Paul TremblayGROWING THINGS

Печатается с разрешения InkWell Management LLC и Synopsis Literary Agency.

© Paul Tremblay, 2019

© Перевод. Н. Нестерова, 2020

© Издание на русском языке AST Publishers, 2024

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

«То, что растет». Сборник «Тем временем», Chizine Publications, 2010.

Отец почти два дня просидел заперевшись в своей комнате. Теперь он бродит по прихожей и останавливается только для того, чтобы поковырять почерневшим ногтем потрескавшийся дверной косяк. Он что-то бормочет себе под нос, делится секретами с видавшей виды дверью.

Отец всегда вел себя с ними очень сдержанно, а его серьезность граничила с угрюмостью, но они все равно любили его и не только потому, что он был для них единственной живой душой, к которой они могли обратиться за помощью. С недавнего времени он перестал есть и отдавал свою долю дочерям: Марджори и Мерри. Из-за отсутствия еды он как будто помешался и стал вести себя «как чокнутая белка в колесе» – именно так часто называла его мать, сбежавшая больше четырех лет назад. Дочери напуганы его теперешним непредсказуемым поведением, их мучает чувство вины, словно в них заключена причина его страданий, поэтому они договорились вести себя тихо и держаться подальше от него. В углу гостиной между кушеткой и телевизором с запыленным экраном они устроили себе гнездышко из одеял и подушек и играют в карты. Вчера Мерри нарисовала на пыльном экране улыбающуюся рожицу, но Марджори быстро стерла ее ладонью, которая тут же стала черной. В доме нет водопроводной воды, чтобы она могла помыть руки.

Марджори – четырнадцать, но она лишь чуть-чуть выше ростом своей восьмилетней сестры. «Пора рассказывать истории», – произносит она. Марджори часто говорила Мерри, что их мать любила рассказывать им разные истории. Некоторые были забавными, другие – грустными и даже страшными. Эти истории были обо всем на свете, но Мерри не помнит их.

Мерри отвечает:

– Не хочу сейчас слушать твои истории.

Ей интереснее наблюдать за отцом. Мерри представляет себе отца с пушистым хвостом и надутыми щеками, за которыми спрятаны желуди. И эта ассоциация с белкой будит в ней одно из немногих сохранившихся у нее воспоминаний о матери.

– Она будет совсем коротенькой, честное слово. – На Марджори все те же шорты не по размеру и футболка, которые она носит всю неделю. Ее каштановые волосы такие сальные, что кажутся черными, а светлая кожа вся покрыта веснушками и прыщами. У Марджори на коленях лежит книга «Вокруг света».

– Ну ладно, – говорит Мерри, но на самом деле не слушает сестру. Она продолжает следить за отцом, который роется в шкафу с зимней одеждой, выбрасывает оттуда куртки, колючие шерстяные свитера и зимние штаны. Насколько она может судить, на дворе все еще лето.

Яркие краски на обложке книги Марджори кажутся приглушенными в полутемной гостиной. На каминной полке мерцают и медленно оплывают свечи. Но их света недостаточно для чтения. Впрочем, сестры к этому уже привыкли. Марджори закрывает глаза и наугад открывает книгу. Она начинает листать ее, пока не останавливается на странице с нарисованным карикатурным Нью-Йорком. Здания из красного кирпича и синее море заполняют всю страницу и словно пытаются вытеснить друг друга, сражаясь за драгоценное свободное место. Мерри уже раскрасила улицы в зеленый цвет мелком, от которого остался огрызок размером меньше ее ногтя на большом пальце руки.

Они давно привыкли, что отца нельзя беспокоить, поэтому Марджори говорит шепотом:

– Правда ведь, Нью-Йорк – самый большой город на свете? И когда они стали расти там, это значило, что они смогут разрастись во все стороны. Они захватили Центральный парк. Стали быстро подниматься вверх, вытеснили траву, деревья, проглотили все цветочные клумбы. За каждый час они вырастали на целый фут, и так было повсюду.

Вчера она рассказывала о фермах на Среднем Западе и о том, как поля кукурузы, пшеницы и сои захватили сорняки. Люди не могли остановить их рост, и поэтому не стало еды. Мерри уже не в первый раз слышала эту историю.

Марджори продолжает:

– Они пробивались сквозь асфальт, поглотили всю воду в прудах и фонтанах Центрального парка и стали захватывать близлежащие улицы. – Марджори вещает как священник в церкви, куда их водила мама, когда они все вместе ездили в город на горе. Мерри испытывает смешанные чувства грусти и злости из-за того, что так хорошо запомнила старого морщинистого священника – особенно как странно от него пахло детской присыпкой и еще чем-то землистым, – но почти не помнит свою мать.

Марджори говорит:

– Люди в городе не могли помешать их росту. Когда их побеги срезали, те вырастали снова и еще быстрее. Никто не знал, как и почему они растут. Видишь ли, под асфальтом нет почвы, там только канализация, и все равно они росли. Побеги и корни разбивали окна в домах, а некоторые люди взбирались вверх по растениям и воровали еду, деньги и телевизоры. Но скоро они так разрослись, что людям стало слишком тесно в их домах, растения всех вытеснили, и гигантские здания стали трескаться и рушиться. А они росли быстро, быстрее, чем где бы то ни было, и ничто не могло им помешать.

Мерри, слушая сестру вполуха, достает из кармана своей пижамы обломок зеленого мелка. Она меняет свою пижаму каждое утро в отличие от сестры, которая вообще не переодевается. Мерри начинает рисовать мелком на паркете, ей хочется, чтобы отец пришел в комнату, застал ее за этим делом и начал кричать. Возможно, тогда он прекратит надевать на себя всю зимнюю одежду, перестанет вести себя как чокнутая белка.

Отец, переваливаясь с ноги на ногу, входит в гостиную. Он тяжело дышит, дыхание его несвежее, лицо кажется осунувшимся, постаревшим и посеревшим, его покрывают капли пота. Он говорит:

– У нас кончились все запасы. Я должен пойти на поиски еды и воды.

Он не обнимает и не целует дочерей, только гладит их по головам. Мерри роняет кусочек мелка к его ногам, и тот катится по полу. Отец отворачивается, и они понимают, что сейчас он уйдет и уже может не вернуться. У двери он останавливается, складывает руки в перчатках и варежках в трубочку около рта и кричит, повернувшись влево, в сторону кухни, как будто не оставил только что своих дочерей на груде одеял в гостиной:

– Никому не открывайте дверь! Никому! Стук будет означать, что этому миру пришел конец! – С этими словами он открывает дверь, но совсем чуть-чуть, так, чтобы удалось протиснуться через образовавшийся проем. Дочери не видят внешнего мира, только вспышку яркого солнечного света. Легкий ветерок врывается в их дом, а вместе с ним – шелест листьев, напоминающий звук бензопилы.

Мерри сидит, скрестив ноги, рядом с входной дверью. Марджори вернулась в свое гнездо из одеял и теперь спит. Мерри рисует на двери зеленые линии. Они длинные и толстые, а на их концах она изображает маленькие листики. Она никогда не видела тех растений, но именно так себе их представляет.

Жалюзи на окнах опущены и падают на подоконники, словно обвисшие паруса, а занавески задернуты. Они перестали выглядывать в окна после того, как отец взмолился, чтобы они этого не делали. И даже теперь, когда он ушел, они не будут смотреть в окна. Когда все только началось, в тот день, когда отец вернулся домой и весь его пикап был набит едой и другими запасами, он заикался, а его ответы на многочисленные вопросы дочерей были непонятными, путаными и противоречивыми. Его узловатые руки двигались чаще, чем губы, он постоянно снимал и снова надевал перепачканную сажей бейсболку. Мерри особенно врезалось в память, как он сказал, что растения напоминали нечто среднее между бамбуком и кудзу. Мерри дернула его за рукав фланелевой рубашки и спросила, что такое бамбук и кудзу. Отец улыбнулся, но тут же отвел взгляд, словно понял, что сболтнул лишнего.

При резких порывах ветра за окнами старого скрипучего домишки слышится свист. В прихожей и гостиной окна похожи на черные прямоугольники, по краям которых пробивается желтый свет, и стекла дрожат в рамах. Мерри смотрит на деревянную дверь и прислушивается – не раздастся ли звук, который она никогда прежде не слышала: стук в дверь. Она сидит и слушает, но в конце концов ее терпению приходит конец. Она бегом поднимается по лестнице наверх в свою спальню, достает чистую пижаму, снова переодевается в темноте, аккуратно сворачивает грязную пижаму и убирает ее в комод. Затем Мерри бежит в их гнездышко и будит старшую сестру.

– Он вернется? Или он тоже сбежал?

Марджори просыпается и медленно поднимается. Она берет книгу, лежащую у нее на коленях, и прижимает ее к груди. Ее пальцы сгибают края страниц и теребят картонные уголки обложки. Несмотря на прыщи, она выглядит младше своих четырнадцати лет.

Марджори качает головой и отвечает на другой вопрос, который даже не был задан:

– Пора рассказывать историю.

Раньше Мерри нравилось слушать истории, до того, как все они стали о растениях. Теперь ей хочется, чтобы Марджори перестала их рассказывать, чтобы она превратилась обратно в старшую сестру, прекратив играть роль матери.

– Больше никаких историй. Пожалуйста. Просто ответь на мой вопрос.

Марджори возражает:

– Сначала история.

Мерри сжимает руки в кулаки и изо всех сил старается не расплакаться. Сейчас она так же зла, как в тот день, когда Марджори рассказала всем детям на игровой площадке в городе, что Мерри любит ловить пауков, а потом пинцетом по очереди отрывать им ноги. И что она хранит у себя в комоде банку с их плоскими безногими телами.

– Я не хочу слушать истории!

– Мне плевать. Сначала история.

Марджори всегда удается настоять на своем, даже теперь, когда она замкнулась в себе и начала чахнуть. Из своего гнезда она выбирается только в туалет. И ходит как старушка – суставы и мышцы ее ног задеревенели из-за того, что она почти не двигается.

– Ты даешь слово, что ответишь на мой вопрос, если я послушаю твою историю? – спрашивает Мерри.

Марджори отвечает только:

– Сначала история. Сначала история.

Мерри не понимает, что может значить такой ответ: «да» или «может быть».

Марджори рассказывает о пригородах – местах, которые окружают большие города. О том, как растения уничтожили красивые газоны и сады у частных домов, а затем стали пускать корни и разрушать тротуары и дороги. Люди выливали на них миллионы галлонов гербицида, средства для очистки труб, щелочи и отбеливателя. Но растения ничто не брало, а химикаты просочились в подземные воды, которые стекали в хранилища питьевой воды, и все отравили.

Как и в большинстве историй Марджори, Мерри понимает не все. Например, она не знает, что такое подземные воды. Однако смысл истории ей ясен. И в голове у нее рождается крик, но она прикладывает все силы, чтобы не выпустить его наружу.

Она говорит:

– Я выслушала твою историю, теперь ты ответишь на мой вопрос, идет?

Мерри забирает у Марджори книжку, и та, как ни странно, без сопротивления отдает ее.

– Я устала. – Марджори облизывает сухие потрескавшиеся губы.

– Ты же обещала. Когда он вернется?

– Мерри, я не знаю. Правда, не знаю. – Вокруг ее рук и ног обвито одеяло, и кажется, что ее разрезали на части и разбросали по их гнезду.

Мерри хочется стать совсем маленькой и заползти в карман своей сестры. Она спрашивает ее совсем тихо:

– В прошлый раз все так же случилось?

– В какой прошлый раз? О чем ты?

– Когда мамочка сбежала от нас. Именно так все и было, когда она от нас убежала?

– Нет. Она была несчастна и ушла. А он пошел раздобыть нам еды и воды.

– Он счастлив? Когда он уходил, он не показался мне счастливым.

– Он счастлив. С ним все хорошо. Он нас не бросит.

– Так, значит, он вернется к нам?

– Да. Конечно, вернется.

– Ты обещаешь?

– Я обещаю.

– Хорошо.

Мерри верит старшей сестре, которая однажды разбила нос третьекласснице по имени Элизабет за то, что та посадила Мерри на спину паука-косиножку.

Мерри покидает гнездо и возвращается на свой пост – садится, скрестив ноги, в прихожей. В тени у входной двери. Ветер продолжает усиливаться. Дом растягивается, сжимается и стонет, звуки используют малейшую возможность заполнить собой пустоту. Затем с внешней стороны двери доносится тихий, едва различимый стук, похожий на легкие прикосновения к дереву. Впрочем, если это действительно стук, то постучать так может только кукольная ручка с кукольными пальчиками, такими малюсенькими, что они способны найти на двери трещинки, не видные обычному глазу, проникнуть в них и вылезти с противоположной стороны. Внутри дома.

Мерри остается сидеть, но выгибается и кричит:

– Марджори! Кажется, я слышала, как кто-то постучал в дверь!

Мерри закрывает ладонью рот, испугавшись, что тот, кто постучал, наверняка услышит. Несмотря на свой страх, она понимает, что этот тихий звук был таким легким, неуловимым, едва слышным, что, возможно, он ей просто почудился. Вероятно, она просто выдумала его, сочинила свою собственную историю.

Марджори говорит:

– Я ничего не слышала.

– Кто-то тихо постучал. Я слышала. – Мерри прижимается ухом к дереву, закрывает глаза и пытается придумать конец истории про стук. Один-единственный стук превращается в целый шквал, созданный тысячами маленьких кукольных ручек этих безликих игрушек, которые, возможно, приползли сюда из Нью-Йорка, и они карабкаются, взбираются друг на друга, чтобы только постучать в дверь. Мерри обхватывает себя руками в ужасе оттого, что дверь может сорваться с петель и упасть на нее. Стук продолжает нарастать, а затем стихает вместе с умирающим ветром.

Мерри прижимает руки к двери и говорит:

– Прекратилось.

Марджори отвечает:

– Там никого нет. Не открывай дверь.

Марджори ничего не ела уже несколько дней. Из еды у них остается только несколько упаковок вяленого мяса и полпачки готовых завтраков «Чериос». В подвале – всего две бутылки с питьевой водой, по галлону каждая. Они стоят в углу под лестницей. С фонариком в руках Мерри садится на сырые доски рядом с лестницей, пластиковые бутыли прижимаются к ее бедру. Здесь прохладнее, но ее ноги в резиновых сапогах все равно потеют. Сапоги она надела на всякий случай, если вдруг решит пойти к дальней стене, поискать банки с соленьями или консервами, которыми мог запастись отец.

Мерри сидит здесь уже больше двух часов и светит фонариком в земляной пол. Когда она спустилась сюда в первый раз, кончики побегов растений лишь чуть-чуть торчали из-под изголодавшейся по солнцу земли. Теперь самые высокие из них вымахали больше фута высотой и напоминают копья. На концах они покрыты листьями, которые наверняка будут задевать ее коленки, если она захочет пройтись по подвалу. Она думает, что, скорее всего, на ощупь листья шершавые. Возможно, они даже ядовитые, хотя сестра никогда не говорила ничего подобного.

Рано утром Мерри решила, что хватит ей сидеть у входной двери и ждать, пока в нее постучат, нужно заняться чем-нибудь еще. Она занялась делом: переставила свечи на каминной полке и зажгла несколько новых, хотя отец говорил, что она еще слишком маленькая, чтобы пользоваться спичками. Она обожгла кончики большого и указательного пальцев, когда зажгла первую спичку и наблюдала за тем, как синее пламя извивалось на ее конце. Разобравшись со свечами, она приготовила для Марджори сменную одежду и оставила на диване небольшой плотный сверток. Она выбрала для нее зеленое платье, которое Марджори никогда не надевала и которое сама Мерри с удовольствием бы стала носить. Затем она подмела пол в гостиной и кухне. Обломки соломинок от веника вызвали у нее тревогу.

Марджори почти весь день спала и проснулась только для того, чтобы быстро рассказать историю о том, как растения разбивали склоны гор, словно яичную скорлупу, заполняли каньоны и долины буйством зелено-коричневых цветов и выпивали все пруды, озера и реки.

Мерри освещает фонариком известняковые стены фундамента дома, но не замечает никаких трещин или повреждений, как в недавних историях про растения. В своих рассказах Марджори любит преувеличивать. Например, Мерри действительно выискивала пауков и убивала их, это правда, она поступала так из-за их дергающихся ножек. Просто когда она наблюдала за тем, как пауки каким-то невероятным образом взбираются по стенам или ползают по потолку и при этом двигаются так, словно исполняют заранее поставленный кем-то танец, в голове у нее начинало твориться нечто невообразимое. Это было похоже на землетрясение. Но она никогда не была настолько жестокой, чтобы отрывать им ножки пинцетом и коллекционировать их безногие тела. Мерри не могла понять, почему Марджори рассказывала про нее такую ужасную неправду.

И все же вначале Мерри верила в истории Марджори о растениях, верила, что растения были даже хуже, чем их описывала сестра, и это пугало Мерри больше всего. Но теперь, когда она стала наблюдать за поселившимися в их подвале ростками и черенками, они кажутся ей не такими ужасными. Да, они настоящие, но совсем не похожи на чудовищ, которые поглощают города и разрушают горы.

Мерри хочет провести эксперимент, поставить опыт, поэтому выключает фонарик. Она слышит только свое дыхание, этот звук похож на барабанный бой: такой сильный и громкий, что он полностью наполняет голову, и в кромешной темноте голова становится средоточием всего. Понимая, что ее собственное тело является источником этих ужасных звуков, она впадает в панику, но тут же успокаивается, воображая, будто на самом деле эти звуки издают побеги, которые растут, вылезают из-под земли и тянутся вверх. Мерри снова включает фонарик и смотрит на пол в подвале – она уверена, что за это время появились новые ростки. Вытянутые и заостренные кончики самых высоких побегов украшают поразительно зеленые листья, каждый – размером с игральную карту, и на конце они тоже вытянутые и заостренные. Стебли растут ровными аккуратными рядами, хотя со временем эти ряды становятся все более тесными, а расположение побегов – более сложным. Мерри снова выключает фонарик, сидит одна в темноте, дышит, прислушивается, а когда включает его, то смеется и хлопает себя по ноге свободной рукой, заметив прогресс в росте побегов.

Мерри начинает фантазировать, что ее отец вернется домой невредимым, принесет продукты, на его землистом лице будет сиять счастливая улыбка, и он больше не станет вести себя как чокнутая белка.

Но ее мечты резко обрываются. За прошедшие дни их отец стал чем-то непостижимым, недосягаемым, как дерево, затерявшееся в огромном лесу, или история, которую она слышала давным-давно и совсем забыла. Возможно, то же самое пережила когда-то Марджори по отношению к своей матери? Когда их мать убежала, ее сестре было примерно столько же лет, сколько сейчас Мерри. Для Мерри их мать – скорее, какой-то смутный образ, а не живой человек. Неужели и отец станет для них таким же чужим, если не вернется? Мерри боится, что воспоминания о нем, в том числе и самые незначительные, улетучатся и вернуть их никогда больше не удастся. Она уже пытается с жадностью цепляться за спрятанные глубоко в памяти сцены из прошлого: как прошлой весной и летом, пока Марджори гостила у подруги, они с отцом раз в неделю ездили за покупками. Как на каждом светофоре его рука начинала осторожно подкрадываться к ней по сиденью грузовика, чтобы хлопнуть ее по коленке, если только она не успевала первой шлепнуть по его сухой шершавой руке. Как они все вместе ехали домой, и он разрешил дочерям отстегнуть ремни безопасности, пока они поднимались по извилистой дороге в гору. Мерри сидела посередине, и на каждом повороте девочки скользили по длинному сиденью. Возможно, тогда отец просто терпел их дикий смех и наигранные крики, пока они соскальзывали друг на друга или на него, и скрывал свое раздражение? Или же он с удовольствием принимал участие в их игре и сам наклонялся то влево, то вправо вместе со своим грузовиком, из-за чего его дочери кричали еще громче? Она этого уже не помнит. Мерри не может подобрать слов, но мысль о том, что в этом мире люди исчезают, как дни на календаре, пугает ее, она желает только одного: чтобы она сама и те, кто ей дорог, могли укорениться на одном месте и никогда это место не покидать.

Мерри хочется расспросить Марджори о родителях и не только о них, но она сильно переживает за сестру. Марджори явно не в себе. Сегодня утром, рассказывая историю, она даже не открыла свою книгу. А когда Мерри уходила из гостиной в подвал, Марджори опять спала, и ее веки были фиолетовыми, как сливы. Что, если Марджори тоже убежит и оставит ее совсем одну?

Мерри кладет включенный фонарик на пол лестничной площадки и пытается выровнять его желтый луч так, чтобы он осветил как можно больший участок пола в подвале. Она поднимает одну из бутылей воды и отдирает пластиковое кольцо, закрепленное вокруг крышки, затем идет в центр подвала. Она не видит, что находится ниже ее лодыжек – именно на этом уровне располагается луч фонаря. Земля под ногами рыхлая, комковатая, местами даже кажется твердой. Она словно послание, написанное шрифтом Брайля, которое она не в силах расшифровать. Мерри надеется только, что не наступит на один из новых побегов.

Она снимает крышку, пытаясь удержать бутыль, и выплескивает воду себе на руки и на пижамные штаны. Ее плечи дрожат, пока она держит тяжелую бутыль на сгибе своих острых локтей. Вода продолжает вытекать и собираться каплями на листьях. Она знает, что воду нужно беречь, поэтому выливает совсем чуть-чуть, а потом – еще немножко, надеясь, что вода доберется до корней.

Мерри закрывает крышку на бутыли и возвращается на лестничную площадку. Сейчас она поднимется наверх, нальет две чашки воды и заставит сестру выпить одну из них. А потом заберется в гнездо вместе с Марджори и уснет, думая о своих растениях в подвале. Она сделает все это и не только, но сначала посидит немного у лестницы с выключенным фонарем и будет слушать в темноте песню растений. Она послушает немного и снова включит фонарик.

Она не задула свечи перед тем, как лечь и уснуть в их гнезде из одеял. Почти все свечи полностью догорели и оплавились. Осталось только три. Восковые сталактиты свисают с каминной полки. Мерри просыпается на левом боку нос к носу со своей сестрой. Уже много дней у них нет возможности принять ванну или просто умыться, и прыщей у Марджори стало больше, они буквально захватили все ее лицо. Твердые с белой головкой эти нездорового вида красные бугорки испещрили ее кожу, и кажется, будто ее лицо покрыто трещинами, словно это и не лицо вовсе, а сальная маска, которая вот-вот отпадет. Мерри задумывается о том, не случится ли с ней то же самое.

Марджори открывает глаза: ее зрачки почти полностью сливаются с темно-карей радужной оболочкой. Она говорит:

– Растения продолжат расти до тех пор, пока все истории не закончатся. – Ее скрипучий, старческий голос доносится откуда-то из самой глубины груди, где был скрыт, как припрятанный кем-то из забытых родственников праздничный свитер.

Мерри отвечает:

– Пожалуйста, не надо так. Будут и другие истории, и ты мне их расскажешь. – Она протягивает руки, чтобы обнять сестру, но Марджори зарывается лицом в одеяло и вся сжимается в комок.

Мерри спрашивает:

– Марджори, как ты себя чувствуешь сегодня? Ты пила воду? – Ответ на ее вопрос находится на краю стола, расположенного между ними и диваном: стакан, в который она вчера вечером налила воды, по-прежнему полон. – Марджори, что ты творишь? Ты должна пить воду! – внезапно Мерри захлестывает волна гнева. Она начинает бить свою сестру и выбрасывать из их гнезда все одеяла и простыни. Его, оказывается, так просто разворошить. Она выкидывает «Вокруг света». Книга пролетает у Марджори над головой и падает где-то позади нее. Марджори не шевелится. Она продолжает лежать, сжавшись в комок, даже после того, как Мерри выливает воду из стакана ей на голову.

Мерри садится на колени перед своей лежащей ничком сестрой и закрывает ладонями лицо, пытаясь спрятать от самой себя то, что натворила. Наконец она набирается мужества, чтобы открыть глаза, и говорит:

– Марджори, расскажи мне историю о нашем отце. О том, как он вернется. Пожалуйста!

– Больше никаких историй.

Мерри стучит по мокрому плечу Марджори и говорит:

– Нет. Ничего страшного. Прости. Я все уберу, Марджори. Я все исправлю. – Она соберет одеяла и простыни и опять сделает из них гнездо, вытрет Марджори насухо, заставит снять мокрую одежду и надеть зеленое платье, а потом они поговорят о том, что делать дальше и куда они пойдут, если их отец вернется.

Мерри встает и оборачивается. Выброшенные из гнезда одеяла лежат посередине гостиной, превратившись в три маленькие палатки, каждая – высотой по колено, и у каждой откуда-то появились острые короткие колышки, которые поднимают одеяла над полом. Колышки не качаются и выглядят необычайно крепкими. Кажется, что они будут стоять, невзирая ни на что, даже если мир вокруг них начнет рушиться.

Мерри прижимает пальцы к губам. В гостиной совсем тихо. Она шепотом обращается к палаткам, произнеся имя Марджори, словно они – ее сестра. Медленно наклонившись, она хватает одеяла за их плюшевые края и быстрым широким жестом, словно фокусник, отдергивает их в сторону. Из пола гостиной торчат три полых стебля, а также кончики других стеблей. Деревянный пол – это оплавившийся воск свечей. Деревянный пол – это болезненная, пораженная прыщами кожа на лице Марджори. Мерри больше не узнает этот потрескавшийся, измятый, вздувшийся и покореженный пол.

С детской непоколебимой уверенностью она винит во всем себя, ведь это она поливала растения в подвале. Мерри пытается поднять Марджори с пола, но не может. Она говорит:

– Нам нельзя здесь оставаться. Ты должна подняться наверх. В нашу комнату. Марджори, пойдем наверх! Я принесу оставшуюся воду! – она хочет признаться, что потратила почти половину бутыли, чтобы полить растения, но вместо этого говорит: – Наверху нам понадобится вода, Марджори. Нам очень, очень сильно захочется пить.

Мерри обдумывает свои дальнейшие действия. Половицы, которые еще совсем недавно не были деформированы, жалобно скрипят под ее осторожными шагами. Зеленые листья и побеги на концах появившихся из-под пола стеблей что-то тихо шепчут, прикасаясь к ее коже, когда она очень медленно крадется по гостиной. Ей кажется, будто она идет так медленно, что стебли продолжат расти прямо под ней, подхватят ее как нежеланную попутчицу и поднимут наверх через потолок в их комнату на втором этаже, потом – на крышу, затем – на облака и дальше, мимо луны и солнца туда, куда они сами стремятся.

Мерри останавливается у двери, ведущей из гостиной в кухню, прихожая находится рядом, и кто-то снова стучится во входную дверь. Стук легкий, едва слышный, но настойчивый, исступленный. Она не должна открывать дверь, но, невзирая на беспредельный ужас, испытывает сильнейшее желание, граничащее с острой необходимостью, открыть дверь и посмотреть, кто или что находится по другую сторону от нее. Однако вместо этого Мерри поворачивается и зовет Марджори, которая все еще лежит не шелохнувшись. Мерри хочет, чтобы она проснулась и поднялась наверх, где будет в безопасности. Теперь рядом с их гнездом из-под пола начинают появляться кончики стеблей и побегов.

Мерри бежит на кухню, там под линолеумом тоже видны кончики стеблей, но повреждения еще не такие значительные, как в гостиной. Она берет с кухонного стола фонарик и открывает дверь на лестницу, ведущую в подвал. Мерри ожидает увидеть за дверью буйный непроходимый лес, но лестница по-прежнему на месте, и она может спуститься вниз, в свой сад. Она нагибается, проходя под толстым стеблем, который словно балка тянется вдоль потолка, и спускается вниз, на лестничную площадку, где стоят нетронутые бутыли с водой.

На лестничной площадке, которая немного выдается вперед, словно язык, пытающийся поймать капли дождя или снежинки, Мерри резко останавливается, слегка покачнувшись, а затем нащупывает бутыли. Она пытается поднять их обе, но сил у нее хватает только на то, чтобы нести одновременно одну полную бутыль и фонарик. Она думает о том, чтобы спуститься в подвал во второй раз, но не хочет этого делать. Второй, полупустой бутылью придется пожертвовать.

Прежде чем взобраться по лестнице, она светит фонариком в глубь подвала. Сначала на пол, который стал весь зеленый от новых побегов. Затем направляет фонарик вверх и насчитывает двенадцать стеблей, достигших потолка, после чего ведет по ним фонариком вниз. На самых высоких стеблях виднеются большие комки грязи, которые местами прилипли к ним или были проткнуты насквозь. Всего таких комков шесть, она пересчитывает их три раза. Один комок большой, как футбольный мяч, но овальной формы. Четыре других – вытянутые, тонкие, перевитые и свисают со стеблей как странные перезревшие и почерневшие овощи. В центре подвала три стебля держат на себе самый большой ком грязи, он имеет прямоугольную форму и размером – почти с саму Мерри. Этот ком прижат стеблями к самому потолку.

Мерри наводит луч фонаря на самый большой ком. Что-то свисает с него, словно вытекая тонкой струйкой из плотно утрамбованной земли. Она смотрит на него так долго, насколько хватает сил, в то время как дом у нее над головой продолжает разрушаться, и вдруг понимает, что перед ней кусок ткани, возможно, подол платья. Она почти может различить его цвет. Кажется, зеленый.

Прошлой ночью она слишком переволновалась, когда обнаружила растения в подвале, а потом играла с фонариком, но теперь, осмотрев подвал и обнаружив все это, особенно кусок ткани, Мерри вспоминает, как ходила по подвалу в резиновых сапогах, наступая на нечто такое, чего не могла увидеть, на неожиданно твердую и комковатую землю. Она понимает, что ходила по костям той, которая исчезла, беглянки.

Мерри выключает фонарик и швыряет его в подвал. Листья шелестят, и слышится глухой тихий удар. Она взбирается по лестнице в темноте, думая обо всех тех костях у нее под ногами. Мерри злится на себя за то, что не распознала кости ночью, но как можно ее в этом винить? Ведь она толком не знала свою мать.

Мерри взбегает по лестнице на кухню, спотыкается и несется мимо продолжающих расти стеблей. Стук в дверь уже не тихий и больше не похож на таинственный оркестр кукольных ручек. Теперь он – само воплощение силы. Его источником является один настойчивый кулак, огромный, как ее скукоживающийся старый мир, и, возможно, такой же большой, как и разрастающийся новый. Дверь дрожит на петлях, и Мерри вскрикивает при каждом ударе.

Она бредет из прихожей в гостиную. Марджори все еще там, но она уже встала и покинула гнездо. Она сидит на корточках между стеблями, которые торчат из пола. Марджори сжимает пальцами побеги и листья, отрывает их и кладет себе в рот.

Стук во входную дверь становится все громче. Отец сказал, что если в дверь постучат, то миру придет конец. Вместе с неумолимыми ударами в дверь слышится голос:

– Впустите меня!

И этот голос такой же надорванный и надтреснутый, как и пол в гостиной.

Мерри кричит:

– Марджори, нам нужно подняться наверх! Скорее, скорее, скорее!

Снова стук. Снова крик:

– Впустите меня!

Мерри представляет, как растения собрались у ее двери и сплелись в кулак, огромный, как их дом. Листья начинают дрожать в определенном ритме, и этот коллективный шелест порождает их голос.

Мерри представляет, что у двери отец. Тот, которого она никогда не знала. С выпученными глазами, белой пеной на губах, он брызжет слюной и требует впустить его в собственный дом, который он построил, который создал из камней, дерева и земли – из всех этих мертвых предметов. Этот приказ из двух слов служит предвестником конца всего. Она представляет себе, как отец выламывает дверь, видит, что его старшая дочь ест листья растений. Видит, о чем узнала его младшая дочь – ведь это написано у нее на лице крупными буквами, как в книжке сказок.

Марджори не смотрит на сестру, которая жадно поглощает листья и побеги. Потом внезапно Марджори перестает есть, ее голова запрокидывается назад, веки начинают дрожать, и она падает на пол.

Мерри бросает бутыль с водой, закрывает ладонями уши и идет к Марджори. Марджори была неправа, когда говорила, что не будет больше никаких историй.

Мерри расскажет Марджори еще одну. Мерри заставит ее подняться и отведет наверх, в их спальню. Она позволит Марджори выбрать самой, что ей носить, и не заставит ее надевать зеленое платье. Они не станут обращать внимания на стук в дверь, а когда им ничего больше не будет угрожать, когда все наладится, Мерри задаст Марджори два вопроса: «Что, если за дверью не он?» и «Что, если это все-таки он?».

В тот день я запомнила только дорогу. Она тянулась бесконечно далеко и уходила в никуда. Деревья по обе стороны от нее были похожи на башни, которые поднимались в самое небо и держали нас, как в тисках, не позволяя выбрать другое направление. Когда мы только отправлялись в путь, листья на деревьях были оранжевыми, а когда все закончилось – зелеными. Пунктирные линии разметки посреди дороги все время оставались белыми. Я аккуратно ехала по ним, словно от них зависела наша жизнь. Я думала, что так и было.

Нас показали в теленовостях. О нас написали в нескольких газетах. Одну из статей я вырезала и храню у себя в заднем кармане. Последняя строчка в ней подчеркнута.

«В полиции заявили, что не знают, почему мать семейства поехала на юг».

«Нью дарк ревью» представляет: «Кое-что об Уильяме Уитли». Интервью с Уильямом Уитли Бенджамина Д. Пиотровски

В жизни в Вормтауне есть свои особенности, которых мой старший брат Джо либо не понимает, либо, напротив, понимает хорошо, но не хочет в этом признаваться. Мы живем в Вустере, который, словно дротик, застрял прямо посреди штата Массачусетс. Это вам не Бостон. Никакого океана, только река. Никакой старомодной исторической хрени, привлекающей туристов. Сплошь холмы, колледжи, больницы и церкви, благодаря которым этот загнивающий городишко не выглядит совсем уж неказистым. Что и говорить, место здесь не самое приятное. Но Джо и другие местные богемные типы, жаждущие признания, которого им все равно век не видать, активно стараются рекламировать погонялово «Вормтаун», или «Червегород», словно это придает Вустеру значимость, и как будто от смены гребаного названия жить тут станет хоть немного легче. Они называют себя вормтаунцами, как будто они, в отличие от нас, не обречены на вечное прозябание. Вот и я тоже использую это их забавное словечко, но только потому, что оно ржачное.

Сейчас пять утра. Я сижу на водительском месте ржавого «форда эксплорера» Генри, припаркованного позади ломбарда Эйс на углу Мейн и Веллингтон-стрит. Двигатель работает, багажник открыт, свет в салоне погашен. Сижу, значит, и жду, что будет дальше.

Джо вечно жалуется, что я никогда ничего не продумываю заранее, что действую машинально и вообще у меня куриные мозги. Ну конечно. Он – художник и за свои тридцать лет жизни не продал ни одной картины. Работает посудомойкой в каком-то ресторанчике рядом с Университетом Кларка. Местечко модное, открылось совсем недавно, к концу года, наверное, закроется. Он убирает со столов посуду и не получает чаевых от богатых студентов и их преподов-яппи. У Джо перерасход на двух кредитках, и он живет у своей вечно безработной девушки вместе с ее пятилетним ребенком в квартире с одной спальней. Да уж, Джо, ты все зашибись как продумал. Я хотя бы знаю, куда двигаться, и крепко держусь обеими руками за чертов руль.

Окно в машине опущено, хотя никакой надобности в этом нет. Через стекло я все прекрасно вижу. Это из-за Майка. Он просил меня так сделать перед тем, как отправиться в ломбард.

Черт, как же холодно. Я слишком легко оделся. На мне только коричневая фланелевая рубашка, черные джинсы и ботинки, зашнурованные на лодыжках. Я не взял куртку, а черное худи оставил в своей квартире. Если это мой единственный косяк, то еще ничего. Зима в этом году пришла рано. Черные перчатки совсем не греют руки. Я убираю руки с руля и тру ладони друг о друга, затем откидываюсь на спинку сиденья.

Выстрелы. Кажется, два подряд. Затем после долгого перерыва еще один, и от этого становится немного не по себе. Выстрелы глухие, они доносятся из ломбарда, но все равно звучат так, словно на пол с огромной высоты рухнули здоровенные телефонные книги. Зачем они стреляют? Теперь жди беды. А все должно было пройти более-менее гладко.

Внезапно мне хочется в туалет, хотя я послушался Генри и не стал пить кофе с утра. Я стараюсь дышать тише. Сквозь зарешеченные окна ломбарда ничегошеньки не видно. Я по-прежнему сижу один во внедорожнике на пустой парковке. Я переключаюсь с паркинга на нейтральную скорость, нога тяжело давит на педаль тормоза, я снова кладу руки на руль, туда, где они должны быть: на десять и на два часа.

Дверь черного входа распахивается, они выбегают все разом, кучка темных силуэтов, вижу, как мелькают их руки и ноги. Никто не кричит, они же не кретины, чтобы всполошить всю округу, шипящим шепотом они отдают приказы мне, их скромному водителю. Какое-то невнятное дерьмо вроде: «Поехали, поехали, поехали» и «Валим скорее отсюда».

Будет сделано. Я спокойно поднимаю стекло и слежу за ними в зеркало заднего вида: все происходит как-то одновременно и медленно, и быстро. Эти клоуны усаживаются в машину вместо того, чтобы поскорее запрыгнуть в нее. Тяжелая задница Майка опускается на сиденье позади меня, автомобиль качается. Грег проскальзывает на соседнее сиденье, стаскивая с себя лыжную маску с таким видом, словно она обжигает лицо, и бросает ее на пол автомобиля. Хорошо бы он потом не забыл подобрать ее и выбросить. Грег ужасно рассеянный, не может ни на чем сосредоточиться. Его вообще не стоило брать в дело, тем более уж пускать внутрь. Да, он рос с нами на одной улице, но знаете, он такой недотепа. Господи, его же уволили из бара «Айриш Таймс», где он работал барменом, когда поймали на том, что он воровал деньги у клиентов во время вечерних концертов. Генри идиот, раз решил позвать его, но ему не стоит все это высказывать. Это его шоу. Кстати о Генри, лыжная маска по-прежнему на его мясистом, как окорок, лице. Он бросает брезентовый мешок в багажник и сам запрыгивает внутрь. Я снимаю ногу с тормоза и медленно трогаюсь с места, продолжая наблюдать за Генри, который то появляется, то исчезает в темноте, как мерцающий огонек. Он дергает за шнурок и закрывает за собой дверь багажника.

Я выезжаю с парковки позади ломбарда, и они начинают кричать на меня. А Майк говорит: «Дэнни, дави на газ!» Боже ты мой. Я поворачиваюсь, чтобы ответить какой-нибудь хохмой и успокоить остальных, потому что все эти понукания начинают меня бесить. От страха у меня дрожат пальцы рук и ног, дыхание перехватывает. Майк шлепает меня открытой ладонью по уху, чтобы я смотрел на дорогу. В голове звенит, и на секунду все перед глазами становится белым. Удар Майка не облегчает моего положения, но мне удается свернуть налево на Мейл-стрит и ни в кого не въехать.

Они продолжают переговариваться сзади. Ухо горит, я стараюсь смотреть на синие и белые огни Мейн-стрит, пытаюсь сосредоточиться и придумать, что делать дальше. Я кричу через плечо два раза подряд:

– Засранцы, вы не хотите рассказать мне, что случилось?

Майк отвечает:

– Все шло как по маслу, кассу открыли без проблем, а потом этот громила решил врезать старику за прилавком. – Майк сделал паузу, ожидая, что Грег попытается ему возразить. Но у Грега хватает ума промолчать.

Хоть меня там не было, я могу себе представить, как все произошло. Эти трое набросились на старика у черного входа, так ведь? Генри знал, что старик будет там. Он заранее выяснял такие вещи. Значит, они на него набросились, вошли внутрь и заставили его открыть кассу за прилавком. Генри говорил с ним медленно, спокойно, словно гипнотизируя, убеждая, что все будет хорошо. Генри это умеет. Когда мы были детьми он подговаривал нас воровать сигареты и порножурналы. В общем, Генри убеждал старика, что ничего страшного не произойдет, никто не пострадает, что он пройдет к нему за прилавок, заберет деньги из кассы, а потом – украшения и часы, которые хранились в сейфовых ячейках. Вероятно, в тот момент старик и сказал нечто такое, что не понравилось Грегу, или как-то не так посмотрел на него – Грег часто ловил на себе косые взгляды: у него были слишком маленькие для его лица глазки, а рот напоминал прорезь. Или, может, у Грега просто чесались руки набить кому-нибудь морду, или он пытался доказать Генри, какой он крутой и чокнутый. Я сейчас не буду говорить это Майку, но все равно Генри виноват в том, что позвал Грега, он же знал, на что Грег способен. В данном случае он одним ударом перекинул того дряхлого старикашку через прилавок.

Майк говорит:

– А когда старик поднялся, в руке у него…

Грег прерывает рассказ Майка криками:

– Эй! Эй!

Я снова смотрю в маленькое зеркало заднего вида и вижу только, что Грег обернулся, встал коленями на сиденье, схватился руками за спинку сверху и заглядывает в багажник. Он раскачивается из стороны в сторону, пританцовывая, как собака, радующаяся предстоящей поездке. Может, ему, как и мне, хочется в туалет?

Грег говорит:

– Куда, черт побери, делся Генри?

Здорово. Парень совсем рехнулся? Почему бы Генри не сказать ему что-нибудь? Может, он ждет, когда Грег свесит голову вниз, и тогда внезапно стукнет его так, что у того искры из глаз посыплются?

Грег начинает выговаривать мне, что мы бросили Генри, что я все просрал, раскачивается, ударяется о стены машины и о сиденье, отталкиваясь от них, как резиновый мячик вроде тех, что можно купить в магазине за четвертак. Я тоже кричу ему в ответ:

– Ты вообще о чем?

Я говорю ему, чтобы он заткнулся, прошу Майка заткнуть его. Ноль реакции. Лучше бы ответили. Затем Майк поворачивается, но он слишком громоздкий, чтобы полностью развернуться на своем сиденье. Поэтому он просто выгибается и свешивает голову через сиденье в багажное отделение.

Майк говорит:

– Его тут нет.

И он произносит слова так, словно это реплика в фильме.

– Его здесь нет, – повторят Майк самому себе.

– Подождите, подождите. – Меня все это достало. – Генри? Генри, хватит придуриваться! – Мне никто не отвечает. Он ведь просто придуривается, правда? Прячется сзади за сиденьем, прикрывшись брезентовым мешком.

Но он не отвечает.

– Что ты наделал?

Я говорю:

– Я видел, как Генри бросил в машину мешок, а потом забрался сам. Я видел его. Клянусь, вашу мать! Он убрал шнурок и закрыл дверь багажника.

Грег просовывает голову между передними сиденьями и кричит мне в ухо, по которому ударили:

– Ни хрена ты не видел! Его там нет.

– Хватит, – возмущается Майк и дергает его назад, заставляя сесть на место. – Нам нужно подумать.

О, супер! Я, конечно, ценю Майка, но он – типичный громила, из тех, кто может дать тебе по уху, а вовсе не мыслитель. Когда ему приходится думать, он начинает злиться и может наворотить дел.

– Поворачивай, Дэнни. Мы не можем бросить его, – говорит Грег.

Внутри у меня все переворачивается. Чертов Генри! Теперь я понимаю, что его действительно нет в машине с нами. Генри не с нами, и это моя вина. Но мы не можем повернуть.

– Вы думаете, это отличная идея, да? Сейчас развернемся и подберем его на ближайшем углу, какие проблемы! – Затем я обращаюсь к Майку: – Назад мы не поедем. Но я сейчас остановлюсь.

– Зачем?

– Хочу посмотреть, что у нас в багажнике.

– Приятель, мы не можем бросить Генри, – говорит Грег.

Майк смотрит на меня. Точнее, на мое отражение в зеркале заднего вида. Возможно, там я выгляжу иначе.

– Мы не поедем назад. Мы не будем останавливаться. Нам сейчас нельзя останавливаться. Поезжай дальше.

Я киваю. Может, я неправ, и мозгом всегда был Майк, а вовсе не Генри. Майк прав. Насчет всего. Но если бы Майк сказал мне повернуть, я сделал бы это. Он знает Генри так же давно, как и я, мы оба ему всем обязаны.

Мы проезжаем мимо отелей, местного стадиона и медицинского центра. Нам часто попадаются съезды на трассу. Возможно, стоит воспользоваться одним из них и уехать прочь из Вормтауна. Вместо этого я включаю свет в салоне.

– Мешок на месте?

Грег поворачивается и смотрит в багажное отделение:

– Ружье и мешок там. – Он поднимает мешок, и там что-то звенит, словно он набит мелочью. – Тут столько крови. Господи, что за хрень?

– Генри ранили? – Я так и не дослушал историю о том, что случилось в ломбарде после того, как старик упал за прилавок, а потом прозвучали три выстрела.

Майк говорит:

– Старик достал пушку – какое-то полуавтоматическое дерьмо. Но я не думаю, что он попал в Генри. Я стоял рядом с ним, и он не сказал, что его ранили.

Я не спрашиваю насчет выстрелов, которые слышал. Теперь до меня начинает кое-что доходить. Я спрашиваю:

– Ладно, а как тогда закрылась дверь багажника?

– Что? – Майк снимает лыжную маску. Он трет ладонью свою бритую налысо голову и густую щетину вокруг эспаньолки. Закрывает глаза и складывает руки на груди. Грег садится на свое место и поднимает руки, показывая свои мокрые брюки. Они перепачканы чем-то красным.

Я говорю:

– Задняя дверь. Как она закрылась? Пока я вас ждал, ребята, она была открыта. Мы так договаривались. По-вашему, мне все это привиделось? И на самом деле Генри был ранен, он забрался в машину сзади, но у него не хватило сил закрыть багажник, а я, вероятно, тронулся с места, прежде чем дверь все-таки захлопнулась, и он выпал на парковку? Но что-то здесь не сходится. Как тогда закрылся багажник? Или вы хотите сказать, что Генри потом поднялся, закрыл багажник, постучал по нему два раза и пожелал нам счастливого пути?

Грег говорит:

– Вот блин. Нет, все было не так. Генри решил прикрыть свою задницу и подставить нас, повесить на нас и ограбление, и стрельбу. Мужики, эта кровь была на мешке. Его самого не подстрелили. Мешок лежал в крови старика после того, как Генри с ним разделался. Так ведь, Майк?

Майк отвечает:

– Я не помню. Я не знаю.

Грег продолжает:

– Да, так все, наверное, и было. Он бросил здесь мешок и свой обрез, чтобы повесить все на нас, а сам смылся. Ублюдок.

Майк поворачивается к Грегу и смотрит на него, как ребенок на большого страшного жука, которого собирается раздавить.

– Если даже он так и сделал, я его не виню. Мы все влипли в дерьмо из-за тебя.

Грег не отвечает ему, он боится Майка. Как и я. Я сворачиваю в жилой квартал, на дорогах уже появляются первые местные жители, спешащие на работу. Может, оно и к лучшему. Мы сможем затеряться среди будничного движения.

Грег спрашивает:

– Что будем теперь делать, ребята? Куда поедем?

Изначально мы собиралась проехать через весь Вормтаун, а затем направиться в Оберн, где у девушки Генри был старый фермерский дом. Тогда этот план казался нам хорошим. Сейчас я вижу, что в нем полно дыр, похожих на мультяшные мышиные норки. Может, мой брат Джо был прав. Я ничего не продумываю заранее.

Майк говорит:

– Мы не поедем к ней домой. Раз Генри решил нас сдать, ему это будет только на руку.

– А если это не так? – спрашиваю я совершенно искренне. Потому что мне кажется это неправдой. Это так не похоже на Генри. Он не устроил бы нам подставу даже после того, как у Грега сорвало башню и он натворил дел. Генри всегда о нас заботился. Он был на пятнадцать лет старше меня и работал на заправочной «Мобил» в нескольких кварталах от того места, где прошло мое детство. Он рано начал седеть и был похож на чьего-нибудь папашу. Пару раз он спасал нас с Майком, когда по дороге из школы на нас нападали другие мальчишки. Во второй раз, он проломил им головы велосипедной цепью. Так что Генри защищал нас. Он возил нас по Вустеру, сидел и смотрел, как мы гнули автомобильные антенны и били стекла рядом со студенческими общежитиями Холи-Кросс и Кларк. Генри продавал нам травку и помогал сбывать ее нашим друзьям. Под «нами» я имею в виду меня и Майка. Мой брат Джо не любил Генри, не доверял ему и никогда не ходил с нами. Я пытался убедить его, что Генри – хороший парень, что он прикольный, что он один из нас, но Джо это не волновало, он меня просто не слушал. Он никогда меня не слушал. Упрямый говнюк играл роль старшего в семье и нес бред о том, что знает, как лучше всего. Поэтому я общался с Майком и Генри, а Джо оставался дома с бабушкой и писал свои чертовы картины, пока она смотрела телик.

Майк говорит:

– Даже если это не так, мы все равно не можем приехать в тот дом без него.

Грег начинает причитать и плакать, закрыв лицо руками. Час от часу не легче. Затем он заводит старую песню:

– Твою мать. А если мы его бросили? Мы не можем его там оставить. Может, он сейчас прячется в мусорном баке или еще где-нибудь рядом с ломбардом и ждет, пока мы вернемся? Давайте позвоним ему? Майк, позвони.

– Мы не можем. Никаких звонков.

Майк опять прав. Особенно если мы оставили истекающего кровью Генри на парковке. Копы или скорая наверняка уже нашли его. Нельзя допустить, чтобы нас отследили по звонку.

И вдруг меня осеняет. Куда мы можем поехать. Отличное место, где можно укрыться, если ты решил податься в бега.

Я говорю:

– Ребята, я знаю, куда можно поехать.

Это я, стою на крыльце дома, который мы обычно снимали на лето. Сегодня я проезжал мимо этого старого коттеджа. На Сансет-лейн, неподалеку от Депо-стрит. Стены до сих пор выкрашены в цвет морской волны. Рядом еще четыре летних коттеджа, они стоят совсем близко и как будто бы пытаются взять в кольцо наш дом или наоборот защитить его. Я не помню, чтобы дома там стояли чуть ли не друг на дружке и занимали весь переулок. Мне кажется, что раньше там было намного просторнее, чем сейчас.

Посмотрите на меня. Трудно поверить, что когда-то я был таким тощим. Моей сестры Лиз нет на фото, она была на год младше меня, но намного выше и весила на целых двадцать фунтов больше. Вы только взгляните на этого мальчишку. У него ноги тоньше и белее, чем перекладины на крыльце. Этот снимок был сделан в 1986 году, мне только исполнилось тринадцать. Это первая фотография за те каникулы. Я всегда старался, чтобы на первой фотографии был именно я. Мне казалось это очень важным.

Это моя мама, она несет полотенца. У нее уже очень недовольный вид. И я могу ее понять. Мы, дети, не помогли ей разобрать вещи. Вторая женщина – ее младшая сестра, моя тетя Кристина. Она была самой крутой тетей на свете. Она жила в Бостоне и любила играть с нами или водить нас в кино. Кажется, под мышкой у нее торчит коробка с пазлами, которые мы любили собирать дождливыми днями. Тете Кристине и моим родителям здесь где-то около тридцати пяти. Боже, какими молодыми они все были. Сейчас все по-другому, правда? Детей уже так рано не заводят.

У меня был дешевый фотоаппарат, поэтому все снимки немного нечеткие. Он сломался, прежде чем закончилось лето. С правой стороны к дому бегут какие-то люди, их лица трудно разобрать, но на плечах у папы висит мой младший брат Ронни. Он стащил у папы с головы панаму и собирается по-тихому сбежать. Можно рассмотреть панаму, зажатую у него в руке. Ронни было восемь и внешне он напоминал хоббита. Лиз щекочет Ронни и пытается помочь папе. Она всегда вставала на его сторону, а не на нашу.

А это Ронни, остриженный под машинку, стоит посередине большой ямы в песке, которую мы раскапывали почти весь день. На фотографии этого не видно, но справа на голове у него остался клок светлых волос. Ронни так коротко подстригли, что его макушка стала похожа на карту какого-нибудь островного государства.

Песок на дне ямы был мокрым и холодным. Я не мог признаться в этом Ронни, но в тот момент, мне не хотелось продолжать раскопки, не хотелось видеть, что там внизу. Я всегда был трусишкой. Особенно в сравнении с Ронни.

Мы – на одном из пляжей Нантакет-Саунд, что находятся в стороне от Олд-уорф-роуд. Я помню эту дорогу с безымянными отелями, мотелями, ресторанами и пляжами вдоль нее, которые напоминали квадратики на шахматной доске. На этом фото мы – на общественном пляже рядом с курортом, он теперь носит название «Пляж у воды». Но я не помню, что там было тогда. Какой кошмар, правда? Многие мелкие детали забываются безвозвратно. Возможно, если бы я не был так занят фотографированием, то запомнил бы намного больше.

Смотрите: я заснял это случайно, но вот здесь, в правом верхнем углу – ноги моего отца. Он шел с тетей Кристиной к воде, а потом остановился, чтобы поговорить со здоровенным парнем в тренировочных штанах, ботинках и желтой рубашке. Эта желтая рубашка особенно врезалась мне в память. Я его не особенно хорошо рассмотрел, но запомнил, что он был выше и старше отца.

Я спросил у Ронни, с кем папа разговаривает. Ронни не знал. Мы ждали, пока вернется папа, нам хотелось закопать его в этой яме, которая оказалась слишком глубокой для нас обоих. Когда он вернулся и мы спросили его, кто это был, папа ответил: «Да так, один парень». Мы привыкли, что папа мог завести разговор со случайными людьми в продуктовом магазине, на бейсбольном матче, просто на улице, у него с этим не было проблем. Нас это всегда ужасно смущало (особенно Лиз). А он как ни в чем не бывало болтал с незнакомцами, вызывая у них смех или по крайней мере улыбку.

Мы с Ронни попытались зайти папе за спину и столкнуть его в яму. Вместо этого он сам столкнул туда нас. Я стукнулся головой о голову Ронни. Мы не пострадали, но я рассердился на отца, так сильно, как на это способны только подростки. Однако папе было все равно. Он стал забрасывать нас песком.

Фотография сделана дождливым днем. Выбор у нас был следующий: пойти с папой за продуктами или остаться дома и собирать пазлы с остальными. Я остался, но так как терпеть не мог пазлы, слушал в плеере Def Leppard и Scorpions.

На самом деле, пазлы никому не нравились. У мамы, тети Кристины, Лиз и Ронни вид тоже не особенно радостный или довольный. Это заметно по тому, как мама сложила на груди руки и отвернулась от стола. Они уже потеряли всякое терпение и сильно злятся друг на друга.

Помню, эта история с пазлами закончилась тем, что они ничего толком не собрали и разошлись, бормоча себе что-то под нос.

Здесь мы играем в бейсбол с мальчишками, которые остановились в соседнем доме. Я не помню, как их звали. Они были из Джерси. Высокий и рыжий – мой ровесник, у него были ужасные прыщи. Его кожа все время выглядела воспаленной. Рыжий коротышка был на пару лет старше Ронни, он носил большие очки в круглой оправе, как у мультяшного персонажа мистера Пибоди, а вместо прыщей его лицо усеивали веснушки. Вел он себя еще более странно, чем я, а это о многом говорило. Дома мои одноклассники и соседские мальчишки постоянно издевались надо мной, а я был робким и не мог дать сдачи. Но Денниспорт – это не дом, а совсем другое место, и там я, по сути, стал лидером нашей маленькой летней компании, состоявшей из меня, моего брата (сестра Лиз не любила гулять с нами) и рыжиков из Джерси.

Первые пару дней мы пытались приударить за девчонкой из Италии, которую звали Изабеллой. Вот ее имя я хорошо запомнил. Ей было только двенадцать, то есть она была моложе меня, тринадцатилетнего, но выглядела старше. Она совсем не говорила по-английски, у нее были кудрявые светло-каштановые волосы до попы, а носила она совсем коротенькие шортики, отделанные белой тесьмой. Какое-то время она нас терпела, но потом стала гулять с ребятами постарше.

В общем мы либо ходили по пятам за Изабеллой, либо шпионили за моим отцом.

Да, я снял свою руку, которая держит стеклянную бутылку с кока-колой. Рядом с одним из общественных пляжей на Олд-уорф-роуд был маленький мотель. И там стоял автомат, продававший колу в старых бутылках. Она была дорогой, а бутылки – маленькими, и колы в них было меньше, чем в банках, но я считал, что в стеклянных бутылках кола вкуснее.

Я как раз находился около автомата, когда нам пришла мысль последить за отцом. Ронни видел, как он шел по песчаной парковке около мотеля. У него была густая черная борода и поджарое мускулистое тело, уже покрывшееся загаром. Меня всегда поражало, насколько я был непохож на отца.

Мы, ребятишки, инстинктивно спрятались за припаркованной машиной. Даже не договариваясь, мы решили, что выскочим оттуда и напугаем папу или попытаемся затащить его на ближайший песчаный холм. Хотя у нас четверых это вряд ли бы получилось.

Только он не пошел в нашу сторону. Вместо этого он направился к дверям в номера мотеля. Словно наугад остановился перед синей дверью и постучал. Дверь открылась, и он вошел внутрь. Никаких приветствий, он просто вошел, и дверь за ним закрылась.

Конечно, шпионить за родителями – это развлечение для совсем маленьких детей. Но мы были на отдыхе, вдали от дома, и словно перестали быть теми, кем были на самом деле (и это особенно приятно, если тебе совсем не нравится то, какой ты на самом деле), так что у нас было оправдание для такого детского поведения. Разумеется, в присутствии Изабеллы все было иначе.

Мы пытались дождаться, пока папа вернется, но он так и не вышел из той синей двери. В конце концов, нам надоело, и мы убежали на пляж.

Ронни сфотографировал меня исподтишка. Младший рыжик из Джерси сказал, что, возможно, папа обманывает маму и встречается с одной из горничных мотеля. Я набросился на него, обхватил его шею рукой и макнул головой в воду. Не помню, чтобы испытал тогда какой-то особенный прилив сил, но он позволил схватить себя и надавать тумаков.

Эта фотография сделана около того же мотеля, где продается кока-кола. Рано утром папа сказал, что собирается на пробежку. Мы с Ронни последовали за ним, и оба вели себя тихо, так как воспринимали нашу игру слишком уж серьезно.

Я пытался сделать фото синей двери, когда она открывается, надеялся разглядеть, кто за ней стоит, но у меня ничего не получилось. То есть я сделал это фото как раз в тот момент, когда дверь открылась. Вы даже можете увидеть едва различимое плечо отца, исчезающее в темной комнате. Но больше ничего не видно.

Здесь мы в каком-то магазине пластинок в центре Ярмута. На снимке – стена, на которой висят футболки. Вот посередине футболка с эмблемой группы Scorpions, но я не смог ее купить. Я уже потратил все свои деньги на коллекционную карточку с бейсболистом Сэнди Коуфаксом в соседнем магазине. Эта карточка была выпущена не во время его первых игр, а позже, в 1962-м, но все равно я очень радовался, что купил ее.

В тот день мы решили обойти сувенирные лавки и всякие интересные магазинчики. Мы играли в правильных туристов. Было жарко, на улицах – много народу, и нам всем хотелось пойти в разные места, разве что кондитерский магазин ни у кого не вызвал возражений (там я пополнил запасы ирисок и драже). Я ругался с Лиз, которая вообще никуда не хотела идти. Мама с папой спорили насчет того, где нам поесть. Тетя Кристина тоже, видно, была на взводе, потому что взяла Ронни и ушла с ним куда-то. Потом Лиз спорила с мамой, но, по-крайней мере, они делали это тихо, а затем тоже ушли. Мы с папой отправились в лавку, где продавались бейсбольные карточки, потом – в музыкальный магазин, но там папа мне так ничего и не купил.

Затем мы все снова встретились, Ронни улыбался и держал в руках постер какого-то фильма с монстрами. Он стал хвастаться им передо мной. Я начал ныть папе, что он не купил мне ту паршивую футболку. Папа спросил, сколько мне лет, причем таким тоном, что все тут же замолчали.

Эту фотографию я переместил в конец альбома. Видите, как пустой прямоугольник по цвету отличается от остальных страниц? Он такого же зеленого цвета, но намного темнее. Забавно, как фотографии, эти фрагменты прошлого, способны сохранить истинный цвет альбомных страниц.

Этот снимок нечеткий, потому что Ронни толкнул мой локоть в тот момент, когда я снимал киноафишу. Он сделал это не специально, но я толкнул его в плечо в ответ и едва не подрался с ним прямо в очереди. Мы оба были сильно взволнованы, так как не знали, насколько страшным будет фильм. По крайней мере, я точно волновался. Ронни видел множество фильмов ужасов по кабельному телевидению, но это был его первый поход в кино. Для ребенка он вел себя в кинотеатре очень тихо, зато потом весь день говорил об увиденном фильме.

Папа и тетя Кристина повели нас смотреть ремейк «Мухи». Мама осталась дома в одиночестве и раскладывала пасьянс. Она сказала, что не любит фильмы ужасов, и вообще почти весь отпуск просидела дома.

Я устроил все так, чтобы Лиз села у прохода, рядом с ней – Ронни, а потом – я, папа и тетя Кристина. Во время фильма Лиз и Ронни нашептывали друг другу на ухо всякие шуточки, и папа с тетей Кристиной делали то же самое. Я прижал колени к груди, крепко обхватил ноги и просидел так с побелевшими костяшками до конца фильма. История о медленном неотвратимом превращении хорошего парня и чокнутого ученого Сета Брандла, которого сыграл Джефф Голдблюм, в ужасную и отвратительную Брандл-муху вызвала у меня необъяснимую грусть. Я исподтишка посматривал на папу, желая убедиться, что он не превратится в кого-нибудь, не начнет распадаться у меня на глазах и что в его внешности ничего не изменится.

В конце фильма была та ужасная сцена, в которой Брандл-муху стошнило пищеварительным ферментом на руку одного парня, и она растворилась. Знаете, у меня в тот момент перехватило дыхание, а ноги задергались так, словно я собирался вскочить и броситься прочь из кинотеатра.

Я отвернулся и стал наблюдать за папой, который смотрел фильм. И среди всех этих воплей и других ужасных звуков, раздававшихся во время сцены гибели Брандл-мухи где-то на экране, я едва удержался от того, чтобы не спросить папу, с кем он встречался в том мотеле.

На Мейн-стрит неподалеку от дома, который мы снимали, рядом с пересечением 28-й и 134-й улиц был небольшой закуток со всякими развлечениями для детей. Там был киоск с мороженым, автодром и батуты. Разумеется, я, Ронни и папа пошли туда. Батуты были вкопаны в землю, которую затем присыпали гравием. Когда мы приземлялись, то чувство было такое, словно ты сжимаешься или начинаешь распадаться на части, как Брандл-муха.

На этом фото парковка рядом с автодромом. Мы пошли прокатиться на автодроме после батутов и перед тем, как съесть мороженое. Я сделал это фото вскоре после того, как всякие незнакомые мне люди стали сталкиваться с машинкой отца, а он смеялся громче остальных, весело общался с другими людьми, дурачился. Как я и говорил, все его обожали.

Мы с Ронни заняли очередь на автодром, чтобы прокатиться еще пару раз. Папа отправился на парковку. Я не мог пойти за ним, тогда бы он меня заметил. Вместо этого я попытался сфотографировать его со своего места в очереди. Я не видел, с кем он разговаривал, но слышал его голос. Смотрите, вот здесь витрина, около нее на парковке стоят несколько машин. С самого автодрома было намного лучше видно, но всякий раз, когда я пытался рассмотреть, с кем говорил отец, кто-нибудь загораживал мне обзор, и обычно это был Ронни.

Эта фотография с первой и единственной встречи нашей летней компании у меня в комнате. Получился отличный динамичный кадр. Размытое белое пятно – это подушка, которую я бросил в рыжиков из Джерси перед тем, как сделать фото.

Мы начали обсуждать музыку. Они любили рэп – правда, довольно типично для жителей Джерси? Потом мы говорили об Изабелле и о том, что неплохо бы пригласить ее в кафе-мороженое на Си-стрит. Затем стали обсуждать наших подружек, которые остались дома. Ни у кого из нас девушки не было. Но на меня вдруг нашла какая-то совершенно неуместная откровенность, и я рассказал, что был ужасно, безнадежно влюблен в девчонку по имени Джей Джей Кац. Рыжики из Джерси решили, что это самое смешное, что они когда-либо слышали, и минут десять кричали мне: «Динааамщица!», подражая герою телесериала «Хорошие времена». В тот момент я потерял статус лидера в нашей компании.

Затем мы стали делиться соображениями о том, чем занимается мой отец. Я рассказал только свое мнение, а про версию Ронни не упомянул. Он сидел вместе с нами, но ничего не говорил. Большинство теорий были несерьезными, шутливыми, вроде того, что мой папа – секретный агент и тому подобное, а потом я открыл рот и слишком разоткровенничался со всеми, кто находился в комнате. Я рассказал им, как осенью отец ставил деньги на футбольные матчи, как приносил с работы то, что он называл футбольными карточками. Это были белые картонные прямоугольники с названиями команд и турнирными таблицами. Он выбирал четыре команды или десять команд, а иногда и то и другое. Бывало, что он просил меня выбрать за него.

Я ничего не знал о том, что происходило с папой, но рассуждал так, будто мне все известно.

Помню, я чуть не рассказал им, как примерно за четыре месяца до отпуска, когда я был в своей комнате наверху, я услышал, как родители ругались на кухне. Папа говорил: «Все будет хорошо» и «Прости», а у мамы случилась истерика, и я не понял, что она говорила, а потом она крикнула: «Да пошел ты!», выбежала из кухни и разбила ударом ноги одно из маленьких стеклянных окошек на входной двери.

Затем рыжик в круглых очках опять начал рассказывать свою теорию о том, что мой отец якобы встречается с другой женщиной. Он заявил, будто отец выглядит как мужчина, который может уговорить женщину пойти с ним в отель. Ронни опять промолчал, но я видел, что он расстроен. Если честно, я даже гордился тем, что мой отец так выглядит, и в какой-то степени подобные размышления придавали мне уверенности в себе.

Я достал камеру и сказал рыжикам из Джерси, что мой отец не встречается с другой женщиной и у меня есть доказательства. Они спросили, нет ли у меня фотки динамщицы Джей Джей. И вот тогда я бросил подушку и сделал фото.

Папа пришел домой с утренней прогулки с подбитым глазом. Он смеялся и говорил, что поскользнулся на песке, упал и ударился о почтовый ящик. Я даже удивился, что он разрешил снять себя. Мне кажется, ему не хотелось, чтобы я его фотографировал, но что он мог сделать, когда все на кухне смеялись и показывали на него пальцами?

Так, на этой фотографии та итальянка – Изабелла, она идет и машет нам рукой. Мы выследили ее и спросили, не хочет ли она с нами поесть мороженого. Она сделала вид, будто не понимает, о чем мы ее спрашиваем, хотя рыжики из Джерси пытались жестами изобразить мороженое, и вышло у них это весьма непристойно. Было весело. Как бы там ни было, фотку я сделал.

Между этой и предыдущими фотографиями прошло некоторое время. Не помню, может, были и другие снимки, но я их потерял, или я вообще ничего больше не фотографировал. Иногда я задаюсь вопросом, как много мне удалось бы запомнить, если бы не было фотографий, этих доказательств того, что все случилось на самом деле?

На этом фото мы завтракаем в «Яйцо и я». У всех понурый и усталый вид, ведь до конца отпуска осталось всего несколько дней. Рыжики из Джерси уехали. Остались только мы. И мы вечно ссоримся и злимся друг на друга. И опять же, возможно, только сейчас, когда смотришь на те события через призму прошедшего, начинаешь понимать, что мы все были на пределе. С папой творилось что-то не то, но никто из нас не понимал, что именно, и мы не говорили об этом.

Тетя Кристина и мама отворачиваются от объектива и друг от друга. Мама, вероятно, смотрит на пепельницу, которую наполнила окурками. Лиз закрывает руками лицо, а Ронни, никогда особенно не любивший позировать, сидит с отсутствующим видом. У него такое лицо с того самого утра, когда папа вернулся домой с синяком под глазом, и тем же утром я рассказал ему о большой ссоре между папой и мамой и о том, как мама разбила окошко ногой.

Все злятся на меня из-за того, что я делаю это глупое фото с ними за столом. А может, они думают о папе и спрашивают себя, почему из всех телефонов-автоматов он выбрал для звонка самый дальний.

Посмотрите на этот кадр. Здесь был крохотный частный пляж для тех, кто жил в нашем маленьком районе между Депо-стрит и Сансет-лейн, – клочок крутого песчаного склона рядом с большим рестораном «Океанский дом». Во время прилива он даже не был похож на пляж, а скорее, на дюну или песчаный утес. Я ходил сегодня на пляж и не знаю, может, дело в эрозии, или моя память все сильно преувеличила, но теперь там остался только небольшой, едва заметный склон.

В предпоследний день отпуска Ронни бегом взбирался по крутому склону, прыгал вниз, взмывая в воздух, и приземлялся в песок, погружаясь в него по колено. Он так много прыгал, что у него потом все ноги были в ссадинах.

Я прыгнул с ним несколько раз, но после таких приземлений у меня заболели лодыжки. Склон был слишком крутым для меня. Я спустился и забрался на каменный волнорез, а затем спросил Ронни, что, по его мнению, происходит с папой, и он ответил: «Я не знаю». Я спросил, не хочет ли он завтра встать пораньше и вместе со мной последить за ним, когда он отправится на пробежку. Ронни ответил: «Я не знаю». И все. Он спрыгнул, снова забрался наверх и опять спрыгнул.

На этом замечательном фото мне удалось запечатлеть Ронни во время прыжка. Его руки заведены назад, ноги впереди, глаза закрыты. Если смотреть на него достаточно долго, то невольно начинаешь ждать, когда же он наконец приземлится.

Правда, здесь почти ничего не видно? Слишком темно.

Я проснулся, услышав, как захлопнулась входная дверь. Она с силой ударилась о дверной короб, заскрипели ее петли. Насколько я могу судить, дверь до сих пор скрипит. Было темно, но я не посмотрел на часы и не стал будить Ронни или еще кого-нибудь. Я быстро надел кроссовки, взял свой фотоаппарат с прикроватной тумбочки и выбежал из дома.

Ночь была облачной: ни луны, ни звезд. Папы нигде не было видно, и я испугался, что слишком замешкался. Улицы были пустынными, так же как пляж и парковка перед рестораном. Я направился к мотелю, где покупал колу, но и там его не нашел. Однако дверь в номер, куда он обычно ходил, была открыта настежь, и свет внутри не горел. Стараясь двигаться как можно бесшумнее, я побежал по Олд-уорф-роуд, затем – через парковку к другому корпусу мотеля, который находился справа от того, где была открыта дверь. Я прижался спиной к стене и крадучись пробрался к двери, держа перед собой камеру. Я уже собирался войти внутрь, сфотографировать то, что там было, и убежать.

Но тут я кое-что услышал. Звук доносился издалека, как будто его принесли океанские волны. Кто-то плакал. Я сразу понял, что это папа, хотя никогда не слышал от него ничего подобного.

Я побежал на пляж перед мотелем, но никого не увидел, поэтому пошел обратно к ресторану «Океанский дом», к нашему маленькому частному пляжу с крутым склоном и каменным волнорезом, тут-то я и увидел его и сразу спрятался за волнорезом. Он был не один. Другой мужчина вел его в воду.

Было слишком темно, чтобы рассмотреть все в деталях, но, кажется, на голове у папы был мешок. Другой мужчина держал что-то в руке, возможно, пистолет. Я не знаю. Был отлив, и они шли долго, миновали волнорез, и лишь после этого оказались по пояс в воде.

Я не знал, что делать, поэтому сфотографировал их. Понятия не имею, заметили ли они вспышку от фотоаппарата.

И я не видел, чем все закончилось. Было слишком темно, а они – слишком далеко. Но когда другой мужчина вернулся на пляж, я снова спрятался за волнорезом. Он прошел всего в нескольких футах с противоположной стороны от камней волнореза. Я слышал его тяжелое дыхание.

Я плохо помню дальнейшие события той ночи. Не знаю, пытался ли я найти папу на пляже. Как долго просидел, сжавшись в комок, около волнореза, как добрался до дома и как лег в постель к Ронни? Именно там я проснулся на следующее утро. Я никому не рассказал о том, что видел. Я был в шоке. Мне было всего тринадцать.

Два дня спустя волны выбросили его тело на берег. Во всех газетах писали о туристе, утонувшем во время ночного заплыва.

После того, как мы вернулись домой, после похорон, я забрал из проявки мои фотографии и хотел пойти в полицию и все им рассказать, все показать. Но на снимках ничего такого не было, к тому же прошло много времени, я был напуган и, если честно, злился на отца за то, что с ним случилось такое.

И вот эта фотография. На ней почти ничего не видно, не так ли? Слишком темно. Когда я смотрю на нее – а я много лет подряд смотрел на нее каждую ночь перед сном, – то как и в случае с фотографией, на которой была запечатлена уже знакомая вам дверь мотеля, мне кажется, что если хорошенько вглядеться в нее, то можно увидеть его. Но здесь лишь черная вода, очертания пляжа и волнореза. И ничего больше. Ничего не видно.

Однако есть еще одна фотография, на которую я также смотрел все эти годы.

Я переместил ее на последнюю страницу. Этот снимок я сделал после того, как мы ушли из магазина, где продавалась та футболка, и перед тем, как мы снова собрались все вместе. Мы тогда были вдвоем с папой. Здесь просто мой отец, который идет по тротуару в центра Ярмута, не так ли? Но приглядитесь. Вот здесь, у него за левым плечом. Видите здоровенного парня через две витрины от отца? Он скрылся под навесом, хотя нельзя сказать, что он прячется. Он наблюдает из-за своих зеркальных солнечных очков. На нем облегающее белое поло, и выглядит оно угрожающе, точно так же, как и желтая рубашка. Это тот самый парень в желтой рубашке, с которым папа разговаривал на пляже в первый день каникул.

Я рассматривал вашу фотографию почти двадцать пять лет, четверть века. Сложно представить себе, как быстро пролетело это время. В какой-то степени я все тот же мальчишка, прячущийся за волнорезом. Но, вместе с тем, я сильно изменился.

Самое забавное, что я никогда этого не планировал. И я не скажу, будто искал вас все это время. Даже когда я увидел вас, я не занимался вашими поисками.

Честно говоря, я даже не хочу знать, почему вы это сделали. Конечно, для меня это было важно, но вместе с тем, какая теперь разница? Ладно, мне кажется, я знаю, почему вы на это пошли. Догадаться было совсем несложно. Несколько лет назад я спросил маму о той ссоре, которую случайно подслушал, и о том, почему она разбила окошко на входной двери. Она сказала, что папа спустил в букмекерской конторе четыре куска, а в 1986 году это были большие деньги, не так ли? Да, разумеется.

Видите этот фотоаппарат? Он принадлежал моему деду. Вам сейчас примерно столько же лет, сколько и ему, когда он умер. Как бы там ни было, но я поддерживал фотоаппарат в рабочем состоянии. Помните «Поляроиды»? Наверняка помните. Я думаю, вы много чего помните.

Ну что ж, сейчас вы сидите в номере отеля, примотанный скотчем к стулу. Ваш рот заклеен скотчем, повсюду синяки, запекшаяся кровь, и трудно рассмотреть лицо, но это вы. Знаю, в сравнении с вами на той, другой фотографии, вы теперешний похожи на гротескного Брандл-муху. Но это вы, пусть раньше вы и казались мне выше ростом.

Я привез вас обратно в Денниспорт. Как в старые добрые времена, правда? Мы сейчас в отеле «Ракушка» рядом с рестораном «Океанский дом». Я оплатил номер вашей картой, но не волнуйтесь, сейчас не сезон, поэтому цена была просто замечательная.

Это последняя фотография на последней странице моего альбома. Я снял ее, пока вы еще не проснулись. Для человека вашего преклонного возраста у вас отличный сон.

Я пока еще не принял окончательного решения. Могу оставить вас здесь и вернуться домой к жене и ребенку. Вы вызовете полицию или будете преследовать меня сами, или обратитесь к кому-нибудь за помощью, чтобы они разобрались со мной. Или вообще ничего не станете предпринимать. Может быть, я просто развяжу вас, взгляну, как вы, старый, изрядно помятый человек, хромая на обе ноги, уходите отсюда, и этого мне окажется достаточно. И все будет хорошо.

А может, сегодня ночью я возьму вас за руку, за ту, которая дрожит даже сейчас, когда она примотана скотчем у вас за спиной, и вместе мы войдем в воду, в ту самую воду. Конечно, это уже не та вода, она другая. Но может, оно и к лучшему.

Так что, не исключено, что мы выйдем отсюда, пройдем вдоль волнореза, окажемся по пояс в воде и постоим там, чувствуя, как холод окутывает нас. И тогда, возможно, вы хотя бы признаетесь, кто вы, что сделали с ним и что сделали со мной.

Зейн лежит на диване, накрывшись только вылинявшей желтой простыней, в комнате работает телевизор, но звук выключен. Удивляют его не столько боли в спине и тяжесть в голове, сколько то, что он совершенно не помнит, как переместился сюда, на этот диван, из своей спальни.

Обшивка старого дивана протерта до дыр, кое-где из нее торчат пружины. Всякий раз, когда он пытается пошевелиться, до него доносится странный звук, словно удар металлического гонга, разносящийся по пещере, а источник этого звука запрятан где-то глубоко за обтрепанными подушками.

Слабый свет утреннего зимнего солнца окрашивает комнату в приглушенные тона. Он мог бы снова уснуть, но ему кажется, что спать в гостиной, куда в любой момент могут войти, – это как-то неправильно.

Зейн зевает, кутается в простыню и бредет на кухню. Он хочет кофе, который заменяет ему стимуляторы после того, как с конца весны он перестал принимать риталин. Кофе нет, придется довольствоваться апельсиновым соком с мякотью. Он пьет сок из стакана, глядя в кухонное окно. Вероятно, родители уже уехали на работу. На дорожке перед домом не видно их машины.

Зейн думал, что родители устроят перестановку в доме сразу, как только он уедет в колледж. Он не ожидал, что дом словно законсервируется и покроется толстым слоем нафталина. Здесь изменилось все и вместе с тем ничего. Неужели даже диван вызывает у них сентиментальные чувства? Возможно, то, что они оставили его в гостиной у всех на виду, свидетельствует о каком-то психозе, а вовсе не о желании сохранить его.

Зейн приехал домой из Ассампшен-колледжа на свои первые зимние каникулы. Ему нравятся занятия и преподаватели, он даже не ожидал, что к нему проявят столько участия и будут помогать в учебе.

Два его соседа по комнате в общаге – испорченные богатенькие засранцы, окончившие престижную частную школу, но совершенно безобидные. Зейн, как всегда, легко нашел себе новых друзей. Своих друзей Зейн описал бы теми же словами, что и себя: расслабленные на грани отрешенности, чем нередко вызывают у окружающих досаду и раздражение; прилежные, но не амбициозные; преданные самым близким людям, но крайне ненадежные для остальных.

Иногда, на одном из мероприятий, которые им приходилось посещать в течение семестра, они стояли кружком и держали в руках пластиковые стаканчики с пивом или растворимой шипучкой, смешанной с дешевой водкой, и Зейн ловил себя на мысли, что они все смотрят друг на друга и думают: «Что мы вообще тут делаем? Почему я здесь с вами? Что мы будем делать дальше?»

Зейн возвращается на кушетку со стаканом апельсинового сока, включает звук телевизора. Какая-то британка учит двух пожилых толстеньких супругов, как дрессировать их своенравного йоркширского терьера. Вероятно, до сна он смотрел «Энимал плэнет».

Странно, что родители не выключили телевизор перед тем, как уехать на работу. Возможно, не хотели тревожить его.

Он переключается на один из круглосуточных новостных каналов. Изображение почти все время статичное: два дергающихся кадра по очереди сменяют друг друга. На обоих – женщина-репортер стоит на улице. Позади нее на поле или каком-то другом большом участке собралась толпа. Над ее головой – бескрайнее серо-голубое небо.

Светлые волосы репортерши взъерошены, или ему так кажется из-за того, что картинка все время дергается. Женщина смотрит в камеру, а на другом кадре ее голова уже повернута, или этот кадр сделан как раз в тот момент, когда она поворачивала голову. Женщина пытается посмотреть, что находится позади, у нее за спиной.

Ее руки также меняют положение. На одном кадре она держит у подбородка большой микрофон, который кажется размытым, на следующем – ее руки опущены вдоль тела и никакого микрофона нет. Бегущую строку внизу экрана невозможно прочитать. Желтые буквы и символы размыты и сливаются друг с другом.

Зейн переключается на другой канал, а потом снова возвращается на предыдущий, но перед глазами – все та же безумная сцена. Он пытается посмотреть другие новостные каналы, но там только пустой черный экран. Зейн быстро прощелкивает разные платные каналы. В половине случаев натыкается на тот же черный экран.

Пока Зейн переключает каналы, в дом неожиданно врывается отец, он стремительно проходит через гостиную в кухню. Отец идет быстро и целеустремленно, и Зейн реагирует так, будто его застукали за чем-то нехорошим. Он бросает пульт и живо садится, выпрямив спину, стакан качается у него в руке, и апельсиновый сок проливается на простыню.

– Господи, пап. Ты что-то забыл? – Зейн стряхивает капли сока, комкает желтую простыню и вместе с ней идет на кухню.

Отец работает учителем истории в старших классах и тренером по легкой атлетике. Он занимается и тем и другим больше двадцати лет и за все это время лишь однажды пропустил занятия в школе – в день рождения сына. Так почему же он теперь дома?

Отец быстро ходит по кухне, открывает шкафчики и ящики и так же быстро закрывает их. Увидев наконец Зейна, он говорит: «Я не… Я не…». Его лицо искажено мучительной гримасой, он проводит ладонями по своим седеющим волосам.

Зейн мысленно подсчитывает в уме, что отцу всего сорок два года. Для болезни Альцгеймера рановато, хотя он не уверен в этом. Обеспокоенный и сбитый с толку поведением отца, Зейн хочет ему как-то помочь. На ум приходит только один вопрос:

– Слушай, пап, кажется, с кабельными каналами что-то не то. Ты не знаешь, куда нужно позвонить? Хочешь, я сам этим займусь?

– Что? Нет, нет. – Лицо отца краснеет от ярости. Вид у него всегда был, мягко говоря, жутковатый и грозный. Хотя с годами угловатые черты лица немного смягчились. – Не… что – я не… Мы. Мы не…, то есть мы да… – Затем он вздыхает. Снова хмурится, а потом выходит из кухни и направляется в свою спальню.

В ужасе Зейн следует за ним, размышляя о том, что, возможно, у отца инсульт или аневризма, или редкая форма дегенеративного когнитивного расстройства. Он должен найти мобильный, позвонить маме и спросить ее, что делать.

В родительской комнате все ящики комода открыты, носки и футболки свисают с них, как раздутые языки. Отец наполовину скрылся в гардеробе.

– Пап? Ты хорошо себя чувствуешь? Тебе не нужна помощь?

Отец отходит от шкафа и хватает Зейна за плечи. Его руки все еще холодные после улицы.

– Папа? С тобой все хорошо?

Руки отца крепко сжимают плечи Зейна. Он по-прежнему очень сильный мужчина. Отец качает головой и говорит:

– Со мной все в порядке. Просто… просто нам нужно уехать, Зейн. Мы должны уехать. Прямо сейчас. – Его тень падает на Зейна, окутывая его и повисая на нем, словно костюм с чужого плеча.

Зейн резко дергает головой, и длинная волнистая челка падает ему на глаза.

– Куда?

Отец вздыхает и раздраженно ворчит. Он разводит руками, явно недовольный тем, что Зейн его не понимает и никогда не понимал. Он говорит:

– Пойдем. Ты… ты знаешь. Туда, где все мы будем.

Мы полюбили его прежде, чем он вошел в кабинет. Мы полюбили его, когда увидели его имя в нашем расписании. Мистер Сорент сказал: «Итак, у нас будут необычные уроки». Мы любим его за музыкальные постеры и киноафиши на стенах его кабинета, за черную серьгу-гвоздик в левом ухе, за волосы до плеч. Мы любим его, потому что он носит такие же очки в черной роговой оправе, какие носят люди в телешоу и фильмах. Мы любим его, потому что он похож на нас.

Он стоит за своей кафедрой. Мы любим его за то, что его кафедра вся в наклейках для автомобильных бамперов, многие из которых с политическими лозунгами, и нам очень хочется понять, что они значат. Он говорит: «Вы, ребята, скоро закончите школу и выйдете отсюда вон туда, – и указывает на окно своей миниатюрной бейсбольной битой, за которую мы его тоже любим, – поэтому вы должны знать больше, чем предполагает углубленный курс истории Соединенных Штатов». Мы любим его, потому что он носит джинсы. Мы любим его, потому что он шутит над учителями, которые нам не нравятся. Мы любим его, потому что он играет на гитаре и знает песни, которые мы обожаем.

На его специальные занятия ходят всего восемь человек. Четыре девушки и четыре парня. Мы сидим за круглым столом. Здесь нет доски. Его кабинет единственный в школе обставлен подобным образом. Он улыбается всем нам, сидящим за столом. Мы улыбаемся в ответ, и каждому из нас кажется, что улыбка учителя адресована только ему. Он говорит: «То, что мы будем с вами изучать, вы не найдете в учебниках, это особые уроки. И проводить я их буду не каждый день и даже не каждую неделю, но они очень важные. В них заключен особый смысл, и они уж точно будут значить гораздо больше, чем итоговый тест по истории, который вам предстоит сдавать в мае».

Мы любим его, потому что он говорит нам правду. Мистер Сорент спускается с кафедры и садится на стул. «Хочу, чтобы вы знали, что на наши особые уроки будут распространяться те же правила, что и на внеклассные занятия». Мы любим его, потому что он разговаривает с нами после уроков. Потому что он хранит в тайне наши беседы. Он позволяет нам говорить о пиве и вечеринках, о наркотиках, родителях и абортах. «Это очень интересно. Мне самому не терпится их начать. Возможно, сегодня я проведу один из таких уроков». Мы любим его, потому что он пообещал нам, что, даже постарев, мы не превратимся в ничтожества.

Короткое примечание редакторов:

Она говорит «Привет, дорогой» достаточно громко, чтобы все мамочки на маленьком пляже около пруда повернули к нам головы.

Я смотрю на нее нарочито-удивленным взглядом. Она садится рядом со мной и быстро целует. Будь я сейчас подростком (увы, тот зануда-ботаник навсегда потерян для мира, теперь его заменила более старая и ущербная модель), я бы поклялся, что ни за что не буду мыть эту щеку, а потом заперся бы в ванной и вовсе не для того, чтобы вымыть ее.

– Мм, ух ты! Э-э-э… привет! – Я по-прежнему сижу на своем стуле в тени чахлого дерева, ссутулившись, как раненый йети.

– Я тоже рада встрече с тобой, – смеется она. – Неужели ты совсем не удивился, когда увидел меня?

– Ну что ты, конечно, удивился. – Щека, которую она поцеловала, как будто начинает распухать. Но это приятное ощущение.

– Так здорово, что удалось выбраться погулять. Я тебе завидую – по средам ты можешь прохлаждаться здесь, пока я торчу на работе. Вот я и ушла. Я прогуливаю. Только тсс, никому ни слова. – Она подмигивает и улыбается.

– Не скажу. Кстати, зря ты не захватила купальник.

– Ха-ха, шутник. Я, между прочим, бежала сюда трусцой. Четыре целых шесть десятых мили. Ты ведь гордишься мной, правда? – Выпрямившись в солнечных лучах, проникающих сквозь редкие ветви дерева, она принимает позу бегуньи. Я улыбаюсь. Или ухмыляюсь. Нет, я одновременно улыбаюсь и зловеще ухмыляюсь, словно тупой пьяненький мальчик-студент. Серьезно, я понятия не имею, что сейчас происходит, что она тут делает и что здесь делаю я. На ней черные легинсы для занятия йогой или бегом (понятия не имею, какая между ними разница) и мешковатая белая футболка, скромно прикрывающая прекрасную (ну скажите, что я не веду себя как совсем уж тупой мальчик-студент) выпуклость ее попки. На груди у нее какой-то логотип, но я не знаю, что это за марка. Ее каштановые с проседью волосы собраны в хвост, и мне хочется увидеть, как они будут выглядеть, когда она их распустит. Она подтянутая, хорошенькая в своей спортивной одежде и совсем не похожа на мою жену Шелли.

Я отвечаю:

– Еще бы. Я в восторге. – С этими словами я, изображая ликующую толпу зрителей, начинаю яростно хлопать руками над головой, но тут же прекращаю, застеснявшись своей бледной кожи, дряблых хилых рук и даже вылинявшей футболки, купленной на концерте давным-давно забытой рок-группы. Да, ленивые отжимания и берпи три раза в неделю едва ли помогают поддерживать себя в форме. Я сижу, выпрямив спину, и притворяюсь, что не слышу, как скрипит и стонет раскладной стул. Неуклюже сложив руки на груди, я говорю: – Я бы выдохся, даже если бы проехал эту дистанцию за рулем.

– Как жарко. Почему ты сидишь здесь, в тени под деревом? Зачем вообще приходить на пляж?

– Что ты имеешь в виду? Я за разумное потребление солнечной энергии. И я защищаю мою драгоценную нежную кожу. К тому же я не вижу тут очереди из желающих намазать меня солнцезащитным кремом. «Оно кладет лосьон в корзинку», – говорю я, пытаясь подражать голосу маньяка Буффало Билла из «Молчания ягнят» и испытывая легкое разочарование, так как понимаю, что мои остроумные отсылки к поп-культуре уже изрядно устарели.

– Фу. Какой ты мерзкий! – со смехом отвечает она.

– Когда мы приезжаем сюда, детишки бегут впереди, сбрасывая на ходу шлепанцы, снимая и швыряя свои шмотки перед тем, как войти в воду. А если я заору им вслед как сумасшедший: «Деееерево!», они хотя бы оставят все вещи здесь. – Я говорю уже целую минуту. Это самый длинный диалог, который был у меня со взрослым человеком на этом пляже.

Я стучу рукой по дереву рядом с моим стулом. По стволу, покрытому трещинами и выбоинами, ползут большие черные муравьи. Словно по сигналу, я вздрагиваю, заношу вверх руку и смахиваю с ноги муравья, здоровенного, как такса. При этом выгляжу прямо как настоящий мачо.

– Милый, не нужно оправдываться предо мной за выбор, который ты сделал в этой жизни. Как уроки плавания?

– Отлично. Но я уже умею плавать.

– Где Майкл? Там, по ту сторону от мостков, со старшими ребятами? Отсюда не рассмотреть. Вижу только волны на воде. А где Оливия? Да вот же она. Как думаешь, она заметила, когда я пришла? – Она машет рукой.

В этот момент Оливия смотрит на нас обоих. Она неуверенно и смущенно машет в ответ. Оливия всегда дружелюбна в общении, я бы даже сказал, слишком дружелюбна; обычно она машет в ответ с большим энтузиазмом, и этот жест у нее получается на автомате без особых раздумий.

Женщина говорит:

– О боже, она прямо как маленький подросток. И так смутилась, когда я ее окликнула. Ей еще рано так себя вести.

Оливия ныряет под воду по команде тренера.

Женщина кричит:

– Милая, у тебя отлично получается!

Я морщусь от ее громкого крика и стараюсь избавиться от неприятного осадка, возникшего из-за ее легкой фамильярности в поведении, из-за поцелуя и из-за того, что она знает моих детей. Незнакомые люди на пляже – это одно (мне плевать, что они подумают), но что я скажу Оливии и Майклу об этой женщине? Возможно, они встречались на вечеринке у Мэттьюсов, а я просто этого не помню? Такое ведь возможно, не так ли? Я надеюсь. Но все равно это не объясняет того, почему она ведет себя как моя жена, как ласковая мамочка, и почему я ей подыгрываю.

Мы оба ведем себя странно, и это неправильно, совсем неправильно, однако я не могу избавиться от чувства приятного головокружения, которое все это вызывает у меня.

Оливия старается плыть кролем по направлению к молодому тренеру. Женщина говорит шепотом, так, чтобы только я мог ее слышать:

– У Оливии руки прямые, как доски. Почему тренер не сказал ей, чтобы она их немного согнула? – Она жестами показывает, как плыть правильно. – Но от этих пятидесятидолларовых уроков плавания на пруду Эймс большего ждать и не приходится, правда?

– Да. Где еще у детишек есть возможность две недели подряд загорать на солнышке, плавать по-собачьи и подцепить кишечную палочку?

– Ты так это описываешь, будто предвкушаешь удачную сделку.

– Ох, я больше не могу на это смотреть. Может, спуститься и помочь ей?

– Она отлично справляется.

– Как думаешь, сколько лет ее тренеру?

– Не знаю. Восемнадцать?

– Размечталась!

Инструктор Оливии по плаванию, как и остальные спасатели на пруду (работающие также тренерами по плаванию), – худой, загорелый, носит облегающие красные плавки, а его резкие размашистые движения сочетают в себе неуклюжесть и грацию старшеклассника или студента-первокурсника. И меня угнетает мысль, что моего сына Майкла от ужасной разверстой пропасти пубертата, который превратит его в одного из них, отделяет всего несколько лет. Доходит до того, что я боюсь смотреть на него, когда он без рубашки, опасаясь, что увижу темные волосы под мышками. Потому что тогда все будет кончено.

Я говорю:

– Не буду обращать внимание на это подленькое, хотя и точное замечание. Но, честно говоря, я не хочу, чтобы мне опять было восемнадцать.

– Да, я тоже. – С уверенным видом она встает напротив моего стула, а затем садится справа от меня на одеяло Майкла и Оливии. Одеяло розовое и в свернутом виде напоминает кусок арбуза. В этом одеяле все продумано. Она рассматривает людей и говорит:

– А ты и правда единственный парень и единственный папаша на пляже. Везет тебе. Но, знаешь, в этих твоих темных очках ты похож на какого-нибудь извращенца. Или нарика.

К лицу приливает кровь, и я срываюсь на смех, который вроде бы должен продемонстрировать мою способность к самоиронии, но на деле звучит как болезненный кашель. Боже, я сейчас расплавлюсь на этом стуле, словно тазик мороженого. Я чувствую смущение и не потому, что она замечает, с каким… скажем так… нездоровым любопытством я разглядываю подростков-спасателей и пляжных мамочек, а потому, что я настолько предсказуем и очевиден в своей ничтожности.

Я чувствую себя смертельно уязвленным и отвечаю:

– Сейчас уже никто не использует слово «нарик». Оно немодное. А солнечные очки – это окна души.

Она протягивает руку и игриво щекочет мне колено. От ее мягкой руки пахнет сливами, или сладким чаем, или теми фиолетовыми цветами, которые росли на изгороди дома моих бабушки с дедушкой. Я не помню, что это за цветы, но бабушка называла их садовыми хризантемами. Не знаю, почему мне вспоминаются бабушкины цветы, когда я должен испытывать восторг и волнение от этих не таких уж и невинных прикосновений посторонней женщины.

– Мой мужчинка, грязный старикашка. – Она поднимает руку и едва ли не кричит на весь пляж: – Назад, леди! Он мой! – и смеется над собственной шуткой.

Мамочки, сидящие неподалеку от нас на пляже, либо делают вид, что смотрят на своих детей, бегающих среди расстеленных на песке полотенец и бросающих друг в друга песок (этот чертов мальчишка с акулами на плавках такой засранец, я даже думаю завтра тихонько подставить ему подножку); либо сидят, уткнувшись в журналы или потрепанные книжонки в мягких обложках, которые купили в бакалейной лавке; либо не сводят глаз с пруда и притворяются, будто внимательно наблюдают за тем, как их дети шалят и не слушаются своего тренера по плаванию; либо просто смотрят в голубое небо, ожидая, что на нем появятся облака. Я не параноик (хотя кого я обманываю?), но они намеренно не обращают внимания на меня и на женщину. Честное слово, они стараются не смотреть на нас. Я чувствую, что они не глядят именно на меня, и это означает, что они меня осуждают и мысленно пытаются сказать: «Мы тебя не знаем и, возможно, никогда раньше не встречались с тобой, но нам известно, что она не твоя жена». Я и сам об этом знаю, но, черт возьми, это не такое уж неприятное чувство.

Я говорю:

– Грязный старикашка считает, что ты очень плохо себя ведешь, и снимает с тебя футболку. – Мне тоже хочется дотронуться до нее. Похлопать по плечу и, может быть, задержать на нем руку, проверить, отличается ли оно на ощупь от плеча Шелли.

Она отвечает:

– Да, я плохая, но поэтому ты меня и любишь.

– Думаю, так и есть.

– Эй, почему ты такой мрачный, маньяк? А помнишь игру, в которую мы играли, когда только начали встречаться? Мы сидели в баре, и один из нас говорил, что наступил конец света, все исчезли или умерли, или что-то еще в том же духе, уцелели только мы и та кучка неудачников, которые остались в баре. – Она делает паузу, чтобы я вспомнил, чтобы мысленно присоединился к ее воспоминаниям. Разумеется, я не могу вспомнить то, чего не было, но все равно киваю. Я киваю так, словно рад и доволен, что сказанное или сделанное мной в самом начале наших отношений все еще стоит вспоминать. Я киваю, так как она предлагает мне доказательство того, что я все еще значу для нее что-то.

– Да, круто. Помню.

– А затем мы должны были оценить друг друга как потенциального сексуального партнера.

– Ты всегда выглядела на пять с плюсом, – говорю я и добавляю одну деталь, маленький анекдот, известный только нам с Шелли: – Особенно на свадьбе друга, где эта женщина появилась в мини-юбке вырвиглазного бирюзового цвета и розовой кофточке.

– Какой же ты противный! Нельзя над ней смеяться, у нее были… сложности.

– Как и у всех нас.

– Оглянись по сторонам. Если сейчас наступит конец света и уцелеют только те из нас, кто находится сейчас на этом пляже, то тебе сильно повезет. Ты легко бы вошел в тройку лидеров.

– Ух ты, спасибо. Значит, я буду третьим в забеге из трех участников после тех юных Адонисов – спасателей?

– Ты сам в какой-то степени Адонис. Такой усредненный показатель их двоих.

– Значит, я усредненный Адонис?

– Можешь не сомневаться.

– Ладно. Хотя не думаю, что им понадобится моя помощь в создании новой популяции людей.

– Ну мало ли? Спорим, некоторым здешним мамашам нравятся мужчины постарше. И тройка лидеров – это все-таки тройка лидеров. А что ты обо мне скажешь? Только честно. Какую оценку ты бы поставил?

До сегодняшнего дня я видел ее только один раз – в прошлые выходные на вечеринке в доме Мэттьюсов (и под «видел» я имею в виду, что действительно видел, как она стояла в противоположной стороне комнаты, но не подошла ко мне, и уж тем более у нас не было свиданий и романтических отношений). Мэттьюсы были первыми, с кем мы подружились после того, как переехали в Эймс три года назад. Майкл и Оливия были примерно того же возраста, что и их дети, и они отлично поладили. Эмили Мэттьюс нравится Шелли, и мы с Ричардом тоже подружились, даже планировали вместе тренировать команду по флаг-футболу, в которой играют наши сыновья, хотя я ничего не знаю ни про футбол, ни про флаги. Эта история с флаг-футболом кажется забавной затеей, однако наш переезд в Эймс не оправдал ожиданий. Дети без проблем привыкли к новому городу и нашли себе друзей, но нам с Шелли оказалось непросто подружиться с местными родителями. Так что одна из целей, которую наша семья поставила перед собой на лето – расширить круг знакомств и вести более социально активную жизнь (мы такие милые недотепы – даже выписали наши цели на листок желтой бумаги и прикрепили его магнитом к холодильнику).

Итак, мы пошли на ту вечеринку, и я изо всех сил старался улыбаться и болтать о садоводстве и строительстве, хотя вообще ничего не умею строить. Не знаю, почему мне было так тяжело. Нет, неправда, знаю почему: каждый раз, когда меня спрашивали, чем я зарабатываю себе на жизнь (папа-домохозяин, подрабатывающий репетиторством), мой ответ вызывал непонимающие взгляды и разные шуточки. Поэтому я почти все время держался особняком и следил, чтобы у меня под рукой всегда был полный бокал с пивом. Так что к концу вечеринки я был уже изрядно бухим. И как раз в этот самый момент дверь распахнулась, и вошла эта женщина вместе с парнем по имени Терренс. Если верить Ричарду, то Терренс – хороший человек и недавно развелся. Развод был нелегким. Мэттьюсы и почти все их гости были хорошими друзьями Терренса и его бывшей жены – Мэри. Мэри не пришла, к большому огорчению Эмили Мэттьюс (я слышал, как она жаловалась моей Шелли, пока они распивали на двоих бутылку красного вина).

Как бы там ни было, я помню, как эта женщина вошла в комнату; на ней были короткие джинсовые шорты и белая футболка, ее волосы были собраны в хвост, как и сейчас, и она держала Терренса за руку. После неуклюжего представления («Все, это _______; _______ – это все»), вечеринка продолжилась, как будто эти двое и не появлялись вовсе. Я серьезно. Признаюсь, к тому моменту я был уже совсем хороший (видите, я времени даром не терял, да и какой смысл быть хорошим наполовину?), но я не преувеличиваю, когда говорю, что все люди на вечеринке сторонились новоприбывших, словно те были Димсдейлом и Прин[30]. Терренс и женщина уединились в углу. Помню, что единственной, кто заговорил с той женщиной, была Шелли. Шеллс просто подошла к ней, и они немного поболтали, пока я бродил вокруг в поисках своих ботинок (вечеринка была еще та) и детей, причем не обязательно именно в такой последовательности. Я хотел спросить Шеллс, о чем они говорили с той женщиной, когда мы садились в машину, но забыл.

Я говорю женщине:

– На этом пляже, да и на любом другом во всем мире ты – номер один.

– Ура! – Она торжествующе поднимает вверх большой палец. – Ты ужасный врунишка, но так и быть, я не стану возражать.

– Хочешь сказать, что я не только врунишка, но еще и ужасный, или что я профессиональный лжец?

– И то и другое.

– Честный ответ.

Наша игривая беседа заканчивается со свистком спасателя. Урок плавания окончен. Половина ребятишек выбегает из воды с таким видом, словно кто-то заметил там акулу; вторая половина продолжает плескаться на мелководье. Оливия стоит по пояс в воде, обхватив себя руками. Она дрожит, у нее посинели губы, но из воды она не выходит. Ее придется вытаскивать, или, по крайней мере, развернуть перед ней полотенце.

Заливистая трель свистка спасателя разрывается у меня в голове и острыми осколками впивается в уши. Внезапно голова становится тяжелой. Может, я подхватил то, что называется летней простудой? В такой неподходящий момент. Я пытаюсь покашлять – это как предлог для последующих оправданий. Звучит наигранно и натужно, как и робкое пожимание плечами, а также улыбка, которую я дарю этой женщине. И, похоже, она тоже начинает испытывать неуверенность в себе.

По телу пробегает дрожь, словно я чувствую, как сильно замерзла Оливия. Я говорю:

– Ну ладно. Думаю, сейчас нужно обсохнуть и возвращаться домой. Уже полдень. Что там у нас осталось? Пакеты с соком, сэндвичи, два куска пиццы… – Мой голос обрывается на высокой ноте. Речь превращается в странную игру в ассоциации на тему обеда, в которой участвует человек, страдающий биполярным расстройством. Я беру полотенце Оливии с Гарри Поттером и стряхиваю с него муравьев. – Было мило… – Я хочу добавить: «поболтать с тобой».

Женщина встает и быстро смахивает песок с ног, а затем говорит:

– Все хорошо. Подожди здесь, я отнесу ей полотенце. – Она берет полотенце Оливии из моих рук, а затем достает второе из моей пляжной сумки.

Она быстро выходит из тени, где мы сидели, а я стою, вытянув руку, словно хочу схватить ее, вернуть обратно, усадить на полотенце рядом с собой, продолжить болтать с ней, продлить это невинное развлечение. Здесь мы оба чувствовали себя защищенными. А теперь все, что произойдет дальше, кажется неотвратимым. И пока она уходит, и ее фигурка становится все меньше и меньше из-за расстояния и закона перспективы, я на мгновение загораживаю ее ладонью и устраиваю небольшое затмение. И теперь я больше не вижу ее, а значит, ее на самом деле нет, и я просто ее придумал. И это единственный сценарий, у которого не будет плохого конца.

Гул в голове усиливается, а перед глазами все плывет. Может, я и правда превращаюсь в ипохондрика, как всегда говорила Шеллс? Я открываю и закрываю рот, пытаюсь избавиться от заложенности в ушах, трясу головой, но ничего не помогает. Мышцы на шее напряжены и натянуты, а связки будто превратились в бамбуковые стебли.

Оливия выбегает из воды прямо в раскрытое полотенце, которое держит в руках женщина. Оливия не противится. Женщина целует ее в макушку, а затем закутывает в полотенце и начинает растирать.

Она говорит:

– Беги к папе. Он поможет тебе одеться. – Она заворачивает Оливию потуже в полотенце, убирает с лица пряди волос и заправляет их за уши. Женщина указывает на меня, сидящего на своем стуле, – а я только и делаю, что сижу и смотрю на них. Оливия начинает неуклюже взбираться вверх по песку, закутанная в кокон полотенца. Когда она добирается до меня, я вижу, что ее бьет дрожь. Зубы стучат друг о друга.

Я говорю:

– Лив, послушай, твои зубы не должны так стучать, они не для этого созданы.

– Я замерзла. – Она вытаскивает из-под полотенца одну руку и чешет за ухом. Волосы падают ей на лицо. Она не смотрит на меня. И я ее не виню.

– Давай одеваться. Поедим дома. Хорошо?

Я прикрываю ее полотенцем, пока она снимает свой раздельный купальник и натягивает на себя белье, шорты и футболку. Она по-прежнему вся мокрая.

Женщина все еще стоит на пляже. На расстоянии десяти футов вокруг нее – никого. Она словно человеческое воплощение круга на полях. Забавная шутка, можно было бы рассказать ей, – вот только это не шутка. Мне хочется схватить Оливию и бежать со всех ног. К черту машину и к черту этот город, просто бежать, не останавливаясь, пока не окажусь там, где меня никто не найдет, и тогда я, может быть, позвоню Шеллс и скажу, что мне бесконечно жаль.

Майкл выходит из воды, и женщина робко машет ему рукой. Он отвечает ей ухмылкой, показывая, что заметил ее, но не хочет разговаривать, по крайней мере, у всех на виду, однако все же рад встрече. Женщина в мгновение ока оказывается рядом с ним, накидывает на его уже начавшие раздаваться вширь плечи полотенце и украдкой обнимает за шею. Он уже почти одного роста с ней. Майкл говорит: «Перестань», но улыбается и издает короткий смущенный смешок. С растерянным видом он трет шею. Он всегда был рассеянным, нервным маленьким ребенком, а сейчас он – очаровательный в своей рассеянности нервный большой ребенок, прямо как Шеллс. Удивительно, как внешне и своим поведением он на нее похож. Майкл снимает с плеч полотенце и обматывает его вокруг головы. Женщина идет рядом с ним и толкает его бедром. Он смеется под своим импровизированным капюшоном из полотенца и снова говорит: «Перестань».

Я поворачиваюсь к ним спиной; не могу больше смотреть и не могу больше думать. Быстро сворачиваю «арбузное» полотенце, но делаю все неправильно, и вместо арбуза у меня получается бесформенный астероид. Я складываю оставшиеся детские вещи в зеленую пляжную сумку. Если я сейчас схвачу Оливию за руку и брошусь бежать, поймет ли Майкл, что он должен последовать за нами? Такое ощущение, будто левая сторона лица распухла, как от удара, и в то же время обвисла. Господи, неужели у меня инсульт?

Тень Майкла падает на меня. Он тут единственный, кто отбрасывает тень. Я думаю, что он один. Если она и здесь, то ничего не говорит. Я не стану ее искать. В какой момент все (и это существо, не знаю, что оно такое на самом деле… что я вообще наделал?.. Не знаю… не знаю…) превратилось в шоу ужасов? Или оно было шоу ужасов с самого начала?

Я говорю детям, что мы едем домой. И заявляю это тоном, не допускающим возражений. Оливия и Майкл бродят передо мной, но ничего не говорят и не смотрят на меня. На глаза наворачиваются слезы, а грудь сжимает паника, в голове все кружится так быстро, что мне, пожалуй, остается только слететь с катушек и разбиться на миллион осколков.

Майкл даже не удосуживается переодеться в сухие шорты и футболку. Он садится в машину в мокром полотенце. Оливия переоделась, но мокрое полотенце все еще свисает с ее плеч, словно поношенный потерявший форму плащ.

– Пойдемте, – говорю я им. Меня охватывает нетерпение. Вот так я им лгу: да, папа сделал нечто глупое и безрассудное, но я могу все исправить после того, как мы уедем отсюда и вернемся домой. – Ну-ка, быстро собирайтесь. Пошли. Шевелитесь. Возвращаемся домой, понятно? – Я не прошу их помочь мне и сам несу все вещи. Мы взбираемся на маленький песчаный холм, а затем проходим через ворота на парковку.

Сзади слышится голос женщины. Мы останавливаемся. Она стоит около одного из валунов, которыми размечены участки парковки. От нашего автомобиля нас отделяет пять машин. Она поднимает руки вверх, показывая, что сдается. Ее улыбка растягивается через весь этот ленивый день, но да, есть в этой улыбке нечто печальное. И взгляд, который словно говорит, что все хорошее должно однажды закончиться. Да, я знаю этот взгляд, знаю.

Она говорит:

– Ребята, вы ничего не забыли? Или вы хотите, чтобы я бежала до дома трусцой?

Мы ждем, пока она догонит нас. Она говорит:

– Хорошо же вы обращаетесь с мамочкой! – Она хлопает меня по заду и засовывает руку в карман моих плавок, чтобы достать оттуда ключи от машины. – Я поведу.

Мы идем с ней в ногу. Она открывает багажник, и я бросаю туда складной стул и остальные вещи. Дети послушно забираются на заднее сиденье. Обычно они спорят по поводу того, кто первым залезет в машину и кто с какой стороны будет сидеть, но в этот раз ничего подобного не происходит.

Когда я приехал сюда и припарковался, то неплотно закрыл окна. В машине парилка. Я тяжело опускаюсь на пассажирское сиденье, и на лице тут же выступают капли пота. Я мельком смотрю на свою левую щеку в боковое зеркало: она надулась, как подушка, и стала красной, словно вареный лобстер. Мой правый глаз начинает заплывать.

У меня по ляжке ползет муравей. Я пытаюсь зажать его между пальцами, но все время промахиваюсь. Я смахиваю его с ноги на пол машины. Мы уже выехали с парковки и свернули на улицу. Я даже не заметил, когда мы тронулись.

Окна в машине опущены. Женщина сидит за рулем. Я смотрю на нее. Она начинает плакать или давно уже плачет, потому что сейчас стирает слезы с лица. Она ужасно похожа на Шелли, когда та пытается скрыть, что плачет.

Она говорит:

– Мм… кхм… дети, как вам урок плавания? – Ее голос громкий и веселый.

Они ничего не отвечают. Я оборачиваюсь и смотрю на Майкла. Он сидит выпрямившись, словно проглотил жердь, его глаза широко распахнуты и похожи на два океана, он не сводит взгляда с женщины на водительском сиденье. Шея у него вся красная, как будто он разворошил улей, и, несмотря на жару, его бьет дрожь. Его плавки потемнели в паху, и моча капает с сиденья на пол.

Я кричу:

– Господи, Майкл! С тобой все в порядке? Кажется… у него неприятности? – Мой голос звучит как будто откуда-то издалека. Я смотрю на Оливию, и она выглядит так же, как ее брат. Они корчатся и извиваются, как партнеры по танцу. И ее шорты…

Острое жало впивается мне в шею. Перед глазами все начинает темнеть, а по краям – расплываться. Я откидываюсь на спинку сиденья. Женщина в нерешительности возвращает руку на руль, и пока она не успела обхватить его, мне кажется, я замечаю, что из подушечки ее большого пальца что-то торчит.

Она говорит:

– Не переживай, все будет хорошо. У них все будет замечательно. – Ее голос дрожит и едва не срывается. Она зажимает ладонью рот и моргает, смахивая слезы.

Меня трясет, дрожь такая сильная, что болят кости; кажется, еще немного, и я развалюсь на части.

Она глубоко вздыхает, собирается с силами и говорит бодрым тоном:

– Наверное, им нужно попить и поесть. Никто не проголодался? Не знаю, как вы, ребята, а я просто умираю с голоду.

Словно по команде последние солнечные лучи проникают сквозь кроны деревьев и окрашивают застекленную террасу в сдержанные золотистые тона. Риелтор улыбается молодой паре и готовится высказать решающий аргумент для покупки дома.

– Потрясающий вид, не так ли? Позади участок граничит с северо-восточной частью Тиллерского болота. Болото довольно большое, площадью около двух квадратных миль.

Молодожены улыбаются, обнимаются и нежно воркуют, как будто им только что показали невероятно милого щенка. На мужчине – костюм с безупречно гладким черным галстуком без единой морщинки или изгиба. Его зовут Брент, у него густые и жесткие каштановые волосы, выдающие в нем волевую натуру. Женщину зовут Ханна, на ней платье спокойных оттенков, которые подойдут к любому интерьеру – весьма разумный выбор. Обувь тоже весьма практичная для осмотра домов. Хотя если она собирается приблизиться к Тиллерскому болоту и уж тем более погулять по нему, этот выбор уже не назовешь таким разумным.

Дом был выставлен на продажу пять месяцев назад, что вызывает большое неудовольствие у Риелтора. Это старинный особняк в колониальном стиле, построенный еще в 18-м веке. Кухня модернизирована, на полу – паркет и плинтусы из клена, снаружи особняк выкрашен в аристократичные серо-голубые тона.

После пустого трепа о том, что в городе время от времени проводят массовые опыления территорий против москитов из страха перед восточным лошадиным энцефалитом, Риелтор говорит:

– На болоте живет монстр. Он ест кошек и собак, а также маленьких никому не нужных детей – ну вы знаете, бывают такие. А еще изредка он пожирает красивых женщин. Совсем редко, примерно раз в сто лет, он проглатывает злобных местных жителей с факелами – ваших потенциальных соседей. – Лицо Риелтора светлеет и буквально начинает сиять при мысли о подобной перспективе. – Обычно монстр предпочитает держаться особняком и терпит наше присутствие. Можно сказать, что он довольно очаровательный. И благодаря ему наш город имеет особый колорит.

Пара смеется. Брент спрашивает:

– Как он выглядит?

– Кажется, он отдаленно напоминает человека. По крайней мере, передвигается на двух ногах. У него две руки, две ноги и тому подобное. Широкие плечи и грудь. И он весь такой мрачный и темный, его окрас можно охарактеризовать как «цвет упадка».

Ханна хмыкает, возможно, от скуки, и говорит:

– Так, значит, он не зеленый?

– Нет, в данный момент он не зеленый. – Риелтор растягивает предложение, как будто эти пустоты между словами и протяжные гласные могут немного смягчить ее разочарование.

Ханна продолжает:

– Но не значит ли это, что атмосферу на болоте не назовешь здоровой? Что скажешь, милый?

Брент отвечает:

– Ох, я даже не знаю, есть ли здесь какая-нибудь связь.

– Я уверен, что никакой связи нет. Болото так и пышет здоровьем, вода из него регулярно проходит все бактериальные тесты. И, разумеется, наш город гордится этим.

Ханна говорит:

– Мне кажется, нормальные болотные монстры должны быть зелеными.

Риелтор улавливает легкий британский акцент в ее речи, но делает вывод, что, скорее всего, он фальшивый, поскольку изучил личное досье этой пары, приложенное к заявке на кредит, которую он, по правде говоря, не должен был видеть. Риелтор также предполагает, что супруги не протянут вместе дольше двух лет, но допускает, что личная неприязнь может помешать ему сделать правильные умозаключения.

– Я не эксперт в данном вопросе, но думаю, цвет может варьироваться в зависимости от региона.

Брент едва не срывается на крик:

– Экваториальный?

– Возможно, – отмечает Риелтор, хотя и не понимает, что означает эта странная ремарка мужчины.

Затем Ханна задает самый уместный, как ей кажется, вопрос:

– А что насчет секса?

– Прошу прощения?

– Болотный монстр интересуется сексом?

– Если честно, такой вопрос мне еще не задавали. Но я бы не советовал вам это уточнять.

Брент смеется и говорит:

– Ну вы и говнюк! Она не имела в виду, что один из нас собирается заниматься сексом с этим монстром.

Ханна наклоняется к Риелтору и широко раскрывает рот. На ее лице читается явная издевка.

– Так вот о чем вы подумали?

Все смеются, как будто поблизости нет никаких монстров и участок, на котором стоит предлагаемый к продаже дом, не граничит с болотом.

Ханна продолжает начатую тему:

– Я хотела узнать, не потревожит ли монстра наша, скажем так, интимная жизнь?

Риелтор по-прежнему немного растерян и позволяет себе совершенно непрофессиональную и неуклюжую шутку:

– Под «нашей интимной жизнью» вы имели в виду нас с вами?

Следующие две с половиной минуты Риелтор тратит на то, чтобы оторвать пальцы Брента от лацканов своего пиджака. Риелтор начинает заискивать, пытается убедить эту брызжущую слюной упрямую гору тестостерона, что то была просто безобидная шутка, старая добрая игра слов на основе возникшей ранее двусмысленной ситуации по поводу секса с монстром, которую все сочли забавной.

С трудом избежав побоев, Риелтор, раскрасневшийся и униженный, поскольку он ужасно не любит, когда к нему прикасаются посторонние, говорит:

– Еще раз приношу свои извинения. Не понимаю, почему ваши интимные отношения должны потревожить монстра. Думаю, будь у него выбор, он не одобрил бы этого, поскольку отличается весьма сварливым нравом. Однако я сомневаюсь, что он, в общем-то, станет возражать против секса. Нет никаких свидетельств подобным возражениям. – Под свидетельствами Риелтор подразумевает информацию из открытых источников: собранные поколениями анекдоты, легенды и показания очевидцев относительно поведения монстра. Он не раскрывает свою трактовку данного слова, надеясь, что оно звучит достаточно научно и способно убедить собеседников, что за ним стоит истина, подкрепленная фактами.

Ханна замечает:

– Я тут вспомнила, что во всех тех фильмах, как только молодая привлекательная пара – вроде нас – начинает заниматься сексом, на них обязательно нападает монстр. – Она разглаживает свое платье на бедрах, подчеркивая таким образом свою неоспоримую привлекательность.

Риелтор отвечает:

– Да, я вас понимаю. Однако мне кажется, вы путаете фильмы о монстрах с фильмами про маньяков. Это довольно распространенная ошибка.

Брент отмахивается от его слов и, вероятно, от самого Риелтора.

– А разве это не одно и то же?

Вместо того чтобы продолжить дискуссию, Риелтор предпочитает завершить ее:

– Как бы там ни было, я могу гарантировать, что болотный монстр не сожрет вас только из-за того, что вы решите заняться любовью. Я не обсуждал эту тему с обитателями нашего славного городка, но уверен, что многие, если не большинство из них, спокойно занимаются сексом, и сексуальная жизнь наших горожан только способствует появлению новых поколений жителей, и пока что это не пробуждало чудовищной ярости у… если так можно выразиться, монстра.

Пара покупает дом и счастливо живет в нем две недели.

Фиона позаботилась о том, чтобы в доме никого не было и дверь оставалась незапертой. Она всегда жила вблизи дома. Он был для нее утешением, угрозой, напоминанием, Стоунхенджем, тотемным воплощением того, что происходило с ней в действительности. Даже в ее детстве дом был уже старым. Ее тело старело быстрее, чем дом (годы бывают разными: годы собачьей жизни, годы человеческой жизни, годы жизни дома, геологические годы и космические годы), она воспринимает это как шутку, над которой смеется, хотя все шутки жестоки. Дом построен в ново-английском колониальном стиле – голубые стены, бело-красные ставни; недавно его покрасили, а окна второго этажа украшены ящиками для цветов. Она стоит в густой тени, которую отбрасывает дом. Когда-то она была совсем маленькой, потом – стала большой, а теперь снова становится маленькой, этот процесс причиняет боль и в то же время приносит радость и животное чувство удовлетворения от близости заслуженного скорого конца. Она думает о началах и концах, когда поднимается по лестнице из пяти ступенек на крыльцо. У входной двери, слева от нее – старинная табличка с указанием даты постройки – 1819 – и названия дома. Ее старший брат Сэм сказал как-то, что имя дома никогда нельзя произносить вслух, иначе разбудишь призраков, поэтому она так ни разу и не сделала этого. Но призраки все равно были здесь. Фионе никогда не нравилось название дома, она считала его глупым. А что еще хуже, название существовало до ее рождения и будет существовать после ее смерти, а значит, этот дом никогда ей толком не принадлежал. Однако, несмотря ни на что, ей всегда хотелось, чтобы это был ее дом.

Мое повествование состоит из фрагментов. Только они и сохранились. И каждый из них становится все неопределеннее день ото дня или даже с каждым часом, как будто воспоминания – это какое-то тайное действо, как будто попыткой все осмыслить ты лишь усугубляешь ситуацию.

Последний фрагмент мне доставили сегодня.

В понедельник, 21 авг. 20__, в 14:22, <littlezees2@_____.___> написал:

Он длинный, как жердь, одет во все черное, у него черные волосы, и глаза его черны – как два огромных колодца на лице, сколько в эти глаза-колодцы ни заглядывай, все равно дна не разглядишь. И эти его глаза-колодцы видят нас даже сейчас. Его глаза смотрят сквозь толпу зрителей и выбирают нас, ведь таково было обещание сомнамбулы. Нам обещали, что сомнамбула ответит на наши вопросы, что он знает все секреты, ему известно прошлое, и он может заглянуть в будущее. Не успеваем мы толком приготовиться, как к сцене подходит маленький человечек. Мы слишком далеко и не слышим ни его вопроса, ни ответа, который он получает. Мы спешим к сцене после того, как напуганный человечек уходит. Мы не боимся, страх не закрадывается в наши сердца, даже когда мы оказываемся в тени сомнамбулы, и она накрывает нас своими гигантскими очертаниями. Мы зададим наши вопросы и получим на них ответы, какими бы они ни были.

«До рассвета. До завтра».

Солнце здесь не садится. Оно плывет, купается в небе, словно в длинной синей реке. О том, что наступило утро, мы узнаем только благодаря нашим часам.

Роджеру и оператору Майку предстоит взобраться на ледяную башню первыми. Они должны быть первыми.

Мы все – остальные альпинисты-ледолазы – окружаем основание башни и подбадриваем их, хотя некоторые из нас испытывают зависть, ведь нам недостает таланта и опыта Роджера. В начале восхождения нам кажется, что мы можем разглядеть вершину ледяной башни. Когда мы выходили из лагеря, погода была отличная и видимость тоже, так остается и до сих пор. Температура поднялась до минус десяти – вполне благоприятные условия для восхождения на ледяную вершину. Наш гид Лиз говорит, что температура рекордно высокая для Западно-антарктического ледяного щита.

Мы теряем Роджера и Майка из виду, они исчезают в серо-голубом небе на высоте примерно двухсот футов, как вдруг налетает жуткий порыв ветра, и мы уже не видим наших рук в перчатках, даже когда подносим их к самому лицу. Температура падает с пугающей стремительностью. Мы пытаемся связаться с альпинистами по двусторонней радиосвязи, но ни один из них не отвечает. Мы кричим, и наши отчаянные вопли ледяным болезненным комком замерзают у нас в горле.

Мы ждем, когда Роджер и Майк спустятся вниз. Стараемся дождаться их. Лиз заставляет нас вернуться в наши палатки. Некоторых она буквально силой оттаскивает от ледяной башни.

Лиз говорит, что из-за бури может пройти несколько дней, прежде чем за нами приедут из основного лагеря. Лиз мечется по своей палатке, вертит в руках рацию и другое оборудование, словно не знает, как им пользоваться. Несправедливо так говорить, но создается именно такое впечатление. Мы хотим, чтобы она все исправила.

Мы собираемся в ее палатке, присаживаемся на корточки, никто не говорит вслух того, о чем уже всем известно. Через несколько часов буря ненадолго утихает. Мы решаемся выйти, воспользовавшись страховочным тросом, и Лиз находит у подножия ледяной башни похожее на тряпичную куклу тело Майка и его камеру. Трос завязан в узлы вокруг его руки и ног.

Мы смотрим на него. Он по пояс увяз в сугробе самого чистого снега, какой нам когда-либо доводилось видеть. Лицо кажется ненастоящим, а глаза напоминают черные камешки – глаза куклы. И никаких следов Роджера.

За несколько часов до восхождения Роджер был в моей палатке, в моем спальном мешке. Перед сном мы оба выпили виски, как он выразился: «Для храбрости перед штурмом склона». Роджер был импульсивным придурком. С большими руками и широкими плечами, рельефными, как горная гряда.

Когда Роджер уже спал без задних ног, я несмываемым маркером нарисовала маленькие мультяшные глаза на носках его альпинистских ботинок. Интересно, заметил ли Роджер глаза, пока одевался, или он увидел их, когда начал взбираться на башню и посмотрел вниз на свои ботинки с металлическими шипами, которые так отчаянно вонзались в лед? Мне интересно, увидел ли он их до того, как налетел ветер? И когда глаза навсегда скрылись от него?

Буря снова налетела, пока мы тащили тело Майка в лагерь. Мы завернули его в кокон из непромокаемого брезента и привязали рядом с нашей палаткой. Мы не могли пойти на поиски Роджера. Нам не оставалось ничего, кроме как ждать, пока стихнет буря или пока до нас доберется подмога.

Мы находились где-то посередине между полярной станцией Амундсен-Скотт, принадлежащей американцам, и располагающейся на Южном полюсе, и недавно заново открывшейся станцией Бирд в западной части Антарктиды. Ледяную башню обнаружил транспортный вертолет, летевший в Амундсен-Скотт из Мак-Мердо – станции размером с небольшой город. Мы были на Мак-Мердо перед тем, как отправиться сюда. Там живет больше тысячи человек, даже есть свой банкомат. Три дня подряд мы не спали и веселились без передыха. После загула в антарктическом баре Роджер бегал голышом по взлетной полосе.

Лиз сказала нам, что они (то есть остальные ученые) не знали, как могла сформироваться отдельно стоящая ледяная башня такого размера и почему ее так долго не удавалось обнаружить. Ученое сообщество было встревожено. Лиз считала, что, возможно, это было как-то связано со стремительным таянием ледяного щита, а ледники начинают двигаться как тектонические плиты земной коры, только с куда большей скоростью. Она сказала, что в небольших контейнерах с водой вырастают ледяные шипы, и есть сведения, что точно такие же иглы появились на озере Эри, но высота этих шипов составляет всего несколько дюймов, а не сотни футов. Разумеется, возникли слухи о мистификации, о том, что одна из двадцати пяти стран, чьи базы располагаются на ледяном континенте, решила тайно изготовить ледяную башню, копию тех, что можно увидеть в Швейцарии или в штате Мэн. Но с какой целью? Много ли туристов сможет отправиться в самое труднодоступное место на планете, чтобы совершить восхождение на ледяную башню?

Ледяная башня белеет в лучах солнца, она такая яркая, что если долго смотреть на нее, перед глазами все начинает расплываться. Нам кажется, что по форме она похожа на огромную перевернутую сосульку. Лиз говорит, что она напоминает ей нечто другое. Башня около семисот пятидесяти футов в высоту – это примерно половина Эмпайр-стейт-билдинг. Производители энергетика «Ред Булл» заявили, что спонсируют временную исследовательскую экспедицию к подножию ледяной башни. Когда они выпустили пресс-релиз, в котором подробно описывалось, что первыми в этом лагере поселится наша веселая банда недоделанных кинг-конгов и наше восхождение будет сниматься на видео, многие решили, что башня и правда была возведена руками человека. Во время интервью мы старались уходить от подобных вопросов и предпочитали, чтобы Роджер делал заявления от имени всей группы.

В лагере мы вшестером поселились в двух полярных палатках пирамидальной формы, а Лиз, которая совмещала роли связиста, исследователя и нашего ангела-хранителя, разместилась одна в самой маленькой палатке. Мы должны были провести здесь всего три дня. В крайнем случае – пять дней, а провизии у нас хватило бы на две недели.

Роджер оставался на ледяной башне уже два дня.

Всю ночь я общалась по рации со станцией Мак-Мердо и пыталась выяснить, когда они смогут приехать к нам. Но они сказали, что это небезопасно.

Я не знаю, что делать, поэтому в конце концов отправила всех альпинистов в их палатки. Не выношу, когда они стоят и смотрят на меня, словно молчаливый хор из греческой трагедии. Я ни в чем не виновата. Они осознавали, насколько опасно такое экстремальное восхождение. Причем экстремальное и с точки зрения высоты, и с точки зрения окружающей среды. Они знали, что температура может оказаться слишком низкой для восхождения, а лед может начать крошиться и отваливаться кусками размером с обеденные тарелки под их ледовыми инструментами.

Когда мы только приехали сюда, все альпинисты собрались у подножия башни; они кричали, свистели, били по ней кулаками и непристойно шутили. Роджер похлопал по ледяному склону, словно башня была уставшей собакой, и назвал ее самой большой перевернутой сосулькой на свете. А мне она напомнила один из тех огромных термитников, которые находят в австралийских пустошах, она казалась бесформенной и готовой в любой момент развалиться на части, но на самом деле ее строение на редкость затейливо, бесконечно сложно, как будто она имеет внеземное происхождение.

Альпинисты спорили, из какого льда возникла башня. Был ли это лед из застывшей воды, или сильно спрессованный горный лед, или их сочетание? Мне показалось, что Роджер был единственным, чью заинтересованность можно назвать искренней. Он сказал, что лед в башне – белый, так как его, скорее всего, наполняют пузырьки воздуха, и что из-за этого непросто будет пользоваться ледорубами.

Я спросила его, считает ли он, что башня полая. По правде говоря, я пошутила.

Он сказал «нет», но его ответ прозвучал с вопросительной интонацией.

Лиз просит нас оставить ее одну на несколько часов, она попытается вызвать спасательный отряд, который заберет нас раньше назначенного времени. Мы берем с собой в палатку одну из раций, садимся, повторяем имя Роджера и слушаем. И вот через помехи до нас что-то доносится: какой-то гул прорывается сквозь белый шум, в нем нет ни ритма, ни мелодии, скорее, он похож на частотные колебания, и мы ощущаем их в своей голове. Чтобы услышать его, даже не нужно слушать. Но мы все равно прислушиваемся, распознаем его и реагируем.

Богатенький мажор из тех, что потом становятся воротилами на Уолл-стрит, и который бросил в свое время Йельский университет, не доучившись всего один семестр, чтобы поехать в Портленд за своим парнем – любителем паркура, начинает надевать термобелье. Он замирает, протягивает руки, затем прижимает пальцы к ушам, открывает и закрывает рот. Он кричит, всхлипывает, глотает слюну и откашливается. Пытается говорить, но это бессмысленно. Его слова как будто ничего не значат, и мы забываем их сразу же после того, как он их произносит.

Вермонтец пританцовывает в своих белых в черную крапинку зимних штанах. Он не надел куртку, и помимо штанов на нем только термобелье. Он отцепляет висящий на поясе ледоруб и прижимает язык к его острому кончику так сильно, что выступает кровь. Вторую руку он засовывает в штаны и начинает кричать.

Двадцатидвухлетняя альпинистка – самая молодая из нас. У нее зубной протез на верхней челюсти – несколько зубов она потеряла во время игры в регби. Она привязывает альпинистские кошки к босым ногам нейлоновыми шнурками от ботинок, и кажется, что у нее выросли стальные когти. Она жует свой протез, хрустит им и выплевывает кусочки керамических зубов.

Повар-самоучка, чье детство прошло в различных сиротских приютах Атланты и ее окрестностей, пока в возрасте пятнадцати лет он окончательно не сбежал оттуда, осторожно обматывает вокруг шеи веревку. К каждому концу он прикрепляет по десятисантиметровому ледобуру. Он пытается положить один из ледобуров себе на руку. Но тот соскальзывает и острым концом оставляет рваную рану на его коже.

Когда мы пили виски у меня в палатке, Роджер гладил ступней икру моей ноги. Я ненавижу, когда ко мне прикасаются ноги других людей, но его не остановила. Виски помогает оттаять во всех смыслах слова.

Он спросил меня, почему девять из двенадцати месяцев в году я провожу на антарктических станциях вместо того, чтобы… тут он осекся, предпочитая не озвучивать более удачные варианты. Я хотела солгать ему, сочинить историю о том, что мое детство прошло в глухом бедном поселке на Аляске, родители пили и плевать на меня хотели, поэтому жизнь среди снега и холода – это единственное, что я заслуживаю. Но вместо этого рассказала о том, как однажды нашла мертвую крольчиху в сугробе у нас на заднем дворе. Я взяла ее в дом, закутала в одеяло и прижала к груди, пытаясь согреть и спасти.

Рассказав историю о крольчихе, я замолчала. Мы еще выпили. Потом я начала дразнить его, говорить, что я единственный человек, который поможет ему уцелеть посреди Антарктиды.

Он спросил, спасу ли я его, если он застрянет в сугробе.

Я сказала ему, чтобы он перестал трогать меня своей мерзкой ногой, а потом поцеловала.

Мы выходим из палатки. Здесь так холодно, что кровь стынет в жилах. Мы не видим башни, но знаем, где она. Нам не нужна рация, чтобы услышать ее. Мы идем, вытянув руки вперед, пока они не упираются в ее основание. Мы вслепую размахиваем нашими топорами. Знакомые вибрации передаются из запястий в предплечья, и это приятное ощущение. Башня сдается под остриями наших ледовых инструментов и когтями наших кошек. Мы начинаем подниматься вверх, отрываемся от поверхности ледяного континента. Буря стихает, и даже если и не стихает, она будто перестает существовать, а мы пробираемся внутрь башни и видим, как там что-то движется, клубится или течет, как вода в ручье, как кровь в венах.

Мы смотрим вверх, мы смотрим вверх и видим башню и ее великолепный белый лед – невероятно яркий, сияющий в вечности, сияющий в бездне.

Мне наконец сообщили, что два вертолета из ближайшей швейцарской базы попытаются добраться до нашего лагеря и вывезти нас в течение двенадцати часов, если появится окно в неожиданно налетевшей свирепой снежной буре.

Возможно, окно уже начало открываться. Слабый солнечный свет пробивается сквозь серое небо. Я пытаюсь связаться по рации с палаткой альпинистов, но мне никто не отвечает. Нельзя было надолго оставлять их одних. Я иду, держась за страховочный трос, хотя и так все хорошо вижу, но, черт возьми, в палатке их нет. Повсюду, словно в комнате безалаберного подростка, разбросаны одеяла, пустые бутылки, обертки от еды, одежда и альпинистское снаряжение. На полу и на стенах я нахожу пятна крови.

Я зажигаю факел, хотя солнце теперь светит очень ярко. Я щурюсь и достаю солнечные очки, чтобы спастись от безжалостного света. Горящий факел оставляю около их палатки. Вопреки всему я надеюсь, что альпинисты ждут меня у подножия башни, что в порыве безрассудства они решили организовать там дежурство на случай возвращения Роджера. Я не знаю, когда они ушли из палатки, но видимость могла быть плохой, и не исключено, что они не нашли башни и забрели далеко от лагеря. Я размышляю о том, что они могли заблудиться на ледяных просторах, однако когда я подхожу к башне, я вижу их.

Они находятся примерно в пятидесяти футах над землей и не двигаются. Они – грязные черные точки на немыслимой белизне башни. Жучки, застывшие в янтаре. Я вижу, что их руки и ноги тоже в ледяном плену. Только у женщины-альпинистки, застрявшей по пояс во льду, руки свободны. Она откинулась назад, словно пытается как можно дальше отстраниться от башни и тщетно тянется вниз, к земле.

Я бью по льду кулаками, он мягкий, пластичный и даже липкий. Во льду что-то мелькает: тень или галлюцинация. Я быстро прихожу в себя, кричу их теперь уже забытые имена, а в ответ слышу лишь тишину, она жужжит у меня в ушах, так что начинает кружиться голова, а к горлу подкатывает тошнота. Я падаю на четвереньки и понимаю – под слоем только что выпавшего снега что-то есть. Я раскапываю снег обеими руками и нахожу Роджера. Он лежит лицом вниз, отвернувшись от меня. Я уже достаточно откопала его, чтобы перевернуть, но боюсь делать это.

Тогда я начинаю разговаривать с его затылком. Я рассказываю Роджеру, что нашла мертвую крольчиху через неделю после того, как мой отец покончил с собой. Он был учителем физики в старшей школе, ученики любили и ценили его. Ни другие учителя, ни моя семья – никто не понимал, как подобное могло случиться. Его самоубийство было таким неожиданным. Впрочем, мы с мамой видели – с ним что-то происходит. Он замкнулся, отстранился от нас. Мы не знали, что делать или как это исправить. Как вообще кто-то может что-то исправить? Папа говорил мне, что проводит много времени один, потому что ему нравится слушать звуки в своей голове, и он слушал их все дольше и дольше. Конечно, он рассказал мне об этих звуках только потому, что ему хотелось, чтобы я о них спрашивала.

Я взяла ту мертвую крольчиху к себе в комнату, и она две недели пролежала у меня в кровати. Я открывала в комнате окно, чтобы избавиться от запаха и мух. Была зима, но мух оказалось на удивление много. Шерсть у крольчихи стала отваливаться рыхлыми комками, но я все равно не хотела с ней расставаться. В конце концов, я похоронила крольчиху вместе с подушкой и простыней, когда ее голова сдулась, как шарик, пролежавший неделю после дня рождения.

Когда я заканчиваю рассказывать Роджеру свою историю – на самом деле это еще не вся история, а только ее часть, – до меня доносится шум приближающегося вертолета. Но он какой-то странный. Такое ощущение, что лопасти винта движутся неритмично, а затем шум становится невероятно громким, будто вертолет собирается приземлиться прямо на меня: я чувствую это моей кожей, моей кровью. Слышатся произносимые шепотом слова какого-то первобытного языка; шепот полностью захватывает меня, и я знаю: это те самые звуки, которые слышал мой отец, и со временем все начинают слышать их.

Я поднимаю голову. Ледяная башня взмывает в самое небо и дальше. Она действительно полая. И у нее есть внутренности. И внутри у нее лица, облепленные мухами. Я отворачиваюсь и смотрю вниз. Я не вижу глаз, нарисованных на моих ботинках – мои ноги по лодыжки увязли во льду, и я не могу пошевелиться. А потом я слышу, как Роджер снова спрашивает меня, спасу ли я его.

Вы не знаете языков, на которых говорят в нашем городе и уж тем более – в нашем районе. Потому что вам это не нужно. Вы ничего не хотите слышать и ничего не хотите видеть. Это происходит уже давно, так давно, что вы даже не помните, когда все случилось с вами – а ведь бывает и иначе. Но история не об этом.

Хотя нет, каждая история об этом. Я хочу поделиться с вами тем, что знаем мы. Возможно, вам будет трудно понять поступки членов Общества монструозности, но это исключительно ваши трудности.

Они – наши соседи. Живут в таких же многоквартирных домах, которые теснятся рядышком стена к стене, словно пустые коробки из-под пиццы, брошенные в кучу в том греческом ресторанчике на Нортон-стрит. Они – четверо наших детей: три девочки и один мальчик. Каждый учебный день, по утрам, маленький белый микроавтобус с эмблемой частной школы и девизом, написанным на латыни красно-черными буквами, подбирает их на углу Северного проспекта и Дауни-стрит в 5:30 утра. Когда они садятся в микроавтобус, небо над городом все еще серое, а на витринах магазинов опущены металлические решетки, похожие на подъемные мосты замков.

Посмотрите на них, вот они – в своей школьной форме: на девочках – юбки в сине-зеленую клетку, длиной непременно чуть ниже колена, белые блузки на пуговках и синие пиджаки; на мальчике – слишком узкие брюки цвета хаки, изрисованные ручкой, точно такой же, как у девочек, синий пиджак, элегантно повязанный зеленый галстук, а черные волосы будто приклеены ко лбу. Вечером микроавтобус высаживает их на том же углу обычно в шесть, но иногда в восемь, если у них какие-нибудь дополнительные занятия. Двое из детей занимаются спортом (пусть и без особых успехов), еще одна ходит в драмкружок, последний только и делает, что читает книги. Прошло два месяца после того как началась их учеба в девятом классе частной средней школы, и за это время они прошли больше, чем мы за целый год. Они вытянули счастливый лотерейный билет, когда учились в пятом классе, и ходят в загородную дневную школу Святой Девы Марии совершенно бесплатно. Многие из нас рады за них и поддерживают, постоянно напоминая, какая им выпала прекрасная возможность, что ее грех упустить и нельзя позволять отдельным личностям (как в школе, так и дома) своими словами и поступками мешать им доучиться и закончить школу. Другие же считают, что это бред – вот так выбрать четырех детишек, всего четырех из всей округи, это удар по нашему и без того избитому лицу, каждодневное напоминание, что среди нас, дремучих масс, бывают исключения. Некоторые не упускают возможности отыграться на этой четверке. Это нечестно, и подобное поведение не вызывает у нас чувства гордости, но нам приходиться так поступать – нас вынуждают, словно другого выхода нет. Дети в таком возрасте, а также те, что помладше, да и подростки постарше, бросившие школу и, конечно же, взрослые, ненавидящие их за то, что им выпал шанс, которого у нас никогда не было, – все мы стараемся усложнить им жизнь. Мы ведем себя с ними как предатели, как самые худшие из врагов.

Перейдя в седьмой класс, они назвали себя «Не такая уж и фантастическая четверка» (один из них читает комиксы, так что ничего удивительного). Жалкая попытка оправдаться с помощью самоиронии. Однако дурацкое прозвище испортило все еще больше: оно будто намекало на то, что они пытаются отделиться от нас, что они не такие, как мы, что они лучше нас и заслужили право на бесплатное образование – то есть никто из нас не заслужил, только они.

Но в этом году они изменили название своей группы, когда перешли в девятый класс. В этом году вообще все изменилось.

В начале сентября выяснилось, что все четверо уже не выглядят как дети – они превратились в долговязых нескладных подростков. Вытянулись, стали более шумными, сильными, умными и одновременно глупыми, а еще они стали опаснее. Но насколько опасным ты можешь выглядеть, когда на тебе форма ученика католической школы? Как бы там ни было, теперь они были уже достаточно взрослыми, значительными и большими (в плане роста, что касается поведения, тут им пока еще расти и расти), чтобы вымещать свое раздражение на младших ребятишках, которые бегали за ними и дразнили их (нет нужды в точности пересказывать, что именно они говорили; мы все это слышали, и лишь некоторые из нас пытались внушать им, чтобы они больше так не поступали).

Эти четверо сказали малышам (которые осыпали их совсем не детскими оскорблениями), что теперь взяли себе новое имя и никто больше не будет доставать их. Они объяснили, что выбрали другое название, потому что нашли монстра. Сказали, что утром первого дня, когда у них начались занятия в старшей школе, долго ждали микроавтобус, а тот все не появлялся, и тогда мимо них через площадь проехал пустой девятый автобус, и одна из девочек, самая высокая, которая однажды станет красавицей, увидела, что сзади на автобусе сидит монстр, уцепившись лапами за бампер. Когда же автобус свернул за угол, существо упало и покатилось по улице, пока не ударилось о кирпичную стену бразильского рынка да так, что от нее откололся кусок. (В стене и правда есть скол, в самом низу, около асфальта. Никто больше не знает, как он там возник, или, по крайней мере, никто не может доказать свою правоту.) Один из ребят сказал, что это был ленивец с длинными, как пожарные шланги, руками. Другая, что у него были длинные белые волосы, похожие на спагетти, и создание напоминало городского йети, хотя это было не совсем верно и не объясняло, почему оно двигалось так, словно в его теле не было костей. Еще одна сказала, что туловище монстра покрывала не шерсть, а нечто вроде волокна, усиков или тонких щупалец, которые были живыми, могли двигаться и хватать все, что заблагорассудится, и что существо было не белым, а какого-то тусклого грязного цвета, и его окрас немного изменился, когда оно упало на асфальт. Все четверо ни капли не испугались и подошли к нему, а оно лежало и издавало звуки, которые никто из них не смог описать. Не сказав друг другу ни слова, они помогли ему подняться, а когда оно встало, то оказалось огромным – выше более чем десятифутовой рыночной стены. Ребята толком не объяснили, дотрагивались они до монстра или нет; просто сказали: «Помогли ему подняться», но не уточнили, в чем именно заключалась эта помощь и каким монстр был на ощупь, хотя мы и спрашивали их. Как бы там ни было, но они отвели это уродливое создание за рынок, в маленький U-образный переулок, что заканчивался тупиком. Там неподалеку была дешевая столовая и магазин фиксированных цен, около которого валялись мешки, стояли мусорные баки и перевязанные веревкой коробки из гофрированного картона, так и не отправленные на переработку, а еще бегали крысы размером с собак. Ребята сказали, что устроили там для монстра гнездо, дом, и каждое утро перед школой навещали его, проверяли, все ли с ним хорошо. Они могли общаться с ним без слов, а одна из них даже навещала его ночью, чтобы ему не было одиноко и чтобы покормить его. Они заявили, что если кто-нибудь еще будет их дразнить из-за того, что они ходят в такую школу, то его скормят монстру.

Они сказали, что теперь у их группы новое название, они теперь «Общество монструозности», и да, это было дурацкое название. Его придумала та, что ходила в драмкружок. А еще одна сказала (но мы тогда не обратили на это особого внимания, так как вся история в то время казалась скорее странной, чем пугающей), что монстр большой, злобный и вечно голодный.

К.Г. был крупным пятнадцатилетним парнем и хулиганом, каких еще поискать. У него были усы, мускулы и мерзкий характер. В школу он ходил два, может, три раза в неделю. Не то чтобы он хорошо умел драться, но был сильным: мог выдержать удар, а потом врезать так, что мало не покажется. Ребята говорят, что дело даже не в его неуправляемом характере, просто он был такой и все тут. А еще, когда ему казалось, что его никто не видит, он любил петь. Певец из него был так себе. Его отец работал в ночные смены на электростанции, а мать иногда не приходила домой. К.Г. тоже частенько не возвращался, поэтому когда он пропал, никто из нас поначалу не обратил на это особого внимания.

Мы знаем, что он назвал историю Общества монструозности чушью после того, как его младший братик вернулся домой в слезах и рассказал ему о произошедшем или свою версию этой истории. Никто из нас не поверил в нее, мы предпочли проигнорировать слова членов Общества. Или даже не проигнорировать, а просто выждать и посмотреть, чем все закончится. На следующее утро после того, как Общество заявило о своем создании, К.Г. не пошел в школу. Он весь день и начало вечера сидел и ждал, когда микроавтобус привезет тех четверых. В конце концов микроавтобус приехал.

К.Г. даже не дождался, когда они выйдут. Он принялся кричать, угрожать, бить по микроавтобусу и колотил по нему до тех пор, пока тот не свернул на проезжую часть. Клянусь богом, он оставил вмятину на кузове – такие можно увидеть на банке с газировкой, а еще она напоминала скол на стене бразильского рынка. Мы не знали, было ли это случайностью или здесь существовала некая связь, а возможно, рассказанная Обществом история обладала какой-то особой силой, и слова его членов впоследствии должны были воплотиться в действия, но потом мы часто говорили о том, что все началось именно со вмятины, оставленной К.Г., что вмятина возникла в том самом месте, где впервые появился монстр. Микроавтобус уехал, а мы все смеялись и качали головами, пока К.Г. продолжал орать на участников Общества, срывал у них с плеч сумки с книгами, ставил им подножки, когда они, стараясь не обращать на него внимания, хотели уйти. А потом он обхватил своей толстой рукой мальчишку (который здорово вымахал, но все равно до К.Г. ему было еще далеко), слегка сжал его, несколько раз несильно ударил в живот, и как будто случайно, хотя на самом деле специально, стукнулся с ним лоб в лоб. И все это нападение произошло на коротком отрезке пути от угла, где их высадил микроавтобус, до переулка за рынком. Они остановились в переулке, словно приверженцы какой-нибудь секты, и принялись глазеть в пустоту. Мы не знаем, увидел ли К.Г. там что-нибудь. Он нам ничего не сказал. Общество предложило ему встретиться позже, тем же вечером на том же месте. Эти четверо также потребовали, чтобы он пришел один. Возможно, К.Г. видел монстра, видел нечто или почувствовал чье-то присутствие, а может быть, предложение было таким странным, неожиданным и звучало так грозно (он наверняка подумал: «Неужели они решили, будто смогут подкараулить меня в этом переулке и напасть?»), только он вдруг растерялся, не знал, что сказать или сделать, и потому ответил: «Ладно» и позволил им уйти, а сам остался у входа в переулок и не двинулся дальше.

Кое-кто видел, как К.Г. ушел после этого домой, а некоторые говорили, что он слонялся по городу. Кто-то видел, как он покупал вместе с друзьями буррито в такерии «У Розанны», а кто-то – как поздно вечером он стоял на углу у бразильского рынка. Сам я видел, как он ощупывал вмятину на стене. Точно, своими глазами видел. Но никто не видел, как он входил в переулок. Или выходил из него. С тех пор он исчез. Да, некоторые утверждали, что он попал в какую-то передрягу и не смог из нее выпутаться, а еще, что он сбежал, потому что многие сбегают или пропадают (и далеко не всегда по вине монстров). Кто-то говорил, что он теперь живет в другой части города у своих кузенов. С ним могло случиться что угодно.

Но одно мы знали наверняка. Никто больше не встречал его. Никто не мог доказать, что видел его или в самом деле знает, что с ним случилось.

Участники Общества заявили, что они ничего не делали. Тем вечером они только встретились с ним в переулке и наблюдали за ним и монстром. Они сказали, что К.Г. подошел к монстру добровольно (по их словам) и все время повторял: «Что это?». Сначала он приблизился, но не вплотную, так как не хотел дотрагиваться, прикасаться к созданию. Стоит отдать ему должное: он был не очень напуган, но некоторая напряженность в нем все же была заметна. Однако затем К.Г. стал выделываться, заявил, что это всего лишь больная собака или пара больных собак, начал отталкивать от себя ребят. Актрисуля врезалась в стену забегаловки и потом показывала нам царапину у себя на затылке, оставшуюся от удара. Когда это случилось, Общество заявило, что теперь, раз он так поступил, все кончено, они уже не смогут защитить и спасти его. Обратного пути не было. Они сказали, что у него больше нет шансов. Монстр вышел в переулок, схватил К.Г. своими чудовищными руками и потянул его в рот. Его пасть распахнулась и стала широкой, как автострада: сначала не стало половины тела монстра, а потом и весь он исчез, остался только один рот. И зубы. Они говорили про зубы: большие острые треугольные, влажные от слюны и желудочного сока. Они всем рассказывали, что монстр съел К. Г. Он ел неаккуратно, не как в ресторане, а был очень неряшлив. Он разорвал К.Г. на части. Отгрызал и отрывал от него корчащиеся дрожащие куски. Ребята утверждали, что в жизни не видели ничего ужаснее. Члены Общества также сказали, что в школе их заставили прочитать поэму «Беовульф», но то, что случилось с К.Г., было даже хуже судьбы жертв Гренделя. И они назвали монстра Гренделем, а переулок стал теперь именоваться Логовом Гренделя (как же эти слишком умненькие ребятишки любят всему давать названия, правда?). Они признались, что не хотят снова увидеть, как с кем-нибудь случится то же самое, что с К.Г. И попросили нас больше не задирать их.

Ничего.

На четвертый день после исчезновения К.Г. мы всей гурьбой отправились в переулок, но не обнаружили там ничего необычного. Никаких следов гнезда и уж тем более Логова Гренделя. Никаких признаков яростной борьбы. И точно никакой крови, осколков костей, обрывков одежды и кроссовок, никакой мерзкой слизи, которую, как нам казалось, должен был оставить прожорливый монстр. И самого монстра тоже не нашли. Это был просто грязный вонючий переулок, где эхом отдавался грохот от проезжавших мимо автобусов, грузовиков и автомобилей, которым не мешало бы сменить выхлопную трубу. Самый обычный переулок, не так ли? Но вместе с тем он был не совсем обычным. Здесь что-то произошло. Мы чувствовали это. Ощущалась смутная тревога, как отголосок, отзвук, воспоминание о произошедшем здесь насилии. Как будто тут присутствовало что-то неосязаемое; подобное чувство испытываешь, когда смотришь на разбитое окно. Мы это ощутили и начали спорить, а потом разозлились, потому что теперь было ясно, что вся история с монстром – полная чушь.

Мы пошли по квартирам, где жили члены Общества, стучались им в двери. Требовали, чтобы они вышли к нам, ответили на наши вопросы. Ставили их перед фактом, что нам так ничего и не удалось найти (Включая К. Г. Где он? Куда подевался?).

Все члены Общества, позади которых стояли их мрачные родители, смотрели на нас и говорили, что К.Г. заслужил то, что с ним случилось, и если то же самое случится с нами, значит, и мы этого заслуживаем (возможно, они были правы насчет некоторых из нас, но пошли они за такие слова!). Они снова рассказывали нам о К.Г. и о монстре и закончили свою историю словами: «Оставьте нас в покое. Не то пожалеете». Все они говорили одно и то же, как будто повторяли заученную речь.

Фразу «не то пожалеете» они произносили шепотом, но, если постараться, ее можно было расслышать. Мы слышали. Все четыре раза.

После того, как мы сходили к членам Общества, каждый вечер под конец школьных занятий кто-нибудь подкарауливал на углу микроавтобус, который привозил их. Это стало новой традицией, можно даже сказать, ритуалом; мы воспринимали происходящее как данность и должны были это принять и смириться с этим, как принимаем все остальное дерьмо и миримся с ним, и, к нашему безграничному стыду, мы выполняли эти негласные правила. Не думайте, что вы сильно отличаетесь от нас. Вы так же будете следовать правилам.

Нет, разъяренная толпа людей, охваченных праведным гневом, не смела с лица земли микроавтобус и членов Общества. Но всегда находился какой-нибудь высокий, словно каланча, мальчишка; или подросток, которого все на свете смущало и сбивало с толку и который не понимал, почему все происходит так, а не иначе; или же взрослый, который уже даже и не пытался понять, почему все происходит так, а не иначе. И каждый вечер, всегда кто-нибудь непременно бил микроавтобус по тому же самому месту, что и К.Г., а потом этого кого-то уводили в тот пустынный переулок. (Помните, мы говорили, что осматривали переулок? Он был пустынным. И мы будем осматривать его снова и снова, и там по-прежнему никого не будет, и мы станем осматривать его всякий раз после очередного исчезновения.) А затем поздно вечером по необъяснимой причине, следуя необъяснимым правилам, этот кто-то возвращался в переулок, входил в него вместе с членами Общества и после этого исчезал.

Сейчас конец октября, и напрашивается сравнение с опадающими листьями. Впрочем, сравнивать наших пропавших друзей с листьями неправильно, настолько неправильно, что ты этой неправильности почти не замечаешь.

Как бы там ни было, но с наступлением сумерек мы устраиваем обходы квартир членов Общества. (Наша маленькая группа разрасталась по мере того, как росло число пропавших.) Мы стучим в их двери, как стучали, когда исчез К. Г. Мы не ожидаем получить от них ответы или услышать выводы, которые нас удовлетворят, нами руководят скорее беспомощность и отчаяние. Члены Общества терпеливо повторяют всякий раз одну и ту же историю и просят нас оставить их в покое.

Там, на углу, сидит самый маленький мальчик. Ему не больше восьми или девяти лет. Он расположился на краю тротуара, руки держит на коленях, а ногами катает бутылку. Я не знаю его имени. Когда я прохожу мимо, то спрашиваю, что случилось, но он не отвечает мне. Я пытаюсь выяснить, где его родители или бабушка с дедушкой. Потом я интересуюсь, почему он не в школе, и он снова не отвечает. Я возвращаюсь и сажусь на крыльце своего дома, который находится неподалеку от того угла. Я вижу, что мальчик ждет микроавтобус. Я представляю себе монстра, если он вообще существует (может ли он существовать? может ли он не существовать?), как он открывает свою пасть, чтобы съесть мальчика. Не знаю, как остальные, но я больше не готов с этим мириться. Что-то должно измениться. Мы должны это изменить.

Микроавтобус подъезжает. Мальчик не уходит со своего места, и микроавтобус останавливается посередине улицы. Такси и машины лениво сигналят и объезжают его. Члены Общества выходят из микроавтобуса. Они выглядят старше. Как они могли так сильно повзрослеть за два месяца? Но они все еще дети, и мы не должны об этом забывать. А еще один ребенок – малыш, который сидел на углу, – встает и бросает стеклянную бутылку в микроавтобус. Бутылка разбивается на множество сверкающих осколков. Это почти что красиво. Микроавтобус не останавливается и, покачиваясь, как пьяный, продолжает двигаться по установленному маршруту. Я по-прежнему сижу на лестнице на крыльце моего дома и ничего не предпринимаю. Еще не время. Слишком рано. Я вижу все, что мне нужно, и этого пока достаточно. Члены Общества ничего не говорят мальчику, а мальчик ничего не говорит им, и вместе они идут к переулку, который напоминает зев. В этом есть что-то символичное, не правда ли? Они стоят и смотрят, и не происходит ничего особенного, по крайней мере я ничего такого не вижу. Время не замедляется, город не перестает жить своей жизнью.

Члены Общества, как всегда, быстро уходят, но они вернутся. Мальчик остается там. Он садится прямо на тротуар и сейчас напоминает точку посреди предложения. Когда мы проходим мимо (потому что у нас есть дела, жизнь в городе идет своим чередом, как я и сказал), он не двигается с места, и мы вынуждены обходить его. Я прохожу мимо него три раза и все время говорю ему, чтобы он возвращался домой, забыл обо всем и пообедал. Он ничего не отвечает. Мальчик маленький и худой, его руки и ноги, как лапки у щенка. Я покупаю ему протеиновый коктейль в спорт-баре. Это не полноценный обед, но лучше, чем ничего. К моему удивлению, мальчик берет коктейль и выпивает его. Он говорит мне резким голосом (все еще тоненьким и слабым, и это окончательно разбивает наши и без того измученные сердца), что он брат К.Г. (как же мы сразу не догадались). Он просит меня вернуться на свое крыльцо. Я отвечаю ему, что вернусь позже.

Я смотрю, как он ждет членов Общества, а между тем на улицах загораются фонари, и температура начинает быстро понижаться, едва солнце скрывается за крышами домов. Часы идут, и я продолжаю наблюдать. Ни на что не отвлекаясь. Остальные проходят мимо мальчика по переулку, как будто здесь ничего и не ожидается в скором времени, как будто мы и не следим за ним.

Позже появляются члены Общества монструозности, они приходят по очереди, с разных сторон. Мальчик не встает с тротуара, пока не показываются все четверо.

Я кричу на них. Ведь только так я смогу их остановить, правда? Какой же я идиот, если думаю, что в состоянии предотвратить то, что сейчас совершится! Члены Общества не обращают внимания на мои возмущенные крики с крыльца дома. Они входят в переулок по одному, двигаясь как единая процессия. Я вскакиваю со ступеней и бегу (я хромаю на одну ногу и это, скорее, не бег, а быстрая ходьба), мне нужно успеть остановить мальчика, пока он не вошел в переулок. Он еще слишком юный (а если бы ему было на два года, на пять или десять лет больше, это изменило бы что-то?). Все это для него – слишком во всех смыслах слова. Это неправильно. Монстр достал нас, и да, мы верим, что монстр существует, и всегда в это верили.

Город по-прежнему живет своей жизнью. И жизнь в нем не остановится ради всего этого или ради нас; она никогда не останавливалась, и так будет всегда. Я не знаю, как у меня это получается, я и не думал, что могу так быстро бегать, однако я добираюсь до переулка раньше брата К.Г. Я хватаю его за рубашку, за воротник сзади, он кричит и бьет меня по рукам. Он пытается вырваться, но для этого ему приходится попятиться назад и выйти из переулка. Я не особо быстрый, сильный или крутой, по крайней мере, не такой крутой, как раньше, но я достаточно большой, чтобы преградить ему вход в переулок. Брат К. Г. теперь кричит во всю глотку и пытается прошмыгнуть мимо меня, пролезть у меня под ногами, но я не позволяю ему сделать это. Он орет на меня. Я говорю ему тихим голосом, чтобы шел домой. Он не сдается, я начинаю уставать. Я дышу тяжело, в груди чувствуется резкая боль, как будто туда воткнули маленький нож. Он с разбегу врезается мне в живот плечом, но я толкаю его в ответ, наверное, сильнее, чем следовало, и он отлетает назад и падает на задницу. Я говорю ему: «Пожалуйста». Может быть, моя просьба подействует на него. А может, он просто сдастся. Я не знаю. Я не уверен, что он уйдет, поэтому, пользуясь его замешательством, поворачиваюсь и сам бегу в переулок. Ведь только один из нас может туда войти, правда? Таково правило.

Переулок по-прежнему выглядит совершенно обычным. Так и есть. Контейнеры и мусорные баки, раскрашенные разноцветной краской из баллончиков. Черные скелеты пожарных лестниц свисают со стен домов. Там нет никаких монстров.

Члены Общества монструозности стоят у стены позади бразильского рынка. Если они и удивлены тому, что вместо мальчика пришел я, то никак этого не показывают. В руках у них ножка от стула, кусок арматуры, согнутый пополам знак «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА» и металлический прут, на конце которого когда-то, возможно, крепилось велосипедное сиденье. Они глядят на меня. Они смотрят на меня и держат эти штуковины на изготовку, словно оружие.

Я кричу на них, спрашиваю, что они, черт возьми, творят? Они собирались избить маленького мальчика, который еще ничего не понимает, а теперь вместо него побьют меня? Они не реагируют. Я теряю над собой контроль, выкрикиваю те ужасные и несправедливые оскорбления, которыми осыпали их некоторые из нас, а также те, которые, как мне известно, им приходится выслушивать в их школе для богатых; я стараюсь все им высказать. А потом слышу, как откуда ни возьмись, из-под мешков мусора позади меня что-то появляется. Оно разбрасывает мешки и переворачивает один из мусорных баков, и оттуда мне на кроссовки вытекает какая-то вонючая жижа. Создание выше меня, намного выше, на мгновение оно кажется мне похожим на человека, а потом сходство пропадает, и движется оно как в фильме, часть кадров у которого пропала, оно вроде как белое, но потом становится темным, у него то две руки, то через миг – много, а потом – ни одной, оно то растет, то уменьшается в размерах, то растягивается, то сжимается. И оно приближается ко мне. Я оборачиваюсь, и члены Общества начинают наступать на меня, а я весь дрожу, ноги не слушаются, я сгибаюсь пополам, как робот, у которого сели батарейки, и одно из моих колен опускается на влажный асфальт. Члены Общества поднимают свое оружие над головами и над моей головой тоже, замахиваются изо всех сил, но вдруг проходят мимо меня и нападают на монстра, яростно размахивая оружием. Я отползаю в сторону, но недалеко, сижу на заднице, как тот маленький мальчик, и наблюдаю. Сначала я думаю, что мне удалось переубедить членов Общества, показать, насколько они были неправы; да, я их переубедил, и теперь все закончится. Но пока я смотрю, как они колотят эту тварь, словно хотят разбить ее, как пиньяту, и в ней уже появились отверстия, из которых течет кровь; как они потом роняют свое оружие и продолжают бить монстра голыми руками, как ломают его конечности о колено, как пальцами протыкают и рвут его шкуру, его кожу, и слушаю, какие ужасные звуки издает создание – я услышал бы их, даже если бы у меня не было ушей… и я понимаю, что все это происходит не из-за того, что я сказал или сделал; нет, это случается каждый раз, когда они заманивают кого-нибудь в переулок к монстру. Они поступают так каждый раз.

Я кричу и ничего не могу поделать, потому что они не остановятся, а монстр выглядит как игрушка, которую всю искрутили и изогнули в разные стороны, он дергается и отчаянно пытается вернуть себе прежний облик, и это самое ужасное, что мне приходилось видеть. Избиение продолжается час, но они не убивают его. Я все еще слышу, как он дышит.

Наконец, члены Общества останавливаются. Они останавливаются и медленно с трудом уходят из переулка, не сказав ни слова ни мне, ни друг другу. Монстр все еще лежит там. Он стал меньше, чем прежде. А может быть, он всегда был таким, а то, каким я его запомнил, было всего лишь каким-то трюком? Я уже не уверен в том, что видел прежде, и даже в том, что вижу сейчас. Но я знаю, что теперь тоже должен исчезнуть из этого района. Я встану, дойду до остановки метро на Дауни-стрит, сяду на поезд, уеду куда-нибудь и никогда больше не вернусь. Как я могу вернуться сюда после всего, что мы сделали и не сделали, после всего, что увидели? Как любой из нас может так поступить? Но я все равно не знаю, куда подевались остальные после своего исчезновения. Мне это не известно. Мы просто уходим.

На улице холодно, но я не мерзну. Я встаю; боль в сердце утихла, а ноги снова слушаются меня. Может быть, я не поеду на метро, а прогуляюсь. А потом у меня появляется идея – самая лучшая за всю мою жизнь: я заберу монстра с собой. Я сделаю это. Все так просто. Я могу спасти всех остальных в нашем районе от этого непрекращающегося безумия. Могу спасти нас и вас и забрать это бедное ужасное создание.

Я подхожу к монстру, но не знаю, как поднять его, как обхватить руками, ведь вся его шкура изорвана и изодрана, сам он изломан и измят, из дыр на его теле сочится кровь и какая-то жидкость, а изо рта доносятся жалобные стоны. Его мех рыхлый на ощупь, как будто эта шерсть (это действительно шерсть, а не что-то иное?) отвалится от одного моего прикосновения. Но она не отваливается, а остается на месте. Я чувствую, как создание старается не развалиться на части ради меня и позволяет мне собрать его воедино, как связку рассыпавшегося хвороста. Я перекидываю его через плечо и прижимаю к груди обеими руками. Я стараюсь, чтобы меня не вырвало от его запаха, затем делаю один шаг, второй и выхожу из переулка.

Я сосредоточиваюсь на том, чтобы поскорее уйти отсюда, исчезнуть, и, пока иду через мой район, а потом – через следующий, затем еще через один и еще, и еще, больше всего я боюсь не того, что монстр поправится и нападет на меня, нет. Знаете, сильнее всего меня пугает то, что эта моя блестящая идея на самом деле не так уж и хороша.

Что, если все те, кто пропал до меня, уходили куда-то, унося с собой своих собственных избитых монстров?

Дом, в котором они теперь жили, был небольшим одноэтажным строением с двумя спальнями, разделенными узким коридором, который примыкал к крохотной кухне. Довершала картину одна-единственная ванная комната. Стены были деревянными, и, хотя окон было на удивление много, внутри почти всегда царил полумрак.

Дом, в котором они теперь жили, находился довольно далеко от их прежнего дома и от друзей Джеммы. До новых соседей и новой школы Джеммы путь тоже был не близкий. Осенью ей приходилось идти пешком двадцать пять минут до автобусной остановки, а потом еще двадцать минут ехать до школы. Зимой, когда землю покрывало толстым слоем льда и снега, дорога отнимала еще больше времени.

У дома, в котором они теперь жили, был большой двор, заросший ленивой желтой травой и сорняками. Участок окружал лес. В лесу росли усталые деревья, которые вечно прогибались и легко сбрасывали свои листья, иголки и тайны. Деревьям нельзя было доверять.

Отец Джеммы выбрал этот домик, потому что на границе участка, на опушке леса, находился Транделлский колодец.

Тридцать два градуса тепла, несколько часов в пробке на шоссе на выезде из города, потом кочки и ухабы на извилистой проселочной дороге, день начинает плавно перетекать в вечер, и вот тогда Дэнни уже в четвертый раз задает вопрос:

– Пап, мы опять заблудились?

Том отвечает:

– Я знаю, куда ехать, дружок. Поверь мне. Мы уже почти добрались.

Прерывистые линии разметки и блеклый асфальт сменяются грунтовой дорогой, которая грубо вторгается в лес. Дэнни смотрит на свою спящую младшую сестричку Бет – она вся сжалась в комочек и напоминает новый, неизвестный науке знак препинания. Дэнни потягивается, ремни безопасности давят на плечи. Ему хочется писать, но он терпит, вспоминая, как папа не стал его ругать, но тяжело вздохнул после того, как в прошлый раз он попросил остановиться, чтобы сходить в туалет.

Дэнни говорит:

– Мам, притворись, будто ты не знаешь, что мне в сентябре будет пять лет.

Эллен прижимает палец к подбородку и поднимает глаза к потолку машины, как будто размышляет над ответом.

– Скажи, завтра тебе будет десять лет?

– Нет. Мне будет пять в сентябре.

– Ничего себе. А я и не знала, малыш.

Том и Эллен начинают быстро, не отклоняясь от темы, обсуждать, что они приготовят на ужин, и будет ли Бет спать сегодня ночью. Слушая разговоры родителей, особенно когда они не осознают, что их внимательно слушают, Дэнни узнает о них много нового.

Уже достаточно стемнело, чтобы зажечь фары. Дэнни начинает считать синие фонарики-мухоловки, пока их машина медленно тащится по проселочной дороге. Он насчитывает четыре.

– Папа, расскажи, какие животные есть в этих лесах?

– Самые обычные. Еноты, белки, птицы.

– Нет, расскажи про опасных животных.

– Тут есть койоты, может быть, медведи.

Наконец машина добирается до арендованного коттеджа. К нему ведет посыпанная гравием дорога, с обеих сторон от которой высятся огромные деревья. Бет просыпается с криками. Дэнни остается в машине, пока родители выгружают вещи. Он боится медведей. На этот раз они не отмечают свой приезд.

Чтобы поехать на озеро Уиннипесоки, им нужен листок волшебной желтой бумаги. Дэнни нравится повторять про себя название озера. Оно находится всего в миле от их коттеджа, и, когда они отправляются туда, Дэнни кладет волшебную бумагу на приборную панель их автомобиля. Он надеется, что бумага не расплавится и не выгорит на солнце.

Дэнни бежит вперед. Он – сплошные руки и ноги и похож на марионетку с перепутанными веревочками. Совсем как папа. Дэнни занимает место в тени под деревом. Он не знает, что это за дерево. Эллен и Бет идут следом. Бет умеет говорить только одно слово – «Папа» и всех бодает головой. Том идет последним, он несет полотенца, совочки, ведерки, водяные пистолеты и еду. Дэнни наблюдает, как родители раскладывают вещи. Они знают, как все развернуть и куда положить, не задавая лишних вопросов и вообще не разговаривая друг с другом.

Дэнни нравится, что его родители выглядят моложе других родителей, даже если они на самом деле старше их. У Дэнни круглое лицо и большие пухлые щеки, как у мамы. На Эллен футболка и шорты поверх купальника. Она не снимет их, даже когда войдет в воду. Эллен говорит: «Сначала, малыш, намажемся солнцезащитным кремом, а потом ступай куда захочешь».

Дэнни закрывает глаза, и она натирает его кремом. Этим кремом придется пользоваться все лето, но он не понимает, что означает слово «солнцезащитный». Ему кажется, что «солнцезащиту» лучше было бы установить в их маленьком коттедже, который они сняли на время отпуска.

Скажу очевидное, внешне ты изменилась. Нет ничего удивительного в том, что спустя двадцать лет ты уже не та не по годам развитая восьмилетняя девочка, которую мы наблюдали в шестисерийной «Одержимости» – сериал недавно отреставрировали, дополнили и теперь показывают на стриминговом сервисе по случаю двадцатилетнего юбилея. И все же невольно поражаешься, какой ты стала теперь, когда выросла. Когда объявили о выходе твоей откровенной автобиографии всего за три недели до того, как книга поступила в продажу, мы старательно изучали фотографии, сделанные для рекламной фотосессии, снимки, на которых была запечатлена ты взрослая. «У тебя невероятно темные волосы! Никаких кудряшек! И, о боже, ты уже не носишь очки!» Некоторым из нас особенно трудно было смириться с отсутствием очков. Мы читали твой блог, посвященный ужасам, и колонки в газетах. Мы обсуждали и подробно разбирали значение твоего псевдонима, Карен Бриссетт, а также то, насколько ты изменилась и кем стала.

Новые фотографии не смогли стереть из памяти прежний образ, Мерри. И никогда его не сотрут. Ты должна об этом знать.

В то утро мне пришлось простоять в очереди десять часов, чтобы в числе первых попасть в зал С, где ты выступала и отвечала на вопросы. Сцена была огромной и расположенной так далеко от наших мест, что все происходившее на ней казалось нереальным. Видела ли ты кого-нибудь из нас? Когда ты выходишь на сцену, то как будто появляется фильтр между тобой и зрителями, между тобой и реальностью. И это ощущение неправдоподобности происходящего еще больше усугублялось из-за того, что тебя и репортера из «Энтертейнмент уикли» (с его большими белыми зубами и красиво уложенными волосами) транслировали на большом экране. Мне не хотелось смотреть на экран: он постоянно отвлекал и, честно говоря, оскорблял нас, словно мы могли до конца понять все сказанное тобой, только если будем глядеть на этот гребаный экран. Меня разочаровало то, как была организована эта встреча, и отчасти именно из-за этого я сейчас здесь, в отеле, в твоем номере.

Многие приписывают тебе гнусные мотивы публикации этой книги: в ней ты якобы рассказывала о том, как эксплуатировали твою сестру (в том числе, очевидно, речь пойдет и об образах экзорцизма), а также подробно изложила, какую роль сыграла в ужасной смерти твоих родителей, после чего, как ни в чем не бывало, поучаствовала в различных рекламных выступлениях. Но я не из числа этих многих. Я доверяю твоим суждениям, ты мне далеко не безразлична, Мерри, и мне хотелось бы узнать о тебе больше.

Мне кажется, ты поступила очень разумно, когда в самом начале интервью заявила, что свой гонорар за выступление на Комиконе перечислишь в Национальный альянс по психическим заболеваниям. Ты уже смогла завоевать наши сердца, когда только объявила о выходе книги, а после этого окончательно покорила нас, и не только своей щедростью, но и тем, что не скрывала неловкости и смущения. Не знаю, осознаёшь ли ты это, но когда ты неуверенно бормотала о том, что этот свой акт пожертвования посвящаешь сестре, ты вся сжалась, заерзала на стуле и то закидывала ногу на ногу, то снова ставила ее на пол. В этот момент ты снова стала нашей Мерри.

Правда, так странно, что я это говорю? Да, я понимаю, мои слова действительно странные, но что испытываешь ты, когда слышишь их?

Ты не отвечаешь мне. Мы сейчас не в зале С, а стоим друг против друга в номере отеля. В твоем люксе на двадцать третьем этаже, из окон которого открывается вид на залив Сан-Диего и плотину, построенную недавно, чтобы уберечь квартал Гаслэмп от затопления. Кондиционер работает на полную мощность. После проникновения в номер мне захотелось первым делом включить кондиционер, настроить его на самую низкую температуру и открыть шторы, чтобы впустить в комнату все тепло, какое только может дать солнце Сан-Диего, и теперь я вижу, что это был разумный поступок с моей стороны: кондиционер работает без перерыва, и благодаря его шуму у любопытных соседей не возникнет желания помешать нашей частной беседе. По-твоему, я несу полную околесицу?

– Как вы попали ко мне в номер?

Я поднимаю черный ключ-карту. Универсальный ключ. Он был изготовлен специально для Комикона. Мне понадобилось всего пятьдесят баксов, чтобы закупить необходимые материалы, и десятиминутный ролик с инструкцией на Ютьюбе. Труднее всего оказалось выяснить, в каком номере ты остановилась.

Ты опускаешь руки, скрещенные на груди мгновение назад, и задеваешь висящий у тебя на шее пропуск участника и гостя мероприятия. Он заламинирован и прикреплен к шнурку, который украшен значками с символикой различных фильмов ужасов и комиксов. На рукавах твоей простой белой футболки – подписи, сделанные маркером. Я не стану спрашивать, кому ты разрешила оставить эти подписи.

Ты бросаешь взгляд на закрытую дверь номера, которая находится всего в нескольких футах у тебя за спиной. Я не стану тебя останавливать, если ты пойдешь к ней, но не говорю об этом.

Остальная часть интервью в зале С прошла на ура. Место, конечно, оказалось неидеальным. Мне было так приятно видеть тебя, смотреть, как ты активно жестикулировала, – это было даже еще интереснее, чем слышать твой голос, твой новый голос, и чувствовать, как он вписывается в старую историю. Но кое-чего все же недоставало. Я не знаю, чего именно, и поэтому я здесь.

Ты говоришь:

– Если вы не знаете, то мне уж и подавно это не известно. И я не смогу вам помочь. Кстати, как ваше имя?

– Зови меня М.

– Серьезно?

Я продолжаю рассуждать об интервью и о том, что ты не сказала нам ничего нового. Прости, но это так. Вопросы в интервью были очень простыми. Поверхностными. Никакой глубины. Ничего существенного или сложного. Я вхожу в число самых преданных твоих фанатов, и я обожаю жизнеописания, но, Мерри, мне пришлось проделать весь этот долгий путь, чтобы увидеть тебя своими глазами, а еще мне хотелось, чтобы репортер задавал тебе более сложные вопросы. Его вопросы были заранее одобрены тобой или твоими людьми? После выхода книги столько всего произошло, и ты наверняка наняла кого-то?

Ты отвечаешь:

– Я никого не нанимала. Это не в моем стиле. Я горжусь своей самодостаточностью. И раз уж вы называете себя моим фанатом, вы должны об этом знать. Честно говоря, я даже не представляю, чем вы в действительности увлечены, М. Может быть, я поступаю лицемерно – не знаю, какое слово тут лучше подобрать, – посещая все эти мероприятия, но, с другой стороны, я просто заново проживаю то, что уже пережила. Однако я не понимаю, почему вас это так волнует?

Рейчел Невилл – твой биограф – редко появляется на публике. Она лишь пару раз поучаствовала в автограф-сессиях и встречах с читателями на Восточном побережье. Мне довелось побывать на двух таких мероприятиях с ее участием. Она сказала, что работать с тобой было просто чудесно. И аккуратно, почти слово в слово, повторила это оба раза. Мне кажется, это что-то да значит.

Ты смеешься и качаешь головой. Ты ниже меня ростом и совсем худенькая, но, похоже, мое неожиданное появление тебя совсем не напугало. Ты меня ни капли не боишься. Разумеется, тебе и не нужно меня бояться, но я думал, что ты могла хотя бы напугаться. А теперь ты стоишь, положив руки на бедра, в позе супергероини, ухмыляешься, смотришь прямо на меня и спокойно моргаешь безо всякого намека на панику. Я вызываю у тебя смех, досаду, раздражение. Ты ведь уже разочаровалась во мне? Правда?

Я говорю, что мне очень интересно узнать, как ты все это переживаешь.

– Это ведь вопрос, не так ли? Вопрос, который мы все себе задаем. Знаю, я рискую показаться вам самозванкой, но ответы на все эти вопросы есть в книге, М. Оставьте мне ваш адрес, и я попрошу издателя выслать вам экземпляр. Первого издания.

Да, все это явно забавляет тебя. Твоя реакция неожиданна. Я вздрагиваю, из-за кондиционера у меня замерзли руки.

Я говорю, что мне удалось спросить Рейчел о твоих с ней отношениях и о том, продолжаете ли вы с ней общаться. Я делаю паузу и понимаю: тебе интересно, что ответила Рейчел. И ради одного этого момента стоит провести следующие две тысячи дней в тюрьме.

Я рассказываю, что, по словам Рейчел и с ее точки зрения, ты сочетаешь в себе качества отчаянной, до боли независимой дочери и дорогого друга, с которым общаешься не чаще, чем раз в десять лет. Она ответила одно и то же на обоих выступлениях, где мне доводилось ее видеть. На второй встрече на мое замечание, что вместо этого разглагольствования о «сочетаниях» ты предпочла бы использовать термин «Брандл-муха», Рейчел вежливо улыбнулась, но было видно, что она не поняла, к чему эта отсылка.

– Я поняла. И мне она нравится. Рейчел – милый человек, и я думаю, что она верно передала большую часть истории. Настолько верно, насколько это возможно.

Когда вы в последний раз общались?

– Я больше не стану отвечать на ваши вопросы, М. Я и так достаточно долго терпела вас, но моему терпению пришел конец.

Ты не отвечала на вопросы зрителей, и это вызвало у меня разочарование. Возможно, именно это и подтолкнуло меня к тому, чтобы прийти сюда.

– М., вы ведь врете, что были там сегодня? Как-то это совсем не по-фанатски. Я отвечала на вопросы зрителей последние пятнадцать минут…

Те вопросы, которые были заранее записаны на листочках, не в счет. Их явно отбирали загодя, и тебе не нужно было смотреть кому-нибудь в глаза, даже если этот кто-то находился где-то далеко от сцены, в полумраке. Тебе вообще ни на кого не нужно было смотреть.

– М., что за чушь! Я ничего не должна ни вам, ни кому-либо еще. – Ты тянешься к карману и достаешь баллончик размером с ладонь, открываешь красный колпачок большим пальцем, вытягиваешь руку и направляешь эту штуковину на меня.

Я поднимаю ладони вверх. Все идет совсем не по плану. Признаюсь, мне хотелось вывести тебя из себя, разозлить, так как у меня еще не угасла надежда, что ты расскажешь мне о себе что-нибудь настоящее, нечто такое, что никому не рассказывала, даже Рейчел.

Я продолжаю просить, умолять и понимаю, что несу полную бессмыслицу, но о какой-либо осмысленности здесь не может быть и речи. Как я могу объяснить тебе, что история твоей жизни одновременно наполняет и опустошает меня? Как объяснить, какие чувства ты во мне пробуждаешь? Это невыполнимая задача – все равно что поднять над головой океан. Я не умею хорошо объяснять. Но мне кажется… я надеюсь, что ты поймешь меня, поймешь, кто я и что мне нужно, просто когда посмотришь на меня, когда увидишь меня. Я продолжаю говорить, но теперь уже не умоляю, а начинаю рассказывать, кто я и откуда. Делюсь с тобой маленькими подробностями, например, о том, что левое колено у меня больше правого, рассказываю, сколько у меня подушек, на которых я сплю, знаю, это нелепо, но я хочу, чтобы ты узнала обо мне то, что никто больше не знает, хочу показать свою готовность делиться с тобой, подтолкнуть тебя к тому, чтобы и ты со мной поделилась чем-нибудь, чем угодно. А потом внезапно я замолкаю от перевозбуждения и начинаю беззвучно плакать.

Ты садишься на кровать, надеваешь колпачок на баллончик и говоришь:

– Ладно, ладно. Послушайте, если вы успокоитесь и больше не будете так волноваться, я расскажу вам одну историю про меня и мою сестру, М.

Все три деревянные доски одинакового размера и веса. Мама несет свою, словно это спящий ребенок. Отец положил свою доску на левое плечо так, что ее конец свисает у него за спиной, как будто это дурацкий, но опасный хвост. Мерри волочит свою доску по земле. Она одной с ней высоты. Мерри охает, показывая, как ей тяжело, и ворчит из-за заноз в пальцах и ладонях. Она ненавидит занозы. Разумеется, никто не любит занозы, но даже ее старшей сестре Марджори приходится согласиться с тем, что Мерри ненавидит их сильнее всех на свете. Мерри никому не дает вытаскивать или выковыривать их. Она плачет, лягается и кричит (часто начинает еще до того, как пинцет или иголка касаются ее кожи), пока тот, кто пытается вытащить занозу, не сдается, а потом ее сестра с издевкой говорит что-нибудь вроде: «Ладно, пусть она провалится в недра твоей кожи». Ее родители настолько отчаялись, что однажды ночью пробрались к Мерри в спальню и, пока та спала, попытались вытащить противную деревянную занозу, застрявшую у нее в ступне.

Площадь в их деревне не квадратная, а круглая, и местные жители шутят по этому поводу. Внутри круга ничего не растет, а почва там ржавого цвета – природного красного, который вовсе не красный. Все жители деревни встают по периметру круга и ждут, когда придут трое Барреттов. Никто не разговаривает. Мерри машет мизинцем своему другу Кену, но тот не машет ей в ответ. Она сердится на него и надеется, что он тоже получит какую-нибудь противную занозу.

Барретты выходят в круг. Мерри пятится назад и концом доски чертит на красной земле змейку. Ей приходит на ум начертить такую змейку до самого дома, а потом посмотреть, как быстро она начнет стираться.

Центр круга никак не отмечен, но его легко найти или определить. Отец бросает свою доску на землю, в воздух тут же поднимается облако пыли, которое быстро рассеивается. Он извиняется, и Мерри не знает, перед кем именно.

Мама просит Мерри подойти поближе и посмотреть, что она делает. Жители деревни глядят на них, и у Мерри возникает такое чувство, будто она начинает сжиматься и сморщиваться. Ей хочется куда-нибудь спрятаться. Мама держит доску вертикально, ее конец стоит на земле. Папа и Мерри делают то же самое со своими досками и создают еще три вершины их семейного треугольника. Папа открывает рот, словно собирается что-то сказать, но так ничего и не говорит. Мерри интересно, скажет ли он хоть что-нибудь. Может быть, он забыл слова. Может быть, он сейчас все испортит.

Мерри не знает, где ее родители взяли доски. Она не думает, что они одолжили их у соседей или купили на рынке. Она боится, что они оторвали их от стены, или от потолка, или от пола, или позаимствовали с какого-то другого важного участка, где доски очень нужны, чтобы их дом не рухнул.

По невидимому и неслышимому сигналу Барретты наклоняют друг к другу доски, пока их верхние концы не соприкасаются. Барретты отпускают их, и доски принимают форму треноги, каркаса неуклюжей пирамиды. Мерри хочется забраться внутрь и притвориться, будто пирамида создана для того, чтобы она навечно осталась там.

Мама и папа повторяют в унисон:

– Это наш первый храм.

Мерри вспоминает, что должна была сказать то же самое. Деревенские жители осуждают ее за молчание и цокают языками в знак неодобрения. Она надеется, что потом у нее не будет из-за этого неприятностей.

Долгое время все стоят неподвижно. Может, церемония и закончилась, но пока что никто этого не осознаёт.

Мама выбивает ногой одну из досок. Папа издает звук, который Мерри больше не хочет слышать. Все три доски падают на землю.

Мама и папа берут Мерри за руки и выходят из круга. Мерри волочит ноги по земле, ей хочется нарисовать еще змеек, чтобы сбить с толку тех, кто решит последовать за ними, но приходится отказаться от этой затеи, чтобы не отстать от родителей.

Деревенские жители медленно входят в круг и собираются у небольшой груды камней. Они начинают общаться, и их беседа продолжается до темноты. Но эти разговоры не вызывают у Барреттов никакого интереса. По крайней мере, пока.

Когда Мерри возвращается домой, она бежит наверх в комнату Марджори и рассказывает ей о церемонии. Марджори нездоровится, и она вынуждена оставаться дома. Она лежит в постели, свернувшись клубочком под одеялом.

Сегодня занятия в школе отменены. Никто не объясняет Мерри почему, но она думает, что из-за продолжения храмовых церемоний. Если бы они сохранили первый храм, то тогда бы все и закончилось. Но первый храм был разрушен мамой, поэтому церемонии должны продолжиться. Мерри не знает, когда и почему это произойдет и как все должно закончиться. Родители отказываются отвечать на ее вопросы.

Мерри сидит на краю круга и лепит из земли холмик. Она вытирает руки о джинсы, и синяя ткань приобретает цвет ржавчины. Деревенские жители, в том числе и Кен, что-то бубнят и пытаются создать второй храм. Они спорят о том, как именно все должно быть устроено, и не смотрят на Мерри, когда она пытается привлечь их внимание.

Этот храм состоит из трех досок, которые принесли Барретты, но к ним добавили еще три новые доски, деревянные обломки странной формы и строительные блоки.

Мерри хочет выйти на ближайшую дорогу, набрать там камней размером с кулак и забросать ими храм после того, как деревенские жители закончат его строить. Но почему именно она должна разрушить его, а не Кен или еще какой-нибудь другой, едва знакомый ей человек?

Второй храм построен кое-как, неустойчивый и лишенный простой элегантности своего предшественника. Мерри не хочет забираться внутрь. Она боится, что он рухнет ей прямо на голову.

В комнате Марджори темно, но не так темно, как ночью. Жалюзи опущены, а шторы задвинуты. Лампа на прикроватной тумбочке включена. У лампы красный абажур с глупыми золотистыми кисточками. Мерри не может удержаться и трогает кисточки, а потом забирается в изножье кровати Марджори, садится и сворачивает ноги кренделем так, что затем не сразу может их распрямить.

Мерри поправляет очки и рассказывает Марджори, как Кен сказал ей, что она больше не может наблюдать за строительством храма. Что это не по правилам, если она или кто-то из членов ее семьи будет смотреть на храм из круга или из другого места, и это правило в деревне – самое важное. Мерри говорит Марджори, что пока Кен рассказывал ей об этом, он оставался обычным милым Кеном. То есть он выглядел, как всегда, и ее разозлило, что он сказал ей не делать того, чего она хочет, и при этом не выглядел ни виноватым, ни расстроенным.

Но остальные жители деревни смотрели на Мерри странно. Как будто опасались, что сказанное Кеном может ранить ее. Или они боялись, что Мерри может причинить им вред своими дальнейшими поступками или словами.

Мерри сообщает Марджори, что третий храм все еще маленький, но у него есть одна полностью законченная глухая стена, сквозь которую ничего не видно.

Мерри рассказывает Марджори, что убежала после того, как Кен накричал на нее, и не видела, как рухнул этот храм. Мерри не говорит Марджори самого плохого: когда Кен сердится, голос у него становится, как у папы.

У храма всего один этаж, но его стены поднимаются над головами деревенских жителей. Все доски и брусья разных цветов и оттенков, некоторые так густо покрыты лаком, что буквально светятся, одни покрашены, другие ничем не обработаны, и все их трещины и шрамы обнажены. Если Мерри прищурится и посмотрит на храм, то эти разнообразные цвета, узлы и древесный рисунок расплывутся и сольются в один узор, который и узором-то не назовешь, и она увидит лицо с глубоко посаженными глазами, а потом – дракона с одним рогом, а еще – что-то неопределенное, от чего в голове у нее станет вдруг совсем тихо.

Мерри покидает свое укрытие, выбирается из-за мусорных баков и бочек для сбора воды, которые стоят около рынка. Жители деревни не видят ее до тех пор, пока она обеими ногами не ступает внутрь круга. Она ухмыляется и воображает, будто эта ее ухмылка сродни громкому хлопку в ладоши. Сегодня здесь больше людей, чем днем ранее, и они гонят ее прочь, размахивают досками и брусьями, принесенными для постройки четвертого храма.

Мерри убегает и выкрикивает извинения, обещает, что постарается больше не следить за ними.

Она совсем не раскаивается в том, что ей удалось набрать горсть красной земли, которая находится внутри круга, перед тем, как ее прогнали. Она прижимает свой приз к груди, а когда возвращается домой, сразу же идет в комнату сестры.

Марджори все еще лежит в кровати, отвернувшись от двери. В комнате по-прежнему темно, только горит лампа.

Мерри пересыпает землю в простую белую кофейную кружку, которая стоит на тумбочке. Она не отряхивает и не вытирает руки. Ей нравится, как засыхает эта похожая на глину земля, как заполняет маленькие трещинки между ее пальцами и линии на ладонях.

Барретты обедают за кухонным столом.

Папа молча молится. Мерри представляет, как молитвы превращают его в сгорбленную каменную гаргулью, и поэтому деревянный стул скрипит и стонет под его весом.

Мама курит сигарету. Она поставила свой стул так, чтобы отвернуться от стола, как будто не может найти в себе сил посмотреть на членов своей семьи. Мама поднимает вверх свой острый подбородок, смотрит на потолок и выдыхает облако дыма.

Мерри возит по тарелке овощи, последнюю в этом сезоне малину, и большие куски темного мяса индейки. Она не любит темное мясо индейки, но подсознательно ощущает, какая напряженная в комнате атмосфера, и понимает, что сейчас не время жаловаться. Она пьет чуть теплое молоко, и на губах у нее остаются белые усы.

Четвертый стул за столом пустой. Мерри отнесет потом Марджори тарелку, если мама разрешит ей. Она спросит у мамы, потому что папа определенно скажет «нет». Он не хочет, чтобы дочь ходила с тарелкой по лестнице, так как может упасть, выронить все содержимое и наследить.

Мерри спрашивает:

– Кто-нибудь видел сегодня пятый храм?

Она думает, что родители не знают о том, как вчера и позавчера она ходила к деревенскому кругу. Если бы они знали, что она тайком пробралась туда, или если бы Кен выдал ее, они бы уже накричали на нее. И теперь, спрашивая о новом храме, она злится на себя, потому что сейчас они ответят, что не видели его, а потом объяснят, что никому из их семьи не позволено смотреть на новые храмы, а значит, Мерри уже не сможет сказать в свое оправдание, будто она ничего такого не знала, если завтра или послезавтра ее поймают, когда она будет украдкой следить за строительством.

К удивлению Мерри, мама отвечает:

– Я видела. – И снова выпускает изо рта облако дыма.

Папа говорит:

– Сара? Но нам же нельзя…

Мама тушит сигарету и поворачивается к Мерри.

– Он похож на детский рисунок. На плохой детский рисунок, вроде тех, что рисуешь ты, – добавляет она, прежде чем Мерри успевает возразить.

Отец прикрывает глаза пыльными руками, возможно, они в той красной земле, но в полумраке Мерри не может сказать наверняка.

Мама говорит:

– Они начали строить второй этаж, но потом он обвалился, и сам храм… он был таким корявым, уродливым, глупым и жалким на вид. Это было ужасно. Просто кошмар.

Неожиданно слова матери огорчают Мерри. Она уходит из кухни и прячется в столовой под обеденным столом, за которым они никогда не обедают.

Мама с папой молча доедают свой обед и убирают посуду. Когда отец проходит мимо стола, под которым сидит Мерри, она видит только его ноги. Лестница стонет и скрипит под его весом точно так же, как кухонный стул. Судя по этим звукам, он идет медленно и осторожно. Мерри надеется, что он несет Марджори тарелку с едой.

Мерри говорит:

– Мне скучно.

Мама отвечает:

– Но ты можешь порисовать, собрать пазл, почитать книгу или придумать какую-нибудь очередную историю…

– Я хочу, чтобы со мной кто-нибудь поиграл.

– Знаю, прости, но папа сегодня весь день будет занят.

Мама не выглядит занятой. Она сидит за столом, скрестив ноги, крутит в руке стакан с томатным соком и курит сигарету.

– Все говорят, что они заняты.

– Потому что они и вправду заняты, Мерри.

Мерри спрашивает:

– Сегодня будут строить новый храм? Даже в дождь?

– Да. Они должны.

– Почему?

Мама отвечает:

– Потому что мы попросили их. Мы это начали.

Мерри хочется возразить: «Я ничего не начинала».

– Они могли бы прекратить, если бы захотели, если бы очень, очень сильно захотели.

Мерри уходит с кухни в гостиную, так и не доев свой омлет. Она садится на подоконник и смотрит на дождь. Он идет весь день. Дождевые капли толстые и белые. После этих дождей появляются бурные маленькие речки, которые напоминают рубцы на деревенских дорожках и тропинках.

В такой ливень просто невозможно что-нибудь построить. Мерри представляет себе храм как нечто темное и бесформенное, будто комок заплесневелого хлеба. Деревенские жители не испытают гордости за свою работу и не захотят ее продолжать, у них будет только одно желание – поскорее все это бросить. Она хочет, чтобы они бросили.

Мерри представляет, как красная земля внутри круга превращается в болото. Шестой храм не разрушится и не упадет. Он просто утонет. И жители деревни утонут. Самое ужасное, что они не станут сопротивляться или звать на помощь. Они будут стоять неподвижно, как деревянные доски, и такие же бесполезные, как храм, которому суждено просуществовать всего несколько мгновений. Они исчезнут без следа, останется лишь рябь на воде.

Когда дождь прекратится, почва снова затвердеет. И не будет никаких следов, никаких признаков того, что здесь произошло. А когда-нибудь точно так же исчезнет и скелет их деревни: дома, постройки, дороги и аккуратно разграниченные участки.

Мама моет Марджори, а потом запирается в ванной. Мерри прижимает ухо к стене ванной комнаты и слушает низкий гул маминого голоса, когда та разговаривает сама с собой. Вчера мама плакала, и папа тихо стучал в дверь ванной, но она не открыла. А позавчера она его впустила.

В комнате Марджори по-прежнему ужасно пахнет, хотя ей поменяли одежду и постельное белье. Мерри закрывает рукавом своей рубашки рот и нос. Ей стыдно так поступать. Марджори ни в чем не виновата, но запах такой, словно тут не убирали целую неделю. А еще в ее комнате пахнет чем-то сладковато-приторным, как на рынке в лавке мисс Камиллы, которая делает лакричные конфеты. И здесь много мух, хотя они старались не разводить их.

Мерри напевает песенку, пока открывает занавески и поднимает жалюзи. Солнечный свет врывается внутрь, верша свою месть над темной, похожей на склеп комнатой. Тихонько, чтобы не потревожить сестру, Мерри забирается на ее кровать. С матраса она залезает на подоконник. Стекла грязные и запотевшие, их нужно протереть. Когда Мерри встает на цыпочки, она видит вершину седьмого храма. Сначала она принимает его за шпиль или флагшток, но затем, приглядевшись, понимает, что это три деревянные доски, и они сложены в форме пирамиды так же, как в первом храме. Если она видит все это из комнаты Марджори, значит, у седьмого храма есть крыша, а под крышей – два или даже три этажа.

От ее дыхания стекло покрывается туманом. Мерри теряет равновесие, наклоняется вперед головой к окну. Мерри боится, что разобьет стекло, его осколки изрежут ее на кусочки (так ей однажды сказал папа), после чего она рухнет на пол, как расколотая тыква, поэтому она спрыгивает с подоконника назад, на кровать, при этом задевает сестру и поднимает в воздух маленькое облако мух.

Мерри говорит Марджори, что, по ее мнению, храм получается слишком большим.

Все утро Мерри собирает на заднем дворе камни и складывает из них пирамиду, она строит свои собственные храмы. Махнув рукой, она сбивает первые несколько камней, но потом решает, что не хочет быть такой же, как все остальные в деревне. Она не будет намеренно разрушать свои храмы и строит их очень аккуратно, старается, чтобы они были выше и сложнее. Все равно они рано или поздно рухнут сами.

Днем Мерри собирает старый пазл. Она хорошо собирает пазлы, хотя ей это и не особенно нравится. Есть нечто неизбежное и безрадостное в подборе фрагментов, которые складываются в единую картинку. Закончив собирать пазл, она разделяет его на шесть прямоугольников и переворачивает их. Она вновь соединяет эти фрагменты пазла, которые теперь повернуты к ней своей серой картонной стороной. На обратной стороне пазла она рисует лес и лохматого Бигфута, выглядывающего из-за деревьев. У Бигфута желтые глаза, его рот закрыт, а из-под губы торчит один длинный кривой зуб. Мерри собирается разобрать пазл после того, как закончит рисовать, и если завтра ей нечем будет заняться, она снова соберет его той стороной, на которой нарисован Бигфут.

Папа с шумом врывается в дом. Он ворчит и пыхтит, громыхает в прихожей, стучит ботинками по коврику у двери, а потом снимает их. От него пахнет травой, по́том и землей.

Он говорит:

– Привет, мартышка.

– Привет.

Он направляется в столовую, буквально излучая физическую мощь, как это могут только папы. Он ведет себя так, когда у него есть секрет, которым он не желает делиться, но хочет показать всем, что у него этот секрет есть. И это не совсем честно. Запах травы, земли и пота становится сильнее, и Мерри очень грустно, что он не взял ее с собой.

Он спрашивает:

– Мама не возражает, что ты вот так рисуешь на ее любимом пазле?

– Но я же рисую на обратной стороне. Никто не смотрит на обратную сторону.

– С этим не поспоришь. А где мама?

– Наверху с Марджори. Где ты был?

– На улице. – Он потягивает руки, сжимает и разжимает кулаки, сгибает руки в локтях, а затем вращает ими, делая вид, будто осматривается по сторонам. Он не может остановиться, ему все время нужно двигаться.

– Что ты делал?

– Всякое-разное. – Он улыбается так, будто играет с ней в игру. Но это нечестная игра, если в нее может играть только один из них.

Мерри разбирает пазл, хотя она еще не закончила свой рисунок и он ей не особенно нравится.

– Зачем тебе нужна мама?

– Произошло несчастье…

– Из-за восьмого храма?

– Да. Боюсь, что так.

– Расскажи.

Папа чешет затылок – жест размышления.

– Только не говори маме, что я тебе рассказал.

– Не скажу. – Мерри еще не знает, что вечером, когда мама будет укладывать ее в кровать, она ей расскажет. Передаст все в деталях, которые она запомнила, и додумает те, которые забыла. Она сама не поймет, почему сделает это.

Папа говорит:

– Храм развалился, прежде чем они успели закончить. Одна женщина осталась внутри, и она умерла.

– Кто?

– Не знаю. Пока не выяснил. Мне не сказали.

– Но ведь никто не разрушал храм специально?

– Нет, не в этот раз. Это был несчастный случай.

– А этот храм тоже считается?

– Да. И боюсь, что из-за случившегося несчастья он теперь будет иметь особое значение.

– Где ты был?

– Тебя это не касается. Я был на улице. – Папа наконец-то замирает, а потом начинает дрожать, и Мерри кажется, что он сейчас упадет, возможно, даже на нее. – Это очень печально. Значит, теперь им придется продолжать. Они должны построить еще больше храмов.

Мерри говорит:

– Я знаю, – хотя на самом деле это не так.

Папа в подвале, а мама наверху с Марджори, поэтому Мерри тихонько пробирается к входной двери и убегает в дом Кена. Он живет всего в четырехстах семидесяти трех шагах от нее. По его словам, самое забавное, это то, что чем старше она будет становиться, тем больше будет сокращаться расстояние между их домами. Она спрашивает, как такое возможно. Он отвечает, что Мерри будет расти, и ноги у нее станут длиннее, а значит, ей понадобится меньше шагов, чтобы дойти до его дома.

Мерри уже несколько недель не была у него, но ей все еще приходится делать столько же шагов. Всю дорогу она представляет себе, как растет, пока не превращается в великаншу, и тогда ей понадобится всего шесть шагов, чтобы добраться туда. Она станет такой большой, что даже сможет оторвать у его дома крышу, если захочет.

Мерри стучится, но никто не отвечает. Она колотит по желтой двери ладошкой, пока та не краснеет и не начинает болеть. Кена дома нет. Возможно, он стоит внутри круга и помогает строить девятый храм. Если бы Марджори была с ней, она попросила бы ее забраться в окно и спрятаться где-нибудь в темноте, а потом выскочить, когда Кен вернется домой.

Мерри достает из кармана сложенный лист бумаги с запиской. Там написано следующее: «Мне хочется, чтобы ты опять приходил ко мне в гости, как раньше». Она просовывает записку под дверь и старается протолкнуть ее как можно дальше. Мерри опускается на четвереньки и заглядывает в щелку под дверью, но ничего не может рассмотреть. Внезапно ей становится страшно от мысли, что дверь сейчас откроется, поэтому она спускается с крыльца и отбегает на тридцать три (ее счастливое число) шага от его дома. Ей хочется вернуться обратно, забрать записку и порвать ее.

Возвращаясь домой, она видит слева девятый храм. Он поднимается над яблоневым садом за рынком. Теперь в нем примерно четыре этажа, хотя четвертый больше напоминает какие-то деревянные каракули.

Барретты обедают за кухонным столом.

Папа молится не молча. Он произносит слова вслух и быстро, но не так, как если бы разговаривал с живым собеседником. Слова наслаиваются друг на друга, между ними нет пространства, в котором они могли бы жить. Мерри представляет, что молитва состоит не из отдельных определенных слов, а что это одно длинное жуткое слово. Самое длинное, ужасное и одинокое слово.

Мама не обращает на него внимания и ест курицу с картошкой и кукурузой. Она пьет вино – ее бокал теперь наполнен только на четверть. Мерри кажется, что вино не красное, а черное.

Мерри не нравится еда. В доме не осталось масла – с ним картошка становится вкусной. Рынок закрылся после того, как начали строить третий храм. Молока у них тоже нет. Она высовывает язык и опускает его в стакан с водой. Ни мама, ни папа не говорят ей, чтобы она прекратила заниматься глупостями.

Четвертый стул за столом пустой. Родители перестали носить тарелку в комнату Марджори после того, как началось строительство шестого храма, и Мерри это кажется бессмысленным. Мерри все еще может попросить у них разрешения отнести потом тарелку Марджори, даже если эта тарелка пустая и еда на ней воображаемая.

Мерри спрашивает:

– Кто-нибудь видел сегодня десятый храм?

Папа продолжает произносить свое длинное ужасное одинокое слово. Его голос становится хриплым, гортанным; слово забирает его голос.

Мама допивает вино тремя большими глотками. Она подносит руку ко рту, жмурится и не открывает глаз так долго, что Мерри становится страшно, как бы мама не застыла в этой позе навсегда.

Мама говорит:

– Он корявый, уродливый, глупый и жалкий на вид. Это ужасно. Просто кошмар. Самый худший из всех.

Мерри спрашивает:

– Может, мне стоит разрушить его? Может быть, если я нарушу эти глупые правила, они прекратят их строить?

– Мы не должны были строить самый первый. Это все наша вина.

Мерри вспоминает тот день, когда мама с папой сказали ей, что она должна помочь им отнести деревянные доски в центр круга. Самое интересное, что она почти ничего не запомнила. Она помнит, как тащила доску, как они закончили строить первый храм, как мама ударила по нему ногой и какой звук издал отец, когда он рухнул. Этот звук отражает ее чувства по отношению к тому дню.

Мерри говорит:

– Я не виновата. Почему вы тоже считаете меня виноватой? Я ничего не делала. Я поступала так, как вы мне сказали.

Теперь мне хорошо виден одиннадцатый храм из окна твоей комнаты. Для этого даже не нужно забираться на подоконник.

Он взмывает высоко над нашим домом, так что мне приходится поднимать вверх голову.

Его сделали слишком костлявым, похожим на ноги старика. Так сказала мама.

Но он, скорее, похож на ободранный хвост дракона, который взмывает прямо в воздух. А куски из кое-как сложенных деревяшек – это чешуйки на хвосте дракона.

– Ух ты! Пара досок падает. Мне кажется, это были доски, так как храм очень далеко, я не уверена. Точно не знаю. Но что бы там ни было, они перевернулись в воздухе и полетели вниз.

Я знаю, здесь воняет, но я слышу, как жители деревни на самом верхнем этаже спорят о том, оставлю ли я окно открытым, поэтому я его закрою. Хорошо?

Марджори, ты слышишь их?

Мне не нравятся эти звуки, такое чувство, будто они в твоей комнате вместе с нами. Жутковато.

Я могу принести тебе моих зверюшек – мягкие игрушки, и ты положишь их на подоконник. Может быть, они заглушат этот звук.

Кен так и не ответил на мою записку. Утром я проверила пол в прихожей и крыльцо, но ничего не нашла.

Когда я шла сюда, я слышала, как мама с папой перешептывались в ванной.

Они сказали, что в храмах погибли шесть человек. Двое умерли в десятом.

Я не слышала никаких имен.

Я не знаю, был ли среди них Кен.

Я не понимаю, почему они не перестают строить храмы, ведь умирают люди.

Мне хочется, чтобы они прекратили.

Мне хочется, чтобы ты поговорила со мной.

Мне хочется, чтобы ты рассказала мне еще одну историю.

Мне хочется, чтобы ты сказала мне, что делать. Ведь ты всегда это говорила.

Мерри будит беспредельно жуткий грохот, от которого дрожит дом. Мерри прячется с головой под одеяло и зовет маму, пока раскатистый оглушительный рев, словно предвещающий конец всего, не превращается в слабое эхо, а столбики кровати не перестают отбивать по стене ее комнаты сигналы SOS.

Мама врывается через приоткрытую дверь, и ее колеблющийся аморфный темный силуэт устремляется к постели Мерри.

– Тише, все хорошо, Мерри. Все хорошо.

Это неправда. Мерри знает об этом. Почему мама говорит такую откровенную ложь? Ложь ничего не исправит. Все нехорошо и уже очень давно.

Мерри плачет и не может остановиться, ее дыхание быстрое и поверхностное, ей не хватает воздуха. Она пытается успокоиться, чтобы задать вопросы и рассказать маме о том, что она слышала, как наступил конец всего.

Мама сидит на кровати, и Мерри забирается ей на колени. Мама обнимает Мерри. Они раскачиваются из стороны в сторону. Мерри боится, что грохот повторится, что он сбросит их с кровати и они провалятся сквозь пол в прожорливую потрескавшуюся землю.

Сухой прохладный ветер колышет занавески в комнате. Мама говорит:

– Тише, послушай: это просто рухнул двенадцатый храм. Наш дом не пострадал. С нами все в порядке. Знаю, это было громко и страшно, но храм должен был рухнуть. Он должен был разрушиться, и завтра они снова начнут строить новый. Им нужно еще кое-что добавить.

Мерри закрывает глаза и слышит, как кровь шумит у нее в ушах, а ее сердце быстро-быстро бьется в груди. Она пытается набраться мужества и попросить, чтобы они уехали из деревни, куда-нибудь далеко, где другие люди не смогут наблюдать за ними с вершины какого-то храма.

Мама отвечает:

– Завтра они начнут строить последний храм. Обещаю, он будет последним.

Теперь плачет мама.

Мерри закрывает уши руками.

На постройку тринадцатого храма у деревенских жителей уходит больше двух дней. Мерри кажется, что по правилам нельзя использовать дополнительное время, но она не решается сказать об этом.

На третье утро после того, как рухнул двенадцатый храм, папа будит Мерри и говорит ей, что они возвращаются в круг и Марджори пойдет с ними. На нем черный костюм, который ему не по размеру, и ворот и рукава которого сильно истрепаны. Мерри представляет, что если потянуть за висящую нитку, то можно его весь распустить.

Папа говорит:

– Мама в комнате Марджори, она моет, одевает ее и помогает подготовиться. Мне нужно помочь маме, так что жди внизу.

Мерри спрашивает:

– А я могу остаться дома?

– Нет.

– Можно мне пойти в дом Кена?

– Прости, но нет.

– Я не хочу сегодня идти в круг. Не хочу видеть тринадцатый храм.

– Мы должны.

– Почему?

– Мы поступаем так ради твоей сестры. Неужели тебе не хочется сделать что-то особенное для твоей сестры? Неужели ты не любишь ее, Мерри? Она бы все для тебя сделала! – Голос отца громкий и сердитый, но он не смотрит на нее, не может на нее посмотреть. Мерри кажется, что он лишь притворяется таким сердитым и громким.

Мерри слезает с кровати и берет очки с захламленного комода. Стекла покрыты пылью. Она не стирает ее.

Папа протягивает руку и говорит:

– Подойди сюда на секундочку, малышка.

Мерри не слушается его, выходит из комнаты и спускается вниз. Она идет медленно, ставит на ступеньку обе ноги и лишь потом переходит на следующую, она хочет, чтобы отец взял все свои слова назад.

Мама выходит из комнаты Марджори и быстро спускается за Мерри, кладет обе руки на плечи дочери, они вдвоем преодолевают последнюю ступеньку и оказываются в прихожей. На маме черное платье, которого Мерри никогда прежде не видела. Оно асимметричное, правый рукав длиннее левого. К тому же оно очень длинное и падает складками вокруг ее ног, поэтому кажется, что мамины ноги растут прямо из дыры в полу.

Мерри прижимается головой к бедру мамы. Мама гладит спину Мерри.

Отец спускается сразу за ними, он несет на руках Марджори. Она завернута в белую простыню, ослепительно-белую, как глазурь на торте в честь дня рождения. Мерри интересно, удобно ли Марджори и в каком состоянии находятся ее руки: они расслаблены, сложены на груди или прижаты к бокам?

Никто не спрашивает у Марджори, все ли с ней в порядке. Никто не предлагает папе нести ее. Он тоже не просит о помощи. Мерри открывает перед родителями входную дверь.

Барретты тихо идут на деревенскую площадь, которая, как все знают, не квадратная, а круглая. Запах из комнаты Марджори преследует их. Мерри держит голову опущенной и сосредоточивает свое внимание на том, как хрустят опавшие листья на дороге. Она не хочет смотреть на тринадцатый храм до тех пор, пока он не возникнет перед ней целиком. Она напевает песню. Ту самую, которую часто напевала Марджори. Никаких слов, только печальная привязчивая мелодия.

Мерри кажется, что они идут дольше обычного, но, возможно, она просто забыла считать шаги. Когда же они наконец приходят, то деревенские жители уже толпятся по краю круга. Здесь все семьи, которые она знает и которых не знает. Она даже не догадывалась, что в деревне живет так много людей. Мысль об этом немного расстраивает ее, как будто она узнаёт секрет, который был всем, кроме нее, известен. Семь семей принесли своих любимых, завернутых в простыни. Мерри не видит Кена и думает, что он уехал из деревни. Она никогда не простит его за то, что он ее бросил.

Мерри слышит, как тринадцатый храм скрипит и покачивается, и лишь после этого поднимает голову и смотрит на него. Основание храма занимает больше половины круга. Оно не круглое и не имеет четкой геометрической формы. На первый взгляд, храм напоминает кое-как сложенную поленницу, но по мере того, как она вглядывается в него, в устройстве этой непостижимой конструкции проявляется некоторая система – и есть какое-то осознанное безумие в том, как один фрагмент дерева положен поверх другого. От вида этого невероятного строения, в котором больше углов и изгибов, чем в облетевшем дереве зимой, в голове у Мерри начинает что-то гудеть, будто там поселилось насекомое.

Мама говорит:

– Держи меня за руку.

Мерри с большим удовольствием взяла бы за руку Марджори, но та не просит ее об этом.

Когда до храма остается всего несколько шагов, она видит в его основании маленькое отверстие вроде арки. Мерри слишком взволнованна, чтобы попытаться понять, почему она не увидела этой арки раньше: была ли это оптическая иллюзия, или же доски раздвинулись, как позолоченные страницы старой книги, и поэтому, когда они подошли к храму, перед ними возник вход.

Мерри не хочется идти внутрь. Она готова на что угодно, лишь бы не оказаться в храме. И хотя отец способен прочитать ее мысли, он говорит:

– Запомни, ты делаешь это ради сестры.

Без лишних церемоний они входят в строение. Воздух внутри холоднее, но его не назовешь неподвижным. Порывы ветра со свистом проникают, прорываются через щели и отверстия в стенах. Здесь есть лампадки с зажженными свечами, они висят на различной высоте. Огоньки свечей дрожат, как будто это крошечное пламя знает, что они не могут справиться с возложенной на них задачей.

Слева и справа от входа – темные коридоры. Прямо перед ними – винтовая лестница, похожая на пасть. Ступеньки расположены одна за другой, как клавиатуры и педали в большом органе в деревенской церкви. Мерри останавливается внизу лестницы, между ступенями много свободного пространства, и она опасается, что ее нога может соскользнуть туда. Она смотрит вверх на головокружительную спираль лестницы.

– Когда мы перестанем взбираться?

Отец говорит:

– Мы поймем, когда это сделать.

Они поднимаются наверх. Храм раскачивается и стонет на ветру. Мерри сжимает своей потной ладошкой руку мамы, а второй рукой проводит по шершавой неровной стене и морщится, когда острые неумолимые занозы впиваются ей в пальцы.

Дыхание отца тяжелое и отрывистое. Он весь вспотел под своим пиджаком. Теперь он перекинул Марджори через плечо и несет ее так же, как нес деревянную доску, когда строительство храмов только начиналось. Мерри надеется, что он не уронит сестру.

Повороты на лестнице становятся все круче и короче. Стены сжимаются вокруг них. Они еще не поднялись на самый верх, когда мама говорит: «Вот здесь» и ведет Мерри на лестничную площадку, покрытую опилками. С лестничной площадки они направляются в коридор. Внезапно начинается спуск, довольно крутой и опасный, а затем под ногами снова становится ровно, и они выходят к длинной стене, в центре которой – закрытая дверь.

Мама толкает дверь, и та тихо и легко открывается. Помещение по форме напоминает обычную коробку, и если бы не отсутствие паркета и обоев, ее можно было бы принять за спальню в их доме. Стена справа от входа сколочена из зеленых досок. Мерри думает о том, откуда это взялись доски и как сильно пострадали дома деревенских жителей, которые пошли на эту жертву, чтобы построить храм. В отличие от лестничного пространства и коридора, здесь на стенах нет ни светильников, ни свечей. Единственный источник света – прямоугольное окно. Оно находится напротив двери и по размеру чуть больше иллюминатора на корабле. Мерри сможет пролезть через него, а мама с папой – нет.

Мерри отпускает мамину руку. Когда Мерри идет по комнате, настил под ногами кажется мягким и податливым. Она вытягивает руки, чтобы сохранить равновесие. В окне нет стекла. Она высовывает руку и проверяет, какой снаружи воздух. Ее рука возвращается обратно в целости и сохранности. Схватившись за грубый деревянный подоконник, Мерри высовывает голову и смотрит вниз.

Со всех сторон, куда ни глянь, деревню окружает лес. Кажется, что кроме деревни, здесь один только лес. Это одновременно волнует и пугает. Мерри представляет себе, как убегает и живет в лесной чаще. Она бы ела фрукты, растения и мед, может быть, нашла бы способ, как отправить весточку своей семье и Кену, а может быть, и нет.

Мерри смотрит вниз, она так высоко, что не может различать лиц деревенских жителей внизу. Но толпа приходит в движение. Люди больше не стоят по краю круга, а собрались внизу, у входа в храм. Семьи, которые принесли завернутых в простыни людей, выстраиваются в очередь к входу в храм и один за другим исчезают из виду. Снизу доносятся голоса и топот ног, и пол со стенами начинают сильно вибрировать.

– Мама, папа, они тоже идут сюда? Мне кажется они не должны этого делать. Это безопасно? Почему они здесь? Вы так и не объяснили мне, почему…

Мерри отворачивается от окна и видит, что осталась в комнате одна с Марджори, которая сидит на полу, прислонившись к зеленой стене. Голая распухшая левая ступня Марджори выглядывает из-под простыни, и она того же цвета, что и стена. Она уже не завернута в простыню, как в кокон, та лишь накинута на нее. И чтобы убрать простыню, всего-то и нужно взять ее за кончик и потянуть. Единственная дверь в комнате закрыта.

Мерри тихонько всхлипывает, с трудом бредет по полу, похожему на зыбучий песок, и яростно дергает за дверную ручку. Дверь заперта. Она колотит по ней руками, бьет ногами, зовет родителей, но никто не отвечает ей. Она слышит тихое эхо маминого плача и голос отца, который говорит ей, что все будет хорошо. Другие голоса заглушают слова ее родителей, они тоже плачут. Затем, когда храм начинает раскачиваться и дрожать под ногами Мерри, она слышит жалобные крики, треск и грохот падающих досок.

Мерри опускается на пол, ее ладонь все еще сжимает ручку двери. Храм раскачивается, по нему проходят волны, он нарочито изгибается, словно превратился в карикатуру. И в последний неотвратимый момент, когда здание вот-вот начнет разваливаться на части и обрушиваться, Мерри не сможет сказать наверняка, упала ли простыня оттого, что храм разваливается, или оттого, что Марджори сама сорвала ее.

Здесь вы найдете разные случайные факты, забавные истории и рассуждения о большинстве рассказов, вошедших в сборник. Примечания есть не у каждого рассказа. И те, у которых их нет, вас приятно удивят. Или наоборот – разочаруют.

А еще мне нравится имя Томми/Том и прилагательное «чокнутый», поэтому оба эти слова неоднократно появляются в сборнике.

Прежде всего я хотел бы поблагодарить мою семью и друзей, благодаря которым я могу всем этим заниматься. Спасибо всем редакторам, помогавшим мне довести до ума эти рассказы. Спасибо Дженнифер Брел, Камилле Коллинз, Нейту Ленману, Кэтрин Турро, а также всем в издательстве «William Morrow»; Гэри Баддену, Лидии Гиттинс, Натали Лейврик и всем в «Titan Books»; Стивену Барбара и «InkWell»; Стиву Фишеру и агентству «АРА»; первым читателям моих рассказов, в том числе Надии Балкин, Джону Лэнгану и Стивену Грэму Джонсу. И спасибо вам (да, вам) за то, что прочитали эту книгу.