Оглавление

ПЕРЕПРАВА

ЧЕЧЕНСКАЯ ТАНКА

НА МАРШЕ

НОЧЛЕГ

УТРО

В ПУТИ

РЮРИК

МАРЬЕВО

НИКАНОРОВНА

КУСТ КАЛИНЫ

ЗАЧИСТКА

ДОРОГА НА ГРОЗНЫЙ

ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

ДООРОЖНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

ИЗ ЭФИРА

ПОСЛЕДНЕЕ

ПРИВАЛ

РОСТИСЛАВ

ДАЕШЬ ВОКЗАЛ!

БАЛЛАДА О НИКОЛАЕ ИГОШИНЕ

У БРОДА

ДИМКИНА ПЕСЕНКА

ДИМКА

«МИШКА»

ВЬЮГА

НА ПОЛУСТАНКЕ

НОЧНОЙ ПЕЙЗАЖ

НЕ ПЛАЧЬ

В МЕТЕЛЬ

ДАРЫ ТЕРЕКА

ПОМИНАЛЬНОЕ

У ТЕРЕКА

ЛЕТЯТ ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ

УРОК ЗАКОНА БОЖЬЕГО

ПОМНИШЬ, ЛЮБА?

СТИХИ НА ПРОЩАНЬЕ

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

МЕЖДУ

БАЛЛАДА О САПОГАХ

САНЕЧКА

РАССКАЗ КОРРЕКТИРОВЩИКА

ФЕДЕРАЛ

ТОСКА ПО КЛАССИКУ

ТАК БУДЕТ

ТАК ГОВОРИЛ СТАРЛЕЙ ШЕРЕМЕТ

БАЛЛАДА О СТАРЛЕЕ ШЕРЕМЕТЕ

РЯЖЕНЫЙ

БРАТОУБИЙЦЫ

В ГРОЗНОМ

НАДПИСЬ НА ФОТОКАРТОЧКЕ

БАЛЛАДА ОБ ОТРЕЗАННОЙ ГОЛОВЕ

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

ПЯТЬ БРАВЫХ НОВОБРАНЦЕВ

МОЛОДЫЕ ЛЕЙТЕНАНТИКИ

СОКОЛ И ВЕТЕР

БАЛЛАДА О ЗЕРКАЛЬЦЕ

БАЛЛАДА О ВДОВЕ

САШКА-МЕНТ

ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ

КИЗИЛ

НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛУ

У ГОРНОЙ РЕЧКИ

СВЕТЛАНА

ЗАБЫТЫЙ БЛОК-ПОСТ

ЗИМНЯЯ ДОРОГА

БЕССОННИЦА

ВАСИЛИЙ

БРАТИШКАМ

У ТЕЛЕВИЗОРА

БАЛЛАДА О ЧЕТВЕРТОМ

ПАПАНЯ

БАЛЛАДА О ДИВИЗИИ «ЭДЕЛЬВЕЙС»

ВАСИЛИЙ И АНАСТАСИЯ

ВЕЧЕР В ГОРАХ

«ГОВОРИТ СОФИЯ»

ЖАВОРОНОК

ПРОЩАЙ, ЧЕЧНЯ!

ПЕРЕПРАВА

Всхлипнула птица-вещунья

в ракитнике возле брода…

«12 июня

2001 года

отряд тверского ОМОНа

попал под бандитский обстрел…

«Вперед!»

БМП с разгона

пристрелянный брод одолел.

Взрезали муть ночную

АК по команде:

«Огонь!»

И брызнула врассыпную

беспривязная шелупонь.

Резким щелчком по чинарику

точку поставил старшой.

Выронил, щурясь на реку:

«Сработали на большой…»

Бормочет водитель,

измотанный в дым:

«Не подложили б мин нам…»

Трясемся аулом мирным.

Мирным,

пока не спим.

ЧЕЧЕНСКАЯ ТАНКА

На дороге,

среди камней,

наполненная взрывчаткой коробка.

А на ней

божья коровка.

НА МАРШЕ

Мы еле шевелим губами серыми

и ноги тоже

еле волочим.

С устатку генералов с офицерами

последними словами сволочим.

Село.

Дымки над крышами облезлыми.

Как седина, пылюга на висках.

Нам запастись бы

маршальскими жезлами.

Увы,

для них нет места в вещмешках.

Рубашка,

майка,

мыло,

тюбик с пастою.

Еще «НЗ»,

чтоб было, что пожрать.

И то,

чем я ни перед кем не хвастаю:

она,

с моими виршами тетрадь.

НОЧЛЕГ

“И все утихло: глас молитвы

В дыму, над грудой братних тел

И шум, и стон, и грохот битвы…

Осталась память славных дел!

А. Полежаев

В доме душно.

Очень душно.

Слева Влад

храпит недужно.

Выхожу,

сажусь на камень

у пустой собачьей будки.

В небе,

опушён дымками,

месяц —

всадник в козьей бурке.

Иноходец…

Бурка…

Шашка…

Впрочем,

Полежаев Сашка

это все и вправду видел.

И раскрасил в лучшем виде.

Не вернуть былые годы…

Что мы знаем о героях

Полежаевской породы?

Боже,

сколько ж полегло их!

Отшибает память Хронос.

Вспомнят век спустя едва ли,

сколько в стычках полегло нас,

скольких мы поубивали…

Докопаться мне до сути б,

чем грозит мне книга судеб?

Возвращаясь из разведки,

напорюсь я на кавказца,

и от пули-сердцеедки

уберечься не удастся?

Вверх лицом бескровно-белым

рухну около развилка…

Я дышу.

Дымлю «пэл-мэлом».

Значит,

жив еще курилка…

УТРО

Горный воздух тек,

как мед.

Душу в рай затаскивал.

Жидким солнцем миномет

горло прополаскивал.

Залегли мы до поры

в роще,

над расселиной,

у подножия горы,

кручами ощеренной.

Мой напарник

новичок,

чмо из пополнения,

шепчет:

«Мне бы косячок…

Нужно сбить волнение…»

У него в поту усы,

посерела рожица.

«Отползи в кусты,

поссы,

ежели неможется.

Здесь, браток,

хана-аминь

нам без молодечества».

Пахнет горная полынь

дымом Отечества…

В ПУТИ

Перевалы, обвалы,

завалы, скалы,

алых закатов слизь.

По Кавказу тряслись «Уралы»,

из «Уралов» песни неслись.

«Где же сестры и жены ваши?

Где отцы и матери где?»

Все узнаем, отвоевавши,

а пока не они в беде!

Почернели в боях наши лица,

огрубели наши сердца.

Только,

сколько война ни продлится,

будем биться мы до конца!

Не разорвана связь живая,

я присяге не изменю,

и строчат автоматы,

сшивая

с коренной Россией Чечню.

Этот край завещали нам деды,

будут помнить и внуки про нас.

Деды,

помним мы ваши победы!

Мир тебе,

усмиренный Кавказ!

РЮРИК

Окликает тебя по имени

ветер,

Север покинувший утром:

«Помнишь,

Рюрик,

бурю на Ильмени

и себя на суденышке утлом?

Помнишь,

хлесткие,

в жгучих перьях,

волны пенились и кипели.

Помнишь,

вынес я вас на берег,

окрестив в варяжской купели.

Злою бурею атакован,

в то недоброе утро

навеки ты запомнил,

Рюрик,

каков он,

крестный путь

из варяг во греки.

Что дружинники,

что солдаты,

в вас все те же варяжские гены

потому избрал для себя ты

крестный путь

из варяг в чечены…»

«Рюрик!»

Ветер,

примчавший с Севера,

окликает тебя по имени.

«Вас на катере было семеро.

Ты один не вернешься

в поильменье».

МАРЬЕВО

Лишь глаза прикрою,

вижу сквозь марево:

выжжено жарою

желтое Марьево.

Улочки в проселок

пыльно стекаются,

а вдали околок

с полем стыкается.

Там, под белым небом,

каждое деревце

тенью,

словно хлебом,

с путником делится.

К этим кущам ноги

сами бы вынесли…

Если б на дороге

горы не выросли.

НИКАНОРОВНА

«Доля вдовья,

доля женская,

ох, как норовна…

Вот свеча богоявленская,

Никаноровна!

Чтоб свечу не задувало,

заслони огонь рукой.

Куда сына задевала?»

«Косит сено за рекой…

Косит сын всю ночь,

до солнца,

травы,

волглые слегка,

и сгребает их в копенца

в поле,

где ни огонька.

Чуть забрезжит, спозаранку,

спрятав косу за кустом,

мой Андрей спешит в землянку

под неструганным крестом.

Красной пеной с хрипом бьется

в берег черная вода…»

«Сын когда домой вернется?»

«Не вернется никогда…»

КУСТ КАЛИНЫ

Не буря тебе,

калина,

ветки переломала.

Во всем виновата мина,

принесшаяся с перевала.

Кто попадал в передряги,

сходу меня поймет.

По нам,

залегшим в овраге,

ударил с горы миномет.

Если б не куст калины,

последним стал бы тот бой.

Меня от осколков мины

куст заслонил собой…

ЗАЧИСТКА

Я во двор.

Он метнулся из дому.

В тень.

К ограде из диких камней.

И разнесся по сумраку мглистому

мой задиристый выкрик:

«Ко мне!»

Подыхать мы хотим не очень ведь…

Кто кого возьмет на прицел?

Все решит автоматная очередь:

кто проворнее, тоти цел.

Он ругнулся.

По-русски.

Затейливо.

Вскинул ствол,

отступив на шаг

И осел,

цепляясь за дерево…

Он теперь мне

не друг и не враг.

ДОРОГА НА ГРОЗНЫЙ

Наш тепловоз —

астматик,

страдающий одышкой,

за ним со скрипом тащится

вагоновчереда.

И бьется, бьется сердце

подтаявшей ледышкой.

На новый путь свернули мы

с дороги в никуда.

За окнами пространство,

израненное взрывами,

и все-таки,

и все же

я вижу из окон

дорогу

к населенной народами счастливыми

земле обетованной,

где властвует закон.

ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Мы курили у края оврага.

Ветер гнал облаков острова.

Лупоглазый ушастый салага

выдыхал

вместе с дымом слова:

«Горизонт здесь горами запахнут.

Жизнь не жизнь,

война не война.

Здесь Россия?

Нет, Русью не пахнут

ни земля,

ни вода,

ни весна.

Ну, никак не расскажешь неверным,

а расскажешь,

так вряд ли поймут,

почему воскресенье вербным

то,

которое нынче,

зовут.

Я в Чечне,

но душою не здесь я.

Что поделать:

хочу не хочу,

как вон те облака в поднебесье,

я душою на Север лечу,

Верь не верь,

но глаза лишь закрою,

представляется явственно мне

луговое село за Угрою,

а над ним

облака в вышине.

Оживляя пожухлые стебли,

в огороде воркует ручей.

Вербы,

в пух расфрантившись,

у гребли

хлебом-солью встречают грачей.

Нынче праздник на улице нашей,

праздник всех,

кто заждался тепла.

Солнце плещется в лужах,

и взашей

гонит зиму весна из села.

А в Чечне я,

как негр на Чукотке…

Верь не верь:

Здесь зарез для меня.

Доведет меня,

Дед,

До чахотки

эта самая ваша Чечня…»

ДООРОЖНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

За пачку «Мальборо» заправил

я под завязку бензобак.

И в путь,

не соблюдая правил,

пугая коз, дразня собак.

Петух через дорогу мчится,

безумным ужасом несом.

Один момент,

и чудо-птица

испустит дух под колесом.

Мне жаль,

что он не встретит солнца

рассветной песнею без слов,

и не оплачет многоженца

гарем кудахтающих вдов.

Душещипательная сценка…

Так почему же от ларька

грозит мне кулаком чеченка

И крутит пальцем у виска?

Крути-крути,

я добрый малый…

Но ты на весь Аргун не вой,

когда по воле пули шалой

сама останешься вдовой…

ИЗ ЭФИРА

«Как на базе?»

«По базе

бьют пятнадцать стволов…»

«Кто на связи?»

«На связи

рядовой Ковалев…

Продержаться с часок нам?

Хлещут жарким огнем

огнеметы по окнам.

Ночь,

а видно,

как днем…

Нет,

отход невозможен…

Разве что на погост…

Как берлога,

обложен

нам доверенный пост…»

«Сколько вас?»

«Только двое.

Я и друг мой калаш…

Не боюсь ничего я.

Мне по сердцу кураж.

Продержусь ли хоть час я?

Обещать не могу.

Все…

Желаю вам счастья!

И огонь по врагу!»

ПОСЛЕДНЕЕ

Последней кукушки

простуженный вскрик.

Последнего лучика

радужный блик.

Последний патрон

в патроннике.

Последней вороны последнее

Последний выстрел.

Последний кадр

прервавшейся биохроники.

ПРИВАЛ

Рядом с берегом кочковатым,

на истоптанном в пыль песке,

спит в обнимочку с автоматом

мальчик с родинкой на щеке.

Что ты в снах

разноцветных видишь?

Улыбаешься ты чему?

Света-Светочка,

выйди,

выйди ж,

хоть во сне,

на свиданье к нему!

Пусть мальчишка

верит во сне хоть,

что любовь

не красивый сон.

Как же так?

Не успел уехать,

и моментом

из сердца вон!

Улыбается он невесте…

Ах ты, Светка,

чужая жена!…

На вдовца при доходном месте

променяла ты пацана.

Спит солдат,

вещмешок под ухом,

повернувшись к Сунже лицом,

и не знает ни сном ни духом,

что намедни он стал отцом.

Где ты,

Светка?

В больнице районной.

Носом в грудь,

у нее на руке спит малыш,

плод любви потаенной,

мальчик с родинкой на щеке.

РОСТИСЛАВ

Звали его Ростиславом…

Ростиком…

Возраст?

Дет двадцать.

С маленьким хвостиком.

Волосы?

Словно колосья спелые.

Светлые.

Золотисто-белые.

Его называли мы Белым Вороном.

Без задней мысли.

За цвет волос.

Пришлась милицейская служба

в пору нам,

но вместе служить недолго пришлось.

Был виден собой,

был на зависть здоров он.

Такие

всегда у начальства в цене.

Был Ростик к ОМОНу

прикомандирован

и потому очутился в Чечне.

Я провожал его на вокзал.

Воробьи копошились в пыли

у дуплистого ильма.

Поезд скрылся вдали.

Но долго ломило глаза.

Как в кинотеатре

после длинного фильма.

Чем он Господа мог прогневить

в этой самой проклятой Чечне?

Фотокарточка шесть на девять.

В черной рамке.

На белой стене.

ДАЕШЬ ВОКЗАЛ!

В красноватой дымке морозной

похоронно клубятся дымы. Наступает рассвет.

На Грозный

наступаем с рассветом мы.

Автоматы уже на взводе.

Наш старшой губу облизал:

«Как, порядок?»

«Порядок вроде…»

«Нам приказано взять вокзал».

Вон он,

ржавую крышу кажет

сквозь деревья,

меж двух общаг.

Даже если весь взвод поляжет,

над вокзалом взовьется флаг.

«С Богом,

братцы!»

В четыре пробежки

промахнули овраг,

и «вперед!»

Тут защелкал,

луща орешки,

из развалин ручной пулемет.

Мне одной гранаты хватило,

чтоб управиться с боевиком.

и

«ура-a-a!»

вперед покатило,

нарастая,

как снежный ком.

Штурм!

Был короток,

был жесток он.

Лез в глаза ядовитый дым.

Били в нас из вокзальных окон

и из всех привокзальных дыр.

Со спецназом шутить не надо,

враг для нас не брат и не сват.

Без заминки любого гада

мы отправим к дьяволу,

в ад!

А когда трехцветное знамя

замахало нам с вышины,

гимн спецназовский пели с нами

наши мертвые братаны.

БАЛЛАДА О НИКОЛАЕ ИГОШИНЕ

Он выглядел отлично.

Лишь малость рябоват.

В Енюку самолично

ей написал комбат.

Мол, Николай Игошин

зимой к бандитам в тыл

с десантом был заброшен,

и след его простыл.

Теперь в разгаре лето,

а Коли нет как нет,

мол, означает это,

что он в расцвете лет

погиб…

Не дочитала

треклятого письма.

Не дочитала…

Стала

белей, чем смерть сама.

А с черных губ слетело

похожее на хрип:

«Раз не сыскали тела,

пропал,

а не погиб…

Нет, не зажгу свечу я

за упокой сынка,

душой и сердцем чую:

он жив наверняка.

Не перестану ждать я

сынка,—-

вздохнула мать,

и траурного платья

не стану надевать».

Вот Колина Рената,

вертлявая юла,

так та письмо комбата

на веру приняла.

Проплакала зазноба

в подушку досветла,

и вся любовь до гроба

слезами изошла.

Судьбу не переспоришь:

кто в морге,

кто в пивной,

и Павел,

Колькин кореш,

стал жить с ней,

как с женой.

Никто не ждет солдата.

Нет,

чуду не бывать!

Но в чудо верит свято

изведшаяся мать.

Все ждет от сына писем.

«Он жив!» —

твердит свое.

Раз батюшка Анисим

остановил ее.

Он усмехнулся тонко,

зажав бородку в горсть:

«Ждешь мертвеца,

чалдонка?

Мертвец опасный гость…»

Забилась,

взбухнув,

жилка

на восковом виске.

Свернула мать с развилка

под косогор,

к реке.

Склонилась над Олекмой,

поникнув головой,

и шепчет:

«Жив сынок мой?»

Вода шуршит:

«Живой…»

Волна,

всплеснувшись звонко,

опрыскала лицо,

А утром почтальонка:

«Петровна,

письмецо!»

Сыновьи закорюки

в момент узнала мать.

«Я жив…»

Упали руки

да так,

что не поднять.

«Взлетел наш МИ с рассветом,

и, сделав ложный крюк,

мы под большим секретом

пошли к горам, на юг.

Над заданным квадратом

наш вертолет завис,

и кучно,

брат за братом,

мы устремились вниз.

Вдруг с севера задуло,

и в несколько минут

к чеченскому аулу

снесло мой парашют.

А нехристи и рады:

Добыча в руки прет!

Пока я падал,

гады

по мне палили

влет.

Упал плашмя на пожню,

подумалось:

«Кранты!»

И все…

Потом, я помню,

какие-то менты

несут мои останки…

Кровища хлещет ртом…

Полгода в бессознанке

я пролежал пластом.

Сказал хирург-татарин:

«Ты, брат,

как бык здоров!

Себя поднимешь,

парень,

без нас,

без докторов!»

Я, мама,

не детсадник,

чтоб мне плевали в суп.

Я битый зверь,

десантник!

Мой принцип

зуб за зуб!

Чтоб надо мной смеялось

бандитское дрянцо?…»

А мать в лице менялась,

читая письмецо.

Порозовели щеки,

исчезли из-под глаз

синюшные отеки,

и свежесть разлилась

по нежной смуглой коже.

Морщины?

Нет как нет!

И стала мать моложе

на два десятка лет.

С судьбою не поспоришь…

Над Сунжой у костра

всё это Колькин кореш

мне рассказал вчера.

У БРОДА

Глаза я в щелки сужу

и в сорока шагах

опять увижу Сунжу

в размытых берегах.

Обломанные ветки

обтерханных кустов,

и Вовик из разведки

мне машет:

«Будь готов!»

Центральный пункт программы

я знаю назубок:

проверим втихаря мы,

насколько брод глубок.

Проверить?

Что ж,

проверим.

На ять?

Само собой!

Промерить?

Что ж,

промерим…

А Вовик вдруг:

«Отбой!

Гляди!»

Гляжу: как в дреме

клюющий клювом грач,

с мобильником

на стреме

носатый бородач.

Глубок брод или мелок -

законный интерес.

Но для чужих гляделок

мы не играем пьес.

Я привернул глушитель,

приклад прижал к плечу.

«Прощайте,

лишний зритель…» —

шепнул бородачу.

…Глаза я в щелки сужу

и вижу посейчас—

цепочкой через Сунжу

ползет за МАЗом МАЗ.

ДИМКИНА ПЕСЕНКА

Дом

что надо:

дует из всех щелей,

не казарма — сущее логово!

Дело к Новому году.

Гляди веселей!

Нам от жизни не нужно многого!

Мы народ без претензий,

простецкий народ.

«Хлопцы,

что-то не пел вам давненько я!»

Димка,

пальцы размявши,

гитару берет

и поет,

потихонечку тренькая:

«В нашем городе

снова

от снега бело,

и елка над площадью

теремом,

и наивный мальчишка,

нахохлившись зло,

Снегурочку

ждет под деревом.

On верит сказкам.

Добра его злость

на девочку,

легкую на слово,

а дед-мороз,

опершись на трость,

глядит на мальчишку участливо.

Красивая сказка.

Из века в век

она

повторяется

заново.

Снегурочки нет.

Опускается снег,

как театральный занавес…»

Боже,

как хорошо!..

Ни войны,

ни зимы,

ни Чечни,

ни холодного логова…

Как пить дать,

От тощищи б свихнулись мы

без гитары Дмитрия Рогова.

ДИМКА

Славно служится в охране,

правда,

если ты не трус.

Нам доверено от дряни

уберечь военный груз.

Сосны,

словно погорельцы,

вдоль дороги на Аргун.

Под вагоном стонут рельсы.

Ночь

и звон гитарных струн.

Чертов месяц рожки кажет,

облака бодает влет.

«Кто-то мне судьбу предскажет?»

Димка Рогов нам поет.

Пальцы прыгают по струнам,

как бельчата,

вниз и вверх.

Дело было под Аргуном

после дождичка.

В четверг.

Мы держали оборону,

защищая товарняк.

Димка

цену знал патрону.

Что ни выстрел,

то верняк.

Как овец, по знобким росам

гурт туманов гнал июль.

Нас, залегших под откосом,

осыпало градом пуль.

Наш ментовский чай не сладок,

жизнь ментовская не мед.

Нам на горе

из посадок

вдруг ударил миномет.

Мин мельчайшие осколки

понеслись,

завившись в смерч.

«Димка-а-а!»

Димке ниже челки

поцелуй влепила смерть…

Ночь. Июль.

Сверну с бульвара

к Москворецкому мосту.

Стонет Димкина гитара.

Звуки гаснут на лету.

«МИШКА»

Ночь,

как брови,

тучи супит.

Мир кромешной тьмой повит.

Проливной по окнам лупит,

стекла выбить норовит.

Отдаленных молний блики,

залпы дальних батарей.

Горловые переклики

осмелевших главарей.

Из попавших в окруженье

уцелело трое нас:

я,

Козополянский Женя

и Омельченко Тарас.

До последнего патрона

все надеялись —

вот-вот

из Аргунского района

к нам подмога подойдет.

В общем,

бой был прямо адов

у дороги на Шали.

Били мы ползучих гадов,

а они

ползли, ползли…

Знаю,

нам была бы крышка,

и какой-нибудь мальчишка

мне бы в грудь вогнал кинжал.

Если б мимолетный «Мишка»

нас огнем не поддержал.

«Мишка»,

друг,

по гроб мне милый!

Ты же спас нас,

черт возьми!

Кривопузый,

косорылый,

вертолет братишка «МИ».

ВЬЮГА

В терских плавнях бесчинствует

вьюга,

ошалело шумят рогоза.

Слышу голос убитого друга,

вижу мертвого друга глаза.

Друг сердечный,

в памяти ожив,

рвется к свету из-под земли.

Все отдам за пароль и за отзыв.

Лишь бы мы повстречаться могли.

НА ПОЛУСТАНКЕ

Даже здесь,

на сонном полустанке,

пробуждая память о Чечне,

на платформах,

будто волки,

танки

морды пушек подняли к луне.

Кажется,

вот-вот раздастся вой…

Подождите…

Я еще живой.

НОЧНОЙ ПЕЙЗАЖ

Река.

Под ветром волны зыблются

и лижут звезды,

как цукаты.

Костер.

Вокруг костра

разведчики.

В котле уха из разнорыбицы.

В эфир шифровки шлют цикады,

принявшие ислам кузнечики.

НЕ ПЛАЧЬ

Пусть скачет жених - не доскачет

Чеченская пуля верна!

А.Блок

Сигарета гаснет то и дело

Значит,

снова,

вспомнив про меня,

ты в дали кромешной разглядела

трепетную звездочку огня.

Но едва лишь ты слезой припала

к ней,

такой небесной и земной,

звездочка мигнула и пропала.

Снайпер неспроста следил за мной.

В МЕТЕЛЬ

Из снега метелица,

из снега метелица,

лихая метелица

свивает жгуты.

Гудит,

словно мельница,

жужжит,

словно мельница,

как чертова мельница,

среди темноты.

Ах, лютая непогодь,

ах, шалая непогодь,

Проклятая непогодь,

не сыщешь путей.

Такою во сне пугать,

такою во сне пугать,

такою во сне пугать

недобрых людей.

Снега за околицей,

в снегах за околицей,

во тьме за околицей

сын сбился с пути.

А старая молится,

а старая молится…

Зачем она молится?

Чтоб сына спасти.

ДАРЫ ТЕРЕКА

Терек воет, дик и злобен…

М.Лермонтов

Свиреп

осенний Терек.

Ненастье

правит бал.

Гремя,

сипя,

на берег

бежит за валом вал.

Напуганные чайки

сторонятся воды.

Спешат,

сбиваясь в стайки,

подальше от беды.

Свиреп осенний Терек,

но зла не держит он:

с песком принес на берег

солдатский медальон.

ПОМИНАЛЬНОЕ

Пришло письмо из Белёва:

«Ненаглядный сыночек Лева…»

А сыночка утречком рано

доконала смертельная рана.

Гроб до Тулы

с бортом попутным

мы отправили вечером мутным.

По весне над рекой Окою

ночь звенит соловьиной тоскою.

Хорошо тебе спится,

Лева,

Над Окою, под небом Белёва.

Где еще найдется такое

место вечного упокоя?

У ТЕРЕКА

Злой чечен ползет на берег

Точит свой кинжал.

М. Лермонтов.

Слышу:

о берег

чешется Терек

валом шершавым.

И под косою

брызжет росою

солнце по травам.

Слышу:

возникла

дробь мотоцикла,

сыплется,

тая.

Вижу:

над лесом,

в небе белесом,

галочья стая.

Перьями пены

ветки ракиты

густо покрыты.

Помню:

По тропам,

порознь

и скопом,

крались бандиты

Камень в сопатку,

нож под лопатку,

в грудь из обреза.

Скорбна судьбина:

вырастить сына

головореза.

ЛЕТЯТ ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ

Над границею птичья стая:

«До свиданья,

одна шестая!»

Птичью стаю,

как на вожжах,

за собою тянет вожак.

Брать в расчет он не расположен

ни постов, ни застав, ни таможен.

У майора на камуфляжке,

как медали,

птичьи какашки.

Кулаками трясет майор:

«Это надо же!

Ё-моё!

Переходит,

блин.

границы

ваша наглость,

граждане птицы!

Разве это,

блин,

за границу лететь без виз

и при этом срать сверху вниз

на несущее службу начальство?»

УРОК ЗАКОНА БОЖЬЕГО

Словно свежей кровью клопик,

сам собою упоен,

на плацу плешивый попик

просвещал наш батальон.

Заливал попец не слабо,

как в селении одном,

оставаясь девкой,

баба,

разродилась пацаном.

Не от мужа

не от друга,

не от левого стрелка.

Бог ей в качестве супруга

приспособил для досуга

молодого голубка.

А дате то девкой в муках

было в хлеве рождено.

Ну и Бог с ним!

Потому как нам,

афеям*,

все равно!

*Афей - атеист, безбожник

Блеял попик,

тряс бородкой,

все грехи скостить сулил

и махал, махал щепоткой,

словно сам себя солил.

Вырос жид,

по синагогам

стал ходить,

гонял менял.

Все его считали Богом,

так как мертвых оживлял.

На кресте скончаться в муках

парню было суждено.

Ну и Бог с ним!

Потому как

нам,

татарам,

все равно!

Брызгал поп святой водицей

в наши рожи с помазка,

плел:

кто с Богом,

тем сторицей

Бог воздаст наверняка.

Хлеб,

добытый с потом,

в муках,

без молитв-де жрать грешно…

Ну и Бог с ним!

Потому как

нам,

калмыкам,

все равно!

Врал нам попик про Мессию

и про то,

что Бог спасет

исключительно Россию

от несчастий и невзгод.

Разводил вовсю турусы:

поимейте, мол, в виду,

кто не верит в Иисуса,

будет мучиться в аду.

Лабуду об адских муках

было слушать нам смешно.

Бог с ним, с адом!

Потому как

нам,

евреям,

все равно!

ПОМНИШЬ, ЛЮБА?

Любо, братцы,любо

Любо, братцы, жить

Не хочу в Чечне я,

Люба,

Голову сложить

Солдатская песня

Помнишь,

Люба,

возле дуба

желудь,

вмерзший в ломкий лед?

Песня

«Любо, братцы, любо!»,

а над песней

самолет.

Помнишь,

Люба,

друг мой Славик

утешал нас:

«Вы чего?

Расстаетесь?

Так не на век,

на три месяца всего.

Тоже мне Чечня…

Чечня же

наша

русская земля.

Там, в Чечне,

такие пляжи!

Станешь,

брат,

черней угля!

Не скажу, что имениты

все,

кто порохом пропах,

но вернешься из Чечни ты,

знаю точно,

при деньгах.

Брось,

не хлюпай носом,

Люба!

За разлукой встреча ждет…»

Песня «Любо, братцы, любо»

села с нами в самолет.

СТИХИ НА ПРОЩАНЬЕ

Вновь из ущелий пахнуло зимой -

жди снегопада.

Блудному сыну вернуться домой

вовремя надо.

Что потеряли мы в этих горах?

Что мы здесь ищем?

Пахнущий дымом Отечества прах

над пепелищем?

Что мы Кавказу?

И что нам Кавказ?

Шли мы с любовью

в край чужаков,

не похожих на нас

верой и кровью.

Шли мы с добром,

но не ценит добра,

целящий в спину.

Хватит…

Домой возвращаться пора

блудному сыну.

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

Время к ночи.

Костром очерченный

светлый,

пышущий жаром круг.

И барашек,

на вертеле верченный.

И друзья.

Жаль,

что нет подруг.

Хватит,

хлопцы,

травиться говядиной,

консервированной к тому ж!

Где он блеял,

барашек краденый?

Знаю я

да Имран-ингуш.

Берег Терека —

наша спальная.

А столовая?

Вот она!…

Осетинская,

самопальная,

в нос шибает из

стакана!

Мне по вкусу

баранинка

сочная!

Жру,

а после

хоть под арест!

Под арест?

Шалишь!..

Знаю точно я:

друг не выдаст,

майор не съест!

О майорском оке недреманном

не сейчас вести разговор.

Вечный прапор, всезнающий Рома нам

обсказал, где и с кем майор:

«Наш майор?

Он без сожаления

умотал из этой дыры:

с генералом из управления

в Ханкале заливает шары».

С генералом, не нюхавшим пороху.

Лишь когда взрывная волна

От души звезданула по уху,

понял он,

что такое война.

После носу он не высовывал.

Видно,

суточные сплюсовывал.

Нам-то что?

Что хочешь, плюсуй,

но в дела наши носа не суй!

Если хлеб колет горло охвостьем,

значит, пекарь муку украл.

Ну да Бог с ним,

с высоким гостем…

За спасибо и пил, и жрал

две недели у нас генерал.

Был и сплыл генерал,

у которого

пузо

шире,

чем грудь у Суворова.

О по-доброму добром вечере

слухи дальше костра не уйдут.

Видит Бог,

что на тайной вечере

не бывает у нас Иуд.

МЕЖДУ

Я между теменью и светом,

Я между миром и войной,

Между Христом и Магометом,

Между Россией и Чечней,

Между кизилом и калиной,

Между аулом и селом,

Между горами и долиной,

Между добром и черным злом,

Между смиреньем и борьбой,

Между удачей и судьбой.

Мы между властью и народом,

Между закатом и восходом,

Мы между Калкой и Непрядвой,

Мы между правдой и неправдой,

Мы между будущим и прошлым,

Между возвышенным и пошлым,

Мы между истиной и ложью,

А вот на взгляд со стороны,

Мы постигаем правду Божью

Под руководством Сатаны…

БАЛЛАДА О САПОГАХ

Сапоги идут-шагают

лесом,

склоном каменистым,

и кузнечиков шугают

на закате в поле чистом.

Снег взметают,

пыль вздымают

и пыльцу сбивают с маков,

и в расчет не принимают

никаких дорожных знаков.

А дотопав до постоя,

как сторожевые псы,

до побудки дремлют стоя,

за дверь выставив носы.

Сапоги спешат-шагают,

месят грязь,

хрустят песочком,

через рвы с водой сигают,

скачут по болотным кочкам,

с ходу прыгают в окопы,

прут сквозь дебри без оглядки,

пробивают в скалах тропы

и с врагом играют в прятки.

Рядом с кухней полевою

постоят,

переминаясь.

И опять

от боя к бою,

под огня густую навись.

Сапоги бредут-шагают,

топоча, идут в атаку,

то бегут,

то убегают, то хромают к бивуаку.

И теперь они

ни к черту,

фронтовых сапог останки:

до гвоздей подметки стерты

и торчат из дыр портянки.

Но они живут, не тужат,

два бродяги-доходяги,

и все так же верно служат,

хоть кряхтят при каждом шаге…

Не взбираться им по кручам.

Отходили.

Отошли…

И лежат

носками к тучам

в километре от Шали

сорок пятого размера

великаны-сапоги.

Травы пыльны.

Небо серо.

Сердцу в такт гремят шаги…

САНЕЧКА

Синеглазый,

русенький,

щечки,

словно прянички.

«Засыпай, малюсенький!» —

мать шептала Санечке.

С часовой минутная

стрелки хороводятся,

нынче

вьюга мутная,

завтра

распогодится.

Маменькины ходики

начисляют годики…

Говорил мне Санечка:

«Был когда-то крохой я,

а теперь,

два странничка,

башмаками грохая,

с минометом бродим

мы по задворкам Родины…»

А тропа за Ведено

вверх и вниз петляет.

Снайпер,

как заведено,

по тропе стреляет.

Говорил я Санечке:

«Пули, корешок,

не коврижки-прянички…»

Вот и весь стишок.

РАССКАЗ КОРРЕКТИРОВЩИКА

(Подражание Лермонтову)

Вершины конус кособокий

в двурогой стереотрубе

белеет.

Парюсь одинокий

в своем заношенном хабэ.

Слежу за снайпершей,

залегшей

в кустах

у скал

бродячей догшей.

Наверно,

вспомню я не раз прищур ее собачьих глаз,

лицо

под масть собачьей маске,

как в грязных кляксах,

в черной краске.

Добычи ждет убой-девица,

к прицелу СВД припав.

Кривлюсь:

«Пора нам расплатиться,

охотница играть в пиф-паф…»

Кидаю сквозь усы стервозе,

разлегшейся в собачьей позе:

«Не бабье это ремесло

сшибать убийствами бабло».

Шепчу

чумазой супостатке:

«Знай, на расправу мы скоры!

Лекарства от плохой игры —

хороших мин —

у нас в достатке.

От пуль обязан упасти я

парней

в неношеных хабэ…

Прощай,

немытая!

Россия

навряд ли вспомнит о тебе!..»

ФЕДЕРАЛ

Большой мною опыт нажит,

поскольку я федерал.

Сражаюсь там,

где прикажет

какой-нибудь генерал.

Абхазия,

Приднестровье,

Памир,

Карабах,

Чечня.

А где же мое гнездовье?

Гнездовья нет у меня!

Вздыхаю по Бонапарту,

вершителю славных побед,

и жизнь свою ставлю на карту

Державы,

которой нет.

ТОСКА ПО КЛАССИКУ

Воздух густ, горяч и пылен,

на зубах хрустит песок.

Где вы,

Жилин и Костылин?

Ну, подайте ж голосок.

Как жилось-моглось вам,

черти?

Вас бы к нам.

Хотя б на час.

Классик вывел вас в бессмертье.

Ну, а кто прославит нас?

ТАК БУДЕТ

Когда крестом

бескровно-белые

раскину руки на стерне,

мои глаза остекленелые

тебе привидятся во сне.

Когда

на суд ли,

на поверку ли,

мой ангел поведет меня,

ты тень мою увидишь в зеркале

на фоне адского огня.

С дрожащих губ сорвется:

«Боже мой!»

и, словно лезвие клинка,

к душе,

предчувствием тревожимой,

приникнет смертная тоска.

А если ты утратишь выдержку,

кто помянет меня добром,

меня,

стоящего навытяжку

перед апостолом Петром?

ТАК ГОВОРИЛ СТАРЛЕЙ ШЕРЕМЕТ

Так говорил старлей Шеремет,

шелуша колосок в ладонях.

«Лишь Богу известно,

какой он,

тот свет.

Не пускают туда посторонних.

Вот если б я убедиться мог,

что будет мне по душе там,

без сожаления,

видит Бог,

расстанусь я с белым светом.

Хочу,

чтоб шумел зеленый садок

около белой хатки,

чтоб пчелы,

с цветов собирая медок,

со щурами играли в прятки,

чтоб за ковром клеверов синел

бор обложною тучей,

чтоб кованым крестиком в небе

звенел

жаворонок певучий,

чтоб эскадрильи майских жуков

во мгле предвечерней сновали,

чтоб брат мой Стах,

веселя дружков,

кривлялся на сеновале,

чтоб вечером булькал кулеш в котле,

чтоб на исходе лета

кукушка,

пригревшись на старой ветле,

сулила мне многие лета,

и чтоб выдавал коленца в гаю

соловейко,

певчая птица.

Теперь понимаешь,

в каком раю,

хотел бы я очутиться?»

БАЛЛАДА О СТАРЛЕЕ ШЕРЕМЕТЕ

Все уже дороги,

все хлипче мосты,

все выше и выше горы.

А кто впереди?

Разумеется,

ты.

Ты

и твои минеры.

Ползли БэТээРы.

На белый свет

гриппозно чихали моторы.

А кто впереди?

Старлей Шеремет.

Старлей и его минеры.

«Проверено,

мин и растяжек нет.

Гоните машины, шоферы!»

А кто подписался?

Старлей Шеремет.

Старлей и его минеры.

Минер ошибается только раз.

Лишь раз…

И не будет форы.

Лишь раз

не смогли обезвредить фугас

старлей и его минеры.

Стал вечер летнего дня светлей,

и содрогнулись горы.

Старлей Шеремет…

Ты ошибся,

старлей.

Или твои минеры?

К окну подошел,

проснувшись чуть свет,

и увидел,

раздвинув шторы:

шел Млечным путем

старлей Шеремет.

Старлей и его минеры.

РЯЖЕНЫЙ

Чуб,

струящийся из-под кубанки,

завит с помощью бигуди.

Блещет

вырезанный из жестянки

крест георгиевский на груди.

Нету хлестче его нагайки.

Он с бабьем воевать горазд,

и не даст проходу ногайке.

А чеченке?

Тоже не даст.

Сапоги со скрипом,

лампасы!

Чем не молодец, гой еси?

Индивидуум высшей расы,

щит и шашка Святой Руси!

Первачом накачавшись на славу,

он кричит:

«Поимейте в виду,

наши деды брали Варшаву

в девятьсот сорок пятом году!»

Глянешь,

с виду орел и баста!

Но когда навстречу солдат,

просит голосом педераста:

«Угости сигареткой, брат!»

БРАТОУБИЙЦЫ

Нейтральным междуречьем

пролег меж нами

мрак.

Семье гордиться нечем,

когда брат брату —

враг.

Под русским камуфляжем тебе я покажусь,

мой брат,

солдатом вражьим.

Стреляй в меня,

не трусь!

А вдруг на спусковой я

быстрей тебя нажму?

Мой брат,

нас было двое…

Не страшно одному?

По вспышке сигареты

меня подкарауль,

дай знать мне о себе ты

разбойным свистом пуль.

На свист таким же свистом

тебе отвечу враз.

Вдвоем,

в логу лесистом,

найдут наутро нас.

Мой брат —

мой враг.

Мы братья…

И к нам благоволя,

нам распахнет

объятья чеченская земля!

В ГРОЗНОМ

Город,

забытый Аллахом!

Город,

забытый Христом!

Вглядываюсь со страхом

в каждую тень за кустом.

Страшной судьбе следопытов

мы подвергаемся тут:

улочки,

сестры бандитов,

в лапы к бандитам ведут.

По сторонам вереницы

мертвенно-грозных домов,

окон пустые глазницы,

запах осевших дымов.

Кто,

затаившись в руинах,

целится в глаз мне,

незрим?

Город гнездилищ осиных,

песней себя мы бодрим…

НАДПИСЬ НА ФОТОКАРТОЧКЕ

Мы

туточки,

Вы

тамочки,

где тишь да благодать,

где,

сунув ножки в тапочки,

приятно наблюдать по телеку,

как к Тереку

мы прем,

сбиваясь с ног,

как маршал офицерику

вручает орденок.

Над Чири-Юртом зарево.

Нам в Юрте

ох, не мед!

Для нас готовит жарево

чеченский огнемет…

Нам не до шуток туточки.

Игра с огнем

не шуточки!

БАЛЛАДА ОБ ОТРЕЗАННОЙ ГОЛОВЕ

Почему я покинул родной аул?

Нет у меня аула.

Северный ветер пожар раздул.

Пепел ветром раздуло.

Вырвавшись из-под сгоревших крыш,

ласточки разлетелись по свету.

В поле о мину споткнулся малыш.

Был Хасбулат,

и нету.

Груша

с пробоинами в коре,

с обугленными ветвями.

Собака,

сгоревшая в конуре.

Убитая лошадь в яме.

Я к речке спустился на пьяных ногах.

Увидал:

в тени,

у айвы,

солдат в камуфляже,

солдат в сапогах.

Вот только без головы…

А ночью в мой сон ворвался кошмар:

вдали,

у кромки горы,

заходящего солнца

багровый шар.

Мой отец,

мой брат,

две мои сестры,

ухватившись за солнечные лучи,

не дают ему ухнуться в ночь.

И вдруг какие-то бородачи…

Я решил, что хотят помочь,

а они обнажили ножи.

Каждый из них рубанул с плеча

ножом поперек луча.

Туго натянутые тяжи,

как струны,

лопнули с гулом,

и то,

что я принял за шар сперва

отрезанная голова,

вознеслась

над мертвым аулом.

Я проснулся.

И больше уже не заснул:

Страшный сон сменила бессонница.

Что с того, что оставил я свой аул?

Тот кошмар за мной по свету гонится.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Девушка в шуршащем плащике,

лижущая эскимо,

сидя на зарядном ящике,

я пишу тебе письмо.

Пыль глотаю на Кавказе я.

В заграничный город Львов

вряд ли выпадет оказия

переслать хоть пару слов.

Наш майор гундит:

«Империя!..

Свет державных звезд Кремля!..»

Нет,

была Эсэсэсэрия

наша общая земля.

Как медвежью тушу,

Родину

разделили на куски.

Помнишь,

рвали мы смородину

у есенинской Оки?

Помнишь,

как у Константинова

мы устроили привал?

Как заря текла малиново?

Как палатку ветер рвал?

Помнишь

песенку туристскую

про Садовое кольцо?

Не заменишь перепискою

разговор лицо в лицо.

Не срастется,

что разрублено

по живому топором.

Но саднит в душе зазубрина.

Как?

Не описать пером.

Ты во Львове,

я в Ичкерии.

Впрочем,

не об этом речь.

Нам теперь не до империи,

нам Россию бы сберечь!

Мы ее душеприказчики.

А письмо?

К чему оно?

Девушка в шершащем плащике

Не ответит все равно

ПЯТЬ БРАВЫХ НОВОБРАНЦЕВ

Пять бравых новобранцев

в окрестностях Шали,

пять храбрых голодранцев

на банду набрели.

Пять бравых новобранцев

полезли на рожон.

Один из голодранцев

был пулею сражен.

Четыре новобранца

шныряли меж кустов,

четыре голодранца

пролили сто потов.

Был воздух померанцев,

закат глаза слепил.

Один из голодранцев

на мину наступил.

Три бравых новобранца

хватили по сто грамм,

три храбрых голодранца

бродили по горам.

Спугнули новобранцев

свирепые орлы.

Один из голодранцев

сорвался со скалы.

Два бравых новобранца

пришли к реке.

И вот

два храбрых голодранца

полдня искали брод.

Был золотисто-глянцев

просвет меж тростников.

Один из голодранцев

шагнул - и был таков.

А пятый новобранец?

Когда легли снега,

сметливый голодранец

Ударился в бега.

Где пятый новобранец?

Удрал под Рождество.

Теперь он казахстанец.

Ищи-свищи его.

МОЛОДЫЕ ЛЕЙТЕНАНТИКИ

Сколько их? Куда их гонит?

А. Пушкин

Молодые лейтенантики

в гремучих башмаках.

Мечтали о романтике,

о девичьих восторгах.

А девушки вздыхают

о прынцах при деньгах.

Смешон им шик ваш,

купленный

в заштатных военторгах.

Ни звездочки,

ни кантики

не трогают подлюг…

Шагайте ж,

лейтенантики,

куда пошлют.

Настреливайте денежки,

награды и чины.

Нет,

ждать не станут девушки

покойничков с войны.

Летят, летят

вагоны к горам Чечни…

Эх, желтые погоны!

Широкие ремни!

СОКОЛ И ВЕТЕР

Зашумел орел двуглавый

Над враждебною рекой…

А. Полежаев

Спрашивал у ветра

сокол быстрокрылый:

«Что за крест белеет

в поле над могилой?»

И ответил ветер:

«Это место свято.

Здесь похоронили

русского солдата».

Спрашивал у ветра

сокол остроглазый:

«Что это за выгон,

дышащий заразой?

Почему повсюду

черепа и кости,

словно на изрытом

взрывами погосте?»

И ответил ветер:

«Зорче погляди ты.

Здесь на минном поле

смерть нашли бандиты».

Спрашивал у ветра

сокол сизоперый:

«Что это за речка,

выгнутая шпорой?

Что это за город

на ее притоке?

Что это за знамя

реет на флагштоке?

И ответил ветер:

«Эта речка — Терек.

Цепь станиц казачьих

охраняет берег.

Этот город —

Грозный.

Флаг в небесной сини

плещется трехцветно,

как везде в России.»

БАЛЛАДА О ЗЕРКАЛЬЦЕ

Ни отца ни матери

у вдовы молоденькой.

Мокнет крест некрашеный

Над ее Володенькой.

Муж погиб далёко

от тверской земли.

У села с насмешливым

именем Шали.

Зеркальце карманное

с черным ободком

вместе с похоронкой

вручил ей военком.

Наискось по зеркальцу

пробегают трещины.

Две сквозные трещины в

центре перекрещены.

Зеркальце как зеркальце,

такими пацаны

зайчиков пускают.

Но нет ему цены.

Если ночью в небе

полная луна,

странная картина

в зеркальце видна.

В темном Зазеркалье,

в лунной синеве

склон горы заснеженной

видится вдове.

Вдруг,

как на экране,

в зеркальце возник

на дорожке лунной

серый грузовик.

Ближе…

ближе…

ближе…

Кто же там такой

за рулем,

с приветственно

вскинутой рукой?

Нос курносо вздернутый,

под губою родинка.

Ну конечно, это он…

«Это ты,

Володенька?

Боже мой,

Володенька!»

Вдруг две черных молнии

в перекрест прорезали

лунное безмолвие.

Прямо под колесами

Зачернел провал.

Миг —

и в гиблой пропасти

грузовик пропал…

Ни отца ни матери

у вдовы молоденькой.

Мерзнет крест некрашеный

над ее Володенькой.

БАЛЛАДА О ВДОВЕ

«Андрей!.. Голубчик!.. Неживой!..»

Она качнулась.

Упала мужнею женой.

Вдовой очнулась.

Тихонько вышла на крыльцо,

глотая слезы.

Стекали тени на лицо

с ветвей березы.

Вдруг в толще туч небесный луч

прорезал прорубь,

и закружился между туч

почтовый голубь.

И тут раздался божий глас

из горних кущей:

«Супруг твой встретил смертный час

как воин сущий.

Держись, болезная, бодрей,

знай в горе меру.

Не веривший в меня Андрей

погиб за веру.

Благословен его удел,

в шелка зари я

бессмертный дух его одел.

Гордись,

Мария!»

САШКА-МЕНТ

Сашка-мент,

щербатый Сашка,

он опять приснился мне…

Поперек груди «АКашка»

на залощенном ремне,

по загару — синим:

«Грозный»,

выше — молнии зигзаг.

Александр

не жук навозный,

Александр

мужик серьезный,

формой — мент,

душой — казак.

Прорезь глазок,

сжатых в щелки.

Взгляд,

вгоняющий в тоску.

Так,

наверно,

смотрят волки,

изготовившись к прыжку.

Он не шел —

он плыл с развальцем,

поступь шаткая тверда.

«Борода! — манил он пальцем,—

Ну-ка,

гад,

ползи сюда!»

Где он,

Сашка?

Был и нету…

Ухарь разинских кровей,

бродит он по белу свету

только в памяти моей.

В диком поле,

у Шатоя,

пуля вжикнула жучком…

Вскрикнув,

в пестрядь травостоя

Александр упал ничком.

Он лежал,

пучок былинок, как синицу, сжав в горсти…

Враг на честный поединок

не осмелился пойти…

Сашка-мент,

во сне поныне ты являешься ко мне.

Запах сломанной полыни.

Птичий щебет в тишине.

ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ

Горные вершины

Спят во тьме ночной.

М. Лермонтов

«Горные вершины

Спят во тьме ночной…»

Дрожь стальной машины

чувствую спиной.

«Не пылит дорога,

Не дрожат листы…»

Сверзишься с отрога,

и

каюк-кранты!

«Тихие долины

Полны свежей мглой…»

А вверху пчелиный

звезд бессонных рой.

Слышу голос Бога

с горней высоты:

«Подожди немного,

Отдохнешь и ты…»

КИЗИЛ

Ах, как много кизила

этим летом в горах!

Артиллерия била,

сея гибель и страх.

И:

«Спецназ

по машинам!»

Бэтээры

в пыли

к гнилозубым вершинам

редколесьем пошли.

Содрогались мы вместе

с беззащитной броней,

мча,

как ангелы мести,

непокорной Чечней.

Вдруг

как током пронзило.

Вдруг

упала рука.

Словно соком кизила

обагрило рукав.

Колокольцы стеклянно

дзынь-дзынь-дзынь в голове.

Черт возьми!

НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛУ

Смеркла заря, и припала

мгла к утомленной земле.

Ночь на Ивана Купалу.

Звезды, как искры в золе.

Слышу душой в эту ночь я

в плеске березовых крон

шорох изодранных в клочья,

смерть повидавших знамен.

И при мерцающих звездах,

словно при свете лампад,

в тени сгущается воздух,

в тени погибших солдат.

Выйдя из топей болотных,

вынырнув из-под воды,

сонм пехотинцев бесплотных

молча ровняет ряды.

Крыльями сумрак охлопав,

петли неясыти вьют.

Из задернелых окопов

тени бесшумно встают.

Стелют туманы полотна.

Через поля, на большак,

тени выходят поротно.

Скорбен их медленный шаг.

Всех перечесть я не силах…

Родина,

сколько же их,

не погребенных в могилах,

их, страстотерпцев твоих!

Схвачено горло удушьем…

Господи, сколько же лет

не упокоенным душам

упокоения нет?

Срам не на павших когда-то.

Он на живых, этот срам…

Крест над могилой солдата

Богу угодней,

чем храм!

Дедов винить мы не станем.

Грех этот страшный на всех.

И никаким покаяньем

не замолить этот грех.

Брезжится…

Звезды помалу

меркнут,

как искры в золе.

Ночь на Ивана Купалу.

Госпиталь в Ханкале.

У ГОРНОЙ РЕЧКИ

Речка мечется,

в сети

угодившим угрём.

Мы,

солдатские дети,

как солдаты умрем.

Может,

от поворота

вьющей петли тропы

вгонит в грудь мою кто-то

разрывные шипы.

Иль над этой вот горной

речкой,

мирной на вид,

камнепад рукотворный

мне башку размозжит.

Может,

свергнусь в теснину

иль носком сапога

вдруг задену за мину,

тут и вся недолга…

Взмоет в огненном свете

ввысь душа сизарем….

Мы,

солдатские дети,

по-солдатски умрем.

СВЕТЛАНА

На побывке,

в отпускной горячке,

мигом пронеслись четыре дня.

Напоследок к старой водокачке

ноги сами вынесли меня.

Водокачка стародавней кладки,

в паутине трещин кирпичи.

В детстве, рядом с ней играл я прятки

и гонял в каникулы мячи.

Сколько разу этой водокачки

я читал нескладные стихи

сероглазой школьнице-гордячке,

помнят только третьи петухи.

Помнят только тихие рассветы

да росой наволгшая трава…

Света,

отзовись!

Ответь мне,

где ты?

Кто тебе дарит мои слова?

Кто-то говорил мне мимоходом,

что тебя в Карелии встречал,

Почему ж под южным небосводом

о тебе так часто я скучал?

Лунный диск спускается все ниже,

освещает темную скамью.

Я глаза прикрою и увижу

тоненькую школьницу мою.

Тонкий голос…

Легонькие руки…

Легкая и тоненькая вся.

Почему ж устал я,

сквозь разлуки

Тоненькую девочку неся?

Жду тебя у водокачки этой.

Жду.

Вот так в горах привала ждут.

Жду.

Хотя давно тебя не Светой,

а Светланой Павловной зовут.

ЗАБЫТЫЙ БЛОК-ПОСТ

Блок-пост на выезде из города.

За кашеварами шпионят

ворОны,

серые от голода,

и своего не проворонят.

Ей-богу,

тошно,

господа,.

стеречь

дорогу в никуда.

Дорога,

взрывами изрытая.

Поедешь —

влипнешь

в переплет.

Хотел бы глянуть на джигита я,

который на неё свернет.

Живем,

как у Христа за пазухой,

на государственном

довольствии.

Не жизнь,

а тульский пряник с патокой,

не служба —

море удовольствия.

Как было дело?

Вскинув бровку,

какой-нибудь штабист-пижон

ткнул пальцем в двухкилометровку:

«Блок-пост

здесь будет заложен!»

И вот живу,

жую тощищу.

Устав отлеживать бока,

то смажу свой калаш,

то счищу

ошметки грязи с каблука.

Субботний вечер.

Запах прелости

проник в наш благостный приют.

Смотрю в окно.

Набравшись смелости,

три шлюшки знаки подают:

свои обтёрханные прелести

вразнос, на выбор, продают.

По средневзвешенной цене,

Доступной для солдат вполне.

Здесь отношения просты.

Договорились

и в кусты

ведем потасканных Венер.

Что ж,

а ля гэрр,

ком а ля гэрр.

Еще, бывает, личность некая

с впечатанною в лоб звездой,

комолая и красновекая,

тряся китайской бородой,

несется к нам, противно мекая,

и тащит в вымени удой.

Спешит вприскочку,

рысью радостной,

зад показав сплошавшим чуркам.

А все

любовь к сорокоградусной

и к смачной закуси -

окуркам.

Пока ее наш повар

выдоит,

она грамм сто из фляжки выдует.

Сивуху зажует бычками

и,

молоко на водку выменяв,

уйдет,

помахивая

выменем.

Шатаясь,

тряскими шажками,

в дымину пьяная коза

уйдет,

куда глядят глаза,

чтобы потом присниться мне.

Да,

на войне,

как на войне.

ЗИМНЯЯ ДОРОГА

Я качу по первопутью.

Не шофер —

автоджигит!

Лунный свет

замерзшей ртутью

в лобовом стекле дрожит.

Холодок под сердцем,

слева.

Справа, под рукой,

АК.

Хрипота от перегрева

в горле бедного движка.

Грохнет

с гаубичным взвывом

под колесами фугас.

Нас с тобой разлучит взрывом,

мой Пегас

по кличке ГАЗ.

БЕССОННИЦА

Ночь

и месяц,

морда лисья.

А за стенками палатки

шелестят сухие листья,

как фольга от шоколадки.

Как фольга от шоколадки?

Как обертка от взрывчатки?

Или кто-то раздевает

кукурузные початки?

Козодой,

ночная птица,

нагоняет страхи стоном.

Спят друзья,

а мне не спится

в смраде,

потом просоленном.

Полог порванный откину,

К Сунже выберусь украдкой

Кто там с хрипом двшит в спину?

Кто там бродит за палаткой?

Это тени жертв невинных,

Жертв фугасов и растяжек,

тени тех,

кто сгнил в руинах

взрованных пятиэтажек,

тени заживо сожженных

и задушенных во сне,

тени пулями сраженных

в Дагестане и Чечне,

кто в глухих аулах горных

сгинул в рабстве от побоев,

кто с удавками на горлах

не разыгрывал героев,

тени тех,

кто на расстреле,

босиком и без бушлатов,

безоружные,

смотрели

в Грозном

в дула автоматов.

Тень за тенью,

тень за тенью…

В звуках ночи сокровенных

слышен мне призыв к отмщенью

за невинно убиенных.

ВАСИЛИЙ

Друг?

Собой заслонит от пули.

Враг?

На мушку,

и топай в ад!

Всей родни —

проживающий в Туле

Клим,

единоутробный брат.

Я друзей называл друганами,

ты князьями нас называл.

«Фарт, —

смеялся, -

идет волнами.

Князь,

не лезь под девятый вал.

Опасайся,

князь,

просчитаться!

Помнишь дело у Ведена?

Помнишь

Саню-зеленоградца?

Просчитался —

и Саньке хана…»

Головой,

сединой забеленной.

ты мотал,

смешками давясь:

«Ах, какой я еще зеленый

по сравненью с тобою,

князь!»

Лоб в морщинах,

словно в зарубках,

метках ста пережитых бед.

Ни в поступках твоих,

ни в проступках

ничего зазорного нет.

Ты прополз,

проехал,

протопал

Гудермес…

Ведено…

Хал-Килой…

Пьешь?

До дна

И стаканом об пол!

Бьешь?

Кувырк, и с копыт долой!

БРАТИШКАМ

Жизнь,

братишки,

обесценена

и не стоит ни гроша,

лишь на лирику Есенина

откликается душа.

Рыщем-свищем,

жизнь пришпоривши,

по горам да по долам.

После боя выпьем,

кореши,

водки с пивом пополам.

Что смогли из жизни выжали,

погань чуяли чутьем!

Пей, братишки!

Раз уж выжили,

значит,

долго проживем!

У ТЕЛЕВИЗОРА

Плачьте, красавицы, в горном ауле

Правьте поминки по нас:

Вслед за последнею меткою пулей

Мы покидаем Кавказ.

А. Бестужев-Марлинский

С тихим шепотом:

«Боже!»

крестят матери танки,

и морозом по коже

марш

«Прощанье славянки».

Обжигающий холод,

поцелуи по-русски,

и ползут

через город

танки

к месту погрузки.

Не за баксы и грины

от взбесившейся швали

боевые машины

пехтуру прикрывали.

Люди,

душами выстыв,

мира мы

не обрящем,

позабыв про танкистов,

павших в Грозном горящем.

Танки в свете закатном

на мосту через Терек.

Титры.

Шнитке за кадром.

Можно вырубить телик.

БАЛЛАДА О ЧЕТВЕРТОМ

Чудеса бывают в кино лишь?

Вот история,

если позволишь…

Напоролся отряд на банду.

Посте остервенелого боя

уцелело всего лишь трое.

И Четвертый,

принявший команду.

Бой есть бой.

Вчетвером они стали

отбиваться от целой стаи.

Вы их судьбы к себе примерьте…

До заката дрались герои.

До заката погибли трое.

А Четвертый

ушел от смерти.

Друг как брат нам

на поле ратном.

Друг погибший ближе,

чем брат нам.

То оврагом,

то горной тропою.

сжав в ладони

до крови стертой

пистолет,

полумертвый

Четвертый

вел погибших друзей за собою.

Рядом с Тереком,

под ракитой,

он,

Четвертый,

упал, как убитый.

«Приложил я к груди его

ухо

и подумал:

ошибка слуха…

В нем,

совсем похожем на мертвого,

живо бились четыре сердца!»

Вот слова черноусого терца,

подобравшего в поле Четвертого.

ПАПАНЯ

В сентябре

на заре

над станицей

журавли пролетают станицей.

И Папаня, казак мировой,

ветеран второй мировой,

попрощавшись кивком со старухой,

ковыляет на поле сжатое.

Ноет сердце, до боли сжатое

злющей ведьмой,

тоской сторукой.

У Папани усы обвисли,

по ночам не спится Папане.

«Ты о чем вздыхаешь?»

«Об Висле…»

«Ты по ком горюешь?»

«По пани…»

Пани Белла…

чернявая Беллочка…

Он,

Папаня, звал ее

«белочка».

Не забыл

он белочку-полечку.

Как он с ней заиванивал полечку!..

Как, на зависть хлыщам панычАм,

миловались они по ночам.

«Kocham…

kocham…

Ja ciebie kocham…» —

задыхалась она от страсти,

безразличная к ахам и к охам

стерв,

суливших ей адские страсти.

А потом приказ:

«По машинам!..»

И сержантов фальцет:

«По маши-и-и!..»

Белла,

белочка,

помаши нам,

Ручкой белою

помаши!

Обрученное с Вислой местечко…

Незабвеннее нету местечка…

Вспомнишь —

в сердце вонзается спица.

«Белла -белочка.

как тебе спится?

Ты теперь не белей ковыля ли?

Врозь по жизни мы ковыляли…»

До утра Папане не спится.

Чтоб отвлечься от думки горькой,

мочит ус он в стакане с горькой.

Как бы с кругу ему не спиться…

До утра, до рассветной бели,

нипочем не уснуть Папане.

Сорок лет он тоскует по пани,

все по ней,

все по пани Белле…

БАЛЛАДА О ДИВИЗИИ «ЭДЕЛЬВЕЙС»

Играй,

слепой!

Безрукий,

пой!

Безногий,

гроши собирай на пропой!..

Послушайте,

горожане,

о том,

как ушла в заоблачный рейс

дивизия

«Эдельвейс»…

Не наша вина,

что была война.

Солдат выполняет приказ.

Да,

нам была команда дана:

«Вы должны покорить Кавказ!»

Сам фюрер,с трибуны окинув строй

(прохожий,

злорадно не смейся!)

сам фюрер сказал,

что только герой

Мы шли напролом

бездорожьем войны.

Один к одному,

молодчаги!

Отвагою были сердца полны,

и шнапсом наполнены фляги!

Мы шли по горам,

мы шли по долам,

мы все пополам

делили:

хлеб пополам,

табак пополам,

лишь кровь

как придется

лили.

Рвались снаряды,

бомбы рвались,

бились в тучах пожаров сполОхи,

и расцветали,

ввиваясь ввысь,

взрывов чертополохи!..

Как саван,

окутывал горы туман…

Верь в удачу,

солдат

и пробейся

сквозь туман,

под прицельным огнем бусурман,

к белым звездам —

цветам эдельвейса!

Святые слова

«Gott mit uns» —

«С нами Бог»

индевели на пряжках луженых…

И что?..

Разве Бог от пуль уберег

егерей,

наповал сраженных?

Где они?

Лишь отзвук шагов в высоте…

А туман,

что ни шаг,

все гуще…

Егеря растворились,

как в кислоте,

в едкой,

дымно клубящейся гуще…

Ну что?

Допет последний куплет?

Нет,

вышел к последней фразе:

«Альпийских цветов

на Кавказе нет —

Эдельвейсов нет

на Кавказе…»

Играй,

слепой!

Безрукий,

пой!

Безногий,

гроши собирай на пропой…

Попробуйте,

горожане,

разглядеть в самый мощный цейс

дивизию

«Эдельвейс».

ВАСИЛИЙ И АНАСТАСИЯ

Безмолвие космоса черное.

Безмолвие черных могил.

Подолгу живет никчемное.

А стоящий?

Был да сплыл.

В какие тучи сгущаются

убитых друзей голоса?

Откуда они возвращаются,

когда закроешь глаза?

Василий с Анастасией,

радистка и капитан,

ночью

по-майски синей

отправились в Дагестан.

Безветренную погоду

месяц сулил молодой.

Уехали —

и как в воду

в местах,

где туго с водой.

И не у кого доспроситься

то с ними стряслось в пути.

Ни одного очевидца

не удалось найти.

Сидели б в своей каморке

Нет,

гонят в Махачкалу.

Зачем?

Чтоб купить икорки

к праздничному столу.

Ко дню Девятого мая -

святому для всех нас дню…

Ночная,

глухонемая

дорога через Чечню,

пальцы в кулак сжимая,

тебя я в беде виню!

Как пели вы под гитару,

срывая на струнах печаль.

Ах, как вы пели на пару

про темно-вишневую шаль!

Василий,

Анастасия,

лишь только услышу:

«Кавказ»,

Лишь только услышу:

«Россия»,

Я вспоминаю вас.

Безмолвие космоса черное,

безмолвие черных могил.

Подолгу живет никчемное.

А стОящий?

Был да сплыл.

Слышу всех,

кто мне дорог,

бессмертные голоса…

Прогал в облаках красноперых,

задернувших небеса…

ВЕЧЕР В ГОРАХ

Пастух

в пиджачке из дрянного суконца,

солдаты

в пятнистом тряпье.

Держась за лучи заходящего солнца,

карабкаемся

по тропе.

Никто нас не ждет

в поднебесном ауле —

в блаженном неведенье враг.

В открытую

лезть под бандитские пули?

Никто из нас не дурак.

«Привал!»

Отдохнем,

восстановим силенки,

поговорим чуток

про то,

что в горах веселей,

чем в зеленке,

гге грозен

каждый кусток.

А также про то

как мы пащенкам курвьим

покажем кузькину мать.

Ну и, конечно же,

перекурим,

чтоб часом

не задремать.

«Подъем!»

И опять

нелюдимым безлесьем,

петляя меж каменных груд,

срывая дыханье,

мы лезем и лезем

туда,

где нас в гости не ждут.

Смеркается.

Солнце в ущелье упало,

как будто в копилку медяк.

«Готовсь!» —

наш старшой прошептал устало.

«Все будет,

ребята,

ништяк!»

«ГОВОРИТ СОФИЯ»

Звучание речи Баяна

болгары сумели сберечь.

Как древнее солнце, багряно

восходит болгарская речь.. .

Восходит…

И снова над Плевной

орленые трубы поют.

Восходит…

И речью напевной

мне пращуры весть подают.

Идут в штыковую московцы.

Враги,

не сносить вам голов!

Бегут басурмане,

как овцы,

от храбрых российских орлов.

Солдат после яростной сшибки

махрою дымит у костра:

«Братки, все спокойно на Шипке!

Братки, нам в Россию пора!»

Вздымались орленые кружки

Во славу российских орлов:

«Довиждане!

С Богом, братушки!»

Ну как не понять этих слов?

НА ПЕРЕВАЛЕ

Лето красное…

Пропеллер,

словно миксер,

мглу взбивал.

Зорю петухи пропели.

Я жевал,

а ты зевал.

Старший грозно брови супил:

«Мы для банд страшней чумы!

Сколько ж их,

как ос из дупел,

повыкуривали мы!»

Под горою,

у подошвы,

Сел на травку вертолет.

Старший гаркнул:

«Эй! Ну что ж вы?

Ноги в руки и вперед!»

Перли,

перли,

перли,

перли.

Говоря культурно.

шли.

Шли в пыли,

першило в горле,

пот и слезы зенки жгли

И стонали ноги стоном,

что, мол, в кровь мы сбили их.

Если и поможет что нам,

так хороший передых.

Рад не рад,

ногами двигай,

да судьбу свою кости.

Зной сменился холодрыгой

на втором часу пути.

Ты сипел,

ты тер ладони,

ты обхлопывал бока.

Нет,

не в кайф на горном склоне

летом в зоне ледника.

«Вышина нас

выше на нос…»

Я острил под стук сапог:

«Сзади

стужа лезет в анус,

сбоку

ветер дует в бок!»

А вокруг

как не бывало

ни живых,

ни мертвецов…

Слава Богу,

до привала

доплелись в конце концов.

Был привал на перевале.

Я лежал, а ты сидел

Я сказал:

«Отвоевали…»

Ты не небо поглядел.

Резко щелкнул зажигалкой,

сигарету прикурил,

и дымок сырой, мочалкой

к небосводу воспарил.

Облака курились дымом,

окаймляя край земли.

По горам непроходимым

мы до Грузин дошли.

Ты пыхнул окурком «Примы»

и сказал:

«Дымок к дымам!

Раз до Грузии дошли мы,

значит,

скоро по домам!»

ЖАВОРОНОК

Смыло кровь дождем ручьистым,

бегай без опаски.

Снова поле стало чистым,

словно в русской сказке.

Был ли бой,

на ад похожий?

В небе златотканом

замер жаворонок божий

крестиком чеканным.

В травах,

вязелем увитых,

на лугу зеленом

колокольчики

убитых

поминают звоном.

ПРОЩАЙ, ЧЕЧНЯ!

Последний снег зернист и порист

В вагоне вонь шибает в нос.

Еще чуть-чуть, и скорый поезд

рванется прочь со всех колес.

В купе залезу.

как в берлогу,

но не оставишь ты меня.

Куда 6 ни ехал,

всю дорогу

со мной ты,

чертова Чечня.

Глава закрою и увижу

совсем не то, что по нутру.

Из Сунжи пью гнилую жижу…

У костерка баланду жру…

Стреляю в небо для острастки..

Вжимаюсъ в трещину в скале…

Бреду е рукой на перевязке

по богомерзкой Ханкале…

Не солнце,

а подобье горна,

не воздух,

а горячий воск…

Хватает прошлое за горло,

как беспощадный горный волк.

Взрывались мины-самоделки.

Не ставя жизнь

и вполцены,

швыряли в нас гранаты девки,

стреляли в спину пацаны.

Жестокая война без правил.

Я помню,

как у Черных скал

под окруженье нас подставил

залетный горе-генерал.

Глушили,

как в пруду рыбешку,

нас,

брошенных в беде солдат.

Он был похожим на бомбежку,

тот сумасшедший минопад.

Глаза закрою: вон наш старший.

До фильтра «Яву» докурив,

роняет,

вдруг хрипатым ставший:

«Идем, братишки, на прорыв…»

Нет,

мертвые не имут сраму..

Наш старший вскинул автомат.

«Братишки, за Россию-маму!»

А дальше - трехэтажный мат.

В броске навстречу иноверцам

он рухнул,

сделав полушаг…

Вон он лежит

с пробитым сердцем

и с изумлением в глазах…

Я в подмосковные Вербилки,

хоть на полдня,

но заскочу,

и на твоей,

сержант,

могилке

зажгу свяченую свечу.

Жить за себя,

жить за него нам…

Смертям назло,

врагам на страх…

Звучит команда:

«По вагонам!»

И топот,

как обвал в горах.

На Грозный,

снегом убеленный,

бросает алый свет закат,

а впереди горит зеленый,

напоминая про джихад.

И под собой земли не чуя,

спешит к вагонам солдатня.

Держась за поручень,

кричу я:

«Прощай, умытая Чечня!»