Она обещала прийти в два часа. Он ее ждал.

Окна квартиры выходили на реку. Внизу, под самыми окнами, у набережной, шла работа. Вчера кончили разгружать барку с дровами, а сегодня с утра, когда он еще спал, тихо, тяжело толкаемая длинными скользкими шестами, подплыла барка с кирпичами. Она была огромная, чистая, многотысячепудовая. До самого верху правильными рядами были наложены розовато-красные кирпичи. Барка как будто была чревата ими. Как огромное брюхо неведомого, плодящегося беременного животного, осела она в загадочной воде, -- осела, низко, грузно, прочно, словно вросла в реку.

Вода казалась загадочной оттого, что уже несколько недель над всем севером стояла неподвижная, прозрачная, нетворящая осень и не уходила. Небо было светло-сине, глубже весеннего, но обманное. Не было ветра, ласкал теплый, мягкий воздух, но все представлялось большим, коварным обманом.

Многотысячепудовая, осевшая, вросшая в загадочную воду барка казалась гигантским плодом, который выжали из себя лето и солнце и который, созрев, упал вниз в реку, и его прибило к берегу. Розово-красные кирпичи, словно бесчисленные зерна, выполнили сочную утробу спелого плода.

В этих неподвижных, холодных -- цвета крови -- "зернах" таилась огромная сила... Или исполинская рыбина -- такая, каких теперь нет, -- сонно подплыла к берегу и в тяжких содроганиях готовилась метать красную икру, что бременем переполняла ее брюхо...

У набережной стояли в ряд возы и ждали. Шестеро мужиков с тачками двигались по длинным, неверным, трясущимся доскам, расположенным замысловато-ломанной линией. Они медленно шаг за шагом пробирались в тело барки, унося зерно за зерном, отнимая каплю за каплей. Люди теперь копошились только на поверхности, и огромный зрелый плод ушедшего лета был неподвижен, безучастно покоен под обманным небом нетворящей осени.

Все шесть мужиков казались одинаковыми. На поворотах хитро проложенных досок каждый из них делал одно и то же сильное, красивое, враждебное барке движение и вкатывал кверху тяжелую тачку с розовыми четко-обрезанными кирпичами. У чугунной, теперь разобранной решетки, стоял седьмой мужик и, длинным багром зацепляя тачку, помогал ей подняться к возам.

Послышался глухой звонок, милый и полный смутных обещаний. Так звонит молодость за дверью с дрожью, украдкой, в свежих перчатках и волнуясь не то от ожидания, не то от высокой лестницы.

Она была в свежих белых перчатках с тремя черными полосками сверху. Когда сняла перчатки, на белой изнеженной руке ясно были видны отпечатки этих трех полос. Потому она казалась мило-земной, без страданий, вечно-юной и вечно-причесанной.

-- Я опоздала, кажется. Разве я опоздала? -- проговорила она.

-- О, нет, -- улыбаясь, ответил он.

-- Но я так спешила. Боже мой, я, действительно опоздала.

-- Пустяки; пятнадцать минут. Даже четырнадцать.

Он посмотрел на часы, все еще улыбаясь.

-- А вы думали, что я уже совсем не приду?

-- Нет, я не думал этого. Я знал.

-- Почему вы знали? -- спросила гостья.

-- Так. Чувствовал, -- ответил хозяин.

-- Что вы чувствовали?

-- Все.

-- Что все?

Они оба улыбались друг другу неизвестно почему. Оба казались друг другу очень добрыми, нежными, деликатными.

-- Ну... я чувствовал.

-- Может быть, вы гипнотизер?

-- Нет, я не гипнотизер; но я бывал на спиритических сеансах, -- почему-то очень серьезно ответил он. Она тоже сделалась серьезной и даже печальной.

-- А я не верю в это.

-- Как вам сказать? Отчасти, конечно, но...

-- А меня вы могли бы загипнотизировать? -- спросила она, придвинувшись и глядя прямо в его большие черные глаза.

-- Вас? -- понизив голос, переспросил он.

-- Кажется, при этом нужно смотреть в глаза.

И она продолжала смотреть, не улыбаясь.

-- Да, -- машинально ответил он, приближая свое лицо, она отвернулась.

-- Я не хочу. Не смотрите на меня. Это зависит от того, чья воля сильнее? -- проговорила гостья, закрывая своей холеной рукой милые глаза. Оп взял ее руку и сказал:

-- Посмотрите, у вас на руке отпечатались три полосы.

-- Это от перчаток. На этой тоже.

Она тихо пробовала высвободить свою руку.

-- У вас прекрасные руки. Они когда-нибудь работали? -- иронически продолжал он, не отдавая руки.

-- Да-а, -- протянула гостья.

-- Как?

-- Вот так. Она быстро и больно царапнула его по руке.

-- За что это? -- спросил удивленно хозяин.

-- За то, что вы трогаете мои руки.

-- А разве нельзя?

-- Вы видите, что нет.

-- Недотрога. Но, послушайте, кто же теперь из умных женщин царапается? Это устарело -- уверяю вас.

-- Да я вовсе не умная.

-- Деритесь, но, по крайней мере, не обижайте моего хорошего друга Григоровича, -- сказал, оглядывая свою руку.

-- Разве я вам хороший друг?

-- Разумеется.

-- Но мы знакомы... сколько времени мы знакомы?

Он посмотрел на часы и ответил:

-- Уже четыре дня. Нет, больше: -- четыре с половиной.

-- Немного, -- засмеялась гостья.

-- Да, конечно, если считать на эти обычные дни, то действительно немного.

-- А как надо считать? -- удивилась она.

-- Надо считать ночи тоже.

-- Вы говорите глупости.

-- Почему же я говорю глупости?

Ей захотелось поддразнивать его.

-- Вы сегодня сделались как будто ниже ростом, -- с невинным видом сказала она.

-- Ниже?

-- Или, кажется, толще. Вы просто толстяк.

Он смутился, потому что имел склонность к полноте, и это было его больным местом.

-- Это оттого, что вы видели меня во фраке, -- ответил он и быстро отвлек разговор. -- Простите, я не предложил вам чаю. Хотите чаю?

-- Нет, спасибо. Мне ведь скоро надо уйти. У нас обед. Муж будет ждать.

-- Муж -- это, конечно, обстоятельство, -- сказал безразличным тоном хозяин.

-- И очень милое обстоятельство -- могу вас уверить. Я его очень люблю.

-- Бывает. Не знаю почему, но мне правятся ваши волосы. Ну, просто нравятся.

-- Что ж тут удивительного? Красивые волосы, -- ничуть не жеманясь возразила гостья.

-- Конечно, удивительного в этом мало, -- согласился он. -- Они такого оригинального цвета и, пардон, поразительно мягки, поразительно.

-- У меня вылезли все волосы.

-- Это вы называете: вылезли?

-- О, если б вы видели меня раньше. У меня было вдвое больше волос.

Он подумал, что это говорят все женщины, но промолчал, стараясь не улыбаться. Как-то само собой случилось, что он положил свою руку на ее лоб. Она удивилась.

-- Постойте, почему вы трогаете мой лоб?

-- Я хотел посмотреть, не простужены ли вы? -- серьезно ответил он, не отнимая руки.

-- Почему я должна быть простужена? Нет, я совершенно здорова.

-- Ну да, я вижу: холодный лоб.

-- Не понимаю. -- Она все еще удивлялась. -- Возьмите же вашу руку.

-- При простуде всегда горячий лоб. Это уж правило.

-- Какой странный, -- про себя сказала она и отошла в угол.

-- Почему вы ушли?

-- Потому, что вы, должно быть, меня принимаете за другую.

-- Умоляю вас, не сердитесь.

-- Мне все равно скоро надо уйти.

-- Ах, да: обстоятельство.

-- Именно. -- Она стала натягивать свои перчатки.

-- Но мы увидимся, конечно? -- вкрадчиво спросил он.

-- Если вы будете так тревожиться о моем здоровье, то... -- не поднимай глаз сказала гостья и оборвала.

-- Я буду вести себя идеально. Серьезно.

-- Тогда... Впрочем, вы, как спирит, должны все вперед знать.

-- Я и знаю.

-- Который час? Как поздно.

-- Спасибо за подарок, -- сказал он, опять взглянув на свою оцарапанную руку.

Она удивилась:

-- Какой подарок?

-- Вот. Посмотрите, немного вспухло. Вы умеете царапать.

-- Хотя это уже устарело?

Он набрался храбрости и сказал:

-- Слушайте, поедемте вместе обедать, как добрые друзья.

-- Обстоятельство ждет, -- с некоторой насмешливостью возразила она.

-- Разве оно еще не привыкло ждать?

-- Вы хотите еще один подарок?

-- Покорно благодарю. Слишком много археологии.

-- Почему археологии? -- спросила она, поправляя прическу.

-- Устарело, старо, древность.

-- Боже мой! Сейчас же просите прощения за эту остроту.

-- На коленях, -- и он шутливо опустился около нее на колени.

Через пять минут она действительно ушла. Он не провожал ее: не позволила. Легкий запах духов остался еще в комнате и особенно ощущался в ладони правой руки.

-- Она очаровательная, -- вслух сказал он и подошел, улыбаясь сам себе, к окну.

...Седьмой мужик с длинным багром, зацепляя тачку, помог ей подняться к возам. Была видна его широкая спина в запотелой красной рубашке и дикие волосы на щеках и затылке. Лошади, полузакрывши глаза, утомленные долгими, бесконечно однообразными думами, ждали пока нагрузят кирпичи на возы. Розовая пыль маленьким красивым облаком ложилась над тяжелой баркой и людьми.

-- Очаровательна, -- повторил он и провел осторожно по оцарапанной руке, -- хотя уже не молода...

Все еще стояли ясные обманные дни. Но посвежело. За сотни тысяч верст отсюда уже поднималась и шла тяжелой поступью зима. Впереди нее неслись сумрачные слепые ветры.

Он ее ждал. Из окна слабо дуло; это тоже раздражало.

Шесть мужиков разгружали барку. Слой аккуратно сложенных кирпичей стал тоньше на три ряда. Барка сделалась легче и чуть-чуть поднялась над поверхностью воды. Извилистый, хитро ломанный путь досок увеличился. Мужики углублялись, спускались ниже, упорно добираясь до самой сердцевины. Жилистые, загорелые, грязные, мускулистые, волосатые руки были обнажены по локоть и, толкая перед собою тачку, на поворотах делали одно и то же сильное, красивое, враждебное барке движение.

Теперь уже мужики не казались одинаковыми. Напротив, их легко можно было различить: двое высоких, костлявых были, должно быть, самыми сильными: они вталкивали нагруженную тачку выше других, и мужик с дикими волосами только слегка помогал им своим багром. Коротконогий пожилой крестьянин был, вероятно, ленив, а, может быть, нездоров; стоящий на берегу каждый раз делал ему несколько шагов навстречу, спускаясь по отлогой розовой доске. Багор его тоже стал розовый.

Послышался глухой звонок нервный и нетерпеливый. Так звонит молодость за дверью с дрожью ожидания, смело, не рассуждая, не оглядываясь, в перчатках, у которых милые пятна на большом и указательном пальцах, и в которых уже недостает маленькой белой пуговки...

Она была в несвежих перчатках и вверху на месте беленькой пуговки болталась маленькая ниточка. Она сказала:

-- Я, кажется, опоздала?

-- Да, -- сухо и сдержанно ответил он.

-- На десять минут, -- сказала она, переводя дыхание.

Он вынул часы, посмотрел и ответил:

-- Вы опоздали ровно на двадцать две минуты.

-- На двадцать... Я не знаю...

-- На двадцать две, -- упрямо и зло повторил он.

-- Но я не виновата. Ты сердишься на меня? -- сказала гостья, приближалась к нему и ласково дотрагиваясь до его плеча.

-- Я? Я никогда не сержусь. Я всего жду от жизни.

-- Но если... если меня задержали.

-- Надо об этом раньше подумать. Терпеть не могу, когда меня заставляют ждать.

-- Милый, -- тихо шепнула она.

-- Это насилие над чужой волей.

-- Ты сегодня в дурном расположении духа, -- кротко заметила, гостья.

-- Тем более надо меня щадить.

-- Разве я тебя не щажу? -- как можно более мягче сказала она, -- я все делаю, только бы ты... Куда мне положить шляпу?

Он, не взглянув на дорогую шляпу, буркнул:

-- Сюда. Все равно. Ну, сюда можно.

-- Но я долго не могу быть.

Он молчал. Ей хотелось вызвать улыбку на его лицо и она сказала, намекая:

-- Не могу: обстоятельство.

-- Какое обстоятельство?

-- Мое обстоятельство! -- не переставая улыбаться, повторила гостья.

-- Какое твое обстоятельство? -- раздраженный тем, что не понимает, спросил он.

-- Ну, ты знаешь.

Он окончательно рассердился,

-- Не люблю, когда со мной говорят загадками.

-- Боже мой, как ты стал раздражителен. Как ты говоришь со мной.

У нее навернулись слезы на глазах. Он понял, что зашел слишком далеко; ему сделалось неловко. Подойдя к ней и положив руку на ее шею, он сказал:

-- Прости, пожалуйста. Вчера поздно лег. Голова трещит.

-- Может быть, мне уйти?

-- Нет, зачем же. Пожалуйста. Я очень рад. Так какое обстоятельство?

-- Ну, мой муж, -- вяло ответила она, осушив слезы.

-- Муж -- да. А я думал... Он очень милый парень -- твой муж.

Гостья успокоилась и села.

-- Не говори так о нем, -- попросила она.

-- Почему же мне не говорить? Он мне положительно нравится.

-- Посмотри, -- проговорила она, взглянув на свою руку, -- как ясно отпечатались на руке три полосы от перчаток.

-- Да, да, -- рассеянно ответил он.

-- Но ты не смотришь.

-- Я смотрю, -- солгал хозяин.

-- Милый мальчик, зачем ты расстраиваешь свое здоровье? Лучше раньше ложиться и раньше вставать.

Он ответил, усмехнувшись.

-- Теми же словами мне пятнадцать лет подряд твердила моя бабушка.

Она покраснела, подумав, что он опять на что-то намекает:

-- Я ведь не виновата, что не встретила тебя раньше и не могла отдать тебе моей молодости, -- тихо проговорила она.

-- Да я совсем не о том, -- он поморщился.

-- Я знаю, -- упрямо и жалко сказала гостья.

-- Перестань. Подойди ко мне поближе.

-- Вот же я.

-- Еще ближе. -- Он обнял ее и поцеловал.

-- Ты жестокий, -- проговорила она.

-- Что ж из этого? За то ты любишь меня, -- возразил он, откровенно улыбаясь и показывая свои крепкие здоровые зубы.

-- Да. Я тебя люблю. Я тебя люблю.

-- Знаешь мне в тебе не нравится...

-- Что тебе во мне не нравится? -- испуганно спросила гостья и даже опустила руки.

-- Как ты испугалась, -- заметил он довольный.

-- Я? Нет... -- она потупилась.

-- Конечно. Ты покраснела.

-- Потому, что я хочу быть для тебя как можно лучше.

-- Я понимаю. Это и нужно.

Она стояла с опущенной головой и переспросила:

-- Что тебе не нравится?

-- Ты слишком... серьезная. Ты на все как-то серьезно смотришь. Это -- ну, иногда просто скучно. Я понимаю, что могут быть минуты раздумья, но -- нет, мне это положительно не нравится. Что? Почему ты молчишь?

Она ловила каждое его слово и помимо воли запоминала его.

-- Я постараюсь, -- ответила она.

Он продолжал, расхаживая по комнате:

-- Я бы хотел, чтобы ты была веселой, беззаботной, шалила. Вот именно: ты не умеешь шалить.

-- Научи меня, -- проговорила она и взглянула на него.

Это само должно явиться. У меня в прошлом году была подруга; она называла меня: мой бычок.

-- Почему? -- спросила она, закашлявшись. Этим кашлем она хотела скрыть ревность, которая являлась каждый раз, когда он говорил о женщинах.

-- Не знаю. Ха-ха.

-- Но это совсем не умно, -- обиделась она за него.

-- Зато здорово, -- со смехом ответил хозяин.

-- Мой бычок? -- брезгливо повторила она.

-- Да.

-- Она верно была моложе моего? -- спросила она, помолчав.

-- Опять. Перестань. Это скучно.

-- Не сердись, не сердись, милый. Я больше не буду. Но ты все-таки меня любишь? -- спрашивала она, обнимая и ласкаясь к нему.

-- Конечно, -- ответил он и незаметно зевнул.

-- Это -- главное

-- Наконец, ты поняла, -- сказал он, усаживаясь.

-- Я потому грустная... Нет, ты опять рассердишься.

-- Говори.

-- Нет, нет, -- твердила гостья.

-- Я не люблю недомолвок, -- хмурясь, проговорил он.

Она испугалась, что он опять рассердится и быстро проговорила:

-- Мне кажется, что в наших отношениях что-то потеряно. Какая-то свежесть ушла... какая-то... я не знаю, мне так кажется.

-- Сентиментальность, -- отозвался он.

-- Я мечтала, что будет не так, мы будем друзьями. Но все равно, и так хорошо, мой... бычок.

Он стал подробно объяснять. Она слушала и угодливо кивала годовой.

-- Видишь ли, я считаю, что любовь выше всего. Это самое важное в жизни. Я конечно, говорю не о мелкой, пошлой любви. Но настоящая страсть, голая страсть, она возвышает человека, облагораживает его душу и расширяет его умственный кругозор. Поэтому, если ты когда-нибудь изменишь мне -- слышишь -- если ты когда-нибудь изменишь мне, то это будет непростительный грех перед природой и перед вселенной. Чему ты смеешься?

-- Мне смешно, -- сказала она, искренно улыбаясь.

-- Когда я говорю серьезно, мне кажется очень странным смеяться, -- обидчиво и наставительно проговорил он.

-- Милый мой мальчик, я смеюсь потому, что ты можешь подумать, будто я когда-нибудь тебе изменю.

Он был доволен таким оборотом.

-- Гм... Так. А я думал... -- бормотал он.

-- Как же я изменю? Для чего? Мне смешно даже слышать это.

-- Ты сегодня придешь вечером? -- вдруг спросил он, заглядывая ей в глаза.

-- Сегодня я не могу, -- она потупилась и повторила несмело: -- не могу.

-- А я хочу, чтобы ты сегодня пришла.

-- Муж уходит, и ребенок останется один, -- объяснила она виновато.

-- Докажи, что я тебе дороже ребенка.

Он встал и, оправив цветную жилетку, стал ходить по комнате.

-- Зачем ты мучаешь меня? Я едва вырвалась на минуту.

-- Я хочу, -- повторил он твердо и упрямо.

-- Хорошо, я приду, -- покорно сказала она, и -- странно -- тотчас же ей сделалось легко.

-- Ты все-таки славный коллега, -- довольный проговорил хозяин, потрепав ее снисходительно по щеке, -- коллега, рубаха-парень.

-- А теперь отпусти меня, -- попросила она.

-- Отпустить тебя?

-- Прошу тебя. Я вечером приду. Меня ждут дома. Я сказала, что...

Через час она действительно ушла.

Одна из тачек на повороте хитро изломанных досок опрокинулась, и кирпичи с тяжелым мертвым стуком упали. Мужик с больным опухшим лицом скверно выругался. Двое подошли и стали помогать. На загорелые, грязные растрескавшиеся пальцы они надели огромные кожаные продранные рукавицы. Мужик с багром, пользуясь отдыхом, курил. Его дикие, нечесаные волосы смешались с розовой пылью кирпичей. На морды лошадей, запряженных в громоздкие возы, были напялены мешки с кормом. Это очень походило на те рукавицы, какие теперь были у мужиков.

Люди, лошади и заготовленные возы все вместе как бы были в заговоре против этой живой тучной беременной кирпичами многотысячепудовой барки, осевшей у чужого берега, в загадочной воде.

Небо опустилось, разваливалось лето, догнивал год. Вода сделалась темной, злой на вид, холодной, отчужденной; тоже готовилась замереть подо льдом, как личинка в куколке, чтобы потом воскреснуть; ее уж не интересовал этот год. Носился ветер над городом и морщил воду. Гривы лошадей, волосы мужиков и рябь реки относились ветром в одно направление, как будто это были части одного и того же сложного механизма. Несколько капель упали на стекло окон и легли косыми блестящими короткими линиями; эти линии шли в том же направлении, как и гривы меланхолических, одурманенных думами лошадей.

У берега медленно и тяжко поднималась и опускалась многотысячепудовая барка. Как будто гигантское животное дышало.

Послышался глухой звонок нежданный, докучный. Так звонят к молодости, стучатся и ждут за дверью, и униженно смотрят в холодные глаза. Так терпеливо выжидают, заботливо приодевшись, чтобы понравиться в новых, ярко-желтых перчатках, облегающих тонкую, теперь холодную руку.

Она была в длинных желтых перчатках, облегавших тонкую руку. Ее грудь подымалась и опускалась, и голос прерывался не от волнения, не от высокой лестницы.

-- Я пришла... Я думала, -- начала она, и остановилась, пораженная холодностью его глаз.

-- Может быть, я не вовремя?

-- Ничего, пожалуйста, -- сказал он.

-- Я была здесь поблизости и подумала: может быть, вы дома?

Он ответил насмешливо:

-- Да. Я дома. Садитесь.

Наступила неловкая пауза. Она взглянула на него и проговорила:

-- Но я не хочу вам мешать.

-- Собственно говоря, -- ответил он, -- я действительно собирался выйти по делу.

-- Я сейчас. Только отдохну.

-- Сегодня холодно? -- спросил он, заинтересовавшись своими ногтями.

Она не слышала, занятая своими печальными мыслями.

-- Я спрашиваю: холодно ли сегодня?

Она испуганно и быстро ответила.

-- Да, ветер.

-- Разве так трудно было ответить сразу? -- строго спросил он, уставив на нее холодные глаза.

-- Я ведь ответила, что дождь.

-- Дождь, -- он усмехнулся. -- Нет никакого дождя.

Он поднялся со стула и подошел к окну.

-- Я наблюдаю за этой баркой. Я вообще люблю наблюдать жизнь. Прежде здесь работало шесть мужиков, а вот уж два дня как их только пять. Вероятно, один заболел, простудился, что ли.

Он поморщился и стал думать -- когда она догадается уйти.

-- Ты не любишь меня, -- наконец, сказала она.

-- Здравствуйте. Новости.

-- Нет, я знаю, я чувствую, что не любишь

-- Да тут нечего чувствовать, -- рассердился хозяин. -- Я уж имел честь сообщить вам об этом.

-- Что же будет?

-- Я не знаю. Я ничего не знаю.

У нее было растерянное, старое, заплаканное лицо, и он старался не глядеть на нее.

-- Что будет? Ничего.

-- Ты хочешь меня выбросить, как... как... -- у нее опять покатились слезы.

-- Боже мой, -- кисло протянул он. -- Я не понимаю, чего, собственно, вы от меня хотите? Обо всем уже переговорено, перетолковано десять раз. Мы разные люди, мы совершенно разные. Вам доставляет странное удовольствие приходить сюда, в пятый раз.

Она прервала:

-- Я после этого была всего три раза.

-- Ну, три, -- согласился он. -- Вам доставляет удовольствие мучить себя, мучить меня, жевать одно и то же. Нет, покорно вас благодарим. Господи, только не плачьте.

-- Я не плачу, -- ответила она, изо всех сил сдерживая слезы. -- Я только... Ну вот, я не плачу.

-- Мы разные люди. Это сразу было видно... Послушайте, что это у вас за перчатки?

-- Ведь вам правится такой цвет.

-- Мне? Этот ужасный рыжий цвет? Матушка, что с вами?

Он остановился против нее, притворяясь удивленным.

-- Помните, в театре одна дама носила, и вы сказали... сказали...

-- Ну да, ей, к ее светлым волосам, они шли. У вас нет никакого вкуса. Что вы делаете? Зачем вы рвете перчатки?

-- Они мне не нужны, -- зло и упрямо оказала она, разрывая бедные перчатки.

-- Глупо. Неумно.

-- Я знаю: вы меня всегда считали дурой.

-- О, Господи, -- вздохнул он с видом невинного мученика.

-- Что вы сделали со мной? -- вдруг сказала она, и глаза ее сверкнули. В ее тоне и фигуре было что-то такое, чего он инстинктивно испугался.

-- Что я с вами сделал? Вы не девочка, -- ответил он лживым голосом.

Она продолжала. Казалось, что она сделалась выше ростом:

-- У меня было что-то свое, вот здесь, что я берегла в себе. У меня был прекрасный муж, он мне дороже всего.

-- Но муж при вас и остался.

Ее голос дрожал. Она не смотрела на него:

-- Мне стыдно ему смотреть в глаза. Мне стыдно смотреть на себя в зеркало. Мой ребенок вырастет, я его тоже буду стыдиться.

Как будто что-то царапнуло его за сердце. Он несмело сказал:

-- Надо взять себя в руки.

-- Я не думала, я бы никогда не поверила, что так случится. Зачем я вас встретила? Я вас даже не любила, -- продолжала гостья, едва следя за своими словами.

-- Ну да, это потом все женщины говорят, -- бросил хозяин.

-- Я думала, что мы будем друзьями. Веришь? Ты первый, первый, к которому я пришла после мужа. Ты не веришь мне?

-- Верю... Да не все ли равно?

Но ей казалось, что это не все равно.

-- Я теперь пустая. Я сразу стала старухой. Я хочу убить себя.

-- Ну, это уж, право, лишнее.

-- Я другая, я совсем другая. Ты не знаешь меня. Я люблю тебя, и потому ты мог меня сделать такой... Капля за каплей...

-- Право, у меня спешное дело. Я жду визита, -- прервал он, взглянув на часы.

-- Да, да. Я ухожу. Прощайте.

Но вместо того, чтобы идти в двери, она села и тупо смотрела в окно.

-- Когда же она уйдет? -- тоскливо думал он.

-- Вы просили вернуть ваши письма, -- проговорил он, подойдя к ящику и доставая заготовленный пакет. -- Вот они.

-- Мои письма и карточка...

-- Возьмите же себя в руки. У вас ребенок и...

-- Нет, я спокойна, -- проговорила она, -- но обещайте мне.

-- Именно?

-- Я бы не хотела встречать вас. Устройте это. -- В ее голосе звучала надежда. Казалось, она ждала, что он скажет "нет".

-- Хорошо, -- ответил он поспешно.

-- Прощайте. А если вы -- если что-нибудь случится с вами, ну, например, вы заболеете... то позвоните мне по телефону -- вы помните мой номер телефона?

Он старался ее выпроводить и быстро согласился:

-- Хорошо, хорошо. Чему вы улыбаетесь?

-- Сама себе. Если вы через месяц услышите, что я с другим, -- то не удивляйтесь: я пустая теперь. Лучше всего забудьте меня совсем. Я ненужная, выброшенная.

-- Да, -- очень холодно ответил он и проводил до двери. -- Ваша муфта.

-- Через минуту она ушла; ее тонкие руки без перчаток держали пачку исписанных, прочтенных и уже ненужных писем.

Косой ветер вместе с холодом пригнал уже клочья сумерек оттуда, где среди северных лесов тяжелой поступью шла, ломая сучья, злая зима.

Многотысячепудовая огромная барка теперь уже не казалась прочной, тяжелой, вросшей в воду. Слой аккуратно сложенных, четко обрезанных кирпичей еще понизился; вся барка поднялась над водой и похоже было, что у неприветливого чуждого берега сонно бьется ненужная скорлупа исполинского плода, оброненного ушедшим летом. Или труп гигантской рыбины, у которой выпотрошена внутренность, качается на поверхности холодной реки, уже готовящейся замереть подо льдом.

Мужики продолжали работать и кирпич за кирпичом, зерно за зерном, капля за каплей обирали, сосали, разъедали живое дело барки. Они добрались уже до самой сердцевины, и хитро изломанная сеть досок врезалась все ниже и глубже...

Он стоял у окна, смотрел и думал. Странная мысль поразила его. Он не мог от нее отделаться... Эта барка, была безмолвной свидетельницей его любви. Как недолго она длилась. Не глубока она была: всего несколько слоев кирпичей... Когда эта женщина пришла к нему в первый раз, барка была тяжелая, полная, как спелый плод, и над ней сияло осеннее золотое солнце. А теперь...

Но не только свидетельницей эта огромная барка, Бог знает для чего остановившаяся под его окнами, была почти живой участницей всего его переживания. Она разделила судьбу только что ушедшей женщины. Как мужики опустошили барку, точно так же он, молодой, сильный, наглый, незадумывающийся, опустошил сердце этой кроткой, немолодой, осенней женщины. Вот она торчит под окном и не дает забыть, напоминает... Странная драма.

Пустая тачка лежала тут же, опрокинувшись на бок. Ее черное колесо резко вычерчивалось на розовом фоне многотысячепудовой барки, которая медленно исходила кровью.