Ленинградский панк
Антон Соя – российский писатель, поэт и рок-продюсер. Был продюсером групп «Бригадный подряд», «МультFильмы», «Кукрыниксы», «Башаков BAND» и сольного альбома Михаила Горшенёва. Автор культовой сатирической песни «Попса». В 2004–2005 году собрал и выпустил антологию в 10 томах «Поэты русского рока». Автор более 30 книг, самая известная из которых – «ЭмоБой».
«Сборник эссе, статей и художественных произведений под общим названием «Ленинградский панк» не является объективным и полноценным исследованием этого многогранного субкультурного феномена 80-х годов прошлого столетия, зародившегося и преставившегося в культурной столице тоталитарного СССР. Это всего лишь субъективная попытка копнуть поверхностно этот почти никем не тронутый плодородный пласт, попытка рассказать и показать вам то, что я видел своими глазами, рассказать про своих товарищей, ленинградских панков, проживших яркие, скандальные, короткие жизни и оставивших нам в наследство свое кричащее, неуемное и неудобное творчество. Конечно же, я не смог написать про всех. Было в Ленинграде наверняка еще какое-то количество культовых персонажей и интересных панк-групп, с которыми я просто не пересекался. Надеюсь, что кто-нибудь расскажет и про них.»
Антон Соя
Эссе «Ленпанк» и «Свин» использовались для создания каталога выставки «Панк-Культура. Король и Шут» по заказу бюро Planet9.
© Соя А. В., текст, 2024
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2024
Все права защищены.
Любое использование материалов данной книги, полностью или частично,
без разрешения правообладателя запрещается
Издательство благодарит Антона Соя, Наталью Васильеву-Халл, Игоря и Татьяну Мотовиловых, семью Евгения Юфита, Александра Канаева, Александра Сапожникова, Роберта Талаева, Николая Алмаева, Леонида Фельдмана, Рустама Султанова, Екатерину Евсюкову, Алексея Деги, Павла Горюшкина и Андрея Усова за предоставленные фотографии из личного архива.
Предисловие от автора
Давайте что ли знакомиться. Меня зовут Антон Соя и я старпер, хвастун, авантюрист и графоман. В 16 лет я окончил школу и послал свои стихи в популярный ленинградский журнал «Аврора». Честный и ответственный редактор прислал мне в ответ письмо, в котором по-доброму посоветовал заняться чем-либо более доступным моему скудному интеллекту. Я внял его совету и собрал панк-группу, в которой пел свои нелепые тексты. В застойные восьмидесятые, будучи юным поэтом-анархистом, я проповедовал панк-рок купчинским аборигенам, в результате чего случилась группа «Бригадный Подряд», промелькнувшая в рок-н-ролльном небе яркой кометой и потухшая еще быстрее, чем вспыхнула. Через десять лет, в середине 90-х, я случайно реанимировал «Подряд», и лет пять подряд играл в их продюсера, записывал им альбомы, снимал клипы, вытирал их блевоту и кровавые сопли и устраивал концерты. Иногда нам платили деньги, только чтобы группа не играла сегодня в клубе. Я написал для «БП» пару десятков текстов. Некоторые из них стали известны в исполнении Юрия Юлиановича Шевчука и Миши Горшенёва. Я спродюсировал сольный альбом Горшка, чтобы на деньги от его продажи купить комнату ставшему бомжом первому вокалисту «БП» Коле Михайлову. Я катал Джонни Лайдена-Роттена на кораблике по Неве, где он весело отплясывал под очередную реинкарнацию «Бригадного Подряда». Я провожал в последний путь Малькольма Макларена на Кемдэнском рынке в Лондоне. Я устроил в клубе «Спартак» антифашистский фестик со страшными радикалами из Лондона группой Fun-Da-Mental. Я стоял на сцене «Нашествия» с музыкантами «ДДТ» и в полном охуцепенении смотрел-слушал, как море людей поет-скандирует песню «Попса» на мои слова. Я открыл с другом Цоя, Рыбы и Свиньи – Игорем Панкером – агентство «Русская Музыкальная Мафия» и десять лет продюсировал-промоутировал абсолютно разные, но неизменно талантливые группы: «МультFильмы», «Кукрыниксы», «Башаков», «Бригадный Подряд».
Меня носило и бросало по жизни, как клизму в водовороте. Я брал автограф на своих штанах у великого БГ и парился с ним в бане на Фонарях, я сидел на фестивалях рок-клуба рядом с Виктором Цоем и читал свои глумливые стихи про попсу Аните Цой в ее загородном доме, я тусовался в Будапеште за сценой фестиваля Sziget с Лемми Килмистером и Билли Джо Армстронгом, и подрабатывал литнегром у певицы Валерии, я ездил на гастроли с группой «Ленинград» и брал разрешение у Иосифа Кобзона на ротацию троллящего его панковского клипа на МTV. Я знатно наследил в культурном гумусе. Режиссер Максим Пежемский спер из моего сценария фамилию для самого известного гея в «Нашей Раше», Мишка Башаков вставил в свою самую известную песню строчку про мой день рождения в бандитской бане, Вера Брежнева, вдохновившись моей книжкой «Порок сердца», влепила в свой клип раскрывающуюся молнией кожу на спине у модели, гопники в заплеванных подъездах играли на гитарах моего «Ивана Факова», а я распивал чаи в гостях у Василия Ливанова, Тамары Миансаровой и Виктора Чижикова, и давал в кабачке на Пятницкой советы неофиту Ване Шаповалову по сценографии его начинающей группы «ТаТу». Я собрал и издал десятитомную антологию поэзии русского рока. С 2007 года в различных издательствах вышло более 30 моих книг. Самая скандальная из них – «ЭмоБой» – продана тиражом в 135 000 экземпляров. В Сети ее скачало более миллиона человек. Больше дерьма, чем на нее, не вылили, наверное, ни на одну известную мне книжку. Зато у меня пара десятков писем от ребятишек, которые после прочтения «ЭмоБоя» отказались от мыслей о суициде. Я был воспитателем в пионерских лагерях, кормил животных на станции юннатов, дезинфицировал поезда, челночил, перевозил контрабанду, открывал агентства недвижимости и потом еженедельно разбирался там с бандитами, работал нанятым продюсером у совершенных бездарностей, управлял детским департаментом в одном крупном издательстве и заместителем главного редактора в другом.
У меня есть премия журнала Fuzz за лучшую новую группу («МультFильмы»), две премии за исполнение роли лучшего продюсера Санкт-Петербурга, «Золотой граммофон» за дуэт Егора Тимофеева с Людмилой Сенчиной, премия журнала «Собака. ru» 2013 за литературу (в составе руководства «Лениздата»), диплом за победу в конкурсе «Выбирают дети» в 2013 году за «Звёздочку», два шрама на голове от удара бутылкой по затылку, десять татуировок на туше, красавица-жена и умница-сын. Меня раз шесть пытались убить – застрелить, зарезать, размозжить голову, на меня упала глыба льда с крыши – спасибо выдернувшему меня из-под нее Панкеру, я четыре раза попадал в автоаварии, но почему-то при этом заработал только аэрофобию.
Так вот, общем и целом, вся эта информация совершенно не нужна вам для того, чтобы получить удовольствие от этой книжки – сборника моих произведений о таком еще совсем не изученном культурном явлении под названием «ленинградский панк».
Свин
На первый взгляд трудно представить себе два более противоположных понятия или явления, чем СССР и панк-рок. Но это только на первый. Если присмотреться к ним как следует, то тоталитарный режим, направленный на усреднение личности с выводом из культурной мясорубки гомогенной, позитивно настроенной и прекрасно управляемой серой массы, ходящей строем и строем этим гордящейся, и радикальное молодежное течение, протестующее против всех достижений взрослого мира и глумящееся над всем святым для разумного человека, вплоть до ценности жизни, не говоря уже о нравственности и религии, – прекрасная парочка, гармонично дополняющая друг друга. Жаль, что это видится только на большом временном расстоянии. А в конце семидесятых годов прошлого столетия представить себе появление юного панка в стране пионерии-комсомолии могли разве что братья Стругацкие. Но слово из песни не выкинешь, и панки в СССР существовали. И это была вовсе не диверсия ЦРУ, а самое настоящее природное самозарождение. Где же еще было появиться таким асоциальным гадам, как не в культурной столице трех революций, городе-порте с прекрасным пластиночным толчком у магазина «Юный техник», где и перезнакомились когда-то будущие культовые персонажи ленинградского панк-свинарника. Если культурной столицей СССР был Ленинград, то столицей Советской Панковии был ленинградский спальный район Купчино и соседствующие с ним части Московского района у кинотеатра «Планета», где (на другой планете) среди гопников вульгарис подрастали совсем уже совсем неимоверные зверюги типа Свина, Рикошета, Монозуба, Сапога, Панамы, Вилли, Болта, Удава, Книзеля и Доктора Джексона. Про кого-то из них все теперь благополучно забыли, а кого-то помнят благодаря ужасно записанным кривым музыкальным альбомам. О музыке советских панков говорить нечего, кроме того, что она была плохая по всем параметрам, за редким исключением, подтверждающим правило. Зато об их образе жизни рассказать можно много. Правда в этих историях сейчас настолько плотно переплелась с легендами, что отделить одно от другого даже хирургическим скальпелем стало невозможно. Но я попробую.
Они позорят наш район! Все персонажи этого эссе вполне могли бы красоваться на досках позора в советских парках культуры. Более того, их внешний облик уже тогда бессознательно косплеил эдакий собирательный образ асоциального типа, морального урода, тунеядца-хулигана. И тут нам никуда не деться без определения и разбора самого термина «панк». Забудем, что придумали его вовсе не музыканты, а нью-йоркские тусовщики, издававшие рисованную вручную газетенку с названием PUNK (в переводе на русский – ОТБРОСЫ, или ПЕТУШАРЫ, зависит от контекста), в которой они писали о самых разных группах, игравших в модном клубе CBGB. И вскоре завсегдатаи этого клуба стали называть все эти группы, игравшие самую разную музыку, панк-рокерами. Что, естественно, очень не нравилось музыкантам, но чем больше они боролись против этой клички, тем сильнее она к ним прилипала. Потом хитрый комбинатор Малькольм Макларен стырил приставучую кличку у нью-йоркских друзей и внедрил своим подопечным оболтусам из группы Seх Pistols, а его подружка, радикальный дизайнер одежды Вивьен Вествуд, окончательно помогла довыстраивать образ панка, ассоциирующегося с быстрым грязным протестным роком. Понятное дело, теперь при слове «панк» перед глазами у любого человека в мире сразу же встает чувак или чувиха в кожаной косухе и с ярким гребнем на голове, а у особо продвинутых – пэтэушник Сид Вишес, улыбающийся разбитым в кровь ртом. Что касается наших героев – ленинградских панков и в первую очередь Андрея Валерьевича Панова (Свина), то образ этот к ним совершенно не клеится, здесь совершенно особый колорит – натужно веселый бомж-алкаш в тельнике и с грустными глазами, а кроме тельника на нем из одежды только татуировки, а в руках бутылка водки и микрофон. Причем стал наш Свин панком еще до потуг Макларена – совершенно самостоятельно и своеобразно. А вот как так получилось, я и попробую вам рассказать.
Родился Андрюша Панов в интеллигентной семье балетных танцоров. Папа так вообще был звездой Кировского театра, и если бы не государственный антисемитизм, мешавший талантам Валерия Шульмана-Панова раскрыться в полную силу, не было бы у нас в стране группы «АУ». В 1974 году отец Андрюши эмигрировал в Израиль, чтобы начать свое восхождение к заслуженной всемирной славе блестящего хореографа, а четырнадцатилетний будущий Свин остался с мамой и принялся двигаться по наклонной, чтобы стать первым и самым главным панком всея Советского Союза. Папа присылал сыну-свиненку из Европы и Америки (где с успехом ставил балеты) модную одежду и пластинки, что, собственно, и определило его будущую жизнь. Кстати, отец Александра Рикошета Аксёнова («Объект Насмешек») был главным режиссером Театра Комедии. Отец Алекса «Оголтелого» Строгачёва («Народное Ополчение») – полковником, а мама, папа и дед Федьки «Бегемота» Лаврова («Отдел Самоискоренения») – художниками. Такие вот в культурной столице были панки. Но вернемся к Свину. Учиться Андрей не хотел – скучно, то ли дело пить сладкий портвейн и слушать Slade или Chicago с другими алко-меломанами из Купчино. В квартире Панова, как тараканы, завелись друзья из медучилища и с пластиночного толчка, все сплошь будущие музыканты и продюсеры, а также звезда киноандерграунда, отец некрореализма Женя Юфит. Никаким панком тогда еще на дворе не пахло, ребята из интеллигентных семей, золотые мальчики тупо бухали, но, в отличие от гопников, делали это стильно и с проявлением артистизма, коего у Андрея (как и харизмы) благодаря генам было навалом. Остроумный, добрый, смешной, он был душой этой компании и щедро раздавал клички: Пиночет, Монозуб, Дюша Маленький, Вонючий папа, Осел, Заколонный, Поднатруженный, Мотя, Килька, Юфа, Юфин сын, Юфин сын-сын, Солидный, Нехороший, Ай-Ай-Ай. Клички эти прилипали к людям на всю жизнь. Ну и себе придумал, конечно. И да, у Свиньи тогда водились деньжата. Он всегда был готов продать фирменные шмотки, присланные отцом, чтобы купить друзьям бухло. Один раз загнали фирменную косуху (просто не знали, что это за хрень, какая-то куртка мотоциклетная, не носить же такое модникам из Купчино).
Они сначала считали себя ковбоями: ходили в ушитой джинсне (раз все вокруг были в клешах), напивались и шли гулять по Купчино навстречу приключениям. Потом Юфа решил, что они «битнички», и все дружно стали носить перешитую одежду модников пятидесятых, попахивающую нафталином. Городские сумасшедшие принимали их за конкурентов. У Монозуба был огромный дог, главное, не кормить его перед прогулкой, тогда никакие гопники в округе были не страшны. От ментов дог не защищал. И вся компания стала постоянными клиентами местных обезьянников.
Как-то раз Юфа услышал по «Голосу Америки» песню Sex Pistols вместе с рассказом про панков, и началась новая эра. До компании Свина дошло, кто они такие, и хоть пластинок новых звезд им достать не удалось (пришлось временно довольствоваться Damned и Stranglers), решено было создать первую советскую панк-банду. Называться она, естественно, должна была круче, чем у англов, – «Автоматические Удовлетворители», подошло идеально. Выговорить название было невозможно, поэтому и музыканты группы, и поклонники всегда довольствовались аббревиатурой.
Свин быстро освоил гитару. Вопроса, кто будет лидером группы, ни у кого не возникло. Инструменты и аппарат, разместившиеся в его квартире, стоили Монозубу дешевле, чем их доставка. Вино и пиво текли рекой, квартирка на Космонавтов обрастала городской славой, а Свин получил славу всесоюзную – его пропечатали и припечатали в советской прессе. Такое отвратительное явление, как «панк» появилось и у нас, но как, как же это возможно? – недоуменно вопрошала газета. Идеологическая диверсия запада налицо! Главный самоназначенный моральный урод страны же в рядах строителей коммунизма чувствовал себя прекрасно. На самом деле никаким тунеядцем и бездельником Свин не был. С удовольствием работал несколько лет продавцом в магазине радиотоваров, благодаря чему обеспечивал друзей качественной аппаратурой. Да и талантами был явно не обделен. Как бы он иначе поступил в театральный институт на курс Игоря Владимирова. Правда, проучился меньше полугода – тусоваться с алко-музыкантами ему хотелось гораздо больше. Не царское это дело учиться. А Андрюша Панов к тому времени уже стал царем – Свином Первым и главным панком Ленинграда. Свинья был не только эпатажным и экстравагантным, иногда он бывал неожиданно душевным. Пошли однажды Федька Бегемот, Алекс, Пиночет и Свин навещать в дурку на Пряжке Фединого деда, безумного художника. Посидели, попили чайку, ну и ушли. Выходят из дурки, а Свина нет. Потеряли чувака! Оказалось, что Свин, когда все выходили, спрятался в шкафу и остался со стариком, чтобы всю ночь с ним о чем-то проговорить. Ну, вот просто понравился ему человек и все тут.
О Свине слагались легенды, творчество его еще было малодоступно, зато мифы передавались легко и быстро, как грипп. Песни «АУ» в основном были про бухло да про говно, а еще про шахиншахов и плохих людоедов типа Бокассы. Сатирическое творчество, полное ерничества и алкогольной самоиронии. Даже любовная лирика была такая же безбашенная, как сам Свин. Но песни про бухло и говно удавались Андрею лучше всего. С последним у Свина были особые отношения. С детства у него был слабый живот, периодически его подводивший. Вот идут они, например, с Панкером-Монозубом по Невскому, и скрутило Свину живот неожиданно, так, что бежит он в ближайший парадняк. Что, к сожалению, замечает проходящий мимо мент и нырк вслед за Свином. И вот видит Монозуб, как выходит Свин из парадняка, с торжествующей улыбкой несет в руках дымящиеся какашки и выбрасывает их в урну. А за ним мент выходит, совершенно ошалевший от такого представления. Даже арестовывать их побрезговал.
Так что по песням ли, по сказкам ли, но вся продвинутая питерская тусовка узнала о Свине великолепном. В том числе и великие БГ и Майк. В 80-м главными панками для тусовки Свина стал «Аквариум» со своим концертным грузинским альбомом. «Мочалкин блюз» и «Марина» – это было нереально круто для совка. Но БГ только поигрался в модный панк, оставив его на откуп Свину. Майк Науменко написал для Свиньи песню «Буй», которую тщетно пытался продать ему за пару бутылок портвейна. Зато Свин сам с удовольствием купил за бутылку песню «Комиссар» у своих друзей – Солидного и Нехорошего. Половину текста они стянули из журнала «Юность», а вторую придумали сами. Кто только не пел потом эту песню – Рикошет, Чиж и даже казацкие и военные хоры. Теперь она народная. «Эх, да конь мой вороной! Эх, да обрез стальной! Эх!»
Тусовка в квартире Свина разрасталась. Состав группы постоянно менялся. Кто там только не играл. Да что говорить. Именно Свин заставил скромного басиста Витю Цоя чуть ли ни на спор написать там первую песню. Так что великая постпанк-группа «Кино» появилась благодаря Андрюше Панову. Такая там образовалась кузница талантов. Ну и бухали по-прежнему, и веселились беспредельно… Одни грузинские вечеринки легендарные чего стоили. Только про них рассказывать теперь нельзя.
И была триумфальная гастроль в Москву, организованная модником Троицким. В столице-то панков к тому времени еще не было. Ну, то есть таких бравых алконавтов, как Свин и компания, там естественно хватало, но никто из них не отважился себя панком величать и асоциальную лирику в микрофон под гитарные риффы мимо нот выдавать. Ну и, конечно, харизму Андрюшину некому было переплюнуть. Ни в Москве, ни в Ленинграде.
Свину так понравился его панковский образ, что он из него решил вообще не выходить. Менялись жены, менялись музыканты, но не менялось уничижительное отношение к собственной жизни. Тусовки на Космонавтов становились все более дикими. Эпатаж дошел до ручки. Прописка в панки на квартире у Свина в середине восьмидесятых стала носить характер варварского живодерского обряда. Новоприбывший, желающий причаститься, стать настоящим панком, должен был своими руками задушить кошку. Жертву обычно выслеживали на улице. Затем расцарапанному кандидату приходилось натурально разделывать и готовить несчастное животное, а вся тусовка пробовала вареную кошатину. Я лично знаю приличных людей, которые с ужасом и ненавистью к себе вспоминают сейчас этот кошмар своей молодости. Как они могли тогда в такое вписаться? Им казалось, что это весело? Одна известная ныне телеведущая отведала тогда кошачьи яйца. И это при том, что Свин был добрейшим человеком и обожал собак. Алкогольная деградация личности? Протест против всего? Полная потеря нравственных ориентиров? Треш и угар? Да хрен его знает. Мне этот парадокс никогда не понять и не принять.
Однажды приехавший к Свину домой Панкер застал у него пару совершенно пьяных отпетых уголовников. Один тут же рассказал, что отсидел за изнасилование. «Это Постер и Тук, – объяснил присутствие гопников Свин, – и они в отличие от нас с тобой настоящие панки. Только еще не знают об этом».
Для Панкера предательством стало даже не то, что Свин вдруг стал тусоваться с гопниками, а то, что он дал им клички. Как ему когда-то. Какое святотатство! И они рассорились. Будто дети малые. Перестал Свин общаться и с резко ставшим бешено популярным Цоем. Витя позвонил ему, когда у него родился сын, хотел поделиться радостью, а Свин спьяну послал его на хер. О чем периодически вспоминал с сожалением. Самого Панова популярность ни своя, ни чужая не интересовала совсем. Ему нравился процесс разложения. Но не с художественной точки зрения, как Юфиту, а применительно к себе. Без всяких сожалений. Лозунг Малькольма Макларена «Живи быстро, умри молодым» Свин принял за генеральный план своей жизни. А может, просто стал заложником образа, и продолжал заниматься саморазрушением назло открывшимся с перестройкой возможностям. Не ради эпатажа, а потому, что по-другому не мог. Его товарищи, музыканты групп «Народное Ополчение и «Объект Насмешек», поехали в туры за границу, а Свин продолжал срывать свои концерты. Искусственно и искусно маргинализовался. Когда в августе 1988-го в Таллинн приехал Джонни Лайден-Роттен с проектом PIL, вся панковская туса Питера, млея от восторга, помчалась на фестик любоваться кумиром. Вся, кроме Свина. Который сказал, какой еще блядь на хуй Роттен, и никуда не поехал. А когда его вытащили в прямой эфир с концертом в «Программу А» на ОРТ, Свин показательно нажрался и половину эфира трупом валялся на сцене, не в силах ни стоять, ни петь. Но зачем? А вот чтобы не попсеть! Не дождетесь, суки! Зря он, что ли, демонстративно сжег когда-то альбом Boney М, за который выложил Мореману целых сорок пять рублей. Да уж, наш Свин однозначно был панком покруче Джонни Роттена. «Нравится – не нравится, а со мной не справиться! Асса!»
К сожалению, образ вечно пьяного народного любимца, скомороха в тельняшке, сыграл со Свином злую шутку – он совершенно перестал развиваться. И в музыкальном, и в лирическом смысле он остановился в начале восьмидесятых. Бывшие друзья взрослели, шли дальше, а Свин оставался трудным подростком, плюющим, а то и блюющим в лицо нового мира. Постепенно все это стало скучно. И грустно. Несмотря на три состава – «АУ», «Аркестр АУ» и «Шестьсот» – Свин стал своей тенью. С перестройкой и гласностью пришли лихие девяностые – все запреты слетели и Свиновская асоциальность, алкопротест, ненависть к ментам и буржуям стали вызывать скорее жалость, чем восторг. Свободы, с которой раньше ассоциировалось его творчество, вокруг стало столько, что хоть жопой ешь. Времена, когда можно было выскочить на сцену без штанов, плюнуть в камеру, крикнуть «Москвичи – хуй дрочи» и этим взять зал, прошли, на сцене уже столпились молодые, злые, талантливые, техничные панк-музыканты, им было, что сказать, надо было соответствовать, учиться, работать – да, да, не царское же это дело… Публика Свина из передовой постепенно становилась все маргинальней и маргинальней. В середине 90-х Свин все чаще выступал перед фанатами «Зенита» на их сборищах.
«Я парень вредный, я не помру!». Времена безбашенных тусовок прошли. На этот раз можно сказать, к счастью. Рядом со Свином появилась Ольга – верная подруга, она же директор группы, она же мать его дочери, которая родилась за две недели до его смерти – нелепой, до безобразия. В 38 лет Свин умер от перитонита. Живот все-таки его подвел. Хотя семья винит врачей. На похоронах в крематории друзья устроили драку прямо у гроба. Все ждали, что наш Уленшпигель вылезет из-под крышки, разнимет дерущихся и нальет всем пива, но гроб под адскую музыку крематория провалился в горящую преисподнюю…
Из всех историй про Свина я больше всего люблю эту. «АУ» долго не принимали в рок-клуб, потому что их хулиганские тексты невозможно было залитовать. В 87-м, когда все запреты вроде бы сняли, Свин все равно остался в черных списках, и его старый товарищ Панкер-Монозуб очень переживал по этому поводу. Он был одним из организаторов ежегодного фестиваля ленинградского рок-клуба во Дворце Молодежи и буквально поручился за Свина перед президентом рок-клуба Николаем Михайловым. «А вдруг он чего выкинет?» – беспокоился Михайлов. «Да ничего он не выкинет – он же разумный», – успокаивал его и себя Панкер. И вот идут Панкер с Михайловым по коридорам Дворца молодежи, там, где гримерки музыкантские расположены, и чуют их чуткие носы, что как-то изрядно там пованивает. Наверное, какие-то музыканты-придурки толчок забили. Ай-ай-ай, непорядок! И приводят их носы аккурат в гримерку «АУ», где музыканты свиновские – Ослик и Титя – отдыхают перед концертом, пиво из бутылок вкушают. Посреди гримерки ведро стоит и вонь страшная от него идет.
– Это что еще такое? – спрашивает ошарашенный Михайлов.
– Что? А, это-то? Это дерьмо. Полное ведро. – Гордо отвечает Титя. – Поставим его на сцену и включим вентилятор, чтобы запах в зал пер. Правда, здорово Андрюша придумал?
Михайлов хватается за голову. А Панкер в ужасе орет:
– Где этот, блядь, Андрюша?
– Понятно где, – говорит Ослик. – За вентилятором пошел.
Вентилятор Панкер в коридоре после непродолжительной борьбы у Свина отобрал. Зная Андрея с младых когтей, он прекрасно понимал, что в зрителей в тот день полетели бы не только миазмы. Так что больше Панкер за Свина перед организаторами никогда не вписывался. А я на том концерте был. Хороший был концерт – даже без вентилятора. И Свин отлично выступил. «Горбачев могучий разгоняет тучи, ну а я дождя, дождя хочу!»
Такой вот он был Свин, грустный клоун, жизнь свою пропил, спел ее как быструю панк-песню, на одном дыхании – весело, грязно, шумно. Жаль ужасно, что и наполовину он не раскрыл нам своих талантов.
Ленппанк
Самоискоренение – вот суть прогресса, самоискоренение – возможность погреться!
В начале 80-х у Свиньи и его «АУ» появляются последователи и реальные конкуренты. И хотя Андрей Панов так и останется в истории как первый панк в СССР, яркая (хоть и короткая) деятельность и весомый вклад в панк-движение Алекса Оголтелого, Рикошета и Бегемота заслуживают не меньшего внимания.
Все в том же спальном районе Купчино была школа, где доучивались в старших классах всяческие лоботрясы (и лоботряски), которых не вынесли в других школах. Смутьяны, лентяи, психопаты, творческие личности, склонные к депрессии – самые настоящие кандидаты в панки, сливались там в один плавильный котел. Там и встретились Бегемот, в то время еще Федор Лавров, талантливый музыкант и художник (еще бы нет с тремя поколениями художников в роду), и Рикошет, Саша Аксёнов, сын главного режиссера Театра комедии на Невском проспекте. Федя не нашел общего языка с одноклассниками и учителями в приличной школе с итальянским языком и в 13 лет объявил маме, что он панк, а Саша был отпетым двоечником и хулиганом (и уже тусовался с такими же обалдуями в «плохой» квартирке Свиньи на проспекте Космонавтов), которого из школы не выгоняли только из уважения к папе. Выглядел Саша соответствующе – длинный, сутулый, мосластый, на узком лошадином лице огромный нос, злые глаза и оттопыренная нижняя губа – типичная карикатура на хулигана в «Крокодиле». Драчуна и лентяя Аксёнова оставили на второй год в девятом классе, где он и встретился с Лавровым, раздался (беззвучный) взрыв, и мы с вами в результате этой встречи получили аж четыре панк-группы: «Резиновый Рикошет», «Отдел Самоискоренения», «Народное Ополчение» и «Объект Насмешек». Да чего уж там, и «Бригадного Подряда» тоже не было бы без этой исторической встречи.
Парни сразу подружились, а как иначе, если Федя вдруг понял, что в городе кроме него есть еще панки и некоторые даже играют свою музыку. Саша дал ему послушать кассеты со Stranglers и Police от самого Свина. Мало того, Свин, оказывается, дал Саше кличку Резиновый Рикошет, как же тут было не собрать группу со скромным названием «Резиновый Рикошет»? Тем более, что экзальтированная мама Феди полностью разделяла любые увлечения сына музыкой (лишь бы он не виделся со своим папашей-художником) и разрешила ему устроить в его одиннадцатиметровой комнате студию: грошовый аппарат, барабанная установка с заклеенной бочкой и погнутым хай-хэтом, электроорган, пианино и монофонический магнитофон «Нота». Там и был записан первый и последний альбом «Резинового Рикошета», после которого кличка Саши сократилась до второго слова (а позже для друзей он станет просто Рики). Лавров, например, свою кличку «Кот Бегемот» придумал себе сам, не дожидаясь благословения старших товарищей. Хотя в панки его все равно посвятил Свин в квартирке на канале Грибоедова: чинно, благородно, без обычных издевательств Андрюша соблаговолил принять Федю в официальные ряды ленинградских отбросов. Правда, Коту Бегемоту пришлось зачитать перед этим собственноручно придуманный и написанный «Манифест футуриста», после чего Рики и Свин нажрались портвейна, разделись догола, напрыгались под музыку и мирно уснули в Фединой кровати.
Вскоре Федя, умевший играть на всем на свете, захотел иметь свою группу – двум ярко выраженным лидерам стало тесно в одном коллективе. Свин посоветовал ему в качестве гитариста своего приятеля по имени Сапог. На гитаре красавец-сердцеед Сапог играл так себе, зато он посоветовал в качестве басиста в «Отдел Самоискоренения» (так незамысловато Федя назвал свою группу) крутого плютика Алекса Оголтелого, который поигрывал у Свиньи, но тоже хотел развиваться. Ох уж этот Александр «Оголтелый» Строгачёв – реальный фрик, бешеная белка, чертик с крашеной полуметровой челкой и вечно выпученными глазами, Пучик, сумасшедший санитар из дурки с бешеной активностью и немеряной харизмой. Да-да, Алекс действительно одновременно и работал в дурдоме, и периодически лежал там с разными психическими диагнозами, будучи психопатом, алкоголиком, наркоманом и клептоманом. Поладить с таким типом было нелегко, но у Феди все получилось – Алекс согласился играть в «ОС» с условием, что Федя будет послушно работать в его группе «Народное Ополчение» (придумал это классное название для группы Сапог, взяв его с улицы на Юго-Западе, где жил его собутыльник) и на халяву записывать ему альбомы. И понеслось! Рикошет ушел в армию, а Федя, превратившийся к тому времени из Кота Бегемота в просто Бегемота, за год записал несколько альбомов себе и пару-тройку Алексу. Сами записывали, сами оформляли бобины (пригодились Федины таланты художника), сами распространяли (естественным путем – друзья переписывали). Народ у Феди на квартире тусовался круглосуточно. Единственное, чего не терпел некурящий и непьющий Бегемот – это пьяных музыкантов. Алексу приходилось нелегко. Он то выпивал бутылку винтом перед заходом на студию, то делал нычки на лестничной площадке – выживал, как мог. Играли в их группах все, кто мог играть. Кроме постоянных – клавишника Ослика (теперь в «Алисе») и барабанщика и Димы «Волосатого» Бучина, на записи отметились соседи, знакомые, родственники соседей, соседи родственников. А также такие небожители, как Густав Гурьянов («Кино») и Свин, который мечтал, чтобы Бегемот записал ему альбом. Но не сложилось. Федю забрали в армию. Несмотря на то, что в свои 18 он успел жениться и завести дочь. Служить в планы пацифиста-анархиста Лаврова не входило, и он отказался принимать присягу, сорок дней провалялся привязанным к койке в дурке среди степей и был летом 1984 года комиссован со статьей. К тому же, к этому времени нон-стоп студия Бегемота развела такую бурную деятельность, что ей не на шутку заинтересовалось КГБ. В отличие от маргинально-асоциальных текстов Свиньи, анархо-панк Бегемот писал откровенно антисоветские агитки, выступал в них против войны («Войны для воинов, а с меня довольно») и даже всуе вставлял в свои матерные куплеты имена вождей («Выебли Европу Рейган и Андропов») – комитетчики офигевали от такой борзости и в течение года внимательно следили за творческим ростом музыкальных коллективов с улицы Римского-Корсакова. Даже не знаю, почему они сразу не пресекли их зловредную деятельность. Может, комитетчики сами были меломанами? Музыка у Феди, несмотря на дикие условия записи и говенный аппарат, получалась очень заводная. Алекс в своем «Народном Ополчении» записывал шизофреническое «ска», тоже очень бодрое. Но что бы там не творилось в головах у товарищей, курировавших наших панк-безумцев, вынести вывоз альбомов Алекса и Бегемота за границу они не смогли. Когда в августе 1984-го КГБ перехватило бобины с песнями ОС и НО у морячка, пытавшегося переправить наш корневой панк на свободу в пампасы, терпение товарищей кончилось, и музыкантов вызвали на беседу в подвалах серого дома на Литейном. Продержали всю ночь, а Диму Бучина, как и знакомого морячка, вообще сутки. Пугали так сильно, что отбили у Бегемота охоту к панк-року на долгие годы (он возобновил деятельность ОС только в нулевых XXI века). Если бы у Алекса к тому времени остались хоть какие-то здоровые доли мозга, он, возможно, тоже бы испугался. А так он отдохнул немножко, и вперед! Началась перестройка, и Оголтелый в гриме Брежнева и с отличными музыкантами прокатился по всей Европе с залихватской программой «Брежнев жив!» Потом, правда, затих, маргинализировался, упал на самое дно, жил в сквотах с бомжами, периодически воскресая ярким сгустком энергии на питерских сценах и обещая вернуться с новым альбомом, но нелепо скончался от последствий попадания под машину. Ему было 43.
Рикошет пришел из армии в разгар горбачевской перестройки, которую затеяли словно специально для Саши Аксёнова, чтобы он в революционном кожаном плаще, маша сабелькой, мог прокатиться по Невскому. Бегемот помог ему найти музыкантов в новую группу «Объект Насмешек». Любитель героических поз, кожаных штанов, оружия и драк в общественных местах («Эй, ну кто здесь не пидорас?») – настоящий ковбой Рикошет, пять лет выпевал со сцены лозунги, типа («Это время для нас!»), и даже успел сняться в главной героической роли в панк-вестерне «Дикий Восток» у режиссера «Иглы» Рашида Нугманова, но с началом 90-х его музыканты во главе с басистом Женей Фёдоровым (тем самым Ай-я-яем, когда-то тусовавшимся у Свина) пошли своим путем и создали замечательную группу Tequilajazzz. Рикошет, честно спевший еще в первом альбоме – «Я обожаю шокировать ханжей!» – остался не у дел, невзлюбил рок и НЭП, пробовал себя в рэпе, даже записал крутой трек «Мой город» со своим друганом Кинчевым, но вскоре ограничил творческую деятельность музыкальным продюсированием. Тихо жил со вдовой Цоя Марьяной и ее сыном, жил причем довольно странно – по полгода бухая, а по полгода изнуряя свое хулиганское тело спортивными тренировками, подсел на иглу после смерти любимой жены и умер стандартной панковской смертью (от передоза), захлебнувшись во сне блевотиной. Ему было всего 42 года. «Бляха-муха! Панк-рок!»
Федька «Бегемот» Лавров, самый талантливый и позитивный из этой компании, самый идеологически выдержанный ленинградский анархопункер, надолго перестал играть панк-рок. Игры в брит-поп в группе «Бегемот» не принесли ему славы, а женитьба на Активной Связистке – счастья. Дети-музыканты выросли и покинули страну. Бегемот стал Feddy. Долгое время всерьез занимался музыкальным продюсированием, не брезгуя выпускниками «Фабрики Звезд». Возродил в 2012-м «Отдел Самоискоренения», записал пару альбомов на злобу дня и укатил за границу. Свободный человек в свободном мире.
И последнее о панк-музыке Ленинграда 80-х. Я полностью согласен с Егором Летовым, который примерно году в 88-м говорил, что в Ленинграде есть только одна группа, играющая настоящий панк-рок, и это «Бригадный Подряд». Реально корневая пролетарская панк-банда, просуществовавшая в оригинальном (лучшем) виде всего около пяти лет, но в отличие от других – выжившая, переродившаяся и до сих пор играющая в панков на сцене. Первый их альбом записал и свел, аранжировал и сыграл половину партий Федька «Бегемот» Лавров в 1986 году. Привел Колю Михайлова и Димку Бабича к Бегемоту Александр «Сантёр» Лукьянов, которого за два года до этого притащил на квартиру на Римского-Корсакова, 99, Антон «Тося» Соя, то бишь я, потому что мы записывали там наш альбом группы «Беломор», который потом благополучно пропал, вернее истлел и рассыпался. Говорят, что панк-рок умер. Да и хрен-то с ним. Умер-шмумер, лишь бы был здоров! Всему свое время. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов, а мы с вами обязательно дождемся новых ебанутых панк-героев и еще попрыгаем под их песни.
Алекс Оголтелый
Это не признание в любви. Не претензия на истину. И не попытка очернения. Это просто хрен знает что – памяти Алекса Оголтелого. Изложенное ниже может оскорбить ваши нежные души. Рассказ основан на моих полустертых воспоминаниях, эмоциях и непроверенных фактах и никак не может считаться биографическим эссе. Тексты Оголтелого я тоже воспроизвел по памяти. Извините, если что.
В последние годы жизни Алекс Оголтелый (в миру Александр Львович Строгачёв) напоминал безумную старушку-бомжа. Были две таких городских сумасшедших бабушки, встреча с которыми в центрах доставляла истинное удовольствие любому гурману-визуалу: Алекс и гениальный композитор Олег Каравайчук. Но композитор был приличной старушкой, а Алекс – бомжихой-клоунессой, только что выбравшейся из грязного подвала. Но в каком бы ужасном состоянии он ни находился, оно нисколько не влияло на бодрость его духа. Он был Джокером до Джокера, чертовым петрушкой и в жизни, и на сцене. Бешено дергающейся веселой марионеткой с вечно выпученными глазами и стоящими дыбом волосами, местами выбритыми, местами крашеными. В любом состоянии, под любыми препаратами при встрече Оголтелый моментально узнавал меня и тут же делился насущными новостями. Этот неутомимый чертик всегда либо записывал, либо только что записал «самый охуительный» альбом (песни из которого а капелла могли быть тут же исполнены в парадняке на Невском или в вестибюле метро), ну и, конечно, всегда был готов выпить с тобой по этому поводу. А если выпивать ты не хотел, можно было просто дать Алексу денег. Ну а как не дать такому красавцу.
Помню, как я увидел его в первый раз. Незабываемое зрелище. Мы были в гостях у одноклассницы Аньки Лавровой (учиться в школе оставалось полгода), и там же в волшебной квартире на канале Грибоедова, где проживало третье поколение художников, одновременно с нами тусовалась безбашенная компания старшего брата именинницы – Феди. Он тоже раньше учился в нашей школе, но ему там стало очень скучно. Федина творческая душа рвалась наружу, одноклассники не разделяли его музыкальных вкусов и свободолюбивых взглядов на жизнь, и в результате он оказался в другой школе, среди подобных изгоев. Там он познакомился с Резиновым Рикошетом и Юрой Скандалом, понял, что он панк, и стал Котом Бегемотом. Но самым ярким пятном на совести строителя коммунизма в этой компании был не Федька, не Ослик и даже не Пиночет, а мелкий бес – Алекс Оголтелый. От него невозможно было отвести глаз. Ростом он был чуть выше крупного зайца и ни секунды не стоял на месте. Он сразу начинал общаться с тобой, как с лучшим другом, хотя был явно старше лет на пять – в то время это была настоящая пропасть, но только не для Алекса. Особо меня поразило, что на Алексе было надето три пары штанов! Три! Я в жизни больше не видел человека, скачущего по квартире в трех парах штанов. И мы скакали вместе с ним, зараженные его бешеной энергией и свободой, совершенно невозможными в 1983 году в стране, упорно строящей коммунизм из серых невзрачных кирпичиков.
Тогда я первый раз увидел живьем (а не в «Международной панораме») людей, нагло и безапелляционно называющих себя панками, советскими панками, черт их побери. Вслушайтесь только в эту адскую музыку слов. Хотя никакого бравирования именно панк-стилем не было, Федькина компания называла себя по настроению то панками, то битничками, то какими-то загадочными «плютиками». Может, плютики взялись от знаменитых Карлсоновских «плюти-плюти-плют»? Они были похожи на родственников Карлсона: взрослые (для нас) люди, которые, нарочито идиотничая, бесились, как дети в детском саду. Они играли. Играли музыку, играли словами, играли со своим внешним видом, всеми силами пытаясь эпатировать, шокировать, расшевелить наше заскорузлое унылое болото. Больше всего они были похожи на перемещенных во времени футуристов и чинарей, и я думаю, что братья Бурлюки, Маяковский и Хармс сотоварищи прекрасно влились бы в эту тусу. Но главное было не в эпатаже, а в творчестве. Они сочиняли песни и записывали их прямо на этой квартире. Посреди комнаты с ободранными обоями стояла барабанная установка, составленная из огромной замотанной скотчем «бочки» и разнообразного железа, там же жили комбики с самодельными электрогитарами, электроорган и раздолбанное пианино. На всем этом игралось, не жалея рук и ушей, и комната наполнялась колдовством. Одно дело было слушать дома ужасного качества записи «Аквариума», «Кино» и «Зоопарка», и совсем другое – присутствовать, практически участвовать при шаманском обряде рождения новой песни. А для нас, желторотых школяров, все песни в тот вечер были новыми. Новыми, как и совсем неприемлемый для комсомольцев анархический образ жизни, который к ним прилагался. Алекс в своих трех парах штанов и футболке с самодельной надписью «Пора кончать», прыгал, доставая полуметровой крашеной челкой до потолка и орал свои «Травы-муравы», или «Тут я обкакался», а я скакал рядом с ним, раскрыв рот от изумления, пуча глаза и еще не понимая, насколько серьезно мне в этот вечер снесло крышу.
Одну песню с того домашнего концерта я запомнил надолго. Ну скажите мне, что это не обэриутская поэзия:
Вот такие это были кукурюкицины дети.
Группа Алекса называлась «Народное Ополчение», и в этом глумливом названии было больше правды, чем в названии одноименного проспекта. Постоянного состава в этом коллективе не было. В группе собрались и ополчились против серости будней самые разные представители великого советского народа. Отпетые хулиганы, интеллигенты в третьем поколении, золотая молодежь и пролетарии с Кировского завода – бездельники, тунеядцы, талантливые музыканты, играющие невообразимую смесь футуристических жанров, которую моя совесть сейчас ни к одному известному жанру отнести не позволит. Но они тогда считали, что это панк-рок. И мы, естественно, им верили. А что? Главное – это было нагло, весело, местами смешно и зажигательно. Чем не панк-рок? Жгло уши напалмом и выжигало мозг – настоящее народное ополчение. Концертов у них в те времена априори быть не могло. Да и само их существование выглядело эдакой временной нелепостью, недоглядом со стороны строгих властей. Кстати, о строгости. Фамилия у Алекса была Строгачёв. На вопрос о национальности Алекс напористо отвечал «Да!», сразу снимая всякие сомнения. При этом определить на взгляд его национальную принадлежность было совершенно невозможно. Он и на человека-то был только слегка похож – лупоглазый мальчик– инопланетянин со старческим спившимся лицом, змеящейся улыбкой и синяками под глазами, порой с двойными.
Несчастный отец этого существа был подполковником ракетных войск и идейным коммунистом, мама Генриетта Ивановна работала инженером. Какое-то время в середине 80-х Алекс жил с родителями на севере, на улице Манчестерской (или рядом с ней) – еще б ему не играть в рок-н-ролл! Ближайшим метро была «Площадь мужества», которую циничные панки-пересмешники именовали не иначе как «Площадь мужеложества». Учась на первом курсе, я пару раз ездил к Алексу в гости и возил своих новых друзей посмотреть на это чудо света. Вспомнить эти совместные тусовки нет никакой возможности, настолько мы были постоянно вусмерть пьяные, но вот что я отлично помню, так это его отца, который, открыв нам дверь, каждый раз, настойчиво, но напрасно пытался уберечь нас от общения с сыном:
– К Саше? Да вы знаете, кто он такой? Он… – старик (тогда для нас любой человек за сорок) осекшись и задохнувшись, отчаянно потрясал в воздухе рукой со свернутой трубкой газетой «Правда». – Идите лучше отсюда поскорей.
Мы знали. Отец Алекса тоже знал и пытался нас спасти. Но было поздно. За его спиной нарисовывался лютый карлик-клоун и мы с ним уносились в неведомые синие дали пропивать наши честные стипендии.
У Алекса было начальное медицинское образование. Одно время он работал санитаром, а может, даже фельдшером на скорой помощи. Не долгое, к счастью. Пока его с треском не выперли за то, что он пристрастился к баллонам с веселящим газом, служившим благим целям анестезии. Пока скорая мчалась на вызов, Алекс приводил себя в форму, тайком неоднократно припадая к вожделенным баллонам. Выскакивал из машины, как резиновый мячик, с носилками под мышкой и шприцем в руке он без всякого лифта обгонял врача и, врываясь в квартиру к пациентам, кричал что есть сил:
– Где больной? Кто больной?
Рассказывают, что некоторые старички и старушки при виде оголтелого санитара, вращающего глазами, мгновенно выздоравливали. Но чудодейственного Алекса все равно уволили. Не уверен, правда, что это реальная история, а не байка, рассказанная Алексом, или придуманная его многочисленными собутыльниками.
Таких баек были сотни. Реальность в жизни Алекса Оголтелого навсегда перепуталась с галлюцинациями. А что вы хотите от существа с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз». Фельдшер Александр Львович Строгачёв действительно работал в психиатрической лечебнице два через два и таскал оттуда пачками циклодол и всяческие нейролептики. Его альтер эго – плютик Алекс Оголтелый – периодически лежал в качестве пациента в той же больнице. Вот вам и Чехов с палатой номер шесть.
Алекс был ходячим мемом, когда и слова такого не было в помине. Он стал городской легендой, и количество историй о его безобразиях – веселых и отвратительных – просто зашкаливает. Некоторые из них напоминают городской фольклор. Что-то типа историй про злобного веселого шута, вечно пьяного и вечно оставляющего с носом тупых ментов. Оголтелый был настоящим, а не виртуальным троллем и обожал троллить представителей власти. Вот, например, типичная история: сидит Алекс на поребрике перед рок-клубом. Подходит к нему мент, спрашивает:
– Ты чего сидишь на поребрике, рожа?
– А ты чего стоишь у поребрика, рожа? – отвечает Алекс и с диким хохотом убегает.
Мизансцена окончена.
Бегал Алекс, кстати, быстро. Говорил, что в детстве занимался легкой атлетикой. Может, и не врал. Но в любом случае от этого умения зависела его выживаемость. Бегать ему приходилось часто: и от ментов, и от гопников, и от собутыльников. Иногда его догоняли и били. В случае с ментами очень помогали две вещи – психиатрический диагноз и удостоверение фельдшера из психушки. Особенно, если они предъявлялись одновременно. Обычно Алекс отделывался побоями и вытрезвителем, реже «сутками» (15 суток принудительных работ). Но частенько проказы сходили ему с рук. Мне больше всего нравится история про красного коня. Надеюсь, это был тот самый пластмассовый конь на колесиках, о котором я еще раз упомяну в своем рассказе. Так вот, в один теплый летний день моральные уроды во главе с Алексом украсили игрушечного коня воздушными шариками, положили сверху баклажку с портвейном и привязали к нему самодельный израильский флаг. И с таким вот нарядным конем они гурьбой тащились по Петроградке к Петропавловскому пляжу, пока их не остановил доблестный милиционер, чтобы выяснить, что это за хрень. Алекс, одетый в костюм-тройку двадцатых годов, купленный за трешку у старушки на Апрашке, выглядел на редкость внушительно. Тем более что костюм был на три размера ему велик. Круглая металлическая оправа очков и пионерский галстук добавляли ему внушительности. Остальные отщепенцы тоже выглядели так, словно только что сбежали с арены цирка. Дедовские пиджачины, отцовские туфли с отбитыми каблуками, узкие галстучки, самодельные значки, крашеные шевелюры, наглые рожи в узеньких черных очках – в Рязани, откуда мент недавно перебрался в Ленинград, таких зверюг не водилось.
– Так. Стоять. Кто вы такие и куда следуете?
– Ну вот и все! – радостно поприветствовал Алекс мента на своем птичьем языке. – Да ладно! Вы что, не знаете? Стыдно, товарищ сержант! Плютикине потерпят! Сегодня национальный еврейский праздник Купания красного революционного коня. Вот так! Мы – евреи. Ведем коня купаться. Ясно?
Все было настолько нелепо, что страж растерялся. Плютики? Евреи? Коня? Милиционер дал слабину. Напористость Алекса заставила его на секунду замешкаться, засомневаться в себе. Раз они так нагло себя ведут, может, им, этим «плютикам», и правда, разрешили. Праздник, все такое. Тем более, что он уже точно когда-то что-то слышал про красного коня. Революционного! Стоит ли с ними связываться? Может, пропустить? И пока милиционер выходил из ступора, процессия невозмутимо двинулась дальше. Кузьма Сергеевич нервно ворочался в гробу. Акционизм в чистом виде – не правда ли?
Грустно, но в историях про Алекса отдельное большое место занимает туалетно-фекальная тема. Байки о том, как Алекс бросался своим говном (в портреты членов политбюро в школе, в прохожих, ментов и т. д.), я пересказывать не буду по двум причинам: мне это отвратительно, и я с этой его стороной, к счастью, никогда лично не сталкивался. Если все это правда (а скорее всего, правда), то это наверняка связано с его диагнозом – любой психиатр вам это подтвердит. Так что сам лично не знаю, было такое или не было, врать не хочу.
Зато я точно знаю, что Алекс был законченным клептоманом. Хотя в данном случае это некорректное определение. Клептомания – болезнь, и больные страдают от нее, а Алекс был прожженым воришкой и угрызениями совести совершенно не мучился. «Совесть – это грустная повесть, где страницы черные перемежаются с белыми», – писал в то время мой приятель панк-поэт Макс Васильев. Так вот, это не про Алекса. В его повести все страницы были белыми.
Помню, как они с Колей Михайловым притащили мне альбом Босха, как уверял Алекс, его Босха, и втюхали мне за три рубля. Я очень уважал старину Босха. Но мне пришлось отдать его Саиду, Игорю Сайкину – первому барабанщику «Подряда», когда он с удивлением обнаружил своего Босха у меня на полке. К этому времени Алекс уже успел взять «почитать» у меня пару книжек и «послушать» пару дисков. Он вообще был меломаном и постоянно покупал-продавал диски, если не мог спереть. Замечательную историю про Алекса мне однажды рассказал Витя Сологуб (хотя, возможно, это был Гриня Сологуб, но точно один из двух братьев Сологубов), которому Джоанна Стингрей из Америки привезла как-то в подарок фирменную косуху. По случаю приезда Джоанны у Вити (или Грини) дома происходила грандиозная тусовка, на которой блистал и наш вертлявый лупоглазый герой. В один прекрасный момент Витя (или Гриня) решил похвастаться курткой – а ее и след простыл. Как так, все бросились ее искать. Но больше всех возмущался и активничал Алекс Оголтелый. Носился по квартире, как пограничная овчарка, разрывая шкафы и заглядывая во все углы, с подозрением поглядывал на гостей и советовал Вите (нет, наверное, все-таки Грине) обыскать всех с пристрастием. Весь этот цирк продолжался, пока кто-то не заметил, что носится Алекс по квартире в своем всесезонном пальтишке. Под которым немедленно и была обнаружена пропавшая косуха. Конфуз-конфуз? Да, но конфуз, который никак не повлиял на отношение тусы к Алексу. Все знали, что он за фрукт.
Панкер рассказывает: бегут они втроем с Пиночетом и Алексом к автобусу. Авоська с бухлом в руках у Алекса. Панкер с Пиночетом заскакивают в икарус и держат раздвижные двери. Оголтелый запрыгивает на первую ступеньку, автобус трогается, друзья отпускают двери, Алекс выпрыгивает обратно на улицу, двери закрываются. Панки в отходящем автобусе с изумлением следят за убегающим товарищем. Алекс бежит вприпрыжку, размахивает авоськой и радостно кричит:
– Кидалово! Кидалово!
Такой уж это был клоун ада. Ничего другого от него и не ждали. Это же Оголтелый. Он жил на арене, превращая и свою, и чужие жизни в абсолютный дурдом. Его нельзя было уважать, тяжело любить, но не восхищаться его кипучей энергией и запредельной эксцентричностью порой тоже было сложно. Алекса никогда не посылали за бухлом, потому что он не возвращался. А зачем? Схватить и убежать – это же весело. Веселье – это был единственный критерий, предъявляемый Алексом к жизни. И любые средства для достижения этого веселья считались приемлемыми. Алекс иногда выходил из дурдома, дурдом из Алекса – никогда. И свою жизнь, и свое творчество он полностью подчинил этому постулату. Выносит всех – так звучало определение любого удачного действия, и при этом Оголтелого совершенно не смущало, что он при этом выглядел в глазах окружающих последним говном. Человек-говно стал одним из его амплуа. Да и человек ли он был вообще? Я очень сомневаюсь. Представьте себе гигантского человекообразного тушканчика или огромного лемура-долгопята, скачущего с выпученными глазами – разве вы будете обижаться, что он у вас что-нибудь стащил, или кидался фекалиями?
Так кем же он был – отвратительным подонком, бессовестным фриком, талантливым эксцентриком или чудаковатым харизматиком? И тем, и другим, и третьим, и четвертым. Совершенно безнравственный тип, поставивший саморазрушение во главу угла своей жизни, многие поступки и слова которого вызывали у меня полное неприятие, брезгливость и отторжение, Алекс в то же время умудрялся оставаться смешным и притягательным, как опасная квинтэссенция безграничной свободы и безудержного веселья. Он был, как панк-песня – бодрым, коротким, брутальным, шокирующим произведением.
Все подонки хотели дружить с Алексом. Ну, или хотя бы потусоваться с ним. Накурить Оголтелого. Выпить с ним.
Выпить Алекс любил. Каждый, кто наливал ему, был Алексу друг. Но это не очень хорошо сказывалось на качестве записываемых песен. И однажды перфекционист и трезвенник Федя Бегемот запретил Алексу приходить на запись пьяным. Не пущу, и все тут. И что же? Алекс стал приходить кристально трезвым. Но вот какая странность. Федя стал замечать, что минут через десять после прихода Оголтелый опять в дрова. Веселый, синий, поет и играет не в ноты, чем сам очень доволен. Но как же так? Оказывается, Алекс приходил к Федькиной квартире с бутылкой винища, винтом заливал ее прямиком в горло и тут же звонил в дверь – так что заходил он еще трезвый, как стеклышко. Как Федя и просил. Ну что с таким находчивым плютиком можно было поделать?
Алкоголем Алекс не ограничивался. Его интересовали все возможные стимуляторы и галлюциногены. Просто удивительно, что он не сторчался и не передознулся. В постные застойные годы он экспериментировал с колесами. При работе в психиатрической больнице это было несложно. В ход шли любые комбинации таблеток с алкоголем. Алекс был первопроходцем среди поедателей поганок. Тогда это было смешно. Панки жрут поганки. Иностранцы – все засранцы. Смешно же? Во второй половине 80-х сбор поганок и их продажа еще не были поставлены на поток, веселое безобразие пока не превратилось в пошлый наркотраффик, и даже клуб «Грибоедов» еще не открылся. Помню, как-то раз встретил я Алекса на «Климате» (выход на канал Грибоедова из станции метро «Гостиный двор») совершенно невменяемого, явно под поганками. Он вцепился в меня, как клещ и, вращая глазами, минут двадцать гнал какую-то пургу, из которой я понял только, что у Сапога (гитариста «Народного Ополчения»), который жрал поганки вместе с Алексом, только что убежала нога и он помчался по Невскому за ней вдогонку. А вы говорите – Гоголь.
Как ни странно, у Алекса при всем при этом появилась семья. Какая-то жаба (жаба – любая девушка для битничков), по словам Бегемота, решила, что «круче плютика ей не найти» (согласен на сто процентов!!!), вышла за Оголтелого замуж и даже родила ему сына. Помню, как приезжал к Алексу в гости в Купчино на улицу Белы Куна, где он жил счастливой семьей с женой Мариной и сыном Никитой. Его сыну было годика два-три. Мальчик выехал мне навстречу в прихожую на красном пластмассовом коне на колесиках (том самом) и тут же неуклюже завалился вместе с ним на бок.
– На-еб-нул-ся! – Радостно сообщил мне малыш, вставая с пола.
Алекс, не скрывая педагогической гордости за сына, довольно улыбался, глядя на подрастающую смену. И даже похлопал в ладоши:
– Научил-таки чувачка! Вот ведь круть неимоверная!
Естественно, семейная идиллия Алекса просуществовала недолго, и он вернулся к своему дикому образу жизни. В начале десятых годов этого века я случайно нашел в Сети фото сына Алекса – Никиты Строгачёва. С нее на меня глядел мускулистый красавец. Закончил институт, не курит, не пьет. Так что все там в порядке, я надеюсь.
В 1987 году я, младший сержант Советской армии, сбежал в июне в самоволку на фестиваль Ленинградского рок-клуба, который проходил на сцене ЛДМ. Все было здорово. И «Ноль», и «Телевизор», и скандальное выступление Свиньи. Но веселее всего было, когда какая-то сволочь на балконе в паузах между песнями голосом Левитана громогласно вещала:
– По товарищам картечью – огонь! Уррра!
И весь зал покатывался со смеху. Кто был этот шутник? Конечно, Алекс.
Перестройка подарила панкам сцену. И «Народное Ополчение» стало полноценным гастролирующим коллективом. И не только по СССР. На волне интереса к экзотическому советскому панку группа прокатилась с концертами по всей Европе: Швеция, Дания, Германия, большие фестивали и лучшие клубы. В «Народном Ополчении» тогда собрались отличные музыканты: Микшер, Снегирёв, Мотя. С ними неожиданно стало ясно, что у Алекса есть слух. Почти идеальный слух. Нот в его песнях было немного, но попадал он в них сходу и в любом состоянии.
Оголтелый принарядился. Забросил свои мешковатые костюмы и кеды. Стал ходить в кожаных штанах, косухе и казаках. Набил татуировки у Лени Писи-Черепа. Ну, то есть, стал настоящей кондовой рок-звездой. Помню Алекса во дворе рок-клуба с какой-то смешной влюбленной в него шведкой. А как было не влюбиться в эти пятьдесят килограммов лупоглазого бешенства, скачущих зайчиком на сцене и бойко выпевающих на одной ноте:
Конец 80-х – расцвет русской панк-культуры, лучшие ее годы – «Гражданская Оборона» Егора Дохлого, «Народное Ополчение» Алекса Оголтелого, «Бригадный Подряд» Коли Михайлова и Юры Соболева, «Автоматические Удовлетворители» Свина, «Объект Насмешек» Рикошета. Единственный, кто не вышел на сцену, был Федька «Кот Бегемот» Лавров. Его надолго сломали и испугали гэбэшники после их феерического совместного с Алексом проекта под названием «Отдел Самоискоренения» с песнями «Войны для воинов» и «Праздничек». Представьте себе андроповское время, людей вяжут на улицах просто за непохожий на общую серую массу вид (Алекса винтили почти каждый день, но отпускали – кому он нужен со своей справкой), а эти охреневшие чертилы распространяют магнитоальбомы с вот такими песнями:
Охренеть, да? Совсем страх потеряли. Гонка вооружений им не нравится. Слава КПСС, комитетчики долго терпели. Может им даже (как мне) нравились песни из прошлых альбомов Алекса, типа:
Или вот моя любимая:
Может, они вообще были настоящими меломанами и ценителями панк-психоделии, эти комитетчики, и готовы были простить Алексу и Бегемоту все их антисоветские эксперименты как единственным представителям этого жанра. Может быть. Только вот про генерального секретаря-то зачем петь? Еще так грубо, неделикатно. Пели бы себе на здоровье про американского президента. А тут еще какой-то знакомый музыкантам морячок этот альбом про Рейгана и Андропова собрался вывезти в забугорье. О чем наивный морячок безответственно протрепался по телефону. Тут уж терпенью «кровавой гэбни» пришел конец и борзых панк-рокеров дружно вызвали на допрос в Серый дом на Литейном. «Кровавые гэбэшники» позднего СССР, конечно, выглядят утонченными гуманистами по сравнению с нынешними стражами демократически выбранной власти. Сейчас ребятишкам за такие песни, как пить дать, впаяли бы реальные, или хотя бы условные срока, как преступной группе, призывающей к смене власти, и кислород бы перекрыли навсегда. Ну, а сначала бы немного попытали для порядка.
А тогда добрые комитетчики ограничились «задушевной» беседой. Очень жесткой задушевной идеологической беседой. Показали ребятам их фотографии и тексты песен, дали послушать их телефонные разговоры, заставили подписать бумаги об отказе от антисоветской музыкальной деятельности. Феде этого хватило, чтобы надолго прекратить панк-пропаганду. У Алекса мозга не было. С него все сошло, как с гуся вода. И уже через пару лет он выбрался из подполья на сцену и скакал там с лохматыми наклеенными бровями в память о последнем большом вожде, скандируя «Брежнев жив!». Гнал в народные уши свою жизнерадостную джамбу:
Пофиг ему было, что страной уже рулит Горбачев. Алекс жил в образе Брежнева и пел о том, что в стране ничего на самом деле не изменилось. Кроме декораций. У кормила стоят те же яйца, только в профиль. И он ведь оказался прав. Вот она – сермяжная правда убогого юродивого.
Летом 88-го я вернулся из армии в дивный новый мир, где все перевернулось с ног на голову, а людей пока еще не мочили на улицах, и мы отправились с моим дружком Димкой Бабичем (тогдашним басистом «Бригадного Подряда») в Киев – просто оттянуться и заодно наладить связи с местной рок-тусовкой. Встретились там с Колей Ежовым, местным рок-функционером, печальным симпатичным парнем семитской наружности. Коля познакомил нас с «Воплями Видоплясова», только что победившими на местном фестивале, а мы его в отместку познакомили с райской музыкой «Подряда» и «Ополчения». Хотели забить им совместный концерт в Киеве. Рассказали о новых альбомах этих фантастических групп. Поставили песни. Алекс вопил из кассетника благим матом. Качество записи было ужасное. Слова разобрать было сложно.
– Как, как, вы говорите, называется этот альбом? – с интонацией ослика Иа переспросил меня напрягшийся Коля, долго силившийся понять, что же там орет Алекс.
– Брежнев жив, – повторил я.
– Ах, Брежнев – жид. Понятно. Знакомая тема, – болезненная гримаса отразилась на лице тугоухого Ежова. Он тяжело вздохнул. – Что ж, альбом с таким названием может быть у нас очень популярен.
Пришлось его расстроить – после того, как мы с Бабичем закончили хохотать. Он расслабился и даже посмеялся вместе с нами. Но совместный концерт «НО» и «БП» так и не состоялся. Ни в Киеве, ни где бы то ни было еще, ни тогда в золотом, ни в последующем времени.
Когда я в конце 90-х случайно реанимировал спящий летаргическим сном «Подряд», «Народное Ополчение» уже превратилось в совершенно маргинальный проект. Они изредка играли по маленьким клубам, и былой лихости в Алексе уже не было. Его прекрасные музыканты разбежались – кто в шоубиз, кто в новомодные музыкальные проекты. Потом и сам Алекс исчез с радаров на долгое время. По его рассказам, какой-то период он по-настоящему бомжевал. Скатился на самое дно. Сорокалетний синий Джокер-бомж был уже далеко не так харизматичен, как двадцать лет назад. Но все это не отражалось на живости блестящих вылупленных глаз Алекса при каждой нашей встрече. Они все так же светились инопланетной энергией на сером старушечьем лице.
Поэтому я не пошел на его похороны в 2005 году. Алекс угодил под машину, попал в больницу, сбежал из нее, умер дома. Невозможно было представить, что эти бешеные глаза потухли из-за недолеченых последствий автомобильной аварии. Невозможно было представить, что адский петрушка больше не будет скакать по сцене, распевая:
Все так, Алекс! Все так, ваше оголтелое величество.
На этом я собирался закончить свое лихорадочное эссе, но Панкер вспомнил, как на похоронах у Свиньи в крематории «бабушка» Алекс обходил всех знакомых битничков, стоящих в зале прощания у гроба его друга и, прикладывая руку к их ушам, сипло шептал:
– Главное – что не мы! – стараясь не прыснуть от смеха. – Главное – не мы!
Шутка казалась ему ужасно смешной. Алекс пережил Свина на пять лет.
(Свинья прожил 38 лет, Коля Михайлов – 39 лет, Горшок – 39 лет, Алекс – 43 года, Рикошет – 43 года, Егор Дохлый – 43 года.)
Колян Михайлов
Мы шли по улице Марата ранним осенним утром, и редкие встречные прохожие шарахались от нас, двух неопрятных бородатых бомжей. На их лицах я читал отвращение и брезгливость. Совсем не те чувства, которые привык видеть со сцены фронтмен известной рок-группы. Хотя назвать «Бригадный Подряд» известной группой к 2005 году язык не повернулся бы даже у меня. А у Кольки Михайлова он и так не сильно поворачивался после черепно-мозговой травмы, бомжовско-алкогольного угара последних лет и ночи в холодной ментовке. Собственно, бомжом из нас был только Колька. Но выглядел он настолько живописно, что я в глазах окружающих становился таким же. Мимикрировал под более крупную и яркую особь.
Вел я Колю в ночлежку, наилучшее сейчас для него место. И вообще происходящее было для него редкой удачей, хотя он пока этого еще не осознавал. Трудно сказать, что вообще творилось в его отбитой голове. Вчера днем его случайно встретил на севере города в районе Сосновки басист «Подряда» Кирилл Поляков. Михайлов выскакивал на прохожих из кустов рядом с автобусной остановкой, в ультимативной форме требуя деньги на бухло, и попал прямо на Кирилла. Колю, по его словам, только что выгнала на улицу двоюродная тетка, у которой он кантовался последние пять дней. Спятившей старушке казалось, что он ее объедает и обворовывает. Я уверен, что не казалось. «Только никуда не отпускай его, – слезно попросил я, когда Кирилл позвонил мне, – а еще лучше – привези в центр». Прошлый раз, когда Коля вынырнул из бомжовского небытия около больницы скорой помощи, ему удалось сбежать от Ромы, вокалиста группы «Бондзинский», который случайно увидел его, пытался спасти и так же звонил мне среди ночи. Пьяного Михайлова сдержать и задержать всегда было практически невозможно. Большое дикое животное, упрямый бык – даже истощившее организм бомжовское существование не смогло его укротить. Кирилл передал Коляна в руки подоспевшему Конвисеру, который привез его в центр и болтался там с ним полдня до встречи со мной. Так началась обреченная на провал операция спасения нерядового бомжа Михайлова.
Честно говоря, я был страшно зол на Коляна. Не было у меня никаких добрых и светлых чувств к человеку, пропившему свои мозги, талант, друзей и группу, к человеку, никогда ни о ком не заботившемуся и вечно всех подставлявшему. Но и бросить его я не мог. С осунувшегося лица из-под косматых бровей тридцативосьмилетнего старика на меня смотрели полные надежды глаза. И Александр Владимирович Конвисер, лепший кореш и собутыльник Кольки последних его более-менее разумных лет, будущий учитель русского и литературы из купчинской школы – тоже не мог его бросить. Дурацкие интеллигентские комплексы. Колян бы на раз бортанул нас в подобной ситуации. Ну и хрен с ним – впереди была большая работа. Бомжа нужно было привести в человеческий облик, а для начала хоть куда-то привести… Но главное – мы его отловили.
– Тося, слушай! Гитарку бы мне, – мечтательно произнес тощий пьяный питекантроп, пустив слезу, упорно торящую свой последний путь на черном от въевшейся грязи лице.
И я растаял. Моя злость испарилась. Осталась только жалость. Но вести домой к жене и ребенку это косматое вонючее чудище, уплетающее за обе щеки купленные ему батон и палку колбасы, не представлялось возможным. Я позвонил своей доброй знакомой Ане, всю жизнь проработавшей медсестрой в дурке на Обводном, и она тут же договорилась с главврачом, что он разрешит алкоголику и бомжу Кольке перекантоваться у них, пока я решаю его вопросы. И сбежать ему оттуда будет куда сложнее, чем из обычной больнички. Уж что-что, а сбегать из больничек Коля любил и умел. Но принять в дурке его могли только официально от психиатрической скорой. А вызывали ее только менты. Конвисер уже пытался сегодня положить его в больничку через медпункт Московского вокзала. А когда их, даже не выслушав, стали выгонять, наивно объяснил, что Колю нужно срочно госпитализировать – вон у него все руки покусанные. Тогда медсестра вызвала нажатием кнопки наряд автоматчиков – Сашку и Колю положили мордами в пол – спасибо, что не расстреляли и даже отпустили восвояси.
И вот теперь наша живописная троица отправилась сдаваться в ближайшее отделение милиции. Добровольно! Такого в Колиной жизни еще не было. По дороге я изложил Коле свой план по его эвакуации на курорт в дурку. Он усиленно кивал головой, блаженно улыбался, и вообще старательно прикидывался все понимающим зайчиком. А вот уж кто все точно понимал быстро и четко, так это менты. Их совершенно не интересовало, зачем две мутные личности со странными фамилиями (они нас их, кстати, даже не спросили) хотят определить пьяного бомжа в дурку. Пять тысяч рублей в качестве документа и аргумента их вполне устроили. Симпатичные ребята из психиатрической скорой помощи приехали неожиданно быстро. Выслушали наш бред (им же не привыкать) и согласились отвезти Колю в психушку. Осталась самая малость. Освидетельствовать его и признать невменько. Но здесь-то уж точно никаких проблем не ожидалось. Особо притворяться Коле не было нужды. Он уже давно был кукушечный. А тут еще и мы настойчиво попросили его просто мычать и не отвечать на вопросы. Он помычал и не ответил. Врубился – решили мы – отлично!
И вот, представьте себе этот прекрасный концептуальный спектакль: ночь, обезьянник в отделении милиции на улице Марата, крашеные в зеленый болотный цвет стены, дежурный мент, врач скорой, пьяный спящий бомж Михайлов и мы с Конвисером.
Врач (расталкивая Колю):
– Просыпаемся. Здравствуйте. Как вас зовут?
Коля (перестает храпеть, открывает мутные глаза, недовольно щурится от яркого света, оглядывается, видит нас с Конвисером и, расплываясь в блаженной улыбке, подмигивает нам, успокаивая – я все помню, расслабьтесь, чуваки) смотрит на врача, но вовсе не мычит, а сипит:
– Коля. (Прокашливается и отвечает четко и ясно.) Николай Васильевич Михайлов.
Мы с Конвисером в ужасе строим Коле страшные рожи, усиленно машем на него руками, а он, довольный произведенным на нас эффектом, всем своим видом показывает, что все помнит и нас не подведет.
Врач (недоуменно поглядывая на нас):
– А какой у нас нынче день, милейший? Дату назовите: год, месяц, день недели.
Коля (морщит грязный лоб, грустит):
– А черт его знает.
Мы с Конвисером выдыхаем. Врач что-то довольно фиксирует в своих бумагах.
Коля (радостно):
– Вспомнил, бля! Вроде 2005-й? Октябрь. Пятница, что ли?
Врач морщится, как от зубной боли. Смотрит на нас, вопросительно подняв брови. Мы прячем глаза.
Коля (торжествующе):
– Ну, что? Правильно? Попал?
Мент смеется. Ему, гаду, смешно. Мне не очень.
Врач (вздыхая, показывает на нас пальцем):
– Ну, а это кто такие? Вы их узнаете?
Коля (недоуменно хмыкает, смотрит на врача, как на полного идиота):
– Ха! Конечно, узнаю. Это ж друзья мои любимые! Тося и Конвисер. Пришли за мной. Чтоб я друзей своих не узнал? Ну, ты даешь.
Руки у меня окончательно опускаются и немного трясутся. Хотят сомкнуться на Колиной шее. Мент хохочет в голос. Врач стремительно выходит на улицу. Мы с Сашкой бросаемся за ним.
Врач:
– Извините, ничем не могу помочь. Не наш пациент. Разбирайтесь сами.
Я:
– Да, он – гад такой, на самом деле полное невменько. Это редкое просветление. Пропадет ведь. Жалко.
Врач, садясь в машину:
– Извините.
Я (протягивая деньги):
– А может решим как-то?
Врач:
– Ни в коем случае.
Захлопывает дверь и уезжает. Мы с Конвисером остаемся одни перед ментовкой, смотрим друг на друга. Злиться на Колю не получается. Получается смеяться. Но это нервный смех.
– Друг-то наш Колька, любимый, родной, вон какой молодец, – говорит Конвисер. – На все вопросы правильно ответил! Ему в «Что? Где? Когда?» с Друзём играть надо. Друзь наш Колька!
– Нет! – говорю я, – пошлем его в «Кто хочет стать миллионером?», умницу такого.
Ну, а что? Пришлось заплатить ментам еще пятерку, чтобы знатоку Коле разрешили переночевать в обезьяннике. В шесть утра я пришел за ним, и мы отправились пешком в «американскую» ночлежку, которая каким-то чудом влачила свое существование неподалеку от площади Александра Невского.
Мой друг Колька Михайлов, кстати, никогда не был мне другом. Таких друзей – за хрен да в музей. Я дружил с его ближайшими товарищами Димкой Бабичем и Сантёром, а Колян прилагался к ним. Он и Макс Васильев. Два отчаянно талантливых «соловья» из Купчино, самого гопницкого спального района города-героя Ленинграда. Сантёр жил в соседнем со мной доме в типичном купчинском дворе с хоккейной коробкой, обрамленном девяти– и пятиэтажками между улицей Димитрова и Бухарестской. А Димон с Коляном жили (в пятнадцати минутах ходьбы от нас) через парадную друг от друга в огромной девятиэтажке на Будапештской, которая словно средневековая крепость замыкала внутри себя просторный двор. В этом же дворе жил Густав, барабанщик «Кино», правда, не знаю, зачем вам эта информация.
К тому времени, как я стал с ними плотно общаться (к концу 82 года) – одноклассники (четыре будущих панк-рокера в одном классе!) Сантёр Лукьянов, Димка Бабич, Коля Михайлов и Макс Васильев окончили восьмилетку и разлетелись кто куда, как горошины из лопнувшего стручка. Сантёр и Бабич пошли доучиваться в разные купчинские школы с немецким языком, а Макс и Колян отправились в путяги. Михайлов учился на резчика по дереву в том же ПТУ, где до него учился Цой, а после него Горшок с Князем – настоящая кузница панк-рок-кадров, надо бы там резную доску повесить.
Михайлов мне как-то сразу не понравился – неопрятный амбал с грязной патлатой головой, не знакомой ни с мылом, ни с расческой, и длиннющими ногтями с черными полосками грязи под ними. Он все время хихикал над чем-то своим, насмешливо глядя на меня. Эдакий здоровенный увалень, чем-то неуловимо напоминающий разъевшегося Элвиса Пресли. Сходства с королем добавляли Коле нелепейшие бакенбарды на толстой ряхе. А так типичный мудаковатый купчинский гопник. Встреть я его на темной улице – поспешил бы перебежать на другую сторону. То ли дело милейший Димка Бабич, в квартире которого и происходила наша первая встреча. Добряк Димон, благодаря трижды сломанному носу и очкам напоминал Джона Леннона. Леннон и Пресли – неплохая у меня была тогда компания.
Но стоило Коле взять в руки гитару, как я забыл и про его ногти, и про волосы – у чувака оказались идеальный слух и офигенный голос. Коля играл на гитаре Битлов и Антонова, в отличие от моих одноклассников, предпочитавших Розенбаума и прочую блатоту.
А еще у Михайлова, Макса и Бабича была группа, они играли рокешник на трех гитарах в клубе для трудных подростков в торговом центре на Альпийском переулке. Причем научил их всех играть (и Сантёра тоже!) Макс Васильев, самый креативный и талантливый из этой четверки. Бабич был на басу. Хуже всех играл Сантёр (это по мнению его друзей, – завидовали, не иначе, мне так наоборот очень нравилось), поэтому в группу его не взяли, зато он был самый симпатичный, энергичный, прикольный и веселый. А еще Сантёр выпускал самодельный (самописный) журнал с вклеенными фотографиями про себя и своих друзей, «фэнзин», как его назвали бы сейчас. По барабанам стучал пятый их одноклассник – Вовка Люлюкин, позитивный чувачок. Назывались они, естественно, по-английски, но без всякой фантазии, то FOOTSTEPS, то ROLLING EGGS. А играли какую-то непереносимую шнягу, умудряясь завоевывать призы на районных конкурсах. Ни о каком панк-роке купчинские «соловьи» тогда даже не помышляли. Да и не слышали мы его еще в 1982–1983 годах.
Макс Васильев комментирует: Вообще-то, клуб был самым обыденным для того времени. Для самых простых подростков. «Факел», кажись, звался. Насчет призов – в самую точку. В этом клубе был какой-то конкурс-отбор на городской конкурс-отбор. Все группы, что там занимались (а было их числом пять), должны были исполнить три песни отечественных авторов, две из них – патриотического содержания, ну, типа «Надежда – мой компас земной», а третья по собственному выбору. Мы рубанули «Где-то далеко, где-то далеко идут грибные дожди…» из «Семнадцати мгновений» и собственную рок-балладу «Твой новый путь был так далек…» и заняли ровно пятое место, о чем и было написано в почетной грамоте, которую нам вручили.
Я, как полная музыкальная бездарность, всегда очень уважал настоящих музыкантов. Мы слушали «Аквариум», «Кино» и «Странные игры», но снесло мою юную башню от «Отдела Самоискоренения». Это был настоящий панк-рок (во всяком случае, мне очень хотелось в это верить) – бодрый, талантливый, злободневный, агрессивный – музычка, которая мне 15-летнему была просто необходима. К тому же это была группа брата моей одноклассницы Аньки «Анти» Лавровой. Она приносила мне послушать бобины «ОС» в авторском оформлении, я был вхож в их дом, что еще надо для счастья? Я тоже хотел быть панком, как Федька Лавров, хотел свою группу, но играть умел только на воображаемой гитаре. Зато я писал стихи и не стеснялся орать их на любую предложенную Сантёром музыку. Орать – потому что петь, как Колька, я не умел. Мало кто вообще мог петь, как Колька.
Под стихи у меня было приспособлено нечто вроде амбарной книги. Ночью я корябал туда свои гениальные вирши. Утром отдавал книгу Сантёру, он половину перечеркивал, на остальном сверху писал аккорды и к вечеру песня была готова к репетиции, на которой совместными усилиями дорабатывались и текст, и мелодия. В общем, стопроцентное совместное творчество. Когда песен накопилось на альбом, я позвал одноклассников, и мы поехали к Федьке Бегемоту писаться вживую. Играть никто практически не умел. Хорошо, что альбом группы «Беломор» не сохранился – пленка рассыпалась. Осталась лишь пара песен, записанных Федькой на свою музыку – «Оптимист» и «Долой гопоту!». Но и этого было достаточно, чтобы Колян Михайлов начал проявлять интерес к моему творчеству и при встрече просить почитать мои тексты. Зачем – не знаю, ведь Колька и сам прекрасно писал стихи.
Коляну вообще от бога было отсыпано щедро сверх всякой меры. Про слух и голос я уже сказал. Еще Коля прекрасно рисовал, хотя нигде этому не учился. Моментально ловил ваши черты и набрасывал точный портрет за пару секунд и штрихов. Имел ироничный, и, что самое удивительное для наших широт, – самоироничный склад ума.
Он неожиданно смешно шутил, хотя читал мало.
Комментирует, вернее – оппонирует мне Макс Васильев: Как ни странно, но то, что Колька мало читал – не есть факт. Я помню времена, когда он читал чуть ли не запоем. По книге за вечер. Детективы, какая-то пиратская романтика и что-то о войне. И даже сборниками стихов не брезговал, стервец. Заболоцкого цитировал наизусть. Разумеется, эта страсть вскоре пала под натиском вермута, но кинофильмы пополняли его цитатный запас.
Когда Коля первый раз пришел ко мне в гости, он сразу проявил интерес к моей библиотеке. Я с радостью поощрял Колину любовь к чтению и развел библиотечную деятельность. Пока не узнал, что они с Сантёром сдали моего Конан Дойля в ближайшем букинисте и купили бухла. Дома у Михайлова не то что книг – мебели (кроме кроватей), не было. Ютился будущий король панк-рока в однокомнатной квартире вместе с мамой-инвалидом. Жили они очень бедно. Любимым Колиным блюдом был майонез, щедро намазанный на хлеб.
Коля никогда в жизни не занимался спортом, но был здоров, как бык, и необычайно силен. Как-то уже после злополучной травмы в начале двухтысячных я отправил его сдавать кровь. Знакомые врачи, прежде чем положить его в барокамеру, жестко затребовали анализы, увидев, кого я им предлагаю лечить. Все показатели у Коли оказались идеальными. Просто так его здоровье было не убить, но он очень старался. Если бы он хотя бы мало-мальски следил за собой, то был бы необычайно красив – я ведь уже упоминал его сходство со смазливым Элвисом. Но зачем? Бабам Коля и так нравился. Ему, по его же словам, всегда было кому «сунуть свою сардельку».
Да, особым романтизмом Коля не отличался. Это точно. Но друзья (и девушки) в нем – таком диковатом, как раз и видели своего героя. Природной харизмы у Коли хватило бы на троих. И все это он умудрился слить в унитаз. Все пожрал зеленый змий.
Впрочем, Димку Бабича, самого душевного человека в мире, змий сгубил еще раньше. Димка и Колька были лучшими друзьями. Босяк Михайлов и профессорский сынок Бабич (его отец долгое время преподавал в ЛИИЖТе) души друг в друге не чаяли. Михайлов, естественно, все время пасся в роскошной квартире Димона, где кроме суперского бобинника, о котором я мог только мечтать, и плейбоевского календаря в комнате отца (о котором я даже мечтать не мог), была еще и целая темная комната под фотолабораторию, где Бабич колдовал над черно-белыми отпечатками эпохи. Уже в девятом классе Димка, старавшийся ни в чем не отставать от веселых друзей, заработал диагноз «алкоголизм». В десятом первый раз попытался ломануться в окно, а потом порезал разбитым стеклом вены. Но вытаскивал его из бездны и вызывал скорую не Коля, а Сантёр. Коля всегда умудрялся не быть рядом с тем, кому был нужен. Он легко сваливал и легко возвращался. Легкий такой парниша. Два раза разваливал группу «Бригадный Подряд», просто переставая появляться на репетициях. А потом мог легко прийти в новую группу своих бывших музыкантов и забрать ее под себя, как это случилось с Юрой Соболевым и его «Дохлым номером» и моим проектом «Тося и больные». Легко, без всякого сожаления, сливал из группы лучших друзей. Ему все сходило с рук. Ему все прощали. Его, суку, все любили, непонятно за что. За медвежье добродушие, чудовищную простоту, лихость молодецкую, обезоруживающую улыбку? За безыскусность, аутентичность, честность, какую-то гипернастоящесть, подкупающую талантливой наглостью и наглым талантом? За голос и песни? За то, что ему от жизни ничего было ни нужно – кроме водки, компании и гитары? «Мне бы гитарку» – и все будет в кайф.
Бабич, любя, иногда звал Колю «Ослом». Он и был таким ослом из бременских музыкантов с бакенбардами и ослепительной улыбкой. Многие до сих пор спорят, был Коля панком или нет. Кликухи панковской у него не было. Любил Маккартни, песни писал исключительно мелодичные и гребень на голове не выстригал. Разве что татуировку у Удава сделал. Свидетельствую: Коля Михайлов был настоящим русским панком, в прямом смысле этого слова, самым настоящим, из ленинградской грядки. Не придуманным и деланным, как золотая молодежь – Свин, Рикошет и (даже) Бегемот, которые вынуждены были из кожи вон лезть, чтобы доказать свою принадлежность к помоечному племени. Коляну ничего этого было не нужно, он был плоть от панковской плоти – абсолютный дестрой и ноуфьюче, человек дна плюс чистое творчество на чистых (иногда грязных) дрожжах. И расцвело это творчество, раскрывшее его, как тонкого лирика, воспевшего жизнь обычного купчинского гопника, именно тогда, когда он с друзьями одноклассниками начал играть то, что они называли (а мы считали) панк-роком.
С того момента, как мы с Сантёром стали брить виски, красить челки и записывать панковские агитки, до рождения «Бригадного Подряда», прошло около двух лет. Почти все это время Коля с Димкой стебались над нами, нашими нелепыми нарядами и такими же нелепыми песнями. Разве что Макс Васильев нам сочувствовал, параллельно участвуя в Сантёровском проекте «Пара-Шок».
Опять же версия Макса: Проект «Пара-Шок» скорее можно называть моим, ибо писался он у меня дома. А в общем-то это наш с Сантёром последний визг перед моим убытием в армию. Делать было нечего, вот мы ничего и не делали, а токмо сидели и придумывали песенки. Осень 1985 года.
Коля даже едкую сатирическую песню написал про некоего панка Тосю, который во всем пытается подражать своему гуру Бегемоту, но выглядит при этом глупее некуда. Текст Колян снабдил талантливой карикатурой на меня. Такой вот боевой карандаш. Коля с Димкой заваливались ко мне домой и наперебой докладывали, что теперь они «ультрики», в пику «панкам-битничкам» – нам с Сантёром. Что такое «ультрики», они объяснить не могли, но строили сложные рожи и даже вытанцовывали идиотские па, показывая, как надо соответствовать их передовому движению. А потом ржали до упаду, глядя на мое недоуменно вытянувшееся лицо. При каждой встрече они просто не могли не простебать мою тягу к панк-року. И вдруг – хоп! – появляется «Бригадный Подряд», самая настоящая панк-группа с фронтменом Михайловым, который последние два года искренне стебался над панками.
Ну, конечно же, все было не так внезапно, как мне казалось. Сначала была историческая поездка купчинской четверки летом 1985 года на историческую родину Бабича в местечко Гадяч. Более панковского названия трудно придумать. Есть, правда, еще деревня Панковка. Но «Бригадный Подряд» родился в Гадяче. Именно там миссионеру Сантёру удалось окончательно обратить Михайлова, Макса и Бабича в свою панковскую веру. Окончательно – потому что еще до поездки друзья были морально готовы к обращению. Уже на вокзале все были в панковских одеяниях. Коля постриг свою гриву, оставив длиннющую челку и хвост. Сантёр ушил ему полосатый комбинезон из магазина «Рабочая одежда». Макс, как новогодняя елка, ходил в «пиджачине», сверху донизу усыпанном «значочками». Даже Димка Бабич сменил прикид на рабочий комбез, вываренный в хлорке, ушитый и расписанный от руки словом «rock», выстриг челку и украсил себя значками и булавками. Купчинские денди! То-то в Гадяче все были рады – обычно цирки до них не доезжали.
Сразу после возвращения из путешествия «гадячские» панки из группы «Пока без названия» поспешили порадовать меня (будущего биолога) новыми песнями. И, взяв гитару и губную гармошку, они приехали ко мне на практику в Вырицу на студенческую агробиостанцию, распугав местных старушек и поразив моих однокурсниц, которые, наконец, убедились, что есть в городе придурки покруче меня. Я же в это время отсутствовал – изучал в лесу места жировки и погадки представителей местной фауны. Так что мы разминулись. Зато они дали небольшой концерт для моих однокурсниц, оставили глумливое послание в моей амбарной книге и уехали.
А дальше уже было дело техники. Коля придумал идиотское пролетарское название в духе времени. Сантёр привел Михайлова к Бегемоту, где тот поразил и обаял всех своей наглостью и харизмой. Федька нашел им совершенно не умеющего играть торчка-барабанщика Игоря «Саида» Сайкина – чувака настолько прикольного и клевого, что его музыкальные неумения отступали на второй план. И незадолго до нашего с Сантёром ухода в армию на квартире у Феди «Бегемота» Лаврова был записан первый альбом «Бригадного Подряда». Я, конечно, все пропустил, и о записи узнал от счастливого Сантёра постфактум. Альбом вышел на диво ладным. Там были замечательные песни. Глупые, корявые, нелепые и наивные, но замечательные. Именно такие, какими мы все тогда и были. Федька очень помог с аранжировками и звуком. И Коля отлично спел. Классно! Честное слово. Лет десять назад я познакомился на книжной выставке во Франкфурте с пожилой панк-леди, прекрасной во всех отношениях и с серьгами из пивных пробок в ушах, менеджером крупного лондонского издательства. Оказалось, что она – в прошлом известная кларнетистка – одно время близко тусовалась с музыкантами Sex Pistols. На следующий год я привез ей в подарок сидюк с переизданным первым альбомом «БП». Через месяц она прислала мне письмо, полное искренних восторгов. Она писала, что каждый вечер слушает альбом, что это – офигенно, самый настоящий кондовый панк-рок, который теперь уже не делают даже в Англии. Так-то. Это она еще текстов не поняла. Вот, например, мой любимый сантёровский, совершенно гениальный:
Или вот еще прекрасное, сатирическое:
Мы с Сантёром ушли в армию, а у «Подряда» пошла пруха. Перестройка вынесла на большую волну все, что было связано с русским роком и даже такие маргиналы, как подрядовцы, вкусили незаслуженной славы. В «БП» вместо Сантёра появился новый гитарист Юра Соболев – музыкант талантливый, техничный, упорный и в меру сумасшедший, чтобы выживать рядом с Колей, Димкой и Саидом. «БП» приняли в Ленинградский рок-клуб. В моем сознании это было равноценно посвящению меня в рыцари круглого стола. Но мир однозначно сошел с ума. В советском фильме «Взломщик», на премьеру которого в кинотеатре «Аврора» я сбегал в самоволку, я видел Вилли, Скандала и других знакомых панков. Да что там в кино, в «Утренней почте» показали клип «Объекта Насмешек». Я смотрел на глумливую морду Рикошета в армейском телевизоре и не верил своим глазам. Панк-рок в «Утренней почте»! Долбануться можно. Ну, мы и долбанулись. Вместе со всей страной. Хотя справедливое недоверие к миру-перевертышу в душе осталось.
«Подряд» не просто приняли в рок-клуб, Колю приняли за своего панк-мэтры – Свинья и Алекс Оголтелый. Более того, милаха-увалень Колян в кратчайший срок умудрился стать любимчиком околорокклубной панк-тусы. Все эти панки и ковбои – Дрозд, Скандал, Орех, Хэмфорд и Топ et cetera – обожали Колю. Они таскались на все концерты «Подряда», отличительной чертой которых была обязательная жестокая драка среди публики. И, естественно, бухали со звездой после концерта. Песни про Кировский завод и «соловьев» у пивного киоска, принесенные в группу талантливым Соболевым, окончательно выстроили образ «простого» парня – алкаша, работягу, ухаря и куролеса Коляна Михайлова.
И этот хулиганский образ прирастал центровыми легендами. В основном, конечно, это были легендарные пьянки на улице Рубинштейна и последующие безобразия. Если раньше все заканчивалось киданием урн и убеганием от ментов, банальными «сутками» и вытрезвителем в Купчино, то теперь каждое приключение фиксировалось тусовкой в истории. Вот пьяный Коля заваливается в витрину винного магазина, и только скорость и сообразительность Скандала и Книзеля, выдернувших его тело из-под падающей стеклянной гильотины, спасает его от страшной смерти. Вот Михайлов обзывает «депутатом» какого-то мужичонку в очереди в «Гастрите» (столовке на Невском) и гремит за это на 15 суток. Вот три мента на Рубинштейна под дождем тщетно пытаются повязать Коляна. Висят на нем как собаки, заламывают руки, но чувак не сдается, падает вместе с ними в лужу, и, побарахтавшись минут двадцать, умудряется вырваться и убежать от выбившихся из сил бойцов.
Особой пикантности приключениям Коли придавало полное совпадение его имени и фамилии с именем и фамилией президента Ленинградского рок-клуба. Все очень веселились, когда в рок-клуб на имя президента приходил очередной счет из вытрезвителя или уведомление из КВД о необходимости повторных анализов на гонорею. Колян теперь на всякий случай представлялся так:
– Я Коля Михайлов, не тот.
Это была не жизнь, а песня. Жизнь – мечта. Бухло, компания (влюбленная в него), бабы, виснущие на шее, и гитарка, конечно же. Михайлову реально снесло башню от новой «звездной» жизни. Он купался в ней, как в ванне с портвейном. На репы Колян являлся редко – хорошо, что на концерты приходил. Венцом выступлений того времени стал фестиваль рок-клуба на Зимнем стадионе летом 1988 года. На большой сцене при огромном стечении народа, в самом центре Вселенной – молодые, злые и прекрасные, при общем воодушевлении, лучше концерта не придумать. А какая была замечательная компания у «БП» в тот солнечный летний день: «Народное Ополчение», «Дурное влияние», «Автоматические Удовлетворители» – весь цвет ленинградского панк-рока 80-х. Мы с Сантёром, свежеиспеченные дембеля, переполненные восторгом и завистью, смотрели на сцену из набитого битком зала стадиона. Наши друзья стали небожителями. «БП» открывали день. Начался сет «Подряда» со спетой под акустическую гитару песни «Думы окаянные» из фильма «Пять вечеров», и клянусь – это было самое проникновенное ее исполнение со сцены, хотя Михайлов и переврал все слова. Колян был в ударе. На сцене над музыкантами в качестве украшения висели его запасные штаны. Сам он был великолепен: босиком, в футболке «Береги Родину – Мать твою!» (которую разорвал на груди в процессе пения) и трофейной шапке-афганке. Куда девался купчинский увалень? На сцене стоял матерый зверь с непослушной гривой, лихо тягавший микрофонную стойку, отпускавший смешные шутки и самое главное – певший, как король панк-рока, Шаляпин от панка, мать его ити. Коля Михайлов был просто создан для большой сцены, и не важно, что играть в его группе умел всего один музыкант. Зато как жужжала Юрина гитара! Раскатистый густой баритон Михайлова гремел на весь зал, выдувая песню про глупую наркоманочку: «Ты воруешь морфий из-под замка. Да брось ты, дура! Давай пивка! Брось ты, брось ты эти наркотики! И я полюблю тебя!» И я на месте этой жабы точно бросил бы все. Верный Бабич с басом наперевес смотрелся круче некуда: бритый наголо и с огромным свежим фингалом, прекрасно дополнявшим сломанный нос. Саид от избытка чувств на последней песне выбежал из-за барабанов и, выбросив палочки, натурально запрыгнул Коле на руки. За музыку в этом цирке отвечал четкий, как робот, Юра Соболев. И если у Сантёра, исподлобья глядящего на Соболева, наверняка присутствовала мысля: «на его месте должен быть я» (будешь-будешь, Саша, долгие годы будешь), то меня просто распирало от счастья и невозможной крути происходящего. После каждой песни «Подряда» зал взрывался восторженным воплем. И я что есть сил орал вместе с ними. На огромных стадионных табло сестренка Оленька, Ольга Слободская, верный админ рок-клуба, после каждой песни писала: «Подрядовцы – Молодцы!» И это было правдой. Я разделял момент славы со своими друзьями, будто стоял с ними на сцене и невозможно гордился собой. Это же была моя группа!
– Да? Твоя? Ты же всегда был сбоку и немножко сзади, – опустил меня на землю Сантёр.
И он был совершенно прав. Но мне тогда было некогда это обдумывать. Я уже летел за сцену, чтобы обнять триумфаторов. Димка Бабич спас меня от охранника, который слегка офигел, когда я отодвинул его плечом, прорываясь к сцене. Музыкантам тогда можно было все. Мы обнимались. Что-то яростно и радостно орали друг другу. Это была победа! В первую очередь над разумом. В реальность меня вернул «звездный» Колян.
– Тося, слушай, я там на сцене кеды оставил. Сбегай, а? Я че-то устал.
Я сбегал, конечно. С радостью, если честно. Впервые прикоснулся к сцене. Принес кумиру пахучие кеды. Директора у «Подряда» тогда еще не было. Ну, и остыл слегка, пока бегал. Коля реально зазвездил тогда. А кто бы не зазвездил? Разве что все остальные подрядовцы.
Вскоре, буквально через пару месяцев, к так и не принятому обратно Сантёру, прибавились уволенные из группы Бабич и Саид. На их место пришли басист Александр «Коньяк» Муравьёв и драммер Валера «Труха» Трушин. Собственно, это и был «Дохлый номер». Юре Соболеву быстро надоела звездность и полная неуправляемость Коли. У Соболева, в отличие от Михайлова, были серьезные планы по покорению мира. Во всяком случае, амбиции и цель. И он понимал, что с Колей каши не сваришь, а расхлебывать придется. Юра ушел из анархического «БП» и создал новую группу, на репетицию которой, как ни в чем не бывало, и завалился кукушонок Коля. Сначала он прикинулся овечкой и любезно предложил Юре петь его песни в «Дохлом Номере». Пел он гораздо лучше Юры. А потом поклялся ходить на репетиции, и они решили вернуть группе старое название.
А вот вам комментарий Юры Соболева: Мы после феста ни разу не собирались, и Коля ко мне на репу пришел уже глубокой осенью, а может и вообще в декабре. Я к тому времени выбил точку под свои нужды, в подростковом клубе, и занимался с Трушиным месяца два, ища попутно вокалиста. К слову – петь я не собирался. После записи Кирзавода, я про себя, как вокалиста, все понял. Просто обозначал тексты для удобства разучивания песен группой. И все снова покатилось по накатанной дорожке – пьянки, веселье и постоянное отсутствие Коли на репах.
Вместе с Колей и Юрой Соболевым Трушин и Коньяк составили золотой состав «БП». Но это уже была другая группа. Хотя на концертах все так же дрались зрители, а после концертов (а часто и до) все так же надирались музыканты (все, кроме Соболева). «БП» обзавелся директором Петей «Вампиром» Новиком и готовился к гастролям. Мы с Сантёром по-прежнему старались не пропускать подрядовских сейшенов, но все это становилось обыденным, ощущение чуда прошло. Мы постепенно привыкали к новому миру, новому «БП», и новому Коляну, которого теперь я видел то с Алексом, то со Свином. И я наверняка видел его чаще, чем музыканты на репетициях. Старых друзей Коля тоже не забывал. Поводов для прихода ко мне в гости у Коли было два: стихи и бухло. Первый формальный – узнать, не написал ли я новых текстов, полистать мою амбарную книгу, сказать, что стишки клевые и надо делать песни, второй – честный.
– Выпить есть?
– Не-а.
– Бля, жаль. А деньги есть?
Денег у студента Тоси тоже обычно не наблюдалось. Но были пластинки. Колян и, например, Оголтелый, а может, и Крыса, Саид, или Дрозд – любой Колин собутыльник в тот день – выбирали диск из моей куцей коллекции, и мы отправлялись на проспект Славы, где Коля всегда безошибочно выбирал из прохожих жертву, способную купить за трешку или пятерку мою «Омегу» или «Киссов». Коля был очень убедительным продавцом чужих дисков. Обычно покупатель был счастлив, что выскочивший на него амбал с конской челкой и хвостом на голове не порезал его, а всего лишь впарил пластинку. Ну, а потом веселье, естественно. И песни под гитарку.
Помню, как пьяные Коля с Сантёром убегали от таксиста по лестницам ЛДМ, перед концертом «Колибри» и «Двух Самолетов». А фиг ли – резвость норма жизни! Я еще тогда пытался пыжиться и проявлять чудеса ответственности: разыскал Колю в недрах ЛДМ, тряс за грудки, взывал к отсутствующему сознанию и наставлял на путь истинный – на следующий день ему как раз нужно было отправляться на какой-то фестиваль, то ли в Череповец, то ли в Каховку. Милый Коля просто отпихнул меня и отправился дальше жить своей прекрасной, полной чудес и радостей жизнью.
Мне вообще тогда ужасно хотелось быть частью этого монстра по имени «Бригадный Подряд», хотя бы самой незначительной. Хотелось принимать участие в ярко-синей движухе. И это обретало самые нелепые формы. Пока Бабича еще не выгнали из группы, мы успели с ним съездить в Киев, где я на полном серьезе договаривался с местными рок-функционерами о концертах «Бригадного Подряда». Я стоял на сцене «БП» во время концертов (например, на фестивале журнала «Аврора»), сбрасывал оттуда особо ретивых панков и зачем-то запрещал счастливым обладателям кинокамер снимать это действо. Зачем? Видимо, чтобы через двадцать лет тщетно разыскивать съемки ослушавшихся меня операторов. Мало того, я вступил в рок-клуб в качестве психолога «Бригадного Подряда». Я думаю, это единственная группа ЛРК, у которой был штатный психолог. Когда я пришел за членским билетом, Оля Слободская с любопытством, смешанным с ужасом и жалостью, посмотрела на меня и спросила знаю ли я, с кем связываюсь? Я думал, что знаю, но даже не предполагал, насколько болезненна и прочна будет эта связь.
Тем более что где-то через год, к осени 90-го, вялое существование «БП» практически прекратилось. Петя от них ушел. Что толку директору от группы, которая постоянно выходит на сцену в пьяном виде и потом вынуждена спасаться от зрителей бегством, как это было, например, в Череповце. Гастроли в Германию отменились. Еще бы нет, если на совместный концерт с пригласившей их немецкой группой на дискотеке «Курьер» завалили панк-фашики, дружки Трухи, и устроили шоу с зигами. Я был на этом концерте, но выступление фашиков, к счастью, пропустил. Разбирал очередную драку в зале. К тому же, в туалете ДК связи, где проходило это ослепительное шоу, кого-то просто убили. Такие дела.
Несмотря на эти невзгоды, «Подряд» успел отыграть пару замечательных концертов, навсегда въевшихся в мою память, и даже выступить на рок-клубовской Ёлке. Помню, как отплясывал под «Идиота» рядом с блаженно улыбающимся и пляшущим козлом, ну то бишь танцующим Артемием Троицким. На этой же Ёлке случилась феерическая драка между двумя ковбоями – Юрой Лосевым, одноклассником Феди Лаврова, и Славой Книзелем, другом его одноклассника Юры Скандалиста из другой школы. Причем представитель моей купчинской итальянской школы Лосев (знакомец Коляна по Эрмитажу, где Михайлов проходил путяжную практику) так отмутузил центрового ковбоя Книзеля, что лицо последнего превратилось в сплошной синий пузырь. «Жизнь настоящих ковбоев!». Ковбой Книзель повесился во время съемок фильма Рашида Нугманова «Дикий Восток», ковбой Лосев отсидел в 90-е за бандитизм, потом получил пулю в голову, выжил и до сих пор коптит питерское небо.
Вспоминаю я сейчас все это благолепие и думаю: может, оно и не плохо, что «Подряд» в той формации просуществовал так недолго? Впрочем, благодаря настырному Юре Соболеву и клубу НЧ/ВЧ (что ютился в сквоте в проходном дворе между Каляева, 5 и Чайковского, 20, почти напротив серого дома на Литейном), «БП» все-таки удалось записать свой лучший альбом под названием «Членский взнос». В нем было много патетики, много политических агиток в духе перестроечного времени, и они до сих пор мне нравятся своей прямотой и наивностью. В нем были суперхиты «БП» – «Соловьи», «Сенкевич» и «Кобзон», практически визитные карточки группы, затем перепетые всеми ее составами. А их, поверьте мне, было не мало. Ведь «БП» до сих пор на сцене. Хотя из первого состава в живых остался только крепкий дедушка Сантёр.
А тогда в НЧ/ВЧ, мы с Сантёром пели на записи «бэки» с Колей и Юрой, и даже представить себе не могли, что будет дальше. В том же НЧ/ВЧ прошел, а вернее, сорвался уникальный концерт, посвященный свадьбе Юры Соболева и будущей стриптизерши Нади (это был первый брак, у Юры уже давно прекрасная жена Лилия). Компания там собралась такая, что просто снимай кино – и все фестивали твои. Но человека с камерой не нашлось. Фотографировал, правда, это действо великий Вилли Усов, но потом повздорил с каким-то панком, вроде даже получил бутылкой по голове, обиделся и ушел. Жаль. Хотелось бы еще раз взглянуть на всех, но трезвыми глазами. Помню точно, что я подарил молодоженам серую ручную крыску из зоомагазина. А уникальным концерт был, потому что не состоялся по причине невменяемого состояния Юры Соболева. В первый и последний раз случилось такое недоразумение. Жених (обычно единственный трезвый из «БП» на сцене), напился и не смог исполнить ни одной своей песни. Мне кажется, что это был последний концерт золотого состава «БП». Они сыграли вместе всего 12 концертов. Всего дюжину! Потом пришли страшные 90-е и словно цунами смели всех, кто не крепко стоял на ногах.
Комментирует Юра Соболев: БП фактически прекратили свое существование с конца 89-го. С сорванных гастролей в Германии. Мы не собирались вместе (!) с того злополучного концерта в ДК связи (!). Попытка сыграть на свадьбе была просто фан– идеей. Это уже не относилось к действующей группе. К этому времени я продал и точку, и весь аппарат.
С тех пор и на долгие шесть лет «БП» погрузился в пучину небытия (словно его сглазила-заколдовала неприглашенная на свадьбу Юры фея), в летаргический сон, в период полураспада, став кораблем-призраком, группой-легендой, изредка выныривавшей из тумана, когда ее никто не ждет. Пришли мы как-то с Сантёром на концерт «Водопада им. Вахтанга Кикабидзе». Сейшен оказался так себе. Зато после концерта на сцену вылезла совершенно невменяемая троица – Михайлов, Крыса и Саид – и эти упыри стали просить у собирающихся музыкантов инструменты. Ну, как просить – буквально пытались отобрать их.
– А сейчас будет настоящий панк-рок! На сцене «Бригадный Подряд»! – Проорал Крыса в еще работающий микрофон.
Народ, уходящий из зала, ровно, как и мы с Сантёром, опешил от такого поворота и замер на месте. Но инструментов захватчикам никто не отдал. И микрофоны отключили. Тогда они просто стали хором орать «Идиота» («Зачем я, зачем я полюбила идиота? Ну зачем я, зачем я полюбила его?»), пока их не согнали со сцены.
И, конечно, этот прекрасный выход Коли на сцену наглядно демонстрирует то, как он по ней скучал. Но Юра Соболев, дважды обжегшись на Михайлове, слышать о концертах с ним больше не хотел, сделал коммерческий проект с женским вокалом, писал музыку на заказ, работал сторожем, потом по наводке Пети Новика ди-джеем на радио «Катюша» с Ай-Ай-Аем, Дусером, Севычем и Сергеем Наветным. Потом он и вовсе надолго забросит музыку, прочитает свою фамилию наоборот и станет крупным спецом по продаже велосипедов. Весельчак Саид умер от передоза. Трушин потарчивал и барабанил в хардкор-проектах. Коньяк куда-то пропал. А потом и вовсе умер. Просто мор какой-то. Жить быстро, умереть молодым – чуваки, зачем же так? Вы приняли все слишком буквально! Димка Бабич превратился в невыходящего из дома социопата, прочно сидящего на тяжелых колесах. Михайлов на волне былой славы пил по-черному с веселыми дружками – Крысой, Дроздом, Трушиным и т. д., но те постепенно вымирали, да и память о Колиных подвигах в народе слабела и покрывалась тиной. Даже его бывшая девушка по имени Марьяна (опять, как у Цоя), родившая ему ребенка, которого Колька своим не признал, перестала давать ему деньги, да и просто перестала давать. Король был скорее мертв, чем жив.
И только умница Сантёр окончил институт им. Лесгафта и отправился работать учителем физкультуры в школу, где продолжил свои эксперименты с музыкой. Там у него в студии мы записывали все подряд с Максимкой Васильевым, Сашкиным другом Мироном и Сашкиным учеником – Конвисером. Странный Саша Конвисер, мальчик из интеллигентной семьи, которого вырастили и испортили купчинские панки, уже появлялся в этой путаной истории и еще не раз будет играть в ней важную роль. А пока он учился в школе (где теперь преподает русский язык и литературу) и играл на клавишных инструментах – сначала в школьных группах, а потом в проектах Сантёра, которые с приходами к нему в школу кукушонка Михайлова естественным путем превратились в альбомы практически не существующей группы «Бригадный Подряд». Михайлов снова стал купчинским соловьем с гитарой, звездность выветрилась, а регалии теперь лишь слабо помогали клянчить мелочь у пивных ларьков. Король спустился с небес и вернулся к истокам. К Сантёру, Максу с Бабичем и примкнувшему к ним малолетке Конвисеру. Альбомы допотопными способами писались в школе у Сантёра и дома у Коли и Бабича. Старшеклассник Конвисер ходил за Колей хвостиком, смотрел ему в рот и учился у него всему самому плохому. Что не помешало ему окончить школу, а потом, хоть и с третьего захода, получить высшее образование. Два раза Сашка вылетал с вечернего из-за записи альбомов «БП».
«Розовая вода» и «Рок-н-Ройял»! О, что это были за альбомы! Чудо какое-то, а не музычка. Просто энциклопедия неустроенной Колиной жизни, плюс наскребаные по сусекам запасы песен Макса и Сантёра (даже парочка моих и одна конвисеровская туда попала). Полный фьюжн: от лирически-сюрреалистического посвящения розовой воде (некоей субстанции, которую Колян с друзьями не гнушались употреблять в романтические 90-е) «Выпили розовой воды и не заметили: беда кралась за нами в виде ног» до критики рэпа – «до чего же он нелеп – русский рэп». Были там и издевательские каверы на «Ласковый май» и Тыниса Мяги, и какие-то уж совсем авангардные треки. Но в основном – суровая правда Колиной жизни, жизни ленинградского маргинала, тунеядца и алкоголика, которая и раньше проглядывала в его (и Максовской, и Сантёровской, и даже Соболевской) лирике, а теперь вот просто забила фонтаном спирта «Рок-н-Ройяль».
«Поступайте в наше ПТУ», «…по детскому саду гулял пэтэушник», «…его убили в этой драке ножом, а он был совсем ни при чем», «…в городе работает преступная группа – еще шесть трупов», «…жизнь растянулась, как сопля, из потолка растет петля», – все это роскошество было тщательно разобрано на гармонии и положено на прекрасные, почти битловские мелодии. В лице Конвисера Коля обрел не только верного пажа-бутылконосца, но и соратника по любви к мелодике, распевкам и красивым проигрышам на клавишах и акустической гитаре. Никаким панк-роком в новых альбомах «Бригадного Подряда» даже не пахло. Никаких тебе «Мяу-мяу-мяу», никакого «Мордобоя», «Ленин с нами», «Политики КПСС» и «Хундыр-Мундыр-Йохарлы». Была, правда, песня про навозных мух и разные сорта говна, но это скорее было исключение из лирического ряда. И что дальше? А ничего. Полный возврат в дорокклубовские времена. Альбомы нигде не вышли. Распространялись по старинке, переписыванием с кассеты на кассету. Сантёр ушел из школы в бандиты (извините, в бодигарды). Студент Конвисер синячил с бывшим королем панк-рока Михайловым и сантехником Васильевым, которые, напиваясь, доводили его до слез своим кухонным антисемитизмом. «Бригадный Подряд» поминался теперь исключительно у купчинских пивных ларьков. На покупающего пиво из-за угла выскакивала растрепанная булгаковская парочка – огромный спившийся Элвис Маккартни и начинающий синеть Вуди Аллен и наперебой тараторили:
– Помнишь Ленинградский рок-клуб? «Кино», «Аквариум», «Зоопарк», «Бригадный Подряд»! Знаешь? Уважаешь? Добавь на пивко, мужик!
Мы с Сантёром к этому времени обзавелись семьями. Сантёр, кстати, познакомился со своей будущей женой благодаря разыгранной с Колей сценой спасения барышни от хулигана. Хулиганом был Михайлов, а спасителем Сантёр, естественно. Мы растили детей и старались выжить. Нам было не до музыки. К тому же в 95-м мы рассорились после досадного случая. И все-таки, когда я в 29 лет созрел, чтобы записать альбом на свои стихи, я первым позвонил Лукьянову и предложил ему сочинить музло, как в старое доброе. Писать альбом я собирался по-взрослому, на студии «Инди» у легендарного Коли Гусева, музыканта «Странных Игр» и «АВИА». Сыграть музыкальные партии были готовы Юра Соболев, Федя Лавров, Дусер – замечательные музыканты и мои добрые товарищи. Я радостно предвкушал запись своего первого альбома.
И что вы думаете? На первую же сессию вместе с Сантёром заявились тихие зайчики Михайлов и Конвисер, и начался их обычный алко-балаган. Коля был мил, почти трезв, и любезно предложил исполнить мои песни на записи. Петь-то я предполагал сам, но куда мне было до Коли. Могучий свой талант он еще не пропил. Соблазн был велик, и я согласился. Могу сказать одно – было весело. Особенно веселился Коля Гусев. Мелодии придумывались и партии раскладывались прямо в студии, где царили полная анархия и адский дурдом. Гусеву казалось, что получалось нечто похоже на его любимых «The Cars». А я, недавно переслушав материал проекта «Тося и Больные», понял, что больше всего это похоже на «The Pixies», которых я тогда еще слыхом не слыхивал. Конвисер притащил на запись своих знакомых школьниц – Катю и Надю, типа на подпевки, и они придали альбому дополнительных ярких красок. Записали мы кучу песен на мои стихи. Потом Коля, которого я пару раз уже успел выгнать с записи за пьянство и снова простить, каким-то непостижим образом прогнул меня на запись старых подрядовских песен и каких-то своих новых хитяр.
Материала получилось аж на два альбома. Но альбом проекта «Тося и Больные» под названием «Абрахам» так и не вышел в свет. Потому что все, что мы записали, по каким-то неведомым мне тектоническим причинам вдруг стало называться «Бригадный Подряд». Да, да, именно так. Как я в это вписался? Не могу вспомнить. Энтузиаст хренов. Ну и тщеславие, конечно же. Видимо, мне очень хотелось, чтобы мои песни зазвучали со сцены. Еще Сантёр был весьма убедителен в своих аргументах, обещая жестко держать Колю и Конвисера в ежовых пацанских рукавицах. В который раз мы наступали на те же грабли. Давно пора было понять: любой музыкальный проект, в котором принимал участие Коля Михайлов, автоматически становился «Бригадным Подрядом».
Тридцатилетний, сильно побитый жизнью клоун-алкоголик проснулся от летаргического сна и снова вышел на сцену, потащив туда Сантёра и Конвисера. Соболев возвращаться в группу и играть с Михайловым категорически отказался, хотя и отметился на записи (как, впрочем, и на Rock-n-Royal). Альбом решили назвать «Восставшие из зада», но вовремя одумались и назвали «Худшее». Мы с Сантёром сами сделали оформление для кассеты из какой-то немецкой порнооткрытки. Из забракованных остатков наших безумных сессий с Гусевым получился еще один альбом – «Сине-Бело-Голубой». Песни пошли в народ. Но самое ужасное, что я теперь чувствовал ответственность за этих упырей, я стал Франкенштейном, забивающим концерты своему чудовищу.
Для начала нужно было найти музыкантов в ритмсекцию. На первом концерте совершенно несыгранной группы в клубе «Перевал» на барабанах по дружбе стучала легендарная Кэт Питерская. Но ей хватило одного раза, чтобы принять правильное решение и больше такого не повторять. Я же в качестве продюсера и директора группы задержался в «Подряде» на долгих пять лет. Самые безумные пять лет моей жизни. Коле опять повезло. С ним, легендой панк-дна, захотели играть хорошие люди и музыканты – ритм-секция легендарной группы «Дурное влияние» – Игорь Мосин и Дима Петров. Питерские клубы поначалу отнеслись к возможным концертам «БП» с большой опаской. Все прекрасно помнили Колину невменяемость и его верную публику, каждый раз устраивающую побоище на концертах. Помню, с какой натугой Слон согласился дать нам сыграть в старой Фишфабрик на Пушкинской, 10. И каким позором все закончилось. Колин оптимизм перед концертом в момент улетучился. Пришел страх сцены, который они с Конвисером быстренько залили вином. В результате на сцене кривлялись не попадающие в ноты, валящиеся друг на друга пьяные клоуны, а я был готов провалиться под землю. Расстроенные Мосин и Петров после концерта объявили, что уйдут из группы, если такое повторится. И то ли Сантёр сумел по-пацански надавить на Колю, то ли что-то большое в лесу сдохло, но Колю словно подменили. Он стал ходить на репетиции. Перестал напиваться перед концертами, которые становились все лучше и лучше. Конвисер, поначалу скакавший на сцене как шоумен наподобие Гаркуши, стал все больше действа брать на себя и постепенно превратился во второго вокалиста. Они с Колей прекрасно дополняли друг друга на сцене: брутальный Арлекин Михайлов с песняровскими усами и дерганый Пьеро Конвисер. А еще Сашка позвал в группу вчерашних школьниц, милашек Катю и Надю, которые не только хорошо пели, но и прикольно выглядели. У Подряда появилось шоу и новая публика. Да и старая с восторгом приняла возвращение своего блудного кумира, надсадно требуя то «Кирзавод», то «Наркоманку». Я снял им пару клипов. Колян – молодчага, держался изо всех сил и всего-то два раза срывался в запои. Первый раз его подобрал, обогрел, протрезвил и вернул нам добрый Титя. Второй раз с ним строго поговорил бодигард Сантёр. И Коля больше не безобразничал. Я переиздал альбомы группы на кассетах и CD. Смонтировал клип из концертного выступления. Пошли концерты. Пошли зрители. Колян сиял, как медный таз, и даже стал немного походить на прежнего короля панк-рока, купчинского панк-Элвиса. Юра Соболев, до того искренне мне сочувствующий, теперь с тревожным интересом наблюдал за прогрессом «БП», исполняющего в том числе и его хиты. «Подряд» отыграл сет в СКК на фестивале «ДДТ» «Окна открой». Коля устроился на работу дорожным рабочим. Коля! На работу! Ну и, наконец, Коля, Сантёр и Конвисер втроем сыграли замечательный акустический концерт в рок-клубе на Рубинштейна, 13. Чудеса случаются. Я сам это видел. Гордость переполняла новоиспеченного панк-продюсера. Я смог невозможное. Вернул короля панк-рока к жизни! Помог восстать из зада.
Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Коля опять сумел все испортить. Сразу после первой получки Михайлов пропал. Мы искали его трое суток. Нашли в больничке. То ли он сам пьяный упал с какого-то моста, то ли ему помогли. Серьезная черепно-мозговая травма. Другой бы помер, но только не он. После больницы Михайлов снова стал пить. Петь он пока не мог. А пить – пожалуйста. Тогда-то я и положил его в больницу к знакомым врачам, чтобы те его пореанимировали в барокамере. Упрашивал их. Возил Колю на анализы. Все оплатил. Через день он сбежал. Лечиться король категорически не хотел. Группы снова не стало. Музыканты очень расстроились. И из-за Коли, и из-за группы. Клубы хотели «БП». Публика ждала «БП». Тогда у Сантёра и возникла безумная идея заменить Колю Конвисером, который знал все песни. Сашка Конвисер – человек-комплекс, ходячий анекдот, должен был встать на сцену вместо любимчика панк-урлы Коли Михайлова. «Его же разорвут», – сказал Петров. «Не потянет, – сказал Мосин. – Одно дело с Колей, другое – самому зал держать». «Да пусть попробует, пока Колян восстанавливается, – сказал Сантёр, – а там посмотрим». И мы все его поддержали. Все, кроме Конвисера. Ему совесть мешала. Он очень хотел петь в «Подряде», но совершенно не хотел подсиживать друга. В конце концов, мы отправили Сашку к Коле за благословением, и тот с легкостью его ему дал. Я думаю, он не верил, что у Конвисера хоть что-то получится. Он же все время был в его тени. Да мы все не особо верили в успех этой замены, если честно. Так чего бы не попробовать просто ради прикола. Кто же знал, что этот прикол затянется на долгих десять лет и Сашка Конвисер станет в истории «Бригадного Подряда» не менее ярким фронтменом, чем Колян. Совсем другим. Этаким бесшабашным панк-клоуном на сцене, искупающим недостатки своего вокала бешеной энергией и такой же бешеной харизмой. И первый раз мы все в этом убедились в ДС «Юбилейный», где «Подряд» отлично отыграл свой разогрев перед The Exploited. Казалось, все комплексы Сашки на сцене превращаются из минусов в плюсы и у микрофона для него нет ничего невозможного. Его шутки-прибаутки между песнями были чудесны. Клоун Конвисер держал зал не хуже монстра Коляна. Это было реально круто. Не приняли Сашку только самые упертые Колины фанаты и его же старые дружки. Даже Трушин потом приходил к Конвисеру в гримерку обниматься и говорить слова благодарности. Вскоре в состав «Подряда» вернулся Соболев и сначала поиграл вместе с Сантёром. Потом Сантёр как-то сам ушел, устав совмещать концерты с работой.
И снова версия Юры Соболева: Играл с Сантёром я всего раз в жизни. Когда Тося в 97 году пригласил меня сыграть с «БП» на каком-то фесте (за Зимним стадионом, там бульвар вроде) и вроде август был. На вокале был только Коля. Мне показалось, что Тося с Сантёром меня типа прослушивали. Мой субъектив. Спустя несколько месяцев Тося пригласил меня в «БП». И на мой вопрос «А что с Сантёром?» ответил: «У него свои дела появились». В памяти точные сроки моего возвращения в «БП» размыты. Это либо конец 97-го, либо самое начало 98-го.
Потом ушли Мосин с Петровым, которым не очень стал интересен «Подряд» без Коли. Да и я к тому времени поостыл к своему первому рок-детищу, переключившись на другие проекты. Давно это было. Последние лет – дцать в «Подряде» и вовсе поет Анатолий Скляренко при мощной поддержке харизматика Сантёра. И пусть еще сто лет поют и играют в свой «Бригадный Подряд» себе и всем на радость.
А что же наш Элвис? Через пару месяцев Коля восстал, аки птица Феникс из пепла, и в очередной раз попробовал вернуться в группу, которая к тому времени уже привыкла к жизни без скандалов и к хорошим концертам с Конвисером. «БП» все-таки отыграл пару сейшенов с двумя фронтменами. Тогда-то всем и стало ясно, как сильно сдал Михайлов. Он забывал слова и путал партии, и после серьезного разговора с Сантёром окончательно ушел из группы. Конечно, для него это было трагедией. Но группа хотела жить, а не выживать, при неуправляемом алкоголике с провалами в памяти это было совершенно невозможно.
И снова слово Соболеву: Ты меня пригласил, и я застал конец периода, когда Коля и Конвисер пели вместе. Чуть ли не последний их совместный концерт стал для меня дебютным в таком составе. Вроде, начало 1998 года, клуб Wild-Side на Нарвской. Клуб, кстати, после этого концерта (и рейда наркоконтроля во время него) с треском закрыли. Примерно тогда же мы записывали песни «Фанат» и «Пивные моря» для радио, и тогда Коля сказал, что больше не может петь из-за чудовищных мигреней. В тот день он был вынужден оставить группу. Я помню свой с ним разговор в коридоре ДК Ленсовета на студии «Добролет». В результате песни на записи спел Конвисер. Это где-то март 98-го. И обсуждение кандидатуры Конвисера тоже помню. На точке в НИИ акустики, на Аптекарском острове.
Коля снова опустился на самое дно. Надираясь, он ломился в квартиру Конвисера, проклинал его и кричал, что тот обманом занял его трон. Потом они мирились, выпивали и дружили ровно до следующего приступа Колиной ненависти. Естественно, такая ситуация держала Конвисера в постоянном стрессе. Он чувствовал себя не на своем месте, хотя обожал сцену. К тому же его сильно тяготил доставшийся от Коли репертуар. Ну какой там Кирзавод, какое там ПТУ, мордобой – и Саша Конвисер? Трудно петь то, во что сам не веришь. Еще труднее петь то, что тебе противно. Михайлов жил в своих песнях, Сашка их талантливо исполнял. Пьеро играл Арлекина и очень страдал. Мучился, но пел. Только зрители этого страдания не ощущали и от души веселились на концертах «БП».
Году в 2001 я свозил «Подряд» на «Нашествие» (куда их позвали после триумфа «Идиота» на «Нашем Радио») и честно предложил ребятам прекратить музыкальную деятельность в качестве «БП». Ну или хотя бы название сменить. И репертуар. Мне стало неинтересно ими заниматься. Конвисер сам песни не писал. Новые песни Соболева мне не особо нравились. Сантёр тоже ничем не торопился удивлять. Переиздавать старые песни в новых аранжировках надоело. Я поддержал Конвисера с его новым личным диско-панк-проектом МПТРИ, записал им альбом, снял пару клипов и очень надеялся, что на этом история «БП» закончится.
Но, к счастью, мои надежды не оправдались. Сначала в сдувшийся «БП» дружно вдыхали жизнь страдалец Конвисер и оптимист Соболев, потом его откачивали Конвисер и Сантёр, теперь реанимация и бурная деятельность «БП» – целиком и полностью забава Сантёра. Главное, чтобы все, кто выжил, были счастливы. А я закончил с «Бригадным Подрядом» в 2003-м. Выпустил сидюк «ЗаеВеst – БП 1985–2003» и попрощался с ними. Думал, что попрощался. Но иногда они возвращаются.
Прошло уже года два, как я расстался с «Подрядом». Правда, помог им слегка в 2003-м, записав с Шевчуком сотоварищи сингл «Попса». Наш проект «Рок-группа» тогда сильно бабахнул, «БП» из «Нашего Радио» слышала каждая собака. Мы все знали, что Коля бухает по-черному. И много раз пытались вытащить его из синей пучины. Но каждый раз натыкались на жесткое сопротивление. Это была его родная экосистема. Его среда обитания. Глубоководная рыба, резко поднятая сетью с глубины, взрывается от перепада давления. Коля слишком глубоко погрузился. Макс Васильев, пропивавший свои таланты не хуже Коли, сумел вынырнуть сам: подшился, не пил ничего, крепче томатного сока и регулярно поставлял «БП» новые хиты. Добрейший полуовощ Бабич устал безвылазно сидеть в четырех стенах на «колесах» и устроился на работу, сопровождать грузы. И тут же разбился насмерть в глупой аварии. Эх, Димка, Димка Бабич, Бабич-бич – добрая душа, как же тебя жалко! Вроде как Макс навещал его маму, и именно она сообщила, что Колян наш умудрился влипнуть в совсем уж плохую историю. Он попался на крючок черным риелторам. Эти волки нещадно зачищали Купчино от синих в начале нулевых при теневой поддержке ментов и паспортных столов. Видимо, Коле с его мамой дали немного денег, оплатили их страшные долги по квартплате, а потом развели его с матерью на квартиру, пообещав жилье за городом и деньги. А, может, мать все решила без Коли. Мы подключились слишком поздно. Конвисер сходил в ЖЭК и узнав, что кто-то недавно выплатил Колины долги, устроил им выволочку, обвинив в пособничестве бандитам. Так и было. Сантёр забил стрелку с разводчиками и попытался объяснить, что они не на тех нарвались, но этим чертям все было пофиг. Наши действия лишь ускорили процесс Колиного вывоза. Документы уже были оформлены. Коля все подписал и очень их боялся. К тому же верил, что ему дадут обещанных денег на бухло. А остальное его тогда не интересовало. Нас он не слушал. Без его поддержки помочь ему не представлялось возможным. Мы просили его никуда не уезжать и вызывать нас сразу, как появятся жулики, но Михайлов опять все сделал по-своему. И канул в неизвестном направлении.
Через полгода кто-то из знакомых встретил его в Питере, как всегда, у пивного ларя, в вопиюще ужасном состоянии. Коле купили пива, и он рассказал, что денег им не дали, кинули, поселили в Сланцах, там – жопа, одни гопники, про «Подряд» никто не слышал, и он оттуда сбежал. Теперь бомжует. Как выяснилось впоследствии, Коля действительно сбежал из Сланцев, бросив там свою недееспособную мать, которая умерла от голода…
И вот я вел это существо, практически потерявшее человеческий облик, в ночлежку и ничего, кроме жалости, к нему не испытывал. В ночлежке Колю приняли только через очистку, и мы снова пошли вместе – теперь на Староневский, где звезда рок-н-ролла должна была пройти санобработку. Всю дорогу Коля рассказывал мне о своих музыкальных планах, просил купить ему гитару и обещал бросить пить. Теперь он не сопротивлялся моей помощи. Сил не осталось. А я мучительно думал, что же мне с ним дальше делать. «Ночлежка» – временный выход. Передержка. Михайлов прожил на улице около года. Это большой срок. Говорят, что бомжи не возвращаются к нормальной жизни. Но почему бы не попробовать.
После санобработки чистенький Михайлов пришел ко мне в гости на Стремянную. В руке у него была потрепанная книжка «12 стульев» – подарок для меня.
– Вот, на развале купил. Арбузы разгрузил и купил тебе. Ты ж любишь книжки. Н-да. Че делать-то будем, Тося?
К светской беседе с Михайловым я тогда был не очень расположен. Тем более к совместным делам. Я понимал, что еще немного, и чистый бомж Коля поселится у меня навсегда. Представил эту прекрасную перспективу, и голова моя заработала в десять раз активнее. Вари, горшочек, вари! Горшочек – точно! Горшок! Вот наша палочка-выручалочка. Мишка много раз признавался мне в любви к старому «БП» с Колькой во главе, Мишка всегда считал, что лучше Коли никто не пел панк-рок (хотя лично они знакомы не были), и мне всегда хотелось, чтобы Мишка спел подрядовские песни (особенно с моими текстами). Все сложилось в моей голове, и я поехал к Горшку, осуществлять план по превращению бомжа Михайлова в человека с паспортом и жилплощадью. Про Горшка надо писать отдельную историю, ему в этом рассказе будет тесно. Мишка у меня всегда ассоциировался с Лешим, сказочным персонажем, на лицо ужасным и добрым внутри. У них с Колей было полно общего – и путяга, и брутальная мощь, и чертова тяга к саморазрушению. В общем, предложил я Мишке спродюсировать сольный альбом с условием, что половина гонорара пойдет на домик для синьора Тыквы, то бишь бомжа Коляна Михайлова. И, спасибо Мишке, он с радостью вписался в эту авантюру. Песни на сольник из репертуара «Подряда» Миша Горшенёв выбрал сам. И ура! Среди них оказались два трека на мои стихи. Записывали альбом на студии «ДДТ». Горшок – упрямый, смешной, нелепый, очень талантливый, мощный, крутой, чрезвычайно симпатичный человек с большим сердцем. Без него ничего бы не получилось. Я пристроил его альбом в хорошо знакомое мне музыкальное издательство и купил Коле комнату. Все время, пока мы писали и сводили альбом, бомж Колечка жил на съемной квартире в Московском районе на полном обеспечении и тренькал там на гитарке. Мы же все читали проклятого «Маленького принца» в детстве и знаем, что в ответе за тех, кого приручили. Сантёр и Макс несколько раз в неделю возили ему еду, чтобы он никуда не выходил. Но все равно Михайлов умудрился пару раз сбежать и вернуться домой счастливым – пьяным и в свежих синяках.
Я нанял юриста, который съездил с Колей в Сланцы и выправил ему паспорт. В квартирке, куда запихнули Колю с покойной матерью, было прописано человек сто. Мой прекрасный друг Миша Башаков отвез Колю набраться азов трезвости в легендарный «Дом на горе», который уже спас от алкоголизма целую грядку питерских рокеров. Оттуда Николай вернулся бодрым и просветленным, и я в первый раз поверил, что все будет хорошо. Малепусенькая комната в огромной коммуналке на Большой Пушкарской улице стала последним приютом купчинского панк-Элвиса. По иронии судьбы последние месяцы жизни Коля прожил в охраняемой парадной, в квартире прямо над головой председателя питерского ЗАКСа Вадима Тюльпанова, чувака, всего на два года старше Коли и тоже большого любителя попеть. Вполне могли бы спеть дуэтом. Может, и поют на том свете.
В общем и целом, всем миром вернули мы обратно Колю в светлую счастливую жизнь: с паспортом, комнатой и даже пенсией по инвалидности. Живи – не хочу, только не пей! В хор я церковный его отправил к знакомой регентше, только там Колю испугались. Больно уж он был страшен. Подшитый Макс Васильев Колю регулярно в его хоромах навещал, естественно, без бутылки. Но не все были такие сознательные. Старые дружки разведали Колин адрес и так и норовили его поправить. Ну и поправили, конечно. Прямо, как в песне:
Последний раз я видел живого Кольку в клубе «Порт». Его привозил Макс на панк-фест с сетом «Подряда». Там же они встретились с Трушиным. Стояли, молчали рядом два грустных старичка, ветераны панк-рока. Обоим еще сорока не стукнуло. Коле так и не стукнуло.
Я был на юбилее родной школы, когда мне позвонили новые Колины соседи по коммуналке.
Дальше рассказывает Макс Васильев: В тот день я ехал с работы домой на «Черную речку» и после станции «Петроградская», где жил Коля, у меня зазвонил телефон. Антон Соя сообщил мне, что соседи учуяли трупный запах из Колькиной берлоги. И попросил меня съездить к Кольке на квартиру. Что я и сделал. Приехал, понюхал и позвонил Тосе: «Да, умер». Кстати, это был уже второй такой случай, когда соседи сообщали о смерти нашего музыканта. Но в первый раз тревога была ложной, ибо Колька просто нажрался где-то и не появлялся дома несколько дней. Потом я вызвал милицию, милиция вызвала прочую могильную херню, и домой я вернулся часам к одиннадцати вечера вместо положенных шести. Все эти протоколы, разговоры с соседями, судмедэксперты, не желающие пальцем трогать тело Коли, и прочий людской хлам, который я ощущал в течение пяти часов, – крайне неприятно вспоминать.
Вот так вот. Типичная панковская смерть. Захлебнулся Колян в постели собственной блевотиной, неудачно повернувшись во сне на спину после посиделок с очередным добрым посетителем. Сколько их вокруг – таких добреньких, сочувствующих, жалеющих, наливающих стакан бывшей звезде, которой ни капли больше нельзя. Да чего уж там. От судьбы не уйдешь. Смерть не обманешь. Ну и комнатка последняя Колина тоже тем еще счастливым местом оказалась. До него там, оказывается, девушку убили и глаза ей выкололи. Когда я ее покупал, мне такого, естественно, не рассказывали.
«
Забрали тело лихоимца нашего городские службы, а мне, как назло, тем же вечером в Москву надо ехать на обязательную встречу. Вернулся я через пару дней и айда в ментовку Колькину. У вас, говорю, тут мой товарищ помер такой-то по такому-то адресу, как бы мне его забрать и похоронить. А ментам некогда со мной всякую ерунду обсуждать. Приходите завтра, говорят. А у меня истерика случилась, давай я на них ногами топать и Шевчуком стращать, мол, не знаете, что это за человек был Колька – певец великий, как Шаляпин, а вам все похрен. Ну, менты удивились, конечно, что на них кричат. А вдруг мне можно. Решили не связываться и послали в соседнее отделение к конкретному майору. У того в кабинете секретарша краснощекая запах утреннего минета выветривает. Выслушал гневного меня расслабленный румяный майор и говорит:
– Езжай-ка ты в городской морг. Только поскорее. Пока твоего бесхозного дружка в общую могилу не определили. Счас мы тебе направление выпишем.
Вот так звезду панк-рока чуть не отправили в общую могилу с бомжами за счет горбюджета. Вот же суки! Такие быстрые, когда не надо. А паспорт Колян, похоже, опять посеял. Поехал я в морг, опознал горемыку нашего и оплатил кремацию.
Следующие пару месяцев певец Николай Михайлов тихонечко жил в горшочке у меня на широком кухонном подоконнике. Никак не собраться было с духом и не доехать до кладбища. Народ я решил не дергать, хорошо помня похороны Свина с дракой у гроба. Только близких позвал. Съездили с Игорем Мосиным на Южное кладбище (там же Димка лежит), договорились о месте с землей в колумбарии, передали прах. Потом съездили с Сантёром, Конвисером и Максом на могилку к Коле, приняли – попрощались.
В 2013-м я поставил Коле памятник: кованый крест с кованой электроакустической гитарой (да, у Коли и там теперь есть гитарка), кованая бутылка и кованый граненый стакан с кованой розой. На гитаре – цитата из пророческой песни.
Будете на Южном кладбище, загляните к бедолаге, бродяге, лиходею и нищеброду Николаю Михайлову, самому настоящему ленинградскому панку, поэту и композитору, человеку, пропившему свою жизнь – яркую, но короткую.
Проржавело там все, правда. Надо съездить, подновить. Все стирается, к сожалению. И в памяти тоже.
Горшок
Формально Мишка Горшенёв не был ленинградским панком, а был уже панком санкт-петербургским. Но учитывая его замечательную личность, благородную душу и заслуги в обретении бомжом Колечкой Михайловым последнего крова, я не мог не включить его в этот сборник.
Не буду утомлять вас яркой биографией Горшка, тем более что понаписано о нем много всего и даже снято уже два неплохих сериала. Расскажу о своих впечатлениях о коротких наших встречах и удавшемся сотрудничестве. Сотрудничество наше, а именно сольник Горшка, который я спродюсировал, напрямую связан с темой ленпанка, потому что состоял целиком и полностью из старых песен «Бригадного Подряда», а записан был исключительно с целью покупки домика для кума Тыквы, то бишь комнаты для пропащего бомжа Коли Михайлова, первого вокалиста «Подряда».
С творчеством «Короля и Шута» меня познакомил в середине 90-х мой приятель Груня, в то время старлей российской армии – большой любитель всяческого треша, металла и глупых страшилок. Он с восторгом пересказывал мне песни неизвестной мне группы, в которых безумные деды гонялись с вилами за односельчанами, а благородные колдуны и мерзкие горбуны вели свои амурные интриги и сводили счеты с несчастными красавицами. Пришлось послушать. Меня такой музыкальный жанр площадной эксцентрики как-то совершенно не зацепил, а уж с тем, что это имеет какое-то отношение к панк-року, я бы точно не согласился. Впрочем, как и по поводу «Сектора Газа». Да и для сказок я был уже как-то староват. Понравилась мне только песня про Марию, потому что она выбивалась из общего ряда. Но стоило мне увидеть видео концерта «КиШ», как мнение мое кардинально поменялось. Горшок был великолепен. Редкое сочетание абсолютной дикости, силы, нелепости и обаяния – он был прирожденной рок-звездой. Такое не наработаешь. Харизма либо есть, либо нет, а у Мишки ее было с избытком. Настоящий панк-скоморох, персонаж русской сказки, леший, выпущенный на сцену, – им невозможно было не любоваться. А выбитые, как у Шона Макговена, зубы только делали его скомороший образ законченным и доработанным. И не важно, что он потерял зубы не в драке, а вцепившись ими в турник. Вот это персонаж, любовался я на Мишку. Жаль только, поет эту сказочную хрень. Вот бы ему перепеть подрядовские хиты. Эх, мечты-мечты.
– Но людям-то нравится, – возражал мне товарищ по шоу-бизу олдовый ленинградский панк Игорь Гудков (он же Панкер), – популярность у них бешеная. А «Подряд» твой нужен десятку алко-инвалидов.
Тут Игорь был прав и спорить с ним было бессмысленно. Панкер вообще был влюблен в группу «Король и Шут» с самого их начала и продюсировать «Кукрыниксов», проект младшего брата Горшка Алексея, стал, видимо, только поэтому. Ну а потом, конечно, Панкер «Кукрыниксами» увлекся не на шутку, да и и Леша Ягода очень вырос в музыкальном плане, заматерел и превратился в настоящую рок-звезду. Но при этом дорасти до старшего брата в плане харизмы не смог. Тут уж без обид. Я второго такого мощного и цельного персонажа, как Горшок, на нашей сцене не знаю. А сериал про «КиШ», который Панкер, кстати, спродюсировал, это еще раз подтвердил. Но это я опять через года перескочил, вернемся-ка назад, в конец прошлого столетия.
В 1997 году я решил записать к своему 30-летию альбом собственных песен, позвал друзей-музыкантов и в результате, сам того не желая, возродил лежащую в коме группу «Бригадный Подряд» с весьма потрепанным жизнью Колькой Михайловым. Одним из бенефициаров произошедшего стал Горшок, который, как оказалось, всегда питал горячие чувства к раннему «БП». Не знаю, был ли Мишка хоть на одном концерте Бригадников, но при каждой нашей встрече он респектовал мне за то, что я реанимировал главный рабоче-крестьянский коллектив купчинских панков. И особенно радовался за Колю, с которым они с Князем (хоть и в разное время) учились в одной путяге. В той же самой, где до них учился на краснодеревщика Цой. Почему она до сих пор не носит имя Виктора Робертовича?
В общем, благодаря, второму пришествию «Подряда», у меня с Горшком сложились добрые приятельские отношения. Во всяком случае, при встрече мы чинно раскланивались. А встреч было предостаточно, если учесть, что года с 1999-го мы с Панкером решили объединить наши продюсерские потуги и основали Русскую Музыкальную Мафию, в которую входили и «БП», и «Кукры», и брит-поповые наркомодники «МультFильмы» во главе с девичьим любимцем Егором Тимофеевым. Помню, как на какой-то большой совместной пьянке-вечеринке в культовом клубе «Спартак» (он же кинотеатр повторного показа, он же костел), изнемогший от внимания Егора Горшок молил нас с Панкером на своем невнятно-беззубом: «Успокойте своего молодого, достал он меня!» Не подумайте плохого, Егор просто хотел общаться, и подраться они тогда так и не успели. Это случится лет через шесть, когда перебравший химических соединений после фестиваля в Юрмале Егор будет ставить на уши музыкально-купейный вагон поезда в Питер. Досталось тогда всем – и Панкеру, и пытавшемуся спасти Егора от Панкера Горшку – хрупкий бритпопер разбил затылком нос панк-звезде, и Леше Гусеву, и Ягоде, который пытался их с Егором разнять. В общем – страх и ужас в Лас-Поезде. Ну и Е.Т., конечно, тоже в результате досталось на орехи. Только вряд ли он об этом вспомнил на следующее утро. А вот в «Спартаке» все кончилось тихо и мирно. Если не считать дракой попытку Анфисы, Мишкиной лихой девушки, начистить лицо юной скрипачке, которая слишком влюбленно (по мнению Анфисы) посмотрела на Горшка. Скрипачку у разъяренной ревнивой фурии мы с трудом отбили. И она весь вечер проплакала в плечо Панкера. Невезучая девчонка – через пару дней на концерте в Зоопарке группа «Трутни» случайно раздавила ее скрипку. На той же вечеринке в «Спартаке» я впервые узнал о Мишкиных проблемах с наркотиками. Вернее, о том, что они были, да прошли. «Я два года сидел на китайце, – с гордостью рассказывал Горшок, – ты знаешь, что такое китаец? С такого живым не слезают. А я слез! Веришь?»
Я смотрел в шальные Мишкины глаза и верил всему, что он говорил. Не верить ему было невозможно. Горшок был чрезвычайно убедителен, хотя и в голове, и во рту у него на выходе в основном варилась какая-то жуткая каша. Тогда же я в первый раз закинул Мишке удочку по поводу подрядовских песен. Колька к тому времени уже свалил из группы по причине посттравматического ухода в беспробудное пьянство, и его на посту горлопана в группе сменил Сашка Конвисер. «Не, ну Сашка, он охуенный, конечно, – говорил мне Горшок, – но это не то. Понимаешь? Не то! Мощи нет! Вот Коля, он да, а Конвисер не дотягивает.»
– Ну да, – фальшиво соглашался я, которому Конвисер на сцене нравился ничуть не меньше Коли. – Вот ты бы точно спел не хуже Михайлова.
– Я-то? – Горшок улыбнулся во весь свой беззубый рот. – Да я бы лучше Михайлова спел.
И тут же переключился на разговор со следующим собеседником, крепко держа его за грудки и пытливо заглядывая в глаза.
Что еще выделяло Горшка в плеяде новых рок-звезд, кроме харизмы и отсутствия зубов, так это обостренное чувство справедливости. Я уже рассказывал, как он получил затылком в нос, пытаясь спасти тощего Тимофеева от «монстра» Панкера. А еще он мог спрыгнуть со сцены во время концерта, увидев в толпе зигующего скина и затеять с ним драку. Когда мы с Панкером проводили в Питере концерт по супер-удачному кавер-проекту «Кинопробы», Горшок и Князь приперлись к нам перед своим сетом и потребовали, чтобы деньги за их выступление немедленно передали Сантёру (сыну Цоя) и обязательно в их присутствии, а иначе они не выйдут на сцену. Не доверяли они жирным продюсерам. С одной стороны – придурь, с другой – благородный жест и редкая для творческих людей ответственность. Не только отказались от гонорара, но и проконтролировали свою благотворительную деятельность.
Так что когда у меня на руках оказался свежепойманный бомж Колечка, я тут же сообразил, к кому могу обратиться за деятельной помощью. Что у нас имелось: отдавший черным риелторам за бухло свою квартиру Михайлов, сбежавший из Сланцев, куда его вывезли жулики, и только что навсегда выставленный на улицу своей двоюродной теткой (вот нисколько ее не сужу). А еще у нас был благородный дон-разбойник, популярный панк-менестрель, уважающий Михайлова, выросший на его песнях, которые он и сам не прочь спеть. Пазл мог удачно сложиться при определенных обстоятельствах. Я придумал стремную авантюру, которая полностью строилась на согласии Горшка поучаствовать в ней, и, запасшись наглостью, поехал к Мишке в гости – уговаривать его на запись сольного альбома из песен «БП». Рок-звезды такие капризные, непредсказуемые и нестабильные твари, что я был готов к любому развитию событий. Мишка мог смело послать меня на хрен с моим гениальным планом, и я ничуть бы не удивился. Так сделало бы большинство знакомых мне звездунов. Но только не Горшок. Он был настоящим благородным разбойником из сказок своего друга Князя, и уговаривать мне его долго не пришлось. То есть совсем не пришлось.
– Давай запишем этот твой альбом, емана, – сказал он. – Поможем человеку. Только у меня два условия. Во-первых, песни выбираю я сам. Во-вторых, парням скажу, что это моя идея. Иначе они не впишутся. Ты знаешь, мы не очень любим продюсеров.
Естественно, я согласился. Я бы и еще на сто условий Мишкиных согласился. Главное, что он вписался в мою безумную авантюру. Тут в кухню, где мы сидели, заглянула миленькая любопытная девочка. Мишка состроил страшную рожу и зарычал, а девочка, вместо того чтобы испугаться, радостно смеясь, подбежала к нему и забралась на колени. Это было замечательно: ребенок и доброе лесное чудище существовали в полной гармонии. Жалко, что у меня тогда был телефон без камеры.
Я снял Михайлову комнату, а Горшок сотоварищи засел в студию писать альбом. К моему удивлению и счастью, Мишка выбрал среди прочих две мои песни: «Долой гопоту!» и «Иван Факов». До сих пор горжусь этим. Как и тем, что «Король и Шут» за год до этого приняли участие в нашем проекте «Рок-группа» и вместе с Юрием Юлиановичем записали с другими рокерами мою (и «БП», естественно) песню «Попса». Песня, на самом деле, не только о музыкальной попсе, а о той ржавчине, что так быстро покрыла наши когда-то чувствительные души, про болотную жижу обывательства, которая затянула нас всех в себя, про розовую пасть пса, сожравшую наши идеалы. Но сейчас не о ней.
Мишка на студии «ДДТ» писал свой сольник, а я захаживал туда в гости наблюдать за процессом. Надо обязательно сказать (отдав должное благородству Горшка как главного героя этой героической пьесы), что в операции по спасению рядового бомжа Михайлова приняло участие много хороших людей. Панкер договорился со студией «ДДТ», а конкретно с Шевчуком, что за запись с нас не будут брать деньги. Музыканты «КиШ» и «Кукрыниксов» с жаром взялись за дело. Ренегат и Оганян сделали классные прогрессивные аранжировки, Коля Алмаев все отлично записал, свел и отмастерил. Сантёр и Макс Васильев возили пленному бомжу продукты на дом, чтобы он, не дай бог, не сбежал. Пару раз он все равно вырывался, нажирался где-то и возвращался счастливый и с обязательным бланшем под глазом. Главное, что возвращался. Мишка Башаков сначала отвозил, а потом и забирал Колю из «Дома на горе», где он впервые познал прелести добровольного отказа от алкоголя. Я же съездил в Москву и договорился с компанией СD-Land о выпуске альбома. Переговоры чуть не сорвал пьяный Рикошет, тусовавшийся там по своим музыкально-рэперским делам. Рики ворвался в кабинет, где мы уже подписывали с директором дил и, обнаружив там знакомую рожу, стал требовать, чтобы я немедленно с ним подрался. Причем подрался без причины, так, забавы ради, что было равно моему добровольному самоубийству. От ленинградского панка и в Москве не спрячешься.
– Ебни мне, толстый! Не бойся, – весело кричал Рикошет, слегка пиная мою ногу. – Ну давай же! Не ссы!
Такой вот абсурд средь бела дня. Мы серьезный договор подписываем, понимаешь ли, а Рики пофиг. Ему приспичило подраться. С трудом главе компании удалось перевести его внимание на какую-то менее кровожадную тему. Сдал Рики, постарел, раньше такое точно бы не проканало, быть бы мне биту. Пока Рикошета отвлекали от меня всей фирмой, я схватил договор на выпуск сольника Горшка и спешно ретировался в город Питер.
Запись альбома происходила весело и с большим энтузиазмом. Мишка вольно переделывал тексты песен «Подряда», иногда вставляя более понятные ему слова, но в результате все получилось отлично. Его реально перло на записи без всякой химоты и алкоголя. И он очень хотел поделиться энергией, которая его распирала. Однажды прямо на студии Горшок набросился на меня и стал со мной бороться. Без всякого повода. Просто захотелось человеку побороться. Прямо как Рикошету в Москве. Видимо, мое массивное тело вызывало у многих стойкое желание навалять ему во что бы то ни стало. Но в случае с Мишкой я с удовольствием принял участие в этой возне нанайских мальчиков, вспомнив сопливое детство. Мишка, в отличие от Рики, был совсем не злым, он просто искал выход своей неуемной энергии и цели убить меня не преследовал, просто делился избытком чувств. Если бы он и задушил меня тогда, то не со зла, а так, по доброте душевной. Он был одновременно совершенно диким и милым, как какой-нибудь нарисованный мультипликационный ягуар. В другой раз, например, когда мы вместе уходили со студии, Горшок бросился на капот отъезжающей машины звукорежиссера Коли Алмаева. Просто так, по приколу. Ему показалось, что так будет весело, и когда Коля включил мотор, к нему на капот плюхнулось крупное мишкино тело и проехало по лобовухе сплюснутой перекошенной мордой, якобы царапая стекло когтями. После чего довольный собой панк-рокер отскочил от машины и, счастливо улыбаясь, душевно помахал нам своей лапищей на прощанье.
Вот так был записан альбом «Я алкоголик, я анархист» (название вырвано из песни «Милое дело» Юрки Соболева). Многие до сих пор неправильно считают, что он называется «Я алкоголик-анархист». Это все из-за оформления обложки альбома, которое я придумал делать из Мишкиных татуировок. Там действительно одно большое «Я» на два слова. Извиняюсь. Но это мелочи. Главное, что этот альбом убил всех возможных зайцев: обеспечил жильем неприкаянного панка, Мишка наконец-то спел настоящий олдовый панк-рок, среди которого затесались две моих песни, про «Бригадный Подряд» узнало много новых слушателей. И все вроде бы были счастливы. Правда, недолго. Жилье панку впрок не пошло. Бомжу Коле на деньги с альбома купили комнату в огромной коммуналке на Петроградке. По иронии судьбы прямо под этой коммуналкой располагалась шикарная квартира тогдашнего председателя петербургского ЗАКСа господина Тюльпанова, тоже большого не-дурака выпить и попеть. Можно было проковырять к нему дырку и попробовать подружиться с челом из параллельной вселенной. Но спеть дуэтом Тюльпанову с Колей не пришлось. Панк Михайлов, героически не пивший какое-то время, пал жертвой неизвестных фанатов, которые по доброте душевной и простоте, которая хуже воровства, упорно таскали ему бухло, пока однажды он просто не захлебнулся ночью собственной рвотой. А совсем не панк Тюльпанов через какое-то время неудачно ударился головой, поскользнувшись в вип-бане. Такая вот нелепая смерть. Были они с Колей одногодками. И, кстати, любитель петь Тюльпанов однажды исполнял на Дворцовой площади песню, специально написанную для него ленинградским панком-анархистом Федей Бегемотом Лавровым. Тем самым Бегемотом, что продюсировал первый альбом «Бригадного Подряда». Было это Девятого мая и пел ее Тюльпанов ветеранам. Песня, естественно, была про Победу. Хорошая песня. Как такое могло случиться? Даже не спрашивайте. Вот такие странные и алогичные бывают сближения и совпадения в городе Питере.
А что же Горшок? После выхода сольника прошли посвященные ему мощнейшие концерты в ЛДМ и в Москве, совместно с «Бригадным Подрядом», естественно. Коля на концертах этих не появился, да и вообще, они с Горшком так ни разу и не пересеклись в реальном мире. После смерти Коли в 2005-м я на какое-то время потерял Мишку из виду. Я ушел из рока в литературу и стал все реже ходить на концерты. В 2013-м, написав свою первую детскую книжку про приключения поющей лошадки Звездочки в пучинах подпольного московского звериного шоу-бизнеса, я, вооружившись игрушечной лошадкой, понес ее знакомить с рок-звездами. В «Ледовом» была какая-то пафосная солянка, где среди остальных играли и «Король и Шут». Мишка тогда произвел на меня гнетущее впечатление. Очень вид у него был усталый и какой-то обреченный, что ли. Он безотказно отпозировал мне со Звездочкой, а в следующий раз я увидел его уже только в гробу. Снова был Дворец спорта, снова толпы народа. Но пришли они не на концерт, а чтобы попрощаться со своим кумиром. Человеком, раскрасившим их детство и юность в яркие цвета балагана, настоящим бесшабашным и безбашенным скоморохом, добрым чудищем Горшком. Мы стояли с Сашкой Конвисером в почетном карауле у гроба Мишки, и я ловил себя на мысли, что все это какой-то спектакль, вроде Тодда. Вот сейчас нам всем объявят, что это розыгрыш. Что это за страшная нелепость и несправедливость, почему такие звезды как Цой и Горшок гаснут так рано? Но ничего не поделаешь. Я помню, как огромный Ренегат рыдал у меня на груди, словно маленький мальчик, я видел толпы потерянных людей, которые, как и я, не верили в происходящее. И хоть смириться с этим трудно, Мишка умер. Я очень благодарен ему за его благородный поступок. Может быть, где-то там за горизонтом они встретились с Колей и даже спели дуэтом «Жизнь» или «Соловьев». Когда-нибудь узнаю. А пока я взял Мишкин образ в серию своих книжек про Ежку, трехсотлетнюю девочку, внучку Бабы-яги. Есть там такой залихватский персонаж Миша Леший, он срисован с Горшка, настоящего ленинградского панк-рокера с большим благородным сердцем.
Про Сантёра и «Подряд»
– А чего ты так радуешься-то? Наша группа на сцене? Хрен там. Ты всегда был сбоку и немножко сзади. – сказал мне Сантёр, и я обиделся. Ровно на секунду. А потом снова слился с вопящей на Зимнем стадионе толпой. На сцене ладно гремела незатейливая музыка, и наш друг Коля Михайлов выводил своим медово-спиртовым, слегка надтреснутым баритоном:
– Режь серп, бей молот за нетрудовой доход!
Сантёр был зол, что на сцене с гитарой стоит не он, а Юрка Соболев. Играет, гад, в его, Сантёра, группе «Бригадный Подряд» – только потому, что Сантёр не вовремя ушел в армию. Сантёр зол, но прав. Я действительно все время был сбоку, и к рождению «БП» и к их первому альбому никакого отношения не имел. Зато сбоку и сзади мне всегда было видно то, что вблизи легко могло потеряться из виду. Поэтому я попробую рассказать, как все это, а именно рождение и восхождение «Бригадного Подряда» выглядело со стороны. С моей стороны.
Мы жили с Сантёром – Сашкой Лукьяновым – в одном дворе в самом гопническом районе города: славном, спальном, пролетарском Купчино. Играли в футбик и в «Минус пять», плавали на плотах, и, конечно же, слушали в ужасном качестве рок, переписанный с одного бобинника на другой. Трясли под него лохматыми комсомольскими башками, играя на воображаемых электрогитарах. Однако уже в старших классах у Сантёра появилась настоящая, хоть и самодельная. А еще у него были друзья-музыканты. Ну как музыканты – самодеятельные гении. Мы учились в разных школах, и у Сашки в классе восьмилетки собралась совершенно гениальная компашка забулдыг-раздолбаев – Колька Михайлов, Димка Бабич, Вова Люлюкин и Макс Васильев, который и обучил всю эту шатию-братию игре на музыкальных инструментах. У них была настоящая группа. Играли какую-то свою хардятину, близкую к репертуару советских ВИА. Парни были простые, не мажоры типа Свиньи или Панкера, и денег на модные пласты у них не было. К тому же Коля обожал мелодику Маккартни и снимал любые аккорды влет, обладая идеальным слухом. Димон Бабич, профессорский сын с трижды сломанным шнобелем, имеющий с девятого класса официальный диагноз «алкоголизм», талантливый фотограф и чрезвычайно душевный человек, играл на басу. Компанейский весельчак Вова Люлюкин – на барабанах. Нескладная каланча Макс Васильев, прекрасный мелодист и тонкий поэт, пилил на гитаре. Коля Михайлов, бесшабашный увалень, художник от бога, с отличным слухом и офигенным голосом, тоже играл на гитаре и пел. А энергичный харизматик Сантёр… Сантёр с ними дружил и играл дома. Один. Без ансамбля. Сам, бля. Но это, естественно, до поры, до времени…
У меня среди одноклассников музыкантов не было, зато была Анька «Анти» Лаврова, сестра Федьки «Бегемота». Она дала мне в десятом классе послушать «братские» альбомы «Отдела Самоискоренения» и «Народного Ополчения», которые окончательно и бесповоротно разрушили мои мир и мозг. Это был настоящий панк-рок. Наглый, свободный, злобный и беспощадно веселый. Вернее так – я думал, что это был настоящий панк-рок, другого-то ни я, ни Сантёр, (которого я немедленно подсадил на эту музыкально-анархическую какофонию) тогда не слышали. Но другого нам было не надо – нас и от этого перло со страшной силой. А еще от «Странных игр» – талантливых эпигонов «The Madness». Это уже потом, когда мы с Сантёром на первых курсах наших институтов собрали группу, Федька дал нам послушать PIL и The Clash. Но нам как-то не очень зашло. «Отдел Самоискоренения» и «Народное Ополчение» были круче и веселее. Так нам тогда казалось. Альбом нашей домашней панк-группы «Беломор», первый и единственный, мы с Сантёром писали в квартире у Федьки на канале Грибоедова. Играть и петь мы не умели совсем. Слава богу, запись не сохранилась. Зато два текста из этого альбома Федюня Лавров положил на свою музыку, и они живы до сих пор. «Долой гопоту» и «Оптимист» попали потом в репертуар «Бригадного подряда» и «Бегемота». «Гопоту» спел на своем сольнике Горшок.
Но это все потом. А тогда, в 1984-м, мы с Сантёром под дурным влиянием Бегемота и Ко стали панками – одевались, как клоуны, бегали от дружинников и гопников, тусили на подпольных сейшенах и терпеливо сносили издевательства окружающих. В том числе насмешки от Сантёровских друзей – Кольки, Макса и Димона. И вдруг все поменялось. Бывшие гопорокеры в одночасье стали панками. Энергичный, харизматичный и деятельный Сантёр обратил их в свою религию и даже собрал в свою группу, которую они назвали по-честному, пролетарским купчинским именем «Бригадный Подряд». Люлюкин к тому времени ушел в армию, следом за ним, едва появившись в «БП», ушел Макс. Наглая троица из Купчино (Сантёр, Михайлов, Бабич) наведалась к Бегемоту, который не только зааранжировал им все песни и записал альбом, но еще и сосватал в группу веселого и безбашенного барабанщика Игоря «Саида» Сайкина. Про музло первого альбома «БП» много рассказывать не буду. Его же можно послушать. Бодро, нагло, задорно – а что еще нужно для панковского веселья? Году в 2011 на книжной ярмарке я познакомился с редакторшей одного лондонского издательства. У приличной взрослой дамы были крашеные в красный цвет волосы и сережки из пивных пробок с портретом королевы. Первое впечатление меня не обмануло – дама оказалась пункершей со стажем, кларнетисткой, когда-то в юности тусовавшейся с «Пистолетами». Я на радостях подарил ей сидюк с первым альбомом «БП». А через месяц она прислала мне на мыло письмо с охами и ахами. Писала, что слушает мой сидюк постоянно, что это офигенная корневая панкуха, которую даже в Англии больше не делают. Прямо ностальгию разбудили в тетеньке купчинские дворовые панки. Так-то вот. Отличный был альбомчик.
Сантёр, Бабич, Саид и Михайлов – это, значит, и есть изначальный «Бригадный Подряд». Сейчас в живых остался только Александр Лукьянов. И я очень рад, что этот лысый мосластый красавец до сих пор скачет козлом на сцене в группе, которая за тридцать восемь лет поменяла десяток музыкантов, но не поменяла название и мотор по имени Сантёр. Когда на кораблике, курсировавшем по Неве, Джонни Лайден подписывал Лукьянову его гитару, жал руку и говорил, что восхищается смелыми советскими панками, умудрявшимися существовать и играть свое музло при тоталитарном режиме, мне казалось это смешным и пафосным. Теперь я понимаю, что старичок Роттен был прав. Мы, и правда, были крутыми. Глупыми, бесстрашными и крутыми.
А я снова и снова возвращаюсь мыслями в 1988-й, когда мы с Сантёром, дембеля с отрастающими панковскими челками, в восхищении (и с завистью) смотрели, как Зимний стадион взрывается овациями после каждого короткого боевика друзей нашего детства. Наверное, это было самое яркое впечатлением моей молодости. Впереди были развал Союза и развал «Подряда», нелепые и страшные смерти Саида, Бабича и Коли, реанимация «БП», возвращение в группу Сантёра, «Подряд» с клоуном Конвисером, Горшок и Шевчук, поющие на стадионах песню «Подряда» на мои стихи, и, наконец, «Бригадный Подряд» дядюшки Сантёра, туры, фестивали, радиоротации – любимая игрушка вернулась к хозяину на долгие годы. Самая старая живая панк-группа родом из СССР, ну или самая живая старая панк-группа – кому как больше нравится.
Пожалуй, это все. Как-то так мне все это видится сбоку и сзади. Кривая получилась дорожка и извилистая. Извините, если что напутал и наврал. Это я не со зла. Маразм и склероз виноваты.
Дурное влияние
Я написал этот текст пару лет назад по просьбе своего друга Игоря Мосина для юбилейного винила его группы «Дурное Влияние». Игорю текст очень понравился, и я с чувством глубокого удовлетворения стал ждать выхода пластинки со своим рассказом. На презентацию винила меня почему-то не позвали. Но заподозрил я недоброе гораздо позднее – когда Игорь в течение года под разными предлогами умудрился не передать мне заветный релиз. Когда же наконец он попал мне в руки, своего текста я там с удивлением не обнаружил. Что ни коим образом не отразилось ни на моем добром отношении к красавчику Мосину, ни на моей любви к первой и последней настоящей ленинградской пост-панковской банде «Дурное Влияние». А текст – вот он – «кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста»!
Каюсь – и мне не удалось избежать «Дурного Влияния». Я был молод, глуп и постоянно пьян, если не вином и пивом, то уж точно молодостью, глупостью и свободой. Больше пива и девушек в то славное время меня интересовал только панк-рок во всех его разновидностях. Причем полюбил я его раньше, чем услышал. Парадокс, но для начала восьмидесятых вполне нормально. По телевизору в пропагандистской «Международной панораме» показывали панков, слишком ярких даже для черно-белого экрана. Журналы и постеры, привезенные счастливцам, у которых родители «ходили в загранку», были для меня, купчинского старшеклассника, гораздо доступнее дорогостоящих «пластов». Поэтому сначала я влюбился в панковский имидж, а потом уже в музыку. С тех пор визуальная составляющая для меня является не менее важной, чем музыкальная. А уж когда я посмотрел клипы The Damned, The Cure и BAUHAUS на видике «Электроника» у своего богатого приятеля, мой асоциальный вкус окончательно и бесповоротно сформировался. К чему я это все пишу? К тому, что «Дурное Влияние» были иконой этого стиля.
Первый раз я увидел и услышал их на знаменитом рок-клубовском фесте на Зимнем стадионе в 1988 году. Но оценить объективно, как явление, не смог. Слишком высок был градус эмоций от выступления моих друзей из «Бригадного Подряда», которые играли перед ними.
Другое дело второй раз. Я столкнулся с ними лицом к лицу и до сих пор помню силу этого столкновения. Это были совершенно не советские граждане. Словно какие-то английские крутейшие готик-панки заблудились в Ленинграде, попали на Петроградку и теперь с презрением в глазах ко всему миру и чувством собственного превосходства над повседневностью несли чехлы с инструментами по ступеням церкви-клуба, на которых тусовались молодые панки, обратившиеся в камни от их великолепия.
Ребята из «Дурного Влияния» выглядели не круто. Они выглядели, как молодые боги готик-панка. Ну и вели себя соответственно. Это потом уже я узнал, что они – это Игорь Мосин, Дима Петров, Саша Скворцов и Эдик Нестеренко, а тогда они были для меня просто суперкрутыми чуваками из «Дурнухи». Концерт был на две группы, но кто играл перед ними, я забыл. То ли «Нате!», то ли «Время любить». Зато «Дурное влияние» помню, несмотря на многие литры выпитого перед сейшеном пива, отвлекавшую меня от концерта веселую подружку и беспорядочно прожитые впоследствии десятилетия. Мрачные зловещие песни, четкая ритм-секция, вокалист-позер – мое первое знакомство (вслепую) с пост-панком и любовь с первого взгляда и до последней ноты.
«Скорая помощь – черная сволочь» – до сих пор шуршит шинами где-то глубоко в моем подсознании. Клевое было время. Живое восприятие, не забитое килотоннами треша! Весь мир лежал у наших ног дохлым вампиром и жаждал испить хотя бы капельку нашей творческой крови.
Да, и еще маленькая деталь. Возвращаясь домой, и находясь под сильнейшим впечатлением от сейшена, я на полном ходу влетел носом в закрытую стеклянную дверь павильона метро «Горьковская». Просто не заметил в ажиотации и под влиянием пивных паров эту чертову прозрачную дверь. Нос я, естественно, расфигачил в кровь, но ни разу не пожалел об этом. Это было знамение. Провидению было угодно отметить жертвенным кровопролитием, шрамом на шнобеле мою первую осознанную встречу с «Дурным Влиянием», чтобы я никогда не смог ее забыть. Тогда я еще не знал, что судьба в будущем подарит мне долгую дружбу с мудрым и добрым Игорем Мосиным и вечно молодым Димой Петровым. Я просто наслаждался бестолковой молодостью и с удовольствием испытывал на себе «Дурное влияние» готического пост-панка питерского разлива.
И еще раз, для закрепления материала: музыканты группы «Дурное Влияние», безусловно, были лучшими в своем жанре и как никто заслуживают внимания сегодняшних меломанов.
Дрозофилы
Вам может показаться, что в студенческой молодости я был полным раздолбаем. Так оно и есть, к сожалению. На первом курсе я умудрился не записать ни единой лекции, а к экзаменам готовился по талмудам отзывчивых однокурсниц. В институт имени Герцена я ездил, чтобы встретиться с друзьями, отметиться на практиках и пойти пить пиво. Рядом с институтом располагалось множество прекрасных питейных заведений, где студенты могли с пользой потратить стипендию. Особенно дороги моему неритмичному сердцу «Висла» на Гороховой и «Очки» на канале Грибоедова, получившие свое название в честь соседнего магазина. Но про разбавленное пиво и наборчики «Сказка», состоявшие из соленой соломки и плавленого сырка, я вам сейчас песни петь не буду. Лучше про доблестных дружинников и полезных мух-дрозофил.
А ведь я мог бы заниматься наукой. Генетикой, например. Петр Яковлевич Шварцман, он же Шеф, ученый и педагог с большой буквы, человек с самым приятным на свете голосом, великий генетик, знакомством с которым я горжусь, был настолько добр, что принял меня в ученики, и я попал в альтернативный мир мутаций, агар-агара и похотливых дрозофил. Честно говоря, в генетике я тогда, как и сейчас, ничего не понимал. Что поделать, голова у меня не так устроена – генетика проклятая виновата. Но тусоваться в тесной и оттого еще более уютной 435-й аудитории, больше похожей на редакцию подпольного журнала, в которой жили и работали опытные генетики и подопытные мухи, где всегда дым стоял коромыслом, где пили коньяк из пробирок и слушали прекрасные байки Шефа – мне очень нравилось. И какое-то время я даже создавал видимость научной деятельности. Таскался с дипломатом, полным пробирок, в которых жили (за меня) полноценной сексуальной жизнью дрозофилы. Следил чтобы мои питомцы спарились, отложили яйца – потом цинично избавлялся от них и занимался подсчетом и анализом их потомства. Ну, например, сколько синеглазых, красноглазых и разноглазых мух в результате получилось от убиенных мной мушиных родителей. Да, да – нравилось мне работать с эфиром, агар-агаром и милашками-дрозофилами. Я – дрозофилофил!
Такая вот у меня была насыщенная научная деятельность. Которую я в результате, естественно, запорол и забросил. Перед этим цинично и весело пошутил над своим научным руководителем, выдав ему какие-то совсем уж фантастические данные о потомстве моих мух – неожиданно пестром, с вкраплениями всех цветов радуги (без мистического участия ЛГБТ тут точно не обошлось). Шеф долго смотрел на меня с загадочной улыбкой и фирменным прищуром, силясь понять, кто из нас сошел с ума. Когда же я осознал, что гляделки проиграны и в меня сейчас полетит ближайший тяжелый предмет, пришлось напомнить Шефу, что сегодня первое апреля. Шеф натянуто посмеялся. На этом моя шуточная научная деятельность была закончена. Нет, Шеф меня не выгнал – я сам понял свою ничтожность и решил завязать с эфиром и агар-агаром. Хотя какое-то время я еще таскался с дипломатом, полным мух, не в силах расстаться с ними. Однажды нас с Ганей занесло после института в «Сайгон», где в клубах дыма, среди напитой кофием волосатой интеллигенции и панковски настроенных люмпенов, мы могли почувствовать себя частью думающей и творческой прослойки слоеного города на Неве. Одеты мы были по тогдашней загадочной моде в шестидесятнические черные пальто (из комиссионки), зауженные брючки и узконосые «папины» туфли с отбитыми каблуками. «Битнический» видок дополняли узенькие черные пластмассовые очки от солнца и длинные крашеные челки, концы которых так и норовили окунуться в чашки с кофе. Но чтобы жизнь малиной не казалась, а также для полноты картины инициации в мир антисоветский по духу и содержанию, в «Сайгон» пожаловал наряд ДНД. Причем из нашей же альма-матер, матер ее альма-матер, с факультета ИПФ, где ковали стойких, как табуретки (в том числе и идеологически) учителей труда. И вот эти наши, можно сказать, кореша и коллеги, с красными повязками на сильных мозолистых руках, минуя лютых хиппи, направляются прямиком к нашему столику, где беседуют вполне приличные люди в пальто, черных очках и с дипломатом (под столом), обсуждая последний альбом Кьеркегора и влияние творчества Бэвида Доуи на ранние песни БГ. Крепкие такие спортивные ребята, вежливые улыбчивые строители коммунизма с открытыми улыбками на добрых лицах – это я не про нас, а про дружинников, – подошли и очень радостно на нас уставились. Мы им сразу понравились. В хорошем смысле. Мы в их головах тут же попали под статью о внешнем виде, которая благодаря доброму заботливому дедушке Андропову стала тогда очень актуальной. Именно так, по их мнению, должны были выглядеть идеологические враги, нагло перешедшие линию фронта. Они еще не знали не ведали, как им повезло. Эти классные ребята с повязками нас бы, естественно, и так забрали, но кульминация сего исторического винтилова случилась, когда нас вывели на улицу и меня попросили открыть дипломат. Мало ли, там самиздатовская «Мастер и Маргарита», или какая другая непотребщина, типа «Камасутры». А там, а там, е-мое – полный чемодан стеклянных пробирок, заткнутых ватой, где на подозрительном белом субстрате ползают отвратительные мухи. Наверняка ядовитые или зараженные штаммом неведомого вируса. Так это, что же это, братцы, – мы настоящих шпионов поймали? А? Диверсантов-вредителей? Спасли любимый город? Предотвратили эпидемию? Хотя, гоню – такого слова они, наверное, и не знали.
Я никогда в жизни не видел более счастливых людей. Дружинники с сияющими (нет – горящими) глазами буквально прыгали на месте, как резиновые мишки Гамми. Они беззвучно кричали «ура» – я это четко понимал. За ребят просто нельзя было не порадоваться. Как ни жаль, но мне пришлось испортить им праздник. Понятно, что одно дело – вязать всякую прозападную шушеру, продавшую душу за кофе и рок-н-ролл, а другое – поймать на Невском проспекте, в клоаке под названием «Сайгон», настоящих западных наймитов, матерых диверсантов с выбритыми висками и чемоданом отравленных мух. Но я, пока они не успели повалить нас наглыми мордами на асфальт, успел показать им студбилет и рассказать про свою научную работу (на ниве продажной девки империализма), которую я иногда беру на дом. Естественно, они мне, хитрому шпиону, не поверили. Ни с первого, ни со второго раза. Вот если бы у Гани, который занимался наукой на базе кафедры сельского хозяйства, с собой были гуси, спаривать которых мой верный товарищ регулярно по выходным отправлялся на агробиостанцию в Вырице, тогда другое дело. Но пробирки с мухами – это ж чистое вредительство…
Прямо жалко было смотреть на дружинников. Торжество справедливости таяло на глазах. Они отказывались верить в нашу невиновность. Мухи явно были нечистыми. Как и наши намерения. Я просто умело пудрил им мозги. Конечно, я же хитрый матерый враг. Но старший их оказался посообразительней и первым смирился с действительностью. Хотя дипломат с подозрительными плодовыми мушками мне не отдал. Расстроились они тогда, конечно, капитально. Злобно свинтили вместе с нами человек десять в «Сайгоне» и погнали эту банду отщепенцев в отдел по борьбе с молодежью на улице Заслонова. Там мы просидели целый день в ожидании допроса. Публика собралась веселая, яркая: хиппи, панки, тедди-бои, брейкеры, пацифисты и даже один одинокий толстенький лысоватый металлист в заклепанной джинсовой куртке и футболке АС/DC.
– Что исИ-дисИ? – спросил его веселый румяный дружинник, громко ударяя последние слоги в названии. – Ну иди-сиди.
Еще мне запомнился панк по кличке Слепой в черной тройке с узеньким галстучком и в синих очечках. Его привели и… сразу выгнали с криками:
– Кто, бля, опять Слепого привел? Сказали же – Слепого не брать.
И еще помню пьяненького Оголтелого в ушанке и в пионерском галстуке поверх тельняшки. Он пел «Интернационал».
А повязанный народ все прибывал и прибывал. Среди задержанных оказалось много наших с Ганей общих знакомых, так что мы с толком провели время в умных беседах о прошедших и будущих сейшенах Ленинградского рок-клуба. Допросом и прочими унылыми подробностями я вас грузить не буду, скажу только, что степенные товарищи знали обо мне и моем окружении гораздо больше, чем я сам. А дипломат с дрозофилами мне вернули, попросили больше не позорить отталкивающим внешним видом дедушку и отца и отпустили нас с Ганей в ночь. Прочь. К бедным родителям, потерявшим нас и спешно обзванивающим морги. Жалко их, конечно.
А еще мне до сих пор жалко тех несчастных дружинников. Вижу я, прямо как сейчас, их разочарованные, обиженные лица. Отнял я у них уже практически сбывшуюся мечту. Не удалось им спасти мой любимый город от меня и моих коварных дрозофил в мае 1985 года. Особенно такого рыжего коротышку жалко с веснушками. Мы потом на втором курсе в колхозе вместе с ним картошку собирали.
Мотя и Килька
Повесть «Бездельники» – произведение ностальгическое, почти автофикфшн. И хотя там все переврано в угоду авторскому сюжету, во многих героях (хоть они и образы собирательные) настойчиво проступают черты их прототипов. Иногда нескольких сразу. Не многие из моих товарищей по веселью в том чудесном времени дожили до наших постных дней. Тем ценнее возможность для меня увидеть их сейчас и подарить свою книжку. Которая немножко про них. А про некоторых даже множко. Главное, что есть повод для встречи.
Вот, например, моя самая любимая, самая стильная пара ленинградских панков. Мотя и Килька. Игорь и Таня Мотовиловы. Через три года будет сорок лет, как они вместе. Две дочери и внук. Мотя – супергитарист. Играл в группах: «Труд», «Народное Ополчение», «Бригадный Подряд». Таня пару раз танцевала на сцене вместе с Гаркушей в раннем «Аукционе». Очень их люблю. И истории про них тоже очень уважаю.
Шли две девушки – Таня и Марина – летним вечером по сиреневой ленинградской улице. Слышат – рок-н-ролл играет из-под земли. Это в подвальном тире Мотя с товарищем Билла Хейли крутят и куражатся. Не смогли девчонки мимо пройти. Зашли потанцевать. Так и танцуют Таня с Игорем до сих пор. А Марина потом замуж за Алекса Оголтелого вышла. Но это совсем другая история. Через пару месяцев после тира Мотя с Килькой пересеклись на дискотеке, которую Олег Гаркуша вел. А после дискотеки нашли они, сидящим в урне у входа в здание в дупель пьяного приятеля – фотографа Леню Фельдмана. Нельзя было его бросать в таком состоянии. И в интеллигентную семью везти было нельзя. Поэтому ребята взяли его и отвезли к Кильке. У нее как раз родители куда-то свалили. Той же ночью Таня поняла, что никогда не хочет больше с Игорем расставаться. Правда вот, военкомат и родители Мотины пытались их разлучить, но ничего не вышло. Хоть родители и отнесли Мотю в армию, в буквальном смысле за руки, за ноги, вскоре его вернули Кильке обратно. Друг помог. Режиссер и фотограф. Юфа, он же Евгений Юфит, отец параллельного кино и некрореализма, прародитель самобытного ленпанка. Мотя у него снимался в гениальной трехминутной ленте «Санитары-оборотни» в роли несчастного матроса. Поплакалась Юфе Таня, что суженого забрали, прямо из теплой постели вынесли, и сказал он ей – не горюй, верну тебе Мотю. Стал Юфа Моте письма в часть писать, как скучно ему теперь без него, да фото туда свои всякие некрореалистические вкладывать. А фото были мама не горюй, страшные до колик, (хоть и постановочные), друзья, там их всякие, обсыпанные мукой да залитые вареньем, выглядели ужасающе и крайне непрезентабельно.
Мотя, кстати, так ни одного из этих писем не получил. Все они где надо осели. Туда же вызвали и Кильку.
– Что нам с вашим мужем-упырем делать, – спрашивают, – вы знаете, что он с друзьями по моргам шастает, покойников фотографирует, восторгается плесенью, гниением, разложением, да любуется ужасами и непотребством?
– Знаю, – вздыхает Килька, – есть у него такая пагубная страсть. Тяга к смерти. И вы его, боюсь, не удержите. Не протянет он у вас долго.
– Как же вы с ним живете? – ужаснулись товарищи в первом отделе.
– А что делать, – плачет Килька. – Люблю я его, дурака, такого, как есть. С его разложением и гниением.
Переглянулись товарищи и отпустили бедную девушку. А Мотю, который все радостно отрицал, слушать не стали. Помариновали в дурке месяцок и выпинали к Кильке на свободу. Как Юфиту тогда это с рук сошло – не понимаю. Думаю, что он не одного Мотю так отмазал. Забавное было время.
Бездельники
Памяти Коли Михайлова, Димы Бабича, Саида, Коньяка, Алекса Оголтелого, Свина, Рикошета и многих-многих других ярких представителей пропащего поколения 80-х, не доживших до этих дней. Хотя эта история не совсем о них.
Добро пожаловать в странное счастливое время, когда в тоталитарном государстве, в городе имени плешивого вождя пролетарской революции шла подпольная контркультурная жизнь, сравнимая по плотности и крутости с Лондоном 70-х. Русский рок тогда еще не стал говнороком, нам было плевать на деньги, а звезды болтались так близко, что их можно было достать рукой. Видимо, тогда и случилась глобальная авария, которую от нас скрыли, как Чернобыль. Утечка свободы. Свободы, которой мы надышались, как веселящим газом. Ну и наделали дел. Но это потом. А пока…
Ленин, партия, комсомол!
Секс, наркотики, рок-н-ролл!
Хай!
Для начала перейдем на «ты». Ты же еще здесь? Тогда я сосчитаю до трех, и ты проснешься. Один, два, три…
Ты просыпаешься. Но глаза еще закрыты. Солнечные зайчики нежно щекочут веки. Ты еще немного во власти сна. Но уже не помнишь, о чем он был. Что-то важное и тягучее. Целая жизнь. Но она осталась там. Во тьме. А ты уже здесь. На белом свете. Ты проявился. Ты – Энди. Друзья зовут тебя так. И даже родители иногда так зовут. Когда настроение хорошее. Тебе уже почти семнадцать лет. Ты сладко, до беззвучного хруста потягиваешься в родной кровати в своей детской комнате. Смешно, ты уже такой взрослый, окончил школу, поступил в институт, а комната все еще детская. Все стены заплатаны пестрыми постерами из «их» музыкальных журналов и самопальными фотками-плакатами твоих героев из Ленинградского рок-клуба. Ты болен роком. Не пугайся. Это пока не смертельно. Еще раз повторяю – пугаться нечего. Ты властелин мира, бессмертный, гениальный поэт, чувачок с челкой, которую три раза можно обмотать вокруг конопатого носа. За окном бушует, цветет и пахнет сексом твое семнадцатое ленинградское лето, стучит ветками черноплодки в твое окно на первом этаже. У кровати скачет и позвякивает-поскуливает от нетерпения-недержания верный лохматый чертик Кузя породы московский той-терьер. Ему нужно на улицу. А у тебя утренний стояк и стойкая необходимость отлить. Значит, пора вставать, Энди. Открывай глаза. Нас ждут великие дела. А, да, напоминаю – сейчас 1984 год. Настоящий 1984-й. Не какой-нибудь там тоталитарный орруэлловский. Наш советский – трудовой, ударный, кондовый 1984-й год. Вставай, Энди! Хватит валяться! Открывай уже свои чертовы разноцветные глаза и дуй в дабл.
День первый. Мои друзья всегда идут по жизни маршем
Глава 1. В рабочий полдень
Ты молодец, чувак! Послушался меня. Встал, погулял с собаком, сбегал в магазин за пивом и добрался до квартиры лучшего друга. Дорога была трудной, но ты справился. Перешел двор наискосок. Мимо пустой хоккейной коробки и малышни, играющей в войнушку у куцых яблонь. От своей девятиэтажки к девятиэтажке Дэна. О эти блочные серые величественные памятники архитектуры позднего застоя в прекрасном спальном районе Купчино, гордости города-героя Ленинграда!
Ясный солнечный день только начался, а вы с Дэном уже столько всего успели. И пива выпить, и виски выбрить, и приколы новые придумать. Тут надо не просто серое вещество иметь, как у большинства путешествующих на работу и обратно сограждан с угрюмыми лицами. Тут творческий подход, находчивость и прирожденная веселость требуется. А у тебя и Дэна этих добродетелей как раз в избытке. Хватает и на прически, и на трафареты для футболок, и на вставки для значков. Вот сегодня родились совершенно зашибенские лозунги – «Пора кончать!» и «Плютики не потерпят!». Первое попало на значки, второе на трафареты. Значки вы купили в киосках Союзпечати – огромные, круглые пластмассовые значки с прозрачными крышечками, которые легко снялись и вставились обратно, но уже с вашими веселыми картинками. Так вместо эмблемы Олимпиады-80 в значках появились пацифик и Sex pistols. Трафареты вы вырезали бритвами в ватмане, а потом напечатали на футболках надписи и рисунки самодельными тампонами из поролона, которым обычно затыкают оконные рамы на зиму. Ах да, чуть не забыл – еще и челку Дэну обновили перекисью водорода. Ну, молодцы же?
Следят за своим внешним обликом юные строители коммунизма. Не срамят славных стильных предков. Вот и сейчас кипит работа адова в тесной Дэновской двушке. Кипит в буквальном смысле. На маленькой кухне в большущей кастрюле варятся в хлорке модные пролетарские комбинезоны, за сущие копейки купленные накануне в магазине «Рабочая одежда» на Лиговке. Мастер Дэн вчера весь вечер ушивал штаны и для себя, и для своего лучшего друга. Для тебя, то бишь. Он такой, Дэн, ему для корефана ничего не жалко, и руки у него не из жопы растут, как у некоторых, да лицом и ростом он вышел на славу. Не то что ты, суслик. Дэн – спортсмен, легкоатлет и каратист, и, в отличие от тебя, у него отбоя нет от крутых жаб. Ты, конечно, и без меня это прекрасно знаешь, но я все-таки не премину напомнить. Извини, чувак, – в плане девушек ты неудачник. Но с другом тебе офигенно и незаслуженно повезло. Цени.
На улице жара. В квартире Дэна тоже душно. Все окна открыты, но кипящие комбезы добавляют градусов. Приходится понижать свои холодным пивом. С этим вы отлично справляетесь. Так держать! На столе стоит батарея пустых бутылок. И столько же еще полных ждут своей очереди в холодильнике. Ждут, потеют от напряжения. По радио, спрятавшемуся на стене, идет передача «В рабочий полдень». Сельчане поздравляют местного героя труда, колхозного тракториста Ковальчука. Для него звучит песня про горбушку хлеба. Которую пополам. Песня про вас с Дэном. Когда-то в пионерском детстве ты ее очень любил. Но новые песни придумала жизнь. Не будем, ребята, о песне тужить. Не надо, не надо, не надо, друзья. Гренада, Гренада, Гренада моя. О! Это уже следующее поздравление. У вас тоже рабочий полдень. Ты сидишь за кухонным столом, нога на ногу, лениво потягиваешь горькое «Жигулевское» из коричневой бутылки и иронично глядишь через черную пластмассу очечков-кисок на кривляющегося Дэна. Он крутится перед зеркалом в прихожей в остроносых ботинках родом из хрущовского времени. Ботинки-инвалиды. Вы только что молотком отколотили от них каблуки. Так круче. Крутость – это вообще ваш главный жизненный критерий. Ваш, битнический. Потому что вы считаете себя битничками. Не битниками, как те, кто носил эти ботинки в 50-е, а именно битничками. Веселыми человечками из клуба веселых человечков. Незнайками, Петрушками и Гурвинеками. Плютиками, одним словом. Дэн крутится, танцует, то и дело застывая в вычурных позах (он еще тот позер, впрочем, как и ты) и поет дурным голосом:
– А когда сказал четыре – получил синяк под глаз! Три два раза, три два раз!
– От тридвараза слышу! – не выдерживаешь ты. – Бляха-муха, Дэн. Все уже поняли, что плютика круче мир еще не видел! Харэ вертеться. Дыру в линолеуме протрешь.
В ответ тебе из коридора прилетают два фака. Но Дэн все-таки отрывается от зеркала и возвращается в кухню. По-хозяйски умело проверяет готовность комбезов, поднимая их на вытянутой руке деревянной ложкой с длинной ручкой. С вареных штанов в кастрюлю стекает седой кипяток.
– Не дошел пока наш холодец. Надо еще поварить чутка, – деловито ставит диагноз шеф Дэн.
– Тебя батинок за ботинки-то не прибьет? – делано беспокоишься ты за друга, на самом деле страшно завидуя узким носам его шузов и привычно играя словами. Это твоя любимая забава.
Дэн любуется знатной обувью. Не может наглядеться, гад.
– Так это не его боты. Я их в комке на Литейном за три рубля купил. И очечки еще вот такие всего за рубль. Зацени, какие клевые!
Дэн достает из кармана пиджачины совершенно неимоверные солнечные очки. Узкие, но прямоугольные. Из тех же кукурузных лет. Он в них похож на робота-стилягу. Это уже совершенно невыносимо. Удар ниже пояса. Вот везет же человеку во всем. Даже с прикидом. В комиссионках он вон какие клады просто-запросто отрывает. А тебе приходится экспериментировать с отцовской одеждой, которая размера на четыре больше, чем надо. Даже булавка в ухе не делает тебя круче Дэна. Потому что у него ухо реально проколото и в нем настоящее колечко, а твоя булавка подпилена и тупо натянута на мочку. Эх, злоба, эх! Но есть одна мощная вещь, которая, возможно, спасет ситуацию. И как ты мог про нее забыть? Она же так приятно оттягивает карман польской джинсни. Унитазная цепь от сливного бачка с деревянной ручкой. Ты снял ее позавчера в привокзальном сортире в Павловске. Длинная, местами ржавая, с крупными звеньями – настоящая панковская жесть. Стильная вещь. Покруче вашего мексиканского тушкана, ситечка, шузов без каблуков и супер-очков. Ты словно невзначай вынимаешь ее из кармана и наматываешь на шею, наслаждаясь изумленным и восхищенным взглядом Дэна. Это победа, чувак! Нет? Ладно. Пусть будет хотя бы ничья.
– Знатный имидж, Энди. Улет, – закрывает Дэн тему имени Эллочки Людоедки. – Какой же ты у нас толстый и красивый парниша.
Уже не толстый. Теперь эта шутка даже не кажется тебе обидной. Не то что года два назад. Вы смачно чокаетесь бутылками, звоном отмечая собственною крутость. Два прикольных чувачка четко тусуются на крутом флэту.
– Кстати, про имидж, – довольно улыбаясь говоришь ты. – Можешь придумать рифму к слову «имидж»?
– Ты поэт – ты и придумывай. Мне с музыкой запар хватает.
Я уже говорил, что Дэн играет на гитаре?
На самом деле сейчас все играют на гитаре. Даже у тебя дома есть новенькая акустическая гитараха и ты в состоянии взять пару аккордов – но не больше. Все твои приятели бренчат песни «Кино», Вилли Токарева и Розенбаума. А по вечерам малолетние преступники на скамейке у твоей парадной дают концерты для своих корешей. Хочешь не хочешь, а послушаешь замечательные песни про «Фантом», или про то, как «остальные проститутки, сняв трусы, задравши юбки, курят в потаенном уголке». Но твой любимый гопницкий хит – это: «а вчера опять несчастье – лопнул новый унитаз».
Но с Дэном другая история. Он – композитор. Сам сочиняет музыку к песнякам. И ты считаешь, что он офигенный гитарист. А вот его бывшие одноклассники так не думают. И выперли его недавно из своей дурацкой группы, потому что риффы он играть не умеет. А у них даже название дебильное. «Тво степс» – ни ума, ни фантазии. Ничего им с таким названием не светит. Даже с риффами. Но сейчас вернемся от риффов к рифме.
– А я и придумал, – хвастаешься ты. – Имидж – крепи руками своими ж. Зашибись?
– Обосраться и не жить.
Не очень-то уважительный отзыв, но сойдет. Бедолага, видимо, никак не может пережить поражения от твоей сногсшибательной цепи.
– Я ночью два новых текста накорябал. Хочешь послушать? – Не дожидаясь ответа, ты достаешь из кармана аккуратно сложенную бумажку и начинаешь читать.
И еще вот один про пиво.
– Да чего там слушать. – Обрывает тебя Дэн. – Все ясно. Офигенные текста. Давай сюда свои каракули. Буду аккорды подбирать. Лучше зацени песняк.
Он стремительно выходит из кухни и так же стремительно возвращается, держа в руках самодельную электрогитару, украшенную в десяти местах синей изолентой, и самодельный комбик-колонку. Да, блин – самодельные! – выпиленные и скрученные болтами. Хэндмэйд и DIY в одном флаконе. Только слов таких еще нет в вашей природе.
– Смотри, чего я тут на твой дебильный текст накидал.
Дэн подключает гитару к безжалостно фонящему комбику, бьет медиатором по струнам. Звук у гитары отвратительный, пердяще-пронзительный, но для тебя это самый приятный звук на свете. Дэн начинает петь. Голос у него так себе. Должны же у человека быть хоть какие-то минусы. Но тебе его голос нравится. Особенно сейчас.
Ты поспешно заглатываешь остатки пива и подхватываешь песню, держа бутылку, как микрофон. А как не подхватить, если это твои слова?
Вы уже не в тесной кухне. Вы на сцене. А из зала каждое ваше слово, каждый аккорд ловят прекрасные жабы, открывшие жадные рты. Но вот незадача – жабы вдруг резко прячутся по углам, а потом и вовсе растворяются в жарком воздухе, потому что в кухню заходит усталая, суровая женщина с гордо поднятой седой головой. В ее глазах горит священная, возможно даже классовая, ненависть. В обеих натруженных руках авоськи с продуктами. Из широких ячеек сетки нагло торчат углы молочных пирамидок. Песня обрывается, на гитаре лопается струна. В тишине мерзко жужжит жирная муха.
– Ма? А чего ты так рано?
– Здрасьте, Галина Ивановна.
Мама Дэна мрачно игнорирует ваше несомненное присутствие. Сдвигает бутылки, звучно ставит на стол авоськи, заглядывает в кастрюлю, чертыхается, выключает газ, подходит к сыну и все так же красноречиво молча протягивает сильную руку. Дэн упрямо мотает челкастой головой, умоляюще смотрит маме в глаза. Но волевая женщина не отступает. И Дэн сдается. Он отдает ей гитару и начинает канючить.
– Ма, только не надо гитару. Ма, я же в институт поступил. Ну, че ты, ма?! Ты че-о-о?
Гитара летит в открытое окно с седьмого этажа. Красиво летит. Ты высовываешься следом и провожаешь ее взглядом до самого приземления на газон. Дэн сидит, вцепившись руками в голову, белый, как бумага. Мать торжествующе смотрит на вас, двух несчастных поверженных лодырей.
– А если бы там шел кто-то, тетя Галя? – искренне возмущаешься ты.
– Ага. Шел. Конечно. Жаль, что не ты, Андрей. – Маму Дэна прорывает. – Он еще меня тут поучать будет. Стыдить! Как же ты мне надоел-то. Морда твоя противная. Сбиваешь только Дениску с пути. Понацепляли, козлики, на себя херни какой-то с помоек. Смотреть противно. Поют они. Нет, орут какую-то хреноту ужасную. Слушать тошно. Кошачий концерт! Андрю-ша! У тебя же родители врачи. Интеллигенты (вшивые – договариваешь ты про себя)! Не стыдно тебе? В шестнадцать лет они уже пьют, как старые алкаши. С утра гужбанят! У Димы вашего вон уже и диагноз есть – алкоголизм! Тоже хотите? Под забором хотите сдохнуть? Глаза б мои вас не видели! Уйдите уже куда-нибудь на хер!
Глава 2. Каждый человек полон красоты
Зеленый двор с хоккейной коробкой, помойками, песочницами, ржавыми качелями, газонами и куцыми останками яблочных садов, зажатый между улицами Димитрова, Бухарестской и Альпийским переулком, встречает своих главных героев жаркими объятиями полуденного зноя.
Вы в полном обмундировании бредете сдавать бутылки: в футболках с самодельными трафаретами и значками, в зауженных штанах и кедах. У тебя на шее болтаются крутецкие сварщицкие очки, у Дэна цепочка от сливного бачка из общественной уборной. Ага, та самая. Твоя гордость. Пришлось отдать другу, чтобы он легче пережил потерю гитары. И хлеба горбушку, и ту пополам. У вас – так.
На глазах блестят узкие черные очки. Они сразу делают вас другими. Из другого времени. С другой планеты. Панками, насекомыми, роботами, плютиками, веселыми человечками – кем угодно, лишь бы не сливаться с серой скучной толпой с помятыми усталыми лицами. В руках у тебя авоськи с пустыми бутылками. Те самые веревочные авоськи Галины Ивановны. В них позванивает ваш легальный заработок: пивные, молочные и винные бутылочки. Лето – поют бутылочки – время есть, а денег нету. Сейчас будут. Надо только до пункта приема стеклотары доковылять. У Дэна в руках раздолбанная гитара. Не может он с ней расстаться. Гладит болезную. Смотрит на нее влюбленными глазами. Уговаривает себя:
– Да почти и не разбилась.
– Маманя твоя сегодня была в ударе, конечно. – Отзываешься ты. – Я думал, она этой гитарой мне сейчас по башке даст. Жуть.
– Ну не дала же. Это ее мудаки всякие на работе так доводят в ЖЭКе. – Дэн любит маму. – Зачем вообще такие работы нужны. Да ладно, отойдет она. Притараню счас десять кг картошки, и все будет путем. Это она, кста, из-за песни твоей разозлилась. Нафиг такое говно писать?
Ты удивленно смотришь на Дэна, прикидывая – стебется он, или всерьез. Да нет же. Это ваша обычная манера общения. Пора бы привыкнуть.
– Не нравится – пиши сам.
– А я и написал уже.
Дэн начинает петь, дребезжа пальцами по раненым струнам разбитой гитары.
– Мои друзья всегда идут по жизни маршем…
Ага, точно – и остановки только у пивных ларьков. Тоже мне, хохмач. Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие.
– Это же «Кино»!
Дэн ржет, как полный придурок и показывает тебе длинный (но не такой, конечно, как у Джина Симмонса) язык.
– Кино, вино и домино! Всяко лучше, чем твое говно!
Ты пытаешься пнуть нахаленка ногой в кеде. Дэн уворачивается, отбегает. Детский садик на прогулке!
Навстречу идут три расфуфыренные старшеклассницы на выданье – химия, мини-юбки, каблучища, килограммы косметики. Как ни странно – совершенно незнакомые вам девки.
Дэн подпускает их поближе и голосит:
– Ой, Энди, смотри какие жабы страшные!
Девчонки злятся. Через румяна и белила проступают красные пятна праведного гнева:
– Сами-то какие! Пугала огородные!
Проходят мимо, крутя налаченными когтиками у висков. На самом деле, они не страшные, а смешные. Но вы еще смешнее.
Вы с Дэном хохочете, показывая друг на друга пальцами.
– Пугала! Огородные! Страшилы купчинские!
А ведь точно. Пугала и есть. Только вас никто не боится.
– На дело идете? – Не очень понятно, чего больше в этом вопросе – глумления или восхищения. Это Андрюха Садов из второй парадной, высунулся из окна на восьмом этаже, чтобы поприветствовать вас. Можно помахать ему в ответ. А можно и не махать, сохранить важный вид. Андрюха – малышня. На год тебя младше.
– Я в чешский луна-парк у СКК устроился на работу с июля по сентябрь. Там жаб крутейших будет до фига и больше. Не хочешь вписаться? – спрашивает Дэн.
– Че-то не очень, – отвечаешь ты, морща нос.
Не объяснять же ему, что ты в августе собрался с отцом в турпоездку по Грузии. Ведь застебет нещадно.
Но Дэн понимает твой отказ по-своему.
– Ну да, ты же все сохнешь по своему Объекту. Неоромантик, бляха-муха. Что, так и не дала до сих пор?
Ты угрюмо молчишь. Типа уходишь в себя. Объект – слишком личная тема, чтобы обсуждать ее всуе. Даже с Дэном. Твоя любовь. Первая и, естественно, несчастная. Во всяком случае, муторная и непонятная. Ты и сам не особо понимаешь, чего ты от нее хочешь. Но требуешь понимания твоему непониманию. Понятно?
– Энди, ау! Не спи – замерзнешь! Ты говорил, у Объекта день рожденья скоро?
– Ну да. Через неделю. А тебе-то что?
– А давай-ка ей в подарок песню запишем. А еще круче – альбом твоих песен запишем и ей посвятим! Против такого подарка ни одна жаба не устоит.
У Дэна практический ум. Он привык все проблемы решать быстро, без размазывания соплей. И, вроде как, он действительно переживает за тебя. Настоящий друг.
– Альбо-о-о-м? – удивленно тянешь ты. – Какой нахрен альбом, Дэн? У нас и группы-то нет. Можно было бы с «Тво степс» записать, но они же тебя выгнали.
– Да пошли эти козлы. – Серые глаза Дэна темнеют от обиды. – Сами играть не умеют. Фанаты Антонова и Кузьмина. Гопорокеры. Долбят всякую муть. Ник ваще в наши телеги не въезжает ни разу. А мы с тобой соберем группу и запишем реальный панковский альбом. Кайф?
– Кайф! – Кайфовое слово «кайф». Его еще Чехов употреблял, между прочим. А еще от него куча кайфовых словообразований: по кайфу, кайфовать, кайфный, кайфоломня. – А как группу назовем?
Вашу светскую беседы прерывает прокуренный баритон:
– Здорово, Андрюха! Че, забурел в конец? Со старыми друзьями не здороваешься?
У последней парадной твоей девятиэтажки деловые гопники, назло жаре в ватниках с красивыми надписями шариковой ручкой АС/DC, LeviS и Puma и в модно подрезанных и подвернутых кирзачах, возятся с перевернутым мопедом. Что-то подкручивают там, натирают. Один из них, с перебитым острым носом, машет тебе перемазанной маслом рукой с гаечным ключом. Ты отвечаешь ему с фальшивым воодушевлением:
– Привет, Бита! Как там брат?
Бита расплывается в довольной улыбке:
– Ништяк. Все чики-пуки. Отдыхает брат. А вы все хиппуете, я смотрю.
Ага, хиппуем. Местной урле слово «панк» еще неведомо. Может оно и к лучшему? Когда вы заворачиваете за угол дома и выходите на Альпийский, обогнув старый дзот, дежурящий тут еще с войны, Дэн все-таки решает полюбопытствовать:
– Хиппуете? Это что за друг такой? Первый раз вижу.
Ты вяло отмахиваешься:
– Таких друзей за хуй да в музей. Бита-младший. Месяц назад из колонии вернулся. А старший срок мотает. Мужику в лифте все лицо бритвой изрезал ни за что. Просто так, сука, изрезал. И меня всю школу тряс у мороженки. «Двадцать копеек есть? Давай сюда».
Дэн негодует:
– Гопота несчастная! А давай так группу и назовем? «Гопники»! Будем всех злить. Представь себе: сегодня в клубе – «Аквариум» и «Гопники». «Кино» и «Гопники». «Чайка Джонатан Ливингстон» и гопники! Ха-ха-ха – это гопники, они мешают нам жить! Круто же?
Круто, конечно, но ты же не совсем дурак соглашаться на первое, что пришло в безумную голову Дэна. Правильно назвать группу важнее, чем альбом записать. И ответственнее, чем назвать ребенка. Сколько групп погибло, даже не родившись толком, из-за своих тупых названий. А сколько промучилось с ними всю свою несчастную жизнь? Тут нужен долгий, серьезный, научный подход. Филологический анализ. Психологическая экспертиза. Таргет-группы, опрос населения. Народный референдум, наконец! Жаль, что вся эта терминология тебе пока незнакома. Но ты находишь более весомый аргумент.
– Нет, нет, не покатит, это не панковское название, – отважно не соглашаешься ты. – Панковское должно из двух слов быть. Обратимся к классике – Народное Ополчение, Отдел Самоискоренения, Министерство страха, Автоматические Удовлетворители, Ебущиеся тела, наконец. Как-то так.
– Из двух слов, значит? Так давай ее «Каждый Человек» назовем, – накидывает Дэн. – Ну, у тебя же есть стишок такой.
– Так он же хипповский! – Недоумеваешь ты. – Каждый человек полон красоты, каждый человек – дети и цветы. Каждый человек – прекрасное созданье. Каждый человек – основа мирозданья… Какой тут панк-рок?
– Ага! Прав был твой дружок гопник. Хиппуешь, плесень!
Дэну весело, собаке. А ты задумчиво молчишь. Крутишь в голове варианты названий. Но, похоже, зря. Твой друг уже определился, все решил и не хочет отступать. Не любит он долго мять говно. Дэн останавливается, встает перед тобой, кладет крепкую руку тебе на плечо, начинает орать и трясти тебя аки грушу:
– Знаешь что, Энди? Мне пофиг! Текст хипповский! А группа будет панковская! Как там у тебя? Каждый человек – вершина мирозданья? «Каждый Человек» – отличное названье! А сокращенно «КЧ». Кач, Энди, кач! Качнем этот сраный мир! Лед тронулся, лед тронулся, господа присяжные заседатели!
И вот попробуй, возрази ему. Бутылки в авоськах празднично звенят благовестом. Похоже, вы только что назвали свою группу.
Глава 3. Просто гениальное все
В Альпийском переулке, что тянется средь купчинских равнин аж до платформы «Проспект славы», рядом с вашими домами и двумя школами – итальянской и английской, стоит центр притяжения местного населения, культурная мекка микрорайона – типовой торговый центр. Кроме самого магазина продуктов (в котором этих продуктов почти и нет – зато есть кубинские сигары в деревянных коробках и ром) в чудесном здании разместились химчистка с прачечной и даже подростковый клуб, где репетируют «Тво степс». Ну и, конечно же, с обратной стороны в подвале есть пункт приема стеклотары.
Но при такой жаре в первую очередь манит пивной ларек рядом с этим храмом. Когда завозят пиво, святое место не бывает пусто. Даже в разгар рабочего дня. У ларька очередь страждущих. Рядом с ними мирно беседуют добродушные купчинские ханыги с кружками в руках. Некоторые счастливчики сгруппировались по трое, оккупировали пустые ящики из-под стеклотары, разложили на них «Правду» и «Известия», нарезают жирную «Степную» колбасу, или закопченную ставриду и мутят ерша. У них своя мода, свой непобедимый суровый стиль – затертые кепки из кожзама, белые майки-алкоголички, синие и черные треники с оттянутыми коленками, желтые стоптанные сандалеты на несвежих носках, руки синие от наколок, железные зубы в щербатых ртах и мертвые, но все еще веселые чертики в испитых глазах. Они уже полностью познали ту самую жизнь, которую вы с Дэном только начинаете юзать, и вполне могут поделиться с вами важным опытом. Особенно, если вы протянете им дружескую кружечку пива. Каждому молодому человеку в этом жестком мире нужен добрый и мудрый наставник.
Вам с Дэном ужасно хочется как можно скорее сдуть пену с большой ребристой кружки и охладить бушующие чувства знатной горечью, щедро разбавленной фирменной невской водицей. Но сначала нужно отстоять очередь в пункт приема стеклотары. К счастью, она гораздо меньше, чем очередь за пивом. Народ стоит смирный – пацанва да пенсы. Пацаны смеются, глядя на вас, а пенсы хмурятся. Но вы давно уже привыкли к подобному вниманию. Зачем еще быть яркими?
Не проявляет интереса к вашим персонам в очереди только один несчастный тип. Он то ли псих, то ли просто с тяжелого бодуна – неистово жрет селедку, держа целую переливающуюся на солнце красками рыбину в трясущейся руке. Жадно откусывает огромные куски прямо с черными кишками. По лоснящемуся небритому подбородку стекает слюна. Не самое аппетитное зрелище. На облупленной стене, уходящей в прохладный подвал, где спрятался пункт приема, – крохотные фанатские граффити, начерканные горелыми спичками: хард-группа «Пепел», рок-группа «Форвард». И вот он – момент истины – толстая, загорелая, волосатая рука с наколкой-якорем из маленького окошечка выдает ваши трудовые жеваные рубли и звонкие копейки.
Уставший от долгого бездействия и утомленный жарой Дэн просыпается:
– Ну чего, чувачина? По кружечке? Отметим великий момент создания группы?
И вы снова встаете в очередь. Теперь за пивом. Пиво – это не просто тонизирующая синька, это сакральный напиток плютиков, это – свобода, Желтое вожделенное море. Ты посвятил ему уже несколько поэм. Вот, например, отрывок из новенькой – с пылу с жару, как говорится. И где же им еще поделиться с другом, как не в очереди за пивчанским.
Дэн одобряет твой очередной шедевр. Для этого и нужны друзья. А вот и желанный момент счастья. Дождались! Кудрявая злая тетка-крановщица выставляет наполовину-пенные кружки с волшебным зельем. Вы отходите в тенек и одухотворенно сдуваете пену. Гремят победу небесные фанфары. Самое время сдвинуть кружки.
Но тут из-за ларька, как черти из преисподней, на вас выскакивают два ярких веселых скомороха, оглушительно гнусавя:
– Эй, эй, эй! Мужики, подождите нас! Помогите музыкантам! Налейте пивка! Ленинградский рок-клуб! «Аквариум», «Зоопарк», «Кино», «Пикник»! «Тво степс», твою мать!
Странная парочка. Даже несколько комическая. Один – огромный, мосластый, с длинными немытыми лохмами, в заплатанном пиджаке поверх майки, штанах от школьной формы и отцветающим фингалом в пол-лица. Но при всем этом весьма харизматичный и артистичный. Небритые щеки, поросшие жесткой щетиной, разъехались в веселой издевательской улыбке. Есть в его совершенно славянских чертах, еще детских, но уже слегка подернутых алкогольным разложением, что-то очень трогательное, родное – такое что прямо – ух! и в прорубь с головой. А еще оттуда, как это ни странно, издевательски выглядывают Элвис Пресли с Полом Маккартни. Это Ник. Бывший одноклассник Дэна, бессменный вокалист «Тво степс» и по совместительству местный демон, буян, гуляка и ухарь.
Второй явно младше, тоже волосатый. Худой и невысокий. Яркой семитской внешности: черные кудри, неуемный нос и сияющие счастьем и горем одновременно карие маслины глаз. Печальные, несмотря на радостную улыбку идиота. Одет бедно, но чисто. Даже светлая бежевая рубашка поглажена, хотя ворот уже темный. В руке эмалированный желтый бидон. Жарко. Оба чувака уже изрядно нетрезвые. Стоят вплотную к вам, жадно вперясь глазами в ваше кровное пиво.
Ты редко пересекаешься с Ником, но он друг твоих друзей, и тебе интересно все, что с ним связано. Личность-то по местным масштабам легендарная. А вот Дэн что-то совсем не рад этой встрече. И всячески пытается это показать. Видимо, от волнения он вместо приветствия заглатывает треть кружки (чего там осталось-то после ухода пены). И демонстративно рыгает на непрошенных гостей. Рыгает и изрыгает:
– Блин, Ник! Да ты совсем охуел. Ничего мы вам не нальем! Вы меня из группы выперли, гитарасты сраные. Отлить могу, конечно, но через часик.
Ник обиженно надувает толстые губы. В его глазах искреннее непонимание, как можно быть таким козлом.
– Дэн, ну ты че, с дуба рухнул? Ты же сам знаешь, что со сложными партиями не справлялся. Нам же лажать нельзя, пойми, блядь, мы ж в Рок-клуб вступаем. Я-то че? Я всегда за тебя был. Вспомни, блядь, кто тебя на гитаре играть научил.
– Хреново научил. – Дэн совершает еще один решительный глоток.
Но долго смотреть в обиженные собачьи глаза Ника просто невозможно. Дэн с неохотой дает ему отхлебнуть из своей кружки. В один присест Ник допивает все, что там оставалось.
Ты не вмешиваешься в отношения бывших друзей. Себе дороже. Вместо этого ты изучаешь второго персонажа, выбравшего в качестве жертвы твое пиво. Где-то ты его видел. Эти упорно пробивающиеся усишки на детском бледном лице и длинные пальцы Паганини. Ты вспоминаешь:
– Эй, а я ведь тебя знаю. Ты из нашей школы. Из седьмого класса! Ник, да ты точно охерел. Малышню спаиваешь?
Ник довольно вытирает пену с губ, смотрит на тебя оценивающе, словно только заметил, снисходительно улыбается, но все-таки удостаивает ответом. И звучит он вполне благодушно и дружелюбно. Вот что пиво волшебное делает с людьми:
– Это Рецептор. Юный гений, блядь! Играет теперь у нас на клавишах. Мы же только с репы. Энди, у тебя там, кстати, тексто́в для нас не завалялось?
Рецептор (интересно, это кликуха или фамилия) все так же упрямо гипнотизирует пиво в твоей руке.
– Я уже в восьмом, между прочим, – бормочет юный гений.
Но ты его не слышишь. Перевариваешь вопрос Ника. Ничего себе, чувак! Слава бежит впереди тебя. Сам Ник просит твои тексты. Во́т так вот та́к! Охренеть можно. Но главное тут – не охреневать. Хорошо, что рядом с тобой верный друг.
– Отвали, Ник! Текстов лишних нет. Самим нужны, – грубит Дэн, оставшийся без пива. – У нас с Энди тоже теперь своя группа. «Каждый Человек»! Панк-рок будем рубить!
– О, панк-роцк! Прэлестно! Одобряю, – говорит Рецептор, протягивая руку за кружкой, и ты сдаешься. Юноша всасывает в себя живительную влагу так жадно, будто скитался пару дней по пустыне.
А добряк Ник сияет очередной улыбкой. Хотя, может, это прошлая доходит до своего настоящего размера.
– Так вы теперь панки́, значит. А я-то думаю, чего вы обвешались, как елки новогодние. Ну-ну, бля! Флаг вам в руки. Барабан на шею.
– Ну, нет все-таки, наверное, мы не панки. Какие в СССР могут быть панки? Только Хряк. А мы ростом пониже и говном пожиже. – Что-то вдруг тебя потянуло в сомнения и самоуничижение.
– Точно, – решает поддержать тебя Дэн. – Не панки мы. Мы – битнички. Или нет даже – плютики!
– Плютики, значит? Клево, – радуется Ник. – А мы с Рецептором тогда – ультрики!
– Кто-кто? – В один голос изумляетесь вы с Дэном.
Рецептор довольно отдувается, покончив с твоим пивом:
– Ультрики! Мы – ультрики! Хиппи, пацифисты, панки – вчерашний день. Ультрики теперь главные. За нами будущее.
Юное дарование протягивает руку Нику и они начинают кривляться, тряся руками, пуская волну и изображая в безумном танце известных им одним новомодных ультриков. Похоже на нелепую пародию на брейк-данс. Сквозь чуваков будто бы пропустили нехилый разряд тока. Рожи у них при этом такие забавные, что от смеха удержаться просто невозможно. Ультрики в гостях у плютиков. Пивная вечеринка на свежем воздухе вполне удалась. Хотя какая это вечеринка. День только начинается. И Ник об этом отлично помнит.
Закончив трястись, он по-дружески приобнимает тебя за плечо и заговорщицки вещает своим медовым баритоном:
– А давайте-ка, бля, возьмем бидон пивка и завалим к Больному. После дурки его родаки никуда не выпускают, зато к нему всегда можно. Отметим рождение вашей группы. Кто у вас, кстати, на басу играть будет? Больной может, бля. Реально может. Я сам его учил.
– А я на клавишах могу. Как в Stranglers, – говорит Рецептор.
Ник в шутку, несильно, толкает его в плечо:
– Предатель! А вы хоть одну настоящую панк-группу слушали, бля? Вот Рецептор хотя бы Stranglers слушал, а вы? – Это он уже вам с Дэном. – Не Хряка какого-нибудь и Крокодила с Обалделым, а настоящих кондовых инглишских панков. «Пистолетов» слушали? Может, «Клэш»?
Вы с Дэном растерянно переглядываетесь. Ник попал в болевую точку. Названия вы такие знаете. И значки у вас такие есть. Но вы никогда еще не слушали настоящий панк-рок. Самопальные поделки ленинградского разлива не в счет. Если честно, вы и панков настоящих видели только в передаче «Международная панорама» в сюжете про «их нравы», пару лет назад. Но этого хватило, чтобы влюбиться в этих злобных клоунов, наглых упертых подростков, не желающих мириться со скучным, лживым и фальшивым миром взрослых и выливающих свою агрессию в перманентный стеб над собою и всем вокруг себя. А музыку их вы тоже полюбили заочно, так ни разу и не услышав и только лишь представляя себе, какой она может быть.
Ник, воспользовавшись вашим смятением, начинает поигрывать Битлов на раздолбанной гитаре Дэна. «Хелтер-скелтер» – довольно узнаешь ты.
– Панк-рока вы не слышали. Так я и думал, – отрывается от гитары Ник. – Я, кстати, тоже. Говно проблема. Пошли к Бобу за пластами. Только пива возьмем. Рецептор, харэ баклуши бить, вставай в очередь.
Глава 4. В логове меломана
Через двадцать минут вы всей честной компанией топчетесь в полутемном коридоре квартиры Боба. На кухне громко играет радио – «И Ленин такой молодой, и юный октябрь впереди!»
Толстая недовольная тетка, которая открыла вам дверь (наверняка мать Боба), кричит вглубь квартиры.
– Борька, вставай! К тебе ребята пришли.
Из комнаты выплывает взрослый волосатый парень лет двадцати, босиком и в коротком, явно женском халате в красных маках, на помятом небритом лице болезненная гримаса похмелья. В коридоре, где до этого витал запах жареной картошки с луком, разливается тяжелое, депрессивное, спиртовое амбре. То ли дело ваш духоподъемный, жизнелюбивый, кисловатый запах пива и пота. Боб – известная личность. Меломан и деляга, член подпольного клуба филофонистов. Ты покупал у него свои первые пласты – Элиса Купера и Квинов. Давно это было. Целый год назад. Тогда ты еще и рок-то толком не слушал. А сегодня решил записать альбом. Тусуешься по району с настоящим рок-музыкантом Ником. Интересно, Объект могла видеть тебя из окна, когда вы с ним проходили мимо ее дома?
– Здорово, Боб! Вот парни, бля, панк-рок хотят играть. Дебилы, конечно, но это их проблема. – Ник грамотно ведет переговоры. Авторитетно заправляет. – У тебя панковские пласты есть? «Сексуальные Пистолеты», или «Клэш» там, «Стрэнглерз» какой-нибудь, например?
Боб лениво чешет пятерней заросший затылок и одновременно смачно зевает, сворачивая челюсть.
– Панкухи нет. Я такую хуйню сам не слушаю и другим не советую. К «Юному технику» в субботу сгоняйте.
Дэн вздыхает расстроенно:
– До субботы еще три дня.
Боб все-таки решает проснуться:
– Есть хеви-метал. Новый стиль и новая группа, еще никто толком не знает. Только меломаны. «Металлика» – хуялика. Название так себе, но запилы офигенно виртуозные. Панкам такие и не снились. Отвечаю. За сорок рублей отдам.
Ты подключаешься к переговорам.
– Не. Нам панк нужен.
– Борь! – Кричит мама из кухни. – Чего ты ребят в коридоре держишь. Пусть в комнату к тебе пройдут.
– Да они уже уходят, мам, – Боб импульсивно хлопает себя ладонью по лбу. – А! Чуть не забыл. Повезло вам. «Мэднесс» есть. Очень модный коллектив. Охуенно развеселый. Дудки-хуюдки!
Рецептор мрачно гундит:
– Но это же не панк.
Боб скептически смотрит на него, щуря красные глаза.
– Ага. Много ты понимаешь. Настоящий ска-панк! Отдам за двадцатку.
– А может, мы у тебя послушаем? У нас и пиво есть, – предлагает милашка Ник и поднимает ополовиненный по дороге бидон.
Лицо Боба меняется: складки разглаживаются, глаза загораются.
– Пивко! Холодненькое! Суки, чего ж вы молчали-то? Давай сюда!
Меломан жадно присасывается к бидону. Вы терпеливо ждете. Но вот заметно опустевшая тара возвращается к Рецептору. А Боб так и стоит с закрытыми глазами и блаженной улыбкой.
– Боб, блядь, мы все еще здесь! – вежливо напоминает Ник. – Пойдем заценим твой…
– Нет, ребзя. У меня никак, – просыпается Боб. – Мать и так злая со вчерашнего. Приносите двадцатку, я вам еще сломанных Крэмпсов до кучи докину.
Глава 5. Для «Каждого человека» ничего не жалко
Три старушки на скамейке у парадной Рецептора уже двадцать минут осуждающе смотрят на вас блеклыми глазами из-под тяжелых очков. Мечут молнии. Поминают Сталина всуе. Энергично качают головами в платках. Как они у них не отваливаются от столь усердного качания – загадка. Сталина на вас нет. И даже, казавшегося вечным Брежнева – нет. И Андропова, при котором закручивали гайки, уже тоже нет. Есть какой-то новый невнятный дедушка Черненко. Но он, похоже, даже бабушек на скамейке не может ни на что вдохновить.
Ник и Дэн курят беломорины и спорят о чем-то своем сугубо гитаристском – про барре на пятом ладу и прочую ерунду. Тебе это не интересно. Ты думаешь – говорить ли Объекту о группе или сделать сюрприз через неделю. Лучше бы, конечно, продержать язык за зубами, но сказать ужасно хочется. Ты такой, между делом – а мы тут с Дэном группу собрали. А она такая – да ладно, не может быть. Вы – и группу… Мысли текут медленно, спокойно. После шестого литра пива, проциркулировавшего по твоему организму за длинный летний день, ни жара, ни бабки на скамейке не могут помешать наслаждаться каждым моментом бытия. И пития! Ты замечаешь, что жуешь свою жесткую пергидролевую челку. Забавно. Но надо избавляться от этой новой дурной привычки. Дурная привычка – вот же отличное название для группы. Но попробуй теперь переубеди этого осла Дэна. Кач, кач, кач – а может, и не плохо. Из дверей парадной выходит важный Рецептор. Под мышкой у него художественные альбомы в потрепанных суперобложках: Илья Ефимович Репин и Питер Брейгель – младший.
– Че так долго? Обосрался, что ли? – Наставник Ник слегка недоволен подшефным.
Рецептор, бедолага, начинает оправдываться, вместо того, чтобы послать его подальше:
– Мать обедом кормила. От нее так просто не уйдешь. Пришлось есть.
Да, кстати, обед! Ты ж и позавтракать сегодня не удосужился. Пивная диета в полный рост. А что, пиво – жидкий хлеб.
Вы быстренько покидаете своих престарелых фанаток. Теперь путь лежит на проспект Славы к Купчинскому универмагу. Там всегда можно продать что-нибудь ненужное, чтобы купить что-то совершенно необходимое. По дороге Дэн скептически разглядывает альбомы Рецептора. Морщится:
– Блин! Семен Семеныч! Тут даже голых баб нет. Да за эти книжки нам и пяти рваных не дадут. А нам двадцатка нужна.
Рецептор торжествующе вытаскивает из кармана круглые серебряные часы с крышечкой и цепочкой. Красивая вещь дорого поблескивает на солнце.
– Дедушкины.
Ты берешь часы в руку. Тяжеленькие! Тебе нравятся старинные вещи. Они интересные. У них причудливые, порой трагические, судьбы. С ними можно разговаривать. Долго разглядывать их шрамы-царапины. Читать гравировки.
– Не жалко?
Рецептор пристраивается к тебе поближе. Идет рядом. Он совсем мальчишка. Дурачок наивный. Спер часы и книжки из дома.
– Жалко, конечно. Но это же для вашей группы.
Глава 6. Как быстро и выгодно продать предметы искусства
Проспект Славы. По тротуару рядом с Купчинским универмагом уверенно идет мужчина средних лет в кожаном пиджаке с кожаным же портфельчиком в руке. Кожа – признак достатка и солидности. Кожаный пиджак – мерседес в мире советской одежды. Портфельчик пузатый. Хозяин тоже. Хозяин не только пиджака и портфеля, но и жизни. Которая несомненно удалась. И тут из густых кустов на него выпрыгивает чудовищный волосатый гопник с книгами в пудовых кулаках. Хорошо, что не с ножами.
– Товарищ, искусством не интересуетесь? Дефицитные альбомы не нужны? – Склоняется к нему, дышит пивным амбре прямо в лицо и сует туда же свои альбомы.
Кожа на лысине кожаного мужика покрывается липким потом. Он пытается ускорить шаг, но ухмыляющуюся гориллу с фонарем под лукавым глазом не так-то легко обойти.
– Безобразие! Совсем распоясалось хулиганье! – Громко подбадривает себя мужчина хоть куда. – Я сейчас милицию позову.
Оборачивается по сторонам. Там никого, кроме девушки с коляской. Но она далеко позади и к тому же затормозила, увидев сложную ситуацию. Вот распустили же эту молодежь, дальше некуда. И ни одного мента, как на зло. Когда не надо, так их полно вокруг. У мужика в портфеле шило. Надо было не выебываться, а носить его в кармане, как Лукич, думает он. А сердце-предатель колотится, как сумасшедшее. Нервы трепаные. Как бы не гикнуться на такой-то жаре. А может, пронесет. Он вроде не агрессивный – этот лохматый пэтэушник. Но здоровый, как бык. Бычара!
– Дай пройти, – командует мужик, – и убери свои книжки. Мазней не интересуюсь.
– Ладно, – на удивление быстро сдается коммивояжер, и вытаскивает из кармана что-то очень блестящее. Да он, похоже, квартиру обнес.
Ник, приобняв мужика, машет часами у него перед носом. Гипнотизирует жертву.
– Прекрасные часы работы Фаберже, почти задаром. Бабушка-старушка умерла, оставила наследство. Графиня, между прочим. А у нас с товарищами трубы горят. Поправиться надо срочно. Выручай, мужик.
Мужик растерянно вертит часы в руках. Из кустов доносится гогот. Дэна и твой, между прочим, дурацкий гогот. Рецептору почему-то не смешно. Кожаному тоже не смешно. Часы реально дорогущие. Он видел недавно похожие в коммисе на Невском за бешеные деньги. Стоили, как запорожец. Музейная вещь. Но ведь ворованная, сука, думает Кожаный. Как пить дать ворованная. А если не взять, он ее все равно загонит какому-нибудь лоху. Или еще пырнет финкой со зла. Вон там в кустах целая банда уголовников сидит. А если это приманка? Деньги заберет, а часы не отдаст… Сердце колотится адски. Но вещь-то козырная… Эх, была не была.
– Двадцать пять рублей! Больше не дам.
– Да? – Ник умело выдерживает театральную паузу. – Ну, ладно, лысый. Повезло тебе. Бери, блядь… Я тебе еще и книжки добавлю. И запомни, мужик – не мазня это, а изобразительное искусство. В человеке все должно быть прекрасно, блядь. И пиджак, и плешь, и тяга к искусству.
Воистину, если человек талантлив, то он талантлив во всем.
Глава 7. Томный вечер прекрасного дня
Вечереет. Но все равно пока еще светло. И темнее уже не будет до самого утра. А чего вы хотите? Это Питер и конец сезона белых ночей. Ты уже и не помнишь, когда и почему вслед за одноклассниками стал звать родной Ленинград Питером. Есть в этом имени какой-то особый шик. Город становится твоим дружком, сообщником. Ты – Энди, он – Питер, и сегодня вы вместе тусуетесь снова весь белый день и всю белую ночь напролет. Ты думаешь об этом, сидя на фанерном ящике из-под молдавского вина. Ящик приятно пахнет свежей стружкой. Рядом черный вход в винный отдел продуктового магазина. Штабеля пустых деревянных ящиков, наполненных пахучими ломкими стружками. Ник и Рецептор тоже сидят на низеньких ящиках. Дэн основательно отливает за ящичной стеной. Ник тренькает на гитаре Дэна. Бьет по струнам медиатором. Каким-то чудом ему удалось ее настроить. Звук, как из консервной банки. Но всем пофиг. Ник напевает – «Ты любишь свои куклы и воздушные шары, но ровно в десять мама ждет тебя домой». Ты отлично помнишь, что вы еще неплохо так выпили пива на площадке детского сада, отмечая удачную продажу часов, и уже наконец-то шли к Бобу за пластами, пока не заглянули по дороге в гости к знакомому Ника. А как к нему не заглянуть, если он работает грузчиком в продуктовом магазине? Тебе хорошо, но немножко ссыкотно. Стремность момента заключается в расположении магазина. Он практически на вражеской территории. Вы не перешли проспект Славы обратно, не ушли из вражеского болота, война с которым не затихает ни на минуту, и сидите в горячей точке на чужой территории. Так что понимание рисков и бренности бытия не дает тебе расслабить юную задницу, притулившуюся на хлипкой фанере. Вопрос «с какой ты стороны» в этих местах задается слишком часто, чтобы о нем забыть, и неправильный ответ может стоить дураку жизни. Но с Ником и Дэном тебе сегодня ничего не страшно. Так – ссыкотно слегка, но не страшно.
Из дверей черного входа выходит пожилой кряжистый усач в грузчицком фартуке, в синих от наколок руках у него две бутылки портвейна 777.
Ник отставляет гитару.
– О! Три топора! Молодчага! Спасибо, Толян!
Толян степенно присаживается к нам.
– Спасибо не булькает!
Дэн, возвращаясь в тусу, злобно зыркает на дружка Ника. Он ему сразу не понравился.
– Хренасе! Ты ж у нас уже рубль сверху взял, усатый! Еще и набулькать тебе? А может, по шарам набулькать? Я могу.
Есть у Дэна такая неприятная черта. Чем больше он пьет, тем злее и агрессивнее настроен по отношению к окружающим. Но только не к своим. Ты же, наоборот, обычно все добрее и милее с каждым стаканом. Вот и сейчас уже на полдороге от Толстого к Ганди. Если никто не разбудит в тебе Чарльза Мэнсона.
– Да ладно тебе, – примиряющим тоном гасишь ты злобу Дэна. – Жалко тебе, что ли? У нас же сегодня «Каждый Человек» родился! Набулькаем всем. Каждому человеку! Но не тебе, Рецептор. Иди домой, малыш. Тебе уже хватит! Это я тебе как будущий педагог говорю.
Ник спохватывается:
– Точно. Рецептор, иди домой. Хватит уже бухать! Завтра репа, блядь.
Бедный маленький Рецептор возмущен до глубины души. Блаженная улыбка, не сходившая с его лица последние часы, медленно сползает под грязный воротник. Во взгляде сквозит обреченность и угрюмость. Ты уже жалеешь, что решил проявить заботу.
– Антисемиты сраные! – Юный гений резко встает с ящика. – Вы только все деньги не пропейте. Я же их на диски давал, а не на бухло.
– Не ссы, чувак. Мы все помним. – Для убедительности Дэн поднимает указательный палец.
Но Рецептор его уже не видит. Он понуро плетется прочь от вас. Домой. К маме.
– Обидели парня, – констатирует Толян.
– А что за репа, Ник? У «Тво степс», что – теперь репы каждый день? – удивленно интересуешься ты.
– Почему у «Тво степс»? – На лице у Ника опять расплывается его фирменная всеобъемлющая лыба. – У «Каждого Человека». Я у вас буду петь, так и быть. Рецептор на фоно поиграет. Дэн на гитаре. Ты постучишь. А Больной на басу.
Что за хрень? Он прикалывается? Ты ошеломлен. Сражен простотой и наглостью Ника. Убит наповал. Вот так подарок для Объекта. Серенады голосом Ника?
– Ничесе поворотик, – выдавливаешь ты. – Знаешь что, Ник. Ваще-то я сам орать собирался. Тексты-то мои. И группа вроде как моя.
Ты выразительно смотришь на Дэна. Тот разводит руки в стороны и отводит взгляд. Типа, а что я могу сделать. Начинает оправдываться.
– Так и есть, Энди. И тексты, и группа – все твое. Но врубись, чувак – у Ника идеальный слух. И можно у них на точке тусоваться. Одни плюсы.
Толян, устав ждать, когда вы закончите разборки, зубами срывает пластмассовую пробку с бутылки портвейна. Что-то тебе уже не очень хочется бухать с этой компанией.
– И голос у меня, Энди, всяко получше твоего. Чего ты паришься? Я же для твоей группы стараюсь, – приводит, видимо железобетонный – по его мнению, аргумент Ник.
Неведомая сила зла волной поднимает тебя на ноги. Ты уже готов уйти. Даже убежать. Послать этих предателей на хуй, или еще куда подальше. Нет, но Дэн-то каков гусь. Они уже, похоже, договорились у тебя за спиной. Когда успели-то?
– Да чего тут говорить, Коля. Голос у тебя отличный. Ты у нас соловей не хуже Владимира Семеныча. – Ну что ж. Отлично, блядь. Теперь еще и едва знакомый тебе синяк будет решать, кому петь в твоей группе. Пиздец – приехали. – Очень я его за это уважаю, пацаны. Давай, что ли «Фантом», Коляныч.
Ты в злобе ломаешь ногой ящик, на котором только что сидел. Да-а-а, блин. Собрали группу. Дэн отводит глаза. Ник невозмутимо играет и поет. Но не гопницкий хит всех времен и народов – «Фантом» о нелегкой судьбе американской военщины, а своего любимого Маккартни: «Гоп – гей гоп». Момент красивого ухода, к сожалению, потерян. Надо было орать на них и убегать сразу же. А теперь как-то глупо и по-детски все это будет выглядеть. Тем более что поет Ник, и правда, классно. Тебе так не спеть, как ни старайся. Хотя, панкуху вроде можно и не петь – ори себе и все, как Обалделый или Хряк. Можно даже в ноты не попадать.
Толян деловито достает из бездонного кармана три мятых сырка «Дружба» и граненый стакан. Наливает портвейна до края и дает тебе.
– На-ка, прими лекарство. Сразу полегчает. А то ты нервный какой-то.
Сладкое пойло всеми сахарами и спиртами пытается унять, потушить твои злость и ревность. Но тщетно. Они продолжают тлеть и жечь тебя изнутри. Однако, ты никуда не уходишь.
Стакан идет по кругу, и вот Толян уже откусывает голову следующей бутылке.
– А у вас песни-то свои есть? – интересуется ваш новый вокалист. – Что репетировать-то завтра будем?
Дэн берет гитару, играет и поет своим противным гнусавым голосом. Сейчас ты прекрасно слышишь, насколько он плох.
Толян в полном восторге. Кто еще тут не верит, что панк-рок – народный стиль?
– Ни хера себе! Ну, ты дал, сынок! Охуеть не встать. Это же, блядь, чистая антисоветчина! Статья!
А Ник опять улыбается. Как же ты сейчас ненавидишь эту глумливую широченную улыбку!
– Понятно. Нет у вас своих песен. Эту я знаю. Крокодила песня. Очень хорошая.
– Есть у нас песни. Только их доделать надо. Скажи ему, Энди! – Вспоминает про тебя подлый предатель.
Ты молчишь. Ник ловко заливает в себя очередной стакан. Интересно, сколько в него может вместиться? Литров двадцать?
– Крокодил крутой. Жалко, мы с ним познакомиться как следует не успели. Теперь только через два года. – Ник передает стакан коллеге-гитаристу.
– Ага. Только не через два, а через четыре. Он придет, а нас как раз загребут, – вздыхает Дэн.
– А меня в армейку не возьмут, – радуется Ник. – И косить не надо. У меня мама – инвалид. Не дурак, не рахит – просто мама инвалид. Энди – дарю тебе припев.
– Бабе своей подари, – жалко бурчишь ты.
У Ника есть баба. Ее зовут Марьяна. Он уже раз десять рассказывал сегодня, как возил ее на днях в абортарий. Романтик, блядь. Что ты вообще делаешь здесь с этими козлами, Энди?
Толян наливает остатки портвейна. Держит бутылку над стаканом, пока не выходит последняя капля. Все когда-нибудь кончается. Только твое терпение, похоже, безгранично, Энди.
– Ну, а я вот отслужил и не жалею. Школа жизни, блядь. – Толян высоко поднимает стакан. – Так что – за тех, кто в сапогах!
– Вот это правильный тост!
Из-за штабеля ящиков выходят три парня и две девчонки типично купчинского разлива. У одного – приземистого мордатого курносого-русоволосого нарядная дембельская форма и бывалая акустическая гитара с овальными наклейками, с которых улыбаются полуголые сисястые иностранки.
Ник вскакивает и энергично здоровается с дембелем за руку.
– Здорово, Захарка! Давно дембельнулся?
– О, Ник-бродяга, ты живой еще? Уже неделю квасим, – докладывает курносый, слегка покачиваясь. И тут его мутноватый взгляд упирается сначала в Дэна, а потом и в твою яркую личность. – А это что за петушки крашеные с тобой?
Двое гопничков из дембельского эскорта услужливо ржут, глядя на вас. Девицы хихикают ярко накрашенными ртами. Они, кстати, ничего для гопницких жаб, вполне приличные. Если б еще не эта перманентная химия а-ля Анджела Дэвис.
– Эти-то? – удивляется Ник, словно только нас увидел. – Так это панки́ местные. Вернее, плютики. Короче, битнички. Нормальные ребята. С Дэном так я ваще до восьмого вместе учился.
Захар опасно близко подходит к сидящему Дэну, не переставая пялиться на его выбеленную челку.
– Панки́? Он же, сука, крашеный. Реально, крашеный. А это что еще за хуйня? Сережка в ухе? Голубые, что ли? Жопошники? Громозеки? Пидоры?
Жабы и свита Захара продолжают отвратительно смеяться, вторя мерзким отрывистым хохотом каждому тявку своего вожака. В животе у тебя противным липким холодком разливается предчувствие драки. А вдруг тебя сейчас убьют? А ты ведь еще ни разу не был с Объектом. Да что там не был… Даже ни разу не целовался ни с кем. Надо было сваливать, когда собирался. А теперь…
Дэн не спеша встает, лениво сжимает набитые кулаки и как-то чересчур ласково поглядывает на дембеля.
Ник пытается встать между ними. Включает все обертона своего бархатного баритона:
– Кончай залупаться, Захар! Все свои. Парни – музыканты. Музыканты – понимаешь, блядь? Группа «Каждый Человек». Панк-рок играют.
Но Захар уже завелся – хуй остановишь.
– Да, мне похуй, че они играют. Хоть хуй-рок! Не лезь, Ник! Нормальным пацанам волосы красить западло. Еще и в черных очках. Небось глаза накрасили. У нас в Афгане…
К сожалению, узнать, что у нас в Афгане делают с теми, кто красит челки и глаза, тебе сегодня не удастся. Потому что Захар получает от Дэна сильнейший привет ногой в выпяченную грудь и улетает в штабель ящиков, который с грохотом погребает его под собой. Тем временем быстрый Дэн вырубает еще одного чувака локтем в лоб – охнув, тот медленно оседает на землю, а третий – самый резкий – уже забегает за угол с криком:
– Ну все! Пиздец вам, козлы!
Все это происходит так быстро, что ты даже не успеваешь прочувствовать весь кайф и драйв драки. Только гордость и восхищение Дэном пылают в твоем сердце яростным пожаром, спалив все предыдущие чувства. Девчонки стоят, как вкопанные. Растерянность и недоумение на их смешно вытянутых лицах сменяются восхищением и обратно.
Грузчик Толян в отличие от них всем доволен. Сегодня у него и хлеб, и зрелища. Он одобрительно вещает со своего зрительного места:
– Хороший удар, парень. Четкий, акцентированный! Тренера бы тебе еще достойного найти.
А вот Ник совсем не рад происходящему. Он озабочен, что для него редкость, и даже деловит:
– Дэн, Энди, чего, блядь, встали, мудилы? Валим, валим отсюда. Сейчас этот дрищ всю братву местную притащит и Захара-среднего.
– Главное, чтобы не старшего. Он ваще бешеный, – подливает масла в огонь Толян.
Из-под ящиков тем временем на карачках выбирается Захар-младший. С трудом встает на ноги. Озадаченный, скособоченный, с заплывающим глазом и стружкой в волосах – он и не думает сдаваться и снова уверенно, насколько позволяет сбитый прицел, идет на Дэна.
– Ху-у, блядь. Ты че, каратист? А? Пидор-каратист? Ну, давай, давай…
Дембель становится в красивую стойку и… И Дэн снова отправляет его в нокаут точно таким же ударом. Правда, попадает чуть повыше. Просто дубль два на бис. Только штабеля уже нет, и Захар гулко падает спиной в разбитые ящики. Лежит и не шевелится. Что тут сказать – Дэн сегодня в ударе. Второй парень на спине червем отползает в сторону, оборачивается и показывает руками, что ему хватило. Он даже не пытается встать. Девчонки окончательно очнулись и решили повизжать для приличия. Ты подходишь к ним:
– А вы чего стоите тут, дурочки? Валите скорей.
Милая пухлогубая блондинка нарочито наивно хлопает ресницами. Хлопочет глазами. Как они так умеют?
– Мы района этого не знаем. Можно мы с вами?
Рядом с ними раскидистым дубом вырастает Ник.
– Конечно, можно! Даже нужно.
Ник хлопает Толяна по плечу, берет девчонок под руки и быстро, насколько позволяет выпитое, уходит с ними во дворы. К тебе гоголем подходит героический Дэн.
– Пойдем, чувак! Правда, жаб всего две…
– Не, я домой! – Обида возвращается на свое место. А ведь ты уже почти взял ее за горло.
– Тогда до завтра! Кач рулит, чувак!
Дэн с двумя гитарами в руках бежит за почти скрывшимся из виду Ником. Ты зигзагами спешно уходишь в другую сторону. Петляешь, как заяц. Путаешь следы. Жаль, что не увидишь, как грузчик-философ Толян, так и не покинув своего ящика, задумчиво бормочет себе в ноздреватый пористый нос:
– Да, блин. Подрастает смена.
А через пару минут, когда Захар и его друг поднимутся и, сплевывая кровь, тяжело сядут на ящики, Толян достанет из-за пазухи еще одну бутылку, на этот раз – поллитровку пшеничной водки.
– Так ты из Афгана, сынок? – ласково спросит он Захара. – Уважуха. Прими-ка лекарство. А то нервный ты какой-то.
Глава 8. В поле зрения появляется Объект
Ты на автопилоте, чувак. Ноги сами приносят тебя к четырнадцатиэтажке Объекта. Сердце замирает в приятном тягучем оцепенении, когда ты думаешь о ней. В приятном, но немного тревожном. Слишком много ожиданий. Слишком она красивая. Такие не для тебя, говорила мама. Еще эти душные влажные сны, полные сладкой непонятной печали.
Из окон первого этажа звучит французская успокоительная мелодия – прогноз погоды в программе «Время». Фигасе! Как это день так быстро пролетел. Хорошо, что ты после удачной продажи рецепторского барахла успел забежать домой – покормить и выгулять псюха. Блин. Надо собраться. Ты уже взлетел на третий этаж и стоишь перед ее дверью. Не качаться. Дышать в себя. И лицо. Надо его собрать вместе: глаза, брови, рот – прямо кубик-рубик какой-то, а не рожа. Ну ладно, вроде все на своих местах. Стоим, не разбегаемся, ребята. Слегка покачиваясь, как пиратский корабль, вернувшийся в родную гавань, ты звонишь в круглый, заливающийся трелями звонок. Дверь открывает улыбающийся мужчина в морской форме. О! У Объекта папа из рейса вернулся. Капитан очень дальнего плавания. Он прикольный. Главное – не дыши на него.
– Какие люди и без охраны. Катюха! Дочура! Это к тебе. Воздыхатель твой.
Иногда можно и промолчать в ответ. И подержаться за стенку. Ну ладно, не подержаться, картинно в нее упереться.
– А где намордник? – капитан показывает пальцем на очки, висящие на твоей шее. – Ошейник есть, а намордник отсутствует. Непорядок.
– Это очки, – вяло возмущаешься ты, не решив еще, стоит ли обижаться на отца своей девушки. – Просто у вас освещение в парадной так себе.
– Точно, очки. А я сразу и не понял. У тебя ж на носу еще одни. Это прошлый раз у тебя ошейник был. Хороший такой, жесткий. Извини. Сварщиком устроился?
Ты киваешь. Улыбаешься. Ты ценишь тонкий стеб.
– Молодец! Хорошая специальность. Нужная.
– Привет!
На площадку выходит высокая девушка в домашнем платье и тапках, кутается в мохеровую кофту. Она задвигает капитана плечом в квартиру (ну пап!), закрывает дверь. Отводит тебя подальше от лифта и чужих дверей. Поздно. Опять сосед будет парить ей мозг, чтобы держалась от тебя подальше. Она выше тебя на полголовы. Темные каштановые волосы, голубые глаза. Немножко обиженные, немножко грустные, немножко насмешливые. Еще не определились, какими им быть сейчас. Но стопроцентно красивые. Прижимается спиной к стене. Прячет тонкие пальцы в рукавах кофты. А ты упираешься руками в стену с двух сторон от нее. Почти объятия.
– Ты чего, совсем уже? Так поздно и без предупреждения? Блин, да ты еле стоишь. Опять с Дэном твоим набрались? Сколько можно бухать? Как маленькие. Да вы – хуже панков! Что, так и будешь молчать и есть меня глазами?
Ты млеешь от ее высокого голоса. Ага. Даже голос у нее высокий. Вроде бы она ругается, а ты бы слушал и слушал. Молчал и слушал. И так вот тупо улыбался, демонстрируя посттравматическую ямочку на левой щеке – подарок от лучшего друга. Тебе кажется, что ты сейчас неимоверно крут. Хорошо, что не видишь себя со стороны, чувак. Ты написал ей вчера свой очередной стих. Но сейчас есть новость поважнее.
– У нас с Дэном теперь своя группа. Называется «Каждый Человек». – Ты ждешь реакции, смотришь в ее прозрачные глаза, но они почему-то не вспыхивают от главной новости дня. И смотрят куда-то в район твоих кед. Может, она не въехала в тему? – Я на барабанах буду стучать. Вот так вот. Завтра уже репетировать будем.
– Очень рада за вас с Дэном. Это все? – Никаких восторгов.
Объект готова выскользнуть у тебя из-под руки.
– Я думал, ты обрадуешься.
– Я безумно рада.
Она смешно морщит носик и надувает губы. Значит, точно сердится. Ужасно хочется ее поцеловать в эти надутые губы. Но вместо этого ты спрашиваешь:
– Придешь к нам на репетицию?
Объект округляет и без того большие глаза:
– Зачем это?
– Вдохновлять меня. Ты же моя муза.
Объект внимательно смотрит на тебя. Видимо, хочет сказать гадость. Но в последний момент меняет решение:
– Ладно, я подумаю. Хорошо?
Думать – это очень хорошо. И даже полезно иногда. Вот ты, например, довольно часто этим занимаешься. Но сейчас это довольно тяжело, и ты говоришь:
– Хорошо. Я буду ждать.
– Тогда пока! И не приходи больше такой пьяный. От тебя несет как от…
В этот, прямо скажем, не самый удачный момент ты вдруг решаешь заключить ее в медвежьи объятия, но Объект ловко выскальзывает из твоих рук. Но все же целует тебя (вернее будет сказать – тыкается губами) в щеку и бежит к дверям. Поэтому она и Объект – реально недостижимый и призрачный объект твоих вожделений. И уже из дверей, резко повернувшись, она неожиданно надумывает продолжить общение.
– А почему на барабанах-то? Ты же не умеешь. Значок классный! И очки смешные. Да, кстати, ты слышал – Анькин брат, Гена, домой вернулся. Там такой кошмар! Такой кошмар. Он в армии отказался присягу принимать. Сказал, что пацифист. Вот придурок! Вроде как даже вены порезал, в дурдоме месяц пролежал. Представляешь, какой ужас?
В этом она вся – переменчивая, неуловимая и непредсказуемая девушка-комета. Все время удивляет тебя, все время держит в напряжении. А другая тебе и не нужна. И все, что льется из ее маленького рта, кажется тебе прекрасной музыкой. Постепенно доходит и смысл того, что она говорит.
– Крокодил вернулся? Да ладно!
Вот это новость так новость.
– Ага. Ну все, Эндичка, пока!
Объект шлет тебе воздушный поцелуй и скрывается за дверью. Ты рассеянно жмешь на кнопку лифта. На твоем лице сияет глупая счастливая улыбка. На щеке горит поцелуй. Какой кайфовый день. Сплошные чудеса. Эндичка! Она тебя любит. Однозначно. Еще и Крокодил вернулся. А у вас с Дэном группа. Настоящая. Чистый кайф!
День второй. Приходите, тараканы, я вас чаем угощу
Глава 9. Добро пожаловать в реальность
В обитом черным бархатом небе сияют звезды из серебряной фольги. Внизу под ними город. Он спит. Но не спят мосты, соединяющие острова. Острова, на которых спит город. Мосты удивленно развели свои сильные руки и смотрят вверх. Там вверху – гонка. Два льва с банковского мостика меряются скоростью. Машут золотыми крыльями что есть сил. То один вырвется вперед, то второй. Фонари, висящие на их крутых лбах, рассекают ночь желтым светом. На спине одного льва, вцепившись в гриву, сидишь ты, на втором беснуется Ник. Если твой лев прилетит первым – ты будешь орать в своей группе, если нет – извини, чувак. И сейчас лев Ника впереди – тебе отлично видна его блестящая серая задница с вытянутым стрелой хвостом.
– Твой лев – лев, а мой лев прав! Ты, Максим, как хочешь, а я сегодня решил напиться, – глумится Ник, повернув к тебе довольную рожу и поднося к огромному рту бутылку с пивом.
«Максим, почему Максим», – недоумеваешь ты. Но тут прямо передо львом Ника вырастает из тьмы веселый бородач в тельнике, ватных штанах и ушанке. Он летит на метле. Космический дворник? Нет. Это судья-митек. В одной руке у него красная карточка. В другой – бутылка портвейна. Он показывает Нику карточку.
– Дисквалификация за плагиат!
Ник краснеет, раздувается и лопается как воздушный шарик. И лев его лопается следом за ним. Ура! Победа! Ты один летишь к звездам. И это справедливо. Потому что ты такой же красивый и сияющий, как они. А еще ты победил Ника, и теперь «Каждый Человек» твой. Отстоял свое право голоса. Или на голос. Не важно. Главное, что ты теперь главный. Кто орет в группе, тот и главный. Но тут несколько звезд отрываются от неба и летят навстречу твоему льву. О, да это не просто звезды – это суровые крылатые ангелы БГ и Цой. В руках у них не лиры какие-нибудь, а электрогитары наперевес, они же лазерные мечи. Глаза горят праведным гневом. Какие нервные лица – быть беде. Твой лев в почтении зависает перед рок-ангелами, поджав лапы и склонив фонарь.
– У-у-у, транквилизаторррр! – рычит Цой.
– Ты не умеешь петь! Спустись на землю, шкет, – командует БГ. Над светлой головой его потрескивает электрический нимб. – Пусть играет, кто должен играть, и молчит, кто должен молчать.
– Я не умею? Да это вы не умеете. Один блеет, второй мычит, – неожиданно борзеешь ты, – а я пою, как соловей.
– Докажи нам! Покажи нам! – требуют ангелы.
Ну это ты легко. Говно вопрос. Два раза просить не придется. Ты начинаешь петь. Почему-то это «Старик Козлодоев», и ты думаешь в ужасе, что сейчас прилетит Митек с красной карточкой. Но все гораздо хуже. Вместо песни у тебя изо рта вылетают настоящие соловьиные трели. Ты просто заливаешься соловьем, как полный придурок и не можешь остановиться. Цой с БГ тоже заливаются. Только смехом. Позор и западло! Ты пытаешься заткнуться, но дурацкие трели продолжаются и продолжаются. И ты уже отчетливо понимаешь, что это поет твой дверной звонок. Ну и просыпаешься, конечно же. Как хорошо, что это был сон.
Гадский звонок не замолкает. Только одна сволочь может так настойчиво трезвонить в твою дверь. Откидываешь одеяло и с полузакрытыми глазами, в одних трусах идешь открывать. Стандартная трехкомнатная квартира с ДСП-мебелью, серым линолеумом и старыми обоями. Но зато много книжных шкафов, полных собраний сочинений русских и зарубежных классиков. На стенах пузатые чеканки и портреты курящего трубку Есенина и Хемингуэя в свитере. Под ногами радостно болтается мелкий (бес) пес. За дверями хмурый Дэн. Сегодня в джинсах, футболке и кедах, никаких тебе очков, значков, цепей. Протягивает скрюченную ладонь с хищно загнутыми пальцами. Это ваш собственный битничковский способ здороваться. Вы сцепляетесь пальцами и упоительно рычите, откидывая головы вбок. Настоящие зверюги. Особо впечатлительные бабушки на улице обычно крестятся, увидев ваши приветствия. Что ж, вы не виноваты – таков этикет.
– Че так рано-то? – Ты зеваешь, чуть не вывихнув челюсть.
Дэн игнорирует вопрос, проходит в кухню, открывает холодильник, но там ничего интересного. Вытаскивает сырую сосиску в целлофане, грубо раздевает ее и сжирает, поглядывая в окно. Твоя квартира на первом этаже. Из окна видны густая рябинка и пустая заплеванная скамейка.
– Фигасе рано. – Дэн жует и говорит, рискуя подавиться. – Уже девять! Меня маманя за картошкой отправила. Я ж вчера не донес. (Маленький кусочек сосиски все-таки достается замершему перед Дэном песику Кузе.) И пофиг ей, что я вообще не спал. Ну, может, и спал. Часа два. Пришел домой в семь. О! А это что тут у нас? У! Картофанчик! Уважаю. (Дэн находит на табуретке завернутую в одеяло эмалированную кастрюльку с вареной картошкой и начинает есть руками, макая в солонку на столе.) Значит, это, чего я говорил-то? А, в семь я пришел. Батя уже ушел, а мать спала. Ну, в девять-то встала и меня подняла.
– А ты меня за компанию…
– Да че ты ноешь? Мы ж теперь и есть компания, группа КаЧе! Забыл? Нужно песни писать, музыкантов собирать. – Дэн приканчивает последнюю картофелину и нежно смотрит тебе в глаза. – Или ты на вчерашнее обиделся? Зря. Я же знаю, у тебя девушка. Объект. Понимаю. Хотя и не очень. Вот у меня улетная ночка была. Такой фак-сейшен получился. Пять раз за ночь, прикинь. Жаба ненасытная попалась. Засосов наставила.
Дэн демонстрирует Энди сиренево-желтые следы на шее. У тебя последний (и первый к тому же) засос был в пионерском лагере «Голубая стрела». И поставил его тебе лютый пионер по кличке Чебурек. Такой у него был метод воспитания товарищей по палате – через устрашение и засосы. Не самые приятные воспоминания. Ты, хмыкнув, показываешь Дэну большой палец. Пусть думает, что ты в восторге от его ночных подвигов. Хотя немножко завидно, если честно. И даже не немножко. Из радиоточки поет Кобзон. Просит не думать о мгновеньях свысока. Песня хорошая. Но Кобзон задолбал.
– Мне кажется, что Кобзон был всегда. Сколько себя помню, он из радио поет, – говоришь ты. – Его же еще наши родители слушали. Представляешь, мы постареем, станем, как они, а Кобзон все еще будет эту нудоту петь? Страшно тебе? Мне страшно.
– Не ссы, – успокаивает Дэн, наливая в кружку кислый чайный гриб из трехлитровой банки, закрытой покоричневевшей марлей. – Может, наши песни будут на радио играть, когда мы постареем.
– Это что же, мы с тобой, что ли, Кобзонами станем? – ужасаешься ты. – Так это еще страшнее. Когда идем репать на точку к «Тво степс»?
Дэн кривит физиономию. Гриб реально (или даже нереально) кислый.
– Не идем.
– Как это? – в твоих глазах непониманье.
Дэн вздыхает.
– Да Ника вчера менты на пятнадцать суток загребли. Мне просто повезло. Сидели на скамейке, песни орали. Потом мы на минуту с жабами в кустики отошли, а тут и бобик ментовский нарисовался. Еще и дождь полил. Втроем эти собаки еле-еле Ника повязали. Здоровый он все-таки кабан.
Дэн повествует-живописует, размахивая руками. Ты явственно видишь, как три усталых усатых милиционера под проливным дождем тщетно пытаются скрутить пьянющего Ника. Он борется, как цирковой медведь. То менты падают на него, то он падает на них. Вот они все вместе барахтаются в луже. У Юрия Никулина не вышло бы смешнее. Наконец, все дружно выбиваются из сил. Менты устало висят на Нике. Из бобика выходит злой водитель, которому нестерпимо надоел этот цирк, и разбивает о голову Ника одну за другой обе гитары. Ник лежит в ауте. Кровь из разбитой головы ручейком бежит в лужу. Ника за руки и за ноги затаскивают в машину. А Дэн с жабами отчаянно мокнут в кустах пышной сирени не в силах ничем помочь бедолаге.
– Да-а-а уж.
Рассказ Дэна тебя, похоже, не сильно порадовал. Отлично вы вчера погуляли. Сходили за картошкой. И за дисками. Гитары жалко, и Ника тоже. Хотя… Отгадайте, кто теперь поет в «Каждом Человеке». Вот новый поворот – вторит твоим мыслям радио усатым голосом Кутикова.
– А я потом с горя к жабам поперся обсыхать в общагу у Парка Победы. Они же твоими коллегами оказались. Тоже будущие училки. Извини, чувак. Энди – училка. Очень смешно. – Еще и дразнится, гад. – Кстати, подружка Иркина на тебя запала. Очень жалела, что ты с нами не пошел. Челка у тебя, говорит, ништяковая.
Дэн как бы невзначай дотрагивается до своей цветущей шеи, чтобы напомнить тебе о своих трофеях.
– Ага. Точно. Надо было пойти с вами. Чтобы с Ником на «сутки» загреметь. Спасибо! Я один раз тоже видел, как его прямо у его же парадной вязали. Позапрошлой осенью. И тоже дождь шел, лужи кругом. Так и не смогли его скрутить. Мокрые, злые. Плюнули и ушли. Мы тогда еще и знакомы-то особо не были. Я, честно говоря, офигел от его борзоты.
– А прошлый раз Ника на сутки забрали за то, что он мужика в метро депутатом обозвал! – вспоминает Дэн.
– Обозвал депутатом?
– Именно так и было отражено в протоколе задержания. Страшное ругательство.
Вы смеетесь. А вот Нику в каталажке сейчас совсем не смешно. Машет где-то метлой. Или кирпич отгружает.
А Дэн на твоей тесной кухне размахивает ногами и руками, демонстрируя каты из каратэ и рискуя перебить всю посуду. Кузя неодобрительно лает на него из коридора. Ему давно пора на улицу, а эти болваны все никак не наиграются.
– А нормально я вчера этого дембеля уделал? Еко гери кекоме – это сила!
«Хоть поверьте – хоть проверьте» – поет по радио Людмила Сенчина. Но тебе не очень хочется проверять.
– Ага. Крутой ты каратист. Только теперь ходи – озирайся, – не разделяешь ты оптимизма Дэна. – Думаешь, эти гопники такое забудут? Против лома нет приема.
– Не ссы. Они же болотные, с той стороны Славы. – У Дэна все всегда продумано. – Наши гопари с ними воюют. Так что к нам они не сунутся. А мы к ним не полезем, пока все не забудется. Ник их знает, потому что до третьего класса в школе Захара учился. Потом два года в третьем классе просидел, и его к нам перевели. Без Ника они нас не найдут. А он еще только через две недели появится. За это время уже все рассосется.
– Ладно, – легко соглашаешься ты. – Пошли, у Боба пласты купим. Послушаем и будем музыку на мои тексты класть.
– Не получится.
– А это еще почему?
Дэн согнувшись жадно присасывается к крану с холодной водой. Ты терпеливо ждешь.
Дэн вытирает рот рукой.
– Короче, мы вчера еще водки на пьяном углу купили. А все, что осталось, было у Ника. Прощайте, денежки.
– Зашибись.
– Ага. Полный улет. Ни Ника, ни пластов. Мне Рецептор звонил, – Дэн веселеет. – Я ему, оказывается, вчера телефон дал. Говорит, мать его заперла и ключ на работу забрала. Ну вот, говорю, Рецептор, сорвал ты нам репетицию!
– Добряк ты.
– Да, вот такое я говно. – Ну это вообще любимая присказка Дэна на все случаи жизни. – Все равно без гитары ничего не сделать. Так что я за картошкой. А ты давай, пиши тексты и думай, где инструменты взять.
Ты потрясен простотой друга.
– То есть ты все на свете просрал, а я думай?
– Именно. А я пошел, а то меня мать прибьет, – говорит Дэн и уверенно идет на выход. Кузя радостно бежит за ним.
– Стой, Дэн! – ловишь ты друга в коридоре. – Я ж тебе главную новость не сказал. Крокодил вернулся. Присягу не стал принимать. Типа пацифист и все такое. Вены попилил, в дуре отвалялся месяц и дома теперь откисает.
– Чего ж ты молчал, осел? Ништяк! Вот нам повезло. Он же всех реальных музыкантов в городе знает. И барабаны у него можно попросить на время. Ты его адрес помнишь? Где-то на Грибонале вроде бы. Я там всего пару раз был. И очень бухой.
Ты так надеялся на этого придурка. А он вечно везде бухой.
– Не-а. И телефона у меня его нет. Твоя же одноклассница Ленка с его сестрой дружила. Наверняка у нее все есть.
– Точняк. – Дэн снова в деле. – Метнусь в магаз и к Ленке. У ее отца еще электрогитара фирменная с комбиком была. Отец от них ушел, а гитару ему не отдали из вредности. Она им ваще на хер не нужна. Ленка мне хвасталась, когда показывала ее. И не только ее.
– Это когда ты на Новый год жареным гусем у них на обоях пацифик нарисовал?
Дэн уже в дверях, отодвигает песика ногой.
– Блин, точно! Как ты все помнишь? Короче, я в Пентагон. Потом к Ленке. А ты давай к Больному. Уговори его у нас на басу играть. Вечером песни пишем, а завтра к Крокодилу за барабасами.
Ты выходишь на площадку, все еще в одних трусах, и кричишь вдогонку Дэну.
– Где значочки-то?
Дэн оборачивается в дверях парадной, хмурится:
– Маманя весь фарш с утра отобрала. Родная мать, а шмонает хуже ментов.
Глава 10. Великие дела
Пентагон – это огромное красное здание на углу Славы и Бухарестской. Чего в нем только нет: и филателия, и мороженица – она же коктейль-бар, и книжный, и овощной с грязными овощами. Зато в овощном есть соковый отдел – лучшее место в мире для человека, измученного похмельем. Ничто так не оттягивает измученную душу, как холодненький соленый томатный сок. Любой вампир на передержке скажет вам, что нет лучшего заменителя для человеческой крови (не по медицинским, а по вкусовым качествам, естественно). Дэн не вампир, но похмелье нужно добить. И он завис перед прилавком. Прилип к нему, как муха к варенью на столе. Перед ним уже три пустых стакана в грязных красных разводах. Дэн отковыривает алюминием гнутой чайной ложки слипшуюся мокрую розовую соль из граненого стакана, не спеша размешивает ее в густом соке, выпивает стакан залпом и блаженно вздыхает. На него откровенно любуется дородная продавщица в синем халате, (стыдливо и неумело скрывающем арбузные груди), и высоком колпаке на крашеной тыковке головы. А чего ж не любоваться? Дэн парень видный.
– Еще? – улыбается продавщица вишневыми губами.
– Можно, – соглашается Дэн и улыбается ей в ответ, – последний. На ход ноги.
Ты в это время выгуливаешь песика в саду между домами. Десять лет назад, когда вы переехали сюда из коммуналки в центре, здесь был пустырь. Деревьям вокруг всем по десять лет. А тебе почти семнадцать. Между вами пропасть. На тебе отцовские штаны (велики на три размера, короткие, держатся исключительно на подтяжках) – джинсы почему-то оказались замоченными в ванной – надо у Дэна срочно забрать вареный комбез. Но это потом. Вечером. Голова твоя с крашеной челкой задрана к самым облакам. Она сейчас там. В этих курчавых облаках. Ты – великан. Губы твои непрестанно шевелятся. Нет-нет, ты не сумасшедший. Если только слегка. Просто сочиняешь стихи. Мелкие пацаны носятся рядом, тычут в твою сторону пальцами, ухахатываются. Наверно, ты и правда выглядишь нелепо и смешно. Пофиг. Лишь бы не так уныло и скучно, как все. Ты сочиняешь тексты для «Каждого Человека». Если не ты, то кто? Так что пусть мелкие засранцы ржут себе на здоровье. Они для тебя, как Кузя. И вообще, когда ты «пишешь» – ты никого не замечаешь. Кузя уже давно нагулялся – такое тоже бывает. Вы возвращаетесь домой. В твое левое плечо метеором втыкается горящий хабарик. Из окна прилетел. Искры, боль, дыра на футболке с самодельным принтом Goth save the Queen. Сверху слышится подленький смех. Кажется, даже девичий. Ты задираешь голову. Никого. Вот дуры! Ничего, ничего – скоро они будут кидать тебе на сцену свои лифчики и трусы.
Глава 12. Табу-бу-бу-бу
Дверь Дэну открывает тетя Таня, мама Ленки Петровой. Она еще совсем не старая, небольшого роста и с хорошей фигурой. Я бы сказал, сексуальной, но ни ты, ни Дэн меня бы не поддержали. Да вы, естественно, и за женщину ее не принимаете. Это же мама Ленки. Ну-ну. Как скажете, чуваки. Как скажете. Тетя Таня стоит в проеме в спортивных штанах, в расстегнутой на три пуговицы клетчатой, почти ковбойской, рубашке с закатанными рукавами и мокрыми руками. Симпатичное живое лицо ее раскраснелось. Женщина в отпуске. Немножко выпила для настроения и стирает белье. Смотрит на Дэна пристально своими чернющими глазами. Он в первый раз в жизни замечает, что у нее красивые глаза. Честнее было бы сказать, что он впервые замечает, что у нее есть глаза. И они чернее южной ночи. Как у Ленки. Ну да, она же ее мать, мать ее.
– О, Дениска! Сто лет тебя не видела. Смотри-ка, что за ботву ты на башке отрастил. Так, что ли, модно теперь?
Но у Дэна своя программа. И на тупые вопросы взрослых проще не отвечать.
– Ага. Здрасьте, тетя Таня. Лена дома?
– В институт умчалась только что. Справки какие-то повезла. Вот же жалко-то как. Лена тебя вспоминала на днях. Ты ж тоже вроде поступил?
– В Лесгафта.
Тетя Таня продолжает пялиться на Дэна. Другому бы уже стало не по себе. Но нашему герою пофиг. А дальше начинается неприкрытое кокетство.
– Молодец, Дениска. Спортсмены нам нужны. Может, раз пришел, поможешь пожилой женщине белье отжать, спортсмен?
Ну, в другой раз Дэн бы точно сказал – в другой раз. Но сегодня можно и отжать. А заодно и гитару отжать.
– Легко, – говорит Дэн и смело заходит в чужую квартиру…
А ты в это время тусуешься в своей квартире. Сидишь на полу в родительской спальне и говоришь по смешному желтому дисковому телефону, стоящему на лакированном трюмо. Читаешь свои новые стихи Объекту. Это твой ежедневный ритуал. Уже почти год. С тех пор, как ты набрался храбрости и позвонил ей сентябрьским вечером в начале первой четверти последнего класса. И она тогда выслушала тебя до конца и даже смеялась твоим специфическим шуткам. Но главное, что ей понравились стихи. Теперь она их слушает каждый день.
Стихи читать – не белье отжимать. Дэн уже запарился выкручивать простыни в тесной душной ванной. Но чего только не сделаешь, чтобы заполучить инструмент для своей группы. Дэну жарко. Он снимает футболку. Бледное, мускулистое тело юного атлета покрыто капельками пота.
– Ого! – говорит тетя Таня и расстегивает еще одну пуговицу на рубашке. Черные зрачки ее глаз поедают Дэна, но ему еще не известен язык глаз. Он хочет спросить про гитару, но пока не придумал, как. А тетя Таня – сильная аж жуть, хоть и маленькая – все крутит и крутит свои простынки. Сколько у них этих простыней в доме? А это что еще такое? Это же сиськи? Она что, без лифчика? Совсем тетка охренела. Надо же, какие маленькие. У Ленки больше. Скажу Энди – не поверит. Дэн, красный как рак, ожесточенно крутит белье, не в силах отвести взгляд от мячиков, скачущих под бесстыдно распахнувшейся рубашкой. Тетя Таня видит, куда он смотрит. Он видит, что она видит. И очень надеется, что она не видит, как бурно реагирует предатель в его штанах. Странная ситуация: страшно неудобная даже для Дэна. Мама Ленки затеяла с ним какую-то игру. Но он продолжает отжимать и смотреть. Ну не убегать же ему, в самом деле. Вот Энди точно бы уже сбежал…
Ты закончил читать стихотворение и затаил дыхание. Объект, напротив, громко дышит в трубку с другой стороны провода. Дышит и молчит.
– Ну как? – решаешься ты прервать мучительно долгое молчание.
– Спасибо. – И это вроде даже без ноток сарказма.
Голос у нее такой странный, будто она сейчас заплачет.
– Рад, что тебе понравилось.
– Понравилось. Но ты меня пугаешь. – Она снова замолкает. – А я в луна-парк работать иду.
– Да? Забавно, – говоришь ты, хотя тебе совсем не забавно. – Дэн тоже.
– Ничего себе совпадение. Наконец-то увижу твоего таинственного друга, о котором ты мне все уши прожужжал. Он хоть симпатичный?
– Симпатичный? – задумываешься ты вслух. – Да он просто офигенный…
– Красивый ты парень, Дениска. И работящий. Вот же повезет кому-то, – говорит тетя Таня, глядя Дэну прямо в глаза. – Спасибо! Помог слабой женщине.
– У-у-гу, – невразумительно отвечает бедный Дэн, продолжая одновременно изучать прекрасные излишества ее женской анатомии и бороться с прекрасными порывами анатомии своей мужской.
Неправильно это все как-то. Хорошо, что простыня была последняя. Пора смываться отсюда. Черт с ней, с этой гитарой.
– Эй, а куда это ты уставился, нахал! – тетя Таня быстренько запахивает рубашку, застегивает пару пуговиц и отвешивает Дэну шутейный подзатыльник. Ну, хоть так. Может, она и вправду не заметила, как все расстегнулось в пылу отчаянной работы над бельем. – А ты опасный тип, Дениска. За тобой глаз да глаз. Ладно, пошли. Кормить тебя буду. Не бойся – не грудью. Честно заработанным обедом…
– Офигенный Дэн! Я прямо заинтригована. Не боишься, что я паду жертвой его офигенности?
Объект даже не представляет, как сильно ты этого боишься. Боишься даже подумать об этом. Да и зачем? Ведь такого просто не может быть. Никогда!
Глава 13. Я ждал это время, и вот это время пришло
Дэн наворачивает наваристый борщ на аккуратной чистой кухне. Запах в квартире у Ленки всегда специфический. Дэн никогда не может понять, какой. Какой-то женский. В квартире живут одинокие женщины трех поколений: Ленка, хотя какая она женщина, ее мама и бабушка, которая сейчас на даче. И пахнет дома как-то грустно, пронзительно, приторно и тревожно одновременно. Дэну иногда даже снится этот запах. Но сейчас воздух полон жирным запахом вкуснейшего борща.
Тетя Таня не ест борщ. Она ест глазами Дэна. Сидит напротив и откровенно любуется чавкающим парнем. Потом вздыхает, словно приняв важное решение, и достает из холодильника початую бутылку «Столичной». Наливает в две высокие рюмки синего стекла. Снова вздыхает.
– Взрослые совсем стали. Теперь и выпить с вами можно. Давай, Дениска, бахнем за молодость.
Дэн смотрит на тетю Таню подозрительно, но выпивает. Не привык он отказываться от угощения. И живая огненная вода тут же делает свое дело. Мозг включается, робость исчезает, язык развязывается, и нужные слова сами собой вылетают изо рта:
– А мы тут, тетя Таня, с приятелем рок-группу организовали. Альбом будем записывать. Ленка говорила, у вас электрогитара есть ненужная. Может, это, дадите мне поиграть?
– Тетя Таня, тетя Таня. Тридцать пять лет тете Тане. Я что, старуха совсем для тебя? Зови меня Таней.
Интересно, а все остальное, что он сказал, про гитару, например, – она услышала? Во всяком случае, тетя Таня, да нет, уже просто Таня, разливает по второй.
– Давай-ка выпьем за н-наше новое взрослое знакомство на брудершафт. И поцелуемся. Меня зовут Таня. А тебя?
– Дэн, – автоматом отвечает чувак, но тут в нем снова вяло включаются защитные механизмы. – Ну, мне неудобно как-то. Вы же все-таки…
– Неудобно на рояле трахаться – ноги разъезжаются. Вставай, Дэн, – строго говорит Таня.
Дэн послушно встает с рюмкой. Таня подходит к нему вплотную, заводит свой локоть за его, и они дружно выпивают обжигающую гортань водку. Но поцелуй обжигает Дэна куда сильнее. Танины губы такие мягкие, горячие и сладкие, а язык… Нет, она, все-таки однозначно сошла с ума. Так Дэна еще никто не целовал. Да она чуть его язык с корнем в себя не всосала.
– Школа кончилась, Дениска. Началась жизнь, – говорит обалдевшему мальчику довольная, слегка подрагивающая прижавшимся к нему телом Женщина. – Но я могу тебя много чему научить, если ты не боишься… Ты же не боишься меня?
Дэн боится. Он уже все понял, но рассудок пока еще отчаянно отказывается принимать происходящее. Его еще никогда так вкусно и искусно не соблазняли. И он очень, очень боится.
А вот его друг-предатель в штанах диаметрально противоположного мнения. Он ничего не боится и рвется в бой.
Тетя Таня медленно облизывает губы, гипнотизируя покрасневшего Дэна пронзительным обволакивающим взглядом.
– Дениска, у тебя была когда-нибудь зрелая женщина?
– В смысле, была? – глупее ответить невозможно.
Но с другой стороны, не признаваться же ей, что ты мальчик. Это Энди может себе позволить. А у Дэна самолюбие. Ну да. У него еще не было женщины. Ни зрелой, ни зеленой. Попытки были. Смешные, пьяные, неудачные попытки со сверстницами – жабами, или Петями, как их называли между собой его друзья по даче. Петя – это от слова петтинг, потому что ничего другого с ними не получалось. Тискаться и целоваться до утра и до посиневших губ, как вчера, например. Но с Таней, похоже, все будет не так.
Она оголяет свою аккуратную грудь, чуть сдувшийся мячик с черным нипелем, в котором он в ванной комнате едва дыру глазами не прожог. Она берет в руку ладонь Дэна и кладет ее на свою горячую, пышущую жаром плоть с твердокаменным электрическим соском.
– Чувствуешь ток, спортсмен? Правда ведь, она не хуже, чем твоя электрогитара. Слабо поиграть на ней?
Дэн еще никогда так легко не разводился на слабо.
– Не слабо, Т-та-таня.
Женщина выдает торжествующий грудной смешок, и, не выпуская руки юноши, ведет его из кухни в спальню. Дэн успевает схватить второй рукой початую бутылку водки.
Через самые яркие и незабываемые сорок минут своей жизни Дэн в одних трусах и с непривычно серьезным лицом стоит на незаконно застекленной лоджии и курит болгарскую сигарету «БТ». Засосов на шее у него прибавилось. Мысли скачут, как горные козлы, но в целом он собой доволен. Даже горд. Ты уже не мальчик, юный барабанщик. Вот только похвастаться перед кем-то вряд ли получится. Трахнул взрослую тетку. Вернее, она его. Три раза. Мама Ленки. Господи, лучше об этом не думать. Из комнаты на балкон за его спиной выходит совершенно голая, светящаяся бесстыжим счастьем тетя Таня. Ах, Таня, Таня, Танечка. В руках у нее красная электрогитара и комбик. Она демонстративно ставит их рядом с Дэном. Обнимает его сзади, прижимаясь всем своим неистовым жаром. Встает на цыпочки, кусает мочку правого уха, и шепчет, шепчет губами, которыми только что…
– А я ведь раньше хотела дружка твоего Энди в постель затащить. Ну, как хотела. Мечтала. Он всегда такой загадочный был, романтичный. А тебя я только сегодня разглядела. Как наглости набралась – не знаю. Но я ни о чем ни жалею. Сладкий мой, мой спортсмен. – Снова кусает Дэна за ухо. Шепчет жарко. – Расскажешь кому, убью.
В шутку (надеюсь, что в шутку) она сжимает его горло сильными пальцами скульптора. Дэн закашливается. Таня коротко целует его в бритый затылок и снова тащит в комнату.
Глава 14. Айнэнэ
У лифта с прожженной спичками кнопкой стоят два новоиспеченных члена банды «Каждый Человек» – ты и твой одноклассник Тихоня, симпатичный невысокий парень с умными глазами и крупной аккуратно постриженной головой. Ты решил позвать его играть на басу. Все-таки Больной не самый надежный басист в мире, учитывая его многочисленные диагнозы. Зато он самый добрый и душевный из твоих друзей, и ты уверен, что он с легкостью и удовольствием разрешит Тихоне поиграть на его басу. Ты сегодня в полном панковском прикиде, даже в ухо вставлена английская булавка-клипса. Нужно было произвести впечатление на Тихоню, и вроде бы все получилось. Хорошо бы у Дэна с Ленкиной гитарой тоже все срослось. А то с самого начала все пошло как-то очень сложно. Косяк на косяке косяком погоняет.
На зеленой блевотной стене парадной пестрят многочисленные рисунки: закрашенная белилами кривая свастика, жирный член с крылышками, он же аэровафля, а у самой кнопки лифта большая буква М со вписанными в треугольники буквами Д.
– Я помню – ты такое на доске рисовал, – Тихоня показывает пальцем на странный знак. – Это же Мясо для доктора Джексона? Точно?
– Ага, – важно киваешь ты. – Его знак. Мясо уже год в армии.
Из двери на первом этаже выходит колоритный крепыш и без церемоний в упор разглядывает вас карими наглыми глазами. Он и сам весь какой-то наглый, этот юный цыган. От его широкого лица, золотой цепочки и синих клешей веет лютой опасностью, хоть он и очевидно младше вас на пару лет. А чтобы отмести все сомнения, паренек демонстративно весело поигрывает свинцовым кастетом в руке. Где же этот чертов лифт?
– Кто такие? Наркоманы? – Это он вам.
Ты прокашливаешься, внутренне жалея, что рядом нет Дэна.
– Мы к Больному.
Злое лицо цыгана чуть-чуть добреет. Враждебность в глазах сменяется любопытством.
– Че-то вы не похожи на врачей. Ладно, это я стебусь. К Димону идете, значит. Он парень хороший, авторитетный, только водится со всякой швалью вроде вас.
Усталый женский голос долетает к вам из полуоткрытых дверей цыгана:
– Самсончик, отстань от людей, мальчик. Иди уже домой.
Самсон морщится, словно у него отнимают любимую игрушку. И тут приходит спасительный лифт. Вы с Тихоней быстро заходите, не попрощавшись с новым другом. Двери закрываются, но цыган ловко вставляет между ними ногу в мокасине, обильно увитом кожаной лапшой. Гадский лифт послушно открывается.
Лицо у Самсона снова очень-очень злое.
– Сироп от кашля нужен? – рявкает он, вращая глазами. – Солутан? Эфедрин? Сунореф?
– Не-не-не! – Вы энергично мотаете головами.
Самсон злобно, но довольно улыбается и дарит вам на прощание блеск золотых зубов. А их у него, по впечатлению, как у акулы – двойной наборчик.
– До встречи, сучки.
Цыган убирает ногу. Лифт едет вверх. Пронесло.
Глава 16. В квартире у Больного
– О, мужики, привет!
Больной, как всегда дома, в тельняшке и трениках. Милый, высокий парень, коротко стриженный, вполне себе интеллигентного вида, если бы не много раз сломанный в драках нос. На горбинке чудом сидят круглые ленноновские очки, под добрыми глазами огромные природные синяки, поверх тельняшки серебряный крестик на цепочке. Он радушно обнимается с вами в дверях.
– Пожрать принесли?
– Тебя что, родаки не кормят больше? – изумляешься ты.
Родители у Больного замечательные. Ты с ними дружишь. Ну, или тебе так кажется.
Больной лениво чешет пятерней слегка волосатую грудь под тельником, вздыхает:
– Кормят. Только тут же проходной двор. Приходят все, кому не лень. С утра уже все сожрали.
Блин. Но ты же не знал. А так бы обязательно что-нибудь принес. Городской батон и бутылку молока, например. Неудобно получилось.
– Нас только что ваш цыган чуть не убил, – жалуется Тихоня.
– Самсончик? – Больной улыбается. – Он может. Если на винте. Но моих друзей не будет. Его пахан моего батю что-то уж очень сильно полюбил, после того как мой ему пару золотых зубов выбил. Классно машешься для профессора, сказал. А его пахан кто? Правильно – барон. И не Мюнхгаузен, а Будан-Калькутский. Так что мы теперь типа в таборе. Не тронет вас никто. Не ссыте. И если какие терки в городе с цыганами будут, можете смело на барона нашего ссылаться. Его все знают.
В комнате Больного рабочий стол с тяжелым черным фотоувеличителем, полностью заваленный черно-белыми фотографиями, стены тоже украшены ими. На фотках друзья и подружки Больного. «Вот он теперь чем занимается» – думаешь ты. Вы не виделись пару месяцев (у тебя были экзамены, а Больного после дурки никуда не выпускали), и за это время он тут, похоже, стал заядлым фотолюбителем. А может, даже фотохудожником. Даже кладовку под фотолабораторию переделал. Да и кроме фотографий здесь есть, на что посмотреть. Сокровищ тут больше, чем в пещере Алладдина: огромный катушечный магнитофон и маленький переносной телевизор – и то и другое, твои несбыточные мечты, ну и цель вашего похода – фирменная басуха с комбиком. Но басист Тихоня даже не смотрит на гитару, ведь на дверях во весь свой нехилый рост висит девушка августа из календаря американского журнала Playboy. Тихоня, как зашел в комнату, так и завис рядом с ней, не отрывая глаз от роскошного обнаженного бюста. Кажется, еще немного, и он заговорит с ней, или падет ниц. Ладно тебе прикалываться, ты сам, когда пришел сюда в первый раз, еле оторвался от этой груди. Молокососы, что с вас взять.
Больной подходит к Тихоне и аккуратно, с пониманием, пытается вывести его из сисечного транса.
– Это я у бати выпросил. У него там в комнате целый календарь висит.
Тихоня вздрагивает.
– А можно посмотреть? – Он уже забыл, зачем ты его сюда привел. Все его мечты сегодня сбываются одна за другой. Даже страшно подумать, что будет дальше.
– Нельзя, – строго говорит Больной и быстро поправляется, пока Тихоня не заплакал. – Шучу. Иди смотри, конечно.
Тихоня чуть не прыгает от радости.
– У тебя же отец в универе работает?
– Да. Профессор кислых щей, – Больной говорит это без улыбки. – Высшую математику преподает. И чего?
– Ничего-ничего. Я так спросил.
Тихоня быстренько уходит. Отличник хренов.
– Да он просто в универ поступил. А еще он басист, как ты. Не знаю, чего стесняется сам сказать, – объясняешь ты Больному, разглядывая фотки на стенах.
Тут столько симпатичных девчонок. Больной здорово научился делать портреты. Надо будет привести к нему Объект.
– Классно у тебя получается, – показываешь ты на стену.
– Да ладно, – отмахивается Больной, – ничего особенного. Главное – свет правильно выставить. У тебя бы не хуже получилось.
Да, конечно. Ага. Уверен, что не получилось бы. Трезвый Больной всегда такой позитивный. Только бы ему не пить. О, какая девчонка классная курносая. Она голая, что ли? Заливаясь пунцовым румянцем, ты жадно перебираешь фотки на столе. Тут все куда интересней, чем на стенах. Ай да Больной. Это же самые настоящие ню. Высокохудожественная обнаженка. Ты видел такие фотографии на весенней выставке во Дворце молодежи, и тогда они тебя немного шокировали. Было странно лицезреть чужую острую наготу вместе с десятками болтающихся рядом посетителей. У Больного прекрасные модели. Ты смотришь на их обнаженные тела и не испытываешь никакого неудобства, нет чувства стыда, нет ощущения, что ты подглядываешь – только красота плавных изгибов, загадки тени и света на белоснежных фигурах с черными кружочками и треугольничками. Красота! Ты прямо засмотрелся. А ведь еще пару минут назад иронизировал над Тихоней. Здесь в черно-белом царстве, конечно, нет небожительниц Плейбоя с их гипертрофированными молочными железами, зато модели Больного полны жизни. Они настоящие. Особенно та курносая. Вдруг тебя прошибает холодный пот и перед глазами все плывет. Борясь с паникой, ты фокусируешь взгляд на фотографии – фу ты, нет, слава богу, показалось. Это не Объект. Просто похожа немного. Точно не она. Пожалуй, ты не будешь приводить ее к Больному. Ты отрываешься от стола. Больной с интересом наблюдает за твоими пассами.
– Ника опять на сутки забрали, – говоришь ты, все еще пытаясь прогнать секундный морок.
– Я в курсах. Мамаша его заходила с утра к моей. Жаловалась. Задолбал он уже ее своими приводами.
– А мы с Дэном группу собираем. Панк-рок будем играть. Нам басист нужен, – закидываешь ты удочку наудачу.
– Группу?
– Ага. «Каждый Человек».
Больной смотрит на тебя с жалостью, как на больного хомячка.
– Вы же играть не умеете.
– Так панк-рок же.
Больной смеется. Весело ему. Но как-то резко перестает и говорит с каменным лицом:
– А, ну да – панк-рок – шманк-рок. Не-не-не. Я в эти игры больше не играю. Это все от диавола. Я тут недавно свой любимый альбом «Битлов» на мафоне задом наперед послушал. «Эбби-Роуд», блин. И что ты думаешь? Точно – сатанинская молитва.
– Ты серьезно? – ты недоверчиво смотришь на Больного. Но в его искренних глазах ни тени лукавства.
– Басуху дам на время, – Больной берет гитару в руки, ласково поглаживает струны. – Забирайте нафиг. А играть не буду. Пусть вон ваш Тихоня играет. Все равно я из дома практически не выхожу. Вылечили суки мне алкоголизм, блин. Теперь сижу на колесах круглосуточно. Единственное, что радует, – фотографии. Пленки есть? Приноси – проявлю и напечатаю.
– Что за колеса-то? – в душе ты рад, что все пошло по твоему сценарию. – Это не опасно?
– Ну, если не передознуться, то нет. А экспериментировать – не советую.
– В смысле? – Ты уже весь в мыслях о будущей репе.
– Ну, тут придурки всякие приходят, выклянчивают у меня колеса, – грустно объясняет Больной. – С синькой их мешают. Один неделю назад чуть из окна у меня в кухне не вышел. Еле оттащил его.
– Ты же тоже вроде как… – ты осекаешься, понимая, что зашел за черту.
– Суицидник-то? Ну да, – кривится Больной. – Было один раз. Ты об этом?
Он закатывает рукава на тельняшке, показывая запястья в свежих заживающих шрамах. Ты видишь их в первый раз. Черт, они красивые и пугающие одновременно. И придают Больному такой странный ореол – крутости и тайны. Что, вообще, творится в твоей тупой юной башке, Энди? Страшно сказать, но ты сейчас завидуешь этим красным выпуклым шрамам на руках Больного. Хотя при этом очень сочувствуешь ему.
Больной горько вздыхает:
– Докатился, блин. Родителей пиздец как жалко. Потому и сижу на таблетках этих. Успокаиваюсь.
Входит Тихоня. Еще более тихий, чем обычно. И просветленный, что ли. Как будто пришел с выставки Леонардо да Винчи и только что воочию лицезрел Мону Лизу.
– Иди-ка сюда, чувак. Вставай на колено. Да не на колени, дурик, а на одно. Вот так. – Больной кладет ему бас-гитару грифом на плечо. – Посвящаю тебя в басисты, сын мой.
У Тихони такая забавная, ничего не понимающая рожа, преисполненная при этом благодарности и ответственности, что от смеха просто невозможно удержаться. Сначала хохочете вы с Больным, а потом к вам присоединяется и Тихоня. Причем он так заразительно смеется, беспредельно высоко задирая ноты мальчишеского хохота, что вы все вместе ржете еще сильнее. Вашу истерику бесцеремонно прерывает звонок в дверь.
Глава 17. Меня зовут Мурзилка
Больной торжествующе смотрит на вас.
– Я же говорю – проходной двор.
И идет открывать дверь. Ты слышишь звонкие девичьи голоса из коридора.
– Привет!
– Мы тебе поесть принесли.
В комнату Больной возвращается с двумя девчонками. Обе чуть пониже тебя. Обе – интересные и при этом полные противоположности друг друга. Курносая пухлогубая брюнетка с радикально короткой стрижкой, вся в черном: чулки, юбка, футболка, пиджак, а худющая блондинка с ярким боевым макияжем – в красной блузке и оранжевых бананах. Аж глазам больно. Брюнетку ты точно где-то видел. Вот только где?
– Это Нинка. Это Мурзилка. Мои модели. Я их фотографирую. – Больной нарочито смачно целует девчонок в губы.
Модель! Ну конечно! Вот где ты видел эту курносую. Только там она была исключительно без одежды. У нее красивая грудь. Каплевидная. И тело, как гитара. Ты чувствуешь, как снова неудержимо краснеешь.
– А это известный поэт Энди Фролов-Задунайский, друг моего друга Дэна, и его одноклассник Тихоня, – представляет вас девчонкам Больной. При них он стал гораздо бодрее. – Между прочим, музыканты известнейшей панк-группы «Каждый Человек». Вы тут знакомьтесь, а я в дабл.
Больной бросает их с девчонками. Тихоня вцепляется в басуху и прикрывается ею, как щитом. С девчонками у него не ахти.
Курносая Мурзилка переспрашивает неожиданно глубоким голосом:
– Какой-какой группы?
– Известнейшей, – подтверждаешь ты. – Но пока очень узкому кругу посвященных. Так что добро пожаловать в круг, Мурзилка.
Смешная кликуха. Ловишь себя на мысли, что смотришь на курносую девушку с большим интересом. И даже не из-за фотографий. Есть в ее странном лице что-то необыкновенно притягательное. Особенно в иронично сощуренных карих глазах.
Блондинка Нинка кошачьей мягкой походкой подходит к Тихоне:
– Играешь на гитаре? – голос у нее тоже кошачий.
– Это не гитара. Это бас, – дает сноба Тихоня.
– А-а-а. Понятно. Мальчик симпатичный, но о-очень важный. Или стеснительный? – Нинка уж точно не стеснительная. И сдаваться, похоже, не привыкла. – Ладно, не бойся ты так. Я не кусаюсь, если не просят.
Боевая жаба. Мурзилка совсем другая. Или тебе хочется, чтобы так было.
– А ты действительно поэт, или Больной прогнал очередную телегу в свойственной ему шутовской манере? – Нинка переключается на тебя с зажавшегося Тихони.
– Правда-правда. Только он без водки не будет свои стихи читать. – Отвечает за тебя Тихоня.
– Жаль. Я бы послушала, – театрально вздыхает Мурзилка. – Первый раз настоящего поэта вижу.
Ошибся ты, чувак. Обе они актрисы. Модельки человека. Вот и отлично.
– Расслабься, Мурзила. – Это Больной вернулся. – У нашего поэта уже есть девушка. Правда, она об этом не знает.
Ты недовольно закатываешь глаза. Терпеть не можешь публичных обсуждений твоей личной жизни.
– Пойдемте, чаю, что ли, выпьем, – предлагает Больной.
– Чего чаю-то? У нас и пиво есть! – возмущается Нинка.
– Алкоголички! Засранки! Но я вас все равно люблю. – Больной обнимает девчонок за талии, и вы толпой перемещаетесь на кухню. Тихоня идет, не выпуская из рук бас. Ты видишь, что смелая Нинка держит его за руку. Буквально тащит за собой. Тихоня сияет. Везет же сегодня чуваку. Причем совершенно незаслуженно. Ты ввел его в крутую тусовку и ему сразу поперло: басуха, девчонки… А вот тебе можно было бы уже и свалить. Миссия с басом удачно завершена. Или что-то держит здесь и тебя. Пиво? Курносая кареглазая Мурзилка? Злой рок? Злой панк-рок? Все сразу? Попробуй разберись.
Глава 18. Колеса судьбы
Вы сидите за столом в просторной кухне Больного, попиваете пивко и играете в преферанс для бедных – тысячу на раздевание. Пара на пару. Больной пьет чай и фотографирует вашу битву для потомков на старенький отцовский ФЭД. Практически, сейчас вашу пьянку фиксирует Феликс Эдмундович Дзержинский. У вас с Мурзилкой марьяж за марьяжем. Тихоня и Нинка отчаянно проигрывают. Но нельзя сказать, что это их сильно расстраивает. Тебе кажется, что даже радует. Тихоня сидит в синих семейных трусах и белой майке и не отводит глаз от Нинки в кружевном лифчике и штанах-бананах.
Большой тонкогубый рот Нинки практически не закрывается. Ты уже знаешь почти все о веселом образе жизни юной парикмахерши. Более безбашенной девки ты еще не видел.
– Мы с Каринкой югов на днях сняли на дискаче в «Венских звездах». Они нас в «Пулю» ужинать повезли. Икра черная, осетрина, коньяк армянский, полусладкий шампунь. Полный комплект. Юги ужрались в говно. Ой, говорю, мальчики, нам срочно нужно в туалет. Они – вдвоем? Мы – конечно, вдвоем, и ржать. В общем, спустились, бегом-бегом, тачку поймали и досвидос. Пишите письма!
Тихоня набирает карты, глядит на Нинку осоловевшими влюбленными глазами с пушистыми девичьими ресницами.
– Ничего себе. Ну, вы, ваще, рискованные. А если бы они прочухали развод?
– Эти курицы все время так развлекаются. – Больной морщится. – Заканчивайте, дурынды. Допрыгаетесь. То есть добегаетесь.
– Какой ты все-таки зануда, Димочка! Это все от таблеток. – Нинка кокетливо отгибает правую чашечку бюстгальтера вниз. Ровно на секунду, но Больной успевает щелкнуть, а Тихоня обмереть, простреленный навылет острым соском.
– Включи нам музыку, пожалуйста, – просит хозяина Мурзилка.
Больной уходит и возвращается с кассетным «Романтиком». Вставляет кассету. Шипит пленка. БГ поет издалека искаженным донельзя голосом:
Запись ужасная. Сделана на рок-клубовском фестивале. Но тебя прет с первых же аккордов.
подпевает Мурзилка, глядя в свои карты. И ты снова думаешь, что она особенная. Но, конечно, не такая особенная, как Объект. Не такая красивая. Но своеобразная. Ты видишь, как на подоконник садится тучный голубь и, выхаживая по нему, с интересом поглядывает на вас. Прикормленный такой. Смешная птица. Ты хватаешь салфетку из стакана на столе, достаешь из кармана влажных джинсов (до сих пор не высохли, заразы) огрызок карандаша и срочно пишешь, пока мысль не улетела.
Мурзилка поглядывает в твою салфетку. Думает, что незаметно. Пусть думает. Тебе приятно. А Тихоня с Нинкой снова облажались. Звонок в дверь спасает их от продолжения стриптиза.
– Опять кого-то принесло, – ворчит Больной. Он видит, что Тихоня испуганно начинает одеваться. – Да не бойся, ты, Тиша. Маман часа через два придет, не раньше, а батя еще позже.
Больной уходит и возвращается с Дэном, который победно держит гитару двумя руками над головой.
– Меняю жену на стеклотару, а тишину – на электрогитару! – орет Дэн. – Каждому человеку – быть!
Офигеть, какой он все-таки крутой иногда.
– Да! Ура! – кричите вы с Тихоней, вскакиваете из-за стола, чтобы скорее обнять друга.
И тут Нинка выдает вроде как себе под нос, но так, чтобы все услышали.
– Ого, какой красавчик.
Лицо Тихони обиженно сморщивается, словно он собрался заплакать. Его везение закончилось. Карета превратилась в тыкву. Очень грустную тыкву на его плечах. Тебе его жалко, но нельзя же так сразу сдаваться. Что за тряпка? Эти отличники совершенно не приспособлены к жизни. Не то что ты и Дэн – отчаянные троечники.
– Привет, девчонки! Неплохо вы тут устроились.
Дэн бесцеремонно вставляет табурет между Тихоней и Нинкой и плюхается на него.
– Чего пьем?
– Уже ничего, – бурчит Тихоня, нервно надевая рубашку.
И, правда, пиво-то кончилось, а ты даже и не заметил.
– Больной отдал Тихоне бас, – отчитываешься ты Дэну о проделанной работе. – Так что у нас есть басист с инструментом.
– Отдал? Круто. – Дэн смотрит то на Нинку, то на Мурзилку. Нельзя сказать, что тебе это нравится. – Блин! Если бы вы знали, во что мне обошлась эта гитара.
Вот любит же чувак напустить туману. Можно подумать, душу он там отдал за эту гитару. Девственностью расплатился. Позер несчастный! – кипишь ты внутри праведной злобой, но подыгрываешь другу:
– Что, Ленка отдавать гитараху не хотела?
Дэн гримасничает, словно борется с собой.
– Ну… Лучше не спрашивай. Эй, Больной, дай-ка мне твоих колес. Мне срочно нужно успокоиться. Реально так нужно успокоиться. Дай циклодольчику. Да побольше! Побольше!
Это цитата из анекдота про таблетки от жадности. И все дружно ржут. Кроме Тихони и Больного. Последний очень сердит.
– Начинается, блин. Их с алкоголем нельзя. Ты же датый, Дэн. Сразу сглючит по-плохому. А мне потом возись с тобой, придурком.
– Я трезв, как стекло, – упорствует Дэн. – Скажите ему, девчонки.
Девчонки смеются. А Больного аж перекашивает, как от зубной боли. Видно, как все вы ему надоели своей вселенской тупостью.
– Да, пожалуйста. Мне не жалко. Одним дураком меньше, одним больше…
Больной уходит, бормоча под нос, и возвращается с тонким прозрачным полиэтиленовым пакетом, полным блестящих упаковок разнообразных таблеток всевозможных цветов и калибров. Кидает пакет на стол.
Ты мечтательно смотришь на это богатство. Вот это поворот. Дэн – молодчага. Сам бы ты никогда не решился. Слишком трусливый, а ведь…
– Глюки – моя мечта, – взволнованно говоришь ты. – Я всегда хотел попробовать, как это – капать из серебряной чайной ложки расплавленным сахаром в рюмку полынной настойки, а потом под галиками писать стихи до утра. Как Бодлер, Рэмбо, или Эдгар По.
– Абсент – вещь. – неожиданно поддерживает тебя Мурзилка. – Мама в Чехословакии пила. Хвасталась перед подругами. Кстати, глюк – это счастье по-немецки.
«Что для русского счастье, для немца глюк», – выдает твой неугомонный мозг.
– Я тоже хочу глюков! – заявляет Нинка, которая, в отличие от Тихони, так и не оделась.
Но, правда, и лифчик проигранный не сняла. А могла бы запросто. Ей нравятся Тихонины обиженные взгляды. Но восхищенные взгляды Дэна ей нравится ловить ничуть не меньше.
Больной воздевает руки к потолку:
– Делайте что хотите! Ума нет – пиши калека.
На столе стоит розетка с горкой простых карамелек с вареньем. Всякие клубнички, лимончики и сливы. Дэн разворачивает одну, раскалывает ножом вдоль и укладывает в каждую половинку по три разные таблетки. Фарширует карамель колесами. Его дурному примеру следуют все остальные, кроме Больного и Мурзилки.
– Идиоты! – стонет Больной. – Мне же вам скорую вызывать придется. А если вас не откачают?
– Не ссы, Димон! – пихает его в плечо Дэн. – Мы просто чаю попьем с конфетами и пойдем. Нам еще с Энди и Тихоней репетировать сегодня! Налей-ка нам лучше чаю. Будь другом!
Больной бурчит:
– Самообслуживание.
– А чего мы репетировать-то будем? – едко интересуется Тихоня. – У нас же песен нет.
– Сча будут! – успокаивает его Дэн, улыбаясь персонально Нинке.
Гармония мира не знает границ. Дэн наливает всем чаю, заглатывает свою конфету. Запивает ее чаем. Бесцеремонно берет у тебя салфетку. Ладно, Дэну сегодня можно.
– Ну, вот песня первая готова, например!
Он деловито втыкается в комбик, картинно настраивается, начинает бренчать на гитаре, глядя в салфетку и напевая:
– Смешная птица пробует взлететь…
Останавливается.
– Нет. Шняга какая-то попсовая. Энди, а напой-ка мне про девочку-панка. Ну ту, что позавчера пытались делать.
Ты только что проглотил свою конфету и весь теперь внутри себя вместе с ней. Ждешь ярких незабываемых галлюцинаций. Тебе и страшно, и интересно. Страшно интересно. Но галлюцинаций пока нет. Так что можно и напеть:
– Полголовы красная, полголовы синяя, ты до того страшная, что можно сказать красивая…
Мелодия рождается сама собой. Дэн подыгрывает тебе, на ходу подбирая аккорды. Круто у вас получается. Во всяком случае, в глазах Нинки и Мурзилки светится искренний интерес. А может, и восхищение.
Даже Больной неожиданно оживляется.
– Ну-ка, ну-ка… Что там за аккорды у вас?
Он берет бас у Тихони, начинает подыгрывать Дэну. Играет он очень хорошо. И выглядит при этом, как настоящий музыкант. Тихоня горестно вздыхает, и тут Нинка забирается к нему на колени и начинает подпевать. И все счастливы. Только ты почему-товыходишь из себя.
Глава 19. Вот как бывает
Ты приходишь в себя примерно через полчаса. Но не знаешь о том, что предыдущие тридцать минут твоей жизни выпали из твоей памяти навсегда. Для тебя время схлопнулось. Вот вы только что начали подбирать аккорды к твоим новым стихам, Нинка залезла к Тихоне на коленки, Мурзилка забавно пританцовывает за твоим плечом, ты видишь ее краем глаза, поворачиваешь к ней голову и… бац – Дэн играет на гитаре, Больной на басу, Энди барабанит ладонями по столу – и все горланят припев песни:
Энди барабанит? Постой, чувак, но Энди – это же ты. Вот незадача. Похоже, ты видишь вас всех со стороны и даже с высоты. Всех – и себя в том числе. Ты реально вышел из себя. Странно, но совсем не страшно. Скорее смешно. Смешные все до невозможности. Только смеяться не получается, потому что ты поешь, а перестать нельзя – мир погибнет моментально и навсегда. Поэтому всем надо петь и как можно громче. Но вот какая штука – вас же теперь двое, так что ты первый можешь смотреть на всех сверху вниз и смеяться, пока ты второй там внизу орешь всякую чушь. А еще ты наконец можешь спокойно рассмотреть Мурзилку. Нужно же понять, что в ней тебя так притягивает. Стремно, наверное, когда ты сначала увидел девушку голой, а потом с ней познакомился. И прическа у нее (вернее, ее полное отсутствие) – тоже очень стремная. Голова совершенно круглая. Идеально круглая. Разве так бывает? А если ей взять и волосы отрастить?
Ты видишь, как у Мурзилки под твоим пристальным взглядом начинают расти волосы. Лезут и лезут, как черви из земли после дождя. Быстро растут. Сначала желтые, потом синие и красные – и сразу сами собой укладываются в гордо стоящий желто-сине-красный гребень. Это ты их так поставил. Одним только взглядом. Вот как ты умеешь, оказывается! Круть неимоверная! Жаль, что Мурзилка ничего не замечает. Танцует в полном экстазе – смешно подбрасывая круглые коленки. Ладно, раскрашу всех остальных, решаешь ты. И через минуту в кухне Больного все с разноцветными ирокезами, и ты в том числе. Это так прекрасно, что ты радостно и звонко начинаешь хлопать в свои стеклянные ладоши. Нет! Это не ты хлопаешь. Это в окно кухни кто-то настойчиво стучится со стороны двора. Энди (тот, который внизу) видит за окном знакомого льва с Банковского мостика, тот стучит в стекло круглым фонарем, приглашая в полет. Энди подходит к окну, открывает его рывком, ловко, по-ковбойски запрыгивает на широкую серую спину льва, и они летят в высокое небо над городом. Над пустырями и трамвайными путями Бухарестской, над невзрачной улицей Салова, над мрачным Ново-Волковским кладбищем, над запущенной Лиговкой, над распущенным Невским… Энди от восторга начинает читать льву свои стихи.
Только вот почему-то небо вокруг них теперь ночное, темное. Они летят над Невой низко-низко, так что можно ноги замочить в высоких волнах, а у Эрмитажа сворачивают и начинают плавно кружить над Дворцовой площадью. Рядом летают остальные три льва с Банковского мостика с не менее умелыми наездниками: Александрами Пушкиным и Блоком, и Майком, сбежавшим из «Зоопарка». Энди приветственно машет рукой своим коллегам-поэтам. Они его не замечают. Готовятся к важному соревнованию. Майк в ковбойской шляпе и замшевом пиджаке с бахромой начинает декламировать свою песню «Золотые львы», в которой нет ни слова про золотых львов.
– Нет, но это же просто невыносимая муть! – кричит Пушкин. – Вы меня бесите, сударь!
И солнце русской поэзии стреляет в звезду рок-н-ролла из смешного дуэльного пистолета. Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!
Но мешковатый Майк ловко уворачивается, и пуля-дура попадает в Блока. Прямо в его высокий мраморно-белый лоб. Рикошетит от него в фонарь льва Энди. Фонарь разлетается на тысячи острых блестящих осколков. Лев Энди резко останавливается в воздухе, а его седок с жутким криком летит на брусчатку Дворцовой. Но Энди – это же ты, чувак. И это ты – летишь головой на камни! Ты…
Раз, два, три!
– Я что, вырубился?
Ты резко садишься в кровати под белой прохладной простынкой (блин, ты совершенно голый), и снова откидываешься на подушку – на лбу холодная испарина. Над тобой склонились два полных сочувствия карих глаза и нос кнопочкой. Мурзилка!
– О! Наш спящий очнулся! Привет, поэт!
– Ну, слава богу! – слышишь ты голос Больного, где-то рядом. – Ма, па, он проснулся, все нормально!
Голова пустая, словно твой мозг вынули. Интересно, его вернут? Ты точно помнишь, что во всем виноват Пушкин, который погнал напраслину на Майка Науменко. Но почему…
– Почему я голый? – шепотом спрашиваешь ты Мурзилку.
– Ну, мы тут слегка позабавились с тобой. Извини, чувак, – говорит девушка нарочито равнодушным, даже циничным тоном. Но увидев твой искренний испуг, тут же раскалывается. – Шучу, шучу. Твоя невинность не пострадала. Ты сам разделся и лег в холодную воду в ванне, чтобы прийти в себя. И там уснул. Ничего не помнишь?
Ты держишься за голову. На самом деле ты помнишь все. Но не рассказывать же ей про львов и Пушкина. Во всяком случае, вы квиты. Ты видел голой ее, а она тебя.
– Нет. Ничего не помню. Позорище, – страдальческим тоном говоришь ты.
– Бедняжечка.
Мурзилка нежно проводит рукой по твоим непослушным волосам. Это уже чересчур интимно. Не много ли она себе позволяет? Блин. Тебе неприятно, что тебе приятно. Она, конечно, милая, но надо объяснить ей, что между вами ничего не может быть. Потому что…
– Черт! Сколько сейчас времени? – спохватываешься ты.
Больной появляется в поле твоего зрения. На его доброе лицо натянута скептическая ухмылка. Так себе сочетание.
– Полдесятого.
Отлично! Объекта с репетицией прокинул. С Кузей не погулял. Зато познакомился с глюками.
– А-а-а. Вот засада.
– Ага. Она самая. Ты почти шесть часов провалялся в отключке на моей койке. Еле упросил маманю не звонить твоим. Сказал, что ты пришел пьяный в сосиску и заснул у меня, – Больной наклоняется к тебе и шепчет: – Никаких колес не было. Ты понял?
– Ясное дело, – шепчешь ты в ответ. – А как остальные?
Мурзилка строит смешные рожицы, передразнивая ваши конспиративные переговоры. Имеет право. Ты облажался, чувак.
– Нормалдос. Когда увидели, как тебя заплющило, наперегонки побежали к фаянсовому другу Берримора звать. Так что ты их спас. (О, да ты герой, Эндичка.) – Тебя, кстати, тоже вывернуло пару раз. (Нет, не герой.) – Скажи спасибо Мурзилке. Она твою одежду заблеванную застирала и на балконе повесила. Все уже высохло.
Какой кошмар. Стыдоба. Нет, спасибо. Больше никаких галлюциногенов, профессор. А Мурзилка смотрит тебе прямо в глаза, чего-то ждет. А – ну да, конечно.
– Спасибо, – выдавливаешь ты из себя, стыдливо тупя взор.
– Плиз. Обращайтесь, если что, – с энтузиазмом отзывается курносая фотомодель. – Только с тебя должок, поэт.
Должок? Звучит странно. Вдруг попросит отдать то, о чем ты еще не знаешь. Или что-то вроде того, думаешь ты, но произносишь:
– Что еще за должок?
– Я провожу тебя до дома. Мало ли что с тобой еще приключится. И ты будешь читать мне свои стихи.
А вот это приятно. Нужно покочевряжиться для приличия. Но ты сделаешь это с большим удовольствием. И сам бы предложил ей, если честно. Ну да, а что такого. Она просто нравится тебе, как… Друг? Боевая подруга? Просто интересный человек, в конце концов. Который выстирал твою заблеванную одежду и шесть часов ждал, когда ты проснешься.
– Ладно. Почитаю, – говоришь ты. – Только учти – они странные. Не все врубаются.
– Ну, это я уже поняла, – улыбается Мурзилка.
– Хватит ворковать, голубки, – ревниво ворчит Больной. – Родителям позвони, глюконавт.
Глава 20. Пустынной улицей вдвоем с тобой куда-то мы идем
Десять вечера. Улица имени главного болгарского коммуниста Георгия Димитрова несет твои ноги домой. Купчинские жители скопом выгуливают перед сном многочисленных собак. В основном это кудлатые болонки. Совершено бессмысленные тявкающие создания. Но попадаются и прикольные твари: собранные из спиральных проволочек эрдельтерьеры, например, или приземистые крысобаки. Ты всех собак любишь, кроме овчарок. Этих побаиваешься. Генетическая память политзэков дает о себе знать. В окнах домов уютно горит свет. Жаль, что сейчас не темно. Ты любишь идти здесь зимним вечером и смотреть на желтые нимбы над фонарями, особенно когда в них белыми мотыльками уютно порхает снежный пух. Вы с Мурзилкой идете рядом, выдерживая смешную детскую дистанцию. Как будто боитесь получить разряд тока при случайном прикосновении.
Ты по-честному отрабатываешь чистые джинсы и футболку. Мурзилка так же честно слушает. Иногда тебе кажется, что ей и правда интересно:
– Здорово! Мне нравится. Похоже на поэтов Серебряного века. Особенно на футуристов. – Она продолжает тебя поражать, эта курносая фотомодель, полная сюрпризов.
– Ничего себе, какие познания. Начало века – мое любимое время. – Тебе жалко, что очечки и значочки едут домой в карманах – сейчас они были бы очень на пользу твоей лекции. – Обожаю все это упадничество, творческие прорывы, поиск себя, эксперименты с формой, эпатаж, клоунаду. Футуристы вообще были нереально круты. Настоящие панки своего времени. Пощечина общественному вкусу. Даже если Маяковского в желтой кофте не брать. Братья Бурлюки в цилиндрах с раскрашенными лицами и без Маяковского были круче всех.
– Нет. Не согласна, – уверенно парирует твоя спутница. – Нет никого круче Маяковского. Бурлюки – клоуны, а он – гений. «Послушайте! Ведь если звезды зажигают, значит – это кому-нибудь нужно…»
Мурзилка хорошо читает Владимира Владимировича. Без пафоса и надрыва. Это редкость. Да и вообще это первая девчонка, которая читает тебе стихи на улице. Теплым летним вечером… Ты смотришь на курносую модельку с восхищением. Нет, нет, нет. Просто вы оба любите поэзию. А ведь это твое любимое стихотворение, Энди! Может, это розыгрыш какой-то? Может, ее Больной, или Дэн подговорили? Мимо вас со страшным ревом проносятся мотоциклисты. Вот кому белые ночи в кайф.
– Рокеры поехали! – радуешься ты, сам не зная чему.
– Вообще-то, во всем мире их байкерами называют, и только у нас в Ленинграде – «рокерами». – Мудрая черепаха Мурзила знает практически все и обо всем. А по виду и не скажешь. Ни очков, ни унылого выражения на лице, обремененном знаниями. – Прочитай мне что-нибудь еще, Энди.
Так старательно выговаривает твое имя, что тебе каждый раз кажется, что она немножечко издевается. Хотя почему – кажется. Ты же большой любитель сарказма. Возможно, она тоже такая.
– Да, пожалуйста. Только я не гений, а скорее клоун, как Бурлюки.
– Ну вот, обиделся. Все гении немножко клоуны. И все – страшно обидчивые.
Гении? Ты не ослышался? Ну вот уже и грубая лесть пошла в ход. Девочка не промах. Но как же, черт возьми, приятно.
– Да нет! Ничего я не обиделся. Пожалуйста, слушай.
– Браво, Энди! Можно, я пожму твою лапу? – Пожалуй, можно, решаешь ты. – Мне нравится, как ты нестандартно мыслишь. Это интересно. И выглядишь не как все. Это тоже здорово!
Как-то долго вы жмете лапы, друзья. А, так вы теперь еще и идете, держась за руки. Как в детском саду. Отлично.
– Ты всегда так откровенна с людьми?
– Нет. Только с тобой. Ну и с Больным еще. Он очень добрый, правда?
Может, она умеет читать мысли? Может, она, вообще, инопланетянка? В дурацких советских фантастических фильмах они как раз такие – короткостриженые и с огромными глазами.
– Ну, да. Димка – добрейшей души человек. Очень душевный. Одним словом – душевнобольной.
Мурзилка останавливается. Внимательно смотрит на тебя. С какой-то жалостью, что ли. Или тревогой.
– Зря ты все время стараешься иронизировать, Энди. Тебе это не идет.
А вот это она зря. Ты же реально обидчивый. И следующие пару минут вы идете молча. Но все так же по инерции держитесь за руки. Странно все это. Вон уже и дом твой виднеется за поворотом.
– Эх. Завтра на работу, – вздыхает Мурзилка.
На работу? Вот это номер. Опять удивила.
– Ты работаешь?
– А ты думал, я школьница? Это я так выгляжу молодо. Мне восемнадцать через два месяца. Я – телефонистка. Вернее, скоро буду. А пока у меня практика на центральном узле. Сижу на международных линиях. Хочешь, могу тебя с Америкой на халяву соединять иногда?
– С Империей зла? Заманчивое предложение, – смеешься ты. – Только вот с кем? У меня там знакомых нет. С Рейганом если только поговорить, чтобы он свои Звездные войны свернул. А то придумали, понимаешь, программу СОИ. Гадят в мирном космосе. Правда, с английским у меня все плохо. Не поймет.
– А я бы с Куртом Воннегутом поговорила, – мечтательно говорит Мурзилка. – Просто о жизни. Вот только осталось его телефон найти.
Она знает, кто твой самый любимый писатель? Ну знаете, это уже совершенно запрещенный прием. Она точно инопланетянка. Береги свой хой. Ой, береги свой мозг, Энди! Ах, да. Ты же не слышишь меня. Никогда меня не слышишь.
– Ты еще и Воннегута читала? Ничего себе. Да ты крута нереально, герла. Обычно я всех на него подсаживаю. Когда прочитал «Колыбель для кошки», было такое чувство, что это я написал. Только в другой жизни.
– Ага. «Колыбель» и «Бойня» – две любимых книжки форева. Я сразу почувствовала, что ты из моего карасса.
Нет, так нельзя. Она прикольная. Интересная. Нельзя вот так ее отпускать!
– Слушай, мы уже пришли. Это моя парадная. Только теперь я тебя провожу. Ты на чем поедешь домой?
– На трамвае, – улыбается Мурзилка. – Мне две остановки за Славу.
Только этого тебе не хватало.
– Так ты в Болоте живешь? Мне сейчас туда никак. Извини. Но до трамвая тебя провожу. Постой тут минутку, пожалуйста. Я сейчас только за собаком заскочу, и мы тебя проводим.
Глава 21. Твои старые добрые тигры
«Мурзилка, конечно, забавная, но…» – думаешь ты, открывая дверь длинным ригельным ключом. Вы с Кузей только что героически проводили ее до самого дома, наплевав на возможную встречу с врагами и неминуемые последствия. Это очень на тебя непохоже, чувак. Что за безрассудство? На обратной дороге в пустом поющем трамвае твоя голова решила разболеться, напомнив о полезных таблетках Больного, а к ней перед домом прибавился живот, в котором с утра еды, кроме хитрых конфет, не было. Но болит он так, что есть совсем не хочется. Нужно отлежаться часок. Ты заходишь в прихожую с песиком и, не включая свет, пытаешься быстро пробежать по коридору к себе в комнату.
– Ма, па, привет, – бросаешь ты в полузакрытые двери кухни.
– Андрей, зайди-ка к нам на разговор, – возвращается к тебе оттуда.
Проскочить не удалось. Ты заходишь в кухню с виноватой улыбкой. Щуришься от яркого света. За столом пьют чай и курят твои милейшие мама и папа. Кругленькие очкарики. У тебя отличные отношения с родителями. Ты их очень любишь. А они тебя. Это пару лет назад ты все время хотел сбежать из дома. Тщательно продумывал свой лихой побег и то, как они будут искать тебя и жалеть о своих напрасных претензиях. Сейчас тебе это кажется глупым детским капризом. Все отлично. Тебя практически перестали доставать. Да вы почти что и не пересекаетесь в последнее время. Утром, когда они уходят, ты еще спишь, вечером, когда ты приходишь, они уже спят, Идеальный режим сосуществования. Семейные обеды по выходным, шутки-прибаутки – все это куда приятнее ежедневных нотаций, слез и обид. Иногда вы общаетесь на нейтральной территории на нейтральные темы. Но долго ли еще будет так кайфово?
– Привет, родители. Как дела? Есть не хочу. У Больного, тьфу ты, у Димы поел, – нагло врешь ты.
Живот возмущен и отвечает на твою ложь гневным бурлением. Но слышишь его, к счастью, пока только ты.
Мама с папой с интересом тебя разглядывают. Давно не видели. Пару дней точно. Смотрят и курят вонючие болгарские сигареты. В школе ты активно боролся с их курением. Таскал сигареты у них из пачек для своих друзей-одноклассников. Не помогло.
– Что за девушка с тобой Кузяву выгуливала? – отец заговорщицки улыбается. Твои девушки – его любимая тема.
– Девушка? Да просто знакомая.
А вот сейчас ты даже не врешь.
– Симпатичная знакомая.
Мама стряхивает пепел в хрустальную розетку. Чего б им пепельницу не купить? Скептически смотрит на своих мальчиков.
– Ой, да что ты там разглядел в темноте-то? – этому отвесила, теперь тебе. – Андрей, а ты помнишь, что мы завтра вечером уезжаем?
Мы уезжаем? Да нет же, конечно. Они уезжают. Голова у тебя ужасно тупит после таблеток Больного.
– Куда?
– Понятно. Все забыл. Голова только девками да музыкой дурацкой забита. – Ой, а мама-то не в настроении – спасайся кто может. – У нашей однокурсницы из Калининграда юбилей. Она нас всех собирает. Десять раз тебе говорила. Вспомнил?
«Фе-ли-чи-та» – констатируют из радиоточки коротышка Аль Бано и высоченная Ромина Пауэр. Парочка типа вас с Объектом. И ты не можешь с ними не согласиться. Феличита! Хата твоя, чувак! Феличитее не бывает.
– Я думал, это в июле будет, – говоришь ты, еле сдерживая радость.
– Нет, в июне, – отвечает отец. – Оставляем на тебя квартиру на четыре дня. Как на взрослого. Вот деньги на еду, возьми сразу себе. С Кузей три раза в день гуляй. Рыб корми. И хомяка. И никаких этих ваших, как вы там их называете…
– «Тусовок», – помогает ему мама. – То есть пьянок и гулянок! Понял? Чтоб никаких Васильева, Белянова и Ульянова здесь даже и духу не было!
Мама знает фамилии твоих друзей. А папа даже имен их не знает.
– Даже Ульянова нельзя? – ты наигранно пугаешься. – А если он фамилию на Ленин сменит? Тогда можно?
– Не ерничай, – устало говорит мама. – Глупая шутка. Ты все понял?
– Девочку можешь в гости позвать. Только хорошую, – смягчает удар отец.
– О, господи! Как вы мне надоели с этими девочками, – отвечает мать вместо тебя. – Зла не хватает. Пусть учебники читает. К учебе готовится.
– Я все понял. – Ты пытаешься уйти к себе.
В животе опять какое-то оживление. Спазм за спазмом. Революционные матросы бузят.
– Подожди, – останавливает мама. – Это еще не все. Алка с четвертого видела, что ты сегодня опять наряжался, как клоун. Дети соседские за тобой по двору бегают. Пальцами показывают. Ты долго нас еще позорить собираешься? Мы с отцом вкалываем, как проклятые, чтобы тебя нормально одевать, а ты в лохмотья какие-то наряжаешься? Ты понимаешь, что все над тобой смеются? И значит, над нами тоже? Понимаешь меня, срань болотная?
– Да ладно тебе, мать, – неожиданно вписывается за тебя батя. – Это ж возраст такой. У него последнее лето детства. Перебесится – станет, как все.
Обычно мама защищает тебя от отца. Но, видимо, сегодня необычный день.
– Вот спасибо тебе за поддержку, муж! Отцовское воспитание. Чего удивляться тогда, что у нас такое чудо-юдо выросло?
– Что выросло, то выросло. Ма! – делаешь ты жалобное лицо. – Не ругайся, пожалуйста. Хочешь, я тебе свой новый стих прочитаю?
Это надежное, проверенное средство. Мама уверена, что стихоплетство передалось тебе исключительно от нее. Папа в подобных грехах не замечен.
– Хочу! – с таким энтузиазмом говорит она, что ты понимаешь: цена индульгенции прежняя.
Ты выбегаешь из кухни и возвращаешься с большой амбарной книгой. Мама притащила ее с работы прошлой зимой. В этот талмуд попадают стихи с разных клочков и салфеток, если проходят отборочную комиссию в твоем лице на следующий день после сочинения. Ты начинаешь читать. Живот и голова с пониманием прислушиваются и даже временно перестают тебя дергать.
– Хорошие стихи, – говорит мама. – Талантливые.
Она всегда так говорит. А ты ей веришь, дурачок.
Ты, наконец, добираешься до своей комнаты. Свет не включаешь. Не раздеваясь, бросаешься на кровать. Утыкаешься носом в подушку. После шестичасового отрубона у Больного спать вряд ли получится. Но полежать надо. Хотя бы чтобы успокоить взбесившийся живот. Но не тут-то было. Революционные массы внутри не собираются сдаваться. И радостно встречают перемещение в горизонталь отчаянной попыткой взять Зимний в твоей голове. Это уже серьезно. Ты бесшумным лосем-призраком бежишь по коридору в туалет. Бросаешься на колени перед унитазом. Тебя выворачивает кровью. Рвет и рвет. Ты извергаешься, как Везувий, низвергаешься, как Ниагара. Полный унитаз крови и каких-то страшных ошметков. Сразу становится легче. Более того – становится необычайно легко. И память триумфально возвращается вместе с чудовищной ясностью и легкостью восприятия. Память о последнем часе жизни, подло вытесненная хитрым трусливым мозгом. Все в порядке. Бояться нечего. Это не твоя кровь. И вообще, тебе теперь нечего бояться. Ты стоишь в ванной комнате, смотришь на себя в зеркало. Ты дико бледный. Но очень красивый. Пальцы нащупывают на шее две болезненные пульсирующие точки. Подарок доброй Мурзилки. Следы ее клыков.
Да, теперь ты вспомнил все. Вы уже почти подошли к ее дому, как впереди замаячила эта отвратительная компания. Урла! Гопников шесть. Не обойти, не объехать. И убегать поздно. Но почему-то ты совершенно их не боишься. Наоборот, тебя прямо тянет на огоньки их хабариков, торчащих из ухмыляющихся ртов. В тебе просыпается зверь. Очень древний, сильный и злобный зверь. Ты подбегаешь к ним в три прыжка и рвешь их на части. Натурально рвешь. Руками и зубами. Гопники словно бумажные. Руки, ноги, головы отрываются легко, хотя и с противным хрустом. Кровь и кишки летят во все стороны. Один успевает убежать. Да и хрен с ним. Ты занят. Ты пьешь их кровь. Лакаешь ее, стоя на четвереньках. Каким-то чудом одежда осталась чистой. Хотя какое дело зверю до одежды. Кузя испуганно дрожит, прижавшись к ноге подоспевшей к месту бойни Мурзилки. Она стоит посреди этого месива – горы оторванных ног в кирзачах, разорванных кишок и ватников, высосанных до анемийной синевы частей тел, стоит среди человеческой требухи и оторванных голов с удивленно выкатившимися глазами. Стоит и восхищенно смотрит на тебя. А ты с трудом отваливаешься от сытного ужина и резкими неприятными рывками-спазмами, сотрясающими все тело, приходишь в себя. Зверь внутри засыпает, и ты в ужасе смотришь на ад вокруг, ровным счетом ничего не понимая. Тебя трясет крупной отчаянной дрожью, словно при страшном жаре. Глаза лезут из орбит. Что за нахуй тут происходит?
– Поздравляю с инициацией. Ты очень быстро освоился, – говорит Мурзилка, и глаза ее горят ровным красным светом. – Обычно проходят сутки от укуса до обращения. Но ты необычный, особенный. Я сразу это поняла. А когда ты передознулся у Больного… Прости, ты просто не оставил мне выбора. Ты умер. Пришлось тебя укусить. Теперь ты с нами. Живи и здравствуй, новый Энди.
Так вот почему Больной не выходит из дома. Эти твари спасли и его, когда он попал в больничку с порванными венами. Телефонистка, парикмахерша – хер там – сестрички-медсестрички – гнусные упырихи, девочки-вампы. Ты трогаешь шею. Под пальцами пульсируют живые ранки. Каждую ночь, отходя ко сну, ты просил у мироздания сделать тебя самым сильным, самым неуязвимым, бессмертным. Но ведь не чудовищем… Хорошо, что у тебя полно солнцезащитных очков, чувак. Теперь они тебе пригодятся.
И вот ты стоишь в ванной комнате и любуешься на себя в зеркало. Теряешь время. Нужно понять, что еще ты можешь. Выбегаешь на улицу и на бегу превращаешься в летучую мышь. Маленькую лохматую тварь с отвратительной приплюснутой мордочкой. Машешь кожистыми крыльями, рассекаешь тягучий вязкий воздух, летишь к Объекту. В ее окне свет. Она не спит. Отлично. Но чья это голая спина ходит ходуном над девичьим телом, откинувшемся в экстазе на кровати? Сердце леденеет. Когти впиваются в ладони. Дэн! Не может быть! Твои глаза наливаются кровью. Форточки закрыты, и ты высаживаешь окно грудью. Влетаешь вместе с осколками в комнату. Предатели с перепугу скатываются с кровати. Тебя слепит белизна их тел. Раз – и ты встаешь перед ними во весь рост. Два – и ты разрываешь лучшего друга пополам, как ревность разорвала твое сердце. Дергающиеся половинки Дэна разлетаются в разные углы спальни. Три – и ты впиваешься в голубую жилку, пульсирующую на шее потерявшей сознание изменщицы. Ты выпиваешь ее в три глубоких глотка, вложив в них всю ярость. Всю боль. Дверь комнаты распахивается. В проем вбегает капитан милиции с осиновым колом в руках. Это отец Объекта. Ну да, точно, он же капитан, только вроде бы не милиции, удивляешься ты и совсем невежливо рычишь на него, показывая острые загнутые клыки. Но тонкий острый кол уже пробил твою грудную клетку, раздвинув ребра…
Ты просыпаешься – напрочь и навсегда забыв всю эту вампирскую галиматью. Слегка покалывает сердце и крутит живот. А на часах уже час ночи. Переворачиваешься на другой бок и спишь дальше. Как убитый.
День третий. Вы слыхали? Крокодил – солнце наше!..
Глава 22. Новые друзья и новые дружинники
В вагоне метро летним днем людей немного. В основном гости культурного Ленинграда. Выглядят невзрачно и одинаково. Вы с Дэном на их фоне в своих зауженных комбезах, рюкзачинах, очечках и значочках – вполне себе диковинные птицы. И птицы эти забились, как всегда, в конец вагона и ведут оживленную беседу. Дэн все никак не может успокоиться, бедолага. Новость об отъезде твоих предков напрочь снесла его соломенную крышу. Он машет перед твоим закаканным веснушками носом длинными пакшами в самодельных перчатках-митенках.
– А-а-а! Четыре дня! Четыре дня, Энди! Офигеть! Так мы же у тебя все и запишем, чувачелло! Золотые у тебя родаки. Золотые!
Какие-то девчонки-старшеклассницы, с челками, как у пони в зоопарке, сидят поодаль и весело хихикают, обсуждая ваши наряды. Особенно их веселят дерматиновые перчатки Дэна с отрезанными пальцами. Дурочки! Ничего не понимают в нововолновом стиле.
– Я вообще-то им обещал, что никаких тус не будет. – Ты уже забыл, в который раз сегодня повторяешь эту фразу своему туповатому дружку.
– А альбом ты им обещал не записывать? – Дэн снисходительно глядит на тебя сквозь коричневую пластмассу своих крутых очков.
– Нет, не обещал.
– Ну вот видишь! Нормал! Все по чесноку. О, следующая «Климат». Выходим.
На «Климате», то есть на выходе к каналу Грибоедова из метро «Гостиный двор», обычная суета. Люди входят и выходят, продвигаются вперед. Галдят на круглой станции иностранные туристы. Чернокожие, а язык какой-то странный. На испанский похож, но много шипящих. Испанско-польский. Это ж португальский – доходит до тебя. Бразильские коммунисты, наверное. Ты любишь «Климат». Он в двух шагах от «Дома книги», твоего храма, где всегда тепло, а паркет скрипит и пахнет буквами любимых книг. А напротив раскинула объятия Казань – хипповская вотчина и твоя любимая церковь. Там, правда, сейчас музей атеизма. Но это не важно. Справа от Казани Собачий садик, где тебя выгуливали в колготочном детстве. А если чуть пройти по каналу, попадешь в Михайловский сад с самой красивой сказочной решеткой в мире. Рядом с ним разноцветные купола-торты Спаса-на крови. Это центр центра. Сердце дяди Питера. И ты здесь всегда, как дома. А «Климат» – врата в этот чудесный мир.
Уже на Невском, но еще под сводами метро стоят, словно поджидая вас, две живописные личности. Еще более живописные, чем вы. Да, да, чувак. Ты в центрах, а не в своем диком Купчино. Здесь, в Лукоморье, такое случается. Маленький пучеглазый чертик с месяцами немытыми, местами прокрашенными, местами выстриженными волосами и длиннющей крашеной челкой ни секунду не стоит на месте. Несмотря на жару на нем сразу две рваные футболки, шарф, клетчатые шорты, рваные белые кеды. Малыш подпрыгивает, размахивая нервными руками, что-то ожесточенно рассказывает второму чуваку – прилизанному красавцу со злым лицом, зачесанной на затылок челкой, в стильном дедушкином костюме и остроносых лаковых ботинках.
– Смотри! – больно пихает тебя в бок Дэн. – Это же Феликс Обалделый из «Народного Ополчения»! Помнишь, слушали у Ленки. Точно он, зуб даю. Я его только на фотках видел. Ну, нам везет сегодня!
И Дэн прет прямо на скачущего коротышку, нагло протягивая ему свою скрюченную ладонь.
– Хэллово, зверюга! А мы тут с Энди к Крокодилу как раз идем. А я смотрю, тут Феликс тусует. Вот же круть неимоверная. Мы же практически твои верные фанаты. Пошли с нами к Кроку.
Феликс пару секунд внимательно изучает Дэна и тебя своими безумными красными глазами, которые при этом бешено вращаются во все стороны одновременно (и даже вокруг своей оси). Потом этот взбесившийся хамелеон все-таки протягивает Дэну согнутую ладонь и рычит смешно, как Кузя.
– О, так это же наши злобные силы! Дарово, дарово, мальчиши! Смотри, Мотя, какие потешные битнички. Деревенские, кондовые. А значочки правильные. «Плютики не потерпят!» Сами придумали? Молодцы! Выпить есть?
Ты виновато смотришь в огромные плошки-зрачки.
– Выпить нет.
Феликс моментально теряет большую часть интереса к вашим персонам. Мотя разглядывает вас свысока злыми металлическими глазами и снисходительно, будто царская особа, тянет к тебе скрюченные пальцы с длиннющими ногтями. Здороваясь, он резко дергает руку к себе и оцарапывает тебя. Сука! Вот же вредный стиляга. Больно, между прочим. Обидно, но ты не подаешь вида.
Слизываешь солоноватую кровь с ладони.
– У-у-у, какой ты, Мотя, царапучий. Котик-Мотик какой-то.
Феликс оценил твою шутку, смеется. Снова с трудом фокусируется на вас.
– Точно! Котик-Мотик и есть! А чего вы к Крокодилу-то? Он там злой сейчас сидит. Жена от него свалила и ребенка забрала. Я к нему даже не суюсь. Боюсь.
– Группа у нас. «Каждый Человек», – хвастается Дэн. – Барабаны хотим взять. Альбом записывать.
– О! Запись-хуяпись – дело хорошее, – одобряет Феликс, ни на секунду не прекращая нервозные танцы. – А мы тут поганками закинулись с товарищами по борьбе с реальностью. Ждем прихода.
Ваши с Дэном лица удивленно вытягиваются.
– Чего?
– Новая тема, вообще, – упивается Феликс возможностью красануться перед пришлыми плютиками. – Только наша, питерская, болотная. Поганочки такие маленькие, тоненькие, серенькие на полях растут. Маленькие да удаленькие! А в них сидят псилоцибины. Галлюциногены адские! В основном эти грибочки осенью растут. Сейчас не сезон. Но кое-что есть кое-где. Подвезли товарищи. Вот мы с Мотей и Сапогом их и дегустируем. От Сапога только что нога убежала. Он за ней по Грибоналу усвистал, а мы его тут стоим, ждем. Его ждем и прихода ждем. Вот вы пришли. Вроде настоящие. Отсыпать вам поганок, плютики?
Феликс лезет чумазой пятерней в карман.
Галлюциногены? Опять? Пожалуй, сегодня ты пас.
– Спасибо! Я уже вчера отличился.
– Это точно. Отличился-отключился, – хрюкает Дэн. – У Больного на флэту. Выл, как собака Баскервилей. Всех жаб распугал.
Красавчик Мотя просыпается, услышав волшебное слово.
– А сегодня у вас флэта свободного не имеется? Можем наших жаб позвать. Активную, Пацифистку, Арабейку, Гангрену, например. Они не пугливые. Только вписка нужна. Есть вписка?
– А может, и есть! Да, Энди? – весело подмигивает тебе Дэн.
Ты злобно пихаешь его кулаком в бок. Надо ж быть таким придурком. Лучший друг, называется. Сказано ведь – никаких тусовок у тебя дома. Зря ты с ним поделился – он же все испортит. Ты хотел зазвать Объект, а у него, видите ли, совсем другие планы на твою хату. Туса-туса-туса. И так всегда. А с другой стороны… Ты не успеваешь додумать мысль, потому что с другой стороны перед вами вырастают (как поганки на полях) четверо добрых молодцев с повязками ДНД. Трое здоровых амбалов и один худенький в очках. Дружинники.
– Ой-бля! Винтилово! – торжественно встречает их Феликс. – Дождались-таки мы прихода!
Старший дружинник, приятный мужчина с усами, картинно потирает крепкие руки. В серых стальных глазах его искренняя радость.
– Ба! Какая встреча. Знакомые все лица! Феликс Стругачев и Ваня Мотовилов. Грязные пятна на лице города-героя. А это что за новые девочки с вами? – усатый бесцеремонно тычет пальцем в ваши значки. Палец у него толстый. Пролетарский. Не то что у тебя. – «Плютики не потерпят»? «Пора кончать?» Это с чем, интересно, пора кончать? И кому? Что за пропаганда?
– Никакая это не пропаганда, – ты стараешься не тушеваться. Смело смотришь в глаза жандармов. Но со стороны, наверняка, выглядишь жалко, как персонаж киножурнала «Фитиль». – Это абстрактное художественное высказывание.
Дружинник кавказского вида, квадратный, со сплющенными ушами, очень суров. В отличие от своего посмеивающегося шефа, смотрит на вас с лютой ненавистью. С чего бы это? Вы же даже не знакомы, чувак. Да что ж такое. В Купчино гопники, в центре дружинники – и у всех к вам претензии…
– Харош пиздеть, кароче, – строго говорит борец. – Пайдиоте сичас с нами на Заслонова, там и будете сваи панты калатить.
Мотя с Феликсом тертые калачи – стоят молча, не дергаются. Другое дело вы. Вас вяжут в первый раз. Это целое событие. Новая веха в жизни. Чувствуете себя настоящими революционерами-подпольщиками.
– Никуда мы не пойдем, – Дэн угрожающе насупливается. – С какой стати?
Приземистый дружинник со сплющенными ушами делает угрожающий шаг к Дэну. А длинный рыжий, наступая со своей стороны, методично цедит сквозь зубы:
– С такой стати, что вы, придурки, мозолите глаза нормальным людям. Нарушаете закон о внешнем виде! Льете воду на мельницу гнилого запада. Оскверняете облик советской моло…
Бумс! Это в его живот головой врезается новый персонаж – тоже рыжий, волосы в разные стороны, глаза закрыты квадратными темными очками, на тельце костюм на два размера больше и стиляжий галстук. Он согнут в три погибели и обеими руками держится за правую ногу.
– Поймал! Поймал! – кричит рыжий клоун.
Так это же Сапог, доходит до тебя. И сразу же пафосное вязалово на «Климате» превращается в веселое цирковое выступление. Рыжий дружинник, в которого влетает Сапог, падает и хватает обидчика за штанину. Сапог падает на него. Феликс и Мотя стремительно разбегаются в разные стороны. Феликс дергает на Невский к Гостинке, Мотя мчит что есть сил по набережной канала Грибоедова в сторону Михайловского сада. Челки у битничков развеваются по ветру боевыми флагами. За Феликсом бежит Усатый, за Мотей сапсаном летит амбал-борец. Рыжие клоуны возятся в партере. Рядом с вами остается один растерянный дружинничек в очках. Дэн бьет тебя в плечо:
– Валим!
В следующий момент вы несетесь по Невскому мимо «Дома книги». Щуплый дружинник устремляется за вами, грустно семенит по людному проспекту, лавируя между прохожих, но, не добежав до Большой Конюшенной, теряет вас из виду, останавливается и сворачивает к бассейну в бывшем костеле. Словно он туда и бежал. Славный очкастый малый. На дежурство его больше не позовут. Упустил особо опасных преступничков.
Глава 24. Лестница в небо
Красивый, некогда богатый доходный дом отражается в темной ряби воды бывшего Екатерининского канала, ныне канала Грибоедова. Того самого, что написал «Горе от ума». Вам с Дэном такое горе не грозит априори. Вы заходите в разрисованный подъезд через покосившиеся вековые двери и начинаете подниматься по широкой лестнице. Это лестница-музей. На каждом пролете стоят огромные картины в стиле соцреализм. Выставка! Портреты передовиков, доменные цеха, уборка урожая. Их не выставили в привычном смысле этого слова. Их выставили за дверь. Короче, их кто-то выбросил.
Вы все еще чересчур возбуждены приключением на «Климате», счастливым побегом и неудачной погоней. Электричество гуляет по вашим трепещущим телам, играет в пустых головах, концентрируется в резвых ногах, несет наверх.
– Так ты чего, реально ни разу у Крокодила не был? – в который раз уже не верит тебе Дэн.
– Не-а. – Ты успеваешь полюбоваться остатками модерновых цветочных витражей в лестничных окнах. Сквозь лиловые лепестки сказочных тюльпанов на темную лестницу пробивается настырное солнце.
– Тебе понравится. Вот уж где реально живут духи творчества и анархии. Четыре поколения художников в роду – это тебе не хухры-мухры. Это вот его деда картины, их уже дома некуда ставить, – тычет Дэн пальцем в очередной портрет старого рабочего, неуловимо похожего на Обалделого. У него тоже глаза слегка навыкате. А у Феликса очень даже не слегка.
– Феликс-то реально ебнутый. Ты в глаза ему заглядывал, Дэн?
– Посмотрел бы я на тебя после поганок. Тебя вон с таблеток как вчера заколбасило и размазало. Хотя Феликс, конечно, псих конченый. Шизофреник. У него и справка есть. Лежит периодически в той же дурке, где санитаром подрабатывает. А ты знаешь, что у него отец мент? Полковник!
«Ничего себе», – думаешь ты. Но такое бывает. Вон у Пункера, говорят, папаша идеологией в райкоме руководит. И у Колгана батя в ментовке трудится. А сын – панк. Выросли апельсинки на осинках. Куда только Лысенко смотрел? А точно – он же за Мичуриным смотрел. Чтоб тот осины с апельсином не скрещивал. Но, видать, не доглядел.
– Круть! – говоришь ты, разглядывая очередную картину в пролете. – Я слышал, что Феликс раньше санитаром на скорой работал, пока его не турнули за то, что он то ли наркозом, то ли веселящим газом там дышал.
– Представляю себе! Панковская скорая. Не хотелось бы, чтобы ко мне такая скорая приехала, – смеется Дэн.
Да уж. Перед твоими глазами сама собой рисуется яркая киношная картинка. Вот едет веселая панковская скорая помощь. В ней санитар Обалделый с врачом Мотей по очереди прикладываются к баллону с наркозом.
Ты явственно видишь темный коридор в незнакомой квартире. Звонят в дверь. Шаркающий пенсионер торопливо идет открывать. В квартиру врывается Феликс в белом коротеньком халате с огромным шприцем наперевес. Безумные беличьи глаза выкатились из орбит.
Обалделый санитар скачет на месте и истошно орет, брызжа ядовитой слюной на несчастного пенсионера:
– Где больной! Кто больной! Ты – больной?
Бедный старичок не выдерживает напора и падает в обморок. Стоп! Снято!
А вы с Дэном продолжаете восхождение по бесконечной лестнице.
– А Мотя мне не понравился. Самовлюбленный позер какой-то, – говоришь ты.
Уж вы-то с Дэном, конечно, совсем не такие.
– Выделывается дофига, – вторит тебе друг.
– Зато я про него песню придумал, пока мы бежали. – Ага, и такое бывает.
Ты начинаешь напевать:
Ступеньки скачут под вами, поймав ритм песенки, перила весело змеятся, а работяги на портретах подмигивают и подпевают в такт. Так-то! Получилась песенка – спасибо тебе лесенка.
– Ну, все, пришли, – говорит Дэн. – Шестой этаж. Песняк, кста, отличный вышел. Счас у Крокодила аккорды запишу, чтоб не забыть. Две песни у нас уже есть!
Глава 25. В гостях у Крокодила
Дверь в квартиру открывает интеллигентная старушка в очках. Живая такая старушка, сухонькая, маленькая. Оценивающе смотрит мудрыми выцветшими глазами. И жутко шаркая, убегает по длинному коридору, по дороге крикнув в одну из открытых комнатных дверей:
– Геночка! К тебе мальчишки какие-то пришли. Очень смешные.
Старушка исчезает. Ничего не происходит. Никто не выходит. Вы с Дэном переглядываетесь, с опаской заходите и самостоятельно идете по темному коридору до открытых дверей в комнату, отмеченную старушкой.
В совершенно пустой вытянутой комнате-колбасе, посередине которой стоит большой барабан-бочка, на подоконнике сидит парень с ультракоротким гребешком на побритой под ноль голове с мощным упрямым затылком. Кроме самодельных неровно обрезанных джинсовых шортов, одежды на нем нет. Свежешрамированные руки и худое тело Крокодила заляпаны краской. На стенах от души, размашисто, словно в «Окнах Роста», намалевано наискосок: «А жена – дрянь! А теща – жопа!» Все стекла на окне крест-накрест заклеены полосами газеты, как в блокаду. Это чтобы стекла не дребезжали от басов на записи. Это же комната-студия. Во всех странах панк-рок гаражный, а у нас – комнатный. На широком подоконнике свалены старые гнутые металлические оправы для очков, мятые шляпы, фотографии, разрисованные магнитофонные бобины. Крокодил Гена грустно смотрит в окно. Уставился чувак в одну точку и гипнотизирует ее. А вы стоите, как дураки, у входа, не в силах нарушить траурную тишину. Благоговейно молчите. Жена ушла от Крокодила. Дело серьезное. И вообще Крокодил человек серьезный. Ему восемнадцать, а от него уже жена с сыном ушла. И группу его ты уже два года слушаешь. Может, он там в трансе и ничего вокруг не видит? Но нет.
– Здорова, чувачки! – не поворачиваясь к вам, меланхолически произносит Крокодил. – С чем пожаловали?
– Дык, это. Я Дэн, одноклассник подруги твоей сестры. Мы с ней у вас тут были в гостях пару раз. Ну, на ее дне рождения в декабре, например. Тут еще Пиночет и Ослик тусовались. Такая веселуха была… А пожаловали мы это, значит… О! Я ж тебе звонил сегодня утром.
– А, точно! Ну, привет, Дэн, одноклассник подруги моей сестры! Чего-то припоминаю такое. Только забыл, что ты хотел от меня.
Крокодил так и не поворачивается к вам. Куда он смотрит? Тебе ужасно любопытно. Да и на лицо его тоже очень хочется взглянуть. Но подойти ближе ты боишься. От него так и веет тоской и отчаяньем.
– Может, мы не вовремя? – спрашиваешь ты.
И получаешь в ответ нечаянную мудрость.
– В этом мире все всегда не вовремя. Чего вам надо-то от меня? Колитесь уже.
– Ну, мы, короче, фанаты твоей группы «Отдел Самоискоренения». Все песни знаем наизусть. Выросли на них, можно сказать. – В Дэне, похоже, проснулся великий дипломат, мастер переговорного жанра. И он наивно считает, что лесть любят все. А, может, и не наивно. – И поэтому решили собрать свою банду, и записать альбом круче, чем у тебя. (А, нет, не проснулся.) Вот, хотим попросить тебя помочь нам. Дай нам на недельку барабаны! А можешь и сам постучать у нас на записи, если хочешь.
Крокодил поворачивает к вам бледное носатое лицо с черными кругами вокруг печальных, но насмешливых глаз.
– Ну вы и наглецы! Вот же рожи! Уважаю! Ха-ха-ха! Барабаны, значит, вам дать и постучать на них в вашей группе?
Дэн радостно кивает:
– Ага!
– А фэйсы у вас не треснут? – офигевает Крокодил. – Может, еще и песен вам написать?
– Песни у нас есть, – вступаешь ты в переговоры. – Уже целых две.
– Целых две? Ну, это все меняет. – Крокодил смеется. Странное дело, но даже при этом его бледное лицо кажется грустным. – Красавцы! Лады. Барабаны я вам дам. Стучать не буду. Но барабасера хорошего порекомендую.
Да, ладно! У вас есть барабаны! Хэй, буги, буги-вуги, нахалюги! Вы с Дэном в едином порыве бросаетесь к Крокодилу жать и трясти его жилистую руку.
– Ура! Зашибись! Спасибо, Гена!
– Да подождите вы, черти! Руку оторвете. У меня дома только бочка. Часть моего железа у Феликса, рабочий у Хряка, хай-хэт у Рики Хохолка – он в армии, но жена его вам отдаст. Барабасера зовут Весельчак, найдете его через Крысу. Все адреса, телефоны, явки и пароли я вам дам.
Ай да Крокодил! Реальный суперчел! Только зачем вам барабасер? Какой-то левый Весельчак. Ты и сам отлично справишься. И постучишь, и попоешь. Не хуже Гуннара Грапса.
– Крутотень! – Дэн счастлив. – Надо обмыть эту радость!
Крокодил снова мрачнеет. Забирается на свой траурный подоконник.
– Это без меня, парни. Сухой закон. А то унесет меня совсем. Как Обалделого, например.
– Ладно-ладно, – сдает назад Дэн. – А мы сегодня Феликса на «Климате» встретили. Он тебе привет передавал.
– Значит, жив еще битничек, – флегматично радуется Крокодил. – Пьяный был?
– Нет, – говоришь ты. – Но под кайфом. Поганок нажрался.
Крокодил хмыкает.
– Поганок, значит. Это что-то новое. Панки жрут поганки! Но я не удивлен. Тут я ему запретил на репы бухим являться. Так он что придумал. Приходит трезвый, а прямо перед дверями бутылку портвейна винтом заглатывает и звонит мне. То есть заходит гад, как стеклышко, и прямо на глазах пьянеет в дрова. Голь на выдумки хитра.
В комнату заглядывает бабушка Крокодила.
– Молодежь! Я вам чаю накипятила. Пойдемте на кухню. У нас как раз и варенье клубничное есть.
Клубничное? Это ж сразу полный рот слюны.
– Мое любимое! Спасибо! – отвечаешь ты милой старушке. – Но неудобно как-то.
Крокодил спрыгивает с подоконника.
– Пошли-пошли. У нас традиция семейная – гостей чаем поить. Не отвертитесь.
Глава 26. Клоун – это призвание
День катится к полудню. А вы катитесь из центра в Московский район на скрипучем трясучем трамвае. Народу здесь, как и в метро, сегодня мало. В основном бездачные пенсионеры. В конце вагона стоит огромный барабан-бочка. Ваша добыча. С Крокодилом все прошло на удивление гладко. Сегодня ваш день – вам все удается. Осталось собрать остальные части ударной установки. Ну как собрать – забрать у лучших людей города. Когда б у тебя еще был такой повод встретиться с Хряком? Это же единственный признанный панк в Советском Союзе. Про него даже в газетах пишут. Пишут, конечно, всякую дребедень. Но это уже не важно. Главное, что его признали. Пусть идеологическим врагом, трутнем, клоуном и придурком, но признали. И вас когда-нибудь признают. Поймут свою ошибку и извинятся. Потому что вы вовсе не враги. Просто вы против идейного разложения, против мещанства и вещизма, разрушающих социалистическое общество. Вы за веселье, творчество и движуху. А все эти старые партфункционеры, заплывшие лица которых глядят из газет и телика, уже давно забыли про заветы веселых дедов, предали революционные идеалы. Ничего-ничего, вы еще устроите им мировую революцию. Культурную, как минимум. Эти мысли роятся в твоей крашеной голове под дурацкой мятой зеленой шляпой Борсалино, которая лежала у Крокодила на подоконнике. Вы, естественно, выпросили ее и еще металлические оправы без стекол. Все это едет в родное Купчино на вас с Дэном. Теперь вы стали окончательно похожи на городских сумасшедших.
– Что там Крокодил нам на бобинах-то дал? Ты понял? – лениво интересуешься ты.
– «Пил» какой-то, типа новый проект Роттена и «Сандинистов» Клэшевских. Не «Пистолеты», конечно, но хоть этих послушаем.
Две бойкие аккуратные старушки в начале вагона оживленно спорят. Потом одна встает и подходит к вам. Ну вот. Сейчас воспитывать будет. Как всегда. Скукотища.
– Ребята, извините, вы из цирка? – А, нет. Ошибся ты, чувак.
– Ага, бабуль. Из него. Из шапито, – сделав физиономию, как можно серьезнее, сообщает Дэн.
– Помощники клоунов, – подтверждаешь ты. – Добровольные.
Бабушка, торжествующе улыбаясь, поворачивается к своей спутнице и кричит ей.
– Я же говорила тебе! Из цирка! Клоуны!
Глава 27. Время собирать камни
Первым по дороге у вас Рики Хохолок, он же Резиновый. Вы с Дэном стоите на лестничной клетке пятого этажа «сталинского» дома и приводите в порядок дыхание. У дверей в квартиру стоит чертова «бочка», которая не влезла в лифт. Ты уже предвкушаешь, как будешь лупить ее в гулкие бока. Ну, а пока вы с Дэном носите бочку по лестницам на руках, как невесту. Кстати о невестах. Ты вчера не позвонил Объекту, чувак. И она тебе тоже не позвонила. Это очень и очень плохо. Рики в армии. А вот это как раз хорошо. Не очень-то хотелось бы тебе с ним общаться. Агрессивная личность. Хохолок не просто панк, он отпетый хулиган. И выглядит, как советская карикатура на хулигана: длинный, нескладный, сутулый, с лошадиным некрасивым лицом, со всегда наглым и вызывающим прищуром надменных глаз. Ты его видел пару раз издалека на сейшенах и близко знакомиться не собирался. Оба раза Рики кого-то бил. Вот уж кому в армии будет хорошо. Дэн, наоборот, расстраивается. Рики – его кумир. Как же так, прийти к нему домой и не познакомиться с чуваком, который считает себя настоящим ковбоем и лупит гопников по дюжине за день просто для развлечения? А его знаменитые героические позы, которые Дэн всегда копировал? А песня: «Я не правый, я не левый, я не ультра, я не нео, я просто люблю шокировать людей», которая стала для Дэна главным руководством в жизни? Обидно, понимаешь.
Дэн уверенно жмет на кнопку звонка. Мир замер в ожидании. Двери открываются. В проеме стоит нечто, настолько о-пу-пи-дительной внешности, что все слова якорями плотно застревают в ваших юных гортанях. Худая, высокая, нервная, в леопардовых, обтягивающих гладкие бедра (и все остальное тоже) лосинах, и в футболке, почти не скрывающей острые груди под принтом с лицом blondie Дэбби Харри. На коротко стриженной, крашенной в радикально белый цвет голове этого чуда красуются рваная челка и длинные жидкие черные пейсы, алые губы жадно блестят, панковские стрелки на огромных чуть сощуренных влажных глазах делают их еще более хищными. Это не просто чистое воплощение секса, это Рикошетиха. Жена Рики Хохолка. В ней все немножко ту мач. Она картинно жует жевачку. Вы потеряли дар речи. И она отлично знает почему. Будто бы недоуменно смотрит на нелепо открывших рты смешных ребят, выдувает огромный пузырь. Пузырь лопается.
– Эй, пионеры, – вы немые? Мне Генка звонил. За металлоломом пришли?
Голос у Рикошетихи пронзительный. Ее бы на бэки в «Каждый Человек».
– Ага! – синхронно киваете вы, как двое из ларца.
Чудо молча исчезает в квартире, возвращается с хай-хэтом (двумя медными тарелками, закрепленными дном друг к другу на металлической ноге-стойке) и ставит его к бочке. Походка у нее такая же сногсшибательная, как и все остальное. Вы с Дэном словно попали в какой-то фестивальный фильм с закадровым переводом. В вашей реальности такие девицы не водятся.
– Удачи, мальчики, – Рикошетиха дарит вас подобием улыбки, за которой надежно скрыто удовольствие от произведенного эффекта. Не зря старалась, красотка.
Двери закрываются, а вы еще долго пялитесь на них, надеясь непонятно на что.
– Богиня! – восхищенно трясет руками перед своим лицом Дэн.
Его раболепное преклонение перед Рики только что упрочилось в разы. Только у такого крутого перца, как Хохолок, может быть такая крутая жаба!
– Богиня! – повторяет он.
– Старуха! Ей лет двадцать уже, наверное, – пытаешься ты вернуть друга в реальность
– Старуха? Понимал бы что в женщинах, девственник хренов! – неожиданно зло отвечает тебе Дэн.
Ну вот, и что такого обидного ты сказал? Дэн берет хэт в руку и быстренько бежит с ним к лестнице, мерзко хихикая. Вот гад! Бросить, что ли, эту бочку? Эх. Кряхтя и чертыхаясь, ты один тащишь ее вниз. Ну, Дэн, погоди! Допрыгаешься, кузнечик!
Он, довольный, стоит на третьем этаже:
– Давай сюда свою бочку, рахит! Ничего тебе доверить нельзя.
Глава 28. Соловей не поет для свиней. Позовите-ка лучше ворону
Следующий адрес не чей-нибудь, а самого Хряка. Великого и ужасного. Первого из первых. Про него в тусовке ходит столько историй, что можно Ветхий панк-завет писать, тем более, что никто не знает, где там правда, а где народное творчество. Хряк – богемный ребенок. Золотой мальчик. Папа у него вроде как режиссер театральный – эмигрировал в Германию, мама – балерина. Да и сам Хряк в театральном учился. А потом бросил, потому что надоело. И стал первым панком в Стране Советов. Пугалом и изгоем. Мастером эпатажа. Вашим сотворенным кумиром. Лестничная площадка Хряка вся в панковских граффити. Вы с Дэном с удовольствием изучаете их, попутно звоня в раздолбанный дверной звонок. Он отвратительно дребезжит, но никто не открывает. Тебе немножко тревожно перед встречей с золотым идолом. Боишься разочароваться. Да и просто боишься. Ты столько слышал разных веселых историй про знаменитые «грузинские» вечеринки у Хряка…
– Может, его дома нет? – со скрытой надеждой спрашиваешь ты. – Чего ему среди бела дня дома-то сидеть? Тусуется где-нибудь. С Майком или с БГ.
– Крокодил сказал, чтоб подольше звонили. – Дэн снова втапливает кнопку до упора.
Дверь неожиданно резко распахивается. Ну вот оно! Что и следовало ожидать! Именно то, чего ты опасался. В проеме застыл в вопрошающей театральной позе совершенно голый человек со всклокоченными волосами, вылезающими из-под настоящей матросской бескозырки и с ярким сине-желтым фингалом под левым глазом. Руки и тощее высокое тело покрыты некачественными мелкими цветными татуировками – портаками. Разглядеть все сразу не получается. Но вот эти с оскалившимися бульдожьими мордами вроде ничего. Лучше смотреть на них, чем на нагло болтающуюся сардельку. Можно, правда, еще смотреть в глаза – веселые, смеющиеся, пьяные глаза короля ленинградских придурков.
– Выпить принесли? – вопрошает нудист хорошо поставленным голосом с интонацией спившегося Аркадия Райкина.
Дэн, стараясь не смотреть ни на срам, ни в лучащиеся добродушием глаза, начинает вашу сегодняшнюю главную песню:
– Мы от Кроко…
– Я в курсе, – обрывает Хряк, которого заметно покачивает. По его метроному это четко видно. – А выпить-то у вас есть? То есть выпить-то есть – я вас спрашиваю?
– О-па! – Дэн ловко достает из рюкзачины малек водки.
Это он, наверное, для Крокодила брал, понимаешь ты.
– И это все? Издеваетесь? Ну ладно, заходите, раз пришли! – Хряк разворачивается к вам фурункулом на тощем заду. – Мяу, нам очень щедрые пионэры целых два глотка водки принесли!
На кухне у Хряка царит полный бардак во всем своем великолепии. Кругом, куда только добивают ваши пытливые взгляды, стоят пустые бутылки. На полу спит длинноволосый пьяный гопничек лет пятнадцати в обоссанных клешах. Нужно через него перешагнуть, чтобы пройти к столу. За столом сидит восторженная девчонка с расплывшимся макияжем. Судя по сиськам – совершеннолетняя. Совершенно летняя и совершенно пьяная. Из одежды на ней – белая футболка с Микки-Маусом и синие мужские трусы. Рядом с ней спит, положив тяжелую голову на руки, еще один малолетний гопник в цветастой рубашке со свежевыбритым гребнем на большой расцарапанной голове. Мяу, кажется, так назвал ее Хряк, бросается к вам навстречу, как лучшая подруга, и слюнявит ваши изумленные лица, пока Хряк силой не усаживает ее на место. Вы тоже вежливо присаживаетесь к шикарному столу, заставленному пустой тарой и недоеденными плавлеными сырками. Ты практически чувствуешь себя Алисой в Стране Чудес. На безумном чаепитии, конечно же – тут и долбанутый Шляпник есть в полный рост и даже соня имеется. Две сони.
Хряк, морщась, отпивает половину малька, отдает бутылку подружке. Показывает на гопников, широко раскинув руки.
– Вот, так-то, чувачки! Многие считают, что я тут хуи пинаю. А я просвещаю на досуге регрессивную молодежь. А то заладили – гопники, гопники. Они – самые настоящие панки, просто не знают об этом. Их надо активней вовлекать в тусу, вести с ними разъяснительную работу, слушать вместе передовое музло, песни с ними делать. Да, Колян?
Хряк пихает локтем вроде бы спящего парня.
– Стопудняк! – бурчит Колян, с трудом поднимая тяжеленную голову.
Под головой обнаруживается рукав тельняшки.
– А, вот ты где!
Хряк выдергивает из-под Коляна тельняшку, надевает на себя. Ты облегченно вздыхаешь. Мяу с неприкрытым любопытством поглядывает на вас. «Как на утконоса с ехидной, например», – думаешь ты.
– Крок сказал, что вы альбом писать собрались? – любезно интересуется Шляпник, то есть Хряк.
– Типа того, – юлишь ты. Тебе немножко стыдно перед мэтром и корифеем жанра.
Хряк уходит и возвращается с акустической гитарой и рабочим барабаном. Барабан кладет на стол, отгребая к другому его краю звонкие бутылки.
Окончательно проснувшийся Колян, увидев гитару, оживляется.
– Андрюха! Котика сыграй народу!
– Ну вот, я же говорил – пролетарская молодежь тянется к высокому искусству. Как же нам ее не поддержать? – обращается Хряк к воображаемым оппонентам и парой легких движений настраивает инструмент. – На лирику потянуло, дружочек?
Хряк добродушно треплет Коляна по гребешку и затягивает совершенно неизвестную тебе песню. Видимо – свежак.
Котик, ты мой котик – мягенький животик,
Ну а я твой песик – тепленький поносик…
Что ж, действительно тонкая исповедальная лирика, не обманул мэтр.
Колян и Мяу подпевают ему, и даже спящий гоп пытается храпеть в такт.
– Вот такая вот песня про котика, – говорит Хряк и, отложив гитару, целует счастливую Мяу.
– Дай-ка мне гитару, – вдруг говорит Дэн. И ничего хорошего в этом ты не слышишь. Только будущий позор в ближайшие минуты. – Я тоже про котиков песню знаю. Только покруче.
– Ты чего, совсем охуел? – шепчешь ты Дэну, стараясь сохранять дебильную улыбку на лице.
Дэн, уже с гитарой в руках, шепчет тебе в ответ:
– Не ссы. Все будет зашибись! Это моя старая песня.
Достает из кармана комбеза медиатор, резко бьет по струнам и запевает, вернее, начинает орать дурным голосом:
Вопреки твоим ожиданиям, второй припев мощного хита орут вместе уже все собравшиеся. Более того, после песни Мяу награждает Дэна таким долгим поцелуем взасос, что Хряку приходится отрывать ее от него силой. Гоп Колян смотрит на Дэна влюбленными глазами. Того и гляди тоже полезет целоваться.
– Ну все, пионэры! – говорит расчувствовавшийся Хряк. – Я теперь ваш фанат. Песняк лютый! Зовите на запись, на концерты. Как запишитесь – сразу тащите ко мне мастер. Обмоем по-панковски. Как вы называетесь?
– «Каждый Человек»! – гордо объявляешь ты.
Хряк смешно морщит лицо.
– А вот название – говно полное. Удачи, чувачки!
Глава 29. Да вы хоть знаете, кто он такой?
Очередная дверь. Вернее, последняя. Теперь на площадке в брежневской пятиэтажке. Дверь Феликса Обалделого, безумного паяца, самого обаятельного и привлекательного засранца и поганца в мире. С него сегодня все началось, им же и заканчивается. Ты звонишь. Дэн курит.
– Надеюсь, Феликсу удалось удрать от дружинника, – говорит он. – Чего-то устал я сегодня, Энди.
«Устал он. Ага», – думаешь ты. Видимо от немыслимого успеха своей песни. Еще бы нет. Ты б тоже устал.
Дверь вам открывает замученного вида девушка в наглухо запахнутом махровом халате. За ней виднеется маленький мальчик с широко открытыми глазами и ртом. Он раскачивается на красном пластмассовом коне-качалке.
– Добрый день! – говоришь ты. – Вы Маша? Мы за тарелками. Вам Гена звонил?
Безэмоциональная Маша молча исчезает в глубине квартиры. Ребенок старательно рассматривает тебя. Чересчур старательно. Засматривается и заваливается боком на пол вместе с боевым конем. Но не плачет, а громко и радостно сообщает миру:
– Иппанулся!
Чувствуется, что Феликс принимает посильное участие в воспитании сына. Ты помогаешь мелкому матерщиннику подняться. Маша выносит тяжелые медные тарелки. За ней следом появляется пожилой мужчина в спортивных штанах, майке, очках, поднятых на собранный в зигзаги морщин лоб, и с газетой «Правда» в руках. И почему-то с висящим на шее вафельным полотенцем. Очень благообразный мужчина. Но нервный.
– Вы к Феликсу, молодые люди?
– Они уже уходят, – голос у Маши такой же тихий и усталый, как и лицо.
Мужик не слышит ее. Или не хочет слышать. Его добродушное лицо краснеет, потом лиловеет, его искажает злобная трагическая гримаса боли и неприязни.
– А вы знаете, какой страшный человек мой сын? – Мужик уже стоит прямо перед тобой. И продолжает наступать, размахивая газетой перед твоим носом. – Знаете, что он ренегат? Моральный урод! Предатель Родины! Мой сын – мой позор! Зачем вы все к нему ходите? Ходят и ходят. Ходят и ходят. Как в зоопарк. Остолопы малолетние. Чего молчите, засранцы? Языки проглотили?
А что тут скажешь? Вы с Дэном торопливо, как только это возможно со всем своим барабанным скарбом, отступаете к лестнице. Ты первый с железом, Дэн с бочкой – за тобой. А из квартиры Феликса летят крики, ругань и плач ребенка. Дэн, идущий вслепую из-за бочки, которую несет перед собой двумя руками, спотыкается и летит вниз, по дороге сбивая тебя бочкой с ног. Вы целых полпролета катитесь по лестнице под какофонию гремящих рядом барабанов и медных тарелок. Вам больно, страшно и смешно. А вокруг все гремит, звенит, дребезжит и грохочет. Вот он – идеальный саундтрек вашей бурной молодости.
Глава 30. Хитмейкеры
Каким-то чудом все остались живы. Ничего не сломали. Синяки и шишки не в счет. И даже как-то дотянули до вечера. И вы, и барабанная установка. Теперь она живет посреди твоей комнаты. Свежая рана на пластике бочки заклеена широким пластырем крест-накрест. Ты сидишь за барабанами на кухонной табуретке. На твоей кровати Дэн жужжит на электрогитаре, подключенной к усилку. На полу открытые бутылки с творческим «Жигулевским» эликсиром.
Дэн заглядывает в твою амбарную стихокнигу, лежащую перед ним.
– Смотри, Энди! Значит у нас есть такой твой текст. И мы из него сейчас будем ковать хит всех времен и народов. – Он начинает петь, подыгрывая себе на гитаре. – Каждый человек полон красоты! Каждый человек – дети и цветы! Блин! Да он же действительно хипповский, Энди!
Ты слушаешь и стараешься выстукивать крокодиловскими палочками хоть какой-то ритм на звонком рабочем барабане. Очень стараешься, но все время сбиваешься. И это бесит. И тупой Дэн тоже бесит.
– Хипповский, Дэн. Я же говорил тебе.
– А давай-ка это будет припев. И мы его сейчас разбавим злобными куплетами.
– Злобно-ироничными?
– Однозначно. Начинай накидывать. Ритм такой – пам-пабам-папамбам-пам-папам-папампам.
Ты выстукиваешь этот дебильный ритм. И – о чудо – в этот раз удачно.
– Оторвали руки, оторвали ноги, истерзали, бросили посреди дороги! – кричишь ты, пытаясь не сбиться с ритма.
Дэн пилит на гитаре с усердием серийного убийцы и орет:
– А в пустых глазницах бьется луч зарницы!
Вот сволочь – он теперь что, еще и тексты будет писать?
– Чего? Какой еще зарницы? – ревниво вопрошаешь ты.
Блин, чуть не сбился. Держи ритм, чувак.
– Не ссы! Отлично выходит. Давай дальше, – командует Дэн.
Дальше? Да пожалуйста.
– Все равно не верю, что все люди – звери!
– В кайф! Гениально! Молоток, Энди. – Шеф доволен. Зашибись. Но ты-то и без него знаешь, что ты гений. – А теперь припев! Давай хором!
– Каждый человек!..
В комнату заглядывает Кузя, но его выносит волной звука за агит-дверь. Агит, потому что она со стороны твоей комнаты вся расписана различными лозунгами. За последний год расписалась. Каждый из гостей норовил оставить здесь свою мудрость фломастером, типа: «Дуракам закон не писан», или «Человек человеку волк, товарищ и брат». Этот кладезь народного идиотизма можно будет выставить в музее лет через сто. Оказывается, можно петь и одновременно думать о чем-то другом, внезапно осознаешь ты.
– Второй куплет накидывай. Песняк – ништяк! – ишь, как Дэна расколбасило. Командует и командует. Вообще-то, это твоя группа, но фиг с ним.
Ты поднимаешь палочки. Типа – стоп.
– По смыслу отлично, Дэн. Только не ки́стень, а кисте́нь.
– Значит, я беру кисте́нь свой. Поздравляю, чувак! По-моему, мы сейчас нетленку отковали!
Дэн подходит и чокается с бочкой бутылкой пива.
– Ну, раз так поперло, давай следующую писать! – говоришь ты. – У меня уже и припев есть – долой гопоту, даешь красоту!
По-моему, прекрасная идея. Но твой друг так не считает.
– Нет! Давай-ка закрепим «Каждого Человека» еще раз с барабанами. Стучи вот так.
Дэн показывает тебе новый, куда более замысловатый рисунок ритма. Вот садюга. Вы еще раз играете свой суперхит. Кто же мог подумать, что группа «Каждый Человек» будет так крута. И тут к твоему четкому и красивому барабанному ритму присоединяется настойчивый металлический стук по батарее. Ах, ты ж, злобный старикашка. Все тебе неймется.
– Сосед с работы вернулся, – горестно констатируешь ты. – Сегодня больше стучать нельзя. Он, сука, очень вредный. Ментов вызовет на раз-два.
– Сосед – это не главная проблема, чувак, – говорит твой добрый друг. – Барабанишь ты еще хуже, чем орешь. Пойду-ка я Крысе позвоню, нужно срочно Весельчака искать. Барабанщик – это важно.
С одной стороны, это фиаско. С другой – ты и сам все прекрасно слышал. С ритмом не дружишь. У черных есть чувство ритма, у белых – чувство вины. Это БГ про тебя написал. Да ну их на хер, эти барабаны, быть свободным вокалистом в сто раз круче. Орешь ты нормально. Наверное.
– Но песня-то качает? – смотришь ты в счастливые глаза Дэна.
– Бесспорно! Песня – умат, чувак! – И это чистая правда.
Чистейшая. Песня у вас получилась замечательная.
Глава 31. Друг в бидэ не бросит
– Ты в конец офигел? Меня же родаки убьют! Пошел звонить Крысе, а сам зазвал ко мне Тихоню! Ну, это ладно. С ним все равно репетировать надо. Так ты же еще и жаб сюда вписал!
Ну вот. Полная жопа. А чего еще можно было ждать от отпетого эгоиста, которому совершенно наплевать на твои проблемы? И это подлое существо еще считает себя твоим лучшим другом, Энди. Только вот не пойму, если Дэн постоянно тебя так бесит, чего ты к нему прилип? Может быть, потому что он единственный, кто понимает тебя с полуслова и врубается во все твои приколы и телеги? Или потому, что ты искренне восхищаешься им, завидуешь тому, что никогда не сможешь так офигенно играть на гитаре, так классно гонять на скейте и крутить геликоптер в нижнем брейке? Завидуешь тому, что тебе никогда не стать таким крутым? А может, ты просто любишь его? (Как друга, естественно.) Наверняка все это так и есть. Просто ты никогда себе в этом не признаешься, и вечно будешь беситься и терпеть своего лучшего друга, который сейчас опять повел себя, как самовлюбленный козел. Как Дэн, короче говоря.
Ты, словно тигр в клетке, меряешь шагами комнату, возмущенно размахивая руками. А Дэн спокойно сидит на кровати и тренькает на гитаре. У него все хорошо. Лучше не бывает. А ты просто нервный мудак. Вечно стремаешься, как… как… да блин!
– Хватит уже стрематься, Энди! Когда еще такое сложится? Флэт пустой, песни новые – офигенные. У нас реально все получилось. Понимаешь? Репетнем с Тишей. А жабы послушают. Нам же нужно мнение людей со стороны.
– Значит, ты Нинку с Ленкой песни слушать позвал? – ты максимально иронично смотришь на Дэна сверху вниз.
– Конечно! Без баб какой рок-н-ролл? И главное – зачем? Я и на гитаре учился играть исключительно из-за баб.
– Ну, это я уже понял. – Тяжело спорить с человеком, который, во-первых, не воспринимает твою иронию, а во-вторых, во всем прав. Тем более что и ты вписался в эту авантюру исключительно из-за Объекта. Так что аргументы твоего негодования стремительно тают.
– Я, вообще, все это не для себя делаю, – примирительно сообщает тебе великий дипломат. – Ленка придет, потому что ей интересно, как я на ее гитаре играю. Считай, что это плата за инструмент. Нинку я для Тихони позвал. Он втюрился по самые эти самые. Вчера чуть не подрался со мной из-за нее. Вот пусть она его тут невинности и лишает. Лучше позови свою ненаглядную, а то опять останешься без сладкого. Или ты теперь с Мурзилой? Она сегодня дежурит и прийти не сможет. Нинка сказала, что Мурзила только о тебе и говорит.
А ведь точно. Ты же сам звал Объект на репу. И чуть не забыл об этом. Получается, что Дэн тебя выручает, как всегда. А ты на него батон крошишь почем зря. И почему это ты так краснеешь, когда он говорит про Мурзилку?
– Сейчас позвоню Объекту. Вряд ли она придет, но чем черт не шутит, – говоришь ты и выходишь из комнаты, надеясь, что Дэн не заметил твоего румянца. Вслед летит рассудительное послание:
– А насчет родителей не ссы. Мы же интеллигентный факсейшн устроим, не то, что этот Хряк. Извращенец хренов.
Глава 32. После репы
Поздний вечер. У окна за столом на твоей кухне с двух сторон присели милые парочки. У притихшего и еще более зажатого, чем обычно, Тихони на коленях егозит вертлявой задницей Нинка, у вальяжного Дэна по-королевски восседает крепкими ягодицами Лена – широкоплечая шатенка в кожаных штанах и с громовым смехом. На свою маму Таню она совершенно не похожа. Лене от нее перепали только черные глаза. И это очень радует Дэна. Таня достала его со страшной силой. Названивает вечером и утром, через каждые полчаса. Требует, чтобы он немедленно к ней явился. То ревет, то угрожает, то зацеловывает прямо в трубку. Выпьет и звонит. Просто пиздец какой-то. Скорей бы уже у нее отпуск кончился. А то ей дома больше делать нефиг, только Дэна доставать. И это – взрослая женщина? Он просто не знает, что с ней делать. Где она взяла его телефон? Это уже не важно. Но Дэну теперь приходится опрометью бежать к телефонному аппарату на каждый звонок. Мать уже и так косится подозрительно. А ему всякий раз приходится что-то врать. А вдруг Таня позвонит, когда его не будет дома, и что-нибудь скажет маме? Ну не совсем же она ку-ку? Хотя, похоже, совсем. Может, если он замутит по-серьезному с Ленкой, Таня от него отвалит? Так что Ленка здесь сегодня вовсе не из-за гитары. И даже не из-за своей роскошной попы. Но другим знать об этом совершенно не обязательно.
На столе поллитровая банка, полная окурков, две початые бутылки кислого вина «Вазисубани», (еще одна пустая под столом) и тарелка со щедро порезанной невкусной «Степной» колбасой (другой в магазе не было). Дэн с Ленкой сосутся, никого не стесняясь. Отвратительное слово «сосутся»! Но по-другому этот процесс сейчас правильней не описать. Ты стараешься не смотреть на их слюнявое пиршество. А вот Тиша смотрит (и слушает) с ужасом и завистью. Похоже, чувак еще ни с кем не целовался. Он смотрит то на слепленные рты Дэна с Ленкой, то на Нинку, которая очень занята. Она кормит колбасой песика Кузю. Ты стоишь рядом, нервничаешь. Упрямо смотришь в окно с открытой вертикальной форточкой, которую твои родители почему-то называют фрамугой. Ты бы с удовольствием ушел из кухни, но пока никак. Еще остается надежда, что Объект все-таки дойдет до тебя сегодня. Она по привычке играет в любимую игру. В собачку. Держит тебя на жестком поводке. (А нечего было в ошейнике ходить.) Не сказала ни да, ни нет. «Я постараюсь». Блин! Ну и постаралась на славу. Вся репа насмарку. Пел ты ужасно. Мимо и криво. Тиша на басу пумкал лучше, чем ты орал. Настроения никакого. Перезвонить мешает гордость. Да-да. Именно так. Она самая. Оказывается, ее у тебя в избытке. Лучше бы был избыток чего-нибудь другого. Ума, например. На кухонной тумбе безбожно попердывает Тишин магнитофон «Романтик-М-306», группа «Алиса» голосом Святослава Задерия истерично сообщает тебе, что мужчина – машина, а женщина – лед.
– Какие все-таки у вас песни зашибенские получились! – Ленка отлепилась от Дэна, чтобы глотнуть вина. Так что это практически тост. – Я так рада, что моя гитара пригодилась.
– Еще как пригодилась. Спасибо, Лен. Гитара – зверь! – присоединяется к тосту Дэн.
– А что ты меня тогда не дождался? Мать сказала – так торопился, так торопился, убежал как ошпаренный. Я прям расстроилась, когда пришла.
Дэн внимательно заглядывает в Ленкины сияющие глаза. Нет, вроде не прикалывается. Ничего не знает. Ну, Таня…
– Но счас-то я исправился? – Дэн снова притягивает Ленку к себе.
– Счас ты молодец! – впивается Ленка в его наглый рот.
И целовальная эпопея с хлюпаньем и причмокиваньем продолжается. Нет, это просто невыносимо. Не кухня, а какая-то изба-сосальня. Несчастный Тихоня с ревностью поглядывает то на Ленку с Дэном, то на Нинку, с хитрой улыбкой потягивающую вино. Ее горячий зад на его коленях уже давно превратил Тихонин уд в стоячий кол, а его жизнь – в сладостно-болезненную муку. Он боится пошевелиться, боится кончить, боится, что Нинка слезет с него, что она сядет на кол, что не сядет, что посмеется над ним, что у них ничего сегодня не получится, – и совершенно не знает, что ему делать. Пытаясь отвлечься, Тихоня поворачивает голову, и внимательно смотрит в окно на мотоцикл Иж, прикованный цепью с замком к решетке у парадной.
– Ленка, а ты давно на мотике рассекаешь? – сдавленным голосом вопрошает Тихоня.
– Второй год, – отвечает девушка, нехотя отрываясь от уже распухших губ Дэна.
И снова прилипает к ним.
– Ничего себе. А мы-то и не знали, – Тихоня рад, что появилась возможность и отвлечься, и отвлечь. – Так ты что, с рокерами, что ли, тусуешься?
– Угу, – в этот раз Лена решила не отрываться от любимого тела.
– И где гоняете? – не унимается Тихоня. – По Невскому?
Лена возмущенно поворачивается к нему. Ее красивые пьяные глаза полны негодованья.
– Достал ты, Тихонов! Займись делом уже. Девушка твоя сейчас заснет от скуки.
Но Нинка вовсе не спит. Она в раздумьях. Три клевых чувака в кухне, и она еще не определилась в своих планах на них. А вот насчет Лены она как-то сразу все решила и теперь тихо ее ненавидит.
– Симпотный у тебя пес, Энди, – говорит Нинка, выдавая Кузе очередной шмат резиновой колбасы с вкраплениями жира. – А он когда-нибудь наедается?
– Нет. У него булимия, – мрачно отвечаешь ты, не отрывая глаз от окна. – Будет жрать, пока не лопнет.
– Хороший песик. Лохматый. Ушастый. – Нинка треплет мягкие собачьи уши. – А чего никто не хвалит новую прическу Тиши? Это я его так постригла. И вас всех, кстати, тоже могу.
У Тихони действительно новая прическа – сбоку мало, сверху много, концы волос и хвостик сзади выбелены. Жутко модный чувак с лютым хайром.
– И, правда, почему никто не хвалит этот чудный ананас? – глумливо вопрошает Дэн.
Все, кроме Тихони, смеются. Даже Нинка. Хотя прича кайфовая. Тихоне очень идет. И сделана профессионально. Не то что ваши драные самопальные челки. Но на Тихоне все выглядит смешно. Вам так кажется, во всяком случае.
– Это нью-вэйв, между прочим, – говорит новоиспеченный модник.
– Угу. Я ее с постера «Дюран-Дюран» содрала, – подтверждает Нинка.
«Дюран-Дюран»? Так это же все меняет. Дэн приглядывается. И переобувается в полете.
– Очень классно, Нинка. Суперский ананас. Я подумаю.
– А Кузю можешь постричь, а то он зарос? – спрашиваешь ты.
– Под «Дюран-Дюран»? – смеется Нинка. – Легко.
Легкая она баба. Необидчивая. Веселая. Не то что ты.
Дэн, тыча пальцем в окно, громко спрашивает (практически орет, собака):
– Энди, смотри! Это не твоя жаба прется? Вырядилась-то как!
И точно. Проглядел! Отвлекся на Нинку. К парадной подходит Объект в нарядном платье и туфлях на каблуках. Она слышит вопрос Дэна, меняется в лице, поднимает глаза – видит уставившиеся на нее пьяные рожицы, краснеет, разворачивается у дверей и быстро уходит обратно.
Ты вспыхиваешь и искришься, как сухой камыш:
– Ну ты и придурок, Дэн!
Бежишь к дверям.
– Ой, какие мы все ранимые. Прямо кисейные барышни! – кричит Дэн тебе вдогонку.
Но ты уже его не слышишь. Уши заложило от обиды и досады. Она пришла! А ты ее проворонил! Дал обидеть козлу Дэну! Милая, хорошая, ранимая, твоя! Ты выбегаешь из квартиры прямо в тапках. Дверь остается открытой нараспашку. За тобой увязался песик, бежит рядом, заливается радостным лаем. Метров через двадцать тапки слетают, но ты бежишь дальше. По асфальту, по газонам, по песчаным дорожкам. Зачем бежишь? За кем бежишь? Объекта впереди нет. Исчезла без следа. Растаяла в воздухе? Спряталась? Может, ее и не было вовсе? Ты добегаешь до ее дома, торчащего рядом с полузасыпанным озерцом. Останавливаешься, напряженно глядишь в окна на третьем этаже. Они все горят желтым резким светом. Все! И в ее комнате тоже. Пес прыгает рядом, тявкает. Ему понравилось. Хочет еще так поиграть. Глупый пес. Глупый ты. Глупый и несчастный. Все у тебя через жопу. Гоняешься за каким-то миражом. Дэн, конечно, тоже редкостный мудак. Помог тебе в очередной раз. Зачем, вообще, это все? Ты удивленно смотришь на свои босые, грязные, израненные ноги. До тебя только сейчас доходит, что ты бежал босиком. Босикомое!
– Ну, ладно. Похоже, любовь сегодня и впрямь от меня ушла, – говоришь ты вслух. – Пошли домой, соба́к!
Глава 33. Мы, ребята-пункера, веселимся до утра.
Веселиться как хотим нам никто не запретит
Ты заходишь в парадную с тапками. Ранки на ногах неприятно саднят. Дверь в квартиру все еще открыта настежь и оттуда на лестницу вылетают недвусмысленные стоны звериной страсти. Рядом с дверью стоит маленькая покрасневшая старушка. Это баба Валя с восьмого этажа. И чего ей не спится? Шастает тут по вечерам совершенно без дела. Типа напряженно ждет лифта. Правое ухо высунуто из-под платка. Но она, похоже, ему не верит. Отчаянно трясет фарфоровой головой. Вот же палево. Теперь уже стопроцентное. Ты с тапками в руке пытаешься проскочить мимо нее. Как бы не так! Проход наглухо закрыт.
– Совсем стыд потеряли! – И такое искреннее возмущение застыло в васильковых глазах, такая искренняя обида. – Так стонут! Так стонут! Я думала, может там плохо кому…
А там кому-то очень хорошо. И это более чем возмутительно.
– Куда твои родители-то смотрят, Андрюша?
– И вам здрасьте, баба Валя. Не обращайте внимания. Родители уехали, а мы с ребятами пьесу репетируем.
Баба Валя скептически меряет тебя взглядом.
– Угу. Я так сразу и поняла. «Тысячу и одну ночь», наверное, ставите?
– Нет. «Декамерон». Вы бы лифт вызвали, а то он сам приехать не догадается.
Баба Валя многократно обиженно цокает, прячет уши под платок и отступает к лифту.
– Эх, Андрюша, Андрюша. Бедные твои родители…
Квартира заполнена стонами и скрипом. Фильм ужасов какой-то. Ты долго моешь ноги в ванной, пристально глядя на грязную ржавую воду, медленно стекающую в слив. Ты любишь смотреть на воду. Несчетное количество раз ты, поругавшись с родителями, убегал в ванну, запирался и врубал кран. Бегущая вода, ее упругая струя, ее мощная витальность и тупой оптимизм, которые так легко прервать поворотом барашка, всегда гарантированно успокаивали тебя. Но всю ночь же не будешь здесь стоять. Пора выходить в эту юдоль охов и вздохов. Ты доходишь по коридору до двери в родительскую спальню, из-за которой кто-то так старательно стонет, что аж надрывается. Стучишь в дверь.
– Извините. Мне нужен телефон.
Стоны прекращаются. Ты заходишь. Так вот кто поругал святое место. Тихоня. Значит, стонала Нинка. Голосистая. Нина Хаген бы обзавидовалась. Теперь решила поиграть в скромницу и спряталась за простыней. Зато Тихоня сияет, будто фосфором натертый, и торжествующе показывает тебе большой палец. Ну вот, Энди, даже Тихонов тебя обскакал. Еще и в спальне твоих родителей. Иди, задушись телефонным проводом, последний девственник в Купчино.
– Догнал свою? – отрывает Тиша тебя от упоения самоуничижением.
– Нет.
Ты берешь телефонный аппарат и выносишь его из комнаты, за ним хвостом тянется-разматывается длинный шнур. Проходишь мимо гостиной, где на диване мощной спиной к тебе стонет совершенно голая Лена. Она скачет на лежащем Дэне. Это даже красиво, если не вдумываться. Лена скачет и ухает, диван продавливается и скрипит, Дэн семафорит тебе – эй, прохожий, проходи, эй, пока не получил.
– Энди, иди к нам! – смеется бесстыжая Ленка.
Спиной она тебя, что ли, почувствовала.
– Еще чего! – ревет Дэн и в два движения укладывает свою даму на лопатки.
Диван при этом ухает не хуже смеющейся Ленки.
– Ага. Сейчас приду. Только штаны подтяну, – бормочешь ты скорее для себя, чем для пары счастливых любовников.
Глава 34. Хай, мистер Воннегут!
Ты заходишь в свою комнату с телефоном и песиком, бегущим сзади трусливым хвостиком. Плотно закрываешь дверь. Стоны и вздохи, так напугавшие Кузю, становятся тише. Но все равно пробиваются через тонкую полую коробку двери. В новых квартирах все сделано из говна. Ты с надеждой набираешь на упругом диске телефона главный номер своей жизни. Тебе нравится звук, с которым диск упрямо возвращается назад. А вот быстрые короткие гудки на той стороне тебе не нравятся. Либо Объект с кем-то говорит (с кем это еще?), либо это ее родители (им-то зачем, они же старые?). В любом случае – занято. Звучит это слово ужасно. Как табличка на сортире. Ты ставишь на вертушку радиолы пласт The Queen «Sheer Heart Attack», ложишься на кровать лицом вниз, но стоны раненых в сердца ввсе равно пробиваются. Прибавляешь громкости, долбанутый сосед начинает стучать по батарее. Старый барабанщик на посту.
– Да чтоб вас всех!
Выключаешь музыку, обвязываешь футболку вокруг головы и пытаешься читать «Сто лет одиночества» Маркеса. О, Объект белых ночей моих, как же я облажался… Пронзительно звонит телефон. Объект! Ты хватаешь трубку.
– Алло! Привет, ма. Вы что, уже доехали? Долгая остановка? Звонишь с вокзала из автомата по межгороду? Хрена себе! Вот тебе делать нечего. Я не возбужден. Нет. Слушаю музыку, читаю. Конечно, один. Странная музыка? Классическая. Хорошо, поменяю. Все в порядке. Кузя не стонет. Нет, это не Кузя. Никто не стонет. Погулял, покормил. Не волнуйтесь. Все, пока, беги, на поезд опоздаешь!
Ты кладешь трубку. Но телефон тут же звонит снова. Но теперь-то точно Объект!
– Привет, поэт!
Как ни странно, но ты ужасно рад слышать этот низкий, глубокий, чуть насмешливый голос.
– Мурзилка? Но откуда…
– Больной дал. Слушай, я долго говорить не могу. С работы звоню. Помнишь, я говорила, что хочу найти номер Воннегута?
– Помню.
– Вот и отлично. Я нашла. Сейчас соединю тебя с Куртом.
И не успеваешь ты понять, что такое она там несет, эта сумасшедшая Мурзилка, как в трубке начинаются странные помехи и щелчки, а потом идут длинные далекие гудки межгорода. У тебя начинается паника.
Что? Блин! Она нашла его телефон? Курта Воннегута? Не может быть. Издевается? Разыгрывает? Соединяет? Ты не готов. Не готов. Не готов!
Ну, Мурзилка, ну дала! Ты вскакиваешь с трубкой. Снова садишься. Ты реально испуган. Борешься с желанием повесить трубку. Говорить с Воннегутом – это же практически как говорить с Богом! А ты и по-английски-то едва спикаешь. В твоей школе преподавали совершенно ненужные сейчас итальянский и французский. Буона сэра, сеньор Воннегут. Коман са ва? Ха-ха. Не смешно. А гудки все идут. Сколько у них там сейчас за океаном? Может, глубокая ночь и он крепко спит? Ты идешь с телефоном к выключателю, врубаешь свет.
В Америке три часа дня. Сиеста. Кучерявый усатый Курт Воннегут с сигарой в руке кулем сидит в кресле-качалке на веранде своего дома на Мысе Трески и безо всякого интереса смотрит на океан. Там мертвый штиль. И в гениальной голове писателя тоже. Никаких идей. Депрессия-обжора съела все. Ни алкоголь, ни таблетки уже не помогают. Настроению вторит зудящая над ухом муха. А, нет же, это не муха. Факин телефон. Опять издатели. Или Джил. А может, дети? Все-то им неймется. Курт вздыхает и идет в дом. За огромным рабочим столом, заваленным книгами и бумагами, заливается антикварный телефонный аппарат. Курт берет трубку.
– Алло. Слушаю.
– Хай, Курт! – какой-то молодой незнакомый голос.
Какого черта? Звук, как из жопы. Видимо издалека.
– Кто это?
– Извини. Ты я не знаешь. Мое имя Андрей и я фанат твоих книг.
– Странный акцент. Откуда ты, Андре? Франция?
– Советский Союз. Город Ленинград.
Воннегут снимает – надевает очки. Что? Раша? Ему звонит парень из города Гоголя и Достоевского? Из его любимого города? Но как такое возможно? Может, этот Андре из КГБ? Фак!
– Это какой-то розыгрыш? Вас подговорила моя жена?
– Что? Прости, Курт. Я не понимать. У меня плохо английский. Я хотеть сказать тебе много, но сказать только одно. Я тебя люблю. Я люблю твои книги. Спасибо твои книги. И Килгор Траут навсегда.
– Андрей! Я польщен. Правда, dude. Если ты действительно звонишь из Советов, то это очень крутой звонок (вери кул колл). Но это же опасно. Ваши камрады меня очень разочаровали. Загубили левую идею… Но как ты смог? Может, я все проспал и не заметил, как мир изменился… Это…
В трубке у Курта раздается грохот и девичий вопль, переходящий в истерический смех.
– Фак! Блядь! Вот дебилы! – ругается загадочный Андре на той стороне Земли и судорожно бросает трубку на рычажки телефона.
Обалдевший Воннегут слушает короткие гудки. Вешает трубку.
– What the fuck? Надеюсь, этого русского парня там не убили. Или все-таки меня кто-то разыграл?
Курт в полном недоумении возвращается на качалку. Океан все так же спокоен. На небе ни облачка. Зато в гениальной кучерявой голове Воннегута впервые за последние месяцы зреет идея нового рассказа.
Глава 35. Если каждому давать, то развалится кровать
Зла не хватает, как любит говорить твоя мама. Ты стоишь в гостиной, а на завалившемся диване со сломанными ножками, любимом мамином диване, сидят едва сдерживающий смех Дэн и просто рыдающая от смеха Ленка. Трясет своими тяжелыми сиськами. При других обстоятельствах ты бы наверняка засмотрелся на них. Кузя радостно лает. Ему нравится этот бардак. Конечно, это же не ему родаки башку оторвут. Ну, может не оторвут, конечно, но мозг точно вынесут. Ты нервно держишься за голову, словно прощаясь с содержимым. Пришли посмотреть на катастрофу и Тихоня с Нинкой. Тихоня в Нинкиных трусах, а Нинка в его футболке. Дебилы!
– Энди, прости, чувак! Это все она! – Паясничает Дэн. – Байкерша-кавалеристка! Она мне, кажется, плечо вывихнула. Тетя-лошадь!
Хочет свести твою трагедию в шутку. Что ж, тактика правильная. По отношению к другим обычно отлично срабатывает.
– Диван развалили! Офигеть! Ну вы даете. – Восторгается подвигом товарищей Нинка. Завидует – им с Тихоней похвастаться нечем. Мебель устояла.
– Спасибо! Спасибо! Спасибо всем! Так ведь и должны себя вести настоящие друзья! – совсем не истерично говоришь ты и уходишь к себе в комнату, хлопая дверью так, что со стены падает и разбивается керамическая тарелка. Да пофиг уже. Пусть все сломается.
Дэн кричит тебе вслед:
– Все равно не верю, что все люди звери!
День четвертый. Тусовочный
Глава 36. Утро после вакханалии
Утро настойчиво заглядывает ярким солнцем в твое окно. Ты заспанный и злой выходишь из комнаты и застаешь в гостиной знаменательную картину. Полностью одетые, бодрые, хоть слегка и помятые Дэн, Ленка, Тихоня и Нинка возятся с диваном. Мальчишки с трудом (особенно Тихоня), держат его на весу, а девчонки на четвереньках стараются подставить сломанные ножки на старое место. Кузя пытается играть с девчонками, вцепившись в одну из ножек зубами и грозно рыча.
– Доламываете то, что ночью не смогли? – вежливо интересуешься ты.
– И тебе доброго утра, радушный хозяин, – ожидаемой банальностью отвечает на твое приветствие Дэн.
Отмахнувшись от него, как от надоедливой мухи, ты идешь в ванную и там ожесточенно чистишь зубы зеленой мятной пастой, внимательно изучая себя в зеркале. Все на месте: и природные синяки под глазами, и веснушки, полностью загадившие лицо, и ямочка на левой щеке. И вот эта наглая рожа ночью говорила с самим Воннегутом, довольно думаешь ты. Интересно, Мурзилка слышала ваш позорный разговор? Неужели это и взаправду было с тобой? Вот же круть-то какая неимоверная! Только вот никто тебе не поверит.
Ты возвращаешься в гостиную. Рядом с диваном, каким-то чудом снова стоящим на ножках, – твои счастливые друзья, все четыре довольные рожи. Мастера починки мебели, блин. На диване скачет Кузя, машет хвостом.
– Зацени, Энди! – гордо вопит Дэн. – Выглядит, как новенький. Даже лучше.
– Главное, чтобы никто до приезда твоих родителей на него не сел, – добавляет Тиша.
И это очень важное дополнение убивает в зачатке твою чуть было не вылезшую на лицо радостную улыбку.
– Может, табличку на него повесим: «Не садись»? – размышляет Нинка.
– Нет! Нет! Лучше – «Не влезай – убьет!» – блещет юмором Дэн.
И юные подонки задорно и неудержимо ржут. Потому что им очень весело. А тебе не очень. И поэтому ты набираешь побольше воздуха в грудь и произносишь сакраментальное:
– Друзья! С вами, конечно, очень хорошо. Но вечеринка окончена.
И смех как-то сразу прекращается. Что, обиделись? Строгий противный хозяин обломал народу кайф? Вот и ладненько. До свиданья, друзья, до свида-а-нья. Олимпийская сказка, прощай…
– Мог бы и не гнать нас, – стоя в коридоре у входных дверей говорит тебе Нинка, первой зашнуровавшая кроссовки. – Мне и так уже было на работу пора. А ты все равно классный! Спасибо за все. И я тебя обязательно постригу.
Ага, под ананас. Она обнимает тебя за шею и мягко целует в щеку теплыми губами. Ты краем глаза ловишь ревнивый колкий взгляд Тихони. Вот же втюрился, бедолага.
– Мы, между прочим, все убрали, посуду вымыли. Простыни замочили, – обиженно говорит Ленка.
– Класс. Я видел. Спасибо, что меня не замочили. – Ну, ты сегодня жжешь напалмом, Энди.
Тихоня трясет твою руку.
– Нет, правда, Энди! Спасибо тебе. Ты настоящий друг. Это было… Это было круто.
Ну хоть кому-то было круто. Ты создан на радость людям, Энди. Как Буратино.
– Рад за тебя, чувак! – неискренне говоришь ты Тихоне.
– Я, кстати, с Кузей погулял, – вырастает за твоей спиной Дэн.
Он, собака такая, никуда уходить не собирается.
– Тебе вообще отдельное спасибо за все, друг, – ты стараешься вложить в эти слова максимальную дозу яда.
Но у Дэна антидот.
– Всегда готов! – салютует он тебе.
– А тебе куда на работу? – отворачиваешься ты от пионера Дэна к Нинке. – Не на международную АТС?
Ой, что за тупняк. Она же парикмахерша!
– Нет. Но Мурзилке я передам, что ты спросил. Ей будет приятно, – хитро и кокетливо улыбается обезьянка Нинка. – В Первый мед. Я там в морге работаю санитаркой.
Ничего себе. Девка-то с трупаками работает. А ты по ее историям наивно решил, что она парикмахерша. А это значит, у нее такое хобби. На трупах, наверное, стричь тренируется, прически на них обкатывает. Веселуха! Вот же повезло Тихоне. А ты-то все думал, чего это она на него запала. А она, оказывается, в принципе тихих любит. Очень тихих.
– В Первом меде? – Ленка застыла в восхищении. – Да ладно! А я туда поступила. На стомат. Так я тебя подвезу. Заодно в деканат за справкой зайду.
– На мотике? Класс! Пошли, Тиша, покурим на улице.
Нинка с Тихоней выходят. Ленка виснет на Дэне. Опять начинается перекачка слюны. Теперь прощальная. Ты уходишь на кухню. Наливаешь себе гриба. Отлично, кстати, кисляк этот бородатый оттягивает с похмелья.
Ленка насосалась и кричит тебе из коридора.
– Пока, поэт! Стихи у тебя классные. И песик!
Дэн подхватывает, копируя ее голос:
– И диван! Был.
Ленка громко смеется, фыркая, как лошадь:
– Дурак ты, Ульянов!
Ты пьешь гриб. Кислый, как твое настроение. Объект тебе не перезвонила. И трубку не берет. Еще этот долбаный диван. Долбаный в прямом смысле, между прочим. Дэн заходит, как ни в чем ни бывало. По-хозяйски достает из холодильника бутылку пива, словно фокусник, лихо открывает ее глазницей, наливает себе и тебе. За окном ревет Ленкин мотик.
– Пока, ребята! Пока, зайчик! – кричат, перекрикивая мотор, девчонки.
Зайчик Дэн лениво машет им рукой в окно. Говорит тебе теплым дружеским тоном:
– Фу, свалили, слава богу!
Твой лучший на свете друг вернулся, Энди. А ты молчишь. Это просто непереносимо.
– Слушай, ты это, заколебал уже со своим мещанским диваном! – взрывается справедливым гневом Дэн. – Не ссы ты. Ничего тебе родаки не сделают. Главное – не сознаваться. Стой на своем, и все. Не подходил, не ломал. Просто совпадение. Он такой и был. Никаких пьянок у меня не было. Ничего не знаю. Кто сел, тот и сломал.
Ты долго меряешь умника своим самым хлестким взглядом.
– Не понимаю, как ты так можешь.
– Да я еще и не так могу, – включается в гляделки Дэн.
Решил, что пришло время разыграть карту обиженного друга.
– Тихоня хоть влюблен по уши. А ты без любви. Не понимаю.
Дэн выдыхает. Ну хоть с дивана соскочили.
– А, так это ты опять о своем. Кто о чем, а вшивый о бане. Ни одного поцелуя без любви, Энди? Да? Знаю я эту хрень. Вот и сиди на жопе ровно и без любви, и без поцелуев. А я, между прочим, всех, кого целую – люблю. Сначала целую, потом люблю. Но искренне и нежно. Как дай им бог любимым быть другим.
– Да пошел ты, клоун, – говоришь ты довольно беззлобно.
Не можешь ты на него долго злиться. Дэн понимает, что (как всегда) победил. Принудил тебя к миру. Прощен. Миссия выполнена. Можно отчаливать.
– И пойду. Пойду домой, посплю после бессонной ночи любви! – Он встает. – Да, кстати, чуть не забыл. В четыре встречаемся с Весельчаком у левой ноги Маяковского.
Опять в центра́! Ну, блин. Вот засада. Как не кстати. Тебе же с Объектом надо срочно мириться…
– Фигасе расклад! А сюда его сразу нельзя было позвать?
– У Крысы нет его телефона. Но у них забита стрелка. Такие дела, хозяин!
Дэн выходит в коридор, надевает кеды.
Эх, была не была. С кем еще поделиться, как не с лучшим другом… Ты решаешься и роняешь, как бы невзначай.
– А я ночью с Воннегутом разговаривал по телефону.
Дэн возвращается в кухню. Смотрит на тебя подозрительно добрым взглядом.
– С кем? С кем?
– С Куртом Воннегутом, – чуть ли не по слогам произносишь ты. – Писателем. Сам до сих пор не могу поверить. Это было как во сне.
– Поздравляю, чувак, – взгляд Дэна становится еще добрее.
Вот только уголки рта предательски ползут вниз.
– Спасибо, – говоришь ты, ожидая настоящей реакции, а не вот этой ернической хрени.
И дожидаешься.
– Да не за что! За галики свои Больного благодари. Я тоже после его колес всю ночь мультики на потолке смотрел. А ты там отличился, так что жди еще комбэков. С Воннегутом он разговаривал, блин, дебил.
Ну вот, теперь все в точности, как ты и ожидал. Это потому что ты умный, Энди. Дэн уходит и хлопает входной дверью. Разворачивается на выходе из парадной и с улыбкой показывает тебе «фак». Ты в ответ показываешь ему два «фака» в окно и запоздало кричишь:
– Сам дебил!
Ну, лучше поздно, чем никогда.
А про Воннегута ты больше никому не будешь рассказывать.
Глава 37. Девушки – они такие странные
– С Воннегутом? На инглише? И он прямо вот так с тобой говорил? Как я сейчас? Из Америки?
– Представляешь! Я сам немножко в шоке.
Комната Объекта, она такая типично девичья, что дальше некуда. Кровать с вышитыми подушечками, куклы на письменном столе, плакаты Modern Talking на стенах. Вы сидите на кровати Объекта, сидите рядом вполоборота, сидите очень близко, ты держишь ее за тонкую руку. Тебя немного потряхивает, в голове все путается, и ты никак не можешь избавиться от мысли, что попал в сцену какого-то глупого напыщенного фильма про Викторианскую эпоху.
– Я никогда не понимаю, когда ты говоришь серьезно, а когда шутишь, – в прозрачных глазах Объекта поднимается тьма обиды. Прямо как в небе перед грозой. Ты можешь смотреть в них вечно. Блин, что за пошловатые мысли, Энди.
– Я никогда не шучу.
Ну да, зачем шутить, когда все, что ты ни скажешь, окружающие и так воспринимают как шутку. Вот если бы тебя начали принимать всерьез, ты бы шутил без остановки.
– Ну я же говорю. Я даже не понимаю, чего ты хочешь, – она сжимает твою ладонь. – Ты хочешь меня поцеловать?
Ты готов? Ты готов? Ты – готов! Соберись, тряпка.
– Хочу.
– Ну и?
Объект, прикрывает глаза и приоткрывает губы. Они розовые, тонкие, нервные – очень красивые. А во рту зубы и, о господи, кончик влажного языка. Нос! Тебе мешает нос. Ты коротко и неловко целуешь девушку в губы, больно стукаясь зубами о зубы. Хорошо, что эмаль не сбил. Твой первый поцелуй нужно немедленно навсегда вырезать из памяти.
– И это все? – Объект открывает свои большие обиженные глаза.
Голос такой недовольный и капризный, что ты немедленно начинаешь негнущимися деревянными пальцами расстегивать пуговицы у нее на блузке. В голове твоей воют иерихонские трубы и бьют литавры. Или это сердце так бухает через уши? Ты уже видишь ее лифчик. Только его и видишь. Жаль, что ты не видишь, как Объект снова закрыла глаза, безвольно свесила руки, откинула назад голову. Отдалась, судя по всему, воле страстей. Одна дурацкая непослушная пуговица подло отрывается и летит на пол.
– Не надо! Не надо! Подожди, подожди!
Словно очнувшись, девушка больно хватает тебя за руки, отталкивает. Она раскраснелась, тяжело дышит, в глазах растерянность. Ты смотришь на нее непонимающим злым взглядом. Внутри тебя все кипит и трясется.
– Я же не это имела в виду, дурачок, – говорит Объект, отсаживаясь от тебя на безопасные полметра и спешно застегивая блузку. – Ты какой-то дикий, Фролов. Совершенно не умеешь вести себя с девушками.
Оба хороши: красные, возбужденные, растрепанные, расстроенные.
Ты вскакиваешь с кровати.
– А теперь вот я не понимаю, чего хочешь ты!
Объект молчит. Отворачивается. Надувает губы. Того и гляди – заревет. Мучительная сцена из немого фильма тянется около минуты, но тебе кажется, что бесконечно. Это совершенно невыносимо.
– Ладно. Я пошел, – говоришь ты, не двигаясь с места.
Зато внутри тебя все скачет у ритуального костра и трясет копьями.
– Подожди. Не обижайся, – Объект говорит это, глядя куда-то в стену. – Я не хочу, чтобы ты обижался на меня. Мы столько лет дружим. Я не могу вот так сразу…
Она замолкает, видимо, не найдя нужных слов.
– Ага. Не можешь, значит, так сразу? Ну и отлично. Я подожду. Пока.
И ты уходишь. Из комнаты Объекта. И из квартиры Объекта. И из дома Объекта. И из мира… нет, с этим, пожалуй, ты еще подождешь.
А в то же самое время…
– Ну вот, обиделся, дурачок, – тихо говорит себе сидящая на кровати высокая девушка совершенно спокойным и ровным голосом. Задумчиво изучает длинные тонкие пальцы своих красивых рук и мучительно решает, какой лак для маникюра лучше попросить у мамы на завтра.
Глава 38. Центровая движь
У эскалатора на станции метро «Маяковская» среди других встречающих стоит очень яркий молодой человек. Ну очень яркий. Руки плотно сидят в карманах зауженного полосатого комбинезона, над узконосыми ботинками без каблуков торчат красные носки. Ухо оттягивает булавка с гайкой. Рукава пиджака закатаны до локтей, на запястьях напульсники. Под стиляжьим пиджаком видна футболка, вместо галстука – ржавая цепь от сливного бачка. На пиджаке россыпь значков. Сходящие с эскалатора честные советские люди таращатся на него, как на музейный экспонат. В основном возмущенно зыркают. Но некоторые по-доброму улыбаются. И в их улыбках яркий чувак чувствует неожиданную поддержку. Ты тоже улыбаешься Дэну, сходя с эскалатора. Улыбаешься, как сообщник. Подельник. Ты, естественно, тоже при параде. Только вместо цепи у тебя сварщицкие очки, челка зачесана на затылок. Ее удерживают узенькие очки-мухи с зелеными переливающимися линзами, перепавшие тебе от мажора Плисова. На тебе зауженный до безобразия белый комбез, вручную расписанный сверху донизу словом Rock (целый час работы и коробка гуаши) и отцовский пиджак с короткими рукавами. Вы здороваетесь по-битнически, с удовольствием отмечая, как люди вокруг в ужасе оглядываются, услышав ваш рык. А хули? Вы – молодые львы. Гордо подходите к огромному барельефу в центре зала. У левой ноги футуриста Маяковского пока никого нет. Когда-то этот чувак шокировал публику желтой кофтой. Теперь он памятник. У правой его ноги стоят три парня и с улыбкой смотрят на вас. Очень стильные парни. Но не битнички. Ты таких еще не видел. Морды наглые, хулиганские. На двоих голубые, а у третьего даже черные джинсы Levis 501, белые майки, у двоих короткие джинсовые куртки. У того, что без куртки, на мускулистых руках много маленьких синих татуировок. Точно видно черепа и русалок. Все трое коротко пострижены, ежик на голове, у одного очки-капли. У двоих джинсы натянуты на голенища кожаных «казаков», у третьего из-под джинсов торчат тупоносые желтые сапоги «поморфин». Ковбои какие– то. «Депеш Мод» на выезде. Вы стоите и меряетесь взглядами. И, похоже, наглые стриженые рожи выигрывают гляделки. Это только потому, что их трое. А ваш Тихоня чего-то опаздывает.
– Буржуи хреновы. То ли мажоры, то ли не пойми кто, – тихо говорит, поворачиваясь к тебе, Дэн.
– Но выглядят круто, – с завистью отвечаешь ты, признавая поражение. – Как мы узнаем Весельчака?
– Хороший вопрос. Крыса сказал, что они собираются у левой ноги. И что мы их сразу узнаем.
С самомнением у вашего нового барабанщика все в порядке. А как могло быть иначе?
– А это не они? – толкаешь ты Дэна в бок.
Рядом с выходом на Марата тусуются три челкастых чувака. Крашеные челки занимают пол лица. Несмотря на жару двое из них в плащах, из-под которых торчат тяжелые военные ботинки. Третий – несуразный дылда с лошадиным лицом, в круглой зеленой куртке-бомбере и высоких красных кедах, отчаянно жестикулирует, что-то рассказывая. Увидев, что ты показываешь на него Дэну, длинный приветственно машет вам рукой.
– Блин! – щурится Дэн. – Сдается мне, что этот длинный – Весельчак.
Вы чинно и расслабленно подходите к челкастым. Смотри, какие мы важные. Может еще и не возьмем тебя в группу – должен говорить ваш понтовый подход.
– Ты – Весельчак? – спрашивает Дэн, в упор глядя на длинного.
– Иногда да, – расплывается Длинный в насмешливой ухмылке. – А что, нельзя?
Нет. Это точно не он.
– Извини, чувак. Обознались, – говоришь ты. – У нас тут стрелка с плютиком по имени Весельчак забита.
Челкастые смеются. Над вами смеются, Энди. И совсем не по-дружески.
– Ой, забавные-то вы какие, – говорит вам их смех. – Обоссаться можно, какие забавные.
Длинный протягивает Дэну руку.
– Мы центровые. Я – Кляйн. Это Зигфрид, можно Зигги, можно Зигель. Это Вальтер. А вы-то что за черти? Никогда вас здесь раньше не видели. Челки вроде правильные, а наряжены, как елки новогодние.
Дэн хмурится, застывает в театральных раздумьях.
– Мы-то? Да вроде панки.
Кривляется Дэн. Верный признак, что ребятки ему откровенно не нравятся.
– Вроде в огороде, – хрипит белобрысый Зигги. – Панки огородные.
Челкастые опять смеются. Нет, это уже перебор. Опять вас пугалами обозвали. Да, сколько можно-то? Ты видишь, как скулы Дэна начинают ходить ходуном. Кляйн тоже это видит и говорит примирительным панибратским тоном.
– Ладно, не обижайтесь. Нарядились вы просто нелепо. Видно, что первый раз на Маяке тусуетесь.
К вашей компании подваливает еще один персонаж. Крепко сбитый, со шрамом на злом лице. Он тоже в бомбере, но в пятнистом. На голове военная кепи странного, даже иностранного образца. Как у пленного немца, думаешь ты. И тут этот немец, словно услышав тебя, вскидывает руку в нацистском приветствии. У вас с Дэном отвисают челюсти.
– Зиг хайль! Как дела, зольдатен?
– Егерь пришел! – радуется Кляйн. – Партайгеноссе!
– Йа, йа! Зер гут! – отвечает Егерю Вальтер.
– Партизанен в деревне найн, – докладывает Зигги, карикатурно вытягиваясь перед пришедшим по стойке смирно.
– Гут, гут, – продолжает куражиться Егерь, кидая на вас с Дэном колючий взгляд. – Девки, курки, яйки, млеко есть?
– Йя, йя, майн фюрер! – смеется Кляйн. – Все есть!
Ваши морды лиц вытягиваются настолько неприлично, что подбородки уже почти достают до пола вестибюля. Вы в полном недоумении смотрите друг на друга. Вам это все не нравится. Конечно, в каждом купчинском дворе, где вы росли, были свои Борманы и Мюллеры, нацистская форма в фильмах про разведчиков выглядела круто, а какие-то придурки по пьяни постоянно рисовали фашистские свастики на стенах города, пережившего блокаду. Но когда вы малышами играли в войнушку, никто добровольно не хотел быть немцем. «Никто не забыт и ничто не забыто» – горящими буквами вечного огня горело в ваших сердцах. А иногда и жгло. И не только Девятого мая. Ведь память о войне была еще жива в безруких и безногих ветеранах, то и дело устраивавших скандалы в очередях в магазины. Всерьез играть в фашистов? Это какой-то апокалипшит! Полный отстой. И он совсем не хочет укладываться в ваших юных мозгах.
Вы быстренько отходите от челкастой компании на пару метров, словно боясь заразиться чумой.
– Что это еще за хрень? – испуганно спрашиваешь ты друга.
Дэн фыркает:
– Уроды какие-то. Ты слышал, что они несут? И погоняла у всех немецкие. Пиздец какой-то! Надо навалять им. Смотри зато, кто пришел.
Ага. Ты видишь, что у левой ноги великого горлана и бунтаря стоят четыре новых персонажа. Один очень живенький, маленького роста, все время озирается, будто ждет кого-то.
– Эй, вродепанки, вы куда? – бьет вам в спину насмешливый окрик Кляйна. – Уже натусовались?
Но вам теперь не до него. Чуваки у левого ботинка один другого краше. Настоящие битнички! Первый, самый вертлявый, – маленького роста в твидовом коричневом клетчатом костюме, в ботинках без каблуков, в круглых черных очках на голове с давно потерявшими родной цвет волосами, нелепо торчащими в разные стороны. Второй – худой, коренастый альбинос с белым ежиком волос, в настоящей кожаной косухе с красной шелковой подкладкой, в фирменной футболке The Clash, в панковских штанах в красную шотландскую клетку, расшитых косыми молниями. Третий – толстячок с противным перекошенным лицом, крашеной челкой и длинным хвостиком, тоже в косухе и кожаных штанах. Четвертый – высокий, худой, волосы свешиваются назад с выбритого затылка, в круглых металлических нэпманских очках, черном легком плаще поверх твидового стиляжьего костюма и тоже в остроносых ботинках без каблуков. Все с рюкзачками. Родные души, можно сказать. Вы облегченно вздыхаете. Подходите к ним.
– Эй, детишки, вы не меня ищете? – улыбается вам сразу всем своим открытым лицом энергичный малыш: и ртом, и глазами под очками, и даже носом.
– Весельчак? – смело протягиваешь ты ему скрюченную ладонь.
– Еще какой! Здорово, чувачки!
Ну, наконец-то. Вы знакомитесь с тусовкой Весельчака. Длинный – Черепанов, в фирменной косухе – Труха, толстяк – Крыса. И никаких тебе партайгеноссе. Очень приятно! Жаль, что Тихоня опаздывает.
Вы так громко рычите и так весело кривляетесь, что челкастые замирают в своем гнезде и смотрят на вашу тусу презрительно, как на детский сад.
– Дэн и Энди. Вместе дэнди? – сдерживая смех, выдает гениальную догадку Весельчак.
А что? Дэнди всяко лучше, чем пугала. Весельчак, похоже, остроумный парень. И не глупый. Он нравится тебе все больше и больше.
– Точно. Дэнди! А мы как-то даже и не замечали… – радуешься ты.
Дэну тема тоже канает.
– Ага. Мы купчинские денди.
Но всегда найдется тот, кто испортит праздник. И как же его зовут?
– Денди-хуенди. Гоп-панки вы. В напульсниках! – брызжет слюной Крыса.
Но в его маленьких выпученных глазах нет агрессии. Только веселье.
– Вы что, так прямо из Купчино через весь город и перлись? С булавками, цепями и значками наперевес? – восхищается Труха.
Вы с Дэном скромно киваете. Настоящие герои всегда скромны.
– Ну да.
Труха хлопает вас по могучим (и не очень) плечам.
– Уважуха! Ну, вы, конечно, отморозки!
– Повезло, что не свинтили, – шепелявит Крыса. Голос у него такой же противный, как и вид. – Таких нарядных сразу бы на Заслонова в отдел по борьбе с молодежью упаковали.
– Ничего-ничего. Не расстраивайтесь. Сегодня еще свинтят обязательно, – обнадеживает Черепанов. – А чего вас к фашикам понесло?
– К каким фашикам? – непонимающе морщишься ты. – У нас что, в Ленинграде фашисты есть? У нас в городе – фашисты? Не верю. Ебануться и не встать.
Дэн шумно выдыхает.
– То-то я смотрю, они такую пургу несут.
Но ты все равно сомневаешься. Черепанов наверняка шутит.
– Да, ладно, ладно, какие фашисты у нас могут быть? Ты прикалываешься?
Но Черепанов в своем учительском костюме и очках совершенно серьезен.
– Какие-какие, самые обыкновенные. Ходят в «Знание» на каждый сеанс «Обыкновенного фашизма», день рождения Гитлера отмечают, зигуют, свастоны на стенах рисуют.
– Черепанов сам раньше по глупости с ними тусовался. Чуть свастику себе на плече не наколол. Или наколол? – Весельчак в шутку пихает длинного Черепанова кулаком в плечо. – А у самого дед – герой войны. Теперь вот перевоспитывается в нашем анархическом коллективе.
Дэн замер. Его злой взгляд сверлит дырку в затылке ничего не подозревающего Кляйна. Ты хорошо знаешь этот взгляд. Дэн явно созрел для боя.
– У меня оба деда в войну погибли. У Энди полсемьи – блокадники, – цедит Дэн сквозь зубы. – Пойдем-ка наваляем этим гадам!
Ковбои у правой ноги давно уже прислушиваются к вашему разговору. Теперь они с интересом поглядывают на Дэна. Почти что с уважением. А вот Крысе призыв Дэна совершенно не нравится.
– Точно гоп-панки. Купчинская закалка. У нас тут в центрах никто никого не трогает. Кроме гопников, дружинников и ментов – они нас всех метут. Фашики к нам не лезут, мы к ним, – менторским тоном поучает Крыса провинциальных плютиков. – И вообще свастоны – панковская тема. Топ их везде рисует. Сид Вишез в футболке со свастикой ходил.
– Да похеру мне твой дохлый Вишез, – говорит Дэн. И в данном случае ты с ним полностью солидарен. – Если б я его здесь в такой футболке встретил – закатал бы в пятачину только в йот.
Но Крыса не сдается. Упрямый законник. Не понимает еще, с кем он связался.
– Тебя же Дэн зовут? Да? Ты не прав, Дэн. Вот, смотри. Ковбои могут подраться, с кем угодно, – Крыса уважительно показывает на джинсовых чуваков у правой ноги. – Но только когда пьяные. А мы никого не трогаем. И нас никто не трогает. Такие правила. Так что никому мы не наваляем. Пошли лучше в «Жигули». Дринкнем пивчанского за знакомство.
– Да плевал я на ваши правила, – говорит Дэн. – Не пойдете со мной – я их один отмахаю. Покажу им Гитлера, блядь.
Чего это один, думаешь ты. Даже обидно.
– А пошли! У меня тоже давно на них кулаки чешутся.
Вот так. Красавец Труха встает на сторону Дэна! В прямом смысле встает – подходит и встает рядом с вами. Отлично. Вас уже трое. Весельчак как-то затих. Крыса скептически щурится. А Черепанов задумчиво говорит:
– У Кляйна дедушка, между прочим – бывший прокурор города.
– Да и хрен с ним, – отрезает Дэн.
И вы идете в гости к фашикам. Ковбои с интересом смотрят вам вслед.
А Весельчак, чуть обождав, тащится следом, кивнув напоследок Крысе и Черепанову:
– Если что, встречаемся у «Эльфа».
Глава 39. Бой, бой, бой!
– Гитлер капут, дебилы! И вам велел, – кричит Дэн, приближаясь к напрягшимся, притихшим челкастым фашикам.
Егерь неприятно щерится. Похоже, он только рад таким гостям:
– О! Гутэн абен майне либен!
– Чо те надо? Иди на хуй, быдлоган! – кричит Кляйн и резко дергается на Дэна.
Но получает ногой в ухо, и медленно и красиво сползает по стене на пол павильона. Труха хорошим боксерским хуком отправляет Вальтера в нокдаун. Вальтер падает, тут же вскакивает и выбегает на улицу, оставляя за собой на асфальте кровавый след из носа. А вот матерый Егерь бьет тебя, чувак. Он знает кого выбирать. Больно! Из глаз летят сварочные искры. Нос издает противный хлюп. Ну почему ему всегда достается первому? Ты пытаешься ответить. Промахиваешься. Егерь ловко уходит от твоего кулака. Прямо в гости к Дэну. Который попадает ему коленом в живот. Егерь сгибается пополам. А Зигги, он же Зигфрид, он же Зигель, в это время тщетно пытается попасть в скачущего зайцем Весельчака. Кровь льет из твоего носа на пол и в горло. Дышать трудно. Похоже, фашисты сломали тебе нос, чувак.
– Милиция, милиция! – истерично кричат какие-то тетки вне зоны твоей видимости. – Скорее! У вас тут драка! Драка!
Повезло вам, что ОПОП (опорный пункт охраны порядка) с противоположной стороны. Два милиционера бегут через весь вестибюль. Они видят, как красиво падает на спину Зигги от отличного хука Трухи.
Весельчак и Кляйн одновременно кричат:
– Менты!
Все, кроме лежащего ничком Зигги, выбегают на широкую улицу имени французского дебошира Марата. Того самого, которого замочили в ванне. Побитые фашики мчат по переходу через Марата в сторону Московского вокзала, расталкивая переходящих улицу туристов, благо на светофоре пока горит зеленый. Вы с Трухой – направо по Марата за Весельчаком в ближайшую подворотню. Милиционеры, выскочив, видят только челкастую голову удаляющегося жирафа Кляйна, плывущую над толпой. И, естественно, отправляются в погоню за ним, свистком задерживая транспорт.
Глава 40. Панки любят грязь, а хиппи цветы.
И тех, и других берут менты
Сидя на корточках в подворотне за мусорными баками ресторана «Невский» и запрокинув в небо голову с разбитым носом, ты гордо думаешь, что только что отмахал с товарищами целую кучу матерых неофашистов. И не важно, что ты ни разу не попал в цель. Главное, что ты не струсил, и твои руки и ноги до сих пор трясет могучей энергией праведного негодования. И внутри все тоже ходит ходуном. Непонятно только, как сильно ты заляпал кровью футболку. Голову опускать не хочется, а просить посмотреть Дэна стремно. К тому же он занят светской беседой с новыми друзьями. Ничто так не сближает людей, как совместная драка. Спросите у Александра Дюма – старшего, например.
– Классно машешься. Уважуха, – тихо говорит Дэн Трухе, который интенсивно дует на разбитый кулак.
– Да, ты тоже вроде как попиздиться не дурак, – отвечает комплиментом на комплимент Труха. – Каратист?
– Есть немного. А откуда у тебя такой прикид фирменный? – Ну вот и зависть просочилась.
– Заценил? Знатный шмот, – Труха доволен. – Сосед по коммуналке в загранку ходит. Из Лондона привез. На распродаже взял за копейки. Панк-стайл там уже не в моде.
Ты не выдерживаешь и подключаешься к светской беседе.
– Так и знал, блин, что мы не модные.
– Точняк! – Труха смеется в кулак, и все остальные начинают ржать следом за ним. Смеяться так, чтобы тебя не услышали – это сложно. И очень смешно.
– Блин! Мы с вами пять минут назад познакомились и уже столько траблов огребли. За помойкой сидим, как панки какие-то, – давясь смехом, говорит Весельчак.
– Как панки какие-то! – повторяет Дэн старческим пенсионерским голосом, и смех усиливается в разы.
– Нет, нет – мы хуже панков, – вбрасываешь ты, не желая уступать пальму первенства в этом помоечном конкурсе остроумия. Смеховая агония усиливается. Баки подозрительно трясутся, и обнаружить вас ментам не составило бы ни малейшего труда. Но, на ваше счастье, они про вас уже забыли. Мало ли шушеры шарится по Невскому проспекту. К тому же им достался Зигги. Так что смейтесь на здоровье.
– Крыса сказал, вы барабанщика ищете. Если что, я готов, – отсмеявшись первым, говорит Весельчак. – А то еще надаете по щам, как Кляйну.
– Не ссы. Мы своих не бьем, – Дэн по-дружески хлопает малыша по плечу. Весельчак хватается за плечо, плача от боли и гримасничая. Какие артисты пропадают на помойке!
– Нос не сломали? – Дэн наконец-то обратил внимание на твое ранение.
Ты неопределенно мотаешь головой. Ты еще не решил, что лучше: сломанный нос или нет. С одной стороны – круто. Вот у Больного, например, нос три раза сломан… Ой!
Это Труха аккуратно трогает твою раздувшуюся переносицу.
– Вроде кость цела.
Какая жалость. Зато можно уже и голову опустить. Кровь перестала идти.
– Вот и отлично, – искренне радуется Дэн. – Хотя тебе с таким носом даже лучше. Так смешнее. Отличный такой еврейский нос.
Ага, думаешь, ты. Некоторым Дэнам чем хуже, тем лучше. Без носа тоже можно жить. Майор Ковалев же жил.
– Так что, поехали ко мне репетировать? – обращаешься ты к народу.
– Да, кстати, – оживляется Дэн. – Погнали к Энди!
– Не так быстро, чувачки, – осаживает вас Весельчак. – У нас с братвой сегодня культурная программа: «Эльф», «Жигули», «Сайгон», «Гастрит» и сэйшен в «Пещере».
А что делать? Вы же в Ленинграде, самом культурном городе мира. Здесь даже у помоечных панков своя культурная программа. Да еще какая – вслушайтесь еще раз в эту музыку небесных сфер – «Эльф», «Жигули», «Сайгон», «Гастрит» и сэйшен в «Пещере».
– Ладно, – быстренько капитулирует хамелеон Дэн. – Ништяк программа. Мы с вами. А кто в «Пещере» играет?
– «Патриархальная выставка», – говорит Весельчак, и вы с Дэном понимающе киваете, хотя слышите это название впервые.
– Чего сидим-то, Весельчак, – Труха первый встает из-за баков, тянется и щурится на солнце, чудом проникающее во двор-колодец. – Пошли к «Эльфу». Менты уже давно на нас забили.
– Пошли, – встает Весельчак. – Только прикинемся сначала. Не зря ж мы все это сюда тащили.
Ресторанная помойка мгновенно превращается из окопа в примерочную. Труха и Весельчак слаженно достают из рюкзачков цепи, значки, очки, сережки. Цепляют все это на себя. Показывают друг на друга пальцами. Ржут. Ну прямо как две веселых обезьяны. Нет! Прямо как вы с Дэном.
– Вот это наши люди, – одобрительно говорит Дэн, словно услышав твои мысли.
И ты сейчас с ним полностью согласен.
Глава 41. Madness
Рядом с микроскопическим сквером на Стремянной улице, засаженном мусорными тополями, собрались лучшие представители неформальной молодежи города. Кого тут только нет! Видимо, примерных комсомольцев и комсомолок, которые сейчас занимаются спортом или читают книжки после учебы или рабочего дня. А здесь у входа в кафе с вывеской «Эльф» толкается-общается-дымит разномастная толпа: «хайрастые» хиппи в джинсне и замше со своими верными скво; пацифисты, которые по сути те же самые хиппи, но хотят называться по-другому; томми-бои, они же первые рокабиллы; ковбои; пара офигевших от самих себя металлистов; молодые лицедеи – будущие клоуны; стильные битнички и выглядящие сумасшедшими бомжами панки в тельниках и старом тряпье – явно подданные Хряка. Ну и другие не менее яркие, но не опознанные тобой деятели подпольной культуры города трех революций.
А среди них гудит в общем улье в том числе и ваша честная компания с дождавшимися вас Крысой и Черепановым. Последние двое тоже успели принарядиться, и теперь вы наслаждаетесь приятным обществом и пивом с бутербродами. Кофе как-то не катит после славной битвы. Твой нос уже почти не болит. И ты гордо вертишь им по сторонам, впитывая воздух свободы, мерзкий тополиный пух и впечатления. Их сегодня много. Очень много. Так много, что можно даже забыть про фиаско у Объекта. Можно, но пока не получается. Вот сейчас снова вспомнил, и солнце слегка померкло. А вокруг столько клевых жаб! Ладно, не обманывай себя – вокруг много прекрасных дев. Тебе нравятся все: и худые хиппаночки в темных очках на пол-лица и манерных шляпах, и веселые клоунессы, тусующие с панками, и полногрудые матроны рокабиллов, влитые в черную кожу косух. Вот еще какая-то юная симпатяга подруливает прямо к вам. А ты давай, продолжай сохнуть по своему капризному Объекту.
К вам, и правда, подходит бойкая девочка совершенно не советского типа – хоть и с двумя толстыми русыми косами, зато в короткой кожаной куртке, красном берете, юбке в шотландскую клетку и с крутейшим фотоаппаратом в руках. Ни дать, ни взять специальный корреспондент «Пари матч». Осталось только попасть на первую полосу буржуазной прессы. Нет, облом. Слишком юна она для корреспондента. И, похоже, ее тут все знают. Кроме вас с Дэном, понятное дело. Вы же лохи!
Весельчак целует ее в щеку. Вернее, трется с ней щеками, целуя при этом воздух. За ним тот же нелепый ритуал повторяют Труха, Крыса и Черепанов. Странные ребята. Целоваться – так в губы. Еще и с такой симпатягой. Хотя, кто бы говорил. Великий спец, который завалил сегодня свой первый поцелуй. Вот Дэн…
– Алиска, ты редиска! – включает искусственную строгость Весельчак. – На час опоздать – это надо очень постараться!
Алиска, вот как ее зовут, нисколько не тушуется. И за словом в карман не лезет. А у нее и нет этих карманов-то.
– Так я и старалась очень. Ну что, пошли? А то солнце уходит. А это кто? – смотрит она на вас любопытными лиловыми солнышками.
Конферансье Черепанов встает перед вами, выдерживает паузу, церемонно раскланивается и разводит в стороны мосластые руки:
– А это всенародно любимая группа «Кажный Человек». Наш Весельчак у них таперича стучит.
– Так вот кто стучит, – весело говорит Алиска, но смеется только Крыса. Смеется он громко, булькает слюняво, как младенец.
– Так себе шутка, Алиска, – хмурится Весельчак. – Ладно, валим!
Крыса и Черепанов бегут прощаются с какими-то тельняшечными друзьями, Весельчак приседает в книксене, обращаясь к пиплу, обнимает Алиску, и вы всей гурьбой валите (а как иначе скажешь) по Стремянной улице в сторону Владимирского проспекта. Ты изучаешь прохожих, которые, открыв рот, смотрят на вашу пеструю стайку, и в какой-то степени им завидуешь. Они сегодня увидели что-то интересное. Как в зоопарк сходили бесплатно. Забавная девчонка эта Алиска. Жаль, что маленькая. Хотя вон Цой же мутил с восьмиклассницей. Н-да. Нужно Мурзилке позвонить. Узнать, как она там. И Объекту, конечно же, в первую очередь. Она ни в чем не виновата. Сам накосячил, сам психанул, все сам… Ну вот, опять начинается. Сколько можно? Дэн о чем-то трещит с Трухой. Очень они друг другу подходят. Гораздо больше, чем вы. Бойцы-молодцы. Ага. Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы… Ой!
Процессия, ведомая Алиской, резко останавливается. Так резко, что ты врезаешься разбитым носом в спину Черепанова. Бля! Больно!
– Отличная фактура. Так, сейчас вы мне здесь покажете панковскую походку! – деловито сообщает вам Алиска.
Фактура, действительно, замечательная. Справа от вас вывеска районного КВД (Кожно-венерологического диспансера). Ты в таком был, когда зацепил от кошки лишай в пятилетнем возрасте. Бывалый чел, чего уж там.
– Ура! – кричит толстый клоун Крыса. – Панковская походка!
Он заваливается на спину и начинает сучить в воздухе своими короткими ножками. Алиска подбегает к нему, щелкает фотоаппаратом. Из дверей КВД выходит пожилая суровая женщина в белом врачебном халате, шапочке и с папиросиной в нервных пальцах. Бросает на вас убийственные взгляды, пару раз от души затягивается и уходит обратно.
Тебя пугает все непонятное. Ты спрашиваешь Весельчака:
– А эта панковская походка. Это еще что такое?
– Ты клипы Madness смотрел?
К вам подходит Дэн.
– Эй, Весельчак, хорош гнать. Откуда в жопе алмазы? Мы их даже не слушали никогда.
– Понятно, – с жалостью смотрит на вас, дефективных, Весельчак. – А мы все тут их фанаты. У Алиски родители – буржуи. У них видик есть… Не важно. Короче, делайте все, как мы.
Угу. Вот этого ты не любишь больше всего. Делай как мы, делай с нами, делай лучше нас. Терпеть не можешь делать, как кто-то. Но, похоже, что только не в этот раз. Ваши новые друзья лихо становятся друг за другом вплотную, образуют живую гусеницу и синхронно топчутся на месте, то высоко вскидывая колени вбок, то приседая назад. Еще и руками, согнутыми в локтях, туда-сюда двигают. И вы с Дэном теперь часть этой разболтанной нетрезвой многоножки.
Ты зажат между Дэном и Черепановым, пытаешься не упасть, и истошно верещишь, сворачивая голову на бок:
– Ой-ой-ой! А что люди-то подумают!
Остальные части гусеницы ржут и наперебой повторяют эту, кажущуюся им сейчас очень смешной, фразу. А что думают честные простые советские люди, которые сейчас проходят мимо вас, – вы никогда не узнаете. В лучшем случае, они справедливо считают вас придурками и бездельниками. И быстренько пробегают мимо, чтобы не заразиться вашим безумием. Вот если бы сейчас на улице Стремянной заиграла заводная One step Beyond, или Our House – тогда, понятно, другое дело. А так, без должной музыки – налицо акт групповой шизофрении напротив непрофильного диспансера. В следующий раз к психушке фоткаться ступайте. Да, да, вот так прямо и ступайте гусеницей своей.
– Оль, иди скорей к окну. Смотри, смотри там шесть таких смешных парней выстроились. Вообще!
– Чего там такое? Не могу пока подойти.
– Ой, они прижались друг к другу и пытаются идти вперед таким паровозиком. Летку-енку, что ли, танцуют? Колени задирают, руками машут и головы запрокидывают! А девчонка их фотографирует.
– Артисты, наверное. Студенты из театрального. У них каникул нет, у бедненьких. Счас приду. Где? А, эти, что ли. Разодеты-то как. Клоуны!
– Ой, смотри, они валятся набок. Нет, устояли. А теперь назад, на толстячка. Попадали! Вот же придурки!
– Точно – придурки. Вот никогда с такими бы… А этот длинный, кстати, ничего такой, симпотный.
– Который в очках?
– Они же все в очках. Этот, ну которому рыжий сейчас плащ порвал. Смотри – опять пошли колени задирать!
Вот так вот. Смех и радость вы несете людям. Ага. Плащ черепановский жаль, конечно. Зато какие Алиска классные сцены запечатлела. Девчонка – рьяный энтузиаст. Снимает и снимает из разных положений: то присядет, то уляжется прямо на асфальт. А из скрипучих дверей КВД тем временем выходят три однотипные девушки. Судя по гордой осанке, фирменным шмоткам и усталым взглядам красивых, все уже видевших глаз – путаны. А судя по бодрому настроению – с удачными анализами. Они сначала недоуменно замирают, глядя на расшалившуюся перед ними бесноватую человеческую гусеницу, потом начинают хлопать и подбадривать лихих парней.
Алиска ревниво смотрит на них, опускает фотик и командует вам:
– Ну, ладно, хватит. Молодцы, мальчишки. Отличная сессия. А у меня для вас есть награда.
Алиска достает из кожаного рюкзачка большую бутылку вермута. Как она там только поместилась. Гусеница моментально разваливается.
– Ура!
Крыса и Труха вырывают друг у друга бутылку. Опять начинается потешная возня, в результате которой приз оказывается у вовремя подоспевшего Дэна.
– О, венгерский! – уважительно констатирует Дэн. – Хорошая девочка!
– А как же «пиво на вино – человек-говно, а вино на пиво – человек-диво»? – решаешь ты блеснуть эрудицией, рассудительностью и опытом. – Может, после «Жигулей» ее раздавим?
– Конечно, конечно, умник, – говорит Крыса, тяжело дыша. – Можешь не пить. Нам больше достанется. Чего, орлы, на улице что ли будем бухать? Некультурно как-то. Пошли в парадняк.
Глава 42. «В темные подъезды стоит заходить. О, какие лица там найдешь»
Парадняк как парадняк, такой типично питерский, центровой: шикарный в прошлом, убитый временем, с вычурной лепниной и остатками витражей. Ты старательно вертишь головой по сторонам, делаешь вид, что тебе это очень интересно, пока остальные чувачки сгрудились у широченного каменного, возможно даже мраморного подоконника и, галдя, передают по кругу бутылку. А ты стоишь на полпролета ниже. Типа на стреме. Хотя никто и не стремается вовсе. Просто кто-то здесь (ты) – очень тонкая штучка. Синяя краска, безбожно и многократно наложенная на некогда прекрасную тонкую эстетскую лепку на потолке и стенах, потрескалась и облупилась. Кое-где висит клочьями. У окна с траченным витражом чинно сидят Дэн, Энди, Труха, Весельчак, Крыса и Черепанов. Твои новые корефаны. Твоя сегодняшняя тусовочка. Бухают без тебя. Сам виноват. Решил держаться. Слово не воробей. Да если честно, не очень-то и хотелось. Ты ж не алкаш какой-нибудь. Вон Алиска тоже не пьет. Сидит на витых перилах и ржет над шутками парней. Опасно сидит. Рисковая девчонка. Интересно все-таки, сколько ей лет? Четырнадцать, пятнадцать? Пятнадцать – это классный возраст, это же пик интеллектуального развития человека, дальше все идет по нисходящей. Ты читал недавно в какой-то статье. Мурзилке тоже на вид не больше пятнадцати, а на деле она старше тебя. Если не врет, конечно. А Объект старше тебя на год. И ты, кстати, так и не написал еще песню к ее днюхе. Тусуешь тут с отбитыми алкопункерами, которые дружно орут благим матом. А, это потому что Крыса под всеобщие вопли радости достает из рюкзака еще бутылку. На этот раз – молдавского портвейна. Вот же сволочь!
– Энди, хорош выделываться, злыдень! Иди к нам, – кричит Крыса. – Давай накатим за знакомство и за твой разбитый нос! Чтобы нос на место врос.
Ну, ладно. Так и быть. За нос можно. Ты в два прыжка оказываешься у подоконника, прикладываешься к зеленому бутылочному горлышку и, отхлебнув волшебного янтарного эликсира, приторного, как молдавские песни, выныриваешь и подключаешься к оживленной беседе.
– Эх, хорошо! – а может, ты все-таки алкаш, Энди?
– Хорошо, что завтра суббота, – говорит Труха.
– Работаешь? – участливо спрашивает Дэн.
– Слесарю на Кирзаводе. Каждый день в шесть утра встаю. И Весельчак тоже.
– Да вы прям герои, – искренне восхищаешься ты. – Надо про вас песню написать. Вернее, сложить!
– Точно, – выкатывает вперед подбородок Дэн. – Я уже первые строчки придумал: с утра, с утра – на Кировский завод пора!
– Круть! – одобряет Крыса.
– Все. Жду песню, – красивое бандитское лицо Трухи расплывается в детской улыбке.
– Да здравствует Пролет-панк! – радуется Алиска. – Самый советский панк в мире!
Она вставляет новую пленку в фотоаппарат и продолжает фиксировать процесс вашего разложения.
– А у меня сюрприз! – хитро говорит Весельчак и достает из внутреннего кармана пиджака две длинные папироски с закрученными концами. Явный самопал.
– Это то, о чем я думаю? – восхищенно спрашиваешь ты.
– Нет, это то, о чем ты мечтаешь, чувак! – ржет Весельчак. – Анестезия для твоего шнобеля.
Весельчак ловко подкуривает и пускает папироску по кругу. Ты был, наверное, единственным парнем в классе, который не курил. Ну так, пару раз попробовал в восьмом классе. Не взатяг, а это нещитово. Но, когда выпьешь, можешь изобразить курение. Совершенно без всякого удовольствия. Только для красивой картинки. Но тут другое дело. Новые горизонты свободы. Сладкий запах недозволенного. Есть ли у вас план, мистер Фикс? Конечно, есть! Ты столько об этом слышал, но ни разу не пробовал. Тебе ужасно интересно, и ты уже совсем забыл про то, как вырубился у Больного. Долгая память хуже, чем сифилис? Ну-ну. У тебя она такая короткая, что даже страшно. И ты старательно давишься ароматным дымом, обжигая гортань и бронхи… Алиска неустанно щелкает фотоаппаратом. Как эксперт на месте преступления.
Дальнейшие события дня с этого момента приобретают для тебя фрагментарный характер, то и дело уходя в темноту, шум и хаос внутри твоей приятно кружащейся головы. Там под бравурные мелодии музыкальных автоматов вертятся красные карусели, и ты летишь то на слоне, то на пони, то на русалке, машешь руками и наблюдаешь за происходящим. Алиска щелкает где-то за кадром твоей жизни, и твоя реальность становится фотопленкой, которая очень выборочно фиксируется твоими осовевшими глазами и весьма своенравно потом проявляется в твоей улетевшей на Марс голове. Картинка в результате получается то мутная, то чересчур резкая, кадры мелькают, звук периодически перетекает от белого шума к слишком четкой дикторской речи. Ты пытаешься встроиться в этот новый миропорядок: глотаешь дым и вино, удачно шутишь, но все равно жизнь ускользает и ускользает от тебя – из твоих жадных рук, губ и глаз.
Хлоп! Щелк-щелк. А где все, чувак? Скипнули? Ты пытаешься сосредоточиться, но получается не очень. Перед тобой согнутый Крыса. Он блюет у подоконника, где только что сидела ваша дружная компания. Остальные деятели субкультуры, смеясь и вопя выбегают из парадной гостеприимного дома на Стремянную улицу. Их догоняете вы с Крысой. Вы все, теперь уже и с Алиской позади, выстраиваетесь в живую гусеницу, и идете панковской, теперь совершенно раскоординированной, но очень бодрой походкой на Владимирский проспект. Падаете, смеетесь и снова идете. Madness ты еще никогда не слышал. Это горькая правда и большое упущение. Зато ты слышал их ленинградских пасынков – Странные игры. И ты запеваешь свою любимую хороводную:
– Хоровод кружился, а король грустил.
– Не было с ним рядом той, кого любил, – подпевает Дэн.
И вся гусеница дружно подхватывает песню, но снова валится на асфальт. Вам весело, черт побери! О, как же вам весело. И ни ментов, ни дружинников, ни гопников рядом. Чудеса!
Глава 43. Накуренная гусеница
– Что-то меня на хавчик пробило, – говорит Весельчак, вставая с асфальта на перекрестке Стремянной и Владимирского. – Пошли в «Гастрит» гарниры жрать. Там Рута сегодня работает.
– Оу, Рута! – радостно отзывается Дэн.
– Знаешь Руту? – удивляется Труха.
Ты, честно говоря, удивлен не меньше. Ты знаешь Руту Балодис, но она вроде была в фильме. Или ты тоже сейчас в фильме? Хрен поймешь, что у вас тут творится, товарищи!
– Знаю ли я Руту? – загадочно переспрашивает Дэн. – Ха, да конечно знаю! Кто ж ее не знает? (И он поет, вернее, орет что есть мочи своим противным голосом.) Чарвону руту не шукай вечорами!
И тебе кажется, что это невозможно смешно. Смех вырывается из тебя клубами дыма, извергается лавой. А рядом хохочут твои замечательные друзья. И как ты только жил без них до этого дня?
Хлоп! Щелк-щелк. И вы уже сидите за столом в столовке на Невском и ожесточенно едите картофельное пюре с микролужицами неприлично желтого масла. Испуганные посетители косятся на вас, как на прокаженных. Зато с той стороны прилавка вами любуется девушка с черной косой челкой, выглядывающей из-под столовского колпака. Это Рута. И она только что почти нахаляву отгрузила вам копеечных гарниров. Рута хочет к вам. На свободу. Но она на смене. Зато вам-то как повезло. Крыса первым съел свой гарнир, скучает. Вертит короткой шеей, ищет жертву. Нашел! Крыса встает и мягкой походкой подходит к столику, за которым обедает лысый степенный командировочный мужчина. Перед ним тарелка борща со сметаной. Своей очереди на поглощение смиренно ждут мясные зразы с яйцом, луком и пластмассовыми макаронами.
Крыса, вкрадчиво заглядывает лысому в глаза через стол. Улыбается своей ублюдочной улыбкой во все тридцать зубов и две дырки. Мужчина удивлен. Он не знает Крысу. И абсолютно не хочет знать. Он едко потеет и начинает есть быстрее. Крыса садится напротив него, кладет пухлые ручки на стол и продолжает буравить мужика влюбленными глазами. Буквально нависает над ним, провожая глазами каждую ложку. Толстяк давится, с трудом откашливается.
– Чего тебе надо?
– Можно я доем? – несчастье и голод сочится из глаз голодного пухляка Крысы. – Очень есть хочется.
– Да на тебе пахать надо! Безобразие! – мужчина багровеет, потеет еще больше, пытается продолжить есть борщ, но он застревает у него в горле под жалобным взглядом Крысы. – Черт знает что!
Командировочный бросает ложку в борщ. Красные капли прилетают на довольную пьяную и накуренную морду Крысы. Он с удовольствием слизывает их. Возмущенный мужчина с грохотом отодвигает стул и метеором проносится к выходу.
– Подонки! – кричит он вам от дверей.
А вы смеетесь. Вам смешно. Только Крыса не смеется. Крыса ест.
Щелк, щелк. Хлоп-хлоп. Сытая гусеница идет по Владимирскому. И вот вы уже стоите у входа в легендарный пивбар «Жигули». У входа очередь желающих вкусить тонизирующего напитка в культурных интерьерах. Чуть поменьше очереди в «Мавзолей». Ох, ты однажды стоял с родителями на прием к трупу дедушки Ленина. Но Весельчаку ждать совсем не хочется.
– Давайте, братва, кидаем по рублю.
Все, кроме Крысы, скидываются, и юркий Весельчак ввинчивается в толпу, продирается к дверям, с боем попадает внутрь, выглядывает из дверей и зазывно машет вам рукой. Ваша компания с трудом продирается ко входу через враждебную толпу у дверей. Взрослым серьезным мужикам совершенно не в мазу пропускать вперед себя каких-то разодетых клоунами малолетних наглых фраеров. Крыса получает в ухо. Но правда в виде пяти рублей сегодня на вашей стороне. И серьезный, как профессор истории, седой вышибала с половинкой синего солнышка на тыльной стороне левой ладони запускает вас в бар, пресекая всяческие поползновения отчаявшихся вкусить нектара граждан.
– Что-то до хера вас, ребята. Еще и малолетка в придачу. Мы так не договаривались, – хмурится профессор.
– Сестренка моя. Дома не с кем оставить. Она пить не будет, – Весельчак с дежурной улыбкой дает вышибале еще три рубля, и вы поднимаетесь по лестнице в райские чертоги развитого социализма. Или в Вальхаллу. Каждому по потребностям.
Глава 44. Сегодня боги пируют в «Жигулях»
Все тяжелые столы в большом зале «Жигулей» заняты счастливыми людьми. Снуют туда-сюда красавцы халдеи в белых передниках. Из колонок несется разухабистый шансон доктора-казака Розенбаума: «Встану рано поутру на заре, салом врежу по нутру – забурел. Водки съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку, а потом в парилочку между дел…» – доверительно рассказывает вам доктор о своем необычайно здоровом образе жизни. Ваша неуемная компания оккупировала целый стол, уставленный пузатыми пивными кружками и наборчиками «Сказка» на вытянутых металлических тарелочках. О, это действительно сказка: соленая соломка в огромных крупинках соли, дохлый плавленый сырок и жесткий кусок копченой скумбрии. Что еще нужно для кайфа, когда холодное горьковатое пиво уже орошает твой богатый внутренний мир? Разве что приятные собеседники, разделяющие твои нестандартные интересы и острые взгляды на жизнь. А именно такие и сидят с тобой сейчас одесную и ошуюю. Ошуеть можно! И ты тихонько ошуеваешь. Не разделяет всеобщего веселья разве что малышка Алиска. Оно и понятно. Ей действительно не наливают. Весельчак за этим строго следит. Может, они и правда родственники. Спросить как-то неудобно. Да нет, вряд ли. Сидеть-то на коленях у Черепанова он ей разрешает. Пока вы пьете, Алиска крутит головой с косичками. Осматривается. И не без толку.
– А вон и Гребень, – говорит Алиска спокойненько так, словно старого приятеля увидела. – Очередную герлу убалтывает.
Сырок застревает у тебя в пережатом горле. Гребень? Он же Боб. Он же БГ. Чей светлый самопальный лик висит у тебя над кроватью. Во жизнь пошла – ночью с Воннегутом беседы ведешь, вечером с Гребнем пиво пьешь. Может, и правда, что все это еще действуют волшебные таблетки Больного. Ты дотрагиваешься до распухшего носа. Боль стреляет на поражение. Нет – вряд ли это галик.
– Где, где? – суетится, крутится на табурете Крыса. – Реально Боря? Да ладно, паришь!
– Точно он! – радуется Весельчак – какой он все-таки позитивный чел. – Пойду вырублю проходки.
Естественно, к столу Бориса Гребенщикова вы претесь втроем: Крыса, Весельчак и сзади них ты, типа – стесняющийся вылезать вперед, но тоже в составе делегации. Дэн, Труха и Череп цинично выбрали пиво. БГ, настоящий БГ – худой, красивый, чуть надменный, как всегда в образе, с осветленной челкой (ура – она почти как у тебя) сидит с кудрявой, волоокой, сомлевшей девочкой-хиппи, рядом с ними величаво прикладываются к кружкам длинноволосые, бородатые люди, по виду музыканты. Но ты их не знаешь. Усталые красавцы, преисполненные собственной значимости, как викинги после удачного похода на Русь. И все они со степенным любопытством разглядывают ваши поразительные рожи.
– О, да к нам тут ленинградские панки пожаловали, Кэт! – говорит БГ.
Да, этот голос ты хорошо знаешь, Энди. Он тебе почти что родной.
– Как жизнь, вольные люди? Я слышал, Крокодил вернулся? – БГ протягивает Весельчаку руку.
– Ага, – говорит Весельчак, как ни в чем ни бывало.
Словно только что не сжимал в грязной руке длань божества. Да что ж такое. Ты возмущен. Пасть, что ли, ниц? Самому смешно стало, и ты нелепо хихикаешь, ловя на себе взгляд БГ. Удостоился-таки.
– Правда, Крок в депре пока. От него жаба сдернула, – вылезает вперед Крыса. – Но он отойдет. Он сильный.
– Поклон ему от меня, – говорит БГ.
И что-то в его глазах говорит тебе, что ваша аудиенция окончена.
Но у Весельчака другое мнение.
– Боря, а что, когда у «Аквариума» сейшен-то будет?
– Соскучились? – БГ, оказывается, умеет улыбаться. – Так завтра же квартирник на Невском, 56.
– А вписка есть? – снова вылезает Крыса и влюбленно смотрит на БГ, как на мужика в «Гастрите».
К столу подбегает деловой халдей с видом как минимум, полковника КГБ на спецоперации, и дипломом ЛГУ, светящемся на светлом челе. Халдеи – они же в позднесовковье особая каста – привилегированная.
– У вас все в порядке? – спрашивает халдей у БГ.
– Да-да. Знакомые ребятки, – успокаивает чуткого халдея БГ, и тот сразу же исчезает.
– Двоих могу вписать, – говорит БГ, предпочитая обращаться к Весельчаку.
– А шестерых? – все-таки Крыса неподражаемый наглец.
– Троих! – вздыхает БГ, ясно понимая, что так просто ему от этих зверюшек не отделаться.
– Ништяк! – говорит Весельчак, рукой зажимая рот Крысе, который хочет продолжать торг.
БГ берет салфетку со стола, что-то пишет на ней и дает Весельчаку. Упущенный на эти секунды из-под контроля Весельчака Крыса демонстративно допивает пиво из кружки твоего кумира. Тебе стыдно, но что делать? Стоишь и смотришь. Девушка БГ тоже возмущенно смотрит на наглого уродливого Карлсона, который, выпив пиво, строит ей страшные рожи, пучит глаза, показывает язык. Берет рукой из ее тарелки кусок скумбрии и отправляет себе в рот. БГ удивленно глядит на это недоразумение… И ты, наконец, решаешься и оттаскиваешь шкодное животное за шиворот от стола. Крыса, к твоему удивлению, совершенно не сопротивляется. Просто рычит на тебя, как злая собака. Блин, ты же с Кузей днем не погулял!
Весельчак спешно прощается с великим гуру за руку и кивает на Крысу, как бы извиняясь, но с широченной улыбкой:
– Ничего не поделаешь. Крэйзи. У него и справка есть.
Божество понимающе улыбается. «От него и правда исходит сияние», – думаешь ты.
– Отпусти, придурок, задушишь, – просит Крыса, и ты размыкаешь пальцы.
И снова вы за своим столом. Ты все никак не можешь отойти от встречи с кумиром. А ведь ты с ним так и не заговорил. Стоял, как придурок. Крыса прав.
Алиса переместилась к тебе на колени. Горячая, как утюг. Ерзает. Ей по-прежнему скучно.
– Ты нас сфоткала с БГ? – с надеждой спрашиваешь ты.
– Не-а, – вздыхает Алиска. – Пленка кончилась. Лоханулась я. Надо было больше брать.
– Вот облом! – Пиво и сказочные наборчики уже не кажутся тебе такими прекрасными. Свет вокруг потускнел. Халдеи надменные. Алиска жеманная. Крыса – крыса. Весельчак…
У тебя, видимо, такой несчастный вид, что Весельчак не выдерживает.
– На! – он достает из кармана салфетку с каракулями от БГ и отдает тебе, – здесь вписка на троих. Я «Аквариум» не люблю. Разве что вот эту. Друзья, давайте все умрем! К чему нам жизни трепыханье…
– Уж лучше гроба громыханье и смерти черный водоем! – с космическим энтузиазмом подхватываешь ты.
Сейчас ты каждую собачку готов расцеловать. Все опять прекрасно. Весельчак – твой герой, свет яркий, халдеи – красавцы, Алиска – симпатяга, а Крыса…
– Это Джорджа песня. Не БГ, – говорит Крыса.
– Я думал, он тебе сейчас в табло заедет, – если это попытка извиниться за то, что ты его чуть не придушил, то она на троечку.
Но Крыса, очевидно, не держит зла.
– Боб? Нет, он же хиппи в душе. Хайрастые, они добрые. Не то, что эти.
Крыса показывает на соседний стол за твоей спиной, где сидят уже известные тебе ковбои. Те самые, что прикалывались, глядя на вас у правой ноги светоча футуристической лиры. Надо же, опять ваши пути сегодня пересеклись. Тут, в центре все дорожки пересекаются.
– Ну, не знаю. Зажрались вы. Буржуи сраные, – говорит Труха. – «Аквариум» им не нравится. А мне вот по кайфу. Тексты нравятся. «У меня был друг, его звали Фома. Он забыл все слова, кроме слова чума».
Это твое любимое (хотя так можно сказать обо всем «Аквариуме»), и ты подхватываешь:
– «Вчера было лето, сегодня зима, наверно мой ревер сошел с ума». Мне тоже в кайф. Не то что Майк, – кривляясь, ты гнусаво поешь, подражая Майку: «Не пугайся, если вдруг ты услышишь ночью странный звук. Это просто открылись мои старые раны».
– Чего? – влезает в ваш филологический диспут Крыса. – Да вашему Гребню до Майка срать, пердеть и колесо вертеть! Боб и ростом пониже и говном пожиже! У «Зоопарка» самые забойные сейшены в рок-клубе. Настоящий рок-н-ролл, а у Боба – нудота! А еще Майк Хряку песню подарил!
– Да что там ваш БГ или Майк, – насмешливо говорит Черепанов. – За нами однажды Розенбаум гнался. Мы с Гнусным в Пушкаре сидели, дринкали. Глядим – Розенбаум. Бля! Ну, я ему, конечно, сразу фак показал. А он просто бешеный. Хвать кружку пустую – и на нас. Долго за нами бежал. До самого армянского кладбища. А ведь ему уже за тридцать. Крепкий старикан!
– И чего на выходе, Череп? – интересуется Дэн, ведь это его любимая тема. – Вломил он вам? Или вы ему?
– Никто никому не вломил, – расстраивает Дэна Черепанов. – Выдохлись мы все. Извинился я перед ним. Я ж не знал, что он такой долбанутый. Постояли вместе у какого-то склепа, дыхание в норму привели и разошлись.
– Энди, у тебя деньги есть? – спрашивает Весельчак.
Ты лезешь в карманы с озабоченным лицом. Деньги, которые тебе оставили родители на четыре дня, кончились за два.
– Похоже, я пуст. Полковник Кудасов нищий!
– У меня есть, – спасает вас Алиска.
– Тогда еще по кружке и выдвигаемся на сейшен, – делится с вами планом Весельчак. (Но совсем не так, как в знатном парадняке на Стремянной.)
– А в «Сайгон» системных стебать? – искренне расстраивается Крыса. – Что, не пойдем, что ли? Непорядок.
Гордый собой халдей зараз приносит вам шесть кружек пива в двух руках.
Весельчак, оглядываясь, чтобы никто не видел, достает из рюкзака малек водки.
– Пиво без водки – деньги на ветер! – и быстро разливает его по кружкам.
– О, ерш пошел, – оживляется Дэн. – Ну, давайте еще раз за знакомство, чуваки. Оченно вы мне ндравитесь.
Вы чокаетесь кружками. И тут происходит странное. Все пьют, а ты немного тормозишь с ершистым напитком. Смотришь в кружку. А мелкая егоза Алиска, уловив момент твоей нерешительности, быстрым движением клюет тебя в рот своими горячими шершавыми губами. И даже умудряется засунуть тебе в рот язык. Ужас! Ты резко отклоняешься. Усаживаешь обиженную Алиску на место, то есть на свои дрожащие колени. Во рту мятный вкус ее мягкого языка. Губы горят. Что за подстава? Вроде никто не видел? Или делают вид, что ничего не заметили.
– Ты чего делаешь? – шепчешь ты Алиске. – У меня девушка есть. Да и потом, тебе лет-то сколько?
– Не твоего ума дело! – Алиска надула губы и не смотрит на тебя.
Одни проблемы с этими жабами. Вот если бы Объект тебя так поцеловала хоть раз – ты бы был без ума от счастья. Так жарко и жадно. И очень вкусно, между прочим. Стыдно сказать, но тебе очень понравилось. А как же – ни одного поцелуя без любви? Нет, нет – это же не считается? Правда?
Алиска слезает с тебя и пересаживается на колени к Трухе. Дэн показывает тебе на нее, так, чтобы видел только ты, и возмущенно крутит пальцем у виска. Да уж, он бы точно не упустил такую деваху. А это что еще за тарарам? Ковбой за соседним столиком, тот самый, в черном левайсе и с русалками на ручищах, вскакивает, с грохотом опрокидывая на пол табурет, натурально рвет на груди майку и задорно кричит, оборачиваясь в гудящий зал.
– Ну, кто здесь не пидорас – подходи сюда!
В пивной становится заметно тише. Даже Розенбаум затыкается. Но не потому что испугался хулигана. Просто на альбоме песни кончились. И снова у тебя противно тянет живот, как всегда перед дракой.
Весельчак говорит вполголоса. Почти шепчет. Так, чтобы его услышали только вы.
– Все. Орех готов. Понеслось говно по трубам. Нам пора, пока Комар не завелся.
– Что, нет таких? – Подтверждая его слова, рядом с насупленным Орехом не спеша встает товарищ. – Я ж тебе говорил – тут одни ссунки. Ну, подходите, подходите, твари!
И тишина. Все халдеи куда-то пропали. Только на лестнице шум. Это вышибала несется наверх. Услышав его топот, встают и остальные ковбои. Дэн влюбленными глазами смотрит на них. Ой-ой-ой, вот этого совсем не хотелось бы.
– Зассали, пидорасы? – кричит самый мелкий ковбой и кидает кружку об пол.
Она взрывается хрустальными осколками. Трое халдеев, разбуженные ее звоном, выскакивают из засады и бегут к нарушителям спокойствия. Одновременно с ними мчится и вышибала со страшным лицом и засученными рукавами. И мужики за дальним столиком будто только что пришли в себя, встали и, набычившись, идут в бой. Вы тоже вскакиваете. Но только чтобы уйти. Все, кроме Дэна. Он никуда не собирается из этого чудесного места. Для него веселье только началось. Ковбои переворачивают стол. Звон бьющихся кружек сливается с матерными проклятиями халдеев и вышибалы. Вокруг вас уже кипит нешуточная битва. Вот она – жизнь настоящих ковбоев. Вот она – жизнь настоящих парней.
– Суки! – кричит Дэн. – Чуваки, подождите! Я с вами!
И чуваки в данном случае вовсе не вы, а, конечно же, героические ковбои.
– Держите его! – отчаянно просишь ты братву и камнем виснешь на шее у друга.
Первый халдей летит на пол, теряя по дороге весь свой лоск. На его высоком лбу растет на твоих глазах шишка размером с хороший помидор. Халдейская кровь на засыпанном осколками полу мешается с пивом. Топот, вопли и мат. Надо срочно вырываться из этого нездорового окружения.
Весельчак закрывает своим телом Алиску и боком, по-крабьи, двигается к выходу. А там уже Крыса, Труха, Черепанов и ты – вы все вместе вцепились в отчаянно сопротивляющегося Дэна и каким-то чудом тащите его по лестнице к выходу. С покинутого вами поля боя по-прежнему отлично слышны страшные крики, грохот и звон бьющихся кружек. Для Дэна – это музыка сфер, пение сирен – не ментовских, а тех самых древнегреческих сладкоголосых разводчиц. И он, что есть силы, а этой дурной силы в нем минимум на пятерых, рвется назад к веселью. Сдается он только уже у самых дверей. Там, тебе на удивление, стоит точно такой же вышибала, как и тот, что бьется сейчас наверху. Ну, может, только чуть постарше и без наколки на руке. Сколько их тут таких в запасе? Он со скептическим интересом наблюдает за вашим снисхождением из ковбойской Вальхаллы на грешную землю. Решив, что вы, как сознательные граждане, конвоируете вниз одного из бузотеров, вышибала устремляется вам на помощь. Перехватывает Дэна из ваших уставших рук и ловким профессиональным пинком под зад под ваши возмущенные вопли отправляет твоего лучшего друга в полет в открытую дверь – прямо в ничуть не поредевшую очередь у входа. Не успевший ничего понять Дэн ядром летит на асфальт, сбивая кого-то по пути. И это настоящее классическое изгнание из рая.
Ты подбегаешь к Дэну. Он сидит на асфальте, блаженно улыбается, держится за разбитую коленку.
– Я в полном поряде, Энди, – говорит он тебе. – Ковбои, бля, молодцы. Вот умеют же люди отдыхать! Даже завидно.
Глава 45. Я люблю буги-вуги
Большой темный зал Дворца культуры пищевиков, он же «Пещера», застыл в полном недоумении. На стенах с больших портретов в ужасе таращат глаза члены президиума ЦК КПСС. Над сценой сгорает со стыда алый транспарант «Слава КПСС!» А все потому, что на сцене вовсе не хор мальчиков-пионеров и не ансамбль народного танца имени Моисеева. На сцене волосатые чувачки в джинсне и коже. Играют свою угрюмую рок-оперу. Народу в зале немного. И им не очень весело. Идет концерт «Патриархальной Выставки». Не самой популярной группы в городе. Но очень самобытной. Юра Рулев – сутулый, накрашенный чувак, истерически орет:
– Мы не только губы красим, мы еще и глазы мажем!
И тут в зал свежим яростным вихрем врываетесь вы: господин Труха, пан Весельчак, герр Крыса, сэр Черепанов, великолепный Дэн, чудаковатый Энди и Алиска-редиска – прошу любить и жаловать. И все сразу начинают вас любить и жаловать. Все, вплоть до портретов партийных бонз на стенах и корявых музыкантов на сцене. А как иначе, если вы танцуете как боги, полны вселенской энергии, окрыляющей окружающих в районе километра от вас. Все вокруг поет и пляшет. Все кружится и летит. Все вокруг теперь только ваше. Вы оккупировали этот темный зал. И он с радостью отдался вам на поругание.
– Хай, пипл!
Это Юра, вокалист «Патриархальной Выставки», закончив песню, обращается в зал к новоприбывшим. К вам конкретно обращается.
– А теперь песня специально для свободного племени, посетившего наш концерт. Танцуем пого!
И музыканты «Патриархальной Выставки» приободрившись – исключительно благодаря вам – начинают наяривать быстрый рок-н-ролл. И вы танцуете, как бешеные, танцуете, кто во что горазд. Вас никто никогда этому не учил. Что-то вы видели в фильмах – в советских комедиях, например, высмеивающих «их нравы» (ну, все это – «а сейчас давим окурок левой ногой»). Что-то вам подсказывает ваша дикая природа и музыка. Ритм сам выкидывает ваши коленца. Дэн, Весельчак и Крыса скачут, как длинноногие обдолбанные кенгуру, думая, что отплясывают пого, остальные танцуют что-то типа твиста с буги-вуги. Весь народ в зале смотрит только на вас. Вы сейчас короли танцпола, жрецы рок-н-ролла. Устроили тут, понимаешь, неистовые полуполовецкие-полупанковские пляски на фоне портретов партийных маразматиков. Это восемьдесят четвертый год, чувак! Твой восемьдесят четвертый.
Глава 46. Прощание славянки
Похоже, сейшен давно закончился, Энди. Но ты совершенно не помнишь, как вас занесло в этот узкий зловещий двор-колодец с помойкой у тупиковой арки, заложенной кирпичами. Вернее будет сказать так: вроде бы ты только что еще яростно прыгал под воющую гитару, а сию секунду обнаружил себя стоящим во дворе. С этими белыми ночами свихнуться можно. Со временем ничего не понятно. Но судя по полной луне и звездам на белесом небе над тобой – уже поздно. Вы стоите полукругом, смотрите на небо и культурно писаете на помойку. А за вашими сутулыми мощными спинами присела пописать Алиска. Похоже это на какую-то зловещую темную церемонию. Все молчат. Устали, наверное. Облегчившись, все, кроме вас с Дэном (какие вы все-таки отважные) убирают в рюкзаки свои сережки, значки, цепи, очки и прочие атрибуты отпетых негодяев и бездельников. Культурная программа на сегодня выполнена и подошла к концу. Или к концам. Попробуй пойми, к чему она подошла – она же такая культурная. А вы все так же молча, не размениваясь на лишние слова, выходите из обоссанного двора в следующий колодец, чуть побольше, а из него – в следующий, еще больше (похоже, что тут подрабатывал архитектором Эшер), и так, пока не выходите на главную артерию центра – Невский проспект. В двух шагах от кинотеатра «Художественный» и «Маяка». Значит, пришла пора прощаться. По-вашему, по-битнически, оглашая рыком тихий пустой проспект. Алиска-зараза все-таки умудряется еще раз тебя поцеловать и победно демонически хохочет, быстренько прячась за Трухой. Смешная и совершенно сумасшедшая. Как и все вы здесь. Если честно, ты не терял бдительность, а с удовольствием дал ей себя поцеловать, чтобы снова ощутить внутри рта ее прохладный мятный язык. Но признаваться в этом самому себе ты категорически отказываешься. Дэн удивленно и даже обиженно смотрит на Алиску. Ее выбор ему совершенно непонятен.
– Все, чувачки. Мы погнали, – устало говорит Весельчак. – Адрес твой у меня записан, Энди. Завтра в двенадцать я на репе. Как штык.
– Лучше в одиннадцать, – кривится Дэн. – Мне в три часа уже в луна-парк выдвигаться. Первый рабочий день и все такое.
Весельчак по-дружески хлопает его по плечу.
– Не стремайся. Все успеем.
Глава 47. Ехали в трамвае два голубка
В пустом залитом ярким желтым светом трамвае, сидя рядом, спят два усталых чувачка. Милая трогательная парочка. Дэн положил тебе голову на плечо и тихо посапывает. Твоя голова откинута назад – челка свесилась на затылок. Из-за неудобной позы ты неприятно болезненно храпишь, почти хрюкаешь, чувак. Трамваю твой храп уже давно надоел. Он взбрыкивает старым вагоном, встряхивает вас. Вы вздрагиваете и просыпаетесь. Дэн испуганно сдергивает голову с твоего плеча в надежде, что никто (и ты в том числе) ничего не видел. Смотрит в окно.
– О, Славу проехали. Вовремя нас тряхануло.
Ты потягиваешься – к разбитому носу прибавилась свернутая шея. Тоже смотришь в окно. С двух сторон пустыри. Справа, за общежитием для малолетних преступников с психическими отклонениями, спряталась недозасыпанная речка, слева заброшенные карьеры со свалками, по которым бродят маньяки, и новостройки с желтыми кранами-жирафами. Здравствуй, Купчино родное, здравствуй, русская земля!
– Слушай, че-то я не понял, а куда наш Тихоня подевался? – вдруг вспоминаешь ты про пропащего басиста.
– Да наверное с Нинкой где-то зависает. Совсем у него крышак от счастья отъехал. Сча позвоню ему. Обрадую про завтра, – говорит Дэн, направляясь к выходу.
Глава 48. Идиотская
В квартиру ты заходишь под возмущенный лай Кузи. Приседаешь, гладишь напрыгивающего на тебя пса, не перестающего лаять и умудряющегося при этом лизать тебя в лицо горячим мокрым языком. Некстати вспоминаешь про Алиску. А надо бы про Объект. Ты же ей так песню и не написал…
– Ой, Кузявочка, бедолага! Голодный, невыгулянный. Натерпелся! Хозяин – идиот у тебя! Идиот!
Идиот – вот же отличное название для песни! Ты включаешь свет и видишь в коридоре блестящую лужицу и аккуратную кучку.
– Кузя! А ты не так долго и терпел. Наказал меня. – Песик продолжает скакать. К лаю прибавляются надрывные подвывания. – Ладно, пошли гулять, собака голливудская. Мама с папой звонили? Конечно, звонили. Ну, пошли, пошли.
Через двадцать минут ты, ссутулясь крючком, сидишь в своей комнате за рабочим столом. Горит фаянсовая настольная лампа. Ты наконец-то занят нужным и полезным делом и очень доволен собой. Пока вы гуляли с Кузявой, родились гениальные строки в подарок Объекту. Правда, совсем не то, что ты собирался ей писать. Никакой лирики. Полное стебалово. Но совершено гениальное стебалово. Реальная нетленка. И ты корябаешь в свой «гроссбух», как курица лапой: «Зачем я, зачем я полюбила идиота? Ну зачем я, зачем – полюбила его». На стенных часах половина второго. Кузя поскуливает во сне у тебя под ногами.
День пятый. Прекрасный дилетант на пути в гастроном – того ли ты ждал, того ли ты ждал?
Глава 49. Доброе утро, последний герой
На часах девять утра. Комната до краев залита утренним светом. Трезвонит телефон. Вот черт! Да ты заснул за столом. С трудом продираешь красные глаза. Во рту точно кошка сдохла. Башка трещит. Обогнув барабаны, доходишь до телефона, который стоит на полу рядом с твоей кроватью. На кровати лежит довольный песик.
– Привет, ма. Сколько сейчас времени? Угу. Угу. Я ходил на концерт. Все нормально. Пес в порядке. Дедушке звонил. Хватит меня контролировать. Мне шестнадцать с половиной! Ладно. Хорошо. Ладно. Хорошо. Ну все, пока, ма.
Кладешь трубку. Потягиваешься всем телом до хруста. Тебе нравится этот звук. Бросаешься на кровать, шуганув испуганного пса. Снова тянешься. Садишься. Набираешь любимый номер.
– Доброе утро! Надеюсь, я тебя не разбудил.
Объект в пижаме заходит в комнату с телефоном в руках.
Забирается под одеяло, устраивается в норке поудобнее.
– Привет. Не разбудил. – Она сладко зевает в кулачок. – Что случилось?
– Ничего. Просто соскучился. Утро такое красивое и доброе. Прямо как ты. Решил сообщить тебе об этом.
– Ты такой забавный тип, Фролов. То сбегаешь, то звонишь ни свет ни заря с комплиментами. А утро добрым не бывает. Так мой папа говорит.
– Папа у тебя классный.
– А я? – Объект любуется своими блестящими ногтями.
– Ты тоже ничего. Приходи сегодня ко мне домой на репетицию. А потом на «Аквариум» пойдем. У меня проходки есть. Сам Борис Борисович вчера для тебя дал.
– Сам Гребенщиков из «Аквариума»? Здорово! Только я сегодня вечером в луна-парке работаю.
– Точно, блин! – Как же ты мог забыть, идиот. – Дэн же тоже с репы туда бежит. Вот вместе и пойдете. Приходи к двенадцати.
– А знаешь что, Фролов! – говорит Объект со значением. – Я, может, и приду.
Она кладет трубку и снова долго смотрит на свой идеальный маникюр.
Глава 50. Жизнь сюрпризами полна
На часах в твоей комнате без десяти одиннадцать. Ты в рваных шортах и футболке Sex Pistols сидишь за барабанами и яростно давишь ногой в педаль бочки, декламируя стих, который накропал этой ночью. Чем больше ты его орешь, тем больше он тебе нравится. Гениальнейший! Полчаса под душем и кислый гриб поставили тебя на ноги. Но главное – у тебя есть песня в подарок Объекту. Правда, сегодня ее показывать нельзя, а то сюрприза не получится. А так хочется. Так хочется.
Звонок заливается. Песик лает. Ну вот и народ подтягивается. Ты подходишь, смотришь в глазок. Хрена себе! Вот у кого точно сюрприз удался! Открываешь дверь и в прихожую с лестничными запахами заваливает веселая компания: Дэн, Весельчак, Труха и Алиска.
Весельчак радостно размахивает барабанными палочками над головой:
– Здорово, чувак! А вот и мы! Что? Не ждал?
Ты слегка испуганно поглядываешь на Алиску.
– Если честно, то нет, – говоришь и уже жалеешь об этом. – В таком составе не ожидал.
– Не ссы, Энди! Все в теме. – Дэн уже на кухне. Шарит в холодильнике. Наливает себе гриб. – Труха на губной гармошке будет играть. А Алиска фоткать. Она теперь официальный фотограф «Каждого Человека». У каждой уважающей себя группы должен быть свой фотограф.
Тут не поспоришь. Ты идешь к Дэну. Весельчак заходит на кухню, отбирает у Дэна стакан с грибом, морщится:
– Как вы это пьете? Тебе повезло, Энди, что мы не в полном составе приехали. Просто Крыса спит до часу дня, а Черепа батя на дачу забрал чего-то строить.
Действительно, повезло. Особенно с Крысой. Не очень-то он тебе понравился.
– Дача – это хорошо! – радуешься ты. – Соседи вот тоже все разъехались на дачи. Картоплю свою окучивать. Так что можно спокойно репетировать.
Весельчак и Труха по-хозяйски ходят по квартире, заглядывают в каждую комнату, берут книги с полок.
– Отличный буржуйский флэт, – констатирует Весельчак. – Надо у тебя факсейшн замутить. Близняшек позовем, Арабейку.
И этот туда же. Задолбали вы уже со своими факсейшенами. У тебя и диванов-то столько нет! И опять эта Арабейка. Прямо какая-то суперпопулярная жаба. Секс-бомба панковская! Звезда факсейшенов. Взглянуть бы на нее хоть одним глазком. Но только не у себя на хате.
– Не-не-не! – неожиданно приходит тебе на помощь Дэн. – У Энди предки завтра к ночи возвращаются. У нас единственный шанс завтра днем альбом записать.
– Да? Ну ладно. Пойду барабаны смотреть. – Весельчак удаляется в твою комнату.
– Жаль, – вздыхает Труха. – Такая хата пропадает.
– Энди, а твой песик сосиски ест? – деловито спрашивает Алиска. – Я тут купила на всех.
Вот это другое дело. Не знаю, как Кузя, а ты сосиски уважаешь.
– О, это очень кстати. А то у меня в холодильнике мышь повесилась, – радуешься ты.
– Я тогда сварю, – Алиска достает из рюкзачка бумажный сверток. – Какую кастрюлю можно взять?
– Только не в целлофане вари, как в прошлый раз, – издевается Труха. Из твоей комнаты по всей квартире разносится грохот барабанов. А Весельчак действительно недурно стучит. Ровненько так. Ритм держит. Не гонит. Не то что ты.
– Энди! А чего у тебя дверь открыта? – В коридоре стоит испуганный Тихоня с басом и комбиком и старается переорать барабаны.
Вы с Дэном спешите поприветствовать блудного товарища. Он какой-то очень грустный.
– Тебя ждем! – протягиваешь ты Тихоне руку (по-простецки, ведь он не плютик). – А где твоя Нина Хаген?
Тихоня становится еще грустнее.
– Они с Мурзилкой позже подойдут.
– Я думал, вы теперь вообще не расстаетесь, – удивляется Дэн.
– Все. Тема закрыта, – Тихоня истерично отмахивается рукой. – Не хочу о ней говорить.
Во дела! Таким Тихоню ты еще не видел. В воздухе разливается грусть-печаль. Даже барабаны траурно замолкают.
– А где ты вчера тогда был? – искренне не понимаешь ты.
Тихоня закрывает глаза и выпаливает:
– Где, где. В КВД я был.
Вы с Дэном разом орете:
– Где?
В коридор разболтанной походкой выходит Весельчак. На его ехидном клоунском лице понимающая грустная улыбка. Весельчак протягивает Тихоне руку.
– Привет, басила. Я ваш барабанщик. Трипачок подцепил?
Тихоня кивает, чуть не плача.
– Тяжела и неказиста жизнь советского басиста. – Весельчак знает, как поддержать товарища по ритм-секции в трудную минуту жизни. – Не парься. Ерунда это. Дело житейское.
Тоже мне Карлсон. Может, для Весельчака это, конечно, и ерунда. А ты реально впечатлен. И Тихоню жалко. И вообще, совершенно неожиданный поворот в лирической любовной истории. В твоих романтических мечтах таким поворотам места отведено не было. С тобой такого точно не может приключиться. Никогда.
– Бли-и-н. Вот она, проза жизни, – говоришь ты. – А Нинка в курсе?
Тихоня опять кивает.
– Ладно. Хватит уже сопли распускать, – берет на себя командирские функции Дэн. – Триппер-хуипер. Все лечится. Пошли репетировать. Времени у нас в обрез.
Глава 51. Все они красавцы, все они поэты…
Ты, в общем-то, неплохо поешь, Энди. Тебе всегда говорили, что у тебя хороший голос. Во всяком случае, громкий. А это сейчас куда важнее идеального слуха. Уже битый час тебе приходится перекрикивать стену звука, издаваемую твоими друзьями. Да ладно, чего там мелочиться, – четыре стены звука, квадрокакофонию, которую вы принимаете за музыку. Дэну с Весельчаком кажется, что это панк-рок. Остальные вынуждены им верить. Как ни странно, иногда в песнях проглядывает ритмический рисунок, в основном благодаря забывшему о своих муках и отлично басящему Тихоне. Но Труха тут же надежно скрывает этот тонкий рисунок атоническими трелями на губной гармошке. Очень зачетной, кстати, трофейной немецкой гармошке, одолженной им у дедушки. Может, и хорошо, что зрителей пока нет, думаешь ты, уж больно коряво все идет. Первая репетиция все-таки. Сначала вообще Дэн с Весельчаком чуть не подрались. Хорошо, что Труха их разнял. Разошлись, видите ли, отцы в понимании синкопы. Музыканты хреновы. Хорошо, что тебе не надо стучать – Весельчак справляется с этим гораздо лучше. В общем, поругались они – помирились, и сыгрались буквально за полчаса. А за следующие полчаса сделали три песни. Офигенный результат. Вы так за оставшийся час остальные семь отрепетируете, как нефиг делать. Хорошо, что в песнях так мало аккордов. Зато их минимализм прекрасно компенсируется бездной энергии. Вот уж чего Дэну и его жужжащей гитаре не занимать. Связки ты наверняка посадил, чувствуешь, как сипишь. Надо орать потише, и не горлом, а этой, как ее, диафрагмой. Только вот как? Пока же ты пьешь горячий чай с Алиской и Кузей на кухне, а чуваки гремят в твоей комнате. Делают следующую песню. Алиска довольна. Сняла кучу классных кадров. Смотрит на тебя жалостливо. Что там у нее в голове. Вот у Кузи все просто. Он хочет есть. Как всегда. И нагло клянчит кусочек сосиски, положив лапу тебе на колено:
– Дай сосиску, хозяин. Мне положено за вредность. А я никому не скажу, как ужасно вы тут шумели.
Бедное животное на первой песне забилось под шкаф. Но быстро адаптировалось. Привыкло к вашей нечеловеческой музыке. Может, еще фанатом станет.
– Энди, блядь! Мы готовы! Иди орать, хватит прохлаждаться! – Дэн уверенно и с большим удовольствием играет роль босса.
Ладно – орать, так орать. Тем более, что орешь ты свои песни. Правда, пока в своей детской комнате и в воображаемый микрофон. Но это же только пока.
– Долой гопоту! Даешь красоту! Прекрасна Земля! Тра-ля – ля-ля-ля! – На последнем дыхании ты приходишь к финишу через пять минут, и грохот вокруг смолкает.
Только гитара Дэна продолжает фонить. Это все из-за его самодельной примочки.
Ну охренительно же получилось? Вон и Алиска показывает большой палец.
– Вот эта песня мне нравится, – говорит Труха. – Такой и должен быть панк-рок. Панки и хиппи получат свой триппер! А все пацифисты получат свой выстрел!
– А мне не нравится, – тихо, но очень внятно говорит Тихоня.
И это первое, что он сегодня говорит во время репы. Затаился гад, а теперь вымещает свою обиду на друзьях. Будто это ты его триппером заразил.
– Ну, извини, Тиш, – говоришь ты. – Я не виноват в твоей беде.
Но Тихоня настроен по-боевому.
– А моя беда здесь ни при чем. Я, между прочим, вчера тоже песню для «Каждого Человека» написал.
Вот тебе и на. Да у тебя в группе все песни пишут. Жесткая конкуренция, Энди.
– Да ладно, – недоверчиво смотрит на него Дэн.
– Ага. Протестную, – говорит Тихоня. – Потому что настоящий панк-рок – это социальный протест. А не эти все ваши приколы над собой. Вот послушайте.
Весельчак с ходу ловит мелодию и начинает барабанить. Дэн присоединяется со своей жужжалкой. Только ты не у дел. Но ничего – передышка не повредит тебе и твоим связкам. К тому же песня тебе нравится. И поет Тихоня неожиданно мощно. Голос у него ничуть не хуже, чем у тебя. И как только он замолкает, ты бросаешься его обнимать.
– Тихоня! Ну, ты даешь!
– Чувак! Тихушник! Это же хитяра! – трясет Тише руку Дэн.
– Жесткий стеб! Я такое люблю, – говорит Весельчак, но из-за барабанов не вылезает. – У меня, кстати, тоже песняк есть для вас, чуваки. «Наркоманочка» называется!
Ну, это уже перебор. Все они красавцы, все они поэты… Осталось только Трухе внести свою лепту, и ты пойдешь в ванную комнату топиться. Наверняка песня – говно, надеешься ты. Но Весельчак не слышит твои мысли. Он барабанит и поет:
И ты понимаешь, что этот песняк в сто раз круче ваших. Спасает тебя от страшного расстройства только звонок в дверь. Объект! Ты сразу забываешь про все и несешься открывать. Но в дверях стоят необычайно красивая Мурзилка в коротком зеленом платье и чрезвычайно скромная Нинка в длинном черном. Словно подруги в филармонию пришли. Только вот держат в руках по бидону. И там точно не молоко. Мурзилка улыбается тебе одними глазами, и ты почему-то расстраиваешься совсем не так сильно, как должно несчастному поэту, жестоко продинамленному любимой девушкой.
Глава 52. И эта тоже твоя девушка, чувак?
На стенных часах ровно два пополудни. Они отстают. На самом деле уже пять минут третьего. Только что звонко прозвенела последняя нота последней песни группы «Каждый Человек». Ты открываешь зажмуренные от избытка чувств глаза. И внезапная тишина взрывается аплодисментами и криками от дверей, где стоят ваши прекрасные зрители, ваши музы, они же ваши жабы, жабки, жабабулечки.
– Молодцы! – кричит Алиска.
– Ура! – хором кричат Мурзилка и Нинка.
– Энди, любимый, ты круче всех на свете! – могла бы кричать Объект, но она просто неистово хлопает в ладоши, и глаза ее сияют так, что большего тебе и не надо. Да, да, да! Она пришла полчаса назад – такая красивая, что у тебя перехватило дыхание, и ты даже не сразу смог петь. Черт побери, да тебя просто распирает от гордости и счастья. Парней тоже. Им кажется, что они настоящие музыканты и только что отрепетировали свой первый суперальбом. Даже Тихоня выглядит как звезда рок-н-ролла – с ананасной стрижкой на голове. У Нинки тоже новая прическа – каре, как у Мирей Матье. А, точно, вот почему она показалась тебе скромницей. Но сейчас Нинка снова раздухарилась не на шутку и кричит:
– Боже! Боже! Какие же вы все талантливые!
– Ну, у всех свои таланты. – Дэн снимает с плеча гитару, садится на твою кровать. – Правда, Нин?
Нинка бросает на Тихоню злобный взгляд. Тот отводит глаза.
Ты выходишь в гостиную. Оборачиваешься к Мурзилке и Объекту. Они стоят рядом у твоей двери. И тоже поворачиваются к тебе. Это так странно. Словно во сне. Солнце за твоей спиной освещает их лица. Ты только сейчас воочию видишь, какие они разные. Как «да» и «нет», как тень и свет. Кудрявая химия Объекта смеется над жестким ежиком Мурзилки, чье зеленое платье обтекает фигуру, делая Мурзилку взрослой и очень загадочной. Она сказочная фея вне времени. Ты видишь, как за ее спиной трепещут невидимые стрекозиные крылья. Объект в розовой футболке и голубых вареных джинсах словно сбежала со съемочной площадки французского молодежного фильма. И глаза у обеих светятся так, что у тебя снова перехватывает горло.
– Ну как? – с надеждой спрашиваешь ты, обращаясь конечно же к Объекту. Хотя…
– Интересно, – говорит Мурзилка раньше, чем Объект соизволяет отреагировать на твой вопрос. – А местами даже очень интересно.
Объект смотрит на нее сверху вниз, словно на какое-то говорящее недоразумение и говорит:
– Забавно!
И ты не можешь понять – она это про Мурзилку, или все-таки про песни, но на всякий случай отшучиваешься:
– Вот и славно, трам-пам-пам.
Весельчак пролезает из дверей между меряющимися взглядами фуриями.
– Девчонки, а слабо сбегать за пивком для талантливых музыкантов?
– Мне слабо. Я уже в луна-парк опаздываю. – В тоне Объекта ты легко улавливаешь знакомые обиженные нотки. – Спасибо за концерт, Андрей. Я пошла.
– Подожди, подожди. Я с тобой. – Вот и Дэн подоспел. – Все, чуваки. До завтра. Отлично получилось порепать. Просто зашибенски. Завтра в полдень генеральная репа. А в два будем писать. Крокодил провода и микрофоны привезет, все подзвучит. У Больного берем магнитофон и вперед.
– Вперед и с песней! – Весельчак устремляется в дабл.
А ты, как собачка, следуешь по коридору за Объектом до самой двери.
– Тебе правда понравилось?
– Правда. А что это за хамские барышни, Энди? Кто они такие?
Дэн хмыкает.
– Эти-то? – Ты оборачиваешься. До Мурзилки достаточно далеко, но ты все равно снижаешь тон. – Подружки Больного. А Алиска – юный фотолюбитель.
– Больного? – Объект морщит нос. – Ну и вкус у него.
Она наскоро, словно стесняясь, целует тебя, едва прикасаясь твердыми губами к твоей щеке. Оставляет помадный след, стирает его длинным пальцем, выходит в дверь вслед за Дэном.
– Пока, Эндичка!
И у тебя на сердце снова легко и празднично.
Из твоей комнаты раздается душераздирающая музыка. Там вернувшийся из туалета Весельчак, Тихоня и Труха джемуют втроем. Не успокоиться им никак. Выделываются перед девчонками. В коридор выходит Мурзилка. Подходит к тебе. Близко-близко.
– А меня с практики выперли за звонок Воннегуту.
Она стоит к тебе так близко, что ты чувствуешь ее тепло и слышишь дыхание. И еще запах. Никаких духов. Она пахнет молоком. Белым, как ее кожа. Слишком близко, но почему-то ты не отходишь.
– Из-за меня? Мрак, – говоришь ты. – Ой! Я же даже не поблагодарил тебя. Стыдоба. Вот ведь козел! Мне, кстати, так никто и не поверил.
– Не мудрено, – замечает Мурзилка и тихонечко пьет твою душу своими зелеными глазами.
– И куда ты теперь?
– Пока не знаю.
– Вон в луна-парк можно, – делишься ты гениальной идеей.
– Ага. В «Пещеру неожиданностей». Людей пугать, – кивает Мурзилка. – Мечта всей моей жизни.
Нет. У нее сегодня какие-то совершенно невозможно красивые глаза. Это все из-за платья, наверное. Но ты совсем не можешь в них смотреть.
– А где ты телефон Воннегута взяла?
– Секрет. А это твоя девушка была?
Твоя девушка? Да! Конечно. Скажи ей, Энди.
– Типа того.
– Очень красивая.
Мурзилка делает шаг назад. Похоже на минималистический танец. Магический свет в глазах феи тускнеет.
– Ага, – говоришь ты задумчиво и выдаешь то, что еще секунду назад совершенно не собирался. – Пойдешь со мной сегодня на квартирник БГ?
Глаза Мурзилки вспыхивают нежданной радостью. Она молча кивает, словно боясь спугнуть удачу. Нет, она не фея. Ты понял, на кого она похожа в этом платье. Она – русалочка. А тебе, похоже, нравится ее мучить. Ты же видишь, что она на что-то надеется. Или ты настолько глуп, что ничего не видишь, Энди? Попробуй разобраться в своей голове, когда там пьяный Моцарт играет реквием в панк-версии на огромном красном рояле в форме сердца.
Музыка в твоей комнате стихла. Это больше не студия, теперь это скорее публичная библиотека. Когда вы с Мурзилкой заходите в нее, Весельчак рассматривает книги на полках, а Алиска с Трухой сидят на кровати и разглядывают альбом Босха. Вы с Мурзилкой садитесь рядом с Алиской и напряженно молчите. Ты накручиваешь челку на палец, как всегда, когда пытаешься думать. А думаешь ты о том, что зря, наверное, позвал Мурзилку на сейшен…
– Босх – крутой. Первый сюрреалист, – сообщает вам Алиска.
– Тогда еще никакого сюрреализма не было. Даже реализма не было. И ренессанса, – автоматически возражаешь ей ты. – Только средневековое мракобесие в полный рост.
– Во-во, реализма не было, а Босх уже был. Я же говорю – он крутейший, – не сдается Алиска.
– Вообще-то, он – Бош. Во всем мире Бош, а у нас Босх, – говорит Мурзилка с тихой, как бы извиняющейся улыбкой.
– Да ладно, – недоверчиво тянет Труха.
Тебе не нравится, как он смотрит на Мурзилку. А Алиске не нравится, как Мурзилка смотрит на тебя. Хотя, судя по всему, ей вообще не очень симпатичны другие девушки, как явление природы.
Весельчак берет с твоего стола толстую книгу в красной обложке.
– Ух ты – Маркес! Уважаю. Дай почитать, Энди.
– Бери, конечно.
– Не-а, – неожиданно взвивается Алиска, – не давай ему никаких книг. Он до первого букиниста дойдет, сдаст их и купит бухла или дозу. Он у меня так полбиблиотеки извел.
Весельчак кладет книгу назад.
– Алиска, зараза! Не слушай ее, Энди.
– Ну что, поехали в центр, тусанем? – Труха встает с кровати. – Надо тебя, Энди к сейшену подготовить.
– Деньги кончились, – грустно разводишь ты руками.
– У меня есть, – довольная Алиска показывает мятую пятерку.
– Вот буржуйка! – Весельчак натурально потирает руки. – Отлично. Едем.
В комнату заходят Нина с Тихоней. А ты ведь совсем забыл про них. Тихоня опять весел. И Нинка уже совсем не такая скромняга, какой пришла. Помирились что ли? Во дают.
– Энди, можно мы у тебя останемся? – просительно заглядывает Нинка тебе в глаза. – Нам все равно пока пить нельзя. Уберем тут все. Я посуду помою. Тиша порепетирует, музыку послушаем. Я с песиком погуляю. Ты вернешься – мы свалим.
Ну как ей отказать. И Тиша тоже стоит, сопит старательно в ожидании.
– Сидите, конечно.
Нинка обнимает тебя. Горячая ребристая кошка. Триппер же так не передается?
– Вот спасибо, Эндичка! – а это уже плагиат. – А то Тише сейчас по улицам лучше не болтаться.
– Это почему еще? – удивляешься ты.
Неужели зараза такая страшная? Как многого ты еще не знаешь об этой жизни.
– Ну-у. Есть причина. – Нинка строго смотрит на Тихоню. – Потом расскажем.
– Все такие загадочные, – обиженно говоришь ты. – Я думал, ты со мной и Мурзилкой на Боба пойдешь.
– Я с вами пойду! – Алиска виснет у тебя на шее. Только этого тебе не хватало. Ты аккуратно снимаешь ее с шеи и ставишь на пол, где она начинает скакать, как мячик, вверх-вниз. – Ну, пожалуйста, пожалуйста! Очень хочу Боба пофоткать. И тебя (это она Мурзилке). У тебя такая фактура шикарная.
Значит, ты опять ошибся. Некоторые девушки Алиске нравятся. И даже очень. Такие безволосые, как Мурзилка. Кстати, о безволосых…
– Чуть не забыл! – ты ловишь Нинку за руку. – Постриги меня быстренько. Челку срежь. Не хочу больше ходить, как эти челкастые Кляйны с Зигфридами.
– Легко. – Нинка оценивающе смотрит на твою вечно кружащуюся голову. – Бери ножницы и пошли на кухню.
По дороге в узком коридоре тебя ловит Весельчак и молча затаскивает в родительскую спальню. У него к тебе явно очень важный разговор. Хватает за футболку на груди, подтягивает к себе. Черт, может он голубой?
– Я правильно понял, что твоя жаба, это та, что в луна-парк с Дэном ушла? – заговорщицки говорит он почему-то жарким шепотом.
– Угу, – киваешь ты, ничего еще не понимая.
– Ништяк. – Весельчак расплывается в довольной улыбке. – Значит лысая – моя.
Лысая? Это он про Мурзилку, что ли?
– Нет. Нет! – пугаешься ты и ужом выкручиваешься из цепких рук барабанщика.
И еще больше пугаешься того, как сильно ты сейчас испугался. Да что ж такое с тобой происходит?
– Как это нет? – искренне удивляется Весельчак. – Она что – тоже твоя?
Да, да, Энди. В чем, собственно, дело? Мурзилка – не твоя.
– Она девушка Больного. Друга моего, – выкручиваешься ты, сам не зная зачем. – Я тебя с ним завтра познакомлю. Нам у него еще мафон брать.
– Облом Обломович Обломов. – Весельчак грустнеет. – Такая стильная барышня. У твоего Больного губа не дура.
Глава 53. Джа даст нам все – у нас больше нет проблем
Ты первый раз на квартирнике. Этим летом первые разы идут сплошняком, как слой белых грибов. Только успевай собирать. Трепетный фавн БГ, сидя с гитарой на высоком табурете, поет про звезду Аделаиду. Ты первый раз слышишь эту песню. Ну вот опять! Песня необыкновенно красивая, и лицо у БГ светится изнутри волшебным светом. Объекту бы эта песня понравилась, думаешь ты. Как же жаль, что рядом с тобой сейчас сидит, поджав под себя ноги, не она, а Мурзилка. Куча разношерстного народа разместилась на полу просторной пустой комнаты. Та же публика, что и в «Эльфе». Хиппи, панки, художники, клоуны, поэты и их музы. Кого-то ты уже узнаешь. Ты даже и представить себе не мог, что в квартирах бывают такие огромные комнаты. Метров сорок, наверное. Чудом выжившие ангелы на потолке, затертый наборный паркет. И на нем в такт гитарным переборам зыбко и послушно покачивается живой ковер слушателей. А над ковром призраком висит прозрачное облачко марьиванны. Здесь русский дух, здесь дурью пахнет. Алиска стоит сбоку от БГ и фотографирует, фотографирует, фотографирует. Мурзилка, словно в глубоком трансе, подалась вперед всем телом, ее большие глаза полузакрыты. Она сейчас дитя рассвета, не знавшее света дня, – видит только БГ. И живет в его песнях – пьет железнодорожную воду, опирается о платан в городе скрипящих статуй. Словно в забытьи, она робко, не глядя, кладет свою ладонь на твою. Это северный ветер – мы у него в ладони, поет БГ. Ты вздрагиваешь, но руку не убираешь. Ладонь у Мурзилки маленькая и прохладная. Какая-то очень уютная ладонь. И пески Петербурга заносят нас, поет Боб, но ты его почти не слышишь. Сердце стучит слишком громко. А луна-парк, наверное, уже закрылся и Объект вернулась домой, пытаешься ты вернуть свои мысли в правильное русло. Что-то происходит с тобой. Что-то не поддающееся твоему контролю. И тебе немного тревожно. А лицо БГ продолжает гипнотически светиться отраженным светом полной луны. И он поет сейчас только для тебя. Люби меня, будь со мной, храни меня – пока не начался джаз.
Концерт отыгран. Кончен бал. В барской просторной прихожей сутолока и толчея. Там усталый, но добросовестный БГ дает автографы верным фанатам. Кому на кассетах, кому на фотографиях, которые ушлые фотографы успели продать страждущим прямо перед квартирником. Вы с Мурзилкой уверенно протискиваетесь к кумиру. Челку ты состриг вовсе не из-за фашиков. Не хотел, чтобы БГ тебя узнал. Не очень приятно ассоциироваться в глазах божества с Крысой. Ну и зря, кстати, состриг. Боб бы тебя не узнал в любом случае. Его усталые глаза лучатся добротой и снисхождением. Ты улыбаешься ему в ответ самой наглой из припасенных улыбок и показываешь на девственно белую штанину комбеза повыше колена. Задираешь ногу как можно выше.
– Спасибо за концерт, Борис. А распишитесь, пожалуйста, вот здесь.
Ну ты и придурок, Энди. У Мурзилки отвисает челюсть. И все это только ради этого, правда?
Терпеливый менестрель без колебаний пишет толстым черным фломастером на твоей ноге «Зачем?» и ставит фирменную свою подпись – БГ. Ну что, чувак, – жизнь прожита не зря? Будет чего рассказать внукам, маленьким конопатым засранцам. Да и Дэн тоже наверняка удавится от зависти.
БГ хлопает тебя по плечу.
– Кайфовые значки.
А то ж! Ты хочешь сказать что-нибудь остроумное в ответ, но тебя отпихивает уставшая ждать своей очереди невысокая коротко стриженная девушка в длинном черном свитере крупной ручной вязки и больших темных очках.
Она встает прямо перед БГ и, выдохнув, молниеносным движением двумя тощими руками задирает свитер до горла. Под ним ничего, кроме анемичного тела в россыпи родинок. Ты не можешь отвести взгляд от чахлых ленинградских грудей. Да что ты – сам БГ не может.
– А мне вот здесь распишитесь, Борис. На левой сиське, плиз!
Мурзилка оттаскивает тебя в сторону. Народ вокруг резко оживляется. Смех, свист, веселые шутки. Алиска щелкает фотоаппаратом. Великолепный БГ без тени смущения расписывается на груди. Пока он это делает, дева поворачивает голову и показывает тебе язык. Ах, вот оно что. Оказывается, ты участвовал в соревновании на крутость.
– Эй, ты что, охуела? – кричит нахалке смешная хиппушка с диадемой на голове и в расшитой полевыми цветочками юбке.
– Да, я Ахуелла, – легко парирует довольная девчонка, опуская свитер. – Будем знакомы, Цветочек.
– Ну все, Энди, – смеется Мурзилка. – Ахуелла всех тут уделала. Даже тебя.
И ты не можешь с ней не согласиться, провожая восхищенными глазами плавно вытекающий на выход черный свитер.
Глава 54. Серый цвет у меня вызывает рвоту
Вдохновленные и взбудораженные, вы с народом спускаетесь по черной лестнице во двор. А там происходит не пойми что. Какие-то люди мечутся, непонятная суета. Ну, здравствуй, дивная реальность.
– Еще один клоун. Серый, держи его! – кричит кто-то за твоей спиной.
И тут же двое парней: усатый и толстый, оба с красными повязками ДНД подбегают к тебе и начинают неумело выкручивать руки. Все это так не вяжется с теплым прекрасным вечером, с песнями БГ, с крутым автографом на ноге… Девчонки вопят. Дружинники сопят. А ты молча сопротивляешься, задыхаясь от злобы и обиды.
– Отпустите его, – командирским тоном говорит подошедший к вам высокий мужик в сером костюме.
И бульдоги ослабляют хватку. Правда, уйти тоже не дают. С одной стороны стена. С двух других тяжело дышат Усатый с Толстым, а перед тобой навис Высокий. Изучает насекомое. Ну, слава богу. Сейчас разберется и отпустит. Ты же ничего плохого не делал.
– Так. Ты кто еще такой? – Лицо у высокого злое и брезгливое.
Ты ему откровенно не нравишься. И вечер не нравится. И БГ. Так и он же тебе тоже не нравится. И бульдоги его с повязками. Стоп, стоп, Энди. Он начальник, он закон. Не будь дураком, не лезь в бутылку.
– Я часть той темной силы, что вечно хочет зла, но делает добро, – ну вот, понеслось. Эх, блинский потрох. Дурак ты, Энди.
– Чо? Обкурился, что ли? – Усатый спинным мозгом чует, что их сейчас как-то особенно обидно стебут. – Паспорт покажи!
Ты достаешь паспорт. Полгода назад получил. Каким-то чудом он лежит в кармане комбеза. Усатый вырывает его и отдает Высокому.
Высокий командует, даже не заглянув в паспорт.
– Пойдешь с нами. Девушки свободны.
– Никуда он не пойдет. – Героическая Мурзилка выскакивает из-за спины шефа полицаев. Ее глубокий низкий голос звучит надрывно и очень убедительно, как ей кажется. – Это солист известной группы. У него завтра запись альбома.
Высокий поднимет косматую бровь.
– Тю. А я – папа римский. Гильц, ты такого соплиста знаешь?
Толстый, обретший немецкую фамилию, гулко гавкает:
– Первый раз вижу.
Усатый не отстает. Выслуживается:
– Я тоже солиста не вижу. Вот грязного хиппана вижу.
– Хип-па-на? О, боже. Да чего с ними разговаривать? – возмущается Алиска. – Они же имбецилы.
– Вот именно, – отеческим тоном говорит Высокий. – Не надо с нами разговаривать. Идите, девочки, домой. Только хуже своему приятелю делаете. Ты идешь или будешь за юбки цепляться?
Это он уже тебе говорит. Провоцирует. Их этому учат. Не заводись!
– Да пошел ты! – А вот это ты уже совсем зря, чувак.
Высокий хватает тебя за руку и ловко заворачивает ее за спину и вверх. Боль такая, что ты уверен, что рука сломана. В глазах темно. Алиска с визгом бьет Усатого по ноге тяжелым ботинком. Мурзилка вцепляется рукой Толстому в круглое плечо, к шее он ее не пускает, наклонив голову. Вот девчонки дают. Ничего не боятся.
– Немедленно отпустите его!
– Гильц! Алексеев! Уберите их на хуй.
Усатый и Толстый с трудом оттаскивают маленьких пинающихся разбойниц.
– Да ничего с ним не будет, с вашим солистом. – Высокий слегка отпускает твою руку, но все равно крепко держит ее. Контролирует ситуацию. – Поработает пятнадцать суток, дурь из башки выйдет, и станет нормальным, как все. А то шлындают по Невскому деграданты, глаза людям мозолят. Или хотите с ним пойти за компанию?
Ты понимаешь, что это не пустая угроза. Еще не хватало, чтобы Мурзилку с Алиской из-за тебя посадили.
– Девчонки! Хватит! Все нормально! Дэну позвоните, если я к утру не вернусь. Пусть запись отменит и родителям завтра вечером скажет, где я.
– Вот и молодец, – подталкивает тебя в спину Высокий, конвоируя к остальным задержанным. Девчонки остаются за спиной. Ты слышишь, как Алиска ревет. Дурочка! Хорошо, что Объект не смогла с тобой пойти. Вот же засада!
Посреди двора под охраной пятерых дружинников стоят еще три свежепойманных преступника. Два понурых хиппи с квартирника и уже известный тебе фашик Егерь с заплывшим синим глазом. Вечер все прекрасней и прекрасней с каждой минутой. Егерь, в отличие от тебя, искренне радуется встрече. Он показывает тебе кулак с отбитыми мозолистыми костяшками и проводит большим пальцем по горлу, злорадно улыбаясь.
Высокий толкает тебя к остальной дичи и обращается к подручным:
– Отличный улов для первого рейда. Молодцы. Поздравляю. Ну что, бойцы, заглянем для приличия в «Сайгон» и закинем упырят на Заслонова.
Глава 54. Следи за собой, будь осторожен
Отдел по борьбе с молодежью на улице Заслонова – это помещение с синими стенами и оконными решетками на первом этаже обшарпанного дома на отшибе центра в депрессивных лиговских трущобах. То ли зал ожидания провинциального вокзала, то ли рекреация в школе для малолетних преступников. Железная дверь на улицу заперта, ключи у дружинников-охранников, которых практически не видно. Они кто в очередном рейде, кто в кабинетах со своими начальничками в серых костюмах. Десяток полуживых столов со стульями, на которых лежат старые газеты и ютятся по два-три отброса общества. Кто-то сидит-лежит на полу у стенки. Кто-то храпит на подоконнике. Театр дель арте отдыхает – арлекины-панки и пьеро-хиппи в наличии. Одинокий металлист, лысоватый парень лет двадцати пяти весь в коже, шипах и заклепках, читает газету «Пионерская правда». На грустных настенных часах почти час ночи. За окнами пустынная улица, залитая мертвым светом. Ты тоскливо глядишь в окно. Хочется накрутить челку на палец, а челки-то и нет. Зато есть челочники. Егерь еще с двумя приятелями и стриженой девчонкой в кожаных шортах о чем-то оживленно вещает в противоположном углу, периодически показывая на тебя пальцем. Но тебе плевать на Егеря и его дружков. А вот на перспективу зависнуть непонятно где на пятнадцать суток – тебе не плевать. Ты думаешь, что сорвал запись альбома, всех подвел. Дэн обидится, родители расстроятся. Объекту подарить тебе нечего. Да и вообще, ты теперь будешь мести улицы в ее честь во время дня рожденья, на который ты не попадешь. Зато там наверняка будет Дэн. Они же теперь коллеги. Интересно, дадут тебе позвонить ей или нет. За две недели твоего отсутствия она вообще о тебе забудет. Познакомится в луна-парке с каким-нибудь чехословаком… Ой, а Кузя-то, Кузя! Бедное животное! Он же там загадит все до завтрашнего вечера и с ума от голода сойдет. Надо было ключи Мурзилке дать, чтобы она с ним погуляла. Мурзилке – ключи от квартиры? Вот это мысль. Ты уже настолько ей доверяешь? Удивительно. А еще удивительнее, что ты забыл про Тихоню с Нинкой, которых благополучно оставил у себя дома. Так что не переживай, чувак, – Кузя в полном порядке.
От интереснейших размышлений тебя отрывает парень в черном стиляжьем костюме с короткими зауженными брючками, из-под которых торчат ярко-синие носки. На голове – черный аккуратный берет и маленькие круглые очки с синими стеклышками.
Он неслышно подходит к тебе сзади и говорит тихим вкрадчивым голосом:
– Привет, я Слепой.
Ты оборачиваешься, меряешь взглядом его театральную фигуру. Синие очки, добрая несчастная улыбка. Похоже, действительно слепой. Дружинники уже совсем озверели!
– Привет! – говоришь ты, удивляясь неожиданной теплоте своего голоса. – Мне очень жаль. Как же они тебя забрали?
– Прости. Это просто погоняло, – Слепой противно кашляет. Это он так смеется. – На самом деле я очень даже зрячий. Тебя первый раз повязали?
– Ага, – говоришь ты, ругая себя за доверчивость.
– Значит, скоро отпустят, – доверительно сообщает Слепой. – Ты только значки, очки поснимай. Тебя шмонать-то особо не будут. На вот, возьми мои тоже. Я у тебя потом заберу. Или через Весельчака с Крысой отдашь.
И Слепой протягивает свои синие очки и горсть значков с булавками.
– Откуда ты знаешь, что я тусуюсь с Крысой и Весельчаком? – изумляешься ты, запихивая к себе в карманы чужие сокровища.
– А что – не тусуешься? – опять кашляет Слепой. – Видел я вас намедни в «Гастрите». Совершенно убитых. Даже позавидовал.
Щелчком открывается замок, и доблестные, но замученные дружинники заводят очередного арестанта. Одного, зато какого. Это Феликс Обалделый. На нем сегодня задубевшая, тертая комиссарская кожанка 20-х годов, бесконечный белый шарф, две пары мешковатых штанов и боевые кеды. Феликс вусмерть пьян. Непонятно, как он держится на своих ногах-пружинках.
– А вот и я, – смеется Феликс, – давно не виделись. Третий раз за сутки притащили. Не могут они без меня. Анекдот-то слышали? Пошел мужик в лес поссать, а там медведь. Заодно и посрал!
Феликс, Феликс, Феликс – шелестит по залу. Обалделого знают все. Прямо завидно.
– Хай, пипл! Че такие невеселые? – орет Феликс так, что здесь больше уже никто не спит. Он ни секунды не стоит на месте, ходит по залу, как заведенный, заглядывает народу в лица. Король Безумных Лир вернулся. – Может, «Интернационал» споем? Нет? Тогда мою давайте. Подпевайте, ханурики! Травы, травы-муравы! Ой! Ой! Ой! Че молчите, демоны? Выпить есть?
Открывается дверь кабинета. Оттуда выходит Высокий. Его не было видно с тех пор, как тебя сюда привели.
– Заткнись ты уже, Стругачев! Достал! А ты, Фролов, заходи.
Ты соскакиваешь с подоконника и смело идешь в кабинет за Высоким. Ноги, правда, немного подкашиваются. Но это от усталости, а не от страха.
На стене в большом кабинете без окна скучились портреты Ленина, Андропова и Дзержинского. За столом приятного вида седой мужчина с лучистыми глазами. Только лучи из них выходят холодные и острые. Высокий со скучающим лицом садится на стул в углу. Так что он здесь не главный. Больше в кабинете никого нет. Дружинники ютятся в соседней комнате поменьше. На столе два телефонных аппарата – черный обычный и белый без диска. Сталинская массивная настольная бронзовая лампа с гербом СССР и горка картонных папок с личными делами. Ты сидишь перед столом. Лампа противно светит в глаза.
– Эх, Андрей, Андрей, быстро же ты покатился. – Седой не смотрит на тебя, изучает папку, открытую перед ним, вздыхает, расстроенно крякает. И так уже пять минут. «Что за комедия», – думаешь ты. Но кино еще только начинается.
– Расстраиваешь ты меня, Андрей Фролов. – Седой откладывает папку, поднимает голову и его лучистые глаза пронзают тебя насквозь. – Комсомолец, лауреат районных и городских конкурсов поэзии, дед – коммунист, отец – кандидат, а он тут со всякой шушерой антисоветской по шалманам болтается. Очень, очень грустно, Фролов.
– А что я, собственно, такого или нетакого сделал? За что меня задержали? – идешь ты в наступление, потрясенный глубокой осведомленностью органов о твоей юной персоне.
– Ты думаешь, мы ничего про тебя не знаем? – голос у Седого бархатный, раскатистый, прямо как у народного артиста. Ему бы по радио выступать. – Мы про тебя, Фролов, знаем больше, чем твоя мать! И про стихи твои, и про баб, и что ты билет комсомольский потерял, и про ансамбель ваш «Каждый Человек». Вам по глупости кажется, что это все игрушки, хиханьки-хаханьки, волосы хной покрасить там, нацепить на себя черт-те что, музыку эту слушать дрянную. «Секс Пистолеты» всякие, Гребенщикова этого фашиста, Хряка полудурочного. – Седой берет долгую театральную паузу. – Не понимаете, что это война. Самая настоящая идеологическая война. Может, ты хочешь, чтоб американцы нас победили?
Вот этого ты точно не хочешь. Ты хочешь домой и позвонить Объекту.
– Нет, конечно.
– Мы – ваши деды, отцы и старшие братья, каждый день воюем с буржуазной капиталистической идеологией, а вы предаете нас за музычку, которую специально в ЦРУ придумывают. Песни для ваших групп пишут, чтоб мозги ваши молодые засирать. Вот и наркотики ваши психотропные тоже оттуда, – Седой прекрасно владеет голосом. Ты прямо заслушался. Но вот про наркотики тебе втирать не надо.
– Я не наркоман, – вскидываешься ты.
– Это ненадолго. Посмотри вон на Стругачева, этого вашего любимого Обалделого. Вообще уже не человек. Петрушка из кукольного театра, – Седой вдруг резко меняет тон на жесткий, почти кричит, глаза злые-презлые. – Когда, где и сколько раз ты встречался с Черепановым? Отвечай мне!
Ты вздрагиваешь.
– Вчера на «Маяке». И все, – выпаливаешь ты в ответ. Столь резкий переход от Седого Штирлица к Седому Мюллеру впечатляет. Да и вообще тебе все больше кажется, что ты попал в советский шпионский фильм, в голове за секунду проносятся друг за другом знакомые кадры, голоса накладываются друг на друга: «Ви знаете Зарокова?», «Кто еще находится на борту “Глории”?».
– И все? – орет Седой Мюллер. – В США звонишь! Песни антисоветские записываешь! С предателем родины Геннадием Лавровым общаешься! Кто вам дал деньги на запись антисоветчины? Лавров? Черепанов? Сколько дали, когда? Отвечай!
Седой стучит по столу кулаком.
– Какие деньги? Какая антисоветчина? – совсем уже теряешься ты. – Это какой-то бред. Никто нам ничего не давал.
– Конечно! А барабаны тоже не давали? – голос Седого теряет обертона, становится новым – уже третьим вариантом – душевным, почти отцовским. – Андрей, я верю, что ты человек еще для советского общества не окончательно потерянный. Мы тебя даже не призываем бросать музыку твою там, или стихи. Просто подумай – с нами ты или с ними. Образумься. Приведи себя в порядок и снаружи и внутри. Не давай предателям шанса разрушить все, что мы построили. Ты же русский человек, комсомолец.
Ты морщишься, и тут на сцену выходит Высокий. Видимо, это его тема. Он вскакивает со стула.
– Во-во! Русский, а туда же. Ты знаешь, Фролов, что все твои кумиры: Майк, Гребень и Хряк, все до одного евреи? Да что там евреи – жиды! И настоящие фамилии их – Шульман, Рутман и Эпштейн? Агенты сионизма, сечешь, Фролов? А сионизм – это что? Сионизм – это фашизм. Разлагают вас, а вы и рады стараться, дурачки.
– А Цой? – спрашиваешь ты Высокого.
– Что Цой? – не понимает он.
– Цой тоже сионист?
– Конечно, – уверенно хмыкает Высокий. – Цой – жид. Все рокеры-шмокеры – жиды. Они под любой фамилией спрятаться могут. Хоть Иванов, хоть Цой.
– Хоть Маркс, – соглашаешься ты, глядя ему прямо в глаза, наливающиеся кровью.
– Что? – Высокий возмущен настолько, что готов снова заломать тебе руку. Но теперь уже до конца, так чтоб хрусть – и пополам. Он глазами ищет поддержки у Седого. Но не находит.
– Так. Хватит балабонить, – строго говорит Седой вам с Высоким, не стремясь развивать дискуссию. – Фролов! Я надеюсь, наш сегодняшний разговор будет тебе уроком. Я запросто могу отправить тебя на пятнадцать суток за твой внешний вид, состояние алкогольного опьянения и нападение на участников рейда. Но из уважения к твоему деду пока не стану этого делать. И родителям на работу пока сообщать не буду. Еще раз попадешься – посажу без разговоров, надолго и по серьезной статье. Понял?
Чего ж тут не понять. Тебя отпускают, чувак!
– Понял, – смиренно отвечаешь ты.
– Может, хоть наголо побреем этого наглеца, Сергей Петрович? – с надеждой спрашивает Высокий. – За Маркса.
– Пока не будем, – степенно решает судьбу твоего хайра седой Сергей Петрович. – Нас очень интересует ваш товарищ Черепанов, Андрей. Его слова, его дела. Боюсь я за него. Не хочу, чтобы парень глупостей наделал, жизнь себе сломал. Но я рассчитываю, что он этого от тебя не узнает. А мы с тобой еще пообщаемся о нем. Через какое-то время. Понял меня?
О-па. Это что ж такое делается. Он же вербует тебя, Энди. Отпускает, но опускает. Вот так запросто. Хочет, чтобы ты стучал на своих… Стучал!
– Так ты понял меня, или нет?
– Понял, – тихо, но внятно говоришь ты, глядя в пол.
На полу серый линолеум в белых разводах.
– Тогда свободен. И приведи в порядок внешний вид. Не позорь деда! Умом выделяться надо. Выведи его, Хоронько.
Седой протягивает тебе паспорт. Сво-бо-ден! Скорей на воздух из этой затхлой душегубки. Стучать на друзей? Размечтались, дураки… Ой! Острая боль пронзает твою поясницу сзади. Это Высокий-Хоронько на прощанье не удержавшись, бьет тебя кулаком в спину. Профессионально бьет: коротко, хлестко – по почке, на память, на всю оставшуюся жизнь. И захлопывает железную дверь раньше, чем ты успеваешь обернуться.
Глава 55. Мы вряд ли будем вместе
Ты еще держишься рукой за поясницу, но уже забыл о боли, потому что на другой стороне улицы Заслонова переминаются с ноги на ногу замерзшие Алиска и Мурзилка. Летней питерской ночью совсем не жарко.
– Девчонки! – расплываешься ты в счастливой улыбке.
– Ура! Отпустили! – Они виснут у тебя на шее. Обнимают. Идут рядом. Сияют ярче звезд в небе. Милые, хорошие, родные, твои.
– Вы что, с ума сошли? А если бы меня там до утра держали?
– Первый раз никогда до утра не держат, – учительским тоном говорит Алиска. – А ты бы без нас сейчас домой пешком перся в свое Пукчино. А так на такси поедешь!
Ты обнимаешь мелкую Алиску, поднимаешь в воздух от избытка чувств. И, о чудо, она вроде бы стесняется, виновато смотрит на притихшую Мурзилку.
– Ладно-ладно, герой! Пошли на Лиговку машины ловить. Вам в одну сторону. Мне в другую, – говорит Алиска и быстро идет вперед, оставляя вас с Мурзилкой позади. И вы идете молча. Но держитесь за руки. Как-то неправильно это, что ли. Мучительно как-то. Идешь ты с Мурзилкой, думаешь об Объекте.
Вот и в такси то же самое. Вы сидите сзади. И опять молчите. Мурзилка тихонько, медленно и неуверенно придвигается к тебе. Внимательно заглядывает в лицо. Глубоко дышит. А ты весь в себе. Пережевываешь свой разговор с Седым и Высоким. Какой-то он совсем не героический получился. Не мальчишовско-кибальчишовский.
– Представляешь, они все про меня знают, – говоришь ты скорее себе, чем Мурзилке.
– Конечно, дурачок. Они же телефоны прослушивают.
– Я не верил, – уныло говоришь ты. – Но они про вчерашний день знают, а я никому по телефону про это не рассказывал.
– Значит, кто-то из твоих новых друзей им стучит.
– Вот дерьмо! – вылетает из тебя непроизвольно.
– Успокойся.
Мурзилка неожиданно обжигает твои губы своими. Ну вот, дождался.
Ты резко вжимаешь голову в кожаную обивку сиденья «Волги». Не потому, что тебе не нравится. А потому, что это неправильно. В первую очередь по отношению к ней. Она такая классная. И заслуживает, чтобы ее любили. По-настоящему. А не как Дэн. Ты не Дэн. И у тебя есть Объект. И… Она что, плачет?
– Ну ты чего, Мурзила? Не плачь, не надо. – Ты в растерянности. – Извини, я сам во всем виноват. Ты могла подумать… Неправильно меня понять. Я сам тебя пригласил, и…
– Нет, нет, это ты извини, – говорит Мурзилка, пытаясь сдержать слезы. – Размечталась, как дура. Я все понимаю. Она такая красивая.
Мурзилка отодвигается от тебя к своей двери такси. Так вы и едете, не проронив больше ни слова, до самого ее дома. Когда она выходит, пожилой лопоухий водитель поворачивается к тебе и говорит:
– Ну и дурак же ты, парень!
И он абсолютно прав.
Глава 56. И как у всех, у меня есть друг
Ты выходишь из такси. Окна в твоей квартире все темные. Странно. Тихоня с Нинкой спать легли? На скамейке у твоей парадной дремлет Дэн. Ничего себе сюрприз! Твой лучший друг дожидается твоего возвращения из кутузки. Класс! Только почему здесь, а не в квартире?
– Дэн. Дэн, – ты легонько трясешь его за плечо. – Ты чего здесь? Из дома выгнали?
Дэн, встрепенувшись, открывает глаза. Встает со скамейки. Прыгает, разминает ноги.
– О, великий поэт наконец-то явился. Не ссы. Еще не выгнали. Просто разговор есть срочный.
– Разговор? – Какой-то бесконечный день. – Ну, пошли ко мне.
Ты разворачиваешься к дверям парадной, но Дэн окликает тебя:
– Нет, давай тут. На, тебе ключи тут Нинка передала. Аж в луна-парк мне их привезла.
Что-то тебе это все совсем не нравится. Неприятное чувство, вернее, даже предчувствие, тошнотной скользкой волной начинает подниматься из живота к горлу. Сука, сука, уходи! Ты садишься на спинку скамейки, пытаясь унять электричество в ногах, тревожно смотришь на Дэна, который нервно ходит перед скамейкой туда-сюда. Как обгадившийся кот, думаешь ты. Что ж ты наделал, друг? Нет, нет… Ты гонишь от себя гадкую мыслишку.
– Так что случилось-то, Дэн?
– Ну, мы же друзья? – И это очень плохое начало. Дэн продолжает свой челночный ход. Он не смотрит на тебя – это тоже очень плохо. Размахивает перед лицом руками, жестикуляция придает ему уверенности. Чувствуется, что он не раз проговаривал про себя все, что сейчас вываливается на тебя из его рта. – Я так понимаю, что у друзей не должно быть секретов друг от друга. Бля, как же тупо это звучит. Короче, мы друзья, у нас группа, и я не хочу, чтобы между нами встали непонятки из-за бабы. Ты же знаешь сколько групп они развалили. И «Битлов», и «Пистолетов»…
– Какая баба? Ты о чем вообще? – истерично-весело вопрошаешь ты.
Хотя тебе уже почти все понятно. Но есть еще какая-то надежда.
– Об Объекте, о ком же еще! – О. Нет. Надежда умерла. – О твоей безумной ненаглядной Кате. Я знаю, как сильно ты в нее втрескался, и это еще больше все усугубляет.
Ты взлетаешь со скамейки и хватаешь Дэна за футболку на груди. Ты ненавидишь его. Тебя душит ярость, перед мокрыми глазами все плывет.
– Ты, ты… Гад… – ревешь ты, тряся Дэна, но горло все время перехватывает спазмом, и ты не в силах договорить ни единой фразы. – Ты ее?.. Ты с ней?..
Дэн терпит тряску, хотя мог бы свалить тебя одним ударом.
– Да нет же, черт тебя подери. Не трогал я ее. Так и знал, что ты не дослушаешь.
Дэн отрывает от себя твои руки и рывком усаживает обратно на скамейку. Ты рычишь и стучишь кулаками о ее доски. Натуральная истерика с соплями и слезами. Будто тебе пять лет, Энди. Посмотри со стороны на эту стыдобу. Возьми себя в руки!
– Мы пошли с ней в кино после смены, – говорит твой бывший друг. – На «Бинго-Бонго».
Суки, суки, суки. Белая ночь, а в глазах темно…
– Ты потащил?
– Она! Сказала, что ты пошел на БГ без нее и наверняка с той смазливой стриженой девкой, – Дэн старается говорить спокойно. – Она выпила пива перед сеансом. А в кино ни с того ни с сего полезла ко мне целоваться.
– Не верю! – кричишь ты.
Не хочешь верить. Дэн – он один во всем виноват. Хотя ты прекрасно знаешь, что Объекту совершенно нельзя пить, и отлично помнишь, что она творила на выпускном…
– Я сам сначала не поверил. Чистая правда, кстати, Энди. – Говорю ей, я с девушками друзей ни-ни. А она, я типа и не его девушка. У нас ничего не было. И опять лезет. Короче, я сбежал от нее. Понимаешь, придурок. Отказался от нее из-за тебя! Из-за нашей дружбы. И пришел тебе рассказать все, как было. Сижу здесь уже часа три.
А вот здесь твой друг уже немного подвирает. Процеловался он с ней весь фильм, как миленький. И очень ему все нравилось. Тем более, что девушка, действительно, сама проявила инициативу и заверила его в том, что ты на нее прав никаких не имеешь. Только вот как только в зале свет включили – заскребли на душе у Дэна кошки совести. Понял он, как облажался, и помчался к тебе вымаливать прощение. А Объект, протрезвев, тоже очень расстроилась. Переживает. Но откуда тебе все это знать? Ты можешь только догадываться и обманываться.
– Объект сама полезла к тебе? Так я и поверил! Ты сам облажался, а теперь хочешь свалить все на нее, – выплевываешь ты слова Дэну в лицо. – Я знаю тебя. Твою поганую сущность. Ты же ни одной юбки не пропустишь. А Объект, она… Она чистая… Нет же, нет – тебе надо все испоганить. Все измазать своими грязными руками!
– Да не ссы ты! Задолбал уже. Я ее пальцем не тронул, чистую твою королеву, – Дэн начинает терять терпение. – Зря я, короче, все это затеял. Я думал ты мне друг, а ты истеричка.
– Я тоже думал, что ты мне друг. А ты с моей девушкой в кино ходишь целоваться, а потом хочешь от меня понимания за чистосердечное признание. Может, мне тебя тоже расцеловать?
– Пиздец тебя понесло. – А вот теперь уже и Дэн разозлился. Совесть очистил, чувство вины удовлетворил, а тут его ни за что по асфальту мордой начинают возить. И кто? Лучший друг! – Ну и ладно. Значит, все? Из-за куска жабьей жопы и дружбе конец, и альбому, и группе?
Ты снова вскакиваешь, теперь тебя уже трясет по-настоящему, с серьезной амплитудой:
– Сволочь ты! Она не жаба! Понял? Да пошло все в жопу – и ты, и твой сраный альбом, и «Каждый Человек»!
В отчаянии ты пытаешься ударить Дэна, и даже чудом попадаешь кулаком в подбородок по касательной. И тут же падаешь назад на скамейку с взорвавшейся снопом искр головой. Прилетела ответочка. Дэн с одного удара отправляет тебя в нокдаун. Ты сидишь с закрытыми глазами, сложившись пополам. Надеешься, что умер. Но нет.
– Спокойной ночи! Отдохни. Успокойся, – слышишь ты прерывистый голос Дэна у самого уха. – Мне твоих баб и слез не надо. Завтра поговорим.
Тишина. Ты сидишь на скамейке целую вечность, локти на коленях, лицо в руках. Через пальцы текут слезы и кровь из разбитой брови. А в совершенно пустой голове играет еще неизвестная тебе жалостливая песня, где глумливый голос Рецептора раз за разом выводит дурацкий приставучий рефрен:
– А когда я в армию уйду, ты будешь трахаться с другим! И будешь целовать и не мои – губы, щеки! Губы не мои, щеки не мои!
Глава 57. Но это не любовь
Ночь все никак не кончается. Бездушным слепым роботом ты выводишь гулять отчаянно лающего песика. Потом, не снимая кеды, идешь в свою комнату, берешь тетрадку со стихами и тащишь на кухню. За окном встает солнце, а ты стоишь у металлической раковины с гроссбухом и коробком спичек в дрожащих руках. Листаешь. Читаешь. Прощаешься. Вырываешь страницы со стихами Объекту и сжигаешь их в раковине. Там уже полным-полно пепла. Пепла вперемешку с кровью и слезами. Гроссбух неумолимо худеет. Разбитый нос чешется, бровь болит, отбитая почка ноет – но ты их не слышишь. Ты слышишь только свое плачущее и канючащее сердце, сердце, растоптанное твоим лучшим другом, сердце, вдребезги разбитое твоей девушкой, которая так ею и не стала, сердце, которое стучит сломанными крыльями в жесткие ребра грудной клетки, сердце, которое требует отмщения.
Сейчас, сейчас, говоришь ты ему. Сейчас, сейчас. Ты идешь в ванную комнату, берешь в правую руку отцовский станок для бритья. Сам ты бреешься электробритвой. Ею вены не порежешь даже при большом желании. А вот станком можно попробовать. Но ведь ты же не серьезно, Энди? Это же идиотизм! А о родителях ты подумал? Но ты меня не слышишь. Как всегда. И думаешь ты только об Объекте и Дэне. О том, как сильно они сегодня пожалеют о том, что сделали. Ты долго смотришь в зеркало на свое бледное веснушчатое лицо. Конечно, Дэн куда красивее. Представляешь, как они целуются. Представляешь язык Дэна во рту Объекта. Слезы заполняют глаза. Ты резко проводишь станком по левому запястью. Бритва лишь слегка разрезает кожу. Выступает каплями алая кровь. Тебя выворачивает в раковину. Выворачивает желчью и пеной, ты ел последний раз часов семь назад. Под дверью ванной комнаты скулит и скребется Кузя, чуя, что внутри происходит что-то недоброе. Рвота прочищает желудок, желчь обжигает связки. Ты смотришь на свой жалкий, едва кровоточащий порез, на разбитое лицо в зеркале. «Ну и рожа», – думаешь ты. И чего они все лезут ко мне целоваться? – вспоминаешь ты Мурзилку с Алиской. Из жалости, наверное. Ты представляешь себя лежащим в гробу со своей разбитой рожей, представляешь, как все подходят и целуют тебя на прощанье. И Объект, и Дэн, и Крыса – фу, и даже Слепой… Нет! Слепой! У тебя же в кармане его очки. Ты цепляешь их на нос – в зеркале вылитый Киса Воробьянинов после взбучки от Бендера. Тебе становится неудержимо смешно. Настоящая истерика. И когда ты заканчиваешь смеяться, размазывая кровь и слезы по замурзанному лицу, папина бритва в руке кажется тебе уже совершенно лишней. Ты кладешь ее на место. Н-да, не будет, похоже, у тебя таких красивых шрамов, как у Больного. И с гробом, пожалуй, пока можно повременить.
Глава 58. Она пишет мне, что она девочка
На часах девять. Ты в одежде и кедах спишь на кровати, лицом вниз. Подушка вся в пятнах коричневой высохшей крови. Тебя будит телефон. Берешь трубку, не открывая глаз.
– Мурзилка? Ты чего, с дуба рухнула? Какие еще извинения? Ты ни в чем не виновата, это я – мудак. Слушай, прости, мне чего-то так хреново. Угу. Нет, не будет никакой записи. Да, потому что я псих. В общем, я послал вчера Дэна. Нет, не хочу рассказывать. Не жалей меня. Лучше приезжай. Когда-когда. Прямо сейчас и приезжай.
Ты кладешь трубку и думаешь, что это такое сейчас было? Ты позвал Мурзилку, чтобы отомстить Объекту, или потому что действительно хочешь ее увидеть. Да кому ты врешь? Хочешь ее трахнуть. Не слово, а бред какой-то, почему занятие любовью вдруг трансформируется в тупое избиение. Не хочешь ты ее трахать. А что тогда? Заняться любовью? Вылюбить? Так ты ее любишь, или тупо используешь, Энди? Ты же прекрасно понимаешь, что используешь – и это очень некрасиво. Пользоваться ее чувством к тебе, чтобы отомстить тому, кто наплевал на твои чувства, – это подло и гадко, Энди. Чем ты лучше Дэна? Да и пофиг, отмахиваешься ты от надоедливой совести. Это не ты подлый и гадкий. Это мир такой. А ты всего лишь сдался. И будь что будет. Все равно все валится к чертям.
Нинка-дура замечательно подстригла Кузю. По квартире за тобой ходит микроскопический голодный лев с маленькой гривкой и огромной кисточкой на хвосте. Вы теперь два сапога пара. Клоун и его клоунская собака. Ты заметил эту метаморфозу только утром перед прогулкой. Хорош же ты был ночью. Про бритву стараешься не вспоминать. Стыдно.
Лежишь в ванне под душем. Просто лежишь и смотришь, как по твоему голубому телу в желтых синяках бесконечно стекает прохладная вода. Так тошно, что даже дрочить не хочется. На душе плохо, но вода эту скверну потихоньку вытягивает. Смывает. Ты – лягушка. Из анабиоза тебя выводит звонок в дверь.
Мурзилка сидит рядом с тобой на кровати. Прошла сюда решительно, села первая – прямо Жанна д’Арк какая-то. Ты сел рядом. Смотрите друг на друга. Она с участием – своими зеленущими глазами, ты делано безучастно. А может и не делано. Выгорел за ночь. На ней белая футболка и голубые джинсы. На тебе, вот же совпадение – белая футболка и джинсы. Трусы ты надевать не стал. И так еле вытереться успел. Волосы мокрые. На вертушке крутится пластинка, из колонок заунывно, но ритмично играют шведские романтики «Сикрет Сервис». Школьная дискотека какая-то. Может, тебе Мурзилку на танец пригласить?
– Бровь обязательно надо зашить, – голос у нее проникновенный и чувственный. Но ты этого еще не понимаешь. – Слышишь? Обязательно. Значит, не станешь мне рассказывать, что тут у вас случилось?
– У-у, не стану. – Ты мотаешь мокрой головой. Носу и брови это не нравится. – Я ведь тебе нравлюсь? Правда?
– Правда.
Ты встаешь и снимаешь с нее футболку. Берешь снизу и стаскиваешь через голову. Мурзилка послушно поднимает руки. Под футболкой голое девичье тело. Ты застываешь, завороженный плавными изгибами, белизной тонкой кожи, ее контрастом с темными упругими сосками. Видно каждую синюю венку. На фото у Больного было красиво, но сейчас гораздо красивее. Мурзилка встает и спускает джинсы на ковер. Под ними тоже только белизна и черный треугольник лобка. Ослепительно красивое, совершенно голое, беззащитное женское тело распростерлось перед тобой на твоей детской кровати. Да какая она Мурзилка, она – царевна-лебедь.
– Не смотри на меня так. Я стесняюсь.
Надо же. Больного не стесняется. А тебя… Мурзилка забирается под твою не очень свежую простыню. Ты скидываешь одежду, ныряешь к ней и окончательно теряешь ощущение реальности. Вы целуетесь – не как с Объектом, а как-то взахлеб, и ее нос тебе не мешает (может, потому что он курносый), и боль в твоем носу и брови делает ваши поцелуи только вкуснее и острее. Она все так же пахнет молоком, но сегодня еще какие-то сладкие цветочные запахи дразнят тебя, и ноги у нее такие же прохладные и уютные, как руки, а груди удивительно мягкие и помещаются в ладони. А там так горячо и мокро, и она совсем не стонет, как Нинка или Ленка. Может, ты что-то делаешь не так? На самом деле – все. Ты все делаешь не так. Но это не важно. Ей все равно хорошо. Ей главное, что это ты. И пусть вся эта неловкая возня останется там, под простыней, вместе с вашими первыми счастливыми стонами.
И это все? Ты в полном недоумении. Ты даже до конца не уверен, что был в ней. Но тебе было безумно приятно. Ты просто купался, нет – тонул в наслаждении эти полторы минуты. Полторы минуты! Да нет же – это твое очередное фиаско, Энди. Или все-таки нет? Ты смотришь на Мурзилку. Ее белоснежная грудь вздымается высоко и ровно. Глаза закрыты. На лице покой и счастье. А на простыне расплывается кровавое пятно. Красное на белом. Все белье теперь в крови. И подушка, и простыня. Этого еще не хватало. Ты сидишь на кровати, свесив ноги (словно собрался убежать), тупо смотришь на дело чресел своих и не знаешь, как реагировать.
– Не расстраивайся, – Мурзилка открывает глаза, и они светятся изумрудными лампочками. – Первый раз у всех обычно так быстро.
– Ты-то откуда знаешь? Ты же у нас, оказывается, девочкой была.
– Ну не мальчиком же, – Мурзилка кладет голову тебе на колени. – Чего ты так паришься? Из-за простыни, что ли? Не бойся, я застираю. Я знаю, Энди, что ты меня не любишь. Но я рада, что ты стал моим первым. Ведь я-то тебя люблю. А для меня это важнее, чем быть любимой. Как и для тебя. В этом мы похожи.
Что-то происходит с тобой. Ты еще не знаешь точно, что. Но точно знаешь, что оно хорошее. Оно наполняет тебя, когда ты смотришь на Мурзилку. Твои обида и жалость к себе перерастают в нежность к другому человеку. Ты любуешься ею. Тебе хорошо с ней. И твоя боль стихает. Она спасла тебя, Энди. «Знаю, что ты меня не любишь» – что за чушь? Ты сам еще ничего не знаешь, а она знает.
– Да хватит загоняться, Мурзила, – говоришь ты, непроизвольно гладя короткий жесткий ежик волос на ее голове. – С чего ты взяла, что я…
И тут звонит телефон, стоящий рядом с кроватью. Ты наклоняешься и берешь трубку.
– Привет, Андрей! – исключительно бодро, громко и оптимистично говорит трубка голосом Объекта.
– Ну, привет! – ошарашенно говоришь ты, нелепо пытаясь прикрыть трубку рукой.
И внутри тебя ни счастья, ни злобы, а только странная досада, что все так не вовремя. Ты сгорел и возродился. И обновленный Феникс, похоже, уже не готов млеть, таять и обмирать от голоса Объекта. Но разговаривать при Мурзилке ты с ней не можешь. И не хочешь. Ты говоришь, обращаясь сразу к обеим:
– Подожди секундочку, – и выносишь телефон из комнаты, прикрывая срам аппаратом.
Как только ты выходишь, мгновенно осунувшаяся грустная Мурзилка спускает ноги с кровати и разводит руки в стороны.
– Вот и сказочке конец, – тихо говорит она.
Глава 59. Прощай, детка! Детка, прощай!
Объект в пижаме сидит на кровати. Накручивает гибкую пружинку провода, идущего от трубки к аппарату, на длинный палец. Осунувшееся лицо ее очень серьезно.
– Слушай, я тут, похоже, наворотила дел вчера. – Ни бодрости, ни оптимизма в голосе больше нет. Только раскаяние.
– Ну, да. Я в курсе.
Объект мысленно чертыхается, проклинает болтливого Дэна, встает с кровати и начинает нервно ходить по комнате с телефонным аппаратом, прижатым к груди.
– Вот и отлично, что в курсе! – Раскаяние исчезло. Теперь эстафету принимает наезд. Слегка истеричный, но вполне контролируемый. Даже доверительный какой-то наезд. – Ты пошел на БГ без меня. С одной из этих шлюшек. Жаб, как вы их называете. Я разозлилась. Хотела, чтобы ты ревновал, чтобы ты почувствовал то же, что и я. Я пошла в кино с твоим Дэном. Выпила. Ты же знаешь, мне совершенно нельзя пить. Дальше я ничего не помню. Даже, как домой пришла не помню. Представляешь?
Ты совершенно не хочешь ничего представлять. Напредставлялся уже. Ты хочешь вернуться в комнату к Мурзилке. Ее голова еще как будто лежит у тебя на коленях, и тебя переполняет нежность. Это так удивительно, что ты даже сам себе пока не веришь. Слушаешь себя и молчишь в трубку. Объект понимает твое молчание по-своему.
– Не знаю, что тебе там наговорил твой Дэн. Но он мне совершенно не нравится. Я просто хотела показать, как ты меня обидел…
Оба дураки. Тебе стоит простить ее, Энди. Ведь это же Объект. Она хотела, чтобы ты ее приревновал. Ты хотел, чтобы она тебя приревновала. Вы друг друга стоите. Признайся себе. Дэн и Мурзилка всего лишь играли вторые роли в ваших фильмах про любовь и ревность. Актеры поневоле, жалкие статисты…
– Ты просто хотела мне что-то показать или наказать? Знаешь, у тебя все отлично получилось. Поздравляю! Вот прямо все получилось отлично, – говоришь ты то, что собирался сказать ей все утро до встречи с Мурзилкой. Получается не очень эмоционально, зато искренне. – С Дэном мы из-за тебя подрались, из группы, которую я собрал ради тебя, я ушел, альбома, который я хотел подарить тебе на день рожденья, – не будет. И все из-за того, что кто-то, кому совершенно нельзя пить, ревнует на пустом месте!
– Ты что, больше не любишь меня? – то ли Объект хорошая актриса, то ли она действительно переживает. Ей так не хочется терять верного пажа. Придворного поэта. Свою дурную привычку. – Мы расстаемся? Вот так, из-за такой ерунды? Из-за вашего дурацкого альбома? Мне кажется, что ты больше расстроен из-за ссоры с Дэном, чем из-за меня.
– Да? Тебе так кажется? Знаешь, мне тоже сейчас много чего кажется. Например, что со мной сейчас что-то происходит, что-то новое, что-то очень-очень кайфовое. Так что я тебе даже благодарен. – Эх, все-таки ты не удержался, Энди. – Но пока я не могу тебе ничего объяснить. И не хочу.
В приоткрытые двери заглядывает уже полностью одетая Мурзилка. Даже в кедах. Ты машинально прикрываешь трубку рукой. Она печально провожает взглядом твой жест и с деланой веселостью говорит тебе:
– Прощай, Энди. Пожалуйста, помирись с Дэном. Запишите свой альбом. Он классный. А с девушкой своей ты помиришься обязательно. Она у тебя очень красивая. Привет ей. А я не хочу быть девчонкой на замену на время ваших ссор.
Мурзилка убегает. Бегает она быстро.
– Блин!
Ты голый, как последний идиот, с телефоном бежишь за Мурзилкой. Провода хватает до входной двери. Ты тупо тормозишь и встаешь перед ней. Мурзилка уже на улице. Убежала. А ты в ступоре. Рука с трубкой висит вдоль тела. Оттуда снизу в твою ногу продолжает верещать Объект.
– Что это? Кто там говорил? Это что, вчерашняя жаба? Это она? Она всю ночь была с тобой? А я-то, дура, распинаюсь тут перед ним!
Объект бросает трубку. К тебе наверх идут короткие гудки. Словно дефисы в предложении. «Зачем я, зачем я полюбила идиота?» Ты так и не спел свою песню-подарок Объекту. А Мурзилка убежала. Обиделась, дурочка. Обиделась, потому что ты ее обидел. Поступил с ней подло. В стиле Дэна. Может, хоть дверь закроешь? И оденешься, наконец? Хватит уже раскачиваться в прихожей с телефоном в руках!
Незапертая дверь уверенно открывается, и в коридор заходит чувак в серых парусиновых рабочих штанах и такой же куртке, в белой панаме на голове и с большой открытой коробкой в руках. В коробке провода и микрофоны. Телемастер какой-то. Может, дверью ошибся?
Чувак скептически смотрит на тебя, снимает шляпу, под ней выкрашенный в зеленый цвет гребешок. Вот черт! Это же Крокодил. Его что – никто не предупредил?
– Ой, бляха! Что это за мода такая пошла встречать гостей голышом? Нудисты хреновы! Хряк постоянно жопой светит, теперь малышня начала. И что за крутейшая жаба меня чуть не сбила с ног у парадной? Что тут у вас вообще происходит? Ничего не понимаю!
– Я и сам чего-то ничего не понимаю, – говоришь ты совершенно честно.
– Ты в порядке? Сотряса нет? – Крокодил показывает на разбитую бровь. – Альбом пишем?
– Что? – Елки зеленые! А ведь не все еще просрано, Энди. Почти все. Но кое-что осталось. – Да, конечно, пишем! Постой здесь минуту, пожалуйста.
Ты убегаешь в комнату одеваться и прибираться, прятать кровавое белье, открывать окно. Все еще можно исправить – стучит у тебя в голове. Через пять минут по ковру детской комнаты ползает серьезный Крокодил, расставляет микрофоны. Ты в самодельных шортах из обрезанных джинсов и в Мурзилкиной белой футболке (она, видимо в спешке, надела твою) с задумчивым лицом наблюдаешь за его умелыми действиями. Крокодил – повелитель проводов, лучший подпольный звукорежиссер в городе, столько альбомов записал в своей квартире. Теперь вот в твоей запишет. Правда, без Дэна это достаточно сложно. Ты тяжело вздыхаешь. Тебе ужасно не хочется делать то, что сейчас все-таки придется. Собираешься с силами, берешь телефонный аппарат, набираешь номер.
– Привет, придурок! Где тебя носит? Крокодил уже здесь. Пишем, пишем. Да мало ли, что ты думал. Не буду. Да, успокоился. В порядке. В полном порядке. Да пошел ты! Сотряса нет. Наскакивать не буду. Да, знаю – вот такое ты говно. Слушай, иди ты в жопу со своими извинениями. Вернее, иди сюда. Готов, готов. Проору, как надо!
Ты кладешь трубку. Рука еще дрожит от напряжения. Поговорил! И ничего страшного не случилось. Легче стало. Неужели ты действительно его простил?
– Дэн сейчас придет, – говоришь ты Крокодилу.
И улыбаешься. Нет, это просто уму непостижимо, чувак.
Глава 60. Как отливалась сталь
В прихожей светящийся довольной улыбкой Дэн, меланхоличный Больной и возбужденный Рецептор. На полу стоит большущий навороченный катушечный магнитофон Больного. Его внимательно изучает Крокодил, запустивший эту делегацию в твою квартиру.
– Хорошая игрушка, – ставит он диагноз.
Ты выходишь из туалета и удивленно пялишься на Рецептора и Больного. Дэна очень веселит твоя реакция. Он вообще в прекрасном расположении духа. Никак не ожидал, что запись все-таки состоится.
– Приветики! – Рецептор гримасничает и игриво перебирает тонкими пальцами. – Я тут у вас поиграю немножко на фортепьяно.
– Я решил, что клавишник на записи нам не помешает, – проясняет ситуацию Дэн. – А то у тебя пианино без толку в гостиной прохлаждается. А Рецептор – гений импровизации.
– И аранжировки, – скромно добавляет гений. – Дадим джаз-панка в этой дыре.
Ты в восторге. Ну то есть всем своим видом стараешься выразить скепсис. Получается не очень. Ты-то понимаешь, что Дэн просто внаглую припахал Рецептора тащить мафон от Больного. До чего же он отвратительный тип! Мальчиш-плохиш. Но почему же ты тогда так рад, что он снова рядом? Может, Объект была права в своих подозрениях…
– Тебе же нельзя из дома выходить, – говоришь ты Больному.
– Родаки отпустили под честное слово, что я не буду бухать. Да и потом, кто же у вас будет на басу играть? А ты, я вижу, решил пойти моей дорогой? – кивает Больной на раздутый нос и разбитую бровь.
Да уж. Хорошо хоть царапина на запястье не так заметна, радуешься ты. Вот же стыдоба.
Вся компания перемещается с магнитофоном в комнату. Рецептор находит пианино в гостиной и начинает тренькать. Играет он действительно потрясно. Жаль, что инструмент расстроен. Но для панка самое то. Больной с Крокодилом занимаются установкой и подключением магнитофона. Дэн настраивает гитару. Подтягивает струны. Ты подходишь к нему максимально близко. Говоришь тихо.
– Я чего-то не понял, а где наш Тихоня? Ты что, его слил?
– Тихоня слился сам, – говорит Дэн нарочито громко, чтобы слышали все. – Я думал, Энди, мы с тобой главные придурки в нашей группе. Но он, сука, нас перещеголял. Тут, блин, целая история. Ну, Димка с Рецептором уже ее знают. А тебе с Геной точно будет познавательно послушать. Наш басист, когда понял, что у него с концом проблема, догадался пойти в районный КВД. И попал там к злобному доктору по фамилии Шарф, который сразу же взял его в оборот. Стал ему угрожать статьей и требовать сдать всех, с кем Тиша факался, и кто его мог этой лютой гонореей заразить. Тихоня уголовного преследования не ожидал и к прессингу готов не был. Но, как настоящий комсомолец, любовь свою, хоть она и оказалась с дефектом, сдавать не стал. Тем более, что он ни фамилии, ни адреса Нинкиного тогда не знал. Поэтому он выдал Шарфу данные на нашу Ленку-байкершу. Идиот! Лена, понятное дело, очень удивилась, когда с ней связались из КВД. И сначала даже решила, что дело во мне. Но когда она узнала у Шарфа, откуда ветер дунул, приговор Тихоне был подписан без промедления. Все ее друзья-байкера с ней вместе у дома Тихони засели в засаде. Но Нинка их засекла. Поэтому они вчера у тебя и отирались. Чтобы от мотоциклистов не бегать. Надо было им тут и дальше сидеть, носа не высовывать.
Дэн картинно замолкает. Рецептор играет на пианино похоронный марш.
– Ну и? – говоришь ты, в ужасе ожидая страшного Тишиного конца.
– Ху-и! Поперлись эти придурки, Тиша с Нинкой, вчера вечером на карьеры купаться. Были замечены и пойманы рокерами. Тихоня в Больнице скорой помощи на Будапештской. Переломы ребер, носа и малой берцовой правой ноги. Лежит на вытяжке. Нинка с ним нянчится. Это она сама мне все вчера рассказала, когда ключи твои в луна-парке отдавала. Вот что с людями делает любовь.
– Уфф! Так мы все, оказывается, – молодцы! – ты рад что Тихоня жив.
– Легко отделался ваш Тихоня, – подтверждает твои мысли Крокодил. – Рокеров лучше не злить. Они ж бензином дышат постоянно. Безбашенные отморозки!
В дверь настойчиво звонят. Кузя радостно лает.
– А вот и лютый карлик Весельчак со своей теплой компашкой, – говорит Дэн.
– Надеюсь, они еще не накидались? – грустно улыбается Крокодил.
А ты идешь открывать с безумной надеждой, что это Мурзилка вернулась за своей футболкой.
Но Дэн прав, там Весельчак, Труха и Алиска. Вдоволь нарычавшись в прихожей, они идут в твою комнату. Ой, извините, в студию они идут. Под свадебный марш Мендельсона, который бравурно наяривает счастливый Рецептор. Пианино стоит в гостиной у стены, рядом с дверью в детскую, и напротив входа в квартиру. Так что Рецептор заприметил Алиску сразу, как только она вошла.
– Наконец-то моя девчулечка пришла! – кричит Рецептор проходящей мимо него фотографине.
– Ага. Сейчас. Губу закатай, – говорит Алиска, но с интересом смотрит на сумасшедшего пианиста.
– Злая. Люблю таких. – Рецептор переходит на битловскую «Мишель».
Крокодил смеется, наблюдая за ними:
– Вот же чудной чувачок!
Весельчак, увидев Больного с басом, удивленно делает рот буквой «О»:
– Тихоня-то как изменился! Вот что трипак проклятый с человеком делает.
Все ржут. Цирк какой-то, а не запись альбома. Совершенно несерьезные люди. Одним словом – бездельники.
Труха подходит к тебе и с сочувствием смотрит на бровь.
– Это тебя на Заслонова так отделали? Капитально.
Да нет. Это меня лучший друг в лучших купчинских традициях отделал, хочешь сказать ты, но Крокодил говорит первым:
– Так. Внимание, плютики! Все подключено, подзвучено. Прогоняем целиком один раз с фоно. Потом пишем пробник одной песни. Если норм, пишем альбом. Ну что, чувачки, сделаем это?
И вы разом, точно октябрята в классе, отвечаете ему:
– Да!
– Тогда поехали! С чего начнем? – Крокодил смотрит на Дэна.
Интуитивно выбрал его главным, расстраиваешься ты.
А Дэн доволен.
– С «Каждого Человека», естессно.
Все становятся с инструментами, а Весельчак садится к барабанам. Блин! Вы реально выглядите как взрослые музыканты. Настоящая банда. Еще бы играть научиться. Алиска с фотоаппаратом забирается на твой письменный стол, чтобы стрелять по вам оттуда.
Крокодил командует:
– Раз, два, три!
Начинается песня. Но ты не вступаешь вовремя. Ты вообще не вступаешь. Ты ушел в себя. Что-то идет не так.
Дэн кричит:
– Энди! Энди! Проснись, чудила!
Но ты не спишь. Ты просто не хочешь петь в пустоту. Нет смысла. Ты скрещиваешь руки на груди. Хмуришься. Тебе нужно додумать эту мысль до конца. Ты не можешь и не хочешь петь без…
– Стоп, стоп, стоп. Что случилось? – К тебе подходит обеспокоенный Крокодил.
– Извините, парни, – ты выходишь из ступора. Ты все понял. – Мне срочно нужно позвонить одному человеку. Очень-очень нужно. Больной, можно тебя на минутку?
– Блин! Похоже, все-таки сотряс есть, – расстроенно говорит Дэн, глядя на тебя с жалостью.
Ты уводишь Больного на кухню. Подальше от чужих глаз и ушей. Умоляюще смотришь ему в глаза:
– Дим, ты не помнишь телефон Мурзилки?
Больной улыбается мудрой всепонимающей улыбкой.
– Ну, помню.
– Дай!
– У, как тебя прижало, – смеется Больной.
– Дашь? – Пусть смеется, лишь бы дал телефон.
– Запоминай, – Больной снова серьезен. – Только учти: обидишь ее – убью.
Глава 61. Джаз дует!
Ну что, сверим часы? На моих фантомных и твоих настенных уже половина третьего. Запись дебютного альбома ленинградской панк-группы «Каждый Человек» подходит бодрым шагом к своему логическому и фактическому концу. Музыканты сыграли на все сто, вложили в песни души, пот и слезы. Я сказал «слезы»? Ну да, правда, только Крокодиловы и только от смеха. Смешного было много. Собрались же почти одни клоуны. Еще и девчонки симпатичные в студии, ой, извините, квартире тусуются. Перед ними же обязательно нужно повыпендриваться. Особенно Рецептор старался. Ты даже его выгнать хотел. Ну невозможно ведь смеяться все время. Не знаю, была ли у кого-нибудь еще такая потешная запись. А завершаете вы альбом главной песней – той, что предназначалась не будем говорить кому, а теперь досталась и полюбилась всем. Особенно девчонкам. Они даже напросились на подпевки, и Крокодилу пришлось выдать Алиске с Мурзилкой запасные микрофоны. Да, да – Мурзилке! Она вернулась. Ты заманил ее глупой историей о том, как тебе жизненно необходимо немедленно вернуть свою счастливую футболку, в которой она сбежала. Ну не записать без нее альбом, и все тут. И только уже здесь, на кухне, ты объявил Мурзилке, что лишь она одна может спасти запись вашего альбома, потому что ты хочешь его петь ей и только ей. Разве она могла уйти после этого? И вот сейчас вы никак не можете расстаться с последней песней. Припев уже спет раз пять, а гадский Дэн снова пилит его на своей гитаре – и ты орешь, и девчонки вместе с тобой орут, отплясывая на письменном столе:
– Зачем я, зачем я полюбила идиота?
Вот уже и Крокодил не выдерживает и тоже бросается подпевать припев в микрофон Больного. Припев повторяется еще, и еще… И еще.
Весельчак поднимает палочки, кричит:
– Все! Хватит! Сволочи! Загнали! Не могу больше!
Алиска и Рецептор игнорируют его вопли и снова заводят:
– Зачем я, зачем я…
Дэн сдается:
– Закончили! Баста!
Крокодил подбегает к магнитофону и щелчком выключает его. Играть продолжает только неугомонный Рецептор. Он-де только разошелся, а вы уже все. Сла-ба-ки!
– Все, битнички! Поздравляю! – торжественно заявляет Крокодил. – Альбом записан! Всем спасибо, все свободны!
– Ура! Джаз дует! – вопит Рецептор.
Дэн бросается к тебе обниматься (ты даже не успеваешь отпрянуть) и случайно задевает грифом гитары разбитую бровь. Боль такая, будто он разбил ее по второму разу. Кровь заливает глаз. Ну вот, смеешься ты, ни дня без травмы. И обнимаешь своего шального друга. Мурзилка уже рядом с тобой, тянет тебя за руку в ванную к аптечке, чтобы обработать рану. А в комнате продолжается черное веселье.
– Мы сделали это! – ревет Весельчак, запрыгивает на Труху и роняет его на пол, попутно сваливая хай-хэт.
Больной бросается на них сверху. На полу образуется куча мала из радостно вопящих музыкантов. Присоединяются Дэн и Алиска.
Рецептор бежит к ним:
– Меня забыли, канальи!
Плюхается сверху на барахтающуюся гору веселых сумасшедших тел. Крокодил поднимает свой хэт и замирает у барабанов, с любовью глядя на этих балующихся детишек, только что записавших крутейший альбом.
А вы с Мурзилкой все пропускаете. Потому что ничего сейчас не видите. Вы стоите в густой темноте ванной комнаты и целуетесь, целуетесь, целуетесь. И нет ничего сейчас в этом мире, что было бы для вас важнее и нужнее этого бесконечного поцелуя.
Глава 62. До завтра, дебил!
Куча из музыкантов на полу каким-то фантастическим образом саморазобралась минут десять назад. Крокодил ходит по комнате и деловито сматывает провода. Ему помогают Дэн, Весельчак, Больной и Труха. Больше в комнате никого. А, вру. Есть еще Кузя. Вот уж кто рад, что запись закончилась. Бегает за проводами и тявкает, в полной уверенности, что все с ним играют.
– Как ваш альбом-то называется? – спрашивает Крокодил.
– Еще не придумали, – Дэн сам изумляется тому, что говорит. – Вот мы ослы!
– Не ссы. – Весельчак, как всегда оптимистичен и краток. – Придумаем.
– «Нессы» – отличное название, – радуется Дэн. – Очень поэтическое. Энди понравится. Спасибо!
– Давайте послушаем, что записали, – подает идею Труха. – Интересно же!
– Давайте. Вдруг Крокодил забыл на запись нажать! – смеется Больной.
– Эй, эй, не надо без меня ничего слушать, – взвивается Дэн. – Я в луна-парк бегу. Давайте завтра.
– Точно. Давайте завтра у меня все соберемся! – предлагает Больной.
И, конечно же, все с ним немедленно соглашаются. А чего спорить-то? В воздусях Создателем злого рока разлиты спокойствие, умиротворение и немереная гордость. Да, да, да – мы сделали это! Записали факин альбом! И еще любовь ароматами разлита в этом разреженном жарком панковском летнем воздухе. В данную секунду – братская.
– А вы, чувачки, поможете мне барабаны домой отвезти. Хоккей? – обращается Крокодил к Весельчаку и Трухе.
– Не вопрос! – Труха смотрит на Крокодила взглядом, полным нежности и уважения. – Спасибо, что записал нас, Гена. Очень рад… Черт!
Из гостиной раздается страшный грохот. Все стремглав несутся туда. Даже вы с Мурзилкой прибегаете и подслеповато щуритесь на свет после темной ванной.
На обрушившемся диване сидят два перепуганных зайчика – Рецептор и Алиска. Гениальный пианист белее первого снега.
– Да, Рецептор, не ожидал я от тебя такой прыти, – сетует Больной.
– Ай-ай-ай! – грозит пальчиком парочке Весельчак. – На минуту вас оставить нельзя. Ах, Алиса, Алиса!
– Ну, ты попал, Рецептор! – зловеще говорит Дэн. – Сломал антикварный диван. Знаешь, сколько он стоит?
Рецептор в ужасе.
– Мы ничего не делали. Ничего! Просто сели.
– Ага, – подтверждает Алиска.
Смешно, конечно, и можно бесконечно продолжать стебаться, но тебе их жалко. Они замечательные и просто созданы друг для друга. А тебе сейчас хочется, чтобы все немедленно были счастливы. Как ты, например.
– Не парьтесь, детишки, – расслабленно говоришь ты. – Диван такой и был. До вас постарались. Есть тут у нас умельцы.
Весельчак с Трухой ловко переворачивают диван, осматривают.
– Тут работы на полчаса, – обещает Труха. – Завтра вечером после завода с Весельчаком и инструментами к тебе заедем и сделаем. А потом вместе к Больному пойдем альбом слушать.
Какие же они классные!
– Супер! Спасибо, друзья! Порадую родоков. Хотя, может, они сегодня и не заметят ничего с дороги. – Ты и сам-то не особо веришь в то, что сейчас несешь.
– Хорошо с вами, отцы, – говорит Дэн, – но мне пора бежать в луна-парк! Энди, честное слово, в кино сегодня не пойду! Даже с тобой!
– До завтра, дебил! – добродушно прощаешь ты другу его дурацкую циничную шутку. Сейчас она не может тебя ранить. Сейчас ты сверхчеловек. Потому что у тебя есть Мурзилка.
Глава 63. Но это не станет помехой прогулке романтика
Полдня ушло на то, чтобы привести твою квартиру в порядок к приезду родителей. Казалось, что свинарник, в который она превратилась за четыре дня, никогда не разберется. Ан нет – Мурзилка с Алиской все отдраили. Тебе даже показалось, что твоя комната никогда еще не была такой чистой, как после их уборки. Почаще бы родители уезжали! Блин – да за эти четыре дня без них ты целую новую жизнь прожил. Взрослую жизнь. Весельчак с Трухой опять установили диван-ловушку на грустные обломанные ножки и уехали с барабанами к Крокодилу. Рецептор понес к Больному магнитофон, а Алиска увязалась за ними, якобы смотреть фотолабораторию. Ага, все так сразу ей и поверили. Клево, что они с Рецептором познакомились в твоей квартире на записи вашего альбома.
В общем – все разбежались. И вы остались вдвоем. Два часа вы не вылезали из постели. У тебя теперь к болящему носу и разбитой брови прибавились синие губы. Снизу тоже все саднит. Приятно саднит. Ты порвал уздечку. До сегодняшнего дня ты и не знал, что у тебя есть уздечка. Но она есть, и ты счастлив, что порвал ее на скаку. Впрочем, ты просто счастлив. Вы бы, наверное, так и не вылезли из кровати до приезда твоих родителей, если бы Мурзилка вдруг не вспомнила, что мама просила ее быть дома к семи. Помочь ей с грибами. Они там, видишь ли, за колосовиками поехали и без Мурзилки им их не разобрать и не почистить. Бред какой-то! У вас-то точно есть сегодня занятие поинтереснее. Но Мурзилка девушка ответственная, и ты идешь провожать ее до дома.
Держась за руки, вы подходите к переходу через проспект Славы. У обоих – ежики на головах. У тебя, правда, подлиннее. Оба, как и утром, – в джинсах, кедах и футболках – она в твоей, ты в ее. Вы прилетели сюда на звездолете из далекой галактики Альфа-Фигальфа, где вам и выдали эту униформу, ребята. И дали важное задание – целоваться на каждом углу на глазах возмущенных землян. И вы пока отлично справляетесь с заданием. Пока горят красный и желтый – вы целуетесь. На зеленый перебегаете проспект. И снова целуетесь. Пробовали идти и целоваться, но это крайне неудобно. Все-таки лучше встать. А потом снова пойти дворами, взявшись за руки, мимо окон пятиэтажных брежневок, с завистью глядящих на вас поверх густых кустов сирени.
– Так получается, что ты ни разу не выходил в Эфир? – спрашивает Мурзилка, покусывая опухшую губу.
– Не-а. – Какие у нее все-таки огромные глаза. А нос не такой уж и курносый. (Такой-такой.)
– А я раньше могла там целую ночь проторчать. Это такое удивительное чувство. Так здорово! Из-за какого-то сбоя в телефонной сети ты можешь общаться сразу с кучей незнакомого народа. Фантастика! Как будто весь мир у тебя на связи. Набираешь номер в телефоне, который тебе выдали по большому секрету и никогда не знаешь, с кем будешь говорить. Как в космос выходишь. Там такие звуки фантастические – гудочки, дребезжание, словно голоса Вселенной. Ну и человеческие голоса тоже, конечно. Много. Все стараются друг друга перекричать. Сказать что-то важное. У меня куча друзей из Эфира. Мы иногда собираемся. Это они придумали звать меня Мурзилкой. А в Эфире я была Пальмирой. Ира – Пальмира. Глуповато, да? Поэтому я с удовольствием стала желтым пушистым зверьком в красном берете.
Ты смотришь на свою Мурзилку пьяными глазами, хотя сегодня ничего не пил, и тебе совершенно все равно, что она говорит. Не давая ей закончить, ты останавливаешься, притягиваешь ее к себе, и вы вязнете в поцелуе в каком-то очередном дворе между пятиэтажками, рядом с мотоциклом с коляской, припаркованным недалеко от парадной. В кустах для вас пиликают на своих скрипочках тощие северные цикады. С деревьев поют гимны любви славки, зяблики и пеночки. В небе трубят осанну восхищенные ангелы…
– О-па! О-па! О-па-па! Зырьте, кто у нас тут нарисовался! – а это что-то уже совсем не ангельский голосок. Глумливый, прокуренный, резкий и гадкий.
Ты отрываешься от пьяных вишен Мурзилки и оборачиваешься прямо на сакраментальный вопрос.
– Ты с какой стороны будешь, пацанчик?
Перед вами стоят три невысоких кряжистых паренька – три гопника вульгарис, яркие представители своего рода в зеленых ватниках, подпоясанных армейскими ремнями с тяжелыми бляхами, наверняка залитыми свинцом. Ты даже не успеваешь испугаться, а уже машинально прячешь Мурзилку за спину. Но она, дурочка, упрямо встает рядом. У одного пришельца в руке молчит бывалый кассетник «Электроника». У другого из кармана торчит пустая бутылка от пшеничной водки. Еще один, со странно знакомым рябым от оспин лицом, самый модный из троицы, в синей кепке «Речфлот» и литых резиновых сапогах, смачно сплевывает тебе под ноги. Тебя всегда интересовало, откуда в гопниках столько слюны. Может, их слюнные железы постоянно раздражены алкоголем и табаком? Или это результат изнурительных тренировок? Ты молчишь. Что бы ты сейчас ни сказал, игра дальше будет только по их правилам. Гопник с магнитофоном зачем-то включает музыку. Видимо, он меломан и хочет мочить тебя под любимую песню. «Когда меня ты позовешь, боюсь тебя я не услышу», – поет Кузьмин. Эх, сейчас бы Дэна позвать, да боюсь, он тебя не услышит.
– Телку эту я знаю. Это Жекина сестра, – говорит обладатель магнитофона. – А фраер этот мне че-то не нравится. У нас так не ходят. Зырьте – кто-то его уже подрихтовал.
Прыщавый паренек с бутылкой хмурит белесые брови, хочет быть еще страшнее.
– Ты че, оглох, конопатый? Отвечай, с какой стороны, сыняра?
«Сыняра? Да ты, пожалуй, меня младше года на два», – думаешь ты. Может еще и обойдется все. Надо попробовать их уболтать.
– «Динамик» слушаете, пацаны. Правильно. Кузю уважаю. Нормальный музон лабает. Я тоже музыкант…
– Музыкант! – смеется Речфлот. – Я хуею с него, бля. Где-то я тебя видел, музыкант.
Нет. Не проканает разговор. Парни очень хотят подраться. А ты идеальная груша, Энди.
– Э! Ты зубы нам не заговаривай, пацанчик. – Гоп с бутылкой заводится, ну то есть в прямом смысле пытается завести себя, раскочегарить свою злость, довести себя до кондиции. – Че ты весуешься? Че ты лыбишься? Че ты крутишься тут? Ты хоть знаешь, чей это мотик?
Запах перегара от парней такой отвратительный, что ты боишься, как бы тебя сейчас не вырвало.
– Все. Хватит. Я знаю, чей. Захаровский мотик. А мой брат – его лепший кореш. – Мурзилка выходит вперед. Смелая. Ты снова пытаешься встать перед ней, а она кричит на гопарей. – Если не пропустите нас…
– Заха-а-ар! Точно, бля! Я тебя вспомнил, музыкант, – радостно визжит Речфлот. – Это ж тот самый крашеный сучонок с той стороны, что Захара отметелил. Втроем, сука, напали на него. А теперь, бля, он к нам пришел. Совсем страх потерял. Думал – челку состриг, так я тебя не узнаю? Я же говорил, что тебе пиздец!
Вот теперь тебе действительно страшно. Страшно, что Мурзилке может сейчас достаться из-за тебя. И в животе у тебя ничего не тянет. И ноги не трясутся. Наоборот, в голове все четко, ясно и прозрачно. Надо бежать. Хватать Мурзилку в охапку и бежать. Улетать на хрен на родную планету из этого сраного зоопарка… С красавчиком Дэном тебя перепутали – вот же смех. Нарочно не придумаешь…
Но бежать поздно. Парень с бутылкой быстро, по-волчьи, обходит вас с Мурзилкой. Ты пытаешься держать его в поле зрения. Вы в окружении. В очень плохом окружении.
– Ты кого привела, дура, блядь? – орет Меломан Мурзилке, плюясь через твое плечо. – Давай, вали домой. Мы телок не трогаем. Жеке привет передавай.
Паренек с бутылкой присаживается и бьет ее о поребрик. Вы с Мурзилкой вздрагиваете от пронзительного звона. Теперь у него в руке «розочка» с острыми лепестками, любимое оружие гопоты. Смотреть на розочку – больно. Ты хватаешь козла за запястье, пытаешься вывернуть руку с опасно торчащими длинными языками стекла.
– Помогите! – отчаянно кричит Мурзилка. – Захар!
– Тихо ты!
Гопник с магнитофоном толкает Мурзилку, и она спиной падает на газон. Все происходит быстро. Очень быстро. Ты продолжаешь выкручивать руку с розочкой. Только бы не допустить этот смертельный цветок до Мурзилки. Она встает с газона. Ты видишь, что она в порядке. Но упускаешь из виду, как Речфлот достает из-за голенища сапога заточку и коротким движением всаживает ее тебе в спину.
– Н-на!
Спине горячо. И в глазах почему-то темно. Ноги какие– то ватные. Будто резко устал. Не отпуская руку гопника с розочкой, ты тяжело садишься на теплый асфальт. Сейчас, сейчас, ты встанешь, только отдохнешь немного… Где-то далеко-далеко дико кричит Мурзилка:
– А-а-а! Сволочи! Вы же убили его! Убили!
Меломан и белобрысый с розочкой убегают. А Речфлот остается стоять рядом с тобой, не в силах оторвать взгляд от густой черной крови, вытекающей из раны. Смотрит, словно не верит, что это сделал он. На его лице то ли кривится улыбка, то ли это просто судорога. Мурзилка стоит на коленях перед тобой, среди битого стекла, обнимает и не дает упасть на спину.
– Мурзилочка, – тихо шепчешь ты. – Иди домой. Все будет хорошо.
Из ближайшей парадной выбегают три похожих друг на друга мужика. Будто бы это один человек с разницей в пять лет. Это братья Захаровы. Или просто «Захары». Старший и средний с пшеничными усами. Младшего ты уже знаешь. Но сейчас он не в дембельском наряде. Все три брата в синих легких тельниках, трениках и тапочках. Они подбегают к вам.
– Помогите! Пожалуйста, помогите! – молит Мурзилка.
– Ирка, так это ты орала? – удивляется средний Захар. – Твой, что ли?
– Ах ты ж, ебтать, – говорит старший, увидев заточку в твоей пояснице.
– Зацени, Захар. Прилетела гондону ответочка, – Речфлот гордо, вразвалочку подходит к Захару-младшему. – Это же тот каратист, бля, что у «винного» на тебя прыгал.
– Да ебанись ты, Водик – это не он. Я того отлично помню. Черта челкастого. Ну и мудак же ты… – Захар-младший больно стучит указательным пальцем по лбу опешившего мстителя.
– Херово дело, – говорит Захар-старший. – Но пока живой. Заточку только не трогайте до скорой.
– Неотложка не успеет. Надо его в больничку скорой помощи везти, – говорит Захар-средний.
Речфлот смотрит на них ничего не понимающим мутным взглядом.
– Ребят, да вы чо? Совсем ебу дались? Он же с той стороны!
– Какой же ты все-таки придурок, Водик! – тяжело вздыхает Захар-старший. – Ты за хулиганку или за убийство хочешь срок мотать? Ты ж теперь по взросляку пойдешь, не то что раньше.
– Че? – недоумевает Речфлот. – Че?
– Хуй в очо! Пошел на хуй отсюда. – Захар-средний садится на мотоцикл. Заводит. – Грузите его. Только аккуратно. И девчонку отцепите. Ира, отпусти его. Так надо.
Мурзилка перестает рыдать.
– Нет! Нет! Не надо. Я с ним поеду.
Мурзилка влезает в коляску мотоцикла. Захары – старший и младший – бережно кладут тебя в коляску на живот, головой на колени Мурзилке.
– Ты это, девка, извини меня, – вдруг что-то проясняется в голове под кепкой «Речфлот». – Похоже, попутали мы твоего пацана. По пьяни. Не со зла.
Все молчат, только ты стонешь, да мотоцикл кряхтит, фырчит, издает весь спектр известных ему неприличных звуков, но все-таки заводится.
– Тут ехать-то минут пять от силы. Может, и дотянет, – говорит Захар-старший Мурзилке, поглядывая на твое белое лицо, – только не давай ему засыпать.
Мотоцикл срывается с места и летит, прорываясь дворами к Будапештской улице, и выныривает на нее прямо у пивбара «Аквариум». Твоя голова удобно лежит правым ухом на мягких ногах Мурзилки. Ее лицо склонилось к твоему. Почему-то вверх ногами. Лицо вверх ногами. Вот смехотура. Такое большое. Такое смешное и родное. Ужасно хочется ее поцеловать. Но что-то навалилось на тебя и не дает ни повернуть, ни поднять тяжелую голову. А Мурзилка, глупая, все плачет и причитает:
– Энди, миленький. Только не засыпай. Только не умирай.
Умирать? О чем это она? Ерунда какая-то. Ты даже и не собирался. Это прошлой ночью все было плохо и в голову лезли такие дурацкие мысли. А сейчас у тебя все супер. Лучше не бывает. Ты со своей любимой девушкой летишь через Вселенную в маленькой рычащей ракете. Вы сегодня записали лучший в мире альбом лучшей в мире группы, потом разделались с бандой гопников-меломанов, а теперь летите к сияющим звездам. Ты хочешь успокоить Мурзилку. На твоем пергаментном лице появляется подобие улыбки. Пытаешься ей что-то сказать. На губах лопается кровавый пузырь.
Мотоцикл с визгом тормозит и останавливается у приемного покоя больницы скорой помощи имени Джанелидзе. Захар-средний выскакивает из люльки и бежит внутрь.
Глава Последняя. В Эфире!
А к коляске мотоцикла подлетает лев с Банковского мостика. Твой верный крылатый друг с горящим фонарем над грустной мордой. Ты понимаешь, что сидишь в коляске один. Мурзилка куда-то исчезла. Но тебя это совершенно не беспокоит. Вы обязательно встретитесь. Ведь она ждет тебя там, куда ты сейчас полетишь. Ты совершенно цел, здоров и бодр. Заточенный напильник из спины бесследно исчез. Нос и бровь больше не болят. Ты легко запрыгиваешь на льва, он взмывает в высокое серое небо и летит в сторону центра. Под вами конструктивистским ковром стелется прекрасный Ленинград. Твой любимый город. Самый красивый город на Земле. Лев летит над лихим болотом Лиговки, над золотыми крестами Владимирского собора и высаживает тебя на улице Рубинштейна прямо перед домом номер 13. Ленинградский рок-клуб! Что за сейшен у нас сегодня? Перед входом висит большая афиша «В 19–00 концерт группы “Каждый человек”. Вход свободный!» Как же ты мог забыть про свой собственный концерт, лох? И почему во дворе и перед входом никого нет? Да потому, что все уже внутри. И концерт идет полным ходом. Даже снаружи слышно, какой там бешеный драйв на сцене. Но как такое может быть? Они что, играют без тебя, Энди?
На входе никого. Ты беспрепятственно забегаешь в темный зал, полный танцующего, кричащего народа. Со сцены звучит песня «Каждый Человек», но разглядеть, кто там играет, ты никак не можешь, потому что оттуда ярко светят прожектора, а вокруг тебя беснуется в яростном пого море обезумевших людей. Ну надо же – кресла убраны долой, сидячих мест просто нет, а зал забит до отказа. В толпе мелькают знакомые тебе счастливые радостные лица: вон скачут твои родители, а вон мама Дэна, Объект отплясывает с Феликсом Обалделым. Ты продираешься сквозь толпу к сцене, но никак не можешь пока увидеть музыкантов. Зато знакомых лиц все больше и больше. Да тут вообще все: Хряк, Крокодил, Ник, Боб, Ленка, ее мамаша, Крыса, Черепанов, твои одноклассники и учителя, дедушка с покойной бабушкой. Даже Курт Воннегут! И все они в экстазе подпевают тебе. Да, да, тебе, – ведь теперь ты видишь, что на сцене – ты, Энди. О, как же ты крут! Ты застываешь перед сценой, не в силах налюбоваться на самого себя, и тебя чуть не сбивает с ног неистовствующая толпа. И вот уже ты прыгаешь вместе со всеми и подпеваешь себе на сцене:
– Каждый человек полон красоты, каждый человек – дети и цветы!
Теперь ты видишь счастливые лица музыкантов. За барабанами отрывается Весельчак – он побрился наголо, а в ноздре блестит английская булавка. На басу перебирает перевязанными пальцами Тихоня в пиджаке на голое тело. На втором басу колбасит Больной с носовым платком, повязанным на голову. Дэн, весь в коже, нагло занимается любовью с ярко-алой гитарой – она стонет под его рукой, что есть сил. Трухе жарко, он в одних клетчатых штанах лихо дует в свою трофейную губную гармонику. На подпевках – Нинка и Алиска в меховых шортах и лифчиках. А ты, Энди, в леопардовых штанах, весь в татуировках и шрамах, с красным ирокезом на голове, крутишь микрофонную стойку и орешь:
– Все равно не верю, что все люди звери!
Кто-то хлопает тебя по плечу. Ты оборачиваешься. Это Мурзилка. Твоя Мурзилка. На ее вдохновленном лице зеленые глаза сияют восторгом. В них отражаются прожекторы со сцены. А может, и звезды. Звезды со сцены. Мурзилка целует тебя в губы. И тут все вокруг начинает плавиться, идти огромными коричневыми пузырями и сгорать у тебя на глазах, будто старая пленка на экране кинотеатра. И остается только бархатная чернота вокруг. И кричащая тишина. И невесомость. А потом появляются гудки, много коротких гудков и странных космических звуков, и голоса. Множество голосов, и все хотят тебе что-то сказать. Именно тебе. Миллионы разных голосов зовут тебя: Энди, Энди, Энди, Энди! Так, спокойно! Ты в эфире, Энди! Точно-точно. Здесь все так, как тебе рассказывала Мурзилка. А вот и ее голос. Это она, она – ты точно знаешь, что это она… И она говорит тебе:
– Привет!
– Привет!
– При…
Привет, Энди! Сейчас я сосчитаю до трех, и ты проснешься. Да, да, конечно, я помню, что ты не спишь. Но ты все равно проснешься. Слышишь? Просыпайся. Тебе нельзя засыпать, чувак, иначе ты никогда, никогда больше не вспомнишь ничего из того, что с тобой было в течение этих шести бесконечных дней сумасшедшего лета 84 года. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз…
Андрей «Свин» Панов и Коля Михайлов. 1988 год.
Архив Антона Соя
Рикошет и Свин. Около 1983 года.
Архив семьи Мотовиловых
Свин на сцене. Конец 1980-х.
Архив Наташи Васильевой-Халл
Свин и Юфа. Начало 1980-х.
Архив семьи Евгения Юфита
Новый год – 1980. Виктор Цой, Антон «Осел» Галин, Евгений «Юфа» Юфит, Свин.
Архив семьи Евгения Юфита
(Слева направо) Вадик Плисов, Кеша Резаный, Юра Секспистолс, Димон «Крыса» Варламов, Андрей «Свинья» Панов, Робот Аркаша, Саша «Сапог» Сапожников, Дима Вонючий с подругой, Вилли, Андрей «Жуня» Жуков. Начало 1980-х.
Фото Александра Канаева из архива Александра Сапожникова
Новый Год – 1980. (Сверху) Сергей «Кук» Погорелов, Свин, Алексей Игнат-Юфин Сын-Юфинсон.
(Снизу) Юфа, Кирилл Хуа Гофэн.
Архив семьи Евгения Юфита
Ленинградские ковбои: Вилли, Скандалист, Дима Левковский, Юра Черныш, Слава Книзель.
Архив Наташи Васильевой-Халл
«Объект Насмешек». Киев, 1988 год.
(Слева направо) Сергей Шарков, Александр «Рикошет» Аксёнов, Андрей «Дюша Маленький» Михайлов, Женя «Ай-ай-ай» Фёдоров.
Архив Наташи Васильевой-Халл
Дмитрий «Крыса» Варламов, Алекс Оголтелый, Титя, Марина Строгачиха, Аня Непьющая, Вадим Степанец, Вадик Плисов, Кеша, Сева и другие. После первого публичного выступления «Народного Ополчения». 1986 год.
Архив семьи Мотовиловых
«Объект Насмешек». Дюша, Слава Харинов (саксофон), Марьяна Цой (директор), Ай-ай-ай и Рикошет.
Архив Наташи Васильевой-Халл
Резвость – норма жизни! Микшер, Свин, Зверский, Алекс Оголтелый. Начало 1980-х.
Фото Александра Канаева из архива Александра Сапожникова
Панковская гусеница. Начало 1980-х.
Фото Александра «Папы Шуры» Канаева
Сапог и Свин на троне. Начало 1980-х.
Фото Александра Канаева из архива Александра Сапожникова
Алекс и Мотя. Середина 1980-х.
Архив семьи Мотовиловых
Пиночет, Алекс и Мотя на свадьбе Алекса. Начало-середина 1980-х.
Фото Александра Канаева
День рождения Сапога. Начало 1980-х.
(Сверху) Свин, Сергей «Доктор Джексон» Иванов, Сапог. (Снизу) Микшер, Оголтелый, Папа Шура.
Из архива Александра Сапожникова
Аркаша Робот с Алиной Бичуриной. Начало 1980-х.
Фото Александра Канаева из архива Александра Сапожникова
Алекс «Оголтелый» Строгачёв и Алексей «Микшер» Калинин.
«Народное Ополчение». Середина-конец 1980-х.
Архив Наташи Васильевой-Халл
Тусовка Свина. Вадик Плисов, Кеша Резаный, Дима Вонючий, Свин, Пиня, впереди – Гена Громов (Гробов), Сапог, с бутылкой – Крыса.
Место – Гороховая. Начало-середина 1980-х.
Фото Александра Канаева из архива Александра Сапожникова
Дмитрий «Ослик» Парфёнов (Пшишляк) и Алекс Оголтелый.
«Народное Ополчение». Граффити «Бей Панков!» Начало 1980-х.
Архив семьи Мотовиловых
Федор «Кот Бегемот» Лавров.
Начало 1980-х.
Архив семьи Мотовиловых
«Отдел Самоискоренения». 1982–1983 годы.
Алекс Оголтелый, Ослик, Бегемот.
Архив семьи Мотовиловых
Бегемот с одноклассниками. Начало 1980-х.
Архив семьи Мотовиловых
(Сверху) Свинья, Крыса, Робот. (Снизу) Сапог, Вонючий, Вилли, Ашот, Плисов, Громов, Пиня.
Место – недалеко от Витебского вокзала. Начало 1980-х.
Фото Александра Канаева из архива Александра Сапожникова
Гламурный Алекс Оголтелый. Начало 1980-х.
Архив семьи Мотовиловых
Алекс Оголтелый. Алекс Оголтелый и Александр «Сапог» Сапожников.
1982–1983 годы. Архив семьи Мотовиловых
АУ. Концерт в клубе Маяк. 1987 год.
Фото Александра Канаева
Болт и Макс Лысый (друзья навсегда у кинотеатра «Дружба»). 1985 год.
Архив Роберта Талаева
Мотик, Макс Лысый, Вася Ворона и Болт. 1985 год.
Архив Роберта Талаева
Макс Лысый с младшим братом. 1985 год.
Архив Роберта Талаева
Рикошет приехал на побывку из армии. 1983 год.
Архив семьи Мотовиловых
Рикошет и Анатолий «Безобр» Пованов (слева). Марина Строгачиха
(жена Алекса) в квартире Бегемота (справа). Начало 1980-х.
Архив семьи Мотовиловых
Алекс, Густав и Осел. «Народное Ополчение» в квартире-студии
Бегемота. 1983 год. Архив семьи Мотовиловых
Алекс и Сапог (слева). Евгений «Титя» Титов (справа). Начало 1980-х.
Архив семьи Мотовиловых
Алекс. Начало 1980-х. Архив семьи Мотовиловых
Чувак в кайф Коля Михайлов. 1985 год.
Фото Дмирия Бабича. Архив Антона Соя
«Бригадный Подряд». Запись первого альбома. 1985–1986 годы.
Коля Михайлов, Димка Бабич и Сантёр. Архив Антона Соя
«Бригадный Подряд». 1986 год. (Сверху) Михайлов, Сантёр, Бабич.
(Снизу) Игорь «Саид» Сайкин. Фото на обложку первого альбома.
Автор – Федор Лавров. Архив семьи Мотовиловых
Сантёр и Михайлов (слева). Сантёр (справа). 1985–1986 годы.
Архив Антона Соя
Сантёр, Антон «Тося» Соя, Максим Васильев, Виталий Романьков.
1985 год. Фото Дмитрия Бабича.
Архив Антона Соя
Свистюля, Сантёр и Карлсон у СКК. 1985 год. Архив Антона Соя
«Бригадный Подряд». 1988 год. (По часовой стрелке) Игорь «Саид» Сайкин, Коля Михайлов, Юра Соболев, Дима Бабич.
Снято в квартире Димы Бабича. Архив Антона Соя
«Дурное Влияние». 1991 год. Фото Николая Алмаева
Мурзилка. 1988 год. Архив Антона Соя
На кассете – Саша Конвисер, Михайлов и Сантёр. Начало 1990-х.
Архив Антона Соя
Олег Слюнявый Гаркуша с подружками (слева). Мотя и Килька (справа).
Середина 1980-х. Фото Леонида Фельдмана
Гриня Сологуб, Святослав Задерий, Майк Науменко и Игорь «Панкер» (Монозуб) Гудков. Середина 1980-х. Фото Леонида Фельдмана
После концерта «Народного Ополчения». 1986 год.
Архив семьи Мотовиловых
Антон «Тося» Соя. 1984 год.
Фото Натальи Байбородиной. Архив Антона Соя
Бебер, Вова Клыпин, Дима Мертвый (стоят). Валера Трушин (сидит).
1989 год. Все умерли, кроме Мертвого. Фото Рустама Султанова
Горшок отдыхает. Фото Рустама Султанова
Михаил «Горшок» Горшенёв. Фото Екатерины Евсюковой
Михаил «Горшок» Горшенёв. Фото Екатерины Евсюковой
Михаил «Горшок» Горшенёв. Фото Алексея Деги
Михаил «Горшок» Горшенёв. Фото Алексея Деги
Оформление альбома группы «Отдел Самоискоренения». 1983 год.
На фото Федор «Бегемот» Лавров. Архив Антона Соя
Оформление альбома группы «Народное Ополчение». 1983 год.
На фото Федор «Бегемот» Лавров. Архив Антона Соя
Оформление альбома «Сумасшедший день» группы «Народное Ополчение». 1983 год. На фото Федор «Бегемот» Лавров.
Архив Антона Соя
Оформление альбома «Сумасшедший день» группы «Народное Ополчение». 1983 год. На фото Алекс «Оголтелый» Строгачёв.
Архив Антона Соя
Оформление альбома «Бит заел» группы «Народное Ополчение».
1984 год. Архив Антона Соя
Свин. Фото Павла Горюшкина
Антон «Тося» Соя. 1985 год. Фото Дмитрия Бабича.
Архив Антона Соя
Виталик Романьков, Макс Васильев, Антон «Тося» Соя. 1985 год.
Фото Дмитрия Бабича. Архив Антона Соя
Рустам Султанов. 1987 год. Архив Рустама Султанова
Мертвый, Коньяк, Микшер. В клубе «Там-Там». На концерте группы «Бирроцефалы». 1991 год. Фото Рустама Султанова
Группа «Бирроцефалы». С микрофоном Сергей «Ганс Люгер» Бурмистров. Концерт в «Там-Таме». 1991 год. Фото Рустама Султанова
Дмитрий «Тайт» Чайка. 1987 год. Фото Рустама Султанова
«Объект Насмешек». Жизнь настоящих ковбоев. Юра Скандалист, Ай-ай-ай, Дюша Маленький, Рикошет. Архив Наташи Васильевой-Халл
Рикошет и Свин. Около 1983 года. Архив семьи Мотовиловых
Бегемот и Рикошет. Около 1983 года.
Архив семьи Мотовиловых