Седобрад Фенн был бы счастлив попробовать еще разок; мы[3] возились с нашей байкой весь этот отпускной вояж: осенью вниз по Межпобережному на нашем прогулочном паруснике «Поки, о. Уай» от Чесапикского залива до Мексиканского, а затем к Юкатану; по Карибью, прыгая с острова на остров всю мягкую зиму 1980-го; а в мае – наш первый переход по открытому морю от Сент-Джона, который из Виргинских островов США, прямиком к Вирджинским мысам, Чесапикскому заливу, острову Уай, замкнуть круг, конец творческого отпуска. Но, прежде чем воззовет Фенвик к темноглазой музе своей, единственному слушателю, редактору, напарнице, жене, лучшей подруге, его на две ночи и день прерывает

Хоть сами и не стремимся к нему, ненастью мы не чужие. Матерый Фенвик – безвласый, бурый, брадатый, бочкогрудый – моряк с детства; смуглая Сьюзен, сообразительная и статная, – с нашей женитьбы семь лет назад. У нас в мелководном Чесапике, где зыбь крута, а пространство для маневра узко, если прогноз угрожающ, мы не выходим из порта. Но даже самый робкий моряк время от времени бывает застигнут непогодой и принужден задраивать люки, определять место по прокладке, брать рифы или убирать паруса, держать курс на открытую воду и скрещивать пальцы. Мы вынесли достаточно шквалов, особенно в Заливе и чернильно-синем Карибье, и были разумно уверены в крепком «Поки» и самих себе; мы считали, что на долгом обратном пути к непогоде готовы.

Но переход наш до сих пор оказывался обезоруживающе легким: от вахты к вахте судно выбегало на пассатах, его несло по Антильскому течению сапфировыми днями и алмазными ночами; прыгучий рыскающий рывок с лавированием против ветра через Гольфстрим, где между собою бодаются теченье и бриз; а затем по очереди выбеги, лавирования и пробеги, меж тем как среднеширотные ветра то крепчают, то затихают вразмашку. То облачно, то ливень, то солнце – шли мы по очереди голозадо и свитерово, – но без штормов, даже когда держались подальше от Места, Затопившего Две Тысячи Судов: мыса Хаттерас и его окрестностей. Вот мы, по нашим лучшим прикидкам, в одном дне от берега: после пяти суток хода на норд по 70-му меридиану мы свернули за угол и скользим на вест вдоль 37-й параллели к Хэнку и Чаку[4], взяли круто к легкому зюйд-весту и никуда не спешим. Желаем пересекать полосы движения крупных судов, сгущающиеся в устье Залива, при дневном свете; мало того, с утра барометр упал и метеорологи запели иначе: в рожу дует с норда, порой порывами.

После заката на рваных тучах видим отраженное зарево городских огней из-под горизонта впереди: Вирджиния-Бич, прикидывает Фенн и надеется, что мы достаточно мористее. От названия у Сьюзен спирает в горле; на глаза наворачиваются слезы. Фенвик знает почему[5]. Ветер стихает; мигая, высыпают звезды; «Поки» полощет парусом и переваливается на океанской зыби. Нам видны ходовые огни далеких сухогрузов.

Дабы подбодрить загрустившую подругу, Фенн обнимает ее покрепче и произносит ей в волосы начальный стих; всхлипнув, Сьюзен сглатывает слезы и отвечает своим стихом ему в фуфайку. Она не на вахте, но задержалась в рубке поглядеть, что к чему в смысле погоды, а также избежать каюты, вызывающей морскую болезнь на суденышке, затерявшемся средь океанского наката. Запустить ли дизель, рассуждает Фенн, чтоб встать носом к открытому морю и проверить бортовую качку? Поставить грот и убрать генуэзский стаксель, пока не возвратится бриз, чтоб не терлись о ванты? Ладно, решает он и сверяется с компасом через плечо Сьюзен, все это время размышляя, какими словами лучше всего продолжить «Жили-были».

Хрясть! Хлобысь!

Сьюзен: Хрясть!? Хлобысь!?

Фенвик: Точняк, к черту. Тот шторм налетел как сравнение-обрез.

С: Как…?

Ф: Как то, что я никогда прежде не видел, Сьюз. У меня ибицкий палец на кнопке стартера, ей-ей, и тут же я торчмя задницей лечу вниз по трапу. Думал, как-то ибицкую крышку сорвало. Помню, спрашиваю себя, не оставили ль мы открытым ибицкий клапан на баллонах с пропаном после ужина? Я не видал никогда, чтоб буря вот так налетала откуда ни возьмись, да вдобавок и всухую. Ни молнии, читатель; ни грома; ни дождя; звезды сияют – и тут блям! Беспрецедентно, по моему не то чтоб незначительному опыту.

С: Хрясть.

Ф: Хлобысь.

С: В «Поэтике» Аристотель проводит различие между лексисом и мелосом – «речью» и «песней» – и рассматривает их по отдельности, ибо в аттической драме вообще-то присутствовали как произносимые диалоги, так и хоровые песнопения. У меня на занятиях «Элементы художественной литературы» для второкурсников мы пользуемся Аристотелем как учебником, но я объединяю лексис и мелос общим заголовком «Язык». Под этим заголовком мы рассматриваем все вопросы интонации, стиля, дикции, действенного управления диалогом, стратегического размещения метафоры и всякое прочее.

Ф: Мне это представляется разумным, Дуду[7].

С: Большинство критиков согласилось бы, мне кажется, что некоторый диапазон и разнообразие речи – не только в разговорных манерах различных персонажей в рассказе, чтобы помочь различать их и характеризовать, но и в само́м преобладающем голосе рассказчика – может и освежать, и быть стратегически значимым: в этом смена риторического темпа, очеловечивающий сдвиг перспективы. Я думаю о старом короле Лире: вот он высокопарно неистовствует против мирового ханжества, а через секунду бормочет: «Ну, ну, ну, ну, тащи с меня сапог; покрепче; так». Как об этом выражается Эдгар: «О смесь бессмыслицы и здравой мысли!»[8]

Ф: Эдгар По?

С: Эдгар, сын Глостера, в пьесе Шекспира.

Ф: Ну и учителка ты, Сьюз. Неудивительно, что твои студенты в тебя влюблены.

С: Спасибо.

Ф: Мы с Аристотелем по части всей этой речи на твоей стороне.

С: Но Хрясть! Хлобысь! Ты превращаешь наш рассказ в комикс!

Ф: От того ветра он вообще едва не свелся к афоризму. И даже без ибицкой Береговой охраны, которая чуть на нас не налетела. Ай-я-яй: теперь мы знаем, почему их называют погром-катерами.

С: Итак: после четырех тысяч лет великолепной литературной традиции рассказов о морских путешествиях, от египетского папируса о Потерпевшем Кораблекрушение, который считается самой старой байкой на свете, после Гомера, Вергилия и «Тысячи и одной ночи», после Дефо, Мелвилла, даже после Эдгара По, Крейна и Конрада со всеми их грандиозными партикаблями бурь и кораблекрушений – что двусмысленно называлось Опрокидыванием Судна, – в списки повествований гордо вступаем мы со своим Хрясть и Хлобысь.

Ф: Чертов точняк. Всех тех парней предупреждали: Одиссея, Энея, старину Синьбада этого. Робинзона Крузо. И какъеготам, этого трепача у Конрада.

С: Марлоу.

Ф: Ну. И того парнягу-корсара в «Декамероне»; ты еще его забыла. Ландольфо Руффоло его звали. Его караку бурей вынесло на мели возле Кефалонии.

С: Фенвик Тёрнер, ты меня изумляешь.

Ф: В колледже, бывало, я читал книжки. Господи боже, всех балбесов тех хоть как-то предупреждали; ибицкое предвестие-другое, понимаешь? А у нас: Хрясть! Хлобысь!

С: И все эти «ибицкое то» да «ибицкое сё»: такого я не потерплю, Фенн. Люблю я нашу историю; это наша повесть о любви-с-приключеньями должна рассказываться и петься, пари́ть и смешить нас, чтобы плакали мы и затаивали дыханье и так далее, а ты переводишь ее в категорию «Икс», не успели мы добраться до эротических пассажей.

Ф: Считаешь, я мелос поганю.

С: Чертов точняк.

Ф: Хм. А ты знала, что о близнецах есть общепринятый факт: нам свойственна регрессивность, одним из проявлений коей служит бо́льшая готовность соскальзывать в турпилоквенцию, нежели у других людей?

С: В турпилоквенцию.

Ф: В ибицкое сквернословие. Мы к такому склонны.

С: Можно осознавать склонность и не вдаваясь в регрессию. Я[9] разве турпилоквечу? Нет.

Ф: Тебя не сшибло кверху задницей в трюм.

С: Ты уклоняешься от вопроса, Фенвик. Как бы то ни было, если я верно помню, а помню я верно, та тенденция, на кою ты ссылаешься, более применима к разнополым, а не однополым дизиготам. Я, милый, такого не потерплю. Между нами я к такому привыкла, но в нашей повести никаких ибицких ибицтв не будет.

Ф: Ты настаиваешь. Перед лицом достоверности.

С: Ибац достоверность.

Ф: Мое тебе предложение: я вычеркну из сценария все ибицки, кроме тех, что в этом пассаже, да и те смягчу до «ибицких».

С: На это я могу согласиться.

Ф: Но хрясть и хлобысь останутся.

С: А необходимо ль?

Ф: Мой палец же лежал на ибицкой кнопке стартера! Я раздумывал, что сказать тебе после Сюзи и Фенн. И тут Хрясть! Хлобысь!

С: Знай наших, Джо Конрад.

Ф: Меж тем, Профессор, мы стравили все напряжение сюжета. Кто до сего мгновенья знал, что мы тот шквал переживем?

С: Что ж было дальше?

Хрясть! Хлобысь! От затишья к такому внезапному тычку, что Фенна сбрасывает вниз по трапу, на руках, ребрах и ногах оставляя могучие синяки, но, к счастью, ничего ему не ломая, остается лишь небольшая ссадина на черепе. Оглушенную секунду он размышляет, что взорвалось: двигатель у нас работает на дизеле, но готовим мы на пропане, чьи пары, как известно, оседают в трюмах, как бензиновые, и превращают прогулочные боты в бомбы. Затем он чувствует, что «Поки» качает так, что он[10] чуть на борт не ложится, видит, как Сьюзен вцепилась из последних сил в пиллерс, слышит, как она визжит его[11] имя, и осознает, вопя в ответ, что рванула-то погода. Он с трудом снова взбирается в рубку и закатывает геную, а Сьюзен у штурвала убирает грот ровно так, чтоб развернуться носом чуть против ветра. Шторм у нас всего пять минут, а волны все круче. Фенвик скатывается вниз, где все в беспорядке, влататься в спасжилет и страховочную привязь, и наплевать пока на штормовку и прочее; после выкарабкивается к опасной работе – зарифить грот. Хоть и пристегнут он к спасательному концу, Сью становится легче, когда работа закончена; штормовым стакселем она ставит «Поки» носом в море, пока грот стои́т бейдевинд. Ветер усиливается так быстро, что к тому времени, как Фенн возвращается в рубку и брасопит грота-шкот, мы не справляемся и нужно снова убирать паруса. Ставя их бейдевинд, он медлит, пока Сьюзен облачается в дождевик и жилет и цепляет страховку; затем вторично идет вперед по кренящейся палубе, в воющих брызгах, промокая до нитки и замерзая, зарифить штормовой стаксель и взять два рифа на гроте. Теперь хоть что-то в нашей власти: Сьюзен надежно пристегнута у штурвала, «Поки» временно держится сам, и Фенн поэтому спускается быстренько обтереться, надеть штормовку и закрепить в каюте незакрепленное, после чего вновь поднимается к своей перепуганной подруге.

Вот у нас возникает минутка преходящего досуга, чтобы вместе воскликнуть по поводу внезапной свирепости шторма: Хрясть! Хлобысь! Анемометр зависает где-то между тридцатью и сорока узлами, с порывами и крепче того, но между несущимися тучами все равно различимы звезды. Мы оцениваем урон: ссадина у Фенна на голове кровоточит, но неглубокая; автомату управления курсом, похоже, капут; мы черпанули воды и обнаруживаем, что выключатель автоматической трюмной помпы умер, хотя сама помпа работает. На палубе и реях, судя по виду, все закреплено. Мы начинаем если не расслабляться, то хотя б дышать нормальнее.

Но в море бурно и все неспокойнее; ветер не выдает ни признака стиханья; стоять у штурвала – труд такой, что костяшки белеют. Нас обоих встряхнуло так, что ни один не в силах спуститься и все оставить второму. Следующие тридцать шесть часов мы не выходим из рубки, разве что кратко отлучаемся в гальюн, к радиопеленгатору или на камбуз быстренько заправиться шоколадом, сыром, изюмом, водой, ромом – что б ни закидывалось или заглатывалось спешно. Сменяем друг дружку ежечасно у штурвала и дремлем у переборки рубки под обвесом.

К рассвету мотор трюмной помпы ушел по пути ее автоматического выключателя; к счастью, у нас есть резервная ручная система. Сцепление авторулевого сорвало, и пользоваться им нельзя; радиопеленгатор работает с перебоями; УКВ-антенну на топе оторвало. Все это мелкие неприятности, раз мы в конце нашего океанского перехода. Сильнее заботит одно крепление мачтового отвода, к которому по правому борту снизу присоединяются ванты, – осматривая оснастку при свете дня, востроглазый Фенн замечает, что теперь крепление это самую малость подрагивает, что навевает беспокойство. С нашим нынешним галсом никакой непосредственной опасности; все напряжение – на вантах левого борта. Но тот зазор, что дает это подрагивание, может и ослабить крепление: а если его отпустит, то отпустить может и мачту при любом другом курсе относительно ветра, а погода сейчас не для выхода наверх, чтобы ремонтировать на весу.

Заботит нас положение. Ветер слишком уж норд, а последняя оценка помещала нас чересчур близко к суше, чтоб бежать перед штормом, не боясь сесть на брюхо на Внешних отмелях. С другой стороны, мы слишком близко от крупных морских коммуникаций, чтобы рискнуть и встать на безопасный курсовой угол, залечь в дрейф и переждать шторм. Потому-то мы и тащимся изо всех сил на норд-норд-ост левым галсом, под трижды зарифленным гротом и дважды зарифленным кливером, чтобы сохранить себе пространство для маневра и нас бы не снесло слишком далеко от берега, а одним глазом посматриваем за сухогрузами. Но днем, хоть солнце извращенно и пробивается время от времени, ветер чуть усиливается: пусть метеостанция в Норфолке сообщает о тридцати узлах с порывами до сорока, наш ветроуказатель надбавляет это значение на десять и двенадцать. Мы медленно подрабатываем машиной, чтоб носом не сползти с ветра. Мы устали, промокли и нелишне (однако не излишне) испуганы, особенно когда наш долгий день кончается и на подходе вторая бурная ночь. С середины дня мы не видели никаких сухогрузов. От берега отошли, осмелимся сказать, как полагается; хотелось бы только знать, на сколько к зюйду от 37-й параллели нас снесло.

Темнеет, и Сьюзен пристегивается к качкому камбузу, чтобы приготовить термосы горячего кофе и бульона, а также запас сэндвичей с арахисовой пастой. Фенвик у штурвала решает, что нам бы лучше иметь под рукой «Карту 12221 – Горловина Чесапикского залива», в ее конверте из прозрачного пластика, а равно и ее южного соседа, а также океанскую карту меньшего масштаба. Раз Сьюзен занята и камбузной плиткой, и радиопеленгатором с нею рядом, Фенн нарушает правило[12] и извлекает карту из щели между двумя другими, чтоб разместить ее поверх. Правит он одной ногой, не спускает глаза с дыбистых черных ворчунов, а тонкий фонарик зажал в зубах.

Брава! Сью наводит чары на радиопеленгатор, и тот сознается в точном местоположении, недвусмысленный пеленг на Чесапикский радиомаяк 290, точка тире тире точка за 300°; она выкрикивает данные, затем подкручивает антенну, чтоб отыскать второй пеленг и нанести на карту обсервованное место. Но приборчик сдох ровно в тот миг, когда Фенвик с фонариком в плотно сжатых губах, наклонившись поискать этот радиомаяк на полузакрепленной карте, ненароком позволяет носу «Поки» отклониться на десять градусов: а следующее море бьет нас больше с траверза, чем его предшественники, лупит Сьюзен о камбузную мойку (еще одно зелено-багровое бедро), вынуждает Фенна схватиться за пиллерс той рукой, что удерживает планшет для карт, а правой – за штурвал. Карта 12221 спархивает примерно к городку Китти-Хок. Фенн со стоном шлепается левой ягодицей на планшет, чтоб удержать его, быстро возвращает нос в такое положение, чтобы встретить следующую волну, извлекает изо рта фонарик, дабы заорать: Блин, двенадцать-два-двадцать-один унесло; у тебя нормально, Сьюз? – и, слыша, что у нее да, громко объявить через левое плечо черной Атлантике, глазу ветра, зубам шквала: Твоя взяла, Посейдон! Ложимся в дрейф и немного отдохнем!

Сьюзен интересуется: А безопасно ль? Фенн на это надеется. Как бы там ни было, не безопасно выматывать их обоих до полного измождения: только гляньте, как получилось с Одиссеем, когда до дома было уже рукой подать. Чем заменим карту? Фенн надеется, что подход он знает достаточно хорошо и обойдется без карты; мы всегда можем зайти в залив следом за сухогрузами; тогда у нас возникнет крейсерская направляющая. Включаем проблесковый топовый огонь, при котором – и с радарным отражателем – надеемся, что на нас не налетят на коммуникациях: вспыхивает он трижды и умирает – возможно, его как-то закоротила оторвавшаяся антенна. Фенн сетует Посейдону: Оверкиль!

Очень хорошо, значит, придется вернуться к двухчасовым вахтам: Фенвик заступает на первую, чтобы подстроить безопасный курсовой угол и наблюдать за дрейфом, а также выглядывать суда, пока Сьюзен спит – по крайней мере, отдыхает внизу. Сегодня никаких звезд; бурный воздух набит брызгами. Мы серьезно целуемся через люк трапа, и Сью удаляется на подветренную шконку, жалея, что не набожна. Фенн резко убирает грот, обстенивает штормовой стаксель, найтовит штурвал и число оборотов двигателя сбрасывает до того, чтоб только нос держался под безопасным углом к морям. Как только ему все удается, он садится спиной к ветру под защитой рубки и судит по компасу, держим ли мы положение.

А за кормой вид ужасающ; над баком еще более таков. Но с тонким подруливанием время от времени «Поки» удается держать положение, а ветер начинает медленно стихать. К полуночи, когда Фенвик сменяет Сьюзен на свою вторую вахту, анемометр в среднем доходит до тридцати. Мы развертываем по рифу на каждом парусе и глушим машину. Тишина благодатна, а судно держится курса лучше только под парусом. Отстояв свою вахту в 3 утра, обалделый Фенн дремлет на койке и пытается припомнить основные черты карты 12221, и тут Сьюзен вновь визжит его имя. Он взбирается по трапу и застает ее за попытками отвязать штурвал и освободить штормовой стаксель; не успевает она сделать ни того ни другого, как судно приличных размеров с грохотом пересекает по траверзу наш курс так близко, что мы выходим из ветра. Фенну в самый раз хватает времени до того, как следующая волна качнет «Поки» так, что он едва ли не ляжет на борт – как при том первом шквале хрясть-хлобысь, – заметить красно-оранжевую диагональную черту катера Береговой охраны; к тому времени как мы выправляемся и возвращаемся на курс, катер исчезает.

Сью в слезах. У Фенна сердце захлопывается; он так потрясен, что даже ругаться неспособен. В этом нокдауне он без страховки чуть не вылетел за борт. Почему катер не принял на правый борт и не прошел у нас за кормой? Почему не вернулся убедиться в нашей безопасности? Кроме того, как ему удалось нас не заметить на своем фасонном радаре и избежать почти-столкновения? С трясущимися руками Фенвик сердито взывает по каналу 16. Нет ответа: быть может, наша УКВ пополнила собой список потерь? Лучшее оправдание, какое мы можем себе представить, – слабое: катер полным ходом несся спасать кого-то в такой беде, что почти-тараном нашего судна можно было пренебречь. А вероятнее так: вахтенный офицер-салага попросту проморгал/а нашу точку на своем радаре и несся себе дальше, нас даже не заметив.

К рассвету весь наш шторм выдуло и он сменился мягким бризом с зюйд-зюйд-веста. В свой срок стихает и море. Из последних сил мы разрифовываем грот и штормовой стаксель, распускаем геную и позволяем себе легкий выбег поперек зыби. Как бы ни были мы утомлены и потрясены, благодарить следовало за многое: мы живы и физически целы, в отличие от некоторых дорогих нам людей[13]; все напряжение у нас по-прежнему безопасно – на вантах левого борта, – и, пробравшись по степсам мачты, чтобы осмотреть то расшатавшееся крепление, Фенн обнаруживает, что может попросту затянуть его болт; после долгих уговоров радиопеленгатор выдает еще один разумный пеленг по тому чесапикскому радиомаяку, который вскорости после восхода мы отыскиваем в бинокль и приветствуем усталым поцелуем. Оттуда всего-то пятнадцать-двадцать морских миль вест-норд-вест до рубежа Залива – сочетания моста с тоннелем между Хэнком и Чаком. В 1000 часов мы минуем сами мысы: Сью крепко спит. Девяносто минут спустя мы у моста, в столпотворении сухогрузов, танкеров и военных судов в Хэмптон-Роудз. Фенн будит жену, чтобы поздоровалась с США и сменила его у штурвала.

Привет, Америка. На самом деле возвращение в нашу республику вовсе не оставляет равнодушным, а в особенности – раз это наши родные воды. Но после передряги того шторма нам не дают покоя серьезные вопросы, и личные, и внеличностные. Вот, к примеру, легчайший: будучи в разумных пределах патриотична – ее область знания, как мы помним, американская литература, – Сьюзен Секлер отнюдь не поклонница Министерства обороны в целом, по ее мнению – кровоточащего шанкра на экономике нации, или ВМФ США в частности, который она расценивает как исполинскую саморекламирующуюся казенную кормушку, заботящуюся о собственных потребностях по меньшей мере так же, как и о национальной обороне. Ее гаргантюанское присутствие в устье реки Джеймз по левому борту студит Сьюзен либеральную кровь. А Фенвик Тёрнер, мягкий консерватор, но рьяный поборник охраны окружающей среды, хоть и слышит до сих пор музыку из «Победы на море»[14] при виде смертоносного серого ракетного фрегата или несусветной громады авианосца, не понаслышке знает о правительственных расточительстве, некомпетентности, раздувании штатов, приспособленчестве и завуалированном надувательстве, а потому не так сокрушенно взирает на все эти корабли, как на реку, из которой они выплывают: на благородный Джеймз, родину белой Америки, отравленную от истока до устья – быть может, навсегда – инсектицидом, со знанием дела и незаконно сброшенным в нее «Эллайд кемикл».

Мы пробуем пошутить про название этого инсектицида[15], имя нашего судна и наших соответственных знаменитых якобы предков[16], в чью честь полнится смыслом названием «Поки», но слишком для этого устали.

Но даже так, за обедом решаем не вставать на рейде в Хэмптон-Роудз, а двигаться сквозь удушливый день к устью реки Йорк – еще двадцать пять миль к норд-весту или около того, к знакомой якорной стоянке в ручье Сара. С ним тоже есть свои неприятные ассоциации[17], но с чем их нет?[18] И там в то же время просторно и достаточно уютно, чтобы переждать шторм, буде еще один воспоследует. К сумеркам можем до нее дойти и залечь там на отдых и ремонт, а потом двигаться дальше.

Сьюзен становится на руль. Фенвик раздевается, обтирается, пришпиливает мокрое обмундирование сушиться на леера, прибирается в подпалубных помещениях, открывает все люки, чтобы в каюте проветрилось, пьет теплое пиво («Корона», мексиканское, запаслись в Тортоле, Б. В. О.[19]) и укладывается на боковую, проинструктировав Сьюзен следовать за хорошо видимыми буями, размечающими входной фарватер реки Йорк, – красно-черные па́ры каждую морскую милю, – пока не достигнет последних двух, а там пусть разбудит его, если он не понадобится ей раньше.

Ей надобится, хотя, сама уже без сил, она сознает сей факт запоздало. В шести морских милях к северо-западу от моста-тоннеля, посреди широкого Чесапика, быстро расширяющейся «У» расходятся два хорошо размеченных фарватера: по левому борту входной фарватер Йорк ведет к реке Йорк; по правому фарватер отмели Йорк, который сонная Сьюзен принимает за наш курс без карты, вскорости заворачивает к северу вверх по Заливу. К четвертой паре буев она видит, что мы намного сбились с курса; в бинокль обнаруживает множество ориентиров по левому борту – там, где нам явно следует быть: красные, черные, черно-белые, – но в них никак не разобраться без карты 12221.

Ох, Фенн, стонет она, из-за меня мы заблудились! Вернувшись в рубку, он, протирая глаза, извещенный о положении дел, глядит на часы: Из-за нас мы заблудились. Но у нас еще осталось немного дневного света. Давай срежем к западу и поищем другие фарватерные буи.

Интересно, что это за островок.

Бриз стихает. Дадим ему полчаса, а потом запустим дизель, если и четырех узлов хода не наберем. Где-то в промежности этой «У» должна быть сама отмель Йорк: утонувший полуостров, над которым почти везде воды хватает всем, кроме прогулочных яхт с самой глубокой осадкой. Вдали мы видим маяк, наверняка это маяк отмели Йорк на кончике того мелководья. Там и тут на западном горизонте разнообразные невыразительные черты суши, а между ними приливные устья. Новый мыс Комфорт, бухта Мобджек, Гвинейские болота, сама река Йорк – все они где-то там. Как только засечем тот левый рукав фарватера с буями, он должен надежно вывести нас туда, куда мы хотим попасть. Но день клонится к закату, и чем же может оказаться этот низколежащий островок сразу за тем, что мы зовем маяком отмели Йорк? Ни память Фенвика (лишь приблизительная для этой части Залива), ни стилизованные под карты форзацы нашего «Мореходного путеводителя по Чесапику» не показывают на отмели Йорк никакого острова. Нас вообще куда-то не туда развернуло?

Сьюзен корит себя за небрежность; Фенвик себя – за свою: во-первых, за то, что упустил ту карту, а во-вторых, что не вспомнил вовремя и не предупредил Сьюзен об этой развилке «У», о которой забыл и сам. По левому борту близко от них проходит крупный прогулочный траулер с экипажем из загорелых и бородатых, просоленных на вид молодых людей: «Баратарианец II, о. Ки, Вирджиния». Фенвик машет им, а Сьюзен тем временем вызывает по каналу 16: «Баратарианец-Два», «Баратарианец-Два», – это парусная яхта «Поки» у вас по соседству. Прошу ответить, «Баратарианец-Два». Прием? После нескольких секунд молчания она повторяет вызов, незаконно[20] прибавляя: Это важно, «Баратарианец», – мы потеряли навигационную карту при шторме вчера ночью, и нам нужны пеленг и гавань для ночлега. Прием.

На сей раз «Баратарианец» твердо и благочинно велит нам переключиться на канал 68, где, не успеваем мы задать более конкретные вопросы, нелюбезный женский голос извещает, что впереди по курсу у нас в самом деле маяк отмели Йорк, по левому борту река Йорк, по правому – бухта Мобджек. Ближайшая надежная якорная стоянка – остров Ки, что ближе к берегу за маяком. На дальней стороне этого острова мы найдем бухточку, отмеченную освещенным каменным молом: вход в нее прямо, мол должен остаться по левому борту; на якорь можно встать внутри где угодно, при двенадцати футах. Сходить на берег не рекомендуется – змеи, москиты, ядоносный сумах, – а поскольку остров в ином отношении необитаем, никакая фуражировка там и невозможна. Но грунт на якорной стоянке держит хорошо, сама стоянка надежна в любую погоду. Конец связи.

Остров Ки? Мы о нем никогда не слыхали. А логичная Сьюзен желает знать, как так вышло, что на необитаемом острове есть освещенный мол и остров этот – порт приписки «Баратарианца II». Должно быть, необитаем он, когда наши любезные информаторы выходят в море. Похоже, сейчас туда они и направляются – причем быстрее, едва успели мы договорить: траулер открыл дроссельные заслонки и набирает ход в открытый океан.

Что ж: остров Ки так остров Ки – до него лишь час ходу, двигатель заводить не нужно. Мы облегченно вздыхаем, и такое совпадение[21] нас слегка чарует. Напряг спадает; лед, карты и прочие припасы могут подождать; бросим-ка якорь впервые после Сент-Джона и ляжем спать. Могучим баритоном Фенн поет:

А Сью с улыбкой отвечает ему чистым контральто:

Он снимает очки, болтавшиеся у него на шее на шнурке из черного марлиня, и склоняется над планширем рубки убедиться, что мы выбрались из внезапной чащобы буйков от крабовых ловушек между маяком и островом. Выбрались. Подныривает обратно под леер правого борта – и тот смахивает кепарь с его налосьоненной и потеющей лысины на почти спокойную поверхность Залива; там кепарь и остается плавать пузом вверх, словно вялый черный фрисби, возле качающегося буйка, уж не в одном ярде за кормой.

Мой кепарь, произносит пораженный Фенн.

Твой берет! восклицает Сьюзен от штурвала.

Ми бойна, стенает Фенн с ударением на «бо». О, Сусанна![23]

Быстро и спокойно Сьюзен распоряжается: Бери крюк. Перекидываем парус. Осторожней, гик. Она резко закладывает штурвал, раскрепляет грот и гладко вытравливает гик, как только корма «Поки» режет легкий бриз. Ладно там стаксель; слава богу, ванты правого борта держат. Следом, зажав штурвал между бедрами, она распускает грота-шкот, брасопит геную, чтобы лавировать против ветра, и ведет нас обратно меж ловушек туда, где Феннов кепарь упокоился на водах. Уже в очках Фенвик с отпорным крюком наготове высовывается у пиллерса на миделе по левому борту, словно маститый китобой, щурится при затмевающемся огне.

Есть, говорит он, умело гарпуня, пока мы скользим мимо. Ой. Промокший фетр соскальзывает с крюка; от второго тычка кепарь тонет. Блин.

Погоди, говорит Сьюзен. Снова перекидывает парус. Штурвал она резко подает к правому борту и разворачивает нас на пределе досягаемости с левого борта, подтягивая шкоты, а паруса хлопают во влажном воздухе.

Сдай чуть левее по борту, запрашивает Фенвик с другой стороны палубы. Фиг с ними, с поплавками. Мы уже два протаранили, но ни один не испортили: оба погромыхивают у нас под килем и его пяткой и выскакивают на поверхность за кормой. Я вижу кепарь: правее, правее. Теперь отдай паруса. Идеально. Ах.

Он вновь тычет – черный диск зависает в полуфуте под водой, – и Фенну удается лишь загнать его глубже, так, что уже не видать, а потом нашим сносом его затягивает под корпус.

Еще раз пройдем? спрашивает Сьюзен, шкоты в горсти, пока мы приводимся к ветру.

Не-а. Адиос, дорогая бойна: последний и самый ценный из моих головных уборов.

Аста ла виста, беретик, бормочет Сьюзен и вновь укладывает нас на курс к острову Ки, за чьим краем мы уже различаем теперь обещанный мол. Фенн укладывает отпорник на место, брасопит паруса, целует Сьюзен в волосы.

Молодец, Сьюз. Маневры идеальные.

Ты не мог бы теперь штурвал у меня принять?

Он принимает, сердце его переполнено: случись ей управляться самостоятельно…

Что будешь теперь делать с кератозами? желает знать она[24]. Сделаю бандану, отвечает Фенн; изготовлю себе бурнус. Сьюзен теперь занялась эхолотом, а мы меж тем продвигаемся к молу. Тридцать восемь футов, тридцать один, затем вдруг семнадцать, шестнадцать, шестнадцать. Остров, хоть и низколежащий, – скорее лес, чем болото, очевидно, без домов и причала. Мол, который мы теперь, как полагается, оставляем по левому борту, – затея новая и с виду дорогая: железобетон, защищенный по обе стороны тяжелой каменной наброской, на его наружном конце крепкая сигнальная башенка с зеленым огнем. Сейчас отлив, но на входе в бухту всю дорогу под нами как минимум восемь футов воды – осадка у «Поки» пять, – а внутри от двенадцати до четырнадцати: по чесапикским меркам это щедро.

Сама бухточка укромна, однако просторна, обсажена дубами и соснами, никем не занята, если не считать стаи ворон и тихой голубой цапли. К западу высокие облесенные берега, с наветренной стороны, где с нами здороваются и меняются деревьями те вороны; песчаный пляж и какие-то болотные травы к востоку, откуда бесстрастно за нами наблюдает та цапля. Если коротко, идеальная якорная стоянка – и совершенно пустая.

Чтоб нам провалиться, не слыхали мы, что это за остров Ки такой на отмели Йорк в нижней части Чесапика. Уму непостижимо, кто мог построить такой могучий волнолом для защиты необжитой бухты: мультимиллионер, рассуждаем мы, воздвиг бы причал-другой, да и особняк фасадом к открытой воде и тылом к бухте: проскальзывая внутрь с остатком бриза, мы замечаем для такой постройки идеальное место и с последней инерцией переднего хода становимся на якорь.

Целуемся – наш древний обычай по достижении безопасной гавани – и озираемся, благодарные, любопытные, усталые.

Сегодня последняя пятница мая. Для весны вода теплая; воздух тоже – и душно. Морской крапивы в Чесапике пока нет, чтоб нас жалить, да и комаров немного; в 2030 еще не совсем стемнело. Хоть и вымотались до предела, нас будоражит, что стоим мы на прочном якоре снова в США, да еще и в таком симпатичном и уединенном местечке. Раздеваемся, чтоб наскоро искупнуться в долгом последнем свете: соленый Тритон и солено-слезная Наяда. Тут не наше сладкое Карибье; вместе с тем по ночам на эти мелководья акулы на кормежку не заплывают. Место это мы нарекаем Вороньей бухтой – в честь нашей приветственной делегации; затем, когда Фенвик, плавая, задается вопросом, не назван ли остров Ки именем его гимнического якобы родственника, якорную стоянку нашу мы переименовываем в бухту По – именем Сьюзенова родича и в знак признания таинственности этого уголка и тех птиц.

Вернувшись на борт, опрыскиваем друг дружке кожу репеллентом – Фенвик зацеловывает Сьюзен синяк – и прихлебываем (теплое) шампанское, припасенное для празднования безопасного завершения перехода. В варкавой бухте чпок пробки звучит выстрелом; ту четверть литра, что извергается за борт, мы предлагаем Посейдону, кто, не вполне нас прикончив, любезно явил, на что способен. Все еще голые, предаемся ленивой любви[25] и холодному ужину, за коим подводим итог шторму и наслаждаемся тем Разговором о Речи. Прибравшись, ненадолго устраиваемся в росистой рубке – глядеть на луну и потягивать барбадосский ром с тоником температуры воздуха. Остров разведаем завтра, починим те штормовые поломки, какие сможем, и перед новым выходом в Залив поищем место фуражировки. У нас кончился лед, маловато топлива, а провианта осталось дня на два-три; нам нужна и осветительная арматура – да и карта 12221, чтобы найти на ней остров Ки и бухту По.

Ты мой остров, бормочет сонная Сьюзен, целуя мужа в грудь. Коротко кладет туда свою голову, в эту соль-перечную поросль, после чего усаживается: послушать, как бой его сердца разбивает сердце ей.

Он целует ее в ложбину бедер. Ты моя бухта. Прикладывает ухо к ее опрятному животику, словно чтобы прислушаться там к биенью сердца.

Не надо. Давай ляжем. Мы и ложимся, на свои отдельные койки: у Сью она в главной каюте, у Фенна в носовой.

Моряки на якоре спят чутко. В тиши ранних часов мы слышим плеск у корпуса. Луфарь кормится? Выдры? Наручные часы Фенвика светятся тройкой пополуночи. А теперь это не голоса ли в отдалении? Опять плеск, весомее, но дальше, и приглушенное восклицание, женское, как будто у людей потасовка на мелководье.

Фенн? Он уже взбирается по трапу с переносным фонарем, коим и озаряет берег. Сью взбирается за ним следом; обнимает его для тепла. Ничего. Она дрожит от росы. Мы опять укладываемся, но понимаем, что нам не лежится: те странные шумы в этом странном месте, а заодно и новизна стоянки на якоре, недвижно, как дом, и одновременного лежанья в постели, без вахтенного.

Не хватает мне моих канадских казарок, сипло произносит Сьюзен в темноте, припоминая, как гоготали они, налетая сотнями, когда мы покидали Чесапик прошлой осенью. Где же мои кохунки?

Где моя бойна? жалуется Фенн спереди. Мне моей бойны не хватает, а моя бойна скучает по мне.

Бедная твоя бойна. Господи, я устала.

Моя верная бойна. Я тоже.

Та бойна была на тебе, когда мы впервые перевстретились – на острове Какауэй в Тыщадевятьсот семьдесят втором.

Я к тому времени носил ее уже десяток лет.

Те годы не считаются. Где была я?

Если я расскажу тебе историю моей бойны, она ко мне вернется.

История? Или где я была?

Ми бойна.

Как это?

Это другая история. Сперва

Поздней осенью Тыщадевятьсот шестидесятого, когда вам с Мимс[26] было по пятнадцать, Графу[27] и мне по тридцать, а Дуайт Эйзенхауэр закруглялся со своим президентством, Мэрилин Марш[28] и я уже были женаты десять лет, а Оррину[29] – которому теперь столько же, сколько мне тогда! – исполнилось девять.

Вот так зачин у тебя.

Попробуй уснуть. Твой отчим уже давно преодолел наше соперничество за Мэрилин Марш в студенчестве и сошелся с твоей матерью[30]. Кроме того, он уже давно вступил в Компанию и встал на путь к тому, чтобы стать Князем Тьмы. Деятельность Графа в то время осуществлялась где-то на оси Вашингтон – Лиссабон – Мадрид, хотя специальностью его по-прежнему оставалась советская контрразведка и он частенько бывал в Вене, Хельсинки, Нью-Йорке…

Иногда он бывал даже с Ма и с нами в Балтиморе, говорит Сьюзен. Ладно, буду тихо. Как ты думаешь, что это были за шумы, милый?

Чтоб мне провалиться, понятия не имею, Сьюз. Понятия не имею. Итак: я разжился степенью бакалаврика гуманитарных наук по политологии и магистерушки – в изящных искусствах по творческому письму и семь муторных лет пытался чего-то с ними добиться в О. К.[31] как вольный журналист и учитель вечерней школы, все это время втайне еще надеясь стать Писателем с большой буквы «П». Пристроил, как говорится, с полдюжины высокохудожественных рассказов в маленькие журналы, но мой роман-диссертация на магистерскую, сильно переписанный за годы, еще не, как говорится, нашел издателя.

По-моему, я ненавижу эту часть.

Потерпи. Официальные мои карьеры тоже не слишком-то радовали: никаких заказов от газет, никто не предлагал работу ни в хороших журналах, ни в хороших колледжах. С брака моего, как говорится, сошел весь лоск: ММ все эти годы секретарила, чтобы помочь оплачивать счета, но эта работа ей прискучила. Она жалела, что не выучилась так, чтоб быть кем-нибудь поинтереснее, или не вышла замуж за кого-нибудь более преуспевающего. Генук.

Как говорится.

Тыщадевятьсот шестидесятый мы объявили нашим Вандеръяром: можно даже сказать, нашим творческим отпуском. Вдобавок то было испытание. Мы продали машину, сняли свои сбережения, выставили квартиру в субаренду, забрали Оруноко из школы и отправились зимовать на юг Испании, где я наконец должен был написать настоящий роман. Никто из нас раньше из страны не выезжал; план был как можно экономнее дожить до весны где-нибудь на Коста-дель-Соль, который еще не превратился в Майами-Бич; а затем автотуристами разведать западную Европу, о чем я стану вести полезный писательский дневник для будущих справок. Затем я либо вернусь домой к новой карьере с большой буквы «П» и так далее – или же вообще откажусь навсегда от этого честолюбивого замысла и устроюсь в газету на полную ставку.

Нельзя не заметить, не смогла не заметить Сьюзен, что в некоторых отношеньях ты был столь же невинен, сколь и беден.

Угу. Неудивительно, что в политической журналистике мне ничего не удавалось. Но мой кепарь.

Твой берет.

В Тыщадевятьсот шестидесятом Европу еще так же часто навещали как воздухом, так и морем. Мы пересекли Атлантику на «Ньё-Амстердаме» Голландско-американских линий и причалили в Ле-'Авре, три очень зеленых американца, премного воодушевленные, премного увлеченные и изрядно взволнованные тем, что жить нам предстоит ни под чьей не эгидой в краю, которого мы никогда раньше не видели и не знали ни одного здешнего обитателя. Через несколько вечеров после отхода экипаж устроил пассажирам международное кабаре: после того как со своими номерами выступили голландцы, англичане, французы, немцы и итальянцы, на гитарах заиграли три испанца с камбуза и запели испанские песни. В этом контексте Голландско-американских линий звучали они экзотичнее и, э-э, страстнее, нежели показались бы на борту т/х «Соединенные Штаты» или в ресторане О. К.; я обалдело поймал себя на осознании того, что Испания – не только состояние ума, но и место, ради всего святого; не просто задник для Дон Кихота или Дон Хуана, тореадоров и фламенко, но и настоящее место с поездами и таксомоторами, водопроводчиками и школьными учителями, а я везу туда свою семью вслепую, со скудным бюджетом, чтоб найти какой-нибудь городишко, куда можно забиться, пока я пытаюсь писать сраный, прошу прощенья, роман, – а что ж вообще с собою станут делать Мэрилин Марш и Оруноко, пока я этим занят, и почему, к черту, не взялся я за юриспруденцию или медицину или еще за что-нибудь настоящее и прибыльное, а не за эту, прости господи, писанину?

Короче говоря, хандра и паника. Северная Атлантика оказалась настоящей, Испания оказалась настоящей, Генералиссимус Франко и Гуардиа сивиль оказались настоящими – и вот из-за них всех я себя чувствовал до ужаса воображаемым. У ММ нервы тоже сдавали, как выяснилось: тем вечером мы с нею жутко, изнурительно поссорились.

Твоя бойна.

Ми бойна. В Ле-'Авре мы забрали «фольксваген-жук», заказанный еще из Штатов, и загрузили его своими пожитками; и поехали вниз через Францию и сквозь Пиренеи как можно быстрее, останавливаясь там, где в «Европе за пять долларов в день» велел мистер Фроммер[32], а на самом деле нам удавалось, всем втроем, вписаться в десять или двенадцать, включая расходы на машину. Погода стояла слишком скверная и холодная, чтобы разбивать лагерь; замысел у нас был как можно скорее добраться до юга и зажить своим хозяйством, чтобы не тратиться на счета гостиниц и ресторанов; осмотру достопримечательностей придется подождать до весны и лета. В Париже, например, – у нас обоих с Мэрилин Марш то был первый визит – мы преимущественно занимались поисками, где бы купить походную печурку. Мы не были уверены, что у испанцев вообще бывают походные плитки, а нам такая потом понадобится…

Вспоминать все это достаточно уныло; но факт остается фактом – едва мы пустились в путь, как дух у нас воспрянул, хоть меня вся эта иностранная реальность несколько и оглушала. Чтобы американский мальчонка держал хвост пистолетом, ничто не сравнится с посадкой за руль. Мэрилин Марш, должен я тут заметить, не говорила ни по-французски, ни по-испански; я на обоих языках худо-бедно читал, но ни на одном не говорил хорошо; слишком занят я был разбирательствами с таможенниками, валютами, дорожными картами, правилами движения, консьержами и официантами в ресторанах, чтобы делать писательские заметки в пресловутой записной книжке.

Дух перевели мы только в Мадриде. Туда на несколько недель приехал Манфред – заниматься своей Дьявольщиной под прикрытием посольства, и мы уговорились, что позволим ему три дня показывать нам город. Точнее сказать, Мэрилин Марш, Оррин и я днем занимались тем, что рекомендовал «Путеводитель Мишлен», учитывая присоветованные Манфредом приоритеты, а он разбирался с темными делишками, с какими и приехал сюда разбираться, – фактически, полагаю, наблюдал за неким КГБ-шником, который наблюдал за нашими секретными учениями ВВС, предназначенными для подавления гипотетических восстаний левых сил против Франко, дабы защитить наши воздушные базы в Испании. В конце каждого дня мы с ним встречались у нас в гостинице – «Европе», совсем рядом с Пуэрта-дель-Соль, полезная подсказка Фроммера, – и вместе проводили вечер в городе.

Мой брат производил такое же сильное впечатление, как Прадо и парк Ретиро. Граф был так непринужден в этом городе, так хорошо его знал; он так спокойно и действенно разбирался с таксистами-мадриленьо, метрдотелями и лавочниками, торговался с ними и перешучивался, развлекал Оруноко историями об осаде Мадрида, попутно показывая мне хемингуэевские места, а ММ отводил подальше от ловушек для туристов туда, где можно было что-то купить действительно выгодно. Искусник Манфред: мой ушлый близнец! Даже в свои тридцать он справился бы не хуже в полудюжине европейских столиц и во всех крупных городах Северной Америки. О Граф!

Мэрилин Марш это ошеломляло. Меня она в свое время предпочла Манфреду отчасти потому, что понимала: он скорее авантюрист, нежели супруг. Но у меня карьера буксовала, а если забыть, чем на самом деле занимался Граф, – Мэрилин Марш это неплохо удавалось – то выглядел он вполне как сотрудник дипломатической службы на подъеме. А раз у нее теперь уже имелся муж, авантюрная ипостась Манфреда была для нее скорее плюсом, нежели минусом. В Мадриде тогда он мог бы ее добиться, стоило только попросить; она мне об этом сама рассказала, полувсерьез. Граф не просил.

В наш последний день там мы и купили мне бойну – в лавке, не торговавшей ничем, кроме баскских бойн. Самый практичный головной убор на свете: не продувается, всепогодный; его можно носить круглый год с любым нарядом, от строгого с галстуком до купального костюма, а когда не на себе, таскать его можно в кармане. Граф сказал, что баскские бойны служат дольше французских беретов или бойн из каких-либо других испанских краев. Моя фактически бессмертна. Я надел ее, не выходя из лавки; тем вечером я пришел в ней в ресторан; я носил ее следующие двадцать лет до вчерашнего дня. И надену ее снова, когда она вновь приплывет ко мне – или же я к ней.

В тот последний вечер в Мадриде ели мы в «Коммодоре», на Серрано на Пласа-Архентина: пять вилок в «Мишлене». То была самая великолепная трапеза, многократно превосходившая все, что мы доселе в жизни поглощали, – примерно по шесть долларов на нос. Невероятно: вот бы мне сейчас в рот кусочек «Жареного молочного поросенка по-коммодорски», пока я рассказываю историю своей бойны. Я гордился Графом и завидовал ему – и еще больше потому, что он отмахивался от заигрываний ММ, не раня при этом ни ее чувств, ни моих. Именно что полувсерьез за последним бренди трапезы он и пригласил меня подумать о том, чтобы влиться в Компанию, если с Музой все же не сложится. Помимо бюро ЗДП[33], которое, как он знал, я не одобряю, есть и множество других интересных мест для работы. Мне может быть интересно узнать, что у парочки его коллег имеются опубликованные шпионские романы, – это недурное прикрытие, – а парочка некрупных американских писателей состоит на бухгалтерском учете ЦРУ как агенты на кое-какую ставку. Но он надеялся, что в Андалусии у нас все сощелкнется как надо. Самому ему не терпелось закончить работу в Мадриде и вернуться к Кармен, Гасу[34] и к вам, девочки.

Что ж: щелкала той зимой в Андалусии лишь моя портативная «Олимпия», да и то без толку. Мы нашли дешевую маленькую виллу на съем неподалеку от пляжа между Торремолиносом и Фуэнхиролой: по местным меркам достаточно обустроенную, но спроектированную для испанского лета. Черепичная кровля, плиточный пол, оштукатуренные стены, никакого обогрева за исключением крохотного камелька, в котором мы жгли оливковые дрова, а это почти как жечь камни. Температура висела вокруг нижних пятидесяти[35], что снаружи, что внутри; со Средиземноморья дуло грубыми ветрами; полы и стены у нас потели. Прочие виллы на небольшом участке стояли свободными. Мы пытались радоваться тому, что мы в Европе, но были мы на самом деле в саркофаге – и в тупике. Оррин жалел, что он не в школе; Мэрилин Марш жалела, что она не у себя в конторе; я жалел, что не у себя дома в кабинете. Иностранная действительность всего слишком отвлекала меня, чтобы можно было сосредоточиться; да и вообще роман не желал складываться. Предполагалось, что будет он о политике или политической журналистике – об этом я кое-что знал, – но принял он автобиографический оборот и все больше становился романом о несостоявшемся писателе и браке, трудном от его первых взаимных неверностей.

Но это-то ладно. Незадача моя – помимо недостатка воображения, слабой драматургии и типичной для любителя нехватки настоящей хватки в методе художественной прозы – заключалась в том, как рассказать какую бы то ни было историю среднего класса из американского предместья в той стране, которая буквально каждый день тычет тебя носом в твои основные нравственные принципы, как этого из года в год не делала наша жизнь в С. Ш. этой самой А.

Экземпли гратиа: по дороге за нашей виллой, бывало, проходили караваны цыган, и женщины рылись под дождем у нас в мусорных баках. Если они видели, как мы что-то делаем в кухне, одна принималась стучать в стекло и показывать на свой рот и своего младенца – младенцы были у них всех. Мы открывали окно и давали ей апельсин или немного хлеба. За нею подбегали другие цыганские женщины со своими младенцами, и бинго! Тут либо раздать все свои припасы бедным, как предписывает Иисус, либо начать отказывать предположительно голодным людям. Мы решили отказывать предположительно голодным людям. Но солнечная Испания, романтическая Андалусия так запросто с крючка тебя не спустит. Первая хитана, которой мы отказали, – то есть кому покачали головами в окно – проворно выудила из нашей мусорки заплесневелую апельсиновую кожуру, плюнула нам на оконное стекло и сунула эту гнилую кожуру сперва себе в рот, а потом и младенцу. Когда же мы задернули шторы, она расхохоталась над нами – ее бесстыжий тенор я слышу до сих пор, – а потом несколько минут еще обсуждала нас на цыганском испанском со своим младенцем, стоя, разумеется, прямо под слякотным дождем. Особенно расстроился бедный Оруноко; никто из нас ничего подобного раньше не делал и не видал, но он-то о таком даже не слыхивал. После этого еду мы готовили только при задернутых шторах. Буэн провенчо![36]

Вот. Будь мы историками искусства, получившими грант на подсчет горгулий на всех до единой сельских церквушках Испании, мы хотя бы горгулий пересчитали. Но ехать в другую страну ни под чьей эгидой и безо всяких контактов – не в отпуск, а писать роман о жизни на родине и стране этой, по сути, говорить: будь интересной и вдохновляй; искупи эту поганую погоду, нашу финансовую жертву, перебой в наших обычных жизнях – такое требование было б неразумным и к самому Эдему. По утрам Оррин и Мэрилин Марш сбивались у оливкового огня и читали книжки из английской библиотеки в Торремолиносе, а я тем временем дрожал у нас в спальне за пишущей машинкой. Днем мы ходили на рынок и понемногу осматривали окрестности, но для подобных вылазок время года было не то. Почти каждый вечер все возвращалось к тому же оливковому огню. Немудрено, что Тёрнеры начали ссориться – всегда приглушенно из-за Оррина, поскольку в том домике невозможно было по-настоящему уединиться.

Кепарь. Вместе с похлебками рыба-с-нутом, какие ММ запаривала на нашей парижской походной плитке, когда умирала большая кухонная плита, что случалось часто, самым любимым в Эспанье у меня была моя бойна. Из-за промозглости я носил ее и в доме, и на улице; снимал ее, только чтобы принять девяностосекундный душ да спать в нашей сырой, узкой и шумной постели. Так миновали декабрь, январь и почти весь февраль. Нам не терпелось, чтобы настала весна и мы б могли выбраться с «Виллы Долороса», как мы ее прозвали, и пуститься в путь: походная жизнь, мы знали по опыту, будет чертовски удобнее и интереснее. Но волглая зима все тянулась и тянулась. Потом однажды в субботу под конец февраля я впервые потерял и вновь обрел ми бойну – дело было так:

В вышине Сьерра-Бермеха, что восстает за Коста-дель-Соль к западу от Малаги, лежит древний городок Ронда, милый Сервантесу, Гойе, Хемингуэю и Джойсовой Молли Блум, упоминающей его в своем знаменитом монологе. Главная достопримечательность Ронды, если не считать живописных улочек и старейшей арены для боя быков в Испании, – зрелищное отвесное ущелье, называемое Тахо, что по-испански означает «разрез», которое действительно рассекает городок так, словно Пол Баньян расколол его своим топором. Напомню тебе историю Пилар из «По ком звонит колокол» – о том, как республиканцы отбили ее деревню у лоялистов в Гражданскую войну и прогнали всех местных «фашистов» сквозь строй к некоему обрыву: по дороге их лупили дубинками, а потом столкнули с утеса. Пилар описывала их отдельные смерти – некоторых избивали в месиво; другие доходили до обрыва нетронутыми, и их вынуждали прыгать, – а потом замечает, что ничего ужаснее в своей жизни она не видела – пока не прошло еще три дня, когда городок снова отбили солдаты Франко. Место Хемингуэй не называет, но Граф сообщил нам в Мадриде, что городок этот – Ронда, а утес – знаменитый Тахо, который пропустить нам никак нельзя.

И вот мы загрузились в «фольксваген» и поехали по побережью мимо Марбеллы – сейчас там сплошь многоэтажные отели, а в Тыщадевятьсот шестидесятом это все еще был тихий маленький курорт, – затем свернули вглубь суши и принялись долго карабкаться на сьерру. Стояло погожее холодное утро; Мэрилин Марш менструировала и потому держалась раздражительно, но все мы были счастливы куда-то ехать, а в машине гораздо теплее, чем нам бывало вообще когда-либо на «Вилле Долороса».

По другую сторону Марбеллы нас остановила Гуардиа сивиль. Парней этих мы, конечно, видели повсюду – они стояли стражу на пустых мысах в своих оливковых мундирах и наполеоновских треуголках, с автоматическими винтовками, как будто в любую минуту ожидалось новое нашествие мавров, и вид этой стражи неизменно более или менее нервировал. На память приходили скверные отзывы Хемингуэя и Джорджа Оруэлла, и становилось понятно, что и через двадцать пять лет после Гражданской войны они здесь напоминали выжившим, чья сторона победила. Неприятно, когда тебя останавливает Гуардиа сивиль с оружием в руках посреди пустой испанской улицы.

Перед нами стоял луноликий парняга с тоненькими усиками и пятичасовой щетиной в девять утра. Строго спросил нас, куда направляемся. Ронда. ¿Американос? Си. ¿Туристас? Пока Мэрилин Марш рылась в поисках паспортов, я как можно ровнее сообщил парню, что в Ронде мы будем туристас, си, но вообще в Испании мы визитадорес. «Будем» далось мне не сразу, но эта разница казалась важной для нашей дигнидад. Гуардиа отмахнулся от наших паспортов и показал автоматической винтовкой на старика, стоявшего поблизости на обочине: его отец, объяснил он, живет в Ронде и ждет следующего автобуса, а до него еще час. Мы не против ли его туда доставить.

Изъяснялся он, э-э, учтиво, но неприветливо. Я ответил «конечно» – с большим облегчением, хотя в машине и без него было мало места. Мэрилин Марш пробурчала по-английски, дескать, надеется, что старик без жучков. На самом деле он был потертый, но чистенький, усохший старичок с полудюжиной скверных зубов, ни одного целого, одет в старый двубортный габардиновый костюм и белую рубашку, застегнутую до самого верха, без галстука. Всю дорогу до Ронды – всего два или три десятка миль, наверное, но почти все на второй передаче, а многие и на первой – он на испанском расспрашивал Оруноко об Америке, вопросы я переводил и сам отвечал на них, если требовалось нечто сложнее си или но. Обычное: си, мы там зарабатываем гораздо больше денег, чем все-вы тут, может, в двадцать раз больше; вместе с тем булка хлеба стоит нам в двадцать раз больше; вместе и с тем и с другим нас, туристов, у вас в стране, бесспорно, в двадцать раз больше, чем вас, туристов, у нас, эт сетера. Мэрилин Марш, которой Испании как раз уже хватило по самое горло, на своем бодром английском объявила ему, что всего два раза видела, как солнечные андалусцы смеются: первый – когда часть строящегося дома в солнечной Малаге обрушилась на солнечный запаркованный рядом автомобиль, в котором, к несчастью, никого не оказалось, а не то шутка была бы еще смешней для хохочущей толпы праздных солнечных зевак, и второй – когда в солнечном Торремолиносе пятилетнего мальчишку, прицепившемуся, чтоб бесплатно проехаться под дождем, к заднему борту тележки, запряженной ослом, смеющаяся толпа праздных зевак показала возчику, и тот пинками прогнал его по солнечной улице прямо под праздные ноги смеющейся толпы солнечных эт сетерас. Но абло американо, пробормотал Оррину старик. Но вашей национальной чести способствует, продолжала тогдашняя Миссус Тёрнер – она как раз тогда читала о взаимных жестокостях при Гуэрра сивиль, – что солнечные испанцы никогда б не могли быть виновны, к примеру, в Аушвице. Во-первых, у вас печи бы сдохли, как наша кухонная плита, а вовсе не евреи, от которых вы все равно избавились в вашем солнечном Пятнадцатом веке, нет? А во-вторых, все это понятие о лагерях уничтожения на ваши изощренные мавританские вкусы было б чересчур безличным. Гораздо более аградабле сталкивать публику с обрыва по одному в роскошный средиземноморский закат, как вы это делали под Малагой, – три сотни там было или же три тысячи? Или изнасиловать, а затем убить целый женский монастырь, набитый монахинями, в манере их предпочитаемого святого – то было в Барселоне или в Валенсии?

Юного Оруноко, как я видел в зеркальце, это потрясло до самых носочков. Старик наш в ответ улыбался, жал плечами и кивал – ему, полагаю, было стыдно за ММ, что она упорно мелет какую-то белиберду. Он заметил, что горы тут вокруг богаты водой, а также соснами. Весь путь наверх он клянчил у Мэрилин Марш сигареты «Мальборо» – в те дни мы все курили – и стряхивал пепел себе в левую ладонь. Даже на окурки он плевал и сберегал их у себя в левой руке: пепельница у заднего сиденья, сообщил он Оррину по-испански, слишком уж чистая. На окраине Ронды он попросил себя высадить, предложил заплатить нам столько же, сколько за автобус, учтиво поблагодарил Оррина, когда мы от его денег отказались, а после этого мимоходом вывалил содержимое своей левой руки на пол машины и вытер ладонь о покрытие сиденья, говоря нам адиос.

Ронда. Ми бойна. Там стояла холодина, и от крепкого ветра с Серраниа-де-Ронда по улицам болтаться было неприятно. Тем не менее на главной площади расположилось солнечное сборище праздных зевак ММ: все мужчины, преимущественно одеты, как наш старик, лица прямиком из Гойи, все на нас пялятся, ни единой улыбки. Двигалась здесь только наша машина; на то, чтобы запарковать ее и выбраться наружу, потребовалось некоторое мужество; вообще-то мы решили сперва осмотреть эту Пласу-де-Торос, чтобы прийти в себя. Оррин поплевал на «Клинекс» и протер испачканное сиденье; мать его в ответ на его прямой вопрос объяснила, что вела себя грубо с этим вьехо, потому что его страна приводит ее в ужас. А то, что сказала ему она, пусть таки-да, невежливо, но не составляет и десятой части всей правды. А вся эта стариковская возня с окурками почти наверняка не отместка, а просто весьма испанское сочетание угодливости и беззаботности – вроде того, что приводит к испражнению на лестницах соборных колоколен, но лишь на площадках и всегда только с одной стороны.

Мальчик затих. Я заметил, что сезон у нас долог. Старая арена примыкала к Тахо; из путеводителя, к моему замешательству и мрачному наслажденью Мэрилин Марш, мы выяснили, что в эту пропасть друг дружку сбрасывали не только республиканцы и лоялисты, но также католики, мавры, вестготы, вандалы, римляне, финикийцы, лигурийцы, кельты, иберы – и, несомненно, случайный Хапсбург, Бурбон и пьяный турист – подвергались тахованью, равно как, вообще-то, в порядке вещей за последние две с чем-то сотни лет все быки и лошади пикадоров, убитые на этой Пласа-де-Торос. Оррин таращился; ММ замерзала. Поехали, к черту, домой, сказала она через полчаса после нашего приезда. Прозвучало до жути так, будто она имела в виду США.

Я настоял на том, чтоб хотя бы проехать по всей остальной Ронде и выйти на Пуэнте-Нуэво через ущелье. Она уступила – ради Оррина, хотя сама осталась в машине. Оруноко и я вышли на громадные каменные арки моста, оглядели великолепное кольцо гор и заглянули в изумительный, захватывающий дух Тахо. Я крепко держал его за руку: сезон и вправду был никудышный, и никудышный (хоть в основном и солнечный) день. По ущелью лупил ветер. Я перегнулся через парапет моста, пораженный здешней свирепой историей в той же мере, что и местными красотами, и попробовал напомнить себе, что электрическое напряжение между двумя людьми, скороварка одного человеческого сердца – такой же уместный материал для литературы, что и эпические судороги истории и географии. Я даже записал себе в той дурацкой записной книжке где-то в январе: Каллиопа не единственная муза. Так и есть, так и есть, так и есть. Но.

Сильный удар ветра сзади сорвал мою бойну, и вниз понесло ее; вниз, и вдаль, и прочь с глаз. Ах, черт, сказал я. Просто кепарь, но мне он нравился. Мы вернулись к машине, где холодно сидела и ничего не делала Мэрилин Марш. Я кепарь потерял, сообщил я через ветровое стекло. Интонация у меня, как я хорошо помню и через двадцать лет после того случая, была пробной смесью сожаления, изумления и раздражения и предназначалась столько же для прощупывания ее чувств, сколько и для выражения моих. В те дни таким тоном я говорил часто. Какая жалость, ответила ММ, и в ее тоне звучало такое беспримесное презрение ко мне и отвращение от всего нашего испанского замысла, что я поймал себя на словах: Давайте сходим поищем ее – там есть тропа на дно, где римские термы. Может, отыщем мою бойну на трехтысячелетней куче трупов.

Не спятил ли я, пожелала узнать она. Она замерзла, произнесла она через стекло, и насрать ей на эту тропу, на термы, на мой кепарь…

Фразу я закончил за нее: Или его бывшего владельца, нет? Мы вдруг вознегодовали друг на дружку. Сиди тут и замерзай в своем собственном льду, сказал ей я, а мы с Оррином намерены спуститься и осмотреть этот двухзвездочный Тахо. Да хоть прыгни в этот двухзвездочный Тахо, ответила Мэрилин Марш, а вот Оррин останется тут. Последовал зрелищный прилюдный спор, все это кричалось сквозь закрытые окна машины. Оруноко сгорал от стыда; я тоже, особенно когда к нам притянуло несколько праздных зевак – поглядеть, что это там затеяли американос. В ближайших дверях даже материализовалась неизбежная Гуардиа сивиль. Но кнопки наши уже оказались нажаты: из нас выстрелила целая зима адреналина и куда больше чем целая зима взаимных обид.

Ну да ладно.

Наконец Мэрилин Марш велела Оррину садиться в машину. Очень подлый это ход: мне тогда нужно либо отменить ее приказ и вынудить Оррина выбирать между нами, либо избавить его от этого, позволив ей настоять на своем. Я, конечно, сделал последнее, но уж так разозлился, что после ничем уже не удержать меня было от спуска в ущелье. Когда ж я сорвался туда, где начиналась тропа вниз, ММ впервые опустила свое окно, дабы завопить, что к тому времени, когда я вернусь, их с Оррином может тут и не оказаться. Придумал я лишь завопить в ответ, что я могу и не вернуться. Не самый сокрушительный ответный выпад. Мне пришлось миновать ухмылявшегося Гуардию и пару зевак, расступившихся передо мной, – и я двинулся вниз, ощущая себя так же глупо, гневно и грошово, как и обычно за все свои тридцать лет.

Глубиной Тахо-де-Ронда метров двести. Я ожидал, что спуск окажется труден, но нет: только ветрено, промозгло и зрелищно. И Оррину, и Мэрилин Марш он дался бы без труда; среди прочих моих чувств присутствовало сожаленье, что супруги с отпрыском со мною нет. Но я с облегчением и в одиночку занимался чем-то, требующим хоть каких-то усилий. Крупные кучевые облака выключали и включали солнце, словно свет на потолке, соль и сомбра. Ветер – а заодно и мои смешанные чувства к Испании, моему замыслу, моему браку и самому себе – стихал, пока я пробирался вниз по расщелине. Я взаправду рассчитывал обнаружить, что дно завалено отходами Ронды, если уж не скелетами быков, фашистов и финикийцев; однако на самом деле тот поток, что предположительно и проре́зал ущелье, по-прежнему через него несется, смывая всю его человечью историю и, допустил я, мою бойну, в том маловероятном случае, что эта штука до него долетела.

Тропа достигла дна у руин римских терм и того каменистого потока, взбухшего от таяния снегов на Серрании. Пять минут я отдохнул на развалинах – душевно изможденный и несчастный. Небесная потолочная люстра переключилась на сомбру. Затем я миновал последний поворот тропы между соснами и свободно лежащими валунами, чтобы поближе взглянуть на поток, прежде чем взбираться обратно в город к тому, что ждет меня – или же не ждет. У самого уреза воды солнце зажглось снова, э вуаля! ¡Каррамба! Мирабиле дикту! Справа вверху, под залихватским углом на громадном округлом валуне, как шарфом, обмотанным стремнинами, словно исполинская безликая голова…

Что скажешь, Сьюз: миллион к одному? Да еще и подсвеченная, иначе я б нипочем не увидел ее на той крапчатой луне валуна, нацеплена идеально. Из меня вылетел звук, полусмех, полу-что-то еще; я осмотрительно полез по камням забрать ее, покуда какой-нибудь случайный выверт ветра не испортил первого совпадения вторым. ¡Ми бойна! Я ее поцеловал – взаправду; на глаза мне навернулись слезы, хочешь верь, хочешь нет; слезы отчасти подлинного чувства к этому кепарю, пока я радушно и плотно напяливал его себе на голову и выбирался обратно на берег и вверх по тропе к Ронде.

Ну, то уж точно был символ – знаменье. Но чего? Взбираясь назад, я все покачивал головой (осторожно), недоумевая, что мне полагается делать с таким необычайным пустяком совпаденья и всею своей жизнью. Что за счастливый, языком-прицокивающий был бы это анекдот в браке получше, между лучшими людьми!

На Пуэнте-Нуэво я взобрался таким же несчастным, каким и спускался с него. Никакого «фольксвагена» куда хватает глаз, никакой Мэрилин Марш – но там стоял юный Оррин, совершенно один на мосту, весьма уныло глядя в мою сторону, с некой знакомой с виду коробкой писчей бумаги у ног. Пока я спешил к нему, у меня сложилось впечатление, что праздные зеваки отводят взгляды.

Дорогой храбрый Оруноко. Я обнимал его, а он рассудительно сообщал, что мама уехала, как и грозилась. Он не думает, что уехала она далеко или навсегда, но не уверен. Ехать с нею он отказался – беспрецедентное поведение! – здравомысленно рассудив, что он выполнил ее первый приказ не идти со мной, а если его придется между нами соломонить (термин не Орринов), то он попробует поделиться между нами поровну. Мало того – и будь я тем рассказчиком, пытаться стать коим я и отправился в Испанию, я б изложил еще в самом начале истории, что у меня развился суеверный страх потерять свою рукопись-в-работе и я всегда таскал ее с собой на наши продолжительные вылазки в ее коробке для писчей бумаги, – мало того, моему сыну пришло в голову, что в материнском гневе своем она может «сделать что-нибудь резкое» в виде ответного удара: и, выходя из машины, он прихватил мою рукопись с собой!

Чем я, Сьюзен, заслужил такого принципиального, разумного, упрямого сына? Меня чуточку удивило, что Мэрилин Марш и правда уехала; более того – что она оставила и Оррина. Можешь вообразить, как меня тронула верность мальчика и как сообразно несчастен я был из-за того, что, выбирая между родителями, ему пришлось эту верность применить. И вид той рукописи, истории моей, на том мосту…

Ну: там была моя история, нет? Наша американская домашняя маета на фоне национальной маеты Эспаньи; предприятию полагалось нас обновить, но оно лишь усугубило наши различия; история, увязшая в заботе о самой себе, об истории, увязшей в заботе о самой себе. Вот я пла́чу на том мосту – и чуть не плачу теперь, когда пересказываю два десятка лет спустя, – а Оррин говорит: Ладно тебе, пап; ну чего ты, пап. Хочу ему сказать: Все в порядке, мальчик, это ничего, но голос не желает из меня доноситься. П. З. наблюдают за нами с конца моста. К нам подбредает Гуардиа сивиль, несомненно прикинув, что я намерен спрыгнуть, и спрашивает, как я.

Отвечаю, чтоб не беспокоился. Оррин подбирает коробку; мы втроем шагаем прочь с моста. Гуардиа как бы между прочим сообщает, что ми эспоза стоит у отеля «Виктория» неподалеку и уже два раза украдкой прибегала оттуда проверить, все ли в порядке. Я благодарю его за эти сведения. Он советует хорошенькую трепку – конечно, не на людях, – чтоб ее умягчить. На его жену действует. Благодарю его за рекомендацию, каковую обещаю обдумать. Он слыхал о нашей любезности по отношению к отцу своего коллеги в Марбелле, с достоинством выражает благодарность от лица того коллеги. Быть может, говорю я, он применит свое влияние и найдет моему сыну и мне такси, которое за полцены довезет нас обратно до «Ла Виллы Долоросы» под Фуэнхиролой. Понимает ли он? Он более-менее понимает и знает как раз такого омбре, к которому нас и направит.

Напоследок, прежде чем сойти с моста, я высказываю еще одну просьбу. По причинам сохранения чести, слишком личным для того, чтоб излагать их, объявляю я, мне принесет величайшее личное удовлетворение вывалить эту коробку никчемных бумажек в Тахо. Позволит ли он мне сие?

Я скорее ожидал отказа: скверный пример для местного населения – замусоривать их главную туристическую достопримечательность. Много я понимал. Он попросил меня открыть коробку, удостоверился, что внутри нет бомбы, и пожал плечами. Я поблагодарил Оруноко за то, что ее спас, и вывалил содержимое за парапет, даже не взглянув.

Затем, когда я торговался с рекомендованным таксистом в квартале-двух от моста, Оррин сказал: Вон мама, – и в «жуке» подъехала Мэрилин Марш, с видом суровым и несчастным. Я подумывал продолжать переговоры, развивавшиеся успешно, но резать себе нос, чтоб только насолить лицу, не показалось мне особенно мачистым. Более того, меня тронула жалость ко всему экипажу – к Оррину в особенности, но и к ММ, не исключая тут и лоялистов, республиканцев, финикийцев, быков и самого себя. Было жаль, что недостает мне характера – или же, при его нехватке, таланта. Мне стало интересно, что из них, коли не дарован, менее труднодоступен в приобретении. Я жалел, что отец и муж из меня не лучше, чем есть, что у меня не лучше жена, но все ж полагал, что, в конце концов, мне повезло – я не хуже, чем есть. Я очень устал.

Теперь я уже быстро спущусь с Ронды. Таксомотор я отменил и велел Оррину садиться в «жук». Мэрилин Марш подвинулась: ей не нравилось водить в горах, особенно в Испании. Оттуда мы спустились в высоковольтном безмолвии и на второй передаче. У Марбеллы я осознал, что завершился этап нашей жизни и моей; свернули за какой-то значимый угол. К Фуэнхироле мне стало ясно, что не будет никакого романа, никакой записной книжки, никакого похода по Европе. Той ночью в постели на «Ла Вилле Долоросы» ММ явно дала мне понять, что ей так же. Вскоре после мы со всем и покончили, причем обвиняя друг дружку в испорченных поездке и браке и без заметного успеха стараясь уберечь Оррина от нашей пугающей несчастности. Посреди Атлантики, курсом на запад вновь на борту «Ньё-Амстердама», я смайнал свою почти не записанную записную книжку за гакаборт. Но кепарь оставил. Ты спишь, правда?

Это последнее шепотом, в случае и в надежде, что Сьюзен да, у него в объятьях, у него на шконке, куда она пришла к нему, когда только подъезжали к Мадриду. Голой спиной она приткнулась к голой его груди, попа у него в паху; его полувековой пенис уложен ей между ягодиц.

Такова история твоей бойны? отчетливо спрашивает она, не поворачивая головы.

Ты не спишь. Что ж. Это история той истории, которая научила меня, что я не умею писать истории. Такого рода, во всяком случае. Во всяком случае, тогда.

Хм.

Кроме того, это история о начале конца моей первой жизни – пусть, как здоровый дуб, она и повреждена в корнях, но на то, чтобы ей умереть, ушло еще девять или десять лет.

Господи, Фенн. Иногда поневоле задумываюсь.

Я тоже. Наконец, это история о том, как я влился в Компанию. Вернувшись домой с поджатым хвостом, я связался с Графом, тот вывел меня на Дугалда Тейлора и прочую публику. Мы решили поддерживать мою легенду политического журналиста на вольных хлебах. Некоторое время я даже Мэрилин Марш не удосуживался рассказывать; к тому времени ей уже было безразлично. Домашние финансы у нас выправились, и она лепила себе собственную жизнь. Тогда я был на четыре года младше тебя теперешней, однако младшие сотрудники, с которыми я проходил подготовку, звали меня Папашей, как будто я персонаж Пэта О'Брайена в киношке о Второй мировой. Готовили нас в ИЗОЛЯЦИИ, чуть выше по течению отсюда. Штука в том, что я решил прожить историю, раз уж не смог ее написать. Манфред, бывало, говорил о наших операциях на истории, чтобы история не могла оперировать нас. Моим же личным желанием, как тебе известно, было нейтрализовать его, если уж не перевербовать. Случилось же, скорее, обратное.

Значит, говорит Сьюзен: Тахо вернул тебе не только берет; он продолжает возвращать ту историю, которую ты в него швырнул.

Но я все время швыряю ее назад. Однажды расскажу и нашу, только не так.

Два вопроса, ладно? Почему от рассказывания мне этой истории – на седьмом году нашей совместной жизни, Христа ради, в нашем творческом отпуске, – ты веришь, будто твоя бойна снова к тебе приплывет? Нет: не трогай меня. И вытащи свой штуцер из моей щели.

Нет. От всей души сожалею об этом совпадении, Сьюз; мне это не пришло в голову, пока сам не поймал себя на том, что говорю творческий отпуск. Что же касается кепарика: второй раз я потерял его десять лет спустя, когда занимался делами Компании, поздно ночью на причале некоего конспиративного дома на той стороне Залива. Моим коллегам я рассказал эту историю – лишь ту ее часть, которая про бойну. На следующий день сам Граф отыскал мой кепарь на пляже – его вынесло приливом прямо перед конспиративным домом. Еще до рассвета я оттуда уехал, а Граф отчаливал в Австрию проверить на венской базе что-то про Шадрина[37] – мы разрабатывали каналы дезинформации. Моя бойна вернулась ко мне на остров Соломона дипломатической вализой из посольства США в Австрии. Вопрос сейчас перед нами таков: чтобы вернуть ее в этот третий раз, нужна ль нам история Ронды – или же история конспиративного адреса на реке Чоптанк, которую я тебе пока не рассказал. Выяснять это я не спешу. Каков был твой второй вопрос?

Мой второй вопрос: где была я, когда ты жил всю эту жизнь не с тем человеком, когда вы вместе были наивны и бедны, и рожали детей, и ездили в Испанию, и выясняли, вы каковы и не каковы? С какой это стати я бас-мицвалась в Пайксвилле[38], и выпускалась из колледжа[39] и магистратуры[40], и писала диссертацию по «Литературной экологии и экологической литературе Чесапикского залива от Эбенезера Кука[41] до Джеймза А. Миченера»[42], и укладывалась в койку со своим любимым преподом, а все это время бедная Мимси, задница в мыле, трудилась в Корпусе мира, когда Джонсон и Никсон превратили его в пустяк, и оказалась группово изнасилованной в Вирджиния-Бич, когда вернулась домой, а потом угодила под пытки к громилам Шаха…

Сьюзен плачет. Теперь читатель понимает, если не считать одной детали, ее слезы несколькими страницами в прошлом при упоминании Фенвиком огней Вирджиния-Бич. Что ж, говорит Фенн, серьезно обнимая жену в темноте, ты все это осуществляла, пока я кое-чему учился ценою, значительной для меня и других. Хвала небесам, что ты меня таким тогда не знала! Твой дядя Фенвик! Ты в порядке?

В порядке я, в порядке. Это маленькое описание придется облечь плотью в нашей истории или ему придется из нее уплыть.

Мясо нарастим потом. Оденем в плоть, когда залезем на Большой Плот Памяти[43].

Я хочу к своей сестре, Фенн. Хочу поговорить с моей Мими.

Ей можно позвонить, Сьюз. Отсюда, может, удастся дозвониться до морского радиооператора на Соломоне.

Подожду, пока не поймем, где мы. Не спится мне. Расскажи Вторую Историю про Бойну.

Это подорвет эксперимент. Но расскажу, если ты сейчас вернешься к себе на шконку, чтоб мы поспали.

Нет.

Вот она все равно засыпает, тут же. Выдохшийся Фенвик, силясь услышать дальнейшие шумы в бухте и ни одного не уловив, просыпается в сером свете от саднящих снов – о его первой жене, об их сыне-малыше (в снах у Фенна Оррину всегда два года, носит линялые синие «Д-ры Дентоны»[44]), о брате Манфреде и покойном сотруднике ЦРУ Джоне Артуре Пейсли, оба они плавают, плавают праздно – и сознает, что и он поспал.

До завтрака мы ныряем с планширя, такова наша утренняя привычка, и плещемся по бухте По, чтобы хорошенько проснуться, перекидываемся старым оранжевым теннисным мячиком. В свежем и влажном солнечном свете видим запущенные яблони на высоком берегу среди дубов и сосен, но никаких признаков более недавнего человечьего присутствия за исключением нашего. Плывя подобрать пропущенный подброс, Фенн под водой задевает что-то липучее и рефлекторно отдергивает ногу. От движения на поверхность взбалтывается нечто напоминающее светлую цветную тряпку. Взмесив воду, он несмело касается ее, затем берет в руку: большой шарф, платок, бандана; квадрат белого шелка или вискозы с пурпурной каймой и голубым орнаментом пейсли; неиспачканный, невыцветший, нетронутый. Он подбирает мяч и подплывает показать находку Сьюзен, дрейфующей возле берега голыми грудями и животом кверху. Между нами корма «Поки». Фенн медлит возле забортного трапа, чтобы закинуть мячик в рубку, – и тут мы вздрагиваем от непристойного улюлюканья откуда-то из деревьев на высоком берегу: Промой их хорошенько, детка! Плыви давай сюда! Эт сетера. Голос мужской, насмешливый, громкий, как будто звукоусиленный. Сьюзен вихрем разворачивается, в тревоге; никого не видит, кроме Фенна по другую сторону; пускается вплавь к судну. За нею летит непристойный свист. Вот это жопка!

Фенн никого не видит. Сью подплескивает к нему, пыхтя: Что за черт. Какой-то козел с мегафоном, предполагает Фенвик, протягивая ей руку, а другой не отпуская трап. Смотри, что я нашел: шарф или что-то. Мне подняться и скинуть тебе купальник?

Сьюзен вместо этого обертывает себе попу шарфом, поднимается по трапу – раздается еще один громкий свист – и ныряет в каюту. Когда Фенвик с голым задом следует за ней, мегафон ржет и женский голос кричит: Мне оставь чуток. Мы вытираемся, потрясенные, взбешенные. Все еще голый, Фенн хватает бинокль и осматривает берег из рубки. Там только деревья и та безразличная голубая цапля. К нему подходит Сью, орубашенная, ошортованная. С берега больше никаких замечаний.

Что ж, замечает Фенн, нас предупреждали опасаться змей.

Сьюзен говорит: Теперь я ненавижу бухту По.

Да с бухтой По все блеск; это о. Ки жутковат.

Уедем?

Да ну, к черту. Давай на шлюпке обойдем после завтрака.

Даже не знаю, Фенн.

Но так мы и поступаем, поев, – спускаем шлюпку, навесив на транец забортный двигатель – и заперев все люки «Поки» на замки впервые после бухты Крус, Сент-Джон, В. О. С. Ш. Раз бойна его пропала, Фенн по-пиратски обертывает себе лысую голову мокрым шарфом; вид вполне лихой, по мнению его жены. Может, упало с того «Баратарианца»? Остров Ки, обнаруживаем мы, мал, плосок, полностью облесен, побережье у него поочередно песчаные пляжи и солончаковые болота, бухт нет, если не считать нашей, и никаких других свидетельств жилья, за исключением каменного мола с его сигнальной башенкой. Кругосветное плаванье заканчивается через полчаса. Видя, что «Поки» нетронут там, где мы его и оставили, мы сходим на берег у входа в бухту По, на той стороне, что напротив мола, откуда, как мы считаем, доносились шумы прошлой ночью; но Сьюзен подводит черту под исследованьями лесов. Отпечатков ног ничьих нет, кроме наших. Среди неизбежного поплавка из бутылки от «Клорокса»[45], оторвавшейся от крабовой ловушки и вымытой на берег, чтобы хватило ее здесь навечно, среди плавника бок о бок мы находим лопнувший презерватив и пустую пивную бутылку.

Ага, произносит Фенвик: тут есть история.

Сьюзен бормочет: Несчастная девушка.

Но история не нова; ни один предмет не выглядит так, будто его недавно выбросили; оба могли оказаться на берегу с приливом. Процарапывая ногой ямку в песке и погребая их там, экологичная Сьюзен замечает, что пиво колумбийское, сварено в Боготе.

Внутри записок нет? осведомляется Фенн. Меня насилуют террористы на посольской яхте?[46] Он видит, как подруга его замирает; сожалеет о легкой шуточке. Но Сьюзен просто и нейтрально отвечает: Насильники не пользуются резинками.

Дальше решаем не исследовать: это место уже начинает действовать нам на нервы. Может ли оказаться на острове Ки конспиративный адрес Компании? вслух вопрошает Сьюзен. Конспиративный адрес Компании может оказаться где угодно, признает Фенн; любое место может являться явкой. Но сам он не слышал об острове Ки до вчерашнего дня, а о конспиративном адресе на нем и подавно. А «разведдеятельность» во время его пребывания в должности в Управлении пусть и включала разнообразные половые ловушки и силки, не подразумевала домогательств к голым пловчихам посредством мегафона. Правду сказать, после Вьетнама и Уотергейта разведдеятельность могла видоизмениться в ограниченном для тайных операций климате: в том скоротечном климате общественного недовольства Компанией, какому содействовало собственное документальное разоблачение Фенна 1977 года[47], как ранее таковые же авторства Эйджи и Марчетти[48], и какой быстро возвращается с нынешним консервативным настроем нашей республики. Но и то.

Ан рут обратно к «Поки» мы видим у поверхности двойного краба: брачующаяся пара голубых обнимается, совокупляется и плывет боком одновременно. Как обычно, вид этот Фенвика слегка возбуждает, несмотря на его бестактность чуть ранее. Сьюзен это напоминает, что раньше мы не заметили никого, приглядывающего за той чащобой крабовых ловушек у волнолома. Мы вновь взбираемся на тендер и тщательнее сверяемся с нашим «Мореходным путеводителем»: никакого упоминания об острове Ки; ни единого следа его на картографических вкладках района реки Йорк / бухты Мобджек Чесапика. Время до полудня – безвоздушное, знойное, больше похожее на лето, чем на весну, – мы проводим за ремонтом того, что способны починить, и наводим везде порядок после нашего океанского перехода и шторма. Хоть нам и нервно, мы не видим и не слышим на берегу больше ничего необычного. К полудню готовы сниматься с якоря, однако Норфолкская метеостанция извещает, что в середине дня область прослушивания пересечется холодным фронтом, а предварит его линия гроз. К 1400 в южном Мэриленде и северной Вирджинии объявлено штормовое предупреждение.

Мудрые моряки с такими не шутят. Стоянка у нас укрыта; места для маневра достаточно даже для судна вдвое больше нашего; при отсутствии серьезной угрозы с берега пагубно было б выходить в море, пока не минует фронт. Мы смиряемся с тем, что придется еще раз ночевать в бухте По. Над рубкой за обвесом Фенн растягивает на выстрелах тент и холщовый сборщик дождевой воды, чтобы та сливалась нам в танк с пресной водой. Мы вновь плещемся, уже без приключений, – Сьюзен в купальнике, Фенвик без – и наблюдаем, как близится грозовой фронт, благодарные, что мы не в море. Кем бы там ни были утренняя докука и источники шума минувшей ночью, мы с удовольствием воображаем, что непогода положит конец их развлечениям. Вспомнив двойного, похотливый Фенн обнимает Сьюзен сзади, пока мы парим в воде, и проскальзывает рукой ей в трусики бикини, перебирает пальцами влажное руно, тянется к тем губам. Нет.

Мы уже слышим первый гром и ощущаем первые колыханья норд-веста. В счастливой противоположности хрястю и хлобысю нескольких ночей назад мы в фуфайках расслабляемся в рубке, наслаждаясь птичьим воодушевлением, видом того, как лиственные подветренные деревья выворачиваются серебром кверху, тем, как раскачивается на якоре «Поки», становясь носом к шквалу.

Не успевает тот нагрянуть, как мимо волнолома с урчаньем входит знакомый прогулочный траулер и бросает якорь у входа в бухту, в сотне ярдов от нас. В бинокль мы удостоверяемся, что это наш вчерашний помощник, «Баратарианец II», и приветственно машем молодому человеку у якорной лебедки, кто либо не замечает нас, либо игнорирует. Вот уж ветер набирает силу всерьез; верхушки деревьев мотает, и как бы укрыты мы ни были, безо всякого разгона волны, достойного упоминания, на дректове нас все равно начинает покачивать на киле. Задержка между нырком и ударом сокращается до секунды или около того. В стоячем такелаже свистит. На тент, на палубу, на бухту падают первые громадные капли дождя. Пахнет озоном. Под обвесом вместе с нами укрывается тревожный шмель, и его никак не вынудить улететь. Капли учащаются.

В этот неподходящий миг «Баратарианец» спускает шлюпку – «Бостонский китобой» подвешен на шлюпбалках над транцем – и отправляет двух белых мужчин и одну черную женщину на берег: один мужчина и женщина в желтых дождевиках, другой мужчина нет. Собственно шторм налетает на бухту По, едва они заводят подвесной мотор и отдают концы, всем отплытием шлюпки занимаются двое в клеенке. Они исчезают в слепящем дожде и детонирующих вспышках молний: погода так внезапно сгустилась, что самого траулера нам не видно, не говоря уж про его тендер, даже в бинокль; такая ярость, что мы и представить себе не можем, как спускали бы собственную шлюпку, разве что «Поки» горел бы или тонул.

Следующие четверть часа, хоть мы в ливне и углядываем «Баратарианца II», сказать, пристала ли шлюпка к берегу и где, невозможно. Затем дождь стихает и мы видим, что «Китобой» вытащен на берег, его носовой фалинь крепится к ветви старой поваленной сосны. Парняга без дождевика, воображаем мы, должно быть, вымок ужасно. Все еще много грома с молнией, но преимущественно к востоку от нас. Воздух ненадолго остывает; ветер и дождь слабнут; край фронта миновал.

Вот на берегу вновь возникает черная женщина в желтом, спускается по склону и забирается в «Китобоя» – и возвращается на яхту. Закрепить нос и корму и поднять шлюпку на балки ей помогает какой-то член экипажа. Они, что ли, не намерены забирать тех двоих, кто еще на берегу? А если не намерены, не подразумевает ли это в итоге наличия какого-то жилья, скрытого в лесу? Как же быть с теми змеями, о которых они нас предупреждали; с тем ядовитым сумахом?

Нас это не касается; но Фенвик решает радировать нашу благодарность за совет укрыться на острове Ки, заметить, что это место не нанесено на наши, надо сказать, ограниченные карты, быть может, даже попроситься взглянуть на их собственную 12221, чтобы взять пеленг от острова Ки на поля следующей карты повыше, которая у нас осталась. Никакого ответа. Ну, они на якоре; их радисту незачем стоять вахту. Но теперь любопытство Фенна удовлетворить необходимо; маленькие тайны оказываются безобидными, каким такое обычно и бывает. Тут мы видели первую черную женщину в экипаже яхты: такое зрелище греет душу! Дождь почти совсем прекратился (и недвижный воздух опять удушлив); он просто заскочит к ним на нашем собственном тузике и поздоровается.

Но ты осторожней, волнуется Сьюзен; дело тут и впрямь нечисто. Мы еще не высказали другую возможность, пришедшую на ум нам обоим: когда Береговая охрана США попыталась сократить морские грузопотоки нелегальных наркотиков вокруг Флориды и на побережье Залива, оборот этот возрос у побережья Новой Англии и в Чесапикском заливе. Бдительное патрулирование береговой полосы такой протяженности и замысловатости невозможно, а прибыли, о которых идет речь, таковы, что контрабандисты, как стало известно, могут приобрести прогулочную яхту за $100 000 и после единственного успешного рейса затопить ее в море. Если о. Ки не разработка Компании; быть может, даже если и разработка, – ох, это пугает; но от таких, как Эйджи и Тёрнер, нам кое-что известно о связях Компании с мафией…[49]

Нам необходимо прикрутить и паранойю, и писательское ощущенье интриги, объявляет Фенвик, подтаскивая шлюпку за фалинь. Но едва оседлывает он транец «Поки», чтобы спуститься в нее, его останавливает врум-врум крупных дизелей. Из кормовых портов «Баратарианца» клубится дым выхлопа, и мисс Желтый Дождевик брашпилем выбирает якорь. Не успевает Фенн спуститься, чтобы вновь попробовать УКВ, как траулер выскальзывает из бухты По в открытый Залив, к далекому грому.

Фенн все равно пытается: Парусная яхта «Поки» вызывает моторную яхту «Баратарианец-Два», эт сетера. Нет ответа. Время 1730; дневного света еще хватит, чтобы пошарить по этим лесам. Никаких гвоздей, постановляет Сьюзен: ни мы вдвоем, ни ты один. И хоть оба мы устали, думаю, сегодня ночью нам нужно стоять вахту.

Договорились. Фенвик даже раздумывает, не распечатать ли верный девятимиллиметровый пистолет, пока Сьюзен ему не напоминает сентенцию Чехова о том, что пистолет, повешенный на стену в Действии Первом, в Действии Третьем обязан выстрелить.

Тогда давай уберем в кобуру и наше воображение, понуждает ее Фенн. Музыка. Ром. Любовь. Ужин. И пора дать Кармен Б. Секлер знать, что мы вернулись. А она уж обзвонит остальных.

Так мы и поступаем прежде всего. Сьюзен подымает морского радиооператора с острова Соломона, оператор коммутирует нас с «Ма Белл»; мы слышим, как «У Кармен»[50] звонит телефон. Царапучий голос Мириам произносит: «У Кармен», – и Сьюзен-черноглазка вопит от радости: Мими!?

Сьюз?

Мы дома!

Сестры еще несколько мгновений визжат друг дружке, как школьницы: У нас все хорошо! У нас все хорошо! У нас тоже все хорошо! У нас пару ночей назад был этот жуткий шторм, но теперь все хорошо! Мы за вас переживали; чуть весь Балтимор к чертям не сдуло. Вы где? Ну, мы точно не знаем, Мимси: про это место мы раньше никогда не слыхали: остров Ки у нижнего западного побережья, возле реки Йорк. Но мы в безопасности и завтра двинемся наверх! Как Ма? Она там? Ма прекрасно. Она сегодня вечером с Бабулей[51]. Здесь только я да Иствуд Хо[52] и мальчики[53]. Еще слюнтяи и синяки. Иствуд занят на кухне; я заправляю баром; Си вытирает столики. Секундочку, Шуш[54]; мне нужно напоить животных.

Трубка платного телефона у нее с грохотом падает; в каюту «Поки», в притихшую бухту По несуразно несутся звуки Счастливого Часа «У Кармен». Очень это в духе Мириам – не задуматься о том, что лязг трубки о металлическую полочку открытой кабинки телефона-автомата может оглушить собеседника, а подключенные радиотелефонные звонки по межгороду очень дороги. Не важно: улыбаясь и закатывая глаза, мы слушаем знакомый гомон Феллз-Пойнта.

Наконец Мириам произносит: Сьюз? Заодно мне пришлось подтереть жопу Эдгару; он насрал себе в «Памперс». Поздоровайся с тетей Шуши, Эдгар. Сраный Иствуд в бар даже выйти не желает, пока я говорю по телефону, потому что тут какой-то мудак читает стихи, которые, Иствуд говорит, отстой. Как там дядя Фенн?

Он чудесно; он лучше всех. Фенн берет микрофон: Я чудесно, Мим; я лучше всех. Ты все еще позволяешь этому субчику Хо вытирать о себя ноги?

Настанет день, и я его выставлю за порог, дядя Фенн. Положение такое. У него поэтическая вольность. Ты по-прежнему любишь мою сестру больше, чем Бог любил мироздание? Только, блядь, попробуй не любить.

Очень на это уповаю. Слушай, Мимс: передай Кармен, что мы надежно добрались до Чесапика, и сама передай Шефу, и Вирджи, и Оррину, и Джули, или пусть она передаст. Только не забудь, ладно?

Запишу на стойке бара Эдгаровой дрисней, обещает Мириам. Когда вы до Феллз-Пойнта доберетесь? Где, к хуям, вы находитесь, ты сказал? Вообще, давай мне мою сестру.

Сьюзен вновь берет все в свои руки. Мимс? Так не забудь позвонить им всем. А то вечно ты забываешь.

Ага. Мириам хмыкает. Например, выйти замуж.

Как мой маленький Эдгар? У тебя все в порядке, Мимси?

Нет.

Мимс!

Да все, все у меня в порядке. Что такое порядок? У Эдгара тоже все в порядке. Только срет и срет. У Бабули была еще одна операция; но это пускай тебе Ма рассказывает. Когда я смогу с тобой поговорить, Сюзеле?

Сьюзен взглядом советуется с Фенном; он берет микрофон. Завтра должны дойти до острова Соломона, Мими. Позвоним оттуда примерно в это же время. Если даже застрянем на Соломоне, все равно как-нибудь все вместе соберемся. Послушай, Мириам?

Ну, дядя Фенн. Заткни варежку, Эдгар.

Просто ответь да или нет, пожалуйста: Если ли какие-то новости про Гаса или Манфреда?

На линии между островом Ки и Феллз-Пойнтом повисает пауза. Затем Мириам произносит: Не могу сейчас говорить.

Не удивившись, Фенн спокойно настаивает. Просто да или нет, Мириам.

Нет. Мне пора идти. Си наливает пиво в пепельницы, и Иствуд его сейчас стукнет. Будь добр к моей сестре, Фенн.

Не переживай ты за свою сестру. Кто-то должен стукнуть этого Иствуда Хо.

Он замечательный художник в паскудном положении, дядя Фенн, и так с ним поступили мы.

Херня.

Мириам смеется: Это не херня. Как бы то ни было, его и так стукают. Люди его бьют.

А потом он бьет тебя! сердито кричит в микрофон Сьюзен.

Мириам вновь смеется, невесело. А потом я стукаю Эдгара Алана Хо, а потом Си плачет, а потом Ма бесплатно угощает всех в зале выпивкой.

Ну пока, Мимси. Я тебя люблю.

Я тебя люблю, Шуши. Приезжай скорее. Пока. Это чудесно?

Голоса у обеих сестер плаксивые. Чересчур чудесно, говорит Сью. Конец связи, Мимс.

После того как Сьюзен кратко поплакала, а Фенвик ее поутешал, из обедненных рундуков «Поки» мы собираем еще одну трапезу того и сего и съедаем ее в рубке, запивая теплым пивом. Вечерний воздух так сперт, будто и не проходило тут никакого холодного фронта; на востоке и юге все еще раскатывается низкий гром. Потея, мы сидим с голыми торсами, с облегченьем не слыша никаких замечаний с берега, хоть и знаем, что где-то на острове сейчас по меньшей мере двое мужчин. Кусают нас лишь некоторые мокрецы; репеллент портит им всю навигацию. Мы цокаем языками по поводу обстоятельств Мириам, устрашающей энергичности и опеки Кармен Б. Секлер. Заботится она даже об Иствуде Хо – помыкает им или голубит его в зависимости от ситуации и помогает организовать в Балтиморе Вьетнамский культурный центр, чтоб тот, помимо всего прочего, поставлял аудиторию для его искусства, для нее непостижимого. Однажды она, весьма вероятно, спасла ему жизнь, отобрав у него кухонный нож, не успел он кинуться на бывшего офицера Войск специального назначения, напившегося в баре, кто хвалился тем, как допрашивал вьетнамских крестьянок, суя ствол своего служебного пистолета им в вагины: Кармен знала, что парняга этот смертоноснее с голыми руками и пьяный, нежели Иствуд Хо трезвый и с двенадцатидюймовым клинком.

Сьюзен будет стоять первую вахту. Фенн составляет ей компанию все начало вахты, а потом идет на боковую. Зная теперь, что «Баратарианец II» по крайней мере заходит в бухту По, мы зажигаем якорный огонь на форштаге; поскольку ночь обещает быть душной, мы пристраиваем к главному переднему люку ветролов, чтобы продувало каюту. Сью размышляет о парадоксе: мы предпринимаем меры предосторожности от наших помощников – обстоятельства напоминают ей, с должными переменами и подстановками, об

как и труве пейслийский платок, вместе с другим мокрым прицепленный к леерам сушиться, и его узор реснитчатых слезинок роится, словно амебы или жирные сперматозоиды.

Ее другие изнасилования! в ужасе восклицает Фенн. Какие еще другие изнасилования?

Те, что случились после главных, но до иранского. Наверно, я надеялась, что ты все знаешь от Ма, поэтому мне вообще не придется об этом заговаривать. Но ты мне рассказал эту долгую грустную историю о своей бойне; теперь ты мой должник.

Другие изнасилования Мим! Иисусе, Сьюзен!

Мы привыкли об этом не упоминать. В доме повешенного эт сетера[55]. Но мне напомнила твоя шутка сегодня на пляже – плюс этот платок. По моему мнению, это и перекосило Ма в самом начале, но она не согласна. Бабуля говорит, что Ма вся пошла сикось-накось еще в Сорок девятом, когда Па умер, а от всех этих дел с Мимси стало только хуже. Ма и с этим не согласна.

Покуда мы не отклонились от этой жуткой темы, произносит Фенвик, можно узнать личное мнение твоей матери о дате и причине ее сикось-накоси? Читателю может быть интересно. Как мы вообще стали называть это сикось-накосью?

Бабуля. Потом сама Ма пристрастилась дразнить Бабулю этим словом, а мы все уж нахватались от нее. Сикось-накось стала понятием нейтральным, вроде вдовства или развода. Ма утверждает, что и родилась она сикось-накось, в лагерях ее перекосило еще сильней, а не перекашивало ее по обычным меркам единственный раз – когда ее вся из себя не скособоченная филадельфийская родня в Тридцать пятом спасла ее, всего лишь одиннадцатилетнюю, и сделала из нее славную еврейскую девочку, и в Сорок первом она вышла замуж за Па, подгадав как раз к войне, а следующие восемь лет провела пристойной суетливой женушкой и матерью нас, девочек, в Челтнэме, Пенсильвания, а потом, когда Па в Сорок девятом умер, взяла в свои руки его дело, ей же, я вас умоляю, исполнилось каких-то двадцать шесть, и переехала в Балтимор и заправляла всем так же хорошо, как и Па, эт сетера. Ма говорит, что время то не скособоченное и оказалось ей настоящей сикось-накосью, если интересно знать, и странно себя вести начала она после рождения Гаса в Пятьдесят третьем – ездить на велосипеде и носить цыганские наряды, петь вдоль по улице – и перебралась в Феллз-Пойнт, открыла там «У Кармен» и все такое, – что она просто вернулась к своему естественному состоянию, иранское приключение Мириам это упрочило, а потом с потерей Гаса и Манфреда оно сделалось окончательным. Сикось-накось.

По мне, все складно.

И по мне. О сикось-накоси никто не говорит разумнее Ма. Но с моей точки зрения, конечно, сикось-накось, похоже, она пошла в основном после других изнасилований Мириам.

Боже правый. Рассказывай дальше, Сьюз.

Сьюзен делает вдох поглубже, выдыхает, начинает: это случилось в Тыщадевятьсот шестьдесят восьмом, когда и главные. Шестьдесят восьмой был урожайным годом для убийц и насильников. История это мерзкая. Мимс всегда была шизанутой, нервной и непокорной: полная противоположность мне, если не считать нервозности. Носила смешные наряды, в начале старших классов пробовала траву и кокс, хотя тогда никто еще не употреблял эту дрянь, кроме джазовых музыкантов. Мы тогда жили в Балтиморе, и почти все школьные подруги у нас ходили на свидания с еврейскими мальчиками из Маунт-Вашингтон или Пайксвилла, Мимс же тусовалась с толпою клевых черных парней, главным образом – музыкантов. Еще она была первым Дитем Цветов в городе. Плюс вегетарианка на здоровом питании, когда не страдала анорексией, плюс против спиртного, но за гашиш. К тому ж она была настоящей спортсменкой; лучше меня, вот только не желала тренироваться, а потому никогда не играла за старшие классы, да и наплевать ей на это было с высокой башни. А ее преподы по искусству, бывало, умоляли ее всерьез заняться живописью, та́к она ее чувствовала, но она ни в какую.

Это наша Мириам.

Ну вот: когда я поступила в Суортмор, Мимси вернулась в Филадельфию, в Темпл, где, как она говорила, научилась только ходить на оба фронта. Я тогда вообще едва знала, что такое лесбийство за пределами вычитанного у Сапфо на Промежуточном греческом. После первого курса она ушла и записалась в Корпус мира, чтобы ума-разума набраться, как она говорила. Ее отправили в Нигерию, в какую-то деревушку где-то в буше, где, мы были уверены, она подцепит себе слоновую болезнь и малярию, где ее изнасилуют и продадут в белое рабство или сменяют на корову. В самом разгаре был Биафрийский бунт; даже Ма тревожилась до одури, а Бабуле мы вообще не осмеливались сообщать. Но никаких подобных гадостей не случилось: Мим учила ребятишек гигиене и закрутила серьезный роман с иранцем из Джонза Хопкинза, который занимался там здравоохранением. В марксизм Мим обратили как раз его истории о том, как ЦРУ помогало свергнуть правительство Мосаддега, чтобы привести к власти Шаха, и вот так она позднее оказалась в Тебризе, в Семьдесят первом. Все это ты знаешь.

Не имеет значения, что́ я знаю. Рассказывай дальше.

В Тыщадевятьсот шестьдесят восьмом ее отправили из Западной Африки домой в Балтимор как бы в увольнительную из-за Биафрийских передряг. Ма уже тогда обосновалась в Феллз-Пойнте, а я занималась докторской в Колледж-Парке. Мими казалась… не знаю: бывалой, суровой, собранной. На меня произвело большое впечатление. Она была к тому времени настроена пропалестински, провьетконговски, но главным образом – против ЦРУ, и то, что вы с Манфредом работаете на Компанию, возмущало ее не на шутку. Как вообще могли они оказаться такими тупыми, чтобы подкатить к ней с предложением работать на них под прикрытием Корпуса мира в следующей командировке, когда она убеждена, что они стоят за покушениями на Кеннеди, и даже Корпус мира на нее не давил за ее политические убеждения и из-за ее шаткости…

А ей и правда была шатко, несмотря на закаленный вид. У нее случались приступы дурноты, а порой она галлюцинировала. Но при этом была убеждена, что мозгоправы – либо жулики, либо половые империалисты, либо агенты правительства, либо все вместе сразу, и потому отказывалась обращаться. У меня тем летом имелась хорошо оплачиваемая работа в Вирджиния-Бич – помощницей управляющего в мотеле у одного из дружков Ма в тех краях, и Мимс часто ловила попутки туда и сюда между Ма в Балтиморе, мной в Вирджиния-Бич и ее друзьями в Джорджтауне.

Один из них и познакомил ее с человеком из Компании, в джорджтаунском баре для голубых, и тот ей двинул холодный заброс[56]. Мими пришла в такую ярость, что, прекратив разоблачать его вдоль по всей Висконсин-авеню, вынуждена была в час ночи голосовать на дороге и гнать на попутках двести с лишним миль в Вирджиния-Бич, чтобы мне об этом рассказать. Насчет автостопа я ей все мозги прожужжала: сама я много ездила на попутках в Европе, но почти никогда – в этой стране, если не считать крайних случаев. Мим говорила, что ей насрать: ее пугает Америка, а не американцы, и более-менее от одной пизденки жизнь ее не изменится, эт сетера. Так она и разговаривала – даже тогда. И вот тут включается ее сумасбродство: как будто беспокойство наше не заходило дальше ебись-или-гуляй. Вообще-то именно тогда у Мимс случился неразборчивый в связях период, потому что иранский друг-медик ее бросил. Если она не спешила и считала своего водителя привлекательным, она его окучивала. Или ее. Когда я ее попрекала за автостоп, а Мимс в ответ пожимала плечами и отвечала: Я ж доехала в целости, – я никогда не знала, о чем она.

Той конкретной ночью она безопасно добралась до Вирджиния-Бич в кабине грузовика с морепродуктами, который вел свидетель Иеговы, и разбудила меня в шесть утра тирадой против ЦРУ: как Америка становится раковой опухолью человеческой цивилизации; и она терпеть не может, что ее собственный отчим и приемный дядя, которых она так любит и кто, как ей известно, очень о ней, и о Гасе, и о Ма заботятся, в Компании большие шишки; и если она даже на минуту допустит, что кто-либо из вас сочинил тому обсосу его речугу для подката, она спишет вас со счетов насовсем; но она знает, что с нею вы нипочем так не поступите, каких ужасных штук вы б ни творили с другими людьми. Эт сетера.

Я ей сказала, что парняга тот наверняка просто выпендривался или поддразнивал ее, и она постепенно остыла. Пожила у меня несколько дней, и вместе нам было хорошо. Я даже заманила ее на пляж поиграть в силовой волейбол! Она великолепно гасила, если была в настроении, даже играя против здоровенных парней. Почти как вернуться в Поконы, когда мы с Мими работали вожатыми в лагере «Лавр». Я купила ей акриловых красок, чтоб она снова занялась живописью, и уговорила свое начальство дать ей работу, считая, что нам обеим будет полезно провести лето вместе, перед тем как она примется за свое дальнейшее. Мим подумывала в августе съездить в Чикаго помочь друзьям бедокурить на Демократическом национальном съезде. Но тут вдруг у нее возникла тяга расспросить Бабулю о белорусских погромах, поэтому ясным воскресным днем – четырнадцатого июля, в День Бастилии, Тыщадевятьсот шестьдесят восьмого – она собрала свой рюкзачок, проголосовала на дороге и направилась по Трассе шестьдесят к Прибрежному государственному парку на заднем сиденье мотоцикла: вел его черный парень лет тридцати в шлеме Вермахта и кожаном жилете, на спине которого было написано «Громохрана Ричмонда». Была она в бабулиных очках в стальной оправе, бабулином платье и косынке в огурцах; потому-то я и вспомнила.

Следующую часть ты знаешь: как банда белых Дородных Стервятников нагнала черного парня у Форта-Стори, избила его и раскурочила ему мотоцикл, а Мимси, пинавшуюся и визжавшую, отволокла в лес и связала ей руки косынкой, а бабулиным платьем обмотали ей голову, и украли у нее рюкзачок, и разбили ей очки, а их подружки держали ее, пока парни по очереди харили ее спереди и сзади, и всерьез обсуждали, не отрезать ли ей соски и не съесть ли их в каком-то ритуале посвящения, но вместо этого решили на нее нассать, все до единого, женщины присаживались ей над лицом, а потом они ее бросили привязанной к дереву и на грудях у нее нарисовали пальцами звезды, а на животе – американский флаг теми красками, что я ей подарила, но она их так и не открыла.

Все верно, Сьюзен: все это незачем упоминать еще раз.

Ну вот. Хоть Мимси и была потрясена и в ужасе, что они ее прикончат или изувечат, все равно запомнила их голоса и клички, какие у них выскальзывали, а также мелкие детали – из нее бы получился хороший агент Компании! И все время думала: Слава богу, что они пока не сделали мне больно по-настоящему, если не считать содомизации, но даже для такого они применяли тавот из мотоциклетных наборов. Однако ее не били и не резали, не прижигали сигаретами или не совали в нее ничего, кроме своих стручков, а некоторые женщины – пальцев. Бросая ее, они ей даже велели не беспокоиться: она возле парковой тропы, и скоро ее кто-нибудь найдет.

Очень заботливая группа насильников.

Она провела там четыре часа – с таким же успехом легко могло пройти четверо суток или четыре года, – и с ее головы капала моча, а по ногам текло семя, из задницы шла кровь, ее покусывали комары и мухи, а Мими на самом деле думала, что ей повезло: стояла сушь, а не сезон мошки!

Затем появился ее спаситель.

Этого так и не нашли. Тощий вахлак средних лет в потертых до блеска твиловых штанах, с седым бобриком и кожистым лицом, голос тихий и хриплый. Мимси показалось, что с этими лесами он знаком хорошо; у него не было ни рюкзака, ни какого-то походного снаряжения, и он сообщил ей, что просто вышел прогуляться. Она услышала, как что-то движется по тропе и как можно громче застонала сквозь платье, которым они заткнули ей рот и обернули голову. Она помнила, как благодарна была за то, что в этой части Вирджинии не осталось медведей, а затем этот непринужденный надтреснутый голос произнес: Боже всемогущий, похоже, милочка, над тобой кто-то потрудился.

Он размотал ей голову, цокая языком от мочи и всего прочего, спрашивая, изнасиловали ее или нет, один это было парень или целая банда, да и вообще куда мир катится. И чокнутая Мим ответила, что, к черту, точняк ее изнасиловали и вдобавок нассали на нее, и подонков этих было пятеро и с ними три бабы, мотоциклетная банда под названием «Язычники Дикси» из Ньюпорт-Ньюз, и она уловила их некоторые клички и может опознать их мотоциклы и кое-какие лица. Мужчина хмыкнул и сказал: Похоже, настоящие они патриоты, как ни верти; да только не надо было этот флаг янки на тебе рисовать, раз они «Язычники Дикси».

Она поняла, о чем это он, – то, что ее разрисовывали, она чувствовала, но до сего мгновения не знала, что именно на ней нарисовали. Она увидела на земле выдавленные тюбики акрила, и несколько пустых пивных бутылок, и свои разбитые очки, и то, что стекало у нее по бедрам, и спросила у мужика, есть ли у него машина и не против ли он отвезти ее в ближайший полицейский участок; сукиным детям с рук это не сойдет.

Учти, Фенн, руки у нее по-прежнему связаны косынкой за деревом; но она не сознает, что происходит, даже когда мужик медлит, чтобы закурить, и произносит: Мне кажется, больница тебе нужна больше, чем по-лицья.

Только полиция, отвечает Мими, и: Вы не против развязать мне руки, Христа ради?

Дядька делает затяжку, смотрит ей в глаза, оглядывает ее с ног до головы и выуживает большой карманный нож. Мим на ум только приходит – но тут он шагает за дерево. Мысль, должно быть, пришла и ему в голову, и он пытался решить, что́ ему хочется сделать. Возможно, он бы и дальше ее спасал – в конце концов, Мимс видела его лицо и ясно дала понять, что намерена опознать «Язычников Дикси». Но тут ей стало страшно и в то же время она разозлилась; она заплакала и сказала: Ну давайте уже; освободите меня!

Нож он приставил ей к горлу, чтоб заткнулась, и развязал косынку, и заставил ее лечь лицом вниз, нажав коленом ей на спину, пока вновь связывал ей руки за спиной. После чего отконвоировал ее с тропы поглубже в лес, говоря ей, что если у него от нее не встанет, он ее порежет. Она спросила, чего он от нее хочет, и он ответил: Вероятно, ты что-нибудь придумаешь. Он пообещал выпотрошить ее, как оленя, если она вздумает шуметь, а потом ткнул сигаретой ей в голую задницу – показать, что не шутит. Со связанными руками Мимс ничего не могла поделать – только отсосать ему, что она и сделала, – и он вынудил ее просить его позволить ей это сделать, а потом держал за волосы, поднеся лезвие к самой глотке, пока она сосала. Мимс рассказывала мне, что хер у него был длинный и толстый, но совершенно вялый, даже когда он запихнул весь его ей в рот и кончил ей в горло. Она подавилась, и ее вырвало; и тут она поняла, что попала.

Весь остаток дня он делал с нею разное, так и не сняв с себя одежду, но расстегнув ширинку, чтоб болтался его здоровенный вялый хуй. Не позволял ей подняться с колен, и еще немного прижигал зад, и делал на ней маленькие надрезы, когда она вскрикивала, и сунул горлышко пивной бутылки ей в пизду – одну пустую он прихватил с того первого места, вместе с ее платьем. Он вырезал ивовую розгу и хлестал Мимс и всякое другое с нею делал, и все это спокойно. Худшим было то, что он все время обзывал ее дешевой прошмандовкой, которая даже не умеет возбудить парня. Мимс приходилось произносить вещи вроде: А ты не хочешь поцеловать мне сисечки? Ты разве не хочешь выесть мне писечку? Можно, я еще возьму в рот твой большой член? Ей хотелось бы отключиться, чтобы он ее убил и она б об этом не узнала, но ум у нее оставался хрустально ясным. Она выучила рисунок пятен у него на штанах и этикетку той пивной бутылки и раздумывала, бежать ей и кричать или откусить ему пенис, поскольку он все равно, скорее всего, замучает ее до смерти, или же лучше надеяться, что он попросту устанет и отпустит ее, хоть она и сумеет его опознать среди миллиона.

Я не рассказала тебе и половины того, что он заставлял ее делать и притворяться, будто ей это нравится. Мими говорила, что воняло от него потом и лежалыми крошками крекеров. Ей казалось, что на самом деле ему хотелось ее трахнуть, а не пытать, но он был совершенным импотентом. Раз минут в десять или около того он пытался вставить в нее пенис, но тот не вставлялся, и тогда он возвращался снова к сигаретам, ножу, пивной бутылке, розге и отсосам. Мими клялась, что если он развяжет ей руки, она ему его вставит, и поиграет с его яйцами, и пальцем поласкает ему задний проход, пока они ебутся, ну не славно ли это будет? Она видела, что он такое обдумывает, пока она его об этом умоляет, говоря, что нож свой он может при этом оставить у ее горла.

Сьюзен, говорит Фенвик: давай прекратим эту историю прямо сейчас. Довольно знать и того, что твою сестру изнасиловала целая банда и «Язычники Дикси» отделались легкими приговорами, потому что Мим одевалась как хиппи и ездила стопом на мотоциклах с черными мужчинами, а другого ублюдка садиста так и не нашли. Подробности – просто тягостный ужас, даже между нами.

Сьюзен не согласна. Насилие, Пытки и Кошмар – просто слова; а реальны подробности. Фенн – в некотором роде писатель; он ведь должен такое понимать. Но и меня от этого тошнит, говорит она. Моя бедная, бедная Мимси! Старалась прикинуть, что́ может спасти ей жизнь, и ни на миг не теряла бдительности. К этому времени она уже не плакала. Считала, это важно, что мужик ее до сих пор не изувечил, не избил по-настоящему жестоко, не придушил. Поймала себя на том, что жалеет, что воображение у него не поэротичнее. После первого часа он перестал жечь и резать ее, хотя по-прежнему много курил и не выпускал из руки нож. Пьян он не был; нисколько не злился; почти все время с ним она просто стояла, а он курил или теребил свой вялый хрен. Восемь или девять раз заставлял ее отсосать, но никогда не твердел и даже не кончал, как в первый раз. Казалось, он раздражен и нерешителен – вероятно, у него самого замыслы кончились. Страшнее всего было, когда он заходил ей за спину и она не видела, что он там задумал. А потом ощущала его палец у себя в заднем проходе и вынуждена была стонать и делать вид, что ей это очень нравится. Чтобы выторговать время, она говорила о том, насколько лучше все было бы в номере мотеля, на большой мягкой кровати.

Затем другим голосом он ей скомандовал заткнуться и нагнуться, как раньше. Мими подумала: Ну, всё. Она знала, что с таким же успехом может заорать и броситься бежать как можно дальше, пока он не нагонит ее и не полоснет ножом. Но опустилась на колени, как он и велел, сунув голову в грязь, задом кверху, и стала ждать худшего. Мужик раздвинул ей ягодицы и плюнул ей в расщелину – и сунул в нее горлышком пивную бутылку. Когда она вскрикнула, он крутнул бутылку, рассмеялся и сказал: Я буду отсюда смотреть, а если следующие десять минут шевельнешься, я тебя задушу твоими же кишками.

И вот там он ее и оставил, с бутылкой, торчавшей из задницы, и саднящими ожогами и кровоточащими порезами по всему ее животу и заднице. Но, как ни странно, не на лице и не на грудях; очевидно, спаситель ее залипал на задницах. В лес он ускользнул, как опытный охотник, без единого звука; и как бы ни сводили ее судороги, как бы у нее все ни болело, Мимс отсчитала полные десять минут, а потом окликнула его, прежде чем осмелилась шевельнуться.

Она мне сказала, что главным ее чувством было невообразимое облегчение. Она едва могла поверить, что пережила две такие ордалии и ее не прикончили. Ей удалось дотянуться и вытащить из себя бутылку – с мыслью, что настоящий садист сначала отбил бы горлышко, или запихнул бутылку целиком, или сотворил бы что похуже этим ножом. Что б ни делала она, платок не распускался; она попробовала то, чего насмотрелась в дешевом кино, – тереться им о камни и древесную кору, но удалось только оцарапать себе руки. Поэтому она присела и подобрала платье, а потом потащила его через лес, раздирая его и царапая ноги о колючки. Тогда уже она рыдала, и с каждой минутой ей становилось все больнее, но на самом деле она все время волновалась, что может напороться ногой на битое стекло, или наступить на змею, или вновь столкнуться с этим человеком. Наконец она вышла на тропу, которая привела ее на безлюдную грунтовку, и по той дороге она шла целый час, и ей не попались ни машина, ни жилье. Она была нага, окровавлена и грязна, на ней все еще те американские флаги, волосы слиплись от подсохшей мочи, вся в корке спермы, бабулино платье тащилось за ее связанными сзади руками, а конец июльского дня был отвратительно жарок.

Наконец с ревом подкатывает грузовичок-пикап и бьет по тормозам, оттуда выскакивает плотный здоровяк и кричит: Где эти сучата, что с вами так поступили, девушка? Мими даже ответить ему не смогла; она лишь стояла, плача, и качала головой. Дверца грузовичка распахнута; мотор урчит; парняга озирается, трусцой подбегает к ней и разворачивает ее спиной, чтобы развязать ей руки, – и Мимси тотчас же понимает, что он тащит ее через канаву обратно в лес.

Ох, Сьюзен! восклицает Фенн.

Ни угроз, ни оружия, объявляет Сьюзен, даже ни единого слова. Он просто швырнул ее в кусты и сдавил ей горло одной рукой, пока расстегивал на себе штаны другой, а потом придушил ее еще немного, пока она не раздвинула под ним ноги. У этого никаких хлопот с потенцией: он ее выеб жестко и быстро, постоянно озираясь, нет ли кого вокруг. Едва кончив, соскочил с нее, застегнул штаны, добежал до своего грузовичка и с ревом умчался прочь. Все изнасилование заняло меньше десяти минут; а то и не больше пяти. Мими сказала, это как если тебя пежит паровоз. Когда она достаточно пришла в себя и вновь вышла на дорогу, он уже был слишком далеко, и без очков она прочесть бы номер не смогла, поэтому и его так и не нашли.

Уже начало темнеть, и машины по тому проселку ездили редко. Мими шла вдоль канавы со стороны леса и пряталась в кустах, когда мимо проехала следующая пара машин. Платье она уже потеряла и более-менее пребывала в шоковом состоянии, но ей все равно хватало здравомыслия беспокоиться, что дорога может оказаться парковой и по ночам закрываться. Ничего не ела и не пила она с завтрака, за которым все равно никогда много не ест, и комары теперь свирепствовали все сильней. Она решила идти дальше по обочине дороги на тот случай, если потеряет сознание, чтоб с меньшей вероятностью умереть, прежде чем ее найдут. Затем решила, что лучше ей будет попробовать остановить следующую машину, потому что если дорога эта не парковая, у нее больше шансов вновь оказаться изнасилованной после темна, чем при оставшемся свете дня. Услышав, как сзади подъезжает машина, она повернула к ней голову, но осталась спиной, чтобы они увидели, что у нее связаны руки. В пыльном «бьюике» сидела пожилая пара, и ты представляешь? Они притормозили посмотреть на нее, а потом подбавили газу! Мими считает, что испугались.

После подъехал еще один пикап с двумя молодыми белыми, длинные волосы и джинсы, и Мимс подумала, что попала снова. Но они оказались чудесны. Развязали ей руки и буквально сняли с себя последние рубашки – им больше нечем было ее прикрыть – и спросили, хочет она в полицию, в больницу или куда, и Мимси сказала, что пускай, пожалуйста, привезут ее ко мне, и они привезли, не задавая ни вопросов, ничего. Один постучался ко мне и сказал, что у них в машине моя сестра; что у нее неприятности и мне следует вынести что-нибудь, чтобы на нее накинуть, и, наверное, отвезти ее в больницу, что я и сделала, как только достаточно взяла себя в руки.

Это уже конец истории, почти. Мимс отправилась в больницу доказать, что ее насиловали и пытали, и я просидела с нею все время, пока ее опрашивала полиция. Те, кстати, оказались хороши; не то, чего мы ожидали. Приехала Ма и держалась очень крепко и спокойно; понуждала Мимс не выдвигать обвинений, потому что если «Язычники Дикси» – как кое-какие другие мотоциклетные банды, они с нею сделают и чего похуже, чтобы посчитаться. Но когда Мимси настояла на своем, Ма нашла ей хорошего адвоката, чтобы договаривался с прокурором, и за все заплатила сама. А потом Мимс узнала, что она беременна, – тогда она только что отказалась от Пилюли из-за побочек. Аборт она решила не делать, поскольку обвинению может оказаться на руку, если присяжные увидят, что она беременна, и к тому же она вообще обращалась в своего рода сторонницу Права-на-Жизнь. Однако адвокат «Язычников Дикси» выставил дело так, что ее готовность рожать Си – просто дополнительное свидетельство ее нравственной распущенности и общей малахольности, как и хипповская одежда и езда на попутках. Мимс, само собой, на процессе не желала одеваться так, как этого от нее хотел прокурор. Эт сетера. Неудивительно, что Ма вся пошла сикось-накось.

В общем, «Язычники Дикси» отделались легкими сроками, а двух других мужчин полиция так и не нашла, и родился Си, и другие «Язычники» действительно грозили посчитаться, но Ма пустила слух по Феллз-Пойнту, что она под защитой мафии и «Язычникам» лучше б не высовываться из своего Ньюпорт-Ньюза. А вскоре после того двоих из них и впрямь казнили по-гангстерски, как о том сообщали газеты, и еще двоих убили в тюремных драках, и банда распалась. Но сделали ли это друзья Ма из Маленькой Италии или контактеры Манфреда из Компании, или же это просто совпадение, я не знаю.

Я тоже, Сьюз.

После того Мимс какое-то время была исключительно лесбиянкой. Когда Си исполнилось два, она сорвалась в Тебриз, куда вернулся тот ее друг-здравоохранник из Хопкинза, и там ее арестовал САВАК за антиправительственную деятельность. Когда ее перевели в тюрьму Эвин в Тегеране и применили к ней электричество, генератор они называли испанским жаргонным словом пикана. Они подцепили его у своих латиноамериканских коллег, пока их вместе готовили здесь, в исторической Вирджинии.

Фенвик говорит: Не вполне – иностранных подданных никогда не тренировали в смешанных группах. По крайней мере, не выше по течению этой реки и, по крайней мере, не при мне. У латиносов слово подцепили наши, а потом сами передали его иранцам, южным корейцам и всем прочим.

А. Ну, в общем, САВАКи вообще-то ее не насиловали, так что тут конец истории про изнасилования. Но когда они ее раздели для допроса – опознали шрамы от старых сигаретных ожогов и решили, что она матерая революционерка, кого арестовывали и раньше. Поэтому ее обработали пиканой и один раз выебли электрическим стрекалом, хоть она и была американкой. Будь она иранкой, ее б убили, как вообще-то и поступили с ее иранским другом-здравоохранником, кто был революционером на самом деле. Когда Манфред ее оттуда вытащил, полагаю, ее мучители свое получили. У Мими на сосках и нижних губах до сих пор видны шрамы от пиканы, а на попе, животе и бедрах – сигаретные ожоги. Именно поэтому она и не носит бикини. Всё, я закончила.

Фенвик извиняется за свои необдуманные замечания на берегу виз-а-ви насильников, презервативов и пивных бутылок и предлагает немедленно избавиться от платка в огурцах, если вид его расстраивает супругу. Сьюзен против: пусть оставит себе, прикрывать голову, пока его временно утерянной бойне не отыщется замена получше. Почти все мысли наши по-прежнему о Мириам и о Компании. С норд-оста вдали еще доносится слабый гром, сюда вряд ли докатится. Обмен историями нас вымотал. По настоянию Сью Фенн укладывается спать на весь остаток ее вахты; в полночь сменяет жену. Слабая область повышенного давления очистила воздух; над топом мачты плывет и освещает бухту По изящная белая луна, две ночи назад было полнолуние. Росы нет; воздух сладостен. Мы немножко сидим вместе, сопоставляя наблюденья и наслаждаясь ночью, а потом сонная Сьюзен спускается в каюту. На берегу лишь обычные звуки лягушек и ночных птиц да мягкие вздохи южного ветра в деревьях.

Тем не менее Фенн решает не прерывать свою вахту, хоть и вытягивается на подушке в рубке и позволяет себе время от времени беззаботно задремывать. Через несколько минут после двух часов ночи его встряхивает от дремы резкий щелчок из лесов по корме, словно выстрел. Он подскакивает, но решает не зажигать большой фонарик. С койки его окликает Сьюзен, затем спешит к нему наверх в одних трусиках. Провалиться мне, чтоб я знал, говорит Фенн.

Больше ни звука, пока вновь не заводятся лягушки. Сью обхватывает себя руками в похолодавшем воздухе. Фенн сажает ее себе на колени и целует ей груди, благодатно без шрамов. Мы помним, что сейчас не сезон ни для какой дичи; а ночная охота и вообще незаконна. Остров Ки, полагаем мы, мог бы, конечно, оказаться чьим-нибудь частным охотничьим заказником. Или же треснуть мог выхлоп – но мы не слышим никакого мотора. Ветка у дерева вдруг сломалась? Но мы не слышали ни шелеста листьев, ни удара оземь. Что же сталось с нормальным сном?

Для ободрения мы говорим – но не о наших недавних историях, а о

По мнению Сьюзен, уместно, что мы, так сказать, пустились в ночное странствие, а это для мифов о скитающемся герое одна из общих черт. Еще более уместным кажется ей, что последние несколько дней, не считая нашей задержки из-за шторма во вторник, курс наш лежал преимущественно на запад, а это традиционное направление приключений. Фенвик считает, что она допускает некоторую натяжку, с учетом того, что первая половина нашего отпускного круиза пролегала преимущественно на юг, а вторая половина, включая и то, что ждет нас впереди, лежит преимущественно на север. Но он не без удовольствия понимает, что история наша следует, в общем и целом, знаменитой традиции: вызов, отбытие, шаг за рубеж, испытания инициации, эт сетера. Он объявляет это, однако, нашей авторской прерогативой – изгибать шаблон, чтобы он с нашей историей совпадал, главное – не изгибать историю, чтобы совпадала с шаблоном.

Сьюзен соглашается и напоминает нам, что именно после шага за рубеж все обычно становится темным и таинственным. Рубежом нашим мысы Хенри и Чарлз стали только под конец дня, а вот остров Ки и бухта По – уже на верном пути.

Есть они на карте или нет, добавляет Фенн.

Его жена полагает, что у нас тут закавыка. Традиция требует, чтобы перед шагом за рубеж между светом и тьмой, действительностью наяву и сновидческим приключеньем герой обрел себе проводника или помощника. Но при условии, что рубежом у нас были Хэнк и Чак, мы не только не обрели проводника и помощника до того, как за него шагнули; мы его потеряли: карту 12221.

И нас едва не рассекло пополам Береговой охраной США, ворчит Фенн. И довольно сильно нервировал старина «Баратарианец-Два». Такой себе помощничек. Он рассуждает дальше: Как бы там ни было, у нас в истории нет никакого особенного героя. Мы ее герой. Значит, и помощником будем мы. Я стану твоим помощником; ты будешь моим.

Рука руку моет, произносит Сьюзен, цитируя Бабулю. Я мерзну.

Значит, если наша история собьется с курса, предписанного шаблоном, ну его, тот шаблон. Мы уже решили, где ее начать?

О, посередине, говорит Сьюзен, определенно. Ин медиас блядь рес, как сказал бы мой помощник.

Не успеет его помощник редакторски вычеркнуть эту проходную вульгарность. Ладно: начнем со шторма в море, как большие мальчики, а экспозицию впишем по ходу дела левыми руками.

Дрожащая Сьюзен указывает, что читатель еще не знает, к примеру, о ее соблазнении Фенвика на острове Какауэй в 1972-м или о старинной влюбленности в нее Феннова сына Оррина. Нашим левым рукам скучать не придется.

Угу. Ты меня соблазнила?

При небольшой помощи моего помощника. Я опять иду спать. Спокойной ночи, Фензеле.

Спокойной ночи, Сузеле. Спокойной ночи, Мириам. И Кармен Б. Секлер, и Хава, и Шеф, и Вирджи, и Оррин, и Компания. Мэрилин Марш – тоже; вся труппа. Спокойной ночи, все.

Ага. Спокойной ночи, Мэрилин Марш. Сколько времени?

Три. Снимемся отсюда, как только рассветет.

Мы забыли Гаса и Манфреда.

Спокойной ночи, бедняги. Покойтесь с миром.

Читатель про Гаса и Манфреда еще даже не знает вообще-то.

Того, чего читатель еще не знает, хватит на целую книгу.

Ой. Это кто сказал?

Я.

Три дня спустя, когда мы покидаем «Ферму Ки», о. Уай, реки Уай и Майлз и Восточную бухту, огибаем мыс Кровавый собственно в Чесапикский залив и снова прокладываем курс на норд, вверх по Заливу, под двойными висячими мостами, соединяющими Балтимор и Вашингтон с Восточным побережьем Мэриленда, к острову Гибсон, нашей следующей остановке – это первая лучшая якорная стоянка на западной стороне Залива выше моста, – откуда мы собираемся сделать свои дела в Балтиморе, Сьюзен вздыхает: Вперед и вверх.

Для нее особенно это был напряженный период – наши выходные. Мы даже с большим, чем обычно, облегчением пускаемся в путь. Сью пока что не желает об этом говорить прямо.

М-м, говорит Фенн. После очень ветреного воскресенья – сорок пять узлов норд-веста в синей канадской вышине – понедельник 9 июня погож, сух и прохладен, бодрящий легкий вест для выбегов круто к ветру в фуфайках и нейлоновых ветровках. К вечеру возможен дождь из небольшой области пониженного давления, что скользит ястребом вверх по Аппалачскому хребту, но штормов не ожидается. Он поворачивается спиной к погоде, прибирает паруса и берется за штурвал: приятно иногда порулить самому, а не полагаться на автомат.

Сьюзен растягивается у переборки рубки и сумрачно оглядывает наш кильватер. Ум ее очевидно где-то не здесь – снова на «Ферме Ки», готов спорить Фенн, – и она предполагает, что мы вообще-то еще не объяснили читателю, которому наверняка интересно, что означает вся эта чехарда с По-Ки/«Поки»/кепоном, помимо наших якобы родословных, названия нашего судна и намеренного, преступного и, вероятно, необратимого отравления «Эллайд кемикл корпорейшн» благородной реки Джеймз, на каковой располагались первые постоянные поселения англичан в Америке.

Фенвик ее поощряет: Не покидай.

Ай-яй. Ну, в общем. Ма утверждает, будто Па верил, будто Э. А. По был такой же еврей, как я, а Секлеры ему родня через Алланов из Вирджинии, которые у По все равно были приемной семьей, но связь эта потерялась, потому что Бабуля ничего не понимала, когда Дедуля Аллан это, бывало, объяснял, а Ма так и не поверила. Джон Аллан, усыновивший По, был ричмондским торговцем; может ли он поэтому считаться евреем, я тебя спрашиваю?

Давай дальше.

Глубже среди предков у нас есть Дядя Арти Гольдерман – двоюродный дедушка Дедули Аллана Секлера, по-моему, – кто, по заверениям Джека Секлера, послужил По прототипом Артура Гордона Пима. Ну и ладно, что «Эдгар Аллан По» гораздо больше похоже на «Артур Гордон Пим», чем «Арти Гольдер Ман»: двоюродный дедушка Арти занимался в Бостоне корсетными ребрами и ворванью, пока у рынка не отпало дно, когда в Тыщавосемьсот пятьдесят девятом в Титусвилле, Пенсильвания, обнаружили нефть…

Сьюзен.

Мне нужно поговорить. Как ни верти, а мир и есть тенета неразрывного целого.

Тогда вперед. Вверх.

Ага. Как бы ни было все вышесказанное – а есть там не только это[134], но кому какое дело? – твой иррациональный, романтичный, берущий на себя слишком много Девятнадцатый – это мой, блядь, век, и Чокнутый Эдгар – мой альма-патер, еврей он или нет. Нервный. Непостоянный. Неистовый.

Блистательный, спешит прибавить Фенвик. Энергичный. Проницательный.

Глаза у Сьюзен вновь на мокром месте. Безотцовщина. Бездетный. Самоедствующий. Полуистеричный. И обреченный на раннюю неспокойную могилу.

Сюзеле…

Она без улыбки цитирует из нашего сна о плоте памяти: Каркнул ворон: Балтимор.

Хватит, милая.

Она все еще сутулится на пырнутой подушке (которую Фенн покамест залатал герметизирующей лентой), глядя туда, где мы были. Иствуд Хо[135] – вьетнамский По, ровно произносит она. Он тоже свое получит, как Эдгар и я. Глаза у нее закрываются. Гибель Корабля. Я сдрисну пораньше и ничего по себе не оставлю. Не хочу об этом говорить. Изобрази читателю Фрэнсиса Скотта Ки, прошу тебя.

Мне силы духа не хватит изобразить читателю Фрэнсиса Скотта Ки.

Сью стоит на своем. Весна почти закончилась, между прочим. В любой миг настанет осень. Что мы тогда будем делать?

Фенвик возражает, что впереди между одним и другим еще целое лето. Но такое настроение подруги ему знакомо, и он ощущает равные доли волнения, заботы и беспокойства о себе. Что же он станет без нее делать?

Вот она дразнится: Ки даже к Восемнадцатому веку не относится.

Знакомые воды. Еще как относится. Твой Девятнадцатый начался только после войны Тыщавосемьсот двенадцатого года или Ватерлоо, выбирай, что больше нравится. Как и твой Двадцатый начинается с Первой мировой войны, а твои Тыщадевятьсот семидесятые – с Войны Судного дня в Семьдесят третьем.

Сьюзен отмечает, как ей по привычке свойственно, что никто особо не знает, каким был композитор национального гимна США. Вполне возможно, что был он так же одержим бесами, как и По или его тезка Ф. Скотт Фиц.

Не-а. Фенвиков Ки был человеком твоего Восемнадцатого века: просвещенным, рациональным, невозмутимым, оптимистичным, невосторженным, воздержанным. Аполлоническим – в сравнении с дионисийским мистером По у Сьюзен. Мастером на все руки: юристом, джентльменом, любительским поэтом и музыкантом, договорщиком об обмене пленными, военным советником-любителем на Блэдензбёргских гонках…

Чем ниже падает у Сьюзен настроение, тем больше смешиваются языки. Ой-вэй: подавай мне Бетховена. Штурм унд Дранг. Доннер унд Блицен. Железо и шмальц.

Фенну подавай Моцарта: бодрящий крутой бейдевинд в искристую погоду.

Звяк-звяк, посмеивается Сьюзен.

Бум-бум, отвечает ее друг, которому как с гуся вода. Я не романтик.

Ты Восемнадцатый век романтически рассматриваешь, по мнению твоей жены. Ты романтически рассматриваешь рационализм.

Что ж: муж ее не анти-романтик – ровно как он и не анти-она. Утверждает, будто в нем есть что-то от Манфреда; даже маленько от По. И чуточку от Сью Секлер, слава богу.

Это последнее замечание напрашивается на некоторый очевидный, любящий ответ. Но Сьюзен не ведется. Хмф.

Ничего не хмф. По сравнению с Мириам и Кармен Б. Секлер в тебе много чего от Ф. С. К. Что именно тебя так гложет, Сьюзен?

Вот и льются уже настоящие слезы. Мне сейчас нужен во мне Фенвик Скотт Ки Тёрнер, чтобы успокоиться. Мы не можем, пожалуйста, Христа ради, припарковаться и потрахаться?

Что ж, читатель, – отсюда и значение имени нашей крепкой посудины: союз противоположностей преобладающе и впрямь гармоничный, однако порой напряженный, как физика самого «Поки». Больше о кораблестроении см. на с. 371. Но на этом отрезке воды под рукой нет парковочных мест: побережье острова Кент по правому борту и с подветренной стороны – ничем не прерываемый пляж, если не считать пары весьма открытых марин-отстойных гаваней; а к тому времени, как мы дойдем через весь Залив на наветренную сторону до рек Роды, Южной или Северна, момент будет упущен. Для таких случаев и существуют автоматы управления курсом: нынче утром в понедельник отрезок впереди чист от других судов, и, ну, приятно порой, когда за тебя правит автомат.

Вскорости впереди начинает проступать Заливный мост. Мы вернулись на наши раздельные подушки в рубке, застегнулись заново, чувствуя себя славно израсходованными (Фенн). Сто миллионов его сперматозоидов, плюс-минус десять миллионов, стараются как могут вверх по течению в трубопроводах Сьюзен, и добрая фора им на руку. Но он от штурвала говорит: Похоже, не подействовало.

Наверное, нет. Все равно спасибо.

Не всякий день у нас Четвертое июля. Фенвик бы сказал, что удалось нам все неплохо, с учетом того, что все время нужно было приглядывать за крабовыми ловушками.

Ты не виноват. Сьюзен вздыхает. Я чокнутая тетка. Сама не знаю, что меня грызет. Хотя нет, знаю, однако ж ну его. Господи. Иногда я думаю, мне следует завести роман.

Фенн изображает озадаченность, смятенье. Прошу прощения?

Ага, восклицает она без восторга. Мне такого подавай: угарного негласного прелюбодейного страстного романа.

Сьюзен Рейчел.

У тебя же твой был. И далеко не один.

Парочка, парочка. И больше не хочется. У всех от них синяки остаются.

Синяки любви.

Синяки есть синяки. У тебя твои тоже были, до меня.

Законные. С моей стороны, во всяком случае. Я же хочу незаконного. Прелюбодейной страсти. Обмана, желанья; червя в яблоке буржуазного Эдема. Мне уже тридцать пять. Довольно скоро мне придется удовольствоваться Дер-Розенкавалиером, а не Графом Вронским. Как тот тренер по нырянию на Мартинике, то есть в Гваделупе, тот сексуальный милашка.

Опять Антонио.

Я была вся в его власти, глубина десять метров, у меня во рту шланг, а он даже за сиську меня не схватил. Батюшки ох батюшки. Время утекает, как воздух из баллона.

Или как половое самоуважение из приунывшего мужа.

Точно. Пора шевелить мослами.

Сьюзен Рейчел Аллан Секлер Тёрнер, произносит измученный Фенвик. Тщательно взращенная славная еврейская девочка. Старший преподаватель, который вскорости станет штатным адъюнкт-профессором.

Я этого желаю! Свиданий! Рандеву! Едва-не-застаний! Выкроенных часов! Страсти!

А желает ли она, чтоб он сыграл услужливого мужа? осведомляется Фенн. По своему темпераменту он не приспособлен для такой роли, но, быть может, стиснув зубы, попробует и ему удастся. Открытый брак? Такое вот?

Все это херня.

С облегчением это от тебя слышу.

Услужливые мужья, по мнению Сьюзен, омерзительны, как свингеры. Она же хочет негласного обслуживания. Анна К.! Эмма Б.! Ревнивые подозренья! Наряжаться для Него! Не носить исподнее, поскольку Он запрещает! Муки совести, поскольку она так любит Фенвика и ни за что не желает его ранить или обесчещивать его даже в самом малом, но все же! Вся вот эта вот хрень, понимаешь?

М-м. Так ты желаешь тиранического негласного прелюбодейного любовника. Я поражен.

Сью на него смотрит искоса, чуть ли не весело. Тирана в хорошем смысле. Я ж не замуж за мерзавца собираюсь; я с ним попросту ебусь.

И лучше бы ему не вытирать об тебя ноги, предостерегает Фенн.

Пусть только попробует! Я фигакну его «Мейсом», развернусь и уйду. Я имею в виду в страсти. Укусы любви, от каких больно, немножко. Пусть заставляет меня глотать его молофью, хоть я ею и давлюсь. Я ему то же самое делать буду.

Твой терпеливый муж ждет не дождется услышать, что ты станешь ему делать.

Сам знаешь что. Например, пусть запах моей пизды остается у него на усах, когда он возвращается домой к этой своей иссохшей женушке.

Усы! Фенн напяливает очки. Иссохшая женушка! Сколько это уже у вас длится?

Я хочу такого. Вместе с тем я ни за что на свете не раню тебя.

Так-так, Сьюз. Тут у тебя незадача.

Ага. А нельзя мне и того и другого?

Фенвик не понимает, как это обустроить: во всяком случае, в реальной жизни. Он бы мог попробовать как-то это ей организовать в нашей истории…

В жопу историю. Я хочу настоящего. Страсти.

Наша половая жизнь не страстна?

Она улыбается сегодня впервые, и Фенн ловит себя на том, что взаправду несколько уязвлен. Я сколько раз тебе говорила: я не о любви. Я люблю тебя больше, чем кто-нибудь кого-нибудь когда-нибудь любил. Но о страсти! Негласной прелюбодейной страсти. Жаркой сосиске.

Что тут парнишке сказать?

Ничего.

Хм. Он видит, как гаснет ее краткое оживленье. Это входит в историю или нет?

Она опять пялится нам в кильватер. Ох, входит. Конечно, входит. Дай мне там угарный дом, угарных детишек по имени Дрю и Лекси и угарный негласный прелюбодейный страстный роман. Все, чего у меня никогда не будет, и кучу денег в придачу. Плюс тебя, того, кому я никогда на этом свете не буду неверна. Давай дальше историю. Но ух: со страстью.

Она спускается внутрь сходить в гальюн и приготовить обед антипасто с «Перье» и лаймом. Фенну надлежит ее позвать, когда мы достигнем Моста, если она к тому времени сама не вернется наверх.

Покамест ничего в диалоге, приведенном в этой главе, не означает того, о чем в нем говорится. Жизненные выборы – уступки в обмен на уступки, читатель, и если по сердцу тебе твоя удачная покупка, это не значит, что оплачивать счет будет безболезненно. Не так ли, Сьюзен. Не так ли, Фенн. Вы видели кое-что такое, чего желает женщина, а о большем могли б догадаться: что, начиная вместе, мы оба были одного возраста, а не так, что мужчина уже совершил почти все положенное по семейной жизни. Что вне зависимости от этого он – семь лет назад уже так оно и было – так сильно будет хотеть от нее ребенка-другого, что ее собственные опасения и оговорки в этом отношении окажутся – оказались бы – преодолены, отметены. Что жили мы в изощренной гуще всего в Нью-Йорке, или Париже, или и там и там, с нашими угарными детишками и угарными друзьями, или даже у нас был дом в Джорджтауне и дача на Винограднике Марты с нашими теми же плюс угарные карьеры: знаменитого писателя у него и блистательного преподавателя у нее, – с кругом друзей, состоящим из знаменитых и уважаемых, однако симпатико в каждой из наших сфер плюс людей из других искусств и наук, а также нескольких воспитанных субъектов из Госдепа или сенаторов, если таковые имеются, а не валяли дурака на прогулочной яхте, только вдвоем, как бы мы ни любили друг дружку и прогулки под парусом, между своими карьерами без определенных адресов местожительства или совместных потомков, со все меньшим числом друзей, чем при «КУДОВ», и почти без всякой светской жизни после исчезновения/смерти Гаса и Манфреда и начала нашего творческого отпуска в плавании, мебель сдана на склад в Балтиморе, наша одежда и библиотека, предметы искусства и вина, незаконченные рукописи и личные вещи заложены на хранение в «Ферме Ки», где и мы сами станем храниться этим летом, покуда не подыщем себе квартиру где-нибудь между Суортмором, Пенсильвания, и Ньюарком, Делавэр, может, в долине Брэндиуайн над Уилмингтоном, в краю Эндрю Уайета, а старая любимая «импала» Сьюзен со складным верхом продана, чтоб наше плаванье удержалось на плаву, а старый «универсал» Фенна стоит на колодках в гараже у Шефа и Вирджи, ждет нашего возвращения, плюс на горизонте или ближе определенные медицинские задачи, и носы нас обоих с каждым годом все чаще тычутся в наши собственные ограничения, как и таковые у супруга/супруги: каждый чувствует то, что Уильям Джеймз называл ущемленьем личной судьбы, пока та развертывается при вращении колеса, не говоря уж об ущемленьях нашей общей судьбы, смутных угрозах из Фенвикова прошлого, важных выборах, какие должны быть сделаны в этом разделе нашей истории, в Части III, «Развилка», сколькими б подзаголовками ни откладывали мы эти свои решенья. В то время как Фенвик – с одним двадцатилетним браком на счету, честолюбие его укрощено, ранние экономические и карьерные боренья позади вместе с воспитанным ребенком, того и сего на пятнадцать лет больше, чем у Сьюзен, включая парочку негласных прелюбодейных страстных романов в семестрах при смерти Жизни № 1, заметьте, он не говорит «угарных» – удовольствовался бы плыть так и дальше до самого конца нашей истории, мы вдвоем и больше никого, да случайные родственники и знакомые, если б ему это было по карману и если бы Сьюзен не становилась все более и объяснимо недовольна всем, какое оно есть и как, похоже, движется, хотя глава еще не окончена, что уж там покамест говорить обо всей истории.

Мы только подготовили швартовы, понимаете, подходя к «Ферме Ки» под моросью прошлой пятницы, когда из знакомого белого дома, обшитого вагонкой, на крыльцо выскочил не только Шеф в своем форменном костюме-тройке, приветственно размахивая тростью и щерясь, но и – сюрприз! – Оррин (сердце у Фенна, как всегда, защемило от гордости, любви и вины при виде того, как его сын тоже улыбается и мягко машет, словно жилистый, вымуштрованный и благовоспитанный викинг); и не только Оррин, но и Ох господи-Иисусе, простонала с носа Сьюзен.

Джули Оррина: знатно беременная, знатно светловолосая, знатно под-мальчика-стриженная, сжатозубая, узколицая…

Тугожопая.

С сияющей улыбкой…

Как гойская барракуда.

Прекрати, Сьюз.

Да ужас вообще, прости меня, я чертовски ревнивая, с Джули все в порядке, я ее на дух не выношу.

Ее платье для беременных было из набивного ситца в цветочек…

Шмотье из «Подвала Филины».

У Оруноко пшеничное золото волос обрезано, как всегда, коротко – даже короткие бачки, в стиле Тыщадевятьсот пятидесятых, – и глянцевитые твиловые брюки с прямыми штанинами…

Отвислые в промежности и полные в седалище, как у старика. Милый Оррин.

Старомодные очки в тяжелой оправе из черной пластмассы. Рубашка с коротким рукавом, пристегивающимися уголками воротничка и пижонской петелькой между лопаток. Белые носки. Черные полуботинки.

У обоих ужасающий вкус.

Я раньше тоже так одевался – четверть века назад. За исключением черной обуви.

Не напоминай. Можешь себе представить, как они станут наряжать своего ребенка? Ох ты ж, будь ребенок у меня…

Следом вышла Вирджи в домашнем халате: прикуривает одну от одной, вечно прихрамывает после падения в позапрошлом году и замены тазобедренного сустава, которая не удалась с ее размягчившимися костями, остеопороз. Воздух был промозгл и сыр, ей он неполезен, но хоть морось учтиво приостановилась. Шеф подождал. Она взяла его под руку, ну ее, эту трость, и они двинулись вниз по своей лужайке к пристани. Оррин бережно вел Джули, поддерживая ее одной рукой под локоть; широко лыбясь, они перемещались в нас-правлении.

Сьюзен проворчала: Я не вынесу.

Вынесешь, надеюсь.

Пылко, однако почти робко, как всегда, Оруноко выкрикнул: Привет, пап. Привет, Сьюзен.

И пропела Джули: Привет, все!

Мы бросили им швартовы, чтобы каждый по-своему нас неверно пришвартовал: попытка Оррина сделать выбленочный узел вокруг кнехта на причале обернулась глухой петлей, которую он затем укрепил попытками полуштыков, обернувшимися тем же; Джули намотала вокруг своей причальной тумбы столько кругов и восьмерок, что хватило б на авианосец, – и петля нашего почти девятимесячного вояжа замкнулась. В ле́днике «Поки» на этот случай хранился «Дом Периньон» – лучшего винтажа, нежели мы чпокнули в бухте По в Части I; но время суток не то, самый полдень; то же самое с вольтажом. Эх.

Шеф и Вирджи приблизились к береговому концу пирса и начали осторожно перемещаться по нему, беседуя друг с дружкой, улыбаясь, кивая. Редкое ныне событие, чтобы мать Фенвика сама прошла так далеко, а вот раньше, бывало…

Из морей воротился домой, сухо произнес Фенн и шагнул с борта обнять своих сына и невестку. Сьюзен поежилась от необоснованного разочарования, что первой он не передал на берег ее, хотя никакой помощи ей определенно не требовалось – она могла швартовать нас и отчаливать в одиночку. Дело лишь в том, что это за Джули и Вирджи с такой тщательной заботой ухаживают их мужчины. Вот, разумеется, подошел Оруноко и предложил ей руку с насмешливой формальностью, произнеся что-то вроде: Добро пожаловать на остров Уай, миледи, – и Сьюзен ответила на любезность в том же духе, извращенно недоумевая, почему, во имя всего на свете, членам этого семейства непременно нужно держаться друг с дружкой так до чертиков чопорно – публика ше Секлеров уж точно так себя не вела – и почему она позволяет себе всякий раз впадать в эту самую чопорность. Ох, ну чепуха же: объятия Оррина так же искренни, как и у нее; но гляньте-ка на него потом (потом она на него глянула – через плечо Джули, обнимая свою приемную невестку, учтиво ахая и пылая завистью и прочими движеньями души к зрелому пузу женщины помоложе); гляньте-ка на отца и сына вместе, как нервически обнимаются они, словно застенчивые любовники.

Мы и есть застенчивые любовники, говорит теперь Фенвик, пока приближаемся к Мосту. Нам и так нервно друг с другом – чуток. Отчасти из-за нашего темперамента; отчасти таков побочный эффект разводных дрязг.

Семь счастливых лет назад! восклицает Сьюзен из камбуза. Восемь!

Фенн жмет плечами. И, разумеется, теперь уже не видя друг друга так же часто…

Да живи вы по соседству, было б то же самое. Такая фальшь!

Нет, не фальшь. Просто немного натянуто.

Они обнялись и поцеловались – крепыш Фенн, тощий Оррин (сложением в мать, чей удачный метаболизм следит за ее весом вместо нее) – и сказали обычные глупости. Не глупости. Ну, вроде (Фенвик Оррину): А тебя как сюда занесло? Пусть читатель судит сам/сама.

Фенн возражает: А что людям полагается говорить?

Не знаю. Выбрось из головы, пожалуйста. Прости меня, милый.

Небольшой отпуск, ответил Оррин. Мы подумали, что поучим твоего внука плавать, пока он еще на плаву.

Цк, цк, проговорила Сьюзен, чувствуя себя идиотски и задетой этим твоим: там еще может быть девочка.

Оррин ухмыльнулся Джули, которая, бурля через край, объявила: Мы делали УЗИ!

И лучше б вам надеяться на то, что это внук, заявил нам обоим Оррин, потому что если нет, то у твоей внучки мошонка.

Эй там, Шкипер! окликнул Шеф, усадив Вирджи на причальную лавку. Сьюзен быстренько двинулась к ним, подальше от Джули и от (Феннова и Мэрилин-Маршева, не ее) грядущего внука, еще б, но у нее к тому ж еще и особая нежность к старикам, а особенно – к счастливым старикам. Фенвика она выучила ценить его родителей еще больше, чем сам он всегда ценил.

А ценил он и впрямь – по-Тёрнеровски. Многим, вероятно, это могло б показаться довольно дряблым чувством, такое лучше описать как милостивое безразличие или пассивную доброжелательность, а не как любовь. Ни родители Тёрнеры не готовы были лишний раз из штанов выпрыгивать ради своих детей, ни дети Тёрнеры ради своих родителей. Сами Шеф и Вирджи – один доучился лишь до восьмого класса, другая довольна тем, что окончила сельскую среднюю школу, – прилежно трудились и выбрались из постных детств своих и Великой депрессии; «Ферму Ки» они купили задешево в миг благополучия от Второй мировой, а теперь им по карману лишь платить за нее налоги. От Фенвика и Манфреда в детстве не требовали никаких достижений, хотя недостатка в мягком поощрении и гордости за их мелкие успехи никогда не бывало. Шефы и Вирджи никогда не разговаривают со своими детьми по душам – они с ними и вообще-то очень личных бесед не ведут. Они не сторонники строгой дисциплины: приемлемое поведение принимается ими как должное. Они не ходят на родительские собрания, не знакомятся с учителями своих детей, не обсуждают их образование, не желают им каких бы то ни было определенных карьер и положений в обществе. Никогда не оставляют детей без поддержки и привыкли приносить ради своих детей мелкие жертвы по своим скромным средствам, а вот крупных не приносят; да и не ожидают, не говоря уж о том, что не требуют никакой крупной взаимности. Они ничего не «делают» со своими детьми: что б Фенн с Манфредом ни постигли о рыбалке, хождении под парусом, спорте, одежде, женщинах, цивилизации, истории, жизни вообще – даже о политике и предпринимательстве, от вложения денег до согласования личного текущего чекового счета, – постигли они это вне дома. Вирджи и Шефы не ездят навестить своих детей и поумиляться внуками. Они не заботливы и не изобретательны, напр., в смысле подарков или жестов любви. Они любящи, но не напоказ.

Так что же, во имя всего на свете, в них ценить? Ох, ну вот: Шефы и Вирджи не ссорятся – ни между собой, ни с другими. Они не критикуют, не брюзжат, не ноют, не умаляют, не похваляются, не блефуют, не третируют, не суетятся, не жульничают, не преувеличивают, не хвастают, не гоняются за тщетой и не тратят больше, чем зарабатывают. Они не ханжи и не скромники, с одной стороны, но и не склонны к излишествам – с другой. Они неизменно добродушны: Фенн почти не может представить себе, чтоб они не улыбались! Немыслимо, чтобы кто-то из них поступил хоть в чем-нибудь бесчестно или как-то иначе позорно – по крайней мере, в не-нуждающейся Америке[136]. Радиус их жизни мал: если не считать службы Шефа в Первой мировой и краткого медового месяца вскоре после, и то и другое, угадайте, в Лэнгли, Вирджиния, в те дни – база ВВС, – они редко покидали Восточное побережье Мэриленда, – однако ее корни уходят глубоко в суглинистую жизнь этих мест. И после пятидесяти пяти лет брака они все еще любят друг дружку – по-Тёрнеровски.

Пятьдесят пять лет! скорбит Сьюзен. Почему нам нельзя пятьдесят пять лет вместе?

Фенвик благодарит бога, что у нас будет то, что будет; Сью ж безутешна. И ста пятидесяти пяти лет хватит. Смертность: Иисусе! А потом исчезнуть без следа! По сути – как Манфред; даже больше как Гас… Иногда она думает, что уж лучше б нам прямо сейчас со всем этим покончить. Она тонет, тонет.

Шеф прикидывал, что мы уж скоро увидим, как вы из-за поворота выруливаете, сказала Вирджи, отвечая на объятье Сьюзен, пока Фенвик с отцом тоже обнимаются, по-Тёрнеровски. Какой бы сумасбродной Вирджи ни стала к своему последнему возрасту, женщина эта соображает достаточно, чтобы предпочесть охотные проявленья приязни Сьюзен сдержанности Мэрилин Марш, и бестактно, рассеянно сообщает об этом в присутствии Оррина. Даже в Кармен Б. Секлер – о ком Вирджи никогда не знала, что и думать, до того Кармен чужда всему, что присутствует в ее маленьком и однородном жизненном опыте, – она всегда чувствовала деятельную доброжелательность; никогда не забывает при виде Сьюзен «спросить за» ее мать, как делает это и сейчас, характерно забыв, что мы только направляемся в Балтимор, а не движемся из него.

Оба родителя Фенна глухи, слуховые аппараты им не очень помогают. Мы говорим, говорили, с ними громко: Прекрасно! Мы просто замечательно! У Кармен все отлично! Мириам, Бабуля Секлер, тут ле монд просто здорово! Нет, ни слова о Гасе! И о Манфреде ничего нового!

Клянусь, вздохнула Вирджи, запаливая себе свежий «Уинстон», королевский размер: бессмыслица какая-то. Тебе тоже так кажется? Фенн поцеловал усталое, усатое, упавшее материно лицо. Точно так же она вздыхала б из-за превратностей погоды. Означает ли это, что она не так остро ощущает потерю своего сына? Конечно же, нет: ущербность здесь скорее в ее репертуаре выражения, нежели в диапазоне чувства. Вместе с тем она бесспорно невосприимчива по природе своей, равно как и стоична по характеру; диапазон ее чувств не сравнится с тем же у Кармен, скажем, или у Сьюзен.

Весь экипаж обнят и поцелован, мы еще немного постояли, четырехсторонне оря любезности на поперечине пирса. Затем возобновилась морось. Сью пошла наверх к дому вместе с Вирджи, Шефом и Джули, а Фенвик и Оррин между тем закрепляют «Поки» на выходные дополнительными концами. После внесем наши матросские мешки и карибские подарки для всей компании. Швартуя судно, отец с сыном болтают: беременность, молекулярная биология, плаванье. Провести девять дней, куда там девять месяцев, вдали от лаборатории Оруноко было б немыслимо; интонацией своей, почтительной, но озадаченной, он дает понять, что считает отца своего отставником, ну, вроде. Но от чего? Как будто это он нежный родитель, которому, однако, не по себе, а его отец – неприкаянный ребенок, Оррин пожелал узнать, намерены ли мы занять те академические должности, о каких заикались минувшей осенью, или собираемся еще немного побыть в свободном полете, или как. Когда Фенн ответил, что мы б могли просто плавать и дальше, пока не стихнет ветер или не закончатся деньги, молодой человек нервно хмыкнул, тряхнул головой и произнес: Обалденно!

Дергая за шпринг, чтобы понимать, что слабины в нем довольно для прилива, но недостаточно, чтобы корпус обо что-нибудь стукался, Фенн спросил безучастно: Ну и как твоя мать, Оруноко?

Прекрасно. Прекрасно.

Вот и все на том – касаемо того. В доме Джули поглощена была своей беременностью: беседа велась об упражнениях Ламаза, о недавнейших предупрежденьях Управления питания и медикаментов, о разумно умеренной позиции ее акушерки касаемо эпизиотомии и вопросов местной анестезии. Отчего ж нет? Господи помоги им, они же переполнены этим опытом! И не будет ли это охренеть каким перебором, покажись им, что следовало бы пригасить свой энтузиазм вместе с нами? Но все равно язвило, жалило – особенно Сьюзен – слышать, как уже договариваются, что мать Джули прилетит из Чикаго, а Оррина – заскочит практически из соседнего дома или примчится из Вашингтона, где она теперь проводит некоторое время, чтобы помогать в первые недели после родов.

Шеф и Вирджи поглядывали благосклонно, ничего не слыша, перебивая сердечными нон-секвитурами. Посреди Орринова трепа об РНК и кишечной палочке Шефу загорелось узнать, что Фенн думает о ситуации с иранскими заложниками, а в особенности – о том, как неудавшаяся попытка США их спасти повлияет на шансы Джимми Картера на переизбрание. Вирджи объявила, что курицы на ужин хватит, но предупредила, что она уж не та стряпуха, какой была раньше. Мы одновременно вели минимум три разговора вслух, по крайней мере еще два – непроговариваемо. Немного погодя Шеф возвратился к своим ежедневным газетам, Вирджи – к своему нескончаемому кофе и кроссвордам, оба в облегчении, что нам есть с кем поговорить, а не только с ними.

Да им наплевать на наше чертово девятимесячное приключение, жалуется Сьюзен с трапа. Она имеет в виду Оррина и Джули, а не Вирджи и Шефа, для кого то, что нам удалось, лишь чуточку постижимее, чем для Бабули Секлер. Да и на черта им интересоваться? продолжает она. Они настоящим делом занимаются, а не в игры играют. Вот обед.

Мы сейчас пойдем галфвинд под громадами пролетов-близнецов. За наши семь лет это с нами случалось с полсотни раз – мы выходили, возвращались, проходили, – и никогда не без счастливого легкого трепета. Фенн приветственно вздымает «Перрье»: Привет тебе, Мост.

Привет, Мост, вторит ему Сью и чмокает Фенна в щеку. Ну я и кветч сегодня.

С возвращением.

В какой-то миг воскресенья, кратко и околично, сразу перед тем, как Оррин и Джули уехали в сторону Бостона, Фенн заговорил с сыном о возможных подкатах агентов под прикрытием. Его старый друг Дугалд Тейлор, заявил он, случайно упомянул в общих чертах о такой возможности, виз-а-ви прискорбной вероятности того, что в год выборов Конгресс, защищаясь по вопросу состояния нашей боеготовности, вновь откроет ящик Пандоры – исследования бактериологического оружия. Допуская, что они так поступят, передал Фенн мнение Тейлора, любой работник на переднем крае этой области молекулярной биологии может оказаться гипотетически интересен недружественным правительствам, включая и наше собственное. Что Оррин по этому поводу думает?

К вящему отцову удовольствию, молодой человек отверг эту мысль как самую маловероятную, даже паранойяльную. Исследования в этой области не засекречены; беда тут как раз обратна секретности: исследователи наперегонки несутся «публиковать» ради славы не самые тщательно опробованные свои изыскания. Мало того, его конкретная область знания будет интересна лишь очень высоконаучным культурам, из которых в единственной официально недружественной разработками бактериологического и химического оружия занято больше народу, чем у нас. Его же собственные проекты – такая фундаментальная наука, что не интересна даже профессиональным медикам, что уж тут говорить о военных; да и нет у него никаких сведений, полезных правительствам что дружественным, что нет, – и доступа к ним нет. Он рассмеялся: Даже если его похитят, его поимщикам придется снова отправить его в начальную школу, чтоб он догнал их собственных спецов по гадким микробам; такое вообще вне его специальности. Наконец, Фенвика и Дугалда Тейлора может успокоить, если они узнают, что, насколько могут судить он и его коллеги, ни США, ни СССР нынче не особо заинтересованы в бактериологическом оружии. Техника доставки слишком уж ненадежна; бактерии так же опасны для их пользователей, как те дикие звери, о каких говорит Лукреций в том чокнутом пассаже из «Де рерум натура»[137]. Вот химикаты – совсем другое дело.

Фенн улыбнулся. Передам Дугу, чтоб не беспокоился. Но что б ты сказал, если б к тебе и впрямь подкатили с нашей стороны? Позвали работать в Арсенал Эджвуд или еще куда. Если не с микробами, так с веществами.

Оррин тоже улыбнулся. Ты ко мне подкатываешь, пап? И тут же добавил (ясная и отрадная улика того, что эта возможность – нисколько не поразительная для него новость): Будь подкат приглашением, я б ответил: Пшел нахер. Будь угрозой – кому угодно, кроме Джули и ребенка, – я бы стукнул куда надо. Будь угрозой Джули и ребенку… Он чмокнул отца в смуглое чело. Я б обсудил это с моим папой.

Он взрослый, сияя, произнес Фенн. Как мне удалось обзавестись тридцатилетним взрослым детенышем-ученым? И Джули нормальная. Более чем.

Они подходят друг дружке, признает Сьюзен. Хорошая они пара. Будут хорошими родителями. Сдохнуть бы.

Мы под мостами, на траверзе у нас маяк Песчаный Мыс. Мы идем в бейдевинд и лавируем против ветра как можно больше к норд-весту, к Балтиморскому маяку и острову Гибсон.

Остаток тех выходных ничего особенного. Спали в подростковой спальне Фенна и Манфреда. Две женщины помоложе сменили Вирджи (теперь довольную тем, что можно уступить какую бы то ни было ответственность) в приготовлении нам еды, на подмогу им пришли мужья, хозяйки обменялись рецептами тыквенных супов и холодных борщей. Фенн распоряжался баром; Оррин – барбекю; младшие пары перебрасывались фрисби на лужайке, и все, кроме Джули, ныряли с причала в пока что прохладный, но еще не жгучий Уай. Три поколения мужчин вместе осматривали угодья, чтобы Фенн мог распланировать необходимое техобслуживание во время нашего лета здесь, и Фенвик понял – вообще-то впервые, – что с учетом гибели Манфреда в ближайший десяток лет «Ферма Ки» отойдет ему и Сьюзен.

А еще через несколько десятков лет, говорит теперь Сьюзен, – Оррину и Джули, а потом твоему внуку. Я им завидую. Это меня убивает.

Это не вполне предрешенный вывод, возражает Фенн.

Да кому вообще этот дом нужен, извращенно произносит Сьюзен. Это бабкина избушка. А к концу июня в чертовой воде даже поплавать нельзя[138].

Давай не грести поперед парохода эт сетера, говорит Фенн; нынешним летом нам все равно будет слишком некогда, чтоб часто плескаться в воде. С обедом он покончил. «Поки» держит курс сам. В море при любой, кроме самой ненастной, погоде мы много читаем: вообще-то, как и в любом творческом отпуске, наше долгое плавание среди многого прочего было погруженьем, благотворным, но не без крапивы, в море печатного слова. У Фенвика теперь представление пояснее, чем было прошлой осенью, о том, что происходило в мире западной художественной литературы примерно с 1960 года, когда он перестал обращать на нее внимание: Бит-Поколение упокоилось, Экзистенциалисты более без экзистенции, Французские Новые Романисты состарились, Сердитые Молодые Люди ныне взрослые и попросту вздорные, Черные Юмористы посерьезнели и наняты на ставку, евреи ассимилировались, латиноамериканцы бодры и экспатриированы, черные и краснокожие в сравнении бледнеют, гомосексуалисты все еще откашливаются, новые феминисты не впечатляют, хотя многочисленные писательницы – да, мастер Набоков умер, мастер Беккет молчит, мастер Борхес превратился в Редьярда Киплинга, Нобелевскую премию вручают как шведскую гуманитарную помощь неизвестным писателям, о которых даже умная Сьюзен едва ли слышала и которые в переводе теряют все, кроме своих крон, есть нечто под названием Постмодернизм и, как это видится Фенну, много места наверху в грядущем десятилетии. Сьюзен, нарываясь на драку, но все же с открытым умом пробиралась сквозь структуралистов литературной критики, деконструктивистов, семиотиков и неоницшеанцев Парижа, Нью-Хейвена и Милуоки и с разочарованием подтвердила в себе худшие свои вахлацкие предубеждения: там одна треть невнятна для ее отнюдь не неподготовленного разума, одна треть внятна, но полна херни, а третья треть в большинстве не имеет никакого значения для того, что в невинности своей она до сих пор считает задачей критики: проливать свет на литературу. Фенвик с наслажденьем плыл вперед к Итало Кальвино и Габриэлю Гарсии Маркесу; Сьюзен барахталась в заводях к Аристотелю посредством гранок посмертных «Лекций о литературе» Набокова, которые подруга прислала ей на адрес Шефа и Вирджи и которые – вместе с ее любовью к Фенну, ее приязнью к старикам и ее подспудным видом на себя саму – помогли ей пережить все напряженные выходные и вернуться на борт. Однако в суетливых замкнутых водах Залива один из нас всегда должен стоять на вахте, даже когда нас ведет авторулевой: буи, бакены, сухогрузы, крабовые и угрёвые ловушки, рыболовные заколы, ракушечные лини, поплавки переметов, рыболовецкие суда, моторки, другие прогулочные яхты, мосты и, несомненно, сама суша, как под водой, так и вокруг нее.

Теперь черед Сью. Фенн заносит в записную книжку еще одну записку в этом своем любимом жанре

Фенвик: Каковы у нас варианты? В смысле – с точки зрения точки зрения, для нашей истории. Перечисли-ка мне, будь добра, милая?

Сьюзен: Ты имеешь в виду повествовательные точки зрения? Первое лицо. Второе лицо. Третье лицо.

Ф: И все?

С: Ох, ну. Первое лицо как либо наблюдатель, либо протагонист, и в единственном числе или во множественном, и надежное или ненадежное. Третье лицо объективное, всеведущее или ограниченно-всеведущее, так сказать. Третье лицо ограниченно-всеведущее, ограниченное до протагониста или наблюдателя. Третье лицо стертое. Эт сетера.

Ф: Я слушаю.

С: Любое из вышеперечисленного пакетированное, сдвинутое, пропущенное через кухонный комбайн, фармишт.

Ф: И все?

С: Кое-каких чудиков могла и упустить. Но наши выдающиеся предшественники в ремесле рассказчиков, судя по всему, полагали, что этого ограниченного репертуара точек зрения достаточно для решения их задач.

Ф: Используем их все.

С: Не-а. Получится каша.

Ф: Значит, всеведущего. Тотальное всеведение, от бушприта до транца, от клотика до киля.

С: Так тоже нечасто делается, особенно после Толстого и его компании. Блуждающее всеведение…

Ф: Не блуждает оно: несется вскачь всеведение! Всеведение нантакетских санных гонок! Я хочу, чтоб наша история рассказывалась с точек зрения тебя и меня, Оррина, Графа, Мириам, Кармен Б. Секлер, Бабули, Шефа и Вирджи, Мэрилин Марш, Президента Картера, Аятоллы Хомейни, «Поки», моей бойны, твоего левого яичника, Бетельгейзе и того луфаря, которого мы, кажется, только что зацепили на нашу тролловую лесу.

С: Сорвался. Тогда ничего не расскажется, Фенн. Наша история будет как те митинги преподов и студентов в Шестидесятые, где всем, от деканов до маоистов и уборщиц, было что сказать, а никакие дела не делались.

Ф: Пусть расцветают сто цветов. Хотя бы пара дюжин.

С: Я уже их слышу: Да как вы, розы, смеете поглядывать свысока на нас, крепкие сорняки? Мы тут вообще-то все цветы.

Ф: Еще б. Вся власть мятлику. Долой орхидеи. За права тлей.

С: Нам нужно решать. Возделываем мы свой сад или же пускай зарастает демократическими сорняками?

Ф: Сад роз тебе не обещал я, Сьюз[139].

С: Это упущение не поздно исправить.

Ф: Обещаю тебе сад роз.

С: Одних роз.

Ф: Ну, может, с парочкой петуний. Герани там на лето. Полдюжины хризантем на осень.

С: Ладно. Но только цветы.

Ф: Ты удивляешь меня, Сьюзен. А что скажет Мириам? Где твой остаточный популизм?

С: Вон там, вместе с моими садовыми башмаками, на грязном пороге нашей истории. Кровяной росичке и тлям место в природе, а не у нас в истории. Договорились?

Ф: Тащи-ка мне садовый совок, карбофос, секатор, костную муку!

С: Начнем с прополки этого диалога.

Ф: Не целиком. Остаться позволено всему, что вносит вклад в экспозицию или характеристику – или движет вперед действие.

С: Вроде чего?

Ф: Вроде моего замечания, что в последнее время тебе трудновато было удерживать в себе завтраки.

Сью вдруг стискивает штурвал и верхний леер, зажмуривается и зовет: Эндрю!

Вздрогнув, Фенн отрывается от письма. Что?

Алексис!

Он спрашивает себя, не слетела ли его жена с катушек. Садится прямо. Милая?

Сьюзен уже рыдает; плач утихает до жалобы. Лексиии! Дрю ху ху ху!

А[140]. Фенн поднимается к ней, предлагает порулить. Она дергает плечами: Вовсе не обязательно брать все в свои руки, как самец мачо.

Сьюзен учит своих студентов, что в художественной литературе погода применяется – помимо того, чтобы вызывать кораблекрушения и загонять потенциальных любовников в романтическое укрытие, – либо для укрепления господствующего настроения, либо для контраста ему. Сегодня день укрепления: при ее отчаянном заклинании этих дорогих имен и прозвищ Зевс лупит по небесному реостату: сухое, расчистившее выходные солнце и бриз быстро уступают место высококучевой облачности. К постановке на якорь уже пойдет легкий дождь без ветра.

Я и есть самец мачо, ворчит Фенвик. Но будь по-твоему.

Вот пора вставать на якорь. Облачившись в плащи от непринужденного дождика, паруса убраны в чехлы, мы на движке входим в недвижное устье Маготи, мимо пика Павильон на южном кончике острова Гибсон; по часовой стрелке спиралим вдоль крутых обособняченных берегов, через бухту Силлери и пролив Маготи в идеальную гавань Гибсона, полную пустых яхт на перманентном приколе, и дальше, в уютную бухту Краснодомную. Спускаем наш однорогий плуг, сдаем назад, чтоб зацепился, вырубаем дизель, не целуемся, кратко обозреваем дождливую бухту, каковой множество раз наслаждались в погоды получше. Вдобавок к обвесу трапа мы ставим полог на выстреле – так надежнее простого навеса, если вдруг налетит ветер, – и удаляемся вниз, где стаскиваем с себя штормовки и сидим себе в сером свете, мало что говоря. В ином настроенье такая погода нам бы нравилась: легкий дождик, встали пораньше на защищенную якорную стоянку, уютная каюта. Мы б читали; писали бы письма, болтали, не торопясь, готовили бы и ели ужин, переключая ЧМ[141] между Восемнадцатым и Девятнадцатым веками. Быть может, опять предались бы любви, а может, и нет; рано б легли спать; хорошо бы спали. Но мы не в своей тарелке; наша история дает осечку. Говорим мы бессвязно, словно бы ждем, чтобы сюжет наших жизней продолжился. Напр.,

Друг Сьюзен Эдгар По верно заявляет (в «Эврике»), что, хотя с точки зрения Земли – скажем, из Балтимора, – наша Галактика похожа на заглавную «У», «в действительности» это «чечевицеобразный звездоостров»[142], плоский завиток, который «имеет некоторое общее, очень общее сходство с планетой Сатурн, что окружен тройным своим кольцом». Нечто обратное, кажется Фенвику, о чем он и сообщает Сьюзен, применимо и к нашей истории.

Она трогает пальцем кровавое пятно на диванной подушке и ничего не говорит.

Фенн имеет в виду, что, хотя швартовка у причала Шефа и Вирджи, «Ферма Ки», о. Уай, и замкнула нашу неправильную петлю, сим ни творческий наш отпуск, ни плавание не закончены. У нас дела в Балтиморе, достижимом с острова Гибсон отростком городского автобусного маршрута, главным образом предназначенного для перевозки черных горничных и садовников из их городских квартир к местам их работ в поместьях за дамбой с часовыми. Мы не уверены, сколько наше судно простоит здесь на якоре: два дня? две недели? Мы не уверены, куда двинемся дальше, когда снимемся с якоря. «Поки»-то в бухте, но Фенвик и Сьюзен на развилке «У».

Ага, говорит Сьюзен, но мысли ее не об Эдгаре По и Галактике; они о делах в Балтиморе. Она замечает, чтоб не казаться неприветливой, что у середин мифов о странствующих героях во многих культурах есть общая черта, когда герой утрачивает или скрывает свое имя, как может потеряться он на местности, растерять спутников, корабль, одежду, гениталии и любые другие свои привязки к действительности наяву и при свете дня, каковую оставил он ради сумеречной зоны своих приключений. Ладно? Но от нашей дочери Алексис и нашего сына Эндрю, от Дрю и Лекси, Лекси и Дрю, у нас есть лишь их имена. Более того, если мы буквально не знаем, куда направимся с острова Гибсон и из Балтимора, то оно так лишь потому, что, образно говоря, мы не знаем, где мы.

Ну да. Если уж на то пошло, от гипотетической бабушки Дрю и Лекси Кармен Б. Секлер у нас есть немногим больше имени, некоей недраматичной экспозиции и диалога по межгороду. В нашем нынешнем настроении Фенн вопрошает либо вслух, либо свою записную книжку, отрабатывает ли устрашающая Кармен свое присутствие в нашей истории. Художник Роберт Раушенберг однажды приобрел рисунок художника Виллема де Кунинга, стер рисунок и выставил то, что осталось, под названием «Стертый де Кунинг, Роберт Раушенберг». Если Кармен Б. Секлер не намерена вкладывать больше, чем она уже вложила в развитие нашего действия или заваривание нашего сюжета, Фенн считает, что нам, возможно, стоит стереть даже то, что от нее пока в нашей истории есть; вычеркнуть ее из зарплатной ведомости, хоть она и мать Сьюзен, бывшая гражданская жена Манфреда и принадлежит к числу любимых людей Фенвика.

Валяй, говорит угрюмая Сью. Это история с нулевым бюджетом.

Никаких стопщиков не берем, соглашается кислый Фенн. Никаких нахлебников. Никаких искусственно раздутых штатов.

Бак, Баш или Дашь, ворчит Сьюзен: Задарма Не Катаю.

Фенн переспрашивает что-что?

Вот что значили буквы на каске у Младшего Парсонза, когда он подбрасывал меня на своем «харли-дейвидсоне» из Суортмора в Балтимор, когда я ездила стопом домой в Тыщадевятьсот шестьдесят четвертом или пятом, на своем втором курсе.

Фенвик произносит: Пауза.

А Сьюзен ему: У него была паршивая кожа, и воняло от него асафетидой, но сам он был как бы симпатяга. Младший Парсонз: Б. Б. Д. З. Н. К.

Точка-точка-точка, произносит Фенвик.

Я взяла ему два галлона обычного.

Вздох облегченья, произносит Фенвик. Что ж: давай предоставим твоей матери надлежащее судопроизводство, прежде чем вычеркнем ее. Позвоню ей, скажу, что мы будем в городе завтра, и спрошу, что нового. В Акте Первом мы ее представили; если она двинет вперед действие здесь, в Акте Втором, Троекратное Правило Доктора Секлер для Второстепенных Персонажей вынуждает нас снова ее ввести в последнем акте.

Давай я сначала позвоню Бабуле, говорит Сьюзен. Не подняться ли тебе на переднюю веранду подышать воздухом и зажечь штаговый огонь, чтоб нам с Бабулей потолковать.

Фенвик возвращается вниз, когда слышит, что Сьюзен заканчивает связь по радиотелефону. Так и о чем вы разговаривали? Несмотря на полубеспокойные мысли об Оррине, Джули, Сьюзен, приятно было сидеть на баке в мягкой весенней вечерней мороси, наблюдать, как вокруг бухты Краснодомная сгущается приземный туман, и слушать то немногое, что ему слышно из Сьюзенова разговора с Хавой Московиц Секлер. Он доволен, видя, что, почти как и всегда после беседы с бабушкой, у его подруги настроение намного лучше.

О корюшке.

?

Бабуля не помнит корюшку. Я пыталась ее заставить вспомнить корюшку.

А.

Мы не жарили корюшку уже лет сто, вот я и подумала, что пока будем заниматься делами в Балтиморе, я загляну на Лексингтонский рынок и куплю корюшки, только я забыла, как Баб ее готовила, вот я у нее и спросила, а она не смогла вспомнить, что значит корюшка, а я не смогла вспомнить, как она будет на идише, потому что корюшка и так звучит, как на идише, а кроме того, ее слуховой аппарат на телефоне не слишком хорошо действует, а в радиоканале были какие-то помехи, а я забыла повернуть ручку шумоподавителя. Бедная Баб: она такая слабенькая и так устала.

Довольный Фенн оглаживает себе усы. Твоя вторая беседа с бабушкой за девять месяцев, и вы с ней десять минут разговариваете о корюшке, чтобы заставить ее вспомнить это слово.

Я же не хочу, чтоб Баб все забывала! До нее трудно было достучаться: она такая слабенькая, что ее утомляет внимательно слушать, а потом она принимается беспокоиться, что она в маразме. Но ох батюшки, как же она оживилась, когда сообразила, что я у нее спрашиваю про корюшку. Она ее зовет гоюшкой, как маленького гоя; так что неудивительно, что я решила, что слово и так на идише. Но тут она говорит: Аха, гоюшка, ну как же мне гоюшку не знать, – и как пошла чесать: Чуток того возьми, чуток сего, а помню ли я гастроном Либермана на авеню Парковых Высот, где она раньше брала себе копченую белую рыбу и карпа для гефилте-фиш, и гоюшку тоже себе брала, пока весь район не поменялся? А возле Либермана был портной Равиц, у него Дедуля Аллан все свои костюмы заказывал, и чешет и чешет себе дальше, каждый магазин в их старом квартале и почем была куриная печенка в Тыщадевятьсот пятидесятом.

Фенн целует ее в лоб. Так как мы корим корюшку?

Сьюзен обмякает. Не важно.

Сьюз?

Ох, по сути, этих мелких поганцев мы просто жарим. Суть в том, что Бабуле теперь есть о чем подумать – о корюшке, – пока мы с нею завтра не увидимся. Позвони Ма, ладно?

Ладно. Мы сообщаем ей, что она у нас в истории до первого предупреждения, или нет?

Нет.

Через балтиморского морского радиооператора Фенвик заказывает звонок в ресторан «У Кармен» на улице Элисанна в Феллз-Пойнте. Готовить что-то в кормовой жаровне – погода непонятная, но Сьюзен с полудня уже разморозила небольшую свиную вырезку; рискнем, пожалуй. Она вставляет решетку в пазы, разжигает угли, откупоривает сономский каберне-совиньон – домашнее красное на «Поки», – чтоб мы его прихлебывали вместо коктейлей, пока ее муж разговаривает с ее матерью. В пяти или семи скрипучих фразах – в зависимости от пунктуации, – продинамленных по громкой связи от УКВ, Кармен Б. Секлер отдает свой долг.

Фенвик! Где вас черти носят, ребята?

Гавань острова Гибсон более-менее. Прием.

Шеф и Вирджи вроде как думали, что вы прямо сюда направитесь. Я им звонила. Видели сегодняшние газеты?

Не-а.

Возьмите выпить. Я пыталась до вас достучаться. Скверные новости.

Фенн и Сью, боясь разного, переглядываются. Что случилось, Кармен?

В Сиднее, Австралия, Дугалд Тейлор скончался от сердечного приступа.

Сьюзен издает звук. Фенвик закрывает глаза.

Вообще-то это произошло на борту Семьсот сорок седьмого «Куантас Эйрлайнз». Других подробностей не сообщают. Прием.

Прибереги нам газету, Кармен.

Уже. Вы завтра приедете?

Пораньше. Фенн резко трясет головой, стараясь свыкнуться с известием. Я еще не проверял автобусы. Надеюсь, до полудня.

Какие еще автобусы? Я вас в десять сама заберу.

Мы на несколько дней останемся, Кармен. Место у тебя найдется?

Что за гойский вопрос.

Что за идишский ответ.

У Дуга была история, Фенн?

С сердцем? Да не то чтобы. Но да, один случай, помягче, чем у меня.

Кармен умолкает. Значит, бывает. Прости, что принесла плохие вести. Выпей выпивки, Фенвик. Дай мне с Сюзеле поговорить. Конец связи.

Сьюзен, слезы льются, качает головой: нет, мол, – но берет микрофон, который ей протягивает Фенн. Он садится на диванчик, ошеломленный. Сьюзен стирает слезы и глотает красное вино, говорит и слушает. Беседа с Кармен Б. Секлер принимает странные обороты. Через жизнь, смерть и снова корюшку, и подтверждение каких-то встреч в городе, парикмахер, гинеколог, их разговор доходит до элементарных процессов полового размножения. Все дети, заявляет Кармен Б. Секлер а-пропо того или сего, на самом деле – внуки. Все родители на самом деле – прародители. Прием.

Сьюзен сморкается в бумажную салфетку. Что?

Мало того, по мнению Кармен, женщины и мужчины вообще-то половым путем не размножаются. С этой истиной ей всегда было нелегко, сообщает она; она считает, что истину эту недостаточно ценят, особенно в стране, которая ни о чем больше не говорит, один сплошной секс-секс-секс. Прием.

Ма: ты говоришь так, будто налакалась.

Дугалд и моим другом был, знаешь ли. Я налакалась. Но ты слушай, что я тебе о сексе говорю, Шуши. Люди – они лишь притворно сексуальны. А подобное порождает подобное лишь в чередующихся поколениях.

Сьюзен выкладывает все три слога: Ма-э-а! Эти звонки по радио недешевы.

Так спиши на меня, а я намерена тебе сказать, о чем я. Я об этом много думаю, когда скучаю по Фреду и Мандангасу. И когда думаю о твоем отце, и о тебе, и о Мириам, и о Фенне. Таки слушай; сама увидишь, что это сгодится.

Сьюзен лишь полуверит в телепатию, сверхчувственное восприятие и тому подобное – во всем, чем клянется ее мать. Фенвик – даже наполовину нет. Но оба они ценят – из частого прошлого опыта – в Кармен Б. Секлер некую жуть, которую с таким же успехом можно звать психической; и несуразного она никогда не произносит. В данный же миг она имеет в виду вот что, как это реконструируется несколько погодя в записной книжке Фенна к этой истории: истинные дети женщины – не ее человеческие дочери и сыновья, а четыреста или около того яйцеклеток, которые та выпускает, невольно и безо всякой мужской помощи, за тридцать с чем-то лет от менархе до менопаузы; истинные дети мужчины – миллиарды сперматозоидов, которые тот производит, также асексуально, за шестьдесят с лишним лет от половозрелости до смерти. Вот наши дети, говорит Кармен Б. Секлер, каких мы никогда не узнаем, и почти все они умирают без наследников: среди мужских в особенности смертность жестоко высока, она превышает даже смертность полосатого окуня[143]. С учетом редкого шанса, однако, это наше потомство поистине и совершенно сексуально: противоположности, они сходятся – не псевдосексуально, как их родители, одна мелкая деталь ненадолго засовывается в другую мелкую деталь и немного погодя извлекается, а буквально и навсегда, чтоб больше никогда не быть раздельными самостями, а стать чем-то и тем и другим и ни тем и ни другим: чем-то не похожим ни на сперматозоид, ни на яйцеклетку, зато весьма похожим на родителей этих сперматозоида и яйцеклетки; чем-то таким, что, в свою очередь, но асексуально может породить их же подобия. Аристофан из Платонова «Пира», по мнению Кармен Б. Секлер, был почти, но не вполне прав, когда объявил, будто телесная любовь есть тщетный поиск нашей пропавшей другой половины; дитто и «объединительный позыв», тяга мистика к единству с Богом. На деле же оба отражают, упорствует в своем Кармен Б. Секлер, не наше ощущенье того, что мы отделенная падшая половина изначального целого, а скорее нашу бессознательную память о том, что нас зачали половым путем при абсолютном союзе противоположностей. Мы не пали, Сюзеле; мы буквально превзошли. Но наши нечеловеческие «родители» простым «сексом» достигли того, чего мы никогда не добьемся, и в этом причина, известно им это или нет, того, почему всякая тварь печальна после совокупления. Прием.

Я после совокупления, как правило, не печальна, сообщает Сьюзен. Фенн тоже. Чаще нам есть хочется, или пить, или спать, а вовсе не печальны мы, как поебемся. Прием?

Не меняй тему.

Ну, Ма, я этого присловья никогда не понимала. Может, оно применимо к случайным перепихонам. Но мне и такие нравились. А тебе?

Не твое дело. И не меняй тему.

Ты чего это вообще цитируешь «Пир» Платона?

Ты чего это вообще служебным положением пользуешься? Книжки, что ли, больше никто не читает, только вы, дэ-фэ-эны?

Извини, Ма.

Мне все это Фред рассказал, но он говорил о том, как быть близнецами: они с Фенвиком, вы с Мириам. А про детей – это все мое. Не меняй тему, прием.

А тема какая?

Тема такая: по делу ли то, что ты только что услышала по своему такому дорогому радио.

По делу; по делу. Люблю тебя, Ма.

Я тебя тоже люблю, Сюзеле. Утром увидимся.

Ладно.

Поцелуй Фенна.

Не беспокойся. Бедный Дуг.

Я б так и сказала, бедный Дуг.

Конец связи, Ма.

Фенвик под пологом на выстреле использует «Клинекс». Сьюзен сует левую руку спереди себе под джинсы и трусики и сжимает себе живот между пупком и лобком. Наливает себе еще красного. Выносит остатки в бутылке наверх Фенну. Мы мрачно беседуем вместе о Дугалде Тейлоре, не оставившем наследников; о вероятных поминальных службах; о прочем. Наконец готовим ужин.

Подавленный Фенвик решает сейчас ей не рассказывать.

Подавленная Сьюзен решает сейчас ему не рассказывать.

Время 6/10/80. Бухта Краснодомная. 0800 снялись с якоря. Обл., прохл., легк. дождь, штиль. Средний уровень прилива падает. Курс на Яхт-клуб о. Гибсон арендовать стоянку на несколько дней.

0810 жестко сели на грунт в устье Краснодомной, отмель у сев. берега на входе.

Фенвик прекращает разговаривать с судовым журналом – он писал, руля и зажав штурвал между бедер, пока Сьюзен крепила якорь на полуклюзе с роульсом, и вот так вот нам удалось сесть на грунт на неотмеченной, но явно обозначенной на карте банке, о чьем существовании мы были вполне осведомлены, – произносит: Блин, – и нам становится некогда, пока отлив не оставляет нас застрявшими тут до ужина. Всего в нескольких сотнях ярдов прямо по курсу на другой стороне бухты – наш пункт назначения, клубная пристань; но мель торчит между большими глубинами бухты Краснодомная у нас за кормой и большими глубинами гавани острова Гибсон впереди. Чтобы продвинуться вперед, мы должны вернуться.

К нашему счастью, никакие действия ветра или волн не укрепляют нас на мели прочнее; да и в нашем Чесапике лоцманская ошибка сажает нас в песок или ил, не на камни или рифы. Случай совсем не крайний. Но блин. Взяли б левый галс против ветра – пришлось бы теперь просто резко убирать парус и свешиваться за леера на подветренном борту в надежде, что наш крен нам не сильно киль от воды оторвет, а боковой снос под ветер и ход кормой с мели нас снимут. Как есть, Фенн сперва пытается подпихнуться задним ходом дизеля; когда же маневру не удается сдвинуть нас с места, оставляет движок на холостом ходу на нейтрали, чтобы взбаламученный ил не забил нам трюмную помпу, и мы приступаем к знакомому порядку целесообразных мер. Сью берется за штурвал; Фенн выталкивает грота-гик, поддерживаемый его топенантом, далеко к правому борту и выбирается на самый его конец поверх свернутого и зачехленного паруса – работенка в штормовке неуклюжая, – чтобы попробовать нас кренговать, пока Сьюзен снова пытается дать задний ход. Никак. После чего быстро (отлив у нас – два дюйма в час: по меркам Новой Англии или побережья Бретани немного, но каждые четверть часа неуспеха приводят к тому, что семь тонн нашей прогулочной яхты оказываются на полдюйма выше и суше) Фенн переползает на борт, гик оставляет как был, прихватывает из кладовой запасное якорное устройство и пристраивает его на планширь по правому борту, прыгает в шлюпку, грузит в нее запасной якорь с дректовом, выгребает на полсотни ярдов за корму, спускает якорь в десять – двенадцать футов воды и гребет обратно на «Поки», а дректов ан рут травится со шлюпки. Вот он передает дректов Сьюзен в рубке, закрепляет шлюпку и сам взбирается снова на борт, пока Сьюзен подает дректов в лебедку кливер-шкота по правому борту, три раза прокручивает барабан, натягивает линь потуже и крепит уткой, после чего переходит к управлению двигателем. Фенвик теперь рядом с нею, присобачивает к лебедке рукоять, снимает с линя стопорную утку, крутит регулятор по часовой стрелке (высокая передача для скорости) и произносит первое слово после своего «Блин».

Ладно.

На лебедку он налегает сильно – и еще сильней; нейлоновый дректов тянется и тянется. Сьюзен больше дросселирует задним ходом. «Поки» немного виляет кормой; Фенн докручивает регулятор до последнего щелчка; Сью слегка повышает об/мины; вокруг бурлит взбаламученная вода; мы беспокоимся; шлюпка на коротком буксире бьется о транец. Едва Фенвик встает пройти вперед и вновь вылезти на гик, мы соскальзываем к корме. Он кидается обратно к лебедке, выхватывает слабину, крутит сильней. Сьюзен ослабляет дроссель. Сползли.

С двигателем на нейтрали, чтоб ничего не испортить, Фенвик изымает якорное устройство, подтягивая нас вперехват кормой вперед обратно в бухту Краснодомная. Наш список приемов, как слезть с мели, далеко не исчерпан; следующая мера, непривлекательная под зябким дождем, была б такова, что Фенн бы разделся и спустился за борт, где приседал бы, погрузившись, под хвостовик форштевня «Поки» и тянул бы его вверх и назад, а Сьюзен дросселировала задним ходом. Грубо, но действенно, если условия позволяют: в Фенне шесть футов, осадка «Поки» – пять; между подводными жимами можно позволить себе передышку. Но однажды в одиночку и севши на мель в прибрежном иле мягкой Тред-Эвон, он свалял дурака и забыл привязаться линем к судну, втолкнул себя по колено в ил при своей успешной попытке спихнуть «Поки» на свободу, и пришлось неистово вытягивать себя, так сказать, за собственные шнурки, под водой, пока его тендер отплывал себе вместе с отливом. В тот раз он ближе всего подступил к тому, чтобы утонуть, и тем самым, прочно вкопавшись в безмятежное речное дно (как ему пришло в то время в голову), его мертвое тело могло б там и застрять, несмотря на газы разложения, а потому остаться необнаруженным еще долго – быть может, и вечно, особенно если судно само по себе уплывет далеко, прежде чем его вынесет на берег, и тем самым со временем заведет поисковую партию куда-нибудь не туда. Мы не раз обдумывали такой сценарий виз-а-ви Манфреда, моряка менее опытного и более безрассудного, кто, несмотря на Феннов предупреждающий пересказ этой повести, прошлой весной мог запросто сесть на мель, в спешке пренебрег занести это в судовой журнал или привязаться спасательным концом, из-под воды выпихнул «Поки» на свободу, а сам оказался застрявшим, как подводная свая, вдруг став четырех футов ростом в пяти футах воды, пока голубые крабы не объедят его голый труп начисто, а штормовые волны не размечут кости.

Но тогда б разве не оказалось в рубке поспешно сброшенной одежды? Шортов? Палубной обуви? И не прибег бы Граф к этому как к крайнему средству, прежде чем спихнуться запасным верп-анкером? Возможно, однако маловероятно: Манфред исчез в начале сезона, когда вода в Заливе чересчур стылая, чтобы заходить в нее без гидрокостюма, – да и то как самое последнее средство. Больше смысла было б оставить якорь на глубоководье и дожидаться прилива – или сигнализировать проходящему судну. Даже грози ему ненастье (не грозило), лучше было б остаться на борту, вместе с судном, и радировать Береговой охране, если б оказалось, что он не в силах слезть с мели сам, когда ненастье минет и прилив вернется: мы говорим, в конце концов, о гипотетической четырехфутовой отмели где-нибудь вблизи устья спокойного Уая, а не о бритвенно-остром коралловом рифе, патрулируемом акулами, по которому волнами молотит открытый океан. Однако даже осторожные – а Манфред в удовольствиях своих был не слишком-то и осторожен – способны на недальновидные, нехарактерные или попросту неверные решения.

Фенвик снова тяжко задумывается обо всем этом, пока тащит нас кормой в бухту Краснодомную, извлекает и складирует тяжелый данфорт и еще осторожнее пробирается к главной гавани и клубному причалу. Он тяжко думал об этом много раз, особенно когда «Поки» случается стукнуться днищем, – а в чесапикских водах такие случаи нередки. Однако в этом деле, сколько б ни возвращались мы, возможности продвинуться вперед не получили.

Вот мы согрелись от усилий; легкий дождик слабнет; мы сбрасываем штормовки. Литературно образованная Сьюзен говорит о других возвращениях-ради-движения-вперед: возвращение Одиссея на остров Кирки, чтобы похоронить своего товарища по плаванию Эльпенора, а уже потом двигаться дальше к Итаке; возвращение Энея[144] перед тем, как отплыть к земле обетованной, – похоронить его верного кормчего Палинура, чей неупокоенный дух ворчит на него в Аиде так, как дух Манфреда в снах никогда не ворчит на Фенна. Раз уж на то пошло, так со всеми спусками героев в преисподнюю, где духи великих покойников придают им сил и советуют, какого курса держаться в будущем.

Куда мы должны вернуться? вопрошает озадаченный Фенн. На остров Ки искать мою бойну? Не спускай глаз давай: она к нам еще вернется.

А Сьюзен ему: Мы уже сплавились на плоту памяти к тому Большому Баху, и он не сказал нам, куда ж нам плыть. Пора двигаться дальше. Она вываливает кранцы по левому борту, готовит швартовы.

Сами мы ни в коей мере не яхт-клубники; никакой брейд-вымпел у нас на утлегаре по правому борту не дает нам права на взаимные привилегии. Наш связной с ЯКОГ – дорогой покойный Дугалд Тейлор, некогда сам яхтсмен, чье семейство целый век было Гибсон-островитянами. В папке вероятных бона-фиде у нас письмо Дуга тогдашнему командору сколько-то-летней давности, в котором он просит оказать нам гостевые почести. Мы привязываемся к первому же удобному пустому месту; пока Сьюзен выгружает наш небольшой запас скоропортящихся товаров в пенопластовый холодильник и собирает наше обмундирование для схода на берег, Фенвик отчаливает с Дугалдовым письмом в поисках докмейстера, управляющего клубом или иного соответствующего должностного лица.

Таковое он находит в клубной лодочной станции на островном конце дамбы, соединяющей Гибсон со всем миром и отделяющей его гавань от Чесапика: сорокалетний парняга Хенри с сильным балтиморским выговором раздраженно беседует по телефону. Это не ладно, объявляет он тому, с кем разговаривает: мне плевать, знаете вы ее или нет; она не может никого тут подбирать, потому что подбирать тут некого. Минутку.

Улыбаясь, показывая на себя, помахивая Дугалдовым письмом, Фенвику удалось перехватить взгляд Хенри. Да, мы ожидаем, чтобы дама из Балтимора примерно сейчас встретила нас тут на машине, если парень из охраны будет так любезен пропустить ее по дамбе. Это правда, адресат письма уже не командор клуба; вообще-то, узнает теперь Фенн, и в живых его больше нет. Автор письма тоже не так давно упокоился. Но вы, сэр, мы и ЯКОГ поднимаем паруса еще как минимум одно лето; можем ли мы надеяться, что желанья этих дорогих нам выдающихся наших товарищей по плаванию будут уважены и в их отсутствие?

Лады. Нам разрешается пять ночей на свободном стояночном месте, чей регулярный жилец сейчас ан рут вверх по Межпобережному после зимовки во Флориде. Арендная плата номинальна, поскольку причальными услугами пользоваться мы не будем; но к полудню воскресенья нас тут быть не должно, иначе наше судно отбуксируют за наш счет, чтобы освободить стоянку для ее законного владельца. Приемлемо: Фенн платит вперед и оставляет Хенри свое имя и телефон Кармен Б. Секлер. За нами приехала какая-то дама с приветом? Она там Фредди целый спектакль устроила.

Это не дама с приветом, сэр: это мать моей жены, известная рестораторша Балтимора Кармен Б. Секлер. «У Кармен», улица Элисанны, Феллз-Пойнт?

Лицо у Хенри зажигается. Он явно хочет сказать: Охренеть! Однако мы в помещении лодочной станции Яхт-клуба острова Гибсон, а не «У Кармен». С ума сойти! Сегодня наш день. Нам показывают наши стояночное место и ячею для шлюпки; Фреду по телефону дают добро, чтобы пропустил даму.

Меж тем Сьюзен уже выгрузила на причал наши матросские мешки, гардеробные чехлы, чемоданчики и холодильник. Пробираясь назад по якорной стоянке среди местного флота к назначенному нам месту, мы видим, как дамбу преодолевает знакомый белый «мерседес», к его багажнику на раме пристегнут велосипед. Когда мы крепим все швартовы, задраиваем все клапаны, рундуки и люки и отваливаем на шлюпке к причалу, Кармен Б. Секлер, размахивая руками, погружена в бурливую беседу с управляющим клуба у горы наших пожитков. Как и все в сфере ее влияния: Сьюзен уже машет и подскакивает на кормовой банке; Фенн – нервы тлеют, хоть и сидит он спиной вперед и, гребя, лишь мимолетно поглядывает через плечо, – Хенри получает от беседы громадное удовольствие. Глава, в которой есть Кармен Б. Секлер, живее, чем была б без нее.

Выпавшая ей задача выявила в ней Бизе: черные волосы Кармен собраны в тугой узел; на ней широкополая андалузская шляпа для верховой езды из тисненой, украшенной серебром кожи с витым шнурком и соответствующие сапожки с низким верхом и высоким каблуком; белая юбка с большим запа́хом, игриво разрезанная на противоположной от запаха стороне, что она демонстрирует, поставив один свой сапожок на наш пенопластовый сундучок, как на поверженного быка; черный жилет без застежки с причудливым серебряным шитьем; яркий мексиканский плетеный пояс, схваченный у бедра и свисающий до колена – похож на тот, что мы ей привезли из Канкуна; золотые цыганские серьги, на смуглом декольте несколько ожерелий, несколько колец, несколько золотых и серебряных браслетов. Она курит и беседу ведет с сигарильей в коротеньком белом мундштуке, поочередно то размахивая ею, как дирижерской палочкой, то, разговаривая, зажав ее в зубах. Кожа и глаза Кармен Б. Секлер – богатая морена; у нее густые невыщипанные брови и бесстыжие усики. Она поджарая пятидесяти-с-чем-то-летка, наша Кармен, и в хорошей форме.

Привет, Мам! Сью выскакивает на причал, чтобы обнять мать, как возбужденная школьница, едва не опрокидывая шлюпку. Помада и тушь Кармен Б. Секлер вскоре размазываются; она счастливо кудахчет и порыкивает; хрюки и взвизги Сьюзен звучат чуть ли не сексуально; женщины покрывают поцелуями лица, шеи и волосы друг дружки. Хенри делает шаг назад, лыбится, кивает. Когда на причал выбирается Фенн, Кармен держит Сьюзен на расстоянии вытянутых рук, дабы лучше поворачивать ее и озирать с головы до пят перед следующим объятьем. На веселом идише туда-сюда летает то, чего Фенвик не понимает.

Вот и его черед. Ой, ну и бык, говорит Кармен, когда он ее сжимает. От нее пахнет табаком и хорошими духами. Плавать тебе всяко на пользу, э?

Мне твоя дочь на пользу. Он полуповорачивает ее, как она поступала со Сьюзен. Кто-то и тебе был на пользу, Карм.

То, что мать ее делает каждым своим взглядом искоса, наклоном подбородка, разворотом плеч, часто в шутку жалуется Сьюзен, вынуждает ее в ее тридцать пять чувствовать себя монастырской девственницей.

Подожди, пока сам не увидишь, отвечает Кармен Б. Секлер.

Возбужденно Сьюзен восклицает: Ма?

Но Кармен отключает тему, с блистательной улыбкой осведомляясь у Хенри, прошли ли мы таможню острова Гибсон и можно ли нам ехать. Тузик только поставлю, говорит Фенвик. Очарованный Хенри помогает ему отнести шлюпку к пронумерованной стойке, а потом – с удовольствием повторяя: Кармен из «У Кармен», поди ж ты? – помогает и сложить все наши пожитки в багажник «мерседеса». Приятно было познакомиться с вами, мэм, провозглашает он в водительское окно; всем вам теперь приятного дня. Я тут пригляжу за вашей лодкой, мистер Тёрнер.

Фенвик говорит: Благодарим вас. Кармен Б. Секлер завершает свое быстрое завоевание, серьезно подмигнув искоса левым глазом, включая передачу; Фредди-на-КПП, как называет она лысого охранника дамбы, ухмыляясь, машет нам «проезжайте» и за покладистость свою получает полуопущенные веки и быстро вылепленный губами поцелуйчик через стекло. Ну он и Фред[145], ворчит довольная Кармен. Чтоб он жил долго.

Сьюзен на пассажирском сиденье рядом с матерью счастливо вздыхает: Вот бы я была сексапилкой.

Фенн с заднего сиденья изрекает, что есть Сексуальная Сексапильность, без чего ни одна женщина Секлер не обходится, а есть Сексапильность, возникающая от перехода границы с сомнительными бумагами. Кармен улыбается в зеркальце заднего вида, не вынимая сигарильи изо рта: Не думаешь, что дело просто в прикиде от хабанеры?

Надень я такое, меня б подняли на смех, говорит Сьюзен. Ее мать отвечает: Сними я такое, меня б подняли на смех. Фенн галантно заявляет, что ошибаются обе.

Так как ваше Карибское море?

Быстро теряет свою невинность, отвечает Фенн. Сьюзен нажимает: Да ну его, это Карибье, Ма. Расскажи-ка нам лучше про своего нового друга. Почему это Мимси про него не заикнулась?

Потому что я запретила. Кармен Б. Секлер одаряет каждого из нас полным несколько-секундным взором (при 55 м/ч) и только после этого отвечает: Он заправляет делами в Феллз-Пойнте, поэтому я могу заниматься недвижимостью и готовиться к «Гавани». Думитру. Преимущественно румын. Ударение на втором слоге, но я его зову Думай-Трюк. И он думает.

Сью сдвигается по сиденью чмокнуть маму в щечку. Кармен объявляет, что мы будем первыми жильцами только что отремонтированной квартиры над баром-рестораном и под апартаментами Мириам и Иствуда на третьем этаже. Здесь была ее собственная квартира, пока она не купила и не переделала соседний примыкающий дом для себя и Думай-Трюка; надеется со временем убедить Бабулю сюда переселиться; а пока что квартира наша, когда б нам ни понадобилась, и для других гостей, когда не нужна нам. Недвижимость, сообщает она, снова стала ее хобби, как в 1950-е: она скупает целые террасы домов в Феллз-Пойнте, чтобы превратить их в городские особняки, когда реконструкция центра Балтимора в сочетании со следующей крупной нехваткой бензина приведет к тому, что район этот станет модным для еды и покупок, а также для пития. Однако особая ее страсть – новое место «У Кармен» в «Гавани», городской витрине во Внутренней гавани; в двойном ее трауре ей не давали свихнуться нескончаемые совещания с архитекторами, декораторами, банкирами, городскими чиновниками и колодой Таро. И раньше отнюдь не бедная, Кармен Б. Секлер рассчитывает, что в грядущем десятилетии разбогатеет, если только вся страна не обанкротится: от такой перспективы она лишь жмет плечами. Сикось-накось пошла ей на пользу. Мы тут надолго?

До выходных. Должно быть, там гора почты и дела нагромоздились. Если в городе нам понадобится больше времени на следующей неделе, в воскресенье перегоним «Поки» в Балтимор.

Квартира – наша, на сколько бы нам ни понадобилась, опять заверяет нас Кармен. А когда все балтиморские дела сделаете?

Сьюзен быстро отвечает: Спроси у нас в субботу. Фенн желает знать, слышала ли Кармен еще что-нибудь про Дуга. Какая-нибудь поминальная служба, хоть что-нибудь?

Взгляды их встречаются в зеркальце заднего вида. Кармен ничего не слышала. Фенвик решает кое-кому позвонить; может, даже навестить Лэнгли, раз уже водичку попробовал. Немыслимо, что всего лишь на прошлой неделе они с Дугалдом обедали в «Космосе». Он вглядывается в затылок Кармен – та вздыхает и покачивает головой.

Сью спрашивает, есть ли у нас время быстро зарулить в Форт Макхенри, а потом на Уэстминстерское кладбище, когда будем проезжать через центр Балтимора ан рут к Феллз-Пойнту. Официальная причина заезда – поблагодарить духов наших якобы соответственных предков за счастливое возвращение[146]. Но вид на гавань со звездчатых бастионов Макхенри любил Манфред; на могиле По любил тусоваться Гас; у нас в семье с прошлого года эти святыни стали их кенотафами.

Конечно. Есть у нас и другие задачи (Кармен Б. Секлер редко придерживается локсодромического курса): Лексингтонский рынок – купить свежих кальмаров и мидий для ресторана; Пайксвилл – забрать Бабулю. Мы съезжаем с 295-й в район мыса Саранчовый, на трассу Ки, мимо морских терминалов и к Форту. Сидеть тут еще слишком серо и мокро; громадный стяг вяло болтается; в обеих руках гавани штиль, если не считать одного крупного сухогруза, который буксиры оттягивают от пирса на улице Клинтон через бухту. Мы прогуливаемся по трем лучам звезды. Кармен Б. Секлер поет, полу-себе-под-нос, на, возможно, румынском. Фенвик рассказывает о странном острове Ки, о Ф. С. Ки (кого мы благодарим), о своей знаменательной фамилии[147] и о «сплавах вперед» – как их можно расценивать как «мужские», «аналитические», «против течения»: скорее развилки фарватеров жизни и истории, а не их слиянья.

Кармен внимательно слушает; просит добавки.

Что ж: Вот мы стоим на развилке Патапско между ее Средним и Северо-Западным рукавами. ФСК вон там вместе с британским флотом вторжения с Северного мыса в 1814 году смотрел вверх по течению, в нас-правлении, сквозь ночную бомбардировку на развилку дороги истории США, которым в ту пору лет было столько, сколько Сьюзен. Гимн его вопрошает о неведомом будущем нации.

Кармен произносим: Мм-хм.

Сьюзен отмечает, что Ки питает надежду на Утренний Свет Зари из Теней Предвечерних, подкрепляя ее спорадическими Доказательствами Ночи: что можно назвать «сплавами в настоящее», освещенными сияньем ракет Конгрива, взрывами бомб в воздухе. И вновь возвращенье в мыслях к повороту ключа и есть ключ к продвиженью в мыслях вперед.

Стоя на бастионе, руки в боки, Кармен Б. Секлер теперь вопрошает, о чем это, во имя кровоточивого Иисуса, мы толкуем.

Сьюзен обнимает ее. О сплаве на плоту памяти, Ма!

Мы сегодня утром сели на мель, поясняет Фенвик, и нам пришлось возвращаться, чтобы продвинуться вперед.

Сьюзен своей матери: Помнишь Папу и его плоты памяти?

Я все помню, отвечает Кармен Б. Секлер.

Сьюзен говорит, что Фенн говорит, что Дуг говорит, что у Компании сейчас есть такие великолепные новые медикаменты, которые позволяют тебе разгуливать по собственной памяти, как по комнате или в киношном стоп-кадре, и выискивать такое, чего в то время и не замечал, что заметил.

Аха.

Мне это только приснилось, напоминает ей Фенвик. Ему приходит в голову, без связи со всем остальным, что слово «изоморфизм» звучит как название замороженного ирландского десерта. Теребя бородку, он прибавляет к изоморфам, важным для нашей темы, навигацию посредством дедуктивной прикидки: мы проецируем наш курс, определяя свое положение, нанося на карту пройденный путь; решаем, куда двигаться, определяя, где мы, тем, что озираем, где были.

Кармен Б. Секлер неожиданно произносит, обхватив нас обоих руками: Тьху на плоты памяти. Тьху на Компанию. Считают, у них зелья есть? С прошлым может любой лабух. А вот для будущего нужна Белая Ведьма Феллз-Пойнта.

С Кармен в таких вещах мы никогда толком не знаем, шутит ли она и если шутит, то до какой степени. Пока мы покидывали себя по раю, сообщает нам теперь она, сама она подолгу спорила ночами с призраком Манфреда, который обычно, но не всегда является ей в снах.

Ма-э-а!

Кармен вздевает на дочь невозмутимую темную бровь. Видела бы ты его, боже упаси. Холодный, что твой карп, и смердит соленой водой. Кожа вся синяя и отекшая; крабы им позанимались. Но он мой Фред – и упрямый, как всегда.

Мы встревожены: читателя мы умоляем не упускать из памяти, что Кармен Б. Секлер ни безумна либо неразумна, с одной стороны, ни, с другой, не относится и к буржуазно-либеральным скептикам-рационалистам. Думитру, продолжает она, уже попал в кадр, но тогда еще мы не были любовниками. Фред хотел, чтоб я знала, что ему капут, и продолжила себе жить дальше, но я все равно считала, что сперва нужно свести счеты с ним, а уже потом думать о другом мужчине.

После чего она рассказывает нам – мы определенно подозревали, но до сих пор она этого никак вполне не подтверждала, – что ее отношения с Манфредом, кого она до сих пор крепко любит, довольно сильно напряглись отъездом их сына в Чили в 1977 году; в 79-м у них случилась жуткая, беспощадная ссора, когда Манфред принес ей мрачную весть об исчезновении Гаса. Мы и раньше много ссорились, говорит Кармен; ссоры у нас были достославные – сама помнишь, Сюзеле. Но таких не бывало никогда. Слава богу, вас с Мимс не оказалось дома. Я назвала его убийцей; он назвал меня ведьмой. Мы оба были правы: Фред по работе иногда действительно убивал людей, а я знаю кое-что такое, чему не учат в колледже. Только на сей раз мы это имели в виду по-ужасному. И я хотела, чтобы его призрак знал, что я по-прежнему его люблю, пусть даже бедный Мандангас и мертв; а у него мне было нужно узнать, не загнала ли его за край та единственная ссора. Я не могла заставить Думай-Трюка придумывать нам с ним трюки, пока этого не выясню.

Мы уже не прогуливаемся. Сьюзен и Фенвик обмениваются взглядами Иисусе-Господи-Христе через спинку сиденья в машине Кармен, где мы сидим на стоянке для посетителей Форта Макхенри. Фенн выучил Сьюзен сдерживать скептицизм так же, как он сдерживает свой, когда ее мать разговаривает подобным образом: стараться относиться к этому как к манере выражаться, и в этой манере иногда произносится что-то серьезное. Кармен Б. Секлер не нужно напоминать о нашем антисверхъестествизме; она не просто так тычет нас носами в свои виденья, голоса, привидения, карты. Мы прикусываем языки; она заводит машину и на ходу излагает дальше.

Фред мне велел не льстить себе: что б я ни сказала или ни сделала, не заставило бы его покончить с собой. Итожу: всю прошлую зиму это длилось одну ночь за другой. А вы думали, что раньше я была сикось-накось! Наконец он меня убедил. Еще он сказал, что не знает, жив Мандангас или мертв, но уж лучше ему умереть, чем жить на чилийском тюремном острове. Фред повидал один такой и знал, что́ там творится. После этого мы много разговаривали о Гасе, о том, до чего он для нас значим, и о тех днях, когда мы были моложе, о нашей жизни вместе. Фред волновался, что Мириам катится под откос. Говорил мне, как он гордится нашей Шуши и как любит тебя, Фенн. Он прощает тебя за книгу про «КУДОВ», но его собственные мнения ни на дюйм не изменились. Просил тебе передать, что любая серьезная и уважаемая разведывательная организация время от времени заступает за свои рамки и Определяет Политику – сам же знаешь, как Фред, бывало, пользовался этой фразой. Но он считает, что, пока Мессия не явится, политика нам нужна сильная.

Мы почтительно слушаем, но ничего не говорим. Фенвик задается вопросом, не научилась ли Компания заниматься призраками.

Затем он сказал мне, как сильно всегда меня любил и любит до сих пор, и я ему сказала то же самое. Думаете, призраки не способны целоваться? Да они по всей комнате гонять тебя могут, а ебутся, как козлы, простите мой французский. Потом минувшим мартом, в ночь его Ёрцайта[148], мы поцеловались на прощанье – тут уж потребовалось извернуться, – и Фред задул собственную свечку. В апреле я сказала Думитру, что может переселяться.

Мы въезжаем в центр Балтимора, мимо строительства Внутренней гавани. Своей сигарильей Кармен показывает, где будет новое место «У Кармен»; подробности она продемонстрирует нам сегодня же. Мы паркуемся в гараже Лексингтонского рынка и идем по лоскутному кварталу центральных трущоб до осажденного со всех сторон кладбища на углу Файетт и Грин – поздороваться с По, прежде чем двинемся покупать морепродукты. Фенн едва сдерживается, чтоб не спросить у Кармен, подтвердил ли вообще-то призрак его брата самоубийство, пока столь щедро освобождал ее от ответственности за оное, или же оставил этот вопрос таким же двусмысленным, как и отчет Кармен. Образ самозадутой ёрцайтной свечки определенно наводит на мысли. Но призракам, предполагает он, двусмысленность свойственна – особенно призракам тех, кто и при жизни уклончив был так же, как его брат-близнец.

Сьюзен мыслит теми же курсами. Все глаза у нас наполняются слезами. Что ж, Эд, легко начинает она, обращаясь к гробнице По: рассказ Ма о призраках больше по твоей части, чем Фрэнка Ки. Голос у нее засоряется; женщины плачут вместе, держась друг за дружку. Фенн обнимает обеих и отходит за церковь, сдержать собственные слезы, голос, сердце; высмаркивается подле жены и тещи По, как его собственные сморкаются подле самого Эдгара.

Ох, Мандангас! восклицает один из нас на весь двор меж кирпичных стен, перекрикивая шум машин на улице. Если б только нам знать, так или иначе!

На церковный двор забредают двое японских студентов или туристов, паренек и девушка, – осмотреть и сфотографировать могилу писателя. Мы благодарим его за путешествие – к счастью, менее полное событий, нежели у Артура Гордона Пима, – и отбываем в сутолоку Лексингтонского рынка: это пиршество чувств для тех, кто долго был в море! Фенвик и Сьюзен просто кутят на этом акре под крышей среди прилавков с морепродуктами, мясом и овощами, пока Кармен ведет переговоры насчет кальмара и черных атлантических мидий. Фенн загружает их, переложенных льдом, в крепкий ларь-холодильник рядом с нашим в багажнике «мерседеса». Кармен хмурится наклейке на машине по соседству, рекламирующей ее конкурента в Феллз-Пойнте: «ОТВЕДАЙ МОЛЛЮСКОВ БЕРТЫ».

Мимс считает, нам нужно свои напечатать для нового места, говорит она Сьюзен. «Кушай Крабиков Кармен». Я говорю, нет.

И мы тоже. Поехали за Бабулей.

Едем, забираем ее из ее дома престарелых в Пайксвилле в получасе на северо-запад. Место здесь приятное, удобное, дорогое. Клиентура зажиточная, персонал вышколен, заведенье в ажуре; Хава Московиц Секлер чувствует себя здесь больше хозяйкой самой себе, чем, по ее мнению, было бы в квартире, которую Кармен предлагает ей в Феллз-Пойнте. Еще она боится, что, если будет жить по соседству, энергичная опека ее невестки будет им обеим неудобнее того, что сейчас; и удовольствием чаще видеть Кармен – а официально и Мириам – Хава уравновешивает утрату своих еврейских соседей про кварталу, вкупе с печалью от того, что чаще видит беспорядочный менаж Мим и (это она сообщает только Сьюзен) крепкую и бодрую сикось-накось Кармен.

Баб! упрекнет ее Сьюзен. Да Ма в превосходной форме! Она пережила лагеря и раннее вдовство. Управляла делом Па и выгодно его продала. Из-за работы Манфреда вырастила нас троих почти единолично и, пока этим занималась, одной левой выстроила новое успешное дело.

Я знаю, знаю, заверит нас Бабуля.

Она отправила нас в колледж. Не ропща ухаживает за чокнутой семейкой Мим. Помогает заботиться о тебе.

А я не знаю? спросит Бабуля. Думаешь, я этого не ценю?

А теперь, помимо всего прочего, еще и потеряла своего второго мужа и их единственного ребенка, и все равно в ней больше густо, чем у нас с Мим вместе взятых! Если это сикось-накось, я тоже такую хочу.

Твоя муттерь чудэсная лишность, призна́ет Бабуля[149]. Сьюзен, смеясь, будет объяснять ей слово густо, пока не удостоверится, что Баб его понимает, а затем и сама возьмется делать вид, будто тоже, когда подтвердят ее академическую штатную должность, намерена курить сигары и являться в класс в костюме гаучо. Вскоре Бабуля уже смеется – впервые после их телефонного разговора о корюшке.

В Хаве Секлер пять футов роста и усыхает, она сребровласа и с такой тонкой кожей в старости своей – это от того, что в девичестве пряталась в стогах сена от русских солдат, как ей нравится заявлять, – что в ванне ей приходится пользоваться не махровыми мочалками, а квадратиками перкаля. От последней в череде ее операций по установке стимулятора у нее легкое, но беспрестанное кровотечение, и приборчик еще разок сдвинулся с места. Грозит инфекция, но весь экипаж единого мнения: еще одного хирургического вмешательства она не переживет, а потому его следует откладывать как можно дольше – на сезон, а то и на два. Мучает ее и артрит; упражнения делать она не может; спит скверно; живет на диете из неприправленной пищи в малых количествах и пилюль в больших. Хаве Московиц Секлер неловко, как и неудобно, что она так и не выучилась читать и писать: об этом факте определенные ее многолетние подруги так и не догадываются. Мало того, телевизор ей скучен, ее не особо интересует записанная музыка, она слишком слаба для занятий каким-либо хобби, и, отчасти ввиду собственной безграмотности, с людьми несколько робеет. День после пробуждения, следовательно, – все его двадцать с чем-то часов – обыкновенно проводит она в одиночестве у себя в комнате, где не читает, не пишет, не смотрит, не слушает, не разговаривает, не работает, не играет, а… что? Сьюзен и вообразить себе не может. От вопроса на глаза у нее наворачиваются слезы, тем паче что у Баб постоянно что-то слабо или средне болит, и она, в отличие от Фенвиковой все-больше-выключенной Вирджи, практически полностью владеет своими умственными и сенсорными способностями.

Чем же она вообще занимается?

Вспоминаю всякое, говорит Бабуля. Еще она, неизбежно, все эти бессобытийные часы ворочает и переворачивает в уме мелкие (иногда неверно истолкованные) обиды и крупные настоящие треволненья, равно как и счастливые предвкушения. Девять месяцев и почти лихорадочно последние несколько дней она дожидалась, когда наконец снова увидит свою Сюзеле.

Несмотря на полувековую разницу в возрасте, Хава Московиц Секлер и Сьюзен Рейчел Аллан Секлер Тёрнер восхищаются вкусом друг дружки в одежде; несмотря на различия в размерах и формах, они частенько обмениваются сшитыми на заказ юбками, блузками, платьями. На Сьюзен сейчас одно из бабулиных платьев; мы без удивленья видим, что на Бабуле одна из юбок Сьюзен.

Поцелуи! Заверенья, что не только у нас, но и у родителей Фенвика все в порядке! Ритуальное предложение еды из крохотной кухоньки Хавы, сопровождаемое воспоминаниями о седере на двадцать человек в лучшие дни! Мы перемещаемся в ближайшую кулинарию перехватить обед, Бабуля угощает. Ей бы хотелось, чтоб мы сходили куда-нибудь пошикарнее, может, в гостиницу «Пимлико» – она еще работает в их с Дедулей прежнем районе; но наши морепродукты нужно доставить к «Кармен», а после месяцев карибской свежей рыбы и фруктов Сьюзен не терпится по-быстрому вмазать по горячей маринованной солонине и сладкому мюнстеру на ржаном с семечками, капустному салату, кошерным пикулям и запить все это черной вишневой газировкой, поданной в стакане без льда. В машине – они с Бабулей едут вместе на заднем сиденье, а Кармен и Фенн спереди – она напомнила Бабуле, что такое плот памяти, и испытала на ней весть о нашем общем сне.

Хаву это развлекло, но не впечатлило. С чего б вам не видеть одни и те же сны? Вы с Фенном одна личность.

И вот в ресторанчике при кулинарии Сью вынуждена излагать космогоническую теорию Большого Баха, дабы у Бабули в сознании отпечаталось необычайное совпадение, каким наш разделенный сон кульминировал в бахе, разбудившем нас обоих: тот шум, который в необитаемой Тополиной бухте мы объяснить не смогли. Лучше проснуться с бахом, чем не спать вообще, говорит Бабуля. Никого не ранило? Слава Б-гу[150].

Поскольку сам Фенвик не особо опытен ни в дипломатической логистике, ни в искусстве развлечения престарелых, на него производит впечатление та легкость в организации, согласно коей наша полуприхотливая экскурсия к Ки и По скоординировалась с выполнением деловых задач Кармен Б. Секлер и постепенным нарастанием вклада Бабули, как это выразит Сьюзен, от нас-после-стольких-месяцев через Мириам и Компанию до Думитру, с кем Бабуля знакома как с новым деловым партнером Кармен, но пока что не как с ее сожителем. Именно ради этого постепенного нагнетания обедаем мы не у Бабули и не «У Кармен», а на ничейной земле кулинарии. Еще восхищает его бестрепетность Сьюзен при переходе от астрофизики в этом ресторанчике к истории литературы в машине, когда проезжаем мимо «Гавани» (с более детальным осмотром придется подождать; у нас в холодильном ларе лед тает) к низовью Бродуэя, на мыс Феллов, и Хава цокает языком, видя вездесущих пьянчуг, валяющихся на ступеньках со своим бухлом в бурых пакетах. Ей не хочется порицать район Кармен в присутствии самой Кармен. Да и обижать Фенвика она не станет ни за что на свете, хотя всем нам очень хорошо известно, что вид пьянчуг, ипсо факто гоев, неизбежно ей напоминает о том, что ее яхонтовая вышла замуж не по вере. Цоканья же языком она подавить не в силах. Кармен лыбится; Фенн тоже; Сьюзен тут же напоминает своей бабушке, что ее, Сьюзен, якобы еврейский предок, неотъемлемый Эдгар Аллан По, был печально известным пропойцей, несомненно далеко не раз назюзюкивался до полной потери своего готического рассудка на этих вот самых улицах и был первым в долгом американском ряду выдающихся литературных пьяниц.

Бабуля немедля отзывает свое цоканье. Мы воображаем, что она себе думает – но и не позволит себе напомнить о том даже Сьюзен, – что были или же не были По евреями, Алланы, к сожалению, уж точно ими не были; а мальчик вынужден набираться манер у тех, кто его растит. Говорит же она вот что: Ну, они театральной публикой были, Дедуля рассказывал; По эти самые.

Сью улюлюкает; Бабуля ждет, весело посверкивая глазами, чтобы ее просветили. Ба-э-аб! Ты считаешь, будто По пил, потому что его родители были театральной публикой? Вся театральная публика пьет?

Старая я, чего меня слушать, довольно хмыкает Бабуля. Но прибавляет: Упокой их душу, даже твоим Па и Дедуле нравилось пропустить по стаканчику сливовицы после кино. Ты помнишь, Кармен.

Кармен Б. Секлер ухмыляется в зеркальце заднего вида и отрясает пепел с сигарильи. Я все помню, Хава. Дело в том, сообщает она Сьюзен и Фенвику, несколько отщепенцев из тех, что вдохновили эту беседу, – тоже театральная публика, так сказать: городское управление полиции на грант федерального Министерства юстиции расследует проблему мелких заказных убийств – тех, что совершаются не организованной преступностью и/или Центральным разведывательным управлением, а какими-нибудь недовольными женой или мужем, желающими устранить супруга без лишней суеты и затрат на развод и нанимающими любителя, чтобы сделал эту работу за пару тыщ задатка и еще несколько по выполнении контракта. Такие договоры далеко не раз заключались в барах Феллз-Пойнта, и потому некоторое количество переодетых по гражданке сыскарей выдавали себя за случайных клиентов, кому выпало знать кое-кого, готового оказать подобную услугу, а сколько-то других филеров, переодетых всякой швалью, сообщают о передвижениях подозреваемых по переносным рациям, спрятанным в бурых пакетах, также предупреждая ближайшую патрульную машину о любых уличных преступлениях пообыкновеннее, свидетелями коих им, может, доведется стать. Эксперимент оказался достойным прессы, но не рентабельным: стало ясно, что подобные любительские контракты и впрямь заключаются, предпринимаются или хотя бы обсуждаются вовсе не редко и что их можно предотвратить, а подобных правонарушителей арестовать посредством хитроумных подстав с участием самих предполагаемых жертв. Однако барные сплетни палили прикрытие детективов; судебный вопрос провокации на уголовно наказуемое деяние замедлял уголовное преследование; вряд ли грант этот возобновится или сам проект будет продолжен. Местная алкашня, кратко пользовавшаяся неким осторожным уважением и практическим освобождением от придирок, разочарована в Министерстве юстиции. Некоторые взяли привычку вполголоса разговаривать в свои бурые пакеты.

Ага, приехали. Пока Фенн осмысляет ее мимолетное замечание о ЦРУ, Кармен Б. Секлер сворачивает с Элисанны в переулок за своим домом, велит автоматической двери гаража открыться и паркует «мерседес» рядом с кучей старых фаянсовых раковин и унитазов, снятых ремонтниками, но еще не снесенных к соседнему дому в мусорный контейнер ресторана. Пока она заводит Бабулю в дом и звонит Иствуду Хо, чтобы пришел забрал мидии, мы прогуливаемся засвидетельствовать свое быстрое почтение другим улочкам Восемнадцатого века – Ланкастеру, Шекспиру, Темзе, Феллу – и к пристани, от которой как супружеская пара впервые отошли под парусом. Феллз-Пойнту город несколько добавил живописности – новые кирпичные тротуары, газовые фонари, стоянка для машин, для пущего морского антуража украшенная здоровенными железными причальными тумбами, – но его соленая неряшливость осталась нетронутой: у изножья улицы к честным рабочим кнехтам пришвартована флотилия буксиров, там же высится ржавый сухогруз, на его перлинях установлены щитки от крыс. Между греческих баров перемещаются греческие матросы, убивают время до вечера. Битого стекла, собачьих какашек и пьяной блевотины тут достаточно, чтобы все выглядело как настоящее.

Привет, порт, вздохнув, произносит Сьюзен. Фенвик вторит: Привет, порт. Полуприлив прибывает и накатывает, замечаем мы, и с тоскою думаем о «Поки» – как он там тихонько покачивается на рейде вместе с другими пустыми судами. К тому времени, как снимемся с этой стоянки и вновь направим его курсом в море, как все изменится?

Идем назад к Кармен, держась за руки, мало что говоря, чуточку нервничаем от перспективы общения с таким количеством народу после месяцев, когда друг у дружки были почти исключительно мы сами. Ее ресторан, в который мы сперва заглядываем, выглядит прежним и преимущественно пустым: сейчас простой между запоздалыми обедающими и ранней коктейльной публикой. За стойкой бара – цветущий незнакомый мужик возраста и габаритов Фенна: густые черные кучерявые волосы и брови, моржовые усы, белая рубашка и темный шелковый жилет – если б не золотой штифт в мочке одного уха, смахивал бы на типичного бармена рубежа веков. Думитру, спорим мы, улыбаясь. Остальной квартал – унылая линия неотремонтированных сплошных домов, некоторые забиты досками, а витрины заведений тут стремятся к некоему беспутному шарму, но до него недотягивают. Закопченный крашеный кирпич, цемент, вылепленный и подкрашенный в меренгоподобную имитацию камня, деревянные конструкции с облупленной краской, грязное витринное стекло. А вот с ее собственным домом, примыкающим к ресторану, Кармен проделала впечатляющую работу: его кирпичный фасад отпескоструен до румянца; деревянные, железные и латунные детали отреставрированы или заменены; на зарешеченных белых оконных рамах висят черные ставни – такому месту самое место было бы в Джорджтауне или на Бакенном холме.

На крыльце из полированного мрамора латунная табличка дверного звонка сияет гравировкой «К. Б. Секлер». На наш звонок дверь открывает тощая Мириам в сильно заплатанных джинсах и футболке с надписью. Сестры обнимаются, не успевает Фенн прочесть, что там написано.

И это сикось-накось? восклицает Сьюзен. Ничего себе сикось-накось!

Ма не отлипает от «Беттер хоумз энд гарденз», отвечает Мириам и обращает взор огромных робких глаз на своего зятя. Привет, Фенн.

Привет, Мимс. Как всегда после своего дня в Вирджиния-Бич, Мириам в его объятьях каменеет и поцелуй принимает в щеку. Приветственно обняв, Фенн держит ее за плечи и отстраняет на дистанцию чтения.

Это из забракованного, поясняет Мириам. Она себе нашла новую работу на полставки – секретарить и сочинять рекламу для местной группы «Право-на-Жизнь». В соответствии с общей пропагандистской тактикой выражать свою позицию в таких понятиях, которые трудно отрицать по номиналу, и облекать ее в диалект и использовать средства распространения тех людей, на которых хочется воздействовать, она разработала множество лозунгов для публики, носящей футболки с надписями, как часть летней кампании организации. Не все у нее приняли с одинаковым восторгом. Но это заработок.

Нам, писателям, нужна толстая шкура, – сочувствует Фенн, выпуская ее из объятий. А ты набрала фунтов, произносит он. За сто уже перевалила?

Девяносто девять и пять. У вас все в порядке, ребята? спрашивает она у Сьюзен, а та заливается краской.

Конечно! А у тебя?

Ага. Заходите. Уже познакомились с Думай-Трюком?

Кажется, мы его видели.

Это был тайный сюрприз Ма. Он для нее чумовой; настоящий жеребец. Похлопает тебя по заднице, Шуш, но это ничего. Он с ума по Ма сходит. Дом – это для него.

Черта с два, скрежещет из гостиной Кармен Б. Секлер. Дом для того, чтобы произвести впечатление на твою бабушку.

Произвел, говорит Бабуля. При виде нас она немедленно расцветает. В ванных можно танцевать, такие большие.

Так и переезжай, Баб, говорит Сьюзен, поцеловав ее. Тогда Ма не придется шлендать в Пайксвилл то и дело, чтоб тебя проведывать, покупать тебе всякое и прочее.

Я знаю, признает Бабуля: она шлендает. А не стоит; я и обойтись могла б. Сьюзен объявляет, что Фенн научил ее думать не только о том, без чего можно обойтись, но и о том, сколько нам всего можно. Этот принцип мы время от времени вспоминаем, хотя на самом деле не то чтоб по нему живем; да и не учил ему ни один из нас другого. Однако в беседе с Бабулей Сьюзен нравится прибавлять к своим замечаниям авторитет Фенвика.

Можно, можно, одобряет Бабуля. Наслаждайтесь, пока молоды.

Вот заходят поздороваться с дядей Фенном и перепоздороваться с тетей Сьюзен большой Си и маленький Эдгар. К хозяйству прибавился крупный бурый восторженный пес венгерского происхождения, Тибор; он вбегает вприпрыжку вместе с мальчиками, скачет вокруг, сбрасывает несколько шерстин на платье Сьюзен, из общества его изгоняют, не успевает он посягнуть на Бабулю[151]. Сьюзен присваивает Эдгара. Си выклянчивает у матери сигаретку и убредает прочь вместе с собакой, его семейный долг исполнен. Мальчик он не противный, Си-то, просто жирный, груборожий и тугодум. Все мы пытаемся, менее и менее успешно по мере того, как Си делается старше и крупнее, не воображать в нем того мясистого садиста, который насильно навалился на тощую Мимс. Это ж не Си виноват! Мы все – несомненно, уже даже Мириам, хоть она такого и не говорила, – сильно жалеем задним числом: лучше б сделала аборт, а если б не вышло, пусть бы случился выкидыш или она б от ребенка отказалась и отдала его на усыновление; бессчастный парнишка ощущает – даже в собственной матери – нашу нехватку легкой теплоты к нему. Его вьетнамский «отчим», вполовину охвата Си, не жесток, но относится к нему, как мог бы относиться к крупному непонятному представителю другого – экзотического – биологического вида. Гас, которого Си обожал, был получше, хотя любое напоминание об изнасиловании его единоутробной сестры выжимало яростные слезы из глаз юноши. В этом угрюмом занятии – таскать по распоряжению Гаса тиски, разводные ключи и отрезки труб из его фургона и обратно – Си бывал счастливее некуда. Иногда он до сих пор просыпается с воем, сообщает Мириам, по дяде Гасу, после чьего исчезновения приклеился к Кармен Б. Секлер.

Единственный мужчина в доме, поясняет сама Кармен, пока не въехал Думитру. Вы видели усы у Месива?[152] Темные, как у меня.

Фенн и вправду заметил мелкое новое дополнительное несчастье Си: неоспоримые темные усы на лице этого одиннадцатилетки, за которые одноклассники и посетители бара наверняка его дразнят. Кое-кто из нас ощущает быстрое охлаждение в Мириам и соображает, что она, видать, вспомнила именно такие усы у одного из напавших на нее. Положение дел спасает Думитру – вливается в наши ряды с объявлением, что усы у женщины и серьга у мужчины – Кармен он приветствует поцелуем – суть знаки страстной натуры. Добавь вторую сережку, говорит Кармен, и получишь на орехи. А еще красный платок и мелкую мартышку, отвечает ее друг, пожимая плечами, и получишь шарманщика. Зато одна – он оттопыривает бесстыжим пальцем мочку своего уха со штифтом и ухмыляется нам – порядок. Добрый день, Хава.

Легко, непринужденно целует он Бабулину руку, затем щечку, после чего жмет руку Фенну, вставшему с ним поздороваться, и целует Сьюзен (уж она-то губы от него не прячет) и Мириам, которая, как обычно, прячет. Только теперь улыбается. Нам нравится Думитру! Он вновь поворачивается к Сьюзен, снимает у нее с колен Э. А. Хо, чтобы взять обе ее руки в свои и рассмотреть ее лицо и фигуру с явным восторгом. Мозги тоже есть, напоминает ему Мириам. И штатная должность, говорит Сьюзен, позволяя ему такую инспекцию, а также пенсионные льготы. Думитру кладет смуглую руку Фенвику на плечо и искренне произносит: Мы счастливчики.

И вы, и я, и Иствуд, произносит галантный Фенн, тем самым грея сердца всех четырех женщин. Это ложь во спасение: мы полагаем, что ни Мириам, ни Иствуд Хо – который присматривает за рестораном, пока Думитру знакомится с нами, – не особо благословенны в своей связи, но, взвесив все, думаем, что Мириам с ним лучше. Она с приветом, он угрюм – у обоих есть на то причины. Иствуд Хо раздражается из-за почти полного отсутствия у нее супружеско-материнских склонностей: Мириам не готовит, не шьет, не прибирает, не наставляет и не воспитывает, разве что отрывочно; она сидит с их ребенком и переходит с одной низкооплачиваемой работы на полставки на другую. Иствуд Хо же хотя бы верит в то, что детей нужно воспитывать, домашнее хозяйство аккуратно вести; он выполняет ту долю строгого внимательного отцовства, что свойственна восточным мужам: обучает Эдгара добродетели и вьетнамскому и – поскольку Кармен Б. Секлер не только его гражданская теща, но и работодатель – по большей части держит при себе свое недовольство безответственностью и наркотиками Мириам. Работник из него хороший, он аккуратный и воздержанный человек, если не считать время от времени запоев с пением песен, в какие он впадает вместе со своими собратьями-беженцами, – и надежный любовник. С учетом того, что он к тому же состоявшийся народный певец в той традиции, чья аудитория даже у него на истерзанной родине сокращается и разрозненна, а в Балтиморе так и вообще почти нулевая, куда там удивляться тому, что он угрюм, считаем мы, и подвержен отдельным срывам. Мало того, он хочет на ней жениться – ради сына; не желает этого Мириам. Почему ж она с ним сошлась вскоре после того, как три года назад Кармен Б. Секлер его наняла? Собственное объяснение Мириам, предложенное Сьюзен: ее изнасилование и пытки остались достаточно далеко в прошлом, чтобы она вновь оказалась готова к мужскому половому обществу; но у нее необычайно маленькое влагалище – даже добровольное совокупление с эрегированным и нормально оборудованным белым или черным мужчиной еще в те дни, когда она была половой активисткой, вызывало неудобство; она тампон себе вставить не могла, не ахая; изнасилования порвали ей ткани; Си рождался кесаревым сечением, – а она где-то слышала, что азиатские мужчины – способные и внимательные любовники с пенисами в среднем поменьше, нежели у черных и европеоидов. По крайней мере, в случае Иствуда Хо обобщение это, к их взаимному удовольствию, выдерживалось. Рождение Эдгара – естественным способом по настоянию самой Мим, несмотря на общую акушерскую практику вслед за одним кесаревым делать и другое, – увеличило ей влагалище до европеоидной послеродовой типичности; выгоды в этом для Иствуда никакой, предполагаем мы, но не проиграла и Мириам, на три года его старше, – выучилась у него, как снова стать пригодной и деятельной половой партнершей. Сьюзен рассуждает, что квазисупружеский секс может быть единственным оставшимся талантом ее сестры-близнеца.

Иствуд вливается в семью на ужине в частной столовой ресторана, откуда можно приглядывать за делами, пока нас обслуживают: мидии в хересном соусе-эспаньоль и салат «Цезарь» под приятное баскское шампанское по фужерам. К этому времени мы уже распаковали свои матросские мешки, расположились в гостевой квартире, вместе с Кармен и Думитру осмотрели внушительные архитекторские и дизайнерские планы «Гавани» Кармен, постонали над Гималаями накопившейся почты, ожидающей каждого из нас, и чокнулись за нашу встречу шампанскими коктейлями, смешанными Думитру в баре. Пусть и странно видеть с Кармен Б. Секлер не Манфреда Тёрнера, мы всё довольнее и довольнее преемником Феннова брата. Вкуса к хождению под парусом у Думитру нет; он открыто признаётся, что смертельно боится воды. Однако он любит лошадей и знает современной литературы достаточно, чтобы с патриотическим блеском в глазах объявить, что европейский авангардизм – в основном изобретение румынских эмигрантов: Цары, Ионеско, Чорана… С Кармен он приятно телесен (Он приятно телесен вообще, точка, говорит Сьюзен): то поглаживает ее по колену, то чмокает в ухо, то обвивает рукой ее за талию. Кармен явно наслаждается всеми этими знаками внимания, и мы довольны, что призрак Манфреда его не смущает. Сьюзен жалуется Мириам в сторону: Когда же нас будут хлопать по заднице?

К столу выходит робкий суровый Иствуд, здоровается за руку с Бабулей, Фенном и Сьюзен, которая его целует, – как Мириам, он улыбается и подставляет щеку – и кивает Кармен и Думитру. Пока нас не было, он себе отпустил тонкие пряди до подбородка вдобавок к тем усам, что у него были раньше: Фенвику он теперь кажется меньше похожим на По, нежели на какого-то смутно опасного молодого джазмена. Хотя в его обществе мы никогда не могли толком расслабиться – муки национальной совести, полагаем мы, за то, что наша страна сделала с его страной, и печальное желание, чтоб он никогда не бил Мириам, какой бы несносной та ни становилась, – но обоих нас влечет к Иствуду Хо и завораживает его искусство, его явно без труда рождающиеся куплеты, продиктованные правилами до того необычайно сложными, что западному человеку трудно их постичь, куда уж там насладиться их изысканным применением. Такие относительно сложные наши формы стиха, как, например, вилланель или сонет Петрарки, кажутся анархично рыхлыми в сравнении с ка дяо Иствуда – что, увы, теряет в переводе всё. За три года нашего знакомства мы начали приблизительно понимать сложности вьетнамской устной поэзии; это как научиться – слишком поздно – восхищаться экологическими тонкостями биоценоза, который ты же сам необратимо отравил; физиологическими сложностями животного, которое убил. Например:

Вы завершили свой вояж? учтиво спрашивает у нас Иствуд. Да и нет, отвечает Фенвик: мы вернулись на остров Уай, откуда начали, и двинулись немного дальше, на остров Гибсон. Теперь мы можем двигаться еще дальше, а можем и остановиться. Иствуд кивает и позволяет себе: Но остров Уай, на который вы вернулись, – не вполне тот остров Уай, какой вы покинули. И Гибсон – не Уай, хотя оба – острова. Он улыбается: Это как куплет люк-бат в ка дяо.

Пока он говорит, а мы недоумеваем, Мириам, переодев Эдгара, возвращается и говорит (опошляя вьетнамскую поговорку): Можешь жопу на кон поставить, что в подтверждение этого есть и поговорка.

Бабуля от такой вульгарности опускает взор долу. Сьюзен кладет руку поверх Иствудовой. Правда? Проницательно глядя на Мириам, Иствуд произносит нараспев на своем высокотоновом родном языке:

Весь стол улыбается, не понимая. Сьюзен просит его перевести. Иствуд пожимает плечами, вновь хмурый, и без всякой интонации излагает: В длинной реке без следа плывет рыба. Если женаты поистине, мужчина и женщина могут ждать друг дружку тысячу лет.

Я за это выпью, говорит Думитру. Бабуля одобрительно кивает. Кармен пристукивает пальцем по своей сигарилье и принимается напевать.

Из нескольких смыслов, вскрывшихся в этом коротком диалоге, Фенн распознает один: вторая строка Иствуда Хо – одновременно ироническая отсылка к его недовольству Мириам и завистливый комплимент нашим отношениям попрочней. Более того, он подозревает, что первая строка, чье значение он не вполне ухватывает, как-то соотносится с нашим долгим морским путешествием – а то и с исчезновением Манфреда. Допустив все это, он восхищается прытким употреблением предположительно традиционного куплета для связи того, о чем мы говорили, с явлением Мириам, ее нелестным замечанием и их семейным климатом. Но Фенн не помнит, что такое куплет люк-бат, да и не понимает сравнения его с нашим морским путешествием в его теперешней стадии.

Более сообразительная Сьюзен видит то, что видит Фенн, и вспоминает далее, что люк-бат («шесть-восемь») – стандартный куплет вьетнамской устной поэзии: за строкой из шести слогов следует строка из восьми, чей шестой слог (в данном случае năm) рифмуется с шестым в предыдущей (tăm), а восьмой слог (в этом случае chờ) должен рифмоваться с концом первой строки следующего куплета, если тот присутствует: вьетнамские стихи-песни варьируются от ка дяо из одного-двух люк-батов до эпических повествований более чем в тысячу связанных между собой люк-батов. Тем самым она также понимает – отчасти, – как наше путешествие можно сравнить с люк-батом: мы проплыли обратно к тому месту, с которого начали, и плывем еще немного дальше, откуда можем продолжить, а можем и нет.

Когда тем же вечером в постели она сообщит это Фенвику, он вспомнит не только что рифма – не повторение (то место, куда возвращаешься, никогда в точности не то место, откуда уезжал: река течет, но и берег тоже меняется, не говоря уж о самом путешественнике), но и что правила куплетов люк-бат требуют, чтобы восьмой слог второй строки был того же класса модуляции, что и шестой, однако не той же модуляции (năm и chờ – оба «ровного» тона, но первый «бестоновый», а последний «падающий»): тем самым Уай и Гибсон – оба острова, но Гибсон – не Уай. Выпади нам продолжать путешествие, мы по необходимости для этого должны вернуться на (изменившийся, хоть и слегка) остров Гибсон – откуда и продолжим, в «следующем куплете» нашего путешествия и жизни, к какому-то следующему острову.

Мы не закончили! В кипе почты, ожидающей нас, назавтра Сьюзен найдет робкий дар нам от Иствуда Хо: сигнальный экземпляр маленькой книжки, озаглавленной «Ка дяо Вьетнама», одного американского поэта-ученого[153], кто почти единственный из американцев невьетнамского происхождения, не считая тезки Иствуда, мог бы отметить для нас некоторые дополнительные тонкости в замечании Иствуда Хо и его песенке, случись ему сидеть с нами за мидиями и шампанским. Он бы мог, например, отметить, что «свободный» куплет люк-бат следует и другим правилам распределения своих тонов (напр., что все рифмы обязаны приходиться на один из двух «ровных» тонов, а не на четыре «резких» тона. Что второй слог первой строки также должен быть ровного тона, зато четвертый слог второй строки должен быть резким и т. д.). Что, поскольку смыслом вьетнамских слов управляют тональность и контекст и вьетнамское слово может иметь до шести значений в зависимости от модуляции, Иствуд способен производить смыслы, недоступные западным поэтам тем, что значение будет противопоставлять тональности (напр., произнеся lã «высоким суженным» тоном, – отчего оно будет значить «пресный», – там, где контекст подводит нас к тому, что мы ждем «низкого суженного» lạ, – что значит «странный», – одним быстрым слогом он может намекнуть, что неведомое, вроде секса с обдолбанной американкой, не всегда ипсо факто интересно). Что мелодии ка дяо, не будучи закрепленными, развиваются из последовательности модуляций, и в этих вот пределах певец может музыкально импровизировать так же, как импровизирует он поэтически внутри структурных правил люк-бат. Что именно то стихотворение, с каким выступил Иствуд Хо в этот миг, – из популярной народной категории мужско-женских перекличек: Иствуд спел лишь первый, в данном случае мужской куплет, на что вьетнамская женщина могла б ответить

Что равносильно вот чему: Ты вполне прав в том, что настоящая любовь переживет разлуку; но правда и то, что кто б ни платил за жилье, – он может оказаться в постели с хозяйкой, поэтому долго не гуляй. Здесь мы распознаём давнюю дразнилку между Манфредом Тёрнером и Кармен Б. Секлер, кто, как мы помним, пристукнула пальцем по своей сигарилье – в знак предупрежденья? – в ответ на Иствудов перевод первого куплета. Но поэт мог бы заметить, что, с учетом схемы рифмовки люк-бат, «мужские» и «женские» куплеты совокупляются, как пара: стихотворение – любящая, шутливая перебранка между «истинно женатыми» вроде Манфреда и Кармен, каковые часто бывали в разлуке; такими певец желает, чтоб стал он сам и его Мириам.

Когда, снова на борту «Поки» несколько дней спустя, держа курс еще к одному измененному острову нашего прошлого, чтобы решить нашу измененную судьбу, мы обнаружим песню Иствуда в этой книжечке ка дяо, просмотрим общее разъяснение куплетов люк-бат и, так сказать, сложим два плюс два, сердца у нас сожмутся при мысли о том, что такой виртуоз[155] выскребает мидии и фарширует кальмара в кафе Феллз-Пойнта, где местные самозваные «поэты» время от времени устраивают пьяные «читки» собственных бессмысленных, бесформенных, безыскусных «стихов» своей же бескультурной, лишенной музыкального слуха ровне.

Ой-вэй, вздыхает в постели Сьюзен. Бедный таинственный Иствуд. Что хуже для настоящего художника, по-твоему: чтобы никто в комнате тебя не понимал[156] или чтобы подобные тонкости оказались раздавлены страницами пояснений?

Уж лучше цветочек, засушенный в книге, полагает Фенвик, чем вообще никакого. Его замечание не читается в размер, не поется, не рдеет глубоким глянцем высказываний, прошедших через устную традицию, но его за него целуют[157]. Как и, собственно, Иствуда Хо за него же, когда Сьюзен видит его в среду утром после вечера вторника, когда мы его обнаружили. Он улыбается, ловит поцелуй щекой, затем хмурится и продолжает рубить зеленый лук, что-то себе под нос приговаривая.

В тот же самый вечер, во вторник, там у нас в спальне, когда с ужином покончено и Бабулю вернули в Пайксвилл, мы вместе обсуждаем Иствуда, Думитру, Мириам, Кармен, а сами на сон грядущий делим на двоих эль Молсона и применяем к нашей почте первую грубую сортировку: выбрасываем мусор, откладываем бандероли – это в основном книги для Сьюзен – и делим на различные кучки счета и чеки, дела срочные, дела несрочные, личное, его, ее. У нас уйдут вся среда и четверг, по нашим оценкам, на то, чтобы разобраться с бухгалтерией и более настоятельной корреспонденцией – в этой кипе дел срочных уйма шапок Суортмора и Университета Делавэра! – и назначить себе встречи на пятницу. В субботу, быть может, нам удастся расслабиться со всем кланом, немного походить по магазинам, поиграть с Бабулей, может, сходить в кино или на концерт – и оценить наше положение? В воскресенье мы либо перегоняем «Поки» в Балтимор, либо прокладываем курс… куда-нибудь.

Сортировка прекращается, когда мы натыкаемся на подарок Иствуда – «Ка дяо Вьетнама» – и пропадаем в благоговении перед народом, чей основной памятник культуры, произведение тысячелетий, – не, как Паунд выражается о европейской культуре, «…два десятка изуродованных статуй… тысяча потрепанных томов»[158], а чрезвычайно богатая традиция народной поэзии и песни. Сьюзен выражает нужду плюнуть на нескольких бывших президентов США, как живых, так и мертвых, их государственных секретарей, объединенные комитеты начальников штабов и директоров ЦРУ. Фенвик – размышляя о своем стремленье к наименее структурированному, самому анархичному, наименее устному, самому нечистому из литературных жанров, к роману, блядь, я вас умоляю, – чувствует себя глуповато. Мы целуемся на сон грядущий.

Наутро Сью произносит: Ох батюшки, – вороша после завтрака свою кучу почты. Нам надо надо надо с этим шевелиться. Кое-чему из этой мутоты уже два месяца! И следующие два дня мы шевелимся, раздельно и вместе. Плавание окончено, вздыхает она, когда ныряешь в бюрократию. Но Фенн допускает, что, как в бухте Краснодомная, мы можем попросту двигаться назад, дабы эт сетера. Стоит погожий приятный будний день в июне, около семидесяти[159] и сухо, через Балтимор дышит легкий норд-вест, все цветет даже на мысе Феллов. Но мы забираем нашу почту на разные столы в разных комнатах – Фенвик в гостиную гостевой квартиры, Сьюзен в кабинет ее матери по соседству – и начинаем шевелиться.

Сью разбирается с делами, связанными с ее прежним и предполагаемо новым нанимателями, с ужасом ощущая, что мы скорее по умолчанию, нежели по ясному согласию решаем, что она сменит Вашингтонский колледж на Суортмор и предастся не только преподаванию, но и серьезной профессиональной науке. У нее бланки заказов учебников, бланки описаний курсов, адресные бланки (у нас пока нет адреса!), страховые, пенсионные и договорные бланки. Нужно оплатить счета, рассортировать квитанции автоматических зарплатных вкладов и другие извещения. Между разными банковскими счетами нужно переместить деньги; это она оставит на долю Фенна. Она подтверждает назначенные на пятницу свидания с парикмахером (волосы она себе хочет укоротить и сделать «химию» на лето) и гинекологом. Начинает казаться, будто с основной частью почты она сумеет справиться сегодня, четверг проведет за просмотром старых своих курсовых материалов – убедиться, соответствует ли филадельфийской Генеральной Линии то, от чего они ахали в Честертауне. В пятницу между назначенными встречами ей, может, удастся сходить с Мими за покупками одежды на осень. Но если Сьюзен предстоит готовиться к преподаванию новых курсов в новом колледже в сентябре, на лето нам придется осесть.

Где-то посреди того утра с чаем приходит Кармен Б. Секлер. Ездила на велосипеде, сообщает она, с разными повседневными делами по округе. Волосы у нее сегодня собраны сзади в узел, но не такой строгий, как вчерашний андалузский; на ней тусклый блузон, очень мало украшений, никакой косметики. Сьюзен целует ее и говорит, что она похожа на Дорис Лессинг.

А ты похожа на Деву Марию, отвечает ее мать. Садится рядом с рабочим столом, прихлебывает чай, отсчитывает месяцы по пальцам левой руки: январь, февраль, март; потом апрель, май, июнь. К июню Девы Марии уж три месяца как нет. Или ты это жир нагуляла?

Держа чайную чашку обеими руками, Сьюзен бодро улыбается. На судне негде кататься на велике.

Отчего ты это Фенну не сказала?

Сью осмысляет свой чай. Думаешь, он не знает?

Я не говорила, что он не знает. Это вполне очевидно. Не врубаюсь.

Сьюзен делает вид, будто возвращается к своей застольной работе. Я тоже, Ма. Она ощущает материн взгляд у себя на лице, у себя на животе. Но очевидным должно быть и кое-что еще.

Врубаюсь, говорит Кармен.

Сью пишет что-то на бланке. Так объясни мне.

Черта с два. Это ты мне объясни, почему, во имя бога, ты назначила себе на пятницу тринадцатое!

Черта с два, Ма.

Кармен размышляет; берет дочь за предплечье и тихонько произносит: Шошана Райзель…

Сьюзен позволяет себя обнять; всплакивает. Они с Фенном никогда друг от дружки ничего не утаивали! Мы терпеть не можем такие игры! Вот она высмаркивается и спрашивает Кармен, работает ли та на Центральное разведывательное управление.

Не меняй тему, рокочет ее мать. Ладно, меняй тему. Нет. Думай-Трюк работал – под Фредом; они отправили его на пенсию. Некоторое время работал Иствуд – в Южном Вьетнаме, под конец.

Сьюзен в ужасе. Иствуд тоже?

Докладывал о вьетконговских оперативниках в сайгонских барах, где работал. Для пенсии недостаточно, однако хватило, чтоб его эвакуировали и переместили. Он был из везунчиков. Я про это узнала, когда Фред его ко мне направил, но Иствуд попросил особо не распространяться. Теперь мы вполне чисты, я думаю, вот только Вуди продает наколки городским легавым, когда ему есть что продать.

Сьюзен улыбается. Вуди?

Зря он так. Но у художников своя мораль. Надеюсь, рожать ты будешь.

Бланк перед Сьюзен, кажется, требует всего ее внимания. Эти чертовы бланки, говорит она.

Ну и ребенок должен быть, вздыхает Кармен Б. Секлер, а потом вдруг ставит чашку и обнимает дочь. Был бы, мог бы, может быть! причитает она. Ничего пока нету. Ох, бедная Шошана! Моя Шуши!

Сьюзен вдыхает знакомые материны ароматы – сигарильи, мыло с отдушкой из «Крэбтри-и-Ивлин», чуточка туалетной воды, любовь – и думает о Си Секлере и Эдгаре Аллане Хо. Хочется воскликнуть: Ма! – но себя ей только жальче, поэтому она молчит.

Фенн по соседству надевает очки и некоторое время разговаривает по телефону с бостонским лекционным агентом, который желает его абонировать в тур по студгородкам, несколько дольше – со своим нью-йоркским литературным агентом, обсуждая переводы и переиздания «КУДОВ». Как роман движется? желает знать Марго Скаурби. У вас же роман, правда? Он закончен, отвечает Фенвик; теперь мне остается лишь его написать. Марго Скаурби не советует ему пробовать комедию. Но, прибавляет она, публика, похоже, еще не устала от шпионских романов. Да ну ее, эту публику, говорит Фенн; я устал от шпионских романов. Ну ее, публику, говорит Марго Скаурби, и публика ответит: ну вас. Фенвик спрашивает: А почему не Великий Американский Роман об Администрации общих служб? Или не семейную сагу о семи поколениях в Административно-бюджетном управлении? Комедия, заявляет Марго Скаурби, определенно не ваша сильная сторона. Тогда серьезно, Марго: а как насчет пьесы? В Нью-Йорке повисает пауза, предположительно сконфуженная. В каком это смысле пьеса? В каком это смысле В каком это смысле пьеса? В смысле пьесовая пьеса, вот в каком смысле. Люди в костюмах на сцене притворяются, что они кто-то еще, и произносят реплики. Такую мысль я почерпнул у Эсхила и Софокла. Пьесы не по моей части, говорит Марго Скаурби; перевести вас на Отдел пьес? Не обязательно, заверяет ее Фенн: хорошей пьеса все равно не будет. Если хотите написать плохую, советует Марго Скаурби, я вам советую стать романистом: романисты всегда пишут плохие пьесы. Бывшие шпионы, отвечает Фенн, всегда пишут плохие шпионские романы. Но прибыльные, говорит Марго Скаурби. Можно вам перезвонить, Фенн? У меня через двадцать минут аукцион по бумажным обложкам, и я хочу отточить кошачьи повадки. Фенн ухмыляется: Вы готовы, Марго. Поцелуйте от меня Сэма. Поцелуйте от меня Сьюзен, говорит Марго Скаурби: пишите что хотите; я продам что смогу. Фенн ей: Напишу что смогу; продадите, чего захотят. Целую, Фенн, говорит Марго Скаурби: можно сказать, цэрэу-ю… Аддио, Марго.

Далее, бессовестно сливая народ из Ун-та Дел. всю зиму и, возможно, заливая им ранней весной из Карибья, что согласился на адъюнкт-профессуру, насчет которой не уверен, что вообще примет, Фенн либо отказывается от судебного преследования за денежное вознаграждение, либо принужденно заполняет те же бланки обратной связи, чем занималась и Сьюзен для Суортмора. Быть может, продолжение «КУДОВ» под названием «Муки совести»? размышляет он. Но насколько критичен для чьей бы то ни было учебной программы может быть адъюнкт-профессор по факультативному предмету верхнего уровня?

Закончив тем самым собственные упражнения, он теперь набирает не внесенный в справочники конторский номер еще в одном управлении и кратко разговаривает с Маркусом Хенри.

Мне казалось, Маркус Хенри терпеть тебя не может, говорит Сьюзен за обедом в ресторане. Мы сравниваем свои утра за прошутто и дыней, кофе со льдом и кошерными пикулями, а также высиживаем младенца Эдгара Аллана Хо, пока Мириам не вернется после своего полудня работы у «Право-на-Жизняков». Мальчик созерцательно сидит у Сьюзен на коленях и сосет ее пикуль, в ярких круглых глазах – отвлеченный взгляд.

Не может, соглашается Фенн, но Маркус считает мою хуцпу пикантной. Я у него спросил, планируется ли что-то для Дуга в смысле поминальной службы, и сказал, что нам бы хотелось поучаствовать, если да. А кроме того, дал ему понять, что когда-нибудь вскоре не прочь бы с ним поболтать о деле.

Что-что ты ему?

Да толком и не знаю что. Граф как-то рассказал мне, что хорошим сотрудником ЦР он стал потому, что научился доверять своей некоторой интуиции, еще не понимая, на что эта интуиция. Могу спорить, у хорошего романиста такая же чуйка: что́ ему нужно ясно знать, прежде чем приняться за дело, а какие мосты он и помыслить не может, не говоря уж о том, чтобы пройти по ним, пока до них не доберется. Я понятно?

Отчасти.

Эдгар капает пикулем тебе на блузку.

Ну и пусть. Мы так весь свой творческий отпуск провели, правда?

Капая пикулями?

Откладывая проходки по мостам, пока до них не доберемся, а потом до них не добираясь.

Взгляды наши встречаются – ну как бы. Сьюзен откусывает от мяса. И что будет у Дуга?

Они что-то устраивают в пятницу; Марк Хенри собрался перезвонить после обеда и сообщить, «открыто ли это будет для публики», его собственные слова. Можно я объясню про интуиции?

Ладно. Дай Эдгару свой пикуль. На, Эдгар: поешь огурчик дяди Фензи.

Фенвик объясняет, что пока вчера утром мы стояли на бастионах старого Форта Макхенри и благодарили Фрэнка Ки за безопасное возвращение, говорили о сплавах назад и вперед на плотах памяти, он отчего-то вдруг вспомнил того старого пердуна Марка Хенри.

Ты это слышал, Эдгар? Как ты думаешь, что могло напомнить дяде Фенну о Старом Пердуне Марке Хенри?

Э. А. Хо робко елозит попой, закатывает карие глаза и прячет лицо – вместе с пикулем и всем остальным – на груди у Сьюзен. Ладно, пути гения неисповедимы, говорит Фенн. Смысл этого анекдота в том, что, когда Макхенри напомнил мне о Марке Хенри, я вспомнил, что последний раз, когда я видел Марка Хенри, оказался тем же последним разом, когда я был с Дугом – мы обедали в клубе «Космос». И когда я это вспомнил, пока мы благодарили Фрэнсиса Ки и беседовали с Кармен Б. Секлер о возвращениях, чтобы двинуться вперед, у меня возникло сильное чувство, что у Маркуса Хенри есть ключ к чему-то для нас важному или что он сам и есть такой ключ к чему-то. Не спрашивай к чему.

Ты не шутишь.

Нет.

У-у, Эдгар, как приятно-то: пикуль свою тетю Сюзи сколько твоей душеньке угодно. Она бросает взгляд на Фенна. Если штука с Дугом в пятницу, я не смогу туда пойти.

Маркус сомневался. Смысл истории в том, что до него дошло, Сью. Даже не знаю, как мне это удалось. Такое чувство, что мой голос может говорить сам за себя и правильные слова выходят правильным тоном. Я даже не знаю, что именно для такого случая правильно.

Сьюзен слушает, говорит Сьюзен.

Мало того, я знаю, что все получилось, но не знаю, что получилось. Я еду туда и разговариваю с Маркусом Хенри. Либо крючок у меня заглотит большая рыба, либо рыба заглотит меня.

Завтра?

Или в пятницу, если тогда будет эта штука с Дугом. Я знаю, Сьюз, что ты его любила, но отчасти моя интуиция подсказывает, что это путешествие я должен совершить в одиночку. Не потому, что это опасно. Дело тут скорее в дипломатии.

Вот так интуиция тебя настигла на том бастионе.

Думая о своей беседе с Марго Скаурби, Фенн объявляет, что это, должно быть, как много лет писать роман безо всякого отчетливого представления, куда он движется, но в полной уверенности, что в точности будешь знать все нужные слова, когда придет время. Сьюзен отвечает, что очень точным сравнением это ей не кажется. Понимаю, о чем ты, говорит Фенн. Однако это оно.

Таков голос просвещенного Восемнадцатого столетия? Господи, Эдгар, давай вернемся к работе. Прогуливаемся с ним до наших раздельных столов. Сьюзен сообщает: Я сегодня утром отправила все свои суортморские бланки.

А я – делавэрские, говорит Фенн. Скоро решим.

Хм. Целуемся на прощанье. Эдгар льнет к ноге Сьюзен, как яркоглазый моллюск. Ма мне сказала, что Иствуд Хо раньше работал на Компанию в Сайгоне, а Думитру раньше работал на Манфреда. Ты это знал?

Про Иствуда да, про Думитру нет. Они до сих пор на зарплате там?

Ма думает, что нет. Но Думитру получает пенсию. А почему ты никогда не рассказывал мне об Иствуде? Что еще ты знаешь такого, чего не знаю я? У тебя на столе звонит телефон. А эти телефоны прослушиваются? До свиданья. Сегодня утром я по тебе скучала. Казалось таким странным.

Видерзеен. Это и впрямь странно. Я тоже по тебе скучал. Хороший сотрудник предполагает, что все телефоны прослушиваются. Должно быть, это Марк Хенри. Я больше ничего не знаю. Иствуд был секретом Компании. Люблю тебя.

Я знаю. Вслед ему она досылает: Ненавижу интуиции! Фенвик спешит к телефону, но вопит ей в ответ: Это я слышу романтичное Девятнадцатое?

Звонит Маркус Хенри. Если утром он был настроен враждебно, то сейчас сама сердечность: явно в промежутке проконсультировался с правительством. Небольшая поминальная служба по Дугалду Тейлору для своих пройдет в церкви у Тейлора в Бетезде в полдень в пятницу. У него нет в живых никого из близких родственников: родители умерли, сам давно в разводе, в браке детей у него не было, бывшая жена вновь вышла замуж и проживает в Валла-Валле, Вашингтон. Есть улики, что наш друг был несексуален, по крайней мере – в последние годы, – но у него имелось великое множество друзей, и мужчин, и женщин: опрятный целибат, активный в общинных и светских делах и глубоко преданный Управлению. Кое-что из этого Марк Хенри излагает; что-то Фенн знает и без того; кое о чем догадывается.

Глубоко преданный, повторяет Маркус Хенри. Я вас и в первый раз услышал, Марк, говорит Фенн; я тоже глубоко предан, только не в первую очередь Компании.

Мы так и поняли, Фенвик.

Для меня, продолжает Фенвик, Компания идет где-то следом за Западным рукавом ручья Лэнгфорд.

Что вы пытаетесь мне сказать, Фенн? Голос Маркуса Хенри грозит снова впасть в ту враждебность, какая слышна была до обеда. Что вы храните верность чертову ручью, а не своей стране?

Извращенная интуиция Фенвика подсказывает, что теперь ему не удастся сказать ничего невпопад. Этого я не говорил, Маркус. Восхищает его такое уравнение бывшим коллегой Центрального разведывательного управления с Соединенными Штатами Америки. Прежде всего я верен Сьюзен. Затем – э-э, искусству. Искусству и Западной цивилизации. Затем Восточной цивилизации. Потом Северной. Южной.

Очень смешно, Фенвик.

После этого идут конкретные места: Чесапикский залив, река Уай, Честер. Восточный рукав ручья Лэнгфорд у Честера: за ним – Западный. Потом вся остальная Америка. После идут правительства, начиная с окружных уполномоченных Толбота, Королевы Анны и Кента, и так постепенно мы добираемся до Объединенных Наций. После них – правительственные учреждения, начиная с Агентства по охране окружающей среды и Управления питания и медикаментов.

Маркус Хенри уже смеется от всей души; теперь он признает, что у Фенна всегда было пронзительное чувство юмора. Поминальная служба предназначена для сослуживцев Дугалда, но если проводится она в церкви – до конца еще не условились, – его друзьям и прежним коллегам тоже, разумеется, добро пожаловать. Вообще-то если Фенвик сообщит ему или его секретарше, каким поездом он приедет, Маркус Хенри с удовольствием встретит его на Союзном вокзале: а поговорят они ан рут в церковь.

Интуиции Фенна жарят напропалую. Откуда вы знаете, что я не своим ходом поеду, Марк? Я об этом еще и сам не думал.

Маркус Хенри смеется. Ну. Это я просто допустил, раз вы там плавали и все такое. Шёрли вот сообщает мне, что есть «Метролайнер» в девять тридцать пять, прибывает на Союзный вокзал в десять семнадцать. У нас останется масса времени добраться к полудню до церкви.

Фенн отмечает, что может выехать на машине из Балтимора в одиннадцать и доехать до любой епископальной церкви в Бетезде к полудню. У него в голове все пощелкивает.

Ну, обиженно отвечает Маркус: уведомьте нас.

Фенн в лоб спрашивает: Кармен Б. Секлер перед вами отчитывается?

Теперь Маркус Хенри звучит поистине оскорбленно. Господи, Фенвик: это «Телефонная компания „Белл“», а не тихая комната Компании. Интонация у него становится деловито прямодушной. Естественно, мы провели несколько бесед с миз Секлер о вашем брате. Но она перед нами не отчитывается. Он умолкает, затем продолжает тем, что Фенвику слышится как подготовленная вербовочная речь: Я не хочу этим сказать, что у нас нет сотрудниц высшего класса. После вас мы прошли долгий путь, Фенн. Дамы эти – настоящие профессионалки; вы удивитесь. Вот он хмыкает – такие переключения регистра Фенну кажутся одновременно и неудивительными, и откровенными, как… что? Как карты, которые выкрадывают на стол[160], – хотя что они являют, сказать ему будет очень трудно. С таким вот ощущением отрепетированности слышит он, как Маркус Хенри произносит, все еще усмехаясь: Вашей девочке работа не нужна? – что к вопросительному знаку у него уже готов ответ: Мы больше не зовем их девочками, Марк: молодыми женщинами зовем мы их.

А знаете, вы правы? Увидимся в десять семнадцать в пятницу, Фенвик. Поговорим.

Днем на всех парах врывается Кармен Б. Секлер за чем-то нужным из ее стола, распевая матросскую песню Чесапикского залива поверх сигарильи:

Что за тупая песенка, говорит она, шаря вокруг него. Скузи, Фенвик.

Фенн спрашивает у ее затылка: Ты отчитываешься перед Маркусом Хенри?

Кармен распрямляется и пренебрежительно смотрит на него сверху вниз. Я ни перед кем не отчитываюсь, горджио[161]. А он сказал, что я да?

Нет.

Она мычит и роется дальше – и находит искомое, это колода игральных карт. Он меня как бы приглашал после смерти Фреда, но отчитываться мне было не в чем. Потом другая индюшка сделала тот подкат, о котором тебе рассказывал Дуг, и я ей сказала то, что тебе сказал Дуг, что я ей сказала.

Ей.

Они сейчас сильно залипают на сотрудницах: это, сдается мне, как раз по части Маркуса Хенри. У меня такое чувство, что со мной они просто были милы из-за Фреда. Считали, будто подкат – это комплимент, понимаешь?

Мое самосознание повышается. Нужно ль нам уладить какие-нибудь дела, Кармен?

Нужно, это уж точно: большинством наших финансовых дел в наше отсутствие занимался бухгалтер «У Кармен» – не то чтоб дел многочисленных или сложных, если не считать нашей отдаленности и весьма ограниченной доступности. Но бухгалтера не будет до завтра, сообщает Кармен. Тогда с ним всё и уладите. Если ты об этом.

А о чем же еще? Фенвик надеется, она не станет его спрашивать о Сьюзен.

Ну, давай-ка сообразим. Тебе нравится Думитру? Конечно. Ты считаешь, это Компания прикончила Дуга? Возможно. За что? Понятия не имею. Как твое сердце, Фенвик?

Они внимательно смотрят друг на дружку. Фенн снимает очки, оставляет их болтаться на шнурке, решает. На прошлой неделе перепугало меня, Кармен, когда я возвращался автобусом из Вашингтона на остров Соломона после обеда с Дугом.

Ай-я-яй. Скверно?

Не так, как прежде, очевидно. Но было чувство, что оно запросто может и продолжить. Попрошу Джо Хантера проверить его перед тем, как мы двинемся дальше, но есть шансы, что он ничего не найдет. Потом скажу Сьюзен. Если не скажу ей раньше.

Они еще смотрят друг на дружку. Кармен предлагает Фенвику сигарилью из своего серебряного портсигара. Нет, спасибо. Она придвигает кресло. Это не фунт изюму будет, Фенн, говорит она: одной рукой делать непрямой массаж сердца, а другой править парусной яхтой в шторм посреди сраного океана.

Ладно тебе, Карм, возражает Фенн. Сьюзен знает, чем рискует со мной. Мы не вслепую в Карибье отправлялись.

Невозмутимая Кармен отвечает: Хрен там Ладно-тебе-Карм. Чем ты рискуешь? Что ради нее ставишь на кон? Что тебе терять в этом браке?

И близко не столько, сколько Сьюзен. Это называется любовь, Кармен. У нас со Сьюз у обоих это хорошо получается, только у Сьюзен лучше. Дочь своей матери.

Это, знаешь, правда.

Знаю. Фенн не улыбается. Нам со Сьюз вскоре предстоит принять кое-какие решения, которые уже давно нужно было принять, а мы не приняли. Мы на развилке дорог.

Кармен ждет.

Например, я могу попросить ее покормить нас год-два, пока я попытаюсь что-нибудь написать; а может, и нет. Есть и другие решения.

Вроде каких.

Дело с Гасом и Манфредом вдобавок много чего из нас вынуло. Мы считали, плавание поможет. Наверное, и помогло, но не настолько, насколько мы надеялись.

Кармен кривится. Боже правый, Фенн. Вы о чем это думаете?

Мы думаем много о чем сразу и ничего не решаем. Теперь Фенвик улыбается своей старой подруге и показывает на колоду карт. Может, ты нам поможешь – сплавом вперед?

Его теща качает головой, пристукивает колодой по подлокотнику кресла, встает. Не-а. Они для дела.

Может, нам нужно Бабулю к ним на работу устроить, пусть приглядывает за Домом Старых Евреев. Может, я пошлю эту свою профессуру и возьмусь за грязные трюки. Многие меняют себе карьеры посреди жизни: поглядеть вот на тебя. Кто б ни выиграл выборы в ноябре, у нас в разработке новая холодная война, новая гонка вооружений, оголтелое распространение ядерного оружия за пределами советского блока, вымогательство Организации стран-экспортеров нефти, массовый голод в Африке, бог знает что в Юго-Восточной Азии, кошмарные правительства в Бразилии, Эль-Сальвадоре, Аргентине, Чили, Гватемале и, к черту, чуть ли не везде. Мир регрессирует как полоумный: это откат назад, чтобы двинуться вперед? Но все дальновидные люди будут десапаресидос, вместе с китами, слонами, жирафами и носорогами. Хесус Аче Кристо.

Что его отчеты по авторскому вознаграждению и лекторские приглашения обеспечивают нам минимальную платежеспособность в грядущем учебном году, если кто-либо из нас преподает. Что с ожидаемыми авторскими отчислениями на год от «КУДОВ», но без гонораров за лекции или какого бы то ни было академического жалованья, – но и без береговых трат на аренду жилья, услуги, автомобили и тому подобное, – мы можем продолжать плавать и дальше до этого же времени на следующий год, если летняя работа принесет издательский аванс за нашу историю и если мы окажемся достаточно беспринципны, чтобы нарушить наши преподавательские договоры в последнюю минуту. Но что он понимает, что не-преподавательская карьера Сьюзен – т. е. ее собственное исследование-в-работе, посвященное Близнецам, Двойникам и Шизофрении в Американском Литературном Воображении – требует более постоянной базы, нежели прогулочная яхта на плаву: ей нужны доступ к научным библиотекам, место, чтобы все разложить, и оно б там лежало, коллеги, с которыми обмениваться идеями. Затем есть еще неминуемый внук: мы действительно хотим первый год его жизни болтаться по миру, не застав всех его эфемерных изменений до того, как научится ходить? Вместе с тем часто ли мы вообще его будем видеть при любых раскладах, учитывая буквальный и иной километраж между нами и Оррином-с-Джули? Эт сетера. Батюшки ох батюшки.

Кровать в гостевой квартире у Кармен королевского размера, с раздельными пружинами в раме, поэтому движения одного спящего не беспокоят другого. В ночи вторника и среды мы на ней спали, будто в коме, несмотря на шум с улицы Феллз-Пойнта. Сегодня тоже поначалу, невзирая на тревожность, мы на какое-то время отрубаемся. А потом, с раннего утра до рассвета, нас беспрерывно будят дурные сны: мы теряем и находим и снова теряем друг дружку в этом незнакомом пространстве. У одного из нас жестокие вспышки апокалипсиса: громокипящее уничтоженье великих городов людьми, которые их никогда не видели; для кого Ленинград, Фиренце, Сан-Франсиско – просто названия целей. Другому из нас снится смерть первого и немощная старость в доме призрения без заботы и утешенья детей, внуков. В ужасе от этих снов мы наконец просыпаемся под жуткое чмоканье – его источником оказывается пес Тибор, чью миску Си и Эдгар поместили под дверь нашей спальни, чтоб тетю Сьюзен разбудило, а их бы не обвинили в том, что не послушались распоряжения Кармен дать нам поспать. Полувслепую и с ужасающим предчувствием утраты мы на ощупь шаримся по просторам этой постели.

Тринадцатое тихо и тепло: анонс лета со следующей недели. Единственный костюм Фенвика, и похоронный, и легкий, заложен на хранение у Шефа и Вирджи: он должен выбрать между темным слишком плотным и легким слишком светлым. Склоняется к темному слишком плотному. Сьюзен проскальзывает в воздушное из набивного ситца без рукавов. Председательствуя за плитой в кухне у Кармен, Думитру делает комплимент ее смуглым рукам и плечам, однако по заднице, как обещано, пока не хлопает. Мы завтракаем с собакой и семейством: нормальность чая и жаренной на смальце мацы (со свиными сардельками!) отодвигает сны минувшей ночи на расстояние получше. Эдгару Аллану Хо хочется к Сьюзен на коленки; Мириам говорит: Нет, ты ей платье засрешь; Сьюзен говорит: Да пускай. Большой Си, похожий на маленького усатого диктатора из Латинской Америки, расспрашивает Фенна о такелаже «Поки»: как это натяжение вантов и лееров не пропихивает мачту сквозь дно, как зубочистку через свиную сардельку, и не гнет корпус в носу и корме, как банан. Как только выправлен словарь, допущение о неизбежной тупости Си скорректировано и вопрос понят, Фенвик сознает, что мальчик имеет в виду рациональный принцип «напряженной целостности»: равновесие натяжения и сжатия в крепких гибких конструкциях вроде скульптуры Кеннета Снелсона из распорок и кабелей «Легкая высадка» во Внутренней гавани. После чего удается объяснить Си так, чтобы тот остался доволен: большинство конструкций парусных яхт не так рационально, как Бакминстер Фуллер, – мачте «Поки» действительно хочется проткнуть кильсон, его носу и корме – свернуться кончиками натянутого лука; лишь крепость корпуса его, а не какое-то искусное равновесие сил сопротивляется подобным деформациям, на самом деле у деревянных судов в этом источник протечек. Си слушает, как Будда, и моргает; удовлетворен. На нас это производит благоприятное впечатление.

На прощанье расцеловываемся с семейством на весь день. Сьюзен и Мириам назначено на десять; поезд Фенна в половине десятого; с Эдгаром весь день сидят Си и Иствуд Хо. Мириам везет нас в своем дребезжащем «фольксвагене» на вокзал Пенн и ждет в машине, пока мы внутри попрощаемся. Фенвик вдыхает волосы Сьюзен, сжимает ей плечи, целует в уши. Что ж, говорит он: удачи.

Ага, говорит Сьюзен.

Мудрости. Мужества. Эт сетера.

Ага. Я по тебе уже соскучилась. Когда будешь дома?

Позвоню. Последний поезд приходит в двадцать три девятнадцать.

Она щупает пальцами его темный лацкан. Ты же так поздно не будешь, а? Похож на члена правле-

ния.

А такое чувство, что я гробовщик. Ты похожа на жён фий ан флёр.

Ага.

Он снова ее целует. Припоздниться не должен. Все зависит от того, что там найду. Держись, Сьюз.

Ага.

После чего сестры едут в предместье Горы Вашингтон и к своему парикмахеру. Понимают, до чего это приятно – снова заниматься чем-то вместе, когда только они вдвоем, как занимались они тысячами всего на свете, когда были моложе. Новые прически! В последнюю минуту Сьюзен теряет решимость на тугой перманент и позволяет лишь обрезать себе волосы покороче. Фенн будет разочарован. Чтобы уравновесить, Мим начесывает себе суперафро, которое, по ее утверждению, возбудит Иствуда Хо. У нее такой вид, будто ее шарахнуло молнией.

Они решают испытать ее на публике «Ключей накрест» – стильной застройки из городских особняков, кондоминиумов, бутиков и прочего, где будут обедать и разглядывать одежду до назначенных Сьюзен двух часов. Мириам напускает на себя презрение: Америка, предсказывает она, однажды станет непрерывным пижонским торговым центром от моря до сияющего моря[162]. Исчезнут нарезки индивидуально обернутых листочков американского никакущего сыра и никакущего хлеба «Крафт»; останутся только бри и багеты. Никаких больше фуфаек от «Сонниз Сёрплас»; одежда только от «дизайнеров». Когда компания «Рауз»[163] возьмется за Феллз-Пойнт, воображает она, они обставят район забулдыгами премьер крю и собачьими какашками от видных декораторов.

Надеюсь, говорит Сьюзен. В «Таверне Ключей Накрест» они заказывают бургеры фромаж-блё и мятный чай со льдом: официантка отпускает комплимент прическе Мириам и заявляет, дескать, жаль, ей смелости не хватит. Презренье, с удовольствием отмечает Сьюзен, улучшает аппетит сестры. Бургеры вообще-то оказываются вкусными; Мириам вгрызается в свой с таким смаком, какой Сьюзен у нее давненько не замечала.

Вот они отправляются по шикарным магазинам одежды – преимущественно смотреть: для серьезных покупок они после назначенной встречи Сьюзен проедут в скидочный «Лёманна» на Кольцевой и найдут за треть цены кое-что из увиденного в «Ключах накрест», только без знаменитых ярлыков. Вот магазин необходимого барахла из-финских-тканей-и-с-европейским-высоким-стилем: яркие кухонные весы нео-«Баухаус», дорогие половички, разноцветная штабельная мебель из пластика с высокой ударопрочностью, кухонные комбайны. Сьюзен покупает стенную драпировку из эластичного трикотажа в спальню Эдгару Хо: лодочки, рыбки и маяки вырвиглазных расцветок в стиле букваря, а Си – серьезный набор сделай-сам-себе-мобиль: завороженность неуклюжего мальчугана физикой тонко сбалансированных сил, проявленная за завтраком, глубоко ее тронула.

Разъебет, говорит Мириам; Сьюзен отвечает: А вот и нет.

Без десяти два они входят в приемную Морриса Стайнфелда, также в «Ключах накрест». Мим рассматривает карикатуры в старых номерах «Нью-Йоркера», а Сьюзен подтверждает врачу – курчавому длиннолицему парню ее лет, напоминающему ей того мальчика, с которым она бегала на свиданки в начале старших классов, – что она уже докладывалась ему по телефону: последняя менструация у нее была в Бриджтауне, Барбадос, где-то в конце марта. Что груди ее налились с конца апреля. Что ее всю весну тошнило чаще, чем можно, как она полагает, списать на морскую болезнь и субтропическую пищу. Что она тем самым заключает, что уже два месяца как беременна. Что она хочет эту беременность прекратить немедленно.

Симпатяга Моррис Стайнфелд выслушивает ее и рассудительно произносит: Хм. Над столом у него фотографии двоих его детишек, темноволосой маленькой сабры и мальчика в возрасте почти что для бар-мицвы. Давайте-ка сперва поглядим, что к чему.

И вот в другом кабинете она раздевается, писает в мензурку и по указанию медсестры по имени Перл ложится на короткий стол и раздвигает ноги, щиколотки – в стременах. Входит Моррис Стайнфелд, пальпирует, заглядывает, тычет, берет цервикальные мазки. Его аналог был первым мальчиком, с которым Сьюзен «доласкалась до оргазма»; ему позволен был клитор, зато вагина – не дальше, быть может, первого сустава указательного пальца. Анус оставался под запретом. Она вспоминает такое, пока Моррис одновременно щупает указательным пальцем одно, а большим другое, по самую рукоять, проверяя конфигурацию ее матки. Все признаки – Гуделла, Чедуика и Хегара, – ровно объявляет он, на месте. Емкость таза адекватна для нормального деторождения. Скажем, зачали вы в середине апреля: ОДР у вас поэтому – первая неделя января. Пятое января, по правилу Нэгеле. Улыбается. Ожидаемая Дата Родов: если повезет, можете разрешиться от бремени перед Новым годом и получить послабление по налогам за Тыщадевятьсот восьмидесятый.

Сьюзен рассуждает, что в середине апреля мы пробирались через Наветренные острова – Мартинику, Доминику, Гваделупу, – держа восхитительный курс к Британским Виргинам. Моррис Стайнфелд с отчетливой заботой произносит: Обычно мы проводим полное обследование, чтобы определить исходные данные для дальнейшего.

Все еще в стременах, Сьюзен поднимает голову и произносит: Абортируйте, Морри.

Обыденная улыбка медсестры Перл украдкой тает. Серьезный Стайнфелд переходит из межножья Сьюзен к ее боку. Вы б не хотели еще подумать, раз теперь подтвердилось?

Именно поэтому я уведомила вас заранее. Мы здесь всего на выходные.

Он рассматривает ее. Вы еще не вышли за первый триместр, Сьюзен; никакой великой спешки нет.

Я сюда пришла не языком чесать, Морри. Я пришла делать аборт.

Верно. Где Фенн?

Она закрывает глаза. В Вашингтоне по делам.

Но вы с ним тщательно все обсудили и оба пришли к согласию в том, что ребенка пока не хотите.

Да. Сьюзен садится на столе. Нет. Медсестре: Вы не могли бы на минуточку выйти?

Перл качает головой. Пока вы в стременах – нет.

Стайнфелд улыбается. Она моя страховка: один драгоценный перл, как в Библии[164].

Сьюзен вздыхает. Двое своих последних месячных я сымитировала, но знаю, что Фенн знает, что мы беременны. Он бы не хотел растить еще одного ребенка, но хочет, чтоб у меня ребенок все-таки был. Я не говорила ему, что беременна, поскольку не хотела ему говорить, что собираюсь делать аборт, потому что не хотела его расстраивать; боялась, у него еще раз случится плохо с сердцем. Думаю, это по-настоящему очень странно – не иметь детей, но я так решила, и мое взвешенное решение – Аборт. Хорошо?

Моррис Стайнфелд на несколько мгновений задумывается. Наконец жмет плечами. Вы врач. Смотрит на Перл и на часы. Возвращайтесь примерно в половине пятого.

А сейчас почему не можете?

Пока вы не передумали? Но он объясняет, что в случае нерожавших женщин механического растяжения шейки матки обычно можно избежать или сделать безболезненным без парацервикальной анестезии путем введения сушеной японской водоросли – ламинарии – во влагалище на несколько часов перед опустошением матки.

Да ладно, Морри! Мне что, весь день теперь ходить по «Лёманну» с полной пилоткой морской капусты? Вы просто волынку тянете!

Моррис Стайнфелд тоже умеет горячиться. Господи, Сьюзен! Хотите инструкцию почитать?

Сьюзен вообще-то была б не прочь – и прочтет, когда вернется в Феллз-Пойнт. В следующем своем перерождении она полна решимости стать врачом. Но, хоть и оставляя за собой право задавать столько вопросов, сколько, по ее ощущениям, ей нужно, она извиняется за то, что усомнилась в мотивах Морриса Стайнфелда, и подтверждает свою уверенность в его суждении. Умиротворенный, он предлагает ей на выбор местную анестезию и механическое расширение; но если она предпочтет его, аборт он произведет в операционной, когда таковую удастся забронировать, где-то на следующей неделе. Госпитализация на ночь не потребуется.

Суйте морскую капусту, говорит Сью. Думаю, это уместно.

Перл приносит ламинарию и бланк отказа от операции, который Сьюзен подписывает. Зачем же вы забеременели, желает знать Моррис Стайнфелд, размещая морскую капусту, а Сьюзен задумывается, где сейчас Джефф Гринберг, на ком он в конце концов женился, сколько у него нынче детей, если детей не хотите? Гринберг, тогда – медик-первокурсник в Пенне, – научил ее получать удовольствие от Верди, Пуччини и фелляции. Она тщетно пыталась научить его не портить иначе вполне приятный вечер тем, что вечно упорно желает зайти за те рамки, которыми она решила ограничить свою юношескую половую жизнь, а затем дуется, когда она отказывается нарушать собственные правила. Встречались они год, к концу которого, с учетом среднего объема эякулята от трех до пяти миллилитров, Сьюзен рассчитала, что проглотила полпинты семени своего молодого человека. Массовый каннибализм, предполагает она, – с точки зрения ее матери на сперматозоиды. На цвет лица Сьюзен это, похоже, никак не повлияло. На втором курсе Джефф нашел первокурсницу, которая была не прочь и потрахаться; они со Сьюзен расстались друзьями. Пластинка любовных дуэтов Пуччини, которую он ей подарил, когда она впервые достигла оргазма от его рук, до сих пор у нее.

Мы тогда кое с чем еще не определились, отвечает она Моррису Стайнфелду. Под парусом ушли, чтобы прочистить себе головы. Я слезла с Пилюли; и Фенн, и я терпеть не можем презервативы; он бы сделал себе вазэктомию, если б мы дошли до решения, что детей не желаем. Меж тем обходились диафрагмой, но, видать, не так аккуратно, как надо бы. Может, хотели залететь, чтоб наверняка понимать, как мы к этому относимся. Терпеть не могу психологию.

И залетели, и вы ее терпеть не можете, да, желает утешиться Моррис Стайнфелд.

Ага. Морская капуста на месте, Сьюзен садится и тянется к своим трусикам. Моррис Стайнфелд велит ей свериться на выходе с Шерон и убедиться, что половина пятого годится. Возможно, придется подождать.

Подожду.

Мириам вскакивает, когда Сьюзен выходит в приемную и подтверждает новое назначение – пять часов, как выясняется. Но только в машине Сьюзен рассказывает сестре об истинной цели визита. Мириам голосит, ничего не может с этим поделать; рыдает самопроизвольно и некоторое время неконтролируемо; на самом деле она даже не в силах завести машину и выехать со стоянки. Ты же должна быть нормальной! стенает она. Вы с Фенном должны были подарить Ма настоящих внуков, чтобы компенсировать смерть Гаса и мой мишигас! Ты думаешь, зачем я в эту хрень с Правом-на-Жизнь влезла?

Сьюзен ее обнимает. Ради нас?

Ну конечно же. Ох, Сюзеле! Она причитает; тянет, как в молитве: Сьууу-уу-уузела! Разок даже бьет кулаками, мягонько, сестру в живот, потом целует его и целует. Ну не-е-ет же!

Окна машины открыты; людям слышно. Хватит, Мимс, говорит Сью. А то решат, что мы тут обжимаемся.

Мириам безумно вскрикивает: А хотя бы! За каким хуем еще мы нужны, если ты не собираешься рожать?

Давай не будем спрашивать у всего района.

Но Мириам визжит: Тебя никто на хор не ставил! Тебе в пизду пивных бутылок никто не совал и сиськи тебе сигаретами не прижигал! Да что с тобой вообще такое!

Сьюзен говорит: Я пошла отсюда, – и открывает дверцу. Цель ее – обуздать истерику сестры, но от общего напряжения ее начинает тошнить; она и впрямь намерена уйти, если это необходимо, чтобы ее не вырвало. Мириам успокаивается, но перестать плакать никак не может. Они меняются местами; Сьюзен выезжает на трассу Джоунз-Фоллз до Балтиморской кольцевой и едет на восток до съезда к «Лёманну». Если не считать случайного часа за рулем прокатного «форда-фиесты» на Тобаго да «джипа» на Виргинской Горде, управляет машиной она впервые больше чем за год. Сосредоточиться на этом полезно для нервов; что ни миля, она становится бесстрастнее и уверенней в себе, а уверенность ее помогает успокоить Мириам.

Они меряют летние платья и осенние наряды. У чокнутой Мим хороший вкус для других: в примерочной она всякий раз шмыгает носом и вытирает глаза, когда Сьюзен раздевается (а у Сьюзен, как обычно, дергаются нервы при виде сестриных шрамов), но дает ей хорошие советы про два английских костюма, один твидовый, другой нет, в которых преподавать в Суортморе, и очень эротично разрезанное коктейльное платье, которое ей можно будет безнаказанно, по мнению Мим, надевать на факультетские приемы, раз она теперь в штате. Время поубивать еще можно: они находят пиццерию и соглашаются, что ее продукция – которую они обе предпочитают с двойной моцареллой, но без других добавок – и рядом не стоит с мерками набережной Оушн-Сити. Они выпивают по два бокала легкого пива на лицо: им обеим это много. Сьюзен начинает было рассказывать, как вспоминала Джеффа Гринберга, пока ее осматривал Моррис Стайнфелд, но посреди байки запинается, хотя обе они хохочут; умолкнуть ее заставляет не приближение пяти часов, а контраст такой невинной половой казуистики с ордалиями, выпавшими на долю Мим. Однако Мириам разделяет дух рассказки: напоминает Сьюзен, как она, Мими, открыла мастурбацию и показала ее своей сестре; как они экспериментировали над собой часами – как им тогда казалось, – руки сводило, а вульвы саднило, пока Сьюзен наконец не достигла оргазма первой, с визгом и хихиканьем, еще задолго до явления Джеффа Гринберга. Как Мимс тогда, нимало не колеблясь, пошла до конца с Фредом Спайсером, капитаном их школьной команды по плаванию и впоследствии олимпийским пловцом вольного стиля, а то приключение продолжила множеством других, уже не таких примечательных, меж тем совершенно поддерживая самостоятельное решение Сью не совокупляться до колледжа.

Половина пятого. Сьюзен платит и везет их обратно в «Ключи накрест», хотя Мириам заявляет, что с ней уже все в порядке. Мне нравится, говорит Сью. Повезешь нас потом домой.

Пять. Моррис Стайнфелд немного запаздывает. Сьюзен читает в «Нью-Йоркере» забавный рассказ Доналда Бартелми, за ним другой – Грейс Пейли, и жалеет, что она не писатель, дабы жизнь творила искусство, если не смысл. Пять тридцать пять. Миссус Тёрнер? Шерон направляет ее к Перл, которая направляет ее в тот же кабинет, что и раньше; Сьюзен кажется, что сегодня она весь день лишь одевается и раздевается.

Последний шанс передумать и стать идише-мамой, сообщает ей Моррис Стайнфелд. Нет. Он чуточку разочарован. Будем вытягивать; Фенвику объясните, что это низкорисковая процедура, которая никак не угрожает будущим беременностям.

Ладно. Сьюзен раздвигает ноги. Смазанным пальцем в перчатке Моррис Стайнфелд выуживает ламинарию; затем она чувствует, как будто ее вскрывает расширитель и входит что-то другое, стержень или трубка. Неприятно, но боли нет. Либо медсестра, либо сам врач щелкает, включая мотор. Сьюзен ощущает и слышит всасывание. Это маленький плод, предполагает она, сдается двум особо мерзким, чуть ли не хищным чвакам машины, которая после этого урчит, как накормленная кошка.

Вот и все, объявляет теперь Моррис Стайнфелд. Распрямляется и улыбается ей. Некоторых женщин тянет к материнству; у других тяга пониже.

Ой гевальт, произносит Перл. Сью закрывает глаза.

Думал, инъекция юмора не повредит. Перл даст вам «Котекс». Если завтра в это же время еще будет идти кровь, позвоните мне домой. Хотите рецепт на пилюлю?

У меня еще старый не выдохся.

Что ж. Берегите себя, Сьюзен.

Перл снабжает ее прокладкой без пояса и, похоже, стандартным конторским напутствием не слишком злоупотреблять тампонами. Пока мы были в море, Синдром Токсического Шока попал в прессу: опасность незначительна, еще незначительней, чем если при менструации каждые несколько часов менять тампоны; но пока промышленность не предложит чего-нибудь нового, многие женщины вернулись к прежним гигиеническим прокладкам.

Нахуй, говорит Сьюзен.

Перл жмет плечами. Я вас понимаю, дорогая, но мы предупреждаем. Лично я рада, что изменила свою жизнь, когда этот СТШ еще не возник.

Сью ободряет приунывшую Мими этим речевым оборотом ан рут домой. Я изменила свою жизнь! Обожаю! Это дает нам руль в руки.

Мириам, ведя машину, говорит, что Христом клянется, хотелось бы ей изменить свою жизнь.

Сьюзен тоже – и этого она не скрывает: до неба любит Фенна, однако завидует каждой своей сверстнице, которая занята чем-нибудь нормальным – разводит цветы в саду, договаривается с другими мамашами, кто повезет детей в садик, и ходит на родительские собрания – в качестве родителя. Вернувшись в Феллз, Мим ее целует и уходит в бар сменить Иствуда с Эдгаром; Сью поднимается в гостевую квартиру – взять себя в руки, перед тем как разбираться с остальным миром. Там она обнаруживает, что в помещении сплошь розы, кореопсис и ее мать, которая тут же обнимает ее, покачиваясь и колыхаясь, тихонько причитая.

Наконец Кармен Б. Секлер произносит: Что ж – бог свидетель, тебе не выпали самые вдохновляющие примеры современного родительства среднего класса.

Сьюзен возмущается: А вот и нет. Па пекся о них; Манфред с любовью заботился о семье, хоть его почти никогда и не бывало; а кто мог быть образцовее самой Кармен Б. Секлер в том, что действительно важно?

Ха, произносит Кармен. Вот тут ты не вполне не права. Итак? Она провозглашает, что ни в коей мере не бедствие – вопреки всей еврейской мудрости, утверждающей обратное, – остаться бездетной.

Сьюзен интересуется: Кто сказал «бездетной»? С каких это пор малюсенький вакуумный аборт означает, что детей не будет вообще?

Я знаю, что там что означает, твердо заявляет Кармен, и говорю тебе – это не бедствие.

Теперь вот Сьюзен рыдает. Это, к черту, оно! Они вцепляются друг в дружку. Что останется от Сьюзен Секлер Тёрнер, когда она умрет? Я убью себя, вот что. Подожду неделю-другую после того, как умрет Фенн, чтобы все дела в порядок привести, и накачу таблеток.

Ее мать произносит ей в волосы: Это можно. Жаль, но это не преступление. Зачем грести поперед парохода? Ты здорова; Фенн тоже здоров – ну как бы. Вы друг дружку любите; у вас обоих хорошие работы. Неплохо устроились.

Сью «клинексует» и извиняется за свою жалость к себе; она уверена, что наши трудности должны казаться ее матери роскошью. Ага, ну, отвечает Кармен Б. Секлер; штука в том, что у нас те же заботы были в лагерях: Что от меня останется, когда меня не станет? Но там было демократичнее, потому что вместе с тобой умирали твои родители и дети, твои соседи и родня. Выпить хочешь?

Но хочет Сьюзен не выпить, а снотворного. Двадцать таблеток. Фенвика хочет. Хочет нашего ребеночка. Нет. Он звонил?

Немного задержится. С ужином его не ждать. Думай-Трюк поехал за Бабулей. Фенн говорит, он кое-что выяснил, но не про Гаса и Фреда.

Пусть мне расскажет, говорит Сьюзен и вновь сморкается.

В Союзный вокзал с перрона он входит, уже потея, темный пиджак его перекинут подкладкой наружу на согнутой руке. Пухлая черная женщина за тридцать в сером льняном брючном костюме спрашивает: Мистер Тёрнер? Да. Я ваш водитель; мистер Хенри и прочие уже в машине. Она ведет его к синему «шевроле» из правительственного гаража. С переднего пассажирского сиденья ему изнуренно машет ястреболикий Маркус Хенри. На дальней стороне заднего – женщина; Фенну не видно ее головы.

Маркус Хенри сухо произносит: Приветствую, Фенвик. Здрасьте, Маркус. Через окно они легонько пожимают руки друг другу; водительница открывает ему правую заднюю дверцу. Фенн выуживает из нагрудного кармана свои очки на шнурке и надевает их, склоняясь, чтобы сесть.

Сколько лет, сколько зим, произносит с дальнего конца сиденья Мэрилин Марш.

На миг и впервые за свои полвека Фенн начисто лишается дара речи; позднее он с удовольствием вычеркнет отсроченное удивление из своего списка опасностей для сердца.

Мэрилин Марш улыбается и похлопывает по сиденью рядом. Заходи ко мне в покои[165].

Фенвик замер на полувходе. Голова и плечи его – в салоне машины; правая рука вцепилась в спинку переднего сиденья. Водительница ждет у него за спиной, чтобы закрыть дверцу. Маркус Хенри ярыжной своей головы не поворачивает; Фенн воображает, как он сжимает губы подавить улыбку. Мэрилин Марш Тёрнер в сорок девять – а Фенн не видел свою бывшую жену пять лет, со свадьбы Оррина и Джули, – лицом тоща и слегонца кожиста от перебора солнца; фигура у нее по-прежнему подтянута; темно-русые волосы зверски начесаны; она привлекательна – на выщипанно-бровый манер.

Фенн не хладнокровен. Все еще стоя на дороге, он восклицает: А ты какого хера тут делаешь?

Лицо у Мэрилин Марш твердеет. Дуг Тейлор был моим другом.

В каком это смысле, твоим другом? Ты едва была с ним знакома!

Мэрилин Марш холодно извещает его, что в последние семь лет она близко узнала Дугалда Тейлора. Возможно, лучше, чем тебя. Прекрати, пожалуйста, кричать и садись в машину.

Фенвик не делает ни того ни другого. Какого хера она делает в этой машине, Марк? Что тут происходит?

Ухмыляясь, Маркус Хенри отвечает: Садитесь, и мы вам расскажем. Нам пора ехать.

Даже забираясь в машину, тревожно, как будто залезает в берлогу, пока бесстрастная черная женщина закрывает за ним дверцу и сама садится за руль, Фенн смятен причудливым, однако ясным предощущением того, что́ их беседа по пути через весь город затем и подтверждает. Что после их ожесточенного развода десять лет тому, а особенно после того, как он ушел из Управления в 73-м, его бывшая жена свела и упрочила знакомство с некоторыми его бывшими сослуживцами: Дугалдом Тейлором, особенно Маркусом Хенри, даже с Манфредом! Что вообще-то – не без прецедента среди бывших жен бывших сотрудников Управления в первую половину этого минувшего десятилетия – она получала небольшую стипендию за эпизодическое оказание услуг, да и Фенну наверняка будет небезынтересно узнать, что она выполняла то-сё по мелочи ради общего дела даже в последние годы их брака! И что – а это гораздо реже у бывших жен бывших сотрудников Управления – во вторую половину истекшего десятилетия, – в особенности после того, как пшиком закончились ее повторные браки и в особой особенности после публикации «КУДОВ», – она стала сотрудником на полной ставке под началом Маркуса Хенри!

И при этом – первоклассным сотрудником, подтверждает Маркус Хенри с переднего сиденья. Фенвик ошеломлен; а кроме того, могуче подавлен. Слишком много ему нужно переварить! И все же. Машина, замечает он, направляется совсем не в Бетезду.

Мэрилин Марш бодро произносит: Ты хорошо выглядишь. Я так понимаю, вы со Сьюзен ходили под парусом. Фенн не отвечает; ему не нравится слышать это имя, произнесенное этим голосом! Ладно тебе, говорит Мэрилин Марш: не дуйся. Давай пообедаем после службы и наверстаем минувшее.

Нет.

Со знакомой резкостью она произносит: Слушай сюда, Фенвик: давай не станем наскучивать этим людям нашими разногласиями. У нас того и гляди наш первый внук появится. Как ты рассчитываешь быть пристойным дедом, если сам ведешь себя по-детски?

Фенн подается вперед и просит черную даму остановить, будьте любезны, машину и высадить его; в церковь он поедет на такси. Мы перенесли службу в Лэнгли, произносит Маркус Хенри. Какие-то хлопоты со священником, зданием – ну как-то.

Хлопоты с Дугалдовой родней, заявляет обоим мужчинам Мэрилин Марш. Они наложили вето на наш план провести открытую церковную службу и, даже нам ничего не сказав, устроили какую-то свою мелочевку. Мы их пригласили на нашу службу в Лэнгли, но они решили обидеться. Хм, произносит Маркус.

Фенвик прислушивается к их голосам: к авторитету Мэрилин-Маршева, с которым Маркус-Хенриев считается, словно та – знающий адъютант. У затылка Маркуса Хенри он спрашивает: Врач Дуга делал какие-нибудь заявления?

После крохотной паузы его бывший сослуживец отвечает: Мне о них ничего не известно. Какие еще заявления? Любые, гнет свое Фенн. Я о них ничего не знаю. Маркус поворачивает голову. Вы что-нибудь знаете о заявлениях, Мэрилин?

Нет. У Фенвика она спрашивает: А кто врач Дуга?

Он не отвечает. С одной стороны, он и сам не знает; с другой – не хочет разговаривать с Мэрилин Марш; и, в конце концов, осознаёт, что, возможно, только что поставил под удар или по крайней мере скомпрометировал врача Дугалда.

Кем бы он ни был, мягко заявляет Маркус Хенри, это его нужно привлечь к суду за преступную халатность – не засек аневризму, пока та еще держалась.

Фенвик отмечает это странное подчеркивание его, что как бы дает понять, что родня Дугалда привлекает к суду кого-то другого; но он слишком обескуражен и на это не давит. Отчего же, во имя всего на свете, Дуг не сообщил ему о Мэрилин Марш? Значит, говорит он ей, ты нынче, блядь, шпионка.

Вообще-то нет. А ты сквернословишь больше, чем раньше.

Мир стал сквернее, чем раньше. Чем же ты занимаешься? У нас есть база на Кейп-Коде?

Она устраивает поминальные службы, говорит Маркус Хенри, протирая очки носовым платком. Давайте-ка лучше сейчас подумаем о бедном Дугалде, а о делах поговорим за обедом.

Фенвик с отвращением ворчит: Господи ты боже мой. Они пересекли Потомак и продвинулись вверх вдоль Вирджинских утесов. Когда сворачивают на некую подъездную дорогу, помеченную указателем «Исследовательская станция Бюро общественных дорог», Фенну уже начинает быть интересно, будет ли там вообще какая-то служба. А ну как вся эта чехарда – сплошная наживка? Его что, станут допрашивать, во имя Христа? Проезжают первый сторожевой блокпост; Мэрилин Марш показывает вооруженной охраннице гостевой пропуск Фенна, который затем ему и отдает. Настроение у него все гаже и гаже.

Парковка перед знакомым зданием, похоже, полна; водительница высаживает их перед входом и отъезжает искать свободное место.

Мы смогли организовать лишь небольшую лекционную аудиторию, сообщает Мэрилин Марш Маркусу Хенри и проводит их через еще один пост безопасности. У них обоих – портфели-дипломаты, у нее – неброско тоньше, чем у него. Фенн старается найти что-нибудь забавное в необычайном преображении этой женщины. Но никакое это не преображение: Мэрилин Марш в роли сотрудницы Управления – как рыба в воде; более своей тарелки ей и не придумать. Интересно, спит ли она с Маркусом Хенри, кого он никогда не любил; решает, что по собственному выбору она, вероятно, вообще ни с кем не спит. Здание штаб-квартиры кондиционировано; Фенвик надевает свой темный пиджак.

С облегчением видит он, что здесь действительно устраивается нечто вроде поминальной службы. В маленькой незнакомой аудитории уже собралась группа лиц; пленка с записью духового камерного ансамбля тихонько играет сарабанду из сюиты мелкого штадтпфайфера Семнадцатого века, чью фамилию Фенвик забыл, но с его произведениями его давным-давно познакомил Дугалд Тейлор. Нынешнего директора Управления под рукой нет, но Фенн узнаёт одного бывшего и некоторое количество людей из контрразведки и Негласных Служб. Когда троица входит через боковую дверь, к ним поворачивается несколько голов; Фенну достается несколько неприязненных взглядов за «КУДОВ» – но не, как ему кажется, от людей постарше. Если все это мероприятие не ловушка, становится ему теперь интересно, может ли оно быть декорацией для подката?

Похоже, собравшиеся ждали их. Молодая черная женщина вручает им программки, которые некогда читать. Мэрилин Марш ведет их к местам неуютно спереди и что-то бормочет Маркусу Хенри, кто, не выпуская портфеля из руки, тут же шагает к подиуму, окруженному стереоколонками, поправляет очки, лампу на кафедре и страничку своих заметок. Поверх очков взглядывает на кого-то в заднем углу; красивая сарабанда затихает, и Фенн слышит первый из трех панегириков своему старому другу. Суть Маркус-Хенриева – в том, как жаль, что Дугалда Тейлора нет в живых и он не может увидеть, как некие долговременные усилия начинают приносить плоды в критические и, несомненно, опасные, но тем не менее волнующие годы впереди. Суть панегирика бывшего директора, изложенного без бумажки, в том, что 1980-е действительно будут переломным десятилетием, а нельзя исключать и того, что самым важным в истории этой организации, учрежденной еще Президентом Гарри Ш. Труменом. Нам потребуется полсотни Дугалдов Тейлоров; а был только один, и его больше с нами нет.

Как и положено в таких печальных случаях, панегиристы не представляются сами и не представляют друг друга. К огромному изумлению Фенвика, после того, как бывший директор возвращается на свое место, на кафедру выходит сама Мэрилин Марш! Фенн раскрывает программку: вот ее имя, Мэрилин Марш Тёрнер, под фамилиями Маркуса и Билла[166], и все они – без дальнейшей идентификации. Ой, ой-ё-ёй. Тот барочный композитор, читает он, Иоханн Пецель; сарабанда – из его Фюнфф-штиммихт блазенде Мусик, Франкфурт/Майн, 1685. Мэрилин Марш, кто, Фенвик не припоминает за всю их совместную жизнь, хоть раз обращалась к собранию людей, говорит теперь с полнейшим самообладанием, тоже без бумажки. Есть некоторая уместность, спокойно заявляет она, в непубличности этой скорби по нашему покойному сослуживцу и другу. Она припоминает традицию, предполагаемо – еврейскую, согласно которой выживание мира зависит от двенадцати праведных мужей, неизвестных даже друг другу. Она не может себе представить, признает ММ с краткой усмешкой, что иудеи имели в виду наше Управление, – хотя вполне способна помыслить, что наш уважаемый израильский аналог Моссад держит эту древнюю иудейскую традицию в уме! Но соблазнительно думать, будто Дугалд Тейлор был одним из этих двенадцати, – она надеется, патриархи позволят ей сказать людей, а не мужей, – и продолжение мира после его смерти станет гораздо более шатким, пока его место не займет другой. Она уверенно оглядывает зал. Непубличные успехи, непубличные поражения, непубличные признания заслуг, непубличные панегирики – они свойственны здешним краям, будь сотрудник ныне активен, будь он консультантом или на пенсии. И вот поразительно для человека, никогда не интересовавшегося или не тронутого литературой, она вспоминает голодаря Франца Кафки, «единственного удовлетворенного свидетеля голодовки»[167]: лишь сам Дугалд Тейлор, осмелится сказать она, знал всю историю несомых им служб. Однако ему и нам повезло больше, чем герою Кафки, по причине друг друга: мир едва ли способен оценить то, что мы ради него делаем; мы сами, возможно, никогда не узнаем полную историю друг друга. Но известно нам достаточно для того, чтобы оплакивать потерю отдельного Джона Артура Пейсли, отдельного Манфреда Тёрнера, отдельного Дугалда Тейлора.

Фенвику на ум приходит слово «формикация», долженствующее означать еблю муравьями, но не означает, когда Мэрилин Марш возвращается на свое место с ним рядом, порозовев от собственной риторики. Вся кожа у него зудит от неловкости, злости, скорби и прочей печали. Ему ужасно недостает Сьюзен; интересно, как у нее там все обстоит. Он скорбит по дорогому Дугалду; по Манфреду. Собравшиеся сидят тихо, пока от пустой теперь кафедры раздается переложение арии сопрано «Шафе кённен зихер вайден» из «Ягдкантаты» Баха для английского рожка и флейты: «Овцы пусть пасутся мирно, там где Пастырь добрый бдит», прекрасней мелодии и не сочиняли никогда. Слишком уж очевидная ирония, размышляет Фенн, чтобы Дуг Тейлор сам выбрал ее для своей поминальной службы, но так трогательно тем не менее, – особенно это смелое исполнение одиноким дуэтом, – что он не может сдержать слез.

Флейта умолкает; Фенвик высмаркивается в носовой платок, достав его из кармана; собравшиеся расходятся. Несколько человек останавливаются поздороваться приглушенными голосами и пожать Фенну руку, как будто служба была по Манфреду, а не только по Дугалду (если по Манфреду она вообще была, Фенвика ни оповещали, ни приглашали). Пусть даже никто особо и не сердечен, но никто и не неучтив. Как только выпадает возможность, Фенн просит Маркуса Хенри организовать его транспортировку обратно на Союзный вокзал.

Нам действительно необходимо сначала вместе пообедать, отвечает Маркус Хенри, на самом деле беря его по-товарищески под локоток и отводя на несколько конфиденциальных шагов от выходящих. У другого его локтя – Мэрилин Марш. Фенн тихо выплевывает: Никаких подкатов, бога ради! Разумеется, это подкат, уравновешенно отвечает Мэрилин Марш, на который ты совершенно волен ответить отказом. Мы всегда подкатываем; мы вынуждены подкатывать. Считай это продолжением своей беседы с Дугом на прошлой неделе в «Космосе». Маркус Хенри понуждает: Можем поесть вместе, а потом поговорить отдельно, если предпочитаешь. Это одна из причин того, почему мы тебя сюда пригласили. У меня вечерний самолет обратно в Бостон, говорит Мэрилин Марш, а до него ничего существенного. Фенвик ворчит: Так улетай пораньше. Ты обижен, правда. Конечно, обижен. Ну а я нет. Вот и зря.

Маркус Хенри говорит: Я просто откланяюсь, с вашего позволения, пока вы, голубки́, тут все не обсудите. Вы совершаете ошибку, не желая нас выслушать, Фенвик. Вот как? У меня тоже масса причин обижаться: ваш «КУДОВ» нисколько не помог моей вербовочной работе. Но хотите верьте, хотите нет, а страна все-таки превыше всего.

Херня это, Марк, произносит Фенн: превыше всего Компания.

Хотите верьте, хотите нет, повторяет Маркус Хенри, но эти двое не всегда на ножах. Мы знаем, кто вы и что о нас думаете; однако мы готовы сделать к вам милый подкат.

Не стоит и говорить, произносит Мэрилин Марш, что ты можешь ответить нет.

Фенн отвечает: Нет. Теперь они стоят одни в углу аудитории. В другом углу наискось от них адъютант снимает с магнитофона бобины. Маркус Хенри с намеком произносит: Манфред? Гас Тёрнер?

С яростной рассудительностью Фенвик говорит: Меня удовлетворяет, что мой брат и его сын оба мертвы.

Маркус Хенри спрашивает: И на этом весь ваш интерес к ним?

Фенн задумывается. Да.

Мэрилин Марш пожимает плечами и говорит Маркусу Хенри, что в таком случае она снова отправится на о. Ки и кое с чем там закончит до своего вылета. Маркус Хенри велит ей лететь вертушкой прямо с БАРАТАРИИ в Вашингтонский национальный, если времени будет в обрез. Сперва пообедаем?

Конечно. Они отходят прочь, переговариваясь. Маркус Хенри бросает через плечо, что мисс Эндерсон вернет Фенна на Союзный вокзал и заберет у него пропуск. Если он не передумает насчет обеда?

Наживка, наживка, вне всяких сомнений наживка; но наживка хорошая. Фенвик раздраженно осведомляется: Что такое остров Ки? Мэрилин Марш склабится, делает шаг в его-правлении, протягивает руку. Обед?

Выясняется, что секретарша Шёрли приносит заказанные ими обеды Маркусу Хенри в кабинет, предположительно – по причинам конфиденциальности: сэндвичи со смитфилдской ветчиной и чай со льдом в банках. Кабинет у бывшего сослуживца Фенна больше, чем был раньше: как учтивый управленец, Маркус Хенри садится не за свой стол, а за круглый кофейный столик вместе со своими гостями. Они с Мэрилин Марш всего не рассказывают, но кое-что удивительное все же говорят: больше, решает Фенн, чем рассказали бы, если б не были готовы к тому, что он сольет доверенное ему – быть может, чтобы заинтересовать возможных новых рекрутов? Маркус Хенри, узнает он, как о том и упоминал Дугалд, теперь осуществляет общее руководство вербовкой в Управление, надзирает за филиальными вербовщиками в конторский, ремонтный и прочие вспомогательные штаты, в Младшие Сотрудники-Стажеры и тому подобное. У Мэрилин Марш зон ответственности не одна, а две, и обе значительны: уже несколько лет она помогает базе в Новой Англии с вербовкой – агентами, не сотрудниками – иностранных студентов, особенно с Ближнего Востока. После Иранской революции и захвата посольства нашего правительства в Тегеране воинствующей толпой эта деятельность стала и важнее, и легче: немногие САВАКи, расквартированные в этой стране, предпочли вернуться домой, когда правительство Шаха скинули.

В этом качестве Мэрилин Марш действует из легитимной межуниверситетской организации, предлагающей помощь иностранным студентам в Кембридже, и лишь опосредованно подчиняется Маркусу Хенри. Но за последние полтора года она еще и много времени провела в Лэнгли, помогая разрабатывать (для ожидаемого консервативного рисорджименто в 1980-е) амбициозную программу вербовки и подготовки женщин – уже не конторского вспомогательного штата, а регулярных Младших Сотрудников-Стажеров. В новом лагере – ниже по течению от ИЗОЛЯЦИИ, аж выдает Маркус Хенри, и с кодовым наименованием БАРАТАРИЯ – и на особом тренировочном полигоне «в самом Заливе» женский состав МССов обучается всем навыкам их мужских аналогов – боевым искусствам, профессиональной разведке и контрразведке и всему прочему, – плюс тактическому применению секса. В странах мужского превосходства они будут действовать под прикрытием как жены посольского персонала и секретарши: Булочные Бомбистки, называют они себя, или Кровопускательницы в Кринолинах, выдают себя за светски ориентированных благодетельниц – бодрых, учтивых, безвредных. То, что раньше получали от Лиги плюща, говорит Мэрилин Марш, теперь берем у Семи сестер. Из-за этого проекта в последнее время она проводит больше времени в Вирджинии, чем в Массачусетсе, подчиняется непосредственно Маркусу Хенри – и левой рукой оказывает ему такие нерегулярные услуги, как планирование сегодняшнего поминовения Дугалда Тейлора, кто бесценно содействовал ей как консультант по БАРАТАРИИ.

Фенвик поглаживает бородку, жует ветчину, переводит взгляд с Маркуса Хенри на Мэрилин Марш, пока те поверяют ему эти замечательные данные. Могла ли когда-то эта грозная женщина, столь очевидно процветающая ныне в своей естественной стихии, быть его женой? Матерью Оррина? Готовить говяжьи рагу, менять пеленки, штопать носки? И почему это они ему так доверяются? Вот, как можно лучше напустив на себя отсутствие изумленья, он спрашивает: Не могли б мы перейти уже к подкату?

Мэрилин Марш бросает беглый взгляд на Маркуса Хенри и говорит: Бедный Дуг, надо полагать, за нас уже это сделал. Мы лишь дорабатываем.

Маркус Хенри провозглашает: Мы готовы положительно рассматривать вашу книгу: как часть послевьетнамской реакции Тыщадевятьсот семидесятых, то-сё-пятое-десятое, как у Эйджи, Марчетти, Снеппа и прочих. Все-вы нам навредили, это да; но то, что вы считали ножом в спину, мы принимаем как выстрел в руку. Здоровая корректива. Пора уже нам прекратить убивать гонца, приносящего нам скверные вести.

Фенн говорит: Вы сами не верите ни единому слову из тех, что сейчас произнесли.

Маркус Хенри невозмутим. Я и не утверждал, будто верю; я сказал, что мы готовы принять такую точку зрения. Сами же убедились, что, несмотря на «КУДОВ», мы в определенной мере вам доверились.

Фенн требовательно вопрошает у самой Мэрилин Марш: Ты подкатывала к Кармен Секлер, чтобы она подкатила к моему сыну?

Это совершенная нелепица. Похоже, Мэрилин Марш это даже не раздражает. Ты настолько нездоров, что можешь поверить, будто я соглашусь на какое бы то ни было неуместное давление на Оррина?

А как быть с уместным давлением, желает знать Фенн.

Нет ничего безнравственного в национальной безопасности, твердо отвечает Мэрилин Марш. Но наш сын – взрослый человек, способный сам принимать решения. Как бы то ни было, добавляет она, не в силах удержаться, каким вообще оперативником стала б эта женщина? Без обид, но правда же.

Послушайте сюда, Фенвик, произносит Маркус Хенри уже другим тоном. У нашего друга Дуга были свои капризы, благослови его сердечко, особенно после выхода в отставку. Маркус поднял по два пальца на каждой руке, обозначая отставку кавычками. Истина же тут в том, что, за исключением его советов по БАРАТАРИИ, консультации Дуга в основном представляли собой наши услуги старому сотруднику, чтобы он не чувствовал себя списанным в расход.

И все-вы его убили?

Мэрилин Марш с негодованием произносит: Ну разумеется, нет. Не будь параноиком.

Ты б разве не говорила то же самое, если бы вы его убили?

Несомненно, признает Маркус Хенри и хмыкает: Но не будьте параноиком. Мы не убивали.

Доверяйте нам, говорит Фенн[168]. Так вот, я не доверяю. Давайте закругляться с подкатом.

Маркус Хенри произносит: Мы не обязаны вам нравиться, черт побери…

Вы и не нравитесь.

…и вы не обязаны нравиться нам, сукин вы сын, чтобы вести с вами дела.

И ты нам не нравишься, говорит Мэрилин Марш, поверь мне. У тебя всегда было слишком мягкое сердце, слишком мягкие мозги, ты был слишком либерал и слишком литературно образован, чтобы стать хорошим сотрудником.

Мягкое сердце, мягкие мозги, либерал и литературное образование, благодарно повторяет Фенн: и это говорит женщина, которую я знал и любил. Что же ты думала тогда о брате Манфреде?

И вновь те двое переглядываются со смыслом: затем Мэрилин Марш заявляет, что на самом деле, несомненно будучи первоклассным сотрудником до самого конца, Манфред Тёрнер за 1970-е стал еще более эксцентрично человеком плаща-и-кинжала. Ходила внутренняя шутка, что он играет Марлона Брандо, играющего мистера Курца в фильме Фрэнсиса Форда Копполы «Апокалипсис сегодня», – и, как и Курц Копполы, а до него – Курц Джозефа Конрада, – Манфред и его импровизированное политиканство в тот чувствительный период стали обузой для Компании. Все мы тревожились, признает Маркус Хенри, что Мэнни отмочит что-нибудь по-настоящему постыдное и тем самым помешает нашим планам на Восьмидесятые. Работал он практически на самого себя.

И вы его исчезли.

Совершенно определенно мы этого не делали. Если бы сделали, стал бы я такое говорить?

Конечно, стали бы.

Лично мы сожалеем о его смерти, заявляет Мэрилин Марш. Сам же знаешь, как высоко я ценила твоего брата. Но не станем отрицать, Компании это было на руку. Вот.

Лучше б он вместо этого вышел в отставку, говорит Маркус Хенри, как Дугалд.

Еще одна удача для Компании, предполагает Фенн. Везучая вы команда.

Мэрилин Марш подчеркивает, что случай с Дугалдом Тейлором – другой, раз он фактически вышел в отставку настолько, насколько дипломатично они могли отправить его в отставку.

Скоты вы, наконец произносит Фенвик. Вы оба – насекомые рядом с Дугом и Графом. Гнус. Блохи. Гниды.

Мэрилин Марш выглядит приятственно шокированной от такой вульгарности. Давайте закругляться, говорит Маркус Хенри. Тот крот, которого вот-вот обвинят в Балтиморском федеральном суде, – карьерный сотрудник, продавший КГБ засекреченную информацию ЦР на девяносто две тысячи шестьсот дубов, пока работал на нас. Вы его знаете: Барнетт[169]. Можете вообразить, что мы нисколечко не влюблены в этого парня за то, что он так поступил, особенно с учетом того, что он засветил семерых наших. Но убили ль мы его за двурушничество? Разумеется, нет. Мы подкатили к нему с предложением тройной работы, а когда это не срослось, передали его Юстиции для преследования. Итак: вас мы тоже не любим, но мы и не считаем, будто вы у них на содержании. Вместе с тем и мы знаем, и они знают, что сейчас вы между карьерами. В нас вы разочарованы. Возможно, вам после вашей прогулки на лодочке немного не хватает денег…

Нисколечко, перебивает его Фенн и обращается к Мэрилин Марш: У нас академическое жалованье моей жены и не нужно платить никаких алиментов.

Также нам известно, что «КУДОВ» выходит в бумажной обложке…

Это оплатит покраску днища и наперстянку. Что там еще?

Маркус Хенри договаривает: Значит, если они к вам подкатят, жалкий вы ублюдок, а вы захотите взять этот их подкат и принести сюда, вы найдете, что веревка от сраной щеколды выпущена наружу, а внутри вам есть место за сраным столом и постель, блядь, расстелена, пусть даже мы вас, блядь, и на дух не выносим. Вот и все.

Фенвик ухмыляется. Разгневанная Мэрилин Марш встает и провозглашает: Но не моя постель, в этом можешь быть уверен. Я собиралась пригласить тебя прокатиться со мной на вертушке на остров Ки и в БАРАТАРИЮ, раз тебе было так интересно. Но теперь даже не думай об этом. Возвращайся к своей училке.

С большим трудом Фенвик сдерживается, чтобы не заглотить эту наживку – даже чтобы ответить. Мэрилин Марш бросает еще один быстрый взгляд на Маркуса Хенри, который говорит, что попросит Шёрли вызвать мисс Эндерсон, чтобы та вернула нашего гостя в город. Ему самому пора сейчас же отправляться по другим делам. Мэрилин Марш может располагаться у него за столом, пока ей не подготовят вертолет. Он уже готов, заявляет Мэрилин Марш: ей нужно лишь просмотреть сперва несколько бумаг. Десять минут. Миз Э появится через пять, говорит Фенвику Маркус Хенри. Он может здесь подождать, говорит Маркусу Хенри Мэрилин Марш. Ну, он ваш гость, Мара, но не давайте ему заглядывать в ящики моего стола; и хорошего вам полета обратно. Пока, Марк, отвечает она и, едва закрывается дверь, говорит Фенну уже не так сердито, как раньше: Ты меня изумляешь.

А ты меня, отвечает Фенн. Изумляешь и удручаешь.

Она раскрывает свой маленький дипломат и вынимает бумаги. Ты не сказал ни единого приятного слова о нашем сыне или нашем готовящемся внуке.

Тебе – нет.

Со всеми твоими изъянами, произносит Мэрилин Марш, я никогда не считала тебя злопамятным.

Злая память у меня лишь одна.

Мэрилин Марш смотрит в свои бумаги. По какому бы поводу ни была она, ты ее хранишь уже десять лет. Не слишком ли?

Фенвик заявляет, что хранить ее он даже еще не начал. Говори после этого о грязных трюках.

Она не поднимает головы. Ты мстителен.

Просто обижен.

Я не раз предлагала тебе быть друзьями.

Кремль тоже.

Ради младенца, ради Оррина и Джули слезай с этой темы.

Заплати мне то, что задолжала, и я попробую.

Этот укол зримо попадает в цель, но, как хорошая сотрудница, Мэрилин Марш держит себя в руках. Факты не так просты, как ты их выставляешь.

Проста арифметика. Ты получила четыреста девяносто один доллар и шестьдесят шесть центов незаконными алиментами, пока Оррин не настучал на твой тайный повторный брак. Мне удалось остановить проводку оплаты по одному чеку на двести сорок долларов и шестьдесят четыре цента; тем самым остается причитающийся остаток в двести пятьдесят один доллар и два цента. По-своему, по-либеральному, – с моим мягким сердцем, мягкими мозгами и литературным образованием – я рассматриваю эту сумму как символ всех остальных моих обид на тебя. С умеренным шестипроцентным интересом и ежегодными выплатами в течение пяти лет даже без учета инфляции счет составляет триста тридцать пять долларов и девяносто два цента. Условимся на трехстах пятидесяти для ровного счета: этого хватит на общий ремонт нашего дизеля и починку того-сего по мелочи. Когда ты это оплатишь, можно будет поговорить и о том, что быльем поросло.

Вот теперь она откладывает бумаги. Мелочный, мелочный ублюдок. Даже цифры выучил наизусть.

Адреналин у Фенна взбрыкивает. Точняк, к черту.

Так засуди меня, сукин ты сын. Вот твой водитель.

Не стоит оно того – тебя засуживать. Но злую память я уж точно сохраню.

Вот и храни, пока у тебя сфинктеры не сгниют. Пошел вон отсюда.

Тем вечером в постели Сьюзен с восхищением спрашивает: Она правда так сказала?

Не вполне, но сантимент был именно таков. Мне нравится твоя новая прическа.

Я зассала делать перманент. Что было дальше?

Мэрилин Марш вылетела оттуда поперед меня с сумочкой в одной руке и дипломатом в другой, чтоб не опоздать на свою вертушку, а миз Эндерсон доставила меня обратно к «Амтраку». Так прошел мой день.

Сьюзен жалеет, что он не предложил отменить долг Мэрилин Марш в обмен на то, чтоб она вернулась к своей девичьей фамилии или отныне пользовалась фамилией второго или третьего мужей, а не первого. Мэрилин Марш объяснила Оррину Тёрнеру, что Мэрилин Марш Тёрнер она больше лет своей жизни (на год), чем просто Мэрилин Марш; более того, с этой фамилией она ощущает свою бо́льшую близость к своему сыну и к новому Тёрнеру в утробе Джули. Но Сью считает, что это херово, если в мире содержится две миссис Фенвик Тёрнер.

Фенн тоже. Еще он размышляет о том обстоятельстве, что, разыграй он свою партию хладнокровней, ему б выпала возможность увидеть остров Ки и БАРАТАРИЮ.

А если б ты принял их подкат, говорит Сьюзен, мы б, глядишь, могли что-нибудь узнать о Гасе. Но мы в этом сомневаемся. И нам не хочется принимать тот подкат. Мы рады, что ты ей это выложил.

Ага.

Ебать Мэрилин Марш. Ебать О-в Ки.

Ебать ки вуле́, говорит Фенн, – цитируя хитовую песенку рок-группы из «Клабмеда» в Канкуне, Юкатан, когда «Поки» делал там паузу прошлой зимой и мы сходили на берег поесть и потанцевать. Но тайна не дает покоя.

Так в чем же важность? Почти все из того, что ты выяснил, мы предвидели в первой главе. Нашему брату трудно с уверенностью судить о таких господах[170].

Да, что ж. Вообще-то, пока я не утратил самообладания, когда ММ говорила раньше о БАРАТАРИИ, мне удалось все-таки сказать: сомневаюсь я, что даже Управление с его полоумным бюджетом и всеми своими новыми игрушками могло выстроить не нанесенный на карту остров прямо посреди Чесапикского залива, с полностью выросшими лесами, естественными бухтами и болотами, или заставить такой остров исчезнуть со всех карт былых и нынешних, и никто б об этом не растрезвонил.

А что сказала Мэрилин Марш?

Мэрилин Марш ответила: Это и впрямь любопытно, верно. И произнесла она это именно так: ровно, без вопросительного знака в конце, как это произнес бы Дуг Тейлор.

Мы держимся за руки в постели. Считаешь, это они убили Дуга?

Фенн отвечает, что, по его убеждению, этого, в частности, мы никогда не узнаем. Дитто про остров Ки. Нашему брату трудно судить о многом, и список этого многого все длинней. Когда-нибудь сходим туда еще разок.

Они убили Манфреда?

Фенн не знает, но наконец сомневается в этом. Есть в этом что-то от Сердца Тьмы, это уж точно: не вполне неуместное для Князя Тьмы. Но ведь можно и споткнуться о кливер-шкот, треснуться головой о планширь и утонуть в четырех футах безмятежного прилива.

Они убьют Фенвика?

Мы считаем, что они еще не опустились до убийства из личной обиды; по крайней мере, на уровне сотрудников. По крайней мере, в домашних водах.

Хм.

Мне бы понравилась твоя прическа с перманентом, говорит Фенн. Но так мне тоже нравится.

Это ты еще у Мим не видел. Давай поспим, ладно?

Так, ну-ка тпру. Я о своем тебе рассказал; теперь ты мне о своем рассказывай.

Не сейчас. Сьюзен сжимает ему руку. Там ничего удивительного. Мне лучше говорится, когда мы под парусом. С креном в десять градусов у нас все получается лучше.

Тогда давай завтра отчалим.

Сью говорит: Посмотрим. Должна приехать Баб, и у нас еще осталось всяких дел на последнюю минуту, чтобы подготовиться к тому, что лето мы проведем у Шефа и Вирджи, если так мы и намерены поступить. Она не уклончива, вовсе нет. Нечего ей особо удивительного рассказывать. Но потом.

Фенн раздумывает о нескольких вещах, среди них – о том, что Сьюзен легла в своих пижамных штанах, крайне необычайно. Что ж. Могу спорить, приснятся нам дурные сны.

но сперва Сьюзен говорит: Ебать сны. Фенн встревожен: Ебать сны, Сьюз? Что они знают, желает знать Сьюзен. Кстати, добавляет она, ты знал, что Алену Рене официально приписывают первый художественный фильм, в котором используются плоты провидения? Нет. Ля герр э фини, Тыщадевятьсот шестьдесят шестой: Ив Монтан, Женевьев Бюжо – я забыла, кто еще. Ингрид Тулин. Плот фпериот.

Ненавижу плот фпериот, говорит Фенн на следующее утро, в субботу 14 июня, День флага, жарко и штиль. Его был о провале: профессиональном, личном, физическом. Вчера в вагоне «Амтрака» до Балтимора рядом с ним сидел пузатый напыщенный дядька лет под семьдесят в нечистом летнем гарусном костюме: узенький галстук-бабочка, плохо подогнанные зубные протезы, румяное лицо, перхоть на плечах, будто соль, вытрясшаяся из его неряшливых волос соль-с-перцем, – оказался он ведущей фигурой Вирджинского общества поэзии, навязчивый саморекламщик даже перед незнакомыми людьми в недлинной поездке по железной дороге и воплощенный дух провала. В своем сне Фенн был этим человеком – проигрывал неведомые битвы с правым Поэтом-Лауреатом Мэриленда. Сьюзен давно уже пропала, бог весть куда: она его бросила, и поделом. Каждый доллар на счету. Друзей у него не осталось. Мэрилин Марш, благоденствующая, процветающая, стакнулась с Джули и Внуком Маршаллом Маршем Тёрнером, названным в ее честь. Но карьера Оррина продвигалась скверно, и даже у Маршалла Марша дела в школе шли плохо. Шеф и Вирджи уже умерли; сам Фенн болел и маялся; мучительным было каждое движение; «Ферма Ки» разваливалась; денег на ремонт ее не было. Исчезал даже остров Уай, и в этом обстоятельстве отчего-то был виновен Фенн. Ему звонил помощник только что избранного Президента, но Фенвик не мог подобрать иной рифмы к инаугурации, кроме версификации. Он чуял смерть: пахла она, как изо рта у того дядьки из Вирджинского общества поэзии.

Я тоже терпеть не могу плот фпериот, говорит Сьюзен. Батюшки ох батюшки. Ее перемещался от токсического шока до токсических отходов, ко взаимосвязанным крахам нашего брака, экономики Западного мира, естественной среды и общественного строя. Примерно в три часа ночи испарился американский средний класс; разразилась война между бедными и сверхбогатыми. Джули ненавидела ее и настроила против нее внука. А вот Мэрилин Марш насилует ее стрекалом, как это делали с Мириам в тюрьме Эвин, меж тем как на заднем плане…

Она заставила себя проснуться и сходила в туалет. Хотя ей по-прежнему было неловко внутри, вагинальное кровотечение почти что прекратилось. Фенн полуподумал, что услышал всхлипы, но сам не был уверен, где он – в их с Графом спальне на «Ферме Ки»? В спальне их первой с Мэрилин Марш квартиры, в студенческом муравейнике балтиморской улицы Св. Павла? В его каюте туристического класса на т/х «Ньё-Амстердам» в 1960-м? В хосписе для бедствующих смертельно больных?

Он ждет, чтобы Сьюзен рассказала ему о вчерашнем дне. Все жаркое утро и еще более жаркий день мы собираем бо́льшую часть того, что складировали у Кармен: на остров Уай «Поки» пойдет груженным, как контейнеровоз, – и подбираем кое-какие свежие припасы для этого короткого рейса. Затягивать наше пребывание в Феллз-Пойнте мы причин не видим. За обедом Фенн передает Кармен Б. Секлер то, что Маркус Хенри рассказал ему о Манфреде. Кармен отвечает, что разрабатывает могучее проклятие всего военно-промышленного истэблишмента, подкрепленное недавним успехом того, какое она два года назад наложила на корпорацию «Крайслер», когда сменила свой лимонный «империал» на «мерседес». Спрашивает, включать ли ей в него Мэрилин Марш или исключить. Фенн отвечает: Хозяин барин. Они в ресторане; к кабинке подходят Думитру со Сьюзен, которая ходила звонить Бабуле. Материного взгляда она избегает.

Тем вечером у нас прощальный семейный ужин. Прическа Мириам – это что-то с чем-то, спору нет, но на Иствуда Хо покамест желаемого воздействия не произвела. Ее вид больше обычного трогает Сьюзен – из-за стрекала на том плоту вперед. Мы все снова немножко надираемся, особенно Фенвик и Сьюзен. Думитру произносит румынские тосты за наши новые карьеры, за афро Мириам, за попку Сьюзен, которую он наконец похлопывает, за искусство и жизнь, Кармен Б. Секлер и усыпанный звездами стяг. Заводится рассуждать по-английски о покушении на Кеннеди, но Кармен его обрывает. Фенвик отвечает тостом за Румынию и радость. Мим растаскивает по хи-хи; хихиканье оборачивается рыданием; Бабуля обнимает ее. Иствуд Хо поет дразнилку ка дяо, из которой соглашается перевести лишь две последние строки:

Иногда мне хочется его треснуть, говорит Кармен; вместе с его люк-батами. Но вместо этого она его целует – в щечку. Мы даже танцуем, и Сьюзен похлопывают по заднице еще немного – Думитру и даже Иствуд! Что с тобой такое? спрашивает она у Фенвика. Похлопаю, похлопаю, заверяет ее Фенвик, когда ты мне расскажешь о своем. Сью вдруг говорит: Хочу уехать сейчас, – и, даже еще переспрашивая: Прямо сейчас? – Фенвик сознает, что и ему очень хочется того же, хочется уехать, вернуться в гавань острова Гибсон, к «Поки», сейчас же, а не завтра утром, как планировалось. Досадные хлопоты и для нас, и для того, кто нас повезет; вечеринка распадется. Но мы должны ехать.

Кармен Б. Секлер, как всегда, понимает. У Бабули на глазах слезы: она так долго говорила себе: Сьюзен приезжает, Сьюзен приезжает, – а теперь так скоро Сьюзен уезжает. Сью целует ее, мы все целуем друг дружку, Фенн целует Иствуда Хо и Думитру, Эдгара Аллана Хо, Си. Оба мальчишки скорбно льнут к Сьюзен, пока та не обещает им, что им тоже можно поехать. Потребуется две машины, говорит Кармен, но какого хера. Прошу прощенья, Хава.

Не потребуется. Сью вновь практичный логистик, никогда не ошибается. Если мы все не поедем, наши пожитки вместятся в багажник «мерседеса» и на половину заднего сиденья. Вы с Фенном и Эдгаром можете сесть спереди, а мы с Си – сзади. Думай-Трюк и Иствуд Хо присмотрят за лавочкой, а Мимс отвезет домой Бабулю. Ты не против, Ма? Мимси? Те не против. Иствуд? Умище?

Умище, ворчит Кармен. Господи, Шуши.

Мы включаемся, таскаем матросские мешки, коробки и развешанную на плечиках одежду в чехлах, включая новую, купленную для Сьюзен, из «Лёманна». Снова поцелуи. Мириам обещает привезти мальчишек на о. Уай, как только мы там обоснуемся. Финальный хлопок по попе от Умища; Кармен Б. Секлер говорит: Хватит уже по жопам хлопать. Вмещаемся, как и обещано; остается место даже для двух пятидесятифунтовых глыб льда во вместительных сумках; но нам предстоит множество шлюпочных перегонов в темноте от причала до якорной стоянки.

Не обязательно, говорит Сьюзен. Сегодня вечером оставим все, кроме еды и одного мешка, в лодочной станции, а после завтрака поставим «Поки» к причалу на погрузку.

Поскольку остров Гибсон – это остров Гибсон, Фенвик в таком развитии событий сомневается. Но она опять права. Кармен Б. Секлер повторно чарует Фреда, таможенного часового; Сьюзен чарует Хенри, управляющего лодочной станцией. Раз стоит субботний вечер и в клубе степенный дым коромыслом, Хенри не желает, чтоб мы таскали свои вещмешки через салон лодочной станции, но нас пускают через заднюю погрузочную дверь в угол его кабинета. Не удается пристроить только то, что развешано на плечиках под чехлами. Эти висяки нам просто придется взять с собой, острит Сью. Фенн с восхищением произносит: Сегодня определенно твой вечер.

Время близится к полуночи, но погода приятная. Все мы немного стоим на причале, Эдгар Хо подскакивает у Сью на руках и безмятежно жует американский флажок. Если б не наша усталость и суета с погрузкой и складированием такого количества вещей в потемках, нас бы весьма подмывало выйти в море, пользуясь призраком поднимающегося зюйда. Однако мы слегка измотаны, нервничаем и, по правде говоря, даже прогноза погоды не слышали. Из лодочной станции на пристань тянет записи танцевальной музыки, которая старше Сьюзен Секлер: «Серенада рассвета» Гленна Миллера, «Опус один» Томми Дорси. Кое-какая яхтенная публика выпивает на сон грядущий у себя на борту: мы видим кончики горящих сигарет и слышим светский треп из рубок судов на якоре в темной гавани. Фенн и Си находят нашу шлюпку и спускают ее на воду, привязывают к причалу. Си мы обещаем взять его с собой в море с ночевкой, когда он приедет в гости, если только он бросит курить и твердые ботинки оставит дома.

Значит, остров Уай, замечает нам обоим Кармен Б. Секлер.

Сьюзен говорит: Похоже на то. Фенвик вздыхает и произносит: Фот де мьё. Но планы могут измениться.

Поцелуй Шефа и Вирджи, говорит Кармен. Мы стоим, обхватив друг дружку руками за талии. Все так странно. Сьюзен говорит матери: Жизнь такая странная, Ма!

Кармен Б. Секлер признает, что есть, то есть. Мы благодарим ее за то, что дошлепала нас сюда, и за все; целуемся ауф видерзеен. Сьюзен по-прежнему в парадном платье: вид странный и чарующий – как она сползает с причала в шлюпку. Си весело кричит, когда в густом от мотыльков свете причального фонаря сверкает ее промежность в белых трусиках: Я вижу Рождество, тетя Сьюзен!

Господи, Месиво, дружелюбно отвечает она, ты чудик, знаешь? Передай мне эти висюльки.

Передает. Фенн замечает: Ты платье себе испортишь. Сьюзен отвечает: Это же просто шмотье. Пока, Ма. Пока, мальчики.

Пока, все, кричит Фенвик. Когда мы отгребаем, Кармен Б. Секлер прикуривает сигарилью и подбирает Эдгара Аллана Хо; ребенок все машет и машет у нее с рук. Си верещит: Бонъ воядж, – выговаривая оба слова по-английски и размахивая братниным флажком. Кармен напевает Эдгару – кажется, по-хорватски. Когда отплываем от освещенного причала, глаза наши начинают привыкать к темноте. Грести по темной гавани в тихую ночь никогда не бывает незахватывающим. Выше головы Сьюзен Фенвик видит Персея и Компанию; ищет взглядом Алголь, затменную двойную, которая в большинстве изображений – подмигивающий глаз Медузы. Ему кажется, что находит, но не уверен. Вон Кармен Б. Секлер, вероятно, поехала по дамбе. Держи правее, говорит Сьюзен; Фенвик налегает на правое весло. Различимы лишь самые белые корпуса, да и то едва. Без фонарика нам свое судно приходится искать долгонько.

Людям, расслабляющимся в рубке яла «Бетельгейзе» из Уилмингтона, Делавэр, под чьим транцем мы проскальзываем, Сью говорит: Драсьте. Фенн не понимает, почему не спросит у нее попросту: Зачем же, ради всего на свете, мы фальсифицировали две менструации, милая, – но он не спрашивает. Левее, кажется, говорит Сьюзен. Это мы?

Мы. Привет, старина. Мы подтягиваемся к борту и крепим носовой фалинь; Фенвик закидывает на борт лед и взбирается следом. Осторожней, говорит он; тут роса. Сью ждет в шлюпке, когда он отомкнет каюту; затем передает наверх наши матросские мешки и одежду на плечиках, хватается за пиллерс, поддергивает до пояса платье и делает широкий шаг с банки шлюпки на планширь «Поки», чтобы Фенну не пришлось откреплять и ставить забортный трап. В каюте душно; открываем все иллюминаторы и люки, устанавливаем спереди ветролов. Но ох же ж как хорошо снова на борту. Мы легко перемещаемся по знакомой каюте в темноте, чтобы не подманивать насекомых. Сьюзен расстилает постели. Пока Фенн складывает одежду, она обнимает его сзади; он мурлычет, оборачивается, обнимает ее. В темноте ее разметка ему знакомее, чем «Поки»: как тычутся ему в корпус ее груди, как изгибается у него под правой рукой ее зад. Пенис его шевелится. Сью сжимает его через брюки и бормочет: Завтра. Это была чертовски долгая глава, и мы с нею еще не покончили.

Из этой главы, произносит Фенвик ей в волосы, получился бы самостоятельный роман.

Нет, не получился б.

Раздевшись догола и уже в своей тарелке на их раздельных шконках, Сьюзен засыпает через две минуты; Фенн сбрасывает напряжение постепеннее. Кожей чувствует, как через всю каюту движется более прохладный воздух; слушает, как дышит жена, а с берега доносится слабая музыка танцевального оркестра. Куда же все катится для мистера и миссис Тёрнер? К чему катится мир? Он надеется, что у нас больше не будет снов о сплаве вперед.

Быстрое, резкое, более-менее ужасное. Почему предвидение никогда не бывает доброй вестью? У Фенвика оно начинается вполне реалистично – с того, о чем он на самом деле размышляет, засыпая: побужденный, несомненно, указаниями Сьюзен, куда грести, он видит во сне наши изводы возможного будущего как буквальную развилку фарватера или череду таких развилок, и каждая собой нам представляет варианты – править левее, правее или задним ходом. Для него самого – по крайней мере, во сне – двигаться «направо» так же ясно, как будто это нанесено на карту, подразумевает принять академическое назначение; признать, что в опасном реальном мире, как в драке на задворках, хорошему правительству иногда необходимо прибегать к грязным трюкам; следовательно, основную свою энергию посвятить не дальнейшему разоблачению Управления, а улучшению собственных академических компетенций, отцовству и родительству над ребенком от Сьюзен. Отправиться «налево», как видит он не менее ясно, – это значит отказаться от делавэрского назначения, жить на свои лекционные гонорары и плату за консультации нескольких либеральных «сторожевых» организаций, подкатывавших к нему после выхода «КУДОВ»; проводить больше времени в Вашингтоне, распутывая исчезновение Гаса и Манфреда, пока что-нибудь или кто-нибудь не уступит, и посвятить всего себя телом и душой противодействию нанимателю Мэрилин Марш, хотя бы с того его края, который представляют собой Негласные Службы: тому Управлению, чей девиз, высеченный в мраморе в вестибюле Лэнгли, – тот же, что в альма-матер самого Фенна, а следовательно – извращение Св. Иоанна: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными»[171]. По этому рукаву после развилки никаких детей нет; в конце его нет и самой Сьюзен. А «вернуться»? Он прощается со своей любимой, которая еще достаточно молода, чтобы найти себе спутника ее возраста и начать нормальную семейную жизнь; принимает подкат Маркуса Хенри и, в уме поздравее и целеустремленнее, чем был в 1960-е, вновь пересекает Потомак, дабы служить Центральному разведывательному управлению Соединенных Штатов, подрывая его деятельность как самый патриотично настроенный из двойных агентов: тот, чья первейшая верность – его стране, а не его департаменту. Старается подружиться с Мэрилин Марш; на пенсию они выходят вместе, страсти уже остыли, старые ссоры растаяли. От этого сна, рассуждает Фенвик, даже пока смотрит его, смятенный, у Сьюзен начнется рвота с воем.

А у нее? Двигаться направо (в сновидении Фенна это происходит буквально, на яхте, – они поворачивают вправо у входа в залив, в канал Чесапик-Делавэр) означает Суортмор, научную работу, пенсию без детей, если не бездетное вдовство. Двигаться налево означает вверх по Патапско к Балтимору, быть может – с Фенном; принять подсказку Мириам и отдать свои таланты какой-нибудь средней школе в городских трущобах или синеворотничковому общинному колледжу; помогать обездоленным, а не сочинять еще одну статью о таинствах «Повествования Артура Гордона Пима», глупую писанину, как ни крути; быть может – понести ребенка, от Фенна или еще кого-нибудь; быть может – усыновить какого-нибудь или помогать бедняжке Мим растить ее безвинных ублюдков. Ты о чем это – от Кого-нибудь? осведомляется Фенн во сне. Кто этот Кто-нибудь? А вернуться? Без Фенвика, она устраивается работать в женскую школу Мадейра сразу к северу от Вашингтона, где, как и некогда прежде, способствует превосходству превосходных, привилегиям привилегированных. Преподавать там – совершенный восторг; коллеги уважают ее; ученицы ее любят. Со временем она отвечает взаимностью на любовь преподавателя американской истории чуть младше себя, чей отец был членом кабинета Кеннеди и международным банкиром. Более всего остального Фред Хенри желает детей; они пойдут по тропе предков через Хочкисс и Гарвард. Он спрашивает у Сьюзен, не будет ли она против сменить не только фамилию, но и имя; она приглашает его звать ее любым именем, каким пожелает. Фенвик решает попросить Кармен Б. Секлер наложить проклятье на молоки этого самого Фреда Хенри. Несчастный, он ищет в этом «У» иные будущности. Его будит крик Сьюзен: Рейнолдз! Рейнолдз!

Что? Ее ко-шмара метнулась на плоту памяти вперед из предыдущей ночи и преимущественно безлична. Раз наш брак потерпел крах вместе с демократической коалицией, альянсом НАТО, долларом США и сердцем Фенвика под напев «Усыпанного звездами стяга», Сьюзен наблюдает физический распад континентальных Соединенных Штатов (те раскалываются вдоль разлома Сан-Андреас), западного полушария (там, где разлом этот соединяется с другими), за ним – Солнечной системы, Галактики, Вселенной – почему-то все это из-за того, что у них с Фенном не будет детей. С бастионов Макхенри, которые также рубка «Поки», Сьюзен видит, как Запад тонет в Солнце, Солнце – в галактической воронке, словно тимберсы Одиссеева корабля в Харибду, или что там погружалось у По в Мальстрем. Сам «Поки» становится то нашей Галактикой, то Вселенной, несется безудержно в одну из своих черных дыр, словно та легендарная птица, что летает сужающимися кругами, пока не исчезнет в собственном заду; словно лодка Пима, низвергающаяся в пропасть у подножия безграничного водопада у Южного полюса: черная дыра, утягивающая в себя с космическим хлюпаньем нас, САСШ, всё.

Над островом Гибсон только занимается воскресенье, когда нас будит крик Сьюзен. Голый Фенвик в раннем свете пробирается к корме; мы вцепляемся, кряхтим, хнычем. Как бы потом ни улыбались мы, излагая увиденное, нервы наши по-прежнему напряжены отвращеньем от сна Фенвика, в ужасе от Сьюзенова. Покачиваясь, держась за него, она рыдает, как после катарсиса. Я знал, знал, слышит свои утешения Фенн. Сью воет: Я просто не хотела это говорить! Если б я это сказала, я б не смогла ничего сделать! Понимаю, говорит Фенн, и действительно полупонимает. Сью рыдает: О господи! Что же все это значит? Что же нам теперь делать? Все в порядке, говорит Фенн, надеясь, что в порядке все и будет.

Как только день становится определенней, успокоившись, мы наконец надеваем пижамы к завтраку. Умывая лицо, Сьюзен поясняет, что другом По был некто Дж. Н. Рейнолдз из Балтимора, автор «Моча-Дика: или Белого кита из Тихого океана: Листка из рукописного дневника»[172]. Что его сочинения послужили вероятным источником Артуру Гордону Пиму. Что «Рейнолдз! Рейнолдз!» были последними предсмертными словами По.

Понимаю, говорит Фенн – и понимает вроде как. Слушай, Сьюз, говорит он после этого: давай-ка срежем путь к о. Уай.

Сьюзен роется в ле́днике. Что?

Не пойдем обратно под Мостом, как сюда приплыли, а давай-ка рванем прямо к мысу Любви и спустимся по Честеру, а потом через пролив Кент.

Сьюзен это что в лоб, что по лбу; она не понимает, зачем муж вообще упоминает такой пустяк.

Фенвик зажигает плитку варить кофе. С перехода срежет час, а это разумно, если потом у нас будут грозовые ливни. Даст нам перейти залив галсами, вместо того чтоб двигаться против очень легкого бриза.

Ага, давай, мне все равно, говорит Сьюзен. Хочешь грейпфрут?

Ладно. И напомнит нам, как счастливы мы были в первый раз, когда вместе шли туда к мысу Любви и реке Честер. На Какауэй.

М-м.

Розовый грейпфрут с Лексингтонского рынка, бейгели из «Солонинного ряда». Соленая лососина, сливочный сыр, помидор ломтиками, красный лук, кофе. За завтраком мы разговариваем дальше, с оглядкой, о наших снах. Полагаем, что это они и есть, в смысле сплава вперед на плоту памяти. Надеемся, что б ни канало за пятый и последний пункт в этой дурацкой накликанной последовательности (каковой, похоже, как дева из народной сказки, выпущенная свободно гулять по дворцу, но предупрежденная нипочем не открывать одну конкретную дверь, извращенно следует наша история) – сне, что якобы переаранжирует детали предыдущих четырех в грандиозный финал, – окажется оно не так мрачно. А-пропо виденья Фенвика о возвращении Сьюзен – без него! – в Балтимор учить обездоленных, а не оделенных детей и помогать Мириам растить ее потомство, Сью провозглашает: я уже об этом подумала. О преподавании и Си-с-Эдгаром, во всяком случае.

Так?

У Мимс с Иствудом долго не протянется. В Феллз-Пойнте его держит только работа. Мим – никакая не жена и не мать. Трахаться она умеет, но так и что с того? Сью прихлебывает кофе, сидя наверху в рубке. Может, нам с ней вообще стоит от мужчин отказаться. Может, станем жить вместе как близняшки-лесбиянки в инцесте и посвятим себя Месиву и Э. А. Хо. Жаль, что они не девочки. Нет, не жаль; мальчики мне нравятся. Милый малыш Хо.

Фенн говорит: Давай-ка погрузим все наше барахло, пока на причале мало народу. Как отплывем – так нам и будет что сказать.

Никакого отклика. Мы прибираемся, стаскиваем пижамы, совершаем омовенья. Семь лет женаты, а нам по-прежнему доставляет удовольствие зрелище того, как другой одевается. Сью натягивает трусики и обрезанные джинсы, палубные мокасины, джинсовую рабочую рубашку – не застегнув ее, а завязав под грудями. Она носит золотую цепочку с кулоном, подарок Фенна с Шарлотт-Амали, которую редко снимает; золотые цыганские серьги, подаренные Кармен накануне вечером. В порыве она повязывает себе волосы косынкой в огурцах из Части I. Фенвику хочется ее потискать, он и тискает, слегка, но воздух у нас не расчистился; она ему дозволяет, но не отзывается. Однако и Сьюзен в радость видеть, как его весомое мужское оборудование упихивается в тесные французские плавки, золотые, она ему их купила в Гваделупе, на которые сверху для портовых работ он напяливает бермуды хаки. Тоже надевает мокасины и, к ее удивлению, ожерелье из ракушек пука, которое у нас в семье символизирует скорее отплытие в круиз, нежели завершение его. Наконец для ее развлечения он облачается в бежевую футболку, которую она ему купила в Роудтауне, Тортола, Б. В. О., с надписью «Я ТУТ РОДОМ», и широкополую полотняную панаму с Соломона, уже заляпанную лосьоном от солнца. Как и ожидалось, распотешенная, она легонько целует его грудь, его загорелую руку. Наслаждение быть женщиной с таким мужчиной, как Фенвик; с такой женщиной, как Сьюзен, блаженство быть мужчиной. Когда воздух чист.

Пока рассматриваем друг дружку и одеваемся – проверяем прогноз НАОА и беседуем, как отмечено выше, о виртуозности Иствуда Хо, угрюмого мастера ка дяо. Возможность ливней с грозами под конец дня или вечером подтверждается; а до их наступления воскресенье обещает быть ясным и теплым, хотя идти нам можно будет только при самом легком зюйде. Фенн объявляет: К о. Уай должны добраться задолго до грозы.

М-м.

Если мы туда.

А куда ж еще.

В экипаже я чую маловато энтузиазма.

Сью задается вслух вопросом, пока мы закрепляем всё в каюте и готовимся перейти с якорной стоянки к причальной стенке, нет ли у Иствуда Хо, помимо его стандартного куплета шесть-восемь, еще и куплета шесть-пять: такой направлялся бы назад к своему старту, но сходил с дистанции, не добравшись до него. Фенн отвечает: Гм.

Мы раскочегариваем дизель, промокаем росу с комингсов и козырька каюты, швартуемся у стенки и изымаем свое обильное хозяйство из кабинета Хенри. Когда все уже на борту, а другие суда на швартовку в очередь не выстроились, Сьюзен идет позвонить матери и бабушке, попрощаться еще раз, а Фенвик окатывает палубу и надстройку «Поки», после чего спускается закрепить груз. Работа занимает сколько-то; все закончив, он чуточку удивлен, обнаружив, что жена еще не вернулась. Долгие прощанья? Особо мы никуда не спешим; однако, хоть он и не очень понимает, что нас ждет в конце путешествия, ему больше обычного не терпится сняться в плавание. Когда Сью возвращается, дизель уже работает на холостых оборотах, кормовой швартов отдан. У Фенна одна рука на штурвале, другая на причале.

Сьюзен хорошо знает это его нетерпение и потакает ему, но неприлично торопить себя не позволит. С причала он отдает носовой швартов, резко отталкивает носовой релинг – ужасный миг Фенвик думает: Она не шагнет на борт! – а затем шагает на борт, пока нос отходит от стенки. Фенн рулит, выводя нас из гавани, а она укладывает в бухты и крепит тросы, поднимает кранцы и отпускает шлюпку на всю длину ее фалиня; после чего берется за штурвал, чтобы Фенн поставил грот и топсель. Если ветра хватит на то, чтобы прилично перетащить нас через остатки наступающего прилива, мы галсами пройдем по бухте Силлери к устью Маготи, затем поставим большую геную на ленивый выбег строго к осту через Залив от мыса Горный у подножия острова Гибсон к мысу Любви на верхушке острова Кент: к широкому устью реки Честер.

Как только выходим из гавани, Фенн глушит двигатель. Блаженство, блаженство слышать его последний пых – и шелест морской воды о корпус; снова тихонько идти вместе под парусом, хоть и как угодно медленно. Может, геную и прямо сейчас поставим, пускай и докука это – перебрасывать с борта на борт, стоит только сменить галс. Сьюзен рассеянно пожимает плечами. Мы скидываем мокасины и сменяем друг дружку у штурвала, чтобы оба намазались солнцезащитным лосьоном.

Как там Баб сегодня утром?

Сью улыбается. Говорит, мы хорошо должны парусить, а мне следует тебя как следует приголубить.

Так и приголубь.

Она голубит – быстрым легким объятьем, и продолжает мазать себе ноги лосьоном, очевидно, все мысли у нее о другом.

Кармен?

Стрёмно, Фенн. Ма ждала моего звонка. Она совершенно точно знала, что я позвоню.

Это не стрёмно; это по-еврейски.

Сью качает головой. Она даже от телефона всех отгоняла, чтобы мне занято не было.

А это не по-еврейски, соглашается Фенн. Это по-цыгански. Что нового после десяти часов вчерашнего вечера?

Все скверно, Фенн. У Мимс на обратном пути, когда она Бабулю отвезла, случился приход. Она подъехала к стоявшей полицейской машине на Фоллз-роуд у «Ключей накрест» и давай им задвигать всякую ахинею о правах незачатых. Они ее собрались уже оформить, но в трубочку она подышала успешно, поэтому Думитру и Иствуду Хо пришлось ехать выручать и ее, и машину.

Ничего себе.

Бить ее Иствуд не стал, но когда все они вернулись в бар, там свое читали какие-то поэты-студенты, свободным стихом, и Ма думает, это-то все и решило: он как бы слетел с катушек. Умище его утихомирил, пока Ма успокаивала Мимси, но он всему экипажу объявил, что нашел себе работу в Колледже штата Пенсильвания, не спрашивай, чем именно заниматься. Может, петь люк-баты «Ниттанийским львам»[173].

Мама дорогая.

Уезжает он через две недели и забирает Эдгара с собой. Ма считает, что он там себе нашел пейзану, хотя, возможно, он просто старается удрать из Феллз-Пойнта. Никто ни в чем его не винит, и Мими – меньше прочих. Думай-Трюк говорит, что у Иствуда Хо в Балтиморе все равно неприятности – с легавыми, или с рэкетом, или с Компанией, или еще с кем-то, и ему нужно бы пошевеливаться. Не знаю. Очевидно, все они что-то утаивали из-за нас, пока мы не уедем. Мимси очень поплохело.

Нам вернуться? Фенн опасается, что надо, надеется, что не потребуется, ложится на следующий короткий галс. «Поки» продвигается, но не впечатляюще.

Я сказала: Да, говорит Сьюзен. Ма сказала: Нет. Дескать, лучше, если Мимс сначала с этим справится, а потом мы заберем ее на «Ферму Ки» на какое-то время, как только обустроимся.

Фенн думает: До свиданья, лето, – но ничего не говорит.

Сью забрасывает лосьон в каюту. А у Ма прошлой ночью состоялся еще один крупный визит Манфреда, пока мы с тобой были заняты сплавом вперед на плоту памяти.

Ой-ой-ой. Мы ж думали, что Граф пообещал в гости больше не заходить.

Ага, ну, в общем. То был сон совершенно точно, не как в другие разы. Оказалось, Манфред и впрямь утонул – но не с «Поки». Он все это сам так устроил, чтобы люди подумали, будто он свинтил, как Пейсли, а сам между тем улизнул из страны спасти Гаса от Генерала Пиночета[174] точно так же, как спасал Мимс от Шаха Ирана.

Ой-ё-ё-ё-ёй. Ну и зуб же у меня на моего брата.

Без тени улыбки Сьюзен продолжает: Мало того, он его и спас. Легенда у него была до того хороша, что он проник не только в Чили, но и добрался до самого Пунта-Аренаса на Магеллановом проливе, что на самом дне этого сраного мира. Там, посреди Магелланова пролива, располагается тюремный остров – Доусон, и вот там-то и держали Мандангаса. Манфред туда как-то пробрался, и им с Гасом как-то удалось бежать, но сардинный сейнер из Порвенира, который должен был доставить их обратно в Пунта-Аренас, наткнулся на чилийский патрульный катер – то была ночь Десятого июля Тыщадевятьсот семьдесят девятого, здесь у нас лето, а у них там зима, – и, пытаясь стряхнуть с хвоста патрульный катер, они налетели на скалу, и сейнер затонул. Рыбак выплыл: его зовут Алехандро Гутманн, он чилиец немецкого происхождения, и на борту у него был один-единственный спасательный жилет. Его поймали, и теперь он уже навсегда в тюрьме острова Доусон. Патрульный катер назывался «Эсмеральда»[175]. Гас и Манфред погибли от переохлаждения, Гас – первый, потому что ослаб в тюрьме.

Господи, Сьюз. Ложимся на другой галс. На сей раз твоя мать пошла сикось-накось по-настоящему.

Сьюзен отвечает чуть ли не сердито: Все в порядке! Ненавижу рационализм! Фенн прикусывает язык. Ма говорит, у них все хорошо, продолжает Сью. В конце они были счастливы снова встретиться и быть вместе, а переохлаждение – это не больно.

Фенвик придерживает штурвал ягодицами и брасопит геную по правому борту перед новым галсом. А отчего же Граф рассказал ей всю эту историю только сейчас?

Сью отыскивает наши темные очки. Люди не всегда всё выкладывают с порога.

Ну, это верно.

Иногда им приходится ждать, пока не подготовятся – или пока не подготовится собеседник.

Ладно.

Рассуждать они могут неверно, только рассуждать им больше не о чем. В общем, у Ма сомнения насчет Думитру, не оказался ли у нее на руках еще один недотепа, вроде Мим, Иствуда и Си. Помнишь тот базар про Кеннеди-ЦРУ-ФБР, который он завел за ужином, когда она его оборвала. Манфред ей велел не беспокоиться: и Леонард Бёрнстайн[176], и множество других разумных людей согласны с Думитру, подозревая в убийстве Кеннеди след ЦРУ-мафии-антикастровских-сил, и на Думитру, вероятно, действительно нажимали люди из Управления или Бюро, как он утверждает, но теперь никакая особенная опасность ему не грозит, и ей следует ему об этом так и сообщить, чтоб он уже прекратил волноваться. К тому же это по-настоящему последний раз, когда она получает от него весточку, но они с Мандангасом ее ждут, и настанет такой день, когда все они будут вместе, хотя покамест никакой спешки нет, они потерпят, пусть она сперва насладится своей жизнью с Думай-Трюком.

Сьюзен.

Я еще не закончила. Потом вышел Гас.

Вышел?

У Ма сон был – как такой телевизионный диспут. Вышел Гас и давай подначивать ее за эту ее лабуду со спермой-и-яйцеклетками. Что дети наши, дескать, на самом деле наши внуки? Все звал ее Бабулей, а Бабулю – Пра-Пра-Бабулей.

Узнаю Гаса.

Глубинный смысл всего этого сна был вот в чем: что с учетом того, куда катится мир, есть масса преимуществ в том, чтобы не заводить себе никаких подобных внуков. Они ссылались, к примеру, на распространение ядерных вооружений, на то, как Израиль поставляет для них всякое Южной Африке и Тайваню, всем этим отщепенцам; а еще Франция – Ираку и я забыла кто – Пакистану эт сетера. Обезлесение и опустынивание планеты. Почти у всех ухудшение уровня жизни. Всеобщее сокрытие сброса токсических отходов. Проблема кислотных дождей.

Это тяп-ляп довод, Сьюз.

Лучше так, чем ни тяп, ни ляп.

Его Гас или Граф выдвигал? Мне за них стыдно. Или таково мнение Кармен Б. Секлер?

Ма сказала, они все были единого мнения. Сьюзен поднимает на него взгляд. Послание адресовалось, конечно, нам с тобой: довольствоваться твоей спермой и моими яйцеклетками и не париться за то, что у нас нет внуков.

Э-э.

Также тебе интересно было б знать, что выборы в ноябре выиграет Роналд Рейган – и увеличит военный бюджет, а социальные программы сократит, создаст нейтронную бомбу и ракету «Эм-экс» и целую кучу кораблей для военного флота, и будет поддерживать правых в Эль-Сальвадоре, Южной Корее и повсюду в других местах, и посадит на цепь правительство, чтоб не кидалось на нефтяные компании и загрязнителей воздуха и воды. Такие вот новости.

Спасибо. Фенвик хочет сказать, что он не в силах и помыслить о том, чтобы обихаживать свою сперму или яйцеклетки Сьюзен: учить их, как управляться с яхтой и пинать мячик, любить свободу и справедливость – и хорошее бордо. Он сдерживается, зная, что не в силах и Сьюзен. Один левый галс выносит нас из бухты Силлери в Маготи, где уже появляются и другие паруса, наперегонки с наступившим днем. Следующий правый галс подносит нас к устью реки. На мягком ветерке «Поки» стоит с легким креном в семь градусов и идет без нашего управления, будто по рельсам: ровно, величаво, с отклонением от вертикали, словно Пизанская звонница. Фенн в рубке делает упражнения на растяжку: от дней, проведенных нами на суше, он себя чувствует перекормленным и неповоротливым. Сон Кармен, несомненно, прав насчет общего спада. Сам Фенвик не ожидает прожить так же долго, как Шеф, – или в последние свои годы так же хорошо. Шеф Херман Тёрнер родился вместе с веком; Фенн рассчитывает с веком умереть, если доживет. Шеф вытянулся и стал выше своего отца-иммигранта; Фенвик и Манфред выросли выше Шефа; а вот Оррин того же роста, что и Фенн, и Гас был ниже Манфреда. Крутит шеей, поворачивается в талии, нагибается, чтобы достать пальцы ног, разминает плечи и руки. Свернули за угол, ощущает мрачный Фенн: быть может, не только экономически, но и психологически – и вероятностно. Двадцать приседаний, чтоб потуже натянуть поводья против запоров; дюжина отжиманий от козырька каюты; после этого он возвращается к штурвалу.

На уме у него то, что ни одно из этих соображений – не достаточная причина для того, чтобы не воспроизводиться, хотя все их можно привлечь в утешение за то, чтобы таким не заниматься; однако мнение это он оставляет при себе. Штука в том, что нелепая причуда Кармен насчет детей-внуков оплодотворила ему воображение. Мы скользим себе, думая каждый свое, и в мыслях Фенна – те прекрасные цейтраферные фильмы о том, как встречаются сперматозоиды и яйцеклетки. Он находит нечто отталкивающе и вместе с тем притягательно мужское в этих ордах целеустремленных пловцов – большинство сражается с течением – рьяно? бездумно? – как в марафонском заплыве, некоторые барахтаются не в ту сторону или же вообще туда, откуда приплыли, как будто не получили общего оповещения или получить-то получили, но предпочли не подчиняться его слепому веленью. Еще он видит и нечто далекое от поведения вызывающей зависть самки – нечто женское, чуть ли не царственное – в том, как яйцеклетка невозмутимо выплывает навстречу своим ухажерам, когда половина пути ими уже преодолена. Фенну хочется проверить на Сьюзен свое предположение, серьезное ровно наполовину (а наполовину тяп-ляп эт сетера), что среди разнообразных изоморфизмов цикла мифически-героических приключений есть и карьера редкого удачливого сперматозоида: от непорочного рождения вплоть до ухода за черту; его темное морское плавание; потеря товарищей (а в итоге – и его собственного самоопределения и хвостика); его избрание – в глубочайших покоях священного предела – для необычайного, трансцендентного единенья; его – скорее отныне их – последующая череда преобразований, когда онтогенез подводит итог филогенезу в гестационном бегстве; его обратный переход рубежа и перерождение на свет – уже столь преобразованного этим приключеньем, что он остается неузнанным, пока какая-нибудь Кармен Б. Секлер не прозрит сквозь личину его истинную сущность. История всей нашей жизни.

Он – со временем – поговорит с нею об этом, и смышленая Сьюзен, веселясь, укажет ему еще на одну полезную параллель в сем плодородном ирландском десерте. Однако не может же он сейчас заговаривать о нашей истории, пока она не рассказала ему свою. Он стаскивает футболку «Я ТУТ РОДОМ» и на теплеющем ветру мажет лосьоном себе спину и грудь, пока Сьюзен за ним наблюдает, непроницаемо.

Ладно: теперь идем галсом к мысу Горный. Поддерживать разговор в такую рань непросто. Еще недолго Фенвик пробует молчание, потом замечает – а-пропо чего? – что, раз мы оба близнецы (хоть и дизиготные), это нам должно предоставить некоторое авторское преимущество над, напр., Дюма-отцом «Железной маски», Р. Л. Стивенсоном «Д-ра Губелла и г-на Тайна»[177], а также Марком Твеном, Владимиром Набоковым и прочими им подобными любителями близнецов, двойников и доппельгенгеров как образов разъятого или нарциссического «я»; даже шизофрении, коя, по утвержденью некоторых неофрейдистов, лежит близ темного сердца самого сочинительства. Вот как? Мы, буквальные близнецы, объявляет он, можем с полным правом отплатить им той же монетой и применить шизофрению как образ наших множественных «я», нарциссизм – как образ нашей любви к «другому»; ибо уж мы-то знаем досконально истину о чудесной придури Аристофана[178]: что каждый из нас, дескать, есть падшая доля некогда слитного целого. Но, отнюдь не обреченные вечно и тщетно искать свою пропавшую половинку, того же либо противоположного пола, мы знаем половинку эту в высшей степени хорошо, возможно – лучше, чем кто-либо кого-либо обычно знает; а из-за нашей привычки к целостности мы должны сделаться идеальными партнерами, особенно для другого близнеца, совместимыми, как правая рука и левая, – даже если, а может быть, даже и в особенности поэтому, если наша первоначальная половина где-то по пути отпадает.

И так вот мужчина причудливо травит байку и дальше, покуда мы оставляем мыс Горный на траверзе и травим все шкоты. Ему доставляет удовольствие, с учетом данных обстоятельств, направляться не против течения и не по течению, не против ветра и не по ветру, а уклончиво двигаться поперек и бриза, и прилива. Ввиду того что курс наш после мыса Любви – вниз в Честер, через пролив острова Кент и вдоль по бухтам Разведочная и Восточная – будет лежать на юг, строго против ветра, этот отрезок запросто может оказаться нашим последним участком под парусом в этот день, а то и вообще последним на некоторое время. Фенн возвращается в рубку устроиться к славному выбегу до Восточного побережья.

И обнаруживает, что его дорогуша у штурвала вся в слезах! Сердце у Фенна неимоверно всколыхивается; раскрывается, как замок или цветок, когда он разворачивает и прижимает ее к себе.

Сьюзен воет ему в шерсть на груди: То были близнецы! То были Дрю и Лекси! Я не аборт сделала, Фенн. Я сделала два аборта!

У Фенвика пропадает голос. С лицом ужасным от красного мокрого горя Сьюзен объясняет: Тот двойной чвак вакуумного аспиратора, как будто пес Тибор заглотил двух мышат-младенцев! Вот она уже полностью травит через левый планширь, а Фенн придерживает ее за бедра, после чего, опустошив себе чрево и лоно, она извергает из себя всю историю. Ламинария. Джефф Гринберг. Мириам, «Лёманн», Кармен Б. Секлер. Моррис Стайнфелд. Вопрос, почему она хотя бы не признала нашу беременность сразу, беспрецедентный сбой откровенности меж нами: дело тут не просто в нашей нерешительности, а…

В твоем сердце! восклицает она несчастно. Я ненавидела все это притворство с «мидолами» и «тампаксами», но не могла принять того, что мы забеременели до того, как решили так или иначе! Или что мы решили ничего не решать, или решили, что нет, но не могли этого признать. Я не хотела рожать того ребенка, сколько б ни хотела его больше чего угодно! Я не хотела делать аборт, пока домой не доберемся, и не хотела до этого времени ходить беременной. Я не хотела разговаривать об этом или об аборте этого, чтоб нас обоих пощадить. Особенно тебя: такая мощная эмоциональная выжималка посреди Атлантики. Я боялась за твое сердце!

Фенвик сжимает ее и говорит: Наверное, я знал, Сьюз. Я довольно много чего понимал. Он делает вдох поглубже. По правде сказать, появилось кое-какое новое оправдание.

В ужасе от того, что́ она теперь слышит в его голосе, Сью высвобождается. Теперь его черед: эпизод в автобусе в ту среду ан рут из О. К. на остров Соломона. Он бы ей о нем тем же вечером рассказал, но она и без того вымоталась от возни с Мириам и мальчиками на борту, вот он и отложил свой рассказ и откладывал его и дальше ровно так же, как мы откладывали признание нашей беременности и – с Черной Пятницы – ее прерывания.

Безумноокая Сьюзен выслушивает его. «Поки» скользит на восток, мимо Балтиморского маяка. Смятенье, напряженье, возбужденье, подтверждает Фенвик, несомненно, могут спровоцировать: он беседовал с Дугом Тейлором и услышал о подкате к Кармен, а то и к Оррину; а также о том, что Компания теперь якобы умеет останавливать сердце. Однако не следует забывать, что наш шторм в море никаких скверных последствий не возымел, а сердце Фенна тогда мариновалось в адреналине не один час; или что вид Мэрилин Марш в машине Маркуса Хенри – уж точно как концом бимса по башке – ничего в сердечном смысле не спровоцировал. Фенвик предполагает, что его состояние – как дешевый пистолет, дающий осечку в девяти случаях из десяти, как бы сильно ни жал на спуск…

Сьюзен восклицает: А затем выстрелит сам в ящике тумбочки у кровати, когда мы крепко спим!

Что ж. Я не потерплю, чтоб мы из-за меня на цыпочках ходили. Не потерплю, чтоб жили мы под покровом тайны.

Потерплю-шмотерплю! визжит Сью. Затем успокаивается. Я хочу детей, рыдает она уже тихонько, а у меня их не будет. Не верю я в эту чепуху Ма: нет у нас другой жизни, а эта истекает так быстро! Кому какое, к черту, дело до БДШ в АЛВ?[179] Или до всех тех направо, налево и назад в твоем сне – кому не насрать на то, куда мы поедем? Я хочу нормального дома с детьми, собаками и петуниями.

Фенвик вынужден ей напомнить: Ты терпеть не можешь собак.

Сью вытирает глаза тылом ладони. Ага, ладно, тогда без собаки. А также кому не насрать на Эдгара По и его чокнутую историю?

Серьезно изучающим американскую литературу?

Так и пусть их. Дом! Дети! Петунии!

А что насчет нашей истории, Сьюз?

Что насчет нее?

Я намерен ее написать; вот что насчет нее. Шутки в сторону, мы собираемся ее написать.

Сьюзен отводит взгляд. Вот и молодцы мы. Фенвик впитывает отлуп. Я тебя не принижаю, серьезно говорит Сью. Ты напишешь нечто прекрасное, и тебе этого хватит, потому что в своей другой жизни у тебя все это другое было.

Стоя у штурвала, Фенн чопорно отвечает: Ну ее, мою другую жизнь. Моей жизни семь с половиной лет. Все остальное было Д. С.: До Сьюзен.

Дребедень Стопудовая. Сью говорит, что ее сейчас опять стошнит, но выходить из нее больше нечему. Фенн обиделся; на сей раз он дает ей устаканиться самостоятельно. Вот она спускается в каюту сполоснуть рот и приготовить два чая со льдом. Выносит их наверх и целует Фенвика в бороду, плечо, лопатки, копчик.

Вокруг уже полно яхт. Он берет у нее стакан. Если была жизнь До Сьюзен, то будет и После Фенна.

Вернувшись на заклеенную в море подушку – на всякий случай, по левому борту, – Сьюзен ровно высказывается, что мир, как правило, устроен не так: в точности так же, как мужчины и женщины, начинающие свою половую жизнь поздно, скорее заканчивают ее рано – и наоборот, несправедливая Природа, как она может себе представить, скорее увеличивает вероятность третьей жизни для людей, уже проживших две, нежели вероятность второй для тех, у кого была лишь одна. Предвидя возражение, она прибавляет: Те другие мои связи не были жизнями. Отсосать Джеффу Гринбергу – это жизнь? Завалить Симора Бёрмена в его убогом «плимуте» – жизнь? Моя жизнь начинается с тебя и закончится с тобой; кроме тебя, мне больше ничего не надо.

Спасибо.

Но у меня это жуткое предчувствие, что первой-то умру как раз я. Господи, сны эти! Тот кошмарный чвак…

Фенвик видит, что его подруга не шутит да и не особенно себя жалеет. Ждет, страшась.

Из нее в минувшую пятницу высосали что-то еще, не только Лекси и Дрю, говорит Сьюзен. Она не имеет в виду, что буквально намерена умереть молодой; но станет каким-то инвалидом: умственным, эмоциональным, чем-то. Я тону, милый.

Сюзеле! Да ты крепка, как лошадь. Менс сана, корпоре сано, изумительный пупок…

Я тону; я это чувствую. И не хочу, чтоб ты свою жизнь тратил на уход за калекой.

Сьюзен, Сьюзен…

Дай мне слово, что убьешь меня, если это случится.

Чушь какая.

Но Сью неистовствует. Я знаю, ты не станешь! Ты дашь мне гнить, как овощу в каком-нибудь мерзком ларе, и тебе будет ужасно, но ты это преодолеешь, а год спустя у тебя заведется кто-нибудь еще. Мужчине это так просто! Один, блядь, год! Я это ясно вижу! Могу даже представить, как у тебя, в твоем-то возрасте, рождается еще ребенок, если женщина подходящая. Она тебя заставит захотеть. Ох батюшки-батюшки!

Фенн вздыхает: Ненавижу этот диалог.

Я тоже!

Ты явно с катушек слетела.

Точняк, к черту!

Он предлагает нам заключить сделку: Ты не будешь Дидоной, я не буду Энеем. Сьюзен взвешенно отвечает: Я и есть Дидона, Фенн: на эту сцену у меня уходит больше времени, но я ее доиграю. К замыслу она проникается: Ох батюшки, вот оно, так и вижу! Ладно там По; мы в Вергилии! Ты со мной между жизнями, как Эней в Карфагене, да только застрял тут на семь лет, а не на одну зиму.

Фенвик дал женщине выговориться. Теперь с достоинством произносит: Ненавижу весь этот разговор – и я его прекращаю.

Сью делает глоток чаю. Ага, прекращай. Руби якорные цепи. Вперед, на Рим. Ищи свою Лавинию.

Христа ради, Сьюзен, возьми штурвал. Я обед приготовлю.

Еще только пол-одиннадцатого.

Тебя, может, и тошнит, а я проголодался.

Сьюзен расплывается в улыбке безумицы. Вот оно, прямо перед носом! Ох батюшки-батюшки! Стакан свой она ставит в держатель, целует Фенна в лоб. Фенн не поддается. И хотя Сьюзен нравится готовить еду – в этом одно из главнейших ее наслаждений, – а ему нет, не особо, сейчас Фенвик ей этого не позволит. Она думает, без озлобленности: Он меня наказывает за то, что сказала ему правду о нас. Что же касается Фенна, то он ее тираду счел попросту шокирующей. Он и впрямь, наверное, немного винит ее за то, что сам себе делает сэндвич с «Еврейской национальной полностью говяжьей салями», мюнстером и горчицей, да еще и майонезом на ржаном хлебе: Мне тоже сделай, кричит вниз его жена, и он делает, с удовольствием, – но у него такое чувство, что мелкий этот упрек она заслуживает. Вытирая нож, ловит себя на том, что будущего боится больше, чем может припомнить со своей ссоры с Мэрилин Марш возле Тахо в Ронде сто лет назад.

Все выжатые, мы жуем и глотаем в благословенной тишине. Ну и денек! Чесапик – акварель Дюфи, яркая от парусов. Посреди Залива там не какое-нибудь существо, а виндсёрфер; это новый писк моды. Вон там бона-фиде шхуна с прямым парусом. Вот знаменитая высокотехничная океанская гоночная яхта из Аннаполиса: зализанная громадина за полмиллиона долларов, принадлежащая человеку, сколотившему состояние на строительстве торговых центров; вышла поманеврировать со спинакером всем своим экипажем в двенадцать человек в одинаковых футболках. Александр Солженицын презрительно бы фыркнул; Д. Х. Лоренс тоже, хоть и по иной причине. Фенн качает головой, но все равно любуется этой посудиной и улыбается, вспоминая анекдот про Льва Толстого: после публикации «Войны и мира» он проснулся от кошмара, крича не «Рейнолдз! Рейнолдз!», а «Регата! Регата!» – единственное, чего не было у него в романе. Нам следует удостовериться, чтобы в нашей истории была хотя бы гоночная яхта, если не парусная гонка, не война, не мир.

Утро быстро вянет; прекрасная полуденная жара; ветра ровно столько, чтобы вентилировать день и поддерживать в нас ход на трех с небольшим узлах к маяку мыса Любви в пяти милях впереди. Если б не возможность тех дождей в конце дня, спешить было б некуда; накат прилива снесет нас немного по Заливу, но так мало, что не имеет значения; не успеет начаться, как мы уже достигнем укрытия. С учетом необычайного настроения Сьюзен едва ли можно с нетерпением вновь стремиться «домой»; не в духе она поднимать дух Вирджи и Шефу. Фенн раздумывает, не привстать ли нам на ночевку где-нибудь ан рут (ручей Куинзтаун на Честере не слишком в стороне от нашего курса); расслабиться на якоре, как в менее напряженные времена года, а до острова Уай добежать завтра поутру. Что лишний день?

Жуем, прихлебываем, глотаем. Фенвик обнаруживает, что вдобавок – и, несомненно, отчего-то взамен, но это ему и удивительно – с каждым новым мигом ему все больше нравится идти под парусом. Сервантес, решает он, был прав: дорога лучше привала. Насколько больше нас все-таки удовлетворяло, когда целью плаванья было само плавание, а не порт. Жизнь есть странствие, и могила – цель его, а все удовольствие – в том, чтоб до нее добраться.

И у Сью, хоть она до сих пор еще и вымотана, нервы потихоньку отпускает. Она стаскивает с себя джинсовую рубашку; лосьонит себе груди: добрый знак. Ей теперь так же, как и Фенну, за вычетом того, что́ у нее на уме: если, как и написано, ключ к кладу может запросто оказаться самим кладом, вопрос у нее такой: Клад ли действительно ее ключ? Быть здоровой, в меру обеспеченной, влюбленной и добросовестно любимой, компетентной в благоприятной, достойной профессии и плыть со своим дружочком по милостивому Чесапику прекрасным июньским днем – девяти десятым всего смертного мира так никогда не везет! Различие наше в том, что пока сомненья и опасенья Фенвика, не исключая и неуверенности в себе, плывут по взбаламучиваемой, однако преимущественно безмятежной природе, по морю не самоудовлетворенности или даже самоуверенности, но, по сути, самопринятия, у Сьюзен мир с самой собой все больше сводится к интерлюдиям, хрупким перемириям, восхитительным, однако эфемерным затишьям в преимущественно беспокойных водах. Случаются редкие часы, когда можно безопасно виндсёрфить вокруг мыса Горн[180]; даже проплыть вокруг него[181]; вместе с тем наш мирный Чесапик крушили случайные торнадо, ломавшие до-революционные дубы как дранку и уничтожавшие крупные корабли на самых защищенных стоянках. В общем и целом же, однако, твоя Депрессия есть твоя Депрессия, а твои Ревущие Сороковые ревут. Если Сью не может иметь детей, никакая научная работа по Пиму ее не утешит. Если она не может быть художником, скажем, того сорта, чья работа оправдывает ее жизнь, преданным своему делу врачом, страстным провидцем, – а маловероятно, что в свои тридцать пять она преобразуется во что-либо подобное… Она угрюмо созерцает груди, которые, как ей известно, в радость Фенну.

Скользят своим чередом склянки и кромочные знаки. По мере того как мы приближаемся к мысу Любви, легкий бриз стихает; Фенн вместе со сколькими же сотнями других рулевых между Каналом и Мысами[182] начинает задаваться вопросом, идти ли и дальше под парусами при кажущемся отсутствии ветра, даже постоять в штиле часок, надеясь на новый ветер, или же плюнуть на все и запустить двигатель. Переход наш завершен меньше чем наполовину: до «Фермы Ки» еще шестнадцать морских миль впереди и насквозь, и вниз, и вверх и вокруг[183]. Дрейфуем мимо мыса Любви с его маяком на балочном каркасе. День уже становится потным; как только сворачиваем на юг в Честер, тот ветерок, что нам остается, слишком незначителен и противен, чтоб вообще шевелиться и менять галсы, особенно против прилива. Похоже, настало время дизеля-с-тентом.

Но даже при этом Фенн спускается вновь свериться с прогнозом и зайти в гальюн, прежде чем мы задерем лапки. Сдувшийся бриз, полагает он, даже уместен: как еще поймать день тому, кто боится вечера? НАОА увеличила вероятность изменения погоды под конец дня и вечером от возможной до вероятной, а ливневые дожди повысила до штормовых. Время близится к 1400; на движке идти до о. Уай почти три часа, если даже нас не сильно задержит у моста через пролив Кент, который открывается лишь раз в час. В Частях I и II мы видели, с какой внезапностью и силой могут налетать в этих широтах летние шторма. С парусами всё; отныне переключаемся на двигатель без промедленья, следим за грозовым фронтом к западу и то и дело проверяем прогноз на предмет штормовых предупреждений. Фенн прокачивает гальюн, откладывает свои бермуды, подтягивает плавки, цокает языком на ожог, оставшийся от сигареты Мириам на комингсе, делает шаг выключить радио и подняться сменить задумчивую Сьюзен у штурвала.

Фенвик! кричит она в тот же миг сверху, в голосе у нее курсив. В воде что-то плавает!

Он спешит наверх. Широкий Честер теперь тих, как блюдо, скользко спокоен. В сотне футов видно то, что обычно затмевается даже малейшей рябью на поверхности: крохотные кильватеры плывущих крабов, плеск гольяна, удирающего от луфаря. «Поки» нацелен курсом на зюйд-зюйд-ост, но мертво стоит в воде, вся паруса обвисли, как и у прочих яхт в поле зрения, ни одна из них не поблизости. Сьюзен показывает слева на крамболе: Что-то большое и мертвое, говорит она и, помолчав: Утопленник?

В четырех-пяти корпусах, почти не выступая из воды, плавает что-то крапчатое, буро-черное, гладкое и крупное: кочка раздувшегося мяса. Если, как мы верим (отставив в сторону последний сон Кармен Б. Секлер), Манфред Х. Тёрнер около четырнадцати месяцев назад исчез именно в биосистеме этого эстуария, то плоть его давно совершила оборот по всей цепочке и теперь может входить в состав любого чесапикского краба или рыбы, которых мы едим; кости его ныне растащило теченьями и более-менее впитало в беспокойные ил и песок. Однако первая мысль Фенна окажется и мыслью Сью: наше судно описало еще одну разновидность круга. Вон там видны спина и плечи утонувшего человека; мужчины; Манфреда.

Тот же нервный трепет, что питает напряженьем это предположение, испаряет его и рассеивает. Нелепица: никакого Манфреда нет там, никакого мужчины, вообще никакого человеческого тела. Значит, что – самая большая дохлая рыба из всех, какие нам попадались? Ибо если кочка эта – всего лишь свернувшийся ее бок, чем она и должна оказаться в отсутствие плавника или иных признаков, то целиком эта штуковина должна весить сотни фунтов и быть толще любой бочки или акулы, какие попадались нам в сих непуганых водах. Чешуи на ней нет…

Вот Фенн притащил пару 7×50 и может отказаться от гипотезы, что это гигантский морской барабанщик, карп, полосатый лаврак. Среди возможностей без чешуи: оно слишком толстое для акулы или морской свиньи, слишком мясистое для морской черепахи, нефтяной бочки, шины от трактора; слишком твердое на вид и темное для гигантской ушастой медузы; слишком кожистое для ларги. Что же еще содержится в Заливе? О китах, моржах, дюгонях, гигантских кальмарах или ламантинах тут мы не слыхали (а эта штуковина размерами и цветом как раз с морскую корову). Некогда водились здесь осетры, некоторые – крупные, но их в этих краях давно уж повыловили до почти полного исчезновения. Сьюзен с надеждой восклицает: Бычерылый скат! Какого цвета бычерылый скат?

Мы решаем глянуть поближе, а затем проверить бычерылого ската по нашему указателю обитателей. Фенвик передает бинокль Сьюзен и раскочегаривает дизель со словами: Снова-здорово, утопла корова. При первом фырчке «Поки» Сьюзен восклицает: Оно шевелится! – и ей-богу, так оно и есть.

Кочка перекатывается; рядом с нею появляется вторая – нет, это продолжение той же громоздкой туши всплывает на поверхность чуть дальше, словно маленькая бурая подлодка, стряхнувши с себя оцепенение от звука нашего двигателя, пока мы продвигаемся ближе. Фенн быстро переключается на нейтраль, чтобы не испугать или, по правде говоря, не спровоцировать чем-бы-оно-там-ни-было. Киты таранили суда и покрупнее нашего, – но такие тревоги для открытого моря, а не для эстуариев.

То, что мы теперь видим, вероятно, футов десяти длиной и двух шириной, на фут с чем-то выступает из воды, спинного хребта, плавника или иного отростка не наблюдается; явно, что по носу и корме под водой его еще больше. От нас до него два корпуса, и мы скользим ближе. Фенн жалеет, что не выключить двигатель, но, чтобы судно слушалось руля, ему потребен наименьший ход: он сворачивает в сторону, не снимая одной руки с переключения дросселя. Сью надлежаще ахает, когда вода теперь вскипает позади и по бокам существа: это дрыгаются плавники, хвост или ласты; оно толкается в нас-правлении. По коже у нас бегут мурашки. Из Джеймза Миченера мы выплыли в Жюля Верна?

Фенвик дает передний ход и резко перекидывает штурвал на правый борт, чтоб развернуть нас носом, – в надежде, что удар мы поймаем крепкой баксовой штукой, а не в мидель, где корпус уязвимей всего. Порыв благоразумен; маневр тщетен: мы чересчур тяжелы и недостаточно продвинулись, чтобы успеть развернуться. Но наша морская штуковина тоже, как мы теперь видим, просто тронулась с места – быть может, отпугнуть нас или посмотреть на нас поближе. В двадцати футах от нас по траверзу она перевертывается и сворачивает, словно тоже знает ППСС[184]. Сьюзен делает шаг назад. Вот мы замечаем, кажется, ласт, подвернутый под бок, и ярд или больше толстой шеи, конусом сходящейся к безусой голове, словно у чудовищного тритона. Ни нос, ни клюв, ни рыло нам не видны. Были там ноздри? Жабры? Клыки? Зубы? Мы не помним: но бивней нет точно. Там рот хотя бы наблюдался? Сьюзен считает, что да: жесткий, с рыбьими губами. Фенвик его не разглядел. Хвост? Явно его так и не увидел никто из нас; но толчок вперед был гладок и могуч.

Видим же мы, и остается жить у нас в памяти это надолго, круглый, яркий, черный и совершенно невыразительный глаз размером с, ох, ну четвертачок, нет, пусть будет полдоллара: осматривает нас, замеряет, не мигая, словно объектив камеры космического корабля, пока сама эта штука завершает свой поворот на девяносто градусов. Вот она снова погружает голову и шею под воду – те и до половины раньше не высовывались – и неуклонно, однако не спеша плывет к норду, словно гигантский головастик, к маяку мыса Любви и открытому Заливу.

Фенн прибавляет газ пуститься в погоню! Сью скатывается вниз по трапу за фотоаппаратом! В спешке отдавая ему бинокль, она цепляет его ремешком себе за узел головной повязки; платок в огурцах стаскивается и ремешком этим швыряется в воздух. Фенн, держа бинокль правой рукой, отпускает штурвал, чтобы левой схватить его, но преуспевает лишь в том, что отбивает платок в сторону. Тот ударяется в спасательный конец и падает за комингс рубки, наполовину на планширь, наполовину за борт. Узел оказывается за фальшбортом, и весь платок соскальзывает в воду, не успевает Фенн отложить бинокль и поймать его. Адьос, бандана.

Направляясь к трапу вниз, Сьюзен совсем не видит этого трехсекундного происшествия. Когда же она снова выбирается наверх с «Никоном», «Поки» идет своим курсом как ни в чем не бывало и на семи узлах быстро нагоняет Чесси – кто, пусть даже никакие имена и не назывались, как мы оба теперь уже понимаем, наша зверюга и есть. Сьюзен щелчком раскрывает чехол, вслепую быстро делает один кадр, чтобы убедиться, что хоть что-то мы поймали, сознает, что с объектива не снята крышка, шипит: Черт, сжав, стаскивает ее, крутит дальность на Бесконечность, на сей раз миг тратит на то, чтобы кадрировать, жмет на спусковую кнопку затвора, соображает, что она не нажимается, потому что она не передвинула сраную пленку, подает ее, снова наводит, снова снимает и делает свой вклад в анналы морской биологии сносно отчетливой 35-мм цветной экспозицией воронки в крапинах пены на глади Чесапикского залива, куда только что погрузилось наше чудовище.

Поймала?

Кажется, да. Но немного. Оно как раз ныряло. Это Чесси?

Кто ж еще. Мы бросаемся через ширящийся водоворот, ждем следующего. Фенн отпускает дроссель; холостой ход на нейтрали. Ничего. Мы скользим дальше, теряя ход. Вблизи ни одного другого судна, с которого могли б видеть то, что видели мы: Христом-богом-честно легендарное морское чудище!

Это оно вон там? Он показывает слева по борту, в сторону самого мыса Любви, и разворачивается в ту сторону.

Возможно. Сьюзен проверяет в бинокль. Нет. Чей-то кильватерный след, думаю[185]. Несколько минут, пока тщетно вьем там петли, мы возбужденно сравниваем впечатления. Рыба? Млекопитающее? Рептилия? Если военный флот дрессировал дельфинов в штате, предполагает Сьюзен, чего б Маркусу Хенри не завербовать морских чудищ, чтобы приглядывали за бывшими сотрудниками Компании в плавании?[186] Фенн жалеет, что эта штука не вынырнула опять, – и не только ради чистого возбуждения: он обостренно чувствует, что за этим повествовательным отступлением, этим онтологическим взбрыком нашей истории – сказочное морское чудище в нашем реальном Чесапике! – скрывается нечто жесткое и болезненное. Твоя косынка за борт улетела, пока суд да дело, говорит он, где-то вон там. Море так тихо, что мы ее можем и увидеть. Залезть повыше посмотреть?

Сью отвечает: Нет, пускай Чесси достанется. Мы ее нашли, когда сюда входили; раз теперь уходим, полагается ее потерять. Залив дал – Залив и взял.

Фенн пожимает плечами и недоумевает: Кто это уходит из Залива, если не считать того, что это временно, чтобы войти в одну из сорока его рек? Вот он ставит все паруса и натягивает тент над рубкой, а ум его занят меж тем тремя вопросами: огорчительным отчетом Сьюзен о том, как у нее прошла пятница, и ее острым по сему поводу огорчением, под коим, ощущает он, готово всплыть на поверхность нечто еще огорчительней; той поразительной штуковиной, коя только что проплыла через нашу историю, более пригодной для начала ее, нежели для… ну – его пробирает дрожь – где мы сейчас в ней? И это Вопрос Три: Что еще окончит окончание нашего творческого отпуска?

Сью правит, мы идем на зюйд-ост в Честер, который, в четырех-пяти милях в глубине, резко разворачивается по левому борту вокруг острова Восточный Перешеек, где заповедник, затем бежим на норд к ручью Лэнгфорд и Какауэю, потом на норд-ост к Честертауну. По правому борту у нас, когда мы начинаем этот первый разворот, – пролив острова Кент, наш путь напрямки на зюйд; как только мы в него свернем минут через сорок пять, отлив станет в нашу пользу всю дорогу до острова Уай.

Если туда лежит наш путь. У Фенвика все еще в уме, он просто пока не собрался его упомянуть вслух, вариант задержаться на ночевку в тихом ручье Куинзтаун, тут рядом в Честере, недалеко от пролива Кент, – искупаться, собраться с мыслями, и пусть обещанный шквал сдует, а потом уже двигаться домой. Ему хочется, чтобы в этом ему суфлировал грозовой фронт или штормовое предупреждение по радио; масса кучевых облаков исправно собирается к западу, но покамест ничем не угрожает, и прогноз еще не менялся. Идем на движке дальше. Фенн берется за штурвал; Сью вяло опирается на подволок каюты, глядит за корму туда, где раньше была Чесси. Время от времени зажмуривается, встряхивает головой, как будто одолевает слезы. Сердце у Фенна все падает и падает.

В 1500 мы приближаемся к рубежу идти/не-идти: красно-черному бую посреди фарватера у верхних подходов к проливу острова Кент. От этого буя, который можно оставить по правому либо левому борту, три мили вверх по Честеру до уютной якорной стоянки в ручье Куинзтаун либо по крайней мере двенадцать вниз до «Фермы Ки». Фенн смотрит на часы, вращает безель, быстро грубо прикидывает в уме скорость/время/расстояние. Сьюзен вдруг произносит: Нам следует расстаться.

В груди у Фенна что-то обрывается. Что? Однако отчего-то его это не удивляет: вот оно и вынырнуло. Ты о чем это?

Она смотрит на него. Думаю, я так с тобой прощаюсь, милый. Не навсегда, это не обязательно. Не знаю.

Сьюз! Ты говоришь как чокнутая тетка.

Ага, я знаю. Нет, я не она. Она закрывает глаза, перебирает пальцами золотую цепочку. Эти наши сны.

Ненавижу сон!

Я тоже.

Фенн распаляется. Вся эта хрень с пятью снами – дрянь какая-то! Сплав назад, сплав вперед! Бессознательное – идиот!

Сьюзен рыдает. Я не хочу на остров Уай. Я не хочу в Суортмор. Я ничего не хочу.

Ты расстроена.

Теперь она орет: Конечно, расстроена! Вот как это называется: расстройство! Фенн обижается. Уже не так громко Сьюзен говорит: Я не могу принять жизнь. Не могу принять, что в ней нет ничего, кроме тебя и меня, а мы скоро состаримся, заболеем и умрем. Ну ее к черту.

В отчаянии Фенвик напоминает ей, что́ люди говорят о Том, Что Больше Них Самих. Э-э, Справедливость? Искусство? Вся эта хрень высшего общества.

Не для меня, говорит Сьюзен.

Преподавание. Поиск Истины.

Сью заявляет, что лучше б она умерла. К чему тянуть? Ради Близнецов, Двойников и Шизофрении в Американском Литературном Воображении, я вас умоляю! Компаративистика для первокурсников! Артур Гордон Пим! Заберите ее отсюда!

Фенн выдвигает вопрос: Как насчет нас? Разве мы не больше себя?

Если мы расстанемся, ровно отвечает Сью, какое-то время ты будешь несчастен…

Слабо сказано.

…а потом восстановишь дыхание. Я потерялась, милый.

Испуганный Фенвик желает знать, о чем, во имя всего на свете, она говорит: она здорова; она компетентна; хорошая генетика при ней; повышение и штатная должность. Сьюзен отвечает, что она знает, звучит это чокнуто, но с такой же абсолютной уверенностью знает она и то, что это правда: Для нее все кончено; все кончено для нас. Оказывается, она не скроена для этой жизни; ей не повезло; она не боец, как ее мать. Она не в силах стоять и смотреть на то, что произойдет, или наблюдать за тем, как Фенн наблюдает, как она идет ко дну. Нам нужно расстаться. Она отправится в Суортмор, домой к Ма, куда-то. Фенн – в Делавэр, или на о. Уай, или еще куда и напишет свою книгу.

Прекрати!

Так уж вышло, что я верю, мрачно говорит она, что ты в самом деле писатель.

Ох, великолепно.

Мы всерьез это помногу не обсуждали, но еще так вышло, что я профессиональный читатель, понимаешь, и читала все твои записные книжки и ранние рукописи. Ты не говоришь и не ведешь себя так, как люди себе представляют Художника с большой буквы «Х», но тут беда с представлениями людей, а не с тобой. Ты не бросок на людях. Не пыхаешь трубкой и не ведешь литературных бесед. Ты валяешь дурака – очень по-американски. Но штука в том, что ты после Мэрилин Марш перерос во что-то настоящее. Я, так уж вышло, верю, что с немалой вероятностью ты, перевалив за половину своей жизни, кинешься с места в карьер почти что ниоткуда и сильно удивишь собой литературу. Оглядываясь, критики будут видеть, что все, чем ты занимался полвека – что походило на фальстарты, ложные пути и страдания херней, – на самом деле было безупречной подготовкой к твоей особенной работе, которую никто и предвидеть не мог. Какой-нибудь к. ф. н. станет доказывать, что ММ была важна для одного этапа, я – необходима для другого, а после этого творческого отпуска настало время для твоей Лавинии.

Фенвик ждет, когда она договорит. Ты договорила?

Ага.

Ну так пошла-ка ты отсюда вместе со своей Лавинией! Я этому ка-фе-эну по башке настучу. Кармен Б. Секлер в курсе, до чего сбрендила, как в Девятнадцатом веке, ее другая дочь?

Сьюзен мрачно отвечает: Может, Ма – твоя Лавиния.

Фенн уже злится по-настоящему. Позвоним ей и спросим, Сьюз?

Нет. Она – та, кого мы пока не знаем. Но Дидоне пора сваливать с борта.

Фенвик понимает, что он чересчур ошеломлен, взволнован, раздражен, встревожен и обеспокоен, чтобы либо свернуть в пролив острова Кент, либо двигаться дальше к ручью Куинзтаун, о котором излиянье Сьюзен не дало ему ни малейшей возможности упомянуть. Он сбавляет газ. Река здесь две мили в ширину; мы медленно описываем круги посреди фарватера. Фенн почти так же изумлен оценкой Сьюзен его способностей – и откровением о том, что она исследовала, и не по его приглашению, и не вопреки его запрету, не только его записные книжки, но и разнообразные его былые литературные потуги! – как и ее невероятным предложением расстаться. Сейчас вот немыслимо либо двигаться к о. Уай, либо не двигаться! Мы не можем идти ни вперед, ни назад: вперед – куда? Назад – куда?

Поблизости нет других судов. Он сбрасывает газ до холостого хода, переключается на нейтраль, наконец вообще вырубает двигатель и позволяет «Поки» дрейфовать с отливом к проливу. Отставляет штурвал, садится рядом с женой на корточки, берет ее за плечи, целует и целует ее влажное лицо.

Ты способен на что-то прекрасное! Я хочу не мешать тебе! Я хочу себе не мешать! Она переводит дух. Я б еще вытерпела без детей, будь я сама по себе, но я не могу смириться с тем, что у нас их не будет. Это лишь звучит чокнуто, а на самом деле не так. Ты детей не хочешь, я детей не хочу, и я хочу детей больше чего угодно. Дом и друзей хочу! Чтоб мы были нормальными и делали вместе нормальное для нас обоих впервые, а это невозможно. Где я была, когда была тебе нужна? Почему мы не знали друг дружку с детского садика? Ох, Фенн, мне так жаль, что мы вообще влюбились!

Ни в большинстве неурядиц начала семейной жизни и конца развода, ни в ущелье Ронды или конспиративном доме на Чоптанке не было Фенну так взбаламученно, испуганно, разорванно. Давай, сердечко: надорвись! Реальность Сьюзен; ее жизни и его, отплывает своим курсом прочь; этой реки, этого красно-черного буя, серебристой чайки, что примостилась на его верхушке, его мига в истории Вселенной между Большим Бахом и Последним Шлепом. Безвоздушная середина дня: девяносто с лишним[187] и влажно, лето даже еще не началось. Круженье нашей роскошной, ужасной планеты, бомбы, усыпанной самоцветами. Ротация, революция – и чудовище!

Он вскакивает; даже не знает зачем. Подпрыгивает слишком торопливо, и у него кружится голова. Вот и оно, что ли? Хватается за гик, чтоб не упасть; вновь выпрямляется, стоя в рубке на сиденье по правому борту. Что он задумал? Не знает. Сьюзен тоже: она смотрит на него сквозь собственную кляксу – слез – и собственное сжатие сердечное. Из-за нее мужик слетел с катушек?

Тент цепляет его за широкополую панаму и сшибает ее к комингсу рубки. Он что, прыгнет за борт? Взберется на мачту и заорет? Он подскочил к планширю, к козырьку каюты. Сью встревоженно выпрямляется, но не встает. Фенн озирается как полоумный. Вот что-то привлекло его взгляд! Он перебрался на другой борт, к ней поближе; хватает отпорник с его держалок за поручнем козырька каюты. Сьюзен встала на колени; смотрит за корму. За нами Чесси поплыла?

Полуперегнувшись за борт, сквозь леера левого борта у миделя Фенн наносит багром удар по тому, чего не видно за надводным бортом. Сьюзен слышит, ох батюшки, это мелкий быстрый плюх, что ли? Ей скручивает внутрь кишки. Радостный Фенн восклицает.

И вот ее бронзово-серебряный Тритон, Нерей средних лет, бесхитростный Одиссей ухмыляется и плещет обратно к ней сквозь такелаж и ванты тента. На голове у него, заливая все лицо приливными водами, ручьями по волосам и бороде, вниз по груди и спине, – черный берет.

Он прихлопывает ее одной рукой себе потуже на плешь и делает шаг в рубку к Сьюзен, наступив на свой другой головной убор; садится напротив Сьюзен, а пятка багра на комингсе смотрится как скипетр. В глаза ему струится вода реки Честер; Фенвик фыркает и гордо смахивает ее костяшками пальцев.

Сью не верит. Это же твоя новая! Ты ее только что уронил в воду и выудил! Фенн качает головой; говорить не получается. Старую свою ты нашел на острове Ки в тот же день, когда потерял, и прятал все это время! Фенн качает головой; весь сияет слезливой радостью. Значит, чья-то еще; какого-нибудь моряка выходного дня. О. Ки в миллионе миль по Заливу, а твой берет утонул, пока мы пытались его спасти!

Сидя и обтекая, словно какой-нибудь вынырнувший морской бог, Фенвик хрипло выжимает: Тащи снизу «Дом Периньон»[188].

Сьюзен раздумывает – неуместное чудо! – затем пожимает плечами и делает, как велено. Прижав холодное зеленое донышко бутылки к переду своих шортов, она крепко схватывает пробку, умело поворачивает бутылку, без чпока выпускает газ и разливает в два картонных стаканчика. Мы все еще вяло дрейфуем с отливом, уже мимо того красно-черного буя, к мелкой воде. Сью ставит бутылку в раковину на камбузе, заткнув резиновой пробкой, чтоб не пролилось; выносит наверх картонные стаканчики. Фенн запускает дизель. Когда он принимает у нее стаканчик, Сью, стоя перед ним, мгновенно срывает у него с головы осклизлый от моря кепарь и осматривает подкладку. На старом она сносилась; у этого совсем отгнила вместе с почти всею внутренней лентой. Фенвик, не вставая, притягивает ее к себе рукой с шампанским; другой же рукой он переключился на передний ход и прибавил газу; вот он перекладывает руль. Разок целует Сьюзен в живот, вжавшись лбом ей под груди, говорит: Положь на место.

Тебе на голову или в реку?

Счастливо поднимает он взгляд от ее пупка. Она возвращает бойну ему на голову. Мы набрали ход и развернулись, вновь направляемся к прежнему Красно-Черному. Сью садится со стаканчиком в руке; ждет; наблюдает.

За Аристотеля о Совпадении, предлагает Фенн. Что он понимает?

Мы пьем, Фенн – более чистосердечно, чем Сьюзен, – за недопустимое совпадение, невозможную вероятность. Угрюмая Сьюзен гадает: Чесси не нужны были разом и берет, и косынка. Так куда мы движемся?

Может, в Португалию. Допивай.

Повернули мы не к Лиссабону, а на норд-ост, вверх по реке, против отлива, который теперь с напором проносится мимо буев, таща их в море. Те тучи на западе громоздятся и угрожают. Фенвик открывает дроссель и прибавляет ход до крейсерской скорости. Последние полчаса нас изрядно укатали.

К чему на сей раз?

К промежности «У», отвечает Фенн. К ступице колеса. Туда, где встречаются три дороги.

Сью колеблется. Он не отрывает взгляда от ее глаз; стаканчик свой не отнимает от губ.

За старый добрый Какауэй выпью, говорит она и выпивает, глоток какой надо. Несмотря на все свое уныние, она смущена и взбудоражена; он теперь правит прямо к норду вверх по реке в этом своем просоленном кепаре, так преисполнен какой-то вдохновенной уверенности, что кажется ей чужим. Но чужак он внушительный; Эней сбросил свое облако маскировки и снова стал сияющим собой; Одиссей скинул тряпье свинопаса и готов натянуть лук. Она допивает и спускается еще раз наполнить себе стаканчик, приговаривая: Ну, за текущие ностальгические рейсы.

Не-а, отвечает Фенвик. Пока ты там внизу, проверь-ка прогноз, а?

Она проверяет, и там все всерьез. Объявили предупреждение о ненастье; шквальный фронт с грозовыми тучами, град, ветер порывами до шестидесяти с лишним узлов, возможны торнадо – весь комплект. В Балтиморе ожидается к 17 часам. Всем находящимся в акватории Залива рекомендуется срочно искать укрытие.

Не вопрос, говорит Фенвик. Можем забежать в ручей Трактир Греев, если надует раньше.

Так это не ностальгический рейс? – спрашивает она. Туда, где начали Фенвик и Сьюзен?

Нет, не он. Чешуя отпала от глаз моих[189].

Это все соленая вода с берета. Ты слышал, что я говорила сразу перед тем, как ты его нашел.

Слышал, слышал. Но прежде я не мыслил здраво, Сьюз. Я тебе говорил, что сны – тупые. Налево, направо, назад!

Сью догадывается, что у нее-то чешуя все еще на глазах. Фенн поясняет, что там, где встречаются три дороги, есть четыре варианта. У твоей «У» три ноги, но четыре возможности.

Сейчас что-то происходило, начиная с мыса Любви и нашего морского чудовища. Нет: начиная с нашего шторма в Части I или потери моего кепаря; не знаю. Вся эта поездка вверх по Заливу, от шторма к шторму, от бойны к бойне, от острова к острову! Но сегодня особенно.

Пока еще ты говоришь непонятно, Фенвик.

Он ухмыляется неустрашимо. Послушай, что я сейчас тебе скажу. Какое-то время назад, когда ты мне сказала, что я с большой буквы Эт сетера… Не знаю. То чудище морское было важно. Есть такая сила, о которой я ничего не знаю, а теперь, мне кажется, она есть и у меня. Может, все это время была; не имеет значения. Ты мне ее дала, дав ей имя. Вообще-то она не моя: она наша. И чья-то еще. Не знаю.

Таков у Просвещенья голос? Но Сьюзен слушает.

Не просвещенья – просветленья. Это наша сила и наш голос и то, что он такое для нашей истории. Хо! Все становится так ясно! После того как мы увидели нашу подружку Чесси и ты сказала то, что сказала, и мы доплыли до того черно-красного буя, я почувствовал, будто могу зажмуриться, сунуть руку в воду и выловить оттуда свою бойну!

Сьюзен сухо осведомляется, уверен ли он, что писатели делают именно это. Фенвик без малейших колебаний отвечает: Писатели делают это потому, что мы это сделали; а сделали мы это потому, что нам как писателю сделать это полагалось. Сьюзен замечает, что о таком не говорилось ни в одном курсе для писателей, какие она выслушивала или сама преподавала. Тогда перепиши программу, говорит Фенн: отныне мы прокладываем свой собственный курс.

Мм-хм. Как туда вписывается Какауэй?

В начало и в конец. Разберемся. Не беспокойся.

Сью отмечает, что вон там небо уж точно становится уродливым. Фенн говорит: Это не важно. Дугалд! вдруг восклицает он. Кармен и Мириам! Все мы! Даже Думай-Трюк и мальчики и эта сраная собака! Оррин и Джули. Мэрилин Марш!

Даже она, гм.

Чесси! кричит Фенн. Остров Ки!

Сьюзен говорит, что он ей все объяснит, как только встанем на стоянку и выключим двигатель. Фенвик подгребает ее к себе; ей это нравится. Сьюз, говорит он: помнишь строку Гомера про то, что войны ведутся для того, чтобы поэтам было о чем писать?

Угу.

Так вот, я ее понимаю! Это суждение строго верно!

Сью говорит, что теряет нить. Мы ж не верим, что Гарри Трумен создал Центральное разведывательное управление только ради нашей истории, правда?

Фенн прибавляет газ; перекрикивать дизель в беседе становится трудно. Все делается ясней!

За островом Восточный Перешеек и гладью Залива ужасающая стена кучево-дождевых туч чернеет с каждой минутой и движется в нас-правлении. Далеко впереди в двадцати магнитных минутах нам виден вход в ручей Лэнгфорд, почти такой же ширины, как и сама река, уходящая на норд-ост к Честертауну. С учетом неба и того штормового предупреждения, Сьюзен не знает, не стоит ли нам сейчас же забежать в этот вышеупомянутый ручей поближе. По оценке Фенвика, до Какауэя час ходу, сам остров не виден в мареве дали, где Лэнгфорд раздваивается. Она жмет мысленными плечами: как мы были готовы сделать на минувших страницах Патаксента, в худшем случае можем просто заскочить в укрытие речного берега по левому борту и принять шторм нашим надежным носом. Так или иначе, мыслями она возвращается куда-то между Чесси и тем красно-черным буем.

Поверх этого грохота разговаривать без толку. Пусть рефлексы у Фенна по-прежнему шкиперские – он часто поглядывает на опускающееся небо, тахометр двигателя и датчик температуры, ловушки на угря, бакены и береговые знаки, на компас и на «Карту 12272, река Честер», на которой маленький Какауэй сидит в ярме ручья Лэнгфорд: на его слияние, учитывая отлив почти в его нижней точке; на его развилку, учитывая наш курс вверх по течению, – основное его внимание явно тоже где-то не здесь. Сью видит, как ум его бурлит, бурлит. Вот он нахмурился; вот улыбается и кивает; вот щелкает пальцами, делает резкий вдох, хлопает по подушке, ухмыляется ей. Она закатывает глаза, качает головой, но впечатление не развеивается. Его просто разрывает от желания с нею поговорить!

Она снимает и сворачивает тент, чтоб не сорвало ветром, затем вновь наполняет нам стаканчики «Домом Периньоном». Даже подумывает, не поставить ли на лед свежую (подешевле) бутылку – для Фенна. Каким бы истинным ни было это мужнино просветленье – общая природа оного просветления начинает проясняться и для нее, – ему еще только предстоит обратиться к тому, что ввергло ее в уныние.

Вот наконец мы видим дозорную вышку, которая, если совместить ее с белым треугольным маркером на пляже Квакерского перешейка на восточном берегу ручья, будет створом при плавании вверх по Лэнгфорду к Какауэю. С веста прилетает ветерок – первое дуновение того, что грядет, – но ставить паруса теперь было б бессмысленно и опрометчиво. Мы пыхтим себе дальше в остывающем воздухе. Несколько других судов в пределах видимости тоже устремляются в укрытие; это преимущественно делавэрцы и пенсильванцы, чьи выходные все равно, считай, закончились, спешат к своим ближайшим стояночным местам в маринах.

Вон Какауэй! Лишь мы, знакомые с ним, способны различить отсюда, что это остров, а не просто облесенный кончик Широкого Перешейка между Восточным и Западным рукавами ручья Лэнгфорд. Сьюзен осматривается в бинокль. Что примечательно даже для конца выходных, якорная стоянка – вся наша. Взволнованная теперь перспективой этого места, столь фундаментального для нашей истории, вслед за причудливым преображеньем Фенвика, она ступает в свои палубные туфли, проскальзывает в оранжевую фуфайку с коротким рукавом, протягивает Фенну его туфли, шорты и рубашку, достает наши штормовки на всякий случай, укорачивает шлюпочный фалинь – мы уже вышли из Честера; теперь мы в самом Лэнгфорде! – переходит на нос открепить якорь от его полуклюза с роульсом и протянуть через цепной клюз щедрую бухту дректова.

С каждой минутой ветер крепчает, теперь – норд-вест. Хоть деревья и колышутся, а флаг у кого-то на газонном флагштоке трепещет горизонтально, волнение пока незначительное, поскольку с той стороны разгон волны короткий – за исключением Западного рукава Лэнгфорда, какой видим мы лишь мельком, перед тем как скользнуть под защиту Какауэя. Ничто не сравнится с той грубой зыбью, какая опрокинула байдарку Сью и вывалила ее в жизнь Фенвика, не говоря уж о той, какая хрясила и хлобыстила нас на пороге Залива. Но небо вон там облачилось в свое черно-зеленое платье буйства; шум дизеля на полном ходу перекрывается громом; полетела листва, вода чернеет, «Поки» начинает сам себе насвистывать. Мало того, на островке, раз мы сейчас подобрались к нему близко, видно, что после нашего последнего визита сюда с наветренной стороны выворотило и повалило несколько крупных дубов и кленов, упали они кронами вглубь: свидетельство того, с какой силой штормовые ветры могут реветь по этой развилке. Балтиморская НАОА сообщает, что к западу и юго-западу от города уже наблюдаются «мини-смерчи»; в нескольких округах Восточного побережья введен режим наблюдения за торнадо, включая Кент, в чьих водах мы находимся. Когда мы наконец удираем за остров, сбрасываем ход, спускаем плуг, нервы наши жужжат от напряженья.

Глубина сохраняется почти до самого пляжа. Хотя берега тут недостаточно высоки, чтобы якорная стоянка считалась укрытой со всех сторон и Какауэй был убежищем от ураганов, как Маколл на Патаксенте (к зюйд-зюйд-весту, откуда мы пришли, никакой суши не видно), мы можем переждать что угодно, кроме шторма, действительно угрожающего жизни. Якорем цепляемся за хороший плотный песок на расстоянии, по нашим прикидкам, не больше длины упавшего дерева от берега и примерно в той же точке, откуда Сьюзен и Мириам при поддержке Оррина выволокли свою затопленную байдарку на сушу восемь лет тому. Для дополнительной надежности – те бюллетени НАОА, как и небо, суровеют постоянно – спускаем и запасной якорь: тот увесистый данфорт, с чьей помощью мы верповались, чтобы двинуться вперед, в бухте Краснодомная. Вытравлено по сотне футов на каждом в десяти-двенадцати футах воды, с разносом в сорок пять градусов; закрепились мы действительно надежно, нам не страшно ничего, кроме бона-фиде торнадо, против которого остается единственная возможная предосторожность: оставить «Поки» и искать убежища в чьем-нибудь подполе. Невдалеке по Западному рукаву и правда есть несколько домиков – тот с флагштоком, например, чьи хозяева теперь разумно спустили флаг. Но нам неохота прибегать к такой крайней мере.

Все еще в своей мокрой бойне – нам действительно следует верить, что она его? – Фенвик глушит двигатель. Мы удовлетворяемся тем, что все задраено – тент закреплен, обвес на месте, – и решаем не открывать вторую бутылку шампанского, пока не минует главный удар шторма. В старой еще осталось плеснуть каждому. В тройном возбуждении от того, что мы в конце концов вернулись туда, откуда начали, от подготовки к удару (мы даже надели спасательные жилеты, приятную защиту от свежеющего ветра) и, особенно Фенн, от его необычайного просветления, пока еще не высказанного вслух, у красно-черного буя в проливе Кент, мы усаживаемся в рубке смотреть, как бахнет мир.

Вернее, садится Сьюзен. Для вдохновленного, одержимого виденьем покоя нет! Примостившись напротив, Фенвик целует ее в рот, берет ее руку в обе свои, говорит: Я знаю, каково тебе, Сьюз. Но теперь кое-что по правде изменилось.

Она вздевает брови, поджимает губы: покорное, но любезное принятие. Что?

Фенн притягивает костяшки ее пальцев к своей щеке. Тут не просто чешуя отпала от глаз его: скорее какое-то ненастоящее «я» – слои недостойных «я» – счистились с него, как голыми ныряльщиками счищается с тел одежда. Он как будто бы маскировался от своего лучшего «я», говорит ей он, или словно только сейчас услышал и понял то, о чем сам говорил много лет. Ровно так же, как часто он не понимает рядом с нею, как вообще он раньше жил с кем-то еще – Зачем были все те годы? Кто был он сам? – и все же знает, что ответ есть, так же недоумевает он, чем вообще занимался в Компании и валял дурака со свободной журналистикой до этого, а еще раньше – преподавал? Зачем все это было? Зачем была даже его жизнь со Сьюзен? О чем мы вообще?

Сьюзен неуверенно улыбается. Вот ты мне и расскажи.

Теперь я вижу, о чем мы. Это история!

А.

Слушай: Я не сентиментальничаю. Я даже не о личном…

Нет?

Нет. Нам не нужен никакой пошлый роман а-клеф или тяп-ляп автобиографический любовный роман.

Тяп-ляп лучше…

Нашей истории не нужно быть о нас. Нас с тобой в ней даже может и не быть.

Это мне нравится, Фенн. Мы не для публичного потребленья.

Однако это наша история; это будет наша история. Мало того – он надеется, что Сьюзен воспримет это так, как он и имеет в виду; он знает, чем были для нее последние несколько дней и недель, – эта история, наша история, и есть наш дом и наш ребенок…

Сьюзен быстро опускает взгляд нам на руки, что уже у него на колене.

Мы ее построим, говорит полный решимости Фенн, и будем в ней жить. Мы даже будем жить по ней. Она не обязательно должна быть о нас – дети же не о своих родителях. Но в ней будет наша любовь, – и наша дружба тоже в ней будет. Как-то в ней окажется и это путешествие на яхте. Она будет о том, как что-то возвращается туда, с чего началось, а потом движется немного дальше, но иначе. В ней должны быть предки и потомки: от Жили-были до Стали жить-поживать.

Мужчина вновь начинает терять спокойствие. Граф! Гас! В бороду ему сочатся слезы; у него каркает голос.

Природа тоже разжимает хватку: бешеная линия шторма пересекла Залив и несется к нам над полуостровом. Температура воздуха падает; деревья свистят и серебрятся. Летят уже не только случайные листики, но прутики и веточки, даже почва с ближайших кукурузных и соевых полей; «Поки» норовисто дергается на паре своих поводов. Крупными каплями барабанит дождь; судно брыкается; невдалеке вверх по развилке грохочет гром. Мы спускаемся внутрь и втаскиваем за собой подушки.

Фенвик почти не обращает внимания. К своему последнему шампанскому он даже не притронулся. Расстроенная Сьюзен ловит себя на том, что говорит: Ну, друг мой, ты здесь заигрался с обоюдоострым тропом. И у историй может случиться выкидыш. Среди них много мертворожденных; а большинство живых умирает в юности. Из тех же немногих, что выживают, большинство еле сводит концы с концами.

Неустрашимый Фенн отвечает: Подумай, как оно со спермой и яйцеклетками! Однако вот же мы сидим с тобой тут…

К худу ли, к добру ли, отвечает Сью встревоженно, поскольку сейчас шторм свирепствует везде вокруг нас наравне с тем, что мы видели и раньше. Град обрушивается, как в бухте Маколл; в иллюминаторы видимость нулевая; головы у нас звенят; мы едва различаем корму. В воющем ветре слышим, как с треском ломаются ветви, если то деревья не выкорчевывает целиком; хоть от нас до берега не больше пятидесяти ярдов, «Поки» качает вдоль и поперек, как в открытом море. Тащим мы якоря по грунту или нет, мы не узнаем, покуда нас не вынесет на подветренный пляж. В каюте все громыхает.

Однако Фенвик еще не закончил. Поэтому, не выказывая никакого беспокойства и лишь время от времени проверяя ручной компас-пеленгатор, он, кажется, едва замечает шторм. Ясен пень! объявляет он, перекрикивая шум. У нас с тобой не будет никаких человечьих детей, только те, о каких говорила Кармен, а вскорости и таких не станет. Я сделаю себе вазэктомию; через десяток с чем-то лет ты покончишь с овуляцией…

Фенн! Слезы у Сьюзен мгновенны.

Он перехватывает ее руку. Скоро настанет такой день, когда у нас над головой появится настоящая крыша; может, на о. Уай, а может, и прямо тут. Это не важно. Наш дом – история, Сьюз. Вот что мы оба и никто из нас. Он это произносит: Дрю и Лекси! Все так ясно!

А вот Сьюзен больно, и ей вовсе не ясно. Что вообще означает «остаться прямо тут»? Едет ли она в Суортмор, а он в Делавэр? Хочет ли, чтоб она осталась в Вашингтонском колледже, пока он пишет эту свою знаменитую историю?

Пока мы ее пишем, заявляет Фенн невозмутимо. Это наша история с обоих концов. Насчет этого он не знает – о том, что она сейчас спросила, – а причина того, что не знает, в том, что так, как раньше, это уже не имеет значения. Ему и это сейчас ясно: мы не приняли те решения, какие надеялись принять в этом творческом отпуске, потому что вопросы, что мы пытались решить, были не верны. Нет, извините: то были верные вопросы, но у нас к ним был не тот подходец. «Ферма Ки», Делавэр, Суортмор – с точки зрения Фенна, как только этот шторм стихнет, мы можем оставить «Поки» на якоре прямо тут, где он стоит, и отправиться искать, что можно арендовать или купить на берегу как можно ближе к Какауэю.

Вновь заверяет он ее, что не утратил рассудок и не забыл про нее или нас; ему просто явились кое-какие настоящие приоритеты. Пусть только его сердце ведет себя прилично пару лет… Ты, Сьюз! понимает он, что почти кричит и должен вновь схватить ее за руку, поцеловать ее в предплечье. Ты ключ ко всему этому. Эй: я теперь понимаю остров Ки! Хрясть! Хлобысь! Я все это понимаю.

Объясни, терзается Сьюзен. Ой!

Невообразимый вспых и треск; где-то невдалеке уж точно раскололо какое-то дерево. Для Сьюзен весь этот отрывок ощущается катарсисом в стиральной машинке-автомате.

Не понимаю в том смысле, в каком остров может быть в Заливе, но не быть на картах или снимках ЛЭНДСАТ[190]. Фенн понимает, для чего остров Ки был в нашей истории. Сьюзен!

Она вздыхает, еще больно. Кажется, худшие ветер и молния уже миновали. Теперь мы видим, что хотя с якорей нас не сорвало, нашу крепкую шлюпку по-настоящему выдернуло из воды, перевернуло, притопило: она плавает к небу плавником сразу у нас за кормой, а фалинь туго закручен вокруг всего корпуса. Рубку и бухточку замусорило ветками и листвой, они застряли там и сям под леерами и в бегучем такелаже «Поки». По радио сообщают о домах, с которых сорвало крыши, где выбило ветром двери и окна, по всему полуострову порвало провода и повалило деревья. И хотя режим наблюдения за торнадо отменили, грядет еще больше ненастья. Обычно нас бы это возбуждало; по крайней мере, – интересовало и немного заботило из-за Шефа, Вирджи и «Фермы Ки». Но воображение Фенна все еще бурлит. Близнецы! вдруг произносит он – а-пропо чего? И мгновенье спустя: Нам надо остаться здесь, Сьюз: прямо на развилке; прямо в ступице.

Надо?

Может, не буквально. Он разворачивает ее к себе на ее диванчике. Мне бы хотелось, чтоб мы с тобой точно провели сейчас здесь пару дней, если ты на это согласишься, чтоб мы смогли начать со всем разбираться. Потом, я надеюсь, доберемся до о. Уай на лето и возьмемся за дело.

Она жмет плечами, улыбается.

Он продолжает, уже спокойнее. Сегодня был тот день, ради которого и затевался весь этот творческий отпуск.

Ну и просветление случилось у тебя возле того красно-черного буя.

Фенн клянется, что она поймет его, как только поймет он сам. Дело тут не в ответах и даже не в философской позиции, а просто в перспективе. В нашей перспективе, для нашей истории. Сьюзен заявляет, что все равно будет мило знать, едет ли она в Суортмор, или возвращается в Вашингтонский колледж, или в Феллз-Пойнт, или куда, если ей суждено выступать музой его барду, Верой его Владимиру[191].

Нет нет нет, возражает ее муж. Это не моя история о нас; это наша история обо всем этом, от Большого Баха до Черной Дыры.

Ты мне это потом объяснишь. Я в хлам.

Фенн объявляет: Мы это нам объясним. О, смотри: несомненно, Суортмор и Делавэр; Суортмор определенно. Твоя карьера важна; ты слишком прекрасный преподаватель, нельзя пускать такого псу под хвост; нам нужны деньги. Может, он попробует Делавэр, может, и нет; он может и дальше читать лекции; с этим разберемся. Мы должны мотаться с приливами и ветрами, принимать то, что приходит; то же должно приключаться и с нашей историей после того, как мы постарались изо всех сил, как пришлось бы Дрю и Лекси. Станем жить с разумной заботой о сердце Фенвика – до определенного рубежа; станем выполнять свою работу и наслаждаться радостями своими и друг дружкой, покуда можем. Миру же станем уделять свою лепту и надеяться на лучшее. Все так просто! Ничто на самом деле за глотку нас не держит. Чесси! Фенн видит, при чем тут Чесси! О господи, как же нам повезло!

«Поки» успокаивается. Небо все еще темно. Сью перемещает лицо Фенвику в плечо и говорит: Жить с провидцем будет странно.

Нет, не будет.

Ой ли.

Он сжимает ее, счастливо поглаживает. Эта его эйфория наверняка пройдет, а вот перспектива останется; в этом-то и есть ключ. Он задается вопросом, есть ли вообще что-нибудь на продажу тут, где можно купаться до октября. Самая правильная смесь[192]. Всё на своем месте!

Сьюзен просит, не подержит ли он ее в объятиях еще немного. Фенвик отвечает: О, Сьюзен, отпущу ли я тебя когда-нибудь. НАОА рассказывает, что до завтра нам светит дождь и местами грозовые ливни. Пусть дует, говорит Фенн: вообще никакой спешки. Немного погодя он проверит якоря и выудит шлюпку. Что на ужин?

Ма дала нам свежего морского окуня. Пока будешь жарить на огне, я сварганю шпинатовый салат.

Сьюзен, Сьюзен: жизнь у нас восхитительна. Морской окунь с шампанским! Хочешь, искупаемся?

Ты лишился рассудка.

Предадимся любви до или после? И до, и после? Во время?

Вслух Сью надеется, что этот новый ее друг понравится ей так же, как нравился и тот старый. Фенн говорит, что понравится: это ж не он новый; это мы. Где наша полная луна? Где наши гуси и устрицы? Все только начинается! Давай откупорим новое шампанское и выпьем за нашу историю.

Что ж. Мы выпутываемся из спасательных жилетов. Фенн открывает вторую бутылку с фонтаном пены – она недостаточно остыла – и бесстыжим чпоком, что вышибает пробку вверх по трапу, за транец и в бухточку. Так, говорит он: расскажи мне что-нибудь новенькое про Артура Гордона Пима.

Сьюзен переспрашивает что, прости?

Фенвик считает, что с Ф. С. Ки и Э. А. По он разобрался – по крайней мере, достаточно, чтоб было с чего начать. Они годятся; они уместны! Но вот причудливая история По все еще не дает ему покоя. То было морское путешествие, несомненно, однако то же и у Одиссея, и у Ишмаэля. Вот, дорогая Сьюзен:

Мы пьем, не сводя друг с дружки глаз. Ветер стих; бессвязный дождь продолжается; мористее невдалеке мыкаются гром и молния. Приливу уже пора бы смениться в погоне за невидимой луной. Дотемна Фенн должен спуститься за борт, распутать, поставить на киль и вычерпать шлюпку, – но мы недалеки от солнцестояния; время еще есть. Мужчина желает женщину неимоверно. Правда то, что вот сейчас многое кажется ему чудесным: наше крепкое и изящное судно, плод веков и даже тысячелетий человеческого мореходного опыта, дизайна, техники; это шампанское (ничего-так-себе калифорнийский брют), великолепное сотрудничество зеленой природы и человеческой сметки; Карибье невзирая на его историю, Чесапик – невзирая на его; романтическая ярость такого шторма, как этот, если кому не суждено оказаться средь его жертв. Что всякому следует жить, расти, развиваться, отражать, отзываться на красоту, воспроизводить себе подобное… или творить дальнейшую красоту иного сорта. О, чудесно.

Сии последние соображения подводят его к самому краешку сентиментальности. Что этой великолепной животной самке, его подруге, этой закаленной женщине с тонкой нервной организацией не суждено слить свои бодрые хромосомы Секлеров с его крепкими Тёрнерами; познать удовольствия и неудобства беременности и рожденья, испытаний и наград родительства… Он жаждет для нее этого; жалеет, что повторно не возжаждал их себе; обнаруживает, что окончательно и твердо не жаждет. Его желание пересилено сочувствием.

Вновь у Сьюзен на глазах слезы: она думает мысли не слишком отличные от его, но с другой стороны. Младенец. Два! Действительные индивидуальные дочери и сыновья, Фенна и ее, кем восхищаться, о ком тревожиться, заботиться; воспитывать тонкость и силу характера, защищать от повсеместной глупости и надменной вульгарности замечательной Америки; греть и/или разбивать ей сердце, но, как бы то ни было, закалять и выращивать его. Что есть искусство, желает знать Сьюзен, что такое постижение и цивилизация, где должны они подменять родительство, а не дополнять его? Ответ в том, что для Фенна, для кого они в самом деле дополнения друг друга, их достаточно; для Сью – с учетом размаха ее любви – они гораздо лучше, чем ничего. И у нее сердце переполняется – не так недвусмысленно, но с не меньшей любовью, чем у него.

Он привлек ее к себе на колени, на койке-диванчике с правого борта. Под попой своей она чувствует, как у него в коротких дангери наливается пенис. Сью снимает мокрую, пахнущую морем бойну и целует его смуглую лысую голову. Он зарылся лицом ей в фуфайку; немного погодя руки и рот его окажутся под ней и повсюду; у нее они тоже найдут себе дело; будет секс и ужин, шторма и сон; если повезет – годы любовной работы и игры, а затем конец, конец, невыразимо. Между тем Фенвик серьезно просит ее поговорить, как она это может в то же самое время, когда рука его забралась ей под фуфайку ласкать ей копчик. Расскажи ему что-нибудь новенькое о путешествии Артура Пима Эдгара По, с любовью вновь командует ей он; ему кажется, что́ Сьюзен ни скажи вот прямо сейчас – все, знаете, окажется уместным.

В каюте потемнело от шторма, уютно от хлопот дождя и света. Щекой к его лысине, Сью сквозь проем трапа осматривает диораму серой воды, серого неба и серо-зеленых деревьев, что качает туда-сюда у нас за транцем, покуда «Поки» мотыляет на его дректовах. Много лет назад, когда они впервые высадились на этом острове как любовники, ей было так же возбужденно и неуверенно, как, должно быть, и юной Навсикае, сбеги она с просоленным пожилым Одиссеем. Теперь же, когда его знакомая рука спокойно берет ее грудь, она себя чувствует уверенной Шахерезадой, сотни ночей миновали с той первой, на коленях у ее давно уж покоренного царя.

Она легонько целует его в макушку; дышит; начинает. В Девятнадцатом веке многие верили, будто у каждого земного полюса – по громадной пропасти. Эти бездны-близнецы непрерывно поглощали океан и постоянно изрыгали его вновь где-то на Экваторе, может – у истоков Амазонки и Нила, – так же как материя, заглоченная Черной Дырой, может возникнуть где-нибудь еще во вселенной из Белой Дыры.

Мм-гм.

Мы чувствуем, как у нее встают соски. Что ж. Дневник Пима в том путешествии обрывается Двадцать второго марта Тыщавосемьсот двадцать восьмого года, в весеннее равноденствие, как раз когда лодка его близится к Южной Полярной пропасти. Он уже видел те причудливые расщелины в форме гиероглифов на острове Тсалал, уже потерял свое судно-матку «Джэн Гай» и всех своих товарищей по плаванию, кроме одного, а теперь, когда лодочку его несет через водопад к бездне, он видит исполинский человеческий очерк, закутанный в саван, – и повествование его обрывается.

Люди принимали эту фигуру за что угодно – от Иисуса Христа до гигантского пингвина и самого автора, но это-то ладно. Тут интересно то, что читаем мы предположительно отчет самого Пима, написанный дома в Нью-Йорке после того, как ему неким манером удалось выжить в том путешествии. По утверждает, что Пим якобы прислал ему свой дневник в Ричмонд, чтобы По отредактировал и опубликовал его как вымысел в «Южном литературном вестнике».

Так.

Стало быть, письменный отчет Пима обрывается, как раз когда его вакуумно аспирируют…

Что?

Ничего. Как раз перед тем, как его, Дёрка Питерса и лодку собирается поглотить бездна, история обрывается, и мы так и не узнаём, как Пим спасся и вернулся в Нью-Йорк ее писать. Затем анонимным редактором возникает По – в сущности, и не Пим, и не По – объяснить, что мистер Пим не сумел завершить свое повествование из-за, цитирую, обстоятельств, связанных с недавней внезапной и прискорбной кончиной, конец цитаты, предположительно в Нью-Йорке, каковые обстоятельства мы якобы должны знать из ежедневных газет. Иными словами, Пим как-то выжил, когда его смыло в дыру, – может, выскочил на поверхность где-нибудь в Уганде, доплыл по Нилу к Средиземноморью, а оттуда уже вернулся в США, – но мы так никогда и не узнаем, как ему это удалось, поскольку его убивают или что-то там еще уже дома в Тыщавосемьсот тридцать восьмом, как раз когда он дописывает дневник того путешествия до бездны десятью годами раньше.

Продолжай, Сьюз.

Ладно. Анонимный редактор – на самом же деле сам автор По – в своем послесловии к этому дневнику попросту цокает языком над этим обстоятельством и продолжает рассуждать, но не о том, что интересует нас – а именно, как же Пиму удалось добраться домой и записать свою историю и что сталось с Дёрком Питерсом и лодкой, – но о сходстве тех расщелин забавных очертаний на Тсалале и неких эфиопских гиероглифов. Ты слушаешь?

Еще как. К тому ж.

Ну, смысл моей истории[193] в том, что смысл истории По в том, что смысл истории Пима таков: «Дело не в том, что конец путешествия прерывает письмо, а в том, что конец письма прерывает путешествие». Теперь ты предашься со мною любви?

Сьюзен. Ты осознаешь…

Еще бы. Прерывание нашего путешествия начинает наше письмо.

Ой мамочки! Где мой карандаш?

Вон туда закатился. Что сначала?

И то и другое сначала! Как может одно идти вперед другого, если не считать того, что одного близнеца рожают раньше? Делать и рассказывать, наше письмо и наша любовь – это же близнецы. Вот наша история.

Близнецы. От повторения этого слова у Сьюзен закрываются глаза. Но вот она их открывает, уже без слез, делает еще один вдох и говорит: Если это будет наша история, то давай начнем ее с конца, а закончим в начале, чтоб можно было продолжать вечно. Начнем с того, что мы стали себе жить-поживать и добра наживать.

Фенвик говорит, что не вполне улавливает, а затем восклицает: Я понял! О, Сьюзен!

Однако мы оба знаем, что даже история никогда не наживает добра. Вот на Какауэй налетают еще шторма, а нам нужно спасти ту шлюпку. Не важно, свет пока не погас. Добра наживать, подсказывает Сьюзен, открепляясь. Давай. Товарищ ее тут же с готовностью подчиняется; мы начинаем, как закончили бы, что они жили себе