Сказки Франции

Маленькая Аннетта

Французкая народная сказка

В давние времена жила-была девушка. Когда ей минуло пятнадцать лет, она лишилась матери, а на следующий год ее отец взял себе в жены вдову, у которой было три дочери. Все три сидели дома и лентяйничали, а бедная Аннетта целый день проводила в поле и пасла овец. Вечером, когда она возвращалась домой, ей не давали передохнуть, заставляли мыть посуду, хоть не она ее пачкала, — ведь Аннетте никогда не случалось есть из тарелки. Каждое утро ей клали в карман кусок черствого хлеба, чтобы она обедала в поле, не возвращаясь домой, да и то мачеха старалась дать ей горбушку; не удивительно, что бедную девушку зачастую мучил голод.

Однажды, съев свой скудный обед и запив его водой из ручья, которую она зачерпывала горстью, молодая пастушка начала размышлять о том, как печально идет ее жизнь.

«Совсем было иначе, пока жила моя мать. Она-то заботилась о том, чтобы я не терпела ни холода, ни голода; она меня любила, и как она была со мной нежна и ласкова!»

Вспомнив о прошлом, пастушка расплакалась, но вдруг сквозь слезы, застилавшие ей глаза, она увидела прекрасную женщину с милым и добрым лицом. То была фея.

— Что с тобой, дитя мое? — спросила фея.

— Увы, госпожа! Я плачу, потому что вспомнила мою добрую матушку.

— Знаю, знаю — ты потеряла мать, и теперь ты несчастна: но потерпи, я позабочусь о тебе и облегчу твою долю. Для начала вот тебе палочка: каждый раз, когда тебе захочется есть, тебе только нужно будет чуть тронуть ею твоего черного барана.

Фея-покровительница исчезла, прежде чем девушка успела ее поблагодарить. Пастушка захотела как можно скорее испробовать силу палочки; она коснулась ею черного барана, и в тот же миг перед ней встал накрытый столик, на котором были всевозможные кушанья; она вволю поела и не забыла также свою верную собаку, которая усердно помогала ей стеречь стадо. Так случалось изо дня в день: стоило только пас тушке захотеть, и ей мгновенно подавались блюда обильнее и лучше, чем у самого короля. Вот и вышло, что из худой и слабой она стала крепкой и полной и теперь прямо-таки сияла здоровьем. Мачеха, по-прежнему державшая ее впроголодь, надивиться не могла тому, как девушка с каждым днем толстела. Она почуяла здесь неладное.

— Мари, — сказала она старшей своей дочери, — ты пойдешь вместе с пастушкой в поле. Посмотри хорошенько, что она там ест, и все в точности расскажи мне; но только виду не подавай, что ты неспроста пошла, старайся, чтобы она ни о чем не догадалась.

Мари пошла с Аннеттой, которая обошлась с сестрой лучше, чем та обращалась с ней дома: она сплела ей корзиночку из ивовых прутьев и собрала для нее красивый букет полевых цветов. Но дочка вдовы не привыкла долго ходить по полям, она скоро утомилась и села отдохнуть на траву.

— Сядь возле меня и положи голову мне на колени, я тебя причешу, — сказала Аннета сестре.

Пастушка догадывалась, что девочку послали подсматривать за ней; поэтому, расчесывая ей волосы, она стала тихонько напевать: «Закрой, сестрица, один глазок, закрой, сестрица, другой! Закрой, сестрица, один глазок, закрой, сестрица, другой!» Она все пела да пела, пока Мари не одолел сон. Пастушка тем временем успела покушать; она хорошенько подкрепилась, а Мари ничего не заметила.

— Ну как, Мари, — спросила мачеха, когда дочь вернулась, — можешь ты мне рассказать, что это за еда, которая так идет впрок Аннетте?

— Уверяю вас, матушка, я видела, что она ела только свой черствый хлеб, а пила одну воду из ручья.

— Иди спать, лентяйка! Твоя сестра лучше сумеет все разведать. Фаншетта, слушай, что я тебе скажу: завтра ты встанешь чуть свет и пойдешь с Аннеттой в поле; посмотри, что она делает, и расскажи мне, что она ест.

— Хорошо, матушка, я за всем услежу. Но с Фаншеттой случилось то же, что с ее сестрой: она заснула и ничего не увидела. Мать разбранила и ее.

— Бьюсь об заклад, обе эти лентяйки там заснули. Ну, да на сей раз все будет по-другому. Лизетта, козочка моя, поди к своей матушке. Завтра ты отправишься с Аннеттой в поле; если устанешь — усни, закрой один глаз, а то и оба, только не закрывай тот, который я тебе вставлю в затылок. Плохо тебе придется, если ты не исполнишь моего поручения!

Лизетта обещала матери, что все заприметит. Когда она устала бегать, она положила голову Аннетте на колени, а та принялась, как и прежде, напевать: «Закрой, сестрица, один глазок, закрой, сестрица, другой!» Но она не знала, что у Лизетты был третий глаз: он-то остался открытым и подсмотрел, что делала Аннетта, когда ей понадобился столик, уставленный всякими вкусными вещами. Лизетта не замедлила рассказать матери обо всем, что видела.

— Ах, матушка, не удивительно, что пастушка так жиреет, — ей живется лучше, чем нам. Каких только лакомств не доставляет ей черный баран!

Мачехе стало завидно, что падчерице такое счастье выпало на долю, и она решила: не бывать этому! Она легла в постель и прикинулась больной.

— Мне думается, я умру, — сказала она мужу, — но я знаю средство, которое могло бы меня вылечить.

— Скажи, скажи скорее, женушка, мы всё достанем.

— Мне хочется поесть мяса черного барана.

— Только-то? Ну, это желание легко исполнить! Что черный баран, что белый, — мне все равно: я его зарежу.

Аннетта слышала весь разговор, и пока хозяин точил большой нож, прокралась на двор, а оттуда — в овчарню.

— Черный мой барашек, убежим поскорее! Тебя хотят зарезать!

— Э, не бойся! Не перечь им, пусть они меня убьют, так надо. Ты одно только сделай: добудь мою печень и зарой ее в саду.

Аннетта долго плакала; но она ничего не могла поделать, пришлось ей примириться с тем, что ее черного барана зарезали. Мачеха и ее дочери угостились им на славу. Болезнь у мачехи словно рукой сняло — теперь-то она была уверена, что насолила безответной падчерице. Злорадно попотчевала она девушку жарким из черного барана. Но ей жалко было дать Аннетте какой-нибудь лакомый кусок, и она отдала ей печень:

— На, возьми, хватит с тебя!

Аннетте только это и нужно было. Она сделала так, как ей велел баран, и на том месте, где она зарыла печень, выросло дерево. Оно было такое высокое, такое высокое, что, даже приставив к нему самую длинную лесенку, нельзя было добраться до ветвей, и такое гладкое, что ни один человек не мог взобраться по стволу хотя бы до половины. Прекрасные плоды, созревавшие на нем, прельщали каждого, но приходилось только любоваться ими. Одна лишь Аннетта могла их срывать, потому что ветви сами склонялись для нее, и ни для кого другого.

Как-то раз проезжал в тех местах королевский сын и увидел эти прекрасные плоды. У него потекли слюнки — уж очень они ему показались заманчивыми, но никто не смог сорвать их. Однако королевскому сыну так сильно хотелось их отведать, что он дал слово взять в жены дочь любого человека, который сумеет их добыть для него. Все отцы, все матери захотели попытать счастья; дочери и сами старались добраться до плодов. Но не тут-то было! Это никому не удавалось.

Мачеха Аннетты, лелеявшая для своих дочерей честолюбивые замыслы, решила, что она хитрее всех. Она заказала предлинную лестницу и приставила ее к дереву, но все же лестница на несколько футов не доходила до нижних веток. Мачеха залезла на самую последнюю ступеньку, поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до висевшего над ее головой плода, опрокинулась, упала навзничь и сломала себе шею. Тут и ей самой и всей ее злости пришел конец!

Этот случай отвадил всех честолюбцев — никто уже не пытался карабкаться по лестнице или взбираться по стволу. Однако принца томило такое сильное желание, что опасались, как бы он не заболел. Тут маленькая Аннетта соблаговолила сжалиться над ним. И едва только она приблизилась к дереву, ветки стали клониться, пока не пригнулись так низко, что она смогла их коснуться. Аннетта набрала полную корзину плодов и снесла больному принцу. Легко угадать, какая награда досталась ей за этот драгоценный подарок: она стала женой принца и жила с ним в счастье и довольстве до конца своих дней.

Вот и все.

Про Королька, про Зиму, про Орла и про Королевского сына

Французская народная сказка

В давние времена, много, очень много лет назад, говорят, повздорили между собой зима и королек. Не знаю толком, из-за чего.

— Я тебя проучу, пичужка! — грозилась зима.

— Это мы еще увидим! — отвечал королек.

К ночи зима наслала трескучий мороз.

Поутру зима, видя, что королек, как всегда, весел и молодцеват, удивилась и спросила его:

— Где ты провел ночь?

— В прачечной, где поденщицы стирают, — ответил королек.

— Ладно, сегодня я уж до тебя доберусь.

В эту ночь стало так холодно, что вода замерзала в очаге.

Но королек был совсем не там, где все замерзало, и на другое утро зима, видя, что он по-прежнему бодр и весел, спросила его:

— Где ты провел ночь?

— В хлеву, с волами, — ответил королек.

В следующую ночь настал такой лютый холод, такая небывалая стужа, что у волов хвосты примерзли к заду, а королек утром все же порхал и чирикал, словно на дворе был май.

— Как, ты еще не помер? — спросила зима, дивясь тому, что королек опять тут как тут. — Где же ты провел ночь?

У молодоженов, в их постели.

— Вот где нашел себе местечко! Кто бы догадался там его искать? Ну, да ничего, за мной не пропадет. Сегодня ночью я тебя доконаю.

— Это мы еще увидим! — ответил королек.

В ту ночь зима наслала такой мороз, стало так холодно, так холодно, что на другое утро молодоженов нашли насмерть закоченевшими в постели.

Королек приютился во впадине стены, возле жаркой печи булочника, где холод не мог его пронять. Но там он встретился с мышью, тоже искавшей местечка потеплее, и они не на шутку поссорились. Так как они не могли между собою поладить, то решено было покончить дело, назначив через неделю на горе Бре великий бой между всеми пернатыми и всеми четвероногими того края.

Все звери были оповещены, и в условленный день птицы всей округи с утра собрались на горе Бре. Длинной вереницей тянулись туда обитатели птичьих дворов — утки, гуси, индюки, павлины, петухи и куры — и всякие иные птицы: сороки, вороны, сойки, дрозды; там же сошлись лошади, ослы, волы, коровы, бараны, козы, собаки, кошки, крысы и мыши, — никто не мог помешать им в этом. Бой выдался жестокий; шел он с переменным успехом. Перья так и летали в воздухе, а земля была усеяна клочьями шерсти, со всех сторон неслись крики, мычанье, ржанье, хрюканье, блеянье, мяуканье. Вот страшно было!

Уже казалось, что победа останется за четвероногими, как вдруг прилетел орел, сильно запоздавший; он бросился в самую гущу схватки. Куда бы он ни ударил, он всех разил насмерть, и вскоре перевес оказался на стороне пернатых.

Королевский сын следил за сражением из окна своего дворца. Видя, как орел расправляется с четвероногими, он улучил минуту, когда тот поравнялся с окном, и ударил его саблей так сильно, что у орла сломалось крыло, и он упал наземь. Благодаря этому победу все-таки одержали четвероногие. Однако королек, сражавшийся как герой, пропел свою песню на колокольне святого Эрве, которая по сей день еще высится на горе Бре.

А раненый орел не мог больше летать и сказал королевскому сыну:

— Теперь тебе придется в продолжение девяти месяцев кормить меня куропатками и зайцами.

— Я согласен, — сказал принц.

По прошествии девяти месяцев орел, совершенно исцелившись, сказал королевскому сыну:

— Теперь я полечу к своей матушке; я желаю, чтобы ты отправился со мной поглядеть на мой замок.

— Охотно, — сказал принц, — но как я туда попаду? Ведь ты летаешь по воздуху, а я ни пешком, ни верхом не могу за тобой угнаться.

— Садись ко мне на спину.

Принц так и сделал. Они понеслись над горами, над долами, лесами и морями.

— Здравствуйте, матушка, — сказал орел, прилетев домой.

— Это ты, дорогой сынок? Долго ты отсутствовал на этот раз, я уже тревожилась, что тебя все нет.

— Я сильно хворал, милая матушка, — ответил орел и, указав на принца, добавил: — Это сын короля Нижней Бретани, он приехал повидаться с вами.

— Королевский сын! — вскричала старая орлица. — Вот лакомый кусочек; мы попируем на славу!

— Нет, матушка, не делайте ему зла; он хорошо со мной обходился в течение тех девяти месяцев, что я прохворал у него; я пригласил его погостить у нас, в нашем замке, — надо его получше принять.

У орла была красавица сестра, и принц влюбился в нее с первого же взгляда. Орел и его мать очень были этим недовольны.

Прошел месяц, затем второй, третий; миновало шесть месяцев, а принц и речи не заводил о том, чтобы вернуться домой. Старухе это совсем не нравилось, и наконец она сказала сыну, что если его друг не уберется восвояси, то она изжарит его на обед и подаст под каким-нибудь вкусным соусом.

Услыхав, что задумала мать, орел предложил принцу сыграть с ним в кегли с условием: если принц проиграет, он теряет жизнь, если выиграет — сестра орла станет его женой.

— Я согласен, — сказал принц. — Где кегли?

Они вошли в широкую длинную аллею старых дубов, где стояли кегли.

Когда принц их увидел, у него сердце замерло. Кегли эти были чугунные, каждая из них весила пятьсот фунтов. Орел взял одну из них и давай ею забавляться: он играючи подбрасывал ее высоко-высоко, а затем ловил, словно яблоко. А бедный принц свою кеглю даже сдвинуть с места не мог.

— Ты проиграл, теперь я хозяин над твоей жизнью, — сказал орел.

— А я отыграюсь, — сказал ему на это принц.

— Так и быть, завтра сыграем еще партию.

Принц пошел к сестре орла и со слезами на глазах рассказал ей обо всем.

— Вы обещаете хранить мне верность? — спросила она его.

— Да, до самой смерти, — ответил принц.

— Тогда вот что надо сделать: есть у меня два больших бычьих пузыря, я выкрашу их в черный цвет, чтобы они стали похожи на кегли, и поставлю их между кеглями брата, в той аллее; завтра, когда вы туда явитесь, постарайтесь первым начать игру и выберите себе два пузыря.

Затем вы им скажете: «Косули, подымитесь повыше и скорее летите в Египет — вот уже семь лет, как вы здесь, и ни разу не отведали железа»; они тотчас взлетят в поднебесье, да так высоко, так высоко, что их и не видно будет. Мой брат вообразит, что это вы их так ловко подбросили; ему самому никак не удастся бросить свои кегли так же высоко, и он должен будет признать себя побежденным.

И вот они снова пошли в аллею, где стояли кегли. Принц взял свои две кегли, вернее сказать — два бычьих пузыря, и принялся ими забавляться, подбрасывая их в воздух с такой легкостью, словно в руках у него были два мяча, набитых отрубями; а его противник дивился, глядя на него.

«Что бы это значило?» — с тревогой спрашивал себя орел.

Сам он первый подбросил свои кегли, да так высоко, что прошло добрых четверть часа, прежде чем они снова упали наземь.

— Ловко! — сказал принц. — Теперь моя очередь.

Вслед за тем он тихонько прошептал слова:

— Косуля, лети на родину, в Египет — вот уже семь лет, как ты здесь, и ни разу не отведала железа.

Тотчас же кегля поднялась в поднебесье, да так высоко, так высоко, что скоро ее не стало видно; и сколько они оба ни ждали, она не упала наземь.

— Я выиграл! — сказал принц.

— Значит, каждый из нас выиграл по одной партии; завтра мы сыграем в другую игру, — сказал орел.

Он в слезах вернулся домой и поведал свое горе старой орлице. Та сказала:

— Надо его зарезать и съесть, к чему еще мешкать?

— Но ведь я его еще не одолел, матушка; завтра мы сыграем в другую игру, посмотрим, как он выпутается.

— Пока что принесите мне воды из родника, во всем доме ни капли нет.

— Ладно, матушка, завтра утром мы с принцем пойдем за водой, и я предложу ему потягаться, кто больше притащит за один раз в бочке.

Орел тотчас отправился к принцу и сказал ему:

— Завтра утром мы сходим за водой для моей матушки — посмотрим, кто из нас больше притащит за один раз.

— Отлично, — сказал принц, — ты только покажи мне, в чем ее надобно носить.

Орел тотчас показал принцу две бочки, вместимостью в пять бочонков каждая; сам он легко подымал по одной такой доверху полной бочке на ладони каждой руки, — ведь он был то человеком, то орлом, по своей прихоти.

Принц обеспокоился пуще прежнего и опять пошел к сестре орла.

— Вы обещаете хранить мне верность? — спросила она его.

— До самой смерти, — ответил принц.

— Так вот, завтра утром, когда брат возьмет свою бочку, чтобы идти с ней к роднику, вы ему скажете: «Да на что нам бочки? Оставь их тут, они совсем не нужны, а лучше дай мне кирку, лопату и носилки». Брат спросит: «На что это тебе?» Вы ответите: «Чтобы снять родник с места и перенести его сюда, это ведь гораздо удобнее: можно будет брать воду, когда только вздумается». Услыхав это, он пойдет за водой один, — ведь ни он, ни матушка не захотят испортить прекрасный свой родник.

Утром следующего дня орел сказал принцу:

— Пойдем за водой для моей матушки.

— Пойдем! — ответил принц.

— Вот моя бочка, а ты возьми вон те, — продолжал орел, указывая на две огромные бочки.

— Бочки? На что они нам? Чтобы терять время понапрасну?

— А как же иначе нам наносить воды?

— Дай мне просто-напросто кирку, лопату и носилки.

— Зачем они тебе?

— Как зачем? Остолоп! Да затем, чтобы перенести родник сюда, к самой двери кухни, тогда не придется ходить за водой в такую даль.

«Ну и силач!» — подумал орел, а вслух он сказал:

— Вот что, оставайся здесь, а я уж один, схожу за водой для матушки.

Так он и сделал.

Когда на другой день старуха опять стала говорить орлу, что самый верный способ избавиться от принца — это зарезать его, изжарить на вертеле и съесть, орел ответил, что с ним хорошо обходились у принца и он не хочет выказывать неблагодарность, но что он подвергнет принца другим испытаниям, из которых тому трудно будет выйти с честью.

И действительно, орел объявил принцу:

— Сегодня я управился один, а завтра уж настанет твоя очередь.

— А какая завтра будет работа? — спросил принц.

— Матушке моей нужны дрова, ей нечем топить кухню. Нужно будет срубить аллею старых дубов — вон там — и сложить их здесь, во дворе, чтобы у нее был запас дров на зиму; все это должно быть сделано до захода солнца.

— Ладно, сделаю, — сказал принц, притворяясь беззаботным, хотя на самом деле сильно обеспокоился.

Он и в этот раз пошел к сестре орла.

— Вы обещаете хранить мне верность? — опять спросила она его.

— До самой смерти, — ответил принц.

— Так вот, завтра, когда вы с деревянным топором, который вам дадут, придете в лес, снимите камзол, положите его на старый дубовый пень, что лежит там с вывороченными корнями, затем ударьте этим деревянным топором по стволу ближнего дерева, и вы увидите, что произойдет.

Принц так и сделал: чуть свет пошел в лес с деревянным топором на плече, снял камзол, положил его на тот старый, с вывороченными корнями дубовый пень, который был ему указан, затем деревянным своим топором ударил по стволу ближнего дерева, и оно тотчас затрещало и рухнуло.

«Ладно, — сказал себе принц, — если это такое немудрое дело, я мигом с ним справлюсь».

Он тотчас хватил топором второе дерево, потом третье, — оба они с первого же удара повалились наземь, и так дело шло дальше, пока во всей аллее не осталось ни одного не срубленного дуба. После этого принц не спеша вернулся в замок.

— Как, ты уже все сделал? — спросил его орел.

— Все! — ответил принц.

Орел мигом побежал в свою аллею; увидя, что все его прекрасные дубы повалены наземь, он заплакал и пошел к матери.

— Бедная моя матушка, я побежден. Все мои прекрасные деревья срублены! Я не в силах одолеть этого дьявола, ему, наверно, помогает какой-нибудь могучий волшебник.

В то время как он жаловался матери, вошел принц и сказал ему:

— Я трижды тебя одолел, теперь ты должен отдать мне свою сестру!

— Увы, это так, — молвил орел. — Забирай ее и уходи поскорее.

Вот как случилось, что принц увел с собой сестру орла. Но она пока что не соглашалась выйти за него замуж и не хотела даже сопровождать его во владения его отца. Она сказала ему:

— Теперь нам придется некоторое время пробыть в разлуке, потому что мы еще не можем пожениться. Но будьте верны мне, что бы ни случилось, и когда придет время, мы встретимся вновь. Вот вам половинка моего кольца и половинка моего носового платка: берегите их — они помогут вам в будущем узнать меня, если в том будет нужда.

Принц сильно опечалился. Он взял половинку кольца и половинку носового платка и один вернулся в отцовский замок, где все от души рады были его возвращению после такого долгого отсутствия.

Сестра орла нанялась в услужение к ювелиру, проживавшему в том городе и работавшему для королевского двора.

Спустя недолгое время принц совершенно забыл свою невесту: он влюбился в одну принцессу, прибывшую ко двору его отца из соседнего королевства. Вскоре назначен был день свадьбы; стали готовить великое пиршество и созывать многочисленных гостей. Ювелира, которому были заказаны обручальные кольца и всякие иные украшения, тоже пригласили, вместе с его женой и даже с ее прислужницей, которая славилась своей красотой и благородной осанкой.

Прислужница попросила своего хозяина отлить ей из чистого золота маленького петушка и такую же курочку и, отправляясь на свадебный пир, положила их в карман. За столом ее посадили как раз напротив новобрачных. Она положила на стол рядом с собой половинку кольца, вторая половинка которого была у принца.

Увидев эту половинку, новобрачная сказала мужу:

— У меня точь-в-точь такая. — Оказывается, принц подарил ей свою.

Тотчас обе половинки были приложены одна к другой; они сошлись, и кольцо снова сомкнулось.

То же произошло и с обеими половинками носового платка. Все присутствовавшие выражали изумление. Один только принц оставался спокойным и, казалось, ни о чем не догадывался. Тогда сестра орла поставила на стол перед собой сработанных из золота петушка и курочку, а затем положила на свою тарелку горошину. Петушок вмиг ее проглотил.

— Опять ты, обжора, съел горошину, — сказала ему курочка.

— Молчи, — ответил петушок, — следующую я дам тебе!

— Как бы не так! Королевский сын тоже обещал, что будет верен мне до самой смерти, когда шел играть в кегли с орлом, моим братом.

Принц насторожился. Сестра орла бросила на свою тарелку вторую горошину; петушок и на этот раз склевал ее.

— Опять ты, обжора, съел горошину! — снова сказала курочка.

— Молчи, — ответил петушок, — следующую я отдам тебе.

— Как бы не так! Королевский сын тоже обещал, что будет верен мне до самой смерти, когда брат мой орел велел ему пойти с ним вместе к роднику за водой.

Все присутствовавшие были крайне удивлены и терялись в догадках. Тем временем сестра орла кинула на свою тарелку третью горошину, которую петушок мигом проглотил, как и те две.

— Опять ты съел горошину, обжора! — в третий раз сказала курочка.

— Молчи, милая моя курочка, следующую я уж непременно отдам тебе.

— Как бы не так! Королевский сын тоже обещал, что будет верен мне до самой смерти, когда брат мой орел послал его вырубить деревянным топором длинную аллею старых дубов.

Теперь принцу все стало ясно. Он встал и, обернувшись к своему тестю, сказал ему так:

— Дорогой тесть, мне надобно спросить у вас совета. У меня был прекрасный золотой ларец, заключавший в себе бесценное сокровище. Я его лишился и раздобыл другой. Но случилось так, что я снова нашел первый ларец, и теперь у меня их два. Какой из них мне надлежит оставить у себя: первый или второй?

— Преимущество всегда должно быть отдано более давнему, — ответил старец.

— Я тоже так думаю, — сказал принц. — Так вот, до вашей дочери я любил другую девушку и обещал ей, что возьму ее в жены. Вот она!

С этими словами он подошел к служанке ювелира — а это ведь была сестра орла! — и, к изумлению всех присутствующих, взял ее за руку.

Другая невеста и ее отец и мать, вместе с родственниками и гостями, удалились, сильно раздосадованные.

Несмотря на это, пиры, игры и забавы продолжались, так что свадьба принца и сестры орла была отпразднована с должным великолепием.

Портной и Вихрь

Французская народная сказка

Жил однажды портной; у него была жена. Обычно жены портных лентяйки, и эта была под стать другим. Звали ее Жанна, а ее мужа — Жан Кривая Ступня. Утром, как только Жан уходил на работу, Жанна опять заваливалась спать, часов в одиннадцать или двенадцать вставала с постели и принималась ходить из дома в дом, навещала кумушек и болтала как сорока. Когда Жан к вечеру возвращался домой, она всегда сидела за прялкой; вот он и воображал, что Жанна весь день от нее не отходила.

Как-то раз Жан поутру сказал своей жене:

— Сегодня я не буду работать, мы вдвоем пойдем на рынок продавать пряжу, ведь у тебя ее, наверное, уже много накопилось.

Жанна сильно испугалась; как тут быть? У нее не было и трех мотков пряжи. Она побежала к кумушке, ближайшей соседке, и рассказала ей про свою беду.

— Скажи мужу, — посоветовала ей кумушка, — что ты вымыла пряжу, снесла ее для просушки в пекарню и положила в печь, а пекарь, ничего об этом не зная, затопил, как всегда, и вся пряжа сгорела.

Вернувшись домой, Жанна слово в слово повторила мужу то, чему ее научила кумушка.

— Дура! — сердито крикнул Жан. — Видно, ты потеряла и ту крупицу разума, которая у тебя была, и пока я буду жить с тобой, мне не выбраться из нищеты. Теперь в наказание ты посеешь здесь во дворе полмеры льняного семени — вот оно, — и чтобы к моему возвращению лен поспел и был вытереблен, вымочен, высушен, связан в пучки и снесен на чердак!

— Полно, муженек, — ответила Жанна, — как ты можешь говорить такие вещи? Никто на свете не сумеет это сделать; как же ты хочешь, чтобы я с этим управилась?

— Делай как знаешь, — ответил Жан, — но вечером, к моему приходу, все должно быть готово, иначе тебе несдобровать.

С этими словами портной ушел. Жанна встревожилась и побежала к кумушке.

— Если бы вы знали, кума, что мой муж придумал! Видно, он совсем спятил.

— Чего же он, кума, хочет?

— Чего он хочет? Он хочет, чтобы я посеяла у нас во дворе полмеры льняного семени и чтобы к вечеру этот лен поспел, да чтобы вдобавок я его вытеребила, вымочила, высушила, связала в пучки и сложила на чердаке! Скажите, пожалуйста, разве он стал бы приставать ко мне с такими бреднями, будь он в своем уме? — Тут она даже расплакалась.

— Не печальтесь, кума, — сказала ей соседка. — Неужели мы не найдем способа и на этот раз провести вашего Жана, который считает себя умником, а на самом деле дурак, каких мало? Вот что надо сделать: у меня еще с прошлого года лежит на чердаке немного льна. Вы возьмете два-три пучка, развяжете их, разбросаете стебли по окрестным полям и лугам, закинете на изгороди и кусты, а вечером, когда Жан вернется, вы скажете ему, что все сделали, как он велел, но что в то время, как лен сушился на лугу, налетел Вихрь и все разметал. А в доказательство вы покажете ему раскиданные по кустам и деревьям стебли.

Этот совет пришелся Жанне по душе. Она взяла у кумушки три пучка сухого льна и разбросала его по полям и лугам, закинула на кусты и на ветви деревьев.

Вечером, придя домой, Жан сразу спросил:

— Ну как, жена, ты сделала все, что я тебе сегодня утром наказал?

— Еще бы, я в точности выполнила все твои приказания, но не везет нам, муженек, да и только!

— Что же случилось?

— Что случилось? Ты только подумай: лен сушился на лугу возле пруда, где я его мочила, и я уже начала было его собирать, чтобы связать в пучки и снести на чердак, как вдруг налетел Вихрь и все разметал.

— Те-те-те! Я таким сказочкам не верю, — ответил Жан.

— Это совсем не сказочка, муженек, пойдем со мной, и ты убедишься, что это сущая правда.

Жанна тотчас повела мужа на луг, где, по ее словам, она раскладывала лен для просушки, и показала ему стебли, разметанные по окрестным полям и лугам, зацепившиеся за кусты и ветки деревьев.

Волей-неволей портному пришлось поверить жене, и он вскричал:

— Вот оно что! Раз это Вихрь причинил мне такие убытки, он мне за них заплатит. Я сейчас же пойду жаловаться Повелителю Ветров!

Жан вернулся домой и, взяв с собой свою сучковатую палку, пирог из ячменной муки да несколько лепешек, отправился в путь.

Шел он долгое время. Шел все вперед да вперед и наконец очутился у подножия холма, на котором сидела старуха ростом с башню. Ее седые волосы развевались по ветру, изо рта торчал большой черный зуб, единственный, который у нее уцелел.

— Здравствуйте, бабушка, — сказал ей портной.

— Здравствуйте, — ответила старуха. — Что вы ищете?

— Я ищу жилище Ветров.

— В таком случае, сынок, вы у конца пути: жилище Ветров здесь, а я — их мать. Что вам от них нужно?

— Я пришел требовать с них денег за убытки, которые они мне причинили.

— Какие такие убытки? Скажите мне, и я вам их возмещу, если вы действительно пострадали.

— Ваш сын Вихрь дочиста меня разорил…

И Жан рассказал старухе, как было дело. Она сказала:

— Войдите в наш дом, сынок, а когда сын мой Вихрь вернется, я заставлю его уплатить вам за убытки.

Старуха спустилась с холма и повела Жана в свой дом, стоявший в ложбинке. Это была хижина, построенная из веток и комьев земли; ее продувало со всех сторон. Старуха дала Жану поесть и сказала, чтобы он не пугался, когда ее сын вернется, так как она сумеет с ним справиться, хоть Вихрь и будет грозиться, что съест пришельца. Вскоре раздался страшный шум: деревья трещали, камни срывались с места, волки протяжно выли.

— Это сын мой Вихрь спешит домой, — сказала старуха.

Жан так перепугался, что полез под стол. Вихрь вошел, рыча, принюхался и крикнул:

— Я чую человечий дух! Здесь спрятан человек, я его съем!

— Не надейтесь, сын мой, что я позволю вам съесть этого славного человечка, а лучше подумайте о том, как возместить убытки, которые вы ему причинили, — сказала старуха.

Она взяла Жана за руку и вытащила его из-под стола. Увидав Жана, Вихрь раскрыл пасть и уже приготовился было схватить его и съесть, но мать пальцем указала на мешок, подвешенный к балке у самого потолка, и спросила:

— Вам, видно, хочется посидеть в том мешке?

Вихрь тотчас угомонился. А портной осмелел и сказал ему:

— Добрый день, ваша светлость. Вы меня разорили.

— Как так, дружище? — ласково спросил Вихрь.

— Вы разметали по лугу весь лен, который моя жена разложила для просушки.

— Это неправда, твоя жена лгунья и лентяйка. Но сам ты честный парень, хороший работник и усердно трудишься. С такой женой ты, несмотря на все твои старания, век останешься бедняком, и я хочу вознаградить тебя за долгий путь и за то, что ты верил в мою справедливость. Вот тебе ослик, а когда тебе понадобятся серебро и золото, ты только расстели на земле под самым его хвостом белую салфетку и скажи: «Ослик, исполни свой долг!» И он тотчас доставит тебе столько золота и серебра, сколько ты пожелаешь. Но смотри береги его! Если его у тебя украдут, ты станешь так же беден, как прежде.

И Вихрь дал ему стоявшего в углу хижины ослика, ничем не отличавшегося от любого вислоухого. Портной поблагодарил за щедрый подарок, попрощался с Вихрем и его матушкой и отправился домой в сопровождении драгоценного животного.

Отойдя на некоторое расстояние от хижины, Жан очутился среди обширной пустоши. Чтобы поскорее узнать, обладает ли его ослик тем свойством, которое ему приписывалось, Жан расстелил свой носовой платок на земле под самым его хвостом и сказал:

— Ослик, исполни свой долг!

В тот же миг посыпались золотые и серебряные монеты, быстро покрывшие платок. Жан наполнил ими все карманы, а затем продолжал путь, распевая, смеясь, приплясывая от радости и припрыгивая, словно помешанный.

Когда стадо смеркаться, он решил заночевать на постоялом дворе у самой дороги.

Слуге, которому Жан поручил своего ослика, он строго велел как можно лучше о нем заботиться, а главное — не просить его исполнить свой долг. Как видно, бедняга Жан был не из сметливых. Плотно поев и угостившись самым лучшим вином, какое нашлось на постоялом дворе, Жан лег в постель и заснул, не тревожась о завтрашнем дне.

Слуга был удивлен тем, что Жан велел ему не просить ослика исполнить свой долг, — никто из постояльцев никогда не говорил ему таких вещей. «Здесь что-то неладно», — подумал он.

Эта мысль не давала слуге уснуть, и он пошел поделиться ею со своим хозяином.

Когда все в доме легли спать, хозяин, его жена и слуга отправились в конюшню. Слуга подошел к ослику и сказал ему:

— Ослик, исполни свой долг!

И в тот же миг с веселым звоном посыпались серебряные и золотые монеты. Все трое не могли прийти в себя от изумления. Наполнив карманы золотом, они подменили одного вислоухого другим и заперли волшебного ослика в укромный чулан, далеко от конюшни.

На другое утро Жан вкусно позавтракал, расплатился и, забрав ослика, которого ему привел слуга, продолжал путь, не догадываясь, как его надули. Карманы у него еще полны были золота и серебра, добытого накануне, и поэтому до самого конца пути ему не понадобилось приказывать ослику исполнить свой долг.

Возвратясь домой, он увидел, что его жена и дети чуть не умирают от голода. Жанна, завидя мужа, стала осыпать его бранью:

— Наконец-то ты явился, жестокий, бессовестный человек! Шатаешься неизвестно где, оставляешь жену и детей умирать с голоду! — И она грозила ему кулаком.

— Замолчи, жена, — сказал Жан спокойно, как подобает человеку, уверенному в своем деле, — ты никогда уже не будешь терпеть недостатка в хлебе или в чем другом; теперь мы будем богаты, ты сейчас в этом убедишься. Сними передник и расстели его на земле под самым хвостом моего ослика.

Жанна расстелила передник, и Жан, не медля, сказал:

— Ослик, исполни свой долг.

Но на передник ничего не упало. Жан сильно этому удивился. Думая, что, быть может, ослик не расслышал, он во второй раз сказал:

— Ослик, исполни свой долг!

Опять ничего! Он в третий раз, еще громче прежнего, крикнул:

— Ослик, исполни свой долг!

В этот раз на передник кое-что упало, но то было не золото и не серебро.

Видя все это, Жанна решила, что муж над ней издевается. Она заорала еще громче, а затем схватилась за палку. Бедняга Жан убежал сломя голову.

Куда ему было деваться? Он даже толком не знал, где у него украли ослика; вот он и решил снова отправиться к Вихрю.

Когда Вихрь увидел опечаленного Жана, он сказал:

— Я знаю, зачем ты опять пришел: ты недоглядел за своим осликом, его у тебя украли на первом же постоялом дворе, где ты заночевал по пути домой. Теперь вот тебе салфетка. Как только ты расстелешь ее на столе, а то и на голой земле, и скажешь: «Салфетка, исполни свой долг!» — она тотчас накормит и напоит тебя всем, чего бы ты ни пожелал. Но смотри в оба, чтобы ее тоже не украли.

— Уж будьте спокойны, — ответил Жан, — скорее я расстанусь с жизнью.

Жан попрощался с Вихрем и его матушкой и снова двинулся в путь. Когда стемнело, он заночевал на том же постоялом дворе, что и в первый раз. А там справляли свадьбу. Ему оказали радушный прием и попросили сесть за стол с новобрачными, что он охотно сделал. Потому ли, что угощение показалось ему скудным, а быть может, и потому, что он захотел похвастаться перед гостями и прослыть у них великим мудрецом и чародеем, Жан вынул из кармана салфетку, расстелил ее на столе и гордо сказал: «Салфетка, исполни свой долг!» — в тот же миг на столе появилось роскошное угощение: изысканные яства, какие подаются только за королевским столом, и тончайшие вина всех стран.

Опьяненный похвалами и вином, Жан и на этот раз не заметил, как его обокрали, утащили у него салфетку. Утро застигло его в прежней бедности, и он опять не знал, как ему быть. Однако теперь он не осмелился явиться к жене с пустыми руками, а решил, что для него единственное спасение снова отправиться к матери Ветров.

И вот он опять пошел той же дорогой, но на этот раз очень пристыженный и смущенный.

Увидев его, Вихрь сказал:

— Опять тебя обокрали, бедняга! У тебя утащили салфетку!

— Сжальтесь надо мной, ваша светлость, — взмолился несчастный портной, — у меня жена и дети с голоду помирают, я не могу вернуться домой с пустыми руками!

— Я согласен тебе помочь, потому что ты неплохой человек, но уж это в последний раз, — ответил Вихрь. Затем он вручил портному дубинку, сказав при этом:

— Вот тебе дубинка. Стоит только тому, у кого она в руках, сказать: «Дубинка, исполни свой долг!» — и она начнет без устали лупить недругов своего хозяина. Ничто не сможет ее остановить, пока он ей не скажет: «Довольно!» При помощи этой дубинки ты вернешь себе и осла и салфетку.

Жан поблагодарил и пустился в обратный путь. Он заночевал все на том же постоялом дворе. Рассчитывая украсть у него еще какое-нибудь сокровище, хозяева оказали ему самый радушный прием. Жан пригласил хозяина, его жену и слугу поужинать с ним. К концу трапезы он сказал своей дубинке, с которой теперь ни на минуту не расставался:

— Дубинка, исполни свой долг!

Дубинка тотчас завертелась в воздухе и давай лупить по очереди хозяина, хозяйку и слугу. Как они ни старались ее остановить, все было напрасно; они залезали под стол, прятались, где только можно, но дубинка всюду их настигала, а портной хохотал и потешался над ними.

— Пощадите! Сжальтесь! — вопили они.

А Жан в ответ:

— Поделом вам, будете знать, как таскать ослов и салфетки!

— Сжальтесь! Пощадите! Мы все вам вернем! Ведь нам, того и гляди, конец придет!

Эта потеха длилась около получаса, пока Жан не скомандовал:

— Довольно!

Тогда дубинка угомонилась, и Жан вернулся домой с ослом, салфеткой и дубинкой.

Если он сумел их сберечь, то, наверно, живет припеваючи. А я с тех пор больше о нем ничего не слыхал.

Принц и конь Байяр

Французская народная сказка

Жил когда-то король, у которого был сын. Однажды король сказал принцу: — Сын мой, я отлучусь недели на две. Оставляю тебе все ключи замка, но вот в эту комнату я тебе запрещаю входить.

— Хорошо, отец, — ответил принц. Как только отец отправился в путь, принц мигом побежал в эту комнату и увидел прекрасный золотой бассейн. Он окунул в него палец, и в тот же миг палец покрылся позолотой. Принц старался снять позолоту, но сколько он ни тер, ничего не помогало; он завязал палец тряпочкой.

В тот же вечер король вернулся. — Ну что, сын мой, ты входил в ту комнату?

— Нет, отец.

— А что это у тебя с пальцем?

— Ничего, отец.

— Сын мой, что-то у тебя неладно!

— А это я повредил себе палец, когда резал для наших слуг хлеб к похлебке.

— Покажи-ка мне палец.

Волей-неволей пришлось принцу послушаться.

— Кому же мне доверять, — сказал король, — если я не могу довериться родному сыну?

Затем он сказал принцу:

— Я опять отлучусь на две недели. Вот тебе все мои ключи, но не входи в ту комнату, куда я тебе запретил ходить.

— Хорошо, отец. Будьте спокойны.

Как только отец уехал, принц кинулся к золотому фонтану, он омочил в нем платье и голову: в тот же миг его платье сплошь покрылось позолотой и волосы тоже. Затем он пошел в конюшню, где стояли два коня, Моро и Байяр.

— Моро, — сказал принц, — сколько лье ты делаешь за один шаг?

— Восемнадцать.

— А ты, Байяр?

— А я — пятнадцать, но я сметливее, чем Моро. Вы не прогадаете, если возьмете меня.

Принц вскочил на Байяра и понесся во весь опор. В тот же вечер король вернулся в замок. Не видя своего сына, он побежал в конюшню.

— Где Байяр? — спросил он Моро.

— Байяр умчался с вашим сыном.

Король сел на Моро и бросился в погоню за принцем. Спустя некоторое время Байяр сказал юноше:

— Ах, принц, мы пропали! Я чую позади нас дыхание Моро. Вот вам губка, киньте ее через плечо как можно выше и дальше.

Принц сделал так, как ему сказал конь, и на том месте, куда упала губка, тотчас вырос дремучий лес. Король верхом на Моро проехал лес.

— Ах, принц, — сказал Байяр, — мы пропали! Я чую позади нас дыхание Моро. Вот вам скребница, киньте ее через плечо как можно выше и дальше.

Принц кинул скребницу, и тотчас между ними и королем легла широкая река. Король верхом на Моро переплыл реку.

— Ах, принц, — сказал Байяр, — мы пропали! Я чую позади нас дыхание Моро. Вот вам камень, киньте его через плечо как можно выше и дальше.

Принц кинул камень, и позади них встала высокая гора, вся утыканная бритвами. Король хотел было проехать по ней, но Моро изранил себе ноги; добравшись до половины горы, они должны были повернуть назад.

Немного погодя повстречался принцу молодой батрак, который только что взял расчет у своего хозяина и шел домой.

— Слушай-ка, приятель, — сказал ему принц, — хочешь поменяться со мной платьем?

— Ах, — ответил парень, — вам охота посмеяться па-до мной!

Все же он дал ему свое платье. Принц надел его, затем купил бычий пузырь и напялил его себе на голову. В таком виде он отправился в замок короля, который правил этой страной, и спросил, не нужен ли там поваренок. Ему ответили, что нужен. Так как он никогда не снимал пузыря с головы и остерегался показывать свои волосы, его в замке все звали шелудивым.

У короля было три дочери: он собирался выдавать их замуж. Каждой принцессе велено было кинуть своему избраннику золотое яблоко. А потому все вельможи, какие были при дворе, стали гуськом проходить перед ними, и обе старшие кинули СБОИ золотые яблоки: одна — горбатому, другая— колченогому. Шелудивый вмешался в толпу вельмож, и самая младшая из королевских дочерей кинула ему свое яблоко: она видела, как он украдкой расчесывал свои золотые волосы, и знала, кто он такой.

Король сильно был разгневан выбором Своих дочерей.

— Колченогий, горбатый, шелудивый, — воскликнул он. — Хороши зятья!

Спустя некоторое время король занемог. Для его исцеления надобно было достать три кувшина воды венгерской королевы. Колченогий и горбатый пустились в дорогу, чтобы раздобыть эту воду. Принц сказал жене:

— Поди спроси своего отца, можно ли мне тоже отправиться на поиски.

— Здравствуйте, дорогой отец.

— Здравствуйте, госпожа Шелудивая.

— Шелудивый спрашивает, можно ли ему отправиться на поиски.

— Как ему угодно будет! Пусть возьмет коня о трех ногах, пусть едет и пусть не возвращается.

Она пошла обратно к мужу.

— Ну как? Что твой отец сказал?

— Друг мой, он сказал, чтобы ты взял коня о трех ногах и ехал. — Она не прибавила, что король пожелал, чтобы он не вернулся.

Принц сел на старого коня и поехал в тот лес, где оставил Байяра. Подле Байяра он нашел три кувшина с водой венгерской королевы; он их взял и снова сел на коня о трех ногах. Проезжая мимо постоялого двора, он увидел обоих своих шуринов — они там смеялись и пили вино.

— Что же это! — сказал он им. — Вы, значит, не поехали за водой венгерской королевы?

— Очень нам это нужно, — ответили они. — А разве ты ее нашел?

— Да.

— Не продашь ли ты нам все три кувшина?

— Вы их получите, если каждый из вас позволит мне сто раз уколоть его шилом в зад.

— Ну, ладно.

Колченогий и горбатый принесли королю три кувшина воды венгерской королевы.

— А не встречался ли вам Шелудивый? — спросил их король.

— Истинная правда, не встречался, ваше величество! — ответили они.

— Хорош ваш Шелудивый, нечего сказать!

Спустя немного времени случилась война. Шелудивый сказал жене:

— Пойди спроси своего отца, можно ли и мне отправиться в поход.

— Здравствуйте, дорогой отец.

— Здравствуйте, госпожа Шелудивая.

— Шелудивый спрашивает, можно ли ему отправиться в поход.

— Как ему будет угодно! Пусть возьмет коня о трех ногах, пусть едет и пусть не возвращается.

Она пошла обратно к мужу.

— Ну, как? Что твой отец сказал?

Принц на коне о трех ногах поехал в лес. Добравшись туда, он надел золоченое свое платье, сел на Байяра и сразился с врагами. Он всех их победил. А сражался он с войсками того короля, который приходился ему отцом.

Колченогий и горбатый, издали смотревшие на битву, пошли к королю и сказали ему:

— Ух, ваше величество, если бы вы видели храбреца, который выиграл сражение!

— Какая досада, — сказал король, — что самая младшая моя дочь замужем! Я ее охотно отдал бы ему в жены. А не встречался ли вам Шелудивый?

— Истинная правда, не встречался, ваше величество!

— Хорош ваш Шелудивый, нечего сказать!

Опять случилась война. Принц послал жену спросить для него у короля позволения собраться в поход. Затем, доехав на коне о трех ногах до леса, он надел золоченое свое платье, сел на Байяра и, став еще прекраснее прежнего, вступил в бой. Он выиграл сражение, а колченогий и горбатый, издали смотревшие, твердили:

— Ну что за красавец! Что за храбрец!

— Ах, ваше величество, — сказали они королю, — если бы вы видели храбреца, который выиграл сражение!

— Какая досада, — сказал король, — что самая младшая моя дочь уже замужем! Я охотно отдал бы ее ему в жены. Не встречался ли вам Шелудивый?

— Истинная правда, не встречался, ваше величество!

— Хорош ваш Шелудивый, нечего сказать!

Надо было достать еще два кувшина воды венгерской королевы, чтобы король совершенно исцелился. Принц велел жене спросить у короля позволения отправиться за водой и на коне о трех ногах поехал в лес. Рядом с Байяром он нашел два кувшина, взял их н повернул назад. Проезжая мимо постоялого двора, он увидел своих шурьев — они смеялись и пили вино.

— Что же это! — сказал он им. — Разве вы не поехали за водой венгерской королевы?

Шарль Перро

Пер. А. Федорова

Спящая красавица

Жили на свете король с королевой. Детей у них не было, и это их так огорчало, так огорчало, что и сказать нельзя. И вот, наконец, когда они совсем потеряли надежду, у королевы родилась дочка.

Можете себе представить, какой праздник устроили по случаю её рождения, какое множество гостей пригласили во дворец, какие подарки приготовили!..

Но самые почётные места за королевским столом были оставлены для фей, которые в те времена ещё жили кое-где на белом свете. Все знали, что эти добрые волшебницы, стоит им только захотеть, могут одарить новорождённую такими драгоценными сокровищами, каких не купишь за все богатства мира. А так как фей было семь, то маленькая принцесса должна была получить от них не меньше семи чудесных даров.

Перед феями поставили великолепные обеденные приборы: тарелки из лучшего фарфора, хрустальные кубки и по ящичку из литого золота. В каждом ящичке лежали ложка, вилка и ножик, тоже из чистого золота и притом самой тонкой работы.

И вдруг, когда гости уселись за стол, дверь отворилась, и вошла старая фея — восьмая по счету, — которую забыли позвать на праздник.

А забыли её позвать потому, что уже более пятидесяти лет она не выходила из своей башни, и все думали, что она умерла.

Король сейчас же приказал подать ей прибор. Не прошло и минуты, как слуги поставили перед старой феей тарелки из самого тонкого расписного фарфора и хрустальный кубок.

Но золотого ящичка с ложкой, вилкой и ножиком на её долю не хватило. Этих ящичков было приготовлено всего семь — по одному для каждой из семи приглашённых фей. Вместо золотых старухе подали обыкновенную ложку, обыкновенную вилку и обыкновенный ножик.

Старая фея, разумеется, очень обиделась. Она подумала, что король с королевой — невежливые люди и встречают её не так почтительно, как следовало бы. Отодвинув от себя тарелку и кубок, она пробормотала сквозь зубы какую-то угрозу.

К счастью, юная фея, которая сидела рядом с ней, вовремя услышала её бормотание. Опасаясь, как бы старуха не вздумала наделить маленькую принцессу чем-нибудь очень неприятным — например, длинным носом или длинным языком, — она, чуть только гости встали из-за стола, пробралась в детскую и спряталась там за пологом кроватки. Юная фея знала, что в споре обычно побеждает тот, за кем остаётся последнее слово, и хотела, чтоб ее пожелание было последним.

И вот наступила самая торжественная минута праздника:

феи вошли в детскую и одна за другой стали преподносить новорожденной дары, которые они для неё припасли.

Одна из фей пожелала, чтобы принцесса была прекраснее всех на свете. Другая наградила ее нежным и добрым сердцем. Третья сказала, что она будет расти и цвести всем на радость. Четвёртая обещала, что принцесса научится превосходно танцевать, пятая — что она будет петь, как соловей, а шестая — что она будет играть одинаково искусно на всех музыкальных инструментах.

Наконец, очередь дошла до старой феи. Старуха наклонилась над кроваткой и, тряся головой больше от досады, чем от старости, сказала, что принцесса уколет себе руку веретеном и от этого умрёт.

Все так и вздрогнули, узнав, какой страшный подарок приготовила для маленькой принцессы злая колдунья. Никто не мог удержаться от слёз.

И вот тут-то из-за полога появилась юная фея и громко сказала:

— Не плачьте, король и королева! Ваша дочь останется жива. Правда, я не так сильна, чтобы сказанное слово сделать несказанным. Принцесса должна будет, как это ни грустно, уколоть себе руку веретеном, но от этого она не умрёт, а только заснёт глубоким сном и будет спать целых сто лет, до тех пор, пока её не разбудит прекрасный принц.

Это обещание немного успокоило короля с королевой.

И всё же король решил попытаться уберечь принцессу от несчастья, которое предсказала ей старая злая фея. Для этого он под страхом смертной казни запретил всем своим подданным прясть пряжу и хранить у себя в доме веретёна и прялки.

Прошло пятнадцать или шестнадцать лет. Как-то раз король с королевой и дочерью отправились в один из своих загородных дворцов.

Принцессе захотелось осмотреть древний замок. Бегая из комнаты в комнату, она, наконец, добралась до самого верха дворцовой башни.

Там, в тесной каморке под крышей, сидела за прялкой какая-то старушка и преспокойно пряла пряжу. Как это ни странно, она ни от кого ни слова не слыхала о королевском запрете.

— Что это вы делаете, тётушка? — спросила принцесса, которая в жизни не видывала прялки.

— Пряду пряжу, дитя мое, — ответила старушка, даже не догадываясь о том, что говорит с принцессой.

— Ах, это очень красиво! — сказала принцесса. — Дайте я попробую, выйдет ли у меня так же хорошо, как у вас.

Она быстро схватила веретено и едва успела прикоснуться к нему, как предсказание злой феи исполнилось, принцесса уколола палец и упала замертво.

Перепуганная старушка принялась звать на помощь. Люди сбежались со всех сторон.

Чего только они не делали: брызгали принцессе в лицо водой, хлопали ладонями по её ладоням, терли виски душистым уксусом, — всё было напрасно. Принцесса даже не пошевельнулась.

Побежали за королем. Он поднялся в башню, поглядел на дочку и сразу понял, что несчастье, которого они с королевой так опасались, не миновало их.

Утирая слёзы, приказал он перенести принцессу в самую красивую залу дворца и уложить там на постель, украшенную серебряным и золотым шитьём.

Трудно описать словами, как хороша была спящая принцесса. Она нисколько не побледнела. Щёки у неё оставались розовыми, а губы красными, точно кораллы.

Правда, глаза у неё были плотно закрыты, но слышно было, что она тихонько дышит. Стало быть, это и в самом деле был сон, а не смерть.

Король приказал не тревожить принцессу до тех пор, пока не наступит час её пробуждения.

А добрая фея, которая спасла его дочь от смерти, пожелав ей столетнего сна, была в то время очень далеко, за двенадцать тысяч миль от замка. Но она сразу же узнала об этом несчастье от маленького карлика-скорохода, у которого были семимильные сапоги.

Фея сейчас же пустилась в путь. Не прошло и часу, как её огненная колесница, запряжённая драконами, уже появилась, возле королевского дворца. Король подал ей руку и помог сойти с колесницы.

Фея, как могла, постаралась утешить короля и королеву. Но, утешая их, она в то же время думала о том, как грустно будет принцессе, когда через сто лет бедняжка проснётся в этом старом замке и не увидит возле себя ни одного знакомого лица.

Чтобы этого не случилось, фея сделала вот что.

Своей волшебной палочкой она прикоснулась ко всем, кто был во дворце, кроме короля и королевы. А были там придворные дамы и кавалеры, гувернантки, горничные, дворецкие, повара, поварята, скороходы, солдаты дворцовой стражи, привратники, пажи и лакеи.

Дотронулась она своей палочкой и до лошадей на королевской конюшне, и до конюхов, которые расчёсывали лошадям хвосты. Дотронулась до больших дворовых псов и до маленькой кудрявой собачки по прозвищу Пуфф, которая лежала у ног спящей принцессы.

И сейчас же все, кого коснулась волшебная палочка феи, заснули. Заснули ровно на сто лет, чтобы проснуться вместе со своей хозяйкой и служить ей, как служили прежде. Заснули даже куропатки и фазаны, которые поджаривались на огне. Заснул вертел, на котором они вертелись. Заснул огонь, который их поджаривал.

И всё это случилось в одно-единое мгновение. Феи знают своё дело: взмах палочки — готово!

Не заснули только король с королевой. Фея нарочно не коснулась их своей волшебной палочкой, потому что у них были дела, которые нельзя отложить на сто лет.

Утирая слёзы, они поцеловали свою спящую дочку, простились с ней и тихо вышли из залы.

Возвратившись к себе в столицу, они издали указ о том, чтобы никто не смел приближаться к заколдованному замку.

Впрочем, и без того к воротам замка невозможно было подойти. В какие-нибудь четверть часа вокруг его ограды выросло столько деревьев, больших и маленьких, столько колючего кустарника — терновника, шиповника, остролиста, — и всё это так тесно переплелось ветвями, что никто не мог бы пробраться сквозь такую чащу.

И только издали, да ещё с горы, можно было увидеть верхушки старого замка.

Всё это фея сделала для того, чтобы ни человек, ни зверь не потревожили покоя спящей принцессы.

Прошло сто лет. Много королей и королев сменилось за эти годы.

И вот в один прекрасный день сын короля, который царствовал в то время, отправился на охоту.

Вдалеке, над густым дремучим лесом, он увидел башни какого-то замка.

— Чей это замок? Кто в нём живёт? — спрашивал он у всех прохожих, попадавшихся ему по дороге.

Но никто не мог ответить толком. Каждый повторял только то, что сам слышал от других. Один говорил, что это старые развалины, в которых поселились блуждающие огоньки. Другой уверял, что там водятся драконы и ядовитые змеи. Но большинство сходилось на том, что старый замок принадлежит свирепому великану-людоеду.

Принц не знал, кому и верить. Но тут к нему подошёл старый крестьянин и сказал, кланяясь:

— Добрый принц, полвека тому назад, когда я был так же молод, как вы сейчас, я слыхал от моего отца, что в этом замке спит непробудным сном прекрасная принцесса и что спать она будет ещё полвека до тех пор, пока благородный и отважный юноша не придёт и не разбудит её.

Можете себе представить, что почувствовал принц, когда услышал эти слова!

Сердце у него в груди так и загорелось. Он сразу решил, что ему-то и выпало на долю счастье пробудить ото сна прекрасную принцессу.

Недолго думая, принц дёрнул поводья и поскакал туда, где виднелись башни старого замка.

И вот перед ним заколдованный лес. Принц соскочил с коня, и сейчас же высокие толстые деревья, заросли колючего кустарника — всё расступилось, чтобы дать ему дорогу. Словно по длинной, прямой аллее, пошёл он к воротам замка.

Принц шёл один. Никому из его свиты не удалось догнать его: деревья, пропустив принца, сразу же сомкнулись за его спиной, а кусты опять переплелись ветвями. Это могло бы испугать кого угодно, но принц был молод и смел. К тому же ему так хотелось разбудить прекрасную принцессу, что он и думать забыл обо всякой опасности.

Ещё сотня шагов — и он очутился на просторном дворе перед замком. Принц посмотрел направо, налево, и кровь похолодела у него в жилах. Вокруг него лежали, сидели, стояли, прислонившись к стене, какие-то люди в старинной одежде. Все они были неподвижны, как мёртвые.

Но, вглядевшись в красные, лоснящиеся лица привратников, принц понял, что они вовсе не умерли, а просто спят. В руках у них были кубки, а в кубках ещё не высохло вино. Должно быть, сон застиг их в ту минуту, когда они собирались осушить чаши до дна.

Принц миновал большой двор, вымощенный мраморными плитами, поднялся по лестнице и вошёл в первую комнату. Там, выстроившись в ряд и опершись на свои алебарды, храпели вовсю воины дворцовой стражи.

Он прошёл целый ряд богато убранных покоев. В каждом из них вдоль стен и вокруг столов принц видел множество разодетых дам и нарядных кавалеров. Все они тоже крепко спали, кто стоя, кто сидя.

И вот перед ним, наконец, комната с золочёными стенами и золочёным потолком. Он вошёл и остановился.

На постели, полог которой был откинут, покоилась прекрасная юная принцесса лет пятнадцати-шестнадцати (если не считать того столетия, которое она проспала).

Принц невольно закрыл глаза: красота её так сияла, что даже золото вокруг неё казалось тусклым и бледным, Он тихо приблизился и опустился перед ней на колени.

В это самое мгновение час, назначенный доброй феей, пробил.

Принцесса проснулась, открыла глаза и взглянула на своего избавителя.

— Ах, это вы, принц? — сказала она. — Наконец-то! Долго же вы заставили ждать себя…

Не успела она договорить эти слова, как всё кругом пробудилось.

Первая подала голос маленькая собачка по прозвищу Пуфф, которая лежала у ног принцессы. Она звонко затявкала, увидев незнакомого человека, и со двора ей ответили хриплым лаем сторожевые псы. Заржали в конюшне лошади, заворковали голуби под крышей.

Огонь в печи затрещал что было мочи, и фазаны, которых поварята не успели дожарить сто лет тому назад, зарумянились в одну минуту.

Слуги под присмотром дворецкого уже накрывали на стол в зеркальной столовой. А придворные дамы в ожидании завтрака поправляли растрепавшиеся за сто лет локоны и улыбались своим заспанным кавалерам.

В комнате дворцовой стражи воины снова занялись своим обычным делом — затопали каблуками и загремели оружием.

А привратники, сидевшие у входа во дворец, наконец осушили кубки и опять наполнили их добрым вином, которое за сто лет стало, конечно, старше и лучше.

Весь замок от флага на башне до винного погреба ожил и зашумел.

А принц и принцесса ничего не слышали. Они глядели друг на друга и не могли наглядеться. Принцесса позабыла, что ничего не ела уже целый век, да и принц не вспоминал о том, что у него с утра не было во рту маковой росинки. Они разговаривали целых четыре часа и не успели сказать даже половины того, что хотели.

Но все остальные не были влюблены и поэтому умирали от голода.

Наконец старшая фрейлина, которой хотелось есть так же сильно, как и всем другим, не вытерпела и доложила принцессе, что завтрак подан.

Принц подал руку своей невесте и повёл её в столовую. Принцесса была великолепно одета и с удовольствием поглядывала на себя в зеркала, а влюблённый принц, разумеется, ни слова не сказал ей о том, что фасон её платья вышел из моды по крайней мере сто лет назад и что такие рукава и воротники не носят со времён его прапрабабушки.

Впрочем, и в старомодном платье она была лучше всех на свете.

Жених с невестой уселись за стол. Самые знатные кавалеры подавали им различные кушанья старинной кухни. А скрипки и гобои играли для них прелестные, давно забытые песни прошлого века.

Придворный поэт тут же сочинил новую, хотя немного старомодную песенку о прекрасной принцессе, которая сто лет проспала в заколдованном лесу. Песня очень понравилась тем, кто её слышал, и с тех пор её стали петь все от мала до велика — от поварят до королей.

А кто не умел петь песни, тот рассказывал сказку. Сказка эта переходила из уст в уста и дошла, наконец, до нас с вами.

Красная Шапочка

Жила-была однажды маленькая девочка, и была у нее красная шапочка. Так девочку Красной Шапочкой и звали.

Однажды матушка ее пекла в печи печенье. И говорит она дочке:

— А ну-ка, Красная Шапочка, сходи к бабушке, отнеси ей горшочек масла, горшочек меду да печенья, что я испекла.

Идет Красная Шапочка, цветы рвет. Вдруг встречает волка. Она и не думала, что это волк, за собаку его приняла.

— Куда направилась, Красная Шапочка?

— А вот иду к бабушке. Моя бабушка захворала, несу ей горшочек меду, горшочек масла и печенья, что мама испекла.

И пошла Красная Шапочка дальше.

А волк сделал большой-большой крюк по лесу и туда же — хочет Красную Шапочку подстеречь.

Приходит девочка к бабушке. Тук-тук — стучится в дверь.

— Это я, Красная Шапочка. Принесла тебе горшочек меду, горшочек масла и печенья, что мама испекла.

А бабушка в постели лежит. Говорит она Красной Шапочке:

— Сунь ручонку в щелку, подними защелку! Дверь и откроется.

Открыла дверь Красная Шапочка и вошла.

— Смотри-ка, бабушка, вот тебе горшочек меду, горшочек масла и печенья, что мама испекла.

Бабушка ей отвечает:

— Милая ты моя девочка! Поставь-ка гостинцы на поставе да иди ко мне.

Подошла к ней Красная Шапочка, приголубила бабушку и говорит:

— Я пойду, бабушка, погуляю-поиграю, а там и опять загляну, тебя повидаю.

Ушла она, а волк тут как тут. Тук-тук — стучится в дверь.

Бабушка отзывается:

— Сунь ручонку в щелку, подними защелку! Дверь и откроется.

Волк вошел да как бросится на бабушку! Проглотил ее и улегся в постель.

Немного времени прошло, Красная Шапочка обратно идет. Тук-тук — стучится в дверь, а волк отзывается:

— Сунь ручонку в щелку, подними защелку! Дверь и откроется.

Мягким, тонким голосом говорит, чтоб девочка его не узнала.

Входит Красная Шапочка, несет бабушке колбаски из кладовки.

— Положи сперва колбаски на стол, девочка, потом свари их в котелке да иди ко мне.

Вот подошла Красная Шапочка, хочет бабушку приласкать, только дивится на нее:

— Бабушка, а почему у тебя такие большие ушки?

— А это чтоб тебя получше расслышать, дитя мое, чтоб тебя получше расслышать.

— Бабушка, а почему у тебя такие большие зубки?

— А это чтоб тебя лучше съесть, дитя мое, чтоб тебя лучше съесть!

Съел волк сперва колбаски вареные. А девочка говорит:

— Пусти меня, бабушка. Я поиграю-погуляю, а там и опять загляну, тебя повидаю.

Не поверил волк Красной Шапочке, привязал ее бабушкиной ниткой за ногу и держит за конец, чтоб далеко не убежала.

А Красная Шапочка вышла, нитку оборвала да на дерево влезла. Волк дерг за нитку — никого! Побежал за девочкой, а на дерево забраться не может.

Тут идут дровосеки дерево рубить. Поймали волка, зарубили его — и бабушку спасли, и Красную Шапочку с дерева сняли.

А на крыше бабушкиного дома вороны сидели. Они как закаркают:

Кар-кар!

Кости в яму, шкуру на базар!

Синяя борода

Жил-был когда-то человек ростом в шесть футов, с синей бородой по пояс. Его так и звали Синей Бородой. Он был богат как море, но никогда не подавал милостыни беднякам, в церковь и ногой не ступал.

Говорили, что Синяя Борода был женат семь раз, но никто не знал, куда девались его семь жен.

В конце концов худая молва о Синей Бороде дошла до короля Франции. И король послал множество солдат и велел им схватить этого человека. С ними отправился главный судья в красной мантии, чтобы его допросить. Семь лет искали они его по лесам и горам, но Синяя Борода прятался от них неизвестно где.

Солдаты и главный судья возвратились к королю, и тогда Синяя Борода опять появился. Он стал ещё свирепее, ещё страшнее прежнего. Дошло до того, что ни один человек не осмеливался подойти к его замку ближе чем на семь миль.

Однажды утром Синяя Борода ехал полем на своём могучем чёрном коне, а за ним бежали его псы — три дога, огромные и сильные, как быки. В это время мимо шла одна-одинёшенька молодая и красивая девушка.

Тут злодей, не говоря ни слова, схватил её за пояс, поднял и, посадив на лошадь, увёз к себе в замок.

— Я хочу, чтобы ты была моей ладной. Ты больше не выйдешь из моего замка.

И девушке поневоле пришлось стать женой Синей Бороды. С тех пор она жила пленницей в замке, терпя муки смертные, выплакивая глаза. Каждое утро, на заре, Синяя Борода садился на коня и уезжал со своими тремя огромными псами. Домой он возвращался только к ужину. А жена его целыми днями не отходила от окна. Она глядела вдаль, на родные поля, и грустила.

Порою к ней подсаживалась пастушка, кроткая как ангел и такая красивая, что красота её радовала сердце.

— Госпожа, — говорила она, — я знаю, о чём вы думаете. Вы не доверяете слугам и служанкам в замке, — и вы правы. Но я не такова, как они, я вас не предам. Госпожа, расскажите мне о своём горе.

Госпожа всё молчала. Но вот однажды она заговорила:

— Пастушка, прекрасная пастушка, если ты меня выдашь, господь бог и пресвятая дева покарают тебя. Слушай. Я расскажу тебе о моём горе. Днём и ночью я думаю о моем бедном отце, о моей бедной матери. Я думаю о моих двух братьях, которые вот уже семь лет в чужом краю служат королю Франции. Прекрасная пастушка, если ты выдашь меня, господь бог и пресвятая дева тебя покарают.

— Госпожа, я вас не выдам. Слушайте. У меня есть говорящая птица-сойка, она делает всё, что я ей прикажу. Если хотите, она слетает к вашим двум братьям, которые служат королю Франции, и всё им расскажет.

— Спасибо, пастушка. Подождём удобного случая.

С того дня молодая жена Синей Бороды и пригожая пастушка очень подружились. Но они больше не разговаривали, опасаясь, как бы их не выдали продажные слуги.

Однажды Синяя Борода сказал жене:

— Завтра утром, на заре, я уезжаю в далёкое путешествие. Вот тебе семь ключей. Шесть больших открывают двери и шкафы в замке. Ты можешь пользоваться этими ключами сколько хочешь. А седьмой, самый маленький ключик, открывает дверь вон в тот чулан. Туда я тебе запрещаю входить. Если ослушаешься, я узнаю об этом, и тогда тебе несдобровать.

На другое утро, чуть свет, Синяя Борода ускакал на своём черном коне, а за ним бежали три его дога, огромные и сильные как быки.

Целых три месяца жена Синей Бороды не нарушала приказа мужа. Она открывала только комнаты и шкафы замка шестью большими ключами, но сто раз в день думала: «А хотелось бы знать, что там в чулане».

Так не могло продолжаться долго.

— А, будь что будет! — сказала она в один прекрасный день. — Погляжу я, что там такое! Синяя Борода ничего не узнает.

Сказано — сделано. Она кликнула пригожую пастушку, достала ключик и отперла закрытую дверь.

Пресвятая дева! Восемь железных крюков! На семи из них висят семь мёртвых женщин!

Жена Синей Бороды пыталась запереть дверь. Но при этом ключик упал на пол. Пригожая пастушка его подняла. И — горе! — маленький ключик был замаран кровью.

Заперев дверь, пригожая пастушка и её госпожа до самого захода солнца стирали с ключика кровавое пятно. Они тёрли его уксусом, хвощом и солью, смывали горячей водой. Ничто не помогало. Чем больше бедняжки скребли пятно, тем краснее оно становилось и тем заметнее выступало на железе.

Наконец ключик заговорил человечьим голосом:

— Трите, женщины. Трите, сколько хотите. Пятно на мне никогда не сотрётся. А через семь дней возвратится Синяя Борода.

Тогда пригожая пастушка сказала своей госпоже:

— Госпожа, наступило время послать мою говорящую сойку. Га! Га!

На её зов сойка влетела в окно.

— Га! Га! Га! Пригожая пастушка, чего ты хочешь от меня?

— Сойка, лети в чужие края. Лети туда, где стоит войско короля Франции. Там скажи двум братьям моей госпожи: «Скорее скачите на помощь к вашей сестре, пленнице в замке Синей Бороды».

Чёрной ночью говорящая птица понеслась быстрее ветра и с восходом солнца исполнила то, что ей приказали.

Семь дней спустя Синяя Борода воротился в свой замок.

— Жена, подай мои семь ключей!

Бедняжка принесла ему шесть больших ключей от комнат и шкафов замка.

— Негодница, здесь не все ключи! Где самый маленький? Подай его сюда!

Вся дрожа, несчастная протянула ему ключик, замаранный кровью.

— Негодница, ты заглядывала в чулан! Через час ты будешь висеть мёртвой на восьмом крюке!

Синяя Борода сошёл во двор замка, чтобы наточить на камне свой длинный нож.

Точа нож, он приговаривал:

— Точись, точись, нож. Ты перережешь горло моей жене.

А жена и пригожая пастушка слышали это и дрожали от страха.

— Пастушка, милая пастушка, поднимись скорее на самую верхушку башни!

Пастушка сделала то, что велела ей госпожа. А во дворе Синяя Борода всё точил на камне свой длинный нож.

— Пастушка, милая пастушка, что ты видишь с высокой башни?

— Госпожа, с высокой башни мне видно, как светит солнце. Я вижу море. Я вижу горы и долины.

Госпожа поднялась по лестнице на семь ступеней. А во дворе Синяя Борода всё точил на камне свой нож: — Точись, точись, нож. Ты перережешь горло моей жене.

— Пастушка, прекрасная пастушка, что видишь ты с высокой башни?

— Госпожа, с высокой башни я вижу там, вдали, ваших двух братьев на конях. Они скачут во весь опор.

Тогда госпожа поднялась ещё на семь ступеней.

А во дворе Синяя Борода всё точил на камне свой нож.

— Пастушка, прекрасная пастушка, что ты видишь теперь с высокой башни?

— Госпожа, ваши братья уже в миле отсюда. Спасайте свою жизнь.

Во дворе Синяя Борода кончил точить на камне свой нож.

— Сходи вниз, негодяйка!

Но его жена взошла ещё на семь ступенек.

— Друг мой, дай мне время помолиться! Пастушка, что видишь ты с высокой башни?

— Госпожа, ваши братья уже совсем близко. Спасайте свою жизнь, если можете.

Тогда жена Синей Бороды поднялась на самую верхушку башни. Её два брата сходили с лошадей перед воротами замка.

А во дворе Синяя Борода кричал:

— Сходи, негодяйка! Сходи, или я поднимусь к тебе! Синяя Борода поднялся на башню, размахивая своим остро отточенным ножом.

— Смелее, братья! На помощь!

Синяя Борода выпустил жену и свистнул своих трёх псов, больших и сильных как быки.

Оба брата с саблями вбегали уже на площадку башни.

Битый час люди и животные сражались на башне. И наконец Синяя Борода упал мёртвым рядом со своими тремя догами.

— Сестрица, этот злодей и его псы больше никому не опасны. Уйдём отсюда.

Старший брат посадил с собой на лошадь сестру, а младший — пригожую пастушку. На закате они приехали в замок родителей.

— Здравствуйте, отец. Здравствуйте, мать. Вы меня оплакивали как мёртвую, и я лежала бы теперь мёртвая в замке Синей Бороды, если бы не дружба вот этой прекрасной пастушки.

Все обнимались, радуясь свиданию. За ужином младший брат сказал:

— Выслушайте меня, отец. Выслушайте, мать. Я влюблен в прекрасную пастушку. Если вы не позволите мне взять её в жены, я завтра отправляюсь на войну, и вы меня больше не увидите никогда.

— Сын, делай так, как ты хочешь. Твоя прекрасная пастушка получит в приданое замок Синей Бороды.

Кот в сапогах

Было у мельника три сына, и оставил он им, умирая, всего только мельницу, осла и кота. Братья поделили между собой отцовское добро без нотариуса и судьи, которые бы живо проглотили все их небогатое наследство.

Старшему досталась мельница. Среднему осел. Ну а уж младшему пришлось взять себе кота. Бедняга долго не мог утешиться, получив такую жалкую долю наследства.

— Братья, — говорил он, — могут честно зарабатывать себе на хлеб, если только будут держаться вместе. А что станется со мною после того, как я съем своего кота и сделаю из его шкурки муфту? Прямо хоть с голоду помирай!

Кот слышал эти слова, но и виду не подал, а сказал спокойно и рассудительно:

— Не печальтесь, хозяин. Дайте-ка мне мешок да закажите пару сапог, чтобы было легче бродить по кустарникам, и вы сами увидите, что вас не так уж обидели, как это вам сейчас кажется.

Хозяин кота и сам не знал, верить этому или нет, но он хорошо помнил, на какие хитрости пускался кот, когда охотился на крыс и мышей, как ловко он прикидывался мертвым, то повиснув на задних лапах, то зарывшись чуть ли не с головою в муку. Кто его знает, а вдруг и в самом деле он чем-нибудь поможет в беде!

Едва только кот получил все, что ему было надобно, он живо обулся, молодецки притопнул, перекинул через плечо мешок и, придерживая его за шнурки передними лапами, зашагал в заповедный лес, где водилось множество кроликов. А в мешке у него были отруби и заячья капуста.

Растянувшись на траве и притворившись мертвым, он стал поджидать, когда какой-нибудь неопытный кролик, еще не успевший испытать на собственной шкуре, как зол и коварен свет, заберется в мешок, чтобы полакомиться припасенным для него угощением.

Долго ждать ему не пришлось: какой-то молоденький доверчивый простачок кролик сразу же прыгнул к нему в мешок.

Недолго думая, хитрюга-кот затянул шнурки и покончил с кроликом безо всякого милосердия.

После этого, гордый своей добычей, он отправился прямо во дворец и попросил приема у короля. Его ввели в королевские покои. Он отвесил его величеству почтительный поклон и сказал:

— Государь, вот кролик из лесов маркиза де Карабаса (такое имя выдумал он для своего хозяина). Мой господин приказал мне преподнести вам этот скромный подарок.

— Поблагодари своего господина, — ответил король, — и скажи ему, что он доставил мне большое удовольствие.

Несколько дней спустя кот пошел на поле и там, спрятавшись среди колосьев, опять открыл свой мешок.

На этот раз к нему в ловушку попались две куропатки. Он живо затянул шнурки и понес обеих королю.

Король охотно принял и этот подарок и приказал дать коту на чай.

Так прошло два или три месяца. Кот то и дело приносил королю дичь, будто бы убитую на охоте его хозяином, маркизом де Карабасом.

И вот как-то раз узнал кот, что король вместе со своею дочкою, самой прекрасной принцессою на свете, собирается совершить прогулку в карете по берегу реки.

— Согласны вы послушаться моего совета? — спросил он своего хозяина. — В таком случае счастье у нас в руках. Все, что от вас требуется, это пойти купаться на реку, туда, куда я вам укажу. Остальное предоставьте мне.

Маркиз де Карабас послушно исполнил все, что посоветовал ему кот, хоть он вовсе и не догадывался, для чего это нужно. В то время как он купался, королевская карета выехала на берег реки.

Кот со всех ног бросился и закричал, что было мочи:

— Сюда, сюда! Помогите! Маркиз де Карабас тонет!

Король услыхал этот крик, приоткрыл дверцу кареты и, узнав кота, который столько раз приносил ему в подарок дичь, сейчас же послал свою стражу выручать маркиза де Карабаса.

Пока бедного маркиза вытаскивали из воды, кот успел рассказать королю, что у господина во время купания воры украли все до нитки. (А на самом деле хитрец собственными лапами припрятал хозяйское платье под большим камнем!)

Король немедленно приказал своим придворным принести для маркиза де Карабаса один из лучших нарядов королевского гардероба.

Наряд оказался и в пору, и к лицу, а так как маркиз и без того был малый хоть куда — красивый и статный, то, приодевшись, он, конечно, стал еще лучше, и королевская дочка, поглядев на него, нашла, что он как раз в ее вкусе.

Когда же маркиз де Карабас бросил в ее сторону два-три взгляда, очень почтительных и в то же время нежных, она влюбилась в него без памяти.

Отцу ее молодой маркиз тоже пришелся по сердцу. Король был с ним очень ласков и даже пригласил сесть в карету и принять участие в прогулке.

Кот был в восторге от того, что все идет как по маслу, и весело побежал перед каретой.

По пути он увидел крестьян, косивших на лугу сено.

— Эй, люди добрые, — крикнул он на бегу, — если вы не скажете королю, что этот луг принадлежит маркизу де Карабасу, вас всех изрубят в куски, словно начинку для пирога! Так и знайте!

Тут как раз подъехала королевская карета, и король спросил, выглянув из окна:

— Чей это луг вы косите?

— Маркиза де Карабаса! — в один голос отвечали косцы, потому что кот до смерти напугал их своими угрозами.

— Однако, маркиз, у вас тут славное имение! — сказал король.

— Да, государь, этот луг каждый год дает отличное сено, — скромно ответил маркиз.

Между тем дядюшка-кот бежал все вперед и вперед, пока не увидел по дороге жнецов, работающих на поле.

— Эй, люди добрые, — крикнул он, — если вы не скажете королю, что все эти хлеба принадлежат маркизу де Карабасу, так и знайте: всех вас изрубят в куски, словно начинку для пирога!

Через минуту к жнецам подъехал король и захотел узнать, чьи поля они жнут.

— Поля маркиза де Карабаса, — ответили жнецы. И король опять порадовался за господина маркиза. А кот все бежал вперед и всем, кто попадался ему навстречу, приказывал говорить одно и то же: “Это дом маркиза де Карабаса”, “это мельница маркиза де Карабаса”, “это сад маркиза де Карабаса”. Король не мог надивиться богатству молодого маркиза.

И вот, наконец, кот прибежал к воротам прекрасного замка. Тут жил один очень богатый великан-людоед. Никто на свете никогда не видел великана богаче этого. Все земли, по которым проехала королевская карета, были в его владении.

Кот заранее разузнал, что это был за великан, в чем его сила, и попросил допустить его к хозяину. Он, дескать, не может и не хочет пройти мимо, не засвидетельствовав своего почтения.

Людоед принял его со всей учтивостью, на какую способен людоед, и предложил отдохнуть.

— Меня уверяли, — сказал кот, — что вы умеете превращаться в любого зверя. Ну, например, вы будто бы можете превратиться во льва или слона…

— Могу! — рявкнул великан. — И чтобы доказать это, сейчас же сделаюсь львом! Смотри!

Кот до того испугался, увидев перед собой льва, что в одно мгновение взобрался по водосточной трубе на крышу, хотя это было трудно и даже опасно, потому что в сапогах не так-то просто ходить по черепице.

Только когда великан опять принял свой прежний облик, кот спустился с крыши и признался хозяину, что едва не умер со страху.

— А еще меня уверяли, — сказал он, — но уж этому-то я никак не могу поверить, что вы будто бы умеете превращаться даже в самых мелких животных. Ну, например, сделаться крысой или даже мышкой. Должен сказать по правде, что считаю это совершенно невозможным.

— Ах, вот как! Невозможным? — переспросил великан. — А ну-ка, погляди!

И в то же мгновение превратился в мышь. Мышка проворно забегала по полу, но кот погнался за ней и разом проглотил.

Тем временем король, проезжая мимо, заметил по пути прекрасный замок и пожелал войти туда.

Кот услыхал, как гремят на подъемном мосту колеса королевской кареты, и, выбежав навстречу, сказал королю:

— Добро пожаловать в замок маркиза де Карабаса, ваше величество! Милости просим!

— Как, господин маркиз?! — воскликнул король. — Этот замок тоже ваш? Нельзя себе представить ничего красивее, чем этот двор и постройки вокруг. Да это прямо дворец! Давайте же посмотрим, каков он внутри, если вы не возражаете.

Маркиз подал руку прекрасной принцессе и повел ее вслед за королем, который, как полагается, шел впереди.

Все втроем они вошли в большой зал, где был приготовлен великолепный ужин.

Как раз в этот день людоед пригласил к себе приятелей, но они не посмели явиться, узнав, что в замке гостит король.

Король был очарован достоинствами господина маркиза де Карабаса почти так же, как его дочка, которая была от маркиза просто без ума.

Кроме того, его величество не мог, конечно, не оценить прекрасных владений маркиза и, осушив пять-шесть кубков, сказал:

— Если хотите стать моим зятем, господин маркиз, это зависит только от вас. А я согласен.

Маркиз почтительным поклоном поблагодарил короля за честь, оказанную ему, и в тот же день женился на принцессе.

А кот стал знатным вельможей и с тех пор охотился на мышей только изредка — для собственного удовольствия.

Волшебницы

Жила когда-то вдова, у которой было две дочери: старшая так была похожа на нее нравом и лицом, что всякий, кто видел ее, как бы видел перед собой и ее мать. И мать, и дочь были обе такие противные и такие надменные, что никак нельзя было с ними ладить. Младшая, которая кротостью и добронравием всецело походила на отца, была к тому же одной из самых красивых девушек, каких когда-либо случалось видеть. А так как всякий, разумеется, любит подобного себе, то мать была без ума от своей старшей дочери, а к младшей чувствовала страшную неприязнь. Есть она позволяла ей только на кухне и заставляла ее непрестанно работать. Эта бедная девушка, в числе прочих своих обязанностей, должна была два раза в день ходить к роднику, за полмили от дома, и приносить большой кувшин воды. Однажды, когда она стояла у родника, к ней подошла нищая и попросила дать ей напиться. Вот, бабушка, пожалуйста, — сказала ей красавица девушка и, сразу же сполоснув кувшин и зачерпнув самой свежей воды, протянула ей, все время поддерживая его, чтобы нищей удобнее было пить. Женщина напилась и сказала: Вы такая красивая, такая добрая и учтивая, что я не могу не наградить вас волшебным даром. (Ибо то была волшебница, принявшая образ бедной крестьянки, чтобы испытать добронравие девушки.) Этот дар, — продолжала волшебница, — будет состоять в том, что при каждом слове, которое вам случится сказать, из ваших уст будет падать либо цветок, либо драгоценный камень. Когда красавица пришла домой, мать выбранила ее за то, что она так долго не возвращалась. Простите, матушка, что я так замешкалась, — отвечала бедняжка, а когда она произнесла эти слова, из уст ее упали две розы, две жемчужины и два больших алмаза. Что это? — сказала удивленная мать. — Изо рта у ней как будто сыплются жемчужины и брильянты. Как же это так, дочь моя? (Она в первый раз сказала ей дочь моя.) Бедная девушка простодушно рассказала ей все, что с ней случилось, не преминув насыпать несчетное множество алмазов. Право, — сказала мать, — надо мне будет послать туда и другую дочку. Вот, Фаншон, смотри-ка, что у вашей сестрицы падает изо рта, когда она говорит. Не приятно ли было бы и вам иметь такой дар? Вам стоит лишь пойти к колодцу за водой, а когда нищая попросит у вас напиться, со всей учтивостью напоить ее.

Стану я ходить к роднику за водой! — надменно ответила грубиянка дочь.

Я хочу, чтобы вы пошли туда, и тотчас же, — ответила мать.

Дочь пошла, продолжая ворчать. Она взяла с собой самый красивый серебряный сосуд, какой был в доме. Не успела она дойти до родника, как из лесу вышла пышно одетая дама, которая подошла к ней и попросила напиться. Это была та же самая волшебница, что явилась ее сестре, но на этот раз она оделась как принцесса, чтобы испытать, до каких пределов простирается злонравие этой особы.

Уж не для того ли я пришла сюда, — сказала заносчивая и невоспитанная девица, — чтобы подавать вам воду? И серебряный кувшин несла, чтобы напоить вашу милость? Ну что ж, пейте, если хотите.

Вы совсем не учтивы, — возразила волшебница, нисколько не разгневанная. — Если уж вы столь нелюбезны, я наделю вас таким даром, что при каждом слове, которое вы скажете, изо рта у вас будет падать либо жаба, либо змея.

Мать, как только увидела ее, крикнула: Так что же, дочка?

Так вот что, матушка! — ответила грубиянка дочь, и изо рта у нее выскочили две гадюки и две жабы.

О боже! — воскликнула мать. — Что это? Во всем виновата ее сестра; она мне за это заплатит.

И она тотчас же бросилась к той, чтоб ее прибить. Бедняжка убежала и спряталась в ближнем лесу. Сын короля, возвращавшийся с охоты, повстречался с ней и, увидев, какая она красивая, спросил, что она тут делает совсем одна и отчего это она плачет.

Ах, сударь! Мать выгнала меня из дому.

Сын короля, увидев, что изо рта у нее упало пять или шесть жемчужин и столько же брильянтов, попросил ее объяснить, в чем тут дело. Она рассказала ему свою историю. Сын короля влюбился в нее и, рассудив, что подобный дар стоит большего, чем любое приданое, увез ее во дворец своего отца и женился там на ней.

А сестра ее всем была так ненавистна, что даже мать прогнала ее, и несчастная, которую никто не хотел приютить, сколько она не скиталась, умерла где-то в лесу.

Рике с хохолком

Жила когда-то королева, у которой родился сын, такой безобразный, что долгое время сомневались — человек ли он.

Волшебница, присутствовавшая при его рождении, уверяла, что все обернется к лучшему, так как он будет весьма умен; она даже прибавила, что благодаря особому дару, полученному им от нее, он сможет наделить всем своим умом ту особу, которую полюбит более всего на свете.

Это несколько утешило бедную королеву, которая весьма была огорчена тем, что родила на свет такого гадкого малыша. Правда, как только этот ребенок научился лепетать, он сразу же стал говорить премилые вещи, а во всех его поступках было столько ума, что нельзя было не восхищаться. Я забыл сказать, что родился он с маленьким хохолком на голове, а потому его и прозвали: Рике с хохолком. Рике было имя всего его рода.

Лет через семь или восемь у королевы одной из соседних стран родились две дочери. Та из них, что первой явилась на свет, была прекрасна, как день; королеве это было столь приятно, что окружающие опасались, как бы ей от слишком сильной радости не стало худо. Та самая волшебница, которая присутствовала при рождении Рике с хохолком, находилась и при ней и, дабы ослабить ее радость, объявила, что у маленькой принцессы вовсе не будет ума и что насколько она красива, настолько она будет глупа. Это очень огорчило королеву, но несколько минут спустя она испытала огорчение еще большее: она родила вторую дочь, и та оказалась чрезвычайно некрасивой.

— Не убивайтесь так, сударыня, — сказала ей волшебница, — ваша дочь будет вознаграждена иными качествами, и будет у ней столько ума, что люди не заметят в ней недостатка красоты.

— Дай бог, — ответила королева, — но нельзя ли сделать так, чтобы старшая, такая красивая, стала немного поумнее?

— Что до ума, сударыня, я ничего не могу для нее сделать, — сказала волшебница, — но я все могу, когда дело идет о красоте, а так как нет такой вещи, которой я бы не сделала для вас, то она получит от меня дар — наделять красотой того, кто ей понравится.

По мере того как обе принцессы подрастали, умножались и их совершенства, и повсюду только и было речи, что о красоте старшей и об уме младшей. Правда и то, что с годами весьма усиливались и их недостатки. Младшая дурнела прямо на глазах, а старшая с каждым днем становилась все глупее. Она или ничего не отвечала, когда ее о чем-либо спрашивали, или говорила глупости. К тому же она была такая неловкая, что если переставляла на камине какие-нибудь фарфоровые вещицы, то одну из них непременно разбивала, а когда пила воду, то половину стакана всегда выливала себе на платье.

Хотя красота — великое достоинство в молодой особе, все же младшая дочь всегда имела больший успех, чем старшая. Сперва все устремлялись к красавице, чтоб поглядеть на нее, полюбоваться ею, но вскоре уже все шли к той, которая была умна, потому что ее приятно было слушать; можно было только удивляться, что уже через четверть часа, даже раньше, никого не оставалось подле старшей, а все гости окружали младшую. Старшая, хоть и была весьма глупа, замечала это и не пожалела бы отдать всю свою красоту, лишь бы наполовину быть такой умной, как ее сестра. Королева, как ни была разумна, все же порой не могла удержаться, чтоб не попрекнуть дочь ее глупостью, и бедная принцесса чуть не умирала от этого с горя.

Как-то раз в лесу, куда она пошла поплакать о своей беде, к ней подошел человек очень уродливой и неприятной наружности, одетый, впрочем, весьма пышно. Это был молодой принц Рике с хохолком: влюбившись в нее по портретам, которые распространены были во всем мире, он оставил королевство своего отца ради удовольствия повидать ее и поговорить с нею. В восторге от того, что встретил ее здесь совсем одну, он подошел к ней и представился как только мог почтительнее и учтивее. Он приветствовал ее, как подобает, и тут, заметив, что принцесса очень печальна, сказал ей:

— Не понимаю, сударыня, отчего это особа столь прекрасная, как вы, может быть столь печальна? Хоть я и могу похвалиться. что видел множество прекрасных особ, все же, надо сказать, не видел ни одной, чья красота напоминала бы вашу.

— Вы так любезны, сударь, — ответила ему принцесса и больше ничего не могла придумать.

— Красота, — продолжал Рике с хохолком, — столь великое благо, что она все остальное может нам заменить, а когда обладаешь ею, то, мне кажется, ничто уже не может особенно печалить нас.

— Я бы предпочла, — сказала принцесса, — быть столь же уродливой, как вы, но быть умной, вместо того чтобы быть такой красивой, но такой глупой.

— Ничто, сударыня, не служит столь верным признаком ума, как мысль об его отсутствии, и такова уж его природа, что чем больше его имеешь, тем больше его недостает.

— Не знаю, — сказала принцесса, — знаю только, что я очень глупа, оттого-то и убивает меня печаль.

— Если только это огорчает вас, сударыня, я легко могу положить конец вашей печали.

— А как вы это сделаете? — спросила принцесса.

— В моей власти, сударыня, — сказал Рике с хохолком, — наделить всем моим умом ту особу, которую я полюблю более всего на свете. А так как эта особа — вы, сударыня, то теперь от вас одной зависит стать умной, лишь бы вы согласились выйти замуж за меня.

Принцесса была совсем озадачена и ничего не ответила.

— Вижу, — сказал Рике с хохолком, — что это предложение смущает вас, но я не удивляюсь и даю вам сроку целый год, чтобы вы могли принять решение.

Принцессе настолько не хватало ума, и в то же время ей так сильно хотелось иметь его, что она вообразила, будто этому году никогда не будет конца, — и вот она приняла сделанное ей предложение. Не успела она пообещать Рике, что выйдет за него замуж ровно через год, как почувствовала себя совсем иною, нежели раньше. Теперь она с поразительной легкостью могла говорить все, что хотела, и говорить умно, непринужденно и естественно. В ту же минуту она начала с принцем Рике любезный и легкий разговор и с таким блеском проявила в нем свой ум, что Рике с хохолком подумал, не дал ли он ей больше ума, чем оставил себе самому.

Когда она вернулась во дворец, весь двор не знал, что и подумать о таком внезапном и необыкновенном превращении: насколько прежде все привыкли слышать от нее одни только глупости, настолько теперь удивлялись ее здравым и бесконечно остроумным речам. Весь двор был так обрадован, что и представить себе нельзя; только младшая сестра осталась не очень довольна, потому что, уже не превосходя теперь умом сестру, она рядом с нею казалась всего лишь противным уродом.

Король стал слушаться советов старшей дочери и нередко в ее покоях совещался о делах. Так как слух об этой перемене распространился повсюду, то молодые принцы из всех соседних королевств стали пытаться заслужить ее любовь, и почти все просили ее руки; но ни один из них не казался ей достаточно умным, и она выслушивала их, никому ничего не обещая. Но вот к ней явился принц столь могущественный, столь богатый, столь умный и столь красивый, что принцесса не могла не почувствовать к нему расположения. Отец ее, заметив это, сказал, что предоставляет ей выбрать жениха и что решение зависит только от нее. Чем умнее человек, тем труднее принять решение в таком деле, а потому, поблагодарив отца, она попросила дать ей время на размышление.

Случайно она пошла гулять в тот самый лес, где встретила принца Рике, чтобы на свободе подумать о том, что ей предпринять. Гуляя там в глубокой задумчивости, она вдруг услышала глухой шум под ногами, как будто какие-то люди ходят, бегают, суетятся. Внимательно прислушавшись, она разобрала слова. Кто-то говорил: «Принеси мне этот котелок!» А кто-то другой: «Подай мне тот котелок». А третий: «Подложи дров в огонь». В тот же миг земля разверзлась, и у себя под ногами принцесса увидела большую кухню, которую наполняли повара, поварята и все прочие, без кого никак не приготовить роскошного пира. От них отделилась толпа человек в двадцать или тридцать; то были вертельщики, они направились в одну из аллей, расположились там вокруг длинного стола и, со шпиговальными иглами в руках, в шапках с лисьими хвостиками на головах, дружно принялись за работу, напевая благозвучную песню. Принцесса, удивленная этим зрелищем, спросила их, для кого они трудятся.

— Это, сударыня, — отвечал самый видный из них, — для принца Рике, завтра его свадьба.

Принцесса удивилась еще больше и, вспомнив вдруг, что сегодня исполнился ровно год с того дня, как она обещала выйти замуж за принца Рике, еле устояла на ногах. Не помнила она об этом оттого, что, давая обещание, была еще глупой, и, получив от принца ум, который он ей подарил, забыла все свои глупости.

Она продолжала свою прогулку, но не успела пройти и тридцати шагов, как пред ней предстал Рике с хохолком, исполненный отваги, в великолепном наряде, ну, словом, как принц, готовящийся к свадьбе.

— Вы видите, сударыня, — сказал он, — я свято сдержал слово и не сомневаюсь, что вы тоже пришли сюда затем, чтобы исполнить ваше обещание и сделать меня самым счастливым среди людей, отдав мне вашу руку.

— Признаюсь вам откровенно, — ответила принцесса, — я еще не приняла решения, какое хотелось бы вам, и не думаю, чтобы когда-нибудь приняла.

— Вы удивляете меня, сударыня! — сказал ей Рике с хохолком.

— Верю, — ответила принцесса, — и конечно уж, если бы я имела дело с человеком грубым или глупым, то была бы в великом затруднении. "Слово принцессы свято, — сказал бы он мне, — и вы должны выйти за меня замуж, раз вы мне обещали!" Но я говорю с человеком самым умным во всем мире, а потому уверена, что вас удастся убедить. Вы знаете, что, когда я еще была глупой, я все-таки и тогда не решалась выйти за вас замуж, — так как же вы хотите, чтобы теперь, обладая умом, который вы мне дали и от которого я стала еще разборчивее, чем была прежде, я приняла решение, какое не смогла принять даже в ту пору? Если вы и вправду собирались на мне жениться, то напрасно вы избавили меня от моей глупости и научили во всем разбираться.

— Если глупому человеку, как вы только что сказали, — возразил Рике с хохолком, — было бы позволено попрекать вас изменой вашему слову, то почему же мне, сударыня, вы не разрешаете поступить так же, когда дело идет о счастье моей жизни? Какой смысл в том, чтобы люди умные оказывались в худшем положении, чем те, у которых вовсе нет ума? Вы ли это говорите, вы, у которой столько ума и которая так хотела поумнеть? Но давайте вернемся к делу. Если не считать моего уродства, что не нравится вам во мне? Вы недовольны моим родом, моим умом, моим нравом, моим поведением?

— Ничуть, — отвечала принцесса, — мне нравится в вас все, что вы перечислили сейчас.

— Если так, — сказал Рике с хохолком, — я очень рад, потому что вы можете сделать меня самым счастливым из смертных.

— Как же это может быть? — удивилась принцесса.

— Так будет, — ответил принц Рике, — если вы полюбите меня настолько, что пожелаете этого, а чтобы вы, сударыня, не сомневались, знайте: от той самой волшебницы, что в день моего рождения наградила меня волшебным даром и позволила мне наделить умом любого человека, какого мне заблагорассудится, вы тоже получили дар — вы можете сделать красавцем того, кого полюбите и кого захотите удостоить этой милости.

— Если так, — сказала принцесса, — я от души желаю, чтоб вы стали самым прекрасным и самым любезным принцем на всей земле, и, насколько это в моих силах, приношу вам в дар красоту.

Не успела принцесса произнести эти слова, как принц Рике уже превратился в самого красивого, самого стройного и самого любезного человека, какого мне случалось видеть.

Иные уверяют, что чары волшебницы здесь были ни при чем, что только любовь произвела это превращение. Они говорят, что принцесса, поразмыслив о постоянстве своего поклонника, о его скромности и обо всех прекрасных свойствах его ума и души, перестала замечать, как уродливо его тело, как безобразно его лицо: горб его стал теперь придавать ему некую особую важность, в его ужасной хромоте она теперь видела лишь манеру склоняться чуть набок, и эта манера приводила ее в восторг. Говорят даже, будто глаза его казались ей теперь даже более блестящими оттого, что были косы, будто в них она видела выражение страстной любви, а его большой красный нос приобрел для нее какие-то таинственные, даже героические черты.

Как бы то ни было, принцесса обещала Рике тотчас же выйти за него замуж, лишь бы он получил согласие ее отца. Король, узнав, сколь высоко его дочь ставит принца Рике, который к тому же был ему известен как принц весьма умный и рассудительный, был рад увидеть в нем своего зятя. Свадьбу отпраздновали на другой день, как и предвидел Рике с хохолком, и в полном согласии с приказаниями, которые он успел дать задолго до того.

Левитье де Виллодон

Ловкая принцесса, или приключения Вострушки

Вы пишете прелестнейшие новеллы в стихах, и ваши стихи столь же нежны, сколь естественны. Мне бы хотелось, очаровательная графиня, рассказать вам, в свою очередь, одну новеллу, хотя я и не знаю, развлечет ли она вас. У меня сегодня настроение мещанина во дворянстве, не хочется мне писать ни прозой, ни стихами, не хочется мне ни высоких слов, ни блеска, ни рифм, — мне хочется говорить наивным языком. Словом, меня развлекает простой рассказ, изложенный разговорной речью, — мне хочется только вывести некоторое нравоучение.

Нравоучительна моя сказочка в достаточной мере, и этим она должна вам понравиться. Она основывается на двух пословицах вместо одной: такова нынче мода, и вы их любите, а я с удовольствием следую обычаю. Вы увидите, как наши предки умели доказывать, что для того, кто любит ничего не делать, жизнь превращается в полный беспорядок, или, говоря их словами, праздность есть мать всех пороков, и вам, конечно, понравиться их способ доказательства. Вторая пословица гласит, что надо всегда быть настороже; вы, конечно, понимаете, что я говорю о пословице: недоверие есть мать безопасности.

Любовь лишь те сердца пленяет, Каких ни труд, ничто не занимает. И если ловкий волокита страшен вам И поглупеть от страсти вы боитесь, Красавицы, чтоб мир был сохранен сердцам, Вы делом позаймитесь. Но если, так иль сяк, а вам судьба — любить, То бойтесь вы судьбу соединить, Не зная, Кого избрали вы, кто вас увлек, играя. Страшись, чтоб около тебя Не шел один из тех, кто с видом кротким, Не зная, что сказать красоткам, Вздыхает громко, не любя. Беги от россказней любовных, Да рассуди толково, что и как, Немало ведь любовных врак Из уст точится суесловных. Да берегись всегда любовников таких, Что с первых слов кипят в восторгах золотых И пламенем живым клянутся; Насмешкой остудите их: Ведь надо много дней больших, Чтоб сердце смело встрепенуться. Смотри, чтоб нежные слова Не сразу б гордость заменили сном беспечным, Должна подумать голова О счастье и спокойствии сердечном.

Но я не мечтаю об этом, сударыня, я пишу стихи: вместо того чтобы следовать вкусам господина Журдена, я рифмую подобно тому, как это делал Кино. Но сейчас я спешу перейти как можно скорее к простой речи, опасаясь старой ненависти, которую питали к этому милому моралисту, и опасаясь также, как бы меня не обвинили в том, что я его обкрадываю и рву на куски, как многие бессовестные авторы ныне делают.

Во время первых крестовых походов король, уж не знаю какого европейского королевства, решил пойти войной на неверных в Палестину. Перед тем как предпринять столь долгое путешествие, он привел в такой блестящий порядок дела своего королевства и передал управление такому искусному министру, что на этот счет он был совершенно спокоен. Гораздо больше тревожила государя нашего забота о его семье. Совсем недавно умерла королева, его супруга, не было у него сыновей, но он был отцом трех принцесс, молодых девушек на выданье. Летопись не сохранила нам их настоящих имен; знаю я только, что так как в счастливые те времена простота народная без обиняков давала прозвища видным особам по добрым их качествам или по недостаткам, то старшую принцессу прозвали Разиней, что по‑нашему означает ленивица, вторую Болтушкой, а третью Вострушкой, и эти прозвища как раз подходили к характерам трех сестер.

Никогда еще не видано было такой ленивицы, как Разиня. Раньше часа пополудни не могла она проснуться, в церковь тащили ее прямо с кровати, и шла она непричесанная, платье расстегнуто, пояс надеть позабудет, и нередко на правой ноге одна туфля, а на левой совсем другая. Кое‑как за целый день, бывало, подберут ей одинаковые, но никак нельзя было уговорить ее обуться не в туфли, так как она считала невыносимо трудным надеть башмаки. Когда, бывало, разиня пообедает, то начнет одеваться и провозиться до самого вечера, а там до полуночи кушает, да балуется. Потом начнет раздеваться на ночь и все так же медленно, как днем одевалась, так что спать она укладывалась, когда уж совсем рассветет.

Болтушка проводила время совсем по‑иному. Эта принцесса была очень живого нрава и очень мало собой занималась, но до того она любила поговорить, что как бывало, проснется, так рта и не закроет, пока не заснет. Она знала истории всех неудачных браков, всех нежных связей, всех волокитств, не только при дворе, но и у самых что ни на есть скромных граждан. Она наизусть знала, какие женщины обкрадывают свое хозяйство, чтобы заказать себе самую ослепительную прическу, и ей в точности было известно, сколько зарабатывает горничная графини такой‑то и дворецкий маркиза такого‑то. Чтобы разузнать обо всех этих делишках, она беседовала со своей кормилицей да своей портнихой с таким удовольствием, какого не получила бы от беседы с посланником, а потом все уши, бывало, прожужжит этими сплетнями всем, начиная с короля, своего отца, до последнего лакея, потому что ей все равно было, с кем бы ни говорить, лишь бы только поговорить.

Непреодолимая ее любовь к болтовне имела еще и другие дурные последствия. Несмотря на высокое ее положение, ее болтовня запанибрата давала повод придворным любезникам приставать к ней со своими нежностями. Она выслушивала их затейные комплименты попросту, а все потому, что ей нужно было, во что бы то ни стало, с утра до вечера либо слушать, либо болтать пустяки. Болтушка так же, как и Разиня, никогда не могла ни подумать, ни рассудить о чем‑нибудь, ни книжку почитать; хозяйством домашним она себя тоже не беспокоила, а иголка или веретено ее вовсе не занимали. Таким‑то образом эти две сестры в вечной праздности никогда не утруждали ни рук своих, ни головы.

Младшая сестра этих двух принцесс была совсем другого нрава. Она непрестанно заботилась и о себе и о своем образовании, была очень живая, всех заражала своей живостью и всегда старалась, чтобы все при этом шло по‑хорошему. Она чудесно танцевала, пела, играла на разных инструментах, очень ловка была во всяких рукодельях, любезных прекрасному полу, вела в большом порядке королевское хозяйство и следила, чтобы мелкие служки поменьше добра растаскивали, ибо уже в те времена они не упускали случая обокрасть своего государя. Но ее таланты на этом еще не кончались; она была, кроме того, весьма рассудительна, и так много было у нее здравого смысла, что она, бывало, всегда найдется в самом трудном положении. Эта юная принцесса раскрыла однажды своей прозорливостью опасную западню, которую приготовил королю, ее отцу, один коварный посланник, и раскрыла она ее в ту минуту, как король уж готов был подписать важную бумагу.

Тогда, чтобы наказать вероломство посланника и его повелителя, король изменил текст соглашения, изложив его в выражениях, которые ему подсказала его дочь, и, таким образом, в свою очередь обманул обманщика. Юная принцесса открыла также однажды плутню одного министра, и по ее совету отец сделал так, что предательство этого человека обратилось против него же. Принцесса не однажды еще выказывала прозорливость и остроту ума, и так часто это случалось, что в народе ее прозвали Вострушкой. Король любил ее гораздо больше, чем других дочерей, и так он надеялся на ее здравый ум, что если бы у него не было детей, кроме нее, он бы уехал на войну нимало не беспокоясь. Но так как он не доверял своим старшим дочерям, то он только и мог положиться что на Вострушку. И вот, чтобы быть уверенным в своей семье, — потому что он ничего не опасался со стороны своих подданных, — принял он некоторые меры, о которых я сейчас расскажу.

Вы, очаровательная графиня, столь сведущи во всем, касающемся древности, что я не смею сомневаться в том, что не раз вы слышали о могущественных чарах фей. Король, о котором я вам рассказываю, был давнишним другом одной из самых искусных женщин. Поехал он к ней и рассказал, как беспокоится о дочерях.

— Я беспокоюсь, — сказал король, — только о двух старших; конечно, они никогда не поступят против своего долга, но они так неразумны, так неосторожны, ничем они на белом свете не заняты, и я боюсь, как бы они, когда я уеду, не увлеклись от нечего делать какой‑нибудь сумасшедшей затеей. Что до Вострушки, то я уверен в ее добродетели, но не хочу выделять ее из остальных, — я решил поступить с нею так же, как и с другими. Поэтому, премудрая фея, прошу я вас сделать мне три хрустальные прялки для моих дочерей, причем вы сделаете их так искусно, что каждая прялка должна в один миг сломаться, ежели принцесса, которой она будет принадлежать, поступит против своего достоинства.

Так как фея была одной из самых искусных, то она дала королю три очаровательных прялки, наделенных свойствами, необходимыми для осуществления его намерения. Но королю и этих предостережений было еще недостаточно, поэтому он заключил всех трех принцесс в очень высокую башню, которая стояла в пустынном месте. При этом король сказала принцессам, что повелевает им жить в этой башне все время, пока он будет в отъезде, и запрещает им принимать у себя кого бы то ни было. Он отстранил от них всех слуг и служанок, потом преподнес им очаровательные прялки, объяснив волшебные их свойства, обнял своих дочерей, запер двери башни, взял с собой ключи, да и уехал.

Вы, может быть, подумаете, госпожа моя, что принцессам в их башне грозила голодная смерть? Вовсе нет: к одному из окон башни приделали крепкий блок, повесили на него веревку, а к веревке принцессы привязывали корзинку, которую каждый день спускали вниз. В эту корзиночку клали им провизию на целый день, а они, подняв корзинку вверх, старательно втягивали и всю веревку к себе в комнату.

Разиня и Болтушка вели в этом одиночестве жизнь, которая их приводила в отчаяние; до того они скучали, что и рассказать нельзя. Однако пришлось запастись терпением, так как они боялись и шагу ступить, как бы прялки вдруг не сломались. Ну, а Вострушка, так та вовсе не скучала; ее веретено, иголка да музыкальные инструменты забавляли ее, а кроме того, по приказу министра, который управлял страной, в корзинку принцесс клали для них письма, которые осведомляли их обо всем, что происходило в королевстве, а также и за его пределами. Так повелел король, а министр, чтобы услужить принцессам, аккуратно выполнял его распоряжение. Вострушка с интересом читала эти письма, и они очень ее развлекали. Другие же две сестры нимало ими не интересовались. Они говорили, что слишком огорчены, чтобы забавляться такими пустяками. И они играли в карты, чтобы не скучать, пока отец в отлучке.

Так грустно они жили и ворчали на судьбу. Думаю, не раз они повторяли, что лучше родиться счастливым, чем королевским сыном. Частенько сиживали они у окна башни, чтобы, по крайней мере, посмотреть на то, что делается вокруг. И вот однажды, когда Вострушка сидела у себя за рукоделием, увидали ее сестры из окна, что к подножию их башни подошла бедная женщина в изодранном рубище, взывая к ним о сострадании. С воздетыми руками умоляла она позволить ей войти в их замок, говоря, что она несчастная чужеземка, что она знает всякую работу и будет им служить верой и правдой.

Принцессы вспомнили было о приказании отца никого не пускать в башню, но Разине до того надоело все себе самой делать, а Болтушке так было скучно, что не с кем, кроме сестер, поговорить, и так им захотелось одной, чтоб ее причесали как следует, а другой, чтобы у нее было еще с кем посудачить, что они решили пустить к себе бедную чужеземку.

— Подумайте, сестрица, — сказала Болтушка, — может ли это быть, чтобы королевское запрещение касалось людей вроде этой бедняжки? Я думаю, что ее можно пустить, ничего не опасаясь.

— Делайте, как знаете, сестрица, — ответила ей Разиня.

Болтушка только этого и ждала. Она опустила сейчас же вниз корзинку, бедная женщина уселась в нее, и принцессы подняли ее наверх на блоке.

Когда женщина предстала пред их очами, им стало противно, до того были грязны ее одежды. Они решили ее переодеть, но та сказала, что переоденется завтра, а сейчас она хочет им послужить да помочь. Пока она это говорила, Вострушка вошла в комнату. Младшая сестра была очень удивлена, увидав незнакомку со своими сестрами. Те ей рассказали, как это случилось, и Вострушка, видя, что уже ничего не поделаешь, притворилась, что вовсе не огорчена их неосторожностью. Тем временем новая прислужница принцесс уже несколько раз успела обежать весь замок, под предлогом, что надо то и другое сделать, а на самом деле, чтобы получше рассмотреть расположение комнат. Потому что, госпожа моя, уж не знаю, догадались ли вы или нет, но только эта мнимая нищенка была так же опасна этому замку, как принц Ори, вошедший в монастырь переодетым беглой аббатиссой.

Чтобы не мучить долее ваше любопытство, скажу вам, что это существо, покрытое лохмотьями, был не кем иным, как старшим сыном могущественного короля, соседа отца наших принцесс. Этот юный принц был одним из самых изобретательных умов своего времени и распоряжался, как хотел, своим отцом, хотя, впрочем, для этого и не требовалось много ума, потому что у короля этого был такой добрый и податливый нрав, что его прозвали Добряком. Ну а принца, который был известен только своими хитростями да увертками, прозвали в народе На Хитрости Богат, или Хитрая Голова.

У него был младший брат, у которого было столько же хороших качеств, сколько у старшего недостатков, и все‑таки, несмотря на разницу в нравах, оба брата были так дружны, что все удивлялись. Кроме доброй души, младший так был хорош собой и такой он был стройный да складный, что его прозвали Красавчик. Как раз принц Хитрая Голова и посоветовал когда‑то посланнику короля, своего отца, заманить отца наших принцесс в коварную ловушку, и только хитрость Вострушки обернула это дело против них. Хитрая Голова и раньше недолюбливал короля, отца наших принцесс, а после этого случая и вовсе возненавидел. И вот, когда он узнал, какие предосторожности принял король, уезжая, он решил доставить себе опасное удовольствие обмануть осторожность столь заботливого отца. Хитрая Голова выпросил под разными вымышленными предлогами у короля, своего отца, позволение отправиться путешествовать и придумал, как ему проникнуть в башню принцесс, что, как вы видели, ему это удалось.

Осматривая замок, принц приметил, что прохожие легко могли бы услышать, что происходит в нем, и поэтому решил оставаться целый день ряженым, потому что, если бы принцессы его разглядели, они легко могли бы позвать на помощь и наказать его за дерзкую выходку. Итак, целый день он ходил в лохмотьях и притворялся нищенкой, а вечером, когда три сестры поужинали, Хитрая Голова скинул свое рубище и появился перед ними в богатой одежде рыцаря, весь в золоте и драгоценных камнях. Бедные принцессы так перепугались, увидя его, что тут же бросились бежать со всех ног. Вострушка и Болтушка, которые были порезвее, успели спрятаться к себе в комнаты, ну а Разиню, которая и ходить‑то не привыкла, не то что бегать, принц в тот же миг и поймал.

Он сразу бросился к ее ногам, объявил, кто он такой и сказал, что молва о ее красоте и ее портреты заставили его покинуть пышный двор, чтобы предложить ей свою любовь и верность. Разиня сперва так растерялась, что слова вымолвить не могла, но он стоял на коленях перед ней, так нежно ее уговаривал, так уверял, с таким жаром заклинал ее быть его супругой тотчас же нимало не медля, что она по своей природной вялости, которая не давала ей силы спорить, сказала ему беспечно, что верит его искренности и согласна разделить его судьбу. Она и не подумала о том, чтобы обставить какими‑нибудь церемониями заключение их брака, с нее было довольно этого разговора; но в эту минуту уронила она свою прялку, а та и разбилась на тысячи кусочков.

Тем временем Болтушка и Вострушка были в ужасном беспокойстве; каждая из них добежала до своей комнаты и там заперлась. Эти комнаты были довольно далеко одна от другой, так что ни одна из них не знала, что случилось с другими сестрами, и они провели ночь глаз не смыкая. Утром коварный принц повел Разиню в нижнюю комнату, выходившую в сад, и там принцесса сказала Хитрой Голове, что она очень беспокоится за своих сестер, а пойти к ним боится, потому что они, наверное, будут ругать ее за замужество. Принц ответил ей, что он сам им об этом объявит, и, поговорив с ней, вышел да и запер Разиню в комнате так, что она этого и не заметила. А сам стал старательно искать принцесс.

Некоторое время он никак не мог догадаться, где они заперлись. Но наконец Болтушка не выдержала, она так любила поговорить, что стала говорить сама с собой и сама себе жаловаться; принц услыхал это, подошел к двери и увидел Болтушку в замочную скважину. Хитрая Голова стал с ней говорить через дверь и сказал ей то же самое, что и ее сестре: что только для того он и вознамерился проникнуть в их башню, чтобы предложить ей свое сердце и верность. Он с таким жаром восхвалял ее красоту и ум, что Болтушка, которая была совершенно уверена в своих замечательных качествах, оказалась столь глупа, что поверила его словам. Она ответила ему целым потоком слов, которые были не так уж нелюбезны.

Видно, действительно, эта принцесса без ума любила поговорить, раз уж она могла болтать в такую минуту. Ведь она была в ужасном унынии, уж не говоря о том, что ничего не ела с вечера, потому что у нее в комнате ничего съедобного припасено не было. Она была страшно ленива и никогда ни о чем и не мечтала, лишь бы ей только поговорить; ни о чем дельном она никогда не задумывалась, а если ей что нужно было, так она просила Вострушку, эта же милая принцесса была столь же трудолюбива и предусмотрительна, сколь сестры ее — ленивы и рассеяны; поэтому у Вострушки в комнате вечно были и марципаны, и мармелад, и варенье, сухое и жидкое, и все это она сама приготовляла. И вот Болтушка, у которой ничего этого не было, побуждаемая голодом и нежнейшими уверениями принца из‑за двери, наконец отворила ее своему обольстителю.

И когда она отворила, он в совершенстве разыграл перед ней комедию: он хорошо выучил роль.

Затем они вышли вдвоем из комнаты и отправились в буфетную залу, где было приготовлено разнообразное угощение, так как ведь корзинка всегда снабжала принцесс заранее. Сперва Болтушка огорчалась тем, что не знала, что случилось с ее сестрами, но потом забрала она себе в голову, уж не знаю почему, что они обе заперлись у Вострушки в комнате, а уж там у них всего вдоволь. Хитрая Голова поддержал ее в этом убеждении и сказал, что вечером пойдет к ним. Однако она не согласилась и решила, что надо пойти тотчас же, как только они покушают.

Наконец принц и принцесса накушались вдоволь, и, когда завтрак был окончен, Хитрая Голова попросил, чтобы она ему показала парадные покои замка. Он подал принцессе руку, и они пошли туда, а когда пришли, то принц снова стал уверять ее в своей любви, а также рассказывать ей о том, как ей будет хорошо, когда она выйдет за него замуж. Он сказал ей так же, как и Разине, что она должна сейчас же сделаться его женой, а если раньше рассказать о их помолвке сестрам, то они не преминут воспротивиться этому, потому что как, без сомнения, самый могущественный из соседних принцев он представлял бы скорее партию для старшей сестры, а не для нее; и старшая принцесса уж ни за что бы не согласилась на их союз, столь для нее желанный. Болтушка долго судачила с ним об этом, но безо всякого толка, и наконец решилась на такой же необыкновенный поступок, как и ее сестра; он согласилась стать женой принца, а о своей хрустальной прялке тогда только вспомнила, когда та разбилась на сотню осколков.

Вернулась к вечеру Болтушка в свою комнату вместе с принцем, и первое, что увидала там принцесса, была ее хрустальная прялка, разбившаяся на мелкие кусочки. Она очень смутилась при этом зрелище, а принц спросил о причине ее смущения. Она так любила поболтать, что умолчать о чем‑нибудь была неспособна и по глупости открыла Хитрой Голове тайну прялок. А принц злодейски порадовался, что отец принцесс узнает о дурном поведении своих дочерей.

У Болтушки тем временем пропало всякое желание идти к сестрам: она не без основания боялась, что они не одобрят ее поведения. Но принц предложил сам отправиться к ним, обещая, что он сумеет уговорить их. Поверив ему, принцесса, не спавшая всю ночь, прилегла и задремала, а как только она заснула, принц вышел из комнаты да и запер ее на ключ, как уже сделал с Разиней.

Не правда ли, прелестная графиня, Хитрая Голова был отъявленный злодей, а эти две принцессы были малодушны и крайне неосторожны? Я очень сержусь на всю эту компанию и не сомневаюсь, что и вы — тоже; но не беспокойтесь, все они получат по заслугам. И только наша умница, храбрая Вострушка, будет награждена.

Когда коварный принц запер Болтушку, побежал он по всем комнатам дворца, заглядывая в каждую, и так как все они были отперты, то он решил, что в той единственной комнате, которая оказалась запертой изнутри, и пряталась Вострушка. Так как у него для всех была заготовлена одна любовная речь, он и перед дверью Вострушки стал говорить то же самое, что говорил ее сестрам. Но эта принцесса была не так проста, как старшие сестры, и очень долго ничего ему не отвечала. Наконец, видя, что он знает, что она в этой комнате, она сказала ему, что если он действительно питает к ней такую глубокую и искреннюю нежность, то пусть спустится в сад и затворит за собой дверь, а после этого она поговорит с ним через окошко, которое выходит в сад.

Хитрая Голова и слышать о том не захотел, а так как принцесса по‑прежнему отказывалась отпереть ему дверь, то злой принц, вне себя от нетерпения, достал крепкое полено да и высадил им дверь. Но тут он увидел, что в руках у Вострушки здоровенный молоток, который позабыли случайно в чуланчике возле ее комнаты. От волнения она раскраснелась, и хоть в очах ее ничего доброго он не увидел, все же она показалась Хитрой Голове восхитительно красивой. Он хотел броситься к ее ногам, но она, отбежав от него, гордо ему сказала:

— Если вы, принц, приблизитесь ко мне, я разобью вам голову этим молотком.

— Как, прекрасная принцесса, — воскликнул тогда лицемерный принц, любовь, которую я питаю к вам, вызывает у вас такую ненависть?!

И снова начал он ее превозносить, но уж из другого угла комнаты, и уверять, что весь горит любовью к ней, потому что столько наслышался о ее красоте и удивительном разуме. Он добавил, что только для того и явился переодетым, чтобы почтительнейше предложить ей свою руку и сердце, и что она должна ему простить выломанную дверь, потому что случилось это только от непомерной страсти. И кончил он тем, что стал ее уверять, как и сестер, что ей будет очень хорошо, если она станет его женой как можно скорее. Еще он сказал, что не знает, куда укрылись принцессы, ее сестры, потому что, думая только о ней, он не стал их разыскивать. Хитрая принцесса, сделав вид, что она смягчилась, ответила ему, что надо пойти за сестрами, и тогда они все вместе решат это дело, но Хитрая Голова возразил ей, что никак на это согласиться не может, потому что ее сестры по праву старшинства непременно воспротивятся этому.

Подозрения Вострушки, которая не зря не доверяла коварному принцу, еще больше усилились, когда она услышала его ответ. Дрожа за участь сестер, она решилась одним разом и за них отомстить и самой избежать той же беды, которой, как она думала, они уже подверглись. И вот юная принцесса сказала Хитрой Голове, что она с радостью принимает его предложение, но только она слышала, что браки, которые заключаются вечером, всегда бывают несчастными, поэтому она просит его отложить церемонию и соединить их судьбу завтра утром. Она добавила, что обещает ничего не рассказывать принцессам и просит оставить ее ненадолго одну, чтобы ей помолиться; а потом она отведет его в комнату, где найдется для него очень хорошая постель, а она запрется у себя до завтра.

Хитрая Голова был не очень‑то храбрым малым, а тут, видя, что у принцессы в руках здоровенный молоток, и она помахивает им, будто веером, принц, говорю я, решил с ней согласиться и вышел, чтобы она могла помолиться. Не успел он далеко отойти, как Вострушка бросилась приготовлять ему постель как раз над сточной канавой замка, отверстие которой выходило в одну из комнат. Эта комната бала такая же опрятная, как и все остальные, но в полу было широкое отверстие, куда выбрасывали все отбросы и нечистоты из замка. Вострушка положила на эту дыру крест‑накрест две тоненькие жерди, потом сверху все накрыла чистой постелью и возвратилась к себе в комнату. Через минуту вернулся Хитрая Голова, и принцесса отвела его туда, где приготовила ему постель, и ушла.

Принц, как был, не раздеваясь, бросился на постель, под его тяжестью тоненькие жерди сразу сломались, и он, не удержавшись, свалился на самое дно сточной канавы, посадив себе двадцать шишек на голове и весь разбившись. От падения принца громкий шум раздался в трубе, а комната Вострушки была неподалеку; она сейчас же поняла, что хитрость ее удалась на славу, и втайне очень тому порадовалась. Нельзя и описать ее восхищения, когда она услыхала, как он барахтается в сточной канаве. Он вполне заслужил такое наказание, и принцессе было от чего радоваться. Но сейчас ей было не до радости, так как она думала о своих сестрах.

Первым делом побежала она их искать. Болтушку найти было нетрудно. Хитрая Голова, заперев ее на двойной запор, оставил ключ в двери. Вострушка вбежала в комнату, и от шума ее шагов сестра мигом проснулась. Ей стало очень стыдно, когда она увидела Вострушку. Тут Вострушка рассказала ей, как она отделалась от лукавого принца, который явился, чтобы их обесчестить. Болтушка перепугалась, точно около нее гром грянул, потому что, несмотря на бесконечные свои пересуды, она была так мало просвещена, что, как глупенькая, поверила всему, что ей говорил принц. Есть еще такие дурочки на белом свете.

Скрывая свое жестокое горе, встала эта принцесса и пошла вместе с Вострушкой искать Разиню. Они обошли все покои замка и не нашли ее. Наконец Вострушка решила, что она, наверное, находится в комнатах около сада, и там они нашли ее, полуживую от горя и слабости. Ведь целый день она ничего не ела. Принцессы оказали ей всякую помощь, а потом вместе выяснили все, что произошло. Этот разговор поверг Разиню и Болтушку в смертельную тоску, а потом они все трое пошли отдохнуть.

Хитрая Голова провел очень плохую ночь. Занялся день, но и он был невеселый. Принц находился в подземной канаве. Еще хорошо, что там было темно, и он не мог видеть, в какой грязи он находился. Наконец, совершенно измучившись, он нашел‑таки выход из своей западни, которая выходила в речку довольно далеко от замка. Кое‑как сумел он обратить на себя внимание людей, которые ловили рыбу в речке. Они вытащили его оттуда в таком виде, что им, добрым людям, жалко его стало. Доставили его ко двору короля, его отца, где он мог отдохнуть и вылечиться. Но неудача, которая его постигла, заставила его так возненавидеть Вострушку, что он больше думал о мести, чем о выздоровлении.

Вострушка зажила теперь очень печально. Добрая слава была ей дороже жизни, а постыдная слабость сестер приводила ее в такое отчаяние, что она ничего с ним поделать не могла.

Однако обе сестры так плохо себя чувствовали после своих недостойных свадеб, что постоянству Вострушки предстояло новое испытание. Тем временем Хитрая Голова, который и так был ловким плутом, призвал на помощь всю свою хитрость, чтобы стать всеплутейшим. И сточная канава и синяки — все это не так его огорчало, как то, что ему пришлось встретить человека, который его перехитрил. Его крайне занимало, что вышло из двух его женитьб, и вот, чтобы поискушать больных принцесс, он велел под окна их замка принести два больших ящика с деревьями, отягощенными прекрасными плодами. Разиня и Болтушка часто торчавшие у окон, тотчас же заметили эти плоды, и тут же им страшно захотелось их покушать; они стали приставать к Вострушке, чтобы та спустилась в корзинке и нарвала этих плодов. Доброта младшей принцессы была так велика, что она, чтобы побаловать своих сестер, спустилась вниз и принесла им прекрасных плодов, которые те и съели с величайшей жадностью.

На другое утро появились новые плоды. Снова жалость пробудилась у принцесс, и снова Вострушка решилась им угодить, но на этот раз слуги Хитрой Головы, сидевшие в засаде, не прозевали ее так, как прозевали они в первый раз: схватили они Вострушку на глазах сестер, которые волосы на себе рвали от горя.

Люди Хитрой Головы притащили Вострушку в деревенский домик, где их принц оставался до своего выздоровления. Так как он был в страшной ярости на эту принцессу, то стал ее всячески ругать, а она на это отвечала со стойкостью великой души, достойной герцогини, какой она и была. Наконец, продержав ее пленницей несколько дней, велел он ее свести на вершину высоченной горы, и сам через минуту явился туда. Тут он ей сказал, что сейчас ее убьют таким способом, что отомстят за все, что она ему сделала. Затем вероломный этот принц показал ей на бочку, всю утыканную изнутри перочинными ножиками, бритвами да кривыми гвоздями, и сказал, что для того, чтобы наказать ее по заслугам, посадят ее в эту бочку и скатят с самого верха горы вниз.

Хоть Вострушка и была римлянкой, она не больше испугалась казни, чем Регул, которому тоже когда‑то грозила подобная участь. Юная принцесса сохранила всю свою стойкость и даже находчивость. А принц, вместо того чтобы залюбоваться геройским ее характером, еще больше разъярился и решил поторопиться с казнью. С этой целью наклонился он к отверстию бочки (которая должна была отомстить за него), чтобы убедиться, что там достаточно натыкано всяких смертоносных орудий. Вострушка, когда увидала, как внимательно занялся бочкой ее мучитель, не теряя ни минуты, втолкнула его в бочку да и скатила с самого верха горы вниз, не дав ему опомниться. Вслед за тем бросилась она бежать со всех ног. Слуги принца, которые с крайним огорчением смотрели на то, как жестоко хочет расправиться их повелитель с этой очаровательной принцессой, и не подумали бежать за ней и ловить ее. Да кроме того, они так напугались тем, что случилось с принцем, что ни о чем другом и думать не могли, как только о том, как бы им остановить бочку, которая с грохотом неслась вниз. Но все старания ни к чему не повели: бочка скатилась к самому подножию горы, и там только вытащили они принца, покрытого тысячью ран.

Это несчастье с Хитрой Головой повергло в отчаяние и короля Добряка, и принца Красавчика. Ну а их подданные, те всем этим не огорчились. Хитрую Голову все ненавидели и даже удивлялись, что младший принц, который так благороден и великодушен, мог любить своего недостойнейшего брата. Но уж таков был добрый нрав принца Красавчика, что он очень был привязан ко всем своим родным, а Хитрая Голова всегда так ловко выказывал ему свою дружбу, что этот благородный принц никогда бы не позволил себе не отвечать ему тем же. Красавчик ужасно скорбел о ранах своего брата и принял все меры, чтобы вылечить его поскорее. Однако, несмотря на то, что все только и старались, как бы исцелить Хитрую Голову, ничего ему не помогало. Наоборот, казалось, раны его все больше и больше разбаливались и грозили ему долгим страданием.

После того как Вострушка избавилась от ужасной опасности, она счастливо достигла замка, где оставила своих сестер; но скоро ей пришлось испытать новые огорчения. У обеих старших принцесс родилось по сыну, и Вострушка была этим очень озабочена. Однако она ничуть не упала духом. Она так хотела скрыть позор своих сестер, что решилась еще раз на отважное предприятие, хотя и знала всю его опасность. Она приняла все меры предосторожности, какие только может внушить благоразумие, для того чтобы ее новый замысел мог удаться.

Она переоделась мужчиной, положила детей сестер в ящики, где были сделаны отверстия, в которые малютки могли бы дышать, села на лошадь, взяла с собой эти ящики да еще кое‑что и таким образом приехала в столицу Добряка, где находилась Хитрая Голова.

Когда Вострушка приехала в город, она узнала, что великолепные награды, которые раздавал принц Красавчик за лечение своего брата, привлекли ко двору всех шарлатанов Европы, ибо и в те времена расплодилось всяких проходимцев без дела и без уменья, которые выдавали себя за замечательных людей, получивших от неба дар исцелять все болезни. Этим людям, единственная наука которых состояла в плутне, всегда ведь очень верили в народе. Они умели расположить к себе и поразить необыкновенным нарядом и странными именами, которые они принимали. Такие лекаря никогда не остаются на своей родине, а то, что они прибыли издалека, нередко поддерживает веру в них у простого люда.

Изобретательная принцесса, разузнав хорошенько обо всем этом, придумала себе имя, которое казалось очень диковинным в этом королевстве, она назвала себя Санацио. Затем она разгласила повсюду, что рыцарь Санацио явился из дальних стран с удивительными тайнами, которые позволяют ему исцелять всякие раны, самые опасные и болезненные. Тотчас же принц Красавчик послал за мнимым рыцарем. Вострушка явилась, разыгрывая великого шарлатана так, что лучше и придумать нельзя, произнесла несколько загадочных слов крайне самоуверенным тоном; одним словом, все было в порядке. Принцессе понравилось открытое лицо и приятные манеры принца Красавчика, и, поговорив несколько времени с ним о ранах Хитрой Головы, она сказала, что принесет бутыль несравненной воды, а пока оставляет два ящика с замечательными мазями, которые должны быть полезны для раненого принца.

После этого мнимый лекарь ушел и не вернулся; все весьма беспокоились, куда мог он запропаститься. Наконец решили уже послать за ним, чтобы поторопить его, а в это время из комнаты Хитрой Головы раздался детский плач. Все очень удивились, так как во дворце не было детей. Кое‑кто прислушался, и наконец догадались, что детский крик исходит из ящиков великого шарлатана.

То были племянники Вострушки. Она их как следует накормила перед тем, как снести во дворец, но уж прошло немало времени, им опять захотелось есть, и они запели жалобными голосами. Открыли ящички, и все очень удивились, найдя там этих двух мартышек, которые оказались славными ребятками. Принц сейчас же заподозрил, что это новые затеи Вострушки; он пришел в неописуемую ярость, а боли его до такой степени усилились, что уже не оставалось сомнений в том, что он не выживет.

Принц Красавчик очень был этим огорчен, а Хитрая Голова, который до последнего вздоха сохранил все свое коварство, вздумал обманно воспользоваться привязанностью своего брата.

— Вы меня всегда любили, принц, — сказал он ему, — и вот теперь вы плачете обо мне. Я умираю и не нуждаюсь больше в доказательствах вашей дружбы. Но если вы действительно меня любите, обещайте исполнить мою просьбу.

Принц Красавчик, видя, в каком состоянии находится его брат, не мог ни в чем ему отказать и обещал с самыми страшными клятвами исполнить все, что тот у него попросит. Как только Хитрая Голова выслушал эти клятвы, обнял он брата и сказал:

— Я умираю утешенным, принц, так как знаю, что буду отомщен. Вот о чем я хочу просить вас: как только я умру, вы должны посвататься к принцессе Вострушке. Конечно, вы легко добьетесь согласия этой плутовки, а как только она будет у вас в руках, вы должны ей тотчас же вонзить кинжал в самое сердце.

Принц Красавчик задрожал от ужаса при этих словах; пожалел он о том, что так неосторожно поклялся брату, но уж теперь было не время рассуждать, он не хотел и знака подать о том, как он горько раскаивается в своем обещании брату, который умер немного спустя. Король Добряк был очень этим огорчен. Ну а народ вовсе не жалел Хитрую Голову и даже был доволен его смертью, так как теперь на престол должен был взойти принц Красавчик, которого все любили за его добрый нрав.

Снова благополучно вернулась к сестрам Вострушка и вскоре узнала о смерти Хитрой Головы. А немного спустя трем сестрам сообщили, что король, их отец, возвращается. Поспешил явиться король в башню принцесс и первым делом потребовал их хрустальные прялки. Разиня взяла прялку Вострушки и показала ее королю, потом с глубоким поклоном вышла и отнесла прялку на ее место, затем то же проделала и Болтушка, а наконец и Вострушка вышла со своей прялкой. Но недоверчивый король захотел увидать все три прялки зараз. И тогда только одна Вострушка смогла показать свою прялку. Тут король так рассердился на своих старших дочерей, что сейчас же послал к фее, которая дала ему хрустальные прялки, и попросил ее всю жизнь их от себя не отпускать и так их наказать, как они того заслужили.

Наказание принцесс началось с того, что фея привела их в одну из галерей своего очаровательного замка, где велела на стенах изобразить в красках историю бесконечного числа знаменитых женщин, которые прославились добродетелями и трудовой жизнью. Удивительными чарами феи все было так устроено, что все эти фигуры могли двигаться и работать с утра до вечера. Повсюду видны были трофеи и девизы во славу этих добродетельных женщин, и нелегко было сестрам сравнить триумфы этих героинь с тем жалким состоянием, в которое привела их несчастная их неосторожность. А что бы еще более усилить это огорчение, фея сказала им сурово, что если бы сестры так были заняты работой, как те, кого они видят на картинках, они бы не впали в недостойное распутство, сгубившее их, и что праздность — мать всех пороков и источник всех их несчастий.

Фея добавила, что для того, чтобы помешать им впасть снова в подобные несчастья и чтобы заставить их наверстать потерянное время, она найдет им подходящее занятие. Действительно, она заставила принцесс нести самую тяжелую и грязную работу, и, невзирая на их красоту, послала их обирать горох да полоть огород. Разиня не могла выдержать горя, которое причиняла ей такая жизнь, столь неподходящая к ее наклонностям, и умерла от горя и усталости. Болтушка же умудрилась однажды ночью бежать из замка феи, но разбила себе голову о дерево и умерла от этой раны на руках крестьян, подобравших ее.

У Вострушки была добрая душа, и ее очень огорчала судьба сестер; в это время она узнала, что принц Красавчик просил ее у короля, ее отца, себе в жены, и тот согласился на это, не предупредив ее, ибо в то время взаимные влечения ни во что не почитались при заключении браков. Испугалась Вострушка, когда о том узнала: она опасалась, не осталась ли ненависть Хитрой Головы в сердце брата, который так его любил, и страшилась, что этот юный принц только для того и хочет жениться на ней, чтобы отомстить ей за своего брата. Крайне обеспокоенная, принцесса отправилась посоветоваться с премудрой феей, которая ее любила столько же сколь терпеть не могла Разиню и Болтушку.

Фея не захотела ничего открыть Вострушке, она только сказала ей:

— Принцесса, вы умны и осторожны, и до сих пор ваши поступки были так обдуманны, как только они могли быть у того, кто помнит пословицу, что недоверие есть мать безопасности. Не забывайте и в будущем о важности этого изречения, тогда вы станете счастливой и без помощи моего искусства.

Вострушка так и не добилась от феи ничего более ясного и вернулась во дворец в ужасном волнении.

Несколько дней спустя явился посланник от имени принца Красавчика, и принцессу повезли к ее супругу великолепным кортежем. Ей устроили торжественный въезд уже в двух первых пограничных городах короля Добряка, а в третьем городе ее встретил сам Красавчик, который по приказанию своего отца выехал к ней. Все удивлялись, видя, как грустит принц перед свадьбой, которой он так добивался; сам король упрекал его за это и послал его против воли навстречу принцессе.

Когда Красавчик посмотрел на нее, ее красота поразила его, и он приветствовал ее так робко, что придворные обоих дворов, которые знали, как умен и любезен принц, решили, что верно уж очень он тронут ее красотой и от любви к ней растерялся, и со всех сторон слышались концерты да горели потешные огни. Наконец, после великолепного ужина, настала пора вести супругов в их покои.

Вострушка все время помнила изречение, о котором говорила ей фея. Подкупила она одну из придворных женщин, у которой был ключ от кабинета в тех покоях, что ей предназначались, и велела снести туда соломы, пузырь, бараньей крови да еще кишки одного из тех животных; которых они ели за ужином. Под каким‑то предлогом принцесса вышла в этот кабинет и смастерила там чучело из соломы, внутрь которого засунула кишки и пузырь, наполнив его бараньей кровью; потом нарядила она это чучело в женское спальное одеяние и в ночной чепец. Когда Вострушка разодела эту прекрасную куклу, она опять вернулась к гостям, а немного спустя повели принцессу с супругом в их покои. После того как они разделись, фрейлина взяла свечи и удалилась. Тотчас же Вострушка бросила соломенную женщину на постель, а сама спряталась в углу комнаты.

Принц несколько раз громко вздохнул, а потом взял свою шпагу да и пронзил ею тело мнимой Вострушки. В тот же миг он почувствовал как кровь брызнула во все стороны, пощупал — лежит соломенная женщина без движения.

— Что я сделал? — вскричал Красавчик. — Как! После стольких ужасных волнений, после стольких колебаний должен ли я оставаться верным клятве, если она ведет к преступленью? Я лишил жизни очаровательную принцессу, для любви к которой я рожден! Ее очарование охватило меня, как только я ее увидел, — и все‑таки у меня хватило силы освободить себя от клятвы, которую брат мой, объятый яростью, вынудил у меня так неожиданно и бесчестно! О небо! Разве можно даже подумать о том, чтобы наказывать женщину за ее чрезмерную добродетель? Ну что ж, Хитрая Голова, я удовлетворил твою несправедливую месть, но теперь в свою очередь я отомщу за Вострушку своей собственной смертью. Да, прекрасная моя принцесса, та же шпага должна…

При этих словах Вострушка услыхала, что принц, который в исступлении выронил свою шпагу, ищет ее, чтобы пронзить свое сердце; она не захотела, чтобы он сделал такую глупость, и закричала ему:

— Принц, да я вовсе и не умирала. Ваше доброе сердце заставило меня предугадать ваше раскаяние, и вот, при помощи невинной хитрости, я вас уберегла от преступления.

Затем Вострушка рассказала ему о своей предусмотрительности, которая внушила ей мысль сделать соломенную женщину. Принц вне себя от радости, узнав, что она жива, и восхищался ее благоразумием во всех обстоятельствах. Он чувствовал к ней бесконечную благодарность за то, что она уберегла его от преступления, о котором он и подумать не мог без ужаса, и не понимал, как мог проявить такую слабость, что не понял всего ничтожества несчастной клятвы, которую у него вырвали обманом.

Однако, если бы Вострушка не была всегда убеждена, что недоверие есть меть безопасности, она была бы убита, а ее смерть повлекла бы за собой кончину принца Красавчика, и стали бы потом все рассуждать, какие странные чувства были у покойного принца. Да здравствует предусмотрительность и находчивость! Они спасли этих двух супругов от мрачного несчастия для иной судьбы, самой сладостной в мире. Они всегда чувствовали друг к другу беспредельную нежность и прожили много добрых дней в славе и счастии, каких и не опишешь.

Вот, госпожа моя, преисполненная чудес история Вострушки. Признаюсь вам, что она мной приукрашена, и рассказ был немножко длинноват. Но ведь когда рассказывают сказки, это значит, что дел у нас мало и мы хотим поразвлечься, а в таком случае, кажется мне, надо рассказывать подлиннее, чтобы подольше поговорить. Кроме того, я думаю, что различные подробности в наших забавных сказках и есть самое в них приятное. Можете верить, очаровательная графиня, что сократить их весьма просто. Уверяю вас, что, когда вы пожелаете, я расскажу вам приключения Вострушки в очень немногих словах. Однако мне ее не так рассказывали в детстве, и рассказ длился по меньшей мере целый час.

Не сомневаюсь в том, что вам известно, какая это знаменитая сказка, но мне неизвестно, знаете ли вы, что говорит предание о ее старине. Предание удостоверяет, что трубадуры, или провансальские сказочники, выдумали эту сказку про Вострушку еще задолго до того, как Абеляр и славный граф Тибо Шампаньский стали писать романы. Такие сказки заключают в себе отличное нравоучение. Вы совершенно справедливо изволили заметить, что очень хорошо их рассказывать детям, чтобы внушить им чувство любви к добродетели. Не знаю, говорили ли вам о Вострушке, когда вы были ребенком, что же до меня

Сто раз, наверно, няня повторяла Мне, вместо сказок о зверях, О королевских дочерях Нравоучительны начала. Здесь зло карает месть и страх, А принц коварный в мрачном исступленье Решается на преступленье. Нам эта сказка говорит, Как две принцессы поживали, Ленились без толку, судачили да спали, И как ленивцев сторожит Несчастье, а за ним и стыд, Которого они никак не ожидали, А он казниться им велит. Но в сей истории прекрасной, величавой Не только преступленья есть, Здесь доблесть, добродетель, честь Являются, покрыты славой. И после всех причуд судьбины злой Вострушка, умница живая, Да принц, жених ее, герой, В великой славе отдыхают. Историю о волшебствах Ведь лучше слушать, чем рассказы о волках. Мне с детства милы сказки эти, Да и теперь их любят дети. Но и высокий ум оценит наш рассказ, Графиня, вы могли б отлично Талантом счастливым украсить их подчас, О том вас просит галл античный. Перенесите в оны дни Рассказ, простой и поэтичный, От трубадуров к нам давно пришли они, Их тайный смысл живет, скажу вам без поклепа, Не хуже старика Эзопа.

Лепренс де Бомон

Красотка и чудовище

Жил-был однажды очень богатый купец. Было у него шестеро детей, трое сыновей и три дочки. Человек он был умный, средств не жалел на их воспитание и приглашал к ним всяких учителей. Все дочери были красавицами, а уж младшая до того была хороша, что все ею любовались. Когда она еще совсем была маленькой, только и называли ее что Красоточка; это имя за ней так и осталось, и сестры очень ей в этом завидовали. Младшая сестра, которая была красивее других, была и лучше своих сестер и добрее. Старшие гордились своим богатством, думали про себя, что они важные персоны, и знаться не хотели с другими купеческими дочками. Они все о знатных людях мечтали. Каждый день то на бал поедут, то в театр, то на прогулку; и вечно над младшей смеялись. А она все, бывало, сидит да читает хорошие книжки.

Так как сестры были богаты, то немало к ним сваталось именитых купцов, но старшие отвечали, что уж если пойдут они замуж, то разве за герцога или по крайней мере за графа. А Красотка (которую так и звали) вежливо женихов благодарила, говоря, что она еще молода и ей хочется еще несколько лет пожить с отцом.

Но вот пришла однажды беда: и купец наш потерял все свое добро, остался у него только один домишко, далеко за городом. Заплакал он и говорит детям, что надобно им всем туда отправиться да там и крестьянствовать, а иначе жить нечем. Старшие сестры отвечали ему, что не желают из города уезжать и что есть здесь у них люди, которые почтут за счастье и без приданого их взять себе в жены. Только умницы эти ошиблись: их друзья глядеть на них не захотели, когда они обеднели. Никто их не любил за их гордость и так о них говорили:

— И жалеть их не стоит, вот гордость их и наказана; так им и надо, пусть-ка теперь разыгрывают важных барынь, пася овец. — И в то же время говорили:

— А вот Красотку жалко, какое с ней горе приключилось! Уж такая она была добрая! Так она с бедными людьми ласково разговаривала! Такая была простая и вежливая!

И хоть не было у нее за душой ни гроша, нашлись у нее знатные женихи, но она им отвечала, что не бросит отца в несчастье, а поедет с ним в деревню, чтобы там его утешать и помогать ему в работе.

Грустно было бедной Красотке потерять все свое приданое, но она говорила себе:

— Коли буду я о том плакать, так ведь слезами горю не поможешь, надо уж мне стараться и без богатства быть счастливой.

Когда приехали они в деревню, отец и сыновья стали пахать землю. А Красотка встанет чуть свет, весь дом приберет да и обед готовит на всю семью. Трудно ей сначала приходилось без привычки, но прошло месяца два, стала она покрепче и как ни уставала, а еще поздоровела на работе. Сделает, бывало, все дела и сядет почитать, а то играет на клавесинах или поет себе, вышивая. А сестры ее до смерти скучали; встанут, бывало, к полудню поближе, пойдут гулять да вспоминать, какие у них были платья красивые да какие знатные друзья.

— Смотрите-ка, — говорили они одна другой, — младшая-то наша такая грубая да глупая, что даже счастлива в своем несчастье.

Добрый купец так не судил, он видел, что Красотке его больше пристало блистать в обществе. Любовался он добрым ее сердцем да терпением, потому что мало было того ее сестрам, что всю работу по дому они на нее свалили, вечно они ее еще ругали и обижали.

Целый год прошел с тех пор, как стали они жить в бедности, и вдруг получает купец письмо. Пишут ему, что пришел корабль из дальних стран и его товары привез.

Опять загордились старшие сестры, вздумалось им, что теперь можно будет опять поехать в город, а не скучать в деревне, и, как увидели они, что отец собирается в путь, стали его просить, чтобы он и платьев им привез, и накидок меховых, и шляп красивых, и еще всяких безделок. А Красотка ничего не просила, потому что догадалась, что всей отцовской выручки на подарки старшим сестрам не хватит.

— Что же ты ничего не просишь? — говорит ей отец.

— Если хотите вы мне что-нибудь подарить, — говорит она ему, — привезите мне розу, а то их у нас здесь нет.

Не очень-то Красотке эта роза была нужна, да побоялась она ничего не попросить, а то сестры бы ее со свету сжили, что она, им назло, ничего не просит.

Пустился старик в путь; только когда приехал он на место, стали его сутяги по судам таскать, и вернулся он назад таким же бедняком, как из дому выехал.

Миль тридцать всего ему оставалось до дому, и он уж радовался скорой встрече с детьми, но пришлось ему ехать густым лесом, и он заблудился. Снег пошел не на шутку, вьюга такая разыгралась, что два раза свалила его с лошади. Настала ночь, и думал уж он, что смерть его пришла: либо с голоду и холоду помирать, либо волки его съедят, а они так и воют в лесу. Поглядел он кругом, да и видит, что далеко-далеко в конце просеки будто большой огонь горит. Пошел он на свет, приходит и видит: стоит громадный дворец, и во всех окнах огни. Поблагодарил купец бога, что спас он его, и пошел скорей ко дворцу. Но каково же было его удивление, когда не встретил он ни души во дворе! Конь, который шел за ним, видит — конюшня отперта, пошел туда, а в яслях нашел себе и сена и овса. Уморился бедный конь, проголодался и с жадностью принялся есть. Привязал его купец в стойле, а сам пошел к дому. По-прежнему нет никого; идет дальше, входит в высокую залу; огонь горит, кушаний полон стол, и стоит на нем только один прибор, будто одного и ждали.

От дождя да от снега промок он до костей, подошел к огню обсушиться и говорит сам себе:

— Не взыщут с меня хозяин да слуги, если сам я распоряжаюсь; ну, да, верно, скоро кто-нибудь и придет сюда.

Подождал он, подождал; вот уж одиннадцать пробило, а все нет никого. Взял он цыпленка со стола да и съел разом, а самого страх берет. Выпил он тут вина и осмелел, пошел бродить по дому, и что ни комната, то все одна другой лучше. Дошел наконец он до спальни. Было уже за полночь, устал он, притворил дверь, лег и заснул.

Утром проснулся он и видит, что около него лежит чистое платье, а его грязного кафтана и след простыл. «Ну, — подумал он, — верно, это дворец какой-нибудь доброй феи, которая меня пожалела».

Выглянул он в окошко — снега как не бывало, цветы цветут, смотреть радостно.

Пошел он опять в большую залу, где вчера поужинал, видит, стоит маленький столик, а на нем шоколад.

— Покорно вас благодарю, добрая фея, — сказал он тогда во весь голос, — за ваше угощение.

Выпил он шоколад и пошел лошадь посмотреть. Идет он двором, кругом розы цветут; вспомнил он тут свою Красотку да и сорвал с куста веточку. Но только он это сделал, как вдруг раздался великий шум, и появилось перед ним Чудовище, до того страшное, что он едва не лишился чувств.

— Ах ты, неблагодарный! — закричало на него Чудовище страшным голосом. — Я жизнь тебе спас и в дом свой пустил, а ты у меня розы воруешь, которые мне дороже всего на свете. Ты должен смертью искупить свою вину. Даю тебе четверть часа — молись богу.

Упал купец на колени и взмолился:

— Простите меня, ваша милость, не думал я вас обидеть: дочка меня просила розу ей привезти, вот я и сорвал.

— Какая я «ваша милость», — ответило ему Чудовище, — не люблю я лести; я хочу, чтобы мне правду говорили; лестью ты ничего у меня не добьешься. Но ты говоришь, у тебя есть дочери; ладно, отпущу уж я тебя живого, коли одна из троих дочек по доброй воле сюда явится умереть за тебя. И не думай больше меня уговаривать, ступай домой; да поклянись, что, если не захотят дочери ехать, ты сам через три месяца вернешься.

Не хотел купец отдавать своих дочерей этому страшному Чудовищу, но рассудил: «Ну, хоть разок еще на детей погляжу».

Поклялся он, что вернется, и Чудовище его отпустило, сказав при этом:

— Не хочу я, чтобы ты ехал с пустыми руками; вернись-ка в спальню, где ты ночевал, возьми там пустой ларец, что хочешь туда положи, а я отошлю его к тебе.

С этими словами Чудовище исчезло, а бедный купец подумал:

«Уж раз суждено мне умереть, я хоть детям на хлеб оставлю».

Вернулся он в спальню, нашел там несметное число золота, набил им пустой ларец, запер его, пошел на конюшню, сел на коня да и поехал со двора, и с какой он радостью сюда приехал, с таким горем назад уезжал.

Добрый конь сам нашел дорогу в лесу, и вскоре вернулся купец домой. Собрались его дети, но не порадовался он им, а поглядел на них и заплакал. В руках у него была роза для Красотки, отдал он ей цветок и сказал:

— Возьми, Красоточка, розу, дорого она мне обойдется. — И рассказал детям, что с ним приключилось. Тут старшие дочери принялись кричать и бранить Красотку, а она стояла спокойно и не плакала.

— Вот до чего довела ее гордость! — говорили они. — Что ж не попросила она себе нарядов, как мы просили? Нет, отличиться ей захотелось! Бедный отец теперь из-за нее умрет, а она хоть бы слезинку пролила!

— Что ж плакать! — ответила Красотка. — Плакать мне об отце нечего, потому что ему и умирать не надо. Раз Чудовище согласно вместо него дочку взять, поеду я к нему его злобу насытить, и в радость мне будет отца спасти и всю любовь мою ему показать.

— Нет, сестрица, — заговорили три брата, — не умрешь ты; мы пойдем на Чудовище, либо убьем его, либо сами погибнем.

— И не думайте этого, дети мои, — отвечал им отец, — такая сила у этого Чудовища, что и думать нечего с ним сразиться. Сердце мое радуется на мою добрую дочку, да только зачем ей умирать? Я уж старик, жить мне недолго осталось, несколько годков и не доживу, и жалею-то я их не за себя, а за вас, мои милые.

— Уж поверьте, милый отец, — сказала ему Красотка, — что без меня вам во дворец не ехать, а как вы меня не пустите? И как я ни молода, а не очень-то к жизни привязана — и лучше уж пусть меня Чудовище съест, чем мне без вас умереть с горя.

И что ей ни говорили, она решила отправиться в прекрасный дворец, а сестры ее тем были очень довольны, так как они во всем ей завидовали.

Купец так огорчился, что придется дочь ему потерять, что и забыл совсем о ларце, который он набил золотом, но как только пошел он к себе спать, затворил дверь, смотрит, а ларец-то уж и стоит возле постели. Решил он ничего об этом детям не говорить, потому что дочери опять в город проситься будут и плакаться, что не умирать же им в деревне; только Красотке поверил он свою тайну. А она ему рассказала, что без него к ним знатные женихи приходили и двое за сестер сватались; и просила она отца выдать их замуж, потому что она их любила и прощала им все зло.

Натерли себе злые сестры глаза луком и заплакали, когда Красотка уезжала с отцом, а братья и отец от всего сердца слезы лили, только одна Красотка не плакала, не желая их еще больше огорчать.

Пустился конь по дороге ко дворцу, приехали они к вечеру и видят: горят огни во всех окнах, как и прошлый раз. Пошел конь сам по себе на конюшню, а купец с дочерью вошли во дворец, пришли в большую залу, а там видят пышно убранный стол, а на столе два прибора.

Купцу кусок в горло не лез, а Красотка, стараясь казаться спокойной, стала ему прислуживать за столом, а сама думает: «Верно, Чудовище хочет меня сперва откормить, а потом уж и съесть, что так славно меня угощает».

Только что они поужинали, как вдруг раздался великий шум. Заплакал купец и стал с дочерью прощаться, потому что он понял, что сейчас явится к ним Чудовище.

Задрожала Красотка, как взглянула на страшилище, но виду не подала. А Чудовище ее и спрашивает, от доброго ли сердца она к нему приехала. Задрожала она от страха, а все-таки ответила, что от доброго.

— Вижу, что доброе сердце у вас, — ответило Чудовище, — и много я вам обязан. А ты, добрый человек, собирайся завтра спозаранку, да смотри не вздумай сюда возвращаться.

— Прощайте, Чудовище, — сказала Красотка, и Чудовище удалилось.

— Ах, дочка моя дорогая, — сказал купец, обнимая Красотку, — я чуть не умер от страха. Поверь ты мне, оставь меня здесь.

— Нет, батюшка, — ответила она с твердостью, — поезжайте завтра утром и оставьте меня в надежде на бога; может быть, он меня услышит.

Легли они спать и думали, что глаз во всю ночь не закроют, но как легли, так тут и заснули. А во сне Красотке явилась красивая дама и сказала ей:

— Судьба тебя благословит, Красотка: сердце у тебя доброе, жизнь ты свою отдала за отца и за это получишь награду.

Проснувшись, Красотка рассказала сон свой отцу, и хоть старик им немного и утешился, а все-таки разрыдался, с ней расставаясь.

Уехал купец, а Красотка пошла в большую залу да и сама заплакала, но потом скрепя сердце поручила себя богу и решила не тосковать в свои последние часы, ибо твердо была уверена, что нынче вечером Чудовище непременно ее сожрет. А покуда решила она прогуляться и осмотреть весь дворец. И залюбовалась она на его красоту, но удивилась немало, когда подошла к одной двери, а на ней видит надпись: «Покои Красотки».

Поспешила она эту дверь отворить и ослеплена была великолепием, какое там увидала, а больше всего ее поразило, что было там множество книг, и клавесины, и разные ноты.

— Не хочет Чудовище, чтобы я здесь скучала, — сказала она потихоньку. А потом подумала: «Если бы он меня к вечеру съесть хотел, к чему бы ему столько добра для меня готовить?» И эта мысль ее успокоила.

Подошла она к книжным полкам, взяла книжку и видит надпись золотыми буквами: «Вы здесь царица и хозяйка; желайте и приказывайте».

— Увы, — сказала она, вздохнув, — ничего-то я не желаю, только бы мне отца увидать да узнать, что он сейчас делает.

Не успела она в мыслях эти слова произнести, глядит, около нее зеркало большое, а в нем она видит: приезжает отец домой печальный-печальный, сестры ему вышли навстречу, и как они ни ломались, видно было, как рады они тому, что Красотки уж нет. И вмиг все исчезло опять, и подумала она, что уж очень любезное ее Чудовище, и, пожалуй, бояться его нечего.

В полдень стол был опять накрыт, и чудная музыка слышалась за обедом, хоть и не было видно ни души.

Вечером же, когда садилась она за стол, опять все кругом зашумело, и опять задрожала она от страха.

Явилось Чудовище и говорит:

— Красотка, разрешите взглянуть мне, как вы станете кушать.

— Вы здесь хозяин, — отвечала она ему.

— Нет, — возразило Чудовище, — хозяйка здесь вы: стоит вам вымолвить слово, я вмиг удалюсь… А скажите: очень я гадок кажусь вам?

— Ваша правда, — сказала Красотка, — лгать-то я не умею, но полагаю, что сердце у вас доброе.

— Это верно, — отвечало Чудовище, — и гадок я, да и не знаю ничего вдобавок, знаю только, что глупое я чудовище.

— Да разве вы глупое чудовище, — ответила Красотка, — если сами говорите, что ничего не знаете? Дураки, те ведь так не говорят.

— Кушайте, Красотка, — продолжало Чудовище, — да смотрите не скучайте в вашем доме, потому что это все теперь ваше; только тем я и рад, что вы довольны.

— Доброе у вас сердце, — сказала Красотка, — стоит мне об этом подумать, как я уж не помню, что вы такой гадкий на вид.

— Ох, — отвечало Чудовище, — добрый-то, добрый я, да чудовище все-таки.

— Много людей есть на свете, — сказала Красотка, — и похуже вас, уж я лучше вас любить буду такого страшного, чем тех, кто на вид люди как люди, а сердце у них неверное, испорченное, неблагодарное.

— Был бы я поумнее, — отвечало Чудовище, — уж сказал бы я вам доброе словечко, да глуп я уж очень, только и скажу, что очень вам я обязан.

Поужинала Красотка в свое удовольствие. Она уж почти перестала бояться Чудовища, но чуть было от страха не умерла, когда оно вдруг говорит ей:

— Красотка, идите за меня замуж!

Дух у нее захватило, не знает, что отвечать: отказать боится, как бы Чудовище не рассердить; помолчала, помолчала да набралась храбрости:

— Не могу, Чудовище.

Хотело вздохнуть бедное Чудовище, да так засвистало, что весь дворец содрогнулся; но успокоилась скоро Красотка, потому что Чудовище ей сказало печально:

— Прощайте ж, Красотка, — да и пошло вон из комнаты, только несколько раз на нее оглянулось.

Осталась Красотка одна, и сердце у нее сжалось, пожалела она Чудовище.

— Ах, как жаль, — сказала она, — что такое оно с виду гадкое, а зато какое доброе.

Три месяца прожила Красотка в этом дворце в полном покое. Каждый вечер Чудовище приходило и развлекало ее беседой за ужином, только говорить оно не умело складно.

Каждый раз открывала Красотка в своем Чудовище новое доказательство его доброты. Привыкла она к нему и к страшному его виду и уж не боялась его посещений и часто даже на часы смотрела, скоро ли девять часов пробьет, — Чудовище минута в минуту всегда являлось.

Одно было у Красотки горе: каждый раз перед тем, как расстаться, спрашивало Чудовище, пойдет ли она за него замуж, и очень уж огорчалось, когда она ему отвечала, что нет. Однажды Красотка и говорит ему:

— Горько мне вам объяснять, почему никогда не пойду за вас замуж, только я вас жалею и другом вам всегда буду, постарайтесь утешиться этим.

— Что ж, — отвечало Чудовище, — ваша правда; знаю, какое я страшилище, только люблю вас от всего сердца. Хоть тем я счастлив, что вы в моем доме живете, обещайте, что никогда меня не покинете.

Покраснела при этих словах Красотка; видела она в своем зеркале, что отец ее с горя заболел, и хотелось ей его живого повидать.

— Обещаю вам это, — сказала она Чудовищу, — только очень мне хочется отца повидать, а без того я умру от тоски.

— Уж лучше мне умереть, — отвечало Чудовище, — чем горе вам причинить; отправлю я вас к отцу, оставайтесь там, а бедное ваше Чудовище здесь с тоски зачахнет.

— Нет, — сказала Красотка и заплакала, — слишком люблю я вас, чтобы желать вашей смерти; обещаю вам, что через неделю буду обратно. Видела я в зеркале по вашей милости, что сестры мои замуж вышли, а братья мои на военную службу уехали; остался батюшка один-одинешенек. Поскучайте без меня недельку.

— Завтра утром вы будете у отца, — ответило ей Чудовище, — не забудьте только про ваше обещание; а как захотите вернуться, положите с вечера ваше колечко на стол, и вернетесь ко мне. Прощайте, Красотка.

Опять вздохнуло Чудовище по своему обыкновению, а Красотка легла спать, печалясь, что опять она его огорчила.

Проснулась наутро — видит, она у отца своего в доме, а на столике колокольчик стоит. Позвонила она, прибежала служанка да как закричит, ее увидав. Прибежал купец, чуть от радости не умер при виде ее, и упали они друг другу в объятия.

Хотела Красотка вставать и думает, что же надеть ей, а служанка говорит, что за дверью сундук стоит и лежат в нем платья, все золотом расшитые да алмазами. Поблагодарила тут Красотка свое Чудовище за заботу, выбрала себе платье попроще, а остальные велела служанке припрятать, чтобы сестрам подарить, но только она эти слова выговорила, как глядь, а сундука-то уж нет. Тут отец ей сказал, что Чудовище все это богатство ей одной предназначило, — и в тот же миг сундук опять появился.

Оделась Красотка, а тем временем сестер известили, и те с мужьями приехали.

Не были счастливы ее сестры. Одна вышла замуж за молодого дворянчика, красивого, как амур; только он целый день собой занимался, а на нее и смотреть не хотел. Другая великого умника в мужья себе выбрала, а он умом своим только чванился и досаждал всему миру, начиная с собственной своей жены.

Едва не умерли сестры от зависти, когда увидали, что одета Красотка, как принцесса, и такая красавица, что дня белого краше. Как она их ни ласкала, ничто не помогло уменьшить их зависть, и еще больше она разгорелась, когда рассказала им про свое счастье.

Пошли завистницы в сад и заплакали там, говоря друг другу:

— Откуда этой карлице такое счастье привалило? Ведь мы ее краше, мы ее любезней!

— Вот что, сестра дорогая, — говорит старшая, — пришло мне на ум. Задержим ее здесь подольше, покуда срок ее минет. Рассердится ее Чудовище глупое, что она свое слово нарушила, да, может быть, ее и сожрет.

— Вы правы, — отвечает другая, — мы ее приласкаем да упросим.

На том порешив, вернулись они в дом и так стали Красотку ласкать, что та от радости заплакала. Прошла неделя; стали сестры волосы на себе рвать от великого горя, что она их покидает, и обещала Красотка еще неделю побыть.

Но Красотка очень упрекала себя за то, что пришлось ей бедное и любимое Чудовище обидеть, да и соскучилась она без него. На десятую ночь увидела она сон, будто идет она по саду около дворца, а на траве лежит Чудовище и, умирая с тоски, упрекает ее в неблагодарности. Проснулась тут разом Красотка и залилась слезами.

— Что я за злая такая, — говорила она, — что я так бедное Чудовище обижаю, а оно такое ласковое со мной? Разве оно виновато в том, что такое страшное да глупое? Оно ведь доброе-предоброе, а ведь это лучше всего. Зачем только я за него замуж не пошла? Была бы я за ним счастливее, чем сестры мои за своими мужьями. Красотой да умом жену не порадуешь, а добрым сердцем, привязанностью и ласкою, а Чудовище мое и доброе и ласковое. Нет у меня к нему любви, но есть уважение, дружба и признательность. Не сделаю я его несчастным, а то всю жизнь буду упрекать себя в неблагодарности.

Сказав это, поднялась Красотка с постели, положила колечко на стол и снова улеглась. И только что легла она, как тотчас же заснула. Просыпается утром и с радостью видит, что опять у Чудовища во дворце. Оделась она получше, чтобы его порадовать, и целый день до смерти без него скучала, дожидаясь, покуда вечер придет.

Но пришел вечер, пробило девять, а Чудовища нет как нет.

«Умерло мое Чудовище», — подумала Красотка. Весь дворец она обежала, кричала, звала — все напрасно; отчаяние охватило ее. Тут сон ей припомнился, побежала она в сад на пруд, где она его во сне видела. Прибегает туда и видит: лежит бедное Чудовище без памяти, будто и не дышит. Бросилась она к нему, уж не помня того, какое оно страшное, слышит — сердце еще бьется; зачерпнула воды из пруда да и брызнула на него. Очнулось Чудовище, открыло глаза и говорит:

— Забыли вы, Красотка, ваше обещание, и решил я с горя уморить себя голодной смертью, но я умираю счастливый, потому что еще раз на вас посмотрел.

— Нет, дорогое мое Чудовище, — сказала Красотка, — вы не умрете; вы будете жить и станете моим супругом: отдаю я вам руку отныне и буду вашей и только вашей. Думала я, что одну дружбу питаю к вам; ну, а теперь такое меня горе душит, что знаю я, мне без вас не жить.

И только что Красотка произнесла это, как во всем дворце засветились окна, засияли потешные огни, музыка загремела — словом, праздник начался, только Красотка на всю эту красоту и смотреть не стала, а обернулась к своему Чудовищу любезному, вся дрожа за него. И как же она удивилась! Исчезло ее Чудовище, а перед ней стоит на коленях молодой принц, красивей амура, и благодарит ее за то, что она чары с него сняла.

Как ни хорош был этот принц, а все-таки она его спросила, куда же Чудовище девалось. А принц ей и отвечает:

— Чудовище это у ваших ног. Злая фея приговорила меня носить этот образ, покуда красавица за меня замуж не пойдет, и разум мой заговорила. И во всем мире никого не оказалось, кроме вас, кого бы я мог моим добрым сердцем тронуть. А теперь предлагаю я вам мою корону и сказать не могу, насколько я вам обязан.

Обрадовалась Красотка и, протянув руку красавцу принцу, подняла его с колен. Вместе пошли они во дворец. А там Красотка чуть было от радости не умерла, увидав в большой зале и отца своего и всю семью. Потому что та самая красавица, которую она во сне видела, их в один миг перенесла во дворец.

— Красотка, — сказала ей эта могущественная фея, — получите награду за хороший ваш выбор: доброе сердце вы предпочли красоте и уму, и теперь вы найдете все эти качества в одном человеке. Великой вы станете королевой; надеюсь я, что и трон не лишит вас доброго сердца. А вам, сударыни, — обратилась фея к обеим сестрам Красотки, — вот что скажу: вижу я ваши сердца и все ваше коварство. Станете вы двумя изваяниями, но и под камнем сохраните весь разум свой. Будете вы у дворца сестры вашей стоять и будете свидетелями ее счастья — вот и все наказание ваше. И только тогда станете вы опять людьми, когда злобу свою поймете и осудите; только боюсь, что век вам камнем оставаться. Исправляются сердца гордые, гневные, на лакомство жадные и ленивые, но чудо будет большое, коли исправится сердце злое и завистливое.

Тут фея махнула своей волшебной палочкой и перенесла мигом всех, кто был в зале, в королевство принца. Обрадовались его подданные, женился он на Красотке, и жили они долго душа в душу, потому что были они добрые.

Жорж Санд

История истинного простофили по имени Грибуль

Пер. И. Кузнецовой

Часть I

О том, как Грибуль, боясь промокнуть, бросился в воду

Когда‑то, давным‑давно, жил на свете один лесничий. У него была жена и семеро детей: три девочки и четыре мальчика. Самого младшего звали Грибуль.

Жили они в лесу, в красивом домике с садом. Рядом, весело журча, протекал лесной ручеёк. Лес этот принадлежал королю. Когда‑то король любил там охотиться, но потом состарился и перестал показываться в этих местах. За хорошую службу король подарил отцу Грибуля клочок плодородной земли и разрешил ему стрелять дичь и ловить рыбу в своих угодьях.

Казалось бы, лесничий должен был жить да радоваться. Но нет! Жадный и завистливый, он ничего так не любил на свете, как золото. Обманом вымогал деньги у путешественников, случайно забредавших в эти края, безжалостно отправлял в тюрьму бедняков, которые собирали в лесу хворост, зато богачам за хорошую плату позволял охотиться в королевском лесу сколько душе угодно. Старый король, разумеется, ничего не знал о разбойничьих проделках своего лесничего и продолжал доверять ему, как в прежние времена.

Мать Грибуля была не такая бессердечная, как её муж, но и доброй эту женщину нельзя было назвать. Она тоже любила деньги. И если лесничий приносил домой награбленное золото, она не ругала его, зато готова была поколотить, когда он возвращался с пустыми руками. Дети, как это часто бывает, брали пример с родителей. Все они, кроме маленького Грибуля, сделались обманщиками и воришками, едва только научились ходить и говорить.

Лесничего и его жену это нисколько не огорчало. Напротив, они чрезвычайно гордились своими детьми и без конца нахваливали их.

‑ Ты только посмотри, ‑ говорила жена мужу, ‑ до чего смышлёные у нас детки! Из них наверняка выйдет толк.

И, глядя на Грибуля, со вздохом добавляла:

‑ Один только ты простофилей растёшь! Ну, да что поделаешь, в семье не без урода.

Несладко жилось Грибулю в родительском доме. Братья и сёстры издевались над ним: ведь он никак не мог научиться воровать и обманывать. Отец и мать давали ему тумака всякий раз, как он подворачивался им под руку. А между тем Грибуль был кротким и добрым мальчиком. Он никогда никого не обижал и легко прощал обиды другим. Если он бывал голоден, а нищий просил у него хлеба, мальчик тотчас же отдавал ему свой обед, думая про себя:

"Я знаю, что такое голод, и должен непременно помочь этому бедному человеку".

‑ Простофиля! Простофиля! ‑ кричали Грибулю братья и сёстры. ‑ Самому есть нечего, а он ещё всяких оборванцев кормит! Наш дуралей‑братец всё делает наоборот!

И правда, во всём и всегда Грибуль вёл себя иначе, чем они.

Он давно понял: далеко не всегда надо делать то, что хочется. Например, если днём у него слипались глаза, он не укладывался в кровать, а старался победить сон, чтобы лучше спалось ночью. Он никогда не шёл на улицу играть, не закончив работы: ведь доделать её всё равно рано или поздно придётся, так лучше уж веселиться с лёгким сердцем. Зимой он не кутал нос и щёки шарфом, а натирал их снегом, и это был самый лучший способ не обморозить их. Братья и сёстры за животы держались от смеха, но Грибуль не обращал внимания. Он не плакал, когда его дразнили, смеялся, если ему было больно, и пел, если было страшно.

Вот и судите сами, был ли Грибуль простофилей и заслужил ли он те насмешки и колотушки, которыми чуть ли не каждый день награждали его домашние! Впрочем, надо сказать, что всё это Грибуль сносил спокойно и терпеливо и никому на своё горе не жаловался. Он любил бродить один по лесу и часто возвращался домой уже затемно. Грибуль был храбрым мальчиком, Он не боялся ни темноты, ни диких зверей. Боялся он по‑настоящему только двух вещей: воды, так как чуть не утонул в реке, когда был маленький, и огня, потому что однажды больно обжёг руку о печную дверцу.

Он смело забирался в самую чащу леса, чтобы там, на своей любимой полянке, посидеть под старым дубом.

Это было огромное, увитое плющом дерево с раскидистыми ветвями и большим дуплом. Вокруг росла великолепная зелёная трава и чудесные цветы, а у самых корней дуба протекал ручей: он бежал, петляя во мху, и терялся в скалах поблизости. Поляна эта находилась довольно далеко от дома Грибуля, и, чтобы добраться до неё, приходилось продираться сквозь заросли колючего терновника. Поэтому туда редко кто‑нибудь забредал. Называлась она поляной Шмеля. Местные жители не помнили, откуда взялось это название. Некоторые говорили, что дуб здесь посадил когда‑то один очень богатый человек по прозвищу Шмель, но больше никто об этом ничего не знал.

Однажды, когда Грибуль, как обычно, сидел под дубом и размышлял о своей несчастной судьбе, его кто‑то ужалил в руку. Он подскочил от боли и вдруг увидел огромного шмеля, который вовсе не думал улетать и, казалось, нарочно дразнил мальчика. Грибуль осторожно взял шмеля за крылышки и, посадив к себе на ладонь, проговорил:

‑ Зачем ты меня так больно ужалил, ведь я не сделал тебе ничего плохого?

Вместо ответа шмель выгнул спинку и принялся невозмутимо чистить крылышки, всем своим видом давая понять, что на ладони Грибуля чувствует себя превосходно.

‑ Тебе бы следовало попросить прощения, ‑ сказал ему Грибуль. ‑ Ай‑ай‑ай, такой красивый шмель и такой невоспитанный! Ты ведь действительно очень красивый и к тому же самый большой из всех шмелей, которых я когда‑либо видел. А твоё чёрное одеяние с фиолетовым отливом похоже на королевскую мантию. Может быть, ты и вправду какой‑нибудь важный господин среди шмелей, раз ты так больно жалишь? Но не бойся, я не стану убивать тебя. Ведь если ты умрёшь, рука у меня всё равно болеть не перестанет. Что ж ты не улетаешь? Лети и радуйся!

Шмель словно ждал этих слов. Услышав их, он взмахнул крыльями и с низким, глуховатым жужжанием поднялся в воздух. Через секунду он уже исчез в ветвях дуба.

Когда шмель улетел, Грибуль сорвал несколько зелёных стебельков ‑ не надо забывать, что он вырос в лесу и прекрасно знал целебные свойства трав, ‑ и, промыв руку в ручье, приложил их к больному месту. Потом он лёг под деревом и уснул.

Во сне ему послышалась странная музыка и голоса, доносившиеся словно из‑под земли. Они пели:

Жужжите все! Жужжите все! Король идёт! Король идёт!

А ручеёк, казалось, говорил своим чистым голосом, обращаясь к цветам:

Трепещите! Трепещите! Близко враг! Близко враг!

В это время толстые корни старого дуба зашевелились и начали по‑змеиному извиваться в траве. Закачались на своих стебельках ромашки и колокольчики. Любопытные кузнечики выглянули из своих убежищ, а большие чёрные муравьи, искавшие добычу в коре деревьев, удивлённо поднялись на задние лапки. Затрепетал тростник, застонали ветки дуба, и вокруг началась такая суматоха, что Грибуль проснулся.

Открыв глаза, он увидел перед собой высокого толстого господина, одетого во всё тёмное, он глядел на мальчика круглыми чёрными глазами. Господин обратился к нему низким, хрипловатым голосом, сильно раскатывая букву "р".

‑ Ты оказал мне услугу, которую я никогда не забуду. Можешь требовать у меня чего угодно, я выполню любое твоё желание.

‑ Ах, сударь, ‑ ответил Грибуль, дрожа от страха, ‑ боюсь, моё единственное желание вы не в силах исполнить. Дело в том, что отец с матерью меня не любят. Они говорят, что из всех их детей я самый глупый. А я бы так хотел, чтобы они меня полюбили!

‑ Это действительно исполнить нелегко, ‑ ответил господин в чёрном, ‑ однако я всё‑таки постараюсь тебе помочь. Хочешь, я сделаю тебя таким же умным, как твои братья и сёстры?

‑ Сударь, ‑ воскликнул Грибуль, ‑ я всегда мечтал бы стать умным, но я не хочу быть таким же бессовестным и злым, как они! Если умным и добрым одновременно быть нельзя, то лучше уж я останусь дурачком!

‑ Да что ты станешь делать со своей добротой среди злых людей? ‑ спросил господин ещё более суровым голосом.

‑ Не знаю, что вам ответить, ‑ пролепетал Грибуль, ‑ я недостаточно умён, но одно знаю твёрдо: я никому не хочу делать зла.

‑ Ну, я вижу, ты и в самом деле глуп, ‑ быстро ответил чёрный господин. ‑ Прощай, я тороплюсь, мне некогда тебя уговаривать, но мы ещё встретимся, и, если ты захочешь о чём‑нибудь меня попросить, помни, что я ни в чём тебе не откажу.

‑ Вы очень добры, сударь, ‑ дрожа от страха, пробормотал Грибуль.

В это время на незнакомца сквозь листву упал солнечный луч. Его чёрный бархатный костюм сделался тёмно-синим, потом фиолетовым. Плащ раздулся и превратился в крылья. Он испустил глухой рёв, ещё более страшный, чем рычание льва, тяжело оторвался от земли и исчез в ветвях дуба.

Грибуль протёр глаза. Приснилось ли ему всё это или случилось на самом деле? Наверное, это был сон. Только теперь, когда странный господин исчез, мальчик почувствовал, что окончательно проснулся. Он поднял свою палку и поспешил домой, так как боялся, что родители опять поколотят его: он слишком долго гулял.

Едва Грибуль переступил порог, мать набросилась на него.

‑ Ага, явился наконец! ‑ закричала она. ‑ Где это ты пропадал столько времени? Нет, вы только полюбуйтесь на этого дурака, которому привалило огромное счастье, а ему хоть бы что!

Бедный Грибуль долго не мог понять, о каком счастье она толкует, пока мать наконец не объяснила ему, бранясь по привычке, что им интересуется один очень важный человек. Оказывается, в полдень, когда Грибуль спал под своим дубом, в домик лесничего постучался роскошно одетый незнакомец и попросил разрешения немного передохнуть. От обеда он отказался, зато с удовольствием съел целый горшок мёда и заплатил за него монетой из чистого золота. Затем гость внимательно оглядел всех детей лесничего и сказал хозяйке: "Простите, сударыня, нет ли у вас случайно сыновей помладше?" Когда же он узнал, что в доме действительно живёт ещё один мальчик, которому всего двенадцать лет и которого зовут Грибуль, он воскликнул: "Какое замечательное имя! Именно этот ребёнок мне и нужен! Пришлите его ко мне, я хочу его осчастливить". И, не сказав больше ни слова, он поднялся и вышел.

‑ Но кто же этот человек? ‑ спросил Грибуль, поражённый до глубины души. ‑ И как мне его найти?

‑ Это новый владелец замка, того, что на опушке леса, ‑ ответила мать. ‑ Имени своего он не назвал, но я слыхала, что все в округе зовут его господин Шмель. Говорят, это только прозвище, но он охотно на него откликается. Ходят слухи, будто он очень богат и швыряет золото и серебро направо и налево. Быть может, он не в своём уме, но нас с тобой это не касается. Ты должен отправиться к нему как можно скорее, пока он не передумал. Этот господин Шмель наверняка собирается сделать тебе богатый подарок. Только не вздумай утаить от нас то, что он тебе даст!

‑ Дорогая матушка, я скорее умру, чем обману вас! ‑ воскликнул Грибуль.

‑ И верно, ты для этого слишком глуп. Ну, иди же, да поторапливайся, а то скоро стемнеет.

По дороге мальчик присел отдохнуть под смоковницей и вдруг услышал над головой жужжание пчелиного роя. Он встал на цыпочки и увидел в дупле соты, полные золотистого мёда. Грибуль, который с утра ничего не ел, очень обрадовался. Он всласть полакомился мёдом и собрался было продолжать свой путь, но тут из дупла раздался властный голос:

‑ Ко мне, дочери мои, служанки и рабыни! Хватайте злодея! Не дайте грабителю уйти живым!

Представьте себе, как испугался Грибуль!

‑ Милые сударыни пчёлы, ‑ проговорил он, едва дыша от страха, ‑ простите меня! Я был очень голоден и забыл попросить разрешения отведать вашего мёда. А он оказался таким вкусным и ароматным! Я сразу понял, что его могли сделать только необыкновенные пчёлы.

‑ А он, однако, неглуп, этот малыш, ‑ донёсся из дупла нежный голосок. ‑ Я прошу вас, Ваше Величество, моя дорогая матушка, пощадить его на этот раз!

В дупле послышалось громкое жужжание, словно все заговорили разом и заспорили между собой. Но ни одна пчела оттуда не вылетела, и Грибуль бросился бежать. Когда он был уже далеко и понял, что никто его не преследует, мальчик оглянулся. Каково же было его удивление!

В ярких лучах заходящего солнца он увидел множество лёгких крылатых фигурок. Под мелодичную музыку они водили в воздухе хороводы вокруг знакомой смоковницы.

Солнце слепило Грибулю глаза, и он не мог хорошенько рассмотреть танцующих. То они казались ему очаровательными дамами в золотистых платьях, то обыкновенными пчёлами, снующими взад и вперёд на фоне огненно‑красного неба.

Солнце скоро скрылось за деревьями, и таинственные фигурки растаяли в темноте. Грибуль двинулся дальше вдоль опушки, но через некоторое время заметил, что заблудился. Ему очень хотелось спать, но, не желая достаться волкам на ужин, он заставил себя идти вперёд, пока ноги не отказали ему повиноваться. Мальчик в изнеможении опустился на землю. Вдруг он увидел сквозь ветви деревьев яркий свет, поднялся и пошёл в ту сторону. Через несколько минут Грибуль стоял перед высоким замком, все окна в нём были освещены разноцветными огнями. До мальчика донеслись звуки музыки, весёлые голоса и звон посуды.

Грибуль почувствовал себя неловко оттого, что явился в такой поздний час, но возвращаться у него уже не было сил. Он постучал в ворота и попросил разрешения поговорить с хозяином.

‑ Кто ты такой? ‑ спросил его усатый привратник, отворив скрипучие ворота. ‑ Мой хозяин ждёт мальчика по имени Грибуль. Уж не ты ли это?

‑ Вы не ошиблись, моё имя действительно Грибуль.

‑ Вот и прекрасно, ‑ сказал привратник, подкручивая длинные чёрные усы. ‑ Сейчас тебе дадут поужинать и проводят в спальню, а господин Шмель примет тебя завтра. Пока что он занят наверху с гостями. У нас новоселье, и хозяин даёт бал своим соседям.

Тем временем навстречу Грибулю уже спешил лакей в бдестящей ливрее. Низко поклонившись, он проводил Грибуля в отведённую ему комнату, она была так богато убрана, что Грибуль принял её поначалу за спальню самого хозяина дома. Несколько слуг тотчас же накрыли для Грибуля стол и принесли ужин: фрукты, мёд и варенье разных сортов. Пожалуй, Грибуль охотнее съел бы горячего супа и ломоть хлеба, но сказать об этом не осмелился.

Лакей тем временем приготовил ему постель. Кое‑как утолив голод, Грибуль с удовольствием бросился на чистые простыни и закрыл глаза. Однако заснуть ему не удалось Его неотступно преследовали мысли о загадочном господине Шмеле. Кто он? Откуда взялся? Почему его слуги оказывают сыну простого лесничего такой роскошный приём? В замке поминутно хлопали двери, топот танцующих и рёв контрабасов сотрясали весь дом. Когда двери наверху закрывались, музыка звучала тише, слышалось звяканье бутылок в буфетной, грохот кастрюль и шушуканье лакеев. Казалось, они замышляли что‑то недоброе. Грибуль ненадолго впадал в забытьё, снова просыпался, так и не понимая до конца, спит он или бодрствует.

Внезапно Грибуль услышал шаги. Чуть‑чуть приподняв ресницы, он увидел знакомого лакея, тот крадучись подошёл к его кровати и остановился, как будто хотел убедиться в том, что Грибуль действительно спит. Его огромные выпученные глаза вращались, словно чёрные стеклянные шары. Только теперь мальчик заметил, что глаза у лакея находились гораздо выше, чем у всех людей, почти на самой макушке. Грибулю сделалось не по себе, и он решил заговорить с лакеем, но тот вдруг неуклюже взмахнул руками и подпрыгнул к самому потолку. Когда он опустился на пол, Грибуль увидел, что в руках он держит прозрачную серебристую нить. Лакей подпрыгнул ещё раз, затем ещё и при каждом прыжке издавал какие‑то странные звуки, похожие на тиканье часов.

Грибуль подумал, что это, наверно, новая, не известная ему игра. Он с любопытством следил за тем, как проворно поднимается в воздух этот пузатый и нескладный на вид человечек и ловко сплетает из прозрачных нитей замысловатые узоры. Грибуль был так увлечён этим зрелищем, что не заметил, как очутился в ловушке: его ложе опутывала теперь прочная сеть и не было видно ни малейшей лазейки. Грибуль похолодел от страха и хотел позвать на помощь, но вместо крика из его груди вырвался слабый писк. Он попытался высвободить руки и с ужасом увидел, что рук у него нет, а есть лишь тонюсенькие лапки, наподобие комариных. Грибуль понял, что превратился в крохотную беспомощную букашку. А отвратительное существо, которое он принимал за лакея, оказалось огромным мохнатым пауком. Паук явно хотел задушить Грибуля своей паутиной и сожрать. От ужаса Грибуля прошиб холодный пот, и он проснулся.

Открыв глаза, Грибуль решил, что всё это ему приснилось. Никакого паука не было и в помине, а лакей, который действительно находился в комнате, торопливо засовывал в шкаф бутылки с заморскими винами, серебряные приборы и драгоценные вазы, украденные во время праздника. Почувствовав, что Грибуль проснулся, лакей обернулся с испуганным и в то же время угрожающим видом.

‑ Чего ты на меня уставился? ‑ проговорил лакей сухим, надтреснутым голосом, напоминавшем тиканье часов. ‑ И вообще, почему ты не спишь в такой поздний час?

Грибуль вовсе не был так прост, как все полагали. Он ни словом не обмолвился ни о своём сне, ни о тёмных делишках этого жулика. Он вежливо объяснил лакею, что спать ему мешает шум, и попросил разрешения взглянуть на празднество.

‑ Смотри себе на здоровье, ‑ ответил лакей, который рад был избавиться от непрошенного свидетеля. ‑ Никто тебя здесь силком не держит.

Грибуль оделся и отправился бродить по комнатам. Он пересекал многочисленные залы, спускался и поднимался по лестницам, и повсюду ему встречались богато одетые люди, которые не обращали на него никакого внимания и развлекались каждый на свой лад. В одной комнате несколько мужчин в чёрном и нарядные дамы со сверкающими камешками на шее играли в кости. И время от времени подгребали к себе горки золотых монет. Грибуль немного постоял возле столика, с любопытством глядя на это занятие, и двинулся дальше.

Во второй комнате он опять увидел мужчин в чёрном и нарядных сверкающих дам, только уже других, которые чинно танцевали под музыку. Те, кто не танцевал, выстроились вдоль стен и разглядывали кружащиеся пары.

В третьей комнате был накрыт стол с угощением. Гости ели стоя, хватая пищу руками, и Грибуля удивило, что эти знатные господа так громко чавкают и проливают вино на одежду.

Он бродил по замку до самого рассвета. Гости тоже слонялись по комнатам, толкались, жаловались на духоту и почему‑то выглядели не то печальными, не то сердитыми.

Наконец сквозь распахнутые ставни пробился первый луч солнца, и лакеи распахнули окна. Грибуль, который прикорнул в углу, на маленьком диванчике, заметил ‑ или это ему почудилось? ‑ что в открытые окна вылетели целые тучи шмелей, шершней и ос. Мальчик огляделся: он был один в пыльной, замусоренной комнате. Люстры гасли одна за другой, лакеи в изнеможении засыпали где придётся, а те, кто пошустрее, растаскивали остатки угощения. Грибуль выбрался в сад и там, в траве, под деревьями, сладко проспал до утра.

Когда он проснулся, то увидел перед собой высокого толстого господина в чёрном бархатном костюме. Господин этот был похож на того, которого Грибуль видел на поляне Шмеля. Ни на минуту не усомнившись в том, что это один и тот же человек, Грибуль радостно приветствовал его.

‑ Доброе утро, господин Шмель, ‑ сказал он. ‑ Вы вчера так быстро исчезли, что я не успел даже поблагодарить вас за вашу доброту!

‑ Грибуль, ‑ ответил господин тем же хрипловатым голосом, что и накануне, и всё так же раскатывая букву "р", ‑ я рад приветствовать тебя в моём доме, но твои слова меня удивляют, ведь я вижу тебя впервые. Мне доложили, что ты явился сюда поздно вечером. Но сам я в это время был занят, и мы с тобой не встретились.

Грибуль понял, что сказал глупость. Чтобы исправить неловкость, он вежливо спросил у господина Шмеля, не болен ли он.

‑ Благодарю, я ни на что не жалуюсь, ‑ пророкотал тот, ‑ но почему, собственно говоря, тебя беспокоит моё здоровье?

‑ Вы вчера давали бал, но я не мог отыскать вас среди гостей, ‑ пролепетал Грибуль.

‑ Я просто хотел показать соседям, как я богат, но у меня и в мыслях не было почтить этот праздник своим присутствием. Я уже не так молод, чтобы отплясывать вместе с гостями, и вообще, балы мне давно наскучили. Давай‑ка лучше поговорим о тебе, мой дорогой Грибуль. Ты правильно сделал, что пришёл ко мне. Я желаю тебе добра. Итак, скажи, чего бы тебе хотелось больше всего на свете?

Грибуль растерялся.

Он вспомнил, что мать толковала ему о каком‑то подарке.

Но ни одна из дорогих вещей, которые он успел увидеть в замке, не приглянулась ему.

К тому же он вообще считал неприличным выпрашивать подарки. Поразмыслив немного, Грибуль сказал:

‑ Больше всего на свете я бы хотел, чтобы меня любили родители.

‑ Скажи на милость, ‑ спросил господин Шмель, ‑ отчего же они тебя не любят? По‑моему, ты очень славный мальчик.

‑ Увы, сударь, ‑ ответил Грибуль, ‑ и отец, и мать, и все мои братья и сёстры говорят, что я простофиля, что я всё делаю наоборот. За это они вечно бранят меня и нещадно колотят.

‑ В таком случае выход один: я должен сделать тебя умным!

Грибуль, который уже однажды, во сне, отказался променять доброту на ум, не осмелился на сей раз перечить своему таинственному покровителю.

‑ А что нужно сделать, чтобы стать умным? ‑ спросил он.

‑ Нужно изучать науки, мой юный друг. Я мог бы обучить тебя секретам чёрной магии и искусству вызывать духов.

Но как же я сумею изучить эти науки, о которых я никогда прежде не слыхал, если родители говорят, что я вообще не способен ничему выучиться?

‑ Это не так трудно, как кажется, ‑ возразил господин Шмель, ‑ я всё беру на себя, но при условии, что ты останешься жить здесь и будешь моим приёмным сыном.

Грибуль задумался. В отцовском доме ему жилось несладко, но мысль о том, чтобы поселиться в лесном замке, где шныряют подозрительные лакеи и никто никогда не смеётся, наводила на Грибуля уныние и страх.

Он поблагодарил гостеприимного хозяина и сказал, что всё‑таки будет лучше, если он вернётся к родителям.

‑ Что ж, как угодно, ‑ ответил господин Шмель с недовольным видом. ‑ Я вовсе не собираюсь удерживать тебя силой. Но имей в виду: если ты вернёшься домой с пустыми руками, отец устроит тебе такой нагоняй, что ты проклянёшь тот час, когда родился на свет. Пойдём со мной, я дам тебе для него кое‑что. Это по крайней мере, спасёт тебя от побоев.

С этими словами хозяин замка повёл мальчика в свои кладовые. Золото, жемчуга и брильянты горами лежали там прямо на полу, так что Грибулю приходилось наступать на них. Господин Шмель предложил взять ему столько золота и драгоценностей, сколько он сможет унести. Желая доставить родителям удовольствие, Грибуль набил карманы золотыми монетами: ни жемчугов, ни брильянтов он брать не стал, так как принял их за простые стекляшки.

Господин Шмель проводил его до дверей.

‑ Если передумаешь, ‑ сказал он мальчику на прощание, ‑ и захочешь вернуться в замок, помни: в моём доме ты всегда желанный гость.

Золото оказалось тяжёлым. Грибуль быстро устал, и ему захотелось немного передохнуть. Он решил сделать небольшой крюк и вздремнуть под своим любимым дубом, на поляне Шмеля. Так он и поступил. Но едва Грибуль закрыл глаза, из чащи выбежали его братья и сёстры. Все вместе они набросились на Грибуля и до тех пор били и щипали его, пока не отобрали всё золото, подаренное господином Шмелём.

Вдруг в ветвях дуба послышался ужасный шум, словно загудели десять тысяч контрабасов разом. И в ту же секунду гигантский рой шмелей налетел на братьев и сестёр Грибуля. Те бросились врассыпную, но шмели пустились в погоню. Они преследовали маленьких разбойников до самого дома, пока те не побросали на землю всё отнятое у Грибуля золото. А Грибуля шмели не тронули, и он, подобрав по пути монеты, явился домой целым и невредимым.

Пока мать делала компрессы и перевязки своим любимым деткам, которые всё ещё тряслись от страха и орали, как безумные, отец пересчитывал золотые монеты. На этот раз он похвалил Грибуля, хотя и назвал его тут же лентяем и неженкой за то, что у него не хватило сил притащить золота побольше. Старших детей уложили в постель: лица у них опухли от укусов, и мать долго опасалась, как бы они не остались уродами на всю жизнь.

На следующий день отец с матерью решили ещё раз сосчитать монеты, но золото в их руках вдруг растаяло.

Оно превратилось в жёлтую липкую жидкость, которая оказалась обычным мёдом, причём весьма скверным. Матери пришлось немало повозиться, чтобы отмыть обеденный стол.

‑ Этот господин Шмель ‑ негодяй и обманщик! ‑ бушевала она, яростно орудуя тряпкой. ‑ Но он наверняка колдун, и, пожалуй, лучше с ним не ссориться. Мне кажется, он любит мёд больше, чем подобает нормальному человеку, и, конечно, неспроста сыграл с нами эту злую штуку. Не иначе как он хотел нам намекнуть, чтобы мы прислали ему мёду.

‑ Похоже, ты права, ‑ задумчиво проговорил отец. ‑ Давай‑ка отправим ему мёду из нашего лучшего улья. Он наверняка заплатит за него хорошие деньги.

На следующий день они навьючили на осла бочонок мёда и отправили Грибуля в замок. Когда Грибуль проходил мимо смоковницы, из знакомого дупла неожиданно вылетел пчелиный рой. Едва завидев пчёл, бедный ослик сбросил на землю бочонок и умчался прочь.

Но пчёлы исчезли, и вместо них Грибуль увидел двух красавиц. У старшей на плечах была королевская мантия, а на голове корона, которая так ярко сверкала на солнце, что Грибуль зажмурился. По левую руку от неё стояла грациозная юная девушка. Она что‑то говорила королеве, называя её матушкой. Их сопровождало множество придворных дам, державшихся, однако, на почтительном расстоянии.

‑ О, безрассудный! ‑ воскликнула королева. ‑ Ты дважды заслужил смертную казнь. Мало того, что ты пытался ограбить недавно наш улей. Ты к тому же освободил от заклятья злейшего врага пчёл, короля шмелей, и сделался его союзником. Но моя дочь вымолила для тебя прощение. Она надеется, что ты сумеешь оказать нам одну услугу, и теперь мы посмотрим, можно ли на тебя рассчитывать.

‑ Мне кажется, ваше величество, что это ошибка, ‑ пролепетал Грибуль. ‑ Я не знаю никакого короля шмелей… Впрочем, не смею спорить с вами. Пожалуйста, располагайте мной, как вам будет угодно. Вы так прекрасны, что ради вас и вашей дочери я готов на всё.

Слова Грибуля понравились королеве, которая очень любила, когда её называли красавицей. Она улыбнулась, и голос её стал ласковым.

‑ Слушай внимательно, малыш, что я тебе скажу, ‑ молвила она. ‑ Оставь здесь этот несчастный бочонок, отправляйся налегке к королю шмелей и передай ему мои слова, которые, поверь мне, доставят ему гораздо больше удовольствия, чем твой мёд. Ты скажешь ему, что королева пчёл устала от бесконечной вражды. Я признаю, что шмели стали в последнее время слишком сильны и многочисленны, и мы, пчёлы, наверняка не сможем победить их в открытом бою. Мне известно, что король шмелей собирается вскоре идти на нас войной, чтобы захватить наши богатства. Но мне известно также, что он мечтает жениться на моей дочери, хотя и не надеется получить согласие. Скажи ему, что я готова выдать за него принцессу с условием, что он оставит в покое пчелиные ульи и удовольствуется той долей наших сокровищ, которуя моя дочь принесёт ему в приданое.

Едва окончив свою речь, королева исчезла, а вместе с ней и принцесса, и все придворные. Оглядевшись вокруг, Грибуль увидел только пчелиный рой, с громким жужжанием он носился вокруг смоковницы. Мальчик отправился дальше и благополучно добрался до лесного замка.

Грибуль рассказал господину Шмелю всё, что случилось с ним по дороге, и осторожно добавил:

‑ Я знаю, сударь, что вы чрезвычайно учёный человек. Быть может, вам известно, где живёт король шмелей? Помогите мне отыскать его, если, конечно, король шмелей ‑ это не вы. Мне сдаётся, что вы должны состоять с ним в родстве, но это не мешает мне питать к вам глубокое уважение.

‑ Ну и фантазёр же ты! ‑ рассмеялся господин Шмель. ‑ Ладно, забудь свои выдумки и считай, что поручение ты выполнил. Но довольно об этом, дитя моё. Скажи лучше, не надумал ли ты остаться у меня? Тогда тебе не пришлось бы больше дрожать перед своими родителями. За несколько лет ты проник бы в сокровенные тайны вселенной и стал бы самым могущественным человеком на земле.

Грибуль вздохнул и ничего не ответил, а господин Шмель принялся расхаживать взад-вперёд по своему кабинету: он вообще не мог долго сидеть или стоять на одном месте.

Грибуль вернулся домой с тяжёлым сердцем и рассказал родителям всё, что с ним произошло. Ему было страшно признаваться, что он потерял осла и бочонок. Он боялся, что отец не поверит всем тем чудесам, который с ним приключились, и изобьёт его до полусмерти. Но тот только почесал в затылке и сказал жене:

‑ Похоже, что здесь кроется какое‑то колдовство. Этот господин Шмель наверняка волшебник, и, если мы не отдадим ему Грибуля, он разорит нас и погубит наших детей. Я думаю, шмели, которые их искусали, тоже не простые насекомые. Грибуль, разумеется, слишком глуп, чтобы освоить искусство чёрной магии, но если за дело берётся сам господин Шмель, то уж будьте покойны, он обучит его всему, чему надо. А когда Грибуль станет богачом, пусть только попробует забыть своих бедных родителей!

При этих словах он так грозно посмотрел на Грибуля, что мальчик задрожал от страха.

‑ Возвращайся сейчас же в замок, ‑ приказал ему отец, ‑ и скажи, что я отдаю тебя господину Шмелю на воспитание. Но не вздумай сбежать от него, не то я тебя так отделаю, что ты своих не узнаешь!

Грибуль ушёл из дому в слезах. Деваться ему теперь было некуда, и он медленно побрёл к замку господина Шмеля…

Господин Шмель принял Грибуля очень хорошо. Он приказал одеть его в богатое платье, отвёл ему прекрасную комнату и приставил к нему трёх пажей и учителя.

Так началась жизнь Грибуля в лесном замке, где ему суждено было провести три года. Своего приёмного отца от видел мало. Господин Шмель вечно куда‑то спешил и торопил всех вокруг. Он проносился мимо Грибуля с видом чрезвычайно занятого человека, бормоча на ходу, что дел у него по горло. Но при этом никто никогда не видел его за каким‑нибудь занятием. Когда они с Грибулем встречались за столом, господин Шмель поглаживал его по щеке, приговаривая: "Учись, учись, дитя моё", и, слопав тарелку мёда, уходил к себе в кабинет.

Надо сказать, что господин Шмель питал особое пристрастие к мёду, сиропам и варенью и, несмотря на свою прожорливость, ничего другого не ел. У него всегда была липкая борода, и Грибуль никак не мог решиться поцеловать его перед сном.

Господин Шмель жил на широкую ногу. Он быстро богател, но откуда бралось это богатство, никто не знал. Господин Шмель постепенно скупал у старого короля земли и города. В конце концов он купил даже придворных и армию. Королевская казна пустела с каждым днём, и вскоре король так обнищал, что, если бы не забота нескольких преданных слуг, он бы просто‑напросто умер с голоду. Ему по‑прежнему кланялись и говорили "ваше величество", но настоящим королём этой страны был теперь господин Шмель, хотя он и не носил короны.

Через некоторое время в замок приехала юная принцесса со своей матерью. Грибуль глазам своим не верил, так похожи они были на принцессу и королеву пчёл, с которыми он беседовал когда‑то под смоковницей. Однако обе дамы вели себя так, будто никогда прежде с ним не встречались. И Грибуль притворился, что видит их впервые.

Господин Шмель всячески старался угодить своим гостям, был с ними на редкость любезен и обходителен. Вскоре стали поговаривать о свадьбе. И правда, принцесса обвенчалась с господином Шмелём.

После свадьбы жизнь снова пошла своим чередом. Господин Шмель всё так же куда‑то торопился, Грибуль учил уроки, а принцесса присматривала за хозяйством. Она была очень ласкова с Грибулем, но он немного её побаивался. Чем‑то всё‑таки она неуловимо напоминала пчелу, и Грибулю казалось, что она вот‑вот его ужалит. Так же, как и её супруг, принцесса питалась одними сиропами, вареньем и мёдом. С утра до вечера твердила о бережливости, об экономии, о том, что надо знать счёт деньгам.

На Грибуля всё это наводило тоску, но он не мог не заметить, как богатеют владения господина Шмеля благодаря рвению его молодой жены. Принцесса заставляла всех своих подданных трудиться не покладая рук. Всюду строились города, морские порты, дворцы и театры.

Одного только не мог взять в толк Грибуль: почему в таком богатом, процветающем королевстве столько недовольных и несчастных людей.

Сам Грибуль мог бы считать себя счастливым, потому что господин Шмель ни в чём не отказывал ему, а отец и мать, которые наконец разбогатели, перестали донимать сына и клянчить золото у его покровителя. Но на сердце у Грибуля было тяжело, он сам не знал отчего. Ему было скучно жить в полном одиночестве. Друзей у него не было, потому что все дети в округе, по примеру своих родителей, завидовали богатству Грибуля. Учился он прилежно, хотя и не тому, чему хотел бы: его заставляли без конца делить, умножать и складывать длиннющие колонки цифр и ничего не рассказывали о жизни зверей и птиц, о свойствах растений. Однажды он попросил у своего приёмного отца разрешения учиться рисованию и пению, но тот лишь расхохотался в ответ: как и большинство обитателей королевства, господин Шмель не видел в музыке и рисовании никакого проку. Да и учителей по этим предметам давно уже не осталось: чтобы не умереть с голоду, все покинули страну.

Господин Шмель постоянно осыпал Грибуля дорогими подарками, но, в сущности, интересовался им не больше, чем первым встречным. А однажды Грибуль решил сообщить ему, что пучеглазый лакей, похожий на паука, таскает всё, что плохо лежит. Но господин Шмель, ничуть не удивившись, ответил: "Пускай, пускай! Меня тошнит от честных лакеев!"

Когда Грибулю исполнилось пятнадцать лет, господин Шмель позвал его к себе в кабинет и сказал:

‑ Милый Грибуль, со временем ты станешь моим наследником. Судьбой определено, что у меня не будет детей от последнего брака. Я знал об этом и потому смело женился, не боясь повредить тебе. Ты будешь очень богат, впрочем, ты богат и сейчас, потому что всё, чем я владею, принадлежит тебе. Но когда меня не станет, тебе придётся немало потрудиться и выдержать не одно сражение, чтобы сохранить своё богатство. Семейство моей жены ненавидит меня. Вся её родня плетёт заговоры и строит против меня бесконечные козни. Они ждут лишь удобного момента, чтобы наброситься на мои владения. Мой юный друг, наступило время, когда я должен открыть тебе кое‑какие секреты и преподать урок природоведения, которое так тебя интересует. Пойдём со мной!

Господин Шмель приказал кучеру заложить карету, и они отправились вместе с Грибулем на поляну Шмеля. Когда они оказались возле старого дуба, господин Шмель отпустил кучера и, взяв Грибуля за руку, усадил на корни дерева.

‑ Пробовал ли ты когда‑нибудь жёлуди с этого дуба? ‑ спросил он.

‑ Да, ‑ ответил Грибуль. ‑ Они сладкие, а все остальные жёлуди в этом лесу горькие и невкусные. Их разве что свинья станет есть.

‑ Ну что ж, прекрасно! Раз тебе так нравятся эти жёлуди, отведай‑ка сейчас несколько штук.

Грибуль с удовольствием принялся жевать жёлуди: они напомнили ему детство. Внезапно на него напала дремота, и ему показалось, что даже господина Шмеля он видит во сне.

Господин Шмель постучал кулаком по дубу. Скрипя, словно старые ворота, кора расступилась, и Грибуль увидел в дупле пчелиный рой и золотистые соты. Каждая пчёлка сидела в отдельной келье, и все они, по‑видимому, чувствовали себя очень уютно. Они работали и напевали тоненькими голосами:

Копим, жалим, бережём, бережём; Жалим, копим, стережём, стережём.

Но внезапно раздался властный голос, заставивший их замолчать:

Тише, Тише! Близко враг, Близко враг!

Господин Шмель принялся громко жужжать и карабкаться вверх по стволу дуба. Грибуль с ужасом увидел, что у этого почтенного господина появились огромные крылья, а взгляд сделался свирепым и алчным. Господин Шмель испустил воинственный клич, словно протрубил охотничий рог. Сейчас же невесть откуда налетели тысячи шмелей и чёрной тучей заслонили солнце. Постепенно они начали сражаться и предстали перед взором Грибуля в виде страшного войска. Пчёлы выступили им навстречу, и завязалась битва, в которой каждый старался пронзить врага своим жалом, растоптать, убить, уничтожить. Мёд ручьями вытекал из разрушенных сот, превращаясь в вязкую лаву, в которой тонули солдаты обеих армий…

Сражение закончилось победой шмелей. Победители набросились на мёд и принялись с такой жадностью пожирать его, что у многих разболелись животы. Когда господину Шмелю принесли на серебряном блюде ключи от улья, он разразился отвратительным злобным хохотом и, схватив Грибуля за шиворот, закричал ему прямо в ухо:

‑ Ну что же ты стоишь, трусишка! Хватай что можешь, ведь это ради тебя я устроил побоище, теперь ты знаешь, как в этом мире добывается богатство! Хватай, ешь, грабь! Ну, давай же!

И он втолкнул потрясённого Грибуля в разрушенный улей. Грибуль начал отбиваться, рванулся прочь из дупла и упал вниз. Он рухнул в огромный муравейник, столицу муравьиного царства, жители которого тоже не прочь были поживиться за счёт побеждённых и тащили из разграбленного улья всё, что могли. Они сначала не поняли, что это такое свалилось на крыши их домов, но раздумывать долго не стали. Грибуля тотчас же принялись кусать и рвать на части. Он закричал от боли и ‑ проснулся!

Открыв глаза, он увидел самую обыкновенную картину: дуб закрылся, муравьи исчезли, пчёлы перепархивали с цветка на цветок. несколько шмелей пили из листьев капельки росы.

Господин Шмель, спокойный как обычно, смотрел на Грибуля и посмеивался:

‑ Ну и соня! Так‑то ты слушаешь свой первый урок! Я рассказываю, а он, видите ли, изволит спать!

‑ Извините, пожалуйста, ‑ пробормотал Грибуль, всё ещё насмерть перепуганный. ‑ Я сполна наказан за своё невнимание, потому что сон мне приснился чудовищный!

‑ Ну, полно, полно, ‑ возразил господин Шмель, ‑ ты уже взрослый, пора привыкать ко всему. Но на чём же мы с тобой остановились?

‑ Право, сударь, я уже не помню. Кажется, вы советовали хватать, грабить или что‑то в этом роде.

‑ Да, да, ‑ подхватил господин Шмель, ‑ я как раз объяснял тебе законы жизни насекомых. Так вот, пчёлы день-деньской трудятся, делают бесконечные запасы. Они очень искусны, трудолюбивы, богаты и скупы. А шмели работать не любят. Зато у них есть другой талант, ничуть не хуже пчелиного: они умеют брать! Муравьи тоже не дураки, они наполняют свои кладовые тем, что им удаётся награбить во время чужих войн. Итак, ты видишь, что в этом мире можно быть либо грабителем, либо ограбленным. Выбирай, что тебе больше по вкусу: быть трудолюбивым и глупым, как пчёлы, алчным и мелочным, как муравьи, или дерзким и беспощадным, как шмели? По‑моему, самое надёжное ‑ это смотреть, как другие работают, а потом брать. Брать, брать, мой мальчик! Силой или ловкостью. Это единственный способ быть всегда счастливым. Ведь бережливые труженики на свете не переводятся, и всегда есть возможность поживиться за их счёт. Теперь ты должен решить: если ты захочешь стать шмелём, то я сделаю тебя волшебником, как и я сам.

‑ А когда я стану волшебником, что со мной будет дальше?

‑ Ты научишься брать, ‑ ответил господин Шмель.

‑ А что нужно сделать, чтобы стать волшебником?

‑ Нужно дать клятву, что ты навсегда забудешь о жалости, и о том странном и редком свойстве человеческого характера, которое называют честностью.

‑ Неужели все волшебники дают такую клятву? ‑ спросил Грибуль.

‑ Нет, не всё. Есть и такие, которые дают клятву любить и защищать всё живое. Но это просто глупцы, которые из тщеславия принимают имя добрых духов и не имеют никакой власти на земле. Они живут в цветах, в ручьях, в скалах, а чаще всего в пустынях. Люди не повинуются им и даже не подозревают об их существовании. Это жалкие болтуны, которые питаются только воздухом и росой, и головы их также пусты, как и желудки.

‑ Что ж, сударь, ‑ ответил Грибуль, ‑ вам, видно, не удалось сделать меня умным, потому что добрые духи нравятся мне гораздо больше, чем вы. Я вовсе не хочу учиться грабить. Благодарю вас за то добро, которое вы мне сделали, и желаю вам всего наилучшего! Отпустите меня теперь к моим родителям.

‑ Ты действительно самый настоящий простофиля! ‑ воскликнул господин Шмель. ‑ Всё ты делаешь наоборот! Тебе привалило такое счастье, а ты отказываешься! Так знай же, что твои родители просто шмели, забывшие о своём происхождении. Но они сохранили все замашки и обычаи этой породы. Всю жизнь они били тебя за то, что ты не умел воровать, а теперь они просто убьют тебя за то, что ты ничему у меня не научился.

‑ Что ж, ‑ ответил Грибуль с горечью, ‑ тогда я отправлюсь в те пустыни, где, по вашим словам, обитают добрые духи.

‑ Ну уж нет, друг мой, никуда ты отсюда не отправишься! ‑ взревел господин Шмель, выкатив свои горящие глазищи. ‑ У меня есть свои причины, чтобы не отпускать тебя. И раз ты не желаешь мне повиноваться, я сейчас так тебя искусаю, что ты умрёшь!

С этими словами его покровитель принял облик огромного шмеля и, взмахнув крыльями, бросился на мальчика.

Грибуль пустился бежать со всех ног, но шмель не отставал. Какое‑то время мальчику удавалось отгонять его шляпой, но вдруг шмель на глазах начал раздуваться и расти. Через минуту он сделался больше шляпы, больше самого Грибуля и уже готов был вонзить своё ядовитое жало ему в сердце, как вдруг Грибуль воскликнул:

‑ Спасите меня, добрые духи!

В ту же секунду из прибрежных трав выпорхнула красивая стрекоза с голубыми крылышками. Подлетев к Грибулю, она проговорила человеческим голосом:

‑ Следуй за мной и ничего не бойся!

Стрекоза полетела вперёд. И в это мгновение хлынул ужасный ливень. Стена воды заслонила Грибуля от его преследователя.

‑ Прыгай в ручей! Скорее! ‑ приказала стрекоза.

Грибуль, который не умел плавать и боялся воды, на мгновение застыл у берега: от дождя знакомый ручеёк превратился в бурную реку.

‑ Прыгай или ты погиб! ‑ крикнула стрекоза.

"Здесь смерть и там смерть, ‑ промелькнуло в голове у Грибуля, ‑ но лучше уж утонуть в реке, чем погибнуть от жала этого чудовища".

И Грибуль бросился в воду.

Стремительный поток подхватил его. О чудо! Грибуль вовсе не пошёл ко дну и не захлебнулся. Ему казалось, что чьи‑то руки поддерживают его и оберегают от острых камней и водоворотов. А впереди летела стрекоза, указывая путь.

Однако Шмель вовсе не намерен был так легко отступиться от добычи. Он продолжал преследовать Грибуля, испуская хриплый рёв, похожий на рычание раненого льва. Он уже почти настиг свою жертву, и Грибуль, забыв о том, что может утонуть, с головой ушёл под воду. К счастью, крылья шмеля отяжелели от дождя, и сильные струи всё ниже и ниже прибивали его к воде, пока наконец огромная волна не накрыла его. Клокоча от бессильной злобы, побеждённый шмель вновь принял человеческий облик и кое‑как добрался до берега. Долго ещё грозил он вслед Грибулю, пока тот не скрылся за пеленой дождя.

Теперь Грибуль почувствовал себя намного увереннее. Стрекозе, очевидно, дождь был не страшен: она по‑прежнему летела впереди, легко взмахивая крылышками. Грибуль изо всех сил старался поспеть за ней: потеряй он её из виду, мальчик тут же угодил бы в какой‑нибудь водоворот. Грибуль с удивлением обнаружил, что, барахтаясь в воде, незаметно для себя самого научился плавать.

Он огляделся вокруг и внезапно узнал родные места. Здесь, на берегу ручья, он жил когда‑то с отцом и матерью. Но вместо маленького домика на знакомой поляне стоял теперь новый каменный дом, обнесённый оградой, а из окон выглядывали его братья и сёстры в бархатных курточках и кружевных платьях. Грибуль хотел было вылезти из воды, чтобы повидать своих родителей, и уже схватился за ветку ивы, но в это время услышал над собой голос стрекозы:

‑ Следуй за мной, Грибуль! Иначе ты пропал!

Грибуль не осмелился спорить со своей спасительницей. Он выпустил ветку и поплыл дальше. Увидев, что вода увлекает Грибуля за собой, словно щепку, братья и сёстры принялись насмехаться над ним и хохотать во всё горло.

‑ Наш простофиля Грибуль ничуть не поумнел! ‑ кричали они. ‑ Он же любит всё делать наоборот: смеётся, когда ему больно, и поёт, когда ему страшно! Вот и теперь: льёт дождь, а он в ручье отсиживается. Ну и глупец! Боясь промокнуть, он бросился в воду!

Конец первой части

Часть II

О том, как Грибуль, боясь сгореть, бросился в огонь

Итак, Грибуль плыл и плыл, пока не почувствовал сильный голод и усталость. Он огляделся. Кругом, насколько хватало глаз, была вода. Он и не заметил, как его вынесло в открытое море. Голубая стрекоза исчезла. Но это было ещё не самое страшное. С ужасом Грибуль обнаружил, что всё его тело покрыто древесной корой. Он хотел ощупать себя, но не смог, так как вместо рук и ног у него были теперь мокрые дубовые листья. Во рту он чувствовал сладковатый желудёвый вкус.

Грибуль очень испугался. Он понял, что за время своего плавания превратился в дубовую ветку с большим жёлудем вместо головы и морские волны несут его неизвестно куда. Вскоре, однако, Грибуль успокоился. Ведь в этом обличье ему грозило гораздо меньше опасностей, чем если бы он оставался мальчиком. Хищные рыбы обнюхивали его и отворачивались. Морские птицы принимали его издали за рыбёшку и камнем падали вниз, но, увидев плывущую ветку, улетали. Такое блюдо было им явно не по вкусу. Наконец появился огромный орёл. Он осторожно взял Грибуля в клюв и взмыл в небо.

Грибулю стало жутко, когда он увидел, как высоко они поднялись. Через некоторое время, однако, он освоился в воздухе и чувствовал бы себя в полёте вполне сносно, если бы знал, что собирается с ним сделать орёл. Поразмыслив, Грибуль решил: есть его орёл не станет. Ведь дубовые ветки несъедобны, если не считать жёлудя, который теперь заменял ему голову. Но орёл не свинья и желудей не ест. Скорее всего, орёл подобрал его, чтобы заткнуть какую‑нибудь щель в своём гнезде. А гнёзда орлы чаще всего вьют высоко на скалах. Они не могут жить в открытом море. Значит, близко должен быть берег.

Догадка Грибуля подтвердилась. через некоторое время он действительно заметил впереди каменистый остров, совсем небольшой и, судя по всему, необитаемый. За грядой прибрежных скал он не увидел ни людей, ни построек.: посреди острова расстилалась безлюдная зелёная долина. Повсюду тянулись к солнцу прекрасные цветы. Они наполняли воздух благоуханием.

Орёл бросил Грибуля в гнездо и улетел. Оставшись один, Грибуль попробовал выбраться на волю, но не тут‑то было. Выяснилось, что он не только не в состоянии передвигаться без посторонней помощи, но даже не может пошевелить ни одним из своих листьев.

"Когда я был в море, ‑ сказал себе Грибуль, ‑ меня несли волны. А что со мной будет теперь? Листья через несколько дней засохнут и увянут, и останется от меня только прутик в орлином гнезде!"

Грибуль чуть не заплакал, но потом вспомнил, что его взяли под защиту добрые духи. Они спасли его от ядовитых укусов шмеля и превратили в дубовую ветку, чтобы уберечь от прожорливых рыб и птиц. Не затем же голубая стрекоза заставила его столько проплыть, чтобы дать ему засохнуть в орлином гнезде! Он подумал о том, как хорошо было бы снова увидеть сейчас голубую стрекозу, но не мог ни позвать её, ни отправиться на поиски.

Но вот подул ветерок, сначала слабо, потом всё сильнее и сильнее. Порыв ветра выхватил Грибуля из гнезда, закружил, завертел и понёс куда‑то. Через несколько минут ветер плавно опустил его на землю посреди зелёной долины.

Едва Грибуль приземлился, как вокруг него заволновались цветы и травы. Их было тут великое множество: и летние, и весенние, и осенние, и полевые, и садовые, ‑ все они росли вперемежку на этом чудесном острове. Красивый белый нарцисс, возле которого упал Грибуль, заговорил с ним человеческим голосом:

‑ Здравствуй, Грибуль! Все мы очень рады видеть тебя на нашем острове. Ведь мы уже давно тебя поджидаем.

Грибуль хотел было ответить нарциссу, но вспомнил: языка‑то у него нет, говорить он не может. Грибуль растерялся. Что теперь подумают о нём хозяева острова? Но, по‑видимому, за невежу его никто не принял. Все цветы приветливо кивали ему, а ромашка наклонилась на своём стебельке и сказала:

‑ То‑то мы повеселимся теперь! Я думаю, что в честь Грибуля надо устроить бал!

‑ Терпение! ‑ возразил нарцисс. ‑ Какой может быть бал, когда царица ещё не вернула Грибулю человеческий облик?

‑ Верно, верно, ‑ согласились все вокруг. ‑ Пусть Грибуль пока немного отдохнёт с дороги. Надо только позаботиться, чтобы ветер опять не унёс его куда‑нибудь.

И сейчас же ландыши, колокольчики, фиалки опутали Грибуля своими стеблями, да так крепко, что ни один самый жестокий ветер не смог бы теперь его унести. Грибуль незаметно уснул и спал очень долго, пока его не разбудили громкие голоса.

Открыв глаза, он увидел, что цветы раскачиваются из стороны в сторону и шумно приветствуют кого-то. Грибуль огляделся и заметил прелестный ароматный цветок ‑ таволгу, иначе называемую царицей лугов. Все приветствия были явно обращены к ней, и она принимала их, как и подобает царице. Затем она повернулась к Грибулю.

‑ Мой дорогой друг, ‑ сказала она, ‑ встань и подойди ко мне!

Каково же было удивление Грибуля, когда он узнал голос своей спасительницы, голубой стрекозы, избавившей его от смертельных укусов коварного шмеля! Он тотчас почувствовал, как вместо дубовых листьев у него появляются руки и ноги и он снова может говорить. Грибуль медленно поднялся и, шатаясь, словно разучился ходить, приблизился к цветку таволги. Но цветок начал вдруг расти и на глазах превратился в юную фею, прелестную, как день, и свежую, как месяц май. Голову феи украшал венок из трав и цветов. Венок этот, сплетаясь с её белокурыми волосами, казался намного прекраснее, чем любая королевская корона.

‑ Царица, ‑ воскликнул Грибуль, ‑ я узнал тебя по голосу! Это ты прилетела ко мне в образе голубой стрекозы и спасла мне жизнь. Спасибо тебе!

‑ Ты добрый мальчик, Грибуль, ‑ промолвила фея. ‑ А тому, кто добр, и помочь приятно. А теперь, ‑ обратилась она к остальным, ‑ пусть Грибуль увидит, какие вы есть на самом деле!

И сейчас же травы, цветы и кустарники превратились в очаровательных девушек, стройных юношей и благородных старцев.

‑ Сегодня у нас праздник, ‑ сказала царица Грибулю. ‑ Он продлится один день и одну ночь. В честь твоего прибытия на остров все будут петь и веселиться до восхода солнца. Иди же, Грибуль, веселись вместе со всеми, но помни, что ты должен воспользоваться отпущенным тебе временем, чтобы обучиться науке волшебства.

‑ Благодарю тебя, царица! ‑ ответил Грибуль. ‑ Но кто же будет моим учителем?

‑ Все, ‑ ответила царица. ‑ Каждый из моих подданных знает то, что известно мне. А теперь иди к ним. Они полюбили тебя, не надо их огорчать.

Грибуль не стал задумываться над тем, почему все эти существа полюбили его, несчастного чужеземца, прибывшего к ним из страны злых и жестоких людей.

Он впервые почувствовал, как хорошо находиться среди друзей, и сейчас же забыл обо всех своих злоключениях.

Праздник был замечательный. Светило солнце, и обитатели острова водили хороводы под открытым небом. В середине дня над островом прогремела гроза. Но даже она не могла испортить веселье. Все забрались в гроты, чтобы посмотреть оттуда на яростное море и послушать удивительные и грозные песни ветра.

Ночью, при свете тысяч светляков, веселье продолжалось. Грибуль даже не заметил, как забрезжил рассвет. И когда царица, взяв его за руку, сказала, что празднество близится к концу, он был очень удивлён. Царица повела его на высокий холм, и оттуда они оба смотрели, как в первых лучах солнца танцует и веселится этот беззаботный и добрый народ. Впервые за всё это время Грибулю стало грустно, и он воскликнул:

‑ Дорогая царица, неужели я должен покинуть моих новых друзей, снова стать веткой дуба и уплыть в страну, где царствуют шмели? Неужели я должен расстаться с тобой навсегда?

‑ Не бойся… Я не оставлю тебя, ‑ сказала в ответ царица, ‑ и, если ты пожелаешь, ты можешь навсегда поселиться на острове. Но прежде чем ты скажешь "да", выслушай, что я хочу тебе рассказать. Время на нашем острове летит очень быстро. Пока мы здесь веселились, пели и танцевали, там, у людей, сменялись времена года, умирали старики и рождались дети. Твои ровесники давным‑давно стали взрослыми, а молодые побеги возле дома твоего отца превратились в могучие деревья. Много лет минуло с тех пор, как ты покинул свою страну. Теперь никто не называет её иначе, как королевство шмелей: ведь господин Шмель, твой бывший покровитель, давно уже стал королём.

Долго говорила царица лугов.

За всю жизнь ни одну сказку Грибуль не слушал так внимательно.

Оказывается, король Шмелей, или господин Шмель, как он себя называл, был могущественным и злым волшебником. Он жил на земле уже много сотен лет. Когда‑то давно он правил одним несчастным королевством и до такой степени измучил и разорил своих подданных, что повелительница фей и волшебников задумала наказать его. Она превратила его на четыреста лет в обыкновенного шмеля. Когда родился Грибуль, шёл триста восемьдесят восьмой год его наказания и злополучный шмель надеялся вскоре вновь обрести свой обычный облик.

Однако всё произошло не совсем так, как он предполагал. В тот самый час, когда Грибуль появился на свет, царица лугов пролетала возле дома его отца в образе голубой стрекозы. Она вынуждена принимать это обличье всякий раз, когда опасается встречи со своими недругами. Увидев новорожденного мальчика, фея решила взять его под своё покровительство и одарить добротой. Пролетая над колыбелью, она коснулась ребёнка крылом, произнесла волшебные слова и улетела.

Спустя некоторое время она явилась во дворец повелительницы фей. Представ перед её троном, она попросила разрешения сделать Грибуля счастливым. Та согласилась. Но тут неожиданно прилетел король шмелей и, узнав обо всём, страшно разгневался. Он заявил, что срок его наказания скоро истекает и эта страна обещана ему. Только он может владеть ею и её обитателями, и никто, кроме него самого, не смеет распоряжаться судьбой его будущих подданных.

Услышав злобные речи короля шмелей, повелительница фей решила защитить маленького Грибуля. "Никто не властен отменить волшебные слова и отнять у ребёнка дар, которым фея наделила его в колыбели, ‑ промолвила она. ‑ И потому Грибуль останется навсегда кротким и добрым. А король шмелей до тех пор не освободиться от чар, пока сам Грибуль не придёт к нему на помощь. За это король шмелей должен будет сделать Грибуля счастливым. Но если Грибуль будет несчастлив и пожелает покинуть его, я дам позволение покровительнице Грибуля, царице лугов, взять мальчика под свою защиту. И когда Грибуль вернётся, чтобы отплатить королю шмелей за его неблагодарность, то будет война не на жизнь, а на смерть, и даже я сама ещё не знаю, кто выйдет из неё победителем".

‑ Так вот почему господин Шмель не хотел отпускать меня! ‑ воскликнул Грибуль, выслушав рассказ феи. ‑ Но скажи, царица, как же я помог королю шмелей?

‑ Ты произнёс заветные слова: "Лети и радуйся!" Вспомни, это было в лесу, под старым дубом. Большущий шмель ужалил тебя, а ты не убил его, а отпустил.

‑ Очень хорошо помню, ‑ ответил Грибуль.

‑ Вот тогда‑то, сам того не подозревая, ты и освободил его. И вскоре он предстал перед тобой уже в обличье человека…

‑ Да, да! Весь в чёрном, с чёрными глазищами. Я ещё подумал, что мне это приснилось. Тогда же он и предложил стать моим покровителем.

‑ Да, ‑ ответила фея. ‑ И когда он добился от тебя согласия поселить его в замке, он успокоился, решив, что отныне ты навсегда в его власти. Это и неудивительно, ведь король шмелей искренне верил, что богатство всесильно и что ни один человек, и ты в том числе, не сможет устоять против блеска золота. С помощью золота он добился того, что королевство с виду начало процветать. Однако ты знаешь: люди не стали от этого счастливее. Они грабят, разоряют, ненавидят друг друга. Король шмелей заставил жителей твоей страны забыть ту науку, которую знаешь теперь только ты один.

‑ Но что это за наука, царица? Я привык к тому, что с рождения меня все считают дурачком. У короля шмелей я учился три года, но так и не изучил науку волшебства. А здесь я только и делал, что развлекался, и никаким волшебником стать не успел. Прости меня, теперь ты видишь, что я самый настоящий простофиля!

‑ Грибуль, ‑ возразила фея, ‑ ты напрасно просищь прощения. Спроси своё сердце, разве оно не владеет самым чудесным секретом, который дарован людям?

Грибуль задумался.

‑ Единственное, чему я здесь научился, ‑ промолвил он наконец, ‑ это любить от всего сердца своих друзей. И ещё я узнал, как хорошо, когда любят тебя. Вот и всё.

‑ Есть ли на свете что‑нибудь более прекрасное? ‑ воскликнула фея. ‑ Ты знаешь то, о чём давным‑давно позабыли люди твоей страны. Поэтому ты волшебник, Грибуль, ты более мудр, чем все учёные королевства шмелей.

‑ Так, значит, ‑ спросил Грибуль, ‑ я владею наукой, которая может избавить жителей моей страны от несчастий?

‑ Разумеется, ‑ ответила царица лугов, ‑ но стоит ли тебе возвращаться туда? Оставайся здесь, на Острове Цветов, и предоставь людям самим избавляться от своих бед.

Услышав слова феи, Грибуль подумал так:

"Если я соглашусь, царица лугов перестанет уважать меня. Да я и сам не смогу себя уважать".

‑ Нет, ‑ сказал он, ‑ я рад бы остаться здесь навсегда, но не могу. Раз я владею самой прекрасной тайной на свете, я должен поделиться ею с другими людьми.

Царица обняла Грибуля и, тяжело вздохнув, сказала:

‑ Что ж, иди, Грибуль! Но ты должен знать, что у тебя там не осталось никого из близких. Родители твои умерли, братья и сёстры разбрелись по белу свету. Из всех жителей королевства только король не забыл тебя и со страхом ждёт твоего возвращения. Он ведь отлично помнит слова повелительницы фей. Ты покинул его, и я взяла тебя под свою защиту. Теперь ты решил вернуться, чтобы избавить страну от его владычества. Но знай: я не могу дать тебе ни волшебной палочки, ни шапки‑невидимки. Потому что в Книге фей записано: если человек пожелает вступить в борьбу со злыми духами, он должен не задумываясь пожертвовать своей жизнью. Но я могу помочь тебе сделать людей добрее. Нарви на острове столько цветов, сколько сможешь унести. Вдохнув их аромат, даже самый жестокий человек станет добрее и разумнее. Остальное ты сделаешь сам. Только помни: над королём шмелей и его семейством эти цветы не имеют власти.

Грибуль спустился в долину и нарвал большой букет цветов. Праздник кончился. Все обитатели острова исчезли. Но каждый раз, когда Грибуль наклонялся над цветком, ему слышался тонкий голосок, который говорил:

‑ Бери, бери, Грибуль, бери мои листья и цветы. Пусть они принесут тебе удачу. И возвращайся скорее!

У берега его ждала царица лугов. Она держала в руках розу, и, когда Грибуль приблизился, она оторвала от розы лепесток и бросила в воду.

‑ Вот твоя лодка, ‑ промолвила фея. ‑ Желаю тебе счастливого плавания!

Грибуль прыгнул в лепесток, который оказался достаточно широким и прочным, чтобы выдержать его вес. Грибуль в последний раз помахал царице рукой, и меньше чем за два часа ветер домчал его до родных берегов.

Толпа моряков высыпала на пристань, чтобы поглазеть на странного мальчика, который путешествует по морю без вёсел и парусов. Казалось, он сошёл с картинки из какой‑нибудь книжки по истории. Его одежда и причёска были такими, какие носили в этой стране много‑много лет назад, хотя самому Грибулю по‑прежнему было пятнадцать.

Однако внимание зевак привлёк не столько сам Грибуль, сколько его лодка. Разинув рты, они уставились на розовый лепесток, который по устойчивости и надёжности мог бы поспорить с океанским кораблём.

‑ Вот так чудо! ‑ кричали они. ‑ Это, наверно, какое‑нибудь новое изобретение!

Моряки наперебой предлагали Грибулю деньги, надеясь дёшево купить у него заморскую диковинку. Они толкались, ссорились, угрожали друг другу. Каждый хотел, чтобы лепесток достался именно ему.

‑ Я свою лодку не продаю, ‑ сказал им Грибуль. ‑ Но если она вам так нравиться, то я готов вам её подарить.

Едва он это вымолвил, как моряки набросились на лепесток, отпихивая друг друга руками и ногами. А тех, кто был послабее, даже сталкивали в море. Однако лепесток, как и все цветы с острова, обладал волшебной силой. Тот, кто прикасался к нему и вдыхал его запах, сейчас же переставал кричать и успокаивался. Постепенно один за другим моряки утихли и, немного поразмыслив, решили, что будут владеть чудесной лодкой все вместе, сообща. Они поблагодарили Грибуля за щедрый подарок и пригласили его отобедать с ним и рассказать о тех краях, откуда он прибыл. Грибуль согласился и отправился с моряками в ближайшую таверну.

По дороге за Грибулем увязались любопытные. Они указывали пальцами на одежду Грибуля, хихикали, улюлюкали. Кто‑то даже кричал, что мальчишку надо посадить в клетку и за деньги показывать на ярмарке вместе с его лодкой. Таверну, куда моряки привели Грибуля, окружили со всех сторон. Положение становилось опасным, и новые друзья Грибуля уговаривали его бежать через чёрный ход и хорошенько спрятаться.

‑ Ты не знаешь этих людей, ‑ говорили они. ‑ Они просто растерзают тебя, если ты не скроешься.

‑ Лучше я выйду к ним сам и попробую их утихомирить, ‑ сказал Грибуль.

‑ Боже мой! ‑ воскликнула старая служанка, подававшая Грибулю обед. ‑ Да ты, я вижу, вроде нашего Грибуля. Когда‑то, испугавшись дождя, он бросился в реку. Говорят, он был не старше тебя и вот пропал ни за грош! Наш король тогда объявил траур, ведь это был его единственный наследник! Не знаю, как тебя зовут, мальчик, но мне так и хочется назвать тебя Грибулем, очень уж ты на него похож.

Грибуль улыбнулся. Он ничего не ответил, встал из‑за стола и настежь распахнул дверь.

Грибуль вышел прямо в гущу толпы, держа перед собой чудесный букет. Не давая людям опомниться, он протягивал букет цветов каждому, кто хотел наброситься на него. Вдохнув аромат волшебных цветов, крикуны успокаивались и начинали защищать Грибуля. Вскоре никто уже и не помышлял о том, чтобы посадить его в клетку. Все с интересом разглядывали мальчика и дружелюбно спрашивали, кто он, откуда и почему путешествует в розовом лепестке.

В таверне, на удивление старой служанке, был устроен настоящий пир в честь Грибуля. Его усадили во главе стола, и он начал рассказывать. Он поведал, что приплыл с чудесного острова, куда может отправиться всякий, у кого доброе сердце и весёлый нрав.

Он рассказывал, как счастливы обитатели этого острова, какая там царит свобода и как хорошо жить среди друзей, не ссориться и ничего не жалеть друг для друга.

Поначалу его слушали со смехом и называли фантазёром, потому что подданные короля шмелей были очень недоверчивы: им всё время казалось, что их хотят обмануть. Особенно неправдоподобным показалось им, что на острове нет ни бедных, ни богатых и никто никого не обижает. Они кричали: "Это выдумки! Такого не бывает!", но постепенно затихли и стали слушать внимательно. Им нравилось, что Грибуль говорит с ними просто и по‑дружески ‑ ведь они давно отвыкли от этого, ‑ им нравились его песни и сказки, которым он научился на острове.

Слух о Грибуле очень быстро разнёсся по всей стране. его приглашали в гости и богачи и бедняки. Грибуля называли великим поэтом и сказочником или выдающимся учёным, сведущим в науке колдовства. Люди слушали его затаив дыхание и чувствовали, как с каждым словом этого мальчика в них просыпаются давно забытые чувства: доброта, жалость, любовь друг к другу.

Никто не подозревал, что это и есть тот самый Грибуль, который некогда был воспитанником их короля, а потом, как они считали, утонул в реке, спасаясь от дождя. Однако с лёгкой руки старой служанки все, не сговариваясь, стали называть его Грибулем. Грибуль только посмеивался. Он не мог им сказать, что вовсе не дождь заставил его тогда прыгнуть в воду.

До поры до времени он не хотел навлекать на себя гнев короля.

Король тоже прослышал о Грибуле и о его чудесах.

Грибуль к тому времени успел обойти десяток городов, и многие жители королевства уже поговаривали о том, что счастье не в богатстве, а в доброте. Некоторые богачи даже раздавали свои сокровища бедным.

Всё это чрезвачайно беспокоило короля шмелей. Он‑то давно догадался, что этот мальчик и есть прежний Грибуль. С тех пор как Грибуль ускользнул от него, король не знал ни минуты покоя. Поэтому теперь он решил заманить мальчика во дворец и любой ценой удержать при себе, даже если для этого потребуется заточить его в башню.

Король послал к Грибулю своих самых знатных придворных, чтобы пригласить его ко двору. Грибуль приглашение принял и отправился в столицу. Она называлась теперь Шмель‑город. Новые друзья Грибуля уговаривали его быть осторожным, советовали не ездить туда. Они подозревали, что за приглашением короля кроется какая‑то хитрость. Но Грибуль ничего не боялся. Он отвечал друзьям: в столице тоже живут несчастные люди и им необходимо помочь.

Король принял Грибуля с почётом и сделал вид, будто не узнаёт его.

‑ Здравствуй, чужеземец, ‑ приветствовал король Грибуля. ‑ Говорят, ты великий сказочник. Не согласишься ли ты погостить в моём дворце? Мне было бы очень интересно услышать твои песни и сказки.

‑ Благодарю вас, ваше величество, ‑ ответил Грибуль. ‑ Я с удовольствием погощу в вашей столице. Однако надолго остаться здесь не смогу. Меня ждут в других городах.

"Так я тебя и отпустил!" ‑ подумал король шмелей, но не сказал ничего и велел слугам проводить гостя в его покои.

Так снова зажил Грибуль в замке короля шмелей. Целые дни он проводил в городе, бродил по улицам и рассказывал людям о чудесном острове. Желающих послушать находилось немало.

Жители столицы толпами ходили за Грибулем, отказывались выполнять королевские приказы и перестали бояться стражников.

Однажды до короля дошли слухи, что кое‑кто мечтает свергнуть его и посадить на трон Грибуля. Король пришёл в ярость.

Но силой Грибуля было не одолеть, и король пустился на хитрость.

Как‑то вечером он вызвал Грибуля в свой кабинет и спросил ласковым голосом:

‑ Мой милый Грибуль, говорят, что у тебя есть волшебные цветы, они будто бы никогда не вянут и к тому же обладают особым запахом: стоит человеку вдохнуть его и он становится добрее. Я слышал ещё, что эти цветы излечивают многие болезни. У меня сегодня ужасно разболелась голова. Не дашь ли ты понюхать твой букет? Может быть, мне станет легче?

Грибуль забыл, что цветы не имеют власти над королём шмелей, хотя фея и предупреждала его об этом. Он достал драгоценный букет и протянул его королю. Король взял у него цветы и в ту же секунду вонзил своё жало прямо в самую прекрасную розу. Раздался пронзительный крик. Грибуль выхватил букет из рук короля, но от волнения уронил его на пол.

А король только того и ждал! Он вскочил и, злобно хохоча, принялся топтать букет ногами. Цветы сразу завяли и потеряли свой аромат.

‑ Вот так‑то, господин добряк! ‑ закричал король. ‑ Мне давно известно, что ты своими песнями и небылицами баламутишь народ, чтобы занять мой трон. Теперь мы увидим, кто из нас сильнее! Довольно я терпел твои козни!

‑ Вы прекрасно знаете, ваше величество, ‑ ответил опечаленный Грибуль, ‑ мне вовсе ни к чему королевская корона. Я только хотел научить людей доброте, а доброта никак не может угрожать вашему царствованию. И если бы вы первый подали людям пример, они полюбили бы вас и никогда не пожелали бы иметь другого короля.

‑ Ладно, ладно! Не тебе меня учить! Будешь теперь рассказывать свои сказки паукам да крысам. Я отправлю тебя в такое место, где твой язык будет под надёжной охраной!

С этими словами король кликнул стражников. У Грибуля больше не было волшебного букета, и стражники связали его.

Потом они бросили Грибуля в подземелье, где днём и ночью стояла кромешная тьма.

Когда глаза Грибуля привыкли к темноте, он заметил, что вокруг него кишмя кишат крысы, жабы, летучие мыши и прочие мерзкие твари. Грибулю стало страшно, но виду он не подал и принялся тихо напевать грустную песенку.

Крысы и жабы обступили его и стали слушать. Вдруг одна крыса отбежала в сторонку, юркнула в какую‑то щель и исчезла.

Скоро она возвратилась и положила перед Грибулем кусочек сыра и немного хлеба. Грибуль поблагодарил крысу, и с тех пор они стали друзьями. Крысы и летучие мыши кормили мальчика, чем могли, а он целый день пел им свои песни.

Тем временем слух об исчезновении Грибуля разнёсся по всему королевству. Король объявил, что Грибуль отправлен послом в соседнее государство. Но вскоре крысы и летучие мыши, новые друзья Грибуля, разнесли повсюду весть, что Грибуль в тюрьме. Люди злые ‑ а их немало оставалось в этой стране ‑ говорили: король поступил правильно и давно следовало бы заточить в подземелье не только самого Грибуля, но и всех тех, кто по его наущению не хочет подчиняться королю.

Королевская гвардия безжалостно расправлялась со сторонниками Грибуля. Всюду теперь стояли виселицы и горели костры.

Из своей темницы Грибуль слышал стоны обречённых, звон оружия и воинственные кличи. А тюремщики говорили ему:

‑ Это твоя работа, Грибуль! Ты утверждал, что учишь людей, как быть счастливыми. Полюбуйся же теперь на их "счастье"!

День‑деньской шагал Грибуль из угла в угол по своей темнице, не зная, что предпринять. О бегстве нечего было и думать.

По приказу короля стражники охраняли подземелье день и ночь. И вот однажды вечером, когда он лежал без сна, ему пришла в голову мысль позвать на помощь свою покровительницу: однажды она уже выручила его из беды.

‑ Помоги мне, царица лугов! ‑ воскликнул Грибуль. ‑ Приди на помощь этой стране. Если я по ошибке сделал зло, исправь его, ты ведь волшебница, ты всё можешь!

Не успел он это произнести, как в лунном луче, пробившемся сквозь узенькую щель между камнями, что‑то зашевелилось. Вглядевшись внимательнее, Грибуль увидел голубую стрекозу и радостно бросился ей навстречу.

‑ Грибуль, ‑ грустно проговорила она, ‑ напрасно ты думаешь, что волшебники всё могут. Не в моей власти помочь твоей несчастной стране. Это можешь сделать только ты, ты один, но условие, которое ты должен выполнить, такое страшное, что я даже не в силах выговорить его.

‑ Говори, царица, ‑ воскликнул Грибуль, ‑ я готов на всё!

‑ Даже на смерть? ‑ спросила фея.

‑ Даже на смерть, ‑ твёрдо произнёс он.

‑ Ну, если так, то завтра же я объявлю войну королю шмелей. Но знай: когда моё войско подойдёт к столице, ты погибнешь одним из первых. Ты не увидишь перед смертью нашей победы. Чувствуешь ли ты в себе достаточно мужества для этого?

‑ Да, царица, ‑ ответил Грибуль.

Стрекоза взмахнула крылышками и улетела.

Всю ночь до рассвета Грибуль пел песни. Как вы, наверно, помните, он всегда пел, когда ему было страшно.

Все крысы, жабы и летучие мыши собрались вокруг Грибуля.

‑ Друзья мои, ‑ сказал им Грибуль, ‑ я не умею говорить на вашем языке, но чувствую, что вы понимаете мои слова. Прошу вас, когда моё место в этой тюрьме займёт другой узник, будьте к нему так же добры, как и ко мне.

‑ Милый Грибуль, ‑ ответила ему человеческим голосом самая старая и большая крыса, ‑ ты должен узнать, что мы такие же люди, как и ты. Мы были последними, кто сохранил в этой стране любовь к справедливости. За это король шмелей заточил нас сюда и превратил в отвратительных животных. Мы слышали слова феи и узнали, что близок час нашего освобождения. Нам следовало бы радоваться, но радоваться мы не можем, потому что за нашу свободу ты должен заплатить своей жизнью…

Наступил рассвет, и небо над Шмель‑городом застлала чёрная туча: это царица лугов во главе неисчислимой армии птиц приближалась к королевству шмелей.

Король обычно глядел только себе под ноги, поэтому не замечал опасности. Тем не менее он подозревал, что царица лугов не оставит Грибуля в беде. Поэтому он на всякий случай держал наготове хорошо обученное войско: сорок миллионов молодых, отлично вооружённых шмелей.

Один из придворных случайно поднял глаза к небу и увидел армию птиц.

Он немедля доложил об этом королю. От злости король шмелей даже почернел.

‑ Нам угрожает опасность! ‑ произнёс он наконец. ‑ Пусть моё войско немедленно построится для боя. Поглядим, как теперь запоют эти птички!

‑ Ваше величество, вы теряете голову, ‑ возразил главнокомандующий шмелиного войска. ‑ Сколько бы ни было у нас воинов, мы всё равно не сможем победить царицу лугов. Ведь она позвала на помощь птиц, а они летают выше и лучше нас и к тому же прекрасно вооружены. Предположим, некоторые птицы пострадают от наших укусов, зато остальные станут пожирать нас сотнями. У нас есть только один путь к спасению. Надо вывести из темницы Грибуля, которому покровительствует царица лугов, и пригрозить ей, что он будет сожжён, если её армия не отступит.

‑ Пожалуй, ты прав, ‑ поразмыслив, ответил король.

Грибуля вывели из темницы. На площади под охраной армии шмелей сложили огромный костёр и отправили к царице лугов жука-парламентёра.

Размахивая белым флагом, жук полетел в штаб птичьей армии. Глядя на жука, птицы широко разевали клювы, но тронуть парламентёра никто из них не решался.

Поклонившись царице, жук изложил ей условия короля шмелей.

Царица лугов задрожала от гнева. Она понимала, что спасти Грибуля можно лишь одним способом: увести свою армию прочь из королевства шмелей. Но даже в этом случае ещё неизвестно, как поступит с Грибулем её недруг. Жук, склонив голову, ждал ответа.

‑ Передай своему королю, что мы отступаем, ‑ проговорила наконец царица лугов.

В это время Грибуль внимательно глядел на небо и догадался, что происходит в птичьем стане. Он очень боялся огня. Но при мысли о том, что исход войны зависит от него одного, всякий страх у него пропал. Грибуль выхватил у палача факел, швырнул его в дрова, посыпанные серой и фосфором, и сам бросился в огонь. В одну секунду пламя поглотило его.

Придворные короля шмелей оторопели от неожиданности, а потом злобно расхохотались.

‑ Смотрите, смотрите, ‑ кричали они, указывая на костёр пальцами, ‑ пусть все видят: этот борец за справедливость просто‑напросто сумасшедший! Он поступил так же, как и его тёзка. Тот, боясь промокнуть, бросился в воду, а этот, боясь сгореть, бросился в огонь!

Однако недолго пришлось им смеяться. Гибель Грибуля послужила сигналом к наступлению птичьего войска.

Начался воздушный бой не на жизнь, а на смерть.

Шмели жалили птиц своими жалами словно стрелами, зато птицы пожирали шмелей с невероятной быстротой.

Бой завершился победой птичьего войска.

Шмели покинули страну. Царица лугов, приняв облик прекрасной феи, спустилась на землю вместе со своими придворными.

‑ Люди, ‑ сказала она, ‑ враг побеждён! Забудьте обиды и распри, обнимите друг друга и живите в мире!

С этими словами царица лугов улыбнулась, мир в стране тотчас же был восстановлен.

Затем все поспешили к костру. От него осталась лишь груда пепла. А на самом её верху вырос и распустился голубой цветок с красивым названием "незабудка". Царица лугов сорвала этот цветок и бережно спрятала на груди. Потом, собрав пепел, она поднялась в воздух вместе со своими воинами и рассыпала этот пепел по всей земле. И всюду, куда он падал, сейчас же вырастали фруктовые деревья, рожь, пшеница и овощи.

С той поры народ этой страны жил в счастье и довольстве. И каждый год, в день, когда Грибуль бросился в огонь и спас королевство, все жители собирались на дворцовой площади с букетами незабудок и пели в память о Грибуле песни.

В тот день люди должны были прощать друг другу все старые обиды и прекращать споры и тяжбы. Это нанесло серьёзный ущерб судьям, адвокатам и разным крючкотворам, которых развелось великое множество во время правления короля шмелей. Но с голоду они не умерли, так как вскоре занялись другими ремёслами по своему вкусу. Наступило такое время, когда судить стало некого и не за что и все были всегда и во всём согласны друг с другом.

А что же Грибуль? Не печальтесь! Как вы уже, наверно, догадались, он не сгорел, а превратился в незабудку, которую фея унесла с собой на Остров Цветов. Там Грибуль снова встретил своих весёлых друзей и до самого окончания жизни фей ‑ а сколько живут феи, никто не знает ‑ жил то в образе цветка, то в образе мальчика, не разлучаясь больше со своей покровительницей, прекрасной царицей лугов.

Эдуард Лабуле

Пер. К. Яковенко

Фраголетта

В окрестностях Мантуи жила сиротка, уже большая девочка, ходившая каждое утро с книжками и корзинкой в школу. Школа находилась недалеко, но дойти до нее нельзя было скоро, так как дорога, по которой приходилось идти, была обсажена кустарником и деревьями, покрытыми, смотря по времени года, цветами или плодами, бабочками и птицами. Как не останавливаться перед такими диковинками!

Однажды наша школьница увидала в чашечке шиповника такую красивую голубую бабочку, какой никогда ещё не видала. Затаив дыхание, она встала на цыпочки, тихонько подняла руку и… бабочка проскользнула у неё между пальцев. Беззаботно порхая направо и налево, она села немного выше, на откосе дороги.

Девочка побежала за ней; бабочка улетела, присела на цветок и снова полетела, чтоб сесть на другой цветок, и опять улететь. Таким образом, она завела охотницу на самую верхушку откоса, к большому огороженному месту, пользовавшемуся дурной славой. Ходили слухи, что здесь в прекрасные весенние вечера волшебницы водят хороводы, а в тёмные зимние ночи колдуньи устраивают свои бесовские сборища. Хотя стены во многих местах разрушились и засыпали своими обломками ров, ни одна христианская душа не решалась зайти в это проклятое место.

Но бабочки не имеют предрассудков, а дети похожи на бабочек.

Наша путешественница с голубыми крыльями полетела без церемонии в этот сад, походивший на первобытный лес, а за ней последовала и увлечённая преследованием девочка. Но едва только она миновала кустарник, как остановилась и вскрикнула от удивления. Перед ней был луг, окаймлённый высокими деревьями и усеянный красными и белыми точками, которые пестрели на зелени. Это была земляника, покрытая цветами и ягодами, земляника без хозяина, просившаяся в руки каждому, кто захотел бы воспользоваться заброшенным богатством. Прощайте, бабочки! Наша школьница встала на колени и менее чем в четверть часа набрала целую корзинку ягод. Потом она бросилась бежать и явилась в школу, запыхавшаяся, краснее набранной земляники. Её побранили за то, что она опоздала, но она была так счастлива и горда, что ничего не слыхала. Вот и проповедуйте правила завоевателям!

Когда настало время завтрака, девочка поделилась своим сокровищем с маленькими подругами, которые наперерыв удивлялись её храбрости и счастью. Она была похожа на королеву среди толпы придворных. К довершению торжества, её назвали Фраголеттой, что значит по-французски "земляничка". Это прозвище осталось за ней на всю жизнь; по крайней мере, под этим именем она известна в истории.

Сказать по правде, некоторые робкие девочки не могли противостоять влиянию предрассудков. Лакомясь земляникой, они спрашивали: не значит ли это — искушать дьявола таким вторжением к нему и обворовыванием? Но этот бесполезный ропот терялся в шуме победы; их никто не слушал.

Дальнейший рассказ покажет, что их напрасно не слушали. Фраголетта, опьянённая своим счастьем и славой, снова отправилась в проклятое место и кончила тем, что стала считать себя его хозяйкой. Она говорила, что это место заброшено, все плоды предоставлены на съедение дроздам и синицам, и христианка имеет на них никак не меньшее право, чем птицы.

Но однажды, собирая по обыкновению ягоды, Фраголетта получила такой сильный удар по голове, что упала на траву.

— А! Я поймала тебя, воровка! — раздался чей-то страшный голос. — Ты за это поплатишься.

Ошеломлённая Фраголетта попыталась встать и увидела перед собой такое лицо, один вид которого заставил её похолодеть от ужаса. Это была высокая, худая, жёлтая, морщинистая старуха с красными глазами и носом наподобие клюва коршуна; из её кровожадного рта торчали два зуба, длиннее и острее, чем клыки у кабана.

Фраголетта попробовала пробормотать извинение, но старуха (она была колдунья и вдобавок людоедка), не удостоила даже выслушать её. Она связала ей назад руки, обмотала семь раз вокруг пояса верёвку, сделала петлю и продела в неё палку от громадной метлы, которой только что ударила ребёнка.

Потом колдунья произнесла на своём бесовском языке несколько тех ужасных слов, от которых содрогается небо и трепещет земля, села верхом на метлу и взвилась стрелой на воздух, увлекая за собой несчастную Фраголетту, висевшую в пространстве, как паук на паутине.

Если бы её учили географии, она могла бы полюбоваться на развернувшуюся перед её глазами чудную картину: перед ней была Италия, окаймлённая снежными Альпами и голубым морем и прорезанная зеленеющим хребтом Аппенинских гор. Но в то время женщины занимались дома пряжей и не интересовались тем, что делается в Китае и Перу. География была им не нужна. Кроме того бедная девочка слишком боялась, чтобы решиться открыть глаза. Она пролетела над Везувием и Этной, не видав ничего, и когда волшебная метла принесла её на землю, в чащу леса на острове Сицилия, она была полумертва от страха.

— Вставай, маленькая разбойница, — сказала колдунья, хватая её за волосы. — Ты — моя теперь. Принимайся-ка за работу. Ступай, накрой стол в столовой. С каким удовольствием я бы тебя съела, если бы ты не была так худа, — прибавила она, ощупывая ей руки. — Но у меня живо толстеют, и ты ничего не потеряешь, если подождёшь своей очереди.

Сказав эту зловещую шутку, она открыла громадный рот и облизала губы с такой улыбкой, от которой у бедной Фраголетты пробежал мороз по коже. Легко себе представить, что за обедом было не очень весело. Старуха ела с большим аппетитом жаркое из кошки, студень из мышей и компот из репы; Фраголетта погрызла корку хлеба и вся в слезах легла на жёсткий соломенный тюфяк, брошенный для неё в углу. К счастью, она была в таком возрасте, когда сон сильнее горя, и тотчас же заснула.

На другой же день после этого печального происшествия началась неволя Фраголетты. Каждое утро она должна была меети и натирать полы во всем доме, готовить обед, прислуживать за столом, мыть посуду и, что было хуже всего, помогать во время туалета своей ужасной госпоже. Фраголетта мучилась по целым часам, завивая три волоса, оставшиеся на голове колдуньи. После этого нужно было чистить ее два больших зуба, пудрить и румянить её и налеплять мушки. Бедняжка считала себя счастливой, если в течение всей этой процедуры отделывалась тремя или четырьмя пощёчинами.

Но, несмотря на такую суровую жизнь, Фраголетта с каждым днём росла и хорошела, хотя и не делалась лучше; она не принадлежала к числу тех добрых существ, которые принимают удары, целуя наносящую их руку. Нет, кровь её кипела; она мечтала только о мести. Старуха это замечала; люди всегда боятся тех, кому причиняют страдания. Часто в то время, когда Фраголетта причёсывала её, колдунья подумывала, не воспользуется ли её служанка первым удобным случаем, чтобы задушить её, и не благоразумнее ли предупредить опасность.

Однажды Фраголетта показалась колдунье ещё красивее, чем обыкновенно, и сердце её переполнилось завистью и злобой.

— Возьми эту корзинку, — сказала она девочке, — ступай к фонтану, наполни её водой и принеси мне. Если ты этого не исполнишь, я тебя съем.

Бедняжка побежала стремглав; она воображала, что корзина волшебная, и колдунья, по своему обыкновению, забавляется, пугая её. Она погрузила корзину в воду, но как только вынула её, вода потекла, как из лейки. Три раза пыталась Фраголетта достать воды; но труд её был напрасен. Она поняла, наконец, что людоедка хочет её съесть.

От злости и отчаяния Фраголетта принялась плакать. Вдруг она слышит, что кто-то ласково говорит ей: "Фраголетта, Фраголетта, о чём вы плачете?" — Она подняла голову и увидала красивого юношу, который нежно смотрел на неё.

— Кто ты, — спросила Фраголетта, — и как ты знаешь моё имя?

— Я — сын колдуньи; меня зовут Белебон. Я знаю, что вас хотят во что бы то ни стало погубить; но это не удастся; я обещаю вам. Поцелуйте меня, и я наполню корзину водой.

— Поцеловать сына колдуньи? Никогда! — сказала гордо Фраголетта.

— Хорошо, я не буду так жесток, как вы, — отвечал молодой человек.

Он дунул три раза на корзину, опустил её в воду и вынул совершенно полную; ни одна капля не вытекла.

Фраголетта возвратилась домой и, не говоря ни слова, поставила корзину с водой на стол. Колдунья побледнела как смерть и, пристально посмотрев на молодую девушку, сказала:

— Разве и ты умеешь колдовать? — Потом, стукнув себя по лбу, она прибавила: — Ты видела Белебона; он помог тебе, признайся.

— Вы должны сами знать, потому что вы колдунья.

Вместо ответа мегера дала ей такую пощёчину, что Фраголетта должна была схватиться за стол, чтоб не упасть.

— Ладно, ладно, — закричала колдунья. — Мы увидим, чья возьмёт. Лучше смеяться последами, чем первым.

На другой день лмдоедка сказала Фраголетте:

— Я полечу в Африку я возвращусь к вечеру. Видишь этот мешок с зерном? Изволь сделать так, чтобы, вернувшись, я нашла вместо него готовый хлеб. Это не труднее, чем наполнить водой корзину. Если не исполнишь этого — берегись.

С этими словами она вышла, злорадно посмеиваясь, и заперла дверь на ключ.

— Теперь я погибла, — воскликнула молодая девушка. — Могу ли я смолоть зерно, замесить хлеб и испечь его? У меня нет ни мельницы, ни печи, да и времени мало.

Она начала из всех сил колотить в дверь, чтобы выломать её и убежать.

Ей отворил Белебон.

— Фраголетта, Фраголетта! — сказал он. — Ведь я желаю вам только добра. Поцелуйте меня, я испеку хлеб и спасу вас.

— Поцеловать сына колдуньи, — сказала Фраголетта, — никогда!

— Вы безжалостны, Фраголетта, но я не могу все-таки допустить, чтобы вы погибли.

Он свистнул, и тотчас же из всех щелей стали вылезать крысы и мыши. Крысы отнесли зерно на мельницу и прибежали назад с мешком муки; мыши принялись месить тесто; крысы растапливали печь. Когда колдунья возвратилась, все было готово; румяные хлебы лежали грудой до самого потолка.

— Негодная, — сказала старуха, — ты виделась с Белебоном; он помог тебе, признайся.

— Вы должны сами знать, потому что вы колдунья.

Трах! Людоедка размахнулась было, чтобы влепить пощёчину, но Фраголетта наклонилась, и старуха стукнулась носом о стол.

— Ладно, ладно, — закричала она, посинев от бешенства и боли, — мы увидим, чья возьмет. Лучше смеяться последним, чем первым.

Через два дня старуха, приняв самый веселый вид, позвала Фраголетту:

— Дитя мое, пойди к моей сестре, попроси у нее шкатулку и принеси мне.

— Разве я знаю, где живет ваша сестра и как ее зовут?

— Нет ничего легче, — отвечала колдунья. — Иди все прямо, пока не дойдешь до потока, перерезывающего путь. Ты перейдешь его вброд и немного дальше увидишь старый замок с железной решёткой Там живёт моя сестра Виперина. Ступай и торопись, дитя моё.

— Что за чудо, старуха в хорошем настроении! — подумала Фраголетта и беззаботно отправилась в путь. Дорогой она встретила Белебона, который поджидал её.

— Куда вы идёте? — спросил он.

— Я иду к сестре хозяйки попросить шкатулку.

— Несчастная! — воскликнул Белебон, — Вас послали на погибель. Ни одно живое созданье не выходило ещё живым из замка Виперины. Но я могу спасти вас. Поцелуйте меня.

— Нет, я никогда не поцелую сына колдуньи.

— Фраголетта, Фраголетта, какая вы неблагодарная! Но я люблю вас больше себя и, несмотря на всё, спасу вас. Слушайте хорошенько, Когда вы будете на берегу потока, скажите: "Прекрасная речка, позволь мне перейти через твои серебристые струи". Потом возьмите эту бутылку с маслом, этот хлеб, верёвку и метёлку. Когда вы подойдёте к решётке замка, намажьте маслом петли у двери; она отворится сама собой. Большая собака с лаем бросится на вас, киньте ей хлеб; она остановится. На дворе вы увидите бедную женщину, которая должна доставать воду из колодца, привязывая ведро к своим волосам. Предложите ей верёвку. Поднимитесь тогда по лестнице. В кухне вы встретите другую женщину, которая должна чистить печь языком. Дайте ей метёлку и войдите в комнату, где спит Виперина. Шкатулка стоит на шкафу; возьмите её и бегите как можно скорей. Если вы меня послушаетесь, то не погибнете.

Фраголетта запомнила всё, что сказал ей Белебон. На берегу потока она сказала: "Прекрасная речка, позволь мне перейти через твои серебристые струи”. И нимфа потока ответила ей самым ласковым голосом: "Переходи, милая девушка!” Воды расступились, и Фраголетта могла пройти, не замочив ног. Решётка, намазанная маслом, растворилась сама собой. Собака бросилась на хлеб, повертелась на месте и улеглась, положив морду на лапы и ласково поглядывая на Фраголетту. Обе женщины с радостью приняли принесённые ею подарки, и наша героиня тихонько вошла в комнату, где храпела Виперина. Фраголетта подбежала к шкафу и взяла шкатулку; сердце её страшно билось. Она уже считала себя спасённой, как вдруг колдунья проснулась. Фраголетта была уже на лестнице.

— Эй, кухарка, — закричала Виперина, — убей эту воровку!

— Как бы не так! — отвечала несчастная жертва. — Она дала мне метёлку, а вы заставляете чистить печь языком.

— Работница, схвати эту воровку и утопи!

— Как бы не так! — отвечала несчастная жертва. — Она дала мне верёвку, а вы заставляете вытаскивать вёдра волосами.

— Собака, съешь её!

— Как бы не так! — сказала дворняжка, не поднимая головы. — Она дала мне хлеба, а вы морите меня голодом.

— Дверь, затворись!

— Как бы не так! — сказала решётка. — Она намазала маслом мои петли, а вы оставляете меня на съедение ржавчине.

Колдунья одним прыжком слетела с лестницы; но решётка, радуясь, что может свободно двигаться, поминутно отворялась и затворялась, и в ту минуту, когда Виперина хотела выйти, захлопнулась с такой силой, что чуть-чуть её не раздавила.

Фраголетта бежала не оглядываясь; но, несмотря на свой страх, она не забыла, однако, сказать приветствие речке и перешла её, как и в первый раз. Виперина прибежала к берегу вслед за ней.

— Ну, грязный ручей, расступись, — закричала она, — или я тебя высушу.

Поток расступился, но когда Виперина дошла до середины, вода вдруг поднялась, хлынула на колдунью и потопила её в одну минуту. Нимфа отомстила.

Возвратясь домой, Фраголетта отдала шкатулку своей свирепой госпоже. Можно себе представить, какую мину сделала людоедка! "Это опять штуки Белебона! — подумала она, — но я сумею отомстить. Лучше смеяться последним, чем первым!"

В тот же вечер она велела Фраголетте лечь спать в своей комнате.

— Запомни хорошенько, — сказала она ей, — в курятнике три петуха: красный, чёрный и белый. Сегодня ночью когда они запоют, ты мне скажешь, который из них пропел. Берегись, если ошибёшься; я разом проглочу тебя.

— Белебона не будет здесь, я погибла! — подумала Фраголетта.

В полночь пропел петух.

— Какой петух пропел? — спросила колдунья.

— Белебон, — прошептала Фраголетта, — скажи мне, какой петух пропел.

— Если вы поцелуете меня, я скажу, — отвечал ей чей-то шёпот.

— Нет.

— Жестокая, я не хочу, чтоб вы погибли. Это пропел красный петух.

Колдунья соскочила уже с постели и подошла к Фраголетте.

— Отвечай, или я тебя съем.

— Это пропел красный петух, — сказала вся дрожа Фраголетта.

Колдунья, ворча, снова легла на кровать.

В ту же минуту запел другой петух.

— Какой петух пропел? — спросила старуха.

Белебон опять подсказал Фраголетте ответ.

— Чёрный петух.

Колдунья снова легла, ворча, на кровать.

На рассвете раздалось ещё раз пение петуха.

— Белебон, помоги мне! — прошептала Фраголетта.

— Поцелуйте меня, — отвечал он. — Мне наскучила ваша жестокость.

Колдунья между тем, раскрыв свою кровожадную пасть, подходила к Фраголетте.

— Белебон, Белебон! — закричало бедное дитя, — если ты меня покинешь, ты будешь виноват в моей смерти.

— Белый петух пропел, — сказал Белебон, который не мог побороть жалости.

— Белый петух! — закричала Фраголетта.

— Всё равно, изменница, — сказала в ярости людоедка — твой час пробил, ты должна умереть.

С этими словами она бросилась на свою жертву. Но Фраголетта была молода и ловка; она вырвалась, открыла окно и выскочила в сад. Взбешённая колдунья бросилась за ней, но прыгнула так неловко, что зацепилась ногой за окно, упала вниз головой и выбила себе оба зуба, в которых заключалась её сила и жизнь. Под окном лежал только её труп.

Оставшись вдвоём с Белебоном, Фраголетта задумалась о том, что с ней будет. Возвратиться на родину ей и в голову не приходило; она была сирота, и все её забыли. Оставаться в этом доме, где она столько вынесла, Фраголетта также не намеревалась. Белебон, со своей стороны, ничего не говорил. Он был счастил, что Фраголетта около него, и боялся думать о будущем. Однако наступил день, когда она потребовала свободы. Белебон не мог ей отказать в этом, но напомнил неблагодарной всё, что он для неё сделал, и предложил ей руку и сердце.

— Нет, — сказала Фраголетта, — я не выйду замуж за сына колдуньи.

— Уезжайте тогда, — сказал бедный Белебон, — уезжайте, так как ничем нельзя вас удержать. Но прежде чем покинуть меня в этом доме, где я умру вдали от вас, докажите мне хоть раз в жизни своё дружеское расположение; дайте мне руку и простите грех моего происхождения. Не будем расставаться, как чужие.

Фраголетта протянула руку, он взял её и покрыл поцелуями и слезами. Она не отнимала руки и смотрела на него с каким-то особенным выражением.

— Прощайте, Фраголетта, — сказал Белебон, — вы уносите с собой моё счастье и жизнь. Счастлив, сто раз счастлив тот, кому вы отдадите эту руку.

— Ну, — сказала она, — так как ты и держишь её, то возьми ее совсем.

Белебон поднял голову и рыдая бросился к ней на шею. А она, причудница, поцеловала его в лоб и принялась смеяться и плакать вместе. Никогда нельзя знать, что происходит в сердце женщины.

Через два дня они повенчались.

Так кончается сказка. Но позволительно спросить, что сталось потом с нашей четой. Продолжал ли Белебон заниматься опасным ремеслом своей матери, и возвратилась ли Фраголетта со своим мужем к людям, чтобы вести человеческую жизнь? Я написал по этому поводу одному ученому сицилийцу, члену академии в Катанье, Агринте и др.

И вот его ответ:

"Милостивый Государь!

В наших старинных летописях я не нашёл нигде имён Фраголетты и Белебона; но, не доверяя своим скудным познаниям, я обращался к моим учёнейшим собратьям всех академий, и они ответили мне, что ни у одного из народов, завоевавших Сицилию, как то: пелазгов, сиканов, финикийцев, греков, карфагенян, римлян, арабов, норманов, испанцев и др. не существовало мужа-колдуна. На основании этого можно допустить, что и Белебон после своей женитьбы не был злонамереннее других".

Такого именно мнения мне и нужно было; оно мне кажется мудрым и правдоподобным. Отдаю его на суд моих читателей и в особенности читательниц.

Божьи гуси

У одного помещика был сын, такой злой, ленивый и своенравный мальчик, что сами родители были ему не рады. Для исправления они отдали его пастору.

— Я не хочу ничего делать, — говорил ребенок, — я родился дворянином, дворянин ничего не делает. Посмотрите на моего отца!

Пастор стал объяснять ему, что его отец раньше был полковником, а прежде чем сделаться полковником, всякий, кто не родился князем, должен быть майором, капитаном, поручиком, кадетом. Для того же, чтобы сделаться кадетом, нужно уметь читать, писать своё имя, фехтовать и знать много других хороших вещей.

— Ну, что ж, — сказал мальчик, — я хочу быть императором; император ничего не делает.

Пастор опять принялся толковать ему, что у императора больше дела, чем у крестьянина, что ему не хватает дня для одних отказов всем тем, кто просит у него места, не имея на то права.

— Если так, — сказал мальчик, то хочу быть Богом. Бог ничего не делает.

Пастор всплеснул руками.

— Подумай, дитя моё, — сказал он, ведь Бог управляет всем миром. Та рука, которая направляет солнце, указывает также путь муравью. Его взоры обнимают в одно и то же время всю вселенную и малейшие побуждения, рождающиеся в человеческом сердце. Он слышит небесную гармонию и прозябание былинок. Бог никогда не отдыхает, потому что беспрерывно любит.

Но ребёнок был упрям; он непременно хотел быть Богом и вечером заявил, что не ляжет спать до тех пор, пока его не сделают властелином вселенной. Угрозы, просьбы — всё было напрасно. Наконец, утомившись от возни с ним, жена пастора отвела в уголок злого мальчика и пообещала ему, что завтра утром он будет Богом.

После этого обещания он позволил уложить себя спать. Утро вечера мудренее, говорит пословица. Но и на следующий день маленький дворянин не хотел отказаться от своей выдумки. Как только он проснулся, первым его вопросом было — сделался ли он Богом.

— Да, — отвечала жена пастора. — Но сегодня воскресенье, пора к обедне. Бог не может пропускать службу. — Они отправились в церковь. Дорогой пришлось проходить лугом, который принадлежал отцу мальчика. На этом лугу девочка-птичница пасла гусей из барской усадьбы. Увидев идущих в церковь крестьян, она догнала их и пошла вместе с ними.

— Варвара, — закричал мальчик, — ты хочешь бросить гусей одних?

— Разве в воскресенье пасут гусей? — отвечала Варвара. — Сегодня праздник.

— Кто же будет их стеречь? — спросил ребёнок.

— В воскресенье их бережёт Бог, милый барин, они Божьи гуси.

И она ушла.

— Дитя моё, — сказала жена пастора, — ты слышал, что сказала Варвара. Я охотно повела бы тебя в церковь послушать орган, но с гусями может случиться несчастье. А так как ты Бог, то тебе и нужно их сторожить.

Что мог ответить на это маленький дворянин? Он поморщился и целый день пробегал за гусями, но вечером поклялся, что его уж больше не подденут на желание быть Богом.

Ивон и Финетта

Жил некогда в Бретани знатный владетель, барон де Кервер. Ему принадлежал самый красивый во всём крае замок. То было обширное готическое здание со сводами и ажурными, как кружево, стенами; издали оно было похоже на обвитую виноградом беседку. В первом этаже разрисованные и покрытые украшениями окна выдавались в виде балконов; шесть окон выходило на восток и шесть — на запад. Утром, когда барон верхом на своём любимом соловом коне отправлялся в лес в сопровождении огромных борзых, он приветствовал у каждого окна одну из евоих дочерей, которые с молитвенниками в руках молили Бога о благоденствии рода Керверов. Глядя на их белокурые волосы, голубые глаза и сложенные руки, можно было принять их за мадонн, стоящих в лазуревых нишах. Вечером, когда солнце садилось, и барон, объехав свои владения, возвращался домой, он издали уже видел в окнах, обращённых на запад, своих шестерых сыновей с тёмными кудрями и смелыми взорами — надежду и гордость семьи. Их можно было принять за изваяния рыцарей в портале храма. Все, как друзья, так и враги, на десять миль в окружности, желая указать на образец счастливого отца и могущественного барона, называли господина де Кервера.

В замке было только двенадцать окон, а детей у барона было тринадцать. Самый младший, которому не хватало места, был красивый шестнадцатилетний мальчик; его звали Ивон. По обыкновению, он был любимцем отца. Утром при отъезде и вечером при возвращении барон всегда находил Ивона у порога дома, где мальчик поджидал отца, чтобы обнять его. Все бретонцы очень любили этого мальчика с русыми, падающими по плечам кудрями, стройным станом, отважным видом и смелыми движениями. Когда ему было двенадцать лет, он храбро бросился на волка и убил его топором. За это его прозвали Неустрашимым. Ивон вполне заслуживал это прозвище: никогда ещё не бывало такого смельчака.

Однажды, когда барон оставался дома и для развлечения состязался в борьбе со своим оруженосцем, Ивон в дорожном платье вошёл в фехтовальную залу и, преклонив перед отцом колено, сказал:

— Государь и отец мой, я прошу вашего благословения, так как пришёл с вами проститься. В семье Керверов довольно рыцарей; она не нуждается в ребёнке; пора мне поискать самому счастья. Я хочу отправиться в далёкие края, испытать свои силы и составить себе имя.

— Ты прав, Неустрашимый, — отвечал барон, взволнованный более, чем хотел показать. — Я тебя не удерживаю; я не имею права удерживать тебя; но ты ещё очень молод, дитя моё; быть может, тебе было бы лучше ещё на год остаться с нами?

— Мне шестнадцать лет, отец; в эти годы ты уже сражался с Роганом. Я не забыл, что наш герб — единорог, поражающий льва, а наш девиз: вперёд! — и не хочу, чтобы Керверы имели основание краснеть за младшего члена семьи.

Ивон получил от отца благословение, пожал руки братьям, поцеловал сестёр, простился со всеми оплакивавшими его вассалами и с лёгким сердцем отправился в путь-дорогу.

На пути ничто не могло его остановить. Река ли встречалась — Ивой переплывал её; гора ли — он переходил её; лес ли — он пробирался через него но солнцу. "Вперёд, Керверы!” — восклицал он, как только встречалось препятствие, и так или иначе шёл всё прямо.

Три года странствовал, он по свету в поисках приключений, то побеждая, то терпя поражение, но всегда одинаково весёлый и храбрый; наконец ему предложили отправиться в крестовый поход против норвежских язычников. Предстояло двойное удовольствие: побить неверующих и завоевать королевство.

Ивон выбрал двенадцать смельчаков, нанял небольшое судно и водрузил на главной мачте синий флаг с гербом и девизом Керверов.

Море было спокойно, ветер благоприятен, ночь ясна. Ивон, лёжа на палубе смотрел на звёзды и искал между ними ту, которая бросает свой мерцающий свет на отцовский дом. Вдруг корабль налетел на скалу; раздался страшный треск; мачты упали, как подрубленные деревья, огромная волна залила палубу и увлекла за собой всё, что на ней было.

— Вперёд, Керверы! — воскликнул Ивон, как только показался на поверхности, и поплыл так спокойно, как будто купался во рву старого замка. К счастью, взошла луна, и Ивон заметил на некотором расстоянии среди серебристых волн тёмное пятно; то была земля. Он достиг её не без труда и вышел, наконец, на берег. Промокнув до костей, выбившись из сил и задыхаясь, он растянулся на песке и, ни о чём больше не тревожась, помолился и заснул.

Проснувшись утром, Ивон попытался ознакомиться со страной, куда его забросил случай. Он заметил в отдалении громадный, похожий на собор, дом с окнами в пятьдесят футов вышины. Он шёл до него целый день, и, наконец, очутился перед дверью с таким тяжёлым молотком, какого человеческая рука не могла поднять.

Ивон взял большой камень и начал стучать им в дверь.

— Войди, — раздался чей-то голос, подобный рёву быка. В ту же минуту дверь отворилась, и маленький бретонец очутился перед великаном никак не меньше сорока футов ростом.

— Как тебя зовут и зачем ты пришел сюда? — спросил великан, схватив нашего искателя приключений за шиворот и подняв с земли, чтобы лучше рассмотреть.

— Меня зовут Неустрашимым, и я ищу счастья, — отвечал Ивон, с вызывающим видом смотря на чудовище.

— Ну, вот ты и нашёл его, храбрец Неустрашимый! — насмешливо сказал великан. — Мне нужен слуга; я беру тебя в услужение, и ты тотчас же вступишь в свою должность. В это время я выгоняю на пастбище своё стадо. Ты вычистишь хлев. Я не даю тебе никакого другого дела, — прибавил он со злой усмешкой. — Ты видишь, что я добрый хозяин. Принимайся же за работу, а главное, не броди по дому, не то поплатишься головой.

— И в самом деле у меня добрый хозяин; работа не тяжёлая, — подумал Ивон, когда великан ушёл. — Слава Богу, времени хватит вычистить хлев. Чем бы пока заняться от скуки? Пойти разве в дом, если мне запрещают в него заглядывать, — значит, там есть что посмотреть.

Он вошёл в первую комнату; там был большой очаг с привешенным на крюке котлом. В котле что-то кипело, хотя на очаге не было огня.

— Что бы это значило? — сказал бретонец. — Тут какая-то тайна. — Он отрезал прядь волос, погрузил в котёл и вынул; она вся покрылась медью.

— Ого! — воскликнул он. — Вот необыкновенный бульон! Если его проглотить, в желудке будет славная броня.

Он прошёл во вторую комнату. И здесь также висел на крюке котёл, и в нём что-то кипело без огня. Ивон погрузил в него прядь волос; она стала серебряной.

— В доме Керверов, — подумал он, — бульон не столь дорогой, но, вероятно, повкуснее.

Затем он вошел в третью комнату. Здесь также висел на крюке котёл, и в нём что-то варилось без огня. Ивон погрузил в него прядь волос; она стала золотой и сияла, как солнце.

— Отлично! — воскликнул Ивон. — У нас в Бретани у стариков есть поговорка: что дальше, то хуже; здесь же наоборот, что дальше, то лучше. Что-то увижу я в четвёртой комнате, уже не суп ли из бриллиантов? — Он отворил дверь и увидел нечто более редкое, чем драгоценные камни. В комнате сидела молодая девушка такой удивительной красоты, что ослепленный Ивон опустился перед ней на колени.

— Несчастный! — воскликнула она дрожащим голосом. — Что вы тут делаете?

— Я живу в этом доме, — отвечал бретонец, — сегодня великан взял меня в услужение.

— В услужение! — сказала молодая девушка. — Боже избави вас от такой службы!

— Почему же? — сказал Ивон. — Хозяин мой добр, и служба у него не тяжелая. Вымету хлев и дело с концом.

— Да, но как вы за это возьметесь? — спросила незнакомка. — Бели вы будете делать, как другие, то вслед за каждой выброшенной охапкой навоза влетит в окно целых десять. Но я вам скажу, как надо поступить. Переверните вилы и подметайте хлев рукояткой, навоз разом исчезнет сам собой.

— Я послушаюсь вашего совета, — сказал Ивон и, сев рядом с молодой девушкой, стал с вей разговаривать. Она была дочерью феи; злой великан держал её в неволе. Между товарищами по несчастью дружба завязывается скоро, и в тот же день Финетта (так звали незнакомку) и Ивон дали друг другу слово не разлучаться, если им удастся бежать от своего ужасного господина. Все затруднение было в том, как это устроить.

Часы летят быстро в подобных разговорах; наступал вечер; Финетта простилась со своим новым другом, наказав ему вычистить хлев до возвращения великана.

Ивон снял со стены вилы и без всякого намерения быть чрезмерно недоверчивым попробовал работать так, как видел в старом замке, но прием оказался неудачным, и он тотчас прекратил работу: не прошло и минуты, как в хлеве набралось столько навоза, что бедный малый не знал, куда деваться.

Тогда он сделал так, как сказала ему Финетта, перевернул вилы и стал подметать рукояткой. И что же — в одно мгновение ока хлев стал совершенно чист, как будто в него никогда не входило ни одно животное.

Окончив работу, Ивон сел на скамью у двери дома. Как только он увидел великана, он стал смотреть на небо и болтать ногами, напевая родную песню.

— Вычистил ты хлев? — спросил, нахмурив брови, великан.

— Всё готово, хозяин, — отвечал, не двигаясь с места, Ивон.

— Посмотрим! — заревел великан. — Он вошёл, ворча, в хлев, нашёл всё в порядке и выбежал из него, разъярённый.

— Ты видел мою Финетту! — закричал он, — Не из своей же головы ты выдумал такую штуку!

— Что это такое — моя Финетта? — сказал Ивон, разевая рот и закрывая глаза. — Какое-нибудь животное в этой стране? Хозяин, покажите мне его.

— Молчи, глупец! — отвечал великан. — Ты и так слишком скоро её увидишь.

На другой день великан собрал овец, чтобы погнать их в поле, и перед уходом приказал Ивону сходить за его конём, который пасся на горе.

— Затем, — сказал он со злой усмешкой, — можешь отдыхать целый день. Ты видишь, что я добрый хозяин. Делай же своё дело, а главное, не броди по дому, не то поплатишься головой.

Ивон, скромно опустив глаза, проводил великана.

— Разумеется, — бормотал он сквозь зубы, — ты добрый хозяин; злоба тебя не душит; но несмотря на твои угрозы, я войду в дом и буду разговаривать с твоей Финеттой. Посмотрим, не будет ли твоя Финетта скорее моей, чем твоей.

И он побежал в комнату молодой девушки.

— Ура! — закричал он, входя. — Мне нечего делать целый день; нужно только сходить на гору и привести коня.

— Прекрасно, — сказала Финетта, — но как вы это сделаете?

— Вот милый вопрос! — отвечал Ивон. — Разве трудно привести лошадь? Надеюсь, мне приходилось ездить и на более бешеных конях.

— Это не так легко, как вы думаете, — сказала Финетта, — Но я скажу вам, что надо сделать. Когда вы подойдёте к животному, из его ноздрей, как из горнила, вылетят искры и пламя; но вы возьмите с собой удила, которые спрятаны за дверью конюшни, бросьте их прямо в рот лошади. Она тотчас же станет смирна, как овечка, и вы сделаете с ней всё, что угодно.

— Я послушаюсь вашего совета, — сказал Ивон и, усевшись рядом с Финеттой, стал с ней болтать. О чём говорили они? О разных разностях; но как бы далеко ни залетали их мечты, они постоянно возвращались к своему обещанию не разлучаться и к плану бегства от великана. Время летит быстро в таких разговорах; наступал вечер; Ивон забыл и о лошади, и о великане, и Финетта принуждена была отправить его за конём, наказав исполнить поручение до возвращения хозяина.

Ивон взял с собой спрятанные за дверью конюшни удила и побежал на гору. И вот видит он, что к нему скачет конь величиной почти со слона, а из ноздрей искры и пламя летят.

Ивон смело дождался, пока не приблизится громадное животное, и, когда оно открыло свою огненную пасть, бросил в неё удила. И тотчас же лошадь стала смирна, как овечка. Ивон заставил её опуститься на колени, взобрался к ней на спину и спокойно возвратился домой.

Покончив с этим делом, наш бретонец сел на скамейку у двери дома и, как только показался великан, стал смотреть на небо и болтать ногами, напевая родную песню.

— Привел ты коня? — спросил, хмуря брови, великан.

— Да, хозяин, — отвечал, не двигаясь с места Ивон. — Это красивое животное и делает вам честь: смирное, послушное и хорошо выезженное. Оно ест корм в конюшне.

— Посмотрим! — заревел великан. Он вошёл, ворча, в конюшню, нашёл всё в порядке и выбежал разъярённый.

— Ты видел мою Финетту? — закричал он. — Не из своей же головы выдумал ты такую штуку!

— Хозяин, — сказал Ивон, разевая рот и закрывая глаза, — опять та же история! Что это такое — моя Финетта? Раз навсегда прошу вас, покажите мне это чудовище.

— Замолчи, глупец! — отвечал великан. — Ты и так слишком скоро её увидишь.

На третий день на рассвете великан собрал овец, чтобы погнать их в поле, но перед уходом сказал Ивону:

— Сегодня ты пойдёшь в ад за оброком. А потом, — прибавил он со злой усмешкой, — ты можешь отдыхать целый день. Ты видишь, что я добрый хозяин.

— Добрый хозяин, положим, — пробормотал Ивон, — но от этого задача не легче. Пойду к моей Финетте, как говорит великан. Мне очень сегодня нужна её помощь.

Спросив у своего друга, какое дело дано ему на этот день, Финетта сказала:

— Ну, как же на этот раз вы за него возьмётесь?

— Я решительно не знаю, — печально отвечал Ивон. — Я никогда не бывал в аду и, если бы даже нашёл туда дорогу, то всё равно не знал бы, что спросить. Говорите, слушаю.

— Видите вы там большую скалу? — сказала Финетта. — Это один из входов в ад. Возьмите эту палку и ударьте ею три раза о камень. Тогда выйдет демон весь в огне. Вы скажете ему о цели своего прихода; он спросит, сколько вы хотите? Смотрите же, не забудьте ему ответить: не больше, чем могу снести на себе.

— Я исполню ваш совет, — сказал Ивон и, усевшись рядом с Финеттой, стал с нейразговаривать. Он просидел бы тут долго, если бы под вечер молодая девушка не послала его к большой скале исполнять поручение великана.

Придя на указанное место, Ивон увидел громадную гранитную глыбу; он ударил по ней три раза палкой. Скала разверзлась, и из неё вышел демон весь в огне.

— Что тебе нужно? — закричал он страшным голосом.

— Я пришёл от великана за оброком, — отвечал без смущения Ивон.

— Сколько ты хочешь?

— Мне не нужно больше, чем я могу снести на себе.

— Счастье твоё, что не спросил больше, — отвечало огненное чудовище. — Войди в эту пещеру; там ты найдёшь то, что тебе нужно.

Ивон вошёл в пещеру и раскрыл глаза от удивления. Всюду лежало золото, серебро, бриллианты, карбункулы, изумруды, и их было так много, как песку на дне морском. Молодой Кервер наполнил этими сокровищами мешок, взвалил его себе на спину и спокойно возвратился домой.

Окончив дело, наш бретонец сел на скамейку у двери дома. Увидев великана, он стал смотреть на небо и болтать ногами, напевая родную песню.

— Ходил ты в ад за оброком? — спросил, нахмурив брови, великан.

— Да, хозяин, — ответил Ивон, не двигаясь с места. — Мешок перед вашими глазами, в нём оброк.

— Посмотрим, — заревел великан. Он развязал мешок, который был так полон, что золото и серебро посыпались со всех сторон.

— Ты видел мою Финетту, — закричал он, — не из своей же головы выдумал ты такую штуку!

— Хозяин, — сказал Ивон, разевая рот и закрывая глаза, — опять та же история; вы всё твердите одно и то же: моя Финетта, да моя Финетта. Раз навсегда прошу вас, покажите мне эту штуку.

— Ладно, ладно, — заревел в бешенстве великан. — Подожди до завтра; я тебя с ней познакомлю.

— Спасибо, хозяин, это очень мило с вашей стороны; но я вижу по вашему весёлому лицу, что вы шутите со мной.

На другой день великан ушёл, не дав никакого поручения Ивону, что обеспокоило Финетту. Среди дня он возвратился без стада, жалуясь на жажду и усталость, и сказал молодой девушке:

— Ты увидишь у дверей мальчика, моего слугу; зарежь его и положи варить в большой котёл. Когда бульон будет готов, позови меня. — Затем он растянулся на постели и погрузился в сон. Он храпел так громко, точно раскаты грома потрясали горы.

Финетта приготовила плаху, взяла большой нож и, позвав Ивона, чуть-чуть порезала ему мизинец; три капли крови упали на плаху.

— Достаточно, — сказала молодая девушка, — теперь помогите мне наполнить котёл.

Они побросали в него всё, что только нашли: старые платья, старые башмаки, старые ковры. Затем Финетта взяла Ивона за руку и повела в первые три комнаты. Здесь она отлила три шарика из золота, два из серебра и один из меди, вышла из дому и побежала к морю.

— Вперёд, Керверы! — закричал Ивон, как только вышел в поле. — Объясните мне, дорогая Финетта, что за комедию мы разыгрываем в настоящую минуту?

— Бежим, бежим! — сказала она. — Если до заката солнца мы не покинем этого проклятого острова, мы погибли.

— Вперёд, Керверы! — отвечал, смеясь, Ивон. — Мне не страшен великан.

Прохрапев с добрый час, великан потянулся, открыл один глаз и закричал:

— Скоро ли готово?

— Начинает кипеть, — отвечала с плахи первая капля крови.

Великан повернулся на другой бок и прохрапел ещё часа два. Потом потянулся, открыл один глаз и закричал:

— Эй, слышишь ты! Скоро готово?

— Суп кипит, — отвечала с плахи вторая капля крови.

Великан повернулся на другой бок и проспал ещё час. Потом вытянул свои громадные члены и нетерпеливо закричал:

— Неужели ещё не готово?

— Готово, — отвечала с плахи третья капля крови.

Великан приподнялся на постели, протёр глаза и стал искать того, кто с ним разговаривал; но сколько ни смотрел, никого не видел.

— Финетта! — заревел он, — почему ты не накрыла на стол?

Никакого ответа. Разъярённый великан соскочил с кровати, взял свою ложку, походившую на котёл, насаженный на вилы, и погрузил в чугун, чтобы попробовать суп.

— Финетта, — заревел он, — ты не положила соли. Что это за бульон! Он не имеет никакого вкуса.

Да, но зато в нём плавал его ковёр, который не успел ещё совсем развариться.

При виде его великан пришёл в такую ярость, что не мог удержаться на ногах.

— Злодеи насмеялись надо мной! закричал он. — За это они поплатятся!

Он вышел из дому с палкой в руке и так зашагал, что через четверть часа догнал беглецов ещё далеко от берега. От радости он испустил такой рёв, что разбудил эхо на двадцать миль в окружности. Финетта остановилась, дрожа всем телом. Ивон прижал её к своему сердцу.

— Вперёд, Керверы! — воскликнул он. — Море не далеко; мы будем там раньше нашего врага.

— Вот он! Вот он! — закричала Финетт, указывая на великана, который был уже не более, как в ста шагах. — Мы погибнем, если этот талисман не спасёт нас. — Она взяла медный шарик и бросила его на землю со словами:

Медный шарик, медный шарик, выручай! Догнать нас злодею помешай.

И тотчас же земля разверзлась со страшным треском. Громадная расщелина, бездонная пропасть остановила великана, который уже протянул было руку, чтобы схватить свою жертву.

— Бежим! — закричала Финетта, увлекая Ивона, который насмешливо посматривал на великана и напевал песенку:

Оборотни, оборотни, буки, Попадитесь вы нам в руки.

Великан бегал взад и вперёд около пропасти, как медведь в клетке, ища и не находя прохода. Наконец, в бешенстве вырвал с корнем громадный дуб и перекинул через пропасть. Дерево упало и своими ветвями чуть не раздавило беглецов; великан сел верхом на этот естественный мост, который согнулся под ним, и в этом положении, вися между небом и землёй, стал медленно, путаясь в ветвях, подвигаться вперёд. Когда он достиг края пропасти, Ивон и Финетта были уже на берегу; перед ними расстилалось море.

Но увы, не было ни лодки, ни корабля.

Беглецам предстояла гибель. Всегда неустрашимый Ивон стал собирать камни, чтобы напасть на великана и дорого продать свою жизнь, а встревоженная Финетта вынула серебряный шарик и бросила в воду, проговорив:

Серебряный шарик, серебряный шарик, спаси От этого нехристя нас унеси.

Едва она произнесла эти магические слова, как из глубины моря выплыл прекрасный корабль, словно лебедь, распустивший навстречу ветру свои белоснежные крылья.

Ивон и Финетта бросились в море; им подали вербвку и, когда разъярённый великан подбежал к берегу, корабль уже плыл на всех парусах, оставляя за собой длинную полосу светящейся пены.

Великаны не любят воды. Это доказал уже старик Гомер, знавший Полифема; то же утверждают все "Естественные истории", заслуживающие этого названия. Властелин Финетты был похож на Полифема. Увидев, что пленники ускользнули от него, он заревел и в нерешимости стал бегать вдоль берега, бросая в корабль громадными глыбами скал, которые, к счастью, падали по сторонам, делая только большие чёрные дыры в море. Наконец, обезумев от бешенства, он бросился очертя голову в волны и поплыл с ужасающей быстротой. С каждым взмахом руки он подвигался вперёд на сорок футов, пыхтя, как кит, и, как кит, рассекая и побеждая волны. Мало-помалу он догнал своих врагов: оставалось только сделать последнее усилие, чтобы схватить руль; но Финетта бросила в море второй серебряный шарик и со слезами воскликнула:

Серебряный шарик, серебряный шарик, помоги! От этого нехристя нас обереги.

Тотчас же в пенистых волнах показалась гигантская пила-рыба; нос её был по крайней мере двадцати футов длины. Она бросилась за великаном, который едва успел нырнуть, и преследовала его под водой и на гребне волн, несмотря на все его увёртки, до тех пор, пока не заставила спасаться на свой остров. Несчастный достиг его с большим трудом и, весь мокрый, измученный и побеждённый, упал на песок.

— Вперёд, Керверы! Мы спасены! — воскликнул Ивон.

— Нет ещё, — сказала, дрожа от страха, Финетта. — Крёстная мать великана — колдунья; я боюсь, что она отомстит мне за нанесённую её крестнику обиду. Благодаря моему дару я узнала, что если вы покинете меня хотя бы на одну минуту… Дорогой Ивон, я должна опасаться всего до того дня, когда вы дадите мне своё имя в домовой церкви Керверов.

— Клянусь гербом моих предков! — сказал Ивон, — у вас, дорогая Финетта, душа не бретонки, а зайца. Разве я не с вами? Или собираюсь вас покинуть? Или вы думаете, что небо вырвало нас из когтей этого чудовища для того, чтобы утопить у пристани?

Он так искренно смеялся, сверкая своими прекрасными белыми зубами, что и Финетта стала смеяться над своим страхом. О, молодость, молодость! Как быстро проходят твои огорчения! После дождя так скоро вновь проглядывает солнце, что даже печали твои приятнее самых счастливых дней старости.

Остальной путь они совершили благополучно; казалось, невидимая рука направляла корабль к берегам Бретани. Спустя двадцать дней после отъезда, юные путешественники подъезжали в лодке к берегу маленькой бухты, недалеко от замка Керверов. Сойдя на землю, Ивон обернулся, чтобы поблагодарить экипаж; но никого уже на было. И лодка, и корабль скрылись в волнах, не оставив никакого следа, словно крыло чайки.

Ивон узнал место, где так часто в детстве собирал раковины и ловил в норах крабов. Через полчаса, даже раньше, он должен был увидеть своды и башни старого замка. Сердце его забилось; он нежно посмотрел на Финетту и в первый раз заметил её необыкновенный наряд, совершенно неприличный для дамы, которая сейчас должна была войти в почтенный дом Керверов.

— Дорогое дитя, — сказал он, — барон — мой отец, знатный барин, привыкший к общему уважению. Я не могу представить вас ему в этом цыганском наряде, вам не подобает также идти пешком в наш величественный замок; это пристойно только мужчинам. Подождите меня несколько минут; я возвращусь с платьями и иноходцем моей сестры. Я хочу, чтобы вас приняли, как особу знатного происхождения, и чтобы при вашем появлении мой отец сам вышел навстречу и почёл за честь предложить вам руку.

— Ивон, Ивон! — воскликнула Финетта, — не покидайте меня. Как только вернетесь домой, вы меня забудете, я это знаю.

— Забыть вас! — воскликнул Ивон. — Если бы кто-нибудь другой нанес мне такую обиду, я показал бы ему с мечом в руке, что значит сомневаться в Кервере. Забыть вас, моя Финетта! Вы не имеете понятия о верности бретонца.

Бретонцы — верны, в этом никто не сомневается, но надо отдать им справедливость, что они еще в большей степени упрямы. Напрасно молила бедная Финетта; ей пришлось уступить. Покоряясь против воли, она сказала Ивону:

— Хорошо, идите без меня в свой замок, но не оставайтесь там дольше того времени, которое нужно, чтобы поздороваться с вашими родными. Бегите прямо в конюшню и возвращайтесь как можно скорей; вас окружат — сделайте вид, что вы никого не видите, а, главное, ничего не ешьте и не пейте. Если вы выпьете хоть один стакан воды, нас постигнет несчастье.

Ивон дал слово исполнить все, чего требовала Финетта, но в душе он смеялся над женской слабостью. Он был уверен в себе и с гордостью думал, что бретонцы совсем не походят на легкомысленных французов, слова которых, как говорят, улетучиваются при первом дуновении ветра.

Когда наш искатель приключений вошел в старый замок, он с трудом узнал его мрачные стены. Все окна снаружи и внутри были украшены зеленью и цветами, а двор усыпан свежей травой; с одной стороны стояли обильно уставленные кушаньями столы, где сидр лился рекой. С другой — весело играли, взобравшись на бочки, музыканты. Вассалы барона, мужчины и женщины, в лучших нарядах, танцевали и пели, пели и танцевали. В замке было большое торжество; даже барон улыбался. Он выдавал замуж свою пятую дочь за рыцаря де Кернавалена; этот блестящий брак прибавлял лишний цветок к знаменитому гербу древнего рода Керверов.

Все пирующие узнали Ивона и, приветствуя, окружили его. Его целовали, брали за руки. Где он был? Откуда приехал? Завоевал ли королевство или герцогство? Не привёз ли новобрачной убор какой-нибудь королевы? Покровительствовали ли ему феи? Сколько соперников поверг он на землю на турнирах? Все эти вопросы разом посыпались на него и остались без ответа.

Ивон почтительно поцеловал руку отца, побежал в комнаты своих сестёр, выбрал два самых лучших платья, вошёл в конюшню, оседлал иноходца, вскочил на прекрасного испанского коня и направился было к воротам, но тут увидел перед собой родителей, друзей, оруженосцев и вассалов со стаканами в руках: все желали чокнуться с молодым господином и поздравить его с благополучным возвращением.

Ивон приветливо раскланивался и приветствовал жестом эту толпу друзей, понемногу прокладывая себе сквозь них дорогу, как вдруг при самом выезде, у опущенного подъёмного моста, к нему подошла незнакомая дама, быть может, сестра новобрачного, блондинка с гордым и высокомерным видом, держа двумя пальцами красное яблочко.

— Прекрасный рыцарь, — сказала она со странной улыбкой, — вы не откажете даме в её первой просьбе. Попробуйте это яблоко, прошу вас. Если после такого долгого путешествия вы не чувствуете ни голода, ни жажды, то надеюсь, не забыли, по крайней мере, правила вежливости.

На такой вызов Ивон не решился отвечать отказом. И он дурно сделал. Едва только попробовал он яблоко, как стал озираться кругом, точно спросонок.

— Зачем я сижу на этой лошади? — подумал он. — Что означает этот иноходец, которого я веду за собой? Разве моё место не на свадьбе сестры около моего отца? Зачем мне ехать из замка?

Он бросил поводья одному из оруженосцев, ловко соскочил на землю и предложил руку белокурой даме, которая тотчас же её приняла и в знак благосклонности дала ему на хранение свой букет.

К концу дня в замке Керверов прибавилась ещё чета обручённых. Ивон поклялся в верности незнакомке. Финетта была забыта.

Между тем Финетта, сидя на берегу моря, целый день ждала Ивона; но он не возвращался. Когда солнце скрылось в багровых волнах, Финетта, вздыхая, встала и одна отправилась в замок. Пройдя немного по дороге, окаймлённой цветущим дёрном, она увидела перед собой ветхую избушку, у порога которой беззубая старушонка готовилась доить корову. Финетта подошла к ней и, вежливо поклонившись, попросила приютить её на ночь.

Старуха оглядела незнакомку с ног до головы. В своих опушённых мехом сапожках, широкой тёмно-красной юбке, голубом, обшитом янтарём корсаже и диадеме Финетта была больше похожа на цыганку, чем на христианку. Старуха нахмурила брови и, грозя кулаком бедной покинутой девушке, закричала:

— Пошла прочь, колдунья! Тебе не место в этом честном доме.

— Добрая бабушка, — сказала Финетта, — дайте мне хоть уголок в хлеву.

— А! Тебе нужно уголок в хлеву? — со смехом сказала старуха, выставляя единственный торчавший, как клык, зуб. — Ты его получишь, если наложишь мне целый подойник золота.

— Согласна, — спокойно отвечала Финетта.

Она открыла, висевший на поясе кошелёк, достала золотой шарик и, бросив его в подойник, проговорила:

Сокровище моё, шарик золотой, Помоги мне, мой дорогой.

И вдруг на дне подойника застучали червонцы и стали наполнять его, прыгая, как рыбы в сети, между тем как старуха, став на колени, с изумлением смотрела на это чудо.

Когда подойник наполнился, она вскочила, надела его на руку и, кланяясь Финетте, закричала:

— Сударыня, я оставляю вам всё: и дом, и корову, и всё остальное. Ура! Я ухожу в город и буду жить там барыней, ничего не делая. Ах, если бы мне было только шестьдесят лет!

И ковыляя со своим костылём, старуха без оглядки побежала к замку Керверов.

Финетта вошла в хижину. Это была отвратительная лачужка, тёмная, низкая, сырая, вонючая, вся в пыли и паутине. Печальное убежище для молодой девушки, привыкшей жить в громадном доме великана.

Финетта спокойно подошла к очагу, где дымилось несколько полусырых веток терновника, вынула из кошелька второй золотой шарик и, бросив его в огонь, проговорила:

Сокровище моё, шарик золотой, Помоги мне, мой дорогой.

Тотчас же золото расплавилось, закипело и разлилось, как вода, по всей хижине; и вот вся избушка, стены, крыша, деревянное кресло, табурет, сундук, постель, рога у коровы, даже пауки на паутине — всё превратилось в золото. Хижина стала похожа на китайский домик. При свете луны он блестел сквозь чащу деревьев, как звёзды среди ночного мрака.

Подоив корову и выпив немного молока, утомлённая Финетта бросилась, не раздеваясь, в постель и заснула вся в слезах.

Старухи не умеют держать язык за зубами, по крайней мере в Бретани. Как только хозяйка избушки пришла в соседнюю с замком Керверов деревню, она тотчас же побежала к полевому сторожу. Он был важным лицом и много раз приводил в трепет старуху, когда она по ошибке пасла свою корову на поле соседа. Сторож выслушал её сообщение и, покачивая головой, заявил, что дело сильно пахнет колдовством, затем с таинственным видом принёс весы, взвесил золотые монеты и, найдя их доброкачественными, оставил у себя столько, сколько мог.

В заключение он посоветовал старухе никому не рассказывать об этом происшествии.

— Если судья или сенешал вмешаются это дело, — сказал он, — то в самом лучшем случае, бабушка, ты никогда больше не увидишь этих блестящих золотых вещиц. Правосудие беспристрастно. Без снисхождения и брезгливости оно берёт всё.

Старуха поблагодарила сторожа за совет и дала себе слово ему последовать. Поэтому вечером она рассказала всю историю только двум соседкам, самым лучшим приятельницам, и обе поклялись ей головой своих маленьких детей хранить тайну. Клятва была так торжественна и ненарушима, что на другой день к полудню в деревне не было ни одного мальчика, который не показывал бы пальцем на старуху. Даже собаки, казалось, своим лаем говорили: смотрите, смотрите, вот бабушка с червонцами!.

Далеко не каждый день приходится встречать молодых девушек, занимающихся наполнением подойников золотом. Будь даже такая особа немножко колдуньей, она всё же оказалась бы в доме сущим сокровищем. Эти мудрые соображения пришли в голову вечером перед отходом ко сну полевому сторожу, который был ещё не женат. Поэтому он встал до рассвета и пошёл дозором в ту сторону, где поселилась иностранка. При первых лучах солнца он издали заметил какое-то сияние в лесу и был сильно удивлён, когда вместо несчастной лачужки увидел золотой дом. Но восторг и изумление его ещё увеличились, когда, войдя в этот дворец, он увидел у окна прекрасную девушку с чёрными волосами, которая пряла с величием императрицы.

Полевой сторож, как все мужчины, знал себе цену и в глубине души был уверен, что на свете нет женщины, которая не сочла бы за необычайное счастье отдать ему свою руку. Поэтому без всякого колебания он объявил Финетте, что пришёл сюда, чтобы жениться на ней. Молодая девушка расхохоталась; это привело в бешенство полевого сторожа.

— Берегитесь, — сказал он громовым голосом, — я здесь начальник. Никому не известно, кто вы и откуда явились. Червонцы, данные вами старухе, подозрительны, и в этом доме нечисто. Если вы сию же минуту не согласитесь быть моей женой, я вас арестую и сегодня же, быть может, перед замком Керверов сожгут на костре колдунью.

— Вы очень любезны, — сказала с грациозной улыбкой Финетта, — у вас своеобразная манера ухаживать за дамами. Каждый благовоспитанный человек, даже в случае их согласия, щадит их робость и скромность.

— Что касается нас, бретонцев, то мы люди решительные; мы идём прямо к цели. Брак или тюрьма! Выбирайте.

— Хорошо, — сказала Финетта, откладывая в сторону свою прялку. — Ах, посмотрите, на пол упал огонь.

— Не беспокойтесь, — сказал сторож, — я положу головню на очаг.

— Поправьте хорошенько огонь, — сказала Финетта, — сгребите пепел в середину. Взяли вы щипцы?

— Да, — отвечал сторож, подбирая трещавшие головни.

— Абракадабра! — закричала Финетта, вставая. — Держи же щипцы, злодей, и пусть они тебя держат до заката солнца.

Сказано — сделано. И сторож оставался тут целый день, поднимая щипцами и бросая на очаг дымящиеся головни, которые отскакивали ему в лицо, и отгребая летевший ему в глаза горячий пепел. Напрасно он кричал, просил, плакал, проклинал; никто не слышал его. Если бы Финетта осталась дома, она, конечно, сжалилась бы над несчастным; но, произнеся заклятие, она побежала к морю и здесь, забыв обо всём, стала поджидать Ивона, который всё не возвращался.

Как только солнце зашло, щипцы выпали из рук сторожа, и он пустился бежать без оглядки, точно сам дьявол гнался за ним по пятам. Он делал такие прыжки, испускал такие вопли, был так черён, опалён и напуган, что вся деревня в страхе смотрела на него, как на сумасшедшего. Самые смелые пытались заговорить с ним, но он убежал, не отвечая, и скрылся в своём доме, посрамлённый больше, чем попавший в капкан волк.

Вечером, когда опечаленная Финетта возвратилась в своё жилище, она застала там уже не сторожа, а другого, хотя и не менее грозного, посетителя. Местный судья, узнав историю с червонцами, также решил жениться на иностранке. Он не был так груб, как сторож; это был весёлый толстяк, который не мог сказать слова, не покатываясь со смеху и не показывая своих жёлтых зубов. Но, в сущности, он был не менее навязчив и грозен, чем его предшественник. Финетта умоляла господина судью оставить её в покое; господин судья расхохотался и дал вежливо понять своей невесте, что по праву присвоенному его должности, он может сажать в тюрьму и вешать без суда и следствия. Финетта со слезами и мольбой сложила руки. Вместо всякого ответа судья вынул из кармана свёрток пергамента, написал на нём акт о бракосочетании и объявил Финетте, что он не уйдёт, пока она его не подпишет, хотя бы ему пришлось провести в её доме всю ночь.

— Но, — прибавил он, если моя особа вам не нравится, я не буду настаивать; вот другой лист пергамента, на котором я могу написать всё, что угодно, и если вид мой вам неприятен, нет ничего легче, как закрыть вам глаза.

Говоря это, он провёл рукой вокруг шеи и высунул язык, поистине так мило, что мог развеселить всякого.

— Боже мой! — сказала Финетта. — Я, быть может, и решилась бы на то, чего вы желаете, если бы я была уверена, что найду в вас доброго мужа; но я боюсь…

— Чего же, дорогое дитя? — сказал судья, улыбаясь и уже принимая гордый вид, как распустивший хвост павлин.

— Неужели вы думаете, — отвечала она капризным тоном, — что добрый муж оставил бы эту дверь отворённой и не чувствовал бы, что холодный ветер дует на его жену?

— Вы правы, моя красавица, — сказал судья, — я невежлив, но сейчас исправлю свой промах.

— Вы нашли засов? — спросила Финетта.

— Да, моя прелесть, — отвечал счастливый судья, — я сейчас запру им дверь.

— Абракадабра! — закричала Финетта. — Пусть же дверь тебя держит, злодей, и держи её сам до рассвета.

И дверь начала отворяться и затворяться, стукаясь о стены, точно орёл, махающий крыльями. Посудите же сами, как выплясывал бедный пленник целую ночь. Ни разу ему не приходилось танцевать такой танец, и я полагаю, что он никогда после того не желал повторить его. То он сам распахивал дверь на улицу, то дверь его прихлопывала, чуть не придавливая к стене. Он бегал взад и вперёд, кричал, проклинал, плакал, просил. Напрасный труд: дверь была глуха к его мольбам, а Финетта спала.

На рассвете его сжатые руки раскрылись, и он хлопнулся головой о землю. Недолго думая, он бросился бежать, как будто его преследовали сарацины. Он даже не оглядывался, боясь, что дверь гонится за ним по пятам. К счастью, когда он возвратился домой, все ещё спали, и он мог спрятаться в постель прежде, чем печальный вид его был кем-либо замечен. Великое счастье! Он был в пыли с головы до ног и так бледен, растерян и испуган, что его могли принять за убежавшую из ада тень мельника.

Когда Финетта открыла глаза, она увидела около своей постели высокого человека, в чёрном платье, бархатной шляпе и со шпагой, как у рыцаря. То был сенешал двора и владений Керверов. Скрестив руки, он смотрел на молодую девушку таким взглядом, который пронизал её холодом до мозга костей.

— Как твоё имя, вассалка? — спросил он громовым голосом.

— Финетта, к вашим услугам, сударь, — отвечала она, дрожа всем телом.

— Этот золотой дом и эта золотая мебель принадлежит тебе?

— Да, сударь, всё к вашим услугам.

— Именно этого я и хочу, — сурово заметил сенешал. — Встань, вассалка, я хочу оказать тебе честь: я женюсь на тебе и беру под своё покровительство твою личность и имущество.

— Сударь, — сказала Финетта, — это слишком большая честь для такой бедной девушки, как я; я иностранка и не имею ни родных, ни друзей.

— Замолчи, вассалка! — сказал сенешал. — Я твой властелин и начальник и не нуждаюсь в твоём мнении. Подпиши эту бумагу.

— Сударь, — отвечала Финетта, — я не умею писать.

— Неужели ты воображаешь, что я умею лучше тебя? — возразил сенешал голосом, от которого задрожал дом. — Уж не принимаешь ли ты меня за писаря? Простой крест — вот подпись рыцарей. — Он поставил большой крест на бумаге и протянул перо Финетте.

— Подпиши, — сказал он. — Если ты боишься поставить крест, то сама произносишь себе приговор, безбожница, и я принимаю на себя его исполнение.

И говоря это, он вынул из ножен тяжёлую шпагу и бросил на стол. Вместо ответа Финетта выскочила в окно и спряталась в хлеве. Сенешал бросился за ней, но когда он хотел войти, его задержало непредвиденное препятствие. Испуганная корова при виде молодой девушки попятилась назад и заняла проход. Финетта держала её за рога, пользуясь ею, как щитом.

— Ты не уйдёшь от меня, колдунья! — закричал сенешал и, схватив с силой, достойной Геркулеса, корову за. хвост, вытащил ее из хлева.

— Абракадабра! — закричала Финетта. — Пусть же коровий хвост тебя держит, злодей, и держи его сам до тех пор, пока вы вместе не сделаете кругосветного путешествия.

И вот корова полетела, как молния, влача за собой несчастного сенешала. Ничто не могло остановить неразлучных путешественников; они бежали через горы и долы, переносились через болота, реки, рвы и леса, скользили по поверхности моря, не погружаясь в воду, мёрзли в Сибири, пеклись на солнце в Африке, взлетели на Гималаи, спустились с Монблана, и наконец, после тридцатишестичасового беспримерного путешествия остановились, задыхаясь и выбившись из сил, на площади деревни Керверов.

Сенешал, прикованный к коровьему хвосту — такое зрелище, которое не каждый день случается видеть. Поэтому все поселяне и крепостные окружили его, чтобы посмотреть на это чудо. Но как ни был сенешал растерзан по милости африканских кактусов и азиатских кустарников, он нисколько не утратил своего величия. Грозным жестом рассеял он толпу черни и, ковыляя, отправился домой, чтобы освежиться и отдохнуть, в чём он начинал чувствовать потребность.

В то время, как полевой сторож, судья и сенешал претерпевали эти маленькие невзгоды, рассказывать о которых они считали излишним, в замке Керверов приготовлялись к важному событию — к свадьбе Ивона и белокурой дамы. Всё было готово за два дня; из всей округи на двадцать миль кругом собрались друзья и знакомые. И вот в одно прекрасное утро Ивон со своей невестой вместе с господином и госпожой де Кервер заняли место в большой разубранной зеленью колеснице и с большою пышностью отправились в знаменитый монастырь Сен-Маклу. Справа и слева жениха с невестой сопровождали сто рыцарей в железных латах на парадных разукрашенных лентами конях.

В знак особого почёта у каждого из них было поднято забрало и опущено копьё. За каждым бароном ехал, держа знамя, оруженосец. Во главе процессии гарцевал с золотым жезлом в руках сенешал. За каретой шёл с важностью судья в сопровождении вассалов и вассалок, между тем как полевой сторож укрощал любопытную мятежную толпу поселян и крепостных, столько же невоздержанных в своей страсти к зрелищам, как и в болтовне.

Но едва отъехали с милю от замка, как при переправе через ручей у колесницы сломался один из вальков. Пришлось остановиться. Исправив повреждение, хлестнули лошадей; они так сильно дёрнули, что и другой валёк разлетелся на несколько частей.

Шесть раз переменяли этот злополучный кусок дерева, шесть раз он снова ломался, и всё никак не могли выбраться из ямы, в которой увязла свадебная колесница.

Каждый подавал советы; крестьяне, занимавшиеся тележным ремеслом, не отставали от других, стараясь щегольнуть знанием дела. Это придало смелости полевому сторожу; он подошёл к барону Керверу, снял шляпу и, почёсывая затылок, сказал:

— Ваша светлость, в доме, который блестит там сквозь листву, живёт иностранка, которая так щедра, как никто. Попросите её одолжить вам свои щипцы, чтобы из них сделать валёк; я думаю, они-то выдержат до завтра.

Барон кивнул головой; десять человек крестьян побежали к дому Финетты, которая очень охотно дала им золотые щипцы. Их вставили на место валька, пристегнули постромки; лошади рванули и вынесли колесницу, как пёрышко.

Радость была общая, но она продолжалась недолго. Через сто шагов затрещало и выпало дно колесницы, и с ним едва не погибла, как будто сброшенная в яму, благородная семья Керверов. Каретники и тележники тотчас же принялись за работу, напилили досок, прибили крепко-накрепко гвоздями и в одно мгновение ока поправили беду.

Вперёд, Керверы! Двигаются в путь; полколесницы остаётся позади; госпожа Кервер неподвижно сидит рядом с невестой в то время, как Ивон с бароном несутся вскачь.

Новое затруднение, новое отчаяние. Но все усилия напрасны; три раза чинили колесницу, и три раза она снова ломалась. Можно было подумать, что она заколдована.

Каждый подавал советы; это придало смелости судье. Он подошёл к барону де Керверу и, отвесив низкий поклон, сказал:

— Ваша светлость, в доме, который блестит там сквозь листву, живёт иностранка, которая так щедра, как никто. Попросите её одолжить вам половинку двери, чтобы сделать из нее дно колесницы; я думаю, она-то выдержит до завтра.

Барон кивнул головой; двадцать человек крестьян побежали к Финетте, которая очень охотно отдала золотую половинку двери. Ее вставили в колесницу, и она пришлась так хорошо, точно нарочно для этого была сделана. В путь! Монастырь уже виден, конец всем дорожным передрягам. Ничуть не бывало! Лошади останавливаются и не хотят везти дальше. Вместо четырёх лошадей впрягли шесть, восемь, десять, двенадцать, двадцать четыре; напрасный труд: колесница не трогалась с места. Чем больше хлестали лошадей, тем глубже погружались в землю колеса, точно резаки у плуга.

Что делать? Идти пешком было совестно. Сесть верхом на лошадей и подъехать к монастырю, подобно простым мещанам, было не в обычае у Керверов. Поэтому всеми силами старались поднять колесницу, толкали колёса, кричали, сердились. Но несмотря на то, что говорили много, вперёд не двигались. Между тем наступал вечер, и назначенное для венчания время истекало.

Каждый подавал советы; это придало смелости сенешалу. Он подошёл к барону де Керверу, слез с коня и, сняв бархатную шляпу, сказал:

— Ваша светлость, в доме, который блестит там сквозь листву, живёт иностранка, которая так щедра, как никто. Попросите её одолжить вам свою корову, чтобы довезти колесницу; я думаю, что это животное будет везти хоть до завтра.

Барон кивнул головой, и тридцать человек крестьян побежали к Финетте, которая очень охотно дала им свою корову с золотыми рогами.

Въехать в монастырь на корове, быть может, и не соответствовало мечтам белокурой дамы: но это было лучше, чем сидеть на дороге, не венчаясь.

И так корову впрягли во главе четвёрки и ждали, что будет делать хвалёное животное.

Но не успел кучер ударить бичом, как корова понеслась вскачь, как будто хотела снова совершить кругосветное путешествие.

Лошади, колесница, барон и невеста, кучер — всё умчалось за бешеным животным. Напрасно рыцари пришпоривали коней, чтобы поспеть за женихом и невестой, напрасно вассалы и крестьяне бежали со всех ног прямиком, желая пересечь ей дорогу; колесница неслась, как на крыльях, даже птица не могла бы её догнать.

Подъехав к воротам монастыря, несколько утомлённая быстрой ездой свита не прочь была сойти с коней. Всё было готово для церемонии; уже давно ожидали жениха с невестой. Но вместо того, чтобы остановиться, корова понеслась ещё быстрее. Тринадцать раз обежала она вокруг монастыря, с бешеной быстротой колеса горшечника; затем вдруг повернула на дорогу к замку и поскакала прямо через поля с такою быстротою, что едва не разбила в пух и прах всех Керверов, пока не доставила их в древний замок.

В этот день нечего было и думать о свадьбе. Но столы были накрыты, кушанья поданы, и барон Кервер был слишком благородный рыцарь, чтобы отпустить своих добрых бретонцев, не дав им, согласно обычаю, вдоволь попировать, то есть от заката до восхода солнца и даже немного дольше.

Подали знак садиться. На дворе в восемь рядов, в виде лотков, было расставлено девяносто шесть столов. Напротив, на высокой, обитой бархатом, эстраде, с балдахином посредине, возвышался стол более широкий, чем все остальные, и уставленный цветами и плодами, не говоря уже о жареных козулях и павлинах, дымившихся из-под украшавших их перьев. Здесь, на виду у всех, чтобы не лишить никого удовольствия, должны были сидеть новобрачные. Обычай требовал, чтобы самый последний крепостной мог удостоиться чести поздравить молодых и осушить кружку мёду за здоровье и благополучие знаменитого и могущественного рода Керверов.

Барон пригласил за свой стол сто рыцарей, сзади которых поместились, чтобы прислуживать им, их оруженосцы. Справа он посадил белокурую даму и Ивона, а слева оставил место свободным и, подозвав пажа, сказал:

— Беги, дитя моё, к иностранке, которая оказала нам так много услуг сегодня утром. Не её вина, если успех превзошёл её доброе желание. Скажи ей, что барон де Кервер благодарит её за помощь и просит на свадьбу рыцаря Ивона.

Придя в золотой дом, где Финетта горько оплакивала своего жениха, паж преклонил колено и от имени барона просил иностранку последовать за ним и удостоить чести присутствовать на свадьбе рыцаря Ивона.

— Кланяйся от меня своему господину, — гордо отвечала молодая девушка, — и скажи ему, что если он слишком большой барин, чтобы придти ко мне, то и я слишком знатна, чтобы идти к нему.

Когда паж передал барону ответ иностранки, господин де Кервер ударил по столу кулаком, так что три блюда взлетели на воздух.

— Клянусь небом! — воскликнул он. — Именно так подобает отвечать даме, и я тут же признаю себя побеждённым. Оседлайте моего коня! Оруженосцы и пажи, будьте готовы за мною следовать! — В сопровождении блестящей свиты барон подъехал к дверям золотого дома и сошёл с коня. Он извинился перед Финеттой, предложил ей руку, подал стремя и посадил её на коня сзади себя, ни дать, ни взять, как настоящую герцогиню.

Дорогой он из деликатности не разговаривал с ней и, приехав в замок, с непокрытой головой подвёл к оставленному для неё почётному месту.

Отъезд барона Кервера наделал много шума; возвращение поразило ещё больше. Все спрашивали, кто эта дама, к которой с таким почтением относится гордый барон?

Судя по костюму, она была иностранка. Не герцогиня ли нормандская или королева французская? За разъяснением обратились к полевому сторожу, судье и сенешалу. Полевой сторож дрожал, судья бледнел, сенешал краснел, и все трое были немы, как рыбы.

Молчание этих важных особ ещё более увеличило общее удивление.

Все взоры были устремлены на Финетту, а между тем на душе у неё была смертельная тоска. Ивон видел её и не узнал. Он бросил на неё равнодушный взгляд и снова продолжал нежный разговор с надменно улыбавшейся белокурой дамой.

В отчаянии Финетта вынула из кошелька золотой шарик, последнюю свою надежду. Продолжая разговаривать с бароном, который был очарован её умом, она повертела в руке шарик и прошептала:

Сокровище моё, шарик золотой, Помоги мне, мой дорогой.

И вдруг шарик стал расти, расти и превратился в золотой кубок чудной работы, такой красивый, какого никогда ещё не приходилось видеть у себя на столе не только барону, но даже и самому королю.

Финетта сама налила в кубок ароматного мёду и, подозвав смущённого и прятавшегося сенешала, сказала самым ласковым голосом:

— Любезный сенешал, прошу вас, поднесите этот кубок рыцарю Ивону; я хочу выпить за его счастье, он не откажется принять мой тост.

Ивон небрежно взял кубок, поднесённый ему сенешалом на подносе из золота и эмали, кивнул головой иностранке, выпил мёд и, поставив перед собой кубок, снова обратился к занимавшей все его мысли белокурой даме. Дама казалась встревоженной и рассерженной; но рыцарь шепнул ей несколько слов, от которых она пришла в восторг; глаза её заблестели, и рука снова опустилась на плечо Ивона.

Финетта опустила голову и заплакала.

Всё было потеряно.

— Дети! — воскликнул громким голосом барон. — Наполняйте свои кубки! Выпьем все за любезность и красоту знатной иностранки, удостоившей нас своим присутствием. За владелицу золотого дома!

Все начали кричать и пить. Ивон ограничился только тем, что поднял кубок на уровень глаз. Но вдруг он задрожал и замер на месте, безгласный, с раскрытым ртом и неподвижным взглядом, точно ему представилось видение.

И действительно, то было видение. В кубке, как в зеркале, увидел Ивон всё прошлое. Великан его преследует; Финетта увлекает за собой; он садится вместе с ней на корабль, который спасает их обоих; и вместе с ней сходит на берег Бретани. Он оставляет её, но только на минуту; она плачет при расставании. Где же она? Рядом с ним, конечно. Кто же другой, кроме Финетты, мог сидеть рядом с Ивоном?

Он наклонился к белокурой даме и вскрикнул, как будто наступил на змею; затем, шатаясь, как пьяный, встал и угрюмо посмотрел вокруг, но, увидав Финетту, всплеснул дрожащими руками, бросился к ней и, упав на колени, воскликнул прерывающимся от рыданий голосом: "Финетта, Финетта, простишь ли ты меня?"

Нет выше счастья, как прощать. В тот же день Финетта сидела уже рядом с Ивоном и, Бог знает, что поверяли они друг другу, смеясь и плача в одно и то же время.

Что же сталось с белокурой дамой? Не знаю. При крике Ивона она исчезла. Молва утверждает, что из замка вылетела отвратительная старуха, преследуемая лаем собак. Все Керверы сходились во мнении, что белокурая дама была не кто иная, как колдунья, крёстная мать великана. Во всяком случае, этот факт не настолько выяснен, чтобы я мог поручиться за его достоверность.

Всегда благоразумнее думать, не имея даже доказательств, что женщина — колдунья; но никогда нельзя этого утверждать. Не погрешая против правдивости историка, я могу только сказать, что прерванный на минуту пир возобновился и нисколько не потерял ни в продолжительности, ни в веселье.

На следующий день рано утром направились в домовую церковь, и, к своей сердечной радости, Ивон обвенчался с Финеттой, которая не боялась больше никаких бед. Затем пили, ели и танцевали в течение целых тридцати шести часов, и никто не подумал об отдыхе. У сторожа немного отяжелели руки, судья потирал себе по временам спину; сенешал чувствовал некоторое утомление в ногах, и у всех трёх на совести лежала какая-то тяжесть, от которой им хотелось освободиться; поэтому они кружились, как молодые люди, до тех пор, пока не свалились с ног и их не унесли.

Финетта не думала об ином мщении. Её единственным желанием было видеть счастливыми вокруг себя всех, кто имел какое-нибудь отношение к знатному роду Керверов. Поэтому память о ней до сих пор живёт в Бретани. Каждый встречный покажет вам в развалинах замка статую доброй госпожи с пятью маленькими шариками в руке.

Бац-Бац

В счастливой и благословенной небом стране Сорных Трав, — там, где мужчины всегда правы, а женщины никогда не бывают виноваты, жил когда-то один могущественный феодал, который исключительно заботился о благоденствии своих вассалов и, как говорят, не ведал, что такое скука. Весьма сомнительно, чтобы он пользовался любовью народа, но зато достоверно известно, что придворные мало его уважали и еще меньше любили, они прозвали его герцогом Чудным. Под этим именем он стал известен и в истории, как это видно из «Пространной хроники стран и народов, никогда не существовавших», замечательного труда, свидетельствующего об обширной учености и глубине критических взглядов его составителя, достопочтенного прелата дона Мельхиседека де-Ментирас и Неседад.

Овдовев после одного года супружества, Чудной перенес всю свою любовь на своего сына и наследника. Это был прехорошенький ребенок; его личико было свежо, как бенгальская роза, прекрасные русые волосы падали на его плечи золотистыми локонами, прибавьте к этому голубые ясные очи, маленький ротик, продолговатый подбородок, и вы получите олицетворение херувима. Восьми лет это юное чудо природы восхитительно танцевало, ездило верхом не хуже любого наездника в цирке и дралось на шпагах, как самый лучший профессор фехтовального искусства.

Кто мог не восхищаться им, его привлекательной улыбкой и изящными манерами, с которыми он обращался к толпе, когда бывал в хорошем расположении духа? За все эти качества никогда не ошибающийся глас народа прозвал его принцем Душкой, и это прозвище так за ним и осталось.

Душка был прекрасен как день, но и на солнце, с которым любят сравнивать себя сильные мира сего, есть, говорят, пятна.

I. Герцог Чудной и его сын Душка

Маленький принц пленял всех окружающих своим приветливым видом, но в нем были и темные стороны, — они не ускользали от проницательных взглядов, как обожателей, так и зависши ков. Гибкий, ловкий, проворный во всех телесных упражнениях Душка не был склонен к ученью, он вбил себе в голову, что знает все и без ученья.

Правда, гувернантки, льстецы и придворные постоянно твердили ему, что труд существует не для лиц его происхождении и что герцог всегда почитается высокоученым, если уделяет поэтам, писателям и художникам частицу своих доходов. Такие речи приятно щекотали самолюбие Душки, и он на двенадцатом году, с твердостью не по летам, отказался наотрез взяться m букварь.

Три наставника, избранные из числа самых сведущих и терпеливых, аббат, философ и полковник, тщетно старались поочередно сломить непреклонность своего ученика; аббат забыл при этом свою философию, философ тактику, а полковник латынь Оставшись победителем на поле сражения, Душка стал руководствоваться исключительно своими капризами, жить без принуждения и сознания долга. Будучи упрям, как осел, вспыльчив, как индюк, лаком, как кошка, и ленив, как уж, он продолжил пользоваться всеобщей любовью в народе, обожавшем его за красоту и миловидность.

II. Мадемуазель Пацца

Хотя Чудной получил очень скудное образование, однако он был от природы человек довольно рассудительный, невежество сына ему сильно не нравилось, и он не раз с тревогой вопрошал себя, что станется с его народом при наследнике, которого самый ничтожный из льстецов легко может провести.

Что тут делать? Какое средство можно употребить против ребенка, завещанного ему на смертном одре обожаемой женой? Мул ной скорей согласился бы уступить сыну свою герцогскую корону, чем видеть его плачущим, любовь обезоруживала его, одни ко любовь не слепа, хотя поэты и утверждают противное. Увы, многие были бы куда счастливее, если бы могли кой-чего не видеть. Страдания любящих и заключаются в том, что они невольно делаются рабами и соучастниками тех неблагодарных, которые чувствуют, что они любимы.

Обыкновенно по окончании заседаний верховного совета Чудной проводил конец дня у маркизы де-Касторо. Это была дама уже преклонного возраста, которая носила герцога ребенком на руках, и теперь одна лишь могла пробуждать в нем сладкие воспоминания о днях детства и юности. Про нее говорили, что она весьма безобразна и немножко колдунья, но свет так злоязычен, что его россказням следует верить только наполовину. Маркиза имела крупные черты лица и благородную седину в волосах, нетрудно было представить себе, что в былые времена она считалась красавицей.

Однажды, когда юный герцог был более безрассуден, чем обыкновенно, Чудной вошел к маркизе особенно озабоченный. Как и всегда, он присел к приготовленному карточному столику и, взяв в руки карты, принялся раскладывать пасьянс. В этом занятии герцог находил средство усыплять свою мысль и предавать на несколько часов забвению скуку и заботы, сопряженные с властью. Едва успел он разложить шестнадцать карт правильным четырехугольником, как, глубоко вздохнув, воскликнул:

— Маркиза, перед вами несчастнейший из отцов и властителей! Несмотря на свою естественную прелесть, Душка с каждым днем становится все своенравнее и порочнее. Боже милостивый! Вправе ли я оставить после себя такого наследника и вверить подобному глупцу благоденствие моих вассалов?

— Такова уж природа, — ответила маркиза: —она одаряет всегда лишь односторонне, лень всегда сопутствует красоте, ум и безобразие никогда не расстаются друг с другом. Наглядный тому пример можно видеть у меня в семье: на днях ко мне прислали мою двоюродную внучку, у которой, кроме меня, нет родных, она черна, как лягушка, худа, как паук, притом хитра, как обезьяна, и учена, как книга, а самой нет еще и десяти лет. Можете судить сами, герцог: вот он, мой маленький уродец, — сам пришел вам представиться.

Герцог обернулся и увидел ребенка, вполне схожего с сделанным маркизой описанием. Выпуклый лоб, неприветливые глаза, растрепанные взъерошенные волосы, смугло-матовый цвет кожи и большие белые зубы, длинные, красные от загара руки — все это не напоминало лесной нимфы. Но из куколки выходит бабочка, дайте только ребенку возможность расправить крылья, и вы увидите, в каких красавиц превращаются иногда десятилетние уродцы.

Маленький уродец приблизился к герцогу и сделал ему такой серьезный реверанс, что Чудной невольно рассмеялся, хотя ему и было не до смеха.

— Кто ты? — спросил он девочку, взяв ее за подбородок.

— Ваша Светлость, — с важностью ответила она: — меня зовут донна Долорес-Розарио-Кораль-Конча-Бальтазара-Мельхиора-Гаспара Тодос-Сантос, дочь благородного рыцаря, дона Паскаля-Бартоломео-Франческо-де-Асиз…

— Довольно, — перебил ее герцог, — Я спрашиваю у тебя иг про твою родословную, мы здесь не на твоих крестинах, и не им твоей свадьбе, скажи-ка лучше, как звать тебя попросту.

— Попросту меня, Ваша Светлость, зовут Паццой[1].

— Почему?

— Потому что это не мое имя, Ваша Светлость.

— Это что еще за странность? — спросил герцог.

— Странность, легко объяснимая, Ваша Светлость. Тетушки моя находит, что я слишком шустра, чтобы быть достойной носить имя какой-либо из святых. Поэтому тетушка и дала мне та кое имя, которое не может оскорбить никого в раю.

— Ответ хорош, сейчас видно, что ты не обыкновенное дитя Не все выказывают такое внимание обитателям рая. По-видимому, ты знаешь довольно много, не можешь ли ты объяснить мне, что такое ученый?

— Могу, Ваша Светлость. Ученый — это человек, который, когда говорит, то знает, что хочет сказать, а когда делает, то знает, что хочет сделать.

— Ну, если б мои ученые были такими, какими ты их воображаешь, я бы назначил их членами моего верховного совета и поручил бы им управление всеми делами, а невежда что такое?

— Невежды, Ваша Светлость, бывают трех родов: те, которые ничего не знают, те, которые говорят о том, чего не знают, и те, которые не хотят ничего знать. Всех их надо повесить, потому что они не потонут.

— Ты начинаешь говорить пословицами. А знаешь ли ты, как называют пословицы?

— Да, знаю: пословицы называют мудростью народа.

— А почему их так называют?

— Потому, что они глупы, смешивают черное с белым, бывают всякого вкуса и цвета, подобно колоколам, они отвечают то да, то нет, смотря по расположению духа прислушивающихся к их перезвону.

Тут Пацца вдруг высоко подпрыгнула, поймала муху, жужжавшую около Его Светлости, и затем, покинув изумленного герцога, схватила свою куклу и, усевшись на полу, стала ее укачивать на своих коленях.

— Итак, — обратилась к герцогу маркиза, — что думаете вы об этом ребенке?

— Она слишком умна, — отвечал герцог, — а потому долго не проживет.

— О, Ваша Светлость, — воскликнула Пацца, — ваши слова не очень-то лестны для моей тетушки, ведь ей уж давно исполнилось десять лет!

— Молчи, цыганенок, — проговорила старая маркиза, — как смеешь ты делать замечание Его Светлости!

— Маркиза, — сказал герцог, — мне вдруг пришла на ум столь странная мысль, что я едва решаюсь поверить ее даже вам, тем не менее я испытываю непреодолимое желание привести ее поскорей в исполнение. Я ничего не могу поделать с сыном, все доводы разума не в силах побороть его упрямства, как знать, не удастся ли путем сумасбродства достигнуть лучшего успеха? Не попробовать ли сделать из Паццы учительницу Душки? Быть может, этот упрямец, противящийся своим наставникам, вдруг окажется совершенно беззащитным против ребенка. Единственное препятствие, это — что все будут не согласны, и я вооружу против себя целый свет.

— Пустяки! — возразила маркиза. — Свет слишком глуп, и надо думать совершенно наоборот, чем он, чтоб быть правым.

III. Первый урок

Таким образом Пацце вверено было образование юного герцога. Официального назначения ее не последовало, и в местных газетах не появлялось известий, что Его Светлость со свойственной ему мудростью неожиданно нашел выходящего из ряда вон гения, которому и доверил образование ума и сердца своего наследника; но на другой же дни.

Душку просто отослали к маркизе и разрешили ему играть с Паццой.

Оставшись одни, дети молча смотрели друг на друга. Наконец Пацца, как более бойкая, первая прервала молчание.

— Как тебя зовут? — спросила она своего нового товарища

— Те, которые со мной не знакомы, зовут меня Ваша Светлость, — обиженно ответил Душка. — Те, которые знакомы го мной, называют меня принцем, а все вообще говорят мне Вы Этого требует этикет.

— Что это такое — «этикет»? — спросила Пацца.

— Не знаю. Когда я начинаю прыгать, кричать или кувыркаться по полу, мне запрещают это, как не согласное с этикетом, тогда я утихаю и начинаю скучать: это и есть этикет.

— Ну, так как мы здесь находимся для того, чтоб забавляется, то отбросим этикет. Говори мне ты, как будто я твоя сестра, и я буду тоже говорить тебе ты, как будто ты мой брат, а Светлостью я тебя звать не стану.

— Но ведь ты не знакома со мной!

— Ну, так что ж? Я буду тебя любить, и это будет гораздо лучше, говорят, что ты превосходно танцуешь? Хочешь, выучи и меня танцевать?

Лед растаял. Душка схватил Паццу за талию и в каких-нибудь полчаса научил ее танцевать польку того времени.

— Как хорошо ты танцуешь, — сказал он ей, — ты сразу поняла все па.

— Это потому, что ты превосходный учитель, — любезно ответила Пацца, — Теперь моя очередь научить тебя чему-нибудь.

С этими словами она взяла роскошную книгу с картинками и стала показывать ему изображения памятников, рыб, великих людей, попугаев, ученых, диковинных зверей, цветов, — все таких предметов, которые занимали Душку.

— Вот видишь ли, — сказала ему Пацца, — тут есть объяснение ко всем этим рисункам: давай прочтем их.

— Я не умею читать, — возразил Душка.

— Я тебя выучу. Я буду твоей маленькой учительницей.

— Я не хочу учиться читать, все учителя мне надоедают.

— Отлично, но ведь я же не учитель. Смотри, вот А, прелестное А, скажи А.

— Нет, — возразил Душка, сдвинув брови, — я ни за что не по вторю А.

— Ну, сделай мне удовольствие.

— Нет, ни за что. Не проси, я не терплю противоречий.

— Милостивый государь, вежливый человек не должен отказывать дамам.

— А я откажу даже черту в юбке! — сердито проговорил Душка, — Оставь меня в покое, я тебя более не люблю: отныне зови меня Светлостью.

— Светлейший Душка или Душка Светлость, — ответила Пацца, побагровев от гнева, — вы будете читать или же объясните мне, почему именно вы отказываетесь.

— Я не стану читать.

— Нет? Раз, два, три.

— Нет, нет, нет!

Пацца размахнулась: бац, бац, — и две оплеухи поразили Душку. Пацце постоянно твердили, что ум у нее даже в пальцах. Она поняла эти слова буквально, никогда не следует шутить с детьми.

Получив это первое предостережение, Душка побледнел и затрясся, кровь ударила ему в голову, и крупные слезы показались на его глазах. Он так посмотрел на свою юную наставницу, что она вздрогнула. Затем мгновенно он сделал необычайное над собою усилие, вполне овладел собою и сказал Пацце взволнованным голосом:

— Пацца, вот А.

И в тот же день, в один прием, он выучил весь алфавит, к концу недели знал уже склады, и не прошло месяца, как он стал читать совершенно свободно.

Кто был счастлив, так это герцог-отец. Он целовал Паццу в обе щеки, требовал, чтоб она неотлучно находилась при его сыне и при нем самом: он сделал ее своим другом и советником, к крайнему негодованию приближенных.

Душка, постоянно пасмурный и молчаливый, быстро усвоил то, чему могла научить его юная наставница; тогда он вернулся к своим прежним учителям и поразил их как своими способностями, так и своим прилежанием.

Он так хорошо усвоил грамматику, что аббат стал задумываться, нет ли в самом деле смысла в составленных им и самому ему непонятных определениях. Еще более удивлялся философ, который по вечерам поучал Душку как раз противоположно тому, чему по утрам его учил аббат. Но с наименьшим отвращением Душка учился у полковника. Правда, Байонет — так звали полковника — был весьма искусный стратег; он мог с некоторой вариацией, подобно древним, воскликнуть: «Homo sum, humani nihil a me alienum puto» — «Я человек, и все, что касается искусства истреблять бедных людей, не чуждо мне». Он познакомил Душку с секретом, как пристегивать отвороты и отворачивать полы мундира; он же вселил в Душку мысль, что самое достойное для него занятие составляют фронтовые ученья, и что вся сущность разумной политики состоит в производстве смотров ради войны, и войны ради смотров.

Весьма возможно, что подобные теории не согласовались с понятиями самого герцога-отца, но он был так рад успехам сына, что ничем не хотел омрачать столь удивительных результатов воспитания, так долго почитавшегося безнадежным.

— Сын мой, — не переставал он твердить, — помни, что всем ты обязан Пацце!

Пацца при этом краснела от удовольствия и с нежностью поглядывала на юного красавца. Несмотря на весь свой ум, она была достаточно глупа, чтобы полюбить Душку. Душка же ограничивался холодным ответом, что благодарность есть качество, присущее сильным мира сего, и что в свое время Намни узнает, что ее ученик ничего не забыл.

IV. Свадьба Паццы

Когда юному принцу исполнилось семнадцать лет, он в одно прекрасное утро вошел к отцу, здоровье которого стало заметно слабеть и который страстно желал женить сына до своей кончины.

— Отец, — сказал он, — я долго думал по поводу ваших мудрых слов; вы даровали мне жизнь, но Пацце я обязан еще большим она вызвала к жизни мой разум и мою душу, я вижу один только способ уплатить долг моего сердца, это жениться на той, которой я обязан тем, что я есть. Я пришел к вам просить руки Паццы.

— Любезный сын мой, — отвечал герцог, — такое решение делает тебе честь. Правда, Пацца не герцогской крови, и при иных обстоятельствах я не выбрал бы ее тебе в жены. Но, принимая во внимание ее добродетели и достоинства, а главное, услугу, которую она нам оказала, я забываю пустые предрассудки. У Паццы душа настоящей герцогини, пусть же она разделит с тобою ирг стол. В нашем отечестве слишком ценят ум и доброту, а потому и простят тебе то, что глупцы называют неравным браком, я же признаю его вполне естественным явлением. Счастлив тот, кто может избрать себе жену умную, способную его понять и полю бить. Завтра же мы отпразднуем вашу помолвку, а через два года повенчаем вас.

День свадьбы наступил, однако, скорее, чем предполагалось Через четырнадцать месяцев по произнесении этих памятных слов Чудной скончался от слабости и истощения. Он слишком серьезно относился к своему долгу и пал его жертвою.

Старая маркиза и Пацца оплакивали своего друга и благодетеля, но плакать пришлось лишь им одним. Душка, не будучи вовсе дурным сыном, рассеивался заботами по управлению, приближенные ждали всяких милостей от нового властелина и не вспоминали о старом, щедрую руку которого навеки сомкнула смерть.

Почтив память родителя великолепными похоронами, молодой герцог отдался весь любви и пышно отпраздновал свою свадьбу, чем вполне очаровал все население Сорных Трав.

Со всех сторон, за сто верст в окружности, народ стекался толпами, чтобы только взглянуть на своего нового герцога; немало восхищались и Паццой, расцветающая красота и очевидная доброта которой привлекали к себе все сердца. Давались бесконечные обеды, произносились застольные речи, еще длиннее обедов, и декламировались стихи, еще скучнее речей.

Словом, это было торжество ни с чем не сравнимое, о котором только и говорили целых шесть месяцев. Когда наступил вечер, Душка предложил руку своей супруге; с холодною вежливостью провел он ее длинными коридорами до замковой башни. Едва Пацца вступила туда, как пришла в ужас от этого мрачного помещения с решетками на окнах, огромными замками и засовами.

— Ведь это тюрьма! — воскликнула она.

— Да, — ответил Душка, бросив на жену угрожающий взгляд, — Да, это тюрьма, из которой ты выйдешь для того лишь, чтобы сойти в могилу!

— Друг мой, ты меня огорчаешь. Разве я провинилась в чем-либо пред тобою? И чем я могла тебя так прогневить, чтобы ты стал мне грозить тюрьмой.

— Память твоя слишком коротка, — вскричал Душка. — Оскорбитель записывает обиду на воде, а оскорбленный вырезает ее на меди и на камне.

— Душка, — возразила встревоженная Пацца, — К чему ты повторяешь мне фразу из тех застольных речей, которые уже давно мне наскучили? Неужели в такую торжественную для нас минуту ты не можешь сказать мне ничего более подходящего?

— Несчастная! — воскликнул герцог, — ты забыла оплеуху, которую некогда дала мне, но я ее не забыл. Знай, я женился на тебе для того лишь, чтоб захватить тебя в свои руга и медленными мучениями заставить искупить оскорбление, нанесенное моему высокому сану.

— Друг мой, — возразила с плутовской миной Пацца, — вы очень походите на Синюю Бороду, но меня этим, смею вас уверить, не испугаете. Я вас хорошо знаю и предупреждаю, что если вы не прекратите немедленно этой глупой шутки, то я прежде, чем вступлю в уготованное мне вами помещение, дам вам не одну, а целых три оплеухи. Поторопитесь же лучше выпустить меня отсюда, иначе, клянусь вам, я сдержу свое слово.

— Так клянитесь, сударыня, сколько угодно, — вскричал Душ ка, разъяренный тем, что не в состоянии запугать свою жертву, — я принимаю вашу клятву и клянусь в свою очередь, что вы не войдете в брачный покой, пока я не окажусь настолько подлым, чтобы еще трижды подвергнуться подобному, лишь кровью смываемому, оскорблению. Посмотрим, кто из нас будет смеяться последним. Рашенбург, сюда!

При этом громовом оклике в башню вбежал бородатый, грозного вида тюремщик. Привычным движением руки он бросил герцогиню на отвратительную кучу соломы и быстро за хлопнул дверь с зловещим, страшным и для невинных звоном ключей и засовов.

Если Пацца и проливала слезы, то проливала их так тихо, что ее не было слышно. Напрасно Душка подслушивал, он только устал и должен был удалиться в ярости, клянясь сломить строгостью эту гордую, несмиряющуюся перед ним душу.

— Месть, — шептал он, — отрада сильных мира сего.

Два часа спустя маркиза получила из доверенных рук записочку, в которой ей сообщалось о горькой участи, постигшей ее племянницу. Как могла попасть к ней эта записка — я. знаю, но не хочу никого выдавать. Пощадить милосердного тюремщика, если бы такой нашелся, — хорошее дело, ныне семена добра редко встречаются в тюремщиках и исчезают с каждым днем.

V. Ужасное путешествие

На другой день после свадьбы в местных газетах появилось известие, что молодая герцогиня заболела буйной формой умопомешательства, и к излечению ее нет никакой надежды. Не нашлось ни одного придворного, который не заметил бы, что герцогиня еще накануне была крайне возбуждена. Поэтому никто не удивился ее внезапной болезни. Все очень сожалели герцогу, который принимал расточаемые пред ним соболезнования с убитым видом и сумрачным лицом: горе слишком подавляло его, но горе это значительно улеглось после посещения маркизы де Касторо.

Бедная маркиза была весьма опечалена. Она очень желала видеть свою несчастную родственницу, но должна была по причине слабости и старости умолять герцога избавить ее от этого раздирающего душу зрелища. Она ограничилась тем, что упала в объятия Душки, который в свою очередь нежно поцеловал ее, за сим она удалилась, говоря, что возлагает все надежды на любовь герцога и на искусство врача.

Когда маркиза удалилась, доктор шепнул герцогу два слова на ухо, вызвавшие на его лице быстро подавленную улыбку. С отстранением маркизы нечего было более опасаться, и месть его была вполне обеспечена.

Доктор Видувильст был поистине замечательный врач. Уроженец страны Снов, он рано покинул родину и отправился искать счастья в страну Сорных Трав. Он был слитком ловок, чтобы счастье могло ускользнуть из его рук. За пять лет, проведенных им в знаменитом Люгенмаульбергском университете, медицинская наука раз двадцать пять меняла свое направление. Благодаря такому солидному образованию, в нем выработались столь твердые убеждения, что поколебать их не было никакой возможности. Он сам про себя говорил, что обладает откровенностью и грубостью солдата, иногда он прямо позволял себе ругаться, в особенности доставалось дамам. Благодаря этим качествам, он был всегда, по желанию, к услугам сильной стороны и не отказывался от платы за молчание и содействие. В такие-то неподкупные руки попала бедная герцогиня.

Прошло трое суток со дня ее заключения, и в городе занялись было уже совершенно новыми толками, когда Рашенбург неожиданно вошел к герцогу, весь взъерошенный, и с трепетом пал к его ногам.

— Ваша Светлость, — произнес он, — я повергаю к вашим стопам свою голову: сегодня ночью герцогиня куда-то исчезла.

— Что это значит! — воскликнул герцог, бледнея, — Это немыслимо, темница снабжена везде решетками.

— Совершенно верно, что это немыслимо, — отвечал тюремщик, — тем более, что решетки остались на своем месте, замки и засовы тоже не тронуты. Но есть же на этом свете колдуньи, которые проходят сквозь стены, не сдвигая камней. Кто знает, не была ли такой колдуньей узница? Разве было когда-нибудь известно, откуда она появилась к нам?

Герцог послал за доктором, тот, как человек умный, не верил в колдуний. Он подробно исследовал все стены, перетряс решетки, допросил тюремщика, — но все было тщетно, всюду были разосланы шпионы, велено было строго следить за маркизой, к которой доктор относился подозрительно, но не прошло и недели, как пришлось отказаться от всех поисков. Рашенбург потерял место тюремщика, но так как он был посвящен в тайну герцога и в нем чувствовалась надобность, при том же он горел жаждой мести, то его сделали привратником замка. Взбешенный постигшей его неудачей, он так ревностно принялся за исполнение своих новых обязанностей, что в течение трех дней задержал шесть раз самого Видувильста и тем уничтожил всякое против себя подозрение.

На седьмые сутки рыбаки доставили в замок платье и накидку герцогини: прилив выбросил на берег эти печальные останки, перепачканные песком и морской пеной! Что бедная помешанная утопилась, в этом никто, видя печаль герцога и слезы маркизы, не усомнился. Немедленно был созван верховный совет, который единогласно постановил, что ввиду законной смерти герцогини и законного вдовства герцога необходимо, в интересах герцогства, умолять Его Светлость сократить срок печального траура и как можно скорее вступить в новый брак, дабы обеспечить себе законного наследника. Об этом постановлении было доложено герцогу Видувильстом, главным придворным врачом и председателем верховного совета; при этом случае Видувильст произнес столь трогательную речь, что все присутствовавшие плакали навзрыд, а сам герцог упал в объятия своего врача, называя его жестоким другом.

Нечего и говорить, сколь торжественную тризну справили i к > поводу кончины всеми сожалеемой герцогини.

В стране Сорных Трав все служит предлогом к церемониям.

Тризну справляли с удивительной помпой, но всего удиви тельнее было поведение молодых девушек, состоявших при дворе: каждая из них заглядывалась на Душку, которому особенно шел траурный наряд, каждая из них плакала одним глазом но безвременно погибшей герцогине, а другим улыбалась, стараясь прельстить молодого герцога. Как жаль, что в то время не знали фотографии. Какими бы превосходными моделями для наших художников могли бы служить портреты прошлых времен.

В древности люди не были чужды страстям: любовь, ненависть, гнев всегда отражались у них на лице, ныне мы слишком уж добродетельны и сдержаны, носим все одинаковый покрой платья, одинаковые шляпы, обладаем даже одинаковой физиономией. Нравственность выиграла благодаря цивилизации, но искусство пострадало.

После описания печальных церемоний, занимавшего, согласно этикету, не менее шести столбцов, в местной газете подробно сообщалось о сроке и порядке ношения установленного траура, большого и малого. Двор должен был глубоко сокрушаться в течение трех недель, и понемногу утешиться в течение трех следующих; но так как малый траур пришелся на карнавал, то в интересах торговли решено было дать в замке костюмированный бал. Немедленно портные и портнихи были завалены заказами; сильные мира сего и маленькие сошки наперерыв стремились добыть приглашение на бал. Поднялись такие интриги, как будто дело шло о безопасности государства.

Вот как оплакивали бедную Паццу!

VI. Костюмированный бал

Наконец всеми ожидаемый с таким лихорадочным нетерпением день наступил. Целых шесть недель публика была как в бреду, все перестали интересоваться министрами, сенаторами, генералами и другими высокопоставленными лицами, все на двадцать верст в окружности превратилось в пьеро, арлекинов, коломбин, цыганок и т. п. Политика была совершенно забыта, и общество выделило из себя только две партии: партию попавших на бал, или консерваторов, и партию не добившихся приглашения, — или либералов.

Если верить газетным описаниям, бал этот по своей роскоши превзошел все, что было до него и после него.

Он происходил среди цветущего сада, в роскошно убранном павильоне. Пройдя через лабиринт длинных аллей, едва освещенных разноцветными фонариками, гости неожиданно попадали в сияющий позолотою, украшенный гирляндами зелени и горящий огнями зал. Полускрытый в тени дерев оркестр наигрывал мелодии, то страстные, то игривые; все это вместе с богатством нарядов, роскошью бриллиантов, веселостью и остроумием масок, живостью интриг способно было расшевелить даже самого упорного стоика. Несмотря на то, молодой герцог не находил себе веселья.

Одетый в голубое домино, замаскированный до полной неузнаваемости, он тщетно обращался к наиболее бойким и прелестным маскам, всячески стараясь пред ними блеснуть умом и другими качествами: всюду его встречало одно лишь холодное равнодушие. Его едва слушали, отвечали ему зевая и, видимо, старались от него отделаться. Все взоры и стремления были направлены на одно черное с розовыми бантами домино, беспечно прогуливавшееся по залу и с важностью паши принимавшее; нее расточаемые по его адресу похвалы и приветствия. Под этим домино скрывался не кто другой, как синьор Видувильст, большой друг молодого герцога, но еще больший друг собственного удовольствия.

По рассеянности он нечаянно проболтался двум дамам, под большим секретом, что герцог будет одет на балу в черное домино с розовым бантом. Его ли вина, что дамы не умеют хранить секретов или что герцогу вдруг вздумалось надеть другое домино?

Пока доктор, помимо своего желания, пожинал выпавшие на его долю успехи, Душка уселся в углу залы и закрыл свое лицо руками. Чувствуя себя в этой толпе совершенно одиноким, он задумался и вдруг неожиданно вспомнил Паццу.

Ему не в чем было упрекнуть себя, месть его была вполне справедлива, тем не менее он чувствовал кое-какие угрызения совести. Бедная Пацца! Конечно, она была очень виновата, но она по крайней мере любила его, понимала его и слушала его всегда с такими блестящими от счастья глазами. Какая разница! Она и эти дурищи, которые с первого слова не могли по одному только уму узнать своего герцога!

Он уже поднялся с своего места с намерением покинуть бал, как вдруг увидел маску, по-видимому удалившуюся от веселящейся толпы и, казалось, погруженную в невеселые думы. Из-под распахнувшегося домино, покрывавшего костюм цыганки, были видны башмачки с пряжками, обувавшие ножку, которой могла бы позавидовать сама Сандрильона. Герцог приблизился к незнакомке и сквозь отверстия маски увидел два больших черных глаза, задумчивое выражение которых изумило и в то же время очаровало его.

Прекрасная маска, — обратился он к ней, — место твое не здесь, а там, среди жадной и любопытной толпы, которая ищет герцога, чтобы оспаривать друг у друга его сердце и милостивую улыбку. Разве ты не знаешь, что там можно выиграть герцогскую корону?

— Я ни к чему не стремлюсь, — ответила незнакомка спокойным и нежным голосом. — Играть в эту азартную игру — значит рисковать принять лакея за барина. Я слишком горда, чтобы подвергать себя этому.

— Но я покажу тебе герцога.

— Что могу я сказать ему? — возразила незнакомка. — Мне нельзя будет ни осуждать его, не обижая, ни хвалить, не льстя.

— Значит ты о нем очень дурного мнения?

— Не особенно дурного, но и не совсем хорошего, — что нужды в том? — С этими словами незнакомка развернула бывший у нее в руках веер и снова погрузилась в раздумье.

Такое равнодушие поразило герцога, он стал говорить с одушевлением, ему отвечали холодно, он просил, убеждал, настаивал и наконец так воспламенился, что вынудил выслушать себя, но не в зале, где царила нестерпимая жара и мешали любопытные, а в тени тех длинных аллей, где немногие прогуливающиеся искали тишины и прохлады. Ночь приближалась, незнакомка уже не раз, к великому огорчению герцога, собиралась удалиться. Тщетно он просил ее снять маску. Она делала вид, что не слышит его просьб.

— Вы приводите меня, сударыня, в отчаяние, — воскликнул герцог, почувствовавший вдруг какое-то особенное не то волнение, не то влечение к этой таинственной незнакомке — Почему такое жестокое молчание?

— Потому, Ваша Светлость, что я вас узнала, — отвечала взволнованным голосом незнакомка, — Ваш проникающий в душу голос, ваша манера выражаться подсказали мне, кто вы. Пустите меня.

— Нет, — воскликнул герцог, — вы меня узнали и вам принадлежит мое сердце. Сбросьте эту маску, войдем в зал, и там я представлю вас как женщину, которой я имел счастье понравиться. Скажите одно слово, и мои подданные будут у ваших ног.

— Ваша Светлость, позвольте мне отклонить столь лестное предложение. Как женщина, все свое счастье я полагаю в любви: я не хочу обладать сердцем, которое уже любило.

— Я еще никого не любил, — с живостью воскликнул герцог, — В моем браке заключалась тайна, которую я могу открыть только моей жене. Но я клянусь вам, что я никому не отдавал своего сердца! Я люблю впервые.

— Дайте мне вашу руку, — возразила цыганка, — и подойдем к этой лампе, я посмотрю, правду ли вы говорите.

Душка с живостью протянул руку, незнакомка рассмотрела все линии и вздохнула.

— Вы правы, — сказала она, — вы никого не любили, но до меня вас любила другая женщина. Смерть не разрывает уз любви. Герцогиня любит вас, и вы ей принадлежите. А владеть сердцем, которым вы не можете располагать, было бы с моей стороны преступлением. Прощайте.

— Вы сами не знаете, как вы меня заставляете страдать. Вы вынуждаете открыть вам то, что я думал схоронить в вечном молчании, — воскликнул Душка. — Герцогиня никогда меня не любила, ею руководило одно честолюбие.

— Это неверно, — возразила маска, — герцогиня вас любила.

— Нет, во всем этом деле скрывалась гнусная интрига.

— Довольно! — воскликнула маска, руки которой дрожали, а пальцы судорожно сжимались. — Имейте уважение к мертвым, не клевещите на них.

— Я вас уверяю, никто еще не сомневался в моих словах: ггр цогиня меня никогда не любила, это была гадкая женщина.

— Вот как!

— Завистливая, вспыльчивая, ревнивая…

— Если она ревновала, значит, она вас любила, — перебила маска, — подыщите другую причину, более правдоподобную. Mr оскорбляйте преданного вам сердца.

— Могу вас уверить, что герцогиня так мало любила меня, что даже в день нашей свадьбы осмелилась сказать мне, что им шла за меня по расчету.

— Ты лжешь! — вскричала маска. Бац! Бац! Две пощечины ослепили герцога, и незнакомка бросилась бежать.

Взбешенный герцог отступил на два шага и схватился за по яс, ища шпаги. Но на бал отправляются в ином костюме, чем на войну: вместо оружия он нащупал только бант из лент. Он бросился за своим врагом, но куда же она исчезла? В лабиринте ал лей Душка двадцать раз запутывался, он встречал одни только веселые пары, не обращавшие на него никакого внимания. Усталый, смущенный, отчаявшийся вернулся он в зал. Наверное, туда скрылась незнакомка, но как ее найти?

Блестящая идея озарила герцога. Если все снимут маски, он наверное узнает цыганку, смущенную его присутствием: волнение выдаст ее. Душка тотчас же вскочил на кресло и крикнул на весь зал:

— Господа, близко утро, веселье замирает. Оживим праздник новой выдумкой. Долой инкогнито! Я подаю пример, кто меня любит, следует мне!

Он снял свое домино, сбросил маску и предстал в богатом изящном испанском костюме.

Раздался общий крик. Все взоры обратились сначала на герцога, а затем на черное домино с розовыми лентами, исчезнув шее с поспешностью, не оставлявшею сомнения в его скромности. Все сняли маски, дамы окружили герцога, и было замечено, что он обнаружил особенное пристрастие к цыганкам. Молодые или старые, он заговаривал с каждой, брал их руки и тщательно всматривался в лица, так что другие дамы чуть не умирали от зависти. Затем он подал сигнал оркестру, танцы возобновились и герцог удалился.

Он обошел все аллеи, точно надеялся встретить свою оскорбительницу. Что его побуждало? Конечно, мщение. Кровь кипела в его жилах, он брел наугад, неожиданно останавливался. Он вглядывался, прислушивался, выжидал. При малейшем просвете в листве он бросался как сумасшедший, смеясь и плача в одно и то же время, совершенно потеряв голову. На повороте одной аллеи он встретил Рашенбурга.

— Ваша Светлость, — прошептал верный слуга с растерянным лицом и дрожащими руками, — вы изволили видеть его?

— Кого это?

— Привидение.

— Какое привидение?

— Привидение в домино, с огненными глазами, оно поставило меня на колени и дало мне две оплеухи.

— Это она! — воскликнул герцог, — Это она! Зачем ты дал ей уйти?

— Ваша Светлость, у меня не было моей алебарды, но если я ее еще раз встречу, мертвую или живую, я ее убью.

— Боже тебя сохрани! Если она когда-нибудь вернется, не испугай ее, следуй за ней, проследи, где она скрывается. Но где она? Куда она пошла? Веди меня, если я ее найду, твоя карьера обеспечена.

— Ваша Светлость, если привидение где-нибудь находится, то, значит, наверху. Я видел его так, как вижу теперь вас, оно рассеялось в тумане. Но прежде чем исчезнуть, оно поручило мне передать вам два слова. Слова эти так ужасны, что я не смею их повторить.

— Говори, я приказываю.

— Привидение сказало мне: передай герцогу — если он женится, то он погибнет. Возлюбленная вернется.

— На, возьми мой кошелек. Отныне ты будешь состоять при моей особе в качестве камердинера. Я рассчитываю на твою скромность. Эта тайна должна навсегда остаться между нами.

— Это уже вторая тайна! — пробормотал Рашенбург и удалился с видом человека, не поддающегося ни страху, ни угрозе, ни блеску богатства.

На следующий день в газете, в неофициальном отделе, появились следующие строки, настоящее письмо без адреса: «Распространился слух, будто герцог намерен вторично жениться. Герцог знает, чем он обязан своему народу, и посвятит себя всецело счастью своих подданных. Но жители Сорных Трав обладают достаточной деликатностью, чтобы не принять во внимание слишком свежую утрату. Герцог поглощен печалью по любимой супруге. Только время может дать ему утешение, которого он в настоящее время лишен».

Эта заметка взволновала двор и город. Молодые девушки нашли, что герцог чересчур строг к себе. Не одна мать пожала плечами, заявляя, что у него буржуазные воззрения. Вечером во всех супружеских четах произошли размолвки. Не было сколько-ни будь порядочной женщины, которая бы не приставала к своему мужу, заставляя его сознаться, что во всей стране только один верный муж: герцог Душка.

VII. Две консультации

После таких треволнений герцогом овладела лютая скука. Всегда витавший около него образ цыганки не давал ему ни отдыха, ни покоя. Незнакомка преследовали его даже во сне, и, когда сбрасывала с себя маску, герцогу грезилось бледное и печальное лицо Паццы.

Доктор Видувильст был единственным человеком, с которым герцог Душка мог быть вполне откровенным. Но этот человек встретил его позднее раскаяние громким смехом:

— Это просто привычка! — говорил он. — Старайтесь не думать, развлекайтесь, и все пройдет..

Чтобы доставить герцогу новые впечатления, доктор окружил его всевозможными удовольствиями, отстранил его от всяких государственных забот и взял все бремя управления страной на свои плечи.

И вот народ Сорных Трав начал жаловаться на увеличение податей, на всевозможные стеснения. Все вспоминали о покойном герцоге Чудном и сожалели о добром старом времени.

Принц Душка ни о чем не знал. Запершись в своем дворце, погруженный в мечты о незнакомке, он проводил время в обществе пажа, недавно приставленного к нему доктором Видувильстом, по рекомендации Рашенбурга. Проказник, болтун, сплетник и к тому же хороший музыкант, Тонто (так звали пажа) забавлял герцога своей находчивостью, не менее нравился он доктору, хотя и другими своими качествами. Преданный своему покровителю, внимательный паж в душевной простоте передавал ему все, что говорил герцог. Правда, ремесло это было очень неблагодарное: Душка постоянно мечтал и почти ничего не говорил.

Обладать властью очень заманчиво. Видувильст как будто родился для роли великого визиря, и чем большими полномочиями пользовался, тем больших жаждал. Он уже начинал подумывать о том, как бы овладеть престолом, — но это еще не казалось ему слишком трудным. Легче было удалить герцога в чужие края под предлогом болезни и затем затянуть его возвращение, а во время отсутствия править государством совершенно бесконтрольно.

Душка был молод и еще не разочаровался в жизни. И вот в один прекрасный вечер в замок прибыли на консультацию три представителя медицинского факультета: длинный Тристан, толстый Жокондус и маленький Гильерэ.

После того как герцог был опрошен, выстукан и выслушан, Тристан потребовал слова и грубым голосом сказал:

— Ваша Светлость должны поселиться в деревне и жить, ничего не делая. Болезнь ваша — малокровие. Поезжайте на Чистые воды, иначе вы погибли.

— Ваша Светлость, — сказал Жокундус, — я согласен с мнением коллеги. Ваша болезнь — полнокровие, поезжайте на Чистые воды, иначе вы погибли.

— Ваша Светлость, — сказал Гильерэ, — я преклоняюсь пред мнением моих учителей. Ваша болезнь — нервное расстройство, поезжайте на Чистые воды, иначе вы пропали.

По уходе врачей Видувильст пробежал глазами протокол и, поразмыслив, посмотрел на Душку. Герцог, поужинавший в этот вечер лучше обыкновенного, имел угрюмый вид и даже не расслышал речей докторов.

— Ваша Светлость, — обратился он к нему, — согласно совету врачей, вам необходимо ехать на Чистые воды и отказаться от всех забот управления.

— Хорошо, составь проект декрета, я подпишу.

— Проект готов, Ваша Светлость.

Душка взял перо и, не читая, подписал поданную ему Видувильстом бумагу, но потом, повинуясь какому-то невольному капризу, прочитал ее.

— Как! никаких объяснений, ни слова о моем особенном к тебе благоволении! Доктор, ты слишком скромен, завтра этот декрет появится в печати с объяснением, написанным рукой твоего повелителя. А пока прощай.

Доктор вышел. Он был более обыкновенного дерзок и надменен. Герцог погрузился в свои мечтания и подумал, что, несмотря на все, он далеко не несчастнейший из смертных, ибо небо наградило его другом.

Вдруг в спальне без доклада появился удивительно странный маленький доктор, которого еще никогда не видали во дворце, в напудренном парике и с длинной белой бородой, тогда как глаза его были так живы и молоды, точно они появились на свет через шестьдесят лет после туловища.

— Где эти неучи, эти педанты, эти невежды, которые не мог ли подождать меня? А, — обратился он к герцогу — это вы больны? Покажите-ка язык скорей, я спешу.

— Кто вы такой? — спросил Душка.

— Я доктор Истина, лучший доктор в мире, вы скоро в этом убедитесь, несмотря на мою скромность. Спросите Видувильста, моего ученика, который выписал меня из страны снов; я излечиваю все, даже такие болезни, которых нет. Высуньте язык. Малокровие — осел! Полнокровие — ослина! Нервное расстройство- ослятина! Пить воды Чистых прудов — собрание ослов! Знаете ли вы свою болезнь? Это скорбь и даже того хуже.

— Вы находите? — вскричал Душка в ужасе.

— Да, мой сын. Но я вас вылечу; завтра к полудню вы будете здоровы. Это что за портфель? Подпишите-ка мне эти три бумаги.

— Но ведь это бланки приказов. Что вы с ними хотите делать?

— Это будут мои рецепты. Первый рецепт: Si vis pacem, para pacem[2], —я распускаю шесть полков. Второй рецепт: один пятак в кармане вассала стоит рубля в кармане сюзерена, — я сокращаю сборы на одну четверть. Третий мой рецепт: свобода и солнце составляют счастье и радость бедняка. Я прикажу отворить тюрьмы и выпустить на свободу заключенных. Вы смеетесь, мой сын, это хороший знак!

— Да, я смеюсь, представляя фигуру Видувильста, когда он прочтет эти приказы завтра в Официальной газете, — отвечал Душка. — Но довольно глупостей, шутовской доктор. Отдайте мне мои бумаги, и кончим этот фарс.

— А это что такое? — вскричал маленький человечек, вынимая декрет об учреждении регентства. — Милосердное небо, да это отречение! Как! наследие отцов ты бросил под ноги какому-то проходимцу! Нет, это невозможно! я этого не хочу! слышишь ли, я!

— Как смеешь ты, дерзкий, говорить мне ты, вон, негодяй, не то я вышвырну тебя в окно!

— Меня? Нет, этого не будет, пока я не уничтожу документ, свидетельствующий о твоей глупости.

Герцог схватил дерзкого и крикнул стражу. Между тем незнакомец всячески старался высвободиться из рук герцога. Ударом ноги он повалил на землю лампу, но герцог не убоялся темноты и по-прежнему крепко держал незнакомца. Слова, просьбы — все было тщетно. Вдруг — бац! бац! — и дождь пощечин посыпался на герцога. Пораженный неожиданностью, он выпустил свою жертву и в ярости стал звать на помощь.

Наконец дверь открылась. Вошел Рашенбург.

— Где он, этот дьявольский доктор? — спросил Душка с пеной у рта.

— Его превосходительство, господин Видувильст изволил час тому назад отбыть из замка.

— Кто тебе говорит о Видувильете! Я тебе говорю, что здесь только что был неизвестный старикашка.

— Ваша Светлость никогда не ошибается. Если тут был человек, значит, он тут и находится, если только не улетел или не привиделся Вашей Светлости.

— Дурак! Разве я похож на грезящего? Разве я сам опрокинул лампу? Разве я сам разорвал эти бумаги?

— Я не смею опровергать Вашу Светлость. Но весь этот год у нас свирепствует эпидемия странных снов. Не далее как несколько минут тому назад, я задремал, и мне пригрезилось, что невидимая рука дала мне две оплеухи.

— Две оплеухи! — вскричал герцог, — Это привидение! Я не узнал его, хотя это был тот же голос и те же движения. Мой друг, ни слова об этом. Возьми мой кошелек и храни тайну.

— Это уже третья тайна, — пробормотал верный слуга и стал раздевать герцога с таким усердием и такою ловкостью, что заставил его рассмеяться.

Столько волнений, одно за другим, лишили Душку сна. Немудрено, что он задремал только на заре. Около полудня герцог проснулся от страшного гула: звонили в колокола, стреляли из пушек, гремела музыка. Герцог позвонил, вошел Рашенбург с букетом цветов.

— Дозвольте, Ваша Светлость, — сказал он, — мне первому выразить общую радость. Сборы уменьшены! Тюрьмы открыты! Армия сокращена! Ваш народ опьянел от любви и признательности! Выйдите к нему на балкон, Ваша Светлость, и покажитесь благословляющей вас толпе.

Рашенбург не мог дальше продолжать, слезы заставили его умолкнуть. Он хотел отереть себе лицо, но в волнении вместо платка вытащил из кармана газету и начал целовать ее как сумасшедший.

Герцог взял у него газету и, пока его одевали, тщетно старался привести в порядок свои мысли. Каким образом эти сумасбродные приказы объявлены? Кто их доставил в газету? Почему не появляется Видувильст? Он хотел сообразить, справиться, расспросить, но в это время под окнами дворца раздались шумные возгласы.

Едва герцог показался на балконе, раздались крики восторга, заставившие невольно забиться и его сердце, он зарыдал, сам не зная почему, в эту минуту пробил полдень, привидение сказало правду: герцог выздоровел.

Вдруг в комнату вошел юный паж Тонто и вручил герцогу запечатанный пакет. Генерал Байонет извещал герцога, что шесть распущенных полков под предводительством Видувильста возмутились. Байонет умолял герцога прибыть к войскам и принять над ними командование.

Увлекаемый Тонто и Рашенбургом, герцог тайно покинул за мок и отправился к армии.

VIII. Сильные недуги лечатся сильными средствами

Войска встретили герцога холодно. Грустный, задумчивый вошел он в ставку генерала и с тяжелым вздохом опустился в кресло.

— Ваша Светлость, — сказал Байонет, — войска ропщут и колеблются, необходимо их воодушевить, иначе вы погибли. Неприятель перед нами. Попробуем атаковать его. Велите трубить сигнал, мы последуем за вами.

— Хорошо, — сказал герцог. — Прикажите садиться на коней. Через минуту я буду с вами.

Оставшись наедине с Рашенбургом и Тонто, герцог произнес тоном отчаяния:

— Мои добрые друзья, бросьте господина, который ничего не может сделать для вас. Я не стану защищать перед неприятелем свою несчастную жизнь. Обманутый в любви, убитый изменой, я сознаю в своем несчастии десницу Господню, которая меня постигла. Это кара за мои преступления: я убил герцогиню из подлой мести. Настало время искупить мою ошибку — я готов.

— Ваша Светлость, — отвечал Тонто, — прогоните эти грустные мысли. Если бы герцогиня была здесь, она приказала бы вам защищаться. Вы можете мне поверить, — прибавил он, щипля свои только что пробивающиеся усики, — Я знаю женщин. Даже мертвые они отомстили бы за себя. Притом же вы не убивали герцогини, может быть, она вовсе не так мертва, как вы думаете.

— Дитя, что ты говоришь? — воскликнул герцог. — Ты потерял голову.

— Я хочу сказать, если есть женщины, готовые умереть, чтобы взбесить своих мужей, почему не может быть таких, которые воскресают, чтобы взбесить их еще более? Забудьте о мертвых, думайте о живых, которые любят вас. Вы — герцог, сражайтесь же, как герцог, и если нужно умереть — умрите герцогом.

— Ваша Светлость, — объявил Байонет, входя с саблей в руке, — время не терпит.

— Генерал, прикажите трубить «седлай»! — крикнул Тонто. — Мы сейчас идем.

Герцог Душка дал выйти генералу и сказал, взглянув на Тонто:

— Нет, я не могу. Я не знаю, что со мною делается, я в ужасе от самого себя! Я не боюсь смерти, я сам убью себя, и тем не менее мне страшно, я не могу сражаться.

— Ваша Светлость, — уговаривал Тонто, — призовите все свое мужество. На лошадей, это необходимо. Боже великий, — воскликнул он, ломая руки, — герцог меня слушает, мы пропали!.. Идем, — объявил он решительно, схватывая герцога за плащ. — Вставайте! На коня, несчастный! Душка, спасай свое государство, спасай всех, кто любит тебя! Подлец! Посмотри на меня: я ребенок и иду умирать за себя. Не позорь себя, иди сражаться. Если ты не встанешь, я, твой слуга, прибью тебя. Слышишь ли?

— Бац! Бац! — и две пощечины, которыми паж наградил Душку, огласили воздух.

— Смерть и проклятие! — вскричал герцог, обнажая шпагу. — Раньше, чем умереть, я убью этого негодяя!

Но негодяя уже не было в палатке. Одним прыжком он очутился на лошади и несся с обнаженной шпагой на неприятеля, крича:

— Герцог, друзья мои, герцог! Вперед, вперед!

Обезумевший от гнева Душка несся за пажем, не думая ни о смерти, ни об опасности. Байонет мчался за своим повелителем, войска следовали за генералом.

Более блестящей кавалерийской атаки не бывало в истории.

Застигнутый врасплох неприятель едва успел построиться в боевой порядок. Один лишь Видувильст узнал герцога и тотчас с поднятой саблей устремился на него. Герцог погиб бы, если б Тонто не успел осадить свою лошадь и принял на себя удар Видувильста, верный паж испустил громкий крик и упал с лошади. Но смерть его была отомщена: герцог всадил по рукоятку шпагу в горло изменника. Войска, одушевленные геройством своего предводителя, рассеяли неприятеля.

Герцог вошел в палатку, чтобы отдохнуть немного: увидя Ра- шенбурга, он вспомнил о Тонто.

— Что паж? — спросил он, — умер?

— Он жив, но безнадежен. Я велел перенести его поблизости, к его тетке, маркизе де Касторо, для него было бы великое сча стье увидеть перед смертью Вашу Светлость.

— Хорошо, — сказал Душка, — проводи меня к нему.

При входе в замок герцога встретила маркиза и проводила в комнату, где лежал больной.

— Вот странность, — воскликнул Душка, — мне еще не приходилось видеть подобной раны! У пажа всего один ус! Что за чудо! с одной стороны это как будто Тонто, мой негодный паж, с другой — это… это… Да, я не ошибаюсь, это ты, мой добрый ангел, мой спаситель, это ты, моя бедная Пацца!

С этими словами герцог опустился на колени и схватил протянутую руку.

— Ваша Светлость, — сказала Пацца, — дни мои сочтены, но прежде чем умереть, я хотела бы, чтобы вы простили мне те две пощечины…

— Нет, Пацца, ты не умрешь, — вскричал герцог, заливаясь слезами, — я прощаю тебе.

— Увы, это еще не все…

— Как не все? Еще что?

— Ваша Светлость, маленький доктор, который…

— Как, это ты его послала?

— Увы, это была я сама…

— Довольно, довольно, я прощаю.

— Увы, и это еще не все: цыганка, которая осмелилась…

— Опять была ты, Пацца? О, эти-то я тебе прощаю. Их я вполне заслужил. Сомневаться в тебе, самой истине! Помнишь ли клятву, которую я тебе дал в день нашей свадьбы? Злая, ты сдержала свое обещание, теперь время исполнить мое. Выздоравливай, Пацца, скорей спеши возвратиться в тот замок, откуда счастье исчезло вместе с тобой.

— У меня еще одна просьба к Вашей Светлости, — продолжала Пацца, — Рашенбург был сегодня утром свидетелем сцены, которая заставляет меня краснеть и которой не должен знать свет. Будьте милостивы к этому верному слуге.

— Рашенбург, — сказал король, — возьми этот кошелек и ради целости твоей головы храни эту тайну.

Рашенбург преклонил колени у кровати своей повелительницы и произнес вполголоса, целуя ее руку:

— Ваша Светлость, это четвертая тайна и четвертый… Да благословит Бог руку, которая меня награждает!

Немного спустя после этой трогательной сцены Пацца заснула.

— Тетушка, — спросил герцог маркизу де Касторо, — как вы думаете, выздоровеет она?

— О, — отвечала старушка, — счастье даже у гробового входа может вернуть к жизни самую больную женщину. Поцелуйте-ка лучше герцогиню, мой добрый племянничек, ваш поцелуй принесет ей больше пользы, чем все ваши лекарства.

IX. Жена должна беспрекословно повиноваться мужу

Маркиза была права (женщины всегда бывают правы… в шестьдесят и более лет). Пятнадцать дней счастья быстро поставили Паццу на ноги, и она могла участвовать в триумфальном въезде своего мужа в столицу.

Более часу понадобилось, чтобы добраться до замка. Ратуша построила три арки. Первая арка была убрана зеленью и цветами. Она носила следующую надпись: «Нежнейшему и вернейшему из мужей». Вторая арка, более солидной постройки, была убрана коврами и имела наверху статую правосудия, немного косившую под своей повязкой. На этой арке было написано: «Мудрейшему и справедливейшему». Наконец третья арка была построена из пушек. На ней было написано: «Искуснейшему и храбрейшему».

После парадного обеда и шестидесяти застольных речей Душка провел герцогиню на этот раз не в башню, а в брачный покой.

— Пацца, — сказал он ей, — всем, что я знаю, я обязан тебе. Когда тебя нет около меня, я делаю только глупости. Отныне я отдаю в твои руки мою власть и становлюсь исполнителем всех твоих велений.

— Мой друг, — возразила Пацца — не говори этого.

— Я знаю, что говорю, — перебил ее герцог, — я здесь хозяин, я так хочу и так приказываю.

— Ваша Светлость, — отвечала Пацца, — я ваша жена и служанка, мой долг беспрекословно повиноваться вам.

Они, гласит далее хроника, жили долго, были вполне счастливы и довольны. Они любили друг друга. Господь благословил их потомством. В этом и заключается мораль лучших сказок и историй.

Морис Дрюон

Тисту, мальчик с зелеными пальчиками

Пер. В. Никитина

Предисловие

«Тисту, мальчик с зелеными пальчиками» — единственная детская сказка, которую я когда-либо написал и которая скорее всего так и останется единственной.

Как-то раз в интервале между двумя томами «Проклятых королей» мне вдруг захотелось забавы ради попробовать себя в новом литературном жанре, весьма далеком от остальных моих произведений. Приступив к работе, я понял, что различия связаны лишь с формой и способом выражения, тогда как проблемы, по сути, остаются теми же самыми.

Прежде всего потому, что нет таких детей, к которым нужно обращаться как-то по-особому. Есть просто будущие взрослые и еще есть бывшие дети. Никогда в обыденной жизни я не пытаюсь говорить с детьми каким-то особым детским тоном: я не считаю ребенка глупеньким и не считаю, что для того, чтобы он меня понял, мне следует говорить глупости. Когда я был маленьким и кто-нибудь вдруг начинал изъясняться со мной в подобной неприятной манере, меня это очень раздражало, и я думал про себя, не говоря, разумеется, этого вслух: «Какой глупый дядя: он прямо готов присесть на корточки. чтобы казаться одного со мной роста».

Тисту тоже принадлежит к числу тех мальчиков, которые не любят, когда взрослые объясни ют им мир с помощью избитых истин. А поскольку он смотрит на людей и на вещи свежим взглядом — такова основная добродетель детства, J то взрослые со своими рассуждениями постоянно испытывают замешательство. Ведь они со временем просто разучились правильно воспринимать то, что видят вокруг. Особенно ему трудно понять, почему люди, испытывая больше удовольствия от добрых чувств, чем от злых, от свободы — больше, чем от принуждения, от справедливости — больше, чем от произвола, от мира больше, чем от войны, а если проще, почему, испытывая больше удовольствия от добра, чем от зли, люди никак не могут договориться между собой, чтобы в жизни было только добро.

Что касается меня, то я тоже до сих пор еще не понял этого и не принял такого порядки, и, возможно, это единственное, что сохранилось у меня от детства.

Каждому ребенку не терпится сделать что-ни будь такое, от чего было бы хорошо всем, и потому он ждет не дождется, когда же, наконец, свершится чудо и он станет взрослым. А потом, став взрослым, обычно либо забывает, что же он собирается сделать, либо оказывается, что он уже передумал. И ничего не происходит. Просто становится одним взрослым больше, а чуда никакого не получается.

А вот Тисту повезло, и в его жизни возникают феерические события, потому что ему удается начать действовать, оставаясь ребенком. И он действует, используя цветы, которые, как и детство, многое обещают и несут в себе надежду.

Как же ему, этому маленькому человечку, этому будущему взрослому, удается с помощью цветов дать понять бывшим детям, каковыми являемся мы все, что их жизнь может стать более счастливой? Вот об этом-то и пойдет речь в моей сказке.

Однако совершенно очевидно, что Тисту мальчик необыкновенный, не такой как все.

Он доказывает это вот уже десять лет, завоевывая мне по всему свету друзей самых разных возрастов.

Глава 1,

в которой автор высказывает кое-какие соображения по поводу имени Тисту

Тисту — имя причудливое, и его не сыскать ни в одном церковном календаре, будь то во Франции или в какой-либо иной стране. Ведь святого Тисту никогда не было.

А вот маленький мальчик, которого все звали Тисту, был… Тут надо кое-что объяснить.

Однажды, сразу же после его появления ни свет, когда росточком он был не больше батона хлеба из корзины булочника, крестная мать и платье с длинными рукавами вместе с крестным отцом в черной шляпе отнесли этого маленького мальчика в церковь и заявили священнику, что хотят назвать его Франсуа-Батистом. И тогда этот маленький мальчик, подобно большинству младенцев, оказавшихся в такой же ситуации, попытался протестовать, стал плакать, весь рас краснелся. Однако взрослые, которые ничего не понимают в протестах новорожденных, настояли на своем, заверив кюре, что ребенка зовут Франсуа-Батист.

Потом крестная в платье с длинными рукава ми и крестный в черной шляпе отнесли его до мой и положили в колыбель. И тут случилось нечто странное: взрослые вдруг принялись называть его Тисту, словно язык у них не мог выговорить имя, которое они только что сами же дали ребенку.

Такое случается нередко, могут сказать нам. Сколько, еще на свете маленьких мальчиков и маленьких девочек, которых записывали в мэрии или в церкви под именем Анатоль, Сюзанна, Аньеса или Жан-Клод и которых все зовут не иначе как Толей, Зеттой, Пюс или Мистуфле!

Это говорит лишь о том, что взрослые, по сути, не знают даже нашего имени, как не знают они, кстати, вопреки их утверждениям, ни откуда мы беремся, ни почему мы появляемся на свет, ни что мы должны тут делать.

У взрослых на все есть готовые ответы, которые позволяют им говорить не думая. А между тем расхожие истины, из которых состоят готовые ответы, — это плохие истины. Они были придуманы давным-давно, теперь даже неясно кем; все они изрядно поношенные, но поскольку их много и поскольку есть истины на разные случаи жизни, то ими очень удобно пользоваться, так как их можно часто менять.

Когда мы родимся лишь для того, чтобы стать такими же взрослыми, как все остальные, расхожие истины легко устраиваются у нас в голове, по мере того, как она становится все больше и больше.

А вот если мы приходим на землю, чтобы сделать что-то особенное, такое, что требует умения внимательно смотреть на окружающий мир, то псе оказывается не так просто. Расхожие истины отказываются оставаться в нашей черепной коробке; едва успев влететь через правое ухо, они сразу же вылетают через левое и, упав на пол, разбиваются.

И тут уж мы начинаем доставлять самые неприятные неожиданности: сначала нашим родителям, а потом и всем остальным взрослым, которые так крепко держались за свои пресловутые истины!

Вот именно это и произошло с тем маленьким мальчиком, которого стали звать Тисту, даже не спросив его, как он к этому относится.

Глава 2,

в которой говорится о Тисту и его родителях, а также о Сияющем доме

Волосы у Тисту были белокурые, с завитками на концах. Представьте себе солнечные лучи, которые, касаясь земли, образовывали бы маленький локон. И еще у Тисту были огромные голубые глаза и розовые свеженькие щечки. Поэтому его часто целовали.

Ведь взрослые, особенно взрослые с широкими черными ноздрями, глубокими морщинами на лбу и торчащими из ушей волосами, то и дело целуют маленьких мальчиков в их свеженькие щечки. Они утверждают, что малышам это приятно — еще одна из их расхожих истин. На самом деле приятно это им, взрослым, а маленькие; мальчики со свежими щечками просто по доброте своей позволяют им доставлять себе удовольствие таким вот образом.

При виде Тисту все начинали восклицать:

— О! Какой очаровательный мальчик!

Но Тисту даже и в голову не приходило гордиться этим. Красота казалась ему чем-то совершенно естественным. Настолько естественным, что его удивляло, почему все остальные дети и все мужчины и все женщины не такие красивые, как его родители и он сам.

Дело в том, что, как мы должны тут же без промедления сообщить, родители его были очень красивы, и это глядя именно на них, Тисту привык считать красоту чем-то обычным, а уродливость — исключением или несправедливостью.

У отца Тисту, которого звали господином Отцом, были черные, тщательно приглаженные с помощью бриллиантина волосы; он был высок ростом и всегда отменно одет; на воротнике его пиджака никогда не было ни малейшей пылинки, и он душился туалетной водой.

Госпожа Мать была белокура и легка в движениях; ее щеки были нежны, как цветы, розовые ногти ее рук походили на лепестки роз, а когда она выходила из своей комнаты, вокруг разливалось несказанное благоухание.

Вот уж кому не на что было жаловаться, так это Тисту, поскольку кроме господина Отца и госпожи Матери, принадлежавших ему одному, он располагал еще и их несметным состоянием.

Ибо, как вы уже догадались, господин Отец и госпожа Мать были очень богаты.

Они жили в прекраснейшем многоэтажном доме с крыльцом, верандой, большой парадной лестницей и еще одной лестницей поменьше, с рядами высоких окон, по девять на каждом этаже, с башенками, увенчанными остроконечными шпилями, и с раскинувшимся вокруг дома великолепным садом.

В каждой комнате лежало по ковру, да такому толстому, такому мягкому, что нога по нему ступала совершенно бесшумно. А это так восхитительно, когда играешь в прятки и еще когда бегаешь босиком, что делать, конечно же, запрещалось, потому что госпожа Мать постоянно повторяла:

— Тисту, надень туфли, а то простудишься.

Но благодаря толстым коврам Тисту никогда не простужался.

А еще в доме были перила большой лестницы, медные, до блеска начищенные перила в виде огромной с выступами спирали, которая зарождалась в вышине дома и, словно золотая молния, стремительно неслась к медвежьей шкуре на первом этаже.

Стоило Тисту остаться одному, как он тут же садился на перила и с головокружительной скоростью мчался вниз. Эти перила были его личным тобогганом, его ковром-самолетом, его волшебной трассой, которую слуга Каролюс каждое утро с отчаянным рвением полировал и лощил, добиваясь ослепительного блеска.

Очень уж нравилось господину Отцу и госпоже Матери все, что блестит, и прислуга, чтобы им угодить, старалась изо всех сил.

Цирюльник благодаря бриллиантину, о котором мы уже упоминали, сумел превратить шевелюру господина Отца в некое подобие черного цилиндра, вызывавшего всеобщий восторг. Туфли господина Отца были начищены настолько хорошо, что при ходьбе казалось, будто от них в разные стороны разлетаются искры.

Розовые ногти госпожи Матери каждый день полировались с такой тщательностью, что сверкали, как десять маленьких окошечек, на которые упали утренние лучи солнца. На шее госпожи Матери, в ушах, на запястьях и на пальцах блесгели усыпанные драгоценными камнями ожерелья, серьги, браслеты и кольца, и когда вечером она отправлялась в театр или на бал, ночные звезды в ее присутствии тушевались.

Вы уже знаете, в какое бесподобное произведение искусства превратил слуга Каролюс перила лестницы. Для этого он изобрел некий специальный порошок, который использовал также для того, чтобы чистить дверные ручки, серебряные подсвечники, хрустальные подвески на люстрах, солонки, сахарницы и пряжки поясов.

Ну а что касается девяти автомобилей, стоявших в гараже, то смотреть на них можно было не иначе как в черных очках. Когда они, отправляясь одновременно в путь, проезжали по улицам, люди выстраивались вдоль тротуаров. Можно было подумать, что это вышла на прогулку сама Зеркальная галерея.

— Ну и ну, прямо Версаль! — восклицали наиболее просвещенные.

Рассеянные люди снимали шляпы, полагая, что это едет похоронная процессия. А кокетки пользовались моментом, чтобы полюбоваться на свое отражение в дверцах машин и попудрить себе носики.

На конюшне били копытами девять лошадей, одна другой краше. По воскресеньям, когда в дом приезжали гости, лошадей выводили в сад, чтобы придать пейзажу еще большее очарование. Вороной жеребец Исполин бродил под магнолией со своей подругой Красавицей. Пони Гимнастик держался ближе к беседке. А перед самым домом на зеленой траве выстраивали шесть лошадей смородинно-красной масти. Все они принадлежали к чрезвычайно редкой породе, которую разводили в имении господина Отца, и он ими бесконечно гордился.

Конюхи в жокейских костюмах перебегали со щетками в руках от одной лошади к другой, поскольку животные тоже должны были сиять, особенно по воскресеньям.

— Мои лошади должны быть похожи на драгоценные камни! — наставлял господин Отец своих конюхов.

Этот обожавший пышность человек был добр, поэтому все стремились выполнять его желания. Конюхи вовсю наглаживали щетками лошадей: девять волосков в одну сторону, девять — в другую, отчего крупы смородинно-красных лошадей походили на огромные, хорошо обработанные рубины. Ну а в гривы и в хвосты им вплетали ленты из серебряной фольги.

Тисту души не чаял во всех этих лошадях. Ночью ему снилось, будто он спит вместе с ними на светлой соломе, а днем он то и дело бегал их навещать.

Когда он ел шоколад, то никогда не забывал отложить в сторонку серебряную фольгу, чтобы отдать ее жокею, который ухаживал за пони Гимнастиком. Потому что Гимнастика он любил больше любых других животных, что и немудрено: ведь они с пони были приблизительно одного роста.

Так что, живя в Сияющем доме вместе с отцом, сверкающим мужчиной, и матерью, благоухающим букетом, живя посреди прекрасных деревьев, прекрасных автомобилей и прекрасных лошадей, Тисту был весьма счастливым ребенком.

Глава 3,

в которой читатель узнает о городе Прицелесе, а также о заводе господина Отца

Город, в котором родился Тисту, назывался Прицелесом, и он был славен и богат благодаря Сияющему дому, но еще в большей степени благодаря заводу господина Отца.

На первый взгляд Прицелес был городом, похожим на все прочие города, с церковью и тюрьмой, с казармой и табачной лавкой, с бакалеей и ювелирным магазином. Однако похожий на все остальные города Прицелес был известен во всем мире, прежде всего тем, что именно там господин Отец изготовлял пользовавшиеся большим спросом пушки, пушки самых разных калибров, огромные и маленькие, длинные и почти карманные, самоходные пушки на колесах и пушки, устанавливаемые на платформах поездов, авиационные пушки и танковые, корабельные и стреляющие поверх облаков, подводные пушки и даже такие сверхлегкие пушечки, которые можно перевозить на спинах мулов и верблюдов в странах, где люди все завалили камнями и никак не могут проложить дороги.

Одним словом, господин Отец был пушечным торговцем.

С того самого момента, когда Тисту научился слушать и понимать, он только и слышал:

— Тисту, сынок, у нас очень выгодное дело. Пушки — это не то что какие-нибудь там зонтики, которые в солнечную погоду никто не станет покупать, и не то что соломенные шляпы, которые в дождливое лето попусту залеживаются на витринах. Какая бы ни была погода, пушки все равно продаются.

В те дни, когда у Тисту пропадал аппетит, госпожа Мать подводила его к окну и показывали ему стоявший далеко-далеко, гораздо дальше беседки, у которой пасся Гимнастик, в самой глубине сада, внушительных размеров завод, принадлежавший господину Отцу.

Госпожа Мать предлагала Тисту пересчитать девять огромных заводских труб, которые все одновременно извергали из себя пламя, а потом вела его опять к его тарелке, приговаривая:

— А теперь ешь свой суп, Тисту, потому что тебе нужно расти. В один прекрасный день ты станешь хозяином Прицелеса. Изготовлять пушки — занятие очень утомительное, не для хилых бездельников, которых в наших семьях никогда не было и не будет.

Ведь никому и в голову не приходило сомневаться, что когда-нибудь Тисту сменит господина Отца и станет управлять заводом, подобно тому как господин Отец сменил господина Деда, чей портрет маслом — обрамленное блестящей бородой лицо и лежащая на лафете пушки рука — висел на стене в большой гостиной.

И Тисту, который не был нехорошим мальчиком, старательно глотал свой суп из маниоки.

Глава 4,

в которой говорится о том, как Тисту послали в школу, где он пробыл совсем недолго

До восьмилетнего возраста Тисту о школе ничего не знал и не ведал. Дело в том, что госпожа Мать решила сама учить его азам чтения, письма и арифметики. И надо сказать, результаты получились неплохие. Благодаря красивым картинкам, купленным специально с этой целью, буква А закрепилась в голове Тисту в образе Аиста, потом — Антилопы, потом — Ананаса; буква Б — в виде Белки, Паклажана, Булки и так далее. Научиться считать ему помогли сидящие на электрических проводах ласточки. Тисту научился не только складывать и вычитать, но иногда еще и делить. Например, семерых ласточек, сидевших на двух проводах… В итоге у него получалось три с половиной ласточки на один провод. Ну а то, каким образом половине ласточки удавалось держаться на проводе, это был уже другой вопрос, на который никакая арифметика пока еще не смогла дать ответа!

Когда Тисту исполнилось восемь лет, госпожа Мать сочла свою задачу выполненной и решила доверить сына настоящему преподавателю.

По этому случаю Тисту купили очень миленький фартучек в клетку, новые ботиночки, которые ему жали, ранец, черный пенал с нарисованными на нем японскими фигурками, тетрадь в одну линейку, тетрадь в две линейки и поручили слуге Каролюсу отвести его в прицелесскую школу, у которой была превосходная репутация.

Все надеялись, что так хорошо одетый маленький мальчик, у которого были такие красивые, такие богатые родители и который уже умел до лить ласточек на два и на четыре, все надеялись, что этот маленький мальчик сразу начнет про красно успевать по всем предметам.

Увы и ах! Школа подействовала на Тисту самым непредсказуемым, самым обескураживающим образом.

Когда на черной доске начинали свое медленное шествие буквы, когда развертывались в длинную цепочку все эти трижды три, пятью пять, семью семь, Тисту сразу ощущал легкое пощипывание в левом глазу и вскоре глубоко засыпал.

А ведь он не был ни глупым, ни ленивым мальчиком, и никакой усталости у него не было и в помине. Он был преисполнен самых добрых намерений.

«Я же не хочу спать, я же не хочу спать», — убеждал себя Тисту.

Он пристально всматривался в доску, вслушивался в интонации учительского голоса. Но тут же чувствовал пощипывание в глазу… И чего он только не делал, чтобы побороть сон! Например, пытался тихонько напевать миленькую песенку собственного сочинения:

Четверть ласточки, что это? Лапка, перышки, крыло? Было б легче разделить мне Торта два, а может, сто…

Напрасные усилия. Голос учителя звучал в ушах Тисту как колыбельная, на черной доске наступала ночь; потолок шептал мальчику на ушко: «Ну иди же сюда, здесь такие красивые сны!» И прицелесский класс превращался в царство грез.

— Тисту! — вдруг раздавался голос учителя.

— Я не нарочно, господин учитель, — отвечал внезапно разбуженный Тисту.

— Меня это мало волнует. Повторите, что я только что сказал!

— Шесть тортов… разделить на двух ласточек…

— Кол!

В первый свой школьный день Тисту вернулся домой с целой охапкой колов.

На второй день его в наказание оставили на два часа после уроков, и эти два часа он тоже благополучно проспал.

Ну а на третий день учитель попросил Тисту передать отцу письмо.

Распечатав это письмо, господин Отец с огорчением прочитал следующие слова:

«Сударь, Ваш сын не такой, как все остальные дети. Мы не можем держать его в нашей школе».

Школа возвращала Тисту его родителям.

Глава 5,

в которой говорится о свалившейся на Сияющий дом заботе и о том, как было решено использовать для Тисту новую систему обучения

Забота — это такая печальная мысль, которая начинает сдавливать черепную коробку ранним утром и потом не дает покоя целый день. Она пользуется любым предлогом, чтобы проникнуть в помещение: притаившись меж листьев, залетает в окно вместе с порывом ветра, впархивает, оседлав песенку какой-нибудь птички, прибегает по телефонным проводам.

В то утро забота в Прицелесе звалась: «Не такой, как все остальные дети».

Солнце никак не могло решить, вставать ему или нет.

«Так не хочется будить этого беднягу Тисту, — мысленно говорило оно себе. — Откроет глаза и сразу же вспомнит, что его выгнали из школы…»

Солнце умерило свой пыл и бросало на землю лишь самые слабые из своих лучей, постаравшись при этом закутать их в туман, чтобы небо над Прицелесом осталось серым.

Однако у заботы немало своих маленьких хитростей, и ей всегда удается дать о себе знать. Она взяла да и забралась в самый громогласный заводской гудок.

И все в доме услышали, как гудок забасил:

— Не такой, как остальные-ные-ные! Тисту не такой, как остальные-ные-ные!

Так вот забота проникла и в комнату Тисту.

«Что же со мной будет?» — задумался мальчик. И опять спрятал голову в подушку. Однако заснуть уже не смог. Ну согласитесь, что за незадача: так легко засыпать в классе и страдать без сна в своей постели!

Госпожа Амелия, повариха, бурчала себе под нос, разжигая свои плиты:

— Не такой, как остальные дети, наш Тисту? А что, собственно, у него не такое, как у остальных? Руки такие же, ноги такие же… тогда что?

Слуга Каролюс, нещадно натирая лестничные перила, приговаривал:

— Не такой, как фще оштальные, Тишту! Пришли бы они мне так шкажали, мне!

У Каролюса, должны мы вам сказать, был небольшой иностранный акцент.

На конюшне перешептывались между собой конюхи:

— Не такой, как остальные дети, такой милый ребенок… Вы можете в это поверить, а?

А поскольку лошадям передаются заботы людей, то даже чистокровные смородинно-красные жеребцы и то, казалось, разволновались, застучали копытами по боковым перегородкам, стали натягивать поводья. На лбу же у кобылы Красавицы внезапно появилось три седых волоска.

Один только пони Гимнастик остался в стороне от этой суматохи: он стоял и спокойно жевал сено, обнажая свои прекрасные белые зубы, похожие на маленьких трефовых тузов.

Однако все остальные, за исключением этого пони, который делал вид, будто ему все безразлично, ломали себе голову над тем, что делать с Тисту.

Ну и, естественно, с особым беспокойством задавали себе этот вопрос родители.

Стоя перед зеркалом, господин Отец наводил блеск на свою бриллиантиновую голову, но делал это без особой радости, просто по привычке.

«Надо же, — размышлял он, — получается, что ребенка вырастить даже труднее, чем изготовить пушку».

Сидя в постели посреди розовых подушек, вся розовая, госпожа Мать уронила в чашечку кофе с молоком слезинку.

— Если он засыпает в классе, то как же мы сможем его чему-либо научить? — спросила она у господина Отца.

— Может быть, рассеянность поддается лечению, — ответил тот.

— Мечтательность все-таки не так опасна, как бронхит, — отозвалась госпожа Мать.

— И тем не менее Тисту нужно становиться мужчиной, — сказал господин Отец.

После обмена этими глубокомысленными замечаниями они немного помолчали.

«Что же делать, что же делать?» — мысленно спрашивали они себя.

Господин Отец отличался склонностью к быстрым и энергичным решениям. Руководство пушечным заводом закаляет душу. К тому же он очень любил сына.

— Я придумал, — заявил он наконец. — Все очень просто. Со школой у Тисту ничего не получается — ну и пусть! Ни в какую школу он больше ходить не будет. Это книги его усыпляют; книги, значит, отменяем. Мы проверим на нем новую систему воспитания… раз уж он не такой, как все! Он выучит то, что ему нужно знать, глядя непосредственно на вещи. Ему прямо на месте покажут, что такое камни, что такое сад или поля; ему объяснят, как функционируют город, завод и все остальное, все, что нужно, чтобы помочь ему стать взрослым. Ведь в конечном счете жизнь — это самая лучшая школа. Посмотрим, что из этого получится.

Госпожа Мать отнеслась к решению господина Отца с восторгом. Она чуть было даже не пожалена, что у нее нет других детей, на которых можно было бы тоже распространить столь соблазнительную систему воспитания.

Так что у Тисту навсегда отпала необходимость впопыхах проглатывать бутерброды, везде таскать за собой ранец, сидеть за партой, неумолимо притягивающей к себе его голову, и носить охапками колы; вот-вот должна была начаться новая жизнь.

А солнце в это время вновь засияло в полную силу.

Глава 6,

в которой рассказывается об уроке, посвященному саду, и о том, как Тисту вдруг обнаружил, что у него зеленые пальчики

Надев на голову соломенную шляпу, Тисту отправился на урок сада.

Господин Отец счел логичным начать испытание своей образовательной системы именно с этого предмета. Урок сада — это ведь по существу урок земли, земли, по которой мы ходим, которая родит потребляемые нами овощи и ту траву, что питает животных, пока они не становятся достаточно большими, чтобы быть съеденными…

— Земля, — заявил господин Отец, — лежит в основе всего.

«Вот только бы сон меня опять не сморил!» мысленно говорил себе Тисту, отправляясь ни урок.

Садовник Светоус, предупрежденный господином Отцом, уже ждал своего ученика в оранжерее.

Светоус был старым одиноким человеком, не очень разговорчивым и не всегда любезным. А из-под ноздрей у него рос прямо настоящий лес, лес цвета белого снега.

Ну как вам описать усы Светоуса? Они пред став л ял и собой истинное чудо природы. Было любо-дорого смотреть на него, когда садовник шел ветреным зимним днем с лопатой на плече: можно было подумать, что у него из носа выры ваются белые языки пламени и мечутся возле ушей.

Тисту любил старого садовника, хотя в то же время и немного побаивался его.

— Добрый день, господин Светоус, — произнес Тисту, приподняв над головой шляпу.

— А, пришел, — ответил садовник. — Ну хорошо! Сейчас посмотрим, что ты умеешь. Вот кучка перегноя, а вот цветочные горшочки. Насыпь в них земли, надави пальцем посредине, чтобы получилась ямка, и расставляй горшочки вдоль стены. Потом мы посадим в них те семена, которые нужно.

Восхитительные оранжереи господина Отца не уступали своим великолепием остальной части дома. Под сверкающими стеклами благодаря большому калориферу поддерживалась влажная, теплая атмосфера: там посреди зимы расцветали мимозы, там росли привезенные из Африки пальмы, там выращивали лилии за их красоту, туберозы и жасмин — из-за их запаха, а орхидеи, которые совсем не красивы и никак не пахнут, — из-за совершенно ненужного цветку свойства, из-за их редкости.

В этой части имения Светоус был единовластным хозяином. Когда госпоже Матери случалось показывать оранжерею своим воскресным приятельницам, садовник, облаченный в новенький фартук, встречал их у двери, любезный и разговорчивый, как мотыга.

При малейшей попытке какой-нибудь из этих дам дотронуться до цветка или хотя бы вдохнуть его аромат Светоус подскакивал к неосторожной посетительнице и восклицал:

— Нет, что вы? Вы, может быть, хотите их убить, хотите всех их задушить, хотите совсем лишить их воздуха?

Тисту, выполняя порученное ему задание, испытал приятное удивление: эта работа не усыпляла его. Напротив, она доставляла ему удовольствие. И запах перегноя ему тоже нравился. Пустой горшочек, полная лопаточка земли, ямочка от пальчика — вот и все дела. Можно переходить к следующему. Горшочков у стены становилось все больше и больше.

Пока Тисту продолжал заниматься своим делом, Светоус неторопливо обходил сад. И в тот день Тисту стало понятно, почему старый садовник так мало разговаривает с людьми: оказалось, что он разговаривает с цветами.

Вы же ведь понимаете, что после того, как найдешь приветливое слово для каждой глядящей с куста розы и для каждой украшающей цветник гвоздики, к вечеру у вас не останется голоса даже для того, чтобы просто сказать: «Спокойной ночи, сударь», или: «Приятного аппетита, сударыня», или: «Будьте здоровы», когда рядом с вами чихают, — не останется никаких сил на эти простые выражения, которые позволяю'!' сказать о человеке: «Какой же он все-таки вежливый!»

Светоус переходил от одного цветка к другому и у каждого интересовался его самочувствием.

— Так-так, чайная роза, все проказничаешь, припрятываешь, значит, бутоны, а потом, когда никто не ждет, они у тебя вдруг распускаются. Ну а ты, вьюнок, наверное, возомнил себя горным королем: взлетаешь так высоко над моими рамами! И что за прыть такая!

Потом он повернулся в сторону Тисту и крикнул ему издалека:

— Ну так что, сегодня закончишь или на завтра оставишь?

— Секундочку, господин учитель, мне осталось наполнить всего три горшочка, — ответил Тисту.

Он быстро закончил и пошел к Светоусу на другой конец сада.

— Вот я и закончил.

— Ладно, сейчас пойдем посмотрим, — сказал садовник.

Они вернулись не спеша, потому что Светоус то и дело задерживался: здесь ему нужно было похвалить огромный пион за то, что он так хорошо выглядит, там — посоветовать гортензии набрать побольше синевы… Вдруг они застыли ил месте, ошеломленные, потрясенные, изумленные.

— Постой-ка, постой, снится мне, что ли, все это? — произнес Светоус, протирая глаза. — Ты видишь то же самое, что и я?

— Ну да, господин Светоус.

Во всех стоявших перед ними вдоль стены горшочках, куда Тисту совсем недавно насыпал земли, за каких-нибудь пять минут выросли и распустились цветы.

Притом поймите, что мы хотим сказать: то были не робкие побеги, не хилые, бледненькие росточки. Вовсе нет! В каждом горшочке расцвели превосходные, яркие бегонии, которые все имеете образовали у стены настоящие багровые заросли.

— Я просто не верю своим глазам, — приговаривал Светоус. — Нужно по крайней мере два месяца, чтобы вырастить такие бегонии!

Что ж, чудо оно и есть чудо: сначала его видят, а уж потом пытаются понять.

Тисту спросил:

— Но раз семян мы туда не бросали, господин Светоус, то откуда же взялись эти цветы?

— Непостижимо… непостижимо… — повторял Светоус.

Потом он внезапно взял в свои натруженные руки маленькие ладошки Тисту и сказал:

— А ну-ка, покажи мне свои пальчики!

И стал внимательно разглядывать пальцы своего ученика — сверху, снизу, в тени, на свету.

— Ну, малыш, — сказал он наконец по зрелом размышлении, — ты, оказывается, об л ада ешь одним удивительным и очень редким свойством. У тебя зеленые пальчики.

— Зеленые? — воскликнул Тисту, очень уди вившись. — Мне кажется, они розовые, а сей час, скорее, просто грязные. Но они вовсе не зеленые.

— Ну конечно, конечно, ты же никак не можешь этого видеть, — сказал Светоус. — Зеленый пальчик невидим. Все здесь спрятано под кожей; это так называемый скрытый талант. Только специалист может его обнаружить. А я как раз и являюсь таким специалистом и уверяю тебя: пальчики у тебя зеленые.

— А зачем это нужно, зеленые пальчики?

— О! Милый мой, это чудесное свойство, — ответил садовник. — Настоящий божий дар! Понимаешь, вокруг нас разбросано много семян. Они лежат не только в земле, но и на крышах домов, на подоконниках, на тротуарах, на заборах, на стенах. Тысячи, миллиарды семян, которые лежат без всякой пользы. Лежат и ждут, чтобы какой-нибудь порыв ветра перенес их в поле или в сад. Часто они погибают, зажатые между камнями, так и не сумев превратиться в цветы. А стоит зеленому пальчику прикоснуться к одному из этих зернышек, и, где бы они ни находились, из них тут же вырастает цветок. Да ты же и сам видишь: доказательство находится прямо перед тобой. Твои пальчики обнаружили в земле семена бегонии, и вот что из этого получилось. Поверь мне, я так тебе завидую: это было бы так кстати при моей работе, иметь зеленые пальцы.

Однако Тисту это удивительное открытие вовсе не привело в восторг.

— Ну вот, теперь все опять будут говорить, что я не такой, как остальные дети, — прошептал он.

— Лучше всего, — ответил Светоус. — вообще ничего никому об этом не говорить. Зачем возбуждать у людей любопытство или зависть? Скрытые таланты всегда рискуют принести нам неприятности. У тебя зеленые пальчики, тут все ясно. Вот и хорошо! Знай это и помалкивай. Пусть это будет нашей с тобой маленькой тайной.

А в специальном дневнике для господина Отца, который Тисту должен был отдавать садовнику на подпись в конце каждого урока, Светоус, не мудрствуя лукаво, записал:

«У этого мальчика есть настоящая предрасположенность к садовому делу».

Глава 7,

в которой Тисту вверяют заботам господина Дырнадиса, и тот преподает ему урок порядка

Скорее всего, взрывной характер выработался у господина Дырнадиса от долгого общения с пушками.

Господин Дырнадис был доверенным лицом господина Отца. Он следил за многочисленными служащими завода и каждое утро пересчитывал их, чтобы убедиться, что никто из них не отлынивает от работы, заглядывал в стволы пушек, чтобы удостовериться, достаточно ли они ровные, а вечером осматривал запоры на воротах, лично убеждаясь в их надежности, и часто засиживался за полночь, дабы проверить все столбики цифр и толстых бухгалтерских книгах. Господин Дырнадис был человеком порядка.

Вот потому-то господин Отец и вспомнил о нем в связи с необходимостью продолжить на следующий день образование Тисту.

— Сегодня у нас урок города и урок порядка! — закричал, войдя в вестибюль, господин Дырнадис таким громким голосом, словно перед ним стоял целый полк.

Следует упомянуть, что до того как занятье и производством пушек, господин Дырнадис служил в армии, и хотя пороха он не выдумал, пользоваться им все же умел.

Тисту соскользнул вниз по перилам.

— Соизвольте подняться наверх, — сказал ему господин Дырнадис, — и спуститься по ступенькам.

Тисту так и сделал, хотя ему казалось неразумным подниматься, чтобы спуститься, когда он уже и без того был внизу.

— А что это у вас на голове? — спросил господин Дырнадис.

— Фуражка в клеточку…

— Ну тогда сделайте так, чтобы она сидела на голове прямо.

Не надо, однако, думать, будто господин Дырнадис был злым человеком: просто у него были красные уши и он любил сердиться по любому поводу.

«Я бы предпочел продолжать заниматься со Опетоусом», — подумал Тисту.

И отправился в путь вместе с господином Дырнадисом.

— Город, — начал господин Дырнадис свой хорошо подготовленный урок, — состоит, как вы можете в этом убедиться, из улиц, памятников, домов и людей, которые живут в этих домах. Что лее, по вашему мнению, является в городе главным?

— Ботанический сад, — ответил Тисту.

— Нет, — возразил господин Дырнадис, — самое главное в городе — это порядок. Следовательно, сейчас мы, прежде всего, посетим заведение, где поддерживают порядок. В отсутствие порядка город, страна, общество не могут существовать и превращаются в ветер. Порядок — это вещь необходимая, и, чтобы сохранять порядок, необходимо карать беспорядок!

«Скорее всего, господин Дырнадис прав, — подумал Тисту. — Но только почему же он так громко кричит? У этого взрослого не голос, а настоящая труба. Порядок порядком, но шуметь-то так зачем?»

Прохожие на улицах Прицелеса оборачивались в их сторону, и Тисту стеснялся этих взглядов.

— Не отвлекайтесь, Тисту. Что такое порядок? — суровым тоном спросил господин Дырнадис.

— Порядок? Это когда все довольны, — ре шил Тисту.

Господин Дырнадис сказал: «Гм!» — и его красные уши покраснели еще сильнее.

— Я заметил, — продолжал Тисту, сопротивляясь попыткам господина Дырнадиса смутить его, — я заметил, что, например, когда мой пони Гимнастик хорошо вычищен, хорошо расчесан, а в гриве у него блестят вплетенные серебряные бумажки, он больше доволен, чем тогда, когда стоит, испачканный в навозе. И еще я знаю, что садовник Светоус улыбается деревьям, когда они хорошо подстрижены. Разве не это порядок?

Ответ Тисту вроде бы не очень удовлетворил господина Дырнадиса, чьи уши покраснели еще сильнее.

— А как поступают с людьми, которые сеют беспорядок? — спросил он.

— Их нужно наказывать, конечно, — ответил Тисту, для которого выражение «сеять беспорядок» означало приблизительно то же самое, что «посеять домашние туфли» у себя в комнате или «посеять игрушки» в саду.

— Их сажают в тюрьму, вот сюда, — сообщил господин Дырнадис, махнув рукой в сторону ка- кой-то громадной и уродливой серой стены без единого окошка.

— Так это и есть тюрьма? — произнес Тисту.

— Это и есть, — сказал господин Дырнадис. — Это заведение, которое используется для того, чтобы был порядок.

Они прошли вдоль стены и оказались перед высокой черной решеткой из железных остроконочных прутьев. За черной решеткой виднелись другие черные решетки, а за мрачной стеной — другие мрачные стены. И над всеми стенами, над всеми решетками торчали острые шипы.

— А для чего же каменщик натыкал везде этих отвратительных шипов? — спросил Тисту. — Зачем они нужны?

— Чтобы помешать заключенным убежать.

— Если бы эта тюрьма была не такая уродливая, — сказал Тисту, — может быть, у них вообще не возникало бы желания убегать.

Щеки у господина Дырнадиса стали такими лее багровыми, как и уши.

«Надо же, какой странный ребенок, — подумал он. — Совсем еще невоспитанный».

А вслух произнес:

— Тебе следовало бы знать, что все заключенные — злые люди.

— Значит, их сажают сюда, чтобы вылечить от злости? — спросил Тисту.

— Их сажают сюда для того, чтобы помешать им вредить другим людям.

— Они наверняка вылечились бы быстрее, если бы это место было не такое уродливое.

«Эге! Да он упрямый!» — подумал господин Дырнадис.

Тисту заметил по ту сторону решеток заключенных, которые, опустив головы, молча шагали по кругу. Они выглядели ужасно несчастными, особенно из-за своих выбритых наголо голов, полосатой одежды и грубых ботинок.

— Что они там делают?

— Это у них такая перемена, — ответил господин Дырнадис.

«Вот как! — подумал Тисту. — Если у них перемена такая, то какие же тогда у них уроки! Нет, тюрьма все-таки слишком печальная штука».

Ему хотелось плакать, и на обратном пути он все время молчал. Господин Дырнадис принял это молчание за добрый знак и пришел к выводу, что урок порядка прошел успешно.

И все же в дневнике Тисту он написал:

«За этим ребенком нужно очень внимательно следить: он задает себе слишком много вопросов».

Глава 8,

в которой рассказывается о том, как Тисту приснился страшный сон и что из этого получилось

Конечно же, Тисту задавал себе слишком много вопросов, он задавал себе их даже во время сна.

Ночью, последовавшей за уроком порядка, его мучили кошмары.

Разумеется, сны — это всего лишь сны, и но нужно придавать им чрезмерного значения. Однако не можем же мы помешать себе видеть сны.

А между тем Тисту приснилось, что его пони Гимнастик, с наголо обритой головой, ходит по кругу среди высоких мрачных стен. А позади него шли, тоже с бритыми головами, одетые в полосатые костюмы, спотыкающиеся из-за своих нелепых тяжелых ботинок, чистокровные жеребцы смородинно-красной масти. Они шли и шли по кругу, и этому кружению не было конца. Внезапно пони Гимнастик посмотрел направо, потом наново, чтобы убедиться, что его никто не видит, сорвался с места, скакнул вверх, пытаясь перепрыгнуть через решетку, и упал прямо на острые железные зубцы. Повиснув на них, он размахи- мал в воздухе своими четырьмя копытами и жалобно-жалобно ржал…

Тисту вздрогнул и проснулся, лоб его был мокрым, а сердце учащенно стучало.

«К счастью, это был всего лишь сон, — поспешил он обрадоваться. — Гимнастик спит у себя на конюшне, да и чистокровные жеребцы тоже».

Но уснуть снова ему никак не удавалось.

«Если уж лошадям было бы невмоготу, то каково же там жить людям, — размышлял он. — Зачем делать все таким уродливым вокруг этих несчастных заключенных: лучше они от этого никак не станут. Я точно знаю, что, запри меня туда, я, если бы даже и не сотворил раньше никакого зла, там наверняка, в конце концов, стал бы очень злым. Что же можно попытаться сделать, чтобы они стали хоть чуточку менее несчастными?»

Он услышал, как на прицелесской колокольне пробило сначала одиннадцать часов, потом полночь. А он все задавал и задавал себе вопросы.

И вдруг где-то в дальнем уголке головы у него заскреблась мысль.

«А что, если вырастить для них, для этих людей, цветы? Порядок был бы тогда не таким уродливым, и, возможно, заключенные стали бы от этого более благоразумными. Если попробовать мои зеленые пальчики в деле? Я поговорю об этом с господином Дырнадисом…»

Однако он тут же сообразил, что у господним Дырнадиса сразу прильет кровь к лицу. И вспомнил совет Светоуса: никому ничего не говорить о своих зеленых пальчиках.

«Мне это нужно сделать одному, чтобы никто не знал».

Мысль, которая поселяется в голове, превращается в решение. А решение оставляет душу и покое лишь тогда, когда оно осуществляется. Тисту почувствовал, что до тех пор, пока он не вы- полнит задуманное, ему не уснуть.

Он слез с кровати и принялся искать свои домашние туфли: одна притаилась под комодом, а другая… другая… Другая туфля просто смеялась над ним, повиснув на оконной ручке. Вот что значит кидать туфли куда попало!

Тисту тихонько выскользнул из спальни; толстые ковры заглушали его шаги. Бесшумно подойдя к лестнице, скатился по перилам на животе.

Ночь была светлая, лунная. Луна надула, как только могла, свои щеки и выглядела благодаря этому очень молодо.

Обычно луне бывает приятно, когда люди гуляют по ночам. И стоило ей заметить Тисту, шествующего в своей длинной ночной рубашке по поляне, как она быстренько провела ближайшим облачком себе по лицу.

«Если за этим сорванцом не проследить, то он еще, чего доброго, свалится в канаву и разобьет себе нос».

Она появилась из-за облачка, сверкающая еще ярче, чем обычно, и даже попросила все звезды Млечного Пути, чтобы они тоже прислали самые светлые свои лучи.

Благодаря такому вот покровительству луны и звезд Тисту то шагом, то бегом, быстро и без неприятностей добрался до здания тюрьмы.

Нельзя сказать, чтобы у него было спокойно на душе. Оно и понятно, ведь это же была его первая попытка.

«Только бы меня не подвели мои зеленые пальчики! Только бы Светоус не ошибся!»

Тисту дотрагивался до чего только мог: до земли, до того места, где стена уходит под тротуар, до щелей между камнями, до основания прутьев железной решетки. Он трудился, не жалея сил. Не забыл при этом ни замков от входной двери, ни будку, где спал жандарм.

А закончив, вернулся домой и тут же крепко заснул.

Так крепко, что на следующее утро с Каролюса семь потов сошло, пока он его разбудил.

— Тишту, пошмотри, как шонце шветит!

Мы, кажется, уже говорили, что слуга Каролюс говорил с легким иностранным акцентом.

Тисту так хотелось задать ему один вопрос, но он не решился. Впрочем, новости не заставили себя ждать.

Дело в том, что тюрьма… Оля-ля! Даже если бы господин Дырнадис выстрелил из пушки им центральной площади Прицелеса, шуму было бы гораздо меньше. Представьте себе смятение, охватившее весь город при виде такого невероятного события! Представьте себе удивление прицелесцев, обнаруживших, что их тюрьма превратилась в цветочный замок, в настоящий дворец чудес!

Еще на колокольне не пробило десяти часов, а весь город уже облетела новость о фантастическом событии. В полдень все население города столпилось перед большой стеной, усыпанной розами, и решетками, похожими на зеленые садовые беседки.

Не было ни одного тюремного окна ни одного железного прута, которые не получили бы своей доли цветов. Стебли карабкались вверх, закручивались, ниспадали вниз, а на гребне стены вместо ужасных зубцов теперь везде возвышались кактусы.

Однако забавнее всего выглядела караульная будка, где жимолость разрослась так быстро, что находившийся на посту жандарм оказался связанным по рукам и ногам. Растения приняли его ружье за специально для них поставленную подпорку и загородили вход. Толпа оторопело глядела на смирившегося со своей судьбой жандарма, который, сидя в глубине увитой зеленью беседки, безмятежно покуривал трубочку.

Никто не мог понять этого чуда, никто… за исключением, разумеется, садовника Светоуса, который тоже пришел посмотреть, а потом ушел, не проронив ни слова.

Но когда днем Тисту, вновь водрузив на голову свою соломенную шляпу, отправился к нему на второй урок сада, Светоус встретил его словами:

— А, так это ты! Недурно, недурно получилось у тебя с тюрьмой. Для начала совсем неплохо.

Тисту засмущался.

— Если бы вы тогда не сказали мне про зеленые пальцы, я бы про них ничего и не знал, — сказал Тисту, выражая так свою признательность.

Однако Светоус не был большим любителем всяких там излияний.

— Ладно, ладно, — ответил он. — Только ты все-таки немного перестарался с жимолостью. А еще будь поосторожнее с кирказоном. У него листьев-то много, но они темноватые. В следующий раз поднажми немного на вьюнок: это внесет более веселую ноту.

Вот так Светоус сделался тайным советником Тисту.

Глава 9,

в которой говорится о том, как ученые ничего не открыли, но зато сделал одно открытие Тисту

У взрослых просто какая-то болезненная страсть во что бы то ни стало пытаться объяснить необъяснимое.

От всего, что их удивляет, они испытывают раздражение, а стоит в мире произойти чему-то новому, как они ожесточенно начинают доказывать, что это новое похоже на нечто другое, уже известное им.

Погаснет, например, вулкан, погаснет совершенно спокойно, как догоревшая сигарета, а уж глядишь, прилетела откуда-то целая дюжина ученых в очках и давай наклоняться над кратером, прислушиваться, принюхиваться; спускаются внутрь на веревках, царапают себе колени, снова поднимаются наверх, запечатывают воздух в какие-то трубки, делают зарисовки, пишут книги, спорят, вместо того чтобы просто отметить: «Этот вулкан перестал куриться, наверное, у него заложило нос».

Разве им удалось в конце концов объяснить нам, как же все-таки действуют вулканы?

Тайна прицелесской тюрьмы дала взрослым весьма удачный повод, чтобы посуетиться. Журналисты и фотографы прибыли первыми — такая уж у них профессия — и мгновенно заняли все номера в единственной в городе гостинице.

Потом чуть ли не из всех стран мира приехали — на поездах, самолетах, такси, а то и на велосипедах — ученые, которых называют ботаниками и которые сначала лукаво мудрствуют с цветами и присваивают им трудные имена, а потом высушивают их на промокашках и ждут, когда же они выцветут.

На ботаника нужно долго-долго учиться.

Когда ботаники собираются вместе, это у них называется конгрессом. Вот так и получилось, что в Прицелесе состоялся конгресс ботаников. На свете существует бесконечное множество разных цветов, а вот ботаников существует только три разновидности: видные ботаники, известные ботаники и ботаники выдающиеся. Встречаясь, они величают друг друга не иначе как «уважаемый мэтр», «господин профессор», «достопочтенный коллега»…

Поскольку гостиница была переполнена журналистами, которые отнюдь не собирались оттуда уезжать, то для ботаников на центральной площади Прицелеса срочно соорудили некое подобие кемпинга. Можно было подумать, что в город приехал цирк, только не слишком веселый.

Тисту переволновался.

— А если они вдруг поймут, что это я, — поделился он своими страхами с Светоусом, — вот получится история!

— Не беспокойся, — ответил ему садовник. — Это же люди, которые простого букета составить неспособны. Ни о чем они не догадаются, готов дать усы на отсечение.

Так все и получилось: по прошествии недели, в течение которой ученые с лупой в руках разглядывали каждый цветок и каждый листочек, дело у них не продвинулось ни на шаг. Они вынуждены были признать, что тюремные цветы оказались такими же цветами, как и все остальные; единственное их отличие от прочих цветов состояло в том, что они выросли за одну ночь. И тут ученые принялись спорить, обвинять друг друга во лжи, в невежестве и в мистификациях. Тут уж их кемпинг и в самом деле стал походить на настоящий цирк.

Однако любой конгресс должен заканчиваться сообщением о результатах проделанной работы. А раз так, ботаники придумали декларацию, и которую, чтобы никто ничего не понял, навставляли всяких латинских слов; там говорилось об особых атмосферных условиях, о маленьких птичках, уронивших семена, и об особом плодородии тюремных стен, связанном с тем, что их облюбовали прицелесские собаки. После чего ботаники уехали в другую страну, где вдруг обнаружились черешни без косточек, и Тисту, наконец, вздохнул свободно.

Ну а как же заключенные? Вам, конечно, хочется узнать, что думали обо всем этом заключенные.

Так знайте же, что недоумение ботаников, их суетня и волнение были просто пустяком по сравнению с восторгом заключенных.

Поскольку они уже не видели решеток перед своими камерами, поскольку взгляд их не упирался в колючую проволоку и в острые шипы на стенах, ни у кого из них теперь и в мыслях не было бежать из тюрьмы. Даже самые сварливые из ее обитателей перестали брюзжать, потому что получали удовольствие от созерцания окружавшей их красоты, а злюки утратили привычку сердиться и драться. Жимолость, прораставшая сквозь замки, не позволяла закрыть тюремные двери, но получившие свободу заключенные отказывались уходить: им полюбилось садоводство.

И прицелесскую тюрьму признали во всем мире за образцовую тюрьму.

Кто же больше всего радовался? Тисту, разумеется. В глубине души он просто ликовал.

Но хранить радость в глубине души — занятие утомительное.

Когда человек счастлив, ему хочется рассказать о своем счастье, мало того, хочется громко оповестить о нем буквально всех. Между тем у Светоуса не всегда было время выслушивать сокровенные мысли Тисту. И поэтому, когда мальчику становилось совсем уж невмоготу, он шел к пони Гимнастику и делился своим секретом с ним.

К ушам Гимнастика, покрытым нежной бежевой шерсткой, было очень приятно прикасаться губами. И Тисту, проходя мимо, не без удовольствия что-нибудь шептал в них.

— Гимнастик, — сказал Тисту однажды утром, встретив пони на лугу, — послушай, что я тебе скажу, но только ты никому не рассказывай об этом.

Гимнастик повел ухом.

— Я тут обнаружил одну необыкновенно интересную вещь! — продолжил Тисту. — Цветы перекрывают путь злу.

Глава 10,

в которой Тисту снова встречается с господином Дырнадисом, и тот дает ему урок нищеты

Для того чтобы маленьких мальчиков вдруг порадовали каникулами, должны произойти события поистине необычайные. Покрывшаяся цветами тюрьма, разумеется, будоражит умы людей, но в конечном счете приходит успокоение, и то, что массивная стена превращается в гигантский цветник, по прошествии некоторого времени начинает казаться чем-то вполне естественным.

Люди привыкают ко всему, даже к самому невиданному.

Для господина Отца и госпожи Матери воспитание Тисту вскоре опять стало главной заботой.

— Я полагаю, что сейчас было бы весьма уместно показать ему, что такое нищета, — изрек господин Отец.

— Ну а потом нужно дать ему представление о том, что такое болезнь… чтобы он побольше заботился о своем здоровье, — добавила госпожа Мать.

Господин Дырнадис во время урока порядка превосходно все ему объяснил; ему же мы поручим провести и урок нищеты.

И уже на следующий день Тисту, вверенный заботам господина Дырнадиса, узнал, что нищета живет в трущобах.

Тисту для этой экскурсии посоветовали надеть его старый голубой берет.

Дабы объяснить Тисту, что трущобы расположены на окраине города, господин Дырнадис использовал один из самых трубных своих голосов.

— Эта зона трущоб является настоящим стихийным бедствием.

— А что такое стихийное бедствие? — спросил Тисту.

— Стихийное бедствие — это такое бедствие, от которого становится нехорошо сразу многим людям, очень многим.

Господин Дырнадис мог не продолжать. У Тисту уже чесались пальчики.

Однако то, что предстало его взору, было еще хуже, чем тюрьма. Он увидел узкие, утопающие в грязи зловонные улочки, которые извивались между кое-как сколоченными из досок сооружениями. Это нагромождение досок походило на лачуги, но лачуги настолько дырявые, настолько хлипкие и дрожащие от малейшего порыва ветра, что можно было только удивляться, как это они еще умудряются не падать. Двери у этих лачуг были на скорую руку залатаны какими-то кусочками картона или старой, насквозь ржавой жестью от консервных банок.

По сравнению с чистыми, богатыми улицами, где стояли каменные дома и где подметали каждое утро, зона трущоб казалась другим городом, отвратительным городом, позорящим тот, чистый город. Здесь не было ни фонарей, ни тротуаров, ни муниципальных поливальных машин.

«Небольшой газон впитал бы в себя грязь и сделал бы эти дороги более приятными, ну а вьюнок, если дать его побольше, вместе с ломоносом сделал бы эти готовые завалиться хижины более устойчивыми», — размышлял Тисту, который, выставив вперед пальчики, пробовал на ощупь все попадавшиеся ему на пути уродства.

В этих лачугах жило гораздо больше людей, чем они могли вместить, и поэтому у всех этих людей был болезненный цвет лица. «Так вот ютиться в такой тесноте да еще без света, побледнеешь тут… станешь бледным, как эндивий, который Светоус выращивает у себя в подвале. Мне бы, например, не очень понравилось, если бы со мной обращались, как с эндивием».

И, чтобы живущие в лачугах дети могли немного порадоваться ярким краскам, Тисту решил посадить перед их окошками герань.

— А скажите, почему же все эти люди живут не в домах, а в каких-то крольчатниках? — спросил он внезапно.

— Потому что у них нет другого дома: вы задаете глупые вопросы, — ответил господин Дырнадис.

— А почему же у них нет другого дома?

— Потому что у них нет работы.

— А почему у них нет работы?

— Потому что им не повезло в жизни.

— Так что, значит, у них вообще ничего нет?

— Совершенно точно, Тисту, и как раз это-то и называется нищетой.

«По крайней мере, завтра у них будут цветы», — мысленно сказал себе Тисту.

Тут он увидел впереди мужчину, избивавшего женщину, и ребенка, который с плачем побежал прочь.

— А что, из-за нищеты люди становятся злыми? — спросил Тисту.

— Да еще как часто, — ответил господин Дырнадис, и тут мальчику пришлось узнать много новых ужасных слов.

Тисту слушал, и у него перед глазами вставал облик нищеты, похожей на чудовищную черную курицу с безжалостным взглядом, крючковатым клювом и необъятными, раскинувшимися на весь мир крыльями. Курица эта беспрестанно высиживала каких-то страшных цыплят. Господин Дырнадис знал их всех по именам. Тут были цыпленок-воровство, в огромных количествах похищавший кошельки и взламывавший сейфы; цыпленок-пьянство, который норовил выпить как можно больше водки, а потом валился в сточную канаву; цыпленок-порок, всегда готовый на подлые поступки; цыпленок-убийство, вооруженный ножом и револьвером; наконец, цыпленок-революция, самый худший из всего выводка… Было ясно, что всем этим цыплятам была прямая дорога в тюрьму.

— Тисту! Я смотрю, вы совсем меня не слушаете, — вдруг закричал господин Дырнадис. — Да перестаньте же хвататься руками за всякую гадость! Ну что за дурацкая привычка все трогать? Сейчас же наденьте перчатки.

— А я их забыл дома, — ответил Тисту.

— Ладно, продолжим наш урок. Что нужно, чтобы бороться с нищетой и ее роковыми последствиями? Ну-ка поразмышляйте немного… А все очень просто… По… по… по…

— Ах, ну, разумеется, помочь им нужно, вот что.

— Нет, порядок нужен!

Тисту немного помолчал. Слова Дырнадиса, похоже, не убедили его. И, подумав, он сказал:

— А вы уверены, господин Дырнадис, что он существует, этот ваш порядок? Мне что-то не верится.

Уши у господина Дырнадиса так покраснели, так побагровели, что стали похожи уже не на уши, а на какие-нибудь помидоры.

— Потому что, если бы порядок существовал, — продолжил Тисту с большой уверенностью в голосе, — то нищеты не было бы вовсе.

Оценка, которую получил в тот день Тисту, оказалась не очень высокой. Господин Дырнадис написал в дневнике: «Мальчик рассеян и слишком много рассуждает. Из-за благородных порывов у него пропадает чувство реальности».

Ну а на следующий день… Вы угадали. На следующий день газеты Прицелеса сообщили про настоящее половодье вьюнков. Советы Светоуса оказались выполненными буквально.

Уродливые лачуги спрятались за ярко-сини ми, как небо, арками цветов, а вдоль превратившихся в мягкий газон дорог выросли живые изгороди из герани. Убогие кварталы, от которых все старались держаться подальше из-за их ужасающей неприглядности, превратились в самые красивые кварталы города. Их стали посещать, как музеи.

И жители тех кварталов решили извлечь из всего случившегося пользу. Они установили турникет и начали брать за вход деньги. Благодаря притоку туристов появились рабочие места, поскольку сразу потребовались сторожа, гиды, продавцы открыток, фотографы…

Это было уже настоящее богатство.

Чтобы распорядиться своим богатством, люди решили построить среди деревьев высокое здание на девятьсот девяносто девять прекрасных квартир с электрическими плитами, где смогли привольно разместиться все бывшие обитатели трущоб. А поскольку, чтобы построить здание, потребовалось много народу, все безработные обрели работу.

Светоус при первом же удобном случае не преминул поздравить Тисту.

Молодец, Тисту! Очень хорошо, просто чудесно у тебя получилось с трущобами. Вот только ароматов в твоем квартале немного не хватает. Подумай-ка в следующий раз о жасмине. Он и растет быстро, и пахнет хорошо.

И Тисту пообещал в следующий раз сделать все еще лучше.

Глава 11,

в которой рассказывается о том, как Тисту решает помочь доктору Разнохворию

Во время посещения больницы Тисту познакомился с маленькой больной девочкой.

Благодаря щедрости господина Отца в Прицелесе была построена очень красивая, очень большая и очень чистая больница, где имелось все необходимое для того, чтобы лечить людей от всех болезней. Через большие окна в палаты проникало много солнечного света, а белые блестящие стены радовали глаз. Больница не показалась Тисту уродливой, скорее наоборот. И все-таки он почувствовал… как бы это объяснить? Он почувствовал, что в больнице витает что-то печальное.

Руководил больницей доктор Разнохворий, человек, как это было видно с первого взгляда, очень знающий и очень добрый. Тисту показалось, что внешностью своей он немного напоминает Светоуса, только такого Светоуса, у которого не было бы усов, но зато сидели бы на носу большие очки в черепаховой оправе. Тисту так и сказал ему об этом.

Скорее всего, такое сходство связано с тем, — ответил доктор Разнохворий, — что мы оба, Светоус и я, заботимся о жизни. Светоус заботится о жизни растений, а я — о жизни людей.

Однако заботиться о жизни людей гораздо труднее — Тисту, слушая доктора Разнохвория, понял это очень быстро. Быть врачом — значит все время сражаться. На одной стороне находится болезнь, которая все время пытается пробраться в тело человека, а на другой — хорошее здоровье, способное в любой момент оставить его. К тому же разных болезней в мире тысячи, а здоровье — всего одно. Какие только маски не надевает на себя болезнь, чтобы ее не узнали, — ну просто маскарад какой-то! Ее нужно обнаружить, сбить с нее спесь, прогнать прочь и одновременно приманить здоровье, а потом держать его покрепче и не давать убежать.

— А ты, Тисту, когда-нибудь болел? — спросил доктор Разнохворий.

— Нет, ни разу.

— В самом деле?

И тут доктор вспомнил, что его никогда не звали к Тисту. У госпожи Матери часто случались мигрени, господин Отец иногда мучился от болей в желудке. Слуга Каролюс прошлой зимой болел бронхитом. А у Тисту не было ничегошеньки! У этого ребенка с самого рождения не было ни ветрянки, ни ангины, ни даже самого слабенького насморка. Весьма редкий случай крепкого здоровья, случай прямо исключительный.

— Я вас очень благодарю, доктор, за интересный урок, — сказал Тисту.

Доктор Разнохворий провел Тисту через палату, где изготовляли маленькие розовые таблетки от кашля, желтую мазь от прыщиков, белые порошки от простуды. Потом он показал ему палату, где можно было смотреть сквозь человека, как сквозь окно, и видеть, в каком уголке тела притаилась болезнь, а потом еще такую палату с зеркалами на потолке, где удаляют аппендицит и многие другие вещи, опасные для жизни.

«Раз тут преграждают дорогу злу, все должно было бы выглядеть веселым и счастливым, — мысленно говорил себе Тисту. — Откуда же тогда берется печаль, которая не дает мне покоя?»

Доктор Разнохворий открыл дверь палаты, которую занимала маленькая больная девочка.

— Я тебя тут пока оставлю, Тисту, а потом ты найдешь меня в моем кабинете, — сказал доктор.

Тисту вошел.

— Здравствуй, — обратился он к больной девочке.

Она показалась ему очень миловидной, но только слишком бледной. Вокруг ее головы по подушке струились черные волосы. Она была приблизительно такого же возраста, что и Тисту.

— Здравствуй, — вежливо ответила девочки, не поворачиваясь в его сторону.

Она пристально смотрела на потолок.

Тисту сел рядом с кроватью, а свою белую шляпу положил на колени.

— Доктор Разнохворий сказал мне, что у тебя отнялись ноги и ты не можешь ходить. А сейчас, за то время, что ты находишься в больнице, тебе стало немного лучше?

— Нет, — ответила девочка так же вежливо. — Но это не имеет значения.

— Почему? — спросил Тисту.

— Потому что мне некуда ходить.

— У меня есть сад, — произнес Тисту, произнес просто так, чтобы не молчать.

— Ты счастливый. Если бы у меня был сад, то, может быть, мне и захотелось бы выздороветь, чтобы погулять там.

Тисту невольно взглянул на свои пальчики. «Ну, если этого достаточно, чтобы она развеселилась…»

Он спросил у нее еще:

— А ты сильно скучаешь?

— Нет, не очень. Я смотрю на потолок. На нем много маленьких трещинок, и я их считаю.

«Когда вырастут цветы, ей будет интереснее, — подумал Тисту. И мысленно стал звать их. — Маки, маки!.. Лютики, маргаритки, нарциссы!»

Семена, скорее всего, залетели в палату через окно, хотя не исключено, что Тисту принес их на подошвах своих сандалий.

— Ты хоть не чувствуешь себя несчастной?

— Чтобы знать это, — ответила девочка, — нужно сначала узнать, что такое счастье. А я ведь так и родилась уже больная.

И Тисту понял, что больничная печаль притаилась именно в этой палате, в самой голове этой девочки. От этого он погрустнел еще больше.

— Тебя кто-нибудь навещает?

— Ну конечно, ко мне приходит много людей. Утром, до завтрака, ко мне заходит сестра, чтобы измерить температуру. Потом приходит доктор Разнохворий, он очень милый: ласково разговаривает со мной, дает мне леденец. Во время обеда ко мне заходит другая сестра, с таблетками, а когда заканчивается полдник, появляется еще одна сестра — для того, чтобы сделать мне больно укол. Ну а после них приходит господин в белом, который уверяет меня, что ногам моим становится лучше. Он привязывает к моим ногам веревочки, чтобы заставить их шевелиться. Все они говорят, что я поправляюсь. А я смотрю в потолок: он хотя бы не обманывает меня.

Девочка говорила, а Тисту тем временем встал со стула и принялся что-то делать возле кровати.

«Совершенно ясно, — размышлял он, — для того, чтобы эта девочка поправилась, ей нужно с нетерпением ждать наступления следующего дня. И тут цветок, со своей собственной манерой распускаться, со своими сюрпризами, наверняка должен ей помочь. Растущий цветок — это настоящая загадка, которая возникает снова и снова каждое утро. Сначала он приоткроет немного бутон, на следующий день расправит зеленый, похожий на лягушонка маленький листик, а потом развернет осторожно один лепесток… Может быть, каждый день ожидая новых сюрпризов, девочка совсем забудет про свою болезнь…»

Ну а пальчики Тисту не бездельничали.

— Я все-таки думаю, что ты поправишься, — сказал он.

— И ты тоже так думаешь?

— Да, да, вот увидишь. До свидания.

— До свидания, — ответила маленькая больная девочка. — Счастливый ты: у тебя есть сад.

Доктор Разнохворий ждал Тисту, сидя за своим большим, отделанным никелем столом, который был весь завален толстыми книгами.

— Ну что, Тисту, — спросил он, — что ты сегодня узнал нового? Что тебе теперь известно о медицине?

— Я так понял, — ответил Тисту, — что медицина мало что может, если у человека в сердце печаль. И теперь я знаю: чтобы выздороветь, нужно хотеть жить. Доктор, скажите мне, нет ли таких таблеток, от которых появляется надежда?

Доктор Разнохворий удивился, обнаружив такую большую мудрость у такого маленького мальчика.

— Получается, — сказал он, — что ты сам понял первую и самую главную заповедь, которую должен знать врач.

— А какая вторая, доктор?

— А вторая вот она: чтобы хорошо лечить людей, нужно их сильно любить.

Он дал мальчику целую пригоршню леденцов и поставил ему в дневник хорошую оценку.

Но еще сильнее доктор Разнохворий удивился на следующий день, войдя в палату маленькой девочки.

Та улыбалась: она проснулась посреди поля, усыпанного цветами.

Вокруг ее ночного столика выросли нарциссы, одеяло превратилось в перину из барвинков, на коврике пенился дикий овес. А у самого изголовья, около подушки, вырос цветок, которому Тисту уделил больше всего своего внимания — великолепная роза, которая постоянно менялась, то разворачивая свои лепестки, то вновь образуя бутон. Девочка больше не смотрела на потолок: она созерцала цветок.

И в тот же вечер у нее начали шевелиться ноги. Жизнь нравилась ей.

Глава 12,

в которой название города Прицелеса становится длиннее

Вы, возможно, думаете, что взрослые начали о чем-то догадываться, что они поразмышляли-поразмышляли да и пришли к выводу: «А ведь таинственные цветы появляются как раз в тех местах, где накануне побывал Тисту. Скорее всего, это от него все идет, давайте-ка понаблюдаем за ним».

Однако вы так думаете, потому что знаете, какие у Тисту были пальчики. Ну а взрослые, как я вам уже сказал, пользуются расхожими истинами, и им почти никогда не приходит в голову, что на свете, помимо того, что им известно, может существовать и еще что-то.

Порой на свете появляется какой-нибудь чело век, который обнаруживает частицу неведомого, и все начинают смеяться ему в лицо; случается даже, что его бросают в тюрьму, потому что он нарушает порядок господина Дырнадиса, а потом, когда человек умирает и обнаруживается, что он был прав, ему ставят памятник. Такого человека называют гением.

В тот год в Прицелесе не было ни одного гения, способного объяснить необъяснимое. И в муниципальном совете произошло замешательство.

Муниципальный совет — это нечто вроде хозяйки-распорядительницы для целого города. Он и о чистоте тротуаров должен позаботиться, и место для детских игр указать, и разобраться, где нищие могут просить милостыню, а где — нет, и определить, где должны стоять ночью городские автобусы. Главное, чтобы не было беспорядков, лишь бы не было никаких беспорядков.

А между тем в Прицелес проник беспорядок. Ведь теперь даже нельзя было знать заранее, где и в какой день вдруг появится новый сквер или сад. Цветы овладевали всеми общественными зданиями. И муниципальному совету стало страшно: как бы из-за попустительства подобного рода фантазиям город не превратился из города в нечто иное.

— Нет, нет, ни за что на свете! — восклицали муниципальные советники, собравшись на свое внеочередное заседание.

Договорились до того, что предложили уничтожить в городе все цветы.

Тут взял слово господин Отец. А к его мнению в совете очень прислушивались. И снова он показал себя человеком быстрых и энергичных решений.

— Господа, — заявил он, — вы сердитесь совершенно напрасно. Да и опасное это дело — сердиться на то, чего не понимаешь. Ведь никому из нас не ясно, почему у нас вдруг начинают буйным цветом расцветать цветы. Уничтожить цветы? Но вы же не знаете, где они распустятся завтра. А кроме того, нельзя не признать, что эти цветы не так уж сильно мешают нам, а польза от них заметная. Заключенные перестали убегать из тюрьмы. Бывший квартал трущоб теперь благоденствует. Все находящиеся в больнице дети выздоравливают. Так зачем же нам раздражаться? Не лучше ли включить цветы в свою игру и вместо того, чтобы идти на поводу у событий, постараться опередить их?

— Да, да, конечно же да! — громко возликовали советники. — Но только как это все сделать?

А господин Отец между тем продолжал свою речь.

— Предлагаю вам одно смелое решение. Нужно изменить название нашего города и называть его отныне Прицелес-на-Цветах. Разве удивительно, что в городе с таким названием везде растут цветы? И если завтра колокольня у нашей церкви превратится в огромный букет сирени, все будут смотреть на нас, как на людей, давным-давно подумавших о том, чтобы украсить подобным об разом облик нашего города.

— Ура, ура, ура! — завопили советники, награждая господина Отца дружными аплодисментами.

Так что уже на следующий день — ведь действовать нужно было быстро — муниципальные советники собрались все до единого и образовали весьма внушительный кортеж, поставив впереди хоровую капеллу, за коей прошествовали сироты под началом двух священников в праздничных рясах, делегация олицетворяющих мудрость стариков, представляющий науку доктор Разнохворий, судья, как символ правопорядка, два лицейских преподавателя — от изящной словесности и отпускник в мундире — от армии. Все они двинулись к вокзалу. И там под ликующие крики толпы прикрепили новую вывеску со сделанной золотыми буквами надписью:

ПРИЦЕЛЕС-НА-ЦВЕТАХ

То был великий день.

Глава 13,

в которой Тисту пытаются развлечь

Госпожа Мать волновалась еще сильнее, чем муниципальные советники, но по иному поводу. Ее Тисту стал совершенно другим мальчиком.

Придуманная господином Отцом система воспитания сделала его слишком серьезным: он мог сидеть и размышлять часами, не произнося ни слова.

— Скажи мне, Тисту, о чем ты все время думаешь? — спросила его как-то раз госпожа Мать.

Тисту ответил:

— О том, что мир мог бы быть гораздо лучше, чем он есть.

У госпожи Матери на лице появилось сердитое выражение.

— Рано тебе, Тисту, задумываться о таких вещах. Иди-ка лучше поиграй с Гимнастиком.

— А Гимнастик придерживается такого же мнения, — сообщил Тисту.

Тут уж госпожа Мать рассердилась по-настоящему.

— Этого только еще не хватало! — воскликнула она. — Дети теперь, значит, учатся думать у пони!

Она поговорила об этом с господином Отцом, который решил, что Тисту нужны какие-то новые развлечения.

— Что ж, пони — это очень хорошо, но кроме пони на свете есть и другие животные. Давай-ка устроим ему экскурсию в зоопарк.

Но там, в зоопарке, Тисту ждало огромное разочарование.

Он ведь представлял себе зоопарк в виде некоего волшебного мира, где звери с удовольствием позволяют посетителям любоваться собой, в виде своеобразного рая животных, где удав выполняет физические упражнения вокруг ноги жирафа, а кенгуру отправляется на прогулку, посадив в свой большой карман маленького медвежонка…

Он думал, что ягуары, буйволы, носороги, тапиры, мирохвосты, попугаи и мартышки-капуцины играют среди дивных экзотических трав и деревьев, как это обычно бывает нарисовано на картинках в книжках.

Вместо всего этого он увидел только клетки, где облезлые львы тоскливо дремали перед пустыми мисками, где тигры сидели в клетках с другими тиграми, а обезьяны — с другими обезьянами. Он попытался было подбодрить пантеру, описывавшую круги за решеткой, захотел угостить ее булочкой. Но сторож не разрешил ему.

— Запрещено, молодой человек, держитесь по дальше. Ведь это же хищные звери! — закричал сторож очень сердито.

— Откуда они приехали? — спросил Тисту.

— Из очень дальних стран. Из Африки, а может, из Азии, откуда мне знать!

— А перед тем как привезти их сюда, у них спрашивали согласия?

Сторож только пожал плечами и удалился, бормоча себе под нос, что нечего тут зубоскалить и смеяться над ним.

А Тисту все увиденное навело на размышления. Сначала ему пришла в голову мысль, что этому человеку не следовало бы работать в зоопарке, раз он не любит животных, за которыми ухаживает. Потом он подумал, что животные наверняка привезли в шерсти какие-нибудь семена из своих стран, которые, возможно, рассыпались где-то поблизости…

Сторожам зоопарка, конечно, не пришло в голову запретить маленькому мальчику потрогать руками землю перед каждой клеткой. Сторожа просто решили, что этот мальчик любит возиться и пыли.

А в результате несколько дней спустя в клетке со львами стоял огромный баобаб, обезьяны перелетали с одной лианы на другую, а в бассейне у крокодила распустились кувшинки. У медведя теперь была своя ель, у кенгуру — своя саванна, цапли и розовые фламинго бродили в тростнике, а птицы всех цветов радуги заливались трелями в гигантских кустах жасмина. Прицелесский зоопарк стал самым красивым зоопарком планеты, о чем муниципальные советники без промедления оповестили все туристические агентства.

— Так-так, значит, ты теперь уже и тропическую растительность освоил? — сказал своему ученику при встрече Светоус. — Замечательно, мой мальчик, ты прекрасно поработал.

— Это все, что я мог сделать для бедных хищных животных, которые так сильно скучали вдали от тех мест, где они родились, — ответил Тисту.

Глава 14,

в которой Тисту задает вопросы о войне

Когда взрослые говорят громко, маленькие мальчики порой их не слушают.

— Тисту, ты слышал, что я тебе говорю?

И Тисту утвердительно кивал головой, чтобы выглядеть послушным, хотя на самом деле в этот момент думал о чем-то совсем другом.

А вот стоит только взрослым перейти на шепот, как маленькие мальчики тут же напрягают свой слух, стараясь понять именно то, что от них пытаются скрыть.

В этом отношении все дети похожи друг на друга, и Тисту тут не составлял исключения.

В Прицелесе вот уже несколько дней люди шептались где только могли. Какие-то тайны буквально витали в воздухе, проникая даже и ковры Сияющего дома.

Господин Отец и госпожа Мать читали газеты и испускали протяжные вздохи. Слуга Каролюс и госпожа Амелия, повариха, перешептывались возле стиральной машины. Было похоже, что даже господин Дырнадис и то вроде бы утратил свою громогласность.

Тисту хватал на лету какие-то хмурые слова.

— Напряженность… — важно произносил господин Отец.

— Кризис… — вторила ему госпожа Мать.

— Обострение, обострение… — добавлял господин Дырнадис.

Тисту казалось, что они говорят о какой-то болезни; он принял это близко к сердцу и, выставив пальчики вперед, отправился выяснять, кто же в доме занемог.

Обход сада показал ему, что он ошибается: у Светоуса самочувствие было прекрасное, чистокровные жеребцы весело скакали на лугу, и здоровье Гимнастика тоже не вызывало никаких сомнений.

Однако на следующий день у всех на устах было другое слово.

— Война… так или иначе это было неизбежно, — говорил господин Отец.

— Война… как не везет этим людям! — вторила ему госпожа Мать, удрученно покачивая головой.

— Война… Вот так! Еще, значит, одна, — откликался господин Дырнадис. — Ну что ж, посмотрим, кто там у них победит.

— Война… Беда-то какая! — сокрушалась госпожа Амелия, чуть не плача. — Неужели это так никогда и не кончится?

— Война… шнова война… поштоянно какие- то войны, — повторял слуга Каролюс, у которого… да, впрочем, вы уже знаете, у которого был легкий иностранный акцент.

Поскольку о войне все говорили шепотом, у Тисту складывалось о ней представление как о чем-то нехорошем, уродливом, как о какой-то взрослой болезни, более отвратительной, чем пьянство, более жестокой, чем нищета, более опасной, чем преступление. Раньше господин Дырнадис уже немного говорил ему о войне, показывая памятник погибшим на фронте жителям Прицелеса. Но господин Дырнадис говорил по своему обыкновению слишком громко, и Тисту мало что понял.

Не нужно думать, что у Тисту появился страх. Это был мальчик не робкого десятка, скорее даже склонный к опрометчивым поступкам. Вы ведь уже были свидетелями того, как он скатывался вниз по перилам лестницы. Ну а когда он шел на речку купаться, то стоило больших трудов убедить его не прыгать по десять раз подряд с самой высокой ступеньки чемпионской вышки. Бывало как разбежится и… гоп!… летит, летит ласточкой вниз, расставив в стороны руки и прогнувшись в спине. По деревьям он лазал как никто другой, добирался до самых тонких верхних веток, чтобы сорвать там вишни, доступные ему одному. Он просто не знал, что такое головокружение от высоты. Нет, никакого страха Тисту не испытывает.

Однако война, как он начал понимать, не имела ничего общего ни со страхом, ни с храбростью; это было нечто невыносимое — вот и все.

Ему захотелось узнать о войне побольше. Действительно ли она была так страшна, как он себе это представлял? Первым делом он, естественно, отправился к Светоусу.

— Я не помешаю вам, господин Светоус? — спросил он у садовника, подрезавшего в этот момент кусты самшита.

Светоус отложил садовые ножницы в сторону.

— Конечно, нет, мой мальчик.

— Господин Светоус, скажите, что вы думаете о войне.

Садовник удивленно посмотрел на Тисту.

— Я против войны, — ответил он, теребя свои усы.

— А почему вы против войны?

— Потому что… потому что даже какая-нибудь совсем крошечная война способна уничтожить большой-пребольшой сад.

— Уничтожить? Как это так?

— А вот так: выкорчевать, вырвать все деревья с корнем, развеять их в прах.

— Правда? А вы уже видели, господин Светоус, видели сады… уничтоженные войной? — спросил Тисту.

Это казалось мальчику почти невероятным. Однако садовник не шутил.

Он стоял, опустив голову, нахмурив свои косматые седые брови, и крутил пальцами усы.

— Да, конечно, видел, — ответил он. — Видел, как цветущий сад погиб за какие-нибудь две минуты. Видел, как разлетались на тысячи осколков оранжереи. На тот сад упало столько бомб, что пришлось навсегда отказаться что-либо там выращивать. Даже земля там умерла.

У Тисту перехватило дыхание.

— А чей это был сад? — спросил он еще.

— Мой, — сказал Светоус, отвернувшись, чтобы скрыть свою боль, и снова взялся за ножницы.

Тисту стоял молча. Он размышлял. Он мысленно пытался представить себе, что вот этот окружавший его сад тоже оказался разрушенным, как и сад Светоуса, что оранжереи разлетелись на мелкие кусочки, а земля стала непригодной для выращивания цветов. На глаза Тисту навернулись слезы.

— Ладно, тогда я пойду расскажу об этом! — воскликнул он. — Надо, чтобы все узнали про это. Я расскажу Амелии, расскажу Каролюсу…

— Эх, Тисту! У Каролюса еще большее горе, чем у меня. Он потерял свою родину.

— Родину? На войне потерял родину? Разве так бывает?

— Бывает. Страна, где он жил, полностью исчезла. И потом он так и не смог ее отыскать. Потому-то он и живет здесь.

«Правильно, значит, я думаю, что война — страшная вещь, раз на ней можно потерять свою родину так же легко, как носовой платок», — мысленно сказал себе Тисту.

— О войне я мог бы тебе много чего рассказать, — добавил Светоус. — Ты вот упомянул кухарку Амелию. Так она, ты знаешь, она потеряла сына. Другие теряют руку, ногу или вообще голову. На войне все что-нибудь теряют.

Тут Тисту заключил, что война является самым большим, самым мерзким беспорядком, какой только существует на свете, потому что на войне каждый теряет то, чем он больше всего дорожит.

«Как бы сделать так, чтобы помешать войне?.. — размышлял Тисту. — Вот господин Дырнадис наверняка против войны, раз он так сильно ненавидит беспорядок. Надо будет завтра с ним поговорить».

Глава 15,

в которой конфликт между тудаидитами и уходитами неожиданно расширяется, а Тисту после урока географии присутствует на уроке завода

Господин Дырнадис сидел у себя в кабинете. Он снова обрел свою громогласность и кричал сразу в три телефонные трубки. Не вызывало сомнения, что господин Дырнадис очень занят.

— Так бывает всегда, когда где-нибудь на земле разражается война, — сообщил он Тисту. — У нас в Прицелесе работы сразу становится в два раза больше.

Тисту и сам заметил, что утром заводской гудок гудел в два раза дольше и что рабочих, направлявшихся на завод, тоже было в два раза больше. Девять труб извергали столько дыма, что от него потемнело небо.

— Ладно, я зайду, когда работы у вас будет поменьше, — сказал Тисту.

— А что ты хотел у меня спросить?

— Я хотел узнать, где разразилась эта война.

Господин Дырнадис встал из-за стола и подвел Тисту к глобусу. Покрутив глобус, а затем остановив его, он ткнул пальцем в самую середину.

— Смотри, видишь эту пустыню? — спросил он. — Так вот, это тут.

Тисту увидел под пальцем господина Дырнадиса розовое пятнышко, похожее на драже.

— А почему, господин Дырнадис, война началась именно здесь?

— Это же очень просто.

Когда господин Дырнадис про что-нибудь говорил, что это очень просто, у Тисту тут же возникали сомнения: как правило, все оказывалось очень сложным. Однако на этот раз Тисту решил внимательно выслушать его.

— Очень просто, — повторил господин Дырнадис. — Дело в том, что эта пустыня никому не принадлежит…

«Никому не принадлежит», — мысленно повторил Тисту.

…Но при этом справа от нее находится страна, где живут тудаидиты, а слева — страна, где живут уходиты.

«Тудаидиты… уходиты…» — опять повторил про себя Тисту; он и в самом деле был внимателен.

…Между тем недавно тудаидиты заявили, что им нужна эта пустыня, на что уходиты ответили, что она нужна и им тоже. Тудаидиты заня ли позиции с одной стороны пустыни, а уходи ты — с другой. Тудаидиты направили уходитам телеграмму с требованием, чтобы те уходили. А уходиты по радио ответили, что они запрещают тудаидитам оставаться. Теперь их армии пришли в движение, и, когда они встретятся, начнется сражение.

— А что в нем такого, в этом розовом пятнышке… то есть, я хочу сказать, в этой пустыне? Сады? — спросил Тисту.

— Да нет, какие сады, раз это пустыня! Ничего там нет. Камни разве что…

— Значит, эти люди будут драться из-за камней?

— Они хотят захватить то, что находится под землей.

— Под пустыней? А что там находится?

— Нефть.

— Зачем им эта нефть?

— Она нужна им, чтобы ее не заполучил ни кто другой. Нужна потому, что, когда воюешь, то без нефти не обойтись.

Тисту так и знал, что объяснения господина Дырнадиса в конце концов окажутся очень непростыми!

Он закрыл глаза, чтобы легче было думать.

«Если я правильно понял, тудаидиты и уходиты будут воевать из-за нефти, потому что без нефти нельзя вести войну». Он открыл глаза.

— Ну так это же очень глупо, — выпалил он.

Уши господина Дырнадиса стали кумачовыми.

— Тисту, вы что, кол захотели получить?

— Нет, господин Дырнадис, просто мне очень не хочется, чтобы тудаидиты и уходиты воевали.

Подобная отзывчивость на какое-то время смягчила гнев господина Дырнадиса.

— Да, конечно, конечно, — произнес он, пожав плечами, — никто и никогда не хочет, чтобы была война. Но войны всегда были…

«Что же мне сделать такое?.. — подумал Тисту. — Нажать пальцами на это розовое пятнышко?..»

— А далеко находится эта пустыня? — спросил он.

— На полпути между нами и другим концом света.

— А до Прицелеса война дойти не может?

— Это не исключено. Известно только, где война начинается, а вот где она окончится, этого никто не может знать. Тудаидиты могут попросить помощи у одной крупной страны, а уходиты — у другой. И две крупные страны начнут воевать между собой. Это называется расширением зоны конфликта.

Голова Тисту работала как настоящий мотор.

«Да, в общем, война — это нечто вроде чудовищного пырея, который растет на глобусе… Какие же нужны растения, чтобы победить его?»

— А сейчас ты пойдешь со мной на завод, сказал Дырнадис. — Ты увидишь, как он работает, когда его включают на полную мощность; это будет очень полезный урок.

Он прокричал в свои три телефонные трубки несколько распоряжений и вместе с Тисту спустился вниз.

Грохот и скрежет поначалу оглушили Тисту. Изо всех сил били по металлу могучие кузнечные молоты, жужжали, словно миллионы волчков, заводские станки. Чтобы расслышать друг друга, все, в том числе и без того громогласный господин Дырнадис, вынуждены были не говорить, а кричать.

Одновременно Тисту был буквально ослеплен сверкавшими повсюду искрами; широкими огненными потоками текла по проделанным в полу желобам расплавленная сталь; стояла удушающая жара, и люди, работавшие на этом гигантском заводе, казались крошечными и совсем черными.

После литейного цеха Тисту посетил еще шлифовальный, токарный, сборочный цеха, где делались винтовки, пулеметы, танки, грузовики — ведь на заводе господина Отца производилось все, что только нужно для войны, начиная от оружия и кончая разного рода военным снаряжением.

На следующий день все это оружие должны были отправлять заказчикам, и его упаковывали с такой тщательностью, словно это была какая- нибудь нежная фарфоровая посуда.

В завершение господин Дырнадис показал Тисту две огромные, длиной с колокольню, пушки, настолько блестящие, что можно было подумать, будто их целиком намазали сливочным маслом.

Подвешенные на цепях, пушки медленно плыли по воздуху; затем их тихонько-тихонько положили на прицепы грузовиков, такие длинные, что концов их невозможно было разглядеть.

— Вот смотри, Тисту, — прокричал господин Дырнадис, — именно на таких пушках, как эти, и покоится богатство Прицелеса! Каждым выпущенным снарядом они в состоянии разрушить сразу четыре таких дома, как твой.

Тисту, услышав эту новость, похоже, не смог разделить гордости своего учителя.

«Так, — подумалось ему, — значит, при каждом выстреле из этой пушки четыре Тисту остаются без дома, четыре Каролюса — без перил, четыре Амелии — без кухни… Значит, эти машины нужны для того, чтобы кто-то потерял свой сад, кто-то — свою родину или ногу, а кто-то — родного человека… Ну и дела!»

А молоты все стучали, и в печах все плавился и плавился металл.

— Господин Дырнадис, скажите мне, вы за кого? — спросил Тисту, пытаясь перекричать заглушавший все грохот.

— Ты о чем?

— Я спрашиваю: вы за кого в этой войне?

— За тудаидитов! — прокричал господин Дырнадис.

— А мой отец?

— Тоже.

— Почему?

— Да потому что они с давних времен являются нашими верными друзьями.

«Ну это понятно, — мысленно сказал себе Тисту. — Когда нападают на друзей, то им нужно помогать защищаться».

— И значит, эти пушки отправятся к тудаидитам? — продолжал он расспрашивать.

— Только правая! — прокричал господин Дырнадис. — Другая предназначена для уходитов.

— Как для уходитов? — возмутился Тисту.

— Ну да, они тоже хорошие клиенты.

— Получалось, что одна пушка из Прицелеса будет стрелять по другой пушке из Прицелеса, и вместе они разрушат сад и с той, и с другой стороны!

— В этом и состоит коммерция, — добавил господин Дырнадис.

— Ну тогда, тогда она мне кажется отвратительной, эта ваша коммерция!

— Что, что? — переспросил господин Дырнадис, наклонившись, потому что грохот гигантских молотов заглушал голос Тисту.

— Я говорю, что ваша коммерция отвратительна, потому что…

Он не договорил, так как его остановила звонкая пощечина. Конфликт между тудаидитами и уходитами внезапно распространился и на щеку Тисту.

«Так вот что такое война! Это когда просишь что-то объяснить, выражаешь свое мнение, и… раз! — получаешь пощечину. А если бы я кустик пабуда колючего вырастил у тебя в трусах, что бы ты тогда сказал? — думал Тисту, глядя на господина Дырнадиса глазами, полными слез. — Вот что тебе надо: пабуда в штаны или чертополоха…»

Он прижал пальцы к ладоням, и… и тут у него в голове возникла блестящая идея, великая идея.

Как вы сами понимаете, на этом урок завода и закончился. Господин Дырнадис поставил Тисту две единицы и тут же известил об этом господина Отца. Тот ужасно расстроился. Тисту, сын, который в один прекрасный день, сменив его, должен был стать хозяином Прицелеса, как оказалось, не очень-то обнаруживал задатки, необходимые для руководства столь прекрасным заводом.

— Мне нужно серьезно поговорить с ним, — сказал господин Отец. — Где он сейчас?

— Побежал, как обычно, к садовнику, — ответил господин Дырнадис.

— Ладно, займемся этим потом. А пока давайте-ка закончим упаковывать орудия.

Из-за срочности поставок завод работал, не останавливаясь ни на минуту. Всю ночь над девятью заводскими трубами сияла корона багряных отсветов.

Между тем господина Отца, не успевшего сходить поужинать и оставшегося наблюдать за работой своих цехов из маленькой застекленной башни, в тот вечер ждал приятный сюрприз. Его сын вернулся на завод; он не спеша ходил вдоль ящиков с винтовками, забирался в кузова грузовиков, склонялся над моторами, пробирался между гигантскими пушками.

«Прекрасно, Тисту, — мысленно поздравил себя господин Отец. — Мальчик хочет исправить свои две единицы. Вот так! Значит, не все еще потеряно».

Вид у Тисту и в самом деле был как никогда серьезный и озабоченный. Волосы его стояли торчком. И он то и дело извлекал из кармана какие- то клочки бумаги.

«Он вроде бы даже что-то записывает, — отметил про себя господин Отец. — Только бы пальцы ему не прищемило, когда он сует их вот так и пулеметы. А вообще малыш он у меня хороший, ошибки свои быстро признает».

Но господина Отца ждали еще и другие сюрпризы.

Глава 16,

в которой одна потрясающая новость сменяет другую

Всем известно, что газеты пишут о войнах самыми крупными буквами. Хранятся эти буквы в специальном шкафу. Именно перед таким шкафом и остановился в нерешительности главный редактор популярной ежедневной газеты «Прицелесская молния».

Главный редактор топтался на месте, сокрушенно вздыхал, вытирал со лба пот, что всегда является признаком волнения и замешательства. Он был весьма озадачен.

Иногда главный редактор хватался за большие заглавные буквы, которые обычно приберегают для сообщений о знаменательных победах, но тут же клал их на место. И брал заглавные буквы меньшего размера, предназначенные для не слишком удачных войн, для затяжных военных кампаний или непредвиденных отступлений. Но и эти буквы тоже вызывали у него сомнения и возвращались в шкаф.

Наконец, он вроде бы остановил свой выбор на совсем маленьких заглавных буквах, используемых для досадных объявлений, например такого рода: «Пути доставки сахара перекрыты», или: «Новый налог на варенье». Однако в данном случае и эти буквы тоже не подходили. Поэтому главный редактор «Прицелесской молнии» вздыхал все тяжелее, все мучительнее. Для его замешательства и в самом деле были веские причины.

Он должен был сообщить жителям Прицелеса и своим верным читателям настолько неожиданную, настолько чреватую последствиями новость, что просто не знал, с какого конца к этому делу подступиться. Война между тудаидитами и уходитами не удалась. Заставьте-ка публику принять такое: чтобы война вдруг взяла да и остановилась сама по себе — без победителя, без побежденного, без международной конференции, вообще без ничего!

Эх! Как бы этому несчастному главному редактору хотелось иметь возможность напечатать во всю ширь первой страницы сенсационный заголовок, скажем, такой: «Молниеносное продвижение тудаидитов», или: «Стремительный прорыв армии уходитов».

Увы! Об этом нельзя было и мечтать. Специальные корреспонденты, отправившиеся на розовое пятнышко, были категоричны: война не состоялась, и ее срыв ставил под сомнение качество оружия, изготовленного прицелесским заводом, равно как и техническую осведомленность господина Отца и всего работавшего в его цехах персонала.

Одним словом, то была настоящая катастрофа!

Попытаемся вместе с главным редактором «Прицелесской молнии» восстановить всю историю трагических событий.

В ящиках с оружием выросли разные вьющиеся, стелющиеся и липкие растения. Как они туда проникли? Отчего это случилось? Этого никто не мог объяснить.

Плющ и переступень двудомный, вьюнок и виноградовник, птичий горец и европейская повилика плотно спеленали пулеметы, автоматы, револьверы, образовав вокруг них прочный зеленый клубок, а черная белена вдобавок еще и склеила их своей смолой.

Так что тудаидитам и уходитам пришлось отказаться от намерения распаковать эти ящики.

Корреспонденты в своих телеграммах обращали особое внимание на исключительно пагубное действие большого лопуха, растения с маленькими красными плодами, усеянными колючками. Эти репьи цеплялись за штыки. А что делать с винтовками, которые увиты цветами, со штыками, которые перестали колоть, потому что прицепившиеся к ним миленькие букетики отняли у них их убийственную силу? В результате винтовки пришлось просто выбросить.

Невозможно оказалось использовать и великолепные грузовики с так тщательно проведенными на них серыми и желтыми полосами. На их сиденьях в изобилии проросли колючая ежевика, подмаренник цепкий и жгучая крапива, мгновенно вызывая у шоферов жестокую крапивную лихорадку. Так что водители грузовиков оказались единственными жертвами этой войны. Нестерпимый зуд не позволял им сидеть, и медсестры в белых накидках лечили их теплыми компрессами и советовали не двигаться.

Злую шутку сыграла с военными и недотрога. То, что этот скромный полевой цветок вызвал среди воинов панику, легко объяснить, если знать, что его семенная коробочка лопается от малейшего прикосновения.

Недотрогой были забиты все моторы. Она оказалась и в карбюраторах бронемашин, и в баках мотоциклов. При первом же повороте стартера, при первом нажатии любой педали начинали греметь взрывы, которые, постепенно усиливаясь, разносились во все стороны и, не причиняя никому вреда, тем не менее основательно подрывали моральный дух войск.

Возникли сложности и с танками. У них заклинило башни. Кусты шиповника вместе с вереском и речным гравилатом опутали своими корнями, стеблями, колючими ветками все механизмы. Поэтому, естественно, и танки тоже были выведены из строя.

Ни одной машины не пощадило таинственное нашествие. Растения появлялись повсюду, цепкие, активные, как бы даже наделенные собственной волей.

В противогазах пророс чихательный тысячелистник. Как утверждал корреспондент «Прицелесской молнии», стоило человеку подойти к этим противогазам ближе чем на метр, как он тут лее принимался чихать, причем раз пятьдесят под ряд, не меньше.

В мегафонах нашли себе пристанище травы с неприятным запахом. Офицерам пришлось отказаться от всех рупоров, в которых проросли черемша и ромашка собачья.

Немые, парализованные, безобидные, две армии замерли друг против друга.

Дурные вести летят быстро. Господин Отец уже все знал, и можно себе представить, насколько велико было его отчаяние. Все его оружие расцвело, словно какой-нибудь куст акации весной.

Он постоянно получал новости от главного редактора «Прицелесской молнии», который зачитывал ему по телефону телеграммы с удручающим содержанием. Теперь у него теплилась одна- единственная надежда: на пушки, на прославленные прицелесские пушки.

Если у стоящих друг против друга армий хорошие пушки, то военные действия могут начаться в любой момент, — все повторял господин Отец.

Ожидание продлилось до вечера. Все иллюзии развеяла последняя телеграмма.

Прицелесские пушки, конечно же, выстрелили, но не снарядами, а цветами.

На позиции тудаидитов обрушился ливень из наперстянок, колокольчиков и васильков, а в ответ они ударили по уходитам не менее мощным залпом из лютиков, маргариток и звездчаток. У одного генерала букетом фиалок даже сбило с головы фуражку.

Еще ни одна страна не была завоевана с помощью роз, и битвы, где в качестве оружия используются цветы, никогда и никем всерьез не воспринимались.

Между тудаидитами и уходитами тут же был заключен мир. Обе армии ушли, а пустыня цвета розового драже вновь осталась наедине со своим небом, со своим одиночеством и своей свободой.

Глава 17,

в которой Тисту отважно признается в своих деяниях

От тишины иногда тоже можно проснуться. Во всяком случае, в то утро Тисту вскочил с постели именно потому, что безмолвствовал обычно столь звучный заводской гудок. Он подбежал к окну.

Прицелесский завод остановился: девять труб больше не дымили.

Тисту выбежал в сад. Прислонившись к своей тачке, Светоус читал газету, что случалось с ним достаточно редко.

— А! Пришел! Славненько же ты поработал. Я и не ожидал, что в один прекрасный день ты добьешься таких прекрасных результатов!

Светоус ликовал и весь светился счастьем. Он поцеловал Тисту, то есть окунул его лицо в свои усы.

А потом с легкой грустью человека, который свое отработал, добавил:

— Мне больше нечему тебя учить. Теперь ты все знаешь не хуже меня и к тому же схватываешь все новое на лету.

Похвала такого учителя, как Светоус, была ему точно маслом по сердцу.

Недалеко от конюшни Тисту встретил Гимнастика.

— Ну все идет как нельзя лучше, — шепнул Тисту в его мягкое бежевое ухо. — Я с помощью цветов остановил войну.

Пони не выразил особого удивления.

— Кстати, — заметил он, — я бы с большим удовольствием поел клевера. На завтрак я предпочитаю именно клевер, а его на лугу попадается все меньше и меньше. При случае постарайся не забыть об этом.

Слова Гимнастика повергли Тисту в крайнее изумление. Причем удивился он вовсе не тому, что пони говорил, — это Тисту заметил еще давно, — а тому, что пони знал про его зеленые пальчики.

«Хорошо еще, что Гимнастик ни с кем не разговаривает, кроме меня», — мысленно сказал он себе.

В задумчивости Тисту направился к дому. Да, этот пони действительно знал очень много разных вещей.

В Сияющем доме что-то явно изменилось. Прежде всего, не так ярко, как обычно, блестели стекла. Амелия не распевала на кухне перед плитами свою любимую песенку: «Ах Нинон, ты Нинон, что ж ты делаешь с собой…» И слуга Каролюс тоже не занимался своей лестницей, не начищал до блеска ее перила.

Госпожа Мать вышла из своей спальни в восемь часов, как в те дни, когда она отправлялась в какую-нибудь поездку. Она пила свой кофе с молоком в столовой, точнее, чашка с кофе стояла перед ней, а она к ней даже не прикасалась. На Тисту, появившегося в комнате, она даже не обратила внимания.

Господин Отец не пошел на завод. Он находился в большой гостиной вместе с господином Дырнадисом, и оба они ходили большими шагами туда-сюда, но не рядом, а порознь, из-за чего они то вдруг сталкивались друг с другом, то разворачивались друг к другу спиной. Разговор их был шумным, как гроза.

— Разорение! Позор! Закрытие завода! Безработица! — кричал господин Отец.

— А господин Дырнадис вторил ему, словно громовое эхо в облаках:

— Заговор… Саботаж… Покушение пацифистов…

— Ах, мои пушки, мои прекрасные пушки, — продолжал господин Отец.

Тисту, стоя на пороге приоткрытой двери, не смел их прерывать.

«Вот они какие, эти взрослые, — удивлялся Тисту. — Господин Дырнадис утверждал, что войны не хочет никто, что это неизбежное зло и что с этим ничего нельзя поделать. И вот мне удалось предотвратить войну; они все должны были бы радоваться, а они, наоборот, сердятся».

Господин Отец, стукнувшись на ходу о плечо господина Дырнадиса, закричал, вне себя от ярости:

— Ух, попался бы мне в руки тот негодяй, который насадил цветов в мои пушки!

— Ух, попался бы он и мне тоже! — вторил ему господин Дырнадис.

— А может быть, никто и не виноват в этом… Может быть, повлияли какие-то высшие силы…

— Нужно провести расследование… Это наверняка государственная измена…

Тисту, как вы уже знаете, был мальчиком храбрым. Он открыл дверь, дошел до ковра с орнаментом в виде цветных гирлянд и остановился под большой хрустальной люстрой, как раз напротив портрета господина Деда. Потом набрал в грудь побольше воздуха.

— Это я вырастил в пушках цветы, — произнес он.

И тут же закрыл глаза, приготовившись к пощечине. Но через некоторое время, не дождавшись ее, открыл глаза.

Господин Отец остановился в одном углу гостиной, а господин Дырнадис — в другом. Они смотрели вроде бы прямо на Тисту, но, казалось, не видели его. Можно было подумать, что они ничего не видят и ничего не понимают.

«Они не верят мне», — решил Тисту и, чтобы убедить их, стал перечислять таким тоном, словно разгадывал шараду, все свои подвиги.

— Это я посадил вьюнки в квартале трущоб! Цветы в тюрьме вырастил тоже я! И покрывало из барвинков для больной девочки сделал я! И баобаб в клетке у льва вырос благодаря мне!

Господин Отец и господин Дырнадис продолжали стоять неподвижно, словно статуи. Слова Тисту явно не доходили до их сознания. На лицах у них было такое выражение, будто они собираются сказать: «Перестань болтать всякие глупости и оставь взрослых в покое».

«Они думают, что я хвастаюсь, — мысленно сказал себе Тисту. — Надо показать им, что все это правда».

Он приблизился к портрету господина Деда. Потом приложил пальцы к пушке, служившей опорой для локтя почтенного основателя прицелесского оружейного завода, и подержал их там несколько секунд.

Холст слегка вздрогнул, и все увидели, как из жерла пушки появился крошечный стебелек ландыша, который выбросил сначала один листок, потом — другой и наконец — белые колокольчики.

— Ну видите? — сказал Тисту. — Просто у меня зеленые пальчики.

Он ожидал, что господин Дырнадис побагровеет, а господин Отец побелеет. Но получилось все наоборот.

Господин Отец густо покраснел и рухнул в кресло, а господин Дырнадис, сделавшись бледным, как разрезанная картофелина, свалился прямо на ковер.

Глядя на того и другого, Тисту вынужден был признать, что выращивание цветов в пушках вносит сильное расстройство в жизнь взрослых.

И он вышел из гостиной, так и не получив пощечины, что подтверждает правило — смелые поступки всегда вознаграждаются.

Глава 18,

в которой кое-кто из взрослых в конце концов отказывается от раз и навсегда усвоенных истин

Как вы уже знаете из нашего рассказа, господин Отец был человеком быстрых решений. Однако ему понадобилась целая неделя, чтобы осмыслить случившееся и найти выход из положения.

Созвав лучших инженеров завода, он несколько раз устраивал совещания с участием господина Дырнадиса. Или же запирался один в своем кабинете и, обхватив голову руками, проводил там долгие часы. Делал какие-то записи, потом рвал их.

В общем и целом ситуация сводилась к следующему: у Тисту зеленые пальчики, он пускал в ход свои зеленые пальчики и, пуская свои зеленые пальчики в ход, остановил прицелесский завод.

Ведь вполне естественно, что после всего случившегося военные министры и главнокомандующие, которые обычно отоваривались в Прицелесе, сразу же аннулировали все свои заказы и клиентов у завода не стало.

— Это же не завод, а просто какая-то цветочная лавка! — говорили они.

Некоторым людям, не страдающим избытком воображения, пришла в голову такая мысль: Тисту за то, что он нарушает порядок, нужно посадить в тюрьму, в прессе сообщить, что нарушитель спокойствия обезврежен, покупателям заменить цветущие пушки на обыкновенные и отправить всем генералам и главнокомандующим циркуляр с сообщением о том, что завод возобновляет свою работу.

Но этому решению воспротивился господин Дырнадис… да, сам господин Дырнадис.

— От такого удара оправиться будет нелегко, — сказал он без крика. — Тень недоверия теперь очень надолго повисла над нашей продукцией. Да и сажать Тисту в тюрьму тоже не имеет никакого смысла. Он навыращивает там каких- нибудь дубов, их корни разрушат стены, и он убежит. Силам природы сопротивляться бесполезно.

Вот как изменился господин Дырнадис! После того как он упал тогда в гостиной, уши у него посветлели, а голос стал нормальным. Да и к тому же… чего уж скрывать? Господину Дырнадису становилось больно, когда он мысленно представлял себе, как Тисту в одежде каторжанина ходит по кругу в тюремном дворе, пусть даже и украшенном цветами. Тюрьма входит в число таких явлений, с которыми мы охотно миримся до тех пор, пока они касаются чужих нам людей. Ну а когда такая угроза вдруг нависает над мальчиком, которого ты любишь, все сразу меняется.

Несмотря на все прочитанные им мальчику нотации, несмотря на колы и пощечину, едва речь зашла о тюрьме, господин Дырнадис сразу понял, что любит Тисту, что привязался к нему и что без него ему будет тяжело. Такое иногда случается с громогласно кричащими людьми.

Кстати, господин Отец все равно не дал бы посадить Тисту в тюрьму. Как я вам уже сказал, господин Отец был человеком добрым. Он был добрым, а в то же время торговал пушками. Вещи, казалось бы, на первый взгляд несовместимые. Он обожал собственного сына, а в то же время изготовлял оружие, чтобы превращать в сирот детей других людей. Подобные противоречия встречаются в жизни чаще, чем мы можем себе представить.

— Мы преуспели в двух наших начинаниях, — сказал господин Отец госпоже Матери. — Мы делали великолепнейшие пушки, и нам удалось вырастить Тисту счастливым ребенком. Похоже, что сочетать эти две вещи дальше невозможно.

Госпожа Мать была ласковой, красивой и приветливой женщиной. Женщиной очаровательной. Она всегда проявляла интерес к тому, что говорил муж, и даже восхищалась его словами. В тот момент, когда случилась незадача в войне тудаидитов, у нее появилось смутное ощущение вины, хотя в чем заключается эта вина, она не знала. Любая мать начинает чувствовать себя немного виноватой, когда ее ребенок вносит какую-то смуту в жизнь взрослых и рискует из-за этого нажить себе неприятности.

— Но что же делать, друг мой, что делать? — откликнулась она.

— Меня в равной степени заботит и судьба Тисту, и судьба завода, — продолжил господин Отец. — Раньше у нас были кое-какие соображения относительно будущего нашего сына: мы полагали, что он унаследует мое дело, как я унаследовал дело моего отца. Нам отчетливо виделся его жизненный путь: богатство, положение в обществе…

— Мы руководствовались общепринятыми истинами, — сказала госпожа Мать.

— Вот-вот! Общепринятые истины всегда так удобны. Но только теперь нам нужно подумать о чем-то другом. У мальчика нет ни малейшей склонности к оружейному делу — это совершенно очевидно.

— Похоже, он очень любит садоводство.

Господин Отец вспомнил смиренное замечание господина Дырнадиса: «Силам природы сопротивляться бесполезно».

«Сопротивляться силам природы, — размышлял господин Отец, — разумеется, бесполезно, но ведь их можно употребить в своих интересах».

Он встал, сделал несколько шагов по комнате, повернулся, одернул за уголки свой жилет.

— Дорогая моя супруга, — сообщил он, — вот мое решение.

— Я заранее уверена, что оно превосходно, — откликнулась госпожа Мать, у которой от восторга на глаза навернулись слезы, так как в этот момент в лице господина Отца появилось нечто героическое, волнующее, а его волосы заблестели еще ярче, чем обычно.

— Мы превратим, — заявил он, — оружейный завод в цветочный завод.

Крупные предприниматели обладают какой-то удивительной способностью противостоять превратностям судьбы, вдруг круто меняя ход событий.

Все тут же принялись за работу. Успех превзошел все ожидания.

Битва, во время которой противники обменивались не снарядами, а фиалками и лютиками, вызвала множество откликов во всем мире. Так что общественное мнение оказалось подготовленным. И все предшествующие события: и таинственным образом возникавшие то тут, то там заросли растений в цвету и даже само измененное название города Прицелес-на-Цветах — все шло на пользу новому предприятию.

Господин Дырнадис, которому доверили организацию рекламы, развесил над всеми окрестными дорогами гигантских размеров полотнища с надписями:

Сажайте цветы, которые вырастают за одну ночь,

или:

Прицелесские цветы растут даже на стали.

Однако самый лучший призыв звучал так:

Скажите «нет» войне, но скажите это цветами.

Сразу появилось много покупателей, и Сияющий дом вновь стал процветать.

Глава 19,

в которой Тисту делает свое последнее открытие

Истории никогда не завершаются там, где этого ожидаешь. Вы, должно быть, подумали, что все уже сказано, и, наверное, решили, будто теперь хорошо знаете Тисту. Так вот что я вам скажу: до конца нельзя узнать ни одного человека. Даже наши лучшие друзья могут в любую минуту преподнести нам какой-нибудь сюрприз.

Тисту, разумеется, уже не делал тайны из своих зеленых пальчиков. Напротив, о них теперь много говорили, и слава Тисту вышла за пределы Прицелеса, распространилась по всему миру.

Завод работал как нельзя лучше. Девять труб были до самой верхушки покрыты зеленью и яркими цветами. В цехах витали редчайшие ароматы.

Там изготовляли ковры из цветов, чтобы украшать ими квартиры, а также гобелены из цветов, чтобы заменить ими на стенах бумажные обои и кретоновую обивку. Сады отправлялись из Прицелеса целыми вагонами. К господину Отцу поступил даже заказ так украсить небоскребы, чтобы не было видно, что это небоскребы, потому что проживавшие в них люди, похоже, заболевали странной лихорадкой, которая заставляла их бросаться вниз головой со сто тридцатого этажа.

Ясное дело, что им было не по себе жить так далеко от земли, и поэтому возникла идея спасти их от головокружения с помощью цветов.

Светоус стал главным советником по растениям. Тисту не переставал совершенствовать свое искусство. Он теперь придумывал новые цветы. Ему удалось вывести голубую розу, где каждый лепесток был, как кусочек неба, а еще он создал два новых вида подсолнуха: один из них походил на восходящее солнце цвета зари, а другой — на пурпурный с медным отливом закат.

Заканчивая свою работу, он шел вместе с выздоровевшей маленькой девочкой поиграть в саду. Что же касается пони Гимнастика, то он теперь питался одним лишь белым клевером.

— Ну как, ты теперь доволен? — спросил как- то раз Гимнастик у Тисту.

— Да, конечно, очень доволен, — ответил Тисту.

— А тебе не скучно?

— Нет, совсем нет.

— И ты не собираешься покидать нас? Ты останешься с нами?

— Ну разумеется! Что за странный вопрос ты мне задаешь?

— Да я подумал…

— Что ты подумал? Моя история, значит, еще не закончилась? — спросил Тисту.

— Поживем — увидим… — сказал пони, опять принимаясь за свой клевер.

А через несколько дней после этого разговора в Сияющем доме распространилась новость, которая опечалила, кажется, всех его обитателей. Садовник Светоус утром не проснулся.

— Светоус решил, что теперь он будет вечно отдыхать, — объяснила сыну госпожа Мать.

— А я могу сходить посмотреть, как он спит?

— Нет-нет. Он отправился в долгое-долгое путешествие, из которого не вернется уже больше никогда.

Тисту никак не удавалось взять в толк. «С закрытыми глазами ведь не путешествуют, — размышлял он. — Если Светоус спит, то почему же перед сном он не пожелал мне спокойной ночи? А если уехал, то почему не попрощался? Что-то здесь не так: от меня что-то скрывают».

Он стал расспрашивать кухарку Амелию.

— Наш бедненький Светоус сейчас уже на небе. Он теперь счастливее нас, — сказала Амелия.

«Если он счастливее нас, — спрашивал себя Тисту, — то зачем называть его бедненьким, а если он бедненький, то как он может быть счастливым?»

Каролюс придерживался на этот счет несколько иного мнения. По его словам, Светоус находился теперь под землей, на кладбище.

Во всем этом было чересчур много противоречий.

Под землей или все-таки на небе? Тут надо свести концы с концами. Не мог же садовник быть одновременно в нескольких местах.

И Тисту отправился к Гимнастику.

— Я знаю, — сказал ему пони. — Светоус умер.

Гимнастик всегда говорил правду — таков был один из его жизненных принципов.

— Умер? — воскликнул Тисту. — Но ведь войны не было.

— Чтобы умереть, не обязательно нужна война, — ответил пони. — Просто от войны смертей становится гораздо больше… А Светоус умер потому, что он был очень старый. Жизнь всегда так заканчивается.

У Тисту появилось такое ощущение, будто солнце вдруг померкло, будто луг почернел, а у воздуха появился неприятный привкус. Это были признаки горя, недуга, про который взрослые думают, что он случается только у них, хотя на самом деле он знаком и маленьким детям тоже.

Тисту обхватил шею пони руками и долго плакал, уткнувшись в его гриву.

— Поплачь, Тисту, поплачь, — говорил Гимнастик. — Нужно выплакаться. Взрослые сдерживаются и не плачут; это неправильно, потому что слезы, не находя выхода, застывают у них внутри, ожесточая сердце.

Однако Тисту был странным ребенком и отказывался мириться с горем, не прикоснувшись к нему своими зелеными пальчиками.

Вытерев слезы, он постарался немного привести в порядок свои мысли.

«На небе или в земле?» — мысленно повторял он.

Тисту рассудил, что лучше начать с того, что находится ближе. На следующий день после обеда он вышел из сада и побежал на кладбище, расположенное на склоне холма. Кладбище оказалось красивым, густо усаженным деревьями и совсем не унылым.

«Прямо как какое-то пламя ночи, горящее днем», — подумал он, глядя на стройные черные кипарисы.

Он увидел со спины садовника, приводившего в порядок аллею. На мгновение у него появилась безумная надежда… Но тут садовник обернулся, и оказалось, что это обыкновенный кладбищенский садовник, совсем не похожий на того, кого искал Тисту.

— Извините, сударь, вы не знаете случайно, где можно найти господина Светоуса?

— Третья аллея направо, — ответил садовник, не переставая работать граблями.

«Значит, все-таки здесь…» — подумал Тисту.

Он пошел мимо могил в указанном направлении и остановился перед самой последней из них, совсем еще свежей. На каменной плите можно было прочитать такую вот, придуманную школьным учителем, надпись:

Здесь Светоус покоится, Садовник безупречный. Поплачь, прохожий: он был Цветов друг сердечный.

И Тисту принялся за работу. «Светоусу никак не устоять перед великолепным пионом, — размышлял он. — У него непременно появится желание поговорить с ним». Он погрузил палец в мягкую землю и стал ждать. Вскоре сквозь почву пробился зеленый стебель, вытянулся вверх, и появившийся на нем тяжелый, словно кочан капусты, цветок склонил свою голову к надписи. Однако плита не пошевелилась.

«Может быть, лучше подействует аромат… — пришло в голову мальчику. — У Светоуса над его большими усами был такой чувствительный нос». И Тисту тут же вырастил гиацинты, гвоздики, сирень, мимозы и туберозы. Из них вокруг могилы за несколько минут образовалась целая роща. Но могила так и осталась могилой.

«А если взять такой цветок, какого он еще никогда не видел, — продолжал размышлять Тисту. — От любопытства можно проснуться, даже когда очень-очень устанешь».

Однако смерть оставляет загадки без внимания. Она сама любит их задавать.

В течение целого часа Тисту проявлял чудеса изобретательности, создавая невиданные растения. Так он придумал цветок-бабочку с двумя пестиками в форме усиков и двумя крылоподобными лепестками, которые начинали трепетать от малейшего движения воздуха. Только все было напрасно.

Уходя с перепачканными руками и поникшей головой, он оставил позади себя самую удивительную могилу, какая только может быть на кладбище, а вот Светоус так и не ответил на его призывы.

Тисту пересек луг и приблизился к Гимнастику.

— Знаешь, Гимнастик…

— Знаю, Тисту, — ответил пони. — Ты обнаружил, что смерть является единственным злом, против которого цветы бессильны.

Ну а поскольку пони был философом, то он добавил:

— Поэтому люди, стараясь навредить друг другу, — чем они, собственно, и занимаются большую часть своего времени — поступают очень глупо.

А Тисту стоял рядом, задрав голову к небу, смотрел на облака и о чем-то размышлял.

Глава 20,

в которой становится известно, кем был Тисту

Уже несколько дней она присутствовала во всех его мыслях и во всех его делах. Кто это, она? Лестница.

— Тисту занялся сооружением лестницы, — стали говорить в Прицелесе. — Что ж, пусть поиграет немного.

Но никто ничего не знал про эту лестницу. Куда он собирался ее поставить? Зачем? Почему он делает лестницу, а, скажем, не башню и не разукрашенную цветами беседку?

На вопросы Тисту отвечал уклончиво.

— Просто мне захотелось сделать лестницу, вот я ее и делаю.

Он выбрал для нее место как раз в середине луга.

Обычно изготовлением лестниц занимаются плотники. Но Тисту не стал использовать ни досок, ни бревен.

Он начал с того, что, как можно шире расставив руки, сделал своими пальчиками глубокие лунки в земле.

— Важно, чтобы у этой лестницы были прочные корни, — объяснил он Гимнастику, с интересом наблюдавшему за его работой.

И вот через некоторое время там выросли два красивых дерева с густыми ветвями и высокими стволами. Не прошло и недели, как они достигли тридцатиметровой высоты. Каждое утро Тисту, следуя заветам Светоуса, обращался к ним с небольшой речью. И этот метод дал прекрасные результаты.

Деревья отличались редкими свойствами: по своему изяществу стволы напоминали итальянские тополя, но древесина у них оказалась прочной, как у тиса и самшита. Листья получились узорчатыми, как у дуба, а плоды торчали вверх в виде маленьких конусов, похожих на еловые шишки.

Однако, когда деревья выросли больше, чем на шестьдесят метров, узорчатые листья уступили место голубоватым иголкам, а потом на них появились еще и бархатистые почки, которые позволили Каролюсу высказать мнение, что эти деревья принадлежат к известной в его стране породе, называемой рябиной.

— Да какая же это, скажите мне на милость, рябина? — громко выразила свое несогласие кухарка Амелия. — Да разве вы не видите, какие там появились гроздья белых душистых цветов.

— Это же акация, я вас уверяю, а уж я-то знаю, что говорю, потому что эти самые цветы добавляют для запаха и вкуса в оладьи.

Хотя на самом деле и Амелия, и Каролюс были одновременно, каждый по-своему, и правы, и не правы. Каждый, кто видел эти деревья, признавал в них ту породу, которую любил больше всего. Эти деревья не имели названия.

Вскоре высота этих деревьев перевалила за сто метров, и в туманные дни их верхушки скрывались из виду.

Вы, наверное, скажете, что два дерева, даже очень высоких, — это еще не лестница.

Однако как раз в этот момент на деревьях появилась глициния, особая разновидность глицинии, к тому же весьма основательно скрещенной с хмелем. Она обладала необычным свойством расти в строго горизонтальном направлении между двумя деревьями. Хорошо закрепившись на одном из стволов, она устремлялась к другому, обхватывала его, трижды обвивалась вокруг него, делала на нем узел из собственного стебля, затем поднималась чуть выше и проделывала то же самое, двигаясь в обратном направлении. Так образовались перекладины лестницы.

А потом глициния зацвела, и это было вообще великолепное зрелище. Казалось, что с неба на землю низвергается самый настоящий серебряный водопад.

— Если Светоус и вправду находится там, наверху, как меня все постоянно уверяют, то он, конечно же, воспользуется этой лестницей, чтобы спуститься к нам, хотя бы на очень короткое время, — поделился с Гимнастиком своими надеждами Тисту.

Пони ничего не ответил.

— Я так скучаю, так скучаю по нему… и мне тяжело оттого, что я не знаю… — признался Тисту.

А лестница тем временем все росла и росла. Пришли фотографы и сфотографировали ее для газет, а журналисты написали о ней: «Прицелесская лестница из цветов — это восьмое чудо света».

Если бы у читателей спросили, каковы были семь предшествующих чудес, они бы весьма затруднились с ответом. Попробуйте-ка проверить, задайте этот вопрос вашим родителям!

Однако Светоус так и не спустился.

«Все, жду еще три утра, — решил Тисту, — а потом мне станет ясно, что нужно делать».

И вот третье утро наступило.

Тисту встал с постели в тот момент, когда луна закатилась, солнце еще не встало, а звезды уже начали падать от усталости вниз, когда ночь уже кончилась, но утро еще не наступило.

На Тисту была длинная белая ночная рубашка.

«А куда же это подевались мои ночные туфли», — подумал он. В конце концов одну из них он обнаружил под кроватью, а другую — на комоде.

Он скатился вниз по перилам, крадучись вышел из дома и направился к стоявшей посреди луга лестнице. И неожиданно столкнулся там с Гимнастиком. Вид у пони был грустный, даже шерсть казалась понурой, одно ухо висело, грива спуталась.

— Как, ты уже встал? — с удивлением спросил Тисту.

— Я решил вчера не идти в конюшню, — ответил пони. — И даже, признаюсь тебе, всю ночь пытался подгрызть внизу твои деревья, да только очень уж твердой оказалась у них древесина. Мои зубы ничего не смогли сделать.

— И ты хотел свалить мою красивую лестницу? — еще больше удивился Тисту. — Но почему? Чтобы помешать мне залезть наверх?

— Да, — признался пони.

В траве засверкали капельки росы. И тут забрезживший свет утренней зари позволил Тисту увидеть, что из глаз пони катятся крупные слезы.

— Ну что ты, Гимнастик, не надо так горько плакать, а то ты сейчас разбудишь весь дом, — стал увещевать своего друга Тисту. — Чего ты боишься? Ты же прекрасно знаешь, что головокружений у меня не бывает. Я только поднимусь и сразу же спущусь. Мне нужно успеть вернуться до того, как встанет Каролюс…

Но Гимнастик все плакал и плакал.

— О, я знал… я ведь знал, что это произойдет… — повторял он сквозь слезы.

— Я постараюсь принести тебе оттуда маленькую звездочку, — сказал Тисту, чтобы как-то утешить его. — До свидания, Гимнастик.

— Прощай, — ответил пони.

Тисту полез вверх по перекладинам из глициний, и пони стал следить глазами за тем, как он поднимается.

Движения Тисту были равномерными, легкими, ловкими. И вскоре его ночная рубашка ужо казалась размером с носовой платок.

Гимнастик всматривался, вытягивая шею. Тем временем носовой платок становился все меньше, меньше, превратился сначала в бильярдный шар, потом в горошину, в булавочную головку, в пылинку. И когда Тисту исчез из виду, Гимнастик грустно побрел прочь и принялся щипать на лугу траву, хотя совсем не чувствовал голода.

А Тисту со своей лестницы еще видел землю.

«Надо же, — отметил он про себя, — луга-то, оказывается, голубые».

На мгновение он остановился. С такой высоты все выглядит совершенно иначе. Сияющий дом все еще сиял, но теперь казался всего лишь крошечным бриллиантиком.

Ветер проникал под рубашку Тисту и раздувал легкую ткань.

«Уф, надо покрепче держаться!» И он продолжил свое восхождение. Однако, как ни странно, чем выше Тисту поднимался, тем легче было идти.

Ветер стих. Вместо шума, вместо неровного гула теперь воцарилась тишина. Солнце горело, словно какой-нибудь гигантский костер, но не обжигало. А земля превратилась в далекую тень, растворилась, исчезла.

Тисту не сразу понял, что лестница кончалась. Он заметил это только тогда, когда обнаружил, что потерял свои любимые ночные туфли и идет босиком. Лестница кончилась, а он тем не менее все поднимался и поднимался, без напряжения, не чувствуя никакой усталости. Вдруг его коснулось большое белое крыло.

«Вот чудеса-то, — подумал он, — крыло без птицы!»

И тут он вдруг оказался в каком-то огромном облаке, беловатом, пушистом, шелковистом, где невозможно было ничего разглядеть.

Это облако что-то напомнило Тисту… Ну конечно, что-то такое же белое, такое же ласковое; это облако напомнило ему усы Светоуса, но только как бы ставшие в тысячу, в миллион раз больше. Тисту шел вперед, и у него было такое ощущение, будто эти усы такие же необъятные, как какой-нибудь огромный лес.

И в этот момент он услышал голос, голос, похожий на голос Светоуса, но только гораздо более звучный, более степенный, более глубокий, голос, который произнес:

— А! Это ты, значит…

И Тисту навсегда исчез в том невидимом мире, о котором ничего не знают даже люди, которые пишут сказки.

Да, но ведь, наверное, господин Отец, госпожа Мать, господин Дырнадис, Каролюс, Амелия и вообще все, кто любил Тисту, разволновались, заметались, пришли в отчаяние. Однако Гимнастик позаботился о том, чтобы успокоить их и одновременно объяснить все происходившие до этого чудеса. Я же говорил вам, что этот пони очень, очень много знал.

Так что когда Тисту скрылся из виду, Гимнастик принялся есть траву. Хотя есть ему совсем не хотелось. Но он щипал, щипал траву немного странным образом, словно пытался что-то нарисовать, и по мере того, как он продвигался вперед, в тех местах, где его зубы убирали траву, сразу же возникала густая поросль лютиков с распустившимися яркими цветами. Закончив эту работу, Гимнастик пошел отдыхать.

Когда же чуть позже проснувшиеся обитатели Сияющего дома вышли в сад и стали звать Тисту, то увидели посреди луга две маленькие ночные туфли и такие вот три слова, выведенные прекрасными золотистыми цветами:

ТИСТУ БЫЛ АНГЕЛОМ.

Марсель Эме

Удивительные истории из жизни Дельфины и Маринетты

Живут на свете две девочки, две сестры, Дельфина и Маринетта. Живут они в сказках, но сказки эти очень похожи на настоящую жизнь. События в них происходят не когда-то давным- давно, а в наше время и не за тридевять земель, а во Франции, в самой обыкновенной деревне, на самой обыкновенной ферме.

Написал эти сказки известный французский писатель Марсель Эме. По его словам, он услышал их от большого пушистого кота, которого однажды выручил из беды: длинные кошачьи усы случайно попали в трещину в коре дерева, и их там защемило. Кот решил отблагодарить своего спасителя.

— Мне кажется, ты что-то ищешь и не можешь найти, — сказал он.

— Да, правда. Но вряд ли ты сумеешь мне помочь.

— А вдруг?

— Хорошо, я тебе скажу: я ищу интересные истории для маленьких детей.

Кот с важным видом выгнул спину и усмехнулся в усы.

— Истории? Да я знаешь сколько могу рассказать таких историй…

Кот и вправду знал их много. Историй этих не слыхал еще ни один сказочник, потому что произошли они в глуши, далеко от больших городов. Действуют в них не феи и не принцы с принцессами, а две маленькие девочки и их четвероногие друзья.

Марсель Эме так и назвал эти истории — «Сказки пушистого кота».

«Я передаю вам эти сказки, ничего в них не изменяя, — пишет он. — По мнению моего друга кота, они годятся для всех ребят, если они умеют понимать животных и разговаривать с ними».

Да, обыкновенные девочки, обыкновенные животные. А все-таки кое-что необыкновенное в этих сказках вы встретите. И поймете, когда прочтете, почему французские дети так любят их маленьких героинь — Дельфину и Маринетту.

Как-то утром, в каникулы, Дельфина и Маринетта сидели на лужайке за домом, разложив коробки с красками.

Краски были совсем новенькие. Дядя Альфред подарил их накануне Маринетте на день рождения: ей исполнилось целых семь лет! Когда дядя Альфред ушел, родители начали ворчать:

— Скажите на милость! Краски! Разве нам дарили в детстве краски! Вы уж, наверно, собрались завтра рисовать? И не мечтайте! Работать-то кто за вас будет? Мы рано утром уйдем в поле, а вы потрудитесь здесь: соберете бобы на огороде, а потом нарежете клевера для кроликов.

И пришлось девочкам пообещать, что работа вся будет сделана, а к краскам они даже не притронутся.

И вот на следующее утро, когда родители ушли, девочки отправились в огород собирать бобы и встретили по дороге уточку. Она сразу же заметила, что глаза у них на мокром месте. Это была очень отзывчивая уточка.

— Что с вами, малышки? — спросила она.

— Ничего, — ответили девочки, но Маринетта всхлипнула, а Дельфина шмыгнула носом.

Уточка не могла этого так оставить, ведь она была настоящим другом, и девочки в конце концов рассказали ей все: и про новые краски, и про бобы, и про клевер. Неподалеку прогуливались пес и поросенок, они тоже подошли послушать эту печальную историю.

— Как мне жаль вас, малышки! — воскликнула уточка. — Но не огорчайтесь! Идите себе спокойно рисовать, а уж мы о бобах позаботимся. Верно я говорю, а, пес?

— Разумеется, — отозвался пес.

— Да и о клевере тоже, — продолжала уточка. — Можете на меня положиться. Я заготовлю вам клевера на целую неделю.

Обрадовались девочки. Они крепко расцеловали своих друзей и отправились на лужайку. Когда они набирали в баночки воду, к ним подошел ослик.

— Доброе утро, малышки. Что это у вас в коробочках?

Маринетта ответила, что в коробочках у них краски.

— Хочешь, — добавила она, — я нарисую твой портрет?

— О да! — обрадовался ослик. — Очень хочу. Ведь нам, животным, тоже интересно знать, какие мы есть.

Маринетта велела ослику повернуться в профиль и взялась за кисть. А Дельфина тем временем рисовала кузнечика на травинке. Девочки трудились молча, склонив голову и высунув язык. Они очень старались.

Ослик, который все время стоял не шелохнувшись, спросил:

— Можно посмотреть, что получается?

— Подожди, — ответила Маринетта, — дай я только уши дорисую.

— Конечно, конечно, — сказал ослик. — Не спеши. Кстати, раз уж речь зашла об ушах, я как раз хотел тебе сказать… Я знаю, что они у меня длинные, но… ты уж пойми меня правильно… длинные, но в меру.

— Да, да, не волнуйся, я все сделаю как надо, — заверила его Маринетта.

Между тем у Дельфины дела шли неважно. Портрет кузнечика был готов, но на большом листе бумаги он занимал слишком мало места. Тогда Дельфина решила пририсовать к кузнечику лужайку. К несчастью, кузнечик и лужайка оказались одного цвета. В результате все слилось, и от кузнечика ничего не осталось. Это было очень досадно.

Наконец Маринетта тоже отложила кисть и пригласила ослика полюбоваться его портретом. Он не заставил себя просить. Но то, что он увидел, оказалось для него большой неожиданностью.

— Как мало мы себя знаем, — произнес он с грустью. — Я, например, никогда не думал, что у меня бульдожья голова.

Маринетта покраснела, а ослик продолжал:

— Вот и уши тоже… Мне часто говорили, что они у меня длинноваты, но я и предположить не мог, что они такие гигантские.

Маринетта совсем смутилась и покраснела еще больше. Действительно, уши на рисунке занимали примерно столько же места, сколько и туловище.

Ослик понуро стоял перед портретом.

— Что это значит? — вдруг воскликнул он. — Ты нарисовала мне всего две ноги!

Тут Маринетте было что возразить, и она приободрилась:

— Как же иначе? Ведь ты стоял ко мне боком, и я видела только две ноги. Не могу же я рисовать то, чего не вижу!

— Рисуешь ты замечательно, но ног-то у меня всё-таки не две, а четыре!

— Нет, — вмешалась Дельфина. — В профиль у тебя их только две.

Ослик замолчал. Он был оскорблен.

— Что ж, — пробормотал он, удаляясь, — две, значит, две!

— Ослик, ну, посуди сам…

— Нет, нет, у меня две ноги, и кончим этот разговор.

Дельфина рассмеялась, и Маринетта тоже, хотя совесть у нее была не совсем чиста. Потом они забыли про ослика и стали искать, кого бы нарисовать еще. В это время по лужайке проходила пара волов, они шли на речку попить воды. Это были большие белые волы без единого пятнышка.

— Доброе утро, малышки. Что это у вас в коробочках?

Девочки объяснили им, зачем нужны краски, и волы попросили девочек их нарисовать. Наученная неудачей с кузнечиком, Дельфина покачала головой:

— Это невозможно. Ведь вы белые, а значит, того же цвета, что и бумага. Белого на белом просто не будет видно. И получится, что вас как будто и не существует вовсе.

Волы посмотрели друг на друга, и один из них холодно сказал:

— Что ж, если нас не существует, всего доброго.

Девочки растерялись. Но тут услышали за спиной громкие голоса: к ним приближались лошадь и петух. Они ссорились.

— Да, да, мадам, — говорил петух сердито, — я полезнее вас и к тому же умнее. И не усмехайтесь, пожалуйста, а не то я задам вам хорошую трепку.

— Куда тебе, сморчок! — отозвалась лошадь снисходительно.

— «Сморчок»! Да вы и сами-то не больно велики! Неизвестно еще, кто из нас сильнее.

Унять петуха было не так-то просто. И если бы Дельфина не предложила спорщикам нарисовать их, неизвестно, чем бы это все кончилось. Пока Маринетта трудилась над портретом петуха, Дельфина занялась лошадью. Казалось, мир восстановлен. Петух был страшно горд, что его попросили позировать. Он задрал голову и распустил хвост. Но долго молчать он не мог.

— Это, должно быть, очень приятно — писать мой портрет, — сказал он Маринетте. — Ты правильно сделала, что выбрала именно меня. Не хочу хвастаться, но, право же, перья у меня восхитительных оттенков.

Он долго расхваливал на все лады свое оперение, гребешок и хвост, а потом добавил, скосив глаза на лошадь:

— Каждому ясно, что я просто создан для того, чтобы с меня писать портреты. Не то что некоторые убогие создания со скучной одноцветной шкурой.

— Только мелким зверушкам подобает быть такими пестрыми, — возразила лошадь. — Ведь иначе их вообще никто не заметит.

— Сами вы зверушка! — вскричал петух.

Девочки между тем трудились не покладая рук. Вскоре оба, и лошадь, и петух, были приглашены взглянуть на свои портреты. Лошадь в целом осталась довольна. Дельфина изобразила замечательную гриву, на диво длинную и всклокоченную — она вся стояла дыбом, точно колючки дикобраза, — не пожалела краски на хвост, где некоторые волоски не уступали по толщине топорищу. Во всяком случае, лошади повезло больше, чем ослику: после получаса позирования все четыре ноги у нее оказались на месте.

Петуху вроде бы тоже не на что было жаловаться. Однако он не постеснялся заявить, будто хвост его на рисунке напоминает старую швабру.

В это время лошадь перевела взгляд на портрет петуха.

— Как я погляжу, — воскликнула она, — петух у вас получился выше ростом, чем я?

И вправду, лошадь у Дельфины занимала меньше половины листа, а портрет петуха, написанный Маринеттой широкими мазками, занимал весь лист целиком.

— Конечно, я больше, любезная, — злорадствовал петух. — Что ж тут удивляться? Или для вас это новость? Я лично знал это и без портретов.

— Петух больше меня! Нет, это уж чересчур! — возмутилась лошадь.

— Пожалуй, так оно и есть, — сказала Дельфина, сравнив оба рисунка. — Но это не имеет никакого значения.

Девочка слишком поздно заметила, что лошадь обиделась. Лошадь отвернулась и, когда Дельфина ее окликнула, сухо ответила, даже не оглянувшись:

— Ну конечно, разумеется! Я меньше петуха, и это не имеет никакого значения.

Не слушая оправданий Дельфины, она медленно пошла прочь. Следом, на некотором расстоянии, шествовал петух и выкрикивал на каждом шагу:

— Я больше! Я больше!

В полдень вернулись родители. Они нашли дочек на кухне и внимательно оглядели их фартучки. К счастью, девочки были очень осторожны с красками и на одежде не осталось никаких пятен. Родители спросили, что они успели сделать за утро.

— Нарезали охапку клевера для кроликов и собрали две полные корзинки бобов, — ответили девочки.

Родители проверили, правду ли они говорят, и даже заулыбались от радости. Хотя в корзинках с бобами попадались клочья собачьей шерсти и утиные перышки, папа с мамой ничего не заметили. Никогда еще они не были в таком прекрасном настроении, как в тот день.

— Мы очень вами довольны, — сказали они девочкам. — Вы собрали хороший урожай бобов, да и у кроликов теперь есть клевер по меньшей мере дня на три. Позволяем вам порисовать после обеда. Мы ведь вовсе не собирались на самом деле отбирать у вас краски. Мы только хотели проверить, действительно ли вы послушные девочки.

Дельфина и Маринетта еле слышно пролепетали «спасибо».

До конца обеда родители только и делали, что пели, смеялись и загадывали загадки.

— Две сестрицы убегают, две сестрицы догоняют, по дороге кувырком, все бегом, бегом, бегом. Что это такое?

Девочки делали вид, будто думают, но угрызения совести мешали им сосредоточиться.

— Не знаете? Но ведь это так просто! Что, сдаетесь? Это же колеса автомобиля: задние гонятся за передними. Ха-ха-ха! — веселились родители.

Когда все вышли из-за стола, девочки остались мыть посуду, а родители отправились в хлев отвязывать ослика, чтобы отвезти в поле картофель для посадки.

— Ну, ослик, пора на работу!

— Мне очень жаль, — ответил ослик, — я рад вам услужить, но у меня всего две ноги.

— Две ноги? Что за чушь ты городишь?

— Да, да! Две ноги. Я еле стою. Не понимаю, как это вы, люди, ухитряетесь передвигаться на двух ногах.

Родители подошли поближе и увидели, что у ослика и впрямь две ноги: одна спереди, другая сзади.

— Вот так штука! Ведь еще сегодня утром у тебя все ноги были на месте. Ну и ну! Ладно, пойдем проведаем волов.

После яркого солнечного света в хлеву казалось совсем темно.

— Эй, волы, где вы там? — позвали родители. — Придется, видно, вам отправиться в поле. Что вы на это скажете?

— Скажем, что это невозможно, — ответили из темноты два голоса. — Нам очень неприятно вас огорчать, но мы не существуем.

— Не существуете?

— Посмотрите сами.

И правда, подойдя поближе, родители увидели: в стойле, где раньше стояли волы, теперь пусто. На ощупь найти волов тоже не удалось, хотя в воздухе, над яслями, покачивались две пары рогов.

— Да что же это творится? Пойдем-ка посмотрим, как себя чувствует лошадь.

Лошадь жила в самой глубине хлева, где было меньше всего света.

— Эй, лошадь, где ты там? — окликнули ее родители.

— Я к вашим услугам, — отозвалась лошадь, — но если вы собираетесь меня запрягать, то имейте в виду, что для упряжки я слишком мала.

— Вот как! Слишком мала?

В полумраке, на желтой соломенной подстилке, лежала крохотная лошадка ростом вдвое меньше петуха.

— Я очень изящна, не правда ли? — усмехнулась лошадь.

— Какое несчастье! — простонали родители. — Ты ведь была такая крепкая и так хорошо работала! Но как же это произошло?

— Не знаю, — ответила лошадь уклончиво, и это заставило родителей насторожиться. — Я и сама не понимаю.

Ослик и волы ответили то же самое. Родители вернулись на кухню и подозрительно посмотрели на девочек. Когда на ферме творились вещи не совсем обычные, они первым делом подозревали своих дочек.

— Ну-ка, отвечайте, — сказали папа с мамой, — что здесь произошло, пока нас не было дома?

Девочки онемели от страха и знаками показали: мол, не знают.

— Отвечайте сейчас же, скверные девчонки!

— Бобы, мы собирали бобы… — выдавила из себя Дельфина.

— Резали клевер, — пролепетала Маринетта.

А как случилось, что у осла осталось всего две ноги, что волов не существует, а наша прекрасная рослая лошадь уменьшилась до размеров новорожденного кролика?

— Да, как это случилось? Немедленно выкладывайте всю правду!

Дельфина и Маринетта были поражены, но они-то сразу поняли, в чем дело: подействовали портреты! Девочки вложили в свои рисунки столько души, что животные и вправду стали такими, какими их нарисовали.

— Молчите? Ну что ж, тем хуже для вас. Мы поехали за ветеринаром.

Девочки затряслись от ужаса. Местный ветеринар был человеком на редкость проницательным. Они не сомневались, что, осмотрев у животных язык и ощупав им ноги и брюхо, он непременно узнает правду. Девочки тут же представили себе, как он говорит: «Так, так, по-моему, это осложнение от рисования. Скажите, в доме никто сегодня, случайно, не рисовал?» А что будет дальше, понятно каждому.

Родители ушли. Дельфина рассказала все уточке и объяснила, почему следовало так опасаться ученого ветеринара. Уточка проявила редкостное присутствие духа.

— Не будем терять времени зря, — сказала она. — Берите ваши краски и выводите скотину на лужайку. То, что рисование испортило, рисование же и исправит.

Сначала девочки вывели ослика. Это было довольно трудно, так как он не умел ходить на двух ногах. А на лужайке пришлось подставить ему под брюхо табурет, иначе он шлепнулся бы на землю. С волами было проще, они шли сами. В это время мимо проходил какой-то крестьянин. Он увидел плывущие по воздуху рога и даже рот разинул от удивления, но потом, здраво поразмыслив, решил, что у него, наверно, к старости стало портиться зрение.

Когда вывели лошадь, она сначала развеселилась.

— Какие все большие вокруг меня, — воскликнула она, — и как забавно быть маленькой!

Но тут ее издали заметил петух. Он налетел на бедную маленькую лошадку, яростно захлопал крыльями и закукарекал прямо ей в ухо:

— Ха-ха, вот мы с вами и встретились! Надеюсь, вы не забыли, что я обещал с вами рассчитаться!

Лошадь задрожала всем телом. Уточка хотела было защитить ее, но напрасно. На помощь бросились девочки, но справиться с петухом оказалось не так-то легко.

— Отойдите все, — зарычал пес. — Я сейчас просто съем этого скандалиста!

Он оскалил зубы и двинулся на петуха. Тот мгновенно утратил воинственный пыл и убежал так далеко, что вернулся на двор лишь три дня спустя и в довольно жалком виде.

Когда все собрались на лужайке, уточка откашлялась и обратилась к лошади, ослику и волам с такими словами:

— Дорогие друзья, я не могу выразить, как мне грустно видеть вас в столь тяжелом положении. А ведь всему виной просто досадное недоразумение. Да, да, недоразумение! У девочек и в мыслях не было вас обидеть. Они не меньше меня печалятся о том, что с вами произошло, и больше всего на свете хотят помочь вам снова стать такими, как раньше. Позвольте же им это сделать!

Но животные обиженно молчали. Ослик уставился на свое единственное переднее копыто и стоял с неприступным видом. Лошадь, хотя сердце ее все еще колотилось от страха, тоже явно не была расположена прислушаться к советам уточки. Волы, поскольку они не существовали, держались как ни в чем не бывало, но их рога — единственное, что можно было видеть, — выражали своей неподвижностью немой укор.

— Вы еще не все знаете, — продолжала уточка. — Родители отправились за ветеринаром. Меньше чем через час он будет здесь. Ветеринар осмотрит вас, и вся правда откроется. Ведь родители запретили девочкам рисовать сегодня утром. Ну что ж, делать нечего, придется им расплачиваться за непослушание. Если вы будете дуться и дальше, то девочек отругают, накажут, может быть, даже побьют.

Ослик посмотрел на Маринетту, лошадь — на Дельфину, а рога повернулись вполоборота, словно волы взглянули на обеих девочек сразу.

— В сущности, — пробормотал ослик, — четыре ноги иметь лучше, чем две. Это практичнее.

— Щеголять перед всеми в виде пары летающих рогов, разумеется, не очень-то приятно, — согласились волы.

— А смотреть на мир снизу вверх, поверьте, тоже не сладко, — вздохнула лошадь.

Девочки обрадовались и быстро достали краски. Маринетта изобразила ослика и тщательно вырисовала все четыре ноги. Дельфина нарисовала лошадь, а у ее ног петуха, и справедливость была восстановлена. Когда девочки отложили кисти, ослик и лошадь заявили, что вполне довольны своими новыми портретами. Однако лошадь от этого больше не стала, и ног у ослика не прибавилось. Все были разочарованы. Уточка с беспокойством спросила у осла, нет ли у него зуда в том месте, где должны быть ноги, а у лошади — не тесно ли ей в своей шкуре. Но нет, оба ответили — нет!

— Тут нужно время, — сказала уточка Дельфине и Маринетте. — Пока вы будете рисовать волов, все устроится, я уверена.

Девочки принялись рисовать каждая по волу, начиная с рогов. Остальное они дорисовали по памяти, и, надо сказать, память их не подвела. Бумагу девочки выбрали серую, чтобы лучше видна была белая краска — ведь волы-то были белые, — и они тоже остались очень довольны портретами. Тем не менее в жизни они по-прежнему не существовали, если не считать рогов. Уточка с трудом скрывала тревогу.

— Подождем, — сказала она. — Подождем.

Прошло еще пятнадцать минут, но ничего не изменилось. Уточка заметила неподалеку знакомого голубя, подозвала его и что-то сказала. Голубь вспорхнул и улетел. Через несколько минут он вернулся и опустился на рог одного из волов.

— Я видел за поворотом, возле старого тополя, повозку, — сказал он. — В ней едут родители и еще какой-то человек.

— Ветеринар! — испугались девочки. — С минуты на минуту они будут здесь!

Животным было очень жаль девочек. Ослик доковылял кое-как до Маринетты и лизнул ей руку. Он хотел сказать что-нибудь ласковое, но от волнения не мог выговорить ни слова. Глаза его наполнились слезами, и слезы закапали на рисунок. Это были слезы сочувствия и дружбы. Едва они коснулись бумаги, как у ослика страшно закололо в правом боку и откуда ни возьмись выросли недостающие ноги. Уточка быстро сообразила, что надо делать. Она схватила в клюв портрет лошади и сунула ей под нос. К счастью, лошадь сумела выдавить из себя слезу, и не успели девочки сосчитать до десяти, как лошадь обрела свои нормальные размеры. Повозка была уже метрах в тридцати от фермы.

Волы изо всех сил старались вспомнить что- нибудь очень печальное: иначе они никак не могли заплакать. Один из них все-таки сумел прослезиться и сразу же стал видимым. Его даже можно было теперь погладить. Второй напрягался, как мог* но напрасно. Заплакать было выше его сил.

Между тем родители и ветеринар уже вылезали из повозки. По приказу уточки пес побежал им навстречу. Он сделал вид, будто приветствует ветеринара, и так ловко бросился ему под ноги, что тот растянулся в пыли. Родители забегали по двору в поисках дубинки, чтобы обломать ее о спину пса. Потом спохватились, что надо позаботиться о ветеринаре, и кинулись поднимать его и отряхивать. Дубинку они так и не нашли.

Тем временем на лужайке все с тревогой глядели на рога несуществующего вола.

— Простите меня, — сказал он девочкам, — но я чувствую, что у меня ничего не выйдет.

И тут второму волу — тому, который теперь существовал, — пришло в голову спеть своему приятелю песенку. Эту песенку они пели, когда были еще телятами. Мелодия была грустная, и начиналась песенка так:

Одинокий белый вол Молочка попить пошел, Му-му-му, му-му-му, И случайно под елочкой Познакомился с телочкой, Му-му-му, му-му-му.

Не успел вол исполнить первый куплет, как рога его несуществующего товарища дрогнули. Несколько раз вздохнув, бедное животное выжало из одного глаза слезинку, такую маленькую, что она даже не могла выкатиться и капнуть. К счастью, Дельфина заметила, как она блеснула, осторожно подцепила ее кисточкой и размазала по портрету. Вол тотчас же сделался видимым. И как раз вовремя. Родители, а с ними и ветеринар уже появились на лужайке. При виде волов, осла на четырех ногах и лошади, красовавшейся в полный рост, все трое онемели от изумления. Ветеринар, который больно ушибся и был очень сердит, ехидно спросил:

Так это и есть волы, которых не существует, осел без двух ног и лошадь ростом с кролика? Насколько я вижу, они не очень-то страдают от этих тяжких болезней.

— Что за наваждение, — забормотали родители. — Только что в хлеву…

— Вам это пригрезилось. По-моему, вам следовало бы пригласить не ветеринара, а доктора. Я лично не потерплю, чтобы меня беспокоили попусту. Да, да! Не потерплю!

Родители начали извиняться наперебой. Наконец ветеринар смягчился и сказал, указывая на Дельфину и Маринетту:

— Ну, на этот раз я вас прощаю, и то только потому, что у вас такие хорошие дочки. Сразу видно, что они очень умные и послушные. Не так ли?

Девочки покраснели до ушей и не смели слова вымолвить, но уточка, не растерявшись, ответила:

— О да, сударь! Послушнее их на всем свете не найти.

Кот Альфонс

Однажды вечером, возвращаясь с поля, родители Дельфины и Маринетты увидели, что их кот Альфонс сидит на краю колодца и умывается.

— Ну вот, — сказали они, — кот трет лапкой за ухом. Значит, завтра жди дождя.

И в самом деле, назавтра полил дождь. После обеда родители работали на конюшне, а девочки играли в кухне в салочки и бегали вокруг стола. Кот сидел на подоконнике и поглядывал то на них, то на улицу.

— Вам не следует играть здесь в салочки, — сказал он строго. — Дело кончится тем, что вы опять что-нибудь разобьете.

— Тебя послушать, — сказала Дельфина, — так получится, что играть не следует ни во что.

— Да, да, — подхватила Маринетта. — Если слушать Альфонса, то надо весь день спать.

Кот спорить не стал. Девочки продолжали игру. На столе стояло фаянсовое блюдо. Гоняясь друг за дружкой, они схватились за ножку стола и случайно его наклонили. Блюдо тихонько соскользнуло со скатерти, упало на пол и разбилось вдребезги. Дельфина и Маринетта хором ахнули. Кот даже головы не повернул.

— Альфонс, блюдо разбилось. Что делать?

— Собрать осколки и выбросить на помойку. Может быть, родители не заметят… Но нет, уже поздно. Вон они идут.

Родители увидели осколки и страшно рассердились.

— Что за дикие игры! — возмутились они. — Такое прекрасное блюдо! Ему было сто лет! Вам это так не пройдет! Играть на сегодня запрещается! А завтра, если не будет дождя, вы отправитесь к тете Мелине!

Девочки побледнели и умоляюще сложили руки.

— Упрашивать бесполезно! Если дождя не будет, отправитесь проведать тетю Мелину и отнесете ей баночку варенья.

Тетя Мелина жила в соседней деревне. Это была очень злая беззубая старуха с колючим подбородком. Дельфине и Маринетте она приходилась дальней родственницей. Она нарочно держала на полке старые бутерброды, чтобы они как следует заплесневели к приходу девочек, и подавала им к чаю. Когда Дельфина и Маринетта, здороваясь, целовали ее, она дергала их за волосы, притворяясь, будто гладит. Вдобавок она утверждала, что девочки очень на нее похожи и что не пройдет и года, как они сделаются точной ее копией. Одна мысль об этом всякий раз приводила сестер в ужас.

— Бедняжки, — вздохнул кот. — Из-за старого выщербленного блюда такое жестокое наказание!

— Ты-то что вмешиваешься? Уж не ты ли помог этим негодницам его разбить?

— Что за подозрения? — обиделся кот. — И вообще, раз вы говорите со мной таким тоном, я ухожу. Маринетта, открой-ка мне окно.

Маринетта открыла окно, и кот спрыгнул во двор. Дождь как раз только что кончился, и легкий ветер разгонял облака.

Вечером девочки отправились в сарай за дровами и обнаружили там кота. Дельфина сквозь слезы смотрела, как он умывается.

— Альфонс, — сказала она вдруг.

— Что, деточка?

— Мне пришла в голову одна мысль. Стоит тебе только захотеть, и мы не пойдем завтра к тете Мелине.

— Я готов ради вас на все, но что я могу поделать с родителями?

— Тебе не придется ничего с ними делать. Помнишь их слова? Мы пойдем к тете Мелине, если не будет дождя!

— Ну и что?

— Да ведь достаточно тебе потереть лапкой за ухом — и будет дождь!

— И впрямь, — сказал кот. — Я об этом даже не подумал. Клянусь честью, мысль прекрасная!

И он тут же принялся усердно тереть лапкой за ухом.

За ужином родители долго говорили о тете Мелине и обсуждали, какое варенье ей лучше послать, клубничное или малиновое. Остановились они на клубничном.

Однако назавтра небо было серое, и с утра зарядил дождь.

— Ничего, это ненадолго, — говорили родители. — Ведь на дворе май месяц. Скоро разгуляется.

Они велели девочкам нарядиться в воскресные платьица и повязали обеим в волосы розовые банты. Но дождь шел все утро, весь день и весь вечер до наступления темноты. Воскресные платьица и банты пришлось снять.

В тот вечер Альфонс, умываясь, снова потер лапкой за ухом, и на другой день опять лило как из ведра. Идти к тете Мелине, разумеется, было нельзя. Так продолжалось целую неделю. Родители уже забыли и о фаянсовом блюде, и о тете Мелине, но постепенно начали косо посматривать на кота. Они то и дело перешептывались, но никто не мог узнать о чем.

Как-то рано утром — дождь лил восьмой день — родители собрались на станцию: нужно было отправить в город картофель. Когда Дельфина и Маринетта встали, они увидели, что родители шьют на кухне большой мешок. На столе лежал увесистый камень. Тут в кухню вошел кот и вежливо со всеми поздоровался. Вместо ответа родители схватили его, сунули в мешок и, опустив туда же камень, затянули отверстие крепкой веревкой.

— В чем дело? Что это на вас нашло? — закричал кот, барахтаясь в мешке.

— Мы не желаем больше держать кота, который каждый вечер трет лапой за ухом, — отвечали родители. — По твоей милости дождям конца не видно. Урожай наш гибнет, нам придется всю зиму голодать. Раз тебе так нравится вода, ты получишь ее вдоволь. Через пять минут ты будешь умываться на дне реки.

Дельфина и Маринетта закричали. Альфонс жалобно замяукал. Но родители были неумолимы. Вдруг они заметили, что уже около восьми и они опаздывают на станцию. Они быстро накинули плащи, подняли капюшоны и сказали девочкам:

— Не вздумайте развязать мешок. Если в полдень, когда мы вернемся, Альфонса в мешке не окажется, пеняйте на себя. Вы отправитесь к тете Мелине на полгода, а может быть, и на всю жизнь.

Не успели родители выйти за порог, как девочки развязали мешок. Кот выглянул из мешка и сказал:

— Малышки, я всегда знал, что у вас золотое сердце. Но грош была бы мне цена, если бы я согласился ради собственного спасения допустить, чтобы вы на полгода, а то и больше отправились к тете Мелине. Я, скорее, готов позволить сто раз себя утопить!

— Тетя Мелина не такая уж злая, да и полгода пролетят незаметно, — отвечали девочки.

В знак того, что решение его непоколебимо, кот опять спрятался в мешок. Пока Дельфина уговаривала его, Маринетта побежала во двор посоветоваться с уточкой. Уточка не боялась дождя и спокойно плавала в луже посреди двора. Это была очень серьезная и сообразительная птица. Чтобы лучше думалось, она спрятала голову под крыло.

— Убедить Альфонса вылезти из мешка невозможно, — сказала она наконец. — Его не переспоришь. Если же вытащить его из мешка насильно, то он нарочно попадется родителям на глаза, когда они вернутся. К тому же я в глубине души считаю, что он прав. Я, например, не могла бы жить с чистой совестью, если бы по моей вине вы томились у тети Мелины!

Тогда Маринетта решила созвать на совет всю птицу и скот. Лошадь, пес, куры, волы, поросенок — все были приглашены на кухню и расселись кто куда.

— По-моему, все очень просто, — сказал белый вол. — Пусть Альфонс вылезет из мешка, и мы положим на его место полено.

Кот покачал головой:

— Это невозможно! Родители сразу увидят, что в мешке никто не шевелится и не дышит, и они тут же обнаружат обман.

Пришлось признать, что Альфонс прав. Тогда заговорила лошадь.

— Я уже очень стара, — сказала она. — Дни мои сочтены. Так пусть же моя смерть хоть кому-нибудь принесет пользу. Альфонс молод. У него впереди прекрасное кошачье будущее. Я готова занять его место в мешке.

Предложение лошади всех растрогало. Однако принять его было невозможно. Разве мог Альфонс допустить, чтобы кто-то другой погиб вместо него? К тому же, по сравнению с Альфонсом, лошадь выглядела великаншей и уж наверняка не поместилась бы в мешке. Петух, не отличавшийся особой чуткостью, позволил себе громко расхохотаться.

— Тихо! — сказала уточка. — Вы просто невежа, сударь. Будьте любезны выйти вон.

— Ты-то что раскомандовалась? — нагло отвечал петух. — Может, честной птице и смеяться нельзя без твоего позволения?

— Как он дурно воспитан! — прошептал поросенок.

— Вон отсюда! — закричали все. — За дверь петуха! За дверь грубияна!

Гребешок петуха сделался еще краснее обычного. Он пересек кухню под шиканье и крики и вышел, поклявшись отомстить. На улице по- прежнему шел дождь, и петух забился в сарай. Через пять минут туда пришла Маринетта и стала внимательно осматривать дрова в поленнице.

— Не могу ли я тебе чем-нибудь помочь? — сладким голосом предложил петух.

— Нет, нет. Я ищу полено, чтобы оно имело форму… ну, словом, ту форму, которая мне нужна.

— Форму кота, так и говори! Но ведь Альфонс сам сказал, что родители заметят…

— Ничего они не заметят, — возразила Маринетта. — Уточка все придумала…

Тут Маринетта вспомнила, что ей велели остерегаться петуха. Она и так уже слишком много выболтала. Девочка испуганно замолчала. Она выбрала полено и ушла. Петух видел, как она перебежала под дождем двор и вошла в кухню. Вскоре оттуда вышла Дельфина с котом. Она открыла ему дверь в амбар, а сама осталась снаружи. Петух глядел во все глаза, но так и не мог разгадать, что они задумали. Время от времени Дельфина подходила к окну кухни и с тревогой спрашивала, который час.

— Без двадцати двенадцать, — отвечала Маринетта. — Без десяти двенадцать… без пяти…

Кот не появлялся. Все животные, кроме уточки, из кухни ушли и вернулись на свои места.

— Ничего не поделаешь, — сказала Дельфина. — Придется запереть Альфонса в амбаре. В конце концов, не умрем же мы оттого, что поживем полгода у тети Мелины.

Она уже протянула руку, чтобы повернуть ключ, но тут на пороге появился кот. Он держал в зубах живую мышь.

Альфонс, а вслед за ним Дельфина бросились в кухню. Маринетта открыла мешок, куда она уже успела положить полено. Полено было обернуто тряпками, чтобы на ощупь оно казалось мягким. Альфонс бросил туда же мышь, и мешок завязали.

— Мышь, — сказала уточка, — кот так добр, что дарит тебе жизнь, но при одном условии. Ты меня слышишь?

— Слышу, — пропищал тоненький голосок.

— От тебя требуется только одно: бегать взад и вперед по полену в мешке, так, чтобы снаружи казалось, будто оно живое.

— Это нетрудно. А дальше что?

— А дальше придут люди, возьмут мешок и понесут к реке, чтобы бросить его в воду.

— Но…

— Никаких «но»! На дне мешка есть маленькая дырочка. Когда ты услышишь рядом собачий лай, ты через эту дырочку выскочишь. Но не вздумай сбежать раньше. Пес все равно увидит тебя, и тебе несдобровать. Но главное, что бы ни случилось, не произноси ни слова. Понятно?

Повозка родителей как раз въехала в эту минуту во двор. Маринетта спрятала Альфонса в сундук, а мешок положила сверху. Уточка выскользнула во двор.

— Какая ужасная погода! — сказали родители, входя в дом. — И все из-за этого гнусного кота!

— Не будь я в мешке, — сказал кот, — я, может, и пожалел бы вас.

Кот сидел в сундуке, но родителям казалось, будто голос его доносится из мешка — мешок-то лежал прямо над его головой. Мышь сновала взад и вперед по полену, и мешковина шевелилась.

— Ведь вы совсем не такие злые, какими хотите казаться, — продолжал Альфонс. — Выпустите меня, и я вас прощу.

— Это ты-то нас простишь? Поразительная наглость! Или это по нашей милости вторую неделю льют дожди?

— Что ж, с такими бессердечными людьми я и разговаривать не желаю. Больше вы не услышите от меня ни слова.

Родители подняли мешок и вышли из кухни. Пес ждал их у порога и со скорбным видом поплелся следом. Когда они проходили мимо сарая, петух крикнул:

— Эй, вы идете топить Альфонса? Проверьте, не умер ли он раньше времени. Больно тихо он у вас лежит, прямо как полено!

— Кто тихо лежит? Альфонс? Да он ерзает там как заведенный!

— Странно! А почему же его совсем не слышно? Можно подумать, будто в мешке лежит не кот, а деревяшка.

— Он обиделся на нас и не хочет с нами разговаривать. Потому его и не слышно.

Тут уж и петух поверил, что Альфонс сидит в мешке, и злорадно прокукарекал: «Счастливого пути!»

Тем временем Альфонс вылез из сундука, и сестры вместе с уточкой проводили его до дверей амбара. В это время появилась и мышь, вся запыхавшаяся от бега.

— Ну как? — спросила Дельфина.

— Я промокла до костей, — пропищала мышь. — Еле добралась, такой дождь. И вдобавок чуть не отправилась на тот свет. Пес залаял в последнюю секунду, когда родители уже стояли на берегу. Еще немного, и меня бы бросили в воду вместе с мешком.

— Главное, что все хорошо кончилось, — сказала уточка. — А теперь не мешкайте и прячьтесь в амбаре.

Когда родители вернулись домой, девочки накрывали на стол, смеясь и распевая песни.

— Что это значит? — удивились папа с мамой. — Только что вы так горевали, а теперь веселитесь? Бедный Альфонс! Как быстро твои друзья тебя забыли! В сущности, Альфонс был отличный кот, и нам будет недоставать его.

Весь вечер родители были печальны. От угрызений совести у них даже пропал аппетит. Но назавтра они проснулись, увидели голубое небо, залитые солнцем поля и немного утешились.

День шел за днем, солнце пригревало все сильнее. Теперь родители реже вспоминали Альфонса. Работать приходилось столько, что горевать было некогда.

Так миновало две недели. За все это время не пролилось ни капли дождя. Родители с беспокойством поглядывали на небо.

— Погода замечательная, — говорили они, — но все хорошо в меру. Как бы не началась засуха! Дождик не помешал бы.

Прошла еще неделя, а дождя все не было. Почва высохла и потрескалась. Растения начали желтеть и клониться к земле.

— Еще неделя такого зноя, — жаловались родители, — и наш урожай просто-напросто поджарится.

По вечерам они сидели во дворе и вспоминали об Альфонсе.

— Если бы вы не разбили блюдо, — упрекали они девочек, — не случилось бы всей этой истории с котом. Альфонс был бы сейчас жив и устроил бы нам чудесный дождь.

Дельфина и Маринетта помалкивали. Они-то знали, что Альфонс мирно живет в амбаре. По вечерам, когда все ложились спать, кот навещал их.

Однажды утром родители вошли в спальню Дельфины и Маринетты. Кот проболтал с девочками полночи и сам не заметил, как заснул в кровати Маринетты. Услышав, что отворяется дверь, он успел лишь юркнуть под одеяло.

— Пора вставать, — сказали родители. — Просыпайтесь! Солнце уже высоко, и сегодня нам опять дождя не видать. Ах, что это…

Они с изумлением уставились на кровать Маринетты. Из-под одеяла виднелось что-то серое и пушистое. Родители подкрались к кровати, крепко ухватили предательски торчавший хвост, и не кто иной, как кот Альфонс повис у них в руках вниз головой.

— Ах, да ведь это Альфонс!

— Да, это я. Отпустите меня, вы мне делаете больно.

Родители посадили кота на кровать. Волей-не- волей пришлось Дельфине и Маринетте рассказать, что произошло в тот день, когда мешок бросили в воду.

— Вы не послушались нас, — рассердились родители. — Завтра же вы отправитесь к тете Мелине.

— Ах так! — воскликнул кот. — Что ж, прекрасно, я тоже отправлюсь к тете Мелине и поселюсь там навсегда!

— Нет, нет! — закричали родители. — Ты уж прости нас, Альфонс. И пожалуйста, не уходи! Обещаем тебе, что и девочки останутся дома.

Кот немного поломался для порядка и наконец милостиво согласился не уходить.

Вечером родители, девочки и все животные фермы собрались в кружок во дворе. В середине круга, на табуретке, сидел Альфонс. Он не спеша принялся умываться, а потом пятьдесят раз подряд потер лапкой за ухом. На следующее утро, после двадцати пяти дней засухи, хлынул сильный веселый дождь. В саду, в поле и на лугах все поднялось и зазеленело. А на следующей неделе случилось еще одно счастливое событие. Тетя Мелина неожиданно вышла замуж и уехала за тысячу километров от того места, где жили Дельфина и Маринетта.

Злой гусь

Дельфина и Маринетта играли в мяч на скошенном лугу. Большой белый гусь с огромным клювом подошел к ним и грозно зашипел. Девочки не обратили на него внимания. Мяч быстро летал по воздуху, и отвлекаться было некогда.

«Шшш… шшш…» — шипел гусь все громче и настойчивее. Но девочки и не думали его бояться. Они перебрасывали мяч и кричали друг другу команды: «Хлопок!», или: «На коленки!», или: «Двойной поворотик!». Как раз в тот самый миг, когда Дельфина делала двойной поворотик, мяч попал ей прямо в лицо. На минуту она растерялась, потерла нос, убедилась, что он цел, и рассмеялась. Вслед за ней рассмеялась и Маринетта. Гусь вообразил, будто они смеются над ним. Вытянув шею и хлопая крыльями, он в ярости двинулся на девочек.

— Категорически запрещаю вам играть на моем лугу! — сердито закричал он.

Он остановился между девочками и смерил сначала одну, потом другую злым, подозрительным взглядом. Дельфина перестала смеяться, но Маринетта, увидев, как неповоротлив их недруг, как забавно он переваливается с боку на бок на своих перепончатых лапках, расхохоталась еще громче.

— Ну, это уж слишком! — рассвирепел гусь. — Еще раз повторяю вам…

— Хватит, ты нам надоел! — перебила его Маринетта. — Откуда ты вообще тут взялся? Тоже мне хозяин! Разве луг может принадлежать гусю?.. Ладно, Дельфина, не обращай внимания на эту метелку из грязных перьев. Моя подача. Двойной поворотик!

— Ах, вот как! — зашипел гусь.

Он разбежался, широко разинул клюв, налетел на Маринетту и изо всех сил ущипнул ее за ногу. Маринетта завизжала от боли и страха: ей почудилось, что гусь хочет ее съесть. Но сколько она ни кричала, сколечко ни отбивалась, гусь клюва не разжимал. Подбежала Дельфина. Она колотила гуся по голове, дергала за крылья, но от этого он только сделался еще злее. Наконец он отстал от Маринетты, но лишь затем, чтобы броситься на Дельфину.

На соседнем лугу пасся серый ослик. Он поглядывал через плетень и шевелил ушами. Это был очень добрый ослик, наш старый знакомый, смирный и терпеливый, как почти все его собратья. Он все видел, все слышал и был возмущен наглым поведением гуся. Как только девочки сумели вырваться, они бросились прямо к ослику за плетень. Гусь не стал их догонять и удовольствовался тем, что крикнул вслед:

— А мяч ваш я конфискую! Это научит вас уважать меня впредь.

Он взял мяч в клюв и принялся важно расхаживать по лугу, выпятив грудь. Зоб у него раздулся, и вид был возмутительно вызывающий.

— Ослик, несмотря на свой кроткий нрав, не выдержал.

— Полюбуйтесь на этого дурня! — крикнул он. — Щеголяет с мячом в клюве! Хорош, нечего сказать. Где же была твоя спесь месяц назад, когда хозяйка ощипала тебя, чтобы набить подушку?

От гнева и унижения гусь чуть не подавился мячом. Но в это время на лугу появилось его семейство. Полдюжины гусят шествовали за мама- шей-гусыней. Гусь-отец встретил их на середине луга и сказал:

— Вот вам игрушка. Я отобрал ее у двух невоспитанных девчонок. Берите и играйте.

Гусята обступили мяч, но что с ним делать, они не знали. Наконец они решили, что это яйцо какой-нибудь незнакомой птицы, и отошли со скучающим видом.

— Никогда в жизни не встречал таких глупых гусят, — заворчал гусь. — Сейчас я покажу вам, какая это отличная игрушка. Ну-ка, жена, брось мне мяч. А вы смотрите!

Убедившись, что взгляды устремлены на него, он крикнул:

— Готовы? Итак, двойной поворотик!

Пока гусыня пыталась попасть лапой по мячу, гусь завертелся на месте, как недавно вертелась на его глазах Дельфина. Он очень старался и даже сделал без остановки целых три поворота вместо двух. Тут голова у него закружилась, он шагнул раз, шагнул другой, повалился на правый бок, потом на левый да так и остался лежать, вытянув шею и вращая глазами. Ослик так смеялся, что упал на землю. Веселье было всеобщим, и даже гусята не могли удержаться от смеха. Маринетта потребовала, чтобы гусь отдал мяч.

— Ты же видишь, что это игрушка не для гусей, — добавила она.

— Я сказал, что конфискую мяч, — ответил гусь, кое-как поднявшись. — Значит, говорить не о чем.

И сколько девочки его ни упрашивали, он и слушать ничего не желал. Наконец гусиное семейство двинулось к пруду. Когда они проходили мимо плетня, один из гусят, самый любознательный, спросил, указывая на мяч:

— Мама, а какая птица его снесла?

Гусята засмеялись, а отец сердито сказал:

— Замолчи, ты просто-напросто осел!

Он нарочно произнес эти слова погромче и бросил взгляд за плетень. Для ослика это был удар в самое сердце. Но он пересилил обиду и стал утешать девочек:

— Еще не все потеряно. Отправляйтесь на пруд. Гусь наверняка оставит мяч на берегу. Вы подойдете и возьмете его, пока он будет купаться, вот и все. А пока скажите мне…

Ослик тяжело вздохнул и откашлялся.

— Вот гусь сейчас назвал одного из своих гусят ослом. И люди тоже, когда хотят обругать кого-нибудь, говорят: «Осел!» Я не понимаю, почему это так?

Девочки покраснели: они и сами, случалось, называли так своих одноклассников.

— По-моему, это не вполне справедливо, — уклончиво ответила Дельфина.

— Так вы не думаете, что я глупее, чем гусь? — с надеждой спросил ослик.

— Нет, нет, что ты… — сказали девочки, но особой уверенности в их голосе не чувствовалось. Бедный ослик понял, что без доказательств ему не удастся их убедить.

Подойдя к берегу, девочки потеряли последнюю надежду получить назад свой мяч. Он плавал на самой середине пруда. Гусята теперь играли в него с куда большим удовольствием, чем недавно на траве.

— Ха-ха-ха! — захохотал гусь. — Вы думали, я оставлю мячик на берегу! Я не так глуп. Не видать вам вашего мяча как своих ушей.

Он не признался, что на самом деле просто швырнул мяч в воду со злости. Не знал, как от него отделаться, вот и швырнул. Он думал, что мяч потонет, как обыкновенный камень, и очень удивился, когда увидел, что он плавает.

Девочки побрели домой. Погода внезапно испортилась. Подул резкий осенний ветер, стало холодно. Дельфина и Маринетта боялись, что им попадет за мяч, но родители даже не заметили пропажи.

— Никогда еще холода не наступали так рано, — сказал отец. — Я уверен, что ночью ударит настоящий мороз.

— К счастью, это ненадолго, — сказала мать. — Ведь до зимы еще далеко.

Ослик издали видел, как, понурив голову, прошли девочки и как чуть позже прошагал довольный гусь со своим выводком. Он гордо нес мяч в клюве.

— Эй, длинноухий! — загоготал гусь. — Я несу эту штуку в тайник. И ни тебе, ни твоим скверным девчонкам его в жизни не отыскать.

— Пф! — презрительно отозвался ослик. — Мы даже трудиться не станем. Я заставлю тебя завтра же вернуть мяч, причем сам и копытом не шевельну.

И ослик весело расхохотался. Ему пришла в голову прекрасная мысль. Она зародилась как раз в самых кончиках его длинных ушей, которые уже начал пощипывать мороз.

Назавтра ослик отправился на луг пораньше. Мороз с утра стоял такой, какого уже много лет не было в этих краях. Не прошло и пяти минут, как появился гусь с семейством. Ослик вежливо поздоровался и спросил гусыню, далеко ли они направляются.

— На утреннее купание, — ответила та.

— Дражайшая гусыня, — сказал ослик, — мне очень жаль, но я принял решение, что вы сегодня купаться не будете.

— И ты полагаешь, — сказал гусь снисходительно, — что тебе достаточно принять решение и я подчинюсь?

— Ничего не поделаешь, подчиниться тебе придется. Сегодня ночью я запер твой пруд и не отопру до тех пор, пока ты не вернешь мяч.

«Спятил, наверное», — подумал гусь и сказал гусятам:

— Ну, дети, вперед, идем купаться! Сам не понимаю, зачем я теряю время на разговоры с этим длинноухим наглецом.

Едва завидев издали пруд, гусята закричали от радости: никогда еще поверхность его не казалась им такой гладкой и сверкающей. Гусь-отец тоже ни разу не видел льда и даже не слыхал о нем. Прошлая зима была такой мягкой, что вода нигде не замерзала.

— Приятное нас ждет купание! — воскликнул он.

Как глава семейства, гусь, по обыкновению, подошел к воде первым и вскрикнул от изумления. Вместо того чтобы погрузиться в воду, он ступил на скользкое и гладкое зеркало.

— Неужто он и впрямь запер наш пруд? — забормотал гусь. — Быть этого не может… Наверно, вода будет дальше.

Несколько раз он пересек пруд вдоль и поперек, и повсюду под ногами у него оказывалось все то же холодное прочное стекло.

— Похоже, пруд и в самом деле заперт, — поразился гусь.

— Какая досада! — воскликнула гусыня. — День без купания пуст и скучен, особенно для детей. Ты должен вернуть девочкам мяч…

— Я сам знаю, что я должен и чего не должен, — рассердился гусь. — Главное, никому ничего не рассказывай, а то станут говорить, будто какой-то осел может мною командовать!

На обратном пути гусиное семейство сделало большой крюк, чтобы не проходить мимо загона, где пасся ослик. Однако ослик заметил гуся издали и крикнул:

— Ну что, отдашь мяч? Пора пруд отпирать?

Гусь не ответил. Он был очень самолюбив и не мог уступить сразу. Все утро он ходил подавленный и даже не притрагивался к корму. В полдень он решил еще раз убедиться в том, что все это ему не пригрезилось. Пруд оказался крепко-на- крепко заперт. На следующий день гусь послал к ослику гусыню. Дельфина и Маринетта как раз шли в это время в школу и остановились поболтать с осликом.

— Почтеннейшая гусыня, — сказал ослик, изображая благородное негодование, — я ничего не желаю слышать, пока мяч не будет здесь. Так и передайте вашему упрямцу мужу.

— Только бы гусь не вздумал прогуляться на пруд прежде, чем решится вернуть мяч, — сказала Маринетта, когда гусыня ушла. — Ведь сегодня потеплело, и лед вот-вот растает.

— Не волнуйся, — уверенно сказал ослик. — Через десять минут он явится сюда с мячом.

И правда, гусь не замедлил явиться. Он принёс мяч в клюве и со злостью швырнул через плетень.

Гусь уже собрался было уйти, но ослик сухо остановил его.

— Это еще не все, — сказал он. — Ты должен извиниться перед девочками за грубость.

— О, это не обязательно, — примирительно сказали Дельфина и Маринетта, но ослик был непреклонен.

— Чтобы я стал извиняться? — вскричал гусь. — Никогда! Лучше я до конца своих дней не буду купаться.

Он повернул назад вместе со всем семейством, возвратился на птичий двор и целую неделю дрызгался там в грязной луже, стараясь забыть пруд. Когда же наконец он решился на извинения, лед давным-давно растаял. Было так тепло, что казалось, пришла весна.

— Прошу извинить меня за то, что я ущипнул вас, — выдавил из себя гусь. — Я больше не буду.

— Вот это хорошо! Давно бы так, — одобрил ослик. — Я отпираю пруд, можешь купаться сколько душе угодно.

В тот день гусь купался долго. Тем временем слух о его злоключении разнесся по округе. Насмешки посыпались на гуся со всех сторон. Люди удивлялись, животные восхищались: как же это осел мог оказаться так хитер, а гусь — так глуп? С тех пор в этих краях никто уже не говорил дураку, что он осел. И все местные ослы справедливо гордились своим собратом, серым осликом, другом Дельфины и Маринетты.

Пьер Грипари

Добрый маленький чертенок

Жил-был в некие времена один маленький, симпатичный чертенок, весь красный-красный, с двумя торчащими изо лба черными рожками и с крыльями, как у летучих мышей. Его отец был огромным зеленым чертом, а мать — большой черной чертихой. Жили они все трое в одном местечке, которое называется Адом и которое находится в самом центре земли.

В Аду порядки не такие, как у нас. Точнее даже, там все устроено наоборот: то, что у нас считается хорошим, в Аду считается плохим, а то, что у нас слывет плохим, там признается хорошим. Если разобраться, то потому-то все черти и являются такими злыми. Просто они думают, что быть злым это хорошо.

Ну а вот нашему чертенку хотелось быть добрым, от чего вся его семья приходила в полное отчаяние.

Всякий вечер, когда он возвращался из школы, отец-черт спрашивал его:

— Ну-ка, скажи мне, что ты сегодня делал?

— Я ходил в школу.

— Маленький дуралей! И ты выполнял там все задания?

— Да, папочка.

— Маленький кретин! И небось даже выучил все уроки?

— Конечно, папочка, выучил.

— Вот ведь несчастный! Но, надеюсь, баловаться-то ты баловался?

— Я же…

— Маленьких приятелей своих колотил?

— Нет, папочка, не колотил.

— Шариками из жеваной бумаги кидался?

— Нет, папочка.

— Ну а хотя бы в мыслях-то, в мыслях имел положить учителю на стул кнопки, чтобы он сел и укололся?

— Нет, папочка, не имел.

— А что же ты тогда делал?

— Как это что делал? Писал диктант, решил две задачки, занимался немного историей, немного географией…

Услышав все это, бедный папа-черт схватился обеими руками за свои рога, словно хотел вырвать их с корнем.

— Ну, чем же я мог так провиниться, что у меня уродился такой сын? Как подумаю, что и я, и твоя мать многие годы жертвуем буквально всем, чтобы дать тебе плохое воспитание, чтобы подавать тебе исключительно плохие примеры, чтобы постараться сделать из тебя большого и злого черта! Так нет же! Вместо того, чтобы поддаваться всяким искушениям, этот господин решает, видите ли, задачки! Подумай же, наконец, о том, что ты собираешься делать в жизни, когда вырастешь?

— Я хотел бы быть добрым, — отвечал обычно чертенок.

Естественно, мать от таких речей сразу начинала плакать, а отец наказывал его. Однако как они ни бились, все усилия их были напрасны: чертенок стоял на своем. В конце концов отец сказал ему:

— Бедное мое дитя, ты приводишь меня в отчаяние. Я хотел бы, чтобы из тебя вышло что-то стоящее, но вижу, что все это пустая затея. Вот и на этой неделе тоже ты умудрился написать лучше всех сочинение! Поэтому я решил взять тебя из школы и отдать в ученики. Так ты навсегда и останешься неудачником, кочегаром при котлах… Ну да тут уж ничего не поделаешь, ты сам этого хотел!

И уже на следующий день чертенок действительно перестал ходить в школу. Отец отправил его в Великую Центральную Котельную, а там ему поручили поддерживать огонь под большим котлом, где варилось человек двадцать грешников, которые при жизни наделали очень много злых дел.

Однако и там тоже чертенок проявил себя отнюдь не лучшим образом. Он подружился с этими несчастными грешниками, и всякий раз, когда ему это удавалось, уменьшал пламя, чтобы тем было не так жарко. Он разговаривал с ними, развлекал их, рассказывая анекдоты, или же расспрашивал их:

— За что вы сюда попали?

На это они отвечали: мы убивали, мы воровали, и прочее, и прочее…

— А что, если вам очень, очень сильно подумать о Боге? — спрашивал чертенок. — Вам не кажется, что в каких-то случаях это могло бы помочь?

— Увы, нет! — отвечали они. — Уж коль скоро мы попали сюда, то это навсегда!

— Вовсе не обязательно, вы все-таки подумайте о нем хоть немножко, пока вас не слишком припекает…

Они начинали о нем думать, и некоторые из них за то, что они думали о нем на протяжении всего каких-нибудь несколько минут, вдруг исчезали — буль! — словно какой-нибудь мыльный пузырь. И больше их уже там не видели. Это значило, что Господь Бог их простил.

Так продолжалось до тех пор, пока Великий Контролер Чертовых Котельных не явился со своей ежегодной инспекцией. Явился он в котельную нашего чертенка и такой поднял там шум!

— А это что еще такое? В этом котле должен находиться двадцать один человек, а я вижу только восемнадцать! Что все это значит? И огонь почти потух! Что это за работа такая! Это уже здесь вовсе не Ад, а самый настоящий Лазурный Берег! А ну-ка давайте, живо раздувайте огонь, чтобы вода кипела! А что касается вас, мой юный друг (так он обратился к нашему чертенку), что касается вас, то, поскольку вы неспособны поддерживать огонь, мы вас отправим добывать уголь!

И уже со следующего дня чертенок работал в угольной шахте. Вооружившись киркой, он откалывал большие куски угля и рыл штольни. Теперь им были довольны, потому что он вкладывал в работу всю свою душу. Разумеется, он знал, что добываемый им уголь предназначается для котельных, но так уж он был устроен, что, начиная какую-нибудь работу, не мог не выполнять её наилучшим образом.

Однажды, проходя штольню в антрацитовой жиле, он стукнул киркой по камню, и вдруг ему в глаза ударил яркий свет. Он посмотрел в пробитую им дыру и увидел большой, хорошо освещенный подземный зал с платформой, переполненной людьми, которые входили и выходили из маленького зеленого поезда с маленьким красным электровозом впереди. То было метро!

«Чудесно! — подумал он. — Я попал к людям! И они сумеют помочь мне стать добрым!»

Он вылез из своей дыры и прыгнул на платформу. Однако едва люди заметили его, как тут же бросились кто куда со страшными криками. А поскольку это случилось в час пик, то тут же возникла давка, в результате которой несколько детей задохнулось, а несколько женщин оказались растоптанными. Напрасно чертенок кричал:

— Стойте же, стойте! Не бойтесь меня!

Его даже не слышали. Вопли людей перекрывали его крик. Через десять минут на станции никого не осталось, за исключением погибших и раненых. Не зная, что ему делать, чертенок пошел куда глаза глядят, поднялся по одной лестнице, потом по другой, толкнул какую-то дверь и оказался на улице. Однако там чертенка уже поджидали пожарные, которые грубо окатили его водой из шланга. Он бросился было в противоположную сторону, но там на него накинулись жандармы с дубинками. Он попытался взлететь в воздух, но сразу же оказался в поле зрения полицейских вертолётов. К счастью, чертёнок заметил рядом с тротуаром открытый канализационный люк и быстренько юркнул туда.

Целый день бродил чертенок по подземным галереям, наполненным грязной водой. Только уже за полночь выбрался он на поверхность и пошел по маленьким темным улочкам, говоря сам себе:

— Нужно все-таки найти кого-нибудь, кто пришел бы мне на помощь! Вот только как дать им понять, что я совсем не злой?

В тот момент, когда он произносил эти слова, невдалеке появилась какая-то старая женщина, семенящей походкой направлявшаяся в его сторону. Чертенок пошел ей навстречу, потянул ее за рукав и тихо обратился к ней:

— Сударыня…

Старушка обернулась в его сторону:

— Что, мой мальчик? Ты еще не спишь в такое позднее время?

— Сударыня, — сказал чертенок, — я хочу быть добрым. Посоветуйте мне, что я должен для этого сделать?

В это мгновение старушка, присмотревшись, заметила у него рожки и крылья, как у летучей мыши. Она забормотала:

— Нет! Нет! Смилуйся, Боже! Я больше никогда не буду так делать!

— Как вы не будете делать? — спросил чертенок.

Но женщина ничего не ответила. Она просто упала в обморок.

«Ну и не везет же мне, — подумал чертенок. — А ведь она показалась мне такой доброй…»

Он пошел дальше и, оказавшись на улице Брока, заметил освещенные окна не то магазина, не то кафе. Подошел ближе и сквозь стеклянную дверь увидел внутри лавочки папашу Сайда, который уже запер дверь и собирался идти спать.

Чертенок робко постучал по стеклу:

— Извините меня, господин…

— Уже очень поздно! — сказал папаша Сайд.

— Я только хотел…

— Я же говорю, что у меня закрыто.

— Но я ведь не для того, чтобы пить, я только хочу быть добрым!

— Уже очень поздно! Приходите завтра!

Чертенок начал впадать в отчаяние. Он подумал, не лучше ли ему вернуться в Ад и стать там таким же злым, как все остальные черти, но тут вдруг услышал мужские шаги.

«Вот он, мой последний шанс», — подумал он.

Он побежал вприпрыжку, помогая себе крыльями, в направлении шагов и остановился на углу бульвара. К нему приближалась черная тень. Одет человек был так, как одеваются женщины, но шаги у него были широкие и твердые, как у солдата. Тень оказалась облаченным в сутану священником, который возвращался от больного прихожанина. Чертенок обратился к нему:

— Извините, господин…

— Простите?

Священник взглянул на него, отпрыгнул назад и принялся быстро-быстро делать перед лицом какие-то странные движения, шепча одновременно по латыни какие-то слова, которые чертенок не понимал.

Поскольку чертенок отличался хорошими манерами, то он подождал, пока священник закончит свои фокусы, а потом продолжил:

— Извините, сударь. Я маленький чертенок, и мне хотелось бы стать добрым. Что я должен для этого сделать?

Священник широко раскрыл глаза:

— Ты спрашиваешь меня, что ты должен сделать?

— Ну да, для того, чтобы стать добрым. Что обычно делают в моем возрасте, чтобы стать добрым?

Обычно слушаются своих родителей, ответил священник, не подумав.

— Но я-то, сударь, так не могу. Ведь родителям моим хотелось бы, чтобы я стал злым!

Тут священник начал понимать.

— Тьфу ты, ведь и в самом деле! — сказал он. Вот незадача-то какая! В первый раз сталкиваюсь с таким случаем… А ты искренне все это говоришь?

— Ну конечно, сударь!

— Уж и не знаю, вправе ли я тебе верить… Послушай: так или иначе, но проблема эта слишком серьезная, чтобы я мог разрешить ее в одиночку. Отправляйся-ка ты к папе в Рим.

— Отправляюсь, сударь. Спасибо, сударь.

И чертенок улетел.

Он провел в пути всю ночь и прибыл в Рим только утром следующего дня. К счастью, пролетая над Ватиканом, он увидел, как папа в полном одиночестве молится в своем саду. И приземлился рядом с ним.

— Извините, господин Папа…

Папа обернулся и посмотрел на него сердитым взглядом.

— Уходите прочь, — сказал он, — я призывал к себе вовсе не вас.

— Я это знаю, господин Папа. Но только понимаете ли: вы мне нужны! Я хотел бы стать добрым. Что я должен для этого сделать?

— Вы? Стать добрым? Рассказывайте сказки! Вы явились затем, чтобы искушать меня!

— Нет-нет, уверяю вас! — вскричал чертенок. Почему вы отказываете мне, даже еще ничего не узнав? А кроме того, ну чем вы рискуете, давая мне совет?

— И то верно, — согласился папа, смягчившись. — В конце концов, я ничем не рискую. Ладно, садитесь и рассказывайте мне вашу историю. Но только чтоб не врать!

Чертенок не заставил себя упрашивать и рассказал ему всю свою жизнь с самого начала. И по мере того, как он рассказывал, недоверие папы таяло, словно снег в лучах солнца. К концу рассказа святейший отец едва не плакал.

— Какая красивая история! — прошептал он взволнованно. — Настолько красивая, что в нее даже трудно поверить! Сколько я себя помню, такое, кажется, случается на свете впервые… А раз так, значит, на то есть, я уверен, Божья воля! Поэтому, малыш, я могу дать вам всего один совет: обратитесь прямо к Нему. Я ведь всего лишь человек и занимаюсь только людьми.

— Значит, я должен найти Господа Бога?

— Да, это было бы лучше всего.

— Но как?

— А, ну это довольно просто. У вас же есть крылья, не правда ли?

— Есть.

— В таком случае взлетайте и поднимайтесь как можно выше, ни о чем не думая, а просто напевая песню, которой я вас сейчас научу. Это песня, которая помогает находить Небеса. — И папа напел вполголоса песню, скорее даже песенку, совсем коротенькую и незатейливую, но очень, очень красивую. — Только не просите меня повторить вам ее, потому что, если бы я ее знал, то и сам был бы уже не здесь, а на Небесах.

Когда чертенок выучил ее наизусть, он поблагодарил папу и улетел. Он поднялся так высоко, как только мог, ни о чем не думая, но непрестанно повторяя волшебную песенку.

И в самом деле! Стоило ему пропеть ее всего три раза, как он оказался перед большими белыми воротами, возле которых стоял старый бородатый человек с нимбом вокруг головы, одетый в голубую тогу и держащий в руках связку ключей. То был святой Петр.

— Эй вы! Куда это вы направились?

— Я хотел бы поговорить с Господом Богом.

— С Господом Богом! Всего-навсего! Это с такими-то рогами! И с такой-то вот парочкой крыльев! Нет, да ты, брат, явно никогда не видел себя в зеркале!

— Это меня Папа Римский сюда направил!

Тут святой Петр заколебался. Он посмотрел на чертенка, нахмурив брови, и заворчал:

— Папа, папа… И чего он лезет не в свои дела, этот папа?.. Ладно, раз уж ты здесь, тебе нужно будет сдать экзамен. Ты умеешь читать и писать? Умеешь считать?

— Да, умею!

— Неужели! Ручаюсь, что ты никогда не занимался в школе!

— Прошу прощения, но я занимался.

— В самом деле! Ну, сколько будет два плюс два?

— Четыре.

— Ты уверен? Откуда тебе это известно?

— Ну… мне это известно…

— Гм! Ты просто случайно угадал!.. Стало быть, ты хочешь его сдать, этот экзамен?

— Да, сударь.

— В самом деле, ты уверен?

— Да, сударь.

— А не боишься?

— Нет, сударь.

— Ладно, пусть будет по-твоему! Проходи вот сюда. Видишь вон там такой большой двор. Первая дверь направо — это приемная маленького Иисуса. Он примет у тебя экзамен по чтению.

— Спасибо, сударь.

Чертенок вошел, прошел под высоким сводом ворот и оказался в большом дворе. Он походил на школьный двор, окруженный крытой галереей. За аркадой виднелись несколько больших застекленных дверей, выкрашенных в зеленый цвет. На первой двери с правой стороны висела медная табличка с надписью:

МАЛЕНЬКИЙ ИИСУС

Сын божий

Входите без стука

Чертенок, недолго думая, открыл дверь и оказался в классной комнате. Маленький Иисус сидел за учительским столом. Это был белокурый ребенок в рубашке из грубого полотна и с нимбом позади головы, только гораздо более красивым, чем у святого Петра.

— Входите, входите! — сказал он.

— Маленький Иисус, — начал чертенок, — я пришел, чтобы…

— Можешь ничего не говорить, я знаю. Ты пришел сюда сдать экзамен по чтению?

— Да, маленький Иисус.

— Хорошо, подойди сюда и прочти вот это.

Чертенок подошел, и маленький Иисус протянул ему раскрытую книгу. Однако, бросив туда взгляд, чертенок обнаружил, что страница абсолютно чиста.

— Ну, давай, читай! — сказал маленький Иисус.

Чертенок посмотрел на страницу, потом перевел взгляд на маленького Иисуса, пытаясь понять, не смеется ли тот над ним. Вовсе нет, Иисус был совершенно серьезен.

— Ну, я слушаю тебя. Ты умеешь читать или нет?

Чертенок взглянул еще раз в книгу и сказал:

— Но ведь там ничего не написано: это просто чистые страницы.

И по мере того, как он говорил, произносимые им слова записывались крупными буквами на левой странице: НО ВЕДЬ ТАМ НИЧЕГО НЕ НАПИСАНО: ЭТО ПРОСТО ЧИСТЫЕ СТРАНИЦЫ.

— Покажи-ка, — сказал маленький Иисус.

Он взял книгу и вполголоса прочитал:

— Но ведь там ничего не написано: это просто чистые страницы.

Потом он приподнял голову и улыбнулся чертенку доброй улыбкой.

— Превосходно.

Так что, я сдал свой экзамен? — поинтересовался чертенок.

— Погоди, не торопись! Пока ты сдал экзамен только по чтению. А сейчас ты пойдешь в соседний класс к Господу Богу, моему отцу. Он примет у тебя экзамен по письму. Давай, иди туда!

— До свидания, маленький Иисус, — сказал чертенок. — И спасибо!

— До свидания.

Чертенок вышел, повернул направо и остановился перед второй дверью. На ней была прикреплена серебряная табличка с выгравированной на ней надписью:

ГОСПОДЬ БОГ

Открыто в любое время

Входите без стука

Чертенок и вошел. Эта классная комната была почти такая же, как первая, но только поменьше. Господь Бог тоже восседал за учительским столом. Это был красивый старик с длинной белой бородой, облаченный в красную мантию, а вокруг головы у него сиял двухэтажный нимб.

— Господин Всевышний…

— Можешь ничего не говорить, мне известно все. Это ведь мой сын направил тебя сюда сдать экзамен по письму.

— Да, сударь.

— Молчок. Садись, сейчас ты будешь писать диктант.

Чертенок сел за парту. Там лежали перо и бумага. Он взял перо, обмакнул его в чернильницу и стал ждать.

— Ты готов? — спросил Господь Бог. — Я начинаю.

Чертенок склонился над бумагой и… ничего не услышал. После довольно долгой паузы он приподнял голову и увидел, что Господь Бог шевелит губами, но не издает ни единого звука.

— Простите, господин Всевышний…

— Прошу тебя не прерывать меня. Что случилось?

— Я вас не слышу.

— В самом деле? Тогда я начинаю сначала.

И Господь Бог стал опять шевелить губами, ничего не произнося. Потом, поскольку чертенок продолжал сидеть неподвижно, спросил его строгим голосом:

— Ну, так чего же ты ждешь? Ты что, не умеешь писать?

— Умею, но только…

— Ладно, я повторяю в третий раз. Но если ты ничего не напишешь, я поставлю тебе единицу!

И он возобновил свою мимику.

«Ладно, будь что будет, — сказал мысленно себе чертенок, — напишу что в голову придет».

И принялся писать со всем старанием, на которое только был способен:

Дорогой Господь Бог, мне очень горько оттого, что я не слышу ни единого слова из того, что вы говорите. Но поскольку надо писать, я пользуюсь этим случаем, чтобы сказать, что я Вас сильно люблю, что я хотел бы быть добрым, чтобы остаться рядом с Вами, даже если бы мне пришлось быть самым последним из Ваших ангелов.

Красный чертенок.

— Ты закончил? — спросил Господь Бог.

— Да, сударь.

— Хорошо, давай сюда.

Господь Бог взял в руки лист бумаги, прочитал, поднял брови и рассмеялся:

— А ведь ты и в самом деле умеешь писать!

— Так что, я сдал свой экзамен?

— Не торопись! Остается самое трудное! Сейчас ты пройдешь в соседний класс, к моей матери, чтобы сдать экзамен по арифметике. Только будь внимателен, потому что мать у меня строгая! Ну, иди!

— Спасибо, Господь Бог!

На третьей двери была прикреплена золотая табличка с надписью:

ДЕВА МАРИЯ

Богоматерь

Царица небесная

Без стука не входить

Чертенок стукнул два раза. Женский голос ответил ему:

— Войдите.

Это тоже была классная комната, но совсем маленькая, просто крошечная, где едва помещались одна парта и учительский стол. Богоматерь, разумеется, сидела за столом. На ней было голубое платье, а вокруг головы у нее сиял великолепный трехэтажный нимб. Чертенок так перепугался, что не смел вымолвить ни единого слова.

— Садись, — сказала Дева.

Она дала ему лист бумаги, перо, цветные карандаши и сказала:

— А теперь будь внимателен! Напиши мне такое число, состоящее из трех цифр, которое делилось бы на три и у которого были бы голубые глаза и одна нога короче другой. Я вернусь через десять минут. Если за эти десять минут ты не найдешь ответа, экзамен не будет считаться сданным.

И она вышла.

Тут чертенок решил, что ему ни за что не удастся выдержать этого испытания. Однако и на этот раз тоже он не захотел сдаваться, не попытавшись найти выход из положения, и сказал себе:

— Поищу, по крайней мере, хотя бы числа из трех цифр, которые делятся на три. Это будет все-таки лучше, чем ничего…

Вы, вероятно, знаете, что число делится на три тогда, когда на три делится сумма составляющих его цифр. И чертенок принялся писать такие числа одно за другим:

123, 543, 624, 525, 771, 189, 222 и тому подобное.

Потом он посмотрел на них задумчивым взглядом и вдруг, словно заново увидев число 189, заметил одну вещь.

Он заметил, что у числа 189 есть животик, есть голова и есть две ножки. Головой служила верхняя петля восьмерки, а животиком — ее нижняя петля. Что касается ног, то ими оказались единица и девятка, причем они были разной длины, так как кончик девятки опускался под линию, а единица вся оставалась над ней.

Тогда чертенок взял и разорвал свой лист бумаги на две равные половинки и на чистой половинке нарисовал красивое число 189 с немного возвышающейся над двумя другими цифрами восьмеркой. После чего ему оставалось только нарисовать два голубых глаза в верхней части восьмерки, что он и сделал без промедления. И одновременно пририсовал ей маленький красный ротик, носик и два уха. Едва он закончил, как вернулась Богоматерь:

— Ну как? Закончил?

Она подошла, посмотрела на лист бумаги и рассмеялась:

— Ого! Очень красиво получилось!

Она взяла оторванную половинку листа большим и указательным пальцами, легонько встряхнула ее, и раз! Число 189 упало на карту, спрыгнуло оттуда на пол и побежало по нему, весело прихрамывая, а потом выскочило за дверь, которую Пресвятая Дева оставила открытой. И никого это не удивило, потому что в Раю есть все: люди, животные, вещи… и даже цифры!

— Ты сдал свой экзамен, — сказала Дева Мария. — Пошли со мной.

И она повела чертенка за собой. Сначала в душ, чтобы смыть с него те мелкие грехи, которые могли на нем задержаться. Потом в магазин одежды, где он поменял свои крылья летучей мыши на два прекрасных лебединых крыла. Наконец, к парикмахеру, который попытался отрезать ему рога. Однако они оказались слишком твердыми, и парикмахер ограничился тем, что наложил поверх них новенький молочно-белый нимб.

После этого чертенок и Богоматерь вернулись во двор. На этот раз двор был полон народу, потому что подошло время перемены, и Богоматерь представила чертенка другим ангелам.

— Вот, — сказала она, — вот ваш новый товарищ. Он заслужил право оказаться среди нас, так как пришел издалека! Я прошу вас относиться к нему, как к своему.

Раздался шепот удивления, и один старый розовый ангел сделал шаг вперед и сказал:

— Извините меня, Пресвятая Дева, но так не бывает! Чтобы у ангела была красная кожа и вдобавок пара рогов — такого еще никто не видал!

— Экие вы все-таки простофили, — сказала Дева Мария. — Я с вами совершенно согласна, что такого еще никто не видел. Ну и что из этого? Разве мы в первый раз видим нечто такое, чего еще никто не видел?

Другие ангелы рассмеялись, и старый розовый ангел охотно признал, что сказал глупость.

И вот теперь чертенок является небожителем. А если бы Рай не был Раем, то другие ангелы еще и завидовали бы ему из-за его красной кожи и черных рожек.

Что же касается его папы-черта, то он, узнав про случившееся, принялся качать головой:

— Так я и знал! — сказал он. — Рано или поздно этим все и должно было кончиться. Он вел себя как настоящий идиот и в конце концов оказался у Бога! Ну и пусть, так ему и надо! И чтоб я больше о нем никогда не слышал!

Так что, если вы вдруг когда-нибудь попадете в Ад, старайтесь там ни в коем случае не упоминать про маленького красного чертенка. Там полагают, что эта история способна оказать дурное влияние на молодежь, и постарались бы как можно скорее заставить вас замолчать.

Бернар Клавель

ПОЮЩЕЕ ДЕРЕВО

Миленькому Мирку

Стояло ясное январское утро. Седое и хрупкое утро, похожее на стариков-горцев с припорошенными инеем усами, с глазами, в которых искрится солнце. Накануне всю ночь густыми хлопьями валил снег. А когда наступил день, сильный порыв северного ветра прогнал путаницу облаков. Лес, начинавшийся за домом у подножия горы, заснул в ничем не нарушаемом ледяном молчании. Между деревьями пролегли голубые тени. Ветви елей прогибались под тяжестью снега, потому что утреннего ветра хватило лишь на то, чтобы разогнать облака.

Изабель и Жерар жили неподалеку от того леса, в доме своих бабушки и дедушки. Это был совсем маленький домик с серыми стенами и зелеными ставнями. Он стоял в стороне от деревни, очертания которой в это утро лишь угадывались где-то вдали, на берегу замерзшей речки.

Невозможно было различить даже дорогу, бегущую меж полей и пересекающую луг. Стоя у окна, дети пытались отыскать ее взглядом. Ее легко можно было разглядеть до первого поворота у большого клена, уже два года как засохшего, который дедушка никак не решался спилить, но дальше все сливалось.

Глядя в окно, прижав носы к стеклу, Изабель и Жерар увидели, как пролетела сначала одна птица, затем другая, а потом целая стая, которая уселась на крышу беседки из виноградных лоз, обрушив оттуда комья снега.

— Им холодно, — сказала Изабель. — Надо дать им зерен или покрошить хлеба.

Она взяла горсть зерна, а Жерар открыл окно.

— Закрой сейчас же, — крикнул дедушка, — а то впустишь в кухню зиму!

Дети рассмеялись. Ну разве может зима войти в дом!

Изабель бросила зерна на тропинку, которую дедушка расчистил, чтобы ходить по ней к поленнице за дровами. Бабушка закашлялась и, сняв с кухонной плиты чугунные кольца, засунула в печку огромное полено.

Едва окно закрылось, две птицы слетели с беседки и принялись клевать зерно. Некоторые, казалось, чего-то побаивались, но, поскольку никакой опасности не наблюдалось, они в свою очередь слетели вниз, а за ними и многие другие их собратья попадали с крыши на землю — почти не раскрывая крыльев.

— Им ни за что не хватит зерна, — сказала Изабель. — Их слетается все больше и больше.

— Хватит, хватит! — крикнула бабушка. — Если ты отдашь им все зерно, моим курам нечего будет есть!

— Если ты будешь продолжать их кормить, сюда в конце концов слетятся птицы со всего леса, — подхватил дедушка.

Изабель послушалась и вернулась к окну. Она долго стояла рядом с братом, протирая стекло, когда оно запотевало и уже ничего нельзя было разглядеть. Вдруг рна схватила Жерара за руку, воскликнув:

— Смотри, там, на дороге!

Жерар посмотрел вдаль. За мертвым великаном кленом по снегу передвигалось какое-то забавное животное. Очень похожее на заводного кролика, которого несколько лет назад принес Жерару в подарок Дед Мороз. Точно так же, как игрушечный, он подпрыгивал, переваливался справа налево и ежесекундно останавливался. И как тот кролик, он был одет в серую шубку и у него были длинные уши, которые соединялись на макушке.

Это было настолько удивительное явление, что дети позабыли о птицах. Разинув рот, они как завороженные наблюдали за этим странным существом, чьи глаза временами вдруг ярко вспыхивали.

Кролик, шагавший на задних лапах, добрался до окружавшей сад изгороди, и теперь детям была видна только его голова.

— Похоже, он направляется сюда, — пробормотал Жерар.

— Ну да, он обходит сад.

Кролик исчез, и воцарилось долгое, немного томительное молчание. Сдерживая дыхание, дети прислушивались. Вскоре на каменных ступеньках крыльца зазвучали шаги, и птицы так стремительно взмыли вверх, что дети от неожиданности вздрогнули.

— Вы ничего не слышали? — спросил дедушка.

Оба малыша покачали головой.

— Что бы это такое могло быть? — проговорила бабушка. — Обычно в такой час почтальон еще далеко.

Старики в окно не смотрели, а дети ни о чем не осмелились им рассказать. Не могли же они, в самом деле, ответить: «Это большой заводной кролик величиной с человека, который сам пришел сюда и сейчас топает на крыльце».

Снова послышалось шарканье ног о камень, а потом раздался стук в дверь. Старики переглянулись, затем посмотрели на дверь. Наконец, когда постучали еще громче, дедушка крикнул:

— Войдите!

Дверь медленно отворилась, и прежде всего в кухню ворвалась струя холодного воздуха. Это кролик с серым мехом впустил зиму в дом. Потому что именно он стоял на пороге, пораженный теплом и смолистым запахом дров, горящих в очаге, на котором тушился настоящий кролик.

Бабушка спешит к двери, чтобы побыстрее закрыть ее. А кролик как ни в чем не бывало говорит:

— Здравствуйте, здравствуйте. Я пришел слишком рано, уж вы простите меня, но…

Серый мех раздвигается сверху, появляются большие очки, потом совершенно красный нос, а затем жесткие, как щетка, усы и, наконец, все лицо, заросшее такой же, как у дедушки, седой бородой.

— Так это же Венсандон! — восклицает дедушка. — Это Венсандон!

Ну конечно! Это действительно был Венсандон. Но только когда он снял шапку-ушанку и сбросил шубу, воротник которой был поднят до самых глаз, дети уверились, что это и в самом деле не заводной кролик, а человек. Они никогда прежде его не видели, но дедушка часто рассказывал им о своем старом друге.

А папаша Венсандон, вытирая очки и слезящиеся глаза, все повторял:

— Я вас почти не вижу. Когда после холода я попадаю в тепло, у меня начинают слезиться глаза. Да и очки запотевают.

Хоть он никого и не видел, но говорить и слушать мог сколько угодно. Вскоре, усевшись у очага рядом с дедушкой, он принялся рассказывать разные истории времен своей молодости. И дедушка тоже стал рассказывать свои истории. Они говорили одновременно, и, хотя никто их не слушал, оба, казалось, были счастливы.

Дети вернулись к окну. Зерен на тропинке больше не видно, но две-три птицы упрямо продолжают их искать. По снегу пробегает тень, это большущая черная птица снижается и садится на засохшее дерево. Жерар оборачивается.

— Дедушка, на мертвое дерево сел коршун! Скорей иди сюда! Скорей посмотри, дедушка!

Дедушка не двигается с места, но Венсандон поднимается и подходит к детям. Круглые очки у него на носу теперь стали совсем прозрачными. Он говорит:

— Это не коршун, это ворон. А дерево — клен, но он не мертвый.

Дедушка кричит из своего кресла:

— Он уже два года как мертв. Я спилю его, как только смогу.

— А я тебе говорю, что он не мертвый, — утверждает Венсандон. — Деревья никогда не умирают…

— Что ты мне тут рассказываешь, — с озадаченным видом говорит дедушка. — Уверяю тебя, вот уже две весны, как на нем не появляются почки. Говорю тебе, он мертв и годится только на дрова.

Венсандон оглядывает всех, но кажется, что он не видит их, а видит что-то другое, где-то далеко-далеко, на самом краю горизонта.

— Повторяю вам, что деревья никогда не умирают, — говорит он. — И я вам докажу это… Я докажу вам это, я заставлю петь ваш старый клен.

Непохоже, чтобы дедушка ему поверил. Но он молчит. Венсандон — его друг, и он, верно, не хочет ему противоречить.

Дети переглядываются. Правильно ли они поняли?

Но Венсандон уже снова сидит в кресле, и вновь потекли его бесконечные истории. Он пообедает вместе с ними и останется у них до самого вечера.

Когда он уходит, дедушка провожает его до клена. Они кружатся вокруг большого дерева, как будто играют в прятки, и кажутся совсем маленькими в сгущающихся сумерках, которые словно отдаляют все и делают пейзаж похожим на новогоднюю открытку.

Когда дедушка возвращается, дети бросаются к нему с вопросом:

— Ну, и что он тебе сказал?

— Венсандон по-прежнему утверждает, что клен не умер. Во всяком случае, он пообещал мне, что заставит его петь.

— Но как, дедушка, как он это сделает?

— Это его секрет. Вы потом сами увидите. Я ничего не могу вам сказать, потому что он мне ничего не объяснил. Придется подождать.

Напрасно дети настаивали — дедушка молчал.

Прошло время. Снег начал таять, и весенние дожди смыли со склона холма последние следы зимы. Дети уже позабыли о папаше Венсандоне, как вдруг однажды вечером, возвращаясь из школы, они заметили, что в окружающем их пейзаже чего-то не хватает. Не было могучего клена. Вместо него торчал огромный пень да валялось на земле несколько веток, куски коры и ворох опилок, похожий на забытую солнцем кучку снега.

— Наверное, это дедушка спилил дерево, — сказал Жерар. — Не надо было этого. Господин Венсандон обещал заставить дерево петь.

— Ты в это веришь? — спросила Изабель.

— Да, раз господин Венсандон пообещал.

А вот бабушка говорит, что мертвое дерево может запеть только в огне.

— Нельзя, чтобы его сожгли, — сказал мальчик. — Пошли, пошли быстрее.

И они побежали к дому. Положили у крыльца свои ранцы и бросились к поленнице, сложенной в деревянном сарае, который дедушка построил в глубине сада.

Дверь сарая была открыта настежь, а перед входом стояла тележка. Дети бежали быстро, очень быстро. Они совсем запыхались и раскраснелись, когда прибежали туда. В эту минуту из сарая вышли дедушка и Венсандон. На тележке лежал кусок кленового ствола. Дети посмотрели на Венсандона, и в их ясных глазах промелькнул укор, но старик только усмехнулся в усы. Он подошел к тележке и принялся ласково поглаживать кленовый ствол, как будто гладил собаку.

Руки у Венсандона большие, с широкими крупными пальцами, с выпуклыми, странной формы ногтями. Когда Венсандон поглаживает дерево, он словно проводит по нему наждачной бумагой, такие у него шершавые ладони. А если он пожмет вам руку, то вам обязательно покажется, что на нем железные рукавицы, какие надевали когда-то средневековые рыцари.

Погладил он дерево и, подмигнув, сказал:

— Не тревожьтесь, оно у меня запоет. Я вам это пообещал, а слово свое я всегда держу.

— Оно запоет в печи, — ухмыльнулся дедушка. — В точности так, как всякое другое умершее дерево. Совсем нетрудно заставить его петь таким образом.

По всему было видно, что дедушка шутил. Тем не менее Венсандон сделал вид, что сердится.

— Да помолчи же ты! — крикнул он. — Ты в этом ничего не понимаешь. Говорю тебе, что оно запоет еще лучше, чем когда было живым и прочно стояло на земле, подставив голову солнцу. Лучше, чем в те дни, когда оно было сплошь усеяно птицами и насквозь пронизано ветром.

Дети молча слушали эти удивительные слова. Так как они, похоже, сомневались в нем, Венсандон обнял их за плечи и крепко сжал своими большими жесткими руками. Он сжимал их крепко-крепко, чуть не до боли, но в исходившей от него силе было нечто такое, что внушало доверие. Он снова подошел к тележке и стал ощупывать лежавший на досках толстый ствол. Он наклонялся к нему, постукивал по нему пальцем, прислушивался, потом выпрямлялся и покачивал головой, совсем как доктор у постели больного, лежащего в горячке. Но в отличие от доктора вид у Венсандона был совсем не озабоченный. Он продолжал выслушивать свое дерево, лишь время от времени повторяя:

— Хорошо… Очень хорошо… Оно совсем здоровое… Оно запоет… Вот увидите, это я вам говорю, оно запоет лучше, чем в те времена, когда на ветвях его было полным-полно птиц.

Наутро и дерево, и тележка исчезли. В дровяном сарайчике осталось лишь несколько веток да куча опилок. Дети принялись за поиски. Наконец на чердаке они обнаружили свой клен. Но на этот раз их разочарованию не было границ. Дерево невозможно было узнать — оно все было распилено на толстые доски и теперь казалось и в самом деле мертвым.

— Господин Венсандон посмеялся над нами, — сказала Изабель. — Он никогда не заставит петь это дерево. Да и вообще, разве может кто-нибудь заставить петь мертвое дерево? Разве что колдун. А этот Венсандон никакой не колдун.

— Откуда ты знаешь?

Изабель с испугом посмотрела на брата.

— Ты думаешь, что он колдун? — проговорила она.

Жерар напустил на себя серьезный вид и ответил:

— В этом нет ничего невозможного. Мне кажется, я знаю кое-что… кое-что знаю.

Он просто хвастал, стараясь показать себя более осведомленным и сообразительным, чем сестра, а на самом деле знал о папаше Венсандоне не больше нашего с вами.

Но весной все так наполнено жизнью, что очень скоро дети забыли о старом дереве. Еще прежде чем в деревьях пробудились соки, дедушка вырыл в лесу два молодых клена и посадил их у дороги по обе стороны от старого пня. Теперь эти маленькие деревца оделись листвой, и в их ветвях заводил свою песню налетавший откуда-то из-за горизонта ветер, гнавший по голубому небу большие облака.

Прошла весна, и в один из июльских дней дедушка выкатил из дровяного сарая тележку и стащил с чердака самые большие доски, выпиленные из клена.

— Теперь, — сказал он, — в путь, к Венсандону в его мастерскую.

Изабель взобралась на тележку, дедушка потащил ее за оглобли, а Жерар подталкивал сзади. Больше часа добирались они до деревни. Целый час шагали под жарким солнцем.

Венсандон жил на самой околице. Окна его дома смотрели на струившуюся рядом речку. Едва заслышав скрип тележных колес по гравию двора, Венсандон вышел на порог. Он смешно всплеснул руками и крикнул:

— Черт побери! Вот это серьезные клиенты! Давненько я их поджидаю!

На нем была светлая рубашка и поверх — синий полотняный фартук, спускавшийся чуть не до самой земли. Засученные рукава открывали худые руки, отчего ладони его казались еще крупнее.

Он помог дедушке перенести доски в глубину длинной темноватой комнаты, куда дети зайти не осмелились. Оттуда шел какой-то странный запах, и они так и остались стоять на пороге, держась за руки.

Венсандон провел их в другую комнату, посветлее. По потолку пробегали мятущимися волнами отблески отражавшихся в реке солнечных лучей.

— Позвольте-ка мне сначала закончить то, что я делал, — сказал Венсандон.

Дедушка кивнул в знак согласия, и старик Венсандон вернулся к своей работе. Своими огромными руками, которые могли показаться такими неуклюжими, он ловко управлялся с совсем крошечными и хрупкими предметами. Венсандон объяснил, что сейчас он полирует колесико от замка к шкатулке с секретом. Он все делал из дерева, даже замки и шарниры. Дерево он ставил намного выше металла.

— Дерево, — приговаривал он, — благородный материал. Живой. Всегда живой. Металл хорош для изготовления инструментов, которыми дерево обрабатывают. Но само дерево… дерево…

Когда он произносил это слово, его глаза теплели.

Венсандон был не такой, как все: он был влюблен в дерево.

И в самом деле, он говорил о дереве как о живом существе, как о родном человеке, с которым прожил вместе долгие годы. Из дерева он мог сделать все что угодно. Маленькие шкатулки с инкрустациями из слоновой кости и деревянной мозаики. Столики с такими тонкими ножками, что детям казалось: дунь — и они упадут.

Стены мастерской украшали лежавшие на полках или подвешенные на штырях инструменты. Были тут рубанки всех форм и размеров, пилы, стамески, долота, фуганки, наборы разнообразных резцов, циркули и многие другие орудия, названия которых дети услышали впервые. Кроме того, здесь стояли банки с клеем, бутыли с лаком, лежали бруски воска и повсюду — куски дерева. Дерева всех видов, форм и оттенков.

Когда Изабель, девочка очень любопытная, направилась к маленькой дверце и уже готова была ее открыть, Венсандон бросился к ней со словами:

— Нет, нет, туда нельзя… В этой комнате как раз и находится мой секрет.

Изабель подумала было о потайной комнате Синей Бороды, но тут же рассмеялась. Она уже давно не верила во все эти сказки.

— Там мой секрет, — повторил Венсандон. — Ты узнаешь его, когда услышишь, как запоет твое дерево.

Стремительно пронеслось лето с его каникулами и замечательными прогулками по полям и лесам. Два дерева, посаженные дедушкой, заметно подросли. На них уже садились птицы. К началу учебного года их листья начали желтеть, и скоро порывистый осенний ветер унес их вдаль. Оба маленьких клена казались мертвыми, но Изабель и Жерар знали, что они просто уснули на зиму. Так как детям теперь приходилось писать трудные домашние задания, учить уроки, они позабыли о большом клене и об обещании папаши Венсандона.

Однажды утром, это было в четверг, за несколько дней до наступления Нового года, дети, проснувшись, поняли, что выпал снег. Вокруг дома царила полная тишина, и свет, просачивающийся сквозь прорези ставен, казался белее обычного. Несмотря на то что в доме было холодно, они быстро вскочили с постели.

— Птицы, — сказала Изабель. — Надо подумать о птицах.

Она собиралась открыть окно, чтобы бросить наружу пригоршню зерен, как вдруг заметила замешкавшегося на белоснежной тропинке заводного кролика.

— Венсандон! — воскликнула она. — Это господин Венсандон!

Это и вправду был он, в своей серой шубе и шапке с ушами, но на этот раз под мышкой у него был какой-то длинный сверток, завернутый в коричневую бумагу. Старик шел медленно, обходя сугробы и с трудом отыскивая дорожку. Он прошел мимо двух маленьких кленов, едва различимых в сером утреннем свете, затем его шапка потанцевала какое-то время над оградой и исчезла.

— Это он! — повторяли дети. — Конечно, он!

Они не знали, что принес Венсандон, но сердце у каждого отчаянно колотилось. Как только старик коснулся подошвами каменного порога, Жерар побежал открывать дверь. Ворвавшийся вместе с Венсандоном воздух был весь в крошечных снежинках. Огонь в очаге заворчал громче, а потом наступила тишина. Все четверо смотрели на Венсандона, на его тщательно перевязанный сверток. Венсандон положил его на стол, снял очки, долго протирал их, высморкался, снова надел очки и подошел к огню, потирая свои большие руки, да с таким шумом, словно работал напильником.

— Здесь будет получше, чем снаружи, — произнес он.

Детей охватило нетерпение. Стоя по обе стороны стола, они смотрели на сверток, не осмеливаясь дотронуться до него. Казалось, старику нравилось томить их ожиданием. Он наблюдал за ними краешком глаза, посылая дедушке с бабушкой заговорщические улыбки. Наконец он повернулся к детям и сказал:

— Ну, чего вы ждете, почему не разворачиваете пакет? Не мне же это делать.

Четыре ручонки взлетели одновременно. Но узлов на свертке было много и завязаны они были прочно.

— Одолжи нам свои ножницы, бабушка…

— Нет, — произнес господин Венсандон. — Надо учиться бережливости и терпению. Развяжите осторожно узелки, чтобы все было в целости и сохранности, а я заберу домой и бечевку и бумагу.

Ничего не поделаешь, пришлось набраться терпения, трудиться до боли в ногтях и даже поругаться немного. Венсандон посмеивался. Дедушка с бабушкой с таким же нетерпением следили за каждым жестом детей. Наконец бумага была снята, и под ней оказался продолговатый деревянный футляр, блестевший точно янтарь. С одной стороны он был чуть шире. Венсандон не спеша подошел к столу и открыл футляр.

Внутри, на ложе из зеленого бархата покоилась скрипка.

— Ну вот, — только и сказал старик. — Все гораздо проще, чем вы думали. Не считая струн, бархата и конского волоса на смычке, все остальное было скрыто в сердце вашего дерева.

— Боже мой, — повторяла бабушка, восторженно сложив руки. — Боже мой, как это прекрасно!

— Вот это да… надо же, — бормотал дедушка. — Я знал, что ты многое умеешь, но чтобы такое!

Старый мастер улыбался. Он несколько раз пригладил усы и наконец сказал:

— Теперь понимаете, почему я не хотел пускать вас в мою сушилку. Вы бы увидели там скрипки, гитары, мандолины и многие другие инструменты. И сразу бы обо всем догадались. Ну да! Я скрипичный мастер. Я делаю скрипки… А клен, знаете ли, такое дерево, которое поет лучше всех.

Он медленно протянул свою большую ладонь, чтобы погладить инструмент, а затем отдернул назад, и все увидели, что она дрожит.

— Ну что же, — сказал он Жерару. — Разве тебе не хочется попробовать поиграть? Неужели не хочется, чтобы твое дерево запело? Ну же, возьми ее, она тебя не укусит, будь спокоен.

Мальчик вынул скрипку из футляра и приложил ее к подбородку, как, он видел, это делали музыканты. Он провел смычком по струнам, и они издали чудовищный скрежет. Бабушка заткнула уши, внезапно разбуженная кошка тут же забралась под буфет. Раздался всеобщий хохот.

— Ну и ну, — сказал дедушка, — и это ты называешь пением!

— Ему еще надо учиться, — проговорил Венсандон и, взяв скрипку, приставил ее к подбородку.

И старый скрипичный мастер с огромными ладонями принялся играть. Он играл, медленно шагая по комнате к окну. Дети, застыв на месте, смотрели на него и слушали.

Это была очень нежная музыка, казалось, она рассказывала историю, похожую на старинные легенды, дошедшие к нам из глубины веков, точно так же, как из-за горизонта вместе с ветром прилетают птицы.

Венсандон играл, и в его скрипке пела душа старого дерева.