Замуж за Уолта она вышла после длившегося все лето ухаживания, во время которого они гуляли вместе, не произнося ни слова, словно питали друг к другу антипатию. Запах, исходивший от неуклюжего молодого человека, с которым она встречалась по вечерам, был для нее единствейно возможным мужским запахом, поскольку сама она тоже была из семьи углекопов. Уолт обычно выглядел слегка нахмуренным, и со временем она тоже научилась хмуриться. В душе Уолт отчасти негодовал, что вынужден заниматься всем этим ухаживанием, однако всякий раз ноги сами несли его к знакомому перекрестку, где он дожидался, пока суженая выйдет к нему из отцовского дома с непроницаемым лицом, бросая по сторонам недобрые взгляды. Они молча шагали по гравию вдоль железнодорожных путей; рот у жениха был обычно приоткрыт, словно он зевнул и забыл закрыть его. Пока длилось это ухаживание, невеста неизменно надевала новое, сиреневого цвета платье, купленное не где-нибудь, а в магазине готовой одежды. В ее жизни это была последняя и единственная дань моде.

В сиреневом платье она и вышла замуж, и они поселились в одном из длинных бараков, построенных из серого камня и бетона, которые со всех сторон обступили холм, носивший название Брин Хифрид, то есть Приятный Холм; жилье это стоило им семь с половиной пенсов в неделю. Уолт, подобно ее отцу, был из тех углекопов, которые предпочитают пивную церкви.

Затем через равные промежутки времени на свет начали появляться неизменно крупные, увесистые младенцы мужского пола. Когда ей в пятый раз сказали, что родился мальчик, она угрюмо отвернулась к стене, даже не взглянув на сына. Это был ее последний ребенок. Ей так и не суждено было обзавестись для компании дочерью, которую она лелеяла бы, пока мужчины находились в шахте. По мере того как сыновья подрастали, мужское начало стало настолько преобладать в этом шумном доме, что постепенно мать утратила почти все женские признаки и могла напялить мужнину кепку или сунуть ноги в ботинки своих сыновей, надеть их носки или шарф, когда ей требовалось выбежать в лавку. Лицо ее сделалось суровым и напоминало стиснутый кулак, а челюсть выступала вперед, как и у ее мужчин, и, подобно им, она разговаривала лишь в случае необходимости, хотя иногда начинала придираться, что вызывало у них искреннее недоумение. Тогда они еще сильнее хмурились, впрочем, это было семейной привычкой.

Одно время внимание матери, несмотря на ее замкнутость, было сосредоточено на Треворе, ее младшеньком. Ей хотелось, чтобы он был невелик ростом и обходителен, мать вообразила, будто в отличие от своих братьев он слеплен из другого теста, и у нее родилась смутная надежда, что он найдет что-нибудь более привлекательное, нежели кирка углекопа. А Тревор вырос здоровенным парнем и ничем не отличался от своих грубоватых братьев. И все же, когда в четырнадцать лет ему пришло время распрощаться со школой, мать энергично принялась за дело, загнала его в угол и повела разговор в своей привычной угрюмой манере:

— Тревор, ведь тебе вовсе не хочется идти в эту старую, вонючую шахту. Ведь можно заняться другими делами. Мне так хочется, чтобы хоть один из вас возвращался домой с чистым лицом.

Паренек тут же недобро нахмурился, голос его зазвучал враждебно:

— Я пойду в шахту! Отец собирается просить за меня откатчика.— Он испуганно отстранился от матери.— В шахту я пойду! Не приставай!

Мать настойчиво, угодливо искала к нему подход, но сын сторонился ее; братья потешались над ним, допытывались, не забыл ли он повязать салфетку за столом,— похоже было, они старались отдалить его от матери, сделать так, чтобы она перестала в нем нуждаться.

Однажды она попыталась заручиться поддержкой мужа:

— Уолт, почему бы Тревору не поискать другую работу? К чему мне шестеро мужиков в шахте? С одним углекопом в доме больше возни, чем с четырьмя мужиками на чистой работе.

—  Дай мне шиллинг, женщина,— сказал Уолт, повязывая на шею белый шарф в красный горошек,— и не болтай лишнего.

И он отправился в пивную «Мискин Армс».

А однажды январским холодным утром она проводила в шахту вместе с остальными своего последнего сына — его длинные ноги были плотно обтянуты рабочими брюками, на плечах поблескивала новая куртка, под мышкой была зажата жестяная коробка с едой. С этого дня он окончательно уподобился своим братьям, в четыре часа он вместе с остальными принимался набивать утробу беконом и картошкой, получая при этом полную порцию, так что братья никогда больше его не высмеивали. Мать смирилась с потерей сына, ибо вынуждена была это сделать, и ее выступающая челюсть стала еще заметнее.

Все мужчины работали в дневную смену, и ей в общем-то везло, поскольку ни с одним из них не случилось серьезного несчастья; они всегда уходили в шахту и не торчали дома, если болел палец на ноге или мочка уха, вроде некоторых лентяев. А потому в доме должны были водиться деньги. Но их не было.

Львиную долю заработка они проедали, остальное тратили на выпивку. Главной их страстью был бекон, и непременно самый лучший. В лавке, где мать никогда не вылезала из долгов, она почти ежедневно просила отпустить ей три фунта бекона, нарезанного толстыми ломтями, когда другие брали только фунт, и если мистер Гриффитс, со значением поглядывая на толстую расчетную книгу, намекал: «Снова три фунта, миссис Рис?»— она неизменно отвечала: «Кормлю здоровых мужиков». Словно это было исчерпывающим объяснением всех ее долгов, что, мол, с этим поделаешь, в мире существуют здоровые, рослые мужики, и их нужно кормить.

За исключением одной соседки, она ни с кем, по сути дела, не общалась вне дома. Да и дома-то, какое там было общение. Угловатая, костлявая, при своем среднем росте она казалась придавленной этим сборищем крупных мужских особей, которых произвела на свет благодаря своему здоровяку мужу. Бросая угрюмые взгляды из-под козырька мужниной кепки, она никогда не заходила дальше главной улицы поселка, хотя ребенком однажды побывала на берегу моря; тогда голову ее украшала светло-желтая соломенная шляпка с воткнутыми в нее со всех сторон маргаритками.

В четыре часа пополудни мужики вваливались в ее крохотную кухню во всей своей шахтерской грязи для важного действа — приема пищи; над очагом поднимался пар от кастрюль с водой и горячей едой, а все это тесное помещение становилось похожим на знаменитую Черную Дыру в Калькутте.

Ни один из сыновей, даже самый старший, вроде бы и не собирался жениться, несмотря на то, что иногда мать, словно суетливая наседка, пыталась вытолкнуть их из гнезда. То один, то другой заводили шашни с девчонками, но они ни к чему не приводили. Сыновья ее принадлежали к тому типу людей, которые не женятся до тех пор, пока им окончательно не наскучат развлечения юности: футбол, собачьи бега и пиво. Мать жаловалась на тесноту соседке с верхнего этажа, говоря, что у нее в доме яблоку негде упасть.

Женщина эта — миссис Льюис, прочие соседки не желали с ней знаться — была ее единственной собеседницей, хотя друг у друга в гостях они не бывали. Они вполголоса беседовали у задней стены дома, обменивались извечными жалобами женщин, облеченными в мудрые, рассудительные слова, из которых сам господь бог мог бы кое-что почерпнуть. Как-то миссис Льюис заметила, что теперь, когда младшенький, Тревор, пошел работать, соседка сможет наконец разделаться с долгами; тяжело вздохнув, мать машинально ответила:

 — Кормлю здоровых мужиков.

Это было смыслом ее существования. Деньги Тревора, даже когда он начал зарабатывать наравне со взрослыми, не принесли облегчения. Мать по-прежнему брала в долг в лавке. Шестеро мужиков не приносили дохода.

Так что теперь, в свои пятьдесят лет, она все еще не могла спокойно присесть на часок и помечтать о дне, который ей удалось бы провести на берегу моря, одетой наконец в чистое, новое платье, со свежей, словно роза, шляпкой на голове, купленными в магазине готовой одежды.

По утрам она частенько наведывалась к магазину мануфактурных товаров «Лондон-хаус» на углу главной улицы, и на мгновение останавливалась, чтобы украдкой взглянуть на витрину, где стояли две восковые женщины, одна — блондинка, вторая — темноволосая, в платьях последних моделей и улыбались розовой, здоровой улыбкой. Эти две леди, выглядевшие несказанно прекрасными, были для нее теперь более реальными, чем ее прежняя мечта о любящей дочери. Они не обязаны были кормить здоровенных мужиков и потому могли себе позволить находиться в своем уютном пристанище, одетые в меха и шелк, и непринужденно улыбаться. Ей доставляло удовольствие глазеть на них, стоя перед витриной, из-под козырька кепки Энока, которую давно следовало выкинуть; на ногах у матери болтались башмаки без шнурков, сквозь дыры, словно отростки, высовывались пальцы; на ней была юбка из фланели неопределенного цвета, так что она с успехом могла сойти за пугало.

По прошествии недели обеих леди обряжали во что-нибудь новое. В те дни, когда владелец магазина мистер Робертс менял их туалеты, новые наряды стояли у матери перед глазами, пока ее мужчины не возвращались из шахты.

Однажды утром она с испугом обнаружила, что на восковой блондинке надета чудесная ночная рубашка из белого шелка, отделанная кружевами на груди и рукавах, ниспадавшая изящными складками. То, что кто-то может надеть в постели подобную роскошь, потрясло ее, словно удар кулаком в лицо. Кроме того, ее шокировал вид этой великолепной леди, которая была выставлена в витрине для всеобщего обозрения, так сказать, раздетой. Однако, рассматривая витрину, женщина вдруг почувствовала сладостное волнение.

Она отправилась домой, ощущая только что увиденную роскошь на своем теле, словно чистый, желанный покой. И в отом ощущении не было мужчин.

В четыре часа Уолт и пятеро ее покрытых угольной пылью сыновей, стуча подошвами, ввалились в дом, сбрасывая на пол котелки и куртки. На надраенном до блеска деревянном столе уже высились груды бекона и отварного картофеля. Там же стояли шесть огромных тарелок, кувшины, лежали вилки, ножи и ломти хлеба, а посередке была насыпана горсть крупной соли. Они садились обедать, даже не умывшись, в грязной, прямо из шахты, одежде — так что шесть черных лиц, красных ртов и сверкающие белки глаз были настолько одинаковы, что отличить их могла только мать.

Выставив вперед челюсть, она хлопотала у стола, накладыная на каждую тарелку по четыре толстых ломтя бекона, полные поварешки картофеля, поливала их шипящим смальцем, добавляла консервированные томаты. Мужики тыкали концы ножей в кучку соли, посыпали ею содержимое тарелок и принимались за еду. Некоторое время слышно было лишь, как они смачно пережевывали пищу. Мать наливала крепкий черный чай из огромного чайника с обитой кое-где эмалью; чайник был настолько велик, что сгодился бы для кухни какого-нибудь дворца или работного дома.

Наконец кто-то упомянул о футбольном матче, а также о том, что было сказано накануне вечером в пивной у «Мискина» про небольшую гончую. У матери уже был наготове сладкий пирог, она раскладывала его по тарелкам, и мужики принялись трудиться над ним; в мгновение ока опустели все шесть тарелок. За этим последовала разная мелочь: сыр, кекс и джемы. Они перестали есть лишь тогда, когда мать кончила подавать на стол. Неожиданно она сказала:

 — Я бы не удивилась, если бы вы тут сидели до светопреставления, лишь бы вам подавали без остановки.

 — Верно,— согласился Айвор,— а как насчет персиков?

Ни у одного из них, даже у ее мужа, человека средних лет не было признаков живота или чего-то такого, что указывало бы на то, что они переедают. Работа в шахте делала их поджарыми, у них не было никакого намека на живот. Все они могли бы пить пиво ведрами, словно лошади, но все равно это не было бы заметно. Они потребляли все в количествах, в три-четыре раза превышающих потребности в еде большинства людей, но не позволяли себе никакой роскоши, разве что сыновья намазывали джем на хлеб не тонким слоем, как делают отпрыски миллионеров, а толстым пластом да еще иногда требовали за завтраком ломтики ананаса, словно были королями или принцами крови. Мать, бывало, удивлялась, как они еще не изжевали заодно банки из-под джема своими белыми, сверкающими зубами; при этом ее младшенький, Тревор, обладал правом вылизывать банки, засовывая в них язык почти до самого дна.

По окончании трапезы стол сразу же отодвигался в сторону. Мать втаскивала в кухню деревянную кадку и ставила ее поближе к огню. На конфорках пылающей шиты кипела вода в кастрюльках. Отец всегда мылся первым, в чистой воде. Он забрасывал свою шахтерскую одежонку в угол, рыгал и становился в кадку. Сегодня он, казалось, не спешил. Он стоял и причесывал свои кудри — все еще черные и густые в его пятьдесят лет,— играя мускулами черной от угольной пыли правой руки.

 — Эй вы, щенки,— обратился он к сыновьям,— если у вас в моем возрасте будут такие мускулы, как у меня, можете считать себя мужиками.

В ожидании очереди помыться в кадке сыновья бродили по кухне с сигаретами, прилипшими к красным губам, играли мышцами своего молодого тела. Они обычно помалкивали; их отец был сильным, годы, казалось, делали его еще более крепким. Он стоял перед ними, прекрасный в своей наготе, щедро одаренный природой; он о чем-то все думал, наслаждаясь горячей водой, ласкавшей его ступни и икры. Однако его похвальбу услышала жена, метавшаяся взад-вперед с полотенцами, рубашками и ведрами. Раздражение, видимо, нарастало в ней с того момента, когда они, стуча подошвами, ввалились в дом, и она закричала:

    — Что ты стоишь и красуешься, как баран? Мойся и проваливай!

Отец не обратил на окрик ни малейшего внимания. Один за другим раздевались сыновья; после третьего купания воду меняли, поскольку к тому времени она становилась густой и вязкой. Они терли друг другу спины, а мать бегала туда-сюда, словно черный, раздраженный паук, срывая на всех злость. Когда самый старший, Еуан, ростом шесть футов и два дюйма, стоя в кадке плюнул прямо в кастрюлю с теплой чистой водой, мать, внезапно разъярившись, схватила грязный угольный совок и звонко припечатала его на мокром сыновьем заду. А между тем то была вода, предназначенная лишь для споласкивания грязной кадки. Сын взвыл, а она крикнула:

 — Ах ты мерзавец, плюйся себе в пивной, где пола не жалко! Когда мать вышла, Тревор буркнул:

 — Что это сегодня со старухой?

Еуан выбрался из кадки. Удар совком был для него все равно что прикосновение перышка. Тревор ему посоветовал:

 — Сполосни-ка свою задницу еще разок: совок отпечатался.

После шести часов вечера все они, включая Уолта, один за другим уходили из дома — наряженные в саржевые костюмы цвета морской волны, шарфы, кепки и желто-коричневые ботинки, сверкая белизной отмытых мылом лиц. Сыновья удалялись, уверенно шагая на своих длинных, легких ногах: они торопились как можно скорее предаться развлечениям; на ходу они по привычке слегка нагибали голову — внизу, в шахте, их высокий рост причинял им некоторые неудобства.

Оставшись наедине с грудой рабочей одежды, ссохшейся от грязи и пота и ждавшей, чтобы ее выстирали и высушили, мать, стоя у окна, выпивала чашку чая, жевала хлеб. За исключением воскресных дней, мужчины редко видели, как она ест, но даже тогда она не притрагивалась к бекону. Лишь в летние месяцы она с видимым удовольствием съедала какое-либо блюдо целиком: любила, например, фасоль и могла умять ее полную тарелку, отвернувшись к окну и глядя на далекую гору, упиравшуюся в небо, так что казалось, будто она мечтает о царствии небесном. Ее четвертый сын Эмлин спросил однажды:

 — Похоже, мать, ты ешь по воскресеньям столько, что тебе хватает на целую неделю? Или ты как следует заправляешься, когда мы в шахте?

Она имела привычку размышлять стоя, пока голова не начинала раскалываться от мыслей. День догорал на вершинах гор. Откуда было браться деньгам, если они не переставали запихивать дорогостоящий бекон в свои красные глотки? Тикали часы.

Она вдруг засуетилась, достала из потайного места монету и, нахлобучив кепку, поспешила прочь. С пылающим лицом она ворвалась в мануфактурный магазин на углу как раз в тот момент, когда хозяин, старый Робертс, собирался закрывать, и, выставив вперед свою челюсть, тяжело дыша, спросила:

 — Сколько стоит шелковая рубашка на той леди в витрине?

Смерив взглядом жену угольщика в мужской кепке и юбке, сшитой словно бы из старой дерюги, Робертс зло бросил:

 — Столько стоит, что тебе не заплатить, вот сколько!

Однако вид женщины говорил, что спрашивает она серьезно, и Робертс сказал, что цена рубашки составляет семьдесят шиллингов одиннадцать пенсов и он надеется, что вещица эта понравится жене управляющего шахтой или врача. Женщина сказала с вызовом:

 — Продайте рубашку мне. Я стану выплачивать шиллинг в неделю, а то и больше, и вы подержите ее у себя, пока я полностью не расплачусь. Сейчас же снимите рубашку с витрины и отложите для меня. Сделайте это при мне, достаньте ее.

 Что на тебя нашло?— удивленно воскликнул Робертс: его рассердило и одновременно удивило ее желание иметь шелковую ночную рубашку.— Зачем она тебе?

       — Достаньте ее,— с угрозой в голосе сказала женщина,—  или сюда придет мой муж, Уолт Рис.

В городке хорошо знали семью рослых мужиков, которые не прочь были подраться. Поломавшись еще немного, Робертс согласился на рассрочку, и умиротворенная женщина настояла на том, чтобы он при ней раздел восковую леди в витрине. Костистым дрожащим пальцем она потрогала мягкий белый шелк и торопливо покинула магазин.

Как ей удалось выплатить стоимость рубашки менее чем за год, осталось загадкой, ведь у нее никогда не было лишнего пенса и серебряная монета в доме среди недели была такой же редкостью, как христианская душа в Англии. Но женщина регулярно забегала к мануфактурщику и разжимала перед ним свой серый кулак. Иногда она требовала показать ей рубашку, опасаясь, что торгаш мог сбыть ее кому-нибудь за наличные, но Робертс в подобных случаях напускался на нее:

     —  Что с тобой, женщина? Рубашка упакована, в целости и сохранности.

Однажды, несмотря на гнев мануфактурщика, она спросила, позволено ли ей будет унести рубашку с собой, и обещала честно выплатить все до конца. Тут Робертс взорвался:

     — Проваливай! Немало нашего брата разорилось только из того, что отпускали в кредит. Подумать только, она покупает шелковую рубашку! Чего еще пожелаете?

Ей хотелось, чтобы рубашка уже была у нее; она опасалась, что запоздает с выплатой оставшейся суммы. Инстинкт подсказывал ей, что следовало торопиться. И она спешила, все больше обворовывая свой собственный желудок, и понемногу пыталась даже обкрадывать желудки своих мужиков, хотя знала, что они хмурились и ворчали бы, исчезни с их бекона хотя бы шкурка. Но наконец, когда с гор подули холодные мартовские ветры и ей пришлось укутывать свою впалую грудь в видавшую виды шаль, в которой она выходила пятерых своих прожорливых детей, женщина выплатила последний взнос. Она вернулась домой со свертком, когда мужчины были шахте; на подбородке и щеках от возбуждения у нее выступили темные пятна.

Она заперла дверь, вымыла руки, развернула сверток и села, бережно держа шелк в руках, и так она просидела, не шевелясь, по меньшей мере полчаса; на ее потемневшем лице лихорадочно блестели глаза. Затем она сунула сверток под всякое домашнее барахло в ящике комода, куда ее мужики никогда не заглядывали.

Через неделю-другую в лавке, когда она привычно спросила три фунта бекона, мистер Гриффитс принялся строго ее отчитывать:

 — А как насчет старых долгов? Жаль, что вместо того, чтобы расплатиться, вы покупаете шелковые рубашки. Моя жена может спать и в хлопковой, а вы нежитесь в шелке и при этом не расплачиваетесь до конца за бекон и другие товары. Каждый день консервированные ананасы... Ого!

Бакалейщик сверлил ее взглядом.

— Не я нежусь в шелковой рубашке,— огрызнулась она. — Это свадебный подарок для моей родственницы.

Но она была немного раздосадована тем, что мануфактурщик выдал ее секрет своим приятелям. Гриффитс проворчал:

—  Не знаю, что вы делаете со всеми продуктами, которые уносите из моего магазина. Каждый день столько бекона, что хватило бы на поминки, да дюжина банок консервированных фруктов и красной рыбы. Едите ради развлечения, что ли?

 — Кормлю здоровых мужиков, нахмурилась женщина.

И все же теперь она казалась не такой мрачной, даже когда обливалась потом у пылающей плиты, и перестала раздраженно покрикивать на своих мужиков. Когда же, незадолго до пасхи, она почувствовала себя плохо, никто не услышал от нее жалоб, а мужчины, конечно, ничего не заметили, поскольку их бекон был всегда на столе и сладкие пироги не переводились, вода для мытья нагрета и рубашки на выход выглажены.

У нее не было времени подумать о своем недомогании до самых пасхальных праздников, когда представилась возможность слегка отдохнуть от работы, поскольку мужчины отправлялись на собачьи бега в долину Маерди. Она почувствовала себя так, словно по телу ее проехали колеса нескольких вагонов, груженных углем, однако еще держалась на ногах. Когда мужчины вернулись в полночь домой, а были они навеселе, их ждала свежеподжаренная рубленая печень с приправами, шипевшая в ароматном жиру на больших сковородах, а их рабочая одежда была готова к утренней смене. Мать подавала им, но как-то медлительно, лицо ее было замкнуто, а ростом она стала вроде бы ниже, поскольку у нее подгибались ноги. Но мужчины так ничего и не заметили, болтая про собачьи бега.

Соседка миссис Льюис сказала, что ей следовало бы полежать недельку в постели. Мать ответила: нужно кормить мужиков.

Недели две спустя, незадолго до того, как мужчины должны были вернуться из шахты, в раскаленной, словно печь, кухне у матери сами собой подкосились ноги, тяжелая сковорода вырвалась из рук и отлетела в сторону, и когда они вошли, то обнаружили ее лежащей на полу с почерневшим лицом, среди ломтиков поджаренного бекона. Ночью она умерла, как раз в тот момент, когда сестра милосердия заботливо смачивала ей губы. Уолт, спавший внизу, на стуле, не успел с ней попрощаться: когда он поднялся к ней, было уже поздно.

В результате этого события привычный порядок в доме нарушился, и никто должным образом не накормил мужчин, поэтому ни один из них в то утро в шахту не пошел. В десять часов соседка миссис Льюис, впервые за тридцать лет скрытой дружбы с покойной, со значительным видом вступила в их дом. Все наставления она получила заранее, еще много недель назад. Некоторое время спустя соседка кликнула сверху мужчин, которые сидели в кухне, словно на иголках.

 — Поднимайтесь, теперь она готова.

Один за другим они вошли к ней на цыпочках — шесть здоровенных мужиков с понурыми головами, выбитые из привычного ритма ежедневной трудовой жизни, питания и посещения пивной.

Они вступили в комнату, чтобы взглянуть на мать в последний раз, и тут же все застыли в изумлении.

На постели лежала незнакомка. Великолепная, переливающаяся шелковая рубашка легкими складками ниспадала на ее ноги; она лежала словно леди, которая прилегла отдохнуть в чистоте и покое. Мужчины глядели на нее, не отрывая глаз, словно она была ангелом, окруженным сиянием. Но лицо ее с выступающей челюстью было суровым, будто запрещало нарушать желанный покой, который она наконец обрела.

Первым нарушил молчание отец:

 —  Гляди-ка, какая красивая баба. Даже лучше, чем когда я на ней женился!

 — Потрясающая рубашка, пробормотал Энок.— Наверное, медсестра принесла в чемоданчике?

 — Это называется саван,— поправил Эмлин.

 — Он входит в стоимость медицинского обслуживания, — рассудительно произнес отец.— Мало, что ли, они выдирают каждую неделю из нашей получки?

Поглазев еще с минуту на белый призрак величественной незнакомки, лежавшей перед ними, они друг за дружкой потопали вниз. Там их поджидала миссис Льюис.

  — У вас есть какая-нибудь родственница, которая могла бы приходить и помогать вам по хозяйству?— поинтересовалась она.

Отец отрицательно покачал головой и нахмурился, силясь сосредоточиться на неожиданно возникшей проблеме. Большой, с черными вьющимися волосами и все еще подвижный, он сидел в окружении пяти своих рослых сыновей, от которых, как и от него самого, исходило тепло могучей жизненной силы.

 — Придется мне искать новую хозяйку,— сказал отец.— Вы не знаете кого-нибудь в округе, миссис Льюис, какую-нибудь достойную женщину, которая могла бы для нас готовить и стирать? Мне приходится заботиться о своих ребятишках. Может, у вас есть на примете симпатичная вдовушка или еще кто-нибудь в этом роде, кто вышел бы за доброго, работящего малого? Здесь ее ждет хороший дом, но, видать, пройдет немало времени, прежде чем я найду такую женщину, которая сможет кормить и обслуживать нас так же славно, как та, что лежит сейчас наверху; она работала безотказно, как часы, что правда, то правда.

  — Вряд ли я смогу рекомендовать вам какую-нибудь женщину,— заметно краснея, отвечала миссис Льюис.

  — Жаль, что вы не вдова! Да ладно, придется спросить хозяйку пивной «Мискин», может, она кого знает,— озабоченно сказал отец.

—  Вы говорите, место загадочное?

  —  Да, загадочное. Помните, как три года назад мы встретились и вы рассказывали мне о своем доме на западе Уэльса, средь заброшенных полей, дремучих лесов и бесприютных холмов с круглыми вершинами? Я сидел за письменным столом, слышал уличный грохот в центре бурлящего Лондона и представлял себе эту картину, которая всегда меня зачаровывала. Но когда вы здесь объявились?

   — Я только что с поезда, Дайсон. Приехал на станцию рано утром и успел на поезд 10.45.

 — Очень рад, что вы обо мне не забывали, Воген. Как поживаете? Похоже, что вы до сих пор не женаты?

 — Ваша правда. Веду жизнь отшельника, как и вы сами. Ничего для бессмертия не совершил, бездельничаю помаленьку.

Воген держал зажженную трубку; он сел, ерзая и оглядываясь по сторонам, видимо чем-то обеспокоенный. Дайсон развернул свое кресло на колесах лицом к гостю и теперь сидел, удобно облокотившись одной рукой о стол, а другой поглаживая обложку рукописи.

—  А вы все тем же занимаетесь?— полюбопытствовал Воген, указывая на ворох бумаги на столе.

Да, тщетная погоня за литературным успехом, столь же безнадежная, как поиск философского камня, и такая же захватывающая. Полагаю, вы побудете еще в городе; чем же мы займемся вечером?

— Мне бы хотелось хоть на несколько дней пригласить вас к себе на запад. Вам это будет очень полезно, поверьте мне.

 — Вы так добры, Воген, но в сентябре мне трудно покинуть Лондон, он так красив. Доре не смог бы нарисовать более прекрасного и мистического места, чем Оксфорд-Стрит осенним вечером: закат пылает, голубая дымка превращает обыкновенную улицу в дорогу, ведущую в «божий град».

 — И все же мне хочется, чтобы вы приехали. Вам понравится бродить по холмам. Неужели этот гам не прекращается ни днем, ни ночью? Он выводит меня из себя; удивляюсь, как вы можете здесь работать. Уверен, вы будете наслаждаться покоем моего старого дома в лесной глуши.

Воген снова зажег трубку и выжидательно взглянул на Дайсона, чтобы удостовериться, насколько действенными были его увещевания, но литератор лишь покачал головой и улыбнулся, словно давая сам себе обет нерушимой верности городским улицам.

   — Вам меня не соблазнить.

   — Может, вы и правы. В конце концов мне, наверное, не следовало бы так расхваливать деревенский покой. Когда у нас случается трагедия, все выглядит так, будто камень бросили в воду; круги все расходятся и расходятся, и кажется, им не будет конца.

 — В ваших местах тоже случаются трагедии?

 — Ну не то чтобы трагедии. Но примерно месяц назад произошло событие, которое довольно сильно меня взволновало. Не знаю, было ли это трагедией в привычном смысле слова.

   — Что же произошло?

 — При весьма загадочных обстоятельствах исчезла девушка. Ее родители — зажиточные фермеры Треворы; Анни, их старшая дочь, слыла деревенской красавицей; она действительно была очень хороша собой. Однажды после полудня девушка решила навестить тетушку, вдову, которая сама обрабатывала свою землю; их дома разделяли всего пять-шесть миль, и Анни отправилась в путь, сказав родителям, что пойдет напрямую, через холмы. У тетушки она так и не появилась. До сих пор неизвестно, где она. Вот и вся история.

 — Какое необычное происшествие! Среди этих холмов, я думаю, нет заброшенных шахт? Или пропасти?

 — Нет. Путь, по которому отправилась девушка, совершенно безопасен; просто тропа, идущая по диким, безлесым холмам; там нет даже проселочных дорог. Вокруг на много миль ни живой души, и, повторяю, путь безопасный.

—  А что говорят обо всем этом в деревне?

 — О, болтают всякую чушь. Вы понятия не имеете, насколько суеверны обитатели тамошних мест. Прямо как ирландцы, только еще более скрытные.

       —  И что же они говорят?

        — Что бедная девушка ушла вместе с феями или ее украли феи. Какая-то ерунда! Можно было бы только посмеяться, но так или иначе девушка исчезла.

Дайсона эта история, как видно, заинтересовала.

        — Да, слово «фея», без сомнения, звучит несколько необычно для современного человека. А что думает полиция? Полагаю, они не принимают гипотезу о феях?

        — Нет. Но они, по-моему, идут не по тому следу. Опасаюсь, что Анни Тревор встретилась в пути с какими-то негодяями — Каслтаун, как вы знаете,— большой морской порт, там с иностранных кораблей сбегает всякий сброд; они-то часто и рыщут среди наших холмов. Несколько лет назад испанский моряк по имени Гарсиа вырезал целую семью — решил ограбить, а у тех добра оказалось меньше чем на шестипенсовик. В этих подонках не осталось ничего человеческого, и боюсь, бедная девушка умерла ужасной смертью.

— А видели в окрестностях хоть одного иностранного моряка?

—  Нет. Ведь сельские жители сразу же примечают любого чужака, по внешности и одежде. И все же моя версия самая правдоподобная.

—  Убедительных фактов нет,— задумчиво произнес Дайсон.— А не любовная ли тут история или что-нибудь в этом роде?

—  Это исключено. Уверен, будь Анни жива, она нашла бы способ дать о себе знать своей матери.

 — Без сомнения. Трудно предположить, что она жива и не может сообщить об этом. Это происшествие вас сильно взволновало?

 — Да. Меня угнетает неизвестность, особенно та, за которой скрывается ужасное преступление. Честно говоря, мне хотелось бы докопаться до истины. Но приехал я сюда не только для того, чтобы рассказать вам об этом.

— Догадываюсь,— сказал Дайсон, слегка удивленный озабоченностью Вогена.— Вы приехали побеседовать о более приятных вещах.

— Вовсе нет. Происшествие с Анни произошло около месяца назад, а недавно случилось нечто такое, что несомненно в большей степени задевает меня лично; не скрою, я приехал в Лондон, рассчитывая на вашу помощь. Помните тот любопытный случай, о котором вы мне поведали во время нашей последней встречи: историю со специалистом-оптиком?

— Помню. Я очень гордился своей проницательностью; по сей день полиция понятия не имеет, кому понадобились те желтые очки. Однако, Воген, вы взволнованы, надеюсь, ничего серьезного не случилось?

—  Нет, думаю, что я все преувеличиваю, и мне бы хотелось, чтобы вы меня успокоили. Но история действительно очень необычная.

— А что случилось?

— Уверен, вы посмеетесь надо мной, но случилось следуюидее. Мой сад пересекает тропа, она идет вдоль стены. Пользуются ею немногие — то лесник пройдет, то ребятишки пробегут в деревенскую школу. Так вот, несколько дней назад я прогуливался перед завтраком и остановился набить трубку как раз напротив калитки в стене сада. В нескольких шагах от сте ны лес кончается; тропинка затенена кронами деревьев. Утро было ветреное, я еще подумал, что нашел неплохое убежище, и решил постоять и покурить. Взгляд мой скользнул по земле, и рядом со стеной на траве я увидел фигуру, выложенную из небольших кремней; что-то вроде этого...— мистер Воген взял карандаш и что-то нарисовал на листе бумаги.— Там было, если пе ошибаюсь, двенадцать камешков, тщательно выложенных в линии, расположенные на равном расстоянии одна от другой, нот так. Камни заостренные, острыми концами аккуратно повернуты в одну сторону.

  — Конечно,— проронил Дайсон без особого интереса,— конечно же, дети по дороге из школы играли там. Они ведь очень любят выкладывать всякие узоры из устричных ракушек и кремней, из цветов и вообще из всего, что попадается под руку.

 — Я рассудил точно так же: отметил, что кремни уложены определенным образом, и отправился дальше. Но следующим утром я снова вышел погулять, это у меня в привычке; и снова я увидел на том же месте выложенную из кремней фигуру. На этот раз она была удивительной — нечто похожее на спицы колеса, а в центре была изображена чаша.

 — Да,— заметил Дайсон,— случай необычный, тем не менее логика подсказывает, что эти фантастические фигуры принадлежат ребятишкам.

 — Поначалу я не хотел обращать на это внимания. Дети проходят через калитку в половине шестого каждый вечер, а я шел мимо в шесть и обнаружил, что с утра фигура ничуть не изменилась. На следующий день я встал примерно без четверти семь и увидел, что фигура уже не та. В траве была выложена пирамида. Детей я заметил полутора часами позже, но они пробежали мимо, даже не взглянув на то место. Вечером я снова следил за ними, а сегодня утром, подойдя к воротам в шесть часов, наткнулся на фигуру, напоминавшую полумесяц.

—  Таким образом, рисунки чередовались следующим образом: вначале параллельные линии, затем спицы и чаша, потом пирамида и, наконец, сегодня утром — полумесяц. Правильно?

— Да. Но, поверите ли, все это очень обеспокоило меня. Вероятно, это покажется абсурдным, но я не могу отделаться от впечатления, что под самым носом у меня кто-то подает условные сигналы, а такое, естественно, выводит из равновесия.

— Чего же вам бояться? Разве у вас есть враги?

— Нет. Но у меня есть ценное старинное столовое серебро.

— Значит, вы опасаетесь воров?— с неподдельным интересом спросил Дайсон.— Вы знаете своих соседей, среди них есть подозрительные личности?

 — Думаю, что нет. Помните, что я рассказал вам о моряках?

— Вы доверяете своим слугам?

— О, вполне. Столовое серебро хранится в сейфе; лишь дворецкий, старый слуга нашей семьи, один знает, где хранится ключ. Тут как будто все в порядке. Тем не менее всем известно, что у меня много старинного серебра, и местные жители только и делают. что судачат об этом. Слухи о нем могли просочиться за границу.

— Да, но должен признаться, что в версии с ворами концы с концами не сходятся. Кто кому сигнализирует? Не могу принять такое объяснение. Как вы связываете серебро с этими фигурами из кремней?

 — Одна фигура имела форму чаши,— сказал Воген. в моей коллекции есть очень большая и очень ценная чаша дуя пунша, принадлежавшая королю Карлу Второму. Гравировка восхитительная, вещь эта стоит немалых денег. Фигура, которую я вам описал, в точности напоминала мою чашу для пунша.

 — Странное, конечно, совпадение. Но как быть с другими фигурами или узорами: у вас есть предмет, похожий на пирамиду?

 — Это и вовсе может вам показаться подозрительным. Чаша для пунша вместе с набором редких старинных ковшей хранится в ларце красного дерева, имеющем форму пирамиды. Все четыре стенки ларца наклонные, верх уже основания.

 — Очень любопытно,— сказал Дайсон.— Что ж, продолжим. Что можно сказать о других фигурах; как насчет Шеренг — давайте так условно назовем первую фигуру, а также Лунного Серпа, или Полумесяца?

 — Две эти фигуры мне трудно с чем-либо связать. И все же, как видите, мое желание докопаться до истины вполне естественно. Очень обидно лишиться любого предмета коллекции; она почти целиком принадлежала нашей семье и передавалась из поколения в поколение. Никак не могу примириться с мыслью, что какие-то негодяи намереваются меня ограбить и каждую ночь обмениваются сигналами.

—  Откровенно говоря,— заметил Дайсон,— я не могу сделать из услышанного никаких выводов; мне, как и вам, ничего не ясно. Ваша гипотеза, без сомнения, представляется единственно возможной, и все же в нее трудно поверить.

Он откинулся на спинку кресла; собеседники выглядели очень сосредоточенными, сбитыми с толку.

— Между прочим,— после долгой паузы снова заговорил Дайсон,— какова геологическая структура ваших мест?

Воген поднял глаза, удивленный этим вопросом.

— По моим сведениям — красный песчаник и известняк раннего периода,— ответил он.— А под ними — угольные пласты.

 — А кремня нет ни в песчанике, ни в известняке?

 — Нет, я никогда не видел его у нас. Потому-то кремни меня сразу и насторожили.

 — Охотно верю. Это важное обстоятельство. Между прочим, как они выглядели?

 — Я случайно захватил с собой один из них; подобрал его сегодня утром.

 — Из Полумесяца?

 — Точно. Вот он.

Воген протянул ему небольшой, длиной с мизинец, кремень, суженный с одного конца.

Лицо Дайсона вспыхнуло от волнения, когда он его взял.

 — Сомнений нет,— неторопливо произнес он,— в ваших краях обитают прелюбопытные существа. Думаю, что вряд ли их могут заинтересовать фигуры на вашей чаше для пунша. Известно ли вам, что это наконечник стрелы, сделанный в глубокой древности, к тому же уникальной формы? Я видел образцы наконечников стрел со всех частей света, но этот — совершенно необычной конфигурации.

Он отложил трубку в сторону и достал из ящика справочник.

 — Мы еще успеем на поезд 5.45 до Каслтауна,— сказал он.

Дайсон сделал глубокий вдох, набрав полные легкие воздуха, напоенного ароматами холмов; места здесь были удивительно красивые. Было раннее утро, он стоял на террасе, пристроенной к фасаду дома. Предок Вогена поставил этот дом у подножия большого холма, под защитой дремучего леса, окружавшего жилище с трех сторон. Фасад был обращен на юго-запад; холм здесь полого спускался в долину, прихотливо извивался ручей, чье русло можно было проследить по зарослям черной ольхи, сверкавшей на ветру изнанкой своей листвы. На террасе ветра не чувствовалось, было тихо и дальше, под сенью деревьев. Единственное, что нарушало тишину,— шум ручья, который пел внизу свою песню, песню чистой и сверкающей воды, перекатывавшейся через камни, шептавшей и бормотавшей что-то, по мере того как она растекалась по темным, глубоким впадинам. Через ручей, чуть ниже дома, был перекинут серый каменный мост, сводчатый, с опорами, времен средневековья, а за мостом, насколько хватал глаз, снова вздымались холмы, круглые, словно бастионы, покрытые темными лесами с густым подлеском. Но вершины были безлесые, на сером дерне кое-где рос папоротник, тронутый золотом увядания. Дайсон поглядел на север и на юг, там тоже увидел вереницу холмов да дремучие леса, а еще ручей, который вился между ними; все кругом казалось серым и тусклым в утреннем тумане под серым тяжелым небом в недвижном, словно зачарованном воздухе.

Тишину нарушил голос Вогена.

   —  Мне казалось, вы устали с дороги и не проснетесь так рано,— приветствовал он гостя.— Вам нравится здешний вид, да? Тут очень красиво, не правда ли, хотя думаю, старый Мейрик Воген не слишком большое значение придавал окружающему ландшафту, когда строил дом. Странное, серое, старое как мир место. Правда?

 — Да, но как прекрасно дом вписывается в окрестности! Он словно частичка серых холмов и серого моста внизу.

 — Боюсь, что я заманил вас сюда, а тревога оказалась ложной, Дайсон,— сказал Воген, когда они начали прохажипаться взад и вперед по террасе.— Я был на том месте сегодня утром, но никаких знаков не нашел.

— Вот как! Может, мы вместе туда отправимся?

Они пересекли лужайку и по тропинке прошли через заросли остролиста к задней стене дома. Воген указал на тропинку, которая вела вниз, в долину, а в противоположном направлении поднималась вверх, на вершины холмов, через лес. Сейчас они находились ниже садовой стены, у калитки.

— Это было вот здесь,— сказал Воген, указывая на траву.—  В то утро, когда я в первый раз увидел кремни, я стоял на том же месте, где вы стоите сейчас.

—  Да, совершенно верно. В то утро были Шеренги, как я назвал первую фигуру; потом — Чаша, затем — Пирамида, а вчера — Полумесяц. Какой странный старый камень, продолжал он, указывая на глыбу известняка, выступавшую из травы как раз у самои стены.— Он похож на колонну, но думаю, он естественного происхождения.

— Наверняка. По-моему, его сюда принесли, ведь здесь всюду — красный песчаник. Нет сомнения, что когда-то его использовали для фундамента.

 — Вполне возможно.

Дайсон принялся внимательно осматривать все вокруг, переводя взгляд с земли на стену и со стены — на чащу леса, который почти нависал над садом и затенял его в эти утренние часы.

 — Послушайте,— сказал наконец Дайсон,— на этот раз определенно тут замешаны дети. Взгляните сюда.

Он стоял согнувшись и рассматривал выцветшую красноватую поверхность старых кирпичей, из которых была сложена стена. Воген приблизился и внимательно осмотрел место, куда указывал пальцем Дайсон, но смог различить лишь едва заметную отметину на темно-красном фоне.

 — Что это? — спросил он.— Не могу разобрать.

 — Приглядитесь внимательнее. Разве вы не видите, что это — человеческий глаз?

— А, теперь вижу. Зрение у меня слабовато. Да, действительно кто-то попытался изобразить глаз. Наверно, дети после урока рисования.

 — Но глаз довольно странный. Вы заметили, у него миндалевидная форма? Он похож на глаз китайца.

Дайсон в раздумье осмотрел работу неопытного художника, затем, опустившись на колени, принялся снова тщательно исследовать стену.

— Интересно,— сказал он погодя,— как в такой глуши ребенок может знать, что бывает монгольский разрез глаз? Ведь обычно ребенок рисует круг или нечто похожее на круг и ставит в центре точку. Не думаю, чтобы какой-нибудь ребенок воображал, будто глаз действительно так устроен; это всего лишь условность детского творчества. Но этот миндалевидный глаз ставит меня в тупик. Может, художник увидел в лавке бакалейщика большую чайную коробку, на которой золотой краской нарисован китаец? Впрочем, вряд ли.

   — Но почему вы уверены, что глаз нарисовал ребенок?

   — Почему? Взгляните, на какой высоте находится рисунок. Стена сложена из старого кирпича толщиной немногим более пяти сантиметров; от земли до рисунка — двадцать рядов кирпичей; итого немногим более метра. А теперь представьте себе, что вы собираетесь что-то нарисовать на стене. Можете не сомневаться— ваш карандаш прикоснется к ней где-то на уровне ваших глаз, то есть на высоте более полутора метров. Вывод очень простой: этот глаз был нарисован ребенком около десяти лет от роду.

 — Да, я думал об этом. Наверняка рисовал кто-то из детей.

 — И я так считаю; и все же, как я уже сказал, в этих двух линиях есть что-то специфически недетское, да и само глазное яблоко, как видите, представляет собой почти овал. Рисунок выполнен в необычной старинной манере; к тому же в нем есть что-то неприятное. Так и кажется, что если бы мы видели все лицо, нарисованное той же рукой, оно тоже не было бы привлекательным. Впрочем, все это чепуха, мы нисколько не продвинулись в нашем расследовании. Странно, что незнакомцы неожиданно перестали выкладывать фигуры из кремней.

Дайсон и Воген повернули к дому; когда они поднимались па крыльцо, в сером небе появился просвет и солнце озарило простиравшиеся вокруг холмы.

Весь день Дайсон в задумчивости бродил неподалеку от дома. Он был подавлен и совершенно сбит с толку внешне незначительными обстоятельствами, которым хотел бы найти объяснение; временами он доставал из кармана кремневый наконечник стрелы, вертел его в руках и внимательно разглядывал. В нем было нечто, делавшее его совершенно не похожим на образцы, которые Дайсону доводилось видеть в музеях и частных коллекциях; наконечник был необычной формы, вдоль края были нанесены крошечные углубления, образующие узор. У кого, думал Дайсон, в такой глуши могли быть столь необычные предметы; и кому могла прийти в голову мысль выкладывать эти бессмысленные фигуры у садовой стены Вогена? Его ставила в тупик явная абсурдность всего происходившего, и, по мере того как в его мозгу рождалась одна гипотеза за другой только для того, чтобы быть отвергнутой, в нем росло желание вернуться в Лондон ближайшим же поездом. Он осмотрел набор серебра, которым так дорожил Воген, в том числе жемчужину коллекции — чашу для пунша; сокровища эти да еще беседа с дворецким убедили его в том, что версия заговора с целью ограбления сейфа полностью исключалась. Ларец тяжелого красного дерева, в котором хранилась чаша для пунша, очевидно, относился к началу века и был очень похож на пирамиду; сперва Дайсон склонен был сыграть роль частного детектива, хоть и без особой надежды на успех, однако по здравом размышлении он все-таки отверг гипотезу с ограблением и энергично принялся искать другую версию. Он поинтересовался у Вогена, не появлялись ли в окрестностях цыгане, и услышал в ответ, что цыган здесь уж давно никто не видел. Это еще больше сбило Дайсона с толку: он-то знал, что цыгане любят оставлять на своем пути загадочные знаки, похожие на иероглифы; вначале, выдвинув такое предположение, он воспрянул было духом. Дайсон сидел напротив Вогена у старинного очага, когда задал этот вопрос, и с явным неудовольствием откинулся на спинку стула, поняв, что его версия оказалась несостоятельной.

     — Как ни странно,— сказал Воген,— цыгане нас никогда не беспокоят. Временами фермеры находят следы костров на холмах, но никому не известно, кто их жжет.

  — А почему вы думаете, что это не цыгане?

 — Да потому, что бродячие ремесленники, цыгане и прочие непоседы держатся поближе к жилью.

 — Тогда я теряюсь в догадках. Сегодня после полудня я видел, как мимо прошмыгнули дети; они пробежали, не оглядываясь по сторонам.

 — И все же я должен выяснить, кто это рисует.

Наутро следующего дня Воген, как обычно, прогуливался по саду и встретил у калитки Дайсона. Тот был чем-то взволнован.

   —  Что случилось?— спросил Воген.— Опять кремни?

 — Нет. Но взгляните сюда, на стену. Вот здесь. Видите?

 — Еще один глаз!

 — И нарисован рядом с первым, только чуть-чуть ниже.

 — Господи, что же все это значит? Дети тут ни при чем; вчера вечером второго глаза не было, а школьники пройдут здесь не раньше чем через час.

 — Видно, дьявол вмешался,— сказал Дайсон.— Конечно, напрашивается вывод, что эти чертовы миндалевидные глаза того же происхождения, что и фигуры, выложенные из наконечников стрел; а что это значит — сказать трудно. Мне придется несколько обуздать свое воображение, иначе можно свихнуться. Воген,— продолжал он, когда они отошли от стены,— не обратили ли вы внимание на одно очень любопытное обстоятельство?

 — На какое?— спросил Воген, и вид у него при этом был испуганный.

 — А вот какое. Нам известно, что знаки Шеренг, Чаши, Пирамиды и Полумесяца были выложены ночью. Возможно, они предназначались для тех, кто способен видеть ночью. То же самое относится и к глазам, изображенным на стене.

 — Не улавливаю.

— Дело вот в чем. Сейчас ночи темные и небо затянуто облаками, во всяком случае, так было все время, пока я здесь, к тому же деревья затеняют эту стену даже в лунную ночь.

 — Что же из этого следует?

 — Меня поразило вот что. Каким необыкновенно острым зрением должны обладать эти существа, кто бы они ни были, чтобы выложить ночью сложные фигуры из наконечников стрел в затененном месте, да еще нарисовать глаза на стене без единой неверно проведенной линии.

—  Мне доводилось слышать о людях, сидевших долгие годы в тюрьме, они обретали способность видеть в темноте,— сказал Воген.

—  Да,— подтвердил Дайсон, — был такой аббат в книге «Граф Монте-Кристо». Но в нашем случае — это особое обстоятельство.

—  Кто тот пожилой человек, который приподнял шляпу, приветствуя вас?— спросил Дайсон, когда они оказались у дорожки, ведущей к дому.

 — Старый Тревор. Он совсем убит горем, бедный старик.

 — Кто этот Тревор?

— Разве вы не помните? В тот день, когда я приехал к вам домой в Лондон, я рассказал вам историю о девушке по имени Анни Тревор, которая исчезла при загадочных обстоятельствах примерно пять недель назад. Так это ее отец.

 — Да, припоминаю. По правде говоря, я начисто позабыл об этом. Так ничего и не слышно о девушке?

— Ничего. Полиция оказалась бессильной раскрыть тайну.

— Боюсь, что тогда я не обратил должного внимания на детали вашего рассказа. Каким путем должна была пройти Анни?

— Она ушла по тропинке, которая ведет через эти холмы; по прямой ей надо было пройти примерно километра три.

— Мимо той небольшой деревушки, которую я видел вчера?

 — Вы имеете в виду Кроесиcейллог? Нет, та, другая, расположена дальше к северу.

 — Мне не приходилось бывать в той стороне.

Они вошли в дом, и Дайсон уединился в своей комнате, всецело отдавшись одолевавшим его сомнениям. У него между тем росло подозрение, которое в течение какого-то времени сковывало его мозг, подозрение смутное и фантастичное, никак не обретавшее закошенной формы. Он сидел у открытого окна, смотрел на долину и видел, словно на картине, извилистое русло ручья, серый каменный мост и раскинувшиеся вокруг холмы; все замерло, ни ветерка, который оживил бы таинственные, словно повисшие на склонах леса; закатное солнце окрашивало в теплые тона заросли папоротника; внизу от ручья поднимался редкий туман чистого белого цвета. Дайсон наблюдал из окна, как день начинал меркнуть; огромные, похожие на бастионы силуэты холмов призрачно вырисовывались на фоне неба, леса потемнели, в них сгустились тени; теперь овладевшая им фантазия вовсе не казалась ему невозможной. Остаток вечера Дайсон был задумчив, едва внимал тому, что говорил ему Воген. В холле он задержался на мгновение со свечой в руках, прежде чем пожелать своему другу спокойной ночи.

 — Мне нужно как следует выспаться,— сказал он.— Завтра предстоит потрудиться.

 — Будете писать?

  — Нет. Собираюсь взглянуть на Чашу.

 — На чашу? Если вы имеете в виду чашу для пунша, то она в целости и сохранности, находится в ларце.

 —  Нет, я говорю не о чаше деля пунша. Поверьте, вашему столовому серебру ничто не грозит. Не стану беспокоить вас разными предположениями. Скоро мы, по всей вероятности, будем располагать чем-то более конкретным, чем предположения. Спокойной ночи, Воген.

На следующее утро после завтрака Дайсон пустился в путь. Проходя вдоль стены сада, он увидел, что теперь на ней уже восемь странных миндалевидных глаз.

«Еще шесть дней»,— сказал сам себе Дайсон. Однако, хорошенько все обдумав, решил обуздать свою фантазию, хотя был убежден, что теперь он на верном пути. Он шел сквозь густые тени леса и наконец вышел на голый склон холма; он все выше и выше взбирался по скользкому дерну, забирая при этом к северу и следуя указаниям, которыми напутствовал его Воген. Дайсон подымался вверх, словно подымался над миром человеческих страстей и привычных понятий; справа виднелся край сада, слабый голубоватый дымок вился столбом — там приютилась деревушка, откуда дети бегали в школу, и дымок этот был единственным признаком жизни, поскольку лес скрывал и заслонял старый дом Вогена. Достигнув вершины холма, Дайсон в первый раз почувствовал, до чего глухие и странные эти места, голые, лишь серое небо и серый холм. Плоская вершина, казалось, растворялась вдали; на севере виднелся туманный силуэт горы с голубой вершиной. Наконец Дайсон набрел на едва заметную тропинку, по ней, вероятно, прошла исчезнувшая Анни Тревор. Он двинулся по тропинке, петлявшей по голому склону холма, и наткнулся на выходы огромных скал известняка, мрачных и уродливых, словно идолы южных морей. Вдруг Дайсон застыл: он нашел то, что искал,— углубление в виде правильного круга, напоминавшее римский амфитеатр, в окружении известняковых скал, образовывавших подобие зубчатой стены. Дайсон обошел вокруг впадины, внимательно осмотрел большие камни, затем отправился обратно.

«Это более чем любопытно,— подумал он про себя.— Чаша обнаружена, но где находится Пирамида?»

— Мой дорогой Воген,— сказал он, вернувшись домой,— я нашел Чашу, но больше ничего сейчас рассказывать не стану. Впереди у нас шесть дней бездействия; пока что ничего предпринять нельзя.

 — Я только что обошел сад,— сказал как-то утром Воген, считал там эти дьявольские глаза, сейчас их уже четырнадцать. Ради бога, Дайсон, объясните мне, что все это значит.

— Мне бы очень не хотелось. Я могу строить догадки, но всегда стараюсь держать их при себе. Сейчас действительно не стоит пытаться предугадывать события, вы, вероятно, помните, что у нас было шесть спокойных дней? Так вот, сегодня шестой день, конец безделью. Предлагаю вечером совершить прогулку.

 — Прогулку! И это все, что вы намерены предпринять?

 — Вам предстоит увидеть нечто весьма любопытное. Иными словами, сегодня мы отправляемся в горы, в девять часов вечера. Не исключено, что пробудем там всю ночь, поэтому оденьтесь потеплее и захватите с собой немного бренди.

 — Вы шутите?— спросил Воген, озадаченный необычным поведением Дайсона и его странным предложением.

 — И не думаю. Надеюсь, мы получим объяснение загадки. Так вы пойдете со мной?

 — Конечно. Какой дорогой?

 — Лучше всего пройти по тропинке, о которой вы мне рассказывали; этим путем, видимо, шла Анни Тревор.

При упоминании имени девушки Воген побледнел.

   — Я не знал, что вы побывали в тех местах,— сказал он.—  Я думал, вы разузнали что-то, что приоткроет тайну фигур, выложенных из кремней, и нарисованных на стене глаз. Конечно же, я пойду с вами.

Без четверти девять Дайсон и Воген отправились вверх по склону холма. Ночь была темная, давящая, небо затянуто плотным слоем облаков, долина закрыта туманом; они шли во мраке, почти не переговариваясь, будто опасаясь нарушить настороженную тишину. Наконец добрались до крутого склона, лес кончился, перед ними лежали безграничные поля, чуть выше нависли причудливые известняковые скалы, смутно вырисовывавшиеся в темноте; шумно вздыхал ветер, дувший вдоль склона к морю, и сердца путников замирали. Дайсон и Воген все шли и шли среди выветренных скал. Вдруг Дайсон приник к Вогену и заговорил шепотом, с трудом сдерживая дыхание:

 — Нам лучше лечь, мы пришли первыми.

 — Мне это место известно,— помедлив, ответил Воген. — В дневное время я здесь бывал довольно часто. Сельские жители боятся сюда приходить, они считают, что это замок фей или что-то в этом роде. Но мы-то зачем сюда явились?!

—  Тише,— попросил Дайсон.— Если нас услышат, нам несдобровать.

— Кто нас услышит? Да на три мили вокруг нет ни души!

 — Может, и нет. А может, и есть.

 — Я отказываюсь вас понимать,—в точности как Дайсон, шепотом произнес Воген.— Почему мы здесь?

 — Впадина, которую вы видите, и есть Чаша. Думаю, лучше нам теперь помолчать.

Они во весь рост вытянулись на траве; от Чаши их отделяла скала; время от времени Дайсон, прикрывая лицо полями темной мягкой шляпы, выглядывал из-за скалы и снова прятался, опасаясь смотреть слишком долго. Он то и дело прикладывал ухо к земле и прислушивался.

Казалось, тьма сгустилась, а тишина была такой, что слышалось даже слабое дыхание ветерка.

От этой тяжело нависшей тишины и гнетущей неопределенности Воген сделался нетерпеливым; опасности он не чувствовал и потому начал воспринимать все это бдение как жуткий фарс.

— Сколько это может продолжаться?— шепотом спросил он Дайсона, и тот затаив дыхание, будто боясь что-то упустить, прижался ртом к уху Вогена и сказал нараспев, четко выговаривая каждый слог:

— Прислушайтесь!

Голос его был подобен голосу проповедника, предающего кого-то анафеме.

Цепляясь за кустики травы, Воген подтянулся вперед, гадая, к чему он должен был прислушаться. Вначале вовсе ничего не было слышно, затем из Чаши донесся едва различимый, низкий звук; слабый звук, похожий на затрудненное человеческое дыхание. Воген напряженно вслушивался, шум стал громче, раздалось неприятное резкое шипение, словно яма внизу заполнилась бурлящей огненной массой; сгорая от любопытства, Воген надвинул кепи на лоб и заглянул в Чашу.

В ней все переливалось и кипело, словно в адском котле. Стены и дно Чаши дрожали, какие-то неопределенные фигуры бесшумно передвигались по ней в разных направлениях, сливаясь в сгустки то тут, то там, и, казалось, переговаривались друг с другом, издавая ужасающее шипение, подобное шипению змей. Впечатление было такое, будто свежая трава и чистая земля внезапно сместились под натиском потусторонних сил. Воген не мог оторвать глаз от этого зрелища, он уставился на колеблющуюся массу, различая в ней нечто походившее на человеческие лица и конечности, и, потрясенный до глубины души, думал, что наверняка во всем этом мятущемся и шипящем сборище нет ни единого человеческого существа. Воген был оглушен ужасом происходившего, старался подавить подступавшие к горлу рыдания; тем временем отвратительные мерзкие твари сгрудились вокруг чего-то бесформенного в центре Чаши, их шипение стало еще более злобным; в неверном свете пламени он различал переплетенные уродливые конечности, затем ему показалось, будто он услышал едва уловимый приглушенный человеческий стон, долетавший сквозь нечеловеческое бормотание. Что-то в нем не переставало шептать: «Где червь их не умирает и огонь их не угасает», а в воображении возник мерзкий образ куска гниющей падали, который терзали раздувшиеся, ужасающие ползучие гады. Хоровод уродливых фигур вокруг темного предмета в центре Чаши продолжался. По лицу Вогена струился пот, капли падали ему на руки.

Потом все произошло в одно мгновение, омерзительная масса распалась и осела на стенах Чаши, в центре ее взметнулись вверх человеческие руки. Где-то внизу вспыхнула искра, затем разгорелось пламя, раздался громкий женский крик, перешедший в вопль ужаса и отчаяния, одновременно, словно струя фонтана, в небо взметнулась гигантская огненная пирамида, отблеск пламени осветил всю гору. И тут же Воген различил внизу мириады существ; они были созданы по образу и подобию человека, но остановились в росте, словно дети-уроды, а их лица с миндалевидными глазами выражали ярость и вожделение; масса обнаженных тел была отвратительного желтого цвета; и вдруг, словно по волшебству, Чаша вмиг опустела, хотя огонь продолжал бушевать с воем и треском, освещая все вокруг.

 — Вот вы и видели Пирамиду,— сказал ему на ухо Дайсон.— Огненную Пирамиду.

— Значит, вы узнаете эту вещь?

— Конечно, Анни Тревор носила эту брошь по воскресеньям; я припоминаю этот узор. Где вы ее нашли? Уж не хотите ли вы сказать, что обнаружили местонахождение девушки?

 — Мой дорогой Воген, неужели вы не догадываетесь, где я ее нашел? Вы еще не забыли события прошлой ночи?

 — Дайсон,— серьезным тоном произнес его собеседник, сегодня утром, пока вас не было, я без конца вспоминал вчерашнее. Я думаю о том, что видел, или, точнее, думал, что видел, и могу прийти к единственному выводу, а именно: что вспоминать об этом не следует. Как и большинство людей, я жил рассудком, честно и богобоязненно, и могу поверить лишь тому, что стал жертвой какой-то фантастической галлюцинации, какой-то фантасмагории расстроенных чувств. Помните, как мы молча возвращались домой? Может быть, нам лучше договоритыя хранить это событие в тайне? Утром я отправился на прогулку, мирно светило солнце, и мне показалось, что земля исполнена благодати; проходя мимо стены сада, я заметил, что на ней нет больше новых изображений, и я стер те, что еще оставались. Загадка разрешилась, мы снова можем жить спокойно. По-моему, на протяжении нескольких последних недель мы подвергались воздействию каких-то враждебных сил; я находился на грани безумия, но теперь снова пребываю в здраном рассудке.

Воген говорил искренне, подавшись вперед; на лице его, обращенном к Дайсону, застыло умоляющее выражение.

— Мой дорогой Воген,— отвечал тот после паузы, — какое это может иметь значение? Теперь поздно, мы зашли слишком далеко. Вам, как и мне, известно, что это не галлюцинации; мне бы очень хотелось, чтобы это была выдумка. Теперь я должен рассказать вам все.

 — Прекрасно,— со вздохом отвечал Воген,— должны так должны.

—  В таком случае,— сказал Дайсон,— если вы не возражаете, начнем с конца.

— Вот эту брошь, которую вы только что опознали, я подобрал в Чаше. Там лежала груда серого пепла, словно после пожарища, зола была еще горячая, а брошь лежала на земле, рядом с выжженной травой. Вероятно, она случайно откололась от платья той, что ее носила. Нет, не перебивайте меня; теперь мы можем обратиться к началу, поскольку конец ясен. Давайте вернемся к тому времени, когда вы приехали навестить меня в моей лондонской квартире. Вы вскользь упомянули, что в ваших краях произошел загадочный случай, девушка по имени Анни Тревор отправилась навестить свою родственницу и пропала. Откровенно признаюсь, сказанное вами не слишком меня заинтересовало; существует множество причин, в силу которых мужчине, а тем более женщине может быть в высшей степени удобно исчезнуть на время из привычного круга родственников и друзей. Думаю, если бы мы обратились в полицию, выяснилось бы, что в Лондоне каждую неделю кто-либо исчезает при загадочных обстоятельствах, и полицейские просто пожали бы плечами и сказали нам, что по теории вероятности иначе и быть не может. Теперь я сознаю, что был непростительно равнодушен, однако была еще одна причина, почему эта история не вызвала у меня интереса: в вашем рассказе не было ключа к пониманию происходящего. Вы предположили только, что преступление мог совершить сбежавший с корабля моряк, но такое объяснение я немедленно отверг. По многим причинам, главным образом потому, что случайного преступника-непрофессионала, совершившего тяжкое преступление, всегда находят, особенно если он совершает его в сельской местности. Вы помните случай с моряком по имени Гарсиа? На следующий день после убийства он забрел на железнодорожную станцию; его брюки были в крови, при нем же была его добыча — разобранные голландские часы. Таким образом, если отвергнуть это единственное ваше предположение, то вся история, как я утверждаю, становится необъяснимой. Часто ли вы занимаетесь проблемами, которые, по вашему разумению, неразрешимы? Часто ли вы задумывались над древней задачей насчет Ахилла и Черепахи? Конечно, нечасто, ибо вы знали, что поиски ответа безнадежны. Поэтому, когда вы рассказали мне историю об исчезнувшей деревенской девушке, я попросту счел ее неразрешимой и больше к ней не возвращался. Как выяснилось, я ошибся; но если помните, вы немедленно переключились на другую историю, занимавшую вас несравненно больше.

Нет необходимости пересказывать ее; вначале все показалось мне сущей безделицей, детской игрой или мистификацией; однако, когда вы показали мне наконечник стрелы, дело вызвало у меня живейший интерес. Тут уж было нечто далеко не обыденное, и, приехав сюда, я принялся за работу, стараясь найти разгадку, снова и снова обдумывая возможные значения фигур, которые вы мне описали. Первой появилась фигура, которую мы решили назвать Шеренгами,— несколько параллельных линий, выложенных из кремней, повернутых острыми концами в одну сторону. Потом вы обнаружили линии, похожие на спицы колеса, сходившиеся в том месте, где находилось изображение Чаши, затем Треугольник или Пирамиду и самую последнюю — Полумесяц. Признаюсь, в поисках решения загадки я перебрал множество возможных вариантов, и, как вы понимаете, это была задача с двумя или даже тремя неизвестными. Мне приходилось не просто спрашивать себя, что означают эти фигуры. Но также, кто их выкладывает. И еще, у кого могут быть такие ценные предметы и кто, сознавая их ценность, может запросто разложить их на земле возле тропинки? Нить рассуждений привела меня к предположению, что человек или люди, о которых идет речь, понятия не имеют о ценности уникальных кремневых наконечников; и все же я не очень преуспел, поскольку даже хорошо образованный человек очень вероятно может быть несведущим в таких вопросах. Появление глаз на стене сильно осложнило задачу, но, как вы помните, мы поняли, что в обоих случаях — одна и та же разгадка. Особая манера расположения этих глаз на стене заставила меня навести справки, не живет ли где в окрестностях человек карликового роста, но такового не оказалось, дети же, которые ежедневно проходят по тропинке, как я установил, к делу не причастны. И все же я был убежден, что кто бы ни нарисовал эти глаза, он должен быть ростом метр — метр двадцать сантиметров, как я говорил вам тогда, любой, кто рисует на вертикальной плоскости, инстинктивно выбирает место для рисунка примерно на уровне своего лица. Затем — загадка необычайной формы глаз; все указывало на монгольский разрез глаз, для жителей английской провинции непривычных; и, наконец, тот факт, что художник или художники могли видеть в темноте, окончательно сбил меня с толку. Как вы знаете, такую способность может приобрести человек, многие годы проведший в очень темном помещении, скажем в тюрьме; но где в Европе со времен Эдмона Дантеса можно найти такую тюрьму? Человек, которого я искал, должен быть моряком, просидевшим немало лет в страшной китайской подземной тюрьме, типа каменного мешка, и, как ни странно это, быть карликом. Но как объяснить то, что у моего воображаемого моряка нашлись доисторические наконечники стрел? И даже если я это объясню, то каков смысл и назначение загадочных знаков, выложенных из кремней, а также миндалевидных глаз? Ваша версия предполагаемого ограбления с самого начала показалась мне несостоятельной, но я был в совершенной растерянности, и рабочей гипотезы у меня не возникло. Только случайность помогла мне напасть на след. Однажды мы повстречали беднягу Тревора, а когда вы назвали его имя и упомянули об исчезновении его дочери, я вспомнил ту историю с девушкой. И сказал себе: за этим скрывается другая тайна, сама по себе, правда, неинтересная; но вдруг окажется, что она связана со всеми теми загадками, которые меня терзают? Я заперся в комнате, постарался избавиться от предвзятых мнений и заново обдумал случившееся, взяв за посылку тот факт, что исчезновение Анни Тревор имело связь с кремневыми фигурами и глазами на стене. Предположение это не очень-то мне помогло, и я находился на грани отчаяния, готов был отказаться от дальнейших поисков, как вдруг мне пришло в голову, что, возможно, главную роль здесь играет Чаша. Как вам известно, в Суррее есть место, которое зовется «Дьявольской чашей для пунша», и я подумал. что этот символ мог означать какую-то достопримечательность. И вот я решил поискать Чашу вблизи тропы, по которой ушла исчезнувшая девушка. А как я ее обнаружил, вы уже знаете. Я дал толкование кремневым фигурам, исходя из известных мне фактов. Значение первой фигуры, Шеренг, я интерпретировал следующим образом: через две недели (то есть половину лунного месяца) в Чаше должно состояться собрание или сбор, имеющий целью наблюдать или строить Пирамиду. С помощью нарисованных глаз, изо дня в день по одному появлявшихся на стене, очевидно, велся отсчет дней, я предвидел, что их будет четырнадцать и ни единым больше. Так что дальнейшее развитие событий представлялось довольно ясным; я не стал бы ломать себе голову, пытаясь дознаться, каково будет сборище и кому предстояло собраться в уединенном, пользующемся дурной славой месте среди заброшенных холмов. В Ирландии, Китае или на западе Америки на такой вопрос легко нашли бы ответ; это могла быть сходка недовольных, собрание тайного общества, сборище линчевателей, все было бы намного понятнее. Но в глухом уголке Уэльса, населенном миролюбивыми людьми, подобное попросту невозможно. Я понимал, однако, что должен отыскать возможность наблюдать предстоящее сборище, поэтому решил не утруждать себя тщетными умозаключениями; потом буйная фантазия пришла на смену здравым размышлениям; я вспомнил, что говорили, будто Анни Тревор украли феи. Поверьте, Воген, я — здравомыслящий человек, как и вы сами, у меня в голове не возникают дикие фантазии. Догадка пришла, когда я вспомнил, что в старину фей называли маленьким народцем; одновременно я допустил возможность, что они — хранители традиций доисторических обитателей этих гористых мест — пещерных жителей. Я понял, потрясенный, что ищу существо не более метра двадцати сантиметров ростом, привычное к пребыванию в темноте, которое пользуется каменными орудиями и знает, как выглядит монголоидная раса. Клянусь вам, Воген, я не стал бы говорить о столь неправдоподобных вещах, если бы вы сами не наблюдали их прошлой ночью, и я утверждаю, что поставил бы под сомнение свидетельства моих собственных чувств,если бы их не подтверждали ваши. Ни вы, ни я не можем смотреть друг другу в глаза и притворяться, будто верим обману; когда вы лежали рядом со мной на траве, я чувствовал, как вас всего трясло, и видел ваши глаза в отсветах пламени. И потому я говорю вам все без малейшего стыда и утайки, что было у меня в мыслях прошлой ночью, когда мы пробирались через лес, поднимались на холм и лежали, притаившись за скалой.

Но одно было мне неясно и до самого конца ставило в тупик. Я рассказал вам, как пытался раскрыть тайну Пирамиды; собравшимся предстояло увидеть пирамиду, но истинное значение этого символа ускользало от меня до самого последнего момента. Древнее производное от слова про —«огонь», хотя и ложное, должно было дать мне тюч к пониманию, но я так и не догадался.

Думаю, мне остается добавить совсем немногое. Вы ведь знаете, мы были совершенно беспомощны, даже если бы могли предвидеть, что подобное случится. Ну, а как насчет особого расположения места, где появлялись эти фигуры? Да, вопрос интересный. Дом, в котором мы сейчас находимся, насколько я могу судить, имеет центральное местоположение среди холмов; и, кто знает, так это или нет, но, возможно, тот странный, старый столб из известняка у стены вашего сада обозначал место сборов еще до того, как кельты ступили на землю Британии. Но есть еще кое-что, о чем мне не хотелось бы умолчать: я не жалею о том, что мы были не в силах спасти несчастную девушку. Вы наблюдали наружность существ, которые во множестве толпились в Чаше. Поверьте, то, что лежало в центре Чаши, этому миру более не принадлежало.

 — И потому?— спросил Воген.

 — И потому она проследовала в Огненную Пирамиду, ответил Дайсон,— а таинственные существа снова вступили в подземный мир, в сокрытые под холмами обиталища.

Эйкерман подошел к шахтам сразу же после восьми вечера. Шахт было четыре, и возле каждой — высокий отвал пустой породы. Кое-где росли березки, на насыпях — пушистые молодые папоротники, среди которых словно звездочки вспыхивали цветки камнеломки и лесной земляники. Куски породы были сантиметров тридцать — сорок толщиной, многие из них вросли в мертвенно-бледный мох, а на те, что валялись неподалеку от края шахтного ствола, ветер и дожди нанесли причудливые узоры. В округе рассказывали, что первая и четвертая шахты появились в Коед-и-Мистере еще во времена римского владычества: их выработки соединялись со штольней, проходившей под холмом в Йистраде, однако за полтора тысячелетия они были пройдены насквозь и руды там не осталось. Вторая и третья шахты были пробиты в скалах промышленником Льюисом Тайверном, чьи заводы выпускали железные изделия еще во времена чартистов; он превратился в богатого скрягу, а после того, как стало трудно и невыгодно доставлять руду на поверхность в бадьях и в вагонетках через горизонтальные выработки, совсем забросил дело. Возле двух шахт — одной римской и одной, пробитой Льюисом Тайверном, еще торчали полуистлевшие столбы, с которых свисали остатки проржавевших проводов; две другие находились на склоне холма, метрах в двадцати от заросшей тропинки, что вела от римской лестницы к развалинам фермы Коед-и-Мистер, и с нее все еще можно было разглядеть красиво отесанные камни с глубокими бороздами от стального троса, с помощью которого наполненные рудой вагонетки поднимались на поверхность, к наклонным желобам, расположенным выше Йистрада. Стволы шахт не имели ограждения, и время от времени в них попадали овцы, а однажды — собака. Рассказывали, что в самую большую шахту, в которой Эйкерман бывал прежде, упал ребенок, но это было давно.

Эйкерман подошел к краю. Из-за росших рядом деревьев доносился птичий гомон; птицы столь явно выражали свое недовольство присутствием человека, что он улыбнулся. Ствол шахты был почти круглым, примерно шагов восемьдесят в поперечнике. Три четверти окружности ствола спускались отвесно, камень здесь был красноватый, гладкий, местами покрытый мхом; в неярком свете заката мох этот имел золотистый, теплый оттенок. Над шахтами прилепились четыре дерева — их корни с трудом втиснулись в расщелины, а метрах в пяти — десяти ниже зеленели пятна травы. С четвертой стороны нависал горбатый склон, покрытый прошлогодней листвой, отлого ниспадавший к выступу, который Эйкерман едва мог различить. Он осторожно опустился на траву и пополз вперед, пока не смог беспрепятственно заглянуть вниз. Однако он ничего не увидел. Закатное солнце освещало лишь склоны холма, а в самой шахте была темень. Затем он крикнул. Слабое эхо едва успело ответить ему, когда стая галок с пронзительными криками вразнобой сорвалась с деревьев и пролетела над зияющей бездной. Они описали круг и снова вернулись на свои места, половина из них, так и не успокоившись, снова взмыла вверх, громко хлопая крыльями и крича. Поднявшись на ноги, Эйкерман крикнул опять, птицы как раз уселись, и они снова взметнулись ввысь всей стаей, словно дьявольский хоровод, и, кружа над шахтой, орали так, что овца с двумя ягнятами, пасшиеся рядом, бросились бежать. Галки кружили и кружили над головой, ругаясь, и насмешничая, и требуя, чтобы он убирался восвояси.

 — Ладно,— согласился он,— завтра я вернусь.

Человек улыбнулся, словно понимал, о чем они кричали. Одна воинственно настроенная птица с торчащим пером сделала вираж в каком-нибудь метре от его лица.

— Ладно,— сказал Эйкерман.— Ухожу.

Последнее, что он слышал, уже направляясь к лестнице, был их возбужденный, недоверчивый крик, а затем — чей-то командирский окрик. Он догадался, что приказ отдала птица с торчащим пером.

Римская лестница вела от входа в штольню в Йистраде к древнему земляному укреплению Кастел Коч. Ступеньки наверху почти сплошь заросли травой, правда, в местах, где подъем был круче, шли ряды широких, ровных ступеней, а на поворотах были устроены площадки шириной метров десять на манер римских дорог, которые ему доводилось видеть в Южной Италии. Какие уж тут вагонетки: железная руда доставлялась наверх в корзинах, на плечах рабов.

«Хлебнули они здесь горя»,— подумал Эйкерман.

До Кастел Коча он добрался за двадцать минут. Каменный дом, в котором он квартировал, был окружен земляным валом. Глядя на Кастел Коч — в переводе Красный Замок вечером, легко было понять, почему он получил такое название. Солнце как раз садилось, и здесь, на вершине холма, цвет земли был приятного нежно-золотистого оттенка, а голые, словно обтянутые тугой кожей камни казались облитыми кровью. А какой отсюда открывался вид! На западе три долины сливались в одну широкую долину, носившую название Вейл; вдали виднелись дубовые рощи Коед Дюона, которые мягкими складками незаметно переходили в сказочную страну. Обернувшись в сторону Йистрада, Эйкерман увидел коричневатый мрак, растекавшийся вверх по склону холма в направлении луга, окружавшего Кастел Коч; однако Кадер Эмрис был все еще в пурпурных одеждах, увенчанный золотой солнечной короной. Еще минута — и гигант натянул себе на голову темный капюшон, и солнце ушло от него.

Пока Эйкерман стоял на вершине, из дома вышла миссис Бендл и направилась через лужайку к колодцу. Красновато-желтые лучи мешали ей смотреть, и все же она разглядела своего постояльца. Он начал медленно спускаться к ней.

  — Бендл дома?— спросил он после некоторого колебания.

Она заигрывала с ним вот уже две недели.

  — Сидит у камина. Том ужасно любит, чтобы ему было тепло, уж он такой. Зимой и летом, днем и ночью.

 — Постель и пансион?— спросил он, наблюдая за ней. Миссис Бендл — упитанная и подвижная — была привлекательной женщиной; ее лицо хранило лукавое выражение. Шея молочно-белая, волосы — словно вороново крыло. Одного возраста с Эйкерманом. На голову ниже его.

 — Можно сказать и так, сэр,— она сверкнула на него глазами, уголки губ опустились в насмешливой улыбке; потом она отвернулась к колодцу.

  — На его месте я бы тоже претендовал на все это,— с вызовом сказал он.

  — На что на «это», сэр?

— Я бы наслаждался постелью... и пансионом,— он склонился над колодцем рядом с ней.— И не называй меня сэром.

 — Но я должна. Так положено.

 — Но ведь я называю тебя Джейн.

  — Иногда,— она спрятала улыбку,— когда муж не слышит.

Эйкерман чувствовал, что краснеет, но когда из колодца показалось ведро, схватил его, накрыв ладонью руку Джейн.

 — Мне следует тебя...

  — Вы уроните ведро!

  — Черт с ним, с ведром. В колодце воды хватает,— он переложил ведро в левую руку, а правой погладил ее мягкое, округлое плечо.— Почему ты не пришла ко мне сегодня?

— Разве я должна была, сэр?

— Ты обещала.

Она оттолкнула его руку.

 — Нет, не обещала!

  Да, да, обещала! Но теперь уже все равно. Завтра придешь? — Он даже позабыл о шахте.

Они шли к дому. Джейн опустила глаза.

  — Завтра я поеду навестить отца с матерью,— она снова отвернулась, пряча улыбку.— А что скажет Том?

Молодой человек нахмурился, понимая, что ведет себя глупо.

 — Ничего не скажет— если ничего не узнает.

  Я-то знаю, вы хотите, чтобы я плохо себя вела. И притом еще водила мужа за нос!

Эйкерман чуть не ударил негодницу. Но она уже распахнула дверь со словами:

 — Том, вот и мистер Эйкерман!

Ему ничего не оставалось: он поплелся в дом с ведром в руке.

 — Поставьте воду в ванну,— сказала Джейн.— Очень любезно с вашей стороны, сэр.

Бендл не проронил ни слова. Был он среднего роста, ширококостный, полноватый, плохо выбритый. Возраст — лет сорок. На нем была пастушья куртка, штаны землистого цвета, заправленные в короткие краги, и тяжелые башмаки. Рыжие волосы на висках вились, но на макушке была лысина. Он читал газету трехдневной давности, правда, Эйкерман сомневался, чтобы при тусклом свете камина можно было что-либо разглядеть.

   — Когда солнце садится, у вас здесь, наверху, холодно,— заметил молодой человек, протягивая руки к неяркому огоньку.

   — Уж лето наступило, пора бросать топить камин. Много лишней работы,— сказала миссис Бендл, направляясь в кухню.

Эйкерман взялся за кочергу.

—  Но ведь кому-то приходится этим заниматься.

Бендл, не поднимая глаз, изрек:

   — Женщины разжигают пламя, а дураки с ним играют.

Он шумно встал и, тяжело ступая, отправился в кухню. Потом все вместе ужинали. То, чем закусывал Эйкерман, пришлось бы по душе прежним хозяевам: черный хлеб, сыр, салат с луком, молоко. Супруги Бендл пили чай. Молодого человека интересовала только определенная часть их разговора.

Завтра поутру миссис Бендл должна была выйти из дому в половине восьмого, чтобы успеть к поезду на станции Маес-ирХаф, расположенной в четырех милях отсюда. Она не знала, каким поездом вернется вечером, восьми- или десятичасовым. Бендл сказал, что будет ее дожидаться. Эйкерману сразу же пришла в голову довольно глупая мысль: улизнуть из дома на заре и дождаться Джейн на ступенях римской лестницы; но тут он взглянул на Бендла. Хозяин неплохо сказал о дураках, играющих с огнем. Обрезая корку с сыра, молодой человек почувствовал, что начинает ненавидеть Бендла. Ему были неприятны эти сильные плечи, бычья шея, квадратная голова, густые рыжие брови; его мощные челюсти работали, словно механические. С ним так просто не справишься. Он открыто взглянул на миссис Бендл. Пока что для ярости мужа нет повода.

Джейн мыла на кухне посуду, мужчины курили. Эйкерман протянул свой кисет.

 — Неплохой табак,— сказал он.— Попробуйте.

 — Вы хотите сказать, попробуйте снова.

— Это вы сказали, не я.— Молодой человек наблюдал за тем, как Бендл набивал трубку, прижимая табак коротким, толстым пальцем.— Завтра я хочу спуститься в одну из шахт Льюиса Тайверна. Наверное, в ту, что поглубже.

 — Зачем?— Бендл поднял голову.

— Любопытство. И привычка. Я немало полазил по пещерам, мне это нравится.

— Там мало интересного.

— Ну и что же? Вы пойдете со мной?

 Бендл покачал головой:

 — У меня есть дела поважнее.

Он задымил трубкой.

— У вас найдется веревка?— Эйкерман кивнул в сторону сарая.

 — Да, веревка есть.

 — Достаточно длинная?

 — Да. Веревки хватает.— Бендл заглянул в свою чашку.— Веревку я вам дам.

Из кухни донеслось пение Джейн. Эйкерман привалился к спинке стула, слушая и размышляя. Он был так поглощен, что не чувствовал вкуса табака. Сердце его колотилось, он ощущал его биение. Даже в голосе Джейн была лукавинка; колыбельная, которую она пела, была нежной и ласкающей. Пела она по-валлийски, и Эйкерман не понимал слов, но вдруг поймал себя на том, что размеренно кивает головой, в то время как Бендл, сидевший с полуприкрытыми глазами, отбивал такт трубкой.

— Спой эту песню снова,— сказал он, когда Джейн закончила.— Пой не торопясь.

Она снова спела колыбельную, а Бендл придвинулся к огню и сидел сгорбившись.

— Когда я был сопливым мальчишкой и весил не больше мешочка с гвоздями,— сказал он,— бабушка пела эту песню моей сестре, да та потом умерла.

Он принялся выбивать трубку о свою квадратную ладонь, затем встал и продул ее.

— Пойду взгляну на корову перед сном. Вы ничего не поняли из того, что пела жена,— сказал он, зажигая фонарь.— Я вернусь через десять минут.

Едва он успел выйти из комнаты, прихватив ведро горячей воды, как вошла миссис Бендл.

— Кое-что завелось у бедняжки в животе.

— Что именно?

 — Теленок, а вы что подумали?— Она засмеялась и принялась разгребать угли; округлость ее бедер стала особенно заметна.

— Что?

— Да так, ничего. День был чудесный, правда?  

— Он мог быть лучше

Она отступила на шаг.

— Как прекрасно ночью в лесу, можно лежать среди цветов и глядеть на луну.

Он так живо все это себе представил, что вскочил со стула.  

— Я готов это испытать,— сказал он пересохшими губами.

 — Только вот нет луны!

— Луна взойдет через час. Придешь?

— Как вы можете такое предлагать, сэр! Что бы на это сказал мой муж? О нет, подобного я себе позволить не могу, надеюсь, вы понимаете?

— Послушай!— Он торопливо обошел стол и встал между нею и кухонной дверью.— Прежде, чем он вернется...

— Мы не должны забывать о том, что он вернется, не так ли, сэр?

 — Если ты еще хоть раз назовешь меня сэром, в ту же минуту я совершу нечто такое, о чем мечтаю, будет при этом муж или нет. Поняла?

Он думал, что миссис Бендл подзадоривает его, но она несмело кивнула и, растерянно улыбаясь, начала поглаживать поверхность стола растопыренными пальцами.

 — Иди сюда,— приказал он.

 — Как это?

— А так, мне надоело, что ты все время увертываешься. Иди ко мне!

Едва заметно она придвинулась к нему.

— Да?

— Когда ты возвращаешься завтра вечером?

С беспокойством, как ему показалось, Джейн взглянула на дверь.

— Зачем вам знать?

— Я хочу тебя встретить. И проводить домой.

 Вы не должны так поступать,— сказала она.— Если я приеду в Маес-ир-Хаф восьмичасовым поездом, то буду идти до самого Йистрада с людьми из Мрефака.

Она взглянула на дверь.

— Тогда я подожду у входа в штольню. И помогу тебе подняться по римской лестнице.

— Вы не должны так говорить. Если мой муж войдет...  

— Что мне за дело?— Вид ее рта, шеи пьянил его.— Плевал я на него!

—  Нет, нет!

Прежде чем она успела отступить, он схватил ее за плечи. Их губы встретились, ее — полные, влажные и мягкие, его сухие, плотные и шершавые. На один миг она горячо припала к нему, целуя и принимая поцелуй, но потом резко высвободилась из его объятий:

— Нет, нет!

В этот момент в кухне звякнуло о пол ведро. Поправляя руками волосы, Джейн беззвучно выскочила в дверь, ведущую на лестницу. Эйкерман, стараясь справиться с волнением, принялся возиться с лампой на столе. Вошел Бендл.

   — Вот уж не было печали...— неторопливо сказал он.

   — Чего-нибудь недоглядели?— Эйкерман вопросительно взглянул на хозяина.

  — Вероятно. Но лучше все оставить, как есть. Где моя жена?

 — Думаю, уже в постели.— Он зевнул и похлопал себя ладонью по открытому рту.— И правильно делает.

 — Очень даже.

 — Как корова?

— С ней все будет в порядке.

— Ну, выпью стакан воды и отправлюсь спать.

В кухне, наливая воду из кувшина, стоявшего, как всегда, на сушилке для посуды, Эйкерман заметил странную вещь. Еще утром над умывальником осыпалась часть штукатурки, и теперь зеркальце для бритья, прежде вделанное в стену, было пристроепо на поле под углом. В него попадало отражение от зеркала в гостиной, а то стояло напротив края стола, возле которого они целовались с миссис Бендл. Эйкерман отпил лишь глоток, а остальное вылил в раковину. Когда он вернулся в гостиную, Бендла там уже не было.

Минуту спустя молодой человек последовал за ним наверх, высоко поднимая свечу и стараясь освещать каждый уголок лестницы.

Спустившись утром вниз, Эйкерман увидел Бендла, уже готового выйти из дома; Джейн к тому времени давно была на пути к станции Маес-ир-Хаф. На столе Эйкермана ждал готовый завтрак, в кухне на керосинке кипел чайник.

 — Хорошо,— сказал молодой человек и от удовольствия хлопнул в ладоши.

Бендл топтался на месте.

— Вы это серьезно задумали с шахтой?

 — Да, вполне.

 — Я бы вам не советовал— Тут он снова повторил фразу, сказанную накануне вечером:— Лучше все оставить, как есть.

Бендл, казалось, был чем-то обеспокоен. Вчерашние опасения Эйкермана насчет зеркальца на кухне теперь притупились.

 — Не волнуйтесь за меня. Вы сможете одолжить мне фонарь? Мне известно все, что необходимо знать о пещерах и шахтах. Нервы у меня в порядке. Вот если не вернусь, тогда и беспокойтесь.

 — Ну что ж,— сказал Бендл, поправляя краги. Затем выпрямился, лицо его было хмурым.— А в какое время вернетесь?

Эйкерман налил себе чаю.

— Я могу провести там целый день. Когда появлюсь, тогда появлюсь.

— Значит, как и моя жена?

И вышел из комнаты прежде, чем молодой человек успел ответить, но тут же вернулся:

— Потом не говорите, будто я вас не предупреждал.

Сказав это, он исчез, а Эйкерман закончил завтрак и еще покурил немного, прежде чем отправиться в сарай за веревкой. Веревка была очень прочная, и ее было много. Длинная была веревка! Молодой человек прищурился, припоминая слова Бендла, а также вспоминая другие сказанные им фразы. Некоторое время он в раздумье сидел на скамье у задней двери. Миссие Бендл, конечно, негодница и плутовка; он из-за пустяков оказался в дурацком положении. Что стоило ему теперь же пройти четыре мили до Маес-ир-Хафа, сесть в поезд дальнего следования и покинуть Уэльс? Но его заедало самолюбие, кроме того, сейчас он вовсе не хотел уезжать. Если сегодня вечером он встретит ее у входа в штольню, ей придется за все рассчитаться, прежде чем они вернутся в Кастел Коч. А вот завтра он отбудет — не останется ни на один день, даст ей понять, чего, по его мнению, она стоит. Как прекрасно быть в лесу и смотреть вверх, на луну! Он снова ощутил ее губы, легкое прикосновение ее грудей, ее талию под своими ладонями. Нет, раньше завтрашнего дня он не уедет.

Он разыскал фонарь и открыл его. Там был лишь покосившийся огарок свечи, так что Эйкерману пришлось поправить его и пойти в дом за запасными свечами. Он знал, что и где хранится, так что, найдя их, сунул две свечи в карман куртки. Затем шутливо, но не без опаски подумал: «В случае чего я смогу их съесть!»— и добавил еще несколько штук. Проверил, на месте ли спички, электрический фонарик, складной нож и прочая мелочь. Сунул в рюкзак ломоть хлеба и кусок сыра, а еще фляжку, на две трети наполненную виски. Постепенно у него начал пропадать вкус к задуманному им рискованному предприятию, он уселся на скамью, в тени, и снова принялся размышлять.

Если он не спустится в шахту, то будет чувствовать себя последним дураком.

—  Лучше быть дураком, чем чувствовать себя им,— громко сказал он.

А поскольку он был один, то высказал вслух и другие мысли, в том числе о миссис Бендл, и, поступив подобным образом, остался доволен самим собой. Он поднялся со скамьи, решив, что спустится в шахту совсем неглубоко. Никто не посмеет обвинить его в трусости.

Двадцать минут спустя он был уже у железорудных шахт. Часы показывали десять.

 — Эй вы, там!— крикнул он, и вчерашние галки сорвались с деревьев и принялись его поносить.

Пока они метались и сквернословили, он попытался сообразить, в каком месте к шахтному стволу подходит штольня,— видимо, где-то левее холма, у первого горизонта. Лучше бы взглянуть прямо оттуда, но вначале он решил столкнуть камень по центру ствола. Бум!— донесся удар об отдаленный выступ; затем снова бум— но уже слабее, и, наконец, долетел звук, похожий на вздох,— это камень упал в воду. Сколько до нее метров сто пятьдесят? Сто восемьдесят? Или больше? И насколько это ниже штольни?

Со всяческими предосторожностями он дважды обвязал веревку вокруг ствола дерева толщиной в один обхват, росшего у края пропасти, а затем подстраховал веревку, прикрепив ее к другому дереву, стоявшему в шести шагах от первого. Не спеша спустил конец веревки в шахту.

  — Итак, отправляемся,— сказал он и начал спуск.

Когда над поверхностью оставалась только его голова, Эйкерман замер, он висел так некоторое время, оглядываясь по сторонам. У него было ощущение, будто за ним наблюдают сотни глаз. Вернись наверх, вернись наверх!

Ступни его оставляли вмятины на покрытом листьями холме: он спустился совсем немного, на первый выступ. Тут было прохладнее, но достаточно светло, так что зажигать фонарь не требовалось. Он постоял с полминуты, держась рукой за толстый железный прут, вбитый в скалу, взглянул вверх, на чистое голубое небо, сиявшее словно новенькая монетка. Если бы сверху появилось лицо человека, наблюдавшего за ним, он бы ничуть не удивился. Там никого не было — даже галки куда-то подевались. Теперь он посмотрел вниз, но ему пришлось выждать, пока глаза привыкнут к полутьме и он начнет что-либо различать. Ему казалось, что по мере спуска противоположная стена приближается к нему.

  — Хм,— задумчиво произнес он и вдруг закончил— Джейн Бендл!— хотя в первый момент вовсе о ней не думал— Ну-ка...

Молодой человек обернул веревку вокруг железного прута, испытав сначала его прочность, потянув изо всей силы на себя, затем продолжил спуск. Электрический фонарик висел у него на груди, привязанный шпагатом к петле куртки. Стена, по которой он спускался, начала уходить у него из-под ног, и он заметил, что ствол шахты сужается. Эйкерман порадовался тому, что обмотал веревку вокруг железного прута: теперь его меньше раскачивало. Но все же ему хотелось скорее очутиться на втором выступе. Еще три, пять, десять метров вниз... Когда же наконец... Ах, вот!

Уходившая из-под ног стена шахты вдруг превратилась в широкую плоскую террасу, на которую он неуклюже приземлился, ударившись левым бедром и ободрав костяшки пальцев правой руки. Из глаз у него посыпались искры, так что Эйкерман едва не выругался. Он осторожно перебрался в заднюю часть террасы. Его ничуть не удивило, что здесь он обнаружил невысокий вход в штрек, забаррикадированный бревнами. Этот штрек, должно быть, вел от главного горизонта к Йистраду. Молодой человек закрепил веревку и зажег фонарь.

Смотреть тут было не на что. Обнаженная сухая порода цвета человеческой кости. Под ногами было множество камней, хотя ни один из них, насколько он мог судить, не свалился с кровли. Дневной свет сюда не доходил; с переднего края террасы отверстие шахты наверху виделось словно тонкая молочно-белая полоса.

«Вероятно, над шахтой проходит облако»,— подумал Эйкерман и присел, хмуро глядя в темноту. Он сегодня уже достаточно потрудился. С него довольно. Было очень холодно, он грубо выругался.

Тут что-то произошло. Молодой человек уловил какое-то движение наверху, вслед за этим в шахту с грохотом посыпались камни и земля, он подхватил фонарь, но тот погас; буквально рядом с Эйкерманом послышался угрожающий шорох, и он тут же был отброшен на несколько метров вырвавшейся из-под его ног веревкой. Сзади громко застонала крепь, затем все смолкло; в наступившей тишине слышались отчетливые, звонкие удары небольших камней.

Молодой человек с минуту лежал в темноте, боясь шевельнуться: совсем рядом с ним был край. Пережитый ужас парализовал его волю, он не сразу обрел способность говорить.

 — Что это?— сипло спросил он.— Что произошло? Кто там?

Трясущимися пальцами он зажег спичку, но она, вспыхнув, тут же погасла; он еще трижды безуспешно пытался сделать это, прежде чем вспомнил об электрическом фонарике. Он по-прежнему болтался на груди.

 Слава богу,— сдавленным голосом произнес Эйкерман и нажал на кнопку. Первое, что он увидел, была его веревка, которая лежала на земле; его начала бить сильная дрожь, он с трудом направлял луч фонаря. Тело Эйкермана сотрясали рыдания, потом он закричал, захлебываясь собственным криком, и принялся бить кулаками по камням, на которых лежал. Истерика длилась несколько минут, наконец посторонние звуки заставили его опомниться, и он надолго затих в темноте. Постепенно к нему возвращалось мужество.

 Что толку убиваться,— успокаивал он себя.— Нужно зажечь фонарь и взглянуть. Вот что надо сделать.

Он так и поступил. Веревка была по-прежнему привязана к железному пруту, но оба ее конца, после того как верхний упал в шахту, свисали с выступа. Фонарь и рюкзак были целы. Тошнота подступила к горлу, но он превозмог ее.  

— Что это?..— спросил он.— Что?

Он направился ко входу в штрек. Можно ли выбраться этим путем? Лучом фонарика он повел по крепи; балки были толстые, хорошо сохранившиеся, и от этого у него упало настроение. Он заглянул внутрь. Всюду, куда доставал луч фонарика, он видел сухие стены, целую, необрушенную кровлю, под ногами ни следа упавших камней. Медленно передвигаясь, луч нащупал внутри какие-то цифры; Эйкерман посветил в это место и увидел надпись: 18 метров — и стрелку, указывающую вниз. Он всматривался в эти цифры, пока не зарябило в глазах. Что могло находиться восемнадцатью метрами ниже?

Главный горизонт, вдруг догадался он.

Охваченный волнением, Эйкерман приблизился к краю террасы. В том месте, где свешивались концы его веревки, он разглядел два желоба от стального троса на расстоянии примерно сорока пяти сантиметров один от другого, а чуть отступя два отверстия, просверленные в скале. Он лег и постарался высунуть голову как можно дальше над краем выступа, светя себе фонариком вниз. Через полминуты он, кряхтя, поднялся на ноги. Внизу, метрах в шести, он разглядел верхний край железной лестницы. И всего раз он посмотрел вверх, поднес ко рту разбитые пальцы и пососал их, потом, убедившись, что веревка не потеряла прочности, шагнул через край. Он спускал ся очень медленно и наконец нащупал лестницу. Дальше двигаться становилось легче, и вскоре, даже раньше, чем он предполагал, он очутился на следующем выступе. Твердо встав на ноги, он с силой дернул за веревку. Нет, Бендл тут ни при чем... Однако при одной мысли об этом у него начался новый приступ истерики, и, дабы пересилить себя, он принялся громко и обстоятельно рассуждать о шахте. Повсюду валялись проржавевшие куски рельсов, обрубки крепежного леса; здесь же лежал и устрашающе белый овечий скелет. В задней части выступа он обнаружил вход в штрек.

Вход этот был заделан точно так же, как и тот, поменьше, который находился выше. Он посветил фонариком внутрь. У входа, в самом начале, штрек был высотой два — два с половиной метра.

 Посмотрим, насколько крепкие эти бревна,— сказал он.

Эйкерман вдруг успокоился и так поверил в свою изобретательность, что скорчил презрительную гримасу при мысли о том, что ему пришлось столкнуть камень в шахту для определения ее глубины.

 — Все, что нужно, имеется под руками,— твердо сказал он.— Без промедления беремся за дело.

Он поднял короткий кусок рельса, подтащил его к заколоченному входу в штрек, примерился, подойдет ли он, и попробовал нажать. Работа несложная. Эйкерман просунул рельс между бревнами и, действуя им, как рычагом, сумел сорвать с гвоздей одну из горизонтальных балок. Теперь он мог при желании проникнуть внутрь. Возможно, ему придется этим воспользоваться; чтобы приободрить себя, он запел:

—  Я приду, миссис Бендл!— прибавил он.

Но тут перед ним начали возникать иные картины, которые он старался прогнать от себя: вот он сам, он заблудился в лабиринтах шахты, вот он отрезан от мира обвалом, бредет к стволу другой шахты, вот свалился в бездонный колодец, отравился газом, сломал ногу при падении, его преследует нечто неведомое, притаившееся в непроглядной тьме горной выработки. И он запел, чтобы приободриться, как бывало мальчишкой посвистывал на безлюдной полевой дороге, дабы это нечто к нему не подступилось.

Сколько сейчас времени? Он взглянул на часы. Они показывали четверть двенадцатого. Он пробыл в шахте уже больше часа.

И вдруг сверху долетел новый звук. Вначале шелест, потом удар, за которым последовал еще более тяжелый удар; молодой человек припал к земле и увидел, как огромное бесформенное тело, вращаясь, пронеслось в полумраке мимо него и исчезло в воде. Еще до того как глыба упала в воду, он успел расслышать барабанную дробь сыпавшихся вниз мелких камней. Разноголосый, многократно отраженный гул основного удара устремился вверх, волнами поднимаясь от выступа к выступу, разрывая в клочья воздух, заглушая и усиливая эхо, наподобие морских валов, попавших в теснину. Гул внезапно утих, оставив оглушенного Эйкермана в тишине, показавшейся невыносимой. Подняв фонарь, он увидел на краю платформы кусок темной материи и приблизился к нему. Он узнал свое личное полотенце.

Бендл! Мысль, которую Эйкерман старательно гнал от себя, вновь овладела им с такой силой, что у него остановилось дыхание, как у пловца, охваченного судорогой. Бендл последовал за ним, Бендл отвязал веревку, Бендл вернулся домой и уничтожил все следы его пребывания, Бендл скажет жене, что Эйкерман в тот же день уехал. Бендл, Бендл, Бендл! Молодой человек ярко представил его себе стоящим наверху, на покрытом листьями склоне,— бычья шея наклонена вперед, тяжелые челюсти стиснуты, он внимательно к чему-то прислушивается. Эйкерман рванулся с места.

 — Бендл!— крикнул он.— Бендл, Бендл! Ради всего святого, Бендл!

Голос его зазвенел в стволе шахты, вернулся эхом и застрял в его легких, не давая дышать.

— Я до нее никогда не дотрагивался, Бендл! Никогда! Никогда!

Только бы выбраться наверх, к солнцу, под благословенное голубое небо! Почувствовать себя свободным, свободным!

 — Я уеду! Сделаю все что угодно! Убей меня потом, но помоги выбраться! Бендл, ради Христа, помоги выбраться отсюда!

Он пританцовывал на месте, охваченный ужасом и надеждой.

 — Бендл! О, Бендл!— Рыдания душили его, грудь разрывалась.— О-о-о!

Сквозь эхо этих воплей из шахты донеслись новые раскаты. В метре от того места, где он стоял, вдребезги разлетелся камень, второй врезался в выступ над его головой, железная лестница застонала под могучими ударами. Гул падения множества камней обрушился на него словно лавина. Подхватив фонарь, молодой человек бросился ко входу в штрек и пролез сквозь ограждение; тем временем бомбардировка с каждым мгновением становилась все ожесточеннее. Камни и осколки, со свистом носившиеся вокруг, то и дело попадали в полосы желтого света, отбрасываемого фонарем из-за ограждения. Куски породы сантиметров тридцать и более в поперечнике рикошетировали от стен шахтного ствола, отскакивали от неровностей со свистом и воем, словно сигнал вечерней зари самого ада, прежде чем исчезнуть в глубине шахтных вод.

Некоторые из них разрывались, подобно бомбам, на ближнем выступе, рассыпаясь шрапнелью, в воздухе свистели каменные осколки, со стуком ударяясь о толстое деревянное перекрытие, за которым притаился Эйкерман. Что-то прошелестело над его головой и с грохотом покатилось по каменному тоннелю; снизу до него доносился многоголосый шум водяных всплесков; сквозь него он различал могучую песнь металла, звучавшего как набат. Эйкерман не отваживался высунуть голону, но, прижавшись к полу и к закрывавшей его балке, он увидел Бендла в ярком свете дня, который швырял вниз большие куски пустой породы кубической формы; в ответ шахта вся вибрировала, словно от ударов молота...

Грохот продолжался в течение десяти минут, огромные камни сыпались градом, разбиваясь вдребезги. Если бы Эйкерман находился на выступе снаружи, там ему не было бы спасения. Рассчитывал ли Бендл именно на это, молодой человек не знал, но, по его разумению, большая часть камней, скорее пущенных вниз по покрытому листьями склону, нежели сброшенных, должна была сорваться с него и угодить в противоположную стену на уровне первого выступа, отскочить оттуда целиком или в виде осколков и затем отвесно упасть на выступ, с которого Эйкерман уже спустился, а те, что пролетели бы мимо, обрушились бы на террасу, в дальнем углу которой он сейчас притаился. По меньшей мере двадцать таких каменных ядер грохнулись совсем неподалеку от него, и последнее из них, почти не растрескавшись, рикошетом ударило в каменную стену слева от его головы.

Наступившая тишина ошеломила его. В ушах стоял гул и гром, в голове раздавались тупые удары, словно кто-то резиновой дубинкой отбивал по ней чудовищный ритм. Наконец Эйкерман покинул свое убежище. Весь выступ был усеян осколками камней, деревянная крепь расщеплена, овечий скелет разметан на куски.

 — Погоди же, Бендл,— прошептал он, теперь действительно опасаясь, что Бендл может его услышать.— Погоди...

Молодой человек вернулся в штрек и вставил в фонарь новый кусок свечи. Слава богу, свечей у него хватает! К нему снова вернулась способность слышать, в голове прояснилось. Оп прикинул, что идти ему примерно с треть мили, и усилием воли заставил себя отправиться в путь. Он должен забыть обо всем, кроме стремления спасти себя.

— Когда поля покроют маргаритки белые...— начал он и осекся, вновь услышав позади себя гул возобновившейся бомбардировки.— Глупец,— мрачно усмехнулся Эйкерман,— зря старается. Ничего у него не выйдет.

Если ему удастся поскорее выбраться, он быстро возвратится лесом, неожиданно подойдет к Бендлу, швыряющему камни, и столкнет этого дурака в шахту, чтобы тот полетел, ударяясь о края, на самое дно! А миссис Бендл... Он громко расхохотался. Только бы до нее добраться!

Смеяться в штреке было рискованно. Звук мог стать причиной сотрясения, которое вызовет обвал. Он подозрительно оглядел кровлю. Высота штольни уменьшилась теперь до каких-нибудь полутора метров. Желая получше рассмотреть стену тоннеля, он поднял фонарь, и в этот момент сильно споткнулся. Он успел уперетњя рукой в холодную на ощупь стену, и тут дыхание у него перехватило: под ногами вдоль проходки шли рельсы.

   — О!— вырвалось у него.— О!

Затем кровля снизилась до метра с небольшим, так что ему пришлось идти согнувшись почти пополам. Стены были отвесными и гладкими, пол ровный и весь истертый. Воздух в штреке свежий, лицо обвевал легкий ветерок. Кое-где, подобно тому как это делают в угольной шахте или в железнодорожных тоннелях, в стене попадались выемки.

 Меньше чем через час,— возбужденно сказал молодой человек,— меньше чем через час я выберусь из этой шахты!

Прохладный ветерок тянул со стороны Йистрада, а он прошел уже сто метров! Едва он успел подумать об этом, как тоннель повернул немного вправо, а слева открылся вход вспомогательной выработки, шедшей вверх и заворачивавшей в направлении, противоположном тому, куда он шел. Он решил, что это штрек второго горизонта, и тут уловил гул, который его озадачил С каждым шагом гул становился все отчетливее, а шагов через двадцать, за крутым поворотом, гул превратился в монотонный звенящий шум, ритмичный, словно пульс. Еще через двадцать шагов задрожала скала: течение подземной реки, устремившейся к ей одной ведомым горизонтам, казалось, с силой проталкивало сквозь тоннель упругий воздух. Стремительный поток был где-то справа от него, совсем неподалеку, он пел низким баритоном. Заметно похолодало, баритон сменился оглушительным басом, и наконец Эйкерман увидел этот поток. Из разлома в скале низвергалась черная лента воды без единого пузырька или всплеска. Молодому человеку вдруг почудилось, что стоит ему поднести пальцы — и вода отрежет их, словно бритва. Этот монотонный, наэлектризованный поток, изливавшийся во тьму, казался в сотни раз грознее, чем при солнечном свете. Молодой человек в страхе поспешил уйти.

Пройдя еще сотню шагов по тоннелю, высота которого большей частью не превышала одного метра, он очутился в просторном зале. Кровля была так высоко, что свет фонаря ее не достигал, и даже электрический фонарик не смог нащупать центр купола. Зал был метров пятьдесят в поперечнике и почти круглый, за исключением большого возвышения справа от Эйкермана. Почва неровно повышалась от центра к краям зала, где высились мощные, округлые бастионы, расположенные настолько симметрично, что создавалось впечатление, будто они были делом рук человеческих. Свет фонаря перебегал с одной коричневатой глыбы на другую, по мере того как молодой человек медленно огибал их. Это был пантеон безмолвия и пустоты; впервые за полстолетия здешняя тишина была нарушена звуками его шагов. Эйкерман попытался представить себе этот зал, освещенный лампами, когда тут велись работы и люди, не выше его самого ростом, катили тяжелые вагонетки с рудой и перекликались под этими обширными сводами.

 — А ведь я живой!— с удивлением воскликнул он.

Когда Эйкерман снова наткнулся на рельсы и обнаружил противоположный конец тоннеля, его вдруг охватил страх. Едва он нагнулся, чтобы войти в штрек, ему почудилось, будто сзади находится огромное, бесформенное Существо, Живущее В Зале. У Эйкермана перехватило дыхание, дрожа, он обернулся, но ничего не увидел.

 — Дурак!— проговорил он с досадой и нагнулся, но опять вынужден был обернуться, охваченный ужасом; волосы у него на голове зашевелились. Кто знает, какие твари могут обитать в вечном мраке этих пещер? Духи гор, демоны-охотники, нападающие сзади...— чушь, — сказал он.— Чушь!

В этих местах работали люди, копошась вокруг, словно пчелы в улье. Вот, взгляни-ка! Когда-то это была рукоятка кайла. Он подхватил ее — хоть какое-то оружие — и прижал к лицу, не боясь испачкаться.

— Выходи!— хрипло крикнул он, оглядываясь по сторонам.

 — Бендл или кто ты там ни есть — выходи!

Но никто не появился. Громкие удары сердца утихли.  

— Ладно,— сказал он.— Ладно.

Он уже сделал шаг ко входу в штрек, когда страх снова заставил его остановиться. Отчего он так уверен, что выбрал верное направление? Возможно, от зала отходят и другие тоннели с рельсовыми путями. Правильный ли путь он выбрал, надеясь попасть в Йистрад? Может быть, он идет по кругу и теперь возвращается к стволу шахты по собственным следам? Это было в сотни раз страшнее ужасов тьмы. Дул ли, как прежде, ветер ему в лицо? Он вдруг живо представил себе, какой огромный холм возвышается над ним. Сто двадцать метров монолита, под которым можно ползти и ползти, пока твой фонарь не погаснет и ты навсегда не сольешься с вечным мраком. Тяжесть окружающей тьмы давила ему теперь на плечи и грудь так, что он задыхался. Он провел ладонью по лбу, пошатнулся, в поисках точки опоры схватился за выступ.  Дыши спокойно,— приказал он себе.— Дыши спокойно. Он должен вернуться в зал, обойти его кругом, отыскать другой выход из тоннеля и идти по нему, пока не услышит шум водопада. Это разрешит одно сомнение. Потом он вернется в зал и снова обойдет его, но уже в другом направлении, и если при этом он больше не обнаружит ни одного выхода, то ему не о чем беспокоиться. Если же существуют другие выходы... Он стряхнул с себя тяжесть тьмы и сомнений и двинулся вперед.

Рукоятку кайла Эйкерман оставил у входа в тоннель и на обратном пути уже не боялся Существа, Живущего В Зале. Вход в штрек, к которому он подошел, был ему знаком, поскольку он, без сомнения, здесь уже побывал. Пройдя немного дальше по тоннелю, молодой человек услышал шум реки. Он вернулся в зал и начал обходить его, на этот раз забирая влево.

 Ну вот,— сказал он, обнаружив рукоятку кайла на прежнем месте,— что я тебе говорил?

Сомневаться было глупо: ветер по-прежнему дул ему в лицо. Он отправился дальше.

У него вдруг появилось странное ощущение, словно кто-то засунул ему теннисный мяч под диафрагму. «Это потому, что я иду сильно согнувшись»,— подумал он и сказал то же самое вслух, но ощущение недомогания усиливалось, становилось острее. Еще через полчаса он наконец понял, что голоден, и остановился в том месте, где из-под скалы пробивался ручеек чистой воды и струился не спеша в попутном направлении. Эйкерман достал хлеб, сыр и фляжку с виски, о которых вовсе позабыл. Поев, он отхлебнул несколько глотков спиртного, согрелся и почувствовал себя увереннее. Он радовался, что ручеек бежит в одном направлении с ним. Это указывало на то, что он идет вниз, к Йистраду. Несколько минут он сидел, наслаждаясь выпитым виски и расслабившись, под золотистым куполом, освещенным пламенем свечи. Его часы показывали половину третьего, и вначале он этому не поверил. Он пробыл внизу, в шахте, уже четыре часа и пятнадцать минут.

Молодой человек поправил свечу и снова пошел. Он, наверно, проделал уже больше половины пути. При самом медленном темпе продвижения он должен быть в Йистраде к четырем часам. А потом? Вход там забран решеткой, это ему известно, возможно, повешен замок, да еще дверь прихвачена болтами, но он знал и то, что стоит ему только увидеть солнечный свет, как все его страхи улетучатся. В худшем случае ему придется лишь дождаться восьми часов, когда мимо, со станции Маес-ир-Хаф, будет возвращаться миссис Бендл.

Миссис Бендл! Наклонив голову, продвигаясь боком под низкой кровлей, он думал о ней до тех пор, пока ее обнаженное тело, словно выточенное из слоновой кости, не засияло перед ним в темноте. Как прекрасно ночью в лесу лежать среди цветов и смотреть вверх, на луну.

 — Погоди же,— сказал он,— погоди.

Вот когда они с Бендлом будут квиты. Переложив фонарь из одной руки в другую, он удивленно хмыкнул, обнаружив, что он здесь один,— видение ослепительной наготы Джейн постепенно рассеивалось.

Ручеек внезапно исчез под камнем с правой стороны. Может, начался подъем? Так или иначе, другого пути нет, и Эйкерман продолжал уверенно двигаться вперед. Идти легко, направление безошибочное, все как надо. Так думал он, испытывая душевный подъем, и только суеверный страх не позволил ему высказать это вслух. Как бы отвечая его настроению, почва под ногами снова начала довольно круто опускаться, чего он прежде не замечал. Дыхание его стало глубоким, натужным. Сомнений не было: начался последний этап пути к Йистраду. Теперь в любой момент может показаться дневной свет. Прекрасно, Бендл. Прекрасно, миссис Бендл. Молодой человек почувствовал, что задыхается, и заставил себя идти медленнее.

Не прошло и минуты, как он наткнулся на стрелки; и в этом месте пути разделялись и уходили под углом в тридцать градусов в два совершенно одинаковых штрека. На мгновение он застыл на месте с раскрытым ртом, а затем внимательно осмотрел пути. Ничто не указывало, какой из них ведет в нужном направлении. Он ощутил первый приступ страха с тех пор, как покинул большой зал. Направо или налево? Он попытался было сориентироваться по компасу, потом решил присесть. Он заговорил сам с собой, но собственный голос показался ему слишком низким, чужим,— он хотел убедить себя в том, что вовсе не важно, какой путь он выберет, поскольку оба штрека должны привести к одному выходу. На часах было уже половина четвертого.

В конце концов он свернул направо, почему-то вдруг решил, что левый штрек ведет не в ту сторону. Метров через двадцать попалась новая развилка; нет, думал Эйкерман, не то направление. Пришлось вернуться и пойти по тоннелю, уходившему влево. Он вел в нужную сторону, однако метров через сорок, когда молодой человек уже начал поздравлять себя с удачей, тоннель разделился надвое. Тут Эйкерман сильно забеспокоился и должен был как следует поразмыслить, прежде чем двинуться направо. Но не прошло и пяти минут, как он уперся в завал и понял, что здесь можно проплутать целый год. Немедля он пошел обратно и направился по левому тоннелю. Вскоре ему пришлось снова карабкаться круто вверх, и рельсов в этом месте уже не было. Но он упрямо продвигался вперед и прошел еще сотни две шагов, дважды забирая вправо, прежде чем пришел к выводу, что этим путем он в Йистрад не попадет. Видно, ему снова придется возвращаться и внимательно следить за поворотами. Однако через десять минут он неожиданно очутился в широкой штольне с вагонеточными путями. Это одновременно испугало и успокоило его; испугало потому, что стало ясно — он потерял ориентировку, а успокоило, поскольку главный горизонт, ведущий к Йистраду, должен иметь вагонеточные пути. Но теперь он понятия не имел, идти ему налево или направо, вдоль этой штольни. Решив, подобно фаталисту, довериться судьбе, он повернул направо, но вскоре обнаружил, что возвращается к шахтному стволу; обливаясь холодным потом, он снова повернул назад и полчаса спустя оказался у той же самой главной развилки. Часы показывали без четверти пять. Он провел в шахте уже шесть с половиной часов.

Эйкерман ощущал сильную усталость. Он присел и прило жился к фляжке. Спиртное придало ему силы, заглушив приступы страха, которые, как казалось, всегда начинались у него в желудке.

 — Разберись-ка во всем этом,— сказал он себе.

Очевидно, ему следует повернуть направо, если только штрек, перегороженный обвалом, в самом деле не ведет в Йистрад. В таком случае... Он пересилил искушение выпить снова, поправил свечу в фонаре и, слегка постукивая зубами, тронулся в путь. От развилки, к которой ему уже однажды пришлось возвращаться, он решил свернуть налево. Он знал, что свобода была где-то рядом, в пределах сотни метров, возможно — сотни шагов, если только он сумеет до нее добраться. Но он покрыл значительно большее расстояние, прежде чем очутился в круглой камере с четырьмя стрелками, откуда отходили четыре галереи. Он безошибочным чутьем чувствовал, что одна из них ведет в нужном направлении и что это была сортировочная станция в той части штольни, которая примыкала к Йистраду.

   Которая же из них?— вслух произнес он и отметил про себя, как пронзительно звучал его голос.— Почему они нс ставят указателей?

Одна галерея как две капли воды походила на другую, и все они выглядели зловеще. Покидая круглую камеру, он испытал то же чувство страха, что и в большом зале: ему показалось, будто что-то огромное, черное тянет к нему руки.

— Нет!— крикнул он.— Нет!

И застыл как вкопанный, дрожа и приказывая самому себе не валять дурака. Но он уже поддался темноте; она при слушивалась к его шагам, словам, к страху, который сжимал его сердце.

   — Нет!— повторил он в третий раз, склонил голову набок и пошел, спотыкаясь, по одной из галерей. Через десять минут он уткнулся в тупик.

У него хватило решимости отправиться по рельсам обратно, в камеру со стрелками. Время от времени он невнятно бормотал:  

— Должен выбраться. Свидание с миссис Бендл.

Спотыкаясь, он побрел по другой галерее, начал делать небольшие пробежки, ударяясь о стены тоннеля. Из разбитого лба сочилась кровь.

 — Должен выбраться!—упрямо повторял он.

Эйкерман смотрел перед собой и ничего не понимал. Перед ним простиралось большое желтое озеро, так что, даже подняв фонарь, он не мог разглядеть его противоположного края. Рельсы плавно уходили в воду у его ног, и было здесь так мелко, что они просматривались на протяжении нескольких метров, прежде чем исчезнуть.

—  Должен идти вперед,— пробормотал он, но тут же:— Нет, должен повернуть назад. Здесь желтая вода.— И, спотыкаясь, побрел прочь.

Теперь он не переставая рассуждал о том, что должен выбраться из шахты, о миссис Бендл, о вагонеточных путях, о темноте, которая была Живым Существом. Несколько раз он едва не упал, одежда его вся изорвалась.

Очутившись в очередной раз в камере со стрелками, он направился к третьей галерее и очертя голову пустился по ней бежать. Но тут же упал, обессиленный, распластавшись на земле, а фонарь выскользнул у него из рук и погас. Странно, но это в какой-то мере вернуло ему самообладание; некоторое время он ползал в поисках фонаря, наконец нашел его и зажег, а потом несколько минут сидел неподвижно. Было двадцать минут седьмого. У него было такое ощущение, будто если он не выберется наружу до темноты, то будет заживо погребен в этой шахте. И произойдет это не потому, что у него к тому времени кончатся свечи,— просто иссякнет лимит времени, который он подсознательно для себя установил.

 — Должен двигаться,— приказал он себе и снова очутился в камере со стрелками.— Чтоб тебя...

Он вернулся в галерею, передвигаясь быстро и теперь уже несколько отрешенно. Ему вдруг показалось, что он ходит по этой шахте всю свою жизнь, с самого дня рождения! Мир наверху, солнечный свет, дождь, белые облака — все это ему только почудилось. Он зарыдал...

Снова перед ним было желтое озеро. Он взглянул на него и бросился бежать. Очутившись в камере со стрелками, он наугад направился в одну из галерей и с рыданиями устремился вперед, пока не вышел снова к желтому озеру. Он пошел обратно в третий раз и снова возвратился к озеру. Эйкерман бежал пригнувшись и часто падал, но всегда отыскивал и вновь зажигал упавший фонарь. Стекла в нем разбились, и свет стал намного тусклее. Эйкерман то взбирался по бесконечным ступеням, то спасался от теней, беззвучно кидавшихся на него; он становился то крошечным, с булавочную головку, то увеличивался до таких размеров, что терся одеждой о края тоннеля. Временами ему являлась миссис Бендл — это было не сладостное видение ее наготы, но вытянутого, извивающегося, покрытого слизью тела, с шапкой зеленой плесени вместо волос; грудь ее была осклизлая и разложившаяся, глаза — наподобие устричных раковин. Даже не будучи в состоянии представить себе ее лицо, он знал, что это не кто иной. как миссис Бендл, которая сейчас подкарауливает его в этом углу, а в следующий момент — за выступом тоннеля. И куда бы Эйкерман ни бежал, что бы он ни делал, он неизменно возвращался к желтому озеру.

Его бормотание стало теперь неотъемлемой частью шахты. Оно окружало его, многократно отраженное эхом, заставляя его кричать, выть и плакать. Это были какие-то бессвязные звуки, но он не в силах был замолчать. И пока в нем сохранилась хоть частичка силы, он бежал, бежал, бежал.

С размаху он ударился лбом о стену тоннеля — и желтизна озера, желтизна пламени свечи вспыхнули в его мозгу ослепительным золотистым огнем; он упал и надолго потерял сознание.

Наконец он пошевелился и, сделав усилие, сел. В голове стоял металлический звон; тело было холодным, словно у ползучего гада. Сквозь тупую боль в мозгу острой бритвой резанула мысль: как жаль, что он еще жив! Он принялся зажигать фонарь, но вся боль, которая только была в нем, вспыхнула вдруг, и он вскрикнул. Электрический фонарик и рюкзак бесследно исчезли; осталась последняя свеча. Неяркий свет упал на желтую поверхность озера, и, почувствовав озноб, он отвернулся, опустив фонарь на свои голые колени, надеясь хоть немного согреть их. Он откинулся назад, оперся о стену, будучи не в силах держать голову прямо, и тут вдруг увидел слева от себя две небольшие зеленоватые точки. Вот они переместились, и Эйкерман догадался, что за ним следит крыса. Это было первое живое существо, увиденное им с тех пор, как он спустился в шахту, и Эйкерман почувствовал бесконечную любовь к крысе, захотел к ней прикоснуться, приласкать ее. Он поднял фонарь, но зверек шмыгнул мимо, прыгнул в воду и поплыл вдоль рельсов. Эйкерман смотрел на него как зачарованный, глаза его сверкали, он весь дрожал, как лист. Он поднялся на ноги и вошел в желтое озеро, от которого столько раз бежал. Он едва брел, касаясь одной ногой внутренней поверхности рельса, чтобы не сбиться с пути. Вода доходила сму уже до колен, потом до бедер, вот она леденящим холодом охватила его живот, но он продолжал идти, все пыше поднимая фонарь. Вода была ему уже по грудь. В свинцовом гробу, вероятно, не могло быть холоднее. Кровля неуклонно приближалась к воде, а пол так же неуклонно уходил под ногами вниз. Теперь вода доставала ему до подмышек. Вскоре кровля нависла в каком-нибудь десятке сантиметров над ним, вода добралась до шеи, потом осталось меньше десятка сантиметров, и ему пришлось наклонить фонарь. Эйкерман сделал шесть больших шагов сквозь вечность — волосы его задевали о кровлю, вода касалась подбородка. Было мгновение, которое ему вовек не забыть, когда он видел вокруг себя лишь желтую охру и слабые всплески от чего-то плывшего впереди, фонарь погас, и он, разжав пальцы, выронил его. Теперь вода заливала ему рот, и он откинул голову назад, так что носом и лбом задевал кровлю. Шаг, другой, третий — вода заливала ему глаза,— и тут кровля чудесным образом вдруг ушла вверх и перестала царапать лицо. Еще три больших шага, каждый длиной в столетие,— и освободился рот. Нога задела рельс. Выше ледяной линии воды оказались плечи, грудь, поясница, локти, колени, и он устремился вперед, держа руки перед собой, боясь снова удариться лицом о камни. Эйкерман опустился на четвереньки, чтобы знать, куда ведут рельсы, и пополз на сухое место; его била дрожь, временами он останавливался, обессиленный. Эйкерман продвигался черепашьим шагом; через пятнадцать минут он дополз до поворота штольни и различил впереди слабый свет. Он облизал губы; теперь его уже ничто не волновало, и он пополз дальше. Лишь минут через двадцать он снова поднял голову и увидел рассеянный луч света, который красноватым пятном лежал на стене тоннеля. Эйкерман прищурился и продолжал ползти и не поднимал головы до тех пор, пока сам не попал в луч света. Он с удивлением рассматривал свои руки, совершенно не узнавая их, он был горд, он восхищался ими. Вход в штольню со стороны Йистрада был в каких-нибудь десяти метрах, и он пополз к нему. Один из каменных блоков, в которые была вделана железная решетка, закрывавшая вход, обвалился, образовав отверстие, достаточное для одного человека, так что Эйкерману удалось протиснуться наружу, лишившись при этом половины своей куртки. Минуту-другую он сидел в пыли, рисуя на ней разводы, затем, словно терпеливое животное, потащился на четвереньках на дорогу. Он взглянул вверх по склону, потом вниз и не удивился, увидев миссис Бендл, идущую по дороге из Маес-ир-Хафа.

Ее сопровождал Бендл. В свою очередь они увидели существо, отдаленно напоминавшее человека, ползшее к ним. Существо было на три четверти голым и невыразимо грязным. Волосы были серыми, лицо изуродовано кровоподтеками, руки ободраны до костей. Существо умело говорить, ибо, когда они поравнялись с ним, оно произнесло скрипучим голосом:  

— Я пришел. Я же сказал, что приду.

Затем оно взглянуло на Бендла.

 — Это он все подстроил!— крикнуло оно.— Он превратил меня в животное!

Эйкерман упал лицом в дорожную пыль и зарыдал.

Наступило тягостное молчание, свидетелями которого были лишь два дрозда, усевшиеся над входом в штольню. Миссис Бендл взглянула на молодого человека, лежавшего у ее ног, потом на мужа.

 — Мы никогда... Мы никогда...— срывающимся голосом произнесла она, грудь ее начала вздыматься и опускаться от волнения. На лбу Бендла пульсировала толстая красная жила, правая рука была сжата в кулак. Он опустился рядом на колени.

 — Нет, нет!— испуганно выдохнул Эйкерман разбитым ртом.

Но кулак Бендла разжался, его грубая ладонь коснулась окровавленных волос.

 — Не бойся,— прошептал он,— я тебя не трону.

Он осторожно поднял Эйкермана, встал на ноги, прижимая ношу к груди, и, бросив на жену какой-то особенный взгляд, направился к римской лестнице, ведшей к дому в Кастел Коч. На посеревшем лице женщины застыло жалкое выражение; перебирая пальцами пуговицы на корсаже платья, она медленно последовала за ними, и вскоре все трое скрылись в безмолвном лесу.

Накануне рождества я заметил, что в нашем доме уж больно много шептались, к тому же что-то происходило с нашей мамой. Мне было невдомек, к чему все это. Но однажды вечером отец, закончив мыться у очага, сказал мне:

—  Эван, завтра ты отправишься немного погостить к тетушке Кезиа. Побудешь у нее на рождество. Мама не очень хорошо себя чувствует. Так что веди себя как следует.

 — А Рыси тоже поедет?— тотчас спросил я.

В тот момент, когда я задал свой вопрос, отец как раз продевал голову сквозь ворот фланелевой рубашки; в ответ он неторопливо покачал головой, не произнося ни слова. Выражение его лица было каким-то уж очень лукавым.

Впрочем, в деревне у тетушки Кезиа было совсем не плохо. Иногда под кроватью в ее домике обнаруживался пробившийся сквозь щели в полу пучок сочной травы, а всякий раз, когда мимо проходили поезда, тетушкино пианино начинало играть само по себе — клавиши отстукивали короткий мотивчик от одного конца деки к другому.

Назавтра ранним утром наша соседка миссис Ричардс повела меня на станцию; я тащил небольшой картонный чемоданчик со своими пожитками. Накануне ночью намело много снега, на столбах у наших ворот выросли белые шапки и какая-то огромная морда. Я оглянулся с улицы на родительский дом, мои сестрички махали мне из окна гостиной, а брат мой Рыси все еще торчал наверху, в мезонине, в ночной рубашке; видно было, как он прижал к стеклу свое крупное некрасивое лицо и провожает меня недобрым взглядом. Он не мог спуститься вниз и попрощаться со мной, поскольку отец перед уходом на работу спрятал его рубашку и штаны — он не верил Рыси, опасался, что тот улизнет из дому и отправится вместе со мной к тетушке.

Миссис Ричардс хотела поскорее отвести меня на городскую станцию, но снег на улицах был глубоким, и мы добрались до платформы, когда кондуктор вытаскивал свисток и уже держал в руке развернутый зеленый флажок. Я вскочил в один из последних вагонов и, когда наша соседка прощалась со мной, увидел из окна купе смешную девчонку, которая бежала к нам по опустевшей платформе; она очень торопилась, прихрамывала на ходу и поднимала подол своего платья чуть ли не выше головы; при этом она еще орала что есть мочи. Когда девчонка подбежала поближе, я ее узнал. Это был наш Рыси. Конечно, он спустился в комнату сестер, напялил на себя белое сатиновое с лентами выходное платье нашей Мари; оно было без рукавов и слишком узкое деля него; на ногах у него болтались длинные мамины ботинки со шнуровкой, на высоких каблуках В довершение всего на голых руках Рыси позвякивало несколько браслетов, а на голову была надета розовая шляпа с широкими полями и с лентами, завязанными под подбородком, которую Рыси похитил у Гвенни.

Миссис Ричардс так и ахнула. Рыси вскочил в купе, и, пока соседка соображала что к чему, кондуктор подал сигнал, помахал флажком и — поезд тронулся. Когда Рыси, как всегда насупившись, уселся напротив меня, с покрасневшими от холода лицом и голыми руками, скажу прямо — выглядел он просто скверно; его большая, толстая верхняя губа выступала далеко вперед, словно Рыси засунул под нее язык; к тому же среди всех знакомых мальчишек у него был самый большой нос, изогнутый и костистый, свернутый на сторону и притом всегда ярко-красный, будто от насморка. Словом, когда тетушка встретила нас и увидела это малосимпатичное лицо, улыбавшееся ей из-под полей дамской шляпки, она чуть не упала в обморок.

Все, кто знал Рыси, не слишком ему доверяли, поэтому первую ночь по приезде нам пришлось провести в одной комнате с тетушкой. Она разгородила комнату пополам простыней, и мы видели ее тень — тетушка раздевалась при свече. Поутру Рыси проснулся первым и от нечего делать принялся резать мне волосы тетушкиными ножницами. За это он получил нагоняй, когда явился на кухню завтракать, но ему не привыкать.

Тетушка нарядила Рыси в мой запасной костюмчик, который мама уложила в чемодан, и спровадила нас обоих в местную школу. Деревню занесло снегом, по дороге в школу мы глазели по сторонам, не торопились, вот и замерзли. Школа оказалась невелика — в ней было всего два учителя; директор проверял, что известно ученикам о рождестве Христовом. Это был толстый человечек небольшого роста с короткими ручками и ножками; па его огромной лысой голове трепыхалось несколько прядей волнистых ярко-рыжих волос, походивших на концы растрепанной веревки. Директор усадил нас с Рыси за парту в первом ряду и принялся громким голосом задавать нам вопросы про святого Николая. Мы не смогли ответить ни на один его вопрос, но директор ругать нас не стал. Вместо этого он затянул песенку «И узрели пастыри», да так громко, что мы чуть не оглохли; одновременно он, словно сумасшедший, барабанил по клавишам школьного пианино. Когда песенка кончилась, все дети захлопали в ладоши.

Потом на площадке для игр какой-то мальчишка по имени Баззо при всех обозвал Рыси «балдой». Рыси хватил его кулаком в грудь и дал ему под ребра, потом зажал его голову под мышкой. Мальчишка попытался ударить Рыси по ноге, и тут они схватились по-настоящему. Колошматя друг друга, они грохнулись на землю и начали кататься по мокрому снегу, но вскоре мальчишка заплакал — ему как следует досталось от Рыси. Когда я оттащил братца в сторону, на щеках у него виднелись следы зубов — два розовых ряда, особенно заметные там, где Баззо укусил его дважды. Вечером того же дня, после чая, когда тетушка затеяла какую-то постирушку, с черного хода к нам постучалась незнакомая женщина; она пожаловалась, что Рыси чуть не до смерти поколотил ее мальчика. Тетушка Кезиа поверила ей, и Рыси пришлось отправиться спать без ужина.

Рыси не хотелось торчать на контрольных в школе, так что на следующий день он куда-то меня потащил. Мы шагали вдоль главной улицы деревни и швыряли снежки, целясь в белые изоляторы телеграфных столбов, походившие на бутылки из-под имбиря, к которым крепились провода. Внутрь снежков были закатаны камни. Вечером по этому поводу к тетушке явился полицейский Пуф, так что она очень огорчилась. Тетушка наша небольшого росточка, лицо ее желтоватого цвета, на котором, словно в воде, плавают неприметные светло-голубые глаза; а тогда показалось, будто от неприятностей они вовсе растворились.

Нам с Рыси этот Пуф не понравился. Самый маленький полицейский из всех нами виденных, да притом самый толстый, к тому же он плохо видит без очков. Если на него посмотреть в профиль, когда он стоит на нижней ступеньке крыльца своего дома, нетрудно заметить, что большая часть его тела нависает над тротуаром. У него длинные крученые усы и красное лицо цвета старой черепичной крыши, да еще нос блестит, как лакированный, а изо рта выпирает полдюжины черных, прогнивших нижних зубов. Он был к каждой бочке затычка увидит, к примеру, что ты подфутболиваешь на улице свою собственную кепку, сейчас же крикнет, чтобы прекратил. Или, скажем, кто-то из жителей утром чуть дольше обычного замешкается и не примет с улицы ящик с золой — Пуф тут как тут, постучит в дверь и велит убрать.

На третий день в помещении приходского совета устраивали рождественский праздник для деревенских ребятишек. Рыси уговорил тетушку, чтобы она позволила нам туда пойти, хотя мне самому не очень-то хотелось, после того что Рыси сотворил с моими волосами. Здание приходского совета было тесным и низким, сложенным из темно-коричневых бревен. К празднику его украсили лентами и надувными шариками; ватаги деревенских детишек с криками носились по залу, наряженные в свои лучшие костюмы. После того как кончилось всеобщее чаепитие, мы с Рыси всласть попили чайку в одиночестве; в то время как мы подкреплялись, к нам подошел человек высокого роста и затеял с нами беседу. Мы подумали, что он, вероятно, приходский священник. Его густые пшеничные волосы были разделены посредине глубоким пробором, будто лопнувшая в печи хлебная корка. Священник спросил, кто мы такие, а когда мы ответили, одна его бровь быстро поползла вверх, чуть не до самого пробора, потом так же быстро опустилась, и он тотчас отошел.

После чая в зале погасили газовые рожки, и помещение погрузилось в темноту; горели лишь маленькие свечи на рождественской елке. Священник призвал всех к тишине и указал пальцем на потолок над самой елкой. Мы увидели, как там открылся квадратный деревянный люк, и в его отверстии появилось лицо человека в очках, с большой белой бородой. Это был Санта-Клаус в красном одеянии с капюшоном. Принесли лестницу, и Санта-Клаус начал с превеликим трудом спускаться вниз. Кое-кто из малышей даже закричал, но мы-то с Рыси тут же его узнали по сапогам и огромному заду: мы сразу догадались, что в зал спускается старый полицейский Пуф.

Толстый коротышка Пуф со скомканной бородой пристроился в своем красном халате подле рождественской елки и, почихав немного, стал снимать подарки с елки и раздавать их ребятам. Я стоял в толпе, ощущая локтем Рыси, и, к удивлению своему, чувствовал, как колышется от волнения его обтянутая свитером грудь. Вероятно, он приглядел кое-что для себя на этой елке, скажем, перочинный ножик, который ему нравился, или коробку пистонов для ковбойского пистолета, а может быть, губную гармошку. Но вот снова зажглись газовые рожки, все дети были с подарками, только мы с Рыси не получили ничего. Наверное, они забыли про нас, ведь мы не жили в их деревне.

Дети с криками и смехом носились по залу, как вдруг Пуф снова велел нам собраться вместе; нам пришлось прервать игру и слушать полицейского. Он откинул капюшон халата, отклеил бороду и принялся всех нас отчитывать. Самым злостным хулиганом будет тот, кто посмеет играть в снежки на кладбище, сказал он, сверля нас взглядом сквозь очки. Пусть только кто-нибудь попробует, он покажет ему снежки. Дети совсем притихли, начали одеваться и расходиться по домам.

Наступило воскресенье. Я догадывался, что Рыси что-то затевает, хоть он помалкивал. Тетушке он сказал, что не сможет снова пойти в церковь после чая, потому что во время заутрени от дребезжания органа у него разболелся живот. Но когда мы с тетушкой вернулись домой после вечерни, братца нигде не было. Я подумал, что он отправился нас встречать и мы разминулись в темноте, поэтому решил вернуться и поискать его возле церкви. Я шел уже по церковной аллее, и тут кто-то шепотом позвал меня, я обернулся и увидел Рыси, прятавшегося у ограды. Он предложил пойти на кладбище и поиграть там в снежки.

 — Не будь дураком,— предостерег я его.— Помнишь, что сказал вчера старый Пуф? Он свернет нам шею.

 — Кто? Он?— спросил Рыси.— Старый Пуф? Пошли, я тебе кое-что покажу.

Мы перебрались через ограду по каменным ступеням на заснеженное кладбище и начали слоняться среди могил, швыряя друг в друга снежками. Каждый раз, когда я попадал в Рыси, он издавал громкий вопль. Я понятия не имел, что это на него нашло, можно было подумать, что он рехнулся. Внезапно братец прекратил свои выкрики и сказал:

— Прячься, он идет.

Мы укрылись за большим могильным камнем, припав к земле. Из-за туч выплыла полная луна, и тут я увидел, что Рыси держит в руке банку из-под варенья со свечкой внутри, а еще белую ночную сорочку, вроде бы тетушкину. Братец извлек из кармана коробку спичек и зажег свечу. Потом на кинул на себя сорочку, причем верхняя ее часть была завязана, так что голова насквозь не проходила.

 — Что ты надумал, братец Рыси?— спросил я, но братец не отвечал.

Притаившись в снегу, мы слышали, как кто-то карабкается по каменным ступенькам и с шумом переваливается через ограду на кладбище.

 — Это он,— прошептал Рыси из-под рубашки, которую уже натянул на голову.— Пуф. Я только что видел, как он вошел. Теперь слушай.

Братец издал громкий стон.

 — Кто там?— вскричал Пуф.— Провалиться вам, я покажу, как играть в снежки на кладбище! Кто там?

Рыси выждал немного, затем снова застонал, на этот раз громче, прямо жуть брала. Пуф вроде бы затоптался возле ступенек, но тут же мы услышали, что он поднимается: под ногами у него мерно похрустывал снежок, устилавший тропинку.  

— Кто там?— снова спросил Пуф, стараясь, чтобы его голос звучал тверже.— Кто там?

Я выглянул из-за могильного камня. Вот он, толстый коротышка, стоит в каких-нибудь двадцати метрах на тропинке, держась рукой за надгробие. При ярком лунном свете я мог разглядеть все до мельчайших подробностей: сверкающие пуговицы, кокарду на шлеме и огромные усы. Но Пуф был без очков. Вид у него был уморительный.

Рыси в третий раз издал стон, и в этот момент луна неожиданно спряталась за облака; на кладбище сделалось темно, как в бездонной яме. Воспользовавшись темнотой, Рыси взобрался на плоское надгробие позади нас; я видел, как он встал там на колени, выпрямив спину, держа в растопыренных руках ночную сорочку, а под ней — зажженную свечу в банке; головы его не было видно, сорочка же сияла, словно огромный газовый фонарь.

Раздался еще один громкий стон, но на этот раз Рыси был ни при чем. Я высунулся поглядеть, что с Пуфом. На прежнем месте, возле могилы, его уже не было. Я поискал его глазами. Он распластался на снегу поперек тропинки, беспомощный, словно опрокинутая тачка с известковым раствором. Пуф потерял сознание.

Мы побросали все и помчались домой, к тетушке, сами напуганные до смерти. Рыси плакал.

На следующий день тетушка отослала нас обратно. Наше отсутствие длилось достаточно долго. Дома мы узнали, что у нас появился маленький братишка, которого мама назвала Кристмасом.[5]

Меня одолевает беспокойство. Сегодня, бреясь, как всегда, бритвой с белой ручкой, я порезал себе подбородок, но кровь не пошла. Точь-в-точь, как это случилось у моего друга Дэнни. Было время, когда мы вместе зарабатывали на хлеб на ярмарках и рынках в том далеком краю, где нет ничего, кроме ферм и часовен. Места те были еще малоосвоенные. Тогда-то я изобрел прекрасный товар — особый кубик, верное средство против мух, отгонявшее их от мяса, а Дэнни предлагал покупателям зубную пасту в небольших круглых коробочках. Несколько фунтов этой пасты — зеленоватой и дурно пахнущей — Дэнни соскреб с отвала мокрой глины. Пасту он держал в жестяной миске и иногда продавал в качестве средства от мозолей. Стараясь привлечь внимание публики к товару, разложенному на прилавке, Дэнни обычно раздевался до черного трико и начинал прохаживаться взад-вперед, держа в зубах на коротком ремешке увесистую гирю весом в пятьдесят шесть фунтов. Делалось это для того, чтобы продемонстрировать, какие у вас станут прекрасные зубы, если вы будете употреблять пасту Дэнни. Только в такие минуты лицо у Дэнни утрачивало привычную бледность и розовело. К нему приливала кровь — потому что Дэнни прохаживался на руках, стоя вниз головой, а его худые ноги в черном трико колыхались в воздухе.

Дэнни был щуплым и маленьким. Если я позволял себе шутить по поводу худобы его ног, он обиженно опускал глаза и говорил: «Оставь меня в покое». Он был очень ранимый. Дэнни сам смастерил себе трико из чулок, которое выкрасил в черный цвет, оно не всюду плотно прилегало к телу, словно скрывало внутри большие пустоты. У Дэнни было тонкое лицо с прозрачной кожей, лицо часто недоедавшего человека, хранившее покорное, животное выражение.

Если и было в его облике что-то безобразное, так это уши. Большие и желтые, они торчали под прямым углом к голове. Анфас они выглядели так, будто их ввинтили в голову, причем одно вошло намного глубже другого. Рыжеватые невьющиеся волосы Дэнни, длинные и густые, были зачесаны назад. Когда он ходил вниз головой на полусогнутых руках, зажав в зубах гирю весом в полсотни фунтов, волосы его копной свешивались вниз и подметали булыжную мостовую. Дэнни очень гордился своими зубами. Он был о них такого высокого мнения, что никогда не показывал. Никому не довелось видеть, как Дэнни улыбается.

Я предлагал покупателям свое изобретение — белые кубики против мух. Кубики я лепил из свечей, предварительно разминая их пальцами. Установив прилавок в гуще рыночной толпы, я выставлял на тарелке ломтик мяса, а сверху клал один-два белых кубика. В тех краях на рынках всегда было множество крупных синих мух, они роились вокруг ларьков со сладостями и над кучами конского навоза, но ни одна из них ни разу не села на мое мясо, когда на нем лежали белые кубики. Случалось так не потому, что мухам не нравились кубики, но по той причине, что тарелку с мясом я ставил на блюдечко с керосином.

Как-то вечером мы с Дэнни сидели на кровати в своей ночлежке. Это было грязное, мерзкое заведение, мы ловили на его стенах клопов, нанизывая их на иголки, и одного за другим предавали безжалостной смерти в пламени свечи. Дэнни был сильно не в духе. Ярмарка закончилась, но фермеры не пожелали расстаться со своими медяками. И погода была скверная, сырая и ветреная; нас одолевал холод. Дэнни сказал, что мы здесь вроде первооткрывателей и что местные фермеры — дикари, которых не заботят нечищеные зубы и загаженная мухами пища. Отвратительное было у него настроение. За последние дни ему не часто доводилось есть досыта, так что в промежутках между громкими вспышками, в которых гибли в пламени клопы, можно было слышать, как урчит его пустой живот. Мне тоже было здорово не по себе. Предстояло где-то раздобыть деньги, чтобы расплатиться за ночлежку и за места в конной линейке, которая отправлялась из города на следующее утро. Я предложил Дэнни прогуляться по городу и попытать счастья, но он отказался. Сначала он сказал, что на улице слишком холодно. Потом сослался на то, что ему нужно заштопать трико. В конце концов я отправился один.

Над городом только что прошел очередной ливень, так что насчет холода Дэнни был прав. Продвигаясь по темной и безлюдной главной улице, я чувствовал, как в дырах моих башмаков гуляет ветер. Многие питейные заведения были закрыты, повсюду было тихо — ни души. Я заглянул в трактиры к Беллу, к Фитерсу и к Глиндуру, но они были пусты. Сквозь стекло вращающейся двери в харчевне «Черная лошадь» я вдруг заметил рослого широкоплечего человека, который одиноко сидел в баре. Больше там никого не было. Человек расположился у огня, спиной ко мне. Внутренний голос подсказывал мне, что выставить его на выпивку будет так же просто, как потереть руки. Сомнений быть не могло, ибо на голове у незнакомца красовался рыжий парик, который скрывал воротник его пальто, а ведь парики, как известно, носят одинокие люди.

На столе перед посетителем стоял стакан виски; в руках он держал черную книжечку. Незнакомец заглядывал в нее и распевал по-валлийски церковный гимн. Гимн был похоронный — печальный, но необыкновенно торжественный. Я стоял в дверях бара и слушал. Изнутри харчевня «Черная лошадь» выглядела тесной и угрюмой. Я колебался, проходить ли мне дальше. Судя по размерам шеи и плеч, человек был могуч, и от малейшего движения огромная масса его плоти начинала колыхаться. Стоило ему замереть — и колыхание прекращалось. Я проскользнул в бар мимо незнакомца и остановился у огня, по другую сторону стола.

Очутившись лицом к лицу с этим человеком, я вдруг почувствовал, как внутри меня словно что-то оборвалось. Лицо его было отталкивающим. Казалось, его вначале исполосовали чем-то острым и содрали кожу, а потом кое-как сшили и приживили ее на прежнее место. Кожа была красноватого оттенка, обезображенная длинными белыми шрамами, похожими на расходящиеся веером хрящи. Страшной участи избежал лишь нос этого человека. Крупный, темный, испещренный множеством дырочек, он торчал словно большая, изъеденная червями деревяшка. Человек был до того смугл, что казалось, на него падает тень, и я даже поднял голову, чтобы удостовериться, не тень ли это в самом деле от потолочной балки, по другую сторону которой висела керосиновая лампа, освещавшая бар. Лицо незнакомца было начисто лишено какой-либо растительности: ни малейших признаков усов или бровей, зато парик был яркий, словно перья рыжей курицы. Он был сдвинут назад, на середину лысого черепа, а хрящевидные шрамы спускались из-под него, бороздя лоб и скулы. На человеке был опрятный черный костюм, одна нога обута в добротный, жирно нагуталиненный ботинок на толстой подошве. На месте другой из складок брюк торчала массивная железная трубка с крепким деревянным наконечником. Железная нога незнакомца была повернута к огню.

Если у вас нет при себе наличных, которые вы тут же можете выложить на стойку, то лучше всего наговорить собеседнику всяких небылиц. Я опустился на скамью, стоявшую у огня, сунул под нее ноги и начал с того, что отрекомендовался торговцем. Мы с Дэнни без труда могли бы уложить все наши пожитки в коробку из-под табака, однако я тут же представил дело таким образом, будто у меня хороший выбор подержанных товаров. Незнакомец закрыл черную книжечку и заговорил со мной. Он назвался Иорданом и сказал, что служит в этом городке у старого врача. Я извлек из жилетного кармана отполированный кроличий позвонок и протянул Иордану. Кость по форме напоминала миниатюрный коровий череп, даже рога там были. Мой собеседник неторопливо рассмотрел ее со всех сторон; плоть его при этом не переставала колыхаться. У Иордана были большие мягкие ладони, ногти — зеленые, словно трава. Я сказал Иордану, что он может оставить кость себе. Он заказал виски на двоих.

Я потягивал виски из стакана и не без удовольствия расхваливал свой воображаемый товар. Получалось, что у меня была небольшая переносная фисгармония, очень подходившая для исполнения валлийских гимнов, была она в полном порядке, только в одном месте порваны мехи; новейшее приспособление для извлечения пробок из бутылок,— вот таким манером!— неплохой выбор кожаных кошельков, к каждому из которых прикладывался бесплатный сувенир — медный ключ для завода часов, восьмой номер, или набор булавок со стеклянными головками; пара крепких кожаных сапог, как будто специально для Иордана, поскольку оба сапога на одну ногу. Маленькие глазки моего собеседника были полузакрыты, но внимательно следили за мной, изредка двигаясь. Нагретая пламенем очага, одежда Иордана источала резкий запах. То был неистребимый, обволакивающий запах всепроникающей сырости, какой исходит обычно из заплесневелого угла старой церквушки, откуда-нибудь из-за органа, где, как правило, стоит катафалк. Неожиданно Иордан весь подался вперед и приблизил ко мне изуродованное лицо. Я смолк. Подрагивая всем телом, он негромко произнес:  Меня интересует один-единственный товар.

Словно загипнотизированный, я вдруг почувствовал, что язык меня не слушается. Подобное случается со мной не часто. Я вопросительно поднял брови.

Иордан выдержал паузу. Маленькие глазки обшарили пустой бар. Затем губы его шевельнулись, и с них слетело слово, которое меня потрясло. Я вперился в него взглядом. Рядом с пылающим очагом меня мгновенно прошиб озноб. Иордан утвердительно кивнул и повторил одними губами то же самое слово. Это слово было:  Трупы.

Воцарилась мертвая тишина. В баре громко стучали часы, словно длинноногая лошадь цокала копытами по безлюдной улице. Тут я заставил свое лицо исказиться гримасой боли и выжал из глаз слезу. Перекрестившись, я предложил слуге медика тело моего брата. Завтра как раз исполнится неделя с тех пор, как я его похоронил.

Иордан нахлобучил шляпу и извлек из угла палку. Палка была увесистая, с намотанным на нее солидным веревочным концом, а шляпа — черная, широкополая. Когда Иордан поднялся, мне показалось, что рядом вырос гигант. Он был намного выше, чем я предполагал. Иордан еще раз внимательно взглянул на крохотную кость, которую я ему подарил, затем швырнул ее в огонь. Мы вышли на улицу. Его железная нога ударялась о тротуар и поскрипывала, словно жестяное ведро, несомое в руке. Иордан намеревался показать мне место, куда следовало притащить труп, а мне предстояло управиться между полуночью и рассветом.

Вскоре мы миновали городские окраины. Было темным-темно, дальше дорога пошла через росные поля. Было все так же холодно, но я этого уже не чувствовал. Иордан с его единственной здоровой ногой был так стремителен, что я, обливаясь потом, с трудом за ним поспевал. Во время ходьбы все тело его непрестанно колыхалось, однако он не производил впечатления человека слабого. Иордан скорее походил на могучую машину, мчавшуюся во весь опор и мощью своей заставлявшую вибрировать до самого основания все свое машинное отделение. Я трусил за ним, с трудом переводя дух. Он был так поглощен пением валлийского похоронного гимна, что за всю дорогу не сказал мне ни слова.

Проселочная дорога в конце концов привела нас к деревянным воротам. За ними виднелся фермерский дом, погруженный в темноту. Иордан перестал петь и крикнул — раз, другой. Ответа не последовало. Он снова запел. Затем крепко уперся в землю железной ногой и палкой, служившей ему опорой при ходьбе, а здоровой ногой изо всех сил пнул ворота. Они грохнулись оземь. Все так же торопливо начали пересекать двор фермы. Из темноты с лаем, угрожающе скаля белые зубы, выскочила огромная овчарка. При ее силе и свирепости она могла легко разорвать нас на куски. Однако Иордана это не остановило, я же предпочитал держаться за его спиной. Собака подскочила к нам, припала к земле и начала красться, изготавливаясь для прыжка. Затем грозно зарычала и стремительно кинулась на Иордана, стараясь вцепиться ему в горло. Однако Иордан оказался проворнее: изловчившись. он с размаху ударил собаку палкой по голове. Удар был нанесен двумя руками. Собака рухнула на мелкую гальку, устилавшую двор фермы, и издала звук, походивший на вздох облегчения. Больше она не шевельнулась. Здоровой ногой Иордан встал на тело собаки и принялся раз за разом ударять ее палкой по голове. Он не успокоился до тех пор, пока нс вылезли собачьи мозги; все это делалось под громкое пение похоронного гимна. Я покрылся холодным потом. Наконец с собакой было покончено, Иордан вытер палку о траву у изгороди и с пением направился дальше через двор.

Показался большой дом с освещенными окнами.  

— Запомни этот дом,— сказал Иордан.— Труп принесешь к черному ходу, с обратной стороны. Доброй ночи.

И он ушел в темноту, гигант в широкополой шляпе. Я вытер пот со лба. Иордан растворился в ночи, но я все еще слышал, как он распевает гимн и как поскрипывает его железная нога. Гимн был неторопливый и печальный, однако он не вселял в меня страха: казалось, во мне оборвалась жизнь.

На обратном пути я столкнул убитую собаку в канаву.

Дэнни никогда не позволял себе роскошь оставаться без работы. Поднимаясь по лестнице нашей ночлежки, я неожиданно встретился с ним взглядом: Дэнни наблюдал за мной сквозь решетку лестничных перил. От нечего делать он практиковался в стойке на руках. Мне пришлось немало потрудиться, уговаривая его сыграть роль трупа. От него требовалась самая малость — притвориться мертвым, а уж я вместе с чернокожим парнем, жившим этажом ниже, как-нибудь дотащу его до докторского дома. После того как мы получим деньги и все в доме уснут, он сможет улизнуть через окно нижнего этажа. Мы будем поджидать его поблизости. А на рассвете покинем город и — ищи ветра в поле! Дело верное. Осечки быть не может. В конце концов Дэнни согласился.

В полночь мы втроем отправились к дому Иордана. Мы это я, Дэнни и Марки. Марки был полукровка — длинноногий худощавый парень, кожа которого отливала матовым блеском пушечного металла; он был торговец случайным товаром —   распродавал остатки сгоревшего при пожаре имущества, акции обанкротившихся компаний и прочую дребедень. Был он осторожен и старался сразу же разобраться в намерениях собеседника, но обычно за два-три пенса делал все, о чем его попросят. Мы шагали напрямик через поля, неся с собой свернутый мешок и доски, служившие мне прилавком на рынке, пока не подошли к дому, возле которого я уже побывал вместе с Иорданом. Дэнни разделся под деревом — снял и спрятал трико и другую одежду. Он натянул на себя старую фланелевую ночную рубаху кремового цвета, которую Марки отыскал среди разного хлама. Затем мы зашили Дэнни в мешок и уложили на доски. Было холодно и темно, хоть глаз выколи, снова пошел мелкий дождик.

Дом старого врача был погружен в темноту. Мы обогнули его и подошли к узкой, заостренной кверху деревянной двери в задней стене сада. Я шепотом спросил Дэнни, все ли у него в порядке. И получил разом двойной ответ — мой приятель застучал зубами, а в саду отрывисто, с подвыванием, залаяли собаки. Мысль о собаках мне и в голову не приходила. Что же теперь делать?

В тот же миг я услышал, как за стеной заскрипела железная нога и голос Иордана пророкотал: «На место, Фарв! На место, Энго!» Узкая стрельчатая дверь распахнулась, и в ее проеме мы неожиданно увидели Иордана, обнаженного до пояса, без парика. Он выглядел таким огромным, сильным и уродливым — торчащий нос, плотное, сплошь иссеченное тело,— что я со страху чуть было не выпустил ношу. За спиной Иордана нетерпеливо повизгивали три гончие — черные, лохматые, величиной с теленка, они старались проскользнуть мимо хозяина и наброситься на нас. Иордан строго прикрикнул на них, и мы, наконец, смогли внести Дэнни в сад. Он был почти невесом, словно на досках лежал мешок с сеном. Иордан разговаривал только с собаками. Нам он сделал знак следовать за ним и, припадая на одну ногу, пошел по усыпанной гравием дорожке, направляясь через двор к каким-то видневшимся в темноте службам. Гончие бежали рядом, не переставая обнюхивать мешок, скуля и роняя слюну.

Помещение, в которое мы вошли, пахло конюшней. В нем было темно и пусто; на гвозде, вбитом в невысоко расположенную балку, висела керосиновая лампа. Мы положили Дэнни в деннике, как раз под этой лампой. Пока мы его укладывали, Иордан со своими повизгивавшими собаками оставался возле двери конюшни и не спускал с нас глаз. Взгляд его жег мне спину. Тело у Иордана было очень смуглое, грудь топорщилась толстыми сосками поверх скрещенных на ней могучих рук. Весь торс, как и лицо, носил следы ужасающих ран. Исполосовавшие его длинные блестящие шрамы походили на сверкающие прожилки, какие можно заметить на изломе камня. Лысая голова имела форму широкого купола, кожа на ней тоже была покрыта шрамами. Обнаженное тело Иордана, усеянное мелкими каплями дождя, блестело, словно покрытое прозрачным лаковым глянцем.

Мы оставили Дэнни на досках, положенных поперек денника, отступили к двери и попросили расплатиться. Иордан не торопился с ответом. Из переднего кармана брюк он извлек большой складной нож и раскрыл его. Затем, приказав собакам не двигаться с места, проковылял мимо нас туда, где лежал зашитый в мешок Дэнни. Казалось, Иордан шел бесконечно долго. В конюшне воцарилась тишина. Когда он прошел мимо, мы заметили в его спине черное отверстие, в которое без труда мог войти кулак. У меня мурашки забегали по телу. Собаки подступили к Марки и начали его обнюхивать, бедняга хватал ртом воздух, глаза его вылезли из орбит. Я огляделся и заметил в углу вилы с коротким черенком. Наконец Иордан добрался до Дэнни и снова взглянул на нас. Лезвие раскрытого ножа подрагивало в его кулаке. Потом он отвернулся от нас и распорол стежок на мешке в том самом месте, где находилось лицо Дэнни. Я едва дышал. Освещенное керосиновой лампой лицо Дэнни было настолько бескровным, что мне показалось, будто он действительно преставился. Волосы у меня на голове встали дыбом. У Дэнни отвалилась челюсть и открылся ряд сверкающих белоснежных зубов; в свете лампы блестели белки его полуприкрытых глаз. Он был бледен и неподвижен, словно и на самом деле отдал богу душу. Иордан склонился над Дэнни, изучая его взглядом; нож он по-прежнему сжимал в кулаке. Лампа освещала его влажную спину. Страх обуял меня, но если бы у Дэнни застучали зубы или заурчало в животе, я бы пустил ход вилы, чтобы выбраться из этой переделки. Наконец Иордан обернулся. Он впервые нарушил молчание.

 — Хороший труп,— похвалил он.

 — Это мой брат, заверил я его.

—  Где вы его раздобыли?  

 — Выкопал.

Иордан кивнул. Он оставил раскрытый нож в деннике и приблизился к нам. Снова запустил руку в передний карман брюк и вытащил оттуда большой кусок мешковины. Потом развернул — там оказалось три золотых соверена. Большими трясущимися руками он протянул мне монеты, а затем грубо выставил нас наружу. Вернувшись, он задул лампу, и мы оставили Дэнни одного в темноте конюшни. Иордан закрыл дверь, гончие, ворча, трусили рядом с нами; мы покинули сад через знакомую узкую дверцу.

 — Доброй ночи,— сказал Иордан.

 — Прощай, брат, сказал я.

Мы бесцельно бродили по полям, стараясь согреться и скоротать время в ожидании момента, когда можно будет вернуться и вызволить Дэнни. Марки замерз, как ледышка. Я волновался, особенно из-за этих псов. Пропустить бы хоть капельку спиртного! Наконец нам показалось, что все успокоилось и наступил долгожданный момент, мы вернулись к садовой стене, желая убедиться, что пришло время подать сигнал Дэнни. Сверху стена была усеяна намертво пристывшими осколками стекла; я набросил на них пиджак и подтянулся на руках. В окне первого этажа докторского дома я разглядел горящую свечу, а в ее свете — Иордана, который расхаживал по комнате в ночной рубашке и колпаке. Свеча вскоре погасла, и все погрузилось во мрак.

Неподалеку на дереве жутким голосом закричала сова.

Перепуганный Марки тоже взобрался на стену, чтобы быть поближе ко мне. Собак в саду как не бывало. Сидеть на стене без пиджаков было невыносимо холодно. Ветер был ленив: вместо того чтобы обходить нас стороной, он пронизывал насквозь. Дождь прекратился. В разрывах туч очень высоко показалась луна, такая далекая и крошечная, что могла сойти за мелкую монету.

Мы ждали довольно долго, содрогаясь от холода и боясь проронить хоть слово. Глаза Марки сверкали, как стеклянные шарики. Наконец что-то задвигалось в темноте возле конюшни. Сердце мое бешено заколотилось. Марки ухватился за меня дрожащими руками. Перед нами возникла фигура в белом, кравшаяся вдоль стены. Это был Дэнни. По-видимому, ему удалось выбраться наружу сквозь окно конюшни. Я тихо свистнул ему — и тут собак словно прорвало. Откуда ни возьмись выскочили три гончие и с отчаянным лаем и рычанием огромными прыжками понеслись через двор к Дэнни. На мгновение я оторопел, не зная, что предпринять. Собаки тем временем готовы были навалиться на Дэнни. И тут вдруг он сделал стойку на руках и пошел на собак. Ноги его болтались в воздухе, а рубаха опустилась до земли, закрыв ему лицо. При виде столь необычного перевоплощения собаки оцепенели. Потом разом повернули и, взвыв от страха, понеслись прочь, в темноту. Дэнни не мешкая добрался до стены, мы крепко ухватили его под руки и рывком втащили наверх. Вскоре мы были уже в ночлежке. Утром мы расплатились с хозяином и с возницей, истратив на это один из соверенов, полученных от Иордана.

Мне не везло. Остаток лета выдался дождливый, и мух было очень мало. Я пробовал торговать собственноручно изготовленными амулетами якобы из слоновой кости, которые гарантировали удачу, но урожай случился плохой, так что в конце концов у меня их и задаром не брали. Дэнни с каждым днем все больше худел и становился молчаливее. Просто в былинку превратился. Говорить ему не хотелось. Да и особенно нечего было, ведь в его голове вообще-то было пустовато, если не считать корней собственных волос. Никак не мог забыть, что однажды уже был трупом. И точно он был похож на труп — ведь мы частенько спали с ним в одной постели,— такой он был холодный, с выпиравшими отовсюду костями. Дэнни утратил интерес ко всему, даже к стойке на руках.

Мы побывали на ярмарках во многих провинциальных городах, но всюду нам не слишком везло. В один из ярмарочных дней мы сидели в харчевне. Это было хлипкое сооружение из деревянных планок, сколоченное специально для ярмарки и стоявшее на отшибе, на задворках главной улицы. Столы и скамейки располагались прямо на траве, поскольку пола в харчевне не было. Здесь за медяк можно было получить тарелку бобов и чашку чая. Теперь Дэнни был безразличен к еде, даже когда она у нас бывала. По случаю ярмарки харчевня была переполнена. Народу набилось — не продохнуть, повсюду вились осы. Посетители вокруг нас, разложив перед собой еду в газетных свертках, болтали по-валлийски.

Неожиданно сквозь шум я услышал у входа тяжелые шаги и поскрипывание. Я весь похолодел, словно меня облили ушатом ледяной воды. Огляделся по сторонам — выбраться из харчевни не было возможности. Затем послышались звуки похоронного гимна. Минуту спустя в проеме двери выросла фигура Иордана. Он казался огромным, больше прежнего, и загородил собой всю входную дверь. В одной руке у него была палка с веревочным концом, в другой черный молитвенник. На голове красовалась широкополая шляпа, надетая на этот раз не на парик, а на покрывавший череп желтый шелковый платок с завязанными на концах узелками. Звуки гимна смолкли, Иордан застыл в дверях, отыскивая взглядом свободное место. Сидевший за нашим столом человек только что прикончил свои бобы и поднялся. Иордан увидел освободившееся место и заковылял к нам. Улизнуть мы уже не могли. От его гулких шагов содрогалась земля; он прошел сквозь толпу, опустился за наш стол, напротив нас.

В первый момент я не знал, на что решиться. Дэнни никогда прежде не видел Иордана и потому спокойно разглядывал масляные разводы, плававшие в его чашке с чаем. Я попытался сделать вид, будто ничего не случилось, и продолжал совать в рот ложку с бобами, однако есть больше не мог. Иордан смотрел на меня в упор через стол. Я не в силах был сдержать дрожь, и он мог заметить это. Тогда я притворился, будто отгоняю ос. Я непрестанно ощущал на себе его неподвижный, пронизывающий взгляд. Иордан положил на стол свои толстые локти и весь подался вперед. От страха я просыпал бобы. Дальше так продолжаться не могло. Я опустил ложку и поднял на него глаза. Вблизи Иордан был настолько уродлив, что меня едва не стошнило. Огромная черная глыба его носа, вся в червоточинах, была нацелена на меня; лицо его выглядело так, словно однажды с него сдирали кожу крюками. Но Иордан улыбался.

— Иордан,— промямлил я.— Господин Иордан.

Он кивнул.

— Вы вернулись,— сказал он.— В каких краях путешествовали?

Казалось, вся харчевня содрогалась от его движений. У меня было такое ощущение, будто я очутился внутри нагревшегося чудовищного органа и меня оглушает грохот ходящих ходуном деревянных частей конструкции. Я принялся заикаясь что-то объяснять Иордану. Сказал, что был необыкновенно занят. Дела вынуждают постоянно кочевать с места на место, так что я много ездил. Деревянные стены харчевни перестали вдруг пропускать воздух, внутри стало душно, как в парнике. Я взглянул на Дэнни. Казалось, кто-то сделал надрез на его коже, и вся кровь вылилась наружу. Даже желтые уши моего приятеля стали белыми, словно мел.

Иордан снова кивнул, зловеще улыбаясь.

— Птенчик, рожденный в аду, возвращается в пламя, сказал он. Слуга медика не сводил с меня глаз; надо лбом у него торчал узелок желтого платка. Дэнни он вообще игнорировал. Его глазки довольно поблескивали.

— В тот раз мы обстряпали неплохое дельце,— улыбаясь продолжал Иордан.— Великолепное. Все вышло очень удачно.

Я опасался, что он услышит, как гулко ходит, вверх-вниз, мой кадык,— казалось, это можно было уловить сквозь шум голосов.

 — Очень рад, я сделал все, что от меня зависело,— выдавил я из себя.— Я всегда стараюсь обставлять все наилучшим образом.

— Мой хозяин остался доволен,— сказал Иордан. Он еще сильнее подался вперед и поманил меня пальцем. Я придвинулся ближе и склонил голову, готовый слушать; нос-деревяшка коснулся моего уха.— Труп был прекрасный,— прошептал он.— Внутри — сплошное разложение. Злокачественные опухоли и метастазы. Как раз то, что было нужно моему хозяину. Труп так удачно расчленили...

Дэнни издал громкий вздох. Когда я обернулся, его на месте не оказалось. Он сполз под скамейку и лежал, распластанный, на траве. Люди, сидевшие рядом, повскакали с мест, столпились вокруг. Кто-то замахал руками, закричал:

 — На воздух его, он сомлел. На воздух!

На минуту Иордан перестал для меня существовать. Я сказал людям, что Дэнни — мой друг. Его вынесли из харчевни и опустили на траву, на обочине дороги.

 — Расстегните ему ворот,— посоветовал кто-то.

С Дэнни сняли рубаху и надувной резиновый жилет, под которым было черное трико. Вокруг быстро собралась толпа словно мухи слетелись на варенье. Наконец Дэнни открыл глаза. Кто-то принес ему воды. Он сел, низко опустив голову, и закрыл лицо руками, будто плакал. В этот момент я увидел нечто такое, чего раньше не замечал. На макушке у Дэнни, среди его густых рыжих волос, зияла большая плешина. Вид у Дэнни был болезненный. Но вскоре он смог подняться на ноги. Я затолкал в карманы резиновый жилет и рубаху и отвел приятеля в ночлежку. Сколько я ни оглядывался по сторонам, но отыскать в толпе Иордана так и не смог. Дэнни провалялся в постели целую неделю. Окончательно он уже не выздоровел. Сказать хотя бы, что, если ему доводилось порезаться во время бритья, кровь у него не шла. Из пореза вытекала лишь какая-то желтая жидкость.

Я похоронил Дэнни в тот же год. Погода стояла ненастная, и он простудился, расхаживая вниз головой, полураздетый,  в своем трико на ярмарках и рынках. Вскоре он слег, бедолага, в очередной ночлежке, где мы ютились под самой крышей. Потом начал бредить, впал в беспамятство. Все ночи я проводил в кресле у его постели, прислушиваясь к его дыханию.

Как-то ночью меня сморил сон, и проснулся я от криков Дэнни. Ему приснилось, что Иордан хочет отрубить ему ладони и заставить ходить на обрубках. Крики Дэнни повергли меня в ужас. Свеча погасла, на крыше дома оглушающе завывал ветер. Я поспешил зажечь свечу; сердце мое молотом стучало в груди. Дэнни продолжал кричать — мне никак не удавалось его успокоить. Через несколько минут, издав душераздирающий вопль, он умер. Бедняга Дэнни. На него слишком подействовало то, что однажды он уже был трупом. Он так и не смог освободиться от бремени воспоминаний.

На следующий вечер в ночлежку явился человек из местного прихода. Он спросил, не будут ли меня мучить угрызения совести, если я похороню своего друга в столь неподобающем виде. Он имел в виду обросшее лицо Дэнни, который не брился целую неделю. Тусклая свеча освещала лицо Дэнни, утратившее теперь привычное угрюмое выражение; его сплошь покрывала растительность цвета хорошо надраенной меди. Когда человек из прихода ушел, я принялся брить труп. Делать это при одной свече было не так-то просто. Орудуя бритвой где-то возле уха, я, видимо, был недостаточно осторожен и порезал его, ибо Дэнни открыл один глаз и укоризненно взглянул на меня. Я старался больше не плошать. Не дай бог было порезать ему вену: говорят, у покойников они полны вшей.

Утром в день похорон я одолжил у хозяина ночлежки черный галстук. Прикрепил к гробу венок с лентой. Он был очень красив: сделанный из множества белых цветов на проволочных ножках, по форме он напоминал маленькое кресло. К прутьям каркаса была приклеена карточка со словами: «Спи спокойно»; надпись была сделана из цветов незабудки

Дэнни нравилось все выдержанное в религиозном духе.

На похоронах не было никого, кроме пастора, меня и двух могильщиков. Был ненастный, ветреный день поздней осени.

Под напором ветра высокая трава на кладбище полегла. У кладбищенской стены стояло несколько плакучих ив, почти полностью опавших, лишь отдельные листочки продолжали держаться на тонюсеньких веточках, словно гниды в волосах. Пастор — щуплый человечек — в развеваемых ветром одеяниях выглядел богатырем. Он бормотал молитвы под громкий шелест сухих листьев, похожих на отрубленные ладони с перепончатыми пальцами, ветер нес их по гравию дорожек. Мне хотелось сбежать. Могильщики опустили Дэнни в могилу и ушли. Вместе с пастором мы затянули похоронный гимн. Сквозь вой ветра я различил вдалеке еще один голос, вторивший нам. Он был едва слышен. Я ждал, что этот человек придет. Излишне было оглядываться — так знакомы были и этот голос, и поскрипывание железной ноги. Они становились все отчетливее. Вскоре пение стало оглушительным, траурный гимн загрохотал так, словно рядом низвергался водопад. Иордан подошел к нам вплотную и стал между мною и пастором. Он раскачивался, словно гигантское дерево, противостоящее буре. В руках его был маленький черный молитвенник. Даже при столь сильном ветре я ощущал исходивший от него стойкий запах плесени, холодный, влажный дух могильной глины. Казалось, Иордан стал еще огромнее. Поля черной шляпы простирались над моей головой, словно крыша. Когда Иордан стоял рядом, у меня было ощущение, будто он поглощает меня. Он опустил мне на плечи руку с зажатой в ней палкой. Мне чудилось, будто я постепенно растворяюсь в его огромном теле. Земля вокруг меня растаяла, кладбищенская дорожка быстро-быстро, словно бурливая река, побежала мне под ноги. Охваченный ужасом, я попытался крикнуть. И потерял сознание.

Придя в себя, я увидел рядом пастора. Мы сидели на земле рядом с разверстой могилой Дэнни. От пережитого страха я был весь в холодном поту.

Случилось это две недели назад. Вчера за бритьем я порезался, но кровь у меня не пошла. Показалась лишь капелька желтоватой жидкости. Теперь я долго не протяну. Моя песенка спета. Никому не посоветую тягаться с Иорданом.

 Маленькая девочка сидела за кухонным столом и рисовала огонь, который был похож у нее и на букет роз, и на чашу с вином, и на огненный метеор. Она была совсем одна — если не считать фигурок двух собак из белого известняка, которые стояли на каминной полке,— но отнюдь не боялась, хотя дом был на отшибе, а за окном, на фоне гор, в сумеречном свете дня кружился снег. Посреди стола лежал большой почерневший железный ключ от входной двери; с девочкой в доме оставался один-единственный друг — рыжеволосый огонь в камине, хранитель седых преданий.

Когда девочка склонялась над кубком и вспышкой метеора, из треугольного выреза платья выглядывала шейка с ее подстриженным затылком. Большие глаза ее были словно коричневый фарфор, в них отражалось яркое пламя очага, •а в уголке рта, в складке между пухлыми губами, виднелась небольшая коричневая болячка, словно середка маргаритки. На ней было светло-желтое шерстяное платье с вышитыми на рукавах лилиями, а в волосах торчало малинового цвета перо.

Ветер пронзительно завывал в ветвях буков, уносясь к невзрачным на вид горам, а девочка вспомнила слова бабушки, что это — Rhys-y-Mynydd[6] . Кончик языка исчез, девочка посмотрела на часы с медными стрелками, которые постукивали на стене. Пора было готовить еду; проходя мимо окна, она увидела старого человека, который медленно спускался по склону сквозь густую завесу снега. Она взглянула на него поверх плотных занавесок с бледно-желтыми нарциссами, но тут же забыла про старика на завьюженном склоне и про холодную крышку чайника, которую держала в руке. Неистовствовавшие снежинки, роясь, мчались в конец долины, и первый, серый, словно нарисованный карандашом, снег мягким пластом уже лег на округлые вершины. Ежевика в бабушкином саду напоминала спутанный клубок молочно-белой шерсти, а трава с хохолками у садовой ограды была словно медвежья шкура, припорошенная снегом. Среди бесновавшихся снежинок порхала крохотная малиновка с красной грудкой.

Когда старик постучал в дверь, девчушка подпрыгнула, достала со стола ключ и отперла замок. Она распахнула дверь, и сквозь широкий проем в кухню, словно белые мухи, зигзагами влетели три снежинки, а ледяной бриз пчелой зажужжал в упругом пере в ее волосах.

 — Мама дома? — спросил старик.

 — Нет у меня мамы,— отвечала девочка.

Она поняла, что незнакомец был бродячим стекольщиком, он таскал на спине ящик на ремнях с большими квадратными кусками стекла, похожий на огромное окно. Девочка засмеялась, увидев, что его шляпа-котелок и длинное черное пальто сплошь занесены снегом, словно их покрыли толстым слоем известки. Лет старику было порядочно, он был щуплый, а ростом — чуть повыше девочки, хотя к подошвам его башмаков пристали толстые пласты снега. Сморщенное лицо старика было желтым, под глазами — мешки, которые, казалось, оттягивали нижние веки, так что девочка видела, какие они красные изнутри. Нос стекольщика был тонкий и костистый, словно острый розовый коготь, загнутый вниз, как шип розы, а его отвисшая нижняя губа была одного цвета с веками. Редкая бородка топорщилась серым клубком поверх застегнутого ворота; старика била мелкая дрожь, и эта дрожь передавалась бородке, шляпе и пальто. Малышка усадила старика в плетеное бабушкино кресло — его тяжелая ноша осталась в саду —и при этом заметила, что на его руках, лежавших на подлокотниках, набухли толстые вены; эти руки были похожи на оборотную сторону листьев ревеня, только очень волосатые.

Болезненная гримаса то и дело появлялась на маленьком трясущемся лице старика, полуприкрытом полями шляпы, и от этого девочка вдруг почувствовала себя несчастной и начала гадать, кто этот пришелец. А поскольку он казался таким печальным, то она подумала, что, возможно, это Rhys-y-Mynydd, Человек-Ветер, стон которого эхом отдается. в горах. Девочка велела старику надеть очки и взглянуть, как она нарисовала пылающий огонь, чашу с вином и стремительно падающую звезду. Он поднес бумагу к розовой закорючке носа, склонился над рисунком и дрожал так, что девочка забеспокоилась, как бы его глаза не выпали в стекла очков, но при мысли об этом она снова рассмеялась.

Старик ничего не сказал о рисунке, поднял голову и спросил:

— Что за smotyn'[7] у тебя на губе, крошка!

Девочка тронула языком болячку.

— Моя бабушка называет это а cusan bwbach — поцелуем домового,— сказала она.—А теперь — можно? —я тебя тоже кое о чем спрошу. Почему ты дрожишь возле огня и на лице твоем — морщинки, словно отпечатки листьев?

Старик поднял голову и взглянул на девочку, дрожь его не унималась. Одно стекло его очков треснуло посередине.

— Дрожу я потому, что вынужден влачить бремя четырех нош,— ответил старик, протягивая к огню растопыренные пальцы.

— Но сейчас ты ведь ничего не несешь,— удивленно возразила девочка—- Твоя ноша со стеклом осталась в саду.

Красные губы старика тронула слабая улыбка.

— Я несу груз, который в четыре раза тяжелее этой ноши,-— ответил он.

— Покажи мне свое бремя, расскажи о ноше, которая в четыре раза тяжелее твоего груза! — воскликнула девочка.

Верхняя губа старика дернулась, словно веко. Он сунул очки в карман и коричневым носовым платком вытер влажные глаза.

— Моя первая ноша зовется бедностью,— сказал он.

Девочка направилась в кладовую и вынесла хлеб в подоле платья.

— Я отрежу тебе свою любимую горбушку от молочного хлебца,— сказала она.

— Горбушка не облегчит мою вторую ношу, которая зовется одиночеством,— отвечал старик.

Девочка пошла к двери и вытащила из замка большой железный ключ.

— Я дам тебе ключ от кухни моей бабушки,— предложила она.

— Ключ не сделает легче мою третью ношу, которая зовется болезнью,— возразил старик.

Девочка помнила, как бабушка, бывало, соскочит с кресла, проглотит какую-то горошину и потом снова чувствует себя хорошо.

— Я помогу тебе встать и поддержу, когда ты соскочишь на коврик,— сказала она.

— Прыжки не избавят меня от моей четвертой ноши, которая зовется старостью, — ответствовал стекольщик.

Малышка вспомнила слова бабушки о том, что часы приносят на стрелках дни рождения.

— Я вырежу циферблат часов, а мой огонь сожжет его,— предложила она,

Огромный ком снега скатился с крыши и упал в сад; старик поднялся и медленно открыл дверь. Метель давно прекратилась, и ветер почти утих, оставив след лишь на ребристой поверхности застывшей лужицы посреди садовой дорожки. Сад казался недвижным под ровным покровом снега, вишня была похожа на белую торчащую из земли кость, а ветви буков, под которыми стоял стеклянный груз старика, прогнулись под тяжестью снежного бремени, большие сучья походили на белых змей, и каждая крошечная веточка, не длиннее реснички, тоже удерживала свой мизерный груз снега. Квадратный ящик со стеклом был покрыт толстым слоем снега; девочка утопила в нем ладошку, дотронулась до холодного стекла и указательным пальцем начертала широкий крест — две перекладины под прямым углом через весь белый пласт,

— Помни про хлеб, крошка, и про ключ, и про прыжок, и про циферблат,— молвил старик и, повернувшись, медленно побрел прочь из сада.

— До свидания, Человек-Ветер,— пролепетала вслед ему девчушка, и ей вдруг стало грустно оттого, что старик с таким трудом шел по дорожке. Она следила, как он мучительно-медленно поднимался по склону холма, направляясь к молочно-белым горам; на спине его на белом фоне отчетливо виднелся большой черный крест.

Когда старик скрылся из виду, девочка вернулась в кухню, ощупывая языком уголок рта. Она почувствовала, что болячка исчезла. Малышка зажгла свечку и полезла искать болячку под столом. 

Впервые об этой собаке услыхали, когда мальчик по имени Дэнни Льюис вернулся домой с прогулки в горы и сказал, что его укусила огромная коричневая лиса, которая бегает со скоростью поезда.

Ребята играли в индейцев среди скал на вершине горы Гилфах-и-Рид. Дэнни спрыгнул с большого камня и чуть не угодил на спину этой лисы. Она спала на солнышке, свернувшись калачиком. Лиса укусила мальчика и умчалась по тропинке к ферме Крейг-ир-Хесг.

Дэнни она укусила, сомневаться не приходилось — зубы вонзились прямо в его предплечье,— однако жители Понтигвейта не были уверены в том, что это была лиса. Вот уже много лет в окрестностях горы Гилфах не встречали ни одной лисы; во всяком случае с тех пор, как Дженкинс, по прозванию Ферма, принялся их отстреливать.

Первым человеком, рассмотревшим ее как следует, был Вил Хьюз Флегонс. У самого подножья горы, где стоит ферма Крейг-ир-Хесг, есть отлогий участок земли, глубоко врезавшийся в склон. Однажды воскресным утром Вил Флегонс сидел там, прислонившись к скале. С ним была его борзая сука, знаменитая Тонипэнди Анни; Флегонс прочитал газету и было задремал, как вдруг сука натянула поводок и принялась яростно лаять и куда-то рваться. Флегонс поднял голову и увидел то, что ее так взволновало.

Примерно в двухстах метрах от него среди скал рыскала огромная коричневая борзая. Когда пес услышал лай Анни, он круто повернулся и высоко поднял голову, словно прислушиваясь. Ах, какая это была голова! Плавные линии, красивая посадка, словно у змеи. Пес высоко нес голову, но, как только заметил Флегонса, бросился вниз по склону и исчез посреди вересковой пустоши в направлении фермы Крейг-ир-Хесг, за каменоломней.

Вил Флегонс с одного взгляда понял, что пес — прекрасный скороход. Собака неслась словно на бегах, перелетая, как птица, через скалы и овечью ограду легко, будто фея; так ни одна собака в этой долине не бегала.

Спустя четверть часа Анни снова напала на след коричневого пса, как раз на вересковой пустоши. Он мирно грелся на солнце. Флегонс остановился, отцепив поводок от ошейника Анни, и сказал ей очень нежно, как всегда делал накануне соревнований:

—  За ним, девочка!

Пес заметил, что к нему мчится знаменитая Анни, поднял голову и принялся с интересом за ней следить. Но в тот момент, когда он привстал ей навстречу, он увидел вдали Флегонса, стоявшего с поводком в руке. Даже не понюхав Анни, пес развернулся и словно ветер понесся прочь. И Анни решила, что это — состязание в беге, и во всю прыть помчалась за ним.

У Вила Флегонса было несколько излюбленных соленых словечек, которые он пускал в ход при всякого рода неожиданностях. Он, должно быть, все их припомнил, увидев, что случилось с его знаменитой Анни, когда она начала преследовать огромную борзую. Он не мог поверить собственным глазам. Казалось, пес бежал, а Анни стояла на месте, и, прежде чем они оставили позади половину вересковой пустоши, пес был так же далек от Анни, как богатый родственник от любого из нас. Заметьте, это случилось с Тонипэнди Анни, которая обставляла всех конкурентов и вынуждала скрежетать зубами всех букмекеров.

Флегонс подумал, что у него начнется нервный тик. Ему оставалось только поймать суку и отправиться домой, но он слишком разволновался, пытаясь угадать, чей это пес, и не сразу смог заснуть. Вначале Флегонс подумал, что это собака Тума Абердара, которая, видимо, сорвалась с цепи; но собака Тума не способна была так бегать, а тем более оставить позади Анни, словно комнатную собачонку. Так ни до чего и не додумавшись, измученный Флегонс наконец уснул, и ему снилось, будто он скакал к морю верхом на огромной борзой.

На следующий день он обошел все пивнушки в Понтигвейте, расспрашивая о собаке, встреченной в горах, но когда он заговаривал о ней, никто из собутыльников не принимал его рассказ всерьез, подозревая, что Вил просто хочет пропустить пинту за чужой счет; в результате этой вылазки он ничего не добился.

Но спустя неделю-другую одно стало ясно: борзая одичала. Не было хозяина, который бы ее разыскивал, впрочем, если бы даже кто-то и попытался ее поймать, то не смог бы подойти к ней ближе чем на четверть мили. Стоило псу заметить, что к нему кто-то приближается, как он тут же украдкой оглядывался и бесшумно, словно лиса, исчезал в густом папоротнике.

Он, должно быть, люто ненавидел людей. Он не ждал их появления, ему достаточно было учуять запах. Видимо, его последний хозяин жестоко с ним обращался. Он избивал собаку так, что в ней исчезло доверие к людям. Вилу Флегонсу это было ясно как день, однако пес покорил его своей стремительностью, и за его поимку он пожертвовал бы собственным глазом.

Теперь при первой возможности Вил Флегонс подавался в горы и следил там за псом. Однажды вечером он одолжил у кого-то подзорную трубу, чтобы понаблюдать за ним. Он обнаружил пса, как обычно, в горах, близ Большой Скалы и целых полчаса рассматривал его в трубу, прикидывая, насколько он велик, любовался его спиной и линиями его сильного тела. Неожиданно Флегонс заметил, что на собаке ошейник. Все сразу стало понятно. Флегонс сложил подзорную трубу и отправился домой, а Тонипэнди Анни потрусила за ним. Как бы изловить этого пса?

—  Я поймаю его,— сказал Флегонс,  —   и уж тогда мы повеселимся, Анни, девочка.

Первым делом он заглянул к Дею Банане, который жил от него через два дома, и попросил одолжить ему терьера. Нужно сказать, что Дей Банана гордился своим терьером, хоть в нем была смешана кровь четырех пород,— он был чемпионом по ловле крыс. Дей даже слышать не хотел о том, чтобы одолжить Флегонсу терьера, пока тот не сказал ему, как можно будет на этом заработать. Таким образом, пришлось посвятить в эту тайну и Дея.

Флегонсу пришла мысль натаскать Анни, чтобы она схватила одичавшего пса за ошейник, когда они вдвоем будут играть в горах. Анни будет держать пса, пока не подоспеют Флегонс и Банана. Поворчав и побрюзжав вволю, Дей Банана согласился одолжить своего терьера, чтобы Анни могла с ним попрактиковаться, разумеется, при условии, что Флегонс подкинет ему пачечку-другую зелененьких, когда одичавший пес выйдет победителем во всех предстоящих собачьих бегах.

Так вот, оба они принялись тренировать Анни хватать пса за ошейник. Впрочем, это было самым несложным — Анни была понятливой. Флегонс нянчился с нею словно с младенцем, и она все схватывала на лету. Скоро она начала выполнять все, что от нее требовалось, так естественно, будто всю жизнь только этим и занималась, а терьеру Дея Бананы во время тренировок пришлось туго — правда, поначалу он старался показать, что умеет драться; при этом он отчаянно визжал и огрызался, так что его приходилось то и дело усмирять.

Итак, все шло прекрасно, и спустя неделю Флегонс решил, что Анни достаточно натренировалась и готова к поимке одичавшей борзой. Однажды вечером перед самыми сумерками они вместе с Бананой, захватив Анни, подались в горы, держа направление на Гилфах, а добравшись туда, спрятались там за овечьей изгородью.

Вскоре сверху спустилась борзая, и Анни сыграла отведенную ей роль с хитростью обезьяны. При виде ее одичавший пес сделался будто шелковый. Он прыгал вокруг Анни, терся о нее боком и задирал голову, выказывая истинное дружелюбие. Тут-то Анни с быстротой молнии извернулась и проделала то, что от нее требовалось; все прошло безупречно; но потом... впрочем, Анни даже не поняла, что случилось потом. Как только пес понял, что Анни схватила его за ошейник, он тут же напряг шею и резким движением головы и туловища отбросил суку вместе с ошейником на десять метров в сторону, в заросли папоротника; Флегонс и Банана глазом не успели моргнуть, как он пулей понесся наискось через вересковую пустошь. Несчастная Анни вернулась к хозяину с поджатым хвостом и положила к его ногам лопнувший ошейник. Флегонс обнаружил на нем имя владельца — малосимпатичного парня из соседней долины,— оно было отчетливо выбито на латунной пластинке.

Любой другой на месте Вила Флегонса после подобного происшествия оставил бы в покое бесхозного пса в горах, однако трудно было ожидать, чтобы Флегонс теперь целиком сделал ставку на свою Анни, ведь он знал, какой скоростью обладал одичавший пес. На свободе у пса развились особые качества: он мог обставить на несколько ярдов любую собаку из тех, которых Флегонсу когда-либо доводилось наблюдать в погоне за зайцем или кроличьей шкуркой.

Как бы там ни было, борзая находилась в горах вот уже второй месяц, а Флегонс все ломал голову, как ее изловить; приближалась зима, и собаке все труднее становилось отыскивать пищу в горах, а женщины в Топ-Роу — дома этой деревни достигали середины склона горы — по вечерам выносили с черного хода кости и другие отбросы. Борзая стала регулярно с наступлением темноты наведываться в деревню, чтобы кормиться.

Дом Флегонса, по счастью, находился в Топ-Роу; и потому, естественно, ему пришла идея выбрасывать кости и мясные обрезки в верхней части сада, у ограды, рядом с калиткой, и попытаться схватить собаку в тот момент, когда она заберется в сад полакомиться отбросами.

Целую неделю после наступления темноты Флегонс сидел в засаде в своем саду, при этом он набрал столько костей, что можно было открыть фабрику по их переработке. Но ему так и не удалось поймать борзую. Однажды ночью он увидел пса, но тот ретировался прежде, чем Флегонс успел сделать шаг в его сторону.

Однако риск был у Флегонса в крови, а уж когда он чувствовал, что где-то пахнет деньгами, то в терпеливости мог сравниться с пауком. И потому, хотя ему уже дважды не удавалось поймать пса, он решился еще на одну попытку; ведь валлиец привык трижды испытывать судьбу, дорогая Анни, сказал он однажды, вернувшись с ней с пробежки по горам, и добавил:

 — На этот раз мы его добудем!

У Флегонса был еще один козырь: сама Тонипэнди Анни. Очевидно, трюк был старый, но зато испытанный.

К этому времени Анни была уже не прочь, чтобы за ней немного поухаживали, поэтому Флегонс был уверен, что стоит ему привязать Анни в сарае и оставить дверь открытой, как пес тут же явится на ее зов, будь он даже на расстоянии пяти миль от Топ-Роу и вовсе беспородный.

И нужно отдать должное Анни — пес-таки к ней явился. На вторую ночь Флегонс, угощавшийся в засаде для бодрости духа из бутылки, увидел, как одичавший пес крадучись проник в сарай. Это был он, ошибки быть не могло; Флегонс отчетливо рассмотрел его в неярком свете, проникавшем сквозь заднее окно кухни, который он нарочно не погасил. Зов Анни заставил пса прийти.

Флегонс умирал от желания тут же броситься в сарай, но в эту ночь усилием воли он принудил себя остаться в укрытии, ибо знал — чтобы захлопнуть дверь за борзой с наружной стороны, требуется терпение и хитрость. Поэтому он выждал, пока пес потихоньку не выскользнул из сарая, словно тень в горах.

На следующий день Флегонс смастерил на дверях сарая нехитрое приспособление, привязал к нему веревку и протянул ее в свое укрытие, так что, когда он дергал за веревку, дверь с треском захлопывалась на защелку. Вил Флегонс умел шевелить мозгами, когда очень нужно было.

Вечером, ожидая появления пса, Флегонс был так же взволнован, как в тот раз, когда Анни выиграла сто фунтов стерлингов и Серебряный кубок претендентов. Теперь Флегонс был настолько уверен в успехе, что, прежде чем пес проскользнул в калитку, мысленно истратил по меньшей мере несколько сотен из воображаемого выигрыша.

Как и накануне, пес очень медленно и осторожно прокрался в калитку; оказавшись во дворе, он быстро, не оглядываясь по сторонам, скользнул в сарай.

Флегонс затаил дыхание, а Анни тут же прекратила скулить. Пес был в сарае. Флегонс выждал для верности еще несколько мгновений, потом резко потянул за веревку — дверь сарая с треском захлопнулась. Тут же послышались злобное рычание и громкий лай.

Флегонс помчался вверх по тропинке, на ходу зажег факел, мысленным взором он уже видел собственную фотографию в газетах вместе с борзой и крупные заголовки: ЧЕМПИОН ГОДА: ПОБЕДИЛ ВСЕХ ПРЕТЕНДЕНТОВ... Флегонс проник в сарай. В одном углу сжалась в комок перепуганная до смерти Анни, вероятно желавшая в тот момент, чтобы на ее месте был кто-нибудь другой; напротив нее сидела одичавшая борзая, готовая, казалось, испепелить Флегонса взглядом. Но Флегонс не торопился схватить собаку; он опустился на колени и заговорил.

Про Вила Флегонса ходили россказни, будто он так умело обращался с собаками, что мог погладить самую свирепую стоило ему немного с ней поговорить; так он выиграл не один раз пари, причем собаки его никогда не кусали. Однако теперь, чем дольше он говорил, тем злее становился одичавший пес, отвечая рычанием на самые нежные слова. И когда в конце концов Флегонс очень осторожно протянул руку, пес метнулся вперед, словно лопнувшая пружина, изо всех сил цапнул его за руку и перемахнул через него. Борзая с силой навалилась на дверь, защелка отлетела, а сама она вихрем понеслась в горы.

Утром следующего дня хирург наложил Вилу три шва на тыльную сторону ладони; старый доктор присовокупил к этому строгие наставления на будущее. Слух о ночном происшествии стал всеобщим достоянием в долине.

После всего сказанного не покажется удивительным, что Вил сильно озлился на одичавшего пса; чего же еще было ожидать! Если кто-либо упоминал при Виле о борзой, он начинал ругаться последними словами. Послушать его, так выходило, что пес был никудышный, никакой не бегун, и вообще ничего в нем не было примечательного, просто на вид заметнее других.

Но однажды утром несколько недель спустя Флегонс ввалился в бар к Файнону в отличнейшем расположении духа. Анни должна была скоро ощениться, и Флегонс доподлинно знал, от кого будут щенки. Теперь не имело ни малейшего значения то, что он не поймал одичавшую борзую. И все прошлые неприятности были делом пустячным. Подумаешь, искалеченная рука и в придачу три недели вынужденного отсутствия на работе. Зато у Анни будут щенки, отцом которых был одичавший пес. И Флегонс не будет Флегонсом, если эти щенки не превратятся в самых быстроногих тварей о четырех лапах, в противном случае он клянется, что станет разводить кроликов.

Накануне появления на свет щенят Флегонс ходил в приподнятом настроении. Он заранее придумал для них несколько звучных имен вроде Коричневая Молния и Потомок Чемпиона и даже начал сооружать небольшой загон, где намеревался содержать будущих медалистов. Но, проснувшись однажды утром, он обнаружил, что знаменитая Анни принесла обыкновенных дворняжек, в которых самым непостижимым образом сочетались признаки представителей разных пород. Почти все они были похожи на терьера Дея Бананы.

После этого происшествия только один человек осмелился упомянуть при Виле Флегонсе про одичавшую борзую; но он был пришлым и никто не посвятил его в это дело.

Спустя месяц после того, как умер мой отец, наш магазин был продан в счет уплаты долгов. Расходы нашей большой семьи, а также забастовки на шахтах привели наше бакалейное предприятие в полнейший упадок, так что после смерти отца оно тихо и незаметно скончалось. От всего нашего имущества после распродажи остались только коренастый пони да тележка. С пони моя мать не желала расставаться и клялась, что он принадлежит ей и записан на ее имя; но, будь даже это правдой, с молотка все равно пошел бы и пони, кабы она не потолковала крайне решительно с аукционистом, здоровенным малым с гладким лицом цвета дорогостоящего виски. Тележка осталась на прежнем месте, поскольку проку от нее не было. Мама не отходила также от старинного фортепьяно, передняя доска которого была затянута плиссированным шелком. Аукционист повертелся было возле инструмента, бормоча под нос, что за него можно бы выручить фунт-другой и что по закону он должен быть включен в торги вкупе с другими вещами, но мама и здесь не отступилась.

Дик —  так звали низкорослую лошадку — жил с нами почти двадцать лет, и никто из нас не помышлял с ним расставаться. Он был членом нашей семьи. Кроме того, он был не просто пони, но лошадью благородных кровей. Мой дядя занимался разведением «кобов», коренастых валлийских лошадок для верховой езды, и Дик был их отпрыском. Когда он был помоложе, то, бывало, вез тележку с бакалейными товарами с таким видом, будто оказывал нам величайшую честь. Но подобная жизнь его вполне устраивала: он мог останавливаться где угодно и даже сам ждал момента, когда эти скромные, но желанные удовольствия окончатся или на него вскочит наш Том, чтобы прокатиться. Тогда можно было видеть его резво скачущим и гарцующим, как и подобало лошади, чьи двоюродные братья и сестры принимали участие в сражениях двух войн. Рост его не превышал ста тридцати сантиметров, и он многое умел делать, только что не говорил; а поскольку он усердно кивал головой, можно было предположить, что он настойчиво старался преуспеть и в этом.

Но перед самыми торгами, когда мама сказала, что намерена оставить пони себе, положение было несколько иным. Мой старший брат Том пытался урезонить мать.

— Что ты собираешься с ним делать, мама?— спросил он.

—  А что я должна с ним делать? Пусть себе отдыхает! Он уже свое отработал. Кроме того, все вы скоро вырастете, разъедетесь кто куда, переженитесь, уйдете из дома. А старый пони останется — и мне не будет так одиноко.

 — Не говори глупостей, мама!— упрекнул ее Том. — Кто собирается тебя покидать?

 — Словом, я оставляю пони себе,— упрямо повторила мать,— а также фортепьяно. У Гомера — талант, так что этот старинный инструмент нам еще послужит.

Через некоторое время после распродажи Том снова попытался образумить мать. Пони томился в конюшне в полном безделье, и лишь изредка мы с Гомером удовольствия ради совершали прогулку в тарахтящей тележке.

—  Придется нам продать Дика,— сказал однажды Том, вернувшись домой из шахты, куда он только что устроился работать.— Мы не можем себе позволить его содержать, мама. У нас нет денег.

Мать склонилась над штопкой; очки съехали на нос.

Тогда заговорил наш Гомер:

— Про Дика спрашивал старьевщик Дандо Хэмер. Его осел совсем уже выдохся.

Но Гомер тут же пожалел о том, что раскрыл рот, ведь ему, как и мне, очень не хотелось расставаться с пони.

 — Дандо Хэмер, говоришь?— переспросила мать, распрямляя спину.— Нашли кому сбыть пони! Он либо загоняет Дика до смерти, либо заморозит на привязи возле этой вонючей пивнушки «Борзая», где обычно напивается. А когда от Дика останутся кожа да кости, он тут же сплавит его на живодерню.

— Послушай, мама,— убеждал ее Том,— а почему бы нам не потолковать с Дандо Хэмером? Я приглашу его к нам, и, если он предложит приличную цену, пусть берет пони. Лучше продать его Хэмеру — по крайней мере, он будет у нас на глазах, а то попадет неизвестно к кому, бог весть куда, тут уж с него живо спустят шкуру.— Помолчав, он негромко добавил— Не забывайте, сколько овса для него придется купить. Он уже почти прикончил то, что оставалось в ларе.

Доводы Тома были очевидны, однако мать еще долго размышляла, прежде чем сказать последнее слово. Наконец она отложила штопку в сторону.

 — Ладно, Том, тебе виднее,— начала она, не поднимая головы.— Пожалуй, стоит повидаться и потолковать с этим Дандо. Я пошлю Гомера или Вилли, чтобы пригласить его к нам. И все же хочется, чтобы ты понял: без пони наша семья не будет прежней; это все равно что потерять ребенка.— И тут же упрямо добавила:— Но что бы ты ни говорил, с фортепьяно я не расстанусь. Я уберегла его от распродажи и сохраню, даже если в нашем доме не останется никакой другой мебели!

На следующее утро я отправился к старьевщику Дандо; так был сделан первый шаг к тому, чтобы продать пони. Я чувствовал, как между мной и прошлым вырастает глухая стена. А в этом прошлом не было дня, когда из конюшни не доносилось бы удивительно успокаивающего постукивания копыт нашего пони о булыжники в стойле; да разве можно было забыть, как он тыкался носом или в шутку прихватывал руку зубами, когда ему чего-то хотелось, а мы не торопились давать. Не забыть мне и тех дней, когда я был еще совсем юн, а дела нашего предприятия развивались стремительно, словно степной пожар; тогда-то наш Дик, украшенный розочками и ленточками, так высоко подбрасывал ноги на скаку, что его впору было принять за победителя рысистых испытаний. В то время мы, бывало, последним отвозили заказ в дом, расположенный на самом верхнем краю селения, на полпути к вершине крутого холма; затем Том усаживался на перевернутый ящик из-под сахара, отпускал вожжи и говорил только: «Домой, Дик!» — и старый пони устремлялся вперед, словно новорожденный — на свет божий; шея его была изогнута дугой, суставы ног работали, словно поршни, а наша тележка обретала сходство с летящей колесницей. И вот теперь, с тяжелым сердцем, я едва плелся к старьевщику; мне, как и матери, не хотелось продавать пони. Но я не мог не признать, что здравый смысл был на стороне Тома.

Дандо жил бобылем в старом каменном доме, в низине, у реки, на самом краю селения. Когда он, услышав мой стук, открыл дверь, я впервые увидел его без кепки — волосы на голове старьевщика были всклокочены и спутаны, словно нутро старого матраса. Глаза его были похожи на красноватые сливы.

 — Мама хочет, чтобы вы пришли взглянуть на нашего пони,— сказал я.

Прежде чем заговорить, Дандо беззвучно пошевелил губами. Мальчишки рассказывали, что старьевщик малость свихнулся: в обмен на старье он давал шары и бумажные вертушки. Однако в то утро все указывало на то, что Дандо довольно неплохо шевелил мозгами.

— Она его продает?— старьевщик вдруг приблизил ко мне лицо, заросшее щетиной, глаза его сузились.

— Не знаю,— осторожно ответил я, не доверяя этим хитрым, налитым кровью глазам.

Старьевщик осклабился и продел двухдюймовый гвоздь сквозь матерчатый пояс своих штанов — к нему он прикрепил петлю одной из подтяжек.

— Все будет в порядке, парень. Скажи ей, что я загляну нынче утром.— И когда я уже шагал назад, в деревню, он крикнул мне вдогонку пронзительным голосом, какие бывают только у уличных старьевщиков:— И если у вас завалялось какое-нибудь тряпье или банки из-под джема, искусственные зубы или жестянки — выволакивайте все! Дандо за ними придет!

Я заторопился вверх по дороге, радуясь тому, что расстался с этим привидением, которое, возможно, вскоре станет новым хозяином Дика.

Дандо появился в нашем доме в то же утро, едва мы с Гомером вернулись из школы. Гомер музицировал, сидя за фортепьяно, и Дандо, словно в трансе, застыл подле задней двери, он заглядывал в гостиную, прислушиваясь к звенящим звукам старого инструмента. Мама задержалась у стола и несколько мгновений наблюдала за Дандо. Затем неодобрительно прищелкнула языком и прошептала:

— Уже пьян — и это с утра-то!

Левая рука Гомера как бы споткнулась — музыка смолкла. Чары развеялись, Дандо пришел в себя и кивнул матери — он ее только сейчас заметил. Мама сказала ему про пони.

— Но мне не нужен никакой пони, миссис Причард, молвил старьевщик, робко глядя из-под козырька своей кепки. Дандо побаивался маминых темных глаз и острого языка.

— Пожалуй, толку из нашего разговора не будет, а?— скороговоркой произнесла мать и сняла передник. Дандо прислонился к косяку двери и поскреб в затылке. Он следил за тем, как мать аккуратно сворачивает передник и укладывает его на полку кухонного шкафа. Когда она последним движением одернула юбку, он все еще молчал. Мать сказала:

 — Если тебе не нужен пони, незачем нам терять время, понял?

Дандо, казалось, обдумывал ее слова. Затем, качнувшись, оторвался от дверного косяка и поскреб плечо. Он заговорил негромко, осторожно, просительно, словно ребенок, не знающий, какое впечатление произведут его слоња:

 — Нет ли у вас, миссис Причард, старых тряпок, стеклянных банок, жестянок, искусственных...  Нет!

Он снял кепку и принялся старательно разглядывать ее изнанку, затем снова нахлобучил на голову.

— Сколько лет сейчас может быть вашему пони, миссис Причард?— спросил он небрежно, словно только прочел этот вопрос на грязной подкладке.

— Девятнадцать,— храбро ответила мать, делая знак Гомеру и мне не вмешиваться — пусть Дандо беспрепятственно на что-нибудь решится.

 — Многовато для лошади,— заметил старьевщик, бросая на мать осторожный, испытующий взгляд.

— Многовато? Ерунда! Убирайся! Отец этого пони участвовал в сражениях и прожил до тридцати одного года. Почти до самой его смерти на нем ездил верхом, через горы в Пентр, пьяный фермер весом в тринадцать стоунов[8]. Если ты думаешь, что Дик стар,— она схватила сложенный передник и начала размахивать им перед носом у Дандо,— попробуй остановить его разок, когда он уже повернул к дому.

 — Могу я взглянуть на пони, миссис Причард?— смиренно попросил Дандо.

 — Конечно, если ты намерен его купить. В противном случае я не стану понапрасну терять время.— Она сделала вид, что колеблется, затем добавила:— Кроме того, я еще не решила, продавать его или нет.

Но мать показала пони старьевщику; при этом Дандо дали понять, что он созерцает нечто бесценное, видит принца в лошадином обличье; так оно в действительности и было, но только в глазах моей матери. Оба хитрили и торговались с полчаса, пока, в конце концов, Дандо не предложил на один фунт меньше против запрошенных матерью восьми. Мать согласилась, и на этом баталия закончилась.

Позже Том сказал, что сделка удалась, такую цену нам все равно нигде не дали бы. Но мать возразила:

 — Хорошая это цена или нет, я не позволю Дандо взять пони из конюшни до тех пор, пока он не поклянется, воздев к небу все свои пять пальцев, что будет хорошо обращаться с Диком и ни за что на свете не отдаст его живодерам.

Дика увели — и опустевшая конюшня засквозила огромной дырой в стене дома. К этому времени Дандо Хэмер уже продал своего осла и теперь впрягал нашего пони в тележку, на которой возил старье и кости, однако никто из нас этого пока не видел. Как только на улице раздавался боевой клич Дандо, Гомер и я крадучись уходили в дом, не желая глядеть на то, как Дик влачит жалкий выезд Дандо.

Но у нас оставалось еще фортепьяно; и мама так часто наводила на него лоск, что оно сияло ярче кафедры проповедника; когда Гомер садился за фортепьяно, он мог видеть на его сверкающей поверхности отражение верхушек деревьев в саду и шеста, поддерживающего бельевую веревку. Понукаемый матерью, Гомер усаживался за фортепьяно по утрам и вечерам; и в доме, казалось, ни на минуту не смолкали звенящие аккорды «Абердовейских колоколов»[9].

Прошло несколько недель после продажи Дика, в доме установился новый распорядок, и я как-то забыл о существовании пони. Но мысли матери были постоянно заняты им. Всякий раз, когда на улице слышался пронзительный голос старьевщика, она выскакивала на крыльцо посмотреть, как выглядит наш питомец. Однажды она направилась к нему через улицу с яблоком в руке. Дик моментально узнал маму, поднял голову и немного оживился, как в старые добрые времена. Рассмотрев Дика вблизи, мама, так же как и мы, была удивлена, но не потому, что с ним было что-то неладно придраться было решительно не к чему. Дик изрядно похудел, но пребывал в отменной форме. И все же казалось, будто он съежился: голову держал уже не так гордо, и шея утратила стройность. Он напоминал старого человека, достигшего того возраста, когда легче дышится открытым ртом. Мама запустила руки в гриву Дика — и глаза ее потемнели. Часто случалось, что какое-то чувство, завладев ею, неожиданно оборачивалось гневом; вот и теперь мама смерила старьевщика взглядом и резко сказала:

 — Чтобы лошадь была в порядке, следует почаще браться за щетку и скребницу!

В ее словах не было ничего оскорбительного, но произнесены они были таким тоном и с таким видом, словно Дандо был никак не меньше чем преступник, уморивший голодом собственных детей. Старьевщик косо взглянул на мать из-под козырька покрасневшими глазами, однако в то утро у него не хватило духу сказать, что пони ей больше не принадлежит.

Вскоре после этого случая на ноге у пони образовалась язва. Мама сразу же ее заметила и сказала Дандо, что сообщит куда следует, если он не займется лечением лошади всерьез. Язва поджила, но было ясно, что за Диком не ухаживают. Большую часть дня Дандо проводил в пивных. Обычно он выезжал из дому на своей колымаге рано поутру, исполненный благих намерений, словно новоиспеченный миссионер; потом подкатывал к «Борзой» и бросал там якорь до конца дня, а в это время старый пони, понурив голову, стоял на улице. Там-то часто и видел его наш Том, возвращаясь с работы после полудня, но он ни словом не обмолвился матери.

Но однажды вечером мы поняли, что дело действительно обстоит скверно. Весь день шел проливной дождь, порывистый ледяной ветер гнал над долиной низкие облака. Лицо Тома оставалось сумрачным даже после того, как он смыл с него угольную пыль. Принявшись за еду, он вдруг с сердцем разломил краюшку меба, крутанул головой и выпалил:

— Дик стоит возле «Борзой» под дождем. Похоже, что он там уже целый день.

Мама убрала чайник на плиту и взглянула на Тома. Затем сняла передник и аккуратно положила его на кухонный шкаф. Приближались какие-то события.

— Ступай в конюшню, Гомер,— приказала она.— У нас на сеновале много папоротника. Набери охапку побольше и отнеси в конюшню, чтобы Дику было мягче.

 — Что ты собираешься делать, мама?— спросил Том.  

— Мы берем Дика обратно.

— Но это невозможно!

 — Невозможно?— переспросила мать, оглядываясь в поисках пальто.— Посмотрим! Если никто из вас не пожелает за ним сходить, я отправлюсь сама.

— Ты не можешь это сделать, мама! Привести его обратно — значит украсть.

— Кто собирается его красть? Ведь он стоит возле «Борзой»?

 — Да, привязанный к забору.

—  Тогда остается только отвязать его,— глаза матери пылали гневом.— Я знаю, к какому дому он повернет!

Все обстояло так просто, а никто из нас не додумался! Том встал из-за стола и взялся за шапку.

Мама остановила его:

 — Нет, Том, пусть пойдет кто-нибудь из мальчиков. Это не будет выглядеть так... откровенно,— лукаво улыбнулась она.— Ты шагай, Вилли,— обернулась она ко мне.— Дождь льет как из ведра, на улицах — никого. Ты только отвяжи Дика, а сам отойди в сторонку. Вот, возьми для него сахар.

Мгновение спустя я был уже на тротуаре, лицо мое пылало от возбуждения, карман куртки был набит кусками сахара. Дождь лил сплошным потоком, и когда я добрался до Дика, он, видимо, промерз уже до костей. Голова пони свесилась почти до земли. Дорога превратилась в бурный поток, улица была безлюдна. Я протянул Дику сахар и назвал его по имени. Он слегка ткнул меня носом, как делал прежде, и попытался дотянуться до кармана. «Слава богу, жив,— подумал я,— и сможет идти». Я освободил ему уздечку, отвязав от нее веревку, идущую обычно на упаковку ящиков с апельсинами; улица по-прежнему была пуста. Дик повернул голову, словно разглядывал дорогу. И тогда я сказал:

— Домой, Дик!

Старый пони вопросительно уставился на меня. Я повторил. Тут уши Дика вдруг встали торчком — и несколько секунд спустя колеса повозки старьевщика закрутились быстрее, чем шестерни шахтной клети. Тряпье и пустые жестянки, собранные Дандо еще до того, как он засел в пивной, градом посыпались на уплывавшую из-под ног мостовую. Пони стремительно понесся вверх по улице, увлекая за собой повозку, рассекавшую воду, словно быстроходный катер. Мама оказалась права: Дик безошибочно знал дорогу домой; больше того — он прибежал раньше, чем мы предполагали. Но его поджидали Гомер и Том, и когда подоспел я, Дик уже лежал, уютно устроившись на мягкой подстилке из папоротника, а его кормушка была полна овса.

Когда улеглось волнение, вызванное этими переменами, все снова собрались на кухне.

       — Что будем делать дальше, мама?— спросил Том. — Хэмер явится сюда, как только протрезвится. Что мы ему скажем?

       — Скажем, что такой хозяин Дику не нужен.

       — Но ведь он купил лошадь,— забеспокоился Том.

       — Да, но Дандо не сдержал слово.

       — Для него это не довод, он ведь придурковатый.

       — Нам не о чем с ним спорить. Я выкуплю у него Дика обратно.

       — Выкупишь! А где возьмешь деньги?

       — Деньги я достану. Мы продадим фортепьяно.

       — А как же с музыкальными занятиями Гомера?

       — Гомер выучится играть на флейте. Правда, Гомер?— мама обернулась к младшему сыну; она готова была его умолять. Но Гомер тут же кивнул в знак согласия: у него был легкий характер; ему бы и в голову не пришло надуваться из-за какого-то фортепьяно. Так или иначе, но дальше «Абердовейских колоколов» он все равно не продвинулся, и даже при исполнении этой вещи левая его рука обнаруживала отсутствие твердости.

Дандо Хэмер явился на следующее утро довольно рано, но мать уже поджидала его. Мы с Гомером при сем присутствовали и надеялись славно позабавиться. Дандо был необычайно вкрадчив и застенчив.

— Доброе утро, миссис Причард,— приветствовал он мать— Спасибо вам за то, что вы позаботились о пони.

Не произнеся ни слова в ответ, мать окинула его таким взглядом, что старьевщик начал беспокойно теребить козырек кепки.

 — Все произошло чисто случайно,— продолжал он уже более оживленно.— Видите ли, меня задержали дольше, чем я ожидал.

— Дандо Хэмер,— сказала мать, вкладывая в эти слова все презрение, на какое только была способна,— ты недостоин даже чистить конюшню этого пони!

Дандо склонил голову в знак признания своего несовершенства.

— Можно мне забрать его сейчас?— спросил он, выждав несколько томительных мгновений.

Мать неторопливо сложила передник.

— Нет, нельзя, изрекла она.— Пони остается у меня. Дандо сделал над собой усилие, стараясь разъяриться. Он начал изрыгать поток бессвязных слов, сдобренных сильным винным перегаром. В этой мешанине прозвучало слово «полиция».

 — Полиция! — невозмутимо повторила маты— Поостерегись о ней упоминать, Дандо. Подумай лучше, что ты скажешь в свое оправдание, когда я приглашу ветеринарного инспектора осмотреть пони!

Дандо беззвучно пошевелил губами.

 — Но как же я буду возить старье— захныкал он.

 — Дэви Протеро из магазина «Удачная покупка» только что приобрел автомобиль, так что его лошадь теперь без дела. Пойди к нему и одолжи лошадь да прихвати свою старую повозку. Деньги за пони я тебе верну.

Дандо пристально посмотрел на мать. Ему-то хорошо было известно, что в нашем доме кубышек не водилось.

 — Когда вернете, миссис Причард?— спросил он учтиво-издевательским тоном.

 — Как только продам фортепьяно. А сейчас — убирайся! Мне некогда болтать по пустякам.

Лицо Дандо внезапно просветлело. Слово «фортепьяно» затронуло в глубине его души какую-то тайную струну.

 — Вы говорите о фортепьяно с зеленой отделкой?— оживился он.— Продать его хотите? Позвольте мне на него взглянуть?

Мать с недоумением посмотрела на Дандо, затем вспомнила, как зачарованно он стоял у задней двери и слушал игру Гомера, когда несколько недель назад впервые явился в наш дом. Мать жестом пригласила старьевщика следовать за ней в гостиную. Он остановился на почтительном расстоянии от старинного инструмента, сжимая в руке кепку; его маленькие серые глазки, полуприкрытые гривой седых волос, вдруг забегали.

— А оно в порядке?— шепотом спросил старьевщик.

— Разумеется,— с оттенком презрения в голосе ответила маты— В руках нашего Гомера оно поет!

Она провела рукой по пожелтевшим от времени клавишам, и водопад звенящих звуков заполнил гостиную. Растроганный старьевщик застыл перед фортепьяно, словно перед алтарем. Меланхолическое эхо медленно угасавших звуков всколыхнуло в нем нечто давно забытое. Дандо весь переменился, словно человек, которому было дано услышать ангелов. Чуть погодя, очнувшись, он неожиданно выпалил:

   — Возвращаю пони за инструмент — и даю один фунт в придачу:

От матери не укрылось возбужденное состояние старьевщика.

 — Пони и два фунта в придачу— парировала она.

Дандо снова окинул фортепьяно оценивающим взглядом.  Смелее, не теряй времени,— подбадривала маты— Осмотри его хорошенько со всех сторон.

Старьевщик робко шагнул вперед, провел рукой по шелковой отделке и с благоговением дотронулся до полированного красного дерева. Пальцы его застыли над клавишами, но он отдернул руку, так и не прикоснувшись к ним. Затем, не отрывая взгляда от фортепьяно, сказал:

 — Вы правы, миссис Причард. Это замечательный инструмент! Даю за него два фунта и пони. Я увезу его к себе прежде, чем вы сядете пить чай. Вот для начала деньги.

И он широким жестом выхватил из внутреннего кармана две фунтовые бумажки. Старьевщик положил их на фортепьяно и тут же заторопился к Протеро одолжить лошадь. Неведомое сочетание сладостных, забытых звуков так подействовало на Дандо, что он весь преобразился: теперь в его жизни была сияющая цель.

Видя, как он заторопился прочь, мама улыбнулась.

 — Господь да хранит нас!— воскликнула она, качая головой.— Дандо собирается выучиться играть сам, без посторонней помощи1

Немного погодя, усадив нас за стол, она сказала Гомеру: 

 — Думается мне, с флейтой ты лучше управишься. Это старое фортепьяно уже порядком расстроено да еще требует хлопот: каждый день приходится наводить на него лоск.

Дандо по совету матери одолжил лошадь у Протеро и в тот же день увез фортепьяно к себе. А Дик остался в своем прежнем стойле и вскоре снова вошел в тело. Никто из нас особенно не огорчался из-за того, что мы лишились фортепьяно. Его треньканье наскучило нам, словно школьный звонок; и прежде чем мама собралась купить Гомеру флейту, он утешился тем, что начал играть в футбол. Том приволок домой карточный столик, который выиграл в лотерею, а мама поставила его в гостиной, дабы не пустовало освободившееся место; и вскоре все мы забыли про фортепьяно.

Во всяком случае, мы так думали до тех пор, пока однажды утром мама не вошла в гостиную, чтобы протереть нашу немудреную мебель. Трудно сказать, что ей напомнило о фортепьяно. Возможно, когда она нагнулась, вытирая пыль, ей послышался какой-то печальный отзвук; а может быть, она просто заметила темный силуэт на выцветших обоях. Как бы там ни было, мама выпрямилась и сказала:

 — Интересно, как там наше фортепьяно. Умеет ли Дандо с ним обращаться? Пока у меня еще есть силы, придется мне пройтись до дома старьевщика и хоть одним глазком взглянуть на фортепьяно. Жаль будет, если оно отсыреет, это его погубит — такой прекрасный инструмент!

Тут я взглянул на Гомера и увидел, что лицо его жалобно искривилось,— точь-в-точь, как это бывало, когда он старательно извлекал из фортепьяно переливчатые ноты «Абердовейских колоколов».

Лунной ночью человек способен влюбиться в телеграфный столб. Особенно если столб новый, когда он, словно матримониальный символ, возносится над камнями изгороди в ряду старых и почерневших собратьев.

 — На что похож телеграфный столб?— задумчиво произнес Вил, не отрывая взгляда от его фосфоресцирующей поверхности.— Я отвечу вам. Он похож на орган.

Вил прижался ухом к шершавому стволу и зажмурил глаза. Я тоже начал вслушиваться в аккорды, рождавшиеся в глубине дерева, и в мелодичную песню луны, запутавшейся в плясавших на ветру проводах, как вдруг Вил заговорил снова:

— До чего люди глупы, они думают лишь о хлебе насущном да о тугом кошельке. Эта штука «не трудится, не прядет», как сказано в Писании, и все же способна волшебно петь...  

— Сей столп сгниет,— изрек я.

Глаза Вила расширились, и в них возник стройный силуэт белокаменного храма.

— Сейчас я — служитель божий,— нараспев произнес он.— Мне всегда хотелось быть священником. Отчего так, ответь-ка мне ты, один из тех, кто в сегодняшнем мире лишен дара речи. Я сам тебе отвечу. Чтобы потерпеть фиаско. Это — единственная неудача, вызывающая уважение. Единственная неудача, достойная стихов поэта-лауреата или оды, прославляющей монарха.

— Невозможно усесться в королевскую корону или носить на голове почетное кресло лауреата,— заметил я.

Но Вил уже вошел в роль.

— Пытаться истолковать мысль, которая не есть мысль,— доверительно говорил он столбу.— Проповедовать истину — ни с чем несравнимо, это ли не истинно?

— Пошли домой, вот-вот наступит рождество,— предложил я, будучи одним из тех, кто в сегодняшнем мире был лишен дара речи.

— Да,— продолжал пастырь,— быть каплями дождя, и лучами солнца, и таинственным источником того, что не имеет начала. Если бы мне было ведомо, что скрывает в себе эта поющая башня, я сумел бы пробудить мир.

Я не мог допустить, чтобы Вил безраздельно завладел таким прекрасным столбом, поэтому влез на него, обхватил ногами и стал ласкать взглядом уходивший вверх ствол. Момент был удачным: луна стояла над самой его вершиной.

 — На этой штуке я ввинчиваюсь прямо в ночное светило, вырвалось у меня.

 — Смотри не погаси его!— сурово предостерег Вил— Есть вездесущие мерзавцы вроде тебя, они забавляются выключателями всего мира и гасят свет в одной комнате за другой, сгущая мрак, подобно тому как уважаемый Брин Хифридл увеличивает коллекцию своих марок. А людям вроде меня приходится поспевать за вами по пятам и снова зажигать все светильники.

Вил из служителя божьего постепенно превращался в поэта.

 — Да,— молвил он.

 — Что «да»?

— В телеграфных столбах угадывается чувство собственного достоинства, величие и незыблемое самоуважение.

Я тотчас вспомнил автора высказывания и провозгласил со знанием дела:

— Сэр Томас Пэрри-Вильямс.

Этот интеллектуальный обмен оборвался в самом зародыше, поскольку Вилом вдруг овладела новая идея. В его глазах засиял лунный свет.

— Джос,— обратился ко мне Вид— мы должны перенести этот целомудренный столб.

— Перенести? Господи, куда же?

 — На вершину холма И-Фоел. Испытывал ли ты когда-либо такое чувство, что в жизни твоей было дело, не завершив которого ты не смог бы жить дальше? Такое дело, что при одной мысли о нем тебя кидало то в жар, то в холод?

— Да, бывало давным-давно, когда я ходил в школу в Литтл-Олвене.

— Нечто такое, мудрая твоя голова, отчего исчез бы весь комплекс предрассудков, опутывавших тебя, словно детские пеленки, и что дало бы тебе совершенно новое мироощущение?..

— Лишь пурпурная луна...— попытался я процитировать Хедда Вина.

— Для меня такое «нечто»— это столб, Джосси. Для меня он — откровение, скорлупа, проклюнутая изнутри цыпленком, головокружительный, спасительный катарсис. Боже, до чего же я прекрасен сегодня. Теперь я знаю, что значит жить.

 — Единое ослепительное мгновение, когда наша плоть... начал я цитировать Синана.

 — Однако,— Вил опустился перед столбом на колени,— откровение бесполезно, дорогой Джос, если нет языка, ног и рук. Пойми и выскажись. Познай и сотвори.

Ясно было, что у Вила совершенно определенные намерения. Он говорил по-новому, выглядел по-новому, был неузнаваем с головы до пят. В тот момент я мог последовать за ним на край света и даже дальше. Он был моим предводителем. Я смотрел на его грязную непромокаемую куртку и перепачканные навозом штаны, колыхавшиеся у меня перед глазами; лунный свет, бывший тусклее обычного, казалось, облагородил их. Вил собирался действовать. Но как?

  — Я только что поведал тебе, презренный червь. Мы перенесем столб на вершину холма И-Фоел.  

  — Зачем?

Он резко обернулся, схватив меня за лацканы пиджака:

   — «Зачем»— грязное слово. Запомни это. Если ты еще хоть раз его произнесешь...

Вил прав, Вил всегда прав. Мы занялись разработкой плана.

На следующее утро Вил и я, Джос, стояли подле столба, каждый держал в руках по лопате. В ярком солнечном свете столб казался меньше и неприметнее; окружающий ландшафт вздымался зелеными холмами. Но упорства у Вила хватило бы на двоих. Его любовь к столбу ничуть не померкла.

К одиннадцати часам яма вокруг столба равнялась уже одному кубическому метру. Почтальон Харри, привлеченный нашим занятием, соскочил возле нас с велосипеда.

 — Новая работенка, ребята?

 — Да,— сказал Вил— Ты хорошо лазишь по столбам?

 — Лучше меня в округе не сыщешь,— похвастался Харри.

 — Будет врать, ты только и умеешь, что облизывать марки.— Вил с силой вонзил лопату в землю.

Почтальон ощетинился:

— Послушай-ка, Рыжий Вил. Я взбирался на телеграфные столбы еще до того, как ты научился выбираться из детской коляски. Я и сегодня бы лазил на столбы, если б не тот врач, только и способный что смазывать детские задницы, который сказал, что у меня шалит сердце и лучше мне держаться поближе к земле.— Харри бросил нежный взгляд на поющие провода.— Вот где осталось мое сердце,— с чувством произнес он.— Я прикрутил к столбам больше изоляторов, чем ты за всю жизнь съел бобов.

 — Теперь тебе с этим не справиться,— глухо отозвался Вил из ямы.— Голова слабая. Не годишься ты.

 — Хочешь, я тебе докажу?— прямо-таки пролаял Харри, лицо его сделалось пунцовое.

Вил подал ему пару огромных «кошек».

 — Нужно обрезать провода. Мы переносим столб.

Рука почтальона застыла в миллиметре от «кошек».

— Вмешается профсоюз... пробормотал он.

 — Профсоюзом займусь я,— заверил его Вил.

 — Ладно,— почтальон поплевал на ладони, сгреб «кошки» и, словно белка, взлетел на верхушку столба. Щелканье кусачек песней отозвалось у меня в ушах, и я видел, как провода величественно низверглись на землю — ветер отнес их немного в сторону — и упали на свежую утреннюю траву.

Харри еще сидел на столбе, когда на обочине дороги притормозила новенькая машина инспектора Хьюза.

 — Мне об этом ничего не известно, Вильям.

 — Разумеется, мистер Хьюз. Каково ваше мнение об этой ямке? Вы — большой авторитет по этой части.

— Сию минуту.

Хьюз опустился на колени у края ямы, предварительно подстелив носовой платок; при этом он держал полуметровую линейку между большим и указательным пальцами; линейку он приложил к краю свежевырытой ямы так, что она одним концом уперлась в дно.

   —  Яма как яма,— сказал Хьюз.— Но если эту стенку не подпереть кольями, она обрушится.

   — Какие нужны колья, мистер Хьюз? Мы в этом деле новички.

   — Сейчас увидите.

Инспектор исчез, но почти мгновенно появился снова с двумя только что выломанными кольями.

 — Из изгороди Тума Ифанса,— доверительно сообщил он. —  Если вы отнесете их обратно, как только закончите работу, он ничего не заметит. Тум — вредный ворчливый старикашка, так что сам бог велел при случае воспользоваться его добром.

Мы подперли край ямы кольями. Ни Хьюз, ни почтальон Харри уезжать не торопились. Оба остались поглазеть на нас: Харри — для того чтобы помочь, хотя особого рвения он не выказывал, а Хьюз — чтобы помочь советом и в завуалированной форме выразить удивление по поводу тупоумия чиновников почтового ведомства, которые решили убрать новенький, добротный столб.

Столб уже покачивался, когда на дороге остановился мотоцикл, на котором прикатил полицейский Гриффитс. Едва Вил заметил его долговязую фигуру в синей униформе,— Гриффитс вытягивал шею и вертел головой, пытаясь получше разглядеть нас,— как тут же уперся плечом в столб и заорал:  Помогите! Он меня придавит!

Верзила в синем соскочил с мотоцикла, кинулся к нам и ухватился за столб обеими руками.

— Спасибо, служивый!— прокричал Вил.— Слава богу, что ты здесь оказался. Если б не ты, одному господу ведомо...

— Все в порядке, парень,— ответил служивый, забыв в тот момент, что Вил был несколькими годами старше его самого. Хорош бы я был, если б стоял в сторонке, наблюдая, как столб ломает тебе шею.

В этот момент появился и Тум Ифанс, лицо его было покрыто красными пятнами и выражало лютую ненависть к роду человеческому.

 — Какого дьявола вы тут возитесь, чертовы бездельники? Вы недавно здесь копались и поставили этот окаянный...

Заметив полицейского, он прикусил язык.

— Помоги нам, Тум Ифанс,— миролюбиво сказал Вил. — Мы переносим этот столб, чтобы он тебе не мешал.

— Неужто...— изумился Тум, и красные пятна на его лице слегка побледнели,— неужто удастся избавиться от этих проклятущих проводов, которые болтаются над моим полем... И он уперся плечом в столб.

Единственными посторонними наблюдателями, которые в то утро появились на дороге, были два англичанина в «ягуаре», направлявшиеся на рыбалку в верховья реки, прорезавшей долину. Полагая, что произошел несчастный случай, они, как истинные англичане, остановились, подошли и предложили свою помощь. Вил воспользовался их любезностью.

Наконец, столб, извлеченный из земли Тума Ифанса, величественно улегся на обочине, топорщась обрезками проводов на изоляторах. Вил повернулся к собравшимся и обратился к ним с речью. По щекам его катились слезы. Любовь к столбу я знал это — овладела всем его существом.

— Друзья,— начал он сдавленным голосом,— задумывались ли вы когда-нибудь, сколь неподдельна есть частица дерева? Даже по окраске и расположению сучьев этот столб не может быть ничем иным, кроме как самим собой. Единственное, что в силах изменить его, так это наше воображение. Каким вы способны его себе представить? Вообразите его тем, чего вам самим в вашей жизни не хватает. Для тебя, почтальон Харри, пусть он будет работой, которую ты потерял, а ведь без нее твоя жизнь стала уже не та. Для тебя, Хьюз, пусть это будет та женщина, на которой, как тебе казалось, ты женился. Для Гриффитса — это сержантские погоны, которые то и дело ускользают от него с тех пор, как он сюда прибыл. Для тебя, Тум Ифанс,— заботливая мать, которой ты никогда не знал. А для вас, джентльмены из «ягуара», пусть это будет неторопливая, ничем не омрачаемая жизнь на лоне природы, ради которой вы бежали из города в горы. Так неужели этот столб не заслуживает лучшего места? Неужели каждый из вас не чувствует себя обязанным что-нибудь для него сделать?..

Трудно описать, что тут произошло. По сути дела — ничего. Возможно, если бы эта туча, похожая на огромный мешок, не заслонила своей чернотой диск солнца или этот едва ощутимый, но леденящий кожу бриз не проник к нам за ворот, то Вил смог бы... что?

В памяти моей сохранилось лишь, как в течение минуты все внимали Вилу с широко раскрытыми глазами и ртами: почтальон Харри, инспектор Хьюз, полицейский Гриффитс, джентльмены из «ягуара», даже Тум Ифанс... и, конечно, я сам. Каждый из нас пребывал в состоянии сладостной расслабленности, обуреваемый мечтами, которые вместе с незримым ветром устремлялись к тому месту, где только что стоял столб. Во всем обширном мире ничего не существовало, кроме голоса Вила... и голоса Вила... и голоса Вила...

Следующее, что я увидел, было движение полицейского Гриффитса, который оборачивался к инспектору Хьюзу; на лице его медленно проступало сомнение, затем он пробормотал:  

— Простите, Хьюз, это сделано... официально?

— Официально?— внезапно обеспокоенный, Хьюз принялся шарить в кармане в поисках сигарет.— Хм, черт подери... Полагаю, что так... Хм, черт, хотел бы я знать?

Верзила полицейский в синей униформе изучал бездыханный столб, покоившийся у изгороди, затем сделал глубокий официальный вздох.

 — По-видимому, нам лучше... позвонить, Хьюз.

— Позвонить, Гриффитс?

 — Соответствующим властям. В почтовое ведомство.  

— О, да... В почтовое ведомство.

Краешком глаза я видел, как, словно видение, за поворотом дороги, скрытым зеленым кустарником, исчез велосипед Харри.

Разумеется, увозя самого Харри.

Тут взорвался Тум Ифанс.

— Я так и знал!— прорычал он, обнажая остатки пожелтевших искусственных зубов.— Я знал, что здесь идет какая-то мышиная возня. Знал, что вы, чертовы бюрократы, не способны решить даже пустячное дело. Должен этот окаянный столб стоять здесь или не должен? Неужто эти проклятущие провода снова будут болтаться над моим лучшим полем? Ну? Отвечайте мне, дурьи головы! Хьюз? Гриффитс?

 — Наверное, будет расследование,— сказал Гриффитс.

 — Расследование! Плевал я...

— Послушай-ка, Тум Ифанс. Как ты разговариваешь с официальными лицами? Я могу, не сходя с этого места, привлечь тебя к ответственности.

Это несколько охладило необузданный порыв Тума. Однако он еще осмелился проворчать:

— Во всяком случае, никто не может запретить мне забрать собственные колья.

Тум Ифанс вытащил из ямы оба кола. Подпертый ими край обрушился, и земля наполовину засыпала углубление. В довершение своего демарша Тум смачно сплюнул в полузасыпанную яму и побрел прочь, держа под мышками по колу, подальше от глаз бюрократов.

Оба англичанина все еще не сдвинулись с места и, застыв от изумления, созерцали зарождение протеста. Но задержались они ненадолго. Один, с пышными усами, обернулся к своему тщательно выбритому приятелю и произнес:

 — Чертовски любопытное дельце.

Когда оба они удобно устроились в своем «ягуаре», усатый выглянул и на прощанье окинул взором присутствующих:  

— Все это чертовски любопытно.

И они укатили; из открытого окна автомобиля торчали концы их удочек, готовых к рыбалке.

На месте действия остались полицейский Гриффитс, слюнявивший острие карандаша, инспектор Хьюз, мусоливший кончик сигареты, и я сам, начавший распускать нюни, а также Вил.

Суд был милосерден. Так, по крайней мере, говорят очевидцы. Каждого из нас присудили к уплате двух фунтов стерлингов плюс стоимость материалов и восстановительных работ; суд вынес частное определение в том, что Вилу следует показаться психиатру. Ученый эскулап признал, что действительно налицо симптомы шизофрении либо паранойи, а может быть, мании величия или одной из тех болезней с длиннейшими названиями, которые так ласкают слух цивилизованного человека.

Вряд ли нужно уточнять, что столб стоит на прежнем месте и к нему присоединены все провода, которые по-прежнему болтаются над полем Тума Ифанса. Выражение лица Тума, как и его валлийский язык, стало еще более красноречивым.

Но в погожие ночи, когда небо чистое и светит полная или ущербная луна, мы с Вилом отправляемся в поле на поклон к столбу. Я обхватываю столб ногами и вглядываюсь в его сверкающую поверхность до тех пор, пока луна не окажется над самой вершиной, и тогда ко мне приходит ощущение, будто я сочетался браком со светом. Вил снова начинает мечтать вслух, а я в очередной раз испытываю сладостное ощущение бездействия.

В конце концов в одно прекрасное утро Вил едва не уговорил своих друзей поставить какой-нибудь телеграфный столб в таком месте, где он никогда не смог бы помешать будущему человеческой цивилизации. Если бы Вилу это удалось, Гриффитс смог бы стать счастливее, Хьюз — сильнее, почтальон Харри — крепче здоровьем, Тум Ифанс — добрее, а джентльмены из «ягуара» смогли бы поверить в чудо, на что англичане вполне способны, когда обязаны это сделать.

А почему бы нам и не помечтать? Как сказал однажды ночью Вил, держась за столб, отринутый людьми:

 Видишь ли, Джосси, нас может одолеть любая бюрократическая сволочь, наши карманы могут очистить любые жулики, именующие себя законными судьями. Но да славен будет великий творец этой частицы дерева, в прошлом — живого, им не отнять наши мечты.

В бескрайнем лесу весь день шел проливной дождь; стая человекообразных обезьян облепила деревья, они так тесно прильнули к стволам, что казались огромными наростами: их руки по форме и цвету напоминали ветви деревьев. Слившись с деревьями, обезьяны наблюдали за тем, как тяжелые капли дождя монотонно долбили землю. Вода вокруг стволов, поднимаясь все выше, собиралась в лужи, затем они сливались; наконец в раскисшей от влаги низине возникло озеро; и каждая обезьяна оказалась на островке, где едва умещались ступни ее ног.

Время от времени ветви вздрагивали от легких порывов ветра и с листьев срывались водяные брызги; один за другим исчезали островки под ногами обезьян, и тогда им приходилось карабкаться на деревья. Вскоре на земле остался один самец он был до того странный, что его поведение будоражило всю стаю. Когда островок у его ног уменьшился, самец нагнулся, схватил большой камень, торчавший из воды, подтащил к себе, привалил к стволу дерева и, как только островок ушел под воду, взгромоздился на него. Обезьяны раздвигали ветки и рассеянно следили за ним. Всякий раз, когда стая попадала в какую-либо переделку, этот самец удивлял всех. Иногда, преисполненные благодарности, обезьяны начинали тереться щеками о щеку самца, но чаще его поведение приводило их в замешательство и рождало страх, и потому стая жаждала его крови. Но его спасало умение находить новые способы отступления или защиты.

Однажды их стаю преследовало страшное чудовище, поблизости не оказалось ни убежища, ни хотя бы перелеска, да к тому же их было слишком мало для того, чтобы решиться самим напасть на чудовище; и что ж — именно этот странный самец взобрался на скалу и столкнул оттуда огромный камень, который обрушился на голову зверя и убил его. Обезьяны даже не представляли себе, что камень, упавший со скалы, мог им помочь, да они и не поняли, как все произошло. Знали только, что камень, сброшенный вниз странным самцом, угодил в голову чудовища и спас их, знали еще, что камень упал после того, как самец взобрался на скалу. Какое-то время они полагали, что так будет происходить всякий раз, стоит самцу взобраться на скалу, но поскольку этого не случалось, они недоумевали и сторонились его.

Сейчас обезьяны видели: самец стоит на камне, вместо того чтобы взобраться на дерево; они испытывали страх перед ним и старались спрятаться каждая за свое дерево. Дождь продолжался, и обезьяны поглядывали на этого странного самца, стоявшего на камне, из-за стволов деревьев и сквозь тяжелые, густые ветви. Но вот вода поднялась, накрыла камень, и самцу пришлось волей-неволей влезть на дерево. Увидев, что он вынужден последовать их примеру, обезьяны почувствовали облегчение, снова приблизились к нему, и он опять влился в стаю. Так они и сидели, каждая на своем дереве, безмолвные и неподвижные, словно изваяния, прислушивались к шуму дождя и не подавали признаков жизни, разве что моргали, когда случайная капля падала кому-нибудь на голову.

Листва, упругая и не сгибавшаяся под проливным дождем, была надежным укрытием для стаи; сквозь нее капли просачивались редко, но в прогалах между деревьями дождь лил на землю сплошным потоком. Листья долго противостояли этому натиску, но в них накапливалась вода, и потом, несмотря на всю свою упругость, они поддались и начали гнуться, так что вода то и дело окатывала укрывшихся под ними обезьян. Осталось выбирать между деревом и открытым пространством; на дереве — потоки воды, на земле — проливной дождь. Постепенно листья поникли, словно крылья гигантской птицы, повернулись на черешках и безжизненно повисли, дождь низвергался с них; деревья перестали служить укрытием, и обезьяны сгрудились там, где ветви были погуще.

Отчаявшиеся и беспомощные, обезьяны забыли о странном самце, но вот одна из них случайно глянула в его сторону и увидела, что он хватает ветви руками, стряхивает с листьев воду, сплетает из них замысловатую крышу над головой, достаточно прочную, чтобы защитить его от дождя. Увидели это и другие обезьяны, их удивленные возгласы привлекли внимание остальных, и теперь вся стая в изумлении следила за самцом, прижимаясь к стволам деревьев, стараясь не пропустить ни одного его движения, когда он сплетал ветки, пока самец не решил отдохнуть и поглазеть на бесконечные потоки дождя. Обезьяны начали злиться, их руки подергивались от желания разорвать его на части; так бы оно и вышло, осмелься они к нему приблизиться; одни скрежетали зубами, другие были так ошеломлены, что покинули насиженные места; ветки, уже отяжелевшие от воды, прогнулись под их тяжестью и окатили водой с головы до ног, заставив вернуться назад.

Они все сидели, прижимаясь к стволам деревьев, а капли дождя продолжали скатываться с листьев и исчезать в озере. Не было слышно ни хруста, ни крика — ничего, кроме монотонного шелеста дождя; временами с деревьев срывались в озеро звонкие капли, отзвуки их медленно таяли в тишине леса. Вдруг монотонность дождя была нарушена: огромная птица, попытавшаяся укрыться от ливня неподалеку, шумно захлопала крыльями, когда на нее обрушилась вода с веток. Пыль превратилась в грязь; по ней прошмыгнула гадюка и уплыла в озеро — отмыться. Вся стая, даже странный самец, была печальна и испугана, она следила, как безостановочно с неба низвергаются потоки дождя, как поднимается вода в озере; крупных птиц и змей тоже потревожил дождь.

Тут до стаи долетел какой-то посторонний звук; странная обезьяна начала принюхиваться и оглядываться по сторонам, другие последовали ее примеру: они забеспокоились, шумно втягивая воздух ноздрями. Обезьяны учуяли тяжелое зловоние, и их снова охватил страх. Глаза их широко раскрылись и налились кровью; встревоженные, они ощетинились и принялись высматривать новое убежище. Рожденные ходить по земле, на деревьях они чувствовали себя непривычно и взбирались на них лишь в исключительных случаях.

По лесу в поисках добычи бродило чудовище; ноги его увязали в глубокой грязи болота, исторгавшего тошнотворное зловоние; по мере того как чудовище, тяжко ступая, передвигалось по болоту, вонь волна за волной расплывалась во все стороны. Обезьяны настороженно принюхивались, подражая странному самцу; тяжелая поступь чудовища вызывала у них дрожь. Они стали спускаться с деревьев, позабыв о дожде, но там, внизу, плескалось озеро, и они вернулись назад, к укрытиям на деревьях. Разъярись чудовище и начни — как это бывало не раз в прошлом — раскачивать деревья и вырывать их с корнем, мало кто из стаи, нашедшей убежище на деревьях, смог бы удержаться на ветках и вообще уцелеть. В любое другое время можно было бы спастись, но сейчас низина превратилась в озеро, и даже не залитая водой почва стала трясиной, намного опасней самого озера.

Промокшие и унылые, обезьяны в страхе поглядывали друг на друга; у них едва хватало сил, чтобы держаться за скользкие ветви. Они заметили, что странный самец вдруг встал, отряхнулся, посмотрел на них, а затем, рискуя сорваться, прыгнул на соседнее дерево, от толчка с ветвей хлынул поток воды. Обезьяны из стаи опасались следовать его примеру, пока не увидели, как странный самец снова прыгнул; он несколько раз перескочил с дерева на дерево, и ничего страшного с ним не случилось; тогда обезьяны набрались храбрости и двинулись за ним. Это был единственный путь к спасению, поскольку спуститься в воду они не решались. Самец перепрыгивал с дерева на дерево, и вся стая следовала за ним. Рев чудовища потряс лес; обезьяны в страхе прильнули к ветвям. Одна из них все же сорвалась и исчезла под водой, на поверхности потом показались голова и руки: она безуспешно пыталась ухватиткя за ствол дерева; самец перескочил на ветку, нависшую над ней, с силой наклонил ее, тонувшая обезьяна смогла ухватиться за нее и снова взобралась наверх, а другие в растерянности лишь поглядывали то на странного самца, то друг на друга. Глаза их блестели — следовательно, они полагались на странного самца, как всегда в тех случаях, когда надо было кого-нибудь спасти.

После каждого прыжка с деревьев обрушивалась вода, воздух оглашался душераздирающим ревом чудовища, и казалось, весь лес в ужасе содрогался; шум падающей воды выдавал местонахождение стаи, и чудовище подбиралось все ближе к ней, зловоние усиливалось, и звук хлюпающих шагов становился все громче. Самец безостановочно продвигался вперед от дерева к дереву, придерживаясь избранного направления; он счастливо избегал опасности, и стая следовала за ним, не обращая внимания на потоки воды и скользкие ветки,— так жаждали они спастись.

Вскоре они достигли открытого места, невдалеке над луговиной круто вздымалась скала; с последнего дерева самец спрыгнул прямо на нее. Стая последовала за ним вверх по каменистому выступу и взобралась на высокую скалу; перебираясь с выступа на выступ через многочисленные ручейки, она быстро исчезла в пещере. Там они принялись отряхиваться, поглядывая то на странного самца, который стал их предводителем, то друг на друга; при этом на их лицах появлялось некое подобие улыбки. Они сгрудились у входа в пещеру, следя за тяжелым монотонным дождем; ничто не нарушало его монотонности, лишь время от времени со скалы срывался камень и прыгал вниз, с уступа на уступ, пока не исчезал в воде, разлившейся внизу и затопившей все пространство от скалы до леса и далее — словно море. Обезьяны расположились у входа в пещеру, они прислушивались к каждому шороху и угрюмо молчали.

Со временем дождь прекратился, ветер стих и воцарилась пронзительная тишина. В ней снова послышалось хлюпанье ног чудовища по воде; воздух наполнился тяжелым зловонием. Обезьяны сбились в кучу и застыли, прислушиваясь к малейшему движению чудовища; а оно, наполовину погрузившись в воду, обнюхивало подножие скалы и никак не могло определить, куда они скрылись.

Небо очистилось; солнце клонилось к горизонту. Закат сверкал яркими красками, от него светились даже клочья облаков.

Обезьяны безучастно поглядывали на небо, по-прежнему неподвижные, как и во время дождя. Лишь странный самец смотрел на игру заката широко открытыми глазами, весь уйдя в его созерцание, беспокойно ерзая, а другие при малейшем его движении, хотя двигался он совершенно беззвучно, враждебно косились в его сторону. Неведомое раньше очарование красок заката, которые играли перед его взором, заставило странного самца забыть про хмурых, охваченных страхом сородичей, наблюдавших за чудовищем; оно топталось у подножия скалы и обнюхивало землю.

Самец сделал шаг вперед и вдруг, забыв об опасности, издал непривычный для такого животного звук, похожий на «о-о-о»; чудовище же в ответ на этот крик, выдавший обезьян, заревело. Стая набросилась на странного самца и растерзала его на части; останки его упали вниз. Стая бросилась вон из пещеры, вверх по склону, и наконец очутилась в безопасности на самом верху, предоставив чудовищу расправляться с останками самца.

Обезьяны расползлись по расщелинам и не без злорадства следили за чудовищем, тщетно пытавшимся добраться до них. Так они избавились разом от опасности и от странного самца. Они сосали пальцы и облизывались, весь вид их выражал довольство и облегчение.

Так погиб первый человек, и прошло бесчисленное множество лет, прежде чем появился второй.

Была суббота — в детстве этот день всегда кажется волшебным. Никаких школьных занятий, и в твоем распоряжении вся округа — можно шататься сколько влезет. Втайне я воображал себя капитаном футбольной команды высшей лиги, самолично забивающим все до единого голы, так что на поле лишь поражаются моему натиску и умению. А иногда я превращался в одного из последних королей Уэльса, укрывшегося после жестокой битвы с англичанами на освещенном лунным сиянием торфянике, покрытом лиловатым вереском; одинокий король огромными шагами мечется по вереску, он замышляет новую кампанию, которая должна стереть неприятеля в порошок. Тогда верные мои соратники поднимут меня — победителя!— на плечи и понесут вдоль нашей деревни; на ходу я собью с головы директора школы Эванса безукоризненный черный котелок и сброшу его в самую грязь, потому что на прошлой неделе он всыпал мне шесть ударов розгами за то, что я вырвал с корнем две лучшие яблони в школьном саду, чтобы смастерить себе ходули.

Но в этот день и час, о котором пойдет речь, я играл на гумне возле дома со своим лучшим другом Эмиром. Сказать по правде, Эмира со мной не было, а зря, поскольку между нами проходило состязание в меткости — предстояло выяснить, кто первый попадет в пустую банку из-под лосося, которую я надел на кол садовой ограды. Эмир — это моя левая рука, и у него шесть камней; я — это моя правая рука, и у меня тоже шесть камней — за исключением тех случаев, когда я начинал проигрывать. Тогда я взглядывал исподлобья на небо украдкой швырял еще один камень. Большей частью выигрывал я, потому что я привык все делать правой рукой.

 — Какой ты меткий!— вынужден был признать Эмир.— Ты попал в банку целых четыре раза! А мне удалось всего разок.

 — Я практикуюсь почти каждый вечер,— скромно ответил я.  

 — Я тоже,— признался Эмир.

Мне нечего было добавить. Я пожал плечами и застенчиво улыбнулся. Потом я попал в жестянку два раза подряд. Сердце мое забилось от волнения.

Был серый полдень. Темные тучи так низко плыли над долиной, что едва не задевали за нашу трубу; кусок шифера, укрепленный над ней, не позволял ветру загонять дым обратно в печь. Небо было широкое и плоское. Оно придавило горы. Зеленую траву на полях покрывала копоть, а деревья казались неведомыми чудовищами, пропоровшими небо обнаженными, матово поблескивавшими рогами. Два-три увядших листочка, жадно цеплявшихся за ветви, походили на настороженные уши. Все это напоминало картину, висевшую у нас в классе, на которой был изображен один из эпизодов Столетней войны; всякий раз, когда я на нее взглядывал, внутри у меня будто что-то обрывалось и весь я покрывался потом. На этом полотне были вперемешку, друг на друге намалеваны кони, люди, ружья, штыки — на фоне льющейся крови и полыхающего пламени.

Внезапно я почувствовал, что слева от меня никого нет. Эмир исчез. Банка из-под лосося превратилась в каску немца, выглядывавшего из-за бруствера окопа, а сам я был французским фельдмаршалом, направлявшим огонь артиллерии.

Трижды были отмечены прямые попадания, однако немец все еще был жив, и в тот момент, когда я почувствовал, что мне надоело быть французским фельдмаршалом, из-за черных туч вдруг беззвучно и стремительно вынырнул белый голубь и стал круто спускаться к земле. Сделав три плавных круга над гумном, он легко взмахнул крыльями и уселся высоко на перекладине амбарной крыши.

Я весь преобразился. Теперь я уже не мальчишка с двумя руками, ногами и головой. Я стал землей, стал всем сущим, я был повсюду и, словно онемев, ходил вокруг амбара, не отрывая взгляда от белого голубя. Он настороженно примостился на крыше — вылепленная из снежинок ослепительная вспышка света, насмехающаяся над этим мрачным миром. Его безукоризненно белая грудка ровно вздымалась и опускалась, бросая уверенный вызов грозному небу. Время остановилось, я очутился в центре вечности.

Грозный порыв ветра с завыванием пронесся над черно-серой долиной. Он с силой хлестнул голубя по боку. Грациозный белый силуэт вдруг расплылся, перья встали дыбом, будто в ужасе, крылья распахнулись в немом крике. Мое всеведение сжалось в комок: я вновь ощутил, как мрачен этот день.

Птица снова обрела свою ослепительную красоту, но мое внутреннее равновесие было нарушено. Время снова двигалось вперед и уже требовательно напирало на меня. Мною овладело непреодолимое желание коснуться голубя руками, заслонить его собой. Чтобы вновь обрести душевное равновесие, мне нужно было обладать птицей, защитить ее, всегда иметь при себе. Я бросился под навес, где стояла телега; жгучее желание придало мне силы, и я сумел подтащить длинную лестницу и прислонить ее к стене амбара. Когда я добрался до крыши, голубь все еще сидел там, казалось, до него можно было дотянуться рукой. Радостное ощущение вернулось ко мне, но оно не было уже таким спокойным и уверенным, как прежде. Я взобрался повыше, рискованно балансируя на верхней перекладине и упираясь коленями в жесткий край черепичной крыши. Но я не ощущал грозившей мне опасности: присутствие голубя притупило чувство осторожности. Ласково маня его —  раньше я и не подозревал, что язык мой был способен издавать подобные звуки,— я протянул к нему руку, почти касаясь прохладной черепицы. Птица повернула голову и разглядывала мои крадущиеся пальцы своими круглыми плоскими глазами, по цвету напоминавшими новенькие однопенсовики. Затем, когда я уже почти коснулся ее, тихо вспорхнула, устремляясь вверх по крутой крыше, и влетела прямо в раскрытые двери амбара. Я ухватился за черепицу. Внезапно она ощетинилась зазубренными краями, торчавшими словно клыки из раскрытой звериной пасти. Вниз по лестнице я спускался, уже соблюдая всяческие предосторожности.

Голубь уселся под крышей амбара на стропило, и когда я закрывал тяжелые двери, отрезая птице путь к отступлению, я знал, что совершаемое мною граничит с преступлением.

Издревле заложенный инстинкт подсказывал мне, как добраться до птицы. Но она примостилась высоко, я знал, что мне туда не дотянуться, как и то, что лестница слишком высока и крыша амбара помешает поставить ее прямо. Затем порочное влечение целиком завладело мною, и я перестал ему противиться. Я выскользнул во двор, огляделся по сторонам и, убедившись, что свидетелей нет, набрал полный карман камней. Потом вернулся, затворил двери и прицелился. Сначала я промахнулся. Камень с грохотом ударился об оцинкованное железо, а голубь склонил белую головку, прислушиваясь, и словно спрашивал о чем-то. Но второй камень угодил в цель, и мой пленник начал бессильно биться о крепкую стену амбара, ставшего для него тюрьмой. Я ликовал. Но было нечто ужасающее в том, что птица не издала ни единого звука в тот миг, когда ее настиг камень. Я снова запустил в нее кругляшок, и в суматошном стремлении спастись она ударилась о стальную балку. Когда голубь упал в мои подставленные руки, его крылья нервно подрагивали.

И — о светлая радость обладания!— как приятно было ощущать в ладонях птичье тельце, покрытое мягкими, слегка пружинящими перышками! Сердце голубя билось как сумасшедшее, словно жизнь его готова была выскочить наружу, коснуться меня и раствориться во мне. И он преуспел в своем стремлении, ибо вскоре мы стали единым целым, и это был момент ослепительной вспышки счастья, когда, казалось, мы могли свободно парить над нагромождениями нашего мира или исследовать небесную ширь. Содеянное зло исчезло бесследно.

 — О мой любимый, любимый, любимый голубь!— нараспев произнес я.— Мой прекрасный белый голубь!

Я вынес его из темницы. Как только он увидел небо и простор полей, он сделал попытку освободиться. Он начал вырываться из моих рук, и его испуганные глаза при этом тревожно мигали. Я весь внутренне сжался от горя. Он не хотел быть со мной, он меня не понимал.

 — Я не сделаю тебе больно,— зарыдал я, держа его прямо перед собой, чтобы он все понял по выражению моего лица.— Я не сделаю тебе больно! Я буду лучшим твоим другом! Я буду проводить с тобой все вечера, все субботы и воскресенья, я буду кормить тебя!

Он снова начал вырываться, так что пришлось крепко его держать. Чувства мои смешались: с одной стороны, мне претило делать что-либо против его воли, с другой — не хотелось его отпускать. Вдруг он затих, и мне показалось, что он понял мое желание быть его другом, но тут клюв его приоткрылся и крохотная капля крови скатилась с бледного язычка и растеклась по тыльной стороне моей ладони. Ошеломленный, я наблюдал, как эта теплая капля стекала по моему запястью. Затем ко мне пришло душераздирающее раскаяние.

 — Прости меня! Прости!— закричал я, прижимая к груди его маленькое теплое тельце.— Я не хотел сделать тебе больно! Я хотел стать твоим другом! Ты простишь меня? Ты простил?

Я поднял руку, державшую его, и разжал ее; втайне я надеялся, что, если верну ему свободу, вина моя будет искуплена, и, если он не улетит, это будет означать, что он меня прощает. Но едва мои пальцы разжались, как он взмахнул крыльями и беззвучно взмыл ввысь,— белый силуэт вознесся к темным тучам. Он исчез.

В единый миг мир превратился в бездонную пропасть был один, затерянный в нем, одинокий, как море в штормовую ночь. Сердце мое не выдержало — горько рыдая, я помчался к серому дому.

Уэльс невелик. Однако в нем существуют две самостоятельные литературы. Старейшая, одна из самых древних в Европе, создается на валлийском языке.

Вторая — относительно молодая — на английском, хотя ее творцы — коренные валлийцы. Вплоть до конца ХIХ века Уэльс был преимущественно землей бардов. Но в ХХ веке здесь началось бурное развитие прозы, особенно ее малых форм -— повести, рассказа, новеллы. Теперь можно говорить о мастерах валлийской прозы.

  У нас в Уэльсе, в отличие от Англии, нет крупной промышленной буржуазии, и наши рассказы отражают особенности экономического уклада края. Все наши произведения, будь они написаны по-английски или по-валлийски, посвящены рабочим, фермерам, ремесленникам, пастухам, учителям, мелким служащим.

Часто наши прозаики пишут — и, на мой взгляд, очень проникновенно — о детях.

  Даже этот небольшой сборник показывает, сколь разнообразны творческие манеры валлийских авторов: Артур Мейкен романтичен, изыскан и таинствен, Рис Дэвис суров и ироничен, Гвин Джонс поражает широтой эрудиции, лиризмом и глубоко психологичными образами, Эварт Эванс документален, и вряд ли ему есть равные в описании жизни промышленного Южного Уэльса, Алед Воген в совершенстве владеет всей палитрой красок.

Валлийский — родной язык жителей нашего края — до сих пор остается основным средством общения для более чем полумиллиона валлийцев. Кроме того, каждый в современном Уэльсе говорит по-английски. Не станем здесь детально анализировать, почему это должно быть именно так; достаточно сказать, что жители Уэльса начали говорить, а значит, и писать по-английски еще в пятнадцатом столетии, и с тех пор из столетия в столетие все возрастающее число писателей-валлийцев пишут по-английски. В наш век таких писателей-валлийцев уже десятки. И вместе с тем литература на валлийском языке переживает сейчас период большого расцвета, венчающего более чем тысячелетнюю историю ее развития. Для того чтобы отличить создателей этой современной литературы, пишущих по-валлийски, от тех валлийцев, которые пишут по-английски, в применении к последним был предложен термин англо - валлийские писатели.

С самого начала англо-валлийские писатели заявили о себе как авторы рассказов. Действительно, принято считать, что современная англо-валлийская литература началась со сборника рассказов «Мой народ», изданного в 1915 году. Его автором был валлиец Кардок Эванс (1878—1945), который обосновался в Лондоне и стал журналистом. В рассказах Кардока Эванса повествовалось о той части Уэльса, в которой он вырос,— о сельскохозяйственном западе, и созданные им образы обитателей этого прекрасного края поражают своей необузданностью. Но многие рассказы Кардока Эванса, несмотря на явную узость его видения, обладают необъяснимой притягательной силой и отличаются большим мастерством — вот почему они оказали заметное влияние на тех молодых писателей, которые следовали непосредственно за Кардоком Эвансом, Однако в наши дни его восприятие сельского Уэльса как края, населенного исключительно неотесанными и лицемерными крестьянами, садистски-жестокими, лживыми и распутными, окончательно отвергнуто, о чем свидетельствуют произведения писателей более молодого поколения.

Дилан Томас известен главным образом как поэт, но в начале своего творческого пути он посвятил также немало времени работе над рассказами. Его странные ранние стихи и его мятежные рассказы того же периода были, очевидно, плодом столь же безудержного воображения. Он высоко ценил произведения Кардока Эванса, но сам видел деревенский Уэльс, о котором писал, скорее глазами фантаста— кое-кто сказал бы: глазами сюрреалиста, — чем сатирика. Позднее он выпустил книгу автобиографических рассказов, написанных в более спокойном тоне, под названием «Портрет художника в образе щенка» (1940; название это перекликается с названием повести Джойса «Портрет художника в юности»). Вошедшие в сборник десять рассказов представляли собой более или менее непосредственные зарисовки происшествий— смешных, гротескных, обидных, озорных,— относящихся к его раннему детству, школьным дням и юности в промышленном порту Свонси, где он родился. В них — возможно, впервые в его опубликованных произведениях,—- юмор играл весьма значительную роль.

Другой Томас — Гвин Томас (в Уэльсе бытует всего несколько фамилий — таких, например, как Джонс, Томас, Вильямс, Эванс, Дэвис) выпустил наряду с пьесами и романами несколько сборников рассказов. Он получил образование в Оксфорде, однако его рассказы почти исключительно посвящены шахтерским долинам Южного Уэльса, в одной из которых он, сын шахтера, родился.

Точно так же, как ограничена география его рассказов, ограничен и период, о котором он пишет; в основном он охватывает время Великой Депрессии[10], опустошившей промышленный Южный Уэльс в период между двумя мировыми войнами. Его герои— часто безработные

Дракон с двумя языками (предисловие) Екатерина Гениева

Рис Дэвис. Ночная рубашка 

Артур Мейкен. Огненная пирамида

Гвин Джонс. В западне

Глин Джонс. Рыси у тётушки Кезиа 

Глин Джонс. Иордан

Глин Джонс. Человек с четырьмя ношами

Джордж Эварт Эванс. Собачьи радости 

Джордж Эварт Эванс. Пожитки 

Ислуин Ффоук Элис. Поющий столб

Е. Тегла Дэвис. Странная человекообразная обезьяна 

Алед Воген. Белый голубь

Коротко об англо-валлийском рассказе (послесловие) Гвин Джонс