Марк Шагал. Новобрачные с Эйфелевой башней. 1938–1939. Национальный музей современного искусства. Центр Помпиду. Париж.

Беноццо Гоццоли. Путешествие волхвов в Иерусалим. 1459. Фрагмент фрески. Палаццо Медичи-Риккарди.

Дорогой Виктор Васильевич,

через несколько дней уезжаю в Италию на две недели. Если позволит погода и здоровье, то задержусь еще на недельку. Ваше замечательное письмо отвлекло мое внимание от предстоящего путешествия и погрузило в приятнейшее состояние виртуального общения с Вами. Но чтобы ответить должным образом, нужно, разумеется, вновь и вновь вчитываться в Ваше циркулярное послание, как подводящее итоги многолетней совместной работы, так и открывающее манящие перспективы для дальнейших собеседований. Смогу сделать это только по возвращении из пределов Римской империи в тевтонские пространства. Все же не могу удержаться от соблазна: поспешно набросать хоть несколько слов в связи с особо затронувшими меня Вашими мыслями.

Я полностью согласен с Вашим определением нас всех как эклектиков. Оно очень точно отражает существо дела. Могу называть себя касталийцем в мечтах, но говорить об этом как о реальном факте (в первом лице) звучало бы слишком гордо, тогда как, называя себя эклектиком, остаешься в пределах разумной скромности, никого не раздражающей. К тому же Вы указали и на более глубокое значение эклектики, я бы добавил: александрийского типа и даже теософского (в соловьевском смысле). Хотелось бы со своей стороны связать понятие эклектики с метафизическим синтетизмом, но в предотъездной суете об этом нечего и заикаться. Отложу до возвращения.

Могу только подтвердить (с духовной радостью) Ваше наблюдение о том, что «в пространстве всего Триалога возникает какая-то совершенно новая духовно-интеллектуальная целостность». Что-то похожее предносилось Андрею Белому, мечтавшему осуществить свой проект в рамках Вольфилы.

Да, конечно, мы «приблизились к новому этапу», но надеюсь, что мы останемся верными эпистолярному жанру. Обмен «академическими» статьями приятен, но, как мне кажется, имеет для нас второстепенный (информативный) характер. Главное же: дух свободного общения (пусть даже в виртуальной форме).

Таков мой совсем краткий отклик. Буду думать о Вашем письме и в Италии, чтобы теперь с поспешностью не скомкать возникающий ход мыслей. Очень рад также письму О. В. Его предстоит изучать с особым вниманием, ибо тут звучит голос «с другого берега». Надеюсь услышать и голос Н. Б.

С чувством сердечной благодарности за эпистолярный подарок

Ваш В. И.

(Москва, 19.07.13)

Дорогой Вл. Вл.,

рад, что многое в моем письмеце показалось Вам созвучным моим сумбурным мыслям. Близок мне и третий пункт в Вашем письме. Думаю, что он станет некоторым манящим идеалом в нашей дальнейшей переписке, никак не ограничивающим творческие интенции к академизму, вдруг возникающие у того или иного собеседника в процессе размышления над конкретной фундаментальной темой. Ведь, как постепенно выясняется, не совсем мы и сочиняем-то наши письма, но за каждым из них уже от начала века маячит некий нагловатый прообраз на каком-нибудь тонком плане бытия, который только и ждет, чтобы как-нибудь материализоваться в мире инобытия с помощью какого-нибудь простофили, думающего, что это он сам созидает свою эпистолу. Так что не будем ограничивать его. Пусть реализует себя («самоставится»), как ему хочется. Мы же всячески поспособствуем этому в силу наших скромных возможностей.

Радуюсь, что Вы отбываете в любимые нами места. Я тоже подумываю о чем-то подобном. Манят альпийские вершины Швейцарии. Так что новых и радостных впечатлений всем нам. Как я понимаю, где-то в середине августа попробуем окликнуть друг друга и поделиться новым эстетическим и духовным опытом.

Доброго пути, обнимаю, В. Б.

281. В. Бычков

(16.08.13)

Дорогие друзья,

сегодня Н. Б. улетела в Португалию — изучать новую для нее страну, Вл. Вл., кажется, застрял в прекрасной и любимой всеми нами Италии, так что на компьютерной вахте остался я один, если не считать Олега, который тоже не дома, но где-то в Балтиморе работает с редактором над своим переводом очередного тома собрания сочинений Дунса Скота, и фактически, как и обычно, вне триаложной переписки. Азъ, грешный, как-то загрустил в одиночестве и решил отписать вам несколько строк в надежде, что когда-то они найдут каждого из вас и донесут мои дружеские чувства и некоторую информацию дневникового характера, побудят поделиться свежими летними впечатлениями и переживаниями. Тем более что ко времени возвращения вас в свои гнезда я, возможно, окажусь с Л. С. вне дома и прямые контакты удастся возобновить только в последней декаде сентября. Собираемся через неделю в Испанию: Толедо — Мадрид — побережье где-то почти у Гибралтара. Хочу еще раз спокойно пообщаться с Эль Греко — одним из любимых моих художников — и отдохнуть на пустынном берегу края Средиземья, упорядочивая летние впечатления.

В издательском плане все движется нормально. Вышел очередной сборник «Эстетики» (№ б), в типографии находится «Триалог plus» и, вероятно, в сентябре мы получим его в напечатанном виде. Я просматриваю верстку нового варианта «Эстетики Блаженного Августина», которую тоже обещают опубликовать в октябре.

Обложка книги:

Эстетика: Вчера. Сегодня. Всегда.

Выпуск 6. М.: ИФ РАН, 2013. — 171 с.

В Москве этим летом (информация для Вл. Вл.) несколько значительных выставок, которые доставляют эстетическому субъекту подлинное наслаждение. В ГМИИ И полотен Тициана из Италии, среди которых 3–4 просто великолепных, и большая выставка прерафаэлитов из Великобритании. В Третьяковке ретроспектива Нестерова. С открытием тициановской выставки в Пушкинском стоят большие очереди, поэтому приходится появляться у музея в 9.30, чтобы в 10.00 уже быть в зале с Тицианом и без большого скопления зрителей посозерцать его шедевры. Публика, как правило, сразу и надолго застревает на прерафаэлитах, изучая описания незнакомых для большинства сюжетов их картин. Интересно, что прерафаэлиты открылись раньше Тициана, и в музей никакой очереди не было. Мы все тогда и изучили эту выставку в спокойной и относительно безлюдной атмосфере. С появлением же Тициана возникли очереди, но публика — вот парадокс-то — больше времени проводит у прерафаэлитов. Не потому, конечно, что ощущает некий символико-метафизический дух ряда работ Россетти или Бёрн-Джонса, но изучая по развернутым на стенах описаниям незнакомые многофигурные сюжеты. К Тициану заходит тоже, но задерживается у каждой из его работ (у нас, кстати, мало известных, так как многие не из центральных итальянских музеев) на значительно меньшее время, чем у картин прерафаэлитов. «История» — в искусствознании и арт-критике старый термин в новом значении, означающем просто занимательный сюжет, — вот что интересует больше всего современного потребителя искусства. А что там изображено-то такое? Правда, именно это и всегда-то вело в музеи и на выставки живописи наивного обывателя.

Ну, да бог с ней, с публикой. Каждому свое. Существенно, что эти две выставки сейчас в Москве и вполне доступны каждый день с утра. Кстати, прерафаэлиты, особенно мало известные мне как ориентированному в искусстве всегда на шедевры или выдающиеся в художественном плане произведения, представлены на этой выставке очень хорошо. Меньше всего как раз главные — Россетти (хотя есть лучшая его вещь «Beata Beatrix», несколько больших портретных работ и ряд небольших) и Бёрн-Джонс (его я, к счастью, видел очень много — огромную ретроспективную выставку в Нью-Йорке и замечательную подборку в Штутгарте, которую не возили в Америку; да и в Англии когда-то). И у других, так сказать, «малых» прерафаэлитов, не создавших ничего выдающегося, все-таки есть что посмотреть и увидеть их эстетику. Это своеобразная смесь реализма в подходе к мифолого-эпической проблематике с какими-то странными яркими колористическими решениями, иногда предвосхищающими импрессионистов по палитре, использующей, однако, часто кричащие, бьющие по глазу цвета. Кое-что даже режет глаз цветовыми диссонансами, но как-то привлекает необычностью.

Кроме того, блуждание от одной выставки к другой, благо они почти рядом, вызывает и еще одно интересное соображение. По уровню художественности, т. е. по эстетическому качеству, Тициан, естественно, на порядки выше любого из полотен Россетти или Бёрн-Джонса, не говоря уже обо всех остальных прерафаэлитах. А вот по духовной тонкости, какому-то особому не поверхностному психологизму, по символизации (символистскому проникновению в метафизическую реальность, к глубинному мифо-сознанию человечества), по уровню выраженности неких нюансов духовной жизни Россетти и Бёрн-Джонс представляются мне значительно более близкими современному эстетическому сознанию, чем Тициан. Хотя глубинное эстетическое наслаждение от Тициана я получаю несравненно большее, чем от любого из прерафаэлитов. И это касается не только Тициана, но, пожалуй, и всех великих ренессансных мастеров. За какие-то четыре столетия человечество в духовно-эстетическом плане прошло интересный путь развития, который и приводит к подобному результату эстетического восприятия. Хорошо было бы обдумать и обсудить эту тему более основательно.

В Третьяковке все лето открыт Нестеров. Одна из ярких фигур русского духовного ренессанса. Спокойное и внимательное изучение нынешней ретроспективы, на которой впервые, пожалуй, были очень полно представлены его эскизы к храмовым росписям, приводит меня к следующим кратким выводам, которые, может быть, позже удастся как-то развить.

Данте Габриэль Россетти.

Беседка на лугу.

1872.

Городская галерея искусств. Манчестер

Два самых значительных в духовно-эстетическом плане полотна Нестеров создал в самом начале своего пути, еще не достигнув и тридцатилетнего возраста. Я имею в виду, конечно, «Пустынника» (1888! — 26 лет) и «Видение отроку Варфоломею» (1889–1990). Здесь чисто художественными средствами выражена столь высокая и концентрированная духовность, на которую активно работает какое-то сверхчеловеческое единство человеческих фигур и предельно одухотворенного пейзажа, что я всегда впадаю перед этими работами в какое-то состояние сверхчувственного и сверхразумного восторга, даже священного ужаса, который эстетика пытается передать категорией возвышенного. Ничего выше и сильнее этих работ Нестерову создать за всю долгую жизнь не удалось. Это очевидно. Хотя есть у него немало и очень хороших, духовно насыщенных (понятно, что я всегда имею в виду при разговоре об искусстве духовность, выраженную исключительно художественными средствами) полотен. Особенно из дореволюционного периода. И это относится, конечно, не к его огромным литературно-нарративным манифестарно-аллегорическим полотнам вроде «Святой Руси» (1901–1906) (ее, кстати, не было на этой выставке, но все мы хорошо ее помним) или «На Руси» (Душа народа) (1915–1916), а к небольшим пейзажам и некоторым картинам, написанным по мотивам Мельникова-Печерского.

Особые размышления вызывают его эскизы к храмовым росписям, часть из которых была в свое время реализована. Здесь очевидная и удивительная смена стиля по сравнению с его лучшими масляными картинами. Все эскизы (а затем и сами росписи, судя по фотографиям и тому, что мы в свое время видели в храмах) выполнены в утонченно эстетской стилистике так называемого стиля (или эпохи) модерн (во Франции его называли ар нуво). Изысканная линия, утонченные формы, характерный для того времени психологизм, свободное обращение с иконографическим каноном и т. п. В свое время меня даже как-то отталкивал этот повышенный эстетизм именно церковных росписей Нестерова.

Михаил Нестеров.

Пустынник.

Фрагмент. 1888.

Государственный Русский музей. Санкт-Петербург

Сегодня я задумался о другом, всматриваясь в эти эскизы. А не хотел ли Нестеров этого декадентски-символистского периода в России попытаться выразить именно этими эстетски прекрасными образами духовную красоту христианства в целом? Показать тем, кто уже утратил ощущение глубинной христианской духовности в ее, так сказать, чистом виде (то, что ему гениально удалось сделать в «Пустыннике» и «Видении» и что древние умели выразить в иконе), доступными тому времени средствами именно красоту христианства? И в целом ряде его эскизов мы действительно ощущаем эту утонченную красоту в ее какой-то затухающей (декадентской?) фазе. Красоту осени христианства. Ее ощущали в то время многие символисты и представители Серебряного века и слагали ей эстетски-ностальгические гимны. Сейчас я понимаю, что мое внимание к эстетским эскизам храмовых росписей Нестерова сегодня было привлечено не без влияния нашего пристального внимания в последние годы к изобразительному искусству символистов, к самой проблеме символизации в искусстве. Утонченная красота как символ особой духовности — тема, идущая от романтиков, прерафаэлитов, обострившаяся у символистов и затухающая в эстетской графике некоторых представителей модерна (ар нуво, сецессиона, югендштиля).

Панорама Альп в окрестностях Монблана

Вершина Юнгфрау.

Альпы под Интерлакеном

Монблан

Ну, это так, импрессионы, о предмете которых стоит как-то поговорить подробнее. Сейчас у меня нет на это времени. Пора готовиться к встрече с Эль Греко и другими старыми мастерами в Прадо, да и новыми — в музее королевы Софии.

Не могу, однако, не поделиться кратко еще и новыми впечатлениями от недавней поездки в Швейцарию. Она была полностью посвящена созерцанию гор и горно-озерных пейзажей, хотя и в базельский музей я тоже не мог не заехать. Не мне агитировать вас (и Н. Б., и Вл. Вл.), неоднократно бывавших в Швейцарии, за ее уникальные потрясающие пейзажи. Вот и я уже в третий раз имел счастье поэстетствовать в швейцарских Альпах. Теперь я хорошо знаю основные и наиболее подходящие для человека моего возраста и не альпиниста точки, из которых можно достаточно легко и быстро добираться до самых высоких и прекрасных вершин Альп и иметь возможность по нескольку часов созерцать горные пейзажи, которые по своей эстетической силе превосходят многое другое. («Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал» — Высоцкий, если помните.) Пожалуй, только Швейцария с ее потрясающе организованными и скоординированными средствами передвижения может предоставить такие возможности.

На Монблане

Это прежде всего Интерлакен, городок в центре Швейцарии между двух живописнейших озер. Из него можно подниматься к Юнгфрау (4158 м) прямо на поездах. Поезд до смотровой площадки на Юнгфрауёх ввозит нас непосредственно внутрь ледника. Варварство, конечно, что загнали железнодорожную станцию напрямую почти внутрь ледника (над ней 11 м, если не ошибаюсь сейчас, льда), чем активно способствуют его разрушению, но для немощных любителей гор очень удобно, да и пройти сотню метров под ледником по туннелю, прорубленному в толще вечного льда и ничем не укрепленному, тоже большое эстетическое удовольствие. Виды со смотровой площадки потрясающие, да с нее можно и спуститься прямо на ледник и погулять по нему, что я и делал в первую мою поездку. Хотя ходить на такой высоте трудновато, нужна особая закалка и привычка к высокогорному давлению и разреженному воздуху. Кроме того, вокруг множество более мелких живописных вершин, гор, долин, на осмотр которых можно потратить не один день. И я говорю только о том, куда можно добраться поездом или канатными дорогами разных типов. Огромную духовную радость доставляет, например, подъем на Шильтхорн (2971 м).

Окрестности Монблана

В. В. в кабине канатной дороги «Панорама Монблана»

Вид из кабины канатной дороги «Панорама Монблана»

Другой любимый мною городок — Монтрё. Это, во-первых, лучшее место на Женевском озере с точки зрения красоты всего ландшафта. Одни виды из окна отеля на озеро и окружающие его горы доставляют неописуемое наслаждение. Во-вторых, и это главное: из Монтрё удобно добираться до Монблана и Маттерхорна — еще двух выдающихся вершин Альп. Монблан находится уже на территории Франции, но, кажется, лучше всего до него ехать именно из Монтрё. Поездом до Шамоникса (Chamonix) и далее канаткой до смотровой площадки Aiguille du Midi (на высоте 3842 м), откуда открываются незабываемые виды (на 360 град.) на весь комплекс Монблана с множеством его живописнейших горных массивов и ледников. Завершает это волшебное путешествие часовая обзорная поездка на специальной канатной дороге «Panoramic du Mont Blanc», которая погружает тебя в какое-то совершенно неописуемое сказочное горное царство, подобное поездке на иную планету, заполненную причудливой архитектурой дворцов, замков, крепостей, созерцая которую, невозможно поверить, что все это — творение природы, а не какого-то высшего разума и рук сверхчеловеческих.

Из Монтрё же удобно добираться и до Маттерхорна: до Церматта комфортабельные поезда, а далее канаткой до самой высокой в Швейцарии смотровой площадки Matterhom glacier paradise (Klein Matterhom — 3883 м) или неспешно движущимся горным поездом до более низкой смотровой площадки Gomergrat (3089 м). С обеих точек открываются потрясающие виды и на пик Маттерхорна, и на окружающие горы и ледники. Наиболее же выразительно сам Маттерхорн выглядит, по-моему, с промежуточной остановки, когда движешься к Малому Маттерхорну, — с Trockener Steg (2939 м). Здесь находится то самое озерко, с отражением в котором знаменитой вершины ее и любят снимать на открытки, показывать в кино. Вид отсюда действительно потрясающий. Мощная гора, как кобра или какая-то исполинская неземная хищная птица (подобные встречаются в живописи Рене Магрита), нависает над озерком и тобой, производя завораживающе неизгладимое впечатление. Здесь на смотровой площадке есть хорошие шезлонги, в которых можно посидеть, предавшись созерцанию горы и окружающего ее пейзажа, помедитировать.

Пик Маттерхорн.

Альпы

В. В. на подступах к Маттерхорну

С каждой станции канаток ведут многочисленные альпинистские тропы к разным вершинам, по которым и бредут, как муравьи (еле видны со смотровых площадок и из окон кабинок), нагруженные огромными рюкзаками со снаряжением связки альпинистов, но это уже не для нас. Да и вообще — это не мое. Альпинисты получают какую-то иную, чем я, радость физического преодоления гор и себя самого. Видно, как им тяжело, но они идут… Я же еду в горы за эстетическим опытом. И опыт там удивительно высок и силен. Никакое искусство не доставляет мне подобного по силе эстетического воздействия переживания, как заснеженные горы Альп. В свое время я ощущал нечто подобное на Кавказе — на Эльбрусе, Казбеке, в Домбае. Здесь оно, однако, мощнее и возвышеннее.

Вид на Маттерхорн

Именно этой эстетической категорией и можно, пожалуй, кратко описать опыт переживания главных вершин Альп — возвышенное, или точнее — прекрасно-возвышенное. Ибо само возвышенное, согласно классической эстетике, включает в себя и аспекты переживания страшного или ужасного. Однако когда добираешься до вершин в комфортабельных поездах и уютных кабинках канаток, а там находишься на благоустроенных смотровых площадках с ресторанами и кафе, ощущения страха и ужаса не испытываешь. Оно, возможно, присуще альпинистам, карабкающимся к этим вершинам без всякой техники на своих двоих или четверых, — тогда, вероятно, да! Возвышенное в кантовском смысле. Хотя они тоже в основной массе своей доезжают до верхних смотровых площадок на канатках и только дальше идут пешком, да и ночуют иногда в палатках на снегу, но недалеко от смотровых площадок. Так что и у них, возможно, большого страха перед горами нет. Другие ощущения. Хотя ведь и гибнут они тоже в горах регулярно. Не далее как вчера по телевидению сообщили, что на Монблане погиб очередной альпинист под лавиной, и каждый год там, оказывается, гибнет до ста (!) человек альпинистов. Гора показывает свой норов.

Вид на Маттерхорн из долины

В. В. в окрестностях Маттерхорна

Храм внутри ледника Маттерхорна

У меня же, созерцающего горы со смотровых площадок или в непосредственной близости от них (с некоторых площадок можно спокойно сойти на ледник и двигаться по нему какое-то время без всякого снаряжения — протоптаны хорошие тропы), возникает мощное переживание необычайного величия и божественного вечного покоя природы, т. е. чувство возвышенно-прекрасного в чистом виде. Кстати, Малый Маттерхорн находится практически в Италии, так что я оттуда послал свой мысленный привет Вл. Вл. в его итальянские пенаты на Лаго ди Гарда.

И еще забавный момент в заключение. Один из дней моей недолгой поездки в Швейцарию я посвятил базельскому художественному музею и собору. Из музея я вышел отдохнуть на берег Рейна и изумился. Вдоль противоположного правого берега на всем видимом протяжении реки (а это не менее километра, как вы помните) плыли по течению какие-то разноцветные шары. Сотни, тысячи шаров. Я пробыл на берегу не менее часа, и они все плыли и плыли, не иссякая. Присмотревшись, я увидел, что это плыли люди, держась за какие-то шары, т. е. просто купались таким своеобразным и никогда и нигде не виданным мною способом. Течение здесь в Рейне (хотя, по-моему, и на всем его протяжении до Кёльна по крайней мере) очень сильное, так что выплыть против него невозможно. Поэтому, как потом выяснилось, местные купальщики изобрели остроумный способ. Они по берегу поднимаются куда-то вверх по течению, упаковывают одежду в специальные водонепроницаемые пластиковые пакеты (их-то я и принял за шары), явно специально изготовленные для этой цели, и отдаются на волю течения — плывут с большой скоростью по нескольку километров, ибо вода в эти дни была очень теплой. Где-то внизу причаливают к берегу, а одежда у них с собой.

Неплохо придумано. Пакеты являются и перевозчиками сухой одежды, и хорошим плавсредством — держат людей на плаву. В Базеле, кажется, все население в этот жаркий день сплавлялось по Рейну в неизвестные дали. Выглядело это весьма занятно. Я бы тоже с удовольствием присоединился к этому движению, но пакета у меня не было, где его достать в воскресенье — не знал, поэтому ограничился купанием (точнее, погружением в воду) на отмели у самого берега, где еще можно было как-то удержаться на одном месте. Между тем сплав этот базельского человечества был вполне организованным и разрешенным властями. Вдоль сплавляющихся (они занимали примерно четверть реки по ее ширине у правого берега) сновали спасательные катера, а пловцы не выбирались далее отведенного им фарватера, ибо вдоль моего берега плыли уже более серьезные транспортные плавсредства — лодки, катера, баржи, пароходики.

Однако я заболтался, но хотелось перед долгой компьютерной разлукой (в Испании мы планируем быть не менее трех недель) послать вам, друзья, свой эстетический привет. Надеюсь, что и сам по возвращении обрету ваши более пространные отчеты о летних впечатлениях и новые духовные прозрения и откровения.

Дружески ваш В. Б.

282. В. Иванов

(19.08.13)

Дорогой Виктор Васильевич,

усматриваю в Вашем замечательном письме вербальный вариант одной из моих любимых картин Каспара Давида Фридриха «Der Wanderer über dem Nebelmeer» («Странник над морем тумана»). Созерцаю, как созерцатель созерцает горные вершины, и проникаюсь кантианско-шопенгауэрианским чувством возвышенного в природе. Мой «альпийский» опыт значительно скромнее, но тоже доставляет немало радости анамнестического характера. В Северной Италии есть горы, напоминающие какие-то странные пирамиды времен Атлантиды, в которой мы с Вами некогда обитали. На сами горы я уже не дерзаю взбираться и смиренно довольствуюсь созерцанием снизу и сбоку, вспоминая свое туманное бытие на затонувшем континенте. За отсутствием времени и ввиду Вашего близкого отбытия в Гишпанию не буду далее углубляться в сферу природной мистики, но, поскольку в Вашем письме нахожу ряд мне близких мыслей, непосредственно связанных с нашим разговором о символизме, хочется сразу же на них радостно откликнуться (хотя бы в самой эскизной форме).

Очень сочувствую Вашим мыслям о прерафаэлитах. К теме прерафаэлитизма я уже несколько лет осторожно подбираюсь. Чувствую, как меняется оптика. Начинаешь видеть и, соответственно, переживать по-другому, чем в годы, овеянные настроением радикального авангардизма. Если я научился переваривать Бёклина и Моро, то почему бы моему желудку не справиться с прерафаэлитами. Однако мой музейный нагляд в этой области слишком ограничен, чтобы вынести достаточно продуманное и компетентное суждение. Судить же по репродукциям считаю делом гиблым и ведущим в мир призраков, глумящихся над реальностью. В прошлом году мне все же повезло, поскольку в музее Орсэ довелось посетить прекрасную выставку, на которой были не только достаточно полно представлены картины и графика прерафаэлитов, но и воссоздана сама атмосфера прерафаэлитского эстетизма. Последнее обстоятельство нахожу особенно существенным. Начиная с импрессионизма (и чем дальше, тем больше), мы привыкли к безатмосферности экспозиций. Идеал: пустой зал, белые стены и развешанные на них картины. С прерафаэлитами так дело не пойдет. Их картины не являются каким-то автономным явлением, абсолютно независимым от среды своего обитания. Конечно, картина Бёрн-Джонса может доставить эстетическое наслаждение и в пустом зале, но ведь и лев в клетке остается львом, хотя во всей красе он явит себя только в саваннах (пример несколько хромает, но Вы понимаете, что я хочу сказать). Мне кажется, что безатмосферность художественной жизни достигла опасной черты: возникает род задоха, переживаемого более или менее восприимчивыми душами. Отсюда проистекает стремление (по большей части неосознанное) восполнить атмосферный дефицит за счет погружения (иллюзорного) в искусственно воссоздаваемые атмосферы прошлого. Этим во многом объясняется идущий теперь процесс переоценки ценностей, интерес к назареям, прерафаэлитам, символистам второй половины XIX века, ранее презрительно отвергавшимся за «литературность».

Еще более значительным в ходе этого процесса расстановки новых акцентов в истории искусства представляется мне точно подмеченная Вами особенность прерафаэлитов в сравнении с мастерами Высокого Возрождения. Конечно, существование шкалы, согласно которой можно безошибочно измерять степень художественности в произведениях искусства, весьма проблематично, поэтому я не мог бы сказать, что все картины Тициана (например) на несколько порядков выше работ Бёрн-Джонса, поскольку у венецианского гения есть немало весьма слабых произведений, хотя нет спора о том, что его подлинные (редкие) шедевры безусловно превышают достоинства прерафаэлита. Но не это главное… Главное Вы прекрасно выразили в своем письме, отметив духовно-метафизические качества живописи прерафаэлитов, более говорящие современному сознанию, чем ренессансные полотна (в этом я с Вами полностью согласен). Согласен и с тем, что «хорошо было бы обдумать и обсудить эту тему более основательно». Пойдём по следу…

Не менее существенными мне представляются Ваши замечания по поводу выставки Нестерова. Хотя оптически я не восприимчив к реалистической живописи, но как раз Нестеров для меня исключение. «Видение отроку Варфоломею» производит в точности такое же впечатление, о котором Вы пишете. Здесь намечается возможность подойти к проблеме реализма, несущего в себе символистические потенции (на моем языке: означающие переход к имагинативности).

Все это чрезвычайно интересно и позволяет надеяться на осенние плоды в нашем виртуальном саду и огороде. Пока же мне нет смысла распространяться на эти экзистенциально значимые темы в поспешности, посему заканчиваю письмецо с наитеплейшим пожеланием медитативно отдохновительного общения с Эль Греко. Сторонитесь только медуз. Говорят, в Средиземном море развелось немало ядовитых особ этого рода.

Сердечно Ваш В. И.

283. Н. Маньковская

(Москва, 25.08.13)

Небольшая реплика по поводу выставочной атмосферы… Я согласна с Вл. Вл. в том, что она желательна, однако совершенно очевидно, что для ее создания необходимы не только искусствоведческие и исторические познания, но и высокий эстетический вкус. А с этим у организаторов выставок, видимо, большие проблемы. Так, прошлым летом в том же Орсэ я побывала на большой выставке импрессионистов, претендующей на «атмосферность» путем демонстрации манекенов, наряженных в дамские туалеты той эпохи, зелененького мохнатого ковролина, имитирующего лужайку «Завтрака на траве», и прочего кича. Такая «атмосфера» может оказаться самодовлеющей и поглотить самоё живопись, подмять ее под себя. Уж лучше «безатмосферные» белые стены…

Ваша Н. М.

Дорогие друзья,

азъ, грешный, снова в своих пенатах в уютном кабинете, заваленном книгами, за любимым старичком-компьютером. На прошлой неделе вернулись с Л. С. из Испании и сразу попали после тридцатиградусной жары андалусского лета в позднюю московскую осень. Здесь (для Вл. Вл.) всего +10 (говорят, все три недели сентября так!) и холодные дожди. А отопление еще не включают. Мэр обиделся, что за него мало москвичей проголосовало, и держит их на холодном пайке. К концу недели обещают похолодание до +5. Понятно, что в таком климате чувствуешь себя после жаркого юга весьма неуютно, а для соматики сие и весьма критично. Проявляются сразу всякие признаки простуды и респираторных бяк. Однако все это пустяки по сравнению с тем духовным, эстетическим, эмоциональным опытом, который был накоплен за три недели в Испании.

Сегодня я не могу подробно описывать его. И времени пока мало (всякая поприездная суета), и не все еще уложилось в строгие дискурсивные рамки. Клубится в подсознании что-то большое, новое, приятное, значимое и просто переживается как еще длящееся событие. Пишу для того, чтобы подать знак к продолжению наших бесед, ибо, надеюсь, что все уже угнездились на осенне-зимних квартирах и с нетерпеливым зудом графоманов застучали по клавиатурам. Во всяком случае, разведка донесла, что Н. Б. вот-вот осчастливит нас посланием с описанием своего португальского опыта.

Здесь просто краткая хроника нашей поездки с какими-то зарубками, которые потом могли бы напомнить, что в этой складке текста есть что-то существенное, о чем стоит поразмышлять и, может быть, написать.

Как я уже сообщал, поездка в это время имеет у нас главной целью отдых на море, но при этом планируется всегда так, чтобы и духовно-эстетический опыт имел возможность существенно возрастать и процветать. Испания на этот раз была выбрана из-за Эль Греко, которого мы все любим, неплохо знаем, но в нем всегда остаются такие тайны, что на следующий день после расставания с ним вызывают непреодолимое желание опять увидеть его. Поэтому первым пунктом нашей поездки был Толедо, где мы прожили в маленьком уютном отелике «Лас Кончас», расположенном между Алькасаром и Собором (вблизи от Алькасара; понятно, что нас интересовал не Алькасар, в котором сейчас музей оружия, но находящийся рядом музей Санта-Крус с работами Греко), три незабываемых дня. С террасы перед окном нашего номера (на верхнем этаже) открывались прекрасная панорама Толедо и лучший вид на собор (снизу-то он целиком ниоткуда не виден, как вы помните, — сильно затеснен домами старого города, а здесь вид почти сверху). Есть фотки, которые когда-то вытащу из аппарата и пришлю наиболее интересные.

Я уже третий раз посещаю Толедо, но первые два были наскоком на несколько часов из Мадрида (да в те времена еще и не было скоростных поездов на этой линии — сейчас-то поездка занимает 26 минут на экспрессе. Значительно быстрее, чем на такси, на котором мы тащились из аэропорта Мадрида до Толедо целый час). Первый раз в далеком уже 92 году мы были там с Н. Б. во время Международного конгресса по эстетике (Мадрид). Затем позже с Л. С. Тогда все внимание было привлечено к местам с работами Эль Греко (а их там немало), и главная задача была — поскорее добраться от одного к другому. Понятно, что сам город оставался на втором плане, хотя и тогда восхищал и удивлял своей живописностью — образ его запал в нашу память еще со знаменитой картины Эль Греко и существенно корректировал наше восприятие реального городка. Да и самого Эль Греко в Толедо многовато для того, чтобы внимательно изучить все имеющиеся здесь памятники за несколько часов. До его дома-музея в прошлые приезды я, кажется, так и не добрался, хотя на этот раз посетил его дважды. Он стоит того.

Толедо.

Вид на кафедральный собор из окна отеля

Кафедральный собор.

Главный фасад. XIII–XVIII вв.

Толедо

Теперь все толедские дни прошли в переживании духа этого уникального средневекового городка (в одну из ночей была даже мощная гроза с громом и молниями, показавшая нам Толедо почти в эльгрековском варианте) в процессе блуждания по лабиринтам его затейливо карабкающихся по холмам узких улочек и созерцании полотен Эль Греко, которых там, как Вы знаете, сосредоточено, пожалуй, больше, чем где бы то ни было еще, возможно, за исключением Прадо. А вместе с Прадо и Эскориалом здесь — всё творчество великого мастера от достаточно ранних работ до самых последних. Все остальные музеи мира имеют только отдельные полотна, хотя нередко и очень хорошие, но все шедевры — практически здесь и дают богатую пищу для размышлений. В частности, проблему художественной символизации, о которой мы немало говорили прошлые два-три года, работы Эль Греко очень хорошо проясняют. Они все, но особенно, конечно, огромные алтарные картины, символичны в этом смысле. А его серии апостолов? Их художественная выразительность восходит к художественной символике. Очевиден также удивительный для одного мастера переходный характер творчества от средневеково-ренессансного типа художественного мышления к почти барочному без утраты глубинного сущностного мистицизма, выражаемого самой художественной формой — цветом и формой. Требует осмысления и какая-то нарочитая перегруженность небесных сфер и планов существенно материализованными фигурами и элементами в поздних полотнах, между тем, деформации в них вполне понятны и художественно уместны. Тем не менее эта странная антиномия художественной выразительности и символико-аллегорической перегруженности требует какого-то осмысления. Сначала полотно в целом воздействует очень сильно, а затем начинают возникать (пострецептивная герменевтика) вопросы: а зачем сие? можно ли без этого? При этом созерцание продолжает втягивать нас в изображенный мир и далее — за него…

Главное Ретабло.

1498–1504.

Кафедральный собор.

Толедо

В Мадриде мы прожили четыре дня в отеле «NH Nacional» рядом с вокзалом и Центром современного искусства королевы Софии (Reina Sofia), в семи минутах ходьбы от Прадо. Так что мы дальше этой прямой: Прадо — отель — Рейна София, практически в этот приезд и не удалялись. Музей Тиссен-Борнемиса на той же площади, что и Прадо. Сейчас, когда Booking.com предоставляет возможность зарезервировать любой отель во всем мире за 5 минут с полной информацией о нем и его местонахождении (карта и вид со спутника), я бронирую отели в непосредственной близости от главных объектов, ради которых совершается путешествие (т. е. художественных музеев или шедевров архитектуры). Это очень удобно. Не приходится даже тратить время на поездки в городском транспорте.

Ехали в Мадрид ради Прадо и Греко, а неожиданно для себя догнали в Рейна София большую ретроспективную выставку Дали, которая осенью-зимой была в Центре Помпиду и открылась тогда через пару недель после моего посещения Парижа, о чем я очень сожалел и хотел даже слетать в Париж специально на нее, но воздержался. И вот здесь удалось ее застать буквально в последние дни работы. Она стала приятным и полезным сюрпризом. Конечно, толпы любопытствующих субъектов и жара в залах несколько мешали спокойному созерцанию, но, к счастью, мы все давно научились концентрироваться на произведениях искусства независимо от внешних условий и среды их бывания, а также физического времени активного созерцания того или иного памятника, так что выставку удалось изучить основательно и получить эстетическое удовольствие от этого гениального мистификатора и озорника. Столь обширной экспозиции его работ я, кажется, еще не видел, хотя некоторых крупных и хрестоматийных полотен на ней не было. Но с ними я неоднократно встречался в других музеях. Кроме того, выставка дала новые импульсы к размышлениям о духе сюрреализма, на который мы робко намекали друг другу весь прошлый год, как бы подбираясь к этой трудно описуемой теме, но, вот, сам материал идет в руки и, может быть, соберемся развернуть беседу и на эту тему.

Достаточно спокойное, созерцательное общение с основными пластами работ Греко и Дали в контексте всей истории мирового искусства, которая хорошо представлена в Прадо, у Тиссен-Борнемиса, да и авангард — в Рейна София, возбудило какие-то новые мыслительные потоки, связанные с пониманием творчества этих художников. И прежде всего усилило определенную двойственность в отношении к ним. Мощная притягательная сила и того, и другого, но при этом у каждого из них есть какие-то пласты, плохо воспринимаемые мною, мало понятные для меня в логике (алогичной, как правило) их художественного мышления. Об этом еще надо поразмышлять.

Между тем созерцательный опыт проникновения в работы Греко, особенно позднего, которые и восхищают и, по большей части, воспринимаются мною неоднозначно, убедил меня в том, что без Греко не было бы ни Дали, ни Пикассо, да и многих неиспанских фигур авангарда. Я уже не говорю о хтонических мирах Гойи. Об этом, возможно, стоит тоже поговорить.

Из Мадрида мы за три часа перенеслись экспрессом в Малагу и далее на такси по побережью еще южнее в сторону Гибралтара в поселочек Сан-Педро. Там на живописном берегу Средиземного моря с прекрасным пляжем и поселились в уютном отеле Гуадальмина. Андалусию я выбрал на этот раз (дважды мы отдыхали в районе Барселоны, ибо Барселона была главным центром притяжения), так как хотелось хотя бы немного почувствовать атмосферу мавританской Испании, ведь арабы господствовали в ней около восьми (!) столетий и существенно цивилизовали местное население, приобщили его к высокой Культуре. Христианство укореняло свою культуру уже на добротном духовно-культурном фундаменте. Понятно, что оно попыталось стереть его черты с испанской культуры, но стерло только внешне, а в Андалусии я хотел увидеть еще что-то материально сохранившееся от арабо-испанского периода. Названия «Гранада, Альгамбра, Кордова, Севилья» с детства срослись у меня с восточными сказками из «Тысячи и одной ночи».

При этом должен признаться, что я в целом не поклонник арабо-мусульманской культуры, хотя и не могу, как человек наделенный эстетическим чувством, не восхищаться шедеврами арабской архитектуры, каменной резьбы в храмах и дворцах, книжной миниатюры, всяческой орнаментикой и, конечно, арабо-персидской поэзией в хороших переводах. Однако в целом архитектура и орнаментика представляются мне достаточно холодными, какими-то рассудочными что ли. Господство точной геометрии, математики, строгой симметрии и т. п., с одной стороны, восхищает часть моего сознания именно строгой математической красотой, а с другой — как-то отталкивает мое чувство излишней рациональностью, отсутствием открытого эстетического отклика, эмоциональности, хаотического начала. Я не чувствую, что под этим искусством «хаос шевелится», который ох как шевелится у тех же Эль Греко или Дали (при всей классически-иллюзорной выписанности деталей у последнего), да и во всем европейском искусстве, придавая ему глубинную жизненную силу. И не только. В Индии я ощущал его мощный креативный потенциал и в индуистском искусстве. Арабо-мусульманское искусство восхищает, но не доставляет мне чисто эстетического наслаждения.

Тем не менее я всегда стремлюсь увидеть его шедевры в надежде, что когда-то оно откроется мне во всей своей силе и эстетической мощи. Она там явно есть. Отказавшись от антропоморфизма в искусстве, мусульманский мир перенес всю художественную энергию этой могучей культуры в абстрактно-математические формы и формулы своей архитектуры, резьбы, орнаментики и существенно преуспел в этом. Это надо только прочувствовать, найти ключ к эстетическому прочтению. Отчасти и за этим поехал в Андалусию.

Альгамбра.

Общий вид

Улочка в Танжере

В. В. в Танжере

Да и дух путешественника, присущий мне с детства, всегда ведет меня в неизведанные места. Эстетический опыт на природе для меня не менее важен и силен, а нередко (в той же Швейцарии, например) и сильнее того, что я испытываю при общении с искусством. Об этом тоже можно как-то поговорить. Понятно, что сейчас мы уже не так мобильны (особенно Л. С.), как в оны годы, поэтому в Андалусии пришлось ограничиться Гранадой с Альгамброй (или Аламброй, как звучит это слово у испанцев) и поездкой в Танжер — через Гибралтарский пролив (что само по себе интересно) в самую северо-западную точку Африки на атлантическом побережье (Марокко). Танжер, как Вы знаете, это — Восток для Делакруа, Матисса и многих других западных романтиков. Да и Клее был недалеко от него — в Тунисе. Ну а мой любимец из отцов Церкви Блаженный Августин вообще из Северной Африки, почти бербер. Этого уже было достаточно, чтобы словечко «Танжер» для меня с юности стало красивым символом романтического Востока западных художников и поэтов, как Персия — русских. Для его чисто физико-физиологического закрепления я не преминул прокатиться на верблюде, живом свидетеле древних времен, второй раз в жизни оседлав это удивительное животное (первое вознесение на него случилось в раннем детстве, когда отец прокатил меня, двухлетнего, на огромном двугорбом великане в Монголии — остро запомнилось это событие. Здесь верблюды поскромнее, но все-таки…). Фотки пришлю.

Между тем какой-то арабо-афро-мусульманский дух я ощутил уже в нашем отеле и окружающих его богатых виллах испанцев и международной бизнес-элиты. Но обо всем, упомянутом в этом письме-сигнале прибытия, постараюсь написать как-то подробнее, ибо в голове пока некое возбуждающее море мыслеобразов, которые должны еще выстроиться в ряды и шеренги, чтобы стать доступными вербализации. Клубящемуся сознанию способствуют и некоторые простудные элементы, типичные для сегодняшней погоды (за окном осенний дождь и стабильные для этого сентября +10). Не удается даже поехать в Дом Лосева — сегодня ему 120 лет и там, как обычно, собираются друзья дома и оставшиеся в живых ученики Алексея Федоровича. Утешаю себя тем, что в «Вопросах философии» вышла моя статья, посвященная его памяти. Надеюсь принять участие и в юбилейной конференции, где, вероятно, увидимся с Вл. Вл. Так ведь, Вл. Вл.?

Дружеский привет вам, собеседники, от почти замавританенного дервиша В. В.

285. В. Иванов

(25.09.13)

Дорогой Виктор Васильевич,

вчерашний день стоял под особым знаком. С астрологической точки зрения мы вступили в период, подвластный Весам. С точки зрения климатической — в период дождей и кружения засыхающих листьев. Для меня вхождение в сферу Весов ознаменовалось походом на выставку Пикассо, посылкой от Шемякина и Вашим испано-берберским письмом. Между этими тремя приятными событиями (несмотря на чисто петебургский дождливый сумрак, им аккомпанировавший) есть нечто общее: повеяло духом Эль Греко. Ваше письмо, подобно ковру-самолету, перенесло меня в Мадрид, где мне один раз довелось побывать. Мадрид — это Прадо. Прадо — это Эль Греко. А Босх, Веласкес, Гойя? Да, и они тоже. Но вчера — только Эль Греко и его экстатические праздники. В Толедо же я, к сожалению, не бывал, но вчера тоже удалось побродить по его улочкам и в гостиничном номере трепетать от сверкания молний и вздрагивать в предчувствии Страшного Суда от ударов далекого грома.

Иоган Георг Пинзель.

Святая Анна. Середина XVIII в.

Национальная галерея изящных искусств. Львов

Выставка Хильмы аф Клинт в Музее современного искусства «Гамбургский вокзал» (15.06–06.10.2013).

Берлин

Что касается посылки от Шемякина, то в ней я нашел каталог выставки Иоганна Георга Пинзеля (Pinsel), которая с большим успехом прошла в Лувре с 22 ноября 2012 по 25 февраля 2013 г. Миша был в полном восторге от нее и назвал Пинзеля «Эль Греко в скульптуре». Теперь, получив каталог, я мог в этом сам убедиться. Действительно, сходство поразительное, хотя Пинзель вряд ли видел работы толедского визионера. Он жил в Галиции в XVIII веке. Его творчество стало известно только благодаря исследованиям Бориса Возницкого, директора национальной художественной галереи во Львове, скончавшегося незадолго до открытия луврской выставки. В некотором отношении Пинзель по смелости художественного языка даже превосходит порой Эль Греко и приближается скорее к Боччионе: особенно в трактовке складок одежд.

Прочитав Ваше письмо и полистав каталог, я в новом свете взглянул и на Пикассо, любившего Эль Греко и многим ему обязанного в голубой период. Берлинская выставка не поражает размерами, но сделана умело и элегантно. В соответствии с экономической ситуацией, берлинские музеи предпочитают обходиться своими фондами. Так и на этот раз были представлены графические работы из собрания местного Гравюрного кабинета. Правда, сейчас есть еще одна чрезвычайно любопытная выставка в музее современного искусства (Hamburger Bahnhof — Museum fur Gegenwart). Экспонируются 200 работ шведской художницы Hilma af Klint.

С ее творчеством я познакомился на мюнхенской выставке «Spuren des Geistigen» («Следы духовного»), о чем в свое время Вам уже писал. Клинт еще ранее Кандинского открыла возможности абстрактной живописи и в еще большей степени была увлечена эзотерикой (вначале теософией, потом антропософией). Но в Мюнхене можно было увидеть только несколько ее работ, в Берлине же собраны почти все картины и рисунки этой художницы. О моей жизни свидетельствует тот факт, что на этой выставке — несмотря на мой огромный к ней интерес — я так и не побывал, но хочу посетить ее до закрытия (06.10.13)[1]. Дело в том, что на осень накопился ряд лекций во Франкфурте и Мюнхене, не говоря уже о поездке в Москву. Кроме того, я взялся написать большую статью для одного альманаха, и она забирает у меня почти все время.

Вот, пожалуй, краткий обзор моей сентябрьской жизни. Спасибо за письмо. Оно внушает надежду на осенние посидения у виртуального камина. Даст Бог, в октябре, если не камин, то нас все же ждет не менее уютное кофепитие.

Желаю доброго здравия.

Шлю самые сердечные приветы другим собеседникам.

Ваш В. И.

P. S. Получил берберийские фотографии. Замечательно!

Obrigado! Дорогие друзья, это португальское «Спасибо!», полюбившееся мне еще со времен поездки в Рио-де-Жанейро, то и дело хотелось произносить во время путешествия по Португалии. Пожалуй, это последняя из по-настоящему интересных стран Европы, в которой я еще не была. И реальность превзошла все ожидания. Действительно, сказочная страна, неповторимая как в природном, так и в художественном отношении. И дающая немало поучительных исторических примеров. Ведь я уезжала из Москвы в тревожное для судеб Российской академии наук время, после принятия Госдумой во втором чтении закона о ее практической ликвидации под видом реорганизации, лишении ее исследовательских задач, превращении по существу в клуб ученых. Научные институты же планировалось вывести из под ведома РАН, передать в руки чиновников. И все это под предлогом архаичности академической структуры, «неэффективности» работы отечественных ученых, «недостаточной практической отдачи» их исследований. Разумеется, такой проект закона, разработанный втайне, без консультаций с заинтересованной стороной, не мог не вызвать протеста Президиума РАН, научной общественности, занявшей деятельную, принципиальную позицию в защиту академических свобод, самого существования Академии как полноценного научного института.

Ну уж эти мне разговоры об эффективности, практической отдаче фундаментальных исследований… Слышу их в разных вариантах на протяжении всей моей профессиональной жизни. Просто диву даешься — сколько же раз можно наступать на одни и те же грабли? И исторический опыт, как свой, так и чужой, здесь, увы, ничему не учит. А ведь хотя бы и история Португалии в плане отношения к науке весьма показательна.

Так, в королевском дворце Синтры есть специальный кабинет, в котором монархи в эпоху Великих географических открытий XIV–XVI вв. объясняли наследникам престола долговременное перспективное значение неутилитарных затрат на мореплавание, кораблестроение, картографию — поиски новых земель в целом (в качестве консультантов на такие беседы приглашались крупные мореплаватели, такие как Васко да Гама, судостроители, математики, астрономы). Ведь для всего этого нужны были немалые затраты, которым активно противилась знать — именно на нее ложилось бремя расходов. Кортесы яростно сопротивлялись, финансовые вложения казались бесполезными — ведь почти половина экспедиций была обречена на гибель. Одним словом, современники не поняли значения происходящего на их глазах прорыва, принесшего стране два века спустя колоссальную выгоду — 700–800 % прибыли. И нужна была недюжинная политическая воля монарха, чтобы продолжать поиски под девизом «Не сила, но ум», накапливать опыт. Король Жоан I (Генрих Мореплаватель — его сын) учредил Школу навигации, мореплавания и математики, всячески способствовал ее развитию. Ее трудами был сделан существенный шаг вперед в кораблестроении — усовершенствована конструкция каравелл в плане их устойчивости и быстроходности; созданы экспериментальные верфи, проводились испытания новых судов. Строились новые порты и города. Работал научный географический совет. Во многом благодаря всему этому Португалия в ту эпоху была одной из самых передовых европейских стран.

Однако в XVI в. традиция приоритетного развития науки была прервана после того, как в ходе войны в Марокко пропал без вести девятнадцатилетний король Себастьян, не оставивший наследника престола. Португалия, на долгие десятилетия попавшая под власть Испании и лишившаяся независимости, утратила мировое лидерство, пришла в упадок, потеряла многие из своих колоний, в том числе Индию и Индонезию, утратила монополию на торговлю в акватории Тихого и Индийского океанов. И поныне португальцы, не чуждые комплексу былого величия, грезят о возвращении Себастьяна, новом взлете наук и искусств, обретении утраченного могущества. Не хотелось бы, чтобы комплекс такого рода развился и у наших академических ученых, а от Академии наук с ее славной историей остались бы лишь ностальгические воспоминания… Однако шансов на то, что современный академический «Мыс бурь» будет обойден и переименован в «Мыс доброй надежды», как в свое время это произошло благодаря Васко да Гама, крайне мало…

Но хватит аналогий. Я хочу рассказать вам о неповторимом колорите сегодняшней Португалии. Начнем с Лиссабона. Самое интересное в нем, конечно же, старый город — Алфама, крепостной холм с его запутанным лабиринтом круто уходящих вверх средневековых улочек и переулков, вымощенных гладкими известняковыми брусками (без обуви на рифленой подошве там делать нечего). Здесь когда-то находился центр римского, а позднее — мавританского города. По этому фантастическому пространству каким-то чудом пробирается дребезжащий старинный трамвайчик (electricos), порой задевающий свисающее из окон сушащееся белье или вынуждающий прохожих спрятаться в ближайшую арку, дабы пропустить его. Эта полуторачасовая поездка дает достаточно целостное представление об Алфаме, но я ею, разумеется, не ограничилась, пошла на второй круг и выходила на многих остановках, чтобы полюбоваться видами, посетить соборы и музеи, осмотреть возвышающуюся над городом крепость св. Георгия (Сан-Жоржи), просто побродить по улицам. В этом самом гористом портовом городе мира открываются невероятной красоты виды на огромный эстуарий — сильно расширенное (20 километров шириной) русло реки Тежу, на сбегающие к нему матово-пастельные домики с красноватыми и охристыми крышами, на купола храмов. Некоторые из соборов были построены на месте прежних мечетей в знак победы христиан над маврами. В них причудливо сочетаются романские и барочные элементы, строгая готика и позднеренессансная стилистика с печатью итало-испанского влияния. В декоре используются белый, розовый, желтый, серо-черный мрамор, изразцовые и мозаичные панели. В Португалии полностью отсутствуют новоделы — то, что сохранилось, поддерживают в должном состоянии, лакуны же не заполняют. И вообще, особое внимание уделяют не количеству и показной роскоши, а качеству, художественности, мастерству. Для эстета и эстетика это особенно ценно.

Ворота Солнца.

Лиссабон

Старинный трамвайчик.

Лиссабон

Подъемник Санта-Жушта.

Лиссабон

Двинемся дальше. Самая впечатляющая панорама предстает с площади под романтическим названием «Ворота солнца» — залив и старый город здесь как на ладони. Поблизости — Музей прикладного искусства с прекрасными историческими интерьерами, где экспонированы бессчетные виды изразцов, керамика, вышивка. Полюбоваться изразцами можно не только в музее и храмах — ими облицованы многие дома и даже целые кварталы, что делает Алфаму особенно живописной. По вьющимся в художественном беспорядке вокруг холма извилистым улочкам с крутыми подъемами и спусками, почти вертикальными лестницами приятно побродить без всякого плана, посидеть в ресторанчиках под томные мотивы фадо — лиссабонского блюза, отведать самое лучшее, на мой взгляд, португальское блюдо — сардины на гриле с печеной картошкой и острым овощным салатом (впрочем, рыба и всевозможные морепродукты здесь в изобилии; в моде родезео — бесконечная череда рыбных либо мясных блюд, настоящий гастрономический пиршественный марафон), продегустировать местную «изюминку» — «vino verde» (молодое игристое зеленое вино).

Крепость Сан-Жоржи.

Лиссабон

А теперь спустимся с холма в центр Лиссабона, в район Байша — «нижний город» (моя гостиница была расположена очень удачно, как раз на его стыке с Алфамой). Этот квартал появился после разрушительного землетрясения 1755 года. То была настоящая природная катастрофа. Огромной силы подземные толчки произошли в День благодарения, когда многие жители города молились в храмах. Горели свечи, и начались пожары (в память об этих событиях в одной из таких церквей сохранили закопченные стены). Тех немногих, кто успел выбраться, накрыли огромные волны цунами. Эта природная катастрофа носила поистине апокалиптический характер — в не меньшей степени, чем современные. Жертвы и разрушения были огромными. Горожане восприняли все это как Божью кару, наказание за грехи. Король пребывал в растерянности, а министр маркиз де Помбал с его призывом «Похороните мертвых, накормите живых» оказался на высоте ситуации, действовал разумно и энергично — он и поныне остается для португальцев эталоном государственного деятеля.

Монастырь иеронимитов.

Лиссабон

Фрагмент портала.

Монастырь иеронимитов.

Лиссабон

Байша отличается от других частей города четкой планировкой, здесь господствует прямой угол. В градостроительном плане многое в разные времена было позаимствовано у французов — здесь есть свои Елисейские поля, Большие бульвары и даже своеобразный аналог Эйфелевой башни — ажурная металлическая башня лифтового подъемника Санта-Жушта, построенная в начале прошлого века по проекту португальского инженера французского происхождения ди Понсарда, то ли ученика, то ли подмастерья Эйфеля. С ее верхней площадки открывается великолепный вид на город и залив. Вообще в Лиссабоне немало подъемников, фуникулеров, канатных дорог, соединяющих нижнюю и верхнюю части столицы, — они удобны как для горожан, так и для туристов, позволяя им увидеть город с высоты птичьего полета. С них хорошо просматривается мост через Тежу, скопированный с моста в Сан-Франциско, и стоящая на другом берегу реки огромная статуя Христа-Искупителя, возведенная по образцу своей знаменитой предшественницы в Рио-де-Жанейро (третья такая статуя позднее украсила столицу Анголы, бывшей португальской колонии).

В Лиссабоне немало интересных музеев. Мне удалось побывать в Национальном художественном музее, где собраны полотна европейских и португальских мастеров XV–XVI веков. Особую ценность здесь представляет триптих Иеронима Босха «Искушение св. Антония» и створчатый алтарь Сан-Висенти с портретами Генриха Мореплавателя и его современников.

В Лиссабоне многие культурные проекты связаны с именем нефтяного магната, коллекционера и мецената Г. Гюльбенкяна — армянина из Стамбула, которому Португалия во время Второй мировой войны предоставила убежище и налоговые льготы. В благодарность за это он передал стране львиную долю своего огромного состояния, создав культурный фонд, действующий и поныне, и художественные коллекции, экспонирующиеся в самом большом художественном музее Португалии — музее Гюльбенкяна. В нем представлены произведения египетского, греческого, римского, исламского, азиатского и европейского искусства, мебель, гобелены, посуда, ювелирные изделия.

Фрагмент свода.

Монастырь доминиканцев

Санта-Мария да Витория.

Баталья

Среди других экспозиций привлекает своей оригинальностью музей азулежу (керамики), где прослежено развитие изразцового искусства от его истоков до наших дней. Один из экспонатов представляет собой сорокаметровую панораму Лиссабона (1730), показывающую, каким был город до разрушившего его землетрясения. Вообще же в Лиссабоне множество музеев, которые мне, к сожалению, не хватило времени посетить — Музей народного искусства, Археологический и Морской музеи, Национальный музей карет и множество больших и малых собраний, созданных на базе уже не действующих предприятий — музей электричества в помещении старой электростанции и т. п.

Фрагмент свода.

Монастырь доминиканцев Санта-Мария да Витория.

Баталья

Орнамент.

Монастырь доминиканцев Санта-Мария да Витория.

Баталья

Пожалуй, самым интересным в историческом и художественном отношении является Монастырь иеронимитов (Жеронимуш), расположенный вдали от центра, на берегу сужающейся здесь перед впадением в Атлантический океан Тежу. Он, как и стоящая неподалеку похожая на огромную белую чайку Беленская башня, прибрежная сторожевая крепость, — единственные крупные памятники эпохи великих географических открытий, уцелевшие после землетрясения 1755 года. Отсюда португальские каравеллы уходили в дальние плавания. В часовне Генриха Мореплавателя, стоявшей ранее на месте монастыря, молился Васко да Гама в ночь перед отплытием в Индию (1497), здесь же два года спустя его с триумфом встречал король Мануэл I Счастливый. В знак благодарения за открытие морского пути в Индию король и повелел построить монастырь (на деньги, полученные от продажи индийских пряностей). Он строился разными архитекторами, и первоначальный замысел так и не был воплощен (позднее сходная участь постигнет творение Гауди — Саграда Фамилия в Барселоне). Это грандиозное сооружение, чей Южный портал, напоминающий гигантский ковчег, вздымается ввысь на 32 метра; сквозной мотив его декоративного убранства — легенда о св. Иерониме. На поверхности же свода Западного портала изображены вифлеемские сцены (Вифлеем по-португальски — Белен). Ошеломительное впечатление производит внутреннее пространство монастыря — огромный позднеготический зал с тончайшими (диаметром всего 1 метр), вздымающимися к сетчато-ребристому своду восьмигранными колоннами, украшенными ренессансным орнаментом. Особенностью декора является использование в нем мотива корабельных канатов и другой символики, связанной с мореплаванием. Здесь же стоит пустой саркофаг высоко чтимого в Португалии главного национального поэта Л. де Камоэнса, умершего от чумы и погребенного в безвестном массовом захоронении.

Как вы уже поняли, дорогие собеседники, монастырь построен в стиле мануэлино, названном так в честь короля Мануэла I, — национальном варианте Ренессанса в Португалии XV–XVI веков, эпохи ее высшего могущества как морской державы, экономического и культурного расцвета, нашедшего отражение в том числе и в интенсивном строительстве. Этот архитектурный стиль навеян впечатлениями европейцев, открывающих новые страны, незнакомые художественные миры. В мануэлино смешаны элементы готики, мавританского стиля, ренессанса и экзотических мотивов, в том числе индийских — это настоящий сплав культур. Его пластика отмечена повышенной выразительностью и динамизмом. Плоские стены построек украшаются множеством ажурных деталей, образующих декоративные кружевные узоры. Отличительная особенность мануэлино — изобилие усложненных форм и изощренная символика, тонкая проработка крупных объемных элементов, контрастирующих с гладкостью стен. Корабельные канаты, морские узлы — его самый заметный и характерный элемент. Не менее значимы и национальные символы Португалии, вплетенные в архитектурную вязь: щит с гербом страны, армиллярная сфера, крест ордена Креста. Активно используются в мануэлино и природные элементы: виноградная лоза, артишоки, початки кукурузы, листья плюща и лавра, кораллы, водоросли. Присутствует религиозная символика, элементы фольклора: здесь соседствуют уроборос и русалки, агнец божий и горгульи. Священная история и история географических открытий предстает в иносказаниях архитекторов в переливах света, пробивающегося сквозь разноцветные витражи, неожиданных цветовых решениях изысканно-гармоничных форм.

Орнаменты.

Монастырь доминиканцев Санта-Мария да Витория.

Баталья

Кстати, архитектура построенного «во всех стилях» купцом А. Морозовым бывшего Дома дружбы народов на Арбатской площади (ныне это Дом приемов правительства Российской Федерации) навеяна его поездкой в Португалию, где он был заворожен стилем мануэлино, особенно дворцом Пена в Синтре. Этот фантастический псевдосредневековый замок, стоящий на высокой скале, возник в 1840 году как летняя королевская резиденция. В нем смешались мануэлино, готика, немецкий, мавританский стили, ренессанс и формировавшийся в ту пору неомануэлино, несколько упростивший основные элементы оригинала. Отсюда и перенял Морозов облик своего будущего дома, будто окутанного каменным кружевом от фундамента до ажурных точеных башенок на крыше. Но в конце XIX века подобная эклектика считалась в России верхом безвкусицы и над ним смеялась вся Москва, а его мать, Варвара Алексеевна, навестив сына в его новом особняке, в сердцах сказала: «Раньше только я знала, что ты дурак, а теперь и вся Москва будет знать!» Однако Морозова это не обескуражило, его восхищение португальской архитектурой не померкло.

Монастырь ордена Христа тамплиеров.

Томар

Окно зала Капитула.

Монастырь ордена Христа тамплиеров.

Томар

Но Москва чуть-чуть подождет, а мы продолжим нашу прогулку по Лиссабону. Мы увидим немало зданий в стиле как мануэлино, так и неомануэлино — пример последнего фасад вокзала Россиу в центре города (в стиле же мануэлино португальские ювелиры создают сегодня изящные, тончайшей ручной работы серебряные украшения — одно из них я купила себе на память). Между прочим, на глаза здесь то и дело попадается вывеска «Banco de Sento Spirito» — «Банк Святого Духа». Такое словосочетание поначалу кажется странноватым. Но в историческом контексте оно выглядит достаточно оправданным. Ведь основателями современной банковской системы считаются тамплиеры. Во времена Крестовых походов за ними следовали паломники, и путь их был не только долог и труден, но и опасен, чреват налетами грабителей. Постепенно в построенных тамплиерами монастырях стали использовать нечто вроде современных сертификатов: паломник мог сдать свои деньги под расписку в одном монастыре, а затем получить их в любом другом монастыре. Монастыри стали богатеть, что впоследствии сыграло с тамплиерами злую шутку — за их счет решено было пополнить оскудевшую французскую казну. В пресловутую пятницу, 13 октября 1307 года, король Филипп Красивый собрал собор, на котором тамплиеры были арестованы, а затем подвергнуты жестоким пыткам. Правда, впоследствии все они отказались от вырванных у них грубой силой признаний (новое — хорошо забытое старое, не так ли?). Многие из них бежали в Шотландию, вышедшую из-под папского влияния, а другие — в Португалию, где к ним относились благосклонно как к воинам, охранявшим границу с враждебной в ту пору Испанией. Правда, орден тамплиеров был переименован в орден Христа — и по сю пору глава государства является его Великим Магистром, а министры — рыцарями.

Монастырь доминиканцев Санта-Мария да Витория.

Баталья

И вот я отправляюсь в Томар, в обитель тамплиеров, монастырь ордена Христа. И здесь нас поджидают шедевры мануэлино, — пристройка к романской ротонде, церковный неф с растительными элементами орнамента и совершенно фантастическое окно (за ним во время оно денно и нощно должен был следить один из монахов) — лицо и гордость стиля, концентрат основной символики и архитектурных приемов мануэлино.

Но, пожалуй, еще большее впечатление в художественно-эстетическом плане произвел на меня доминиканский монастырь Санта-Мария да Витория в Баталье — вот уж, действительно, воплощение прекрасного и возвышенного! Его строительство было начато в 1388 году королем Жоаном I в ознаменование имевшей решающее значение для независимости Португалии победы над армией короля Кастилии. Оно длилось на протяжении 150 лет и так и не было завершено. Однако это поп finite нисколько не нарушает впечатления целостности и гармоничности изысканного архитектурного решения. Архитектоника и декор монастыря просто поражают изысканным вкусом их создателей, изобилие деталей символического и геральдического плана не создает ощущения перегруженности. Скульптуры, барельефы, витражи выполнены с невероятной фантазией и мастерством, на высочайшем художественном уровне. Этот один из наиболее грандиозных средневековых португальских храмов (80 × 22 м, 32 м высотой) представляет собой в плане католический крест с вздымающимися над ним разного объема стройными колоннами. Кажется, будто находишься внутри огромного органа (сходное ощущение возникало у меня в свое время в Руанском соборе). Все здесь — в том числе кельи, внутренний двор, решетчатые окна, даже помещение монастырской кухни, винтовые лестницы, многочисленные переходы — пропитано созерцательной медитативностью, настраивает на торжественный лад.

Цистерианский монастырь

Санта-Мария.

Алкобаса

Если монастырь в Баталье — воплощение изысканного, утонченного эстетизма, то цистерианский монастырь Санта-Мария в Алкобасе контрастирует с ним своим аскетизмом, созвучным нестяжательству монахов-цистерианцев, осуждающих своих разбогатевших собратьев-францисканцев: ведь храмы последних сияют роскошью, тогда как бедняки голодают. Несмотря на барочный фасад со статуями четырех добродетелей на портале (Сила, Осторожность, Справедливость, Сдержанность), своей строгостью он ассоциируется скорее с готической архитектурой севера Франции. Его основание в 1153 году также связано с военным триумфом. По преданию, Альфонс I, первый король Португалии, накануне битвы с маврами поклялся в случае победы даровать ордену цистерианцев столько земли, сколько можно обозреть с вершины холма, где он осматривал поле будущего боя.

Однако храм этот знаменит своей связью не с легендой, а с былью — культовой для Португалии трагической историей любви Педру I Справедливого (1320–1367) и Инес де Кастро, девушки из знатной семьи: они нашли здесь свое упокоение. Их взаимное глубокое чувство выдержало серьезные испытания вопреки многочисленным попыткам короля-отца разлучить любовников: их союз и рожденные в нем сыновья угрожали государственным интересам. Сразу после безвременной смерти жены Педру помолвился с Инес, был назначен день свадьбы. Узнав об этом, король отправил сына в военный поход, а сам навестил Инес в монастыре Коимбры, куда она была им сослана, дабы уговорить ее отказаться от возлюбленного. Встретив решительный отказ, он повелел убить красавицу со словами: «Как жаль, мой сын так любил ее». Узнав об этом злодеянии, Педру повернул свое войско против отца. Их военное противоборство закончилось мнимым примирением, однако четыре года спустя Педру на похороны отца не явился. Взойдя на трон, он через некоторое время объявил о своей грядущей женитьбе. Знать вздохнула с облегчением, полагая, что новый король наконец утешился и успокоился. Однако они ошиблись: на троне рядом с Педру восседал увенчанный королевской короной эксгумированный труп Инес, которому придворные вынуждены были присягать на верность, целовать край платья (эта сцена воспроизведена в фильме французского режиссера П. Бутрона «Мертвая королева», снятого по одноименной пьесе А. де Монтерлана; правда, интерпретация событий в нем весьма вольная) — такого унижения они своему королю никогда не простили и впоследствии отомстили: не допустили, чтобы его старший сын от Инес занял королевский трон. Двоим же из ее убийц было живьем вырвано сердце — одному со стороны груди, другому — спины, третий же скрылся в баварских горах.

Усыпальницы Педру I и Инес в цистерианском монастыре расположены в противоположных нефах друг против друга. Такова была воля Педру: его саркофаг поддерживают скульптуры ангелов, которые приподнимут его в Судный День, и он увидит свою любимую. В художественном отношении саркофаги представляют собой подлинные шедевры. Гробница Педру декорирована барельефами, повествующими о жизни св. Варфоломея. В головах — изумительной работы колесо жизни, под ним — распростертый на полу Педру, оплакивающий возлюбленную.

Саркофаг Инес украшен скульптурным орнаментом, изображающим сцены земной жизни, страстей, мученической смерти Христа и Страшного Суда — момента ее будущей встречи с Педру. У его подножия — омерзительные полулюди, полузвери — коварные убийцы и служанки, впустившие их в монастырь.

На протяжении долгого времени после гибели Инес Педру сторонился женщин, но в конце концов не смог устоять перед чарами другой знатной дамы, ставшей его фавориткой, — Терезии Абренцо, от которой у него родился сын, будущий король Жоан I (1357–1433), кроме всего прочего основавший Королевский дворец в уже упоминавшейся мною Синтре. Вот туда мы теперь и направимся.

Еще в Средние века Синтра была выбрана в качестве летней королевской резиденции не случайно. В этом по меркам XIV–XV веков отдаленном от Лиссабона старом мавританском городе с крепостью всегда, даже жарким португальским летом, прохладно благодаря нависающим над ним горам, над которыми почти постоянно клубятся тучи.

Дворец Пена в Синтре

Королевский дворец в Синтре

Синтру издавна облюбовали люди искусства. Байрон создал здесь своего «Чайльд Гарольда», бывал здесь и Диккенс. И поныне открыт старинный отель «Лоуренс», где они останавливались (с увитой плющом террасы его ресторана открывается чудесный вид на город). А любить это живописное, романтическое место было и есть за что. Это и окруженный парком дворец Пена, о котором я уже говорила, и «португальская Альгамбра» — Королевский дворец (интересно, действительно ли они сопоставимы — вот скоро вернется из Испании В. В., побывавший в том числе и в Гранаде, тогда и узнаем), и полный тайн парк Регалейра.

В архитектурном облике и интерьерах Королевского дворца ощутимы самые разные культурные веяния. Это и высокие конические трубы придворной кухни готического периода, придающие дворцовому ансамблю экзотический вид; и отделанные изразцами стены, затененные дворы с фонтанами в мавританском стиле; и резные деревянные потолки, керамические полы в арабском духе.

Парк Регалейра. Синтра

Нужно сказать, что основатель дворца Жоан I не был лишен юмора. Так, во дворце есть «Сорочий зал». История его возникновения довольно пикантна. Однажды в одной из анфилад фрейлины застали короля с фавориткой. Дабы пресечь сплетни и оправдаться перед женой, Жоан повелел расписать потолок соседнего зала множеством сорок — по числу фрейлин.

Вообще мавританско-индийско-готический стиль встречается в Синтре буквально на каждом шагу — это особенно очевидно в парке Регалейра с его сказочным замком, задуманным меценатом и коллекционером, членом масонской ложи Корвальо Монтейру в конце XIX века. Это настоящий ботанический сад, где собраны экзотические растения многих стран и континентов — от Бразилии до Австралии. Но главное — парк этот был создан по мотивам «Божественной комедии» Данте. Его спиралевидная восходящая структура воплощает ад, чистилище и рай. Здесь множество темных, сырых подземных ходов, по некоторым из которых удалось пройти — настоящий лабиринт. И ведущий в ад бездонный «Колодец посвящения» с его девятью пролетами спиралевидной галереи, как полагают, место инициации — испытуемый в кромешной темноте должен был искать выход, блуждая по разветвляющимся запутанным проходам. Стены часовен, скульптурных арок, беседок испещрены здесь масонской символикой, соседствующей с тамплиерскими крестами и стилизованными под рококо сценками из античной мифологии. Таинственное, мистическое место, хранящее еще немало тайн, над которыми продолжают биться исследователи.

Океан в Алворе

А по контрасту через полчаса — мыс Рока, нависающий над Атлантикой, самая западная точка Европы. С высоты этой скалы, где порывистый ветер сбивает с ног, до самого горизонта вздымается гребнями океаническая громада. Честно говоря, волны не показались мне устрашающими, а вот в феврале этого года они достигали 27 метров — мечта виндсерфингистов, которые «ловят волну» летом в Австралии, а в феврале-марте — здесь, на этом побережье.

Но чем ближе к столице, тем океан спокойнее, а на лиссабонской Ривьере он и вовсе ручной. Однако задерживаться здесь я не планировала — это то, что я называю «индустриальным отдыхом»: отель на отеле, между ними и морем шоссе с бесконечным потоком машин и экскурсионных автобусов, пляжи небольшие, температура воды не выше 22 градусов… Мой путь лежал круто на юг, в окрестности курортного городка Алвор, что в 70 километрах от Фаро. И здесь меня ждал совершенно необъятный по ширине и длине пляж с тончайшим белым песком, и другие пляжи, окаймленные известняковыми скалами фантастических форм и цветов — от лимонно-желтого до пурпурного, фиолетового и черного (нечто подобное я видела на Майорке и на Канарах), многочисленные огромные гроты. А главное — теплый, упругий, суперсоленый бескрайний океан…

Петушок — символ Португалии

Здесь, на юге Португалии, тоже есть что посмотреть, и немало. Но хотя от добра добра не ищут, я все же нашла — рванула в Севилью.

Но об этом — в следующем письме.

Надеюсь скоро узнать о ваших летних приключениях, дорогие сокресельники.

Ваша Н. М.

P. S. Символ Португалии — петушок с задорным гребешком, разноцветным хвостом и полуоткрытым клювом, из которого вот-вот раздастся «кукареку!». Легенда гласит, что некий путник был несправедливо обвинен в тяжком преступлении и приговорен к смерти. Когда его вели на казнь мимо дома судьи, тому как раз подали к обеду жареного петуха. «Хоть ты, петушок, заступись за меня», — взмолился несчастный. И жареный петух закукарекал! Потрясенный судья тут же отменил приговор. Вот бы и РАН такого заступника! А то жареные петухи ее только клюют.

Н. М.

287. В. Бычков

(01.10.13)

Дорогая Надежда Борисовна,

неделю назад получил Ваше письмо, но до сих пор не мог собраться ответить. Простите великодушно. Жареные и не только петухи заклевали-таки, как Вы знаете, Академию. Теперь остается ожидать, какая участь постигнет ее институты, в том числе и наш, в котором мы с Вами провели практически всю нашу научно-творческую жизнь. И благодарны ему и Академии за те условия, которые были предоставлены здесь всем желающим для научной (а в нашем случае — научно-творческой) работы. Теперь все должно измениться. Однако пока это впереди. И медлительность моя с ответом была связана не с этими социально-бюрократическими реалиями, естественно.

Вы столь блистательно и при этом кратко дали изумительную картину культуры, искусства, истории Португалии, о которой я, к сожалению, практически ничего не знал, что я, сумбурно выразив свое восхищение по телефону, не нашел, какие слова подобрать для более вразумительного ответа в послании. Да и сейчас еще их не подобрал, но законы нашего триалогического жанра требуют такой ответ дать.

Хочу сказать просто, что по прочтении Вашего письма и просмотра слайдов, которые Вы передали мне на флешке сегодня, я очень сожалею, что до сих пор не побывал в этой интересной стране, и постараюсь при ближайшей возможности исправить этот пробел в моей географии путешествий. Obrigado!

Альгамбра.

«Львиный дворик»

Альгамбра.

«Львиный дворик». Фрагмент резьбы

Альгамбра.

Зал Абенсеррахов

Альгамбра.

Нижние сады Генералифе

Правда, в первой половине сентября мы с Л. С., как Вы знаете, были совсем рядом с Португалией. И, как мне теперь представляется, кое-что в Андалусии напоминает некоторые мотивы, о которых Вы столь высокохудожественно и с большим энтузиазмом пишете. Это прежде всего, конечно, некий глубинный дух мавритано-арабского влияния. Хотя, судя по Вашим фото, он в Португалии выразился значительно более пышно и экзотично, чем в соседней Андалусии. Конечно, я могу судить только по одной поездке в Гранаду, но это уже немало. Однако ничего близкого стилю мануэлино я там не обнаружил, за исключением, может быть, некоторых элементов внешнего декора Королевской капеллы — усыпальницы Королей-католиков (официальный титул Изабеллы и Фернандо, покоривших Гранаду) — и епископского дворца. Однако у меня было там слишком мало времени, чтобы всматриваться в эти элементы. Влекла к себе таинственная Альгамбра, а там этого стиля нет; это практически в чистом виде высокая арабская культура. В этом я еще раз убедился уже в Москве, изучая сделанные там фотографии, некоторые книге по Альгамбре и крайне интересные гравюры европейских художников первой пол. XIX в., которыми снабжено издание книги Вашингтона Ирвинга «Сказки Аламбры», которое я приобрел в Альгамбре, а теперь с удовольствием прочитал, созерцая романтическую графику известных мастеров (среди них и Доре), которые устремились в Альгамбру по прочтении книги Ирвинга. В свое время Анна Ахматова доказывала, что и Пушкин написал «Сказку о золотом петушке» под влиянием одной из альгамбрских сказок Ирвинга.

В Альгамбре особенно ясно ощущается какое-то глубинное почтение испанцев-христиан к высокому арабо-мусульманскому искусству. Завоевав Гранаду, выселив из Альгамбры последних мусульманских правителей, короли-католики ничего не разрушили во дворце, не пытались никак нарушать дух мусульманского памятника, заменить его «христианским духом». За это мы сегодня и благодарны им и их потомкам. Высота, утонченность эстетического вкуса архитекторов и резчиков по камню в Альгамбре просто поражают. До сих пор кажется, что все сие не могло быть создано руками человека.

К сожалению, сейчас Альгамбра, как и многие другие высокохудожественные памятники Европы (и не только), стала местом паломничества огромных орд туристов со всего мира. Осмотр возможен только в составе группы с экскурсоводом. И группы эти идут непрерывным потоком, вроде бы по каким-то временным сеансам, но реально — именно непрерывным потоком. Так что задержаться где-то и посозерцать тот или иной архитектурный, равно резной, фрагмент практически не удается. Больше чем на пять минут нигде нельзя остановиться. С грустью и завистью читал я книгу Ирвинга, который несколько месяцев прожил в самой Альгамбре первой трети XIX века, имел возможность свободно гулять по всей территории крепости, дворца и окрестностей в любое время суток, общаться с местными жителями, наслаждаясь всей той сказочно-мифогенной атмосферой, которой жили тогда все обитатели Альгамбры (низовой класс бездельников и мелких мошенников того времени, которых Ирвинг со свойственной всем романтикам способностью предельно романтизировал).

Тем не менее мы, эстетики с огромным стажем, научились, о чем я уже не без гордости неоднократно писал, концентрироваться на памятниках, отрешаться от всего постороннего и окружающего и превращать минуты дарованного нам физического времени общения с произведением искусства в бесконечно длящийся вневременной процесс высшего эстетического созерцания и наслаждения. Так было со мной и в Альгамбре.

Однако что это я? Начинаю заниматься каким-то самовосхвалением, хотя собирался просто выразить свой неподдельный восторг посланием Н. Б. и пожелать всем нам и впредь подобных высоких духовно-художественных, эстетических, эмоциональных открытий.

Obrigado, Надежда Борисовна!

Поклонник Вашего таланта В. Б.

288. В. Бычков

(11.10.13)

Дорогой Вл. Вл.,

рад, что Вы скоро будете в Москве и огорчен, что на столь короткий срок. Среду и четверг я занят. Можем встретиться в пятницу в первой половине дня. Я бы предложил по нашей доброй берлинской традиции посетить какую-нибудь выставку, а затем где-нибудь спокойно отобедать и побеседовать. Днем и народу мало в ресторанах. С выставками, правда, в Москве сейчас не густо. Проходит 5-я биеннале современного искусства, и десятки выставочных площадок забиты мусором, претендующим на звание искусства. Главная экспозиция в Манеже, можем заглянуть. Я был там. Это блошиный рынок старья, набранного на помойке. Представьте себе какую-нибудь инсталляцию Бойса из одного маленького залика в Дармштадтском музее, многократно умноженную тысячами вещей со свалок всего мира и развернутую на весь Манеж. Скучно. Пустота.

Мусор.

Фрагмент инсталляции И. и Э. Кабаковых на выставке «Эль Лисицкий. Илья и Эмилия Кабаковы. Утопия или реальность?»

Москва. 2013

Н. Б. на выставке «Эль Лисицкий. Илья и Эмилия Кабаковы. Утопия или реальность?»

Москва. 2013

В. В. на выставке «Эль Лисицкий. Илья и Эмилия Кабаковы. Утопия или реальность?»

Москва. 2013

Мусор. Фрагмент инсталляции И. и Э. Кабаковых на выставке «Эль Лисицкий. Илья и Эмилия Кабаковы. Утопия или реальность?»

Москва. 2013

Есть и выставка Кабаковых, которые примазались к Эль Лисицкому. Контекст: вот утопист Лисицкий видел социалистическую Россию в таком свете, а мы, реалисты, видели ее такой, какой она была на кухне у московского Кабакова. Альбомы его — это шедевр на всей биеннале, но они совсем из другой оперы. Одна из экспозиций его точно названа «Мусор». Это могло бы послужить сегодня девизом для всей Московской биеннале. Но она называется громко: «Больше света!» Вот свет-то и выявляет ее полную пустоту.

К счастью, 16-го открывается в Третьяковке (на Крымском) большая выставка Натальи Гончаровой. Это, действительно, значительный и интересный живописец. Ее я и предложил бы Вам посмотреть в пятницу. Надеюсь, что пока народ не будет на нее ломиться. Она будет долго, да и кто знает Гончарову? Там, кстати, есть еще и небольшая выставка Мондриана, в основном раннего, и фрагмент биеннале — а Третьяковка чем хуже? У нас тоже ребята ходят по помойкам! Так что в одном флаконе можно увидеть всё, чем сегодня Москва богата.

После выставки мы могли бы спокойно пообедать. Там есть небольшой ресторан. А могли бы при хорошей погоде еще погулять немного в Парке культуры, полюбоваться золотой осенью — она сейчас в апогее — и пообедать там. Есть какие-то ресторанчики тоже и в парке. О «морских гадах» я ничего не знаю, но опасаюсь, что в Москве они далеко не первой свежести. В Москве я в ресторанах не бываю. Так что не знаю, что, где и как.

Обнимаю, до встречи В. Б.

289. В. Бычков

(25.10.13)

Дорогие друзья,

с 14 по 16 октября, как Вы знаете, прошла большая международная конференция, посвященная 120-летию со дня рождения Алексея Федоровича Лосева. Три участника наших бесед, Ваш покорный слуга, Владимир Владимирович и Олег, приняли в ней участие. Олег виртуально — прислал свои видеовыступления, зато дважды: и как докладчик, и на презентации издания его англиийского перевода «Диалектики художественной формы» Алексея Федоровича. Так что я получил ото всего этого тройную радость, которой не могу не поделиться с вами. И от участия в конференции, посвященной памяти моего учителя, с одним из пленарных докладов, и от того, что в работе активное участие принял Олег — издателем и им самим был представлен его очень большой труд (половину книги, как вы знаете, занимает его фундаментальное Введение), — и, главное, от личной встречи с Владимиром Владимировичем, которые происходят, к сожалению, достаточно редко. Правда, по современным меркам последний раз мы виделись с ним не так уж и давно — в конце августа прошлого года в Берлине. Помню, я кратко упомянул об этом в нашей с Н. Б. беседе длиною в год (см.: Триалог plus, с. 123). К сожалению, эти встречи — и прошлогодняя, и нынешняя — были достаточно короткими. Всего по нескольку часов. Тем не менее и они дали очень многое. При длительной дружбе, а последние годы и достаточно регулярной переписке в рамках Триалога, ощущение постоянного дружеского контакта сохраняется, а недолгие личные встречи лишь подтверждают это энергетически.

В. В. и Вл. Вл. на Ванзее.

Берлин.

Конец августа 2012

Кстати, в прошлом году я, кажется, так не собрался послать вам несколько фотографий, которые Л. С. сделала, когда мы гуляли по Павлиньему острову на Ванзее. Сейчас я отыскал эти фото и направляю вам в качестве запоздалого визуального привета из Берлина. В нынешний приезд о. Владимира удалось тоже сделать несколько фото. Одно из них представляется мне неплохим, поэтому тоже посылаю его. Здесь мы застыли перед камерой по выходе из Третьяковской галереи с выставки Натальи Гончаровой — решили увековечиться, не надеясь, что удастся вскоре свидеться опять. После выставки мы посидели пару часиков в каком-то пустом ресторанчике в ЦПКиО, где уже готовили конструкции для искусственного катка на весь парк. Погода была еще более противной, чем при нашей встрече на Ванзее (там и в августе было холодновато, дул сильный пронизывающий ветер), но мы как-то и не замечали ее. Радость от личной встречи, неспешной беседы и просто всматривания друг в друга отметала все внешние помехи.

В. В. и Вл. Вл. после посещения выставки Натальи Гончаровой.

Москва. Октябрь 2013

Наталья Гончарова.

Феникс.

Из полиптиха «Жатва».

1911.

ГТГ. Москва

Наталья Гончарова.

Дева на звере.

Из полиптиха «Жатва».

1911.

Костромской государственный историко-архитектурный и художественный музей-заповедник.

Кострома

Выставка Натальи Гончаровой, по-моему, не произвела особого впечатления на Вл. Вл. Он в Европе привык к шедеврам более высокого уровня, да, возможно, и просто за столько-то лет отвык от многого русского. Если не так, Вл. Вл, то простите меня, грешного, за домыслы. Мне же выставка понравилась. Нас в Москве сейчас не очень-то балуют большими хорошими выставками. А посвященная творчеству Гончаровой была, по-моему, первая столь масштабная вообще. С Вл. Вл. я был на ней уже второй раз. До этого мы посещали ее с Н. Б. и Л. С.

Наталья Гончарова.

Зима. Сбор хвороста.

1911.

ГТГ. Москва

Наталья Гончарова.

Павлин под ярким солнцем.

1911.

ГТГ. Москва

Наталья Гончарова.

Лучистые лилии.

1913.

Пермская государственная художественная галерея. Пермь

Чем радует Гончарова? При ее систематической увлеченности всеми течениями европейского искусства от импрессионистов до ее парижских современников, ей удалось создать свой стиль, который круто замешан на некоем своеобразном синтезе парижских влияний и глубинного русского понимания цвета и формы, идущего от ее увлеченности лубком и русской иконой. Не буду далее вдаваться в разговор о ее творчестве (о нем много и неплохо пишут искусствоведы, в том числе и в большом каталоге к этой выставке), хочу только подчеркнуть, что оно наполнено какой-то могучей, светозарной энергетикой, которую сразу ощущаешь при входе на экспозицию. Светлая радость не покидала меня (а таковым было и ощущение Н. Б.) во все время созерцания работ Гончаровой. И это при том, что далеко не все они выдержаны в мажорной тональности. Тем не менее! Один из главных и больших циклов, составляющих центральное ядро экспозиции, — «Жатва» (по мотивам евангельского Апокалипсиса), пронизан ярким ослепительным светом грядущего преображения человечества. В нем нет и намека на какой-либо трагизм или «жатву Господню». Конечно, и за этот цикл, и за многие другие работы ее можно было бы упрекнуть в декоративизме. Однако этот декоративизм сродни живописному эстетизму Матисса, т. е. несет какие-то глубинные смыслы чисто художественными (в том числе и декоративными) средствами.

Наталья Гончарова.

Натюрморт с палитрой.

Втор. пол. 1910-х-нач. 1920-х.

Галерея ABA. Нью-Йорк

Наталья Гончарова.

Купальщица с собакой.

Втор. пол. 1920-х-нач. 1930-х.

ГТГ. Москва

На этом хочу откланяться, ибо это письмо — просто знак выражения моей духовной радости по поводу всех свершившихся в эти дни приятных событий.

Ваш В. Б.

Виктор Бычков: Присутствие по вторникам в институте нередко превращается для нас с Вами, Н. Б., в интересные беседы на эстетические темы, которые затем при некоторой обработке превращаются в значимые, я надеюсь, для эстетически чутких личностей тексты. Прекрасный пример тому, по-моему, наша «Беседа длиною в год», которая практически завтра покинет стены типографии в составе новой книги «Триалог plus». Это радостное для нас событие, которое побуждает меня призвать Вас и в дальнейшем проводить под запись наши наиболее существенные разговоры.

Надежда Маньковская: Я и сама уже думала об этом. Замечательная идея. А выход в свет нового «Триалога» активно стимулирует нас. О чем же начнем беседовать сегодня? Полагаю, Вы не без определенного замысла начали этот разговор.

В. Б.: Да, конечно. Ну, тем для разговора у нас немало. Особенно учитывая, что летний опыт путешествий дал новую пищу для размышлений. Кое о чем мы уже успели поделиться со всей триаложной братией в письмах, но многое еще осталось за кадром. Вот, например, в экспрессе «Мадрид-Малага» этим летом (точнее, 2 сентября), созерцая достаточно пустынные и однообразные равнины, мелькавшие за окном, и наслаждаясь, тем не менее, их какой-то своеобразной минималистской красотой, я подумал, что неплохо было бы когда-нибудь заняться темой «эстетика путешествия». Как Вы знаете, я страстный путешественник. Притом путешествую с ранней юности, со школьных лет и вот до сего дня. И практически все мои поездки имели исключительно эстетический характер, всегда за редким исключением были неутилитарными, направленными на актуализацию эстетического опыта, т. е. эстетическими путешествиями. Полагаю, что и Вы именно за этим регулярно разъезжаете по свету. Так не поговорить ли об этом?

Н. М.: Замечательно! И я большую часть своих путешествий провожу именно с эстетической целью: увидеть новые места, насладиться незнакомыми природными ландшафтами, посетить музеи, театры, изучить памятники архитектуры и т. п. С радостью готова поддержать этот разговор. И он действительно может иметь существенное теоретическое значение для эстетики.

В. Б.: Совершенно верно. Ведь любое наше путешествие — это большое эстетическое событие. Именно — со-бытие, извлекающее нас из обыденного существования, или бывания, в пространство подлинного бытия. Наши поездки — это не просто перемещения в географическом пространстве (иногда это пространство может ограничиваться только Москвой или Подмосковьем, а то и одной выставкой или одним музеем), но скачок в иное измерение, где как бы исчезают привычные пространственно-временные координаты и реализуется со-бытие в эстетическом измерении, мы перемещаемся в сферу эстетического опыта.

Н. М.: При этом начинается подобный опыт уже с момента подготовки, когда выбираешь маршрут или конкретную цель путешествия, его время, способ перемещения в пространстве, одежду и другое необходимое снаряжение. И все это освящается самой эстетической целью путешествия, эстетизируется.

В. Б.: Последнее скорее относится к моей персоне, так как у Вас-то и так все вещи и предметы вроде бы утилитарного назначения обладают высоким эстетическим качеством, изначально эстетизированы. В этом я мог лично убедиться в некоторых наших совместных путешествиях на международные конгрессы, когда утилитарная часть работы на конгрессе (утилитарность, правда, относительная, так как мы бывали с Вами только на эстетических конгрессах) органично совмещалась с личным эстетическим опытом. Вы всегда и везде выглядите весьма элегантно и эстетически выразительно. Как Вы готовитесь к этому, собираясь в путешествие? Это ведь тоже эстетический опыт протопутешественной подготовки.

Н. М.: Мне кажется, само решение о новой поездке и ее главной цели, выбор сроков, маршрута и способов передвижения, изучение карт и путеводителей по главным природным и художественным достопримечательностям — уже неотъемлемая часть приключения, предвкушение которого тонизирует, доставляет радость, возбуждает эстетические эмоции (я не приемлю организованных коллективных туров с их неизбежной суетой и, главное, гипертрофированным акцентом на шопинге). Мир велик и прекрасен, и он, к счастью, теперь открыт для нас — хочется увидеть как можно больше. Я согласна с Вами в том, что путешествия, сам дух приключений расширяют и изменяют нашу жизнь в метафизическом плане — время в них неизмеримо растягивается, а новые эстетические впечатления придают ей больший объем, повышают качество, расширяют горизонты. Переживаешь своего рода катарсис и возвращаешься несколько иным человеком. Вместе с тем, как Вы знаете, путешествие для меня — отнюдь не способ вырваться из «обыденности» (самого этого слова нет в моем лексиконе): я полагаю, что и каждодневную жизнь можно и нужно максимально эстетизировать, культивируя при этом игровое начало, чувство юмора и самоиронию; расцвечивать ее яркими красками, превращать в праздник (благо, наша творческая профессия этому максимально способствует; да и в доме прилагаю все усилия к тому, чтобы создать эстетизированную среду, оазис красоты, чистоты и порядка).

Что же касается практического аспекта подготовки, то я внимательно изучаю в Интернете прогноз погоды на время пребывания в той или иной стране и в зависимости от этого мысленно прикидываю, что нужно брать с собой. Иногда немногое (когда ненадолго еду в Европу с чтением лекций), но чаще — очень даже многое: скажем, если в трескучий январский мороз под 30 градусов едешь в Индию, в том числе на побережье океана, где стоит 35-градусная жара, то понятно, что приходится брать с собой довольно широкий ассортимент — от зимних вещей до бикини и гелей для и от загара (последние необходимы при любимом мною катании на водных лыжах). Так что мой «бегемотик»-английский полосатый чемодан — порой раздувает бока.

А как Вы готовитесь к путешествию?

В. Б.: Подготовка, понятно, начинается с выбора цели путешествия, которая чаще всего у меня определяется на основе каких-то внутренних сначала неосознанных духовно-эстетических интенций или устремлений, хотя здесь есть и ряд сопутствующих внешних факторов, активно влияющих на окончательный выбор конкретной цели поездки. Так, в первые туристические походы в старших классах школы и в ранние студенческие годы я ходил исключительно из желания просто выключиться из обыденной жизни хотя бы на несколько дней и побыть на природе. Романтика палатки, рюкзака, костра, движения по азимуту напролом через леса и болота, некое туристическое братство с людьми, с которыми в обычное время, как правило, и не очень общаешься, а у костра в едином порыве поешь какие-то дурацкие песни, и душа радуется непонятно чему. А теперь уже понятно — выходу в иное, необыденное неутилитарное измерение, которое окутано элементарной эстетической аурой, тогда еще и не осознававшейся в качестве таковой. Цель похода тогда не играла для меня особой роли и определялась не мною, но продвинутыми в туризме руководителями походов или туристических слетов. Я собственно не был никогда завзятым туристом коллективистского типа, но примыкающим к профессиональным путешественникам, хотя рано научился нехитрым туристическим премудростям: ставить палатку, ходить по азимуту, разжигать костер одной спичкой в любую погоду, готовить нехитрую туристскую пищу и т. п. В тот период для меня целью путешествия был сам его процесс. Все доставляло удовольствие — даже хождение по пояс в талой весенней воде, сушка потом мокрой одежды у костра и сон в полувысохшей одежде в палатке, битком набитой туристами (чтобы теплее было), когда все спали на одном боку, тесно прижавшись друг к другу, а на другой бок поворачивались все разом по чьей-нибудь команде. И спали, как убитые; и не болели!

Позже, когда я уже сознательно углубился в изучение искусства, его истории, и в частности древнерусского и византийского, цели путешествий я стал выбирать сам, связывая их прежде всего с изучением памятников древнерусского искусства в оригинале, на местности, «в поле», как сказали бы археологи. Тогда один, с двумя-тремя друзьями-единомышленниками, а несколько позже с женой, Людмилой Сергеевной, а еще позже мы стали брать с собой и сына Олега, я объехал и обошел почти всю Древнюю Русь от Киева до Соловков. Это уже были чисто эстетические путешествия, когда изучение древнерусских памятников неотделимо от их эстетического созерцания в природном или городском контексте, да и созерцание самой природы играло большую роль. Тем более что древнерусские храмы на Руси, как правило, были прекрасно вписаны в окружающий пейзаж. Далеко не везде этот пейзаж сохранился до XX века (как и сами памятники, увы), но на Севере удалось тогда (в 60–80-е гг. прошлого века) многое увидеть почти в первозданной красе. Понятно, что «краса» эта была относительной. На русском Севере (Карелия, Архангельская область, Обонежье, Соловки) практически не было действующих храмов. Поэтому ко времени наших путешествий многие из них находились в достаточно плачевном состоянии, а некоторые разрушались буквально на глазах. Приезжаешь или приходишь в деревню, где должен быть уникальный деревянный храм XVII в., который наши друзья видели и фотографировали еще пару лет назад, а от него и следов не осталось. Спрашиваешь местных жителей: «Где, как?» — «Э, да прошлой зимой он под тяжестью снега рухнул, вот мужики его остатки весной и скатили бульдозером в реку, чтобы площадку ребятам под футбол расчистить». А ребят-то в деревне всего четыре пацана.

В. В. в Каргополе.

Лето 1980

Собор Рождества Христова.

1552–1562. Каргополь.

1980

С другой стороны, к этому времени уже начало действовать Общество охраны памятников культуры, и некоторые деревянные, да и каменные храмы были уже поставлены на государственную охрану, а кое-какие и отреставрированы на научной основе. Так что выглядели, как новенькие.

Понятно, что путешествия в те времена по нашему Северу были сопряжены с рядом трудностей. До многих памятников приходилось добираться на попутных машинах, лодках или местных катерах, а то и пешком. Да и с продовольствием на Руси тогда были большие трудности. Гостиниц и столовых в деревнях и маленьких городках не было, в магазинах кроме черного хлеба тоже купить было нечего. Люди выживали за счет подсобных хозяйств. Поэтому все необходимое (тушенку, сгущенку, сахар, зерно для каш, даже масло) на неделю или на две приходилось нести из Москвы в рюкзаках, ночевать в палатке, а готовить пищу на костре. Тогда это было даже приятно и романтично. Я был заядлым туристом. А вот сейчас, когда вроде бы везде есть отели и все в порядке с пропитанием, да и все сохранившиеся храмы задействованы в богослужебном обиходе, т. е. подновлены или реставрированы, на наш Север меня как-то не тянет. Устарел что ли?

Вид на реку Онегу с колокольни собора Рождества Христова. Каргополь. 1980

Вниз по реке Онеге к новым древнерусским памятникам.

1980

Храм села Красная Ляга.

1665. Обонежье.

1980

Храм Преображения.

1786. Село Турчасово.

Обонежье. 1980

В. В. в Корелах.

Архангельская область.

1987

Другой тип путешествий — когда эстетическая цель связывалась с конкретной командировкой, например, на научную конференцию, конгресс, для чтения лекций или на научную стажировку. После успеха первой книги («Византийской эстетики») у меня появилось имя в науке, что немаловажно для начинающего исследователя, ибо возникли и приглашения на научные мероприятия. Сами по себе, теперь уже можно признаться в этом, они не очень привлекали меня. По природе я — кабинетный ученый и созерцатель, а не публичный персонаж и не любитель даже научных тусовок. Я принимал приглашения только в те места (города, страны), где надеялся обогатить свой эстетический опыт, прежде всего в сфере восприятия и изучения искусства. И все свободное время на таких мероприятиях я отводил общению с искусством или природой. Особенно богатой в этом плане оказалась моя первая научная зарубежная стажировка в ГДР (1975), когда я почти три месяца провел в Восточной Германии, штудируя необходимую для моей работы научную литературу в библиотеках Берлина, Лейпцига, Дрездена, а заодно изучил и большинство художественных музеев Германии и памятников романской и готической архитектуры, которые я там впервые увидел в оригинале. Потом были подобные стажировки в Болгарии за счет Болгарской академии наук, существенно обогатившие мой эстетический опыт.

Храм Покрова. 1761;

Богоявленская церковь. 1793.

Село Лядины. Обонежье. 1980

Наконец, в постсоветский период, особенно уже в этом тысячелетии открылись действительно неограниченные возможности выбора целей путешествий. И за последнее десятилетие, как Вы знаете, удалось целенаправленно посетить практически все крупнейшие художественные музеи и главные архитектурные памятники Европы, а также много мест с прекрасными пейзажами, да и морское побережье Средиземноморья освоено достаточно хорошо. Умный отдых на море, не Вам мне об том рассказывать, весь наполнен эстетическим опытом.

Н. М.: Добавлю, что и Вы, и я в этот период не ограничивались только Европой. Мы с Вами были на конгрессе в Бразилии, я побывала в Китае, Индии, Турции, Египте, Израиле, недалеко от Центральной Африки — на Канарских островах, не говоря почти обо всех европейских странах, да и Вы не довольствовались одной Европой. Даже в Марокко заплыли на несколько часов в сентябре этого года, как Вы писали в одном из писем, которое, я думаю, было бы уместно включить в наш разговор, если дело дойдет до его публикации, в качестве фрагмента, иллюстрирующего конкретное событие эстетического опыта. Да и другие письма хотя бы из Ваших путешествий этого лета (Афон, Швейцария, Испания) могли бы украсить этот текст. Я с удовольствием их прочитала в свое время.

В. Б.: Как и я Ваше письмо о португальском опыте этого лета. По-моему, хорошая идея поместить некоторые из этих текстов в нашу беседу. Да и вспомнить заодно о ряде других путешествий. Сравнить, например, Ваш и мой опыт восприятия одних и тех же эстетических пространств.

Н. М.: Я думаю, здесь имеет смысл привести наши тексты о путешествиях этого лета, а затем продолжить беседу об общих принципах эстетического аспекта путешествия.

В. Б.: Согласен.

Вот фрагмент текста о путешествии в Грецию и на Афон из письма от 21–30.06.13, написанного уже в Москве для собеседников по «Триалогу». // Здесь к общему удовольствию был перечитан текст письма № 276. //

Н. М.: Вот я сейчас уже под новым углом зрения, в контексте нашего разговора, прочитала это вдохновенное письмо и вижу, что здесь эстетический опыту Вас перерос в некий иной духовный опыт. Да Вы и сами пишите в нем, что на этот раз ехали на Афон не за ним, а за чем-то иным. И обрели его. То есть путешествие было не только эстетическим?

В. Б.: Трудно однозначно ответить на этот вопрос. Когда я писал это письмо летом, Вы видите, что я свой опыт 78 года точно определил как эстетический, а нынешний как духовный более общего плана. Во всяком случае, очевидно одно, что иное, открывшееся мне на Св. Горе и тогда, и сейчас (а сейчас оно все-таки инициировано было прежним опытом! — об этом не следует забывать), возникло в большей мере на эстетической основе, чем на религиозной. Это духовное проникновение к метафизической реальности. Погружение в полноту бытия я понимаю как чисто метафизический опыт, возникший на основе эстетического, инициированный им, развившийся из него, и, как мне представляется, составляющий его сущность. Вообще сегодня я даже не стал бы очень резко разграничивать формы духовного опыта: они все — лишь различные входы в одно духовное пространство метафизического бытия. И какой кому ближе, тот тем и пользуется. А в древности они вообще были слабо дифференцированы, являли собой практически один вход в единый опыт. Вспомните древние мистерии. Чего там было больше: искусства или религии? Эстетического опыта или религиозного? Нам с Вами ближе вход эстетического опыта, но он ведь так близок в высокой Культуре и к другим формам духовного опыта. Поэтому, воспаряя сегодня на даже строгом монастырском богослужении Св. Горы к полноте бытия, я не могу сказать точно, на каких крыльях я это совершаю — эстетических или религиозных, да и бессмысленно в этом разбираться. Очевидно одно: на подлинно духовных.

Н. Б. на Акрополе

Храм Аполлона.

Дельфы

Н. Б. у святилища Аполлона.

Дельфы

Н. М.: На крыльях эстетического опыта более десяти раз парила над Грецией и я. Эта страна мощно влекла и влечет меня к себе выдающимися памятниками архитектуры и искусства, потрясающим разнообразием великолепных природных ландшафтов. Около 20 лет назад мое первое путешествие началось с Афин, где я с жадностью неутоленного влечения к сокровищам европейской художественной культуры впитывала в себя величие Акрополя, неповторимый колорит Плаки, музейные свидетельства античной культуры. Городскую среду Афин многие почему-то недооценивают и даже отторгают, считая город в архитектурном отношении совершенно невзрачным, мне же она показалась весьма интересной — стоит только свернуть с центральных улиц в боковые улочки и переулки, как открывается много любопытного в эстетическом отношении. А уж по вечерам, особенно в выходные дни, улицы и площади полностью преображаются, превращаясь в сплошное ресторанное пространство под открытым небом с его пряными ароматами жареной рыбы, невероятного разнообразия видов маслин и оливок, овощей и фруктов. В ту поездку я побывала в Дельфах, где на фоне горного ландшафта как бы ожили тени античных трагедий, послышались предсказания оракула, бормотание Кассандры. А еще я совершила однодневный круиз к трем островам — и это было радостное открытие типично греческих городков с их увитыми многоцветными гирляндами экзотических цветов белоснежными домиками, карабкающимися вверх извилистыми улочками, и, самое главное, величественными византийскими храмами.

Крепость на острове Корфу

А дальше — перелет на Корфу, совершенно иной по сравнению с Афинами мир, мир наших детских мечтаний о далеких путешествиях («Дети капитана Гранта» были одной из моих любимых книг) и романтических приключениях. Этот остров, ставший греческим лишь в 1864 г., — настоящий плавильный котел культур: здесь оставили следы своего владычества венецианцы, французы, немцы. Старинное французское кладбище, напоминающее декорации ко второму акту «Жизели», соседствует здесь с готическими храмами и мавританскими постройками, а внушительная крепость навевает мысли о графе Монте-Кристо, замке Иф… И все это на фоне великолепных горных и морских видов. Миниатюрная же столица Корфу показалась мне воплощением наших детски-наивных представлений о Европе — и в этом смысле более «европейской» в художественно-эстетическом отношении, чем реальная Европа (в отличие от столицы острова Родос — там аналогичное с Корфу смешение культур, включая римские катакомбы, но представленное в неизмеримо более грандиозном масштабе).

Совершенно иное, но не менее сильное впечатление на следующий год произвел на меня Крит, вернее, не столько он сам, сколько морское путешествие на фантастический мистический Санторин. Как я знаю, В. В., пару лет назад Вы тоже побывали там и говорили мне, что на остров теперь идут быстроходные ракеты, из иллюминаторов которых мало что увидишь. Я же плыла туда около пяти часов в один конец на многопалубном пароме, и это морское путешествие само по себе оказалось весьма увлекательным. И вот показалась голая отвесная скала неимоверной высоты с каким-то кружевом на гребне — это и был сам город. Позже, прогуливаясь по этому гребню, с которого во все стороны открывается потрясающий панорамный вид на ярко-синее море и бело-синие сбегающие к нему домики (крыши одних служат двориками других), белоснежные храмы, я всеми фибрами ощутила мистический магнетизм этого уникального пространства, чье сердце — и поныне на затухший зловеще-черный вулкан, извержение которого, спровоцировавшее мощнейшее цунами, в свое время по одной из версий уничтожило микенскую цивилизацию.

Остров-вулкан Санторин.

Греция

Вулкан Тейде. Тенерифе.

Канарские острова.

Склон вулкана Тейде.

Тенерифе

// Не могу не написать здесь о трех других знакомых мне вулканах — сицилийской Этне, неаполитанском Везувии и тенерифском Тейде, совершенно непохожих на санторинское спящее чудовище. По контрасту с бело-розовой пеной цветущих плодовых деревьев жаркого средиземноморского Тоармино марсианский пейзаж Этны, незадолго до моей поездки исторгавшей языки пламени, лаву и град камней, произвел почти шоковое впечатление. На вершине горы шел снег с дождем, сильный порывистый ветер сбивал с ног — туристам, рискнувшим выйти из приюта, выдавали куртки с капюшонами. И стоя у главного кратера, даже не верилось, что освещенное солнцем море далеко внизу — реальность, а не мираж. А по выжженным белесым склонам — множество более мелких кратеров и воронок, огромные валуны, глубокие следы от раскаленных потоков лавы, сметавших все живое…

На Везувий же я смотрела из Неаполя и Помпей снизу вверх, с подсознательной глухой тревогой наблюдая за подобным курящемуся дымку облачком над его вершиной. Но внимание мое, разумеется, было полностью занято помпеанскими фресками, гармоничностью и функциональностью градостроительного решения Помпей, всей завораживающей атмосферой этой древней культуры.

Скала «верблюд».

Тейде. Тенерифе

Скала «колонна».

Тейде. Тенерифе

Что же касается Тейде, второго по величине в мире после вулкана Мауна-Лоа на Гавайских островах (этот щитовой вулкан, медленно росший веками благодаря лавовым наслоениям, — и самый активный), то именно с него, хотя я этого еще и не знала, началось мое знакомство с Канарами. Отвернув от материковой Европы, самолет четыре часа летит над Атлантикой. И вот на горизонте появляется черная точка — это и есть Тейде, венчающий Тенерифе: постепенно она укрупняется, и вырисовываются контуры одного из наиболее крупных островов Канарского архипелага. Поездка на Тейде произвела сильнейшее эстетическое впечатление. Путь к нему лежал по склонам горы, поросшим необычайно пышной темно-зеленой реликтовой Канарской сосной: ее специфика — сдвоенные длинные иголки; стекающая по ним дождевая вода собирается в естественные резервуары, служащие на острове драгоценным источником пресной воды, которой хронически не хватает. А выше — еще более потрясающее зрелище: Тейде как бы вложен в другой огромный многокилометровый кратер, вырастает из антрацитово-черных, изумрудно-зеленых, охристо-желтых, багрово-лиловых грунтовых разводов (добываемые здесь самоцветы — «Канарский изумруд» оливин и сверкающий черный апсидиан высоко ценятся в ювелирном деле). Этому есть археологическое и сейсмологическое объяснение. В доисторические времена вулкан поднялся из океанических глубин; когда он полностью сформировался, произошло невероятной силы извержение, разрушившее и сам вулкан. В результате образовалась огромная воронка, из которой начал расти новый вулкан — современный Тейде. С тех пор он извергается примерно раз в столетие, и скоро ожидается новая вспышка его активности. На острове множество свидетельств его вулканического происхождения — это и пляжи с совершенно черным песком, и живописнейшие скалы-великаны «Лос Гигантес» с обрывами всех цветов радуги, будто раскрашенными кистью наделенного буйным воображением художника (впрочем, они, несомненно, как раз и вдохновляли знаменитых испанцев — Гауди, Дали, Тапиеса). Отсюда начинается новое приключение: катер везет тебя на поиски китов. И я их, действительно, видела и даже сфотографировала; правда, по размерам они были похожи скорее на дельфинов, а не на тех гигантов, которые ассоциируются с этим видом млекопитающих. //

Кит у берегов Тенерифе

Скалы Лос Гигантес.

Тенерифе

Впрочем, справедливости ради следует сказать, что и на самом Крите есть что посмотреть — это и знаменитый Кносос, овеянный мифологическими сюжетами о лабиринте Минотавра и нити Ариадны, и музей в столице Ираклионе с его археологическими и художественными ценностями. Но моя подлинная греческая любовь — Халкидики, о главном достоянии которых — Афоне — так вдохновенно написал В. В. На Святой Горе я, разумеется, не была, только проплывала мимо на пароходе, а вот по двум другим «пальцам» — Кассандре и Ситонии — путешествовала не менее десяти раз: особенно притягательна неповторимая живописность среднего «пальца» — Ситонии, с его многочисленными бухтами, пиниевыми лесами, извилистыми горными тропами. К тому же от Халкидиков не так уж далеко до Метеор с их фантастическим природным ландшафтом и великолепными храмами, кажется, чудом вознесенными на высоченные горные пики; а прекрасные византийские храмы и музеи в Салониках и того ближе.

Черный песок.

Тенерифе

Кносский дворец.

Крит. Греция

Скально-монастырский комплекс.

Метеоры. Греция

Прочтем, между тем, и следующее письмо В. В., швейцарское, точнее фрагмент из него, касающийся нашей темы.

В. Б.: Не могу, однако, не поделиться кратко еще и новыми впечатлениями от поездки в Швейцарию. (Здесь читаем вторую часть письма о Швейцарии № 281.)

Н. М.: Швейцария дарит, конечно, чисто эстетический опыт восприятия величия возвышенной природы, притом в одном из высших ее эстетических проявлений — прекрасных горно-озерных швейцарских пейзажах. Я и сама неоднократно путешествовала по Швейцарии именно с этой целью: полностью погрузиться в море неописуемых эстетических переживаний. Но и художественных тоже — вспомним хотя бы Центр Клее в Берне или произведения позднего Пикассо в музее Люцерна.

Монастырь Русана и скала Успокоения.

Метеоры

Н. Б. в Метеорах

Впрочем, эстетические путешествия самопроизвольно выбирают порой неожиданные маршруты. Так, на днях я побывала на открытии очередного фестиваля «NET». В Центр Мейерхольда на спектакль знаменитого швейцарского режиссера Кристофа Марталера пришло немало «профессиональных» зрителей — актеров театра и кино, режиссеров, театральных критиков, журналистов. Ведь в свой прежний приезд в Москву Марталер поразил нас минимализмом авангардистского толка в своей располагающей к медитации мистерии «Фама» на музыку Беата Фуррера[2]. На этот раз Марталер привез к нам свою недавнюю премьеру — «King Size». На сцене, действительно, пятизвездочный гостиничный номер с постелью королевских размеров — полигоном абсурдистских эскапад. Поразительно — спектакль этот как будто возвращает театральное сообщество лет на 60 назад, к театру абсурда Э. Ионеско и С. Беккета. Используются уже ставшие классическими абсурдистские приемы и ходы. Как известно, на языке театра абсурда философско-эстетические идеи А. Камю, Ж.-П. Сартра и других экзистенциалистов об абсурде, абсурдности существования, выборе, пограничной ситуации, отчуждении, одиночестве, смерти нашли свое выражение в алогизме слов и поступков персонажей, их некоммуникабельности, пространственно-временных сдвигах, отсутствии причинно-следственных связей, приемах шоковой эстетики, связанных с эстетизацией безобразного. Хотя театр абсурда обладает, разумеется, собственной художественной спецификой, отличающей его от экзистенциалистской театральной эстетики. Если в интеллектуальном театре Камю человек предстает мерой всех вещей, целостной личностью, акцент делается на человеческом достоинстве, логике мысли и действия, стоическом сопротивлении абсурду, то в большинстве пьес Ионеско и Беккета абсурду ничего не противостоит. Театр абсурда сосредоточен на кризисе самой экзистенции, «неумении быть», безличии личности, ее механицизме, рассеивании субъекта, отсутствии внутренней жизни. Человек здесь утрачивает четкие личностные очертания, «растекается», homo теряет свою sapientia, перестает быть sapiens, а вместе с этим лишается и возможности осознанного жизненного выбора.

Пабло Пикассо.

Стоящая обнаженная и сидящий мужчина с трубкой.

1968.

Собрание Розенгарт. Люцерн

По мнению Ионеско, само утверждение о том, что мир абсурден, также абсурдно, нелепо. Его пьеса «Лысая певица» манифестирует концепцию распада личности и ее связей с другими людьми и миром. «Среднестатистические» муж и жена обмениваются бессодержательными языковыми клише, фразеологическими штампами, банальностями, поданными как «поразительные истины» о том, что в неделе семь дней, пол находится внизу, а потолок — наверху и т. д. Смиты и Мартины — персонажи «Лысой певицы» — выражают автоматизм обессмысленного языка, «трагедию языка», утратившего информационные и коммуникативные функции. Театральные реплики приходят в беспорядок. В завязке пьесы часы бьют 17 раз; «Ну вот, девять часов», — констатирует в своей первой реплике госпожа Смит. Господин Смит сообщает, что неделя состоит из трех дней — вторника, четверга и вторника (на этот фрагмент моего пленарного доклада на конференции в Институте философии, посвященной 100-летию со дня рождения Камю, аудитория откликнулась «смехом и оживлением в зале» — ведь наши присутственные дни — как раз вторник и четверг… и опять вторник). Неумение говорить связано с неумением мыслить и чувствовать, тотальной амнезией. Простые истины, которыми обмениваются персонажи, оказываются безумными при их сопоставлении. Стандартизация психологии ведет к взаимозаменяемости персонажей и их реплик. Смиты и Мартины произносят одни и те же сентенции, совершают одинаковые поступки или то же самое «отсутствие поступков». Слова превращаются в звуковую оболочку, лишенную смысла, персонажи утрачивают психологические характеристики, мир — возможность истолкования: происходит крушение реальности, вызывающее у автора экзистенциальное чувство тошноты. В пьесе пародируются философские антиномии «простаков от диалектики»: «Короче, мы так и не знаем, есть ли кто-нибудь за дверью, когда звонят!» — «Никогда никого нет». — «Всегда кто-нибудь есть». — «Я вас примирю. Вы оба правы. Когда звонят в дверь, иногда кто-нибудь есть, а иногда никого нет». — «Это, по-моему, логично». — «Я тоже так думаю». Абсурдный диалог — это абстрактный тезис против абстрактного антитезиса без возможности их синтеза. Лысая певица, фигурирующая лишь в названии драмы, — символ механического, абсурдного соединения обессмысленных слов и мыслей.

В театре абсурда абсурдное трактуется как нелепое, лишенное смысла и логических связей, непостижимое разумом. Человек предстает вневременной абстракцией, существом, лишенным возможности выбора, обреченным на поиски несуществующего смысла жизни. Его хаотичные действия среди руин (в физическом и метафизическом смысле слова) отмечены повторяемостью, монотонностью, бесцельностью; их механически-автоматический характер связан с ослаблением фабульности, психологизма, заторможенностью сценического темпо-ритма, монологизмом (при формальной диалогической структуре), открытостью финалов (nonfinito). Так, в пьесах Беккета проблема выбора либо вообще не стоит, либо осмысливается ретроспективно как роковая ошибка. В первой, самой знаменитой его пьесе «В ожидании Годо» двое бродяг, Владимир и Эстрагон, ждут Годо. Исходя из этимологии (от англ. God — Бог), Годо может быть истолкован и как высшее бытие, и как непостижимый смысл жизни, и как сама смерть. Годо так и не появляется. Кажется, что время остановилось, но оно продолжает свой неподвластный разуму ход, оставляя неизгладимые следы старения, физического и духовного уродства. «Мы дышим, мы меняемся! — восклицает Хамм, персонаж пьесы „О, счастливые дни!“. — Мы теряем волосы, зубы! Нашу свежесть! Наши идеалы!» Слепота, глухота, паралич — материализация человеческого бессилия. Герой пьесы «Последняя лента Крэппа» — старый неудачник, слушающий сорокалетней давности магнитофонную запись своего монолога: он сделал тогда неправильный выбор, жизнь его пошла под откос и он post factum безрезультатно ищет свою ошибку (кстати, этот текст обрел сегодня новое дыхание: на фестивале «Сезон Станиславского» в октябре 2013 г. по нему были поставлены два совершенно разных спектакля — в первом Крэппа играл выдающийся режиссер Р. Уилсон, во втором — знаменитый немецкий актер К.-М. Брандауэр).

В спектакле Марталера тоже есть свой Крэпп — это всегда не к месту появляющаяся на сцене пожилая швейцарская фрау со старомодным ридикюлем, поначалу кажущаяся символом порядка в безумном хаосе происходящего. Но нет — ее бытовое поведение становится все более абсурдным: она тщательно расставляет пюпитры, на которых так и не появятся ноты, рожком для обуви выковыривает из сумки спагетти и жадно поедает их, клептоманически ворует гостиничный телефон и т. п. Однако к концу спектакля она все более напитывается экзистенциальной тоской Крэппа, становится своего рода знаком memento mori: с энной попытки, с огромным трудом забирается она на негнущихся ногах на табурет, чтобы попробовать открыть верхнюю полку шкафа: все напрасно, ничего не получается. Остальным же персонажам это так или иначе удается, но предел их мечтаний — оказавшийся почти вне пределов досягаемости мини-бар с соответствующими напитками. Их действия очень напоминают поступки Смитов и Мартинов: часто переодеваясь на публике, актеры представляют нам все новые типажи, но генотип абсурдного героя от этого не меняется. Они постоянно поют о любви, в том числе и в постели, но даже не пытаются не только прикоснуться друг к другу, но и вообще вступить в какие-либо человеческие контакты.

Но есть в этом спектакле, конечно, и кое-что новое. Поставленный на стыке жанров — драмы и мюзикла, он вполне соответствует девизу нынешнего фестиваля «NET»: «от спектакля к перформансу». Как и в «Фаме», главное у Марталера — это, пожалуй, постоянно звучащая музыка, но совсем другая — фольклорная, классическая, салонная вековой давности, современная попсовая — от Баха до «Битлс», от романсов Шуберта до Майкла Джексона. Она заменяет собой диалоги и связную фабульность, акцентируя внимание на режиссерском лейтмотиве — абсурдности существования во все времена, обезличенности персонажей. В этих абсурдистских «Шербургских зонтиках» актеры не просто поют на немецком и французском языках (что во многом меняет тональность и даже смысл пропетого), но пародийно-гротескно, посредством мимики и жестов подчеркивают бредовость как сегодняшних, так и старинных текстов, усугубленную манерой их исполнения, скажем, Хулио Эглесиасом и другими культовыми фигурами шоу-бизнеса. Действо, проникнутое духом постмодернистского иронизма, обрывается, разумеется, на музыкальном поп finito… Правда, о его характере зрителей с юмором предупреждают еще перед началом спектакля, снимая предлог «не» с обычных в таких случаях запретов: здесь приветствуется включение мобильных телефонов, звучные поцелуи, покашливания и пр. И все это в совокупности действительно современный абсурд «King Size».

Так вот, спектакль Марталера, изначально созданный для театра «Базель», всей своей атмосферой оживил воспоминания об этом городе на берегу Рейна, любимом мною прежде всего за его великолепный художественный музей с «Мертвым Христом» Гольбейна и прекрасно экспонированными полотнами XX века, монографически представляющими в отдельных залах творчество выдающихся художников минувшего столетия. Однако при всей внешней швейцарской размеренности и упорядоченности Базель не чужд «сумасшедшинке» — чего стоит хотя бы поразивший и Вас, В. В., массовый «сплав» его обитателей по стремительному течению реки, эта бесконечная пестрая лента — кажется, все жители, и стар и млад, нескончаемым потоком несутся по сине-зеленоватым волнам, уцепившись за разноцветные пластиковые пузыри со сложенной в них одеждой… Не говоря уже о музее Тенгели на берегу все того же Рейна — его кинетические, саморазрушающиеся и интерактивные объекты, от миниатюрных до грандиозных (я не отказала себе в удовольствии вскарабкаться на самый верх одного из них), составленные из абсурдных сочетаний представленных в неожиданных ракурсах несочетаемых бытовых предметов с иронически измененными функциями (особенно интересна в этом плане серия «Пляски смерти» по мотивам средневековых действ) — впечатляющее пространство необузданного полета фантазии, нашедшее вещное воплощение. Так что марталеровский абсурдинчик с его «сдвигом по фазе» выглядит на этом фоне вполне органично.

Впрочем, оторвемся ненадолго от Швейцарии ради моего недавнего путешествия по Португалии.

В. Б.: Опасаюсь, что нам придется прерваться на некоторое время. Почитаем текст о Португалии в следующую встречу. Однако перед этим я хотел бы отреагировать на Ваш интересный рассказ о Марталере и театре абсурда. Он убедительно подтверждает проговоренную нами где-то в начале разговора мысль о том, что эстетическое путешествие — это не только собственно перемещение в географическом пространстве, хотя начали мы с него, так как в памяти еще свежи яркие впечатления о реальных летних путешествиях по городам, горам и весям… Только что мы совершили подобное яркое путешествие на волнах нашей памяти в интереснейшую эстетическую страну — театр абсурда, которым мы по мере возможности и доступности его каждому из нас (Вам больше, мне меньше) увлекались в 70-е годы прошлого века, когда он стал проникать какими-то фрагментами к нам из-за «железного занавеса» театра политического, могучего театра, во многом определявшего нашу жизнь и судьбы.

Этим я хочу подчеркнуть лишний раз, что событие эстетического путешествия — это во многом и путешествие нашего сознания и в нашем сознании. Наша память уже настолько обогащена эстетическим опытом всей предшествующей жизни (предшествующего непрерывного потока эстетического путешествия), что даже при любом напоминании об эстетическом объекте, а тем более при реальном контакте с ним это путешествие сразу же начинается. И при этом нередко утрачивается ощущение того, что стало первым толчком, импульсом к такому путешествию. Вот Вы упомянули «Фаму», которую мы видели когда-то вместе, имена Камю, Беккета, Ионеску, и пошло-поехало. Я слушал Вас и вроде бы даже не слышал, а уже просто видел многие фрагменты абсурдистских пьес — и не только тех, которые смотрел, но и тех, которые когда-то прочитал. А сейчас пропутешествовал в эстетическом пространстве абсурдных образов, что доставило мне немалое эстетическое удовольствие. Удовольствие от эстетического путешествия в пространстве эстетической памяти. Спасибо!

Здесь, между прочим, возникает и интересная теоретическая проблема, на которой имеет смысл когда-то остановиться подробнее: Все-таки есть ли различия между эстетическим путешествием в реальном географическом пространстве и пространстве нашего сознания в процессе, например, восприятия конкретного произведения искусства или путешествия по художественной выставке?

Н. М.: А сегодня все-таки я хотела бы начать с напоминания моего португальского письма № 286 от 18.08–05.09.13 (Лиссабон — Алвор — Москва). // Зачитываем фрагменты письма и смотрим фотографии. //

В. Б.: Здесь можно привести, пожалуй, мою письменную реакцию на это Ваше послание, отправленное Вам и всей триаложной братии по его прочтении (читаю письмо № 287).

Н. М.: Спасибо за Ваш столь эмоциональный отклик, Виктор Васильевич! Благодарю и за проникновенное описание Альгамбры. Вот и настало время сопоставить Ваши впечатления о ней с теми, которые произвели на меня в городе на берегу воспетого Пушкиным легендарного Гвадалквивира Севильский кафедральный собор и Королевский Алькасар.

«Даже самые неистовые и необычайные конструкции индийских пагод не могут сравниться с Севильским кафедральным собором. Это величественная гора, перевернутая долина. Собор Парижской Богоматери мог бы пройти с поднятой головой по его пугающему высотой центральному нефу»-так писал о нем Теофиль Готье. Действительно, это один из крупнейших кафедральных соборов мира, сопоставимый по размерам (126 × 82 м) лишь с собором Святого Петра в Риме и собором Святого Павла в Лондоне; настоящий город в городе, в котором можно провести не один день (у меня же, к сожалению, был всего один, зато предельно насыщенный). Как и в Альгамбре, его наиболее древние элементы, прежде всего отличающаяся элегантной стройной конструкцией знаменитая башня Хиральда, представляют собой фрагменты мавританской мечети XII в.

Христианская история собора началась 23 декабря 1248 г., ровно через месяц после взятия города кастильскими войсками. В тот день в мечеть вошли король Испании Фернандо III, архиепископ Толедо и участвовавшие в сражении представители аристократии. И так же как в Альгамбре, при последующем возведении готического храма мусульманское здание не только не было разрушено, но и поддерживалось во время всего периода строительства новой церкви — в старой мечети поначалу даже проводились католические службы. Пожалуй, именно в этом — корень уникальной притягательности полистилистики Севильского собора. В нем органически сочетаются мудехар (присущий как мусульманским, так и христианским мастерам Испании синтетический стиль в архитектуре, живописи и декоративно-прикладной сфере, где тесно переплелись элементы мавританского, готического, а позднее и ренессансного искусства), романский стиль, ранняя пламенеющая и неоготика, барокко, маньеризм, романтизм, неоклассика, рокайль и переходные этапы между этими стилями. В его украшении принимали участие как испанские, так и итальянские, французские, немецкие, фламандские мастера. А на фреске в часовне святой Девы Марии Антигуа можно рассмотреть иконографические черты византийского искусства.

Главную ценность для нас, «эстетических путешественников», собор представляет собой как великолепный музей, нечто вроде огромного драгоценного ларца с выдающимися произведениями живописи, скульптуры, архитектуры, декоративно-прикладного и ювелирного искусства. Ретабло (заалтарный многоуровневый образ в испанских храмах, представляющий собой сложную архитектурно-декоративную композицию, достигающую потолка и включающую в себя архитектурное обрамление, фигурную и орнаментальную скульптуру, а также живописные изображения; нечто подобное православному иконостасу, но расположенное за алтарем, а не перед ним, как иконостас), алтарные украшения, священные сосуды, фрески, витражи, старинные часы и мебель, ткани, церковные книги — все здесь свидетельствует о высоком художественном вкусе и мастерстве их создателей.

Собор со стороны апсид.

Севилья. Испания

Башня Хиральда. XVI в.

Соборный комплекс.

Севилья. Испания

Дворец дона Педро I.

Алькасар. Севилья

В разных частях храма мы видим написанные на религиозные сюжеты полотна Мурильо, Сурбарана, Гойи, Моралеса, Джордано, Бассано, де Кампанья, де Вергаса; картину с изображением солдат Гедеона, традиционно приписываемую Тициану (а также работы, созданные под влиянием живописи Рафаэля, Веласкеса, Эль Греко, Караваджо); фрески Вальдеса; скульптуры де Бретанья, Рольдана и Мильяну; подобные стеклянной вышивке витражи де Фландеса. В декоре использованы золото, серебро, бронза, разноцветный мрамор, чеканка, жемчуг, драгоценные камни — алмазы, бриллианты, рубины, изумруды. Поражают своим изяществом многочисленные изразцы, изделия из эмали, слоновой кости, черепахового панциря, розовой и красной яшмы, полихромного камня и дерева (с применением различных его пород — черное дерево, кипарис, лиственница, сосна, каштан, ракитник). Незаменимую роль играет музыка: в храме находятся два органа с удивительным звучанием и тонкими регистрами, такими как «человеческий голос», «небесный голос» и др.; здесь хранится также уникальный образец английского клавиоргана — кажется, единственно действующего из десяти ему подобных в мире. Не забыт и танец: во время торжественных религиозных служб на Страстную неделю и праздник Непорочного зачатия шесть мальчиков-хористов исполняют танец Тела и крови Христовых (они одеты в белые и красные костюмы) и Непорочного зачатия (в белых и голубых одеждах). При входе в храм высится монументальная барочная усыпальница Христофора Колумба, а в сохранившемся со времен первоначальной мечети «Нефе ящера» на выходе с видом на внутренний Апельсиновый дворик вас поджидает высоко подвешенный под выполненным в арабском стиле сотовым сводом деревянный крокодил (или огромная ящерица).

Ретабло. Собор.

Севилья. Испания

А дальше мой путь лежал в расположенный напротив собора Королевский Алькасар (арабско-испанское слово «alqasr» переводится как «королевский дом» или «комната принца») — с XI в. и поныне официальную резиденцию испанских королей. Это впечатляющий комплекс, включающий в себя собственно королевскую резиденцию (верхние королевские апартаменты), Дом коммерции, дворец дона Педро, Готический дворец и знаменитые сады Алькасара. Ввиду острого дефицита времени, осмотрев его целиком, я сосредоточила внимание на том, что показалось мне наиболее интересным в художественном отношении в наследии мавританского искусства — дворце дона Педро, который обычно называют дворцом Мудехар.

Его возвели в XIV в. лучшие архитекторы Гранады и Толедо совместно с севильскими мастерами, работавшими в стиле мудехар, ориентируясь на архитектуру мавританской Альгамбры. Поэтому при всем эклектизме этого стиля здесь явно берет верх мусульманская художественная традиция. Это настоящее пространство «Тысячи и одной ночи» (по легенде, дворцовое Девичье патио названо так в честь подаренных королю ста девушек), наполненное геометрическими узорчатыми орнаментами, стилизованным растительным декором, многоцветными изразцами в старинной технике аликатадо (вырезание и обжиг различных фигур из керамики), табличками с каллиграфическими куфическими эпиграфами и украшениями в стиле атаурике (изысканные гипсовые рельефы). Галереи с многолопастными арками, декорированные сетью ромбов, силуэтами королевских павлинов и раковинами, символизирующими жизнь и плодородие; кессонные потолки, испещренные геометрическими фигурами, — все это во многом напоминает великолепие древних мечетей и дворцов Ташкента, Самарканда, Бухары, архитектурные изыски Хивы и Ферганы, где я в свое время часто бывала. Но особенно интересен центральный Посольский зал, построенный в честь двух самых важных дворцов Андалусии — столь красочно описанной Вами, В. В., гранадской Альгамбры и кордовской Медины Азахара. В нем собраны все наиболее выразительные архитектурные элементы халифатского искусства (структура из трех подковообразных арок, окруженных одной линией) и насридского стиля (огромный купол с геометрическими украшениями в форме звезд). Как Вам хорошо известно, в мусульманской традиции квадрат символизирует землю, а купол — небесный свод, Вселенную.

Все в этом дворце, построенном для христианских правителей, подчинено базовым принципам исламского искусства — повторяющемуся ритму и изысканной стилизации (хотя встречаются здесь и более поздние ренессансные мотивы — из кессон наборного потолка выглядывают фигуры персонажей; в раме из орнамента «макарабе» помещена серия дамских портретов XVI в. — но не они доминируют).

По сходному принципу организованы и сады у стен дворца. Первоначально это были испано-мусульманские сады-огороды, в которых когда-то выращивали вместе овощи, фрукты, яркие благоухающие цветы и ароматические садовые растения; они ублажали все пять чувств, но главный их смысл был религиозно-эстетическим — своим совершенством сады Алькасара олицетворяли райские кущи. Позже, в XVI — начале XVII в. приглашенные итальянские садовники придали им черты маньеризма (миртовые и туевые лабиринты, беседки с альковами, шутихи). Вода — мусульманский символ жизни — присутствует здесь в виде фонтанов, прудов, искусственных водоемов, каналов. Да, сад Принца, сад Цветов, сад Дам, сад Поэтов, сад для Танцев, сад Лабиринта, сад Галеры и многие другие — подлинный оазис посреди шумного современного города, зона эстетства. Севилья властно влечет к себе.

В. Б.: И в продолжение этой испанской темы зачитываем фрагментик из моего письма № 284, написанного еще до ответа Н. Б. (от 23.09.13).

Н. М.: Вообще все эти более развернутые или кратко-импрессионистские — по горячим следам — отклики на эстетическое путешествие удивительно интересны сами по себе, но и дают пищу для размышления о самом феномене такого путешествия. Здесь есть, о чем подумать и поговорить. Хотя бы о том, что, вот, даже на этом материале мы видим примеры трех или даже четырех типов путешествий — к христианским святыням, ради созерцания природы, к памятникам искусства и на пляжный отдых, — и все они имеют, в первую очередь, ярко выраженную эстетическую ориентацию у эстетического субъекта. Об этом стоит порассуждать. До следующей беседы на эту прекрасную тему.

В. Б.: Рад, что все так интересно закрутилось.

(07.11.13)

В. Б.: Суета сует и всяческая суета…

Отчеты, планы, то да сё… Никак не удается продолжить наш интересный разговор о путешествии. Включенные в этот текст письма о летних поездках приобрели здесь какой-то иной смысл. Не так ли? Я сам свои импрессьоны увидел в новом свете.

Н. М.: Именно так. Это была правильная идея.

В. Б.: И что представляется сейчас важным, не только сам высший созерцательный пик путешествия, когда мы полностью погружаемся в эстетическое восприятие того или иного эстетически значимого объекта, являвшегося, условно говоря, конечной целью путешествия, но и многое другое в нем самом действительно окутывается эстетической аурой некоего инобытия, пропитывается эстетическим духом. Сам процесс путешествия от его начального замысла и подготовки до возвращения домой с ворохом впечатлений — целостное событие эстетического путешествия.

Н. М.: Сейчас это особенно очевидно. Более того, это событие не завершается в момент выхода из такси у подъезда дома с «ворохом впечатлений» и чемоданом, но продолжается еще достаточно долго в реальном времени. Мы распаковываем чемодан с новыми книгами, альбомами, открытками, буклетами памятников и музеев, где удалось побывать. Откуда-то высыпаются билетики в музеи, на метро, поезда и пароходы, фуникулеры и еще какие-то виды транспорта. Мы скачиваем из фотоаппарата сотни фотографий в компьютер и заново переживаем каждое место или событие, запечатленное на том или ином кадре. Иногда обнаруживаем на нем то, чего не заметили в самой действительности. Начинается пострецептивный процесс вспоминания путешествия, которое теперь, будучи включенным в триаложный контекст, мы стремимся запечатлеть и на письме, чтобы передать свои впечатления коллегам по «Триалогу». Эстетический опыт продолжается и здесь. И конкретные фрагменты фиксации его результата мы только что включили в наш разговор.

В. Б.: Несомненно. И к этому я хотел бы еще вернуться, подчеркнув пока метафизический характер уже реально состоявшегося путешествия, ибо его глубинная сущность навсегда вписалась в наше сознание. Мы можем забывать о деталях путешествия, которые были запечатлены фотоаппаратом или записаны в блокноте, в наших письмах и т. п., но оно уже навсегда изменило общий рельеф нашего сознания, прежде всего эстетического, обогатило его чем-то, что даже и не поддается конкретному описанию, но вошло в нашу духовную сущность, стало ее частью и будет позитивно влиять на весь наш дальнейший и жизненный, и эстетический опыт. Об этом еще стоит подумать и поговорить.

Здесь же я хотел бы вернуться к самому началу путешествия и поразмышлять о наиболее простых вещах у его истоков, от которых во многом зависят и процесс, и итог (эстетико-метафизический в том числе) путешествия.

Вот, конкретная цель путешествия определена. Покажу на примере. Всю первую половину года, как Вы знаете, я по предложению издателей готовил к переизданию «Эстетику Блаженного Августина», дописал, в частности, главку об Амвросии Медиоланском, и у меня появилось непреодолимое желание опять посетить Милан, места, где служил св. Амвросий, где пришел к убеждению принять христианство и крестился Августин под влиянием проповедей Амвросия и благотворным воздействием на его душу амвросианского церковного пения. Я хотел совместить эту поездку с летним отдыхом, но тогда Л. С. убедила меня проехать еще раз, пока сохраняются некоторые физические силы, по главным испанским собраниям работ Эль Греко, что меня тоже очень привлекало и, как Вы видели, поездка оказалась весьма плодотворной в эстетическом отношении. Да и отдохнули мы неплохо. А вот Милан пришлось отложить на потом, что и свершилось в недавний уик-энд.

Из этих упоминаний Милана или Испании видно, что сама цель была или чисто эстетической (Испания) или духовно-эстетической (Милан). Уже здесь, при определении цели и, начинается эстетический опыт путешествия. В памяти всплывает все, связанное с предыдущими поездками по этим местам и известное по литературе, снимаются с полок книги, альбомы, путеводители. А теперь еще подключается и Интернет — мы уже виртуально путешествуем. Эстетический опыт данного путешествия начался!

Кстати, мы часто употребляем здесь понятие «эстетический опыт». Думаю, что есть смысл когда-то специально поговорить и о нем в теоретическом ключе[3]. Итак, при разговоре об эстетическом опыте путешествия мы имеем в виду прежде всего его вторую, динамически-процессуальную составляющую, которая активно опирается на первую и постоянно обогащает ее. Именно в этом смысле я и говорю, что «эстетический опыт начался» — начался процесс вхождения в эстетическое событие путешествия, его актуализации. И начался задолго до того, как мы физически двинулись из дома на вокзал или в аэропорт.

Н. М.: Да, это именно так. Я вспоминаю, как перед поездкой в Индию стала заново изучать ее искусство, религию, историю, народные обычаи индийцев. Когда же я побывала в этой стране, передо мной открылись совершенно новые горизонты. Особенно поразили индуистские храмы в Кхаджурахо — о них я писала в первом «Триалоге» в письме под названием «Ностальгия по Индии»[4]. Что же касается Китая более чем двадцатилетней давности, то он вызвал у меня совершенно иные ощущения, отнюдь не ностальгические. Во-первых, я была там не на отдыхе, а в командировке — выступала на конференции в Шанхае, а затем с лекциями в Нанкине и еще нескольких городах к югу от него (Чанчжоу, Уси, Сучжоу, Ханчжоу и др.), куда, по словам сопровождающих, крайне редко ступает нога европейца. К счастью, удалось увидеть некоторые уникальные синтоистские и буддистские храмы с сохранившимися золотыми и терракотовыми статуями, но в целом же создалось впечатление, что маоистская «культурная революция» оставила после себя выжженную землю — множество, если не большинство, старинных памятников было разрушено и только-только началось строительство новоделов. А вот многочисленные парки произвели отрадное впечатление своей ухоженностью и сказочной атмосферой — ведь в Китае они первичны по отношению к устной традиции и литературным источникам: не парк с его ландшафтом, художественным оформлением и т. п. иллюстрирует легенду или сказку, но искусство произрастает из природной основы. Впрочем, сказочными показались и городки на юге — многие из них стоят на воде, напоминая Венецию. Один из домишек был даже разделен надвое бурным водопадом: из спальни на кухню в нем приходилось переходить по мостику…

Особая статья — гастрономические пиршества как значимая часть национальной культуры. Это тоже эстетический опыт, хотя и весьма специфический. Как Вы знаете, китайцы едят все, что произрастает на земле и под землей, на воде и под водой, не говоря уже о всех видах мяса, рыбы, дичи, рептилий и земноводных. И все это не только потрясающе вкусно, но и сервировано с отменным эстетическим вкусом. Интересен сам ритуал празднества. По зычному кличу хозяина гости усаживаются за вертящийся стол, и официанты начинают метать на него все новые живописно оформленные блюда (хозяин время от времени восклицает: «Это блюдо очень драгоценное!» — и называет его стоимость, что поначалу настолько шокирует, так что пища просто застревает в горле). Перемен — десятки, причем суп следует за десертом, потом подают основные блюда, затем — снова сладости, новый суп, лапшу и т. п. Но, видимо, отработанные веками традиции диетологии столь продуманы, что ощущения переедания никогда не возникает — а ведь трапезы длятся часами. По их окончании по знаку хозяина все одновременно встают по стойке «смирно» и выходят из-за стола.

Однако это — для почетных гостей. Что же касается жизни большинства китайцев, то у меня сложилось впечатление (возможно, сегодня ситуация в стране изменилась к лучшему), что разговоры о «китайском чуде» носят, скорее, рекламный характер. Да, в центре Шанхая множество суперсовременных небоскребов, которые нам показывают по телевидению, но вокруг — море нищеты. Кажется, попал в тот уже известный только по литературе мир, где отходы жизнедеятельности выплескивают из окон прямо на улицу и т. п. Видимо, люди уже не умирают с голоду, но, пожалуй, всё, что у них есть — это ежедневная чашка риса, заношенная пара брюку мужчин да единственная кофточка с люрексом у женщин. Нет, не всё — есть еще велосипед. Когда начинается дождь, широкие проспекты превращаются в разноцветные поля: по ним непрерывным потоком движутся ряды велосипедистов в ярких дождевиках с капюшонами.

Как вы понимаете, общалась я исключительно с представителями интеллигенции, и только под бдительным присмотром агентов известных органов. Ведь тогда еще свежи были события на площади Тяньаньмень, и атмосфера страха среди университетских преподавателей была очень сильна — даже самые невинные профессиональные вопросы они задавали с опаской, часто — приватно, шепотом (а вопросов было немало: старая китайская профессура, хорошо владеющая русским языком еще со времен прежних дружеских отношений между СССР и КНР, очень внимательно следит за нашей научной и художественной литературой). Да и на лекции допускали отнюдь не всех желающих, а, видимо, только особо «политически грамотных, морально устойчивых» преподавателей. Ведь наша «перестройка» воспринималась в тот период как «тлетворное влияние Запада». Многое здесь напоминало не лучшие времена для наших отечественных ученых, не говоря уже о том, что в ту пору государство в Китае вмешивалось в сферу частной жизни буквально каждого человека, вплоть до самых интимных моментов. Кстати, политика ограничения рождаемости принесла на юге Китая парадоксальные результаты. Здесь буквально воцарился матриархат: все женщины, независимо от возраста и внешности, выступали эмансипированными громогласными повелительницами тихих, забитых мужчин, несущих на себе основные бытовые тяготы. А дело в том, что принцип «одна семья, один ребенок» побудил избавляться от девочек на ранних стадиях беременности. В результате образовался колоссальный дефицит женщин, невесты стали на вес золота.

Конечно, я читала обо всем этом и многом другом, готовясь к поездке, но, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Правда, в Китай, в отличие от Индии, где я уже побывала шесть раз, меня больше не тянет — увиденного в первую поездку оказалось достаточно…

В. Б.: В Китае я, к сожалению, не был. В маоистский Китай меня совсем не тянуло, а сейчас уже иные, давно сформировавшиеся интересы. Да, собственно, и китайская культура, за исключением китайской живописи, всегда казалась мне очень закрытой от европейского сознания, от меня лично. Не то, что индийская, которая с юности влекла меня к себе. Однако Ваш рассказ о путешествии в Китай существенно украшает и разнообразит картину события эстетического путешествия. Между тем я хотел бы все-таки вернуться к пропедевтическому опыту путешествия, в который включаются не только собственно эстетические аспекты подготовки, связанные с его главной целью, но и многие вроде бы обыденные, технические моменты, которые являются значимыми для самого процесса эстетики путешествия.

Так, после определения цели существенным оказывается выбор средств передвижения и бронирование отелей. Например, в юности я всегда предпочитал поезда самолетам. Поезд дает более полное ощущение того, что ты отключаешься от повседневной действительности и начинается реальность путешествия, физическое ощущение пространства, которое тебе предстоит преодолеть для чисто географического достижения цели. Самолет скрадывает ощущение пространства. За несколько часов добираешься до любой точки земного шара. Я же, например, любил, забравшись на верхнюю полку, созерцать проносящиеся мимо пейзажи, выходить на каждой станции на перрон подышать воздухом путешествия, ощутить реальный перенос тела в иные пространства. Уже все это доставляло мне в юности большое неутилитарное удовольствие. Я и в зарубежные командировки ездил на поезде. Пересечение границ, паспортный и таможенный контроль, смена колесных тележек под вагонами на границе — все это ощущалось мною как какой-то странный перформанс, неразрывно связанный с путешествием, входивший органической частью в его состав и обещавший что-то иное и всегда позитивное в дальнейшем. Что реально таким всегда и оказывалось.

С какого-то момента, к сожалению, я стал плохо спать в поездах и поэтому теперь пользуюсь только воздушным транспортом при передвижении на большие расстояния, хотя в Европе всегда предпочитаю перемещаться на поездах или автобусах, в редких случаях автомобилем — из него все-таки хуже виден окружающий пейзаж, чем из поезда или автобуса. На благо поезда и автобусы там сейчас, как Вы знаете, весьма комфортабельные и приспособлены для эстетического созерцания преодолеваемых пространств.

Выбор отелей — тоже существенная часть эстетического путешествия, его пропедевтической, так сказать, части. Сейчас Интернет позволяет очень точно и с максимальной информированностью подобрать отель в любой части земного шарика. Я, например, как и Вы, в городах с крупными музеями или выдающимися памятниками архитектуры сейчас уже предпочитаю по возможности достаточно комфортабельный отель вблизи главного архитектурного шедевра или крупного музея и, по возможности (если позволяет градостроительная ситуация), недалеко и от главного вокзала. Как правило, в Европе не ограничиваешься только самим городом (Парижем, Флоренцией, Римом, Мюнхеном и т. д.), но планируешь и выезды в ближайшие города или предместья — на природу или для осмотра художественных памятников. Важно также, чтобы из окна отеля был виден какой-то архитектурный шедевр или хотя бы фрагмент старого города. Поэтому я заранее стараюсь забронировать номер на верхнем этаже и с каким-то интересным видом. В Европе практически в любом старом городе это достижимо при определенных усилиях изучения карт городов и видов их планировки со спутника. Интернет в этом плане предоставляет потрясающие возможности. Да и само путешествие по карте или спутниковой фотосъемке — уже своего рода эстетическое путешествие (помните, Уэльбек даже предпочитал карту территории; я не дошел еще до такого «эстетизма», не променяю реальное путешествие по территории ни на какую карту, но с карты, тем не менее, для меня уже начинается путешествие — это факт). Например, еще до поездки в Толедо я забронировал отель между Алькасаром и собором таким образом (используя карту и вид со спутника), что знал, сколько минут мне потребуется, чтобы дойти до всех главных интересующих меня мест в этом старинном городке. Не без удовольствия или предвкушения его путешествовал по Толедо виртуально на экране компьютера. Понятно, что здесь уже начинают вершиться первые фазы эстетического опыта путешествия.

Н. М.: В этом наши подходы к путешествию полностью совпадают. В детстве и юности я тоже обожала ездить на поезде — особенно в Прибалтику, Крым или на Кавказ, следить за изменяющимся ландшафтом, любоваться мелькающими за окном пейзажами. Тот же самый принцип, насколько я знаю и по Вашим рассказам, у нас с Вами и при выборе отелей для отдыха. Эстетический аспект всегда стоит на первом месте: верхний этаж, отель первой линии с видом на море или океан, в идеале — просто на пляже, когда лоджия нависает над водой; в других случаях — на озеро или живописный горный пейзаж, чтобы в любой (правда, нечастый) момент пребывания в номере иметь возможность созерцать открывающиеся из окна виды. Ведь одна из главных целей путешествия — красота, наслаждение прекрасными картинами природы или старинной застройкой, которая часто теснейшим образом сопряжена с пейзажем. В этом отношении особенно привлекательна Венеция, где вид на Большой канал или на лагуну органически включает в себя и старинные палаццо. Я бывала в Венеции не единожды, в том числе и подолгу, и могла в полной мере насладиться живописью венецианцев, великолепием храмов и дворцов, побродить вдоль каналов по столь узеньким улочкам, что в случае дождя там и зонт-то раскрыть трудно, покормить голубей на Сан-Марко. А еще на «вапоретто» — пароходиках самого разного калибра — добраться до Мурано, Бурано, Торчелло, Лидо с его великолепными пляжами…

Н. Б. в Венеции

Но ничуть не меньше люблю я «северную Венецию» — бельгийский Брюгге. Я видела этот город в разное время года — и весной, когда так приятно прокатиться на моторной лодке по его каналам, любуясь выходящими на них изящными садиками, и осенью под холодным проливным дождем. Но независимо от погодных условий он всегда казался мне заколдованным средневековым царством (чему немало способствовал вид из номера отеля «Die Swaene» — «Лебедь», вполне оправдывающий свое название: прямо под окном то и дело проплывали вереницы горделивых белых красавцев). Где, как не в таком обрамлении, целиком погрузиться в мир пламенеющей готики, живописных фантазий Мемлинга, Босха и Брейгеля, прочувствовать атмосферу средневекового госпиталя (ныне музея, естественно).

Вечерний Брюгге

Когда совершаешь эстетические путешествия по таким местам, как-то сам по себе снимается сакраментальный для истории эстетики вопрос: что выше — натура или культура, природа или искусство? Как известно, он решался по-разному и с разной аргументацией в пользу то первой (скажем, просветители, русские революционные демократы), то второго (среди них классицисты, романтики, столпы немецкой классической эстетики, символисты). Ведь, скажем, в индийском Хампи (штат Карнатака) грандиозная природная панорама гор и холмов с каким-то чудом удерживающимися на одной точке на их вершинах гигантскими валунами неправильной формы и органично вписанными в этот пейзаж не менее величественными огромными индуистскими храмами побуждает в одинаковой мере восхищаться и тем, и другим, особенно на пламенеющем закате, которым здесь приезжают полюбоваться путешественники со всего света. Создания природы и творения рук человеческих сливаются здесь воедино, образуют гармоническую целостность.

Но особая, непреходящая моя любовь — Рио, Рио Гранде. Здесь, из гостиничного номера «Riel Residence» открывался потрясающий вид на океан, береговую линию, причудливых форм горы с вершинами, похожими на взлетные площадки, предназначенные для каких-то фантастических летательных аппаратов, — и на море городских крыш с разбитыми на них цветущими садиками и плавательными бассейнами. Рио-де-Жанейро заворожил своим сугубо органическим растеканием наподобие вездесущего ртутного пятна по всему побережью с его многочисленными лагунами, выступами и впадинами, причудливыми извивами. Это город живой, дышащий, постоянно меняющийся, мерцающий. С высоты знаменитой статуи Христа-Искупителя, путь к которой ведет по узкоколейке круто вверх через джунгли, открывается вид на гору «Сахарная голова», на многокилометровый мост через лагуну в район «Ниттерой», знаменитый похожим на летающую тарелку музеем современного искусства, спроектированным Оскаром Нимейером. Это совершенно другой, по сравнению с европейским, мир, где вплотную к знаменитым пляжам Копакабана и Ипанема высятся здания отелей, банков и офисов; вперемешку с фланирующими в бикини отдыхающими снуют клерки в строгих костюмах и галстуках, а на обочине бомжи преспокойно делают себе педикюр, покрывая ногти ярким лаком. Да и поведение людей здесь более естественное, непосредственное, дружелюбное, чем то, к которому мы, увы, привыкли. Создается ощущение, что натура и культура здесь не конфликтуют, и сам вопрос об их приоритетах лишен актуальности.

Н. Б. в Брюгге

В. Б.: Вы постоянно погружаете меня в самую сокровенную суть эстетического путешествия. Я вслед за Вами начинаю вспоминать и мои поездки по тем или иным удивительным местам нашей планеты, погружаюсь снова и, пожалуй, с не меньшей силой в когда-то пережитый опыт путешествия, а, между тем, все хочу перевести Вас в пропедевтическую фазу путешествия, без которой невозможно осуществление главной цели. Так, еще одной существенной особенностью лично моей почти ритуальной подготовки к путешествию является писание Списка необходимых для данного конкретного путешествия вещей. У кого-то это может вызвать смех, но для меня сие важно. Вы, я знаю, держите его в голове, а я не доверяю своей памяти, да и не считаю нужным загромождать ее этим — пишу все на бумаге. Список состоит из четырех столбцов. В первый вписываются все технически-вспомогательные средства, начиная с чемодана, рюкзака и кончая зубной щеткой, пастой, нитками, иголкой (старая туристическая привычка — в лесу ничего не найдешь при необходимости). Топор, правда, спички или котелки теперь, к счастью, не требуются. Отдельную графу в нем занимают дорожные документы. Второй посвящен облачению на все случаи жизни. Он получается особенно развернутым, когда ты собираешься в одну поездку побывать и у моря, и высоко в горах, что со мной случается нередко: тогда от плавок до зимней куртки и шапки все идет в Список. Третий столбец — Аптека, который, увы, с каждым годом становится все длиннее, хотя, к счастью, большая часть перечисленных в нем препаратов пока редко покидает дорожную аптечку. Тем не менее все приходится иметь с собой, чтобы не тратить драгоценное время путешествия на поиск при случае необходимых материалов для ремонта постепенно изнашивающейся сомы. Четвертый столбец: Купить, заплатить. Понятно, что в нем.

Рио-де-Жанейро

Музей современного искусства.

Ниттерой. Рио-де-Жанейро

Н. Б. у музея современного искусства.

Ниттерой. Рио-де-Жанейро

Пляж Копакабана.

Рио-де-Жанейро

Должен сказать, что этот Список имеет не только исключительно утилитарное назначение, хотя оно первично. Однако здесь есть и особый эстетический срез. Арт-практики XX века, ко многим из которых я отношусь, как Вы знаете, весьма скептически, тем не менее, внесознательно приучили нас видеть в каждой вещи, перечисленной в Списке, некий арт-объект со своей формой и внутренним содержанием, которые до тех пор, пока мы не применяем их по их прямому назначению, включаются в сферу нашего эстетического опыта. Как и Список сам по себе. Это некий концептуальный документ, содержание которого достаточно отчетливо говорит о субъекте путешествия, его составившем. Многое можно узнать о человеке по такому Списку. Поэтому, чтобы он не попал в руки недругов отечества, съедаю его, как только поставлена последняя галочка, свидетельствующая о том, что вещь ушла в чемодан или в рюкзак. А перед следующим путешествием с особым эстетическим удовольствием составляю новый Список.

Да вот и чемодан. После «Чемоданов Тульса Люпера» мы совсем по-иному смотрим на него, не правда ли? В нем каждый раз собирается реальная и всегда уникальная инсталляция из вещей, поименованных в Списке, т. е. в концептуальном документе, ушедшем в архив моего желудка, но реализовавшемся в чемоданной инсталляции. Здесь та совокупность вещей, которая будет сопровождать меня в эстетическом путешествии, помогать мне оптимально и с наименьшими вспомогательными усилиями осуществлять его. Поэтому комплектование чемодана и рюкзака (я обычно беру с собой и то, и другое, так как чемодан уходит в багаж и какое-то время мне недоступен, а рюкзачок постоянно со мной — в нем все необходимое на случай, если чемодан затеряется где-то в авиалабиринтах) у меня выливается в целую ритуальную акцию, которая также доставляет немалое удовольствие.

Н. М.: Акцию своеобразного нарциссизма отнюдь не в негативном смысле этого слова. Ведь здесь ты еще и как бы видишь себя уже в том, ином измерении — путешествия. Прикидываешь, как и в чем ты полетишь в самолете, в чем пойдешь в ресторан, театр, в музей, на прогулку, на пляж, в горы и т. п. Особое удовольствие комплектование чемоданной инсталляции приобретает, когда ты собираешься в путешествие с другом или любимым человеком. Не правда ли?

В. Б.: Это очевидно. Ты смотришь на себя в каждой будущей ситуации глазами и своего партнера по путешествию. И здесь, конечно, налицо существенный эстетический момент, а в случае поездки с любимым человеком — и эротико-эстетический. Со времен романтиков, активно путешествовавших по миру именно с эстетическими целями, известно, что романтико-эротические настроения существенно возрастают в эстетическом путешествии. Сам эстетический дух такого путешествия, т. е. устремленность в первую очередь к красоте, усиливает совместные эмоциональные переживания всей гедонистической палитры. Более того, об этом писал еще Блаженный Августин, когда ты наслаждаешься каким-то прекрасным видом не один, но с другом, твои переживания от него существенно возрастают, ибо ты радуешься еще и тому, что твой друг видит его и наслаждается им. Здесь эстетический эффект как бы удваивается.

Н. М.: Да, я хорошо это знаю и по себе, по своим путешествиям. Однако мы так много и, по-моему, по существу говорили об эстетической ауре подготовки к путешествию, что, кажется, забываем о самой его цели. А ведь чемодан, хотя и содержит большой эстетический багаж нашего личного путешествия, все-таки лишь приложение к нему, один из инструментов его оптимальной реализации. Хотя я и утюжу несколько выходных платьев для каждой поездки и не без удовольствия укладываю их в чемодан, они отнюдь не являются самоцелью. Это же очевидно. Еду я в Париж, Вену, Рим или Лиссабон, не говоря уже о морских побережьях, совсем не за тем, чтобы демонстрировать их, а совсем с иной и более возвышенной целью — погрузиться в мир высокого искусства или новых природных ландшафтов. Конечно, в Парижскую, Венскую или Миланскую оперу надо идти в соответствующем случаю наряде, а в горы совсем в иной амуниции, но ведь все это отодвигается на задний план, когда погружаешься в мир мощного и всегда нового эстетического опыта.

В. Б.: Думаю, что излишне здесь с пафосом эстетического неофита восклицать: 0, как Вы правы! Naturlich правы! Между тем чемоданная инсталляция разворачивается в номере отеля в инсталляцию этого пространства, наполняя его частицей нашего дома. Но мы сразу же забываем о ней и, естественно, без промедлений уже бежим вон из прекрасного номера с замечательным видом на Нотр-Дам или Санта-Мария Маджоре (хотя в Москве столько усилий приложили к тому, чтобы эти памятники обязательно оказались у нас под окном — но там был совсем иной этап эстетического опыта, и он уже позади) и несемся в сами эти храмы или музеи. К подлинникам! Чтобы раствориться в них, насладиться ими.

Физически, картографически, географически цель нашего путешествия достигнута, и настало время собственно высшего этапа эстетического опыта, ради которого и предпринималось все путешествие, хотя оно все, подчеркну еще раз, имеет, как мы видим, собственно эстетический характер. Опыт достигает своего апогея, вершится во всей полноте, и мы с его помощью погружаемся в пространство подлинного бытия, забыв обо всем ином и преходящем. А вот описать сейчас, в постпутешественной стадии сущность того, к чему стремились и чего, как правило, достигаем в своем путешествии, увы, практически не удается, что вообще-то характерно для любого собственно эстетического анализа. Самая суть-то того, ради чего и совершается путешествие, принципиально неописуема. Можно более или менее конкретно и убедительно описать все вокруг да около самого эстетического акта, но сам он, увы, неописуем.

Это мы, профессионалы в эстетике, хорошо знаем, и, тем не менее, взыскующий разум всегда все снова и снова пытается проникнуть в эту закрытую от него область (она ведь где-то рядом, практически в нем самом — это его бессознательное, его другое). И мы всеми силами пытаемся помочь ему. Такова природа человеческого сознания. Эстетического в особенности. Хотя и любой другой собственно духовный опыт в своей сущности неописуем. Что вразумительного сказал когда-либо о своем мистическом опыте какой-нибудь подвижник? Или ведущий литургию священник? Ничего, кроме попыток выразить свое восхищение, восторг, радость в эстетической терминологии (красота, прекрасно, возвышенно, наслаждение, сладость, неописуемое сияние и т. п.).

Однако и то, что «вокруг да около», т. е. некий сопутствующий контекст, имеет в данном случае определенное значение для понимания. Возьмем недавний мой опыт последнего уик-энда — Милан. Как я уже упомянул, главной целью поездки был духовно-эстетический опыт посещения базилики св. Амвросия — места, освященного многими христианскими мучениками, самим Амвросием, да и Блаженным Августином, который именно там пришел окончательно к принятию христианства, крестился, а впоследствии очень точно выразил суть (эстетическую!) амвросианского пения. А к этому добавлялось и стремление к чисто эстетическому опыту множества высокохудожественных памятников Милана и доступных окрестностей, начиная с собора, картинных галерей, амвросианской библиотеки, последней «Пьеты» Микеланджело, «Тайной вечери» Леонардо, духа Леонардо в этом городе и кончая знаменитыми Верхнеитальянскими озерами в предгорьях Альп.

Базилика св. Амвросия Медиоланского.

Милан

Св. Виктор.

Мозаика. IV в. Капелла св. Виктора.

Базилика св. Амвросия Медиоланского.

Милан

Св. Амвросий Медиоланский.

Мозаика. V в. Капелла св. Виктора.

Базилика св. Амвросия Медиоланского.

Милан

В фокусе же этого путешествия стояла на этот раз именно Сант-Амброджио (базилика св. Амвросия Медиоланского), которую в первый раз моего посещения Милана с десяток лет назад увидеть не удалось. И вот я в базилике — священном месте для всех христиан. По преданию она была сооружена Амвросием, Медиоланским епископом, в 379–387 гг. на месте дворца, в котором император Константин подписал в 313 году известный Миланский эдикт о веротерпимости, согласно которому христианство было признано одной из государственных религий Римской империи наряду с другими религиями и, соответственно, были прекращены гонения на христиан. Кроме того, здесь же находилось и кладбище христианских мучеников, на котором св. Амвросий обнаружил мощи святых Гервасия и Протасия, покоящиеся сейчас вместе с мощами самого Амвросия в крипте собора и доступные для поклонения. Нынешняя романская базилика — это достроенный и реконструированный в XI в. храм IV века. Так что части стен центрального нефа, апсиды, крипта, полы, капелла св. Виктора IV в. с раннехристианскими мозаиками V в., саркофаг с интересными христианскими рельефами IV в. под более поздней кафедрой помнят еще святых Амвросия и Августина. Да и в своем нынешнем виде одной из древнейших христианских базилик храм производит сильное впечатление, особенно его внутреннее, предельно гармоничное в архитектурном отношении пространство. Я дважды за эту короткую и весьма насыщенную поездку был в храме, так как в первый мой приход был закрыт церковный киоск, в котором я надеялся купить диски с записями амвросианского пения. Оно, как известно, исполняется только здесь, традиция эта восходит ко временам самого Амвросия, и, кажется, она никогда не прерывалась. Во второй раз удалось купить эти диски и еще раз спокойно посидеть в храме, на благо посетителей в нем почти не было, и погрузиться в атмосферу почти что амвросианского времени. Пасмурная погода способствовала этому. Сильные внутренние ощущения и переживания, сопровождавшие это почти медитативное состояние, практически неописуемы. Не хотелось их прерывать.

Интерьер. Базилика св. Амвросия Медиоланского.

Милан

Раннехристианский саркофаг после реставрации. IV в.

Базилика св. Амвросия Медиоланского. Милан

Раннехристианский саркофаг в интерьере. IV в.

Базилика св. Амвросия Медиоланского.

Милан

Микеланджело Буонарроти.

Пьета Ронданини.

1552–1564.

Художественный музей замка Сфорцеско.

Милан

Конечно, я внимательно изучил и раннехристианские мозаики в капелле св. Виктора, и апсидную средневековую мозаику, которую датируют кто VIII, кто XIII веком. В любом случае она очень интересна в художественном отношении, а датировки — пища искусствоведов, но не эстетического субъекта. Не менее сильные, чем в Сант-Амброджио, переживания, но уже чисто эстетические, я испытал и у Пьеты Ронданини Микеланджело в замке Сфорцеско. Это, как Вы знаете, последняя незаконченная работа великого мастера, из разряда его произведений non finito В оригинале я ее тоже видел впервые. Производит сильное впечатление. Она хорошо экспонируется в этом огромном замке — для нее выгорожено специальное пространство со скамеечкой перед ней. Так что можно и спокойно посидеть, созерцая удивительное творение, и неспешно осмотреть его со всех сторон, что в данном случае особенно важно, так как некоторые ракурсы выявляют, как Вы помните, интересные символические смыслы, которые, возможно, сам скульптор и не имел в виду, ваяя этот образ.

Н. М.: Совершенно верно. В мое посещение Милана я тоже обратила на это внимание. Особенно выразителен ракурс слева и немного сзади. Представляется, что Христа и Богоматерь как бы захлестывает, смывает какая-то могучая волна — или разлучает их, унося сына в неведомое.

В. Б.: Именно. Мне показалось даже, что это некая аллегория волны с женской головкой, так как голова Богоматери выше головы Христа, а вся «волна» — необработанный мрамор склонившейся над Христом фигуры Марии. И вот эта женская стихия, возможно, София Премудрость Божия, как бы забирает Христа опять в свое лоно. Укрывает его от мира сего. Однако и без этой символики — перед нами просто сильнейший пластический образ, долго не отпускающий от себя и навсегда врезающийся в душу.

Огюст Роден.

Амур и Психея. 1905.

Выставка в Палаццо Реале. Милан

Н. М.: А Вам удалось посмотреть прекрасную выставку мраморов Родена в Палаццо Реале?

В. Б.: Да, конечно. Великолепная и большая выставка, как бы продолжающая и развивающая ту выставку мраморных скульптур, которую в прошлом году мне удалось увидеть в музее Родена. Вообще Палаццо Реале превратили в прекрасную выставочную площадку. Там одновременно сейчас проходит четыре выставки, три из которых я с большим удовольствием посетил. Помимо Родена, это выставка живописи авангардистов из Центра Помпиду (не главные, но очень приятные работы, скажем, второго плана, которые в самом Париже не всегда и увидишь), хорошая выставка абстрактных экспрессионистов (Pollock e gli irascibili: La scuola di New York) и выставка Уорхола. На последнюю я не ходил. Не было времени, да и вряд ли она что-то прибавила бы к моим знаниям об этом художнике. Эстетического удовольствия его работы мне не доставляют, а знаю я его творчество достаточно хорошо. Видел по всему миру немало. Да и писал о нем тоже немало.

Н. Б. на выставке Родена в Палаццо Реале.

Милан

Несколько огорчило меня, что не удалось на этот раз посмотреть «Тайную вечерю» Леонардо. Там теперь строгий режим. После новой реставрации пускают в помещение (а оно, как Вы помните, достаточно большое) всего по 30 человек на 15 мин. И записываться надо только в Интернете или по телефону заранее. Задолго заранее. Однако в свое время я как раз эту фреску изучил хорошо, так что огорчился, но не сильно, так как увидел на этот раз много другого и очень интересного. В частности, помимо пинакотеки Брера с удовольствием побывал в пинакотеке Амвросианской библиотеки. Прекрасное собрание живописи, в том числе и мастеров, близких к Леонардо.

Н. М.: А на меня самое сильное впечатление в Милане все-таки производит собор. Потрясающее и уникальное архитектурное сооружение. В последнюю поездку я имела возможность в солнечный день погулять и по его крыше, насладиться вблизи многими архитектурными деталями декора, не говоря уже о круговых обходах всего храма и пребывании внутри него. Согласитесь, ничего подобного нет больше нигде в мире.

Собор.

Милан

Н. Б. на крыше собора.

Милан

В. Б.: Это очевидно. Знаете, после изучения многих памятников египетской и индийской архитектуры в оригинале, которое удалось осуществить в последнее десятилетие, я, войдя на этот раз в собор, вдруг ощутил себя не столько в христианском, сколько в каком-то вселенском святилище, очень напоминающем интерьеры египетских (я имею в виду Луксор и Карнак) и индийских храмов (хотя там нет столь масштабных колонн — в высоту по крайней мере). Скульптурные завершения огромных массивных колонн миланского собора придают внутреннему пространству какую-то восточную мягкость что ли, в отличие от готической геометрической строгости, на что ориентируют нас сами колонны, да и внешняя организация собора. Во всяком случае, очень резко ощущается контраст архитектурных образов — внешнего и внутреннего в этом соборе, что только усиливает, по-моему, общее мощное духовно-эстетическое воздействие его.

Соборная площадь.

Бергамо

Н. М.: Действительно, и у меня внутри собора возникали индийские ассоциации, а снаружи это просто неописуемое, умонепредставимое изысканное кружево каменного узорочья, от которого нельзя глаз оторвать. Как нельзя оторваться и от завораживающего зрелища мраморных бело-розовых соборов в центре Бергамо, перекликающихся своими формами с открывающейся с высокой колокольни панорамой альпийских предгорий. В мою самую первую поездку в Италию я попала в эту горную местность поздно ночью, в полной темноте, а наутро была поражена панорамой залитых солнцем вершин и простиравшегося внизу города — родины комедии дель арте (кто не помнит «Труффальдино из Бергамо» Гольдони). На этот же раз невероятное впечатление произвел никогда не встречавшийся мне ранее в книгах по искусству «Скорбящий Христос» Боттичелли в экспозиции, представляющей часть собрания закрытого (увы!) на реставрацию Художественного музея Бергамо.

А упомянутое мною первое посещение Италии не только надолго сохранилось в памяти, но и дало многочисленные импульсы для возвращения в эту сокровищницу художественной культуры. Тогда же, на заре перестройки, когда стали возможны свободные выезды за рубеж, одной из моих первых поездок в Европу стало трехнедельное путешествие в эту страну по линии Ассоциации искусствоведов. То была автобусная поездка, и путь наш лежал из раннемайской Москвы, где еще только-только показались первые листочки, к почти летнему буйству природы, но поэтапно, по климатическим поясам — через весь запад России, Белоруссию, а потом — чешские Карпаты с небезызвестным замком Дракулы. Запомнились интереснейшие в художественном плане остановки в Кракове с посещением Веве; Будапеште, где удалось побродить не только по городу, но и увидеть великолепный художественный музей. И вот, наконец, долгожданная Италия. Проехали ее из конца в конец и по горизонтали, и по вертикали: ведь выезжая ежедневно на рассвете, а возвращаясь за полночь, почти каждый день посещали по два-три города. В результате у меня сформировалось не только довольно целостное впечатление об этой стране и ее памятниках, но и то, что называется в психологии «синдромом Флоренции» — переизбыток художественных впечатлений, их критическая масса, препятствующая дальнейшему полноценному эстетическому восприятию. Еще долго по возвращении домой увиденное, как на переводной картинке, постепенно проявлялось, возвращалось ко мне, обретая яркие краски и возбуждая острое желание еще раз оказаться в этих местах, воспринятых лишь эскизно, и насладиться ими по-настоящему. Что я и стала в дальнейшем систематически осуществлять, проводя немало времени в Венеции, Милане, Бергамо, Болонье, Падуе, Палермо. И вот, наконец, не синдромная, а настоящая Флоренция и, конечно же, Рим.

Колизей.

Рим

Н. Б. в Колизее.

Рим

На Римском форуме

Собор Санта-Мария Маджоре.

Рим

Собор и площадь св. Петра.

Рим

Первым делом отправилась в Колизей. Это, действительно, мощный символ императорского Рима, «колоссео», подавляющий не только своими исполинскими размерами, но и какой-то, несмотря на яркий солнечный день, угрюмой тяжеловесной мрачностью. Но прав был Гёте: Рим нужно видеть не глазами, а сердцем. И все же какой контраст с другой грандиозной постройкой — знаменитым своей потрясающей акустикой греческим театром в Эпидавре. Несмотря на свои впечатляющие размеры, амфитеатр этот, вписанный в средиземноморскую природу, обрамленный буйной зеленью, производит впечатление легкости и ажурности. Он, действительно, «по мерке человека», и этот эллинский эстетический принцип резко контрастирует с римским гигантизмом Колизея.

Микеланджело Буонарроти.

Пьета.

1498–1499.

Собор св. Петра.

Рим

Площадь Навона.

Рим

Совсем другое, светлое впечатление производят Палатинский холм, так называемый «квадратный Рим» — первый центр города, основанный, по преданию, Ромулом, Римский и Императорские форумы. Сегодня этот ансамбль древних руин с остатками колонн, лестниц, базилик выглядит на редкость гармонично, его панорама навевает созерцательно-медитативное настроение, позволяет эмоционально прикоснуться к позднеантичной древности. И вот здесь, с посещения церкви Святых Косьмы и Дамиана, начинается мое погружение в мир великолепных римских мозаик, резных деревянных и расписных кессонных потолков, бронзовых врат и балдахинов, великолепных мраморов, высокохудожественных фресок, произведений живописи и скульптуры, шедевров ювелирного искусства в поражающих своими архитектурными решениями церкви Санта-Мария Нова и церкви Святой Катерины, соборах Санта-Мария Маджоре, Святого Павла «за стенами», Сан-Джованни ин Латерано — кафедральном соборе Рима, и, наконец, славящемся роскошью отделки соборе Святого Петра — сердце Ватикана. Как все мы хорошо знаем, этот самый большой в мире христианский храм, с балкона которого римский папа обращается к верующим с благословением «Urbi et Orbi», является в то же время грандиозным художественным музеем, образцом гармонического сочетания ренессансного и барочного искусства. Восхищаться его красотой можно бесконечно, переводя взгляд с грандиозного купола работы Микеланджело на изваянные Бернини гигантские статуи святых Елены, Вероники, Лонгина и Андрея, с алтарных мозаик на мраморные барельефы и лепные украшения, и так до бесконечности. Но главная художественная ценность здесь, на мой взгляд, поражающая своей одухотворенностью и изяществом линий знаменитая «Пьета» Микеланджело.

Собор Санта-Мария дель Фьоре.

Флоренция

Н. Б. на Соборной площади.

Флоренция

А вот и собственно музеи Ватикана. На этот раз удалось осмотреть их не галопом, как это было с экскурсией, а подробно и относительно спокойно, несмотря на по-прежнему нескончаемые толпы посетителей, увлеченных селфи. Для рассказа об этих дворцах и музеях нужно было бы написать целую книгу. Скажу лишь, что наибольшее впечатление произвели на меня, как и прежде, Сикстинская капелла, Лаокоон, станцы Рафаэля (ни одна моя вгиковская лекция о классической античности не обходится без демонстрации студентам репродукции картины Рафаэля «Афинская школа» с воздевающим перст к небу Платоном и указующим на землю Аристотелем — слушатели увлеченно идентифицируют и других мыслителей этой поры; впрочем, о каком бы периоде в истории эстетической мысли, вплоть до сегодняшнего дня, я ни вела речь, обязательно приношу из кабинета ИЗО тяжеленные иллюстрированные альбомы, посвященные соответствующему ее этапу).

Кроме музеев Ватикана побывала в Капитолийской картинной галерее, полюбовалась дворцами, окружающими площадь Капитолия, его архитектурным ансамблем в целом, спроектированным Микеланджело и, конечно, поднялась по выполненной по его же проекту необычайно крутой торжественно-импозантной лестнице. В общем, вволю надышалась воздухом Рима, побродила по его центральным улицам, где на каждом шагу встречаются тщательно сохраняемые археологические находки, побывала в Пантеоне, совершила длительную прогулку вдоль Тибра, дойдя до поражающего своими размерами цирка Массимо, еще раз восхитилась площадью Испании и площадью Навона и, разумеется, бросила монетку в фонтан Треви — ведь хочется возвращаться в тот город, куда ведут все дороги, снова и снова…

Доменико де Микелино.

Данте и его «Божественная комедия».

Фреска. Собор.

Флоренция

А мой путь теперь лежал во Флоренцию, город «дольче стиль нуово», ассоциирующийся у меня прежде всего с именами художников и скульпторов — Микеланджело, Леонардо да Винчи, Боттичелли. В этой обители светлых акварельных красок сливаются воедино городская среда с ее выдающимися архитектурными памятниками, музейные сокровища и природный ландшафт — река Арно, мягкие очертания холмов на горизонте… Первым делом я устремилась к находившемуся в непосредственной близости от моей гостиницы, расположенной в старинном палаццо с антикварной мебелью и расписными потолками, собору Санта-Мария дель Фьоре — символу Флоренции. Архитектурный шедевр Брунеллески — грандиозный восьмигранный купол, увенчанный фонарем в форме небольшого храма с позолоченным шаром наверху, — завершает это сооружение в стиле флорентийской готики с фасадом, облицованным белым, зеленым и розовым мрамором. На фронтоне его центрального портала, а также в люнетах, тимпанах, на фризах, соединяющих окна-розетки, представлены сюжеты из Священого Писания. Квадратная башня-колокольня Джотто (автора проекта и руководителя работ) со всех сторон украшена шестигранными и ромбовидными медальонами, а также нишами со статуями и глухими нишами. Протяженное внутреннее пространство собора отличается стрельчатыми сводами нефов, цветным мраморным полом, живописными витражами фасада. Оно украшено фресковыми картинами с изображениями конных статуй кондотьеров; особое внимание привлекает картина Доменико де Микелино «Данте и его „Божественная комедия“»: дантовская модель мироздания представлена на ней в виде Вавилонской башни.

Храм Санта-Мария Новелла.

Флоренция

Н. Б. на Понте Веккио.

Флоренция

Каких только архитектурных чудес нет во Флоренции — это и облицованный зеленым и белым мрамором баптистерий с тремя знаменитыми бронзовыми воротами — Восточные ворота работы Гиберти, десять панелей которых воспроизводят сцены из Ветхого Завета, были названы Микеланджело «Вратами Рая». Это и многочисленные церкви, в большинство из которых я не могла не зайти, чтобы полюбоваться мозаиками, фресками, картинами, всем суперэстетизированным внутренним убранством — церкви Санта-Мария Новелла, Санта-Кроче, Орсанмикеле, Сан-Лоренцо, Сантиссима Аннунциата, Санто-Спирито, Санта-Тринита… Не говоря уже о дворцах — дворец Строцци, палаццо Медичи-Риккарди, дворец Питти с садами Боболи, палаццо Веккио… И конечно же, знаменитый мост через Арно — Понте Веккио с коридором Вазари, созданным специально для того, чтобы Козимо I мог спокойно проходить из палаццо Веккио во дворец Питти. Обе стороны моста вплотную застроены домами XIV века и современными живописными ювелирными лавочками, чередующимися с открытыми площадками, с которых можно любоваться видами на реку и другие перекинутые через нее мосты.

Да, многочисленные прекрасные храмы, палаццо, сады, мосты… Вот и пришло, наконец, время поговорить о том главном, ради чего я приехала во Флоренцию — и, разумеется, не только я, но и все любители и ценители подлинного, высокого искусства. Как вы понимаете, друзья, я имею в виду галерею Уффици. В этом собрании подлинных шедевров я провела два почти полных дня. Вехами бесконечного маршрута по этой уникальной картинной галерее были произведения флорентийской, веницианской, фламандской школ живописи, алтарные образы, собрания античной скульптуры и старинных гобеленов. Попытка даже поверхностно описать великолепие полотен Рафаэля, Веронезе, Чимабуэ, Джотто, Гирландайо, Фра Анжелико, Карпаччо, Беллини, Липпи, Вероккио, Монако, Джоржоне, Перуджино, Пармиджанино, Мантенья, делла Франческа, Понтормо, Лотто, Синьорелли, Лоренцетти и многих других выдающихся художников была бы верхом самонадеянности и легкомыслия. Сосредоточусь на моих любимых залах и произведениях. Это прежде всего зал Боттичелли. «Мадонна во славе (Магнификат)», «Рождение Венеры» и особенно «Весна» — на мой взгляд, совершенное воплощение тонкой, изысканной живописи, органически присущих творчеству этого художника мифологизма и символизма. Красота земная и небесная у него гармонически сочетаются.

Тициан.

Венера Урбинская.

1538. Уффици.

Флоренция

Еще один мой любимый зал — тот, где экспонировано «Благовещение» Леонардо да Винчи. Всё на этом полотне — сама поза Марии, ее удивленно-отстраняющий жест; изысканная красота несущего благую весть ангела; умиротворенный покой будто вырезанных на фоне неба кипарисов и горок на горизонте — дышит вечностью, пронизано духовностью. А чуть дальше по галерее — тициановские «Флора» и «Венера Урбинская»: этими непревзойденными в своем великолепии гимнами изысканной женской красоте, пленительной женственности я обычно заканчиваю посещение Уффици, стараясь не расплескать переполняющие меня впечатления.

Микеланджело Буонарроти.

Святое семейство.

1503–1504.

Уффици. Флоренция

Еще одна мощная художественная доминанта Флоренции для меня — представленное в ней во всем многообразии творчество Микеланджело (перед поездкой я перечитала книгу Ирвинга Стоуна «Муки и радости», посвященную жизни и творчеству этого гения). Это и его живопись («Святое семейство» в Уффици) и, в данном случае главное, скульптура. В Галерее Академии невозможно, разумеется, пройти мимо его непревзойденного «Давида». Но взгляд приковывает совершенно другая, по сравнению с той, что мы видели в соборе Святого Петра, «Пьета Палестрина». Как и микеланджеловская «Пьета» из музея произведений искусства Собора Санта-Мария дель Фьоре, эта скульптурная группа «грубой лепки» преисполнена трагизма, ее экспрессивность усугубляется приемом «поп finito». Это потрясающей художественной силы апофеоз скорби. Совершенно иными по отделке, работе с материалом, доскональному знанию человеческого тела предстают обнаженные аллегорические фигуры Ночи и Дня, Вечера и Утра, охраняющие в Новой Сакристии церкви Сан-Лоренцо саркофаги двух герцогов Медичи — Джулиано и Лоренцо. Особенно поражает своим неземным лунным сиянием «Ночь».

Зал Галереи Академии.

Флоренция

Да, Флоренция для эстета и эстетика — один из самых притягательных городов мира. А сколько чудесных мест Италии хотелось бы снова, и на этот раз по-настоящему, увидеть — Ассизи, Сиенну, Равенну, Верону, Неаполь… Так что, будем надеяться, всё еще впереди. Милан же был весьма значимой вехой на пути моего погружения в эту страну.

В. Б.: Между тем пример моего миланского путешествия (можно сослаться и на любое другое) я привел только для того, чтобы показать, насколько трудно, точнее, практически невозможно описать словами сущность события эстетического путешествия. Этим оно отличается от любых других путешествий, результаты которых подробно и основательно излагают в отчетах о них с приложением документации, артефактов и т. п. У нас же все остается и сохраняется только внутри нашего духовного мира, нашего сознания. Хотя потребность как-то запечатлеть эстетический опыт, свершившийся в путешествии и давший реальное приращение первой духовной части нашего опыта по завершении его физической части всегда очень сильна. И мы постоянно пытаемся это делать. Вы правы, когда говорите о том, что событие эстетического путешествия продолжается еще долго по возвращении из него. Мы изучаем привезенные материалы и заново, иногда с не меньшей силой переживаем все то, во что погружались во время путешествия. У меня же с юности появилась потребность и как-то письменно фиксировать свои впечатления. После первых студенческих поездок по Древней Руси я написал несколько статеек в институтскую многотиражку, стремился поделиться и с другими тем, что так обогатило меня в этих путешествиях.

Микеланджело Буонарроти.

Пьета.

1550–1555.

Музей произведений искусства Собора Санта-Мария дель Фьоре.

Флоренция

Микеланджело Буонарроти.

Пьета Палестрина.

1555.

Галерея Академии.

Флоренция

Н. М.: Думаю, что все это отнюдь не бесполезно. Особенна та вербализация опыта путешествия, которую нам иногда удается все-таки осуществить в рамках хотя бы нашего «Триалога». Это подтверждают и его читатели в своих откликах. Да и мы сами, в первую очередь, отнюдь не без удовольствия обмениваемся письмами о таких поездках и даже инициируем друг друга письменно рассказывать о них. Понятно, что сущность эстетического опыта, составляющего высшие точки путешествия, передать не удается, но все то, что Вы называете «вокруг да около», уже активно работает на эстетически чуткого человека, вызывает у него интерес к данному путешествию, если он его еще не совершил, и своеобразное анамнетическое сопереживание, если он уже был в тех местах, о которых читает. Я, например, с интересом и духовно-эстетической радостью изучаю все Ваши послания о подобных поездках.

В. Б.: В этом Вы правы. Судя по нашему триаложному опыту, подобные письма действительно инициировали нас совершать те эстетические путешествия, в которые мы сами вроде бы и не собирались. Письма о. Владимира о Моро ускорили посещение его музея, а Ваши рассказы о Брюгге подвигли меня съездить туда и пережить много прекрасных часов. А без этого я, пожалуй, и до сих пор не побывал бы там. Да, сущность конкретного эстетического опыта нельзя вербализовать, но ориентировать эстетически чуткого человека именно на него неким вербальным текстом, особенно талантливо написанным, вполне можно и даже, пожалуй, нужно. С этим я не могу не согласиться. Именно Ваши красочные рассказы о Санторине и Корфу побудили меня в свое (совсем в общем-то недавнее) время посетить эти удивительные в эстетическом плане места.

Итак, мы, кажется, приходим к выводу, что событие эстетического путешествия, никем вроде бы сознательно не анализированное, имеет все основания для того, чтобы стать предметом серьезного изучения эстетиками. Не так ли?

Н. М.: Полагаю, что именно так. Да мы в какой-то мере этим разговором уже и закладываем начала такого изучения.

В. Б.: Несомненно. И здесь я все-таки хочу попытаться обратиться к святая святых эстетического путешествия и эстетического опыта в целом — к его метафизической сущности, которая в конечном счете и является его идеальной целью, далеко не в каждом путешествии, увы, достижимой реально, но манящей нас всегда в подобное путешествие.

Н. М.: Я думаю, однако, что об этом имеет смысл поговорить как-то специально. Сегодня мы и так немало наговорили и многое посмотрели, вспомнили из недавнего и отдаленного опыта путешествий по искусству, памятникам архитектуры и природы. Давайте немного передохнем.

В. Б.: Согласен.

292. В. Бычков

(08.11.13)

Дорогие собеседники,

немного отдышавшись от достаточно напряженной, концентрированной и очень интересной в духовно-эстетическом плане поездки в Милан, спешу сообщить, что я опять в рабочем седле и готов к контактам. В Милане удалось многое. Главное — посетить базилику св. Амвросия и Амвросианскую библиотеку, которые я не имел физической возможности увидеть в мой первый визит в этот город где-то лет 10 назад или ранее. В этом году, когда я заново пересматривал тексты Бл. Августина и Амвросия (а книга об Августине уже вышла, и на следующей неделе мне обещают привезти ее из Питера, где она издавалась), мне очень захотелось посетить место, где служил св. Амвросий и пришел ко Христу Августин. Теперь, слава Богу, удалось. Спокойно помедитировал в почти пустой базилике, подышал духом раннего христианства, поклонился мощам святых Амвросия, Протасия и Гервасия в крипте, осмотрел раннехристианские мозаики (капелла св. Виктора) и рельефы, прекрасную средневековую мозаику в апсиде и даже купил три диска с амвросианским пением, которое только в этом храме, как я читал, и исполняется со времен Амвросия.

Обложка книги:

Бычков В. Эстетика Блаженного Августина. М. — СПб.:

Центр гуманитарных инициатив, 2014. — 528 с.

(Далее идут материалы, вошедшие в наш разговор с Н. Б. (письмо № 290–291); поэтому здесь они опущены.)

О более подробных впечатлениях надо писать как-то специально. И это, вероятно, когда-то будет. Еще в конце октября мы с Н. Б. затеяли интересный разговор о событии эстетического путешествия. В него могут вписаться многие наши впечатления от увиденного именно вот в подобных чисто эстетических поездках. Пока я просто хочу подать весточку из родного града и послать вам свидетельство моих дружеских чувств и готовности к задушевным разговорам.

Между тем, Вл. Вл., Н. Б. сообщила мне, что в издательство уже пришли сигнальные экземпляры «Триалога plus» и в ближайшие дни должны подвезти и весь тираж. Приятная весть для всех нас.

Ваш В. Б.

293. В. Иванов

(08.11.13)

Дорогой Виктор Васильевич,

Ваше испанское, а теперь и миланское письма погружают меня в какое-то прустовское состояние мечтательного поиска утраченного времени. Картинки собственных воспоминаний причудливо сочетаются с Вашими искусными этюдами опытного паломника и образуют серию мерцающих опусов в лабиринте воображаемого музея. Со своей стороны могу поделиться своими впечатлениями от недавней поездки во Франкфурт, где мне надлежало прочитать две лекции в музее икон.

После Москвы я умудрился подхватить бронхит, от которого до сих пор не могу окончательно избавиться. Поэтому до самого последнего дня поездка была под большим — обкашлянным и обчиханным — вопросом. Все же я дерзнул и не раскаиваюсь. Сразу же по прибытии в гостиницу, расположенную очень удачно между Schirn'ом («Шишков, прости — не знаю как перевести»), словом, большим выставочным комплексом (Вам хорошо знакомым) рядом с краснеющим собором и Музеем современного искусства, я и направился в последний, желая садистически насладиться багрово апокалиптическими картинами западного заката. Но, увы, с наслаждением ничего не получилось. Никаких острых, захватывающих впечатлений. Никаких пронизывающих жутью ароматов разложения некогда великой культуры, а просто-напросто — скука и вопиющая к небесам бездарность. Исключением является большая инсталляция Бойса «Blitzschlag mit Lichtschein auf Hirsch» (1958–1985), которая поразила меня во время моей первой поездки во Франкфурт и положила начало моему увлечению творчеством этого великого мага и алхимика, умудрявшегося из отходов создавать намеки на существование философского камня. Вспоминается старинное алхимическое изречение: in stercore invenitur. Оно, между прочим, многое поясняет в современном искусстве. Кстати, забавная деталь: в одном из залов развешивали произведения Уорхола и, представьте себе, в сравнении с прочими экспонатами они показались какими-то эстетическими откровениями. Если после хлеба из опилок получаешь сухарик, то радости нет предела…

Посозерцав «Удар молнии», разнесший на бесформенные кусочки бедолагу оленя, и представив себе, что и человечество может постичь подобная участь, я оправился к Schirn'y в надежде возместить потерянное время. Schirn всегда радовал выставками, изысканными по тематике и подбору картин. Но, увы, и здесь меня ждало разочарование. По крайней мере таково было первое впечатление от двух афиш: первая возвещала, что здесь выставлено восемь инсталляций бразильских художников, так сказать, «Brasiliana. Installationen von 1960 bis heute». Вторая приглашала посмотреть работы Жерико. Ни то, ни другое меня не соблазняло, но не уходить же с пустыми руками и я — собрав остаток сил — пошел на Жерико. Сам по себе это прекрасный мастер, но моя опытность говорила мне, что с «Плотом „Медузы“» Лувр не пожелает расстаться и дело ограничится второстепенными произведениями и роскошными экспликациями во всю стену. Так оно и оказалось. В первых залах были в изобилии представлены рисунки и литографии, однако утомленное разочарование постепенно сменилось умеренным восторгом, когда до меня стал доходить замысел устроителей выставки. Жерико и ряд его современников дают возможность наглядно раскрыть две темы, близкие нашему — «апокалиптическому» — сознанию: ужас, скрытый в повседневности («die Grausamkeit des Alltäglichen»), и безумие, владеющее человечеством в различных формах, открытое романтиками («die Psychiatrie der Romantik») в качестве одного из важнейших источников, инспирирующих художественную фантазию. На выставке представлен довольно впечатляющий и малознакомый материал, позволяющий взглянуть на романтизм с неожиданно новой стороны. Об этом стоило бы написать поподробнее, если хватит сил и времени. Видно, как исподволь идет «геологический» сдвиг, меняющий рельефы ландшафтов эстетического сознания. Меняется и оптика, способная заметить нечто новое в хорошо знакомых вещах. Словом, я ушел с выставки нагруженный, подобно верблюду, тюками «черноромантических» впечатлений.

Следующий день я провел на конференции. Прочел сразу два доклада подряд. После каждого доклада — дискуссия. После краткого обеденного перерыва надо было выслушать доклады другого референта и принимать участие в дискуссиях. В гостиницу я вернулся только в шестом часу и ни на какие другие деяния уже не был способен. Явно старею, а в былые времена побежал бы таки в Schirn. В конце концов, почему бы, преодолев высокомерие эстетического европоцентризма, не посвятить часок бразильским инсталляциям? Но, к сожалению, времени на них не хватило. В последний день пребывания во Франкфурте — благо я выбрал предусмотрительно поздний рейс — я посетил Stadel, один из самых значительных музеев в Германии. Он стал еще краше после умной реконструкции. Сделали подземный этаж, на котором эффектно разместили богатейшую экспозицию современного искусства (преимущественно немецкого, начиная с 1945 года и по сей день). Впечатление от нее прямо противоположно полученному в Museum fur Moderne Kunst, кураторы которого, очевидно, поставили перед собой благотворительную цель всячески помогать бездарностям: надо же и им где-то выставляться… В Stadel'e, напротив, вещи отобраны по критериям — так или иначе — эстетическим. Общая картина получается мрачноватая, но оставляет все же надежды на — хотя бы частичное — преодоление тенденции к добровольной самоликвидации искусства.

Собрание же настоящих мастеров наполняет радостным восторгом. Особенно насладился я в этот раз работами Бёклина, Сегантини и Бекмана, о чем опять-таки стоило бы написать отдельно. Посетил еще большую выставку Дюрера. В основном представлена его графика. Любопытны зарисовки уродов, сиамских близнецов и свиней, у которых ноги растут из спины. Все это несколько напоминает петровскую Кунсткамеру.

Вот, пожалуй, на первый раз и все. Посылаю вам сердечный привет и надеюсь на дальнейший обмен цапками и царапками. К последним меня «провоцируют» Ваши суждения о Леонардо, но пока: silentium, silentium и еще раз silentium…

На следующей неделе лечу в Мюнхен, где пробуду дней пять.

Наилучшие пожелания Н. Б. с ее прекрасным португальским письмом, побуждающим все бросить и лететь в Лиссабон, наилучшие пожелания и Л. С., о которой я давно ничего не слышал.

Еще раз приветствую Вас касталийским приветствием.

Ваш В. И.

294. В. Иванов

(21.11.13)

Дорогой Виктор Васильевич,

недавно вернулся из Мюнхена. Конечно, Вас трехпинакотечным городом не удивишь, но все же хотелось бы поделиться кое-какими впечатлениями от поездки, которые, возможно, представляли бы некоторый интерес для моих виртуальных собеседников. Прежде всего это вновь открытый Lenbachhaus и одна из выставок в PdM (их там сейчас несколько, включая любезные Вашему странническому сердцу марокканские ковры). Но писать буду не о коврах, а о сюрреализме или, точнее говоря, об одном из его малоизвестных вариантов. Вообще-то эпистолярных планов у меня много. Неплохо было бы продолжить разговор о каноне. Кое-какой материал у меня по этой теме в последнее время подобрался. Потом горю желанием написать Вам о выставке af Klint, кое в чем обогнавшей Кандинского, и не только его. Сейчас, однако, мне надо закончить одну большую статью, а в начале декабря собираюсь в Париж. И все же намерен нацарапать на бересте какой-нибудь эпистолярный текстик, буде к тому Ваше благоволение.

Есть и просьба: на следующей неделе Машин муж собирается в Москву. Не мог бы он забрать в издательстве несколько экземпляров нового «Триалога». Если это возможно, то по какому телефону ему следует позвонить и с кем говорить?

Еще просьба: Вы говорили, что первый том «Триалога» еще был где-то дипломирован. На каком сайте об этом можно прочитать?

С касталийскими пожеланиями удачных и замысловатых партий игры в бисер и самыми сердечными приветами Л. С. и Н. Б.

Всегда Ваш В. И.

Дорогие друзья,

какое-то время назад мы с Н. Б. провели несколько бесед под запись на тему события эстетического путешествия, которые когда-то будут расшифрованы и отправлены заинтересованным лицам. Выяснилось много интересного, связанного с этой темой. Однако остался непроговоренным один существенный ее момент, который уже давно возникает в моем сознании, особенно при путешествиях в горы, к ледяным вершинам Вечности. В Швейцарии прежде всего. Тогда неожиданно вспоминается вдруг Николай Рерих с его восточными путешествиями в поисках Шамбалы, его дневники об этих путешествиях и результаты этих духовно-эстетических путешествий — его полотна на гималайско-тибетские мотивы. Рериху на земле не удалось найти географический вход в мистическую страну Шамбалу, но она открылась ему в сознании, о чем свидетельствуют и его дневниковые записи, и, главное, его картины. Шамбала жила в нем и через него явилась и нам. И читая его, созерцая его восточные работы, хотя бы в его музее, что рядом с Институтом философии, мы погружаемся в эстетическое путешествие по Шамбале, по тем духовным мирам, на путь к которым нацелены все основные религии мира, все высокое Искусство, вся Культура.

Ведь путе-шествие, особенно неутилитарное, — это и есть шествие по Пути, который всегда ведет ввысь (ana-!) — анагогическое путешествие к духовным вершинам, неприступно сияющим своей ослепительной белизной на фоне пронзительной голубизны неба. Всякое эстетическое путешествие, если оно действительно эстетическое, ведет по этому Пути. Именно поэтому люди и стремятся сознательно или неосознанно (чаще) к этим путешествиям, редко сознавая конечную цель путешествия, но ощущая ее зов и наслаждаясь уже всеми ступенями этого пути, а затем и Пути. И все ступени прекрасны по-своему, и на каждой из них открывается тот или иной смысл всего путешествия. Эстетическое путешествие — это один из аспектов эстетического опыта, который, в моем понимании, сам является высшей формой духовного опыта. Это путешествие, говоря самыми общими словами, к прекрасному и возвышенному — к сущностным основаниям бытия человеческого.

Рерих в марте 1942 года, приведя в дневнике длинную цитату из Достоевского об искусстве и красоте, резюмирует: «Достоевский так сказал. Можно ли сейчас говорить о красоте, прекрасном? И можно и должно. Через все бури человечество пристанет к этому берегу. В грозе и молнии оно научится почитать прекрасное. Без красоты не построятся новые оплоты и твердыни. „Красота спасет мир“». Почему спрашивал: «Можно ли сейчас?» Потому что хорошо сознавал и видел мощную устрашающую поступь пост-культуры (об этом — тоже много в его дневниках и других текстах, понятно, что без употребления моего термина «пост-культура», но в близком смысле; он писал об Армагеддоне Культуры, о кризисе подлинной культуры, за спасение которой активно и деятельно ратовал на протяжении всей жизни, к счастью, не понимая, что спасти Культуру уже нельзя; только — памятники Культуры, увы, да и то не все; мы знаем теперь, сколько их было уничтожено уже после Рериха; после его Пакта). Поэтому спрашивал, поэтому обратился за поддержкой к Достоевскому, поэтому и сам давал постоянно утвердительные ответы на этот вопрос.

А мог бы обратиться и к Алексею Константиновичу Толстому. К нему взывала Цветаева в подобной ситуации, остро ощущая то же, что и Рерих, что и Белый, что и Бердяев, что и… (да несть им числа в XX веке, ощущавшим грандиозный слом высокой Культуры и высокого Искусства). Она видела, что уже и А. К. Толстой ощущал это пост-; понимал в далеком 1867 году, что оно — магистральное течение в культуре и идти против него значит идти «против течения»; и — тем не менее, призывал своих немногочисленных соратников к этому:

Удивительно, насколько современно звучат эти стихи сегодня!

Эстетическое путешествие, как и эстетический опыт в целом, в своем глубинном, конечном смысле (хотя оно и не имеет конца) — это путешествие «против течения», против тех базельских пловцов с надувными подушками (см.: письма № 281, 290–291), которые как символ современного глобализационного процесса пост- сплавляются в жаркую пору вниз по Рейну, вниз по течению…

Против них! В горы — Тибета ли, Швейцарии, Кавказа или Норвегии; в горы высокого Искусства и Культуры. В горы!

Вот назвал почему-то Норвегию и вспомнил, что горы там, в общем-то, не столь высоки (как и в норвежском искусстве — всего три добротных, но не высотных имени: Григ, Ибсен, Мунк), но эстетическое путешествие ведь не к физическим высотам… И потянулась ниточка памяти: всплыло вдруг описание переезда на поезде норвежских гор Андреем Белым из Христиании (Осло) в Берген с Рудольфом Штейнером и целым вагоном антропософов, которые прослушали в Христиании курс Штейнера из пяти лекций о «Пятом евангелии», так сильно потрясший Андрея Белого. А ведь и мне довелось когда-то из Бергена немного прокатиться в горы на подобном старинном норвежском поезде (теперь они перевозят только туристов) к горным вершинам, а от них к живописнейшему фьорду и поплавать по нему на старинном пароходике (тоже теперь для туристов). И пережить эстетически опыт, близкий к тому, что ощущал Белый в октябре 1913 года (между прочем, как раз 100 лет назад! Удивительно). Попробую найти слова самого Белого (знаю, это в его «Воспоминаниях о Штейнере», читанных мною когда-то давно, но там должны быть мои отметки на полях), ибо они — точнее того, что я сам мог бы сказать, да и весомее. Тем более что Белый-то тогда был потрясен открывшимися ему эзотерическими смыслами христианства и путешествовал одновременно в двух измерениях: физически через горный перевал и метафизически — к духовным планам бытия.

«Невыразима природа между Христианией и Бергеном; тотчас за Христианией поезд забирает в горы; и 6 часов поднимается, достигая зоны льда, так что снежные пики кажутся маленькими; к часу дня он в точке перевала; и потом 6 часов слетает к Бергену. <…> В окнах солнечные ландшафты стали невыразимы; со всех четырех сторон горизонта сбежали остроалмазные пики вечных льдов; мох кричал пурпуром. Мы, бросив еду, поспешили в свое отделение; высота давала знать радостно-ясным опьянением; муки Мюнхена, работа Льяна, удар Христиании[5] — вдруг из души вырвались вскриком безумной, но дикой, необъяснимой радости; в эти минуты я понял впервые всем существом: инспирация — на горах; и карма ее нисхождение. Что-то переместилось в сознанье; и думалось: в Христиании был показан момент Сошествия Духа — Крест Голгофы, как Крест Крестов; здесь понимаю из сущности Креста высвобождающую высоту Сошествия Святого Духа. Горы пели, как Бах. <…> Уже мы слетели к Бергену; каменные исполины стали расти из-под ног, а снежные пики за них присели; что-то теснило грудь: хотелось петь, хотелось выговаривать вслух что-то. Я выскочил из вагона и стоял на площадке, вперясь в кряжи, испещренные резцом Микель-Анджело…».

//О последнем предложении: нечто подобное я испытал на Монблане, когда, как я уже писал в своем письмеце о швейцарских впечатлениях, в одном из пространств вокруг самой вершины вдруг открылся из кабинки канатной дороги нерукотворный град, подобный созданному каким-то неведомым архитектором или скульптором.//

В целом же этот отрывок хорошо вскрывает метафизический аспект эстетического путешествия. При том что Белый отнюдь в данном случае не стремился к такому путешествию сознательно. Он просто передвигался из одной точки Норвегии в другую в контексте и атмосфере антропософской компании и под водительством самого Штейнера. Однако он прежде всего — поэт, т. е. эстетический субъект с обостренным эстетическим чувством. И эстетический объект (горный пейзаж) сразу возбудил в нем мощный эстетический отклик — эстетическое восприятие, которое и является, как правило, целью осознанного эстетического путешествия, или шире — эстетического опыта. У Белого этот процесс начался спонтанно и сразу же от чувственно воспринимаемых образов переключился к глубинным, собственно метафизическим — в прямом смысле этого понятия — переживаниям и ассоциациям, которые сопровождают далеко не всякий эстетический опыт и, как правило, не в столь конкретной духовно-религиозной форме. В данном случае эти метафизические ассоциации явились прямым следствием только что пережитого духовного опыта (откровения) на лекциях Штейнера в Христиании. В общем случае они бывают не столько конкретными и отнюдь не религиозного или узко мистического характера, но у эстетически развитого человека не менее сильными и глубокими. И параллели с искусством — музыкой, живописью, архитектурой — очень часты, ибо именно в искусстве человек, стремящийся к эстетическому опыту, чаще всего имеет с ним дело в наиболее чистом, концентрированном виде.

Между тем опыт Белого антропософского периода в этом плане крайне показателен и интересен, коль скоро уж (и, вероятно, не случайно) он пришел мне на память. Белый — художник прежде всего, т. е. человек, не только обладающий высокоразвитым эстетическим чувством (= воспринимающий эстетический субъект), но и творец, создатель художественных произведений, художественных образов. Он не только остро ощущает эстетическую материю, но и сам умеет ее творить. Более того, он специфический и, своего рода, совершенно уникальный (или редкий) эстетический субъект: он символист до мозга костей с предельно обостренной духовно-религиозной, даже эзотерической ориентацией; субъект, находившийся всю жизнь в активном духовном поиске, т. е. личность, которой открывались многие метафизические планы сознания и бытия. В сфере искусства можно назвать всего несколько имен подобного уровня, в первых рядах которых стоят Кандинский, Вяч. Иванов, Скрябин — всё творцы Серебряного века русской культуры.

Духовный опыт антропософии Белый пропускал через призму своего эстетического восприятия и творческого преображения в художественные формы — литературно-поэтические образы. Об этом свидетельствует, в частности, и его книга «Воспоминания о Штейнере», написанная уже в России по какому-то духовному наитию на рубеже 1928–1929 гг. (хотя его опыт регулярного общения с крупнейшим антропософом приходится на 1912–1916 гг.) за 12 (!) дней. Между тем в книге не меньше 20 а. л.

На примере некоторых фрагментов из этой книги мне хотелось бы показать, что эстетическое путешествие может быть реализовано не только в форме реального перемещения в географическом пространстве, о чем было уже немало сказано в нашей с Н. Б. беседе, но и во внутреннем мире эстетического субъекта, в актах эстетического восприятия, творчества или восприятия-творчества. В частности, при восприятии конкретных произведений искусства — это ведь мощный духовный процесс, т. е. некий путь и его результат, как правило, — уже метафизический; но не только…

У Андрея Белого в данной книге процесс восприятия духовного материала на лекциях доктора Штейнера воплощается в крайне интересные образно-словесные формы, в которых он стремится выразить (т. е. дать эстетически) метафизический смысл воспринимаемого.

При созерцании гор, представших ему изваянными резцом Микеланджело, он вдруг видит, стоя на площадке своего вагона, в окне площадки соседнего вагона лицо Штейнера: «в середине его (окна. — В. В.), только что пустого, как в раме, прильнув к стеклу, вырисовывалась голова доктора с таким лицом, которого я именно боялся увидеть все эти дни, чтобы не ослепнуть от яркости: с глазами, выстреливающими ИНТУИЦИЕЙ перед собой; но перед ним торчала моя голова; и взгляд его пронзил меня. <…> Я увидел „ЛИК“ взгляда, а не лицо доктора; и на этом лике было написано: „не ихь, а — И. Х.“». Белый имеет здесь в виду, что было написано не «Я» (по-немецки — ich — ихь), а инициалы Иисуса Христа — по-немецки тоже I.CH. Это ICH и I.CH. Белый не раз обыгрывает в этой книге и всегда применительно к Штейнеру. В нем нередко он видел образ, а скорее даже само явление (презентацию) самого Иисуса Христа.

Это связано не только с повышенной духовно-эстетической экзальтацией самого Белого периода его четырехлетнего общения со Штейнером (шутка ли — прослушать 600 суггестивных— как мы увидим далее — лекций, помимо всего прочего!), но и с особой одухотворенностью и подлинным артистизмом, насколько можно судить по книге Белого, да и другим откликам на устные выступления «доктора», с которыми он читал свои лекции-мистерии. Штейнер активно опирался на эстетический опыт, на искусство в своих лекциях и в антропософской практике. Само сооружение Гётеанума (не зря же Гёте — один из его кумиров) как места проведения духовно-эстетических мистерий свидетельствует об этом. И сам он был предельно артистичен. Как ехидно писал Эллис Белому, уже выйдя из ауры обаяния доктора, «наш мейстер стал танцмейстером», имея в виду, что Штейнер уделял большое внимание эвритмии в походке и в декламации стихов нараспев во время медитативных сеансов, танцевальным движениям и т. п. эстетическим аспектам духовных практик.

Здесь мне хотелось бы привести один крайне интересный для нашей темы текст Белого, в котором он, подключая свой художественный опыт, пытается объяснить смысл того, о чем он пишет в главе своих воспоминаний под названием: «Рудольф Штейнер в теме „Христос“». Прошу прощения у читателей: цитата не маленькая, но она стоит того, чтобы быть процитированной, а не пересказанной:

— Когда он говорил о благах культуры, тайнах истории, мистерии, он казался порой облеченным в порфиры магом, владеющим тайнами; но вот подходит минута совокупить все дары, и — произносится: «Я», «ИХ», все в «Я»; но тотчас: «Я», «ИХ» в свободно любовном поклоне исчезает из поля зрения: «ИХ» — И. Х.: Иисус Христос; силами свыше держится царь мира; «Царство» — не собственничество; первосвященство — прообраз; соедините все о КУЛЬТУРАХ, о «Я» человека, поставьте в свете сказанного о Христе; и — перерождения «царя» и «мага» в жест склонения; человек-маг, человек-царь отдает блеск собственничества младенцу, рожденному «Я». Ясли, перед нами сложенные; и человек— пастух!

В словах о Христе, произносимых им, мы бывали свидетелями мистерии перерождения в пастуха «мага»; в словах о Христе — он — первый пастух; в словах о культуре мистерий, культуры соткавших, он — первый «маг». И если можно соблазниться о докторе — (кто сей, владеющий знамениями?) — в минуту поднятия слов о Христе выявлялся его последний, таимый облик: пастушечий; он, перед кем удивлялись, готовые короновать и его, он стоял перед нами [ними] БЕЗ ВСЯКОЙ ВЛАСТИ, сложив к ногам рожденной ПРАВДЫ… и… «Я».

Так характеризовал бы я его тональность слов о Христе, растущих из молчания, сквозь слова о культуре; будучи на острие вершины «магической» линии всей истории, взрезая историю мистерий и магий с последнею остротою, перед взрезом этим склонялся он как бы на колени; взрез истории, — разверстые ложесна Софии, Марии, души, являющей младенца; о беспомощности первых мигов этого младенца, обезоруживающей силы и власти и рвущей величие Аримана и Люцифера — непередаваемо он говорил в Берлине на Рождестве: в 1912 году.

Вспоминаю эти слова и вспоминаю лик доктора, произносящего эти слова: беспомощность пастуха, преодолевающего беспомощность лишь безмерной любовью к младенцу, и им озаренная — играла на этом лике: был сам, как младенец, уже непобедимый искусами, потому что уже в последнем не борющийся. Никогда не забуду его, отданного младенцу мага, ставшего пастухом: простой и любящий! Не забуду его над кафедрой, над розами, — с белым, белым, белым лицом: не нашею белизною от павшего на него света, уже без КРАСОЧНЫХ отблесков. Если говорить не о физиологии ауры, а о моральном ее изжитии, то скажу: такой световой белизны, световой чистоты и не подозревал я в душевных подглядах; разумеется: нигде не видал! ПУРПУРНЫЙ жар исходил от его слов, пронизанных Христом; в эту минуту стоял и не проводник Импульса; проводник Импульса — еще символ: чаша, сосуд: то, в чем лежит Импульс, тот, по ком он бежит.

В стоявшем же перед нами в этот незабываемый вечер (26 декабря 12 года), в позе, в улыбке, в протянутости не к нам, а к невидимому центру, между нами возникшему, к яслям, — не было и силы передачи, потому что СИЛА, МОЩЬ, ВЛАСТЬ — неприменимые слова тут; то, что они должны означать, переродилось в нечто реально воплощенное, что даже не импульсирует, а стоит лишь в жесте удивления, радости и любви, образуя то, к чему все окружающее — несется и, вдвигаясь, пресуществляется; представленье о солнце — диск; и во все стороны — стрелы лучей: из центра к периферии; периферия — предметы и люди; но представьте — обратное; центра — нет, а точки периферии, предметы и люди, перестав быть самими собой, изливают лучи (сами — лучи!) в то, что абстрактно называется центром, что не центр, а — целое, в котором доктор и все мы — белое солнце любви к младенцу; а в другом внешнем разрезе — мы все, облеченные в ризы блеска, несем дары, а он, отдавший их нам, чтобы МЫ отдали — он уже БЕЗ ВСЕГО: беспомощный пастух, склоненный, глядит беспомощно, сзывая поудивиться: «Вот, — посмотрите: ведь вот Кто подброшен нам, Кто беспомощен, беспомощность Кого — победа над Люцифером и Ариманом; ибо и борьба в тысячелетиях с Ариманом в этот миг любви к младенцу, уже прошлое; победа есть, когда есть „ТАКАЯ ЛЮБОВЬ“. Вот о чем говорил весь жест его, толкующего тексты Евангелия от Луки.

БЕЛОГО, СВЕТОВОГО оттенка, на нем опочившего, я не видал, но ПРОВИДЕЛ; применимы слова Апокалипсиса: „Побеждающему дам БЕЛЫЙ КАМЕНЬ и на нем написанное НОВОЕ ИМЯ, которого никто не знает, кроме того, кто получает“. Новое имя даже не И. Х. в „ИХ“, а их новое соединение: И+Х = Ж: в слово „ЖИЗНЬ“. Такая опочившая, в себе воплощенная БЕЛИЗНА ТИШИНЫ! Лишь созерцая лик БЕЛОГО Саровского Старца, я имел вздох о ней; и тихо веяло в воздухе; веяло и тогда: НЕ ОТ ДОКТОРА, хотя он был тем, чьими молитвенными свершениями свершилась минута».

Показательный фрагмент из самой интересной главы «Рудольф Штейнер в теме „Христос“» книги воспоминаний Белого о Штейнере. Русский символист пытается вербализовать в образно-художественной форме свое восприятие (эстетическое, как мы видим, в основном) артистической лекции «доктора» о Христе, а таковыми, т. е. о Христе, по большому счету он считал практически все духовные лекции своего кумира. Белый регулярно подчеркивает в своих воспоминаниях, что лекции Штейнера — это больше, чем просто текстовые сообщения о чем-то; скорее — это моноспектакли, артистические представления, в которых сама риторика, голосовые интонации, эвритмия, актерская жестикуляция говорили значительно больше воспринимающему (внимающему), чем сами слова, хотя и они были очень мудрыми и умными, неоднократно подчеркивает русский символист.

Да и формально-содержательно многие лекции известного антропософа представляли собой полухудожественные произведения. Так, например, его лекция о сущности искусства, прочитанная в 1909 г. членам теософского общества, представляет собой некое неомифологическое сказание о происхождении искусств. Он начинает ее ярким изображением картины зимнего пейзажа на берегу моря в предзакатный час. Две женщины в этом пейзаже. Одна дрожит от холода, другая, не замечая его, созерцает зимний пейзаж и восклицает: «Как прекрасно вокруг!» Она чувствует, как тепло вливается в ее сердце от созерцания «внутренне величественной красоты морозного ландшафта». Женщины засыпают в этом пейзаже, и для одной из них сон может стать смертельным, замечает Штейнер. Из вечерней зари им ниспосылается вестник высших миров, который возвещает женщине, восхитившейся красотой пейзажа: «Ты искусство!»

Далее в состоянии астральной имагинации она принимает участие в мистерии созидания всех конкретных видов искусства. Ей поочередно являются «духовные образы», как правило, в абстрактных формах, которые не похожи ни на одну из форм земного мира. Они просят душу женщины слиться, соединиться с ними, в результате чего она превращается в «праобразы» того или иного искусства: танца, скульптуры, архитектуры, музыки, поэзии. Сами эти искусства в жизни людей стали достаточно бледными отражениями того, что имеет реальную и полную жизнь, согласно Штейнеру, только в мире «духовной имагинации». Проснувшись в каком-то совсем ином качестве творческого начала, женщина (Искусство) заметила, что ее подруга почти совсем окоченела от холода. И она принимается отхаживать ее и согревать теплом, приобретенным во время ночного путешествия в имагинативный мир. Здесь она поняла, что та другая женщина, почти замерзшая от того, что была не в состоянии «ничего пережить в духовном мире», — это «человеческая наука».

Теперь нетрудно представить, опираясь хотя бы на изложенное выше описание Белым своего переживания лекций создателя антропософии, как это мифологическое сказание, т. е. уже содержательно некоторая пьеска в лицах, было показано Штейнером своим слушателям, чтобы понять, какую высокую и активную роль в презентации его лекций играл собственно эстетический, или имагинативный, в его терминологии, момент.

Отсюда понятно, почему в своем восприятии лекций Штейнера Белый предстает нам одухотворенным эстетическим путешественником по планам и уровням духовного бытия, о которых не просто рассказывает учитель антропософии, но образно и как бы реально являет их слушателям (поднимает их до них), представая в их восприятии тем или иным персонажем почти мистериально напоминаемого (т. е. являемого) им события (в приведенном выше случае) священной истории. В тексте, который Штейнер прочитал (скорее сыграл, ибо «прочитал» здесь как-то не подходит) на Рождество 1912 года в Берлине, он в глазах Белого предстает то магом, являющим (воскрешающим) слушателям (скорее зрителям) древнюю мистерию, то пастухом, с умилением и любовью склонившимся над яслями с Младенцем, то самим этим беспомощным Младенцем и одновременном — почти Христом Вседержителем, Импульсом, поразившим Люцифера. Не случайно за немецким ICH («Я») самого Штейнера Белый склонен видеть монограмму I.CH., т. е. символ самого Иисуса Христа, а слова его, «с белым, белым, белым лицом», пышущие «пурпурным жаром», ощущать пронизанными самим Христом.

Столь ярко, эмоционально, я бы сказал, даже художественно написанная и мистически пережитая и истолкованная Белым картина своего восприятия образно и артистично представленного Штейнером события Рождества Христова может служить прекрасным примером для понимания метафизической сути эстетического опыта в целом, эстетического путешествия от чувственно воспринятого эстетического объекта к его духовным глубинам. При этом сам Белый ощущает за эстетической образностью (практически имагинацией) представления Штейнера еще и его инспирацию; он стремится показать, что сквозь словесную и артистическую образность родоначальника антропософии мощным потоком от сердца к сердцу струится духовная энергия вдохновения, воодушевления, внушения («суггестия» символистов): «Хочу сказать, чтобы твердо знали: говорил (Штейнер. — В. Б.) очень умные вещи о гнозисе и о Христе; это — известно; о том же, что делалось в сердцах, — не видевшие доктора не могут понять; я должен сказать: „Он был сердцем гораздо более, чем головою“… Он был — инспирация: не имагинация только! И слова о ХРИСТЕ — инспирации: сердечные мысли; перерождающие чувства еще больше, чем головы; как МЫСЛЬ живет в абстракциях, не будучи ими, так инспирация, будучи мыслью, — живет в чувствах; она менее всего — бесчувствица феноменологических мыслеплясок, способных угнать — куда Макар телят не гонял; и даже — мотивировать антропософски подобный угон. Доктор молчал о Христе — головой; и говорил СОЛНЦЕМ — СЕРДЦЕМ; слова его курсов о Христе, — выдохи: не кислород, а лишь угольная кислота, намекающая на процесс тайны жизни».

Усложненной художественной (!) образностью, характерной для Белого вообще, он стремится передать здесь то, что, как он хорошо понимает, не передается обычным философским дискурсом (бесчувствицей мыслеплясок). Центральным в этом образе для нас является «инспирация» — понятие, которым эстетика описывает глубинную сущность эстетического опыта (в изложенной выше лекции о происхождении искусств Штейнер полагает инспирацию — один из высших духов — в основу музыкального искусства). Метафизический смысл этого опыта и заключен во многом в понятии инспирации, обозначающем предельно высокое состояние творческого духа эстетического субъекта, в первую очередь творца, художника, но и субъекта восприятия — тоже — на высшей ступени эстетического восприятия, в созерцательно-экстатической фазе, характеризующейся понятиями эстетического наслаждения и катарсиса.

Белый как раз и пытается в данном образе показать, возможно, для поэта и не очень удачно, это состояние как передающееся «от сердца к сердцу», минуя голову. В этом, собственно, и заключается высший смысл эстетической коммуникации, хотя Белый размышляет, естественно, не о ней. Тем не менее и проповедник Штейнер предстает здесь талантливым драматургом и большим актером, и субъект его восприятия открыт именно к такому (не головному, а эмоционально-эстетическому) восприятию. Сердце понимает знание о Христе, выраженное художественно. Важно, что о духовной инспирации посредством художественных средств говорит здесь воспринимающий субъект, сам являющийся художником, творцом не головного, но «сердечного» знания, т. е. сам большой и талантливый инспиратор.

Более пронзительно и точно, на мой взгляд, об инспирации, уже своей, творческой, написал другой кумир Белого — Фридрих Ницше, хорошо сознавая, что в его время вряд ли кто-либо обладает таким опытом инспирации, хотя он был доступен «поэтам сильных эпох».

«Понятие откровения в том смысле, что нечто внезапно с несказанной уверенностью и точностью становится видимым, слышимым и до самой глубины потрясает и опрокидывает человека, есть просто описание фактического состояния (инспирации. — В. В.). Слышишь без поисков; берешь, не спрашивая, кто здесь дает; как молния, вспыхивает мысль, с необходимостью, в форме, не допускающей колебаний, — у меня никогда не было выбора. Восторг, огромное напряжение которого разрешается порою в потоках слез, при котором шаги невольно становятся то бурными, то медленными; частичная невменяемость с предельно ясным сознанием бесчисленного множества тонких дрожаний до самых пальцев ног; глубина счастья, где самое болезненное и самое жестокое действует не как противоречие, но как нечто вытекающее из поставленных условий, как необходимая окраска внутри такого избытка света; инстинкт ритмических отношений, охватывающий далекие пространства форм — продолжительность, потребность в далеко напряженном ритме, есть почти мера для силы вдохновения, своего рода возмещение за его давление и напряжение… Все происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке чувства свободы, безусловности, силы, божественности… Непроизвольность образа, символа есть самое замечательное; не имеешь больше понятия о том, что образ, что сравнение; все приходит как самое близкое, самое правильное, самое простое выражение. Действительно, кажется, вспоминая слова Заратустры, будто вещи сами приходят и предлагают себя в символы. („Сюда приходят все вещи, ластясь к твоей речи и льстя тебе: ибо они хотят скакать верхом на твоей спине. Верхом на всех символах скачешь ты здесь ко всем истинам. Здесь раскрываются тебе слова и ларчики слов всякого бытия: здесь всякое бытие хочет стать словом, всякое становление хочет здесь научиться у тебя говорить“.) Это мой опыт инспирации…».

Сегодня, более чем через сто лет после Ницше, мы можем с горечью констатировать, что таким опытом инспирации уже действительно никто не обладает. Нигде не видно результатов ее, нигде не видно ничего, равного «Заратустре» Ницше. Тем не менее эстетически обостренному чувству и ныне еще очень понятно, о чем говорит Ницше (а вслед за ним и Белый). На вершинах эстетического опыта мы встречаемся с чем-то подобным, приближающимся к описанному Ницше опыту инспирации. Именно особое вдохновение в эстетическом созерцании открывает врата к метафизическим глубинам эстетического опыта, будь то опыт созерцания произведения искусства, природного объекта или эстетического путешествия в их высших формах проявления. Вершится полет нашего духа от чувственно воспринимаемого объекта или процесса к духовным высотам, доставляющим неописуемое наслаждение от приобщения к ним, от переживания этого приобщения, от со-бытия́ с ними. Рудольф Штейнер называл подобное состояние души в процессе контакта ее с искусством «астральной имагинацией». Я же, далекий от глубин антропософского опыта, убежден, что переживаемый мною эстетический опыт, в том числе и в процессе эстетического путешествия, понимаемого во всех его смыслах, не менее важен и значим для человека, для его полной реализации в качестве человека, чем любой иной духовный опыт; эстетический опыт как приобщающий человека к полноте жизни, а внутри нее и к полноте бытия. Не случайно, без эстетического опыта не обходился практически ни один духовный опыт в истории человечества.

Для подтверждения этого нет смысла ворошить заново всю историю культуры. Человек, знающий ее, согласится со мной, а не знающему, но интересующемуся поставленной проблемой я рекомендовал бы зайти в православный храм, желательно в достаточно старый, с древнерусскими росписями и иконами, и понаблюдать за богослужением (понятно, что это рекомендация человеку, не исповедующему христианства в православном изводе; тот и так регулярно бывает на богослужениях и знает этот опыт). Там литургический «синтез искусств», пронизывающий культовое действо, о котором так убедительно писал в 1918 г. о. Павел Флоренский, цветет до сих пор своим пышным цветом. Даже неверующий эстетический субъект совершит в процессе православного богослужения полноценное эстетическое путешествие, переживет в той или иной форме эстетический переход в необыденную реальность. У человека верующего и обладающего развитым эстетическим чувством это путешествие будет более многомерным, переносящим на более глубокие уровни метафизической реальности. Если уж мистериальные моноспектакли Рудольфа Штейнера инспирировали в эстетически и духовно обостренном сознании Андрея Белого описанный выше мощный поток духовно-эстетической имагинации, то православное богослужение обладает в этом плане несравнимо более мощным потенциалом.

Между тем я не собирался (и не буду) здесь углубляться в эту очень сложную и трудно описуемую тему духовно-эстетического опыта культового действа. Текст Белого о Штейнере случайно всплыл в моей памяти при размышлении о собственно эстетическом опыте в чистом виде, с каким мы встречаемся при путешествии на природу, посещении художественных музеев, театров, на музыкальных концертах, да просто дома при чтении любого высокохудожественного литературного текста. Он оказался хорошим образно данным примером того, что и как разворачивается в сознании эстетического субъекта, совершающего эстетическое путешествие, равно участвующего в событии эстетического восприятия. Практически любой процесс подлинного эстетического восприятия — это событие перехода к тем или иным уровням иного, необыденного бытия — ино-бытия, т. е. путешествие к тем или иным уровням метафизической реальности.

Вот, открывается театральный занавес, и я уже не здесь, не в этом мире, но где-то там, даже непонятно где. Нет, не на сцене, не среди актеров, играющих пьесу, а за ними — в пространстве, которое они своей игрой помогают мне открыть в себе, в моем сознании, сливающемся в данный момент эстетического восприятия спектакля с каким-то иным, более высоким и глубоким сознанием. Его нет во мне, пока я не включился в восприятие спектакля, прослушивания симфонии или не погрузился в чтение романа. Это расширение моего сознания до каких-то космических масштабов происходит только при моем полном погружении в произведение искусства (или природный объект — в любой эстетический объект), когда я перестаю ощущать себя в обыденном пространстве земного бывания, погружаюсь сначала в образный мир конкретного произведения искусства (сопереживаю тем или иным героям спектакля или читаемого произведения, слежу за движением музыкальной материи, изучаю сознанием то или иное живописное полотно), а затем и куда-то еще дальше, за него. Начинается если не та самая инспирация, о которой так точно и образно написал Ницше, то что-то приближающееся к ней. Все во мне трепещет, ужасается и восхищается, поет и ликует, я живу какой-то совершенно новой, высокой, предельно одухотворенной жизнью, с какой я практически никогда не встречаюсь в обычной жизни.

Я написал эту фразу сначала без «практически». Добавил потом, вспомнив еще одну сферу человеческой жизни, где вершится подобная инспирация, но сразу же понял, что она вряд ли может быть отнесена в разряд «обычной», т. е. обыденной, жизни. Я имею в виду уникальное событие человеческой жизни, обозначаемое священным словом «любовь». Да, в любви, в подлинной высокой любви человек переживает высочайший духовно-эстетический опыт, тесно сопряженный с опытом психофизическим (и даже физиологическим), но который, тем не менее, соотносим с самыми высокими полетами духа в опыте эстетическом или чисто духовном. Опыт любви является одной из высочайших форм духовно-эстетического опыта. Подлинная любовь — это сладчайшее эстетическое путешествие вдвоем, т. е. индивидуальное путешествие, о котором до этого шла речь, возведенное в квадрат.

Опыт этого путешествия движет всей лирической поэзией, ибо в ней любящий, обладающий творческим даром, пытается воспеть восторг состояния любви, радость этого путешествия вдвоем или его ожидания. Недостижимый объект любви у творчески одаренного человека часто сублимирует собственно незавершенное событие любви (поп finito любви) в событие творения произведения искусства. Вся история искусства с древнейших времен наполнена произведениями высочайшего эстетического качества, явившимися следствиями сублимации любви. Меджнуны — самые высокие и пронзительные поэты. Однако и состоявшаяся подлинная любовь (хотя и более редкое явление), ее мощный эстетико-эротический опыт движет искусством, поэзией. Художник, живущий ею, стремится выразить почти невыразимый опыт любви, восторг любви, мистику любви. Более того, даже у людей, не обладающих ярко выраженным творческим даром того или иного искусства, любовь пробуждает творческие потенции, особенно к поэзии. Кто в юности в пору первой влюбленности не писал стихи? Пусть невысокого художественного качества, но любящий, влюбленный интуитивно стремится выразить переполняющие его высокие чувства, высокий духовный порыв в художественных образах. Его креативный Эрос знает, что адекватное выражение за пределами ауры объекта своей любви он может обрести только в художественной материи, и стремится к этому. Когда-то и азъ, грешный, предпринимал неоднократные попытки подобного выражения. И мне знакомы следы художественно-эротической инспирации, помимо моей воли и моего сознания рвущейся к эстетической материализации в творчестве и иногда обретавшей ее.

И все это по крупному счету — метафизические аспекты эстетического опыта. Именно здесь, на уровне метафизики мы ясно видим, что эстетический опыт теснейшим образом переплетен и с опытом собственно и чисто духовным, и с опытом эротическим, опытом любви. Более того, если мы вспомним Античность с ее мифологической, художественно-поэтической, религиозной и философской культурой Эроса, религиозно-культовый опыт индуизма, вращающийся вокруг сферы Шива-лингама, мистику Средневековья, особенно западноевропейского, где Эрос ко Христу имел особое значение, мистику мусульманскую, обретшую одну из высших форм в суфизме, то увидим, что эротический опыт, чисто духовный опыт и опыт эстетический имеют один метафизический корень, исходят из одного метафизического пространства и тяготеют в конечном счете к одной метафизической реальности, словесно не выражаемой, но открывающейся в высших формах духовного, эротического и эстетического опыта — духовно-эро-эстетического. Здесь простирается слабо разработанное еще, трудно поддающееся вербализации исследовательское поле.

На этом прощаюсь до следующих писем

Ваш В. Б.

(10.12.13)

Пока Вл. Вл. путешествует по Парижу (надеюсь, он вскоре порадует нас новыми открытиями, сделанными в этой эстетической Мекке), а Н. Б. прокладывает лыжни по первой пороше в дачном лесу, я углубился в свои недавние воспоминания об Испании и решил продолжить начатую в прошлом письме тему.

Нам с вами, дорогие собеседники, понятно, что в своем наиболее чистом виде метафизический аспект эстетического опыта выявляется при восприятии высокого искусства, в процессе эстетического путешествия по творчеству, например, какого-нибудь великого художника или даже — по одному произведению искусства. Перед моими глазами до сих пор стоит живопись Эль Греко, ради которого мы совершили, как я уже писал, в этом году поездку в Испанию. Неделя, проведенная в Толедо и Мадриде, много дала для более глубокого проникновения в дух его творчества. Меня всегда, начиная с первого посещения Мадрида и Толедо в 1992 г., как-то магнетически влекли к себе огромные вытянутые вверх алтарные полотна Греко позднего периода и одновременно чем-то отторгали, ставили какую-то границу восприятию и приводили в некоторое замешательство мое понимание многих из этих картин. Вот в этом вроде бы противонаправленном воздействии великого испанца на мое эстетическое сознание я и ощущал всегда главную тайну его творчества, его метафизический смысл, но не мог словесно объяснить его себе.

Признанные классические шедевры Эль Греко «Эсполио», «Погребение графа Оргаса», «Мученичество св. Маврикия» практически не вызывают у меня такой реакции. Они просто доставляют высочайшее эстетическое наслаждение, втягивая сознание сначала в образный мир созерцаемой картины, а затем и куда-то за него в пространства высокой радости и духовного ликования. Эти работы, как и многие другие, классически сгармонизированы во всем: композиции, колористическом решении, эмоциональном и духовно-содержательном настрое. Подобное можно сказать о многих портретах его современников, «Святом семействе» (особенно из толедского музея «Госпиталь Тавера»). Высокое наслаждение доставляет мне его колорит, где он продолжает и развивает великие традиции любимой мною венецианской школы.

Однако уже и в этих работах мы ощущаем нечто, характерное практически для всего испанского периода творчества Доменика Теотокопулоса, критского грека, учившегося живописи у поствизантийских иконописцев на родном острове, затем у венецианских и римских живописцев XVI в. В Толедо, где он прожил практически всю испанскую, т. е. большую часть своей творческой жизни (1576–1614), его искусство впитало и какой-то неповторимый дух испанского мистико-экзальтированного маньеризма, характерного, например, для Луиса Моралеса (1509–1586) или Алонсо Берругете (1490–1561). Да и сам пряный аромат древней, только недавно оставленной королем испанской столицы, в которой во времена Греко одновременно господствовали аристократические кружки испанских интеллектуалов, не пожелавших переехать в Мадрид вслед за двором, и суровая католическая инквизиция, явно наложил на его сознание, изначально пропитанное духом свободного христианского неоплатонизма, особый отпечаток, нашедший яркое выражение в его живописи.

Эль Греко.

Святое Семейство.

1590–1595.

Музей Госпиталь Тавера.

Толедо

Эль Греко.

Эсполио.

1577–1579.

Собор. Сакристия.

Толедо

Мощным чисто художественным символом практически всего испанского, т. е. главного, зрелого и уникального периода творчества Эль Греко, несомненно, является его знаменитое полотно «Вид Толедо» (1597–1599; Метрополитен, Нью-Йорк), где любимый город изображен во время ночной грозы. Сегодня я вполне определенно могу сказать, что все творчество великого живописца пронизано духом ожидания метафизической грозы грядущего Апокалипсиса, выраженной здесь в экспрессивном символическом образе. Возможно, что именно выражение этого глобального апокалиптизма и притягивает меня к искусству Эль Греко, а своей слишком уж сильной, иногда мрачноватой экспрессией даже как-то настораживает, вызывает внутренний дискомфорт эстетического восприятия.

Луис де Моралес.

Св. Стефан.

Прадо.

Мадрид

Эль Грет.

Вид Толедо.

1597–1599.

Музей Метрополитен.

Нью-Йорк

Уже в «Эсполио» (1577–1579), изображающем момент стаскивания (так!) каким-то уродцем багряницы с Христа перед самым распятием, взгляд Иисуса тщетно молит небо, чтобы сия, провиденная им гроза миновала человечество. Однако она в виде темной волны этого самого дикого, безумного человечества уже наваливается на Христа сверху и сзади, готовая вот-вот смыть и Его, и все живое (красные, желтые, золотистые — цветные — пятна первого плана картины) с лица земли. Понятно, что картина сразу не понравилась заказчику — капитулу Толедского собора, для алтарной части сакристии которого полотно было заказано и в конце концов, не без сопротивления части толедского духовенства, заняло там свое место. Апогея художественной выразительности этот дух апокалиптизма достигает в последних гениальных полотнах художника «Лаокооне» (1610–1614) и «Снятии пятой печати» (1608–1614).

Между этими художественными шедеврами («Эсполио» — «Снятие…») начала работы в Испании и конца жизни и следует, на мой взгляд, рассматривать творчество великого живописца. Здесь ключ и к тем огромным алтарным образам, хранящимся сейчас в Мадриде (Прадо) и в Толедо, которые долгое время вызывали у меня какое-то двойственное отношение, но всегда производили сильное художественное впечатление. После летней поездки в Испанию специально к Эль Греко эта двойственность почти полностью снялась, разрешилась на эстетическом уровне.

Эль Грет.

Снятие пятой печати.

1608–1614.

Музей Метрополитен.

Нью-Йорк

Что собственно смущало мое эстетическое чувство в этих работах? Прежде всего перегруженность неба, т. е. духовной сферы бытия, излишне материализованными, нередко тяжеловатыми, предельно деформированными, иногда даже как-то неумело или небрежно написанными фигурами. Ничего подобного нет в «Лаокооне» и в «Снятии пятой печати». И как сильны в художественном отношении, выразительны и символичны (в смысле чисто художественной символизации) эти полотна. Более мощно и лаконично выраженного метафизического духа апокалиптизма в живописи я, пожалуй, и не встречал. Разве что «Герника» Пикассо восходит к этому, но только восходит, а здесь — уже явлено. И как! Однако эти картины-как бы мощный прощальный аккорд гения, прозревшего апокалиптизм человеческого бытия в его сущности и сумевшего, наконец, выразить его живописно в какой-то лаконичной, предельно ясной форме. В алтарных же картинах он только идет к этому, руководствуясь всем своим достаточно противоречивым духовно-художественным опытом. Отсюда, по-моему, и двойственное воздействие на мое (думаю, что не только) эстетическое чувство.

В творческом сознании великого живописца удивительным образом сочетались практически несочетаемые или трудно сочетаемые художественные традиции поствизантийской иконописи, венецианской и римской (тоже — противоположности) живописных школ высокого и позднего Ренессанса и атмосфера экзальтированного мистицизма католической Испании, шедшей в искусстве каким-то своим путем. При этом все эти традиции были хорошо освоены и усвоены многомудрым греком на практике. До нас дошли и его прекрасное «Успение» (1567), написанное в лучших традициях критской иконописи, и его же добротные полотна как зрелого мастера венецианской школы (например, «Исцеление слепого» (1570–1575, Парма). Исследователи творчества Эль Греко особенно подчеркивают влияние на него Тинторетто и Микеланджело. Это очевидно, хотя сам великий испанец относился к живописи Микеланджело скептически, что тоже понятно. В своей живописи, понимании цвета, колорита, цветовых отношений он и в Риме, и в Толедо оставался типичным представителем венецианской школы.

Между тем, как сочетать в себе, в своем художественном сознании главные принципы византийской иконописи, для которой характерен предельно условный канонизированный художественный язык, ориентированный на создание символических анагогических образов, как бы идеальных моделей видимого мира, его предвечных эйдосов в некоем идеальном вневременном сознании, с венецианским буйством ярких земных красок в изображениях исключительно земной, даже плотской жизни во всей ее материальной красе и порой избыточности? Все события Священной Истории, которые, кстати, стояли в итальянском искусстве зрелого Ренессанса в одном ряду с событиями античной мифологии и античной и всей последующей истории, изображались здесь исключительно как события земные, когда-то произошедшие с земными, плотскими людьми. И именно изображение земной материи — человеческих тел и вещей — пленяло тех же венецианцев и позволило им выработать потрясающий живописный язык.

Как совместить в одном творческом сознании эти противоположные по сути своей художественные тенденции? И нужно ли? И пытался ли сделать это Эль Греко? Проще ведь было остаться на какой-то одной, на благо он хорошо владел и той, и другой традициями. Между тем уникальность его творческой манеры выросла и сложилась — это хорошо показывает его живопись — именно на, скорее всего, внесознательном стремлении совместить, синтезировать освоенные им противоположные художественные традиции, включая, кстати, и некоторые изобразительные приемы Микеланджело.

Эль Греко.

Успение Богоматери. Икона.

Ок. 1567.

Храм Успения Богоматери.

Ермополь.

Сирое. Греция

Эль Греко.

Исцеление слепого.

Ок. 1570–1575.

Национальная галерея.

Парма

Между тем не будем забывать, что это традиции из разные конфессиональных и культурных пространств. По рождению (т. е. генетически и архетипически), по крещению и по первому художественному образованию и опыту Доменик Теотокопулос — православный грек, т. е. прямой наследник византийских традиций. В Италии, но особенно в Испании он вступил и даже активно включился в чуждую православию католическую среду. А в Венеции и Риме он попал еще и в активно секуляризирующуюся и антикизирующуюся культуру высокого Ренессанса. Известно, что он привез с собой в Испанию большую библиотеку духовной и философской литературы на греческом, итальянском и латинском языках. А освоив испанский, пополнял ее еще и испанскими книгами. Он был дружен с некоторыми известными представителя испанской духовной интеллигенции, поэтами, художниками.

И все это каким-то чудесным и уникальным образом сплавилось в его сознании в нечто целостное и выразилось в его живописи. Правда, целостность эта отнюдь не была непротиворечивой. И суть этого противоречия по крупному счету заключалась, как мне представляется, в художественном стремлении выразить некое сущностное единство небесного и земного миров, Града Божьего и града земного в их метафизических измерениях. Византийская и греческая иконопись давали незамутненные, столетиями отстоявшиеся художественные символы небесного града; Микеланджело в своем Страшном Суде наполнил небо предельно человеческими, даже плотскими телами, фактически спустил его на землю, приземлил. Венецианцы изображали, как правило, библейские события как исключительно земные, чисто исторические, изредка помещая среди людей ангелов в предельно земном обличии мифологических существ во плоти, только с крыльями, тоже вполне земными — птичьими. Хотя они умели изображать их и в качестве совершенно призрачных (почти прозрачных) существ (см. хотя бы «Тайную вечерю» позднего Тинторетто в венецианской церкви Сан-Джорджо Маджоре).

И все это знал и умел делать своей кистью Эль Греко и попытался как-то синтезировать в испанский период творчества. Иногда ему удавалось решить эту задачу художественно очень целостно и корректно, но чаще небо и земля вступали в его произведениях в художественную схватку, и тогда мы слышим мощные апокалиптические трубы. Грядет Нечто!

Вывод этот основывается на результатах длительного чисто и собственно эстетического созерцания его больших алтарных картин, многие из которых собраны в Толедо и в Прадо. Все они написаны в последние два десятилетия жизни художника. Некоторые повторены в нескольких вариантах для разных заказчиков. Картины сильно вытянуты по вертикали (писались для высоких храмов), предельно динамичны, экспрессивны по форме и цвету (колористически развивают находки венецианцев XVI века в направлении большей контрастности цветов и тонов), отличаются сильной деформацией человеческих фигур, иногда доходящей до гротеска, сложными ракурсами фигур, большая часть из которых как бы парит в пространстве картины. Земли как таковой, как некоего устойчивого плацдарма для изображенных действий, в большинстве из этих полотен нет вообще, а верхние небесные сферы заполнены множеством предельно материализованных и очень подвижных фигур небожителей. Сюжетно на этих картинах изображаются основные евангельские события из земной жизни Христа и Марии: Благовещение, Поклонение пастухов, Крещение, Распятие, Воскресение и др. Однако происходят они у Эль Греко явно не на земле.

Эль Греко.

Похороны графа Оргаса.

Храм св. Фомы.

Толедо

Эль Греко.

Мученичество св. Маврикия.

1580–1582.

Эскориал

Фактически в этих изображениях нет ни земли, ни неба. Всей перечисленной выше совокупностью художественных средств живописцу удается создать некий особый (вне-) пространственно-временной континуум, специфический план (как сказали бы эзотерики) бытия со своей тонкой материей, который располагается в каком-то своем измерении — между плотной материей земного мира и нематериальным духовным миром божественных сфер. Поэтому в этих полотнах явно земные и материальные по евангельскому сюжету фигуры Марии, Иисуса, Иоанна Крестителя, учеников Христа, пастухов имеют такую же живописную плотность, деформированность тел, подвижность, как и небесные чины, музицирующие ангелы, сам Бог-Отец. И это отнюдь не потому, что великий грек не умел изобразить чисто земные сюжеты на земле, а духовные сущности на небе в их собственных средах и соответствующем (скажем, в призрачно-прозрачном, светоносном) живописном облике.

Там, где он сознательно хотел это сделать, у него получалось великолепно. Например, в его выдающихся полотнах «Погребение графа Оргаса» или в «Мученичестве св. Маврикия». В первой картине он чисто живописными (композиционными и цветовыми) средствами выделяет два плана: земной, где жители Толедо присутствуют на погребении тела графа, и небесный, где парят небожители во главе с Иисусом Христом. Планы разделены между собой облачным слоем, на котором восседают живописно более материальные, чем остальные обитатели неба, Богоматерь и Иоанн Креститель. Они выступают здесь как бы стражами врат (некая воронка в облаках) Царства и одновременно ходатаями перед Господом за душу покойного, которую (в виде полупрозрачной (!) фигурки) живописно данный ангел пытается протолкнуть снизу, из земного мира в воронку небесного лона. Оба мира разделены очень четко.

При этом в земной мир для выражения большей торжественности события и особой святости погребаемого художником помещены и некоторые давно почившие к тому времени персонажи. Тело графа опускают в могилу не его современники, а св. Августин и св. Стефан, а среди живых толедских жителей (современников и знакомых Эль Греко, да и он сам просматривается здесь на заднем плане), присутствующих на обряде, в скорбной позе стоит и св. Франциск Ассизский. Все эти святые, спустившиеся по столь торжественному поводу с неба, изображены так же материально, как и толедские жители, отличаются только облачениями (священническими Августин и Стефан, монашеским — Франциск). Близким к этому образом решена и композиция в «Мучении св. Маврикия». Земная и небесная сферы здесь тоже четко разграничены чисто живописными средствами. Интересно, что в этих картинах фигуры изображенных персонажей даны практически без каких-либо заметных деформаций и более статично (особенно на земном плане), чем в интересующих нас алтарных работах.

Так что Эль Греко никак нельзя обвинить в каком-либо техническом неумении. Да его никто в этом и не обвинял. Он все умел. Более того, что особенно интересно, толедские современники, даже заказчики из духовенства, почти единодушно отмечали высокое художественное достоинство его работ, хотя ничего подобного в живописи до этого они не видели. Пеняли же ему исключительно за свободное обращение с каноническими сюжетами. Тем не менее все картины принимались в храмы, для которых они были написаны, а художнику выплачивались (каждый раз не без препирательств и даже судебных тяжб) за них большие, иногда баснословные гонорары.

Сегодня, внимательно изучив основные алтарные картины Эль Греко, я понимаю, что на них представлены не единожды произошедшие значительные эпизоды Священной Истории, но вечно длящиеся мистические события, ознаменованные этими историческими эпизодами. Особой системой художественных средств мастер вынес их в некие метафизические пространства, где небо и земля сходятся в единой мистерии того или иного события (Благовещания, Крещения, Воскресения и т. п.), которое длится вечно. Однако события эти представлены на полотнах Эль Греко отнюдь не благостно, как того, казалось бы, требуют данные сюжеты, но драматично и даже трагично.

Вот «Благовещение» (1596–1600) из Прадо. Архангел несет Марии благую весть, на нее слетает из золотистой глубины неба Дух Святой в виде белого голубя, а на небе ангелы воспевают и славят событие на музыкальных инструментах. Однако картина несет не благость (благостны только лицо Гавриила, да жест его сложенных на груди рук). Все остальное — космологическая тревога и смятение. Тревожно завихряются смерчами темные облака, Гавриил в ярко-зеленом (почти ядовитого цвета) хитоне с черными крыльями, одно из которых уже складывается, тогда как другое как бы стремительно раскрывается. Одежды Марии раздувает какой-то вихрь, она сама в тревоге (ну, ее-то тревога здесь объяснима). Беспокойны позы музицирующих на небе ангелов и гамма их одежд. Вихрящиеся облака суть живые небесные силы, ибо они по краям наполнены младенческими головками ангелочков, что создает уже какой-то тревожный сюрреалистический эффект.

Эль Греко.

Благовещение.

1596–1600.

Прадо.

Мадрид

Эль Греко.

Непорочное Зачатие (Jmmaculata Conceptio).

1607–1613.

Музей Санта-Крус.

Толедо

То же самое можно сказать о «Непорочном Зачатии» (1607–1613) из музея Санта-Крус в Толедо. Здесь космическая тревога (а чего тревожиться-то? Символически прославляется безгрешное рождение Марии, из небесных глубин к ней слетает все тот же белый голубь — Дух Святой — радость и ликование! Ан нет!) усиливается еще и сполохами ночной грозы над Толедо внизу картины — уже знакомым нам апокалиптическим символом. Почти в тех же словах можно описать и «Крещение Иисуса» (1608–1614) из госпиталя Тавера (кстати, тот же белый голубь из тех же золотистых глубин слетает здесь на Иисуса). Полное композиционное и цветовое единство небесной и земной сфер — как бы один хоровод тел (не совсем земных и совсем не небесных) вокруг голубя, но атмосфера мрачная, почти трагическая, предельно напряженная. Апокалиптичная! Не случайно эта картина входила в один цикл со знаменитым «Снятием пятой печати». Обе с еще несколькими работами писались для храма госпиталя — вряд ли Эль Греко думал тогда об утешении пациентов госпиталя, да и самого себя — больного и старого. Вряд ли вообще думал о чем-то. Просто самозабвенно писал то, что через него выражалось, прорывалось наружу, в земной мир.

Эль Греко.

Крещение.

1608–1614.

Музей Госпиталь Тавера.

Толедо

В «Крещении», например и сейчас находящемся в храме госпиталя, превращенного в музей, изображение выдержано в такой колористически темной, мрачноватой, красновато-коричневой гамме, которая скорее погружает нас в хтонический мир Аида с его угрожающими отсветами пламени, сожигающего грешников, чем возвещает о великой радости таинства мистерии крещения самого Иисуса. В подобном же колористическом ключе решены «Распятие» (1590–1600, Прадо — и здесь это еще как-то можно понять) и «Воскресение Христово» (1590, Прадо — а вот это на рациональном уровне понять очень трудно). Эстетическое восприятие и углубленное созерцание, а затем и пострецептивная герменевтика основных алтарных полотен Эль Греко приводят меня к убеждению, что все основные события евангельской истории художник в этот период своего творчества ощущает и понимает в апокалиптическом ключе, при этом осмысливая апокалипсис в его катастрофически-карающем модусе, а не в эсхатолого-преображающем и спасающем человека. Для православного грека, попавшего в пространство католической инквизиции Испании, грядущий Апокалипсис — не надежда на рай, преображение и Царство Божие, а ужас и страх перед вечной карой небесной. В этом, на мой взгляд, главный метафизический смысл поздних алтарных полотен Эль Греко.

И выражен он только и исключительно живописными средствами. В ряде случаев, как я отчасти показал, даже вопреки буквальному смыслу изображаемых евангельских событий. Думаю, что именно поэтому художник выносит их и из земного исторического пространства, где они происходили согласно Евангелию (и где их корректно и художественно выразительно изображали мастера итальянского Ренессанса), и из идеального символического пространства, куда их помещали византийские иконописцы. Эль Греко вроде бы опирается на опыт ренессансных мастеров в изображении человеческих фигур, пейзажа, нематериальных предметов, облаков и т. п., но столь сильно трансформирует, деформирует, динамизирует формы и цветовые отношения, что его евангельские события как бы переносятся с земли совсем в особые, лично его пространственно-временные измерения, где в конечном счете, на зрителя работает не столько изображение события, не его репрезентация, сколько способ и характер цвето-формного выражения. А он-то во всех этих изображениях един, и именно — апокалиптичен.

Эль Грет.

Воскресение Христово.

Ок. 1596–1610.

Прадо.

Мадрид

Ангел несет благую весть Марии, а нам страшно. Иисус принимает крещение на Иордане, а мы содрогаемся от ужаса. Христос воскресает из мертвых, а у нас мурашки по коже от страха и ужаса. И этим апокалиптизмом пронизаны не только огромные алтарные полотна позднего Эль Греко. Он ощущается во многих его картинах, но более всего после алтарных работ, пожалуй, в потрясающих циклах его «Апостоладос» — неоднократно повторенном изображении серии «портретов» или «икон» (точнее, что-то среднее между портретом и иконой) всех апостолов. В Толедо можно увидеть две из них: в соборе (около 1605) и в музее Греко (1610–1614). Эти серии создавались Эль Греко наподобие своеобразного деисиса, возможно в воспоминание о деисисах православных храмов на Крите его времени. В центре помещалось поясное изображение благословляющего Христа, а по обе стороны от него тоже поясные изображения двенадцати апостолов в достаточно свободных позах с вещественными символическими атрибутами, характеризующими каждого из них согласно христианскому иконографическому преданию.

При различном личностно-эмоциональном решении образа каждого из двенадцати апостолов художник наделяет их общей чертой — профетической углубленностью в себя, где они прозревают, по-моему, одно и то же: грядущий апокалипсис в его эльгрековском трагическом варианте. «Портреты» апостолов существенно отличаются от портретов современников Эль Греко, которых он также написал немало. Если в последних мы видим действительно прекрасные, выполненные на уровне высших достижений ренессансного портретного искусства образы живых людей со всеми их внутренними достоинствами и недостатками, то апостолы решены совсем в иной живописной манере.

Луис де Моралес.

Апостол Иоанн.

1595–1604.

Прадо.

Мадрид

Эль Грет.

Апостол Павел.

1610–1614.

Дом-музей Эль Греко.

Толедо

В них, пишет исследователь творчества Эль Греко Т. П. Каптерева, «живопись теряет свою материальность, плотность красочного слоя; кажется, что некоторые картины написаны окрашенным светом. Основной живописный эффект серии апостолов построен на вариации тонов одежд — коричневато-зеленых и бледно-голубых, зеленоватых и серых, желтых и голубых, малиново-розовых и зеленых, голубых и розовых. Есть что-то отвлеченное, астральное в этих крупных цветовых пятнах, очерченных на темном фоне тающей линией контура». Перед нами, действительно, не портреты в подлинном смысле слова «портрет», земных мало образованных и «нищих духом» учеников Иисуса, но яркие и индивидуализированные образы уже вознесенных на какой-то иной, неземной план бытия пророков, знающих судьбу человечества и каждый по-своему реагирующих на нее. И все это художнику удалось передать исключительно живописными средствами. Перед нами ряд потрясающих в живописном отношении картин, от каждой из которых трудно оторвать глаз, а переходить от одной к другой, наслаждаясь живописно-психологической симфонией в каком-то полумедитативном состоянии, можно бесконечно долго. В этом, т. е. в чисто живописном (равно художественном, т. е. доставляющем эстетическое наслаждение), выражении того, что не передается никаким другим способом, заключается подлинный художественный символизм искусства и его глубинный метафизический смысл.

Эль Грет.

Коронование Марии.

1591. Прадо.

Мадрид

Я попытался описать здесь один из основных, на мой взгляд, духовных смыслов живописи Эль Греко, открывшийся мне в моем недавнем путешествии к нему в Толедо и Мадрид, особенно ярко и многомерно выраженном в его алтарных картинах и сериях апостоладос и давно не дававшийся моему пониманию, беспокоивший меня своей сокрытостью от моего эстетического сознания. Теперь, кажется, он открылся мне окончательно, успокоил ищущее сознание и доставил большое эстетическое удовольствие. Тот апокалипсис, о котором художественно достаточно беспомощно кричит практически все искусство XX — начала XXI века, Эль Греко ощутил еще в конце XVI века и грозно протрубил о нем исключительно живописными средствами. При восприятии его полотен нередко возникает тот же мощный катарсис (и большое эстетическое наслаждение, соответственно), который характерен для эстетического восприятия трагедий великих трагиков Античности или Шекспира[9].

Эль Греко.

Вид и план Толедо.

1610–1614.

Дом-музей Эль Греко.

Толедо. Фрагмент картины

Должен заметить в завершение этого разговора, что у Эль Греко есть несколько прекрасных полотен, решенных в более оптимистичном тоне, где указанный выше апокалиптизм или отсутствует вообще, или проявляется достаточно слабо. Это прежде всего, его «Святое семейство» (оба варианта — из госпиталя Тавера и из музея Санта-Крус), «Коронование Марии» (1591, Прадо), «Мученичество св. Маврикия» (основной мотив, живописно звучащий в небе и в главной группе действующих лиц на первом плане, — прославление мучеников, светлый гимн), в одной из последних картин «Вид и план Толедо» (1610–1614, Дом-музей Эль Греко; здесь под весьма еще тревожным небом город Толедо изображен как сияющийся белизной Небесный Иерусалим).

Эти заметки были инициированы нашими с Н. Б. беседами о событии эстетического путешествия, которое предстало при его теоретическом рассмотрении как событие — проникновение (или приникновение) с помощью эстетического опыта на глубинные уровни бытия, соприкосновение с подлинным бытием, его метафизической реальностью, лежащей в основе любого подлинного эстетического опыта. Понятно, что мысль моя обратилась прежде всего к символистам, которые одними из первых в Культуре достаточно четко сформулировали это (в максиме: всякое искусство символично) и которыми, как и самим духом символизма, мы достаточно подробно занимались последние годы, совершали увлекательные путе-шествия в страны символизма, французского и русского. А там Андрей Белый — символист, ясновидец, антропософ. За ним высветились фигуры Штейнера и Ницше. И все они в процессе своего духовного восхождения, в любом своем анагогическом опыте обращались к сфере искусства, к эстетическому опыту, высоко ценили его именно за его метафизические возможности реального приобщения к бытию как на гносеологическом уровне, так и на онтологическом. Что же тогда нам, эстетикам?

Да нам-то это всегда было понятно. Мы этим жили и живем постоянно, но вот описать эти фундаментальные основы эстетического опыта трудно, настолько они неуловимы для рассудка и словесного выражения. Я пытаюсь это иногда делать в своих текстах, да, кажется, не очень убедительно. Здесь обратился для примера к живописи Эль Греко, любимого мною художника, но и вызывающего постоянные вопросы, иногда ставящего просто в тупик мой эстетический вкус, эстетическое сознание. Сегодня что-то прояснилось в результате последнего путешествия к нему и по его творчеству в Испании. Понятно, что завтра нечто может высветиться и в ином свете, ибо эстетический опыт тем и силен, что он многомерен и те или иные его измерения открываются нам в зависимости от многих аспектов воспринимающего эстетического субъекта, ситуации восприятия и т. п. Очевидно одно: специальные, целенаправленные эстетические путешествия к тем или иным эстетическим объектам дают, как правило, потрясающий результат — помогают наиболее полно и всесторонне реализовать эстетический опыт в оптимальной полноте, но также — и выявить, если для того есть желание, его метафизические глубины. А чтобы иметь фундаментальную философскую поддержку в этом нелегком деле, всегда напоминаю себе и своим друзьям: Читайте и перечитывайте Шеллинга!

300. В. Бычков

(14.02.14)

Дорогие коллеги,

я благополучно вернулся после недолгого зимнего паломничества в Страну Востока, которое стало для меня почти необходимым событием этого времени года. И коль скоро вы еще не охладели к нашим эпистолярным беседам, в которых образовался достаточно длительный перерыв по всяческим объективным и субъективным причинам у каждого из нас, готов в ближайшее время с радостью почитать Ваши письма и попробовать и самому что-то нацарапать.

Дружески ваш В. Б.

301. В. Иванов

(14.02.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

план сегодняшнего дня был таков: утренний кофе, после которого нацарапаю письмецо В. В., долженствующее начаться следующим образом: вначале обычное приветствие (сердечно теплое), потом: предполагаю, что Вы благополучно вернулись из своего паломничества и теперь уютно сидите в своей пещере, перебирая в памяти собранные сокровища…

…сажусь за стол, открываю почтовый ящик и нахожу — к своей вящей радости — Ваше письмецо! Ну, как после этого отрицать возможность телепатического общения родственных душ!

Вл. Вл. в Музее истории искусства.

Вена

Приятно слышать, что Ваше путешествие в Страну Востока (Благословенному Кришне земной поклон! Да будет радость! Мир всем существам!) закончилось наилучшим образом, и выражаю надежду, что Вы поделитесь с Вашими собеседниками своими экзотическими-эзотерическими-эстетическими впечатлениями. В начале февраля я тоже не сидел сиднем в берлинской берлоге и совершил скромное паломничество в Вену, где сделал для себя несколько открытий, точнее — два (по большому счету), о которых хочется Вам рассказать, не откладывая дела в долгий ящик, но надо бы прежде всего закончить начатое в январе письмо на мифологическую тему. Работа над ним вовлекла меня — почти в буквальном смысле — в слабо освещенный лабиринт запутанных ходов мифических ассоциаций. Есть надежда из него выбраться, но на это потребуется время, а между тем хотелось бы вернуться к ритмам общения в героическую эпоху Триалога. Может быть, пошлю Вам на днях «фрагмент» с припиской «продолжение следует» — только для того, чтобы дать «знак триаложной жизни».

С греющим душу чувством духовной близости

Ваш В. И.

Дорогие собеседники,

бывают эстетические путешествия длиною в год, иногда в жизнь, бывают и длиною в час или полтора, но при известных обстоятельствах и за них надо быть благодарным судьбе. Так, вчера мне удалось выбраться в берлинскую картинную галерею на организованную Гравюрным кабинетом (Kupferstichkabinett) выставку графики Пикассо, о которой я уже как-то кратко упоминал. Она открыта с 13.09.2013 по 12.01.2014 г. и напоминает мне роман в иллюстрациях, сделанных его главным персонажем. На стенах кое-где начертаны тексты: высказывания художника о себе и своих творческих принципах — прием довольно распространенный в современной музейной практике. Иногда он даже мешает сосредоточиться на экспонируемых произведениях и побуждает более размышлять о прочитанном, чем безмолвно погружаться в созерцание. Но мне удалось на этот раз обрести взаимообогатительное равновесие между текстами и графическими листами. Возникло ощущение: ты попал в книгу с картинками и бродишь по строчкам на скромных правах любознательного читателя, наклонного к гофманическим превращениям.

Выставку можно обозначить и как миниретроспективу, поскольку на экспозиции отражены главные периоды и темы творчества Пикассо. Она размещена в одном большом зале, но поскольку в его середине мудро поставили несколько высоких стендов, образующих род угловатой башни, то посетитель движется как бы по кругу, и конец смыкается с началом: подойдя к последнему стенду, невольно переходишь к первому и при желании и необходимом досуге проделываешь всю процедуру ad infinitum… Такое круговое движение не лишено символического смысла: жизнь художника предстает циклом, освобожденным от прямолинейной монотонности. Круг — прадревний символ вечности. В данном же случае он позволяет ощутить целостное (вневременное) Я художника, бросавшее многообразные и взаимопротиворечивые стилистические проекции в бурлящий поток своей последней инкарнации. Сам Пикассо считал себя мастером, лишенным стиля. Под стилем же он понимал определенную систему формообразующих принципов, которым подчиняет себя художник в ущерб бесчисленным возможностям, скрытым в глубинах его подсознания. Именно благодаря своей несвязанности «догматическим» подходом к стилю Пикассо предстает перед нами в смущающем виде «коллегии личностей» (заимствую это выражение у Андрея Белого), каждая из которых претендует на определенную независимость от других: не только стилистическую, но и биографическую. Симптоматично, что каждый стилистический период в творчестве Пикассо был — так или иначе — ознаменован связью с новой женщиной, внешне и внутренне воплощавшей для художника смену его эстетической парадигмы. Именно у Пикассо — в отличие от многих своих собратьев по искусству, довольствовавшихся ничем не омраченным донжуанством или даже попросту развратом, — выступает момент полибиографичности в рамках одной жизни. То, что другой растянул бы на несколько инкарнаций, Пикассо, повинуясь кармической необходимости, спрессовывает в одну. То, что для Петрарки символизировалось в Лауре, а для Данте — в Беатриче, для Пикассо выстроилось в ряд женских образов, воплощавших в себе полистилистический мир его эстетических идеалов. Пикассо всей своей жизнью и творчеством иллюстрирует мысль Андрея Белого о том, что «никакое „Я“ по прямой линии невыражаемо в личности, а в градации личностей, из которых каждая имеет свою „роль“». Ранее Блаватская сравнивала отдельную человеческую жизнь с «ролью», а «высшее Я» (манас) с «актером», тогда как у Белого уже в рамках одной жизни задействована целая актерская труппа, каждый член которой исполняет свою роль. В таком случае «высшее Я» выступает в качестве «режиссера». Возникает проблема гармонизации «ролей» различных «актеров» (т. е. личностей, в понимании Андрея Белого), а «не изгнание „актеров“ со сцены жизни за исключением одного».

Терминология Белого в этом вопросе отличается от бердяевской. Например, в своих «Воспоминаниях о Штейнере» Белый подчеркнул в самом начале, что будет писать о Штейнере «только как о человеке; не об индивидууме, а о личности». Напротив, вечное начало в человеке Бердяев называл личностью, тогда как индивидуум был для него «категорией натуралистической, биологической, социологической». Касаюсь этой терминологической разницы бегло и в расчете на то, что мы — в рамках наших рассуждений о мифе и символе — так или иначе должны затронуть вопрос о соотношении вечного и временного в человеке, поскольку от его решения (понимания) во многом зависит и характер наших герменевтических процедур. В конце концов, выбор терминов — дело философического вкуса. Я не придаю им большого значения, но хорошо бы — во избежание логомахических недоразумений — разъяснить особенности своей терминологии. По сути, Андрей Белый и Бердяев говорят об одном и том же: о сложном («многоэтажном») составе человеческой природы, включающем в себя и высшее — чисто духовное — начало. Мне нравятся и тот, и другой варианты, но чтобы внести некоторое единство в свое словоупотребление, пока буду придерживаться в терминологии Андрея Белого.

В жизни и творчестве Пикассо, например, отчетливо просматривается наличие множества «актеров», деятельность которых тем не менее контролируется невидимым «режиссером» — подлинным Я, — стоящим над миром своих проекций. Над первым стендом, на котором представлена ранняя графика художника, помещен любопытный текст высказывания Пикассо, позволяющий предположить наличие определенного «сценария», согласно которому мастер — казалось бы, со спонтанной иррациональностью — менял амплуа своих «актеров». Пикассо признается, что «голубой» и «розовый» периоды своего творчества он конципировал таким образом, чтобы, завоевав признание в качестве неоспоримого профессионала, далее позволить себе самые рискованные эксперименты. Возможно, Пикассо несколько преувеличил степень расчетливой осознанности смен своих эстетических парадигм, но и полностью игнорировать наличие «шахматных» ходов в его творчестве не представляется возможным. Известным преимуществом Пикассо — в данном отношении — является то, что он не обременял себя ни религиозными, ни метафизическими, ни тем более теософическими понятиями и представлениями, а действовал, исходя только из развитого в непрерывном творческом процессе интуитивного сознания своего высшего Я.

Для выражения этого непреходящего Я, т. е. самоощущаемой сущности собственного индивидуума, и следуя при этом не теориям, а верному художественному инстинкту, Пикассо обратился к мифическому образу Минотавра. Поскольку только «сочетанием несочетаемого» можно выразить невидимые, но доступные для самонаблюдения реальности, кроющиеся в глубинах человеческого существа, то вполне неизбежно творческое сознание порождает мифические имагинации, восходящие ко вневременному архетипу. С позиции метафизического синтетизма бросается в глаза, как сама логика, скрыто действующая в смене форм и видов символизации, привела в XX веке к новой интерпретации — традиционного для европейского искусства — мифологического репертуара.

Некто в черном: Так, так…

Автор: Хочешь сказать, что меня опять куда-то в сторону заносит…

Некто в черном (со вздохом):… На Крите летом дождей не бывает.

Пирлипат: Хочу на Крит.

Минотавр (внезапно появляясь в окне): коакс коакс…

Хорошо. Возвращаюсь к описанию выставки. Совершая круговое движение по залу, подходишь к зениту: духовному средоточию всей экспозиции. Тема трех стендов: «Minotaurus und andere mythische Gestalten» («Минотавр и другие мифические образы»). Не знаю, было ли это сознательно задумано устроителями или получилось без особого умысла, но у реципиента невольно складывается впечатление, что мифологический раздел образует средоточие, кульминационный пункт всей выставки. Смысловое движение идет по нарастающей, проходит через не лишенный сентиментальности мир клоунов и акробатов, приводит к портретам (по преимуществу женским) в разной степени деформации. К портретам примыкает стенд с натюрмортами, которые сам Пикассо без ложной скромности сравнивал с евангельскими притчами (на выставке это подкреплено соответствующей цитатой). Динамика продвижения по выставке сменяется контемплятивной статикой. Замираешь в присутствии мифических образов, затем следует нисхождение в мир человеческих страстей (в том числе и социально-политических, о чем свидетельствует раздел «Der engagierte Kunstler» («Ангажированный художник»). Наконец, несколько утомленное сознание поставлено перед проблемой интерпретации старых мастеров (Кранах, Рембрандт, Гойя) и ее решением, данным Пикассо. Опустясь таким образом к надиру, можно, посидев на скамейке, начать круговое движение сначала, пока не придет время выпить кофе в музейной ресторации. Но зенит не выходит из памяти и за кофе, кстати, весьма умеренного качества.

Зенитом выставочного зенита, точкой, в которую сходятся все смысловые линии творчества Пикассо, является для меня «Минотавромахия» («La minotauromachie») — крупноформатный офорт (49,8 × 69,3), выполненный с применением гратуара в 1935 году. В большинстве выставленные графические листы принадлежат Гравюрному кабинету (Kupferstichkabinett), размещенному в здании Картинной галереи, данный же экземпляр получен от расположенной по соседству Национальной галереи. Очевидно, что другой обладатель еще одного экземпляра — Museum Berggruen в Шарлоттенбурге — не пожелал расстаться со своим сокровищем. Именно в этом собрании я и увидел в первый раз (репродукции в книгах и альбомах не в счет) этот офорт, потрясающий сознание реципиента (имею в виду себя) по своему глубинному смыслу и блеску виртуозного выполнения. «Минотавромахия» относится к числу редких в творчестве Пикассо произведений, исполненных без утомительной поспешности. Конечно, стремительный темп, в котором работал художник, имел свои основания. Захваченный гераклитианским, кипящим потоком своего воображения, он едва успевал фиксировать предносившиеся ему образы, предоставляя последующим поколениям заняться более основательным развитием намеченных им форм и тем. Данный Пикассо шанс сохранить в искусстве принцип образности, не погрешив против основ современного сознания, не был использован. Творчество Пикассо знаменует не столько начало нового этапа в развитии европейского искусства, сколько звучит какофонически сумбурным реквиемом по классическому модерну, хотя в «Минотавромахии» легко обнаружить многообещающие задатки для будущего в той степени, в которой будет возможно возрождение мифа, иными словами, достижение ступени имагинативного сознания, способного воспринимать в глубинах души образы, символизирующие духовные реальности.

Драматургия выставки позволяет сопережить сложный путь Пикассо к обретению мифа и затем последующий откат с достигнутой им высоты. Как известно, образ Минотавра стал для него проекцией собственного Я. Оказалось, что только на уровне мифа возможно постижение своей собственной сущности, поднятое до уровня художественной имагинации и более реально раскрывающее невидимое ядро личности, чем десятки высказываний о ней. Но интерпретация реципиентом образа Минотавра на данной гравюре в качестве alter ego Пикассо не есть нечто первичное. Она принимается в расчет только в результате знакомства с соответствующей литературой или, по меньшей мере, с выставочной экспликацией. Мне же хотелось бы подчеркнуть эффект непосредственного воздействия данной гравюры на сознание.

Пабло Пикассо.

Минотавромахия.

1935.

Гравюрный кабинет государственных музеев в Берлине

На первой ступени восприятия глаз необремененно и непредвзято наслаждается изощренными пересечениями черных штрихов, образующих сложную ткань, наброшенную на бездонную плоскость белого листа. Я бы мог сравнить в этом отношении «Минотавромахию» только с дюреровской «Меланхолией». Обе гравюры представляют собой непревзойденные вершины в истории европейского искусства и дают пищу для самых многоученых и многосмысленных интерпретаций. Но еще большее значение для меня имеет, говоря в духе В. В., их невербализуемая художественность. Оба листа зачаровывают своим черно-белым звучанием.

Что же происходит дальше? Многое зависит от того, как реципиент поступит с полученным впечатлением, восшедшим на ступень переживания, пускающего корни в глубины подсознания. Одно дело, если человек пробежался по выставке, постоял по мере своей выносливости перед тем или иным произведением (в данном случае перед «Минотавромахией»), отдал должное виртуозному мастерству Пикассо, испытал удовольствие или даже наслаждение (чему немало мешает окружающая толкучка) и потом вернулся в круг своих повседневных забот, другое дело (беру для примера только крайности, опуская множество допустимых вариантов), если работа над полученным впечатлением продолжается дальше (разумею случай чисто приватной герменевтики «в-себе» и «для-себя», т. е. не преследующей никаких утилитарных, в том числе и научно-академических, целей), тогда такой приватный реципиент либо — в благоприятное время внешнего и внутреннего покоя — довольствуется сокровищами своей памяти и вызывает с ее помощью образ «Минотавромахии», либо покупает репродукцию и вешает ее в своем кабинете или библиотеке, если таковая имеется, словом, в любимом и удобном для созерцания уголке своего обиталища. Если там уже висела дюреровская «Меланхолия», то реципиент получает возможность сравнить воздействие обеих гравюр на его сознание в течение довольно долгого времени. В сравнении с медитативно и успокоительно настраивающей «Меланхолией», «Минотавромахия»— при всех своих достоинствах — несомненно, вносит в домашнюю атмосферу иррациональное беспокойство…

такс такс…

Достигнув этой ступени, реципиент неизбежно сталкивается с проблемой интерпретации образа, стоящего почти на равной ступени с «Меланхолией» по своей художественности, но побуждающего разобраться в смысловом различии между этими двумя шедеврами. Они выводят сознание из круга повседневных переживаний и помогают ощутить реальность метафизического измерения бытия, но делают это по-разному. И Дюрер, и Пикассо пользуются основным принципом художественной символизации как сочетания несочетаемого в его различных модификациях. Оба вводят в трехмерно изображаемое пространство и синтезируют предметы и существа в сочетаниях, немыслимых в земной действительности. Обе композиции прочитываются справа налево. В правом углу своей гравюры Дюрер изобразил крылатую фигуру Меланхолии, Пикассо — Минотавра. Меланхолия сидит в спокойной задумчивости, устремив взгляд в фаустовскую бесконечность. Минотавр дерзко врывается в человеческий мир и подчиняет его своей воле. В обеих фигурах сочетаются несочетаемые элементы, но соединение человеческого тела с птичьими крыльями не производит такого мощного эффекта остранения, как это являет сочетание огромной бычьей головы с человеческим телом. Пикассо показал таинственное вторжение архаического мифа в современное сознание, тогда как Дюрер оставляет его в границах, закономерных для нашего исторического возраста.

Я уже неоднократно в ходе переписки ссылался на Юнга, отметившего сходство между снами, фантазиями и видениями современных людей и архаической символикой. Особую значимость для Юнга представлял тот неоспоримый для него факт, что подобные сновидения посещали людей, не имевших ни малейшего представления о древних мифах и алхимических ритуалах трансформации. Как же дело обстояло с Пикассо? В чем секрет мифической убедительности его Минотавра? На основании каких принципов он синтезировал данное сочетание несочетаемого? Я бы назвал такой род синтеза двойным. С одной стороны, Пикассо был хорошо знаком с античной мифологией, так что неудивительно возникновение в его творчестве архаического образа Минотавра. С другой, в согласии с воззрениями Юнга, столь же несомненны визионерские источники всей минотаврической серии, обретаемые в подсознании самого художника, независимо от его эрудиции.

Что же побудило Пикассо воскресить миф о Минотавре в собственной редакции, во многом радикально отличающейся от античной традиции, в основном адекватно усвоенной западноевропейскими художниками? При такой постановке вопроса реципиент неизбежно переходит из сферы собственных эстетических переживаний в мир, сконструированный искусствоведческими методами. С точки зрения метафизического синтетиста, представляется симптоматичным обращение Пикассо к мифу о Минотавре в связи с его недолгим сближением с кругом французских сюрреалистов. Сюрреализм я рассматриваю не только как одно из хронологически очерченных течений в искусстве классического модерна, но и как метаморфозу метафизического архетипа, лежащего в основании многочисленных вариантов сочетания несочетаемого в символизме. Так что и в этом случае можно говорить о двойном синтезе исторических и вневременных начал в творческом акте. Общение с сюрреалистами окружило Пикассо атмосферой, благоприятной для создания собственного мифа. Сюрреализм сыграл роль катализатора, вызвавшего к жизни и оформившего смутные движения в подсознании художника, ранее равнодушного к мифологической тематике в ее традиционном варианте. При всем том смысл, вкладываемый Пикассо в образ Минотавра, отличался от его интерпретации тогдашними сюрреалистами.

Пабло Пикассо.

Макет обложки журнала «Минотавр».

1933.

Музей современного искусства.

Нью-Йорк

В 1933 году мастер выполнил макет для обложки журнала «Минотавр», просуществовавшего до 1939 года. Издавали его Эжен Териад (ушедший из редакции «Минотавра» в 1936 г.) и Альберт Скира. Журнал открывал двери художникам всех направлений, но преобладали в нем сюрреалисты, идейные вдохновители нового издания. Название «Минотавр» зародилось именно в этом кругу или, как полагают, по инициативе Андре Массона (Andre Masson), или оно, вероятно, спонтанно всплыло в среде сюрреалистов, возглавляемых наклонным к мифологическим, оккультным и алхимическим темам Андре Бретоном. Для цели, преследуемой в моем письме, это не существенно. Проект обложки, предложенный Пикассо, еще мало говорит о последующем развитии этого образа в его собственном творчестве. Макет исполнен в коллажной технике и дадаистическом духе с применением самых различных материалов, не отличающихся прямым отношением к теме. Пиксассо использовал серебряную фольгу, картон, куски обоев и т. д. и т. п. Художник придавал особое значение кнопкам, которыми было прикреплено к макету несколько листиков от шляпки его жены Ольги, к тому моменту уже скрытно замененной им Марией-Терезой Вальтер. Сама ситуация любовного треугольника, порождавшего большие радости и не менее большие скорби, впоследствии в немалой степени способствовала самоидентификации Пикассо с загадочным синтезом быка и человека, ритуально пожиравшего афинских девушек.

Центральный образ самого Минотавра на обложке нельзя считать мифологически насыщенным, а скорее легкомысленно карикатурным. Мифическое существо, наводившее ужас на критян (и не только на них, а и на каждого в той или иной степени ощущающего себя находящимся в экзистенциальном Лабиринте), изображено с довольно добродушным выражением бычьей морды. В правой руке Минотавр держит короткий меч, но сам жест не производит угрожающего впечатления.

Незадолго до выпуска первого номера журнала с этой обложкой Пикассо приступил к созданию серии из одиннадцати гравюр и уже более основательным образом разработал минотаврианскую мифологию в приватном варианте. Затем последовала серия «Слепой Минотавр», в которой еще более ясно проступает принципиально новый подход к древнему мифу. Своей кульминации этот процесс достиг в «Минотавромахии», созданной в 1935 году. Это время художник считал чуть ли не самым тяжелым периодом в своей личной жизни, равно удручала его и политическая ситуация, сложившаяся к тому времени на европейском континенте. В 1936 году Пикассо создал еще ряд работ, в которых представил Минотавра с человекоподобным лицом, оставив от бычьей атрибутики только рога, но тем — вольно или невольно — придал мифическому существу черты, сближающие его с традиционными для европейской иконографии образами рогатых чертей. Сам Пикассо не питал отвращения к подобным ассоциациям и принимал их с легким сердцем. Однажды Эренбург в разговоре с Пикассо назвал его в шутку чертом, и художник с удовольствием потом многократно повторял по-русски: «я черт».

Все это побочные замечания, чтобы бегло — и без претензий на более или менее исчерпывающую, хотя и заманчивую, полноту — обрисовать контуры и грани биографически-творческого контекста «Минотавромахии», а затем постараться забыть о них, поставив в средоточие собственного эпистолярного внимания рассмотрение самой гравюры в акте непредвзятого созерцания и последующую чисто приватно-экзистенциальную герменевтическую процедуру, к соучастию в которой я приглашаю и вас, дорогие собеседники. Если на первой ступени, как было отмечено выше, реципиент наслаждается игрой черно-белых ритмов, вовлекающих его в пространство гравюры без того, чтобы предаться интерпретации изображенной на ней сцены, то постепенно он начинает ощущать смутную тревогу, не изгоняющую состояние эстетического наслаждения, но даже его усиливающую. Начинается герменевтическая процедура. Прежде всего надо попытаться осознать смысл всей композиции: расшифровать ее иероглифы. Насколько просто отдаться первому впечатлению, настолько сложно совершить акт эстетической редукции: оставить в стороне все возникающие ассоциации: визуальные и вербальные. Если мы встречаем подлинное произведение искусства (в особенности в первый раз), то оно мощно вовлекает нас в свою сферу, не оставляя времени для рефлексии. В известном смысле такое состояние является критерием художественности. Напротив, редукция (отстранение ассоциаций и прочтений) во многом является чем-то искусственным, но и неизбежным, если представить себе — в данном случае гравюру Пикассо — как сумму чистых восприятий, еще не вплетенных в сложную сеть культурологических контекстов…

Некто в черном: И чего, ты, брат, пыхтишь… антиномии разводишь… смотри на вещи просто… раз-два и готово… минотавр… минотавр… какой он минотавр, просто мужик с бычьей головой… ноги короткие, мускулистые… поднял лапу кверху…

Автор: Не лапу, а руку…

Некто в черном: Ну, какая тебе разница… а, вот, полуголая девица на лошади… то ли в обмороке, то ли что-то похуже случилось…

…перед лошадью другая девица… не такая нервная… прилично одетая… в правой ручке букетик, в левой — свечечка… путь освещает твоему минотавру; за ней бородатый тип с вывернутой головой деру дает по лестнице… я бы, впрочем, тоже дал…

…за ним — стенка, в стенке окошко, в окошке две девы с голубками… смотрят на все спокойно… и ты успокойся…

Автор (ствердостью в голосе): Сгинь!

(Некто в черном исчезает)

Гюстав Моро.

Афиняне в лабиринте Минотавра.

1855.

Муниципальный музей.

Бург-ан-Брес

чушь какая-то… заспать и забыть…

полночь

коакс… коакс

(17.01.14)

Смысл «Минотавромахии» несколько проясняется, если сопоставить ее с картиной Гюстава Моро «Афиняне в лабиринте Минотавра». Между обоими произведениями существует какое-то — непреднамеренно возникшее и «случайно» обнаруживаемое в ходе «эстетического путешествия» — взаимодополнительное и взаимопоясняющее сродство, хотя Моро следовал древнегреческой традиции, а Пикассо создал свой собственный — трудно вербализуемый, но ясно переживаемый в своей значимости — миф о явлении Минотавра перед людьми, в основном с доброжелательным пониманием отнесясь к быкоголовому чудищу. Гюстав Моро, напротив, изобразил один из сумрачных коридоров критского лабиринта, в котором афинские юноши и девушки ожидают своей верной гибели. Общим же моментом является отказ обоих художников от изображения Тесея[10], знаменующий радикальный разрыв с традицией и возникновение приватной мифологии.

Гюстав Моро.

Афиняне, отданные Минотавру в критском Лабиринте.

1852.

Частное собрание.

Париж

Картина Постава Моро была написана в 1854 году по заказу генерала Гранде, экспонировалась на парижской Всемирной выставке в 1855 г. и находится теперь в музее небольшого городка Бург-ан-Брес (Bourg-en-Bresse), расположенного в 70 км от Лиона. Имеется еще один уменьшенный вариант (32 × 56), а также прекрасный рисунок, выполненный акварелью и гуашью. Все три работы воспроизведены в монографии Пьера-Луи Матье. Картинки очень маленького формата. Есть репродукция главного варианта картины в тексте, но, к сожалению, лишь черно-белая. В Интернете нашел цветное воспроизведение «Афинян», но там указано другое местонахождение картины: Художественный институт в Чикаго. Возможно, это второй вариант. Однако сейчас не время и не место выяснять все эти подробности. Пишу о них походя, делая отметку и для самого себя. Уже более трех лет занимаюсь с увлечением Моро, но как-то не обращал внимания на его интерпретацию таинственного мифа. Теперь, «дав кругаля через Яву с Суматрой», благодаря изучению «Минотавромахии» вполне оценил это малоизвестное произведение «парижского отшельника», тогда, впрочем, еще молодого — 28-летнего — человека с неизвестным будущим и только бредущего на ощупь к своему прижизненному музею.

Прежде всего поражает та смелость, с которой Гюстав Моро порвал с устоявшейся иконографической традицией для того, чтобы выявить экзистенциально значимый аспект мифа. Сам замысел картины — независимо от степени его художественного воплощения — позволяет ощутить стоящую за ним имагинацию, отражающую в образе сложнейшие процессы в глубинах подсознания Моро, соприкасавшихся с миром мифических архетипов. С древнейших времен, точнее говоря, с эпохи древнегреческой архаики, еще точнее, с VII в. до Р. Х., от которого остались первые сохранившиеся до наших дней изображения критского мифа, доминировал образ победоносного Тесея, убивающего и уже поразившего насмерть Минотавра. На краснофигурном килике, хранящемся в Археологическом музее во Флоренции и датируемом началом V в. до Р. Х. (ок. 480 г.), Тесей, схватив Минотавра за правый рог, пронзил мечом шею чудовища, из которой хлещут потоки крови. Судя по динамике конвульсивных жестов Минотавра, в нем сохранялись какие-то остатки жизни, иными словами, художник изобразил момент умирания быкочеловека. На другом килике, относящемся уже к концу V в. до Р. Х. (ок. 420 г.), Тесей вытаскивает за ухо уже убитого Минотавра, видна только бычья голова и беспомощно свисающие руки. Рядом с Тесеем стоит Афина Паллада. (Оба рисунка воспроизведены во втором томе «Мифов народов мира».) Не буду теперь перечислять все вариации на данную тему, данные в искусстве древних греков, этрусков и римлян. Сама по себе это увлекательная тема, но для цели данного письма вполне достаточно двух приведенных примеров, чтобы только отметить основное в сложившейся иконографии мифа: акцент ставится на победе Тесея и поражении Минотавра. В таком виде традиция просуществовала и до первой половины XIX века. Назову только несколько произведений, которые мог видеть и Гюстав Моро, тогда легче оценить степень новизны и экзистенциальности его интерпретации древнего мифа.

В феврале 2012 г. я ездил в Страсбург, чтобы посетить выставку «Европа призраков, или завороженность оккультным, 1750–1950». Она вписывается в целый ряд выставок последнего времени, посвященных оккультным и эзотерически-символическим темам в европейском искусстве. Ей предшествовала выставка «Следы духовного», которую я многократно посещал в Мюнхене. Тут я сумел кое-что (хотя бы эскизно) написать вам, дорогие собеседники, надеясь пробудить интерес к подобной тематике в рамках нашего Триалога. На страсбургскую же экспозицию — при всем желании — не хватило ни времени, ни сил, о чем сожалею, поскольку теперь многое забывается, хотя на помощь готов прийти прекрасно изданный каталог. К моей радости, одно из последних писем В. В. позволяет надеяться, что беседы о мифе и символе органически приведут нас к истокам духовной жизни, скрытым от повседневного сознания. Если представится возможность, то в давно вынашиваемом письме о выставке Hilma af Klint можно будет коснуться и страсбургских впечатлений. Теперь же завел речь о Страсбурге только для того, чтобы упомянуть о затронувшей мое воображение картине Шарля-Эдуарда Шеза (Charles-Edouard Chaise) в страсбургском Музее изящных искусств (Musée des Beaux-Arts). На сравнительно большого формата полотне изображен Тесей, победоносно попирающий ногой тело мертвого Минотавра. Вокруг героя ритмично расположены группы ликующих афинян, освобожденных героем от гибели. Вся композиция по своему гармоническому и уравновешенному построению напоминает более всего Пуссена, не говоря уже о том, что пейзаж на отдаленном фоне просто кажется написанным пуссеновской кистью и, возможно, даже являет собой вдумчиво переработанную «цитату».

Не буду преувеличивать художественные достоинства картины Шеза, но тогда во время беглого пробега по залам с второстепенными полотнами она поразила меня сюрреалистически убедительным изображением сраженного быкоголового чудища. Для памяти я сделал отметку в записной книжке, так сказать, на всякий случай, и вот теперь этот предполагаемый случай таки представился. Лучшего контраста к картине Гюстава Моро трудно придумать. Поскольку имя художника я потом начисто забыл, да и тогда не старался запомнить, отнеся самого мастера к скромному разряду живописцев, именами которых не стоит обременять и без того перегруженную музейную память, то принялся разыскивать давно заброшенную и затерянную записную книжку. Поиски не принесли желанного результата. Возникло досадное чувство неиспользованной возможности оттенить — ссылкой на полузабытое страсбургское полотно — экзистенциально насыщенную новизну картины Моро, пока однажды за кофе неожиданно не вспомнилось, в каких завалах можно найти искомую запись… (Пишу об этих мелочах только потому, что они наглядно показывают запутанный ход всей герменевтической процедуры и, как мне кажется, через такие мелочи просвечивает нечто от «идеи», лежащей в основе индивидуального эстетического опыта.)

Шарль-Эдуард Шез.

Тесей, победитель Минотавра.

Ок.1791.

Музей изящных искусств. Страсбург

Далее все пошло как по маслу. В записной книжке было отмечено и имя художника, и название заинтересовавшей меня картины. В моем любимом справочнике «Lexikon der Kunst» о Шезе не упоминается. Умалчивает о нем и другой толстенный лексикон с биографическими справками о почти двух тысячах живописцев. Лишь Википедия дает весьма скупую информацию о малоизвестном мастере. Он родился в Париже в 1759 году и скончался в 1798-м в Фонтенбло. Отец был живописцем и торговцем картинами. Учился Шез у второстепенных и ныне забытых мастеров. Годы ученичества совпали с расцветом неоклассицизма, сформировавшего вкусы Шеза. О его дальнейшей жизни, проходившей в период тяжелых революционных потрясений, почти ничего не известно. Картины Шарля-Эдуарда Шеза имеются, согласно Википедии, только в трех французских музеях (Нанси, Реймса и Страсбурга). Причисление страсбургской картины к авторству Шеза — дело недавнее. Данная атрибуция была предложена только в 2007 году в статье Доминика Жако (Dominique Jacquot), опубликованной в «La Revue du Louvre et des musées de France».

Пожалуй, этих кратких сведений достаточно, да и они, возможно, лишние. Даже если кто-то оспорит вновь атрибуцию, данную Жако (главным хранителем Страсбургского музея), основным для меня остается непосредственное впечатление, которое оставляет картина. Хочется сравнить ее — уже в пространстве воображаемого музея — с «Афинянами» Моро и «Минотавромахией» Пикассо. У Моро представлен момент жуткого приближения Минотавра из глубин лабиринта к обреченным на смерть афинянам. Минотавр Пикассо вторгается в мир людей с моря. У Шеза — в согласии с традицией — изображен Тесей-победитель. Своим ростом он раза в полтора превышает фигуры не только избежавших гибели афинских юношей и девушек, но и самого Минотавра. К ногам Тесея припадает Ариадна (так кажется), по своим размерам производящая впечатление маленькой девочки-подростка. Художник желал такими преувеличенными размерами подчеркнуть мощь античного героя и сделать тем самым понятным его победу над чудовищем. В то же время они (размеры) привносят какой-то «сюрреалистический» элемент в спокойно уравновешенную композицию, созданную по канонам классицизма, окрашенного пуссеновским влиянием. Не без сюрреалистического оттенка смотрится и тело Минотавра, бездыханно распростертого на каменном полу критского лабиринта. Оно по размерам приближается к фигуре Тесея, но отличается грубым, так сказать, плебейским характером. С жутковатой убедительностью написана бычья голова Минотавра с высунутым в агонии языком. Шезу удалось миновать соблазн ее реалистической трактовки и, не погрешив против анималистической достоверности, придать ей вид, пробуждающий какой-то тошнотворный эффект.

Шез хотел держаться в рамках иконографической традиции, восходящей к античности и отдающей предпочтение образу Тесея, уже вышедшего победителем из борьбы с Минотавром. Учитывая исторический контекст, в котором была написана эта картина, в ней можно усмотреть и определенную «просветительскую» тенденцию: триумф светлого и героического разума над тьмой чудовищных предрассудков. Если же Шез был роялистом (ничего не знаю о его убеждениях), то следовало бы истолковать всю сцену как визуализированную мечту о желаемой победе монархии над революцией. Образ Тесея подчеркнуто аристократичен, тогда как Минотавр, попираемый ногой героя, явно напоминает мятежного плебея. Картина была написана около 1791 года, когда еще внешне сохранялась монархическая форма правления, окончательно ликвидированная в 1792 г. Политический подтекст картины допускает разные интерпретации (гипотетические домыслы). По существу, иконография битвы Тесея с Минотавром несет на себе отблеск борьбы олимпийских богов с хтоническими титанами и не имеет ничего общего с идеалами Просвещения XVIII века, но нельзя отрицать тот факт, что миф о Минотавре уже в эллинистический период использовался для выражения определенных мировоззренческих и даже политических идей. После распада державы Александра Македонского изображениям Тесея, победителя Минотавра, придавалось аллегорическое значение. Они должны были восприниматься как аллегории мощи того или иного эллинистического царя. Одна из таких статуэток малого размера, но большой пластической экспрессии хранится в берлинском Старом музее (Altes Museum).

Триумфалистический мотив полностью отсутствует на картине Гюстава Моро. К ней приложима эстетическая категория жуткого. В этом заключается принципиальная новизна его интерпретации прадревнего мифа, тогда как большинство художников XIX века предпочитали изображать сам момент схватки, когда стала несомненной победа Тесея. Типичным примером такого подхода является статуя Жюля Этьенна Раме (1796–1852), установленная в Люксембургском саду в 1826 году. Явно, что Моро ее видел, но сознательно отошел от традиционного мотива. Тесей замахивается дубиной на поверженного, но еще живого Минотавра, одной рукой опирающегося о землю, а другой — пытающегося предотвратить смертельный удар. Скульптурная группа отличается повышенной динамикой в отличие от полной созерцательного покоя фигуры Тесея работы Антонио Кановы, когда герой, опираясь левой рукой на огромную дубину, философически спокойно рассматривает труп критского чудища…

…все пошло-поехало в сторону классицизма…

(25.01.14)

…не дожидаясь вмешательства насмешливой тени, приоткрою завесу над запутанным ходом ассоциаций, вовлекающих в лабиринт «Воображаемого музея»; сознаю: возможны старческие повторения…

исходный пункт всех рассуждений в данном письме: выставка Пикассо: «Минотавромахия»…

…Некто в черном тяжко вздохнул, но ничего не сказал…

…созерцание которой положило начало кристаллизации в герменевтическом сознании музейно-трансцендентальной структуры, имеющей для меня экзистенциальный смысл. Она образовалась (точнее, продолжает образовываться) на основе нескольких «случайных» эстетических переживаний. Первые два из них носили подготовительный характер и не заставляли предполагать их дальнейшее применение: что-то вроде заготовок, набросков неизвестного назначения. Первое переживание: страсбургская картина, оживившая в душе интерес к образу Минотавра (в латентном состоянии, однако, в ней с детства присутствующий; о своем раннем увлечении античной мифологией я уже писал, чтобы отметить условия для стяжания анамнестического опыта в конкретном, в известном смысле, предестинированном виде). В том же 2012 году, возвращаясь в гостиницу после долгого пребывания в музее Гюстава Моро, решил пройтись по Люксембургскому саду, побывать в котором — несмотря на сравнительно частые посещения Парижа — никогда не хватало времени. Там-то я и натолкнулся на скульптурную группу работы Раме, мог бы пройти равнодушно мимо, но поразился ее динамике и возможности созерцать ее в сюрреалистических ракурсах, сделал несколько снимков про запас. И все же где-то в глубинах сознания началась работа осмысления типа сочетания несочетаемого, данного в мифическом образе Минотавра. Третье переживание связано с недавним посещением графики Пикассо, что и послужило непосредственным поводом заняться сочинением данной эпистолы. Все три встречи с Минотавром носили, так сказать, случайный, непреднамеренный характер. Вышеупомянутые художественные образы не были целью моих «эстетических путешествий» и возникали на обочине проезжей дороги (в первом случае целью было посещение «оккультной выставки» в Страсбурге; во втором — вообще никакой цели не было, просто возвращался в гостиницу приятным путем; в третьем случае появилось немного свободного времени и захотелось посмотреть выставку Пикассо за два дня до ее закрытия). Однако эти «случайно» полученные впечатления постепенно стали складываться в определенную структуру, на основе которой возникла потребность уже во вполне сознательном и целенаправленном осмыслении сочетания несочетаемого в мифическом образе Минотавра. С одной стороны, видно, как шел процесс транслирования мифологической традиции с сохранением в той или иной степени иконографического канона, выработанного еще в эпоху архаики. Традицию модифицировали в различных контекстах, но все же в неизменном соотношении с исходным мифом. Гравюра Пикассо являет пример другой тенденции, когда художник творит свой собственный приватный миф. Что это показывает? Вероятно то, что существует архетип в метафизической сфере, способный к самым различным и даже противоречивым модификациям, но это и делает убедительным сам тип сочетания несочетаемых элементов в образе Минотавра. По шкале, предложенной метафизическим синтетизмом, мы имеем дело с первым астрально-оккультным типом символизации, но затем проходящим по другим ступеням: вплоть до сюрреалистического (вспомним, что образ Минотавра имел большое значения для сюрреалистов).

В идеале прохождение по этим ступеням должно было бы (когда, неизвестно) привести к метафизическому синтезу, способному не только пассивно использовать образы древней традиции или вырывать их из мифологического контекста, но создавать произведения, основанные на реальном опыте восхождения сознания в духовный мир. Сумрачной альтернативой такому пути является окончательная аннигиляция культуры в черной дыре материалистической цивилизации или, говоря словами В. В., ее Апокалипсис. Однако поскольку сфера архетипов находится за чертой «мира сего», то всегда остается надежда на созерцательное общение с ними, вопреки всем катастрофическим контекстам, в которых протекает наша эмпирическая жизнь.

(19.02.14)

…число поставил, но ничего написать не удалось; охвачен сомнениями: послать нацарапанный текст в виде фрагмента или набраться терпения и довести дело до конца, теряющегося в труднообозримой дали, поскольку в последнее время меня стали осаждать минотавры со всех сторон и в разных видах, предлагая и о них сказать словечко…

(21.02.14)

Оказалось, что немало минотавров обитает и в берлинских пространствах. На днях сходил в Altes Museum, хотел отснять для себя и вас изображение Тесея, элегантным и метким ударом поражающего быкоголовое чудище на краснофигурной амфоре (ок. 460 г. до Р. Х.): как назло, амфору унесли для каких-то музейных надобностей, оставив в витрине соответствующую служебную бумажку; впрочем, грех жаловаться, в музее набирается и без аттической амфоры достаточно материала для изучающего минотаврианскую иконографию; еще в январе — для очистки совести (не все же довольствоваться репродукциями) — я решил наведаться в давно мной не посещаемый Altes Museum с его богатым собранием античной керамики, предполагая встретить в музейном лабиринте хотя бы одного Минотавра. Оказалось же, что их там несколько и прелюбопытных; никаких угрожающих воплей не испускают, тихо сидят в застекленных витринах. Фотоаппарата я тогда не захватил, о чем горько пожалел; теперь пришел экипированным надлежащим образом, но Минотавра и след простыл… пошел ловить других в музейном лабиринте; в маленькой комнатке обнаружил золотую пластинку, вероятно, с самым древним (из сохранившихся до наших дней) изображением завершающего момента в битве Тесея с критским чудищем…

…чувствую: надо остановиться — теплый, предвесенний ветер явно заносит меня на Крит, иными словами, возвращает к истокам; само по себе это неплохо, но возникает опасность далеко уклониться от первоначального замысла… потеряться в лабиринте музейных ассоциаций… пожалуй, поставлю теперь точку, кроме того, велик соблазн возобновить триаложные беседы хотя бы присылкой вам этого фрагмента.

(Продолжение следует)

С дружескими чувствами и наилучшими пожеланиями

Ваш виртуальный собеседник В. И.

303. В. Иванов

(26.02–07.03.14)

Дорогие друзья,

отправив вам фрагмент письма о гравюре Пикассо, я решил дать себе некоторую передышку и воздержаться от дальнейшего ныряния в бурлящий поток минотаврических образов. Подобную ситуацию, грозящую увлечь меня в плавание по мифическим просторам с непредсказуемым результатом, мне пришлось пережить во время работы над эпистолярным этюдом о «Юпитере и Семеле». Однако может ли экзистенциально окрашенная герменевтическая процедура протекать иначе? При академическом подходе к истории искусства она тоже имеет место в исследовательском сознании, только выносится за скобки (ее нередко непрошенные порождения «прячутся в стол» и только иногда — за чашкой кофе — стыдливо или в припадке дьявольской гордыни демонстрируются молчаливым друзьям). В любом случае поток ассоциаций подвергается строгому контролю. Его направляют по заранее намеченному маршруту, заботливо предохраняя ученого от беспрокого блуждания по мифологическим лабиринтам. Но — приватным образом — небезынтересно проследить герменевтические процессы, протекающие в душевных глубинах и ведущие к образованию собственного «Воображаемого музея», в котором произведения искусства предстают в виде сложных взаимодействующих структур, синтезирующих элементы, несочетаемые в пределах эмпирически данного мира. Такие процессы, однако, имеют не только субъективное значение, через них возможен прогляд в метафизически обусловленные связи и соотношения в истории искусства. Созерцательное переживание современной гравюры может спонтанно пробудить мифологический анамнесис. Рисунок на аттической амфоре дает повод обладателю «Воображаемого музея» острее почувствовать эстетические проблемы начала третьего тысячелетия.

Некто в черном (с необычной для него вежливостью): Ты, кажется, начал о передышке…

Да, передышка необходима, но, тем не менее, продолжение следует. Пока же хочу рассказать вам о ретроспективе Гётца (Karl Otto Gotz) в Новой национальной галерее (NNG). Посещение ее стало для меня приятной неожиданностью. Такая деталь сугубо частного характера не заслуживала бы даже упоминания, но в письме, предназначенном для прочтения собеседниками, сочувственно сопереживающими перипетии «эстетических путешествий» друг друга, полагаю, она будет не лишней, поскольку симптоматически характеризует исходную точку для последующего проведения герменевтической процедуры. Одно дело, если отправляешься на выставку, хотя бы в малой степени представляя себе, что тебя там ожидает, или попадаешь на нее без такой внутренней подготовки и должен быстро сориентироваться в новой и порой неожиданной музейной обстановке, требующей незамедлительной коррекции своей эстетической оптики.

Приведу варианты реакции, влекущей за собой быстрое решение в подобных ситуациях: «И зачем я сюда пришел?» — «Не имеет смысла терять время» — «Стоит все же разобраться» — «Пригодится для подогрева триаложной дискуссии» — «Может, я чего-то не понял (переоценил? недооценил? попал впросак?)» — «Великолепно, наконец, я нашел свой идеал. Еще не все потеряно» и т. д. В любом случае «неожиданные» выставки являются поводом испытать свою способность к вынесению эстетического суждения, пригодность выработанных вкусовых критериев и, наконец, задуматься о полноте (или, наоборот, досадной ущербности) — выработанного в десятилетиях хождений по мировым музеям — представления о развитии изобразительного искусства. Вопрошания подобного рода сразу же возникли при посещении ретроспективы Гётца. Заглянул я на эту выставку, можно сказать, «случайно» (в таких «случайностях» и обнаруживает себя наша судьба, ускользающая от рациональных мотивировок), после посещения картинной галереи, расположенной, как вы помните, рядом с NNG, и тем самым уже почти полностью исчерпавшим запас сил, необходимых для концентрированного созерцания живописи (обстоятельство, немаловажное для реципиента и могущее сильно повлиять на первые впечатления и соответствующие оценки увиденных в первый раз произведений).

Ретроспектива Карла Отто Гётца в Новой национальной галерее

13.12. 2013 -02.03.2014.

Берлин

Многого я не ожидал, поскольку уже давно этот музей меня ничем особенно не радовал, и захотелось заглянуть в ютящийся там книжный киоск. У входа в галерею висел умеренных размеров непритязательный плакат с именем Гётца. Оно мне ничего не сказало: ни хорошего, ни плохого. Соответственно, следовало ожидать очередного набора артефактов и вымученно изобретательных комбинаций всяческих отбросов. Материала такого рода у меня накопилось достаточно — «одним бароном больше, одним бароном меньше», как выразился один из чеховских персонажей, или одной выставкой больше, одной выставкой меньше — уже не имеет для меня большого значения. И все же я решил пробежаться по выставке, чтобы с мрачным удовольствием поворчать на утомительный упадок изобразительного искусства. Однако в просторном зале не было ни композиций из ниточек, ни стеклянных ящиков с разрезанными тушами акул и баранов (один такой ящик красуется в берлинском музее современного искусства). На стендах висели картины мастера, уверенно чувствующего себя в мире абстрактной живописи.

Карл Отто Гётц.

Воссоединение — 3.10.90.

1990.

Саарландский музей. Саарбрюккен

Как приступить теперь к их описанию? Вижу несколько возможностей:

воспроизвести процесс усвоения и переработки увиденного — картина за картиной, пока из хаоса первых впечатлений не образовалось бы более или менее ясное представление о характере выставки, ее внутренняя оценка и, соответственно, последующее вчленение творчества Гётца в сложившийся в десятилетиях мой собственный «Воображаемый музей» в разделе «Немецкая живопись второй половины XX века»; такое описание заняло бы много места и времени и потребовало бы применения сложной литературной техники, способной воссоздать хаотические потоки в герменевтическом сознании; законы эпистолярного жанра препятствуют мне идти теперь по этому пути;

есть еще вариант: преподнести вам уже готовые результаты, поскольку после первого посещения я еще два раза бродил по выставке, уже экипированный фотоаппаратом и записной книжкой, и теперь могу говорить не только о первых и не лишенных хаотичности впечатлениях, но и о вполне очерченном мнении о творчества Гётца;

возможно в рамках постмодернистского дискурса написать письмо о трудностях написания письма и почему я воздерживаюсь в конечном итоге от сочинения уже начатой эпистолы.

Но не пора ли приступить к делу? Поскольку я еще внутренне не отошел от тем, пробужденных созерцанием «Минотавромахии», то невольно возникает желание сопоставить две выставки: графики Пикассо и ретроспективы Гётца. На первую из них я шел с ясным представлением об основных этапах творчества великого полистилиста, и в этом отношении ничего не переменилось и после двукратного ее посещения. Выставка обладала четко продуманной драматургией; совершая круговое движение по залу, плавно переходишь от одного периода к другому в хронологическом порядке. Тексты высказываний художника диалогично соответствовали тематике стендов. Таков сам тип выставки, на которой чувствуешь себя вполне уверенно и спокойно, не ждешь новых откровений, но зато получаешь возможность углубить уже имеющееся представление о творчестве художника, в данном случае — Пикассо.

Ретроспектива Гётца заставила меня прежде всего подумать о собственной оптике. Графика Пикассо не требовала в этом отношении каких-то особых корректив: уже известно, где требуется, говоря метафорически, увеличительное стекло, а где микроскоп (можно прибегнуть и к традиционным для глазной оптики понятиям дальнозоркости и близорукости). А что нужно для правильного восприятия картин Гётца? Ретроспектива, как потом мне стало ясно, отражает основные периоды его творчества, но не в линейно хронологическом, а скорее в лабиринтном порядке. Входя в выставочный зал, занимающий все пространство стеклянного «ящика» первого (по немецкому счету) этажа, попадаешь в отсек с двумя параллельно поставленными стендами — с картинами, поразившими с первого на них взгляда и заставившими заработать внутреннее «справочное бюро», срочно призванное подобрать аналогии увиденному. Но «бюро» не дало быстрого и внятного ответа, скорее, раздалось какое-то маловразумительное бормотание. Очень отдаленные ассоциации с дзенской каллиграфией, и не более того. А как определить время создания этих картин? «Бюро» опять замкнулось в молчании. Тем интенсивнее начинаешь сосредоточиваться на созерцании произведений Гётца, испытывая эдипову радость от встречи со Сфинксом: проба для способности ориентироваться в «незнакомой (эстетической) местности». Мне всегда нравились подобные ситуации.

Но все же мне стало как-то совестно занимать более ваше внимание такими затянувшимися воспоминаниями о блуждании в экспозиционных дебрях, хотя, если вынести за скобки чисто субъективно-личностный элемент, они дают повод поразмышлять о закономерностях, лежащих в основе формирования и вынесения эстетических суждений. «Прекрасно то, что нравится без понятия»[11], -писал Кант. Это исходный пункт для вынесения непредвзятого эстетического суждения, но как редко мы бываем в действительности свободны от предрассудков и внушений. Тема о суггестивном воздействии организованной критики на сложение современного аукционно-выставочно-музейного ландшафта уже неоднократно поднималась в наших собеседованиях, и можно не повторяться. В Мюнхене с его богатой выставочной жизнью я имел возможность достаточно испытать степень моей собственной независимости и непредвзятости. В случае Макса Бекмана, Флэвина и Раушенберга я столкнулся с произведениями мастеров, относительно которых у меня давно сложилось негативное мнение. Однако непредвзятое — я бы назвал его чистым — восприятие этих работ победило мои предубеждения и им вопреки заставило радикально изменить рельефы собственного эстетического ландшафта. В отношении Гётца у меня не было ни предубеждений, ни восторгов просто потому, что его имя и творчество были мне совершенно неизвестны и нужно было начинать с нулевой точки. Но почему неизвестны? В ходе дальнейшего знакомства с этим мастером выяснилось, к моему великому смущению, что он считается принадлежащим к числу наиболее видных представителей абстрактного искусства в немецкой живописи второй половины XX века. Чем объяснить подобный пробел в моей эрудиции? Прежде всего тем, что картины Гётца никогда не попадались мне во всех крупных собраниях современного немецкого искусства. Если бы я где-нибудь увидел полотна типа тех, которые сразу же бросились мне в глаза при входе на выставку, то, конечно, мне захотелось бы поподробней узнать о столь примечательном мастере. При третьем посещении берлинской ретроспективы я специально занялся вопросом о месте нахождения экспонируемых произведений и обнаружил, что почти все они находятся либо в частных собраниях, либо в каких-то опять-таки малоизвестных и малодоступных фондах. Ни одной картины из музеев Берлина, Мюнхена, Франкфурта и Кёльна. Допускаю возможность корректив и делаю скидку на свою рассеянность и невнимательность, тем не менее факт остается фактом, что, наряду с полным признанием за Гётцом в искусствоведческой литературе значения выдающегося мастера и пролагателя новых путей, на практике он оказывается задвинутым куда-то на периферию эстетического ландшафта. Вообще, если в основном опираться на собственный музейный опыт и не заниматься специально изучением соответствующей литературы, то нелегко выработать связное представление о путях немецкого изобразительного искусства последних десятилетий. Все заслонила (и не без оснований) фигура Бойса, впечатляющая своими дерзновенными экспериментами. Видное место в музейно-выставочной иерархии вполне заслуженно занимают Герхард Рихтер и Ансельм Кифер. Также видные места в музеях заполнили работы мастеров, которые более или менее вписываются в писаные и неписаные стандарты и покорно соблюдают правила игры, принятые на современном художественном рынке. Но существует в германском пространстве еще ряд художников, которые назвались «тихими» (die stillen im Lande), убежденных в возможностях для дальнейшего развития живописи. Если иногда при посещении музеев кажется, что не только живопись, но и само искусство является чем-то безнадежно устаревшим, то время от времени наталкиваешься на работы, убеждающие в обратном. В каком-то отношении подобных немецких мастеров можно сравнить с Михаилом Шварцманом, творчеству которого — по аналогичным основаниям — до сих пор не найдено надлежащего места в истории искусства.

Есть еще одно обстоятельство, препятствующее известности подобных «тихих» художников. Дело в том, что, как правило, их работы находятся в частных коллекциях, к которым нет доступа. Недавно, обдумывая свои венские впечатления, я заинтересовался литературой об Эгоне Шиле (Egon Schile), и вот в одной книжечке автор выражает сожаление, что владелец ряда картин этого мастера не разрешает их репродуцировать. А без их учета неизбежно возникает одностороннее представление о творчестве Шиле. Теперь собрание Леопольда открыто для доступа и легло в основание нового музея в Вене. В Мюнхене также ряд частных собраний постепенно перешли в ведение Пинакотеки современного искусства. Этот музей обогатился огромной коллекцией сюрреалистов, ранее принадлежавшей промышленнику Тео Вормланду, а коллекция Брандхорста является теперь достоянием самостоятельного музея в Мюнхене и т. д. Знакомство же с творчеством Карла Гётца пока затруднено именно из-за того, что большинство его произведений находится в частных собраниях, и если бы не эта юбилейная ретроспектива, то мне трудно было бы составить адекватное представление о его месте в современном европейском искусстве…

(06.03.14)

…как всегда, большая пауза, вынужденный перерыв… за письменный стол долго присесть не удавалось, так что напрасно В. В. в недавнем письме похвалил меня за усидчивость… как говорится, рад бы в рай да… И все же грех жаловаться, если не хватало времени для графоманических упражнений на лэптопе, то был досуг для поисков в собственной библиотеке материала по творчеству Карла Гётца; он оказался, как и следовало ожидать, довольно скудным; теперь на столе лежит многостраничный каталог ретроспективы, успел только его полистать, да угловым зрением пробежаться по текстам; для очистки совести заглянул в «Апокалипсис» от В. В., но там о Гётце ничего не нашел… в принципе можно было не шарить по полкам, продолжить увлекательные мифологические странствия, а для друзей нацарапать краткую эпистолу о беглых выставочных впечатлениях, однако вырисовывается соблазнительная задача: проследить формирование определенного эстетического суждения в приватно экзистенциальной перспективе и увидеть за этим, выражаясь в духе Канта, нечто общезначимое (gemeingültige) (это термин примите cum grano salis): ход герменевтической процедуры, идущей от непредвзятых и непосредственных впечатлений к образованию нового зала в собственном «Воображаемом музее».

Некто в черном: Повторяешься, брат. Стареешь…

Теперь творчество Карла Гётца побуждает меня более сознательно рассмотреть его в историческом контексте запутанных судеб абстрактного искусства в Европе. Еще в самом начале Триалога у меня состоялся обмен царапками с досточтимым касталийским магистром, весьма пессимистически смотрящим на будущее абстракционизма. Я вяло возражал, и потом дискуссия на эту тему как-то сама собой затихла. Я не уверен, что надо снова к ней вернуться, хотя ретроспектива Гётца дает материал для её возобновления. В то же время не хотелось бы, чтобы она отвлекла нас от обсуждения мифологическихтем…

…стер несколько предложений… топчусь на месте…

Нахожу в своем герменевтическом сознании два процесса (или, если хотите, тенденции): с одной стороны, полученные на выставке впечатления образуют собственный замкнутый и самодостаточный мир; с другой, крепнет желание встроить этот мир в контекст истории абстрактного искусства второй половины XX века и — может быть, слишком поспешно — поделиться с вами, дорогие касталийцы, результатами своих беглых изысканий…

Некто в черном: Встраивай, встраивай, только не надорвись… лучше, давай-ка, навестим Минотавра…

За сценой раздается хриплый голос минотавра: коакс коакс

Возникает очень странное чувство, когда после созерцания абстрактной живописи (сам термин мало удовлетворителен, но другого пока нет) начинаешь открывать ее связи с «предметной» действительностью на разных уровнях, в том числе и на биографическом. Так, ряд произведений Гётца напрямую связан с конкретными историческими событиями (разных масштабов), но это опознается уже опосредствованно благодаря знакомству с соответствующей литературой. И все же главное достоинство абстракционизма я усматриваю в создаваемом им эффекте выключенности эстетического сознания из предметно очерченного мира. Разумеется, речь идет о произведениях подлинно художественных.

…Ловлю себя на том, что не хочется выходить из выставочного пространства в сконструированную искусствоведами действительность с ее течениями, группировками, влияниями и отталкиваниями от них.

На этом заканчиваю письмо. Не пора ли вернуться в Лабиринт?

Ваш В. И.

P. S. Все-таки совесть моя неспокойна. Чтобы ее несколько умиротворить, прилагаю к этому сумбурному письму краткую биографическую справку.

Гётц родился в Аахене в 1914 году. Ранние работы не сохранились. В 1946 году работал в сюрреалистической манере, испытав влияние Ганса Арпа. В 1949 году примкнул к группе Cobra, а с начала 50-х годов вошел в группу Quadriga. Увлечение ташизмом. С 1959 по 1979 г. — доцент Дюссельдорфской художественной академии. Создал своеобразную технику для своих каллиграфических импровизаций. Патриарх немецкого абстракционизма второй половины XX века.

304. В. Бычков

(03.03.14)

Дорогой Владимир Владимирович,

прошу простить меня (жаль, что вчера не попросил, а то бы обязательно простили) за долгое молчание. Письмо Ваше о Минотавре etc прочитал сразу же по получении с большим удовольствием и интересом, ибо, как Вы понимаете, и генетически и архетипически имею нечто общее с этим любопытным мифическим персонажем, да вот ответить никак не мог собраться. Постоянно какие-то мелочи и суетные неотложные дела отвлекают, хотя уже давно пытаюсь от них полностью отрешиться, но пока не удается. Тем не менее с опозданием хочу выразить свою радость по поводу того, что наша переписка возобновляется, а Ваши планы в этом аспекте даже немного пугают меня — как сбалансировать-то поток Ваших интересных писем и — главное — чем? Мне не удается так усидчиво, как Вам, заниматься одной темой. У Вас уже, наверное, монография готова по мифологии в искусстве.

Однако рад. И ждем продолжения всех тем, которые теснятся сейчас в Вашей многомудрой голове, в том числе и о путешествиях в Париж и Вену. Если даже нам не удается вовремя и адекватно реагировать на Ваши письма, не огорчайтесь, пожалуйста. Настанет (и это бывало уже не раз) момент «х», когда и мы Вас нагоним. Важно, чтобы триалогическое движение не затухало. Вы видите по реакции даже только тех, кого мы опубликовали в «Триалоге plus», с каким интересом и энтузиазмом принимает понимающая публика нашу переписку. А устных телефонных и других отзывов еще больше. И на «Триалог plus» в том числе.

Надеюсь, что во втором письме Вы доберетесь более конкретно до «Минотавромахии» Пикассо. Я знаю эту интересную работу, но почему-то в моих монографиях о Пикассо не могу сыскать ее. Подошлите, пожалуйста, картинку, если не трудно, чтобы иметь ее перед глазами. Помимо собственно мифа о моем дальнем предке, меня обрадовало, например, что мы опять как-то движемся в параллельных мыслительных анамнетических пространствах. Я здесь на досуге почитываю старые тетради своего Дневника (впервые за всю его историю взялся почитать, ибо надеюсь как-нибудь в обозримом будущем засесть за Мемаур) и совсем недавно, где-то с месяц назад размышлял о «коллегии личностей» в самом себе, вспоминая, конечно, Белого, при этом вспомнил и Вашего «Некто в черном» как одну из Ваших подспудных личностей, чем и утешил себя, мол, не я один страдаю полиморфией личности.

Всегда привлекает меня и тема сюрреализма, о которой мы с Вами нередко вскользь упоминаем, и это означает, что она живет в нас и рвется наружу. Когда-то надо обязательно поговорить об этом всерьез. Правда, тема столь глубока и многомерна, что браться за нее страшновато. Однако привлекает. Особенно этой осенью после мадридской выставки Дали хотелось сразу что-то мудрое написать, да не удалось. А потом ангел Софии отлетел к кому-то другому, и мне пришлось обходиться только своими усилиями, которых никак не хватает для подъема этой темы. Буду опять ждать ангела.

Доброго Вам здоровья, друг мой, и постоянного контакта с ангелом Творчества.

Ваш брат по графомании В. В.

305. В. Иванов

(04.03.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

посылаю Вам «Минотавромахию», сканированную мной из выставочного каталога, и заодно шлю Вам очень плохую репродукцию картины Моро, но, к сожалению, другой нет. Однако она очень важна для понимания моей приватной герменевтической процедуры. В приложении Вы также найдете картину Шеза, неоднократно помянутую в моей эпистоле.

Сердечный привет всем собеседникам.

Дружески Ваш В. И.

306. В. Иванов

(31.03–25.05.14)

Дорогие собеседники,

после выставки Пикассо я решил поискать отдаленных родственников сюрреалистического Минотавра в Берлине и отправился в Старый музей (Altes Museum), в котором мне удалось обрести если не изобильный, но, тем не менее, вполне достаточный материал, отражающий основные этапы развития минотавромахианской иконографии в древнегреческом искусстве. Результатами своих поисков хочу теперь поделиться со всеми, кто с благосклонной терпеливостью прочел мою первую эпистолу о «Минотавромахии» Пикассо.

Реконструкция золотой пластинки с изображением битвы Тесея с Минотавром.

VII–VI вв. до Р. Х.

Старый музей.

Берлин

Примечательны три золотые пластинки, датируемые VII–VI вв. до Р. Х… Они выставлены в маленьком зале с античной ювелиркой. При первом посещении музея в этом году я проскочил мимо него с некоторым пренебрежением. Во второй раз, продолжив целеустремленные поиски Минотавра в пространствах музейного лабиринта, я дал себе труд всмотреться в одну из витрин «золотой кладовой» и едва разглядел на пластинке — как оказалось — одно из древнейших из сохранившихся до наших дней изображений критского чудовища в борьбе с Тесеем. Истоки этой иконографии теряются в мрачноватых и трудно постижимых глубинах мифологического времени.

Для искателя встречи с Минотавром пластинки представляются подлинным сокровищем. Очевиден архаический стиль всей композиции. Не менее очевидно, что картина битвы Тесея с Минотавром не является результатом вдохновения, посетившего безымянного ювелира эпохи ранней архаики, но представляет собой один из вариантов давно сложившегося канона. В центре композиции помещен образ Тесея. Слева от него безымянная богиня простирает в благословляющем жесте свою руку над головой афинского героя. Правой рукой она прикасается к бедру Тесея. Жесты Тесея даны параллельными движениям рук богини. Левой рукой он держит Минотавра за правое ухо (или рог?). Мечом в правой руке герой пронзает своего противника, хотя, строго говоря, меч именно не вонзается в тело чудища и даже не касается его, а проходит под минотавровской подмышкой в сторону. Не подчеркивается ли этим «инсценированный» (хотя и в культовом смысле) характер всей сцены[12]?

Такое предположение подтверждается еще и тем, что бычья морда Минотавра явно похожа на стилизованную маску; хорошо видна четко проведенная ее граница на шее. В этом нет ничего удивительного, поскольку в древности использование ритуальных масок божеств было распространенной жреческой практикой. О сакральной театрализованности облика Минотавра говорит и тот факт, что зооморфная маска мало напоминает бычью морду и скорее подчеркивает в чудище его сверхчувственно имагинативную природу, предназначенную для потрясения душ участников мистерий. Устрашающий эффект производили во время инициации и маски великих богов.

Жесты рук Минотавра не менее ритуальны по своему характеру и насыщены символическим смыслом. Левой рукой он «придерживает» тесеевский меч, который более похож на палку (или, лучше сказать, жезл). Вряд ли Минотавр мог бы так спокойно схватиться за меч, если это было бы острозаточенное оружие. Жест правой руки также наводит на мысль: действительно ли на пластинке изображена битва Тесея с Минотавром в мифореалистическом смысле, а не некое культовое действо? Правая рука Минотавра сплетена с левой рукой в жесте, известном в обряде побратимства, и менее всего напоминает о смертельной схватке.

Бросается в глаза культово-мистериальный характер изображения минотавромахии, заставляющий предполагать, что вся иконография битвы Тесея с Минотавром связана с неким сакральным действом в рамках ритуальной инициации или подготовки к ней. Сам канон, вероятно, первоначально восходил к жреческим имагинациям, закрепленным в изобразительном искусстве.

Итак, взглянем еще раз на золотую пластинку. Мы видим богиню, человека и чудище, созерцаем триаду, воплощающую три аспекта мирового бытия: божественный, демонический и человеческий. Если вспомнить в общих чертах историю Тесея, то остается признать в женской фигуре изображение Афродиты, покровительницы сына Посейдона. Ее образ мало напоминает не только Венер Боттичелли, Джорджоне и Тициана, но и весьма далек от ставших классическими античных статуй богини любви, по большей части известных в древнеримских копиях. На золотой пластине Афродита изображена в наряде, напоминающем древнекритские моды: длинная — до щиколоток — узкая юбка с клетчатым (ромбиками) узором. На голове с распущенными и падающими на плечи волосами тонкая повязка. Словом, вполне целомудренный и даже аскетический облик жрицы.

Возможен, правда, еще один вариант: признать в женской фигуре Ариадну, которая помогла Тесею выбраться из лабиринта. Однако в Ариадне опять-таки нельзя не усмотреть одну из проекций той же Афродиты. В Амафунте, согласно Плутарху, показывали могилу Ариданы в «роще Ариадны-Афродиты», как бы отождествляя этих двух существ.

Нельзя исключить и третий вариант, если учесть, что деятельность и подвиги Тесея немыслимы без участия богини мудрости. Согласно Овидию, афиняне по случаю победы Тесея приносили прежде всего благодарственные жертвы Минерве (Афине) (Ovid. VIII, 264).

Теперь перехожу к рассмотрению Минотавра как противообраза богини-защитницы. На золотой пластинке отчетливо выражена комплементарность (взаимодополнительная антиномичность) этих двух сверхчувственных существ. Они являют собой метафизическую оппозицию, проекции которой обретаются не только в музеях, но и в неисследимых глубинах человеческой души. Я уже отметил, что вся сцена носит не «натуралистический» (если так вообще можно выразиться по отношению к визуализированному мифу) характер, а более всего напоминает фрагмент какого-то представления или даже мистериального действа.

Мистерии, как писал Шеллинг, «сами были еще борьбой». Посвящаемые, успешно прошедшие все ступени инициации, «увенчивались как победители», но вначале посвящению предшествовало наводящие ужас созерцание образов, сочетающих несочетаемое. Их можно назвать «мистическими зрелищами» существ, по предположению Шеллинга, «вероятно, имевших звериные обличья». Борьба посвящаемого с ними была лишь проекцией столкновения «между сознанием и бессознательностью, когда дикие фантазии, беспорядочные рождения, уродливые, словно восстающие из чудовищного прошлого формы наполняли сознание, пугая его».

Совсем другой характер в сравнении с золотыми пластинками носит изображение битвы Тесея с Минотавром на чернофигурной аттической амфоре из собрания Старого музея, датируемой 530–520 годами до Р. Х. Если происхождение пластинок теряется во тьме ранней архаики, и, вероятно, уходит в сокрытую от любопытствующих взглядов крито-микенскую древность, еще не потерявшую связь с мифическими преданиями об Атлантиде и ее мистериях[13], то при виде амфоры реципиент может, наконец-то, облегченно вздохнуть, почувствовав более твердую историческую почву под ногами.

На одной ее стороне изображен Тесей, вонзающий меч в Минотавра. Левой рукой герой прижимает бычью голову к своей груди и душит чудовище: это был, очевидно, один из излюбленных приемов в тогдашней спортивной борьбе; он нередко встречается в сценах всевозможных битв мифических героев. Со сходным жестом, например, изображали Геракла, удушающего немейского льва. На аттической амфоре в Старом музее Минотавр беспомощно взмахнул левой рукой и, теряя силы, медленно опускается на землю, испуская последнее дыхание. Если на золотой пластинке сражение с Минотавром воспринимается как своего рода ритуальный танец, то на аттической амфоре представлена настоящая схватка. Исход ее уже почти предрешен, но достигается он только в результате жестокой и кровопролитной борьбы. Сцена битвы представлена с полной убедительностью. На сложение такой иконографии, несомненно, повлиял и личный опыт ее создателей, созерцавших военные столкновения и гимнастические состязания или даже принимавших в них непосредственное участие.

Вся сцена является предметом созерцания двух кор (дев), фланкирующих ее с обеих сторон: прием, применявшийся и в эпоху классики. Затрудняюсь идентифицировать эти образы с конкретными богинями. Достаточно, вслед за Юнгом, считать кор проекциями божественного архетипа «Предвечной Девы». Кора, стоящая слева от борющихся Тесея и Минотавра, созерцает схватку с чуть наклоненной головой. Очень характерен жест ее рук: такое чувство, как будто она ведет счет ударам (наподобие судьи на спортивном состязании). Другая кора подняла правую руку с жестом, призывающим ко вниманию. Словом, коры пребывают в состоянии активного созерцания и сопереживания происходящего, внешне не принимая участия в сражении, чем существенно отличаются от богини, изображенной на золотых пластинках, которая магически помогает Тесею одержать победу над чудовищем и охраняет героя от действия враждебных сил. Коры же наслаждаются созерцательным покоем в качестве зрителей напряженной борьбы.

Минотавромахия.

Чернофигурная амфора (фрагмент).

530–520 гг. до Р. Х.

Старый музей.

Берлин

Минотавромахия.

Краснофигурная амфора (фрагмент).

Ок. 460 г. до Р. Х.

Старый музей.

Берлин

В Старом музее также хранится краснофигурная амфора с изображением смертельно раненного Минотавра, тщетно пытающегося спастись от гибели. Как и её чернофигурная соседка в рядом стоящей витрине, она была выполнена в Аттике, но почти столетием спустя: около 460 г. до Р. Х. Именно эта амфора стала моим первым открытием в предпринятых поисках. Постепенно, к моему удивлению, выстроился в строго хронологическом порядке целый ряд минотавромахий. Они, как это ни странно, будто по заказу, последовательно иллюстрируют основные фазы борьбы Тесея с Минотавром.

Золотая пластинка: начальная фаза борьбы. Противники пока не вступили в решительную схватку, об исходе которой судить еще рано.

Чернофигурная амфора: бой приближается к концу, хотя Минотавр еще не полностью побежден и пытается упорно сопротивляться.

Краснофигурная амфора: Минотавр повержен, и Тесей готовится нанести последний удар.

Для полноты картины не хватает еще двух распространенных сюжетов, органически завершающих весь минотавромахианский цикл, складывавшийся в Античности на протяжении ряда столетий. Но на нет и суда нет. Поскольку цель моей эпистолы заключается в описании непосредственных эстетических переживаний в Старом музее, а не в систематическом изложении всех запутанных фаз развития иконографии критского двухприродного чудища, то я лишь упомяну об отсутствующих вариантах.

Имеются изображения убитого Минотавра, вытаскиваемого Тесеем из Лабиринта, а также произведения, на которых представлен Тесей-триуфматор. У его ног валяется поверженный быкоглавый противник. В качестве примера этой завершающей фазы приведу фреску из Геркуланума, хранящуюся в Национальном археологическом музее в Неаполе. Такого рода изображения, вероятно, связаны с распространением культа Тесея в поздней Античности. Плутарх пишет о том, что могила Тесея в Афинах была «убежищем для рабов и вообще для всех слабых и угнетенных, которые страшатся сильного, ибо и Тесей оказывал людям защиту и покровительство и всегда благосклонно выслушивал просьбы слабых». В таких образах Тесея-победителя «слабые и угнетенные» находили утешение и надежду на помощь из духовного мира.

Но это уже другая тема. Возвращаюсь к краснофигурной амфоре. Изображенная на ней сцена имеет ряд особенностей. Жест распростертой левой руки Тесея полон магической силы. Создается впечатление, что герой побеждает чудище не столько своей физической, сколько духовной мощью. Тут для меня напрашивается параллель с магическими элементами композиции на золотой пластинке. В обликах Тесея и Минотавра отсутствует мускулистая телесность в отличие от более распространенных вариантов, в которых подчеркивается, напротив, физическая сила противников. Тесей представлен аристократически изящным юношей, более похожим на участника герметических мистерий, чем на победителя в кулачных боях. Очень странно выглядит и сам Минотавр. Его голова имеет мало общего с бычьей мордой и подобно изображению на золотой пластинке скорее напоминает гротескную маску с антропоморфными чертами. Нос и рот явно человеческие. Есть, правда, рога, но маленькие. Хочется назвать их рожками. Выражение морды (даже лучше сказать, лица) испуганное. Такая же запуганность отражается и в жестах рук Минотавра, будто он просит о пощаде. При всем том очевидна тенденция представить в этом чудище существо, говоря христианским языком, бесовского характера, находящегося в отдаленном родстве с босховскими персонажами. Если в росписи чернофигурной амфоры явны следы наблюдений над спортивной борьбой, то краснофигурная композиция снова возвращает наше воображение в мир театрализованных представлений с мистериальным оттенком.

Постепенно в древнегреческой вазописи ослабевает интерес к этому сюжету вплоть до почти полного исчезновения, но зато в эпоху эллинизма распространяются пластические минотавромахии, восходящие, согласно Плутарху, к скульптору Силаниону. В живописи подобная честь приписывалась Паррасию. Мозаики и фрески на этот сюжет были популярны и в римском мире, о чем свидетельствуют памятники, найденные при раскопках Помпеи и Геркуланума. Хронологически первенство следовало бы отдать Паррасию, жившему в Афинах во второй половине V века. Работ его не сохранилось. Остается только гадать на основании скудных письменных источников. Говорить о Паррасии Эфесском имеет смысл только в том случае, если, завершив странствие по музейномулабиринту, представить себе, как выглядел бы уже выстроенный изобразительный ряд, если б в него вошли творения Паррасия. Это знаменовало бы выход эстетического сознания из мифологической сферы (даже можно сказать: выброс из нее) в земной мир, утративший связь с миром духовным. Процесс этот в древнегреческой живописи начался с последней трети V в. до Р. Х. Если Полигнот еще трактовал мифологические сюжеты, судя по всему, в имагинативном духе, то, по свидетельству Плиния Старшего, Аполлодор был первым, научившимся изображать вещи такими, какими они представляются внешнему зрению. Паррасий пошел еще дальше в этом направлении. Помимо «достоверного» воспроизведения трехмерного мира его еще более интересовала проблема выразительности (экспрессии), передача сложных эмоциональных состояний. Добивался он таких эффектов иногда на весьма сомнительных и даже криминальных путях.

Теперь несколько слов о Силанионе. Этот скульптор, отмеченный Плутархом наряду с Паррасием, жил во второй половине IV в. до Р. Х., т. е. много позже знаменитого афино-эфесского живописца. О его творчестве в отличие от Паррасия можно составить более конкретное представление благодаря древнеримским копиям. Однако сказать, как выглядело его изображение Тесея, трудно. В Старом музее имеется небольшая по формату бронзовая группа, датируемая второй половиной IV в. до Р. Х. и хорошо передающая определенную тенденцию в минотаврианской иконографии того времени, возможно, восходящую к Силаниону.

Минотавромахия.

Ill-I вв. до Р. Х.

Старый музей.

Берлин

Представлен момент рукопашной схватки, что соответствует распространенной версии о кулачном бое Тесея с Минотавром. Борьба бронзовых противников носит «танцевально-театральный» и не лишенный определенной элегантности характер, более типичный для актеров, чем для борцов на поле брани. Опять-таки примечателен образ критского чудища, выражение морды которого поражает отрешенным спокойствием, несмотря на неизбежную кончину. Нет ни тени напряжения и в лице Тесея, выполненного в духе классического канона. В бронзовой группе, как и в вазописи (в том варианте, в котором она представлена в Старом музее), размеры фигур и голов практически одинаковые. Видно, что скульптор стремился избежать уродливо гротескных черт в облике Минотавра, который как-никак являлся существом полубожественного происхождения. В целом, эта пластическая группа вполне вписывается в мифологическую традицию, хотя, как известно, в эпоху эллинизма минотавромахии придавали не столько мистериальный, сколько политически-пропагандистский смысл, усматривая в ней аллегорическое изображение победы того или иного властителя над своими врагами и соперниками.

Минотавр.

Статер.

Ок. 425–360 гг. до Р. Х.

Старый музей.

Берлин

Критский лабиринт.

Статер.

Ок. 350–325 гг. до Р. Х.

Старый музей.

Берлин

В заключение своего несколько затянувшегося рассказа о поисках Минотавра, инициированных гравюрой Пикассо, упомяну о двух статерах из музейного собрания и на этом закончу. Один серебряный статер был отчеканен в Кноссе в эпоху поздней классики (ок. 425–360 гг. до Р. Х.; такова датировка на этикетке, но статер может быть отнесен и к более раннему периоду, когда только начали чеканить монеты на Крите, т. е. где-то около 470 г. до Р. Х.). На его лицевой стороне (аверсе) изображен Минотавр в позе спортивного бегуна. Он похож на хорошо тренированного атлета: мощная мускулатура, широкая грудная клетка. Минотавр бежит слева направо, правая рука и нога высоко приподняты, что создает впечатление быстрой погони за невидимым противником или, напротив, бегства от него. Или это просто бег к неведомой нам цели? На других статерах кажется, что он не бежит, а припадает на правую ногу. Но почему? Если вспомнить краснофигурную амфору, о которой была речь выше, то можно было бы сказать, что изображен Минотавр, уже пораженный Тесеем. Но вряд ли критяне хотели чеканить монеты, прославляющие победы Афин над царством Миноса.

Еще вопрос: можно ли интерпретировать кружочки над головой Минотара как символ звездного неба и намек на имя Астерий, т. е. звездный[14]? Поскольку изображение Тесея отсутствует, то герменевту остается полный простор для истолкования. Возникает вопрос: а почему, собственно говоря, нет Тесея? Что хотели сказать кноссцы, представляя Минотавра в гордом одиночестве? Напрашивается аналогия с изображениями быкоглавого обитателя критского лабиринта в творчестве Пикассо, склонного идентифицировать себя с этим существом. Какое значение придавали образу Минотавра сами критяне?[15] Здесь на ум приходит следующее соображение: а ведь мы обычно рассматриваем минотавромахию, так сказать, в афинской перспективе. Тесей — герой, победитель Минотавра и тем самым критского царя Миноса, что символизировало торжество Афин над Критом. Но для критян это же было поражением. Не лишено вероятности, что Лабиринт являлся для них не столько жилищем быкоглавого чудища, безжалостно пожиравшего афинских девушек и юношей, сколько местом инициаций, тогда и сам Минотавр приобретает другое значение, он — нечто вроде Стража Порога, устрашавшего тех, кто недостойным образом пытался приобщиться к мистерии. Вспоминая Пикассо с его эстетическим возвеличением Минотавра и полным игнорированием Тесея, можно предположить, что в художнике анамнестически воскрес к жизни критский миф, разумеется, в сильно трансформированном виде. В современном искусстве имеется и «афинская» тенденция, но все же нельзя отрицать, что образ Тесея в XX веке как-то отошел на второй план, тогда как Минотавр приобрел особую привлекательность.

В пользу моей гипотезы о критской версии мифа свидетельствует также изображение Лабиринта на реверсе другого серебряного статера из Кносса, датируемого ок. 350–325 гг. до Р. Х. и помещенного в той же витрине в нумизматическом зале Старого музея. Оно отличается изысканным геометризмом, навеянным представлениями о гармонии космоса. Здесь было бы уместно поговорить о квадрате как космологическом символе, но, пожалуй, отложу рассмотрение Лабиринта до лучших времен.

В. И.

307. В. Бычков

(01.05.14)

Дорогие коллеги,

в Москве сегодня прекрасная погода. Ранняя буйная весна. Уже несколько дней цветет черемуха, наши Холмы благоухают. Зацвела вишня, вот-вот и сирень раскроет свои соцветья. Температура сегодня под +25. Ходили с Л. С. на реку, созерцали весеннее буйство зелени, ароматов, импрессионистских водных феерий. К вечеру начали пробовать голоса соловьи. В общем, дело к летним отпускам и эстетическим путешествиям. Поэтому решил напомнить вам в этот прекрасный, почти летний вечер, что мы все еще не только существуем, но иногда и бытийствуем, по крайней мере на путях эстетического опыта.

Выставочно-художественная жизнь Москвы в первой половине этого года скучновата. Н. Б. это знает, так что информация больше для Вл. Вл., а размышлизмы для всех нас. В Пушкинском две привозные выставки. Итальянцы из музея Бергамо, который давно закрыт на реконструкцию, а его собрание частично выставлено в старой части города, а частично путешествует по миру. Вот и до нас добралось. Я был в Бергамо осенью, заезжал из Милана и видел часть этих работ. Как Вы знаете, собрание это среднего уровня. Шедевров нет. Второстепенные и третьестепенные вещи, но все-таки встреча с итальянцами всегда приятна. Каждая ренессансная картина даже среднего качества — это уже символ, возбуждающий в нас всю палитру и атмосферу великих ренессансных мастеров. Поэтому пара часов на этой выставке доставляет качественное эстетическое удовольствие, радость от встречи с чем-то подлинным и стоящим внимания.

Вторая выставка — русских художников первой трети прошлого века из собрания каких-то американских коллекционеров русского происхождения. Здесь всё известные нам имена от бубнововалетцев до абстракционистов, кубо-футуристов и конструктивистов, но вещи тоже третьестепенные, не музейные, именно такие, которые и составляют основной фонд частных коллекционеров, взявшихся собирать начало века в его конце. Именно поэтому вещи, почти все нам неизвестные. Посмотреть интересно, но выставка организована в модном для современных музеев деляческом ключе. Не столько для ценителей искусства, сколько для дельцов и торгашей. И девиз выставки «Искусство — профессия» (что-то в этом духе, лень смотреть точно в Интернете) означает профессию дилера. Везде лозунги и цитаты собирателей, некоторых западных художников, самих торговцев картинами, прославляющие именно искусство дилеров как главных двигателей искусства. Деньги и торговля искусством, отчасти — коллекционирование, — вот основные стимулы для искусства.

Это первая выставка, организованная под эгидой уже нового директора музея, и она, видимо, призвана показать принципиально новую политику этого любимого мною музея. Грустно сие. Да и организована экспозиция очень кичево. Зритель проходит по зеркальному коридору, больше созерцая себя и себе подобных, чем сами произведения искусства. В общем, и наши музеи встают на позицию ориентации на крупный бизнес и развлечение публики, шоуизацию.

В этом плане показателен огромный проект Питера Гринуэя и дамы его сердца некой голландки Саскии Боддеке с претенциозным названием «Золотой век русского авангарда». Это огромная мультимедиа-инсталляция, развернутая во всем пространстве Манежа. На больших 18 экранах разворачивается некий калейдоскоп (быстрое мелькание) из множества (кажется, несколько тысяч! То есть больше посредственных и просто плохих работ, среди которых практически не видно и хороших-то) произведений русского авангарда и физиономий 12 молодых актеров, изображающих самих художников: Маяковского, чету Брик, Родченко, Лисицкого, Малевича, Кандинского, Ермолаеву (?), Мейерхольда, Эйзенштейна, Попову, Филонова. Они произносят (просто кричат) какие-то броские лозунги, выбранные из текстов этих художников, со всех экранов сразу: как правило, разные персонажи в одно и то же время. Создается какая-то звуковая и визуальная какофония, не имеющая отношения ни к русскому авангарду, ни даже к творчеству самого Гринуэя. Это, кстати, главный английский проект в программе года культуры «Россия-Великобритания». В общем, пост-культура во всей ее красе и угрожающей (даже просто здоровью реципиента) дигитально-электронной мощи.

Радует пока только небольшая выставка графики сюрреалистов из частных русских собраний в отделе личных коллекций ГМИИ. В Третьяковке (на Крымском), правда, открыта большая ретроспектива Головина. Думаю, она тоже может порадовать, но на ней еще не был. А вот сюрреалистов посмотрел с большим удовольствием. Там мелкие вещи всех крупных и известных нам мастеров. Как-то ухитрились набрать их уже наши новые русские коллекционеры. Это, конечно, значительно камернее, чем год назад виденное собрание Шарф-Герштенберга в Берлине, но вызвало близкие ассоциации и какую-то ностальгическую очередную вспышку потребности поговорить в нашем кругу о сюрреализме. Мы неоднократно приближались к этой теме, особенно ясно она высветилась в последние годы, когда мы все всерьез занялись символизмом, символизацией, мифологией, духом символизма. А он ведь как-то совершенно органично перетекает в дух сюрреализма. И мне кажется, что эта тема могла бы дать новый импульс нашим почти совсем уже затухшим беседам. Понятно, что я не собираюсь никому ничего навязывать. Более того, я и сам не уверен, что смогу что-то путное сказать на эту тему, хотя в свое время, как вы знаете, серьезно занимался сюрреализмом и написал ряд статей для нашего Лексикона нонклассики. Между тем чувствую, что что-то сущностное осталось еще не прописанным. Хотелось бы обдумать и обсудить это удивительное явление в искусстве на новом уровне. Феномен стоит того. Думаю, никто из вас не будет отрицать сего. Правда, настало ли время для такого разговора?..

Ну, это так. А главное, я хочу всем пожелать прекрасного настроения в эти весенние дни и новых радостей на путях духовно-эстетического опыта. Буду рад получить весточки от вас, дорогие друзья, любого содержания, на любую тему и вообще без всякой темы.

Ваш триаложный собрат В. Б.

Макс Эрнст. Подснежники. 1929. Частное собрание. Базель.

Лукас Кранах Старший. Венера с амуром. 1531. Галерея Боргезе. Рим. Фрагмент.

Дорогой Владимир Владимирович,

с мая месяца мы не перекидывались духовно и душевно вдохновляющими и воодушевляющими посланиями, и я как-то заскучал и загрустил без Ваших писем. Все-таки многолетнее пребывание в ауре и пространстве взаимного дружеского эпистолярного общения очень сблизило нас, несмотря на некоторую ершистость каждого из собеседников. Обета молчания друг другу мы вроде бы не давали, поэтому я решил напомнить Вам о своем грешном существовании в надежде и от Вас получить дружескую весточку.

Ближайшим побуждающим поводом для этой эпистолы стала моя недавняя поездка в Вену. Мы оба с Вами любим этот город прежде всего за его прекрасный Kunsthistorisches Museum. А здесь я нечаянно узнал, что в Альбертине открылась большая выставка Миро, одного из моих любимых художников, ну и сорвался на уик-энд, на благо он на этот раз был у нас достаточно долгим. Я неоднократно бывал в Вене, и каждый раз получал от поездки большое эстетическое наслаждение и духовную подпитку. Так было и на этот раз. Погода способствовала спокойному эстетствованию, как в пространстве самого города, так и в музеях и на выставках. Выставка Миро ретроспективна, освещает весь творческий путь мастера от ранних испанских работ до самых поздних. Многие из них мне известны. Я видел их и в Барселоне, и на Майорке, и в крупных музеях мира, да есть и дома хорошие монографии о нем, но целостная ретроспектива подлинников крупного мастера всегда производит все-таки очень сильное впечатление и доставляет подлинную радость, на что никакие монографии, естественно, претендовать не могут.

В. В. на выставке Хуана Миро.

Альбертина.

Вена. 2014

Пожить, погрузившись в созерцание, в пространстве этой выставки мне было особенно интересно и в свете того, что в прошлом году удалось, как я писал Вам тогда, изучить и подобную выставку (правда, несколько меньшего масштаба) Сальвадора Дали в Мадриде. Две выставки крупнейших и во всем разных сюрреалистов опять заставляют меня задуматься над проблемой духа сюрреализма, который хорошо ощущается в творчестве крупных (и не только) сюрреалистов, но практически не поддается вербализации. А хотелось бы как-то ухватить его и вытащить хотя бы частично в словесное пространство. Однако не в этом письме, конечно, ибо здесь можно погрузиться в такие графоманские дебри, из которых потом не выберешься.

Густав Климт.

Враждебные силы.

Фрагмент Бетховенского фриза.

1902.

Сецессион. Вена

Вспомнилась мне и моя давняя идея, которую не удалось до конца воплотить. Перед моей первой поездкой в Мадрид на международный эстетический конгресс в 1992 году у меня возникла интересная мысль о шести крупнейших живописцах XX века, которые привели живопись к завершению: трех русских и трех испанцах, т. е. пришедших в искусство с двух флангов Европы (восточного и западного) и покоривших весь мир. Вы понимаете, конечно, о ком речь: Кандинский, Малевич, Шагал и Пикассо, Миро, Дали. Я написал тогда даже небольшую брошюру на эту тему, в которой усматривал и некоторые параллели-противоположности развития искусства в России и Испании (от Феофана Грека и Эль Греко, соответственно), приведшие к появлению этих титанов, но издать ее не удалось. Где-то пылится в архиве. По-моему, даже в «Апокалипсис» эти мотивы не попали, хотя входившие в ту брошюру пост-адеквации оказались уместными в этой книге. Я и до сих пор убежден, что эта шестерка — самые значительные фигуры в искусстве XX века. Хотя рядом с ними, но рангом несколько более низким (в художественном отношении, по эстетическому качеству), мы знаем немало и других крупных художников. Однако шестерка — знаковые фигуры. Они во многом довели живопись до ее верхнего предела в плане живописно-художественной выразительности и этим фактически завершили ее. Некоторые из них, как тот же Миро, просто заявляли, что хотят убить живопись. Миро, к счастью, не сумел убить ее в своем творчестве, будучи гениальным мастером цветоформы, но существенно способствовал этому, как и вся шестерка в целом. Их ближайшие последователи довели дело до логического конца. Хотелось бы вернуться когда-то к этой теме теперь, когда все основные работы этих художников я видел и изучил в оригинале, да хватит ли сил и времени? Всё уходит… Увы…

Густав Климт.

Этот поцелуй всему миру.

Фрагмент Бетховенского фриза.

1902.

Сецессион. Вена

В Музее истории искусства оказалась небольшая, но приятная выставка Веласкеса, не самого моего любимого художника, но бесспорно сильного и интересного. Его серо-розово-жемчужные цвета и тона завораживают любителя живописи. Выставка собрана в основном из венских работ (их оказалось больше, чем я как-то привык думать) и ряда крупных вещей, привезенных из Прадо, Лондона, других больших собраний. Понятно, что в этом музее меня больше влекут давно полюбившиеся полотна Рафаэля, Тициана, Тинторетто, Рогира, Кранаха, Брейгеля, как и некоторые другие, у которых я и на этот раз провел немало времени в блаженном созерцании. Сама атмосфера этого музея, пребывание в его уютных залах настолько располагает к духовно-эстетическому парению, пиршеству духа, что приятно и радостно просто предаться безмятежному сидению в каком-нибудь зале и погружению в общую музейную ауру искусства старых мастеров. Знаю, что Вам это хорошо знакомо. В отличие от моего прошлого посещения Вены несколько лет назад (лето 11-го, есть описание поездки в «Триалоге»), когда в залы со старыми мастерами были внедрены огромные режущие глаз фиолетовые полотна Яна Фабра, на этот раз они были практически свободны от вторжения пост-культурной инородности. Я говорю почти, потому что все-таки рядом с некоторыми шедеврами помещены небольшие на этот раз штудии участников изокружка при музее на темы этих картин. Жалкое зрелище, но на них можно и не обратить внимания, помещены не на стенах, а на отдельных временных подставках, и их, к счастью, не очень много.

Эгон Шиле.

Смерть и девушка.

1915–1916.

Австрийская галерея.

Вена

Понятно, что я обошел и все места, связанные с Сецессионом. Что ни говори, а Климт и Шиле — интересные художники и очень точно выражают дух своего эстетски-символистского времени. При том в чисто австрийском варианте. В Германии, Франции или России, как Вы знаете, все это было несколько по-иному. Близко по духу, но по-иному по форме. Бетховенский фриз вряд ли выражает суть Девятой симфонии даже в интерпретации Рихарда Вагнера, но сам по себе он, конечно, крайне интересен и своим предельным эстетизмом свидетельствует о более глубоких уровнях символизации, чем та примитивная символика, которую предлагают искусствоведы широким кругам зрителей фриза. И в этом фризе, и в других работах Климта и Шиле, которых немало в Вене, за эстетской линией, радующей душу утонченных ценителей искусства, кроется так много духовно-болезненного надлома и апокалиптических предчувствий, что эстетический восторг сопровождается нередко каким-то глубинным содроганием всего организма от предощущения большой беды.

Вообще, каждое подобное эстетическое путешествие помимо чисто эстетического наслаждения (что главное для меня в них, ибо свидетельствует о некоем глубинном духовном обогащении и приобщении — Вы хорошо знаете мое понимание смысла эстетического наслаждения, так что знаете, что я имею в виду) вызывает множество каких-то откровений, пострецептивных идей и стремлений сразу же что-то записать, обдумать, поделиться с друзьями, но, увы… На все это не хватает ни сил, ни времени. Поэтому и пишу Вам сейчас. Чтобы хоть что-то из того обилия, которое клубилось в душе во время поездки, сохранить для себя, передавая Вам. Вряд ли удается полно выразить в этих обрывочных строках, но пусть только намекнуть… Вы поймете, о чем я хотел сказать, да не сумел и времени не имел…

Ушат отрезвляющей жидкости на голову парящего в венских духовных небесах эстета выливает МУМОК (Музей современного искусства в музейном квартале), но о нем как-нибудь в следующий раз[16].

Этим летом и осенью удалось провести несколько хороших поездок, совмещая отдых и эстетическое путешествие, увидеть кое-что новое, и заново и по-новому пережить давно виденное. Был опять в Греции и Швейцарии, отдыхали с Люсей в Тунисе, где тоже оказалось кое-что интересное. В общем, есть чем поделиться с Вами и таким способом и с самим собой.

Привет Маше и внуку.

Дружески Ваш В. Б.

309. В. Иванов

(09.11.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

с большой радостью и с чувством душевного облегчения получил сегодня Ваше письмо. Было как-то непонятно, почему вдруг мы с Вами погрузились в атмосферу пифагорейского молчания без малейшего на то разумного основания. Ведь эту ступень посвящения мы уже давно прошли в молодости. Конечно, летние странствия (эстетические путешествия) не всегда благоприятны для заботливого культивирования эпистолярной флоры и фауны, но вдруг с грустью замечаешь осеннее оскудение привычного ландшафта: листики вянут, птицы не поют, чернила сохнут и т. д. Поэтому с теплым чувством принимаю Ваше предложение продолжать обмениваться время от времени дружескими эпистолами.

Сейчас пишу поневоле кратко, поскольку несколько устал от литургических трудов, а завтра еду на весь день заниматься рисованием с внуком и вести с ним беседы на мифологические темы (пересказываю ему Одиссею, разумеется, в детском варианте), зато потом надеюсь — в полноте сил — ответить на Ваше письмо, в котором Вы затрагиваете духовно близкие мне темы. Не перестаю удивляться этому знаменательному пересечению эстетических маршрутов при сохранении каждым своих созерцательных особенностей и оптических привычек. Очень близко все, что Вы пишете о Вене и Мадриде, в которых мне удалось побывать в этом году. Порой даже кажется, что помимо эпистолярного, между нами существует еще и какое-то телепатическое общение.

И да перейдем мы от Пифагора к диалогическому Платону!

Сердечный привет Л. С., О. В. и Н. Б.

Дружески Ваш В. И.

310. В. Иванов

(11–14.11.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

как Вы отметили в своей дружеской эпистоле, ближайшим поводом прервать затянувшийся антракт и пригласить несколько обленившихся собеседников на виртуальную сцену, пропитанную (не менее виртуальным) запахом бразильского кофе и ароматом крепких сигар, послужила Ваша блиц-поездка в полную музейного уюта Вену, где Вы могли насладиться созерцанием шедевров испанского мастера, породившего странный мир пятен, звездочек и закорючек. Увы, не могу отплатить Вам той же золотистозвонкой монетой, поскольку проживаю в пустынеподобном музейно-выставочном ландшафте, уподобляющемся на глазах неуклонно сокращающейся шагреневой коже. В этом году в Берлине складывается довольно-таки симптоматическая (с точки зрения эстетической апокалиптики) ситуация, когда под всякими благовидными предлогами закрываются один музей за другим, причем на неопределенное время. О новых же выставках в мюнхенском стиле пока вообще нет и речи.

В сентябре окончательно закрыт Pergamon, по меньшей мере на пять лет. Это весьма болезненное лишение, поскольку Пергамский алтарь всегда служил для меня источником анамнестически окрашенных мифологических переживаний и медитаций. А в конце года будет закрыта Новая национальная галерея также на несколько (в лучшем случае) лет. Задумана полная перестройка всего комплекса Острова музеев (против этого нечего возразить, настораживают только некоторые варианты ее осуществления), и чем все это (и когда) закончится — неизвестно. Планируют завершить работы в 2025 году. Маловато у меня шансов дожить до этого торжества…

Есть, однако, и радостные новости. Например, вначале предполагалось закрыть Картинную галерею, все шедевры упрятать в запасники, а затем после, так сказать, косметического ремонта разместить в музее шедевры современного искусства: ниточки, кучки окурков и рваных бумажек, металлические пластинки и консервные банки, благо потратили на их приобретения большие средства. Говорилось об этом с торжественным пафосом, правда, нашлось несколько чудаков, воспротивившихся реализации этого гениального замысла. В результате долгих дискуссий нашли компромиссное решение: пока (!) галерею оставить в покое, ограничившись снятием лака с работ Вермеера и Гуго ван дер Гуса, а выстроить для артефактов новое здание, предварительно закрыв Новую национальную галерею.

Осуществление всего плана перестройки музейного ландшафта в Берлине поручено с 1997 года английскому архитектору Дэвиду Чипперфильду (почему бы не Копперфильду?) (David Chipperfield) и возглавляемому им Бюро. В Австрии ему позволили только воздвигнуть в Инсбруке универмаг (Kaufhaus Tyrol), но зато в Берлине дали развернуться его творческой фантазии в полную мощь, идя по примеру Эссена, где по его проекту выстроили новое здание для Museum Folkwang. Судя по высказываниям Чипперфильда, слава «музейного» архитектора его мало радует. Гораздо приятней ему было бы заняться каким-нибудь международным аэропортом. Впрочем, я не хочу сказать ничего плохого об этом английском зодчем, тем более что архитектурная проблематика вплотную нами никогда не обсуждалась, и нет особого повода о ней теперь заводить речь.

Дэвид Чипперфильд.

Деревья и камни (Sticks and Stones).

02.10.-31.12.2014.

Новая национальная галерея.

Берлин

Гораздо любопытней и симптоматичней организованная Чиппперфильдом выставка под названием «Sticks and Stones, eine Intervention», размещенная на верхнем этаже (die obere Glashalle) Новой национальной галереи, выстроенной по проекту Мис ван дер Роэ (Mies van der Rohe) 50 лет тому назад. Выставка приурочена к закрытию этого музея, но никакого прямого отношения к его коллекциям не имеет. Справедливо она обозначена как интервенция в прямом смысле этого слова. Как Вы помните, этот верхний этаж (Halle) представляет собой стеклянный параллелепипед. Он покрыт плоской крышей, не имеющей в интерьере опорных столпов. Держится же крыша благодаря скрытым во вне восемью стальными опорами. Все это создает элегантно-аскетический эффект прозрачной легкости. Интервенция же заключается в том, что в этом пронизанном светом пространстве Чипперфильд разместил 144 «колонны», сделанные из умышленно небрежно обтесанных бревен. Предполагается, что этот лес делает возможным «переживание пространства с мощной ассоциативной силой». И далее: «Между стволами и опорами, между природой (о, бедные деревья, куда их денут после закрытия выставки? — В. И.) и архитектурой возникает поле, которое охватывает долгую культурную историю колонны». Замечательно! Представим себе эту историю: даже обломок древнеегипетской или древнегреческой колонны волнует душу и вызывает сильное переживание. И вся эта насыщенная история завершается кривоватым и плохо обтесанным бревном!

Если дать волю воображению, то можно представить, что в некоторые человеческие тела вселились души из других миров, развивающие теперь на земле свою собственную цивилизацию, не имеющую ничего общего с духовными основами мировой культуры с ее закономерным плюрализмом. С этой точки зрения следовало бы говорить не о «закате Европы», а об Intervention… Не написать ли мне роман на эту тему?

Вл. Вл. в Музейном квартале.

Вена

Некто в черном: Ха-ха…

Ладно, перехожу к более отрадным впечатлениям и воспоминаниям.

До сих пор не могу забыть свои уютнейшие посидения в пустынных залах КНМ (Музея истории искусства). В свое время мне привелось пожить в Вене целый семестр, и я почти каждый день хаживал в это эстетическое святилище, благо проживал от него неподалеку. Поскольку и Вам собрания этого музея прекрасно известны, и к тому же, предполагаю, что наши впечатления от них во многом совпадают, то пока — в рамках этой эпистолы — воздержусь от описания своих эстетических экстазов.

Напротив, представляет гораздо больший интерес разговор о Климте и Шиле. Особенно об их произведениях, хранящихся в недавно открытом музее Леопольда (Leopold Museum). Ранее к этим мастерам у меня было довольно прохладное отношение. Первый казался мне портретистом богатых дам, потенциальных пациенток Фрейда. Второй — его работы знал меньше — каким-то эротоманом с порнографическим уклоном. Посещение музея Леопольда, однако, существенно скорректировало мою оптику. Предрасположенность к подобным оптическим трансформациям, очевидно, связана с моим отходом от сценариев развития искусства в XX веке, предлагаемых парижской школой (к нашему времени безвозвратно сошедшей со сцены). Замечу, что ряд — лучших — работ Шиле находился ранее в частной коллекции Рудольфа Леопольда (1925–2010), который иногда запрещал их репродуцирование. Теперь они стали доступны для созерцания. В результате оба художника предстали несколько в иной перспективе. Чисто художественное решение ряда полотен, изысканный колорит, композиционные находки взывают к усладительному их переживанию, но открылось и нечто большее: чуткость, здесь скажу Вашими словами, к «глубоким уровням символизации», связанная — прежде всего у Эгона Шиле — с каким-то своеобразным визионерством, результаты которого он воплощал с мастерством, чуждым навязчивой литературности, бывшей первородным грехом многих символистов на рубеже двух столетий. Прежде всего я имею в виду гениальное полотно Шиле «Entschwebung» («Воспарение, Слепые II») и картину Климта «Смерть и Жизнь». Аналитическое сопоставление обоих произведений могло бы много дать для понимания форм символизации, питаемых художественно-имагинативным опытом.

Эгон Шиле.

Воспарение. Слепые П.

1915.

Музей Леопольда.

Вена

Густав Климт.

Смерть и жизнь.

1910–1911.

Переработана в 1915–1916.

Музей Леопольда. Вена

Еще одним открытием во время февральского пребывания в Вене стала для меня выставка Франца Седлачека (Franz Sedlacek) (1891–1945), которая возвращает музейному ландшафту почти начисто забытого мастера, такого отношения к себе явно не заслуживающего. Если представить себе — наподобие менделеевской — периодическую систему эстетических элементов, лежащих в основе химических процессов, происходивших в истории живописи XX в., то Седлачек очень удачно заполняет одну из пустовавших клеточек.

В целом его можно причислить к «Черной романтике» («Schwarze Romantik» — термин, пущенный в ход Марио Працом и выбранный в качестве названия интереснейшей выставки во Франкфурте в конце 2012 — начале 2013 г.: «Черная романтика. От Гойи до Макса Эрнста»). Живопись Седлачека исходит от немецкой романтики в гротескном варианте. В каталоге одной из выставок австрийской живописи начала 30-х годов работы Седлачека отнесли в раздел «Сверхчувственное»; в нем были представлены работы художников, которые «за угнетающим их материальным миром предчувствуют и взыскуют другой». Говоря о Седлачеке, очень легко перекинуть мостик от «черной романтики» к сюрреализму. Разговор об этом течении (для меня не ограниченном хронологически) давно напрашивается, о чем Вы также упоминаете в своем письме.

Но, пожалуй, пора закругляться. Буду и далее размышлять о поднятых Вами вопросах и, если переписка продолжится — к моей радости, — то у нас еще появиться возможность обсудить их более основательно и неспешно.

С обнадеженной душой

Ваш неизменно дружеский собеседник

В. И.

311. Н. Маньковская

(17.11.14)

Высокочтимые созерцатели,

я рада, что Вл. Вл. изменил свое поначалу скептическое мнение о творчестве Густава Климта и Эгона Шиле, а В. В. изначально позитивно оценивал этих художников. В мое последнее посещение Вены мне очень повезло — удалось увидеть не просто некоторые из их картин, но две посвященные им большие выставки в Верхнем Бельведере.

Климт никогда не казался мне салонным художником. Я всегда воспринимала его как тонкого, изысканного эстета, символ Сецессиона в целом. Его знаменитый золотой «Поцелуй» — апофеоз любовного единения, то воплощение единства эстетического и эротического, нежности и страсти, о котором у нас уже шла речь в первом «Триалоге»[17] (сразу всплывают в памяти ностальгические строки Арсения Тарковского: «И не бьются ночами два крыла у меня за плечами»; в «Поцелуе» эти трепещущие, бьющиеся крылья на миг опустились и укрыли влюбленных). Но не менее прекрасны и пейзажи, такие как «Крестьянский сад с подсолнухами». Что же касается женских портретов, то в них прежде всего привлекает поражающее своей неординарностью композиционное и колористическое решение — Климта ни с кем не спутать. И красота в его полотнах чужда красивости.

Что же касается экспрессиониста Шиле, наставником и покровителем которого был Климт, то я сразу восприняла его как выразителя высочайшего накала трагизма человеческой экзистенции, обреченности человеческих контактов, в том числе и интимного характера. Создается ощущение, что он действительно был, по выражению Альбера Камю, «мертвецом в отпуске»; и «отпуск» этот оборвался, когда Шиле было всего 28 лет: он умер от испанки через три дня после смерти своей беременной жены. Мне кажется, в его полотнах нет ни грана эротизма, тем более порнографии — сплошная нескончаемая боль, тот же полный невыразимого отчаяния крик, что и у Эдварда Мунка. И то, что некоторые откровенные рисунки 22-летнего художника были объявлены порнографическими (он был даже приговорен к кратковременному тюремному заключению), было связано, как мне кажется, с элементарным отсутствием эстетического чувства и вкуса у его ханжески настроенных обвинителей.

Густав Климт.

Поцелуй.

1907–1908.

Австрийская галерея.

Вена

Густав Климт.

Сад с подсолнухами.

1905–1906.

Австрийская галерея.

Вена

Кстати, вопрос о границах эротики и порнографии все еще продолжает время от времени муссироваться, приобретая порой остроту, ведущую к последствиям, аналогичным казусу Шиле. Помню, в период перестройки, в момент антиалкогольной и антипорнографической кампаний (в тот период, когда домашнее видео еще не вошло в широкий обиход, по доносу любопытствующих соседей или «друзей» можно было получить реальный срок «за распространение порнографии среди жены и дочери»), мне выпало в качестве общественной нагрузки прочесть лекцию о современной культуре сотрудникам МВД. Слушали очень внимательно, записывали, а потом, как водится, задавали вопросы. И один из них был для данной аудитории особенно животрепещущим: как отличить порнографию от эротики? Ведь именно на милиционеров легла эта задача, в решении которой им, правда, помогали наспех сколоченные «тройки» экспертов (искусствовед + психолог + гинеколог). Что было им ответить? Я, конечно, сказала, что оправданность откровенных сцен обусловлена их эстетическим качеством, вписанностью в художественную ткань фильма; эротизм живет прежде всего любовной игрой, эстетической привлекательностью, влечением, соблазном, которого начисто лишены все разновидности прямолинейно-утилитарного, избыточно-навязчивого физиологичного порно. Дополнительных вопросов не последовало.

А ведь если говорить серьезно, процесс респектабилизации порнографии прошел в искусстве XX–XXI веков, в том числе кинематографическом, долгий путь. Вспомним хотя бы ставшего ныне классикой «Ночного портье» Лилиан Кавани (1974), поначалу запрещенного к показу во Франции по соображениям морали. А потом, как любит выражаться Вл. Вл., пошло-поехало: все большее нагнетание элементов «мягкого» порно у Катрин Брейя, а затем и «жесткого» — сошлемся хотя бы на «Нимфоманку» Ларса фон Триера, которому в этом смысле, как мне кажется, изменило чувство меры[18]. У нас по этому пути пошли авторы «чернухи» и «порнухи» как в кино, так и в литературе, где рискованность ситуаций усугублялась обсценной лексикой.

Густав Климт.

Фрица Ридлер.

1906.

Австрийская галерея.

Вена

Густав Климт.

Адель Блох-Бауер.

1907.

Австрийская галерея.

Вена

Но оставим эту тему. В Вене мне посчастливилось увидеть еще одну замечательную выставку, посвященную творчеству Клода Моне и его последователей. Особенно порадовала серия живописных вариантов его великолепного «Руанского собора» — на полотнах, привезенных из разных музеев мира, он предстал во многих ракурсах, в разное время года и суток, при несхожем освещении. Да, в Вене всегда есть что посмотреть — прежде всего в музеях, но и на выставках тоже… Как и вы, друзья, я очень люблю этот город.

С пожеланиями новых эстетических путешествий Н. М.

Дорогие друзья,

Ваши письма греют мне душу и вызывают в ней постоянные отклики. Я рад, что вы активно подключились к мимолетному разговору о Климте и Шиле. Эти фигуры действительно заслуживают специального внимания и особого разговора, и в письме Н. Б. есть некоторые основы для такого разговора. Надеюсь, что когда-то мы вернемся к этой теме. Тем более что оба по сути своей «наши» художники — предельно эстетски заостренные, работающие исключительно в области чистой художественности.

Письмо Вл. Вл., пронизанное грустной иронией относительно инопланетной интервенции бездуховности в умы и души современной арт-номенклатуры, захватившей ныне власть во всем мире искусства, вроде бы должно было порадовать автора известного «Апокалипсиса». Однако, увы, не порадовало. Если уж такая, глубоко уверенная в торжестве грядущей Эры Великой Духовности личность, как наш любимый батюшка, взгрустнула по сему поводу, дело schwach. Я-то все надеялся, что неумно пошутил своим двухтомником над арт-сообществом, а шутка-то оказалась, увы, провидческой, если уж и у Вас, друг мой, зазвучали апокалиптические нотки совсем не эсхатологической тональности. Горе, ох, горе такому провидцу-констататору…

А я как-то, знаете, успокоился по этому поводу. Что Бог не делает…

Если человечество допускает и поощряет эту интервенцию варварства и бездуховности в пространство того, что еще совсем недавно было высокой Культурой, ему же хуже. Я уже давно практически полностью устранился и отстранился от этого человечества и наблюдаю за ним со стороны, да и то изредка. Основное отпущенное мне еще время (а отпущено-то уже явно совсем немного, в этом Вы, как всегда, правы) посвящаю эстетическому опыту, который лично для меня является главной формой духовного опыта, опыта приобщения к Универсуму и его Первопричине. Ну, об этом Вы хорошо знаете из нашей многолетней триаложной переписки. Для этого по мере возможности и провожу в последние годы достаточно регулярные (а для меня в наших условиях — и частые) выезды в пространства подлинного высокого Искусства и на Природу. К сожалению, сил для этого становится все меньше и меньше, соматические реалии накладывают существенные ограничения на эти путешествия, но пока, грех гневить Господа, годы идут, заполненные высокими восхождениями и духовными радостями.

Монастырь Хосиос Лукас.

Греция

При этом я давно уже понял, что, возможно, и не надо далеко уезжать из дома за ними. При той установке на эстетическое восприятие, которую я давно выработал в себе, эстетическое путешествие можно совершать и не выходя из дома или совсем рядом с ним. Вот сегодня утром, например, вышел на прогулку на наши Холмы, и душа зашлась от восторга. У нас сейчас стоит хорошая начальная зима. Без снега, с небольшим морозом (минус 3–8) и солнечная. Сегодня ночью был, видимо, большой туман, и утром все на Холмах оказалось покрытым пушистым, сверкающим на солнце бриллиантовыми отблесками инеем. А здесь у нас сухие высокие некошеные травы в рост человека. И вот все они (притом самых разных форм и видов) покрыты инеем, как и подножные травы, кусты и деревья. Все! В общем, сразу от порога погрузился в волшебное царство форм и света, нарушаемое только щебетом и порханием мелких пташек. Полноценный эстетический опыт, отнюдь не меньший, если не больший, чем при контакте с выдающимися шедеврами искусства.

Тем не менее и шедевры притягивают, ибо в дружбе с ними прожил всю свою жизнь, и природа привлекает не только та, что за порогом дома. Поэтому летом побывал и в любимой Греции, и в Швейцарии, и в совсем уж вроде бы экзотическом Тунисе.

Правда, пыл чисто эстетического паломничества теперь приходится умерять спокойным отдыхом, что, правда, тоже не мешает эстетствовать, сидя в шезлонге или купаясь в море. Все прекрасно в этом мире, во всяком случае в тех его частях, где еще не осуществилась инопланетная интервенция. В Греции на этот раз сумел посетить монастырь Хосиос Лукас и Дельфы. До этого года мне как-то не удавалось туда попасть, хотя в Афинах и под Афинами бывал неоднократно, но в эту сторону как-то выехать не случилось. А Хосиос Лукас с его прекрасными мозаиками всегда хотелось увидеть в оригинале. Ясно, что эти мозаики уступают по уровню художественности, например, мозаикам Дафни, но все-таки в оригинале они производят сильное впечатление. Да и сам монастырь очень хорош. От него веет афонским духом, хотя архитектура совсем другая, классически византийская. И расположен он очень живописно над удивительно прекрасной долиной. Я был там в жаркий июньский день, и именно в такую пору подобные греческие монастыри выглядят очень аутентично. Они органично вырастают из жаркого греческого лета как его закономерные порождения. Этим, кстати, они близки и к античным храмам, несмотря на совершенно иную архитектурную образность.

Христос Пантократор.

Мозаика.

Монастырь Хосиос Лукас.

Греция

Св. Николай.

Мозаика.

Монастырь Хосиос Лукас.

Греция

От него я проехал (я нанимал машину с водителем в Афинах, иным способом путешествовать мне уже трудно, увы) в Дельфы. Была уже вторая половина дня, жара у подножия Парнаса достигла в это время, видимо, своего апогея, так что на руинах храма Аполлона я, кажется, мог вещать, почти как дельфийский Оракул, нечто невнятное, но многомудрое, слегка плавясь на солнце. Вообще дельфийские руины в комплексе с природой и жаркой погодой производят сильное впечатление и самой аурой этого священного места, и прекрасными видами на Парнас и на долину у его подножия, и мощными остатками древних античных сооружений, от которых веет архаическим, но почти живым мифологизмом: храма Аполлона, театра рядом с ним, святилища Афины Пронайи в паре километров от него. Да и музей Дельф очень хорош.

Между тем поездка для меня даже в автомобиле была уже достаточно утомительной. После нее пару дней отмокал в море и отлеживался в тени под оливами. В самих Афинах сейчас открыли новый музей Акрополя (неподалеку от Акрополя, так что из некоторых окон хорошо виден и сам Акрополь с Парфеноном), и он очень хорош. Там дана полная реконструкция фризов Парфенона с сохранившимися рельефами и копиями рельефов из Лондона; хорошо экспонировано все, найденное на Акрополе и в окрестностях. Заехал я, как всегда, когда бываю в Афинах, и в Дафни. Мозаики сейчас реставрируются, т. е. весь интерьер храма заполнен лесами, на которых работают реставраторы. Одновременно два дня в неделю на них пускают и посетителей (редчайший случай в мировой практике, видимо, еще и потому, что и посетители-то в этом храме очень редки) — по определенному маршруту, с экскурсоводом, по нескольку человек. Поэтому ряд мозаичных сцен и персонажей удается рассмотреть вблизи при хорошем подсвете, что представляет особый интерес для ценителей византийского искусства и доставляет подлинную радость от их созерцания. Я был один, поэтому экскурсовод только присутствовал, но ничем не мешал.

В июле был в Интерлакене. Это, как я уже писал при первом посещении Швейцарии, прекрасное место для посещения удивительных горных пейзажей вокруг Юнгфрау, поездки и к самой Юнгфрау, а также хороших выездов практически во все крупные города с музеями — Берн, Люцерн, Базель. В Люцерне в музее Розенгарт удалось спокойно поэстетствовать у прекрасных работ Клее и позднего Пикассо. Там, как Вы знаете, их немало и хорошего качества. Чего не могу сказать о центре Пауля Клее в Берне. Постоянную экспозицию Клее загнали в подвальные залики, а основное пространство музея, где раньше Клее прекрасно и свободно экспонировался, завесили работами современных абстракционистов, якобы последователей Клее, которые ему и в подметки не годятся. Следующим шагом будет, вероятно, выставка того самого мусора на веревочках, которым хотели заменить, как Вы пишете, в Берлинской картинной галерее полотна старых мастеров. И хотя сам Клее и в подвале остается Клее, но чувство горечи от того, что в его собственном центре его загоняют в подпол, осталось. Тем не менее Швейцария — это Швейцария; страна, полностью предназначенная для беспрестанного эстетического путешествия. Чувство возвышенной радости сопровождает меня во время любой поездки туда.

Святилище Афины Пронайи.

Дельфы

Храм Аполлона.

Дельфы

В. В. у святилища Афины Пронайи.

Дельфы

Руины древнего Карфагена с видом на современный Тунис

В начале сентября отдыхали с Люсей в Тунисе, на побережье в курортном районе километрах в 60 от города Туниса. Две главные причины определили этот выбор. Во-первых, в самом Тунисе находится музей римских мозаик, как я понимаю, самое большое собрание их в мире. А во-вторых, мне хотелось побывать в местах, которые прославил и освятил своим присутствием Блаженный Августин. Подготовка нового издания книги о его эстетике всколыхнула во мне интерес к провинции Африка, к Карфагену, где учился Августин и проповедовал Киприан, и мы отправились подышать этим воздухом. Тунис не разочаровал. И музей Бардо великолепен, и римские руины на месте древнего Карфагена греют душу, и виды Тунисского залива, который явно созерцал Августин, прекрасны. Все это существенно обогатило душу и эстетическое чувство. Да и отдых там прекрасен. Отели и вся индустрия отдыха ничуть не хуже, чем на лучших курортах европейского Средиземноморья.

Национальный музей Бардо. Внутренний вид. Тунис

Фрагмент экспозиции мозаик.

Музей Бардо. Тунис

Триумф Нептуна.

Фрагмент напольной мозаики.

Сер. III в.

Музей Бардо. Тунис

Аллегория Ветра.

Фрагмент мозаики.

III в.

Музей Бардо. Тунис

Коронование Венеры.

Фрагмент мозаики.

IV в.

Музей Бардо. Тунис

Однако главное открытие — это, конечно, музей Бардо. Большой музей в бывшем дворце тунисского бея в буквальном смысле снизу до верху (от полов до верха высоких стен, иногда тянущихся на все три этажа дворца) наполнен римскими мозаиками в основном II–VII вв., собранными со всей территории Туниса (уже страны, а не только города). До сего времени я не только не видел такого количества римских мозаик (в Европе нигде нет ничего подобного, если я не ошибаюсь), но даже и не подозревал, что их так много где-то сохранилось и даже вообще — что их так много существовало. Если столько сохранилось только в Тунисе, то сколько же их было в самом Риме, по всей Италии? Жаль, что там они до нас не дошли. Даже по тунисским (а ведь это очень поздний период, и здесь явно работали не самые выдающиеся мозаичисты) можно понять, насколько высоким (хотя это в подавляющем большинстве мозаики полов!) было такое искусство в Риме времен его расцвета. Эта страница истории искусства как-то прошла мимо моего внимания. Понятно, что специалисты по античному искусству знают их хорошо. До Туниса лететь меньше часа от Рима, а от Москвы всего около 4 часов.

Фрагмент из напольной мозаики

«Триумф Нептуна».

Сер. III в.

Музей Бардо. Тунис

Изобретение вина при посредничестве Диониса.

Мозаика. III в.

Музей Бардо. Тунис

Селена и Эндимион.

Мозаика. III в.

Музей Бардо. Тунис

Удивляет сюжетное многообразие этих мозаик и высокое художественное качество многих из них. Они очень хорошо экспонированы. Только малая часть их находится на полу, а большинство заполняют все стены музея, т. е. их очень удобно рассматривать. Интересно, что экспозиция начинается с раннехристианских мозаик II–V вв. и продолжается уже мозаиками на чисто античные сюжеты. В целом раннехристианских мало, и они, что и понятно, не самого высокого художественного качества. Как и все раннехристианское искусство того времени, отличаются своеобразным примитивизмом и наивностью. Это вполне объяснимо. Лучшие мозаичисты в Тунисе и в это время работали над созданием мозаик на чисто античные темы для дворцов и домов римской знати, как можно понять из мозаик, сохранявшихся здесь аж даже до VII в., как минимум.

Большинство работ посвящено мифологическим сюжетам, иллюстрациям к Гомеру, бытовым сценкам из римской жизни (работы на полях, лов рыбы, охота, обыденная жизнь), много мозаик с изображением моря и его обитателей, данных очень живо и реалистично. Соответственно Нептун и Океан здесь фигурируют часто и в разных видах. Это и понятно — провинция Африка вся располагалась вдоль моря и морем соединялась с метрополией. Жизнь африканских римлян была вся связана с морем. Правда, и земным животным уделялось немало внимания. На некоторых мозаиках даны просто каталоги основных животных, водившихся тогда в Африке. Восхищает художественное качество многих мозаик, хотя немало и элементов примитивизма. А ведь помимо этих напольных мозаик в римских дворцах и домах была еще и настенная роспись и просто картины, если судить по живописи из Помпей.

Однако я сильно увлекся. О чем-то более существенном поговорим позже, пока же я весь еще в воспоминаниях о летних путешествиях и рад поделиться этим и с вами, дорогие друзья. Хотел бы услышать и о вашем летнем опыте.

Братски обнимаю ваш В. Б.

313. В. Иванов

(22.11.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

получил Вашу эпистолу накануне своего отъезда. Собираюсь в Париж на несколько дней. Главная цель: посетить вновь открытый (после затяжного ремонта) музей Пикассо. Удивительный мастер, способный одновременно идти в противоположных направлениях. Один Пикассо идет направо, другой — налево, а третий Пикассо проваливается в глубины адовы. Жизнь как-то подводит время от времени к сему многоликому и многотуловищному чудищу. Так, недавно написал статью для каталога выставки Шемякина в Санкт-Петербурге, на которой были представлены его интереснейшие трансформации ряда полотен и рисунков мятежного испанца. Минотавр тоже где-то поревывает в отдалении, иногда выглядывая из темноты Лабиринта. Если удастся благополучно избежать с ним встречи, то непременно опишу свои парижские впечатления.

Удивляюсь и Вашему мужеству. Я тоже давно мечтал побывать на развалинах Карфагена, но не решался из-за «весенних» событий. Можно и насморк на «весеннем» ветру подхватить. До сих пор рву на себе остатки волос и бороды, что вовремя не съездил в Египет, а была замечательная возможность поехать с университетской группой. Обещали показать редкие вещи, но тогда (в начале 2008) остатки болезни помешали. Увы и ах…

Другая мечта: совершить паломничество в Дельфы, припасть к оракулу. Но теперь и ехать не надо, достаточно помедитировать над Вашим описанием этих святых мест.

Подробнее о мыслях, пробужденных Вашим замечательным по своей конкретной образности письмом, уже по возвращении. Спасибо, дорогой и близкий духовно друг!

Сердечно Ваш В. И.

314. В. Иванов

(11.12.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

прошло уже около двух недель после моего возвращения из Парижа, но до сих пор нет времени спокойно заняться антиалхимической процедурой, превращающей золото впечатлений в словесный свинец. Полагаю, что конец года (надеюсь, что еще не конец мира) также и для Вас не особенно благоприятен для эпистолярного общения, но все же хорошо и в такой период посылать друг другу обнадеживающие знаки жизни в декабрьском мраке. Поэтому, подкрепив себя чашкой кофе, решил настучать это маленькое письмецо. Надеюсь, что через несколько дней мне все же удастся разжечь огонек под моей ретортой и прислушаться к завораживающему бульканью меркуриальных растворов, а затем сообщить Вам о полученных результатах.

Кроме музея Пикассо, есть еще одна тема (довольно неожиданная и нетипичная для наших бесед). Так бес и тянет за язык, чтобы сказать о ней несколько слов, но пока промолчу. Речь идет об одной выставке в музее Орсэ. Я ее не посетил, поскольку успел полистать каталог, но все же считаю себя вправе порассуждать о маркизе де Саде, антидуховно инспирирующему образу которого посвящена сия примечательная выставка. Кстати, для очистки совести заглянул в указатели Вашего «Апокалипсиса» и книги Н. Б., но имени Сада там не нашел. Теперь опасаюсь, что если обращусь к садической проблематике, то о Пикассо нужно забыть. Посмотрю, какая волна на меня накатит.

Сердечно Вас вспоминающий В. И.

315. В. Бычков

(11.12.14)

Дорогой Вл. Вл.,

Ваш знак жизни и деятельности получил и очень рад, что в Вас горит еще желание порадовать нас чем-то здесь в слякотно-грустной Москве. Конечно, очень хотелось бы услышать о Ваших впечатлениях от музея Пикассо. И надеюсь, Вы не будете скрывать их от нас. Все-таки в новой экспозиции я еще не был и не уверен, с философической грустью поглядывая на сгущающиеся над Россией тучи, что в ближайшее время сие удастся осуществить. А музей и до реконструкции был очень хорош. Правда, учитывая новые тенденции к шоуизации, господствующие в нынешнем музейном деле по всему миру, я с опаской отношусь к новейшим реконструкциям художественных музеев. Да вот и Вы в одном из недавних писем посетовали на подобные тенденции, намечающиеся в Берлине. Все к одному.

Тем не менее все-таки напишите, пожалуйста. Что касается намека на выставку, посвященную маркизу де Саду в Орсэ, это, вероятно, из той же оперы. Возможно, такая выставка была бы более уместна в Центре Помпиду и лет 20 назад, но, видите, музеи сейчас ведут борьбу за посетителя. А де Сад в нынешних условиях очень даже кстати в этой плоскости. К нему бы еще добавить и последователя — г-на Леопольда фон Захер-Мазоха, но этим, надо думать, теперь займется Помпиду.

Конечно, в свое время я прочитал ряд работ и того, и другого родоначальников садомазо и их последователей. Это тема была излюбленной у постмодернистов 80–90-х годов. Думаю, что Н. Б. что-то писала об этом, но меня она не очень заинтересовала. Возможно, потому, что и без этого хватало материала для изучения апокалиптизма в искусстве и нонклассики в эстетике. Тем не менее я с интересом узнал бы о выставке в Орсэ и, конечно, посетил бы ее, будь я сейчас в Европе. Так что с интересом жду Вашего подробного отчета хотя бы по каталогу. В визуальных искусствах, как Вы знаете, темы садо-мазо не очень распространены. Они типичны для литературы, кино, театра второй половины прошлого столетия; для масскульта в разных его выражениях. Поэтому посмотреть, что сделал из этого Орсэ, очень любопытно. Опишите, пожалуйста. А что еще нового узрели на этот раз в Париже? Вашим друзьям здесь все интересно.

С дружескими чувствами

Ваш В. Б.

316. В. Иванов

(22.12.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

в субботу я ездил попрощаться с NNG. 31 декабря она уходит в затвор. Отношения у меня с ней были довольно сложные, особенно в последнее время, но есть за что и поблагодарить сердечно этот строптивый приют строптивого искусства, не говоря уже о прекрасном книжном киоске и уютном кафе. В 90-е годы музей радовал выставками, открывавшими пресыщенному взору новые эстетические миры, и находил разумное гармоническое сочетание их с фрагментами постоянной экспозиции. После грандиозной ретроспективы Пауля Клее в начале 2009 года наступил какой-то перелом, частично вызванный критическим состоянием берлинских финансов, частично же обусловленный сменой музейного руководства (так кажется). Шедевры классического модерна запрятали в запасники. Постоянная экспозиция была тем самым ликвидирована и заменена рядом выставок, предметов известного и неизвестного назначения, извлеченных из музейных фондов. Это несколько преувеличено, однако главная тенденция, полагаю, уловлена мной довольно точно. Были, разумеется, и счастливые исключения. Например, ретроспектива Гётца (Gotz).

В нынешнем состоянии — перед окончательным закрытием — в NNG симптоматически представлены оба варианта. Интервенцию Чипперфильда я уже охарактеризовал в прошлом письме и не буду более тратить слов на ее описание. В то же время это явное вторжение каких-то внечеловеческих импульсов в эстетическую сферу необычайно показательно, и стоит еще раз побродить между стволами небрежно обтесанных бревен, чтобы углубить чувство неотвратимо приближающегося начала постчеловеческой истории.

В галерее есть еще и выставка «Ausweitung der Kampfzone 1968–2000» («Расширение зоны борьбы 1968–2000»), на которой разбросаны «сокровища», без осмотрительной скупости набранные за этот переломный период. Поскольку главные действующие лица данной трагикомедии Вам прекрасно известны, то и здесь с моей стороны уместно лишь молчание.

Но есть в NNG еще и небольшая выставка, к которой можно отнестись вполне серьезно. Представлено двадцать картин из собрания Ulla und Heiner Pietzsch. Щедрые коллекционеры передали их музею в 2009 году. До недавнего времени полотна были скрыты в фондах, а теперь нам в утешение развешаны в полутемном зале, создающем приятную иллюзию пребывания в сюрреалистической пещере, где отправляется мрачноватый культ сновидческих божеств.

Остается изумляться чутью коллекционеров, сумевших подобрать ряд произведений, хрестоматийно характеризующих индивидуальности ведущих сюрреалистов. Каждый из них представлен одной вещью (максимум двумя-тремя), но таким образом, что при созерцании наглядно выступает основная художественная идея (интуиция) того или иного мастера, и как по кости опытный палеонтолог может восстановить облик доисторического чудища, так и в данном случае реципиенту дается возможность пережить все особенности сюрреалистических миров, не выходя из выставочного зала.

Если взять здание NNG в целом, то оно начинает тянуть на символ первого ранга: верхний этаж показывает мэоническую пустоту современного сознания, тогда как нижний представляет то, что таится за его порогом, хотя, надо сказать, что продуктивные, формообразующие силы, коренившиеся ранее в европейском подсознании, заметно оскудели, и видения сюрреалистов более отражают эпоху, еще не до конца порвавшую связь с основами классической культуры.

Дорогой Виктор Васильевич, это письмецо относится к жанру «знаков жизни» и не ставит каких-либо иных целей. На днях начал более основательное письмо о музее Пикассо, нацарапал четыре страницы, но думаю, что вряд ли сумею его закончить к Новому году.

А как Вы поживаете? Время тяжелое.

С неизменно дружескими чувствами В. И.

317. В. Бычков

(24.12.14)

Дорогой Владимир Владимирович,

прежде всего хочу поздравить Вас с Рождеством Христовым, которое в Ваших краях грядет уже сегодня, а мы, хитроумные византийцы (Вы лично, конечно, тоже относитесь к этому клану), будем длить его еще до 7 января и далее — до Богоявления по православному календарю. И это приятно, что светлые, радостные дни будут длиться относительно долго и на физическом плане бывания.

Относительно NNG грустно, конечно. Все-таки неплохой был музей. Между тем то, что они уже давно перестали демонстрировать полностью основной фонд своих достаточно хороших работ, меня тоже раздражало в последние приезды в Берлин. Однако в длительный затвор сейчас погружается вся Россия, и для нас, здесь обитающих, это более грустное явление, чем временное закрытие NNG. Рад, что Вы и Ваши близкие — там, да и Олег наш пока вполне благоустроен (передает Вам большой привет и поздравления с грядущими праздниками; вчера вернулся из Нью-Йорка, где посмотрел хорошую выставку кубистов в Метрополитене — дар какого-то коллекционера). Мы же, грешные, тоже пока не имеем права роптать. Слава Богу, последние лет 15–20 имели практически неограниченные возможности для общения с мировыми сокровищами искусства и основательно воспользовались этим, как Вы знаете. Ну, а на старости лет можно и успокоиться. На Холмах у нас тоже неплохо, да и Москва — отнюдь не самый захудалый в культурном плане городок, хотя санкции Запада сказываются и на культуре. На днях Н. Б. пошла на спектакль какой-то английской труппы в МХТ (она не пропускает ни одних интересных зарубежных гастролей), а ей у закрытых дверей театра денежки за билет вернули — по политическим мотивам театр не приехал.

Однако что же это я в Рождественский сочельник о грустном. Здесь сейчас тоже есть что посмотреть и чему порадоваться. В Третьяковке открыта большая выставка из собрания Георгия Костаки, которая называется «Выезд из СССР разрешить…». Я думаю, Вы знали этого любопытного греческого коллекционера, который жил в Москве и в 50–60-е годы собрал прекрасную коллекцию русских авангардистов начала XX века. Он пускал в свою квартиру посмотреть собранные работы, и я был там как-то, но развешено все было плотно от пола до потолка, без просветов и каких-либо табличек, так что смотреть было очень некомфортно. Кроме того, в квартире постоянно маячили какие-то подозрительные личности (наряду с художниками-нонконформистами и просто московской интеллигенцией), явно из известного всем нам учреждения. Поэтому я побывал там всего один раз и был этим вполне удовлетворен.

Когда он собрался уезжать из Союза, кажется, в 77 году, ему поставили условие, что выпустят только без коллекции, посоветовали подарить ее государству, что он и сделал. Кое-что ему все-таки оставили, и на этой основе он организовал в Салониках музей современного искусства, но я в нем не был. Не думаю, что он очень богат на экспонаты. Между тем оставленная им здесь коллекция впечатляет. Это действительно небольшой (работ на 200, если не больше) музей, достаточно хорошо представляющий русский авангард. Все вещи из Третьяковки (как «дар Костаки»), но большая часть из них, увы, никогда не выставлялась, кроме некоторых больших полотен Поповой, Удальцовой, да кое-каких работ Клюна. Конечно, это не самые шедевральные картины известных авангардистов (среди них есть и пара работ Кандинского, и хороший кубофутуристический Малевич), но встречаются просто хорошие произведения не очень нам известных, но со вкусом подобранных Костаки художников.

Есть на выставке и ряд икон (среди них несколько интересных в художественном отношении — все были «подарены» музею Рублева), и даже глиняные игрушки начала XX века.

Представляю, как трудно было расстаться со всем этим. Понимаю также, почему вдова Костаки, открывавшая выставку и публично по ТВ неоднократно повторявшая, как заклинание, что муж ее сам по доброй воле передал все это государству, не привезла на выставку ни одной работы из Греции из оставшихся в семье и в салоникском музее картин.

Тем не менее выставка производит вдохновляющее, радостное впечатление, как, кстати, и любая крупная выставка русского авангарда, которыми нас здесь, увы, не часто балуют — их постоянно возят по зарубежью, — но все-таки иногда бывали. И общие, и персональные (Кандинского, Малевича, Поповой, Гончаровой и др.).

В Пушкинском сейчас открыта хорошая выставка Татлина и Степановой. Я не большой любитель конструктивистов, но у них есть по нескольку полотен, прекрасных в цветовом отношении. Думаю, что оба они просто сгубили себя, уйдя от живописи в конструктивизм. Конечно, весь современный дизайн чтит их своими родоначальниками, но все-таки в эстетическом отношении дизайн — это просто добротное прикладное искусство, а живопись есть живопись. Между тем сама выставка организована очень хорошо.

В том же Пушкинском открылась и первая в России выставка Клее из музеев Швейцарии. Пока не был на ней, но я так хорошо за последние годы изучил его в самой Швейцарии, что не надеюсь увидеть что-то новое. Тем не менее, конечно, схожу в ближайшее время. Каждая новая встреча с подлинным искусством — это большая радость для людей нашего склада и менталитета.

На сем позвольте откланяться и еще раз поздравить Вас с грядущими праздниками, пожелать и Вам и Вашим родным доброго здоровья и радостного настроения.

Ваш В. Б.

318. В. Иванов

(27.12.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

спасибо за дружеские благопожелания в эти священные дни. Хотел бы вслед за Вами обозначить их как светлые и радостные, но не поднимается рука. Чтобы ощутить их в таком качестве, нужна способность взойти в сферу отрешенности и умение трансцендировать за пределы повседневного сознания. Пусть духовный мир укрепит для этого наши слабые силы!

С удовольствием прочитал о новых выставках в Москве.

С Костаки я знаком не был, но много слышал о нем от Шварцмана. Костаки хотел приобрести у него несколько картин, что было для великого иерата крайне мучительно. В конце концов, он согласился, но скрепя сердце. Костаки сумел увезти в Грецию три картины Шварцмана. Особенно замечательна была «Отеческая структура», но дальнейшая судьба ее сложилась печально. Иератический образ подвергли реставрационной процедуре, что заметно ухудшило его состояние (так мне рассказывал Шемякин).

Надеюсь, что в грядущем году наша переписка не заглохнет и будет нам благостной поддержкой в странствии по земному лабиринту.

Передайте, пожалуйста, мой привет и поклон О. В., Л. С. и Н. Б.

Ваш касталийский собеседник и сомысленник В. И.

Дорогой Владимир Владимирович,

на протяжении почти всего прошлого года мы с Н. Б. время от времени с большими перерывами вели беседы под запись на темы, близкие всем нам, в основном о многообразных аспектах эстетического опыта, его метафизике и соотнесенности (или нет) с ним современного искусства. Недавно нам удалось привести эти записи в читабельный вид, и мы с радостью направляем их Вам для информации. Полагаю, что и Вам найдется, что сказать на эту тему. Хорошо бы, чтобы для этого было еще и время у Вас, ибо, насколько я понимаю, Вы последние месяцы заняты какими-то большими проектами.

Дружески Ваш В. Б.

Дорогой Виктор Васильевич,

давно собирался нацарапать Вам письмецо, но как-то не находилось подходящих (выставочных) тем. Поскольку обоюдное пифагорейское молчание несколько затянулось, то решил его прервать простой запиской в устоявшемся и nolens volens полюбившемся жанре «знаков жизни».

Весь январь прошел у меня в переживании литургических ритмов, что заметно обогащает внутреннюю жизнь, но оставляет (с возрастом) меньше сил для бумагомарательства. Впрочем, это, может, и к лучшему. Зато по примеру внука стал больше рисовать, возвращаясь тем самым к давно оставленному занятию и находя в этом больше отдохновительной радости, чем в перебирании компьютерной клавиатуры. Конечно, от сочинительства все же пока не собираюсь отказываться, хотя иногда приходит соблазнительная мысль забросить свое порядком изгрызенное гусиное перо, вылить остаток чернил в помойку и отдаться безглагольным созерцаниям, странствуя по еще уцелевшим от перестройки берлинским музеям.

В декабре закончил работу над большой (1,5 авт. л.) статьей «Анамнестические опыты Флоренского». Как видите, проблема анамнезиса (в платоновском смысле) не оставляет Вашего собеседника и, пожалуй, является на сегодняшний день для меня наиболее экзистенциально значимой. Но весь январь простоял, как витязь на распутье, не зная как продолжить дальнейшую над ней работу. Есть один давно заброшенный, но бытийствующий в глубинах подсознания проект. Может, вернусь к нему в замедленном темпе.

А над чем работаете Вы? Если это не секрет, то поделитесь со мной Вашими думами. Вы найдете тогда во мне вполне благодарного читателя и сомысленника.

С дружескими благопожеланиями и приветствиями В. И.

(09.02.15)

Дорогой Владимир Владимирович,

рад Вашей весточке, которую я нашел в почте по возвращении из Индии, где я по уже сложившейся традиции провел небольшие зимние каникулы. На этот раз без всяких особых путешествий при 35-градусной жаре (староват стал для этого, увы) пролежал под пальмой на берегу океана, предаваясь бездумным медитациям, размышлениям о непостижимости бытия и созерцанию океана. Должен признать, что нет ничего прекраснее и возвышеннее величественного зрелища бескрайнего океана в его неспешном и вечном стремлении вырваться на сушу и поглотить ее. Бесконечный мерный прибой, приливы и отливы, потрясающие закаты, когда красный диск солнца величаво скатывается в океан, а затем ярчайший диск луны и бездна «звезд полна»…

Закат на Индийском океане

Жил в простеньком шалашике (пришлю фотки) на самом берегу, который соорудил из обломков давних кораблекрушений, питался в основном морепродуктами в ближайшей пляжной харчевне здесь же на берегу океана — они разбросаны по всему многотысячекилометровому пляжу западного побережья к югу от Гоа. В ней же и отдыхал нередко от дневного зноя, на благо посетители там бывали редко. В общем, полностью отключился от внешнего мира и был безмерно счастлив пару недель.

Рад, что Вы тоже весь месяц предавались созерцательно-богоугодному деланию в храме и рисовальному опыту. Азъ, грешный, как-то разучился совсем рисовать, что умел делать в юности, да и вирши давно не пишутся. Ну, а некоторые статейки пока пописываю для души и творческого отдохновения. В январе отправил в издательство маленькую книжечку по эстетике Дионисия Ареопагита. С удовольствием почитал бы Вашу работу об анамнестическом опыте Флоренского. Кроме того, ожидаю все-таки и обещанной информации о новой экспозиции музея Пикассо и т. п. Вот в Индии это меня совсем не интересовало, а здесь как-то опять нахлынул юношеский интерес ко всему ценностно и духовно значимому в объективированной форме. Так что буду рад любым Вашим движениям в этом направлении, да и сам надеюсь чем-то Вас время от времени озадачивать.

Однако простите, с непривычки устал уже стучать по клавишам, да и дорожный мешок еще валяется на полу неразобранный. Кроме того, перепад температур градусов в 50 как-то не располагает к сидению на рабочем месте. Климат у нас не тот… Полежать бы для акклиматизации часок-другой. Пойду-ка я пока…

Дружески Ваш В. Б.

333. В. Иванов

(10.02.15)

Дорогой Виктор Васильевич,

когда по прошествии трех дней после отсылки Вам моей берестяной грамотки не получил чаемого подтверждения и вопросил вышние силы о причинах такой задержки, то перед моим внутренним взором предстал Ваш образ в лучах индийского Солнца, однако — на всякий пожарный случай — решил позвонить Вам не в знойный Гоа или теософический Мадрас, а в прозаически хладную Москву.

С душевным удовлетворением я узнал из Вашего вчерашнего письма, что Вам удалось отрясти прах суетного мира и отключиться от его изнурительных новостей. Могу себе представить, сколь много дает созерцание заходящего в океан божественного диска. Вполне естественно, что в такой ситуации исчезает всякий осмысленный интерес не только к Пикассо, но и ко всему классическому модерну в целом, не говоря уже о непристойной современности. Нечто подобное я пережил в январе, погрузившись в мир рождественско-крещенских образов, поэтому и забросил начатое в декабре письмо о парижских впечатлениях. Если хотите, могу (после вычитки) прислать начатый фрагмент.

Очень рад, что Вы отправили в печать новую книгу об ареопагитической эстетике. Вижу в этом направлении Ваших интересов еще одно подтверждение нашей кармической родственности и буду с нетерпением ждать возможности познакомиться с Вашим трудом о божественном Дионисии, которого с давних пор считаю одним из своих Учителей.

Посылаю Вам свою статью о Флоренском, написанную для Альманаха, издаваемого Пушкинским домом. Она отражает мой интерес к проблеме предсуществования, от решения ее во многом зависит характер внутреннего опыта.

Надеюсь, что после периода акклиматизации мы снова встретимся в пространстве виртуальном, наслаждаясь дружеским общением за чашкой кофе.

Неизменно Ваш собеседник В. И.

334. В. Бычков

(18.02.15)

Дорогой Владимир Владимирович,

с большим интересом и удовольствием прочитал Вашу статью[46], в которой меня привлекли даже не столько конкретные факты анамнестического опыта и подобных ощущений у Флоренского и других мыслителей и поэтов Серебряного века — тогда это было в духе времени, — сколько Ваши личные интенции к подобному опыту. Конечно, они просвечивали и в ряде Ваших триаложных писем, и в отдельных утверждениях, и в Вашей любви к античной мифологии, вообще к Античности, платонизму etc, однако здесь Ваше личное понимание метафизического припоминания о своих прежних жизнях, Ваша убежденность в реальности идей о предсуществовании и реинкарнации прописаны очень убедительно и рельефно.

Понятно, что те же рамки, о которых Вы пишете в связи с о. Павлом, ограничивают сегодня и Вас в прямом высказывании по тем или иным духовным проблемам, не принимаемым ортодоксальным православием, тем не менее, жажда высказаться и умение это сделать в рамках известного духовного канона хорошо ощущаются в Ваших текстах и свободно прочитываются имеющими третий глаз видеть. И это доставило мне особое удовольствие при чтении Вашей статьи.

К сожалению, я, несмотря на то что не ограничен никакими внешними канонами в выражении своих мыслей, не могу похвастаться тем, что обладаю каким-либо анамнестическим опытом (во всяком случае, на уровне конкретного ощущения его) или внутренней тягой как-либо инициировать его в себе, даже если он и дремлет где-то в глубинах души. В этом плане непонятной может показаться моя тяга к индийской духовной культуре, которая появилась у меня в ранней юности, но в силу определенных обстоятельств ушла вскоре далеко на задний план моих духовно-эстетических устремлений, и только в последнее десятилетие кто-то внутри опять напомнил мне о моем глубинном родстве с Индией, куда я и езжу последние годы с большим удовольствием, но без всякой конкретной цели обрести там своих дальних родственников.

Любопытно, что в последние несколько лет без всякого влияния с моей стороны Олег вдруг взялся самостоятельно изучать санскрит и преуспел в этом, а на мой вопрос о том, зачем ему сие при его знании немалого количества древних и новых европейских языков, он ответил просто: «Хочу прочитать Бхагавадгиту и Упанишады на языке оригинала». Возможно, Вы в контексте Вашей теории усмотрите здесь нечто более глубокое, но я по простоте своей сего, увы, не вижу. Ну, захотел прочитать, пусть читает…

Вероятно, это существенная ограниченность моего духовного мира, но я как-то достаточно комфортно чувствую себя в моей нынешней реальной духовной самодостаточности, а древнеиндийские тексты читал когда-то с большим интересом и удовольствием в русских переводах. Вы помните, что в 60-е годы это все активно издавало издательство «Восточная литература» (многое в переводах бывшего классика, освоившего санскрит, А. Я. Сыркина), и у меня собралась тогда целая полка древнеиндийских источников и литературы по индийской философии и культуре. Достал сейчас с полки томик Упанишад (М., 1967), открыл наобум и прочитал подчеркнутое мною в юности: «Когда люди свернут пространство, словно кожу, тогда и без распознавания бога наступит конец их страданию» (Шветашватара Упанишада 6,20). Весьма актуальная фраза, не правда ли?

В общем, Ваша статья оказалась не чуждой каким-то глубинным пластам моей эстетизированной души, а каждое имя, упоминаемое в ней, начиная с Платона и кончая самим Флоренским, откликалось в ней ликующими лаудациями. Для редких, но еще живых представителей почти умершей Культуры Ваша статья — бальзам на раны агонизирующего сознания.

Обнимаю Вас

брат Ваш по прошлым жизням и нынешней особенно В. Б.

335. В. Иванов

(21.02.15)

Дорогой Виктор Васильевич,

приятно сознавать, что Ваш третий глаз с полифемовской остротой воспринимает сокровенные пласты моего текста, не нуждаясь в монокле, и Вы без особого труда уловили суть моего понимания анамнестической проблематики. Собственно говоря, я не ставил задачи вписать в статью своего рода автобиографическую психограмму, но, как бы само собой, материал выстроился по магнетическим линиям собственного архетипа. Проблема расширения границ человеческой памяти интересовала меня с давних пор и структурируется во мне многоэтажным образом, поэтому не всегда легко отделить прочитанное, усвоенное от высмотренного в собственной душе, и в таком случае, пытаясь понять анамнестические интенции Флоренского, невольно характеризуешь некоторые аспекты собственного скромного опыта.

Вы также в своем кратком, но изобилующем мудрыми замечаниями письме прочертили несколькими штрихами контур собственной психограммы и тем самым «провоцируете» меня на вопрошания, продиктованные во мне моим метафизическим любопытством. Так, Вы пишете, что достаточно комфортно чувствуете себя в своей «нынешней реальной духовной самодостаточности». На первый взгляд все понятно в пределах эмпирически данной повседневности, и понятие «самодостаточность» не нуждается в особых комментариях. Но что означает это понятие с точки зрения метафизической антропологии? Можно ли представить себе, что «самодостаточная» личность не нуждается в знании о своем происхождении? Однако какая тогда возможна «самодостаточность», если человек, говоря метафорически, обладает большим богатством, ничего не зная (и не желая знать) о его происхождении. Наслаждаясь чувством обладания творческим Я, можно ли не попытаться узнать, откуда это Я все-таки появилось. Если «Я» получено традуционистским путем, то не обидно ли жить только в качестве случайного результате удачного слияния сперматозоида с яйцеклеткой? Если «Я» создано при таком слиянии Богом, то почему столько ненужных шероховатостей, омрачающих порой (хотя бы на соматическом уровне) человеческую жизнь? Откуда же происходит самодостаточное «Я»? И как быть с его бессмертием? Для Соловьева была очевидной абсурдность бессмертия в один конец.

Не хочу более утруждать Вас подобными вопросами. Традиционно наша переписка касается по преимуществу выставочно-музейной проблематики, и антропология не входит в ее пределы, тем не менее хорошо бы время от времени порассуждать и на чисто метафизические темы, особенно в преддверии Великого поста, провести который желаю Вам в добром здравии и душевном покое.

Поскольку завтра Прощенное воскресение, то земно кланяюсь перед Вами, испрашивая прощения за все вольные и невольные цапки-царапки.

С братской любовью В. И.

336. В. Бычков

(22.02.15)

Дорогой друг,

этой записочкой я хочу просто подтвердить, что своими мудрыми вопросами Вы всегда активно тонизируете стареющее сознание некоего персонажа, стремящегося уползти куда-нибудь подальше от беспокойных и особенно метафизических проблем бытия, забиться под объективированную пальму сознания в далеком южном райке и, поглядывая на мерно вздымающийся океан, погрузиться в созерцание своего такого изящного пупа. Ан нет, Вы достаете его и там, и каждое неосторожно оброненное словечко этого простака стремитесь возвести до символа и истребовать от оного объяснения его метафизических глубин, хотя сами сознаете, что их там не валялось.

Вот и сейчас, по поводу какого-то совершенно простенького словечка «самодостаточность» Вы выдали такую серию серьезнейших метафизических вопросов, отвечая на которые наш уважаемый о. Павел написал бы трактат поболее, пожалуй, Столпа. Нет, друг мой, не по тому адресу обратились Вы с этими вопросами — это очевидно. Ну что может ответить на них простой эстетик, никогда не интересовавшийся не только метафизической, но и самой простой физиологической антропологией и даже не подозревавший, что у него есть какая-то психограмма? Увы, мне, увы! Здесь я могу Вас только разочаровать и даже как-то оттолкнуть, а мне очень не хотелось бы терять такого многомудрого и духовно озаренного друга. Но и совсем не ответить на вопрошания как-то не в наших эпистолярных правилах. А так как моя ненароком сорвавшаяся с языка хваленая духовная самодостаточность ничего вразумительного не подсказывает мне сегодня, то я вынужден был разбудить спящего в моих дремучих глубинах метафизического младенца и переадресовать ему Ваши вопросы. Немного покапризничав и пососав молочка из метафизической бутылочки, он начал издавать какой-то маловразумительный лепет, смысл которого, возможно, сводится к следующему.

Друзья мои, по таким пустякам вряд ли стоило будить меня, но раз уж Вы по неразумию вашему предприняли этот неблагоразумный шаг, то внимайте и огорчайтесь. Разве вам недостаточно было библейского мифа о высочайшем запрете не вкушать с древа Познания того, что не может быть постигнуто вашими грубыми душами, и вы не помните, чем закончилось нарушение этого запрета первыми человеками? Так вот, если вам не дано органа для постижения вашего пренатального опыта, то почто вы, мнящие себя мыслителями, пытаетесь проникнуть туда, куда вам заказано соваться? Как, кстати, и в пространства посмертного бытия ваших душ. Разве удалось там что-то конкретное узреть столь крупным и почитаемым вами умам, как Соловьев и Флоренский? Да кроме смутного ощущения, что, возможно, их души там бывали и что-то оттуда почерпнули, и они не смогли ничего путного припомнить. Лучше вспомните известный назидательный стишок: «Даже самые светлые в мире умы / Не смогли разогнать окружающей тьмы. / Рассказали нам парочку сказочек на ночь / И отправились мудрые спать, как и мы». Так если даже им не удалось, то неужели непонятно, что это пример и для всех последующих: не пытаться проникнуть туда, куда заказано устремляться человеческой мысли. А ваши ссылки на писателей типа Пруста или Белого только подтверждают: мыслью, разумом — нельзя. Только некоторым художникам да мистикам, обладающим особыми органами проникновения в метафизические сферы, кое-что открывается. Вот их и читайте, и смотрите, и слушайте. Они кое-что знают. По-своему знают и по-своему выражают — в частности, в художественной форме.

А вам, несколько продвинувшимся в духовной сфере, весь анамнестический и любой другой духовный опыт изначально заложен в души ваши и находит выход в вашем личном духовном творчестве — у каждого в том, чем он одарен свыше; в самой вашей жизни, ежедневной, ежечасной, ежеминутной. Сама жизнь — величайший дар вам, избранным, так и пользуйтесь этим даром с умом и духовным благоразумием, чтобы потом не было мучительно больно за бестолково проведенные годы у замурованных дверей в бесполезных стуках во врата, за которыми никого нет.

И того, что открыто вам в этой земной жизни, так много и оно столь многообразно, величественно, прекрасно, что одной человеческой жизни не хватит на то, чтобы как-то вместить и пережить все это в доступном людям высоком модусе духовно-материального бытия. Только вам, человеки, дана эта привилегия духовно-материального синтеза, восприятия, переживания и обладания. Ни животным тварям, ни духовным силам не дано сего. Так оцените же этот дар по достоинству. Человек — уникальный синтез души и тела. И почто ему так неймется вырваться из этого синтеза и постичь, чем живут его составляющие в отдельности. Открою вам по секрету: они ищут пути вернуться опять к благодатному синтезу, обрести своего недостающего партнера. Как до рождения человека, так и после его смерти. Апогей бытия — жизнь человеческая в единстве души и тела каждой конкретной личности. Нет ничего выше и блаженнее этого, друзья мои.

Что такое ваши души до вочеловечивания, если они даже и имели это бытие? Нечто предельно эфемерное вроде легкого дыхания или эфирного облачка, почти ничто, не обладающее ничем, безликое. И ваше припоминание их бытия вряд ли прибавит что-либо существенное для прояснения вашей могучей, богатой и самодостаточной личности. Личности, которая имеет бытие только в пределах соматического бывания, увы. Как бы вам не хотелось чего-то большего. Больше каждого из вас нет ничего. Попробуйте понять это и научитесь ценить каждый миг вашего личностного бытия. Даже если душа и продолжит свое существование после разрушения тела, то она просто вернется в свое безличностное эфемерное бытие, утратив все, чем обладала, находясь в теле. Полагаю, что и сам Господь вочеловечился в оны годы для того, чтобы приобрести высокий опыт личностного человеческого бытия. Ну да, наша христианская традиция связывает это таинство с таинством сотерии, но ведь сегодня уже очевидно, что спасти человека как высшую форму творения Ему, как бы это не звучало кощунственно (прости, Господи!), своим вочеловечиванием, страданиями и крестной смертью не удалось. Электронно оснащенный пост-человек — это уже почти и не человек, а что-то четвероногое и хвостатое. И дальше будет только хуже. Увы! Так кого спасать-то? Помните цитату из Упанишад, которую я недавно подсунул Вам?[47] Вот то-то!

Однако утомили вы мой детский разум слишком уж простыми для метафизического сознания вопросами. Мне пора отдохнуть, но на прощанье открою вам еще одну, закрытую от вашего ума тайну: Апокалипсис уже вершится и отнюдь не в позитивно эсхатологическом смысле, на который уповал ваш друг Бердяев. Увы, горе вам, грешники, взыскующие того, что сокрыто от вас, и не творящие того, для чего вы посланы в мир. Сами себя и погубили. Покайтесь! Amen!

Устрашился я в преддверии Великого поста сими словами моего метафизического младенца, но тут же несколько и успокоился, вспомнив, что он все-таки еще младенец, хотя и метафизический, мало что смыслит в делах отнюдь не младенческих. Пусть еще поспит. Между тем он несколько утешил мою самодостаточность, растревоженную Вашими вопрошаниями, друг мой, напомнив, что бодливому Бычку вряд ли стоит претендовать на доступное только богам. Тем более в наше, действительно катастрофическое время, когда рушатся или уже разрушены все столпы Культуры, а значит, и жизни человеческой, и всё вот-вот действительно рухнет окончательно. В этом младенец, пожалуй, все-таки прав. Сегодня, когда все мировые религии завершили/завершают свое бытие, так и не осуществив своей высокой миссии — ничему не научив человечество на протяжении многих столетий и даже тысячелетий, где может богооставленный человек обрести опору, кроме как в своем собственном внутреннем мире, в своей духовной самодостаточности, в своем творчестве? «Да для чего творить-то тогда?» — резонно спросите Вы. Пожалуй, для того же, для чего и Вы пытаетесь проникнуть в тайны метафизического предсуществования, дорисовывая полную картину своей психограммы. Для обретения внутренней опоры и оправдания своей собственной жизни перед теми бесчисленностями, которые не обрели жизни и никогда ее не обретут. Никогда не станут личностями. Не так ли?

А относительно «шероховатостей» скорее мне стоило бы задать Вам этот вопрос. Вы ближе к теме. Я же могу только припомнить, что Соловьев, если не ошибаюсь, наряду с креационизмом принимал и теорию эволюции Дарвина, полагая, что в момент творения был дан только начальный импульс творению, а далее оно исторически развивалось эволюционным путем (по Дарвину). А на человека он возлагал надежду как на завершителя божественного творения. Если принимать эту гипотезу, то и «шероховатости» можно списать на эволюционные отклонения от генерального плана. Природа ведь не очень разумна на отдельных этапах своего развития по крайней мере.

Вот теперь и азъ, грешный, притомился от излишнего насилия над своими извилинами, которые требуют передышки.

Не считайте сию записочку ответом на Ваши серьезнейшие вопросы. Это так, знак внимания и уважения к Вашей мысли. Если придет на ум что-то действительно путное, то обязательно поделюсь с Вами. Надеюсь, и Вы не оставите меня, сирого, одиноко лежать в метафизическом беспамятстве под усыхающей пальмой, а вольете в старые мехи моей души живительную влагу Вашей мысли.

Дружески обнимаю и прошу прощения за все вольное и невольное, но особенно за сие послание, написанное в столь не подходящий для его содержания день.

Ваш недостойный брат В. Б.

P. S. В Приложении к сей записочке направляю Вам сомограммы самодостаточной личности, пребывающей на плане экзотического бывания.

337. В. Бычков

(29.03.15)

Дорогой Владимир Владимирович,

весточка сия лишь о том, что жизнь пока теплится в сем стареющем органоне и изредка в нем просыпается желание узнать, а есть ли еще-то кто-либо живой в этом варваризирующемся мире. Вы как-то написали для меня целых четыре страницы о музее Пикассо в Париже, но так и забыли их прислать. А я с удовольствием почитал бы сегодня о том мире, в котором когда-то нередко бывал, но ныне он отгораживается опять от нас стеной, более мощной, чем хорошо известная нам с Вами Берлинская стена, увы. Вы, к счастью, по ту сторону стены, и дай Вам Бог там и сохраниться, но не забывайте иногда и о нас, грешных, здесь пребывающих.

А чтобы лучше понять, что здесь и как, посмотрите на досуге новый фильм Андрея Звягинцева «Левиафан». Он явно идет в Берлине, да и в Интернете его можно найти, я думаю. Фильм производит достаточно угнетающее впечатление своей голой художественной правдой. Крепко сделан. Это, пожалуй, лучший фильм Звягинцева. Притчево-символический. В картине относительно скупыми художественными средствами (почти минималистскими) дан символ современной России в первую очередь и России вообще, как мне представляется. Левиафан — это наше любимое отечество, которое держит в страхе, рабстве, унижении, неправедном суде всех. Не исключение и церковь, образ которой являет лицемерный владыка, покровительствующий мафиозной власти и освящающий ее божественным авторитетом за соответствующую мзду, вестимо. А новый храм владыка и мафиозный бандит мэр возводят на месте разрушенного семейного гнезда современного Иова — таково ему воздаяние от Бога за все его страдания, причиненные властью, осененной церковным благословением.

Звягинцев показывает, что современный русский человек является Иовом, которого Левиафан, если ты не лижешь ему лапу, уничтожает полностью, и никакой ему компенсации за это, в отличие от библейского Иова, не положено. Событиями, выраженными в фильме, кошмар пожираемого только начинается. Человек вроде меня, всю жизнь проживший в России, всем своим нутром чувствует, что это фильм и о нем. Просто он сегодня, к счастью, пока не попал еще под мощные челюсти Левиафана, но завтра они могут сомкнуться и на нем. Никто в этой стране не защищен от них, ибо она сама суть этих челюстей Левиафана. В свое время читал книгу Томаса Гоббса «Левиафан», в которой под Левиафаном и имелось в виду государство вообще, с мечом и крестом уничтожающее всех и вся. Не знаю, слышал ли Звягинцев об этой книге, но он дал сильное художественное выражение ее сути.

В целом же в Москве сейчас скучновато. Нет никаких стоящих выставок, в театре идет вакханалия поругания классики путем всевозможного издевательства над ней, кое-что еще можно услышать из музыки. Вот, начинается весна, природа оживает, и душа уже рвется в поля, леса и реки. Омыться и очиститься от всего наносного.

Обнимаю

дружески Ваш В. Б.

Христос воскресе!

Дорогой о. Владимир, пусть в эти светлые праздничные дни душа Ваша наполнится духовной радостью и полнотой бытия.

Недавно, перебирая старые книжки по византийскому искусству, я натолкнулся в одной из них на пожелтевший листок с планом когда-то замысленной, но не написанной статьи по византийскому литургическому синтезу искусств. Я тогда активно работал над книгой по византийской эстетике, увлекался идеями Флоренского, высказанными в статье «Храмовое действо как синтез искусств» и собирался как-то осветить эту проблему и в книге. Однако кажется, так до этого всерьез и не добрался. Между тем в то время (70-е годы), как Вы помните, идея синтеза искусств витала в интеллигентских кругах и в связи с по-новому прочитанными текстами символистов, и, с другой стороны, под влиянием стуктурно-семиотических и информационных поисков некой общей для всех искусств эстетической информации, и в связи с нарастанием технико-сциентистского проникновения в сферу искусства. В Питере этим, как я вспоминаю, занималась группа Сапарова, в Казани — группа Галеева, в Москве этим интересовались кинетисты и т. п.

Я тогда понял, что в связи с Византией и вообще православным богослужением у меня не хватает материала и, главное, конкретного богослужебного или хотя бы воцерковленного опыта. А относительно синтеза искусств уже в современном понимании я тогда тоже испытывал определенный скепсис, хотя в обратном меня вроде бы пытались убедить и русские символисты, и Скрябин, и Кандинский со своим «Желтым звуком», и, отчасти, о. Павел. Да и Рудольф Штейнер, с которым я тогда начал постепенно знакомиться, создавал свой Гётеанум, конечно, имея в виду определенный срез именно синтеза искусств. Тем не менее, во все последующие годы эта тема ушла из моего сознания, а вот сейчас пожелтевший листок с планом ненаписанной статьи опять возбудил какие-то движения в моем сознании, и я решил поделиться своими давними соображениями с Вами. А с кем же еще? Ведь Вы в процессе литургического действа живете в среде, которую и о. Павел в свое время, и я под его влиянием в 70-е годы считал во многом созданной именно с помощью этого синтеза. Так ли это? — хотелось бы мне спросить Вас сейчас, и, может быть, совместно поразмышлять на эту тему.

Для этого я направляю Вам свои старые тезисы, несколько развернув их в достаточно связанный текст, в котором для Вас, я думаю, нет ничего принципиально нового, но важно, как сегодня Вы изнутри Вашего и церковного, и художественно-эстетического, и эзотерического опыта смотрите на эту проблему. Мне было бы это и интересно, и полезно, ибо более компетентного собеседника на эту тему сегодня найти невозможно.

Вот неожиданно обретенные мною на Страстной неделе (теперь уже апрельские сего года) тезисы.

Проблема синтеза искусств имплицитно вызревала в культуре еще с глубокой древности. Первыми и, может быть, наиболее органичными опытами синтетического объединения искусств в некое целостное действо были культовые мистерии древних народов, в частности, древних греков. Они основывались на мифологическом сознании, которое находило конкретное сакрально-художественное выражение, воплощение, презентацию в мистериальном действе, включавшем в свой состав целый комплекс древних искусств. Синестетический синкретизм древних мистерий в начале XX века хорошо прочувствовали, как известно, некоторые русские символисты, особенно глубоко Вячеслав Иванов, Андрей Белый (на основе антропософии Рудольфа Штейнера), композитор Александр Скрябин, и усматривали в нем перспективы для будущего синтезированного развития искусства.

Между тем активно развернувшиеся в XX веке исследования византийского искусства, культуры, эстетики показали, что следующим шагом после античных мистерий в развитии мифо-синестетического сакрально-художественного опыта и сознания стал литургический синтез искусств византийского богослужения. Первым, как известно, эту тему тезисно, но достаточно четко сформулировал еще в 1918 г. о. Павел Флоренский. Сегодня, после основательного изучения патристической и византийской эстетики, византийского храмового искусства, можно с еще большей уверенностью, чем в начале прошлого века, утверждать, что византийцами действительно был заложен фундамент для организации храмового синтеза искусства на духовно-синестетических началах.

Храм осмысливался византийцами как духовно-материальный космос, некий реальный посредник между миром земного бывания и метафизической реальностью подлинного бытия. Соответственно и все средства художественного выражения (искусств): архитектуры, живописи, декоративных искусств, певческого искусства, освещения храма, драматургии литургического действа были направлены на созидание этого космоса. Динамику и жизнь ему придает само храмовое сакральное действо с его глубинной мифо-символологией, движением, событиями, таинствами, т. е. всей церковной жизнью, в которую активно включены не только ведущие действо священнослужители, но и все верующие, участвующие в нем.

Литургическое действо византийцев предельно символично. И эта символика, будучи сакрально-мифологической по своему существу, воспринималась византийцами в процессе богослужения как реальная символика. Литургический символ в сознании византийцев не только символизировал (в современном понимании), но и реально являл символизируемое. Презентность метафизической реальности в литургическом символе составляла сакральную основу храмового синтеза искусств, его духовные скрепы. Реальная символика храмового духовно-материального космоса имела своей высшей точкой, центром духовного восхождения пресуществление Св. Даров во время Литургии и причастие им (Дарам) участвующих в литургическом действе, реальном единении верующих с духовным Центром и Средоточием Универсума — Богом.

Сакральная функция храмового действа была его главной, высшей реальностью, духовно просвещающей и приобщающей верующего к высшему знанию, к вечному бытию. Однако путь к этому в храмовой предельно эстетизированной среде осуществлялся с помощью целого ряда других функций, таких как информативная (чтение Св. Писания и иллюстрирование его в визуальных образах мозаик, икон, росписей храма), дидактическая (проповедь правил «образа жизни» христианина), лаудационная (благодарственное прославление, величание Бога), молитвенно-поклонная, символико-дидактическая (осмысление символики священной истории) и др.

На реализацию этого был ориентирован весь комплекс художественных средств выражения, организованных в византийском храме на синестетически-синтетической основе. Главным эстетическим модусом объединения храмовых искусств в нечто целостное было глубинное стремление византийских мастеров к организации их на основе анагогического (от греч. anagoge — возведение) принципа, именно в модусе возвышенного. Не столько прекрасное — хотя и оно тоже, — сколько возвышенное являлось объединяющим принципом византийского художественного синтеза. Все виды храмовых искусств, как и само литургическое действо, были ориентированы на возведение верующих от земного мира к высокому, но пугающему, устрашающему миру метафизической реальности. На протяжении ряда столетий в византийском храме была сформирована целостная предельно эстетизированная среда, которая основывалась на общих для всех искусств (архитектуры, живописи, прикладных искусств, красноречия, певческих искусств) принципах организации художественного образа. Среди них на первом месте стоят светозарность, каноничность, условность, иератичность, символизм, вневременность и внепространственность.

Главным синтезирующим фактором храмовых искусств стал свет. Разработанная на рубеже V–VI вв. Дионисием Ареопагитом световая мистика и эстетика стали духовно-эйдетической основой всех видов византийского искусства. Автор «Ареопагитик» показал, что свет всех уровней материализации (от сверхсветлой тьмы до видимого света) является главным носителем (photodosia) высшего духовного знания в системе небесной и церковной иерархий. Поэтому создатели храмовых искусств от архитекторов до мозаичистов, от творцов песнопений до производителей облачений церковнослужителей и храмовой утвари стремились всеми имеющимися у них ремесленно-художественными средствами наполнить светом создаваемые ими произведения и предметы. Отсюда и цвет воспринимался византийцами в первую очередь как носитель света. Мозаики и иконы византийских храмов прекрасны и возвышенны именно своей светоносностью. Золото, серебро, драгоценные камни, в обилии украшавшие всё в византийском храме, усиливали своим магическим блеском общую атмосферу торжественно-возвышенного настроения в храме. Свето-цветовая среда являлась одной из основ синестетического объединения искусств в некую динамическую художественно-сакральную целостность в византийском храме.

В этом же направлении действовали и остальные, перечисленные выше сущностные принципы организации художественно-стилевого единства главных видов византийского искусства. В частности, каноничность этого искусства активно способствовала усилению его художественности, т. е. эстетического качества, ориентированного в этом искусстве на инициацию возвышенного состояния всех присутствующих в храме.

Дорогой Вл. Вл., мне и сегодня высказанные здесь мысли в основе своей представляются актуальными, но очень хотелось бы узнать и Ваше мнение, а может быть, и как-то продвинуться в этом направлении дальше, если эта тема Вас заинтересует.

Это письмо я с Пасхальным поздравлением отправляю и Надежде Борисовне. Очень надеюсь, что и она сочтет возможным присоединиться к нашему разговору. Все-таки после десятилетних триаложных бесед мне лично как-то не хватает ваших писем, друзья.

С праздничным ликованием и добрыми энергетическими посылами

Ваш Виктор Б.

(17–18.04.15)

Дорогой Виктор Васильевич,

только сегодня у меня появилась возможность присесть за письменный стол и снова перечитать Ваше содержательное послание. Поднятая Вами тема литургического синтеза искусств ничего, кроме радостного одобрения, у меня не вызывает. Даже в тезисной форме она раскрыта с увлекательной полнотой. При всей моей любви к царапкам и цапкам в дружеской дискуссии, право, не нахожу повода к чему-нибудь прицепиться. Вот, Ваше предшествующее письмо — это дело другое… Познакомившись с обличительными речами агностического младенца, я чуть не потерял дар речи, и еще долгое время из моего кабинетика раздавалось скрежетание зубов, угрюмое рычание и неприятные звуки, вызванные царапаньем медвежьими когтями по компьютерной клавиатуре. Теперь же, напротив, сижу в полном умилении, перечитываю Ваши строки, и сердце мое наполняется благодарностью судьбе за то, что мне послан такой мудрый друг и собеседник!

Поэтому с моей стороны было бы проявлением душевной черствости и вопиющей к небесам черной неблагодарности увильнуть от посильного участия в обсуждении Ваших тезисов, хотя, признаюсь, в последнее время византийский синтез не входил в круг моих исследовательских интересов, более сосредоточенных на проблемах анамнестического платонизма. Статья о Флоренском, возбудившая столь гневную реакцию у новорожденного младенца, вовлекла меня в неокритский лабиринт, из которого я не вышел и по сей день. Однако попробую все же в лабиринтной полутьме поразмышлять над Вашими тезисами, хотя характер предполагаемого собеседования, точнее говоря, его целевая направленность не представляется мне достаточно ясной.

Для начала предложу Вам со своей стороны вопрос о том, какое содержание вкладываете Вы в понятие синтеза! Занимаясь некогда разработкой теории метафизического синтетизма, возникшей в силу потребности осмыслить свой собственный эрмитажный опыт, приучивший меня сочетать несочетаемое, мне приходилось делать терминологический выбор между символом и синтезом. Несмотря на свое преклонение перед Андреем Белым, признававшим символ и отвергавшим синтез, я все же остановился на синтезе. Слово «сюмболон» Белый производил от глагола «сюмбалло» (соединяю), а «синтез» — от глагола «сюнтитэми» (сополагаю). Символ выражает соединение двух или более качеств в новое органическое целое. Синтез же только сополагает рядом эти качества. При таком словопонимании нетрудно понять все преимущества символа над синтезом. Тем не менее я остановился на синтезе. Символ — понятие слишком многозначное, способное вместить самые разнообразные содержания, тогда как синтез более точно отражает процесс сплавления разных форм и качеств, в результате которого возникает принципиально новое целое. Ориентиром для меня служило прежде всего понятие химического синтеза, который не «со-полагает» качества, а творит новое вещество. Еще более глубоко синтетические процессы проходили на алхимическом уровне. В конце концов, и сам Андрей Белый признался, что под символом он разумел «химический синтез». «„Символизм“ означало: осуществленный до конца синтез, а не только соположение синтезируемых частей».

Теперь, возвращаясь к византийской культуре, уместно спросить: с какого рода синтезом в литургически-художественной сфере мы имеем дело? Удалось ли византийцам синтезировать различные искусства в «химическом смысле» или речь идет о «механическом» соположении различных искусств в культовом пространстве и времени? Как вообще возникло желание использовать все основные виды искусства в литургической жизни? Совершенно очевидно, что церковные таинства (мистерии) в первоначальной форме сами по себе не предполагали никакого «синтеза» искусств и не нуждались в них. Тайная вечеря была совершена Иисусом в «устланной» горнице (Лк. 22,12), т. е. простой комнате с подстилками для возлежания в доме одного из своих приверженцев (вероятно, тайных). Возможность совершать Евхаристию в домах имелась вплоть до IV века и могла бы сохраняться и дольше, если бы не новые канонические запреты, связанные с радикальными переменами в церковной сфере.

Столь же мало нуждалось в эстетическом оформлении и второе по значимости таинство. Для совершения крещения, как свидетельствует Лука в «Деяниях святых апостолов», достаточно было любого водного источника. Некий евнух высокого ранга («вельможа Кандакии, царицы Ефиопской, хранитель всех сокровищ ее»), убежденный апостолом Филиппом, восхотел немедленно креститься. «Они приехали к воде, и евнух сказал, что мешает мне креститься?» — «и сошли оба в воду, Филипп и евнух; и крестил его» (Лк.8,36; 38). В отличие от Евхаристии таинство крещения в случае необходимости и по сей день может совершаться в домашних и прочих (например, в больнице) условиях.

Таким образом, не входя в исторические подробности, Вам прекрасно известные, можно сказать, что литургическая жизнь в раннехристианский период не только не нуждалась в эстетическом оформлении, но даже в некотором смысле находилась в оппозиции к символическому ритуализму Моисеева законодательства, придававшего большое значение сакральному искусству (символике цвета, например) при сооружении скинии. Соответственно, в этих рамках и не возникал вопрос о синтезе искусств. Однако постепенно в литургическую жизнь начали вводиться эстетические элементы, и так или иначе возникала необходимость гармонизации в их употреблении, но предполагаю, что никто не задумывался об их синтезе в вышеупомянутом смысле.

Здесь также надо различать между синтетическими процессами, проходившими в рамках одного вида искусства (например, живописи или архитектуры) и синтетическими устремлениями в гармонизации соотношений между различными искусствами, теми же архитектурой, живописью, музыкой и поэзией (следует добавить в этот ряд еще выявленные Флоренским такие малоизученные или даже совсем неизученные в их историческом развитии виды сакрального искусства, как искусство огня, запаха, дыма и одежды). Каждое из этих искусств, в свою очередь, имело собственный ритм развития. Одно достигало большего совершенства, другое находилось лишь в зачаточном состоянии. Но, безусловно, к рубежу второго тысячелетия можно говорить о состоявшемся византийском синтезе, прежде всего в литургической сфере, предопределившем и синтетические процессы в области церковного искусства.

Шмеман выделил три основных элемента (пласта) в византийском синтезе, приведших к принципиально новому литургическому уставу. Первый пласт в той или иной степени сохранял остатки «иудео-христианской первоосновы христианского культа». Замечу, что зрелый византизм чем дальше, тем больше отходил от этой основы также и в искусстве. Второй пласт отражал тип «мирского» благочестия, сложившегося в константиновскую эру, и был наиболее благоприятен для развития церковного искусства. Третий пласт — монашеский, первоначально наименее способствовавший эстетизации культа и затем — в силу таинственной диалектики духовной жизни — ставший основой для укоренения иконопочитания в литургическом благочестии. Нетрудно заметить очевидные параллели между процессами в чисто культовой и эстетической сферах, приведших к византийскому синтезу.

Что касается литургики, то здесь Шмеман разработал исследовательский метод, который можно использовать и при изучении византийского искусства. Согласно Шмеману, «задача историка состоит в том, чтобы, с одной стороны, определить каждый из этих пластов в отдельности, а с другой, раскрыть соотношение их в конечном синтезе, в одном замысле или уставе». Задача трудная, признавался Шмеман, поскольку «эти три пласта были не просто „сцеплены“ один с другим в некоем механическом соединении, а претворены в подлинный синтез и, это значит, изменены в соответствии с общим замыслом». В эстетической сфере эти процессы еще более сложны, поскольку если в литургике мы имеем дело с культовыми формами, структурами и уставными предписаниями, то в нашем случае гораздо труднее установить соотношения между гетерогенными видами искусства. Допустим, в монастырях утреня служилась так, а в городском храме по-другому, но тем не менее утреня остается утреней, и сравнивать развитие городского и монашеского богослужения сравнительно легче, чем найти соотношение, например, между архитектурой, музыкой и «искусством дыма» (каждением).

Поводя итог моему вынужденно краткому письму, замечу, что не предвижу больших расхождений в понимании синтеза. Но предполагаю немалые трудности при конкретном выявлении и осмыслении синтетических процессов в византийском искусстве.

Мог бы написать больше, но на следующей неделе у меня будет, к сожалению, мало времени для кабинетной работы, а мне не хочется замедлять ритм нашего виртуального (увы) общения. Пусть письма будут короче, но зато чаще отсылаемые друг другу.

С пасхальным приветом и светлыми благопожеланиями Л. С. и Н. Б.

Ваш внимательный собеседник В. И.

340. Н. Маньковская

(20.04.15)

Дорогие друзья, меня очень радует тонус наших бесед. Их полемический характер в двух предыдущих «Триалогах» приводил порой к своеобразному синтезированию наших художественно-эстетических позиций. Так что разговор о синтезе искусств и проблемах синестезии представляется важным, в том числе и по этой субъективной причине.

В. В. совершенно справедливо пишет о том, что русские символисты хорошо прочувствовали синестетический синкретизм древних мистерий. Вдохновлял он и французских символистов, стремившихся к художественно-эстетическому синтезу духовного и земного, невидимого и видимого миров — о характере этих поисков, сущности символистской концепции соответствий мне уже приходилось писать в предыдущих Разговорах.

Впрочем, не все символисты во Франции были охвачены синестетической эйфорией. Так, представитель мистической ветви французского символизма Жозефен Пеладан занимал в отношении синтеза и синестезии особую позицию, во многом отличную от той, что утвердилась во французском символизме. Признавая, что некоторые музыкальные произведения сопряжены с цветовыми впечатлениями («Лоэнгрин» — серебристый, серо-голубой; «Тристан» — пурпурный), он полагал, что делать на этом основании далеко идущие обобщения несколько наивно. Более обоснованным Пеладан считал разговор не о звукоцветовых ассоциациях, а о колорите музыкальных модусов, как в древнегреческих ладах. Живописный контур уподоблялся им мелодической линии в музыке либо поэзии (Тициан — мажор, Сюлли-Прюдом — минор); живописец оркеструет, гармонизирует свое произведение. Пеладан заключал, что если что-то и роднит музыку и живопись, то это порождаемые ими вибрации души, мечты, воспоминания — та неопределенность, которая возвышает слушателя и зрителя до энигматического, таинственного, загадочного мира идей.

Что же касается концепции синтеза искусств как таковой, то Пеладан сопрягал ее, скорее, с упадком эстетики: «Связи между искусствами требуют осторожности. Когда творец пользуется средствами другого искусства, он дезориентирован, так как в искусствах покоя нет вибрации; в нервных ассоциативных искусствах нет цвета, в морфологических искусствах нет тона». Пеладан выступал приверженцем не синтеза искусств, а их строгой классификации по иерархическому принципу. Высшим искусством он считал литературу; на среднем уровне расположены изобразительные искусства, причем архитектура превалирует над живописью; музыка же оказывается низшим искусством, так как, по Пеладану, она воздействует материальным путем на нервную систему, на чувства, и лишь потом — на дух. Последний вывод представляется весьма парадоксальным: ведь один из кумиров Пеладана в сфере искусства — Вагнер; впрочем, возможно, французского мистика волновала не столько музыка немецкого композитора, сколько вдохновлявшая его германская мифология.

Дорогие собеседники, предлагаю сделать «большой скачок» и перейти от исторического экскурса к искусству и арт-практикам XXI в., активно использующим некоторые синестетические и синестезийные принципы на основе современных мультимедиа. Ведь они позволяют объединить кино, видео, анимацию, компьютерную графику, фотографию, текст, звук в одном цифровом представлении, а также задают способ интерактивного взаимодействия с последним в гипермедиа. Актуализируя поиски символистов и их последователей, мультимедийные арт-практики — современные шоу с использованием электроники, кинематики, лазерной техники, компьютерные инсталляции, сетевая литература, трансмузыка, интернет-арт, интерактивное искусство, виртуал-арт — способны открыть новые перспективы синтеза искусств и художественной синестезии на техно-электронной основе. Открываютли?

Да, сегодня активно задействованы такие художественные (или псевдохудожественные) приемы, как «кино в театре», «театр в кино» и т. п., и при этом есть основания утверждать, что в современном арт-пространстве мультимедиа — везде. На мой взгляд, о мультимедийности во всех визуальных искусствах имеет смысл говорить как о приеме. А раз о приеме — то сам по себе он нейтрален, как, скажем, канон в иконописи, повторение в визуальных искусствах и т. п. То есть все зависит от того, в чьих руках он находится — отталанта художника, и в каких целях используется — художественно-эстетических, и тогда речь идет о художественном приеме, или же иных. Здесь интересно проследить, что может дать и дает не просто традиционный синтез искусств (как известно, кинематограф, например, по своей природе является синтетическим искусством), но интродукция поэтики одного искусства в художественный язык другого как авторский прием.

Сцена из балета «Чайка».

Хореограф Д. Ноймайер

Сцены из балета «Дама с камелиями».

Хореограф Д. Ноймайер

Но для начала — о самом приеме. Как таковой он не нов. Вспомним «кино в кино», способное придать кинозрелищу стереоскопичность, играть на рифмах и контрастах или провоцировать зрительское остранение, создавать эффект зеркала — возможно, и кривого, взгляда со стороны («Валентино» Э. Декстера, «Американская ночь» Ф. Трюффо, «Вечное возвращение» К. Муратовой, «Оттепель» В. Тодоровского).

Издавна распространен прием «театра в театре» — вспомним хотя бы дачный театрик Треплева в чеховской «Чайке». А сегодня все чаще встречается прием «балет в балете». Вот хотя бы недавняя премьера в Большом театре — «Дама с камелиями» Джона Ноймайера: Виолетта и Арман смотрят сцену из «Манон Леско», Манон и де Грие участвуют во многих балетных сценах, оттеняя различные аспекты отношений двух пар, рифмуясь и контрастируя с судьбами главных героев, их переживаниями (балет в балете был у Ноймайера и в «Чайке» на сцене Музыкального театра им. К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко, где он транспонировал коллизию старого и нового в литературе на балетмейстерство). К приему «балета в балете» часто прибегал и Морис Бежар, начинавший некоторые свои спектакли с «класса», балетного станка, то есть обнажавшего сам прием, демистифицирующий балетную «магию». Тот же самый ход применительно к оперному искусству — «опера в опере» использовала, правда крайне неудачно, Мэри Циммерман в своей постановке «Сомнамбулы» Винченцо Беллини в Метрополитен-опера, которую, действительно, хотелось слушать с закрытыми глазами, чтобы не видеть бытовой кавардак на сцене.

Сцена из оперы В. Беллини «Сомнамбула».

Режиссер М. Циммерман

(Метрополитен-опера, 2009)

Сцены из фильма «Анна Каренина».

Режиссер Д. Райт

В данном ключе можно было бы говорить о «живописи в живописи» — вспомним хотя бы «Менины» Диего Веласкеса.

Понятно, что все рассмотренные нами выше приемы — случаи гомогенности, однородности поэтик внутри одних и тех же видов искусства. А как обстоит дело с их гетерогенностью, разнородностью, ну хотя бы применительно к кинематографу?

Здесь тоже существует ряд синестетических приемов, таких, скажем, как «театр в кино». Сошлемся на недавний пример — фильм «Анна Каренина» Джо Райта по сценарию Тома Стоппарда. В этом постмодернистском кинохэппенинге на первом плане оказываются остранение, иронизм, в конечном итоге создающие у зрителя ощущение ледяного холода. (Знаменательно, что финал этого фильма рифмуется с решениями Сергея Соловьева в его «Анне Карениной» и Романа Виктюка в давнем спектакле в Театре Вахтангова: постаревший Каренин созерцает подросших детей Анны: 1) играющих на цветущем лугу; 2) катающихся на катке; 3) возникающих в воспоминаниях примирившихся старцев — Каренина и Вронского, припоминающих дела давно минувших дней.) Странно, что еще никто не додумался, наоборот, ввести в театральную «Анну Каренину» символическое «Прибытие поезда», с которого начинается и заканчивается история героини, рифмующаяся с фильмом братьев Люмьер.

Сцена из фильма «Гольциус и Пеликанья компания».

Режиссер П. Гринуэй

Другой пример «театра в кино» — «Гольциус и Пеликанья компания» Питера Гринуэя. Здесь он оборачивается архаизацией киноязыка, акцентом на живых картинах. Весьма эротичное, по замыслу, действо оказывается совершенно холодным, крайне неэротичным. Даже не верится, что сценические отношения персонажей живых картин могут, по сюжету, перейти в личные. И здесь не помогают талант режиссера, его мастерство и технические возможности, хотя задействованы те же инновационные приемы, что в «Чемоданах Тульса Люпера». Кстати, в том фильме много было и «живописи в кино» — стоит вспомнить ожившую мадам Муатасье Энгра в «Чемоданах», а до этого — гринуэевские же «Контракт рисовальщика», «Тайну „Ночного дозора“».

А теперь поговорим о «кино + видео в театре». Как не вспомнить здесь «Мастера и Маргариту» Франка Касторфа и его многочисленных эпигонов, таких как Андрий Жолдак («Кармен. Исход», «Федра. Золотой колос») — имя им легион. Режиссерский замысел очевиден — придать зрелищу объем, стереоскопичность; показать всевидящему оку зрителя закулисье, подробности интимных сцен, дать сверхкрупные планы, выйти на улицу, сопоставить происходящее между людьми с жизнью вивария. Но то, что одно время было театральной модой, сегодня уже стало общим местом.

Конечно, дело на этом не закончилось. Вот уже появилось и «ТВ в театре» — в «Гамлете/Коллаж» Робера Лепажа, где, как я уже писала выше, Гамлет — Евгений Миронов смотрит по телевизору фильм «Гамлет» Григория Козинцева с Иннокентием Смоктуновским в главной роли. Но это, по-моему, единственная интересная сцена спектакля. Все остальное — сценографические трансформеры на фоне набора расхожих штампов. Играть в полную силу Миронову некогда, да и от его биомеханических экзерсисов в «Калигуле» осталась одна видимость.

Сцена из балета «Инфра».

Хореограф У. МакГрегор

Сцена из балета «Прототип».

Хореограф М. Вольпини

Все рассмотренные нами современные приемы воспринимаются сегодня в качестве подготовки к внедрению мультимедийности, 3D и 4D, элементов пара— и протовиртуальной реальности в разные виды и жанры искусства. И такие опыты уже существуют — это и многократно упоминавшиеся в наших беседах «Чемоданы Тульса Люпера», и балеты Уэйна Мак-Грегора, в которых фигурируют как танцовщики, так и их виртуальные компьютерные двойники[48], или Кристофера Уилдона с его «Алисой в стране чудес», где танцевальная неоклассика сочетается со спецэффектами в духе диснеевских мультфильмов (запомнилась мастерски сделанная компьютерная улыбка чеширского кота).

Пока что, на мой взгляд, синестетические достижения на новой технической основе в художественной сфере — большая редкость. Мультимедийные приемы поставлены, скорее, на службу «всеобщей шоуизации». И здесь для мультимедийщиков возникает большой риск перетянуть одеяло на себя, девальвировать актерскую игру, пение, танец. Само собой разумеется, чтобы не пришлось воспринимать все это «с широко закрытыми глазами», желательно пользоваться возможностями мультимедийности тактично, умело, осторожно, в собственно художественных, а не коммерческих целях. Но пока что это всего лишь благие пожелания.

Так может быть, Жозефен Пеладан был прав в своем скепсисе по поводу синтеза искусств? Как вы думаете, друзья?

Н. М.

341. В. Бычков

(25.04.15)

Дорогие коллеги,

я рад, что вы так активно и достаточно оперативно для нашей, мягко говоря, вялотекущей переписки откликнулись на мое письмо о синтезе искусств, к которому и сам-то автор послания, как я уже писал, относится достаточно скептически. Это в принципе. Между тем неожиданно обнаруженные мною старые тезисы о литургическом синтезе византийского искусства показались мне в какой-то мере имеющими под собой достаточные основания для того, чтобы вас с ними ознакомить, даже не рассчитывая на ваши реакции.

Поэтому мне особенно приятно, что такая реакция последовала, и отнюдь не формальная, а по существу. Мысли вслух о. Владимира на эту тему и вопрошания ко мне только усилили во мне убеждение, что тема литургического синтеза в православном искусстве вполне закономерна и ею имеет смысл заниматься, не мне, конечно, но представителям нового поколения, если таковые обретутся. Теперь я вдруг вспомнил, что в свое время, давным-давно, кажется, вскоре после выхода моей «Византийской эстетики» (нет, пожалуй, значительно позже; возможно, за несколько лет до празднования 1000-летия Крещения Руси) владыка Питирим (Волоколамский) предложил мне написать книгу об эстетике православного богослужения. На это я ответил высокочтимому руководителю издательского отдела патриархата, что мне это, увы, не по силам. Такую работу должен делать клирик, ведущий богослужение и чуткий к эстетическому опыту, а не исследователь, робко топчущийся по ту сторону от церковных стен, хотя и около них. И назвал ему кандидатуру о. Александра Салтыкова, который начинал как искусствовед в Рублевском музее и в то время (а возможно, и до сих пор) совмещал работу в музее со службой в храме. На это, к моему удивлению, владыка ответил, что о. Александр не справится с такой работой, а вот Вы могли бы. Не знаю, откуда такая уверенность была у владыки, хотя сам-то я хорошо знал и тогда, знаю и сейчас, что лично я не мог бы. Слишком трудно. А вот наш о. Владимир мог бы. В этом я уверен. К сожалению, в то время мы как-то редко общались с ним, и мне не пришла в голову его кандидатура.

Однако. Не будем размышлять за других. Дай Бог, в себе бы разобраться. Изложив в своем послании некоторые основные духовно-эстетические принципы, на которых, как мне кажется, основывается если не синтез, то нечто близкое к нему в православном храме, я лишний раз убедился, что сие возможно было в наиболее полном объеме именно и только в православном литургическом действе. Там удивительным образом совпали какие-то глубинные метафизические основы главных и хорошо развитых уже в зрелой Византии видов искусства с духовно-мистической ориентацией церковного богослужения. Именно поэтому, я думаю, в византийской культуре, как ни в какой иной того времени, да и в поздние периоды (кроме Руси, продолжавшей византийские традиции), все основные искусства активно и органично встроились в храмовое действо, многократно усиливая эстетическим опытом опыт религиозный.

О каких-то формах храмового синтеза мы можем говорить, конечно, и в культурах западного Средневековья. Несколько об иных, чем в православном ареале, но все-таки достаточно сильных. Вспомним хотя бы даже современные праздничные мессы в готических храмах. Там архитектурное пространство и музыка играют главную синтезирующую и эстетизирующую службу роль.

Да, вероятно, о чем-то подобном можно говорить и применительно к древним индуистским храмам. Однако в них я бывал слишком мало, чтобы составить достаточно серьезное представление о столь масштабном феномене, как богослужебный синтез искусств того ареала.

Глубокая вера в Великое Другое, составлявшая метафизическую основу храмового действа, была тем могучим общим знаменателем, который и объединял на духовно-синестетической основе разные искусства в храмовом действе. И синестезию здесь надо понимать не как чисто психический ассоциативный процесс, на чем заостряли внимание исследователи XX века, пытавшиеся (безуспешно) создать какой-то новый синтез искусств, а как особую способность души улавливать общие метафизические основы совершенно вроде бы разных искусств. Их глубинную эстетическую, или, если хотите, эйдетическую, сущность.

Нечто подобное последний раз на закате Культуры осознали и символисты, но именно закат Культуры не позволил им сделать ничего путного в этом плане, хотя многое чувствовали они очень тонко и четко. Притом как во франкоязычном мире, так и в России. Да и Рудольфа Штейнера здесь уместно, конечно, помянуть. Кстати, разделяя почти полностью скепсис Ж. Пеладана относительно возможностей синтезирования искусств, я не могу не подчеркнуть, опираясь хотя бы только на текст письма Н. Б., что при этом он достаточно точно понимал суть художественной синестезии. Именно подмеченная им «неопределенность, которая возвышает слушателя и зрителя до энигматического, таинственного, загадочного мира идей» и является определенной основой, на которой символисты и пытались, хотя бы теоретически, организовывать синтез искусств. И в этом есть свой резон.

Что же касается попыток искусственного синтезирования искусств, предпринимавшихся достаточно регулярно в XX в., то к этому я отношусь очень скептически. Во-первых, потому что без глубинного понимания (понимания в смысле внутреннего, — отнюдь не рационального, — ощущения, чувствования нутром) метафизических основ искусства нельзя выйти на общий знаменатель синтезируемых искусств, на синтезообразующий духовный фундамент. И «выйти» не на уровне рацио, а интуитивно, как это и свершалось в Средние века; если сказать по-иному — на уровне соборного сознания или коллективного бессознательного.

Сегодня же напрочь забыты метафизические основания искусства, его эстетический смысл, да и сами искусства в их классическом понимании приказали долго жить. Что синтезировать-то? Примеры подобных попыток, приведенные Н. Б., только показывают с очевидностью, что ничего близкого ни к какому синтезу, ни к какому единению, да и ни к какому подлинному искусству как эстетическому феномену это все не имеет отношения. Эксперименты с пустотой! Хотя иногда и довольно занимательные, забавные, информативные.

Если же вернуться к первой половине прошлого столетия, когда возникали еще подлинные произведения искусства и когда собственно и появились идеи синтеза, отчасти на техногенной основе, в том числе и на основе кино, то здесь мы сталкиваемся с другой проблемой. С так называемым человеческим фактором, — это уже во-вторых. На примере кино, как наиболее продвинутого в плане единения разных искусств вида, хорошо чувствуется, что человек (художник, творец) оказался не в состоянии овладеть всеми теми средствами художественного выражения, какие ему предоставила техника того же кино. Сгармонизировать в единое высокохудожественное целое драматургическое действие, игру актеров, музыку, свет, цвет, монтажные возможности, а позже и компьютерную графику оказалось практически не под силу ни одному человеку, даже очень талантливому. Что-то более или менее удачное сумел сделать в некоторых фильмах Гринуэй, но и он уже к концу прошлого столетия пришел к убеждению, что искусство кино, как и искусство вообще, скончалось, и приступил к организации более поверхностных, но актуальных для нашего времени явлений — мультимедийных шоу. Они сейчас часто и выдаются за синтез искусств.

Другой вопрос, о котором можно было бы еще поразмышлять когда-то, это дигитальные сетевые искусства. Там вроде бы есть хотя бы некая техническая основа для синтеза — цифровые технологии для всех компьютерных искусств, но сами-то эти искусства, как правило, еще совершенно не являются искусством, не обладают эстетическим качеством и будут ли им обладать — большой вопрос. Кроме того, и это главное, под ними нет никакой духовной (метафизической) синтезоорганизующей основы. В моем понимании синтез искусств возможен только как гармонизация ряда разных по своим формообразующим принципам искусств на основе выражения своими художественными средствами некой единой глобальной идеи, некоего, как любит говорить Вл. Вл., метафизического Архетипа, имеющего значение, если не трансцендентного Абсолюта, то хотя бы некой Вселенской Идеи. А этого сегодня человечество не имеет и вряд ли уже будет иметь. Так что о современном синтезе искусств всерьез я бы пока говорить не стал.

Между тем, я хотел бы напомнить Вл. Вл., что у него где-то в загашнике лежит как минимум четыре страницы начатого письма о музее Пикассо и замысел написать о какой-то уникальной выставке в Орсэ, которой он нас как-то заинтриговал, даже не дав ее названия, а теперь своекорыстно скрывает от бедных россиян, с грустью наблюдающих за ростом не по дням а по часам новой мощной стены отчуждения между нами и Западом, за которой уже начинает скрываться не только Орсэ, но и весь Париж, а с ним и остальная Европа. Единственная надежда теперь в плане информации о художественных явлениях по ту сторону Стены на о. Владимира, но он как-то затаился в своей берлоге и молчит. Ваш московский отшельник просит нижайше Вас, друг мой, прерывать время от времени свой сеанс исихии и радовать нас новыми порциями Ваших художественно-эстетических открытий.

Всем дружеский весенний привет.

Ваш В. Б.

342. В. Иванов

(05.05.15)

Дорогие друзья,

отрадно после долгого перерыва начать письмо с обращения ко всему триаложному братству, вновь подающему знаки пробуждающейся жизни в полном и гармоническом согласии с весенней природой. Обмен мнениями, инициированный В. В., показывает, что виртуальные дискуссии, включавшие в свой репертуар дружеские побоища и умилительные примирения, оставили неизгладимый след в наших душах. Мне особенно близка высказанная Н. Б. мысль о том, что в прошлых беседах мы уже приходили «к своеобразному синтезированию наших художественно-эстетических позиций». Таким образом, приступая к обсуждению многоликой проблемы художественного синтеза, мы можем в известной степени опираться и на наш собственный экзистенциальный опыт. Вчитываясь и вдумываясь в ваши, друзья, последние письма, я нахожу в них возможность нового синтеза и шеллингианского потенцирования наших позиций в рамках начинающегося собеседования.

Еще в 60-е годы мне было ясно, что основы художественного синтеза закладываются в метафизическом измерении. Слово «метафизика» я употреблял в качестве знака (signum), не придавая ему строго академического содержания. Так понимаемые термины-знаки, выражаясь в духе Ясперса, являются «не формирующими предмет категориями, но знаками для мыслей, взывающих к экзистенциальным возможностям». Иными словами, понятие-знак служит опорной точкой для перемещения размышляющего сознания в духовный мир. Такое трасцендирование может осуществляться человеком на свой страх и риск, например, тем же Ясперсом. Но, как правило, оно проходило в рамках определенной традиции, транслирующей ритуалы и прочие практики, способствующие преодолению границ, поставленных эмпирическому сознанию. Процессы такого рода в древности (и не только) принято называть инициацией. По мере того как терялась связь культуры с мистериями, утрачивалась и способность проводить синтезы на метафизическом уровне. Поскольку потребность в них в той или иной степени оставалась, то стали возникать суррогатные проекты, градацию которых я пытался очертить и систематизировать в конце 60-х годов.

Теперь — вполне для меня неожиданно — по инициативе В. В. в нашем виртуальном пространстве возникла тема художественного синтеза, которую наш высокочтимый магистр совершенно справедливо связывает с мистериями древности. Н. Б. также отмечает интерес к ним в среде символистов. Так или иначе, но занятия французским и русским символизмом приводят к необходимости поразмышлять о связи искусства со школами эзотерического толка. Вторая половина XIX века во Франции изобилует именами оккультистов, хотя по большей части мы имеем дело с эпигонами, эклектиками и шарлатанами, неспособными внести в культуру плодотворные духовные импульсы. На этом фоне в более благоприятном свете предстает фигура Пеладана, стремившегося соединить новые художественные течения в живописи, музыке и литературе с эзотерическими традициями, а их — в свою очередь — примирить с католицизмом. Пеладану удалось сплотить вокруг себя (хотя и на сравнительно короткое время) большое число настоящих художников-новаторов. Но радикальных перемен пеладановский эксперимент не принес и остался в истории своего рода курьезом, не имевшим серьезных последствий. Тем не менее, вероятно, следовало бы исследователям отнестись к Пеладану с большим вниманием, и я рад, что Н. Б. в своем письме вводит в наш дискуссионный оборот это имя. Впоследствии надеюсь и сам поговорить на эту тему, но, забегая вперед, кратко замечу, что пеладановская критика распространенных тогда представлений о синтезе в искусстве кажется мне во многом отвечающей существу дела.

Главным же остается вопрос о древних мистериях, в которых осуществлялся синтез искусств таким образом, что он включался органически в процесс инициации, приводивший к реальному общению с духовным миром. Путь, ведущий теперь к познанию этих мистерий, сам должен носить инициационный характер и тем самым выходить за пределы, очерченные современной наукой (в ее академическом понимании). Кроме того, не представляется возможным сделать сразу же скачок из современности в древность. Следовательно, надо искать более близкие к нам формы синтезирования и символизации, проводившиеся на духовных основах. В наиболее доступном (относительно, конечно) для научного познания виде они (формы) предстают перед нами в византийском варианте. Поэтому я вполне разделяю мнение В. В. о значении византийского синтеза и готов принять участие в дальнейшем обсуждении его особенностей, не лишенных связи с мистериальной культурой.

Таким образом, на сегодняшний день вырисовываются три комплексные темы, вызывающие наше внимание:

— мистерии древности как основа синтеза искусств на базе конкретного познания духовного мира;

— византийский синтез и проблема «Византия после Византии»;

— синтез в понимании французских и русских символистов на рубеже двух столетий.

Есть еще и четвертая тема, озвученная в письмах В. В. и Н. Б.: синтез в современных арт-практиках.

Словом, есть нам о чем поговорить. Но не хочется говорить мимо. Уже, правда, поставлено много вопросов, побуждающих к совместным поискам вразумительных ответов. Размышляю пока над возможностями выбора: манят и Сведенборг, и Пеладан, и выходят из сумрака Дионисий Ареопагит с Максимом Исповедником… На чем же остановиться?

Выбираю пока самый простой вариант: поскольку В. В. изъявил желание познакомиться с началом моего потом заброшенного письма о музее Пикассо, то посылаю вам обоим сей фрагмент. В декабре я замахнулся на огромное письмище, способное испугать своим объемом, но вовремя остановился. Посылаемые четыре странички — это только малосодержательный запев, проба голоса, не более.

С радостным упованием на продолжение переписки

Ваш касталийский собрат В. И.

343. В. Иванов

(15.12.14, получено 07.05.15)

Дорогой Виктор Васильевич,

если ряд триаложных лет прошли у меня под умиротворяющим душу зодиакальным знаком Гюстава Моро, то в этом году я испытал неожиданно сильное воздействие Скорпиона — Пикассо. Январь начался осмотром выставки графических листов великого мастера разрушительно-обновительных деформаций. Он предстал мне еще и в облике экстатического мифотворца, не чуждого анамнестических переживаний. А декабрь завершается погружением в наплывающие время от времени воспоминания о музее Пикассо, который мне удалось посетить в конце ноября. Постепенно в душе окрепло ощущение минотаврианской природы динамичного полистилиста, привольно бродившего в своем сознательно запутанном Лабиринте. Известно, что Пикассо находил большую усладу в самоидентификации с образом критского чудища. В 30-е годы это чувство мифической идентичности проявило себя в наиболее законченном и художественно совершенном виде. Если попытаться представить себе музыкальное звучание работ Пикассо того времени, то они поразительно будут напоминать рев и стенания Минотавра. Симптоматическим образом даже экспозиционная структура вновь открытого музея в Париже своей запутанностью без натуги и предвзятости вызывает ассоциации с переходами критского Лабиринта.

Не хочу стилизовать себя под новоявленного Тесея, но все же не могу отрицать наличие отдаленного сходства с ним в моменте растерянного блуждания по узким парижским улочкам и лабиринтным закоулкам. У Тесея была, однако, нить Ариадны, у меня только помятая карта. Вначале мне казалось, что я без особого труда проберусь к давно намеченной цели. Эта самоуверенность основывалась на возникшем в последнее время иллюзорном чувстве хорошего знания Парижа, поскольку вместо бездумного бродяжничества я ограничил себя ставшим для меня каноническим передвижением между четырьмя музеями (Лувр, Орсэ, Центр Помпиду и музей-квартира Гюстава Моро). Все же, несколько проплутав по бальзаковским закоулкам, и, как потом осозналось, «дав кругаля через Яву с Суматрой», то есть избрав наиболее длинный путь, я подошел к музею с его левой стороны, огражденной мощной стеной, вдоль которой — к моему ужасу (а у страха, как оказалось, глаза велики) — вилась длинная лента очереди, напомнившая мне об утомительных стояниях перед Уффици. Тем не менее, помня, что посещение этого музей было главной целью ноябрьской поездки, я решил набраться ангельского терпения и покориться свой паломнической участи. Опытность моя подсказывала, что, несмотря на змеевидность, очередь может ползти с приемлемой скоростью, однако в течение довольно долгого времени она — против всех ожиданий — замерла в пугающей неподвижности.

Пишу об этом незначительном эпизоде с единственной целью: предупредить Вас о том, что музей Пикассо — в отличие от других — теперь (возможно, так было и раньше, так что мое предупреждение излишне) открывается не в 10 часов, а в половине двеннадцатого. Зато, когда врата Лабиринта широко распахнулись и змея с тихим шипением стала вползать во двор, то дело пошло на лад. Все же я провел в гостеприимном дворе несколько более получаса, употребив с пользой вынужденный досуг, рассматривая фасад Hotel Aubert de Fontenay, дворец, более известный как Hotel Sale, поскольку его первый владелец был сборщиком налога на соль. Великолепная в своей строгой сдержанности постройка не принесла ему счастья. Он вселился во дворец в 1659 году и ровно через два года был вынужден с ним расстаться. Поскольку Обер (Aubert) находился в дружеских и деловых отношениях с могущественным министром финансов Фуке, то вместе с ним пал жертвой разгневанного Людовика XIV, лишился своего состояния, а роскошный дворец был приобретен в 1668 году Венецией для размещения там своего посольства.

Все эти подробности стали мне известны уже после посещения музея. Упоминаю их только для того, чтобы пояснить свои непосредственные впечатления от дворца во время долгого стояния в очереди. А они сводились к мысли: вот здесь неплохо бы снять фильм о трех мушкетерах, говоря точнее, о четырех, уже во времена Людовика XIV, описанные в романе «Десять лет спустя». Представьте мое изумление, когда я прочитал потом о связи владельца с всесильным Фуке, история падения которого дала обильную пищу для благородной фантазии Александра Дюма. Весь ансамбль хорошо передает дух той эпохи, когда упрочивалась абсолютная власть «короля-солнца». Мое внимание особо привлекли статуи двух сфинксов, фланкирующих дворцовый фасад. Тут я в полной мере оценил преимущества стояния в очереди, позволяющего, не возбуждая подозрений у охраны, посвятить полчаса созерцанию безмятежно спокойных Сфинксов. Они исполнены величественного покоя. Лица их отрешенно суровы и не имеют того кокетливого выражения, которым наделяли Сфинксов в XVIII веке. Даже груди их — в отличие от их изнеженно-чувственных потомков эпохи рококо — целомудренно прикрыты панцирем. Головы Сфинксов увенчаны весьма нетрадиционными для сих существ коронами. Над несколько напоминающим кокошники основанием высится замок, состоящий из трех примыкающих друг к другу башен. От них спускается гирлянда из крупных цветов, тянущаяся по всему телу, чтобы элегантным взмахом перекинуться на другую сторону. Словом, для поклонника Сфинксов есть на что посмотреть, хотя не знаю точно времени изваяния сих загадочных существ, но, согласитесь, что подобное созерцание, уносящее воображение в эпоху Людовика XIV, — не самая лучшая подготовка к восприятию минотаврических деформаций. Теперь по прошествии двух недель после парижского паломничества отчетливо представляется вопиющее несоответствие между архитектурой дворца и размещенным в нем музеем Пикассо.

Удивляться тут, впрочем, нечему. Еще Ницше в своих «Несвоевременных размышлениях» отметил несоответствие между формой и содержанием на разных уровнях и в разных сферах как характерную черту европейской цивилизации со второй половины XIX века. Но к чему капризничать, надо радоваться, что есть собрание работ Пикассо, позволяющее сопережить все основные этапы его творчества (впрочем, и здесь будет нужно сделать несколько критических оговорок). По крайней мере таково было мое представление об этом музее, посещение которого я поставил главной целью своей поездки в Париж. Возник он не в результате заботливо целенаправленного собирания произведений франкофонного Минотавра, а как следствие «хода конем» осторожных наследников, решивших избежать непомерных налогов и преподнести в «дар» государству пять тысяч работ Пикассо. Этим вполне объяснимы как пробелы в экспозиции, так и разноуровневое качество выставленных картин и графики. Сам музей был, как Вам прекрасно известно, основан в 1985 году и размещен во дворце неудачливого собирателя налогов на соль.

Следующее пожертвование сделано в 1990 году наследниками Жаклин Пикассо, а в 1992 г. был передан музею архив великого мастера, состоящий из 200 тысяч документов. Ввиду непомерной огромности всего собрания встает вопрос об отборе экспонатов и расстановке акцентов. Поскольку я не бродил в музее до его реставрации, мне сравнивать новую экспозицию не с чем. Буду ориентироваться на Ваши апокалиптические пост-адеквации, чтобы не повторяться многословно и утомительно. В них упоминается двадцать залов. После ремонта теперь — согласно экспозиционному плану — двадцать два плюс восемь залов в лофте, где размещено собрание, состоящее за редким исключением из работ мастеров классического модерна, принадлежавшее самому Пикассо и переданное его наследниками государству еще в 1973 году.

Представляется, что важнейшим объектом ремонтно-реставрационных работ был обширный вестибюль музея. О нем хочется сказать исполненными меланхолической мудрости словами Хемингуэя: «В баре чисто, светло, а вот стойка не начищена». Это преувеличение. Все чисто, светло и стойка блестит. Полностью стерилизованный, холодный интерьер, вполне уместный в четырехзвездочной гостинице. Все функционально и удобно. Возразить нечего.

Теперь переходим в залы.

После хладного великолепия reception попадаешь в полутемный зал, собственно говоря, не зал, а закуток, в котором выставлены работы Пикассо «доисторического» периода. Обведя быстрым взглядом стены, понимаешь, что здесь останавливаться незачем. Зал второй — здесь в душе поднимается чувство настоящего разочарования. После Эрмитажа, Пушкинского музея и других крупных собраний видишь набор третьестепенных вещей, так сказать, объедков с барского стола. Это, впрочем, неудивительно, поскольку у наследников в распоряжении было не так уж много работ ранних периодов…

…заглядываю в «Апокалипсис»: там зал первый означен как «ранний и голубой», а зал второй — как «розовый»; может, так и было до ремонта; теперь все «голубое» (не в одиозном смысле, разумеется) находится во втором зале, а «розового» и вовсе не видать. Самые интересные работы во втором зале — не «розовые», а «голубые»: «Автопортрет» (мало похожий на Пикассо, если вспомнить фотографии того времени), датируемый концом 1901 года, и «Селестина» («La Celestine») (ок. 1904), знаменитый портрет стареющей дамы с затянутым катарактой глазом. Эта не лишенная патологического эффекта картина завершает в экспозиции «голубой» период. Где же «розовое»? Ну да, кажется, есть две-три мелочи. Полистал новый каталог, тоже ничего не нашел. Вывод: или экспозицию радикально переделали, или Вы в своей пост-адеквации охарактеризовали «розовый» период, вероятно, безотносительно к реально существовавшей экспозиции во втором зале.

Не подумайте, ради Бога, что я встал в тот день с левой ноги или плохо позавтракал и поэтому смотрел на мир не сквозь «розовые очки юности», подобно Пикассо, а как брюзжащий старичок в дымчатых окулярах. Просто хочу зарисовать первые впечатления. Они разочаровывали. А дальше все пойдет по восходящей линии вплоть до критских экстазов и восторгов. Конечно, хочется теперь неспешно разобраться в том, какие перемены претерпел музей в результате пятилетних ремонтных и прочих работ, не в плане создания более удобных туалетов и пр., а прежде всего на концептуальном уровне. Очевидно, что и в прошлом музей его устроители все же сознательно планировали как своего рода визуализированный справочник по всем периодам творчества Пикассо.

Теперь вся экспозиция разбита на пять периодов: 1) 1895–1906. Genesis. Monochrome[49]; 2) 1906–1915. Primitivism. Cubism; 3) 1915–1936. Polymorphism; 4) 1936–1946. War paintings; 5) 1946–1973. The pop years. After the masters. Безусловно, эта самая общая и нуждающаяся в уточнении классификация. В Вашем «Апокалипсисе» я встречаю такие уточнения, когда там выделяются «классический период» и период сюрреализма.

(На этом письмо обрывается. В. Иванов)

Дорогой Владимир Владимирович,

вместе с этой записочкой направляю Вам письмо Н. Б. о полемике Пеладана с Толстым. Несколько неожиданное в контексте наших последних бесед, но существенное для более глобального пространства наших разговоров.

Обращаясь уже к обоим собеседникам, я должен сказать, что с большим интересом прочитал это письмо и с удивлением и удовлетворением отметил для себя, что в моей полемике с Толстым, в частности, и в том тексте, на который ссылается Н. Б. (могу его подослать Вл. Вл., если есть в этом потребность), я во многом был, оказывается, солидарен с Пеладаном, которого ни тогда, ни сейчас, увы, не читал. Руки до много интересного еще не дошли. Тем более я удовлетворен, что отповедь великому Толстому по поводу его «негативной эстетики» сразу же по опубликовании (кстати, трактат сначала был опубликован по-английски в Лондоне, так как в России из-за его ригоризма отечественная цензура долгое время не разрешала печатать) был подвергнут серьезной, если не разгромной критике именно с эстетических позиций. И кем? Религиозным мыслителем и мистиком (хотя и достаточно экстравагантным)! Это знаменательно.

Сейчас я не хотел бы как-то подробно рассуждать на тему этой полемики. В ней, по-моему, все очевидно. В своих работах о Толстом, Гоголе, Леонтьеве я уже достаточно давно, хотя, по-моему, и более корректно, чем Сар Пеладан, показал, что неохристианское неофитство (а таковым оно и было у этих писателей) крупных русских художников не могло привести и не привело по существу ни к чему позитивному. А для тех же Гоголя и Леонтьева вылилось в личные жизненные трагедии. Этот ригоризм — возвращение к «негативной эстетике» раннего христианства апологетов, — давно преодоленный зрелой патристикой и византийской Церковью в целом, был уже мало уместен в XIX и XX веках. Тем более нелепо выглядит он сегодня, с чем нередко приходится встречаться, увы, в наши дни. И притом часто в более агрессивной по отношению к культуре и искусству форме, чем мы видели это у Толстого. Позицию Толстого конца XIX — начала XX вв. еще можно понять, хотя и не принять, а вот позицию новейших неофитов, агрессивно настроенных по отношению к культуре, и без их нажима пришедшей уже давно в упадок, можно объяснить только глубоким невежеством этих горе-радетелей якобы за веру христианскую.

Это безотносительно к материалу, присланному Н. Б. Он меня просто порадовал, хотя и вызвал выраженные здесь ассоциации.

Ваш В. Б.

(10.05.15)

Дорогой Владимир Владимирович,

в ожидании Вашего письма о последних выставках в Европе я обнаружил почему-то не отправленное Вам мое письмишко о недавно прочитанных книгах. Исправляю эту оплошность и пересылаю его сейчас исключительно в информативном порядке. Н. Б. я отправил его сразу, надеясь на ее реакцию, ибо она следит, в отличие от меня, за всем наиболее интересным в мире искусства и литературы.

Also.

(03.05.15)

Надежда Маньковская: Виктор Васильевич, в процессе нашего прошлогоднего достаточно подробного разговора об эстетическом опыте мы затрагивали многие его аспекты. И тогда пришли к убеждению, что есть несколько необходимых предпосылок или условий, без которых этот опыт не может состояться. Возможно, сегодня уместно поговорить несколько подробнее именно о них. Тем более что они являются фактически и критериями определения подлинности искусства.

Виктор Бычков: Да, я готов к такому разговору, хотя косвенно мы неоднократно и говорили, и писали об этом. Тем более что эти предпосылки являются главными принципами эстетического опыта, его метафизическими основаниями, т. е., в другом ракурсе, — главными категориями эстетики как науки.

Н. М.: Что же Вы имеете в виду в первую очередь?

В. Б.: Конечно, вкус и художественность искусства, если мы говорим о квинтэссенции эстетического опыта, т. е. когда имеем в качестве эстетического объекта произведение искусства.

Н. М.: Именно это я ожидала от Вас услышать и хотела бы, чтобы мы подробнее поговорили об этих принципах или категориях эстетики. Не секрет, что в эстетике и теории искусства XX века, особенно его второй половины, да и начала нынешнего столетия именно этим категориям практически не уделяется никакого внимания. Как Вы думаете, почему?

В. Б.: Ну, мой ответ Вам известен. Косвенно об этом мы говорили и в прошлый раз, когда размышляли о состоянии современного искусства и общей художественно-эстетической культуры. Это следствие глобальной пост-культурной ситуации, но ссылаться сто раз на одно и то же мне надоело. Я бы поставил вопрос по-другому: а для чего сегодня необходимо говорить об этих категориях, если современные арт-практики и продвинутая арт-общественность не знают их и не хотят знать?

Н. М.: Я думаю, что современность сильно заблуждается, отказываясь от этих категорий, так как именно они действительно обусловливают актуальность эстетического опыта. Отказываясь от них, человечество фактически утрачивает и способность к эстетическому опыту, который органически присущ человеку. Именно поэтому сегодня и стоит постоянно напоминать всем, имеющим дело с культурой и искусством, и о самом эстетическом опыте, и о его метафизических основаниях. Поэтому и прошу Вас напомнить еще раз (ибо Вы действительно регулярно пишете и говорите о фундаментальных принципах искусства и эстетического опыта) главный смысл этих оснований. Сегодня это будет отнюдь не лишним. И начнем, пожалуй, с эстетического вкуса как определяющего фактора.

В. Б.: Это очевидно. Вкус — источник художественности и критерий ее выявления, суждения о ней. Для восприятия сладкого, кислого или горького у нас существует особый орган восприятия — язык, точнее, особые рецепторы на нем, а сама способность такого восприятия называется вкусом. Так и для реализации эстетического опыта, эстетической коммуникации (гармонии) человека с Универсумом, восприятия красоты и искусства, выявления эстетической ценности человек обладает специфической способностью. Это хорошо ощущали многие мыслители с древнейших времен, однако адекватное терминологическое закрепление она получила только в середине XVII в., когда для ее обозначения была выбрана категория вкуса. По аналогии с тем, как вкусовые рецепторы способны различать сладкое, горькое, соленое, понятие вкуса было перенесено в сферу эстетического опыта и распространено на способность выявлять (чувствовать) прекрасное, высокую художественность искусства, отличать их от пошлого, безобразного, низкого художественного уровня в искусстве и т. п. В XVIII в. вкус стал критерием духовно-художественного аристократизма, артистизма в искусстве, вокруг его смысла велись многочисленные дискуссии, о нем писались специальные трактаты во всех развитых странах Европы, с этого времени вкус стал одной из значимых категорий эстетики.

Н. М.: По-моему, даже несколько раньше. Уже с позднего Ренессанса в XVI–XVII вв. над этой способностью начали задумываться мыслители, еще не имея однозначного термина. В период после высокого итальянского Ренессанса, когда европейское искусство в ряде своих видов стало снижать уровень эстетического качества, эстетическая мысль сосредоточилась на эстетической терминологии.

В. Б.: Да, так и есть, и это вполне понятно. В истории культуры нередко за каким-то взлетом высокого эстетического качества начинаются поиски адекватной или объясняющей его терминологии в надежде, что ее знание поможет удержать уровень, градус самого обозначаемого. Древняя традиция: знание имени ведет к познанию сущности. Так, вероятно, случилось и с понятием вкуса. Непосредственно в эстетическом смысле «высокого вкуса» термин «вкус» (gusto) впервые употребил, как Вы знаете, испанский мыслитель Бальтасар Грасиан в своем трактате «Карманный оракул» (1646), обозначив так одну из способностей человеческого познания, специально ориентированную на постижение прекрасного и произведений искусства. От него этот термин заимствовали крупнейшие мыслители и философы Франции, Италии, Германии, Англии. В XVIII в. появляется много трактатов о вкусе, в которых ставятся важнейшие проблемы эстетики, а в большинстве работ по эстетике вопросы вкуса занимают видное место.

Н. М.: Тем более удивительно, что в XIX–XX вв. этой категории уже уделялось мало внимания в эстетике. Почему, как Вы думаете?

В. Б.: Я полагаю, что по двум основным причинам. Во-первых, в XVIII в. категория вкуса была настолько хорошо разработана, что последующим мыслителям нечего было по существу к этому добавить. И они приняли теорию вкуса, разработанную их предшественниками, за само собой разумеющуюся эстетическую аксиому. А во-вторых, в XIX–XX вв. на первый план в теории искусства и эстетике вышли другие более актуальные для того времени темы, связанные с отходом самой художественной практики от принципов красоты как основополагающих в искусстве. Однако это уже другая тема.

Н. М.: Пожалуй. Тогда тем более интересно хотя бы кратко проследить за развитием основных идей теории вкуса в XVIII веке. И начать можно, вероятно, со знаменитого трактата Шарля Батё.

В. Б.: Именно так. В своей книге «Изящные искусства, сведенные к единому принципу» (1746) Батё утверждал, что вкус — это «единый» принцип, которым художник руководствуется в специфическом «подражании природе», или «прекрасной природе». Именно он управляет гением при создании произведения искусства, и он же лежит в основе оценки произведений искусства. «Вкус, оценивающий творения гения, — утверждал он, — может быть удовлетворен только хорошим подражанием прекрасной природе». Вкус — врожденная способность человека, подобная интеллекту, но если интеллект интересуется истиной, заключенной в предметах, то вкус направлен на красоту тех же предметов, т. е. интересуется не ими самими по себе, «но в их отношении к нам».

Н. М.: Вот это важный момент в теории вкуса, который затем существенно разовьет Кант. Вкус предстает здесь именно как способность реагирования на субъект-объектное эстетическое отношение, т. е. включает в пространство своей компетентности, если так можно выразиться, и характеристики эстетического объекта, и уровень эстетической подготовки субъекта.

В. Б.: Совершенно верно. Батё, пожалуй, впервые в эстетике, только нарождавшейся тогда в качестве самостоятельной науки, переносит акцент с самого эстетического объекта, с самого произведения искусства на субъект и связывает результат эстетического суждения с категорией вкуса. Именно вкус, убежден был он, помогает создавать шедевры искусства и правильно оценивать их, исходя из понятия о «прекрасной природе», которая понимается Батё как нечто, соответствующее «как самой природе, так и природе человека», т. е. видится в качестве идеального гармонизирующего человека с природой фактора. Отсюда вкус — это «голос самолюбия. Будучи создан исключительно для наслаждения, он жаждет всего, что может доставить приятные ощущения».

Н. М.: Это тоже, кстати, существенный вывод Батё, подчеркивающий, что наслаждение, эстетическое наслаждение играет значительную, если не главную, роль в эстетическом опыте и вкус является той удивительной способностью человека, которая позволяет ему реализоваться. Мы между тем знаем, что в эстетике XIX–XX вв. к эстетическому наслаждению было какое-то стеснительное, а часто и негативное отношение. Возможно, поэтому и о вкусе тогда говорили мало как о специфическом органе этого наслаждения.

В. Б.: Да, к сожалению, это заключение близко к истине. К чести Батё нужно констатировать, что он четко и ясно осознал, что вкус является врожденной способностью человека, направленной на выявление прекрасного в природе и в искусстве, на создание шедевров искусства, «подражающих» «прекрасной природе», и на оценку этих произведений искусства на основе доставляемого ими наслаждения. Батё убежден, что «существует в общем лишь один хороший вкус, но в частных вопросах возможны различные вкусы», определяемые как многообразием явлений природы, так и субъективными характеристиками воспринимающего.

Н. М.: Он одним из первых в эстетике, и это тоже существенно, фактически поставил и решил проблему «о вкусах не спорят», показав, что на уровне высокого искусства, высокого эстетического качества существует лишь один «хороший вкус». Он или есть, или его нет. А вот в более мелких, частных вопросах вкусы могут различаться.

В. Б.: Да, это существенно. И на это обращали внимание и другие мыслители того времени. Тот же Вольтер, в частности. Он подвел определенный итог многочисленным дискуссиям о вкусе в середине XVIII в., находясь еще под обаянием классицистской эстетики, в статье «Вкус» (1757), которая была написана им для его «Энциклопедии». «Вкус, — писал он, — то есть чутье, дар различать свойства пищи, породил во всех известных нам языках метафору, где словом „вкус“ обозначается чувствительность к прекрасному и уродливому в искусствах: художественный вкус столь же скор на разбор, предваряющий размышление, как язык и нёбо, столь же чувствен и падок на хорошее, столь же нетерпим к дурному…» Вкус мгновенно определяет красоту, «видит и понимает» ее и наслаждается ею. По аналогии с пищевым вкусом Вольтер различает собственно «художественный вкус», «дурной вкус» и «извращенный вкус». Высокий, или нормальный, художественный вкус (или просто вкус) отчасти является врожденным для людей нации, обладающей вкусом, отчасти же воспитывается в течение продолжительного времени на красоте природы и прекрасных, истинных произведениях искусства (музыки, живописи, словесности, театра). Для Вольтера таковыми были произведения мастеров классицизма.

Н. М.: Мне кажется, что именно классицизм дал толчок для развития теории вкуса. Ведь теоретики классицизма уделяли повышенное внимание законам и нормам организации произведений искусства на основе высокого художественного вкуса. Они, кажется, не употребляли самого термина «вкус», но приложили немало усилий для разработки нормативных законов красоты, отвечавших, по их представлениям, этому вкусу. У Вольтера же важно подчеркнуть, что он вводит в эстетику понятие «художественный вкус».

В. Б.: Но не только его. Он знает и «дурной вкус», который «находит приятность лишь в изощренных украшениях и нечувствителен к прекрасной природе.<…>Извращенный вкус в искусстве сказывается в любви к сюжетам, возмущающим просвещенный ум, в предпочтении бурлескного — благородному, претенциозного и жеманного — красоте простой и естественной; это болезнь духа».

Н. М.: Не находите ли Вы, что эти его мысли крайне актуальны и сегодня? Может быть, еще более актуальны, чем во времена Вольтера. Зайдите во многие московские (да и не только) театры или на современные художественные выставки, и Вы увидите торжество этого самого «извращенного», согласно Вольтеру, вкуса. Безвкусица царит сегодня нередко даже на крупнейших театральных площадках вроде Большого театра.

В. Б.: Я, кстати, думаю, что это одна из причин, почему сегодня и уже достаточно давно эстетики и теоретики искусства забыли о категории вкуса или считают ее устаревшей. Они просто не обладают высоким художественным вкусом, как и многие представители современного арт-производства, поэтому и не говорят о нем. Просто не знают, что это такое, но кричат, что о вкусах не спорят. Между тем Вольтер относил эту обиходную «истину» только к пище и к явлениям моды, которую порождает прихоть, а не вкус. В изящных же, т. е. в высоких, искусствах «есть истинные красоты», которые различает хороший вкус и не различает дурной. Вольтер убежден в объективности законов красоты и, соответственно, в более или менее объективной оценке ее высоким («хорошим») вкусом. «Наилучший вкус в любом роде искусства проявляется в возможно более верном подражании природе, исполненном силы и грации. Но разве грация обязательна? Да, поскольку она заключается в придании жизни и приятности изображаемым предметам».

Н. М.: Понятно, что Вольтер ориентировался в своих суждениях на античное и в еще большей мере на классицистское искусство, но он хорошо уловил в этом и глубинный смысл художественного вкуса, в частности, и его элитарность.

В. Б.: Я бы даже сказал не только элитарность, но прежде всего метафизическую сущность искусства, которая выражается в художественности, о чем мы еще будем говорить, и которая достаточно однозначно определяется, понимается, ощущается (здесь трудно подобрать адекватный термин) «художественным вкусом». И с этим вкусом никто из понимающих спорить не будет. О нем не спорят, потому что он дает однозначное истинное суждение.

Да, истинным («тонким и безошибочным») вкусом, по Вольтеру, обладает только очень ограниченное число знатоков и ценителей искусства, сознательно воспитавших его в себе. Только им при восприятии искусства «доступны ощущения, о которых не подозревает невежда». Основная же масса людей, прежде всего занятых в сферах производства, финансов, юриспруденции, торговли, представители буржуазных семей, обыватели, особенно в странах холодных и с влажным климатом, напрочь лишены вкуса — категорично утверждал Вольтер и в целом был недалек от истины. При этом он отнюдь не был апологетом элитарности эстетического опыта. «Позор для духа человеческого, что вкус, как правило, — достояние людей богатых и праздных». Другим просто нет времени и реальных возможностей воспитывать его в себе. Вкус исторически и географически мобилен. Есть красоты, «единые для всех времен и народов», но есть характерные только для данной страны, местности и т. п. Поэтому вкусы людей северных стран могут существенно отличаться от вкусов южан (греков или римлян). Более того, есть множество стран и континентов, куда вкус вообще не проник, — убежден стоявший на узкой европоцентристской позиции, характерной для того времени, Вольтер. «Вы можете объехать всю Азию, Африку, половину северных стран — где встретите вы истинный вкус к красноречию, поэзии, живописи, музыке? Почти весь мир находится в варварском состоянии. Итак, вкус подобен философии, он — достояние немногих избранных».

Сегодня между тем эти мысли Вольтера звучат так же актуально, как и в его время. Возможно даже, ныне они еще более актуальны. Человечество на наших глазах варваризируется и утрачивает способность эстетического суждения на основе хорошего вкуса и способность к глубокой философии, ее метафизическим основам.

Не об этом ли говорит Вольтер, утверждая, что вкус нации исторически изменчив и нередко портится. (Я бы только отнес это не к нации, а к человечеству в целом.) Это бывает обычно в периоды, следующие за «веком наивысшего расцвета искусств». (В Европе такой «век» был на рубеже XIX–XX столетий, от импрессионистов до 30-х гг. XX в. — «серебряный век» всей европейской культуры, если за «золотой» считать искусство Ренессанса. — В. В.). Художники новых поколений не хотят подражать своим предшественникам, ищут окольные пути в искусстве, «отходят от прекрасной природы, воплощенной их предшественниками». Их работы не лишены достоинств, и эти достоинства привлекают публику своей новизной, заслоняя художественные недостатки. За ними идут новые художники, стремящиеся еще больше понравиться публике, и они еще дальше «отходят от природы». Так надолго утрачивается вкус нации. Однако отдельные ценители подлинного вкуса всегда сохраняются в обществе, и именно они в конечном счете правят «империей искусств».

Н. М.: Если это переносить на XX в., то под «отходом от природы» мы должны понимать отход от эстетического качества искусства, утрату высокого художественного вкуса. Не так ли?

В. Б.: Да, совершенно верно. Однако пройдемся далее по XVIII веку.

Много внимания вопросам вкуса уделяли и английские философы того времени Шефтсбери, Юм, Хатчесон, Бёрк и другие. Так, Давид Юм написал специальный очерк «О норме вкуса», в котором подошел к проблеме с общеэстетической позиции. Вкус — способность различать прекрасное и безобразное в природе и в искусстве. И сложность его понимания заключается в том, что он связан не только с объектом, на который направлен, ибо прекрасное не является объективным свойством вещи. «Прекрасное не есть качество, существующее в самих вещах: оно просто существует в разуме, который эти вещи созерцает. Разум каждого человека воспринимает прекрасное по-разному. Один может видеть безобразное даже в том, в чем другой чувствует прекрасное, и каждый вынужден держать свое мнение при себе и не навязывать его другим». Искать истинно прекрасное бессмысленно. В данном случае верна поговорка «о вкусах не спорят». Тем не менее, существует множество явлений и особенно произведений искусства с древности до наших дней, которые большей частью цивилизованного человечества считаются прекрасными. Оценка эта осуществляется на основе вкуса, опирающегося в свою очередь на не замечаемые разумом «определенные качества» объекта, «которые по своей природе приспособлены порождать эти особые ощущения» прекрасного или безобразного. Только изысканный, высокоразвитый вкус способен уловить эти качества, испытать на их основе «утонченные и самые невинные наслаждения» и составить суждение о красоте данного объекта. Вкус этот вырабатывается и воспитывается в процессе длительного опыта у некоторых критиков искусства на общепризнанных человечеством образцах высокого искусства, и он-то и становится в конце концов «нормой вкуса». Или, как формулирует Юм: «Только высоко сознательную личность с тонким чувством, обогащенную опытом, способную пользоваться методом сравнения и свободную от всяких предрассудков, можно назвать таким ценным критиком, а суждение, вынесенное на основе единения этих данных, в любом случае будет истинной нормой вкуса и прекрасного».

Н. М.: У Юма, я думаю, надо обратить особое внимание на две вещи. Он совершенно справедливо отмечает, что вкус ориентируется на те качества эстетического объекта, которые не замечает разум, т. е. именно вкус выявляет то чуть-чуть, которое и свидетельствует о том, что перед нами подлинное высокохудожественное произведение искусства. И именно эти качества воспитывают вкус и становятся своего рода «нормой вкуса», т. е. на них основывается художественность произведения, о которой, я надеюсь, мы еще поговорим позже.

В. Б.: Думаю, что да, но я хотел бы напомнить идеи еще одного из выдающихся английских эстетиков Эдмунда Бёрка, который начинает свой известный эстетический трактат «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» с развернутого разговора о вкусе, в результате чего приходит к выводу: «В целом, как мне представляется, то, что называют вкусом в наиболее широко принятом значении слова, является не просто идеей, а состоит частично из восприятия первичных удовольствий, доставляемых внешним чувством, вторичных удовольствий, доставляемых воображением, и выводов, делаемых мыслительной способностью относительно различных взаимоотношений упомянутых удовольствий и относительно аффектов, нравов и поступков людей». То есть вкус ориентируется на совокупное субъект-объектное отношение, имеющее своим следствием комплекс удовольствий, которые и ведут к соответствующему эстетическому суждению, включающему и мыслительные процедуры.

Согласно Бёрку, вкус, хотя и имеет врожденную основу, однако сильно различен у разных людей в силу отличия у них чувствительности и рассудительности, составляющих основу вкуса. Неразвитость первой является причиной отсутствия вкуса, слабость второй ведет к дурному вкусу. Главными же в этом эмоционально-рассудочном союзе для воспитания хорошего и даже изысканного вкуса являются «чувствительность» и «удовольствие воображения».

Н. М.: Достойно удивления и особого нашего внимания, что большинство выдающихся мыслителей XVIII в. сочли необходимым, во-первых, обратить свое пристальное внимание на эстетику, как таковую и, во-вторых, внутри нее уделить немало внимания категории вкуса. При этом все оказывались более или менее единодушны в понимании того, что именно вкус является основой эстетического чувства и суждения. И, кажется, немцы как главные все-таки аналитики в эстетике того времени расставили все точки над i в этой теме. Не так ли?

В. Б.: Думаю, что да. Их взгляды на проблему вкуса я и хотел бы теперь напомнить. Так, Винкельман считал, что вкус («способность чувствовать прекрасное») дарован всем разумным существам небом, «но в весьма различной степени». Поэтому его необходимо воспитывать на идеальных образцах искусства, в качестве которых он признавал в основном произведения Античности с их благородной простотой, спокойным величием, идеальной красотой.

Развернутому анализу понятие вкуса подвергнуто в интересной одноименной статье в четырехтомной «Всеобщей теории изящных наук и искусств» Иоанна Георга Зульцера. Известный «берлинский просветитель» дает четкие дефиниции вкуса как одной из объективно существующих способностей души. «Вкус — по существу не что иное, как способность чувствовать красоту, так же как разум — это способность познавать истинное, совершенное, верное, а нравственное чувство — способность чувствовать добро». И способность эта присуща всем людям, хотя иногда понятие вкуса употребляется и в узком смысле для обозначения этой способности только у тех, у кого она уже «стала навыком».

Зульцер напрямую связывает вкус с удовольствием, испытываемым нами при восприятии красоты, которая радует не тем, что разум признает ее совершенной, и не тем, что нравственное чувство одобряет ее, но тем, что она «ласкает наше воображение, является нам в приятном, привлекательном виде. Внутреннее чувство, которым мы воспринимаем это удовольствие, и есть вкус». Зульцер убежден в объективности красоты и, соответственно, считает вкус реально существующей, ото всего отличной способностью души, именно — способностью «воспринимать зримую красоту и ощущать радость от этого познания».

Немецкий теоретик искусства полагает необходимым рассматривать вкус с двух точек зрения: активной — как инструмент, с помощью которого творит художник, и пассивной — как способность, дающую возможность любителю наслаждаться произведением искусства. Особое внимание Зульцер уделяет первому аспекту. «Художник, обладающий вкусом, старается придать каждому предмету, над которым он работает, приятную или живо затрагивающую воображение форму». В этом он подражает природе, которая тоже не довольствуется созданием совершенных и добротных вещей, но везде стремится «к красивой форме, к приятным краскам или хотя бы к точному соответствию формы внутренней сущности вещей». Так и художник с помощью разума и таланта создает все существенные компоненты произведения, доводя его до совершенства, «но только вкус делает его произведением искусства», т. е. таким образом соединяет все части, что произведение предстает в прекрасном виде. Согласно концепции Зульцера, именно вкус художника является тем, что придает произведению эстетическую ценность, делает его в полном смысле произведением искусства. Вкус, соединяя в себе все силы души, как бы мгновенно схватывает сущность вещи и способствует ее выражению в произведении искусства значительно эффективнее, чем это может сделать разум, вооруженный знанием правил. Вкус, по Зульцеру, важен не только для искусства, но и в других сферах деятельности, поэтому он считал воспитание вкуса общенациональной задачей.

Н. М.: Лучше и точнее, пожалуй, не скажешь. Здесь Зульцер вступает фактически в острую дискуссию с нормативной эстетикой классицистов. Он убежден, что не знание правил, хотя они необходимы художнику, но высокий художественный вкус придает произведению искусства высокое эстетическое качество, превращает ремесленную заготовку, созданную по правилам, в подлинное художественное произведение искусства. Вспоминая о контексте нашего разговора, можно уже, опираясь только на Зульцера, утверждать, что вкус действительно является одной из главных основ любого эстетического опыта.

В. Б.: Я именно для обоснования этого тезиса и привел здесь суждения Зульцера, тонко и глубоко понимавшего самую сущность эстетического опыта, опыта художественного творчества в первую очередь. Между тем другой немец, Иоганн Готфрид Гердер, как бы полемизируя с Вольтером, приписавшим наличие вкуса только европейским народам, утверждал, что эстетический вкус является врожденной способностью и присущ представителям всех народов и наций. Однако на него оказывают существенное воздействие национальные, исторические, климатические, личностные и иные особенности жизни людей. Отсюда вкусы их очень различны, а иногда и противоположны. Тем не менее, существует и некое глубинное ядро вкуса, общее для всего человечества, «идеал» вкуса, на основе которого человек может наслаждаться прекрасным у всех народов и наций любых исторических эпох. Освободить это ядро в себе от узких вкусовых напластований (национальных, исторических, личных и т. п.) и означает воспитать в себе хороший, универсальный, абсолютный вкус. Именно тогда появится возможность, «уже не руководствуясь вкусами нации, эпохи или личности, наслаждаться прекрасным повсюду, где бы оно не повстречалось, во все времена, у всех народов, во всех видах искусств, среди любых разновидностей вкуса, избавившись от всего наносного и чуждого, наслаждаться им в чистом виде и чувствовать его повсюду. Блажен тот, кто постиг подобное наслаждение! Ему открыты тайны всех муз и всех времен, всех воспоминаний и всех творений. Сфера его вкуса бесконечна, как история человечества. Его кругозор охватывает все столетия и все шедевры, а он, как и сама красота, находится в центре этого круга».

Н. М.: Я думаю, что мы сегодня, как никогда в прошлом, хорошо понимаем эти идеи немецкого просветителя. Пожалуй, только в XX веке нам открылось искусство всех народов мира с древнейших времен, и мы с некоторым даже удивлением замечаем, что многие произведения искусства народов, очень далеких от нас по многим своим культурным и историческим параметрам, доставляют нам подлинное эстетическое удовольствие и даже наслаждение. Кроме как на работу художественного вкуса в этом мы ни на что иное опереться не можем. Не так ли?

В. Б.: Конечно. И мы неоднократно говорили с Вами об этом даже в пространстве нашего Триалога, размышляя об искусстве Древнего Египта, Доколумбовой Америки или Средневековой Индии. Наше эстетическое восприятие этого искусства свидетельствует о реальном наличии того общечеловеческого «идеала вкуса» (сегодня мы можем назвать его и как-то иначе), о котором писал Гердер.

Н. М.: Он в этом плане перекликается и с «нормой вкуса» Юма. Однако все-таки наиболее полно и основательно о вкусе, подводя итог всей вековой дискуссии о нем, высказался, конечно, Кант в своей «Критике способности суждения». Думаю, что без его концепции наш разговор о вкусе был бы неполным.

В. Б.: Это очевидно. К нему мы и переходим. Эстетика у Канта, как хорошо известно, это в конечном счете наука о суждении вкуса. Вкус же определяется кратко и лаконично, как «способность судить о прекрасном», опираясь не на рассудок, а на чувство удовольствия/ неудовольствия. Поэтому, подчеркивает Кант, суждение вкуса — не познавательное суждение, но эстетическое, и определяющее основание его не объективно, но субъективно. При этом вкус только тогда может считаться «чистым вкусом», когда определяющее его удовольствие не связано ни с каким утилитарным интересом. Отсюда одна из главных дефиниций Канта: «Вкус есть способность судить о предмете или о способе представления на основании удовольствия или неудовольствия, свободного от всякого интереса. Предмет такого удовольствия называется прекрасным». Постоянно подчеркивая субъективность в качестве основы суждения вкуса, Кант стремится показать, что в этой субъективности содержится и специфическая общезначимость, которую он обозначает как «субъективную общезначимость», или эстетическую общезначимость, т. е. пытается показать, что вкус, исходя из субъективного удовольствия, опирается на нечто, присущее многим субъектам, но не выражаемое в понятиях. Фактически речь у Канта идет о том «идеале» вкуса, который присущ большинству людей, обладающих вкусом, но проявляет себя каждый раз субъективно окрашенным при контакте с эстетическим объектом. Кант, как мы знаем, одним из первых в эстетике вывел субъективный момент на первый план своей теории, антиномически завязав его с объективным моментом. Он очень четко и ясно выразился, заявив, что «красота безотносительно к чувству субъекта сама по себе ничто».

Н. М.: Все это вроде бы общеизвестные в кругах профессионалов вещи, но какое непонимание их наблюдается даже в нашей эстетической среде. И главное, забывается самая суть эстетического суждения, которое, согласно Канту, непонятийно, реализуется лишь как суждение вкуса и исключительно на основе чувства удовольствия или неудовольствия.

В. Б.: Да, это очевидно нам с Вами, но, увы, далеко не всем эстетикам и теоретикам искусства. Формально-логическое суждение — это уже следствие непонятийного и мгновенного суждения вкуса. Об этом Кант напоминает неоднократно, но продолжим следить за его мыслью. В эстетическом объекте, утверждает он, эта субъективная общезначимость связана исключительно с целесообразностью формы. «Суждение вкуса, на которое возбуждающее и трогательное не имеют никакого влияния (хотя они могут быть связаны с удовольствием от прекрасного) и которое, следовательно, имеет определяющим основанием только целесообразность формы, есть чистое суждение вкуса». Кант исключает из сферы суждения чистого вкуса все, что доставляет удовольствие «в ощущении» (например, воздействие красок в живописи), акцентируя внимание на том, «что нравится благодаря своей форме». К последней в визуальных искусствах он относит «фигуру» (Gestalt = образ) и «игру» (для динамических искусств), что в конечном счете сводится им к понятиям рисунка и композиции. Краски живописи или приятные звуки музыки только способствуют усилению удовольствия от формы, не оказывая самостоятельного влияния на суждение вкуса, или на эстетическое суждение, — у Канта эти понятия синонимичны.

Основу вкуса составляет «чувство гармонии в игре душевных сил», поэтому не существует никакого «объективного правила вкуса», которое могло бы быть зафиксировано в понятиях; есть некий «прообраз» вкуса, его каждый вырабатывает в себе сам, ориентируясь, тем не менее, на присущее многим «общее чувство» (Gemeinsinn) — некий сверхчувственный идеал прекрасного, управляющий действием суждения вкуса. И окончательный вывод Канта о фактической непостигаемости для разума сущности вкуса гласит: «Совершенно невозможно дать определенный объективный принцип вкуса, которым суждения вкуса могли бы руководствоваться и на основании которого они могли бы быть исследованы и доказаны, ведь тогда не было бы никакого суждения вкуса. Только субъективный принцип, а именно неопределенная идея сверхчувственного в нас, может быть указан как единственный ключ к разгадке этой даже в своих истоках скрытой от нас способности, но далее уже ничем нельзя сделать его понятным». Нам доступно только знать, что вкус — это «чисто рефлектирующая эстетическая способность суждения», и все.

Обратите внимание, как точно и глубоко это сформулировано: «неопределенная идея сверхчувственного в нас»! В этом практически вся суть эстетического опыта.

Н. М.: Да, именно в формально-логической неопределенности глубинных оснований вкуса и заключена его эстетическая сила и тайна, раскрыть которую оказалось не под силу даже могучему интеллекту Канта. Он показал ту границу, за которую разум в понимании и логическом осмыслении вкуса, а по существу и глубин эстетического опыта проникнуть не может.

В. Б.: В более позднем сочинении «Антропология с прагматической точки зрения», размышляя о проблеме удовольствия/неудовольствия, Кант предпринимает новую попытку осмыслить вкус с диалектической позиции, подчеркивая наличие в нем наряду с субъективностью и всеобщности, наряду с чисто эстетическим суждением и сопряженного с ним рассудочного суждения. Однако достаточного теоретического развития эти идеи там не получили, остались только на уровне дефиниций, которые, тем не менее, обладают несомненной значимостью хотя бы потому, что еще раз подчеркивают сложность проблемы вкуса. Здесь вкус рассматривается как компонент эстетического суждения, некоторым образом выходящий за пределы этого суждения; он определяется как «способность эстетической способности суждения делать общезначимый выбор». И именно на общезначимости делает теперь акцент немецкий философ: «Следовательно, вкус — это способность общественной оценки внешних предметов в воображении. — Здесь душа ощущает свою свободу в игре воображения (следовательно, в чувственности), ибо общение с другими людьми предполагает свободу; и это чувство есть удовольствие». Представление о всеобщем предполагает участие рассудка. Отсюда «суждение вкуса есть и эстетическое, и рассудочное суждение, но мыслимое только в объединении обоих».

Фактически Канту удалось убедительно показать, что вкус, на котором основывается эстетическая способность суждения, является субъективной способностью, опирающейся на глубинные объективные основания бытия, которые не поддаются понятийному описанию, но всеобщи (то есть потенциально присущи всему человечеству) по своей укорененности в сознании. Эту главную проблему вкуса, — его субъективно-объективную антиномичность, — ощущали почти все мыслители XVIII в., писавшие о вкусе, но не умели достаточно ясно выразить ее в дискурсе. В полной мере не удалось это и Канту, хотя он, кажется, подошел к пониманию вкуса (пониманию объективных границ понимания) ближе всех, писавших о нем в то время.

Н. М.: И все-таки сегодня мы должны констатировать, что XVIII век и Кант, как его главный могучий философский ум, дали нам наиболее полное и развернутое понимание проблемы вкуса, показав, что без этой категории в эстетике делать нечего.

В. Б.: Да, именно так. Что я и пытался показать в нашей беседе. После Канта проблема вкуса (как и близкие к ней темы «изящных искусств» и эстетического наслаждения) в эстетике начинает отходить на задний план, утрачивает свою актуальность. В демократически и позитивистски ориентированной эстетике вкус как принадлежность «избранных» или «праздных» персон вообще снимается с рассмотрения, а в эстетике романтизма он возводится (традиция, также восходящая к Канту) напрямую к гению, который осмысливается единственным законодателем вкуса. Психологическая эстетика рассматривает вкус как чисто физиологическую реакцию нервной системы на соответствующие раздражители. В XX в. проблемой вкуса отчасти занимаются представители социологической эстетики, изучающие, в частности, вопросы формирования вкусов масс, потребителей, элитарных групп и т. п. Однако ничего существенного о его природе или механизме действия им добавить не удается. Дело ограничивается вопросами формирования вкуса. В целом же в системе глобальной переоценки ценностей, начавшейся с Ницше и прогрессировавшей во второй половине XX столетия, проблема вкуса, как и других категорий классической эстетики, утрачивает свое значение, точнее, уходит в подполье коллективного бессознательного.

Объективно она, как уже понятно из всего хода нашей беседы, не может быть снята в человеческой культуре до тех пора, пока остается актуальным эстетический опыт. А так как этот опыт, о чем мы не раз уже говорили в пространстве Триалога, да и на других площадках, органически присущ человеческой природе как единственно позволяющий реализовать гармонию человека с Универсумом, с самим собой, с социумом, с природой, то нет оснований полагать, что его значимость исчезнет, пока человек остается человеком, т. е. homo sapiens в его современном модусе.

Другой вопрос, что XX в., вступив в активный переходный период от Культуры к чему-то принципиально иному, практически отказался и от создания произведений, отвечающих понятию искусства, и от традиционных эстетических категорий и дискурсов и утвердил некие новые конвенциональные правила игры в сфере арт-пространства со своей паракатегориальной лексикой, в которой отсутствует термин для понятия вкуса. Этим, однако, сам феномен вкуса ни в коей мере не может быть аннигилирован. Просто способность полноценно реализовывать эстетический опыт (наслаждаться произведениями искусства прошедших эпох и всех народов, обладать острым чувством стиля, цвета, формы, звуковой полифонии и т. п.) временно (хотелось бы надеяться) переходит на уровень крайне ограниченной элитарности (что, кстати, в истории культуры наблюдалось неоднократно). Магистральное же направление не только в массовой культуре (для которой это естественно), но и в сфере того, что до середины XX в. относилось к искусству (к «изящным искусствам»), — в элитарных «продвинутых» арт-практиках занимает принципиальная, сознательно культивируемая «безвкусица», точнее — некая конвенциональность, отказавшаяся от вкуса, его воспитания, и, соответственно, практически лишившаяся его.

Н. М.: С этим нельзя не согласиться. Можно даже привести множество конкретных примеров из современных видов искусства, где эта безвкусица правит бал.

В. Б.: Между тем в пространстве постнеклассической эстетики, которой мы с Вами достаточно давно занимаемся, мы относим вкус, как и другие основные категории классической эстетики, к метафизическому фундаменту самой современной эстетики. Поэтому в завершение сегодняшнего разговора на эту тему я хотел бы резюмировать основные смыслы современного понимания вкуса как важнейшей категории эстетики и необходимого условия существования самого эстетического опыта.

Вкус — это особая врожденная, присущая в большей или меньшей мере любому человеку способность быть эстетическим субъектом, то есть способность к эстетическому восприятию или/и творчеству, эстетическому акту, эстетическому опыту в целом. Особо эстетически одаренные личности обладают высокоразвитым вкусом от рождения. Они, как правило, выбирают путь творцов искусства. Большинство же людей рождается только с зачатками вкуса, которые могут быть развиты до достаточно высокого уровня в процессе эстетического (художественного) воспитания.

Вкус — это способность к участию в эстетическом отношении с миром. Если он слабо развит у субъекта или извращен (с древности известны люди с извращенным вкусом, которых греки именовали «сапрофилами» — любителями дурного; о них же упоминал и Вольтер), то данный субъект живет существенно обедненной жизнью. Ему недоступны те удивительные высоты гармонического единения с Универсумом и самим собой как органической частью Универсума, высочайшего духовного парения и наслаждения, которых достигает человек с высокоразвитым эстетическим вкусом, будь то в процессе художественного творчества или эстетического восприятия, эстетического созерцания.

Понятно, что вкус, как и любое явление из эстетической сферы, антиномичен в своей основе, ибо относится к полю субъект-объектных отношений. Поэтому эстетические суждения людей с высокоразвитым вкусом об одном и том же эстетическом объекте (особенно новом произведении искусства) будут более или менее идентичны только в случае, если они принадлежат к одному достаточно узкому социально-культурно-этническому кругу конкретного периода времени. В других случаях они могут существенно отличаться, ибо субъективные характеристики каждого конкретного реципиента могут преобладать в его суждении над эстетическими предпосылками (эстетическими качествами), заложенными в объекте.

Так, можно предположить, что русскому зрителю начала XX в. с развитым эстетическим вкусом живопись Сурикова или Левитана представлялась в эстетическом плане более ценной, чем живопись Делакруа или Коро, а для его современника француза ситуация была, пожалуй, обратной. На сегодня положение уже иное. Время почти сгладило субъективный фактор столетней давности и все четыре названные художника практически в одинаковой мере эстетически радуют и француза, и русского и любого евроамериканца с развитым эстетическим вкусом.

Н. М.: Я думаю, что не только евроамериканца. Сегодня в период активной культурной конвергенции и мобильности людей все основные эстетические ценности, накопленные человечеством за последние тысячелетия, делаются доступными любому эстетическому субъекту, независимо от его этногеографического происхождения. Срабатывает та эстетическая «общезначимость» вкуса, о который писал Кант, да и другие названные нами сегодня мыслители, («норма вкуса», «идеал вкуса»). И не последнюю роль в этом процессе играет художественность произведений искусства, которую Вы совершенно справедливо называете в качестве второй существенной предпосылки эстетического опыта. Возможно, сейчас самое время поговорить о ней.

В. Б.: Да, пожалуй. Если вкус является предпосылкой, заложенной в эстетическом субъекте, то необходимой предпосылкой, имеющей бытие в эстетическом объекте, когда мы говорим о произведении искусства, конечно, является художественность. И ей, увы, современная эстетика и теория искусства сегодня тоже уделяют мало внимания. Между тем она составляет основу произведения искусства, понимаемого как эстетический феномен. По моему глубокому убеждению, если нет художественности, то нет и искусства.

Н. М.: Утверждение, с которым я не могу не согласиться, но раз уж мы начали подробно разбираться в основных предпосылках, или необходимых условиях существования эстетического опыта в пространстве искусства, то я хотела бы, чтобы Вы и на этой теме остановились подробнее. Тем более что, насколько я понимаю, этой категорией, в отличие от категории вкуса, эстетики прошлых веков впрямую не занимались.

В. Б.: Не то чтобы не занимались, просто то, что мы сегодня именуем художественностью (или артистизмом), эстетики прошлого называли чаще всего красотой, прекрасным, изящным (традиционный термин классической эстетики «изящные искусства» сегодня я бы перевел как «художественные искусства»). Поэтому и сегодня пор, художественностью я понимаю эстетическое качество произведения искусства, суть которого заключается в такой формально-содержательной его организации, которая инициирует у реципиента полноценный процесс эстетического восприятия, или, по-иному, событие эстетического опыта. При этом искусство понимается мною как квинтэссенция, концентрация эстетического опыта человечества того или иного этапа культуры (закрепленная в формально-содержательном пространстве конкретного произведения). Под эстетическим же в общем случае я имею в виду, как Вы знаете, по возможности оптимальный опыт всеобъемлющей гармонизации и анагогической ориентации человека при восприятии им произведения искусства (или иного эстетического объекта), свидетельством осуществления которого является духовная радость, высокое удовольствие и в предельном случае эстетическое наслаждение, испытываемое реципиентом в момент восприятия.

Н. М.: Хорошо, что Вы регулярно даете дефиниции основных эстетических понятий. Это концентрирует мысль и исключает недопонимание при разговоре о вещах, которые вроде бы многие знают, но часто трактуют в совершенно разных смыслах. Однако и краткие формулировки нередко требуют более подробного разъяснения. Казалось бы, из комплекса этих трех важнейших эстетических формул все понятно о художественности. И все-таки, не тяготеют ли они к пониманию художественности как чисто технического совершенства владения художником своими профессиональными навыками? Кто-то может подумать, что именно в этом и состоит смысл художественности.

В. Б.: Отнюдь нет. Конечно, совершенное владение художником своим мастерством — это необходимое условие для возникновения художественности, но отнюдь не достаточное. Так, всем известный мэтр, огромный дом-музей которого находится прямо у ворот Кремля, — Александр Шилов вроде бы очень хорошо владеет мастерством изображения, но художественности-то в его портретах очень мало. В них есть иллюзорность, красивость, но нет истинной красоты, нет художественности. Это не подлинные произведения искусства, а кожухи, симулякры искусства, обманки. Под ними пустота, а не глубокая образная содержательность. И в моем определении художественности, если его внимательно прочитать, содержится именно указание на это.

Я говорю об особой «формально-содержательной организации произведения». У Шилова же в основном только формальная, чисто техническая сторона. А под формально-содержательной организацией, или под эстетическим качеством произведения искусства я имею в виду принцип художественного выражения, о котором мы уже неоднократно и достаточно подробно говорили в этом проекте[51] и ссылаясь на А. Ф. Лосева, и выдвигая свои идеи.

Художественность подразумевает адекватное выражение всей системой языка данного вида искусства некой духовной инаковости (используя термин Лосева), которая и составляет содержательную (метафизическую) основу конкретного художественного произведения, и никакими иными средствами, кроме как изобразительно-выразительным языком данного произведения, не может быть материализована, или объективирована. Потому что она создается только и исключительно в этом и этим произведением. Нигде более она не существует. Адекватное выражение (которое равно созиданию) в произведении вербально невыражаемого духовного кванта бытия и может быть названо художественностью данного произведения. Эстетическое наслаждение, сопровождающее процесс нашего восприятия данного произведения, и свидетельствует о том, что оно художественно, т. е. что процесс выражения/созидания нового кванта бытия состоялся. Это точнее?

Н. М.: Да, теперь все в Вашем определении встает на свои места. Однако почему именно сегодня эта тема приобретает особый интерес? Ведь хотя и под другими названиями, но об эстетическом качестве искусства знали давно. Собственно, и наука эстетика во многом возникла для изучения этого феномена, не так ли?

В. Б.: Для эстетика это все очевидные истины. Мысль о том, что эстетическое качество искусства, или художественность произведения, является сущностным принципом искусства, до середины прошлого столетия была практически аксиомой для подавляющего большинства эстетиков и искусствоведов в мировой науке. Никто из профессионалов не сомневался в том, что именно эстетические качества искусства, которые часто сводились только к прекрасному и возвышенному, относятся к его сущности, и если произведение искусства не содержит их, независимо от того, что оно изображает или выражает, оно и не считалось подлинным произведением искусства. Именно на основе соответствия этому признаку, который называется художественностью, и выстроена практически вся история искусства от древнейших времен до середины XX века по крайней мере. Именно он лежал в основе формирования коллекций всех крупнейших художественных музеев мира и многих частных коллекционеров, и с опорой на него развивались основные науки об искусстве — искусствознание, теория искусства и во многом эстетика, понимавшаяся нередко как философия искусства. Вспомним хотя бы Шеллинга или Гегеля.

Между тем практически с первой трети XX столетия (с авангарда в искусстве) ситуация стала резко меняться, а во второй половине века, условно говоря, начиная с поп-арта и концептуализма в визуальных искусствах, художественность, т. е. эстетическое качество искусства, вообще перестала фигурировать в определениях и в понимании искусства в профессиональном сообществе так называемых «продвинутых» представителей арт-номенклатуры и самих производителей арт-продукции, занимающих сегодня господствующее положение в арт-мире.

Н. М.: Однако вряд ли справедливо было бы отказать многим явления авангардного и модернистского искусства первой половины прошлого столетия в эстетическом качестве их произведений, или в художественности. Вспомним хотя бы имена Кандинского, Малевича, Шагала, Пикассо, Дали в живописи. И ряд этот может быть существенно продолжен. Такие же ряды можно привести в литературе, театре, музыке.

В. Б.: Я говорю в данном случае скорее о тенденции, притом больше в теоретической сфере, чем в художественной практике. Мастера искусства, воспитанные в традициях высокого классического искусства, каковыми были многие из названных Вами авангардистов, естественно, обладали достаточно высоким художественным вкусом и организовывали свои произведения на принципах художественности, независимо от сознательного манифестарного выступления против классических традиций — в том числе и против эстетического качества. Ведь художественность — это следствие высокого эстетического вкуса художника. Эти два фундаментальных принципа эстетического опыта неразрывно связаны. Мастер, не обладающий высоким вкусом, не может создать высокохудожественное произведение. Художественность является своего рода «отпечатком», материализацией высокого вкуса мастера в его произведении при условии, конечно, что он свободно владеет техническими навыками в своем виде искусства.

Н. М.: Это хотелось бы выделить особо: художественность как следствие высокого художественного вкуса. Даже в искусстве второй половины XX в., которое значительно дальше ушло от основных классических традиций искусства и эстетики, мы не часто, но видим проявления хорошего вкуса, которые, пожалуй, можно тоже дефинировать как художественность.

В. Б.: Несомненно. Однако в целом основное направление искусства второй половины прошлого века и далее, как и его создатели, как правило, вполне осознанно уходят от эстетических критериев творчества. При этом и общая философия искусства, и современная эстетика перестали видеть в искусстве концентрацию, квинтэссенцию эстетического опыта. О нем сегодня вообще забыли и художники, и арт-критики, и эстетики. Я вижу в этом не просто временное глубокое заблуждение современного «продвинутого» арт-сообщества, чему в общем-то есть свои объяснения, но явный признак духовно-эстетического упадка, в принципе характерного для современной посткультурной ситуации.

Хорошо понимая, что как-либо повлиять на эту глобальную и закономерную на сегодня тенденцию современности невозможно, я, тем не менее, утверждаю, что художественность на метафизическом уровне является единственным сущностным принципом и критерием подлинности искусства и будет оставаться им до тех пор, пока человечество окончательно не утратит способности к эстетическому опыту, к эстетическому восприятию мира.

Об этом прежде всего ярко свидетельствует вся история искусства с древнейших времен, когда искусство именно как эстетический феномен играло значительную, если не определяющую роль в Культуре, хотя на уровне ratio эстетический аспект искусства далеко не всегда в те времена стоял на первом месте. Это хорошо известно. Однако вкус, присущий и заказчикам, и мастерам искусства делал свое дело, далеко не всегда консультируясь с разумом. Об этом немало было сказано самими деятелями искусства, его теоретиками с XVI в., по крайней мере, а эстетиками с момента возникновения эстетики как науки.

Н. М.: Вы считаете, что утрата художественности современным искусством и отказ от этого понятия в теории искусства и эстетике является неизбежной закономерностью современной культурно-художественной ситуации?

В. Б.: Увы, но мне представляется, что именно так. Об этом в том или ином контексте мы не раз говорили в наших триаложных беседах, да и писал я об этом немало. Опасаюсь, что это неоспоримый факт. К сожалению, начиная с авангарда (дадаизма прежде всего), искусство в его магистральных направлениях отказалось от признания эстетического качества, т. е. художественности, главным критерием искусства. Наиболее последовательно эту линию проводили такие распространенные во второй половине прошлого века направления, как поп-арт и концептуализм. А производители contemporary art, исключив принцип художественности, фактически отказались от сущности искусства, сохранив какие-то его второстепенные, маргинальные характеристики и функции. Например, социально-политическую значимость или визуальную репрезентативность. Утратили же ни много ни мало метафизическую составляющую искусства, его глубину. Созданное на принципах художественности искусство с древнейших времен практически по середину XX в. влекло к себе чуткого реципиента аурой таинственности, непостижимости, возвышенной одухотворенности, символической глубины, неописуемой красоты, причиной чего являлось высокое эстетическое качество его произведений, доставлявшее особое, не чувственное удовольствие разных уровней интенсивности вплоть до высочайшего эстетического наслаждения. А это наслаждение и являлось (да является и поныне у людей, обладающих художественным вкусом) подтверждением того, что реципиент постиг в акте восприятия произведения его духовные глубины, вошел в контакт с ними своим духовным миром.

Н. М.: В принципе с этим можно согласиться. Однако искусство ведь не всегда в истории культуры сознательно стремилось к каким-то метафизическим глубинам и далеко не всегда к художественности. И Вы об этом уже упоминали. На уровне осознанного стремления эстетическое качество, или красота, далеко не всегда в истории культуры стояло на первом месте у мастеров, творивших произведения искусства. Тем более мы не можем утверждать, что любой мастер в истории искусства осознанно стремился доставить своим произведением наслаждение его будущим реципиентам. Конечно, мы могли бы без особых натяжек сказать, что древнегреческие художники в период расцвета греческого искусства стремились к созданию красоты, т. е. осознанно создавали высокохудожественные произведения. Однако те же древние египтяне или мастера средневекового искусства Европы, Византии, Древней Руси вряд ли ставили перед собой такую цель. Между тем сегодня мы наслаждаемся многими произведениями всех этих культурных эпох именно эстетически, ценим их за их художественность в той же мере, что и произведения древнегреческого искусства. Возможно, что и произведения современного искусства, создатели которых ставят перед собой отнюдь не художественные в классическом понимании цели, интуитивно создаются все по тем же законам художественности. Просто в силу необычности средств выражения этих искусств наш эстетический вкус не улавливает в них художественности. Что Вы на это скажете?

В. Б.: О культовом искусстве древности и Средних веков в их эстетическом ракурсе мы уже, по-моему, как-то говорили, когда я поднимал тему канона в искусстве. Действительно, на рационально-рассудочном уровне и заказчики культового искусства, и сами мастера не думали ни о какой художественности, синонимом которой в те времена была красота. Но при этом не будем забывать, что задача-то, стоявшая перед ними, была очень высокой. Они работали в особом сакральном пространстве. Точнее, они сами создавали это пространство, пограничное между земным и потусторонним мирами, с помощью средств своего искусства — строительно-архитектурного, живописного, пластического. И часто они творили не только для земных людей, но и для представителей более высоких духовных миров (как в Древнем Египте, например). Более того, им приходилось изображать самих представителей этих миров — богов, ангелов, духов и т. п., которых они никогда не видели. Ясно, что это надо было сделать как можно лучше, на пределе выразительно-изобразительных видов своего искусства, на пределе всех своих творческих сил и возможностей. А как понять, хорошо или не очень получилось? Единственным критерием у подлинного художника в этом плане с древнейших времен был его художественный вкус. Кому-то это может показаться удивительным и даже неправдоподобным, но я утверждаю вроде бы парадоксальную мысль, что главным и практически единственным критерием для самого древнего художника в определении правдивости, подлинности своего изображения, например, святого или даже Бога был его художественный вкус. Именно он подсказывал художнику: да, Бог или святой должен быть изображен именно так, а не как иначе, ты прав. Понятно, что в те времена глубокой веры в Великое Другое мастер воспринимал суждение своего вкуса как голос из иного мира.

Именно вкус, как мы сейчас понимаем, достаточно хорошо зная историю искусства, с древнейших времен был единственным подлинным руководителем художника (хотя у него было немало и внешних «руководителей» в лице тех же заказчиков) и критерием оценки, прежде всего им самим, своего произведения. Им вынуждены были руководствоваться и заказчики искусства, в той или иной мере обладавшие вкусом. Сегодня трудно себе представить, что способность эстетического суждения была присуща людям с древнейших времен, но высокая художественность их произведений предстает неопровержимым аргументом в пользу этого утверждения.

Да, собственно, почему и трудно-то? Мы в нашем разговоре, говоря об искусстве, интуитивно чаще всего подразумеваем изобразительные искусства, музыку, архитектуру, т. е. то, с чем лично мы с Вами привыкли иметь дело в своем эстетическом опыте. Однако значительно раньше них возникли декоративные искусства, искусства оформления драгоценных украшений и т. п. Вот на них-то и начал формироваться художественный вкус древних мастеров.

Когда же к этому еще добавились высокие культово-религиозные цели, то мастера вынуждены были только обострять свой художественный вкус, чтобы не оплошать перед высшими силами. Этому способствовал и канон, о чем мы уже говорили раньше[52]. Именно канон, вырабатывавшийся в древних и средневековых искусствах столетиями, закреплял макроуровень выражения духовно-эйдетической реальности и позволял направить все творческие силы мастера на разработку чисто художественной (микроуровень) ткани своего произведения. Тогда-то в полной мере и начал вырабатываться очень высокий уровень художественности, например, в изобразительном искусстве. Вспомним лучшие и не единичные образцы византийского или древнерусского церковного искусства — иконописи, мозаик, росписей.

Н. М.: Вы хотите сказать, что высокий художественный вкус и соответственно высокий уровень художественности формировались в истории искусства фактически неосознанно?

В. Б.: Именно это я и хочу сказать. Ни древнерусские, ни византийские, ни тем более древнеегипетские художники не стремились к созданию «изящных», т. е. прекрасных, или высокохудожественных произведений сознательно. Они пытались только как можно лучше выразить (или изобразить) то, что им было заказано, но вот это «как можно лучше» и означало для них «высокохудожественно», когда они были подлинными художниками (а таких было немало), а не просто ремесленниками (этих всегда было еще больше).

Если же говорить о современном искусстве — вторая часть Вашего вопроса-суждения, — то на этом я остановлюсь чуть позже, если Вы не возражаете.

Прежде я хочу сказать еще вот о чем. До возникновения эстетики как достаточно развитой науки субъекты эстетического опыта не понимали, что конкретно в произведении искусства доставляет им удовольствие, и ограничивались тем, что называли этот неописуемый феномен красотой и, как правило, приписывали ему неземное происхождение. Художник осознавал свой вкус как руководство его деятельностью вне его находящихся высших сил, как божественный дар и т. п. Теперь мы понимаем, что конечный метафизический смысл эстетического заключается в возведении реципиента всей системой художественного выражения (в частном случае — изображения) к гармонии разных уровней объективации (с самим собой, с социумом, с природой, с Универсумом). Это и составляет глубинный смысл и содержание художественности произведения искусства, которая начала формироваться в культуре в древнейшие времена для выражения одной из сущностных составляющих духовного мира человека — его эстетического опыта — и достигла в основных древних цивилизациях (Китая, Индии, Египта, Греции) очень высокого уровня. Этот уровень художественности, так или иначе модифицируясь, сохранился в искусстве Культуры практически до середины XX века (на последнем этапе в искусстве таких крупнейших мастеров, имена которых Вы уже упомянули, как Пикассо, Матисс, Кандинский, Дали, Миро в живописи).

Именно на критерии художественности строится вся история мирового искусства. Шедеврами считаются произведения высочайшего художественного уровня всех времен и народов, они и являются опорными вехами в истории искусства. По соотнесенности с ними и судят о художественном уровне тех или иных исторических периодов. В этом смысле совершенно ненаучными являются заявления некоторых современных исследователей о том, что искусство начинается якобы только со времени его саморефлексии в качестве такового, т. е. со зрелого итальянского Ренессанса в Европе, а все средневековые и более древние артефакты следует отнести к культовым образам или археологическим артефактам.

Да, действительно, многие из них создавались прежде всего в качестве культовых образов, но общечеловеческая значимость их оказалась выше их конкретной культовой функции именно благодаря тому, что многие из них, составляющие сегодня гордость крупных музеев, были созданы именно по художественным законам, обладают высоким эстетическим качеством, т. е. художественностью. И сегодня для современного эстетически чуткого реципиента лучшие произведения древнеегипетского, древнегреческого, византийского, древнерусского и т. п. искусства являются именно произведениями искусства, т. е. актуальны в качестве объектов эстетического опыта, эстетического созерцания, ценятся за их эстетическое качество, доставляют ему высокое эстетическое удовольствие и даже наслаждение.

И наконец, к ответу на Ваше последнее замечание. Я отнюдь не хочу по примеру только что названных горе-исследователей отказывать в именовании произведениями искусства всем артефактам пост-культуры, или уже — contemporary art, только на том основании, что их создатели или современные арт-критики и кураторы отказываются от признания художественности в качестве сущностного критерия искусства. Можно назвать немало современных мастеров самых разных «актуальных» направлений, которые, манифестируя отказ от эстетического качества, на практике создают артефакты, в той или иной мере наделенные художественностью («Я не знал, что говорю прозой»…). Как древний художник, не имея представления не только о художественности, но нередко даже и не зная слов «искусство» и «красота», создавал прекрасные произведения высокого эстетического качества, т. е. подлинные произведения искусства, так и некоторые современные талантливые арт-производители творят художественно значимые произведения искусства, не стремясь к этому и нередко не сознавая того.

Для примера укажу только на хорошо известного концептуалиста Дмитрия Александровича Пригова, с репрезентативной выставкой которого недавно можно было познакомиться в Третьяковке (16.05–09.11.14). При всем эпатажном и часто манифестарно антиэстетическом характере творчества этого активного и талантливого представителя нонконформистов последней трети XX в., его графика в целом отличается высоким уровнем художественности, хотя наряду с ней он создавал и множество осознанно антихудожественных вещей, ставя их на один уровень с художественными. В этом состояла его эстетически-антиэстетическая позиция. То же самое можно сказать и о более признанном на Западе представителе русского кухонного концептуализма Илье Кабакове. Да, он был в советский период хорошим и даже тонким рисовальщиком. Его альбомы советского периода, несомненно, представляют собой эстетическую ценность, обладают художественностью. Однако большинство его поздних инсталляций почти или совершенно лишены ее. Вспомним хотя бы недавно демонстрировавшуюся в Москве его огромную инсталляцию «Мусор». Это действительно просто мусор, внесенный в художественное пространство именитым, скорее раскрученным западной арт-номенклатурой, мастером в экспозиционное пространство. Однако только от этого внесения мусор не становится художественным произведением искусства.

Н. М.: Так же как и «Фонтан» Дюшана, хотя его вариантами гордятся многие крупные художественные музеи мира.

В. Б.: И писсуар Дюшана, в шутку принесенный им на экспозицию одной из выставок дадаистов, не обрел художественности от внесения его в выставочное пространство. Даже сам Дюшан усмехался и удивлялся, что из его шутки вышло новое направление в искусстве, но принял это с благодарностью к арт-номенклатуре и поддержал ее своими новейшими опусами. Немало их можно видеть, например, в художественном музее Филадельфии, где мне удалось как-то побывать. Однако к искусству все это не имеет никакого отношения. Кстати, Дюшан не был лишен художественного вкуса. У него есть ведь не только рэди-мейды. Вспомним его крайне интересную и даже в какой-то мере таинственную инсталляцию «Большое стекло» («Невеста, обнажаемая своими холостяками», 1915–1923). При этом Дюшан сознавал, как и многие из дадаистов, что вкус-то у него есть, только он играл с ним в прятки: «Я заставил себя противоречить самому себе, чтобы избежать подтверждений моего собственного вкуса», — писал он. Значимое утверждение, косвенно подтверждающее все то, о чем мы здесь говорим.

Можно привести немало подобных примеров из отечественного и мирового искусства второй половины XX — начала XXI в., в целом не признающего эстетического критерия в классическом его виде, изложенном здесь в качестве сущностной характеристики искусства. В этом один из принципиальных парадоксов искусства, притом не только современного. Полагаю, что и Вы можете привести мне немало примеров подобного рода.

Н. М.: Конечно. Тем не менее, мы должны все-таки с грустью констатировать, что и уровень художественного вкуса, и уровень эстетического качества в современном искусстве существенно снижаются. Это отмечают уже многие деятели искусства, художественные критики, искусствоведы.

В. Б.: Между тем как профессиональные эстетики, занимающиеся не столько эмпирическими вещами сиюминутного происхождения, но метафизическими основами искусства, мы можем констатировать, что при всех парадоксах современности в сферах искусства и эстетического опыта неизменными остаются эстетические аксиомы искусства. По крайней мере две: 1. Искусство тянет (пересказываю известную мысль Василия Кандинского, завершившего своим творчеством многовековую историю живописи, во всяком случае в ее станковом варианте) тяжелую повозку человечества вперед и вверх. И главной движущей силой в нем является художественность, и только. Все остальное в искусстве (все его бесчисленные функции: социальные, религиозные, просветительские и т. п.) второстепенно, ибо может с большим или меньшим эффектом быть выполнено и другими институтами культуры. 2. Главным критерием художественности с древнейших времен выступал художественный вкус, суждение которого реализовывалось в духовной радости и удовольствии всех уровней интенсивности вплоть до неописуемого эстетического наслаждения, свидетельствующего об осуществлении искусством его главной функции — эстетической.

Если произведение искусства не доставляет эстетическому субъекту (повторюсь: под ним имеется в виду реципиент, обладающий достаточно развитым эстетическим вкусом) удовольствия, оно не имеет отношения к искусству в его подлинном смысле. По крайней мере для данного субъекта. Если произведение искусства не доставляет удовольствия достаточно большой группе эстетических субъектов, то оно и объективно не относится к сфере искусства.

Марсель Дюшан.

Невеста, обнажаемая своими холостяками, или Большое стекло.

1915–1923.

Филадельфийский музей искусств.

Филадельфия

При этом, конечно, не следует сбрасывать со счетов, что эстетический вкус в определенных пределах исторически изменяется вместе с изменениями, претерпеваемыми искусством. Почти очевидно, что подавляющее большинство ценителей живописи Тициана или Веронезе XVI в. не получили бы никакого удовольствия от искусства импрессионистов, Кандинского или Пикассо. А вот современный реципиент с одинаковым наслаждением созерцает произведения всех названных живописцев. И причина здесь одна. Основополагающие, базовые составляющие художественности того или иного вида искусства (равно — художественного вкуса) остаются на протяжении многих столетий неизменными. Для живописи это цветовые и линеарные отношения, композиционные закономерности и все то, что способствует организации целостного живописного полотна — живописного художественного образа, какую бы форму он не принимал у конкретных мастеров в те или иные исторические эпохи.

Н. М.: Здесь закономерно может возникнуть вопрос: тогда почему же живопись импрессионистов или названных выше авангардистов не приняли бы обладающие художественным вкусом современники Тициана и Веронезе и не оценили (это мы знаем точно) многие современники импрессионистов и авангардистов, а мы вот принимаем и ценим? Разве наш художественный вкус выше или тоньше вкуса знатоков и ценителей искусства прошлого?

В. Б.: Полагаю, что дело не в этом. Просто искусство живописи со времен импрессионистов и авангардистов начала XX в. акцентировало свое внимание исключительно на живописных, т. е. на эстетических, качествах живописи и показало их в чистом виде своим реципиентам. Художественный вкус ценителей искусства прошлого не был, естественно, ниже нашего, а возможно, и выше. Главное же, он был несколько по-иному ориентирован в каждую конкретную эпоху. В частности, в прошлые эпохи в нем важнейшее место занимали миметический и идеализаторский принципы изобразительного искусства. И определенный отказ от них в живописи автоматически воспринимался вкусом большинства эстетически одаренных реципиентов негативно, т. е. не приводил к полноценному эстетическому восприятию произведений искусства тех же импрессионистов, постимпрессионистов, не говоря уже об абстракционистах. Необходимы были некоторая историческая дистанция и своеобразный тренинг вкуса, чтобы он научился воспринимать в живописи ее чисто художественный язык, освобожденный от всех внеживописных элементов, которыми изобиловала доимпрессионистская живопись. К середине XX столетия он научился это делать. И мы с одинаковым удовольствием созерцаем и искусство старых мастеров, и живопись Кандинского, Шагала, Пикассо, Дали и других классиков искусства первой половины XX в.

Однако здесь есть и существенная эстетическая проблема. Миметический и идеализаторский принципы, которые, как мне представляется, мешали реципиентам конца XIX — начала XX в. воспринимать как высокохудожественные новаторские поиски живописи от импрессионистов и далее, фактически нельзя отнести к внехудожественным принципам. В искусстве старых мастеров именно они способствовали созданию целостного живописного образа на принципах художественности, подчиняя себе цветовую и линеарную организацию художественного пространства. Это не следует забывать. Изобразительному искусству в целом, а европейскому в особенности изначально были присущи миметический и идеализаторский принципы, притом, как правило, в их совокупности. И на их основе формировался художественный вкус в этом виде искусства. Поэтому оно, кстати, и называется в русском языке очень точно изобразирельным (равно-образным). Со времен неолита рисовальщики и художники стремились подражать формам видимого мира. Изначально сам факт искусного подражания форме предмета (удвоения формы, создания иллюзии) доставлял большое удовольствие и художнику и зрителям. И соответственно миметизм входил составляющим элементом в пространство художественного вкуса. Между тем уже в классической греко-римской Античности мимесис активно сочетался с принципом идеализации, превратился в идеализаторский мимесис, который, переходя на философскую лексику, можно назвать и эйдетическим мимесисом. Художественное сознание платонизма устремилось к усмотрению в реальных формах прежде всего человеческого тела его идеального состояния, его визуального эйдоса, визуально воспринимаемой идеи. С тех пор и фактически до реализма как направления в искусстве вкус так или иначе ориентировался на эйдетический мимесис, который и лежал в основе художественности изобразительного искусства. Это мы фактически и наблюдаем особенно ярко в классическом искусстве Античности, в живописи Ренессанса, классицизма, академизма. Только реализм, расцветший пышным цветом в XIX в., отказался от идеализации видимых форм, но уже в том же веке конкуренцию ему составила фотография.

И именно фотография, которая вроде бы и заставила искусство сгоряча отказаться от принципов миметизма и идеализации, подтверждает, что они тоже относятся в изобразительных искусствах к сфере художественности. Все дело в том, как они реализуются: творчески или чисто механически, чисто технически. Фотография показала, что точную копию видимой действительности она может дать значительно более точную, чем любой художник (с ней сейчас и соревнуются Шилов и ему подобные специалисты в области техники живописи), но задача-то подлинного художника никогда не сводилась к созданию копий. Она значительно глубже и сложнее, как мы знаем из многовековой философии искусства и эстетики. И именно в художественности сосредоточен творческий потенциал подлинного художника, отличающий его создания от работ механических копиистов и фотографов (я не имею здесь в виду, понятно, фотографов, занимающихся художественной фотографией, — у них есть своя художественность, о которой написано немало специалистами по этому виду искусства).

Н. М.: Думаю, что это очень точные и нужные разъяснения для понимания подлинной художественности искусства. Между тем я вспомнила об одном недавнем эпизоде из нашей научной жизни, который очень рельефно показал, насколько сегодня уже утрачено чувство и понимание художественности даже в среде эстетиков. Я имею в виду инцидент с одной кандидатской диссертацией по так называемому компьютерному искусству (computer art), представленной к защите в нашем совете. Тогда мы с Вами, не сговариваясь и опираясь именно на принцип художественности в искусстве, не рекомендовали автору защищаться по эстетике. И встретили полное непонимание нашей позиции со стороны именно эстетиков, членов совета.

В. Б.: Конечно, я помню этот грустный для эстетики момент и думаю, что здесь было бы уместно привести и наши отзывы, и аргументацию по этой работе. Тем более что они относятся не только собственно к этой конкретной диссертации, но имеют принципиальный характер относительно всего компьютерно-дигитального искусства. Давайте посмотрим Вашу аргументацию.

Н. М.: Вот она. Думаю, что имя диссертанта мы не будем здесь упоминать, так как речь идет о сетевом искусстве в принципе.

Рассмотрение компьютерного искусства как феномена современной культуры, которому по существу посвящена диссертация, является актуальным и представляющим научный интерес. Соискательница хорошо знакома с литературой вопроса, как отечественной, так и зарубежной; ею собран и проанализирован большой и во многом новый конкретный материал, связанный с предпосылками возникновения и генезисом компьютерного искусства, а также дискуссиями по его поводу. Эта часть работы проведена серьезно и квалифицированно.

Однако изучения компьютерного искусства как эстетического феномена осуществлено не было. Ведь сущностный признак искусства, как известно, — художественность, а о ней в работе речи не идет. Причина этого очевидна — ведь компьютерное искусство на данном этапе его развития лишено этого главного признака, оно лишь в экспериментальном порядке имитирует, и зачастую весьма упрощенно, уже существующие артефакты при помощи новых технических средств. Сами его адепты (программисты, пользователи) прежде всего видят в нем средство коммуникации, информации. Соискательница же априори исходит из того, что компьютерное искусство является не только полноценным искусством, но и новым, автономным его видом («Прежде всего мы определяем компьютерное искусство как новый вид искусства, в рамках которого художественные методы и приемы реализуются посредством компьютерных технологий, а сам компьютер используется в качестве когнитивного инструмента»). В развитие своей позиции она обращается к специфике компьютерного искусства — интерактивности, программируемости, рациональности, когнитивности, множественности, демократичности, массовости. Между тем эти особенности не носят собственно эстетического характера и не свидетельствуют о том, что они приводят «к необходимости выделения его (компьютерного искусства. — Н. М.) в самостоятельный вид искусства». Как известно, искусство, в том числе и классическое, обладает целым рядом функций — идеологической, политической, информационной, познавательной, воспитательной и многими другими (в качестве позитивных примеров соискательница апеллирует к идейности и народности передвижников, идейности и массовости соцреализма), однако не они являются для него специфичными: ими обладают и другие виды человеческой деятельности. Неделимое же ядро искусства — художественно-эстетическое.

В представленной же работе не только не освещен, но и не поставлен вопрос об оригинальном художественном языке компьютерного искусства, форме его выражения. Автор исходит из того, что здесь важны лишь концепт, содержательная сторона. Однако применительно к искусству содержание не может обойтись без формы выражения, в большинстве случаев в эстетическом плане являющейся приоритетной.

В свете сказанного очевидно, что попытка встроить компьютерное искусство, которому, возможно, еще только предстоит стать искусством в собственном смысле слова, в систему традиционных искусств заведомо несостоятельна. Не углубляясь в историю эстетической мысли, со времен Аристотеля изобилующей различными подходами к классификации искусств, соискательница обращается к морфологии искусства М. С. Кагана и концепции Б. М. Галеева. Однако из ее не лишенных интереса рассуждений имплицитно следует, что в системе современных видов искусства компьютерному искусству не находится места — оно выступает не как отдельное, самостоятельное искусство, а как новое средство, дополняющее другие искусства и расширяющее их инструментарий.

Из вышеизложенного следует, что содержание рецензируемой диссертации не соответствует ее названию, главная цель работы — «на основе выявления сущностных характеристик компьютерного искусства рассмотреть его в свете проблем морфологии искусства, стремясь обосновать компьютерное искусство с точки зрения спецификационно-видовых признаков как самостоятельный вид и определить его место в общей системе традиционно развивающихся видов искусства»— не достигнута. Представленная диссертация носит культурологический, а не философско-эстетический характер, ее тема и содержание не соответствуют требованиям ВАК, предъявляемым к диссертациям, представленным на соискание ученой степени по специальности «эстетика».

Теперь давайте посмотрим и Ваш более развернутый отзыв.

В. Б.: В начале его я сказал для протокола несколько слов о позитивной стороне работы как содержащей богатый и во многом новый материал no computer art, о ее аналитических достоинствах и т. п., что в данном случае для нас неактуально. А далее перешел к существу дела, а именно ее оценке с точки зрения соответствия нашей дисциплине.

Из названия диссертации, цели исследования (ее Вы, Н. Б., процитировали в своем отзыве) и содержания работы следует, что автор априорно принимает как само собой разумеющееся, что «компьютерное искусство» является полноценным искусством как художественно-эстетическим феноменом наряду с традиционными видами искусства.

Между тем пока никем, насколько мне известно, в науке не доказано, что «компьютерное искусство» является именно искусством, обладающим самостоятельным эстетическим качеством, т. е. имеющим быть одним из объектов исследования эстетики как науки. Сообщество искусствоведов, эстетики и музейные работники пока не относят эту арт-практику к искусству, не занимаются ее исследованием, а музеи до сего дня не принимают ее объекты в свое пространство, на что постоянно сетуют сами медиа-художники, относя всех перечисленных специалистов к ретроградам и консерваторам. С ними полностью солидарен и автор данной работы. Искусством между тем его считают только сами его создатели и исследователи из их цеха, которые, как правило, не являются ни искусствоведами, ни эстетиками, ни художественными критиками, т. е. в большинстве своем не обладают достаточной квалификацией, чтобы профессионально оценить художественно-эстетическую значимость (эстетическую ценность) компьютерных арт-объектов. А именно только при условии того, что та или иная совокупность объектов обладает художественностью, т. е. эстетической ценностью, она может быть признана эстетикой, обладающей своей системой критериев художественности, искусством, т. е. может быть включена в пространство своего профессионального изучения. Далеко не все, что сегодня бесчисленные создатели арт-практик, в том числе и в компьютерно-сетевом пространстве, называют словечком art относится к искусству. Все эти многочисленные браузер-арт, мобил-арт, сайнс-арт, net-арт, фрактал-арт и т. п. в сущности своей никакого отношения к искусству не имеют и никакой художественной ценностью не обладают. Компьютер-арт, на мой взгляд, пока стоит в этом же ряду. А эстетика как наука «неискусством как искусством» пока еще не занимается. Для этого есть другие специалисты.

Между тем и внутри самого сообщества компьютерных арт-производителей, как показано и в диссертации, нет единого мнения относительно того, является ли их продукция «настоящим» искусством. Например, крупный специалист по сетевым искусствам Г. У. Смит считает, что в словосочетании «компьютерное искусство» слово «компьютерное» является ненужной подпоркой. Любой объект, предстающий в пространстве искусства, должен оцениваться только как искусство или неискусство. И он же с сожалением замечает, что среди огромного множества компьютерщиков, использующих компьютер в творческих целях, мало «настоящих» художников. Да и в главном определении «компьютерного искусства», данном одним из наиболее авторитетных его исследователей Д. Лопесом, содержится крайне интересное и правильное, на мой взгляд, условие: «Объект признается произведением компьютерного искусства только в том случае, если он, во-первых, является произведением искусства, во-вторых, он создан для того, чтобы запускаться на компьютере, в-третьих, он интерактивен, в-четвертых, он интерактивен, потому что он запускается на компьютере». А вот выполнение этого главного условия («является произведением искусства») относительно компьютерной арт-продукции в сферах эстетики и искусствоведения пока никто не показал.

Да и я, имея некоторый опыт знакомства с «компьютерным искусством», посещая выставки медиа-арта и соответствующие конференции, пока не обнаружил там произведений, которые можно было бы отнести к самобытным произведениям искусства как художественно-эстетическим феноменам. Нужно признать, что отдельными немногочисленными вдумчивыми программистами-художниками ведется серьезный эксперимент по созданию некоего самостоятельного компьютерного искусства, однако он еще не дал каких-либо удовлетворительных результатов, которые могли бы профессионально заинтересовать эстетиков или искусствоведов. Пока в этом пространстве нет предмета для разговора о нем на философско-эстетическом уровне. И это имплицитно доказывает и данная работа.

Автор диссертации принимает условие, что «компьютерное искусство» является искусством, как само собой разумеющееся, т. е. не поднимается над узко цеховой позицией самих производителей компьютерной арт-продукции, и стремится показать некоторые специфические признаки, характеризующие в ее понимании самобытность этого искусства. К ним она относит, опираясь исключительно на исследования, созданные в сообществе самих компьютерщиков (ибо других практически нет) когнитивность, интерактивность, программируемость. Однако эти характеристики относятся к очень широкому классу продуктов компьютерного производства (скажем, к обычному текстовому редактору) и никак не помогают выявлению собственно художественной специфики «компьютерного искусства».

Автор почему-то сосредоточивается в своем исследовании только на компьютерных объектах изобразительного характера, отчасти и музыкальных, которые, на мой взгляд, в наименьшей мере содержат специфически компьютерные особенности арт-объектов. Фактически это бесчисленные вариации, интерпретации, подобия и имитации произведений, которые могут быть созданы и без компьютера и притом с большей степенью художественности. А в этих интерпретациях, например живописи, компьютер выступает фактически лишь особым и очень «умным» (расширяет когнитивные способности арт-мастера) инструментом создания произведений, но не специфическим со-творцом, на чем настаивает автор диссертации.

Если бы мне пришлось сегодня говорить о «компьютерном искусства» как специалисту-эстетику, то я сосредоточил бы свое внимание скорее на компьютерных играх. Именно в них я вижу действительно уникальный продукт со-творческого компьютерного производства, который нельзя создать никаким иным способом кроме компьютерного программирования, который не может функционировать нигде кроме виртуальной компьютерно-сетевой среды, является предельно интерактивным и в котором уже сегодня можно усмотреть даже элементарные художественно-эстетические особенности, воздействующие на эмоционально-интеллектуальный мир реципиента, активно (интерактивно) участвующего в игре.

Таким образом, поставив в качестве одной из главных задач своего исследования обоснование «компьютерного искусства» как самостоятельного вида искусства, автор не смогла этого сделать по объективным причинам — такого вида искусства пока не существует. Соответственно, ей не удалось и найти место «компьютерного искусства» в системе «традиционно развивающихся искусств», т. е. осуществить главные цели своего исследования. Основная причина неудачи этой на хорошем научном уровне сделанной работы заключается в том, что автор априорно приняла «компьютерное искусство» за эстетический феномен и пыталась втиснуть свою работу в пространство эстетического исследования, в то время как на сегодня «компьютерное искусство» можно квалифицировать лишь как феномен современной культуры, и работу о нем имеет смысл вести в русле культурологического исследования. Тогда в ней все встало бы на свои места.

Н. М.: Между тем коллеги по совету не прислушались к нашим мнениям и все-таки рекомендовали работу к защите. Однако, как мы с Вами и предполагали, автору не удалось защитить свою работу, хотя на самой защите мы уже не выступали. Как Вы думаете, почему все-таки несколько коллег не прислушались к нашему мнению?

В. Б.: Да все потому же, о чем у нас идет речь в этой беседе. Низкий уровень эстетического вкуса у тех, кто видел образцы компьютерного искусства и, тем не менее, поддержал эту диссертацию. Большинство же из присутствовавших на том предварительном заседании членов совета по защите их вообще никогда не видели, но решили не отставать от нынешней моды. Не прослыть ретроградами, не дающими ходу исследователям новейших компьютерных поделок. Как же, сегодня все компьютерно-сетевое модно. Так почему бы не поддержать и работу по компьютерному искусству? Однако на самой защите, когда диссертант показала несколько образцов компьютерного арт-производства, на которые она опиралась в своей работе, большинство членов совета все-таки поняли, что мы с Вами были правы, не рекомендуя эту работу к защите по специальности «эстетика» и проголосовали против.

Между тем вечером того же дня я увидел любопытный сюжет по ТВ и сделал на следующий день запись в Дневнике:

Вчера по ТВ в передаче «Искусственный отбор» показали английского дизайнера шляпок Филиппа Трейси. Оказывается, его выставка была или даже еще и есть где-то в Москве. Понятно, что я, если бы и знал о ней, вряд ли пошел бы. Однако после вчерашнего показа сходил бы обязательно. Ибо он создает маленькие чисто художественные шедевры в виде женских шляпок. Многие из них отличаются изысканным художественным вкусом и тонкой красотой. Конечно, по сути своей они неутилитарны. Мы знаем немало подобных дизайнеров из разных сфер деятельности, которые в своей сфере создают художественные вещи, отличающиеся всеми признаками подлинного станкового искусства. И о них-то и можно и нужно говорить в пространстве эстетики, но не о современном «компьютерном искусстве», хотя я не исключаю, что за ним может быть большое будущее. Пока же оно не дотягивает до искусства по главному его параметру — художественности. И вряд ли скоро дотянет.

И ниже:

Сегодня обнаружил среди бумажек в кейсе зеленый листик моих записок. На одной из них написано, вероятно, в вагоне метро:

Художественность — то главное и неуловимое людьми, не обладающими эстетическим вкусом, свойство каждого подлинного произведения искусства, которое только и делает его искусством, эстетической ценностью.

Человек, не обладающий эстетическим вкусом, т. е. не умеющий чувствовать художественность произведения искусства, не имеет права заниматься эстетикой (ну и искусством, само собой).

Между тем сегодня уже можно и нужно говорить в эстетике о прикладных возможностях, например, компьютерной графики и шире — о компьютерной организации современного кинопроизводства. Например, в таких блокбастерах, как «Аватар» или «Властелин колец», именно компьютерные технологии создают основной художественно-эстетический эффект. И сильный, ничего не скажешь. Думаю, что именно он опять привлекает сегодня молодежь, и не только, в кинотеатры. Там этот эффект ощущается с большой силой и именно за счет мощной компьютерной проработки этих лент. Это то пространство, где есть о чем подумать и эстетикам. Однако это уже совсем иная тема. О ней можно поговорить когда-то специально.

Н. М.: Спасибо. Думаю, что мы с Вами в этой беседе достаточно подробно и убедительно показали, что основными и необходимыми условиями события эстетического опыта во всех его проявлениях и прежде всего при общении с искусством являются развитый эстетический вкус (главная способность эстетического субъекта) и художественность как эстетическое качество произведения искусства. Без их наличия эстетический опыт просто не возникает, не может состояться.

353. В. Иванов

(15–26.05.15)

Дорогие собеседники,

в одном из последних писем В. В. выразил надежду, что берлинский медведь, угрюмо затаившийся в своей берлоге с бочонком эстетического меда, возымеет совесть и не будет злостно и по-скупердяйски умалчивать о «художественных явлениях по ту сторону Стены». Однако дело не только в совести, но и в самих явлениях, упорно не желающих являться и довольствующихся кантовским статусом «вещей-в-себе», скрытых от нашего познания в трансцендентной тьме. Так, еще в октябре (в очередной раз) я приобрел новый годовой билет (Jahreskarte Classic Plus) за 100 евро, дающий право посещать не только постоянные экспозиции во всех берлинских музеях, но и временные выставки, что при наличии оных выгодно и удобно (освобождает от стояния в очередях). И вот, представьте себе, до самого недавнего времени у меня не было повода воспользоваться этими неоспоримыми преимуществами для посещения выставок по причине отсутствия таковых в берлинских музейных дебрях.

Если и заводилась в них кое-какая живность, то малопригодная для удовлетворения медвежьих аппетитов, взращенных на луврских круасанах. Чтобы вы не сочли вашего собеседника несносным и привередливым ворчуном, дам несколько примеров. В Старой национальной галерее (ANG) — в ущерб постоянной экспозиции — развешаны портреты представителей племени маори, обитающего в Новой Зеландии, выполненные Готфридом Линдауером (Gottfried Lindauer) (1839–1926). Он родился в Пильзене, учился в Вене; не желая служить в австрийской армии, в 1874 году эмигрировал в Новую Зеландию и прожил там до конца своих дней. Выставка «Die Maori Portraits» представляет несомненный интерес, но чисто этнографический, поэтому ее законное место не рядом с работами Каспара Давида Фридриха и Бёклина, а в Этнографическом музее. Портреты являют — без претензий на художественность-документально, добросовестно и скучновато выполненную серию туземных ликов, разукрашенных разнообразно и причудливо татуировками, не лишенными магической и несколько жутковатой силы, однако современные любители подобных украшений, как правило, выставок не посещают, поэтому целевое назначение подобной экспозиции остается непроясненным.

Еще несколько примеров (без комментариев): Боде-музей: «Я золотом плачу за железо. Первая Мировая война в медалях». Музей азиатского искусства: «Делать лапшу и играть на цитре. Культура образа из Кореи».

Говоря на благородной латыни: Sapienti sat.

Однако я затеял это письмо не для охов и вздохов, мало что дающих для наших собеседований, и без того проходящих под апокалиптическим знаком. Повод для него (письма, а не знака) совсем иной. Дело вот в чем: в последнее время в берлинской Картинной галерее (Gemäldegalerie), точнее говоря, под ее гостеприимной крышей, развернулись две выставки, образующие в сочетании друг с другом своего рода знак (шифр), симптоматически выражающий две — полярные — тенденции в современном эстетическом сознании: одну — господствующую, другую — маргинальную. Чтобы оценить значение такого знака, достаточно бросить взгляд на первую, посылаемую вам в приложении фотку. На ней вы видите хорошо вам знакомый главный вход в Картинную галерею. Справа на стене два выставочных плаката.

Рассмотрим теперь один из них отдельно. Когда я в первый раз его увидел, то подумал, что за время моего последнего посещения галереи ее закрыли, картины Рогира ван дер Вейдена, Рембрандта и других мастеров унесли в запасники лет на десять (было такое предложение в недавнее время в связи с полной реконструкцией всего музейного ландшафта, о чем я, кажется, уже писал ранее), а опустевшие залы отдали в распоряжение Эротического музея (есть такой в Берлине, причем в самом центре). Оказалось, однако, что дело идет о выставке Марио Тестино (Mario Testino), под названием «In Your Face» (20.01–26.07.15). Устроители, очевидно, сочли этот плакат особо привлекательным и высокохудожественным, поэтому поместили его еще в других местах музея, в том числе и перед входом в школьный гардероб, что свидетельствует о размахе моральной фантазии дирекции. Тем не менее очередей на выставку не возникает потой простой причине, что любители эротических созерцаний ищут их, выражаясь словами дивного старца Федора Павловича Карамазова, в блудилищах с плясавицами, а не в пустынных просторах Картинной галереи.

Хотя после посещения этой выставки, отважно предпринятого для отчета своим собеседникам, могу сказать, что определенный — «апокалиптический» — интерес для специалистов по смерти искусства работы Тестино представляют, хотя допустимым местом для их экспонирования был бы Музей современного искусства «Гамбургский вокзал» или Музей фотографии, но никак не Картинная галерея и размещенная в ней Библиотека по искусству (Kunstbibliothek), являющаяся официальным устроителем выставки (и, кажется, не без поддержки щедрых спонсоров). Попутно замечу, что рекламный плакат дает несколько одностороннее представление о ее характере. Организаторы выбрали наиболее эротичный (точнее, порнографический) образ, так сказать, вырванный из экспозиционного контекста, возможно, надеясь привлечь этим шедевром любострастных посетителей (подобная тенденция, к сожалению, становится приоритетной в музейной практике, ведущей к превращению храмов муз в места общедоступных развлечений).

Выставка, размещенная в двух погруженных в полутьму залах, производит, скорее, «аскетическое» впечатление. На черных стенах развешаны крупноформатные (до двух и более метров) фотографии, подсвеченные изнутри (так обычно в музеях экспонируются средневековые витражи). Вообще весь выставочный интерьер, возможно, без умысла, пародирует принципы сакральной эстетики, будучи своего рода криптообразной часовней. Умысла нет, пародийность вытекает из самого существа дела. Представлены работы, образы которых явно имеют «анагогический» характер, обладая силой возводить эмпирическое сознание реципиентов из тускло повседневной действительности в мир призрачных «архетипов».

Выставочные плакаты перед входом в берлинскую Картинную галерею. Лето 2015 г.

Плакат выставки Марио Тестино.

Лето 2015 г.

Картинная галерея.

Берлин

Плакат выставки Герхарда Альтенбурга.

Лето 2015 г.

Картинная галерея.

Берлин

Дело в том, что творец сих произведений Марио Тестино, перуанец по месту рождения (30.10.1954, Лима), лондонец по месту проживания, космополит по долгу службы, сам вырос и профессионально сложился как Modefotograf, имея дело по преимуществу с искусственным миром живых манекенов. Приняв посвящение, он вошел в общину, успешно вышедшую из «мира сего» в мир подприроды (Unternatur) и живущую по своим — далеким от естественной человеческой жизни — орденским законам и обычаям. При всей отрешенности от повседневности ритуальные показы мод привлекают паломников, жаждущих созерцательно приобщиться к иному миру. Воспитавшись в такой среде и став одним из ведущих мастеров, работающих на престижные журналы мод «Vogue» и «Vanity Fair», сопровождая принцессу Диану и знаменитых поп-певиц, Тестино применил принципы «монастырской» эстетики в своем творчестве, создав галерею образов, обладающих суггестивной силой. Благодаря изощренным технологиям фотограф добивается очень странного эффекта: с одной стороны, его образы наделены предельной натуралистичностью, хотя, с другой — эта повышенная материальность и красочность явно носит призрачный характер. В известном смысле можно сказать, что Тестино является одним из продвинутых певцов постчеловечества, обитающего в роскошных пределах интегральной суперинсталляции. Некогда Бердяев писал о разрушении и разложении человеческого образа в искусстве XX века, примером чего ему служила живопись Пикассо. Но представим и другой вариант, когда утрата человеческого образа происходит не в результате внешнего разложения, а путем его сверхматериализации. Получается своего рода сюрреализм с обратным знаком. Входишь не в мир сновидений, а чувствуешь, что тебя еще глубже погружают в материю и отождествляют с ней: до полной потери своей души.

Теперь взгляните на третью фотку. Это плакат выставки, по своему характеру диаметрально противоположной Тестино. Не думаю, что кто-то сознательно намеревался создать такой выразительный и симпоматический контраст между двумя эстетическими полюсами. Например, повод для выставки Альтенбурга совершенно случайный: удачное приобретение Гравюрным кабинетом (Kupferstichkabinett) коллекции графики этого мастера из собрания Рольфа Вальтера (Rolf Walter). Открыты выставки в разные сроки и в разные сроки будут закрыты, но некоторое время они пребывают вместе под одной крышей и вступают в молчаливый диалог между собой. Реципиент прислушивается к их репликам и полагает начало триалогу. Если творчество Тестино является ярким манифестом художественной экстравертированности вплоть до растворения себя в иллюзорном мире, то работы Герхарда Альтенбурга (Gerhard Altenbourg) (1926–1989) — символ стопроцентной интровертированности, когда художник извлекает свои образы из погружения в собственный внутренний мир. Реципиент же мечется между двумя собеседниками, тщетно пытаясь обрести душевное равновесие. В конце концов, махнув рукой на спорщиков, он мрачно удаляется в музейную кафетерию, где и обретает искомый покой за чашечкой двойного espresso.

Уже названия выставок говорят сами за себя: Тестино — «In your Face»; Альтенбург — «Das gezeichnete Ich» («Помеченное/нарисованное Я» — выражение, принадлежащее самому Альтенбургу и поражающее своей продуктивной многосмысленностью). В одном случае лицо как метафора выхода во вне до полной потери внутреннего мира; в другом — Das Ich творит самое себя через процесс мистического самоуглубления и самосозидания. Столь же симптоматично контрастны и биографии обоих мастеров. Жизнь Тестино проходит в блистательном мире топ-моделей и прочего рода звезд, сияющих призрачным светом. Альтенбург вел отшельническую (частично добровольную, частично вынужденную) жизнь полугонимого диссидента в гедеэровские времена. В лучшем случае биография Тестино могла бы дать кое-какой материал для Уэльбека, и то в качестве второстепенном, тогда как жизнеописание Альтенбурга легко представимо в роде мистико-психологического романа (дополнения к «Доктору Фаустусу»). В очень отдаленном варианте я нахожу в Альтенбурге некоторое сходство с Михаилом Шварцманом. Показательно, что они родились в одном году: 1926, но под разными знаками. Шварцман -6 июня под знаком Близнецов, Альтенбург -22 ноября под знаком Скорпиона, под которым скончался Шварцман (18.11.1997). Вообще было бы любопытно посмотреть на ритмы истории современного искусства с астрологической точки зрения. В 20-е г. родилась целая плеяда художников (например: Бойс, Ив Кляйн, Раушенберг), принесших радикально обновительные импульсы (к нашему времени заглохшие, что также нуждается в астрологическом комментарии). Но это самостоятельная тема, возвращаюсь к Альтенбургу.

Altenbourg — художественный псевдоним. Настоящая фамилия — Ströch. Мастер созерцательной графики родился в тюрингской глубинке в семье баптистского проповедника. В 1923 году семья переехала в городок Альтенбург, где пастор выстроил себе дом, в котором его сын и прожил до конца своих дней, взяв впоследствии (в 1955 г.) название этого города в качестве псевдонима. Не хочу более обременять вас биографическими подробностями, вероятно, вам и без меня известными, но все же должен упомянуть несколько жизне— и творчество-определяющих факторов. С ними я познакомился уже изучая каталог, но они вычитывались и при непосредственном созерцании работ Альтенбурга. Особенно ранние произведения свидетельствуют о каких-то мучительных внутренних состояниях (травмах). Позднее в графике художника господствуют более примиренные образы, хотя обстоятельства внешней жизни были далеко не идилличны (вплоть до угрозы ареста, закрытия выставок и конфискации каталогов).

В отличие от многих надуманных проблем и легкомысленных игр со смертью в искусстве XX века, у Альтербурга был действительный повод погружаться в темную бездну пограничных ситуаций, вынося из нее символы распада человеческого образа. Говоря прямо, в его душе жила глубокая травма. Семнадцатилетним юношей (в 1944 году) он был призван в армию и отправлен в Польшу на Восточный фронт. В одном из боев Альтенбург застрелил с близкого расстояния русского солдата: событие, последствия которого он болезненно изживал затем на протяжении всей последующей жизни. Военная судьба Шварцмана сложилась иначе. Он был призван в армию в мае 1945 года, поэтому в боях на участвовал. Служил в саперном батальоне. Занимался разминированием фронтовых полей. Травмирующих впечатлений не получил, хотя один раз подорвался на мине и долго лежал в военном госпитале. Альтенбург после рокового боя также был помещен в лазарет в состоянии психического надлома. Если вернуться к астрологической символике, то ясно выступает разница между источающими экзистенциальный яд укусами Скорпиона и уравновешивающим жизненные потрясения воздействием Близнецов.

Другая важная тема: как юноши военного поколения, выросшие в условиях тоталитарных режимов, открывали для себя авангардистское искусство и становились его преданными адептами, несмотря на гонения. Опыт понятный и для нашего с Вами поколения, дорогой В. В. В 1948 году Альтенбург поступил в художественный институт (Hochschule für Baukunst und bildende Kunste), из которого был отчислен в 1950 году за «gesellschaflichen Auß enseitertum» («общественное аутсайдерство» — формулировка, как вы понимаете, друзья, чреватая тогда самыми неприятными последствиями). С этого времени для Альтенбурга начинается крестный путь художественного диссидентства. Он завязывает контакты с мастерами, которые и во времена нацизма сохраняли скрыто верность принципам авангардизма. Особое влияние на него оказало знакомство с Фритцем Хеннингом, входившим в 20-е годы в круг берлинских дадаистов.

Не буду далее перечислять всех старших друзей и наставников Альтенбурга, чтобы не обременять вас набором имен. Хочу только подчеркнуть факт духовного преемства, существовавшего тогда в Германии, несмотря на все передряги смутных времен. Если продолжить параллель с биографией Михаила Шварцмана, то надо сказать, в отличие от немецкого графика он благополучно закончил Строгановское училище, но после его окончания ему, как и Альтенбургу, не нашлось места в официальном искусстве, зато будущий иерат органически вписался в среду художественного подполья. Уже в студенческие года он открыл для себя не только мастеров классического модерна, но, что в те времена было не менее (если не более) опасно, Шварцман стал увлекаться древнерусской иконописью и тайно (!) ездить изучать фрески в Ферапонтов монастырь и, как и В. В., странствовать по русскому Северу.

Сопоставление биографий Альтенбурга и Шварцмана указывает на существование довольно редкого типа художника-полуотшельника в тоталитарные времена, «хорошо известного в узких кругах», не стремившегося к скандальной славе, не спекулировавшего на модных темах, не интересовавшегося политикой, искавшего пути, ведущие к мистическому или по крайней мере углубленному внутреннему опыту. Сейчас этот тип — в силу изменившейся ситуации на всех уровнях — исчез, и поэтому творчество таких отшельников малодоступно для понимания современных реципиентов (а что доступно?). Но они остаются укоряющим и предупреждающим примером того, что обновление искусства возможно только на метафизических путях и в любых — даже самых неблагоприятных — социальных условиях. Для этого, конечно, необходимы не столько теории, сколько определенные задатки, принесенные из духовного мира. Большой вопрос: почему теперь не появляются такие души? Или они пока себя не проявили?

Возвращаюсь к Альтенбургу. Этот созерцатель внутренних пространств своей души не раз подвергался серьезным гонениям. Например, в 1964 году его обвинили в нарушении правил при пересылке своих рисунков в Западную Германию. Суд приговорил художника к полугодичному заключению в тюрьму. Попугав Альтенбурга, он (суд) заменил тюремное заключение на двухгодичное условное осуждение. Аналогичная история произошла в 1971 году. В результате художнику было запрещено пересылать свои работы за границу. В 1976 году через два дня после открытия выставки гравюр на дереве в каком-то замке (Schloss Hinterglauchau) был конфискован каталог, а директор музея уволен. Вероятно, в силу таких нелегких переживаний Альтенбург тяжело заболел (отслоение сетчатки глаза и глаукома) и на долгое время потерял возможность работать. Ситуация смягчилась с середины 80-х г. В честь 60-летия мастера был организован ряд выставок в крупных музеях ГДР, в том числе и в восточноберлинской Национальной галерее. Но пожить в покое Альтенбургу не удалось (или не дали?). В 1989 году он попал в автомобильную катастрофу и вскоре скончался от ее последствий.

Я привожу эти биографические данные, чтобы подчеркнуть внутреннюю силу художника, умевшего в таких сложных ситуациях войти в сферу отрешенности и черпать из нее свои творческие интуиции. Другим источником духовных сил для него было постоянное чтение. Дом Альтенбурга сверху донизу, включая лестницы, был завален книгами, не помещавшимися чинно на полках. Понятно, что степень начитанности художника — вопрос вторичный при рассмотрении его творчества. Решающим фактором остается, бесспорно, степень одаренности. При известных обстоятельствах начитанность может повредить спонтанности творческого процесса. Непреодоленная литературность была, так сказать, первородным грехом символизма в изобразительном искусстве, и при несомненной правоте многих теоретических предпосылок художники-символисты оставались в плену литературных образов, сюжетов и приемов выразительности. При своей любви к французскому и русскому символизму в поэзии (он особо ценил Бодлера и Александра Блока) Альтенбург сумел избежать этой опасности, и его творчество полностью свободно от привкуса литературности. Не принадлежа ни к какому институализированному течению, он в то же время имел интерес к мистической литературе. Любимым философом его был Плотин (!).

Теперь хочу дать несколько примеров творчества Альтенбурга. Охарактеризовать особенности всех периодов потребовало бы много времени, и письмо превратилось бы в статью, устрашающую своими размерами читателей-касталийцев. Притом я не знаю о степени вашего знакомства с этим художником. Возможно, он вам и без меня достаточно хорошо известен.

Наиболее характерным произведением первого периода является огромный рисунок углем (281 × 158) «Ессе Homo», изображающий «человека без кожи». Имеются еще два варианта, свидетельствующие об экзистенциальном смысле этого образа для Альтенбурга. Тема, имеющая корни в христианской иконографии (мученичество ап. Варфоломея). Вспоминается изображение этого апостола на фреске Микеланджело «Страшный Суд». Правда, там Апостол только держит в руках собственную кожу с лицом-автопортретом самого художника. Понятен смысл такого символа, раскрывающего внутреннюю драму Микеланджело. Маньеристы стали изображать анатомически достоверно человека без кожи (Muskelmann). В мастерских обескоженные образы использовались с учебными целями как анатомические пособия. Подобная интерпретация сюжета в различных вариациях — особенно реалистически трактуемая сцена сдирания кожи апостола (даже написанная декоративно размашистым Тьеполо) — производит жутковатое впечатление. Альтенбург дал свое решение этой темы, свободное от натурализма, но еще более страшное по своему смыслу. Сам художник сравнивал изображенное им тело как «поле битвы» (Gefechtsfeld), а рубцы, раны и язвы символизируют «хаотически-угрожающую внутреннюю жизнь» («ein chaotisch-bedrohliches Innenleben mit Wunden und Narben»).

Герхард Альтенбург.

Ессе homo.

1950.

Гравюрный кабинет государственных музеев.

Берлин

Рассматриваемый в биографическом контексте, рисунок напоминает о ситуации молодого художника как депрессивно угнетенного воспоминаниями военного времени, так и новыми трудностями, когда ему грозило изгнание из веймарского института за его эстетические убеждения. В этой связи уместно вспомнить, что жест рук обескоженного вызывает гротескно-пародийные ассоциации с позой Марсия, в данном случае, обдираемого тоталитарным Псевдоаполлоном. Столь же уместно вспомнить и о «Ессе Homo» Ницше, трагическом произведении, совлекающем тонкие покровы с души философа, обезумевшего от потока демонических инспираций. Но важны не столько литературные, агиографические, художественные ассоциации и аллюзии, сколько непосредственное эстетическое переживание гигантского рисунка. Прекрасно сознаю, что в большом уменьшении он много теряет, тем не менее посылаю вам репродукцию. Все же лучше, чем мои описания и рассуждения.

Герхард Альтенбург.

Сюда из Византии (Heriibervon Byzanz).

1971–1972.

Гравюрный кабинет государственных музеев.

Берлин

Теперь перехожу ко второму примеру: работе, выполненной в смешанной технике (темпера, акварель, китайская тушь и пр.), под многосмысленным заглавием «Heruber von Byzanz». Она (работа) относится к началу 70-х гг. (1971–1972) и пробуждает прямые ассоциации с серией иератических Ликов, написанных Михаилом Шварцманом. Именно в этом моменте обнаруживается странное сходство, сближающее обоих мастеров-отшельников в их поисках, — иссякающих на наших глазах, — метафизических истоков искусства. Оба мастера — почти одновременно — с начала 60-х гг. обратились к изображению антропоморфных ликов (голов), в стилистике которых ощутимо влияние сакрального искусства, но без намерения создать новую икону.

Герхард Альтенбург.

Перейди через мост, перейди. Воспоминание о голубом часе.

1976.

Гравюрный кабинет государственных музеев.

Берлин

У Шварцмана явственно и неприкрыто прослеживается связь с древнерусской иконописью, но подвергнутая внутренней переработке с тем, чтобы выразить вербально неименуемые формы, открытые художнику в спонтанном творческом процессе. Альтенбург же постепенно перешел от изображения болезненно гротескных человеческих лиц к их метафизической трактовке благодаря увлечению византийской иконописью. Знакомству с ней художник был во многом обязан беседами с Эрхартом Кестнером (Erhart Kastner), автором ряда книг о Византии, убежденным в необходимости воскресить забытую связь западноевропейской культуры с миром православного Средневековья. Далее пути Шварцмана и Альтенбурга заметно расходятся.

Герхард Альтенбург.

Таковы пути вдоль корней.

1974.

Гравюрный кабинет государственных музеев.

Берлин

Московский мастер перешел от Ликов к абстрактным Иературам. В творчестве Альтенбурга также усиливается тяготение к абстрактным формам, но все более отражающим плоды его натурфилософских созерцаний. Графика принимает примирительный, хочется сказать, дзэнбуддийский характер, свидетельствующий о способности художника пребывать в эстетической сфере отрешенности вопреки натиску бурных и тяжелых переживаний, пытающихся исказить гармонический строй человеческой души. В последние годы Альтенбург, не теряя связи с мистической традицией Запада (Мейстер Экхарт, Бёме), более склонялся к восточной мудрости (Лаотзы, йога), изучение которой заметно повлияло на стиль его созерцательно медитативной графики.

При всех очевидных различиях общим у обоих мастеров остается стремление к метафизике (в моем словоупотреблении) в противовес разрушительным тенденциям современных арт-практик. У Шварцмана и Альтенбурга я нахожу в зачатке те элементы, которые предвозвещают возможность духовного Возрождения, по крайней мере они мужественно свидетельствуют о реальных достижениях эстетического отшельничества. Оба мастера показывают пример вхождения в сферу отрешенности, пребывающей за чертой линейно протекающей истории с ее железно детерминированными подъемами и упадками.

Здесь пора мне вовремя остановиться. Цель этого письма скромная: охарактеризовать бегло две выставки, размещенные теперь в берлинской Картинной галерее и образующие исполненный глубокого смысла знак, пригодный для медитативного переживания констелляции, предопределяющей расстановку сил в современном музейном ландшафте. Не перестаю удивляться тому, как выставки входят в ткань судьбы, подобно встречам, иногда внешне совершенно случайным, но последствия которых ощущаешь долгие годы.

Теперь, отослав вам эту эпистолу, мне хотелось бы заняться пеладановской проблематикой в связи с последним письмом Н. Б., а также ответить В. В. на его критический литературный обзор, в который он включил замечательный фрагмент своих будущих Мемуаров, а затем, переведя дух, порассуждать о византийском синтезе (только со временем, увы, туговато).

Да поможет нам духовный мир в осуществлении наших замыслов!

Сердечно Ваш В. И.

354. В. Иванов

(28.05.15)

Дорогие собеседники,

после вчерашних усердных трудов по сканированию репродукций и правки текста своей эпистолы решил себя вознаградить поездкой в Картинную галерею, а заодно снова пробежаться по обеим выставкам: проверить, не наговорил ли я лишнего. Дело привычное, будничное и не стоило бы вас занимать таким маловажным сообщением из берлино-медвежьей жизни, но есть несколько моментов, о которых все же стоит упомянуть.

Жак Гамлен.

Распятый Христос без кожи.

1779.

Новое собрание зарисовок с натуры по остеологии и миологии

На выставке Альтенбурга бродила медленно симпатичная пара, задерживаясь надолго почти у каждого экспоната. Двигались мы почти с одинаковой скоростью в освежительно пустынном зале. Потом я присел на скамейку и погрузился в созерцание гравюры под заманчивым (и данным почему-то на французском, возможно, цитата) названием: «Regarder dans le neant» («Всматриваясь в ничто» 1973), как вдруг раздался голос: «А Вы не отец Владимир?» Пришлось согласиться. Завязался разговор. Оказывается, эта академическая пара из Галле и знает меня по конференциям и пр. Поговорили о бедном и безвременно скончавшемся Германе Гольце. Но вот что любопытно: когда я спросил, не знали ли они Альтенбурга лично, то дама сказала, что ее отец был хорошо с ним знаком. Рассказывала о его трудной жизни. На мой вопрос: а почему он все же не уехал в Западную Германию, мне ответили, что художник был необыкновенно связан с тем городком, наименование которого он взял себе в качестве псевдонима, и не мыслил себя вне тюрингских ландшафтов. Это мне напомнило мистическую оседлость Шварцмана, который мог спокойно уехать в Израиль, но предпочел замкнуться в московской коммуналке.

Еще один момент: в музейном киоске я купил любопытную книгу «Depicting the Body from the Renaissance to Today» («Изображение тела от Ренессанса до наших дней»), набитую гравюрами, потрясающими по своей сюрреалистичности и бьющими самую дерзновенную фантазию. В ней (книге) я нашел две гравюры, перекликающиеся с «Ессе Homo» Альтенбурга.

Изображение Распятия из книги: Жак Гамлен. Новое собрание зарисовок с натуры по остеологии и миологии, 1779.

Поражает сходство жеста воздетых рук. Совпадение или сознательно провоцируемая ассоциация?

Не менее поразительное сходство в трактовке обескоженного тела: гравюра «Flayed Man Holding a Dagger and His Skin» («Парящий человек с кинжалом, держащий собственную кожу»). Кожа с лицом, как на фреске Микеланджело. Иллюстрация из книги: Juan Valverde de Amusco, «Anatomia del corpo humana», 1560 (Хуан Валверде де Амуско. «Анатомия человеческого тела»).

Теперь о Тестино. Я писал, что выставочный интерьер напоминает какую-то крипту, и вот, представьте себе, что только сегодня обнаружил, что «крипта» действительно существует: продолжение выставки, которое я не заметил на самом деле, расположено еще в трех залах музейного подземелья (двумя этажами ниже первого). Эти залы ничего нового не добавили к моему первому впечатлению, отразившемуся во вчерашнем письме.

В киоске купил несколько открыток, они передают только один — наиболее салонно приличный — аспект творчества Тестино. Подземно-эротический аспект зато хорошо представлен на выставочном плакате, но есть и еще более крутые вещи.

Поделившись с вами, дорогие Н. Б. и В. В., своими дневными впечатлениями, чувствую некоторое облегчение и радостное чувство духовной близости.

В. И.

355. В. Бычков

(28.05.15)

Дорогой Владимир Владимирович,

хочу выразить Вам нашу общую благодарность за последние письма, в которых Вы познакомили нас с новыми именами в бескрайнем пространстве художественной культуры. Всегда приятно узнать что-то новое, даже хотя бы пока в форме эпистолярной информации. Надеюсь когда-то увидеть кое-что из Вами столь подробно освещенного и в оригинале. Надеюсь, что Вы и в дальнейшем будете нас радовать подобной информацией.

Дружески Ваш В. Б.

Макс Эрнст. Искушение св. Антония. Музей Вильгельма Лембрука. Дуйсбург. Фрагмент.

Доменико Гирландайо. Поклонение пастухов. 1480. Уффици. Флоренция. Фрагмент.

356. В. Бычков

(28.06.15)

Дорогой Вл. Вл.,

хочу сообщить Вам, что Ваш брат по метафизическим и эстетическим скитаниям благополучно вернулся в свои пенаты, слегка загоревший, отнюдь не похудевший и с новым запасом творческих сил и импульсов к продолжению нашей работы над общим детищем.

В конце мая я предпринял попытку начать новый разговор на тему, к которой мы неоднократно приближались в процессе наших бесед, но так до нее и не добрались. Я имею в виду всеми нами любимый (или не очень, но интересующий) сюрреализм, точнее дух сюрреализма. Между тем мне кажется, что без попытки поговорить об этом наши триаложные беседы будут неполными. Особенно если учесть, что подготавливаемый нами сейчас к изданию второй том может оказаться в силу объективных причин и обстоятельств и последним.

Поэтому в мае я энергично взялся за письмо об этом самом «духе» и кое-что накидал, но приезд Олега и паломничество в Грецию надолго оторвали меня от этой работы. Сейчас я вроде бы опять в седле, хочу перечитать, что я там навалял месяц назад, и если обнаружится что-то достойное внимания, то перешлю заинтересованным лицам и продолжу писание (Вы хорошо понимаете, как трудно вербализовать что-то о любом «духе»), если нет, то отправлю все в корзину и займусь текущими делами. Их тоже немало накопилось. В том числе и по второму тому.

Как продвигается Ваша работа?

Привет Маше и внуку

дружески Ваш В. Б.

357. В. Иванов

(28.06.15)

Дорогой Виктор Васильевич,

сидел на диване и листал недавно купленный толстенный том «Max Ernst», наводящий на мечтательные раздумья о том, что было бы неплохо нацарапать письмишко об этом мастере; потом поплелся к письменному столу проверить электронную почту и нашел Ваше послание с дружеским призывом побеседовать виртуально о сюрреализме, на каковой могу ответить только радостным покиванием седеющей главой в знак полного согласия, и да здравствует телепатическое родство касталийских душ. Если Вы припомните, я уже в конце прошлого года затронул эту тему в связи с последней (увы, увы) выставкой в ныне закрытой NNG. Остался, правда, неплохой музей в Шарлотенбурге, посещения которого не дают заглохнуть в душе живому интересу к прорывам в сюрреальные миры. Поднакопил и целую библиотечку о них. Буду ждать Вашего письма и тогда, как говорится, «начнем, пожалуй».

Сам я провел этот месяц в работе над текстами предполагаемого второго тома. Дожидался Вашего возвращения из Греции, чтобы обсудить ряд технических и прочих вопросов. Постараюсь написать о них в ближайшее время (может быть, даже завтра). Мамонт выглядит очень симпатично, и хочется приложить все усилия для его благополучного выхода в свет.

Сердечный привет Л. С. и Н. Б.

Дружески Вашб. И.

P. S. Передам внуку Ваш привет. Спасибо! Это маленький мифолог, «специалист» по «Одиссее».

Дорогие друзья,

после очередных путешествий по ретроспективным выставкам Дали (Мадрид, 2013) и Миро (Вена, 2014) у меня с новой силой вспыхнуло давно томившее меня желание поразмышлять о духе сюрреализма. В наших триаложных письмах мы на протяжении многих лет время от времени как-то проговаривались на эту тему, но так и не собрались поговорить. Да и я, вот, ни в позапрошлом, ни в прошлом году не смог найти времени для этого, хотя названные выставки опять возбудили вроде бы угасшее желание поразмышлять. Думаю, что все-таки настал момент поговорить, наконец, об этом интереснейшем, на мой взгляд, феномене. И я попробую начать, напомнив нам «для разогрева» некоторые в общем-то известные вещи, но от чего-то ведь надо двинуться в пространства, трудно описуемые.

Когда-то мы достаточно основательно поговорили о духе символизма, и мне еще тогда хотелось сразу же перекинуться на сюрреализм, ибо эти два направления в искусстве имеют немало общего, но времени не нашлось. Итак, попробую начать сейчас, а там, как получится. Лиха беда…

Поставив в основу своих размышлений понятие «дух сюрреализма», я тем самым вывожу разговор из рамок только направления сюрреализма и его эстетики в более широкую плоскость, так как сразу хочу сказать, что этот «дух», как и дух символизма, присущ не только произведениям собственно сюрреалистов, и, более того, на картинах многих из тех, кто причисляет себя к сюрреалистам, этого духа нет. И в нашем триаложном братстве, как я понимаю из беглых реплик прошлых бесед, ни для кого в этом нет ничего необычного. Мы все примерно так и мыслим. Однако начать мне все-таки хотелось бы именно с классического сюрреализма.

Сюрреализм, как известно, возник из развития на художественно-эстетической почве идей интуитивизма, фрейдизма, а также художественных находок дадаизма и метафизической живописи (pittura metafisica) в первую очередь. Поэтому есть смысл вспомнить и это камерное, но крайне важное для понимания духа сюрреализма направление, ибо он впервые с особой силой и практически во всей полноте проявился именно в нем, прежде всего в полотнах Джорджоде Кирико, который был его создателем, теоретиком и практически главным, если не единственным, полновесным представителем. Основные метафизические картины были созданы им в период 1910–1919 гг. С 1917 г. к нему присоединились Карло Карра и несколько позже Джорджо Моранди.

Метафизическая живопись явилась своего рода реакцией на механистические и динамические направления в искусстве того времени, прежде всего — на футуризм. В отличие от большинства представителей «международной банды современных живописцев», по выражению Де Кирико, окружавшей его в Париже, он был глубинным созерцателем и мистиком в живописи, хорошо чувствовавшим ее метафизические основы. Истоки его искусства коренились в классической итальянской живописи с ее строгой линейной перспективой и любовью к изображению архитектуры. Именно в произведениях Джотто, Мантеньи, Пьеро делла Франческо, Учелло и других итальянцев XIV–XV вв. уловил Де Кирико метафизический дух архитектурного пейзажа. Мысленно убрав из некоторых картин художников раннего Возрождения человеческие фигуры, мы и сегодня можем ощутить нечто близкое к тому, что в концентрированном виде дают нам лучшие произведения метафизической живописи и в чем я усматриваю именно дух сюрреализма. Однако об этом несколько позже.

Джордже де Кирико.

Уход друга.

1913.

Частное собрание

В духовном плане существенное влияние на Де Кирико оказали философские идеи Ницше и Шопенгауэра, которыми он увлекался в период пребывания в Мюнхене (1906–1909) и не скрывал этого позже, и живопись поздних немецких романтиков и символистов, особенно такого, любимого о. Владимиром, мистика и визионера, как Арнольд Бёклин.

«Мы знаем знаки метафизического алфавита, — писал Де Кирико, — мы знаем, какие радости и страдания заключены в арке ворот, в каком-нибудь уголке улицы, между стен комнаты или в пространстве ящика». И эти знания итальянским «метафизикам» удалось воплотить в своем творчестве. В отличие от импрессионистов и футуристов их интересовали не внешние стороны видимой действительности, но глубинные, «загадочные» («Все в мире следует понимать как загадку», — писал Де Кирико), потусторонние, вечные аспекты бытия; не преходящий мир явлений, но — лежащий за ним некий сущностный, метафизический уровень объективированного мира.

Джордже де Кирико.

Тайна и меланхолия улицы.

Частное собрание.

Нью-Канаан.

Коннектикут

Джордже де Кирико.

Тоскливый уход.

1914.

Галерея искусства Альбрехта.

Буффало

Джордже де Кирико.

Гектор и Андромаха.

1917.

Частное собрание. Милан

Не следует забывать, утверждал Де Кирико, что картина должна быть отражением глубокого чувства и что глубокое означает странное, а странное является знаком мало известного или совсем неизвестного. Настоящее произведение искусства выше человеческих условностей и ограничений, оно вне человеческой логики и стоит на грани мечты и детской ментальности. Одно из самых сильных чувств, доставшихся нам в наследие от древности, — это предчувствие, дар провидения, и истинный художник обладает этим чувством. Именно провидческим, пророческим, «странным», я бы сказал даже, сюрреальным духом дышат многие работы метафизического периода и самого Де Кирико, и его немногочисленных соратников. Этот дух в картинах Де Кирико одним из первых уловил Гийом Аполлинер и пришел в восторг от него. Портрет Аполлинера, сделанный Де Кирико, также оказался пророческим — в нем исследователи усматривают знаки скорой гибели поэта.

Из метафизического духа проистекает и одновременно создает его особая пластическая стилистика метафизической живописи: принципиальная статичность пейзажей — в основном городских, вернее — архитектурных, или неких абстрактных коробковых пространств. Отсутствие растительности, живых людей и животных при наличии неких объемных геометрических фигур посреди городских площадей и улиц, статуй (материал которых иногда колеблется в восприятии зрителя между камнем и живой плотью), гипсовых муляжей, безликих манекенов (один из пластических символов и инвариантов метафизической живописи), каких-то странных конструкций из этих манекенов и чертежных инструментов, превращающихся вдруг в средневековых рыцарей в латах, — главные признаки этого искусства. Физически ощущаемое отсутствие воздуха в этих пространствах, странное искусственное освещение, создающее резкие зловещие тени. Де Кирико утверждал, что подобные миры и фигуры являются ему в видениях. И картины метафизиков действительно напоминают странные, иные миры — то ли других планет, то ли фантастических сновидений, то ли иных уровней бытия. Атмосфера отчуждения, ирреальности или сверхреальности господствует в работах «метафизиков», и этим они возвещают скорое появление сюрреализма, создатели которого почитали Де Кирико и его коллег за своих духовных отцов.

Джордже де Кирико.

Великий метафизик.

1924–1925.

Национальная галерея.

Берлин

«Метафизический живописец, — утверждал Де Кирико, — освящает реальность». Идеал такого живописца он усматривал в Джорджо Моранди, очень недолго остававшимся на платформе метафизиков, но создавшим ряд натюрмортов, ставших классическими образцами этого направления. «Он смотрит глазами верующего человека, — писал о нем Де Кирико, — и внутренняя сущность вещей, которые мертвы для нас, открывается ему… своими вечными аспектами». Выявление этой «внутренней сущности вещей» и ее выражение в пластических формах живописи оказалось, однако, делом не простым даже для самих представителей этого направления, и в 20-е годы все они отошли от него (самым последним — Де Кирико), оставив в истории искусства удивительно яркую и таинственную страницу. Творчество Де Кирико оказало сильнейшее влияние практически на всех главных представителей сюрреализма в живописи. И дух сюрреализма, о котором я и хотел бы здесь поразмышлять, впервые и очень сильно проявился, по-моему, именно в его картинах.

Собственно сюрреализм, как известно, возник в 20-е годы во Франции и достаточно быстро распространился по всему миру. Его теоретики и практики опирались на философию интуитивизма, герметизм и другие восточные мистико-религиозные и оккультные учения, на фрейдизм; некоторые положения теоретиков сюрреализма близки к идеям дзэн (чань) — буддизма. Своими предшественниками в истории искусства сюрреалисты считали в первую очередь немецких романтиков, поэтов XIX в. Рембо и Лотреамона (особенно его знаменитые «Песни Мальдорора»), ближайшими предтечами — поэта Аполлинера (к нему восходит и происхождение термина «сюрреализм», которым он обозначил в 1917 г. несколько своих творений), создателя метафизической живописи Де Кирико. Сюрреалисты продолжали и развивали многие из приемов, форм и способов художественного выражения, но также — эпатажа и шокирования обывателя, которые практиковались дадаистами. Это вполне закономерно, ибо многие из дадаистов после 1922 г. влились в ряды сюрреалистов, а будущие создатели сюрреализма участвовали в последних акциях дадаистов.

В 1919 г. молодые поэты Луи Арагон, Андре Бретон и Филипп Супо основали журнал «Littérature», в котором была опубликована первая сюрреалистическая книга Бретона и Супо «Магнитные поля», основывающаяся на систематическом применении главного метода сюрреализма — «автоматического письма» (écriture automatique). Вокруг журнала начинают группироваться наиболее авангардные литераторы и художники того времени Т. Тцара, П. Элюар, Б. Пере, М. Дюшан, Ман Рей, М. Эрнст, А. Массон, которые затем составят ядро первой группы сюрреалистов. В 1922 г. Бретон предлагает использовать термин «сюрреализм» для обозначения их движения; в 1924 г. он публикует «Манифест сюрреализма»; основывается журнал «Сюрреалистическая революция», возникает «Бюро сюрреалистических исследований» для сбора и обобщения информации о всех формах бессознательной деятельности, публикуется целый ряд литературных произведений сюрреалистов, А. Массон и X. Миро создают первые сюрреалистические картины. Этот год считается официальным годом возникновения сюрреализма как художественного направления.

В 1925 г. проходит первая выставка художников-сюрреалистов, в которой наряду с собственно сюрреалистами принимают участие и временно примыкавшие к движению или сочувствовавшие ему Де Кирико, Клее, Пикассо; Макс Эрнст изобретает способ фроттажа (протирки, натирания) как один из технических приемов «автоматического письма» в живописи. В 1926 г. А. Арто и Р. Витрак основывают сюрреалистический театр. В 1927 г. усиливается политизация сюрреализма, изначально провозглашавшего стихийную революционность и анархизм в социальной сфере как способы освобождения от оков буржуазного рационализма и ханжества, сковывающих «свободу духа», и тяготевшего к коммунистическим идеалам. Арагон, Бретон, Элюар, Пере и некоторые другие вступают в компартию Франции, несогласные с ними сюрреалисты покидают группу, но она пополняется за счет прибывших в Париж Бунюэля, Дали, Джакометти и др. С этого времени в постоянно меняющейся по составу группе сюрреалистов возникают расколы, конфликты, распри в основном на почве политических пристрастий.

В 1929 г. Дали с Бунюэлем снимают классический сюрреалистический фильм «Андалузский пес», в 1930-м — «Золотой век». До них попытки применения сюрреалистической техники и образности в кино предпринимали в 1924 г. М. Дюшан и Р. Клер; в 1931-м Ж. Кокто снял сюрреалистическую ленту «Кровь поэта». В 1933 г. начал выходить журнал сюрреалистов «Минотавр». С началом Второй мировой войны центр сюрреалистического движения перемещается из Франции в США, где в его ряды вливаются новые силы, проходят большие выставки, манифестации, издается новый журнал и другие публикации. Крупные художники-сюрреалисты работают самостоятельно, не включаясь официально в те или иные группировки сюрреалистов. Со смертью Бретона в 1966 г., являвшегося главным инициатором организованного движения сюрреалистов, оно фактически прекращает свое существование. Тем не менее, отдельные сюрреалисты и особенно сюрреалистические методы творчества продолжают существовать как в чистом виде, так и внутри других арт-практик на протяжении всей последней трети XX столетия, и отголоски их слышны и сегодня в творчестве уже более мелких арт-производителей.

Эстетика сюрреализма была изложена в «Манифестах сюрреализма» Бретона и в ряде других программных сочинений. Сюрреалисты призывали к освобождению человеческого «Я», человеческого духа от «оков» сциентизма, логики, разума, морали, государственности, традиционной эстетики, понимаемых ими как «уродливые» порождения буржуазной цивилизации, закрепостившей с их помощью творческие возможности человека. Подлинные истины бытия, по мнению сюрреалистов, скрыты в сфере бессознательного, и искусство призвано вывести их оттуда, выразить в своих произведениях. Художник должен опираться на любой опыт бессознательного выражения духа — сновидения, галлюцинации, бред, бессвязные воспоминания младенческого возраста, мистические видения и т. п.; «с помощью линий, плоскостей, формы, цвета он должен стремиться проникнуть по ту сторону человеческого, достичь Бесконечного и Вечного» (Ганс Арп). Прекрасно все, нарушающее законы привычной логики, и прежде всего — чудо (Андре Бретон). Основа творческого метода сюрреализма, по определению Бретона, «чистый психический автоматизм, имеющий целью выразить устно или письменно, или любым другим способом реальное функционирование мысли. Диктовка мысли вне всякого контроля со стороны разума, вне каких бы то ни было эстетических или нравственных соображений… Сюрреализм основывается на вере в высшую реальность; на ассоциативных формах, до сих пор остававшихся без внимания; на всевластии мечты, на неутилитарной игре мысли. Он стремится разрушить другие психические механизмы и занять их место для решения важнейших жизненных проблем…» (из «Манифеста сюрреализма» 1924 г. Бретона).

Отсюда два главных принципа сюрреализма: автоматическое письмо и запись сновидений, ибо в сновидениях, согласно Фрейду, на которого активно опираются сюрреалисты, открываются глубинные истины бытия, а автоматическое письмо (исключающее цензуру разума) помогает наиболее адекватно передать их с помощью слов или визуальных образов. Подобный способ творчества погружает художника «во внутреннюю феерию». «Процесс познания исчерпан, — писали издатели первого номера журнала „Сюрреалистическая революция“, — интеллект не принимается больше в расчет, только греза оставляет человеку все права на свободу». Отсюда грезы, сны, всевозможные видения осознаются сюрреалистами как единственно истинные сведения о подлинной реальности, находящейся за пределами видимого мира. Искусство осмысливается ими поэтому как своего рода наркотическое средство, которое без алкоголя и наркотиков приводит человека в состояние грез, когда разрушаются цепи, сковывающие дух.

Сердцевину сюрреализма в словесных искусствах составляет, согласно Бретону, «алхимия слова» (выражение А. Рембо), помогающая воображению «одержать блистательную победу над вещами». При этом, подчеркивает Бретон во «Втором манифесте сюрреализма», «речь идет не о простой перестановке слов или произвольном перераспределении зрительных образов, но о воссоздании состояния души, которое сможет соперничать по своей напряженности с истинным безумием». Глобальное восстание против разума характерно для всех теоретиков и практиков сюрреализма, которые остро ощущали его недостаточность в поисках сущностных истин бытия. Алогичное, подчеркивал А. Арто, является высшей формой выражения и постижения «нового Смысла», и именно сюрреализм открывает пути к достижению его, соперничая при этом и с безумием, и с оккультизмом, и с мистикой.

Эффект эстетического воздействия произведений сюрреализма строится чаще всего на сознательной абсолютизации принципа художественных (эстетических) оппозиций, или, вспоминая постоянно используемую формулу Вл. Вл. для подобных ситуаций, сочетания несочетаемого. Памятуя, что образ возникает «из сближения удаленных друг от друга реальностей» (Пьер Реверди), сюрреалисты строят свои произведения на предельном обострении приемов алогичности, парадоксальности, неожиданности, на соединении принципиально несоединимого в повседневном мире. За счет этого и возникает особая, ирреальная (или сверхреальная), почти мистическая художественная атмосфера, присущая только произведениям сюрреализма, уводящая дух реципиента в какие-то иные миры, измерения, на иные уровни сознания и куда-то еще дальше. Ее-то я и осмысливаю как дух сюрреализма, но подробнее об этом несколько позже.

Творения сюрреалистов погружают зрителя (или читателя) в самобытные миры, внешне вроде бы совершенно чуждые чувственно воспринимаемому миру и его законам, но внутренне чем-то очень близкие человеку, одновременно пугающие и магнетически притягивающие его. Это какие-то параллельные миры подсознания и сверхсознания, в которых бывало, бывает или еще только будет наше Я, когда разум (или скорее рассудок) ослабляет по той или иной причине свой контроль над ним; когда дух человека устремляется в творческом порыве на поиски своей духовной родины или самоидентичности.

Возникший в среде литераторов сюрреализм обрел наиболее эффектное и полное выражение в живописи и завоевал тем самым мировое признание. Его главными представителями были X. Миро, И. Танги, Г. Арп, С. Дали, М. Эрнст, А. Массон, Р. Магрит, П. Дельво, Ф. Пикабиа, С. Матта. Исследователи, как известно, различают два главных течения в живописи сюрреализма: органический (или биоморфный) сюрреализм и «натуралистический сюрреализм» (или собственно сверх-реализм). Первый считается наиболее чистой формой сюрреализма, ибо в нем принцип автоматического письма соблюдается с большей последовательностью. Работы этого направления (к его главным представителям относят Миро, Массона, Матта) строятся на создании неких ино-миров с помощью полуабстрактных биоморфных существ и форм, далеких от форм визуально воспринимаемой действительности. Другое направление (главные представители Дали, Магрит, Дельво) творит парадоксальные миры путем объединения иллюзорно выписанных предметов и существ реальной действительности или созданных воображением художника в некие предельно абсурдные с точки зрения обыденной логики сочетания и ситуации. Это направление (его эстетику и теорию наиболее полно изложил в своих книгах и статьях Сальвадор Дали) более осознанно опирается на фрейдизм, как бы визуально иллюстрируя многие его положения.

Здесь я начинаю постепенно переходить к хорошо известному и изученному творчеству самих главных представителей сюрреализма в живописи, чтобы предпринять первую попытку на их примере как-то приблизиться к пониманию духа сюрреализма, хотя еще не уверен, что это так сразу и получится.

Хуан Миро, как известно, вошел в круг главных создателей сюрреализма в 1923 г. Дух дадаизма и сюрреализма оказался наиболее созвучным его духовно-творческим интенциям, и в 1924–1925 гг. он обретает свой оригинальный стиль, который фактически и стал одним из главных компонентов сюрреалистического движения в целом. В пространстве этого стиля с некоторым его внутренним движением (наиболее сильное формально-пластическое развитие его произошло в 60-е годы) он работал на протяжении всей своей жизни, создав большое количество высокохудожественных живописных полотен, но также пробовал силы и в графике, театральном искусстве, скульптуре, а в поздний период даже в ассамбляже.

Бретон считал Миро «самым сюрреалистским» среди всех сюрреалистов. И это не было преувеличением. Исключительно живописными средствами (на уровне только цвета, абстрактных форм и линий, освобожденных от какой-либо литературщины) сущность сюрреализма (или его дух) с наибольшей силой передал, вероятно, именно Миро. По своему внутреннему складу он был иррационалистом и эзотериком. Из всех сюрреалистов и других авангардистов он дальше всех отстоял от всяческих характерных для авангарда поверхностных эпатажных акций, архиреволюционных заявлений и манифестов. Глубоко прочувствовав, что сюрреалистский тип творчества, ориентированный на полное снятие контроля разума в процессе творчества, высвобождение иррациональных, бессознательных процессов и спонтанного глубинного видения мира открывает принципиально новые возможности перед живописью, Миро полностью ушел в творчество.

Полотна Миро — это окна в некие космические или духовные миры, наполненные уникальной духовно-органической жизнью, отличной от всего того, что известно нам на Земле. Ощущается, что перед нами высокохудожественное выражение некоего эзотерического знания, мистического с провидческой ориентацией опыта проникновения в иные реальности, которое не может быть реализовано в нашем мире никаким иным способом. Для большинства картин Миро характерно создание художественного пространства путем живописной гармонизации нескольких одноцветных (но колористически тонко проработанных, насыщенных системой цвето-тоновых отношений) достаточно плотных туманностей, плавно перетекающих друг в друга. Обычно используются сине-голубые, зеленые, желто-коричнево-охристые гаммы для отдельных туманностей. На ранних этапах (в 20-е годы) для создания ирреального пространства картины нередко применялись не туманности, а абстрактные локальные цветные плоскости (ярко-желтого, красного, синего, зеленого, иногда черного цветов). Затем эти пространства населялись абстрактными и полуабстрактными причудливыми формами самых различных конфигураций (фантазия Миро в этом плане безгранично изобретательна). Большинство из них наполняются под кистью мастера духом живых органических существ различной жизненно-энергетической сложности и духовной насыщенности: от примитивных амебообразных созданий, через некие зоо— и антропоморфные существа, как бы сошедшие с детских рисунков, до сложнейших иероглифических и абстрактных цветоформных образований, излучающих мощную духовную энергию неизвестной природы, активно воздействующую на психику реципиента.

В этом плане следует вскользь упомянуть, что на последнем этапе своего творчества Кандинский явно попал под влияние сюрреалистических миров великого испанца и пытался создавать нечто подобное. Однако у него получилось что-то совсем иное, он не проник в дух сюрреализма Миро или ему просто не удалось выразить этот дух в своих биоморфных полотнах. Они слишком холодны, сухи и рационалистичны. А живописные пространства Миро часто музыкальны, поэтичны, крайне насыщенны и разнообразны. Они бывают наполнены десятками самых причудливых формо-существ, а могут быть и очень лаконичны, как триптих «Голубое» 1961 г., на крупноформатных голубых полотнах которого изображено только по нескольку черных небольших пятен и по одному красному. На третьем полотне — всего одно черное пятно и одно красное с длинным хвостом — тонкой черной линией. Тем не менее, триптих обладает духовно-медитативной силой, намного превышающей некоторые его «многонаселенные» картины. Холодный трансцендентализм, которым дышит этот триптих, чужд, однако, большинству работ Миро.

Более характерным для его художественного видения является проникновение в миры, наполненные внеземным, но близким нам космическим эросом, тем эросом, который открывался, кажется, древним эзотерикам в их сакрально-экстатических мистериях и культовых оргиях. Некоторые работы Миро, особенно позднего периода, для которого характерны предельная напряженность немногих крупных контрастных цветоформ, использование жирного черного контура, иероглифоподобных черных знаков, пронизаны каким-то пророческим, апокалиптическим духом, который я и назвал бы духом сюрреализма. Однако подробнее на нем я надеюсь остановиться позже, здесь же пытаюсь дать общую картину сюрреализма.

Понимая, что дух сюрреализма практически не поддается формально-логическому выражению, я в 90-е годы прошлого века пытался передать его в полупоэтических пост-адеквациях, используя нередко именно сюрреалистские принципы автоматического письма и потока сознания. Эти тексты, как вы знаете, дорогие коллеги, опубликованы в первом томе моего «Художественного Апокалипсиса Культуры» (Кн. 1, с. 127–135).

Крупнейшим представителем «натуралистического сюрреализма» был Сальвадор Дали, с юности отличавшийся экстравагантными выходками, манией величия, некоторой психической неуравновешенностью, повышенным интересом к изобразительному искусству. Еще до поступления в Академию художеств в Мадриде (1921) он познакомился в Барселоне с некоторыми направлениями современного европейского искусства — импрессионизмом, футуризмом и другими. В период обучения в мадридской Академии (1921–1925) он, как известно, осваивал технику живописи старых мастеров, которой, по его воспоминаниям, в самой Академии никто не интересовался. Дали внимательно изучал ее сам в Прадо (а затем и в Париже) на оригиналах классиков живописи. Особо сильное влияние на него (о чем он писал неоднократно в своих книгах) оказали Рафаэль, Вермер Делфтский, Веласкес. Увлекался он и философской литературой, однако особый восторг вызвало у него знакомство с сочинениями Фрейда. В его психоанализе, теории сублимации, учении о сновидениях, искусстве, эротической символике он нашел много созвучного своему внутреннему миру и затем на протяжении всей долгой жизни активно и сознательно опирался на фрейдизм в своем творчестве. В Мадриде он познакомился и подружился с Г. Лоркой и Л. Бунюэлем. В 1929 г. Дали надолго переселяется в Париж, вступает в группу сюрреалистов, в которой начинает играть заметную роль.

Однако его сверхэкстравагантные выходки, сюрреалистическая игра с самыми жгучими и актуальными для того времени политическими проблемами (национал-социализмом, анархизмом и т. п.) приводят его к конфликту с Бретоном и другими сюрреалистами, склонявшимися в тот период к коммунистической идеологии. В 1934 г. Бретон исключает Дали из группы сюрреалистов. Этому способствовала и гипертрофированная мания величия Дали (или игра в нее, ибо он сознательно строил свою жизнь по принципам сюрреалистской игры), который демонстративно ставил себя выше всех (за исключением Пикассо и Миро) современных художников. Сегодня уже очевидно, что он не ошибался в этой самооценке.

В 1929 г. он знакомится с Гала (или Галей, русского происхождения), женой Поля Элюара, которая становится с этого времени верной его подругой, женой, музой, вдохновительницей многих его проектов и важной опорой в жизни. В Гала Дали видел свое второе Я, свою женскую ипостась и многие работы подписывал двойной подписью «Гала Сальвадор Дали». С 1940 по 1948 г. Дали жил и работал в США, где его сюрреализм в искусстве и жизни постоянно привлекал внимание общественности. В 1948 г. он окончательно возвращается в Испанию, выезжая за рубеж только с выставками и для работы над различными проектами. Творческое наследие Дали почти необозримо, и трудно поверить, что такой объем работ даже в чисто механическом плане по силам одному человеку.

Дали много и вдохновенно «теоретизировал» (в своем далианском парадоксально-сюрреалистическом стиле) об искусстве, о сюрреализме, о своем творчестве, писал о тех или иных художниках. В результате мы имеем достаточно целостную далианскую эстетику, которая интересна не только для понимания творчества самого Дали, но и характерна вообще для духовно-эстетической ситуации XX в. Своими предшественниками и подлинными сюрреалистами он считал Ницше, маркиза де Сада, Эдгара По, Бодлера. Активно опирался на Фрейда, теорию архетипов Юнга, читал современные работы по ядерной физике (любил их за то, что ничего в них не понимал, как писал он сам), почитал Эйнштейна. Самого себя он считал не просто сюрреалистом, но — самим сюрреализмом. Свой метод творчества (и способ жизни) определял как «параноидально-критический», признаваясь, что действует согласно ему, но сам до конца не понимает его.

Демонстративно именовал себя (как и всех каталонцев) параноиком, полагая, что «истинная реальность» заключена внутри человека и он проецирует ее на мир посредством своей паранойи. С ее помощью человек (художник прежде всего) отвечает «мировой пустоте», утверждает свою самодостаточность. Параноидальность наиболее полно выражается в бредовых видениях, ночных кошмарах, снах, мистических прозрениях. Испанские мистики, полагал он, все были сюрреалистами (как и основатель монашества св. Антоний). «Паранойя, — писал он, — систематизирует реальность и выпрямляет ее, обнаруживая магистральную линию, сотворяя истину в последней инстанции».

Суть своего метода он видел в свободном от разума проникновении в сферу иррационального и «победе над Иррациональным» путем его художественной «рационализации» — создания «рукотворной цветной фотографии, зримо запечатлевшей иррациональное, его тайны, его странности, его утонченность и оголенность». «Мой параноидально-критический метод сводится к непосредственному изложению иррационального знания, рожденного в бредовых ассоциациях, а затем критически осмысленного. Осмысление выполняет роль проявителя, как в фотографии, нисколько не умаляя параноидальной мощи». Отстраняясь в данном случае от сюрреалистов группы Бретона, Дали отмечает, тем не менее, что у них один и тот же метод, только у сюрреалистов его направления он «называется объективной случайностью, высвечивающей суть мироздания трансформацией, когда бред вдруг оборачивается реальной действительностью». С помощью своего метода Дали пытался «прочитать» и передать в своем искусстве «послание из вечности» (курсив мой. — В. В.), которое открывается лишь во сне и в бредовых состояниях. Всякая «хорошая живопись», считал он, содержит в той или иной форме это «послание». А к этой живописи Дали относил названных выше классиков искусства, Пикассо и Миро из своих современников и, в первую очередь, свое собственное творчество.

Этот метод, естественно, требовал от художника высочайшего профессионализма в живописной технике, умения создавать «рукотворные фотографии», т. е. предельно иллюзорные изображения. Отсюда постоянное стремление Дали к овладению всеми тонкостями живописной техники старых мастеров, его культ Рафаэля, Леонардо, Вермера, напряженные размышления о значении традиции, о Ренессансе, классицизме и т. п. Отсюда и его резко негативное отношение практически ко всем своим современникам-авангардистам (ибо они отрицали значение классической живописной техники, пренебрегали ею) и особенно — к абстракционистам, которых он едко высмеивал и вообще не считал за художников. Он был убежден, что после Первой мировой войны авангардисты практически уничтожили живопись, а он, Дали, призван возродить, «спасти» ее (не случайно, писал он, я и имя ношу — Спаситель — Сальвадор). Он верил в новый «ренессанс» живописи после варварского современного «средневековья» и стремился сказать своим творчеством первое слово в этом «ренессансе». В дальнейшем я попытаюсь на анализе самих произведений Дали осмыслить, есть ли в его живописи действительно «послание из вечности», как оно выражается живописно и в чем его смысл. Забегая вперед, отмечу только, что я его ощущаю и именно с ним связываю одну из главных форм выражения духа сюрреализма.

В творчестве Дали большинство исследователей выделяют три основных периода: до 1927–1928 гг. — период ученичества, освоения техники старых мастеров и приемов художественного мышления импрессионистов, кубистов, футуристов, дадаистов и старших сюрреалистов; 1929–1948 гг. — параноидально-критический сюрреализм, создание главных работ на основе своего метода; 1948 по 1970-е гг. — философско-религиозный, мистический сюрреализм. Сам Дали делил свой зрелый период творчества на ряд этапов в духе своего «параноидально-критического» мышления на: Дали Планетарного, Дали Молекулярного, Дали Монархического, Дали Галлюциногенного, Дали Будущного. Однако любая периодизация и классификация его творчества достаточно условны, ибо они скорее свидетельствуют о движении некоторых идейно-смысловых тенденций в мировоззрении Дали, но не о какой-то принципиальной эволюции стиля или художественного языка.

Он сложился у него в 30-е годы и с тех пор практически не менялся. Дали довел до логического завершения так называемый натуралистически-иллюзорный сюрреализм, суть которого заключается в создании как бы фотографий неких ирреальных фантасмагорических миров, имеющих, как правило, трехмерное пространство и населенных массой причудливых существ и предметов, созданных безудержной фантазией художника обычно путем многообразных трансформаций и деформаций предметов и существ земного мира и членов человеческого тела, а также перенесением иллюзорно изображенных обыденных предметов в новый сюрреалистический контекст. В этих парадоксальных, абсурдных с точки зрения логики земной жизни, часто трагико-апокалиптически окрашенных мирах Дали ощущается влияние Босха, Брейгеля, Эль Греко, Гойи, Де Кирико, Карра, Ива Танги, но в целом они совершенно уникальны, самобытны и самодостаточны.

Среди наиболее часто встречающихся визуально-пластических символов, образов, метафор, специфических приемов-инвариантов в работах Дали можно назвать подпорку-костыль, рог носорога, хлеб, рыбу, улитку, всевозможные раковины, кипарис, плод граната, женские обнаженные груди, муравьев, кузнечика, кровь, следы гниения и разложения плоти, капли (воды, крови), зеркальную гладь воды, зеркало, лодку, часы, маски, растекающиеся предметы, растрескивания, парящие как в невесомости предметы, яйцо, остатки от каннибалических оргий, ящички комода в телах людей или в статуях, слонов на паучьих ножках, Галу в разных видах и ситуациях, эротические символы и инварианты, атомно-молекулярную символику, фрагменты античной скульптуры, картину Милле «Вечерняя молитва» («Анжелюс») в различных трансформациях, которую ряд исследователей рассматривает как «сексуальный фетиш» Дали, зрительные парадоксы в духе М. Эшера, когда из пейзажа, интерьера или группы человеческих фигур возникает при изменении зрительской оптики некое иное изображение (чаще всего — лицо или бюст), и обязательно — пустынный метафизический ландшафт в духе ранних Де Кирико или Карра, который и способствует созданию в картинах Дали уникальной сюрреалистической атмосферы, самого духа сюрреализма, о чем я надеюсь поговорить в дальнейшем специально и более подробно.

Особо необходимо отметить серию больших полотен Дали на христианскую тематику, созданных в основном в 50–60-е гг. (прежде всего «Мадонну Порт-Льигата», «Христа Сан Хуана де ля Крус», «Гиперкубическое распятие» <Corpus Hypercubus>, «Тайную вечерю»). В них сюрреалистический дух Дали трансформируется в глубокое мистико-религиозное настроение, характерное для верующего человека XX в. Указанные работы, как и некоторые другие из этого цикла, принадлежат к высшим достижениям в области религиозного искусства XX в. Мощным апокалиптико-пророческим духом пронизаны вообще многие чисто сюрреалистические работы Дали, внешне не имеющие ничего общего с христианской тематикой. Пост-адеквации о Дали опубликованы в «Художественном Апокалипсисе Культуры» (Кн. 1. С. 145–179). И, полагаю, там суть его творчества представлена более выпукло и адекватно.

Сюрреализм был не просто одним из многих направлений в авангардном искусстве первой половины XX в. В нем наиболее полно и остро в художественной форме выразилось ощущение эпохи как глобального переходного этапа от классического искусства последних двух-трех тысячелетий к чему-то принципиально иному; именно в нем в концентрированном виде наметились многие принципы, методы арт-мышления, даже технические приемы и отдельные элементы пост-культуры второй половины XX в. Художественные находки сюрреализма активно используются практически во всех видах современного искусства — в кинематографе, телевидении, видеоклипах, театре (особенно в театре абсурда Ионеско, Беккета и др.), фотографии, оформительском искусстве, дизайне, в самых современных арт-практиках и проектах.

Однако меня в данном случае интересует не это, хотя и с этим опосредованно связанное, ибо становится понятнее, почему используются. Сегодня, в первой трети XXI столетия, совершенно очевидно, что сюрреализм был одним из мощнейших последних направлений в высоком Искусстве Культуры. И глубинная суть его, связывавшая его с Культурой и выражавшая последний мощный вопль этой Культуры в чисто художественной форме, заключалась именно в духе сюрреализма, который, подчеркну еще раз, принадлежал далеко не всем произведениям сюрреалистов. Его, как мне представляется, чувствовали и умели выразить далеко не все художники, именовавшие себя сюрреалистами. И напротив, мы ощущаем его у многих несюрреалистов по направлению, в том числе и у старых мастеров.

Так что же это такое, в конце концов, теряя терпение, спросите меня вы, дорогие коллеги. А вот ответить на этот вопрос не просто, и я даже не уверен, что в свое время смог достаточно точно и внятно ответить и на вопрос о том, что такое дух символизма (см. подробнее: Триалог plus, с. 69–72). Я полагаю, что мы все почти одинаково чувствуем этот дух, но ведь он потому и «дух», что с трудом поддается (если поддается вообще) вербализации. Вот, для «разогрева» я привел в концентрированном виде известные факты из истории сюрреализма как художественного направления, основные моменты его эстетики, попытался описать некоторые параметры художественного языка главных сюрреалистов. И что высвечивается из всего этого?

А высвечивается, по-моему, вот что. И дух символизма, и дух сюрреализма — это фактически два различных, но в чем-то перекликающихся смысла двух художественных путей последнего (именно как последнего'.) столетия Культуры к одной и той же метафизической реальности. Хронологически их разделяет в среднем полстолетия (плюс-минус), но времени очень динамичного, когда художественное сознание прозревало конец Культуры, а возможно, и более глобальный Конец, с каждым десятилетием все острее и острее. Если символисты еще полностью жили в высокой Культуре и фактически только слегка чувствовали — одни больше, другие меньше, но все, — что в ней творится что-то неладное, и пытались своим творчеством выправить это неладное, привести все к эстетическому ладу (обостренно ощущаемой художественной гармонии), то сюрреалисты не только ощутили, но уже подсознательно знали, что конец Культуры наступил, и многие из них его активно приближали своим творчеством. Возвещали его, кричали о нем и, возможно, провидели даже Нечто, за ним открывающееся.

Дух символизма в лучших произведениях художников-символистов и близких к ним по мироощущению художников проявляется в том, что они не просто ведут нас как лучшие произведения старых мастеров к метафизической реальности, но сами в какой-то мере являют нам ее, как бы воочию в визуальных формах показывают ее глубинные сущностные мифогенные основания. Это та реальность, которой Культура жила на протяжении тысячелетий, прочно укорененная на мощной мифогенной (мифологической) основе. В свое время я попытался наметить и ряд особенностей художественного языка, прежде всего в произведениях самих символистов, которые способствуют возникновению духа символизма. Это определенный лаконизм в пластической выразительности; обобщенная красота линии и силуэта, внутренний созерцательный покой фигур, часто по-античному прекрасных; минимализм деталей и изобразительных элементов, повышенная музыкальность, особая просветленность и призрачность, интерес к пограничным состояниям дня и ночи, сна и бодрствования, полутемное освещение, тенденция к монохромности и повышенной плавности линий. И что-то еще столь неуловимое, что словами оно уже не схватывается, но хорошо ощущается эстетически обостренным чувством.

Уже из этого видна и особая сугубо символистская специфика «явления» метафизической реальности. Утонченно эстетский и изысканно-меланхолический дух многих значительных произведений символизма (Пюви де Шаванна, ряда работ Моро, Бёрн Джонса, Россетти, Сегантини, Борисова-Мусатова, Мориса Дени, Чюрлёниса) уже предвещает какое-то угасание; своеобразное истончение мифооснов бытия-бывания (или тварного бытия, используя близкую нам христианскую терминологию), прочно основывающегося на вроде бы незыблемой метафизической реальности, а возможно, и какую-то грандиознейшую метаморфозу самой этой реальности. Предвещает!

А сюрреализм, как мне видится, уже являет нам вроде бы ту же классическую метафизическую реальность, но претерпевшую эту метаморфозу, т. е. являет уже какую-то совершенно иную Реальность! И осуществление этой метаморфозы зафиксировал еще Де Кирико в наиболее удачных своих полотнах. В этой Реальности практически нет места нынешнему тварному (или земному) человеку, в лучшем случае там обитают только его тени. Дух полотен Де Кирико и в целом метафизической живописи — это мощный дух безлюдия, урбанистического пространства после какой-то глобальной катастрофы, унесшей людей, но сохранившей все их творения и сооружения. Что-то вроде городов после применения нейтронного оружия, хотя это излишне механистическое сравнение. Дух Де Кирико — глубже и глобальнее.

На полотнах Де Кирико мы видим городские пейзажи, в которых как бы и не было никогда людей. Они сами возникли из ничего — города-химеры, города — материализованные призраки, иногда населенные полумеханическими антропоморфными манекенами, в которых когда-то, возможно, была примитивная жизнь, но от нее остались лишь еле заметные следы. Этот странный и действительно метафизический дух полотен Де Кирико или Карра вселяет в душу необъяснимое беспокойство, а иногда и страх, и одновременно они обладают магической силой притяжения. От них трудно оторваться. Что-то неодолимо влечет наш дух к ним, втягивает в их странные пространства. Нам и жутковато там, и как-то сладостно одновременно. Мы понимаем, что попали в пространство необъяснимой тайны, куда человеку вход заказан, но мы там, и нам и боязно, и приятно, тайна пронизывает нас, мы живем в ней, но не знаем, что это такое, и, тем не менее, каким-то образом все-таки знаем, и от этого приятно.

Нечто подобное мы испытываем и при созерцании картин Рене Магрита, который и сам не скрывал, что находился под сильнейшим влиянием Де Кирико, и, пожалуй, Поля Дельво, который не всегда примыкал к сюрреалистам, но работал в целом в их парадигме и на которого маэстро метафизической живописи тоже оказал сильное влияние.

Живопись обоих бельгийцев, с которой я имел возможность в разное время достаточно основательно познакомиться на больших ретроспективах в Брюсселе, да и в других музеях мира, как магнит притягивает к себе мое внимание. Их, как практически и всех сюрреалистов, за исключением Миро и Дали, нельзя отнести к великим мастерам столетия. Тем не менее, им удалось каждому по-своему выразить и дух XX столетия, и, главное для нашего разговора, — дух самого сюрреализма. При этом в чем-то они даже и близки друг другу при совершенно различной технике живописания и разном художественном видении. Миры Дельво тяготеют к большей иллюзорности и визионерской натуралистичности, художественные пространства Магрита более плоскостны и условны. У Магрита почти всегда просветленная, дневная живопись (он часто работал гуашью), у Дельво — хтонические миры, даже когда он изображает события, вроде бы происходящие днем. Между тем, это так — некоторые внешние характеристики. В целом же перед нами два художника, создавшие совершенно уникальные художественные явления, в которых господствующим является именно дух сюрреализма.

Для художественной образности Магрита характерны в первую очередь постоянно и сознательно акцентируемая абсурдность, свободные метаморфозы изображаемых предметов и усвоенное от Де Кирико умение передавать безжизненные, холодные пространства даже там, где он помещает некие антропоморфные и териоморфные предметы или их следы. Именно неодушевленные предметы, имеющие формы людей, птиц, растений. Излюбленные инварианты таких предметов (или визуальных знаков) — это мужская фигура в котелке (вид сзади), женская обнаженная фигура или ее торс, рыбоженщина (верхняя часть рыбы, нижняя женщины), птица (летящая или сидящая), древесный лист или целое дерево. Они, как правило, помещаются на фоне голубого неба с небольшими белыми облачками или морского пейзажа. Нередко вместо самих этих статичных безжизненных предметов, якобы-людей, Магрит дает их визуальный след — антисилуэт. Например, проем в темном фоне в форме мужчины в котелке, сквозь который мы видим вечерний пейзаж («Большое путешествие», 1926), или подобный же проем в темном грозовом небе над морем в виде взлетающей птицы, сквозь который видно голубое небо с легкими белыми облачками («Большая семья», 1947).

Рене Магрит.

Большое путешествие.

1926

Любит он и другой прием — перетекание (продолжение) изображаемого пространства (чаще всего неба с облаками) на холст, стоящий на мольберте (или как бы узрение реального пейзажа сквозь прозрачный холст). Всеми этими и рядом других подобных приемов сочетания несочетаемого (так ведь, Вл. Вл.?) Магрит добивается создания абсурдной для обыденного визуального сознания атмосферы в картине, которое в гармонии с холодным безжизненным пространством а ля Де Кирико и создает дух сюрреализма в работах известного бельгийца. Созерцая эти работы, мы вживаемся в их миры, мы верим в их существование, в то, что перед нами особая реальность, которая вроде бы совершенно чужда нам, иногда неприятна, но всегда привлекательна сокрытой в ней тайной. Тайна, которую в принципе не может постичь наш разум, но которую мы ощущаем, живем ею в момент созерцания, мы даже знаем ее каким-то особым недискурсивным знанием, страшимся ее, но она доставляет нам эстетическую радость, а иногда и наслаждение, — вот это я, пожалуй, и отнес бы к одному из аспектов духа сюрреализма.

Рене Магрит.

Видения одинокого пешехода.

1926–1927

Это тайна грандиозных метаморфоз, которыми, оказывается, заряжен видимый нами мир, и художники-сюрреалисты научились их открывать и даже являть нам исключительно художественными средствами. Это и есть дух сюрреализма. Притом сами сюрреалисты, как правило, вряд ли понимали глубинный смысл своих работ; возможно, только ощущали нечто грандиозное, в них выражающееся. Свои картины они объясняли проще: как изображения грез, мечтаний, сновидений и т. п., т. е. в большей мере опираясь на психологию, в том числе на популярный в их среде фрейдизм, чем на глубинные онто-метафизические основания. Разве что Дали видел и это, но замаскировал свою онто-метафизику под паранойю, чем и отвел от себя какую-либо философскую критику. Что возьмешь с параноика?

Между тем в этом провидении грандиозных метаморфоз бытия до самых его глубинных оснований и визуальном явлении их и заключается, на мой взгляд, метафизический смысл сюрреализма, его дух. Не могу удержаться, чтобы не привести здесь хотя бы пару конкретных примеров из Магрита. «Видения одинокого пешехода» («Die Traeumereien des einsamen Spaziergaengers») (1926–1927). Ha фоне вечернего загородного пейзажа (уходящая вдаль речка с мостиком, темный массив земли, слегка прописанные деревья, темнеющее небо в тучах) крупная фигура мужчины в черном пальто и котелке спиной к зрителю (традиционный визуальный инвариант Магрита). На самом ближнем плане, на фоне темной земли и фигуры пешехода, горизонтально парящий в воздухе муляж обнаженной безволосой фигуры с закрытыми глазами (нижняя ее часть скрыта за правым обрезом картины).

Рене Магрит.

Северное сияние.

1927.

Частное собрание

Даже без всякого названия (названия у Магрита, как и у большинства сюрреалистов, достаточно произвольны и предельно абсурды по отношению к изображению) резкая визуальная крестообразная оппозиция светлой и темной, обнаженной и одетой, парящей и вроде прочно стоящей на земле фигур на фоне безжизненного призрачного, по-своему красивого вечернего пейзажа вызывает сильный комплекс ощущений и переживаний фундаментальной реальной ирреальности и неотмирности изображенного. Это никак уж не мечты, грезы или сон, но что-то предельно фундаментальное, почти материальное и пугающе чуждое всему человеческому. Чем больше всматриваешься в эту работу, тем большим ужасом веет от нее, но оторвать взгляд трудно.

Рене Магрит.

Философия будуара.

1947

Рене Магрит.

Ступени лета.

1938.

Частное собрание

Другая значимая для нашей темы работа «Северное сияние» («Lumière polaire») (1927). Здесь на фоне чего-то вроде песчаных холмов и облачного неба, в котором какие-то отблески лишь с большой натяжкой можно принять за северное сияние, изображены две обнаженные женские фигуры и пара абстрактных форм. Но что это за фигуры! Перед нами, занимая главное пространство картины, достаточно сильно поврежденные целлулоидные куклы обритых девушек с хорошо развитыми формами и закрытыми глазами. Справа от них из вершины холма вытекает поток темной лавы, который можно принять и за роскошные женские волосы, и за какую-то диковинную птицу, изображенную сзади. Снизу на уровне ног девушек-кукол поверхность красочного слоя картины как бы облупилась (виден холст или стена, на которой она написана) или, напротив, прикрылась каким-то обломком целлулоида серо-охристого цвета. Общий и навязчиво читаемый дух картины — обманчивость визуально воспринимаемого мира, его хрупкость, тленность, нереальность или даже глобальное разрушение, уничтожение жизни на земле. При этом картина магнетически притягивает к себе взор реципиента своей глубинной художественной красотой и невыговариваемой тайной бытия, открывающегося за ней.

Далеко не все так онтологично и угнетающе привлекательно у Магрита, как описанные полотна. Много вещей достаточно простеньких и милых в своем абсурдизме. Просто приятные визуальные находки, радующие душу. К ним относятся, например, «Философия будуара» (1947), где женские туфли прорастают живыми пальцами, а ночная рубашка обнаженной грудью девушки; или фрагменты обнаженного женского тела предстают как фрагменты живых скульптур на фоне сюрреалистически данного пейзажа, где голубое небо с белоснежными облаками строится частично из голубых же кубиков воздушной материи («Ступени лета», 1938). Здесь очевидный дух сюрреализма обладает какой-то просветленной, ирреально обнадеживающей окраской. Именно в этом духе выдержан и огромный фриз (72 м длиной) «Очарованное пространство» («Derverzauberte Bereich») (1952) в Luestersaal (зале с люстрой) казино в Кнокке. В целом у Магрита дух абсурдных метаморфоз бытия разворачивается от мрачно-меланхолических и катастрофических предчувствий до светлых весенних ожиданий какого-то нового пробуждения, обновления, преображения бытия.

Рене Магрит.

Очарованное пространство.

1952.

Фрагмент настенной росписи в казино в Кнокке

Совсем иное, хотя и близкое в этом глобальном антиномизме (светлое-темное), находим мы у Дельво.

Подлинным открытием его искусства стала для меня огромная ретроспективная выставка, посвященная столетию со дня рождения мастера, в Бельгийском королевском музее изящных искусств 1997 года. Тогда мы с Люсей путешествовали по Германии и Франции и по пути заехали в Брюссель на несколько дней к нашим знакомым из издательства «Жизнь с Богом» — запастись некоторыми книгами их издательства и посетить музеи. И неожиданно попали на эту выставку. Конечно, я и до нее знал Дельво по отдельным работам (нескольким, не более) в изданиях по сюрреализму и в некоторых музеях, но он особо ничем не привлекал меня. Здесь же произошло чудесное открытие этого мастера. Множество больших (и даже огромных) полотен с изображением одной и той же золотоволосой обнаженной женщины в пространствах по-кириковски метафизических, как правило, мрачных пейзажей и интерьеров. Антиномия ярко высвеченной белизны прекрасного юного женского тела и хтонической метафизики окружающего ее мира. Здесь сюрреалистический дух основательно перемешан с духом символическим. Притом символ фактически один и отчетливо, если не назойливо, эксплицирован.

Поль Дельво.

Хрисида.

1967.

Фонд Поля Дельво

Поль Дельво.

Диалог.

1974.

Музей Иксгля

Собственно символом всего творчества Дельво может служить картина «Chrisis». Фронтально на первом плане стоит сияющая фигура обнаженной золотоволосой красавицы с опущенным взором и свечой в правой руке на фоне темной пустынной улицы и столь же темного дома, из которого она, возможно, только что вышла. Над ней простирается какая-то прозрачная крыша (такие легкие прозрачные крыши из стекла очень любил Дельво), уходящая вперед вверх на зрителя. Образ этой таинственной женщины (мечта, идеал, вечноженственное, символ светлого начала нового бытия?) проходит практически через все творчество Дельво, через все его полотна. В них она предстает в разных позах практически всегда обнаженной — то одна среди метафизического урбанистического пейзажа или интерьера, то окруженная другими обнаженными, полуобнаженными или одетыми женщинами и всегда одетыми мужчинами. Однако никакой коммуникации между персонажами и никакого движения их в картинах Дельво нет. Иногда есть намеки на внешнее общение или знаки движения, но это — статичная коммуникация манекенов. Все персонажи бельгийского сюрреалиста, включая и его главную музу и героиню, фактически — куклы, часто почти иллюзорно выполненные, или, в лучшем случае, сомнамбулы, помещенные в ирреальный сценический пейзаж, нередко набранный из античных архитектурных сооружений или же зданий современного художнику города.

Поль Дельво.

Безмятежность.

1970.

Музей Трёнинге. Брюгге

Холодная, искусственная красота (а они действительно почти все удивительно красивы) полотен Дельво — это какая-то неземная, чуждая земному миру красота. Красота абсолютного отчуждения или мира духов, в котором полностью отсутствует эротическое начало, т. е. фактически жизнь. Пышногрудые, хорошо развитые женщины Дельво с подчеркнуто густой растительностью на лобке лишены какого-либо эротизма. Они безжизненно прекрасны. Как удалось это мастеру — для меня остается загадкой. Однако именно эта безжизненность очевидно живого женского тела в расцвете всех его сил и возможностей в структуре метафизического пейзажа и в адиалогичном диалоге с остальными персонажами полотен Дельво и создает удивительный и неповторимый дух сюрреализма.

Поль Дельво.

Ночь на море.

1976.

Фонд Поля Дельво

Поль Дельво.

Помпеи.

1970.

Фонд Поля Дельво

Поль Дельво.

Сад.

Фонд Поля Дельво

В этом плане еще одним ярким символом творчества бельгийца является его позднее полотно «Диалог» (1974). Здесь на первом плане сознательно сконструированного очень простого пространства с множеством небольших муляжей античных колонн изображены две обнаженные девушки — одна в фас преклонив одно колено, другая в трехчетвертном развороте сидит на тумбе. Никакого диалога ни между ними, ни каждой из них со зрителем нет. Они полностью замкнуты в себе. То же самое мы видим и в картине «Ночь на море» (1976) и в большинстве других работ мастера.

Или вот из того же ряда прекрасное полотно «Безмятежность» (1970). На фоне пустого интерьера романского храма (скорее огромного архитектурного макета этого интерьера) справа (от зрителя) присела в каком-то неестественном глубоком книксене уже известная нам обнаженная золотоволосая красавица с закрытыми глазами. Красивая голубая накидка струится по ее спине, спадая множеством роскошных складок на землю. Левый край картины занимают две вроде бы беседующие между собой полуобнаженные девушки в длинных белоснежных юбках и роскошных шляпах. Дальний фон занимает вечерний пустынный городской пейзаж с несколькими северными храмами. Картина выдержана в тонкой голубоватой гамме, с которой контрастируют белые тела девушек и светлые, уходящие вдаль по законам резко сходящейся перспективы колонны храма. Что это: сон, грезы, меланхолическое видение? Все вместе и более того. Сомнамбулическая золотоволосая красавица приглашает зрителя в какой-то таинственный мир, который вроде бы и знает наша душа, мечтает о нем, стремится к нему, но и чего-то опасается, как бы останавливаясь на его пороге.

Поль Дельво.

Проселочная дорога.

1959

Поль Дельво.

Одиночество.

1955.

Музей изящных искусств.

Берген

Не менее привлекательно и загадочно полотно «Сад» (1971). Вечерний городской парк. На небе полная луна, вдали трамвай с ярко освещенными окнами. Чуть ближе к нам, но в достаточно отдалении по парку прогуливаются в основном одетые горожане, хотя среди них мелькает и несколько обнаженных девушек. Первый же план занимают четыре обнаженные девушки, расположившиеся вокруг стола, но не участвующие ни в какой коммуникации друг с другом. Каждая из них полностью погружена в себя и как бы не замечает ничего и никого вокруг. То же можно сказать и о прогуливающихся вдалеке горожанах. Это, как и многие другие полотна Дельво (ср., например «Помпеи»), в равной мере можно отнести как к сюрреалистическим, так и к символическим. В них дух символизма свободно перетекает в дух сюрреализма, демонстрируя метафизическое родство этих больших направлений в искусстве.

Еще одной темой многих полотен Дельво являются пустые ночные вокзалы с уходящим вдаль железнодорожным полотном, на котором иногда изображаются вагоны или паровозы, и одинокой женской фигуркой, устремляющей взгляд в эту даль. В них господствует не столько сюрреалистский, сколько дух экзистенциального одиночества, тоже характерный для искусства и миронастроения того времени.

Особое место в творчестве Дельво занимают серии работ со скелетами. Наиболее интересны огромные полотна на евангельскую тематику «Распятие» (1951–1952), «Ессе Homo» («Снятие с креста») (1949, частное собрание), «Положение во гроб» (1951, Музей изящных искусств, Берген). Здесь все персонажи, включая Иисуса, представлены весьма изящными, я бы даже сказал, эстетски написанными скелетами. Сами по себе эти работы, явно тяготеющие к достаточно простому символизму, интересны, но никакого духа сюрреализма в них нет, несмотря на вроде бы очевидную абсурдность изображений. Однако средневековая практика изображения Смерти или апокалиптических персонажей в виде скелетов давно приучила европейское эстетическое сознание к адекватному восприятию этих образов.

Поль Дельво.

Распятие.

1951–1952.

Королевский музей изящных искусств Бельгии.

Брюссель

Из всего сказанного и имеющегося еще в сознания мне не терпится сделать предварительный вывод о том, что дух сюрреализма — это, скорее всего, апокалиптический дух. Сюрреализм воочию являет нам в лучших своих произведениях метафизику Апокалипсиса, метафизическую реальность, претерпевающую апокалиптические метаморфозы и трансформации. И во многих произведениях Магрита, Дельво, Дали, Миро, Танги, Матта мы погружаемся в процесс этих трансформаций, переживаем их в себе. При этом Апокалипсис предстает здесь в своей евангельской амбивалентности и как предельно разрушающий относительно знакомое нам бытие-бывание до его глубинных метафизических оснований, и как преображающий его в нечто принципиально иное, на основе которого возникает новая красота, но уже иная. Возможно, именно ее ощущал еще Андре Бретон, когда в финале повести «Надя» дал определение сюрреалистической красоте: «Красота будет конвульсивной или ее не будет вовсе» (La beaute sera CONVULSIVE ou ne sera pas. — Breton A. Oeuvres completes. Vol. 1. Gallimard, 1988. P. 753).

На этом вынужден закончить это затянувшееся письмо, ибо отбываю на некоторое время в солнечную и совсем не апокалиптичную и не сюрную Элладу, которая, возможно, придаст мне сил и новые импульсы для продолжения этой значимой для меня темы.

Дружески ваш В. Б.

Дорогие друзья,

только что вернулся из небольшого греческого отпуска, во время которого пытался полностью отрешиться от московской суеты, да и вообще от суеты мира сего в контакте с природой и духом древней Эллады, которым пронизано все в Греции. Этот опыт, как вы знаете, не поддается вербализации, что и существенно, но укрепляет и обогащает нас, приобщая к полноте бытия в каком-то концентрированном модусе. Особенно актуальным оказывается он, когда ты погружаешься в него в перерыве между своеобразными фазами пребывания в пространстве сюрреализма. В Элладе, духовная аура которой знаменует одну из главных вершин подлинной Культуры, хорошо ощущается, что дух сюрреализма — это нечто совсем иное и открывающее чуткой, эстетически настроенной душе совсем иные горизонты и пространства, чем те, с какими имела дело Культура. При этом сам феномен сюрреализма, конечно, принадлежит еще Культуре, ярко свидетельствуя о ее последнем взлете (или излете).

(26.06.15)

Между тем долго рассуждать об этой самой инаковости последней стадии Культуры вчера мне не удалось. Отправился в Институт на последний перед летними отпусками Ученый совет, а с него мы всей «московской триаложной троицей» (это информация для Вл. Вл.) посетили прощальное гастрольное выступление «Жизнь продолжается» знаменитой танцовщицы рубежа столетий Сильви Гиллем. Из четырех миниатюр, созданных крупнейшими хореографами мира для этого прощального спектакля, достойна внимания, на мой взгляд, только одна, первая под названием «TECHNE» (хореограф Акрам Хан). Это действительно высокохудожественная, предельно экспрессивная миниатюра минут на 20. И говорю я об этом здесь только потому (балет у нас — сфера Н. Б., и, возможно, она напишет об этом что-то более вразумительное), что по странному совпадению непонятно как движущихся духовно-эстетических токов балет «Технэ» является потрясающе точной иллюстрацией к фразе Бретона, которой я закончил предшествующее письмо о сюрреализме: «Красота будет конвульсивной или ее не будет вовсе». Сильви Гиллем в этой миниатюре представила именно такой тип красоты.

Он, пожалуй, здесь не имеет прямого отношения к сюрреализму и его духу, но рельефно выражает дух нашего времени. Перед нами дуэт женского, предельно субтильного (эстетского в данном танце) тела с неким технически выполненным деревом в электрических огнях под электронную, обостренно драматичную музыку. Какая-то не выразимая словами, эстетская, конвульсивно пластичная красота ярко выраженного апокалиптизма потоком устремляется на тебя со сцены и полностью вовлекает в свое удивительное пространство. И доставляет острое, пронзительное наслаждение.

Нечто похожее я испытываю и от многих картин сюрреалистов. Только поэтому упомянул здесь о миниатюре Гиллем. Она — символ «конвульсивной красоты», по удачно найденному выражению Бретона. Правда, несколько иной, чем та, которую имел в виду Бретон, рассказывая о своеобразной красоте своей слегка помешанной героини и красоте ее любви и любви героя повести к ней. Однако само понятие «конвульсивная красота», по-моему, очень подходит ко многим живописным и графическим работам сюрреалистов, характеризуя один из существенных аспектов духа сюрреализма. Имеется в виду, конечно, не буквальное изображение каких-то конвульсивных движений конкретного организма (хотя у сюрреалистов немало и этого), но конвульсивная красота видимого мира, претерпевающего кардинальные метаморфозы, преобразования, трансформации, свидетельствующие о глобальных духовных процессах метафизического уровня.

Сильви Гиллем в балете «TECHNE»

(хореограф Акрам Хан, Москва. 2015)

Ярчайшей манифестацией так понимаемой конвульсивной красоты, несомненно, является творчество Сальвадора Дали. В этом я еще раз (в который уже) убедился на большой выставке его работ в 2013 г. в Мадриде, которая переехала туда из парижского Центра Помпиду. Практически все главные, ставшие уже хрестоматийными, работы Дали прекрасны именно этой красотой. И, если уж говорить о духе сюрреализма, то с наибольшей силой он выражен именно у него. И каталонец сам хорошо сознавал это, когда в манифестарной форме утверждал: «Я не сюрреалист, я — сюрреализм… Я — высшее воплощение сюрреализма — следую традиции испанских мистиков. Испанские мистики всегда были сюрреалистами». И даже привязка к испанским мистикам не является здесь характерной для Дали формой непомерного возвеличивания своей персоны. Его живопись убедительно показывает, что он был, пожалуй, не меньшим визионером, чем средневековые испанские мистики. Правда, уже не в средневековом смысле. В духе общей атмосферы французского сюрреализма, в которой он жил какое-то время, хотя и постоянно отмежевывался от французов как атеистов, он именовал свое визионерство бредом. «Мой параноидально-критический метод, — писал он, — сводится к непосредственному изложению иррационального знания, рожденного в бредовых ассоциациях, а затем критически осмысленного… Я — живое воплощение поднадзорного бреда» и т. п. При этом свой «бред», или иррациональные видения и «знания», он стремился изобразить с фотографической и даже со сверхфотографической точностью и убедительностью, что ему удавалось очень хорошо, так как он в совершенстве владел техникой живописи своих любимых старых мастеров Вермера Делфтского, Рафаэля и др.

Нам, современным реципиентам живописи Дали, в принципе не так уже и важно, как сам маэстро понимал суть своего творчества, хотя и существенно, что он чувствовал в нем выражение именно иррационального знания. Важнее, что видит наше эстетическое сознание в работах великого испанца и как осмысливает их. А оно видит высокохудожественное выражение-созидание-явление совершенно уникальной реальности в столь профессионально выполненной иллюзорно-фотографической форме, что она (реальность) представляется нам более реальной, чем реальность видимого мира, именно в подлинном смысле — сюрреальной, сверхреальной или ирреальной.

При этом сюрреальная атмосфера работ Дали активно тяготеет к художественному символизму, суть которого сводится к выражению живописными средствами грандиознейших метаморфоз бытия от деформаций и трансформаций визуального облика незначительных предметов видимого мира и человека до уровней метафизической реальности, как в мифогенных формах древнегреческого знания, так и в пространстве христианского видения мира. Везде Дали хорошо чувствует внутренние деформации и гипертрофию всех и всяческих форм, бесчисленные почти катастрофические пластические видоизменения, разрывы и взрывы всего и вся, абсурдные сочетания и перетекания иллюзорно данных предельно материальных, но чуждых нашему миру предметов и существ. И выражает все это столь совершенно и убедительно, что все его, в сущности, предельно апокалиптическое творчество вызывает ощущение восхищения и уникальной, нигде и никогда не бывшей красоты разрушающегося и преображающегося в прекрасных конвульсиях бытия.

Картины Дали, что бы они ни изображали, доставляют высокое эстетическое наслаждение, они ведут реципиента к тому сущностному контакту с Универсумом, который является целью и высшим достижением всего классического Искусства. В этом плане Дали не только в совершенстве овладел живописной техникой на уровне, скажем, того же Вермера (одного из любимых его живописцев), но и проникся самим духом классического искусства и смог трансформировать его в чисто сюрреалистический дух своей живописи, явно ощущая его глубинную универсальность для искусства Культуры в целом.

В этом тайна и чудо творчества Дали, пожалуй, последнего сознательного хранителя, продолжателя и выразителя метафизических традиций высокого Искусства, но уже на уровне и в формах последнего апокалиптического этапа Культуры. Творчество Дали в целом достаточно оптимистично при наличии в нем и хтонических элементов. И этот оптимизм заключен именно в «конвульсивной красоте» многих его работ. Она свидетельствует о преображенческом (эсхатологическом) характере грядущего (или уже вершащегося) Апокалипсиса, хотя немало в его творчестве и картин, предвещающих не преображение, но глобальное разрушение, полное уничтожение бытия в относительно привычном для нас понимании. Они навеяны мировыми войнами прошлого столетия и угрозой ядерного уничтожения, но по своей художественно-символической образности носят более глобальный метафизический характер. Я имею в виду, в частности, такие его известные картины, как «Предчувствие гражданской войны» (1936) и «Лицо войны» (1940).

Чтобы не быть голословным и неправильно понятым, приведу несколько примеров. Вот, небольшая, но предельно символическая работа из музея Дали в Санкт-Петерсбурге (Флорида) «Геополитическое дитя наблюдает за рождением нового человека» (1943). В сугубо сюрреалистической пустыне какого-то инобытия…

Сальвадор Дали.

Геополитическое дитя наблюдает за рождением нового человека.

1943.

Музей Сальвадора Дали.

Санкт-Петерсбург (Флорида)

II Эврика! В моем сознании, наконец-то, всплыл нужный термин для обозначения и метафизических пространств живописи Де Кирико и его коллег, и, особенно, пустынных, безлюдных и безжизненных пространств многих работ Дали и некоторых других сюрреалистов. Они являют собой именно образ инобытия, предельно отличного и от уютного земного бывания, и даже от наших философско-богословских представлений о бытии. Сюрреалистическое инобытие — один из характернейших признаков духа сюрреализма! //

Сальвадор Дали.

Лицо войны.

1940.

Музей Бойманса — ван Бейнингена.

Роттердам

Именно в пустыне сюрреалистического инобытия на белоснежной салфеточке лежит яйцо земного шара с приклеенными к нему желтыми материками. В районе Северной Америки оболочка Земли треснула, как скорлупа, и из нее вылупляется туловище и рука «нового человека» (величиной с самую Землю). Голова и ноги его конвульсивно бьются изнутри о скорлупу, стремясь высвободиться, но она там уже не трескается, ибо имеет не хрупкую структуру скорлупы, а что-то близкое к резиновой оболочке надувного шарика, которая принимает форму рвущихся изнутри членов сверхчеловека. Материки (Южная Америка и Африка) начинают стекать (важный инвариант живописи Дали — стекание и растекание вроде бы твердых в земном мире предметов) с поверхности земного яйца на предусмотрительно подстеленную салфетку. Туда же скатывается и капля яркой крови из трещины в земной скорлупе. Над земным яйцом парит некий покров-парашют (без строп). Обнаженный длинноволосый пророк (не автор ли Новозаветного Апокалипсиса?) в правом нижнем углу картины указывает пальцем означенному в названии ребенку на происходящее метафизическое событие. А ребенок, хотя и геополитический, в страхе жмется к ногам пророка, но с любопытством созерцает происходящее.

Сальвадор Дали.

Воскрешение плоти.

1940–1945.

Частное собрание.

Мексика

Даже из краткого поверхностного описания основных визуальных элементов картины очевидны напрашивающиеся многочисленные символические ассоциации, дающие сильные импульсы к немедленной пострециптивной герменевтике. Однако воздержимся от этого. В целом же перед нами глобальный художественный символ грядущего (или вершащегося) Апокалипсиса в его оптимистически-эсхатологическом варианте. И фактически символ всего искусства Дали. Ощущая вселенский метафизический Апокалипсис, он посвятил его живописному выражению все свое творчество.

Между тем, как я уже сказал, и вам, коллеги, это хорошо известно, у Дали немало работ, выражающих иной, разрушительно-катастрофический аспект апокалиптического процесса. Это и упомянутые «Предчувствие гражданской войны» (1936, Музей искусств, Филадельфия), и «Лицо войны» (1940), и даже такая вроде бы долженствующая иметь обратный смысл картинка (это все небольшие по размерам, но крайне выразительные работы), как «Воскрешение плоти» (1940–1945).

В последней картине не символически, но иллюстративно изображен момент Страшного Суда, когда останки всех умерших изводятся из могил и облекаются плотью. Процесс этот показан у Дали крайне изобретательно, убедительно и иллюзорно-рельефно (как, собственно, и все у него). Чего стоит хотя бы группа справа на переднем плане, где у облекающейся плотью полногрудой девицы из чрева сыплются золотые монеты (анти-Даная?), а лицом в них зарылся некий тоже только частично облеченный плотью коленопреклоненный персонаж, страстно обнимающий девицу за чресла. В этой сцене участвует и некий старец с костылем, протягивающий анти-Данае (уже Афродите?) сморщенное яблоко (Париса?). Многозначность, многосмысленность практически всех визуальных, предельно парадоксальных образов, созданных беспредельно развитой фантазией Дали, напоминает нам его дальнего предшественника Босха, которого многие сюрреалисты считали предтечей сюрреализма. Однако дух большинства работ Босха, и к этому я еще постараюсь вернуться, по-моему, далек от сюрреалистического, хотя фантазия его в создании абсурдных визуальных образов может сравниться только с далианской (как и, точнее, обратно — далианская с его).

Между тем облечение плотью у Дали проходит небезболезненно. Фигуры воскрешаемых зримо выражают испытываемые ими мучения, не ликуют, но корчатся. Вот уж где конвульсивная красота дана в чистом виде. И она дышит угрозой и явными страданиями человечеству. Инобытийный далианский пустынный пейзаж, некие объемные пирамидальные формы и бюстик усмехающегося Вольтера на фоне дальнего входа в какой-то геометрически-герметический мир усиливают дух сюрреалистического апокалиптизма в этой работе.

Дали беспредельно многомерен в выражении и явлении нам провиденного его художественным гением инобытия, то ли грядущего, то ли параллельного нашему бытию, то ли рожденного его безудержной фантазией. Существенно, что это инобытие мощно воздействует на реципиента, вовлекает его в свое пространство, побуждает активно переживать все, вершащееся в нем, и, главное, доставляет ему высокую эстетическую радость, а нередко и наслаждение от ощущения полноты, многомерности и бесконечности бытия. Многие аспекты его творчества способствуют этому. И среди них на первых местах стоят эротизм многих его работ, фигур, сама эротическая энергетика большинства его образов; мифологизм отдельных образов и целых полотен и особый далианский мистицизм, включающий в себя и атомно-молекулярную энергетику тварного мира (невесомость, парение многих фигур и целых сцен — отсюда). Всем этим, как и многим другим темам и мотивам творчества Дали, как вам известно, посвящены сотни и тысячи страниц в бесчисленных монографиях, анализирующих его искусство. И я не собираюсь здесь пересказывать их, но попытаюсь смотреть на творчество уникального художника прошлого столетия только под углом зрения духа сюрреализма, который, повторюсь, у Дали выражен с большой полнотой и многомерностью.

Сальвадор Дали.

Большой мастурбатор.

1929.

Частное собрание.

Париж

Эротизм оживляет, одушевляет, очеловечивает многие его работы, напоминая о чем-то очень важном и значимом для жизни, хотя и включенном у нашего сюрреалиста в инобытийный контекст. Даже его мрачноватая картинка «Воскрешение плоти» пронизана эротической энергией, что несколько смягчает катастрофический характер ее апокалиптизма. Там, где плоть уже обрела свои формы (этого, кстати, немного), они показаны художником предельно чувственными. Дали любит изображать женское тело или его фрагменты в их эротически цветущей зрелости, чувственными, но отчужденными от пошло понятой сексуальности. Все его картины с эротически обостренной тематикой прекрасны, но фактически не сексуальны и тем более не порнографичны. Даже там, где он сознательно провоцирует и эпатирует зрителя прошлого столетия (сегодняшнего-то ничем подобным не эпатируешь) пикантными названиями вроде «The Great Masturbator» (1929) или «Jeune Vierge autosodomisee» (1954), формы женского тела (как и в ряде других работ подобного типа) предельно эстетизированы и помещены в столь отвлеченный сюрреалистический контекст инобытия, что не вызывают каких-то примитивных фривольных ассоциаций. Эротизм у Дали носит эстетски возвышенный характер, вскрывающий и выражающий глубинную мистику традиционно занижаемых в христианской культуре эротических отношений. Плотская эротика чисто художественными средствами возведена им до ее глубинных метафизических основ космического, инобытийного эроса. Особой возвышенности этот мотив достигает в его знаменитой «Leda atomica» (1949).

Сальвадор Дали.

Автосодомия невинной девушки.

1954.

Собрание «Плейбоя».

Лос-Анджелес

Сальвадор Дали.

Leda atomica.

1949.

Театр-музей Дали.

Фигерас

В этом небольшом полотне — в какой-то мере являющимся еще одним художественным символом и credo всего многомерного творчества испанского визионера — эротизм, мифологизм и мистицизм его сознания материализовались в прекрасном образе Леды (прообразом которой стала, как и во многих других полотнах, его муза Гала), парящей вместе со всеми остальными материальными предметами в инобытийном пространстве, лишенном гравитации. Подобным безгравитационным мистицизмом дышит и другое знаменитое полотно Дали «Мадонна Порт-Льигата» (1950, Минами-музей, Токио). Сама Мадонна, Божественный Младенец, подобие престола, на котором она должна восседать, фрагменты арок, долженствующих символизировать какую-то архитектуру, и множество мелких предметов, явно наделенных определенной символикой, парят в далианском инобытийном пространстве, дышащем духом сюрреализма.

Сальвадор Дали.

Мадонна Порт-Льигата.

1950.

Музей Минами.

Токио

И здесь, и в «Леде», и в ряде других полотен на христианскую тематику (на чем я хотел бы еще остановиться далее) особенно, Дали очень удачно создает мистическую безгравитационную среду, опираясь на популярные знания ядерно-молекулярной физики, что он и сам активно демонстрирует в своих текстах и многих полотнах, и сочетая это со своим пустынным сюрреалистическим пейзажем. В данном полотне фрагменты архитектурной кулисы ненавязчиво напоминают образ обычного магнита, который вроде бы и создает особое антигравитационное поле с парящими в нем телами и предметами. Умелое манипулирование последними на его время знаниями в области квантовой механики и традиционным мифологическим мистицизмом, удачно осуществленное чисто художественными средствами живописи, где виртуозная иллюзорная техника играет важнейшую роль и способствует созданию духа сюрреализма во многих работах Дали.

Между тем я несколько забежал вперед. Прежде чем переходить к христианскому мистицизму испанского сюрреалиста, я хотел бы остановиться на одной небольшой, но яркой и выразительной картине, наиболее полно концентрирующей далианский дух мифологизма, или, точнее, мифологический аспект духа сюрреализма в принципе. Это «Апофеоз Гомера» (1944–1945) из Мюнхена.

В виртуальных скобках хочу, кстати, отметить, да это вам и так известно, что существует огромная литература, и искусствоведческая, и психоаналитическая, в которой все творчество Дали рассматривается исключительно с позиций вульгарно понятого психоанализа, которым он серьезно увлекался и сам об этом нередко писал. В частности, и сущность данной работы один из подобных вульгаризаторов искусства видит в следующем: 1. Импотенция Сальвадора Дали. 2. Амбивалентное отношение к женщине в виде страсти и страха, смешанного с ненавистью. 3. Осознание положения «заключенного» в союзе с Галой и последующий депрессивный фон жизни. 4. Осознание собственной бесплодности в детородном смысле. 5. Непреодолимое влечение к своей матери.

К чести Дали нужно сказать, что, увлекаясь психоанализом и, в частности, «Толкованием сновидений» Фрейда, сознательно вводя в свои произведения многие сексуальные (по Фрейду) символы и просто фаллические и другие чувственные образы и элементы человеческого тела, он своим могучим художественным гением переплавил все их, как и множество других визуальных элементов, заимствованных из видимой действительности, в совершенно иное художественное качество, в уникальные художественные пространства преображенного инобытия, наполненного духом сюрреализма.

Именно это можно сказать и об «Апофеозе Гомера» (иногда эта картина в скобках называется и «Дневной сон Гала»). Картина пронизана эротическими энергиями, но это отнюдь не убого понимаемые примитивные энергии либидозного фрейдистского типа. В ней разлита энергия мощного античного Эроса, который является основой жизни и всего космического бытия с древнейших времен до наших дней. Им пронизаны и прекрасное тело спящей обнаженной женщины на правом переднем плане картины, и удивительный, с сумасшедшей далианской фантазией выполненный бюст бога Эрота над ней, выражающий самую суть эрогенного бытия Универсума, и рвущаяся ввысь из моря на дальнем плане тройка бешеных коней, несущая парящую над ними и возком-раковиной вакхическую Афродиту. И даже слегка рушащийся и оплывающий одновременно древний бюст (полускульптурный, полуплотский — из живой плоти) самого Гомера на переднем плане слева, подпираемый традиционным костылем-подпоркой (визуальным символом рушащегося тварного мира у Дали), свидетельствует о бесконечном нарождении новой жизни. Из его рта, как из вульвы, обрамленной своеобразной растительностью, выглядывает лицо юной женщины, хотя еще и со страдальческим (роды как-никак, хотя и вечно длящиеся с гомеровских времен) выражением, но уже с успокоенным профилем на отбрасываемой им (лицом) тени.

Сальвадор Дали.

Апофеоз Гомера.

1944–1945.

Пинакотека современного искусства.

Мюнхен

Обломок древнего камня с круглой печатью и надписью на архаическом языке руническими знаками на самом первом плане картины как бы навечно закрепляет инобытийный триумф многоликого античного Эроса, берущего начало прежде всего от Гомера (его спящей Елены, вакхической Афродиты и бесконечного круговорота вещей и явлений в метаморфозах эрогенного мифического бытия).

Тем, кто привык толковать большинство работ Дали исключительно в духе либидозно-фрейдистской символики, я мог бы сказать еще и следующее. Конечно, Дали сам дал для этого мощный повод, гениально спровоцировал будущих герменевтов, пуская их, как я убежден, по ложному следу (и это все в духе его гениального юродствования). Да, он увлекался фрейдизмом, почитал самого Фрейда и почти держал его «Толкования сновидений» у себя под подушкой вместо Библии. Немало времени, как известно, он посвятил, например, осмыслению известной картины французского реалиста и предшественника импрессионистов Жана Франсуа Милле «Анжелюс» («Вечерняя молитва») вроде бы во фрейдистском духе. С 30-х по 60-е годы он создал немало парафраз этой картины в своем далианском духе и даже опубликовал книгу «Трагический миф „Анжелюс“ Милле», зафиксировав вербально свою якобы (как пишут исследователи) фрейдистскую интерпретацию этой картины. // К сожалению, эта книга мне пока недоступна. Поэтому на нее я никак не ссылаюсь. Если кому-то из вас, коллеги, доступен этот текст — полагаю, что он не очень велик, — подошлите. Буду рад с ним ознакомиться. // Особенно интересно его название, ибо, судя по известным мне картинам из этого цикла, Дали действительно создал новый сюрреалистический миф с трагической — я бы даже дал более сильный термин, но позже — окраской на тему вроде бы мало заметной картины Милле.

Сальвадор Дали.

Апофеоз Гомера.

1944–1945. Фрагменты.

Пинакотека современного искусства.

Мюнхен

Жана Франсуа Милле.

«Анжелюс» («Вечерняя молитва»).

1857–1859.

Музей Орсэ.

Париж

Вы, конечно, помните, что на картине французского мастера изображены молодые крестьяне, вероятно, муж и жена, которых вечернее богослужение застало в поле за работой. Вдали на горизонте виднеется деревенская церквушка на фоне красивого послезакатного, почти в импрессионистском духе написанного неба. Крестьяне, слыша, видимо, колокольный звон, преклонили головы в безмолвной молитве. Рядом на земле вилы для выкапывания картофеля, корзина с картофелем, одноколесная тачка для транспортировки собранного урожая. Прекрасное полотно, пронизанное подлинным высоким молитвенным настроением, объединяющим в единое целое людей, землю, ее плоды, небо и все, созданное человеком (деревушка на горизонте).

Сальвадор Дали.

Анжел юс.

Версия 1932.

Частное собрание.

Медон

Что побудило изощренную фантазию сюрреалиста зацепиться именно за эту картину, трудно сказать. Думаю, что и сам художник не дал бы точный ответ на этот вопрос. Так работает параноидально-критическое сюр-сознание. Однако!

Дали, в течение 30 лет создав немало работ по мотивам этой картины, т. е. занимаясь ее художественным изучением и толкованием, далеко ушел и от непосредственной темы Милле (обычной вечерней молитвы крестьян), и от примитивно понимаемого (в том числе и им самим на уровне ratio) фрейдизма. Я назову только несколько наиболее сильных и значимых работ этой серии, которые видел в оригинале, в том числе и совсем недавно на мадридской ретроспективе художника. «Анжелюс» (версия 1932), «Spectre de I'Angelus» («Призрак Анжелюса») (версия 1934), «Angelus architectonique de Millet» («Архитектонический Анжелюс Милле») (1933), «Архелогические реминисценции „Анжелюс“ Милле» (1933–1935), «Un couple aux têtes pleines de nuages» («Пара, витающая в облаках») (1936). При особом желании и немалых мыслительных герменевтических усилиях эти работы можно, конечно, истолковать в вульгарно-фрейдистском духе. Однако даже если сам мастер при создании их имел в своем сознании именно этот смысл, то могучее (повторю — гениальное) творческое подсознание великого художника переплавило его в более глубокий, сублимировало (использую правильный термин того же Фрейда, в его изначальном смысле — от sublîme — возвышенное) его до уровня некоего вселенского мистического эроса и не только (!).

Убежден, что именно высокая молитвенная атмосфера и красота полотна Милле поразили глубинные сверхсознательные уровни души Дали и потребовали от него в духе своего времени переосмыслить традиционное понимание картины в своих многочисленных парафразах, среди которых, кстати, изредка встречаются и зарисовки чисто сексуально-эротического характера, но их, по-моему, немного, и они малоинтересны. И не они, конечно, вошли в «золотой фонд» Дали, но именно перечисленные мною здесь работы. Более того, своими полотнами и, возможно, упомянутой книжкой Дали привлек особое внимание к картине Милле, чем оказал ему и его памяти неоценимую услугу. В ряду многих полотен Милле ее можно было и не заметить, если бы не такой маниакальный интерес к ней Дали.

Испанский сюрреалист сам хорошо сознавал и писал, что он не всегда понимает смысл своих работ, но это не значит, справедливо утверждал он, «что эти картины лишены смысла, напротив, смысл их так глубок, сложен, многозначен, непроизволен, что невольно ускользает от простого анализа логической интуиции». В его лучших картинах на тему «Вечерней молитвы» Милле мы сталкиваемся именно с этим случаем, как, кстати, и в большинстве его главных работ. Поэтому постоянно муссируемый им самим фрейдистский подтекст многих из них, по-моему, — лишь рекламный трюк великого провокатора и эпатажника. Он развлекался, эпатируя и скандализируя общественное сознание своего времени и создавая при этом подлинные высокохудожественные шедевры, глубинный смысл которых, — он хорошо сознавал это, — мало кому доступен из его современников, раз уж он и сам далеко не все в них понимал (и в этом он, я полагаю, не кривил душой и не рисовался перед публикой). Только три четверти века спустя после их создания мы начинаем более или менее адекватно понимать их глубокий метафизический смысл. В этом, кстати, я вижу еще одно отличие духа сюрреализма от духа символизма. Если метафизический вектор искусства символизма был в основном направлен в мифологическое прошлое, которое в большей или меньшей мере знакомо и понятно современникам, то вектор сюрреализма совершенно очевидно ориентирован в незнакомое будущее. Дух сюрреализма в лучших работах и представителей движения сюрреалистов, и других художников прошлого, в которых мы его ощущаем, — это провидческий, профетический дух. Очевидно, что он не может быть сразу понят и принят современниками.

Чтобы не раздражать вас, дорогие друзья, излишним многословием, я хочу кратко высказать свое понимание художественных смыслов некоторых живописных интерпретаций Дали картины Милле, созданных им на протяжении ряда лет в активном творческом диалоге со своим французским предшественником и коллегой.

В версии 32 г. почти полностью сохранены фигуры крестьян Милле. Они только слегка удлинены. У юноши вместо правой ноги протез, а в его груди пробито сквозное отверстие в форме какого-то острова или материка, сквозь которое виден фрагмент традиционного далианского пустынного пейзажа, на авансцене которого и помещены фигуры. При этом пустынный пейзаж — это и есть собственно какая-то уходящая в бесконечность сцена, так как его поверхность являет нам не образ природной местности, но именно планшет сцены — гладко выстланный пол, разлинованный перспективно сходящимися к горизонту линиями, на котором расставлены уходящие вдаль столбики и где-то очень далеко на горизонте, но фактически в центре картины видны ярко освещенные сюрреалистические скалы с вырастающим из них автомобилем. По краям изображения дана своеобразная темная сценическая рама с небольшими нишами, в которых размещены сюрреалистические музыканты. Сама пара крестьян изображена почти силуэтно. Освещено лишь пространство сцены за ними. На молитвенность оригинала намекает только силуэт девушки, однако склонилась она в молитвенной позе уже перед совсем иной реальностью, чем та, которая была явлена в картине Милле. Началась какая-то глобальная метаморфоза бытия, в которой принимают участие и существенно деформированные образы Милле уже как некие пластические символы преобразуемой жизни.

Сальвадор Дали.

Призрак Анжелюса.

Версия 1934.

Частное собрание

Сальвадор Дали.

Архитектонический «Анжелюс» Милле.

1933.

Национальный музей

Центр искусств королевы Софии.

Мадрид

Вариант 1934 г. Постзакатное небо над темным пустынным холмистым пейзажем. Фигуры из картины Милле даны в форме расплывающегося в небе темного облачка. А на переднем плане полотна скульптурно изображена некая темная, пластически очень выразительная и убедительная коленопреклоненная химера в профиль с неимоверно гипертрофированными (вытянутыми по горизонтали) женскими признаками (груди, живот, ягодицы, поддерживаемые традиционным у Дали в таких случаях костылем-подпоркой). Образы Милле расплываются в прошлом, их место занимает нечто совсем иное и, с позиции классической эстетики, тяготеющее скорее к пространствам безобразно-хтоническим, чем бытийственно-прекрасным, хотя и художественно выполненное вполне искусно и убедительно. На смену молитвенному духу времени Милле пришло время апокалиптических химеро-венер.

Сальвадор Дали.

Архелогические реминисценции «Анжелюс» Милле.

1933–1935.

Музей Сальвадора Дали.

Санкт-Петерсбург (Флорида)

Картина 1933 г. — чисто далианское сюрреалистическое полотно, созданное с не характерным для Дали этого времени минимализмом. В пространстве сюрреалистического пейзажа в центре картины высятся две огромные белоснежные абстрактные биоморфные скульптуры в духе Ганса Арпа. Их гигантский размер подчеркнут микроскопической фигуркой мужчины с ребенком, прогуливающегося под одной из скульптур. Левая более высокая скульптура со сквозным отверстием в средней части — явно предельно трансформированный образ мужчины, правая более обтекаемая и намекающая на округлые женские формы — пластический символ женщины. Из этой формы в сторону мужской особи, как бы прогибая ее, устремлен длинный тонкий стержень (грезы женщины о собственном фаллосе?). Скульптуры изображены на фоне желто-золотых облаков закатного неба. Картину Милле, кроме названия, здесь уже ничто не напоминает. Это чисто сюрреалистическая эстетски выполненная основательная пластическая деконструкция ее, создающая ощущение реальной презентности далианского инобытия. Свершилось!

Особую эстетическую радость мне доставляет маленькая, но великолепно проработанная картинка из музея Дали во Флориде «Археологические реминисценции „Анжелюс“ Милле». Кстати, на иллюстрациях она, как и многие другие малоформатные картины Дали, производит впечатление монументального полотна. И так и думаешь, если не смотришь на цифры размера картины в альбомах, а когда видишь ее в оригинале, испытываешь некоторое даже разочарование: «Оказывается, такой шедевр и столь малого размера. Его бы на всю стену раскатать!»

Здесь опять любимый далианский пустынный пейзаж с огромным на четыре пятых картины по высоте постзакатным очень тревожным небом. В центре картины две огромные руины каких-то древних кирпичных сооружений в форме фигур крестьян из картины Милле. Гигантский размер их подчеркивают опять же несколько микроскопических человеческих фигурок у подножия сооружений, руины какого-то античного храма с колоннами, доходящие только до колен фигур, и кипарисы примерно такого же размера (до колен и ниже). Древность руин подчеркивают существенно облупившаяся штукатурка на них, из-под которой и проступает кирпичная кладка, а также огромные кипарисы, выросшие на скульптуре девушки в районе ее бедра и где-то на согнутой в молитвенном поклоне спине. От былой и столь жизненно представленной у Милле молитвенности, которая когда-то очень давно, согласно данному художественному образу Дали, имела огромные размеры, остались только руины на фоне тревожного неба грядущего мира.

И наконец, диптих 1936 г. Он состоит из двух картин, рамы которых являют нам силуэты юноши и девушки, слегка напоминающие абрис фигур Милле. Сами же картины — два прекрасных типично далианских пейзажа с ярко выраженным сюрреалистическим духом, на первых планах которых изображены покрытые скатертями столы. У юноши (точнее, внутри него) на столе пустая рюмка с ложкой и некий коричневый предмет, который можно истолковать и как кусок хлеба особой формы. На столе девушки — кисть винограда. Подобный стол, только большего размера, появится позже в «Тайной вечере» Дали.

Уже из сказанного видно, что названные мною картины испанского сюрреалиста — это многомудрый философско-художественный диалог со своим французским коллегой конца XIX в. В нем путем пластических метаморфоз картины Милле поднимается главный вопрос XX столетия — о глобальной трансформации и даже об аннигиляции традиционной христианской духовности, а возможно, и духовности человека как homo sapiens вообще. И решается он в предельно апокалиптической тональности. Молитвенная идиллия «Анжелюса» Милле развертывается у испанского сюрреалиста в грандиозный пророческий процесс модификации и трансформации самих духовно-метафизических основ бытия. Возможно, поэтому он назвал свой трактат «Трагическим мифом», создав, по сути, многомерный апокалиптический миф.

Выстроив эту достаточно четкую для главного, на мой взгляд, смысла художественно-герменевтической деконструкции Дали полотна Милле линию картин, я не хотел бы уж совсем забыть и об эротическом аспекте этой деконструкции. Вроде бы наиболее ярко он выражен в прекрасном полотне 1933 г. «Meditation sur la harpe». Как и во многих случаях у Дали, название картины — чисто поэтическая ассоциация, возможно, посетившая художника в момент работы над полотном. Никакой арфы или арфистки на картине нет, а ее настроение у меня не очень-то ассоциируется со звучанием арфы.

Сальвадор Дали.

Пара, витающая в облаках.

1936.

Музей Бойманса — ван Бейнингена.

Роттердам

Сальвадор Дали.

Медитация на арфе.

Версия 1933.

Музей Сальвадора Дали.

Санкт-Петерсбург (Флорида)

Перед нами крайне интересная сцена. Все те же два персонажа Милле. Поза мужчины и его образ взяты из картины французского мастера, что называется, один к одному, но он превращен кистью Дали в глиняного истукана, а вот девушка дана почти совершенно живой, обнаженной с роскошными эрогенными формами, нежно обнимающей скульптуру мужчины левой рукой за шею и стыдливо склонившей голову к его плечу. Правую свою руку она положила на голову странному темному коленопреклоненному персонажу, изображенному на первом плане картины к нам спиной. Это антропоморфное яйцеголовое существо. Левая ступня его представляет собой огромную лапу с одним птичьим когтем. Левая рука подобна человеческой и на что-то указывает, видимо, девушке. У правой из локтя вырастает длинная штанга, пожалуй, даже не органического происхождения (подобные мутации органики в неорганику и обратно регулярны, как вы знаете, у Дали), которую поддерживает стандартный для Дали костыль-подпорка. Этот персонаж образует странную целостную группу с фигурами юноши и девушки. Традиционный пустынный пейзаж с какими-то руинами на дальнем горизонте и огромные постзакатные облака.

Конечно, никакой примитивной à lа Фрейд эротики здесь нет. Даже вытянутая штанга, которая в некоторых работах Дали однозначно рассматривается искусствоведами как символ фаллоса, здесь только очень извращенным сознанием может интерпретироваться в этом смысле. Тем не менее, перед нами, по-моему, все-таки художественный символ эрогенного начала Универсума уже постапокалиптического времени. Новая история о старом — об Адаме и Еве. Адам пребывает здесь еще в неодушевленном состоянии (Галатея из «Пигмалиона» Руссо в стадии скульптуры), Ева как мощное эрогенное начало пытается оживить его своей любовью, и ей, увы, опять, как и в начале нашего мира, помогает в этом какая-то темная искусительная химера, вносящая в светозарную (тело Евы излучает теплое сияние, да и глина Адама отсвечивает закатным теплом) любовь некую темную деформацию. И в преображенном постапокалиптическом бытии все возвращается на круги своя? Во всяком случае, в общем пластическом мифе Дали на тему «Вечерней молитвы» Милле это полотно играет значительную роль и убедительно показывает, как далианский дух сюрреализма сублимирует (возвышает) любую даже вводимую им сознательно фривольную сексуальность и фрейдистскую либидозную символику.

Трагедии Второй мировой войны и атомной бомбардировки японских городов в августе 1945 г. внесли существенные коррективы в мировоззрение Дали и профетическую ориентацию его искусства. Он на новом витке своих знаний, в том числе и о молекулярно-атомной структуре мира, и об огромной энергии, заключенной в межатомных связях, обратился напрямую к христианской мистике, возможно, усматривая все-таки в ней потенциал для кардинального преображения бытия. В «Мистическом манифесте» (1951) он называет себя «открывателем новой параноидально-критической мистики» и «спасителем современной живописи», которая основывается на древнем каталонском мистицизме и новейших открытиях ядерной физики. При всей манифестарной, характерной для всего авангарда хлесткой риторике, и провокативной, эпатажно-эгоцентричной рисовке Дали точно уловил суть глобального кризиса искусства XX века, а возможно, и человеческой жизни в целом. И это понимание вычитывается из его текстов. Он видел истоки упадка искусства в атеизме (в чем обвинял всех французских сюрреалистов и авангардистов, кроме своих земляков Пикассо и Миро) и в отказе современных художников от овладения живописной техникой на уровне старых мастеров. Своим творчеством он сознательно стремился преодолеть эти два коренных заблуждения искусства XX века. Поэтому и манифестировал себя «спасителем (Сальвадором) современного искусства». Понятно, что искусство он, увы, не спас — иной была тенденция времени, — но своим творчеством явил одно из высших достижений для XX века именно высокого искусства Культуры, хорошо при этом сознавая, на чем оно базируется. Полагаю, что именно дух сюрреализма, осмысленный им в «Мистическом манифесте» как «параноидально-критическая мистика», удерживает его искусство на уровне самого высокого Искусства.

После Второй мировой войны он создает ряд больших, сильных в художественном отношении полотен на христианскую тематику, в которых именно дух сюрреализма на основе строгого обуздания формотворческой фантазии довоенного периода дает ощущение реального (сверхреального!) явления метафизической реальности. Это относится в первую очередь к таким работам, как уже упоминавшаяся «Мадонна Порт-Льигата» (1950), «Христос св. Хуана де ля Крус» (1951), «Распятие» («Corpus Hypercubus») (1954), «Тайная вечеря» (1955), «Assumpta corpuscularia lapislazulina» (или, как вольно переводят это, кажется, не совсем грамотное латинское название англоязычные издатели — «Голубое телесное вознесение») (1952).

Чем достигается здесь дух сюрреализма?

В первую очередь пустынным бескрайним метафизическим пейзажем, в котором изредка мелькающие крошечные фигурки людей только усиливают его неотмирность или, по крайней мере, неземное происхождение, неземной уровень бытия. И во-вторых, парением подчеркнуто тяжеловесных материальных конструкций и иллюзорно выписанных фигур — фигуры Христа, в частности, данной в сложных, нетрадиционных, например, для сюжета распятия, ракурсах. О «парящей» Мадонне из Порт-Льигата я уже писал. Огромного Христа из картины «Христос св. Хуана де ла Крус» Дали изображает распятым на кресте в проекции сверху. Тяжелый, массивный крест скорее из камня или металла, чем из дерева, парит в черном пространстве небытия над пустынным пейзажем (возможно, Генисаретского озера) с маленькими фигурками рыбаков на переднем плане, данным в обычной перспективе. Столкновение всех этих предельно разных пространств, углов зрения, масштабов и способов изображения и создает сильный, действительно почти мистический дух сюрреализма в данной картине.

Сальвадор Дали.

Христос св. Хуана де ля Крус.

1951.

Художественная галерея Глазго.

Глазго

Сальвадор Дали.

Распятие (Corpus Hypercubus).

1954.

Музей искусств Метрополитен.

Нью-Йорк

С еще большей силой подобная художественная оппозиция выражена в «Corpus Hypercubus». Здесь в ночном небе над пустынным пейзажем парит массивный гиперкубический объемный шестиконечный крест, собранный из восьми тяжеловесных кубов, между которыми есть зазоры, т. е. они не пригнаны вплотную друг к другу, а держатся в данной конструкции каким-то энергетическим полем (внутримолекулярными силами притяжения?) неизвестной человеку природы. Тело Христа тоже парит перед крестом, удерживаемое тем же полем. На переднем плане слева на каменном подиуме изображена в образе Мадонны, созерцающей Распятие, Гала в атласных облачениях.

Сальвадор Дали.

Тайная вечеря.

1955.

Национальная галерея искусства.

Вашингтон

Наиболее сильно дух сюрреализма в сплаве с христианским мистицизмом выражен в «Тайной вечере» Дали, которая по художественной силе не уступает «Тайной вечере» Леонардо, а по мистическому настроению несомненно превосходит ее. Композиционно и в некоторых деталях Дали сознательно отталкивается от настенной росписи Да Винчи. Опять ведет диалог с одним из великих классиков искусства прошлого. Событие и на его картине происходит в закрытом помещении. Взят тот же стол, что и у Леонардо, с той же скатертью с прямоугольными складками, сохраняющими форму ее свернутости. Однако в отличие от росписи, на которой показано, что скатерть покрывает стол на деревянных ножках, а из-под нее видны ноги учеников, у Дали не видно стола. Его как бы и образует сама скатерть, превращаясь в каменные блоки прямоугольной формы. Здесь тот же Христос в фас к зрителям восседает в центре застолья на фоне пейзажа за окном, те же двенадцать апостолов и те же атрибуты трапезы на столе: хлеб и вино.

Леонардо да Винчи.

Тайная вечеря.

1495–1497.

Трапезная монастыря Санта-Мария дела Грацие.

Милан

Однако как разнятся эти изображения друг от друга по духу. Леонардо дает нам живописную иллюстрацию к евангельскому событию предпасхальной трапезы Иисуса с апостолами в иллюстративно-психологическом духе. Перед нами гениально написанная страница «книги для неграмотных», как именовали иконы и религиозные изображения многие отцы Церкви. Иисус произносит свою фразу о предательстве одного из присутствующих, и все ученики в смятении, активно жестикулируя, начинают обсуждать ее, вопрошать Иисуса о предателе и т. п. При этом все они индивидуализированы и даны в достаточно традиционной для того времени иконографии, так что все достаточно однозначно идентифицируются. Это почти реалистическое (к этому стремился Леонардо) изображение известного евангельского эпизода из земной жизни Иисуса. Никакого мистического, сакрального или символического духа в этом изображении практически нет.

Совсем иное дает нам Дали. Перед нами не иллюстрация единожды случившегося евангельского события, но мистико-символическое выражение его метафизического смысла. Огромный стол пуст. На нем изображены только один преломленный хлеб и стакан с красным вином перед Христом — символы Евхаристии. Апостолы не сидят за столом, как у Леонардо, но, преклонив колена, склонили головы перед Христом в немом благоговении. Мы не видим их лиц, мы не идентифицируем их. Это в данном случае не имеет значения. Апостолы как представители всего человечества принимают здесь священное мистериальное знание от Христа. Не от земного Иисуса, но от вечной ипостаси Бога-Слова. Поэтому тело Христа полупрозрачно. Сквозь него просвечивает пустынный сюрреалистический пейзаж все того же Генисаретского озера с пустыми рыбацкими лодками. Рыбаки ушли ловить души человеческие, к чему призвал их сам Иисус, превратившись в вечных священнослужителей, воспринимающих мистериальное знание от самого Христа для несения его в мир.

Единственное лицо, которое мы видим на картине, это лицо молодого безбородого мужчины в центре стола, символизирующего вечного Христа-Вседержителя и указывающего (напоминающего) нам о принесенной им когда-то сакральной жертве — над ним парит как бы выплывающий из пространства обнаженный торс с простертыми над изображенной сценой руками. Однако это не образ распятого Иисуса, как могло бы показаться при первом взгляде на полотно, но свидетельство божественного покровительства, благодати, постоянно ниспосылаемой, изливающейся на апостолов. Божественный покров Бога-Слова разлит над ними и всеми, приходящими ко Христу. Можно было бы много писать о сакрально-мистическом смысле этого полотна, но здесь для этого не место.

Очевидно одно. Дали удалось в этом полотне в явном диалоге с Леонардо выразить мистический смысл вечно длящейся Тайной вечери Христа так, как это не удавалось ни одному из его предшественников, в том числе и великому Леонардо да Винчи. Да тот, кажется, к этому и не стремился. Дух сюрреализма восходит здесь у испанского сюрреалиста до духа мистического реализма — явления чисто живописными средствами метафизической реальности главного сакрального события христианства.

На этом я хотел бы завершить пока разговор о Дали, сделав следующие предварительные выводы.

На мой взгляд, дух сюрреализма с наибольшей полнотой выражен именно в его творчестве, в ставших уже хрестоматийными (или классическими) полотнах, главные из которых я упомянул здесь. И он складывается у него на основе синтеза многих составляющих, главными среди которых являются пустынный, практически безлюдный и безжизненный пейзаж; особый далианский абсурд пластического органического соединения чуждых друг другу по всему элементов видимой обыденным зрением реальности; художественная игра на сублимации фрейдистски понимаемой либидозности до космического эротического начала Универсума; конвульсивная красота трансформаций, модификаций, отчуждения земной реальности; сверхреалистическая убедительность ирреальных объектов на основе блестящего владения живописной техникой на уровне лучших старых мастеров; антигравитационное парение многих его образов; необъяснимая тайна правдоподобия грандиознейших метаморфоз видимого мира и явление зрителю убедительно данного живописными средствами инобытия, возникшего в процессе глобального апокалиптического преображения Универсума, в том числе, возможно, и на уровне метафизической реальности.

Уф! Выдал хорошенькую фразу! В одном предложении все сказал. Ай да Пушкин!..

В целом же живопись Дали предельно апокалиптична, и дух сюрреализма в его творчестве — это дух глобального Апокалипсиса во всех аспектах его понимания. При этом я отнюдь не склонен видеть этот дух во всех без исключения произведениях испанского сюрреалиста. У него немало и слабых, незрелых, чисто коммерческих или просто неудавшихся работ. Это касается всех периодов его творчества, но особенно их много в раннем периоде, когда он создавал какие-то немыслимые и художественно и пластически никак не оправданные и не убедительные фантастические сплавы («сочетания несочетаемого») из всего, что попадалось ему на глаза в видимом мире. Так же и в последние десятилетия жизни он почти утратил дух сюрреализма и фабриковал с помощью многочисленных помощников кичевые работы, которыми переполнен, в частности, его музей-театр в Фигерасе. В свое время я бродил по нему в каком-то недоумении и даже с некоторой растерянностью. Не надо было ему… Не надо…

На этом я хотел бы закончить опять затянувшееся письмо с тем, чтобы продолжить все-таки свои размышления о духе сюрреализма, возможно, уже отвечая на ваши письма, дорогие коллеги,

Ваш В. Б.

Дорогие собеседники,

В письме № 345 я уже поделилась с вами первыми впечатлениями, связанными с полемикой Жозефена Пеладана с Л. Н. Толстым по поводу его знаменитой статьи «Что такое искусство?». Теперь я хотела бы выполнить свое обещание и обрисовать эстетическое credo и метафизику искусства этого «демона» французского символизма более подробно.

Личность и творчество Жозефена (Сара) Пеладана (1858, Лион — 1918, Нейи-сюр-Сен) воплощают собой мистическую ветвь французского символизма. Этот отличавшийся экстравагантным поведением, самовосхвалением и склонностью к мистификаторству чернобородый статный красавец с буйной шевелюрой, умащенной кедровым маслом; разодетый в шелка, атлас и бархат; носивший вычурные кружевные галстуки и пышные букеты фиалок в петлице, дендистские замшевые перчатки и сапоги небесного цвета; надушенный семью ароматами духов одновременно, символизирующими семь планет (его излюбленные одеяния — черный бурнус из верблюжьей шерсти, прошитый золотыми нитями; алый и сиреневый плащи, но особенно — украшенная голубыми полосами широкая белая туника в древневосточном стиле[53]; как не вспомнить здесь навеянный древнегреческими мотивами знаменитый хитон Максимилиана Волошина, весь сугубо эстетизированный облик этой эмблематичной фигуры русского Серебряного века), которого его критики объявляли сумасшедшим, а власти сажали в тюрьму за уклонение от военной службы — автор множества сочинений философско-эстетического характера, а также романов и пьес, проникнутых духом символизма и оккультизма, один из основателей движения розенкрейцеров во Франции.

Один из излюбленных символов Пеладана, пронизывающих все его творчество, — амбивалентная фигура гения-демона, падшего ангела, олицетворяющего собой мост между духовным и земным, ангелом и человеком. И сам он претендовал на подобную роль в контексте духовных поисков французского символизма, что и пытался утвердить всем своим творчеством: «я — корифей истории, возвещающий проклятым эпохам приближение ужасных Эриний».

Существенную роль в становлении юного Пеладана сыграла семейная атмосфера: его отец был журналистом в газете «Литературная Франция», сооснователем «Религиозного еженедельника», посвященного проблемам религии, мистики и оккультизма; старший брат, доктор Адриан Пеладан, увлекавшийся астрологией, получил линию преемственности Тулузского Розенкрейцерского Ордена, передав ее впоследствии Жозефену. Юный Пеладан проводил много времени в городской библиотеке, где запоем читал произведения Шекспира, Джордана Бруно, Корнеля, Расина, Дюма, Гюго, Байрона, Жорж Санд, Шиллера, Канта, Гегеля, Бальзака, де Нерваля.

Недолго поработав в банковском секторе и осознав, что это не его призвание, юноша отправляется в Рим и Флоренцию, где с головой погружается в изучение эпохи Возрождения в целом и особенно пристально — творчества Леонардо да Винчи, которому посвятит впоследствии аналитический труд. Его любимыми писателями становятся Данте и Сервантес, а музыкальным кумиром навсегда останется Вагнер.

В 1881 г. Пеладан переезжает в Париж, где заявляет о себе как о художественном критике и писателе. В своих статьях в журнале «Le Foyer illustre» он резко критикует современное искусство, особенно натурализм, импрессионизм и декадентство, утверждая, что истинное искусство всегда религиозно: «Произведения искусства всегда религиозны, даже тогда, когда они созданы профанами и неверующими». По мнению Пеладана, истинными мастерами искусства являлись итальянские художники эпохи Ренессанса, в особенности Леонардо да Винчи. Среди современников он удостаивает положительной оценки только трех художников-символистов — Пьера Пюви де Шаванна, Гюстава Моро и Фелисьена Ропса. Пеладан называл их «Каббалистическим Треугольником Великого Искусства», на вершине которого пребывает Ропс (сильный художник), а в основании находятся Пюви де Шаванн (гармонический художник) и Моро (утонченный художник).

Именно Ф. Ропс проиллюстрирует вышедший в 1884 г. схвалебным предисловием Барбе д'Оревильи (автора сочинения «Дьявольское») роман Пеладана «Наивысший порок», снискавший ему громкий успех. В этой книге было заложено зерно многих тем, волновавших автора на протяжении всей его творческой жизни. Ее ключевым персонажем стал Меродак, Посвященный, который хотел употребить свои эзотерические знания на служение высшему идеалу. Его оппонентом выступала Леонора д'Эсте — женщина, воплощающая собой символ упадка, заката, разложения латинской цивилизации. «Порочность покрывает мир своими темными крылами, и современность в искусстве можно выразить только через эту порочность» — такова эстетическая позиция Пеладана данного периода. В этой книге, парадоксально сочетающей в себе элементы романтизма и оккультизма, где тайные силы стремятся уничтожить человечество, Пеладан решительно противостоит натурализму Э. Золя — «этого сладострастного борова, свиньи и притом осла», понапрасну стремящегося материализовать абстрактное. В эпилоге «Наивысшего порока» Меродак, его друзья священник и каббалист приходят к выводу, что, вероятно, мир погибнет от порочности и что его ожидает «умственный террор». Три друга — художник, католик и эзотерик — начертали пламенными буквами на черной доске пророчество: «FINIS LATINORUM».

Во многом на волне такого рода настроений Пеладан совместно с маркизом С. де Гуайта в 1888 г. выступает основателем тайного оккультного общества — Каббалистического ордена «Роза + Крест». В качестве гроссмейстера этого мистического Ордена (среди его членов были композиторы Эрик Сати и Клод Дебюсси) он, в мистификаторском духе провозгласив себя потомком древних ассирийских царей и претендуя на роль преемника халдейских магов, принял титул «Cap» (Sir — Владыка) и назвал себя Меродаком (Merodack — халдейский бог, соответствующий Юпитеру), ввиду сходства своей фамилии с именем ассирийского царя Меродака-Баладана (позже Пеладан использовал целый ряд литературных псевдонимов — Анна И. Динска, Мисс Сара, маркиз де Валонь). Свои одеяния он украшает атрибутами царского величия, а сочинения — виньеткой в ассирийском стиле.

Позднее, в 1891 г., Пеладан, увлекшийся идеей реформирования католической церкви, а также соединения мистицизма с эстетикой и искусством, порывает с каббалистическим направлением розенкрейцеров и основывает собственный орден христианских розенкрейцеров — «Розенкрейцерский Католический и Эстетический Орден Храма и Грааля». Он выступает пламенным последователем «истинной» в его понимании католической веры, трактуемой в качестве эзотерической и магической традиции церкви эпохи Средневековья. Следуя идеям Иоахима Флорского (XII в.), Пеладан делит всемирную историю на три эры, соответствующие трем ипостасям Троицы: грядущая эра Святого Духа характеризуется воцарением гармонии, синтеза между знанием и любовью, между эзотеризмом и религией, между Эросом и Агапе. Пеладан задается целью восстановления утраченных, как он полагал, знаний и идеалов католицизма, основой для которого станет традиция, платформой — искусство, а средством — красота: согласно его убеждению, красота, выраженная в произведениях искусства, способна привести человечество к Богу, подготовить пришествие Святого Духа; подлинное же искусство обладает божественной, анагогической миссией, возвышающей душу.

Основываясь на Евангелии от Иоанна, Пеладан стремился восстановить эзотерическое (сущностное) и экзотерическое (внешнее) учение христианства. Он полагал, что католическая церковь, сама того не ведая или забыв об этом, была посвящена в тайное знание. Обладая тем складом мышления, которое можно было бы назвать герметическим, он считал, что народная религия — это экзотерическое проявление эзотерической философии для посвященных: «Мистицизм — любое верование, освобождающее человека от заурядного детерминизма: иными словами, в определенном отношении мистицизм противоречит обыденному опыту <…> Любой феномен индивидуализма — это феномен мистичности»: путь к бессмертию души, «вечному Я», согласно Пеладану, лежит через мистическое расширение сознания («Происхождение и эстетика трагедии»). Претендуя на роль мистагога, он задумывал свой Орден как братство интеллектуального милосердия, лечащее людей от пассивности, утешающее узников материальной необходимости, выкупающее пленников предрассудков. Формулируя свою позицию католического «мага», Пеладан мыслит оккультизм как вневременную абстрактную тайну в чистом виде; религию — как тайну конкретизированную, адаптированную к определенным временному циклу, расе, климату и личности своего основателя; символизм — как язык, в котором проявляется Слово. Существенной для эстетики французского символизма в целом стала мысль Пеладана о том, что оккультизм есть наука соотношений, а магия — это практика оккультизма. Эта идея коррелировала с символистской концепцией соответствий, разделяя которую, Пеладан подчеркивал, что аналогия проводится от известного к неизвестному, от тела к духу, от феномена к ноумену, от человека к миру и от мира к Богу, от видимого к невидимому, от конечного к бесконечному.

Пеладан полагал себя основателем новой религии, соединяющей воедино розенкрейцерство и католицизм посредством искусства. Однако по существу его движение оказалось литературно-эстетическим. Выступая против декадентов и приверженцев натурализма как разрушителей основ латинской культуры, Пеладан провозглашает приоритет Музея над Церковью: ведь Лувр не перестанет править, даже если Нотр-Дам будет разрушен.

Выдвигавшиеся Пеладаном в этот период эстетические позиции нашли воплощение в инициируемых им художественных выставках и вечерах, посвященных искусству — Салонах «Роза + Крест» (1892–1897), ставших притягательными для многих литераторов и художников того времени (в том числе символистов — Стефана Малларме, Поля Верлена, Гюстава Моро и других). Особый успех имел первый Салон, символизирующий возведение храма идеализма и духовности его верными рыцарями; он открылся под звуки прелюдии к вагнеровскому «Парсифалю» и «Перезвонов Розы + Креста» Эрика Сати.

Каждый из Розенкрейцерских Салонов проходил под покровительством одного из халдейских богов[54]. Салоны задумывались Пеладаном в качестве эстетического жеста, содружества визуальных искусств, литературы и музыки в духе его кумира Рихарда Вагнера, а также средневековых «Песен о деяниях». Пеладан организовывал экспозиции мистического искусства и театральные постановки древних мистерий. Манифест «Искусство идеалистическое и мистическое. Доктрина Ордена и ежегодного Салона Роза + Крест» в полном соответствии с эстетическими идеями французского символизма определяла, что цель пеладановского Ордена состоит в восстановлении культа идеала во всем его блеске и великолепии, вследствие чего реализм должен быть разрушен. Выставочная деятельность и ориентировалась прежде всего на произведения символистов, в которых Пеладан видел мистиков от искусства, царей, магов, священников художественной сферы, претендуя при этом на роль их духовного вождя и учителя.

В отношении выставок в манифесте был опубликован список требований для заявляемых на них тем (полотна же отбирались на специальном комитете Ордена, члены которого носили титул «Великолепные»). Так, на первой выставке Розенкрейцерского Салона не было дозволено отражать исторические, патриотические и военные темы; более того: не принималось никаких современных тем, портретов, деревенских сюжетов, пейзажей (кроме пейзажей Никола Пуссена), в том числе морских, юмористических зарисовок, живописного ориентализма, изображений животных, видов спорта и натюрмортов. Запрещалось также выставлять работы женщин-художниц. В манифесте подчеркивалось, что Орден представляет оккультные идеалы искусства, он тяготеет к католицизму и мистицизму, к легендам, мифам, аллегориям, парафразам великой поэзии, к лиризму. Исключение делалось для возвышенных ренессансных картин и полотен школы Фонтенбло. Пеладан с пафосом провозглашал, что его цель — вырвать сердце из западной души и заменить его любовью к красоте, любовью к идее, любовью к тайне. Он подчеркивал, что деятельность Ордена носит всемирный характер, о чем свидетельствует слово «католический» в его названии.

Организация Салонов, ежегодная публикация их материалов, а также множество публичных лекций о мистицизме, искусстве и эстетике во Франции и за границей не помешали осуществиться основному призванию Пеладана — созданию огромного корпуса трудов философско-эстетического и мистического плана, а также романов и пьес. Он автор около девяноста книг и множества статей. Как я вам уже писала, дорогие собеседники, наиболее фундаментальные среди его многотомных «этопей» (от греч. «нравотворение» — фигура риторики, используемая для описания ситуаций и характеров с опорой на сведения философского, исторического, этического, художественного плана) — «Упадок латинского мира» (21 том), «Упадок эстетики» (17 томов), «Амфитеатр мертвых наук» (7 томов).

В зрелые годы под влиянием своей горячо любимой второй жены, художественного критика Кристины Тейлор, Пеладан оставил свет и былые безумства, посвятив себя служению ее культу. В 1908 г. Французская Академия присвоила ему премию Шарля Бланка. А десять лет спустя он скончался в безвестности.

Философско-эстетические труды Ж. Пеладана отмечены пафосом борьбы против упадка эстетики и латинского мира в целом, противоядием против которого ему представляются идеализм, символизм и мистицизм. «Я рабочий бессмертия, моя родина — это идея… я возглавил идеалистическое направление в искусстве ради обновления латинских искусств» — так характеризовал себя Пеладан в «Прошении на имя Президента Французской республики». Человек страстный, необузданный, нередко прибегающий к вызывающе-полемическому тону, он со всем присущим ему пылом отстаивал величие искусства, приниженного, как он полагал, меркантилизмом и прозаизмом Третьей республики. Резко критикуя, как и другие французские символисты, Ипполита Тэна и Эмиля Золя как провозвестников позитивизма в философии и натурализма в искусстве, он видел в символизме и мистицизме путь к избавлению от уродства современного мира посредством ресакрализации искусства и жизни. В центре его эстетических интересов — сущность эстетики и искусства, миссия художника, природа гениальности, категории прекрасного, возвышенного, трагического, героического и их антипода — безобразного, проблемы канона в искусстве, художественного вкуса и его воспитания, эстетического наслаждения.

Еще 120 лет назад, в семитомнике «Амфитеатр мертвых наук», Пеладан отнес к последним этику, эстетику и эротику как утраченные тривиализованной, бескрылой буржуазностью возвышенные, свободные от утилитаризма сферы человеческой жизни, обеспечивающие ее полноту, дающие наслаждение. Свое эстетическое кредо он сформулировал в «третьем магическом трактате» — томе «Как становятся Художником. Эстетика», в работах «Введение в эстетику», «О художественном чувстве»; его эстетические взгляды нашли также свое выражение в теоретических трудах, посвященных разным видам искусства, и ряде художественных произведений, что позволяет реконструировать его эстетическую позицию в целом. Убежденный в том, что, современность нивелирует личность, Пеладан призывал познавать прошлое — ведь именно в археологии, ушедшем, мертвом (амфитеатре мертвых наук), содержатся заветы и законы, позволяющие без страха смотреть в будущее. Призывая всегда идти против течения, он усматривал два способа сопротивления современности — культ прошлого и теоретическое абстрагирование. Сравнивая современного западного человека с пассажиром корабля, которым управляют матросы и юнги, осуществляющие маневры ради маневров, но неспособные пристать к берегу, он видит перспективу становления будущего в опоре не на здравый, а на божественный смысл: «Логика, Метафизика, Политика, Эстетика и Гиперфизика — доказательство, свидетельство, проявления бытия Бога». Путь же к Богу лежит через искусство, эстетика заменяет угасающую веру: «эстетика, доселе эзотерическая, демократизируется и заменяет угасающую набожность». Религия представляется ему единственным источником гения этноса, тем ковчегом, из которого изошли все искусства: «Нет религии без тайны, а тайн — без посвященных, мистагогов». У искусства так же, как и у религии, божественная, а не человеческая природа; само человечество — произведение высшего художника: «Эстетика — теория форм, возводящих к идеалу»; искусство — зеркало, отражающее божественное, способ сделать невидимое видимым, оно исполнено мистических тайн: «Искусство — последняя форма религиозности в условиях декаданса; если оно угаснет, гниение усилится» («Упадок эстетики. Ответ Толстому»). В мире, из которого изгнаны Бог, Папа, Король, Искусство и Мысль, искусство, служащее идее и идеалу (а таковым для Пеладана и является искусство символизма), «призвано заменить религию, жажду сакрального, идеала, мистицизма, лиризма».

В одном из своих главных эстетических трудов, «Амфитеатр мертвых наук. III. Как становятся художником. Эстетика», Пеладан выделяет ряд уровней мистического видения в искусстве: аскезу; «воображаемый перенос чувств; абстрагирование пережитого чувства; страстное причастие божественному плану; озарение или вдохновение — источник шедевров и открытий». Мир феноменов для него — мираж, природа — всего лишь тело мировой души, а она — чувствилище ангельского духа. Человека влекут два магнита — природа и потустороннее, идеальное, невидимое; физическое и бессознательное; тень и свет, зло и добро, черная и белая магия, колдовство и мистицизм, волховство и теургия. Человек подобен шкатулке с двойным дном, хранящим алмаз — дух: тело — первая непрозрачная оболочка, вторая же, прозрачная — душа; свет проникает к алмазу через них, и дух сверкает.

Пеладан утверждает сродство религии, мистики, искусства и эстетики. Он ратует за «святую эстетику» — вне государства, политики, денег. Эстетика в его понимании внеисторична («Эстетике чужда ценность документа… Она вне истории. Произведение ценно своей отдельностью, сиянием, а не датой создания».) На этой основе Пеладан дает свое определение эстетики, дистанцируясь от ее традиционного понимания как науки о прекрасном, философии изящных искусств: «Эстетика — искусство чувствовать Бога в вещах: того, кто это чувствует, я называю Художником, Артистом, то есть превосходным, лучшим. Таким образом, предмет возвышается, эстетика становится теологией сердца и вибрации. Я возвращаю возвышенность этой профанированной, светской науке»; подлинная задача искусства — возвышать душу. Эстетику он квалифицирует как науку, основанную на ясных, согласующихся между собой принципах. Однако она гораздо сложнее других отраслей философии в силу того, что в ее основе лежат интуиция, эмоции, чувствительность. «Прежде чем рассуждать, здесь нужно почувствовать, а чувствительность — дарование, которого никогда не достигают, хотя и культивируют его».

Выразителем идеалистического и мистического искусства выступает художник, чей объект любви — красота, а цель жизни и творчества — ее созидание: «Между набожностью и магией лежит опосредующая апперцепция: тоньше чувственного, плотнее идеи. Это то чувство и вкус божественного, которое я называю художником». Художник, создающий шедевры, подобен святому: он прозревает суть искусства — божественное, бесконечное, благородное, грандиозное, героическое, прекрасное, символическое: «Рядом с церковью мы воздвигнем храм красоты… художник — священник, король, маг! Ведь искусство — тайна, единственное подлинное царство, великое чудо». Природа художественной гениальности — сверхъестественная, это таинство и тяжелое бремя одновременно. Но главное для художника — внутренняя жизнь, чувство и поиски божественного, а не святость либо гениальность. Подобно мистику, художник, импровизируя, соединяет в себе алхимию и теодицею жизни. Он обладает ангельской природой в человеческом теле. Творения гения позволяют узреть потустороннее, абстрактное как антитезу реальному, низкому: «Гений облекает идеи в образы, превращает науку души в зрелище». Создающие божественное искусство гении, подобные Данте и Вагнеру, — полубоги, обладающие всезнанием (а есть и свиньи, насилующие землю и гибнущие под бременем бесполезного научного знания, — в духе присущего французскому символизму антисциентизма саркастически замечает Пеладан).

Согласно французскому эстетику, «совершенное мастерство не возвышает до гениальности, но гениальность без совершенствования невозможна»; основы мастерства не создадут гения, но укрепят талант, а последний нужен и гению. Задача художника, стремящегося к идеальной цели — победить собственные инстинкты, не дать «аппетиту» одержать победу над идеалом. Художественное творчество требует сосредоточенности, чуждой внешним атрибутам успеха, суетному самодовольству, самоудовлетворенности художника: «В сфере совершенства, параллельной Абсолюту, цель по самой своей сути недостижима» в силу своего сверхчувственного характера. Идея для художника — его Беатриче, возлюбленная. Путь к идеальному — художественная аскеза: поиски Бога в природе и человеке посредством форм, образов, метафизики, высокой любви, поэзии, живописи, музыки; ведь священное и мистериальное эстетично.

Выступая убежденным защитником высокой культуры, художественности в искусстве, Пеладан с полным на то основанием самоидентифицируется как служитель эстетического идеала, приверженец классических традиций: его постоянные ориентиры — Античность, Ренессанс и классицизм. В художественных шедеврах этих эпох ему слышится эхо вечности, видятся отблески платоновского эйдоса красоты. Он уверен в том, что искусство в любую эпоху должно ориентироваться на богов, героев, музы, прекрасные тела: «Самое важное — обнаружить и раскрыть в реальности идеал, в форме — духовность»: ведь «красота существует в человеческом сознании, воплощающем ее в произведении искусства».

Символы эстетического совершенства для Пеладана — живопись Леонардо да Винчи и музыка его кумира — Рихарда Вагнера. Эстеты символистской складки для него — сыновья вагнеровского Зигфрида из «Кольца Нибелунгов», преисполненные благородного энтузиазма, презирающие современное общество и уклоняющиеся от участия в его рутине.

«В чем заключается прекрасное? Как его узнать?», — вопрошает Пеладан. И сам же дает ответ: «Прекрасное в жизни и в искусстве — это идея… в эстетическом плане герой воплощает идею». Но абстрактная идея должна найти в искусстве гуманное, чувственное выражение. Произведение искусства ценится за его красоту: «Красота произведения — источник его плодоносности. Заурядное произведение мертворождено, не производит длительного впечатления, тогда как шедевр воздействует постоянно»; «прекрасное узнают по духовному наслаждению, которое оно доставляет, еще более — по чувству возвышенного, которое оно вызывает».

Пеладан с полным на то основанием исходит из убеждения, что выразительность произведения зависит от чувствительности как художника, так и зрителя: красота открывается не его глазу, а сугубо индивидуальной ментальной спекуляции, нуждающейся при этом в реальной опоре, коей и служит произведение.

Главная функция искусства, по Пеладану, — эстетическая, все иные функции — познавательная, коммуникативная, социальная и т. п. (реалистов он критикует, в том числе и за то, что их интересуют не живописные, а социальные аспекты: нельзя читать «Фауста» вперемешку с газетой) — не являются для него сущностными: «Цель искусства — красота, а не сиюминутная победа какой-либо партии, пусть и интеллектуальной»; в искусстве важен только результат, а не средства; «красота самодостаточна». Прекрасное в искусстве — путь к Богу («красота — это визуализация Бога», а оскорбление, унижение, умерщвление плоти есть безобразное. Подлинная эстетика зиждется, по его убеждению, на образцах покоя, мира, здоровья, а не физических страданий. Красота в искусстве призвана возвышать человека, пробуждать в нем чувство возвышенной любви, а систематическое воспроизведение или изображение аспектов, принижающих человека, отдаляет от любви. «Эстетическое чувство приобретается, развивается и поддерживается благодаря ненависти к посредственному, всеобщему, невзыскательному <…> Тот, кто не страдает от безобразного, не чувствует прекрасного». Художественный шедевр — это божественное чудо, сулящее спасение, осуществленный идеал. Бог прекрасен, а толпа генерирует безобразное, банальное. И тот, кто идет у нее на поводу (Пеладан имеет в виду реалистов и натуралистов), в эстетическом отношении нарушает заповедь «Не укради», уподобляется вору, похитившему прекрасное. Ведь духовные вещи любят духом, душевные — душой, и главное здесь — красота: «Произведения, не обращенные ни к духу, ни к душе, не имеют отношения к искусству, или весьма косвенное <…> Реализм — это аберрация». Погоня художника-реалиста за физическим сходством с натурой бесплодна: «От красоты как единственной сущности искусства его отделяет пропасть».

Красота, в том числе и красота прекрасных обнаженных тел — «самый целомудренный покров»; в этой связи Пеладан замечает, что на парижских витринах не найти античных статуй вперемешку с фотокарточками актрис — подобная безвкусица была в его время немыслима. Отличать же прекрасное от безобразного позволяет художественный вкус — одна из главных категорий пеладановской эстетики. В целях его воспитания нужно задавать вкусу строгие правила, вытекающие из непререкаемых эстетических догматов, формируемых каноническими произведениями искусства, иерархией его создателей. Они способствуют гигиене и профилактике чувств: «Эстетике обязательно нужно учить: без нее развиваются болезни вкуса: реализм, японщина, импрессионизм».

Пеладан намечает программу воспитания художественного вкуса, или «качественного развития художественных вибраций», заключающуюся в понимании «1) камерной музыки; 2) композиции картины; 3) ритма в музыке и живописи; 4) архитектоники; 5) поэтического образа; б) патетического выражения; 7) литературных символов; 8) соответствий физического и метафизического; 9) психологии; 10) чистой идеи».

При этом он отдает себе отчет в том, что воспитание вкуса не универсально. Каждый человек обладает тем или иным врожденным инстинктом, собственным типом чувствительности («не надо ждать тонкости от собаки, дразнить тигров».) Однако и инстинкт может быть направлен на прекрасное либо ничтожное, низменное.

Вместе стем переоценивать возможности воспитательного процесса в художественной сфере Пеладан вовсе не склонен. Воспитанию в руссоистском духе, носящему, по его мнению, искусственный характер, он противопоставляет возвышение человека как сверхъестественный акт. Аргументируя это, он подчеркивает, что в мистических практиках эстетическое восприятие не связано с возбуждением нервной системы извне, а зрительные и музыкальные образы могут возникать по внутреннему желанию, тем самым по существу имея в виду специфику интериорной эстетики, о которой столь убедительно писал В. В. в своей «Древнерусской эстетике».

Небезынтересно отметить парадоксальность ряда эстетических суждений Пеладана, антиномии его вкуса. Его влечет сочетание несочетаемого: ведь эстетическая доктрина Пеладана — символизм, а его художественный вкус тяготеет к классицистской нормативности. Так, в своей похвале Никола Буало он почитает его «метрономом вкуса», обусловившим совершенство Расина.

В эстетическом плане Пеладан противопоставляет идеализированный Восток Европе, делая исключение лишь для Италии и, скрепя сердце, Германии — исключительно благодаря Вагнеру. Париж же он считает эстетически неинтересным. Во Франции его одобрения заслуживает лишь ее деревенская ипостась, Париж он не жалует как поверхностный и лихорадочный, а провинцию именует «болотом с рептилиями».

Развитый эстетический вкус побуждает человека к эстетическому созерцанию, завершающемуся эстетическим наслаждением. Эстетику Пеладана венчают его размышления об эстетическом и эротическом наслаждении, высоком любовном чувстве. Он приходит к выводу о том, что религия и эстетика — единственные приличествующие человеку способы наслаждения: ведь «религия, философия, поэзия, искусство отражают, а быть может, и генерируют (курсив мой. — Н. М.) потустороннее». Эстетическое наслаждение противопоставляется им грубой чувственности, материальному вожделению.

Эстетическое наслаждение — дитя гармонии, энтузиазма. «Бог есть любовь», а эстетизированная форма любви — восхищение шедеврами Платона, Эсхила, Фомы Аквинского, Данте, Бетховена, Глюка, Вагнера, Леонардо, позволяющее прикоснуться к потустороннему, ангельскому, райскому.

Вместе с тем искусство и любовь, подчеркивает Пеладан, — не цели, но средства, не объекты, но пути к единому идеальному объекту. На этих путях любовь позволяет любящим раскрыться, расцвести друг в друге. В любви, как и в искусстве, существует своя иерархия: «Любовные впечатления аналогичны тем, что дает высокое искусство» — это «благородная любовь». Эстетическое и любовное наслаждение — оркестровка мелодии души, полифония, таинственная алхимия, заключает Пеладан. Наслаждение это основано на чувствах, а не разуме, понимании. Он убежден в том, что законы большого искусства таинственны: «Человеку нужна тайна, а не понимание; любой не извращенный человек чувствует тайну. Те, кто ее понимают, зовутся магами, гениями, святыми».

И тайна эта носит вневременной характер: «В плане лирического выражения чувств прогресса в искусстве нет», как нет его, по Пеладану, в философии и теологии, лишь переносящих акценты с одного аспекта изучения на другой — ведь проблемы души и духа не меняются. Пеладан решительно выступает против фетишизации новизны в искусстве, не без доли эпатажа провозглашая, что «прогресс — кредо глупцов» («Происхождение и эстетика трагедии»). Принципы искусства носят универсальный характер в силу того, что главный его объект — человек и вечность, а не человек и его окружение, как это представляется приверженцам натуральной школы. Предлагая возлагать «свежие цветы на древний алтарь», а не оправдывать любые новшества, Пеладан исходит из того, что новизна в искусстве оправдана лишь тогда, когда «художественное произведение обогащает чувства всеобщего характера новым способом их выражения». В вечном эстетическом споре о «древних» и «новых» он решительно выступает в защиту древних и классиков, чьим художественным ориентиром была не «физика», но «метафизика» искусства.

Эстетические взгляды Ж. Пеладана нашли концептуальное развитие применительно к различным видам искусства — живописи, театру, литературе. Его видение художественной жизни отмечено прежде всего убежденностью в метафизической сущности искусства и его анагогической миссии, определяющих мистико-символическую герменевтику как метод искусствоведческих штудий. Но разговор о пеладановской метафизике искусства — тема другого письма.

Ваша заинтересованная собеседница

Н. М.

(20.06–12.07.15)

Дорогие друзья,

отправил вам сегодня Второе письмо о духе сюрреализма и застыл в философическом раздумье. Что делать дальше? Ждать ваших реакций на первые два письма и отвечать на ваши соображения (а их я очень жду и надеюсь, что они скорректируют мою мысль и явно дадут новые импульсы к размышлениям) или продолжить монорассуждения, пока нет ваших писем. Ибо лето. Их, возможно, не так скоро и дождешься. Н. Б. еще вся в мыслях о Саре Пеладане обитает на даче без компьютера, Вл. Вл. сегодня отбывает тоже на ближайшую декаду на дачу в немецкую глубинку и не уверен, что там у него будет связь с миром. Да и зачем она на даче, на отдыхе? Я бы тоже не имел ее в подобном месте. Природа заменяет на даче всё. Она в эстетическом и душевно-оздоровительном планах выше всего прочего. И дух на ней подпитывается очень активно. Я с ностальгией вспоминаю свои сидения в Ильинской пустыни в 80–90-е годы. Правда, я там активно почитывал и пописывал, но без всякой связи с миром. Тогда еще не было компьютеров, во всяком случае у меня. И, тем более, на даче. «Апокалипсис» родился и возмужал там, да и немало других работ было написано. Увы, я, кажется, не из разряда тех, кто умеет на даче отрешиться ото всего и только отдыхать. Дачная природа только активнее стимулирует мои творческие процессы.

Между тем мой внутренний компьютер уже зарядился духом сюрреализма и стремится выдавать какую-то информацию. Поэтому я решил без спешки, если возникнут еще какие-то новые более или менее членораздельные мыслишки по разворошенной уже и крайне интересной теме, заносить их в это письмо, не дожидаясь ваших ответов. На них я всегда смогу как-то отреагировать, а джин сюрреализма, как точно определил Вл. Вл., выпущен из кувшина и жаждет…

Сейчас передо мной проблема выбора иного характера.

Поразмышлять об особенностях духа сюрреализма у других сюрреалистов, в частности у любимого мною, но слабо поддающегося вербализации Миро, или углубиться в историю искусства и выявить там предчувствия этого духа у старых мастеров. Тем более что мы все уже как-то намекали в наших письмах, что чувствуем его у многих из них. Заострены на этот поиск.

Вот это непростое решение я и попытаюсь принять в ближайшие дни.

Полистав лежащий сверху на груде книг по сюрреализму каталог прошлогодней выставки Миро в венской Альбертине, память о которой еще очень свежа у меня, решил все-таки остановиться на нем. Тем более что он, как вы понимаете, являет собой полную противоположность Дали по всем художественным параметрам и прежде всего по принципам художественного мышления. И описать их значительно труднее, чем соответствующие у Дали. И еще сложнее попытаться как-то более или менее членораздельно поговорить о духе сюрреализма в его работах. В отличие от Дали живопись Миро тяготеет к плоскостности и предельному абстрагированию форм, даже нередко к чистой абстракции. Между тем Дали, не считавший за художников абстракционистов, очень высоко ценил Миро, а Бретон вообще видел в нем наиболее радикально выраженного сюрреалиста, сюрреалистнейшего из сюрреалистов. Очевидно, что они чувствовали в его живописи прежде всего сильный дух сюрреализма. Ощущаю его и я, хотя и не во всех работах, но во многих главных полотнах, при том что он имеет у этого каталонца совершенно иную форму выражения, чем у того же Дали, оставаясь притом все-таки именно духом сюрреализма, а не чистой абстракции, как, например, у Кандинского, с которым у Миро тоже есть кое-что общее.

Чем же он характеризуется у нашего сюрреалиста? Вот это и хотелось бы понять, всматриваясь в его работы. Нужно сказать, что мне очень повезло с Миро. Я имел возможность подолгу общаться с большинством из его главных работ и в его фонде-музее в Барселоне, и в его доме на Майорке, и в основных музеях мира, где неплохо представлены его картины, и на ряде персональных ретроспективных выставок. Всегда притягивала могучая художественная сила его творчества и тот самый дух сюрреализма, который почти не поддается вербализации.

Поэтому очень трудно начать говорить о Миро. За что зацепиться? От чего танцевать?

Квинтэссенцию его духа я в свое время попытался выразить в «Апокалипсисе» (с. 127–135) совсем в ином вербальном формате, но сейчас даже не буду туда заглядывать. Да тогда мне на ум еще и не приходило это понятие — «дух сюрреализма». Я жил одним главным духом искусства — духом музыки, духом высокой поэзии в любом искусстве, т. е. наслаждался высоким эстетическим качеством произведений любого вида искусства и не размышлял о более локальных модификациях эстетического духа. Это было лет 20 назад и более.

А как сегодня я понимаю его?

Между тем Миро постоянно сопровождает меня. Вот, не случайно же пять лет назад я вынес на обложку нашего Триалога репродукцию одной из значимых и высокохудожественных картин Миро «Порт» (или «Гавань») (1945). Названия у Миро, как и у всех сюрреалистов и авангардистов первой половины прошлого столетия, не имеют особой связи с художественным содержанием картин, разве что какие-то ассоциативные намеки, не всегда доступные зрителю, — не более. Правда, кажется, не в данном случае. Здесь даже и намеков ни на какую гавань я не вижу.

Большая прекрасная картина Миро периода его расцвета. В ней сконцентрированы и характерная для автора художественно-живописная стилистика, и достаточно сильно выражен лично его аспект духа сюрреализма. При этом относительно лаконичными средствами. На серо-желтом живописно-проработанном фоне (фоны у него играют огромную роль неких пространств иных измерений) методом автоматического письма прорисован тончайшей кисточкой черный контурный рисунок, являющий собой абрис свободно пересекающихся биоморфных и антропоморфных феноменов. Части некоторых из них закрашены яркими черными, красными и зелеными локальными цветами.

Хуан Миро.

Гавань.

1945.

Частное собрание.

Нью-Йорк

В рисунке преобладают намеки на женские эрогенные признаки, что характерно для многих работ Миро. Вообще женщина, птица, звезда, данные с помощью стилистики, близкой к рисункам детей раннего возраста, — главные визуальные инварианты большинства картин Миро. Эта стилистика ярко выражена и в данной картине. Весь предельно эстетский рисунок стилизован под наивное детское изображение, выполненное углем на серой стене дома со слегка стершейся краской (желтый цвет — от прежней покраски). Здесь есть и женская фигурка справа, и характерный для Миро зубастый монстрик слева (страшилка из детских фобий), и знак звезды (слева в верхнем углу), и черный квадратик справа вверху, прорастающий во все стороны ножками и ручками с кружочками, и какие-то биоморфные образования, объединяющие всё в общую композицию или некий замкнутый мир и дающие в своем пересечении в центре картины огромное черное пятно (черную дыру пустоты небытия или сверхплотный сгусток потенциальной энергии? — вопрос и к «Черному квадрату» Малевича?).

Наивная рисовальная стилистика (наивность в самих визуальных образах антропо— и биоморфных изображений, но не в линии, которая утонченно музыкальна) изображения и условные половые признаки женского тела придают картине игриво-радостный характер — это вроде бы мир глазами ребенка, хорошо знающего тело своей матери и особенно доставляющие ему (да и художнику в не меньшей мере) радость обычно скрываемые его части. Однако черные (и особенно черный огромный провал в центре картины), красные и зеленые абстрактно-биоморфные пятна, разбросанные по всему полотну, контрастируя между собой по цвету и с радостным характером рисунка (частями которого они являются!), создают общую тревожную, драматическую, а мне кажется даже и апокалиптическую, атмосферу общего художественного образа полотна.

Именно это и побудило меня в свое время предложить иллюстрацию данной картины для обложки нашего «Триалога», который был замыслен мною как разговор трех мыслителей и профессионалов в вопросах духовной культуры о наиболее сущностных духовно-эстетических аспектах Культуры и Искусства. И, одновременно, — как некий герменевтический разговор об Апокалипсисе Культуры, предвещающем глобальный Апокалипсис Универсума, т. е. в какой-то мере и как обсуждение не только самой реальной и крайне актуальной проблемы, но и ее выражения в моем «Художественном Апокалипсисе Культуры». В картине Миро я увидел почти адекватный художественный символ, охватывающий основные смысловые ходы Триалога и хорошо коррелирующий с ориентацией его авторов на высокохудожественное искусство, на высокий эстетический опыт в первую очередь. Полагаю, что я не ошибся. К тому же картина Миро — высокохудожественное выражение духа сюрреализма в специфической для Миро форме. А сюрреализм с 90-х годов, когда я увидел многие его работы в европейских музеях в оригинале, открылся мне как наиболее сильное художественное выражение Апокалипсиса.

Между тем разговор об этой картине незаметно ввел меня, пожалуй, в самую суть творчества Миро. Она, по-моему, сводится к игре на контрастах и прямых оппозициях самых разных уровней, среди которых контраст между вроде бы детским наивным рисунком и далеко не детским глубинно драматическим и даже трагическим восприятием мира, выраженным отчасти самим этим рисунком, но многократно усиленным цветовым решением, играет существенную, если не преобладающую роль. Это в какой-то мере роднит его с Клее, конечно, но о нем я сейчас не буду говорить. Клее все-таки прекрасная ария совсем из другой оперы.

Искусство Миро дает повод вспомнить об убежденности сюрреалистов, да и многих других авангардистов начала прошлого столетия в том, что детскому сознанию, как и сознанию людей с нарушениями психики, открываются те глубины бессознательного, которые существенно закрыты от сознания обычных людей цензурой разума, подавлены ею, согласно Фрейду, кумиру всех сюрреалистов. Поэтому они сознательно обращались к изучению детских рисунков, как и искусства психически больных людей, да и среди самих авангардистов, как мы знаем, было немало художников с подобными расстройствами. Интересно, что Бретон, выведя героиней повести «Надя» девушку с больной психикой, снабдил второе издание книги (1964) рисунками этой самой Нади, наивными рисунками, сделанными рукой взрослого и явно больного человека, никогда не учившегося рисовать. Никакой художественности в них практически нет, но все-таки выражение определенной душевной ущербности они содержат. Это просто наивные неумелые рисунки, которые может нацарапать действительно любой человек. Однако сами сюрреалисты ценили подобные рисунки за их непосредственность, якобы выражающую какие-то глубинные тайны бессознательного.

Многие авангардисты и близкие к ним художники того времени нередко сами пытались использовать визуальную лексику детских рисунков, да и рисунков больных людей. Миро в этом плане был одним из самых последовательных (наряду с Клее, конечно). Но как он ее использовал! Ничего детского в его рисунках уже нет. Это высокохудожественная стилизация под детский рисунок, выполненная, как правило, характерным для сюрреалистов методом «психического автоматизма» — одним мгновенным росчерком тонкой кисточки.

Интересно, что использование стилизованной детской визуальной наивной лексики позволило каталонскому сюрреалисту, увлекавшемуся, как и все его коллеги по направлению, учением доктора Фрейда и его словарем сексуальных символов, фактически снять прямолинейную фрейдистскую символику и брутальную либидозность, сублимировать ее в сферу мифогенного Эроса как творческипреображающего начала Универсума. Можно привести ряд интересных примеров этого типа изображений из разных периодов творчества Миро, о ней немало написано искусствоведами, но все-таки не она преобладала в его живописи и, главное, не с ее помощью выражался дух сюрреализма в его работах. Поэтому я оставляю ее в стороне.

Так в чем же все-таки и где с наибольшей силой он выражен Миро? В чем его специфика?

Отчасти я уже попытался показать ее всего на одной работе. Попробую, однако, развернуть этот разговор, созерцая и другие его полотна. Ретроспектива Миро в Альбертине имела тематически-смысловое название «От земли к небу». И в нем есть, конечно, глубокий смысл. На обложку каталога вынесена в качестве выражения этого смысла одна из ранних картин Миро «Пейзаж с петухом» (1927). Символ весьма выразительный и достаточно прямолинейный. Нижняя половина полотна закрашена теплой охристой краской, верхняя — темно-синей. Очевидные земля и небо. Почти в центре картины от земли к небу тянется в духе детского карандашного рисунка паутинка лестницы, завершающаяся в самом верху неба двумя черными кружками (упирается в край неба). Слева на земле таким же детско-рисуночным способом изображено колесо. По земле разбросано несколько черных пятен. На правом краю картины на границе земли и неба с черного камня пытается взлететь в небо игрушечный (в виде детской игрушки) петушок без крыльев, но с роскошным хвостом. Он устремлен к некой биоморфной горизонтальной фигуре, уплывающей от него как облачко в левом верхнем углу.

В картине много пространства. Холст длиной почти в два метра и высотой метр тридцать минималистски, если так можно выразиться, заполнен. Основную поверхность занимают большие и почти равные плоскости земли и неба. Фигурки петуха и био-облачка по сравнению с ними малы, лестница и колесо, прочерченные тоненькими паутинными линиями, почти незаметны. Это одна из немногих картин, где господствует Пустота, которой в каталоге посвящена отдельная статья «Совершенная пустота» («Vollkommene Leere»), и художественному осмыслению которой немало внимания уделил сам Миро, особенно в поздний период своего творчества. Здесь перед нами первый подступ к этой Пустоте. И он, нужно признать, удался художнику: образ Пустоты как некой первоосновы бытия, его глубинного потенциала. Фактически на картине нет ни неба, ни земли в нашем понимании. Цветовые указания на них — лишь поверхностные и даже абсурдные намеки. Детско-рисуночные колесо и лестница только подчеркивают абсурдность этого предельно условного пейзажа, как и все остальные пятна и фигурки, если подходить к нему с мерками обыденного сознания. Нам явлена та Пустота инобытия, которую поздний Миро осмыслит голубым цветом бесконечных плоскостей, но пока он только ищет к ней подходы. И явление ее в этих подходах явно пугает его своей бездной неизвестности, которая оборачивается у него тревожным духом сюрреализма. Им и дышит это минималистское полотно.

Хуан Миро.

Пейзаж с петухом.

1927.

Частное собрание.

Базель

Ощущением тревоги, беспокойства, даже трагизма пронизаны многие полотна Миро зрелого период (30–60-е гг.), и прежде всего в этом я усматриваю особенности его духа сюрреализма. Открывшаяся в «Пейзаже с петухом» неизведанно таинственная Пустота очевидно напугала Миро, и он начал заполнять ее бесчисленными абстрактными, полуабстрактными, био— и антропоморфными фигурками, формами, феноменами (30–40-е гг.), подобиями архаических иероглифических знаков (более поздний период), но они только усиливали ощущение этого грозного фона, глубинной подосновы нашего (или иного?) бытия.

// На полях я должен сделать одно существенное разъяснение, касающееся моего употребления термина «пустота», который я использую в связи с искусством XX–XXI вв. Размышляя об арт-продукции пост-культуры, как вы знаете, я нередко говорю о том, что за этим как бы искусством я не вижу ничего, кроме пустоты. В этом случае я употребляю термин в обыденном смысле, имея в виду, что данное искусство ничего не выражает, не изображает, не символизирует и ничего не содержит в себе, т. е. не обладает никаким эстетическим качеством. Кажется, иногда я обозначал так понимаемую пустоту и с прописной буквы, чтобы тем самым усилить смысл полной и абсолютной пустотности. В случае же с Миро и некоторыми авангардистами (например, с тем же «Черным квадратом» Малевича и отдельными его супрематистскими работами) я имею в виду Метафизическую пустоту (обозначаю как «Пустота»), которая чревата определенным бытием; это Ничто, обладающее творческим потенциалом и интенциями произвести Нечто.

Хуан Миро.

Живопись. 12 апреля 1933.

Народная галерея в Праге.

Прага

Кроме того, исследователи нередко связывают «пустоту» в картинах Миро (имея в виду большие пустые цветные пространства его холстов, не заполненные ничем) с буддистским пониманием пустоты. Вроде бы и сам Миро что-то знал об этой, именно буддийской пустоте и стремился через понимание ее найти путь «к познанию сущности вещей». Думаю, что все это красивая риторская упаковка для того, что в принципе не поддается вербализации. И буддизм здесь ни при чем. Модное увлечение европейцев XX века восточными духовными практиками и теориями так и остается на уровне лишь модного поверхностного увлечения. Восточная духовность (тем более буддистская) вряд ли может серьезно коррелировать совсем с другим типом (в том числе и генотипом) западного сознания, менталитета, духа. Для понимания творчества Миро более чем достаточно христианства, того же испанского католицизма, в атмосфере которого проходило детство всех европейских художников начала прошлого столетия, тем более испанских, и знания общей ситуации в Европе первой половины XX столетия. //

Хуан Миро.

Живопись (Ритмические фигуры).

1934.

Художественное собрание Нордрейн-Вестфалия.

Дюссельдорф

Хуан Миро.

Живопись (Птицы и насекомые).

1938.

Альбертина.

Вена

Обостренно развитые интуитивно-бессознательные уровни духовного видения Миро позволяли ему проникать в сокровенные тайники Универсума, и он приносил оттуда чаще всего отнюдь не оптимистический для человечества опыт. Небо, к которому он устремлялся в своем творчестве от земли, далеко не всегда представало перед ним в лучезарном солнечном свете. Чаще оно являло ему мотивы трагического или даже мистического беспокойства, драматизма, если не сказать сильнее.

Вот полотно «Живопись. 12 апреля 1933 года». Здесь очевидное столкновение двух пространств правого красно-бурого цвета с левым темно-синим, на границе с правым переходящим в зеленоватые разводы. Цветовой конфликт усиливают и парящие в этом пространстве абстрактные цветные формы, явно настроенные враждебно по отношению друг к другу и устремленные своими острыми элементами друг на друга. Не менее напряженная и беспощадная борьба вершится и на холсте «Живопись (Ритмические фигуры)» (1934). Здесь более сложные и цветовые конфликтные отношения, и столкновения форм вокруг биоморфного химерического существа с признаками женщины, птицы и еще бог весть кого или чего.

«Живопись (Птицы и насекомые)» (1938). На сине-голубом фоне несколько биоморфных существ, изображенных в детской стилистике и имеющих отдельные признаки и птиц, и насекомых, и опять же женщины весьма угрожающе парят в голубизне Пустоты. Угроза нагнетается прежде всего черными пятнами, в изобилии покрывающими отдельные части этих фантастических существ, с которыми контрастируют редкие красные и белые проблески на тех же существах.

Хуан Миро.

Женщина и птица ночью.

26 января 1945.

Частное собрание

Есть у Миро работы и совсем другого типа. Вот, например, два близких по духу полотна: «Женщина и птица ночью. 26 января, 1945», и «Женщина ночью. 18 апреля 1945». Доминирует очень светлый охристо-розоватый живописный фон. И там и там женщина изображена в правой нижней части картин в стилизовано детской рисовальной манере (чистые линеарные рисунки с редкой раскраской небольших элементов яркими красками — красной и черной, тоже характерный для Миро прием). В первой картине над женщиной нависла условно изображенная птица с огромным темно-темно-зеленым клювом. По полотну разбросано несколько черных округлых пятен, попарно соединенных тонкой нитевидной черной линией. Ночь, видимо, означает условная звездочка (тоже постоянный визуальный инвариант Миро), прорисованная в левом верхнем углу. Во второй картине та же звездочка, те же черные попарно соединенные ниточкой формы, вместо птицы некий иероглифический знак и по всему холсту разбросаны реальные отпечатки рук, надо думать, самого художника, охристо-коричневатого цвета. Несмотря на общий очень светлый тон обеих картин, они несут ощущение какой-то глобальной тревоги (в первой картине за счет темной фигуры птицы) и даже ужаса (во второй картине его выражает сама фигура женщины, данная крайне условно, но предельно выразительно).

Подобные настроения выражают многие, кстати, достаточно разнообразные по решению, картины великого сюрреалиста. Большая часть из них имеет название просто «Живопись», иногда с различными подзаголовками в скобках или точными датами (до дня и месяца написания). Одни из них переполнены разными формами на очень живописных фонах, другие более лаконичны (и фоны, и количество фигур), но все они являют нам какие-то совершенно неизвестные миры с очень тревожной, часто трагической и даже апокалиптической атмосферой. В подавляющем большинстве картин Миро нет покоя. Там вершатся бурные драматические и трагические процессы между контрастными цветоформными образованиями, нередко в определенной мере близкие по общему характеру к динамическим процессам в картинах Кандинского его «драматического периода» (1910–1920).

Хуан Миро.

Женщина ночью.

18 апреля 1945.

Частное собрание.

Швейцария

Однако в отличие от сугубо беспредметных полотен великого абстракциониста у Миро и абстракция организована по-иному, и практически в каждом полотне есть намеки на известные в нашем мире предметы (птицы, небесные тела, женщины) или на какие-то фантастические биоморфные существа и их фрагменты. Все это существенно влияет на характер восприятия работ Миро и способствует в конечном счете возникновению духа сюрреализма, которого нету Кандинского, по крайней мере в указанный период. Именно намеки на какую-то, явно неземную жизнь в большинстве работ Миро за счет органичного встраивания в абстрактные живописные пространства биоморфных знаков типа по-детски нарисованных существ или полуабстрактных органических форм и способствуют возникновению духа сюрреализма в этих работах. И окраска этого духа, как правило, имеет явно выраженный апокалиптический характер.

Хуан Миро.

Живопись.

1954.

Фонд Хуана Миро.

Барселона

Хуан Миро.

Женщина и птица.

3–1–1966.

Галерея Лелонг.

Париж

Хуан Миро.

Женщина ночью.

26–11–1970.

Фонд Хуана Миро.

Барселона

Вот еще пара подтверждающих это характерных примеров.

«Живопись» (1954). Натемно-синемфоне со звездочками в компании с несколькими абстрактными цветовыми пятнами красного цвета и теплых тонов других цветов черная полуиероглифическая фигурка человечка создает в целом тревожное настроение. Нужно отметить, что в послевоенный период Миро начинает все активнее использовать особые знаки черной краской, стилизованные под какие-то архаические письмена или восточные иероглифы, которые используются или в чистом виде абстрактных знаков, или в сочетании с антропо— или биоморфными фигурками. Они резко выделяются на фоне картины, как бы запечатывая ее некой сакральной печатью или надписью, и активно работают на дух сюрреализма, образуя сложные конфликтно-оппозиционные отношения с живописными абстрактными пространствами, локальными абстрактными цветными пятнами и стилизованными под детские рисунки элементами изображения.

Ужасом веет от небольших полотен «Женщина и птица. 03–01–1966» и «Женщина ночью. 26–11–1970». Угрожающе черный цвет толстых линий на живописном фоне этих картин и особенно черные обводки вроде бы глаз женщин (а кроме них фактически ничего и нет женского <=человеческого> в изображениях) создают это настроение.

Хуан Миро.

Женщина.

13–2–1976.

Галерея Лелонг.

Париж

Хуан Миро.

Женщина на фоне солнца.

1950.

Частное собрание

// Вообще, замечу на полях, от живописи Миро создается ощущение, что женщин он, мягко говоря, не слишком боготворил. Их знаки, часто идентифицированные только по названиям, служат, как правило, для создания угрожающего настроения в его полотнах. Квинтэссенцией подобных изображений является женщина-паук («Женщина. 13–02–1976»), да и многие другие изображения женщин 50–70-х гг., в которых он не жалел черной краски (см.: «Женщина на солнце» («Femme devant le soleil») (1950). To же, пожалуй, можно сказать и о птицах. Их черные огромные клювы на многих полотнах служат созданию того же настроения. Поэтому нередко они фигурируют на одном полотне вместе с женщинами, иногда сливаясь с ними в некое биоморфное устрашающее существо. Ярким символом такой мегеры является небольшая, но экспрессивная картина «Женская голова» (1938). Исследователи пытаются связывать этот образ с каким-то древним архетипом богини-Матери, объединяющим в себе светлые и темные, разрушительные начала жизни, но я вижу в ней лишь мощный образ хтонического карающего начала, который в бессознательных уровнях психики Миро соединился (почему-то? Ясно, что искусствоведы-психоаналитики давно ответили на этот вопрос, но здесь он у меня стоит чисто риторически) с женским началом. Сейчас мне почему-то вспомнились вдруг и неприглядные образы женщин в прозе известного декадента Гюисманса, которую, конечно, хорошо знали в Париже в первой трети XX в. все авангардисты. Однако это еще нуждается в проверке. Как-нибудь на досуге перечитать Гюисманса. //

Хуан Миро.

Женская голова.

1938.

Частное собрание.

Лос-Анджелес

Хуан Миро.

Урок катания на лыжах.

1966.

Галерея Лелонг.

Париж

И полным апокалиптическим мраком, и адскими казнями веет от большого мрачного полотна, иронично озаглавленного «La legon de ski» («Урок катания на лыжах») (1966). Живописно данное серое пространство с редкими проблесками белизны отделено от реципиента какой-то угнетающе мрачной черной конструкцией-решеткой, сплетенной из искривленных элементов решетчато-иероглифического типа, встречающихся и в других его картинах, но здесь собранных в нечто агрессивно угрожающее вокруг круга, разделенного толстыми черными контурами на фрагменты неправильной формы с приглушенными цветными плоскостями. И все щетинится во все стороны острыми шипами и закорючками.

В противовес этому в 60-е годы Миро создает и полотна с совершенно иным настроением и духом. Я имею в виду его знаменитые голубые холсты. В частности, большой триптих «Голубое. 04–03–1961», одно из полотен которого находится в Париже, а два других в Нью-Йорке. На огромных небесно-голубых живописных пространствах здесь искусно и достаточно лаконично разбросаны небольшие черные пятна и по одному огненно-красному пятну (на третьем полотне всего по одному небольшому черному и красному <справа вверху> пятну, и от последнего, как от воздушного шарика, спускается вниз длинная нитка по диагонали всего огромного <270 × 355 см> полотна). Миро в этих холстах преодолевает свой страх 30-х годов перед Пустотой и открывает для себя и для нас совершенно новый мир инобытия бесконечного пространства, втягивающего в себя дух чуткого реципиента. Голубые полотна настраивают его на глубокий медитативно-созерцательный лад.

Хуан Миро.

Голубое П.

4–3–1961.

Галерея Пьера Матисса.

Нью-Йорк

Хуан Миро.

Голубое III.

4–3–1961.

Галерея Пьера Матисса.

Нью-Йорк

Хуан Миро.

Живопись.

1953.

Частное собрание.

Швейцария

Чувствую, что пора подводить черту под Миро, ибо, чем дольше рассматривать каталоги его выставок, альбомы и монографии, тем больше о работах хочется что-то сказать. Между тем, друг мой Пушкин, мы пишем не очередную пудовую монографию о нем, которых и так немало, а лишь небольшое письмецо друзьям об одной локальной и почти личной теме — духе сюрреализма. Так есть ли он у него? Сюрреалист ли все-таки Миро? И чем характеризуется этот дух, если он есть?

Хуан Миро.

Красное солнце пожирает паука.

2–4–1948.

Частное собрание.

Нью-Йорк

Мне кажется, что по ходу изложения я худо-бедно попытался положительно ответить на все эти вопросы. За исключением, возможно, еще одного: что же все-таки объединяет таких во всем разных художников, как Дали и Миро, под одной шапкой сюрреализма?

Теоретически это понятно. Оба они вполне поддерживали манифесты сюрреализма Бретона, двумя руками голосовали за теорию бессознательного в изложении Фрейда, полагали, что сновидения, галлюцинации, бред, психический автоматизм выводят на свет Божий значительно более глубокие пласты реальности, чем обыденное видение чувственно данного мира, и стремились в искусстве запечатлевать именно свой бессознательный опыт. На этой основе они и назывались сюрреалистами и являлись таковыми. Однако что говорит нам их живопись?

Прежде чем отвечать на вопрос о шапке, хочу напомнить одно признание Миро в интервью, данном в 1952 году. «Жизнь кажется мне абсурдной. Не разум говорит мне это, я так чувствую. Я пессимист: мне всегда видится, что всё катится к худшему». Духовно укрепляло его при таком мироощущении, как признается он сам в том же интервью, только искусство: поэзия, музыка, архитектура, но и шумы обыденной жизни, которые он любил слушать при прогулках по улицам Барселоны, которые позже в Нью-Йорке он услышал в музыке Кейджа и сошелся с ним на этой почве. Думаю, что именно в этом мироощущении ключ к основным мотивам творчества Миро. Усмотренный им абсурд жизни и пессимистическое в целом видение мира двигали его кистью, которая прозревала у гениального мастера метафизические основы того, что он интуитивно ощущал в чувственно данном ему мире.

При всем предельном различии художественного мышления Дали и Миро, оба каталонца почти одинаково остро и глубоко ощущали глобальность надвигающихся трансформаций земного мира (библейского тварного бытия) и человеческой жизни прежде всего. Метафизически фундированный абсурдизм мира и неизбежность его уже приблизившихся кардинальных, отнюдь не безболезненных метаморфоз оба художника прозревали очень ясно, и каждый по-своему, но художественно убедительно и сильно выразили в своем творчестве. Это и объединяет их искусство одним духом — духом сюрреализма, который по сути своей является духом глобального апокалиптизма, по-разному художественно выраженного ими. И художественность у них характеризуется особой, эстетски данной конвульсивной красотой, которая и притягивает к себе эстетически чуткого реципиента, доставляет ему особое наслаждение и, одновременно, настраивает на реальное ощущение неминуемого Предела, Конца всего. В этой конвульсивной красоте тесно переплетаются чувства прекрасного и трагического, данные в модусе возвышенного. Всю палитру основных цветов эстетического опыта переживаем мы в художественных пространствах этих двух мастеров, наслаждаясь при этом и полным различием в возможностях живописного выражения ее.

И различие это заключается прежде всего в том, что Дали дает нам, как правило, убедительное явление (присутствие) феноменальных пространств инобытия во всей их иллюзорной очевидности, а Миро акцентирует внимание на трагической катастрофе известного нам мира и только в голубых полотнах подводит к какому-то инобытийному покою и почти нирване, когда красная точка сознания постепенно угасает в голубых далях абсолютного Небытия, оставляя за собой лишь легкий нитеобразный след в просторах Вечности, чего, кстати, нет у Дали. Живопись Дали в целом оптимистична, он верил в спасение Культуры и мира в целом. Это живопись надежды. Живопись Миро — мрачный триумф глобальной катастрофы, которая в лучшем случае может привести мир к покою Небытия.

Интересна одна деталь. Когда два года назад я совершал паломничество в Испанию, прежде всего, для спокойного изучения полотен Эль Греко в Толедо и Мадриде, я вдруг понял, что без этого великого апокалиптика в живописи не было бы и трех именитых испанцев XX столетия Дали, Миро и Пикассо, о чем и написал позже вам в одном из писем (см. письмо об Эль Греко № 299). Любопытно, что ни Дали, ни Миро, по-моему, нигде особенно не восхищаются Эль Греко, хотя знали его, естественно, хорошо, в том же Мадриде и Эскориале, да и до Толедо от Мадрида рукой подать. Это, тем не менее, не снимает моей убежденности в высказанном суждении. Напротив, нынешний анализ собственно духа сюрреализма у Дали и Миро, с особой остротой выявивший его именно апокалиптический характер, еще больше убеждает меня в приведенном выше тезисе.

Другое дело, что при этом я (как, думаю, и оба сюрреалиста) не ощущаю духа сюрреализма у Эль Греко. Да и сам тип художественного мышления у наших сюрреалистов далек от манеры их знаменитого предшественника. Тем не менее, тревога, беспокойство, трагизм и апокалиптизм, которыми дышат практически все главные полотна Эль Греко, не могли не повлиять на мироощущение наших сюрреалистов. То, что Греко предчувствовал в атмосфере испанского, еще средневекового католицизма в XVII веке, сумели по-своему выразить его последователи в XX веке — один в спокойном, академическом тоне изображая уже ставшее реальностью инобытие и наслаждаясь его инаковостью, другой — ужасаясь этой инаковостью и пытаясь спрятаться от нее за ширмой детского сознания, выдать за игру этого сознания, что плохо ему удавалось, и страх инаковости перерастает у него в ужас Небытия (см. мощный символ этого: «Живопись» (1953), — или: запечатанную угрожающими иероглифами сокровенную тайну инобытия «Le soleil rouge ronge I'araingnée. 02–04–1948».

Вспомнив неожиданно об Эль Греко — а как о нем не вспомнить, изучая живопись великих испанцев любого времени? — я вроде бы перекинул мостик совсем к иной теме — духу сюрреализма в искусстве несюрреалистов и старых мастеров прежде всего. Однако перенесу эту тему в следующее письмо.

Ив Танги.

Медленный день.

1937.

Национальный музей современного искусства. Центр Жоржа Помпиду.

Париж

Здесь же, завершая пока разговор о сюрреалистах и ожидая ваших, друзья, писем на эту тему, я не могу оставить совсем в забвении еще одного любимого мною сюрреалиста, у которого духом сюрреализма дышат все без исключения работы зрелого периода, т. е. начиная с 1928 года. Я имею в виду Ива Танги, который как бы синтезировал в своем творчестве биоморфный и «натуралистический» (иллюзорный) виды сюрреализма. Уловив дух сюрреализма, как и многие сюрреалисты, в живописи Де Кирико, он, не будучи профессиональным художником, ухитрился исключительно под влиянием этого духа и общей атмосферы кружка французских сюрреалистов создать, я бы сказал, стерильные, абсолютно сюрреалистические картины. По общему духу они близки, как вы знаете, к сюрреализму Дали. Такое же пристальное внимание к иллюзорному объемному изображению своих объектов, только у Танги в отличие от Дали они не имеют ничего общего с объектами и предметами видимого нами мира. Оба художника и пришли к этому почти одновременно где-то в районе 1928 года, так что даже не очень понятно, кто на кого влиял. Да это в данном случае и не важно.

Понятно, что Танги — это очень камерная и совсем не скандалезная в отличие от Дали фигура в сюрреализме. Обретя свой индивидуальный стиль, открыв свой, ни на кого не похожий художественный мир, он всю жизнь и провел в нем, изучая и развивая его, демонстрируя все новые и новые его аспекты и обитающие в нем фантомы. Этот мир обладает своеобразной пустынной плазматической воздушно-водяной средой, на первом плане которой (всегда!) толпятся какие-то объемные абстрактные существа-скульптуры-механизмы, созданные фантазией художника. Они, как пришельцы, готовятся вступить в расстилающуюся перед ними пространство-среду, но как бы опасаются полной неизвестности, которая ожидает их в ней. Сюрреалистический дух возникает в картинах Танги, на мой взгляд, именно на основе столкновения пустотно-таинственной вибрирующей и флюктуирующей среды (океана инобытийного сознания?) и пытающихся вступить в нее полуорганических-полумеханических фантомов, которые предстают какими-то маленькими и беззащитными перед огромной массой почти живой и обладающей сознанием пространства-среды.

Ив Танги.

Атласный диапазон.

1940.

Частное собрание.

Мексика

Ив Танги.

Замок с видом на скалы.

1942.

Национальный музей современного искусства.

Центр Жоржа Помпиду.

Париж

Больше ничего сказать о них я не могу. Посылаю вам, чтобы напомнить, наиболее убедительные, на мой взгляд, картинки «Медленный день» (1937); «Атласный диапазон» (1940); «Замок с видом на скалы» (1942); «Медленно к Северу» (1942). Хотя и большинство других его работ с подобной же очевидностью демонстрируют дух сюрреализма.

Бретон, как известно, высоко ценил творчество Танги, написал о нем немало статей, которые позже издал в качестве отдельной книги «Ив Танги» в Нью-Йорке (1946). Танги же, пока жил в Париже, иллюстрировал многие литературные произведения сюрреалистов.

Ив Танги.

Медленно к Северу.

1942.

Музей современного искусства.

Нью-Йорк

В общем, если говорить о духе сюрреализма, то у Танги он явлен, повторюсь, в наиболее стерильном и практически академическом виде. Перед нами один из вариантов чистого, почти метафизического инобытия, не имеющего никаких точек соприкосновения с нашим миром и явленного в конкретно-чувственной, предельно иллюзорной и убедительной художественной форме. Несомненен высокий эстетизм большинства картин Танги.

Вот на этом я, пожалуй, поставлю точку.

По-хорошему завидующий вашей дачной жизни (хотя у меня на Холмах — и Москва, и дача в одном флаконе — грех жаловаться)

полностью осюрреалистившийся и заапокалипсисованный В. Б.

364. Н. Маньковская

(25.07.15)

Дорогой Виктор Васильевич!

Оказавшись ненадолго в Москве между двумя путешествиями, одним залпом, запоем прочла Ваши письма о духе сюрреализма. Гениальная идея — узреть в сюрреалистических метаморфозах знак инобытия, вписать их в Вашу авторскую концепцию Художественного Апокалипсиса Культуры. Рассмотренное в этом ракурсе творчество наиболее значимых сюрреалистов, и прежде всего Сальвадора Дали, предстает в совершенно ином свете. Не говоря уже о том, сколь тонкий и глубокий художественно-эстетический анализ живописи Дали, Миро, Магрита, Дельво, Танги Вы провели — в свое время им были посвящены Ваши интереснейшие авторские пост-адеквации.

Дух сюрреализма… У меня, так же, как и у Вас, прежде всего возникают непроизвольные ассоциации, связанные с его проявлениями вне сюрреализма как художественного течения. Если говорить об испанской художественной линии, то для Вас это, в первую очередь, — живопись Эль Греко, а для меня — архитектура Антони Гауди (1852–1926). Его творческим духом пропитана вся Барселона, показавшаяся мне прекрасной, манящей, но и опасной, дурманящей, подобно пышному ядовитому цветку или пряным ароматам яркой болотной растительности. И все это — благодаря необузданной фантазии Гауди. Вот, подумала — нет, скорее, почувствовала я, — откуда вырос Дали (благо, его Театр-музей в Фигерасе был неподалеку), а позже — постмодернисты с их сознательной эклектикой, эпатажными сочетаниями несочетаемого. Чего стоит только вечное поп finito — Sagrada Familia (Храм Святого Семейства) с его сюрными, асимметричными, напоминающими песчаные замки веретенообразными башнями-колокольнями, увенчивающими символы испанского католицизма снопами пшеницы, гроздьями винограда, кипарисовым деревом в окружении птиц.

Антона Гауди.

Храм Святого Семейства

(Sagrada Familia).

1883–1926.

Барселона

Антона Гауди.

Храм Сятого Семейства

(Sagrada Familia).

Фрагмент

1883–1926.

Барселона

Скалы на острове

Ла Гомера.

Канары

Майорка.

Скалы Майорки.

Испания

В органической модернистской архитектуре Гауди вообще очень много навеянного природой его родины — вспомним хотя бы фантастический горный массив Монсеррат: портал Надежды Sagrada Familia как раз и изображает эту гору с надписью «Спаси нас». В моем домашнем альбоме множество фотографий нависающих над морем скал Майорки, Тенерифе, ла Гомера с их бесконечными переливами цветов от почти белого через охристый и пурпурный к сизо-черному. Перед глазами встают тенерифские скалы Лос-Гигантес с их причудливыми природными формами и орнаментом, будто созданным сюрным воображением художника. И все эти геологические напластования текучи, слоисты, складчаты, как в знаменитых домах Гауди — Бальо, Мила, Висенс, Кальвет и др., дворце и парке Гуэля — с их волнистыми, извилистыми, оплывающими плазматическими формами. Не отсюда ли знаменитые «стекающие» часы Дали — один из архетипических мотивов его творчества? Думаю, оригинальные пластические решения Гауди послужили здесь своего рода творческим катализитором.

Так, в доме Бальо (Casa Batlló) практически нет прямых линий. Его волнообразный главный фасад, напоминающий сверкающую чешую — стилизованное изображение гигантского дракона, пронзенного мечом св. Георгия, покровителя Каталонии: его меч, вонзенный в хребет чудовища, представлен в виде башенки, увенчанной георгиевским крестом, а в очертаниях балконов угадываются черепа и кости драконовых жертв. Примененные здесь Гауди параболические арки встречаются и в других его сооружениях, скажем, в доме Мила с его извилистой конфигурацией, растительными мотивами и волнообразной крышей со знаменитым «зверинцем», привлекающим сегодня толпы туристов.

Антона Гауди.

Крыша одного из павильонов у входа в парк Гуэль.

1900–1914.

Барселона

Антона Гауди.

Дом Мила.

1906–1910.

Барселона

Антона Гауди.

Крыша дома Мила.

1906–1910.

Барселона

Но Барселона — это не только Гауди, но и Миро. Как и Вам, мне хорошо знаком здесь его Центр, а также мастерская в Пальма-де-Майорке. Удалось, к счастью, увидеть не только привезенную из Пальмы его выставку в Москве, но и ретроспективу в венском Альбертине. Миро для меня — рафинированный эстет, непостижимым образом сплавивший сюрреализм с абстракцией, воплотивший его дух в нефигуративной живописи (хотя начинал он с наивной фигуративности). В отличие от Вас, он производит на меня радостное, светлое впечатление, я не нахожу в его картинах ничего ужасного и пугающего. Для меня стало полной неожиданностью, что Вы выбрали для обложки «Триалога» его «Пристань» как символ черной дыры Апокалипсиса — я лично, как и многие наши читатели, усматриваю в этом фрагменте картины совершенно иную, жизнетворящую символику. А красную точку на голубом фоне я вовсе не воспринимаю как знак угасающего в далях небытия сознания — иначе она вряд ли оказалась бы на обложке одного из изданий Вашей «Эстетики». Но здесь мы, разумеется, вступает в сферу не только рецептивной, но и пострецептивной герменевтики, которой Вы отдали в письме о Миро определенную дань.

Антонии Гауди.

Дом Бальо (Casa Batlló).

1904–1906.

Барселона

Что же касается его женских образов, то не думаю, что они свидетельствуют о негативном отношении Миро к женщинам — ведь на картинах страстно любившего их Пикассо они тоже далеки от классических эталонов красоты, а порой и просто уродливы. А относительно того, что Миро якобы смотрит на женщину взглядом ребенка-вуайериста и, шире, изображает мир в детской манере, то, как мне кажется, это связано с распространенным в то время в европейской художественной среде увлечением примитивизмом, этнографизмом, архаикой (вспомним африканские маски Пикассо), интересом к девиативным формам творчества в духе близкого к сюрреалистам Жана Дюбюффе, основателя небезызвестного арт брют — использующего обже труве «сырого» искусства, имитирующего живописные фантазии душевнобольных, детские рисунки, любительские опусы самоучек — основанную им коллекцию арт брют можно сегодня увидеть в Лозанне. Творческий же почерк Миро — почерк зрелого, многоопытного мужа. Возможно, в жизни он и был пессимистом, но если это и так, то его живопись представляется мне заслоном против оного.

Высокочтимый собеседник, мы уже не раз констатировали некоторые различия в нашей оптике, что и проявилось на этот раз в несовпадении эмоционального восприятия творчества Миро. Однако эти расхождения личностного плана ни в коей мере не влияют на мою чрезвычайно высокую оценку Вашего труда о духе сюрреализма. По сути, эта трилогия в письмах — готовая монография (а ее первой главой могла бы стать Ваша статья об Эль Греко). С чем Вас и поздравляю!

Ваша внимательная читательница и почитательница Н. Б.

Дорогой Виктор Васильевич,

все благочестивые паломники разбрелись кто куда, так что и следы их затерялись в необозримых далях эстетических пространств. Вот, пришел и мой черед. Беру посох, и в путь. Однако перед отбытием хочу все же дать знак жизни. Посылаю Вам письмецо, в котором дается ответ на загадку кровожадного Сфинкса. Поскольку в эпистоле затрагиваются и другие проблемы, то для пояснения шлю две картинки в приложении.

Отправляю Вам также Альманах Пушкинского дома с моей статьей о Флоренском. Она Вам знакома в рукописном варианте.

Изучаю Ваши письма о сюрреализме. Ответ на них потребует времени, но, вероятно, придается ограничиться малыми царапками, уделив все внимание подготовке второго тома. По сути, поднятые Вами темы взывают к третьему тому, только хватит ли сил.

С дружеским приветом В. И.

(14–17.07.15, получено 27.07.15)

// Это письмо — ответ на следующий диалог по E-mail:

В. Иванов:

Dorogoj V. V., shlju Vam «zagadochnuju» kartinku. Dogadajtes na dosuge, о kakoj vystavke vozvescaet plakat na stene kartinnoj galerei. Skoro prishlju svoj kommentarij. Druzheski V. I.

Афиша выставки «Мы идем к собакам».

Картинная галерея.

Берлин. Лето. 2015

В. Бычков:

НЕ РАЗГАДАЛ Я ТВОЕЙ ЗАГАДКИ, СФИНКС. МОЖЕШЬ СЪЕСТЬ МЕНЯ ВМЕСТЕ С САПОГАМИ. — В. Б. //

Дорогой Виктор Васильевич,

нет повода для изнурительного беспокойства: Сфинкс Вас не тронет, сапоги не жует, ибо давно пресытился посетителями картинной галереи, тщетно пытавшимися разгадать смысл выставочного плаката. Когда я в первый раз его увидел, меня охватило тоскливое чувство торжествующей бессмыслицы, заставляющее предполагать экспонирование предметов, принципиально лишенных какой бы то ни было эстетической ценности и значения. На этом фоне даже Тестино воспринимается ренессансным гигантом. Несколько удивляло отсутствие имени творца артефактов, заслуживших честь быть размещенными под одной крышей с Дюрером и Рембрандтом, но, возможно, теперь следует отвыкать от имен и безропотно погружаться в безымянную бездну.

Впрочем, к счастью, мне предстояло убедиться в несостоятельности моих мрачно утомленных предчувствий. Выставка оказалась не только вполне безобидной, но и в высшей степени интересной, будучи посвященной теме, захватывающей по своей актуальности: изображению собак в западноевропейской графике с XV по XX в. Директор гравюрного кабинета усматривает эту актуальность в контексте оживленной дискуссии экологически ангажированных берлинцев, обсуждающих вопрос о правомерности выгуливания собак по берегам здешних озер. После осмотра экспозиции даже и плакат, навевавший вначале грустные мысли о постепенном стирании граней между здравием и безумием, начинает подвергаться более осмысленной и утешительной интерпретации.

Если Вы дадите себе труд вглядеться в присланную мной картинку, то в верхнем левом углу обнаружите фрагмент рисунка Федерико Цуккари (Federico Zuccari), итальянского мастера XVI века. Предполагается, что посетители галереи безошибочно узнают в собаке (порода: a Spanish Greyhound) цуккариевскую копию фламандской миниатюры в Бревиарии, принадлежавшему кардиналу Гримани (Grimani), на службе которого находился Цуккари в 1563–1564 годах. Художник собирался использовать рисунок при работе над несохранившимся занавесом для театрального представления, данного в декабре 1565 года в Salone dei Cinquecento в Palazzo Vecchio no случаю свадьбы Франческо Медичи с Иоанной Австрийской и на котором была изображена сцена охоты. Modello этого утраченного занавеса теперь заботливо хранится в Уффици.

По цуккариевской собаке на плакате идет надпись, выполненная светло-желтой краской и поэтому с трудом читаемая (или на расстоянии вовсе нечитаемая: таков был и мой случай): «Wir kommen auf den Hund», что означает в буквальном переводе: «Мы идем к собакам». При известном умонастроении это можно истолковать как своего рода ругательство, типа: иди-ка ты ко всем чертям; в данном же случае «к собакам» отсылаются посетители выставки: «идите-ка ко всем собакам». В немецком языке поговорка «Auf den Hund gekommen» («идти к собакам») означает обнищание человека, спуск его на социальное дно, хотя реципиентов, мало знакомых с немецкими поговорками негативного характера, выражение «мы идем к собакам» обрекает на растерзание безжалостным Сфинксом.

Из каталога реципиент, чудом вырвавшийся из сфинксовых лап, узнает, что речь идет о новом выставочном жанре «Sommeraustellung» («Летняя выставка») (слыхивали о таковых?). Цель их заключается в том, чтобы «в летние месяцы — время отдыха, время путешествий, время культуры (занятное определение летнего времени; очевидно, предполагается, что в другие времена года человеку не до культуры. — В. И.) — представить посетителям особо привлекательные и популярные темы искусства и истории культуры». Первая выставка такого рода уже проходила в Гравюрном кабинете летом прошлого года под заманчивым названием «Мы идем купаться» («Wir gehen Baden»). Я ее тогда проигнорировал. Теперь жалею…

Таким образом, худо-бедно и задним числом листая каталог и набираясь собачьей премудрости, я кое-как расшифровал для себя некоторые элементы выставочного плаката. А шесть строк, вначале меня крепко опечаливших своей бессмыслицей, стал интерпретировать как дадаистическое стихотворение, отдельные слова которого имеют косвенное отношение к собачьей проблематике. Дело затрудняется все же отсутствием знаков препинания и грамматических согласований.

Для тех, кто прочитает это письмецо и не знает немецкого языка, даю подстрочный перевод:

СЛЕПАЯ БОРЬБА

БОДРЫЙ ОХОТА СЛЕД

преисподний[56] полиция дом

ВЕТЕР НАРКОТИКИ

ПАСТУХИ СВИНЬЯ ЧАБАН[57]

УЛИЦЫ ЛОНО[58]

Если такие слова, как «охота» и «пастухи», можно соотнести стяжкой собачьей долей, то остальные (особенно «наркотики» или «полиция») вызывают недоумение, учитывая, что большинство экспонируемой графики относится к XVI–XVIII векам, а XX век представлен крайне скудно.

Пожалуй, всё о плакате. Сфинкс с кровожадной улыбкой потирает лапы…

О самой же выставке нужно отозваться с большой похвалой. В отличие от абсурдного плаката, по сути лишь вводящего в заблуждение, она сделана по классическим музейным канонам. Очевидна польза таких тематических подборок, позволяющих взглянуть даже на хорошо известные произведения с новой точки зрения. Например, три графических шедевра Дюрера: «Меланхолия», «Рыцарь, Смерть и Дьявол» и «Иероним». Первая и третья у меня всегда перед глазами в кабинете. Вторую гравюру рассматриваю в особые минуты, набравшись мужества. Композиции гравюр знакомы мне почти до малейших деталей, но как-то не приходило в голову задаться вопросом: почему на всех трех гравюрах Дюрер изобразил собак (разных пород и в разных позах)? В выставочном контексте эти собаки вдруг начинают приобретать для реципиента особое значение и побуждают к глубокомысленным размышлениям.

У ног крылатой Меланхолии лежит свернувшееся клубком дремлющее существо, которое, правда, только с некоторой натяжкой можно назвать собакой. Тем не менее, это все же собака. В ней принято усматривать аллегорию добродетели, усыпившей зависть, тогда как бодрствующая собака в определенных ситуациях интерпретировалась как аллегория сего малосимпатичного и тем не менее весьма распространенного порока, препятствующего медитативному и созерцательному покою, воплощенному в образе крылатой Меланхолии.

Перед блаженным Иеронимом мирно разместились рядом друг с другом дремлющий лев и погруженная в сон собачка с большими ушами. До Альбрехта Дюрера Иеронима изображали только со львом, из лапы которого святой извлек острую занозу. Толкователи считают — и не без основания — в иконографическом нововведении нюренбергского мастера аллегорию мирного преодоления раздора между противоположными элементами, что и является сущностью благовестия, письменно фиксируемого блаженным Иеронимом в своем уютном кабинете, предрасполагающем к молитвам и медитациям.

На третьей гравюре в отличие от двух первых собака целеустремленно и бодрственно бежит рядом с рыцарем, не страшась демонов, окруживших ее хозяина. Ее можно интерпретировать как аллегорию верности в служении идеалу, несмотря на искушения и ужасы, подстерегающие всех ставших на путь духовного познания (инициации).

Такие герменевтические процедуры довольно далеки от современного реципиента, но если в духе паломников в страну Востока поставить себе цель перенестись в духовную атмосферу дюреровского времени, насыщенного оккультными и натурфилософскими интересами в стиле Агриппы Неттесгеймского, Парацельса и доктора Фауста, то даже собаки начнут восприниматься своего рода шифрами, способствующими эстетическому трансцендированию за пределы эмпирического сознания. К аллегорическим догадкам ведет и рассмотрение гравюр Шонгауэра из серии «Страстей Христовых», где также на нескольких листах изображаются собаки в разных позах: от спокойной до агрессивной. Загадочным представляется аллегорический смысл собаки у ног Адама и Евы, еще в полной невинности пребывающих в раю (гравюра мастера из круга Хендрика Гольциуса). Стоит ли усматривать аллегорию человеческого порока в испражняющейся дворняге (опять-таки на переднем плане) на гравюре Рембрандта «Милосердный самарянин»)?

Все это достаточно любопытно и способно занять праздный ум посетителя выставки, но стоило ли об этом писать Вам? Собственно говоря, я уселся за эту эпистолу только для того, чтобы поделиться одним — действительно любопытным — открытием, а о плакате и аллегориях упомянул только походя. Чтобы оценить (лучше сказать, экзистенциально сопережить) мое открытие, важен не столько ученый комментарий, сколько непосредственное созерцание рисунка Ридингера, вызывающего ассоциации с бёклиновским автопортретом, о котором уже была речь в нашей переписке, предполагаемой войти во второй том Триалога. О биографии Бёклина нет смысла писать, как нам хорошо известной, о Ридингере (1698–1767) же скажу только, что он был в свое время знаменитым художником-анималистом, виртуозным гравером, создавшим около 1600 графических произведений по преимуществу в анималистическом жанре, директором художественной академии, а также основателем художественного издательства в Аугсбурге, словом, активным и жизнерадостным человеком, вписавшим свое имя в историю немецкого искусства эпохи барокко.

Иоган Элиас Ридингер.

Автопортрет со смертью.

1767.

Гравюрный кабинет государственных музеев в Берлине

Иоган Элиас Ридингер.

Автопортрет со смертью.

Фрагмент

Прежде всего, поражает непреднамеренное сходство — и даже взаимодополнительность — обоих автопортретов. Сама по себе тема вмешательства смерти в человеческую жизнь уже получила детальную разработку в Средневековье. Имеется огромный иконографический материал, иллюстрирующий мысль о всемогуществе смерти (Totentanz). Но, как правило, присутствие смерти изображалось объективированно. Художник созерцает ее нападение на королей и нищих, цветущих красавиц и уродливых старух, но сам остается в стороне от происходящего, иными словами, переживает событие смерти чисто эстетически. В случае Ридингера и Бёклина художники изображают свою встречу со смертью на уровне реального переживания. И до этого Ридингер — хотя довольно редко — обращался к жанру Vanitas и даже один раз создал — очевидно, по заказу — в усложненном духе барочного символизма гравюру «Totentanz». Выполнена она с виртуозной театральностью, и не более того. Другое дело — оказавшийся пророческим рисунок из берлинского собрания.

Известно, что Ридингер скончался скоропостижно вскоре после создания своего автопортрета в 1767 году. Поразивший меня рисунок выполнен на небольшом листе коричневой бумаги (27,1 × 17,8) и снабжен цитатами из Екклесиаста о бренности и суетности земной жизни. Видно, что в предчувствии кончины мастер подводил итог своему творчеству: «И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» (Еккл. 2,11). Художник изобразил себя сидящим за мольбертом. Он одет по-домашнему: в халате и с помятым колпаком на голове. В левой руке — палитра. Интересно сравнить этот образ заболевавшего мастера с другим его автопортретом. На виртуозно выполненной гравюре Ридингер с палитрой и кистями в руках внимательно всматривается в невидимую для нас модель. Автопортрет в овальном медальоне помещен на обломке камня. На земле — поверженная лань и охотничья собака, пристально глядящая на зрителя. Смотрит она, так сказать, экстравертированно. Справа от медальона с автопортретом — сидящая женская фигура. Очевидно, богиня охоты Артемида (Диана). Художник представил себя в полноте сил, твердо знающим свое место в земном мире и вполне им удовлетворенным.

Арнольд Бёклин.

Автопортрет со смертью, играющей на скрипке.

Старая национальная галерея. Берлин

Совсем иное настроение отразилось на его последнем автопортрете. Сзади Ридингера стоит смерть в образе скелета. Костяшками левой руки она прикасается к плечу живописца, а правой тихо вынимает у него кисть. Смерть, череп которой обвит лавровым венком, что-то говорит Ридингеру, в изнеможении и тревоге внимающему ее внушениям. У Бёклина смерть пиликает на скрипке, и мастер, как и Ридингер, вслушивается в таинственные звуки, возвещающие неизбежную кончину.

Примечательно, что на рисунке Ридингера не только сам художник, но и его ближние сопереживают ужасное видение. В левом углу женщина, занятая вышиванием (очевидно, жена художника, и ее присутствие в мастерской должно подчеркивать спокойствие и уют, окружавший мастера в домашней обстановке), в страхе смотрит на явившийся скелет. Его видит и сидящая у мольберта длинноухая породистая собака. Вытянув мордочку, она вся устремлена к потустороннему видению. Именно благодаря ей и был извлечен на свет Божий этот уникальный рисунок. Такова очевидная польза тематических выставок, нередко спасающих от забвения настоящие сокровища.

Сравнение двух автопортретов побуждает задуматься о роли визионерного элемента в изобразительном искусстве. В известном смысле проявившаяся в них тенденция является альтернативной сюрреализму. Последний стремится запечатлеть образы, «автоматически» (то есть свободно от контроля разума) вовлекающие человека в глубины подсознания или в мир галлюцинаций (зачастую, впрочем, вполне рационально сконструированных), тогда как у Ридингера и Бёклина показано вторжение потусторонних существ в земной мир, воспринимаемый органами чувственного восприятия без его болезненной и патологической деформации. В идеале можно представить себе произведения, гармонически сочетающие несочетаемые элементы земного и духовного мира, благодаря способности художника найти равновесие между ними. Некоторое предвосхищение такого направления в искусстве можно обнаружить у Гёте, наблюдавшего чувственно-сверхчувственное воздействие красок на человеческое сознание. Эта тема — большая и сложная. Может, удастся затронуть ее более подробно в ходе наших предполагаемых бесед о сюрреализме.

С дружеским приветом В. И.

367. В. Бычков

(27.07.15)

Дорогой Владимир Владимирович,

с радостью получил письмо от некровожадного Сфинкса, любителя собак, и с большим интересом прочитал его. Оно вполне вписывается в жанр «летних писем», который и нам стоило бы завести у себя. Хороший почин!

К сожалению, Ваш старый друг как-то пока не настроился на летний лад и продолжает строчить тяжеловесные и трудночитаемые письма о сюрреализме (явно зимний жанр). Коль скоро Вы вернулись с дачи и, возможно, еще пару дней продержитесь в Берлине перед поездкой «в южны страны, где кафе и рестораны», то завтра вычитаю третье письмишко о сюре, которое давно лежит где-то в компьютере, и вышлю Вам в качестве посошка на дорожку.

И кончаю с этим. Пора отдыхать тоже. И походить по легким летним выставкам. Некоторые уже видел, но писать о них особенно нечего, там даже и собак не встречается.

Большое спасибо и за питерский Альманах. На досуге полистаю, хотя читать в компьютере я, кроме наших писем и своих рукопи(копьютери)сей как-то не приучился. Больше люблю старую добрую осязаемую книжную продукцию, которой, увы, становится все меньше и меньше. Надеюсь все-таки, что наш второй том удастся еще опубликовать в книжном добром варианте.

Дружески Ваш В. Б.

Дорогие коллеги,

совершенно заскучав, не получая от вас никакой реакции на мои письма о духе сюрреализма[59], я, пользуясь подходящей летней погодой этого года в Москве — не жарко, частые дожди, сильные ветры, хотя и солнце бывает ежедневно, — хочу продолжить свои размышления, перемежая их прогулками по Холмам и созерцанием полета голубиной стаи с лоджии, выходящей на те же благословенные Холмы. За 30 лет, что я их созерцаю с самых разных точек зрения и в самую разную погоду, они доставили мне много эстетической радости и дали множество импульсов для творчества. Вот и сейчас, посозерцав полет голубей (голубятня, такая же как и в моем раннем детстве на Елоховской, стоит внизу почти под окном на самой кромке Холмов все те же 30 лет и радует меня летом несказанно, когда я выхожу в лоджию помедитировать или просто попить чаю), я задумался вот о чем.

Будь кто-либо из описанных мною здесь сюрреалистов сегодня в живых и в здравом уме, согласился ли бы он с данной мною трактовкой духа сюрреализма? Возможно, что и да, но реально-то ведь их манифесты, статьи и книги, написанные в первой половине прошлого столетия, очевидно, не доходят до подобного глобального понимания их творчества. Они жили еще в Культуре, хотя и вроде бы бурно восставали против ее поверхностных явлений и установлений, норм и канонов. И были представителями, последними, а некоторые и могучими, этой Культуры, хотя ощущали себя принципиальными новаторами, порывающими со всем прошлым в области морали, эстетики, искусства, в частности. И должно было пройти еще полстолетия триумфа побеждающей и попирающей Культуру пост-культуры, чтобы стало очевидным место и подлинный смысл и значение творчества сюрреалистов, по крайней мере в живописи. О литературе мне судить трудно.

И сегодня это место и этот смысл проясняются все больше и больше.

Мне представляется очевидным, что сюрреализм продолжает, развивает и доводит до логического завершения могучую линию в истории европейской культуры и искусства последних двух столетий как минимум. Именно линию: романтизм — символизм — сюрреализм. Все три направления имеют осознанную (романтизм и символизм, как правило) или не очень (сюрреализм) художественную ориентацию на выражение глубинных духовных оснований бытия и культуры, на проникновение в пространства метафизической реальности. И главным представителям этих направлений удалось осуществить эту миссию в достаточно больших масштабах. При этом очевидна и принципиальная разнонаправленность духовного поиска этих движений. Романтизм и символизм хорошо и даже комфортно чувствовали себя в Культуре, ощущали себя ее исследователями и созидателями, прочно опираясь на ее глубокие духовные основы. Их поиски были направлены в глубь Культуры к ее архетипическим и мифологическим основаниям, которые они стремились постичь своим художественным сознанием (= творчеством), и таким способом плодотворно развивали и обогащали пространство Культуры новыми находками и художественными ценностями.

Сюрреализм объективно (по факту своего творческого наследия) находился тоже в пространстве Культуры. Лучшие его представители, прежде всего те, о которых шла речь в моих письмах, без всякого сомнения, входят в ряд выдающихся, но последних, представителей Культуры. Все их творчество полностью подчиняется законам классической эстетики и являет собой несомненный вклад в копилку общечеловеческих духовно-эстетических ценностей.

Однако как я уже сказал здесь и более подробно написал в начале первого письма о духе сюрреализма, да это и хорошо всем известно, они вслед за дадаистами, из которых почти все и вышли в свое время, бунтарски восстали именно против Культуры и ее основных художественно-эстетических принципов. Восстали однако теоретически и на уровне внешне-формальных принципов художественного выражения. Практически же, на уровне глубинного художественного творчества остались верны главным ее (Культуры) эстетическим механизмам и создали немало добротных произведений высокого Искусства Культуры.

Взять хотя бы их главную теоретическую находку — «психический автоматизм» (= «автоматическое письмо») (который, если уж быть предельно точными, изобрели-то еще дадаисты[60]), позволяющий художнику извлекать некие тайны своей бессознательной жизни и закреплять их в произведениях искусства. Между тем и любой подлинный художник работает именно так на уровне создания собственно художественной материи своего произведения: создания поэтического словесного образа или организации живописных и композиционных отношений в картине. Просто внехудожественный костяк классического искусства (тему, сюжет) составляют визуальные формы и отношения материального мира или некие традиционные логические конструкции речи, но художественная их обработка-то у больших художников осуществляется исключительно внесознательно, т. е. на уровне того, что сюрреалисты назвали «психическим автоматизмом».

Сюрреалисты осознали этот механизм, как в свое время символисты осознали символизм в качестве основы любого искусства, и попытались использовать в чистом, или абстрактном, виде, т. е. исключая тот самый «внехудожественный костяк» (тему, сюжет и т. п.), на котором строились произведения старых мастеров, включая романтиков и символистов. Что из этого вышло, мы знаем, читая или созерцая произведения сюрреалистов. В литературе, как мне кажется, не очень удачно. Однако здесь не мне судить, но тонким знатокам французского языка. А вот в живописи у крупных мастеров получилось значительно лучше. Об этом мои письма.

Главное отличие сюрреалистов от их предшественников — романтиков и символистов — состоит не в осознанном обращении к бессознательным процессам психики, а в том, что они усмотрели в этом «бессознательном» и сумели выразить в своем искусстве, т. е. в самом духе сюрреализма. А он-то оказался у них повернутым не в глубь Культуры, не к ее первоистокам и архетипам, как у их предшественников, а к будущему, т. е. оказался профетически ориентированным, полагаю, что независимо от воли самих сюрреалистов. Их время (первая половина XX столетия) повернуло и направило их дух в будущее, которое мы сегодня и прозреваем в их работах.

Их собственные теоретические устремления и их понимание своего творчества оказались значительно более мелкими и ограниченными, чем тот реальный художественный результат, которого достигли рассмотренные мною здесь живописцы, да и некоторые другие, в своем творчестве. Он-то и реализовался у них в тот провидческий художественный феномен, который я называю духом сюрреализма.

Сами сюрреалисты усматривали революционность своего творчества в том, что они открыли двери бессознательному в свое искусство, которое в чистом виде обнаружили вслед за Фрейдом в сновидениях и грезах. Эти грезы они и стремились фиксировать в своем творчестве, стараясь исключить полностью контроль разума. Восстали против него.

Здесь для подтверждения сказанного несколько цитат, которые попались мне при пролистывании достаточно старой книжки «Антология французского сюрреализма. 20-е годы» по своим зарубкам в тексте.

«Открывается вид на бессчетное множество несообщающихся озер, что высосала маленькая лодочка с чудесным именем. Ранним утром тяжело дышащий диск возник на дорогах, очерченных нашей рукой. Рукой без кисти. Хмурят брови лепные украшенья. Это всего лишь предупреждение. Шарики из хлопка успешно порождают солнце, тошнотворное, как на афишах. Все вышеописанное имеет отношение к химическим свойствам, прекрасно достоверным химическим осадкам». (А. Бретон, Ф. Супо. Магнитные поля. 1920).

«Головы служащих осаждает преступная мысль. На свистящем ремешке неба мухи-клятвопреступницы поворачиваются снова к солнечным зернам. Три или четыре грезы, обозначенные в списках здешних происшествий, преследуют друг друга, вооружась маленькими мигающими лирами» (Там же).

Сюрреализм: «Мы уговорились обозначать этим термином некий психический автоматизм, который так хорошо согласуется с состоянием сновидения, — состоянием, которое сегодня весьма трудно ввести в жесткие рамки» (А. Бретон. Явление медиумов. 1922).

Сюрреалисты занимаются спиритизмом.

Робер Деснос возносит панегирик маркизу Де Саду.

Их поэзия столь же абсурдна, как и проза (см.: А. Бретон. Благовестие любви. 1923), хотя ей это больше идет.

По случаю смерти Анатолия Франса все сюрреалисты выливают на него некрологи-помои.

«Сюрреализм открывает двери грезы всем тем, для кого ночь слишком скупа. Сюрреализм — это перекресток чарующих сновидений, алкоголя, табака, кокаина, морфина; но он еще и разрушитель цепей; мы не спим, мы не пьем, мы не курим, мы не нюхаем, мы не колемся — мы грезим; и быстрота ламповых игл вводит в наши мозги чудесную губку, очищенную от золота» (Ж.-А. Буаффар, П. Элюар, Р. Витрак. Предисловие к первому номеру журнала «Сюрреалистическая революция». 1924).

«Революция… Революция… Реализм — это подрезать деревья, сюрреализм — это подрезать жизнь» (Там же).

«Я нахожусь на площади великой метафизической красоты; это пьяцца Кавур во Флоренции, наверное; или, может быть, одна из тех прекрасных площадей Турина, или, может быть, ни то ни другое…» (Дж. де Кирико. Сон. 1924).

«Сюрреализм — это не новое или более простое средство выражения, это даже не метафизика поэзии.

Сюрреализм — средство тотального освобождения духа и всего, что на него похоже» (Декларация 27 января 1925 года).

«В свое время Кирико признавался, что не мог писать иначе как удивившись (удивившись впервые) некоторой расстановке объектов; вся тайна откровения заключалась для него именно в слове „удивление“» (А. Бретон. Надя. 1928).

«На полях рассказа, за который я принимаюсь, я намерен поведать лишь о самых заметных эпизодах моей жизни, насколько я способен постичь ее вне органического замысла, как раз в том самом измерении, где она предоставлена малым и большим случайностям, где, взбрыкивая против моего заурядного понимания, она вводит меня в запретный мир — мир неожиданных сближений, ошеломляющих совпадений, рефлексов, заглушающих умственные потуги, согласований, возникающих разом, как аккорды на фортепьяно, вспышек, которые заставляли бы меня прозреть и увидеть, насколько они стремительнее других». (Там же).

Каждый из вас, дорогие коллеги, знает сам, что здесь приведены основные мотивы понимания сюрреализма самими литераторами-сюрреалистами и образцы их литературного творчества, включая и тематику, за исключением, пожалуй, сексуально-эротической, но это всем известно. Главный мотив их, как собственно и их предшественников дадаистов, — это шокирование благопристойной публики своего времени самыми немыслимыми эскападами. В данном случае в сфере эстетической манифестарности и литературного творчества. Ни на что большее они не претендуют. Эту линию продолжает в своих литературных опусах и в своем артистическом поведении (фактически всей своей жизнью) и Сальвадор Дали. Однако в живописи, как я пытался показать во Втором письме, он пошел значительно дальше и глубже, как и другие крупные сюрреалисты, о которых я уже успел написать в этих письмах. Дух сюрреализма, которым пронизаны их лучшие произведения, — это значительно большее, чем просто щекотка нервов эстетствующей публики, что я и пытался передать в своих посланиях. Не знаю, насколько мне это удалось.

Между тем этот дух не был абсолютной находкой художников-сюрреалистов. Его истоки я — убежден, что не только я, — улавливаю и у немалого числа старых мастеров. Сами сюрреалисты признавали это, хотя я, пожалуй, не разделил бы сегодня их взглядов на их предысторию, по уже понятной вам причине. На уровне ratio они, как правило, еще не могли в полной мере понять и оценить то, что им удалось создать на практике.

В частности, если я не ошибаюсь, они видели одним из своих предшественников Босха. Возможно, это приписали им уже досужие искусствоведы — сейчас у меня нет под рукой точных данных. Во всяком случае, искусствоведы достаточно регулярно причисляют к ним Джузеппе Арчимбольдо и Франсиско Гойю. Относительно Гойи я пока воздержусь что-либо утверждать, здесь есть определенный резон, однако эта тема требует дополнительного исследования. Что же касается Босха и Арчимбольдо, то я могу точно сказать, что никакого духа сюрреализма у них не чувствую. Утверждения о них как о своего рода предшественниках касаются прежде всего формального момента. У них налицо (а у Арчимбольдо из этого и состоят лица его персонажей) прекрасно развитая фантазия и виртуозное владение столь почитаемым Вл. Вл. приемом «сочетания несочетаемого».

Арчимбольдо-талантливый кичевый фокусник XVI века. Не случайно сейчас он очень моден в пост-культуре и масскульте. Недавно по ТВ показывали какой-то фестиваль кича, где по принципу Арчимбольдо были вылеплены огромные скульптуры из искусственных и даже настоящих овощей. И это очень нравится современной молодежи. Прикольно! Они стоят в очередях, чтобы сделать рядом с этими поделками селфи.

С Босхом, конечно, сложнее. Нельзя не восхищаться его изощреннейшей фантазией и умением высокохудожественно воплотить свои образы в живописи. Он — великий и уникальный в своем роде мастер. Один, естественно, из моих любимых. Однако духа сюрреализма в его полотнах практически нет. Даже, казалось бы, там, где без него просто нельзя обойтись — в изображениях ада и рая, которые особенно любил создавать великий нидерландец XV — начала XVI в. Спрашивается, почему нет? И что тогда у него есть?

Не волнуйтесь, друзья, я не собираюсь углубляться здесь в творчество Босха, которого вы хорошо знаете и любите. Однако, созерцая его изображения потустороннего бытия, возможно, мне удастся поточнее сказать что-то о духе сюрреализма, опираясь на принцип «от противного». Особо изощренной фантазией отличаются изображения ада. Это, как вы знаете, традиционно так. И в византийском и древнерусском искусстве, и в живописи бесчисленных ренессансных мастеров в сценах Страшного Суда особое внимание живописцев привлекала именно правая сторона (от зрителя) изображения, где художники с большим удовольствием изображали самые немыслимые мучения грешников в аду. Я не буду задаваться здесь интересным вопросом: почему? Это особая тема, даже не столько искусствоведческая или философская, сколько психологическая и даже психиатрическая. Да, думаю, этим и занимались уже соответствующие специалисты. Несколько лет назад мне даже попалась и эстетическая книжка на близкую тему: К. Харт Ниббриг «Эстетика смерти».

Существенно, что изображать ад и адские мучения художники всех времен и народов любили значительно больше, чем образы рая. Да это и ближе нам, человекам. Каких только казней и мучений себе подобных не изобрели люди с древнейших времен. Ад — это наше, земное, человеческое. Так что его изображать проще и приятнее (садо-мазо работает). А вот рай — это вещь, малопонятная земному разуму. Ну что и как можно представить себе неземное блаженство, если человек практически никогда не сталкивался и с земным-то блаженством? Отдельные и редкие святые, достигавшие блаженного состояния еще в земной жизни, не стремятся его описывать, да и не находят слов, кроме непередаваемой сладости и неземного сияния. Как это изобразишь-то?

Однако я слегка увлекся. Понятно, что и Босх был одним из тех, кому изображения ада и адских мучений удавались с особым мастерством и бесподобной фантазией. Здесь даже не стоит называть работ. Они все вам хорошо известны. Если удастся издать и этот том наших писем, я просто дам в нем несколько наиболее выразительных фрагментов.

Иероним Босх.

Страшный Суд. Фрагмент.

Старая пинакотека.

Мюнхен

Иероним Босх.

Ад.

Правая створка триптиха «Сад наслаждений».

Фрагмент.

Прадо. Мадрид

Всмотримся между тем в эти изображения. Ни в аду, ни тем более в раю нет ничего неземного, ничего инобытийного. Вся потрясающая фантазия Босха направлена на одно — создание каких-то немыслимых существ и несуразных ситуаций из совершенно земных элементов — фрагментов людей, животных, насекомых, растительного мира и бесчисленных предметов обыденного обихода. Притом часто не без едкого юмора и злой сатиры. Кажется, что его не столько интересует загробный мир со всеми его ужасами (или радостями в раю), сколько сам прием искусного сочетания действительно несочетаемых в обыденной жизни предметов и ситуаций. В этом чисто формальном плане его, конечно, можно считать одним из главных предтеч сюрреализма. Однако сам по себе этот прием еще не ведет к возникновению духа сюрреализма. Босху же он дал хороший повод всласть посмеяться и поиздеваться над глупостью, бездарностью и пороками окружающего его человечества.

Иероним Босх.

Восхождение в небесный рай.

Фрагмент.

Палаццо Дукале.

Венеция

Иероним Босх.

Искушение св. Антония.

Средник триптиха. Фрагмент.

Национальный художественный музей старого искусства. Лиссабон

Перед нами фактически чистый эстетизм, основанный исключительно на наблюдениях за земной жизнью людей и не имеющий никакого отношения ни к потусторонней жизни в ее христианском понимании, ни, тем более, к каким-то более глобальным явлениям инобытийного характера. В частности, никакого духа апокалиптизма или эсхатологизма в картинах Босха нет. Он силен совсем не этим.

Подозреваю, что на этом месте Вл. Вл. совершенно не выдерживает, из его уст вырывается какое-то свирепое, совсем не свойственное его природе рычание, он вскакивает с кресла, в сердцах захлопывает лэптоп и начинает бегать по кабинету, размахивая кулаками, лихорадочно крестясь и, запутавшись в полах подрясника, падает, наконец, в изнеможении на диван, судорожно ища на журнальном столике пузырек с валокордином…

А жаль, что он не читает дальше.

Я уже понял, что слегка погорячился.

Есть, есть, дорогие друзья, и у Босха кое-что от духа сюрреализма. Успокойтесь, Христа ради! Правда, совсем не в этих огромных (и не очень) знаменитых алтарных створках с изображениями ада путем виртуозного сочетания несочетаемых элементов или в знаменитом триптихе «Искушение св. Антония», а совсем в другом. Например, в относительно небольшой доске из палаццо Дукале в Венеции, которую не всегда там можно даже и увидеть, с изображением «Восхождения в небесный рай» и в некоторых фрагментах картин с видами архитектуры на дальних планах. В венецианской доске инобытийное настроение Босху удалось передать посредством некой светозарной трубы, по которой души возводятся на небо. Хотя и достаточно прямолинейно, но, тем не менее, настроение создается. А об архитектуре и пейзажах дальнего плана я поговорю позже, так как это, на мой взгляд, общий признак инобытийности, характерный для многих старых мастеров XIV–XVI вв.

Иероним Босх.

Искушение св. Антония.

Правая створка триптиха.

Фрагмент.

Национальный художественный музей старого искусства.

Лиссабон

Иероним Босх.

Несение креста.

Искушение св. Антония.

Правая створка триптиха.

Внешняя сторона. Фрагмент.

Национальный художественный музей старого искусства. Лиссабон

Иероним Босх.

Несение креста.

Фрагмент.

Палаццо Реале. Мадрид

Питер Брейгель Старший.

Вавилонская башня.

1563.

Художественно-исторический музей (Музей истории искусства). Вена

Хотя почему собственно позже? Можно начать и сейчас с того же Босха, например, с его триптиха «Искушение св. Антония». Триптих, как и большинство алтарных работ нидерландца, заполнен множеством фантастических существ, толпящихся, бегающих, ползающих, плавающих и летающих вокруг святого. Однако не они работают на создание некой камерной атмосферы (кванта или фрагмента) духа сюрреализма в этой картине (у старых мастеров приходится говорить только о некоторых слабо осязаемых веяниях этого духа). На центральной створке в правой части видны руины какого-то архитектурного сооружения, подобного храму, так как внутри хорошо видно Распятие. Вот от них-то, особенно если их рассматривать как бы изолированно ото всего изображения, и веет духом сюрреализма. Подобный дух ощущается и в дальних планах обеих створок. На левой створке — это изображение какого-то сюрреалистического моря, на правой — столь же сюрреального города. Сюрреалистический пейзаж написан и на обратной стороне правой створки. Подобные фоны с изображением идеальных фантастических городов, архитектурных сооружений или пейзажей мы встречаем и на многих других картинах Босха. См., в частности, «Несение креста» (Палаццо Реале. Мадрид), триптих «Поклонение волхвов» (Прадо. Мадрид), дальний план левой створки триптиха «Сад наслаждений» (Прадо. Мадрид).

Беноццо Гоццоли.

Паломничество волхвов в Вифлеем.

1459. Фрагмент фрески.

Капелла палаццо Медичи-Риккарди.

Флоренция

У другого знаменитого нидерландца и в какой-то мере последователя Босха Питера Брейгеля Старшего мы находим не только много дальних и средних пейзажных и архитектурных планов, навевающих инобытийный дух, но и картину, практически наполненную духом сюрреализма. Это его знаменитая «Вавилонская башня» (1563). (Есть и меньшая картина в Роттердамском музее Бойманса — ван Бейнингена.) На этой поразительной по своему инобытийному духу работе было чему поучиться сюрреалистам XX века. Возможно, они и учились.

Андреи Мантенья.

Моление о чаше.

Из триптиха «Св. Зенон»

(1456–1459). Фрагмент.

Базилика Сан-Зено.

Верона

Андреи Мантенья.

Св. Себастьян.

Ок. 1480–1481.

Лувр.

Париж

И не только у Босха и Брейгеля, конечно, мы видим дальние планы картин заполненными удивительными природными и архитектурными пейзажами, от которых веет духом иных измерений, хотя они вроде бы по замыслам художников должны были создавать образы пейзажей, в которых происходит то или иное событие. Особенно много подобных планов у ренессансных мастеров. Откройте альбом или монографию любого из них или пойдите в музей с их работами, и вы увидите эти удивительные дальние планы. Прекрасный и поразительный с точки зрения духа сюрреализма пейзаж мы усматриваем, например, в известной фреске Беноццо Гоццоли «Паломничество волхвов в Вифлеем» (1459) в капелле палаццо Медичи-Риккарди во Флоренции. Здесь большие пространства картины заполнены фантастическим пейзажем с изощренно причудливыми скалами, облаками, замками и городами на дальних планах. Не исключаю, что Дали при его постоянном интересе к живописи старых мастеров видел эту или подобные ей работы итальянских художников.

Дальние планы и пейзажи ренессансных живописцев, как правило, особенно выразительны с точки зрения намеков на дух сюрреализма в картинах, посвященных библейским событиям. Стремясь представить на первом плане картины как можно правдоподобнее (в понимании того времени) изображаемое событие Священной истории, ренессансный мастер своеобразным идеальным задним планом (пейзажем или изображением некоего неземного града — рая, Небесного Иерусалима?) внесознательно вносил в свое изображение элемент Вечности, подчеркивал тем особую сакральность изображаемого события, его вневременной метафизический характер. См., например, «Моление о чаше» Мантеньи из триптиха «Св. Зенон» (1456–1459, Базилика Сан-Зено, Верона) или его же «Св. Себастьяна» (1480–1481, Лувр, Париж).

Пьеро делла Франческа.

Sacra conversazione.

1472–1474.

Пинакотека Брера.

Милан

Пьеро делла Франческа.

Полиптих св. Антония (из Падуи).

1465–1468.

Национальная галерея Умбрии.

Перуджа

Думаю, что и Де Кирико, и сюрреалисты «натуралистического» направления подмечали эти намеки на дух сюрреализма у старых мастеров и развивали их в своих работах, усиливая легкие веяния и намеки до мощной сюрреалистической атмосферы. Это подтверждает, в частности, и использование Сальвадором Дали в «Мадонне Порт-Льигата» (см. ил. на с. 363 этой книги) визуальной цитаты из картины «Sacra conversazione» Пьера делла Франческа (1472–1474). Я имею в виду огромную раковину в конхе арки над головой Мадонны, к которой на тонкой золотой цепочке подвешена большая яйцевидная жемчужина (или само яйцо?). Дали только развернул раковину и подвесил ее в пространстве невесомости своей картины. У итальянского мастера она была встроена в конху и имела некое символическое значение. Сегодня же она способствует созданию духа сюрреализма в этой выдающейся картине, что, я думаю, и уловил Дали, позаимствовав эту уникальную визуальную цитату.

Вообще у Пьеро делла Франческа, как и у многих других ренессансных художников, созданию духа сюрреализма благоприятствуют не только своеобразные возвышенно-идеализированные дальние пейзажные планы, но и многое другое. В частности, это и сакральная репрезентативность главных персонажей, и перенесение библейских событий в ренессансные палаццо с особым почти эстетским вниманием к дворцовой архитектуре; облачение евангельских персонажей в роскошные ренессансного покроя одежды. Кроме того, практически у каждого крупного мастера мы обнаружим и некоторые его личные элементы художественного намека на инобытие. Все это вызывает у современного зрителя, хорошо знающего, что собственно изображается на той или иной картине классиков живописи, ощущение сакральности происходящего события, его вынесенности за пределы конкретного пространственно-временного континуума, коррелирующего с земной жизнью. При этом ясность, часто кристальная лучезарность и красота большинства ренессансных изображений поворачивают вектор нашего глубинного духовного внимания не только в вечно длящееся сакральное прошлое, но и в грядущее бытие более высокого уровня духовной организации, т. е. в эсхатологическое инобытие. Высочайшее художественное качество многих шедевров ренессансного искусства, отличающихся особой красотой и возвышенностью, ориентируют наше сознание именно на этот аспект эсхатологизма, который и представляется мне предтечей духа сюрреализма. В качестве примера укажу хотя бы на полиптих св. Антония (из Падуи) Пьеро делла Франческа (1465–1468). Особенно выразительна в нашем смысле его верхняя часть с изображением Благовещения.

// На полях хочу специально подчеркнуть, хотя вроде бы из всего сказанного это и так ясно, когда я употребляю понятие «дух сюрреализма» применительно к творческому наследию старых мастеров, следует представлять себе это понятие в кавычках, так как я имею в виду все-таки не тот полномасштабный дух сюрреализма, о котором писал в предшествующих письмах применительно к картинам собственно сюрреалистов. У старых мастеров его, конечно, нет. Речь идет только о некоем художественном предощущении этого духа, т. е. о таком специфически художественном выражении метафизических основ того или иного изображаемого события, особенно на библейские или мифологические темы, которое сюрреалистами было развернуто в то, что я называю подлинным духом сюрреализма. Речь только о зримых художественных предпосылках его у старых мастеров.//

Еще раз сделав акцент на понятии эсхатологизма, которым я обозначаю преображающий аспект Апокалипсиса, его творчески-катартический характер, я хочу подчеркнуть, что вижу именно его у большинства ренессансных мастеров. Даже в изображениях Страшного Суда у них нет намеков на разрушительно-катастрофический характер Апокалипсиса, который мы обнаруживаем в духе сюрреализма некоторых сюрреалистов. Они фантастичны, иногда символичны, но не апокалиптичны. Зная о сложных и часто трагических духовно-религиозных, социальных, политических коллизиях позднего Средневековья, на которое и приходится художественный Ренессанс, мы с удивлением замечаем, что они не коснулись искусства. Оно смотрит, осмелюсь сказать, в постчеловеческое, инобытийное будущее вполне оптимистично. Сальвадор Дали глубже других сюрреалистов прочувствовал этот художественно-мистический оптимизм классики и поддержал его во многих своих полотнах.

В этом письме я, естественно, не собираюсь перечислять всех любимых нами древних мастеров, у которых усматриваю намеки на дух сюрреализма. Однако некоторые личности никак нельзя обойти вниманием, чтобы быть все-таки более или менее понятым.

Джотто ди Вондоне.

Сон Иоакима.

1302–1305.

Фрагмент росписи.

Капелла Арена (Скровеньи).

Падуя

Джотто ди Бондоне.

Изгнание демонов из Ареццо.

Ок. 1300.

Фрагмент росписи.

Базилика Сан-Франческо.

Ассизи

В первую очередь я назвал бы Джотто, особенно выделив его фрески в капелле Арена (или Скровеньи) в Падуе (1302–1305). И опять же я имею в виду не его великолепное изображение Страшного Суда на западной стене капеллы с крайне изобретательной картиной ада в правой части, а некоторые картины на боковых стенах. В частности, хотел обратить ваше внимание на сцены с Иоакимом, например «Сон Иоакима». Здесь, как и в ряде других сцен, некий почти сюрреалистический эффект создается голубым (синим) фоном и особым образом написанными скалами, т. е. пейзажем, в котором происходит известное событие. Точнее, даже некой живописной оппозицией между живыми фигурами (Иоаким, пастухи, овцы, ангел), которых Джотто стремится дать более реалистично («живоподобно»), чем это делали, например, византийские мастера, и этим условным пейзажем. В изображении горок итальянский художник отходит от византийского типа лещадок, хотя следы этого эстетского приема условной презентации гор еще видны и у него, но не доходит до чисто реалистического изображения их, останавливаясь где-то на полпути, создавая причудливые пластические полуабстрактные формы, которые в особом художественном цветоформном противостоянии синему фону и фигурам людей и навевают реципиенту ощущение инобытийности, выходящей далеко за пределы собственно изображенного сюжета. Этому же способствуют и красиво задрапированные фигуры во многих сценах (здесь — одежды Иоакима особенно).

То же самое можно сказать и о некоторых его сценах с удивительно интересной архитектурой. В сцене Сна Иоакима — это очень простая, почти абстрактная конструкция овчарни, около которой спит отец Марии. В других сценах и не только в Падуе Джотто, напротив, изображает чрезвычайно развернутые, иногда фантастически прекрасные архитектурные кулисы, которые и способствуют созданию сложных художественных пространств в его творениях, наполненных особым иррациональным духом и неземной красотой. Таких сцен немало в росписях базилики св. Франциска в Ассизи. Укажу хотя бы на особенно любимую мною сцену «Изгнание демонов из Ареццо». Здесь архитектурное пространство на синем фоне занимает внимание художника, по-моему, значительно больше, чем само событие из жития святого.

Справедливости ради необходимо, конечно, вспомнить, что и византийские, и древнерусские, и западные средневековые мастера уделяли немало внимания архитектурным кулисам и горкам в своих работах. Будучи существенно ограниченными в выборе сюжетов и отчасти композиционных схем (помним об иконописном каноне, на Западе, правда, более свободном, чем на Востоке, тем не менее), талантливые мастера находили применение своим чисто эстетическим интенциям на микроуровнях художественного выражения — в цветоформной проработке традиционных сюжетов и, в частности, в свободном изображении архитектуры фонов и причудливых горок (особенно любимых в восточно-христианской иконописи). Сейчас я не хотел бы касаться этой темы, но у средневековых мастеров складывалась в целом совсем иная, на мой взгляд, высокохудожественная структура изображения, в которой я не ощущаю духа сюрреализма, подобного тому, что нахожу уже у их последователей, начиная с Джотто.

Из итальянцев я хотел бы указать еще на Фра Анжелико, у которого во многих картинах ощущаю нечто близкое к духу сюрреализма, но особенно в его потрясающих росписях в монастыре Сан-Марко во Флоренции. О нем я уже когда-то писал, возможно, в связи с последней поездкой во Флоренцию в 2012 году. Однако и здесь хотел бы упомянуть его в связи с рассматриваемой темой. Мы помним, что этот доминиканский монах оказался потрясающим эстетом, умеющим свое чувство практически неземной красоты запечатлеть вполне земными красками на досках и стенах. Вот удивительной красоты, почти эстетское, — в позитивном смысле этого термина — «Благовещение» (1430–1432) из Прадо.

Фра Анжелико.

Благовещение.

1430–1432.

Прадо.

Мадрид

Здесь все веет каким-то инобытийным духом. Странное в художественном смысле, хотя и понятное с точки зрения прямолинейного религиозного символизма (через женщину грех вошел в мир и через нее же Спаситель воплощается, чтобы снять первородный грех и открыть людям путь избавления), совмещение в одной композиции Эдема со сценой Изгнания из рая Адама и Евы и собственно Благовещения. Архангел прямо из Эдема вступает в пространство открытой лоджии с тонкими изящными колонками, подпирающими усыпанный золотыми звездами синий свод. Сидящая Дева Мария в изысканном поклоне выслушивает его, и весь ее облик по красоте и какой-то утонченной фарфоровой хрупкости и грации свидетельствует о ее предельной неотмирности. Гавриил изображен в этой же стилистике, но для него это нормально, он — неземное существо. Сюрреальность изображения подчеркивает и интересная не сразу заметная сложная визуальная оппозиция. Между Гавриилом и Марией в золотом луче скользит от небесной длани Бога Святой Дух в традиционном образе голубка. А над ним совершенно спокойно застыла на тонкой металлической растяжке между колоннами фарфоровая ласточка, над которой уже с барельефа на внешней стене лоджии с философической грустью смотрит на происходящее старец в нимбе, иконографически очень похожий на Бога-Отца.

Фра Анжелико.

Благовещение.

Ок. 1450.

Музей Сан-Марко.

Флоренция

Эту же сцену Фра Анжелико в более лаконичной форме повторил и во фреске монастыря Сан-Марко, освободив ее ото всего лишнего. Здесь та же лоджия, но не перед палаццо, а как бы перед монастырской кельей. Колонки более массивные, нет ни ласточки, ни барельефа, ни луча с Духом Святым, ни Эдема. Только две прекрасные, но уже более земные фигуры Гавриила и Марии. Между тем, что даже несколько удивительно, особый дух инобытийности присутствует и здесь, однако он создается совсем иными средствами. Именно монастырской аскетической пустотой пространства в некоторой оппозиции к лесному массиву, хорошо просматривающемуся из-за невысокого монастырского деревянного (!) заборчика. Этот девственный пейзаж заменил на фреске Эдем мадридской картины.

Фра Анжелико.

Коронование Марии.

Ок. 1441.

Келья 9. Музей Сан-Марко.

Флоренция

Фра Анжелико.

Распятие.

Ок. 1450.

Келья 37. Музей Сан-Марко.

Флоренция

Вообще интерьер монастыря Сан-Марко, превращенного теперь в музей, представляет сам по себе некое сюрреалистическое зрелище. С абсолютной аскетической пустотой коридоров и келий резко контрастируют в каждой келье (можно, как вы помните, созерцать их только через дверь из коридора) по одной цветной росписи, выделяющейся как картина в центре голой стены. Уже этот контраст создает ощущение какой-то ирреальности интерьера всего монастыря и каждой кельи. А в самой келье этот эффект усиливается именно одной-единственной живописной сценой на евангельскую тему в совершенно пустом пространстве, как бы явлением события одному-единственному зрителю — раньше жившему в ней монаху, ныне — стоящему в дверях реципиенту. Кроме того, в ряде изображений эффект инобытийности усиливается и некоторыми специфическими художественными средствами. Среди них можно указать на причудливые изображения скал и пещер и помещение на переднем плане во многих изображениях св. Доминика и других като— (св. Франциска, св. Фомы Аквинского) в строгих темных монашеских облачениях, контрастирующих со светозарными, как правило цветными, одеждами евангельских персонажей (см.: Коронование Марии; Распятие; Преображение и др.). Есть немало и других, более тонких художественных особенностей, как у Фра Анжелико, так и у многих других ренессансных мастеров, которые способствуют возникновению особого инобытийного духа в их произведениях, но практически не поддаются вербальному описанию. Во всяком случае, моих способностей не хватает для этого. Надеюсь, что вы, дорогие коллеги, поможете мне в этом в своих письмах.

Фра Анжелико.

Преображение.

Ок. 1441.

Келья 6. Музей Сан-Марко.

Флоренция

Филиппе Липпи.

Поклонение Младенцу.

1463 (?)

Уффици. Флоренция.

(Инв. № 8353)

Филиппе Липпи.

Прощание юного Иоанна Крестителя с родителями.

Фреска.

Собор. Прато

Филиппе Липпи.

Благовещение.

Старая пинакотека.

Мюнхен

Ярчайшей фигурой для нашей темы является, конечно, и Филиппо Липпи. Во многих его картинах и росписях дух сюрреализма витает очень ощутимо. Особенно в его любимых сюжетах «Поклонение Младенцу» и «Благовещение». В «Поклонении» главным носителем этого духа является потрясающий по художественной изобретательности таинственный темный пейзаж, на фоне которого представлено событие поклонения. Здесь и скалы, и лесная растительность, и сценические руины хлева изображены в таком сюрреальном духе, которому мог бы позавидовать любой сюрреалист XX века, включая и самого Дали. Это же можно сказать и о некоторых скальных пейзажах в росписях главной капеллы собора в Прато. Если убрать, например, из сцены прощания юного Иоанна Крестителя с родителями фигуры людей, то мы получим мощную сюрреалистическую картину. Да, собственно, и убирать-то их не стоит. Они только подчеркивают этот дух неземного пейзажа.

Слева:

Леонардо да Винчи.

Мадонна в гроте.

Ок. 1508.

Национальная галерея. Лондон

Леонардо да Винчи.

Мадонна Литта.

Ок. 1490.

Эрмитаж. Санкт-Петербург.

Россия

В «Благовещении» (Старая пинакотека, Мюнхен) инобытийный дух создает архитектурная кулиса, как бы выталкивающая архангела и Марию из картины. В этих работах («Поклонение» — две картины из Флоренции, одна — из Берлина и «Благовещение» из Мюнхена), как и во многих других, нельзя не сказать хотя бы двух слов об удивительной красоте образа Марии, которая как бы струится от него некоторым энергетическим сиянием, освещающим и освящающим тьму мрачноватого инобытийного окружения.

Подобные или близкие к ним моменты явления в той или иной форме феноменов иного, далекого от представлений обыденного человека бытия, мы обнаруживаем у многих ренессансных мастеров. Исключения здесь не составят ни Гирландайо, ни Боттичелли, ни сам Леонардо (см. его «Мадонну в гроте» из Национальной галереи в Лондоне). Между тем у Леонардо дух сюрреализма создается не только скальными фонами в некоторых работах, но прежде всего его особым типом письма, именно сверхреалистической иллюзорностью, которая хорошо явлена, в частности, в «Мадонне Литта». Однако чтобы не зацикливаться на итальянцах, этот прием я хотел бы показать на тоже любимом всеми нами Рогире ван дер Вейдене, хотя технические приемы организации этой иллюзорности у них разные, но конечный результат на уровне восприятия зрителем практически идентичен.

У великого нидерландца дух сюрреализма ощущается практически во всех алтарных циклах. И достигается он именно особой, присущей только ему эстетически осмысленной иллюзорностью изображения, особенно главных персонажей, выполненной с потрясающей красотой и изяществом, утонченным цветографическим эстетизмом. При этом Рогир не забывает и о характерном для всего искусства Ренессанса эффекте архитектурных и природных пейзажей дальних планов. В совокупности все эти художественные приемы возводят реципиента к проникновению в подлинный художественный символизм его работ и способствуют при этом возникновению в сознании зрителя хорошо ощущаемой атмосферы инобытийности, прекрасной неотмирности, в которой, согласно чаяниям христиан, и надлежит пребывать насельникам Будущего Века.

Рогир ван дер Вейден.

Рождество Христово.

Центральная створка Мидделбургского алтаря.

1445–1448.

Картинная галерея. Берлин

Для примера можно рассмотреть практически любую его алтарную доску. Вот, скажем, «Рождество Христово» из Мидделбургского алтаря (1445–1448, Картинная галерея. Берлин). Сама композиция тяготеет скорее к сюжету «Поклонения Младенцу», ибо все персонажи склонились в молитвенных позах перед излучающим сияние Младенцем. Хлев, в котором родился Иисус, представлен здесь неким каменным руинированным сооружением, которое искусствоведы идентифицируют, согласно некоторым средневековым легендам, с дворцом царя Давида. На дальнем светозарном плане изображен идеальный прекрасный город — справа от центральной группы, а слева — скрупулезно проработанный в миниатюрной манере буколический пейзаж, где белый ангел приносит пастухам радостную весть. Первый план с изображением собственно события Рождества (или Поклонения) в целом более темный и плотный по сравнению с сияющим (райским) пейзажем дальнего плана. По такому же принципу, уже навевающему нам дух инобытийности, построены многие картины Рогира. В частности, почти так же организовано «Поклонение волхвов» из алтаря, хранящегося в Старой пинакотеке Мюнхена.

Рогир ван дер Вейден.

Мария из сцены «Явление Христа Марии».

Правая створка алтаря Мирафлорес

Ок. 1440.

Картинная галерея. Берлин

Всё в «Рождестве» Ван дер Вейдена проработано со сверхиллюзорной точностью и доскональностью: каждый цветочек и каждая травка на переднем плане, металлическая решетка над каким-то колодцем или цистерной, каждый камень руин и колонна на первом плане со всеми их даже незначительными сколами и повреждениями, свидетельствующими об их древности. Я уже не говорю о фигурах главных персонажей. Прекрасен и неотмирен так же сверхиллюзорно прописанный образ Марии. Роскошны практически на всех картинах Рогира одеяния. Они, как правило, одноцветны, но с таким искусством проработаны все их складки и бесчисленные оттенки одного цвета, что каждым платьем можно подолгу любоваться как самостоятельным произведением искусства. Еще более удивительно прописаны руки главных персонажей во всех крупных работах нидерландца, и особенно прекрасны они всегда у Марии, написанные с таким артистизмом, что их тоже можно долго и с восхищением созерцать, забыв обо всем остальном. Между тем именно так написано все в картинах Рогира, и эта эстетически оправданная и художественно уместная иллюзорность не имеет ничего общего с натурализмом, который появился в живописи в XIX–XX вв. и он отталкивает меня, как и вас, я убежден, дорогие коллеги, именно своим иллюзионизмом.

Рогир ван дер Вейден.

Снятие с креста.

Ок. 1435–1440.

Прадо.

Мадрид

Подолгу созерцая работы великого нидерландца во многих музеях мира, я задавался вопросом: почему в натурализме отталкивает, а здесь нет? Ведь все передано и у Рогира почти с фотографической точностью, к которой стремились и натуралисты, но и Сальвадор Дали, кстати, как мы видели. Более того, у Рогира именно эта сверхиллюзорность и придает особую художественную силу и значимость его образам, является их несомненным достоинством. Почему? В нашем кругу вопрос, конечно, риторический. Отличие Рогира от натуралистов, да и многих реалистов, стремившихся использовать подобный прием, но не умевших подняться даже в чисто техническом плане до великого нидердандца, заключается, как я уже отчасти сказал, именно в его эстетической оправданности и осмысленности, т. е. в мощной духовной наполненности его работ, которой он достигал, в частности, и с помощью указанного приема, т. е. в высоком художественном символизме (понимаемом в моем смысле, о котором я неоднократно писал и в наших письмах, и во многих своих работах), прежде всего. В натурализме же и в его современной разновидности — фотореализме нас отталкивает именно лежащая в их основе бездушная, чисто техническая и эстетически совершенно не оправданная самоцель приема иллюзии, под которой ничего нет. А вот у Дали или Ива Танги их иллюзорность так же эстетически фундирована, как и у старых мастеров, хотя и имеет в целом совсем иную смысловую ориентацию, о чем я писал в предыдущих письмах, работая прежде всего на дух сюрреализма.

Рогир ван дер Вейден.

Снятие с креста.

Ок. 1435–1440. Фрагмент.

Прадо.

Мадрид

Вся совокупность художественных средств Ван дер Вейдена — включающая и его потрясающие цветографические гармонии, и композиционную организацию картин, и соотношения многих планов, среди которых особое значение имеют дальние, инобытийные, и дух сюрреализма, о котором я говорю здесь, но не могу только им ограничиться, и, наконец, эта самая сверхиллюзорность, и создает те неповторимые, уникальные образно-символические художественные феномены, которые приводят тонко чувствующего реципиента к гармонии с Универсумом, т. е. к высшей ступени эстетического опыта.

Вот, кстати, интересное наблюдение, сделанное мною когда-то в Прадо и там же записанное, но пока не нашедшее применения. А здесь оно вполне уместно. Там, как вы помните, экспонируется потрясающее по силе и красоте большое «Снятие с креста» Рогира. В связи с ним я хотел бы обратить внимание на две вещи. Во-первых, на красоту общего композиционного решения, в котором основные движения (наклоны фигур) правой и левой групп у креста подчеркивают S-образную форму тела мертвого Иисуса, которое как бы парит перед вроде бы поддерживающими его участниками сцены. Слева практически полностью повторяет позу Христа фигура Богоматери в красивом синем платье. Она потеряла сознание, и ее тело, слегка поддерживаемое так же, как и тело ее сына, двумя персонажами, зависло уже ближе к земле. У самого правого края картины изображена стоящая женщина в позе скорби, и ее фигура по-своему повторяет позу тела Иисуса. Притом она изображена в такой искусственной, я бы даже сказал — маньеристской, позе, которые не встречаются в искусстве этого времени. Итальянские маньеристы увлекутся ими лишь в XVI веке.

Композиция картины строится по музыкальному принципу развития темы падающего S-образного тела справа налево — от стоящей женщины через тело Христа до почти достигшего земли тела Марии. Точку в этом движении ставит череп Адама, лежащий на земле точно под свисающей правой рукой Марии. Головы еще двух участников имеют наклон в ту же сторону, т. е. как бы поддерживают это композиционное движение, направленное, между прочим, против привычного движения воспринимающего глаза — слева направо. Во всем этом, несомненно, заложен большой художественный смысл, раскрывающийся в сознании воспринимающего и явно витавший в сознании художника, но и то и другое — совершенно очевидно — находится в сферах, далеких от какой-либо осмысленной вербализации. Это материи иного уровня понимания.

И второй момент, на который я хотел бы обратить внимание в связи с этой картиной, — это мертвенно-бледное с полузакрытыми глазами лицо плачущей и потерявшей сознание от горя Марии. Оно, как и вся картина, выполнено в сверхиллюзорной, здесь даже уместно сказать — натуралистической, манере. И рассматриваемое отдельно, оно производит даже несколько неприятное впечатление именно своим натурализмом, хотя нельзя не восхититься потрясающей техникой изображения. Однако в контексте всей картины это лишь очень точно найденный скорбный аккорд (визуальный символ), перекликающийся со столь же непривлекательно данным лицом другой плачущей женщины (возможно, Марии Магдалины) в левом верхнем углу. В целом же в силу искусственно (почти театрально) — что отнюдь не скрывается художником — и искусно построенной композиции мы имеем очень сложный художественный образ, существенно превосходящий обычную и достаточно традиционную для западного средневекового искусства иллюстрацию известного евангельского эпизода. Его духовно-художественное содержание шире и глубже сюжета конкретного изображаемого события. И в этом я тоже усматриваю определенное веяние инобытийного духа.

Однако, дорогие друзья, я, кажется, опять сильно увлекся, ибо старые мастера дают такую пищу эстетическому сознанию, даже безотносительно к нашей теме, что трудно остановиться при разговоре о них. Тем не менее, пора кончать и это письмо.

В заключение я хочу повторить, что относительно старых мастеров о духе сюрреализма можно говорить только с особыми оговорками, но — все-таки можно и нужно. Хотя и скорее как о визуально очевидных предпосылках этого духа, но не о нем самом, как он был выведен мною на примере произведений собственно сюрреалистов. Тем не менее, в приведенных здесь работах, а я, как и каждый из вас, мог бы этот ряд существенно продолжить, эти предпосылки, по-моему, ощутимы достаточно явно. Конечно, у старых мастеров мы не обнаруживаем, например, никакой конвульсивной красоты, о которой было уместно говорить, разбирая искусство самих сюрреалистов. А вот инобытийных моментов, ориентированных на некое лишь профетически предощущаемое грядущее, в их работах немало. И не в сценах, рисующих библейское потустороннее бытие человека (или его души), типа ада и рая, а в сценах прежде всего из священной истории, чаще всего изображающих события из земной жизни Христа. При этом момент инобытийности носит здесь прежде всего эсхатологический характер. Близкий к нему затем хорошо выразил тот же Сальвадор Дали.

Тем не менее, инобытийные мотивы старых мастеров все-таки имеют другой характер, чем у сюрреалистов. И очевидны некоторые причины этого. Прежде всего они связаны с христианской тематикой работ старых мастеров. А это означает, что их инобытийность вырастает на основе глубокого проникновения непосредственно в христианское мировидение, которое в конечном счете эсхатологично, только далеко не все художники Культуры могли ощутить глубинную мистику христианского эсхатологизма. Те, кому это удавалось — а я пытался показать здесь работы некоторых из них, — смогли выразить эсхатологизм через своеобразный дух инобытийности, которая в какой-то мере обретается уже по ту сторону христианского ада и рая. Некий дух вселенской инобытийности, который, по-моему, ощутили и последние большие мастера Культуры — сюрреалисты, появившиеся на художественной арене в момент начала глобального искривления традиционно данного нам пространственно-временного континуума и ощутившие это.

Еще одна из причин, определявшая отличие духа инобытийности ренессансных мастеров от духа сюрреализма, заключается, на мой взгляд, в исторических изменениях технико-стилистических аспектов живописи. Прежде всего в стремлении рассмотренных здесь художников отойти от средневековых условности и символизма живописи в направлении обращения к античным образцам, к натуре, к стремлению даже превзойти ее в создании идеальных, но предельно иллюзорных образов. И отчасти, в техническом неумении многих мастеров достичь на этом пути какого-то абсолюта, вроде того, который мы видим у Рогира или Леонардо. Этим в какой-то мере определяется и некоторая, явно не осознававшаяся самими позднесредневековыми художниками, неотмирность отдельных персонажей на их картинах. Если к этому добавим еще вполне сознательное перенесение библейских персонажей в ренессансные дворцы и облачение их в ренессансные одежды, то ощутим и сам инобытийный дух многих полотен старых мастеров, его определенную общность с духом сюрреализма, но и его существенное отличие от него.

Все это имеет смысл еще как следует обдумать, но пока я прощаюсь с вами, дорогие коллеги, и жду ваших писем, ибо и так подкинул вам, по-моему, немало пищи для полемики.

Ваш В. Б.

369. Н. Маньковская

(04.08.15)

Дорогой Виктор Васильевич!

Поражаюсь неисчерпаемости Вашей творческой энергии. Не прошло и десяти дней, как Вы закончили третье письмо о духе сюрреализма, посвященное Миро, и вот — новое фундаментальное послание о предчувствии этого духа у старых мастеров. Вы выразили многое из того, что ощущала и я, созерцая полотна Леонардо, Боттичелли, Гирландайо, Ван дер Вейдена, Босха, Брейгеля, Гоццоли, Джотто, Мантеньи, Фра Анжелико, Липпи, у которых Вы метко подмечаете намек на инобытийный дух, легкое веяние эсхатологизма — в нем Вы видите преображающий аспект апокалиптизма, его творчески-катартический характер. Накопленный старыми мастерами художественный опыт проникновения в пространства метафизической реальности был воспринят сюрреалистами, которые, как Вы справедливо замечаете, усилили легкие веяния и намеки своих предшественников, доведя их до мощной сюрреалистической атмосферы, при том, что художники XX века не вправе считать дух сюрреализма своей абсолютной находкой.

Правы Вы и в том, что употребляете понятие «дух сюрреализма» применительно к творческому наследию старых мастеров в незримых виртуальных кавычках, имея в виду не тот полномасштабный дух сюрреализма, который присущ картинам художников-сюрреалистов, а только некое художественное предощущение этого духа у старых мастеров, т. е. специфически художественное выражение метафизических основ изображаемого.

Созвучны моему эстетическому опыту и Ваши разборы визуальных цитат, таких как использование Сальвадором Дали в «Мадонне Порт-Льигата» центрального мотива картины «Sacra conversazione» Пьеро делла Франческо. Меня в свое время поразила своим сюрреалистическим духом, столь неожиданным для миланской Пинакотеки Брера, эта символизирующая зарождение новой жизни каплевидная жемчужина, свисающая из огромной раковины в конхе арки над головой Мадонны, и неотмирность не столько поз, сколько устремленных в никуда взглядов библейских персонажей. Да, Вы правы, Дали только извлек раковину из конхи, развернул ее и подвесил в пространстве невесомости своей картины, тем самым акцентировав сюрной характер сцены.

Кстати, о «сцене». Мне хотелось бы задать Вам один вопрос, связанный с затронутой в Вашем письме проблематикой темы и сюжета произведения искусства — вернее, кое-что уточнить. Как Вы знаете, я считаю весьма удачной Вашу теоретическую находку — введение в категориальный аппарат эстетики термина «форма-содержание», свидетельствующего об их неразрывности. В этой связи меня несколько удивила та резкость, с которой Вы относите тему и сюжет (т. е. «содержание») к внехудожественному костяку классического искусства, от которого ушли сюрреалисты. В контексте Ваших размышлений о творчестве эта идея ясна — как все мы знаем, в искусстве важно не «что», а «как». И все же в более широком художественно-эстетическом плане исключать фабулу и сюжет из арсенала художественных средств не представляется правомерным — иначе какая же это «форма-содержание»?

Пожалуйста, уточните Вашу позицию и тем самым развейте мои недоумения. Ваша Н. Б.

Дорогая Надежда Борисовна,

рад, что Вы так оперативно откликнулись на мои письма о сюрреализме, тем более что лето — не самое лучшее время для основательных дискуссий, особенно когда наступает несколько теплых дней. Пожалуй, единственных теплых в Москве за все это лето.

Особенно мне приятно, что Вы поддерживаете самую идею духа сюрреализма как чего-то принципиально сущностного для сюрреализма и ощущаете этот дух и у самих сюрреалистов, и у их предшественников. Другой вопрос, что в конкретном восприятии тех или иных произведений, отдельных художников, в рецептивной и пострецептивной герменевтике, или, если вспомнить старика Канта, — в «эстетическом суждении», мы можем расходиться, и достаточно основательно. В этом — один из главных смыслов эстетического опыта и его сила. Более того, в этом залог многовековой жизни подлинных произведений искусства. Если они предоставляют реципиентам возможность достаточно свободной интерпретации их глубинного собственно художественного смысла, то они будут актуальны для многих поколений эстетически чутких зрителей. Если же все реципиенты сегодня практически одинаково понимают и интерпретируют произведение, то завтра, для другого поколения, этот смысл, как правило, может оказаться неактуальным и произведение утратит для них свою художественную ценность. Перестанет быть собственно живым произведением искусства и превратится лишь в мертвый музейный экспонат. Мы знаем немало таких работ из прошлых времен, хранящихся в художественных музеях, но не затрагивающих наше эстетическое чувство.

На эти мысли меня натолкнуло в данном случае различное понимание нами отдельных картин Миро (Ваше последнее полемическое письмо на эту тему № 364). Здесь, между прочим, вполне уместна известная максима «о вкусах не спорят» (я возвращаюсь мысленно к нашему недавнему разговору о вкусе и художественности). По существу, когда речь идет о подлинных произведениях искусства, под «вкусами» в этой фразе имеется в виду именно разное понимание, различная интерпретация несколькими эстетически чуткими реципиентами одного и того же произведения или даже всего творчества художника при безусловном понимании ими, что перед ними высокохудожественные творения. Эту максиму вряд ли уместно относить в кругах художественно-эстетического сообщества к самому эстетическому суждению относительно высокохудожественных произведений. Оно здесь у всех практически однозначно: да, это великий художник или подлинное произведение искусства высокого эстетического качества. На этом уровне «о вкусах спорят» в том смысле, что можно заподозрить человека, не чувствующего эстетической ценности подлинного произведения искусства в его, мягко говоря, эстетической некомпетентности. А вот дальше каждый из членов сообщества вправе сказать: однако это не мой художник, т. е. лично мой эстетический опыт с ним плохо коррелирует, хотя я и чувствую его эстетическую силу; а относительно «своего художника» дать оригинальную личностную трактовку его творчества в целом или отдельных произведений. И об этом уровне вкуса — личностно-рециптивном — уже не спорят. Каждый компетентный реципиент имеет право на свое личное понимание и толкование того или иного произведения (художника).

Так что Ваше почти полное несовпадение с моей интерпретацией Миро относится именно к этому последнему случаю, тем более Ваша интерпретация вполне закономерна и интересна для всех остальных любителей Миро.

Относительно Гауди. Я рад, что Вы вспомнили об этом архитекторе. В первый приезд в Барселону я тоже сразу же прошел по городу с картой, на которой нанесены были все его сооружения, и с большим интересом и эстетическим удовольствием изучил их. Все остальное, включая и Центр Миро, было потом. Между прочим, если я не ошибаюсь, Дали где-то писал, что он тоже нередко бродил по Барселоне и с удовольствием изучал дома и храм Гауди. Что касается духа сюрреализма, то в прямом смысле я его у Гауди особенно не ощущаю, хотя очевидно, что он повлиял на сюрреалистов, в том числе и на Дали, особенно позднего периода. Однако к этому вопросу я еще, возможно, вернусь в одном из последующих писем. Хочу полистать еще раз монографии о Гауди и свои барселонские фотографии и всмотреться в его произведения под нашим углом зрения.

Здесь же я хотел бы подробнее остановиться на Вашем вопросе относительно темы, сюжета, формы-содержания, т. е. художественных и внехудожественных компонентов произведения искусства. Это, кстати, достаточно не простой, а возможно, и до сих пор проблемный для эстетики вопрос. Поэтому имеет смысл всмотреться в него подробнее, вспомнив все смысловое пространство, охватываемое понятием «форма-содержание». Для этого мне придется, учитывая, что наши письма достаточно давно превратились в тексты, доступные определенным заинтересованным кругам читателей, далеко не всем из которых известны мои работы, напомнить кое-какие мои положения на эту тему и развить их, уже опираясь на мой сегодняшний опыт.

Понятие «форма-содержание» было введено мною в учебниках и теоретических работах исключительно для того, чтобы избежать путаницы и недопонимания, которое вызывает в эстетике и искусствоведении связка понятий «форма и содержание в искусстве». Разные исследователи за последнее столетие по-разному понимали эти термины, вкладывая в них иногда противоположные смыслы, заимствованные из других дисциплин, и забывая, что в искусстве мы имеем дело с совершенно уникальными формой и содержанием, именно — с художественными. Между тем, уже с самого начала прошлого столетия некоторые известные эстетики пришли к наиболее точному, на мой взгляд, пониманию этой проблемы; на них я и опираюсь в своем осмыслении ее и попытках поиска современного решения.

Прежде всего, необходимо, конечно, ясно сознавать, что искусство исторически складывалось не только как эстетический феномен, т. е. не только ради художественной ценности. Поэтому наряду с тем содержанием, которое относится к сущности искусства, т. е. художественным содержанием, в нем, как правило, за исключением некоторых его видов, присутствуют и другие содержательно-смысловые компоненты, не имеющие прямого отношения к художественности искусства. Это религиозное, политическое, социально-критическое, нарративное, репрезентативное и т. п. содержания. Это же отчасти относится и к форме. Не всякая форма в искусстве может быть названа художественной. Эстетика же занимается, в первую очередь, своими содержанием и формой — художественными, которые и прочитываются реципиентом только в процессе эстетического восприятия произведения искусства. При этом эстетика уже как минимум целое столетие знает, а художники и некоторые мыслители знали это и значительно раньше, что истинное художественное содержание произведения искусства — вполне реальная вещь, но оно принципиально неописуемо, поэтому о нем серьезные ученые предпочитают и не говорить вообще.

Все, что может быть описано словами в произведении искусства, фактически относится или к его форме, которая имеет много уровней своего бытия и отдельные из них поддаются вербальному описанию, или к внехудожественным уровням произведения, которые, хотя и трудно отделимы от художественных, тем не менее не имеют к ним прямого отношения, и характерной их особенностью является именно вербальная описуемость. Собственно художественное содержание — это некий сугубо духовный феномен, возникающий только на основе конкретной формы произведения и переживаемый реципиентом только в процессе акта эстетического восприятия данного произведения, т. е. фактически неотделим от формы, но и не тождествен ей. Поэтому я и счел необходимым ввести понятие «форма-содержание» для наглядного пояснения, что речь идет о предельно содержательной форме, но эта ее содержательность заключена только в ней и не может быть выражена никаким иным способом, выделена из нее или «прочитана» иначе, чем в процессе эстетического восприятия данной формы. Поэтому некоторые эстетики и говорят только о художественной форме, имея в виду все вышесказанное, т. е. глубинную сущностную диалектику и антиномику формы и содержания в искусстве.

В XX веке об этом под тем или иным углом зрения писали многие известные эстетики от Кроче и Лосева в начале века до Николая Гартмана и Адорно в его середине и второй половине. Как мы знаем, это очень разные мыслители, и многое в эстетике и искусстве они понимали по-разному, но в осмыслении художественного содержания, а точнее художественной формы как носителе этого содержания, они в сущности были близки друг другу. Кроче и Лосев, как Вы помните, делают акцент на форме как выражении, без которого и вне которого собственно нет и никакого содержания. В «Эстетике» Кроче (1902) художественное содержание — это оформленная интуиция, тождественная прекрасному или адекватному выражению, то есть в конечном счете — художественная форма. «Эстетический факт представляет собой… форму и только форму». Он допускает возможность говорить и о содержании в искусстве, но оно проявляет себя только в форме. «Содержание, действительно, допускает преобразование в форму; но поскольку оно не преобразовано в нее, оно лишено каких-либо определенных качеств; мы о нем не знаем ничего. Оно становится эстетическим содержанием не ранее того, как оказывается преобразованным»[61]. Это эстетическое, или художественное, содержание Кроче называет «поэтической материей», которая живет в душе каждого человека, но только подлинному поэту в широком смысле этого слова, т. е. художнику, дано выразить ее в форме, и тогда она делается доступной многим, но исключительно в этой форме. Поэтому если содержание в искусстве осмысливать как некоторое «понятие», то «будет глубоко правильно не только утверждение, что искусство не заключается в содержании, но и утверждение, что оно не имеет содержания»[62].

О понимании Лосевым художественной формы как выражения смысла, который содержится только и исключительно в этой форме, мы уже не раз говорили в том или ином ключе в этой переписке. У Лосева проблема формы и художественного содержания воплощается в терминах образа (форма) и первообраза (смысловая реальность) и описывается как глубинная диалектическая взаимосвязь и взаимопорождаемость. Напомню всего две цитаты из его «Диалектики художественной формы» (1927) — книги, которая до сих пор во многих своих аспектах остается актуальной для эстетического знания. «В чем же спецификум художественного? Спецификум заключается в адекватной выраженности смысла, или в адекватной соотнесенности смысла с внесмысловым фоном. Назовем эту совершенную выраженность смысла первообразом»[63]. Лосев видит специфику художественности в адекватной выраженности смысла с помощью формы произведения и называет такую выраженность, т. е. по сути художественность произведения, первообразом. Именно так понимаемую художественность (а у меня в этом плане нет никаких возражений против формулировки Лосева) я и назвал бы художественным содержанием произведения или, еще точнее, формой-содержанием. Если быть до конца последовательным, то художественность и является эстетически данным, т. е. художественным, содержанием произведения искусства. Понятно, что у каждого произведения искусства оно будет совершенно особым, но при этом всегда обладать эстетическим качеством.

В этом смысле и следует понимать приводимую далее очень точную мысль Лосева относительно образа (фактически художественной формы) и первообраза: «Искусство (понятно, что имеется в виду произведение искусства. — В. В.) сразу — и образ, и первообраз. Оно — такой первообраз, которому не предстоит никакого иного образа, где бы он отражался, но этот образ есть он сам, этот первообраз. И оно — такой образ, такое отображение, за которым не стоит решительно никакого первообраза, отображением которого он бы являлся, но это отображение имеет самого себя своим первообразом, являясь сразу и отображенным первообразом, и отображающим отображением. В этой самоадекватности, самодостоверности — основа художественной формы». Несколько ранее Лосев в характерной ему манере дает эту мысль в лаконичной форме «синтеза» первой «антиномии адеквации»: «Художественная форма есть творчески и энергийно становящийся (ставший) первообраз себя самой, или образ, творящий себя самого в качестве своего первообраза, становящийся (ставший) своим первообразом»[64].

Много внимания проблемам художественной формы уделил в своей «Эстетике» (1953) Николай Гартман. Здесь не место углубляться в эту интересную теорию, приведу лишь одну его максиму, созвучную нашему разговору: «Художественное содержание есть, по существу, сама форма»[65]. И именно поэтому он считал необходимым уделить большое внимание изучению собственно художественной формы, ее многоаспектности, многослойности, метафизике, которую он фактически связывал с эстетической сущностью формы, т. е. с художественностью, которую он прежде всего видел в красоте, доставляющей эстетическое наслаждение созерцающему субъекту.

Интересно, что Гартман ставил под сомнение определение эстетической формы через выражение, полемизируя, видимо, в первую очередь, с Кроче, так как «Диалектику художественной формы» Лосева он вряд ли знал. Гартман резонно задавал вопрос: «выражением чего» тогда она является[66], хорошо сознавая, что выражаемое само возникает только в процессе художественного выражения. Возможно, знай он книгу Лосева, не стал бы возражать против его понимания формы как выражения. Поэтому он принципиально разграничивал произведение искусства как ничего не выражающее из вне его находящегося от «понятия», которое всегда выражает что-то вне его существующее. Отсюда его до сих пор актуальное определение произведения искусства: «Художественное произведение имеет свою сущность в себе самом, понятие имеет ее вне себя… Художественное произведение есть целое и именно так крепко замкнутое в себе, что оно для полного обнаружения своего содержания созерцающему не нуждается ни в какой внешней для него связи… Больше того, оно не только не зависит от связей, которые не содержит в себе, но, наоборот, со своей стороны, выделено из реальной связи жизни, знания и понимания, отделено от нее и полностью основано на себе самом. И поэтому оно имеет силу отделять также созерцающего и переводить его в совсем другой мир являющегося»[67].

Как мы видели, все это хорошо понимал и Лосев, но он не отказывался от понятия «выражение», а пытался объяснить его через свою антиномию адеквации, т. е. усмотреть в художественном выражении глубинную диалектику выражаемого и выражающего, т. е. диалектику художественной формы (или равно диалектику художественного содержания), что я обозначаю понятием «форма-содержание». Относительно же самозамкнутости и самодостаточности художественного произведения (художественной формы) и Лосев, и Гартман были едины, хотя и выражали эту мысль совершенно по-разному.

У Теодора Адорно художественное содержание обозначается как «дух произведения искусства», который формирует произведение и одновременно сам «самоосуществляется» в процессе этого формирования, т. е. имеет свое бытие только и исключительно в художественной форме конкретного произведения. По существу он повторяет идею автономии произведения искусства, уже рассмотренную нами у Лосева и Гартмана, но выражает ее через вводимое им понятие «духа произведения». На этом стоит остановиться несколько подробнее, так как весь нынешний наш разговор о «форме-содержании» возник в контексте размышлений о «духе сюрреализма» и имеет смысл понять, какое отношение этот «дух» имеет к «духу» произведения искусства Адорно.

Я не буду утомлять вас, дорогие коллеги (мой ответ на письмецо Н. Б. перерастает в какой-то достаточно серьезный — чем и пугает меня — теоретический разговор, поэтому я обращаюсь уже ко всей триаложной братии), подробным изложением эстетических идей, пожалуй, последнего представителя чисто философской эстетики, тем более что со многими из них у меня нет никаких пересечений и точек соприкосновения, но кратко остановлюсь только на его «духе». Эта его находка представляется мне вполне удачной и показывающей, насколько трудно в эстетике подбирать понятия, хотя бы более или менее выражающие суть процессов и феноменов, которыми она пытается заниматься как философская наука.

Сразу прошу простить меня за длинные цитаты, но философов немецкой школы, как вы понимаете, нет смысла пересказывать. Точнее их еще никто не научился выражать словесно самые сложные явления бытия и сознания. Разве что Лосев в русскоязычной литературе приблизился к этому.

Итак, главные «определения» (точнее, описания) Адорно «духа произведения искусства».

«То, благодаря чему произведения искусства, становясь явлением, представляют собой нечто большее, чем то, что они есть, — это их дух. Определение искусства через дух близко тому определению, согласно которому они представляют собой феномены, являющееся, а не слепые явления. То, что проявляется в произведениях искусства, находясь в неразрывной связи с явлением, но в то же время не являясь идентичным с ним, — это их дух. Он делает произведения искусства, эти вещи в ряду других вещей, „другим“ в качестве предметно-вещного, причем они могут стать этим „другим“ только в качестве вещей, и не в результате их локализации в пространстве и времени, а вследствие присущего им процесса овеществления, который делает их равными самим себе, тождественными с собой».

«Дух произведений искусства, не имеющий никакого отношения к философии объективного или субъективного духа, носит объективный характер, он и является, собственно, их содержанием, и именно он решает, какими быть произведениям, — это дух самой сущности произведения, проявляющийся посредством явления. Его объективность измеряется той мощью, с которой он внедряется в явление. Как мало общего имеет он с духом творцов, даже с каким-то элементом этого духа, видно из того, что он пробуждается посредством артефакта, как порождение его проблем, его материала. Духом произведения искусства не является даже явление произведения в целом и, в конце концов, якобы воплощенная в нем или символизируемая им идея; он не обретает предметно-вещной реальности в непосредственном тождестве с явлением произведения. Он не образует также никакого слоя под или над явлением, его предпосылка была бы не менее вещной. Местом его самоосуществления является конфигурация являющегося. Он так же формирует явление, как и оно его; дух — это источник света, которым загорается феномен, становясь вообще феноменом в точном смысле этого слова»[68].

Кажется, лучше и точнее о смысле художественного содержания, т. е. о художественности произведения искусства и не скажешь, хотя термин подобрать для адекватного обозначения этого трудно. Поэтому Адорно вынужден объяснять, что дух произведения не имеет ничего общего ни с какими другими «духами» — ни философскими, ни богословскими. И тем не менее точнее этого термина он не находит, что и понятно. «Субстанция» художественности конкретного произведения настолько тонка и неуловима, при этом обладает удивительной мощью и силой преобразовывать явление, одухотворять его и превращать в «другое», что только понятие духа, хотя и в новом смысле, может более или менее адекватно намекнуть на нее.

При этом дух произведения искусства представляется Адорно фактически единственной формой духа, о которой имеет смысл говорить вообще: «Никакой другой формы духа сегодня невозможно себе представить; прототипом его является искусство. Как напряжение, существующее между элементами произведения искусства, а не просто как явление, существующее sui generis, дух произведений представляет собой процесс, в силу чего он становится произведением искусства. Понять сущность произведений искусства невозможно без осознания этого процесса»[69].

«Дух, присутствующий в произведениях искусства, — это не что-то пришедшее к ним со стороны, он создается самой их структурой»[70]. Фактически об этом же говорили Лосев и Гартман, настаивая на том, что художественное содержание (первообраз у Лосева) создается художественной формой, а не привносится извне.

«Ведь искусство, делая оговорку общего характера относительно своей иллюзорности, является или до самого последнего времени являлось тем, чем метафизика, лишенная каких бы то ни было иллюзий и видимости, всегда лишь хотела быть… Искусство — это эмпирически существующее и к тому же чувственное явление, которое таким образом определяет себя в качестве духа, как идеализм это просто утверждает о внеэстетической реальности»[71]. Сильное утверждение, но, по-моему, очень точное, во всяком случае относительно искусства. Фактически это единственный сегодня чувственно воспринимаемый феномен, который выводит эстетического субъекта за пределы эмпирической реальности и открывает ему реальный путь к гармонии с Универсумом. Да и этот путь фактически завершился. Не создается подлинных произведений искусства, вымирает и полноценный эстетический субъект, не говоря уже о теоретиках эстетики. Однако тот, который еще не вымер, может с воодушевлением воспринять задачу, поставленную Адорно:

«Определение духа, присутствующего в произведении искусства, главнейшая задача эстетики; она тем более настоятельна, что эстетика не вправе получать категорию духа из рук философии» (курсив мой. — В. Б.)[72].

Относительно этой задачи, поставленной франкфуртским мыслителем перед эстетикой, я мог бы в нашем кругу «как на духу» признаться, что еще задолго до знакомства с книгой Адорно в начале нашего столетия я начал решать эту задачу. Фактически все мое Эстетическое Древо, насчитывающее огромное количество статей, книг и других текстов, посвящено поискам решения этой задачи, которую я всегда ощущал интуитивно как свою собственную. Могу ли я сегодня определить этот «дух», — думаю, что нет. Более того, я убежден, что вся его сила в том и состоит, что он принципиально неопределим, но хорошо ощутим всеми, обладающими достаточно высоким уровнем эстетического чувства. Во всяком случае, все основные теоретические темы моей эстетики: понимание эстетического, искусства, художественного образа и художественного символа, формы-содержания, а в последние годы и поиски духа символизма и духа сюрреализма, — имплицитно посвящены поискам решения задачи, поставленной Адорно перед эстетикой будущего, независимо от того, какой совокупностью терминов и понятий в конце концов будет записано это решение. И ближе всего к тому, что Адорно называет духом произведения, стоит мое понятие художественного символа, который ничего не символизирует в общепринятом смысле, но открывает путь реципиенту к гармонии с Универсумом.

Из приведенных суждений наиболее именитых эстетиков XX в. о художественном содержании и художественной форме, а они или впрямую говорят о них или выражают их с помощью других понятий, вытекает одно и то же заключение: художественное содержание — это особым, именно художественным образом оформленное/созданное содержание, не имеющее ничего общего ни с каким другим содержанием. А художественная (или эстетическая) форма — особая, специфическая, именно художественная форма, которая не столько оформляет что-то (содержание, идею, смысл и т. п.) извне данное, сколько созидает его в процессе своего формообразования. Сознавая эту амбивалентность художественной формы и художественного содержания, приведенные здесь философы, хорошо чувствовавшие сущность эстетического, как и некоторые другие, дают достаточно сложные описания ее, показывая тем самым, насколько трудно поддается вербализации сущность эстетической материи.

Более того, на основе всего сказанного можно сделать вывод, что на сущностном (или метафизическом) уровне понятия «художественное содержание» и «художественная форма» почти синонимы. Чтобы не объяснять это каждый раз, я счел более практичным использовать термин-неологизм «форма-содержание», который по существу также является синонимом названных понятий, стягивая их в одно, на что и указывает его имя. При этом надо иметь в виду, что «форма-содержание» обозначает некий многоуровневый феномен, имеющий слоистую структуру. Об этом немало писали некоторые эстетики XX в., особенно подробно Николай фон Гартман и Роман Ингарден, говоря о многослойности художественной формы или произведения искусства. Одни слои формы-содержания ближе к материи и материалу, из которых и на которых строится произведение искусства, другие — к его формальной организации, а третьи уже ближе к неким духовным материям, которые и называют цитированные выше эстетики кто — художественным (эстетическим) содержанием, кто поэтической материей, кто — первообразом, кто — духом произведения.

Я думаю, не будет ошибкой употребить здесь и понятие художественности как сущностной особенности, предмета и метафизического смысла формы-содержания произведения искусства. Ради нее в конечном счете и создаются подлинные произведения искусства, хотя, как справедливо подчеркивал и акцентировал Адорно, говоря о духе произведения, большинство художников даже и не подозревают этого, имея перед собой какие-то более утилитарные цели и задачи. Н. Гартман, между прочим, видел смысл художественной формы именно в этом, утверждая, что любая подлинная (т. е. состоявшаяся) художественная форма прекрасна и доставляет созерцающему наслаждение.

Вот здесь, Надежда Борисовна, уместно вспомнить и о Вашем вполне закономерном вопросе в связи с сюжетом и темой. Они относятся именно к слоям формы-содержания. В большей мере эти понятия используются применительно к словесным искусствам, театру, кино, хотя и изобразительные искусства до начала XX в. практически все были сюжетными. Тем не менее, сюжет практически всегда имеет литературную основу. Это какое-то повествование или описание чего-то. В живописи, как мы знаем, — это фрагменты мифологических, исторических, бытовых и т. п. событий, но также и портрет какого-то персонажа или даже натюрморт, состоящий из конкретных предметов, поддающихся словесному описанию. Фактически это один из тех уровней формы-содержания, которые относятся к материалу произведения искусства, взятого извне. Художнику еще только предстоит его обработать. И на этой основе талантливый художник может создать высокохудожественное произведение, а плохому художнику или ремесленнику это, как правило, не удается. Так, скажем, на любой особо значимый сюжет из евангельской истории были созданы, например, в Древней Руси сотни тысяч икон. Однако далеко не все они имели художественную ценность, хотя сюжет, полагаю, был передан всеми иконописцами с помощью определенных красок достаточно понятно.

Вот, собственно, это я имел в виду, когда отнес сюжет и тему к внехудожественному костяку произведения. И Вы это хорошо поняли, но совершенно верно поставили вопрос. В точном терминологическом смысле мое высказывание не совсем точно, хотя и понятно в нашем эстетическом сообществе. Конечно, сюжет является существенным элементом формы любого сюжетного художественного произведения, именно на его основе оно и возникает (хотя, повторюсь, может и не возникнуть). Однако это один из самых начальных уровней формы. Художник начинает его разрабатывать именно в направлении придания ему художественности и может так далеко зайти (и большой мастер, как правило, заходит) в этой разработке, что в собственно форме-содержании, т. е. в художественном содержании (или в духе произведения, по Адорно) он будет играть очень незначительную роль или даже вообще не будет ее играть. Вот это я и имел в виду в своей фразе о «внехудожественном костяке».

С темой несколько сложнее. Она, как мы знаем, уже более глубокий уровень формы-содержания, предмет, или суть сюжета. Сюжет в данном случае лишь форма развития темы, ее основа, а тема (во всяком случае, в литературных и изобразительных искусствах; в музыке тема — нечто иное) — начало художественной разработки сюжета. Если художнику удалось выразить средствами живописи тему, то произведение уже в какой-то мере удалось. Поэтому относить ее к внехудожественному костяку, пожалуй, вряд ли правомерно. Здесь Вы совершенно правы.

Тема относится к тому уровню формы-содержания, который в той или иной мере поддается словесному описанию. Более того, тема — это, как правило, то, ради чего художник начинает создавать свое произведение. Она составляет суть его художественного замысла на уровне ratio, и именно под нее он выбирает часто сюжет произведения. Приведу пример из моих недавних писем о духе сюрреализма. Вот две картины «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи и Сальвадора Дали. Сюжет один итотже. Последняя трапеза Иисуса с учениками в предпасхальные дни. А темы здесь совершенно разные. Тема у Леонардо — смятение учеников, услышавших слова Иисуса о том, что один из них предаст его. Тема у Дали — сакральный смысл именно тайной Вечери, передача ученикам литургического, мистериально-мистического знания. И у Леонардо картина и ограничивается именно выражением этой темы, хотя, конечно, никто не мешает богословам, искусствоведам или просто духовно образованным людям толковать это изображение (равно как и сам текст Евангелия об этой трапезе) в более глубоких смыслах. Однако в самом изображении Леонардо этого нет (как нет, кстати, и в тексте Евангелия), он, очевидно, не стремился показать сакральную суть Вечери.

Дали же, напротив, стремился и сумел. Более того, его картина не ограничивается только этой сакральнотемой, но развивается дальше, и ее художественный образ перетекает в художественный символ большой силы, выводя реципиента на высшие уровни эстетического опыта. Или, как сказал бы в этой ситуации Адорно, дух этой картины невыразим словами и значительно глубже ее темы. Тему картины Дали я достаточно спокойно смог понять и описать на уровне ratio, а вот о ее художественном смысле, т. е. о форме-содержании, о ее художественности ничего путного написать не могу, хотя и хорошо ощущаю и глубоко переживаю его/ее. И это можно сказать обо всех высокохудожественных произведениях искусства.

Или другой пример тоже из сферы, всем нам хорошо знакомой. Изображение «Троицы». Библейский сюжет: три путника за трапезой в гостях у Авраама и Сары. Так его и изображали с раннего Средневековья и в Византии, и в Западной Европе, и на Руси. Три путника (несколько позже три ангела) за столом, перед ними в почтительном поклоне Авраам, рядом подносит кушанья Сара, здесь же закланный теленок или ягненок, нередко изображается и сам процесс заклания слугой. Между тем отцами Церкви этот сюжет очень рано был истолкован как явление Бога-Троицы в виде трех ангелов Аврааму. И художники сделали это толкование темой своих изображений. Из картины постепенно начали исчезать яства, теленок, Сара и Авраам. В конце концов, остались только три ангела, перед которыми на столе стоит жертвенная чаша. Таким образом, если в ранних нарративных изображениях трапезы у Авраама сюжет и тема практически совпадали, хотя и там можно выделить, например, темы гостеприимства или почтительного отношения Авраама к путникам, то в «Троице» Рублева и близким к ней по изводу иконам и изображениям перед нами уже тема Троицы как Бога, и далеко не все современные зрители знают, что в основе этого образа лежит библейский сюжет (тема) гостеприимства Авраама.

Для искусства XX века характерна еще одна особенность в подходе к сюжету и теме, которую я показал, в частности, в моем Втором письме о духе сюрреализма. Правда, там я, кажется, не употреблял этих терминов. Речь идет о многолетней художественной разработке сюжета и темы картины Милле «Анжелюс» Сальвадором Дали. Как мы помним, в основу сюжета целого ряда своих полотен Дали берет известную картину Милле и создает серию своих работ, в темах и художественном содержании которых практически нет ничего общего с прототипом. Подобные художественные эксперименты и он, и Пикассо, и многие другие художники XX века нередко проделывали с известными работами старых мастеров, обнаруживая в них новые художественные смыслы (= создавая их).

Между тем я хотел бы еще продолжить разговор о форме-содержании, раз уж возникла эта тема, но прежде есть смысл кое-что уточнить о «духе», ради которого я так обильно процитировал Адорно. Как этот «дух» соотносится и соотносится ли вообще с понятием «духа», которое я использовал в сочетаниях «дух символизма», «дух сюрреализма», посвятив им немало писем в наших разговорах? Признаюсь, что, когда я начал несколько лет назад разговор о духе символизма, я совершенно не помнил о концепции духа произведения искусства Адорно, работу которого я основательно проштудировал сразу по выходе русского издания в 2001 году и благополучно забыл о ней, так как в целом общая эстетическая концепция этого мыслителя далека от моего понимания эстетического. Тогда тема «духа» как-то не привлекла мое внимание. Вспомнил о ней я только сейчас, когда решил развить свои идеи о форме-содержании.

В моем понимании эти два «духа» существенно отличаются друг от друга, но отчасти и имеют нечто общее. Отличаются они тем, что у Адорно, как я уже показал, да это следует и из его текста, речь идет о совершенно уникальном художественном содержании конкретного произведения искусства, отличающего его ото всего остального в мире. Или, в моем понимании, о форме-содержании созерцаемого произведения. Под духом же названных крупных направлений искусства я имею в виду тоже некий уровень формы-содержания (или художественного содержания), но присущий не только одному конкретному произведению, но целому классу произведений, притом созданных не одним, а многими, часто сильно отличающимися друг от друга по параметрам творчества художниками. Поэтому, если говорить о произведениях искусства, например, символизма, то дух символизма — это нечто общее, присущее форме-содержанию большинства произведений (в которых этот дух ощущается, естественно) символистов, а дух Адорно — это исключительно частный дух, отличающий каждое конкретное произведение тех же символистов и каждого из них ото всех остальных произведений.

Размышляя о форме-содержании, можно поставить интересный вопрос: а где собственно актуализуется та реальность (а это, несомненно реальность), которая обозначается этим понятием. Относительно традиционно понимаемой формы вроде бы более или менее понятно: в самом материально данном произведении искусства. Для живописи — это его сюжетная канва, композиция, цветовые отношения, графические мотивы и ритмы и т. п. А содержание вроде бы формируется под воздействием этой формы в сознании реципиента, эстетического субъекта. И у каждого субъекта оно какое-то свое, отличное от содержания у другого реципиента. Это вроде бы понятно, но все не так просто, если вспомнить наработки эстетики прошлого столетия об эстетическом предмете. Думаю, что именно в нем и актуализуется форма-содержание во всей полноте своих уровней, включая и те, которые обычно относят к материальному уровню формы.

Как мы помним, Николай Гартман и Роман Ингарден, хорошо понимая суть проблемы «формы и содержания», ввели в эстетику понятие «эстетического предмета», некоего идеального продукта деятельности сознания, возникшего на основе восприятия эстетического объекта[73]. Ингарден предлагал даже именно его и считать подлинным произведением искусства, а то, что мы традиционно называем произведением искусства, понимать лишь как его «бытийную основу». Об этом мы уже, по-моему, как-то говорили в нашей переписке. Я в своей «Эстетике» ввел, опираясь на понятие эстетического предмета феноменологов, все-таки более привычные для русской эстетической традиции понятия художественного образа и художественного символа в своем осмыслении, развивающие понимание художественного содержания. Указав выше на определенное (почти) тождество понятий «художественное содержание», «художественная форма» и «форма-содержание», я хочу теперь показать и их некоторое смысловое различие. Будучи тождественными в том плане, что все они работают на художественность произведения искусства и даже являют ее нашему эстетическому сознанию, они различаются тем, что первые два обозначают разные уровни третьего, как наиболее общего обозначения. Поэтому в некоторых случаях имеет смысл говорить и о художественном содержании как о более духовных уровнях формы-содержания, реализующихся в духовном мире субъекта, и о художественной форме как уровнях формы-содержания, в какой-то мере локализованных в самом материально данном произведении искусства и частично поддающихся вербальному описанию.

Поэтому, размышляя о художественном содержании, я и ввел понятия художественного образа и художественного символа, о которых мы уже неоднократно говорили[74]. Это то мощное духовно-эмоциональное, не поддающееся словесному описанию поле, которое возникает во внутреннем мире субъекта восприятия в момент контакта с произведением искусства, нередко переживается им как прорыв в какую-то неведомую ему дотоле реальность высшего уровня, сопровождающийся сильным духовным наслаждением, неописуемой радостью. Для каждого произведения искусства оно предельно конкретно и в то же время относительно субъективно, ибо во многом зависит от личности реципиента и конкретной ситуации восприятия. Художественное содержание — это та невербализуемая «истина» бытия (по Хайдеггеру), которая существует и открывается только в данном произведении, то «приращение» бытия (по Гадамеру), которое осуществляется здесь и сейчас (в момент восприятия) и о нем ничего нельзя сказать вразумительного на формально-логическом уровне; наконец, тот дух произведения искусства, о котором писал Адорно.

Ряд философов и эстетиков употребляют понятие «истина произведения» в смысле, близком к тому, который я усматриваю в понятии художественного содержания. При этом не следует забывать, что категории «истина» и «содержание» пришли в эстетику из философии, и именно поэтому их эстетический смысл часто отождествляется с гносеологическим, что в принципе некорректно для эстетики и часто вводит в заблуждение. Если речь идет об истине и содержании, то понятно, что в конечном счете имеются в виду какие-то «знание» и «по-знание». И искусство нередко сводят к специфической форме познавательной деятельности[75]. Это и допустимо, и недопустимо одновременно. Здесь выявляется одна из сущностных антиномий искусства. Описанный выше процесс актуализации художественного содержания и шире — формы-содержания может быть понят в каком-то смысле и как приращение знания. Однако это такое специфическое знание, точнее — бытие-знание, которое практически не имеет ничего общего с другими формами знания: ни с научным, ни с философским, ни с религиозным, ни с историческим. Это художественно-эстетическое знание (если уж кто-то не может отказаться от этого понятия), реализующееся в пространстве «произведение-реципиент» (в художественном пространстве[76]) и не поддающееся никакой иной формализации, кроме той, в которой оно существует, т. е. принципиально неописуемо.

Исходя из всего сказанного, можно заключить, что художественное содержание, ради которого собственно и создается подлинное произведение искусства, — эта та глубинная сущностная часть произведения искусства, те внутренние уровни формы-содержания, о которых в идеале, т. е. на метафизическом уровне, можно сказать только одно: это событие явления неописуемой реальности полноты бытия в сознании реципиента в момент активного созерцания произведения, которая переживается им именно как реальность, притом более высокого уровня, чем окружающая его чувственно воспринимаемая реальность.

Вся система трудно расчленяемых исследовательским скальпелем слоев формы-содержания направлена на реализацию именно этого со-бытия, хотя, понятно, далеко не со всеми произведениями искусства и далеко не у всех субъектов восприятия это высшее со-бытие осуществляется. Между тем великая тайна искусства и эстетического опыта в целом заключается в том, что человек с достаточно высоким уровнем эстетической подготовки (а иногда и без нее) знает (нередко интуитивно), что это со-бытие, этот венец эстетического опыта существует и может осуществиться и с ним, открыв перед ним врата в какое-то иное измерение и доставив подлинное наслаждение. И всякий субъект эстетического опыта стремится к этому, осознанно приступая к восприятию эстетического объекта или произведения искусства, в частности.

Уделяя столь высокое внимание реципиенту в акте эстетического опыта, я не могу не напомнить и о главной способности, которой должен обладать эстетический субъект, чтобы вступить в продуктивный контакт с формой-содержанием произведения, чтобы она начала работать для него, открылась ему, т. е. чтобы форма-содержание обрела свое актуальное бытие.

Понятно, что я говорю о вкусе, когда постоянно повторяю как заклятие слова об эстетически подготовленном субъекте, о высокой эстетической чуткости, чувствительности и т. п. При его отсутствии или низком уровне у субъекта говорить ни о каком эстетическом опыте, ни о каком произведении искусства, ни о какой форме-содержании не приходится. Всего этого просто не существует для человека, не обладающего достаточно развитым эстетическим вкусом. Другой вопрос, конечно, что практически все нормальные люди имеют на генетическом уровне зачатки вкуса и несколько даже повышают его, слыша с детства слова «красота», «красиво» и т. п. Однако в обывательской среде эти зачатки, как правило, так и остаются в неразвитом состоянии, да еще и искажаются вкусовой ориентацией обывательской массы на низкокачественную в эстетическом плане продукцию. До высокого искусства и восприятия художественности произведения искусства здесь дело не доходит. Однако о вкусе я больше говорить не буду, так как совсем недавно мы с Н. Б. провели достаточно пространный разговор на эту тему, и он был отправлен и Вл. Вл. (см. письма № 351–352).

Я напомнил о нем исключительно потому, что сегодня, в общей пост-культурной ситуации, и многие эстетики начинают забывать о вкусе или недооценивают его в качестве важнейшей и главной способности к реализации эстетического опыта, создания искусства и его восприятия. Этому, конечно, способствует и масса низкохудожественных и антихудожественных произведений, которая сегодня создается во всем мире под вывесками «актуального искусства» и «цифрового искусства» всех видов и активно рекламируется и продвигается на арт-рынок, международные биеннале, в галереи и музеи международной арт-номенклатурой, захватившей сегодня все пространство арт-производства, которое еще полстолетия назад называлось искусством и таковым во многом являлось. Поэтому в этой среде пост-культуры уже и не говорят ни о чем эстетическом (тем более художественном) или изредка просто прикрываются этим термином, как и термином «искусство», чтобы прорваться в художественные музеи, где еще хранится немало подлинного искусства, обладающего высокими художественными качествами.

Между тем для человека, не обладающего достаточно высоким эстетическим вкусом, подлинного произведения искусства не существует, он не воспринимает его как эстетический феномен, как художественную ценность. Да, он смотрит на картину, скажем, Рембрандта или Сурикова, вроде бы видит изображенные на ней предметы и персонажи, т. е. как бы видит форму и читает (понимает) в ней какое-то содержание (сюжет). Однако он не воспринимает художественной формы, не понимает художественного содержания, т. е. не читает собственно форму-содержание картины, не созерцает ее, а просто видит какой-то визуальный образ, но не получает от этого видения никакого эстетического эффекта. Таковы сегодня, увы, большинство посетителей художественных музеев, трусцой перебегающие от одного шедевра к другому и делающие на его фоне селфи. И как же они мешают истинным эстетически развитым реципиентам созерцанию этих шедевров!

Однако здесь я совсем не об этих прискорбных фактах эмпирической музейной действительности, а о форме-содержании подлинного искусства и условиях и механизмах его действия в пространстве эстетического опыта. И именно вкус дает импульс к полноценному становлению формы-содержания, т. е. способствует актуализации произведения искусства в процессе эстетического восприятия, который необходимо сопровождается эстетическим наслаждением и эстетическим суждением (если вспомнить актуальную еще терминологию Канта), или рецептивной и пострецептивной герменевтикой, используя введенные мною более современные понятия. Именно наличие вкуса у реципиента является главной и необходимой предпосылкой для существования подлинного искусства, т. е. искусства как эстетического феномена, обладающего высокой художественностью. Эстетика знала об этой истине еще с XVIII в. При отсутствии этой уникальной способности у человека не было бы ни искусства, ни эстетического опыта, ни самой эстетики.

Однако я, кажется, опять увлекся теоретизированием, отвечая на вопрос Н. Б. Прошу простить старого графомана. На этом кончу это письмишко, еще раз выразив благодарность Надежде Борисовне за быструю реакцию на мои письма о духе сюрреализма и за импульс к новым размышлениям о форме-содержании. Между прочим, они косвенно кое-что проясняют, как мне представляется, и в моем понимании духа сюрреализма и тем самым дают дополнительные разъяснения этому пониманию.

Дружески Ваш В. Б.

(10.09.15)

Дорогие коллеги по «Триалогу»!

В. В. попросил меня отреагировать на материалы последнего выпуска (или второго тома) «Триалога», которые представляют огромный 800-страничный файл; его и «пролистать»-то нельзя меньше чем за несколько часов, не то что прочитать. Однако я приложил усилие и прочитал. Я и в прошлом-то своем материале[77] писал, что испытывал чувство благоговения перед авторами за содержание предыдущего «Триалога». А теперь я был просто раздавлен буквально «тысячами тонн словесной руды» и растерянно думал про себя: а что же я-то могу тут прибавить или даже где-то вставить в этот тысячетонный поток эрудиции, мысли и красноречия, который просто произвел впечатление кантовского «негативного возвышенного» с упором на невозможность даже представить себе масштаб осуществленного?

И вот, раздавленный впечатлением от прочитанного, удалился я на каникулы в штат Мэйн (Maine), который в России почему-то именуют «Мэн», искупаться в холодном океане и поесть вареных омаров и жареных ракушек для здоровья — как телесного, так и духовного. Начитавшись описаний впечатлений авторов «Триалога» от поездок по разным экзотическим странам, я, конечно, понимал, что мои скудные импрессионы от штата «Мэн» никогда не смогут сравниться с их впечатлениями, так же как и мои примитивные писания никогда не сравнятся с их всплесками красноречия и эрудиции. Однажды в ясный солнечный день, во время полного прилива я вошел в холодную бодрящую воду и медленно поплыл по фиолетовой в свете полуденного солнца воде вдоль скалистого берега тихой бухты, отороченного желтой каемкой водорослей и усаженного приземистыми северными соснами. И вдруг у меня возникло «эстетическое» (у В. В. все подобное категоризируется как «эстетическое») чувство единства с универсумом и ликование, что жизнь прекрасна.

Но через некоторое время я подумал: а что, собственно, ликовать? Вот я плыву в какой-то мелкой приливной луже (pool по-английски), от которой в отлив остается только грязное дно с остатками тухлой рыбы (приманка для омаров) и птичьего помета. «Живописные» (у В. В. все «живописно») слоистые скалы — это остатки той же грязи со дна океана, с той же тухлой рыбой и пометом, которые спрессовались за миллионы лет и потом поднялись на поверхность и «живописно» растрескались и размылись водой. На них растет какая-то полусгнившая желтая борода, в которой ползают членистоногие гады разных размеров. В общем, вся эта природа ничего общего с «эстетическим» не имеет, а просто есть продукт взаимодействия живых и неживых природных сил, который вот так вот динамически образовался за миллионы лет и вот так вот выглядит. Погодите, а не так же ли и так называемое «искусство» и художественная форма образовывается, по Лосеву там или по Дюфрену, как натуральный продукт взаимодействия живых и неживых сил? Так значит, все эстетическое? Или все неэстетическое?

В общем, становится понятно, что все это вопрос интерпретации. И подумалось мне о прочитанном в огромном томе материалов последнего «Триалога»: не то ли же самое происходит и там? Ведь так называемая художественная критика (а не наука, в моем понимании), что и занимает большинство «Триалога», в общем-то и сводится к тому же принципу. Может, так, а может, и совсем не так и даже и наоборот. Все зависит от взгляда критика. И обе позиции звучат одинаково впечатляюще и убедительно. А потом будет еще столько же совершенно других впечатляющих и убедительных позиций. И даже у тех же самых участников «Триалога» эти позиции меняются на противоположные в ходе того же тома «Триалога». То В. В., после прочтения моих материалов о Лосеве, не понимает, как это художественная форма «само-делается», и кто это «ставит цель» (письмо № 268), то он сам принимается за Дюфрена и уже это «само-создание» художественного произведения воспринимается им как само собой разумеющееся. То он не понимает, что такое этот Лосевский «архетип» и где он находится и как это этот архетип, а не идея художника является тем, что создает художественное произведение, то он сам пишет, что не идея художника создает художественное произведение, а произведение создается в самом процессе своего создания, а это как раз и есть то, как Лосев понимает «архетип».

Или вот, например, рассуждения об «универсальности» искусства (ср. Вл. Вл. в письме № 174). Например, что лик Христа из иконостаса Рублева производит такое универсальное впечатление «духовности» на всех без исключения. Да вот не производит. Я на своих студентах пробовал, из католических и протестантских кругов. Говорят, «страшное» или «странное» лицо. Так что это реакция чисто культурно-специфическая. А как насчет «духовности» индуистских и буддийских храмов для европейцев? Да европейцы вот уже почти двести лет находятся под влиянием идей о «духовности» этих культур, и их мозги уже достаточно повернуты в данном направлении, чтобы воспринимать сии произведения как «духовные».

Затем, все эти странные противопоставления реалистической и символической живописи. Во-первых (письмо № 260), классификация В. В. реалистической живописи, например, Шишкина, как низкого класса довольно смехотворна и не вписывается ни в одну серьезную эстетическую схему художественной формы. Например, лосевскую или дюфреновскую. Если художественная форма есть нечто самообразующееся, которое само-возникает из взаимодействия сознательно-живых и бессознательно-неживых сил, какая принципиальная разница, реалистическая это живопись или нет? Механизм один и тот же. К тому же, не верите же вы на самом деле, что великая реалистическая живопись всегда стоит ниже каких-то жалких сознательных попыток символизации в живописи, типа как «Сфинкс» Моро? Ясно, что любая великая живопись, даже реалистическая, имеет природу символа (по Лосеву по крайней мере), а любая посредственная живопись, даже если она пытается быть символической, не имеет, поскольку не само-возникает и не само-выражается в ином, а так и загасает с ее создателями и их жалкими индивидуалистскими волями.

Потом, рассуждения Вл. Вл. о Курбе (письмо № 263). Я просто чуть со стула не упал (точнее, с моего дорогого кожаного кресла, которое мне подарил отец; спасибо ему! Очень удобная штука). Рассуждать о сущности Курбе, анализируя какой-то надуманный сюжет из ателье художника, как будто бы это было характерным примером его творчества! Вместо того чтобы взять хоть какой-нибудь, даже самый неизвестный, из его пейзажей, особенно позднего периода, где вроде бы краски положены грубо, мастерком, толстым слоем и вроде бы как попало, и тем не менее они мгновенно, как по волшебству, складываются в практически фотореалистические поверхности скал, в пенящиеся струи воды, кружевную листву деревьев! И в то же время они вовсе не фотореалистичны, а именно схватывают сущность этих поверхностей, этих материалов!

Вообще, чем дальше я думаю о тексте «Триалога», тем больше возникает вопросов. Например, что могут добавить многостраничные выписки из путеводителей к эстетическому восприятию объектов? Вроде же как герменевтика установила в XX веке, что знание деталей о создании произведений искусства или «замысла» его творца не имеет (или по крайней мере может не иметь) ничего общего с восприятием произведения? А когда я дохожу до «эстетического» складывания чемоданов, то тут уж я даже не знаю, что и сказать. Я, например, списков не пишу, а запихиваю все как попало в последний момент и очень раздражаюсь тем, что приходится еще это делать. И редко что забываю. А если что и забуду, ну не в Африку же я еду, можно и в магазине купить. Это в Советский Союз нужно было «все свое возить с собой», включая туалетную бумагу.

Так что в общем-то получается, что «Триалог», как и вообще художественная критика, — это сам по себе вид художественной прозы «по поводу». То есть можно так написать, а можно и иначе, и с истиной это никак не связано, или по крайней мере не нужно ему быть связанным, так как фикции (в смысле английского fiction как жанр) и не нужно быть истинной для произведения эффекта.

И вот, наконец, после такого вот откровения, вызванного погружением в холодную воду, возникает и план того, что я могу написать. Соревноваться в художественной прозе и эрудиции с авторами «Триалога», понятно, я не могу. Но вот представить последние научные взгляды на природу эстетического восприятия вполне могу. Нудно, скучно, но — научно!

Итак, вперед. Постойте, представить научные взгляды на всё, что сказано на 800 страницах, я не могу. Ни времени, ни знаний не хватит. Поэтому сформулирую несколько эстетических тем, которые бросились мне в глаза во время перечитки материалов, и отдельно по ним приведу данные последних научных исследований в сопровождении своих собственных, каких-никаких, мыслей.

Между тем оказался я в Манхэттене (по привычке триаложников прерываю экспозицию идей «высокоэстетическим» наблюдением), прошелся по музеям (Метрополитен, МОМА, новое здание Whitney (музей американского искусства)) и увидел и художников, которые так усердно обсуждались в последних материалах триалога (и Сезанн, и Курбе, и даже Бекман), и некоторые конкретные произведения («Сфинкс» Моро находится в Метрополитене), и подтвердил многие свои мысли и мнения о данных художниках и направлениях. (Левитана же и Шишкина, как и многих других обсуждавшихся русских художников, я, конечно же, отсмотрел в бытность свою в Москве этим летом, как и в прошлые приезды.) Остановился я здесь во францисканском доме на 31-й стрит и 7-й авеню. У них несколько этажей небоскреба, прилегающего к старинной церкви Франциска Ассизского, которую оттуда видно сверху, и «крышный садик» (roofgarden) с видом на 31-ю стрит. Погода была жаркая, но садик почти всегда в тени небоскребов и овевается прохладным ветерком с Хадсона. Там я в основном и заседал, с холодным напитком в одной руке и ручкой (т. е. ноутбуком) в другой, и там же продолжал писать данный текст.

Прямо напротив садика стена старого небоскреба начала XX века, серой кирпичной кладки, с лепными украшениями вокруг окон. Его приятно созерцать в разные времена дня: в утренней прохладе в розовых лучах поднимающегося на востоке солнца, в середине дня, когда город пышет жаром и с улицы доносится постоянное гудение транспорта и кондиционеров и прочий приглушенный уличный шум, но стены здания в голубоватой тени, и вечером, когда солнце окрашивает стены в золотистые тона с запада, и жар постепенно спадает, оставляя приятную духоту, в сопровождении того же отдаленного уличного шума внизу. Ну, чем не эстетическое впечатление? Если бы я был Моне, я бы написал варианты здания на 31-й стрит в разные времена дня вместо соборов. Но так как я не Моне, то и продолжаю, отхлебнув ледяной сельтерской с лимоном:

1. Прежде всего нужно раз и навсегда поставить точки над «i» в вопросе об авторе, авторском замысле и так называемой «свободе» творчества (ср. В. В. письмо № 268). Сопряженным вопросом является здесь проблема прототипа, например, который стоит за образом Христа (там же), который, например, по Лосеву, направляет создание художественного произведения. Огромное количество научно-критической литературы было написано за последние десятилетия по этим вопросам.

2. Также очень важен вопрос о репрезентации (representation, ср. письмо № 260), включающий такие понятия, как выражение и изображение, с критикой В. В. «низких», по его мнению, уровней искусства, таких, как реализм, и аргументами Вл. Вл. против этого (письмо № 263). Каковы статусы репрезентируемого и самой репрезентации? Обсуждение этого вопроса в научно-критической литературе постоянно продолжается.

3. Важна также и идея «эстетического опыта»; само понятие «опыт», что мы имеем в виду под «опытом», и как он возникает в последнее время обсуждалось в научно-критической литературе. В связи с этой темой нужно обратить внимание и на роль культурно-специфических элементов в эстетическом опыте, например в восприятии искусства: все ли восприятие определяется культурно-специфической подготовкой или есть «универсальные» формы, которые выходят за рамки культурной специфики? Например, постструктуралисты считают, что нет никаких универсальных форм, а все подвержено культурной специфике. Но, например, В. В. (письмо № 290–300; ср. Вл. Вл. в письме № 174) считает, что «беспредметные» или «чисто выразительные» виды как бы не подвержены «мыслительным процессам», каковые отчасти основаны на культурной специфике. Есть также и распространенное мнение в биологической эстетике, что некоторые чисто геометрические или структурные формы универсальны и не подвержены культурному влиянию.

4. Авторы Триалога также часто обращаются к вопросу о самом эстетическом восприятии и его содержании. Например, В. В. часто пишет о неком чувстве «единства с Универсумом» и т. п. Однако если В. В. связывает опыт эстетического восприятия исключительно с удовольствием и наслаждением, Н. Б., например, отвечает, что ее «эстетический опыт восприятия произведения искусства не ограничивается только эстетической радостью, но сопровождается активной мыслительной деятельностью» (письмо № 290–300). Недавние исследования в области нейробиологической эстетики могут пролить свет и на это разногласие.

За последние десятилетия, и особенно за последние несколько лет, появилось огромное количество исследовательской литературы, которая подвергает сомнению саму концепцию свободы воли. Идея не нова. Уже Шопенгауэр в «Эссе о свободе воли» описал концепцию, которая в настоящее время определяется термином «детерминизм». Человек на самом деле не свободен, а просто имеет больше «степеней свободы» по сравнению с животным и неживым миром, в механистическом понимании термина. То есть у человека намного больше вариантов поведения, которые определяются намного большим числом факторов. Конечный же результат все равно предопределен изначальной комбинацией факторов. Современная нейробиология и психология по большинству придерживается такого же мнения: нет какой-то «души» или «гомункула» как центра свободной воли, а есть большое количество душевных сил, которые друг на друга действуют, и в конце концов человек движется в том или ином направлении по вектору наибольшего давления.

С конца 1960-х годов также проводились эксперименты, которые вроде бы научно доказали, что мы не обладаем свободой воли. Так, нейронная активность в мозгу, которая определяет, например, какое движение мы произведем, появляется раньше, чем мы осознаем это движение, и можно даже предсказать по электронным импульсам из мозга, например, сделаем ли мы движение налево или направо. После того как движение произведено бессознательно, особая часть мозга, называемая «переводчик» или «интерпретатор», интерпретирует происшедшее как акт нашей свободной воли или нашей «личности» (см. Иглмэн).[78] «Переводчик» контролирует внутреннее «феноменальное» время, и событие, которое произошло позже, может у нас в сознании феноменально восприниматься как произошедшее раньше.

Самые новейшие разработки, однако, показывают, что радикальный детерминизм необоснован, и у нас пока просто недостаточно данных, чтобы что-то сказать с уверенностью. Нейро-процессы слишком сложны для анализа и, вероятно, никогда не смогут быть описаны детерминистски (см. Балагер)[79]. Поэтому более прогрессивные исследователи, такие как Газзанига[80], приходят к другой модели, которая, что любопытно, больше напоминает диалектически-феноменологические построения Лосева, Дюфрена и Адорно (см. О. Б. в тексте об эстетике Лосева[81]). Вместо детерминизма, где нейро-физиологические условия определяют ментальные функции (в частности, принятие решений или моторную активность), они предлагают модель «возникающих качеств» или «форм» (emergentproperties/forms). Такая модель действует даже в довольно простых системах с обратной связью, где при определенном сложении элементов появляется совершенно новое свойство, которое обратно влияет на расположение этих элементов. Например, расположив определенным образом электрическую цепь, можно создать магнитное поле, которое разорвет эту цепь, таким образом прекратив магнитное поле, и т. п. Но тогда как в очень простых системах можно точно предсказать, как они себя поведут, в таких сложных системах, как головной мозг человека (физическим примером будет такая система, как погода), где участвует слишком много факторов, предсказать ничего невозможно, и система подвергается влиянию «возникающих качеств/ форм» непредсказуемо. То есть на самом деле нельзя сказать, какая конфигурация нейробиологических элементов приведет к какой психической активности, так как сама психическая активность затем будет сдерживающе влиять (constrict) на нейро-биологические элементы. Однако нет и метафизически-мифической «свободной воли». Система самообразуется и приходит к каким-то формам в результате взаимодействия изначальных факторов (например, нейро-биологических структур и электро-импульсов) и «возникающих» ментальных качеств и форм, которые оказывают обратное воздействие на изначальные факторы и структуры.

Эту модель можно приложить и к созданию художественных форм, которая была уже мной описана в секции о Лосеве, Дюфрене и Адорно (нужно, впрочем, заметить, что этот механизм в эстетике, как и механизм «внутренней борьбы» сил внутри человеческой воли, был замечен уже Августином). Нет никакой свободы творца, но нет и жесткого детерминизма. Есть некая система факторов, которая подвигает некий организм на творение, а «возникающие качества», такие как сопротивление материала, психологическая реакция и различные аспекты художественной формы, оказывают воздействие на исходные параметры, в результате чего «само-формируется» некий художественный объект, который не предсказывается ни изначальным замыслом, ни еще какими-то факторами.

Можно представить эту ситуацию с точки зрения явлений генотипа и фенотипа в естественном отборе. Так, некие черты определяются генотипом, в нашем случае набором исходных черт и факторов, а некие черты фенотипом, т. е. «возникающими» характеристиками, которые определяются непосредственной средой, в которой организм развивается. Например, в хороших южных условиях сосна может вырасти высокой и прямой, а в трудных северных условиях короткой и кривой, совсем непохожей на первую. Также и с художественными формами. А можно представить эту ситуацию и с точки зрения культурного отбора, в параллель естественному отбору: только формы, которые «востребованы» в данной среде, выживают и продолжают появляться.

Сопряженным вопросом является вопрос об архетипе/прототипе, который вообще-то уже был решен и Лосевым, и Дюфреном, и Адорно. Авторы «Триалога», например, подняли вопрос о прототипе, который стоит за каждым иконным образом Христа (В. В.). Естественно, есть определенный «генотип», например «Спас нерукотворный», и этот генотип в разные периоды, в разных областях, у разных иконописцев реализуется как разные фенотипы. Например, «Спас» Ушакова будет выглядеть совсем по-другому, чем более ранние классические примеры. То есть «возникающие» качества образа зависят от непосредственной «среды обитания». За «прототипом» на самом деле стоит целая система, начиная с физического мира и его качеств и заканчивая культурными и индивидуальными чертами. Можно тут применить и модель «отбора». Конечно, не все образы выживают, а только те, которые «востребованы». Богословы назвали бы это церковной традицией, которая движима Духом святым и оставляет только такие образы, которые согласуются с церковным преданием.

Вопрос о статусе того, что мы называем репрезентацией, или изображением (Darstellung), и как она относится к «реальному присутствию» репрезентированного объекта и т. п., являлся одним из важнейших вопросов как философии, так и богословия искусства в текстовых источниках средиземноморской культуры, начиная с Платона, а в индуистской традиции еще и раньше. Мои образованнейшие собеседники не нуждаются в лекции об истории взглядов на эту тему, но обсуждались, в числе прочих, такие вопросы как статус изображения/репрезентации по сравнению с изображаемым (Платон и вся последующая традиция неоплатонизма, в частности Плотин: является ли образ истинным проводником реальности, ложным или обладающий меньшей степенью реальности и истины?) и проблема иллюзии реальности по сравнению с истинной реальностью (например, в традиции веданты, или адвайта-веданты, Гаудапады и Санкары, основанной на Упанишадах: является ли «майа» — то, как реальность воспринимается нами — иллюзией или истинным отражением реальности?).

Как известно, и платоническая традиция, и индуистская (которой потом последовала буддистская) выступили против реализма чувственного восприятия, представили и чувственно-эстетически являющийся мир, и искусство как один из его аспектов, как некую иллюзию, которая или ничего общего не имеет с реальностью, или является ее жалкой копией. Интересно, что параллельно с платонизмом такое подозрительное отношение к чувственновоспринимаемой реальности проповедовалось и пирронистскими скептиками — как недавно было предложено, под влиянием того же буддизма (Пиррон предположительно подпал под его влияние после экспедиций Александра Македонского в Индию)[82]. В Средние века скептицизм в отношении чувственного восприятия не очень жаловали, поскольку аристотелевский реализм восприятия был поднят на щит, но, например, один францисканский автор, Петр Ауреоли (которого, кстати, и Лосев очень высоко оценил в своей истории средневековой диалектики), использовал скептическую аргументацию, чтобы подвергнуть сомнению достоверность нашего чувственного восприятия. (Сущность его примеров состояла в том, что мы можем иметь неправильное чувственное представление о цвете и форме предметов в разных средах и условиях, а также что мы можем чувственно воспринимать несуществующие предметы, например, в иллюзиях, галлюцинациях и образах ярких предметов, которые остаются на сетчатке и после того, как сами предметы покидают поле зрения)[83].

В новые времена скептическое отношение к чувственному восприятию получило широкое распространение через работы Юма, Беркли, Томаса Рида и их последователей. После чего переходим сразу к феноменологии XX века, которая на самом деле и подошла к проблеме наиболее серьезно. Прежде всего Гуссерль и Хайдеггер раз и навсегда подтвердили скептическую позицию «эпистемологического поражения» (epistemological defeat)[84]. У нас нет механизма подтвердить, существует ли мир за пределами нашей картины мира и правильно ли наша картина мира отображает реальный мир, если таковой существует, так как мы не можем употребить свои мыслительные способности для того, чтобы определить основание своих же мыслительных способностей, так как мы их же должны и использовать для того, чтобы их же основание подтвердить!

Конечно же, можно тут же вспомнить позицию Рида: эта ситуация никак не мешает нам жить в практическом плане, так как наша картина мира вполне достаточна для того, чтобы в нем успешно функционировать, какова бы ни была его природа. Однако для людей интеллектуально любопытных и эпистемологически продвинутых важно преодолеть «наивное» представление о реальности чувственно воспринимаемого мира и перейти к продуманной или рефлектированной картине. По Гуссерлю, как и по скептикам, настоящий продвинутый мыслитель осознает невозможность доказательства реальности мира и переходит на позицию воздержания от суждения (эпохэ у Гуссерля и скептиков); у Гуссерля это специфически означает воздержание от суждения о реальности мира.

Гуссерль, однако, не очень продвинулся в исследовании специально природы чувственного восприятия, так как научными данными не обладал. Этим занялся его ученик Мерло-Понти в «Феноменологии восприятия». Интересно, что и он интересовался теми же феноменами, что и скептики, и учителя адвайта-веданты, и Петр Ауреоли, например, о статусе иллюзий и обманов чувственного восприятия, а также феноменом галлюцинации, когда нашему сознанию представляется реальным то, что таковым не является или для нас же при других обстоятельствах, или для других сознаний. Интересно, что по примерам Мерло-Понти, при галлюцинациях воспринимающий субъект сам иногда осознает, что объект галлюцинации не дан чувственному восприятию, и тем не менее воспринимается им как реально присутствующий. Ауреоли был поражен этим же примером.

Что же здесь говорит нам о статусе нашей картины «реального» или «присутствующего» мира (и это включает, конечно, не только визуальное восприятие, а и слух, и вообще все чувства, например, проприоцепцию, или восприятие присутствия своего тела)? Да то, что «реальный мир» на самом деле — это некая нейро-симуляция, если можно употребить компьютерную терминологию. Она по большей части случаев провоцируется некими чувственными данными, исходящими от «реального мира» (после эпохэ, т. е. тем, что в нашем феноменальном представлении является реальным миром), но может порождаться и независимо, как в случае галлюцинаций и ошибок восприятия, когда мы «воспринимаем» несуществующие объекты или воспринимаем их ошибочно. (Имеется огромное количество неврологических исследований, которые подтверждают все это экспериментально и на базе патологий[85].) Сфера симуляции включает, таким образом, чувственную картину мира, само чувство присутствия, чувство детекции личности (что некий объект есть личность), и вообще все то, что с древности именовалось термином «бытие» (Секст Эмпирик так прямо и заявляет, мы называем «есть» (esti) то, что «является» (phainetai); таковое же употребление глагола «быть» можно проследить и у всех платоников, и в немецком идеализме, и в феноменологии)[86].

Важным здесь является следующее: эта-то вот феноменальная картина или феноменальный уровень и есть единственно доступный человеческому сознанию! Мы не можем ни доказать реальность мира за этой феноменальной картиной, ни понять, что вообще есть это «сознание» или Я, которое эту феноменальную картину порождает. За пределами феноменальной картины есть только область веры (это касается и естественнонаучников, которые, конечно, только верят как в свои предпосылки, так и в конечные результаты их теорий, например о сущности мира и т. п.).

Переходим теперь к более конкретной теме, касающейся напрямую эстетического восприятия. Для примера возьмем категорию цвета, фундаментальную для зрения. В последние несколько десятилетий проходили активные дебаты, основанные на экспериментальных данных, о том, что такое цвет, который, конечно, составляет основу визуальных искусств. Не будем перечислять различные позиции и суммируем выводы наиболее проницательных исследователей на примере психологов и философов чувственного восприятия Г. Хатфилда и М. Чиримууты[87]. Интересно что их позиции, при том что многие философы аналитического направления, как и многие естественнонаучники, полностью игнорируют феноменологическую школу, часто совпадают с позициями Гуссерля и Мерло-Понти. По их мнению, цвет не существует в физической природе, а только воспринимается в нашей феноменальной картине мира. Цвет — это не свойство предметов мира (которые, кстати, тоже порождаются в нашей симуляции чувством предметности!), а то, как наше сознание воспринимает некоторые аспекты мира. По нашей терминологии, это часть симуляции, которая только и видна в этой симуляции. Чиримуута также описывает цвет функционально: это то, что позволяет решить некие проблемы, связанные с функционированием в мире (например, ориентации, движения, идентификации и т. д.). Система восприятия, в том числе цветовая, не дает «истинной» картины мира, а просто практическую картину, позволяющую нам в нем ориентироваться. Состояния системы восприятия, такие как цвет, — это результат взаимодействия нашей системы восприятия с окружающей средой, то, как это взаимодействие представляется. Цвет — это «адвербиальное» (по-русски «наречное») свойство наших актов восприятия, а не качество объектов восприятия. Так, вместо того, чтобы сказать «небо голубое», более правильно сказать «мы воспринимаем небо голубо», т. е., «в голубой манере».

Такое понимание восприятия прежде всего естественно приводит нас к нашей следующей теме — об эстетическом опыте. Но оно также поднимает искусства на гораздо более высокий уровень по сравнению с неоплатонизмом или любыми другими метафизическими системами, которые основаны на какой-то мифической «истинной реальности» и мифической вере в то, что эту истину можно как-то постичь. Феноменальная картина — это все, в чем мы можем быть когда-либо уверены, в то время как и «объективная» реальность, и природа нашего сознания будут все время ускользать от нас. Но тогда то, что и существует только в нашей феноменальной картине и ее осваивает, т. е. искусства (вне нашей феноменальной картины, например для собаки, это просто какой-то мусор или шум), приобретает гораздо более важный статус, не ниже реальности, а может, даже и выше реальности, так как на самом деле «реальность» просто есть некая мифическая проекция, которую в принципе нельзя и доказать!

Авторы «Триалога» много говорят об эстетическом опыте, например в письме № 320–330. Сопряженным с этой темой является вопрос о том, каково влияние культурной среды, которое включает в себя концепции и мыслительные процессы, на эстетический опыт. Например, в письме № 320–330 В. В. пишет, что «если мы обратимся к так называемым „беспредметным“, чисто выразительным видам искусства типа непрограммной музыки, декоративного или абстрактного искусства, архитектуре, даже к лирической поэзии или просто к эстетическому опыту восприятия природы, мы увидим, что мыслительные процессы практически не играют здесь никакой роли или играют ее в незначительной мере». Н. Б., однако, отвечает, что мыслительные процессы очень даже и играют роль. Так играют или нет? Далее, в письме № 174 Вл. Вл. пишет о «незаинтересованном» элементе в эстетическом восприятии, например, образа Христа, который якобы будет восприниматься как прекрасный или одухотворенный даже и людьми вне православной традиции, т. е. вне соответствующих культурных условий, или, например, индуистских и буддистских храмов, которые воспринимаются как «духовные» и нехристианами.

Ну, второе замечание легко опровергнуть эмпирически, на что я уже в начале беседы намекнул. Я часто преподаю курс «искусство и религия» американским студентам, в основном католикам, для которых привычно видеть религиозные изображения. Так вот, Рублевского Христа, в котором вроде бы невозможно не заметить одухотворенности и глубины, мои студенты воспринимают как «страшного» или «странного», т. е. негативно.

Насчет индуистско-буддистских храмов, во-первых, наша же западноевропейская традиция уже нам второй век вбивает в голову, что эта восточная традиция еще даже более духовна, чем наша собственная, так что культурная база тут солидная, а во-вторых, я, например, который глубоко знаком с этой традицией, давно практикую йогу, и даже санскрит выучил из уважения к этой традиции, никогда не воспринимал эти храмы иначе, как груды странно выглядящих и уродливых идолов, поражаясь, как вообще могла такая традиция с упором на чисто ментальное породить таких материальных монстров. Ведь в отличие от христиан, для индуистов материальное даже и не божественное творение, а просто иллюзия. Да, впрочем, и католическая традиция ничуть не лучше, порождающая все эти гигантские соборы, чудовищные нагромождения каменных статуй и выступов. (Кстати, местные протестанты и реформаторы католиков христианами и не считают, относя их к идолопоклонникам.) Вероятно, таковые формы просто естественным путем само-выработались для потакания народному типу религиозности, которому и в Индии, и в Европе подавай идолов и зрелища.

Но и первое и второе замечания указывают на серьезный вопрос в области эстетического восприятия. Чтобы пролить некоторый свет на эту проблему, давайте вкратце посмотрим, что последние достижения в науке от философии до психологии восприятия говорят нам о том, что такое «опыт» (в том числе чувственного восприятия) и как он формируется. В начале XX века в американском прагматизме (например, Джеймс и Дьюи), который распространялся и на эстетику, было очень популярно обращаться к «опыту» (experience), который считали прямым контактом с миром[88]. Однако позже в XX веке происходит «лингвистический поворот» всяких там постструктуралистов и постмодернистов, которые отрицают, что «опыт» даже чувственного восприятия является прямым контактом. Любое восприятие культурно «окрашено», поскольку оно все проходит через стадию дискурса, где культурные условия окрашивают и интерпретируют любое восприятие. Для того чтобы опыт был понятен, он должен быть каким-то образом концептуализирован, даже если мы не имеем в виду сознательную концептуализацию, а некую организацию, которую данные проходят на досознательных уровнях. Однако если опыт хоть как-то концептуализируется, он уже не может называться прямым доступом к реальности, а дискурсивно-лингвистическим образованием. Поэтому вообще вместо «опыта» лучше говорить о «дискурсе». Не будем пересказывать всю книгу, а остановимся на конечных выводах. Нейро-биологическая школа восприятия показывает, что некоторые механизмы чувственного восприятия, которые стоят за отдельными визуальными иллюзиями и ошибками, например иллюзии Müller-Lyer, где одна линия кажется длиннее другой, в то время как они одинаковой длины, сохраняются, даже когда мы концептуально знаем, что это иллюзии и ошибки. Это вроде бы доказывает, что некоторые аспекты опыта не подвержены культурным влияниям. Однако есть исследования, которые показывают, что даже «автоматическая» реакция на иллюзию Müller-Lyer на самом деле гораздо слабее выражена в других культурных регионах, скажем, в сельских районах Африки, где люди вырастают, не видя геометрически правильных архитектурных объектов. Другие исследователи указывают на культурные влияния в восприятии гармонических интервалов в музыке, каковые интервалы, вроде бы, по Пифагору и всей западноевропейской традиции, включая Августина, являются «вечными», «неизменными» и «божественными».

В конце концов, к данному вопросу нужно подходить осторожно. С одной стороны, нельзя абсолютизировать роль дискурса и культурных условий, так как некоторые механизмы эстетического восприятия обусловлены нейро-биологическими, а не культурными факторами. Но нельзя и принижать роль культурных условий, так как, похоже, они могут влиять даже на чисто биологические с первого взгляда и бессознательные механизмы восприятия.

В том же письме № 320–330 В. В. также суммирует свою концепцию эстетического опыта, который заключается, по его всем известному определению, в некоем чувстве «общности с Универсумом» и т. д., что приводит нас к нашей следующей теме: о том, что же мы на самом деле чувствуем при эстетическом восприятии и почему.

Здесь мы имеем дело с тем, что по-английски называется aesthetic response («эстетический отклик»), термин, который довольно трудно перевести, скорее может быть как «переживание» (Erleben), а не «опыт» (Erfahrung). Если В. В. сводит эстетическое переживание к некому невербализуемому чувству «общности с Универсумом», сопровождающемуся удовольствием, то, например, Н. Б. в письме № 320–330 пишет, что ее «эстетический опыт восприятия произведения искусства не ограничивается только эстетической радостью, но сопровождается активной мыслительной деятельностью, вполне поддающейся вербализации». Возможно, вербализации наши эстетические переживания все-таки поддаются плохо, но вот ту их черту, что они сопровождаются некой ментальной деятельностью, которая очень близка к концептуализации, замечали все великие эстетики, в том числе Августин и Кант (опять-таки не буду читать лекцию по этим известным фигурам моим образованнейшим собеседникам). Иными словами, великие эстетики не сводили эстетическое переживание просто к удовольствию, а замечали интеллектуальный или квази-интеллектуальный компонент, хотя и признавали, что эстетическое переживание также включает некое трансцендирующее и возвышающее движение и чувство единства, придавая новое значение вещам и вызывая чувство радости жизни.

Для того чтобы разобраться в данном вопросе, т. е. что же сводит вместе интеллектуальные и неинтеллектуальные компоненты эстетического переживания, привлечем последние данные экспериментальной нейробиологии и нейропсихологии, полученные при электронном сканировании мозга субъектов, испытывавших эстетические переживания, изложенные в книге Г. Старр[89].

Даже и до экспериментов по эстетике нейробиологи задались задачей определить системы мозга, которые активны при состояниях, когда субъект не выполняет никаких мыслительных или воспринимающих функций, т. е. находится в нейтральном состоянии спокойствия. Оказывается, даже в таких состояниях мозг сохраняет активность многих узлов. Нейробиологи назвали это нейтральное состояние «модусом по умолчанию» (default mode, далее сокращается как МУ) — то, что в мозгу всегда присутствует. Так вот, интересно то, что при появлении активности другого порядка, например когда мы начинаем что-то воспринимать, думать или действовать, активность в узлах МУ спадает и появляется в узлах, ответственных за определенные типы мозговой деятельности, т. е. мозг фокусируется на других задачах. Не будем, конечно, анатомически называть конкретные части и системы мозга (можно об этом в книге Старр прочитать), но интересно то, каковы функции систем, задействованных в МУ. Конечно, этот список только приблизителен, так как нейробиология еще только развивается, но вот какие системы задействованы в МУ: осознание окружающего мира, восприимчивость к изменениям и движениям в окружающей обстановке, представление альтернативных и будущих состояний, воображение других людей, создание чувства самосознания и сознания как своего тела, так и своих мыслей.

Эстетическое переживание, конечно, связано с некими системами поощрения (reward) с помощью создания чувства удовольствия. Однако предпосылкой Старр было то, что при интенсивном эстетическом переживании — таком, которое вызывается великими произведениями живописи (данное исследование базировалось на визуальных искусствах) — система поощрения отличается от более примитивных случаев поощрения, т. е. удовольствия.

Так вот, при экспериментах выяснилось нечто очень интересное: при восприятии большинства произведений визуальных искусств мозг вел себя примерно так же, как и при других видах мозговой активности, т. е. отходил от МУ, активируя другие системы, а вот при восприятии произведений, где субъекты испытывали сильные эстетические впечатления (по терминологии экспериментаторов, когда их «мороз по коже подирал»), мозг на самом деле отходил обратно к базовому состоянию МУ!

Что же эти экспериментальные данные говорят нам о природе эстетического переживания? Прежде всего знаменателен сам факт экспериментального подтверждения того, что сильные эстетические переживания составляют весьма характерный тип переживаний, который имеет четкую и своеобразную нейросигнатуру (возврат к базовому состоянию МУ). Второе, что сигнатура эстетического переживания четко отличается от сигнатуры просто любого другого удовольствия. И отличается она как раз тем, что в нем задействованы много разных систем мозга, а не только поощрительная.

Наиболее интересные выводы исходят из того, какие именно системы задействованы, что может пролить свет на характерные черты эстетического переживания, описываемые великими эстетиками. Ну, конечно, задействованы центры, которые включают механизм выделения допамина, связанного с поощрением. Но интереснее другое. В дополнение к этому задействованы прежде всего те регионы мозга, которые отвечают за самосознание и формирование чувства собственного Я, а также того, что к нему непосредственно относится из окружения. Далее, МУ также связан с социально-когнитивными функциями, включая так называемую «теорию ума» (theory of mind), способность воображать то, что другие люди думают, и воспринимать их как сознательных личностей. Еще одна система связана с опытом мечтаний, суждений о самом себе и присвоением себе персональных черт (например, «я остроумен»; «я не люблю оперу» и т. д.). Эта черта связана с памятью, самосознанием, но также и социальным знанием. Иными словами, МУ включает не чистое самосознание, а самосознание в социальном контексте и в контексте окружающего мира. Системы, задействованные в МУ, создают высокую степень интеграции нашего представления о внешнем мире и восприятия внешнего мира с внутренним, нашего Я с его окружением, и эта высокая степень интеграции отмечается поощрением в виде чувства удовольствия.

Таким образом, цитируя Старр (р. 64), «поощрение недостаточно для того, чтобы выделить эстетическое переживание» среди других и чтобы объяснить, как оно отличается от них; «поощрение должно к нам прийти в форме особого рода резонантного опыта», который интегрирует определенное количество систем, гармонирующих или «резонирующих» друг с другом. Ну, не прямая ли параллель с кантовской «игрой» различных интеллектуальных способностей и способностей восприятия, только в данном случае экспериментально подтвержденной? Эти же данные объясняют и «квази-мыслительную» природу эстетического переживания: действительно, мыслительные способности задействованы в МУ, даже если и не возникает каких-то специфических мыслей или концепций (кантовская «целенаправленность без цели»). Самое же впечатляющее совпадение — это с определением эстетического опыта как «единства с Универсумом», сопровождающимся удовольствием. Поскольку МУ, к которому мозг возвращается при сильном эстетическом переживании, имеет дело с интеграцией нашего Я с окружающей средой, вот вам и объяснение того самого единства!

Таким образом, понятно, откуда при эстетическом переживании у нас берутся все описываемые чувства. Что же, наука объяснила эстетику? Да нет, успокойтесь, мои уважаемые собеседники! Она объяснила, что происходит. А вот как это вызвать, то есть как именно создать такое произведение, которое вызовет возврат к базовому состоянию МУ, она не объяснила, да и по всей вероятности никогда объяснить не сможет. Так что работы для наших братьев-эстетиков будет достаточно на все предвидимое будущее.

Заканчиваю писать в своем кабинете. Смотрю в окно на прекрасное раннее утро среди отрогов пологой Аппалачской гряды. Утренний туман медленно, клочками, рассеивается по долинам, открывая чисто-голубое свежее небо и зеленоватые леса, уже тронутые желтовато-красноватыми оттенками осени. Утреннее солнце пробивается сквозь туман и возвращает надежду миру. Ощущение единства с универсумом охватывает меня, и я остро чувствую, как мои нейронные системы возвращаются к базовому состоянию модуса по умолчанию…

Ваш Олег

(29.09.15)

Дорогой Олег, дорогие соавторы «Триалога»,

это письмо в какой-то мере ответ на большое послание Олега от 01.08–11.09.15. Я хочу поблагодарить его за изучение чернового варианта Второго тома нашей гигантской книги. Он стал фактически первым его читателем, и его мнение, конечно, нам интересно. Тем более что О. В. не скрывает своих суждений за маской ложной политкорректности, а пишет так, как думает. Для авторов это важно, особенно, если эти суждения доброжелательны, но критичны, чем и дают дополнительный импульс для размышлений и проверки своих представлений. Также я хочу поблагодарить Олега за новые материалы по американской сциентистской эстетике, которую он так любит и в полной мере доверяет ей. Между тем лично я почитаю ее за новую и достаточно скучную мифологию, которая пришла на смену традиционным духовным мифологиям Культуры, и меня как еще теплящуюся, но уходящую натуру Культуры никак не вдохновляет, даже если ее и называют магическим для пост-культуры словом «наука».

Слово «наука» (science) в американском понимании только естественных и физико-технических дисциплин (пресловутый НТП в русском варианте), как вы все знаете, накрепко связано у меня с понятием Апокалипсиса в его разрушительной для человечества и жизни на Земле как минимум ипостаси, в первую очередь. При этом я, конечно, ценю многие научные достижения с позиции обывателя (удобное жилье, средства передвижения, медицина, телевизор, компьютер и т. п.). Однако в глобальном философском понимании «науки» мы с Олегом почти во всем полные противоположности, поэтому я могу только поблагодарить его за новую информацию, но обсуждать ее не имею никакого желания, да на сегодня и соответствующих знаний в этой области. Принимаю все, сообщенное нам Олегом, с благодарностью на веру. В целом же подобная «наука» находится вне плоскости моего духовно-эстетического обитания. Тем не менее, в контексте нашего «Триалога» она, по-моему, очень уместна, ибо, как я полагаю, большинство интеллектуальных людей поколения Олега, т. е. 50-летних и моложе, конечно, будут более солидарны с его позицией, чем с позициями некоторых постоянных авторов (Олег — приглашенный субъект с «того берега» — и Атлантики, и эстетики) «Триалога».

Между тем я хотел начать первое письмо после отпуска совсем не с ответа Олегу, а с некоторых эстетических впечатлений, которые вдруг, что крайне удивительно, предвосхитил Олег и удачно передразнил их с сциентистских позиций в начале своего письма. Вся наша московская триаложная компания, что знает и Вл. Вл., была на рубеже августа-сентября на юго-западном побережье Португалии на прекрасном курорте Алгавре в отеле Pestana Dom Joao II (Алвор). Н. Б. в конце августа, а мы с Л. С. фактически в начале сентября. Пересеклись с Н. Б. только на пару дней. Она спешила в Москву к началу учебного года.

Решили в этом году провести отпуск на Атлантике. К сожалению, в дни нашего пребывания океан там показал свой крутой норов, подогнал к берегу холодную воду, хотя обычно в это время, говорят старожилы, всегда бывает очень теплая вода. И Н. Б. два года назад застала именно такую воду и жаркую погоду, чем и соблазнила нас поехать именно туда. В этом же году купаться в океане лично мне было трудновато, ограничивался в основном бассейном с морской водой; Н. Б. и Л. С. немного плавали и в океане. Все остальное было прекрасно, и отдых прошел хорошо. Самым же удивительным и замечательным в эстетическом плане там оказались скалы океанского побережья, которые начинались недалеко от нашего огромного пляжа и тянулись бесконечно на юго-восток.

Из письма Олега я понял, что мы с ним почти в одно и то же время (он несколько раньше) купались в одном и том же холодном Атлантическом океане, только на разных его берегах и, кажется, созерцали примерно одинаковый скальный ландшафт. Мы, правда, в отличие от Олега плавали вдоль него на туристическом паруснике, лодке, а около отеля просто гуляли в скальном лабиринте, открывшемся во время отлива. Нужно сказать, что скалы эти и сами по себе (т. е. над линией прилива) удивительно живописны (над этим словом ехидничает Олег, но точнее его нет) по форме и цвету, а в гротах и ниже линии прилива (вода там уходит метра на два или более) особенно. Это отмечает и Олег на другом берегу. Я кое-что снимал, но главное — предавался созерцанию, которое по силе и глубине ничуть не уступает, а во многом даже и превосходит (о чем я нередко вспоминаю при встречах с подобными природными объектами) эффект эстетического восприятия произведений искусства даже очень высокого уровня.

Об этом же неоднократно в нашем пространстве писала Н. Б. — и о скалах Алвора, и о скальных пейзажах Канарских островов (письма № 286, 290–291). Помнится, и я о чем-то подобном сообщал вам после посещения Майорки — там скалы тоже, хотя и совсем по-иному, очень живописны. Особенно же поражает воображение в этом плане вспомнившийся мне вдруг теперь потрясающий скальный город (огромное пространство) в Каппадокии. Там тысячелетняя работа ветра, дождей, мороза и жары создали уникальную выставку огромных нерукотворных скульптурных композиций, ансамблей, отдельных скульптур и фактически дворцов и храмов. В некоторых из них в христианский период действительно были сооружены уникальные пещерные храмы; в нескольких из них сохранились даже и хорошие росписи византийского периода. Попадая в это пространство, ощущаешь себя внутри какого-то инобытийного сюрреалистического города с застывшими фигурами неких странных существ, гигантских грибов, Сфинксов, вздыбившихся акулообразных и т. п. Можно вспомнить еще и скалы Монсеррат в Испании, и удивительные скальные ансамбли в греческих Метеорах. Да и по всему миру подобных скульптурных, архитектурных и живописных нерукотворных образований немало.

Прибрежные скалы на Атлантике.

Алвор. Португалия

Скально-пещерный храм.

Каппадокия. Турция

Общий вид скального «города скульптур».

Каппадокия. Турция

Скалы в Каппадокии.

Турция

И это лишь на поверхности земли. А что же мы видим, если спускаемся под воду, особенно в южных морях и океанах на коралловых рифах? Вот где эстетически чуткому субъекту остается только широко раскрыв глаза с великим изумлением наслаждаться несказанно разнообразными красотами. Все мы знаем, конечно, этот мир по многочисленным и сегодня прекрасно отснятым документальным фильмам. Канал «Animal Planet» нередко показывает их. Однако особое наслаждение получаешь, естественно, когда сам спускаешься под воду на каком-нибудь южном коралловом рифе. Мне посчастливилось как-то целые две недели созерцать такой риф на Красном море, когда мы с Л. С. отдыхали в Шарм-эль-Шейхе. Напротив нашего отеля был огромный риф буквально в шаговой доступности от берега и на небольшой глубине. Так что там можно было созерцать его жизнь и удивительную красоту, как и многообразие его обитателей, просто плавая над ним по поверхности воды с маской или ныряя рядом с ним или в его углубления на 1–2 метра, не более. Потрясающее эстетическое наслаждение! Я многие часы проводил за этим занятием, только иногда выползая на берег немного погреться. Помню, что тогда моя спина загорела до черноты, а я сам, несмотря на 35-градусную жару и очень теплую воду, к концу пребывания там даже несколько простудился. Вот уж где эстетический опыт требует жертв.

Прибрежные скалы.

Корфу. Греция

Между тем в связи с этими прекрасными воспоминаниями опять возник в голове старый вопрос, который когда-то лет 30–40 назад мы активно обсуждали в нашем секторе эстетики, но так и не пришли к единому мнению. Откуда, для чего и для кого возникла эта необыкновенная красота форм и цвета подводного мира, бабочек, цветов и других прекрасных природных объектов? Понятно, на него легко отвечает религиозный субъект: да ни для кого. Господь как величайший Творец, т. е. Художник и Эстет (а сегодня в англоязычном мире Его иногда называют уже и Дизайнером), сотворил весь мир прекрасным, если не для Себя, то просто потому, что по-иному Он не мог поступить. Об этом ясно, однозначно и неоднократно повторено на первых страницах книги Бытия: «И увидел Бог, что это прекрасно (kalon)». В русском переводе здесь стоит слово «хорошо», но, как помнит, конечно, Вл. Вл., о. Павел Флоренский убедительно показал, что это kalon следует понимать именно в эстетическом смысле и переводить на русский словом «прекрасно», имея в виду красоту творения. Да и отцы Церкви уже в первые века христианства регулярно писали о красоте видимого мира как о произведении Бога-Художника.

А вот как ответить на него субъекту современной науки? Почему и для кого возникли значительно раньше появления человека прекрасные цветы, бабочки, экзотические рыбы и птицы? И почему сегодня они представляются человеку более прекрасными, т. е. эстетически значимыми, чем многие высокоразвитые существа, в том числе и сам человек?

Полагаю, что этот вопрос остается дискуссионным для эстетики и сегодня. И, кажется, его так и не следует ставить. Мне представляется правомерным предположить, что в древности, когда человек жил в предельно опасном для него мире (и именно со стороны достаточно развитых существ животного мира и могучих природных стихий), его эстетический вкус начал (а я убежден, что именно тогда и начал!) формироваться именно под воздействием безопасных и бесполезных для него созданий природы, таких как цветы, бабочки, мелкие пестрые птички и т. п. Именно созерцание их доставляло ему чувство покоя, удовлетворения, возможно, радости. Он отдыхал, рассматривая их в редкие, свободные от борьбы за существование минуты, и это дало толчок формированию его вкуса. На его основе он и начал создавать первые примитивные произведения искусства — орнаментальные украшения и т. п. То есть эстетический вкус сформировался на основе созерцания нейтральных, безопасных, бесполезных для человека ярких творений природы, а теперь на основе этого же, но уже еще более развитого за тысячелетия существования homo sapiens вкуса мы и воспринимаем эти бесполезные и для нас природные объекты (бабочек, цветы, обитателей коралловых рифов) как наиболее прекрасные. Не так ли, друзья мои? Каковы ваши суждения на этот счет?

С. 493–495:

Обитатели коралловых рифов.

Красное море. Египет

Однако я, кажется, далеко ушел в сторону от главной темы письма.

Из кратких фраз об эстетическом восприятии скал Мейна Олегом мы видим, что он, без сомнения, наделен отнюдь не широко распространенной способностью к подобному эстетическому опыту (он хорошо чувствует эстетическую силу скального ландшафта, расписанного морским приливом за многие столетия, как и эстетическое воздействие кирпичной кладки стены старого небоскреба на Манхэттене), но почему-то пытается противопоставить ему какое-то убогое естественнонаучное видение эстетических объектов. Почему?

Прибрежные скалы на Атлантике.

Алвор. Португалия

Фактически перед нами два разных подхода к одним и тем же объектам, которые (подходы) находятся в совершенно разных плоскостях и не могут быть противопоставлены друг другу. Геологи и биологи изучают тот же скальный ландшафт Португалии или Мейна, которым мы наслаждаемся эстетически, со своей узко научной точки зрения, которая значима с позиции их дисциплин и, естественно, не имеет никакого отношения к эстетическому опыту. Между тем это не исключает и их эстетического наслаждения красотой изучаемых скал, если они обладают эстетическим вкусом, в моменты, когда они переключаются со своего узко научного анализа скальных структур на их эстетическое восприятие.

И дело здесь не просто в интерпретации (думаю, этот термин несколько узковат в данном случае, да и применительно к текстам «Триалога» особенно — Олег здесь делает излишне широкие обобщения), а, во-первых, в позиции, с которой мы подходим к любому видимому объекту (утилитарно-бытовой, естественнонаучной или эстетической), и, во-вторых, в наличии/отсутствии эстетического вкуса у субъекта восприятия. Для эстетического опыта (в сотый раз повторяю, но некоторым нашим читателям это, кажется, непонятно, хотя они и обладают вроде бы названными качествами и установками) необходимы установка именно на эстетического восприятие и эстетический вкус. При этом, как я тоже неоднократно писал, эта установка у человека, обладающего эстетическим вкусом, возникает нередко автоматически при встрече с подлинным эстетическим объектом (произведением искусства высокого качества или природным объектом, имеющим серьезные предпосылки быть для данного субъекта именно эстетическим объектом — эстетика прошлых веков называла такой объект прекрасным, но теперь мы знаем, что эта категория не охватывает все характеристики эстетического объекта).

Это мы и наблюдаем у Олега, когда он плыл мимо, как я понимаю, живописных скал в Мейне. У него сначала автоматически возникла эстетическая установка на восприятие этих скал, и он испытал подлинное эстетическое удовольствие, но потом зачем-то прервал его, подключив рассудок (врага эстетического опыта). Думаю, однако, что рассудок он подключил уже в процессе писания письма нам, чтобы подразнить эстетствующих авторов «Триалога» естественнонаучной ложкой дегтя, хорошо понимая, что они сейчас же с воплями и проклятиями полезут на стенку. Друг мой, добился своего эффекта! Радуйся (chaire!), сыне сверхразумное и провокативное, лезу на шершавую стену португальскую, кишащую противными морскими гадами, тлетворными микробами и гниющими водорослям, и и делаю потрясающие в эстетическом плане снимки этой стены. Здесь и удивительные живописные полотна, могущие дать фору некоторым известным абстракционистам, и скульптурные ансамбли со Сфинксами, огромными псами и другими зооморфными существами неизвестного вида. Chaire!

Еще один странный упрек нашего друга. В том, что «Триалог» — не «наука» в американском понимании science, совершенно точно. И его авторы никогда и не стремились к этому. «Художественная критика» в отношении наших текстов — не совсем верно. Ее элементы встречаются, когда мы описываем современные художественные выставки. В целом же, если уж наш визави желает точно знать жанр «Триалога», в который он время от времени вносит фрагменты американской science, то это неспешная эпистолярная беседа олимпийцев, удобно расположившихся на вершине человеческой пирамиды (в Касталии, если это ему ближе), о духовных ценностях, которыми Культура жила на протяжении многих столетий и даже тысячелетий и которые ныне: ку-ку! Вот и всё. Никаких истин мы не ищем (их уже и американская science давно не ищет, понимая, что их нет), но с грустью смотрим на мир, уничтожающий, пожирающий сам себя. Между тем совокупного разума у этого мира достаточно, чтобы прекратить это. Однако не одним разумом существует мир, и внеразумная стихия его не позитивна, как в эстетическом опыте, а, увы, негативна и разрушительна для него самого.

Относительно реализма, символизма и символизации в искусстве и живописи, в частности, в наших беседах все точно и ясно изложено на многих страницах. Боюсь, что наш американский критик прочитал их не очень внимательно. Я ведь, по-моему, нигде и не пишу, что «Сфинкс» Моро сильнее в художественном отношении «Боярыни Морозовой» Сурикова или «Над вечным покоем» Левитана. Поэтому Олег прав, когда считает, что не очень важно, что перед нами — реализм, символизм, сюрреализм или произведение какого-либо иного направления. В искусстве главное — уровень эстетического качества, или художественности. Об этом мы тоже немало говорим в «Триалоге», да только не все в этой области поддается вербализации. Здесь одна из больших проблем эстетики. Она имеет дело со слишком тонкими материями — они и словами-то даже очень богатого и гибкого русского языка не схватываются, а уж что же там говорить о каком-нибудь примитивном языке вроде английского или о скальпелях нейробиологии («философствуют молотом», сказал бы Ницше).

Это касается и всяческих многомудрых говорений по поводу художественного творчества. Относительно красивых фраз, что дескать некий архетип (первообраз) сам себя выражает через художника или произведение искусства самосозидается и т. п., можно сказать только одно. Все это свидетельствует лишь о сложности и принципиальной вербальной неописуемости процесса художественного творчества. Поэтому каждый мыслитель и стремится, как может, «извертеться на пупе́», чтобы показать свою якобы осведомленность в этом. Никто не осведомлен. Здесь великая тайна и сила подлинного искусства. И никакая американская science туда влезть не может. Да и зачем? Какой смысл в который раз «поверять алгеброй гармонию», если эта гармония из более высоких сфер бытия, чем алгебра? Разные несоприкасающиеся и непересекающиеся уровни.

И что собственно поверять, если подлинное произведение искусства реализуется и обитает где-то в неописуемых сферах сознания эстетического субъекта только и исключительно в момент его личного эстетического восприятия конкретного произведения искусства? При следующих актах его же восприятия этого же произведения искусства будет нечто иное. Я имею в виду то, что эстетики-феноменологи Ингарден и Гартман называли эстетическим предметом (см. мое недавнее письмо о форме-содержании в искусстве № 370). Так вот этот эстетический предмет никакая нейробиология в принципе уловить не может. А он собственно и является по существу подлинным произведением искусства, зависящим в равной мере как от объекта (картины), так и от эстетического субъекта, ее созерцающего, = подлинного эстетического сотворца ее.

Авторов «Триалога» не может не порадовать фраза О. В. о том, что чем больше он думает о наших письмах, тем у него больше возникает вопросов. Это замечательно. Значит, наш текст будит мыслящее сознание к соразмышлению и диалогу. О чем еще мечтать подлинному мыслителю?

Более того, приведенными в письме данными из нейробиологии, сопряженной с элементами феноменологии, наш оппонент косвенно, а иногда и прямо подтверждает многие положения моей эстетики, только почему-то не движется из Москвы в Питер напрямую, а выбирает путь через Урал, Владивосток или Нью-Йорк. Ну, это кому как нравится путешествовать. Здесь я не указчик.

Не очень понятны рассуждения нашего оппонента о свободе/несвободе воли, о реальности или иллюзорности видимой действительности, о картине мира, о «реальном мире» как о «нейро-симуляции» и т. п. К чему они в нашем контексте? Эстетический опыт находится вне пространства всей этой мыслительной эквилибристики. Эстетическому субъекту совершенно неважно, что на самом деле представляет собой эстетический объект — некую физически данную реальность, художником созданную реальность или вообще творческую фантазию. Существенно, чтобы этот объект вызвал в его сознании эстетический предмет (Олег называет это «феноменальной картиной»), который реально и участвует в акте эстетического опыта.

Не это ли утверждает и Олег: «Но тогда то, что существует только в нашей феноменальной картине и ее осваивает, т. е. искусство (вне нашей феноменальной картины, например для собаки, это просто какой-то мусор или шум), приобретает гораздо более важный статус, не ниже реальности, а может, даже и выше реальности, так как на самом деле „реальность“ есть просто некая мифическая проекция, которую в принципе нельзя и доказать!»

Друг мой, моя эстетика только и поет о том, что искусство в ценностном отношении и эстетический опыт в целом значительно выше так называемой «реальности» (поэтому, кстати, и примитивный «фотореализм» уровня Шишкина или бытописателей XIX в. в живописи почти всех стран ниже высокого искусства известных мастеров Ренессанса или крупных художников от импрессионистов до Пикассо, Дали, Шагала, Миро). Неужели это непонятно из моего Эстетического Древа? Оно все об этом! Так что ты зря ломаешь копья и ломишься в открытую дверь. Она давно открыта и не только мной, естественно, но всей эстетической традицией последних столетий, начиная с Шеллинга и Канта, пожалуй.

Не могу пройти мимо Олегова сообщения о том, что его американские студенты воспринимают Рублевского Спаса «как „страшного“ или „странного“, т. е. негативно». Конечно, отчасти это связано с тем, что они воспитались совершенно в иной культурно-бытовой, исторически данной среде. Главное же состоит не в этом. Рублевский Спас, унаследовавший многовековую традицию православного художественного мышления, — для человека XX века прежде всего высокохудожественное произведение искусства, а твои католические студенты явно не обладают достаточным эстетическим вкусом для его восприятия. И это касается не только твоих студентов (откуда им иметь высокий вкус?) но и большинства посетителей, трусцой спешащих куда-то по той же Третьяковке, где этот Спас экспонируется. И они, увы, не имеют должного уровня вкуса для восприятия не только этой иконы, но других высокохудожественных икон, да и картин. Того же Сурикова, например. Это проблема эстетического воспитания трудящихся и иже с ними, и ничего более.

В целом же здесь достаточно сложный вопрос именно эстетики: адекватное восприятие высокохудожественных произведений других культур и народов. Вкус, конечно, стоит на первом месте, но есть и много иных составляющих, которые затрудняют такое восприятие. В том числе и культурно-религиозные традиции. Об этом надо говорить специально. Сюда же относится и личное мнение нашего оппонента об индуистской скульптуре и католических соборах, которое я оставляю без комментария. А Вл. Вл. здесь просто развел бы руками в онемении. Однако проблема вполне реальна.

И все-таки не могу не отреагировать на суждение о католических соборах, в которых господствуют «чудовищные нагромождения каменных статуй и выступов», созданных «для потакания народному типу религиозности». Думаю, дело не в этом. Если речь идет о готических соборах, то в них никаких нагромождений нет. Все строго выверено, и скульптура вполне уместна с эстетической точки зрения и даже необходима. Она естественным образом смягчает интеллектуальный холод строгой геометрии архитектуры, привязывает ее к земле, к людям, создает то равновесие небесного и земного, которым пронизано подлинное христианство. Да собственно и в архитектуре барокко, которую я многие годы воспринимал как действительно перегруженную какой-то излишне манерной и экстатически (оргиастически) разнузданной скульптурой, я нахожу теперь свою внутреннюю художественную логику. Однако это все темы для специальных разговоров. Сколько их еще не проговорено в нашем «Триалоге»!

Далее не могу не отметить с удовлетворением, что выводы нашего оппонента по прочтении книги Г. Старр существенно приблизились к одобрению основных положений моей эстетики, да собственно и эстетики вообще. Приведу просто цитаты из конца письма Олега. Прошу собеседников простить меня за это, но после многолетнего Олегова ехидничанья над отцовским «единством с Универсумом» мне приятно почитать сии высказывания «блудного сына». Хоть и через наше фамильное «му-у-у-у», но он приходит к пониманию сущности эстетического.

«Самое же впечатляющее совпадение это с определением эстетического опыта как „единства с Универсумом“, сопровождающимся удовольствием. Поскольку МУ, к которому мозг возвращается при сильном эстетическом переживании, имеет дело с интеграцией нашего Я с окружающей средой, вот вам и объяснение того самого единства!»

«Таким образом, понятно, откуда при эстетическом переживании у нас берутся все описываемые чувства. Что же, наука объяснила эстетику? Да нет, успокойтесь, мои уважаемые собеседники! Она объяснила, что происходит. А вот как это вызвать, т. е. как именно создать такое произведение, которое вызовет возврат к базовому состоянию МУ, она не объяснила, да и по всей вероятности никогда объяснить не сможет. Так что работы для наших братьев-эстетиков будет достаточно на все предвидимое будущее».

«Смотрю в окно на прекрасное раннее утро среди отрогов пологой Аппалачской гряды. Утренний туман медленно, клочками, рассеивается по долинам, открывая чисто-голубое свежее небо и зеленоватые леса, уже тронутые желтовато-красноватыми оттенками осени. Утреннее солнце пробивается сквозь туман и возвращает надежду миру. Ощущение единства с универсумом охватывает меня, и я остро чувствую, как мои нейронные системы возвращаются к базовому состоянию модуса по умолчанию…»

Ну, утешил наконец старика, друг мой. Все-таки добрался из Москвы до Питера, хотя и через Нью-Йорк.

А вообще письма О. В. в нашем «Триалоге» (их немало в Первом томе) все-таки, во-первых, дают пищу уму, а во-вторых, демонстрируют, как труден вообще-то путь к пониманию вроде бы простых для меня, с юности и сознательно пришедшего в эстетику, эстетических принципов. Что же студенты-то могут почерпнуть из моих учебников, если столь эрудированный и не юный американский профессор так долго шел, например, к вроде бы элементарной мысли о единстве, или гармонии, с Универсумом как цели и венце эстетического опыта?

На этом завершу это неожиданное письмо еще одной благодарностью Олегу.

Ваш В. Б.

Дорогой Виктор Васильевич,

на сегодняшний день я наметил себе скромную задачу: отослать Вам дополнительные материалы ко второму тому «Триалога», но снова «пепел Клааса» застучал в моем сердце и побуждает хотя бы один часок посвятить размышлениям о Босхе, вызванными вчерашним просмотром присланного Вами файла Двенадцатого разговора.

Почему же я молчал раньше? Ответ элементарно прост.

Ваше Четвертое письмо о сюрреализме я получил уже только после прибытия из Италии. Вы же в то время отправились на брега Атлантического океана. Поэтому не имело смысла беседовать с опустевшими креслами моих собеседников. И я занялся просмотром своих эпистол, предназначенных для публикации в «Триалоге 2». Это дело кропотливое, берущее много сил и оставляющее мало времени для метафизических раздумий.

Конечно, Ваши сюрреалистические мысли не оставляли меня и бродили во тьме моего подсознания, выбрасывая на поверхность какие-то дали-и-мирообразные формы, словом, побуждали предаваться психическому автоматизму без письменной фиксации возникающих ментальных завитков. Я успокаивал себя, говоря, что на хлынувший на меня поток Ваших писем мне все равно не удастся ответить подобающим образом, поскольку до сдачи Мамонта в издательский зоопарк осталось времени в обрез. Поэтому я решил, что лучше спокойно созерцать экспонаты Вашего виртуального Музея, а не строчить наспех письмецо о своих взглядах на сюрреализм. Вот и сейчас, вопреки возникшему соблазну, мне нужно удержаться в тесных рамках частного вопроса, а именно: веял ли дух сюрреализма над Босхом и проявлялся ли он в его творчестве?

Вы даете на него однозначно отрицательный ответ (с небольшими, правда, оговорками) и рисуете впечатляющую картину корчей Вашего собрата и собеседника, судорожно заглатывающего валокордин, услышав о подобном кощунственном утверждении. Отдавая должное Вашему состраданию и заботе о моем душевном покое, замечу, что картинка, к счастью, не соответствует действительности по совершенно простой и ясной причине, потому что я не имею ничего против отрицания за Босхом права быть причастным духу сюрреализма и могу лишь с радостным удовлетворением свидетельствовать о гармоническом согласии с Вашим мнением. Но пришли мы к нему на разных путях.

Согласно моим метафизико-синтетическим исследованиям, проводимым с 60-х годов, творчество Босха принадлежит ко второй ступени символизации, обозначенной мной в свое время как розенкрейцеровская, которая принципиально отличается от третьей, а именно, сюрреалистической ступени. Поэтому в Босхе для меня и нет места действию духа сюрреализма, определяемого мной как дух демонический в отличие от духа розенкрейцеровского, иными словами, от духа христианского эзотеризма. Пронизанные этим духом сочетания несочетаемого создаются на основании эзотерически-оккультных знаний и опытов, а не являются проявлением субъективной фантазии.

Мы в своих дискуссиях через эту ступень перескочили. Я занимался более рассмотрением остатков первой ступени символизации, как она дана в мифологии и ее трансформациях в символизме второй половины XIX века, и откладывал сюрреалистическую проблематику на далекое будущее, будучи не в силах совладать с набегами минотавров, кентавров и единорогов. И теперь уже я вряд ли смогу наверстать упущенное.

Краткая характеристика второй ступени сочетания несочетаемого дана была мной еще в конце 60-х годов, и у меня нет повода от нее отказываться, несмотря на огромный накопившийся материал. Позволю себе себя же и процитировать для экономии времени: «Христианские эзотерические символы как основа сочетания несочетаемых форм внешнего мира. На этой ступени (в сравнении с первой, „астрально-оккультной“. — В. И.) достигается большая степень свободы. Художник полагается на свой внутренний опыт, используя оккультные знания для выражения своих сверхчувственных переживаний. Одновременно для изображения областей потустороннего мира, в которые он еще не мог подняться, он использует описания Высоких Посвященных».

Эта формулировка была у меня основана более на непосредственных интуициях, чем на основательном изучении соответствующей литературы. Теперь же я могу с полным основанием сказать о том, что большинство серьезных специалистов по Босху ищут истоки его творчества в эзотерических традициях и преданиях, а не в произвольной фантазии и причудливом воображении. Поиски идут в разных направлениях. Одни — в каббалистическом учении, другие — в алхимии и астрологии, третьи — в эзотерических христианских братствах, четвертые — у катаров. Но, замечу, при всех вариантах между ними не трудно найти нечто общее. Поэтому вряд ли можно игнорировать результаты этих исследований и усматривать в творчестве Босха только «чистый эстетизм, основанный исключительно (курсив мой. — В. И.) на наблюдениях за земной жизнью людей и не имеющий никакого отношения к потусторонней жизни».

Но оставим эзотеризм. Говорить об эзотеризме — значит его утратить. Перейду к более доступным темам. Собственно ради них я и затеял это письмо. Вопрос же о духе сюрреализма и о применимости понятия духа в искусствоведении настолько сложен, что нет смысла писать о нем кратко, громоздя одно терминологическое недоразумение на другое. Мне же хотелось бы достигнуть ясности в этом вопросе.

Поводом к моей эпистоле послужило Ваше утверждение о том, что «никакого духа апокалиптизма или эсхатологизма в картинах Босха нет». Меня удивила категоричность этой формулировки, находящейся, на мой взгляд, в очевидном противоречии с реальным положением вещей, т. е. с рядом произведений Босха, посвященным теме Страшного Суда. Можно даже сказать, что апокалиптическая тема Суда над злом, тема низвержения его носителей в «озеро огненное» (Ап.20, 14), пронизывало все мировоззрение-и-мироощущение Босха на экзистенциальном уровне. Для меня очевидно, что сочетание несочетаемого в творчестве этого мастера основано на эзотерическом знании о том, почему в посмертном бытии происходит имагинативная объективация грехов в образы, соединяющие формы земного мира в комбинациях, немыслимых для эмпирического сознания.

(16.09.15.)

Вынужденный перерыв. Однако несмотря на неожиданно возникшие препятствия, хочу продолжить письмо — прежде всего для уяснения самому себе вопроса: насколько сильны апокалиптические мотивы в творчестве Босха.

Хорошо известно, что в XV веке европейцы, как западные, так и восточные, были охвачены эсхатологическими настроениями, связанными с чувством приближающегося конца света. Не был исключением в этом отношении и Босх. Вальтер Бозинг (Walter Bosing) проницательно отметил, что «Sünde und Torheit spielen zwar in Boschs Kunst eine wichtige Rolle, doch versteht man sinngemäβ nur, wenn man sie, wie das im Mittelalter geschah, mit Hinsicht auf Vorstellung von Jüngsten Gericht versteht»[90]. Иными словами, большинство картин Босха, посвященных темам, не связанным напрямую с Апокалипсисом, внутренне соотнесены с миром эсхатологических образов, показывающих при помощи имагинативной символики конечные судьбы мира и человечества. Каждый человек, предваряя конечный Страшный Суд, переживает смерть как свой малый апокалипсис, определяющий судьбу души в посмертном бытии.

Чтобы не впасть в соблазн, отыскивая во всех загадочных образах Босха их эсхатологический подтекст, и тем самым дать повод для придирчивого критика обвинить меня в предвзятой и надуманной интерпретации, лучше взять одно произведение, апокалиптическая тема которого не может вызвать никакого сомнения. Например, триптих из собрания Картинной галереи Венской академии художеств, центральная часть которого посвящена изображению Страшного Суда. Вероятно, триптих был выполнен в конце XV века. Не менее интересен триптих, хранящийся в Брюгге (Brugge, Groeningemuseum), датируемый (приблизительно) 1486 годом. В работе над ним, вероятно, участвовали его ученики. Существенно, что Босх получил во многом признание именно благодаря своим эсхатологическим образам, психотерапевтически делающим видимыми тайные процессы в подсознании эпохи, одержимой страхами неизбежного конца средневекового мира. Так, в 1504 году бургундский герцог Филипп Красивый, будущий король Испании, заказал художнику большой триптих на тему Страшного Суда. Это тем более примечательно, если вспомнить далеко не традиционный подход Босха к католической эсхатологии. Слава художника дошла и до Германии. В берлинской картинной галерее хранится копия венского триптиха, находившаяся с конца XVIII века в собрании прусских королей и выполненная около 1524 года Лукасом Кранахом. Ранее копия приписывалась кисти Питера Брейгеля Младшего.

Всех этих фактов вполне достаточно для того, чтобы убедиться в важности эсхатологической тематики для Босха и его учеников. Но тогда можно спросить: насколько традиционной была эта босховская эсхатология? Представив себе ситуацию подобного вопрошания, основанного на предположении некоего разрыва (или несоответствия) между замыслом и его художественным воплощением, я снова попытался созерцательно вжиться в образы «Страшного суда» и перепроверить еще раз то воздействие, которое они оказывают на мой внутренний мир.

Иероним Босх.

Страшный Суд.

Центральная часть триптиха. 1504.

Картинная галерея Академии художеств.

Вена

На центральной части триптиха (163,7 × 127) вверху изображение Второго пришествия Христа, «грядущего на облаках небесных с силою и славою великою» (Мф. 24,30). Оно вполне традиционно по своей иконографии. Христос является как Судия мира сего. Ему предстоят заступники рода человеческого: Богоматерь, Иоанн Креститель и апостолы. Сам Суд — в согласии с Апокалипсисом — трубно возвещается ангелами. В согласии с традицией, Босхом несколько модифицированной (о чем речь у меня пойдет несколько позже), под сферой Божественного Света находится изображение самого Суда над миром, погрязшим в смертных грехах. Столь же традиционно правая створка триптиха имагинативно воспроизводит адские бездны, тогда как левая — в отличие от сложившейся к тому времени иконографии — может рассматриваться как своего рода визуализированный комментарий к библейскому повествованию о грехопадении прародителей и тем самым делает для созерцателя триптиха наглядными причины катастрофического вторжения в мир демонических сил.

Таким образом, мне кажется, даже не вдаваясь в сложные герменевтические процедуры, непредвзятому реципиенту трудно отказать Босху в приверженности «духу апокалиптизма». Другое дело, что этот «дух» проявлялся в сложный период перехода от средневековой имагинативности, основанной на тогда постепенно исчезавшей способности к сверхчувственным созерцаниям, к более интеллектуальному пониманию художественного образа, что нашло свое симптоматическое выражение в открытии техники масляной живописи, освоении трехмерной перспективы и т. п. явлениях, характерных для XV века. В известном смысле такую историческую ситуацию, знаменующую наступление новой духовной эпохи, можно также считать одной из проекций эсхатологического архетипа (Страшного Суда). Этим объясняется появление — до тех пор неизвестных — алтарных образов на апокалиптическую тему.

В нидерландском искусстве одно из первых произведений такого рода было выполнено мастером туринского часослова (Meister des Turiner Stundenbuchs). Ранее авторство приписывалось Хуберту ван Эйку, в самом существовании которого у специалистов теперь возникают сомнения. Полной ясности в этом вопросе до сих пор нет, но в рамках нынешней дискуссии проблема авторства несущественна, и для простоты далее можно говорить о Хуберте ван Эйке. Далее в поисках воплощенного «духа апокалиптизма» следует принять во внимание грандиозный полиптих Рогира ван дер Вейдена в Боне (Beaune) и триптих работы Ганса Мемлинга, хранящийся ныне в Данциге. Даже при беглом обзоре этого изобразительного ряда нетрудно заметить, что триптих Босха вполне вписывается в него и пронизан тем же «духом апокалиптизма». Общим для всех старонидерландских мастеров было стремление втиснуть имагинативные образы в мир, созерцаемый внешними чувствами. Много столетий спустя сюрреалисты пошли обратным путем, расшатывая изнутри основы «нормального» человеческого восприятия, и таким путем хотели достигнуть возможности изображать сны, галлюцинации, видения за порогом эмпирического сознания. В обоих направлениях можно усмотреть, если использовать выражение Рудольфа Штейнера, симптомы «нарушения космического равновесия» между духовными силами и новой структурой человеческого сознания. Такое нарушение приводило к повышенному интересу к демоническому измерению бытия. Воображение нидерландцев питалось унаследованными от Средневековья представлениями об аде, тогда как сюрреалисты, за редкими исключениями вроде Сальвадора Дали, оставались чуждыми католической мистике и входили в мир демонических образов на свой страх и риск, вступая с ними в двусмысленную игру «по ту сторону добра и зла».

Хуберт ван Эйк.

Страшный Суд.

Нач. 1420-х гг.

Музей Метрополитен.

Нью-Йорк

Придерживаясь канонической схемы, нидерландские мастера помещали ад либо непосредственно под образом Второго Пришествия (Хуберт ван Эйк, Петрус Кристус), либо переносили его на правую створку своих триптихов (Рогир ван дер Вейден, Ганс Мемлинг). Босх придерживался обоих вариантов. При этом каждый художник согласно своему внутреннему видению или следуя пожеланиям благочестивых заказчиков, вырабатывал свое решение сложной композиционной задачи, заключавшейся в нахождении правильного пропорционального соотношения между мирами божественного Света и адской Тьмы. Хуберт ван Эйк и, очевидно, находившийся под влиянием его диптиха Петрус Кристус делили свои композиции на почти равные части, отделенные друг от друга узкой полоской земного мира, что создавало «манихейский» эффект беспокойного чувства наличия двух самостоятельных и почти что равных духовных сил. В этом отношении особенно поражает правая створка ванэйковского диптиха (New York, Metropolitan Museum of Art). В верхней части композиции царит благостный покой и иерархический порядок, тогда как в нижней части бушует хаос из устремленного в адскую бездну сплошного месива человеческих тел, среди которых мелькают демоны в чудовищных обличьях. Над этим адским хаосом господствует Смерть в образе скелета, своими распростертыми костями рук охватывающего всю сферу подземного мира. Над черепом Смерти — изображение Архангела Михаила, занесшего меч над царством ада, но его пропорционально малая фигура в сравнении с гигантским скелетом не создает уверенности в окончательной победе. Скорее, Архангел стремится сдержать дальнейшее продвижение темной сферы зла в уже достигнутых ею границах. У Петруса Кристуса, следовавшего той же композиционной схеме, «манихейский» эффект выглядит несколько смягченным.

Совсем по-другому выглядит композиция полиптиха Рогира ван дер Вейдена (1443–1451), не оставляющая никакого сомнения в конечном торжестве Добра. На центральной части доминирует изображение Христа в золотом сиянии Божественной Славы. На переднем плане внизу — Архангел Михаил, взвешивающий души (как здесь не вспомнить суд Осириса, отражающий прадревнее знание о посмертной судьбе человека). Справа и слева от центральной части триптиха по три створки: две большого формата и более узкая — крайняя. Главная тема створок — предстояние Христу Богоматери, Иоанна Крестителя, апостолов и святых в молитве за судимое человечество, на левых створах изображено воскресение праведных душ, на правых — воскресение душ, осужденных на низвержение в адскую бездну. Но самому аду уделено место только на крайней створке, и он явно представлен мастером как нечто второстепенное и не заслуживающее особого внимания в сравнении с явлением Христа во славе Второго Пришествия. Рогир ван дер Вейден отказался и от изображения скелетоподобного Владыки ада, и от чудовищных демонов, терзающих грешников. В полиптихе просматривается близость к новому типу духовности, складывавшемуся в XV веке, и который можно было бы назвать христианским вариантом ренессансного гуманизма в стиле Николая Кузанского, кстати, высоко ценившего живопись ван дер Вейдена. Они оба сознательно стремились соединить спиритуальный опыт с просветленным верой ясным интеллектуальным мышлением.

Рогир ван дер Вейден.

Страшный Суд.

Центральная часть полиптиха.

Ок. 1450.

Музей Отель-Дье. Бон

Если бы я писал эпистолярный этюд или статью без оглядки на послания своих друзей-собеседников, то плавно перешел бы к анализу триптиха Мемлинга и завершил дело Босхом. Но передо мной на столе лежит «Четвертое письмо о сюрреализме», посвященное поиску «духа сюрреализма» в произведениях старых мастеров, и в нем я читаю о том, что у Рогира ван дер Вейдена «дух сюрреализма ощущается практически во всех алтарных циклах», соответственно, надо полагать, и в бонском полиптихе. Я далек от того, чтобы при каждом высказывании В. В. эстетических суждений, противоречащих моим взглядам, тут же спешить с возражениями и опровержениями, воздеяниями рук к небесам и прочими эмоционально насыщенными жестами беспрокого недоумения. Напротив, я призываю себя к неторопливости и осторожности при движении по незнакомой территории. Само понятие «дух сюрреализма», введенное в научный оборот В. В., мне очень нравится, но именно в силу новизны хотелось бы более ясного представления о границах его (понятия) употребления в приложении к истории европейского искусства.

В «Первом письме о сюрреализме» отмечается, что это течение «уже являет нам вроде бы ту же классическую метафизическую реальность, но претерпевшую эту метаморфозу, т. е. являет уже какую-то иную Реальность». Таким образом, В. В. диагностицирует «грандиознейшую метафморфозу самой этой реальности». От этого начинают шевелиться волосы на голове! Изменение метафизической Реальности! Нечто подобное предполагают современные физики, рассматривая возможность изменения самой структуры мира на наноуровне при помощи нанотехнологий с непредсказуемыми последствиями. Слышал об этом одну примечательную лекцию в Мюнхене. Конечно, у профессионального теолога или у человека, знакомого с эзотерической литературой, возникает вопрос: а как же быть с миром небесной иерархии? Касаются эти перемены Серафимов и Херувимов или только ограничиваются физическим космосом? И можно ли отделить один план бытия от другого?

Некто в черном:

Ну, вот, пошло-поехало…

Действительно, входя в такие невылазные дебри, до Босха не доберешься. Замечу только, что уже Бердяев связывал кризис искусства в XX веке с какими-то таинственными процессами, меняющими структуру мироздания: «Разрыв покровов культуры и глубокая в ней расщелина есть симптом некого глубокого космического процесса. Мир меняет свои одежды и покровы». Для Бердяева этот процесс космического сдвига нашел свое выражение в кубизме и футуризме. О сюрреализме он, кажется, ничего не писал, как мне представляется, утратив в своем кламарском затворе интерес к современной живописи, но и в этом течении он без труда опознал бы один из вариантов разложения классического образа мира и человека. «Когда зашатался в своих основах материальный мир, зашатался и образ человека».

Говоря короче, я полностью согласен с В. В., когда он связывает «дух сюрреализма» с отражением в изобразительном искусстве еще с трудом поддающейся вербализации метаморфозы, охватившей метафизическую реальность. С полным пониманием и сочувствием я сопровождаю В. В. в его поисках у старых мастеров стилистических и прочих находок, предвосхищавших открытия сюрреалистов XX века, но для меня остается загадочным уже мной приведенное выше утверждение о том, что «дух сюрреализма» практически ощущается «во всех алтарных циклах Рогира ван дер Вейдена». В качестве примера В. В. приводит два мне хорошо знакомые триптиха: один мюнхенский, другой — берлинский. Я также считаю, что художественные приемы Рогира ван дер Вейдена «возводят реципиента к проникновению в подлинный художественный символизм (курсив мой. — В. И.) (именно так: символизм) и способствуют при этом возникновению в сознании зрителя хорошо ощущаемой атмосферы инобытийности, прекрасной неотмирности, в которой, согласно чаяниям христиан, и надлежит пребывать насельникам Будущего Века». Великолепно! Лучше не скажешь: атмосфера инобытийности, прекрасная неотмирость, но, ради Бога, разве это характеристика «духа сюрреализма», духа болезненного, да еще — в лучшем случае — с уклоном в критическую паранойю? И разве в атмосфере Магрита или Миро надлежит пребывать «насельникам Будущего Века»? Не следует ли нам обращать внимание не на внешнее сходство отдельных деталей, а на тот дух, который их сводит в единство. Тогда получает актуальность и в эстетической сфере способность «различения духов»: «не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они» (1 Ин. 4,1). Надеюсь, дорогие собеседники, вы не будете эти слова интерпретировать как призыв к созданию эстетической инквизиции и конфессиональному контролю над «еретиками», а примите их как побуждение к исследованию духовных истоков того или иного художественного направления, примером чему может послужить статья Вячеслава Иванова «Лик и личины России. К исследованию идеологии Достоевского», в которой он, позаимствовав у Рудольфа Штейнера учение о полярности демонических сил (Люцифера и Аримана), приложил его к творчеству великого писателя. «Достоевский, — писал Вячеслав Иванов, — не называет обоих демонов отличительными именами, но никто из художников не был проницательнее и тоньше в исследовании особенностей каждого и в изображении свойственных каждому способов овладения человеческой душой». Почему бы и нам не последовать этому примеру, вводящему духовно-научное измерение в эстетику?

Не входя в дальнейшее обсуждение этого вопроса, который отвлечет меня окончательно от поставленной цели: разобраться с эсхатологией Босха, скажу кратко, оставляя простор для дальнейшей дискуссии, что творчество Рогира ван дер Вейдена не только не пронизано «духом сюрреализма», но и является его полной антитезой. Допускаю, что, ввиду изобилия и сложности всего материала, я упустил какие-то аргументы, подтверждающие рогировский сюрреализм. Может В. В. усматривает его в чисто стилистических приемах? «Осмысленной иллюзорности изображения», например?

(02.10.15)

От грандиозного алтарного образа в Боне перехожу к более скромному триптиху Ганса Мемлинга, созданному двадцать лет спустя (ок. 1472). Он во многом следует рогировскому канону в сокращенном варианте. На центральной части изображено Второе Пришествие. На переднем плане — Архангел Михаил, взвешивающий души на Страшном Суде. В отличие от Рогира, Мемлинг написал Архангела не в литургическом одеянии (фелони и подризнике), а в рыцарских доспехах. Оба мастера, очевидно, в той или иной степени соприкасались с кругами, хорошо представлявшими себе значение михаилической имагинации для наступавшей эпохи в духовном развитии Европы. В образе Архистратига они усматривали два аспекта: священнический и рыцарский, синтеза которых в свое время стремились достичь тамплиеры.

Створки триптиха посвящены изображению конечных судеб человечества: на левой — души воскресших праведников входят в райские врата; на правой — осужденные низвергаются в адскую бездну. Как и Рогир ван дер Вейден, Мемлинг избегает акцентировки ужасов ада. Его интересует, скорее, психологически-пастырское отношение к осуждению грешников. Они представлены — уже и после воскресения — в обычной земной телесности. Только выражение их лиц свидетельствует об охватившем их отчаянии.

Ганс Мемлинг.

Страшный Суд.

Центральная часть триптиха.

Ок. 1472.

Национальный музей. Гданьск

Совсем иной подход встречает нас у Босха. Для него главным остается момент самого Суда, имагинативно представленного в образах душевных состояний. На центральной части триптиха явлен образ Второго Пришествия в сфере Божественного Света, а под этой сферой — мир, горящий в пламени собственной греховности. Для Босха как художника, причастного к эзотерическому знанию, было доступно понимание самой «техники» превращения душевных (астральных) состояний в зримые образы. В известной степени это искусство знакомо каждому человеку, способному подобрать образные сравнения для выражения своих настроений и чувств. Благодаря таким познаниям Босх сумел изобразить неизобразимое, т. е. события, данные в их астральном измерении. Поэтому я и отношу его творчество ко второй ступени символизации: розенкрейцеровской, и в полном согласии с В. В. не усматриваю у Босха действия «духа сюрреализма». Очевидны преимущества босховского метода в сравнении с Рогиром ван дер Вейденом и Мемлингом. Их изображения ада и рая чрезмерно материальны. Тела воскресших людей — это физические тела, вопреки апостолу Павлу, учившему о духовной природе воскресения: «Сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1 Кор. 15, 44) и далее: «плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления» (1 Кор. 15, 50). Возможно, что интуитивно ощущая эту трудность, оба нидерландских мастера постарались отодвинуть изображения рая и ада на боковые створки, сосредоточив свое внимание на образе Христа, согласно отработанному иконографическому канону. Босх же реалистически изображал то, что непосредственно своим астральным оком видел сам в своих современниках. В этом заключается секрет убедительности его адских образов в отличие от других нидерландских мастеров, даже несмотря на непревзойденное художественное совершенство их произведений. Поэтому я никак не могу отказать Босху в глубоком понимании апокалиптической мистерии.

С наилучшими пожеланиями всем читавшим это письмецо В. И.

Дорогие друзья,

хочу начать письмо, которое заведомо в ближайшие дни не смогу закончить. Взял небольшой отпуск и послезавтра собираюсь отправиться на недельку в Италию. Хочу подышать воздухом римской древности, раннего христианства и могучим духом флорентийского Ренессанса — побродить по любимым музеям Флоренции. Это, как вы знаете, активно подпитывает дух и реанимирует душевные силы, дает новые импульсы духовному творчеству. В данном случае я не говорю о главном — эстетическом опыте, который применительно ко мне всегда подразумевается, ибо является основным для меня в любом деле.

Тем не менее, я решил хотя бы начать это письмо, так как собирался писать его еще до поездки в Португалию сразу по окончании 4-го письма о духе сюрреализма, но тогда не успел, а в сентябре закрутили какие-то срочные дела, так что до сегодняшнего дня так и не взялся за него. Сейчас, собирая чемоданчик для итальянской поездки, решил все-таки кое-что накидать для памяти, чтобы сразу по возвращении дописать и вернуться к подготовке второго тома «Триалога» к печати. Там работы еще непочатый край, хотя Н. Б. уже многое сделала, Вл. Вл. тоже завершил свою часть, но моя пока еще слабо продвигается. Письма о сюрреализме существенно затормозили работу над ней.

В этом послании я хотел бы остановиться на некоторых художественных явлениях XX века, в которых дух сюрреализма проявился вне прямой зависимости от собственно искусства сюрреалистов. Понятно, что последователей и продолжателей у самих сюрреалистов в XX в. было множество, и у некоторых даже проявился очень выразительно и дух сюрреализма, но в данном случае я не о них. Я имею в виду художников-примитивистов. Прежде всего, конечно, Анри Руссо, отчасти его современника Нико Пиросманишвили и особенно хорватских примитивистов середины XX столетия, среди которых оптимально выразителен и даже поразителен в этом плане Иван Генералич. Во многих работах этих мастеров (далеко не во всех, естественно) я ощущаю дух, близкий к тому, который обозначил как дух сюрреализма и попытался в предшествующих письмах выявить некоторые его основные, правда, с трудом поддающиеся вербализации характерные (хотел сказать «черты», но какие черты у «духа»? Вот, даже обозначить словесно особенности «духа» невозможно; хотя «особенности», пожалуй, подойдет) особенности. Уф!!!

Возможно, не очень удачно. Во всяком случае, из последнего письма Вл. Вл. о Босхе у меня не сложилось впечатления, что он понял, о чем я говорил в своих сюрреалистических эпистолах. Это меня несколько огорчает, но не заставляет опустить руки. Напротив, я хочу завершить начатую тему и, возможно, по ходу дела удастся что-то еще прояснить в этой слабо поддающейся словесному описанию проблеме. Могу лишь еще раз подчеркнуть, что я веду разговор исключительно в эстетической (а не какой-либо иной) плоскости. И «дух сюрреализма» — это понятие из сферы эстетического опыта (а не эзотерического, магического, мистического или какого-либо иного). Он ощущается мною (надеюсь, что не только) исключительно в процессе личного эстетического восприятия конкретных произведений искусства. Этот опыт не требует от реципиента знания, был ли автор той или иной работы розенкрейцером, магом, волшебником, колдуном или мистиком; не требует от него и его личного вылезания из собственной шкуры человека и проникновения на более тонкие планы бытия, известные практикам эзотерического опыта. Я писал об этом неоднократно и не устаю повторять снова и снова. Все мое огромное Эстетическое Древо текстов — только и исключительно попытки вербализации тех или иных аспектов особой сферы духовного опыта — эстетического. Не более того, но и не менее, так как я понимаю этот опыт в качестве самого высокого опыта духовной жизни человека. Во всяком случае, современного, за 70 лет своей жизни неплохо познав этого человека и в личном общении, и по его деяниям, и по описаниям его множеством современных писателей и иных субъектов пера, компьютера и разных видов искусства.

Итак, к примитивистам и ихдуху. Понятно, что это, конечно, не чистый дух сюрреализма в тех аспектах, которые я попытался охарактеризовать на примере моего восприятия искусства самих сюрреалистов. Тем не менее, для наиболее значительных и выразительных работ примитивистов, во всяком случае из перечисленных мною фигур, характерен сильный дух своеобразной инобытийности. И в этом плане они стоят даже значительно ближе к сюрреалистам, чем старые мастера, о которых я писал в Четвертом письме, что и понятно. Тревожный (если избегать слишком часто, увы, употребляемого мною здесь более точного слова — апокалиптический) дух времени с конца XIX века и на протяжении всего XX требовал от наиболее чутких художников проникновения своим художническим видением в метафизические основания надвигающихся глобальных перемен человеческого существования во всех его планах и аспектах. Можно, конечно, сколько угодно копаться (и этим занимаются бесчисленные многомудрые искусствоведы) в бессознательных уровнях психики самих художников, выискивая там причины детского, наивного, примитивного, атавистического, эротического и т. п. взглядов на мир, но для меня важен и существен результат моего собственного эстетического восприятия конкретных произведений. А я в процессе этого восприятия погружаюсь в удивительные, далекие от обыденной действительности миры, которые созданы путем бессознательного или полуосознанного упрощения форм видимых предметов до выявления в них некоего особого качества, которое и способствует возникновению инобытийной атмосферы в картинах примитивистов.

Приведу некоторые наиболее выразительные примеры.

Анри Руссо.

Спящая цыганка.

1897.

Музей современного искусства (МОМА).

Нью-Йорк

Анри Руссо.

Заклинательница змей.

1907.

Музей Орсэ.

Париж

Анри Руссо.

Сон Ядвиги.

1910.

Музей современного искусства (МОМА).

Нью-Йорк

Хорошо известная «Спящая цыганка» (1897) Анри Руссо (1844–1910). Перед нами предельно пустынный ночной (на небе изображена яркая полная луна) пейзаж. На переднем плане спящая темнокожая цыганка в пестром полосатом платье с посохом в руке, данная в фас в плоскостном развороте на зрителя. Рядом ее музыкальный инструмент и кувшин. Непосредственно за ней лев, похожий больше на плюшевую игрушку в натуральную величину, чем на живого царя зверей. Да и цыганка — скорее кукла, чем человек. Чуть дальше какой-то водоем, за ним гряда далеких гор. Перспектива кулисная — ряд плоских кулис изображения; каждый предмет в своей плоскости. Как большинстве работ таможенника Руссо, здесь царит таинственная, далекая от реальной действительности атмосфера иного и притом статичного, вневременного бытия.

Нико Пиросманишвили.

Рыбак в красной рубахе.

Национальный музей Грузии.

Тбилиси

Нико Пиросманишвили.

Дворник.

Национальный музей Грузии.

Тбилиси

Нико Пиросманишвили.

Олень на фоне пейзажа.

1913.

Национальный музей Грузии.

Тбилиси

Статичность, полное отсутствие движения, фронтальная (реже профильная) репрезентативность, вневременность, упрощенные плоскостные изображения людей, животных, растений и других предметов — характерные черты живописи и самого Руссо, и многих примитивистов, заимствованные или унаследованные ими от рисунков детей или от очень далеких, первобытных предков. Они и способствуют созданию инобытийной атмосферы отрешенно оптимистического, почти эсхатологического (эдемского) типа в некоторых, наиболее удачных в художественном отношении полотнах наивных мастеров кисти. Для Руссо в этом плане еще одной характерной чертой является упрощенно пиршественное изображение джунглей. Это, в частности, картины «Заклинательница змей» (1907), «Джунгли. Тигр нападает на буйвола» (1908), «Сон Ядвиги» (1910). Здесь фантастическое изображение экзотической растительности в сочетании с примитивными фигурами людей и животных создает впечатление перемещения зрителя в иные, хотя и близкие к нашему, идеальные райские (земной рай древних) миры, что доставляет ему особое эстетическое удовольствие.

Практически одновременно с Руссо творил и знаменитый грузинский художник-самоучка Нико Пиросманишвили (1862–1918). Его наивные изображения сцен из грузинской жизни именно своей удивительно искренней наивностью производят эффект вневременной неотмирности, а нередко и какого-то вселенского трагизма. Даже тогда, когда он пишет бесконечные пиры грузинской знати. Трагический и внепространственный характер его «полотен» (картины Нико большей частью, как известно, написаны на обычной клеёнке) усиливает их темный колорит и черный фон клеёнок. Характерными в этом плане являются работы «Рыбак», «Дворник», «Компания Бего», «Кутеж пяти князей». Духом особой инобытийности, которая у меня и ассоциируется с сюрреальным видением, веет от его картин с изображением животных: «Олень на фоне пейзажа» (1913), «Жираф», «Косули у родника», «Белая медведица с медвежатами» (1917). Призвание к Пиросмани пришло практически сразу после смерти (хотя клеёнки его коллекционеры начали собирать еще при жизни художника), поэтому большинство работ не имеет точных датировок. Все они написаны где-то в первые два десятилетия (до 1918 г.) XX столетия.

Особенно же значимыми для нашей темы представляются мне работы хорватских примитивистов хлебинской школы Ивана Генералича, Мийо Ковачича и отдельные вещи некоторых других. Профессиональный хорватский художник Крсто Хегедушич (1901–1975), выезжая в 30-е годы прошлого века летом из Загреба в родное село Хлебины на этюды, обнаружил, что некоторые его земляки наряду с крестьянским трудом пытаются еще и рисовать. Наиболее талантливым среди них оказался Иван Генералич (1914–1992). Хегедушич начал давать технические советы ему и другим своим землякам, и вскоре в селе Хлебины образовалась целая школа ставших вскоре знаменитыми художников-примитивистов. Интересно, что под их влиянием и сам Хегедушич создал ряд полотен в примитивной стилистике, некоторые из которых обладают выраженным духом сюрреализма. Понятно, что Хегедушич был знаком с работами французских сюрреалистов, но дух сюрреализма, по-моему, уловил в произведениях своих талантливых земляков и попытался передать его и в своих картинах. С особой силой он выразился в полотне «Мертвые воды» (1956).

Крсто Хегедушич.

Мертвые воды.

1956.

Художественная галерея.

Любляна

Большинство работ хлебинских примитивистов выполнено маслом на стекле, что придает им особую светоносность и красочность. Особой выразительностью, художественной силой и красотой, несомненно, отличаются работы Ивана Генералича. Я назову только несколько, в которых ощущаю дух эсхатологической инобытийности. Это прежде всего натюрморты «Ощипанный петух» (1954) и просто «Натюрморт» (1954). В них какой-то удивительно мягкий и достаточно точный иллюзионизм и особая вещность главных объектов изображения на переднем плане сочетается с предельно обобщенным пустынным пейзажем заднего плана, что внутренне сближает эти работы с картинами сюрреалистов. В этом же ряду стоят и «Пугало» (1964), «Старый бык» (1972), «Хлебинская Мона Лиза» (1972).

Иван Генералич.

Ощипанный петух.

1954

Иван Генералич.

Пугало.

1964

Иван Генералич.

Натюрморт.

1954

Здесь я вынужден остановиться, так как полностью переключаюсь на подготовку к итальянской поездке. Продолжу по возвращении, если обстоятельства позволят, но и из сказанного, по-моему, уже понятно, что я имею в виду.

Ваш В. Б.

376. В. Бычков

(19.10.15)

Коллеги, добрый день.

Восемь дней в Италии (по четыре в Риме и Флоренции) с позиции сегодняшнего дня пролетели вроде бы очень быстро, но там это была большая, предельно насыщенная художественными впечатлениями радостная жизнь. И так всегда бывает в эстетических путешествиях. Уже к концу первого дня, до устали находившись по древнеримским руинам, я забыл о Москве и всяческой ее суете, ощущая себя перенесенным в иные, более значимые пространства бытия.

Нет-нет, дорогие коллеги, успокойтесь. Я не собираюсь здесь детально описывать свои впечатления всех восьми дней. Вы хорошо знаете эти великие города большого искусства и высокой Культуры, неоднократно бывали там и переживали эстетические события пребывания в них на том же высоком уровне, что и ваш покорный слуга, хотя и по-разному, естественно. Да и я, неоднократно бывая в Риме и Флоренции в последние двадцать лет, погружаюсь в море возвышенных эстетических переживаний каждый раз все-таки по-иному. В этом сила подлинного высокого искусства и непреходящая значимость эстетического опыта для человека, которому он открыт.

К чему эта последняя добавка в нашем кругу? Да к тому, что каждый новый приезд в города, насыщенные высоким искусством, помимо огромной радости от общения с подлинной Культурой от Древности до начала XX в. приводит меня в первые часы пребывания в некоторое грустное расположение духа. Почти все значимые с художественной точки зрения места и пространства переполнены ордами туристов со всего мира, для подавляющей массы которых никакого эстетического опыта не существует. Они толпами устремляются к отмеченным в путеводителях шедеврам, чтобы, повернувшись к каждому из них спиной, сделать селфи на свой смартфон или айфон и трусцой бежать к следующему. Они же создают и огромные очереди у каждого из известных художественных музеев по всему миру. Понятно, что многие годы этой дикой и устрашающе возрастающей моды на марафон по памятникам искусства и культуры с фотоаппаратом — а теперь с моднейшим «-фоном» — наперевес приучили подлинных ценителей искусства концентрироваться в самых неблагоприятных обстоятельствах внутри этих орд и обходить очереди, но с каждым годом это делать все труднее и труднее.

На этот раз я еще в Москве купил по Интернету билеты на определенные дни и часы в Ватиканские музеи, Уффици и Галерею Академии, что помогло избежать стояния в очередях, но никак не избавило от работы локтями перед каждым шедевром, чтобы пробиться сквозь толпы увековечивающихся на его фоне в первый ряд, где и можно хоть отчасти сконцентрироваться и предаться созерцанию. Подлинных ценителей искусства нашего поколения спасает в этой катастрофической ситуации только то, что они хорошо знакомы с этими шедеврами, сумели их изучить в оригинале еще до глобального нашествия орд интернетных себялюбцев и могут теперь быстро настроиться на их полноценное эстетическое восприятие в плотной и духовно чуждой, если не враждебной им среде. К счастью, далеко не все еще шедевры мирового искусства и архитектурные памятники попали в популярные туристические путеводители, поэтому около них нет пока большого скопления фото-нарциссов.

Несмотря на эти неудобства, мне удалось снова относительно спокойно погрузиться в атмосферу созерцания высокого итальянского искусства от древнеримского до позднего Ренессанса. Особое внимание в этой поездке я уделил в Риме Ватиканским музеям и базиликам с раннехристианскими мозаиками. Как вы помните из моих дневниковых записей и открыток Олегу 1995 года, опубликованных частично в «Художественном Апокалипсисе», тогда мы с Л. С. имели счастье подолгу жить в Риме и других главных художественных центрах Италии, и я облазил почти все доступные катакомбы, храмы и музеи Рима. На этот раз прошел только по наиболее значимым для меня. Общие впечатления и выводы остались прежними, но эстетическое воздействие, как мне показалось, на этот раз было во многих случаях даже более сильным, чем при первой встрече с ними двадцать лет назад. И это очень порадовало меня. Значит, не притупились еще чувства, а богатый эстетический опыт прошедших лет только обострил восприятие.

С особой осторожностью, настороженностью и трепетом я всегда ожидаю встречи с Сикстинской капеллой, точнее — со «Страшным судом Микеланджело». Об этом я, кажется, писал когда-то. Сама капелла в ее живописно-архитектурном облике производит сильное, неизгладимое впечатление высокохудожественного произведения колоссального масштаба, как и многое в Риме (Колоссео!). Это, как вы знаете, ошеломляющий художественный ансамбль, аналогию которому трудно подыскать в мировом искусстве. А вот «Страшный» суд всегда производил на меня двойственное впечатление. С одной стороны, это гениальное, огромной силы воздействия художественное произведение, созданное, кажется, со сверхчеловеческой и именно художественной энергией и удивительной легкостью. Вся роспись в целом, любая группа персонажей, каждая из фигур просто излучают художественную мощь и являют поразительную легкость кисти. И стоишь перед ней, разинув рот от удивления: неужели все это смог создать человек! Один человек! Поражает всегда, хотя я видел и изучал ее неоднократно.

С другой стороны, упрек, с которым к Микеланджело обращались уже многие его современники, сразу возник и у меня при первом посещении капеллы в 95-м. Еще до того, пожалуй, как я узнал о мнениях этих современников из литературы, да и их шокировали только обнаженные интимные органы, что, естественно, никак уж не смущает человека нашего времени. Мой упрек серьезнее: для чего такое пиршество, такая вакханалия плоти в ее отнюдь не прекрасных, но извращенно раблезианских, вульгарно йордановских, даже безобразно культуристических (сказали бы мы теперь, насмотревшись по ТВ или в Интернете соревнований по бодибилдингу) формах? Ведь при Втором пришествии умершие, согласно отцам Церкви, должны воскреснуть в своих эйдетических, то есть прекрасных телах, соответствующих их идеальному образу в Замысле Божием. Ну, скажем, в близком к тому, в каком тот же Микеланджело изобразил своего Давида. А здесь вы разве найдете что-либо подобное давидовой красоте? Какое-то буйство гипертрофированных, отнюдь не натренированных даже мышц, бедер, грудей, хотя и потрясающе точно сгармонизированное в единое целое парящей в некой круговерти вокруг Христа человеческой плоти. Что хотел этим сказать здесь гениальный мастер всех времен и народов? Или он просто решил гомерически посмеяться и над человечеством в целом, и над богословской доктриной о воскрешении умерших в их плотских телах? Нате, ешьте своей плоти сколько хотите! Мне не жалко ее вывалить на вас в любом количестве и в самом что ни на есть могучем качестве. Всё высшего сорта!

Микеланджело.

Иоанн Креститель и ап. Андрей.

Страшный суд.

Фрагмент росписи

Неужели вопрос о метафизическом смысле росписи опять остается для меня без ответа? Нет, постойте! Без ответа я не уйду из капеллы! Возможно, последний раз ее посещаю. И опять сосредоточенное созерцание творения Микеланжело. И вот! В процессе неспешного эстетического, почти медитативного восприятия «Страшного суда» в целом с дальнего расстояния возникла вдруг удивительная гипотеза, явно навеянная моими летними размышлениями о духе сюрреализма в искусстве. Начал неожиданно открываться ее глубинный смысл. Да как же я сразу-то не уловил это и двадцать лет мучился вопросом о микеланджеловском буйстве плоти, а надо было совсем об ином и под иным углом зрения!

Микеланджело.

Страшный Суд.

1536–1541.

Роспись. Сикстинская капелла.

Ватикан

Микеланджело.

Христос-Судия и Дева Мария.

Страшный Суд.

Фрагмент росписи

Микеланджело.

Осужденный за грехи.

Страшный Суд.

Фрагмент росписи

Если не зацикливаться на этих отдельно взятых и гениально изображенных «культуристах» (см. особенно выразительные телеса Иоанна Крестителя, апостолов Андрея, Петра, Варфоломея, ангелов с орудиями Страстей и многих других), а двинуться в глубь своего общего переживания, то отвращение к этой груде мяса перерастает в некий метафизический ужас от бесконечной круговерти человеческой плоти, вываливающейся из некой гигантской мясорубки космоантропного уровня на зрителя. И неожиданно все с очевидной ясностью встает на свои места. Почти животный ужас, какой мы видим в одной из фигур грешника, утаскиваемого в ад, трансформируется в масштабе всей огромной росписи в ощущение грандиозной катастрофы вселенского масштаба. Именно катастрофы, ибо никаких намеков на позитивные космоантропные преобразования, на христианский Рай в этом «Страшном суде» нет. Ужасом охвачен не только зритель, но и все персонажи росписи: и праведники в левой (от зрителя) верхней ее части, и весь хоровод святых вокруг Христа, не говоря уже обо всех остальных персонажах. Композиционно перед нами как бы два сплетенных из человеческих тел круга ада, беспрерывно вращающихся вокруг Христа и Богоматери; внутренний образуют святые, внешний — все остальные участники мистериального таинства, управляемого могучим Хорегом.

Дух Апокалипсиса в его карающе-ужасающей ипостаси Дантова Ада (интересно, что гробницы Микеланджело и Данте находятся в одном месте — в соборе монастыря Санта-Кроче во Флоренции) создается здесь во многом именно благодаря экспрессивно и напористо данной вакханалии отнюдь не прекрасной плоти. Перед нами не нарративная иллюстрация («книга для неграмотных») Второго пришествия, как на многих и итальянских, и византийско-русских средневековых изображениях, когда грешники беспощадно отправляются в ад, праведники благодушно возводятся в эдемские сады, а Христос с апостолами и святыми чинно восседает на своем небесном престоле, верша справедливый суд. У Микеланджело совсем иное: выражение самого духа Апокалипсиса с помощью гениально изображенной массы гипертрофированной человеческой плоти, взвихренной одним взмахом руки «дирижера» Вседержителя. Единственную, но весьма хрупкую надежду на спасение дает в этой адской, могучей симфонии (бетховенского уровня) только Мария, жеманно отвернувшаяся от своего Громовержца Сына и резко диссонирующая со всем изображением своей рафинированной маньеристской фигурой.

Удивительно, но именно летние размышления о духе сюрреализма позволили мне на этот раз в Сикстинской капелле совершенно по-новому взглянуть на «Страшный Суд» Микеланджело, узреть в процессе созерцания всего изображения в целом его глубинную метафизическую суть. Так ли понимал свой Суд автор? Трудно сказать. Вероятнее всего, что нет. Художнику не надо «понимать» свое произведение на вербальном уровне. Он понимал, т. е. чувствовал, его архетипический первообраз глубинным художнически ориентированным сознанием и сумел это выразить средствами своего искусства. А исследователь может попытаться и вербализовать свои восприятия и переживания. Это его право и даже обязанность.

Можно ли назвать подлинно апокалиптический дух росписи Микеланджело духом сюрреализма? И да, и нет. Конечно, дух апокалиптизма создан здесь удивительным, пожалуй, нигде не применявшимся в искусстве приемом — путем воздействия на сознание верующего христианина валом мощной, фактически порицаемой христианской доктриной сознательно культивированной художником плоти. Этот прием близок к приемам сюрреалистов, в частности к распространенному у них приему абсурда. Он, одновременно, и гениальное воплощение в живописи ареопагитовского антиномического принципа «неподобного подобия»[91], когда нечто высокое, принципиально неизобразимое изображается «от противного» — с помощью достаточно низких предметов материального мира (в нашем случае — прилично упитанной плоти). Перед нами поэтому и восходящий к ареопагитовскому символизму очевидный художественный символ, и одновременно некая могучая парадигма сюрреализма, по силе художественного выражения превышающая любое произведение сюрреалистов. Это, если хотите, гипер-сверхсюрреализм, достигающий своей главной цели — выражения духа Апокалипсиса в одной из его ипостасей.

Марк Шагал.

Белое Распятье.

1938.

Институт искусств Чикаго.

Чикаго

Ну вот, кажется, разобрался с этой двадцать лет беспокоившей меня проблемой благодаря духу сюрреализма. Уже это, по-моему, оправдывает разговор о нем, ибо вышел из Сикстинской капеллы вполне удовлетворенный, просветленный и восхищенный гением Микеланджело, ну, и, немножко, — своими прозревательными способностями. А как же без этого?

Во Флоренции два дня провел в Уффици, полностью погрузившись в великое итальянское искусство, но не забыл, естественно, посетить и храмы, монастыри, палаццо с моими любимыми произведениями, о которых я имел возможность что-то сказать и на страницах нашего «Триалога» по следам прошлых поездок. Между тем дух сюрреализма не оставлял меня и там. По всему городу развешены рекламы выставки «Bellezza divina» в палаццо Строцци, на которых наряду со знаменитым «Белым Распятием» (1938) Марка Шагала красовался и «Angelus» Милле (на ловца и зверь бежит!). Конечно, сходил и на эту выставку. Содержание ее никак не соответствует претенциозному названию. «Божественной красоты» и в прямом, и в переносном смыслах этого выражения там маловато, но еще раз посмотреть в оригинале Шагала, и особенно Милле, который занимал мое сознание все лето, было важно и доставило немалое эстетическое удовольствие.

А вот действительно приятным открытием стала для меня в Галерее Академии выставка францисканского искусства тоже с броским названием «L'arte di Francesco». Она должна была закрыться 11 октября, но я застал ее еще и 14-го. Собранные вместе из разных, часто малоизвестных мне собраний и храмов изображения св. Франциска, прежде всего несколько потрясающих Распятий и другие произведения мастеров XIII–XIV вв., так или иначе связанных с францисканцами, произвели сильное впечатление своей художественной силой и оригинальностью. Особенно выразительны и значимы некоторые ранние большие иконные образы Франциска, выполненные еще в традициях византийской иконописи. Все-таки икона, созданная большим мастером, открывает удивительные возможности для явления прекрасных, глубоко одухотворенных образов. По эстетической силе эти иконы значительно выигрывают перед последующими более «живоподобными» образами того же Франциска раннеренессансных и ренессансных мастеров. Высокохудожественная икона являет нам лик (эйдос) исключительно путем создания прекрасной, абстрагированной ото всего преходящего визуальной структуры, которую верующий человек может вполне обоснованно воспринять как образ в Замысле Божием, а картинное изображение того же Дуччо или Джотто стремится к созданию хотя и весьма обобщенного, но уже портрета конкретного лица в его преходящем, далеко не прекрасном, как правило, облике. Думаю, что посылаемые мною несколько иллюстраций скажут о себе больше, чем все мои рассуждения. Именно для этого я и упомянул о данной выставке. Все-таки высокое искусство надо просто смотреть, а не многомудрствовать о нем. Эстетический опыт самоценен и невербализуем.

Коппо ди Марковальдо.

Св. Франциск. Фрагмент.

Ок. 1245–1250.

Санта-Кроче. Капелла Барди.

Флоренция

// Ну, вот, скажет О. В., опять противоречишь себе: то — это твоя обязанность как исследователя — писать об искусстве, выявлять его сущность, то — просто смотреть и молчать, наслаждаясь. Так писать или не писать? И писать, и не писать — всему свое время и место. //

Интересно, что более чем недельное полное погружение в классическое итальянское искусство после летних размышлений о духе сюрреализма непроизвольно открыло мне и еще некоторые яркие примеры протосюрреалистского духа в нем, что могло бы дополнить картину моего Четвертого письма. Однако уже не буду здесь этим сильно увлекаться. Тем более, что моя оптика — это моя оптика, и, как я уже мог убедиться, она отнюдь не общезначима. Укажу только еще на пару имен. Это Пьетро Перуджино и Лука Синьорелли.

Мастер из Центральной Италии.

Св. Франциск. Фрагмент.

1255–1266.

Церковный музей.

Битонто

Мастер дела Кроче

№ 434 из Уффицы.

Св. Франциск. Фрагмент.

Музей. Пистойа

Джунта ди Капитино.

Св. Франциск. Фрагмент.

Ок. 1255.

Музей базилики Сан-Франческо.

Ассизи

Джотто.

Св. Франциск. Фрагмент.

1305–1310.

Музей искусств Северной Каролины.

Рейли

Особенно, конечно, протосюрреалистический дух ощутим у Перуджино. Вспомните хотя бы только его знаменитую «Пьету» (1493–1494) из Уффици — картину удивительной красоты, духовной силы и энергетики. Вроде бы «живоподобные», как сказали бы на Руси, фигуры, данные почти с гиперреалистической убедительностью и вещной осязаемостью, застыли на просцениуме картины в красивых, театрально выверенных позах. Композиция почти математически симметричная, но с необходимыми для создания в этом плане художественного эффекта отклонениями от строгой симметрии в ее пределах. То же можно сказать и об архитектурной кулисе, способствующей вместе с проглядывающим сквозь нее пейзажем созданию ощущения неотмирности и вневременности изображенного события. Вроде бы ничего алогичного и сюрреалистического в картине нет, и тем не менее она дышит тем же духом, что и чисто сюрреалистические работы Сальвадора Дали. От нее долго нельзя оторвать взгляд, ибо она обладает удивительной силой втягивания зрителя в свой или даже за свой какой-то совершенно нам незнакомый мир инобытия. Созерцание ее быстро приводит реципиента в пространство художественного символа, расширяющего его сознание до безграничности Универсума, и этим доставляющее ему неописуемое наслаждение, свидетельствующее о переживании полноты жизни и даже бытия.

Антониазо Романе

Св. Франциск. Фрагмент.

1464.

Городской музей.

Риети

Лука Синьорелли.

Распятье с Марией Магдалиной.

1502–1505.

Уффици. Флоренция

Это же можно сказать и о некоторых других картинах Перуджино, и об отдельных работах Синьорелли. В Уффици духом протосюрреализма дышит удивительное его «Распятие с Марией Магдалиной» (1502–1505), авторство которого одно время приписывали совместному творчеству Синьорелли и Перуджино. Сейчас под картиной стоит только имя Синьорелли. Огромное мрачное распятие как бы нависает над зрителем, резко контрастируя со странным, почти сюрреалистическим в духе Дали фоном некоего белого пространства с непонятными клубами чего-то и удивительными скальными сооружениями на границе первого плана и фона. Однако это просто небольшое дополнение к моему 4-му письму. Здесь я пытаюсь сказать что-то об ином времени и ином «духе», хотя и родственном только что описанному.

И уже завтра займусь этим.

Ваш В. Б.

Пьетро Перуджино.

Пьета.

1493–1494.

Уффици.

Флоренция

377. В. Бычков

(20.10.15)

Итак, друзья,

возвращаюсь к моим уже почти забытым примитивистам. Интересно, что в новейшем путеводителе «Музеи Ватикана» итальянская средневековая живопись XIII–XIV вв. по Джотто включительно еще относится к разделу «Примитивы», т. е. используется, хотя и в кавычках, давно устаревшая вроде бы в искусствоведении терминология. Именно в контексте нашего разговора нелишне вспомнить, что когда-то «примитивами» называли работы выдающихся мастеров живописи Чимабуэ, Дуччо, Симоне Мартини и многих других представителей итальянской «готики». Нужно сказать, что подлинные примитивисты, о которых я веду здесь речь, вполне достойно держат планку художественности своих итальянских предшественников, которых они, за исключением, возможно, Руссо, никогда и не видели. Понятно, что совсем в другой стилистике, с другим видением мира, в другой технике и, конечно, не поднимаясь до эстетизма Симоне Мартини или Лоренцо Монако. Тем не менее. Отдельные вещи того же Ивана Генералича, на котором я оборвал свое письмо две недели назад, по уровню художественности, эстетического воздействия, пожалуй, не уступят многим итальянским «примитивам».

Иван Генералич.

Хлебинская Мона Лиза.

1972

Между тем речь здесь не об этом. Я пытаюсь показать, что работы примитивистов, в том числе и прежде всего Ивана Генералича, пронизаны духом эсхатологической инобытийности. Вот, та же «Хлебинская Мона Лиза». Это достаточно большое стекло (120 × 100 см). Его полностью занимает удивительное изображение белой птицы, похожей на курицу, на фоне пустынного пейзажа и тревожного в красных всполохах почти ночного неба. Курица — скорее какая-то неотмирная фантастическая птица, прообразом которой была курица, — гордо изогнув изящную шею, с каким-то изумлением повернула голову назад, усматривая нечто нам недоступное, но, возможно, послужившее причиной необычного красного зарева. Художник взял на себя нелегкий кропотливый труд прописать каждое перышко этой птицы, и возник образ удивительной красоты и выразительной силы, не уступающий многим образам Сальвадора Дали. В нем, кажется, нет ничего сверхреального — обычная курица, но это такая курица, подобной которой не сыскать ни в реальной действительности, ни в искусстве. Выписанная с предельной иллюзорностью она, конечно, совершенно сюрреальна и вполне оправдывает именование «Моной Лизой», хотя вроде бы и местного масштаба, но с обоснованной претензией на вселенское значение.

Иван Генералич.

Смерть Вириуса.

1959

Вообще куры, но особенно петухи, — желанные персонажи многих картин не только Генералича, но и других хорватских примитивистов, играющие в них явно какую-то таинственную роль. Вот, например, картина Генералича «Смерть Вириуса» (1959). Первый план картины занимает тело умершего земляка художника, лежащее на бескрайнем лугу в окружении зажженных свечей. А рядом с ним что-то беспечно клюет живописный петух. Скорбящие родственники, одинокий дом и голое дерево отнесены далеко на задний план. Луг и пустынный пейзаж в диссонансе с ярким пятном фантастического петуха создают ирреальную атмосферу в картине. В другой, тоже почти сюрреальной работе «Коровы под Эйфелевой башней» (1972) петух что-то возвещает всему миру с существенно погнутой Эйфелевой башни, перенесенной художником в пейзаж родной деревни.

Умелое владение специальной техникой письма по стеклу, выработка собственного художественного языка, в котором упрощенно-наивное, но предельно убедительное, вещное изображение предметов, людей, животных, пейзажа неуловимым образом превращается в выявление скрытых, но значимых, неописуемых словами аспектов изображаемых явлений — все это в комплексе придает работам Генералича особый дух презентности необычайных миров, который чем-то близок духу сюрреализма.

Иван Генералич.

Коровы под Эйфелевой башней.

1972

Иван Генералич.

Олени.

1959

Почти то же самое можно сказать о художественных мирах Мийо Ковачича и Ивана Веченая, хотя все они существенно отличаются друг от друга индивидуальным художественным видением, но объединены неким общим духом эсхатологической инобытийности. У Ковачича фантастически-сюрреалистический природный пейзаж, очень искусно и тщательно проработанный, сочетается с почти брейгелевскими персонажами крестьянского быта. Особенно ярко это проявилось в картинах «Рыбаки» (1972), «Половодье» (1972), «Сельский праздник» (197 -1973). И у Веченая удивительная фантастика визуальных образов перерастает в сюрреалистическое видение бытия как вечно длящегося прекрасного, но и чем-то пугающего события. Как и у Генералича, у него нередко фантастические птицы, голые деревья сочетаются с мирными, но инобытийными пейзажами пустынных деревушек («Петух», 1972). Особенно интересны в плане нашего подхода его работы на библейские темы «Иисус в Подравине» (1975) и «Моисей и Красное море» (1973).

Мийо Ковачич.

Половодье.

1972

Мийо Ковачич.

Рыбаки.

1972

В первой картине он помещает на ближнем плане справа распятого на дереве Иисуса и огромную сову, которая держит плат с отпечатавшимся на нем ликом Христа («Нерукотворный образ»). В небе над Распятием высветился фиолетовый крест. Под древом Распятия изображен не только традиционный череп Адама, но и черепа ветхозаветных праведников — один из них подписан именем Авеля. Режущую глаз неестественной цветовой гаммой сцену распятия отделяют от спокойного (вечного) дальнего, почти сюрреалистического пейзажа с безлюдной родной деревушкой художника натюрморт на столике и дорога, по которой волы неспешно тащат телегу с дровами. Управляющая ими крестьянка мирно дремлет на дровах, повернувшись спиной к Распятию с живым еще страдающим Иисусом, из тела которого хлещут потоки крови. Интересны рассуждения самого художника об этой картине: «Я распинаю Иисуса, как и описывается в Библии, но ставлю его там, где Он только и может стоять: там, где я живу, где живут мои родные и мои приятели. Для меня Иисус является человеком, который страдает вместе с нами и душевно, и телесно. Страдает крестьянин, страдает и Христос. То, что я пишу, не является точным религиозным пониманием Иисуса, человека и страданий человеческих, это связано с нашей повседневной жизнью. Это то, что происходит с любым человеком, когда он испытывает боль и страдание» (указ. ниже книга Томашевича, с. 56). Интересно, что дух картины, ее метафизический смысл, открывающийся современному зрителю, значительно глубже наивного, но предельно точного для крестьянского сознания авторского понимания.

Иван Веченай.

Иисус в Подравине

Иван Веченай.

Моисей и Красное море.

1973

Иван Веченай.

Петух.

1972

Моисей Веченая — это какой-то яростный пророк Апокалипсиса, не столько повелевающий кровавому Красному морю расступиться перед народом Израиля, которого и нет на картине, сколько возвещающий и прозревающий какую-то грандиозную кровавую катастрофу. Должен сказать, что мрачный апокалиптизм этой картины не характерен для творчества хорватских мастеров наивного искусства, как и для примитивистов в целом. Их художественные миры, как правило, пронизанные духом инобытийности, достаточно оптимистичны и наполнены радостными эсхатологическими ожиданиями. Полагаю, что их работы можно сейчас посмотреть и в Интернете, и настоятельно советую всем это сделать. Получите большое эстетическое наслаждение от многих из них. Здесь я привел наиболее интересных для нашей темы и сильных в художественном отношении мастеров. Однако их значительно больше, и у многих из них дух, близкий к сюрреальному, выражен художественно очень ярко. Наиболее значимые работы югославских примитивистов можно увидеть в хорошем воспроизведении хотя бы в достаточно старой монографии, привезенной мною когда-то из Югославии с одной из выставок этих мастеров: Tomashevich N. Naivni slikari Jugoslavije. Beograd, 1978.

378. В. Бычков

(22.10.15)

Очередной перерыв в писании вызван был нашим с Л. С. вчерашним посещением выставки Валентина Серова в Третьяковке. Большая ретроспектива к 150-летию со дня рождения. Выставку ждали, поэтому я, еще не отдышавшись от итальянских музеев и храмов, поспешил посетить и ее. Должен признаться, что, кажется, зря поспешил. Нужно было несколько выждать. После эстетического гурманства в пространствах бесчисленных шедевров ренессансного искусства наш Серов не произвел сегодня, увы, должного впечатления. Между тем я с юности люблю этого художника как прекрасного живописца, активно способствовавшего наряду с Коровиным и некоторыми другими мастерами того времени существенному раскрепощению цвета и света в нашей живописи. Сейчас вдруг почему-то на первый план в моем восприятии выплыли негативные аспекты данной ретроспективы и творчества самого Серова. Как-то неприятно поразило обилие посредственных портретов власть предержащих того времени, начиная с наших батюшек-царей и кончая множеством придворной знати и дам. И Серов писал их с юности, практически с 22-летнего возраста, когда он создал свою главную работу «Девочку с персиками», сразу стал известен и каким-то образом оказался при дворе. Поражает внутренняя пустота большинства из этих портретов, которую художнику не удается сгладить даже иногда очень хорошей живописной проработкой роскошных одежд и интерьеров. Раньше в таком обилии заказные портреты не экспонировались на выставках Серова, и это было мудрым решением устроителей.

Правда, сегодня в художественной стороне живописи мало кто смыслит, поэтому (хотя и не только, конечно) очередь на выставку стоит огромная. Все-таки один из знаменитых наших живописцев. Мы пришли с утра и прошли спокойно, а уже к часу дня хвост очереди вытянулся длиннее, чем неделю назад подобный у Уффици. Это свидетельствует прежде всего о голоде в России на хорошее искусство. Последний год был особенно скудным на какие-либо значительные выставки.

Конечно, на выставке немало и прекрасных работ, в том числе и портретов, но все это хорошо известные, практически хрестоматийные произведения из постоянных экспозиций Третьяковки и Русского музея. Между тем и в них сегодня кое-что не удовлетворяет меня. В частности, нарочитая незавершенность некоторых вещей и излишняя пастозность, сейчас несколько уже режущая глаз. В юности мы воспринимали эти приемы как новаторские в русской живописи (они таковыми и являлись в свое время) и однозначно позитивные. Однако сегодня я вижу, что Серов нередко использует их как модный по тому времени инвариант, далеко не всегда убедительный сточки зрения организации той или иной картины в целом. Иногда нарочитая незавершенность и чрезмерная пастозность выглядят просто как небрежность. В частности, белый рукав рубашки на известном портрете Константина Коровина (1891), выполненный небрежно набросанными крупными пастозными мазками, сейчас неприятно режет мне глаз. Вероятно, моя оптика еще не перестроилась после ренессансных шедевров, и надо было идти на выставку Серова через месяц. Придется пойти еще раз где-нибудь в декабре. Удастся ли преодолеть некоторую неожиданную неприязнь к ряду работ, возникшую сейчас, не могу знать. Он, без сомнения, большой мастер, но, увы, кажется, тем не менее, далеко не дотягивает в художественности до старых мастеров. Между тем внимательное изучение выставки показывает, что почти все свои живописные приемы он блестяще продемонстрировал уже в «Девочке с персиками». Дальше шла только разработка и модификация их в разных направлениях, но что-то принципиально новое он показал только в конце жизни в некоторых живописных работах и в крупной графике («Похищение Европы», «Ида Рубинштейн») под влиянием Матисса и других французских современников.

Между тем я хотел бы все-таки завершить это, надеюсь, последнее письмо о духе сюрреализма еще одним и крайне показательным примером. Обойти его в этой теме никак нельзя. Я имею в виду творчество Константина Худякова, о котором писал уже в нашем «Триалоге» по иному поводу (см. письмо № 168 1-го тома, стр. 819–823; там же и ряд иллюстраций; см. также множество иллюстраций в монографии: Константин Худяков. Искусство высокого разрешения. М., 2010), но в принципе близкому к сегодняшней теме. Там он интересовал меня как один из главных и наиболее ярких и сильных выразителей того неопределенного ИНОГО, которое идет на смену Культуре. И это ИНОЕ так или иначе свелось фактически к разговору о духе мрачноватого апокалиптизма, которым пронизано все творчество этого художника. Начинал он фактически как сюрреалист, продолжатель традиций того же Дали, только уже в иной манере и тональности. Можно назвать хотя бы только его известный триптих «Интервью по поводу вечности» (1984) и ряд других работ, которые в 80-е годы выставлялись в независимой галерее современного искусства «М'АРС». Он сам был одним из ее организаторов, всю жизнь связан с ней, хотя теперь это Центр современного искусства М'АРС, который бессменно возглавляет сегодня уже академик Российской академии художеств Худяков. Там постоянно выставляются и его последние работы уже новейшего дигитального периода творчества.

Валентин Серов.

Девочка с персиками.

Портрет B. C. Мамонтовой.

1887.

ГТГ. Москва

Валентин Серов.

Портрет танцовщицы Иды Рубинштейн.

1910.

Государственный Русский музей.

Санкт-Петербург

Именно этот период, который я назвал бы дигитальным сюрреализмом, и является, на мой взгляд, логическим завершением темы духа сюрреализма в искусстве. Существенно, что Худяков, понимая ненадежность электронных носителей, с которыми он постоянно работает в этом столетии, переводит все свои основные работы, которые в той или иной мере еще могут претендовать на название двумерной картины, на холст. При этом у него уже много и чисто виртуальных объемных подвижных, иногда интерактивных произведений, которые никак не могут быть переведены на материальную плоскость. Для нас существенно, что он перенес дух сюрреализма из плоскостной материально данной картины в виртуальную реальность. Сохраняется ли этот дух там — вопрос для меня пока остается открытым, но во многих его материализованных, то есть в конечном счете переведенных на холст дигитальных проектах, начиная с «Предстояния/Деисиса» (2004) (о нем я кратко писал в Апокалипсисе, кн. 2, с. 100–102), этот дух очевиден, хотя и имеет иную окраску, чем у классических сюрреалистов.

Здесь я хотел было сослаться на свой указанный текст из первого тома «Триалога» и написать что-то в его продолжение. Однако, исходя из того, что это письмо уже, вероятно, не только идет к вам, дорогие коллеги, знакомые с моим текстом, да и «Триалог-первый» у вас всегда под рукой, а мы готовим к публикации второй том в качестве совершенно самостоятельной книги, и ее потенциальные читатели вряд ли быстро смогут отыскать первый том, ставший библиографической редкостью, я хочу процитировать фрагменты того старого текста, за что и прошу снисхождения у моих соавторов. Дело в том, что там все было сказано достаточно точно, и пересказывать это своими словами в новом контексте вряд ли имеет смысл. Итак, пять лет назад я писал, размышляя о выставке Худякова 2010 года:

В чем я вижу ИНОЕ?

Еще одно примечание все-таки о тематике. Оно имеет прямое отношение к ИНОМУ. Центральное огромное полотно этой выставки называется «Апокалипсис. Ангел прилетел» (2010). И Ангел этот — огромное насекомое типа мухи или шершня с развернутыми на всю стену сетчатыми крыльями с замысловатым узором и огромными же зеркальными глазами, в которых отражается тот мир, куда он прилетел (именно виртуализированная Москва). Этот мир и изображен на всех остальных работах, представленных на выставке. Понятно, что мир виртуальный, но он же — и, конечно, образ мира будущего, мира стандартизованных клонов, роботов-андроидов, новых биотехнологически усовершенствованных сверхлюдей. В нем обитают два типа существ — то ли борются, то ли играют друг с другом — некие пластично-металлизированные манекены гуманоидов с признаками обоего пола, но по существу бесполые, и насекомоподобные монстрики и монстрищи из мушиной породы, соразмерные гуманоидам или их превышающие по размерам. И те и другие — типичные (я бы даже сказал — стандартные) продукты дигитально-компьютерной графики (нечто подобное мы нередко видим в западных фантастических фильмах об инопланетянах — вспомним одного из главных героев «Терминатора 2», который как бы «стекался» из бесформенной лужи расплавленного металла в металлическую обобщенно пластичную куклу-андроида).

Насекомоморфных Худяков ценит выше, чем гуманоидов. В его виртуальном мире они существа явно более высокого уровня развития, возможно даже божественного (Ангел с Всеотражающим Глазом из их породы). Структуры их сетчатых крыльев и глаз стали каким-то фрактальным инвариантом, визуально-дигитальным кирпичиком для сооружения всего виртуального мира. Они у истоков нового бытия, и черепа Новых Адама и Евы сплетены (как бы из проволоки) по типу плетения сетчатых каркасов крыльев мух или стрекоз, да и в форме имеют что-то от голов насекомых — какие-то выросты по сторонам скул и подбородка.

ИНОЕ, однако, не в этом.

Глубинный смысл «Апокалипсиса», нового Откровения от Худякова, заключается в том, что созданный им виртуальный мир как образ мира будущего внешне предельно эстетизирован. Это мир гламурно-глазированного эстетизма. Мир, яркий, математически строго выверенный, предельно симметричный во всех измерениях, безукоризненной структуры, кажется, оптимально функциональный, идеально пластичный, созданный с большой долей фантазии и выдумки, и внутренне абсолютно пустой.

Духовная, душевная, эмоциональная, даже телесная ПУСТОТА просто кричит из этой до тошноты гламурной цифры. Здесь визуализация красоты математики доведена до предела, и, оказывается, она есть визуальное выражение Пустоты, метафизической Пустоты // у сюрреалистов я видел совсем иную Пустоту, обладающую мощным креативным потенциалом. — Примечание В. Б. 22.10.15 // и абсолютного космического холода. За прекрасными дигитальными кожухами виртуального мира нет ничего: ни Духа, ни души, ни материи, ни человека уж тем более. Весь этот мир — абсолютный Симулякр. Его квинтэссенция. Абсолютная, гламурная Симуляция реальности. Вдруг открылось: за столь почитаемой ныне Цифрой — Пустота. Это действительно ИНОЕ.

Нормальному человеку хочется отсюда бежать сломя голову к Левитану //в то время в Третьяковке была открыта прекрасная ретроспективная выставка этого мастера. — В. Б. 22.10.15. //, упасть перед любым его пейзажем и радостно воскликнуть: «Слава Богу! Ты есть! И всё есть!»

В свое время я именно так, как пустоту, охарактеризовал русское искусство второй половины столетия (см.: Апокалипсис, книга 2, стр. 102–103) во многом под впечатлением и от «Деисиса» Худякова. Теперь, однако, он дал более масштабную футурологическую картину и искусства будущего (в виртуальной реальности), и самой жизни будущего (теперь уже нынешнего) века. И попал в точку.

Мы с Н. Б. последние годы как-то увлеклись перспективами открывающейся виртуалистики и не очень акцентируем внимание вот на этой ее стороне. ИНОГО как метафизической Пустоты. А ведь именно с ней столкнется (и уже сталкивается) человек в ярком гламурном виртуальном мире. Это очевидно.

И Худяков выливает здесь на нас хороший ушат холодной воды из своего виртуального мира. Очнитесь, мыслители-и-и-и-и…

Понятно, что сегодня компьютерная техника позволяет одеть голеньких металлизованных гуманоидов Худякова и чисто человеческой кожей, и любой одежонкой от модных кутюрье, но от этого они не станут глубже, душевнее, эмоциональнее. Общая атмосфера, может быть, слегка замаскируется под жизнь человеческую, но суть-то останется той же. Сейчас же по контрасту с нестерпимым гламуром (глаз просто изнемогает от приторной красивости математически выверенных форм и конструкций) абсолютных форм пустота виртуального мира, самих этих форм просто ужасает. При всей их идеальности они совершенно безжизненны, бездушны, бездуховны. Да и бесплотны еще.

А человечество активно и реально (на путях биотехнологий, генной инженерии, сопряжения человека с компьютером, в частности) движется в этом направлении. Сегодня уже почти никто и не возражает против этого: Ну, что поделаешь — таков закон безжалостной игры… Будем клонироваться и генетически улучшаться в сверхчеловеков или виртуальных гуманоидов…

Кажется, именно для пущей наглядности этого Худяков дал серию «Основной инстинкт» (вспомним Шарон Стоун в одноименном фильме), в которой представил вереницу компьютеризированных женских тел, лишенных какого-либо эротизма, и даже сами моменты изображения полового оргазма гуманоидами («Финиш», 2008), в которых нет никакого намека на что-либо человеческое. Сравнивая этот «Финиш» с аналогичными сюжетами искусства Культуры, например, с храмами Кхаджурахо, можно констатировать: Грустное будущее ожидает и человека, и искусство, судя по пророчествам Константина Худякова. Это действительно: Финиш!

Константин Худяков.

Иоанн.

2010.

Собрание автора

Константин Худяков.

Апокалипсис. Ангел прилетел-2. Фрагмент панели.

2010.

Собрание автора

Полагаю, что из этого текста уже понятно, какой аспект духа сюрреализма, как апокалиптического духа ИНОГО, являет нам дигитальное творчество большого мастера своего дела Константина Худякова. И этот аспект, пожалуй, пострашнее всех тех, о которых я говорил в этих пяти текстах о духе сюрреализма, начиная с предчувствия его некоторыми старыми мастерами и кончая самими сюрреалистами и примитивистами. Там, несмотря на иногда почти пугающую своей инаковостью инобытийность, мы чаще всего все-таки ощущали и глубинные метафизические преобразования бытия эсхатологического, позитивно преображенческого космоантропного характера. У Худякова за предельно гламурной, сладкой красивостью со сверхчеловеческой точностью проработанных форм и фигур зияет Абсолютная пустота Небытия, во всяком случае, в человеческом понимании. В этом лишний раз убедила меня и его большая выставка в Академии художеств 2012 года, которую мы смотрели вместе с Н. Б. и пришли к единому мнению. Дух его работ не изменился, хотя компьютерная технология вроде бы еще более усовершенствовалась.

С пугающей очевидностью дух сюрреализма этого типа ощущается в работах Худякова на христианскую тематику: «Предстояние/Деисис» (2004), «Иоанн» (2007–2010), «Тайная вечеря» (2007–2008). Особенно показательна в этом плане последняя вещь. На длинном столе (220 см), покрытом какой-то плотной тканью, покоятся в завязанных целлофановых пакетах с водой (кажется, замерзшей, ибо стол за пакетами покрыт вроде бы льдом и инеем) тринадцать гипсовых масок. Сравнение этой работы с уже рассмотренными мною во втором письме о духе сюрреализма картинами Леонардо да Винчи и Сальвадора Дали на этот сюжет только усиливает апокалиптический дух метафизической пустоты, явленный нам творчеством Худякова в целом и его «Тайной вечерей» особенно.

Константин Худяков.

Апокалипсис. Фрагмент.

2010.

Собрание автора

Константин Худяков.

Рождение Легенды-2.

2010

Константин Худяков.

Тайная вечеря. Фрагмент.

2007–2008.

Собрание автора

На этом я, пожалуй, завершу мой цикл писем о духе сюрреализма, ибо трудно себе представить, куда здесь еще можно ехать дальше Худякова. Финиш!

Простите за нагнетание пустотного апокалиптизма, но ИНОЕ, к которому современное человечество радостно и бездумно устремляется на путях техногенного угара от Культуры, Худяков показал воочию и значительно сильнее, чем ваш покорный слуга мог сделать это вербально.

Дружески, В. Б.

(26.10.15)

P. S. Закончив пятое письмо разговором о Худякове, я ощущаю, тем не менее, какую-то незавершенность темы. И здесь перед глазами всплывает «Герника» (1937) Пикассо. Ну, конечно, в этом грандиозном полотне и всей огромной тематике целого ряда картин и эскизов, связанных с ним (в 2006 году им была посвящена большая выставка в Мадриде, которую мне удалось хорошо изучить) и с военной проблематикой в целом, дух апокалиптизма звучит мощно и устрашающе. Как же я забыл об этом? Да нет, не забыл. Просто вспомнил тогда, когда и надо было вспомнить: именно сейчас, проследив дух сюрреализма в разных его ипостасях в истории искусства до дигитальной модификации. «Герника» ставит передо мной, пожалуй, последний вопрос, связанный с главной темой этих писем: а отличается ли дух сюрреализма в искусстве как являющий чуткому реципиенту те или иные аспекты апокалиптизма и его возможных инобытийных последствий от апокалиптизма пост-культурного ИНОГО, явленного нам дигитальным искусством Худякова (а он, я думаю, здесь первый, но не единственный — за ним уже видится легион пока более мелких последователей и подражателей в современных арт-практиках)?

Пабло Пикассо.

Герника. 1937.

Прадо. Мадрид.

Экспонируется в Национальном Центре искусства королевы Софии.

Мадрид

И «Герника», не являющаяся по существу сюрреалистическим произведением, но явно дышащая духом апокалиптизма в его катастрофическом и очень близком к обыденному человеческому пониманию христианского Апокалипсиса облике, помогает ответить на этот вопрос. Отличие принципиальное и качественное. Дух сюрреализма, о котором я говорил на протяжении всех пяти писем, прослеженный от живописи старых мастеров до сюрреалистов и примитивистов, — это в целом дух христианского Апокалипсиса в разных его аспектах и веяниях. И главное в нем — метафизическая глубина и духовный смысл, неразрывно связанный с грядущим будущим человека и человечества в целом. Даже у Де Кирико и во многих работах Дали, где человека почти нет на полотнах, ощущается явная ориентация на чисто человеческое непосредственное переживание вершащихся или грядущих космоантропных событий и метаморфоз. Исключение здесь среди сюрреалистов составляет, пожалуй, только Ив Танги. Его апокалиптизм не имеет ничего общего с христианским Апокалипсисом, но, тем не менее, непонятно как все-таки вполне вписывается в пространство Культуры. Он, как и некоторые работы того же Дали, уже намекает на то, что реализовал Худяков, но еще очень далек от этого.

А вот худяковский апокалиптизм не имеет никакого отношения к христианскому Апокалипсису и к Культуре в целом, хотя сам Худяков позиционирует себя христианином и вроде бы пытается как-то опираться на христианскую традицию, используя заимствованные из нее понятия и даже образы, в том числе и образ Христа. Это именно посткультурный апокалиптизм ИНОГО как принципиально бездуховного, безлюдного космоса, в котором нет ничего кроме абсолютной пустоты. Возможно, к этому апокалиптизму Нирваны стремятся буддисты? Здесь я ничего не могу сказать, но то, что эта, явленная в апокалиптизме Худякова пустота ужасает человека Культуры, — очевидно.

Эти заключительные разъяснения меня побудило дать именно воспоминание о «Гернике» Пикассо и других его пугающих работах, в которых апокалиптизм явлен, тем не менее, «с человеческим лицом», хотя и искаженным нечеловеческими муками. А вот в огромных полотнах Худякова, и особенно в его виртуальных объектах, ничего человеческого нет. Это при том, что на них и в них нередко встречаются и человеческие фигуры (даже фотографии) и лица, и человеческие маски, и человекоподобные идеализированные манекены, но никакого отношению к человеку, его чувствам, его миру и тем более к его духу все это не имеет. Мы не воспринимаем персонажи Худякова как людей, а его мир — как мир, имеющий хоть какое-то отношение к человеку, даже к его апокалитическому будущему. Человеком в его Пустоте не «пахнет». И кажется, в этом направлении сегодня движется все дигитальное искусство, не достигая пока столь впечатляющих масштабов, как деяния русского академика художеств.

Ваш В. Б.

379. В. Бычков

(03.04.16)

Дорогие друзья,

Как вы знаете нашему коллеге и часто оппоненту «с того берега» в феврале исполнилось 50 лет. А в марте он сделал себе прекрасный подарок — вышел в свет очередной том его перевода «Парижских лекций» Дунса Скота в двух книгах. До этого было опубликовано два больших тома, первый из которых перевел наставник Олега и старейший францисканский ученый из их университета Алан Волтер, а Олег готовил его к печати, а второй уже после смерти Волтера переводил Олег, используя некоторые наработки Волтера. Данный же том уже полностью перевел Олег. Так что это замечательный подарок к 50-летию.

О. В. Бычков

с изданным двухтомником «Парижских лекций» Дунса Скота

Не замедлила и реакция руководства Университета. Президент прислала Олегу теплое поздравление и благодарность.

Именно поэтому я как отец все-таки решил поделиться этим и с вами, моими друзьями. Направляю перевод письма, выполненный Л. С., а вслед за ним (вот ведь не удержался!) и наше поздравление Олегу с 50-летием, отправленное ему 7 февраля. Возможно, теперь будет уместно познакомить и вас с ним.

Не обессудьте, друзья. Чем еще отцу гордиться, как не сыном.

Дружески, В. Б.

Письмо Президента университета св. Бонавентуры (Нью-Йорк) О. В. Бычкову по случаю выхода в свет очередного тома Дунса Скота

ПИСЬМО ПРЕЗИДЕНТА УНИВЕРСИТЕТА СВ. БОНАВЕНТУРЫ ОЛЕГУ

30 Марта 2016 г.

Дорогой Олег,

позвольте мне поздравить Вас по поводу завершения двух томов «Конспекта Парижских лекций Дунса Скота, Книга 4».

Как только Отец Давид доставил книгу и я увидела название двухтомника, на меня нахлынули воспоминания о Вашей работе с Аланом Волтером на ранних этапах проекта и о начале этого долгого самоотверженного труда, увенчавшегося значительным вкладом в исследование средневековой философской традиции.

Алан, как Вы помните, нуждался в существенном поощрении на пути к публикации этого труда, и Ваша неоценимая помощь позволила значительной части этого последнего труда его жизни увидеть свет.

Ваш удивительно упорный труд теперь поднял этот проект на новый уровень свершения. Вся область Францисканских исследований теперь у Вас в благодарном долгу. Хотя я не знаю Трента Помплуна, я очень рада, что еще один коллега теперь участвует в работе Института. Пусть это сотрудничество будет долгим и плодотворным.

И надеюсь, что эта работа будет с должным вниманием отмечена в соответствующих журналах и рецензиях, которые бы вдохновили и других погрузиться в эти тексты, а также будет встречена с благодарностью и продолжит диалог между нашими коллегами по Францисканским исследованиям.

За Ваш Гераклов труд, исполненный с такой любовью, примите мою личную, профессиональную и президентскую благодарность.

Искренне Ваша, Маргарэт Карни Президент Университета св. Бонавентуры НАШЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ

07.02.16

Дорогой Олег!

Прими наши самые добрые поздравления с первым серьезным юбилеем.

ПЯТЬДЕСЯТ! — это звучит гордо!

И ты можешь по праву гордиться своим юбилеем, как гордимся тобой мы, твои родители.

И собой немного тоже — ты ведь НАШ сын.

И мы дожили до этого знаменательного дня.

К своим пятидесяти ты достиг очень многого.

И в плане внешней карьеры, и благополучия семейного, и, главное, в пространствах внутреннего духовного роста и постоянного совершенствования.

Сегодня ты владеешь практически всем ценностно значимым объемом духовной культуры (высокой Культуры), которую человечество создало, сохранило и накопило за все время своего существования.

Знание всех основных древних и новых языков Культуры, включая и языки невербальные — языки основных искусств, — постоянное стремление к духовному и научному росту позволили тебе спокойно взойти на Олимп Культуры.

Ты свободно владеешь самыми новейшими достижениями философской мысли, последними знаниями из естественнонаучной области, хорошо ориентируешься в искусстве, любишь природу, и тебе открыт эстетический опыт.

Все это в комплексе и возводит тебя на олимпийскую высоту, с которой хорошо видно все человечество с древнейших времен до современности, но где ты мало найдешь коллег и друзей. Туда просто редко кто добирается. Воздух слишком разреженный, и не обретшим духовного дыхания путь к подобной высоте заказан. Они даже не догадываются, что этот Олимп существует. Однако именно там человек обретает ту полноту бытия, к которой предназначен изначально. Я рад, что ты здесь и что мы можем обняться на этой вершине.

Я не хочу перечислять здесь всех твоих достижений в очевидной для людей понимающих научно-педагогической сфере, которой ты отдаешь много сил и времени. Для этого требуется не одна страница, и тебе-то уж это более, чем кому-либо, в том числе и мне, известно.

Тем не менее, не могу с гордостью не сказать о том титаническом труде, который ты уже затратил и продолжаешь трудиться по переводу и изданию параллельных латино-английских текстов сочинений Дунса Скота. Это твой уникальный личный вклад в сокровищницу мировой Культуры.

И как бы твой отец ни констатировал ее конец и ни сокрушался по поводу современного техногенного варварства в рамках все уничтожающей и профанирующей пост-культуры, на духовном Олимпе об этом ничего не знают и продолжают трудиться над возведением башни Культуры. Ты — один из таких, мало кому сейчас понятных, трудников. Дай Бог тебе сил и долгих лет для работы в этом направлении.

В этих же рамках движется и вся твоя остальная научно-духовная деятельность: и твоя прекрасная монография, и многочисленные статьи, и участие (к сожалению, редкое) в нашем Триалоге, и твой еще один титанический подвиг по переводу на английский и высоконаучному изданию в одном из ведущих мировых издательств «Диалектики художественной формы» Лосева, которого мы с тобой с некоторыми оговорками хотели бы все-таки с гордостью считать своим Учителем, а себя его недостойными духовными учениками.

В том же ряду стоит и твое удивительное, неожиданное даже для меня, но вполне закономерное для человека подлинной Культуры, двумя ногами стоящего на Олимпе, увлечение санскритом и древнеиндийскими текстами. Вся подлинная Культура во многом пошла оттуда.

Дерзай, сыне! И новые духовные горизонты откроются тебе, о которых я мог только догадываться с юности, визуально пытаюсь отыскать их в своих поездках в Индию, но они исключительно духовные и открываются только редким знатокам санскрита.

Мы с мамой любим тебя, гордимся тобой и считаем главной заслугой своих жизней произведение на свет такой уникальной личности, как ты.

Сердечно поздравляем тебя с юбилеем, желаем доброго здоровья, семейного счастья и благополучия, духовного возрастания и постоянного пребывания в духовно-эстетическом контакте с Универсумом. Мы, человеки, лучшая часть его в этом земном мире, и контакт с ним существенно обогащает нас, доставляет ощущение полноты и неповторимости Жизни в ее духовно-мистическом и телесно воплощенном аспектах.

Коллеги по Триалогу также присоединяются к нашим поздравлениям.

Так держать, сыне!

Твои родители, они же — друзья и почитатели

Дорогие писатели-читатели!

Я уже достаточно давно закрыла последнюю страницу нового романа Мишеля Уэльбека «Покорность», но только теперь собралась написать о нем несколько строк. Эта антиутопия сразу вызвала общественный резонанс, учитывая, что книга поступила в продажу в день убийства исламскими террористами журналистов «Шарли Эбдо», посвятившего очередной номер ее выходу в свет.

Обложка книги:

Мишель Уэльбек. Покорность.

М.: Corpus, 2015

Как и положено в антиутопиях, действие перенесено в будущее, правда, недалекое — в 2022 год, когда Президентом Франции становится мусульманин Мохаммед Бен Аббес, и западная демократия незамедлительно терпит крах. Это своего рода новый «Закат Европы»: «западная цивилизация на наших глазах завершает свое существование», — устами своего героя констатирует автор. Вся интрига разворачивается вокруг того, что предшествует избранию Бен Аббеса и его последствиям. Переплетаются несколько линий. Первая связана с главным героем романа филологом Франсуа, профессором Парижского университета, специалистом по Гюисмансу (размышления о жизненном и творческом пути этого французского декадента, проходящие пунктиром через весь текст, как вы понимаете, не могли меня не заинтересовать). Образ Франсуа, по сути, повторяет многие черты, присущие центральным персонажам практически всех прежних произведений Уэльбека. Это еще одна «элементарная частица», стойко приверженная, несмотря на новый контекст, модели поведения экзистенциалистского героя типа Патриса Мерсо из «Постороннего» Камю. Ему так же присуще скорбное бесчувствие (он вообще никак не реагирует на смерть родителей), он безнадежно одинок, вял, апатичен, депрессивен, давно утратил творческую энергию да и вообще волю к жизни, которая кажется ему бессмысленной, тоскливой, унылой, пресной и монотонной, и от этого его мутит, хочется умереть. Пожалуй, к нему самому применимо сравнение с угодившей в мазут птицей, все еще машущей крыльями, которое он дает одной из своих подружек. Единственное, что еще ненадолго может его развлечь, это хорошая домашняя еда (обычно же он питается суши и подогретыми в микроволновке полуфабрикатами) и секс. По его собственному признанию, чувство любви ему незнакомо («любовь мужчины — всего лишь благодарность за доставленное удовольствие»), он довольствуется случайными связями, описанными автором в духе полужесткого порно; к тому же Франсуа признается, что он отнюдь не эстет. Нет у него и друзей — пожалуй, единственный авторитетный для него заочный собеседник, друг и учитель жизни тот же Гюисманс. И вообще, этот интеллектуал не вписался в рамки общей системы, помешанной, по его словам, на деньгах и неумеренном потреблении. Все это не произвело на меня особого впечатления — обычное deja vu.

Вторая суперполитизированная сюжетная линия (сам автор определил жанр своей книги как политическую фантастику) тоже показалась мне скучноватой. Уэльбек посвятил немало страниц политическому прошлому и настоящему (2022 года!) Франции, многословному описанию «жалких остатков агонизирующей демократии» — деятельности социалистов, левоцентристов, гошистов, правоцентристов, крайне правых, Народного фронта во главе с Марин Ле Пен и т. п. И, конечно же, Мусульманского братства — партии Бен Аббеса.

Вот тут-то и начинается самое интересное. Поначалу у меня создалось впечатление, что герой Уэльбека — новый Рашид аль Гарун из «Персидских писем» Ш. Монтескье, и маска «постороннего» позволит ему нелицеприятно критиковать как Запад, так и Восток, как христианство, так и ислам. На протяжении почти всего романа-памфлета, проникнутого иронизмом и авторской самоиронией, так и происходит. Но на последних его страницах полузаснувшего читателя ждет неожиданный поворот сюжета. Франсуа, уволенному из Исламского университета Сорбонна и совершенно не переживающему по этому поводу (он будут получать весьма приличную пожизненную пенсию), новый ректор-мусульманин предлагает вернуться обратно. Убеленный сединами мэтр приглашает его на беседу в свой изысканный особняк, и герой поражен здесь всем — пятнадцатилетней младшей женой-красавицей, сорокалетней старшей женой — образцовой кулинаркой, изысканной трапезой, огромной библиотекой… А больше всего — вторящими его собственным мыслям разговорами о том, что при новом режиме всё гораздо лучше, чем раньше: акцент сделан на семейных ценностях (личная свобода не принесла герою счастья, обернувшись всего лишь постылой вседозволенностью); безработица резко сократилась в силу того, что женщины вернулись к домашнему очагу; в проблемных городских районах, населенных эмигрантами, новым властям удалось быстро навести порядок и т. д. и т. п. Ректор задумчиво сообщает нашему профессору о том, что на свою весьма высокую новую зарплату он сможет содержать по крайней мере трех жен… А ведь наш герой и раньше задумывался о преимуществах патриархата, признавая, что женщины, конечно, тоже люди, но при этом их главное предназначение — вносить долю экзотики в жизнь мужчины (автор художественного оформления русского перевода «Покорности» А. Бондаренко весьма уместно поместил на обложке Мону Лизу в парандже; после шуток Дюшана и Дали, пририсовавших ей усы, такой ход уже не шокирует, а вот содержанию книги вполне соответствует). И Франсуа уже внутренне готов дать согласие, принять ислам и его идеи покорности — женщины мужчине, мужчины — Аллаху, всех — господствующему миропорядку. Нужно заметить, что и прежде герою не были чужды упования на религиозный опыт — по примеру Гюисманса, он даже провел несколько дней в гостевой комнате аббатства Лигюже, где тот обратился в католицизм, но и здесь почувствовал только уныние и скуку. Пассионарность ислама же, в отличие от «усталого» христианства, вызывает у него больший энтузиазм. На последних страницах книги Франсуа связывает с ним шанс начать другую, совершенно новую жизнь и, возможно, познать любовь (вспомним тот же лейтмотив в романе Уэльбека «Возможность острова»). «И я не о чем не пожалею» — так завершается повествование. Да уж, не зря Мириам, наиболее привлекательная для Франсуа из его многочисленных партнерш, сказала о нем: «Ты ходячий парадокс».

Такой финал-перевертыш по странной аналогии напомнил мне недавний телесериал «Родина» режиссера Павла Лунгина, проникнутый идеей вселенской опасности, но и магнетической силы ислама: его герой, заслуженный русский боевой офицер (его играет харизматичный Владимир Машков), познавший все ужасы истязаний в афганском плену, в конце концов ставший мусульманином и поклявшийся своим новым хозяевам совершить террористический акт не больше не меньше, как в мавзолее, где в силу обстоятельств соберется все руководство страны, и лишь по случайности не приведший в действие свой пояс шахида (оцените саспенс!), все же в конце концов (и именно во имя семейных ценностей) отказывается от своего замысла и возвращается к нормальный жизни. А еще раньше теме исламизации молодых русских «афганцев» посвятил свой фильм «Мусульманин» Владимир Хотиненко.

Трактуя тему исламского фактора с разных сторон, эти произведения-предупреждения звучат сегодня как нельзя более актуально, особенно в свете последних событий. И выглядели бы они, быть может, гораздо более убедительно, если бы не их явные художественные просчеты, во многом снижающие градус алармизма. Правда, в тексте Уэльбека есть косвенное самооправдание автора по поводу далекого от литературной изысканности стиля его письма, при котором «читать скучновато, но бросать не хочется»: главным для книги он считает отнюдь не художественность, но присутствие в ней автора, его презентность, подчеркнутое личностное начало — тогда она и запомнится. Весьма откровенное признание, и вполне пост-культурное.

Жду продолжения наших бесед. Н. М.

381. В. Бычков

(07.04.16)

Дорогая Надежда Борисовна,

почти параллельно с Вами я тоже прочитал новый роман (скорее, небольшую повестушку) Уэльбека, на благо он только что появился и по-русски, а на его обложке прямо на той самой завлекательной картинке Моны Лизы в глухой парандже белым по черному прописана двусмысленная (учитывая жанр журнала) реклама из упомянутого Вами «Charlie Hebdo»: «Еще один шедевр Уэльбека. Еще один потрясающий роман». Естественно, я возжелал потрястись. Увы, ни в каком смысле не потрясся. Скучно и вяло написанная историйка заурядного предельно бездуховного постчеловека, из бесчисленного ряда подобных героев других более ярких романов этого умного автора; о некоторых из них мы беседовали и на страницах «Триалога». Сейчас хорошо ощущается, что он исписался и сказать по крупному счету ему нечего. Отсюда и художественный язык захирел.

Тема исламизации западного общества, конечно, сегодня не только актуальна, но и стала реальностью за те пару лет, которые Уэльбек, возможно, потратил на написание и издание этой книжечки. Западу от этой перспективы уже никуда не деться, а Россия пока находится в глубоком раздумье на распутье, как и при князе Владимире: какую конфессиональную ориентацию выбрать в качестве камуфляжа глобальной бездуховности, давно накрывшей все обуржуазившееся и техногенно разжиревшее человечество. На всякий случай мы и православие возрождаем, и ислам активно финансируем, да и китайцев втягиваем в свою орбиту и на свою территорию… Глядишь, где-то да не прогадаем с адекватностью пристойного савана для Культуры.

Книга Уэльбека интересна, по-моему, не столько уж очень простеньким сюжетом, сколько именно позицией самого автора, той презентностью, которую Вы отмечаете в конце Вашего письма и которую педалирует сам все еще именитый маэстро. Роман написан не только предельно политкорректно относительно ислама и власти почти гениального мусульманского правителя во Франции, вроде бы мечтающего возродить былую Римскую империю на исламской основе (Римский халифат), но и как-то даже подобострастно. Покорность исламу и исламским ценностям в нем не просто проартикулирована словесно, хотя и с некоторой долей иронии, вероятно, чтобы потрафить на всякий случай и местным националистам среди интеллектуалов, но и рефреном звучит на всех глубинных содержательных уровнях произведения. Да, это позиция самого нынешнего Уэльбека. Написав целый ряд неплохих книг об уже очевидном факте заката и разложения Европы и христианских ценностей (не зря он время от времени с одобрением отзывается о «старой суке» Ницше, вытащившем в популярной форме на божий свет все слабости христианства), Уэльбек, по-моему, сам вслед за Геноном и рядом других западных интеллектуалов вдруг «прозрел» и начал усматривать подлинные жизненные ценности в исламе.

При этом свою поверхностную критику христианства он облекает в ироническую форму, а апологию ислама в эстетическую, с одной стороны, и в упрощенно семейно-бытовую (с элементом легализации сексуальной любви к девочкам) — с другой, о чем Вы и пишете.

Вот пара показательных фрагментов его «доказательств»:

Герой романа: «Я сам чувствовал, что с годами Ницше становится мне ближе, видимо, это неизбежно, когда возникают проблемы с сантехникой. И Элохим, возвышенный повелитель созвездий, стал мне гораздо интереснее своего бесцветного отпрыска. Иисус слишком любил людей, вот в чем проблема; и тот факт, что ради них он позволил распять себя на кресте, свидетельствует как минимум о недостатке вкуса, как сказала бы все та же старая сука».

Ректор университета, убеждающий героя романа принять ислам: «…ислам приемлет мир, приемлет во всей его полноте, приемлет мир таким, как он есть, как сказал бы Ницше. <…> В сущности, что такое Коран, как не колоссальная мистическая хвалебная ода? Хвала Создателю и покорность его законам. <…> Все же ислам — единственная религия, запрещающая использовать перевод в богослужении, ибо Коран состоит целиком из тактов, рифм, рефренов и созвучий. В основе его лежит глубинный принцип поэзии, единство звучания и смысла, позволяющее выразить мир».

Последний аргумент для эстетика звучит крайне убедительно, но чтобы его проверить, надо в совершенстве владеть арабским, которого не знает подавляющее большинство коренных европейцев. Современная же реальность, как европейского, так и мусульманского миров, как мы видим, крайне далека от описанной в романе утопической картинки. Да и утопия-то эта примитивно маскулинного типа, ориентированная на возрождение дремучего средневекового восточного патриархата с сонмом покорных жен, ублажающих все чувственные прихоти самца-самодура, как правило. Изверившаяся во всем и истаскавшаяся мужская половина западных интеллектуалов, вероятно, теперь мечтает только об этом. А вот об эстетической сути Корана в книге сказано, по-моему, так, для красного словца, ибо герой ее бравирует тем, что эстетический опыт совершенно чужд ему, как, собственно, и религиозный. Тогда зачем, спрашивается, автор связал его с эстетствующим и духовно взыскующим католической религиозности писателем конца XIX в.?

Тем не менее книга — конечно, знаковое явление в современной культуре (посткультуре) Европы. И понятно, не тем конформизмом, который лежит в основе сюжета и характерен для большей части европейской интеллигенции последнего столетия, с покорностью принимавшей и сталинизм, и гитлеризм, и теперь вот готовой принять и какой-то искусственный, придуманный автором ислам, существенно отличающийся от подлинного ислама за возможность иметь трех молоденьких жен и хорошее домашнее питание, но совсем, как мне кажется, иным. Все острее ощущая глобальный кризис Культуры (все-таки думаю, совсем не случайно Уэльбек проводит через весь роман бредущего к католицизму эстетствующего декадента Гюисманса в качестве единственного как бы духовного друга и оппонента своего героя), современная интеллигенция, когда-то составлявшая главную креативную часть Культуры, начинает прозревать причину этого кризиса в глобальном безверии. А так как вроде бы хорошо знакомое родное христианство давно в пух и прах раскритиковано всеми, кому не лень, то и тянутся в поисках опоры для веры к еще незнакомым (а поэтому вроде бы и близким к истине) восточным религиям, прежде всего к ближайшей, уже живущей здесь, дома, в Европе — к исламу.

Если отвлечься от книги, то это — примитивное и бесплодное нео-неофитство. К сожалению, все главные мировые религии уже давно утратили свою актуальность для креативной части человечества, и вряд ли искусственная реанимация и модернизация какой-либо из них может его спасти. Да и Уэльбек сам в эту версию не очень-то верит, ограничивая мечты своего героя об исламском рае приличной зарплатой и спокойной семейной жизнью с тремя молодыми женами из студенток и прекрасно приготовленной этими же женами восточной едой. Вряд ли вот только современных французских студенток, да и вообще европейских женщин такой идеальный рай порадует, но автор исламской утопии обходит этот вопрос стороной. Для него молодая женщина лишь уникальное создание «с тремя дырками» для удовлетворения всяческих сексуальных прихотей мужчины, а слегка поблекшая — просто безобразное скопление увядающей плоти.

Между тем, как это ни парадоксально, книга Уэльбека и размышления о ней неплохо вписываются в пространство Разговора о духе сюрреализма. Нет, это, конечно, не сюрреалистический роман, а даже почти традиционно реалистический, но это такой реализм, который заставляет все-таки, как ни странно, вспомнить и об инобытии и задуматься. И за это спасибо Уэльбеку.

На сем хочу откланяться и поблагодарить Вас за импульс к этим размышлизмам.

Ваш В. Б.

Дорогая Надежда Борисовна,

чтение новой книги Уэльбека побудило меня снять с полки томик Гюисманса и немного полистать его. В свое время этот автор своим излишне акцентированным эстетством, выросшим на базе махрового натурализма, как-то не произвел на меня особого впечатления, как и другие приверженцы эстетства конца XIX в. вроде Оскара Уайльда и других англичан. Правда, Бёрдсли был всегда в этом ряду для меня исключением. Его графика остается выше всяких похвал. Однако профессиональные разговоры последних лет о символизме в рамках «Триалога» уже давно нацеливали нас с Вами (мы об этом не раз говорили) на более внимательное прочтение Гюисманса. Да вот, руки все не доходили. Прогулка Уэльбека по всей своей книге под ручку с ним все-таки сделала свое позитивное дело.

Открыв «Наоборот», я почти сразу же натолкнулся на когда-то отмеченное, но совершенно забытое многостраничное и предельно эстетское описание Гюисмансом от имени своего героя Дез Эссента двух работ (маслом и акварелью) на сюжет «Саломеи» Гюстава Моро. Как Вы помните, в нашем Разговоре длиною в год[92] я тоже достаточно подробно (не настолько, конечно, как Гюисманс) проанализировал эту картину. И сравнивая эти два описания сейчас, я вдруг подумал, что неплохо было бы вообще как-то поговорить нам с Вами на тему эстетства, или эстетизма, в ауре которого творили все символисты. Попытаться определить его место в пространстве эстетического опыта, которым мы много занимаемся последние годы.

Для начала я хотел бы привести эти два текста, начать размышлять о них и таким образом попытаться втянуть и Вас в этот разговор. Возможно, эта тема даст нам основания для нового прочтения текстов Гюисманса, да и других чистых эстетов того времени.

В нашем диалоге речь зашла об изображении чуда как одного из факторов духа символизма.

«Н. М.: Вот, например, то самое „Явление“ (или „Видение“) Постава Моро (1874–1876). Интересная вещь. И дух символизма, вероятно, во многом определяется здесь уже самим фактом чуда — явления (видения) отрубленной головы Иоанна Крестителя Саломее.

В. Б.: Отчасти, да. Но только отчасти. Чудо можно изобразить и очень реалистично. В нем самом по себе вроде бы и нет никакого символизма. Во всяком случае, художественного. Оно — свидетельство онтологического уровня о метафизическом мире. Тоже своего рода символ, но религиозный, а не художественный. Чтобы чудо вошло в сферу нашего эстетического опыта, оно должно быть особым образом выражено, именно художественно выражено. И выражено оно может быть, подчеркну еще раз, по-разному. У Моро, по-моему, дано именно явление метафизического мира в мире чувственно воспринимаемом, в том, который обыденное сознание считает реальным. В иконе оно выражается совсем по-иному и тоже художественно. Еще один тип выражения чуда — в классицизме и т. д. Между тем, как Вы заметили и по этой книге (речь идет об альбоме о символизме, в котором Н. Б. и В. В. рассматривают иллюстрацию картины Моро. — В. В.), сюжет Саломеи активно привлекал символистов — и художников, и писателей, и театральных деятелей. Вспомним „Саломею“ Уайльда (1893 — подчеркиваю год, чтобы показать, что Моро не находился под его влиянием) и ее многочисленные постановки в начале прошлого века по всей Европе, включая Россию. И в живописи конца XIX — начала XX вв. очень много образов Саломеи. В том числе и символистских. Сразу на ум приходят известные работы Штука, Климта, Бёрдсли. Однако, пожалуй, только Моро уделил Саломее особое внимание. Он на протяжении ряда лет разрабатывал эту тему. Есть и его рисунки, и акварели, и масляные работы с ее образами, но полотно из музея Моро, несомненно, самое сильное в этом ряду. И наиболее символистское по духу.

Гюстав Моро.

Явление.

1874–1876.

Музей Гюстава Моро.

Париж

Если мы вспомним более ранние его работы, то увидим, что Моро шел по пути минимализации — устранения всех лишних деталей и аксессуаров, что ему, стороннику принципа „необходимого великолепия“, явно было нелегко. Тем не менее, он тяготел к своеобразному абстрагированию (вспомним цитату из него в прошлой беседе) от всего, мешающего выражению самого духа символизма. Уже нет ни Ирода, ни лишних персонажей, ни роскошных излишеств архитектуры дворца, ни великолепных одежд Саломеи — они сведены до минимума, — и, что особо интересно, нет даже ее знаменитой „татуировки“ (графического орнамента, наложенного на некоторых работах на ее тело). Остается одно — мощный энергетический разряд (молния!) внутренней дуэли Саломеи и Иоанна. Кстати, вспомним, что перед нами не иллюстрация евангельского текста о казни Иоанна. Это сугубо авторская интерпретация сюжета. (Вообще, Моро, кажется, все мифологические и библейские сюжеты художественно, и существенно, переосмысливал на свой лад — мифологизировал на основе древней мифологии.) В центре композиции в ослепительном золотом сиянии парит отрубленная, кровоточащая, но живая голова Иоанна, устремившего свой профетический взгляд не на практически обнаженную прекрасную танцовщицу, но куда-то за нее и сквозь нее, хотя и явился он ей. Навстречу ему летят страстный взгляд и властно указующий (протестующий, повелевающий?) жест Саломеи. Достаточно реалистично прописаны в этой картине только голова Иоанна, излучаемое ею сияние и фигура Саломеи. Они предметно материальны (!). Все остальное практически иллюзорно. Полутемный интерьер дворца только намечен золотистой графьей (прорисовкой пером по маслу). Полностью этим абстрагирован, лишен материальности. Все призрачно перед реальной и вечной дуэлью квинтэссенции (художественно данного символа) земной красоты, сопряженной с какой-то хтонической праархаической страстью, и духовно-аскетического начала бытия. Между тем это только внешне читаемая (вербализуемая) схема картины, объятая аурой духа символизма. Не она сама порождает этот дух, но именно художественное решение, над которым, как видно даже по нескольким ранее написанным работам и эскизам, Моро бился не один год.

Франц фон Штук.

Саломея.

1906.

Городская галерея Ленбаххаус.

Мюнхен

Не последнюю роль в создании этого духа играет и графически-орнаментальная проработка (прорисовка пером поверх живописи) всей картины. В данном случае она осталась только на архитектуре и аксессуарах интерьера, но в других работах проходит и по телу самой Саломеи (так называемая ее татуировка, как бы накладывая и на нее некую сеть абстрактно-магической призрачности. Реальна (и натуралистически реальна с потоками крови из шеи) и подлинно жива отрубленная голова Иоанна, хотя взор его витает уже в ином мире, а сияние неземного света что-то возвещает Саломее. Реальна и Саломея, в своей какой-то неземной экстатической страсти сосредоточенная на видении и красноречиво диалогизирующая с ним. Что видит она? И чего желает? В этом — тайна картины, и из этого и от этого — дух символизма в ней. Однако слова здесь бессильны. Хотя в отличие от многих других символистских работ в живописи, эта наиболее все-таки литературна, нарративна и поддается некоторым вербальным дискурсивным суждениям и описаниям».

Гюстав Моро.

«Татуированная Саломея».

1876. Фрагмент картины.

Музей Гюстава Моро.

Париж

У Гюисманса (роман «Наоборот» опубликован в 1884 г., т. е. десятилетие спустя после написания основных работ Моро на сюжет Саломеи) речь идет о других вариантах этой картины, якобы находящихся в доме его героя-эстета Дез Эссента. Тем не менее, я полагаю, что в сопоставлении наших описаний есть определенный смысл. Мне представляется, что Гюисманс начинает свой экфрасис с картины «Саломея, танцующая перед Иродом» (1876, частное собрание), хотя очевидно, что описывает ее, как и многие другие картины в этом романе, по памяти, так как репродукций тогда не было, да и фотографию этой картины он вряд ли имел перед собой. Поэтому в описании есть ряд мелкий несовпадений с картиной. Сразу хочу отметить, что приводимый здесь перевод даже интуитивно не представляется мне идеальным[93].

Гюстав Моро.

Саломея, танцующая перед Иродом.

1876. Фрагмент картины.

Частное собрание.

Лос-Анджелес

«Во дворце, похожем на базилику мусульманско-византийской архитектуры, возвышался трон, подобный главному престолу собора, под бесчисленными сводами, из которых коренастые колонны струились, как романские столбы, украшенные разноцветными камнями, выложенные мозаикой, инкрустированные ляпис-лазурью и сардониксом.

В центре скинии, возвышаясь на престоле, к которому вели полукруглые ступени, сидел Тетрарх Ирод, опершись руками на колени.

Лицо желтое, пергаментное, испещренное морщинами, истощенное годами; его длинная борода развевалась, как белое облако над звездами из драгоценных камней, которыми сияла надетая на нем златотканая одежда.

Вокруг этого изваяния неподвижного, застывшего в священной позе индусского бога курились благовония, разливающие облака дыма, сквозь которые, как фосфорические глаза животных, просвечивали огни камней, вставленных в стенки трона; дым поднялся и застыл под сводами, где смешался с голубой пылью ярких дневных лучей, падающих из купола.

В развращающем запахе благовоний, в разгоряченной атмосфере этой церкви Саломея с вытянутой левой рукой — жестом повеления, с согнутой правой рукой, держащей против лица большой лотос, медленно на носках подвигается под звуки цитры, струны которой перебирает женщина, сидящая на корточках.

С сосредоточенным, торжественным, почти священным лицом начинает она похотливый танец, который должен пробудить притупленные чувства старого Ирода; ее груди волнуются, и от трения крутящихся ожерелий соски их приподнимаются. На ее влажной коже сверкают алмазы, ее запястья, пояса, кольца сыплют искры; верх ее праздничной одежды, обшитой жемчугом, затканной серебряными разводами, украшенной золотой битью — панцирь из драгоценностей, на котором каждое звено из камня горит, скрещивает огненные змеи, шевелится на матовом теле, на коже, цвета чайной розы, как великолепное насекомое, с ослепительными крылышками, златоцветными точками, голубовато-стальным и зеленым, цветом павлина.

С устремленными в одну точку глазами, подобно сомнамбуле, она не видит ни трепещущего Тетрарха, ни следящей за ней матери, жестокой Иродиады, ни гермафродита, быть может, евнуха, стоящего с саблей в руке у подножия трона, страшную фигуру, закутавшую свою грудь скопца, которая висит, как желвак, под туникой с оранжевыми полосами. <…>

…ни св. Матфей, ни св. Марк, ни св. Лука, ни другие евангелисты не проникали в исступленные чары, в настоящую порочность танцовщицы. Она оставалась невыясненной, исчезла таинственная и замирающая в далеком тумане веков; неуловимая для положительных и слишком наивных умов, понятная только пошатнувшимся мозгам, утонченным, сделавшимся от невроза как бы духовидцами; непокорная живописцам тела, Рубенсу, преобразившему ее в фландрскую лавочницу, непостижимая для всех писателей, никогда не бывших в состоянии передать беспокойного возбуждения танцовщицы, утонченного величия убийцы.

В произведении Постава Моро, написанном на основании всех данных Нового Завета, Дез Эссент видел, наконец, воплотившуюся Саломею, сверхчеловеческую и чудесную, о которой он мечтал. Она не была уже только лицедейкой и кривлякой, вырывающей у старика развращенными движениями своих боков крик желания и похоти, разбивающей несокрушимую волю царя волнениями груди, сотрясениями живота и содроганием бедер; она стала в некотором роде символическим божеством нетленного Сладострастия, богиней бессмертной Истерии, проклятой Красотой, одержимой каталепсией, напрягающей ее тело и делающей твердыми ее мускулы — чудовищным животным, равнодушным, безответным, бесчувственным, отравляющим, как античная Елена, всех, кто к ней приближается, кто ее видит, до кого она дотрагивается.

Понятая таким образом она принадлежала к мировоззрению Древнего Востока; она не воскрешала больше библейских преданий, даже не могла уже быть уподобленной живому изображению Вавилона, царственной Апокалипсической Блуднице, наряженной, как она, в пурпур и драгоценности и, как она, нарумяненной и набеленной, потому что та не была брошена вещим могуществом, высшей силой в притягательную бездну разврата.

Казалось, впрочем, что живописец хотел закрепить свою волю — остаться вне веков, не обозначать точно происхождения, страны и эпохи; он поставил Саломею среди этого необыкновенного дворца, смешанного, но величественного стиля, одев ее в роскошные и химерические одежды, увенчав ее голову неизвестной диадемой в виде Финикийской башни, какую носила Саламбо, дав, наконец, ей в руки скипетр Исиды, священный цветок Египта и Индии — большой лотос.

Дез Эссент искал смысла этой эмблемы. Имел ли лотос фаллическое значение, приписываемое ему первобытными культами Индии; предвещал ли старому Ироду жертвоприношение девственницы, обмен крови, приношение дара, под непременным условием убийства; или изображал аллегорию плодородия, индусский миф о жизни — существование, находящееся в руках женщины, сорванное и смятое трепещущими руками мужчины, которого охватило безумие, которого позывы тела свели с ума.

Может быть также, что, вооружая свою загадочную богиню чтимым лотосом, живописец думал о танцовщице, о смертной женщине, об оскверненном сосуде, причине всех грехов и всех преступлений; может быть, вспомнил он образы Древнего Египта, погребальные церемониалы бальзамирования, когда химики и жрецы укладывают труп умершей на яшмовую скамью, вынимают у нее кривыми иглами мозг через ноздри, внутренности через прорез, сделанный в ее левом боку; затем прежде, чем золотить ей ногти и зубы, прежде, чем намазать ее горькой смолой и эссенцией, вводят ей в половые части, чтобы очистить их, целомудренные лепестки божественного цветка.

Как бы там ни было, неотразимое обаяние исходило от этого полотна. Но акварель под названием „Явление“ была, может быть, еще более тревожащей. Там дворец Ирода возвышался, как Альгамбра, на легких радужных колоннах из мавританских плиток, спаянных как бы серебряным бетоном и золотым цементом; арабески уходили косоугольниками из лазури и тянулись вдоль куполов, где на перламутровой мозаике стлались отблески радуги, сияние призмы.

Убийство совершилось; теперь палач стоял безучастный, опершись на рукоятку своего длинного меча, запятнанного кровью. Отрубленная голова святого была приподнята с блюда, поставленного на плиты, и он глядел, синеватый, с побледневшим, открытым ртом, с ярко-малиновой шеей, с которой капали слезы. Мозаика окружала лицо, от которого исходило сияние, сливаясь с лучами света, идущего от портиков, освещая страшную приподнятую голову, зажигая стеклянные зрачки, судорожно впившиеся в танцовщицу.

Жестом испуга Саломея отталкивает ужасающее видение, которое приковывает ее к месту, неподвижно, на носках; ее глаза расширяются, рука судорожно сжимает горло. Она почти голая; в разгаре танца покровы расстегнулись, парча упала; на ней надеты только золотые вещи, яркие минералы; нагрудник, как латы, сжимает ее стан, и как великолепная застежка, чудесная драгоценность сверкает в ложбине между грудей; ниже, на бедрах пояс охватывает ее, скрывает верхнюю часть ее ног, на которые спускается исполинская подвеска с целым водопадом карбункулов и изумрудов; наконец, на месте, оставшемся голым, между нагрудником и поясом, выступает живот, прорытый пупком, отверстие которого кажется печатью, выгравированной из оникса молочных тонов, с оттенком розовых ногтей.

Под пламенными лучами, исходящими от головы Предтечи, загораются все грани драгоценностей; камни оживляются, чертят женское тело огненными штрихами; впиваются ей в шею, в ноги, в руки, пламенными пятнами — алыми, как угли, фиолетовыми, как свет газа, синими, как пламя спирта, и белыми как лучи звезд. Страшная голова пламенеет, истекая кровью, оставляя темно-пурпуровые сгустки на конце бороды и волос. Видная только одной Саломее, она не угнетает своим мрачным взглядом ни Иродиаду, думающую о своей оконченной, наконец, ненависти, ни Тетрарха, который, наклонившись немного вперед, опершись руками на колени, еще задыхается, сведенный с ума этой женской наготой, пропитанной благовониями, умащенной бальзамами, дышащей фимиамом и миррой.

Так же, как старый царь, Дез Эссент оставался подавленным, уничтоженным, с головокружением перед этой танцовщицей, менее величественной, менее надменной, но более волнующей, чем Саломея на картине в масляных красках.

В бесчувственном и безжалостном изваянии, в невинном и опасном идоле, являлся эротизм, ужас человеческого бытия; большой лотос исчез, исчезла богиня; безобразный кошмар душил теперь фиглярку, опьяненную вихрем танца, куртизанку, окаменевшую и загипнотизированную ужасом.

Здесь она, действительно, была девой; она повиновалась своему темпераменту пламенной и жестокой женщины; она была более утонченной и дикой, более гнусной и изящной; сильнее будила притупленные чувства мужчины, увереннее околдовывала, покоряла его хотения своими чарами большого венерического цветка, распустившегося на преступном ложе, взращенного в нечестивой теплице.

Дез Эссент говорил, что никогда, ни в какую эпоху акварель не достигала такого блеска колорита; никогда бедные химические краски не обрызгивали бумагу блеском, подобным камням, отблесками, похожими на залитые солнечными лучами стекла, таким баснословно сказочным, таким ослепительным великолепием тканей и тел».

Гюисманс и я рассматриваем три разные работы Моро. Две из них — привлекшие мое внимание картина маслом из музея Моро и акварель из Лувра (1876), упомянутая Гюисмансом, — близки друг другу по содержанию. При этом описанная мною картина наиболее выразительна и минималистична в отношении деталей. Здесь уже нет блюда, стоящего на полу, над которым воспарила голова Иоанна, а второстепенные фигуры музыкантши, Ирода и Иродиады предельно затемнены и как бы смазаны, совершенно не привлекают внимание зрителя. Между тем цветок лотоса сохранен в правой руке Саломеи. Тело же мистериальной танцовщицы еще более обнажено по сравнению с акварелью. В картине господствует только подчеркнутая мною внутренняя символическая дуэль Саломеи и Головы.

Однако привел я здесь эти описания не для того, чтобы еще раз напомнить всем нам интереснейший период творчества крупнейшего символиста, а совсем по иной причине. Меня привлекло предельно эстетское, на мой взгляд, описание Гюисмансом двух работ Моро. Его любование всеми живописными тонкостями полотна и акварели и, главное, смысл его толкования этих картин, как своеобразного апофеоза предельного и символического в своем пределе, изощренного эротизма, чего я, грешный, вроде бы в них и не заметил. Заметил, конечно, но счел его отнюдь не главным. В этом отличие моего понимания от гюисмансовского, и в этом, я думаю, и коренится основное отличие эстетизма (эстетства) от подлинного эстетического опыта.

Если эстетический опыт, как в творчестве, так и в эстетическом восприятии, прежде всего ориентирован на выявление в произведении искусства сущностных, глубинных художественно данных смыслов, то эстетизм как бы скользит по поверхности, ориентируясь не столько на подлинную духовно наполненную красоту, сколько на красоту, данную в своем чувственно акцентированном облике. При этом я отнюдь не в оценочном и тем более никак не в негативном смысле говорю сейчас об эстетизме. Просто задумался о его месте в огромном пространстве эстетического опыта и вижу, что он занимает там вполне достойное место, но оно локализовано конкретными, именно утонченно чувственными его уровнями, я бы сказал даже воздушно-эфирными легко развеиваемыми уровнями эстетического опыта.

И конечно, эстетизм теснейшим образом связан с более или менее утонченным эротизмом. Не тем глубинным эросом бытия, который движет космоантропными процессами и творчеством великих мастеров кисти, но эросом легкой, часто фривольной игры эротического флирта аристократического общества. В этом его сила и его ограниченность. Хотя, хотя, хотя… Не все так однозначно.

Если обратиться к описанию образа Саломеи Гюисмансом, то при всем типично эстетском типе этого экфрасиса мы ощущаем в нем, за ним некую почти мистериальную мифологему о какой-то демонической бездне женской предельно чувственной эротики, сметающей в своем неистовом, вакхическом танце все и вся на своем пути. Саломея предстает здесь неистовой суккубой, соблазняющей тетрарха Ирода. Эстетизм активно работает у Гюисманса на своеобразный утонченный художественный символизм, приоткрывающий двери в сатанинские бездны, которым Гюисманс посвятит ряд своих следующих произведений.

Совершенно очевидно, что образы Саломеи в интерпретации Моро и особенно Гюисманса дали мощный толчок другому эстету того времени Оскару Уайльду, который спустя почти десять лет после Гюисманса написал по-французски небольшую пьесу «Саломея» (1893). В ней он усиливает до предела зловеще-изощренную страсть прекрасной иудейской царевны. Здесь не она стремится поразить своими эротическими чарами старого тетрарха, мужа своей матери, как у Гюисманса, но тетрарх вожделеет ее и клянется дать ей все, что она пожелает, за ее эротический танец. Саломея равнодушна к тетрарху, но жаждет любви самого пророка Иоканаана (прообразом которого, понятно, был Иоанн Предтеча), томящегося в плену у Ирода. И она принимает предложение тетрарха. Понимая, что пророк не позволит ей приблизиться к себе, Саломея требует в награду за танец его голову и в конце концов получает ее и страстно целует в мертвые губы.

Здесь важен не столько сюжет, сколько его решение чисто эстетскими художественными средствами. Они сосредоточены в описаниях Саломеей внешнего облика Иоканаана сначала, когда она видит его живым, разговаривает с ним и пытается соблазнить его, а затем общаясь в эротическом экстазе с его мертвой головой. И эти описания даны, что существенно, в стилистике и метафорике «Песни песней», то есть очевидно тяготеют к каким-то глубинным символическим смыслам. Не могу удержаться, чтобы не привести хотя бы один фрагмент из эротических стенаний Саломеи перед мертвой головой пророка в переводе К. Бальмонта и Е. Андреевой, понимая, конечно, что этот текст у всей триаложной братии стоит на книжной полке, то есть всегда под рукой.

«А! Иоканаан! Иоканаан, ты был единственный человек, которого я любила. Все другие внушают мне отвращение. Но ты, ты был красив. Твое тело было подобно колонне из слоновой кости на подножии из серебра. Оно было подобно саду, полному голубей и серебряных лилий. Оно было подобно башне из серебра, украшенной щитами из слоновой кости. Ничего на свете не было белее твоего тела. Ничего на свете не было чернее твоих волос. В целом свете не было ничего красивее твоего рта. Твой голос был жертвенным сосудом, изливающим странное благовоние, и, когда я смотрела на тебя, я слышала странную музыку! А! Почемуты не смотрел на меня, Иоканаан? <… > Я еще люблю тебя, Иоканаан. Тебя одного. Твоей красоты я жажду. Тела твоего я хочу.

<…> А! Я поцеловала твой рот, Иоканаан, я поцеловала твой рот! На твоих губах был острый вкус. Был это вкус крови?.. Может быть это вкус любви. Говорят у любви острый вкус. Но все равно. Все равно. Я поцеловала твой рот, Иоканаан, я поцеловала твой рот».

Излишне напоминать, что этот неоднократно появляющийся в речи Саломеи образ не мог иметь ничего общего с обликом пророка, жившего в пустыне, питавшегося акридами, ходившего в верблюжьей шкуре, а теперь томящегося в темнице Ирода. Он скорее соответствует его эйдосу, существующему в замысле Господа, что значительно усложняет и обогащает художественную образность вроде бы очень простой, хотя и предельно абсурдной интриги. Эстетизм работает здесь на какую-то глубинную художественную символику, и мы ощущаем ее даже при чтении текста, но в еще большей мере она должна была ощущаться при исполнении этой роли великими актрисами прошлого. Как известно, пьеса была написана Уайльдом специально для Сары Бернар, но если бы Уайльд знал Алису Коонен, которая в 20-е годы играла Саломею в театре А. Таирова, то он мог бы с еще большим основанием написать ее и для этой потрясающей актрисы. Даже по фотографиям и воспоминаниям современников понятно, насколько ей удался образ этой коварной, таинственной и какой-то хтонической красавицы, являющей нам некие сокровенные тайны древнего мифологического сознания.

Практически сразу же по появлении пьесы на английском языке в 1894 г. ее проиллюстрировал величайший эстет в графике Обри Бёрдсли. А вот его иллюстрации утратили глубинный библейско-мифологический тайный смысл и являются великолепным примером чистого эстетизма, как и многие другие его графические листы и иллюстрации, в частности к «Лисистрате» Аристофана. Творчество Бёрдсли особенно ярко показывает, что красота в эстетизме практически всегда есть выражение игрового эротизма от самого утонченного, предельно рафинированного, с каким мы встречаемся, например, в иллюстрациях К. Сомова к «Книге маркизы», до, нередко, достаточно брутального, чувственно эрогенного, сексуально заостренного (например, «Саломея» Штука и др.). Между тем образ Саломеи от Моро через Гюисманса до Уайльда несколько выпадает в этом плане из общей картины эстетизма. Здесь сама тема увела эстетское сознание в пространства символизма. Для эстетизма более характерны изысканно прекрасные иллюстрации Бёрдсли или графика мирискусников К. Сомова, А. Бенуа, М. Добужинского. Поэтому для эстетически чутких людей, проводящих существенную часть своей жизни в пространствах эстетического опыта, эстетизм является сферой блаженного отдыха в райском саду прекрасных цветов, утонченных линий и изысканных ароматов.

Алиса Коонен в роли Саломеи в пьесе О. Уайльда «Саломея».

Постановка А. Таирова.

Камерный театр. Москва.

Фото. 1917

Алиса Коонен в роли Саломеи в пьесе О. Уайльда «Саломея».

Постановка А. Таирова.

Камерный театр. Москва.

Фото. 1923

При этом не стоит забывать, что и весь символизм в той или иной мере пронизан эстетизмом. Не случайно в своем фактически манифестарном эстетском романе «Наоборот» Гюисманс так много внимания уделил картинам Моро, а большинство выставок символизма, монографий и энциклопедий включают в символизм и множество произведений представителей вроде бы чистого эстетизма вроде Бёрдсли, Климта, Шиле, художников Ар нуво, Югендштиля, Сецессиона, «Мира искусства».

Я не буду больше цитировать Гюисманса в достаточно неуклюжем переводе, имеющемся у меня под рукой, но напомню вам, дорогие коллеги, что роман «Наоборот» весь состоит из бесчисленных эстетских описаний содержимого дома Дез Эссента (знаково-символическое имя, не так ли? Означающее, видимо, сущность, квинтэссенцию эстетизма, переходящего в некое болезненное состояние; или как следствие этого болезненного состояния души? Декадентской души). Читая роман, мы постоянно погружаемся в многостраничные описания бесчисленных редчайших тканей самых разных цветов и оттенков, которыми были декорированы комнаты дома главного героя, драгоценных и полудрагоценных камней, использовавшихся для украшения интерьера, переплетов, материалов книг (включая специально для героя созданной бумаги и напечатанных им выбранными шрифтами), ароматов духов, вкуса редких вин, бесчисленных специй, экзотических цветов и растений и т. д. и т. п. Особое место в книге занимает эстетский разбор стилей латинских писателей и поэтов от древнейших времен до христианских отцов Церкви, которыми наслаждался наш герой в своем добровольном уединении.

Отдавая должное удивительной эрудиции и трудолюбию Гюисманса, явно пересмотревшего десятки справочников по всем и всяческим видам предметно-вещного окружения человека конца XIX в. (тогда ведь не было Интернета, а Гюисманс весь рабочий день проводил на канцелярской службе), нельзя не восхититься его собственным эстетизмом и стремлением в каждом элементе окружающей человека (или мысленной) действительности увидеть изысканную, утонченную красоту. Если вспомнить его последующие романы, то мы увидим, что он отходит там от чистого эстетизма и углубляется в отыскание эстетически и духовно значимого в более сложных и даже предельно противонаправленных материях человеческого бытия (от сатанизма, отдельные аспекты которого он тоже преподносит с легким налетом эстетства, до ортодоксального католицизма). Однако здесь меня интересует только эстетизм.

Обри Бёрдсли.

Иллюстрация к пьесе О. Уайльда «Саломея».

1894

Очевидно, что эстетизм в чистом виде развился на основе символизма, но истоки его можно обнаружить практически во всем искусстве, начиная с Античности. Фактически он является утонченной абсолютизацией художественности, которая в классических произведениях, как правило, служила на протяжении всей истории искусства для выражения глубоких духовно насыщенных смыслов. В эстетизме же художественность самозамкнута и самодостаточна, «очищена» ото всего внехудожественного, является выражением самое себя, это именно «искусство для искусства», искусство ради одной цели — изысканной, рафинированной красоты, исключающей все остальные компоненты искусства, исторически вплавленные в него. Поэтому против него так ополчались и натуралисты, и реалисты, и позитивисты, и прагматики всяческих мастей. А вот символисты, особенно такие, как Пюви де Шаванн, Морис Дени, Бёрн Джонс, Россетти, Борисов-Мусатов и некоторые другие, осмыслили эстетизм как удивительно сильное средство художественного выражения и умело применяли его в своем творчестве.

Понятно и отличие эстетизма от символизма, который в целом все-таки был обращен к явлению глубинных духовных (мифогенных) основ метафизической реальности, хотя и выражал их нередко с примесью легкого эстетства. Собственно же эстетизм, за редкими исключениями, не претендовал на это. Его дух существенно отличен от духа символизма. Написав это предложение, я вдруг осознал, что эстетизм действительно, как романтизм, символизм или сюрреализм, обладает своим «духом». И мы с полным основанием могли бы когда-то более подробно поговорить об этом духе, который, кстати, характерен отнюдь не только для произведений собственно эстетизма.

Сейчас, чтобы как-то завершить начатую тему и дождаться Вашего, Надежда Борисовна, ответа, я хотел бы предварительно определить его следующим образом. Дух эстетизма — это дух утонченной, изысканной, рафинированной красоты, овеянной ароматом легкого эротизма и образованной изящной игрой всеми средствами чисто и исключительно художественного выражения. Поэтому в изобразительном искусстве основу его составляет игра, прежде всего линеарными формами, утонченными цветовыми гаммами и оттенками. Не случайно он наиболее ярко проявился в графике и декоративном искусстве, о чем свидетельствует целое направление эстетизма рубежа столетий (XIX–XX вв.) — Ар нуво, которое в разных странах Европы называлось по-разному (Югендштиль, Сецессион, Модерн), но было целостным в своей осознанной художественной ориентации именно на дух эстетизма. И речь идет именно о красоте, а не о красивости. Красивость мы имеем в гламуре, а подлинный эстетизм — это крайняя, иногда болезненная устремленность эстетического сознания именно к утонченной красоте, которая, как хорошо показал Гюисманс, вообще-то опасная вещь — может привести и к нервному истощению, и к психическим срывам. Сладостность этой красоты может оказаться и ядовитой, приводящей не только в райские кущи, но и в адские бездны. И цветы эстетизма иногда могут обернуться «цветами зла» (не случайно многие эстеты чтили своим кумиром Бодлера), распространяющими не только изысканные ароматы, но и дурманящие запахи разложения, тления, разнузданного вожделения.

Цветы чистого эстетизма не цветут долго, как произведения высокого Искусства. Они эфемерны. Их нельзя созерцать в смысле полноценного эстетического опыта. Они не несут в себе ни полноценного художественного образа, ни, тем более, художественного символа. Минутный восторг, легкое головокружение, пьянящий аромат, и вот уже все исчезло. Они увяли. Однако как прекрасны они были!

На этом я, пожалуй, закончу.

Дружески Ваш В. Б.

P. S. Затронув тему эстетизма, я хотел бы вспомнить здесь о нашем давно и безвременно ушедшем коллеге-эстетике Диме Яковлеве, который занимался еще в советский период эстетикой эстетизма, писал статьи, защитил диссертацию и издал книгу очень ограниченным тиражом, так что она не попала даже в мою библиотеку. В знак памяти о нем я хотел бы привести здесь целиком его статью из «Лексикона нонклассики», нашему с Вами, Н. Б. детищу, которому мы на рубеже столетий отдали немало сил и времени.

Вот эта статья:

«Эстетизм — в широком смысле это признание красоты абсолютной, высшей ценностью, а наслаждение ею — смыслом жизни; это культ прекрасного в искусстве и жизни.

Как самостоятельное течение в европейской художественной культуре Э. сформировался во Франции в середине XIX в. Его основатели: Т. Готье, Г. Флобер, братья Гонкур. Полного своего расцвета он достиг в викторианской Англии последней четверти прошлого столетия. Наиболее яркие представители: У. Пейтер, О. Уайльд, О. Бёрдсли, Дж. Уистлер. К началу первой мировой войны Э. был вытеснен на задний план потоком авангарда. Э. не был исключительно художественным течением, он создал собственную эстетическую концепцию и своеобразную этику. Э., так же как и символизм, был неоромантической реакцией на бурное капиталистическое развитие, выразившееся в промышленной революции и воцарении позитивизма в философии.

Обложка книги: Лексикон нонклассики.

Художественно-эстетическая культура XX века.

М.: РОССПЭН, 2003. — 607 с.

Для искусства Э. характерны изящество и ирония, пристрастие к манерности и стилизации. Примерами здесь могут служить драматургия и проза О. Уайльда, рисунки О. Бёрдсли, графика и живопись русских художников „Мира искусства“, произведения австрийского живописца Г. Климта. В художественном творчестве и литературе Э. пытался воплотить идею чистого искусства (или искусства для искусства).

Основу эстетической концепции Э. составляет утверждение независимости красоты и ее основного вместилища — искусства от морали, политики, религии, других форм духовной деятельности. Эстеты, продолжая романтиков начала прошлого века (XIX в. — статья была написана еще в конце XX в. — В. В.), развивают учение И. Канта о незаинтересованности эстетического суждения (см.: Эстетика). Согласно Э., скептически относящемуся к природной красоте, произведение чистого искусства можно создать, используя в качестве исходного строительного материала уже существующие в художественной культуре шедевры. Своими основными противниками в искусстве и теории эстеты считали реалистов и представителей натурализма.

Э. предлагает организовать жизнь по законам искусства, т. е. предельно эстетизировать ее. В этом случае приоритет отдается художественным ценностям в ущерб нравственным требованиям. Здесь Э. смыкается с аморализмом ницшеанского толка. Э. начинается с утверждения самоценности переживания прекрасного, а завершением его развития оказывается декаданс, лозунг которого — „переживание ради переживания“. Здесь имеется в виду любое переживание без каких-либо оговорок. Утрата всякой меры и ограничения является свидетельством деградации. Такова логика развития Э., обусловленная его погоней за переживанием прекрасного, понятого абстрактно и расплывчато. В конце концов Э. приходит к самоотрицанию, превращаясь в нечто теряющее определенность, и сводится только к погоне за острыми ощущениями, что означает огрубление эстетического вкуса, несмотря на его видимую утонченность.

Основные идеи Э. возникли еще в греко-римском эллинизме, процветали они и в средневековой дальневосточной аристократической культуре. Неудивительно, что во времена расцвета европейского Э. возник острый интерес к традиционному искусству Китая и Японии. Реализовать до конца положения своей теории, наиболее последовательно изложенной О. Уайльдом в книге „Замыслы“, европейскому Э. не удалось.

Лит.: Гайденко П. П. Трагедия эстетизма. Опыт характеристики миросозерцания Сёрена Киркегора. М., 1970; Уистлер Дж. Изящное искусство создавать себе врагов. М., 1970; Уайль О. Избранные произведения в двух томах. М., 1993; Jonson R. V. Aesthetism. L, 1969; Small I. The Aesthetes. L, 1979».

Д. Яковлев (Лексикон нонклассики: Художественно-эстетическая культура XX века. Под общей редакцией В. В. Бычкова. М.: РОССПЭН, 2003. С. 524–525).

Полагаю, что в основе своей статья не утратила своей актуальности и сегодня.

В. Б.

383. Н. Маньковская

(15.04.16)

Дорогой Виктор Васильевич,

я в какой уже раз подивилась непреднамеренному совпадению наших интересов — совсем недавно я вечерами читала и перечитывала как раз Гюисманса, и тоже «с подачи» М. Уэльбека.

Начну, по Вашему примеру, с нескольких цитат из совершенно разных по содержанию и настрою романов Гюисманса — от сугубо декадентских «У пристани» и «Бездны» до проникнутого духом католицизма «В пути» и суперэстетского «Наоборот». В каждом из них есть фрагменты, проникнутые духом эстетизма, но возникают они в самых разных контекстах. Так, в мрачной, давящей атмосфере «У пристани», герой которой Жак попал в сложную жизненную ситуацию и вынужден искать временного убежища в руинированном, пропитанном запахом тлена, захваченном страшными летучими мышами заброшенном провинциальном замке, ставшем не тихой пристанью, а ненавистной западней, единственный выход из уродства окружающего — сны, видения. В одном из них возникает совершенно иной, сказочный замок, где «повсюду карабкались виноградные ветки, резанные по цельным камням. Повсюду сверкали горящие уголья неопалимых лоз, уголья, горячий пыл которых питали раскаленные каменные листья всех оттенков зеленого: лучистой зелени изумрудов, зеленовато-голубой аквамаринов, ударяющего в желтизну циркона, лазоревой берилла. Повсюду, сверху донизу, у верхушек жердей, у подножья лоз росли виноградные ягоды из рубинов и аметистов, висели гроздья гранатов и альмандинов. <…> Вдруг раскаленный виноградник зашипел, как раздуваемая жаровня. Дворец осветился от фундамента до крыши, и, приподнявшись на ложе, восстал царь, недвижный в своих пурпурных одеждах…». И далее следует описание представшей перед царем девушки, навеянное автору, возможно, именно «Саломеей» Моро: «Открытая шея ее была совершенно обнажена. Ни украшения, ни камня. Но с плеч до самых пят тесная одежда охватывала ее, обрисовывая линии, сжимая робкие округлости ее грудей, заостряя их кончики, подчеркивая волнистые изгибы тела, задерживаясь на выступах бедер, облекая легкую дугу живота, стекая вдоль ног, очерченных этими ножнами и сдвинутых, — гиацинтовое платье фиолетово-синего цвета, покрытое глазками, как павлиний хвост — сапфировыми кружками, вделанными в зеницы серебряной парчи».

Другой отдушиной могла бы стать для Жака природа, и порой он замечает, что полевые цветы «очаровательны, как, например, дикий цикорий со своими звездочками бледно-васильковой лазури». Но это лишь мимолетное впечатление, доминирующим же оказывается взгляд на природу как отталкивающее своим безобразием царство запустения, хаоса и смерти: «Все культурные растения в клумбах были мертвы. Это был невообразимый лабиринт корней и лиан, это было вторжение сорной травы, это был штурм со стороны огородных растений, чьи семена занесены были сюда ветром, растений несъедобных, с жесткой сердцевиной, обесформленных и прокисших в заброшенной земле. Над этим позором природы висело молчание, изредка прерывавшееся криком испуганной птицы или прыжком обеспокоенного кролика; над этим погромом, учиненным сорными растениями и сорной травой, овладевшими наконец землей, когда-то бывшей приютом благородным растениям и царственным цветам. Меланхолично думал Жак об этом циничном разбое природы, столь рабски копируемой человеком».

Не правда ли, последний пассаж напоминает что-то из недавно прочитанного? Ну конечно же, это финал «Карты и территории» Уэльбека, где герой книги пытается превратить в своеобразную карту принадлежащую ему территорию — обширный земельный участок, где следы цивилизации, как и представители рода человеческого, стираются под хищным напором дикой природы: «Вот они тонут, вдруг начинают бешено барахтаться, но через мгновение задыхаются под постоянно прибывающими ботаническими пластами. Потом все стихает, только травы колышутся на ветру. Полное и окончательное торжество растительного мира»[94]. Впрочем, Гюисманс, видимо, повлиял на Уэльбека, доведшего до логического конца негативизм своего предшественника, не только в этом отношении. Ведь у обоих отвратительны не только природа и городская среда, но и женщины — безнадежно больная жена, отталкивающие суккубы или проститутки у первого и случайные партнерши у второго. Но если Уэльбек словами героя «Покорности» с вызовом заявляет, что он не эстет, то творчество подлинного эстета Гюисманса отмечено резкими контрастами между эстетски-прекрасным и низменно-уродливым, безобразным. Сошлемся хотя бы на описания различных проявлений сатанизма — бесчинств маршала Жиля де Ре в XV веке или черной мессы XIX в «Бездне».

Впрочем, именно в «Бездне» с особой остротой проявился, на мой взгляд, эстетический антиномизм Гюисманса, противопоставляющий неприемлемому для него реализму и натурализму творчество Достоевского как воплощение спиритуалистического натурализма. Устами своего героя Дюрталя он усматривает его приметы в европейской живописи, особенно на религиозные сюжеты, где от лиц и фигур «даже некрасивых, но в своей совокупности мощно волнующих душу», веет как острым страданием, так и небесными радостями: «Точно освобожденная или, наоборот, сдавленная материя преобразовывалась, точно открывался просвет во внечувственное, в бесконечные дали». Апофеозом такого преображения видится Дюрталю «Распятие» Маттиаса Грюневальда из Кассельского музея, ставшее для него откровением. Физиологизм в изображении страданий Христа на кресте не препятствует выявлению его небесной, высшей сущности: «Конечно, никогда еще натурализм не брался за такие сюжеты, никогда художник не терзал божественного тела, не окунал так грубо свою кисть в гной и кровавые трещины ран. Это преувеличенно и ужасно. Грюневальд был самым исступленным из реалистов; но вглядитесь в этого Искупителя из притона, в этого Бога из мертвецкой — и все меняется. Лучи исходят из чела, покрытого язвами… <…> Здесь Грюневальд оказался неистовым идеалистом. Никогда еще художник не одушевлял с такой силой материю, не делал такого решительного шага от высот духовной жизни к беспредельным небесным путям. <…> — Мда, — сказал себе Дюрталь, очнувшись от задумчивости, — если я буду последователен, я приду к средневековому католицизму, к мистическому реализму; ну уж нет… — и все же это так».

Эти слова оказались пророческими в отношении духовной эволюции самого Гюисманса, искавшего и нашедшего пути к католицизму. Его религиозные искания проникновенно описаны в романе «В пути». Словами все того же Дюрталя в нем раскрывается торжественная красота храмов Сен-Сюльпис и Сен-Северин: «Наконец, к религии Дюрталя привело еще искусство. Искусство сильнее даже, чем пресыщение жизнью, явилось тем непреодолимым магнитом, который привел его к Богу».

«Искусство, как любимая женщина, должно быть недоступно, как недостижимый идеал; ведь только в нем, да в молитве, душа чисто проявляет себя», — так рассуждает Дюрталь, и эту позицию разделяет другой герой Гюисманса, Дез Эссент из «Наоборот». Да, Виктор Васильевич, Вы совершенно точно заметили, что он воплощает собой квинтэссенцию эстетизма — как апофеоза искусственности, добавила бы я. Эстетическое кредо Дез Эссента — замена «нестройной, ограниченной» природы искусством, которое призвано поставить на ней свой штемпель.

Дез Эссент — эксцентричный денди, одевающийся à lа Пеладан в белые бархатные костюмы, в златотканые жилеты, прикалывающий вместо галстука к низко вырезанному вороту сорочки букет пармских фиалок (хотя сам Гюисманс отзывается о Жозефене Пеладане крайне неодобрительно, называя его горе-магом, паяцем с Юга). Любовь Дез Эссента к прекрасному неотделима от стремления к искусственности и эксцентричности, которое сам он объясняет устремленностью «к идеалу, к неведомому миру, к далекому блаженству», полагая, что искусственность — отличительный признак человеческого гения, способного заменить грезой о действительности саму действительность. Он мог бы сказать о себе словами Арбенина из лермонтовского «Маскарада» — «я всё изведал». Пройдя через множество жизненных искусов и смертельно утомившись от них, Дез Эссент методично создает ту самую «пристань» — собственный автономный мир, непроницаемый для внешних воздействий. В купленном им доме на окраине Парижа он обретает долгожданное одиночество в окружении изысканных тканей, редких книг и картин, тонких ароматов. Его вкус услаждает «орган для рта» — собрание бочонков с ликерами, водкой, джином, виски и множеством других напитков; примечательно, что они помечены надписями «флейта», «волторна», «целеста»: хозяин дома отпивает по глотку то тут, то там, разыгрывая «внутренние симфонии», вызывая вкусовые ощущения, «аналогичные тем, какие музыка доставляет слуху»[95] (сухой кюрасо соответствует в его синестетическом восприятии кларнету, кюммель — гобою, анисовая водка — флейте и т. п.). В том же синестезийном духе Дез Эссент обостренно воспринимает не только «вкус музыки», но и «звучание ароматов», их прихотливые аккорды. Он любит и ценит духи в качестве искусства ароматов, довершающего начальный запах природы. Он и сам выступает в качестве парфюмера, создавая невиданные обонятельные букеты, и больше всего его привлекает здесь «сторона искусственной точности» (похоже, Жан-Батист Гренуй из «Парфюмера» П. Зюскинда его верный последователь). Многие страницы «Наоборот» посвящены подробнейшему, и сугубо эстетскому, описанию драгоценных камней и самоцветов, не говоря уже об экзотических цветах, которые Дез Эссент приобретает в огромных количествах.

Пожалуй, именно в отношении к цветам в наибольшей мере высвечивается специфика той формы эстетизма, что присуща французскому декадансу. Дез Эссент со свойственной ему склонностью к искусственности поначалу предпочитает искусственные цветы из тафты, бумаги и бархата настоящим цветам. Но «после искусственных цветов, подражающих настоящим, он хотел натуральных цветов, похожих на поддельные». И его изощренный и отчасти извращенный вкус находит удовлетворение при созерцании ботанических «монстров», безобразных, чудовищных «шедевров подделки»: «Садовники выгружали все новые разновидности: одни производили впечатление искусственной кожи, изборожденной фальшивыми венами; а большая часть из них была как бы изъедена сифилисом и проказой, вытягивая синеватое мясо с узорчатыми лишаями; некоторые имели ярко-розовый цвет закрывающихся рубцов или темный оттенок образующихся струпьев… <…> И все-таки эти растения поразительны, сказал он себе; потом он окинул взглядом всю коллекцию — его цель была достигнута; ни одно растение не казалось реальным; материя, бумага, фарфор, металл, казалось, человек одолжил их природе для того, чтобы дать ей возможность создать своих монстров. Когда природа была не в состоянии подражать человеческому творению, она была принуждена имитировать внутренности животных, заимствовать живые краски их гниющих тел и пышные мерзости их гангрен». Вот уж, действительно, «цветы зла»! В этих подробнейших описаниях, предвосхищающих современные тенденции эстетизации безобразного (особенно в кино и фотографии), повышенный интерес к антиэстетичному, отвратительному (вспомним хотя бы концепцию трансгрессии Жоржа Батая или книгу Юлии Кристевой «Эссе об отвращении»), искусственность оборачивается болезненной извращенностью. Видя в садоводах-селекционерах «единственных настоящих художников», Дез Эссент с не меньшим энтузиазмом приветствует «искусственное изменение пола». Впрочем, по его убеждению, женская красота меркнет перед изобретенным человеком искусственными существами — ослепительными, великолепными, могущественными локомотивами Северной железной дороги.

Да и в живописи Дез Эссенту импонируют не только «Меланхолия» Дюрера и «Саломея» Моро, о которой Вы и Владимир Владимирович так проникновенно написали, но и серия «Религиозных гонений» Люкейна — «ужасающих картин, содержащих все муки, изобретенные безумием религий, гравюр, с которых вопило зрелище человеческих страданий, тел, поджариваемых на горящих угольях, черепов, обдираемых саблями, трепанируемых гвоздями и распиливаемых, внутренностей, вынутых из живота и наматываемых на катушки…» — и «Комедия смерти» Бредена — «невероятный пейзаж, состоящий из деревьев лесосеки, кустарников, принимающих формы демонов и привидений, покрытых птицами с крысиными головами, с хвостами в виде овощей, ползущих по земле, усеянной позвонками, ребрами, черепами…». От этих произведений, смердящих гарью, сочащихся кровью, полных воплями ужаса мороз подирал по коже и захватывал дыхание, однако Дез Эссент ценил их прежде всего как источник знаний о Средневековье. В том же духе размышлял Дез Эссент о средневековых шабашах и современных ему проявлениях сатанизма, когда Сатане приносят те молитвы, которые предназначены Богу, а католические заповеди «исполняют наоборот (курсив мой. — Н. М.), чтобы сильнее оскорбить Христа, совершая грехи именно те, которые Он проклял: осквернение религии и чувственные оргии».

В столь специфической атмосфере своего «убежища» наш эстет нередко впадал в прострацию, страдал от ночных кошмаров, чувствовал полный упадок физических и душевных сил. Однако порой и прилив энтузиазма, когда ему приходила в голову новая оригинальная идея по эстетизации интерьера. В этом плане одной из ключевых является история с черепахой, вобравшая в себя весь спектр эстетических установок Дез Эссента. Однажды в потайное окошечко он увидел господина, у которого вся грудь от шеи до пояса была покрыта огромным золотым щитом. Это был посыльный от ювелира, доставивший хозяину заказ — громадную черепаху. Первоначально он думал подчеркнуть ее темным панцирем, передвигающимся по восточному ковру с серебристыми отблесками, резкие контрасты желтого и лилового цветов шерстяной ткани. Но замысел не удался, цвет панциря только грязнил серебристый блеск ковра — с досады Дез Эссент принялся грызть ногти. И вдруг его осенило: нужно перевернуть задачу, заглушить тона ковра контрастом блестящего предмета. И он велел ювелиру покрыть панцирь черепахи золотом, инкрустировать его редкостными драгоценными камнями. И вот, наконец, изукрашенная ювелиром черепаха, светясь в полутьме, неподвижно лежит на ковре, лаская взор заказчика. Но почему же она не двигается, как то было задумано? Черепаха мертва. «Она не смогла вынести ослепительной роскоши, наложенной на нее, лучезарного облачения, в которое ее одели, драгоценных камней, которыми ей вымостили спину, как дароносицу». И экзотические растения тоже погибли. Гипертрофия искусственности оказалась нежизнеспособной.

Казалось бы, начатый Вами, Виктор Васильевич, и поддержанный мной разговор о Гюисмансе должен был бы побудить к безоговорочному признанию искусственности, подчеркнуто игрового начала, утонченного эротизма в качестве основных признаков эстетизма. Все они, действительно, присущи ему, но, как мне кажется, дело этим не ограничивается. Ведь они встречаются и в реалистических, натуралистических, постмодернистских и иных произведениях. Бальзак и Золя подробно описывают внешность персонажей, интерьеры, любовные сцены, но делают это в своих целях — выявления влияния на характер человека среды, унаследованной им «хорошей» либо «дурной» крови и т. п., однако они не склонны любоваться всем этим как таковым. У них нет эстетической установки на чистое любование, созерцательность, ту самодовлеющую художественность, о которой Вы совершенно справедливо пишете. А ведь именно такая интуитивная, а порой и сознательная установка, не говоря уже о высокоразвитом эстетическом вкусе, присуща эстетам всех времен и народов. И Ваше прекрасное определение духа эстетизма я бы дополнила этим нюансом.

Эстетическая установка на чистое любование — не прерогатива далекого прошлого. Она была присуща и многим художникам XX века. Культ прекрасного в искусстве исповедовали представители ряда течений высокого модернизма и авангарда — от символизма до сюрреализма, от В. Кандинского до М. Ротко. И существовал он, разумеется, не только в изобразительных искусствах, но и в балете (ярчайшие фигуры здесь — Д. Баланчин с его сугубо эстетскими бессюжетными балетами, М. Бежар с его непревзойденной «Весной священной»), в театре (Вы не случайно вспомнили о А. Таирове), кинематографе (особо отмечу ленты Висконти, Гринуэя, Параджанова). Жива эта установка и сегодня, особенно у художников-миниатюристов.

Мне кажется, в нашей беседе об эстетизме в контексте эстетического опыта стоит говорить не только об эстетизме в искусстве, но об элементах эстетства в самых разных проявлениях человеческой жизни. Дмитрий Евгеньевич Яковлев был прав, утверждая, что как самостоятельное течение в европейской художественной культуре эстетизм сформировался во Франции в середине XIX в. Но он пишет и о том, что основные идеи эстетизма возникли задолго до этого еще в греко-римском эллинизме, в средневековой дальневосточной аристократической культуре. Ведь не случайно стоики полагали, что павлин существует только в связи со своей красотой, а природа — художница, природа художественна. Не из обычаев ли Древнего Востока происходят эстетские традиции созерцания природных явлений в современной Японии — ветки сакуры, сада камней, лишенного всякого налета эротизма? Да и не эстетствуем ли мы сами на природе, в том числе и в специально отведенных для этого в самых разных географических широтах «belles vues» — «местах для любования» закатами, горными панорамами, выдающимися природными видами? Так что приоритет искусственности в эстетизме не кажется мне его доминантой — он присущ по преимуществу тем течениям в истории эстетики, которые ставили искусство выше природы, скажем, классицизму, тому же декадансу, прерафаэлитам, отчасти «Миру искусства». Но ведь были и эстетствующие романтики, восхищавшиеся, подобно Шатобриану в «Атала», дикой природой — не случайно Дима Яковлев подчеркивает неоромантический характер эстетизма как сформировавшегося направления.

Линия на максимальную эстетизацию не только искусства, но и жизни и по сю пору свидетельствует о неиссякаемом тяготении к эстетству, свидетельства чему — наиболее удачные архитектурные проекты и дизайнерские решения, высокая мода. Жаль только, что эта тяга нередко оборачивается своей безвкусной противоположностью — гламуром, кичем, сугубо внешней, поверхностной красивостью.

В конце нашей беседы хотела бы рассказать о своих недавних впечатлениях, непосредственно связанных с нашей темой. 16 июня 2015 г. в «Театре Наций» состоялась долгожданная премьера спектакля «Сказки Пушкина», знаменитого режиссера Роберта Уилсона, одного из крупнейших представителей театрального авангарда конца XX — начала XXI века. С творчеством Уилсона я уже была знакома по его гастрольным спектаклям в Москве «Персефона», «Игра снов», «Последняя лента Крэппа», опере «Мадам Баттерфляй», поставленной в Большом театре в его возобновленной режиссуре, выставке созданных им видеопортретов, о которой уже приходилось писать[96]. Все эти работы отмечены неповторимым авторским стилем, сочетающим остраненность зрелища, «замороженность» движений, скупую выразительность жестов с элементами восточного колорита. Их живописность сдержанна, отсутствие открытых страстей лишь подчеркивает глубину несказанного, невыразимого. И они невероятно красивы благородной, изысканной красотой, свидетельствующей о безупречном художественном вкусе их создателя — отца сновидческого «театра художника», в котором визуальный ряд определяет суть зрелища. Красота как бы выпадает в них крупными кристаллами, и этими шедеврами театрального эстетизма хочется любоваться бесконечно. Это, действительно, предметы чистого, незаинтересованного кантовского любования.

«Сказки Пушкина», первый оригинальный российский спектакль Уилсона — постановка несколько иного плана. Это, по сути, мюзикл, рассчитанный на детско-юношескую аудиторию. В нем чувствуется сопротивление «актерского материала», воспитанного в традициях русской театральной школы. Видимо, режиссеру не без труда удалось настроить актерскую органику исполнителей на свой лад. Тем не менее, ему, непревзойденному мастеру стилизаций, удалось создать оригинальное и во многом эстетское зрелище, построенное на контрастном сочетании пушкинского текста и неожиданных, почти барочных форм его визуализации, доходящих порой до гротеска. Так, уже в прологе появляется загадочная дива с подчеркнуто азиатской внешностью (в последней сказке она обернется Шамаханской царицей), символизирующая, по-видимому, Россию: в одной руке у нее голубка, в другой — нож. На ветвях давно высохшего супрематистского дуба векового сидит отнюдь не русалка, но Евгений Миронов в роли рассказчика-Пушкина, в подчеркнуто игровом ключе комментирующего происходящее. Его клоунский рыжий парик, цилиндр и гусиное перо в руке сразу задают спектаклю остраненно-иронический тон (позже Миронов появится за рулем красного ретро-автомобиля). И все пять пушкинских сказок — «Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о царе Салтане», «Сказка о медведихе», «Сказка о попе и работнике его Балде», «Сказка о золотом петушке» — выдержаны в единой, остро-гротесковой, порой манерной сюрреально-абсурдистской стилистике, возникающей из разрывов между визуальными знаками и смысловым наполнением текста (после каждого стихотворного пассажа рыбак в «Сказке о рыбаке и рыбке» в полном отрыве от текста, как в театре абсурда, высовывает длинный черный язык), сочетания невероятных, фантастических костюмов, париков, грима, условно-кукольной сценографии и реквизита, изобретательной световой партитуры, фрик-фолк электронной экспериментальной музыки дуэта CocoRosie и, конечно же, игры актеров-марионеток — их экстравагантной фактуры и пластики, густо набеленных лиц-масок, аффектированной мимики, резких марионеточных жестов, напевно-форсированных интонаций, «рубящих» текст и «докладывающих» его современной аудитории. Все это в совокупности создает впечатление парадоксального сплава актуализации с намеренной архаизацией, того культа совершенства художественной формы, из которого и высекаются искры эстетизма.

Сцены из спектакля «Сказки Пушкина» в постановке Роберта Уилсона.

Театр наций

Честно говоря, Ваше заключение, Виктор Васильевич, о недолговечности, быстром увядании цветов чистого эстетизма не кажется мне бесспорным. Ведь он не был чужд и таким подлинным гениям, как Леонардо, Рафаэль, Тициан, Боттичелли, Рогир ван дер Вейден, Кранах, хотя и не являлся в их полотнах самодовлеющим. И не испытываем ли мы трепет восторга, когда в разделах Древнего искусства крупных музеев мира встречаем вдруг изысканную древнеегипетскую миниатюру или иной шедевр декоративно-прикладного искусства? Если бы эстетизм был эфемерен, быстропреходящ, мы не обращались бы с неподдельным интересом ко всем тем писателям и художникам, о которых шла речь в нашем разговоре об этом значимом и, на мой взгляд, полноценном аспекте эстетического опыта.

384. В. Бычков

(16.04.16)

Дорогая Надежда Борисовна,

рад Вашему письму, которое лишний раз убеждает меня в том, что разговор об эстетизме у нас только начинается, ибо в этом феномене подлинной художественной культуры скрывается еще столько тайн и проблем, что есть о чем подумать и поразмышлять.

Особенно интересен Ваш последний полемический абзац и Ваше введение термина «чистое любование» для эстетизма. Я и сам в моем письме, если Вы помните, затрагивал вопрос о том, что элементы эстетства мы находим у многих выдающихся мастеров прошлого. Там, где художественность поднимается до почти немыслимых границ совершенства у старых мастеров, мы действительно имеем право говорить о какой-то форме эстетизма. Но какой? Все-таки разница между Рогиром ван дер Вейденом или Боттичелли, с одной стороны, и Морисом Дени и Бёрдсли, — с другой, очевидна. Работы всех этих мастеров прекрасны. У всех мы имеем дело с красотой, выраженной исключительно художественными средствами, но картины старых мастеров мы эстетически созерцаем, а полотнами и графикой названных эстетов все-таки только любуемся. В этих обозначениях, на мой взгляд, и коренится различие. Оно, видимо, в глубине и значительности невербализуемых смыслов, наличествующих в работах всех названных мастеров. Это не эстетическая оценка, но попытка выйти на какой-то уровень вербальной классификации.

Макет переплета книги:

Бычков В.

Эстетическая аура бытия: Современная эстетика как наука и философия искусства.

М.-СПб.: Центр гуманитарный инициатив, 2016. — 784 с.

В связи с темой эстетизма сейчас мне вспоминаются и недавно снова изученные в Вене работы Климта и Шиле (о них — в письме № 308). Это, конечно, эстетизм. Но какой?! Особенно у Шиле. Здесь сразу завязывается мощный клубок тем: эстетизм, символизм, эротизм, танатизм, мифологизм… Вспоминаются и Эрос и Танатос Фрейда, и древняя мифическая эросо— и танатология, и «трагедия эстетизма» Сёрена Кьеркегора. И обо всем этом хорошо бы поговорить на досуге, внимательно вглядываясь в работы Шиле, Климта, того же швейцарца Ходлера, которого в недавние годы мы неплохо изучили в швейцарских музеях. А там уже видятся в новом свете многие французские и немецкие символисты, эстеты, декаденты. И не только в изобразительном искусстве, естественно. А русский Серебряный век в культуре? Да что говорить всуе? — эстетизм требует специального разговора, к которому, я надеюсь, на каком-то этапе подключится и Вл. Вл. Один только эстетский образ Саломеи в искусстве рубежа прошлого и позапрошлого столетий, о котором мы уже немало сказали на этих страницах, — каков символ эротико-танатологического сознания? И это, конечно, чисто эстетский образ. Помните в этой роли Коонен? Хотя бы по фотографиям. Здесь уже одним любованием не ограничишься…

Макет переплета книги:

Маньковская Н.

Феномен постмодернизма.

Художественно-эстетический ракурс.

М.-СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. — 495 с.

Однако слов мне пока явно не хватает. Материи слишком тонкие, хотя и хорошо ощутимые. А материал — огромный. Думаю, что к этой теме необходимо еще вернуться. Тем более что сейчас, когда мы с Вами готовимся к участию в «круглом столе» нашего института на предложенную директором тему «Что такое искусство?», размышления об эстетизме, его сущности и о его противоположности анти— или а-эстетизме вполне уместны. И их когда-то надо довести до ума. При этом, конечно, вспоминается и печально знаменитый одноименный трактат Льва Толстого, о котором мы с Вами в разное время писали (Вы — совсем недавно в связи с его критикой Пеладаном — письмо № 345, я — несколько раньше в «Русской теургической эстетике»), где он дает могучую отповедь не только любому эстетизму в искусстве, но по существу и любой художественности, фактически отказываясь и от своих высокохудожественных произведений. Как он был не прав! Однако, что удивительно (или не очень? Закономерно, скорее), и сегодня находится немало последователей великого Льва. Увы! Климат у нас такой…

Так что проект «Триалог» вроде бы завершается, а тем для бесед и научного анализа у нас еще остается немало. Как это замечательно! Неужели еще один том напишется?

Между тем спешу поделиться приятной вестью. Наш издатель П. Соснов только что передал мне первый экземпляр нового издания «Эстетической ауры бытия». В мае обещают и авторские экземпляры подвезти. Тогда Вы первая получите новую книжечку, которая неплохо и оформлена по моим указаниям, как Вы знаете. Кроме того, ну, это-то Вам известно, наверное, что и второе издание Вашего «Феномена постмодернизма» должно быть опубликовано к концу мая. Надеюсь, что так и будет, поэтому считаю уместным поместить здесь макет переплета этой книги, идея которого принадлежит Вам, для информирования всех заинтересованных личностей.

На этом дружески откланиваюсь

Ваш В. Б.

Дорогой Вл. Вл.,

сегодня у нас в Институте прошел «круглый стол» на важнейшую в принципе для людей искусства тему: «Что такое искусство?» Он был инициирован одним из замминистров культуры с вполне прагматическими целями: понять, на какие проекты, называемые искусством, им следует отпускать деньги, а на какие нет. Наша новая дирекция поддержала эту инициативу и попросила меня выступить с основным докладом, а Валерия Подорогу с содокладом. Были приглашены и некоторые другие личности, в том числе и Н. Б., естественно. Понятно, что помочь замминистру в решении его прагматической задачи в стенах Института философии никто не мог. Да это и невозможно в принципе. Об этом я изначально сказал и на подготовительной дирекции, и в начале своего доклада. Тем не менее, тему сочли актуальной и для всех интересной, поэтому «стол» состоялся при большом стечении публики. Мы с Н. Б. заняли хорошо известную Вам по нашей многолетней переписке позицию, а В. А. Подорога, Е. В. Петровская (сменившая меня на посту зав. сектором эстетики) и небезызвестный Вам Евгений Барабанов — в какой-то мере противоположную. Точнее, разговор шел в разных не пересекающихся плоскостях. Если я говорил о метафизической сущности искусства в целом (так был поставлен вопрос, о котором нас просили поразмышлять), то перечисленные ораторы — только и исключительно о «современном искусстве» и в эмпирическом ключе.

Материалы «стола», вероятно, будут опубликованы и, если Вам будет интересно, я подошлю Вам эту публикацию. Сейчас же я подумал о том, что прочитанный мною доклад (дали всего 20 мин) мог бы хорошо завершить наш проект. В нем на десяти страницах фактически сконцентрирована во многом сущность того, чем мы занимались в нашей переписке все эти почти И лет. Эту идею предложила Надежда Борисовна, и я с радостью с ней согласился. Не надо писать специального Заключения. Так что направляю Вам этот текст в качестве заключительного письма с надеждой, что когда-то мы, уже в свободной дружеской переписке без какой-либо ориентации на публикацию, так как это занятие (подготовка и организация публикации) малопродуктивно и очень энергозатратно, можем обсудить и эту тему в своем кругу и многое, с ней связанное. Надеюсь, что у нас есть еще порох в пороховницах.

Вот этот доклад-Заключение.