Не думаю, чтобы его настоящее имя было известно. Неизвестность имени и происхождения в сущности не представляли никаких общественных неудобств, потому что на Песчаной Косе, в 1854 году, большая часть людей были вновь окрещены. Многие из имен были произведены от какой-нибудь особенности в одежде, как например Дунгари-Джек[1]; или от какой-нибудь своеобразной привычки, как Соленый Билль, названный так вследствие употребления чрезмерной пропорции соли в пище; или от какого-нибудь несчастного промаха, как например Айрон Пайрет, кроткий, безобидный человек, получил свое зловещее имя вследствие несчастного неуменья произносить железный колчедан[2]. Может быть, это было началом первобытной геральдики; но мне думается, что это происходило главным образом потому, что настоящее имя человека в те времена зависело только от личного его усмотрения. «Вас, может быть, зовут Клифордом? — сказал бостонец, обращаясь с невыразимым презрением к новому пришельцу. — Ад битком набит такими Клифордами!» Затем он представил несчастного человека, которого имя случайно было действительно Клифорд, под названием Сойки Черли, — и эта вызванная минутным вдохновением кличка осталась при нем навсегда.

Но вернемся к Товарищу Теннесси, которого мы никогда не знали иначе как под его относительным титулом; мы только узнали впоследствии, что он существовал и как отдельная и самостоятельная личность. Кажется, что в 1853 году он ездил из Покерфлета в Сан-Франциско — главным образом для того, как он говорил, чтобы достать себе жену. Он, однако, не был дальше Стоктона. Там ему приглянулась молодая особа, служившая за столом в отеле, куда он заходил обедать. Однажды утром он сказал ей что-то, что заставило ее улыбнуться не неблагосклонно, не без кокетливости ткнуть тарелку с поджаренным хлебом в его сериозное, добродушное лицо и затем уйти на кухню. Он пошел за ней и вернулся через несколько минут, завоевав еще больше поджаренного хлеба и победных лавров. Через неделю они обвенчались в мировом суде и вернулись в Покерфлет. Я сознаюсь, что из этого эпизода можно было сделать что-нибудь больше, но предпочитаю передать его так, как он рассказывался на Песчаной Косе, в портерных и биллиардных, где всякое чувство подавлялось беспощадным юмором.

О их брачном счастии было мало известно, может быть, потому, что Теннесси, тогда живший с Товарищем, однажды вздумал сказать что-то его жене в свою собственную пользу, на что, говорят, она улыбнулась не неблагосклонно и скромно удалилась, — на этот раз не дальше Мерисвиля, куда Теннесси последовал за ней и где они зажили без содействия мирового суда. Товарищ Теннесси отнесся к утрате жены просто и сериозно, как ко всем явлениям жизни. Но к удивлению всех, когда Теннесси однажды вернулся из Мерисвиля без жены своего товарища, — она улыбнулась и скромно удалилась с кем-то другим, — Товарищ Теннесси первый пожал ему руку и дружески приветствовал его. Ребята, собравшиеся было поглазеть на «взрыв», были, разумеется, возмущены. Их негодование излилось бы, пожалуй, в сарказмах, если б не брошенный взгляд Товарища Теннесси, — взгляд, в котором отсутствовало всякое сочувствие к юмористическим выходкам. Он был человек сериозный, но чрезвычайно внимательный ко всяким мелочам, что иногда ставило других в затруднение.

Между тем общественное мнение постепенно восставало против Теннесси. Он был известен как игрок, заподозрен в краже. Эти подозрения в одинаковой степени компрометировали и Товарища Теннесси. Его постоянная интимность с Теннесси после вышеупомянутого случая могла быть объяснена только преступным сообщничеством.

Наконец, поведение Теннесси обнаружилось вполне и сделалось окончательно возмутительным. Он напал на проезжавшего по дороге в Реддог. Проезжий впоследствии рассказывал, что Теннесси сперва развлекал его одиночество интересными анекдотами и воспоминаниями, но потом нелогично заключил приятную беседу следующими словами: «А теперь, молодой человек, побеспокойтесь мне передать ваш нож, ваш пистолет и ваши деньги. Оружие может ввести вас в лишние хлопоты в Реддоге, а ваши деньги могли бы послужить искушением для злонамеренных. Кажется, вы сказали, что живете в Сан-Франциско. Не премину завернуть к вам». Надо заметить кстати, что Теннесси обладал таким запасом юмора, что никакие деловые заботы не были в силах его совсем подавить.

Эта выходка была последней. Реддог и Песчаная Коса единодушно ополчились на грабителя больших дорог. Теннесси травили почти таким же способом, как его прототип — медведя. Когда собаки сдвинулись теснее вокруг него, он сделал отчаянный прыжок через Косу, выстрелил в толпу перед Аркадой и бросился в Гризли-Кенен; но в этой последней крайности ему вдруг перерезал дорогу небольшой человек на серой лошади. Они с минуту поглядели друг на друга в молчании. Оба были бесстрашны, независимы, полны самообладания; оба — типы той цивилизации, которая в семнадцатом веке была бы возвышена до геройства, а в девятнадцатом считается признаком бесстыдства.

— Какие карты у вас на руках? — спросил спокойно Теннесси.

— Два валета и туз, — отвечал человек на серой лошади, также спокойно и показывая два револьвера и нож.

— Значит, я покрыт, — отвечал Теннесси и с этой эпиграммой шуллера бросил бесполезный пистолет и поехал назад со своим победителем.

Была теплая ночь. Прохладный ветер, обыкновенно поднимающийся из-за гор с заходом солнца, избавил на этот вечер Песчаную Косу от своего присутствия. Маленький поселок был полон теплых смолистых испарений, а гниющие морские выброски на отмели испускали из себя смертоносные миазмы. Лихорадка дня все еще наполняла поселок. По берегу неугомонно мелькали огни, на черном фоне елей окна старого чердака над конторой экспрессов выступали поразительно ярко, и сквозь открытые рамы праздношатавшиеся внизу различали очертания тех, кто решал судьбу Теннесси. А над всем этим, на темном небосклоне резко обрисовывалась Сьерра, спокойная и бесстрастная, увенчанная далекими, бесстрастными звездами.

Процесс Теннесси был веден настолько правильно, сколько было возможно при судье и присяжных, чувствовавших себя до некоторой степени обязанными загладить приговором предшествовавшие неправильности ареста и обвинения. Законы Песчаной Косы были непреклонны, но не мстительны. Раздражение и личные чувства, преобладавшие во время травли, отошли на второй план; овладев Теннесси, они были готовы терпеливо выслушать всякую защиту. В их собственных умах не было никакого сомнения, но тем не менее они готовы были предоставить подсудимому всевозможные льготы. Решив в общих чертах, что ему надлежит быть повешенным, они окружали его тем почтением, которое неотразимо вызывала его беспечная смелость. Судья был более взволнован, чем подсудимый, который, несомненно, злорадно тешился созданной им ответственностию. «Я умываю руки, сами заварили кашу, сами и расхлебывайте», — было его ответом на все расспросы. Судья — поймавший его и взявший в плен — на минуту пожалел было, что не застрелил его на месте в то утро, но затем тотчас же стряхнул с себя эту человеческую слабость, как недостойную юридического ума. Тем не менее, когда стукнули в дверь и сказали, что пришел Товарищ Теннесси сообщить что-то насчет подсудимого, его впустили немедленно. Может быть, младшие из присяжных, которым процесс смертельно надоел, приветствовали его как спасение.

Он не являл в себе ничего величественного. Коротенький и плотный, с четыреугольным лицом, неестественно красным от загара, одетый в широкую, грубую куртку и панталоны, замаранные красной глиной, он показался всем ужасно смешным. Когда он остановился и опустил к своим ногам тяжелый ковровый мешок, который принес с собой, — все заметили, что материал, которым были заплатаны его панталоны, был отмечен таможенными клеймами и, следовательно, первоначально предназначался для менее почетной цели. Тем не менее он имел сосредоточенный вид; пожав руки всем бывшим в комнате, он вытер свое сериозное, взволнованное лицо красным бумажным платком, бывшим немного светлее лица, положил свою сильную руку на стол, чтобы поддержать себя, и таким образом обратился к судье:

— Я шел мимо и думал, не мешает зайти и взглянуть, как идет дело насчет Теннесси — моего товарища. Жаркая ночь! Я не запомню такой погоды у нас на Косе.

Он помолчал с минуту, но так как никто больше не вдавался в метеорологические рассуждения, он снова прибегнул к носовому платку и в течение нескольких минут прилежно натирал себе лицо.

— Вы имеете что-нибудь сообщить относительно подсудимого? — спросил наконец судья.

— Точно так, — отвечал Товарищ Теннесси со вздохом. — Я пришел как товарищ Теннесси, — знающий его вот уже четыре года, вдоль и поперек, на суше и на воде, в счастии и несчастии. Мы с ним жили каждый на свой лад, но в этом молодом человеке не было ни одного шага, которого бы я не знал. И если вы мне скажете, — откровенно, как человек человеку, — если вы у меня спросите: знаете ли вы что-нибудь о нем? — я скажу вам, положа руку на сердце, как человек человеку: что может человек знать о своем товарище?

— И это все, что вы имеете сообщить? — спросил судья нетерпеливо, чувствуя, может быть, что опасная искорка юмора начинала пробегать по суду.

— Именно, — продолжал Товарищ Теннесси. — Не мне говорить что-нибудь против него. А теперь в чем дело? Теннесси нужны были деньги, до зарезу нужны, и он не хотел попросить у старого товарища. Хорошо; что же Теннесси сделал? Он поймал чужого человека и остановил его. А вы поймали его и остановили: не все ли равно? И я спрашиваю у вас, как у человека умного, у всех джентльменов, как у людей умных, — разве это не так?

— Подсудимый, — прервал судья, — не желаете ли вы что-нибудь спросить у этого человека?

— Нет, нет! — продолжал торопливо Товарищ Теннесси. — Я играю эту игру один, и дайте мне кончить. Дело вот в чем: Теннесси сыграл скверную штуку с этим проезжим и со всеми вами. Теперь дело только в том, как бы уладить, чтобы никому не было обидно. Вот семнадцать сот долларов золотом и часы, — и пускай все будет по-прежнему.

И прежде чем какая-нибудь рука успела удержать его, он опростал ковровый мешок на стол. На момент жизнь его была в опасности. Один или двое вскочили на ноги, несколько рук схватились за ножи, и предложение выбросить его в окно было приостановлено только вмешательством судьи. Теннесси смеялся. Товарищ Теннесси воспользовался случаем, чтобы отереть лицо платком.

Когда порядок был восстановлен и при помощи усиленной реторики было выяснено, что проступок Теннесси нельзя искупить деньгами, — лицо его товарища стало еще сериознее и краснее, и стоявшие ближе к нему заметили, что сильная рука его, опиравшаяся о стол, слегка задрожала. Он поколебался с минуту, прежде чем медленно опустить золото в мешок, как будто не вполне уловив возвышенное понятие о справедливости, двигавшей судом, и тревожно раздумывая, не слишком ли мало он предложил. Затем он обратился к судье и сказал:

— Я сыграл эту игру в одиночку, без товарища, — затем он поклонился суду и хотел было выйти, когда судья вернул его назад.

— Если вы имеете сказать что-нибудь Теннесси, говорите лучше теперь.

В первой раз в этот вечер глаза подсудимого и его адвоката встретились. Теннесси усмехнулся, показав свои белые зубы, и сказал:

— Не поминай лихом, старина! — и протянул ему руку.

Товарищ Теннесси взял ее своей рукой и проговорил:

— Я шел мимо и зашел взглянуть, в каком положение дело… — Затем, дав своей руке пассивно упасть, прибавил, что «ночь ужасно теплая», опять утер лицо платком и, не сказав больше ни слова, вышел.

Эти два человека никогда больше не виделись в этой жизни. Неслыханное оскорбление подкупом, предложенным суду Линча — который, хотя узкий по понятием и не чуждый ханжества, слыл, по крайней мере, неподкупным, — сняло с сердца этой мифической личности всякие колебания насчет участи Теннесси. И на рассвете он шел, под сильной стражей, встречать эту участь на вершине Мавлеева холма.

Как он ее встретил, как он был хладнокровен, как он отказался что-нибудь высказать, как безукоризненны были распоряжения комитета — все это подробно описано, с прибавкой предупреждающего нравоучения в назидание всем будущим злодеям, в «Вестнике Красной Собаки», в передовой статье издателя, который сам при всем этом присутствовал и к пикантному слогу которого я советую читателю обратиться. Но красота летнего утра, святая гармония земли, воздуха и небес, пробуждающаяся жизнь свободных лесов и холмов, радостное, полное надежд пробуждение природы, и над всем этим — беспредельное спокойствие, отзывавшееся на всех, — не были описаны, так как они не шли в тон социальному поучению. А между тем малодушное и безумное дело было сделано, — и жизнь, с ее возможностями и ответственностями, вышла из нескладного образа, болтавшегося между небом и землей, — птицы пели, цветы благоухали, солнце светило также весело, как прежде; и может быть, «Вестник Красной Собаки» был прав.

Товарищ Теннесси не был в группе, окружавшей дерево. Но когда они повернулись, чтобы уйти, все заметили на дороге неподвижно стоявшую тележку, запряженную ослом. Когда они подошли ближе, то узнали почтенную Джинни и признали в двухколесной тележке собственность Товарища Теннесси, употреблявшуюся им для вывозки грязи из его участка; а в нескольких шагах дальше и сам хозяин экипажа, под деревом, вытирал пот с пылавшего лица.

В ответ на вопрос он сказал, что приехал за телом умершего, если комитету все равно. Он не хочет никого беспокоить и может подождать. Он не будет работать сегодня, и если джентльмены покончили с товарищем, ему желательно было бы взять его.

— А если кто из присутствующих, — прибавил он с своей обычной сериозностью, — если кто-нибудь не прочь принять участие в похоронах, то милости просим!

Может быть, благодаря преобладавшему юмору, о котором я уже говорил как о характерной черте Песчаной Косы, может быть, по какому-нибудь лучшему побуждению, — но две трети зевак сразу приняли приглашение.

Был полдень, когда труп Теннесси был передан в руки его товарища. Когда тележка подъехала к роковому дереву, мы заметили в ней грубый продолговатый ящик, до половины наполненный сухими листьями и хвоями. Кроме того, тележка была украшена ветками и цветами. Когда тело было положено в ящик, Товарищ Теннесси прикрыл его смоленым холстом и, осторожно взобравшись на узенькое сиденье впереди и упершись ногами в оглобли, пустил осла вперед. Экипаж медленно двинулся, тою степенною рысцой, которой Джинни не изменяла даже в менее торжественных случаях. Люди — наполовину движимые любопытством, наполовину шутки ради, но все в высшей степени добродушно — побрели рядом, сзади или даже некоторые впереди тележки. Но мало-помалу, вследствие ли узкой дороги или взявшего верх чувства приличия, компания разделилась на пары, сдержала шаг и приняла внешний вид формальной процессии. Джек Фолинсби, который сначала затрубил было похоронный марш, перебирая пальцами по воображаемому тромбону, замолчал, видя недостаток симпатии и оценки и не обладая способностью ваших пресловутых юмористов довольствоваться утехой своей собственной шутки.

Дорога вела через Гризли-Кенен, на этот раз облеченный в мрачную, печальную тень. Красные деревья, хороня свои мохнатые ноги в красной почве, стояли с индийской сановитостью вдоль пути, словно благословляя своими нависшими ветвями проезжавший гроб. Заяц, захваченный врасплох, притаился, весь дрожа, в придорожных папоротниках. Белки поспешили занять безопасный наблюдательный пункт на высших ветвях; а синие сойки, распустив крылья, бежали скороходами впереди, пока они не дошли до уединенно стоявшего домика Товарища Теннесси.

И при более благоприятных обстоятельствах это место нельзя было бы назвать веселым. Некрасивое местоположение, грубые и неприятные очертания, непоэтичные детали, свойственные всем вообще гнездам калифорнских пионеров, здесь усиливались всей безотрадностью разорения и нищеты. В нескольких шагах от домика была бесхитростная изгородь, за которой в короткие дни супружеского счастия хозяина предполагалось развести сад, но где теперь все сплошь заросло папоротником. Когда мы подъехали, мы заметили нечто вроде недавней попытки обработки почвы, но это было не что иное, как куча земли возле свежей могилы.

Тележка остановилась у изгороди; и отвергнув предложение помощи с тем скромно самоуверенным видом, который был ему присущ, Товарищ Теннесси взвалил тяжелый гроб на спину и донес его до могилы. Затем приколотил доску, служившую крышкой, и взойдя на кучку земли возле могилы, снял шляпу и медленно обтер лицо платком. Толпа догадалась, что это введение к речи; и они расположились как кто мог по изгороди и на пнях и ждали.

— Когда человек, — начал Товарищ Теннесси медленно, — пробегает целый день без устали, что ему естественно сделать? Конечно, вернуться домой. А если он не имеет возможности сам вернуться домой, что может сделать его лучший друг? Конечно, привезти его домой! Вот и Теннесси бегал день-деньской и умаялся, и вот мы привезли его домой…

Он помолчал, поднял с земли кусочек кварца, задумчиво потер его о рукав и продолжал:

— Не один раз я приносил его домой на спине, как вы сейчас видели. Не один раз я приносил его в этот дом, когда он был совсем бессилен и беспомощен; не один раз мы с Джинни ждали его на том пригорке, чтобы подобрать его и привезти домой, когда он не мог говорить и не мог признать меня. А теперь вот… так как это в последний раз, — он остановился и тихонько потер кварцем о рукав, — видите ли… Товарищу тяжко… Однако, джентельмены, — примолвил он, оборвав себя и подняв с земли заступ, — похороны кончены: спасибо вам, от меня и от Теннесси, за ваше беспокойство.

И отказавшись от предложений помощи, он принялся зарывать могилу, обернувшись спиной к толпе, которая разбрелась после минутного колебания. Когда они поднялись на небольшой холм, скрывавший из виду Песчаную Косу, некоторые, оглянувшись, увидели, что Товарищ Теннесси, покончив дело, сидит на могиле, с заступом между колен и с красным бумажным платком на лице. Но другие уверяли, что на таком расстоянии нельзя было отличить лица от платка, и потому этот пункт остался неразрешенным.

В реакции, последовавшей за лихорадочным возбуждением дня, Товарищ Теннесси не был забыт. Тайное исследование сняло с него всякое подозрение в соучастии в проступке Теннесси. Песчаная Коса сочла обязанностью посетить его и почтить различными неуклюжими, но доброжелательными аттенциями[3].

Но с этого дня его железное здоровье видимо пошатнулось; и когда наступил дождливый сезон и тонкие травки выглянули из-под холмика над могилой Теннесси, он слег в постель.

Однажды ночью, когда ели вокруг дома гнулись под бурей и припадали своими грациозными дланями к крыше и громко слышался плеск и стон мятежной реки, Товарищ Теннесси поднял голову с подушки и проговорил:

— Пора ехать за Теннесси; пойти запречь Джинни…

И хотел было привстать с постели, но его удержал сидевший у изголовья. Он продолжал бредить.

— Тпру! Стой, Джинни… тпру, старуха! Как темно! Берегись пней… и смотри, не прозевать бы нам его! Смотри в оба, старуха. Иногда, ты знаешь, когда он мертвецки пьян, он ложится поперек дороги… Держи прямо на ель, сюда, к пригорку. Вот, я говорил! Вот и он… сюда, Джинни! Смотри: стоит сам, трезвый, лицо светлое… Теннесси! Товарищ!

И так они встретились.

1869