© Богданова И.А., текст, 2020

© Издательство Сибирская Благозвонница, оформление, 2015

Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви

ИС Р22-221-3276

В честь окончания средней школы Катя Ясина задумала совершить альпинистское восхождение на старую колокольню. Блестящая мысль пришла в голову на праздновании нового, тысяча девятьсот сорок первого года, под бой кремлёвских курантов. Высота всегда манила её своей загадочностью. Казалось, что небо в заоблачной выси отражает наш мир наподобие зеркала, и чтобы проникнуть в тайну, надо лишь раздвинуть руками облака или подняться над землёй вровень с птицами.

Осуществлять идею следовало втайне от мамы, поэтому своими намерениями Катя поделилась только с подругой Ольгой и одноклассником Максимом — они не только не выдадут, но и будут страховать трос внизу. Разбиться насмерть в Катины планы не входило.

Верёвку с крюком-кошкой раздобыла Ольга, тишком позаимствовав инвентарь у отца-лесничего, а Максим взял с собой фотоаппарат, чтобы зафиксировать местный рекорд. Фотоаппарат был единственный в округе, и Максим страшно им гордился.

Взахлёб читая в газетах о героях-альпинистах, Катя воочию представляла себя с мотком верёвок на плече и значком альпиниста СССР первой степени на груди. О славных альпиниадах тридцатых годов пели песни, сочиняли стихи и привозили в клуб документальные фильмы. Последний фильм о покорении Эльбруса киномеханик крутил три раза, заставляя Катино сердце трепетать от восхищения перед смелыми людьми, бросавшими вызов матери-природе.

Колокольня стояла далеко за селом, в чистом поле, густо поросшем ромашками. Когда по цветам пробегал ветер, создавалась иллюзия, что колокольня плывёт по белым волнам, готовясь отчалить в дальнее плавание. Рухнувшая церковь давным-давно сравнялась с землёй, а колокольня выстояла, впитывая в свои брёвна тьму веков. Лестница внутри насквозь прогнила, но наружные стены стояли прочно, уверенно. Нижние венцы, сложенные из сосновых брёвен в два обхвата, возносили вверх трёхъярусную башню, увенчанную четырёхгранной пирамидой звонницы со сломанным крестом.

Старики говорили, что колокольня не раз спасала народ во время пожаров, потому что колокольный звон могли слышать сразу в нескольких деревнях. Чтя историческую память, Катя коснулась ладонями тёплого дерева, словно вливая в себя частицу древней силы.

— Высоко! Может, не полезешь, Катька? Может, передумаешь? — Ольгин голос зазвенел истеричными нотками. — Если сорвёшься, меня отец убьёт.

— Так уж и убьёт.

— Ну, шкуру спустит…

Две девушки — Катя и Оля — резко отличались друг от друга как характерами, так и внешностью. Катя, одетая в сатиновые шаровары и футболку, была светловолосой, невысокой и со смешными детскими конопушками, а Ольга в голубом платье с белым воротничком — статной, броской, хоть сейчас в кино снимай.

Катя сердито нахмурилась:

— Вечно ты, Ольга, колеблешься. Прямо как оппортунистка какая-то, а не комсомолка.

— Сама оппортунистка.

Максим озабоченно настраивал объектив и в девичий разговор не вступал — знал, что спорить с Катей бесполезно, она кого хочешь переупрямит.

Прежде чем забросить крюк, Катя внимательно осмотрела козырёк первого яруса. Вздыбившаяся от старости дранка отсвечивала тусклым серебром, отдалённо напоминавшим чешую огромной сказочной рыбы. Крюк вошёл в дерево с глухим стуком, спугнувшим с крыши стайку взъерошенных воробьёв. Для надёжности Катя крепко подёргала верёвку и легко подтянулась на руках, чувствуя, как мышцы упруго наливаются силой. Сейчас она могла бы подняться до самого неба.

— Ура! Броня крепка и танки наши быстры!

Победно вскинув голову, Катя бросила взгляд на побледневшую Ольгу и весёлого Максима с фотоаппаратом в руках. От нетерпения он приплясывал на месте:

— Замри, Ясина! Снимаю!

Катя прищурилась от бьющего в глаза солнца, купаясь в чувстве бесшабашности, от которого в венах кипит молодость, а жизнь прямым трактом стелется под ноги. Созвучно её настроению туго натянутая верёвка отозвалась пением струны, и этот звук тоже показался радостным и символичным, потому что сейчас всё внутри и вокруг Кати пело от радости.

На колокольню она поднималась долго, минут сорок, уже из последних сил перевалившись через окно звонницы.

Трухлявые доски опасно скрипнули, но Катин вес выдержали.

Вес мешка картошки, как шутила мама.

Сквозь частые прорехи в прохудившейся крыше солнце сеяло на голову солнечный дождь, золотым столбом кружа невесомые пылинки.

А приволье внизу! Замирая от восторга, Катя охватила взглядом зелёные поля, цветущий луг, кромку леса, чётко прорисованную на фоне синего неба. И это всё принадлежит ей! Как же она любила этот мир и чувствовала, что он тоже любит её, звонко откликаясь щебетом птиц и шелестом трав у подножия колокольни.

Она помахала рукой Максиму и Ольге. Потом набрала полную грудь воздуха, раскинула руки и закричала:

— Люди, я люблю вас! Будьте счастливы!

Пусть её голос услышат во всех деревнях, куда раньше долетал звук колокола. Сейчас от него остались ржавые стропила да обрывок кручёной верёвки, небрежно перекинутой через балку.

Уже собираясь спуститься, Катя вдруг заметила в углу пола небольшой медный крестик, лежавший рядом с корочкой хлеба. Крест и хлеб — неизвестно почему, но эти два слова слились у неё в единое целое. Она не могла уйти, оставив их валяться здесь на поломанных досках. Опасаясь рухнуть вниз, Катя осторожно дотянулась до находок и сунула их в карман шаровар.

Хотя квадратный рупор ретранслятора шуршал помехами, речь Молотова слушали забывая дышать. Казалось, даже куры перестали квохтать, в тревоге замерев под широкими досками крыльца сельсовета.

Слова из ретранслятора падали тяжёлые, страшные. От них Кате хотелось спрятаться и убежать во вчерашний день, который был таким тёплым и радостным. Она обвела глазами односельчан.

Вытянувшись в струнку, фельдшерица теребила в руках косынку, председатель сельсовета — одноногий Иван Сидорович Матвеев — бессильно повис на костылях. Его руки от напряжения змеями обвили чёрные вены. Учётчица Любушка зажала кулаком рот, чтобы не закричать. Подружка Оля то всплескивала руками, то бралась за голову.

Чуть поодаль с серьёзными лицами стояли парни. Как по команде они расправляли плечи и распрямляли спины, с каждым словом Молотова становясь взрослее и выше. Катя подумала, что с этой минуты они уже не сельские парни, а бойцы Красной армии.

«…Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» — закончил речь Молотов.

Бабы поняли, что началась война, и заголосили.

Опасаясь всуе накликать лихо, войну ждали. Её дух начал витать в воздухе в конце тридцатых годов, когда фашисты развязали войну в Испании. Потом началась советско-финская.

Несмотря на то, что Финская кампания вскоре закончилась, страна понимала — следующая война не за горами.

И всё-таки она сумела прийти неожиданно, ударив под дых так, что в лёгких закончился воздух.

— Какой был день прекрасный, светлый, солнечный, — ни к кому не обращаясь, вдруг сказала дачница Вера Ивановна, приехавшая из Ленинграда с мужем-профессором. — А враг его в чёрный цвет выкрасил!

И правда в чёрный! Катя посмотрела вниз с горки, на которой стоял сельсовет. Отсюда крутая тропинка сбегала к избам на берегу небольшой, но бурной речушки. Колодец с высоким журавлём, клуб с широкой скамьёй у крыльца — они как будто стали меньше, насупились, потемнели. Полчаса назад это была обыкновенная деревня Новинка — одна из многих тысяч деревень в большой стране, а теперь она вдруг стала частью огромной Родины, которую надо защищать.

— До последней капли крови, — одними губами сказала себе Катя, чувствуя на плечах воображаемую шинель, а в руках винтовку.

«Возьмём винтовки новые, на штык флажки!» — всплыло из памяти стихотворение Маяковского. Катя декламировала его на ноябрьском концерте. В первом ряду в нарядной кофточке сидела мама, и в её глазах Катя читала гордость.

— Мы же только школу закончили и в институт собрались поступать, — пискнула Ольга, — как же теперь? Катька, ты отличница, придумай что-нибудь!

Ошалевшими глазами она смотрела Кате в лицо, словно ожидая, что та топнет ногой или хлопнет кулаком по столу и закончит эту проклятую войну как можно скорее.

Катя стряхнула с себя мягкие руки подруги и подбоченилась:

— Подумаешь, война! Мало ли на нас враги лезли — вспомни историю! — Вздёрнув к небу кулак, она погрозила невидимому врагу: — Но пасаран! Будем стоять насмерть!

Она с удовольствием услышала, как огненный лозунг подхватили парни, многоголосо прокатывая словечко, подаренное воюющей Испанией:

— Но пасаран! Но пасаран! Враг не пройдёт! Победа будет за нами!

Фронт приближался к Ленинграду стремительно. Четвёртого июля немцы захватили Ригу, пятого взяли Остров, а девятого июля советские войска оставили Псков.

«Окопы, траншеи, рвы — интересно, сколько километров мы их вырыли за три недели вдоль реки Луги?» — прикинула Катя, утирая пот подолом юбки. По низу юбка истрепалась лохмотьями. Катя перекусила зубами свисающую нитку и подумала, что другой одежды всё равно нет и не предвидится. С момента мобилизации на окопы она ни разу не раздевалась, потому что все окопники спали вповалку прямо в чистом поле. Вместо обеда раз в день выдавали сухой паёк, состоявший из полбуханки хлеба, двух варёных яиц и банки рыбных консервов. Постоянная жажда и июльская жара мучили, изматывали, делали тело вялым. Подкашивались колени, бессильно опускались ставшие тряпичными руки.

Искупаться бы. Упасть на свежую траву в глубокой тени и врасти всем телом во влажную землю. Но соседняя рощица смята гусеницами танков, а поперёк ручья вонючей кучей лежит раздувшийся труп лошади.

На открытом пространстве солнце палило немилосердно. Темнеющий вдалеке лес манил прохладой, но сил дойти до него, чтобы передохнуть в тени, не оставалось.

«Враг не пройдёт», — рефреном крутилась в голове мысль, подчиняясь ритму однообразных движений — наклониться, поддеть, отбросить в сторону.

Когда в груди всё стало спекаться от жары, Катя оперлась на лопату и поискала глазами бочку с водой. Кругом, сколько видит глаз, колыхалось море людских голов и спин. Женщины, подростки, дети, старики. Тысячи и тысячи людей строили здесь оборонительные рубежи. Рабочую силу привозили сюда грузовиками из Ленинграда и области. Выдавали лопаты, и люди вставали в строй без суеты и жалоб на плохое здоровье или немощь.

По твёрдости ссохшаяся земля не уступала камню, и Катя уже успела сломать один черенок лопаты. В воздухе стояло марево красноватой пыли, которая забиралась в ноздри и хрустела на зубах. Катя вздохнула: попить, перевести дух и снова копать, стараясь не обращать внимания на ободранные в кровь ладони и гул самолётов над головой.

Сегодня их бомбили уже дважды. Говорят, убило пять или шесть человек. Убитых оттащили в сторону и положили в тени лохматой сосны. Хоронить времени не оставалось, все понимали, что работа не должна останавливаться, слишком велика оказывалась цена промедления.

Воду на окопы привозили в молочной цистерне с краником. С жадностью допивая из жестяной кружки, Катя вообразила, что вода пахнет парным молоком. Последние капли она вылила себе на лицо.

Донимала жара, и до крови кусали слепни. Но ей ничего, она молодая, а вот мама…

Держа кирку двумя руками, мама выворачивала слежавшийся пласт целины, заросший пожухлой травой. Несмотря на жару, её лицо было очень бледным, почти меловым, с тёмными кругами под глазами. У Кати сжалось сердце. Весной мама тяжело болела, и её до сих пор донимала одышка. Порой она закатывалась надсадным, хриплым кашлем, от которого в груди словно булькало кипящее варево. Болезнь оказалась настолько прилипчивой, что маме — учительнице литературы — пришлось пропустить третью четверть. По её понятиям это считалось совершенно недопустимым.

— Учитель, как солдат, всегда должен стоять в карауле, — однажды сказала она Кате, — и если ты выберешь профессию учителя, то должна помнить, что на первом месте у учителя всегда его ученики, а на последнем — он сам.

Почувствовав на себе Катин взгляд, мама подняла голову и улыбнулась, давая понять, что у неё всё в порядке. Мама не любила показывать свою слабость, и на Катиной памяти плакала только один раз много лет назад, когда держала в руках какую-то посылку.

Когда Катя подошла к окопу, раздался нарастающий гул самолётов, а потом защёлкали горошины выстрелов. Немецкий лётчик в широких чёрных очках опустил самолёт так низко, что стало видно его лицо с распахнутым ртом. Наверное, он кричал что-то весёлое или пел песню.

— Мама!

— Катя!

Они одновременно бросились друг к другу, скатившись в только что вырытый ров. Из-за усталости страх не ощущался, а обстрел воспринимался как временная передышка. Справа и слева лежали женщины и дети. Чей-то тяжёлый ботинок ударил Катю в лицо и рассёк скулу. Самолёт барражировал над окопом, утюжа пространство тёмным железным брюхом. Где-то в дальнем конце траншеи пронзительно крикнула женщина.

Размазывая кровь по щеке, Катя стала выкарабкиваться из-под груды тел. Казалось бессмысленным лежать и ждать, когда тебя застрелят. Хоть стой, хоть лежи — ты всё равно цель.

— В неподвижную мишень попасть проще, а если мы будем копать, то хоть на одну лопату, но придвинем победу.

— И то правда, — ответила мама и первая встала во весь рост, — всё в воле Божией.

— В Божией, так в Божией. — Катя не стала спорить, хотя не верила, что Божию волю может творить весёлый убийца на чёрном самолёте, похожем на летающий гроб.

Вслед за ними поднялась худая женщина со впалыми глазами и жилистыми руками. Не разговаривая, она вонзила лопату в землю так яростно, словно хотела перерубить напополам земной шар. Глядя на работающих, люди поднимались один за другим. Через мгновение окоп снова наполнился звоном металла и рёвом машин, подвозивших бетонные надолбы. Теперь на обстрел никто не обращал внимания. Падающих поднимали, оттаскивали в сторону и снова начинали выворачивать тяжёлый грунт пополам с камнями.

Когда самолёт отвернул в сторону, мама с Катей взялись за носилки со скользкими ручками.

Мама вдруг сказала:

— Послушай, Катя, если меня убьют, то ты должна…

Страшная мысль о маминой смерти холодком проскользнула в горло:

— Как убьют?! Мама, что ты такое говоришь? Тебя не могу убить! — От собственного крика у Кати заложило уши.

Мама повысила голос, сказав с ровной учительской интонацией:

— Если меня убьют, то ты должна пробираться в Ленинград к моей сестре.

От удивления Катя едва не выпустила из рук носилки:

— Мама, у тебя что, есть сестра? Я думала, что у нас нет родственников! Почему ты мне раньше ничего не говорила?

Она через плечо оглянулась на маму, поразившись её отрешённому взгляду, направленному сквозь пространство.

— Тебе не надо было про неё знать, — сказала мама после паузы, перемежая слова свистящим дыханием. — В последний раз мы с Людой виделись до твоего рождения.

На миг Катя даже забыла, что они с мамой стоят посреди поля, сгибаясь под тяжестью самодельных носилок. На языке крутились вопросы, которыми в другое время она засыпала бы маму с головы до ног. Её давно мучило, что она ничего не знает про отца и дедушек-бабушек, а оказывается, у мамы есть ещё и сестра. Настоящая, родная сестра!

Новая пулемётная очередь заставила их отпрянуть в сторону. Одна из пуль, взметнув сухой фонтанчик, ударила в песок на носилках.

Теперь мамин голос не прерывался и не хрипел, внезапно обретя силу и звучность:

— Запомни, у нас дома в саквояже лежит посылка от моей сестры. Там есть обратный адрес. Разыщешь по нему Людмилу и вернёшь ей посылку. Скажешь, мне от неё ничего не надо, но тебя пусть приютит, хотя бы на время, пока не найдёшь другое жильё.

Катя упрямо вздёрнула подбородок:

— Мама, как только мне исполнится восемнадцать, я пойду на фронт!

— Не видишь — здесь тоже фронт, только вместо винтовки у нас лопаты. — Мама как-то неловко наклонила голову набок и мягко отпустила носилки, уткнувшись лицом в песок.

— Мама! Мамочка! Мамуля!

С воем Катя ползала на коленях вокруг носилок, пытаясь заглянуть маме в глаза, которые были ещё яркие и влажные, но уже ничего не видели.

Потом, окаменев до боли в мышцах, Катя оттащила мамино тело к другим павшим. Под раскидистым кустом ивы с утра скопилось много тел, залитых кровью. Пожилой мужчина в гимнастёрке вытянулся во весь рост, а худенький мальчик с аккуратной русой чёлочкой будто спал, свернувшись калачиком.

Мозг отказывался воспринимать действительность, и Катя неосознанно старалась устроить маму поудобнее, подсовывая ей под голову подушечку из мха и укрывая ноги еловым лапником. Неужели мама ушла навсегда? Вот так просто — слетела с ладони, как летняя бабочка? В память врезались лес, синее небо и перевёрнутые носилки с рассыпанным по траве песком.

— Мамочка, прости, — единственное, что сумела сказать Катя, перед тем как снова идти копать траншею.

Спустя пару недель Катя шла в толпе беженцев по направлению к Ленинграду.

Она успела забежать домой всего на пару часов. Торопливо сменила изорванную юбку на спортивные шаровары с полосатой футболкой, схватила жакет и саквояж. Вот и всё. На пороге Катя обвела глазами родные стены и низко поклонилась, как над могилой.

Оторвавшаяся подошва от стоптанных парусиновых туфель шлёпала по земле и черпала носком песок. Чтобы его высыпать, приходилось часто останавливаться. Когда саквояж с посылкой окончательно оттянул руку, Катя привязала к кожаной ручке пояс от плаща и перекинула ношу через плечо. До Ленинграда путь неблизкий. С каждым километром идти становится всё тяжелее. По обочинам дороги стояли обгорелые дома. Дикими голосами ревели испуганные коровы, ржали лошади и стоял людской гомон, перекрывающий гул машин и отдалённые раскаты взрывов. Вся эта какофония звуков соединялась в один оркестр, страшный в своей безысходности.

Рядом с Катей, плечо в плечо, сопела подружка Ольга, тащившая на закорках увесистый мешок с тёплой одеждой. Голову она повязала пёстрой шёлковой косынкой, которая так выгодно подчеркнула её броскую, цыганскую красоту, что на Ольгу заглядывались даже самые измученные беженцы.

Ольга намеревалась идти до Красногвардейска, который жители упрямо продолжали называть Гатчиной, а там перезимовать у родни отца.

— За зиму Сталин фашиста разобьёт, тогда и увидимся, — жалобно сказала Ольга около развилки на Гатчину. С отчаянием утопающего она вцепилась в Катин жакет и тянула её за собой. В Ольгиных глазах Катя читала неприкрытый страх. Как оставить её одну, такую непутёху?

— Может, ты лучше со мной в Ленинград пойдёшь? А оттуда напишем твоим в Гатчину.

Но в ответ Ольга мелко затрясла головой:

— Что ты, Катя! В Гатчине я каждую улочку знаю, да и родня прокормит, а в Ленинграде нам с тобой и голову приклонить негде. Смотри, сколько народу туда идёт. Туча!

Ольга дождалась, когда с ними поравняется встречная воинская колонна, и повернула следом, махнув рукой на прощание:

— Бывай, подруга, не поминай лихом!

Катя вскинула поднятый над головой кулак.

— Бывай, Ольгуня! Не попади под бомбёжку! И, главное, не бойся! Помни: но пасаран!

Кинув вслед Ольге прощальный взгляд, она влилась в толпу беженцев, направлявшихся в Ленинград в поисках защиты и помощи.

Общий поток двигался медленно, до краёв заполняя собой широкую дорогу, изборождённую воронками от взрывов. В отдалении, за колхозными полями, ярко и страшно пылал лес.

Чередой тянулись гружёные подводы, их огибали грузовики, которые вынужденно подчинялись общему ритму и поэтому ехали на низкой скорости, с остановками. Группа усталых пастухов в резиновых сапогах гнала вперёд стадо ко-ров. Шли женщины с детьми, старики, старухи, подростки. Те, кто возвращался с оборонных работ, шагали налегке, а остальные волокли на себе домашний скарб в виде мешков, коробок и даже кастрюлек. Девчонка лет десяти ухитрилась приспособить себе на голову эмалированный таз, делавший её похожей на чудовищную синюю поганку на двух тонких ножках.

— Поберегись! — расчищая дорогу скоту, щёлкали кнутами пастухи.

Катя шарахнулась в сторону.

Совсем не таким прежде представлялся ей путь в Ленинград. В людской круговерти она чувствовала себя маленькой и потерянной. Это никуда не годилось.

— Не смей раскисать, Ясина! — строго приказал она сама себе и сама себе ответила: — Слушаюсь, товарищ командир!

Бодрость духа давалась с усилием. Чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей, Катя стала думать о посылке, надёжно упрятанной в саквояж, и о том, как ей называть новоявленную тётю — тётя Люда или Людмила Степановна? Фамилия у тёти была такая же, как у них с мамой — Ясина, из чего Катя сделала вывод, что тётя не замужем, хотя мама носила девичью фамилию, а про папу говорила, что он умер от тифа.

Заколоченная гвоздями посылка с тётиным адресом представляла собой небольшой, но тяжёлый — килограмма на три — деревянный ящичек, жирно подписанный химическим карандашом.

Интересно, что в нём лежит?

Отойдя к обочине, Катя повязала платок и перебросила саквояж на другое плечо, скользнув ладонью по разогретому солнцем шагреневому боку. Саквояж был малинового цвета с никелированным ободком, явно иностранного происхождения.

В детстве она назвала мамин саквояж волшебным сундучком, смутно догадываясь, что он прибыл в деревню Новинка из какой-то другой, совсем недеревенской жизни. Заглядывать в саквояж ей не позволялось. Мама запирала маленький замочек на ключ, который хранился в ящике письменного стола. Катя много раз выспрашивала у мамы о содержимом волшебного сундучка, но мама неизменно отвечала, что там лежат старые документы, которые давно вышли из употребления. На деле оказалось, что кожаное нутро, выстланное чёрным шёлком, хранит всего две вещи — посылку и фото.

«Папа!» — сразу угадала Катя, едва взглянув на маленькую карточку молодого мужчины в шляпе.

Строгое выражение лица с широко распахнутыми глазами показалось до боли знакомым. Эти глаза она каждый день видела в зеркале, огорчаясь, что они не похожи на мамины, с прелестным миндалевидным разрезом и пушистыми ресницами. Чтобы удостовериться в идентичности, она положила рядом с папиным фото свою фотографию и сравнила: точно, папа. Хотя, может статься, дядя. Раз оказалось, что у мамы есть сестра, то почему бы не быть и брату?

Она так задумалась, что не сразу обратила внимание, как люди с дороги прыснули к обочине и стали разбегаться по кустам.

— Воздух! Воздух! Ложись! — приставив руки ко рту рупором, закричал в толпу водитель одного из грузовиков. Взмахом руки он показывал, что надо лечь, но Катя осталась стоять на месте, как заворожённая глядя на приближающиеся самолёты.

Пять, шесть, десять тёмных обтекаемых машин летели уверенно, не торопясь, словно утверждая своё превосходство над синим небом со стоячими белыми облаками. Ненависть захлестнула её с головы до пят.

Бессознательным движением Катя напрягла мышцы и вдруг увидела, как из дальнего облака выскочил маленький юркий самолётик, за ним другой.

— Наши, наши летят!

Люди на дороге замерли, напряжённо глядя, как два отчаянных пилота смело ринулась на сближение с вражеской армадой. Катя перестала дышать.

Самолёты шли навстречу друг другу, покачиваясь с крыла на крыло.

— Улетайте — вас собьют! — закричала она ястребкам, не осознавая, что те её не слышат.

Когда расстояние между машинами стало критическим, из каждого самолёта почти одновременно грянули пулемётные очереди. Самолёты то поднимались вверх, то камнем падали вниз, пересекаясь и расходясь по сторонам. По небу усами мотались огненные нити трассирующих выстрелов.

Было видно, что вражеские лётчики растерялись. Один немецкий самолёт, круто развернувшись, ушёл в сторону леса, и из его брюха дождём посыпались бомбы, предназначенные Ленинграду. Вереница взрывов волной прокатилась над верхушками сосен.

— Держитесь! Мы с вами! — срывая голос, орала нашим самолётам Катя. — Бейте врага!

Люди рядом с ней кричали и размахивали руками.

Немецкие самолёты стали перестраиваться, а наши им не давали, стреляя безостановочно. Под напором неожиданной атаки к лесу полетел ещё один фашист. Не долетев, завалился набок, и из него повалил густой чёрный дым.

Натужно гудя, фашистские самолёты рванули вверх и быстро скрылись из виду.

Катя вытянулась в струнку:

— Ура, победа!

От гордости за наших лётчиков она едва не расплакалась.

Гнавшая коров колхозница перекрестилась:

— Господи, благослови наше воинство.

До Ленинграда Катя добралась к полуночи. Нашла первую попавшуюся скамейку в зелёном скверике, подложила под голову саквояж и заснула мертвецким сном.

Спящую Катю встряхнуло с такой силой, что голова с размаху стукнулась о скамейку.

Бомбят? Напружинившись всем телом, она вскочила и увидела, что по тропинке между деревьями удирает невысокий парень с её саквояжем. Она успела рассмотреть коричневую вельветовую куртку, серые школьные брюки и стриженый затылок с чёрными волосами.

Он бежал быстро, но неумело, вихляя спиной из стороны в сторону.

— Ах, ты гад! Отдай сейчас же! Всё равно догоню!

Катя рванулась вдогонку с такой скоростью, как если бы сдавала нормы ГТО по бегу.

В школе она завоевала высокую — третью ступень и очень гордилась тем, что пришла к финишу первой.

— Стой!

Не сбавляя темпа, парень обернулся, расширяя рот в ехидной ухмылке.

— Ты ещё улыбаешься!

Злость придала Кате сил. Разъярённой кошкой прыгнула на спину вора, зажав в кулак его воротник. От сильного толчка парень упал. Сцепившись, они покатились клубком по земле. У парня были крепкие руки, и это Катя сразу почувствовала. Но она превосходила его в гибкости и ловкости, а кроме того, на её стороне была правда, а значит, победа.

Извернувшись, Катя оседлала противника и двумя руками подняла над головой саквояж, чтобы с размаху обрушить его вниз. Глаза парня испуганно зажмурились. Он обречённо вжал голову в плечи, готовясь принять удар, но Катя вдруг поняла, что не может бить лежачего.

Медленно встав на ноги, она с презрением бросила:

— Ворюга!

Парень, распластавшийся на земле, вызывал у неё отвращение. На рытье окопов, под пулями и бомбёжками, работали и погибали слабые, больные, старые. А он, молодой и здоровый, в это время вырывал у людей сумки из рук.

Отойдя на пару шагов, она оглянулась:

— Ты враг. Вместо того, чтобы воевать, ты помогаешь фашистам. У меня маму убили, когда она копала траншеи, чтобы защитить Ленинград. Тебя, паразита, защитить.

Если бы Катин взгляд мог испепелять, то от парня осталась бы горстка пепла.

Он сел и вытер рот рукавом:

— Дура! Никого не надо защищать, потому что немцы всё равно скоро захватят город. Ты что, совсем того? — Он покрутил пальцам у виска. — Не видишь, как Красная армия драпает?

Кровь бросилась Кате в лицо, и она закричала:

— Я думала — ты враг, а ты хуже! Ты — предатель! Я тебя бить не стала, а тебя надо не бить, а расстрелять, как паникёра и труса!

Она захлебнулась от клокочущей ярости. Глаза парня смотрели на неё с вызовом, как будто ожидая, что она снова бросится на него.

Несколько секунд Катя молча разглядывала его лицо, пока он не опустил голову, а потом с презрением бросила:

— Руки об тебя марать противно! Не знала, что бывают такие ленинградцы.

Прошагав военными дорогами чуть не сотню километров, Катя ожидала застать полностью разорённый город. Но, несмотря на заколоченные витрины магазинов и оклеенные бумагой окна, широкая улица, по которой она ступала, поражала своей чистотой и величием. Слышался звон лопат. В парках и скверах копали щели, чтобы прятаться от взрывной волны. Щели представляли из себя траншею с крышкой, наподобие погреба. На фасадах домов виднелась свежая кирпичная кладка. Оконные проёмы были превращены в пулемётные амбразуры.

«На случай уличных боёв», — поняла Катя.

Поперёк улиц баррикады из мешков с песком и противотанковых ежей. Катя вспомнила, как в окопах об один такой ёж она больно разбила коленку.

И плакаты, плакаты, плакаты. Они расклеены всюду, где только возможно. Плакаты кричали, призывали, требовали.

У доски с объявлениями она остановилась и прочитала приказ для населения, что все личные радиоприёмники, фотоаппараты и велосипеды подлежат немедленной сдаче, чтобы исключить пособничество врагу. Ну, фотографические аппараты и радиоприёмники понятно, а велосипеды зачем? Наверно, чтобы не дать возможности шпионам быстро передвигаться по городу.

Погромыхивая на стыках, ходили трамваи, открывались двери магазинов, на углу у парка с лотка торговали фруктовым мороженым. Остановившись, Катя купила себе стаканчик. Мороженое она пробовала раз в жизни, когда мама возила её в Ленинград на зимние каникулы. Но тогда они были в городе всего один день — утром приехали, а вечером уехали.

Оказывается, она здорово изголодалась, потому что проглотила мороженое едва не целиком. На языке остался сладковатый привкус, от которого захотелось пить.

Катя отошла в сторонку и распахнула саквояж, чтобы ещё раз прочитать адрес тёти Люды Ясиной. Сразу набежали мысли о маме. Низко опустив голову, Катя смахнула слезинку согнутым пальцем.

О том, как добраться на проспект Огородникова, никто из прохожих не знал, а толстая дама в белой шляпке сказала, что, по её мнению, такой улицы в городе вообще нет.

— Как же нет, гражданка? — На Катино счастье в разговор вмешался старичок с острой бородкой. — Этак вы девушку совсем запутаете. Поглядите, она сейчас заплачет. — Старичок запихнул в авоську газету, которую держал в руке, и повернулся к Кате. — Проспект Огородникова, барышня, прежде назывался Рижским. Он недалеко отсюда. Вам надо дойти вон до того угла и сесть на трамвай. Кондуктор укажет, когда выходить.

В трамвае Катя ехала, крепко обхватив саквояж двумя руками, и представляла себе, как звонит в дверь, а ей открывает женщина, в точности похожая на маму. На душе стало тревожно. Брякнуть сразу с бухты-барахты: «Здравствуйте, я ваша племянница!» — или зайти издалека, рассказать про маму…

Катина губа снова задрожала, и она упрямо мотнула головой: как будет, так и будет.

Нужный номер дома оказался прямо напротив трамвайной остановки. Не чувствуя под собой ног, она взлетела на последний этаж и, прежде чем нажать кнопку звонка, несколько секунд постояла, чтобы набраться смелости.

Но вместо тёти Люды на Катин звонок вышел пожилой мужчина. Хотя время давно перевалило за полдень, мужчина был одет в мятую пижаму с засаленными отворотами и клетчатые домашние тапочки. Глаза его сонно моргали, а на одутловатых щеках топорщилась седая щетина.

— Вам кого? — Его взгляд пробежал по лицу Кати, остановился на саквояже в руках и сделался неподвижным, как будто застыл на морозе.

— Мне Людмилу Степановну Ясину.

Челюсть мужчины дёрнулась вперёд. Он поспешно вышел на лестницу, прикрывая спиной дверь.

— Здесь такая не проживает, — указательным пальцем он шлёпнул по привинченной к косяку табличке с гравировкой, — видите, здесь написано, что я Гришин. Михаил Михайлович Гришин. И никаких Ясиных здесь не было и нет.

— Папа, кто там? — раздался из-за двери девичий голос.

— Это не к тебе, Лерочка. Ошиблись адресом. — Он перевёл на Катю взгляд, показавшейся ей испуганным. — Идите своей дорогой, девушка, не тревожьте нас.

Когда по радио начали транслировать речь Молотова об объявлении войны, Михаил Михайлович Гришин пил ситро с клубничным сиропом.

Он стоял на перекрёстке улиц у проспекта 25 октября, который по старой памяти именовал Невским, и смотрел, как останавливается транспорт и меняются лица людей, застывая в каменном молчании.

Война? Неужели война?

Зубы мелко стучали о стакан, выбивая дробь. Забывшись, Михаил Михайлович опустил руку. Кровавым следом клубничное ситро вылилось на белые парусиновые брюки, и от сочетания красного на белом на душе стало совсем муторно.

— Может, ещё водички? — со слезами в голосе спросила молоденькая киоскёрша. Она постоянно шмыгала носом и бормотала: — Война, война, как страшно.

— Нет, спасибо.

Гришин аккуратно поставил стакан на тарелку и повернул в направлении дома. Хотя ему только недавно исполнилось шестьдесят лет, сейчас он почувствовал себя разбитым стариком с трясущимися ногами и седой головой. Седины в волосах действительно хватало, но это не мешало мозгам быстро и точно думать, перебирая варианты действий.

Из будней суровой жизни Михаил Михайлович усвоил твёрдое правило: если сам о себе не позаботишься — никто не позаботится. А в СССР ещё и в тюрьму посадят, если начнёшь рыпаться и требовать.

Перво-наперво надо отправить домработницу в магазин и наказать купить побольше продовольствия. Пусть затоваривается под завязку, сколько сможет поднять.

Потом надо поговорить с дочкой Лерой, чтоб сидела дома и не высовывалась, покуда не станет ясна обстановка.

Представив, что предстоит сделать ему самому, Михаил Михайлович положил руку на сердце и прислонился спиной к стене, пережидая приступ аритмии.

Белоголовая девочка с пионерским галстуком остановилась рядом:

— Дедушка, вам плохо?

Мимо них тёк поток людей. Сурово сжав губы, они хранили на лицах одинаковое выражение озабоченности и непримиримости. Наверное, мысленно они уже надели шинели и взяли в руки винтовки.

Вяло подумалось, что, наверное, только русские встречают войну с таким ледяным спокойствием.

Он перевёл взгляд на девчушку, назвавшую его дедушкой.

— Беги, милая. Всё хорошо, я уже дома.

В большой доходный дом на проспекте Огородникова семья Гришиных вселилась в двадцать седьмом, когда Лере исполнилось четыре года. Квартиры там были в основном коммунальные, но на момент заселения Гришин работал главным бухгалтером Рыбтреста и поэтому сумел урвать отдельные хоромы, хотя и на пятом этаже.

Поднимаясь, Михаил Михайлович обычно пару минут отдыхал между этажами, но сегодня он упорно карабкался вверх, одержимый единственным желанием — успеть.

Уже открывая дверь, он столкнулся с домработницей Нюсей, которая обеими руками обнимала огромную кошёлку. Она выглядела старше своих сорока лет и была некрасива щекастым лицом с толстым носом и вялыми губами цвета картофельной шелухи.

— Михал Михалыч, слыхали? Война. Я побежала в гастроном, а потом в керосиновую лавку, да ещё надо бы купить соли и ниток. Отоварюсь на свои, потом рассчитаемся.

Нюся всегда стрекотала очень быстро и неразборчиво, но сегодня её речь взяла рекорд скорости, поэтому Гришин с трудом уловил, о чём она толкует, а поняв, удовлетворённо вздохнул. Повезло им с Нюсей — цепкая она баба и ушлая. Он только подумать успел, а она уже побежала выполнять.

За плечом Нюси Михаил Михайлович увидел широко распахнутые глаза дочери:

— Папа, война! Я иду в институт.

— В какой институт! Ведь воскресенье! — едва не завыл Михаил Михайлович. — Сиди дома! Я требую! Наконец, приказываю!

— Папа, я медик.

— Какой медик? Ты третьекурсница! Ребёнок! — Чувствуя, что его увещевания падают в пустоту, Михаил Михайлович поймал руку дочери и стиснул в ладонях. — Лера послушай меня, старика. Хоть раз послушай. Самое лучшее сейчас — сидеть дома и переждать. Авось пронесёт. Подумай сама — ну, прибежишь ты в институт: нате вам, мол, Калерию Гришину собственной персоной. А тебя и закатают санитаркой в добровольцы под горячую руку. И пойдёшь ты под пули, необученная, глупая, с голыми руками. И сгинешь ни за грош. А чуть попозже всё утрясётся. Умные люди составят списки, подумают, кого куда распределить, не торопясь, полюбовно, учитывая семейные обстоятельства. И волки будут сыты, и овцы целы. Армия пусть воюет. Что мы, зазря разве налоги платим?

Наклонив голову, Лера слушала не перебивая, и Михаил Михайлович воспрянул духом: его увещевания дошли до цели. Но когда он потянулся к Лере поцеловать её в лоб, она опустила глаза и мягко высвободилась:

— Хорошо, папа. Я просто пойду погуляю. Не сидеть же дома с перепугу под кроватью.

Хотя он уловил в её словах укоризну, от сердца отлегло. Лера всегда была очень послушной девочкой. А про испуг она зря сказала. К трусам Михаил Михайлович себя не причислял. Он давно перестал пугаться, с тех самых пор, когда в тридцать седьмом ему переломали пальцы, требуя рассказать, куда ювелир дядя Гоша спрятал ценности. Тогда он смог прикинуться дурачком, благо дядя Гоша к тому времени уже лет пять имел прописку на городском кладбище. Но сейчас настал чёрный день, и дядя Гоша из своей могилы сможет крепко помочь семье племяша Миши.

В день, когда в квартиру к Гришиным позвонила Катя, Михаил Михайлович только что вернулся из поездки в Боровичи. Подкупая проводников и переплачивая за билеты, он добрался до бывшего дома брата на улице Ленина и затаился в кустах.

Выждав до глубокой ночи, Михаил Михайлович пошёл в сарай и отыскал там заступ. Свет луны озарял тёмные окна бывшего дяди-Гошиного дома. За десять прошедших лет дом изрядно обветшал без хозяйского глаза. Дверь на веранду висела на одной петле, надсадно скрипя от каждого порыва ветра. Вымощенный булыжником двор густо порос травой, на скамейке у пруда сидела толстая жаба и чутко наблюдала за происходящим. Для довершения картины фантасмагории не хватало только чёрного кота и ведьмы на помеле.

Не обращая внимания на жабу, Михаил Михайлович шмыгнул в огород за старую баню и отсчитал десять шагов от левого угла. Условленное место указали два кирпича, положенные буквой «т».

Сразу же вспотев, Михаил Михайлович вонзил в землю лопату. Под руки толкал ужас, что дяди-Гошиного наследства может не оказаться на месте. Когда лезвие лопаты стукнуло о железо, Михаил Михайлович испытал облегчение, едва не окончившееся катастрофой с порчей брюк. В висках застучало. Михаил Михайлович рухнул на землю и дальше рыл руками, как собака. Если бы он мог, то рыл бы и носом… Оцинкованное ведро, полное женских золотых часиков, было на месте.

Загребая часы жменями, Михаил Михайлович перегрузил наследство в заплечный мешок и только на подъезде к Ленинграду снова почувствовал себя уверенно.

«Значит Гришин. И никаких Ясиных здесь нет», — повторила про себя Катя, стоя перед закрытой дверью, обитой чёрным дерматином.

Всё логично. Дата на посылочном штемпеле поставлена шестнадцать лет назад. За это время лично она, Катя, успела вырасти и окончить школу, и тётке тоже никто не мешал переменить свою судьбу и уехать, например, стоить ДнепроГЭС или помогать Испании бороться с фашизмом.

По полутёмной прохладной лестнице Катя спустилась во двор и осмотрелась по сторонам.

Небольшой квадрат двора со всех сторон окружали серые стены с маленькими окнами. Интересно устроено в Ленинграде: большие окна выходят на улицу, а маленькие — во двор. И входных дверей тоже две — одна широкая, красивая с улицы на парадную лестницу, вторая — на чёрный ход, с внутренней стороны дома.

Около надписи «Бомбоубежище» горела синяя лампочка — для светомаскировки.

Здесь, как и везде по городу, подвальные окна пестрели свежими кирпичными заплатами, напоминавшими о войне.

«Город-крепость» — само собой сложилось сравнение.

В тишине двора не слышался гул большого города и время будто остановилось. Присев на гранитный столбик у ворот, Катя подумала, что отдала бы всё на свете, чтобы повернуть время вспять и хоть немножко побыть ещё с мамой. Она рассказала бы маме, что никакой тёти Люды здесь нет и что дальше делать, она не знает. Мама наверняка знала бы, как поступить правильно.

В памяти всплывали мелкие ссоры и случайные слова, которые она с обидой говорила маме. Как же за них сейчас непоправимо стыдно! Мама казалась вечной, как вода и хлеб.

Сморгнув набежавшие слёзы, Катя решила пойти в столовую перекусить, потому что живот начинал урчать от голода, и обдумать создавшееся положение. Столовая располагалась на противоположной стороне улицы. У буфетной стойки толпились люди. Большинство из них держали в руках судки и бидоны, куда неразговорчивая раздатчица плескала жидкого супа, больше похожего на мутную водицу.

Есть захотелось до боли в желудке. Сглатывая слюни, Катя дождалась своей очереди.

— Тебе по карточкам или без? — спросила румяная буфетчица с крахмальной наколкой на волосах. Держа в руках ножницы, она ловко выстригала с бумажного листа кусочки размером с почтовую марку и наклеивала их в тетрадку.

— Какие карточки? — растерялась Катя.

— Продовольственные. Ты не местная, что ли? — Буфетчица нетерпеливо моргнула. — Мясо и масло по карточкам, а без карточек вот, смотри — капустные щи, макароны и компот. Есть фруктовое мороженое.

— Мороженое я уже ела.

Разваренные макароны, щи и стакан компота показались восхитительным пиром. Катя вспомнила, что нормального обеда у неё не было с конца июня. Сухие пайки на оборонных работах не считаются, а домой в Новинку она забежала всего на часок, чтобы переодеться, взять саквояж, деньги и документы.

Прежде чем наколоть макароны на вилку, Катя поставила саквояж на колени и притиснулась к столу. Вряд ли здесь покусятся на её имущество, но бережёного Бог бережёт.

Тепло и сытость обволакивали тело домашним покоем. Хотелось спать, а не думать, куда пойти дальше, поэтому мысли текли вялые и туманные. Чтобы не заклевать носом в тарелку, Катя вслушалась в равномерный гул голосов. В столовой говорили об эвакуации, скором введении комендантского часа и о том, что приближается первое сентября и надо собирать детей в школу. А как их собирать, если многие школы уже эвакуировались, а в других нет учителей — мужчины ушли на фронт, а женщины мобилизованы на окопные работы.

Сквозь смыкающиеся веки Катя смотрела на сосредоточенные лица людей, вспоминала рытьё окопов и думала, что нельзя победить народ, который под пулями и бомбёжками ведёт себя так спокойно и уверенно.

Допивая компот, она решила, что сначала съездит в педагогический институт, куда хотела поступать после школы. Вдруг из-за войны приём абитуриентов продлили и ей выделят койку в общежитии?

В пединституте усталая женщина из секретариата сказала, что приём давно закончен и, кроме того, институт готовится к эвакуации. Отвечая, секретарь одной рукой держала телефонную трубку, а другой дирижировала тремя студентами, которые выносили из канцелярии какие-то ящики. Коротко подстриженная девушка, паковавшая папки с документами, глянула на неё с сочувствием:

— Тебе надо обратиться в райком комсомола.

Тогда Катя пошла разыскивать райком комсомола. В конце концов, она советская девушка, комсомолка, и в райкоме должны подсказать, куда направить свои силы. Только надо твёрдо сообщить, что она готова выполнять любую работу, пусть даже самую грязную. А ещё лучше, если комсомол даст путёвку на фронт.

До райкома пришлось снова ехать на трамвае. Билет стоил три копейки. Катя побрякала в кармане мелочью и подумала, что деньги тают со стремительной скоростью.

В коридорах райкома комсомола гулял ветер, он врывался в распахнутые форточки и теребил бархатные портьеры. Хлопали двери, звонили телефоны, взад и вперёд проходили люди в шинелях. Пробежали две девушки в одинаковых белых кофточках.

У кабинета инструктора по делам молодёжи стояла длинная очередь. Катя спросила, кто крайний, но тут приоткрылась дверь и выглянул молодой человек в полувоенном френче. Мягкий стоячий воротничок серого цвета сливался с нездоровым цветом лица пепельного оттенка.

— Товарищи, я попрошу всех разойтись и прийти завтра. Сейчас я уезжаю на чрезвычайное совещание в Смольный.

Паренёк, стоящий рядом с Катей, рванулся вперёд:

— Товарищ Иванов, мне очень надо с вами переговорить. Это одна минута.

— Нет. Не могу.

Дверь захлопнулась. Люди ещё немного постояли, словно ожидая, что хозяин кабинета передумает, а потом медленно стали расходиться. Вслед за всеми Катя вышла на улицу, многолюдную, несмотря на поздний вечер.

На домах висели агитационные доски, они назывались «Окна ТАСС». С плакатов смотрела Родина-мать, а краснолицый солдат в каске указывал пальцем и сурово вопрошал: «Чем ты помог фронту?»

— Пока совсем мало помогла, — ответила плакату Катя, стыдясь собственного безделья.

Она высматривала в толпе прохожих военных и бешено завидовала их прифронтовому счастью. Пропустив вперёд свою ровесницу с противогазом на боку и красной повязкой сандружинницы на рукаве, Катя едва не заревела от обиды: умеют же люди хорошо устроиться! За время блужданий по городу несколько раз завывала сирена воздушной тревоги и в опасной зоне как из-под земли вырастали девушки-дружинницы.

Приставив к губам рупор, они громко командовали:

— Пройдите в убежище! Всем перейти на другую сторону улицы!

В первый раз Катю загнали в подъезд, где молчаливая толпа долго дожидалась отбоя воздушной тревоги. В следующий раз, чтоб не задерживаться, она старалась прошмыгнуть мимо.

Незаметно, улочка за улочкой, она дошла до знакомого двора, где прежде жила тётя Люда, и уселась на гранитный столбик, давая отдых усталым ногам.

Дом словно ослеп, потому что все окна были завешаны плотной чёрной материей светомаскировки. Катя подумала, что за целый день в городе не увидела ни одного знакомого лица. Это тебе не райцентр, где непременно сумеешь встретить земляка и услышать приглашение переночевать.

Столовая, где она обедала, давно закрылась. Катя достала из саквояжа жакет и накинула на плечи. Ночь обещала стать холодной, а она, дурёха, так торопилась в Ленинград, что забыла прихватить пальто. Положив на саквояж скрещённые руки, Катя уткнулась в них лбом, сразу же почувствовав, как сверху наваливается мягкая подушка сна. Она заморгала, потому что боялась спать. Прошлой ночью ей снилась мама, которая осталась лежать у лесополосы, и слышался стрекот фашистских мотоциклов за околицей соседней деревни.

— Девки, собирайте манатки и бегите! — стукнул костылём в оконце председатель Иван Сидорович. — Скоро немец у нас будет!

Катины руки лихорадочно собирали в стопку документы: паспорт, деньги, аттестат зрелости.

В дверях, с полной амуницией, караулила подружка Олька, направленная родителями в Гатчину.

Председатель торопил:

— Слышь, Катька, не мешкай, я сейчас дома жечь буду.

С сильным размахом он высадил костылём стекло, лопнувшее маленьким взрывом. Мама! Катя метнулась в комнату и сорвала со стены мамину фотографию. Мамочка, милая, как же я без тебя?

…От прикосновения руки на плече она вздрогнула:

— Мама?

Около неё стоял седой старик с орлиным носом и жёсткими складками у рта:

— Пройдёмте, гражданочка, разберёмся, кто вы такая и что тут делаете.

— Беженка, говоришь? К тёте приехала? — Управхоз Егор Андреевич протянул Кате кружку горячего чая и пододвинул сушки, за неимением вазочки сложенные в стеклянную банку. — Показывай документы, а то вдруг ты диверсантка!

Они сидели в тесной каморке домового хозяйства, обставленной с казённым аскетизмом — стол, два стула, полки на стене и узкий топчан, укрытый солдатским одеялом. На стене наклеенный на картонку портрет Сталина из журнала «Огонёк».

С благодарностью приняв нехитрое угощение, Катя вспыхнула:

— Я не диверсантка, а комсомолка. Правда к тёте приехала. К Людмиле Степановне Ясиной. Она в пятнадцатой квартире жила.

— В пятнадцатой? — Егор Андреевич сощурил глаза, припоминая. — Не знаю такой жилички. В пятнадцатой Гришины живут — сам хозяин и дочка. В прошлом году домработницу Нюську прописали. До жути вредная баба. Чуть не каждый день с жалобами бегает. Я здесь давно живу, а про Ясину никогда не слышал. Врёшь, поди.

— Как это — врёшь?! — От возмущения Катя едва не поперхнулась. С размаху поставив кружку на стол, она распахнула саквояж и вытащила посылку. — Вот, смотрите!

Егор Андреевич пошарил в кармане, водрузил на нос очки и прочитал обратный адрес.

— Да, загадка. А может, ошибка. Знаешь, как бывает? Попросила почтальоншу посылку отправить, а та случайно другой адрес написала.

А иной раз человек нарочно другой адрес пишет, чтобы его не отыскали.

Подумав, что в словах управхоза есть резон, Катя вздохнула:

— Похоже, вы правы.

Она оглянулась на звук открывшейся двери, в которую заглянули две старушки, одна в шляпке, другая в очках:

— Егор Андреевич, мы заступаем на дежурство. Будут указания?

— Какие тут указания? Сами всё знаете: при налёте организовать укрытие населения в бомбоубежище, послать наряд на крышу тушить зажигалки, наблюдать за посторонними.

Старушка в шляпке глубоко вздохнула, а старушка в очках сказала:

— Слушаемся, товарищ управхоз.

Когда старушки ушли, в конторке ненадолго повисло молчание, разбитое хрустом сушки в пальцах Егора Андреевича. Он сунул обломок в чай, дождался, пока спёкшееся тесто наберёт воду, и поддел его чайной ложкой:

— Что дальше делать думаешь?

Катя пожала плечами:

— Не знаю. Хотела на фронт пойти, но мне ещё восемнадцати нет. Буду работу искать — Ленинград город большой.

— Мыслишь в верном направлении, но с работой трудно — предприятия эвакуируют, не до новых работников, сама понимаешь. Новичков ведь ещё обучить надо, ремесло в руки дать, а не сразу за станок ставить. С заводов и из институтов народ сейчас тысячами увольняют, сажают на иждивенческую карточку.

— Всё равно буду искать, — сказала Катя, — мне идти некуда. В нашей деревне Новинке уже фашисты хозяйничают, а избы председатель сельсовета сжёг, чтоб гадам не достались.

Егор Андреевич досадливо крякнул:

— Прёт и прёт немец. Не знаю, что тебе и сказать, девонька. Я в Первую мировую на германском фронте Георгия заработал. Тоже много безобразий повидал, но так, как нынче, немчура не зверствовала. Ни их, ни наши солдатики мирное население старались не задевать. А в Польше было, что местный ксёндз нам ещё и стол накрыл. Ну, то есть не нам, а офицерам. Но солдатам тоже перепало по кружке пива да по куриной ножке. До сих пор помню, как я ту ножку грыз. Поляки знатно кухарить умеют. Да и наголодались мы на казённых харчах.

Он задумался. Молчала и Катя, слушая, как из радиоточки раздаётся мерный стук, словно кто-то осторожно бьёт палочкой по дереву: тук-тук, тук-тук. Или дождь по чердаку барабанит, как дома в Новинке, когда у них с мамой в избе прохудилась крыша.

Катя чувствовала, что пора прощаться, но уходить не хотелось. Желая растянуть время, она посмотрела на радио:

— Зачем стучит в ретрансляторе?

— Метроном стучит. Приборчик, вроде часов. Говорят, им музыканты пользуются. Я сам-то не видел. Это чтоб население знало, что радио работает. Круглосуточно диктора не посадишь, им тоже спать надо, — охотно откликнулся Егор Андреевич. — В Ленинграде по указу запрещено радио выключать, чтоб народ вовремя оповестить о воздушной тревоге. Медленно стучит — отбой, а быстро — значит, жильцам бежать в бомбоубежище, а мне крутить ручную сирену. — Кивком головы он показал на стойку с двумя металлическими дисками, к которым была приделана изогнутая ручка.

Прежде Катя никогда не видела ручных сирен, хотя сегодня на улице слышала её пронзительно режущий звук, как будто на крыше амбара истошно орут одновременно тысяча мартовских кошек.

Интересную конструкцию она осмотрела с интересом:

— Я бы покрутила.

Брови Егора Андреевича сошлись к переносице:

— Ещё наслушаемся. Печёнкой чую — скоро придётся ручку день и ночь крутить при бомбёжке, — в сердцах он стукнул кулаком по коленке, — бомба — это тебе не игрушка. Хотя откуда тебе знать — молода ещё.

— Я знаю, — непослушными губами сказала Катя. — Нас много бомбили на окопах. И из пулемёта фашистские лётчики стреляли. Маму убили.

Стараясь спрятать чувства, она поспешно схватила чашку с чаем и отпила большой глоток. Остывший чай приятно охладил горячее горло и помог прийти в себя.

Она вопросительно взглянула на Егора Андреевича:

— Спасибо вам большое. Я пойду?

— Как это пойдёшь? — Голос Егора Андреевича дрогнул от возмущения. — Куда это ты наладилась?

— Туда, — Катя неопределённо махнула рукой в направлении двери и подняла саквояж, готовая шагнуть за порог.

— А ну, сядь! — короткий приказ пригвоздил её к месту.

Она села послушно, как школьница. Всё равно идти некуда.

Егор Андреевич встал, поправил на окне светомаскировку, а потом опять вернулся на место и смущённо кашлянул:

— Короче, вот такое дело — вдовый я, — сплетя руки, он покрутил большими пальцами, — и детей нет. Круглосуточно на работе. Война. Надо быть на посту. Улавливаешь, куда я клоню?

— Нет, — честно ответила Катя, — не улавливаю.

— Эх, ты! А я думал, ты сразу угадаешь, что я предлагаю тебе в мою комнату заселиться, потому что в остальном доме уже густо беженцев натолкано. Пятнадцатая квартира, куда ты ходила, осталась свободна, но на завтра я её уже семье с Кировского завода обещал. Там теперь почти фронт.

Катя потеряла дар речи. Молчала и только глазами хлопала, не зная, что ответить и как благодарить. Пока она собиралась с мыслями, Егор Андреевич достал толстую тетрадь и надел очки:

— Давай твой паспорт, впишу тебя в домовую книгу, а завтра зарегистрируешься у участкового и получишь карточки. Авось не пропадём, Бог милостив.

Управхоз Егор Андреевич жил в квартире на первом этаже окнами во двор. От фундамента по стенам ползла сырость, наполняющая квартиру сладковатым запахом плесени. Плесень была неистребима, хотя жильцы вели с ней нешуточные бои, вплоть до окуривания стен горючей серой. Серная вонь витала в воздухе почти месяц, но плесень санобработки не заметила, благополучно продолжив расползаться по штукатурке зеленоватыми пятнами.

В квартире были четыре комнаты, кухня и тесная ванная комната без ванны, но зато с краном, цедившим капли в подставленное ведро. Главное место в общественной кухне занимала дровяная плита, на которой стояли керосинки по числу комнат. К стенам жались кухонные столики и висели ходики с кукушкой и двумя гирьками в виде шишек.

У Кати в доме были точно такие же часы, поэтому они приласкала их взглядом, как старого друга, и тревога на сердце стала рассеиваться.

Егор Андреевич распахнул дверь из коридора и ласково подтолкнул Катю вперёд:

— Располагайся, дочка.

Если бы благодарность имела свойства жидкости, то Катя наверняка утонула бы в её волнах. Но поскольку она не любила выказывать свои чувства, то в ответ только кивнула:

— Спасибо большое!

Спать ей предстояло на раскладушке, вытащенной из огромного тёмного шкафа с резными створками.

— Сам столярничал, — похвастал Егор Андреевич. — И шкаф, и раскладушку.

Кроме шкафа комната вмещала круглый стол, покрытый зелёной клеёнкой, четыре стула, деревянную кровать и тумбочку.

Помогая расставить раскладушку, Егор Андреевич посетовал:

— Я бы сюда и сам лёг, чтобы тебе бока не ломать, да продавлю ненароком.

— Обожаю спать на раскладушке, — заверила его Катя, потому что это была правда. В Новинке она часто забиралась на чердак, где на раскладушке лежал матрац, набитый сеном, и ложилась навзничь, глядя, как под крышей раскачивается паутина бельевых верёвок. Вдыхая пряный запах трав, она читала, думала или мечтала.

Несмотря на незнакомое место, уснула Катя почти сразу, а Егор Андреевич сел за стол, придвинул пепельницу, но курить не стал. Посмотрев на портрет жены на стене, тяжело вздохнул:

— Вот, Фрося, какие дела.

У него вошло в обыкновение вечером рассказывать ей, как прошёл день.

Ордер на вселение Егору Андреевичу выдали ещё в двадцатых, когда он с женой и дочкой пришёл в Петроград из Псковской губернии, где их село сгорело дотла.

Жители не поняли, кто запалил пожар, белые или красные, а может, и из деревенских кто-то соседям мстил, но только иного выхода, как податься в город, у Егора Андреевича не осталось.

В ленинградской части жизни у Егора Андреевича был родной завод, эта комната и, конечно, жена Фрося и дочурка Любонька. Дочкины портреты Егор Андреевич все спрятал — не мог смотреть без душевной боли: руки начинали ходить ходуном, а из груди вырывалось рыдание, больше похожее на звериный рык.

Любонька служила военврачом и погибла на Халхин-Голе. Следом за дочкой на погост отнесли Фросю. А он, старый пень, остался небо коптить, хотя с радостью переселился бы к ним на небушко.

Но сейчас война, а значит, надо жить. Не для себя — для других. Для жильцов, для Ленинграда, вон, для этой нежданной конопухи, что сопит под одеялом на раскладушке.

То ли порывистостью движений, то ли прямым взглядом, но Катерина крепко напомнила Егору Андреевичу потерянную Любоньку.

С двадцать шестого августа в Ленинграде был введён комендантский час. Движение по городу прекращалось в десять вечера и начиналось в пять утра.

Второго сентября вновь снижены нормы хлеба.

Гитлеровцы пёрли на Ленинград со всех сторон, не давая Красной армии роздыху. Радиоэфир заполонили тревожные сводки с фронтов. Война грозила затянуться надолго.

Катя подумала, что надо сделать какие-нибудь продовольственные запасы на зиму. Что взять с Егора Андреевича? В буфете у него тараканы свадьбу справляют, а на кухне стоит бутыль подсолнечного масла и лежит кулёк серых макарон.

Когда Катя совала макароны в кипяток, то они сразу же разваривались в полужидкую массу.

— Третий сорт, что ты хочешь? — сказала соседка тётя Женя. — Такими макаронами впору поросят кормить.

Работала тётя Женя на швейной фабрике. Она была грузная, черноволосая и длиннорукая, как горилла. Ещё в квартире жила библиотекарша Вера Ивановна с двумя детьми — тринадцатилетней Ниной и шестилетним Ваней. Хорошенькая блондинка с красивыми глазами, Вера Ивановна оказалась очень непрактичной и всё время забывала, где какие карточки надо отоваривать. Катя удивлялась: неужели трудно запомнить, что хлеб можно купить в любом магазине, а крупы, жиры и сахар только в прикреплённом. Из-за рассеянности Вере Ивановне приходилось дополнительно стоять в очередях, поручив Кате присматривать за детьми.

По большому секрету тётя Женя шепнула, что Вера Ивановна могла уехать в эвакуацию чуть ли не в первых рядах из-за того, что у неё муж полковник. Но она наотрез отказалась уезжать. Сказала, что не может оставить библиотеку, потому что без присмотра книги растащат. Такую позицию Веры Ивановны тётя Женя решительно осуждала и при каждом удобном случае не забывала пенять:

— Вот, Верка, не послушалась мужа и сиди теперь, как мышка в западне, да ещё с мышатами. Вон, народ говорит, что последние поезда с эвакуированными ушли, да назад вернулись. Захлопнулась наша коробочка.

Впрочем, тётя Женя выговаривала вполне беззлобно, даже с сожалением, и Вера Ивановна не неё не обижалась. Она давно привыкла, что тётя Женя может без стука войти к ней в комнату или по-свойски заглянуть в кастрюльку с супом.

С тётей Женей и Верой Ивановной Катя поладила сразу, а третья соседка — старуха Анна Павловна Кузовкова — встретила её с открытой враждебностью.

Когда наутро после заселения Катя вышла в кухню с чайником, Кузовкова уткнула руки в боки и обошла её кругом, оглядывая с ног до головы, как цыган кобылу.

— Гляньте, никак Егор девку привёл! Совсем обезумел старый хрен. В нашей квартире народу и без того как семечек в огурце!

Была Кузовкова маленькой, кругленькой, краснощёкой — точь-в-точь бабушка из доброй сказки. Только глазёнки сверкали по-крысиному и рот-пирожок зло кривился уголками вниз. Крикливая, в цветастом халате, старуха Кузовкова умела заполнить собой всё кухонное пространство, и куда бы Катя ни отвернулась, там везде мелькал пёстрый ситец и раздавался визгливый голос.

Решив перемолчать, Катя подошла к керосинке и несколько раз качнула насосик, чтобы подать топливо.

Кузовкова подплыла сзади и засопела:

— Слышь, девка, морду-то от меня не вороти. Хоть тебя и сам управхоз привёл, а хозяйничать в квартире не смей. Понаедут тут всякие, а ты потом керосин прячь, чтоб не отлили.

— Не нужен мне ваш керосин, — не выдержала Катя, — и квартира не нужна. Я отсюда при первой возможности уеду. Устроюсь на работу и уеду.

В ответ Анна Павловна высморкалась в полотенце на своём плече и внезапно запела елейным голоском:

— Ну, хозяйничай девонька, хозяйничай. Надо соли, бери, не стесняйся. Мой столик у самого окошка стоит.

Поражённая переменой Катя резко обернулась и увидела в дверях Егора Андреевича. Устало ссутулившись, он одной рукой опирался о косяк, словно его не держали ноги.

— Катерина, быстренько пей чай и собирайся. Дело есть. Поручаю тебе организовать местных ребят на сбор бутылок.

— Каких бутылок? — не поняла Катя. — Зачем бутылки?

Егор Андреевич выпрямился:

— Получен приказ Ленгорисполкома собирать пустые бутылки, чтобы заливать их горючей смесью и отправлять на фронт. Слыхала про «коктейль Молотова»?

Катя кивнула.

— Вот то-то и оно. Иди, ремонтируй ящики и принимай то, что пионеры натаскают. Объявления развешены.

Во дворе стоял стук, а груда поломанных ящиков возвышалась до окон первого этажа. В открытой форточке маячил дымчатый кот, взиравший на безобразие с явным отвращением.

Егор Андреевич сокрушённо развёл руками:

— Магазины отдают только поломанные ящики, у них возврат на базу. Ящики нынче тоже стратегический объект, так что придётся самим расстараться на починке. Вон, один работник уже брошен на прорыв.

Вихрастый мальчишка в голубой рубашке с красным галстуком с размаху всадил гвоздь и горделиво оглянулся:

— Видели, товарищ управхоз, как я умею? А вы говорили — не справлюсь.

Мальчишка был румяный, рыжий, весь усыпанный огненными веснушками.

Катя сразу решила, что он похож на колобка, убежавшего от дедушки с бабушкой.

В знак одобрения Егор Андреевич поднял большой палец и сказал:

— Вот тебе, Сенька, начальница. Выдай ей молоток.

— Егор Андреевич, — подлив в голос ехидных ноток, протянул Сенька, — да разве же девчонка сумеет?

— А ты научи, — нахмурился Егор Андреевич, — и в целом покажи Катерине, что тут у нас во дворе и где. Возьми, как говорится, над ней пионерское шефство. Не зря же ты галстук надел.

Обречённо повесив голову, паренёк протянул Кате молоток и указал на ящичек с гвоздями:

— Бери, заколачивай. Гвоздик туда, гвоздик сюда. А то скоро ребята бутылки принесут, а у нас ставить некуда.

Катя усмехнулась: ну, держись, Сенька, сейчас ты у меня поплывёшь в дрейф, как Папанин на льдине. Заколачивать гвозди она умела виртуозно, спасибо соседу-плотнику дяде Савелию. Однажды в Новинке был выигран спор с мальчишками, кто быстрее забьёт сто гвоздей. Проигравший выколачивал гвозди обратно. Работать гвоздодёром ей не пришлось, а мальчишки с тех пор всегда поглядывали на неё уважительно.

Попробовав молоток на вес — тяжеловат, но обойдусь, Катя поставила в ряд пять гвоздиков, и не дожидаясь пока они упадут, короткими взмахами забила их по самую шляпку. Как пулемётную очередь выстрелила.

— Ловка девка! — уважительно сказал Егор Андреевич и поцокал языком. — Ловка.

— Здорово! А меня научишь? — Она увидела, что у Сеньки от восторга перехватило дыхание, а глаза блеснули неподдельным азартом.

— Научу, когда половину ящиков починим.

Оседлав скамейку, Катя положила рейки крест-накрест. Удар, ещё удар. Готово.

Ей нравилось чувствовать силу руки и тяжесть молотка, который играючи повинуется движениям мускулов.

Работа спорилась, и под весёлый перестук ненадолго забывалось, что идёт война, в небе висят толстопузые дирижабли, а запасы продуктов подходят к концу.

Складывая ящики штабелем, Катя подумала, что в старости обязательно вспомнит этот день с неярким солнышком, ленинградский двор, вихрастого Сеньку и толстого серого кота на окне. Отложив молоток, она специально взглянула на кота пристальнее, силясь запечатлеть в памяти его полосатую сущность.

Из раскрытого окна полился мотив фокстрота, и Катя совсем пришла в хорошее расположение духа, когда во двор вошёл парень лет двадцати.

— Ей, работнички, где тут у вас управдом?

Никогда прежде она не видела у ребят такой улыбки — ясной и в то же время чуть-чуть застенчивой. Кате почудилось, что она на миг оказалась в своей Новинке, таким родным вдруг увиделся ей этот незнакомый парень в светлой рубахе, небрежно заправленной в чёрные брюки.

Вместо гвоздя она стукнула молотком себе по ногтю, сунула палец в рот, да так и застыла, понимая, что со стороны выглядит полной дурёхой.

Шофёр третьего автопарка Сергей Медянов так и запомнил её с пальцем во рту — смешную девчонку с двумя косичками и курносым носом. На простой вопрос она покраснела и никак не могла толком ответить, где искать управхоза или управдома. Как кому нравится. Сам он предпочитал старое — управдом.

Неделю подряд Сергей развозил на старой полуторке песок для тушения пожаров и намотался как бобик за косточкой. Когда он расчёсывал волосы, песок сыпался на воротник, а если ел, то песок хрустел на зубах вместо соли.

Баранку Сергей крутил давно — третий год, сразу после школы записавшись на шофёрские курсы. Мать просила пойти учиться в институт на дневное, но Сергей наотрез отказался, потому что отец был репрессирован, а маминого жалованья машинистки в издательстве едва хватало заплатить за квартиру. После ареста отца мама целыми днями писала письма во все инстанции, доказывая, что муж не мог распространять антисоветские листовки по состоянию здоровья.

— Какие листовки, если он почти слепой? — восклицала она, ломая пальцы. — Скажи, Серёжа, как можно, ничего не видя, переписывать статьи запрещённых авторов?

Сергей не знал ответа и всегда успокаивал, что произошла ошибка и отца скоро выпустят. Он действительно в это верил. Но прошёл год, другой, третий. Десять лет без права переписки. Какой изощрённый ум мог выдумать такую кару? На пятом году папиного заключения почтальон принёс извещение, что К.Р. Медянов скончался от остановки сердца.

Постепенно Сергей заметил, что мамин характер изменился и она то замыкается в себе, то становится весёлой и разговорчивой.

— Да она, наверное, пьёт, — предположила мудрая крёстная, когда Сергей поделился с ней своим беспокойством.

— Моя мама? Я даже мысли такой не допускаю!

Но тревога продолжала точить, и, дождавшись, когда мамы не было дома, Сергей провёл обыск.

Пустые бутылки нашлись за тумбочкой в общем коридоре. Сергей выбросил их в помойку, а потом долго бродил по городу и думал, как им с мамой жить дальше. Разговор по душам не принёс никакого результата. Мама продолжала пить, а вечерами сидела, завернувшись в шаль, подаренную отцом к годовщине свадьбы, и смотрела в окно. Молодая, сорокалетняя, умная и красивая мама считала, что её жизнь закончилась.

Сейчас мама ушла в ЖЭК печатать приказы и объявления, а Сергея вместе с машиной со следующей недели мобилизовали в автомобильный батальон. Последний наряд в гражданской жизни — развести песок и забрать пустые бутылки, от одного вида которых его мутило.

А девчонка та, в доме на Огородникова, симпатичная, хотя и смешная. Похожа на парнишку-подростка. Интересно, сколько ей лет?

После сбора бутылок вместе с другими жильцами Катя таскала песок на крышу дома, чтобы заполнять противопожарные ящики. Следующие несколько дней она безуспешно пробегала по предприятиям в поисках работы, а теперь вот решила пойти на окраину города собирать остатки урожая с колхозных полей.

Надоумила её тётя Женя:

— У нас на работе уже все бабы сбегали в совхоз и принесли по мешку капустных листьев. Чем без толку по городу метаться, лучше бы подумала, что в щи положишь. И Верку с собой возьми, а то она детей голодом заморит, и так уже по карточкам ничего не выкупить.

Идти сговорились в шесть утра.

— Кто рано встаёт, тому Бог даёт, а то одни оборыши достанутся, — подвела итог тётя Женя.

Женщин и детей на колхозном поле было много, как кочерыжек. Таская за собой мешки и кошёлки, они ползали на коленях и перерывали рваные борозды в поисках остатков капусты. Кому везло, находили целые кочешки с хрусткими листьями, но в основном удавалось наковырять подгнившие обрубки, похожие на свиной пятачок.

Сидя на перевёрнутом ведре, молодая женщина кормила грудью ребёнка. Рядом тащила корзину седая старуха с растрёпанными буклями, а чуть поодаль интеллигентного вида женщина отряхивала одежду и красила губы. Отведя от лица тюбик помады, она посоветовала:

— Девушка, идите дальше, за ров. Там ещё можно что-то набрать, а здесь уже всё пусто.

Перерезавший посадки ров был заполнен стоячей водой бурого цвета, через которую чья-то добрая рука вместо мостика перекинула деревянную калитку.

Вооружившись лопаткой Егора Андреевича, Катя скоро набросала половину картофельного мешка и подошла к Вере.

— Тебе помочь?

Сидящая на корточках Вера подняла голову и почесала грязной пятернёй в голове. На белокурых волосах остались комочки грязи. Вера засмеялась:

— Спасибо, Катенька. Я такая неумёха. И как меня столько лет муж терпел? — От упоминания о муже Вера часто-часто заморгала, и Катя испугалась, что она сейчас заплачет. — Он под Москвой, Катя. Я сердцем чувствую, что он там. Когда вчера по радио сказали, что идут бои под Москвой, я сразу подумала про Васю. Нам здесь в тылу хорошо, спокойно, а там…

Вера опустила голову и воткнула в землю детскую лопатку, позаимствованную у сына. Больше она не говорила про мужа, а беспечно болтала всякую чепуху, но время от времени её речь застывала на полуслове, а взгляд становился прозрачным и отсутствующим.

Едва мешки наполнились кочерыжками, Катя с Верой двинулись в обратный путь, нагрузившись, как черепахи.

Стоял тёплый осенний день. На заполненные людьми тротуары ветер бросал пожелтевшие листья, которые, падая, плавно кружили в воздухе, словно вальсируя под неслышную музыку.

Когда проходили мимо кинотеатра, Вера дотронулась до Катиного локтя:

— Трудно представить, что всего три месяца назад мы с мужем смотрели здесь фильм «Если завтра война», целовались и были счастливы. А теперь мне кажется, что это не артисты, а я оказалась в страшном фильме, который не закончится, даже если порвётся плёнка. Тебе хорошо, Катенька, ты одна, а у меня дети. Мне не за себя — за них страшно. И за Васю. Может быть, он сейчас под обстрелом лежит или под бомбами.

Катя поправила мешок на плече:

— Знаешь, Вера, я думала, что если бы у меня был ребёнок, братишка или сестрёнка, мне было бы трудно, но всё-таки легче. Ты понимаешь, о чём я?

— Кажется, понимаю.

Их разговор заглушил внезапный рёв фабричной трубы. Откликаясь на зов, подали голос пароходы на Неве, завыли ручные сирены, захлопали зенитки.

— Бежим скорее до ближайшего дома, — выкрикнула Катя, — там бомбоубежище!

Впереди, сзади, сбоку них тоже бежали люди. Улица пришла в движение, как разворошённый муравейник. Снаряды прицельно били по домам, вырывая из фасадов куски кипичной кладки. Где-то резко и испуганно кричал человек.

Вдоль домов метались девушки-дружинницы, регулируя поток в бомбоубежище:

— Туда, быстрее! Не задерживайтесь, товарищи!

Чувствуя, как тяжёлый мешок колотит по спине, Катя бежала сама и тащила за собой Веру, которая спотыкалась на каждом шагу. Одновременно с очередным разрывом снаряда они успели войти в бомбоубежище, забитое людьми под завязку. От удара дом вздрогнул и закачался. Грохот разрыва слился с криками людей и детским плачем. Потом снова удар и тишина.

Не успев понять, что произошло, Катя полетела куда-то вниз.

Катя с трудом открыла глаза, но ничего не увидела, потому что кругом была темнота. «Где я? Что произошло?» Она повела руками в стороны и поняла, что лежит в воде, упираясь головой во что-то твёрдое.

Инстинктивно она приподнялась, потом перевернулась на четвереньки и поползла вперёд, всё ещё не осознавая случившееся. Шлёпанье мокрых ладоней отдавалось в ушах громким эхом. Вода постепенно прибывала, и Катя вынужденно встала на колени, пригибая голову под низким потолком. Слышался нарастающий шум воды, какой бывает, когда плотину прорывает весеннее половодье.

Но где-то же должен быть выход? Опасаясь потерять направление, она стала перебирать руками по стене, чувствуя, что стало легче дышать. С каждым шагом воздуха становилось всё больше и больше. Теперь Катя двигалась вперёд уверенно и быстро.

Там, в конце пути, должен быть свет. Надо только себя заставить и не отступать, даже если больно и страшно.

Рывок, снова рывок, и вдруг, словно бы ниоткуда, раздался человеческий голос:

— Эй, есть кто-нибудь живой?! Отзовись!

— Я! Я живая! — с надеждой закричала она, предчувствуя, как чьи-нибудь руки вытащат её из этой дыры.

Остановившись, она вслушалась в тишину. Голос замолк.

Теперь уже Катя стала звать и спрашивать:

— Эй, есть кто-нибудь живой?

Напрягая слух, она спрашивала снова и снова, пока не услышала ответ, идущий оттуда, откуда она с трудом выбралась:

— Помогите!

И Катя повернула назад. Снова ладонями по стене, вода по шею, тяжёлый, густой воздух и темнота. Но где же всё-таки я?

И вдруг на неё обрушилось воспоминание о взрывах, бомбоубежище, Вере и мешке с капустными кочерыжками.

— Вера? Вера! Это ты? — закричала Катя, всем телом подаваясь вперёд в глухое, затхлое пространство.

Но вместо Вериного голоса ей ответил мужской, находящийся где-то совсем рядом:

— Помогите, пожалуйста.

— Вы где?

Воды снова стало по грудь, впору плыть. Пальцы то и дело наталкивались на какие-то тряпки, банки, куски дерева. Скользкий комочек шевельнулся под её пальцами, пискнул и остренько укусил. Катя поняла, что это крыса, и передёрнулась от отвращения, потому что крыс всегда боялась.

Перебарывая страх, она ещё раз спросила:

— Вы где?

Неожиданное прикосновение к плечу заставило её шарахнуться в сторону, но Катя тут же опомнилась и вздохнула с облегчением. Теперь она была не одна.

Судя по голосу, мужчина, барахтавшийся рядом, был совсем молодой. Придержав Катю за рукав, он сказал:

— Я за что-то зацепился и не могу вырваться.

Он тяжело дышал. Видимо, долго боролся и совсем выдохся.

В кромешной тьме Катя могла действовать лишь на ощупь, полагаясь на чуткость пальцев. Говорят, слепые даже читают пальцами, а Катя без толку возила руками вокруг мужчины, и не могла отыскать, что его держит.

Он подсказал:

— Кажется, защемило рубаху сзади. Я дёргаюсь, но едва могу пошевелиться.

Чтобы подобраться к его спине, Кате пришлось подойти вплотную:

— Держите меня, я попробую вытащить, но мне нужна опора. — Она сразу же почувствовала его руки на своей талии и, наклонившись, дёрнула рубаху, зажатую между двух балок. — Не поддаётся. Намертво засела.

Она дёргала снова и снова, но всё безуспешно.

— Я бы снял, но мне не вывернуться. Сейчас попробую разорвать. Гимнастёрка новая. Ткань очень крепкая, да ещё и мокрая.

Он незаметно перешёл на «ты», и Катя почувствовала, что за прошедшие несколько минут они успели сродниться.

— Давай.

Теперь она придерживала его за талию, слушая треск рвущейся материи.

Зловонная духота забиралась в ноздри и мешала дышать, а ноги в воде совсем окоченели.

Наконец гимнастёрка поддалась, и парень сказал:

— Поплыли искать выход. Я, кстати, Сергей.

— А я Катя. Выход должен быть там, откуда я вернулась.

Отыскав его руку, Катя потянула Сергея за собой, мечтая о той минуте, когда сможет вдохнуть свежий воздух.

Идти вдвоём оказалось в два раза легче, даже крысы стали казаться мирными существами, наподобие кротов, которых у них в Новинке развелось видимо-невидимо. Интересно, откочуют кроты на время войны в другую страну или им под землёй всё равно, что творится наверху?

— Голоса слышишь? Завалы разбирают. — Сергей вдруг остановился.

Катя тоже прислушалась, но сначала услышала стук и скрежет, сквозь который с трудом пробивалась человеческая речь. От надежды, что они скоро выберутся, сил сразу же прибавилось, хотя радости мешала тревога о Вере. Где она, что с ней? Вдруг она здесь, рядом, в кромешной тьме и не может позвать на помощь?

Голоса становились всё громче и громче, а в зоне видимости забрезжил свет. После полной темноты полоса света казалась ослепительной и прекрасной. Повернув голову, Катя смогла рассмотреть своего спутника и невольно ахнула, узнав в нем парня-шофера, который привозил в их двор песок.

Он тоже узнал её и смущённо ссутулил голые плечи:

— Вот где довелось встретиться. А ты смелая.

Теперь они подошли к пролому в перекрытии, за которым шёл разбор завалов, и людей по одному вытаскивали через низкое окно запасного выхода. Катю поразило, что не было никакой паники, никто из людей не рвался вперёд, не кричал, не плакал. Большеглазая девочка с красным бантом вцепилась в куклу, старушка в углу беспрестанно крестилась, пожилой мужчина пропускал вперёд женщину с заплаканным лицом, а позади всех стояла Вера и прижимала к груди мешок кочерыжек.

— Вера! Смотри, это Вера! Она жива, понимаешь, жива! — В порыве радости Катя до боли стиснула руку Сергея, сразу почувствовав ответное пожатие.

— Твоя подруга?

— Соседка, мы вместе ходили на поле кочерыжки собирать.

Он стоял совсем рядом, голый по пояс, и Катя старалась смотреть в пол, чтобы не покраснеть, как та морковка, что случайно оказалась в земле рядом с кочерыжками. Катя тогда обтёрла её об подол и съела.

— Тут высоко, давай я тебя подсажу, — предложил Сергей.

Катя подумала, что снова почувствовать его руки на своей талии будет свыше её сил, и резко отказалась:

— Нет! Я сама. Я всё делаю сама.

Но всё же он сумел её смутить, когда опустился на одно колено:

— Тогда наступи мне на коленку и лезь сама.

Катя вспомнила, что она в юбке, и едва не заплакала:

— А ты отвернись.

Он просчитал ход её мыслей и встал:

— Давай я первый вылезу, а потом вытяну тебя за руки.

Сейчас, когда опасность миновала и Вера оказалась живой и здоровой, Кате захотелось выглядеть перед Сергеем красивой, стройной, отважной девушкой, а не форменным чучелом с растрёпанными волосами и мокрой юбкой, с которой стекают потоки грязи. Правда, вид Сергея был не намного лучше. Хотя нет, всё-таки намного, потому что у него были необыкновенные зеленоватые глаза цвета капустной кочерыжки и обаятельная улыбка, к которой тянуло прикоснуться пальцем.

Чтобы поскорее прекратить свои страдания, Катя заторопилась. Дождалась, когда Сергей выберется из подвального отсека, выбралась сама, обняла Веру и повернулась к Сергею:

— Счастливо оставаться! — И после долгой паузы, прошептала: — Я буду тебя помнить.

Отправляясь утром за капустой, Катя и Вера шли по городу, застывшему в суровом ожидании. Ленинградцы торопились на работу, вели детей в детские сады, плакали, смеялись, любили. Они были готовы ко всему, и враг не застал их врасплох, но к вечеру многие люди превратились в разорванные куски мяса, были задавлены рухнувшими домами или сгорели заживо. Ленинград стал полем боя.

Когда Катя и Вера, грязные и измученные, ввалились в квартиру, Ниночка громко заплакала, а Ваня застыл в дверях, как испуганный зверёк, и глаза у него стали круглыми:

— Мама, что с тобой?

— Всё хорошо, Ванюша. Это мы с Катей на поле перепачкались. Понимаешь, поле очень грязное и людей на нём много. Я упала случайно. И Катя тоже. Посмотри, мы принесли целый мешок капустных кочерыжек. Сейчас я помоюсь и очищу вам по прекрасной кочерыжке. Вы ведь любите капусту?

Вера говорила с лихорадочностью больного, который уверяет доктора, что абсолютно здоров. Нельзя пугать детей. Нина такая чувствительная девочка! Чуть что — в слёзы. Ваня перемолчит, а ночью намочит простыню и потом будет долго переживать и стыдиться.

— Мама! — прервало её речь восклицание Вани. — По радио сказали, что был обстрел и много домов разрушено. Скажи правду — вы с Катей попали под обстрел?

Вера закусила губу. Будь вопрос сына ничего не значащей мелочью, она бы соврала не задумываясь, но теперь война и дети должны знать правду.

Тяжело опустившись на банкетку под вешалкой, она притянула к себе детей и вдохнула их родной запах, до сердечной боли осознавая свою нежность.

— Да, Ваня, мы попали под обстрел. Но переждали его в убежище.

— Я так и знал. — Голос сына зазвенел на высокой ноте. — Когда по радио передали воздушную тревогу, я сразу вспомнил про тебя.

Наверное, Нина и Ваня ждали её у окна, слушали радио, беспокоились, бегали к входной двери смотреть в щёлку, кто идёт. Дети не виноваты, что взрослые затеяли войну.

Вера постаралась придать голосу уверенность:

— Ничего, родные, папа нас защитит, и война скоро закончится. Надо только немножко потерпеть.

— Мы понимаем, мама, — за двоих ответил Ваня, пока Нина устраивалась к ней на колени.

Вера хотела подняться, но сидеть в полутёмном коридоре под вешалкой и обнимать детей было так хорошо, что она не двигалась. Для полного счастья сейчас недоставало только мужа, которого она любила до самозабвения.

Впервые Вера увидела будущего мужа на новогоднем балу, когда в девичье царство библиотечного техникума пришли курсанты Артиллерийского училища. От вида толпы красавцев в военной форме у подружек голова пошла кругом, а Вера стеснялась показывать явный интерес и поэтому спряталась за колонной и старательно делала вид, что разглядывает плакаты на стенах. Краем глаза Вера наблюдала за танцем первой красавицы техникума украинки Галины. Её приглашали наперебой.

Толстую косу Галя обернула короной вокруг головы. В красном платье с чёрным пояском она напоминала алый мак, и Вера считала, что все курсанты должны влюбиться только в Галю, на худой конец в Алечку, или Марину, или Юлю. Или… Начиная перебирать в уме девушек, Вера приходила к выводу, что хороши все, кроме неё, тем более, что она жила на одну стипендию и не имела красивого платья.

Поджав под стул ноги в белых носочках и старых туфельках, Вера решила, что самое разумное тихонько уйти, но тут заметила пристальный взгляд высокого молодого командира, который привёл к ним взвод курсантов.

Присматривая за подопечными, он не танцевал, а медленно прохаживался вдоль стены, заложив руки за спину. Оценив со стороны надменное выражение лица и высокие скулы, ни разу за вечер не дрогнувшие от улыбки, Вера сразу решила, что командир сухарь и задавака.

Когда он, сделав круг по залу, снова пошёл в её сторону, Вера вспыхнула и побежала вверх по лестнице, откуда был проход в другое крыло здания. Она не артистка, чтобы позволять себя так бесцеремонно разглядывать.

До окончания вечера Вера просидела в пустом классе, зажимая руками уши, чтобы не слышать звуки музыки. Она внушала себе, что серьёзные девушки относятся к танцам отрицательно, предпочитая развлечениям содержательную книгу, и она совершила большую ошибку, когда поддалась на уговоры однокурсниц. Больше такой легкомысленный поступок не повторится. Чтобы закрепить победу над собой, Вера пообещала к концу следующей недели законспектировать работу Ленина о субботнике «Великий почин».

Два дня после бала она ходила как в воду опущенная, терзаясь от собственного несовершенства, а на третий день после лекций путь стайке девушек преградил военный с букетом роз в руках. Среди заснеженной аллеи бордовые розы выглядели предвестником чуда.

Как сейчас помнится, красавица Галина зарделась и горделиво выпрямилась. На лице её читалось скрытое торжество.

— Ой, мамочки, — восторженно охнул кто-то из подруг, — везёт же Галке!

Но командир выбрал глазами Веру:

— Это вам.

От растерянности, восхищения и ещё чего-то возвышенного, залившего её краской с ног до головы, Вера не могла вымолвить ни слова.

Совсем недавно она прочитала книжку «Алые паруса», целую ночь промечтав о капитане Грее, а сегодня перед ней стоит не какой-нибудь курсант, а командир, и она чувствует себя самой настоящей Ассолью.

Поженились они в начале лета, когда ветер разносил пух с тополей. Пуху было столько, что из ЗАГСа они ступали, как по перине.

— Мягкая и лёгкая жизнь вас ждёт, — шутили подруги.

Да уж, лёгкая… Сначала Испания, затем Хасан, потом Западная Украина, затем Финская война. Вася воевал в Седьмой армии под командованием Мерецкова.

Как-то раз приехал ночью на побывку, сел у Ваниной кроватки усталый, небритый, с красными от бессонницы глазами. Борясь со сном, он беспрестанно тёр веки руками, а Вера, опустившись на колени, плакала и снимала с него сапоги.

Но прежние войны, в которых участвовал муж, хотя и прошли через Верино сердце, но гремели где-то далеко, на периферии, и не стучались в дверь, где жили их дети.

Подумав о детях, Вера крепко поцеловала их растрёпанные волосёнки. Только бы продержаться до конца войны, не заболеть и не опустить руки, иначе куда они без неё?

В этот час дежурить на крыше должна была тётя Женя, но её как на грех разбил радикулит и она стукнула в дверь Кате:

— Слышь, Катюха, выручай, неможется мне — крючком согнуло. Не то что на чердак взобраться, а и до туалета доползти не могу.

Вид тёти Жени в ночной рубахе, опоясанной шерстяным платком, вызывал сочувствие. Подхватив соседку под руку, Катя помогла ей улечься в кровать:

— Не волнуйтесь, тётя Женя, отдежурю с удовольствием.

Она и вправду любила сидеть на крыше, позволяя мыслям свободно витать в любом направлении и даже касаться Сергея, о котором вспоминалось всё чаще и чаще. Большая крыша дома была разделена на сектора, и Кате достался самый отдалённый сектор, козырьком спускавшийся в сторону проспекта. С крыши ей хорошо виделось, как над городом висят аэростаты. В ветреную погоду их серебристые туши мотались из сторону в сторону, словно огромные рыбы, заплывшие в небесный океан. Егор Андреевич объяснил, что аэростаты — огромные воздушные шары — мешают самолётам опуститься вниз и зайти на прицельное бомбометание.

Достав из кармана кочерыжку, Катя уселась на лавочке рядом с ящиком песка и стала думать, как удивительно быстро в обиход вошли новые слова, вытесняя из речи мирную жизнь: бомбоубежище, заграждение, линия обороны, наступательная операция, призывной пункт.

Хотя кочерыжка хрустко скрипела на зубах, в животе от неё становилось пусто и есть хотелось ещё больше. Хлебца бы сейчас с горчичкой, а лучше — с кусочком сала. А сверху сальцо покруче посолить и натереть чесночком. Интересно, Сергей любит сало? Жаль, что они больше никогда не увидятся. У него такие красивые глаза. Катя вспомнила, как Сергей предложил ей наступить на своё колено, и покраснела до ушей, несмотря на то, что кроме неё на крыше сидел только кот, который точно не умел читать мысли глупых девчонок.

Дежурный с соседней крыши дружески помахал ей рукой, и она в ответ подняла руку:

— Добрый вечер!

Странно, что люди по привычке продолжают произносить: «добрый вечер, доброе утро». О каком добре можно рассуждать, когда вокруг царит зло?

Спокойное дежурство оборвалось самолётным гулом и воем сирен. От нарастающего шума задрожали стёкла, и Кате показалось, что крыша под ногами заходила ходуном. Вдали, в ясном небе появилась армада самолётов. Они летели строем, на разной высоте, как стая стервятников. Кругом взрывались зенитные снаряды, звучно лопаясь новогодними хлопушками. Артиллерия била суматошно, беспорядочно, не причиняя вреда самолётам. Они даже не маневрировали, не меняли строй и, словно не замечая пальбы, летели к намеченной цели. Четко видны были жёлтые концы крыльев и чёрные кресты на фюзеляжах.

Небо над городом вдруг полыхнуло чудовищной зарницей, которую загасила следующая вспышка, за ней другая, третья. Разрозненные вначале взрывы слились в сплошной грохот, разрывающий уши. Там, где только что махал рукой дежурный, взметнулся вверх столб дыма и пламени. Горело справа, слева, спереди, сзади — везде.

И вдруг, словно дождь с неба, посыпались зажигательные снаряды. Через несколько секунд после удара о крышу зажигалка выплёвывала из сопла столбик искр, будто бы загоралась сухая береста.

Удары взрывной волны били наотмашь, и сохранять равновесие удавалось с трудом. Схватив щипцы, Катя металась от зажигалки к зажигалке и совала их в ящик с песком. Она не чувствовала, как из носа течёт кровь, а ноги жжет от попадания огненных брызг.

Перепоясанное множеством вспышек, небо медленно становилось красным, словно раскалялась огромная топка.

Поток зажигалок казался нескончаемым. Бегая из конца в конец крыши, Катя столкнулась с какой-то девушкой, которая тоже несла в щипцах зажигалку. От секундного перекрестья взглядов на душе полегчало. Руки ходили ходуном. Подбирая завалившуюся за жёлоб зажигалку, Катя едва не сорвалась, но тут же почувствовала сильный рывок вверх.

— Держись!

Убедившись, что Катя твёрдо стоит на ногах, девушка легко перепрыгнула через короб вентиляции, успев затоптать ногами пятно костерка.

Бомбы продолжали сыпаться, искры фонтанами взрывались под ногами, из рухнувшей крыши соседнего дома вырвался огненный столб, застлавшей воздух черным, едким дымом.

К Кате и девушке прибавилось ещё несколько человек.

«Господи, будет ли этому конец?», — билась в голове единственная чёткая мысль, потому что руки и ноги механически действовали сами по себе. Если бы Катя остановилась и дала себе роздых, то наверняка рухнула бы без памяти.

Фашистские самолёты улетели внезапно, оставив после себя шлейф грязно-красного зарева.

Когда погасла последняя зажигалка, Катя бессильно распласталась на крыше, подумав, что сейчас ей безразлично — жить или умереть. Из оцепенения её вывело тихое всхлипывание. Повернув голову, Катя увидела, что плачет девушка, которая ей помогала. В колышущемся свете пожара её каштановые волосы казались ярко-рыжими. Невысокая, худенькая, с остреньким носом и большими заплаканными глазами цвета крепкого чая. Она сидела с вытянутыми ногами, опираясь руками о крышу, и по щекам безостановочно катились слёзы. Под Катиным взглядом девушка попыталась улыбнуться:

— Я боюсь высоты.

— Как боишься? — поразилась Катя. — Ты же бегала и прыгала по крыше, как циркачка.

— Прыгала, а всё равно боюсь. Я вообще трусиха. Меня Лера зовут.

— А меня Катя.

Лера утёрла слёзы:

— Я знаю, ты к управхозу приехала.

В знак утешения Катя слегка сжала ей пальцы, как часто поддерживала подружку Олю, и некоторое время они обе молчали, глядя на набирающее силу кровавое зарево.

— Война… — прервала молчание девушка.

— Война… — отозвалась Катя, понимая, что в это слово вложено всё, что они могут сказать друг другу в эту минуту.

Позже Катя узнала, что бомбы ударили в Бадаевские склады с запасом продовольствия для города. Огромное зарево в полнеба стояло над Ленинградом несколько дней, а с утра по радио сказали, что вновь снижены нормы хлеба.

Когда Лера пришла домой после бомбёжки, то отца она не обнаружила. Домработница Нюся с бледным лицом сидела на большом бауле; эвакуированные, заселённые в дальнюю комнату, шуршали газетами, а папа исчез.

Наскоро подобрав волосы, Лера сменила разорванные туфли на целые и побежала в бомбоубежище.

Гарь на улице стояла столбом. Со стороны Бадаевских складов остро тянуло жжёным сахаром и чем-то резким наподобие кислоты. Из распахнутой двери бомбоубежища медленно, цепочкой выходили люди, и на лицах у них держалось одинаковое выражение тревоги и обречённости.

Кивнув Вере с ребятами, Лера поискала глазами отца.

— Ты Егора Андреевича ищешь? Так он завалы у соседнего дома разбирает, — сказала Вера. — А ты что, под бомбёжку попала? Платье в клочья.

Вера показала на ворот с оторванными пуговицами. Спохватившись, Лера зажала края рукой, ещё больше разорвав тонкий поплин:

— Егор Андреевич мне не нужен, я папу ищу. У него сердце слабое.

— Так он там, в убежище.

Лера спустилась вниз по ступенькам, едва не задев головой лампочку.

Когда обустраивали бомбоубежище, она помогала собирать аптечку первой помощи — Егор Андреевич попросил. Лера тогда полгорода оббегала, чтобы сделать запас синьки для дезинфекции ран.

Отца она нашла в плохом состоянии. Тихо постанывая, он лежал на лавке, крепко накрутив на руку кожаный ремень с привязанным к нему чемоданом.

— Папа, тебе нехорошо?

Отец кинул на неё быстрый взгляд совершенно здорового человека и натужно простонал:

— Да. Схватило что-то, помоги подняться.

Чтобы встать, он перекинул руку Лере за шею, но чемодан не выпустил.

— Папа, давай чемодан.

— Сам.

Выписывая ногами кренделя, папа еле-еле волочился сзади, а когда увидел вошедшего во двор Егора Андреевича, сник окончательно:

— Егор Андреевич, сердце совсем отказывает, вот-вот помру, не гони ты меня на оборонные работы, дай наряд тому, кто моложе.

От догадки, что отец симулирует, Лену кинуло в жар. Со стыда она была готова провалиться под землю, и ей показалось, что Егор Андреевич тоже угадал папин манёвр, но промолчал из жалости к ней. Хотя совесть жгла нестерпимо, она потащила папу дальше. Оставалось утешать себя тем, что совсем скоро её судьба резко изменится к лучшему. Написанное в военкомат заявление было принято.

Утро началось с воздушной тревоги. Режущие звуки пронзали воздух, вызывая ощущения сродни зубной боли. Чтобы избежать отсидки в бомбоубежище, Лера прибавила шаг.

Выходя из арки двора, она обычно смотрела на Троицкий собор — уж очень красив был огромный ярко-синий купол, украшенный золотыми звёздами. В конце августа на куполе повисли крошечные фигурки альпинистов и спрятали синеву под слоем серой краски. Но по привычке Лера упрямо представляла себе золотые звёзды и молилась, чтобы в храм не попала ни одна бомба.

После вчерашней бомбёжки улица представляла собой разворошённый муравейник, словно все жители одновременно решили переменить место жительства. Мелькали тюки, тележки, сумки. Под ногами путались ревущие дети. Дымились развалины разбомблённого дома, из которого две сандружинницы вытаскивали женщину с запрокинутой головой, как у сломанной куклы. Её длинная коса волочилась по асфальту, разметая белую пыль от рухнувшей стены.

Перебегая на трамвайную остановку, Лера поймала себя на мысли, что думает про Катю, с которой вместе гасила зажигалки. Какая она молодчина! Не то что некоторые! Под некоторыми Лера подразумевала себя, потому что с детства боялась высоты, уколов и тёмного угла, в который папа иногда отправлял за баловство. Это называлось «уехать на Камчатку».

Уколов и крови Лера боялась настолько сильно, что после школы сразу поступила в медицинский институт, чтобы испытать народную мудрость «клин клином вышибают».

Папа решение одобрил:

— Умница, Лерочка, хорошо надумала. Какая бы власть ни была, а болезни — дело неистребимое. Хороший доктор дорого стоит.

То, что папа оценил её будущую профессию в деньгах, неприятно задело и Лера ответила ему неожиданно дерзко, зная, что доставит боль упоминанием запретной темы:

— Жалко, мамы нет, чтобы порадоваться.

Свою маму Лера помнила очень смутно, как сквозь тюлевый полог, но и те воспоминания проникали к ней только во сне. Просыпаясь, она пыталась вспомнить мамино лицо и тонкие пальцы, заплетающие ей косички, и не могла.

Расспрашивать отца было бесполезно, потому что он сразу хватался рукой за сердце, бросая короткое:

— Умерла.

В переполненный трамвай Лера не втиснулась и пошла пешком до следующей остановки, где обычно из вагона выходит много народу.

Вдоль тротуара беженцы катили тележку с вещами. Лера посторонилась, натолкнувшись глазами на застывшую фигуру в новенькой военной форме.

Солдат стоял у Троицкого собора и озирался по сторонам, словно в первый раз оказался в Ленинграде. Высокий, хорошо сложенный, с вещмешком за плечами и сдвинутой на ухо пилоткой.

«Приезжий», — равнодушно определила Лера и хотела пройти мимо, но что-то заставило её оглянуться.

— Олег?!

Конечно, Олег! Олежка Луковцев, вечный обитатель последней парты.

После школы он поступил в Институт путей сообщения. Получается, они не виделись три года.

Вспыхнув от радости, Лера повернула ему навстречу, но Олег убито смотрел сквозь неё пустыми глазами.

— Олег, ты что, не узнаёшь? Я Лера Гришина.

Олег медленно развернул к ней лицо, и его взгляд потеплел, как бывает, когда встречаешь близкого человека.

Первоклассниками они сидели вместе за одной партой, а в старших классах Олег ненадолго стал её тайной симпатией, пока они не разбежались по разным институтам.

По слухам, Олег давно не жил дома. Девчонки говорили, что он разругался с отчимом, а парни предполагали, что женился. Но Лера досужей болтовне не верила, потому что Олегов отчим души не чаял в пасынке, а про женитьбу наверняка знал бы весь квартал.

— Здравствуй, Лера. Не ожидал тебя здесь встретить. — Олег строил фразу безучастно, на одной ноте, выдающей затаённое горе.

Лера взяла его за рукав гимнастёрки, чувствуя, как сердце заколотилось от непонятного испуга:

— Олег, скажи, что случилось?

По его лицу пробежала судорога, а губы задрожали, хотя он старался говорить ровно:

— Я приехал, а дома нет. Разрушен прямым попаданием. Погибли мама, бабушка, сестра и даже кот.

Охнув, Лера прикрыла рот рукой — она и забыла, что Олежка жил возле школы на Лермонтовском проспекте, куда вчера попала бомба.

— Лера, ты помнишь нашего кота? Сибирский такой, пушистый? Он у нас был набалованный, сметану ел, а рыбу не любил. Мы с сестрой его на помойке нашли и домой притащили.

«Зачем он рассказывает мне про кота?» — в панике подумала Лера.

Хотелось помочь, спасти, утешить, но говорить пустые слова казалось кощунством. Вместо этого она взяла Олега под руку и повлекла за собой:

— Пойдём к нам. У нас пообедаешь и помоешься. Я воды нагрею.

Покорно сделав несколько шагов, он остановился:

— Нет, Лера, прости. Спасибо тебе. Поеду обратно в часть. Кстати, ты слышала — сегодня Гатчину сдали?

Круто развернувшись на каблуках, он пошагал в сторону. Лера по инерции несколько метров пробежала за ним, а потом села на скамейку и закрыла лицо руками.

В город змеёй стал заползать голод. Невидимый, неслышный, он оставлял тёмные следы на лицах людей, заполняя душу тоской, злобой или жалостью.

На мясные талоны отпускали яичный порошок, вместо сахара давали курагу, а крупу заменили маисовой мукой. С прилавков исчезли овощи, а о фруктах, даже местных яблоках, уже никто не вспоминал. И это в сентябре! Что же будет дальше?

Мысль о пропитании засела в головах людей, нагнетая обстановку тягостного ожидания.

Везде слышались разговоры о еде, нормах отпуска продуктов и о том, что в школах детей обещали кормить бесплатным обедом, а в столовых на предприятиях снабжение всё хуже и хуже, правда, иногда бывает суп не по талонам.

Стояние в очередях занимало большую часть времени. Отвешивая по граммам, продавцы работали медленно, но продукты заканчивались моментально, и приходилось ждать, когда придёт следующая машина, товар разгрузят и пустят в продажу.

С карточками в квартире разобрались коллективно, бегая в магазин по очереди: Катя, Вера и тётя Женя.

Соседка Кузовкова решительно отказалась присоединяться к общему кошту. На Катино предложение она сощурила глаза, став похожей на старую хитрую лисицу, и фыркнула:

— Меня не проведёшь! От одной пайки щепотка да от другой кусочек, глядь, и на супчик наберётся. Ишь, умная какая приехала! Я тебя сразу раскусила!

— Как вам не стыдно так говорить! — чуть не со слезами закричала ей Катя. — Вы злая!

— Пусть злая, зато умная, — парировала Кузовкова.

Она победно прошествовала по коридору, жахнув дверью с такой силой, что маленькая Нина испугалась грохота и заплакала.

— Не обращай внимания, — успокоила тётя Женя, — Анька и смолоду змеёй была, а уж как её муж бросил — и вовсе сдурела. Ты думаешь, почему она так бесится? Ты ей поперёк дороги стоишь — она на Егора Андреевича глаз положила. Любовь, понимаешь, морковь.

От такой новости Катя остолбенела:

— Какая морковь, она же старая?

В ответ тётя Женя хмыкнула и сказала:

— Подрастёшь — узнаешь.

О том, что Гатчину заняли фашисты, Катя услышала в очереди в магазин, где отоваривала карточки. Свою — иждивенческую и рабочую — Егора Андреевича. На неё давали в два раза больше хлеба.

Витрины булочной на первом этаже жилого дома были заколочены фанерными щитами, а на двери висело написанное от руки объявление: «Хлеба нет». Из окна дома напротив прямо на очередь смотрело дуло пулемёта. Над трамвайной остановкой полоскалась туша аэростата. При порывах ветра натянутая верёвка издавала звук, похожий на щелканье метронома, и тогда чудилось, что работают два метронома — один на остановке, а второй в рупоре ретранслятора на стене у булочной.

Ровно в шесть часов утра звук метронома оборвался и голос диктора в ретрансляторе стал передавать новости:

«После тяжёлых, продолжительных боёв советские войска оставили Красногвардейск».

Сухопарая женщина в платке, завязанном концами назад, громко охнула:

— Как?! Гатчина?! Не может быть! У меня там мама!

Она повернулась лицом к очереди, которая змеилась чуть не до конца улицы, и обвела людей ошалевшим взглядом, словно ожидая, что кто-нибудь опровергнет сводки с фронтов.

Все молча пожимали плечами и отводили глаза. Отозвалась только крошечная старушка с вязаной кошёлкой в руках. Горестно закивав головой, она сказала:

— Спаси, Господи, люди Твоя!

Катя увидела, как губы многих дрогнули вслед за старушкой: «Спаси и сохрани!»

Гатчина! Там же Ольга! Добрая, доверчивая Ольга, которую обведёт вокруг пальца любой малыш. Красавица Ольга и разгуливающие по улицам фашисты мысленно сплетались в ужасную комбинацию. В отчаянии Катя закусила костяшки пальцев. Оказаться среди врагов — что может быть страшнее? Пусть в Ленинграде голодно, с неба сыплются бомбы и стреляют пушки, но рядом родные, советские люди. Свои.

Время двигалось к десяти утра, а машина с хлебом не приходила. Пожилая женщина рядом с Катей в изнеможении прислонилась спиной к стене:

— Не могу больше, ноги не держат.

Ей никто не ответил, и она кульком опустилась на землю, оставшись сидеть на асфальте тёмной нахохленной птицей.

Кроме женщин в очереди стояло много детей и подростков. С покорным выражением на лицах они стояли как маленькие старички и молчали. Удивительно, но ни один ребёнок не пытался шуметь или баловаться. Их было особенно жаль, и Катя впервые подумала, что дети войны должны вырасти особенными людьми, отзывчивыми к чужой беде.

— Едет, едет! — прокатилось по очереди, когда из переулка вывернула серая полуторка, гружённая хлебными ящиками.

Толпа в нетерпении задвигалась, спрессовываясь ближе к входной двери.

— Заноси! — выкрикнул кто-то из ожидающих, и, подчиняясь команде, вверх взметнулись десятки рук, передавая по цепочке ящики с хлебом.

Катя тоже подставила руки под драгоценную тяжесть, всей грудью вдыхая тёплую волну запаха свежего хлеба. От витавшего в воздухе аромата оживлялись глаза и появлялись улыбки. Пролейся с неба золотой дождь — никто не заметит. Сейчас здесь царил хлебный дух, и Катя внезапно вспомнила о сухой корочке, которую засунула в карман на колокольне. Надо бы её достать и съесть, а крестик надеть.

Но по мере приближения к прилавку мысли менялись на предвкушение маленького пира, если продавщица к её пайке нарежет довесочек. Его можно будет засунуть за щеку и посмаковать приятную кислинку свежего мякиша.

По дороге домой Катя успела забежать в керосиновую лавку за мылом, а когда подошла к воротам, то увидела знакомый грузовик, который привозил песок.

Сергей?!

Сердце стукнуло и переместилось в пятки.

Хотя Кате захотелось побежать, она пошла медленно-медленно, словно к каждой ноге привязали по чугунной чушке. Пусть видят, что она девушка гордая, независимая и за парнями не бегает. Дойдя до плаката, призывающего помогать фронту, Катя остановилась и внимательно рассмотрела надетую на нарисованного бойца каску, а потом, чтобы протянуть время, прочитала надпись справа налево. Довольная собой, она повернула к дому, готовясь при виде Сергея невозмутимо пройти мимо, пока он не окликнет. Интересно, зачем он приехал? В прошлый раз приезжал за ящиками с бутылками. Сейчас ящиков нет.

Дверца машины была открыта — значит, шофёр во дворе. Катя вошла во двор и незаметно огляделась. Около бомбоубежища стояли тётя Женя и жиличка с верхнего этажа. На скамейке мальчишки играли в шашки. Девочка с куклой подмышкой рисовала мелом на асфальте. Егор Андреевич разговаривал с невысоким мужчиной в помятом костюме и серой кепке. Сергея нигде не было.

Катя остановилась и сделала вид, что копается сумке, но тут же устыдилась своей маленькой хитрости и подошла к Егору Андреевичу.

Тот обернулся:

— А, Катерина, хорошо, что пришла! Занеси сумку, быстренько соберись и езжай с шофёром за дровами. Я договорился, что нашему дому выделят несколько кубометров. С трудом машину выбил, так что поторопись.

Поехать с Сергеем за дровами?!

Катя вспыхнула и бегом метнулась домой.

Платье надо переодеть. Спасибо, Вера подарила своё старое. Сверху кофту — на улице прохладно. Кинув быстрый взгляд в зеркало, она провела расчёской по волосам, скорчила рожицу и вылетела на улицу:

— Я готова, Егор Андреевич!

— Вот и ладненько. Бери мальчишек на подмогу. — Сложив ладонь дощечкой, Егор Андреевич указал на мужчину: — Иди с шофёром, он тебе всё объяснит.

— С каким шофёром? — не сразу поняла Катя, ища глазами Сергея.

— Как это — с каким? Ты что, в очереди перестояла? — рассердился Егор Андреевич. — Вот шофёр, вот машина, вот наряд на дрова.

— А где Сергей? — помимо воли вырвалось у Кати.

Шофёр виновато развёл руками:

— Призвали Сергея. Теперь он у нас в автопарке не работает.

Машина долго петляла по улицам, частично перекрытым баррикадами из мешков с песком. Катя сидела с шофёром, а в кузове устроилось двое мальчишек — Коля и Витя, важно называющий себя Витян.

Около мостика со сфинксами их застал обстрел, и пришлось ехать в объезд. Постепенно каменные дома сменились на деревянные с пылающими кустами георгинов в палисадниках. Через месяц-другой землю занесёт снег, а война всё не заканчивается и не заканчивается.

Дровяной склад располагался около железной дороги, где на рельсах, как спичечные коробки, были рассыпаны искорёженные вагоны. Везде виднелись следы недавней бомбёжки, а из одного вагона тянулся шлейф вонючего дыма.

— Удобрение горит, — пояснил шофёр, затормозив около штабеля дров, вздымавшегося деревянной стеной. — Дрова тоже раздают, чтобы пожара не было. Сама видишь, если здесь полыхнёт, то в Кронштадте увидят.

У дровяных терриконов стояли грузовики и слышался дробный перестук падающих в кузов поленьев.

Развернув машину бортом, шофёр лихо скомандовал: «Налетай, подешевело!» — и мальчишки озорными петрушками выскочили из кузова.

Забрасывая поленья, Катя вспоминала, как они с мамой набивали дровами дровяник. Учителям сельсовет выписывал дрова бесплатно, и привозили их не на грузовике, а на подводе, запряжённой меланхоличной лошадью Крупкой. Катя отрезáла большой ломоть хлеба, добела посыпáла его солью и давала Крупке с ладони, зажмуриваясь от весёлого испуга. Пожевать бы сейчас того хлебушка! Сглотнув голодную слюну, Катя набрала новую охапку.

Теперь нет ни мамы, ни Крупки, ни деревни, а есть только война, в которой надо обязательно победить. Словно целясь в фашиста, Катя зашвырнула полено с такой яростью, что то едва не проломило кузов.

— Потише там, не балуйте! — высунулся шофёр.

Машина быстро наполнилась дровами, и обратно ехали в кабине вчетвером — в тесноте, да не в обиде. Чтобы проскочить до обстрела, шофёр гнал машину на полном газу, но всё-таки опоздал. Орудийные залпы грянули одновременно, гулом отдаваясь в ушах. Били по центру.

Размеренно, точно, с немецкой аккуратностью в интервалах.

Штурм Ленинграда продолжался.

Снаряд просвистел в нескольких метрах от капота, с грохотом шарахнув в кирпичную стену дома. Машину качнуло, как на ухабе.

Широко раскрыв глаза, Катя видела, как по улицам в разные стороны бегут люди. Женщина несла девочку-подростка, которая безвольно лежала у неё на руках. Подтягиваясь на костылях, торопился в укрытие мальчишка с перебинтованной ногой в шерстяном носке. На углу дома, не убегая, стояли две девушки-сандружинницы Катиного возраста. Прикрыв уши руками, они вздрагивали, но не уходили.

— Бьёт и бьёт, проклятый, — бормотал шофёр, выворачивая баранку, — я бы гадов голыми руками давил. Просился на фронт — не берут, у меня одна нога короче другой, а шофёры и автопарку нужны. Повезло Серёге, что его в автобат призвали.

— А что такое автобат? — быстро спросила Катя.

— Автомобильный батальон. Будет грузы на передовую доставлять. Опасное, я тебе скажу, дело, особенно если под обстрелом снаряды возишь. Это тебе, девушка, не дрова, понимаешь!

На Катю будто сверху груз навалился: Ольга в оккупации, Сергей на фронте, ребята из её класса наверняка воюют, может быть, в партизанах. А она?

Наутро Катя пошла прямиком в военкомат и встала в длинную очередь с твёрдым намерением остаться здесь до победного конца. Пусть хоть голиком выгоняют, хоть под руки выводят. Все воюют, а она ничуть не хуже.

Но на её удивление, долго ждать не пришлось. Из кабинета в глубине коридора вышла светловолосая женщина в военной форме и громко объявила:

— Девушек попрошу подойти ко мне!

Толкотня в военкомате стояла неимоверная, как в трамвае в час пик. Некоторым посчастливилось занять место на узкой скамейке вдоль стены, а остальные стояли гуртом около кабинета военкома. Пожилые ждали приёма спокойно, отрешённо, а молодёжь веселилась и переглядывалась.

Когда вызвали девушек, Катина соседка по очереди с русой косой порывисто обернулась и схватила её за руку:

— Пойдём скорее!

Раздвигая толпу, они подбежали к женщине, около которой уже стояли несколько девушек.

Женщина обвела их глазами:

— Все собрались? Документы с собой? Пройдёмте со мной.

Она выглядела как учительница: гладко причёсанная, подтянутая, со спокойным взглядом больших карих глаз. Ото рта вниз бежали две морщинки, и Катя подумала, что в мирное время эта женщина, наверное, была смешливой и улыбчивой.

Робея — как бы не выгнали, Катя шагнула в кабинет вместе с другими девушками и оказалась первой прямо напротив стола, за который села женщина.

— Городу нужны бойцы МПВО[8], — сказала женщина. — Я вижу, что вы все девушки взрослые, поэтому возьму всех, подавайте документы. С этой минуты вы считаетесь мобилизованными.

Бойцы МПВО! Катя не верила своим ушам. Чтобы убедиться, что это не сон, она крепко сжала кулаки — на тот момент её самой сладкой мечтой было стать девушкой из МПВО. Нет, положительно, мир устроен правильно, и если желание очень сильное, то оно обязательно сбывается.

Слова о мобилизации звучали как музыка, долго не умолкая внутри Кати, когда она бежала домой похвастаться Егору Андреевичу. Больше всего сейчас она боялась попасть под бомбёжку — ведь если убьёт, то она не сможет защитить Родину.

Знал бы Сергей, с которым она бултыхалась в подвале, что теперь она тоже мобилизована и завтра с самого утра пойдёт на краткосрочные курсы, а уже через неделю выйдет на первое дежурство. Знала бы Ольга!

Вспомнив об Ольге, Катя замедлила шаг и вздохнула.

Внутренне сжавшись в комочек, Ольга приникла к забору и сквозь щёлочку посмотрела на знакомую улицу. Деревянные дома вдоль дороги, кусты сирени у ворот, горшки с геранью на окнах, дымятся печные трубы. И фашисты. Кругом, куда ни глянь.

Их было много, как крыс. В серой форме, уверенные, наглые, фашисты вели себя по-хозяйски. От их резких криков, похожих на лай цепных псов, у Ольги начали дрожать ноги и кружиться голова.

С тарахтеньем мимо дома промчалась колонна мотоциклистов в глубоких шлемах и очках, закрывавших лицо. Один солдат, отстав от строя, справил малую нужду на соседскую клумбу. Смотреть на это было стыдно. Ольга зажмурилась, чувствуя под ресницами закипающие слёзы. И почему только она не послушалась Катю и не пошла с ней в Ленинград? Катя умная, храбрая, а она, Ольга, трусиха и неумёха.

Ольга не слышала, как сзади к ней подошла тётя Дуся и резко дёрнула за руку:

— Сдурела у забора стоять? А если они войдут?

Ольга побледнела. Тётя Дуся посмотрела на неё страшными глазами, как на похоронах близкого человека.

— Тётечка Дусечка… — начала оправдываться Оля, но тётя Дуся её перебила:

— Марш домой, возьми сажу из печки и размажь по лбу, а ещё достань из сундука всякой рванины, чтобы одеться пострашней, да не забудь вместо туфель напялить мои старые боты.

Угадав причину тёти-Дусиного страха, Оля затряслась как осиновый лист. Сама она никогда не придавала значения своей красоте, и в деревне ребята обращались с ней уважительно, не приставали, а немцы… Они же нелюди.

Раздавшаяся пулемётная очередь заставила Олю снова посмотреть в щель. У дороги заливалась кровью мирная собака Пальма, принадлежавшая семье цыган. За всю свою собачью жизнь Пальма ни разу ни на кого не тявкнула, одинаково радостно виляя хвостом и врагам, и недругам.

— И нас они могут пристрелить, как Пальму, — сказала тётя Дуся. — Беги в дом, дурёха, и не высовывайся да моли Бога, чтоб тебя не заметили.

Пряча лицо в ладони, Оля вбежала на крыльцо, вихрем пронеслась до своего угла, рухнула лицом в подушки и зарыдала от бессилия.

В октябре ленинградские окна обросли жестяными печными трубами. Отопления не было, и буржуйки клепались из любых подручных средств. Большой удачей считалось достать железную бочку или огромный молочный бидон, в каких в мирное время возили разливное молоко. В одном доме Катя видела, как хозяева разводят костёр прямо на паркетном полу, положив на него лист железа. Жильцы, имеющие дома камин, покупали буржуйки ради экономии дров. Повезло тем, у кого сохранились кухонные печи.

Конец октября ознаменовался сильными обстрелами, новым снижением норм хлеба и разросшимся в размерах голодом. До войны Катя думала, что от голода худеют, но оказалось, что некоторые пухнут. Это было особенно страшно и непонятно.

Хотя еда всё время витала в мыслях, Катя старалась не обращать внимания на голод, не дать ему себя сломить. Подумаешь, жидкий суп с несколькими крупинками пшена или котлеты из листьев капусты — главное, что теперь она боец МПВО.

Районное подразделение МПВО базировалось в здании бывшего детского садика. В музыкальном зале рядами стояли железные койки, а одна из комнат была переоборудована под штаб, склад и столовую одновременно.

Обучение заняло одну неделю занятий с утра до вечера, а потом девушек поставили на дежурство — патрулировать указанные кварталы. Пусть выданная форма болталась как на вешалке, зато на боку висели противогаз и санитарная сумка, а на рукаве крепко держалась красная повязка.

Боевое крещение Катя приняла в первое дежурство во время артобстрела, когда они с напарницей Леной вышли на работу. Их смена началась в восемнадцать ноль-ноль вместе с частыми ударами метронома. Зависший над кварталом вой сирены перебивался грохотом выстрелов и стрёкотом зенитных батарей. Потемневшее небо перерезали яркие лучи прожекторов. Заметив вражеский самолёт, лучи скрещивались, брали его в перекрестье и вели, пока не подлетали советские истребители. Накрапывал дождь. Шагая по тротуару, Катя старалась обходить лужи, чтобы не намочить сапоги. Буржуйка в казарме одна, а желающих обсушить вещи много.

Снаряд жахнул внезапно, с силой пробив насквозь стенку трёхэтажного дома. На асфальт дробно вылетели стёкла, закричали женщины, и Катя увидела, как Лена медленно поднесла руку к виску и осела на землю. До войны Лена училась в консерватории, и пальцы у неё были длинные, тонкие. Между ними струйкой стекала кровь, заливая плечо стёганой фуфайки.

— Лена!

Сглотнув, Катя распахнула сумку и достала скатку бинта:

— Сейчас, Леночка, ты только не умирай!

Пока она сделала один виток бинта, глаза Лены остекленели, невидяще глядя в небо, исполосованное лучами прожекторов. Не решаясь оставить Лену, Катя прижала к себе её голову, но тут раздался новый взрыв и дом на противоположной стороне улицы медленно сложился в гармошку. Началась бомбардировка.

Оставив Лену, Катя побежала на место дымящихся развалин, укрытых столбом пыли. С другого конца улицы навстречу ей тоже бежали люди.

Под обломками истошно визжал ребёнок. Обдирая руки, Катя вцепилась в кусок бетона, ей на помощь пришёл седобородый старик в длинном пальто. Вдвоём они отвалили камень, и Катя сразу схватила малыша в охапку. Он конвульсивно вздрагивал, таращил глаза, но был жив, хотя одна ручка висела плетью.

Перехватив конец бинта зубами, Катя несколькими движениями примотала перелом к найденной дощечке. Ребёнок снова начал кричать. Она отдала его в чьи-то руки и кинулась к лежащему на земле старику. И снова перевязка, неясное бормотание, плач.

Снаряды барабанили слева и справа. Катя их не боялась, она вообще ничего не чувствовала, но, слыша раскат выстрела, наклонялась и прикрывала раненого своим телом, а если понадобилось, то не задумываясь отдала бы за него свою жизнь. Не потому что она его любила, а потому что так надо, и это «надо» сейчас было самым главным на свете.

В увольнение Катю отпустили на три часа. Времени в обрез — сбегать проведать Егора Андреевича и обратно. Когда она видела его в последний раз, он очень похудел и стал похож на хищную птицу с огромным клювом и печальными мудрыми глазами.

Для гостинца Катя припасла тоненький ломтик хлеба, сэкономленный от обеда. Так делали почти все девушки из местных, полностью съедали свой паёк только приезжие. Заворачивая сухарик в чистую бумажку, Катя вдруг с нежностью подумала, что считает себя ленинградской, а дом Егора Андреевича своим единственным домом.

Она представила, как придёт на кухню и развернёт свёрток с кусочком хлеба. То-то будет радости. А для Нины с Ваней она спрятала две карамельки, выданные вчера к чаю вместо сахара. А ещё выдавали дольки шоколада. Они таяли во рту, оставляя на языке долгое ощущение невыразимой сладости. Какая она была дурочка, что до войны не любила шоколад. Однажды даже скормила шоколадную плитку колхозному борову Борьке. Прошлой ночью приснилась шоколадка, глупо потраченная на Борьку, и Катя проснулась от чувства невыносимой потери.

Домой удалось добраться без обстрелов. Ноябрь звенел под каблуками лёгким морозцем на застывших лужах. Вчера было седьмое ноября, и по радио рассказывали про парад на Красной площади. Девушки в казарме слушали, сгрудившись у радиоточки. Серьёзные лица, застывшие слёзы и гордость в глазах. Катя подумала, что этот парад останется в памяти людей самым торжественным и скорбным из всех парадов, которых обязательно будет ещё много, очень много.

На лестнице она встретила соседку из квартиры напротив. Бывшая балерина куталась в тёплый платок, и её бледное лицо с голубоватыми тенями под глазами выглядело нарисованным на пожелтевшем пергаменте. Катя поздоровалась.

— Что, похудела? — с кашлем спросила балерина. Ответа она не ждала, а прислонившись к стене запрокинула голову вверх и засмеялась. — Всю жизнь я просидела на диете, и, спрашивается, зачем? Чтобы околеть от голода? Ирония судьбы, как любил говорить наш балетмейстер. Я слышала, что он уже умер.

Гремя помойным ведром, балерина пошла вниз, а Катя нетерпеливо застучала кулаком в дверь, потому что электричество подавали с перебоями и звонок не работал.

В квартиру ещё не пробрался ледяной холод, но уже ощущалась сырая мозглость спёртого воздуха. Тёмным коридором Катя прошла в кухню, откуда слышались голоса соседей. Тётя Женя топила плиту, Нина и Ваня рисовали, пристроив табуретку вместо столика. Вера и Егор Андреевич на работе, поняла Катя, а Кузовкина сидит за запертой дверью и строчит на швейной машинке.

— А твой-то приходил, — многозначительно сказала тётя Женя.

Большим кухонным ножом она строгала полено на растопку. Потрескивание щепок на миг напомнило Кате родной дом в Новинке и уютные осенние вечера, когда они с мамой топили печку, слушая завывание ветра за окном.

— Кто мой? — не поняла она.

— Да парень тот, шофёр, что ящики забирал. Посидел у нас во дворе на лавочке, поговорил с мальчишками и ушёл.

— Ушёл? И не сказал куда? — спросила Катя, не сумев скрыть отчаяние в голосе.

Тётя Жена поворошила кочергой в топке:

— Кому же он будет докладывать? Дело военное. Он с Генкой из шестой квартиры разговаривал. Хочешь — сбегай, спроси.

— Больно надо, подумаешь, — сказала Катя как можно беспечнее. — Тётя Женя, я тут вам кое-какие продукты подкопила в общий котёл — возьмите.

Отбросив кочергу, тётя Женя выпрямилась:

— Тебе самой, Катька, нормально питаться надо, но ради ребятишек возьму, — она кивнула головой на детей и понизила голос: — Ниночка всегда ела мало, а Ванюшка стал совсем прозрачным. Всё время есть просит. Ты думаешь, что они сейчас рисуют? Пойди погляди.

Катя подошла ближе. На тетрадных листах в клеточку дымились тарелки с супом и стояли чайные чашки. С большого блюда таращилась пучеглазая рыба с красной чешуёй и синим хвостом.

— Красиво, тётя Катя? — тоненько спросил Ваня, разукрашивая жёлтое яблоко.

— Очень. — Сглотнув ком в горле, Катя положила руку ему на макушку. — Я вам карамелек принесла.

— Правда?!

Когда Катя доставала из кармана две конфетки, то её рука дрогнула. Девушка подумала, что сразу после войны пойдёт в магазин и купит Ване и Нине огромный кулёк конфет и в придачу ещё пряников. Ленинградские дети заслуживают гору сластей.

«Не буду разыскивать Генку, — решила Катя, — мало ли зачем Сергей заглядывал. Может, просто шёл мимо. Двор общественный — сиди кто хочешь. И вообще, нечего в войну шуры-муры разводить».

Заглянув в комнату, она побежала в конторку к Егору Андреевичу, но по пути всё же осмотрела двор в поисках Генки. Само собой, специально его разыскивать она не станет, но если он попадётся на глаза, то почему бы мимоходом не спросить про Сергея? Мало ли, вдруг он по делу приходил?

Егор Андреевич сидел за столом и перебирал стопку заявок. Его широкие рабочие руки неловко держали листок бумаги за уголок, а сам Егор Андреевич щурился сквозь очки, силясь разобрать написанное.

— Катерина пришла! — На его губах расцвела улыбка, подчеркнувшая худобу лица. — Иди, милая, прочитай мне, что там написано. Больно мелко, ни буковки разобрать не могу.

Стесняясь проявить нежность, Катя положила руку на плечо Егора Андреевича и взяла записку.

— Пишут из четвёртой квартиры, — она нахмурилась, — просят выделить дополнительные талоны на хлеб для ребёнка. Мальчик тяжело болен, и ему нужно усиленное питание.

Обхватив голову двумя руками, Егор Андреевич испустил стон:

— Нет у меня дополнительных продуктовых карточек! И питания лишнего нет. Читай другую записку.

Он раскинул записки веером, и Катя наугад взяла следующую:

— В двадцатой квартире просят выделить досок на гроб для гражданки Евсеевой, поскольку у неё нет родственников.

Плечи Егора Андреевича тяжело ссутулились:

— Померла, значит, Ильинична. Царствие ей Небесное. Сам похороню.

Сложив пальцы щепотью, Егор Андреевич перекрестился, безмерно удивив этим жестом Катю.

Он словно бы понял ход её мыслей и грустно качнул головой:

— Что, думаешь, раз в начальниках при советской власти хожу, так, значит, и в Бога не верую? — Он вздохнул. — Может, и не верую, но в тяжёлую годину без Бога никак нельзя. Да и в последний путь человека без креста отправить не по-христиански, а старушка Ильинична очень верующей была.

Чтобы скрыть чувства, Егор Андреевич взял в руки заявки, но не читал. Сидел и смотрел на стену, по которой ползла тень от светомаскировки, а потом сказал:

— Умирать народ с голоду начал. Чую, скоро и за мной смерть придёт. Ну да я безносой не дамся, а то на кого народ брошу? На Веру, что ли? Так она хоть и грамотная, да совсем непрактичная. Ей в библиотеке самое место, а здесь надо норов иметь, иной раз ведь и кулаком приходится стукнуть.

Наступал вечер, и Кате пришла пора возвращаться.

— Я побегу, Егор Андреевич, мне на дежурство. — Ей хотелось сказать ему что-нибудь ласковое, но слова не шли, поэтому она просто чмокнула его в щеку, обросшую жёсткой щетиной.

Пересекая двор, Катя остановилась у скамейки и на минутку присела, зябко передёрнув плечами. Где-то вдали, в другом квартале надсадно выла сирена и гремели разрывы снарядов, наступала обычная ленинградская ночь, в которой многие не доживут до рассвета.

— Катя, привет! — Она обернулась на мальчишеский голос и встретилась глазами с Генкой. Тот смотрел на неё, не скрывая восхищения. — Везёт тебе, в МПВО взяли. Я тоже ходил, говорят — малолетка. Как зажигалки тушить, так взрослый, а воевать — так малолетка. — На его худом лице собирались старческие морщины, но голос звучал весело. — К тебе тут шофер приходил.

— Да? — Позабыв про сдержанность, Катя вспыхнула. — И что хотел?

— Не знаю, — Генка пожал плечами, — он не сказал. Сказал только, что живёт отсюда неподалёку. Через две улицы серый дом.

— Ну и пусть живёт. Мне до него дела нет.

Вскочив, Катя поправила медицинскую сумку и размашисто пошагала прочь, в мозглую блокадную тьму.

Проводив Катю, Егор Андреевич встал и, шаркая ногами, подошёл к шкафу, где лежал кусочек сухаря. Он ел его третий день, по крошкам бросая в кипяток. Пережжённая корочка придавала кипятку цвет настоящего чая, и можно было думать, что одновременно и попил, и поел.

От бессилия, что во вверенном ему хозяйстве начали умирать люди, Егору Андреевичу хотелось крушить кулаком стены. Была у него когда-то такая сила в руках, пока голод его крючком не согнул. Взять хотя бы Евсееву — на редкость крепенькая была старушка. Егор Андреевич вспомнил, как она въезжала в дом, дай Бог памяти, лет пятнадцать назад. На подводе, запряжённой сивой кобылой, плашмя лежал шкаф, на шкафу полосатый тюфяк, а на тюфяке сидела кругленькая женщина с фикусом в руках. Всем, кто встречался ей на пути, Евсеева кивала головой с таким усердием, что колыхались листья фикуса, и сообщала, что её зовут Полина Ильинична.

А когда началась война, Евсеева принесла в домоуправление две пары валенок:

— Егор Андреевич, отдай кому-нибудь из эвакуированных. Им нужнее. По Гражданской войне помню, что эвакуация хуже пожара. Сама без оглядки бежала, когда в нашу волость петлюровцы пришли.

Егор Андреевич протяжно вздохнул, выдавливая воздух из слипшихся лёгких:

— Эх, Ильинична, Ильинична, теперь ты эвакуировалась на тот свет. Там примут в чём есть.

Отхлёбывая из стакана буроватую жижу, Егор Андреевич вдруг почувствовал себя очень старым. Тяжело хоронить однолеток. А молодых ещё труднее.

Он снова отошёл к столу. После горячего кипятка наваливалась дремота. Сколько он уже не спал? Пожалуй, вторые сутки.

Вчера целый день гремела тревога за тревогой. Ночью он с фонариком ходил проверять посты на крыше, а сегодня с самого утра наведался в ЖЭК заполнить данные на продуктовые карточки и договориться насчёт вывоза металлолома. У ленинградских заводов заканчивалось сырье для производства оружия, и Ленгорисполком дал задание жилуправлениям повсеместно организовать сбор металлолома.

Цепочку размышлений прервал осторожный стук в дверь:

— Егор Андреевич, к вам можно?

— Заходите.

Когда в приоткрывшуюся дверь с улыбочкой вошёл Гришин, Егор Андреевич обратил внимание, что Михаил Михайлович совершенно не похудел и не опух, а выглядит свежим, можно даже сказать, отдохнувшим. Кожа не землистая, как у большинства ленинградцев, и ступает уверенно.

— Слушаю вас, товарищ Гришин.

Михаил Михайлович с осторожностью переместил тело на стул и достал из кармана бумажку:

— Вот я тут заявочку принёс на ремонт окна. Очень прошу, поспособствуйте, товарищ управхоз. — Гришин крестообразно сложил руки и прижал их к груди. — Дежурные вчера зажигалку с крыши скинули и прямо мне в окно. Все стёкла выбиты. Диван подпалили. Это не по-советски. Теперь вы должны прислать мне плотника, чтобы он стёклышки вставил за счёт ЖЭКа. Я человек одинокий, немощный, может, одной ногой в могиле стою, — положив листок на стол, он прижал его ладонью и стал продвигать в сторону Егора Андреевича, елейно поглядывая ему в глаза. — Так исполните заявочку?

К лицу Егора Андреевича прилилась волна гнева. Едва сдерживаясь, он окинул взглядом благообразное лицо Гришина и отчеканил:

— Забейте своё окно фанерой, товарищ Гришин, или подушкой заткните, а у меня, знаете ли, война на дворе — не до стёкол.

Наверное, он перебрал с криком, потому что Гришин вздрогнул и скукожился.

— Понял, я всё понял, не обессудьте. Это я так, не подумав. По старой памяти, как к советской власти.

Привстав со стула, он стал пятиться спиной, пока не вышел за дверь конторки.

«Противный тип», — подумал Егор Андреевич, но тут же забыл о Гришине, потому что сигнал метронома сорвался в галоп и диктор тревожно сообщил: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!»

Пару валенок, принесённых Евсеевой, Егор Андреевич отдал беженке в квартире Гришиных.

На стук открыл сам Гришин в длинном стёганом халате до пят и с книгой в руке.

При виде Егора Андреевича его глаза приобрели масляное выражение:

— Егор Андреевич, счастлив, так сказать, созерцать! Неужели насчёт заявочки на стёклышки? Я уж и не надеялся.

— Нет, к соседке вашей, Алевтине Бочкарёвой.

— Так вам дальше по коридору.

Наклонившись в полупоклоне, Михаил Михайлович исчез за дверью, успев пожаловаться:

— А я, знаете, всё один да один. Лерочка перешла в институт на казарменное. Совсем меня, старика, забыла.

Переселенка жила в маленькой комнате с подслеповатым окошком под потолком. Невысокая женщина с белёсыми ресницами прижала валенки к груди и расплакалась:

— Спаси, Господи. У нас ведь нет ничего. Меня и дочек с окраины города на последней машине под обстрелом вывезли. Мы за Кировским заводом жили, где сейчас линия фронта. Выскочили в одних платьишках. Поклон добрым людям — одели нас с миру по нитке, а вот с обувкой совсем плохо, и купить не на что: весь доход — аттестат мужа и три иждивенческие карточки. На работу не устроиться, да и детей оставить не на кого.

Посторонившись, она указала Егору Андреевичу на двух девочек, тихими мышками прижавшихся к барабану буржуйки. Одной на вид было года три, а вторая и вовсе кроха, только научившаяся ходить.

Егор Андреевич тяжело вздохнул, пережидая боль в сердце:

— Дрова где берёте?

Женщина испуганно подняла глаза:

— На развалинах ищу. Вчера тумбочку из разбомблённого дома принесла и охапку книг. Вы не думайте, товарищ управхоз, я общественными дровами не пользуюсь, знаю, что они для бомбоубежища.

— Бери дрова, товарищ Бочкарёва, — сказал Егор Андреевич. — А если кто начнёт препятствовать, скажи — управхоз разрешил из резервного фонда, в порядке исключения. — В поисках гостинца для малышек он засунул руку глубоко в карман, хотя знал, что там пусто. Но вдруг произошло чудо, и его пальцы выпростали завалившийся за подкладку ломтик сушеного яблока. Неловко улыбаясь, он протянул его женщине: — Рад бы угостить девчушек, да нечем.

Вынимая прозрачный кусочек из его пальцев, Алевтина резко наклонилась и поцеловала сухую жилистую руку со вспухшими венами.

У Егора Ивановича задрожал подбородок.

— Что ты, что ты, Алевтина. — Он хотел сказать что-нибудь подбадривающее, но горло перехватило спазмом. Он смущённо взмахнул рукой, словно разгоняя тоску. Эх, подлая война… Молча развернулся и вышел, тяжело переступая на негнущихся ногах.

Рано в этом году пришла зима. Середина ноября, а холод пробирается под фуфайку и морозит щёки. Электричества нет, топлива нет, водопровод и канализация не работают.

Истощённому человеку стужа — смертельный враг, поэтому всё чаще и чаще на улицах появлялись люди, тянущие за собой саночки с завёрнутым в простыню покойником. Катя и сама несколько раз тянула такие саночки, выполняя задание МПВО вынести из дома покойника. А на прошлой неделе её вместе с несколькими девчатами направили разбирать на дрова деревянные дома на северной окраине.

Обратно в казарму брёвна и доски волочили на себе, цугом впрягшись в старую повозку на резиновом ходу. Грязные, мокрые, усталые, голодные, но живые.

После дров пятерым девушкам дали увольнительную до десяти часов вечера, и Катины ноги не послушались разума, пронеся её мимо серого дома, в котором, по словам Генки, жил Сергей.

День клонился к вечеру, натягивая на небо маскировочную сетку, сотканную из серых сумерек с тушами аэростатов. Подняв голову, Катя увидела самолёты.

«Мессершмиттов» она насчитала пятнадцать, а наших самолётов всего семь. Сердце тревожно сжалось. Казалось, что чёрная свора неизбежно превратит наши истребители в крошево. Но они построились в круг и начали медленно вращаться, прикрывая один другого. Фашисты тоже построились в круг, в два раза больший, и двинулись в противоположном направлении. Не в силах оторвать глаз от этой смертельной карусели, Катя прошла несколько шагов вперёд, споткнулась и упала. Пока она поднималась, немецкие самолёты разом набрали высоту и улетели, а из облака вынырнуло несколько советских истребителей, подоспевших на помощь.

Катя перевела дух — бомбёжка ненадолго откладывалась. Но скоро стервятники снова прилетят и в городе вспыхнут пожары.

Почему в небе безраздельно властвуют фашисты и огромный Ленинград прикрывает лишь горстка отчаянных смельчаков, Катя понять не могла. Перед войной она со всей страной распевала марш авиации «Нам Сталин дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор» и была твёрдо уверена, что советская авиация шутя справится с любым врагом. Но пришла война, наши войска несут огромные потери, фашисты подбираются к Кавказу, Ленинград в осаде, идёт битва за Москву, и никто уже не заговаривает о близком конце войны.

Дом Сергея она нашла, когда свернула за угол. Сначала думала на соседний, но Генка ясно сказал «серый», а других серых домов не виднелось. Тьма на улице быстро сгущалась, не позволяя рассмотреть лепнину вдоль крыши, искрошенную разрывом снаряда.

Передвигаться приходилось почти наугад, ориентируясь на светящиеся кружки на пальто прохожих. Деревянные брошки, намазанные фосфором, пользовались большим спросом, поэтому по вечерам казалось, что по улицам бродят призраки с единственным зеленоватым глазом в области груди.

Снова завыла воздушная тревога, и Катя ускорила шаг, задев плечом незнакомую женщину.

— Извините.

Она собиралась пройти мимо, но женщина вцепилась руками в Катин ватник и лихорадочно забормотала:

— Послушайте, послушайте, это про нас, ленинградцев. — Откинув назад голову, укутанную в вязаный платок, она продекламировала:

Стихи звучали, как точно отлитые пули, бьющие прямо в цель.

У Кати вырвалось:

— Чьи это стихи?

— Моей знакомой Ольги Берггольц, — сказала женщина. — Вы, наверное, слышали её по радио.

— Конечно, слышала! — с жаром воскликнула Катя, воображая, как расскажет девушкам, что случайно встретила знакомую самой Ольги Берггольц, чьи стихи записывают в тетради и заучивают наизусть.

Катя хотела расспросить женщину подробнее, но та отпустила её ватник и побрела дальше, пошатываясь на каждом шагу.

«Умрёт скоро и станет бессмертной, как в стихах», — с горечью подумала Катя, глядя ей вслед. Смерть в Ленинграде успела стать делом обыденным, и помочь всем представлялось невозможным.

Но что-то её будто в сердце толкнуло.

— Постойте, подождите! — Скользя сапогами по наледи, Катя догнала незнакомку и взяла её под руку. — Пойдёмте, я вас провожу.

Женщина шла рядом с Катей покорно, как маленькая, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы передохнуть. В темноте Катя не могла разглядеть лицо, но судя по голосу, женщина была не старая, а средних лет.

Дойдя до подъезда, она потянула на себя скрипучую дверь и сказала:

— У меня украли карточки, мне нечем вас угостить.

— Мне ничего не надо, я просто провожу вас, — отозвалась Катя.

Ноги на обледенелом полу разъезжались в стороны. С сомкнутыми руками Катя и женщина стали подниматься вверх по лестнице, поддерживая друг друга, словно близкие люди.

— Нам сюда. — Женщина толкнула ладонью незапертую дверь, и они вошли в абсолютно тёмный коридор, пронзённый леденящим холодом.

В темноте было слышно, как что-то упало на пол и покатилось со стеклянным бутылочным звоном.

— Здесь у меня стояла коптилка и лежали спички. Но мне их не найти. Сейчас, сейчас, — бормотала женщина.

Раздалось чирканье спички, и золотой точкой вспыхнул огонёк коптилки.

Подняв коптилку вверх, женщина посмотрела на Катю:

— А ты совсем молоденькая девочка. Называй меня Варварой Николаевной.

— А я Катя.

— Пойдём со мной.

Варвара Николаевна повела Катю длинным коридором. Коптилка светила слабо, поэтому Катя постоянно натыкалась на какие-то тюки и корыта, отзывающиеся жестяным бряцанием.

Варвара Николаевна ввела её в небольшую комнату с буржуйкой посередине, а сама опустилась на диван, то ли засыпая, то ли сползая на бок в голодном обмороке:

— Надо согреть воды, будем пить кипяток.

Холод в комнате стоял неимоверный, на улице и то было теплее. Катя увидела, как Варвара Николаевна коротко втянула ртом воздух и замерла без движения.

— Варвара Николаевна, подождите, не умирайте, я сейчас затоплю печку.

Высоко подняв коптилку, Катя заметалась в поисках топлива: диван, шкаф с распахнутыми дверками, криво висящий портрет на стене, широкий комод, стол, заставленный грязной посудой с разводами копоти, пишущая машинка на подоконнике. В захламлённой комнате не находилось даже газет, правда, на письменном столе лежали несколько тетрадей и стопка белой бумаги, но их Катя не посмела тронуть.

Выбор пал на комод. С усилием выдернув нижний ящик, Катя вывалила содержимое на пол и ногой выбила фанерное дно. За время осады, голода она тоже ослабела, и каждое движение давалось с трудом, но всё же удалось растопить печурку, чтобы поставить на плиту чайник с остатками замёрзшей воды.

Когда Катя стала растирать Варваре Николаевне щёки ладонями, в коридоре раздался звук шагов:

— Мама?

В дверях стоял худой солдат с вещмешком на одном плече. В полутьме комнаты Катя видела только неясные очертания лица и фигуры.

— Мама! Мама! Что с тобой?

Бросив на пол вещмешок, солдат устремился к дивану. Он оказался совсем рядом с Катей.

Сергей! Её кинуло в жар. Отстранившись, она смотрела, как Сергей трясёт Варвару Николаевну за плечи.

Та открыла глаза и непонимающе моргнула:

— Серёжа, ты? Откуда?

Не глядя на Катю, Сергей взял протянутую ею кружку с горячей водой:

— На, мама, выпей, согрейся. Я тебе принёс хлеба и брикет киселя. Нам выдавали.

Он резко развернулся к Кате, совершенно не удивляясь присутствию девушки в форме МПВО. Помощь населению была их службой, как если бы у постели больного стоял врач, а в вагоне поезда проводник.

— У вас есть ещё кипяток?

Катя ответила:

— Воды осталось на донышке. Надо идти на Неву, а мне некогда, пора на дежурство.

— Спасибо вам, девушка, вы идите, меня до утра отпустили, я справлюсь.

Одним движением Сергей развязал мешок, отломил краюху хлеба и протянул Кате:

— Возьмите, от чистого сердца.

Не узнал! Теперь Катя не хотела выдавать знакомство, поэтому низко опустила голову в ушанке с завязанными под подбородком тесёмками:

— Нам запрещается брать продукты у населения. Я пойду.

Сергей поймал её руку и почти силком вложил в ладонь хлеб.

— Возьмите, я же знаю, что вы голодная.

— Не надо, Серёжа! — против воли запротестовала Катя.

Он вгляделся в её лицо:

— Катя? Ты Катя! Мир тесен. — В его голосе зазвучала смешинка. — Ты второй раз приходишь мне на помощь. Наверное, придётся на тебе жениться.

— Как ты можешь так пошло шутить, а ещё красноармеец! — Резко отстранившись, Катя пошла к двери. Ноги подгибались, а сердце стучало как бешеное.

В один шаг Сергей догнал её, положил руки на плечи и развернул к себе:

— Прости, не обижайся! Подожди меня, я сейчас тебя провожу. Я быстро.

Он метнулся в комнату, торопливыми движениями разломал сухарь, бросил его в кружку с кипятком, размешал.

— Мама, возьми. Тебе надо поесть.

Из темноты коридора Катя видела только тени и слышала голоса, наполняющие её покоем. Сергей жив, он здесь, он рядом. Только сейчас она дала себе отчёт, что всё прошедшее время постоянно думала о нём. Думала, когда провожала людей в убежище, думала, когда разбирала завалы, думала, когда бинтовала раненых и уносила мёртвых. От нахлынувшей волны счастья она закрыла глаза, веря, что будет стоять здесь и ждать хоть целую вечность.

Потом они долго шли, петляя между сугробами. Сергей рассказывал, что сейчас служит в автомобильном батальоне и в первый раз за последний месяц смог навестить маму, потому что пришлось спешно заниматься ремонтом машин.

— Я к тебе приходил, знаешь?

— Знаю. Мне мальчишки сказали.

Когда Катя поскользнулась на повороте, Сергей нашёл её руку и больше не отпускал застывшие пальцы, грея своими, такими же сухими и холодными.

В лицо дул колючий ветер, вздымавший с земли заснеженную порошу. В отдалённом перекрестье улиц догорал дом.

Прощаясь у ворот казармы, Сергей крепко сжал Катино запястье и пообещал:

— Я тебя разыщу.

Наутро Сергей держал в руках бланк с нарядом и дрожащим от возмущения голосом говорил командиру колонны:

— Товарищ капитан, вы же говорили, что на передовую срочно нужны снаряды, а сами посылаете в Академию художеств!

— Иди, Медянов, — с нажимом в голосе сказал капитан, — не зли меня. Приказы начальства не обсуждаются. Задача ясна?

— Так точно, товарищ капитан!

После душной конторки командира колонны, насквозь пропитанной запахами табака и бензина, морозным воздухом ему захотелось закусить, как наливным яблочком, с хрустом лопающимся на зубах. От мысли о яблоках засосало под ложечкой, и Сергей впервые по-настоящему ощутил голод на уровне боли, когда внутренности скручиваются в тугой жгут, мешающий свободно дышать. Но по сравнению с горожанами шофёрам автобатальона было грех жаловаться. Задрав телогрейку, Сергей перестегнул ремень на последнюю дырочку, но ватные штаны всё равно висели мешком.

Всю дорогу до Академии художеств он злился, думая о том, что самое важное сейчас для города — это снаряды на передовой для прорыва блокады. Уже сейчас, в ноябре, люди умирают от голода, а впереди зима, после которой Ленинград может опустеть.

Блокада должна быть прорвана любой ценой.

Он затормозил на переходе, чтобы пропустить детей из детского сада. Они шли гуськом, держа друг друга за пальтишки. Закутанные в платки крест-накрест, малыши семенили через дорогу с трогательной сосредоточенностью, не отводя глаз от седой воспитательницы с флажком в руке. Нарисованная широкими мазками стрелка на стене указывала путь в бомбоубежище.

Сергей хорошо расслышал красивый голос женщины, со спокойной интонацией выговаривающий:

— Скорее, скорее детки, не забывайте смотреть под ноги. Вася, не дёргай Иру за пальто, она упадёт.

Когда последний ребёнок шагнул на тротуар, воспитательница коротко глянула в сторону Сергея, встретившись с ним глазами с невысказанным вопросом: как долго? Ответа на него он не знал и только крепче стиснул руль, страдая от невозможности прекратить войну сразу, немедленно, не сходя с этого места, пусть даже ценой своей жизни.

Проезжая по знакомым улицам, опутанным очередями близ магазинов, Сергей стал представлять себе первый день мира. Каким он будет? Наверное, весенним. Победа обязательно должна прийти весной, вместе с жёлтыми брызгами мать-и-мачехи и треском птиц на старых деревьях. Вместо аэростатов заграждения по небу полетят разноцветные воздушные шары, а дети будут не жаться друг к другу, спасаясь от страха, а смеяться и есть мороженое. А ещё он возьмёт Катю за руку и поведёт на набережную Невы к Медному всаднику. Она расплетёт свои смешные косички, и он увидит, как её волосы вьются на ветру.

Сейчас Медный всадник заколочен досками и завален мешками с песком, но День Победы царь Пётр должен встретить с открытым лицом, дабы убедиться, что его город выстоял и победил, а иначе и быть не может.

По дороге трижды проверяли путёвку, а в последний раз молодой солдатик так внимательно осматривал кузов, что Сергей едва удержался, чтобы не сказать ему что-нибудь насмешливое, как бывало в школе между мальчишками.

Нужный адрес располагался в глубине двора огромного знания Академии художеств, увенчанного статуей богини Минервы. По-военному укутанная в рогожу, Минерва взирала на копошащихся внизу людишек с каменным равнодушием власти над вечностью. Он улыбнулся, вспомнив, что в детстве называл эту статую «тётя на крыше».

Толкнувшись в несколько запертых дверей, Сергей наконец нашёл открытую и вошёл в просторное помещение. Первое, что он почувствовал, было ощущение пронзительного холода. Казалось, что мороз сочится из толщи стен, обволакивая тело ледяным компрессом. Заколоченные фанерой огромные арочные окна почти не давали света, но позволяли разглядеть груду ящиков у входа, небольшую муфельную печь в углу, видимо, давно забывшую о топливе, и широкие столы с лежащими на них инструментами. Но не холод главенствовал в этом вымороженном помещении, а тепло, которое излучали яркие мозаичные панно на стенах и рамах. Среди руин и блокадного мрака панно казались созданными из солнечных брызг, случайно упавших на мёрзлую землю. Отливая глянцем, всплески красок дробились, множились, распадались на мириады искр с тем, чтобы снова соединиться, образуя целое. Раскрыв глаза от изумления, Сергей застыл посреди помещения и пришёл в себя от лёгкого покашливания.

Он резко обернулся.

За одним из столов сидел сухонький старичок и красными от мороза руками выкладывал перед собой что-то волшебно-огненное, как вспышка пламени. Надвинутая на уши ушанка была ему явно велика, и он с досадой поправил её порывистым жестом.

— Вы ко мне, молодой человек?

Старичок с усилием поднял кувалду и стукнул по ярко-оранжевому плату смальты, похожему на расплавленную магму. Отколовшийся кусочек он положил на ладонь и внимательно рассмотрел.

— Наверно, к вам, — неуверенно сказал Сергей, заворожённый увиденным.

Старичок вскинул голову и с надеждой в голосе поинтересовался:

— Я надеюсь, вы насчёт керосина?

— Какого керосина?

— Ну как же! — заторопился старик. — Я просил Ленсовет выделить мне пятнадцать литров керосина. — Он перевёл взгляд на керосиновую лампу, словно бы ища у неё подтверждения. — Дело в том, что у меня здесь восемнадцать тысяч оттенков смальты. Вообразите, молодой человек, восемнадцать тысяч! И их очень трудно различить при свете коптилки. Правда, Ленсовет распорядился прекратить работы и эвакуироваться, но я ответил решительным отказом. — Зажав в кулаке осколок, старик сделал энергичный жест. — У меня важный правительственный заказ, и я должен его выполнить.

Сергею стало интересно. Он не удержался и спросил:

— Какой заказ? Если это не военная тайна, конечно.

— Никаких тайн, молодой человек! — От стужи в помещении старичок нахохлился, но тут же задиристо выпрямился. — Я делаю мозаику для Московского метро.

Сергей был поражён:

— Но ведь сейчас война!

— Ну и что? — Выйдя из-за стола, старик подошёл к наборному полотну с ликом Христа и ласково погладил нимб заскорузлыми пальцами. — Войны заканчиваются, а прекрасное остаётся навечно. Я вам больше скажу: созданное в трудные времена всегда несёт в себе большую глубину. Да, да, да, и не спорьте!

Ростом он едва доставал Сергею до плеча, и со спины его можно было принять за подростка. Но упрямый взгляд стальных глаз подсказывал, что старик — человек несгибаемой воли.

Сергей с уважением посмотрел на его натруженные руки, подумав, какой титанический труд они проделали за долгие годы. Он снова обвёл глазами сияющие смальтами картины. Они напоминали ему что-то очень знакомое и близкое с детства. В памяти пронёсся хоровод красок, отражающихся в зеркале тёмной воды.

— Я понял! — Догадка изумила Сергея. — Это вы делали мозаики в церкви Спаса-на-Крови. Той, что на месте гибели императора Александра Второго! Это могли сделать только вы!

Старик наклонил голову в полупоклоне:

— Так точно, я, ваш покорный слуга. И в Феодоровском Государевом соборе тоже мои мозаики. И в Марфо-Мариинской обители, и в Почаевской лавре, и в Кронштадтском соборе.

Перечисляя творения, он невольно улыбался, словно окликал по именам своих детей.

Представив себе махины соборов, украшенных чудными панно, Сергей восхитился. Он никогда не задумывался об их создателях, но эти соборы казались ему вечными.

Он искренне сказал:

— Я не воображал, что когда-нибудь познакомлюсь с человеком, сотворившим такое чудо.

— Положим, мозаики делал не один я. — Старик пожал плечами. — У меня были помощники. Это сейчас никого нет: кто на войну ушёл, а кто скончался от голода. Мозаикой начал заниматься ещё мой отец, а я, как видите, продолжил. Позвольте представиться: Владимир Александрович Фролов — мастер-мозаичист.

— Очень приятно, — сказал Сергей, с благоговением пожав протянутую руку — сухую и иззябшую. — А я Сергей Медянов, шофёр.

— Шофер! Неужели?! — с радостным оживлением всплеснул руками Владимир Александрович. — А я уже перестал надеяться, хотел бежать сам искать попутку! Не иначе как мне вас Бог послал! — Он потянул Сергея к ящикам, цепочкой стоящих вдоль стены: — Вот груз. Мы должны спешить, чтобы доставить его на Ладогу и переправить на Большую землю. Навигация закрывается, а эти ящики не должны пропасть. Здесь плафоны для Московского метро. Знаете, когда я упаковывал мозаики, то подумал, что это последняя моя работа. Силы уже не те, хотя ещё поборемся, надо одолеть проклятую даму с косой и в белом саване.

Вдвоём они поволокли ящики к машине, и Сергей подивился, как мог этот хрупкий человек один упаковать такую непомерную тяжесть. Ящики со снарядами были не в пример легче.

Загрузить ящики в кузов помогли двое военных, проходивших по набережной.

— Сергей, голубчик, пожалуйста, побыстрее, — умолял Владимир Александрович, — я сердцем чувствую, что промедление может оказаться фатальным.

Нетерпение Фролова передалось и Сергею, поэтому всю дорогу он гнал с одной мыслью: успеть, хотя плохо представлял себе, куда надо ехать.

И всё-таки они победили! Когда полуторка вырулила к пристани, от неё отшвартовывалась низкобортная посудина с закопчённой рубкой и свежезалатанными пробоинами на корме.

— Опоздал, сынок, последний корабль ушёл, — сказала Сергею старушка в красном платке, едва он выскочил из машины, — я на нём внука отправила, видишь, вон там стоит, канат скручивает.

Мельком глянув на старушку, Сергей кинулся к причалу, размахивая руками не хуже ветряной мельницы:

— Стой! Подожди!

Владимир Александрович спешил сзади. Сергей слышал его тяжёлое свистящее дыхание, перемежавшееся словами: «Боженька, помоги», и эта наивная просьба к Богу заставила его подскочить к судну и вцепиться руками в швартовый конец:

— Позовите капитана!

Молоденький матросик с девичьим румянцем во всю щеку недовольно выпрямился и крикнул в сторону рубки:

— Товарищ капитан, вас тут какие-то ненормальные требуют!

Хотя суровый вид капитана не предвещал ничего хорошего, Фролову удалось уговорить его взять ящики. Потом, стоя под пронизывающим ветром, он долго смотрел вслед уходящему судну, пока Сергей бережно не подхватил его под локоть:

— Пойдёмте, Владимир Александрович, простудитесь.

Всю обратную дорогу Владимир Александрович обессиленно дремал, и Сергей вёл машину так аккуратно, словно ехал не по разбитой грунтовке, а по мягкому облаку. Глядя на устало лежащие на коленях руки мастера, он думал, что судьба свела его с великим человеком несгибаемой воли[13].

Постанывая и тяжело шаркая ногами, Михаил Михайлович Гришин прошёл мимо кухни с забитым фанерой оконным проёмом, достал ключ и открыл навесной замок своей комнаты. Из-за поддетого под пальто толстого свитера шевелить рукой удавалось с трудом. Гришин даже вспотел, но, как говорится, пар костей не ломит. На улице выстоялась морозная погода, не хватало ещё подхватить инфлюэнцию.

За притворённой дверью своего мирка он распрямил спину, вместе с пальто сбрасывая с себя облик тяжелобольного. Окна плотно зашторены чёрной светомаскировкой, дверь заперта, и можно позволить себе стать самим собой.

Из принесённой сумки Гришин выгрузил на стол две банки армейской тушёнки и десять плиток шоколада. Ушлая торговка на чёрном рынке предлагала яичный порошок для омлета, но Михаил Михайлович решил отложить покупку на следующий раз, а вместо яичного порошка купил кулёк макарон для Лерочки. Надо подкормить дочку, когда придёт в увольнение, а то она совсем высохла в своём госпитале.

Неловко, что каждый раз приходилось выкручиваться, объясняя Лере, откуда берутся продукты. Не станешь же рассказывать про золотые часы, надёжно припрятанные в неработающей батарее.

Растопив печурку кругляками, купленными по сходной цене, Гришин поставил греться чайник, чтобы попить горячего шоколада. Он любил растворить в чашке несколько долек и потом весь вечер прихлёбывать какао, воображая, как закончится война, Лерочка выйдет замуж, нарожает ему внуков, и он будет рассказывать им про суровые военные будни. Пусть подрастающее поколение помнит, какой ценой досталась победа их дедам.

Тушёнку приходилось глотать холодной, чтобы по квартире не растекался вкусный запах горячего жаркого, сдобренного лавровым листом. Не приведи Бог соседка заподозрит, напишет жалобу, придут к нему с обыском, и доказывай потом в НКВД, что ты никого не убил, а тратишь дядино наследство, заработанное непосильным трудом.

Чтобы не встречаться с соседкой, Гришин выходил из комнаты только по необходимости: за продуктами, за водой или вылить на двор ведро с нечистотами.

Хорошо хоть Алевтина девчонок своих не выпускала, они сидели тихо, и за всё время их проживания Михаил Михайлович только один раз слышал детский плач.

Вскипятив чайник, Гришин отломил шоколад, задумчиво позвякивая ложкой в стакане.

Грех так говорить, но удачно, что домработница попала под обстрел и погибла — лишний рот сейчас ни к чему, самому бы выжить да Лере не дать умереть. Война — дело жестокое.

Услышав раздавшийся шум, Гришин подошёл к двери и приложился ухом. Вроде бы дверь хлопнула, вдруг Лера пришла?

На всякий случай он спросил:

— Лерочка, это ты?

— Нет, это я, Михаил Михайлович, — ответил голос соседки.

Она торопливо прошла по коридору, но у двери остановилась и закрыла лицо руками. Что сказать детям? Как посмотреть им в глаза? Старшая уже не встаёт на ножки, а только сидит и раскачивается из стороны в сторону, а маленькая вчера перестала просить есть — знает, что у мамы нет хлебушка. Свернувшись комочком, она лежит под одеялом и почти не дышит.

Сегодня Алевтина ходила к знакомому столяру, хотела выпросить плитку столярного клея и наварить холодца. Но оказалось, что столяр умер. Закостеневший и желтолицый, он лежал посреди мастерской и сжимал кулаки, словно хотел дать фашистам последний бой.

Перекрестив, Алевтина накрыла его скатертью и подумала, что следующая очередь будет её. Пускай Господь только детей спасёт.

К зиме ленинградские подъезды превратились в сказочные пещеры, сверкающие сталактитами и сталагмитами. Причудливыми формами с каменных лестниц свисала бахрома желтоватых сосулек. Когда до них добиралось солнце, лёд вспыхивал медовыми искорками. Ступени казались глазурованными тонкой плёнкой серой смальты.

Воду носили с Невы или набирали из открытых люков. Выплёскиваясь из вёдер и кувшинов, она устилала ступени плотной коркой льда, по которой ноги соскальзывали, как с катальной горки.

Карабкаясь вверх по лестнице, Катя чувствовала, что у неё за плечами стоит Смерть. Самая настоящая, живая, не выдуманная. У Смерти было белое лицо, длинные седые волосы и почерневшие скрюченные пальцы, как те, что торчали из сугроба около магазина.

— Не дамся тебе, Смерть, потому что я должна ещё раз встретиться с Сергеем.

Катя поймала себя на том, что разговаривает вслух, и замолчала, пока напарница Маша не приняла её за сумасшедшую. Сегодня их отправили по заявкам жильцов выносить покойников. Адреса Катя запомнила наизусть, хотя в последнее время память начала подводить, в неподходящий момент переключаясь на мечты и размышления. Зато хорошо помнилось то, что она могла бы съесть, но не съела. Вторую ночь подряд снились две варёные картошины, случайно забытые в чугунке дома в Новинке. Тогда мама выбросила их на помойку, и сейчас Катя не могла себе этого простить. Надо было их сжевать вместе со шкуркой, пусть даже подкисшие. Она представляла, как рот наполняется вязкой, солоноватой мякотью блаженной сытости. Картошка, морковка, щи из капусты с куриной ножкой. А каких карасей в сметане умела готовить мать Оли! От лихорадочных видений пищи голод грыз ещё больше и беспощаднее.

Десятая квартира, куда они шли с Машей, была на третьем этаже. Катя подумала, что, взбираясь по верёвке на колокольню, она потратила куда меньше сил. Теперь колокольня осталась в другом измерении, где над ромашковым морем царит синее небо.

Неужели это было всего полгода назад? Наверное, Бог даёт горе для того, чтоб потом научиться жить в радости.

— Повезло, что скользко, — сказала Маша, едва переводя дыхание, — можно столкнуть трупы по льду, особенно если их будет много.

От холода Машины ресницы покрылись инеем, а голова, завёрнутая в чёрный платок под шапкой-ушанкой, казалась непропорционально огромной по отношению к щуплому телу. Утром Маша пожаловалась, что её ноги стали твёрдыми как камень и не сгибаются, но на задание пошла, потому что знала: ляжешь — умрёшь.

В распахнутую дверь прорывался сквозняк с лестницы. Захлебнувшись ледяным воздухом, Катя выкрикнула в звонкую пустоту квартиры:

— Хозяева, МПВО вызывали?

Ответа она не ждала, но к удивлению девушек одна из дверей в коридоре медленно отворилась и оттуда выглянула иссохшая старуха с провалившимися щеками и тёмными глазницами.

— Идите сюда, доченьки.

Основное место в маленькой комнатке занимала огромная кровать, на которой под грудой одеял лежал ребёнок лет трёх-четырёх и смотрел на них безучастным взглядом глубокого старца. Буржуйка не топилась, но в комнате сохранилась толика тепла, от которого сразу же заболели закоченевшие пальцы.

— Где покойник? — присев на стул, спросила Маша. — Кого везти на кладбище?

Старуха сдержанно кивнула:

— Меня. Это я покойница. Самой-то мне до кладбища не дойти. Я там возле могилки посижу на морозце да и сомлею. Не хочу валяться на улице, как падаль. Пусть меня по-христиански в землю зароют.

Угловато переваливаясь, старушка сняла со стены икону, перекрестилась на неё, поцеловала, а потом приложила образ к личику ребёнка:

— Помогай, Божия Матушка, младенцу Татиане. На Тебя уповаю.

Катя и Маша переглянулись, потому что возить живых людей на кладбище им ещё не доводилось.

Уловив их растерянность, старуха поторопила:

— Ну что вы застыли? Забирайте. По пути Танюшку в детский дом отдайте, я слышала, что сиротинок в детдомах выхаживают, не дают помереть. Да вы не сомневайтесь, девоньки, видите, у меня уже смертные вши.

Иссохшей рукой старуха стала чесать голову, и из волос на плечи дождём посыпались крупные белёсые вши. Она стряхнула их на пол платяной щёткой, бросила щётку в печку и сунула ноги в валенки:

— Пошли.

— Я не могу, — сказала Маша.

— И я не могу, — поддержала Катя, — у нас нет приказа, чтобы живых людей на кладбище возить.

— Да не живая я, неужели не видите? Хотите, на колени перед вами встану?

Старуха и вправду стала медленно сползать на пол, неловко цепляясь пальцами за спинку стула.

— Стойте! — резко выкрикнула Катя. — Погодите! Мы заберём девочку, только если вы дадите слово постараться выжить ради внучки.

— Соседка я Танюшке, — сказала старуха. — Нет у меня ни детей, ни внуков. Всех схоронила, к ним хочу.

Почему ребёнок остался один, Катя знала наверняка, но всё же спросила:

— А где Танюшкины родители?

— Знамо где, у Господа за пазухой. Месяц назад померли. Одни мы с ней в квартире остались. Пока силы были, я шевелилась, а сейчас ни воды принести, ни дров наколоть — ничего не могу. Одно осталось — умереть.

Маше удалось поднять старуху с колен, и она стояла с согнутой спиной посреди комнаты и смотрела просительным взглядом, каким голодный выпрашивает хлеба.

От дистрофии и холода Катины чувства успели так отупеть, что она иногда сравнивала себя с деревяшкой, но тут дрогнуло в груди, затопляя глаза слезами. Она нахмурилась и сказала нарочито жёстко:

— Нет, гражданка, не должны вы доставить фашистам такую радость, чтобы идти самой на кладбище. Надо выжить назло им. — Повернувшись к Маше, она скомандовала: — Давай забирать девочку. А к вам, бабушка, обещаю, мы обязательно заглянем. Завтра вам девушки дров и воды принесут. Это наш район.

Присланные на следующий день девушки сказали, что заявку на вывоз трупа выполнили и отвезли старуху на кладбище, а Катя подумала, что там, в общей могиле, бабушку наверняка поджидает бессмертие.

К концу декабря город зарос снежными сугробами. Неубранный снег возвышался белыми горами. Неподвижно стояли трамваи и троллейбусы с выбитыми стёклами, над ними ветер раскачивал оборванные обледеневшие провода. Сквозь остовы разбомблённых домов проблескивало мутное солнце.

Ленинград превращался в город-призрак.

— В старом пророчестве говорится: «Петербургу быть пусту», но вы не верьте — Ленинград выстоит, — сказал Кате высокий мужчина в барашковой шапке, когда она дежурила во время обстрела. Поверх шапки мужчина обвязался деревенским платком крупной вязки, но всё равно было видно, что ему очень холодно. Катя остановила прохожих переждать обстрел, и мужчина покорно прислонился к стене парадной.

В последнее время бомбить стали меньше, а обстрелы, наоборот, усилились.

Из-за внезапности горожане обстрелов боялись больше, потому что проход по городу становился чем-то вроде лотереи: убьёт — не убьёт.

Сейчас били по соседнему кварталу. Разрывы снарядов следовали сплошной чередой, сливаясь в громовую дробь, от которой вылетали остатки стёкол в близлежащих домах. Когда раздался грохот падающих кирпичей, Катя сказала:

— Они не возьмут нас живыми, правда?

Ей показалось, что запавший рот мужчины шевельнулся в улыбке:

— Вы знаете, откуда пошло выражение «Русские не сдаются»?

— Нет! — Катя покачала головой.

— Во время Первой мировой войны немцы применили против Двести двадцать шестого Землянского полка отравляющие газы. Готовились тщательно: выжидали попутного ветра, тайно разворачивали газовые батареи, засылали разведку. И утром на русские позиции потекла тёмно-зелёная смесь хлора с бромом. Противогазов у наших не было, и все живое на двадцать километров отравилось насмерть. Листья облетели, а трава почернела. — Прежде чем продолжить фразу, мужчина откашлялся. — Германская артиллерия вновь открыла массированный огонь. Вот как сейчас.

Под всплеск канонады Катя согласно кивнула, не отводя взгляда от рассказчика. Он, похоже, совсем обессилел, но голос звучал твёрдо:

— Вслед за огневым валом и газовым облаком на штурм русских позиций двинулись четырнадцать батальонов противника — а это не менее семи тысяч пехотинцев. На передовой после газовой атаки в живых оставалось едва ли больше сотни защитников.

Но когда германские цепи, надев противогазы, приблизились к окопам, из хлорного ада на них в штыковую поднялась русская пехота. Полуслепые, задыхающиеся, бойцы шли, сотрясаясь от жуткого кашля и выплевывая куски легких на окровавленные гимнастерки. Это были остатки рот пехотного Землянского полка — капля в море. Но они ввергли противника в такой ужас, что германские пехотинцы не приняли бой и побежали. Немцы затаптывали друг друга и висли на проволочных заграждениях. И по ним с окутанных хлорными клубами русских батарей стала бить, казалось, уже погибшая артиллерия. Несколько десятков умирающих русских бойцов обратили в бегство три германских пехотных полка! Ничего подобного мировое военное искусство не знало. Это сражение вошло в историю как «Атака мертвецов». — Мужчина перевёл дыхание и посмотрел на Катю. — История повторяется, и в атаку мертвецов сейчас идут ленинградцы.

Атака мертвецов! Катя видела бредущих по улице людей: женщин с вёдрами ледяной воды, стариков, тянущих саночки с запелёнутыми покойниками, и думала, что незнакомый мужчина сказал правду: хотя они все почти мертвы — они победят вопреки всему.

Если бы только добавили чуть-чуть хлеба, пусть самую малость.

Слухи о прибавке хлеба начали будоражить город с прошлой недели. Предположения строили самые различные, начиная от прорыва фронта в районе Невского пятачка до фантастического плана о том, что продовольствие начнут сбрасывать на парашютах.

Катя не очень доверяла пересудам, но в душе теплилась отчаянная надежда: а вдруг?

Мимолётно вырываясь домой, она каждый раз с болью замечала на лицах соседей новые черты голода. Особенно сдала тётя Женя. Свесив вниз длинные руки, она тяжело переваливалась по квартире, как большая грустная обезьяна. Егор Андреевич ходил, опираясь на палку. Ноги у него распухли и почернели. Вера иссохла в былинку, пытаясь выходить Ниночку с Ваней.

— Если бы я только знала о блокаде, я бы умоляла мужа об эвакуации, — отчаянно повторяла Вера как заклинание. Но несмотря ни на что, на работу в библиотеку она ходила, оставляя детей под присмотром тёти Жени. Притихла даже злобная Кузовкова. По крайней мере, Катю теперь она не задевала, а целыми днями шила на машинке и куда-то относила наполненные вещами мешки.

Артобстрел района закончился, и почти сразу завыла сирена воздушной тревоги.

«Господи, пожалуйста, пусть бомбы упадут мимо! — взмолилась про себя Катя, глядя, как самолёты со свастикой утюжат ленинградское небо. На страх сил не оставалось, но любая бомбёжка — это кровь, жертвы и разрушения. Перевязки на морозе, тяжёлые носилки в руках, неподъёмная кирка для разбора завалов весом в сто тонн. — Пусть гадам отольются наши слёзы, Господи!» — И уже не сдерживаясь, закричала в пелену неба: — Помоги!!!

Под напором наших истребителей один немецкий самолёт дал крен и загорелся. Тупо кувырнувшись носом вниз, он выпустил густой шлейф чёрного дыма. Кажется, бомбёжка отменялась.

В казарму Катя с Машей прибрели с мечтой о горячем чае. Едва шевелясь от слабости, подруга остановилась на крыльце и вдруг сказала:

— Катя, тебе машет какой-то солдат. Симпатичный!

От этих слов у Кати словно крылья выросли.

Сергей стоял около своей полуторки, от холода переступая с ноги на ногу. Совсем худой, остроносый, ссутулившийся.

— Серёжа!

Увидев Катю, он подался ей навстречу и, схватив за обе руки, горячо прошептал:

— Катя, я на минутку. Заехал только сказать тебе, что не надо отчаиваться. Пока это военная тайна, но скоро в Ленинград пойдёт хлеб.

Катю протрясло нервной дрожью:

— Как? Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я сам сегодня муку привёз. Правда, пока несколько мешков, но продовольствия будет больше, намного больше. Держись, Катюшка!

Он с размаху чмокнул её в нос и вскочил на подножку машины. Такой родной, такой близкий!

Хлеб! Надо скорей рассказать девчатам — они не выдадут. Прикрыв нос ладошкой, словно случайный поцелуй могло сдуть ветром, Катя поспешала в казарму. Хлеб! Слава тебе, Господи!

В библиотеке, где работала Вера, стена в читальном зале покрылась инеем. Между стеллажами лежал лёд, звонко хрустящий под подошвой валенок с галошами. Одевайся — не одевайся, всё равно озноб проберётся под одежду и выкрутит тело глухой болью. Окна заколочены, света нет. Голод, холод и темнота выматывали и отупляли. Растрескавшиеся от мороза пальцы с трудом держали перо, а чернильницу приходилось отогревать на буржуйке.

Сначала топили списанными книгами, но бумага прогорала моментально.

— Будем сжигать стулья из читального зала, — распорядилась заведующая библиотекой Галина Леонидовна. — Пусть я за порчу имущества под суд пойду, но смерти сотрудников на моей совести не будет.

К декабрю их в библиотеке осталось всего двое — Вера и Галина Леонидовна. Несколько библиотекарей эвакуировались, две женщины от слабости перестали ходить на работу, а заведующая детским абонементом сошла с ума от голода.

Как ни странно, но работы в библиотеке было много и вся необходимая. В первые дни войны приходилось комплектовать книги по санитарному делу и самообороне, подбирать чтение для госпиталей. Потом книги потребовались фронту, а сейчас Вера сидела на выдаче книг.

«Непостижимо, но люди читают, — думала она, заполняя формуляр для дистрофичной девушки с отёчным лицом. — Сегодня пришли три человека, а вчера было двенадцать».

Оторвавшись от письма, она подняла голову и встретилась со спокойным взглядом серых глаз.

— Что вы выбрали?

Девушка молча протянула Вере две книги о любви.

Вздохнув, Вера снова опустила голову над столом. В довоенное время она перекинулась бы с посетительницей парой фраз, пошутила, ненавязчиво посоветовала хорошую литературу, а нынче с усилием заставляешь перо двигаться по бумаге. Безграничная усталость. Не хочется шевелиться, думать, разговаривать. Даже к тарелке не тянет. Душу заполняет одно желание — заснуть и не проснуться. Если бы не дети, то она так бы и сделала: свернулась калачиком прямо тут под столом выдачи книг и заснула вечным сном.

Вчера в библиотеке умер посетитель — профессор истории Княжев. Присел на стул отдохнуть и больше не поднялся.

И почему она в августе отказалась от эвакуации? Люди на Большой земле живут, трудятся, совершают подвиги, а здесь? Пустое прозябание в ожидании крошки хлеба.

Хотя смена длилась всего четыре часа, Вере казалось, что она продолжается вечность. На обратном пути надо зайти за водой с трёхлитровым бидоном — больше руки не поднимали.

Очередь к проруби в Неве тянулась мимо вмёрзшей в лёд женщины с тонким голубым лицом сказочной Снегурочки. Хмурые люди обтекали её стороной, но никто не ужасался и не шарахался, потому что смерть стала частью жизни.

Вера пристроилась за двумя девочками, которые тянули детские санки с большой жестяной баклагой. Девочки были закутаны как куклы по самые брови. Толстые шубы, перепоясанные платками крест-накрест, яркие варежки. Среди мрачной действительности пёстрая вязка варежек казалась издёвкой.

Пока девчонки начерпают воду ковшиком, народ в очереди успеет совсем окоченеть. Подавив раздражение, Вера обхватила бидон, сжавшись в комок, чтобы не выпустить из-под пальто остатки тепла. Две вязаные шапки и тонкий шерстяной платок поверх головы совсем не грели. Не к чему прислониться, некуда сесть, а чтобы зачерпнуть воду, придётся опуститься на колени и несколько метров ползти по ледяной дорожке.

Над Невой выл ветер и сгущалась сумерки. Ровно в семнадцать часов, по аккуратному немецкому расписанию, бабахнула канонада обстрела. На слух Вера определила, что бьют по Кировскому заводу, это далеко отсюда. Говорят, Кировский танкостроительный наполовину разворочен взрывами, в цехах жгут костры, но работают. Недавно по улице прогрохотали танки. Вера видела их из окна и сразу же вспомнила о муже. Жив ли Васенька? Писем давно нет.

Девочки в варежках набирали воду с головокружительной медлительностью. Вера сжала губы: старшей девочке столько же, сколько её Ниночке, но Нину совсем не держат ноги. Чувствуя нарастающую злость на незнакомую девочку, Вера рывком опустила бидон в прорубь и поползла обратно, расплёскивая воду себе на руки.

Задержавшись у скользкого подъёма, она попыталась подняться и откатилась назад.

«Ну, вот и всё, — мелькнула в голове успокоительная мысль, — теперь навсегда останусь здесь рядом со Снегурочкой». Но вдруг, словно с небес, раздались детские голоса и навстречу протянулись четыре тонкие ручонки в ярких цветных варежках:

— Тётенька, держитесь, мы вам поможем.

Милые мои, милые!

Не вытирая слёз от бьющего ветра, Вера подала бидон, чтобы прочно вцепиться в обледеневшие снежные ступени. И снова её поддержала детская ручка в яркой варежке. Прикосновение к плечу было совсем слабым, невесомым, но иногда хватает малого, чтобы почувствовать точку опоры. Каждому посылается свой спаситель.

«Я не должна умереть. Мне нельзя», — сказала себе Вера, и словно бы из воя сирены выловила далёкий ответ:

«Не хочешь — не умирай».

«Не умру», — пообещала она в пустоту.

Задеревеневшие пальцы разжались, вода из бидона пролилась Вере на ноги, и ей вдруг стало тепло и хорошо.

— Вера! Вера! Вера!

Голос отдавался в ушах громко, словно дребезжание листа железа на ветру. Она плотнее сомкнула веки, намереваясь снова отключиться, но щекам стало жарко и больно.

С трудом раскрыв глаза, Вера увидела склонившуюся над ней Катю, которая тёрла ей лицо комками снега.

— Вера! Очнулась? Слава Богу! Давай вставай!

Поддерживая Веру под спину, Катя вытащила её из сугроба и повела домой. Там тепло, горячий чай, который ленинградцы приучились пить с солью вместо сахара, и кусочек хлеба, подсушенный на горячей плите.

— Что со мной было?

Вера с трудом выговаривала слова, но старалась помочь Кате вести себя и не завалиться на бок.

— Обычный голодный обморок.

— Обычный?

— Иди не разговаривай, береги силы, — сказала Катя, — дом уже близко. — И чтобы немножко подбодрить Веру, добавила услышанную от Сергея новость: — Говорят, скоро увеличат норму хлеба.

— Правда? Откуда ты знаешь?

— От надёжного друга, шофёра. Он привёз в город несколько мешков муки, только не сказал откуда, потому что это военная тайна.

— А я ведь тоже слышала, — едва ворочая языком, ответила Вера, — от читательницы. — Она вдруг остановилась, и на её лице промелькнуло понимание. — Точно! Как же я сразу не догадалась?!

— Ты о чём, Вера? Скажи, не томи, — затеребила её Катя.

— Про Ладожское озеро. — Ещё качаясь от слабости, Вера вцепилась в Катину шинель и горячо зашептала: — Понимаешь, одна читательница работает в госпитале, и вот она проболталась, что к ним привезли несколько обмороженных мужчин с воспалением лёгких.

Катино сердце стукнуло и замерло от волнения:

— Вера, говори, говори скорее!

— Читательница сказала, что они провалились под лёд Ладожского озера, потому что прокладывали путь на Большую землю. Понимаешь, напрямик, через Ладогу. Хлеб по воде!

В Катиных мыслях вспыхнуло воспоминание об осунувшемся от усталости, но ликующем лице Сергея. Ей стало радостно и страшно.

— Вера, у вас есть карта Ленинградской области?

— Конечно! Катюша, пойдём скорее, мы должны увидеть ледовую дорогу собственными глазами.

Мороз не позволял стоять на месте, и Катя с Верой двинулись по заледеневшей улице, но теперь уже не Катя вела Веру, а Вера шла впереди, словно её поддерживала невидимая рука.

Неужели правда будет прибавка хлеба, а в городе перестанут умирать дети?

Навстречу Кате и Вере брели такие же тени, какими сейчас были они сами, и Кате хотелось крикнуть во весь голос: «Не отчаивайтесь, помощь близко! Доживите, не умирайте!»

У дверей подъезда их застигла сирена воздушной тревоги.

Тяжело осев на скамейку, ручку барабана крутил сам Егор Андреевич, исхудавший так, что в профиль лицо его казалось плоско вырезанным из куска коричневого картона.

Шапка-ушанка, ставшая большой, спадала ему на глаза. Чтобы разглядеть, кто подошёл, Егор Андреевич вздёрнул голову вверх:

— А, девчата, бегите в бомбоубежище. Женя с Ванюшкой и Ниночка уже там. — Он на секунду прервался и посетовал: — Совсем народ перестал ходить в бомбоубежище. Говорят, пусть лучше быстро убьёт, чем с голоду пухнуть. Один Гришин ходит исправно.

— Егор Андреевич, как Нина? — В Вериных глазах промелькнул страх.

— Плохо.

Отведя взгляд от Веры, Егор Андреевич с силой завёл сирену, вкладывая в движение злость и отчаяние. Ниночка и Ваня были ему как родные, и если бы он мог, то отдал бы за них всю свою кровь, каплю за каплей.

Вчера, когда он сдавал в исполком исправленные списки жильцов, паспортистка намекнула, что в городе ожидается увеличение хлебных норм. От неожиданного известия Егор Андреевич даже перекрестился, забыв, что находится в стенах советского учреждения. Но паспортистка отнеслась с пониманием, лишь кинула предостерегающий взгляд на портрет Сталина, а потом сама быстро перекрестилась, словно вступая с ним в безмолвный заговор.

Домой из исполкома Егор Андреевич долго брёл через занесённые снегом дворы и думал, что если бы вблизи была открыта хоть одна церковь, то он зашёл бы и помолился, чтобы слух о прибавке хлеба оказался правдой.

Война для Сергея Медянова началась не с речи Молотова из жестяного ретранслятора, а сразу с боевых действий.

Двадцать второго июня его полуторатонную машину загрузили мешками с сахаром и выписали путевой лист в Выборгский райторг на Карельском перешейке.

Несколько последних суток по ту сторону финской границы слышался нарастающий гул моторов, ясно указывающий на передвижение войск. Хотя люди прислушивались, но особого значения возне финнов не придавали. Слово «война» так долго витало в воздухе, что к нему привыкли, как привыкают к плохой погоде или надоедливому соседу. К тому же Финляндия всегда была не прочь устроить показательные военные учения, чтобы лишний раз продемонстрировать сопредельной стороне свою боеготовность.

Разгружаться Сергею пришлось под разрывы снарядов, потому что ночью с финской стороны на СССР двинулась армада тяжёлых танков. Поднятые по тревоге пограничники попытались занять оборону, но что могли сделать винтовки, гранаты и единственный пулемёт «максим» против бронированной техники?

Погранзастава перестала существовать. Началось отступление. В уцелевшую машину Сергея спешно носили раненых. Свист пуль мешался с криками, стонами и проклятиями. Стлавшаяся над лесом полоса дыма охватывала небо чёрной гарью.

— Езжай! — махнул рукой военврач с двумя кубами в петлицах, когда кузов был плотно забит людьми. Его почерневшее лицо с выкаченными белками глаз было страшно.

— Я умею стрелять, могу остаться, пусть меня заменят! — перекрикивая какофонию боя, проорал Сергей.

— Гони, не останавливайся! Жми, парень!

Выжав до упора педаль газа, он домчал раненых до Ленинграда и сдал в госпиталь. Но бой внутри него не остывал ещё долго, поднимая в душе желание быстрее оказаться на фронте.

Ожидая призыва в армию, Сергей месяц мотался по срочным путёвкам, а в день, когда встретил в подвале Катю, получил повестку и стал рядовым Двести девяностого автомобильного батальона, приписанного к Ленинградскому фронту.

С тех пор боеприпасы и раненые стали его постоянным грузом, и Сергей думал, что пока не убьют, он так и проболтается между городом и передовой, не успев лично застрелить хоть одного фашиста.

В ноябре к ним в полк прибыл представитель Ленинградского фронта.

Невысокий, смуглолицый полковник не торопясь прошёл вдоль строя бойцов на плацу, остановился перед Сергеем и задал неожиданный вопрос:

— На коньках кататься умеешь?

Слегка растерявшись, Сергей утвердительно отрапортовал:

— Так точно, товарищ полковник, был вратарём в школьной хоккейной команде!

— Молодец, — полковник одобрительно кивнул, переведя взгляд на шеренгу бойцов. — Кто ещё умеет кататься на коньках — три шага вперёд!

Из строя вышли около десятка солдат.

Не поворачивая головы, Сергей заметил Игоря Васильева, Петра Уточкина и пожилого бойца, которого все уважительно называли Степаныч.

Полковник повернулся к комбату:

— Прошу следовать за мной.

Задача, поставленная полковником, оказалась предельно ясной: провести на Ладоге ледовую разведку для будущей автомобильной трассы. Полковник указал пальцем по разложенной карте от деревни Коккорево на западном берегу до Кобоны — на восточном.

— Тут в двадцати километрах стоят немцы. Совсем близко от будущей дороги. От Коккорево до Кобоны по прямой тридцать километров, но вы должны идти этим направлением, — рука полковника обвела плавную линию, — потому что по дороге придётся обогнуть тёплые ключи. Они бьют со дна Ладожского озера, образуя майну — участок незамерзающей воды. Будьте внимательны, не сбейтесь с курса.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник, — рискнул спросить Сергей.

Полковник оторвался от карты:

— Спрашивайте, боец. Имеете право.

Сергей постарался сформулировать вопрос как можно чётче:

— Товарищ полковник, я знаю район Кобоны. Ближайшая железнодорожная станция — Подборовье — расположена за лесополосой. Там нет никаких путей до Кобоны: лес, болота, глушь. Как будут подвозить продовольствие?

— Будет железная дорога. Она уже спешно прокладывается.

— Но как? — вырвалось у Степаныча.

Полковник кинул строгий взгляд, но видимо, решив не обижать пожилого солдата, пояснил:

— Задействованы войска, работают тысячи добровольцев, колхозники. Работа идёт круглые сутки. Ночью — при свете костров.

— Но ведь бомбят…

— Да, бомбят. Но в противоположной стороне от дороги рабочие разжигают ложные костры для маскировки.

Поднеся руку к лицу, полковник потёр глаза, и стало видно, что за строгой выправкой скрывается непомерная усталость.

Группе ледовой разведки выдали шесты, верёвки, ломики и велели держаться друг от друга на расстоянии двадцати метров и через каждые полкилометра мерить толщину льда. Командиром группы был назначен капитан Сорокин. Он шёл замыкающим левого фланга, поручив Сергею отмерять расстояние.

В день выхода на Ладогу установился сильный мороз. Мело так, что Сергей с трудом мог разглядеть собственные руки в овчинных рукавицах, выданных отряду из стратегических запасов интенданта. Ветер в лицо вышибал слёзы.

Спасибо Степанычу, который посоветовал ребятам обмазать щёки солидолом, а то обморозились бы в первый же час.

Вздыбившееся торосами полотно Ладоги опасно колыхалось под коньками свежими полыньями. Запорошенные снегом, они возникали внезапно, когда нога прочерчивала тонкую прямую линию. Одно неосторожное движение — и над головой сомкнётся студенистая ледяная каша.

Шли медленно, растянувшись длинной цепью. Отсчитывая по семьсот шагов, капитан Сорокин останавливался и давал команду бить лунки. На каждое движение замёрзшие мышцы отзывались резкой болью, но Сергей ей даже радовался, зная, что если наступит бесчувствие, то обморожение может стать необратимым.

Вскоре под лёд провалился Игорь Васильев, он шёл первым справа.

Дойдя до середины очередной дистанции, Сергей услышал тихий всплеск, перерезанный коротким вскриком:

— Помогите!

Запнувшись коньком о торос, он бросился на помощь. От тёмной толщи воды, прикрытой тонким слоем льда, становилось по-настоящему страшно.

На миг остановившись, Сорокин поднял вверх руку, призывая к вниманию.

— Всем стоять на месте! — скомандовал капитан Сорокин. — Не хватало уйти под лёд всей группой.

Судя по широкому радиусу, полынья, в которой барахтался Игорь, была пробита разрывом снаряда и успела схватиться только по краям. На кромке лёд ещё держал человеческий вес, но только если лечь плашмя. Раскинув руки в стороны, Сергей распластался по льду и стал медленно ползти вперёд, продвигаясь по сантиметру. Лёд под ним хрустел и крошился. Вытягивая шею, он мог видеть, как голова Игоря то появлялась на поверхности, то исчезала.

Руками, коленями, животом Сергей ощущал, что под ним почти нет опоры и держаться на льду ему помогает какая-то неведомая сила, которой он не знал названия, но молился про себя, чтобы не ухнуть в ледяную бездну.

Как он ухитрился кинуть Игорю верёвку, непонятно даже ему самому. Но Игорь сумел ухватиться за завязанный узлом конец, и Сергей стал медленно отползать назад к товарищам. От неимоверной тяжести мужского тела в мокрой одежде у Сергея выворачивались руки в суставах, а по ободранной щеке сочились капли крови. Но всё-таки он вытащил Игоря, а после, стуча зубами от холода и напряжения, не мог сделать глоток спирта из фляжки капитана.

Поскольку вариант купания в прорубе был предусмотрен и пара комплектов запасной одежды распределена по вещмешкам, то прямо на морозе, подпрыгивая от леденящего ветра, Сергей с Игорем переоделись в сухое и группа снова выдвинулась вперёд. Семьсот шагов, остановка, лунка.

На пятнадцатом километре лёд начал разбегаться трещинами, и капитан Сорокин дал приказ повернуть назад.

Спустя неделю поход повторили и на семнадцатом километре встретились с разведгруппой, которая делала замеры с противоположного берега от Кобоны.

Ещё через несколько дней из автобата по намеченной трассе пошла пробная машина без груза. Она не вернулась.

Следующим по ладожскому льду пошёл санный обоз, и только затем шофёры получили приказ выйти первым караваном.

Вчера умерла тётя Женя. Сложив на животе большие руки, она лежала на полу и невидящими глазами смотрела в потолок.

Утром она поднялась, в большой кастрюле сварила ремень Егора Андреевича, а потом ушла в свою комнату, упав мёртвой.

Впрягшись в санки, Катя с Егором Андреевичем отвезли тётю Женю в музыкальную школу на соседней улице. В школьные классы складывали трупы со всего квартала, и из окон торчали руки, ноги, головы, но это давно никого не пугало, потому что мёртвых в Ленинграде становилось больше, чем живых.

А сейчас Катя стояла у двери кухни, куда переселились жить все соседи, и смотрела, как умирает двенадцатилетняя Ниночка. С запрокинутой к потолку головой девочка спокойно вытянулась на кровати, будто заснула. Но по синюшному цвету щёк и заострившемуся носику Катя определила, что счёт Ниночкиной жизни идёт на часы, если не на минуты.

Рядом, свернувшись в клубок, Нину обнимал Ваня, который не плакал, а жалобно поскуливал, словно заблудившийся щенок.

Сама Вера лежала на диване, отвернувшись лицом к стене, и молчала.

«Если бы я могла разыскать хоть крошку еды», — с тоской подумала Вера и внезапно вспомнила колокольню и подобранную с пола корочку хлебца.

Господи, как же я могла забыть!

Распахнув дверь, она кинулась в комнату Егора Андреевича, по ходу задев соседку Кузовкину.

— Смотреть надо, — прошипела она Кате в спину.

Не отвечая, Катя ворвалась в комнату, бросилась на колени и остервенело принялась выбрасывать из рюкзака свои вещи. Блузка, чулки, носки, синяя сатиновая юбка. Где же спортивные шаровары?

Она вспомнила, что тушила в них зажигалки на крыше, а потом засунула на дно платяного ящика, выделенного ей Егором Андреевичем. Не теряя времени, Катя на четвереньках переползла к шкафу и выдвинула ящик. Скатанные в трубочку, шаровары лежали, прижатые посылкой для неведомой тёти Люды. Надо же, она напрочь забыла о ней.

Рывком достав шаровары, Катя скользнула рукой в карман и с облегчением перевела дыхание. Есть!

Корочка хлеба была туго запутана льняной верёвочкой, продетой в ушко крестика. Не став раскручивать, Катя побежала в кухню и налила в кружку тёплой воды.

— Вера, вставай, я нашла хлеб для Нины!

На тёмном лице Веры собрались морщины:

— Я не могу встать, Катюша.

Её надтреснутый голос терялся в пространстве кухни.

Под пристальным взглядом Вани Катя стала крошить хлеб в чашку.

— Тётя Катя, а у тебя для меня есть хлебушек?

— Нет, мой хороший. Потерпи, это для Ниночки. Я тебе завтра хлебец принесу.

Мальчик послушно кивнул стриженой головой, на которой бледными лопушками торчали уши, казавшиеся непомерно большими.

Крестик Вера надела себе на шею. Одной рукой она приподняла Нину за плечи, а другой поднесла ей ко рту кружку.

— Пей, хлебушек.

Нинины веки, похожие на прозрачные крылышки бабочки, дрогнули, но рот она не раскрыла. Ободком кружки Катя стала разжимать ей стиснутые зубы. От первого глотка Нина закашлялась, и Катя сочла это хорошим знаком. Капля за каплей она напоила Нину водой с крошками сухаря и задумалась, машинально затеребив крестик.

Обещанной прибавки норм хлеба пока не было, и если до завтра не накормить Нину, Веру и Ваню, то им с Егором Андреевичем придётся вынести из квартиры три трупа. От невыносимых мыслей хотелось найти укромный угол и спрятаться. Она вспомнила родную Новинку, маму и то, почему она пришла в Ленинград.

Тётина посылка отсюда, из блокадного Ленинграда, казалась неимоверной глупостью. Но фанерный ящик можно сжечь и тогда в кухне станет чуть-чуть теплее.

Заставив себя встать, Катя снова пошла в комнату, выстуженную лютым холодом. Он проникал в кости даже сквозь ватник и стёганые брюки, заправленные в валенки. Вскользь Катя подумала, что в последний раз полностью раздевалась в ноябре, когда ещё работали общественные бани.

Сквозь заклеенное газетами окно сочился тусклый свет, мрачно высвечивая полупустую комнату со сломанной для топки мебелью и разбросанными по полу вещами.

Посылочный ящичек стоял боком. Катя снова подивилась его тяжести. Золото там, что ли?

Клещи отыскались среди инструментов Егора Андреевича. Сопя от усердия, она отковыряла крышку, ощетинившуюся гвоздиками, отогнула обёртку содержимого, и в глазах поплыл туман дурноты.

Притиснув к груди сомкнутые руки, Катя смотрела на стол, где стояла посылка, и ей казалось, что она сошла с ума. Кажется, это называется мираж.

Дыхнув на застывшие пальцы, она протянула руку и потрогала посылку. Посылка была настоящей, и сахар в ней тоже был настоящий. Белый, чистый, плотно уложенный ровными рядами.

«Тётя Люда? Зачем? Когда? Почему?» — вопросы стремительно проносились в голове, не оставляя ответов.

Заметавшись по комнате, Катя прижала посылку к груди. Хотя мысли путались, до неё всё же дошло, что сахар надо спрятать и выдавать всем понемногу, чтоб растянуть на подольше. Ниночке, Ване и Вере двойную порцию.

Взгляд упал на верхушку платяного шкафа. Подтянув тумбочку, Катя вскарабкалась наверх и запихала посылку в самый угол, предварительно набрав в карман добрую пригоршню шершавых кусочков пилёного сахара. От счастья, что теперь можно выжить, её бросало то в жар, то в холод.

— Нина, Ваня, Вера, посмотрите, что я вам принесла!

Щедрой рукой она высыпала сахар прямо в чайник и разлила всем по кружке:

— Пейте! А я пойду найду Егора Андреевича.

Возле комнаты Кузовковой её кольнула совесть. Хоть и змея Анна Павловна, а всё же живой человек — надо и с ней поделиться радостью. Нащупав в кармане оставленный для себя кусочек сахара, Катя толчком распахнула дверь.

Наклонившись над швейной машинкой, Анна Павловна в шубе и шапке сидела в ледяной комнате и рукой в варежке крутила колесо швейной машинки. Рыхлой грудой на столе лежали брезентовые рабочие рукавицы, какие были заткнуты у Кати за поясом.

Рукавиц Ленинграду требовалось тысячу тысяч. Их раздавали окопникам, в брезентовых рукавицах тушили пожары и разбирали завалы, надев поверх перчаток, копали могилы и ремонтировали танки.

Остановив колесо машинки, Анна Павловна подозрительно посмотрела на Катю:

— Что надо?

Из её рта шёл пар, растворяясь в морозном воздухе.

— Ничего. Вот.

Шагнув к столу, Катя положила на станину машинки кусочек сахара.

По лицу Анны Павловны пробежала дрожь. Обеими руками она схватила сахар, запихала его в рот и упёрлась лбом в станину швейной машинки.

На толкучке у Нарвских ворот за полкило сахара Гришину пришлось выложить два золотых хронометра. Высшая проба, две крышки, гравированный узор по ободку за кулёчек сахара! Вы только подумайте, люди добрые, до чего барыги обнаглели!

Торговаться Михаилу Михайловичу не приходилось, потому что мороз крепчал, а он промёрз и продрог, несмотря на усиленный завтрак из трёх яиц и крепкого чая.

На доходяг, бродящих по рынку в надежде купить хоть что-нибудь съестное, Михаил Михайлович смотрел с жалостью и презрением. Попытка сторговать еду за деньги представлялась безнадёжным предприятием. За десять рублей можно было купить разве что стаканчик земли с Бадаевских складов. Землю, спёкшуюся со сгоревшим сахаром, размешивали в кипятке и пили. В ход шёл обмен вещами и драгоценностями. Порой Михаилу Михайловичу приходилось делать тройной обмен: сначала менять золото на продукты, а потом продукты на что-нибудь нужное в приданое Лерочке.

На прошлой неделе подфартило прикупить для Леры бриллиантовую брошь с рубиновой осыпью. Обезумевшая от голода старуха отдала её за буханку хлеба, а потом едва не целовала ему руки в благодарность.

Кулёк с сахаром Гришин спрятал во внутренний карман пальто, чтоб по дороге не вырвали беспризорники. Сначала надо зайти домой, передохнуть, подкрепиться, а потом сходить в госпиталь к Лерочке, отнести ей сахарку. Сахар она возьмёт, потому что успела наголодаться на пайке хлеба.

К воротам госпиталя Гришин пришёл после полудня, торопясь успеть до начала обстрела. Обогнув вереницу машин с красными крестами, он шагнул в проходную, забитую женщинами и детьми.

Постового на пропускном пункте он знал, поэтому в очередь не встал, а сразу подошёл к окошку:

— Вызовите мне Калерию Гришину из хирургии.

Дежурный рядовой со скуластым монгольским лицом долго крутил ручку коммутатора, с кем-то разговаривал, а потом развёл руками:

— Нет Гришиной. Откомандирована в действующие войска.

— Как?

Над Михаилом Михайловичем словно смерть пролетела. Страшные слова осиновым колом засели в сердце. Сочетание «Лера и фронт» стояло за гранью его налаженного бытия, выстроенного так, чтобы суметь остаться в живых при любых обстоятельствах. Прислонившись к стойке, Михаил Михайлович стал медленно сползать вниз, пока не уткнулся коленями в чьи-то валенки с привязанными верёвочкой галошами.

— Умер, что ли? — с вопросительной интонацией произнёс женский голос над его головой.

А другой, старушечий, в ответ прошамкал:

— Да нет, вроде живой. Посмотрите, какой он упитанный, такой не помрёт.

Две женщины, старая и молодая, подняли его под руки и помогли выйти на улицу.

От лютого холода в груди замерзало дыхание. Вдоль занесённых снегом улиц стояли обломки домов с обвалившимися стенами. На одном из этажей, зацепившись за край, висела гармонь-трёхрядка. Раньше Гришин старался не обращать внимания на следы войны, а теперь они словно вынырнули из тумана, напоминая о смерти под бомбами и снарядами. Если Лера погибнет, то купленные бриллианты, запас продовольствия, ленинградская квартира и в целом сытая, спокойная жизнь не имеют ровно никакого значения. Не так он воспитал дочь, как надо. Совсем не так. Умные девушки под пули не лезут.

Домой он приплёлся, разваливаясь на куски, как столетний дед.

У соседки Алевтины, как всегда, было тихо.

Михаил Михайлович прошёл в свою комнату и, не забыв пересыпать сахар в сахарницу, придавленный горем, лёг спать без ужина.

Когда смотреть в просящие детские глаза стало совсем непереносимо, Алевтина Бочкарёва стала кормить дочек газетами, размоченными в воде до состояния жидкой каши.

Больше в доме ничего не было. Хлебная норма за неделю вперёд съелась ещё вчера. На день им троим полагалось триста семьдесят пять граммов хлеба — два ломтя. До войны за обедом столько отрезал от буханки её муж — токарь-расточник на заводе пишущих машинок «Ленинград». Сейчас на «Пишмаше» хозяйничают немцы, а муж Иван где-то воюет, если ещё жив. Приколов на стену его фотографию, Алевтина часто смотрела на родное лицо с лихим завитком волос из-под кепки по моде тридцатых годов. Иван подарил ей фото вскоре после знакомства, подписав в уголке остроугольным почерком: «Лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить».

В день их венчания с неба сыпал мелкий дождь. Косыми струями он исполосовал зелёную обшивку деревянной церкви и вымочил землю под ногами, облепив песчинками новые туфельки с перетяжкой. Фата, сплетённая крёстной из белых катушечных ниток, намокла и свисала с головы, как кухонная тряпка. Почему-то фата беспокоила Алевтину больше всего. Представляя себя со стороны, она думала, что похожа на общипанную курицу, и готовилась заплакать.

Венчавший их отец Александр заметил и улыбнулся:

— Радуйся малым бедам, когда-нибудь ты вспомнишь их с любовью.

Впоследствии Алевтина много раз вспоминала слова, сказанные старым священником.

Особенно рвалось сердце, когда уходил на фронт Иван. На призывной пункт он оделся так же, как каждый день ходил на работу: в тёмной курточке, кепке и серых брюках, заправленных в кирзовые сапоги.

Взяв на руки девочек, Алевтина в толпе женщин бежала за колонной с добровольцами пока у баррикады с песком не преградили дорогу военные патрули:

— Куда, гражданочки? Дальше ходу нет.

— Ваня! — не помня себя, закричала Алевтина, вмещая в крик любовь и отчаяние, словно звук голоса связывал её с мужем невидимой нитью, которая сейчас оборвётся навсегда.

Рядом с ней стояли другие женщины и тоже голосили, махали руками, плакали. Обернувшись, Иван резким движением сорвал с головы кепку:

— Береги дочек!

Сейчас об Иване Алевтина почти не думала, потому что страх за детей и голод вытеснили из головы все мысли, кроме одной: где достать еды? Хоть крошку, хоть каплю!

Грешным делом, Алевтина даже позавидовала тем, кто попал под обстрел или бомбёжку, потому что они уже отмучились.

Отвернувшись от детей, чтобы не видеть их осунувшиеся личики с бездонными глазами, она попыталась прочитать молитву. Но тысячи раз затвержённые фразы рассыпались, не успевая долететь до сознания. И тогда она стала просто повторять на одной ноте: «Господи, Господи, Господи», пока слова не заполнили собой всё пространство мира внутри и снаружи.

— Господи, не оставь, Господи, помоги.

Опираясь ладонью на стены, Алевтина вышла на улицу и побрела прочь от дома, в котором умирали её дети.

Когда над головой просвистел снаряд, она откачнулась в высокий сугроб, повалившись на спину. Встать оттуда Алевтина уже не могла и только бездумно смотрела вверх, на серое небо, затянутое сплошной облачностью. Мыслей не было, и только губы повторяли:

— Господи, помоги, Господи, не оставь.

— Поднимайтесь, гражданка. Давайте вам помогу.

Размытым зрением Алевтина увидела склонившийся над ней чёрный силуэт моряка в зимнем бушлате и подалась навстречу его рукам.

— Мне надо вернуться, у меня дети, — деревянным голосом сказала она моряку с широким добродушным лицом, перерезанным по щеке шрамом.

Моряк втянул голову в плечи, сразу став меньше ростом:

— А мои все погибли под бомбёжкой. — Его рот свело судорогой. Сдёрнув с плеча мешок, он достал оттуда газетный свёрток и сунул Алевтине. — Возьми. Своим нёс. А им уже не надо.

Алевтине не надо было говорить, что лежит в свёртке. Чутьём матери, спасающей жизнь своих детёнышей, она прижала подарок к груди, не в силах выразить свою благодарность. Глядя вслед уходящему матросу, она крестилась на его спину, затянутую в чёрный бушлат:

— Спасибо тебе, Господи!

Спеша к дочкам, Алевтина твёрдо верила, что сегодня увидела самого Господа Бога, одетого в матросскую форму.

В свёртке оказался кулёчек конфет, три брикета горохового концентрата и целый килограмм пшённой крупы.

На следующий день пришло письмо от Ивана. Почта, как ни странно, работала. В дверь постучала девочка-почтальонша в лысой заячьей шубке, утеплённой стёганой рабочей жилеткой:

— Вам письмо. — Окинув Алевтину понимающим взглядом, утвердительно сказала: — Я знаю, вы сами прочитаете. А то старикам мне читать приходится.

— Погоди.

Алевтина метнулась в комнату и сунула девочке в сумку карамельку в зелёной завёртке из матросова гостинца.

— А, спасибо, — не удивилась девочка, деловито хлопнув по сумке ладошкой в варежке, — по этажам ходить силы нужны.

Простым карандашом на измятой бумаге из школьной тетрадки муж писал, что жив, здоров, бьёт врага. И снова просил: «Береги дочек».

Когда Сергей загрузился в Кобоне, время шло к полудню. Потемневшее небо закрылось тучами, дальней стороной сползая на кромку льда, запорошенного тонким слоем снега.

Со стороны Ленинграда по льду пробирался гужевой обоз, на фоне белого снега выглядевший тёмной гусеницей.

Шофёр соседней полуторки, весёлый белорус Василь Голубович поднял вверх большой палец:

— Хороша погодка — самолётам не подняться, значит, домчим без приключений.

В знак согласия Сергей поднял над головой сжатый кулак и двинул вперёд по трассе, пристраиваясь в хвост соседней машины.

Перед выездом первой колонны шофёры автобата устроили небольшой митинг, а после него вышел капитан Порчунов, возглавлявший рейс, и строго напомнил:

— Приказываю держать дистанцию сто пятьдесят — двести метров, дверцы кабин открыты, скорость предельно возможная — сорок пять — пятьдесят километров в час. Самовольная остановка на трассе будет караться по законам военного времени.

Нестроение у всех было приподнятое: хлеб везём!

Лед, толщина которого едва достигла двадцати сантиметров, ощутимо прогибался под весом грузовиков. Ребёнком, Сергей подобным образом возил игрушечную машинку по растянутому льняному полотенцу. Только льняная дорога хоть и ходила ходуном, но машинку держала надёжно и трещинами не разбегалась. Тридцать километров пути — это много или мало? Мало, если ехать по шоссе под мирным небом да по хорошей погодке. И очень много, если под полуторкой трещит тонкий лёд, чёрными провалами зияют полыньи, колёса прокручиваются на гладком льду, а сверху сыплются бомбы и стрекочут пулемётные очереди.

В кармане у Сергея лежали две шоколадки, купленные на Большой земле, — одна для мамы, а вторая для Кати.

Глядя на вехи, вмороженные в лёд по сторонам дороги, Сергей вспомнил о последней встрече с Катей. Пару дней назад он заскочил в казарму МПВО по пути в шофёрскую столовую на Невском проспекте. Ремонтируя машину, он устал до одури и мечтал о тарелке супа, пусть хотя бы и жидкого, с редкими крупинками пшена и кусочками мёрзлой картошки.

Шёл крупный, влажный снег. Налипая на деревья, он украсил снежинками ушанку высокой девушки-дневальной, которая зябко переступала с ноги на ногу.

— Здравия желаю, можно вызвать ко мне Ясину? — по-военному спросил Сергей, чтобы подстроиться под суровый вид девушки, вопросительно глядевшей в его сторону.

— Катя на дежурстве, — сказала девушка, после того как внимательно исследовала его личность. Видимо, уловив разочарование, она смилостивилась и махнула рукой в направлении Троицкого собора: — Ясина с Роговой в том квартале дежурят, если повезёт, то встретитесь.

Когда Сергей дошёл до конца дорожки, девушка окликнула:

— Товарищ шофёр!

Он повернулся.

— Спасибо за хлеб с Большой земли!

Разыскивая Катю, Сергей проехал несколько улиц, притормаживая на каждом перекрёстке, и уже стал давать задний ход, как по ближайшему дому ахнул разрыв снаряда. Нога автоматически нажала на педаль газа. Пробоина в радиаторе пришлась бы явно не к месту. Выкручивая руль, Сергей рванул в безопасную зону на противоположной стороне улицы и вдруг увидел Катю. Согнувшись в три погибели, она подмышки волочила мужчину, который оставлял на снегу извилистый кровавый след.

— Катя!

Пристроившись рядом, Сергей помог отнести раненого в безопасное место, и пока Катя останавливала кровотечение, успел положить ей в сумку маленький кулёчек солёных сухариков.

Не отвлекаясь от дела, она искоса бросила короткий взгляд на Сергея и ласково обратилась к мужчине:

— Потерпите, сейчас мы вас отправим в больницу. Повезло вам, что рядом машина оказалась.

От её слов мужчина застонал и задёргал ногами, словно в предсмертных судорогах. Сергею стало не по себе, что раненый сейчас умрёт, прямо здесь, на Катиных руках, мокрых от крови и снега. Не соображая, чем может помочь, Сергей наклонился и услышал спокойный Катин голос:

— Серёжа, посади его к себе в кабину, больница за углом. Довезёшь?

Исхудавшая, с ввалившимися щеками и в завязанной под подбородком ушанке, она показалась ему прекрасной, как Рафаэлевская мадонна. «Сразу после войны надо будет сводить Катю в Эрмитаж», — мелькнула проходная мысль, тут же растаявшая, как снежинка.

Прикидывая, что пообедать, скорее всего, не успеет, Сергей согласно кивнул:

— Конечно, отвезу, Катя.

Он хотел спросить что-то ещё, но Катя всё равно бы не расслышала, потому что воздух распорола сирена воздушной тревоги.

Воспоминания о Кате оборвал короткий сигнал идущей впереди машины.

Тревога? Промоина?

Сбросив скорость, Сергей выглянул в окно, и его рука тоже надавила на клаксон.

Чтобы стать выше, девушка-регулировщица забралась на сугроб и, подняв красный флажок, весело помахивала им в морозном воздухе. Она была невысока ростом, но такая ладная, симпатичная и совсем юная, словно цветочек, невесть каким образом выросший на ледяных торосах.

Миновав регулировщицу, караван машин прошёл мимо группы людей у штабеля ящиков с оборудованием. Там шла работа по установке медпункта.

Девушка с санитарной сумкой на боку, стоявшая в окружении мужчин, подняла голову и улыбнулась вслед уходящим машинам: зажила дорога, заработала, задышала.

Она снова повернулась к мужчинам и, озабоченно нахмурившись, сказала:

— Что же будем делать? Ума не приложу.

— Что же будем делать? Ума не приложу, — сказала военфельдшер Лера Гришина, проводив глазами колонну полуторок. Гружённые продовольствием машины шли на Ленинград, и Лера знала, что уже завтра благодаря этому рейсу несколько сотен человек останутся в живых. Она воочию представляла их, ставших тенями, с серыми лицами и тусклыми глазами, как те две девочки, что живут в папиной квартире. В последнюю увольнительную Лера подарила малышкам концентрат каши, выданный в сухом пайке перед отправкой на Ладогу. Её официальное назначение: «Военно-автомобильная дорога номер сто один».

Повернувшись спиной к ветру, Лера посмотрела на виноватые лица трёх санитаров и почувствовала, что на глазах закипают слёзы от собственного бессилия. Отправляясь на Ладогу, она готовилась к бомбёжкам, перевязкам, героическому спасению раненых, работе без сна и отдыха, а на деле оказалась неспособна на малое — поставить шатёр и развернуть работу медпункта. Палатку вместимостью сто человек она с санитарами пыталась установить три раза, но при сильном порыве ветра палатка исправно заваливалась набок, прикрывая груду оборудования брезентовым пологом. Гладкий лёд под ногами отзывался на шаги весёлым звоном, и Лера подумала, что с таким же успехом можно вбивать колышки в кусок стекла или зеркало.

— А может, палатку, того, ящиками придавить? — предложил санитар Круглов — седой как лунь мужчина, на гражданке работавший вахтёром в зоопарке.

Два других бойца-санитара — Илья Осадчий и Гоша Малинин — удручённо молчали. На нестроевую службу призывали не прошедших медкомиссию: Круглов хромал, Осадчий после ранения ослеп на один глаз, а Гоше Малинину едва исполнилось шестнадцать лет и он считался сыном полка.

«Три грации», — самокритично охарактеризовал их троицу искусствовед Осадчий.

— Ящиками мы уже пробовали, — напомнила Лера, наблюдая, как Круглов понурился под её взглядом. — Вскрывайте пока ящики, а я пошла на поклон к дорожникам.

Холодный вязкий воздух комом застревал в горле, вызнобляя тело изнутри. Чтобы согреться, Лера сунула руки в рукава и прибавила шаг, благо дорожники были в зоне видимости. Тяжело ворочая крючьями, они вмораживали в лёд балки, готовя мостик через трещину. Увидев Леру, мужчины явно обрадовались передышке и дружно закурили махорку с терпким запахом сушёных трав.

— Что тебе, сестричка? — спросил самый старший боец, потирая заскорузлые от мороза руки. На его растрескавшиеся пальцы с ободранными ногтями было больно смотреть. Перехватив Лерин взгляд, он усмехнулся: — Ничего, выдюжим. Говори, зачем пришла.

— Палатку не поставить. — Лера чувствовала, что говорит жалобно, как школьница, а не как военфельдшер, в чьём подчинении пусть маленький, но личный состав бойцов.

— Тю-ю, палатку, вот ерунда! — Дорожник улыбнулся, и от этого Лере на душе стало легче. Может, и правда ерунда?

— Ты вот что, дочка, прикажи своим орлам прорубить лунку.

— Во льду?

— Сейчас лёд молодой, не крошится. В дыру поставь мачту и залей её горячей водой. А полы палатки вморозь, тогда ветром не сорвёт. До весны стоять будет.

— А печка? Лёд от неё тает.

— Под печку разыщи кирпичи. Попроси шофёров, они привезут.

— Спасибо!

Прощаясь с дорожниками, Лера вдруг почувствовала, как горизонт перед глазами сместился набок, а она сама отъехала в сторону. На миг показалось, что она стоит на большом пароходе, а под ногами ходуном ходит зыбкая палуба. Лёд у ног разошёлся чёрной трещиной, из которой на поверхность выплеснулась пена жёлтой воды.

— Ой, мамочки! Что это?

— Это Нева балует, — сказал один из дорожников, — плещет в Ладогу. Да вы не бойтесь, товарищ военфельдшер, всё будет добренько.

Милое словечко зазвенело в воздухе, словно колокольчик, и, возвращаясь к своим, Лера повторяла про себя это «добренько», думая о том, что, несмотря на жестокую войну, мир вокруг наполнен добротой и любовью.

В девичьей казарме было темно и тихо. Светились только прорези в дверце печурки, похожие на красные глаза ночного хищника.

Чтобы за ночь помещение не промёрзло до льда, приходилось вставать и подбрасывать в топку по одному поленцу. Охапка сгорит жарко, но быстро.

Сегодня дежурной по буржуйке была Катя, поэтому надо было спать чутко, то и дело поглядывая в сторону печки — не погасла ли. Дров Катя припасла с вечера, лично напилив на чурки ржавой ножовкой.

Свернувшись калачиком и натянув на голову одеяло, Катя подумала, что с начала блокады видела совсем мало снов. Когда она валилась спать, то словно бы отключала свою память рукояткой рубильника.

— От хороших снов хочется плакать, а от плохих — сойти с ума, — пожаловалась как-то подруга Маша, и Катя с ней согласилась, потому что на лишние переживания не оставалось никаких сил.

«Да я ли вообще — эта девушка в военной фуфайке и с противогазом на боку?» — спрашивала себя Катя, изредка ловя своё отражение в зеркале, висевшем в коридоре казармы.

Между нынешней, худой и измождённой, Катей и Катей, раскинувшей руки на старой колокольне, лежала большая и страшная война. Но один подарочек из того счастливого часа всё же остался и висел сейчас у неё на шее в виде оловянного крестика. Его Катя не сняла, даже когда комсорг Наташа укоризненно подняла брови и заявила о несознательности. Прикрыв крестик ладонью, Катя промолчала.

Оттягивая момент, когда надо встать и идти к печурке, Катя попробовала задремать, но мысли уже начали определять круг забот наступающего дня. Сначала надо помочь дневальной Марине принести воды для стирки — она обещала вместе со своими вещами простирнуть Катины мелочи. Потом дежурство — сегодня у них с Машей обход квартир. Вечером хорошо бы успеть заскочить к своим и проведать Серёжину маму Варвару Николаевну.

Катя с Машей вышли на дежурство, когда в город по-пластунски заползал мутный рассвет, оседающий на стенах домов серой дымкой.

У дверей магазина стояла длинная молчаливая очередь, навстречу шли почерневшие от голода люди с бледными лицами и впавшими глазами.

— Когда закончится война, я буду носить только яркие платья, — сказала вдруг Маша, выдыхая из рта лёгкое облачко пара. — Знаешь, когда я поступила в институт, мама сшила мне очень красивое жёлтое платье с алыми маками по подолу. В начале войны бабушка поменяла его на банку рыбных консервов, но выкройки сохранились. Хочешь, я попрошу маму, чтобы она и тебе платье сшила?

— Хочу, — сказала Катя, напрягая воображение, чтобы представить себя в летнем платье.

Стараясь отрешиться от действительности, она даже зажмурилась. Неужели когда-нибудь в вымороженный город придёт лето, а женщины наденут лёгкие платья и забросят на антресоли тяжёлые валенки с галошами?

— Вот здесь у выреза можно пришить маленький белый воротничок, а около талии заложить две складки, — не унималась Маша.

Странное дело, но от Машиного щебета про платье на душе стало легче и теплее, словно на сугроб внезапно села пёстрая бабочка.

Жидкая пшёнка на воде, выданная в столовой на завтрак, оставила в желудке ощущение пустоты, а от уличной холодины мелко стучали зубы и пробегала дрожь по всему телу. Наверное, ленинградцы, пережившие блокадную зиму, не отогреются уже никогда.

Катя подумала, что Сергей сейчас сидит в холодной кабине и сжимает руками ледяной руль. Она знала, что на трассе шофёрам запрещено закрывать дверцы машины.

Поквартирный обход начали с дворника. В нахлобученной до бровей папахе и пальто с бобриковым воротником, женщина смачно жевала, отламывая по кусочку хлеба от половинки буханки. Каждый кусочек обмакивался в подсолнечное масло, распространявшее по каморке густой аромат жареных семечек.

Размазывая по подбородку масло, дворник торопливо спрятала блюдечко с маслом в стол и приподнялась на стуле, прикрывая собой хлеб.

— Мы пришли с обходом квартир, — сказала Маша. — Где у вас управхоз?

— Помер управхоз. Я за него.

Руки дворничихи метались по столу, собирая крошки, которые она тут же отправляла в рот.

От запаха подсолнечного масла у Кати закружилась голова. Чтобы не упасть в обморок, она потёрла варежкой нос и поторопила:

— Пойдёмте с нами — покажете, где в квартирах могут остаться покойники или дети без родителей, и подскажете, где надо проверить в первую очередь.

В глазах женщины промелькнула тень беспокойства. Она всплеснула руками:

— Да у нас, кажись, таких и нет. Все жильцы на своих ногах. В третьей квартире померли двое стариков, так их дочка схоронила. Нету, милые, точно нету. Вы в соседний дом сходите. Там много квартир пустых. А один учёный, говорят, прямо у порога лежит, из двери ноги торчат. Уже без ботинок.

— Нет, и хорошо, — обрадовалась Маша, — нам меньше работы.

Но Кате показалась подозрительной поспешность, с какой дворник начала отговаривать их от обхода.

Она упрямо наклонила голову и сказала:

— Мы всё-таки проверим. Раз у нас есть приказ на поквартирный обход, то мы его выполним.

— Ой, девчатки! — пропела дворник. Проворно вскочив, она засуетилась по каморке, выставляя на стол чашки и ложки. — Вы всё в трудах, в заботах. Давайте лучше чайку попьём. У меня хлебец есть, и маслице, и конфетки. Посидим, поговорим по душам, по-нашему, по-ленинградски.

— Чаи распивать нам на службе не положено. Мы сейчас пойдём, — отрезала Катя, делая вид, что не замечает тоскливого Машиного взгляда, каким та смотрела на ломтики хлеба.

Бедная Машка! Со своим высоким ростом и аппетитами спортсменки-баскетболистки она очень мучительно переносила голод. Чтобы её немножко подкормить, Катя иногда подсовывала ей кусочек сахара из тётиной посылки или делилась гостинцами Сергея.

— Не пойду! — вдруг заявила дворник и с размаху уселась на стул. — У меня от голода ноги не ходят, сами идите.

— Сами, так сами, — не стала спорить Катя. — Маша, пойдём. Начинаем с первого подъезда.

Не обращая внимания на стоны дворничихи, они вышли в узкий дворик, образованный между двух арок. Он ничем не выделялся среди сотен подобных дворов этой части города. До окон первого этажа высились сугробы, облитые нечистотами. Не в силах вынести вёдра, многие жители выливали содержимое из окон прямо во двор. С козырька над подъездом свисали сосульки, в углу двора скрипела на сквозняке полуоткрытая дверь подвала, ведущая в бомбоубежище.

Первый подъезд Катя и Маша обошли, цепляясь друг за дружку, чтобы не упасть, настолько обледенелой была лестница. Пустые квартиры, распахнутые двери. Только ветер гуляет да снег лежит, прикрывая голые полы с ободранным на растопку паркетом. Хоть сто лет потом живи, а никогда не забудешь разорённых домов с брошенными на пол детскими игрушками и фотографиями на стенах.

Во дворе, опираясь на лопату, стояла дворничиха.

«Ну, что я вам говорила?» — было написано на её лице с плотно сжатыми губами и злым прищуром глаз.

— Стоит. Небось нажралась от пуза, — пробурчала Маша.

Под пристальным наблюдением дворничихи Катя и Маша зашли во второй подъезд, явно жилой, если судить по крошкам опилок под ногами. Раз носят дрова, значит живы или были живы недавно. Катя и Маша понимающе переглянулись. В таких квартирах часто находили недавно умерших взрослых и ещё живых детей. Родители обычно всегда умирали первыми, отдавая детям свой паёк. Найденных детей принимали детские дома, которые были организованы чуть не в каждом квартале.

Сзади за ними топала дворник, взяв на плечо лопату.

На первом этаже жили две женщины, измождённые до состояния скелетов. Мать и дочь, поняла Катя, хотя по внешнему виду не смогла определить, кто из них старше, а кто младше.

На втором этаже жилой оказалась умывальная комната, с выведенной в вентиляцию трубой буржуйки. Обитатель квартиры мирно спал в ванной, укрывшись тремя одеялами.

Будить его не стали, а пошли выше, на третий этаж.

От Кати не укрылось, что по мере продвижения лицо дворника становилось мрачнее, а взгляд тревожнее. Это её настораживало, и она держалась начеку, стараясь не упустить из вида ни одно движение.

Когда Маша взялась за ручку последней двери, дворничиха резво двинула вперёд и перегородила путь.

— Нет здесь никого! — закричала она визгливым голосом, грудью напирая на Машу. — Идите за участковым, а потом и шастайте по квартирам! Откуда я знаю, что вы из МПВО, а не воровки переодетые?

Растерявшаяся Маша стала отступать, а Катя, наоборот, шагнула вперёд и двумя руками оттолкнула дворничиху от двери:

— А ну, пусти!

На полутёмной лестничной площадке мерно хлопал от ветра плохо прибитый лист фанеры, словно вдали слышались выстрелы.

Строго посмотрев в глаза дворнику, Катя приказала:

— Отоприте немедленно, иначе у вас будут неприятности. Мы имеем право ходить с проверками.

— Не пущу! — Перехватив лопату в правую руку, дворничиха замахнулась, чтобы ударить Катю по голове. Она была выше и сильнее девушки. Острие лопаты мелькнуло над Катиной головой клинком отточенной сабли. Машинально она отступила назад.

Ощерив рот, дворник пошла прямо на неё, словно в штыковую атаку. Стараясь уклониться, Катя неловко поскользнулась и упала на одно колено, оказавшись совсем незащищённой. Близко перед глазами качнулись серый пол и металлическая решётка перил с погнутыми прутьями. Лопата вновь поднялась в воздух, чтобы опуститься вниз. Но тут опомнилась Маша. Изловчшись, она мёртвой хваткой вцепилась в древко обеими руками.

Пока Катя поднималась, Маша и дворник возились молча и яростно, выворачивая друг другу руки. Катя прыгнула на спину в ватнике и рванула за воротник, стараясь повалить женщину на землю.

— Маша, беги за подмогой.

— Нет!

С резким усилием вырвав лопату, Маша глянула перед собой дикими глазами и сделала короткий удар.

Со взмахом рук дворничиха тряпочной куклой осела на ступени, свернув набок шею.

Маша побледнела:

— Катя, я её убила?

— Не знаю.

Чтобы обезопаситься, Катя содрала с головы дворничихи платок и туго перевязала ей руки сзади, затягивая узел со всем гневом, который рвался наружу. Потом перехлестнула петлёй кушак через перила.

— Теперь не вырвется.

Маша содрогнулась:

— Может, она сумасшедшая?

Катя едва могла перевести дыхание. Опираясь ладонями о перила, она коротко вдохнула сырой воздух, чувствуя в ушах биение пульса. В глазах мелькали разноцветные точки, а голова кружилась от слабости. Несколько секунд понадобилось, чтобы прийти в себя.

Дверь в квартиру была заперта. Присев на корточки, Катя обшарила карманы дворничихи. Под пальцы попадались кусочки хлеба, конфета в бумажной завёртке, огрызок карандаша. Ключ нашёлся во внутреннем кармане, надёжно пришитом под полой ватника.

— Попробуй, подойдёт?

Протянув ключ Маше, Катя встала рядом, уже предполагая, что может увидеть в этой квартире. Наверняка ценные вещи и добротная мебель, натащенная из домов умерших.

Кроме того, обходя квартиры, приходилось постоянно наталкиваться на покойников, которых не спешили захоронить, чтобы до конца месяца попользоваться их хлебными карточками. Осуждать голодных людей, часто в последней стадии дистрофии, было трудно, поэтому бойцы МПВО обычно не сообщали о случаях замалчивания факта смерти, а просто выносили трупы в общую могилу. Но ни мародёры, ни родные умерших никогда не бросались с лопатами наперевес.

Ключ повернулся со второй попытки. Распахнув дверь, девушки вошли в квартиру и замерли от ужаса, потому что кругом были дети. Несколько ребят лежали поперёк кровати, вытянув вперёд тоненькие ноги без обуви. У дивана на полу застыла девочка с треугольным лицом и закрытыми глазами. Не доползя до двери, прямо у порога скорчилась крошка в пушистой заячьей шубке и голубой шапке с помпоном.

Не зная, к кому бежать первому, Катя и Маша заметались по комнатам, отзывающимся глухими звуками шагов.

Живых детей было много, но все они не шевелились, глядя перед собой с полной отрешённостью.

— Тормоши их, не давай заснуть! — кричала Маша, бегая от одного ребёнка к другому.

Она дула им в лицо, растирала руками щёки, трясла за плечи.

Катя схватила в охапку мальчика лет десяти, потащила с собой, но поняла, что не справится:

— Маша, останься, я за помощью!

— Тётенька, — раздался тихий шелест. Катя наклонилась над мальчиком с бескровным лицом и посиневшими губами. — Тётенька, ты придёшь за нами?

— Конечно, приду. Сбегаю, вызову подмогу и вернусь. Мы заберём вас в детский дом. Там вас накормят и обогреют. Вам будет хорошо, обещаю.

Мальчик моргнул и прошептал:

— Я тебе верю — ты МПВО. Та женщина, дворник, она собирала детей из пустых квартир и забирала наши хлебные карточки. Ты возьми у неё наши карточки, тётенька.

— Обязательно возьму, — пообещала Катя.

Ненависть душила её с такой силой, что она не удержалась и со всей силы пнула ногой тело дворничихи, лежавшее на лестнице мягким комком. Та глухо застонала, и Катя обрадовалась. Жива, мразь! Значит, судить будут, а потом расстрел!

За несколько блокадных месяцев Катины глаза видели много жуткого и острота чувств притупилась. Но того, что творилось здесь, за закрытой дверью обычного ленинградского подъезда, нельзя было оправдать никакими доводами.

Лестница кружилась перед глазами, и Катя не знала, бежит она, идёт или сидит, но всё же переставляла ноги, пока не вышла на улицу, захлебнувшись от порыва ветра.

Самым важным сейчас было спасти детей, и она молилась про себя, чтобы мимо проходил патруль или милиционер.

Чёрные патрульные с автоматами на груди попались почти сразу, и Катя встала им поперёк дороги, с отчаянием выкрикнув:

— Срочно, там умирают дети! Много детей. Мне нужно вызвать сюда подкрепление с носилками и милицию.

Скороговоркой она продиктовала адрес, который патрули должны передать по цепочке, и побежала обратно.

За это время Маша успела подтащить некоторых детей к выходу и усадила их в ряд по стеночке. Девочка в серой шубке беззвучно открывала рот с высохшими губами. Катя побежала на кухню, нашла там кастрюлю и снова побежала на улицу, чтобы разыскать воды и напоить детей. Каждый раз, проходя мимо дворничихи, она пинала её ногой, слушая доносящееся из-под платка глухое звериное урчание.

Когда дворничиху уводили два милиционера, та подняла голову и плюнула Кате под ноги, пачкая снег сгустком крови:

— Всё равно вы все сдохнете!

В ответ пальцы одного из милиционеров скользнули по кобуре:

— Сперва с тобой разберёмся.

Он повернул к Кате с Машей опухшее лицо, на котором глаза казались щёлочками:

— Всех детей вывезли, девушки?

— Последних выносим, — ответила Катя. — Нескольких сразу в больницу отправили, а этих трёх сейчас отвезём в детский дом. Там уже ждут. У них питание получше, и вшей выведут. Сами знаете, в детдомах почти всех детей удаётся спасти.

Она кивнула на саночки, где неподвижными столбиками сидели три малыша.

— Хорошо, — сказал милиционер, — женихов вам хороших, девчонки. Не слушайте эту ведьму, мы выживем.

— Конечно выживем, — сказала Катя, — и дети выживут. И бегать будут, и в футбол играть будут, и гулять, и смеяться, и пироги с вареньем есть — всё у нас будет!

Принимая детей в детдом, заведующая Марина Александровна попросила:

— Товарищи, миленькие, достаньте нам ёлку, скоро Новый год.

До войны Марина Александровна была красива изысканной красотой поэтических дам Серебряного века: высокий лоб, обрамлённый дымкой пепельных волос, серые глаза с длинными ресницами, прямой носик и лукавый изгиб нежных губ, словно навсегда застывший в мягкой усмешке.

Когда кто-нибудь восхищался её красотой, она задорно смеялась:

— Куда мне, дочке жестянщика, до прекрасных дам.

К удивлению друзей и знакомых из всех кавалеров, которые осаждали Марину Александровну с яростью обречённых на вечные муки, она выбрала скромного бухгалтера в круглых очках и намечавшейся лысиной. К началу войны у них было уже трое сыновей, и самый старший, тринадцатилетний Митя, подавал большие надежды в шахматном клубе при Дворце пионеров. В тот день, когда пришла похоронка на мужа, сын Митя стоял в очереди за крупой. Начавшийся обстрел смёл людей с тротуара несколькими снарядами. В забитой ранеными больнице Марина Александровна долго бегала из кабинета в кабинет, прорываясь в палаты, чтобы разыскать сына, пока наконец не нашла его на каталке у двери в морг.

Ей сказали, что в больнице сын сумел прожить около часа и очень беспокоился о неотоваренных карточках.

— Вот, возьмите, он просил вам передать, — юная медсестричка протянула смятый листок карточек, перепачканный пятнами крови.

Вернувшись домой, Марина Александровна долго сидела у окна, прижав к себе младших мальчиков, а утром пришла на работу в школу с белыми прядями в волосах, кое-как собранных в растрёпанный пучок.

Выжить и не сойти с ума ей помогла работа, потому что когда целиком и полностью отдаёшь себя другим, то некогда думать о себе. Некогда плакать, некогда жаловаться и некогда болеть.

В конце ноября, после того как занятия в школе прекратились, Марину Александровну вызвали в РОНО и инспектор предложила:

— Марина Александровна, знаю, что вы никогда не работали с дошколятами, но, тем не менее, прошу вас взять на себя организацию детского дома. Сами понимаете, сирот много. Война.

Вечером того же дня Марина Александрова с сыновьями переселилась в помещение расформированной школы. Она спала урывками, сама лично следила за кухней, принимала детей, утешала, купала, стригла, колола дрова, делала всё то, что сделала бы для своего ребёнка любящая мама.

Но сейчас приближался Новый год и оставить детей без праздника сотрудники детского дома не могли.

Сегодня Кате показалось, что она увидела Олю.

— Оля!

Сердце в груди громко застучало молоточками, горяча холодные щёки.

В сером пальто, в платке, натянутом на лоб, Оля стояла в очереди у булочной и смотрела на раструб радиотранслятора.

«От Советского информбюро. Передаём последние сообщения».

Очередь колыхнулась и по цепочке переместилась к ретранслятору.

«В течение 28 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах. На ряде участков наши войска, ведя бои с противником, продолжали продвигаться вперёд и заняли ряд населённых пунктов.

За 27 декабря наша авиация уничтожила сорок пять немецких танков, восемь бронемашин, более шестисот двадцати автомашин с войсками и грузами, семнадцать полевых орудий с прислугой, девять зенитных точек, свыше четырёхсот тридцати повозок с боеприпасами, три автоцистерны с горючим, три радиостанции, сожгла четыре железнодорожных эшелона и рассеяла до пяти батальонов пехоты противника»[16].

Очередь дружно вздохнула и посеменила обратно к двери булочной.

Темноглазая девушка в платке оглянулась и встретилась глазами с Катей. Душа рванулась навстречу и опустила крылья. Не Оля!

Катя понурилась, с отчаянием пытаясь воссоздать в памяти Олино лицо с бровями вразлёт и тонким вырезом красивого рта. Оля вспоминалась, но как-то размыто, по отдельности: фигуру, волосы, руки Катя помнила, а сама Оля ускользала.

По заволновавшейся очереди Катя поняла, что на подходе хлебный фургон, и отошла в сторону, освобождая проезд.

Высокий сугроб достигал ей почти до макушки. Сползая с тротуара на проезжую часть, слежавшийся снег перегораживал часть перекрёстка, так что машине пришлось объезжать его по кругу.

И тут ударил выстрел артобстрела. Угодив в сугроб, снаряд вздыбил вверх фонтан снега, накрыв фургон снежным куполом.

— Ложись! — закричала Катя людям в очереди. — Все в укрытие!

Очередь откачнулась назад, словно впаявшись в стену здания, а когда осел снег, все увидели, что машина лежит на боку, а из развороченной взрывом кабины свешивается убитый шофер.

Но главное — хлеб! Размётанные по улице буханки тёплыми кирпичиками лежали в радиусе нескольких метров от фургона.

Люди замерли, не смея отвести глаза от хлеба. Ведь это было так просто: протянуть руки, нагнуться и взять. А потом, прямо тут, не сходя с места, отломить хрустящую корку и сунуть в рот, понимая, что сегодня ты уже не умрёшь.

— Хлеб! — прорезал пространство короткий женский не то плач, не то всхлип.

— Хлеб! Хлеб! — на разные голоса откликнулась очередь, приходя в движение.

Протянув руки, люди шли вперёд как слепые, сталкиваясь и падая на колени. Мальчишка в коротком пальтишке первым оказался около буханки, но под прицелом десятков глаз остался стоять, руки по швам, только текли слёзы по щекам.

— Хлеб! Много хлеба! Целый грузовик.

Вместе со всеми Катя тоже сделала шаг вперёд, не видя перед собой ничего, кроме россыпи хлебного богатства.

Женщина рядом с ней, рывком сорвав варежки, смотрела на свои дрожащие пальцы, словно заклиная их скорее схватить буханку, прижать к себе, спрятать под полу пальто.

— Хлеб! — плыл стон, прокатываясь от человека к человеку.

Несколько мгновений длилось оцепенение, а потом мальчишка рывком поднял буханку, покачал на ладонях, как ребёнка, и отнёс к порогу магазина.

Один за другим люди стали поднимать хлеб и складывать его в общую кучу.

Две буханки Катя достала из-под фургона и бережно положила на верх хлебной пирамиды.

Девушка, похожая на Олю, протянула ей руку:

— Держись.

Холод пальцев девушки Катя чувствовала даже сквозь варежку. Встав в хоровод вокруг хлеба, люди крепко взялись за руки.

В спину бил ледяной ветер, с неба сыпался снег, не тая на остуженных лицах, но все стояли до тех пор, пока не подошло время открытия магазина и продавцы стали заносить хлеб на полки.

Уходя, Катя повернулась к девушке:

— Скажи, как тебя зовут?

Не удивившись вопросу, та улыбнулась:

— Оля.

— Я так и знала.

Катя кивнула, хотя очень хотелось закричать:

«Олька, подружка, где ты? Ау!»

Собираясь в рейс, Сергей с досадой обнаружил, что портянки не успели просохнуть. Он страдальчески наморщил нос: опять придётся терпеть на ногах волглую сырость, которая к концу рейса превратится в ледяной компресс. Один шофёр из их звена отморозил пальцы вплоть до ампутации, но, пролежав в госпитале всего несколько дней, снова сел за руль.

В промежутках между рейсами шофёры приспособились сушить портянки и валенки под капотом, на растяжке, где крепится радиатор. Шутили: «Моя машина — моя цыганская кибитка». В кабине спали, в кабине ели, в кабине писали письма.

Перемотав портянки, Сергей едва успел сунуть ноги в валенки, как услышал учтивый стук в дверцу:

— Товарищ Медянов, можно к вам заглянуть на минуточку?

Он не успел сказать «нет», когда в кабину взобралась учётчица Манюня с кокетливой чёлкой, завитой мелкими локонами.

«И когда только время на причёску находит?» — подумал Сергей, глядя в круглощёкое лицо с носом-пуговкой.

Манюне недавно исполнилось двадцать лет, и не было дня, чтобы она не забежала к Сергею переброситься парой слов или узнать, как дела на том берегу. Назойливое Манюнино внимание тяготило, да и ребята подшучивали, но выставить девушку рука не поднималась, потому что Манюня взирала на него с восторженностью, словно он был по меньшей мере тенором Лемешевым или артистом Крючковым.

Так и закрепилась за ним шутливая кличка «Манюнин жених», которую никто не принимал всерьёз, кроме Манюни.

Знакомство их началось с трагического эпизода, когда Манюню по какой-то надобности занесло на верхний ярус складских полок. Потом ребята говорили, что Манюня специально залезла на верхотуру, чтобы её спас прекрасный принц в промасленной фуфайке.

Но Сергей знал, что это не так. Когда он в тот день зашёл на склад, то увидел на полу рассыпавшуюся деревянную лестницу и услышал тоненькое подвывание, похожее на щенячий визг. Звук шёл сверху, и Сергей, задрав голову, обошёл склад, остановившись под портретом Сталина, откуда был наибольший обзор, словно вождь решил лично наблюдать за погрузкой и отгрузкой.

Вой прекратился. Решив, что ему почудилось, Сергей двинул в сторону грузчиков, переваливающих в кузов мешки с зерном, и тут снова кто-то заплакал.

На этот раз он смог определить направление звука. Мало того, под потолком появились ноги, обутые в щегольские хромовые сапоги. Они беспомощно елозили по нестроганым доскам, ещё пахнущим смолой и лесом.

Сдвинув на затылок ушанку, он позвал:

— Эй, кто там плачет?

Всхлипывание затихло, и с полки свесилась растрёпанная девичья голова.

— Я плачу.

Девчушка, распластавшаяся на полке, выглядела очень молоденькой, симпатичной и несчастной.

— Что ты там делаешь? — с удивлением спросил Сергей.

Девушка прикусила дрожащую губу:

— Слезть не могу. Видишь, лестница упала.

— Да мало того, что упала, так ещё и развалилась.

Его сообщение вызвало новый взрыв плача.

Спокойно смотреть на девичье горе Сергей не смог, а потому сбегал в машину за инструментом и наскоро сколотил вывалившиеся ступени, закрепив стыки металлическими хомутами из консервной банки.

— Давай слезай, я поддержу.

Девушка вспыхнула от возмущения:

— Ишь какой ловкий: «поддержу»! Не видишь, что я в юбке? Лучше отвернись — знаю я вас, шоферню.

— Могу вообще уйти, — обиделся Сергей, круто разворачиваясь, — к тому же моя очередь на погрузку подходит. Сама слезай.

— Нет, не уходи!

Одной рукой намотав край юбки на кулак, девушка стала кособоко спускаться по приставной лестнице, но на высокой последней ступеньке остановилась в раздумьях:

— Ой, боюсь!

Позже до Сергея дошла опрометчивость своего рыцарства, но тогда он легко подхватил девушку за талию и, приподняв, поставил на пол. Её руки лежали на его плечах, а глаза смотрели в глаза. На миг он представил, что в его руках Катя, и сжал девичью талию чуть нежнее, чем стоило.

Так он познакомился с Манюней, которая сейчас сидела рядом и расспрашивала, какая артистка ему больше нравится — Орлова, Серова или Марина Ладынина?

— Я обожаю Ладынину! — восклицала Манюня, закатывая глаза в знак восхищения. — Когда я смотрю кино, то думаю, что тоже смогла бы стать артисткой. Как вы думаете, товарищ Сергей?

Сергей мельком глянул на крутой Манюнин лобик, окаймлённый кудряшками:

— Так иди в артистки. Война же не навсегда.

— Правда?! — Манюня едва не подпрыгнула. — Я тоже так думаю, — она зарделась, — товарищ Медянов, а может, вместе пойдём? Будем как Александров и Орлова.

Он такой перспективы Сергей едва не поперхнулся, но, на счастье, выручил старшина Жуков, посигналив светом ручного фонарика:

— Медянов, к майору. Срочный рейс.

Пока Сергей шёл за заданием, в лицо бил шквальный ветер и крутила метель. Плохая погода для поездки. Разгону в такую погоду не дашь, а как только скользкий лёд закончится, передок полуторки уткнётся в снег. Тут же начнут буксовать задние колёса, и придётся пробивать в свежей пороше перемёты, бросая машину вперёд-назад.

Майор — командир колонны, серый от усталости — уже ждал. Подняв воротник полушубка, он нетерпеливо прохаживался вдоль строя машин, иногда проверяя ногой накачанные баллоны. Когда Сергей со старшиной присоединились к кучке шофёров, майор посветил фонариком в лицо каждому, проверяя внешний вид. Сергей одёрнул телогрейку и спешно стёр со щеки следы копоти — майор не уважал расхлябанности.

— Знаю, что сегодня по два рейса все уже сделали, — майор вздохнул, — но надо, товарищи бойцы. Повезёте в Ленинград спецгруз особого назначения.

Лучом фонарика он высветил надпись на одном из ящиков: «Подарок ленинградским детям из Грузии».

— Всем ясно задание?

— Так точно, товарищ майор! — рявкнул Сергей, вливая свой голос в общий ответ.

В путь тронулись с включенными фарами. Навстречу каравану качалась гирлянда огней от машин, идущих из Ленинграда. Иногда на поворотах можно было разглядеть людей в кузове, сбившихся под одеялами в тесную кучу. Мысленно Сергей пожелал им дотерпеть до берега, потому что в Кобоне эвакуируемых ждали тепло и горячая пища.

На третьем километре дороги им посигналила регулировщица Люсенька. В белом маскхалате, перепоясанном ремнём винтовки, она указала на объезд полыньи и махнула флажком:

— Счастливого пути!

В ответ Сергей мигнул фарами, но тут полуторка чихнула и заглохла.

— Заведись, милая! — в голос взмолился Сергей.

Он повернул ключ зажигания и нажал на стартёр, но машина бессильно урчала, совершенно не собираясь заводиться. Чтобы не отстать от колонны, Сергей выскочил на лёд и бешено закрутил пусковую рукоять стартёра. Ноги разъезжались на льду, а ушанка отлетела куда-то в сторону.

«Давай, давай, давай!» — молотом стучало в мозгу в такт каждому обороту.

Особо важный груз должен быть доставлен во что бы то ни стало.

— Не заводится?

Он не услышал, как подошла Люсенька.

Не отрываясь от ручки, Сергей отрывисто сказал:

— Да вот, понимаешь…

Люся подняла руку и ласкающим движением погладила капот, словно подбадривая отставшего от стада бегемота:

— Давай, машинка, постарайся, мы все устали.

Под её слова мотор прокашлялся раз, другой, и передок машины задрожал от сдержанной силы.

— Спасительница ты, Люся!

В одно мгновение Сергей оказался в кабине, выжав газ на полную. Пробуксовав на ледяной корке, колёса сдвинулись с места и перед глазами снова замелькало белое полотно дороги, тускло подсвеченное фонарями в руках регулировщиц.

На пятом километре вместо регулировщицы стояла снежная баба. Вмороженный в снежный ком фонарь жёлтым пятном очерчивал круг света, и от его луча на душе будто вспыхивало такое же светлое пятнышко, показывающее, что ты не один. Ясное дело — девчонки отбежали погреться. Баба тоже сгодится, лишь бы дорогу показывала.

Белое поле и темнота убаюкивали, и бороться со сном становилось всё труднее, не выручал даже специально подвешенный котелок с болтами, который на каждой выбоине ощутимо и громко лупил по затылку, прикрытому шапкой-ушанкой.

«Надо сосредоточиться, — приказывал себе Сергей, усиленно моргая слипающимися глазами. — Один неверный поворот руля — и ты в полынье».

Он увидел провалившуюся машину в первом же рейсе, когда их колонна попала под бомбёжку. Тогда, стараясь маневрировать из-под ударов, Сергей в первые секунды не понял, что случилось, но машина впереди вдруг подпрыгнула, завалилась на левый бок, и качая бортами, ухнула вниз, оставив на чёрной воде радужку бензиновой плёнки.

— Сашка! Это же Сашка Кузин!

Не глуша мотор, Сергей пулей выскочил из машины на лёд, закачавшийся под ногами. Не обращая внимания на разрывы, к полынье бежали другие шофёры из их колонны. Майор, выскочивший из головной машины, с перекошенным ртом закричал:

— По машинам! Не останавливаться!

Когда полуторки снова двинулись в путь, Сергей стискивал зубы, чтобы не плакать, и думал о том, каково лежать в ладожской глубине весельчаку и гармонисту Сашке Кузину, родом из далёкого сибирского городка.

От удара котелка по затылку мысли приняли деловое направление, а руки твёрже перехватили руль. За прошлые сутки Сергею удалось поспать едва ли два-три часа. Рейсы, ремонт, очередь на погрузку и разгрузку. Время крутилось со скоростью маховика на больших оборотах.

Сбросив газ перед мостками через промоину, Сергей глянул в сторону палатки обогревательного пункта. Белым холмом она маячила неподалёку от дороги, напоминая о поднявшемся из воды таинственном граде Китеж. Только озеро у Китежа называлось нежно, прозрачно — Светлояр, а тут сурово и кратко — Ладога.

С неделю назад Сергей забегал в санитарную палатку перевязать руку, обожжённую брызгами горящего керосина: чтобы устранить поломку, пришлось делать факел. Делала перевязку симпатичная фельдшерица Лера с карими глазами, в глубине которых плавали золотистые искорки. Чем-то неуловимым она напомнила Сергею Катю. Но Катя была лучше.

На ровном участке дороги Сергей прибавил скорость, стараясь догнать свою колонну. Встречный поток машин иссяк, и пространство вокруг дышало затаённой тревогой, готовой в любой момент взорваться осколками снарядов.

На этот раз на бреющем полёте над озером тенями прошли два «мессера», чёрные на чёрном небе. Сначала Сергей услышал звон стекла, а потом увидел, как прорвался рукав фуфайки, разбрызгивая клочки ватной подстёжки.

Ударив по газам, Сергей сдал машину назад, а потом резко рванул вперёд, пытаясь не позволить немцам прицелиться.

Некоторые из водителей во время налётов залезали под кузов. Мешки с мукой спасали от пуль, но в этот раз в кузове лежал особо важный груз, и спасти его было необходимо любой ценой.

«Мессершмитты» прошли в сторону Шлиссельбурга, и Сергей перевёл дыхание, надеясь, что обстреляли его просто так, на всякий случай. Но нет! Они вернулись и зашли сзади. Двумя руками вцепившись в руль, Сергей кинул машину через снежный бруствер и волчком закрутился на ледяном зеркале.

Пули били по машине справа и слева. Осколок лобового стекла зацепил щёку. Сергей машинально вытер кровь тыльной стороной ладони. Паршиво чувствовать себя мишенью. Он вздрогнул, когда град пуль забарабанил по кузову, дырявя ящики с ценным грузом. Чтобы выйти из-под обстрела, он снова вылетел на трассу и врубил полную скорость:

— Неси, голубушка!

От мелькнувшей впереди полыньи его бросило в жар, но машина уже ехала дальше, оставляя позади вой самолётов. По ушам ударил грохот сильного взрыва. Сергей оглянулся:

— Разбился, гад!

До боли вывернув шею, Сергей посмотрел на сполохи пламени, охватившего «мессер». Спасибо зенитчикам с девятого километра, на совесть бьют ребята!

Когда впереди замелькали габариты автоколонны, Сергей притормозил и заглянул в кузов — проверить сохранность ценного груза. Свет ручного фонарика выхватил разбитые в щепы верхние ящики и ярко-оранжевые мандарины, катавшиеся внутри кузова.

— Подарок ленинградским детям из Грузии, — пробормотал Сергей, пряча за словами захлестнувший душу поток благодарности неведомым людям, кто печётся о блокадном городе.

Будут мандарины у ленинградских детей! И Дед Мороз придёт! А воспитательница за стареньким пианино сыграет новогодний вальс, в котором будет слышаться перебор колокольчиков.

К воротам базы их колонна пришла к рассвету. Отскрёбывая от щеки капли застывшей крови, Сергей устало откинулся на сиденье и наконец смог подремать, хотя сквозь разбитое стекло в лицо дул ледяной ветер. Снилось ему лето, лес и полная корзина спелой земляники. Зачерпнув ягоды горстью, он протянул их Кате и проснулся от окрика:

— Медянов, твоя очередь на разгрузку. После войны отоспишься!

Действительно, придётся спать после войны. Сергей завёл грузовик и плавно подъехал к складской эстакаде.

Закутанная в платки тётка с ёлками стояла на углу у Нарвских ворот. Раскрасневшиеся щёки и толстый нос картошкой, здоровым видом резко выделялись на фоне большинства восковых лиц.

На вопрос о цене торговка похлопала рукой в овчиной рукавице по упругой еловой ветке и спросила:

— А что у вас на обмен?

— Кусковой сахар, — сказала Катя, — только у нас его мало.

— За ёлку давайте десять кусков сахара. Меньше не возьму. Товар ходовой: и в праздник нарядить, и отвар из иголок заварить, и буржуйку стопить. Знаете небось, что хвойный отвар от цинги помогает? Гляньте, у меня все зубы целые.

Чтобы убедить Катю и Машу в пользе хвойного отвара, торговка ощерила в улыбке крепкую челюсть без одного зуба посредине.

— Семь кусков сахара, — решительно сбила цену Маша, — у вас одного зуба не хватает.

— Тю! — возмущённо закричала баба, вперивая в Машу негодующий взгляд. — Так это не от цинги! Этот зуб мне муж ещё до войны выбил, когда к Ваньке Синюкову приревновал. А я в Ванькину сторону и не глядела, всего и делов, что пивка вместе попили. Так пиво пить никому не запрещается!

— Мы не для себя ёлку покупаем, а в детский дом, — сказала Катя.

Она очень надеялась, что торговка сжалится и снизит цену, потому что сахар из посылки тёти Люды Вериным детям был в сто раз нужнее, чем этой крепкой и бойкой бабёнке с выбитым передним зубом.

Но слова про детский дом на хозяйку ёлок подействовали слабо, потому что она снова посмотрела на Машу, видимо признав её за главную, и отрезала:

— Девять кусков, и баста! Ради детского дома, так и быть, самую пушистую ёлку вам выделю. — Покопавшись в связке хвои, она вытащила за ствол приплюснутую ёлку с обломанными нижними ветками. — Гляньте, какая красавица.

Если ёлку можно сравнить с облезлой кошкой, то это была именно она.

Смерив наглую тётку взглядом с ног до головы, Катя дёрнула Машу за руку, нарочито громко объявив:

— Пошли отсюда, Маша, я у Балтийского вокзала другого продавца с ёлками видела. Там наверняка можно дешевле сторговаться. Да и ёлки не ободранные.

— Ой, подождите, девчата, я вспомнила, что у меня есть ещё одна ёлочка. Отдам вам её, пожалуй, но только ради деток. Как сиротинкам не помочь.

Встрепенувшись, тётка отбежала в сторону, где за сугробом стояли санки, которые караулил невысокий мужчина в старой шинели с отпоротыми погонами, и скоро вернулась с хорошенькой ёлочкой. Высотой она была с Катю и терпко пахла хвоёй и зимним лесом.

Когда Катя с Машей принесли ёлку в детский дом, заведующая Марина Александровна всплеснула руками:

— Милые вы мои! Вы даже не представляете, как я вам благодарна! — Обняв ёлочку, она занесла её свой кабинет с заиндевевшими стенами и предложила: — Пойдёмте я вас чайком напою, мы вместе с детьми в спальне живём. А потом, когда будете уходить, я покажу вам один секрет!

Девушкам из МПВО почти ежедневно приходилось сдавать сирот в детский дом, но никогда прежде Катя и Маша не заходили внутрь — не было времени. Обычно они просто стучали в дверь, передавали ребёнка и сообщали, где и при каких обстоятельствах нашли.

Малыши, вынутые из рук мёртвых матерей, зачастую не могли сказать своё имя, не то что фамилию, и им придумывали фамилии на ходу. Чаще всего давали фамилию Ленинградский, но иногда упоминали тех, кто их принёс: Машин, Катин, Юлин, Маринин.

Для себя Катя насчитала Катиных уже около десятка.

— У нас сто детей, разных возрастов. От десяти лет до годика, — идя по коридору, рассказывала Марина Александровна, и голос у неё был молодой и чистый.

Тонкой рукой она поправила прядь седых волос надо лбом, и в свете дня Катя заметила, что Марина Александровна совсем не старая, как увиделось при первой встрече, а молодая и очень красивая.

Когда они с Машей привезли в детдом детей, спасённых из запертой квартиры, заведующая выглядела как столетняя старуха с ввалившимися щеками, обтянутыми жёлтой кожей.

— Девочки, снимите фуфайки, у нас не холодно.

Марина Александровна гостеприимно распахнула дверь, введя Катю и Машу в просторную комнату с большой каменной печью вдоль стены. Три окна, заклеенные газетными полосками, ряд детских столиков и школьных парт, высоко под потолком прибита тарелка радио-транслятора, на стене портреты Ленина и Сталина, и везде, куда ни глянь, дети, дети, дети. И тишина. Тишина в помещении, наполненном детьми, казалась ненормальной и жуткой. Блокадные дети не плакали, не играли, не баловались, а молча сидели на стульчиках или лежали на полу. Хотя в зале было тепло, многие дети жались к печке, нахохлившись и засунув руки в рукава. Два малыша на полу возили машинки, на которых лежали кубики.

— Это они хлебец возят, — негромко сказала Марина Александровна, скользнув пальцами по их стриженым головёнкам.

Маленький мальчик за партой маятником раскачивался из стороны в сторону. Девчушка с расцарапанным лицом яростно рвала в клочки книжку с картинками. К ней подошла воспитательница, но не заругала, а обняла и погладила по голове:

— Молодец, Леночка, умница. Давай пойдём порисуем.

— Опять? — спросила Марина Александровна.

Воспитательница удручённо подняла брови:

— Опять. Ничего не могу поделать. Пусть уж лучше книжку рвёт, чем царапает себе щёки.

— Конечно, Ольга Ивановна, пусть рвёт. Можете взять старые амбарные книги из чулана, всё равно на растопку пойдут.

Повернувшись в сторону Кати с Машей, Марина Александровна пояснила:

— Это у Леночки нервный тик, её совсем недавно к нам привели. Многие дети поступают к нам в реактивном состоянии. А вот и ваши подопечные, узнаёте? Так вместе и держатся, как братья и сестрички. Слава Богу, все выжили.

Несколько ребят, сидевших за крайним столиком, держали в руках карандаши и закрашивали одну картинку на листе бумаги.

— Это хорошо, что они рисуют. Если дети могут отвлекаться, значит, психика восстанавливается.

Рассказывала Марина Александровна ясным, ровным голосом, словно объясняла урок, но Катя видела, что её глаза неспокойны, словно небо перед грозой.

— Мы пользуемся любой возможностью доставить детям радость, поэтому низкий поклон вам, девушки, за ёлку. — Мягким жестом Марина Александровна взяла Катю и Машу за руки, и Маша заметила, что, несмотря на тепло в помещении, пальцы у неё прохладны и сухи. — А впрочем, я вас совсем заговорила, давайте пить чай, а потом обещанный секрет.

Чай оказался настоящим, крепким и ароматным. Катя добавила туда соли, и Марина Александровна не удивилась:

— Я тоже пью с солью, так сытнее.

— А я никак не могу привыкнуть, — сокрушённо вздохнула Маша. Её лицо выразило такую горечь, что Катя не удержалась и протянула ей сэкономленный кусочек сахара.

— На.

— Спасибо!

Просияв, Маша сунула сахар за щёку и с полным ртом пробубнила:

— Марина Александровна, вы обещали нам показать секрет.

— Ой, девочки, наш секрет — это такое чудо, такое чудо! Когда нам его привезли, я даже заплакала. — Вскочив как молоденькая, Марина Александровна провела Катю и Машу в тесную кладовку, зажгла свечу и торжественно указала на пару ящиков. — Смотрите, мандарины. Настоящие мандарины! Представляете, в подарок каждому ребёнку на Новый год будет по мандаринке.

Доски верхнего ящика были расщеплены на осколки, а по борту ящика тянулась надпись химическим карандашом: «Подарок ленинградским детям из Грузии».

Катя глубоко вздохнула. Запах мандаринов кружил голову забытой сказкой, ёлкой и почему-то Сергеем. Наверное, потому, что когда она его видела, душа наполнялась счастьем. Глядя на комочки южного солнышка, грудой ссыпанные в разбитые ящики, Катя внезапно подумала: «А вдруг эти мандарины вёз Сергей?»

И от этой мысли ей стало светло и радостно.

Когда Сергей, забежав домой на пять минут, хлопнул дверью, Варвара Николаевна подошла к окну, чтобы посмотреть, как он проходит через двор. Шагая между сугробов к своей полуторке, он выглядел маленьким и худеньким, как подросток. Кормилец!

Плотнее запахнув потёртую телогрейку на заячьей подстёжке, Варвара Николаевна оглянулась на стол, где сын оставил два пластика подсолнечного жмыха, аптечный пузырёк подсолнечного масла и немного урюка в цветастом кисете. Он объяснил, что мог бы привозить больше — магазины в Кобоне работали, но перед каждым рейсом машину досматривали, предупреждая спекуляцию. За спекуляцию или малейшее воровство — сразу расстрел. Чтобы привезти родным хоть крошку еды, каждый хитрил как умел.

Выкладывая продукты, Сергей сказал:

— Мама, урюк тебе передал мой друг Левон из Армении, родные ему посылку прислали.

Настенные часы давно стояли с повисшими гирьками — к чему их заводить, если время смёрзлось неподвижной ледяной глыбой? Навскидку Варвара Николаевна определила — около трёх часов дня. Надо успеть переодеться и попить чаю, чтобы снова отправиться на работу. В следующий раз домой доведётся попасть только через пару недель, потому что все оставшиеся в живых сотрудники редакции перевелись на казарменное положение. И слава Богу, вместе легче выжить.

Чайник на буржуйке начинал уютно попыхивать довоенными воспоминаниями о даче близ Павловска, которую их семья снимала на лето. Неужели это когда-то было? Деревянный домик на две комнатки, тихое поскрипывание половиц под ногами, запах цветущей сирени, она, муж, маленький Серёжик, и горячий чайник на столе с вязаной скатертью.

Жаль, что когда счастье лежало в руках скромным букетиком полевых цветов, она не ценила данности, а истово рвалась куда-то вперёд, гнала время: быстрее, быстрее, ещё быстрее! Нет чтобы остановиться, задуматься, помолиться. В последнее время мысли о Боге, о вере приходили всё чаще и чаще, словно блокада возвращала давно утраченное. Наверное, потому, что душе надо было на что-то опираться среди беспросветного мрака и безумия.

На днях, отпросившись у главреда на пару часов, Варвара Николаевна сходила в Никольский собор и поразилась, как много народу в церкви. Истощённый священник служил молебен о мире. От голода лица людей стали похожими на лики, сошедшие со старинных икон: тонкие черты, впалые глазницы, тёмные тени наискосок скул. Именно тогда ей пришла в голову мысль записать, запечатлеть происходящее для истории, чтобы никогда больше… Никогда.

Свечей не было, и Варвара Николаевна оторвала от журнала кусок обложки, свернула в трубочку и затеплила огонёк на подсвечнике: «Спаси и сохрани моего сына Сергея, Господи. Он делает великое дело».

Поднеся руки ко рту, Варвара Николаевна подула на замёрзшие пальцы и пошла к письменному столу. Прочь водка — дурь, высасывающая человеческий мозг, надо сосредоточиться, сесть за пишущую машинку и начать печатать. Кто-то обязательно должен вести записи, потому что в мирные дни каждая весточка из блокады станет бесценной. От холодной спинки стула сразу заныла спина, а отёкшие пальцы плохо сгибались, но Варвара Николаевна заставила себя заправить лист бумаги, проверила ленту и выбила первые строчки:

«Ленинград жив. Света нет, тепла нет, воды нет, трамваи не ходят, в кооперативах ничего нет, две декады выдачи нормы нет. По улицам ходят тени людей, обречённых на смерть от голода. Гробы, гробы, трупы, трупы. И вместе с тем никогда мне не казался город таким прекрасным, как в эти смертельные дни. От мороза стоят такие белые деревья, так красива Нева и её набережные с замерзшими кораблями и застывшими домами. Город тих, словно уже вымер весь. Нет трамвайного шума. Радио не кричит, люди молча проходят, как автоматы, лишь редкие машины нарушают покой улиц обречённого города».

Руки Варвары Николаевны летали по клавиатуре, а глаза неотрывно смотрели на мешочек с урюком. Она ощущала во рту его кисловатый вкус, аромат, напоённый южным солнцем.

Не выдержав, она встала, налила стакан тепловатой воды из чайника и бросила туда одну урючину настаиваться. Спасибо неведомому Левону из Армении, пусть его семья будет счастлива!

В ожидании урючного чая руки привычно вспорхнули над пишущей машинкой. Теперь Варвара Николаевна не думала, о чём писать, а позволила мыслям самостоятельно ложиться на бумагу ровными печатными буквами.

«Господи, не дай мне погибнуть до февраля. Подкрепи мои силы лишним кусочком хлеба, иначе не выйдет очень нужная книга “Использование в пищу ботвы огородных растений”, потому что в редакции я осталась единственной машинисткой, а все остальные умерли».

Не в силах ждать, когда урюк настоится, Варвара Николаевна взяла стакан, не стараясь сдерживать дрожь в руках. При посторонних она стеснялась есть жадно, но дома можно расслабиться и долго, с блаженством сосать чуть размоченную абрикосовою мякоть.

От протопленной буржуйки в комнате стало немного теплее, по радио знакомый голос Ольги Берггольц читал стихи. Она сильная, Оля, она не сломалась в блокаду, как многие, а наоборот, смогла выжить.

Придвинув к себе кисет, Варвара Николаевна высыпала урюк на стол и стала бережно разбирать его на две кучки, себе и Ольге. Вчера Берггольц отдала свои карточки совсем малознакомому человеку, потому что он умирал. Надо ей помочь. Оля обязана выжить.

Она бросила быстрый взгляд на тарелку радиоточки с волнами Ольгиного голоса, чёткого, ровного, чуть хрипловатого.

С Ольгой Берггольц Варвара Николаевна познакомилась ещё в двадцатых, когда печатала для неё небольшую заметку в газету. Тогда Оля была круглощёкой, задорной, с чуть раскосыми глазами, придававшими её лицу что-то неуловимо степное, калмыцкое.

В следующий раз они встретились в конце тридцатых годов в длинном коридоре редакции. Ольга шла ей навстречу, стремительная и напряжённая. В первый момент Варвара Николаевна заколебалась: неужели Берггольц? О ней давно не было слышно.

— Оля?

— Я.

Это была уже совсем другая женщина с морщинками горя около красивых губ, и тонкими пальцами, не знавшими покоя.

Они присели на диванчик в закутке, и Ольга рассказала, что у неё умерли две дочки, но сейчас она снова ждёт ребёнка.

И вдруг, буквально через несколько дней, как обухом по голове: Ольга Берггольц арестована.

Её обвиняют в контрреволюционном заговоре против Сталина и Жданова.

Выпустили Олю через полгода, совершенно измученную и затравленную. От побоев в тюрьме она потеряла ребёнка, и уже никогда больше Варвара Николаевна не видела живого блеска в её глазах. Они стали твёрдыми и сухими, как кусочки асфальта.

Аккуратно ссыпав урюк для Ольги в кулёчек, Варвара Николаевна убрала другую порцию в жестяную банку из-под печенья и туда же втиснула плитки жмыха — не приведи Господь, крысы доберутся. Они и так шастают по всей квартире, ничего не боятся.

Про крыс тоже надо не забыть написать.

Варвара Николаевна подошла к пишущей машинке и, не садясь, отбарабанила:

«Нынче город заполонили огромные крысы, которые чувствуют себя хозяевами в домах. Говорят, что крысы бегут с погибающего корабля, а у нас они наоборот, стремятся на поживу. Значит, Ленинград ещё держится на плаву, хотя один Бог знает, каким образом».

Это казалось удивительным и непостижимым, но Ленинград собирался встречать Новый год. То тут, то там в руках прохожих вспыхивали зеленью еловые ветки, внося яркую нотку в чёрно-белую гамму блокадных красок, густо покрывших замёрзший город.

В Катиной казарме тоже поставили в вазу несколько зелёных веточек. И сразу унылая комната с рядами коек преобразилась в праздничный зал, наполненный ожиданием перемен к лучшему.

Ещё накануне девушки задумали отметить Новый год назло врагам и поэтому к обычному рациону подкопили кое-какие лакомства в виде карамелек к чаю и лепёшек из дуранды. Дурандой называли подсолнечный жмых, который продавали твёрдыми плитками, напоминающими куски спёкшегося асфальта. Дуранду размачивали в воде, добавляли к ней горсточку муки или столярного клея и жарили на сковородке, как оладьи. Не блины с мёдом, конечно, но вполне съедобно.

— Ой, девочки, вы не представляете! — сказала Маша, раскидывая на стол белоснежную скатерть. — Я сегодня была в столовой Дома художников, они там тоже к Новому году готовятся. Вошла и обомлела. На столах чего только нет: колбаса, рыба, котлеты, бутерброды с икрой!

От Машиных перечислений в казарме установилась звенящая тишина. Даже младший сержант Юля Громова, которая легла спать после дежурства, сдёрнула одеяло и, не отрываясь, уставилась на Машу, ожидая продолжения.

Маша выдержала долгую паузу, а потом озорно хлопнула кулаком по ладошке:

— Подхожу ближе, а вся еда нарисована красками. Прямо на тарелках. Вот умора!

— Ну вот… — разочаровано протянула Юля, снова откидываясь на подушку, — а я уже уши развесила. Гадала, откуда такое богатство? Знаете, девочки, а на прошлый Новый год мы с мамой пекли пироги с малиновым вареньем. Вкусные! — Вдруг сделавшись суровой, Юля всхлипнула и накинула на голову одеяло: — Буду спать. Разбудите, когда время к двенадцати, хочу кремлёвские куранты послушать.

Чтобы девушки могли хоть ненадолго скинуть кучу одёжек, в комнате жарко топилась печка, звонко щёлкая угольками в топке. Стоявшая на коленях возле печки Катя подняла голову:

— А я прошлый Новый год отмечала в школе на Новогоднем балу. Мы с друзьями так веселились, так радовались, что закачиваем школу. И мама со мной была. Она ведь учительница. — Оборвав речь, Катя нахмурилась. Чтобы справиться с воспоминаниями, она сердито стукнула топориком по полену, развалив его на две ровные половинки.

Нет, не заставят фашисты нас лить слёзы! Мы выстоим. Упрямо тряхнув головой, Катя обвела глазами общежитие, по которому расползался еловый запах.

Несколько девушек уже переоделись в платья и теперь смущённо хихикали. Неуклюже отставляя в стороны исхудавшие руки, они оглядывали себя с явным удивлением, будто не веря, что просторные платья с отвисшими плечами когда-то сидели на них ловко и ладно. И Катя удивлялась вместе с ними, потому что в форменной серо-зелёной одежде все казались одинаковыми: ни худыми, ни толстыми. Наверное, и она утонула бы в собственном платье, сшитом мамой на выпускной вечер.

Юля спала. Наташа и Ира только пришли с дежурства и с ожиданием смотрели на сковородку, где пофыркивали дурандовые лепёшки.

— А ещё у нас будет вино! — провозгласила Маша, добровольно взявшая на себя обязанности хозяйки. — Интендант выдал мне целую бутылку красного. В нём много калорий. А ещё макароны! — Сняв крышку с кастрюльки, она продемонстрировала Кате толстые макаронины густо-чёрного цвета и пояснила: — Говорят, водолазы их с разбомбленной баржи достали, вот они и почернели, когда высохли. Мы и такие съедим с удовольствием.

— Зато у детей есть мандарины и ёлка, — сказала Катя, припомнив визит в детский дом, и Маша улыбнулась в ответ, словно они вдвоём были причастны к маленькой тайне.

В этот вечер вообще хотелось улыбаться вопреки всему, просто радуясь тому, что ещё жива.

Присев на свою кровать, Катя сама не заметила, как заснула. Думала приложиться на подушку щекой, чуть-чуть, чтобы отдохнуть, а когда открыла глаза, за окном качалась темнота и шёл снег.

Снился Сергей, стоящий на подножке полуторки, и Катя знала, что в кузове машины у него лежат ящики с апельсинами, а в кармане большая шоколадка и головка чеснока. В последнее время, когда от цинги стали болеть дёсны, часто хотелось чеснока, особенно если натереть долькой корочку хлеба. Вспомнив про корочку, она потрогала через гимнастёрку крестик с колокольни. Было ли это? Будет ли?

Ради праздника на столе горели сразу три керосиновые лампы, отбрасывая на лица девушек мягкие светлые блики.

Маша стояла около тарелки транслятора и, увидев, что Катя проснулась, весело закричала:

— Катюха, вставай, соня, проспала всё на свете, сейчас Сталин говорить будет!

Всё ещё во власти сна, Катя нащупала ногами валенки. Есть хотелось нестерпимо, но все сидели перед тарелками и ждали полуночи.

— Без четверти двенадцать, — укоризненно заметила Маруся, поправляя гимнастёрку с нашивками младшего лейтенанта. Маленькая, щупленькая Маруся командовала подразделением МПВО с самого начала войны, поэтому, когда Катя постигала азы военного дела, Маруся уже успела повоевать и получить ранение.

— Иду, иду, — тотчас отозвалась Катя, поправляя растрепавшиеся волосы. Не хотелось войти в следующий год распустёхой с полусонными глазами и рубцом от подушки на щеке.

Пока она шла к столу, Маша успела разложить на тарелки по ложке макарон и дурандовой лепёшке, пахнущей семечками и подсолнечным маслом. От упоительного запаха сразу потекли слюнки, а руки потянулись к ложкам.

— Ждём, товарищи бойцы! Без команды не есть, — полушутливо приказала Маруся, заметив, как все девушки задвигались в нетерпении.

— Без пяти двенадцать, пора разливать вино! — раздался голос тихой Леночки Сомовой, которая говорила так редко, что её прозвали Молчуньей.

Встав, Маруся взяла в руки бутылку:

— О, если Молчунья заговорила, то действительно пора наполнить бокалы.

Каждому досталось примерно по трети стакана.

Маруся обвела глазами собравшихся.

— Какие тосты сегодня произносить? — сказала она задумчиво, как бы про себя. — За мир? За Родину? За Сталина? Конечно! Но ещё добавлю, — она подняла стакан, — за наш прекрасный город, товарищи!

— За Ленинград и за разгром фашистов, — одними губами шепнула Катя Маше на ухо, — хочу этого больше всего на свете.

Под бой часов Катя подумала о Сергее и загадала только одно желание, чтобы он был жив. И сразу заныло сердце — где он сейчас? Может, едет по льду, рассекая метель светом фар, а может застрял в сугробе или попал под бомбёжку? Вспомнит ли он о ней в эту ночь?

Все встали, чокнулись и молча выпили, глядя друг на друга. В нос ударил крепкий дух перебродившей ягоды и спирта. Многие девчата закашлялись. Маруся чихнула и стыдливо прикрыла нос ладошкой.

Прежде Катя никогда не пробовала спиртное. Вино показалось ей терпким и невкусным, к тому же закружилась голова, а ноги наполнились теплом и слабостью. Поморщившись, она торопливо заела вино куском лепёшки.

По радио стали передавать музыку, и девушки повеселели, разговорились, послышался смех.

— А сейчас — танцы! — предложила Маша. Она подбежала к патефону и яростно закрутила ручку, провозгласив: — Вальс «Амурские волны».

Вытащив Катю со стула, она шутливо взяла её за талию и повела в плавном танце.

Перед глазами Кати Машино лицо раскачивалось из стороны в сторону. Это из-за вина. Дав себе слово больше не прикасаться к спиртному, она отстранилась:

— Не хочу вальс, давайте я вам лучше русскую спляшу, по-нашему, по-деревенски! Эх, разойдись, народ!

Она подбоченилась одной рукой и вышла на середину.

Тяжёлые валенки висели пудовыми гирями. Катя сбросила их с ног и пристукнула пятками по полу:

— Запевай, девушки! Во поле берёза стояла…

И взвилась душа ввысь, улетая в родное село со старой колокольней в ромашковом поле. Кружилась в танце Катя, кружились девушки, махала платком Маша, и улыбалась строгая Маруся.

Плывя лебёдушкой, Катя не рассуждала, но всем сердцем чувствовала, что закончится война, пройдут годы, в сверкающем блеске вновь поднимется город Петра, но этот танец в блокадном городе никогда не исчезнет из её памяти. Переводя взгляд с лица на лицо, она запоминала грустные глаза Юли, раскрасневшиеся щёки Маши с пятнами лихорадочного румянца, растрёпанную косу Маруси. Девушки, родные мои, сильные, верные. Катя хотела обнять их всех.

Куда делись усталость и одышка? Топнув ногой, Катя резко повернулась и оказалась лицом к лицу с Сергеем.

Задохнувшись от танца, Катя прижала руки к груди и замерла, не понимая, откуда в казарме МПВО взялся Сергей, и вообще, не снится ли он ей в своём потёртом ватнике с прожжённым пятном на рукаве и в ватных брюках, заправленных в чёрные валенки?

Немного растерянный под любопытными взглядами, Сергей топтался около двери и отбивался от вопросов девчат. Сгрудившись вокруг него, девушки незаметно охорашивались и поправляли платья.

— Откройте военную тайну, кто вы, товарищ боец? Чей-то муж или, может быть, отец? — под раскаты смеха наступала на него бойкая Шура Прохорова.

Недавно Шура выбила два передних зуба, поэтому выговаривала слова шепеляво, как маленький ребёнок, прикрывая рот ладошкой.

— Дед Мороз! — нашёлся Сергей, вызвав новый взрыв хохота. — За внучкой Снегурочкой пришёл, — кивком головы он показал на Катю, у которой щёки зарделись, как два яблока.

— Девушки, вы слышали, к нам забрёл сам Дед Мороз — красный нос! — Не на шутку разойдясь, Шура схватила Сергея за руку и стала тянуть на середину круга. — Выходи в хоровод, Дед Мороз.

— Хоровод, хоровод! — подхватили девушки, хлопая в ладоши.

Комкая в руках ушанку, Сергей беспомощно посмотрел на Катю, явно не зная, как поступить. Щека у него была перечерчена глубоким порезом, а на лбу пестрели отметки ещё не подживших мелких ссадин.

Не обращая внимания на смешки девушек, Катя поискала взглядом Марусю:

— Товарищ младший лейтенант, разрешите обратиться…

Маруся улыбнулась, взмахом руки упреждая вопрос:

— Иди, Катя, разрешаю увольнительную на два часа. Но чтоб ровно в три ноль-ноль по московскому времени была в койке.

— Есть!

— Ну вот, — разлетелись по залу разочарованные голоса девушек, — в кои-то веки поймали Деда Мороза, а Снегурочка его уводит!

В ответ Сергей обернулся уже в дверях:

— Хоровод откладывается на мирное время, девушки. Попляшем тогда вволю, а сейчас тороплюсь.

Взявшись за руки, Катя и Сергей вышли на улицу, пропитанную хрустким ледяным холодом. Снег прекратился, и небо освещали бледная луна и лучи прожекторов, скользящие в поисках вражеских самолётов. Ночь просачивалась сквозь пролом в стене разбомблённого дома, тёмной тенью ложась на белый снег под ногами. В конце лунной дорожки стояла полуторка. Сергей остановился и посмотрел Кате в глаза:

— Поздравляю с Новым годом!

— С новым счастьем! — сразу же откликнулась она коротким эхом, потому что действительно в это миг была абсолютно счастлива, несмотря ни на что.

От крепкого мороза сразу замёрзли уши. Сергей завязал Кате под подбородком шапку-ушанку, а потом притянул к себе и коротко поцеловал в губы:

— Катя, ты будешь моей девушкой?

По её телу пробежала горячая волна, со всплеском растворяясь в глубине сердца. Говорить она не могла, а только кивнула головой и лишь позже, переборов немоту, коснулась пальцем пореза на щеке:

— Где тебя так?

Он беспечно отмахнулся:

— А, ерунда, осколками лобового стекла порезался, когда мандарины вёз.

— Мандарины! — Катя вспыхнула. — Так значит, это ты! Я знала, знала, что это ты. Я видела ящики с мандаринами в детском доме и сразу подумала: «А вдруг это Серёжа привёз?»

— А это он и был, — сказал Сергей. — Пойдём в кабину, здесь холодно.

Ведя Катю к машине, он положил ей руку на плечи, а она мучительно думала, обнять его тоже или это стыдно для девушки вот так сразу вешаться на шею парню?

Но эта чудная новогодняя ночь ещё не закончилась, потому что в кабине Сергей сказал:

— У меня есть для тебя подарок. Закрой глаза.

Глаза Катя послушно закрыла, но через щёлочки в пальцах всё-таки подсматривала, как он нагнулся, открыл коробку для инструментов и положил ей что-то на колени.

— Что это? — В лунном свете Катя разглядела большую шоколадку и крепкую головку чеснока в белоснежно-розоватой шелухе.

Это было подобно чуду. Широко распахнув глаза, она смотрела и не верила, что сны сбываются.

— Откуда ты знаешь, что я мечтала о чесноке и шоколадке? Они мне даже снились.

— Я буду всегда угадывать твои желания, — сказал Сергей, и Катя ему сразу поверила.

Вместо музыки в кабине тихонько урчал мотор. Сергей зажёг фары:

— Поедем, прокатимся? У тебя пропуск с собой?

Катя потрогала карман фуфайки, нащупывая сложенный напополам лист бумаги:

— Да, с собой. А куда мы поедем?

— Куда глаза глядят.

Катя всё ещё держала в руках шоколад и чеснок, любуясь на них, как ребёнок на новогодние игрушки.

— А у меня нет для тебя подарка, — разочаровано произнесла она, когда Сергей медленно тронул машину с места. — Хотя нет! Есть! — Торопливо положив чеснок с шоколадкой в сумку с противогазом, Катя расстегнула ворот ватника и сняла с шеи крестик, найденный на колокольне. — Серёжа, возьми, носи, пожалуйста. Пусть он тебя сбережёт.

С тревогой Катя посмотрела в лицо Сергея, готовая к осуждению или непониманию, как она, советская комсомолка, может дарить такие подарки.

Несколько секунд, пока Сергей молчал, она сидела закаменев, но он вдруг мягко притянул её к себе свободной рукой и поцеловал в глаза:

— Спасибо, Катюша, я никогда не буду снимать твой крестик. Обещаю.

Машина медленно ехала по пустым улицам, между домов с тёмными окнами, мимо громады Троицкого собора, мимо Египетского мостика с гранёными стелами на парапете. Мост караулили мрачные чёрные сфинксы, прикрытые снежной порошей.

Утопающий в снегу город был тих, суров и прекрасен.

Казалось, что в целом мире нет никого кроме них и города, поэтому, когда из-за угла вывернул легковой автомобиль, Катя посмотрела на него как на мираж.

Сверкающая серым лаком машина и вправду выглядела чудом, неизвестно откуда возникшим в ночной морозной дымке среди развалин. Не доезжая до моста, легковушка остановилась, и оттуда легко выпорхнула девушка в пушистой шубке и меховых ботиках. Тщательно уложенная причёска золотилась на голове плотным шлемом. Вслед за девушкой со стороны водителя неторопливо вылез плотный мужчина в добротном армейском тулупе и с бутылкой шампанского в руке. По-барски опершись на дверцу легковушки, мужчина выбил пробку. Когда струя шампанского ударила вверх, девушка засмеялась и протянула ему два бокала. Чокнувшись, парочка выпила, уселась в машину и уехала, а Катя и Сергей, онемев, посмотрели друг на друга.

Катя чувствовала себя так, словно её ударили, а она не может дать сдачи. Увиденное не вмещалось в сознание и от этого было особенно горько и обидно.

Схватив Сергея за руку, она едва не выбила руль, а когда он резко остановил машину, взорвалась от возмущения:

— Это враги! Это не наши, не советские люди! Как можно? Скажи, Серёжа, как можно?

Сергей спокойно и твёрдо взял её за руку:

— Катя, это наши, советские люди. Просто они… — он помолчал, подбирая слова, — …просто у них другие ценности. Но нам с тобой таких не надо. Ведь правда?

— Правда, — сказала Катя, подумав о том, что для неё сейчас самое дорогое — Сергей и крестик, найденный на колокольне. Кусочек Родины.

Слова Сергея про разные ценности Катя вспомнила на следующий день, когда они с Машей дежурили в своём квартале. Кругом один снег, сугробы и дома со слепыми окнами. Людей было совсем мало, и почти все они тянули за собой саночки: кто с ведром воды, кто со скрюченным дистрофиком, кто с покойником.

Мороз вызверился так, что казалось, даже воздух замёрз до состояния льда, ломаясь в лёгких при каждом вдохе и выдохе. У Маши заиндевели ресницы, и Катя рукой в варежке проверила свои ресницы, хотя не могла почувствовать их сквозь шерсть грубой вязки.

Варежки подарила старушка, которой она помогла донести до дома кастрюльку с водой. Бабушка дарила их торжественно, с глазами, полными радости:

— Возьми, внученька, потешь мою душеньку. Вы, девушки, для нас словно ангелы с небес.

«Ангелы в казённых валенках», — подумала Катя, хотя слова старушки приятно тешили самолюбие.

Обстрел начался по расписанию, около пяти вечера. Когда снаряд ухнул в конце улицы, Катя с Машей разошлись в разные стороны и стали останавливать прохожих, не давая пойти под обстрел. Часто люди спорили или даже пытались сбежать. Измученным ленинградцам обстрел казался досадной задержкой, потому что они давно перестали бояться смерти.

Усмотрев впереди одиноко бредущую фигуру, Катя повысила голос:

— Гражданин, эта сторона улицы особо опасна! — Написанная голубой краской табличка с предупреждением была нарисована на соседнем доме, и прохожий мог не обратить на неё внимание. — Гражданин, остановитесь!

Но человек упрямо шёл вперёд, прямо под разрывы снарядов. Иногда, выбившись из сил, он останавливался, опирался руками на колени и отдыхал. Так делали многие, зная, что если свалишься, то навсегда останешься лежать в снежном сугробе, потому что дистрофики не могли самостоятельно подняться на ноги.

Махнув Маше, чтоб оставалась на месте, Катя прибавила шаг и догнала мужчину.

— Гражданин, туда нельзя, обстрел!

Он повернул к ней полное, бледное лицо, от водянки раздутое, как шар, наполненный водой. Катя не гадала, сколько ему лет. Могло быть двадцать, а могло семьдесят. Голод всех ровнял под одну гребёнку.

— Девушка, мне очень надо. Если остановлюсь, то не дойду. — Он говорил очень медленно, выдыхая изо рта прозрачное облачко пара. — Вы понимаете, я стал засыпать на ходу, значит, сил совсем не осталось.

Катя сурово свела брови, словно говорила с ребёнком:

— И всё же нельзя идти под обстрел. Давайте я провожу вас в убежище и вы отдохнёте.

— Нет-нет, прошу, не останавливайте. У меня очень важное дело.

Он снова двинулся вперёд, но Катя не отпускала, тогда он остановился, с обречённостью посмотрев на небо, в котором ветер мотал аэростаты. На лице его отразилась такая мука, что Катя не удержалась и пообещала:

— Когда обстрел закончится, я вас провожу.

— Правда?

Мужчина потёр щёки кулаками, обмотанными разрезанным шарфом, и вдруг спросил с нерешительностью в голосе:

— Скажите, а вы верующая?

Сперва Катя растерялась, но потом вспомнила про подаренный крестик и про то, как просила Бога сохранить Сергея от гибели. Ответить «нет» значило соврать, и она твёрдо сказала:

— Да.

У мужчины вырвался вздох облегчения. Позволив Кате отвести себя в бомбоубежище, он попросил её присесть рядом на скамейку у входа.

В этот час бомбоубежище было почти пусто, только в дальнем углу под грудой тряпья кто-то шумно ворочался. От обледеневшей скамейки по спине тёк холод, пробирая до костей.

Неловкими движениями сдёрнув обмотки из шарфа, мужчина выпростал руку с гноящимися раздутыми пальцами и засунул её за пазуху.

— Сейчас, сейчас. Не уходите, девушка.

На улице ухали снаряды, поэтому Катя поторопила:

— Пожалуйста, быстрее, у меня нет времени, я на дежурстве.

Согнув плечи, мужчина заторопился, а потом вытащил из кармана серёжки с гранёными зелёными камушками и протянул Кате.

— Возьмите. Это серьги моей жены Лиды. Она умерла неделю назад.

Не понимая, зачем мужчина даёт ей серьги, Катя отпрянула:

— Нет! Я не могу это взять.

Мужчина качнул головой в заячьей шапке:

— Возьмите. Отнесите в церковь, пусть отдадут для Победы. Я знаю, что в церкви собирают деньги на танковую колонну. Чувствую, мне самому не дойти, а жене обещал.

В его умоляющем взгляде сквозила такая безграничная доверчивость, что Катя не выдержала:

— Хорошо, я отнесу ваши серьги.

…Взяла. Славная девочка. И взгляд у неё хороший, умный.

Мужчина медленно повалился на бок и прикрыл глаза. Теперь можно и заснуть, главное, чтобы приснилась Лида, а ещё лучше — пришла и забрала к себе. Есть ему не хотелось, а это верный признак скорого конца. Сначала голод пожирает мышцы, потом органы, оставляя нетронутым только мозг и душу. Душу голоду он не отдал, не поменял Лидины серьги на хлеб — выполнил завещание. Мужчина улыбнулся: хорошо уходить из мира с чистым сердцем. Не размыкая век, он почувствовал, как подошла Лида, взяла за руку и повела за собой в голубую высь, где нет ни горя, ни страха.

До церкви, куда Катя принесла серьги, надо было пройти через небольшой парк. Если смотреть вверх, то можно увидеть синее небо и сверкающие от инея ветки деревьев, а если опустить глаза вниз, то взгляд натыкался на серую протоптанную дорожку и ряды покойников, лежащих вдоль ограды. В распахнутые двери церкви свободно входили люди, крестясь и кланяясь, прежде чем войти.

На Катин вопрос о священнике худенький подросток в замызганной рабочей фуфайке махнул рукой:

— Не волнуйтесь, скоро будет. Отец Иоанн никогда службу не пропускает.

На службу отца Иоанна привозили на саночках две внучки. Старшая, пятнадцатилетняя Лизонька в материнском пальто, тянула верёвку а младшая Соня, которой недавно исполнилось девять лет, помогала сестре по мере надобности или подталкивала санки в горку.

Сам батюшка передвигался с трудом и когда смотрел на согнутые впереди спины внучек, плакал, не вытирая слёз, льдинками застывавших на морозе.

Остаться дома батюшка не мог, потому что люди ждали утешения и ободрения, и никто, как Господь, поставил его служить в блокадном городе. Блаженны плачущие, ибо они утешатся[21].

Сегодня немцы стреляли с особенным остервенением. Точным попаданием разнесло в щепки вмёрзшую в лёд баржу у набережной Невы и выворотило перила моста через Фонтанку. Держась на одной опоре, перила со стуком раскачивались от ветра, колотясь о гранитную чушку.

Отец Иоанн подумал, что на завтра придётся много отпеваний безвинно убиенных, а у него заканчивается песок, которым он посыпал тела, символически предавая их земле. Надо не забыть попросить кого-нибудь наколоть ломом ведро замёрзшего песка.

На подходе к церкви саночки перехватили прихожане, впрягаясь в верёвку вместо внучек.

В отличие от немевших ног руки двигались, поэтому отец Иоанн осенил всех крестным знамением и тихонько затянул тропарь при нападении врагов:

«Скоро предвари, прежде даже не поработимся врагом, хулящим Тя и претящим нам, Христе Боже наш, погуби Крестом Твоим борющия нас, да разумеют, како может Православных вера, молитвами Богородицы, Едине Человеколюбче».

Хотя на пороге церкви женщины подхватили батюшку под локти, он отстранился:

— Сам взойду.

В притвор отец Иоанн поднимался, переставляя ноги руками, но едва оказался внутри, как почувствовал прибавление силы.

— Слава Тебе, Господи, ещё день отстою.

Внучки помогли отцу Иоанну облачиться в рясу, которую он надевал прямо на ватник и армейские штаны. Руки мёрзли до посинения, с трудом удерживая кадило, которое висело тяжестью, подобно пудовой гире.

Из большой кружки, подаренной покойной женой, батюшка хлебнул глоток кипятка, чтобы не сел голос, и вышел на амвон.

Несмотря на голод, стужу, бомбёжки и обстрелы, народ в храм приходил толпами, как на Пасху. Батюшка не мог разобрать, кто из прихожан молодой, кто старый: он видел перед собой только глаза, наполненные надеждой, и души, парящие под куполом церкви в клубах общего дыхания.

Замотанные до ушей женщины из церковного хора уже приготовились к службе. Пытаясь согреться, они переминались с ноги на ногу и хлопали руками по бокам. Сгрудившиеся прихожане зашевелились в ожидании первых слов молитвы.

«Наверное, это и есть высшая любовь к Господу, служить ему на грани жизни и смерти», — умилённо подумал отец Иоанн, сбрасывая немощь, подобно ненужной одежде. Сейчас он был счастлив, что удостоился чести быть вместе с этими людьми, неколебимо стоявшими наперекор тёмной силе.

Служа Литургию, он увидел справа у солеи невысокую девушку в форме бойца МПВО, и когда делал каждение, специально прошёл рядом, чтобы ей обязательно досталось толика ладанной благодати.

Хорошие у неё глаза. Умные и добрые. Спаси её, Господи, и сохрани.

…Отстояв Литургию, Катя подошла к женщине, протиравшей оклад иконы, и тихонько спросила:

— Меня попросили передать в церковь серьги в фонд Победы, кому можно отдать?

Оставив работу, женщина посмотрела на Катю долгим взглядом, в котором сквозило напряжение:

— Я видела вас вместе с управхозом Егором Андреевичем. Я Алевтина Бочкарёва, меня подселили в квартиру к Гришиным.

— Правда? — обрадовалась Катя. — Я так давно не заходила к Егору Андреевичу, что мне уже стыдно. Как они там? Как Вера, дети. Вы ведь знаете Веру?

— Живы. — Опустив глаза, женщина помяла в руках тряпку, распространявшую слабый запах воска. — Хороший человек Егор Андреевич, он мне дров дал, иначе бы мы с дочками погибли.

— А сейчас где ваши дети? — спросила Катя.

— А вон сидят, — Алевтина указала на два закутанных комочка, жавшихся на скамейке у входа. — Сейчас я их в пономарку отведу, там печка топится. И хлебцем батюшка подкармливает, когда прихожане делятся. Мир не без добрых людей, — она перекрестилась, — спасла меня Пресвятая Богородица. А серьги вы вон туда, в кружку для пожертвований опустите. Я часто вижу, как люди туда ценности кладут. Одолеем врага всем миром, иначе никак.

Катя согласно улыбнулась:

— Обязательно одолеем и до весны доживём.

Уже выходя, она обернулась и ещё раз окинула взглядом храм, заполненный людьми. Здесь они были вместе с Богом.

Катюшину посылку с сахаром Егор Андреевич хранил в сейфе, крепко-накрепко запретив себе вспоминать, как тает во рту белоснежный кусочек сахара.

Сахар предназначался только детям Веры — Нине и Ване. Дети должны выжить во что бы то ни стало. За время блокады Нина стала совсем бестелесной, со шнурочками ног и рук, а Ваня ссохся в маленького старичка со скорбными глазами страдальца.

Блокадные дети стали всегдашним кошмаром Егора Андреевича: он не мог видеть их на улице и отворачивался, когда заходил в дом, где были дети. От невозможности им помочь хотелось биться головой о стену.

Сахар только Нине и Ване! Если Катя смогла отказаться от сахара, то он и подавно. Каждый день Егор Андреевич брал по четыре кусочка и самолично клал детям в кашу из обоев, которую варила Кузовкова. Теперь вся квартира питалась в складчину, чем Бог пошлёт.

Подумать только, в мирное время несносная Кузовкова будоражила квартиру своей стервозностью, а как смерть подступила вплотную — глаза в глаза, стала совсем другим человеком: ругается, злится, но дело делает. Часто бывает — большая беда шелуху с людей счищает, и оказывается, что у иных под грязной коркой — чистое золото, а у других под пушистой шкуркой — комок грязи.

Взять хотя бы жиличку из тридцатой квартиры, такая была культурная дамочка! Всегда напомаженная, аккуратненькая, говорливая. Волосы завиты, как у собачки-болонки, на голове шляпка, руки в белых кружевных перчатках.

Бывало, встретит во дворе, остановит и давай рассказывать про своего сыночка Лёнечку. Уж и отличник он, и пионер — всем пример, и на балалайке играет, и стихи пишет. Тряслась над сыном, как курица над яйцом.

Егор Андреевич нахмурился, вспоминая недавнюю встречу с Лёней.

Она произошла под вечер, когда Егор Андреевич брёл из отдела рабочего снабжения. Волокся медленно, черепашьим шагом, отдуваясь через каждые несколько метров. Вящее сходство с черепахой придавал тяжёлый заплечный мешок, набитый плотницким инструментом, предназначенным для постройки домового обогревательного пункта. Кой-какой инструментишко, конечно, имелся и в домкоме, но Егор Андреевич рачительно рассудил: дают — бери, бьют — беги. В будущем пригодится. В том, что у домкома имелось будущее, если не разбомбят, конечно, Егор Андреевич не сомневался. Не ему, так следующему домоуправу хозяйство придётся восстанавливать.

Изнемогая от усталости, он остановился передохнуть в подъезде бывшей столовой и увидел лежащего на ступенях подростка, скорчившегося в неловкой позе.

Мёртвых на улицах было много, и на них перестали обращать внимание, поэтому Егор Андреевич отошёл в сторонку, чтобы не запнуться о покойника, хотя и подумал про себя:

«Господи, помилуй, ему бы ещё жить да жить».

Когда он занёс ногу, чтобы перешагнуть через тело, подросток пошевелился.

— Эй, парень, ты живой? — спросил Егор Андреевич для проформы. Ясное дело, что живой, раз шевелится.

— Не знаю, умер, наверно.

Паренёк говорил совсем тихо, еле ворочая языком, видно совсем ослаб.

— Это ты брось! Дай-ка я тебе помогу подняться.

Схватив воротник пальто, Егор Андреевич потянул парня вверх, пока тот не перевернулся на четвереньки и с трудом поднялся. Егор Андреевич глянул в морщинистое жёлтое лицо и поразился.

— Лёня?

— Я.

Серые глаза Лёни, ставшие огромными, смотрели на него, не узнавая.

— Я Егор Андреевич, упрамхоз. А где мама?

— Мама дома. Она меня выгнала, потому что я очень много ем, — с полнейшим равнодушием в голосе ответил Лёня.

Сперва Егор Андреевич оторопел, но потом решительно положил руку на плечо Лёни, хрупкое, как цыплячьи косточки:

— Ну вот что, пойдём-ка со мной. Я собираюсь организовать в нашем доме обогревательный пункт, будешь им заведовать.

— Я? — Лёня искривил помертвевшие губы. — Я же сегодня умру.

Егор Андреевич разозлился, хотя не смог бы точно определить, на кого — на Лёнину мать, на немцев, терзающих город голодом, или на сам голод, заставляющий людей терять человеческий облик.

Возвысив голос, он крепко выругался:

— Отставить глупости и пораженческое настроение. Сражаться надо, а не нюни распускать. Тогда и жить будешь. Понял?

— Понял, — ответил Лёня с интонацией механической куклы, но Егор Андреевич заметил, что в Лёниных глазах заблестела искорка жизни.

После того как Лёня был пристроен, Егор Андреевич долго не мог успокоиться. И так бывает. Война, она, как наждачка, открывает истинную сущность.

Дрожащими пальцами Егор Андреевич достал из посылки последний кусочек сахара и положил на ладонь, чёрную от копоти. Если бы не посылка с сахарком, то Нину с Ваней свезли бы на кладбище и не дождались бы они прибавки продовольственных норм.

С конца января в городе иждивенцам вместо ста двадцати пяти стали давать по двести пятьдесят грамм хлеба, служащим триста, а рабочим четыреста. Мяса давали по сто пятьдесят грамм на десять дней. Да и какое мясо? Кости!

Егор Андреевич похвалил себя, что сообразил варить кашу из боев, обои-то на чём приклеены? На клейстере из муки!

Чтобы не проесть все обои сразу, Егор Андреевич взял мелок, обошёл квартиру и под бормотание Кузовковой расчертил стены.

— Обдирать и варить будешь по метру в день, поняла?

Анна Павловна поджала губы и сварливо процедила:

— Поняла. Но когда война закончится, будешь, Егор Андреевич, сам обои клеить. На мою помощь не рассчитывай.

Её интонация была такой же, как в довоенной жизни, чему Егор Андреевич умилился до такой степени, что потрепал Кузовкову по плечу и сам удивился своему поступку.

Вместе с Верой и Анной Павловной Егор Андреевич произвёл полную ревизию квартиры для выявления продуктов питания.

У Кузовковой нашлись воск для натирки пола и глицерин. Вера принесла касторовое масло — на нём хорошо жарить — и выданные на работе корешки старых книг на рыбьем клею: из них можно сварить похлёбку.

Сам лично Егор Иванович внёс в питательный фонд три сыромятных ремня для холодца и отличные новенькие кожаные набойки.

— Из набоек сварю суп, — сразу же определилась Кузовкова, — но вам супа не дам. Набойки две — одна Нине, другая Ване, а мы перебьёмся.

Бережно упаковав сахар в старую квитанцию, Егор Андреевич послюнил палец и провёл им по газете, которой было выстлано дно посылки. Прилипшие к коже несколько крошечек сахарной пудры он облизывал долго, со смаком, а потом перевернул ящик и крепко стукнул по днищу: будет чем печку растопить.

Поскольку от резкого движения в глазах стало темно, Егор Андреевич несколько раз глубоко вздохнул, пережидая слабость. Если бы летом кто-нибудь предположил, что через несколько месяцев его крепкие руки, похожие на клешни, не смогут разломать почтовый ящик, Егор Андреевич отправил бы шутника охладиться стаканчиком ситро.

Но факт остаётся фактом: ящик на столе остался целёхонек, зато из-под газеты выпал листок серой бумаги, сложенный наподобие армейского треугольника.

— Ни надписи, ни подписи, — пробормотал Егор Андреевич, разглядывая треугольник.

Сунув письмо в карман, он подумал, что хорошо бы завязать узелок на память, иначе можно забыть про письмо и не отдать его Кате, а оно небось важное, если было спрятано под газетой.

После ареста мужа, заглушая водкой чувство потери, Варвара Николаевна Медянова — Серёжина мама — мечтала о смерти, а теперь, когда за плечами стоит гибель от голода, она неистово стремилась к жизни.

Говорят: «бойся своих желаний, они имеют обыкновение сбываться» — воистину так.

Внезапно ей пришла дикая мысль, что блокада стала для неё лекарством, избавившим голову от дурмана и вернувшим сына. Ведь она его почти потеряла, своего Серёжу. Приходила домой пьяная, спала или молчала. Эгоистка. От стыда за прошлое на глазах закипали слёзы злости на свою дурость. Но плакать нельзя, потому что слёзы истощают силы, которые надо беречь, чтобы записывать всё подробно. Теперь, в эту лютую зиму, распоротую морозами, все ленинградцы от мала до велика — не просто жители, они Свидетели.

Хотя от холода пальцы прилипали к клавишам пишущей машинки, Варвара Николаевна стала быстро печатать:

«20 января.

Редактор Мария Кондратьевна сказала, что ей звонили из Смольного и приказали подать списки на эвакуацию. Мы все заволновались, радуясь, что сможем вырваться из осаждённого города. Особенно хлопотала корректор Надежда Спиридоновна, у которой трое детей.

Список получился коротким, потому что почти все сотрудники редакции умерли. Мы с Марией Кондратьевной ехать отказались. Мария Кондратьевна сказала, что здесь родилась, здесь и умрёт, а я хочу быть ближе к Серёже, потому что не могу потерять его ещё раз. Поехала только корректор. В первую очередь эвакуируют женщин с детьми.

Хотя нормы хлеба прибавили, смертность очень высока. Умирают многие. Страшно подумать, сколько трупов лежит сейчас в запертых квартирах, и обнаружить их могут только крысы. Конечно, по городу ходят бытовые бригады девушек-комсомолок, таких же дистрофиков, как мы все. Но разве они и бойцы МПВО могут оказать помощь сотням тысяч людей?

Весь город полон слухами о наших успехах на фронте. В разговорах упоминают Мгу, Псков и даже Лугу. Но радио молчит, а газета написала только о взятии Холма.

Людям всё равно хочется добрых вестей.

Вчера была в церкви и увидела, как на моих глазах умерла одна певчая. Её отнесли в сторону, а батюшка продолжил служить молебен “В нашествии супостатов”.

Он сам очень истощён, но держится. Дай Бог ему сил, потому что мы, миряне, можем уехать в эвакуацию или оставить службу, а священники должны держаться до конца. Страшно представить, что станет с городом, если в нём затихнет молитва».

Перед ночной бомбёжкой немцы сбрасывали на парашютиках светящиеся ракеты. Плавно болтаясь в воздухе, светляки рассеивали вокруг противные мертвенно-синие искры, которые у Кати ассоциировались со смертью.

Сирены завыли, когда до конца дежурства оставалось всего полчаса.

Прислонившись спиной к стене дома, она смотрела на стаю самолётов и думала о горячем чае и дрожжевом супе, представлявшем из себя тёплую воду, заквашенную на разведённых дрожжах. Хотя от супа бурчало в животе, голод на время отступал.

Стоящая рядом Маша притопывала замёрзшими ногами и монотонно заклинала:

— Пронеси, пронеси, пронеси.

Катя увидела, как от самолётов отделились тёмные тени, летящие прямо на них.

— В бомбоубежище, быстро!

Бомба рванула, едва они успели перевалить через порог, оказавшись в душном помещении, освещённом одной коптилкой, малой искоркой мигающей в глубине.

— Не свалитесь, здесь ступеньки, — сказал рядом чей-то мужской голос.

Катя потянулась зажечь ручной фонарик, но Маша её опередила, осветив лицо мужчины в ушанке, из-под которой выбивался край белой вязаной шапки.

Засунув руки в рукава, он сидел на ящике с песком и мигал от яркого света.

— Много у вас народу в убежище? — спросила Катя, на случай, если придётся выводить людей из-под завалов.

— Да нет, человек десять. Теперь в убежище никто не ходит, какая разница, от чего умереть?

В последнее время такие рассуждения стали обычными, и бойцы МПВО слышали их каждый день, но всё же Катя строго сказала, повторяя слова лозунга:

— Нельзя так говорить. Мы должны бороться за каждую человеческую жизнь.

Глаза мужчины посмотрели на неё с усталой укоризной, и она вдруг разглядела, что он совсем молодой, наверное, её ровесник.

Переходя на «ты», она спросила:

— Работаешь?

— А как же. Мастером на заводе.

Он застенчиво улыбнулся, переведя взгляд на Машу. При каждом новом взрыве фонарик в Машиной руке очерчивал кривую линию, от которой по бомбоубежищу брызгали лучики света.

Хотя массивная кладка гасила внешние звуки, дом вздрагивал, глухо резонируя, как в пустой бочке.

Рядом заплакал ребёнок, и женский голос неразборчиво заговорил ему что-то ласковое, торопливое, нежное.

Когда сквозь толщу стен пробился стук камнепада, детский плач перешёл в крик. Его поддержал хриплый стон из глубины убежища. С монотонной безнадежностью кто-то выл на одной ноте:

— А-а-а-а, а-а-а.

Парень у входа нервно дёрнул ртом:

— Неужели засыпало?

И тут женщина запела ребёнку колыбельную. Негромко, тягуче, чистым голосом, похожим на перезвон бубенцов.

Среди хаоса взрывов, стонов, дробного стука камней простая песня звучала непостижимо и пронзительно, словно спасение, возникшее ниоткуда. Колыбельная была сильнее того смертельного урагана, который сейчас бушевал наверху, и Катя слышала только её, очнувшись, когда прозвучал отбой воздушной тревоги.

Толкая тяжёлую дверь на выход, Катя боялась встретить сопротивление. Тогда станет ясно, что они завалены и надежды на спасение почти нет, потому что разбирать руины было некому и оказаться под обломками означало верную гибель.

Но дверь подалась легко. Щёки обдало волной морозного воздуха. Из соседнего двора к небу тянулся столб дыма, подкрашенный языками оранжевого пламени.

Катя оглянулась:

— Маша, скорее, там наверняка раненые.

Следом за ними пошёл парень из бомбоубежища:

— Я с вами. — Не вынимая рук из рукавов, он боком прошёл вперёд. — Здесь ближе, пойдёмте проходным двором.

На улице выла метель. Разыгравшись не на шутку, она хлестала по лицу жгутами колючего снега и толкала в грудь ледяными ладонями.

Заслонив глаза, Катя посмотрела вперёд.

Там, где полчаса назад был дом, теперь стояла одна стена, у подножия которой вздымалась груда дымящихся обломков. На фоне чёрного неба стена выглядела лоскутным одеялом, наскоро смётанным на живую нитку. С пустых окон ветер рвал занавески, а на уровне второго этажа, зацепившись ножками за неразличимую опору, боком торчала железная кровать.

— Как она там держится? — прокричала Маша сквозь вьюжный шум.

Катя пожала плечами, озираясь в поисках раненых. Парень неотступно следовал сзади и даже предложил Маше понести её сумку.

Та сурово зыркнула на него из-под насупленных бровей, и он замолчал, успев сообщить, что его зовут Гера.

Втроём они несколько раз обошли руины, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы уловить человеческие голоса, хотя уже всем было ясно, что в живых никого не осталось. Из топки перевёрнутой набок буржуйки вырывался язычок пламени. Маша остановилась и протянула к огню руки. Катя встала рядом, чувствуя, как от холода болит каждый кусочек тела.

Немного помедлив, Гера тоже подошёл, подставив лицо под потоки тёплого воздуха. Засунутые в рукава руки мешали ему двигаться. Придвигаясь ближе к Маше, Катя предложила:

— Вставай ближе, погрей руки.

Ветер трепал пламя из стороны в сторону.

Резким движением Гера разъединил сомкнутые руки, на взгляд оказавшиеся непомерно короткими, и Катя поняла, что у него нет кистей.

Маша коротко охнула.

— Ерунда, — сказал Гера, предвосхищая вопросы, — главное, голова цела. Это без головы человек — не человек, а без рук вполне можно жить. Правда, побриться трудно.

Вскинув голову, он посмотрел прямым взглядом, в котором светилась непокорность.

— Ты был на фронте? — вступила в разговор Маша.

Она крепко растёрла руки ладонью об ладонь и стала надевать варежки.

Гера с горечью усмехнулся:

— Не доехал я до фронта. В учебке граната в руках взорвалась. Но фашист может не радоваться! — Он решительно взмахнул обрубком руки. — Я и здесь, в тылу, буду врага громить. Наша заводская бригада каждый день план по снарядам перевыполняет. Один снаряд — несколько фашистов с земли долой.

Приподняв плечо, он поёжился от метели, полоскавшей конец его вязаного шарфа. Едва Катя успела подумать, что надо помочь, как Маша быстро развернулась и стала перевязывать Гере шарф, тщательно пряча концы за отворот пальто.

Он взглянул на неё с благодарной улыбкой.

— Спасибо. Чтобы мы делали без вас, девушек?

Пурга вздымала вверх столбы снега, с размаху швыряя его на обломки дома, скупо догорал огонёк в покорёженной печурке, трепетали флаги занавесок на обрушенной стене.

Когда в печурке погасла последняя искорка, Катя сказала:

— Маша, нам пора.

Но Маша вдруг подняла руку, призывая к вниманию:

— Мне показалось, что я слышала крик.

— Не может быть!

Вскочив на кусок бетона, Катя посветила фонариком, пытаясь разглядеть того, кто мог звать на помощь.

За время, потраченное на поиски пострадавших, снег успел укрыть развалины дома тонкой простынёй из белого снега с тёмными пятнами пыли и гари. Куча бетона, тряпок, ломаной мебели. Шкаф с лежащей на нём мёртвой женщиной.

Катя шагнула ближе. Эта женщина уже никогда не издаст ни звука.

Вздохнув, она посмотрела на Машу и Геру:

— Давайте ещё раз всё обойдём.

Они снова пошли по кругу, сопротивляясь бьющей в лицо пурге. Брести по колено в снегу, то и дело спотыкаясь об обломки, стуча зубами от холода, казалось бесконечной пыткой. Но упорство было вознаграждено, когда, проходя мимо стены, Катя услышала слабый вскрик.

То ли стон, то ли плач доносился сверху, где были только стена, выбитые окна и небо.

Катя несколько раз мигнула фонариком, подавая Маше сигнал.

— Маша, Гера, сюда! Человек где-то здесь!

Два фонарика, Катин и Машин, отбрасывали на обломки зловещие тени, выхватывая остатки того, что прежде было человеческим жильём, а сейчас превратилось в дымящуюся груду мусора.

Балансируя обрубками рук, Гера взобрался на излом фундамента и вслушался во тьму.

— О-о-о-о. — Короткий звук вспыхнул и погас, унесённый ветром, но Катя успела определить направление поиска и от ужасной догадки вцепилась в Машу:

— Маша, смотри, человек там, на кровати!

Задрав голову, все посмотрели на кровать, висевшую над пропастью пустых окон.

Теперь, когда лучи фонариков скрестились подобно прожекторам, стала видна наваленная на кровати груда тряпья, среди которой выделялся лоскут зелёного атласного одеяла.

Катя сложила руки рупором:

— Товарищ на кровати, отзовитесь бойцам МПВО! Мы окажем вам помощь!

С первых дней работы в МПВО она поняла, что к людям, находящимся в состоянии боли и страха, лучше всего обращаться официально, тогда они перестают паниковать и стараются взять себя в руки.

Напрягая зрение, она сосредоточила взгляд на кровати и увидела, как зелёное одеяло шевельнулось, ссыпая вниз хлопья снежной пороши.

— О-о-о-о, — снова заскрипел человек, находящийся в подвешенном состоянии.

Рассмотреть, кто это — мужчина, женщина или ребёнок, возможности не представлялось.

— Держитесь, мы вас спасём! — крикнула Маша. Округлив глаза, она посмотрела на Катю и Геру. — А как спасём-то? Я не представляю, как мы туда залезем?

— Я тоже не представляю. — Катя облизала пересохшие губы, но пить хотелось всё равно. Наклонившись, она положила в рот горстку снега. — Я не смогу подняться на такую высоту, даже если у меня будет верёвка, потому что не за что зацепиться.

В её памяти улетевшей птицей промелькнула старая колокольня, на которую совершалось альпинистское восхождение, и солнечное утро, купающееся в ромашковом море.

Несмотря на лютый холод, в груди стало горячо и больно, а губы помимо воли произнесли Серёжино имя, потому что оно оказалось неразрывно связанным с найденным крестиком.

«Если бы тут был Серёжа, он обязательно нашёл бы выход», — подумала Катя.

Вдруг Гера сказал:

— Снег.

— Что снег? — спросила Маша.

— Надо накопать внизу сугроб и человек спрыгнет.

Мысль казалась разумной, если бы у них были силы перелопатить гору снега.

Катя увидела, как выражение Машиного лица стало тревожным. Она поднесла руку к губам, словно хотела защититься от слов:

— Мы не сможем сделать такой большой сугроб.

Катя немного подумала:

— Но и уйти мы не имеем права, а другого выхода у нас нет.

Рыхлый снег поддавался легко. Катя носила его большим тазом, найденным на развалинах, Маша сгребала кучу печной заслонкой, а Гера сбегал в соседний дом и привёл дворника и управдома. С лопатами и совками работа пошла веселее. Потом подошли Надя и Зоя из их взвода МПВО.

— Слава Богу, вы живы! — с ходу закричала хохотушка Надя. — А мы переживать начали, что вы с дежурства не возвращаетесь.

Пока Надя охала и ахала, молчаливая Зоя успела оценить ситуацию и взялась за лопату.

— Устали, поди?

— Устали, — отвечая, Катя заметила, что выговаривает слова как в заевшей пластинке — медленно и протяжно.

— Ничего, — Зоя споро кидала снег на кучу, — успеете отдохнуть.

— У нас сегодня на ужин похлёбка из конины, — похвасталась Надя. — С пшёнкой. И почему я раньше не любила пшённую кашу? Сейчас обожаю.

Когда сугроб вырос с Катю ростом, дворник обессиленно прислонился к стене и сжал дрожащие руки:

— Всё. Хватит снега, — вытянув шею, он закричал: — Эй, кто там на кровати? Прыгай давай!

— Человек на кровати нас не слышит, — сказала Катя, наоравшись до боли в ушах. От холодного воздуха в горле противно першило и царапало. Уступив место штилю, метель стихла, кружа над городом редкими, крупными снежинками.

Опираясь на лопату, Надя устало вздохнула:

— Может он умер, а мы тут надрываемся.

Катя посмотрела на измученную Машу, сидевшую прямо на снегу, на Герино лицо, перечерченное морщинами, на дворника, управдома, Зою и Надю.

Задрав голову, они смотрели, как ветер полощет край зелёного одеяла, и пытались уловить на кровати признаки жизни.

Чувствуя ломоту в плечах, Катя подобрала мелкий кусочек кирпича:

— Я сейчас попробую кинуть. Снежком бы лучше, но снег не лепится.

Отступив на несколько шагов, она прищурилась, и камешек уверенно щёлкнул о железную спинку кровати.

— Эх, были бы у меня руки, — сказал Гера. — Он зябко передёрнул плечами и посмотрел вверх: — Мне показалось, что на кровати было движение.

— Кинь ещё камешек, — попросила Маша. — Я так далеко не умею.

Подобрав осколок, она подала его Кате и крикнула в сторону кровати:

— Гражданин пострадавший, прыгайте вниз!

Одновременно с Машиным криком Катя запулила камнем ровно в середину неподвижной груды тряпок.

Не почувствовать такой толчок было невозможно.

Упав на одеяло, осколок кирпича соскользнул по атласу и царапнул по щеке. Лежать с камнем на лице было неприятно, но Лариса не шевельнулась. Сил не оставалось даже на дыхание, хотелось только спать, спать и спать.

Давным-давно, до войны, когда Лариса ходила в седьмой класс средней школы, у неё были мама, папа и дедушка Саша. А ещё книги. В комнате дедушки Саши они занимали всё пространство стен от пола до потолка.

Лариса очень любила читать. Она брала книгу, забиралась с ногами в кровать, и шумный Ленинград за окном вдруг превращался в Таинственный остров или пещеру Али-Бабы. В такие минуты она думала, что самое большое счастье в жизни — это когда ты одна и тебе никто не мешает.

Начало войны Лариса восприняла с восторженностью, словно внезапно оказалась внутри захватывающей повести. Война представлялась ей большим приключением, о котором она обязательно напишет книгу, когда вырастет.

Чтобы немедленно приступить к делу, Лариса достала новенькую тетрадку в линейку и приклеила на обложку открытку «Родина-мать зовёт».

Первая запись было про то, что папа ушёл на фронт. Шли дни, война громыхала всё ближе и ближе к городу. Рылись окопы и щели, открывались бомбоубежища и наползал холод. На деле война оказывалась не интересной, а очень страшной и злой, опутанной длинными очередями за хлебом и постоянным чувством голода.

Однажды, ближе к зиме, Лариса встретила во дворе Наташу из третьего подъезда. Наташа давно была её кумиром, потому что училась в художественном училище и имела пышные кудрявые волосы и бедовые глаза с красивыми серебряными искорками. Когда Наташа с папкой в руках проходила мимо, Лариса всегда мечтала, что когда-нибудь и она такой же уверенной поступью пересечёт двор и все соседские мальчишки будет смотреть ей вослед.

Но в этот раз Наташа не цокала каблучками по асфальту, а медленно тащилась с ведром, в котором лежали щепки. Через каждые несколько шагов Наташа останавливалась и отдыхала. Из румяных и яблочных её щёки превратились в серые тряпочки с прорезью тонкого рта посредине.

Увидев, как Наташе тяжело, Лариса спросила:

— Тебе помочь?

Она не ожидала, что Наташа захочет пригласить её к себе, но та сказала:

— Помоги, если тебе нетрудно.

— Мне нетрудно, совсем нетрудно, — горячо заверила Лариса, хотя ещё минуту назад думала о том, как у неё болят ноги.

Вместе они поднялись в квартиру, где по коридору просвистывал ледяной ветер, и зашли в маленькую комнатку с забитым окном. Там стояли кушетка, печурка и маленький столик на тонких ножках.

— А где твои родители? — спросила Лариса.

Наташа неопределённо мотнула головой:

— На кухне.

— Там же холодно.

— Им чем холоднее, тем лучше.

«Умерли», — поняла Лариса. Многие сразу не хоронили своих покойников. У кого-то не было сил, а кто-то до конца месяца пользовался карточками.

У неё самой мама и дедушка передвигались с трудом, но о том, что они могут умереть, Лариса старалась не думать.

— Я знаю, что ты любишь книги, — сказала Наташа, — я часто вижу, как ты читаешь. Вот, возьми. — Подойдя к столику, она взяла оттуда небольшой альбом, на переплёте проклеенный синей бумагой. — Здесь мои рисунки.

Лариса прижала альбом к груди, недоверчиво глядя на Наташу.

— Насовсем?

Наташа улыбнулась, и в её улыбке проскочило что-то от прежней Наташи.

— Конечно, насовсем, это тебе подарок.

Дома, по привычке забравшись в ледяную кровать, Лариса развернула альбом.

Нарисованный цветными карандашами, на страницах альбома жил Ленинград, но не военный, а такой, каким он станет после войны. Лариса сразу поняла это, едва увидела картинку памятника героям войны, окружённую морем цветов. Переворачивая страницы, она узнавала и не узнавала знакомые улицы, по которым бегала в школу и таскала санки с водой из невской проруби.

Дом на углу, разрушенный прямым попаданием, на Наташиной картинке стал ярко-красного цвета и сиял новенькими окошками. Из одного окна на Ларису смотрела улыбающаяся девочка с косичками, а на подоконнике около горшка с геранью сидел толстый кот.

И птицы! На картинках было множество разных птиц — голубей, воробьёв, сорок с белыми грудками! В блокадном городе птицы совсем исчезли, наверное, улетели в мирные города на другом конце света.

Лариса листала альбом без конца, думая, что обязательно должна дожить до Победы. Даже когда в буржуйке постепенно сгорели все книги из дедушкиной библиотеки, альбом сохранился.

Дедушка и мама умерли на прошлой неделе. Несколько дней Лариса жила одна, доедая последние крошки хлеба по карточкам, а потом взяла в руки альбом и легла в кровать, чтобы заснуть и не проснуться.

Что случилось после, Лариса не поняла. Раздался грохот, всё рушилось, кровать подпрыгнула и понеслась в пропасть. А теперь откуда-то снова падают камни, и несколько голосов внизу кричат:

— Прыгай! Прыгай!

Лариса зажмурилась. Вылезать из-под одеяла не было сил. Но голоса не отставали:

— Прыгай, товарищ, не бойся!

Убедившись, что альбом с ней, Лариса спустила ноги и перевалила за край кровати.

Что это было? Лицо Ларисы оказалось в снегу. Снег набился в уши, попал в раскрытый рот, проник за шиворот. Пальтишко, в котором она спала, расстегнулось и задралось на спину.

— Валенки, ищите её валенки, она же босая, — торопливо говорил чей-то девичий голос.

Её поднимали, вели куда-то под руки, кормили жидким супом, а она судорожно прижимала к груди альбом с рисунками и думала только о том, чтобы не потерять его в суматохе.

Осознавать действительность Лариса стала только через несколько дней, когда обнаружила себя в койке. Скосив глаза, Лариса увидела широкие окна, заклеенные полосками газет, высокий потолок и тумбочку около кровати. На ней лежал Наташин альбом и стоял стакан с водой.

— Где я? — спросила Лариса женщину, стоящую у печурки. Женщина была укутана в коричневое байковое одеяло, из-под которого торчали носки валенок.

Повернув голову, женщина медленно раздвинула губы в улыбке, обнажив тёмные дёсны без единого зуба:

— В больнице, не видишь разве?

Лариса обвела глазами просторную комнату, заставленную узкими солдатскими кроватями, на которых сидели и лежали женщины в больничных халатах. Она давно не видела людей без пальто и ужаснулась.

Одни женщины были костлявыми и высохшими, а другие толстыми, словно бочки, а когда они двигались, слышалось, как внутри них журчит и переливается вода.

Но больше всего в больнице Ларису удивило то, что кормили три раза в день. Вы только подумайте, три раза в день! На завтрак давали хлеб с жидким киселём, в обед дрожжевой суп и пюре из мороженой картошки — сладковатая, она показалась Ларисе восхитительно вкусной. На ужин принесли кашу с отваром из хвойных иголок цвета мочи. Пить его было противно, а от хвойной горечи по желудку разливался пожар, но медсестра зорко следила, чтоб больные отвар пили.

Сидя на стуле у двери, она твердила:

— В хвое много витамина С. Без него начинается цинга, выпадают зубы и вылезают волосы.

Судя по стриженой голове с чахлыми остатками волос, хитрая медсестра эту гадость в рот не брала. От Ларисиных длинных волос сейчас остался тоже крысиный хвостик.

В больнице она наконец помылась, стоя в просторной ванне, на дне ободранной до ржавчины. Нянечка, встав на табурет, поливала голову тёплой водой из лейки, непрерывно причитая с мягкой деревенской интонацией:

— Ой, лишенько. Да что это проклятый Гитлер с дитями делает. Жариться ему за это в аду веки вечные.

Несмотря на горячую буржуйку в углу, мыться было всё равно холодно, и здесь, в ванной, стоя голой на кафельном полу, Лариса вдруг так захотела к маме, что не сдержалась и заплакала. Ей было страшно и одиноко.

Соскочив с табуретки, нянечка бросила лейку и тоже залилась слезами:

— Тошно мне, ой, тошно. У всех беда, и конца ей не видно.

В дверь ванной комнаты заглянула врач — строгая Анна Ивановна, которую Лариса слегка побаивалась:

— Что тут у вас?

Лариса закрыла лицо руками:

— К маме хочу!

Мельком взглянув на Анну Ивановну, Лариса увидела, как её лицо, и без того бледное, стало совсем белым, сливаясь с белым медицинским халатом.

Одним движением нянечка набросила на Ларису простыню, махнув рукой Анне Ивановне:

— Иди, иди, Анна Ивановна, мы сами справимся.

Сквозь простыню Лариса чувствовала горячие руки нянечки и постепенно успокаивалась, ловя губами солёные слёзы. Правильно сказала нянечка — у всех беда, и если каждый будет плакать, то мы не сможем победить.

В палате Лариса забралась с ногами на кровать, завернулась в одеяло и раскрыла Наташин альбом, глядя, как на картинках гуляют счастливые люди с цветами в руках.

Она знала, что так обязательно будет, даже если сейчас в это трудно поверить.

Когда Лариса немного окрепла, её отправили в детский дом — готовиться к эвакуации.

На площади около эвакопункта Лариса увидела множество детских саночек. Санки на тротуаре, санки вдоль домов, санки, этажами нагромождённые друг на друга. Море саней!

В поисках ответа Лариса обежала глазами площадь, пока не увидела группу женщин, тянущих за собой саночки с детьми и тюками. Взяв детей и груз, женщины вошли в эвакуационный пункт, бросив санки на улице.

Детдомовцев провели в большой зал, плотно набитый людьми, и заведующая Марина Александровна сказала:

— Подождите здесь, я пойду оформлю документы.

Весь детский дом уехал раньше и ждал на Большой земле. Их группа из тридцати детей была последней.

От дыхания сотен людей воздух заполнил тёплый, влажный пар, капельками воды сочащийся с холодных стен.

Ждали недолго. Марина Александровна принесла посадочные талоны и повела ребят к машине.

Полуторки и автобусы под погрузку стояли длинной цепочкой от ворот до конца переулка. Молчаливая очередь с узелками в руках двигалась медленно. Лариса заметила впереди высокую женщину в клетчатом платке и стала следить за ней глазами. Когда клетчатый платок загрузится в машину, подойдёт очередь для детского дома.

Пока стояли, у Ларисы совсем замёрзли ноги. Чтобы согреться, она пошевелила пальцами, но тепла не прибавилось.

Её подсадил в кузов симпатичный молодой шофёр, которого звали Андреем. Дождавшись, когда кузов наполнится детьми, Андрей закрыл на задвижки задний борт, а потом широко улыбнулся:

— Покрепче завернитесь в одеяла, на Ладоге всегда ветер. Придётся немного потерпеть, но зато на том берегу отогреетесь и наедитесь.

От упоминания о еде ребята стали возбуждённо переглядываться, теснее прижимаясь друг к другу.

Черноглазая Айгуль, сидевшая рядом с Ларисой, недоверчиво сгорбила плечики:

— И кашу дадут?

— И кашу, и суп, и даже макароны с мясом, — подтвердил Андрей.

От упоминания макарон с мясом все потрясённо замолчали. Поездка по замёрзшему озеру — сущая ерунда, если в конце пути ожидает тарелка с макаронами!

Андрей повернулся к директору Марине Александровне:

— Имейте ввиду, что нам запрещено останавливаться по дороге, поэтому заранее проверьте, чтобы всё было в порядке.

— Мы готовы.

Марина Александровна поправила одеяло на маленьком Игоре, забившемся в самый уголок, и попросила:

— Лариса, подвинься, пожалуйста, я возьму Игорька на руки.

Своё одеяло Марина Александровна отдала двум сестрёнкам Оле и Любе, палаткой накинув его поверх голов.

«Это потому, что Люба кашляет», — подумала Лариса.

Ей нравилась Марина Александровна, и нравилось то, что она ничем не выделяет своего сына Юру. Юра сидел у самой кабины, нахлобучив на лоб потёртую меховую шапку с красноармейской звёздочкой.

Стискивая коленки, Лариса оперлась руками на выданный перед поездкой рюкзачок с личными вещами. Там лежала пара трусиков, две маечки, запасные чулки и Наташин альбом.

— Поехали! В добрый путь! — бодро сказала Марина Александровна. От того, что заведующая весела, ребятам тоже сделалась спокойно, тем более что впереди ждала тарелка с макаронами и, вы только вообразите, — с мясом.

Немного поёрзав на своих местах, дети затихли и стали смотреть, как машины одна за другой медленно спускаются с горки на ледовую трассу.

Сегодня на обед бойцам МПВО дополнительно выдали по котлете. Осторожно, чтобы не заметила строгая Маруся, Катя завернула котлету в бумажку и повела рукой вниз, к карману.

— Боец Ясина, я всё вижу.

Марусин голос вернул руку на стол, и под суровым взглядом командира Кате пришлось разломать котлету на части и съесть.

За то, что девушки утаивали еду для родных, Маруся отчитывала беспощадно.

Однажды Кате тоже досталось по первое число.

— Ясина, думаешь, ты самая умная и добрая, а все кругом дураки и жадины? — со сдержанной яростью говорила Маруся, пристукивая кулаком по столу. — Ты думаешь, что те, кто распределяет продовольствие, ошибаются?

Не имея права спорить со старшим по званию, Катя молчала, хотя очень хотела выкрикнуть, что в первую очередь надо кормить детей, а потом взрослых.

— Тебе не приходило в голову, что нас, бойцов МПВО, кормят потому, что мы обязаны помогать не одному, не двум, а тысячам ленинградцев и должны иметь для этого силы. Для многих мы — последняя надежда. Умереть — проще всего. Это вообще нетрудно. Сложнее всего не только выжить, но бороться и победить. Поняла?

Хотя Катя по-военному ответила «так точно», но еду для Нины и Вани продолжала экономить. Разве можно прийти к детям с пустыми руками и видеть, как в их глазах потухает надежда?

За время блокады Ваня разучился ходить. Его ставили на пол, а он падал и пытался подняться, шлёпая ладошками по полу. А Ниночка, наоборот, не находила себе места и всё время вышагивала из угла в угол или бесконечно перебирала в пальцах батистовый носовой платок с красной каёмочкой.

Когда Катя виделась с Сергеем в последний раз, он пообещал, что похлопочет перед начальством насчёт эвакуации Веры с детьми. Хорошо бы скорее! С самого открытия ледовой трассы эвакуация шла полным ходом, но очередь была очень большой, и добиться разрешения стоило труда.

В Катиной памяти воскрес взгляд Сергея, с которым он спросил, не хочет ли она сама уехать?

Сняв варежку, Катя погладила его холодной ладонью по щеке:

— Я никуда отсюда не уеду, Серёжа. Знаешь, я чувствую, что Ленинград мой город.

Он улыбнулся:

— И мой, я здесь родился.

— А я родилась в Новинке. Ну и что? Зато здесь жила мамина сестра тётя Люда Ясина. Правда, я её пока не нашла. Но после войны обязательно разыщу. Мне мама велела.

— Обязательно разыщешь, я уже понял, что ты всегда выполняешь свои обещания.

— Всегда! — с гордостью в голосе сказала Катя, но тут же исправилась. — По крайней мере, стараюсь.

— Тогда пообещай, что на следующей неделе сходишь со мной к маме познакомиться.

Катя задохнулась от растерянности, думая, что с мамами женихи знакомят невест. Настоящих, красивых, воздушных, пахнущих одеколонной свежестью. Знакомство с мамой — это почти сватовство.

— Сережа, я…

Сергей засмеялся и вскочил в кабину:

— Буду считать, что ты согласна.

Полуторка, на которой ехала Лариса, шла в середине длинной колонны.

Позади себя Лариса могла видеть другую машину, за рулём которой сидел пожилой широконосый шофер с хмурым лицом. Когда его машина притормозила на спуске, шофёр резко крутанул руль, и его лицо стало совсем мрачным. Лариса решила, что носатый шофёр, наверное, не очень добрый. То ли дело шофёр их машины, по имени Андрей, в конце пути пообещавший макароны с мясом.

Интересно, дадут ли к макаронам чаю? И хорошо бы с сахаром. При одной только мысли о сахаре во рту стало сладко.

Лариса поёжилась, потому что в кузове с каждой минутой становилось всё холоднее и холоднее.

Справа и слева рядом с ними тоже ехали машины. Издалека они казались маленькими жучками, случайно затерявшимися на ледяном поле.

Машины ехали снежной колеёй, и ветер вздымал за ними пургу, засыпавшую проложенный путь. Рядом, по обочинам, надсадно гудели трактора. Выплёвывая из трубы чёрный дым, они тяжело волочили за собой плуги, которые ножами отваливали на сторону пласты снега. В сугробе, тюкнувшись носом, стояла заметённая снегом тёмная «эмка», и все машины объезжали её, одним колесом выбиваясь из ровной колеи.

В лицо дул ледяной ветер, а глаза слепило от белизны. В проблесках солнца сверкал снег, сверкала вьюга, сверкали ледяные торосы с остатками вмёрзших автомобилей, разбитых при бомбёжке.

Вдали по встречной дороге в Ленинград бежали машины, похожие на гружёные лодки из-за того, что Ларисе был виден только кузов, вздымающийся над снежным валом.

Несколько раз их полуторка так опасно наклонялась, что Лариса с Айгуль непроизвольно хватались друг за друга. Тогда Лариса представляла, что они сейчас выкатятся, словно горох из стручка, и останутся лежать на обочине двумя тёмными комочками по имени Лариса и Айгуль. Скоро Лариса совсем закоченела и уже не могла шевелиться, удивлялась, как не превращаются в сосульки регулировщики, стоящие вдоль пути. В белых маскировочных халатах, с винтовкой за плечами, они держали в руках по два флажка — красный и белый.

Красный — опасность, белый — путь свободен.

Немного вдалеке от дороги возвышались большие палатки. Наверное, там жили регулировщики. Чуть погодя Лариса увидела стенку, сложенную из снежных кирпичей: оттуда торчали дула зениток, направленные в небо.

Откуда взялись самолёты, Лариса не заметила, но зенитки вдруг с грохотом выбросили из жерл огненные факелы и стали гулко и часто стрелять, подрагивая стволами от выстрелов. Лариса крепко стиснула губы и широко открыла глаза, не в силах отвести взгляд от мелькающих в небе самолётных тушек.

Где-то впереди гремело, ухало и клокотало. Их полуторка дёрнулась и прибавила ход.

Лицо шофёра в задней машине стало напряжённым, как у штангиста, который поднимает непомерный груз.

Набравшую ход машину кидало из стороны в сторону. Кузов раскачивался, в глазах всё мелькало и сливалось в сплошную белую круговерть, конца которой не было видно.

Раскинув руки в стороны, Марина Александровна прижала к себе детей, сидящих вблизи, и нашла взглядом лицо сына. Распахнув глаза, Юрик смотрел вперёд себя в полном оцепенении. Никто из детей не кричал, не плакал, не звал на помощь. Блокада приучила детей молчать.

Если бы она могла спрятать всех, закрыть, заслонить своим телом, не чувствуя ни боли, ни страха…

— Господи, если Ты есть, Господи!

На какой-то момент машина замерла, и сердце Марины Александровны тоже оборвалось. В глазах потемнело, но слова, звучащие глубоко внутри, вытягивали её наружу:

— Господи, если Ты есть, Господи!

Взрывной волной полуторку сильно качнуло, и она остановилась. Откуда-то сбоку, из-за борта появилась голова шофёра. Метнув быстрый взгляд на Марину Александровну, он откинул борт и показал рукой на белевшую вдали палатку:

— Бегите с детьми туда. Мне взрывом колесо распороло.

Быстро сориентировавшись, Марина Александровна скомандовала:

— Дети, слезаем! По одному, без паники.

Объезжая их полуторку, прямо под взрывы ехали другие машины.

Лариса увидела, как шофёр задней машины высунулся из окна и что-то прокричал Андрею.

Тот махнул в ответ рукой:

— Езжайте, справлюсь.

Одного за другим Андрей стал ссаживать детей на землю. Стоя в кузове, Марина Александровна передавала их ему из рук в руки.

Быстро, быстро, ещё быстрее.

Лариса взлетела в воздух и тут же очутилась ногами в сугробе.

Сверху, чуть ли не на её голову, приземлилась Айгуль. Следом Юрик, затем Олежка и Лена.

Последней спрыгнула Марина Александровна. Дети облепили её, как цыплята.

Марина Александровна бегло посчитала их по головам:

— Все могут идти сами?

Её слова потонули в шуме и грохоте, который внезапно сменился затишьем, сквозь которое слышались одиночные залпы зениток.

Шофёр Андрей посмотрел на небо, и его лицо посветлело:

— Отбой воздушной тревоги. Идите в палатку, грейтесь. Я сменю колесо и скоро приду за вами.

Лариса шла, спотыкаясь на каждом шагу, потому что замёрзшие ноги почти не сгибались, а просторные валенки сваливались. Чтобы дойти до палатки, требовалось одолеть высокий снежный вал на обочине, и все дети усталыми черепашками карабкались через него, а Марина Александровна подталкивала сзади:

— Идите, миленькие, постарайтесь сами.

Немного в стороне Лариса увидела зияющую полынью размером с пруд, в которой плавал клетчатый платок женщины, стоявшей впереди них в очереди на эвакуацию. Около полыньи стояли люди и молча смотрели на тёмную воду, из которой на поверхность поднимались белые пузыри.

Маленькая Айгуль, которая тащилась рядом с Ларисой, вдруг опустилась на снег и стала хватать ртом воздух.

— Айгуль, вставай, вон палатка, недалеко.

Лариса обняла Айгуль за плечи и потянула вверх. Марина Александровна перехватила Айгуль, а Игорька взяла на руки девушка в овчинном полушубке и с санитарной сумкой на боку. Она самая первая стояла у проруби.

Повернувшись к людям, она скомандовала:

— Помогайте детям! Ведите их ко мне в пункт.

Перед глазами Ларисы замелькали ватники, полушубки, валенки. Маленьких несли. Большие шли сами. Уже подойдя к двери палатки, Лариса вдруг увидела, что у неё в руках нет вещевого мешка с Наташиным альбомом. Обмерев от ужаса, она оглянулась назад, пытаясь отыскать свою пропажу на белом льду, по которому вилась позёмка.

Гайки на колесе заклинило, а пальцы примерзали к холодному металлу. Встав на колени, Андрей бил молотком по ключу так, что спина взмокла от пота, но резьба сдвигалась по миллиметру. Надо быстрее. Бросив на землю шапку, Андрей постарался сосредоточиться на работе, как если бы молоток и гаечный ключ были продолжением его рук.

Не было времени ждать ремонтную «летучку», потому что измученные дети могли не дожить до Большой земли. В каждом рейсе с эвакуированными из кузова доставали покойников. Они умирали сидя, не дождавшись увидеть желанного берега, где им сунут в руки горбушку хлеба и нальют миску тёплого супа.

Не отрываясь от работы, Андрей кинул взгляд в сторону палатки, или обогревательного пункта, которому многие обязаны жизнью. Сейчас дети из его машины в надёжных руках военфельдшера Леры. Но Лера может только напоить их горячим чаем. В лучшем случае найдёт по кусочку сухаря. Обогревательный пункт — не столовая, там нет запаса продуктов. Ребятам и так повезло, что налёт застал их вблизи палатки.

С трудом, но гайки поддавались. Открутив три штуки, Андрей с тоской бросил взгляд на заднее колесо со спущенным баллоном. В мирное время пробитые шины наверняка будут сниться ему по ночам, как сейчас иногда снится экзамен по географии, на который он опоздал в десятом классе.

Мимо Андрея шёл поток машин, окатывая спину веером ледяных крошек. Знакомые шофёры подбадривали короткими сигналами, и от внимания друзей руки становились крепче, а настроение лучше. Ободрав в кровь костяшки пальцев, он наконец справился с заменой и похвалил себя, что в этот раз прихватил с собой лишнюю запаску. Она пришлась кстати.

С наслаждением выпрямляя затёкшие ноги, Андрей поспешил к медпункту. Если поторопиться, то можно успеть доехать до Кобоны засветло. Он не дошёл нескольких метров до палатки, когда навстречу выбежала учительница, сопровождавшая детдомовцев.

Не обращая внимания на расстёгнутое пальто, она заметалась между сугробами, выкрикивая:

— Лариса! Лариса! — В морозном воздухе её голос звучал еле слышно, то затихая, то вновь набирая силу. — Лариса! Ты где?

Издалека Андрей увидел, как от двери в палатку отделилась Лера и тоже подхватила зов:

— Лариса!

Набрав в лёгкие воздуха, Андрей гаркнул: «Лариса!» — и почти тотчас заметил тёмный холмик, жидко прикрытый свежей порошей.

Андрей сразу понял, что это ребёнок, и сердце больно ёкнуло — перевидав горы трупов, он так и не смог привыкнуть к виду мёртвых детей.

Махнув рукой женщинам, он присел на корточки и размёл снег с холодного лица, на котором не таяли снежинки.

Девочка лежала с закрытыми глазами, обеими руками прижимая к животу полупустой вещевой мешок.

Лариса! Какое красивое имя у неё было. Хотя почему было? Андрея словно что-то в грудь толкнуло. Резко притянув к себе девочку, он подхватил её на руки и побежал к палатке. Там тепло, горячая вода, медикаменты, хлеб, в конце концов.

Рядом с ним спешили Лера и учительница. Неловко толкаясь под локоть, учительница смотрела на Ларису расширенными глазами, и её губы безотчётно произносили:

— Господи, если Ты есть, Господи…

Сейчас Марине Александровне не казалось удивительным то, что она, убеждённая коммунистка, поминает Господа. А кого ещё просить о заступничестве?

Покрывшись гусиной кожей, полуголая Катя сидела на своей койке и давила вшей осколком стекла. Откуда в казарме появились эти твари, никто не знал, но все девушки быстро почувствовали, как капитально может отравить жизнь крошечная гадина размером с маковое зёрнышко.

— Я буду думать, что вши — это немцы, — заявила Катя, — убил вошь — помог фронту.

Чтобы подбодрить подруг, которые тоже просматривали складки одежды, она завела патефон и натянула на плечи гимнастёрку.

— Уходишь? — спросила Маша, которая стояла у стола и огромным угольным утюгом проглаживала наволочки для всего взвода в целях вшивой профилактики.

— Да, пойду к своим. Маруся мне подписала увольнительную.

Спускаясь с крыльца, Катя зажмурилась от яркого солнца, позолотившего корку снега возле крыльца. От щекотки в носу она по-кошачьи чихнула и невольно улыбнулась, подставляя лицо под солнечные лучи.

Знакомая дорога почти не отражалась в памяти, настолько привычными стали закопчённые развалины домов. Около пёстрой стены с клочками обоев Катя подняла голову и посмотрела на кровать, зацепившуюся ножками за оконный проём. Теперь она была погребена под грудой снега и обещала в ближайшее время рухнуть вниз прямо на лоскут зелёного одеяла, которое так и валялось на снежной горке.

На тротуаре Катя поддержала под локоть старушку, опиравшуюся на лыжную палку.

— Спасибо, доченька!

К ней повернулось тёмное лицо, изъеденное красно-синими цинготными пятнами. Тёмный платок, клочья седых волос надо лбом, но глаза! Глаза старухи сияли такой радостью, что Катя спросила:

— Хорошие новости?

— Письмо от сына получила. Воюет.

Протыкая остриём лыжной палки слежавшийся снег, бабуля посеменила дальше, унося с собой свою радость.

«Она тоже воюет, — подумала Катя, провожая взглядом сгорбленную старухину спину, — и ещё неизвестно, где легче — на передовой или в блокадном городе. Каждый поставлен на своё служение».

Недалеко от дома она остановилась передохнуть. Вспомнилось, что в выходные Серёжа поведёт знакомить её с мамой. От этой мысли в живот проскользнул холодок. Катя представила, как Сергей подводит её к маме — худую, некрасивую, вшивую, и упрямо сдвинула брови:

— Какая есть.

Оттолкнувшись от стены, она пошла дальше. Вот наконец и дом.

Сколько же она не была у Егора Андреевича? Получалось почти месяц. Живы ли?

У подъезда сердце тревожно сжалось, а рука скользнула в карман, где лежали пара кусков хлеба, несколько леденцов и бутылочка касторового масла, добытая на толкучем рынке.

В тёмном подъезде глаза ненадолго перестали видеть. На ощупь отыскав перила, Катя медленно шагнула вверх.

— Осторожно, не наступите на человека, — внезапно раздался знакомый голос у самых её ног.

— Егор Андреевич! — обрадовалась она, трогая рукой плечо сидевшего на ступеньках Егора Андреевича. — Живой!

— Живой, Катюшка, и тебе не хворать.

— А как наши? Вера, дети? Анна Павловна?

— Все, все живы.

— Ой, как я рада! — Катя присела рядом на обледеневшие ступени. — Жалко, что меня редко отпускают в увольнение, а то я бы каждый день приходила. Вы уж на меня не обижайтесь, Егор Андреевич.

Ей показалось, что голос Егора Андреевича мягко дрогнул:

— Какие могут быть обиды, Катерина, время военное, а ты на службе. Спасибо, что хоть изредка заглядываешь. Мне ведь твой привет передавали.

— Какой привет?

Он хмыкнул:

— Через Алевтину Бочкарёву, или забыла? Вы в церкви встретились.

Катя покаянно взмахнула руками:

— Забыла. Вреде бы недавно было, а кажется, сто лет прошло, столько событий.

Она увидела, что Егор Андреевич шевельнулся, и помогла ему встать:

— Пойдёмте домой.

— Да, да, пойдём.

Он поднимался вверх, тяжело шаркая ногами, обутыми в валенки, но, поднявшись на площадку, выпрямил спину и громко провозгласил вглубь квартиры:

— Принимайте дорогую гостью.

И снова темнота коридора, холод, сырость и внезапное тепло кухонной печурки. Всё так же, как было в прошлый приход, но Кате показалось, что стало чуть-чуть, самую капельку, но веселее.

На печурке подсушивалось несколько кусочков хлеба, на которые неотрывно смотрели Ваня и Нина. У них были глаза голодных котят, и Катя сразу же выдала каждому по две карамельки, а потом прибавила на плиту свой хлеб.

Касторовое масло Катя отдала Анне Павловне. Соседка сидела, прижавшись спиной к печке, и распускала старую вязаную кофту.

Кате она едва кивнула, но по довольному изгибу губ Кузовковой Катя поняла, что сумела угодить.

Вера на этот раз была дома. Костлявая, со впавшими щеками и узловатыми коленками, обтянутыми шерстяными чулками, она выглядела едва ли не ровесницей Анны Павловны.

Увидев Катю, она кинулась ей навстречу:

— Катюша, мы за тебя так волновались!

Полуобняв, Вера вскользь прикоснулась щекой к её щеке. Катя сжала ей руки:

— Вера, у меня для тебя есть новость!

— Какая?

— Я договорилась со своим, — она запнулась, — со своим другом, шофёром, он выхлопочет для тебя разрешение на эвакуацию.

— Эвакуация? — Вера схватилась рукой за горло, как будто её что-то душило. — Эвакуация? Правда? Ты не обманываешь, Катя? Если шутишь, то это очень злая шутка.

От вспыхнувшей надежды на спасение у Веры закружилась голова, и чтобы не упасть, она уцепилась за Катю. Она неотступно мечтала об эвакуации с того самого момента, когда Ваня в первый раз заплакал от голода.

— Ванечка, сынок, мне нечего тебе дать, — сказала тогда Вера, — потерпи.

Под понимающими глазами Нины она выбежала в ванную, закрылась на задвижку и в бессилии села на пол, едва не опрокинув на ноги ведро с водой. Ведь предлагали же эвакуироваться в самом начале войны, предлагали, а она отказалась! Вера заткнула себе рот кулаком и кусала, пока её не отрезвил вкус крови.

А сейчас, когда она уже полностью разуверилась в милосердии и справедливости, вдруг приходит Катя и говорит, что можно уехать из осаждённого города и спасти детей.

Ну не чудо ли?!

Катя ушла в казарму ближе к вечеру, символически похлебав жидкого овсяного супа, сдобренного касторовым маслом.

— В казарме поем, — остановила она руку Кузовковой, когда та разливала суп всем поровну, по поварёшке.

— Воды-то не жалко — полная Нева, только заправить нечем. — Анна Павловна всё-таки налила ей порцию, где в мутной жиже плавало несколько рыхлых зёрен овсянки, окружённых каплями касторки.

Хотя скулы сводило от голода, Катя отодвинула свою тарелку Ване с Ниной и те дружно застучали ложками. По их лихорадочным движениям Катя угадывала, что они боятся, как бы она не передумала и не отобрала тарелку, пусть мутного, пусть жидкого, но самого настоящего супа.

Когда Ваня глотал, его уши на стриженой голове трогательно вздрагивали лопушками, а шейка была тонкой-тонкой, как ниточка.

Вера жевала рассеянно, словно через силу, а Кузовкова, наоборот, быстро и деловито, звучно прихлёбывая от удовольствия.

Егор Андреевич ел с подчёркнутым спокойствием, только рука, державшая ложку, иногда подрагивала от слабости, и тогда он сердито шевелил бровями, как будто собирался отчитать свою руку за непослушание.

— Ну, я пойду! — Дождавшись чая, Катя встала из-за стола. — Мне сегодня на дежурство.

В свете коптилки она увидела направленные на неё глаза Веры с крошечным отблеском пламени внутри значков.

— Ты пока собирайся в эвакуацию, Вера. Я на днях забегу и скажу тебе, к кому обратиться.

Наморщив лоб, Вера кивнула и молитвенно стиснула руки:

— Я буду ждать, Катенька. Я буду очень ждать.

Холодным коридором Катя прошла до входной двери, остановившись от громогласного зова Егора Андреевича:

— Постой, Катерина, я совсем забыл, тебе письмо.

— От Оли? — Катя бросилась назад, в кухню, свернув по пути Верину тумбочку. — Где письмо?

— Погоди, сейчас вспомню, куда положил.

Пока Егор Андреевич обшаривал карманы, Катя от нетерпения приплясывала на месте.

— Егор Андреевич, вы скоро?

— Вот, нашёл. — Егор Андреевич торжественно протянул сложенный треугольник. — Держи письмо. А от кого, не знаю — оно из почтового ящика выпало, в котором сахар был.

— От тёти Люды, — помертвевшими губами сказала Катя, и потёртая бумажка показалась ей горячим угольком на ладони.

Нетерпеливыми руками она развернула треугольник, поднеся его к коптилке. Соседи из деликатности занялись делами, и она сидела наедине со своей тайной, не решаясь сразу в неё заглянуть. Перед глазами маячило мамино лицо с прилипшими ко лбу прядками волос, звучал родной голос: «Ты должна пробираться в Ленинград к моей сестре».

Короткий текст, написанный фиолетовыми чернилами, запутал мысли ещё больше. Мамина сестра писала:

«Люба, прости меня, я очень виновата перед тобой. Насчёт Михаила ты была права — он предал меня. Знаю, это мне за твоего Александра. Правда, я думала, что делаю доброе дело. Хотя это меня не оправдывает.

Перед тем как исчезнуть, я хочу прислать тебе кусочек детства, но ты наверняка сочтёшь меня сентиментальной дурочкой.

Помнишь, как мы с тобой таскали у няни сахар из сахарницы, а когда она нас застукала, ты взяла вину на себя? В последнее время я часто возвращаюсь к этому милому воспоминанию. В твоём поступке ты тоже выказала своё благородство, а я промолчала.

Посылаю тебе сахар, чтобы с каждым кусочком ты думала обо мне, а когда сахар закончится — можешь забыть, что у тебя была сестра.

Если бы я могла вернуть тебе Александра, то поменяла бы его на свою жизнь.

Люда».

Огонек коптилки тускло освещал Катино лицо с закушенной губой и нахмуренные короткие бровки над сосредоточенными глазами. Листок бумаги в её руках отбрасывал на стол длинную чёрную тень, которая моталась из стороны в сторону.

Вера подумала, что сейчас жизни ленинградцев похожи на этот скудный огонёк коптилки, который может затухнуть в любую секунду. Прикрыв глаза, она вообразила море огоньков, которые ещё хранили в себе тепло, согревая промороженные квартиры и комнаты. С каждым блокадным днём их оставалось всё меньше и меньше.

Господи, хотя бы удалось эвакуироваться, чтобы дети могли жить.

Писем от мужа Вера не получала с начала войны, но всем сердцем верила, что он жив и воюет. Мало ли что может случиться при перевозке почты во время войны. Томительная неизвестность всё же оставляла надежду на встречу, в отличие от казённых бланков похоронки, отмеченных печатью горя. Сколько таких скорбных листков разлетелось сейчас по всей стране!

Несколько следующих дней Вера провела в лихорадочном ожидании разрешения на эвакуацию и откровенно разрыдалась от счастья, когда Катя пришла с известием явиться за талонами на выезд.

Дальнейшее слилось в суету и стояние в очереди посреди длинного коридора средней школы. Около портрета товарищу Сталину стоял выцветший букет бумажных цветов, а по стенам были расклеены красочные плакаты.

— Говорят, что с детьми до трёх лет не эвакуируют, — сказала Вере стоящая впереди женщина. — Такие малыши живыми не доезжают.

— У меня большие дети, — торопливо ответила Вера, чувствуя, как сердце в груди перевернулось от страха.

Женщина окинула её недоверчивым взглядом и отвернулась, говоря что-то на ухо другой соседке по очереди.

Переступая порог кабинета, Вера едва могла сдержать дрожь в ногах. «Я должна получить эти бумаги. Я должна получить эти бумаги», — непрестанно крутилось в голове.

Пожилой, небритый человек за столом устало поднял голову и спросил о составе семьи. Вера ответила и оцепенела в ожидании ответа. Она забыла, что нужно дышать, и только часто-часто моргала.

Уполномоченный молча сделал пометку в журнале и протянул три бумажки:

— Быть завтра в семь утра на Финляндском вокзале. Вещей с собой берите минимум.

Проводив её до двери, мужчина высунул голову в коридор и хрипло прокричал в толпу:

— Товарищи, всех касается! Лишние вещи будут выбрасываться.

Вера боялась отойти от кабинета и продолжала стоять, сжимая в руке заветные листочки, но её оттеснили в сторону:

— Получили талоны, дамочка, и проходите, не задерживайте очередь.

То, что её назвали дамочкой, у неё вызвало истерический смех, и, идя к выходу, она всё смеялась и смеялась, пока уже на улице не осознала, что плачет.

Прочитав письмо тёти Люды, Кате стало ясно, что ничего не ясно. Из написанного она сумела угадать лишь то, что тётя Люда предала Катиного папу, а её саму точно так же предал муж по имени Михаил.

Про своего отца Катя ничего не знала, но мысль, что он был предан, будоражила воображение страшной недосказанностью. Она пыталась вызвать в памяти образ отца, каким видела его на единственной фотографии, но на ум приходили случайные встречи в случайных местах, которым она прежде не придавала значение. Например, однажды в поезде около неё остановился пожилой гармонист с тальянкой через плечо и долго вглядывался в её лицо подслеповатыми слезящимися глазами. А что, если это был её отец?

А может, он был в вагоне с заключёнными, без остановки пролетевшем мимо станции? В крошечном решётчатом окошке она сумела разглядеть мужское лицо.

Катя чувствовала, что разгадка событий кроется где-то совсем рядом, стоит только протянуть руку. Возможно, она тысячу раз проходила её стороной и не догадывалась. А ещё Катя думала, что своей посылкой тётя Люда спасла жизнь нескольких человек, и от этого стиралась злость за её предательство папы, которого она никогда не знала.

Но по мере приближения встречи с Серёжиной мамой тайна тётиного письма отступала на второй план, потому что на первый выходила большая проблема помыться. Не просто ополоснуть лицо и руки, а искупаться целиком, вместе с головой, превращая свалявшиеся сосульки из волос в обыкновенные девичьи косы. В баньку бы сейчас да с веничком!

Кате ясно, до мелочей вспомнилось, как бултыхались на коромысле тяжелые вёдра чуть желтоватой воды из пруда. Носить воду в котёл было Катиной обязанностью, а мама топила. Она любила разводить огонь под большим закопчённым котлом на каменной кладке, выпуская наружу пушистые клубы белого дыма, а потом приходила домой весёлая, растрёпанная и с порога кричала:

— Катюшка, в баню!

Как ни жалко было старую баньку, по нижние венцы вросшую в землю, но обещание председателя спалить их деревню приносило отраду.

«Надеюсь, что сжёг», — думала Катя.

Мысль, что в их бане фашисты могут отмывать свои кровавые лапы, казалась чудовищной.

И всё-таки Катя сумела вымыться, хотя в ванной комнате казармы изо рта шёл пар, а кафельный пол обжигал морозом босые ноги. Одно ведро с горячей водой сгодилось для головы. Другим она долго и тщательно смывала блокадную грязь, приговаривая мамину потешку:

— С гуся вода, с Катюшки худоба.

Мама, мама, знала бы ты, какая худоба ждёт твою дочку: стиральной доской торчат рёбра, ноги превратились в палочки с грубыми узелками коленок, а руки — в щепки.

Наверное, Катя носила на себе тонны грязи, потому что после бани захотелось раскинуть руки и полететь, такая необыкновенная лёгкость охватила всё тело. Но только лететь не так, как птица, напрягая мышцы и рассекая грудью воздух, а как тополиный пух, блаженно покачиваясь на волнах тёплого ветра.

Они с Сергеем условились встретиться около пяти вечера на перекрёстке у сгоревшего дома.

— Могу опоздать, — сразу предупредил Сергей, — сама понимаешь, служба.

— И я могу, — откликнулась Катя, в душе зная, что изо всех сил постарается прийти вовремя. Она вообще не любила опаздывать и догонять.

Ровно в половину пятого Катя вышла из казармы и повернула на набережную, заваленную снежными горами. И лёд, и снег, и каскады причудливых сосулек на оборванных трамвайных проводах сверкали на солнце, как сказочные чертоги Снежной королевы.

На прощание Маша махнула из окна рукой: желаю удачи!

«Словно прощается», — подумалось вдруг Кате.

Сердце её уже нетерпеливо подпрыгивало в ожидании встречи. Интересно, понравится она Серёжиной маме или нет? За чередой событий Катя смутно припоминала опухшую женщину, которую она проводила до квартиры. Больше вспоминалась холодная тьма нетопленной комнаты, где единственным живым существом казался огонёк коптилки.

На условленном месте полуторки Сергея ещё не было, и от порывов колючего ветра Катя спряталась за угол. Малолюдная улица дышала тишиной, лишь вдалеке брели две тёмные тени да невысокая девочка везла на саночках баклагу с водой.

От нечего делать Катя пересчитала целые стёкла в доме напротив — их оказалось пять. Остальные были выбиты взрывной волной или заколочены фанерой.

Из репродуктора в дальней стороне улицы лилась музыка, от которой мир вокруг становился необыкновенно красивым, несмотря на войну и разруху.

Прислонившись к стене, Катя прикрыла глаза, силясь вообразить, как будет выглядеть эта улица после войны. Новый дом, сияющий свежей краской, чистые стёкла, горшки с геранями на окнах. Как на рисунке умершей девушки, которую они с Машей вчера вынесли из пустой квартиры. Наверное, девушка была художницей, потому что на столе остался лежать лист ватмана, с которого улыбалась счастливая ребячья мордочка с изумлёнными голубыми глазами.

В музыку вклинился звук мотора. Сергей!

Подавшись вперёд, Катя увидела знакомую полуторку и уже шагнула навстречу, как вдруг заметила, что Сергей в кабине не один.

Рядом с ним сидела симпатичная девушка в военной форме. Когда машину подбросило на сугробе, девушка привалилась к плечу Сергея и засмеялась, а он улыбнулся в ответ. Девушка с завитушками волос вокруг лба не выглядела измождённым дистрофиком, а была крепкой, курносой и розовощёкой.

Замерев на своём месте, Катя стала наблюдать, как Сергей вышел из кабины, обогнул капот и приоткрыл дверцу пассажирке.

— Манюня, приехали!

Девушка по имени Манюня уверенно оперлась на ладонь Сергея, спрыгнула вниз, но руку не отпустила, так и продолжая стоять с ним лицом к лицу.

Он нагнулся и что-то сказал ей на ухо. Манюнины щёки полыхнули огнём, а Катя почувствовала себя третьей лишней. Чтобы её не заметили, она стала пятиться в глубину двора, пока не уткнулась в сугроб.

Серый двор, серый дом, серое каре небес, зажатое в четыре стены. Пока Катя неподвижно сидела в сугробе, мимо неё прошлась женщина, равнодушно скользнув взглядом по лицу:

— Живая, что ли, или мёртвая?

— Живая, — сказала Катя, с трудом отгоняя мысль о Сергее рядом с упитанной круглолицей девушкой.

Когда женщина скрылась за дверью, Катя встала и решительно двинулась проходным двором прочь от улицы, на которой стояла машина Сергея. Ей не хотелось с ним встречаться и тем более разговаривать. К чему слова? И так ясно, что красивые девушки с завитыми чёлками не чета анемичным блокадным дистрофикам.

«Он встречается со мной из жалости, — думала Катя, зажав лицо между ладонями, — он добрый, Серёжа. Но я должна была сразу понять, что у нас с ним разные дорожки».

Она вспомнила новогоднюю шоколадку и головку чеснока, положенные ей в сумку с противогазом, и порадовалась, что успела подарить Сергею крестик. Пусть крестик хранит его от беды.

Характерный свист снаряда вспорол воздух, когда Катя шла по Измайловскому проспекту. Ускоряя шаг, люди ныряли в ближайшие подъезды и подворотни, чтобы переждать артобстрел.

«Эта сторона улицы наиболее опасна», — машинально напомнила она себе, но перебежать через дорогу не успела, потому что за спиной грохнул разрыв снаряда.

Катю оглушило, кинуло навзничь и засыпало фонтаном снежных брызг.

Ожидая Катю, Сергей едва не сошёл с ума от волнения. После того, как он распрощался с Манюней, навязавшейся ему в попутчицы, он с полчаса сидел в кабине, то и дело поглядывая на перекрёсток, откуда могла появиться Катя. Но пешеходы шли, точнее, волоклись мимо, ступая неуверенной походкой тяжело больных людей. Он старался не смотреть в их одинаково бледные лица, чувствуя своё бессилие накормить всех.

На Ладоге у Вагановского спуска висел плакат с надписью: «Водитель, помни! Мешок ржаной муки — это паёк для тысячи жителей Ленинграда!»

Раздели один мешок на тысячу частей, сколько достанется каждому? Горстка. Горстка муки, горстка жизни, горстка надежды. Плакат, написанный на грубой бумаге, не раз срывал ветер и смывал снег, но чья-то рука снова выводила крупные буквы и вешала его на прежнее место.

Катя всё не шла.

Неподалёку он услышал обстрел, по звуку определив, что бьют по Измайловскому проспекту. Сергей пару раз прошёлся вокруг машины, согревая руки в карманах бушлата. Рукавиц у него не было, потому что он бросил их на ходу регулировщице Танюше. Проезжая мимо, он увидел, что Таня держит флажки голыми руками, красными от мороза.

— Где варежки?

В ответ Танюха отмахнулась:

— Потеряла!

— Держи, сестрёнка!

Сергей считал сестрёнками всех девушек с трассы. Да и как иначе, если их связывало братство Дороги, которое делало людей роднее родных.

— Куда запропастилась Катя? — спросил Сергей вслух, обращаясь к полуторке. Он уже чувствовал, как внутри него нарастает беспокойство, замешанное на страхе. Умерла? Попала под бомбёжку?

Кати не было.

Пару раз пришлось прогреть двигатель, чтоб не заморозить радиатор, а потом Сергей не выдержал и поехал к Кате в казарму.

— Ясина? — удивлённо сказала дневальная с остренькими татарскими глазками. — Ясина в увольнении. Она уже давно ушла, — и задумчиво сощурившись, уточнила, — в половину пятого. Я как раз на дежурство заступала.

— Спасибо.

Вернувшись к машине, Сергей медленно поехал маршрутом, по которому должна была пройти Катя. Он поймал себя на том, что от волнения сжимает руль с неистовой силой, и ослабил хватку.

«Где же ты, где?» — металось в голове, заслоняя все остальные мысли.

Следов недавней бомбёжки нет, на улицах тихо и пусто. Снова и снова он вглядывался в тёмные подворотни, искал взглядом людей, находил женские фигуры, думал, что это Катя, и вновь обманывался.

Около военных патрулей он резко затормозил и по субординации обратился к старшему по званию:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

Молодой паренёк в командирской форме вскинул голову:

— Обращайтесь, товарищ боец.

Он был совсем мальчиком, в свежей с иголочки форме. И, наверное, гордился своим званием, как ребёнок новой игрушкой.

Сергей спрыгнул на землю и козырнул:

— Не видели девушку в форме МПВО? — и добавил по-простому: — Мне очень надо её увидеть.

В глазах лейтенанта промелькнуло жалостливое понимание:

— Нет, не видели.

Тогда Сергей вспомнил про обстрел и рванул туда, всё ещё надеясь, что откуда-нибудь из-за угла выйдет Катя. Широкий Измайловский проспект (Сергей так и не привык к новому названию — проспект Красных командиров) по обочинам был засыпан высокими снежными валами чуть ли не в человеческий рост. Протоптанными в снегу тропками гурьбой шли прохожие, дождавшиеся окончания обстрела.

Две девушки в форме МПВО вели под руки высокого мужчину.

— Девушки, вы Катю Ясину не видели?

— Кати здесь не было, — ответила высокая девушка, — она сказала, что собирается навестить друзей.

— У неё дежурство завтра утром, — добавила другая.

Чувствуя нарастающую пустоту в душе, Сергей остановился около развороченного снарядом сугроба, по которому летали растерзанные взрывом клочья газет со стенда. Их подбирали прохожие, торопясь разжиться кто чтением, кто растопкой. Один листок приклеился на лобовое стекло. Притормозив, Сергей бережно убрал газету в карман. Прежде чем сгореть в огне армейской махорки, эта газета пройдет через много рук. Печатное слово в войсках было на вес золота.

Внезапно он подумал, что Катя, наверное, просто не хочет его видеть и потому не пришла. Это объяснение показалось внятным и ненадолго истребило ноющую в душе тревогу.

«Ну да, конечно, как же я сразу не понял, — подумал он с облегчением, — девушки существа непредсказуемые. Но главное, чтобы она была жива».

Голова с размаху стукнулась обо что-то твёрдое, и Катя открыла глаза.

Над собой она видела серое небо, сбоку кучи снега, а впереди две спины в тёмных пальто. Всё это плыло, качалось и вертелось, как на карусели в Центральном парке культуры и отдыха, где она однажды была с мамой.

Дёрнувшись всем телом, Катя поняла, что её куда-то волочат за ноги, но не могла сообразить зачем, и от этого стало жутко. Чтобы вырваться, она изогнулась дугой, но ноги были зажаты крепко, и Катя снова ударилась о землю затылком в ушанке. Туго завязанная под подбородком, ушанка не слетала, но сползла набок, прикрывая обзор с левой стороны. Как ни стучала боль в висках, Катя мыслила ясно. Наверное, её приняли за убитую и хотят отнести в покойницкую.

Собрав силы, она облизала пересохшие губы и с хрипом выкрикнула:

— Пустите меня, я живая!

Ненадолго хватка ослабла, и сверху вниз глянули совершенно безумные глаза, яростно сиявшие на отёкшем женском лице. Женщина в тёмной мужской шапке смотрела на неё всего один миг, но взгляд её выражал знакомое всем блокадникам лихорадочное нетерпение, с которым голодные смотрят на хлеб. Казалось, она могла бы прямо сейчас откусить от Кати кусок тела, с наслаждением впиваясь зубами в тёплую кожу.

Догадка, что она попала к людоедам, заставила Катю окончательно очнуться. Что делать? Кругом ни души: тёмные развалины дома, занесённые снегом тропки, и два человека, которые тащат её в страшную неизвестность.

Раскинутые по сторонам руки искали точку опоры, но тонули в колком снегу, набивавшемся в рукава до самых локтей.

— Отпустите! Немедленно отпустите!

Катя пыталась извиваться и выворачиваться, отбиваясь от людоедов с яростным отчаянием, но безуспешно. Женщина ещё раз оглянулась, нервно дёрнув крепко сжатыми губами. Катя почувствовала, как её захлёстывает паника от собственного бессилия. Сейчас они затащат её в тёмный угол, саданут топором по голове, и дело с концом. А потом будут ходить по рынку с бидоном серого варева и громким шепотом предлагать:

— Холодец. Кому холодец?

Катя сама несколько раз сдавала таких продавцов в милицию, испытывая к ним брезгливую ненависть.

Сама не понимая, зачем и почему, она вдруг закричала:

— Хлеб! — и тут же почувствовала, что движение прекратилось. — Хлеб! У меня есть хлеб! — повторила Катя уже осознанно.

Теперь к ней повернулся другой человек — мужчина. Его пустые глаза невидяще смотрели сквозь неё, и только рот разевался в безмолвном крике, как в немом кино. Судорожно дёрнувшись, его руки разжались и потянулись к Кате.

— Хлеба, хлеба, хлеба.

Выдернув ногу, Катя вскочила, обжигаясь о снег ступнями в одних чулках. У неё в кармане лежали два куска хлеба, припасённые для Егора Андреевича.

Она вытащила ломти из кармана и резким движением отбросила их в дальний угол, зажмурившись от тяжести своего невозможного поступка. Даже сейчас, в смертельной опасности, бросить хлеб казалось кощунством. Успев увидеть, как двое коршунами кинулись за добычей, она побежала к дороге по следу, промятому её спиной. Снежная борозда вилась вокруг руин дома, то здесь, то там торчащих изуродованными обгоревшими обломками.

Без валенок ноги вязли в снегу, проваливаясь по колено, но в проломе уже виднелся просвет улицы с медленно бредущими людьми. Они показались Кате ангелами, парящими над вечностью.

Сбавив шаг, она оглянулась в зияющую пустоту двора. Наверное, те двое сейчас едят её хлеб. Надо найти милиционера, пусть разберётся.

Немея от холода, она вышла на улицу и пошла между сугробов, которые вдруг стали красного цвета. Перед глазами плавали разноцветные мушки. Где-то здесь, за поворотом, должен быть патруль МПВО или милиционер.

Очень хотелось найти точку опоры. Когда рядом с ней затормозила полуторка, Катя едва держалась.

— Сергей!

Но это был не Сергей. Из кабины свесился чубатый парень с широкой белозубой улыбкой и спросил:

— Товарищ боец, подвести?

Катя переступила с ноги на ногу. Увидев, что она босиком, парень посерьёзнел:

— Э, да ты без валенок. Садись скорее! Случилось что?

— Снаряд рванул, а потом не помню, — непослушным языком сказала Катя, когда он помог ей взобраться на сиденье.

— Тебе далеко?

— Мне вон туда — вдоль по каналу, а потом свернуть в переулок.

— Сделаем! — Парень озабоченно заглянул ей в лицо. — Ты не ранена, товарищ боец? Может, сразу в госпиталь отвезти?

— Нет, давай в казарму, там разберусь.

— Ну, тебе виднее. — Он направил машину в проулок. — Но вообще-то ты правильно решила. У нас в автобате если кого из шофёров зацепит, то тоже в госпиталь не идут. Сама знаешь, некогда по койкам бока отлёживать. Если на каждую царапину внимание обращать, то баранку крутить будет некому. У нас работа боевая! Ты не смотри, что не на фронте — на Ладоге бывает почище, чем на передовой, особенно когда бомбят на бреющем, а кругом одни полыньи. Ещё опасно — трещина-выколотка. Машина туда въезжает на полном ходу, а сверху её льдиной накрывает, как крышкой гроба. Раз — и шофёр пошёл на корм рыбам. Я сам вчера в такую переделку чуть не попал, едва затормозить успел.

Голос парня доносился до Кати с неприятной резкостью, отдающейся болью в голове.

Чтобы приглушить звук, она прикрыла ухо ладонью, а потом сказала:

— Я знаю, как у вас трудно. У меня есть знакомый шофёр с Ладоги — Медянов.

— Медянов? — Парень неопределённо пожал плечом. — Не припомню такого. У нас ведь народу больше тысячи. Хотя постой. Серёга?

— Да, Сергей.

— Тогда знаю! Это Манюнин жених. Есть у нас одна такая лапочка со склада. Эх, и бедовая деваха, я тебе доложу! Глазки как сливки. На неё у нас многие ребята заглядываются, но она только к Серёге благоволит.

Катя поморщилась, и парень забеспокоился:

— Что, больно?

— Ничего, пройдёт, — изобразив спокойствие, сказала Катя. — Высади меня у того детского садика. Приехали.

Остановив машину около казармы, он заглянул Кате в лицо:

— Э, да ты, девушка, совсем белой стала. Пойдём-ка я тебя до двери провожу, а то упадёшь.

Катя и вправду упала, едва только голова коснулась подушки. Кто-то из девчат растирал ей ноги, Маша побежала за кипятком, а Маруся заботливо навалила сверху груду одеял.

Катя почувствовала, как ей на лоб легла прохладная ладонь и Марусин голос сказал:

— Врача бы надо. Похоже, у Кати жар.

Жар? Какой жар? Ей совсем не жарко, а напротив, холодно. Свернувшись в комочек, Катя спрятала голову под одеяло, забывшись между сном и явью. Ей чудилось, что она стоит на вершине старой колокольни и смотрит вниз на ледовую трассу, по которой серыми буханками хлеба тянутся фургоны и полуторки. Низко нависшее тёмное небо пузырилось белыми облаками, сыпавшими хлопья на лёд, на машины, на белые фигуры регулировщиков и на саму Катю.

Сергей вёл машину в середине колонны. Отсюда Катя видела его насквозь, словно стеклянного, и обрадовалась, что Сергей не снял подаренный крестик. Когда полуторка Сергея с размаху угодила в полынью, Катя закричала, тотчас услышав:

— Она бредит. Девочки, намочите кто-нибудь в уксусе полотенце.

От резкого запаха уксуса и полотенца на голове сон распался на части. Катя с изумлением увидела, что лежит на своей кровати в казарме, а рядом с ней теплится огонёк коптилки и сидит верная Маша.

Сев за пишущую машинку, Варвара Николаевна Медянова добавила в свой дневник новую запись:

«Сегодня выдался очень тихий, светлый день, как будто бы созданный для того, чтобы дарить людям надежду. Пурга, кружившая две недели, утихла и уступила место антициклону, который смог выгнать солнце из небесных окопов и заставить нас вспомнить, что зима рано или поздно уйдёт.

Когда я брела по улице со службы, ко мне подошёл незнакомый военный, пожал руку и сказал спасибо.

— За что? — спросила я, недоумевая.

Ответ меня поразил. Он застенчиво улыбнулся и сказал:

— Просто за то, что вы ленинградка.

В редакцию заглянула Оля Берггольц и прочитала новые стихи, созвучные нынешнему казусу:

А к полудню новый повод для счастья. По радио объявили, что с 12 февраля рабочим и инженерно-техническим работникам в счет месячных норм отпускается по 500 граммов крупы, служащим — по 375, детям — по 300, иждивенцам — по 250. По блокадным понятиям это целое богатство.

Мы с редакторшей заплакали. Слава Тебе, Господи! Неужели выживем? Теперь я в этом уверена, и в душе поднялась давно забытая радость, какую я почувствовала в детстве после первого Причастия.

Вечером ещё один подарок судьбы — забежал Серёжа. Правда, настроение у него было грустное.

Я спросила, почему, он промолчал, а я не стала настаивать на разговоре. Если бы не было войны, я могла предположить, что он поссорился со своей девушкой. Но какие теперь девушки?

Мне достаточно того, что он жив и здоров. Если будут силы, то завтра схожу в церковь. Мне спокойнее на душе, когда я молюсь за него».

В санитарной палатке вместимостью в сто человек стоял равномерный многоголосый шум, хотя все старались говорить шёпотом. В том углу, где лежала Лариса, сквозь парусиновую стенку были слышны звуки ледовой дороги: сигналы машин, крики людей, разрывы снарядов. После мёртвой тишины ленинградской квартиры ей нравилось чувствовать движение жизни.

Повернувшись на бок, Лариса обвела глазами пространство палатки, разделённое пологом на два отсека. В одном отсеке стояло несколько коек и лежали тяжелораненые, а в другом пыхтела печурка с бачком кипятка, стояли деревянные лавки, несколько столов и ящики с медикаментами. Под двумя одеялами Лариса чувствовала себя тепло и уютно, а после тарелки каши хотелось заснуть блаженным сном.

«Сейчас посмотрю одну картинку и лягу спать», — подумала Лариса, засунув руку под подушку, чтобы достать Наташин альбом.

Как она оказалась в палатке, Лариса не знала, но едва открыв глаза, сразу спросила:

— Это эвакуация? — А потом добавила: — Где мой альбом?

Ей ответила военфельдшер Лера, которая в этот момент перебинтовывала голову матросу в чёрном бушлате:

— Долго же ты спала!

Закрепив повязку, Лера отрезала ножницами концы бинта и подошла к её кровати. Она положила Ларисе на лоб прохладную руку, пахнущую йодом:

— Похоже, жар спал. — Потом Лера присела на краешек кровати и объяснила: — Ты не в эвакуации, а в санитарной палатке. Марина Александровна оставила тебя здесь, потому что ты была без сознания и могла умереть в дороге. Через несколько дней мы отправим тебя на Большую землю, и ты догонишь свой детский дом. — Она немного помолчала и спросила: — Ты помнишь, что случилось?

Лариса задумалась, а потом кивнула:

— Помню. Я потеряла рюкзак. Там был альбом. Наташин альбом, понимаете?

Она заволновалась, но Лера предупредительно погладила её по плечу:

— Не беспокойся, вот твой рюкзак — под койкой лежит.

Лёгким движением Лера вытянула за лямку тощий вещевой мешок и положила его Ларисе на живот:

— Твой?

— Мой!

Обеими руками Лариса схватилась за мешок, пальцами нащупав внутри твёрдую альбомную обложку. Ей сразу стало хорошо и спокойно. А уж когда санитар дядя Паша принёс ей тарелочку каши, Лера почувствовала себя на седьмом небе.

Её отправили на Большую землю через два дня.

Снежный буран с размаху бился о капот машины и завывал в щелях палатки. Чтобы Лариса не простудилась, Лера лично завязала уши у шапки и закутала с головой в одеяло.

— Угадай, кто за тобой приехал?

— Не знаю.

Уезжать от Леры не хотелось, поэтому вид у Ларисы был унылый. Лера постаралась её подбодрить:

— За тобой приехал Андрей, тот, который вёз вас из детского дома. Он пообещал, что посадит тебя с собой в кабину.

— Правда?

Судя по заинтересованному взгляду, который Лариса бросила на входную дверь, Лера угадала, что нашла правильный подход к девочке. Однажды, когда в палатку привезли целый грузовик малышей, ей пришлось сопровождать их до самой Кобоны. Пригревшиеся детки с отчаянием в глазах облепили её, как цыплята, и ни за что не хотели отпускать.

Сколько же измученных и раненых прошло через её руки? Лера не смогла бы их сосчитать, даже если захотела, потому что день и ночь сливались в сплошной поток, подобный тому каравану машин, который шёл через озеро, ни на минуту не останавливаясь. Ранения, обморожения, ожоги, погибающие от дистрофии. Порой Лера так уставала, что засыпала прямо во время перевязки.

Передавая Ларису в руки Андрея, Лера взглянула ему в глаза, и в глубине сердца словно колокольчик тренькнул, уж очень милая была у него улыбка — озорная и в тоже время застенчивая. Счастливой будет та девушка, которую он полюбит.

Отогнав ненужные мысли, Лера отвернулась и порывисто обняла Ларису:

— Счастливого пути!

С высоты пассажирского сиденья Лариса выглядела совсем крохотной. Тоненький, бледный блокадный цветочек.

Полуторка чихнула и медленно тронулась с места, а к Лере подбежал санитар Илья Осадчий. Надевая на ходу бушлат, он махнул рукой в направлении палатки и выпалил:

— Товарищ военфельдшер, звонили с Большой земли — потерялся саночный обоз из Ленинграда, приказано срочно выйти на поиски.

…Мело так, что среди белого дня наступила кромешная ночь. Чтобы не обморозить лицо, Лере пришлось остановиться и намотать платок, оставив только щёлку для глаз.

Закоченевшие пальцы не слушались, и узел завязался только с третьего раза.

— О, це добре, — сказал подошедший санитар Круглов. Природный русак, он любил шикануть словечком-другим по-украински.

Бросив взгляд на Круглова, Лера вздохнула. Она жалела пожилого Павла Ивановича, который заметно приволакивал левую ногу. Признанный годным к нестроевой службе, он всегда первым вызывался на помощь и впрягался в самые тяжёлые и грязные работы.

Рядом приплясывал от холода Илья Осадчий. После ранения на Пулковских высотах он потерял один глаз, но в тылу не остался. Наблюдая за его работой, Лера порой думала, что природа компенсировала Илье зрение третьим глазом на затылке. Илья был вездесущ и всеведущ, мелькая одновременно сразу в нескольких местах.

— Пошли. — Подняв воротник, она первая двинулась в сторону Ленинграда, но Павел Иванович широким шагом опередил, прикрывая её от ветра:

— Тебя, Калерия Михайловна, беречь надо, ты у нас женщина.

— Я у вас военфельдшер, — сказала Лера, хотя в душе была благодарна Круглову за заботу. Идя наперекор ветру, она и вправду быстро бы выдохлась, тем более что сумка с медикаментами была довольно увесиста, а сумку Лера никому не доверяла и всегда носила только сама.

Под вой вьюги она беспокоилась о том, чтобы не потерять направление, как те несчастные, которых они теперь ищут. Заслонённые главным, из глубины памяти возникали обрывки мыслей, не связанные между собой, и вдруг, когда сил почти не осталось, Лере представилось давно забытое лицо мамы Люды. Отец постарался уничтожить всё, что могло напомнить о ней. Выбросил вещи, порвал фотографии, сжёг документы.

Однажды, когда она спросила про маму, он резко ответил:

— Запомни, Лера, ты никогда не должна упоминать имени Людмилы Степановны Ясиной. Никогда! Так надо.

Подчёркивая дистанцию, отец назвал маму официально, как постороннего человека. Маленькая Лера не понимала, почему так надо, но папе верила, тем более что при разговоре у папы страшно дергался рот, а к шее прилила тёмная кровь. С каждым годом память о маме Люде бледнела, словно мокрой кисточкой смывали акварельные краски с листа ватманской бумаги. А вот теперь, в войну, мама как будто пришла ниоткуда и встала рядом, чтобы отвести беду. Где же ты теперь, мама Люда?

Сотканное из белой пелены снега, мамино лицо виделось чётко и реально. Ошеломлённая, Лера остановилась перевести дыхание, но тут услышала, как совсем близко коротко всхрапнула лошадь. Нашлись!

Она повернулась к санитарам:

— Слышали? Это там!

— Стой, свои! — во всю мощь заорал Илья, рванувшись вперёд.

— Стой! — заглушил его бас Круглова.

Придерживая санитарную сумку, Лера бежала сзади, задыхаясь от снега и ветра.

От снега и инея обоз из десяти повозок был весь белый: белые лошади тянули белые сани, на белых облучках которых неподвижно сидели сгорбленные белые фигуры.

Утром, прощаясь, каждый из возниц по очереди пожал Лере руку, и она удивилась, что у неё такая маленькая ладонь.

Следующей ночью по Ладоге шли танки. Перекатывая гусеницами, они ползли по льду наподобие огромных зелёных жуков, лязгающих железными зубьями. Чтобы тяжёлые машины не проваливались, с них были сняты башни и каждый танк тянул свою башню сзади на волокуше.

Выглянувший из дверей Круглов довольно крякнул:

— Пусть крепче бьют гада. Эх, если бы не моя нога, я бы им показал кузькину мать.

Лера смотрела на танки сквозь мутное окошко палатки и мысленно благословляла их на бой, отчаянно желая, чтобы каждый танкист, севший за рычаги этих танков, пришёл с войны целым и невредимым.

За каждые сто тонн груза водители ледовой дороги рисовали на капоте звёздочку, как за сбитый самолёт. Как-то раз Сергей прикинул, сколько спасённых жизней вмещала каждая из этих звёзд. Получалось столько, что дух захватило, и он поклялся себе водить машину, пока руки в состоянии держать руль.

У Сергея звёздочка была уже третья. Для разогрева потерев ладонью о ладонь, он приложил к холодному металлу трафарет и мазнул кисточкой. Густая краска красной гвоздичкой расцвела на тусклой зелени капота.

Как Сергей ни старался рисовать аккуратно, пальцы всё же испачкались в краске, кровавя ногти алым колером. Он яростно потёр кожу ветошью, едва успев поправить ушанку, когда подошёл начальник автобата. В армейском полушубке, стянутом ремнём на талии, капитан выглядел солидно, хотя на самом деле отличался худобой и стройностью. Он мало спал, мало ел и давно забыл, что такое отдых и сытость.

Сергей вытянулся:

— Здравия желаю, товарищ капитан!

Капитан остановил его жестом:

— Медянов, тебе будет особое задание. Вместо эвакуированных повезёшь из Ленинграда спецгруз. Вот адрес, явишься по нему в распоряжение коменданта Бабочкина.

Сергей взял из рук капитана бланк наряда и козырнул:

— Так точно! Явиться к коменданту Бабочкину!

Он так звучно отчеканил фамилию, что по лицу капитана скользнула тень улыбки, тут же исчезнувшая при виде подъехавшей машины шофёра Клюкова с простреленной кабиной и выбитыми стёклами.

«Обычное дело, к которому никак не привыкнуть», — подумал Сергей, глядя, как капитан осматривает повреждённую полуторку. Слава Богу, что Клюкова не зацепило, а остальное починится.

Пока машина стояла под погрузкой, он урвал минутку, чтобы сбегать в магазин и купить кулёк сушек — маме и Кате.

При мысли о Кате его настроение мигом сменилось на тревожное и виноватое: вдруг Катя не пришла по уважительной причине, а он уехал и повёл себя как свинья.

«Да, товарищ Медянов, именно как свинья, вернее — поросёнок с огромным пятаком вместо носа», — сказал он сам себе с горьковатой иронией и даже потёр кончик носа, словно проверяя, не появилось ли на лице увесистое рыльце.

Он не заметил, откуда возникла Манюня. Она любила появляться внезапно, как в игре казаки-разбойники. Сергей подумал, что в детстве Манюня наверняка всегда выигрывала в прятки. Ей очень шла ладно подогнанная шинелька с начищенными пуговицами. Сергей заметил, что Манюня сменила неуклюжие валенки на аккуратные бурки, отделанные кожей. Всю эту убийственную красоту довершала кудрявая чёлка, крутыми локонами спадавшая на брови. Манюнины глаза смотрели с масляным обожанием, а рот приоткрылся сахарным крендельком:

— Серёжа, добрый денёк!

Воспитанный литературной мамой, Сергей ненавидел сюсюканье, каким часто грешили знакомые девушки. Хорошо, что Катя не такая. Он опять поймал себя на мысли о Кате и вновь в глубине просквозила тревожная нотка.

— Привет, Маша, хорошо выглядишь, — сказал Сергей, делая вид, что торопится, тем более, что он и вправду торопился.

Но его манёвр не удался. Манюнины бровки радостно дрогнули, она подошла и крепко вцепилась ему в локоть. Белые пушистые варежки на её руках рядом с его потёртым ватником выглядели как заблудившиеся в буреломе зайчики.

Он отстранил её руку:

— Осторожно, испачкаешься, я измазал рукав в солярке.

— Пускай, — сказала Манюня, — угадай, что я хочу тебя спросить?

Умильно наклонив голову, она захлопала ресницами в ожидании ответа.

После секундного раздумья Сергей предположил:

— Снова свозить тебя в Ленинград?

— Не угадал! Разрешаю ещё одну попытку.

Скрытое торжество в Манюнином голосе намекало на что-то особенное, и чтобы отделаться, Сергей вспомнил их знакомство:

— Ещё раз сколотить тебе лестницу?

— Да ну тебя, Серёжка, — Манюня смешливо всплеснула руками, — у вас, мужчин, совсем нет воображения. Так и быть, открою тебе секрет. Я хочу пригласить тебя пойти со мной на вечеринку. Будет несколько человек. Посидим, пластиночки послушаем. Светка-связистка принесёт Шульженко и Русланову. Тамара из банно-прачечного батальона обещала пирог с калиной спечь. Ты ел пироги с калиной?

— Не ел, — сказал Сергей, соображая как бы половчее отказаться, потому что идти на вечеринку, да ещё с Манюней совсем не хотелось. Не придумав ничего лучше, он показал на карман, из которого выглядывал кончик путёвки:

— Рад бы пойти, но не могу, видишь, у меня срочный рейс.

— Так я тебя не сегодня и зову, — огорошила Манюня, — вечеринка завтра поздно вечером.

— Всё равно не могу.

Похоже, получилось излишне резко, потому что Манюня сразу сгорбилась, как от удара, мгновенно превращаясь из статной девушки в беззащитного ребёнка с трогательным взглядом больших, влажных глаз:

— Я так и знала, что ты откажешься.

От неприкрытой горечи в её голосе Сергею стало стыдно. Действительно, что такого? Не в ЗАГС же зовут, а на пирог с калиной.

Он примирительно тронул Манюню за плечо:

— Маша, не обижайся. Если смогу, то загляну на минутку.

От радости Манюня едва не запрыгала на одной ножке:

— Правда?

— Правда.

— Тогда до завтра, Серёжа. Я зайду за тобой в девять.

Хотя на Манюню со всех сторон пялились шофёры соседних машин, она не обращала на них никакого внимания, прошествовав к своему складу, как королева среди подданных.

Сев в машину, в боковое зеркало Сергей увидел, как Манюня остановилась на крыльце и помахала ему рукой — красивая и яркая, как этикетка бутылки ситро.

В этот день немцы бомбили дорогу без перерыва, а когда наши истребители разгоняли тяжёлые туши бомбардировщиков, с вражеских позиций начинали стрелять зенитки. Кроша лёд, снаряды били справа и слева, на живую разрывая нитку дороги. Под бомбёжками и градом пуль к пробоинам спешили дорожные бригады наводить мосты и стягивать льдины. Сергей видел обмороженные лица рабочих с клочьями кожи на щеках, и ему казалось, что он слышит, как от тяжести канатов у них трещат кости. Показывая места объезда, вдоль дороги метались девочки-регулировщицы. Их бы накормить да дать поспать. Он подумал, что не может представить девушек в лёгких платьях и туфельках.

К Ленинграду Сергей подъехал совсем измученный. Чтобы прийти в себя, ему пришлось заскочить в столовую и выпить стакан чаю. Талонов на сахар у него не было. Он жадно глотал пустой кипяток, жидко подкрашенный несколькими чаинками.

Съесть сушку из кулька в кармане он не мог. В Ленинграде еда не лезла в горло. Сэкономленную сушку он сунул в руки какому-то парнишке лет десяти, бессильно стоявшего у стены бомбоубежища. В награду достался долгий изумлённый взгляд, от которого у Сергея дрогнули руки, и он судорожно протянул ещё одну:

— На, возьми.

Потом по указанному в наряде адресу он долго искал коменданта Бабочкина и нашёл его спящим под лестницей, заваленным грудой пыльных шёлковых тряпок, как потом объяснил Бабочкин — театральным занавесом.

Спецгрузом из Ленинграда оказалось чёрное пианино, заботливо укрытое чехлом из старых одеял. Вдобавок к инструменту прилагался пианист — маленький смешной человечек с чёрной щетиной и в детской лыжной шапочке с красным помпоном. Когда Сергей предложил ему сесть в кабину, тот укоризненно посмотрел, как бы удивляясь, что можно не понимать самых простых вещей:

— Товарищ шофёр, я не могу принять ваше предложение. Я должен следить за инструментом. Чтобы вы знали: музыкальный инструмент для артиста — это часть его самого. — Он развернул к Сергею кисть руки и пошевелил длинными пальцами с обкусанными ногтями, изображая гамму. — Чтобы ни случилось, я должен быть рядом. И прошу вас ехать аккуратно — завтра нам выступать на фронте.

Пианист первым вскарабкался в кузов, с суматошным напряжением следя за погрузкой, а потом уселся на тюк с вещами:

— Я готов, поехали!

— Вам надо завернуться в одеяло, а лучше в два одеяла, они в углу кузова, — сказал Сергей, поняв что уговоры пересесть в кабину бесполезны. — Если не возникнет поломок, то останавливаться по дороге не будем.

Сделав круглые глаза, музыкант оглянулся на пианино и молитвенно сложил руки:

— Умоляю, товарищ шофёр. Умоляю! Только без поломок!

Сергей вёл машину так нежно, что не разлил бы стакан молока, поставленный на капот, и всё же пианист остался недоволен. Уже в Кобоне, полумёртвый от холода, он с осуждением сказал:

— Молодой человек, вы везли нас как телегу с дровами.

День сейчас или ночь, Катя не знала. Когда она открыла глаза, в казарме было темно. Она попросила пить, чья-то рука поднесла к губам кружку с кисловатым морсом. Катя жадно сделала несколько больших глотков и снова заснула. В спине было больно, а дышать трудно. Она тяжело, с хрипом закашлялась и вдруг поняла, что умирает.

Сквозь сомкнутые веки Катя видела, что рядом с ней на краешке кровати сидит Смерть в белом саване и наматывает её силы на большой разноцветный клубок. С каждым витком клубок становится толще, а жизнь короче.

Страх не пришёл, поэтому Катя стала исподволь разглядывать лицо Смерти, перечерченное множеством морщин, как печёная картофелина, но сосредоточиться не удалось. Сделав последний виток нитей, Смерть отложила клубок в сторону и сказала:

— Нужен сульфидин.

От неожиданности Катя вздрогнула и попыталась приподнять с подушки тяжёлую голову. Смерть исчезла, но вместо неё возникла женщина в белом халате, надетом поверх ватника. В руке женщина держала градусник, а из нагрудного кармана выглядывало деревянное ухо стетоскопа.

— Вам нужно обязательно достать сульфидин, иначе больная не встанет на ноги, — громко говорила она Маше и Марусе. — Это срочно. У нас в больнице сульфидина сейчас нет, и где его достать, я не знаю.

— Доктор, а можно чем-нибудь заменить лекарство? — заискивающим голосом спросила Маша, стоявшая за спиной врача.

Та резко обернулась:

— Сказать по совести, я не уверена, что и сульфидин даст нужный эффект, но на сегодняшний день это единственное, что может спасти больную.

Не понимая, что говорят о ней, Катя постаралась вспомнить, когда её дежурство. Неужели она проспала? Надо подняться, умыться и одеться.

Пока Маша с Марусей провожали доктора, она перекатилась на бок, чувствуя в груди неистовые толчки сердца о рёбра. Ничего, это сейчас у всех. Это от голода. Чтобы вылезти из койки, ей пришлось сначала сползти на пол, а потом вцепиться руками в спинку кровати. Растрепавшиеся волосы лезли в глаза, ноги дрожали, а по спине прокатывался холодный пот. Видел бы её сейчас Сергей.

Мысль о Сергее сформировалась где-то в глубине души, тотчас исчезнув под пеленой, застилавшей сознание. Та женщина, врач, сказала что нужно лекарство — сульфидин. Интересно, для кого?

Край одеяла свешивался с кровати, мешая отыскать валенки. Чулки она достала из своей тумбочки. Скатанные валиком, они лежали на нижней полке. Когда Катя натягивала второй чулок, хлопнула дверь и в помещение быстрым шагом вошла Маша. Увидев Катю, она ойкнула:

— Катюшка, зачем ты встала? Ты же больная. Ложись скорее, Маруся сейчас звонит в госпиталь, ищет тебе лекарство.

Губы пересохли, поэтому вместо речи Кате удалось выдавить невнятный возглас:

— Я больная?

— Конечно ты! — Преодолевая слабое сопротивление, Маша уложила её в постель и накрыла одеялом. — Разве ты не помнишь, что тебя привезли в машине без валенок, в одних чулках?

Катя потёрла лоб, скользнув пальцами по горячей коже:

— Кажется, помню. Да, помню.

С пугающей отчётливостью вспомнилось серое небо над головой и хруст снега, когда двое людоедов волокли её к разбомблённому дому. Она посмотрела на Машу:

— Их поймали?

Та сразу поняла суть:

— Наверно поймали. Мы сразу сообщили в милицию.

— Хорошо.

Подушка приятно пружинила под затылком, а звуки, размываясь, гасли и сливались в однообразный гул, заполнявший голову. Когда Катя упала в тяжёлый, горячечный сон, к её кровати подошла Маруся.

— Нашла лекарство? — спросила Маша, хотя по хмурому лицу Маруси об ответе гадать не приходилось.

— Нет. — Маруся искала точку опоры, пока не взялась рукой за спинку стула. Она подняла глаза на Машу. — На сегодня и завтра я освобождаю тебя от службы и даю задание достать этот проклятый сульфидин. В аптеке сказали, что люди привозят его с Большой земли через Ладогу.

Маша по-старушечьи схватилась ладонью за щёку:

— Ой, как плохо, что же делать? Идти пешком? Искать попутку?

— Не знаю, — голос Маруси дрогнул, — но времени очень мало, мы можем опоздать, и тогда…

Не договорив, она повернулась к Кате, которая лежала закрыв глаза и надсадно дышала.

В раздумье Маша села на стул и вцепилась себе в волосы:

— Если б здесь был Сергей! Он бы привёз с того берега.

— Если бы да кабы на луне росли грибы, — жёстко сказала Маруся. — Сергея здесь нет, а Катьку надо спасать.

Маша и сама это знала, но никак не могла сообразить, с какого конца начать поиски лекарства. Наверное, с чёрного рынка.

Метнувшись к своей койке, она рывком вытащила из-под неё чемодан и достала пакет, перевязанный бечёвкой:

— У меня есть босоножки! Очень красивые босоножки, совсем новенькие. Маруся, смотри. Как думаешь, их обменяют на сульфидин?

Небрежно разорвав обёртку, Маша выставила на пол голубые босоножки с кожаными бантиками на носках. На грубом полу рядом с валенками и галошами они смотрелись диковинными птичками, случайно залетевшими из заморских стран.

Маруся с сомнением пожала плечами:

— Не знаю. Если по одному порошку за босоножку, то будет мало. Погоди, у меня тоже кое-что есть.

Она отошла и вскоре вернулась с парой чулок.

— Вот, возьми. Настоящие фильдеперсовые, берегла, чтобы в праздник надеть.

Тонкий чулочный шёлк невесомо лёг на босоножки, соскользнув Маше на колено. Она подумала, что до войны о таких чудесных чулках могла только мечтать.

— Ещё два пакетика, если повезёт найти лекарство, — подсчитала она вслух.

— Эй, товарищи, меня забыли, — неожиданно раздалось с крайней койки, где после ночного дежурства отсыпалась Лена — молчаливая девушка с коротко остриженными волосами. Лена была новенькой и держалась немного высокомерно, поэтому Маша удивилась, когда Лена заговорила.

— Мы не забыли, просто ты нас никого ещё не знаешь.

— Ничего, узнаю. Мы — ленинградцы — все в одной купели крещены. — Завернувшись в одеяло, она на цыпочках перебежала комнату и подала Маше какой-то мягкий пёстрый комок. — Этот шарф моя мама рисовала, батик называется — роспись по шёлку. Смотрите.

От лёгкого взмаха шарф развернулся, открывая ярко-синее море, где на нарисованных волнах качались старинные ладьи под белыми парусами. Когда ткань волновалась, то создавался эффект, что ладьи плывут по-настоящему, как в кино.

Такой красотой была поражена даже суровая Маруся.

Она коротко взглянула на зардевшуюся Лену, которая стояла с шарфом в руке:

— Тебе не жалко отдавать мамину память?

— Жизнь дороже.

— Да, ты права, — Маруся посмотрела на босоножки с чулками, перевела взгляд на шарф и подытожила, — итого, в лучшем случае шесть порошков. На пару дней хватит, а потом девчата ещё что-нибудь соберут. Иди, Маша, да будь аккуратна. Рот не разевай и торгуйся до последнего.

Районная аптека перестала существовать осенью после сильного артобстрела. Залетевший в торговый зал снаряд убил трёх провизоров и пробил в стене брешь на улицу. Маша помнила, что долгое время на тротуаре у аптеки под ногами хрустели стёкла и разносился резкий йодистый запах. Потом на асфальт тротуара легли сугробы, а в помещении аптеки были выломаны прилавки и деревянные шкафчики, но люди по-прежнему приходили сюда в надежде встретить спекулянтов лекарствами.

Когда Маша подошла к аптеке, там уже стояла женщина в кроличьем полушубке, поверх которого была надета огромная грубошёрстная жилетка, звенящая ледяными катышками. У женщины было серое лицо, словно вылепленное из скомканной обёрточной бумаги, и глаза, полные тревожной надежды.

Она посмотрела на Машу:

— У вас есть лекарства?

Маша отрицательно потрясла головой:

— Нет, мне самой нужен сульфидин.

Выглядело так, как будто она упомянула что-то запретное, потому что по лицу женщины внезапно пробежала судорога, а в глазах вспыхнула ненависть:

— Я первая пришла! Я! Сульфидин мне нужен. Мне, а не тебе. Моему сыну Вовику. Иначе он не выживет! Он умирает, мой ребёнок. Понимаешь?!

Маша не знала что возразить, а потому молчала, крепко прижимая к груди свёрток с вещами для обмена.

— Уходи! — яростно выпалила женщина, как сказала бы приблудной собаке. — Иди прочь!

— Не уйду. — Маша крепче упёрлась ногами в землю, упрямо наклонив вперёд голову.

Двумя руками, женщина попыталась оттолкнуть Машу с тропы. Её прикосновение было совсем слабым, как прыжок котёнка, и не могло стронуть Машу с места.

Женщина заплакала:

— Уходи, прошу тебя, уходи. Не бери грех на душу.

— Я не уйду, — сказала Маша, — зачем вы меня гоните? Может, лекарства хватит для всех.

Они развернулись в разные стороны, но едва Маша сделала шаг, как женщина придвинулась к ней вплотную, словно борец на ринге, чутко ловя каждый жест, каждое движение. Машины глаза то и дело метались к переулку, откуда мог выйти спекулянт. Она подумала, что ещё вчера без колебаний отвела бы спекулянта в милицию, а сегодня стоит, как нищенка на паперти, и молит про себя, чтобы ей хватило украденных лекарств.

Мимо аптеки шли люди, и Маша видела, что каждый раз женщина напрягается, готовая броситься наперерез.

Пожилой мужчина с мешком за плечами вёл за руку девочку-подростка. Медленно прошёл высокий военный, явно высматривая незнакомый адрес. Две старушки со счастливыми лицами тащили фанерную дверцу от буфета — скоро у них будет тепло.

Маша начала коченеть на морозе, когда через двор прямо к аптеке подошла девушка с фарфоровым личиком дорогой куклы. Взгляд её темных глаз нёс в себе уверенное превосходство, по которому Маша сразу поняла, что она — счастливая обладательница власти, какую дает человеку то, чего нет у других.

Плавным движением девушка развернулась между сугробами, грея руки в большой меховой муфте, похожей на барашковую папаху.

Едва она остановилась, как женщина с гортанным возгласом кинулась вперёд:

— Сульфидин! Мне нужен сульфидин!

Она не сомневалась, что обратилась по адресу, хотя девушка не произнесла ни слова.

Машино сердце ёкнуло в ожидании. Неужели всё напрасно и у девушки нет лекарства или она сейчас скажет, что тоже покупательница и тоже хочет достать сульфидин?

Но брови девушки дрогнули, придавая лицу деловое выражение, и она сухим тоном спросила:

— Что у вас на обмен? Деньги не беру.

— Вот, вот, смотрите, пожалуйста. — Трясущимися руками женщина закопошилась в сумочке, извлекая оттуда длинную коробочку синего сафьяна. Её улыбка стала заискивающей и жалостной. — Это золотой браслет. Посмотрите, какого хорошего плетения. На вашей руке он будет чудно смотреться.

Женщина так волновалась, что едва не выронила коробочку, на которую девушка едва взглянула.

Повернув голову вполоборота, так что Маше стал хорошо виден её ровный носик и розовые губы, нетронутые голодом, девушка поинтересовалась:

— А что у вас?

— Мне тоже сульфидин, — сгорая от смеси унижения и подобострастия, сказала Маша.

Больше всего на свете ей хотелось взять эту сытую и наглую тварь за шкирку и пинками погнать в милицию. Но тогда прощай лекарство, которое конфискуют как вещественное доказательство.

— Я спрашиваю, что у вас на обмен?

Маша сглотнула:

— Новые босоножки, с бантиками. — Презирая себя, она стала перечислять: — Потом фильдеперсовые чулки, новые, и шелковый шарф очень красивый.

— Покажите, — повелительно произнесла девушка.

Она вытащила из муфты свою белую, мягкую руку, разительно отличающуюся от Машиной пятерни с заскорузлыми пальцами, которые торопливо разворачивали пакет с босоножками.

Верёвочка путалась, и Маша перегрызла её зубами.

— Я эти босоножки один раз надела. — Она поймала себя на том, что извиняется.

Приподняв босоножку за бантик, девушка осмотрела её со всех сторон и со вздохом вернула обратно:

— Мне будут малы.

— А чулки с шарфом? — напомнила Маша, стараясь не смотреть в сторону женщины, которая так и стояла с коробочкой на вытянутой руке; её надломленная фигура выражала полное отчаяние.

— Чулок у меня полно.

Потеряв к Маше интерес, девушка повернулась к женщине:

— Давайте вашу браслетку. Я вам поменяю её на десять порошков. Больше у меня нет.

На щёки женщины вернулись краски. Одной рукой заслонившись от Маши, словно оберегая добычу, другой она отдала девушке сафьяновую коробочку и жадно схватила горсть крошечных конвертиков из вощёной бумаги, появившихся на свет из обширной муфты.

— Это точно сульфидин?

Судя по виду, девушке вопрос не понравился, потому что она состроила недовольную гримаску, испугавшую женщину. Та заторопилась оправдаться: — Нет-нет, я ничего, это я так, по привычке.

Не рискуя развернуться и уйти, женщина стала отступать, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, пока не скрылась в перекрестье улиц.

Маша с тоской посмотрела ей вслед и на всякий случай спросила девушку:

— Точно больше нет порошков?

— У меня не фармзавод.

Девушка зло дёрнула уголком рта, отчего её кукольные губы вытянулись в тонкую линию. Наглая тварь, которая наживается на чужом горе.

«Сейчас я отведу её в милицию», — подумала Маша. Прикинув собственные силы, она решила, что вполне сможет дотащить спекулянтку до Опорного пункта милиции.

Отработанным жестом она сдвинула назад противогазную сумку, чтоб не мешалась под рукой. Но девушка оказалась хитрее и знала пути отступления, потому что вместе с сигналом воздушной тревоги юркнула в подворотню и бесследно растворилась среди пустых дверных проёмов, выбитых или выломанных на дрова.

Сульфидина нет, Катька умирает, а время тает, как снег на ладони. На вой сирены Маша не обращала внимания, просто перешла на неопасную сторону улицы. Плохо получилось.

Ой, плохо! От расстройства она громко хлюпнула носом, утирая слёзы обледенелой варежкой, и тут увидела женщину, раздобывшую сульфидин. Она стояла, прижавшись спиной к чудом уцелевшему остову телефонной будки, и смотрела на Машу.

Повезло ей. Маша хотела пройти мимо, но её остановил негромкий шёпот:

— Подождите.

Она остановилась.

Женщина открывала и закрывала рот, некрасиво морща лоб, перечерченный глубокими морщинами. Было видно, что она хочет что-то сказать, но не может решиться, раздираемая внутренней борьбой.

— Что вы хотите? Вам помочь? — спросила Маша.

— Нет. — С отчаянным выражением женщина сунула Маше в руки полупрозрачный пакетик. — Быстро бери, пока даю, и уходи.

— Но как? Почему?

Маша ничего не понимала. Пергаментный свёрток размером с почтовую марку трепетал в пальцах ромашковым лепестком.

— Потому, что иначе я жить не смогу, — коротко ответила женщина. — Уходи, пока я не передумала.

В казарму Маша бежала как на крыльях. Пусть один порошок, пусть чуть-чуть, но это лучше, чем ничего.

— На один приём хватит, — сказала она Марусе, отдавая лекарство, — зато у нас есть лишние шесть часов. Как она?

— Всё так же, — Маруся кивнула на градусник в стакане, — температура высокая. Спит и пьёт.

— Надо дать хвойный отвар.

— Да даю. Девчата откуда-то стакан мочёной клюквы достали и морс сварили. Но этого мало.

— Знаю, что мало.

Не снимая фуфайку, Маша протянула к печурке озябшие руки, выпила кружку кипятка и снова повернула к двери:

— Пошла.

— Куда ты теперь?

Под Марусиным взглядом Маша слабо улыбнулась, внезапно почувствовав тяжёлую, сонную усталость от духоты и тепла:

— Буду добираться на тот берег.

Маруся, которая собиралась пойти дать Кате лекарство, остановилась и ахнула:

— Как?

— Обыкновенно. Пешком. Ходят же люди. Я знаю, ходят. Наташа Волосова из двадцать третьей дружины МПВО ходила. Говорят, даже некоторые горожане сами перебираются.

— Там трупов больше, чем выживших, — жёстко перебила её Маруся, — тридцать километров в мороз здоровый мужик не пройдёт.

Маруся говорила правду — по всему Ленинграду ходили слухи о грудах мертвецов, вмёрзших в ледяные могилы вдоль дороги. Если бы перейти озеро было так просто, то людям не приходилось бы отчаянно ждать эвакуации, отсчитывая каждый день жизни.

— А я пройду, — упрямо сказала Маша, — иначе у нас тоже будет труп. Катюхин. — Она впервые позволила себе спорить с Марусей и видела, что Маруся начинает колебаться. Маша поднажала: — Ты пойми, товарищ младший лейтенант, другого выхода нет.

— Я выпишу тебе пропуск. Может, повезёт найти попутку. И надень ватные штаны. Обмундирование проверю лично.

Скромная маленькая Кобона на побережье Ладоги испокон века жила рыбалкой.

Когда в ноябре полуторка Сергея впервые въехала на Вагановский спуск, он увидел утопавшие в снегу приземистые избы, прилепленные к берегам застывшей речки, и широкие деревянные причалы для рыбацких баркасов и малых лодок.

— Восемьдесят дворов у нас, сынок, — сказала ему местная старушка на вопрос о величине деревни, — только не деревня у нас, а село. Вон, видишь на пригорке церква Святого Николая Чудотворца?

Перетряхнув в голове знания по истории, Сергей вспомнил административное деление царской России и удивился, что местные им ещё руководствуются. Вот что значит глубинка, размеренно и упрямо живущая по-старинке, с иконами в красных углах и церквами, которые наперекор всем ветрам стоят стожарами и удерживают основу бытия.

А может, так оно и надо? Так и правильно?

В тот морозный день высокое небо над Кобоной сияло голубизной, а белые облака были похожи на крылья ангела, между которым и вздымался высокий шпиль со снятым крестом.

Остренькие глаза старушки смотрели на Сергея с наивным любопытством, с каким ребёнок ждёт, что похвалят его любимую игрушку.

Он не мог не улыбнуться в ответ:

— Как солнце поднялось, так я вашу церковь с середины Ладоги и увидел, словно она из-под земли вынырнула.

От похвалы старушка буквально расцвела:

— То-то, сынок! А застал бы ты нашу красавицу, когда на ней крест был! Да не простой, а с вделанными хрустальными шариками, чтоб рыбаки издалече путь к дому видели. Мой батяня вспоминал, что, бывалочи, в шторм закрутит Ладога, ни зги не видать, а промеж туч всплеснёт лучик от креста, глядишь, и сил прибавляется к земле пристать. Сколь людей наша церковь спасла — и не сосчитаешь, и много ещё спасёт.

Тот разговор со старушкой запомнился, и каждый раз проходя мимо церкви, Сергей думал, что слова о спасении оказались пророческими, потому что в церкви устроили эвакопункт, где измученных в дороге ленинградцев кормили, лечили и давали надежду на будущее.

Сейчас, идя с Манюней на вечеринку, Сергей бросил привычный взгляд в сторону церкви, окружённой толпой эвакуированных. Неуклюже переваливаясь через борт грузовика, люди торопились зайти в распахнутые двери, чтобы впервые за долгое время получать полную тарелку каши с тушёнкой и горячий сладкий чай. Он даже почувствовал запах этой самой пшёнки, греющей насквозь промороженное тело.

К дому Манюниной подруги шли быстрым шагом, нагнув головы и стараясь держаться подветренной стороны, потому что с Ладоги шквально несло ледяным холодом. Несмотря на поздний вечер, по узким деревенским улочкам то и дело проезжали грузовики и от дверей столовой слышались громкие мужские голоса и тихий девичий смех. Семенящим шагом мимо прошла женщина с коромыслом, на котором глухо поскрипывали тяжёлые вёдра.

Манюня заговорщицки повернула лицо к Сергею и прошептала:

— Полные.

Он не понял:

— Что полные?

— Вёдра полные — к удаче. Знаешь такую примету?

«И почему она всё время городит несусветную глупость?» — подумал Сергей, но промолчал в ответ, а только взял Манюню за локоток, высвобождая дорогу блеснувшим впереди фарам.

Не снижая скорости, коротко просигналил из проезжавшего грузовика знакомый шофёр соседнего батальона. Сергею вдруг резко расхотелось идти с Манюней на ненужную вечеринку и сидеть среди незнакомых людей, делая вид, что тебе весело и интересно. Мысленно он был не в Кобоне, а ехал по ленинградским улицам по направлению к казарме МПВО.

Когда длинный забор из покосившегося горбыля закончился калиткой, Манюня уверенно просунула руку между досок и отомкнула внутреннюю щеколду:

— Пришли. Ох и потанцуем! Я знаешь как люблю танцевать?! — Выбив перед дверью чечётку, она ввела Сергея в просторную кухню, наполненную звуками граммофона, теплом и запахами еды.

От белёной русской печи несло жаром, обжигающим обветренные морозом щёки и руки.

Тусклый свет лампочки в оранжевом абажуре освещал стол в углу горницы, видимо, отодвинутый ради танцев. На столе Сергей заметил нарезанную грубыми ломтями буханку хлеба, тарелку колбасы, открытые банки с тушёнкой и эмалированную миску варёной картошки с торчащим сверху лавровым листиком.

Две девушки — высокая и низенькая — танцевали фокстрот и, увидев вошедших, остановились, как по команде:

— Машутка пришла! — закричала высокая, бросаясь к Манюне, хотя смотрела при этом на Сергея, и ему даже показалось, что она игриво подмигнула. — Знакомь нас скорее со своим кавалером.

— Сергей, — зардевшись пионом, сказала Манюня.

— А я Надя. — Высокая протянула руку лодочкой, и её рукопожатие оказалось по-мужски крепким.

Следом представилась низенькая — её звали Ликой. Она была очень хорошенькой, с огромными тёмными глазами и крошечным ротиком, густо наведённым малиновой помадой.

Кроме девушек в комнате были ещё два парня, рядком сидевшие на диване. Одного из них Сергей уже видел и смутно припомнил, что он вроде бы работает на погрузке у третьего склада. Он тоже узнал Сергея и дружески кивнул:

— Я Женя, а ты Сергей?

Другого парня звали Иван. Вместо приветствия он сухо кивнул, бросая на Лику взгляд собственника. Она кокетливо повела плечом в его сторону и провозгласила:

— Полный сбор, друзья, прошу за стол!

Все сразу оживились, задвигались, и после того, как картошка была разложена по тарелкам, Иван взял в руки бутылку вина.

— Девушкам в первую очередь!

Большие руки Ивана слегка подрагивали, расплёскивая вино мимо рюмок, и было видно, что он зол на что-то, хотя и пытается сдерживаться.

Когда очередь дошла до рюмки Сергея, он быстро накрыл её ладонью:

— Мне не наливай.

— Брезгуешь?

— Мне скоро в рейс, — соврал Сергей, заготавливая пути к отступлению, хотя до утра был совершенно свободен.

— Ну, в рейс, так в рейс, — не стал спорить Иван.

Его дублёное лицо немного расслабилось, и он кинул помягчевший взгляд на Надю:

— Первый тост хозяйке дома.

Надя встала:

— За Родину, за Сталина!

— Ура, товарищи! — поддержала Манюня.

Перед тем как выпить, она чихнула, словно кошка, а потом подцепила на вилку кусочек колбасы:

— Сто лет колбасы не ела.

Сергей тоже попробовал колбасу, удивившись давно забытому вкусу. Сама собой закрутилась мысль, что надо бы достать колбасы Кате, вот бы она обрадовалась!

После выпитой рюмки Иван подобрел и уже не смотрел вокруг себя таким волком.

Он почти ничего не ел и то и дело подкладывал закуски на Ликину тарелку.

Женя со склада напропалую ухаживал за Надей, а Манюня, плотно придвинувшись к стулу Сергея, бормотала всякую чушь, перемежая речь восклицаниями:

— Правда тебе здесь нравится? Правда весело?

Мрачнея с каждой минутой, Сергей согласно кивал, но после фокстрота, во время которого Манюня сделала попытку повиснуть у него на шее, не выдержал:

— Мне пора.

Манюня побежала сзади и, пока он надевал бушлат, стояла рядом с глазами несчастной собаки:

— Серёжа, ну пожалуйста, останься ещё хоть на полчасика!

— Не могу, меня ждут в Ленинграде. — Он вдруг сам уверовал, что сказал чистую правду и его действительно ждут в Ленинграде, очень ждут. Если поспешить и машину быстро загрузят, то к утру можно успеть сделать рейс сверх нормы и заглянуть в казарму к Кате.

Прогонит — значит прогонит, но поговорить с ней необходимо.

Бред накатил на Катю горячими волнами, из глубины которых появились расплывчатые фигуры разного цвета. Мама пришла в нежных голубых тонах, ласкающих, как струи воды. От маминого посещения Кате сразу стало легче и захотелось спать. Далеко за горизонтом угадывался белый как сахар силуэт женщины. Катя знала, что это тётя Люда, но разглядеть её не могла, потому что тётя таяла на глазах, превращаясь в полосу сизого дыма.

Подруга Оля увиделась тёмной, почти чёрной. Она неподвижно смотрела перед собой широко раскрытыми глазами, но Катю не замечала, оставаясь за чертой ледяного круга. Катя позвала Олю и попыталась безуспешно расколоть ледяной панцирь. Но Оля её не видела и не слышала.

Измученная, Катя снова заснула, погрузившись в новую волну, откуда к ней тянулись руки ленинградцев, которым она не смогла помочь. Где-то между приливами волн в Катином воображении жил Сергей. Исхудавший, с острыми скулами и милой косенькой улыбкой, он пробивался к ней сквозь хлопья снежного бурана над Ладогой. От свиста ветра у неё глохли уши, заполняя голову равномерным шумом. Кате становилось зябко и страшно. Она явственно представила на руле Сергеевы руки с обмороженными пальцами и сбитыми в кровь костяшками.

Докричаться до него не удавалась, потому что голос срывался на шёпот:

— Серёжа, держись, не сдавайся.

В горле пересохло.

— Пить. — Катя увидела склонившуюся над ней Марусю и спросила: — А где Маша?

Маруся глухо сказала:

— Маша на ответственном задании, но к утру должна вернуться.

— А сейчас ночь?

— Ночь.

Она могла бы не спрашивать, потому что казарма освещалась одной коптилкой на тумбочке, а Маруся сидела рядом полуодетая, с кое-как заплетённой косой.

Катя приподнялась на локте, обведя глазами спящую казарму. Сегодня ночь, а вчера был день, значит, она болеет уже долго.

— Маруся, а Сергей ко мне не приходил?

Рука Маруси погладила её запястье:

— Нет, не приходил. Никто не приходил, кроме доктора. Спи.

Дым из трубы в батальонной землянке рвало ветром в мелкие клочья — к пурге. Завьюжит скоро, заметёт, так что ни зги не видно, поди знай, где земля, где небо — всё смешается в одной белой круговерти.

Чтобы открыть дверь в землянку, Сергею пришлось отгрести от порога снег носком валенка. Ну и погодка — хороший хозяин собаку не выгонит. Но шофёры не собаки — должны в любую погоду крутить баранку, потому что город ждёт хлеба.

Под печку в землянке была приспособлена двухсотлитровая железная бочка из-под бензина. От жара её бока раскалились чуть ли не докрасна. Сергей подошёл к своим нарам и на минутку присел, свесив голову. Некрасиво, что он ушёл с вечеринки, но сердцу не прикажешь, тем более что мысли о необходимости увидеть Катю с каждой минутой становились глубже и отчётливее. Жаль, что полуторка не самолёт — рванул бы штурвал на себя, вжик — и готово, вот он, Ленинград, как на ладони.

Один раз Сергею доводилось летать над Ладогой. С высоты птичьего полёта ледовая трасса выглядела тонкой серой ниткой, грубо простегавшей белое полотно снежного покрова огромного озера. Вдоль по нитке двигались грузовики и автобусы, холмами маячили палатки санитарной службы, иглами торчали дула зениток, шевелились трактора, россыпью чёрных точек работали ремонтные бригады — всё это наполняло его чувством сопричастности, ведь это была и его дорога, которую он любил и проклинал.

Сверху дорожное хозяйство выглядело совсем беззащитным, словно игрушечным.

Но Сергей знал, что стоит появиться на горизонте вражескому самолёту, как дорога сразу же взорвётся рёвом моторов и резкими хлопками зенитных снарядов.

В середине января трассу отодвинули к свайной железной дороге, ближе к северной кромке льда. Случайно собьёшься с пути — и можно нырнуть в открытую воду.

Сергей подумал, что к концу войны на дно Ладоги ляжет не один автобатальон. Если бы он мог однажды собраться в колонну и выехать из воды!

Хлопнувшая дверь вывела его из задумчивости. Сергей встал, широко улыбнувшись заснеженному Аслану Чентиеву:

— С приездом!

Вместо ответа Аслан стянул со лба шапку-ушанку и уткнулся в неё лицом.

— Кто? — похолодев от дурного предчувствия, спросил Сергей.

— Коля Марков. — Сквозь шапку слова долетали глухо. Аслан едва сдерживал рыдания, потому что Николай был его лучшим другом и они с Асланом даже договорились после войны вместе пойти учиться на строителей.

Смерть Кольки Маркова не укладывалась в голове. Сергей машинально посмотрел на его койку, по-уставному заправленную тонким армейским одеялом. От фотографии улыбающейся мамы, висевшей в изголовье, клещами стиснуло горло.

Аслан опустил руки и стоял посреди землянки навытяжку, как будто отдавал последний долг.

Сергей односложно спросил:

— Трещина?

— Нет! — Аслан болезненно сморщился. — Колька боеприпасы вёз и попал под обстрел на девятом километре. Несколько снарядов разорвалось рядом с кабиной. Кольку тяжело ранило, но он сумел довезти машину до берега. Понимаешь — он доехал! — Глаза Аслана яростно блеснули. — Умер в кабине, когда мотор заглушил.

Тяжёлое молчание рвало тишину не хуже крика. Сергей положил Аслану руку на плечо и крепко сжал пальцы:

— Мы отомстим!

«Колька, как же так? Колька? — неотступно думалось, когда руки привычно делали свою работу. Проверить машину перед рейсом — это как самолёт перед вылетом, любая оплошность может стоить жизни и полного кузова муки. Перво-наперво проверить подкачку шин до двух с половиной атмосфер. От этого зависят маневренность и скорость при разгоне. Но самое главное — регулировка карбюратора.

Сергей до отказа завернул иглу мощности, чтоб не пережигалось горючее, и сел в кабину.

Пока машина стояла под погрузкой, совсем завьюжило. Помогая укладывать мешки, Сергей вспотел, а когда отмотал первый десяток километров, то понял, что замёрз до дрожи от холода, выжигающего его изнутри.

Метель усиливалась, и за снежным вихрем он не мог видеть ни сигнальных огней, ни регулировщиц, ни вешек, установленных вдоль трассы. Кругом были только снег и вой ветра.

С каждым поворотом колёс Сергей ждал, что провалится в полынью. Чтобы легче выбираться из ледяной воды, он расстегнул ватник и туже затянул пояс. Однажды шофёр из их батальона ушёл на дно вместе с грузовиком и не мог выплыть, потому что зацепился ремнём за рукоять ручного тормоза. Повезло ему, что рядом оказался майор из разведки. Скинув полушубок, тот нырял до тех пор, пока не вытащил потерпевшего.

Судя по спидометру, машина приближалась к концу пути. Притормозив, Сергей выглянул наружу, тут же получил от ветра ледяную оплеуху, так что ушанка покатилась на сиденье. По глазам резануло снежной пылью.

Несмотря на плохую видимость и кромешную тьму, Сергей смог разглядеть впереди тусклый фонарный свет и наугад направил машину к берегу. Какое-то время полуторка буксовала, и когда колёса наконец нащупали колею, Сергей вздохнул с облегчением. Там люди, там свет, Ленинград и Катя. Он не сомневался, что через пару часов остановит машину около казармы МПВО, и очень удивился, когда понял, что едет по незнакомой дороге.

Если бы Маше сказали, что она в состоянии ворваться на контрольно-пропускной пункт и устроить в КПП шумный дебош, она бы не поверила. Но всё случилось как в кино, куда она очень любила бегать до войны, захватив с собой порцию эскимо в хрустящей серебряной фольге. Фильм «Девушка с характером» Маша смотрела пять раз. Глядя, как отважная Катя Иванова расправляется со шпионами и бюрократами, Маша вздыхала и со стыдом признавалась себе, что трусиха и никогда бы не решилась стучать кулаком по столу или ругаться с начальством.

Но сейчас выходило так, что добиться переправки на тот берег надо было любой ценой, а голубоглазый мальчишка-лейтенант на пропускном пункте не желал этого понимать. Он стоял против неё в свободной позе, засунув большие пальцы рук за край портупеи, и снисходительно глядел как на дурочку с переулочка.

Никогда прежде баррикада из мешков с песком и деревянная будка со шлагбаумом не казались ей настолько непреодолимой преградой.

— Ну и что, что у вас есть пропуск. — Лейтенант скривил губы с лёгким пушком над верхней губой. — Ваш пропуск действует по городу, а для того чтобы выехать на Большую землю надо бумагу с печатью штаба фронта или Ленгорисполкома. А у вас такой бумаги нет. Если мы будем каждого пропускать… — Он сделал многозначительную паузу, предоставляя Маше самой сообразить, что произойдёт в подобном случае.

— Я понимаю, товарищ лейтенант, — краснея, Маша начала запинаться, как школьница перед директором, и очень разозлилась от этого, — но мне очень надо. — Она так постаралась вложить в голос убедительность, что едва не добавила «пустите, дяденька».

Лейтенант усмехнулся, как Маше показалось, очень нагло. Молодой, наверное, не нюхавший пороха, сразу после краткосрочных командирских курсов. Какое он имеет право так разговаривать с ней — бойцом противоздушной обороны?

Ошалев от волны гнева, Маша подошла к лейтенанту почти вплотную и вдруг неожиданно для себя закричала, глядя прямо в его глаза, ставшие вдруг круглыми и растерянными:

— Немедленно назовите свою фамилию! Я буду на вас жаловаться самому Сталину, потому что вы не советский гражданин, а бюрократ, из-за которого погибает хороший человек. Вы должны нас защищать, а не убивать. — Для убедительности она больно шарахнула кулаком о шлагбаум. — Боец МПВО, которой требуется лекарство, спасла сотни жизней, а вы спасли хоть одну?

Краем глаза Маша видела, что от её крика солдаты охраны бросили курить, опустив вниз руки с дымящимися самокрутками. Она развернулась в их сторону:

— А вы, товарищи солдаты, что молчите? Вас разве не учили: сам погибай, а товарища выручай. Эх вы!..

Замирая от собственной смелости, Маша ждала, что лейтенант сейчас даст команду арестовать её и отправить на гауптвахту, и только мысль, что тогда Катя не дождётся лекарства, смогла остановить гневный поток слов, который кружился в разгорячённом мозгу. Маша переступила с ноги на ногу и потупилась.

Лейтенант молчал. Было видно, что он напряжённо думает, рассматривая её с ног до головы. Во время долгой паузы Маша успела пообещать себе, что если лейтенант разрешит ехать на тот берег, то она станцует польку-бабочку прямо здесь, перед пунктом КПП.

— Ну, вот что, боец Рогова. — Лейтенант протянул ей документы. — Даю вам время до десяти вечера, пока моё дежурство не закончится. Но если в двадцать два ноль-ноль вы не проследуете обратно, я подам рапорт о вашем дезертирстве.

— Спасибо, товарищ лейтенант, миленький, дорогой! — Вспыхнув от радости, Маша затараторила, напрочь забыв и про субординацию, и про обещанную польку-бабочку. — Я вернусь, я обязана вернуться, иначе Катя — боец Ясина — умрёт без лекарства.

Лейтенант снова усмехнулся, но в этот раз его улыбка показалась ей очень милой и приветливой.

Она ринулась к шлагбауму.

— Стойте, боец! — остановил её грозный окрик. — Вы что, пешком собрались?

— Я? — Маша растерялась. — Ну да, пока пешком.

— Сюда садитесь.

Лейтенант остановил полуторку, и Маша взгромоздилась на сиденье рядом с шофёром, косо глянувшим на неё из-под поднятого воротника засаленного армейского бушлата.

— Тебе куда?

— Туда, на тот берег, в медсанчасть.

— Понятно.

Больше он не сказал ни слова, угрюмо глядя перед собой в лобовое стекло с трещиной посередине. На неприветливость водителя Маша не обиделась, понимая, что слова не идут от усталости. Сколько раз она сама едва дотаскивалась до своей койки и валилась на бок, как тряпичная кукла, без единой мысли в голове, а он, поди, сутки без перерыва баранку крутит.

Из полуоткрытой дверцы кабины пронзительно сквозило холодным ветром, а за окном сплошным полотном тянулись снежные поля, перепаханные взрывами.

Глядя в окно, Маша каждую минуту ждала, что скоро будет Ладога, но машина всё ехала и ехала, пропуская через себя километры дороги, усеянной обломками разбитой техники.

Где-то через час Маша не выдержала:

— Скоро приедем?

— Нет.

Шофёр даже не повернул голову в её сторону.

Её показалось, что он нарочно едет медленно, притормаживая перед каждой ямкой.

«Как в балете танцует, — недовольно подумалось, когда их обогнал фургон с брезентовым тентом, откуда выглядывали бледные лица людей, — лихачи вон как летят, а меня угораздило сесть в эту машину».

Ей казалось, что если она выскочит и побежит, то приблизит время, которое вытянулось в длинную верёвку, на конце которой болталась Катькина жизнь. Чтобы поторопить шофёра, она стала рассказывать ему, что очень спешит за лекарством и что если она не успеет обратно к утру, Катя может погибнуть. Но шофёр попался непробиваемый. На все её распинания он коротко отвечал «да» и «нет», а когда она заикнулась прибавить скорость, односложно отрезал:

— Не могу. Хочешь, слезай, ищи другую попутку, у меня груз нежный — лампочки со стекольного завода.

«Нежный», — фыркнула про себя Маша, проглатывая обиду, потому что другого выхода у неё не было. Она сердито отвернулась в сторону, пока в её руку не ткнулся сухарь с налипшими крошками табака.

Сухарь, всё так же молча, протянул шофёр. Она настороженно зыркнула на него глазами, но примирительный сухарь взяла. Последняя еда была во рту в полдень, и от голода начинала болеть голова.

Было около четырёх часов, когда полуторка остановилась около спуска на Ладогу, и двое солдат долго и придирчиво проверяли документы и груз.

Маша очень боялась, что её высадят, заранее подбирая убедительные слова для оправдания. К счастью, они не пригодились, и машина медленно въехала на ледовую дорогу.

Всю жизнь Маша очень боялась воды и сейчас подумала, что под толстой коркой льда неторопливо плавают рыбы. Если машина провалится и они с шофёром погибнут, то их съедят рыбы — гладкие и юркие, с белёсыми глазами и острыми зубами. Представив, как мокрые рыбьи губы тычутся ей в лицо, Маша передёрнулась от страха и отвращения.

— А здесь глубоко?

— Глубоко.

Шофер подал машину назад и по указанию флажка регулировщицы плавно объехал полынью, из которой поднималось вверх рассеянное золотое сияние.

На фоне нарождающихся сумерек это было красиво и необычно, как в сказке.

Маша спросила:

— Что это?

— Затонувшая машина, — голос водителя зазвучал отрывисто и резко, — пока аккумулятор не сядет, фары будут светить, — он вздохнул, — грузовики живут дольше людей.

— Так она под водой, машина? — немеющим языком пролепетала Маша, понимая, что её фантазия про рыб вдруг обрела жуткую реальность и там, подо льдом, лежат не выдуманные, а настоящие люди, погибшие страшной смертью. Смерть от голода или бомбёжки показалась вдруг привычной и вроде как понятной. Ей стало совсем не по себе, и она зажмурилась: только бы не утонуть, только бы не утонуть.

Тут грохнуло сзади, потом спереди. Раздался хруст, лом, треск, машина дёрнулась и на мгновение замерла, а затем сверху алым стягом рвануло пламя.

Полыхало в кузове.

«Стеклянный груз», — мелькнуло в мозгу у Маши определение, которое дал шофёр.

Она сама не поняла, как очутилась наверху со своей телогрейкой в руках. От бушующего вокруг огненного вихря в деревянных ящиках что-то взрывалось, лопалось и хлопало. Не разбирая места, Маша принялась неистово колотить по жадным красным языкам, подбирающимся к её ногам. Главное, не дать огню разгореться, задавить его в самом зародыше.

От тяжёлых взмахов ватной телогрейки пламя ненадолго задыхалось, чтобы затем разгореться с новой силой. Огонь справа, огонь слева — окружённая огненным кольцом, она едва успевала разворачиваться, балансируя на штабеле из ящиков.

Хотя густой дым забивал ноздри и лёгкие, глаза зорко смотрели сквозь едкие слёзы. Маша сумела сбить пламя и оглянулась. Мимо неё, покачивая бортами, не останавливаясь ехали другие полуторки, заполненные людьми. Где-то далеко громыхали зенитки. Засыпая тлеющие угли, мёл крупный снег. Телогрейка в руках зияла подпалинами с торчащей ватой. Бросив её вниз, Маша спрыгнула следом, только сейчас сообразив, что пока она тушила пожар, шофёр так и не вышел из машины.

Вот гад! Бывают же такие мужики!

Когда она хотела сесть в кабину, машина медленно тронулась. Едва удержавшись на ногах, она закричала:

— Эй, ты что, с ума сошёл?!

Но её голос растворился в пространстве и машина продолжала движение, набирая скорость.

Псих. Он точно псих. Ускоряя бег, Маша вскочила на подножку и рванула на себя дверцу машины:

— Стой!

С таким же успехом она могла орать в стену, потому что машина не сбавляла скорости.

«Сейчас я упаду», — подумала Маша.

Ледяными пальцами она вцепилась в ходившую ходуном дверцу и покосилась вниз, оценивая возможность для прыжка, но поняла, что если соскочит, то попадёт под встречную машину. С горящими фарами грузовики шли сплошным потоком, почти притираясь бортами друг к другу на узкой колее.

На выбоине полуторку подбросило вверх, и это дало возможность запрыгнуть в кабину.

Тело, казалось, превратилась в кисель, а губы прыгали, когда она выдохнула из себя:

— Дурак! Дурак несчастный!

Выплёскивая ярость, Маша развернулась и почти ослепла от непонимания происходящего, потому что шофёр был весь залит кровью. Кровь на сиденье, кровь на руле, кровь на ватнике, пропитанном насквозь, словно губка. Вид крови её внезапно успокоил, вернув к привычной работе, которую она делала изо дня в день с начала войны.

Она прикоснулась к руке шофёра и повелительно сказала:

— Останови машину, я тебя перевяжу!

Чтобы он понял, пришлось повторять три раза, но Маша знала, что так часто бывает при шоке, и терпеливо ждала, пока смысл просьбы дойдёт до раненого.

Пока шофёр глушил мотор, Маша достала из аптечки под сиденьем бинт с ватой и заученным движением разодрала упаковку.

— Давай снимай ватник. Куда тебя ранило?

— Не знаю, в животе горячо.

Он говорил хриплым полушёпотом, коротко вздрагивая всем телом под её руками.

— Сейчас, сейчас посмотрим.

Осторожно, боясь причинить боль, Маша расстегнула пуговицы влажного от крови ватника с дырой на боку, и ей сразу стало ясно, что это конец, потому что осколком снаряда парню насквозь пропороло брюшную полость. Удивительно, как он ещё жил и даже вёл машину.

Она закусила губу, стараясь не выдать своего ужаса.

— Потерпи, потерпи. — Она снова забормотала привычное, но теперь уже успокаивая себя. На её руках умирали многие, но одно дело незнакомый прохожий, а другое дело человек, который вёз её много километров и делился с ней сухарём. Маша и сейчас ощущала во рту привкус хлеба с запахом табака.

В обхват шофёр оказался совсем худеньким, как подросток, и с каждым витком бинта Маше хотелось расплакаться всё больше и больше. Когда бинт закончился, она уже едва не рыдала.

С коротким стоном он отстранил её руку:

— Оставь, хватит.

Маша наклонилась заправить конец бинта и вдруг услышала:

— Поцелуй меня. Пожалуйста.

Она резко вскинула голову, в первый раз за всю поездку посмотрев ему прямо в лицо.

Без шапки, коротко стриженный, он был почти мальчиком с короткой детской чёлкой и голубыми глазами, сощуренными от боли.

— Зачем?

Он облизал пересохшие губы:

— Я ещё никогда не целовался.

«Я тоже, я тоже!» — закричал голос внутри Маши. Она почувствовала, как дыхание в груди стало резким и прерывистым. Она обтёрла об ватник перепачканные кровью ладони:

— Сейчас.

Встав одним коленом на сиденье, Маша взяла его лицо в руки и поцеловала долго и нежно. На всю жизнь.

— А теперь иди, я должен довести машину до берега. — Он влажно посмотрел на неё, едва произнося слова.

— Куда мне идти? — Маша всхлипнула.

— Назад, на пару километров. Там увидишь палатку с красным крестом.

— Я останусь с тобой!

— Нет. Иди.

Когда он клал руки на баранку, у него вырвался стон.

— Иди же! Лера даст тебе лекарство. Она добрая.

Торопясь к палатке под хлопьями снегопада, Маша ничего не чувствовала — ни ненависти, ни радости, ни горечи. Только холодную пустоту, заполнившую всё её тело.

Наверно поэтому в палатке медсанбата девушка-военфельдшер не стала выспрашивать подробности, а просто дала десять порошков сульфидина и посадила на попутку.

— Лечи свою подругу. Счастливого пути.

На обратной дороге Маша думала, что если над Катей летает ангел, то, наверное, его зовут Лера. Как звать шофёра, Маша не спросила. Прижав руки к животу, там, где у шофёра была рана, она тихо плакала и в первый раз в жизни умоляла: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы больше никогда, никогда не было войны».

Сергея удивила колючая проволока вдоль дороги. Натянутая ровными рядами, она создавала видимость гигантской паутины, в центре которой обязательно должен таиться железный паук с крепкими челюстями. Лампы на столбах бросали сквозь пургу тусклые пятна жёлтого света. В их свечении чудилось что-то чужое, враждебное, незнакомое.

«И когда успели натянуть заграждение?» — начавшая оформляться мысль оборвалась от вида таблички с надписью на немецком языке, прибитой на месте указателя.

Мама дорогая! Да это Шлиссельбург! Немцы!

Страшная догадка на миг парализовала мозг, обдав смертельным ужасом. Доли секунды показались вечностью, а звук мотора родной полуторки — взрывом бомбы, слышным в немецкой казарме.

Руки сами щёлкнули флажком на рычаге коробки передач, включая задний ход. Сергею стало жарко до боли в висках. С лихорадочной чёткостью мозг фиксировал любое движение вокруг: мотающиеся на ветру фонари, колючую проволоку, противотанковые надолбы, полосу бараков у горизонта. Он даже видел полёт снежинок у лобового стекла. Русский снег на захваченной противником территории. Не отрываясь от руля, он подтянул к себе винтовку, передёрнув затвор. Бой будет до последнего патрона.

Под стук сердца машина отмеряла метры до Ладожского льда.

— Господи, помоги! — Он сказал это вслух, когда напряжение достигло наивысшего предела. — Господи, помоги!

Обычно на задней передаче его машина капризничала, но тут катилась легко как по маслу. В зеркало заднего вида Сергей уже видел край берега. Ещё чуть-чуть…

И тут, вспоров тишину, по крылу мазнуло автоматной очередью. Фашистов было трое. В белых маскхалатах они вынырнули справа по курсу из-за обломка скалы, непрерывно стреляя в направлении полуторки огненными цепочками.

Затрудняя прицеливание, Сергей бросил машину вперёд, потом снова назад. Выстрелить в ответ и сразить хотя бы одного врага он не мог, между рулём и выстрелом выбирая руль. Сейчас его оружием и крепостью стали машина, руки, ноги и холодный расчёт.

Стрельба не прекращалась. Теперь фашисты выстроились в ряд, широко расставив ноги, как хозяева на своей земле. Они стреляли почти в упор, но пули счастливым образом скользили по касательной, не задевая мотор или кабину. Одна очередь раскрошила боковое стекло, но прошла мимо, впившись в доски кузова. Груз мало воспламеняющийся — ящики с тушёнкой. Повезло.

Управляя машиной, Сергей раскачивался из стороны в сторону, как маятник. В глазах мелькали столбы, провода, фигуры фашистов. Он видел, как ветер откинул капюшон с одного фрица, обнажая сверкнувшую в лунном свете каску, похожую на чёрный блестящий череп. И это тоже врезалось в память.

Когда задние колёса достигли кромки спасительного льда, он резко перебросил рычаг коробки передач и дал полный вперёд.

Фашисты дрогнули и кинулись врассыпную, а Сергея вдруг охватил какой-то отчаянный восторг от торжества своей силы и правоты.

«Давить вас надо, давить, как клопов», — подумал он, до упора вдавливая вниз педаль газа.

Первым подвернулся немец в каске.

Он побежал, петляя по дороге как вспугнутый заяц. Развевающийся маскхалат путался между ногами и мешал маневрировать. Когда он оглянулся, фары высветили рот, распахнутый чёрной дырой. Интересно, ему нравилось убивать русских?

Ряды колючей проволоки не давали фашисту спрыгнуть на обочину. На бегу он вскинул оружие, но опоздал. Сергей услышал глухой удар о капот и конвульсивно сжал губы. Он не мог бы сознательно задавить человека, но фашисты назывались коротким и ёмким словом «нелюдь». Живые, они уже были мертвы.

Два оставшихся немца хлестали автоматными очередями, и сколько бы Сергей ни сворачивал, стреляли и стреляли. Пусть. Главное, чтоб не попали по колёсам.

Около сбитого немца он коротко притормозил, на ходу выхватывая автомат из обмякшей руки того, кто пришёл в чужую страну, чтобы умереть. Пальцы сами нашли гашетку.

Один из немцев рухнул как подкошенный, сугробом оставшись лежать на заснеженной равнине. Сергей круто развернулся и рванул машину вперёд, выжал максимум, и полуторка уже не ехала, а летела. Он сумел превратить её в оружие.

Оставшийся фриц замер. Наклоняясь вперёд под порывом ветра, он быстрым жестом вскинул вверх ладони, словно старался оттолкнуть от себя неизбежную смерть.

Руки Сергея одеревенели на руле. Он хотел выстрелить, хотел сбить, но не смог.

Ударив по тормозам так, что его кинуло грудью на руль, Сергей остановился вровень с немцем. В глаза бросилось бледное мальчишеское лицо с трясущимися щеками. Из уголка рта по подбородку стекала струйка слюны. Страх лишил врага возможности двигаться.

— Садись, быстро! — Схватив автомат, Сергей качнул стволом в направлении сиденья, но немец не шелохнулся — стоял столбом и только таращил глаза, в которых металось безумие.

Сергею пришлось неловко втаскивать его в кабину за капюшон.

Потом он отыскал под сиденьем кусок проволоки и туго перемотал немцу сцепленные за спиной кисти рук:

— Хочешь жить — сиди не шевелись. Ферштейн?

От нарастающего вдалеке лая собак и одиночных выстрелов немец встрепенулся, но тут же осел обратно, безвольно уронив голову на грудь. Из путанных звуков Сергей уловил согласие:

— Я, я.

Не меняя позу, немец затих, вроде как потерял сознание.

Пока Сергей вёл машину наугад, прочь от Шлиссельбурга, метель успокоилась, но ветер не сбавлял силу. Он залеплял фары позёмкой и набрасывал снег на руль сквозь разбитое боковое стекло. Время от времени Сергей бросал взгляд на немца. Тот сидел в полном оцепенении.

Сергей, напротив, чувствовал себя ещё в бою. В ногах лежали два трофейных автомата, на сиденье скорчился пленный фриц — язык — как говорили в войсках. Только бы хватило бензина дотянуть до своих.

Мотор заглох через пять километров, когда казалось, что конец пути уже близок.

В этот день Варваре Николаевне нездоровилось. Но поскольку слабость во время блокады приобрела хроническую форму, она заставила себя сесть за пишущую машинку записать события дня. Любимый венский стул давно сгорел в печке, и приходилось довольствоваться уродливым сооружением прежней эпохи, мало отличавшимся от ящика для картошки. Чтобы не ныла спина, Варвара Николаевна положила под поясницу валик из старого одеяла, но это мало помогало справиться с болью в теле.

Распухшие пальцы немели от холода, поэтому Варвара Николаевна нажимала клавиши двумя указательными, которые ещё слушались. Под вой метели за окном она дробно выстукивала:

«Сегодня первое марта. Воскресенье. Дожили до весны.

Я пытаюсь вспомнить прошлую весну и не могу. Мне стыдно, очень стыдно за последние годы жизни, но они стёрлись из памяти, превратившись в одну сплошную череду выпивок. Отсюда, из блокады, я ужасаюсь своему прошлому и скорблю, что для исцеления моей души понадобилась война. Многих она погубила, а меня спасла.

В Ленинграде относительно тихо. Били в Гостиный Двор и Екатерининский садик. Соседка сказала, что есть убитые и раненые. Всего она слышала взрывы тридцати пяти снарядов.

Говорят, что скоро в столовых не будут вырезать талоны на жиры.

Когда я услышала эту новость, меня переполнила гордость за Серёжу. Ведь в прибавке норм, пусть крошечных, есть и его труд.

Вечером по радио передали приказ выдать: керосина рабочим, служащим, иждивенцам и детям всем по ¼ литра, рабочим и детям по 25 грамм шоколада, а служащим и иждивенцам по 25 грамм какао.

Я давно забыла вкус какао, но как только отоварю карточки, выпью сразу весь запас за Серёжино здоровье. Я не видела Серёжу уже почти две недели и надеюсь, что сейчас мой сын жив, здоров и благополучен, если можно говорить о благополучии в условиях жесточайшей войны.

Скоро будут передавать сводку Совинформбюро, радио не работает, надо вставать, одеваться и идти на улицу. Сводку пропускать нельзя».

— Станция Березайка, кто приехал, вылезай-ка, — зло сказал Сергей и дёрнул фрица за рукав, вынуждая сползти с сиденья.

Тот неохотно подался, увидел хмурое лицо Сергея, два автомата и винтовку и быстро залопотал что-то по-немецки, всхлипывая и мотая головой, поскольку руки у него были связаны.

В школе Сергей учил французский и даже знал его вполне сносно, поэтому из немецкой речи пленного сумел выудить общее для романских языков и понял, что немец просит не расстреливать.

— О как! — заметил он больше сам себе. — А когда меня уложить старался, о смерти не задумывался? Чужая смерть не своя, её вроде бы и нет, подумаешь — человеком больше — человеком меньше.

В ответ немец конвульсивно дёрнулся, дрожа нижней губой. Он был одного роста с Сергеем, но крепче и шире в плечах. Темнота мешала рассмотреть его пристальнее.

— Пойдём, шнель. Петролеум аллес, — собрав все свои запасы немецкого, сказал Сергей. Пихнув пленного вперёд, он закинул за спину оружие, которое передавило плечо неимоверной железной тяжестью.

Мороз выстоялся такой сильный, что воздух буквально хрустел при вдохе и выходе. Запалив спичку, Сергей посмотрел на часы — шесть утра, рассвет ещё не скоро, а жаль: сориентироваться по солнцу не выйдет, придётся идти вслепую.

Он кинул взгляд на немца — тот покорно переминался с ноги на ногу, но увидев, что на него смотрят, сразу выпрямился.

Сергей не боялся, что немец сбежит. Куда он денется посреди снежной равнины огромного озера, да ещё со связанными руками? Хотя сам на его месте точно рванул бы прочь — лучше замёрзнуть насмерть, чем плен. Но немцы — не русские, они свою шкуру берегут, да и погибать на чужой земле, наверно, не хочется.

Свои могли быть с одинаковым успехом и в десяти метрах, и в десяти километрах, как повезёт. Сергей первым пошёл навстречу ветру прочь от машины. Сзади за ним тащился фриц. Чтобы немец выделялся на снегу, Сергей предварительно стянул с него маскхалат и теперь, оглядываясь, видел, как тёмная фигура спотыкаясь, брела среди торосов.

Под тяжестью трёх оружейных стволов Сергей стремительно терял силы. Ноги в валенках двигались, как две деревянные колоды, и он упорно вколачивал их в снег метр за метром. Чтобы дать спине отдых, он остановился и оперся руками о коленки. Повешенные на шею автоматы тянули вниз, а винтовка за плечами ощетинилась дулом вперёд и легла на затылок. Видела бы Катя!

Сергей подумал, что при встрече обязательно расскажет ей, как впотьмах брёл по льду, нагруженный оружием в придачу к пленному фашисту.

Немец отстал на несколько метров. Втянув голову в плечи, он ковылял мелкими шажками, нелепо вихляя телом, словно парализованный. Причину его странных телодвижений Сергей угадал, когда заметил, что немец обут в кожаные ботинки с шерстяными обмотками. Наверняка ноги внутри уже превратились в две ледышки.

Прогоняя внезапную жалость, он ожесточённо сказал:

— Замёрз? Это тебе не фатерланд.

Сергей показал пальцем, чтоб немец развернулся и скрутил с его рук проволочные путы. Моргнув белёсыми ресницами, немец жалобно замычал.

Они снова пошли по снежной равнине, туда, где медленно наливалась светом узкая полоса неба.

Стараясь не думать о ледяных иголках, впивающихся в лицо, и о неимоверной тяжести оружия, Сергей представлял себе, как приедет в Ленинград, вызовет Катю и скажет:

— Знаешь, Катюшка, а ведь я тебя, наверно, люблю.

Нет, не так. Надо говорить без всяких «наверно». Нужно взять её руки в свои, посмотреть ей в глаза и твёрдо потребовать ответ, выйдет она за него замуж или нет. Ничего, что ей всего восемнадцать — в войну взрослеют рано.

Ветер крепчал с каждой секундой. Немец, двигавшийся позади, казался неясной тенью. Сергею приходилось часто останавливаться, чтобы дождаться, когда он приблизится хотя бы на метр.

И ни души кругом! Ни обоза, ни машины, ни урчания трактора вдалеке.

Один раз почудилось, что у горизонта виднеется купол санитарной палатки, но вблизи взгляд уткнулся в огромный сугроб, из которого торчал конец лыжи. Сугроб с лыжей — это хороший ориентир на обратном пути к машине. Воткнуть бы ещё эту лыжу вертикально да привязать тряпку в виде флажка.

Он попытался выдернуть лыжу. Облитое коркой льда дерево представляло собой сплошной монолит со слежавшимся снегом. Сергей отогнал мысль о том, кто лежит внутри этой ледяной могилы и сколько таких подснежников утечёт в Ладогу вместе с весенним половодьем.

Лично он обязан выжить, чтобы сказать Кате самые важные слова, которые мужчина должен говорить единственной женщине.

Подгоняя немца, Сергей оглянулся, но глаза скользнули по ровному полю. Сбежал? Провалился в полынью?

Несмотря на то, что тело стонало от холода, он заставил себя повернуть назад. В морозном воздухе автоматы на груди клацали друг о друга, сопровождая каждый шаг сухим треском. Дыхание рвалось и останавливалось. Сергей снял с рукава щепоть снега и сунул в рот, сам не зная зачем. Пить и есть не хотелось.

Немец лежал между двух торосов и, не мигая, смотрел вверх. Рассветная марь позволила разглядеть круглый подбородок с серой щетиной и курносый нос.

Не в силах нагнуться, Сергей ткнул его носком валенка:

— Вставай, иначе смерть. Капут, понимаешь?

Немец шевельнулся и сделал попытку подняться на локте, но снова соскользнул на снег и затих.

Резким движением Сергей сдёрнул с плеча винтовку, нацелив её в лоб, прикрытый серой каской, из-под которой выглядывала кромка вязаного шлема.

— Вставай!

Глаза немца выразили бесконечную усталость. Он покорно прикрыл веки, приготовившись принять выстрел. Сергей понял, что грань между жизнью и смертью у него уже пройдена и на испуг его не возьмёшь.

— Замерзай, фашист, плакать не буду.

Разворот на прежний путь забрал остаток сил. Сергей постоял, собираясь с духом, сделал насколько шагов вперёд и вернулся. Не смог оставить замерзать человека. Пусть фашиста, который несколько часов назад поливал его автоматными очередями, пусть врага, но всё же человека, который дышит, чувствует, боится и плачет. Лежачего не бьют.

— Вставай, тварь, иди!

Автоматы на груди висели тяжёлыми гирями, а колени едва сгибались, когда он пинками поднимал немца с земли. Едва немец встал на четвереньки, нога Сергея случайно соскользнула и попала ему по носу. Капли красной крови на снегу оказали на немца живительное воздействие. Он зашевелился:

— Нихт, нихт.

— Вставай!

Одной рукой Сергей обхватил немца за талию и прижал к себе. Идти вдвоём оказалось теплее и даже устойчивее, но медленнее. Если в ближайшее время не покажутся люди, то они превратятся в один из сугробов, а мама получит похоронку, на которой будет написано «пропал без вести».

Когда вконец обессиленный Сергей подумал, что сейчас рухнет замертво, над головой раздался рёв самолётов. «Мессеры» летели клином с севера на юг, хищно нацелившись на кровавую добычу. Значит, дорога в той стороне и она близко. Подтверждение своей догадке Сергей получил почти сразу — по звуку зенитных орудий.

Он посмотрел на разбитый нос немца и поправил на шее автоматы:

— Слышишь, фриц, наши бьют! Ферштейн? Наши, советские! Пришли, выжили. Можешь радоваться.

Сергей не мог предвидеть, что мюнхенский колбасник Эрик Гесслер пройдёт лагерь для военнопленных, вернётся в родной город, станет отцом троих детей, дедом десятерых внуков и до самой смерти будет каждый день коленопреклонённо молить Святую Деву за русского солдата, который волочил его по льду Ладоги.

Солнце било в заклеенные полосками бумаги окна, высвечивало золотом тёмные углы в казарме и оковывало серебром белоснежные сугробы во дворе.

Катя всунула ноги в валенки, накинула на плечи ватник и вышла на крыльцо, задохнувшись от свежего воздуха. Весна пришла!

— Катя, ты куда? Тебе ещё рано вставать! — крикнула вслед Маруся, но Катя беспечно отмахнулась. Сегодня за завтраком она обратила внимание, что ложка в руке уже не дрожит, а лоб не покрылся испариной. Пора заканчивать отдых и выходить на дежурство. Последние два дня она и так промаялась от стыда за своё вынужденное безделье и за то, что девчатам приходилось за ней ухаживать.

— Вот и дожили до марта, — сказала вслух Катя, обращаясь к Сергею. За время болезни она так много о нём думала, что начинала беседовать с ним по-настоящему.

— Ты мне? — повернулась от дверей Света, которая сегодня дневалила.

Ради хорошей погоды Света подняла уши у шапки-ушанки, выпустив наружу светло-русые локоны. И глаза у Светы сегодня были весенние, как капель, которой скоро заплачут сосульки на козырьке крыши.

Катя покачала головой:

— Нет, это я себе. Заговариваюсь словно старая бабка. До марта дотянули, теперь дело веселее пойдёт. Как вспомню морозы, б-р-р… — Она шутливо передёрнулась.

— И не говори. — Света прислонилась к перилам и подставила лицо под солнечные лучи.

— Мне кажется, я так промёрзла за зиму, что никогда не отогреюсь. Прогоним фашистов — махну жить куда-нибудь в Крым, на море. Говорят, там всегда жара.

— Не знаю, я не была на море. Я из своей Новинки только один раз с мамой в Ленинград ездила. А больше никуда не успела.

Катя подошла и встала рядом со Светой.

Ветерок дул резкий, но тёплый. Ещё пара недель — и весна подступит ближе к городу, возьмёт его в кольцо душистых рук, сгонит снег, растопит лёд, приманит стаи птиц с юга.

Вспомнилось, как в прошлом году по весне проснулась от мощного треска, словно у реки ломались каменные скалы. Взбудораженная, она села в кровати: «Мама, слышишь, лед пошёл!»

Спозаранок ребятишки вместо школы бежали к реке смотреть ледоход. Пугливая Олька тихонько охала и хватала Катю за руку: «Ой, боязно! Смотри, как бы мост не снесло».

А Катя наслаждалась! Расширенными от восторга глазами она смотрела, как с хрустом сталкиваются и встают на дыбы ледяные глыбы, чтобы затем разломиться в крошево под напором речного тока о боны моста. Вот где мощь! Вот где сила!

«Давай! Ломай! — кричала реке Катя. — Весна идёт!»

Мысль о ледоходе вернула её к Сергею, и сразу заныло сердце. Не попал бы на Ладоге в полынью. Она представила, как под широкими шинами полуторки стонет и прогибается весенний лёд. А машины всё идут и идут, потому что город ждёт хлеба.

Сергей ни разу не пришёл к ней за время болезни, и Катина душа сейчас металась между тревогой и обидой.

Она посмотрела на Свету:

— Света, ко мне точно никто не приходил?

— Точно. Хотя нет, приходил. Неделю назад. Как раз в моё дежурство. — Она сделала виноватое лицо. — Извини, совсем забыла. Помнишь, в тот день сильная бомбёжка была?

Катины руки непроизвольно сжали перила. Она почти вскрикнула:

— Кто приходил?

— Дядечка пожилой, с таким огромным носом и чёрными глазами. — Согнув палец, Света очень точно обрисовала обширный нос Егора Андреевича. — Очень расстроился, что ты болеешь, и велел кланяться. — Света хихикнула. — А я ему сказала, что советские люди кланяться не приучены.

Значит, приходил Егор Андреевич. Катя в раздумье нарисовала на заиндевевших перилах цветочек и решительно выпрямилась:

— Пойду выпрошусь у Маруси его проведать, а завтра на работу.

Света с сомнением посмотрела в её лицо:

— А дойдёшь? Вон ты слабая какая, как былинка.

— Дойду. Сама знаешь — залёживаться вредно.

Света согласно кивнула:

— Это верно. Не забудь — завтра восьмое марта, воскресник по уборке города.

— Я помню.

По дороге к Егору Андреевичу Катя прошла мимо разбомблённого дома, откуда они с Машей спасли девочку Ларису. Замедлив шаг, она скользнула глазами по оконному проёму, в котором застряла кровать с Ларисой. Сейчас спинка кровати косо торчала из груды снега рядом с проржавевшей железной балкой.

Запрокинув голову, Катя поймала ртом снежинку, тут же растаявшую на тёплых губах. После недель болезни радость жизни ощущалась особенно остро.

Если бы не Маша, доставшая лекарство, то… Катя улыбнулась, вспомнив, как вчера за Машей заходил симпатичный лейтенант в новенькой форме. Под любопытными взглядами девушек Маша шествовала к нему медленно, словно нехотя, а когда думала, что её никто не видит, понеслась вприпрыжку, на ходу поправляя гимнастёрку. Смешная Машка и добрая.

Тем же вечером Маша села к Кате на койку, обняла и горячо зашептала прямо в ухо:

— Ты, Катька, на меня не обижайся, но я хочу сказать тебе спасибо за болезнь. Правда-правда! Стыдно так говорить, но если бы меня Маруся не послала за сульфидином, то я бы не познакомилась с Игорем. А Игорь знаешь, он такой необыкновенный. — Для лучшей характеристики Игоря Маша крепко сжала Катин локоть и закатила глаза под потолок.

Её порозовевшее лицо светилось счастьем. Катя не удержалась и поцеловала её в щёку:

— Если так, то я рада, что заболела.

На перекрёстке у магазина Катя обратила внимание, что очередь совсем маленькая, из нескольких человек — благодаря Ледовой дороге карточки стали отоваривать без задержки. Первым стоял старик с палкой, за ним девочка в огромных чёрных валенках. Голенища доставали ей выше коленок, поэтому девочка напоминала котёнка в сапогах. Тощего, измученного котёнка с пустой авоськой в руках. Заметив Катин взгляд, девочка покосилась на валенки, а потом несмело улыбнулась. Наверное, весна и ей подарила надежду, залетевшую в город вместе с первыми лучами солнца. И хотя смерть ещё продолжала ходить по домам, но продовольственные нормы увеличивались, а эвакуация шла полным ходом.

Девушки в казарме сказали, что сегодня открылся кинотеатр «Молодёжный» и все билеты проданы. Маша пойдёт в кино со своим лейтенантом, а ей, Кате, не с кем. От этой мысли Катя нахмурилась, потому что думать о Сергее рядом с краснощёкой девушкой, которая обнималась с ним у кабины, было неприятно. Она отогнала от себя грусть. Пусть ходит с кем хочет, только бы его не ранило и не убило, а в кино можно и одной сбегать. Сохранить пару карамелек, сесть на последний ряд и перенестись в то время, когда дома ждала мама, в школьном драмкружке блистала подружка Ольга и с неба не падали бомбы.

То, что Егор Андреевич на посту, Катя поняла по приоткрытой двери в бомбоубежище. Он давно перебазировал туда свой письменный стол и кучу пухлых папок с завязочками.

— Это чтобы зря штаны в конторе не просиживать, — объяснил Егор Андреевич в последнюю встречу. — За время бомбёжки я успеваю уйму бумаг заполнить. Ты не представляешь, сколько нам горисполком документации навалил — за каждую малость пиши бумажку. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек. До смешного доходит: люди уезжают в эвакуацию, а мы должны их имущество в реестр записать. А какое там имущество, если всё или на еду поменяно, или в буржуйках сожжено. Вон, Вера уехала — много у неё вещей осталось? Кот наплакал.

Решив сделать Егору Андреевичу сюрприз своим появлением, Катя медленно потянула на себя ручку двери и придержала, чтобы не скрипнула. Из полуподвального помещения в лицо пахнуло сырым воздухом с лёгкой примесью дыма от буржуйки. Кроме бомбоубежища подвал выполнял функции обогревательного пункта, поэтому печь исправно топилась хотя бы раз в день.

В тусклом свете стены влажно отсвечивали серой краской. Пять ступенек вниз вели к дощатому настилу, сквозь который виднелся песчаный пол. Сам Егор Андреевич сидел к ней спиной, ссутулив плечи, и неподвижно смотрел перед собой в пустое пространство с рядами деревянных скамеек. Кроме него людей в бомбоубежище не было.

Стараясь ступать как можно тише, Катя приблизилась к Егору Андреевичу и положила перед ним гостинец в виде плитки подсолнечного жмыха.

Он резко повернулся.

— А, Катюшка! Выздоровела! — Высушенное голодом лицо Егора Андреевича просияло радостью, хотя глаза оставались грустными, словно он недавно плакал.

— Выздоровела, Егор Андреевич, готова к труду и обороне.

Кате хотелось его развеселить, и поэтому она говорила нарочито бодро.

Он подхватил её тон:

— Молодец, девка, это по-нашему, по-ленинградски. Ты ведь теперь у нас настоящая ленинградка, крещённая голодом, холодом и огнём.

Несмотря на явную радость, его больше руки, находившиеся в беспрестанном движении, выдавали душевную маету. Они всё время что-то трогали, мяли, передвигали бумаги на столе.

Наткнувшись на очки, Егор Андреевич покрутил их за дужку и сказал:

— Помнишь посылку с сахаром, где был написан адрес Гришиных?

— Ещё бы не помнить! — Катя вдруг почувствовала усталость и оперлась ладонями на стол. Варежки она не снимала — обмороженные пальцы всегда мёрзли.

— Я тут на досуге проверил старые журналы регистрации и нашёл кое-что интересное. — Он многозначительно поднял брови. — Ордер в квартиру Гришиных был выписан на трёх человек, а въехали двое — Михаил Михайлович Гришин и дочь — Калерия Михайловна Гришина.

— Ну и что? — не поняла Катя.

— Может, и ничего, — выдохнул Егор Андреевич, — в те годы была большая неразбериха, ордера полуграмотные писари выписывали. Бывало, так фамилию или имя переиначат, что не поймёшь. Моего приятеля Копытова как Капытоф записали, а что сделали из Жобина тебе вообще лучше не знать. — Катя прыснула. — Так и живут теперь. Могли и здесь напутать. — Егор Андреевич встал: — Пошли домой, Катюшка, Павловна чаем напоит.

Дойдя до порога, он остановился и досадливо крякнул:

— Вот теперь как хожу! Вроде бы и нормы прибавили, а силы не прибывают.

Он наклонился и двумя руками помог своей ноге перешагнуть препятствие.

Несмотря на худобу, он всё ещё казался большим и сильным.

Катя примирительно сказала:

— Сейчас у многих ноги не ходят из-за цинги и мышечной слабости. Но главное, мы до весны дожили. Скоро снег растает, травка вылезет, птицы прилетят. Посадим огороды. Вы знаете, Егор Андреевич, нам пришло указание начать расчищать свободные места под огороды.

— Конечно, знаю, — на ровной поверхности шаг Егора Андреевича стал уверенным, — нас, управхозов, первых предупредили. Обещали выдать необходимые семена. — Он помолчал, а потом сказал с несвойственной ему злостью в голосе: — Заботится о нас страна, не забывает, только вот некоторые… — Он не стал договаривать, жёстко рубанув воздух ребром ладони.

— Вы о ком, Егор Андреевич? — спросила Катя.

Но вместо ответа он замолчал, только взгляд стал тяжёлым, будто каменным.

От желания объяснить Кате происшедшее у Егора Андреевича першило в горле, но он понимал, что не имеет права на откровенность, иначе Катин мир рухнет под обломками правды.

И занесла же его нелёгкая в этот Мельничный Ручей!

Проводив Катю, Егор Андреевич сел напротив фотографии жены и потёр лицо руками. Фрося поймёт, она всегда всё понимает.

Чтобы вытолкнуть из себя первые слова, ему пришлось налить стопку водки, настоянную на калгане. Гранёные стопки купила жена, по три копейки пара, и применялись они крайне редко. Спиртное Егор Андреевич не уважал, но бывают случаи, как сегодняшний, когда иначе никак.

Стиснутую в кулаке стопку он разом опрокинул в горло и за неимением хлебной корочки занюхал рукавом фуфайки.

— Не ругай меня, Фрося, — первая и последняя. — Он встал и походил по комнате, потом остановился у фотографии дочери. Ей тоже можно пожаловаться, тем более, что это Любина школьная подруга встретилась ему рано утром.

Сам бы он ни за что не узнал дочкину подружку в кругленькой женщине со свежими щеками цвета пунцовой скатерти в Доме профсоюзов. Одетая в добротное пальто с кроличьим воротником, дамочка стояла возле грузовика и шумно спорила с шофёром. В пылу ссоры она негодующе всплёскивала руками и притопывала ножками в меховых ботиках.

Поражённый цветущим, не блокадным видом женщины, Егор Андреевич замедлил шаг, и в этот момент она обернулась и закричала:

— Егор Андреевич, миленький, неужели это вы?!

Моментально забыв про шофёра, женщина подскочила к Егору Андреевичу и затеребила его за рукав. На улице было ещё довольно темно, и он не сразу вспомнил, где видел её лицо, а вспомнив, ахнул:

— Василиса? Клюковка?

Он помнил её маленькой, крепенькой девчушкой-первоклассницей, которую за яркий румянец сразу же окрестил Клюковкой.

Василиса зарделась:

— Ещё не забыли?

— Конечно, нет.

Егор Андреевич хотел сказать, что не забыл всех подруг своей Любоньки, но в груди вдруг стало горячо и больно. Он судорожно сглотнул:

— Ты знаешь, что Люба погибла на Халхин-Голе?

— Знаю. Наташа Лаптева сказала, я её встретила перед войной.

— Это та Наташа Лаптева, которой я бант завязывал?

Тёплое воспоминание растопило льдинки боли, и он улыбнулся.

Василиса рассмеялась:

— Да, да, та самая.

Она хотела ещё что-то сказать, но шофёр высунулся из машины и вежливо кашлянул:

— Василиса Ивановна, мы опаздываем.

— Ой, правда, мне пора. — Василиса бросила быстрый взгляд на наручные часики, сверкнувшие золотом, и внезапно предложила:

— Егор Андреевич, поехали со мной в Мельничный Ручей, я вам курицу подарю.

Упоминание курицы показалось настолько диким и нелепым, что он не понял:

— Какую курицу, ты о чём, Клюковка?

— За Клюковку отдельное спасибо! Приятно вспомнить школьные годы, — Василиса проворно забралась на сиденье и подвинулась, — а курица самая обыкновенная, ощипанная, но не потрошёная. У вас есть с собой пропуск?

— Конечно есть, я же управхоз, — потрясённо ответил Егор Андреевич, думая о том, какое огромное богатство плывёт к нему в руки. Ощипанная и непотрошёная курица была сродни чуду.

Всю дорогу до Мельничного Ручья Егор Андреевич упорно думал об этой обещанной курице. Презирая себя за слабость, он пытался отвлечься и расспрашивал Василису о жизни, о домашних, но перед глазами всё равно лежала на блюде курица с запёкшейся коричневатой корочкой и лужицей вытопленного жира. А если разделать курицу на порции, то можно растянуть мясо на целый месяц, благо на улице стоит мороз. Варить понемножку, по чуть-чуть, и приправлять бульон крупкой.

Откуда у Василисы курица, он спросить не решился, деликатничал, но Василиса бесхитростно рассказала, что работает экспедитором в подсобном хозяйстве. Покосившись на шофёра, она выбрала момент, когда он напряжённо следил за дорогой, и шепнула:

— Мы ленинградское правительство снабжаем, так что, дорогой Егор Андреевич, попрошу соблюдать строгую секретность.

Да, именно так Василиса и сказала — ленинградское правительство. Егор Андреевич подошёл к буфету и достал из альбома фотографию дочери. Она была сделана на последнем курсе мединститута. Любонька поступила учиться в медицинский, а Василиса-Клюковка на курсы учётчиц.

— Ты понимаешь, Люба, — торопясь поделиться с дочерью, Егор Андреевич беззвучно зашевелил губами, — там, в подсобном хозяйстве, есть всё-всё. Куры, утки, гуси. Я видел, как для членов горкома партии в местном санатории накрывают столы. — Он перевёл дыхание. — Да, Люба, там работает санаторий. А на столах… — Перечислить, что стояло на столах, Егор Андреевич не смог и заплакал колючими злыми слезинками. — Там в подсобном хозяйстве даже ромовые бабы выпекают. Ты представляешь, Люба, дети с голода умирают, а они ромовыми бабами закусывают! Коммунисты, Люба, коммунисты! Слуги народа!

Крупная дрожь протрясла его тело от головы до пяток. Чтобы не уронить фотографию, Егор Андреевич положил её обратно и гордо вскинул голову:

— А курицу я отдал Алевтине Бочкарёвой, той, что в квартире Гришиных живёт. У неё две малявки, пусть детей кормит, а мы, старики, и так поскрипим. Ну не могу я есть эту курицу, не могу.

После немого разговора с женой и дочкой Егора Андреевича отпустило.

Пусть сытые в блокаду живут как хотят, это дело их совести и чести. Надо забыть, выбросить из головы лишнее, не завидовать, не желать зла, не осуждать. Главное осознавать, что каждый человек поставлен на своё место и с каждого спросится по-своему.

А Бочкарёва эта — молодец-баба, не дала умереть своим девчонкам, сберегла.

Перекинувшись от Бочкарёвой, мысли побежали по привычному кругу проблем домоуправления. Хоть и маленькое хозяйство, а важное. Это как в лампадке огонёк поддерживать, чтоб теплился, а не гас. Дрова заготавливать надо? Надо. За семенами Лёньку пошлю, когда он с завода придёт. Обход Кузовкова сделает, чтобы народ о субботнике оповестить.

Он задумался: почему в русском языке нельзя сказать «я победю» или «я побежу»? Егор Андреевич пожал плечами и ответил сам себе:

— Потому что «мы победим», и в этом вся соль.

Всё-таки Сергея зацепило. Когда он доволок немца до своих, сзади раздался взрыв снаряда. Сергей почувствовал сильный толчок в спину и вспыхнувшее внутри горячее пламя, от которого в голове стало звонко и пусто.

— Санитаров давай, у нас раненый! — зычно закричал сержант орудийного расчёта. — Эх ты, пень-колода!

Этот пень-колода, обросший косматым изумрудным мхом, чудился потом Сергею всю дорогу до госпиталя. Их, нескольких раненых, везли в глубь материка в тряском кузове полуторки. Слева от Сергея стонал матрос с перевязанной грудью, а справа полусидел молоденький солдатик с распоротым боком. Он часто облизывал пересыхающие губы и смотрел на Сергея круглыми испуганными глазами.

Хотя боль в спине скручивала Сергея в тугой узел, он всё-таки сказал солдатику, чтобы тот не унывал. Раз сидеть может, значит смерть ещё далеко.

Когда полуторка пересекала заснеженное поле, их обстрелял шальной мессер, отбившийся от своей чёрной стаи. Снизился на бреющем полёте и дал очередь по машине.

Не в силах пошевелиться, Сергей корябнул пальцами по шершавому кузову, сквозь дурноту жалея, что под рукой нет автомата.

Матрос, наверное, подумал то же самое, потому что повернул голову и прохрипел:

— Сбить бы гада, да нечем. Я их голыми руками готов рвать.

Солдатик коротко всхлипнул и схватился за бок.

Когда подъезжали к госпиталю, Сергей смотрел на окружающее мутным взором, в котором сливались двери, стены и белые халаты. Он снова вспомнил пень-колоду, но только мох на ней был уже оранжево-красный.

Их всех троих положили в коридоре прямо на пол, где были постелены тонкие матрацы, залитые спёкшейся кровью. Приоткрывая глаза, Сергей видел только ноги, проходившие мимо. Ноги шли, бежали, стояли. От бесконечного мелькания кружилась голова. Наконец, когда стало совсем плохо, около него остановились ноги в валенках с обрезанными голенищами и женский голос сказал:

— Этого срочно в операционную.

Ему возразил густой мужской бас:

— Но, Наталья Николаевна, у нас идёт поток раненых после бомбёжки, и, кроме того, вы не спали трое суток. Дайте себе хотя бы пару часов отдыха.

— Я сказала — в операционную, не заставляйте меня повторять!

Когда до сознания Сергея дошло, что говорят про него, он показал на солдатика:

— Сначала солдата.

Теперь он смотрел вверх и старался рассмотреть лицо женщины в валенках, но перед глазами всё расплывалось.

Та быстро отвернулась, коротко бросив:

— Он подождёт.

Почти тотчас два санитара положили Сергея на носилки и понесли длинным коридором, наполненным запахами лекарства, гари и крови.

Перекладывая на операционный стол, один из санитаров нечаянно задел рану. От вспышки боли Сергей потерял сознание и очнулся уже в палате.

«Сегодня я ходила в театр. Так случилось, что подруга нашей редакторши — актриса театра Музыкальной комедии, и она подарила мне контрамарку. Давали “Три мушкетёра”», — записала в свой блокадный дневник Варвара Николаевна Медянова.

Чтобы поворошить угли в буржуйке, она встала из-за письменного стола и прошлась по комнате, разминая поясницу. Поход в театр надо обязательно записать подробно. Когда-нибудь про спектакли в блокадном городе станут говорить как о непостижимом проявлении силы духа.

С трудом встав на колени, Варвара Николаевна подкинула в топку разломанную раму от картины. Сам натюрморт с кувшином огненных роз сгорел в прошлый раз. Картину с розами выкопали из-под обломков соседнего дома, она отсырела и при сгорании ужасно воняла. Приятное тепло от огня сразу согрело озябшие руки. Всем хороша буржуйка, но быстро остывает.

С сожалением закрыв топку, Варвара Николаевна сняла с плиты чайник и положила вместо него пару кирпичей. Потом их можно будет сунуть в постель под одеяло, чтобы хоть немного прогреть стылые матрац и простыни.

Её мысли снова вернулись к театру. Там тоже было холодно. Публика сидела не раздеваясь, в пальто и шубах, а когда актёры пели, изо рта у них шёл пар. Зал был набит битком. Впереди Варвары Николаевны расположилась высокая старуха в фетровом шлеме, почти полностью заслонявшим обзор сцены. Чтобы следить за действием, приходилось постоянно отклоняться в сторону, выискивая просвет между зрительскими головами.

В конце первого действия офицер, сидевший сзади, деликатно дотронулся программкой до её плеча и попросил:

— Девушка, не крутитесь, пожалуйста, а то мне не видно.

Девушка! Варвара Николаевна сочла его слова за издёвку.

— Можно подумать мне видно! — некрасиво огрызнулась она, тут же раскаявшись в своей грубости. Может, этот военный прямо из театра уйдёт на фронт и спектакль будет последним светлым воспоминанием в его жизни.

В перерыве они оказались рядом. Судя по седому ёжику волос и резким морщинам у рта, офицеру было за пятьдесят. В войну трудно определять возраст. Варвара Николаевна обратила внимание на мешки у него под глазами, решив, что это признак недосыпания, и на свежую повязку на левой руке.

Хотя Варвара Николаевна смотрела вскользь, как будто бы в сторону, офицер перехватил её взгляд и приблизился. Он него пахнуло смесью табака и одеколона.

Он улыбнулся, и улыбка у него оказалась хорошей, светлой.

— Я в первый раз в Ленинграде.

Промолчать казалось неудобным, и Варвара Николаевна вежливо поинтересовалась:

— Да? А вы откуда?

— Сейчас из-под Москвы, но вообще я сибиряк, инженер-дорожник. Откомандирован в распоряжение Ленинградского военного округа.

«На Ладогу, к Серёже», — скорее сердцем, чем разумом поняла Варвара Николаевна, и этот незнакомый военный ей сразу стал симпатичен и близок, как было дорого всё, что имело отношение к сыну.

В фойе стоял гул от множества голосов. Мимо проходили исхудавшие или отёкшие люди, но здесь на их лицах не было печати отчаяния. Театр завораживал, увлекал, дарил забытую радость. Неудивительно, что театральные билеты на чёрном рынке шли по цене куска хлеба. У зеркала прихорашивались две барышни, обе в одинаковых серых шинелях. На них с умилением смотрела служительница, укутанная в синий бархатный салоп, расшитый золотым позументом.

Варвара Николаевна вдруг застеснялась своего старого пальто с вытертым воротником и оторванной пуговицей. Пуговицу давно надлежало пришить, но руки не доходили.

Быстрым жестом она приложила ладонь к торчащим ниткам, но потом рассердилась на себя и опустила руку. Ещё не хватало кокетничать на старости лет. Сорок пять, не двадцать.

Чтобы поддержать разговор, она спросила заученной фразой:

— Нравится у нас?

Ещё не договорив, Варвара Николаевна спохватилась, что изрекла фантастическую глупость. Как и кому может понравиться блокадный город, где на улицах лежат штабеля мертвецов?

Но офицер понял, что она имела в виду, и кивнул головой:

— Я всегда мечтал попасть в Ленинград, правда, не думал, что мой приезд будет таким, — он подыскал нужное слово, — суровым. Но я всё равно восхищен и городом, и мужеством горожан. — Его прямой взгляд заставил Варвару Николаевну покраснеть до ушей.

Проклиная себя за смущение, она подняла воротник пальто и заспешила в зал, благо раздался третий звонок.

Теперь она сидела не шевелясь и беспокоилась только о том, чтобы офицер, представившийся Ефимом Петровичем, смог без помех посмотреть спектакль.

Из театра Ефим Петрович проводил её до дому и на прощание поднёс руку к губам:

— Даст Бог, ещё увидимся.

В ответ она сдержанно попрощалась и сразу ушла, потому что мучительно боялась продолжения знакомства. Нет! Никаких привязанностей больше быть не должно. Ещё одной потери она просто не переживёт.

Перебирая в уме моменты встречи с Ефимом Петровичем, Варвара Николаевна снова села за дневник.

О чём же написать? О том, как с каждым днём её жизнь всё больше наполняется смыслом? О том, что хочет выжить не ради себя самой, а для того, чтоб успеть помочь родному городу?

Она прикоснулась к кругляшам клавиш, и пишущая машинка отозвалась лёгким звоном.

«И сказал [Господь]: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь.

Библия. 3 Цар., 19, 11–12».

— Ленинграду очень нужен воскресник, — говорила Маша, когда бойцы МПВО строем шагали по набережной. Она поддала ногой ржавую кастрюлю, со звоном отлетевшую к куче мусора. — Мы так привыкли видеть разруху, что уже не замечаем, что город превратился в большую свалку.

— Ничего, мы его почистим, отмоем, отстроим, и будет снова как новенький, — отозвалась Катя.

Она перехватила взгляд Маруси. Младший лейтенант улыбнулась уголком рта:

— Взвод, запевай!

— Мы красные кавалеристы и про нас… — завела голосистая Люся, которая шла между Катей и Машей.

— …былинники речистые ведут рассказ! — звонко подхватило сразу несколько девичьих голосов.

Под ритм песни шаги становились упругими и улетала прочь усталость, которая успела накопиться за дежурство.

Общегородской воскресник был назначен на восьмое марта. Маруся хотела отстранить Катю от работы, чтобы дать окрепнуть, но Катя обиделась чуть не до слёз:

— Чем я хуже всех? Пойду, и всё. Я и так почти месяц на кровати бока отлёживала. Отдежурю и приду.

Взвод МПВО выдвинулся на воскресник после полудня, когда на улицах уже вовсю кипела работа. Странно и радостно было видеть на прежде пустынных улицах сразу много людей: жив город, не умер, не сдался!

Около руин школы работала группа подростков. Носилки с мусором они тащили вшестером, как муравьи. Один парнишка поднял голову и залихватски засвистел. Наверное, радуется, что школа скоро откроется.

Катя помахала ему рукой.

Последний куплет строевой песни отзвучал у пятиэтажного дома, испещрённого выбоинами от снарядов. Верхние этажи были жилыми, а на первом располагались почтовое отделение и заколоченная дверь бывшей сапожной мастерской. За зиму серые стены здания успели обрасти снежными завалами, сквозь которые просматривались обломки кирпичей, помятое ведро, брошенные детские санки.

— Девчонки, смотрите, кукла! — закричал кто-то из девушек в строю, и все стали крутить головами по сторонам, словно видели куклу первый раз в жизни.

Это был вытаявший из-под снега большой пупс в алом комбинезоне и полосатом чепчике. Чья-то рука посадила его на подоконник почты. На фоне заколоченного окна пупс выделялся ярким цветовым пятном и таращил голубые глаза, словно изумляясь царившему вокруг беспорядку.

«Вещи оказываются долговечнее хозяев», — подумала Катя с надеждой, что маленькая хозяйка куклы жива и набирается сил в эвакуации.

Ей вдруг вспомнились две сестрёнки, которых они с Машей перед Новым годом отвезли на эвакопункт. Старшая девочка держала в руках узелок с вещами, а младшая — девчушка лет семи — прижимала к груди картонную коробочку, закутанную в розовое кукольное одеяльце.

— Что у тебя там? — не удержалась и спросила Катя.

Девочка вскинула на неё глаза, большие и голубые, как у пупса в красном.

— Кузя.

Она откинула край одеяльца, приподняла крышку коробочки и показала общипанного попугайчика размером с воробья.

— Это у него от голода перья выпали. Но Света сказала, что потом вырастут новые. Света всё знает. — Девочка посмотрела на сестру. — Главное, что мы не съели Кузю, ведь друзей не едят, правда?

— Правда, — подтвердила Катя, сдерживая дрожь в голосе, потому что семилетняя девочка с полысевшим попугаем в этот момент показалась ей сильнее всей гитлеровской армии вместе взятой.

Теперь сестрёнки давно на Большой земле, а попугай, наверное, успел опериться.

Дойдя до угла почты, Маруся остановила строй и повернулась к девушкам.

— Слушай мою команду! — Она очертила рукой фронт работ. — Наше подразделение отвечает за уборку почтовой территории. Задача ясна?

— Так точно, товарищ командир! — весело закричали сразу несколько человек, и строй девушек рассыпался по двору.

Кате с Машей досталось расчищать смёрзшийся вал нечистот под окнами дома. Канализация давно не работала, и жители выливали отходы прямо из окон.

Кроме них по ледяной горе колотили ломы нескольких женщин из местных. Ими руководил косматый старик, который сидел около жестяного корыта и ждал, когда оно наполнится обломками. Удовлетворившись результатом, старик с кряхтеньем перекидывал через плечо верёвку, привязанную к ручке, и волок корыто в сторону набережной.

— Вода унесёт, — пояснил он Кате на вопрос, куда относить собранные ледяшки.

Когда догребали первую кучу, начался обстрел на Васильевском острове.

— Бабоньки, поднажмём, а то скоро фашист по нашему квадрату ударит, — скомандовал дедок, — смотрите, как комсомольцы на почте лихо работают. Только и успевают сумки с письмами таскать. Сегодня кому-то счастье выпадет.

— А кому-то горе, — глухо возразила женщина рядом с Катей.

Она работала яростнее всех, почти не давая себе отдыха, и выпрямилась только один раз, чтобы заправить под платок прядь волос.

Катя тоже обратила внимание на оживление у почтового отделения. То и дело дверь громко хлопала и по тропинке проходил человек с тугой брезентовой сумкой на ремне.

Не понимая, она спросила, в чём дело, и старичок охотно объяснил, что на почте идёт воскресник по разбору писем.

Так вот оно что! Кате представила, сколько людей получат сегодня долгожданную весточку с фронта, и ей вдруг захотелось тоже получить письмо. Всё равно от кого, но лучше всего от Сергея или от Оли.

Стуча лопатой по спрессованному грязному льду, она стала представлять, как вечером придёт в казарму и дежурная скажет: «Пляши, Ясина, — тебе письмо!»

Впрочем, Оля не знает, куда писать. И снова перед глазами встала дорога, по которой они вместе шли в потоке беженцев, тоскливый Олькин взгляд на прощанье и посылка от исчезнувшей тёти Люды, лежавшая в кожаном саквояже.

Работать закончили уже в потёмках. Чтобы прийти в себя от усталости, Катя уселась на гранитную тумбу и, обращаясь, к Маше сказала:

— Машуня, ты иди, а я должна забежать в одно место. Мне Маруся разрешила на час задержаться.

Но Маша не двигалась с места. Двумя руками она оперлась на лопату, судя по всему приготовившись стоять до победного конца:

— Я с тобой, а то ты едва на ногах держишься.

— Маша, иди, — у Кати не было сил спорить, поэтому она просто встала и пошла прочь, махнув рукой на прощание, — я скоро вернусь, мне отсюда два шага.

В действительности расстояние было неблизким и простиралось на несколько улиц, потому что мама Сергея жила в соседнем районе.

Катя не могла сказать, зачем она идёт к Серёжиной маме — ноги сами несли. Она не планировала вступать с ней в беседу или стоять под дверью, ловя звуки голосов в квартире. Хотя, чтобы услышать Сергея, она согласилась бы даже повиснуть на подоконнике.

Хотелось просто убедиться, что Варвара Николаевна не убита горем. А раз так, то значит — Сергей жив и с ним всё хорошо, по крайней мере на данный момент.

Улицы по ходу пути несли на себе следы свежей уборки: дорожки расчищены, с проезжей части убраны осколки кирпича и куски бетона. Выбитые взрывом стёкла в бывшем универмаге аккуратно собраны в кучу.

Многие жители ещё не ушли с воскресника, а что-то копали, носили, отскребали. Со всех сторон слышались разговоры и, самое удивительное — смех. Казалось, что, собравшись вместе, люди не желают расставаться после долгой и одинокой зимы.

Глядя на согнутые спины и мелькающие лопаты, Катя подумала, что сегодня у Егора Андреевича была масса хлопот, потому что на воскреснике управхоз превращается в главнокомандующего пусть маленьким, но эффективным войском. И какая, в сущности, разница — очищать страну от грязи или от врага.

Философские мысли, приходящие в голову, быстро смывались под страхом от того, что она может прочесть на лице Серёжиной мамы.

Сначала Катя шла быстро, потом медленно, потом снова быстро. И почему никто не придумал какую-нибудь особую связь человека с человеком, наподобие переносного телефона? Хотя, тогда пришлось бы таскать за собой бухты с километровыми мотками провода.

На подходе к дому Медяновых ноги отяжелели, и Катя остановилась около группы работающих женщин. Они прочищали ливневую канализацию и никак не могли открыть люк. Одна из женщин, с рыхлыми водяными щеками, стояла на коленях и поддевала крышку ржавым ломиком. Две другие били по краю металлическими скребками. Тупые лезвия срывались и молотили по асфальту, издавая сухой хруст.

Катя поискала глазами окна квартиры Сергея. Она была на третьем этаже. Заклеенные полосками стёкла целы, маскировочная штора задёрнута.

— Девушка, вы кого-то ищете?

Катя сморгнула от неожиданности — так внезапно раздался за спиной певучий женский голос.

— Да, Медяновых, — сказала она машинально.

Женщина в пуховом платке перестала стучать скребком и посмотрела долгим заинтересованным взглядом.

— А Варвары Николаевны нет. Она на воскреснике в своём издательстве.

— У неё всё в порядке?

— В каком смысле? — Женщина прислонила скребок к фонарному столбу и засунула руки в карманы.

— Во всех. — Катя пожала плечами, поправляя сползающий ремень противогаза. — Хотела узнать — жива ли она, здорова. Война ведь.

— Она-то жива, а вот с сыном у неё беда. Вы ведь знаете Серёжу?

У Кати потемнело в глазах, и она едва устояла на ногах:

— Знаю.

Женщина сделала скорбное лицо:

— Весточку ей вчера принесли, что ранен он. Сейчас в госпитале.

Уходящая из-под ног земля остановила свой бег, но Кате понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

— Не знаете, что с Серёжей?

— Чего не знаю, того не знаю. — Женщина развела руками и словоохотливо сообщила: — Письмо Варваре Николаевне принесла девушка в армейской форме. Такая крепенькая, розовощёкая. Сразу видно, что не наша, ленинградская, а с Большой земли.

— Спасибо.

Про девушку Катя слушала уже вполуха, потому что главным было то, что Сергей жив. Просто жив. Он есть на этом свете: дышит, думает, пишет маме письма, любит, пусть не её, а девушку с розовыми щеками.

Мысль о том, что ранения бывают смертельными, Катя не допускала и, как только почувствовала тревожную нотку, твёрдо приказала себе:

— Прекрати истерику, Ясина. Всё хорошо. Все живы, а остальное не твоё дело.

Письмо от Сергея Варваре Николаевне привезла Манюня. Как только прокатился слух, что Сергей ранен, Манюня попросила подругу помочь испечь пирог с подслащёнными макаронами и отправилась к девчонкам-телефонисткам. Те знали всё на свете.

На вкус пирог оказался отменным, поэтому к концу чаепития Манюня разузнала не только номер госпиталя, но и то, что рядовому Медянову проведена успешная операция, а сам он представлен к поощрению за поимку пленного «языка».

Следующим этапом стал рапорт на увольнительную, ну а упросить знакомых шофёров подвезти до нужного населённого пункта труда вообще не составляло. Манюню подвезли бы хоть на Луну, если бы туда была проложена дорога.

В полдень она легко соскочила с попутки у дверей госпиталя. На душе было тревожно, но радостно. Много раз в мечтах Манюня представляла, как вытаскивает Сергея с поля боя, а он обнимает её за шею и благодарит долгим жарким поцелуем, от которого темнеет в глазах. Потом, пережидая бомбёжку, они будут лежать в окопе под одной шинелью и шептать друг другу слова любви. Только ранение обязательно должно быть лёгким, например в плечо или в ногу.

Перед тем как пройти в палату, Манюня достала круглое зеркальце и тщательно уложила колечками чёлку на лбу. Щёки у неё и так розовые, а губы надо накусать, тогда они станут алыми и полными.

Сергей спал. При её появлении раненые на соседних койках зашевелились. Их восхищённые взгляды доставили Манюне тайное удовольствие от собственной красоты. Горделиво поведя плечом, она присела на уголок кровати и стала смотреть на осунувшееся лицо Сергея с тёмной дымкой небритой щетины. Сквозь беспокойный сон он сдвигал пушистые брови и бормотал что-то неразборчивое. Манюня с интересом наклонила голову, но не смогла разобрать коротких слов, сложенных из неясных возгласов.

— Серёжа, Серёженька.

Она протянула руку погладить его по щеке, предварительно метнув взгляд на соседей по палате. Они наблюдали за ней во все глаза. Пусть пялятся сколько угодно — не каждый день в палату приходят красивые девушки. Сергей открыл глаза раньше, чем Манюня успела к нему прикоснуться.

В первый момент он с удивлением смотрел на неё, как сквозь стену, а потом с удивлением в голосе спросил:

— Маня? Ты откуда?

— Из Кобоны. К тебе приехала. — Она посмотрела на его забинтованное плечо, полуприкрытое солдатским одеялом, и спросила: — Больно?

— Не очень, — Сергей показал глазами на стакан воды, — дай попить.

Задрожавшие руки Манюни метнулись к стакану. Она склонилась к кровати так низко, что едва не задевала волосами лоб Сергея.

Сергей отстранился, насколько позволяла его неподвижность. Видеть Манюню ему не хотелось и разговаривать тоже.

По своему обыкновению она затрещала что-то необязательное, перескакивая с пятого на двадцатое. Подружка Лика, жена начальника склада, свежее пополнение у связистов…

Сергей не стал вслушиваться, подчиняясь течению собственных мыслей. Они были о Кате, о маме и о том, что хорошо бы улизнуть из госпиталя и снова сесть за баранку.

— Маня, не знаешь, мою полуторку пригнали?

Она замолчала на полуслове, обидчиво сжав пухлые губы:

— Не знаю. Наверное. Я у девчонок про полуторку не спрашивала. Я как услыхала, что ты в госпитале, едва не умерла! — Описав круг, Манюнины руки молитвенно сложились в лодочку. — Сразу побежала печь пирог с макаронами. Макароны в пирог надо не солить, а чуть-чуть подсластить. Я тебе потом тоже такой спеку.

Сергей с ужасом подумал, что рецепт пирога добьёт его окончательно. Он утомлённо прикрыл глаза. Ему хотелось есть, пить и спать, а Манюня сидела как приклеенная.

Чувствуя себя последним подонком, он вздохнул:

— Маня, ты хорошая, но я прошу тебя, не приходи ко мне больше. У меня есть девушка в Ленинграде, я не хочу тебя обманывать.

Она резко тряхнула головой:

— Нет!

— Да, Маня, прости.

Её глаза метнули молнии:

— Я всё равно буду приходить. Буду! И ты увидишь, что я лучшая.

Вскочив с яростью фурии, она схватила с тумбочки треугольник с письмом, которое он написал матери:

— Ей?

Сергей протянул руку:

— Отдай, это для мамы.

Манюня спрятала письмо за спину:

— Отправлю, не беспокойся.

Она выбежала, хлопнув дверью, как в плохой комедии.

«Надеюсь, мне не придётся писать второе письмо», — вяло подумал Сергей, ощущая облегчение оттого, что тягостное положение благополучно разрешено.

Некрасиво, конечно, получилось с Манюней, но он к ней в женихи не навязывался, у него есть Катя.

В письме к маме он написал просьбу найти Катю и сообщить ей, что он в госпитале. О том, что с Катей могло произойти непоправимое, Сергей предпочитал не гадать, суеверно запрещая себя кликать беду. Катя жива и здорова. Точка.

Всю обратную дорогу Манюня горевала о потерянной любви, но вечером, напившись чаю и вдосталь всплакнув, решила, что не всё потеряно. Она посмотрела на письмо с адресом Серёжиной мамы и похвалила себя за предусмотрительность. Если познакомиться с Серёжиной мамой, да ещё ей понравиться, то неизвестно, чья возьмёт.

На следующий день Манюня достала припрятанный кусок гвоздичного мыла, завернула его в бумагу и присовокупила пачку печенья. Это будет гостинец для Варвары Николаевны — её имя и отчество было написано на письме. Собралась она быстро, благо подвернулась оказия — отвезти в типографию заказ на бланки накладных.

В осаждённый Ленинград Манюня приезжала второй раз. Первый раз мела пурга, застилая белый свет снежным вихрем, а сейчас, при ярком солнечном свете, перед ней лежал город-признак с истощёнными жителями, ковыляющими на тонких ножках. Из-под платков и шапок-ушанок на неё смотрели ввалившиеся глаза, обведённые чёрными кругами. От взгляда женщины с лопатой в руках Манюне стало стыдно за свои розовые щёки и бодрый вид. Она переплела пальцы и съёжилась на сиденье.

— Я на этом берегу тоже чувствую себя не в своей тарелке, — сказал шофёр, заметив её состояние.

— Все люди такие некрасивые, — пролепетала Манюня, не сумев подобрать другого определения. — Мне их так жалко, так жалко.

Потерять красоту для нее было страшнее смерти. Она посмотрела на свои белые руки с аккуратно подстриженными ногтями и представила их красными и распухшими, как были у девушки, проверявшей документы на въезде в город. От голода красивая персиковая кожа превращается в пожелтевшую кожуру с синеватыми цинготными пятнами, а тело выглядит уродливым сухостоем, перекрученным буграми торчащих суставов.

Манюня закрыла лицо руками, отгоняя невыносимую мысль о том, что подобное могло случиться и с ней, осуществись её предвоенная мечта поселиться в Ленинграде. Воображаемая картинка получилась столь яркой, что от жалости к себе у Манюни на глазах навернулись слёзы. Она тихонько высморкалась в носовой платочек — не хватало ещё расплакаться всерьёз.

Нужный адрес отыскался быстро. Манюня удивилась, как много народа стучит вокруг кирками и лопатами.

— Воскресник, — пояснил шофёр, останавливая машину перед кучей металлолома, — в Ленинграде теперь каждые выходные люди выходят на расчистку завалов.

Молодая женщина, которую Манюня спросила о Медяновых, показала рукой в дальний угол двора:

— Варвара Николаевна там, заколачивает окна в подъезде. А вы откуда будете?

— С Ладоги.

Манюня отметила, что при этих словах все женщины замолчали, и взгляды их стали благодарными и уважительными, словно это лично она, сержант Цыбикова, подарила им увеличение блокадного пайка.

Неизвестно почему, но Варвару Николаевну она представляла маленькой, худенькой и незаметной, примерно такой, какой была её собственная мама, терявшаяся в тени отца с громким голосом и пышной шевелюрой.

Дама, державшая молоток, была довольно высокой, с красивым изгибом губ и Серёжиными зеленоватыми глазами, смотревшими сквозь очки в тонкой оправе.

Под вопрошающим взглядом Варвары Николаевны с Манюни разом слетела напускная бойкость, и она робко сказала:

— Здравствуйте, Варвара Николаевна, — я Маня, меня к вам Серёжа прислал. Вот, — она достала из планшетной сумки письмо, приготовленное так, чтобы лежало под рукой. Все дни после посещения госпиталя она боролась с собой, чтобы не вскрыть его и не прочитать. Глядя, как жадно схватила письмо Варвара Николаевна, Манюня от души пожалела о своем благородстве. Надо было прочитать! Не ради любопытства, конечно, а чтобы быть в курсе событий.

Подарить Варваре Николаевне заготовленный подарок Манюня не решилась, потому что не получилось задушевной беседы.

Варвара Николаевна примирительно улыбнулась и извинилась:

— Вы меня простите, но не могу вас пригласить на чай, мне надо срочно идти на работу, сейчас забью окно и отправлюсь.

Но всё же Манюня приехала к Серёжиной маме недаром, потому что на прощание Варвара Николаевна очень приветливо пригласила:

— Если окажетесь в Ленинграде, то заходите в гости.

— Обязательно приду! — радостно закричала в ответ Манюня. — Я буду к вам часто приезжать!

На этот раз Варвара Николаевна промолчала.

Варвара Николаевна отправилась разыскивать Катю Ясину сразу, как только получила письмо от сына. Сообщение о Серёжином ранении принесло успокоение от непрерывной тревоги. Видимо, сказалось напряжение каждого дня с ожиданием страшного известия, когда почтальон с похоронками в сумке кажется ангелом, имеющим силу казнить или миловать.

А ранение — всего лишь ранение, тем более, что письмо написано рукой сына, да и девушка сказала, что Серёжа идёт на поправку.

Ей понравилась славная розовощёкая девушка, представившаяся как Маня.

Варваре Николаевне было неудобно отпустить её без чашки чая, но в редакции срочно ждали текста брошюры по огородничеству. Ради внепланового правительственного заказа Варвара Николаевна простучала на машинке всю ночь, с трудом разбирая при свете коптилки заковыристый почерк автора.

Рукопись принесла дистрофичная женщина с прозрачным лицом — старший научный сотрудник Института растениеводства Иванова. Передавая свёрток, она извинилась за свой почерк, показав истерзанные работой руки с грязным бинтом на ладони:

— Совсем писать не могу, ручка из пальцев вываливается. Вы уж не серчайте за неразборчивость.

Варвара Николаевна не удержалась спросить:

— Где это вы так?

Иванова смущённо улыбнулась:

— Околачивали жестью ящики с картошкой. Приходится спасать семенной материал от крыс. Крысы нас совсем одолели. Каждый день ведём неравный бой со зверюгами. Даже из подвалов выйти боимся. Один человек всегда остаётся на дежурстве с палкой в руках. У нас ведь несколько тонн картофеля — сорта ценнейшие, зачастую единственные в мире. Их надо сберечь любой ценой.

Представив себе тонны картофеля, Варвара Николаевна судорожно сглотнула:

— Хорошо бы съесть хоть одну картофелинку, самую маленькую. Чем мы хуже крыс?

Она не имела в виду ничего дурного и сказала просто так, ради разговора, но доброжелательное прежде лицо Ивановой стало замкнутым:

— Что вы! У нас даже мысли такой никто не допускает! Как вы могли предположить такое кощунство?

Варваре Николаевне стало неловко, и она жалобно сказала:

— Я не хотела вас обидеть, просто всё время думаю еде. Я даже не представляю, какое нужно мужество, чтобы всю блокаду охранять невероятное количество продуктов и не поддаться искушению.

Ответом ей была солнечная улыбка, от которой стало тепло на душе.

— Вы знаете, — доверительно сказала Иванова, — часть коллекции мы смогли переправить по Ледовой дороге на материк.

— Правда? — Варвара Николаевна заулыбалась в ответ. — У меня сын шофёр автобатальона. Кто знает, может, и он возил вашу картошку.

Расстались они как добрые друзья, и Варвара Николаевна немедленно приступила к работе над рукописью.

Почерк у старшего научного сотрудника Ивановой действительно был сложный. В чём-чём, а уж в этом Варвара Николаевна разбиралась досконально.

К утру она стала ориентироваться в сортах моркови, а на главе о подкормке овощных культур не удержалась и заснула, уронив голову на скрещённые руки.

В коротком сне, длившемся всего несколько минут, Варвара Николаевна увидела огромную корзину, наполненную тугими кочанами капусты. Она потянулась отломить сочный зелёный лист, воображая во рту его терпкую, горьковатую влагу, но вместо капусты в корзине оказались булыжники. От голода ломило зубы и кружилась голова.

Стряхнув сон, Варвара Николаевна снова застучала по клавишам пишущей машинки. Через пару часов сбор на воскресник, а потом бежать в редакцию с распечаткой, договариваться с редактором, распределять гранки и заниматься всей той рутиной, которая составляла рабочий день.

К казарме МПВО Варвара Николаевна подошла ближе к вечеру. После общего воскресника город устало затих. На всём пути от редакции Варваре Николаевне встретились только две девушки с баклагой воды и усатый милиционер, проверявший документы у пожилого мужчины.

Около калитки бывшего детского садика она устало оперлась на столбик ограждения и перевела дух. На сердце витала лёгкая тревога, как бывает перед встречей с неизвестностью. Сейчас она познакомится с девушкой, которую любит Серёжа. Сначала она приняла за Серёжину подругу Маню, но оказалось, что это не так. Хорошо ли? Плохо ли? Варвара Николаевна давно и бесповоротно решила, что не будет противиться выбору сына — каждый человек имеет право на свои удачи и свои ошибки, а дело родителей — умная любовь к своим детям без права на принуждение.

Поздним вечером Варвара Николаевна заставила себя сесть за дневник. Печатала она вслепую, поэтому коптилку не зажигала, экономя капли дефицитного керосина:

«Серёжа, наверно, огорчится, но я не смогла встретиться с Катей Ясиной. Правда, девушка-дежурная любезно рассказала, что Катя долго болела, а сейчас поправилась и приступила к служебным обязанностям. Завтра схожу ещё раз. Я написала Серёже письмо. Молюсь за него и надеюсь, что он скоро будет на ногах.

Каждый день интенсивнейшие обстрелы. Сегодня был обстрел шрапнельными снарядами.

Это такой снаряд, начинённый внутри металлическими шариками. Он предназначен для поражения живой силы. Живая сила для фашистов — это мы — полумёртвые от голода ленинградцы. Они даже таких нас боятся.

Я видела, как от здания исполкома уносят убитую женщину. За носилками шёл мальчик лет пяти, закутанный в платки, как матрёшка. Он не плакал, потому что ленинградские дети разучилась плакать.

Иногда я спрашиваю себя: если ли у немцев совесть? Люди ли они? Ведь в городе дети, женщины, старики, и немцы это знают. Не могут не знать. Господь призывал нас любить людей и ненавидеть только их грех. Но как? Как заставить себя шагнуть в милосердие, если глаза видят абсолютное зло?

Сегодня знакомая сказала мне, что в Вырице есть старец — отец Серафим. Каждый день с утра до ночи он коленопреклоненно стоит на камне и молится за нашу победу. Благослови его молитву, Господи, ибо мы пропадём без Твоего заступничества.

Цены: хлеб 500 рублей буханка, папиросы 6 рублей 1 штука. По-прежнему хлеб — золотая валюта».

Когда листы дневника перекочевали в папку, Варвара Николаевна пошевелила угли в печурке и достала два кусочка хлеба, отложенных для ужина.

Один кусочек она сразу положила в рот, а второй оставила, чтобы продлить удовольствие, отщипывая по крошечке, уже лёжа в кровати.

Навалившаяся усталость пудовой тяжестью притягивала голову к диванной подушке. Было слышно, как в пустой кухне шуршат крысы, которые обнаглели до такой степени, что совершенно не боялись людей. Вчера они с главредом ходили на дом к одному писателю и застали его лежащим на полу с обглоданными ногами. Крысы грызли живого человека! Хорошо, что удалось отправить писателя в больницу. Сказали — попробуют вылечить.

Варвара Николаевна положила рядом с собой кочергу — оружие от крыс — и моментально провалилась в сон. В чёрной дыре, куда она попала, ритмично бухали снаряды. Бум! Бум! Бум! Спутанная мысль о бомбоубежище заставила глаза открыться. Но мерные удары доносились не с улицы, а со стороны лестничной клетки.

— Иду! Сейчас открою. — Задрожавшими руками Варвара Николаевна поправила волосы, точно угадывая, что за дверью стоит Ефим Петрович.

В день восьмого марта немцы словно с цепи сорвались и раненых к Лере в медпункт несли без перерыва. Одна полуторка с людьми ушла под лёд, другая попала под бомбёжку, есть пострадавшие на зенитной батарее.

В небе шёл воздушный бой, накрывая пространство рёвом авиационных моторов, со всех сторон стреляли. Разрывы снарядов ложились так близко, что от взрывной волны брезентовые стены палатки надувались парусом, а лёд под ногами начинал дрожать и тренькать.

На всех койках сидели и лежали люди. Недалеко от входа умирал пожилой матрос с пулей в лёгких. Он тяжело выкатывал глаза, давясь хрипом, и всё, чем ему могла помочь Лера, — это сделать укол обезболивающего.

Когда она накладывала эвакуированной женщине на сломанную руку лубок, сзади подошёл санитар Круглов и тихо сказал с оттенком горечи:

— Кончился матрос. Царствие ему Небесное. Я на его койку мальчишку положил, ты, товарищ военфельдшер, подойди к нему, а то как бы и паренёк не того… Слабый очень.

Закатив глаза к потолку, Круглов крякнул, и Лерины пальцы забегали быстрее, торопясь закончить работу.

Женщина со сломанной рукой сидела молча, не издавая ни стона, хотя прорвавшая кожу кость вилкой торчала наружу. От каменного молчания Лере стало не по себе. Она с тревогой посмотрела в бледное лицо раненой со всполохами чёрных глаз:

— Вам плохо?

— Мне хорошо, — сказала женщина, — мне дали хлеба.

Здоровой рукой та поднесла ко рту ржаную краюху и жадно впилась в неё зубами.

Поискав глазами санитара, Лера встала:

— Круглов, налей ей чаю, да проследи, чтоб больше ничего не ела, а то умрёт от заворота кишок, сам знаешь.

— Будет сделано, товарищ командир. — Круглов снимал с красноармейца мокрую гимнастёрку, поэтому отвечал не оборачиваясь, только спина ходила ходуном.

Протиснувшись между рядами раненых, Лера подошла к мальчику, который ждал на койке умершего матроса.

Мальчишка лет десяти выглядел, как ощипанный цыплёнок, покрытой тонкой синеватой кожицей. С заострившимся носом, он лежал навзничь, укрытый чьей-то шинелью, и безучастно смотрел вверх.

Вид умирающего ребёнка заставил мозг работать с лихорадочной быстротой, просчитывая варианты действий.

Лера схватила стетоскоп и откинула шинель, приникнув ухом к раструбу, чтобы уловить движение сердечной мышцы. Сердечко билось слабенько, но ровно. Это внушало надежду на спасение.

— Илья, приготовь шприц и камфару!

Второй санитар — Илья Стогов — уже стоял наготове, протягивая ей коробочку со стерилизованными шприцами. Он отвечал за медицинские инструменты и всегда старался держать их в готовности. Однажды после бомбёжки, когда пришлось переставлять палатку, Илья развёл костёр и кипятил автоклав на тридцатиградусном морозе.

Впрыснув камфару, она дала указание Илье положить к ногам мальчика горячую грелку и побежала к молодой женщине в окровавленной одежде. Свернувшись калачиком, она лежала на широкой лавке и зажимала пальцами рану на предплечье.

К счастью, поражение оказалось лёгким, и Лера нашла в себе силы на ободряющую улыбку:

— Вам повезло, через неделю всё забудете.

— Такое не забудешь.

В промежутках между перевязками Лера металась к койке мальчика, выискивая на его лице признаки жизни. Он по-прежнему лежал без движения, но на тонкой шее Лера смогла разглядеть голубую ниточку вены и слегка порозовевшие щёки. Тревога немножко отступила. Лера тяжело переносила смерть детей, долго терзая себя вопросами, на которые не знала ответа. За всё время на Ладоге к умершим взрослым она притерпелась, но детские трупы выглядели ужасающе и противоестественно.

Когда она осматривала моряка со сквозным ранением плеча, дверь распахнулась, впуская клубы морозного воздуха, и в палатку ворвался капитан в распахнутом полушубке и с пистолетом в руке.

У него было безумное лицо, и Лера испугалась, что он сейчас выстрелит в воздух.

— Военфельдшер! Где, чёрт возьми, военфельдшер?!

Капитан явно не владел собой, дико озираясь по сторонам в поисках медиков.

Оставив моряка, Лера резко поднялась во весь рост и шагнула к капитану:

— Я военфельдшер.

Она видела, что с двух сторон палатки к ней бегут санитары, а раненный в плечо командир, собиравшийся уходить, на всякий случай расстегнул кобуру.

Капитан прыгающей рукой навёл на неё пистолет и хотел что-то выкрикнуть, но вдруг обмяк, словно из него вынули кости:

— Там «эмка» с комбригом утонула, сделайте что-нибудь. Ради Бога, помогите.

«Живых там нет», — мелькнуло в мозгу у Леры, но рассуждать она не стала — на дороге всякое бывало.

И снова снег по колено и санитарная сумка колотит по боку, в такт тяжёлому дыханию. Впереди с непокрытой головой бежал капитан. Спрятать пистолет он забыл.

Уже на подходе Лера увидела группу дорожников у свежей трещины и скинувшего полушубок капитана, который явно собрался нырнуть. Дорожники схватили его под руки.

— Стой!

Он панически закричал:

— Пустите, там люди! Я должен был сразу!..

Он был красив, этот капитан, по виду штабной, не нюхавший пороха. С гладко выбритым лицом и тонкими щегольскими усиками, которые требуют тщательного особого ухода.

Лера заглянула в прорубь:

— Никого?

Невысокий солдат с багром в руках пошерудил им в глубине и устало сказал:

— Вертайтесь обратно, товарищ военфельдшер, ваша помощь тут не требуется. Видите, даже пузырьков нет.

— Пропали мужики, — глядя на Леру, добавил его товарищ, который как-то забегал в палатку вправить вывихнутый большой палец. — Была бы полуторка, да ещё с раскрытой дверью, то может статься и выплыли. А «эмка» — почитай что чугунный утюг: раз, и готово.

Он отпустил капитана, и тот понуро смотрел в воду с выражением ужаса.

Санитар Круглов накинул ему на плечи полушубок.

— Пойдёмте, товарищ капитан, им уже не поможешь.

— Меня укачало, и товарищ полковник приказал пересесть на полуторку, которая шла сзади, — убито сказал капитан. — Если бы не укачало, то я бы утонул. Он повернулся к Лере. — Это судьба.

Она вздохнула:

— Это война.

Никогда Михаил Михайлович Гришин не питался столь сытно, как во время блокады. Прежде он вообще отличался умеренностью в еде, предпочитая здоровый образ жизни. Утром стакан кефира, в обед обязательно суп, второе и компот, на ужин гречка или пшёнка.

Сладкого Михаил Михайлович не любил, а тут как прорвало — постоянно грезились несъеденные когда-то торты, пирожные или горячие пышки в сахарной пудре. Теперь он постоянно что-то жевал, лихорадочно наедаясь впрок, хотя от полноты уже появилась одышка и над поясом брюк ощутимо навис рыхлый белый живот.

Больше всего Михаил Михайлович Гришин любил свиную тушёнку. Жирную, розовую, утопающую в банке с плотным слоем янтарного сала. Самой лучшей тушёнкой считалась трофейная немецкая в банках из прочной жести с тиснением латинских букв и цифр. На чёрном рынке три трофейные банки шли по цене одних золотых часиков.

Жаль только, что лакомиться тушёнкой приходилось редко, потому что дома постоянно крутилась соседка с девчонками. Чутьё у голодных людей, как у собак: унюхает Алевтина дурманящий запах, и пойдут расспросы: откуда да почему.

Хуже, если участковому проболтается, и придут в квартиру с обыском.

Он боялся милиции, прятался от соседки, трепетал выдать своё благосостояние перед управхозом Егором Андреевичем, но больше всего Михаил Михайлович опасался чужих взглядов. Ему казалось, что они прожигают насквозь и все, кто смотрит в его сторону, понимают: «этот гражданин хорошо ест». В любой момент в комнату могут ворваться голодные и замять, затоптать, отнять еду и совать в свои ненасытные рты, оставив его умирать в опустошённой квартире.

При мысли о смерти, у Михаила Михайловича потемнело в глазах, и он быстро сунул за щёку конфету «Коровка». Конфеты всегда лежали у него под подушкой, чтобы даже во сне касаться рукой еды. От конфетной сладости на душе стало легче. Михаил Михайлович зарылся под одеяло и накрыл голову старым халатом, чтоб не мёрзли уши, хотя в комнате было протоплено. Тепло тоже надо беречь.

Мир Гришина, и без того тесный, сейчас сузился до размеров кровати, сундука с запасами и золотых часов, которые он ежедневно пересчитывал. Их осталось двадцать пять штук, и если советские войска не прорвут блокаду и часы закончатся, то к нему придёт голод.

Поглощённый спасением собственной жизни, Михаил Михайлович стал вспоминать о Лере только тогда, когда ему приносили от неё передачу с горсткой крупы или несколькими сухарями. Пряча гостинцы в сундук, он с раздражением думал, что дочь могла бы присылать больше. Ей хорошо возле продуктовой дороги в сытости, тепле и на полном военном обеспечении, в то время как её отцу приходится выживать в нечеловеческих условиях.

Эгоистка. Вся в мать. Жены, давно вычеркнутой из жизни, Гришин предпочитал мысленно не касаться. Умерла — так умерла. Хотя в глубине души он не был в этом абсолютно уверен.

Рана долго не заживала и гноилась, поэтому Сергей вышел из госпиталя только в середине апреля, когда солнечный фронт полностью вытеснил с неба неприятельские снежные тучи. Правда, иногда в Приладожье с боями прорывалась метель, но она уже не могла переломить ситуацию, и весна уверенно наступала.

День стоял звонкий, ясный, хрусткий, как осколки сосулек у крыльца госпиталя.

Ночью корка наледи с грохотом рухнула с крыши, и раненые в их палате заворочались в койках: бомбят?

Кое-кто уже стал одеваться, но заглянувшая в дверь медсестра успокоила:

— Спите, голубчики, это сосульки под застрехой спикировали, оттепель на дворе.

Впервые с начала войны Сергей отоспался, отъелся и отмылся. По крайней мере, с рук сошла плёнка моторной грязи, которая, казалось, прилипла навсегда и останется до самой старости, если получится до неё дожить.

Настроение у Сергея было отличное, подкреплённое вчерашним письмом от мамы.

Мама сообщала, что ходила к Кате в казарму, саму её не застала, но Катя жива-здорова, болела, поправилась и приступила к службе.

Из окон палаты на Сергея смотрели товарищи по палате, с которыми успел подружиться. Тараска — пацанчик из Киева, в знак прощания махал растопыренной ладонью. Сергей широко улыбнулся и вскинул на плечо вещмешок с сухпайком и парой чистых портянок. Хотелось как можно скорее добраться до полка и вскочить на подножку своей верной полуторочки. Заждалась, небось, хозяина.

Шофёр первой же попутки сразу признал в нём своего и, гостеприимно предлагая сесть, сказал:

— Отъездились мы, брат, по Ладоге. Сегодня-завтра последний рейс. Воды по колесо, не машина, а лодка, едешь — как плывёшь. — Оторвавшись от руля, он шутливо развёл руками в стороны.

Подставляя нос солнышку, Сергей сдвинул ушанку на затылок и вдруг понял, что остро жалеет подтаявшую дорогу, по которой его полуторкой намотаны тяжёлые снежные километры. Когда изматывающие морозы казались бесконечными, а машина буксовала в снежных заносах, он мечтал о весне и тёплом лете, но вот они на пороге, и в душе плещется полынья с тёмной водой. Теперь на смену машинам должны прийти баржи, а их автобат, наверно, перебросят на фронт. Хорошо бы до передислокации повидать маму с Катей!

Едва зацепившись мыслями о свидании с Катей, он уже не мог сменить тему и весь путь до Кобоны вспоминал, как впервые увидел её во дворе — смешную девчушку с косичками и упрямым взглядом.

«Хорошо, что Катя спасает людей — самое женское дело», — думал он, глядя в окно на встречный поток машин, которыми ловко распоряжались девушки-регулировщицы. В госпитале он познакомился с хохотушкой Лидой, раненной в спину, и был очень удивлён, когда узнал, что она снайпер.

— Охотник за головами, — гордо сказала Лида, — иногда приходится в засаде по десять часов лежать, чтоб фашиста снять. Я в глаз бить люблю, как белку, чтоб наверняка.

Бесспорно уважая Лидин подвиг, Сергей признался себе, что не хотел бы видеть Катю снайпером. Было что-то противоестественное в женских руках, нажимающих на курок снайперской винтовки.

По мере приближения к ладожскому берегу ветер крепчал, а на подъезде к Кобоне превратился в настоящий шторм. Чтобы не унесло ушанку, Сергею пришлось придерживать её рукой. Это его развеселило, и когда он открывал дверь в командную землянку, чтобы доложить о прибытии, на лице гуляла широкая улыбка.

Командир батальона собирался уходить. Накинув на плечи полушубок, он шумно выдохнул три раза по выдуманной им самим методе скоростного просыпания. За последние сутки ему удалось покемарить от силы пару часов, и он всё время клевал носом.

— Товарищ капитан, прибыл для продолжения службы! — бодро отрапортовал Сергей, с некоторым трепетом добавив: — Надеюсь, моя машина цела?

— Цела, — сразу же ответил комбат, — только подремонтировать придётся, сам понимаешь, у нас как всегда аврал. — Он торопился в штаб, поэтому говорил быстрой скороговоркой. — Молодец что явился, мы тут тебя частенько вспоминали. Иди, сдай документы и сразу принимайся за ремонт. Будем выполнять важное правительственное задание.

Важным правительственным заданием оказался репчатый лук — сорок одна тонна, по половинке луковицы каждому жителю Ленинграда, а проблема заключалась в том, что лёд уже тронулся и вместо трассы в берег била тёмная ладожская вода.

Вода в Ладоге была тёмной, почти чёрной, с белой кашей губчатого снега и льда. Навалив на плечо мешок с луком, Сергей шагнул на деревянный настил, и доски под ним вздрогнули под напором волны. По мокрому настилу приходилось идти осторожно, потому что ноги скользили, как по натёртому паркету. Шаг за шагом, с напряжённой спиной, удерживающей двадцатикилограммовую ношу. Упасть нельзя, иначе собьёшь идущего позади.

Полуторки стояли далеко впереди, на материковой льдине, куда их порожняком перегнали по наскоро сколоченному мосту — тяжесть груза прибрежный лёд уже не держал. Ступая с настила, кирзовые сапоги по голенище погружались в воду, сочившуюся на ледяную поверхность.

После третьего мешка промокшие ноги стали дрожать от слабости, а когда Сергей сунул руку под гимнастёрку, то по пальцам мазнуло кровью из открывшейся раны. Только этого ещё не хватало! От страха снова попасть к госпиталь его прошиб холодный пот. Перевалив лук в кузов, он на ощупь достал из-под сиденья чистую ветошь и сунул за шиворот, упреждая кровотечение. Вроде не хлещет. Надо носить мешки на другом плече.

Пока шёл обратно, его догнал Игнат из соседнего автобата. Однажды они вместе застряли в снежном заносе и провели ночь, поочерёдно вытаскивая свои полуторки на прицепе. Долговязый Игнат был на голову выше Сергея и смотрел сверху вниз.

— Говорят, на том берегу приходится по пояс в воде идти, — он мигнул узкими глазами с жёсткой щёточкой ресниц и растянул рот в усмешке, — купаться любишь?

— Откуда знаешь, что воды много? Здесь вроде терпимо.

Сергей притопнул, подняв вверх фонтанчик брызг.

Он говорил с лёгкой одышкой, злился на себя за то, что никак не мог восстановить дыхание. Не набрался ещё силёнок после ранения.

— Я вчера помогал медпункт с девятого километра эвакуировать, едва не захлебнулся, — ответил Игнат, — вымокли как цуцики. И я, и военфельдшер, и санитары.

— Леру отвозил?

— Ага, её. Героическая девушка: сколько раз из-под взрывов раненых вытаскивала, в полынью ныряла, а как на берег сошла, представляешь, заплакала. Говорит, не знаю, как дальше жить буду. Сроднилась с Ладогой. Да у меня и у самого вот здесь жжёт, — Игнат стукнул себя кулаком в грудь, — вроде как дорога насквозь меня проходит от головы до пяток.

Игнат выразил то, что чувствовал сам Сергей, поэтому он согласно кивнул:

— А сколько ребят сейчас на дне баранку крутят…

Думать о павших товарищах было нестерпимо больно. Рука сама потянулась снять шапку. Игнат тоже сдёрнул ушанку с оторванным ухом, и они пошли молча в цепочку, пропуская встречный поток людей с грузом лука.

Казалось, что мешкам с луком не будет конца. Их носили и носили, а груда мешков на берегу оставалась неизменной. Издалека от склада Сергею помахала рукой Манюня. Она вчера забегала поздороваться, но Сергей держался с ней хотя и дружески, но подчёркнуто официально, опасаясь снова переступить тонкую грань, которую можно принять за ухаживание.

Последний груз в кузов положили два солдата с потными, красными лицами. Уходя, один из них поднял голову и пристально глянул в глаза Сергею:

— Счастливого пути, товарищ водитель. Вернись живым.

«Иначе и быть не может, — подумал Сергей, выруливая в хвост машине Игната. — Раз дан приказ, значит, его надо выполнить. И немцы нас не победят, потому что за нами наша русская правда».

Эта правда представилась ему огромно и зримо, как лес у горизонта, как колосящиеся поля с россыпью пёстрых цветов, как мирное небо, до которого можно дотянуться рукой. В памяти возник Катин рассказ про старую колокольню, где был найден крестик, висящий сейчас на шее маленьким знаком любви, веры и верности. Вот бы когда-нибудь взобраться на колокольню вместе с Катей, раскинуть руки, вбирая в себя всю красоту родной земли, и закричать: «Люди, я люблю вас, будьте счастливы!»

Караван полуторок тащился со скоростью двадцать километров в час, притормаживая перед каждой трещиной. Каскад воды из-под колёс захлёстывал в кабину, влажно чавкая под резиновым ковриком. Коврик у Сергея был трофейный, из немецкой легковушки, подаренный одним другом на день рождения. Правда, чтобы подогнать резину под размеры, Сергею пришлось изрядно обкорнать широкие края и вырезать дополнительную дырку для тормозной педали.

Девушки-регулировщицы ещё махали флажками из своих снежных иглу, но палатки медпунктов уже были сняты, а в месте маскировки зенитной установки колом стояла вздыбленная льдина.

Отгоняя нарастающее ощущение пустоты, Сергей засвистел бодрый мотивчик, и в этот момент впереди рванул зенитный снаряд, потом другой, третий. Выстрелы ложились кучно, впритирку, но машины шли не останавливаясь.

В ответ немцам дружно загрохотала наша береговая батарея из Коккорева, ей вдалеке отозвались орудия Шлиссельбургской крепости, оказавшейся фашистам не по зубам. Город Шлиссельбург был взят фрицами, а крепость выстояла, не сдалась.

Грохот канонады создавал в голове иллюзию полной глухоты. Чтобы не лопнули барабанные перепонки, Сергей то и дело заглатывал ртом воздух, не переставая следить за дорогой с удвоенным вниманием.

Потом он увидел, как идущая впереди полуторка Игната мигнула габаритами и перекосилась на левый бок, а потом ухнула в воду с такой стремительностью, что он едва успел ударить по тормозам.

— Игнат!

Крича, он отводил машину в сторону, потому что от зияющей полыньи размером с озерцо чёрными змеями побежали разломы. Лёд лопался, как яичная скорлупа, и ходил ходуном, с бурлением вскипая в трещинах.

Сергей выглянул из дверцы, махнув рукой шофёру сзади:

— Сдавай назад! Бери вправо!

Он до боли, до вопля, рвался броситься на помощь Игнату, но был вынужден лавировать между расколотых льдин и рвущихся снарядов, отводя машину всё дальше и дальше от смертельной полыньи. В боковое зеркало он видел, как по его следам сзади шла колонна полуторок, и понимал, что не имеет права притормозить даже на секунду.

«Прости, Игнат», — билась в мозгу пустая фраза, которая не могла выразить то, что сейчас кричало и мучилось в глубине его души.

Тридцать пять километров смерти, чтобы привезти в Ленинград сорок одну тонну жизни. Кто и какой мерой будет мерить — что тяжелее?

Сергея немного отпустило на берегу, когда он, по пояс в воде, принёс на горбу первый мешок лука. Шофёр из батальона Игната, пожилой белорус по фамилии Голубович, помогая разгрузиться, сказал:

— Игнашка в воду уже мёртвый ушёл. Я сам видел, как его за рулём убило, — Голубович болезненно сморщился и тяжело двинул челюстью, словно проглотил рыдание, — он мне младшего братишку напоминал. Тот погиб в Брестской крепости. Царствие Небесное!

— Царствие Небесное, — повторил Сергей и посмотрел на небо, как будто бы хотел рассмотреть тех, кто идёт туда меж облаков.

Анна Павловна Кузовкова принялась умирать в конце апреля. Да и то сказать, пора. Зажилась на свете: на восьмой десяток перевалило. А для чего жила? Детей-то нет. Даже мальчонку или девчушку не пригрела, не обласкала. Много их, беспризорников, в двадцатые годы по городу шаталось. А ведь посылал же Бог ребёнка! Не послушала, не поняла, что другого раза не будет. До сих пор в глазах стоит пацанчик лет семи со спутанными белыми волосами: «Тётенька, подай хлебушка».

Подала, а потом повернулась и быстрым шагом ушла, чтобы не вобрать в сердце надежду из распахнутых детских глаз. Нет чтобы остановиться, взять за руку, привести в эту комнату. И поди знай, может, сейчас не выла бы волком от одиночества, а ждала долгожданную весточку с фронта. А так оглядишь, а кругом пустота. Только в войну и пригодилась, что рукавицы шить да соседям помогать. Спасибо и за это.

Из ящика комода Анна Павловна достала загодя заготовленное смертное бельё. Она переоделась в чистое и улеглась на кровать, вытянув поверх одеяла худые руки, изрытые венами. Прежде вены были как чёрные жгуты, а сейчас совсем побледнели, видно, крови в них не осталось. Настроение у неё было приподнятое и торжественное, как перед выходом на пенсию.

Прикрыв глаза, Анна Павловна постаралась сосредоточить мысли на чём-нибудь возвышенном. Например, вспомнить, как перед самой войной на юбилей коллектив пошивочной мастерской, где она работала, подарил чайный сервиз в розочках, а профсоюзный комитет выписал ордер на отрез шерстяной ткани.

Шерстяную ткань она недавно сменяла на куриные головы, а сервиз стоит в буфете на средней полке. Анне Павловне захотелось взглянуть на него в последний раз. Чайные чашки лежали на блюдечках аккуратным веночком, а вот чайник стоял криво. Непорядок. Закончится война, заселятся в комнату новые жильцы, заглянут в буфет, а там бардак.

Со вздохом мученицы Анна Павловна откинула одеяло и потащилась к буфету. Достав чайник, она покачала его на ладонях. Так и не попила из него чаю.

Она снова вернулась на кровать и улеглась. Теперь можно и умереть с чистой совестью. Придёт Егор Андреевич на обед к пяти вечера, заглянет к ней в комнату, а она уже холодная. Чтобы проверить время, Анна Павловна скосила глаза на ходики на стене.

Ходики она купила в тридцатом году по случаю. На дворе тогда стояла такая жара, что Обводный канал можно было перейти вброд. Остановившись отдохнуть в тени подворотни, Анна Павловна не услышала, как к ней приблизился мужичок с большим свёртком и зычно гаркнул:

— Эй, тётка, купи часы!

В те времена Анна Павловна была модницей и каждую ночь спала в папильотках на голове. Кроме того, она считала себя интересной женщиной и на тётку обиделась:

— Тоже мне, племянничек выискался. У меня таких родственников на пятачок — пучок.

Она одарила нахала презрительным взглядом и демонстративно отвернулась.

Он зашёл с другой стороны:

— Ладно, не обижайся. Я тебе хорошую вещь предлагаю, а ты кочевряжишься.

Поддерживая свёрток коленкой, он одной рукой сорвал обёртку и продемонстрировал Анне Павловне круглый циферблат с ажурными стрелками и маятник в виде сердечка.

— Сколько? — с придыханием просила Анна Павловна, хотя сразу поняла, что торговаться не будет. Это были именно те ходики, которые достойны отсчитывать минуты её жизни.

К её удивлению, мужичок запросил недорого, и часы навсегда поселились в её комнате. Скоро она умрёт, а часы ещё долго будут тикать и тикать. Надо бы их завести для порядку. Хотя какая разница, когда они остановятся?

Анна Павловна сложила на груди руки лодочкой и поёрзала, устраиваясь удобнее. Хорошо бы заснуть и не проснуться. Говорят, во сне умирают только люди с чистой душой. Но усопнуть никак не удавалось, потому что взгляд помимо воли то и дело возвращался к часам и внутренний голос настырно подзуживал подтянуть гирьки.

Ох, окаянство!

Чтобы проявить характер, Анна Павловна повернулась лицом к стене, но пролежала не дольше минуты, потом не удержалась и пошла заводить часы. Цепочка противовеса пошла вверх с привычным дробным треском, словно сухой горох рассыпали.

«А ведь Егор Андреевич обещал принести гороховый концентрат, — подумала вдруг Анна Павловна, — небось сам-то не догадается его загодя кипятком распарить. Что с мужика возьмёшь? Да и Катька давно не забегала, чует моё сердце, не иначе сегодня заглянет. А ещё слух прошёл, что всем ленинградцам к Первомаю по луковице выдадут, как не поесть напоследок?»

Она заботливо протёрла пальцем стрелку часов и пошла в Верину комнату ломать стул для растопки. Умереть — и то недосуг! Ох, грехи наши тяжкие!

Звеня капелями и прошпаривая солнцем сугробы, апрель продолжал уносить человеческие жизни, словно обезумевшая смерть торопилась напоследок нажраться досыта. Кате было горько думать, что умирают люди, сумевшие дотянуть до весны. Им бы ещё чуть-чуть времени, совсем капельку, чтобы дождаться первого зелёного листочка и первой ладожской рыбки с ласковым названием корюшка.

Трупов приходилось выносить столько, что у девушек из МПВО к вечеру отнимались руки. Обычно Катя старалась не смотреть в лицо покойникам, но этот мужчина лежал на кровати в форменном кителе трамвайного управления, строго застёгнутом на все пуговицы, как будто хотел встать и пойти на службу. Он не собирался умирать, а жил и боролся до последней минуты. Катя взглянула на него с уважением, сосредоточившись на эмблемах в петлицах. Хотя инженеры-дорожники ценились в городе на вес золота, они получали обычный паёк служащих, даже не рабочую карточку.

Женщина, впустившая их в квартиру, стояла рядом и держалась рукой за стену. Наверное, до блокады она была очень красива, с шелковистыми тёмными волосами и мягким взглядом прозрачно-зелёных глаз. С широкой низкой кушетки на неё смотрели двое детей — девочка с двумя косичками и большеголовый мальчик, укутанный в одеяло по самые уши.

— Вы жена? — спросила Маша, разворачивая на полу парусиновые носилки.

— Да, жена. — Женщина оторвалась от стены и наклонилась над мужчиной, неотрывно глядя ему в лицо. — Вы извините, что я вас вызвала, но у меня самой совсем нет сил на похороны. Дети уже не ходят.

Она бросила быстрый взгляд на кушетку, жалко попытавшись улыбнуться через силу.

— Мы понимаем, — сказала Катя, — вы не волнуйтесь, это наша работа.

Она мельком подумала, что ещё полгода назад работа — собирать по городу покойников — даже не приснилась бы в самом страшном сне.

В отличие от большинства мест, откуда приходилось забирать умерших блокадников, эта комната была очень чистой, хотя и пустой — стол, кровать в углу и вынутая из рамы картина, приколотая на стену кнопками. Книги с полок, наверное, исчезли в прожорливой печурке, на которой стоял начищенный медный чайник и подсушивалось несколько кусочков хлеба.

Когда выносили железнодорожника, выглянуло солнце, напоследок блеснув лучом на серебряных трамвайчиках в петлицах кителя. Катя вздохнула: последний трамвай прошёл по городу в декабре и остановился вместе с отключением электричества, а если бы транспорт ходил, то это сберегло бы тысячи жизней. У обессилевших людей расстояние измерялось не километрами или улицами, а шагами, отбиравшими последние капли энергии. Осенью на грузовых трамваях подвозились боеприпасы к передовой, дрова, мешки с песком, металл, хлеб и тысячи других грузов, необходимых большому городу.

Опуская носилки с телом на повозку, Маша зло сказала:

— Ненавижу фрицев. Будь моя воля, я бы стёрла Германию с лица земли.

— Блокадой? — тихо спросила Катя.

Маша задумалась, а потом тряхнула головой:

— Нет, блокадой я бы не смогла. Ведь у них, у немцев, тоже есть дети и старики. — Она сурово свела брови. — Нет, не смогла бы. Это слишком бесчеловечно.

Катя заметила, что за окном квартиры, из которой они вынесли умершего, стоит его жена, прижав к горлу тонкие белые руки. Каково это — смотреть, как уносят прочь твоего любимого? Её словно током пронзила мысль о Сергее, горячей волной хлестнув по сердцу. Вчера она бегала к Серёжиному дому и, спрятавшись в соседнем подъезде, дождалась, когда через двор пройдёт его мама. Варвара Николаевна была не одна, а с немолодым, но симпатичным командиром. На повороте он бережно поддержал её под локоть и улыбнулся в ответ на благодарный взгляд. Если бы с Серёжей произошла беда, то его мама не держалась бы так спокойно и уверенно.

Интересно, кто этот командир?

После мужчины в форме им с Машей пришлось вынести ещё несколько трупов, а потом начался обстрел, и они побежали на улицу загонять людей в бомбоубежище.

А на следующий день произошло чудо — огромное, как серое небо над Ладожским озером: в Ленинграде ожил трамвай.

С величественной медлительностью он ехал по Невскому проспекту — чистый, вымытый, как новенький. Сияющая от счастья вагоновожатая непрерывно нажимала на сигнал, и вместе с трамваем по улице катился дробный победный звон.

— Трамвай пошёл!

— Трамвай! Смотрите, трамвай!

Со всех сторон к рельсам бежали люди, которые ещё минуту назад не могли сделать и трёх шагов. Они размахивали руками, плакали, обнимались.

Высокая женщина в пальто громко читала молитву, две старушки крестились, мужчина в рабочей одежде, сжав кулаки, поднял руки к небу и взахлёб кричал:

— Трамвай! Видите, фрицы! Победа будет за нами!

— Ура, трамвай! — Вскочив на тумбу, Катя сорвала с себя шапку и стала махать ею над головой, забыв про то, что она на дежурстве и должна следить за порядком.

Трамвай!.. милый, довоенный трамвай. Она была готова броситься на рельсы, расцеловать его борта, к которым сейчас тянулись сотни рук, чтобы прикоснуться, погладить, приласкать.

Нет, это был не трамвай — это было торжество жизни над смертью.

Катя вспомнила оборванные снегом провода, мотающиеся под тяжестью наледи, и развороченные взрывами рельсы. Чтобы всё это соединилось, завелось, задышало, люди заплатили жизнью, как тот вчерашний инженер, которого они с Машей отвезли в общую могилу. Даже мёртвый он был победителем.

В честь Первомая каждому жителю Ленинграда в магазинах выдавали по половинке луковицы. Изнывая в очереди, Варвара Николаевна смотрела, как девушка-продавец разрезает жёлтые головки, и думала, что они сейчас как маячки указывают на одиночество. Если у человека было два купона — то давали целую луковицу, а одиноким кроили её пополам большим кухонным ножом с деревянной ручкой.

Впереди Варвары Николаевны стояла девушка и увлечённо читала тонкую брошюру в зелёной обложке. Глянув мельком, Варвара Николаевна узнала текст по овощеводству, который набирала в январе, сползая со стула в голодном обмороке. Девушка перевернула страницу, поймала взгляд Варвары Николаевны и строго спросила:

— Вы уже читали пособие по выращиванию овощей? Очень полезная вещь, советую поторопиться с покупкой, пока в киосках не разобрали весь тираж.

— Я читала, — поторопилась ответить Варвара Николаевна. — Очень внимательно читала.

Память об обледенелых клавишах пишущей машинки заставила заныть кончики пальцев, но душа наполнилась гордостью, что в победе города над смертью окажется и частичка её труда. В Ленинграде много говорили о блокадных огородах, веря, что следующая зима будет если и голодной, то, по крайней мере, не смертельной.

От терпкого лукового запаха по лицу продавщицы текли слёзы. Она смахивала их тыльной стороной ладони и улыбалась. Отпуская товар, продавщица всем говорила:

— С праздничком! Дожили!

Передавая луковицу Варваре Николаевне, она тоже сказала «С праздничком», и Варвара Николаевна подумала, что теперь Первомай для неё всегда будет пахнуть репчатым луком.

Несмотря на блокаду, город украсился флагами. Посечённые осколками полотнища било ветром, и они с шумом колотились об уцелевшие фонарные столбы, которые давно забыли своё предназначение.

Дождавшись трамвая, Варвара Николаевна протиснулась в вагон, с блаженством опершись на поручень. Недавно пущенный на линию трамвай воспринимался как чудо. Впрочем, таким же чудом были и флаги на улице, и луковица, лежавшая в сумке, и улыбки людей, измученных голодом и холодом, и короткая записочка от Сергея с пожеланием здоровья. Когда всё это было рядом — не ценила, пропускала мимо себя, не замечая. А теперь любая малость драгоценна.

«Не потеряв — не обрящешь», — подумала она, анализируя своё приподнятое настроение, присущее скорее подростку, чем пожилой матроне, полжизни просидевшей за пишущей машинкой.

Около площади Труда трамвай попал под обстрел, но не остановился, а отважно покатил дальше. Вместе со всеми другими пассажирами Варвара Николаевна предусмотрительно присела на корточки, а потом долго не могла подняться, пока какой-то рабочий не подал ей руку. Она с благодарностью оперлась на неё, поднялась на ноги и вдруг заметила, что куда-то подевалась привычная одышка.

До дома она почти протанцевала и совсем не удивилась, когда увидела около арки фигуру Ефима Петровича. Широкоплечий, с седыми висками, он двигался легко и порывисто, как мальчишка.

Наверное, он не любил стоять на месте, потому что прохаживался взад-вперёд и нетерпеливо поглядывал на дорогу. Заметив её, Ефим Петрович сделал под козырёк и шагнул навстречу:

— Оказался в Ленинграде и решил зайти поздравить вас с праздником! Вот, — он сунул руку за отворот шинели и достал оттуда измятый цветок розовой герани.

Поздно вечером Варвара Николаевна села за пишущую машинку и положила руки на клавиши. О чём писать, она не знала, потому что насыщенный день впитал в себя впечатления, которых хватило бы на целый месяц. День-чудо, день-песня, до краёв напоённый весной, хотя бы и суровой.

Немного подумав, она всплеснула пальцами, выбив одну фразу:

«Слава Тебе, Господи, за то, что у меня есть, и трижды слава Тебе за то, чего у меня нет…»

«Есть же на свете люди, у которых в жизни всё ясно, понятно и складно, — думала Катя. — Взять хотя бы Машку. Встретила — полюбила — собирается замуж. Её лейтенант каждую свободную минуту стоит у казармы, даже иногда на дежурства с ней ходит. Нет, Машка, конечно, заслужила счастье! Тем более, что она красивая, высокая и умная. Не то что некоторые кнопки с косичками».

С этими сердитыми мыслями Катя шагала в направлении дома, чтобы навестить Егора Андреевича. Под ноги ложилась чистая мостовая, зияющая выбоинами, и в прозрачном воздухе окружающее рисовалось чёткими, яркими красками. Сквозь чугунный узор набережной проглядывалась серая вода, подёрнутая рябью. Кутаясь в тёплую одежду, шли люди — они ещё не могли отогреться после смертельного холода зимы и не торопились расставаться с шапками и варежками. Несколько женщин граблями разравнивали землю в маленьком сквере. Ленинградцы готовили огороды.

Егор Андреевич хвастался, что их домоуправлению под грядки выделили маленький садик на перекрёстке трамвайных путей.

В последнее время старик сильно сдал, хотя и пытался хорохориться. Катя замечала, с каким трудом ему даётся каждое движение. Когда они виделись в последний раз, Егор Андреевич с помощником — лопоухим пареньком — насаживал лопаты на черенки, готовя предстоящую посевную. Отдуваясь как паровоз, он медленно двумя руками поднимал лезвие лопаты, словно это была чугунная гиря. Паренёк подставлял черенок, и они, сменяя друг друга, стучали молотком, после каждого удара давая себе отдых.

И прежде худой и поджарый, теперь Егор Андреевич выглядел совсем дистрофиком с костями, обтянутыми пергаментной кожей. При разговоре кости начинали желваками выпирать у скул с провалившимися ямками глазниц, делая лицо похожим на фотографический негатив. Если бы Егор Андреевич сдался, то Катя постаралась бы его подбодрить и утешить, но он пытался шутить, и оттого хотелось заплакать от бессильной жалости.

В противогазной сумке Катя несла Егору Андреевичу и Кузовковой пару жменей молодой крапивки, надёрганной в местной командировке на окраине города. Маруся послала её курьером в роту МПВО Кировского района, благо теперь туда ходил трамвай, забитый людьми до самых подножек. Сойдя на нужной остановке, она из любопытства забрела в разрушенный двор с красивой готической аркой и среди груды обломков наткнулась на зелёное богатство, дружно выпирающее между каменных руин. Из крапивы можно сделать отличные щи. Мама-мамочка всегда варила их по ранней весне, заправив варёным яичком и забелив сметаной.

Торопясь, Катя вырывала крапиву вместе с корнями, вросшими в песчаную почву. Шершавые зелёные листочки с бурыми прожилками ещё не жалили, и Катя поднесла их к лицу, вдохнув слабый запах зелени. Он был как привет из будущего лета, сразу же протянувший ниточку памяти к прошлому, ещё мирному лету, где в голубых небесах плыла старая колокольня с покосившимся куполом.

После трудовой повинности по уборке, где каждый житель ежедневно отрабатывал по два часа, двор поражал чистотой и порядком: битые стёкла увезены на свалку, разбитые двери в подъезды починены, на дверях бомбоубежища висит свежая табличка.

Егора Андреевича Катя нашла в углу двора. Сидя на ящике с песком, он вытянул вперёд ноги в валенках и грелся на солнышке. Катя села рядом. Не размыкая зажмуренных век, Егор Андреевич пошевелился и накрыл ладонью её пальцы:

— Спасибо, Катюшка, что не забываешь.

Рука Егора Андреевича была сухой и лёгкой как цыплячья лапка.

— Я вам молодой крапивы принесла, — сказала Катя. — Пусть Кузовкова щи наварит. Она жива?

— Жива, карга старая. Что ей сделается, — усмехнулся Егор Андреевич. — Сама знаешь, скрипучее дерево долго стоит, пока не сломается.

Сидеть около Егора Андреевича было спокойно, как возле мамы. Семеня тонкими ножками, через двор прошла женщина с охапкой деревянных обломков для растопки. Остановившись около Егора Андреевича, она стрельнула глазами на Катю и уважительно спросила:

— Товарищ управхоз, во сколько завтра на огород приходить?

— В семь утра приходите, Ольга Ивановна, да не забудьте прихватить брошюрку по огородничеству, что я вам давеча давал на ознакомление. Она нам пригодится.

От церемонного разговора Кате стало забавно.

Егор Андреевич повернулся к ней:

— Замечательная книжица, я тебе скажу. Там всё расписано по порядку: и как землю готовить, и как сажать, и как ухаживать. Я хоть родом и из деревни, но основательно всё подзабыл. Вынести бы благодарность тому, кто писал!

— А я и не знала никогда, как сажают, — сказала Ольга Ивановна, качнув головой в чёрном беретике. — Надеюсь вас не подвести. Я только боюсь, что лопату поднять не смогу. Руки слабыми стали.

— Справимся, Ольга Ивановна, я сегодня всю ночь буду точить лезвия у лопат, чтоб легче копалось. Семян горисполком много выделил, даже капустной рассады дали, отсеемся помаленьку.

— Дай Бог, Егор Андреевич, дай Бог.

Проводив взглядом Ольгу Ивановну, Егор Андреевич пошевелил ногами в валенках, передвигая их к солнцу, расплёсканному на асфальте, и сказал:

— Я тут, Катюшка, всё про твою тётку думаю. Не даёт мне покоя ордер, что Гришину на троих выписан. Надо бы тряхнуть его за грудки да расспросить хорошенько. Хитрит что-то, барсучина. Мне он всегда не нравился. Я на прошлой неделе к нему заглядывал, но дома была только соседка Алевтина с девчонками. Такие забавные девки растут! Малышка меня даже дедом назвала. — Нос Егора Андреевича от умиления сморщился гармошкой. — Давай-ка, Катерина, сейчас сходим поболтать к Гришину. Пусть нам пояснит по всей форме, что за оказия такая в его документы вкралась.

Егор Андреевич долго и тяжело поднимался, опираясь Кате на плечо и шевеля губами. От собственной беспомощности глаза его отразили муку, но Катя заметила, что спину он держит уже ровнее и не так сильно шаркает ногами при ходьбе, как было месяц назад.

Сквозь темноту заколоченного подъезда угадывались следы качественной уборки. Егор Андреевич с оттенком одобрения пояснил:

— Алевтина старалась. Ох и толковая бабёнка! Хочу её бригадиром огородников назначить, а если придётся, то в управдомы порекомендую. На своё место, — добавил он совсем тихо, но Катя услышала.

Нахмурив брови, она шлёпнула ладонью по перилам:

— И не думайте даже, Егор Андреевич. Нельзя вам пост бросать. Посмотрите, сколько жильцов вам жизнью обязаны. Я насмотрелась на дома с брошенным хозяйством. Там почти никто не выжил.

— Знаю, что в карауле надо стоять, оттого и держусь из последних сил. Иначе бы давно концы отдал.

Дойдя до двери, он несколько раз бухнул кулаком в дверь:

— Михаил Михайлович, откройте управхозу!

Стук кулака Егора Андреевича гулко разносился меж стен подъезда, резонируя от фанеры на заколоченных окнах.

— Михаил Михайлович, откройте управхозу!

Пока Егор Андреевич стучал, Катя оперлась спиной о перила и оторвалась только тогда, когда за дверью послышались какая-то возня и звяканье жестянки.

— Товарищ Гришин! Откройте немедленно! — добавив грозности, поднажал Егор Андреевич.

— Я не могу быстро, — сказал тонкий голосок, похожий на писк мышонка, — мне не дотянуться.

От неожиданности Егор Андреевич опустил руку, а потом широко улыбнулся Кате:

— Видать, девчушка Алевтинина открывает. Неужели Гришина дома нет? Я его сегодня не видел, хотя с самого утра во дворе кручусь.

Тем временем дверь распахнулась, открывая малышку, стоящую на перевёрнутом ведре. В коричневых шароварах, красной кофте и вытертой заячьей жилетке до пят она выглядела бы потешно, если бы не широко распахнутые глаза, которые смотрели со взрослой серьёзностью.

— Здравствуйте, дядя управхоз, — сказала девочка, — мамы нету, а Михал Михалыч не выходит.

— А он дома? — спросила Катя, лихорадочно обшаривая карманы телогрейки, чтоб найти хоть какой-нибудь гостинец.

— Был дома, я не слышала, чтобы дядя Миша уходил, — серьёзно произнесла девочка, спрятав руки за широкими проймами жилетки. Она понизила голос: — У него из комнаты так вкусно пахнет! Я всё время подбегаю понюхать, а мама ругается.

Катины пальцы наткнулись на сложенный вчетверо листок бумаги. Бумага в городе была в дефиците, и Катя носила листок вместо блокнота, на всякий случай.

Она протянула его девочке:

— Вот возьми, это тебе порисовать.

От радости девочка всплеснула ручками, едва не упав с ведра. Хорошо Катя её вовремя подхватила.

— Спасибо, тётенька, я бумажку не скушаю!

— Зачем же её кушать? — спросила Катя. — На ней рисовать нужно. У тебя есть карандашик?

— Есть, — в тревожных глазах девочки засветилось торжество, — мне карандаш мама принесла. Химический. Его слюнить нужно, он горький, и от него язык синий. А бумагу мы раньше ели, пока карточки не прибавили. Мама нам кашу из газет варила.

Катя погладила её по голове:

— Теперь будет всё хорошо. Скоро огород посадим, морковку и репку вырастим. И кашу мама сварит настоящую, с молоком и сахаром, — Катя посмотрела на Егора Андреевича, — правда, товарищ управхоз?

Тот солидно кивнул:

— Конечно, правда. Ты маме передай, чтоб завтра утречком приходила огород сажать и вас привела погулять на солнышке. А сейчас беги к сестрёнке, нам с вашим соседом поговорить надо.

Ласково подтолкнув девчушку в спину, Егор Андреевич шагнул за угол к комнате Гришина и стукнул костяшками пальцев в дверь:

— Михаил Михайлович, разрешите побеспокоить.

Ответа не было. Катя подошла и принюхалась. Как и сказала девочка, из комнаты действительно пахло смесью съестных запахов, дурманящих голову. Она смогла вычленить тонкий запах шоколада, почти забитый ядрёным духом лаврушки с перцем.

У Кати сразу засосало под ложечкой, и она представила, каково нюхать эту симфонию голодным детям.

— Не нравится мне это, — сказал Егор Андреевич. — Вон, погляди, и ключ в замке с той стороны вставлен, значит, хозяин на месте. Видно, придётся ломать дверь. — Он медленно присел на сундук у стены, из-за обилия железной обивки уцелевший от участи сгореть в печке. — Сходи на кухню, поищи топор. Или у девчонок спроси. Чем они там щепу колют?

Тупой топор с глубокими зазубринами Катя обнаружила под окном кухни, откуда был вывернут деревянный подоконник. Доски с пола тоже были сняты, оголив серый цементный пол, на середине которого спокойно сидела крупная крыса.

При виде Кати крыса не шелохнулась, вроде как даже заснула. Видимо, настолько было велико её презрение к двуногим тварям, шастающим по её владениям.

— Ты фашистка, — обозвала её Катя, хотя подумала, что фашисты в сто раз хуже любых крыс и их вообще трудно отнести к живым существам, имеющим душу.

Она с удовлетворением заметила, что ругательство крысу проняло, и та нехотя посеменила под раковину, где темнела дыра у основания сливной трубы.

— Егор Андреевич, я нашла топор! — крикнула Катя в глубину квартиры, одновременно услышав хлопок входной двери и громкий девичий возглас: «Здравствуйте, Егор Андреевич, очень рада вас видеть!»

Увидев сидящего на сундуке Егора Андреевича, Лера действительно очень обрадовалась, как радовалась и удивлялась всем знакомым, попадавшимся ей на пути. Вредную соседку из углового подъезда она едва не расцеловала, когда та скупо кивнула в знак приветствия.

Ступив на лёд Ладоги в ноябре, Лера попала в Ленинград только в мае, сразу ошалев от обилия деревьев, домов и буйства красок. Оказывается, за шесть месяцев льда, снега и крови она успела забыть, как пахнет тёплый асфальт и какие высокие дома в Ленинграде.

По сравнению с осенью разрушений было много. Дома в руинах смотрели мёртвыми глазницами окон. На месте универмага возвышалась гора кирпичей. Отбитые углы домов, проломы в стенах. Ей хотелось раскрыть санитарную сумку и забинтовать раны города.

Около Троицкого собора она замерла и долго смотрела на устремлённый в небеса крест.

— Ищете дорогу, товарищ военфельдшер? — спросил её высокий военный с фанерным чемоданчиком в руке. Он пристально посмотрел ей в глаза и улыбнулся. — Наверно, впервые в городе?

— Можно сказать и так, — ответила Лера.

Она действительно смотрела на город взглядом первооткрывателя, замечая то, на что раньше не обращала внимания. Её восхищала и лепнина на карнизах, и строгий узор ограды вокруг собора, и широкий клин перекрёстка на стыке Измайловского и Троицкого проспектов. Когда мимо проехал трамвай — обыкновенный ленинградский трамвай, Лера подумала, что сейчас заплачет.

В вещевом мешке лежал сухой паёк — подарок отцу, а на новеньких кирзовых сапогах, только что выданных со склада, не было ни единого пятнышка. Впереди ждал краткосрочный отпуск на трое суток и обратная дорога в медсанбат к месту дислокации.

То, что у них в квартире сидит управхоз, Лера восприняла как должное: Егор Андреевич обязан навещать жильцов, тем более в войну, но из дверей вышла Катя с топором в руках и Лера забеспокоилась.

— Что-то случилось?

Она не сразу вспомнила, как они вместе с Катей тушили зажигалки на крыше, и в первый момент запнулась — откуда и почему здесь находится боец МПВО.

Ответил Егор Андреевич. Он сделал Кате знак остановиться и сказал:

— Да вот, Лера, хотим открыть дверь в вашу комнату. Михаил Михайлович на стук не отвечает, а ключ в замке с той стороны. Мали ли что случилось. Бывает, сердце прихватило. Вовремя ты пришла, теперь не придётся акт составлять, что чужую дверь взломали.

— Может, он спит? — Лера подёргала ручку двери и громко позвала: — Папа, открой, это я, Лера!

Она приникла к двери ухом, вслушиваясь в глухую тишину по ту сторону, а потом решительно отстранилась и посмотрела на Егора Андреевича и Катю:

— Наверное, надо ломать.

Всё время, пока Егор Андреевич отжимал дверь обухом топора, Лера стояла, закусив губу и крепко переплетя пальцы рук. За время на Ладоге она не часто вспоминала об отце и теперь горько корила себя за чёрствость. С каждым ударом топора её сердце тревожно бухало, а когда дверь с треском распахнулась, забилось часто-часто.

Егор Андреевич заглянул первым, издав горлом странный, булькающий звук.

Лера вскрикнула:

— Папа!

Пролетев мимо Кати, она плечом оттеснила Егора Андреевича, закрывавшего собой дверной проём, вошла в комнату и замерла. Лучше бы она этого не видела!

Отец сидел за столом, упав лицом в тарелку, наполненную золотыми часами. Одни часики вдавились отцу в щёку, а другие запали в полураскрытый рот. Судя по желтушному цвету кожи и судорожной окаменелости, он был мёртв не менее суток.

Взгляд выхватил кружку, доверху наполненную какао и открытую банку немецкой тушёнки, из которой торчала вилка.

Лере показалось, что она сходит с ума. Приложив руку ко лбу, она постаралась сосредоточиться, чтобы вспомнить русский язык.

— Я… папа…

В поисках подсказки она посмотрела на Катю, и та сразу же подошла и взяла за плечи.

— Присядь, Лера, а мы с Егором Андреевичем разберёмся.

Пока Лера послушно опускалась на стул, Катя успела погрозить пальцем Алевтининой девчушке, просунувшей в щёлку любопытную мордочку:

— А ну, брысь!

Откуда взялась россыпь золотых часов, Лера не понимала. Она тупо смотрела, как Егор Андреевич с Катей высвободили тарелку из-под мёртвой головы отца, отсвечивающей блестящей лысиной, как отодвинули в сторону банку с тушёнкой и положили скорченное тело на пол.

— Не от голода, значит, умер, — с осуждением сказал Егор Андреевич. — Опоздали мы с тобой, Катерина. Теперь уже никто не расскажет, почему ордер выписан на троих и кто такая Людмила Степановна Ясина.

— Как это кто? — подняла голову Лера. Стиснув кулаки, она растёрла себе щёки и резко выпрямилась. — Это моя мама.

Сразу после закрытия по Ледовой дороге Сергеев автобат перебросили на Волховский фронт. Шесть машин, в том числе Сергеева полуторка, были временно переданы артснабжению Второй ударной армии, попавшей в котёл под Любанью.

Стискивая клещи, фрицам удалось зажать в новгородских лесах огромное количество войск, оставшихся на позициях практически без еды, обмундирования и боеприпасов. Когда Сергей приехал первым рейсом, он увидел истощённых солдат в зимних шинелях и перепаханную взрывами землю, из которой торчали хвостовики миномётных снарядов и грубо сколоченные могильные кресты.

Ценой огромной крови у деревни Мясной Бор бойцам несколько раз удавалось прорвать коридор шириной меньше километра, и по этой тоненькой ниточке выходили люди и каплями текли боеприпасы и продовольствие.

Одна полуторка — одна капля. Колея вправо — колея влево — верная смерть. Туда снаряды — обратно раненых из медсанбата.

Обессиленные полки вгрызлись в болотистую землю так, что не сковырнуть, оправдывая написанное на лозунге «Погибнем, но не сдадимся».

Чуть подальше — немцы глаза в глаза.

Между боями было слышно, как фрицы переговариваются между собой на резком, лающем языке, напоминавшем звяканье винтовочного затвора. А вечерами со стороны неприятельских траншей доносились заунывные звуки губной гармошки.

«Как кошка в трубе воет», — определил для себя Сергей. Назвать жуткие звуки музыкой язык не поворачивался. В детстве Сергей бегал в музыкальную школу, пока не выгнали за плохие оценки по сольфеджио. Мать тогда даже заплакала от обиды, что он растёт оболтусом и хулиганом.

Но этот немецкий музыкант не выводил мелодии, а настырно дул на одной ноте, делая перерывы, чтобы набрать в грудь воздуха. Солдаты в окопах много раз собирались пристрелить артиста, но он был как заговорённый.

Путь от оружейного склада до позиций выглядел дорогой только на военной карте, потому что в действительности она представляла собой бурое месиво, петлявшее от болотины до болотины. Хвойный лес — разреженные взрывами ели, подпалённые снизу. В местах, где шли особо ожесточённые бои, вместо деревьев торчали голые пеньки и дыбились вывороченные с землёй корни. Хотя снег сошёл месяц назад, впитавшая влагу почва чавкала под колёсами густой грязью. Порой машину засасывало в грязь, и тогда приходилось ждать помощи своего брата-шофёра с попутного рейса.

Провезти по такой дороге снаряды и не взлететь на воздух — можно было разве что Святым Духом. Сергей вспоминал о божественном, когда чувствовал на груди прикосновение крестика, подаренного Катей. Он его не снял даже после того, как комсорг роты — широкоротый Павел Уточкин — рассмотрел его в бане:

— И не стыдно тебе, комсомольцу, поповские кресты цеплять? Хочешь, чтобы я поставил вопрос на комсомольском собрании?

Сергей прикрыл крестик ладонью, неосознанно защищая его от недоброго взгляда.

— Не стыдно. Это подарок.

Даже сквозь густой пар было видно, как побагровело лицо Павла, и Сергей приготовился к серьёзным неприятностям, вплоть до исключения из комсомола, но его выручил Дмитро Рогожин, пользующийся непререкаемым авторитетом автомеханика.

Смачно шлёпнув мочалкой по мыльной спине Павла, он пробасил:

— Отстань от него, Павлуха. Меня мать тоже крестик взять заставила, что же мне его теперь выбрасывать? Тем более что немцы мать повесили за связь с партизанами, — он протёр рукой защипавшие глаза, — я односельчанина встретил, он рассказал.

Сейчас машина комсорга Уточкина лежала поперёк дороги колёсами кверху и горела. Справа тянулся глубокий ров, слева заросшая кустами обочина, а чуть поодаль дорогу перекрывала обломанная верхушка сосны.

Справа и слева шёл бой. Пулемёты за лесополосой строчили не умолкая, с характерным свистом рвались миномётные мины и раскатисто взрывались гранаты, полосуя небо огненными вспышками.

Молниеносно сориентировавшись, Сергей отогнал свою машину, полную снарядов, на безопасное расстояние и побежал к грузовику Павла. Тот шёл обратным рейсом с ранеными. Нескольких человек выбросило взрывом, и они лежали поодаль в неестественных позах. В помощи они уже не нуждались.

Сергей позвал:

— Павел!

Он знал, что не услышит ответа, но всё же крикнул, истово надеясь услышать слабый отклик или хотя бы шевеление.

— Павел!

Через разбитое стекло кабины Сергей увидел вывернутую руку и белое лицо с остекленевшими глазами. Павел, Павел!.. Война не отпускала времени на горе.

Сергей стянул с головы пилотку и вытер вспотевший лоб.

На расчистку дороги от обломков сосны ушло минут двадцать. Сергей почти впритирку объехал горящую полуторку Павла, думая, что замполиту сегодня придётся писать ещё одно письмо родным, потому что у Павла в Вологде остались жена и дочь. Перекинув ручку коробки передач, он притормозил перед ямой, тяжело вписываясь в колею, промятую гружёными машинами.

Сергей вел машину как обычно, не думая о том, что любая шальная пуля может поднять его на воздух. Те, кто боялся, долго в шофёрах не выживали — погибали или попадали в аварию. По лобовому стеклу хлестали ветки деревьев, которые чудом смогли уцелеть в адской мясорубке непрерывных боёв. Остановился он только раз, чтобы плеснуть в бак топлива из канистры. С каждым поворотом колёс гул битвы нарастал, а когда, судя по звуку, двинулись танки, то воздух задрожал от тяжёлого гудения.

Осторожничая на дороге, Сергей, тем не менее, выжимал сколько мог — ведь именно его снаряды могли оказаться последней надеждой.

Если бы сейчас кто-нибудь предложил обменять жизнь на помощь товарищам, он сделал бы это не задумываясь, главное, чтобы в похоронке маме написали «погиб», а не «пропал без вести».

Он прорвался к позициям в ту минуту, когда с противоположной стороны небольшой опушки выползли немецкие танки. Вздымая клубы песка, они медленно двигались на него. Сергей увидел, как головной танк стал разворачивать башню, наводя ствол на полуторку.

«Сейчас выстрелит», — мелькнуло в мозгу, но как-то отвлечённо, не применительно к себе самому. Страха не было, и дышать стало легко и свободно.

Сергей резко дал задний ход. Машина забуксовала. Хотя колёса её бешено крутились, она дёргалась, но с места не шла. Дуло повернулось за ним и замерло. Немец как будто решил поиграть с ним в кошки-мышки и теперь через прицел наблюдал за своей жертвой.

Наперерез танкам цепью побежали в атаку солдаты. Навстречу им из окопов поднялась другая волна солдатских голов. Наши ли, фашисты — в дыму и пламени их было не различить.

Бешено вращая башнями, танки стали плеваться огнём. Люди падали, поднимались и снова бежали.

Ногой распахнув дверцу, Сергей выхватил припрятанную под сиденьем гранату и бутылку с зажигательной смесью. Зачем он взял с собой коктейль Молотова, вопреки технике безопасности, и сам не знает. Шофёр из его автобата дал, а он взял. На всякий случай. Помирать — так с музыкой.

— Кому война, а кому мать родна, — бросил Варваре Николаевне мужчина в шляпе, когда они вместе читали в «Окне ТАСС» известие о расстреле мародёров.

Около «Окон ТАСС» всегда стояло много народу — сказывалась привычка ленинградцев к печатному слову. Газеты читали и обсуждали, бережно передавая номера из рук в руки.

Варвара Николаевна не ответила, и мужчина, в знак вежливости приподняв шляпу, удалился. Этот смешной жест из довоенного времени обдал Варвару Николаевну волной умиления. Несгибаемые люди — эти ленинградцы! Их убивают, морят голодом, вымораживают холодом, а они как ни в чём не бывало надевают шляпы и читают газеты.

Она осмотрела в стекле своё отражение в зелёном драповом пальто и ботиках, найдя вид вполне удовлетворительным. Хорошо, что зимой не обменяла ботики на продукты — а ведь хотела.

Варвара Николаевна шла к дому и в такт шагов повторяла слова мужчины в шляпе: «кому война, а кому мать родна».

Пришедшая в голову мысль заставила её сбиться с ритма. А ведь действительно, не будь войны, так бы и жила она в пьяном угаре, потеряла бы сына, не нашла друга. Она вспыхнула. С недавнего времени Ефим Петрович почти постоянно присутствовал в её памяти. Утром первая мысль была о сыне, а вторая… Или нет, надо быть честной, не вторая, а одновременная.

«Мои мужчины» — так обобщающе думалось о Сергее и Ефиме Петровиче. Варвара Николаевна отдавала дань преклонения перед сильной половиной человечества, призванной спасать и защищать. Гитлеровцы тоже были чьими-то сыновьями, мужьями и любимыми. Но в её понимании они не относились к мужчинам. Мужчину Бог поставил ради жизни на земле, а не ради смерти.

Варвара Николаевна поправила воротничок пальто, обратив внимание, что на улицах стало больше прилично одетых людей. После пережитого ужаса душе хотелось яркого и светлого.

Домой, в холодные стены, идти не хотелось, поэтому Варвара Николаевна свернула в столовую. В апреле во всех районах города открылись столовые, где на карточки можно было получить горячий обед.

Отстояв очередь, она взяла пшённый суп, в котором плавали три тефтельки размером с фасоль, и с удовольствием вдохнула тёплый воздух, пропахший подсолнечным маслом. На второе давали соевые котлеты, но Варвара Николаевна берегла карточки. Зимой продуктами выручал Сережа, не дал умереть с голоду, а теперь приходится выкручиваться самостоятельно. На прошлой неделе от Серёжи принесли треугольничек с письмом. Сын писал, что недалеко от города, но приехать пока не может, потому что собирается вместе со всеми крутить шарманку. Сначала фраза про шарманку, которую она перечитала трижды, показалась полным бредом. На аккордеоне играть Серёжа учился, но причём здесь шарманка? И только потом, когда по радио сказали, что войска Волховского фронта перешли в наступление, её осенило: Серёжа там!

Когда Варвара Николаевна прятала в сумочку карточки, оставшиеся от обеда, под руку ей попался платок. Она накинула его на голову и почти побежала в церковь.

— О, Всемилостивая Госпоже Богородице, Небесная Царице, Всемощная Заступнице, непостыдное наше Упование! Благодаряще Тя о всех великих благодеяниях, в роды родов людем российским от Тебе бывших, пред пречистым образом Твоим молим Тя…

Срывавшиеся с губ слова улетали в небеса, и в какой-то миг Варвара Николаевна вдруг поняла, что их слышат.

Осознание того, что Лера Гришина оказалась двоюродной сестрой, пригвоздило Катю к паркетному полу с пятнами грязи от армейских сапог на ногах. Она забыла вытереть их о коврик при двери.

В голове металась мысль, что те люди, которым суждено встретиться, соединены между собой невидимой нитью. Нить может запутаться или растянуться, но никогда не прервётся. Мама, неизвестная тётя Люда, посылка с адресом, испуганное и озлобленное шипение Гришина, что здесь такая не проживает, — обломки событий притягивались друг к другу как намагниченные.

Не зная, как сообщить Лере потрясающее известие о родстве, она беззвучно открывала и закрывала рот, пока смогла выдавить:

— Лера!

— Что? — Лера посмотрела на неё сухими глазами.

В них не было ни единой слезинки, только бесконечная усталость и непонимание от того, что её отец умер таким мерзким образом — лицом в тарелку с золотом, рядом с кучей еды.

Катя шагнула и положила руку ей на плечо, крепко стиснув пальцы:

— Лера, если твоя мама Людмила Ясина, то ты моя двоюродная. Понимаешь? — Катя присела перед Лерой на корточки и заглянула ей в лицо. — Я тоже Ясина. Наши мамы родные сёстры.

— Но у мамы не было сестры, — произнесла Лера деревянным голосом. Она всё ещё пребывала в шоке. — Хотя… — она запнулась, — …я мало знала о ней. Мама пропала, когда я была маленькой, а папа запрещал даже воспоминания. — Она бросила быстрый взгляд на тело отца, потом на Егора Андреевича, деликатно стоявшего в неподвижной позе. — Ты прости меня, как-то сразу в голове не укладывается. Слишком много всего сразу. Но если ты и вправду моя сестра… — Она вдруг порывисто обняла Катю. — Я не знаю, что сказать…

Встав, Лера подошла к столу, к горке тускло отблескивающего золота. Трогать не стала, а наоборот, заложила руки за спину, словно в тарелке лежали раскалённые угли:

— Егор Андреевич, заберите часы, я не хочу к ним притрагиваться. — Она встретила его вопросительный взгляд. — Надо отдать ценности на нужды армии. Наверняка их где-нибудь принимают.

— Я в церковь относила, — сказала Катя. — Там собирают средства на танковую колонну.

На случай, если Лере вдруг понадобится помощь, она старалась держаться поблизости, но Лера уже оправилась от первого удара и держалась спокойно, хотя и напряжённо.

— Вот и отнесите вместе, — сказал Егор Андреевич, — раз вы теперь сестрёнки. — От умиления Егор Андреевич украдкой смахнул слезинку и глухо пробурчал: — Слаб стал на слёзу, старый перец.

Сейчас он мог бы говорить всё что угодно, потому что Катя и Лера ничего кругом не видели и не слышали.

Оглушённая событиями Лера никак не могла сосредоточиться и бросалась делать то одно, то другое, а Катя исподволь всматривалась ей в лицо и обмирала, когда находила сходство со своей мамой.

Оказывается, у Леры были мамины брови и мамин разрез глаз с тяжёлыми веками, обрамлёнными полутонами, как на старинных иконах.

Поднимая носилки с Гришиным, Лера наклонила к плечу голову, и у Кати заныло сердце. Точно такое же движение делала её мама — дорогая мамочка, наспех закопанная на безымянной полянке незнакомого леса.

До похорон они отнесли покойника в соседскую квартиру, вымершую за зиму. Дверь своими ключами открыл Егор Андреевич.

От ветра в выбитых окнах по коридору тянуло сквозняком.

— Повыше кладите, — посоветовал Егор Андреевич, — а то крысы съедят.

Они опустили Гришина на огромный дубовый стол с массивными ножками, под репродукцию, с которой кривлялся козлоногий сатир с бокалом в руке.

— Я помогу с похоронами, — сказала Катя, не сводя глаз с ехидной усмешки сатира. Казалось, он радуется соседству с Гришиным, и стоит запереть квартиру, как, топоча копытцами, он тут же спрыгнет вниз.

От этой фантазии Кате стало немного жутковато, хотя она была совсем не суеверной.

Немного позже, когда Егор Андреевич ушёл, Лера отдала соседке все продукты, которые нашла в комнате. Их было много: два ящика тушёнки, десять пачек какао, стопка плиток шоколада, бутылка растительного масла и несколько килограммов крупы.

Растерянная Алевтина Бочкарёва то плакала, то крестилась, то хохотала, то металась к дочкам, которые сидели, прижавшись друг к другу, и не понимали, почему мама превратилась в умалишённую.

Много раз за вечер Кате хотелось броситься к Лере, обнять, затормошить, сказать, что у неё есть письмо от тёти Люды, Лериной мамы, которое ей обязательно надо прочитать. Несмотря на написанные в нём неприятные вещи, Катя была уверена, что вдвоём им будет легче искать ответы на поставленные вопросы. Да и вообще, вдвоём легче, особенно теперь, когда у них с Лерой появилась пусть маленькая, но самая настоящая семья.

Июньский день выдался тёплым, и прекрасное настроение не омрачил даже затяжной артобстрел, который Варваре Николаевне пришлось пережидать в сыром бомбоубежище на соседней улице. Подвальное помещение скупо освещали две коптилки, забивая запах плесени пеленой чада.

Народу было совсем мало — набирала обороты эвакуация.

Кроме неё на нарах сидели две девушки и, обнявшись, читали одну книжку. В городе вообще много читали: на улице, в трамвае, в сквере, в очереди — везде шуршали книжные страницы и мелькали обложки.

Просьбы отпустить, чтобы добежать до дома, на суровую дежурную не действовали. Скрестив на груди руки, дежурная с каменным лицом стояла в дверях бомбоубежища и никого не выпускала. Монотонным голосом она твердила как заведённая одну фразу:

— Проявляйте сознательность, гражданка. Вас убьёт, а мне совестью маяться.

Варвара Николаевна немного понервничала, но не из-за налёта, а из-за того, что ждала в гости Ефима Петровича. Накануне он прислал с солдатом записку, что приедет по надобности на завод и заглянет на минутку после семи.

Посмотрев на наручные часики, Варвара Николаевна поняла, что время в запасе есть, и успокоилась. Жмыховое печенье она напекла ещё вчера, а кусок плиточного чая из редакционных запасов лежит в сумке. Спасибо редакторше, что надоумила прокрутить жмых в мясорубке для большей мягкости.

Когда дали отбой и дежурная освободила проход, Варвара Николаевна первой выскочила из бомбоубежища, зябко окунувшись в надвигающуюся прохладу белой ночи. Как и положено в северных широтах, луна на небе стояла напротив солнца, и если бы не мотающиеся на ветру аэростаты, то можно было на минуту вообразить, что в Ленинграде мир и покой.

Около своего дома Варвара Николаевна замедлила шаг и обвела глазами пространство, высматривая Ефима Петровича — вдруг он уже пришёл?

Наискосок от магазина шла женщина с грудным ребёнком на руках. Он был завёрнут в голубое одеяльце, перевязанное голубым бантом. Младенца в блокадном городе стоило назвать чудом. Две девочки, присев на корточки, рисовали мелом на асфальте. Вдалеке устало шагала группа огородниц с лопатами на плечах. Варвара Николаевна повернула к подъезду, но обернулась на звук грузовика. Сергей? Она всегда ждала сына.

Но из остановившейся полуторки вышел молодой солдат, по виду ровесник сына, и взглянул на номер дома.

Варваре Николаевне не надо было догадываться, что он ищет её дом и её квартиру. Она поняла это, едва взглянув на его смуглое лицо с сурово сдвинутыми бровями. Поняла и помертвела.

— Сергей? Медянов?

Он удивлённо взглянул на неё, тоже всё понял и кивнул:

— Да, Сергей. Вы его мама?

В голове Варвары Николаевны стало пусто. Она говорила, и слова звоном отдавались в ушах:

— Что с ним?

Солдат быстро, исподлобья глянул на неё и отвёл глаза на пилотку, которую комкал в руке:

— Понимаете, мы точно не знаем, что случилось, но Сергей и ещё один шофер, Павел, наш комсорг, пропали без вести. Я не могу вам сказать подробности — просто не знаю. Но туда, куда они уехали, пути больше нет. Фашисты отрезали.

— А может, ещё вернутся? Ведь может? Так бывает? Заблудились или машина сломалась? — быстро спросила его Варвара Николаевна, глядя, как лицо парня помрачнело ещё больше.

Он нервно дёрнул уголком рта:

— На войне всякое бывает. Вы не расстраивайтесь раньше времени.

Он говорил как в пустоту, и Варвара Николаевна видела, что тот сам не верит своим словам.

Внезапно он вытянулся и отдал честь.

— Вольно, — сказал, подходя Ефим Петрович. — Что произошло?

— Явился к матери бойца Медянова, товарищ капитан! — отрапортовал солдат.

— Ефим, Сергей пропал без вести, — перебила Варвара Петровна, едва ворочая языком.

Она почувствовала, как рука Ефима Петровича подхватила её под локоть:

— Пойдёмте, Варвара Николаевна, на вас лица нет. Я наведу справки, постараюсь узнать, попрошу, наконец.

Она не понимала, что он говорит и зачем, потому что всё окружающее стало пустынным и бессмысленным. Единственное, что требовательно пробивалось наружу сквозь корку заполонившего душу горя, — была молитва о спасении — спасительная ниточка, которая может сейчас незримо связать её с Серёжей.

Отстранив руки Ефима Петровича, Варвара Николаевна сказала с твёрдостью в голосе:

— Вы идите, Ефим Петрович, я справлюсь. Я знаю, кого надо просить за сына.

Ночь она провела без сна, а следующие дни спеклись в сплошную серую корку горя. Первое время после страшного известия Варвара Николаевна ждала, что откроется дверь и войдёт Серёжа. Измученный, грязный, уставший, но живой. Сядет под вешалкой, снимет сапоги и попросит: «Мама, дай попить. Совсем в горле пересохло».

Она так живо представляла эту сцену, что постоянно держала наготове кружку с водой, чтобы сыну не пришлось ждать с дороги. Но шли дни за днями, складываясь в недели, а дверь оставалась закрытой.

Варвара Николаевна кое-как ела, кое-как спала и кое-как работала. Ночами она стояла на коленях перед иконами, а вечером после работы сразу шла в храм. Там, среди толпы таких же, как она женщин с измученными глазами, горе растворялось подобно упавшей в море капле.

Случилось так, что начало лета Катя встретила в госпитале, куда попала после ранения в плечо. Глупость, конечно, но осколок зацепил не на дежурстве, а когда она вместе с Лерой возвращалась с похорон Михаила Михайловича.

За похороны Лера отдала две банки тушёнки, оставленные специально для этого случая, и флакон тройного одеколона. Ради одеколона могильщик пообещал самолично поставить крест и табличку с надписью.

— Дома жить не могу, противно, буду проситься на фронт, — сказала Лера, когда они с Катей стояли на трамвайной остановке. — Как вспомню про мамино письмо, что ты дала мне прочитать, так плакать хочется. Получается, что сначала моя мама предала твою и раскаивается в своей ошибке. А потом её саму предал отец. В голове не укладывается. Я долго думала про написанное. Честно сказать — искала отцу оправдания. Всё же он меня вырастил. — Она посмотрела Кате в глаза. — До войны я может быть уговорила бы себя забыть и простить, а теперь не могу. Ненавижу подлость. — Погода была прохладной. Одёрнув гимнастёрку, Лера поёжилась: — Ты не замёрзла?

Катя пожала плечами:

— Нет. Я девушка горячая. Меня мама всегда ругала, что без платка хожу. А я, знаешь, надену для виду, отойду за угол и сдёрну.

— А мне после Ладоги всё время холодно. Хожу по асфальту, а под ногами чувствую лёд.

Опустив голову, Лера посмотрела на трамвайную платформу словно для проверки — действительно ли она стоит на твёрдой почве.

Трамваи ходили редко, и народу на остановке набралось порядочно. Пожилая женщина с беззубым ртом — последствия цинги — держала за руки двух мальчиков лет пяти. Несколько мужчин в стороне дымили самокрутками с махоркой. Две женщины тихо переговаривались и утирали глаза.

— А я не могу плакать, — глядя на них, сказала Лера. — У меня давно слёз нет. Пропали, когда на моих глазах машина с детьми под лёд ушла. Я тогда сутки рыдала, а потом как отрезало.

Катя хотела ответить, что тоже не из плаксивых, но тут над головой раздался грохот взрыва. Инстинкт сработал раньше разума: молниеносным движением Катя бросилась вперёд и подмяла под себя мальчишек, вырвав их у ничего не понимающей тётки.

Рядом кричали и падали. Несколько снарядов разорвалось перед трамваем, разбросав по сторонам деревянные шпалы и подняв вверх столб песка и дыма. Прикрывая собой детей, Катя видела ползущую Леру. Лера трясла головой, и лицо у неё было в грязи.

Когда отгремел последний взрыв, Катя попыталась встать и освободить детей, но не смогла пошевелиться от острой боли в лопатке. Закусив губу, она перекатилась на спину. От усилия в глазах стало темно.

— Да ты ранена, — пробился к ней в сознание голос Леры.

Растрёпанная, без пилотки, Лера склонилась над ней и стала ощупывать плечо. Каждое прикосновение было как раскалённый кинжал.

Удивительно, но кроме неё и трамвайных путей никто серьёзно не пострадал. Мужчины и женщина с мальчиками помогли Лере погрузить Катю в трамвай, который притормозил, не доезжая до места взрыва, а после вагоновожатый остановил состав напротив больницы. Спасибо тому инженеру, который придумал, что трамвай может ехать и вперёд, и назад.

Лечение, уколы, перевязки… Катя потеряла им счёт, относясь к ранению как к досадному недоразумению. В голове была одна мысль — скорее вернуться в строй, к девчонкам, которые не забывали навещать после дежурства. Часто приходила Лера и пару раз забегала Маша. Её лейтенант отправился на фронт, и Маша сразу сникла, побледнела. Говорила вроде весело, а губы подрагивали, и в глазах застыл немой испуг, как у обиженного ребёнка.

Катя её утешала, а сама всё время думала о Серёже. Как он там? Где?

Несколько раз Катя порывалась тихонько улизнуть из госпиталя и сбегать посмотреть на Варвару Николаевну — весела ли, грустна? Но нянечка в отделении попалась очень бдительная — ей бы в НКВД работать или в военной разведке шпионов разоблачать. Только ногу вынесешь за порог, как тётя Поля из-за угла выскакивает, что горох из дудки:

— Ты куда это собралась, Ясина? Дисциплину нарушать собралась? Сейчас главврачу отрапортую, чтобы тебе пять суток изолятора дали.

Отчаявшись, Катя предприняла неудачную попытку умаслить тётю Полю шоколадной плиткой. Но хитрый манёвр привёл к обратному результату: шоколадку тётя Поля взяла, но следить стала пуще прежнего.

Катя пошла к Серёжиному дому сразу из госпиталя, не заходя в казарму, потому что неизвестность давила с такой силой, что было трудно дышать. Она нарочно заняла очередь на выписку с утра пораньше, чтобы застать Варвару Николаевну спешащей на работу.

Утро выдалось чистым и ясным, как звоночек трамвая, разгоняющий зевак на путях.

Три остановки она проехала на подножке, а потом побежала, петляя через дворы. А вот и Серёжины окна. В них металась тень, значит, Варвара Николаевна ещё дома. Колеблясь между желанием взбежать по лестнице и спросить про Серёжу прямо или трусливо обождать, когда Варвара Николаевна выйдет на улицу, Катя решила спросить.

«И что удивительного? — уговаривала она себя, заходя в подъезд. — Подруга после госпиталя пришла навестить товарища. Боевого, можно сказать друга».

Когда стучала в дверь, сердце из груди переместилось куда-то в уши. А что, если дверь откроет сам Сергей? Что сказать?

Едва щёлкнула задвижка, Катя быстрым движением пригладила волосы и приготовила дежурную улыбку. Почему-то вдруг вспомнилась старая колокольня в обрамлении зелёной рощи и бескрайнее поле цветов, рассыпанных по пшенице. Словно взобравшись на колокольню, она перевела дух, но при первом взгляде на лицо Варвары Николаевны поняла, что летит вниз головой.

Варвара Николаевна была аккуратно причёсана и тщательно одета в тёмно-синее платье с маленьким белым воротничком. Глубокое горе выдавало только лицо с совершенно потухшими глазами и судорожно сжатые сухие белые губы.

— Вы ко мне? — Её голос звучал ровно и бесстрастно. — Я вас ждала. Принесли?

Катя удивилась:

— Что принесла?

— Рукопись для перепечатки. Меня вчера предупредили, что пришлют курьера.

Взгляд Варвары Николаевны пробежался по Катиным рукам в поисках папки с бумагой.

— Я не курьер, — сказала Катя, — я Катя. Серёжина знакомая.

— Катя? — Брови Варвары Николаевны вздрогнули, словно она что-то припоминала. — Ты Катя! Серёжина девушка. Я ходила к тебе в казарму. Серёжа прислал письмо, просил навестить. Беспокоился. Мне сказали, что ты больна. Это было давно — в начале весны. Я к вам на службу ещё два раза заходила, но никого не заставала.

Катино сердце как будто перевернулось: он беспокоился. Прислал письмо…

Боясь услышать самое страшное, она быстро спросила хриплым шёпотом:

— Где сейчас Серёжа?

Вместо ответа Варвара Николаевна развернулась и пошла по коридору вглубь квартиры. Она была в туфлях, и каблучки гулко цокали по щербатому паркету.

Катя догнала её и схватила за руку:

— Где Серёжа, Варвара Николаевна? Вы мне не ответили.

Получилось грубо, но Кате было всё равно.

Варвара Николаевна обернулась, досадливо моргнув:

— Разве я тебе не сказала? Месяц назад Серёжа пропал без вести.

Она пошла дальше по коридору. Катя сзади. Теперь она не могла уйти. Да и не хотела уходить, пока не узнает подробности.

Они вошли в небольшую комнату, которую Катя неясно запомнила при свете коптилки. Диван, покрытый холщёвым покрывалом, у окна буржуйка, два стула, большой комод без ящиков — сожгли, наверное, на тумбочке пишущая машинка с заправленным листом. Икона в углу. На оконном стекле Катя рассмотрела отпечатки ладоней. Было видно, что Варвара Николаевна долго стояла здесь, глядя во двор.

Катя боком подошла и тоже глянула сквозь стекло. Даже зажмурилась — вдруг сейчас, вопреки всему, во двор вкатит знакомая полуторка со звёздочками на капоте. Но через двор прошла только женщина с двумя вёдрами.

Варвара Николаевна опустилась на диван и посмотрела на Катю долгим взглядом, в котором теплились терпение и покорность.

Катя попросила:

— Расскажите мне всё, что знаете про Серёжу.

— Да я, в сущности, ничего и не знаю. — Варвара Николаевна говорила тихо и медленно, обдумывая каждое слово. — Пришёл молодой человек из Серёжиного батальона и передал, что Серёжа пропал без вести. Он даже не сказал где. Военная тайна. Мой друг, Ефим Петрович, обещал разузнать, но смог сказать только, что Серёжа делал рейс в район Любани на Волховском фронте. Там предполагалось разорвать блокадное кольцо, шли тяжёлые бои.

— А извещение? Вам прислали извещение?

— Нет. — Варвара Николаевна покачала головой. — Ничего не присылали.

— Пропал без вести — ещё не значит убит, — решительно сказала Катя. — Он мог остаться без связи или попасть в госпиталь. Его могли перебросить на другой участок фронта. Да мало ли что могло случиться! Война, неразбериха, сами, наверно, знаете. — Убеждая Варвару Николаевну, она говорила и для себя самой, вкладывая надежду в каждое слово. — Мы должны верить и ждать. Она посмотрела на икону. — Без веры нельзя.

Она сказала «мы», потому что теперь и мысли не допускала, что может оставить Серёжину маму одну со своим горем. Теперь они должна быть только вместе, а там уж как получится.

Если бы она, Катя, пропала без вести, то её мама точно так же убито сидела бы на диване и не могла бы ни есть, ни пить.

Она осмотрела комнату, не заметив никаких признаков пищи.

— Варвара Николаевна, когда вы в последний раз ели?

Варвара Николаевна поднесла руку ко лбу и долго думала, а потом ответила:

— Не знаю. Наверное, на работе в столовой. Надо посмотреть карточки в сумке.

Она проговорила это обстоятельно, как маленькая, а потом уставилась в окно и замолчала.

Не спрашивая разрешения, Катя взяла её сумку и проверила карточки. Они были на месте. Уже хорошо. Девушка пошла на кухню, едва не споткнувшись в коридоре о ящик с пустыми бутылками — ленинградцы собирали их для нужд армии, принесла чайник с холодной водой и достала из вещмешка сухой паёк.

— Варвара Николаевна, вот здесь продукты, вы их используйте, не жалейте. А то придёт Серёжа и будет ругаться, что вы похудели. Надо есть. И пить чай. Вы поняли?

Катя легонько встряхнула её за плечи, выводя из оцепенения.

— Поняла.

Катя заставила Варвару Николаевну съесть галету, по-хозяйски разложила продукты на комоде и пообещала:

— Я буду приходить часто-часто, как смогу. Но вы держитесь. Ради Серёжи. Обещаете?

Варвара Николаевна поднялась, провожая её до двери:

— Катя, а ты точно думаешь, что Серёжа вернётся?

— Конечно, иначе и быть не может, — бодро проговорила Катя, чувствуя, что ещё слово, и она закричит от горя и ужаса.

Свернувшись калачиком на дне траншеи, Сергей пристроил голову на ящик из-под патронов и попытался заснуть. Лежать было неудобно: спина болела, а шея сразу затекла. Сон улетучился, уступив место тупому забытью, когда смертельно хочется спать, а не заснуть. Сергей перевернулся на другой бок. Получилось ещё неудобнее. Тогда он сел, привалился спиной к земле и стал вспоминать свой первый день в окружении и немецкий танк, который пёр на его полуторку.

…Стремясь попасть в мёртвую зону поражения от танкового пулемёта, Сергей побежал вперёд, прямо на танк, чуть наискось, отчаянно выбирая глазами место для броска гранаты. Сейчас он не обращал внимания на стрельбу, на уханье артиллерии и на бегущие цепи солдат по обе стороны от себя. Огромная махина танка шла на него, медленно вращая гусеницами. Земля под ногами вибрировала и дрожала, передавая колебания телу до самого желудка.

Сквозь общий шум боя прорвалось короткое «ура» и тут же затихло, подавленное залпом орудий. Сергей остановился и выпрямился во весь рост, твёрдо упершись ногами в бугристую почву.

Среди взрывов снарядов, воя и рёва танковых моторов он с поразительной ясностью слышал лязганье гусениц единственного танка — своего танка. Он чувствовал его кожей, как зверь добычу.

Граната плотно лежала в правой руке, холодя пальцы. В левой — бутылка с зажигательной смесью. Сергей напряг мышцы. Надо выждать ещё немного, чтоб одним броском попасть в цель — другого шанса не будет. Секунда ожидания разорвалась хлопком взрыва гранаты под гусеницами танка. Танк дёрнулся. Следующий лобовой удар бутылки с зажигательной смесью превратил его в пылающий факел.

— Получай, гад!

Отскочив назад, Сергей споткнулся и упал на мёртвого фрица с наполовину снесённым черепом, вырвал из мёртвой руки автомат и направил огонь на башню танка с откинутым люком, из которого показался кожаный шлем с наушниками. Сергей стрелял, стрелял и стрелял. Когда закончились патроны, подобрал другой автомат и снова строчил, не помня себя в разгаре боя. Перебегая с места на место, он словно парил на крыльях, задыхаясь и отплёвывая из лёгких чёрную гарь горящей солярки.

Посредине поля пылало несколько немецких танков. Один, неравномерно дёргаясь, пятился назад. Выстрелы ещё звучали, но уже хаотично, то затихая, то возникая отдельными всплесками. Бой заканчивался.

Сергей прижал к боку автомат и перебежками рванул к полуторке, чтобы в случае прорыва неприятеля занять оборону.

Кругом на перепаханной взрывами земле валялись трупы и хрипели раненые. В полузасыпанной воронке в обнимку лежали двое солдат — советский и немецкий: буро-зелёный ватник и серая мышиная шкура.

Когда Сергей наклонился, чтобы вырвать из рук немца с раздавленными ногами ещё один автомат, тот внезапно повернул голову и нежно позвал: «Марта, Марта!» На его губах пузырилась кровь.

Рядом, в столбе пыли, мелькали люди.

Подрезав бежавшего навстречу фрица короткой очередью, Сергей повернул к машине. Около неё, привалившись к колесу, сидели трое. Наши, родненькие. Сергей отвёл ствол автомата.

Хотя погода стояла жаркая, солдаты были одеты в истрёпанные ватные штаны и телогрейки. Подошвы сапог у одного солдата перевязаны проволокой, телогрейка другого зияла прожженными дырами, а третий солдат был до того худой, что руки казались птичьими лапками.

На одетого в летнюю форму Сергея они смотрели как на привидение.

Хотелось пить. Сергей вытер пересохший от пыли рот тыльной стороной ладони:

— Здорово, мужики!

— И тебе привет, коли не шутишь, — отозвался солдат в прожжённой телогрейке. — Твоя машина?

— Моя. В оружейку еду.

— Взорвали оружейку. Прямым попаданием. Ты, паря, чудом прорвался. Фрицы утром закрыли коридор. Обратной дороги нет.

Худой солдат дёрнулся и заскрёб себя пальцами по шее, расчёсанной до крови:

— Теперь и ты с нами в котле, как вша в банке.

— Но-но, Коновницын, ты здесь пораженчество не разводи, — перебил его солдат с оторванной подошвой. — Он вскинул голову и с надеждой посмотрел на Сергея: — Лучше скажи, братан, у тебя покурить есть?

— Есть. Я хоть сам не курю, но табачок храню.

Он увидел, как солдаты радостно переглянулись между собой.

— Ну что стоишь, тащи, — поторопил первый, — у нас с собой и бумага имеется.

Он сунул руку за пазуху и достал немецкую листовку с изображением весёлого солдата с ложкой в руке и надписью «Рус, сдавайся».

— Видал такое? Рус, сдавайся! Бараны безмозглые! — Он сплюнул. — Пора бы немчуре выучить, что русские не сдаются.

Положив бумагу на колёно, он точным движением разорвал её на три части и раздал товарищам. От предвкушения курева на его лице сияла блаженная улыбка.

Так Сергей познакомился с Гришей, Борисом и Васей. Оказалось, что с Васей они жили на соседних улицах и даже одновременно посещали одну музыкальную школу. Только его отчислили за неуспеваемость, а Василий сумел закончить курс по классу фортепиано.

Григория и Бориса убили в следующем бою, а Васька Коновницын спит рядом, вцепившись в автомат длинными музыкальными пальцами. Во сне он вздрагивает и шевелит губами.

Снова вспомнился немец, зовущий неведомую Марту. Она никогда не узнает, что он умер с её именем на устах. Кто она ему — жена, сестра, любимая? Сергей подумал, что дорого бы дал, чтобы Катя оказалась рядом, но отдал бы жизнь, чтобы её тут не было.

Загнанная немцами в котёл Вторая ударная армия осталась без боеприпасов, без подкрепления и без еды. Сидя в мокрых окопах, вырытых среди болот, личный состав голодал и умирал. Кто-то из солдат догадался выкапывать трупы лошадей и варить из них похлёбку. Во время еды приходилось крепко зажимать нос пальцами, чтобы не просочился тошнотворный запах падали.

В основном пропитание добывали, обшаривая убитых немцев. Вчера им с Васькой повезло найти в заплечном ранце фельдфебеля две пачки галет и банку тушёнки. Галеты они сгрызли сразу же, дружно завалившись в воронку от снаряда. А тушёнку отдали в общий кошт своего взвода.

Во взвод младшего лейтенанта Кугелевича Сергея приписали, едва он сдал снаряды командиру полка. Увидев боеприпасы, комполка едва не прослезился от радости. Потом посуровел:

— Благодарю за службу, товарищ шофёр. Сам видишь, что у нас тут творится, поэтому обратной дороги тебе нет, пока снова на прорыв не пойдём. Стрелять умеешь?

— Так точно. Два немецких автомата в бою добыл.

— Молодец.

— Товарищ командир, разрешите доложить: он в одиночку танк подбил, — вклинился в разговор Коновницын, вызвавшийся довести до штабной землянки.

— Ну что ж, значит, нашего полку прибыло, — скупо обронил командир и посмотрел на Коновницына. — Отведи бойца в свой взвод, пусть поставят на довольствие.

От положенного советскому солдату довольствия Сергею досталась каска убитого солдата с выцарапанными внутри инициалами «С. М.».

Удивившись, что инициалы совпадали с его собственными, Сергей усмотрел в этом хороший знак и вот уже месяц с каской не расставался.

Весть о том, что Сергей пропал без вести, Манюне сообщила связистка Людка Потапова, когда встретила ту на пристани. С началом навигации продовольствие в Ленинград доставлялось на баржах, и девчата в свободное время не отказывали себе в удовольствии сбегать полюбоваться на воду и перекинуться словечком с матросами. Манюня гулять вдоль пирса не любила — слишком суетным казались толпы эвакуированных и вечный гул моторов машин, подвозящих грузы. С тех пор, как уехал Сергей, хотелось тишины и покоя.

День стоял жаркий, и Манюня вдруг подумала, что если отойдёт подальше от людских глаз, то сможет разуться и побродить босиком по воде. Привстав на цыпочки, она легко побежала по берегу подальше от портового шума и гвалта. Сизое небо у кромки горизонта сливалось с серой озёрной рябью, которая у берега превращалась в буруны, хлёстко накатывающие на обломки скал.

Отойдя с полкилометра, Манюня стянула сапоги и зашла в воду. От неожиданного холода она ойкнула, но тут же выпрямилась и засмеялась, так щекотно прошла волна между пальцев.

Подымая фонтанчики брызг, Манюня весело пошлёпала ногами и загадала, что когда закончится война, она купит билет в купейный вагон скорого поезда и поедет к Чёрному морю в Крым. Обязательно в Крым: в Севастополь или в Ялту.

Говорят, там неописуемая красота. Манюня прикрыла глаза и покружилась, словно в вальсе. Она представила себе, как после купания в Чёрном море идёт на танцплощадку, где играет военный оркестр и танцуют пары. Она придёт, как положено девушке, и скромно встанет в сторонке, но не простоит и минуты, потому что все мужчины на танцплощадке захотят пригласить на танец именно её — красавицу и умницу.

Кого же выбрать? Манюня в раздумьях стала наматывать на палец локон. Может быть высокого майора в орденах? Нет, он слишком старый. Лучше согласиться потанцевать с молоденьким лейтенантиком, хотя он салага, не нюхавший пороха, а она почти фронтовичка. Манюня решила, что подчёркнуто не заметит протянутую для танца руку Сергея, который обязательно окажется на тех же самых танцах. Пусть знает, что она на него обиделась. С гордой улыбкой Манюня сделала полупоклон, развернулась и увидела Людку. Связистка сидела на камне и курила.

Из всех девчонок в батальоне связи толстая и губастая Людка была самой вредной и противной. За глаза Людку потихоньку дразнили Квашнёй и не любили с ней связываться за острый язычок.

— Ты давай танцуй дольше, а я посмотрю. И в театр ходить не надо, — сказала Людка, глубоко затягиваясь вонючей папиросой «Прима», купленной в кобонском продмаге.

Курить папиросы вместо махорки считалось шиком.

На Манюню накатила досада, как будто хулиганы на танцплощадке разломали патефон или накостыляли по шее гармонисту. Она надулась и пошла на берег за сапогами.

Квашня хмыкнула:

— Да ты не обижайся. Это я шуткую.

— И шутки у тебя дурацкие, — краснея, закричала Манюня, — сунься только ко мне на склад, я тебя!

Она рубанула ладонью в воздухе и хотела уйти, но Людка её остановила:

— Говорят, у тебя с Сергеем Медяновым шашни были?

Сапог в Манюниной руке едва не полетел в Людкину голову, но в последний момент Манюня представила, сколько будет сплетен в полку, если она подерётся с Людкой-Квашнёй.

— Ещё чего, шашни, — пробурчала она, намереваясь всунуть ногу в голенище сапога. — Мало ли кто за мной бегает, всех не упомнишь. Тебе завидно, что ли?

— Не-а, не завидно, — сказала Людка, — тем более что Медянов пропал без вести. Я сегодня ребят из его автобата встретила. Они сказали.

В Манюниной голове словно фугас взорвался. В глазах смешались толстогубая Людка, серые камни, серый речной песок, в который хлещет холодная серая волна.

Манюня взмахнула зажатым в руке сапогом:

— Врёшь!

Выдохнув дым, Людка присвистнула:

— Тю, с чего мне врать.

Манюня и сама понимала, что Людка-Квашня не врёт, но так хотелось, чтобы она засмеялась и снова сказала, что шуткует.

Руки дрожали, и нога никак не попадала в сапог.

Людка подняла камешек и как ни в чём ни бывало пустила по воде блинчик. То ли от Людкиного бесчувствия, то ли от собственного горя, Манюня сжала кулаки и подняла их над головой.

— Неправда! Неправда! Неправда! — Подскочив к Людке, она неумело замахнулась. — Получай!

Людкино плечо молниеносно отклонилось в сторону, и она вскочила с камня:

— С ума сошла, дура?!

Она попыталась перехватить Манюнину руку, но та, размазывая по щекам слёзы, молотила кулаками в воздухе, как ветряная мельница.

В пылу сражения ни Манюня, ни Людка не обратили внимания на вой самолётного двигателя и не успели понять, что стрелок-радист нажал на гашетку, прошив их одной очередью.

В ушах у Манюни вдруг стало звонко и пусто, а тело внезапно ослабло.

Совсем близко от неё промелькнуло и исчезло белое лицо Людки. Ей не было ни больно, ни страшно. Она чувствовала только бесконечную усталость, не понимая, зачем окровавленная Людка с завыванием волочит её по песку между камнями, а когда слышится гул самолёта, душно наваливается сверху и закрывает своим телом.

Манюня попыталась оттолкнуть назойливые руки, но силы ушли. Тогда она закрыла глаза и камнем упала в небытие.

Увидев на берегу две сцепившиеся фигуры, стрелок-радист тяжёлого бомбардировщика Ю-87 Питер Вальтман не отказал себе в удовольствии поймать их в перекрестье прицела. Самолёт уже заходил на бомбометание, дав крен на сторону. Усложняя задачу, в правое плечо врезалась лямка привязного ремня.

Тщательно, чтобы не промазать, Питер развернул дуло пулемёта и, убедившись в правильности наводки, нажал на гашетку. Сквозь дымку закалённого стекла он увидел, что обе цели метко поражены одной очередью. Будет о чём написать Гертруде, скупо напомнив, что орден за победу над проклятой Россией не за горами. Хотя надо признать, эти русские дерутся до последней капли крови. Однажды на аэродроме под Гродно охрана захватила местную старуху с гранатой в корзинке. Вы только подумайте — старуха с гранатой! Это непостижимо! Ни одна добропорядочная немецкая фрау не согласилась бы трое суток пролежать в кустах, пересчитывая самолёты. Когда гродненскую старуху вели к коменданту, она воняла хуже шелудивой собаки. Питер не стал смотреть, как ей накидывали петлю на шею — он не любил жестокости.

Кроме того, Питер гордился своей принадлежностью к люфтваффе — элите вооружённых сил Третьего рейха, и никогда бы не согласился марать свои руки карательными операциями.

Немец оглянулся на кромку берега, ещё раз полюбовавшись на точность своего выстрела. Вот диавол! Распластанные на пески люди шевелились. Он досадливо потянулся рукой ко рту, чтобы постучать ногтем по зубам — дурная привычка, от которой жена так и не успела его отучить. Будем надеяться, что обе цели успеют умереть до прихода помощи.

Питер не мог сказать, что ненавидит русских и убивает их с удовольствием. Совсем нет! Они не были для него людьми в буквальном смысле этого слова, он воспринимал их примерно как колорадских жуков, сумевших расселиться на самом жирном куске Европы. По отношению к немецкой нации это казалось возмутительной несправедливостью. Германия превыше всего!

А ещё сегодня был день рождения обожаемой дочурки Лизелотты, и любящий папочка дал себе зарок в её честь уничтожить не менее десятка врагов. Эти двое открыли счёт.

Предвкушая вечер за рюмочкой коньяка, Питер вспомнил, что в письмо к жене с дочуркой хотел вложить засушенный цветок. С нежностью в сердце он вообразил, как Лизелотта радостно захлопает в ладошки, а Гертруда улыбнётся и поднесёт цветок к губам. У его Гертруды проворные руки и чуткая душа. Ах, как она плакала, когда умер их ручной кролик по прозвищу Хвостик.

Накатившее на Питера романтичное настроение не оставило его, даже когда их «Юнкерс» с трудом вышел из-под обстрела, едва успев скинуть боезапас на баржу с беженцами.

Ступая на землю аэродрома, Питер не поленился наклониться, чтобы сорвать ярко-голубой цветок. Кажется, русские называют его колокольчик. Вкладывая в конверт колокольчик, для дезинфекции сбрызнутый одеколоном, Питер улыбнулся от избытка счастья. Хайль Гитлеру, который уверенной рукой ведёт нацию к владычеству и процветанию.

Отсюда, с берегов неприветливой Ладоги, будущий достаток семьи Вальтманов хрустел накрахмаленным передником прислуги, подающей утренний кофе, и сверкал воронёным лаком собственного авто под окнами двухэтажного коттеджа. Вместе с Гертрудой было решено, что три этажа многовато. Чем тратить деньги на содержание особняка, лучше вложиться в земельный надел где-нибудь на Украине или в Молдавии.

…Через три года авиация антигитлеровский коалиции США и Англии без особой военной надобности превратит его родной Дрезден в груду руин, и от Гертруды с Лизелоттой останется кучка дымящегося пепла. Когда Питер Вальтман узнает об их гибели, он повесится на осине в холодной сибирской тайге.

Лера крепко захлопнула дверь комнаты, повернула ключ в замке и протянула его Кате:

— Ну, вот и всё. Надо будет — живи сколько хочешь. А я сюда больше не вернусь, если только…

Лера не договорила, хотя Катя поняла, что она подумала об исчезнувшей маме. То ли сказался голос крови, то ли наложила отпечаток пережитая зима, но они понимали друг друга с полуслова.

Сейчас Лера уходила на фронт, а Катя её провожала.

— Здесь недалеко, в Колпино, — успокаивала Катю Лера, как будто бы в Колпино шла другая война, менее опасная и разрушительная.

Спустя три дня военфельдшер Гришина с санинструктором Николаем и санитаркой Клавой ползла через поле на нейтральной полосе, добираясь до развалин церкви древнерусской постройки. В медсанбат пришло сообщение, что в подвалах скопились раненые, и медицинская бригада немедленно отправилась по назначению. С вражеской стороны поле насквозь простреливалось из миномётов. Гимнастёрка была мокрой от пота, собирая на себя тучи слепней, которые безжалостно жалили в спину и шею.

Нашпигованная железом земля пахла гарью, порохом и тошнотворным тленом гнилой плоти. Около вздыбленной взрывом кучи песка Лера на несколько секунд остановилась перевести дух и сделала несколько глотков тепловатой воды из фляжки.

Когда раздался свист летящей мины, до церкви было рукой подать. Разрывы мин ложились почти вплотную. Отбросив фляжку в сторону, Лера впилась локтями в землю.

— Голову, голову береги, товарищ военфельдшер! — обернувшись, прокричал санинструктор.

Лера увидела, как хвостовина мины со всплеском вошла в песок около ноги. Дёрнувшись всем телом, она оттолкнулась коленями и снова поползла, обдираясь в кровь об осколки мин и снарядов.

По мере приближения к остову церкви выстрелы звучали по нарастающей. Когда медбригада достигла порога, вражеские войска разразились артподготовкой.

В подвал вело несколько пологих ступенек, засыпанных каменной крошкой. Спускаясь, Лера притронулась пальцами к толстой кирпичной кладке, одноглазо смотрящей в небо узкой бойницей. Идущий впереди санинструктор резко обернулся и на всякий случай взял автомат наизготовку:

— Я первый пройду, а вы за мной, по команде.

Он нырнул в чёрный зев подвала, через несколько секунд крикнув:

— Заходите, всё чисто!

Лера перешагнула через тело убитого, которого подтащили ближе к выходу, и в ноздри ворвался тяжёлый дух крови и страданий. Лера была уверена, что страх и боль тоже имеют свой запах.

Массивные сводчатые стены подвала сумели выдержать удары артиллерии, дав слабину только со стороны вражеских позиций. Там стена обрушилась, образовав узкий проём, сквозь который просачивалась полоса света. В остальной части ютились раненые бойцы, которых, по Лериным прикидкам, набиралось человек двадцать. Здесь остались те, кто не мог дойти без посторонней помощи. Ночью людей предстоит по возможности эвакуировать в медсанбат. Она хорошо представляла себе, что это значит — пару километров тащить раненых на плащ-палатках, опасаясь выдать себя даже шорохом.

Санинструктор с санитаркой уже доставали перевязочный материал.

Беглым осмотром Лера выбрала самого тяжёлого раненого с ранением в живот и присела перед ним на корточки. Пожилой боец посмотрел на неё мутным тяжёлым взглядом, в котором Лере почудилось уверенное спокойствие умирающего. Вместо кивка головы у него вышло конвульсивное подёргивание, но всё же он смог прохрипеть:

— Оставь, дочка. Я уже не жилец. Отвоевался. Лучше им помоги.

— Глупости. Вам ещё жить да жить, — резко ответила Лера, — если все умрут, то воевать будет некому.

Как медик она понимала, что этот пожилой боец с истончённым лицом праведника скорее всего умрёт, но всё же старалась его спасти. Много раз за войну она имела возможность убедиться, что жизнь или смерть не в её власти.

От того, что раненый назвал её дочерью, Леру потянуло заплакать от благодарности. Воспоминания о позорной смерти отца в тарелке с золотом бросали её в дрожь, а мамино письмо о предателе не давало спать по ночам. Она выучила строки наизусть, постоянно мучаясь мыслью, что обязана искупить вину отца и свою собственную. Ведь она тоже предала маму: не узнавала, не искала, не спрашивала — делала вид, что её не существует.

Мама-мамочка, разыскать бы твою могилку, уткнуться лицом в землю и прорыдать слова прощения.

Заканчивая перевязку, Лера предупредила:

— Запомните, до операции вам нельзя пить. Надо потерпеть.

Потом Лера перешла к старшему сержанту с осколочным ранением в голень, затем множественные ранения туловища, чья-то оторванная рука, сломанная нога.

— Товарищ военфельдшер, — тронула её за плечо санитарка, — с фашистских позиций кажись наступают. Что делать? Отстреливаться или затаиться?

Бросив перевязку, Лера метнулась к пролому в стене, из которого хорошо просматривалась часть лесополосы.

— Вот там, за кустами, — шёпотом, чтобы не услышали раненые, сказала санитарка, — видите, идут, проклятые?

— Вижу.

Немецкие каски мелькали между зелени небольшой рощицы, чудом уцелевшей посреди иссечённого взрывами плацдарма. Автоматчики шли не скрываясь, в полный рост с молчаливо-сосредоточенными лицами.

«Мин боятся», — подумала Лера.

Она бросила тревожный взгляд на санинструктора. Он понял и потянулся за автоматом. У него был новенький, трофейный, не то что Лерин видавший виды ППШ с войсковым прозвищем «папаша».

Санитарка стряхнула с плеча ремень винтовки, движением брови указав на крайнего фрица.

— Будем ждать, — прошептала Лера одними губами, услышав за спиной гулкую тишину — ни стона, ни шороха.

Она оглянулась на раненых, которые понимающе затаились в ожидании боя. Старший сержант с перебитыми ногами прижал к себе автомат. Боец, назвавший её дочкой, старался приподняться на локте.

Лера упреждающе подняла руку и снова приникла к щели. Коленку больно царапнул острый обломок кладки, но всё же она оперлась на него для устойчивости, если придётся стрелять.

Каждое мгновение приближало немцев к их убежищу. Лера отчётливо видела острые усики на молодом лице крайнего немца и широкий свежий шрам на щеке у другого. Надвинутые на глаза каски скрывали волосы, но Лера почему-то подумала, что усатый непременно блондин, а со шрамом брюнет.

— Товарищ военфельдшер, разрешите обратиться! — Лежавший в дальнем углу молоденький солдатик задыхался после каждого слова.

Не отрываясь от наблюдения, Лера тихо сказала санитарке:

— Подойди, узнай, в чём дело.

— Не надо подходить, — солдатик закашлялся, — просьба у меня. В плен не сдавайте. Лучше нас сразу всех. Одной очередью.

В Лере на миг всколыхнулась и жалость, и нежность, и необъяснимо тоскливое чувство, какое приходило к ней на Ладоге при виде блокадных детей.

— Отставить панику, боец. Всё будет хорошо.

Она успела увидеть, как фашист с усиками замахнулся гранатой, и услышала рядом с собой треск автомата в руках санинструктора. В глазах полыхнуло всплеском взрыва, разорвавшего тишину в ушах. Леру откинуло к стене, но едва осела пыль от взрыва, девушка кинулась к амбразуре и, почти не целясь, выстрелила прямо в лицо с усиками. Резко дёрнувшись всем телом, фашист стал медленно валиться на куст дикой смородины.

Она снова выстрелила, теперь в того фрица, что отшатнулся и спрятался за дерево. Он тоже упал, успев выпустить в их сторону длинную автоматную очередь.

— Пулемёт бы сюда, — сказал санинструктор, оттеснив Леру от проёма. Шумно выдохнув, он высунул дуло автомата и скосил ряд фрицев, перебегавших от куста к кусту. — Главное, чтобы нас с тыла не обошли. Я дверь успел забаррикадировать.

Пока санинструктор менял обойму, отстреливалась Лера. Потом они поменялись местами с санитаркой. Клава стреляла не так быстро, но зато с отменной меткостью, и фашисты падали один за другим.

От напряжения у Леры дрожали ноги, но ни боязни, ни неуверенности не было. Главная задача — спасти раненых, остальное не важно. В секундную передышку у неё мелькнула мысль, что им помогает сама церковь, принимая на себя главный удар. Словно бы ладони выставила и отталкивает от себя все пули и гранатные всполохи.

— Наши, Господи, наши! — вдруг плеснул по подвалу крик санитарки. — Слышите, ура?

Лара увидела, как фашисты повернули и побежали назад.

«До чего же эта девчушка-военфельдшер была похожа на Настю в молодости», — подумал раненный в живот, глядя, как Лера вставляет в магазин патроны. Закатываясь в тяжёлую дурноту, Антон Петрович возвращался обратно только потому, что вспоминал Настю — Настёну с русой косой, перевитой красненькой ленточкой.

В первый раз он, молодой солдат, увидел её на Первой мировой под Галицией, когда она бросилась наперерез его повозке и махнула белой косынкой с красным крестом:

— Стой! Заворачивай назад! Там операционная, а господин главный хирург приказал всех гнать в шею.

— Как это стой?! Ишь какая шустрая! Кто ты здесь, чтоб распоряжаться?

Она подбоченилась и сердито блеснула глазами:

— Санитарка я здесь, и младшие чины должны мне подчиняться.

— Настёна! — протяжно и звучно окликнул её из палатки женский голос, словно песню спел.

Антон Петрович закрыл глаза и тяжело застонал: ужель никогда больше не свидится со своей любушкой? Трое сынов выращено — все воюют, трое дочек-красавиц.

Одна надежда теперь когда-нибудь на том свете свидеться: ведь венчаны они с Настёной, дети крещены — авось Господь и смилостивится их всех вместе вдругорядь свести. Напрягая руку, он корябнул пальцами по крестику на шее, и тут же его руку накрыла маленькая, но крепкая ручка военфельдшера:

— Отбили нас наши. Сейчас в медсанбат поедем.

«Он придёт, он обязательно придёт», — твердила себе Катя, когда думала о Сергее, а поскольку думала о нём она постоянно, то эти слова накрепко засели в голове, перебивая все остальные мысли.

Она не поверила бы в смерть Сергея, даже если бы Варваре Николаевне принесли похоронку, даже если бы кто-то сказал, что собственными глазами видел, как его убили, — всё равно не поверила бы. Чтобы с любимым ничего не случилось — надо ждать вопреки всему, и тогда обязательно все пули просвистят мимо, а снаряды разорвутся в другой стороне поля боя.

Часто Катя по-детски наивно молилась за Сергея, прося Господа сберечь его и охранить. Тогда на сердце становилось немного полегче, словно невидимая рука вынимала из раны острые осколки.

Она навещала Варвару Николаевну при первой возможности, порой выкраивая время у сна, каждый раз надеясь — вдруг прилетела долгожданная весточка с фронта?

Сегодня, воспользовавшись отсутствием Маруси, Катя улизнула в самоволку.

Дневальной была Маша. Чтобы не подводить подругу — хотя Машутка наверняка выпустила бы её через дверь, Катя вылезла через окно умывальной комнаты и во весь дух понеслась проходными дворами. Туда и обратно минут сорок. Кто хватится?

День стоял жаркий, и холщовая гимнастёрка плотно обтягивала влажную спину, по которой стекали капельки пота. Оборачивать ноги портянками Катя так и не научилась, поэтому сапоги натирали пятки, больно сдирая нежную кожу. Время близилось к трём часам, и солнце палило прямо в глаза.

Переведя дух около сумрачных развалин бывшей прачечной, Катя подумала, что Сергею сейчас наверняка тоже жарко. Пусть у него под рукой окажется котелок свежей воды и корочка хлеба, хотя бы такая маленькая, как та, что нашлась прошлым летом на колокольне. Неизвестно почему, но Катя чувствовала, что Сергею сейчас очень нужны вода, хлеб и патроны.

Вывернув из ворот проходного двора, Катя придержала рукой сумку противогаза и настороженно оглянулась, словно за ней могла гнаться Маруся, с целью засадить на гауптвахту. В том, что за самоволку от Маруси нагорит по первое число, Катя не сомневалась — младший лейтенант умела жёстко требовать соблюдение воинской дисциплины. Представив Марусин взгляд, Катя прибавила ходу.

На мужчину, переходившего дорогу, она сперва не обратила внимания, но что-то задержало взгляд, как будто мимоходом за сучок зацепилась. Пройдя несколько шагов вперёд, Катя остановилась и пристально посмотрела в удаляющуюся спину с острыми лопатками. Сухощавый прохожий средних лет нёс в руке небольшой фанерный чемоданчик, покрашенный тёмно-коричневой краской. Чемодан был самый обычный. За свою недолгую жизнь Катя навидалась груды таких чемоданчиков, чемоданов и чемоданищ. Подобные чемоданы имелись почти в каждой советской семье, особо рачительные хозяйки заботливо шили для них холщовые чехлы, застёгивающиеся по бокам на пуговицы, а подруга Оля разрисовала свой чемоданчик алыми розами с голубой сердцевиной.

Катя снова двинулась вдоль улицы, но тревожный звоночек в мозгу вернул её назад. Она развернулась и пошла за мужчиной, пытаясь понять причину своей настороженности. Мужчина шёл ровно как по ниточке, напряжённо держа спину, обтянутую чёрным пиджаком с чужого плеча. Коротковатые рукава пиджака, лоснящиеся на локтях, едва прикрывали запястья с набухшими от груза венами. Он держал голову с наклоном вправо, и было заметно, что такая поза даётся ему с напряжением. И тут Катя угадала, в чём дело: чемоданчик был тяжёлый, а мужчина очень старался это не выдать. Напрашивался вопрос: почему?

Стараясь не привлекать внимания, Катя некоторое время держалась поодаль, не сводя глаз с чемоданчика. Обдумывая, как поступить, она колебалась: обратиться к мужчине напрямую или позвать милиционера. Но милиции в поле зрения не было, а мужчина всяко сильнее, особенно если с ножом.

Когда мужчина остановился и переложил чемоданчик в другую руку, Катя замерла около «Окна ТАСС» и сделала вид, что внимательно читает сводку Информбюро. Тем временем мужчина кинул беглый, но внимательный взгляд по сторонам, изучая редких прохожих по обе стороны улицы. Катя подумала, что так остро, с прищуром, может смотреть снайпер, выбирая цель для выстрела.

Мужчина с чемоданчиком казался очень спокойным и уверенным, в отличие от женщины, которая вывернула из-за угла и пошла к нему навстречу. Черноволосая женщина в зелёном цветастом платье и коричневых туфельках явно нервничала и всё время облизывала губы, словно очень хотела пить. Хотя ничего удивительного в этом не было, Катя и сама не отказалась бы от стакана воды.

Чтобы не привлекать внимание, Катя спряталась за группу женщин в рабочей одежде. Они шли со швейной фабрики, расположенной на соседней улице, и громко разговаривали о каком-то Полозкове, который никак не наладит поставку мелков в закройный цех.

— Этот Полозков просто мошенник! — громко возмущалась костлявая старуха в белой косынке. — Гнать его надо из снабженцев, с таким начальником мы фронту план не перевыполним!

Её слова подхватила девушка лет семнадцати с тощей косой, по-украински подвязанной баранкой:

— Точно, тётя Поля, давайте устроим завтра общее собрание и как следует пропесочим Полозкова, а не достанет мелков — поставим вопрос на парткоме.

Гневно взмахнув рукой, девушка едва не заехала локтем Кате в глаз. Резко отпрянув в сторону, Катя отклонилась как раз в тот момент, когда чемоданчик из рук мужчины перекочевал к цветастому платью.

Медлить было нельзя. Катя пристально посмотрела в глаза старухи в косынке, сразу же увидев мелькнувшее в них понимание. Новая тирада в адрес Полозкова повисла в воздухе, а старуха выразительно подняла брови в знак вопроса.

Быстро сделав несколько шагов вперёд, Катя вклинилась в группу работниц:

— Видите мужчину и женщину с чемоданчиком?

— А то, — пискнула девушка, — чай, не слепые.

— Цыц, Томка, — оборвала её старуха.

— Их надо задержать и отвести в милицию. Я беру на себя женщину, а вы задержите мужчину, вас много. Только не упустите и опасайтесь оружия.

— Ясно, товарищ, — коротко сказала Кате коренастая женщина, не участвующая в перепалке про Полозкова, она решительно вытерла руки об юбку, — от нас не убежит, слово даю.

Их помощь оказалась кстати, потому что в этот момент подозрительные личности в виде мужчины и женщины, начали расходиться в разные стороны.

Катя припустила за женщиной:

— Гражданка с чемоданчиком, прошу вас остановиться!

Но женщина сделала вид, что не расслышала, только каблучки быстрее зацокали по чисто выметенному асфальту.

— Гражданка с чемоданчиком, я к вам обращаюсь!

Дёрнув плечом, женщина покачнулась на носках, внезапно размахнулась и бросила чемоданчик в середину чёрных руин обрушенного дома. От порыва ветра её пёстрая юбка раздулась колоколом, приоткрывая крепкие, загорелые ноги с круглыми коленками.

Перемахнув через балку, она гибко изогнулась и мигом оказалась на углу улочки, уводящей в дебри складских помещений.

— Куда! Стой, стрелять буду! — закричала Катя, бросаясь вдогонку, хотя пистолета у неё не было.

На ходу она успела заметить, как вокруг мужчины смыкается кольцо фабричных работниц, а он машет руками и отбивается.

Женщина бежала легко и быстро, размеренно работая локтями, подобно спортсменке-разряднице, и чтобы не отстать, ослабленной голодом Кате приходилось напрягать все силы. Сапоги стали пудовыми и с грохотом стучали по мостовой, противогаз гирей колотил по боку.

— Стой!

Женщина прибавила ходу. Катя не отставала. Она пыхтела, делала броски вперёд, но сократить дистанцию не могла. От жары и пота она почти ничего не видела, но знала, что должна догнать беглянку, даже если ради этого придётся умереть на месте.

Для последнего рывка Кате пришлось выжать себя до капли. Уже падая на колени, она сумела схватить женщину за край юбки и свалиться вместе с ней на мостовую.

— Убежать хотела? Не уйдёшь. — Слова вырывались с посвистом.

Извиваясь змеёй, женщина укусила Катю за запястье. Помада размазалась у неё по подбородку, прикрытому растрёпанными волосами. Лицо женщины было красным, а взгляд метнулся на Катю и остановился, застыв на армейских сапогах, которые притопали и встали рядом.

Резкая трель свистка оборвала схватку. Увидев милицейскую форму, пойманная обмякла и больше уже не сопротивлялась. По пути в милицию она ныла, что чемоданчик попал к ней случайно, потому что незнакомый мужчина попросил оказать ему любезность и подержать, пока он зашнуровывает ботинок.

А Катя тащилась сзади, прихрамывала натёртыми пятками и думала, что теперь ей точно не избежать гауптвахты.

Всё оказалось гораздо хуже, чем Катя думала. Всем пришлось пойти в ближайшее отделение милиции. Когда вызванный наряд увёл женщину с мужчиной, следователь в чине майора поставил на стол чемоданчик.

— Посмотрим, что за гуси так торопились от нас улететь.

Он отковырнул замки перочинным ножичком, заглянул под крышку и хмыкнул.

— Похоже, вы, девушка, поймали ракетчиков.

В кабинете, где они сидели, было широкое окно, полузадёрнутое светомаскировочной шторой, письменный стол, три стула и портрет Сталина с трубкой в руке. Голова майора доставала как раз до ободка картинной рамы, и казалось, что сапоги вождя прочно стоят на седой макушке с заметной лысиной. У майора были раскосые глаза с набрякшими веками, крутой лоб без единой морщинки и нос картошкой.

Наверно, его тянуло курить, потому что карандаш в руках он держал, как папиросу.

Распахнув чемодан, майор продемонстрировал ряды серебристых металлических трубок, плотно уложенных внутри тёмной обивки.

Катя с интересом вытянула шею. Хотя на занятиях по военной подготовке им показывали ракетницу и даже по одному разу дали выстрелить, она не предполагала, что увидит оружие диверсантов вот так, запросто, в фанерном чемоданчике.

— А я думала, что ракетчиков всех переловили в начале блокады. У нас девчата, — она поправилась, — бойцы МПВО ракетчиков по осени задерживали, а потом зелёные цепочки перестали появляться.

— Правильно, — сказал майор, — работа была проведена большая. И население нам в этом активно помогало. Но как видите, диверсанты продолжают лезть и лезть в Ленинград как тараканы из всех щелей! И мы должны их давить и посыпать дустом, так чтобы на нашей земле и духа этих тварей не осталось. Верно? — Зажатым в пальцах карандашом он постучал об стол. — В общем, товарищ Екатерина Александровна, вот вам ручка, пишите рапорт о задержании преступников со всем подробностями. Это очень важно для следствия. Постарайтесь восстановить события поминутно.

— Как рапорт? — упавшим голосом спросила Катя, лихорадочно соображая, что времени до вечерней поверки остаются считанные минуты. — А может не надо рапорт? Мне пора в казарму.

— Странные рассуждения для бойца МПВО, — отложив карандаш, майор придвинул к ней листок бумаги. — А насчёт построения не переживайте, я сейчас позвоню в вашу часть и сообщу, что вы у нас. Называйте номер телефона.

— А665, — автоматом ответила Катя, проклиная ту минуту, когда занесла ногу через подоконник окна в умывальной. Если бы в умывальную вошёл кто-нибудь из девушек, то она не сидела бы сейчас здесь, сгорая от стыда и раскаяния. Но тогда ракетчики вышли бы ночью на свой страшный промысел и цепочками ракет навели бы на цель вражеские самолёты.

Майор снял трубку, и Катя с упавшим сердцем услышала, как он говорит с Марусей. От волнения ручка зацепилась пером о край чернильницы, посадив на бумагу жирную кляксу.

— Да вы не волнуйтесь, Екатерина Александровна, — по-своему объяснив её нервозность, сказал майор, — вы у нас теперь героиня. А командирша ваша сейчас подойдёт за вами, — он кинул взгляд на ручные часы, — обещала прибыть минут через двадцать.

Ничего не ответив, Катя наклонила голову и усиленно заскребла пером.

«Ой как стыдно получилось, ой как стыдно! Могла бы и по-хорошему отпроситься в увольнительную, Маруся всегда отпускала. И попутал же бес!» — ругала себя Катя. Чтобы не стоять навытяжку перед суровым взглядом Маруси, она лучше бы согласилась отсидеть на губе или пойти в атаку, искупить вину кровью. Мелькнула трусливая мысль немедленно попроситься на фронт.

Но идти на фронт ради такой низменной цели, как выговор, ей показалось подлым и непорядочным. Сергей на фронте Родину защищает, а она от наказания бегает. Виновен — отвечай.

Под эти мысли перо забегало по бумаге резвее, и когда в дверь раздался громкий стук, Катя уже дописывала рапорт о задержании преступника.

— Разрешите, товарищ майор? — Бледное лицо Маруси было непроницаемо.

Майор поднял голову и приветливо показал рукой на стул:

— Проходите, товарищ младший лейтенант, присаживайтесь. Выношу вам благодарность за воспитание бдительного бойца.

— Стараемся, товарищ майор.

Чеканный Марусин голос не предвещал ничего хорошего в ближайшем будущем.

Маруся опустилась на стул напротив, и Катя почувствовала, что её щёки заливает краска. Чтобы дать Марусе понять, что она не собирается бежать от ответственности, Катя заставила себя посмотреть Марусе прямо в глаза, а потом протянула рапорт майору:

— Вот, готово, товарищ майор. Я постаралась описать все подробности, как вы просили.

Майор тепло улыбнулся:

— Добро!

Он положил лист в папку и, привстав, задержал Катину руку в крепком пожатии:

— Благодарю за службу, товарищ боец МПВО! Так держать!

По улице Катя с Марусей шли в тяжёлом молчании. Не глядя на Катю, Маруся размашисто шагала по мостовой, а Катя, сжав губы, тащилась сзади, размышляя, как высказать то, что крутилось у неё в голове.

Сказать как маленькой: простите, товарищ младший лейтенант, я больше не буду — глупо. Объяснять, что чёрт попутал, — ещё глупее.

Морщась от боли в натёртых пятках, Катя даже представила себе противного старого чёрта, похожего на фашиста в рогатой каске.

«Сама ты, Ясина, во всём виновата», — жестко оборвала она свои мысли, готовые перетечь в жалостное русло.

Неопределённость она не любила, юлить и изворачиваться тоже, поэтому догнала Марусю и угрюмо сказала:

— Товарищ младший лейтенант, я виновата. Готова понести любое наказание.

Маруся не отвечала, и от её молчания Кате становилось ещё стыднее. Она вздохнула. Значит, разговор состоится позже, может быть перед строем девчат, куда её позорно поставят, чтобы зачитать выговор.

Как Катя ни была поглощена своей печалью, она успела заметить красивую волну рыжеватых волос Маруси, выбивающихся из-под пилотки.

Маруся остановилась.

— Не ожидала я от тебя, Ясина, — твёрдыми губами повторила по слогам, — не о-жи-да-ла.

Сзади них прогремел на стыках трамвай, остановился и выпустил из себя толпу горожан, которые обтекали их потоком. Пропуская людей, Маруся отодвинулась к стене, и тут начался обстрел.

— Всем в укрытие! Немедленно в укрытие! — закричала Маруся в середину мечущейся по тротуару толпы.

Пилотка упала, и рыжие Марусины волосы вздымало вокруг лица лёгким осенним облачком.

Снаряды колотили по мостовой, по стене дома, по трамвайным путям, по окнам, из которых дождём сыпались стёкла.

Кругом лежали разбросанные взрывом люди. С протяжным воем кричала женщина, у Катиных ног в последнем хрипе извивался разорванный напополам мужчина. Кровь била из него фонтаном. Катя на ходу расстегнула санитарную сумку и бросилась к женщине, лежавшей лицом вниз. Её спина конвульсивно вздрагивала, значит, женщина была ещё жива. Над головой продолжали рваться снаряды. Катя оттащила женщину в укрытие и поползла вперёд, чтобы дотянуться до мальчишки с белым лицом. Он не был ранен, но находился в ступоре, раскачиваясь из стороны в сторону. Из уха у него текла кровь.

Последний снаряд грянул особенно сильно, не долетев до Кати нескольких метров. Её отбросило в сторону, и некоторое время она ничего не слышала и не видела, пока не преодолела накатившее чувство дурноты. Стонущие, кричащие, окровавленные люди требовали немедленной помощи. Катя разорвала зубами индивидуальный пакет. Голова тряслась, а руки дрожали.

Глядеть по сторонам не хватало сил, и она видела только то, что впереди неё, ползая по лужам из крови и осколкам битых кирпичей. Когда закончились перевязочные материалы, Катя выпрямилась, поискав глазами Марусю.

Маруся лежала около стены, подтянув колени к голове, и под ней расплывалась огромная тёмная лужа.

— Маруся!

Качнувшись всем телом, Катя пошла к ней напрямик, как слепая, спотыкаясь о раненых и убитых.

— Маруся, Марусенька!

Маруся подняла на неё глаза, полные муки, и беззвучно пошевелила губами. Санитарная сумка была у неё под боком, не позволяя достать бинты, чтобы перетянуть рану. Катя осторожно потянула за уголок сумки.

Накатившее отчаяние оказалась таким сильным, что Катя едва не завыла:

— Кто-нибудь, помогите!

Маруся снова шевельнула губами.

— Марусенька, что?

В горячей испарине Катя прильнула щекой к её щеке.

Звон в ушах достиг апогея, пульсируя болью в висках, поэтому Марусины слова прозвучали с железным оттенком:

— Три наряда вне очереди, Ясина.

Марусины колени резко дёрнулись, почти вонзившись в живот, и замерли.

Разум отталкивал случившееся.

«Этого не может быть, Марусенька. Ты только ранена, ты не убита», — билось в голове у Кати, вырываясь наружу бессильным мычанием. Она безуспешно попыталась разогнуть сомкнутые руки Маруси, сжатые в предсмертной судороге.

Катя испытала ощущение нереальности, когда надо сделать усилие, тряхнуть головой и вынырнуть из тяжёлого кошмара, чтобы увидеть, как они с Марусей идут по улице и нет никакого обстрела, а впереди ждут выговор и суровое взыскание.

— Маруся, Маруся, Маруся! — Она вытащила из-под мёртвой Маруси санитарную сумку, наугад нащупывая пальцами свежие скатки бинтов. Поодаль исходил на крик седой старик, сучивший ногами, словно жук, наколотый на булавку. Когда Катя его перевязывала, старик хватал её за руки и не давал прикоснуться к ране.

В казарму Катя пришла вся в крови, в пыли, в слезах, которые промывали дорожки на пыльных щеках.

Увидев её, дневальная Лена отшатнулась, а когда Катя сказала, что Маруся погибла, закрыла лицо руками и мешком рухнула на каменные ступени.

С твёрдым лицом Катя дошла до своей койки, вытерла слёзы полотенцем и громко сказала, так, чтоб слышали все девушки:

— За самоволку мне назначено три наряда вне очереди.

Батюшка в светлом облачении вёл торжественную службу. Его лицо горело неземным вдохновением, словно бы на клиросе пели не три женщины с лицами старушек, а хор ангелов.

Восемнадцатое июля, Сергиев день! В этом году Варвара Николаевна ждала его с особым трепетом. Дома накрыт торжественный стол. Вечером придут гости — Катенька и давняя подруга, вместе с которой пережили немало горя. После смерти своего командира взвода Катенька осунулась, похудела, а один раз Варвара Николаевна заметила, что она тайком смахивает слёзы.

Свечей не было, но лампадки у икон горели — капли масла приносили прихожане. На блюде для сбора приношений лежала груда золотых украшений для нужд армии. Варвара Николаевна не удивилась, потому что, начиная с блокадной зимы, так случалось всегда, когда бы она ни зашла. В прошлом месяце она тоже отнесла сюда своё обручальное кольцо, словно отсекая от себя озлобленность против гибели мужа.

Хор пел светло и радостно, пробивая насквозь жёсткую скорлупу душевной боли и скорби. Прочь грусть, прочь уныние, сегодня Серёженькин день рождения и именины. Варвара Николаевна дала себе слово встретить праздник с хорошим настроением. Катюша пообещала ей, что Серёжа обязательно вернётся, и она почему-то сразу поверила этой невысокой девочке с серыми, озёрными глазами. Хорошую подругу выбрал сын, верную и отважную.

Хотя для улыбки потребовалось усилие, Варвара Николаевна согнала с лица выражение отчаяния и приложилась к иконе Сергия Радонежского, Серёжиного покровителя. Коснувшись доски, сухие губы ощутили нежное тепло, как если бы она касалась щеки сына. И снова заныло, заболело внутри: где её мальчик, жив ли?

Варвара Николаевна вгляделась в умиротворённый лик Преподобного как раз тогда, когда по нему скользнул тонкий луч света, и она вобрала лучик в своё сердце, как добрый знак — жив Серёженька.

На память пришёл последний довоенный день рождения сына. Тогда она крепко выпила, да что уж лукавить — напилась почти до бесчувствия и проснулась от прикосновения рук Сергея, когда он вёл её до кровати.

Передёрнувшись от отвращения к себе, Варвара Николаевна закрыла лицо ладонями. Её била дрожь от раскаяния и невозможности прямо сейчас встать на колени перед сыном и покаяться за то, что не выдержала ареста мужа, сама сломалась и чуть не сломала Серёжину жизнь. Война всё исправила, одним разрывом бомбы перекрасив белое в чёрное, а чёрное в белое.

Выходить из церкви не хотелось. Варвара Николаевна подумала, что могла бы стоять под иконами целый день, глядя, как надежда и вера высветляют глаза людей. Многие плакали, но было видно, что слёзы, пролитые в храме, приносят им облегчение. Варвара Николаевна была благодарна всем этим людям, собравшимся здесь, чтобы молить Господа о победе воинства, потому что где-то далеко, за линией фронта, среди других воинов находился и её Сергей — крошечная частичка огромной страны.

Серёжа родился во время сильной грозы под раскаты грома. Мигал свет, и тугие струи ливня с силой хлестали в окно родильного отделения. Выл ветер. Приняв младенца, круглолицая акушерка звонко шлёпнула его по попке и засмеялась:

— Хорошенькую погоду выбрал новорождённый, чтобы появиться на свет. Видно, много бурь ждёт его впереди, но вы, мамочка, верьте, что такой крепкий мальчик их обязательно преодолеет. — Она положила ребёнка на весы и спросила: — Как назовёте?

— Не знаю, — вяло выдавила Варвара Николаевна. Ей непреодолимо хотелось пить и спать. — Муж мечтал о Карле, в честь Карла Маркса, а я ждала девочку Лидочку.

— Господи, прости, Карл! — вздохнула акушерка. — И придумают же люди имечко. — Щёлкнув гирьками, она сообщила: — Три кило, восемьсот грамм. Богатырь! Вы, мамочка, не дурите, а назовите ребёнка по-человечески, по старинке.

— Это как? — не поняла Варвара Николаевна. Она с тревогой следила, как акушерка подхватила малыша под животик и сунула его в таз с водой.

— Обыкновенно. Откройте святцы и посмотрите, чей день. Самое верное дело, — акушерка понизила голос, — хоть советская власть Господа и отменила, а Он всё равно смотрит на нас вместе со святыми заступниками.

Помнится, от сообщения, что прямо в эту минуту за ней наблюдает Бог с сонмом святых, Варваре Николаевне стало неловко, и она слабой рукой натянула на себя простыню. Может быть, тогда она в Него и поверила, сохраняя в себе уголёк веры, который вспыхнул в нужный момент?

В итоге сына назвали Сергеем[42], и Варвара Николаевна постоянно хранила благодарность за мудрый совет, полученный двадцать два года назад от больничной акушерки.

Вместе с людьми в храме Варвара Николаевна перекрестилась и склонила голову.

— Мир вам! — провозгласил священник.

«Какие хорошие слова, вобравшие в себя всю меру бытия», — подумала Варвара Николаевна.

Мир на земле — и люди не убивают людей, а вокруг довольно картошки и хлеба.

Мир в душе — и родители растят детей добрыми и сострадательными.

Но любой мир надо выстрадать, вымолить, выстроить.

Господи, помоги!

О том, что у него сегодня день рождения, Сергей узнал случайно, когда Васька Коновницын притащил в окоп трофейный ранец убитого немца. Переваливаясь через бруствер, Василий победно похлопал по раздувшемуся боку ранца своими музыкальными пальцами:

— Видал, какая богатая добыча. Надеюсь, удастся поживиться.

Васька хотел сказать это с лихой бравадой, но не получилось, и он жалобно шмыгнул носом. Есть хотелось неимоверно. Сергей подумал, что даже в блокаду он так не мучился от бескормицы. Может потому, что на Большой земле постоянно был в движении, а в окружении время тянулось медленно, будто замерев от атаки до атаки.

Рванув на себя застёжки ранца, он махом вывернул его содержимое на дно окопа. Хотя голод давно выдавил из души чувство стыда от прикосновения к чужим вещам, брезгливость осталась, и Сергей старался не копаться в вещах, а брать только необходимое. Тушёнки не было. Присев на корточки, Сергей откинул в сторону комок нижнего белья грязно-серого цвета и взял в руки чёрный томик с немецкой надписью. Поэмы Генриха Гейне. Романтиком был покойничек, небось стихи декламировал своим фройляйн, мечтал под луной. С протяжным вздохом Сергей подумал: «И зачем он пришёл на эту землю? Чтобы мучительно и страшно умереть в русских болотах?»

Из книги выпала фотокарточка полуобнажённой девушки в кружевных панталонах до колена. Кокетливо поставив одну ногу на стул, девушка грозила пальчиком и раздувала густо накрашенные губы, на фото выглядевшие чёрными.

— Мерзость какая, — сказал Василий, заглянув через плечо, — такая в санинструкторы не пойдёт и раненого из-под огня не вытянет.

После последнего боя он оглох на одно ухо, поэтому говорил на повышенных тонах.

Сергей приложил палец к губам:

— Тише ты, народ перебаламутишь. Дай людям отдохнуть.

Рядом, под импровизированным навесом из шинели, пользуясь затишьем, дремали три бойца из их взвода. Младший — Коляня Усов — тяжело сопел и всё время облизывал губы от жажды.

Питьевая вода ценилась на вес золота, потому что до ручья надо было ползти метров пятьсот по открытому месту, которое фашисты простреливали насквозь.

В жестяной коробке из немецкого ранца отыскались две пачки галет, несколько кусочков сыра, запакованные в хрустящий целлофан, и несколько розовых пластов сала в вощёной бумаге. При виде сала глаза Василия возбуждённо вспыхнули:

— Жируем, братцы! А я уж думал, что пустышку тянул.

Он сунул кусок сала в рот и сосредоточенно покатал его на языке, втягивая в себя худые щёки.

— Теперь я знаю, что такое полное блаженство, — он со вкусом слизал крошку с пальца, — до войны я думал, что счастье — это получить хорошую специальность, стать полезным обществу, нести культуру в массы.

Хрустнув галетой, Сергей удивлённо поднял бровь. Васька любил рассуждать о смысле жизни, но вопроса транспортировки культуры пока не касался.

Тот уловил ироничный взгляд и запальчиво сказал:

— Зря смеёшься, между прочим, без культуры люди дичают, можно сказать, превращаются в зверей, — он взял себе галету и положил на неё кусок сыра, зачем-то посмотрев сквозь него на просвет. — Если человек читает великие книги, слушает прекрасную музыку, то и душа у него становится лучше, добрее. Согласен?

Вместо ответа Сергей указал большим пальцем на томик Гейне, валяющийся на полу рядом с брошенным ранцем.

— С одной стороны — согласен, а с другой — нет. — Он задумался, пытаясь выразить ту мысль, что формировалась у него в голове. — Однажды на Ладоге, когда я перевозил эвакуированных, в толпе людей была одна старушка. Знаешь, очень странная, словно бы не от мира сего. — Он сделал паузу, припоминая вьюжный день с вплетёнными в снег комочками града. Очередь на машину тянулась длинным хвостом. Люди волновались, лезли в кузов, отталкивая друг друга, а бабушка стояла молча, чуть в стороне, и всех пропускала.

Она была высокой, с грубым широким лицом, окружённым тёмным ободом платка.

— И что? — подтолкнул разговор Васька. Он успел дожевать первую галету и потянулся за следующей.

— Я грузил людей, и она в кузов не поместилась, но спорить не стала, а прошла в конец очереди и встала заново. Этот рейс у меня был вторым, и я был сильно измотан, поэтому не стал наводить порядок, а сел за руль и повёл машину. Но честно скажу, кошка на душе скребла.

— Подумаешь, причём здесь культура? — в два жевка расправившись с едой, возразил Василий. — Я тоже в очередях не толкаюсь.

— Ты погоди, слушай дальше. На следующий день я снова перевозил эвакуированных, и снова старуха стояла в конце очереди.

Сказать по правде, я даже обрадовался. Как-то неприятно было, что вчера человека оттеснили, а я не вмешался. В общем, взял я эту бабушку в кабину, хотя она и отнекивалась, а по дороге спросил, почему она уступает другим своё законное место.

— И что сказала старуха? — Васька сонно сморгнул, и его лицо стало детским и глупым.

— Сказала, что другим это место нужнее. Понимаешь, она была готова умереть ради людей. Так вот, эта бабушка была неграмотной и в жизни не прочитала ни одной книжки, в отличие от немца, чьи галеты мы с тобой схрумкали. Так что не без книг люди дичают и превращаются в зверьё, — он задумчиво покачал головой, — а без души. Чуешь — без души! А культура, конечно, хорошо. Тут я не спорю.

Сергей не стал рассказывать, как по приезде в Кобону старуха низко поклонилась ему в пояс и трижды перекрестила:

«Дай Бог тебе, сынок, остаться в живых».

Васька уже спал, и Сергей ногой отгрёб в сторону вываленное из ранца имущество. Индивидуальный пакет для перевязки мог пригодиться. Сергей нагнулся, чтобы его поднять, попутно подцепив что-то круглое и твёрдое. В руках оказались часы в чёрном корпусе с тонким серебряным ободком. Посреди циферблата с выпуклыми цифрами было крошечное окошечко для даты, взглянув на которое Сергей понял, что у него сегодня день рождения.

Он сунул в карман индивидуальный пакет в вощёной бумаге, скрипуче отозвавшейся на прикосновение. Вот и отпраздновал.

От разливающейся жары горло продирало сухостью. Чтобы напиться, Сергей плеснул в рот остатки воды из фляжки, которой хватило только чтобы смочить губы. Небо над головой стояло высокое, ясное и такое далёкое, что захотелось сложить над головой руки лодочкой и с головой нырнуть в синюю гладь.

«Нет, когда придёт час, там, наверху, не спросят, сколько ты прочитал книг и можешь ли отличить Моцарта от Брамса, — рассеянно подумал он, блуждая взглядом по облакам. — В том мире это не имеет значения. Спросят, есть ли на земле кто-то, кому ты помог, защитил, накормил? И будет счастье, если ты хоть один раз честно и прямо сможешь ответить: “Да”».

Сергей знал, что до завтрашнего вечера доживут не все, потому что остатки Второй ударной армии собирали силы для последнего прорыва из окружения.

Сугробы громоздились до бортов кузова. Полуторка вязла и буксовала в снежной каше. Несмотря на зиму, в распахнутую дверцу машины почему-то врывалась жара, а не холод. Наклонившись, Сергей попробовал зачерпнуть горсть снега, чтобы утолить жажду, но вместо снега пальцы натыкались на слой песка.

— Серёга, слышь, Серёга!

Его теребили за рукав. Не открывая глаз, он вырвал руку, но зудёж над ухом не прекращался.

— Серёга, подъем. Комбат зовёт.

Глаза открылись сами, сонно моргая от бьющего закатного солнца. Переход от сна к яви был разительным, потому что вместо снежной прохлады вокруг стояла жара, пропитанная вонью от тысяч разлагающихся трупов. В ярком свете истекающий снизу воздух казался липким и масляным.

Сергей сел, переведя взгляд на лицо Васьки, заросшее чёрной щетиной по самые уши.

Тот нетерпеливо дёрнул головой:

— Пошли на построение, все уже собрались.

Пригибая головы, они перебежали в соседнюю траншею, где вокруг комбата — старшего лейтенанта Орехова — сгрудились несколько человек — остатки батальона численностью в четыреста штыков.

Приказ комбата отличался лаконичностью, клином врезаясь в сознание. Осмотрев личный состав, Орехов хмуро одёрнул гимнастёрку с обширной дырой на плече, сквозь которую проглядывала несвежая повязка.

— Значит так, товарищи бойцы. Получен приказ командования выходить из окружения. Всем максимально запастись продовольствием и боеприпасами и в два часа тридцать минут ночи десантироваться на лаптях. — Чтобы подкрепить силу слов, комбат ткнул пальцем в направлении двух танков, заботливо прикрытых срубленными берёзками. Видимо, резкое движение далось ему с болью, потому что угол рта комбата на секунду пошёл вниз, но голос был по-прежнему твёрд. — Запомните, к отражению танковой атаки фрицы не готовы, поэтому приказываю действовать слаженно и напористо. Задача ясна?

Командир взвода, младший лейтенант Кугелевич, бодро ответил за всех:

— Так точно, товарищ командир! Есть подготовиться к прорыву!

«Значит, через несколько часов будет бой, — подумал Сергей, — последний и решающий».

Им вдруг овладела странная лёгкость, какая бывает, когда тяжело забуксовавшая машина вдруг дёргается и идёт вперёд. Он вспомнил свой сон. Снежку бы сейчас холодненького.

— Жарко — нам плохо, и холодно — нам плохо, — сказал он вслух, чтобы не молчать рядом с тяжело вздыхавшим Василием.

Тот остановился и взял его за плечо:

— Серёж, я хочу попросить тебя об одном деле. — От жажды его голос звучал невнятно, с хрипотцой, переливаясь низкими нотками.

Сергей остановился, рукавом размазывая пот по щеке:

— Попроси, коли не шутишь.

— Какие шутки! В общем, если ты мне друг, — Василий перевёл дыхание, — ты меня застрелишь, когда ранят.

Его глаза смотрели с отчаянной решимостью, и было видно, что над этой просьбой он долго и мучительно думал.

— Дурак, — сказал Сергей, хотя подумал, что Васька прав, потому что лучше быть убитым наповал, чем медленно умирать под палящим солнцем в окружении врагов.

— Не дурак! — Васька вцепился в него мёртвой хваткой. — Мы с тобой в одном городе родились, в одну школу ходили, в один бой идём. Ты обязан помочь мне умереть легко и быстро, — он рванул ворот гимнастёрки, — а я, если хочешь, убью тебя. Уговор?

Сергей подобрал пустую фляжку, открутил пробку и попробовал выцедить хоть каплю жидкости:

— Уговор! Пошли манатки собирать и боеприпасы готовить, пока Кугелевич нам наряд не влепил. Вон, танкисты уже солярку в баки заливают, а нам ещё водой запастись надо. Кому тащиться? Орёл или решка?

Танки выползли из тумана белой ночи на границе света и тьмы. Тяжело ворочая гусеницами, они двинули в сторону немецких позиций. От мощного рёва моторов земля дрогнула, покачнулась и поплыла перед глазами тех, кто сидел, всем телом прилепившись к вибрирующей броне. Бойцов, оседлавших танки, было так много, что нога Сергея стояла на чьей-то голове, а ему в бок впивался острый Васькин локоть.

Руки словно вросли в оружие, а глаза напряжённо искали врага, чтобы успеть опередить прицельный выстрел.

Когда, преодолев первый ров, танки вышли на открытое место — грянула вражеская артиллерия, ураганным огнём сметая бойцов с брони.

— Держись, ребята! — разрывая рот, заорал комбат и тут же покатился кубарем вниз. Сергей видел, как его тело подмяло под гусеницу и отбросило в сторону. Пытаясь не соскользнуть вслед, Сергей с размаху ударился лицом о башню, на несколько секунд оцепенев от резкой боли.

Кругом стоял кромешный ад, наполненный грохотом, дымом и криками. Привалившись спиной к броне, Сергей вжался в пульсирующий металл. Стрелять! Стрелять без перерыва, прямо в гущу бегущих фрицев. Он сплюнул кровь изо рта, краем глаза зацепив Ваську, который грушей висел около ствола танка. Жив!

Откуда-то изнутри в голове зазвенела команда: «Огонь! Огонь! Огонь!» Эта команда толкала его нажимать пальцем на гашетку, лихорадочно поворачивая тело, чтобы опередить продвижение немцев. Сергей видел, как падали с танка товарищи, и понимал, что в любую секунду может тоже захлебнуться собственной кровью, но ярость боя начисто вытесняла чувство страха, придавая силы.

Когда в небе появились самолёты с чёрными крестами на крыльях и началась бомбёжка, от поднятой в воздух пыли солнце скрылось из глаз. Танк, облепленный людьми, двигался наугад, пока не провалился в песчаный котлован, изрытый тоннами взрывчатки. От собственного крика у Сергея заложило уши. Подошва сапога проехалась по траку гусеницы. Он едва успел отдёрнуть ноги. Трясясь от натуги, танк зарывался гусеницами по самое днище. Фрицы били прямой наводкой, и снаряды ложились всё ближе и ближе. Со стороны нашей батареи грянул ответный удар. Сергей думал, что там все погибли.

«Откуда?» — он дико посмотрел на Ваську.

Закусив губу, тот перезаряжал автомат.

— Наши! Слышите, наши бьют! — отстреливаясь, сипел командир взвода. Выпустив автоматную очередь, он круто развернулся к Сергею: — Из пулемёта стрелять умеешь?

Взводный пнул ногой тяжёлый немецкий пулемёт, откуда-то оказавшийся в яме. Рядом валялся ящик с патронами.

— Пробовал!

Перед глазами вертелась и плясала карусель боя: трассы, разрывы, цепочки автоматных всплесков, тяжёлая поступь танков.

Справа и слева, метрах в трёхстах, маячили серые мундиры гитлеровцев. Их каски отливали на солнце чёрным блеском.

Упав на колени, Сергей вцепился в пулемёт, выволакивая его на кромку ямы.

В лицо ударило фонтаном песка, резко плеснув жаром в глаза. Сергей навёл прицел и нажал на гашетку. Земля под ним дрожала и стонала, словно её перемалывали в огромных жерновах. Рядом поднимался столб дыма от горящего немецкого танка, крупные искры жгли лоб и волосы. Линия горизонта полыхала и пульсировала вместе с толчками пулемётных очередей, полосующих ряды немцев. С позиций гитлеровцев вверх летели сигнальные ракеты. Они летели туда, оттуда била наша батарея.

«Держитесь, ребята!» — стонал про себя Сергей, не переставая стрелять из пулемёта.

Тьма боя задавила, затёрла солнце, вдруг ставшее тусклым бордовым пятном кровавой корки. Везде: впереди, сзади, сверху, поле бурлило огненными валами, среди которых уродливыми чудовищами ползали танки.

— По танкам, справа! — разрезал воздух истошный крик командира, перекрытый глухим взрывом. — Разворачивай пулемёт! Живо!

Сергей мгновенно перекатился на другой бок и рванул дуло пулемёта в скопление немцев. Очереди выкашивали ряды, но фрицы пёрли и пёрли. Промелькнуло налитое жаром лицо Васьки с выпученными от натуги глазами. Он плюхнулся в песок на продавленное Сергеем место и застрочил из автомата короткими очередями.

В котлован то и дело валились раненые и убитые — красноармейцы, гитлеровцы — все вперемешку. Оглянувшись, Сергей увидел, что его спину защищают танкисты. Их лица были черны от копоти. Комвзвода занял позицию с левого фланга. По его рубахе расползалось тёмное пятно.

Атаки следовали одна за другой. Встав во весь рост, сержант Бочкин одну за другой метал гранаты, перекашивая рот в крике:

— За Ленинград, сволочи! Получайте!

Поднявшее в зенит солнце палило жаром. Тягучий воздух кисельно дрожал серым маревом. Гора трупов росла. Войска шли в атаку на верную гибель. Жарища, невыносимый смрад.

— Пить! — откинувшись на спину, простонал комвзвода Кугелевич, зажимая рукой рану на плече. — Ребята, дайте хоть глоток.

Воды ни у кого не оказалось, а вместо стеклянных фляжек в вещмешках звякали осколки. Сергей провел по спёкшемуся рту тыльной стороной ладони, подумав, что не хватало ещё потерять сознания от жары.

Пользуясь затишьем, стали копать ямку под колодец. На глубине полутора метров показалась вода с багровыми сгустками крови.

Пить хотелось до смерти. Особенно страдал от жажды раненый Кугелевич.

— Эх, была не была, — сказал Бочкин, — где наша не пропадала.

Вода в котелок набиралась медленно по каплям. Дождавшись своей очереди, Сергей заставил себя сделать глоток, но котелок тут же выбило из рук шальной пулей.

— В атаку, вперёд! — грянуло где-то сбоку поля боя. — Ура! За Родину!

Сергей снова откатился за пулемёт, перетащив его к другому краю пологой ямины. Перед глазами простиралась огромная поляна и виднелись рельсы узкоколейки.

«Уехать бы сейчас», — подумал он с тоской, устанавливая пулемёт в рабочее положение.

Со всех сторон к котловану стягивались немцы. Медлить было нельзя. Приподнявшись на локтях, комвзвода вслух пересчитал оставшихся. Их было пятеро: Сергей, Василий, сержант Бочкин и два танкиста.

Мутнеющий взгляд младшего лейтенанта Кугелевича пробежался по лицам и застыл, споткнувшись о жерло танка:

— Слушай мою команду! Приказываю прорываться к лесу. А там… — Кугелевич втянул в себя воздух, — …как Бог даст. Я вас прикрою. Старшим группы назначаю Медянова. Он шофёр, дороги знает, быстрее выведет к своим. Только подтащите ко мне всё оружие убитых. Постараюсь продержаться подольше.

Было видно, что Кугелевич истекает кровью и держится из последних сил.

Минуту молчания оборвал разрыв бомбы.

— Воздух! Ложись!

В небо взметнулся столб песка.

Младший лейтенант Лев Кугелевич не думал о смерти и не боялся, что скоро немцы забросают его гранатами или срежут автоматной очередью. Больше всего он хотел пить, и у него кружилась голова от потери крови. Когда он подтянул к себе автомат, руки ходили ходуном, а палец не попадал на спусковой крючок.

Чтобы расплывающиеся фигуры бойцов стали чёткими, он часто моргал, хотя это помогало плохо, потому что взгляд всё равно не фокусировался. Лёва вспомнил, как в детстве, упав с каштана, получил сотрясение мозга. Перед домом во Львове рос замечательный каштан с прохладными широкими листьями. Даже в самый жаркий полдень под деревом можно было найти глубокую тень.

Лёва карабкался на каштан в надежде заглянуть в окно Наталки с третьего этажа — черноокой и чернобровой дивчины с волной каштановых волос. Распущенные волосы доставали Наталке до пояса, а после дождя капельки воды в волосах сверкали бриллиантовой россыпью. Хитрая Наталка знала, что он за ней подсматривает, и нарочно шире раздёргивала тюлевые занавески, делая вид, что не замечает, как влюблённый мальчишка ловит каждое её движение.

Между тем наивным мальчиком Лёвой из швейного техникума и младшим лейтенантом Кугелевичем, что звездой распластался на кровавом песке, лежала война.

Львов… Мама назвала сына Львом в честь родного города. Сейчас на Украине хозяйничают фашисты. О том, где находится мама, Лёва старался не думать, но всем сердцем надеялся, что она успела эвакуироваться или уйти с потоком беженцев.

Если ему посчастливится попасть в списки погибших, то мама получит извещение, что сын — Лев Семёнович Кугелевич, двадцати одного года от роду — пал смертью храбрых.

Сконцентрировав взгляд, он посмотрел на пятерых бойцов, стоящих у его изголовья.

Почему они медлят? Теряют время.

Он шевельнул пересохшими губами, пытаясь выдавить из себя последние слова:

— Вперёд, на прорыв. Приказываю.

Зрелое лето кружило густой листвой и заманивало в болота брусничными россыпями. От кислых ягод сводило скулы, но Сергей всё равно рвал их горстями, уж больно хороши, да и есть хотелось невыносимо.

Вырываясь из окружения, они шли третьи сутки. Танкисты Степанцов с Мошниковым, Василий, сержант Бочкин и Сергей.

Направление к Ленинграду было перекрыто вражескими кордонами и минными полями. Вдоль дорог громоздились обломки брошенной техники. Несколько раз отчётливо слышалась немецкая речь. На пути попадались свежие могилы, обрывки фашистских газет, пустые консервные банки.

Накануне вечером они сгрызли последние крошки сухарей, зажевав их горстками водянистой болотной голубики.

Жара сменилась на пронзительно холодный дождь с порывами ветра, лохмотья мокрой формы прилипли к телу, зубы стучали от холода. Остановиться и развести костёр было рискованно — кругом немцы, да и коробок спичек в кармане запасливого сержанта Бочкина отсырел насквозь.

Сменяя друг друга, на самодельных носилках несли младшего лейтенанта Лёву Кугелевича. Едва вырвавшись из-под обстрела, один из танкистов — старший сержант Степанцов — осторожно промыл его рану водой со спиртом и обложил чистым мхом.

Сергей поразился, какими чуткими оказались грубые руки танкиста, покрытые чёрной копотью, — во время перевязки Кугелевич даже не охнул.

— Не сомневайтесь, мох верное средство, — объяснил Степанцов в ответ на недоверчивые взгляды товарищей, — я сам с Севера, у нас завсегда так раны лечили. Заживет, как на собаке.

Мох ли помогал Кугелевичу или ещё что, но он не умирал, хотя, глядя на его опрокинутое лицо, много раз казалось, что конец близок. Младший лейтенант то терял сознание, то открывал глаза и долго смотрел на верхушки леса над головой, явно не догадываясь, где находится.

Только однажды он перевёл взгляд на Сергея и очень чётко сказал:

— Ничего не слышу. Я оглох.

— Это тишина, — ответил Сергей, — обыкновенная тишина.

Ему и самому казалось странной царившая в лесу тишина — ни резкого воя снарядов, ни раскатов взрывов, ни пулемётных очередей. Жадно хватая ртом влажный парной воздух, он чувствовал себя так, словно провалился на глубину под лёд Ладоги и бредёт по дну в полном безмолвии.

Ноги болели, спина болела, от рукояток носилок с заскорузлых ладоней слезала кожа.

Усмотрев между нескольких сосен сухой пригорок, Сергей обернулся:

— Мужики, давайте туда. Передохнём немного.

Разговаривать не было сил.

Опустив носилки с Кугелевичем на землю, все опустошённо рухнули рядом. Танкисты сели спина к спине, Василий, не обращая внимания на дождь, подгрёб под голову груду мокрых листьев, а сержант Бочкин кувырнулся комочком на бок и сразу заснул.

Сергей садиться не стал — потом не подняться. Надо идти, искать еду и кров, иначе лейтенант не дотянет до завтрашнего утра. Он посмотрел на лицо Кугелевича с заострившимся носом и впавшими глазницами. Кожа стала уже совсем восковой, напоминая пергаментную бумагу.

Нельзя отдавать парня смерти, не для того его тащили под пулями, чтобы уморить на марше. Настоящие люди должны жить.

Усилием воли Сергей оторвал плечи от дерева. Каждый шаг был как проклятие.

— Серёга, ты куда? — скрипнул в спину Васькин голос, похожий на воронье карканье.

— Пойду вперёд на разведку. Если будет опасность, дам очередь, тогда меня не ищите.

Это было оговорено много раз, но по военной привычке Сергей повторил условленное.

Танкист Степанцов повернул потемневшее от усталости лицо:

— Далеко не ходи, пошарь по окрестностям.

Вместо ответа Сергей махнул рукой, пытаясь прибавить шаг, чтоб не догадались, что он едва стоит на ногах. Касаясь ладонями шершавых стволов, Сергей слизнул с пальца капельку смолы. От ожегшей рот терпкой горечи туман в глазах рассеялся, идти стало легче. Слой опавшей хвои под ногами кое-где набухал кочками мелкого сизого мха с чахлыми кустиками вереска. Прыскали по сторонам лягушки. Не обращая внимания на морось, звучно выбивал дробь дятел.

«Словно и нет войны», — подумал Сергей и тут увидел впереди тёмную стенку сруба с замшелыми брёвнами. Не может быть! Изба! Посреди чащобы! Сердце забилось в унисон стуку дятла. Спасение или смерть?

Взяв автомат наизготовку, Сергей стал медленно приближаться к двери.

Кованая щеколда была замкнута на деревянную палочку, сквозь щели в крыльце пробивался молодой кустик, окон нет. Тишина и покой, как на картинке в детской книжке.

Тёсанная топором дверь поддалась с чудовищным скрежетом, способным разбудить всю округу. Если бы в доме ждала засада, то шансы уцелеть стремились к нулю. Но в пустой избе Сергей нашёл только паутину, засохший лист на полу и мешочек сухарей, подвешенный к притолоке.

Свет проникал сквозь узкие бойницы под самым потолком, освещая грубый стол, две лавки, полати и печурку-каменку. На столе лежал коробок спичек.

От неожиданно привалившего счастья Сергей почувствовал сокрушительную слабость, как будто из него вынули все кости.

Выбрав из мешочка с сухарями самый маленький огрызок, он сунул его за щеку и вышел наружу. Надо бы сделать стоянку дня на три, пока Кугелевич не оклемается, а там как получится.

В обратную дорогу вела мысль, что сегодня они будут спать в тёплой сухости и относительной сытости, а завтра с утра надо будет сделать вылазку по окрестностям и изловить дичь. Хорошо бы заготовить еды впрок. По всем параметрам до своих предстоит идти километров сто в западном направлении.

Пока Сергей добирался до стоянки, стало темнеть, и вдалеке тоскливо и жутко заухала сова. Пусть блажит, главное, чтоб не напороться на фрицев.

В октябре 1942 г. Катя отбывала на фронт. В кузове полуторки кроме неё сидели две девушки из медсанбата и лежали тюки с грузом. Чтобы не задувал холодный ветер, Катя подняла воротник шинели. Стало теплее, хотя из низин тянуло осенней сыростью.

Погрузившись в учёбу на курсах радистов-разведчиков, она не заметила, как пожелтели деревья. Вторая военная осень, за которой придёт новая блокадная зима. Но теперь город не погибнет от голода: запасы продовольствия сделаны, каждый клочок земли засажен огородами. Говорят, около Исаакиевского собора созрел небывалый урожай капусты.

Один берёзовый листок прилип к её рукаву. Положив лист на ладошку, Катя сдула его в поток воздуха. Лети, ты должен остаться на родной земле.

Девушки тихонько разговаривали и смеялись, вспоминая какую-то Люсю, а Катя держалась рукой за борт, жадно глядя по обе стороны дороги, словно вбирая в себя окружающее.

Обгоревшие леса сменяли опушки с сожжённой травой, валялась поломанная техника, кое-где в воронках от бомб плескалась бурая вода. Запомнился дом без крыши, около которого стояла лохматая девчонка и махала Кате рукой.

«На счастье», — подумала Катя.

Несколько раз шофёр останавливал машину, чтобы покопаться в моторе, и тогда Катя спрыгивала на дорогу, с удовольствием разминая затёкшие ноги. Новенькие офицерские сапоги — подарок на память — удобно облегали икры. Сегодня придётся с ними расстаться.

Куда идёт машина, Катя не знала. Командир курсов приказал: «Не задавай лишних вопросов, все инструкции получишь на месте».

Она и не задавала — привыкла за время обучения. Знала только то, что поступает правильно, потому что после Марусиной гибели совсем не могла находиться в казарме, где всё напоминало о ней. Сразу после Марусиных похорон Катя подала рапорт о зачислении в действующую армию и была очень удивлена, когда буквально через неделю её вызвали на собеседование в военкомат. У всех дверей стояли люди, а у тридцать шестой комнаты, куда она направлялась, было пусто. Катя сперва подумала, что ошиблась, но оказалось, пришла правильно.

То, что она услышала, звучало тревожно и восхитительно.

Напоследок мужчина в гражданской одежде, сидящий рядом с военкомом, внимательно посмотрел на неё через толстые линзы очков и произнёс очень медленно, как бы вколачивая в мозг каждое слово:

— Хорошо подумайте, товарищ Ясина. Очень хорошо подумайте. Работа наша опасная и ответственная. Вас будут забрасывать в тыл врага, вы можете попасть в руки к фашистам. Если откажетесь — мы поймём, а вы продолжите службу в МПВО. Пенять вам никто не станет.

Катя вскипела.

— Товарищ военком, товарищ уполномоченный… — Она не знала, как обратиться к мужчине в костюме, и сказала первое, что пришло в голову: — Я давно всё обдумала и прошу меня отправить на фронт в любом качестве. Я умею плавать, и стрелять, и бегать. Я даже пробовала альпинизмом заниматься.

Мужчина в очках наклонил голову и насмешливо спросил:

— И как, получилось?

— Что получилось? — запальчиво спросила она.

— Стать альпинистом? Высоко забрались?

— Не очень, — вынужденно призналась Катя, — на старую колокольню. Но зато там не было лестницы и я карабкалась по отвесной стене.

— Я же говорил — боевая. Диверсантов задержала, — многозначительно сказал военком, посмотрев на штатского. — Так что забирайте девушку в своё хозяйство, товарищ Красильников.

Красильников кивнул:

— Пожалуй, возьму. — И, обращаясь к Кате, сказал: — Вам придётся забыть, откуда вы родом. Забыть, что у вас есть родные, знакомые и любимые. До конца войны вы не должны будете с ними встречаться. И о том, в каком качестве вы будете проходить службу, никто не должен знать. Просто скажете, что уходите на фронт, и всё. Без подробностей.

Катя почувствовала, как пол под ногами дал резкий крен вниз: а как же Серёжа? Что он подумает, когда вернётся? Смогут ли они когда-нибудь увидеться в этой жизни? Не значит ли, дав согласие, потерять надежду на встречу с ним? Но может быть, Серёжа тоже там, за линией фронта?

Усилием воли она взяла себя в руки.

— Я готова на всё.

На сборы Кате выделили двадцать четыре часа, которые она разделила между Егором Андреевичем и Варварой Николаевной. У неё она сидела особенно долго, а на прощание решилась поцеловать в щёку:

— Я вернусь, Варвара Николаевна! Обязательно вернусь вместе с Серёжей, вот увидите!

В ответ Варвара Николаевна порывисто обняла её, тепло уткнувшись губами в макушку:

— Спаси тебя Господь, Катенька. Я буду ждать тебя, как любимую дочку. Не теряй себя, чтобы ни случилось.

Двухэтажный дом предвоенной постройки, приспособленный для курсов, располагался на Выборгской стороне. Доехав до конечной остановки на трамвае, Катя прошла пешком по тополиной аллее и остановилась перед высоким забором с крепко запертой дверью.

Чтобы дотянуться до звонка, ей пришлось встать на цыпочки.

Открыла девушка-дневальная в свежей военной форме с сержантскими лычками и сразу повела через двор в отдельный флигель, размером и формой напоминавший общественный туалет.

— Тебе сюда, — она распахнула дверь и провела Катю в квадратную приёмную с письменным столом и пишущей машинкой. Сидевшая за столом женщина со строгой причёской указала на стул.

— Посиди, тебя вызовут.

Пока Катя осматривалась, женщина позвонила по телефону.

— Проходи в кабинет, тебя ждут.

Робея, Катя перешагнула порог и сразу увидела знакомое лицо Красильникова с огромными глазами в обрамлении толстых линз. Только теперь он был не в штатском костюме, а в форме полковника.

Он оторвался от бумаг и улыбнулся:

— Здравствуйте, Зайцева! С прибытием!

Катя стало неловко, что полковник забыл её фамилию. Она поправила его:

— Товарищ полковник, я не Зайцева, я Ясина.

— Нет, — он сделал отсекающее движение пальцем, — теперь вы Надежда Ивановна Зайцева. Ваш отец — Иван Иванович Зайцев — конюх колхоза «Красный луч» Лужского района Ленинградской области. Заучить как дважды два. Кроме того, товарищ Зайцева, у вас есть ещё и прозвище — Стриж. С этими новыми именами вам надо учиться работать и жить.

Надежда Зайцева, Стриж — у Кати голова пошла кругом. Вечером перед сном она достала карманное зеркальце и украдкой посмотрела на своё лицо, проверяя, может ли эта курносая девушка с веснушками быть Надей Зайцевой. Родное лицо не клеилось к чужому имени, и Катя с досадой провела пальцем по брови. Нет чтобы дать ей имя Маша или, на худой конец, Нина. Против Стрижа у неё возражений не имелось.

Высокой девушке с соседней койки повезло меньше, потому что она представилась позывным Сыроежка. В их группе были ещё Белка, Редька, Ёлка и Клюква.

Учёба начиналась с семи часов утра. Азбука Морзе, корректировка огня, шифрование, немецкий язык, топография, агентурное дело, тир, снова азбука Морзе — и так по бесконечному кругу.

От ключа радиопередатчика у Кати на пальце образовалась мозоль, а ночью стали сниться немецкие слова, которые она пыталась расстреливать из пистолета, как бумажные мишени. Под выстрелами слова лопались и превращались в парашюты с болтающимися стропами. Прыжки с парашютом изучались только в теории, из-за невозможности выезда на практику.

Кате стало казаться, что учёба никогда не закончится, но однажды её снова вызвал к себе Красильников:

— Присаживайся, Зайцева. Положение на фронтах знаешь?

— Так точно! — Едва успев присесть, Катя вскочила со стула, как школьница перед учителем. — Совинформбюро передаёт, что в районе Сталинграда тяжёлые бои. Сражения идут в центре города.

— Всё правильно, — кивнул Красильников, — только с сегодняшнего дня приказываю забыть об этом. Поменьше осведомлённости, побольше придурковатости: — Он слегка улыбнулся и грустно сказал: — Оперилась ты, Стриж, пора вылетать из гнезда. Вечером выедешь на задание. В тихое место. К деду. Там был радист, молодой парень. Провалился. Фашисты его выловили. Согнали народ и повесили на площади. Десять дней не давали вынуть из петли, изверги. Теперь деду необходим новый радист, поменьше и незаметнее. Будешь его внучкой.

В животе сразу стало холодно и пусто, а сердце в груди застучало часто-часто, но не от страха, а от боязни не суметь оправдать доверие.

Она вспомнила глаза мамы, когда та смотрела на неё в последний раз.

«Мама-мамочка, ради тебя, ради всех мам на свете, ради Серёжи я должна справиться».

В авиационную часть вблизи фронта Катя прибыла младшим сержантом Красной армии — в подогнанной по фигуре гимнастёрке и новых сапожках, а на лётное поле вышла одетая деревенской девчонкой.

«А что? Не привыкать. Давно ли жила в избе с русской печью и бегала за водой на реку? — спросила себя Катя, пытаясь расправить заломы на суконной юбке грязно-зелёного цвета. Задумалась и поёжилась. — Давно. Очень давно. В другом мире».

На ноги она натянула штопаные чулки и старые мальчишеские ботинки. Вместо кофты — телогрейка с заплатками, на голову белый платок в мелкий горошек.

Закончив маскарад, Катя взглянула на себя в зеркало и ахнула: увидел бы Сергей, не узнал такое чучело с глазами-пуговицами на круглом полудетском лице.

Изображая смущение, она прыснула, по-деревенски прикрыв рот ладошкой. Получилось правдоподобно. Главное, не поднимать глаза. Катя была уверена, что первый же встречный фашист легко прочитает в её глазах лозунг: «Бей врага до последней капли крови!»

В телогрейке оказалось два объемистых внутренних кармана — очень удобно для гранат и лимонок. Она давно решила, что при аресте сразу подорвёт гранатой себя и как можно больше немцев. Ещё в разведшколе под юбку был подшит потайной кармашек для пистолетика. Пистолетик выдали размером с ладонь, как игрушечный.

— Такой врага только ранит, — сказал инструктор, — а добивать придётся финкой. Она очень остро заточена, смотри, не порежься.

Финку в кожаном чехольчике Катя пристегнула на пояс. Дома, в деревне, она любила так ходить за грибами, только в чехольчике из бересты лежала не финка, а кухонный ножик с отломанным остриём.

Самолёт У-2 уже стоял наготове. Немолодой лётчик в кожаном шлеме с наушниками с уважением протянул руку для пожатия:

— Добро пожаловать на борт!

Его слова отскакивали от Кати словно мячики. Лётчик что-то спрашивал, она отвечала, через секунду забывая, о чём разговор.

Натягивая поверх одежды лётный комбинезон, Катя поёжилась от нахлынувшей нервозности. Движения вдруг стали резкими, дёргаными, а в горле пересохло. Она знала, что это ненадолго. Стоит только начать действовать, и страх улетучится прочь, главное, переждать первый момент.

Наверно, она побледнела, потому что лётчик решил подбодрить её:

— Не переживайте, девушка, я везучий. Недавно «мессер» мой самолёт насквозь очередями прошил как решето, а я живой и самолёт с дырками летает, не разваливается, — он показал на ровный ряд отверстий в корпусе самолёта. — Мотор иногда чихает, но это ерунда. — Он коротко хохотнул, блеснув полным ртом железных зубов.

— Здорово, — пробормотала Катя.

От вида дырок в самолёте ей на мгновение стало не по себе, хотя весёлое лицо лётчика внушало уверенность. Он лично застегнул ей шлем под подбородком и повысил голос, чтобы пробиться через кожаную преграду:

— Теперь будь внимательна! Ударю тебя по плечу — готовься к прыжку. Махну рукой — быстро перебрасывайся через борт на крыло, иначе пролетим цель.

Много раз за время полёта Кате казалось, что ещё чуть-чуть, и самолёт развалится на куски, срубая пропеллером мохнатые верхушки елей. От сильной вибрации мотора металлическая обшивка крыла скрипела и стонала, а к горлу то и дело подкатывала противная тошнота, мешающая трезво осмысливать обстановку. Бледный диск луны мотало из стороны в сторону, словно он был подвешен на ниточке, готовой вот-вот оборваться.

Где-то там, внизу, в ромашковом поле лежала родная деревня с вросшей в землю старой колокольней. Иногда небо вспарывали редкие ракеты, похожие на падающие звёзды. Пересекая линию фронта, самолёт резко ушёл вверх, и Катя успела заметить всполохи огней, которые беззвучно вспыхивали и гасли.

Она вынула часы со светящимся циферблатом, но не смогла сосредоточиться.

— Плохо, Зайцева, садитесь, два, — подражая учителю, строго сказала она себе, переводя взгляд на подрагивающие стрелки альтиметра. В такт им в груди громко и часто стучало сердце: тук, тук, тук.

Тысяча двести метров высоты. Мама дорогая! Это тебе не на колокольню взобраться. Резкий ветер в лицо вышибал слезу. Катя смахнула её как раз в тот момент, когда лётчик обернулся и прокричал:

— Смотри, партизаны!

Приподнявшись в кресле, насколько позволяли ремни, Катя проводила глазами пылающий остов здания — то ли склад, то ли казарму.

Радость, что рядом свои, освободила дыхание. Наших, русских рук дело! Пусть не её личных, но всё равно наших, общих рук, которые сейчас миллионами ладоней отталкивают врага от страны, не дают ей захлебнуться в кровавой фашисткой каше.

Лётчик резко развернулся и поднял руку:

— Пора.

Катя отстегнулась и вылезла на крыло, едва не спикировав вниз в потоке воздуха.

В ста одёжках ноги едва сгибались в коленях. Скользя руками по гладкой поверхности, Катя перенесла вперёд центр тяжести, всем телом ощущая, как оно отрывается от твёрдой плоскости, зависая над бездной. Тугой ветер наполнил лёгкие холодным воздухом.

Километровое расстояние между самолётом и землёй на миг придавило плечи пудовой тяжестью, но тут же оборвалось от резкого рывка парашюта.

— Я лечу! Господи, я лечу!

Приземлилась Катя удачно, у края полянки, окаймлённой частоколом берёзовых стволов и невысоких елей. Погода выстоялась тихая, моросил дождик, светила луна.

Округлым движением она подтянула к себе парашют, спешно гася пузыри купола. Рука сама нашла финку, чтобы срезать стропы.

«Так, хорошо. Теперь распороть грузмешок. Затолкать туда шлем, парашют, комбинезон. Быстрее! Ещё быстрее! Молодец, Зайцева! Пятёрка тебе». — Мысли в голове работали чётко и слаженно, напрочь перекрывая путь для боязни и неуверенности.

Секундного света фонарика было достаточно, чтобы узреть вывороченную кочку возле поломанного дерева. Туда лёг мешок с парашютом. Катя нагребла в яму охапку опавших листьев и придавила их сверху замшелым камнем, на ощупь кажущимся бархатным.

Вроде всё. Шагнув вперёд, она закинула за плечи вещевой мешок со своей самой большой ценностью — рацией «Север», которую все радисты ласково называли «Северок».

За лесополосой лениво брехали деревенские собаки. Идти предстояло десять километров строго на запад.

В виде поощрения издательство выделило Варваре Николаевне пять кочанов капусты и два килограмма моркови.

Кочаны белели на подоконнике комьями снега для снежной бабы. Окончив печатать текст, Варвара Николаевна отщипнула верхний лист самого большого кочана и приложила к щеке, глубоко вдохнув вкусный, чуть островатый запах. С недавних пор она научилась находить радость в малости, даже такой мизерной, как капустный лист или песня ветра за окном. Варвара Николаевна встала и закрыла форточку, бросив мимолётный взгляд на улицу. Как всегда, у репродуктора стояла толпа народа. Передавали сводку с фронта. Она сделала радио погромче, с замиранием сердца ловя каждую фразу диктора.

«В течение пятнадцатого октября тысяча девятьсот сорок второго года наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока. Ha других фронтах никаких изменений не произошло».

Изменений не произошло…

Знакомые слова, повторяющиеся изо дня в день, за которыми стояли нечеловеческие усилия остановить армию Третьего рейха. Чтобы завоевать Европу, Гитлеру понадобилось меньше полугода. Польша капитулировала за шестнадцать дней, Дания — за двадцать четыре часа, Норвегия и Бельгия продержались два месяца, Франция — сорок четыре дня. А у нас один гарнизон Брестской крепости почти месяц отбивал атаки объединённых сил фашистской Германии. И Ленинград стоит. Даже малыши в наших детских садиках оказались сильнее, чем вся европейская рать. К Европе Варвара Николаевна испытывала глубочайшее презрение.

Повернув ключ, она выдвинула ящик стола, где была спрятана иконка Георгия Победоносца. В её глазах он был русским, крепко сжимая в руке не копьё, а пистолет-пулемёт ППШ, такой, какой был выдан Серёже и Катеньке.

Девочка с оружием… Что в мире может быть страшнее и пронзительнее?

Бумажная иконка размером с ладонь была наклеена на фанерную дощечку и сверху покрыта лаком. Варвара Николаевна взяла её из комнаты соседки, когда ту отвезли на кладбище. С тех пор, как Катя ушла на фронт, Варвара Николаевна молилась за двоих детей, а вчера ночью внезапно проснулась от острого приступа тревоги за Катеньку. Она приложила руку к груди, чувствуя, как сердце словно стискивают ледяные пальцы. Почему-то вместо родной комнаты с коптилкой на столе вокруг почудился тёмный лес и ветер, гуляющий по верхушкам деревьев. Чтобы отогнать наваждение, Варвара Николаевна опустилась на колени и до тех пор, пока не пришла пора собираться на работу, просила у Богородицы защитить рабу Божию Екатерину.

…А теперь вот капусту принесли с блокадного огорода. Сложив пальцы ковшичком, Варвара Николаевна погладила кочан, как голову ребёнка. Вечером надо будет наквасить ведро капусты, а то Серёжа с Катей вернутся с фронта, а у неё в доме хоть шаром покати. А так хоть капусткой похрустят.

Поздно ночью, когда капуста была засолена, Варвара Николаевна выбрала время сесть за машинку и отстучать очередную запись.

«Сегодня в издательстве “Художественная литература” подготовлена к печати новая книга стихов Всеволода Азарова. Она называется: “Ленинграду”.

Я подошла поздравить автора. Азаров сидел торжественно-сияющий. Его, уроженца Одессы, блокада навсегда сделала ленинградцем.

Я не удержалась от вопроса:

— Вы ведь военный корреспондент Балтфлота, везде бываете, много видите, скажите, когда будет прорыв блокады?

Он близоруко вскинул на меня глаза и приложил руку к груди:

— Варвара Николаевна, дорогая, будь моя воля, я прямо сейчас ринулся бы в бой. Я готов фашистам горло зубами перегрызть, но ещё не время. Копим силы.

Зная, что мой Серёжа служит шофёром на Ладоге, Азаров встал и в знак уважения продекламировал отрывок из стихотворения:

Я плакала, и милый Азаров плакал вместе со мной.

И ещё одна радость в нашем издательском деле: в киоски “Союзпечати” поступил первый номер возобновлённого в осаждённом городе журнала “Ленинград”.

Подумать только, больше года нас морили голодом, убивали снарядами и бомбами, а мы пишем стихи, издаём журналы и читаем. Жадно, взахлёб читаем.

Нет! Никогда и никто не сможет победить наш народ.

Пока есть на земле хоть одна книга на русском языке — Россия будет жива».

Десять километров по лесу Катя отмахала за четыре часа. Дошла бы скорее, но задержала быстрина реки со сломанным мостом. Чтобы не замочить рацию, пришлось искать брод. Один раз почудился запах дыма из человеческого жилья, и Катя, точнее Надя Зайцева, прибавила шаг, огибая опасное место. Она уже почти свыклась с новым именем и на «Катю» не оборачивалась, как первое время, но всё же иногда тянуло назвать своё имя. Тогда она тайком писала его на песке и сразу же стирала четыре крупные школьные буквы.

Жидкий рассвет забрезжил у кромки поля, с которого просматривались крыши домов. Дальше придётся передвигаться короткими перебежками. Присев на корточки, Катя сверилась с картой, где рукой начштаба была поставлена жирная красная точка. Справа река, слева остатки барской усадьбы, а впереди пункт назначения — деревенская баня. Там будет ждать дед.

Сунув руку в карман, она ради спокойствия потрогала гранату-лимонку и посмотрела под ноги на вдавленные в землю каблуки ботинок.

Приказ «следов не оставлять» сидел в голове как приколоченный. Опасные лунки сравнялись кончиком палки. Вроде всё?

Хотя Катя почти уткнулась носом в землю, на открытом пространстве она чувствовала себя огромным великаном, неуклюже скачущим от куста к кусту. Собственное дыхание звучало пыхтением паровозной трубы.

Она почти добежала до сруба, когда со стороны бани раздался мужской шёпот:

— Откуда дровишки?

На мгновение застыв на месте, Катя быстро отозвалась на пароль:

— От тёти Наташи из Василёвки.

— Иди вперёд, не оборачивайся.

На ходу дед снял с неё вещмешок, едва не за шкирку втащив в баню:

— Раздевайся! Быстро!

Перед Катиными глазами мелькнуло суровое лицо, по глаза заросшее седой бородой, и короткопалые руки с тёмными лунками ногтей. Катина голова едва доставала деду до середины груди.

— Ну, снимай жакетку.

Катя насупилась:

— Не буду. В инструкции про раздевание не было сказано.

— Экая ты дурёха, внученька.

С медвежьей хваткой дед облапил её за плечи и скользнул рукой в карман, где лежал боезапас.

— А это что?

К Катиному носу сунулась ладонь с гранатой.

— Это я на всякий случай. Если немцы. Чтоб подорваться, — попыталась объяснить Катя.

Дед оборвал:

— Мне не подрывница нужна, а радистка, так что без глупостей. Ещё раз замечу оружие — отправлю обратно. Выкладывай всё в корзину.

Он показал на лыковую корзину, набитую щепками для растопки, куда Катя покорно выложила ещё две гранаты и пистолетик из внутреннего кармашка.

— Остальное клади.

После заминки Катя добавила в корзину фонарик, карту, часы и компас.

— Карандаш есть?

— Есть.

— Тоже выкладывай.

Огрызок карандаша Кат положила на циферблат часов и вздохнула:

— Всё.

Она вспомнила про финку на поясе, но решила промолчать. Финка — не пистолет. Мало ли зачем девушка носит финку, может, она капусту крошит.

Тем временем дед одним взмахом оторвал от пола деревянную кадку, открыв чёрную прореху между досками:

— Что смотришь букой? Живо пихай туда рацию.

От сырой земли несло холодом и тленом.

Катя бросилась на колени, подтягивая за собой мешок с рацией. Под руку попался банный веник, исхлёстанный до голика. От него пахло сухим берёзовым листом и копотью.

Невольно вырвалось:

— В баньке бы попариться!

Дед коротко, горлово хохотнул, как жернова внутри покрутил:

— Теперь часто мыться будешь, каждую связь с центром. — И только поставив бадью на место, он в первый раз взглянул на Катю пристально: — Ишь ты, какая пичужка! Это хорошо, Надюха, меньше подозрений вызовешь. Запомни, — он шевельнул бровями, нависшими над маленькими чёрными глазами, — меня зовут Тимофей Иванович Лыков, а твоя мать, моя дочка — Галина Тимофеевна, — третьего дня умерла, и ты пришла ко мне пёхом из деревни Александровка. Деревню на днях немец сжёг, так что концов не найти. — Он потёр в воздухе пальцами, словно гася свечу. — Завтра аусвайс тебе выправлю. Поняла?

— Да, — закивала головой Катя, — поняла, дедушка Тимофей Иванович.

— Ну и лады. Иди в избу и жди меня. А если кто зайдёт — плачь шибче. А меня спросят, ответишь, что пошёл к фельдшеру.

Дедова изба стояла в глубине двора за зелёным забором из широких досок. Добротная, на высокой подклети. Три окна по фасаду и полукруглое, наборное над дверью. В Катиной деревне такая богатая изба была только у уполномоченного ОРСА — отдела рабочего снабжения, да и ему досталась от раскулаченных. Подружка Ольга однажды угодила мячом прямо в окно горницы, за что уполномоченный грозил взыскать с неё деньги через суд и обзывал вредительницей.

В сенях она сняла с себя телогрейку, с сожалением хлопнув ладонью по опустошённому дедом карману. С гранатой было бы надёжнее. Домотканый полосатый коврик, зашарканный донельзя, привёл её к русской печи с широкой лежанкой. От мягкого тепла сразу потянуло в сон — сказалась ночь на ногах.

Прислонившись спиной к печному боку, Катя обвела взглядом закопчённые стены, по щелям заткнутые пучками льняной кудели. В углах чёрная паутина. Посреди горницы стол под зелёной клеёнкой, на котором навалена груда вещей. Чтобы расчистить краешек столешницы, Катя отодвинула в сторону моток тряпья и сунула топор в плотницкий ящик. Лечь на железную кровать с шишечками она не решилась, заметила только, что одеяло похоже на засаленный блин, оприходованный стаей бродячих собак. Три грубых стула, лавка и огромный иконостас, где кроме Спаса Нерукотворного кругом толпились разные святые. Тепло сплавлялось с покоем, наполняя голову сонным туманом. Борясь с дремотой, Катя присела возле стола.

«Я только чуть-чуть, недолго, вполглаза», — сказала она себе, опуская голову на сплетённые руки.

Сквозь задёрнутые занавески тёк неяркий утренний свет, мерно тикали ходики, в печной трубе подвывал ветер. Не верилось, что рядом по улицам ходят фашисты и скоро она встретится с ними лицом к лицу.

Из дневника Варвары Николаевны Медяновой:

20 октября 1942 г.

«Сегодня весь день идёт дождь, словно небо плачет. Серые тучи висят как аэростаты, царапая животами зачехлённый шпиль Петропавловки и фигуру Ангела на Александрийском столпе.

Широкие лужи растекаются по асфальту, и вода заполняет собой щели для укрытий. Не очень-то приятно пережидать обстрел, стоя по щиколотку в грязи. Наша редакторша носит с собой запасные ботики. Подумать только, идёт война, гибнут люди, а мы думаем о такой малости, как сухие ботики! И, наверно, это правильно. Надо жить вопреки всему и не сдаваться. Ботики — это тоже символ будущей победы.

Капуста посолена и морковка насушена, лук по старинке заплетён в косу. Мне даже удалось сварить банку яблочного повидла, правда, без сахара — меня научила одна случайная собеседница. В очередях идут постоянные разговоры о заготовках, соленьях, вареньях — все готовятся основательно. Люди ждут зиму спокойно, без паники, зная, что большой голод больше не повторится.

Очень тревожно за Сталинград. Сейчас там решается судьба страны. Фашисты рвутся к Волге. Сводки передают, что идут ожесточённые бои, но оборона держится героически. Сталинград… Раньше название этого города мне ни о чём не говорило. Большой населённый пункт на карте страны. А теперь Сталинград стал частью моего сердца, как если бы там сражались мои дети Серёжа и Катенька.

Недавно получила письмо от Ефима Петровича. Он на фронте, пишет, что бои идут с переменным успехом. А где эти бои, ведомо одному Главкому, потому что на конверте только номер полевой почты.

Спаси наших защитников, Мати Пресвятая Богородица, под Своим святым омофором!

Ленинград готовится к уличным боям. По радио передали, что патронный завод отгрузил в магазины большую партию патронов, которые можно купить за наличный расчёт. Жаль, что у меня нет ни ружья, ни разрешения на оружие, а сражаться я могу только с помощью пишущей машинки».

На хуторок Сергей набрёл случайно, пойдя по еле заметной стёжке между болотами. На близость жилья указывали коровьи лепёшки и молодые осинки с обструганными на лыко стволами.

Сергей спрятался за стенку риги и осмотрел просторный двор, плотно вымощенный досками. В глубине стояла низкая бревенчатая изба в пять окон. За домом шумела на ветру берёзовая роща. Успевшая поредеть листва обнажила белые стволы, особенно яркие в розовом закатном свете.

Он как собака повёл носом. С хутора тянуло печным дымом и хлебом. Сергей сглотнул слюну. Сколько они уже не ели хлеба? Представилось, как лица ребят вспыхнут радостным удивлением, если он достанет из вещмешка ржаную буханку с запёкшейся корочкой.

Их группа тронулась из лесной сторожки несколько дней назад, как только младший лейтенант Лёва Кугелевич стал транспортабельным. Лёвкину жизнь спасла тетёрка, которую удалось подстрелить под шумок ненастья. Потом, пробираясь кабаньими тропами, медленно пошли наугад, огибая деревни и по местам боёв определяя путь к линии фронта.

В сгоревшем танке удалось отыскать планшет с картой. По ней определили, что если двигаться напрямик, то до Колпино можно дойти дней за десять-пятнадцать, а там свои.

На пути часто встречались минные поля. Они тянулись на целые километры. Иногда немцы вешали таблички с надписями «ахтунг минен». Но чаще о заминировании подсказывали ровные полянки с пластами вывороченной земли там, где кто-то наступил на мину.

Гадая, зайти на хутор попросить хлеба или остеречься, Сергей сунул руку за пазуху и достал яблоко, сорванное в заглохшем саду около старой усадьбы. Он долго бродил среди развалин, надеясь отыскать временный кров для ночлега группы. Но от былого величия барского дома остались только мощный фундамент и несколько яблонь.

Перед тем как откусить, Сергей вдохнул его нежный запах и сразу вспомнил о Кате.

Съесть бы это яблоко вместе, попеременно откусывая кусок за куском. Одно яблоко на двоих — это как признание в любви.

В избе хлопнула дверь. Сергей положил руку на автомат и насторожился. Через двор прошла пожилая женщина с ведром в руке. Невысокого роста, полноватая, в белой косынке, повязанной концами назад. Позвенев ведром в сарае, она ушла, и снова всё стихло. Сергей бесшумно перебежал к стене дома и заглянул в окно. Увидел тесную кухоньку с обширной русской печью, на столе чугунок и миска, по виду с квашеной капустой. Женщина возилась возле печи. Фрицев в доме не наблюдалось, и похоже, что хозяйка была одна.

После секундного колебания Сергей решил рискнуть. Если нет хлеба, то, может, даст варёной картошки. Крадучись тенью, он вошёл в сени и негромко стукнул костяшками пальцев о косяк:

— Хозяйка, можно войти?

Ухват со звоном задел плиту.

Женщина повернула к нему испуганное лицо с полуоткрытым ртом:

— Господи, помилуй!

Её рука легла на сердце, а глаза уставились на автомат на шее.

Показывая миролюбие, Сергей отвёл дуло вниз. Чтобы она совсем успокоилась, он не стал перешагивать через порог, а шёпотом сказал:

— Не бойтесь, я свой, красноармеец. Выбираюсь из окружения. Нет ли у вас хлеба или картошки?

Взгляд хозяйки сменился на такой пронзительно-жалостный, что Сергею показалось, будто она сейчас заплачет.

— Проходи, солдатик, садись, поешь картошечки. Вот и капусточка есть.

Быстрыми движениями хозяйка ставила на стол какие-то тарелочки, мисочки. Достала стопку и плеснула туда толику мутно-красной жидкости из оплетённой бутыли, заткнутой струганной деревяшкой. От запахов пищи и домашнего тепла у Сергея закружилась голова. Руки и ноги отяжелели.

Голод пересилил осторожность, и он сел за стол. Схватил ломоть хлеба, обжёг пальцы о картошку, смотрел, как прозрачно выгибает пласт кислая капуста с мелкими вкраплениями тминных семян. Хотелось съесть всё и сразу. А потом в баню и спать, спать, спать.

Смахнув с табуретки невидимую пыль, хозяйка села напротив и подпёрла щеку ладонью, видно, хотела что-то сказать, потому что несколько раз подавалась вперёд, а потом снова отшатывалась.

Когда за окном промелькнул белый платок, Сергей вскочил:

— Кто там?

— Не обращай внимания, это моя дочка Шурка. Ей десять лет всего. Только и знает, что с кошкой играть. Ты ешь, ешь. — Не вставая с места, она расстелила на столе кусок тряпки и завернула в него буханку хлеба. — Сама пекла третьего дня. Ещё не успел зачерстветь.

Последнюю щепоть хрусткой капусты Сергей проглотил почти не жуя.

— Спасибо вам большое, больше отблагодарить нечем.

Хозяйка смущённо отмахнулась:

— Да нешто я не понимаю. Свои же люди. У меня сынок такой же, воюет где-то. Бери хлебушек.

Она протянула Сергею хлеб, он принял буханку, как ребёнка, пахнущего теплом и уютом:

— Скажите, где мы находимся?

— Село Боровёнки. Тут и речка Мста недалече, только мост взорван. У нас народ на лодках переправляется.

— А немцы?

— Немцы-то? — переспросила хозяйка. В её тон закралась какая-то неприятная интонация, от которой он похолодел. — Немцы тут недалече. Мабудь, на соседнем хуторе, за рощицей. — Сергей вспомнил несколько берёзок сразу за домом. — Но они недавно уехали. Я сама слыхала, как мотоцикл тарахтел.

— Да что ж вы молчали! — вырвалось у Сергея.

Держа руку на спусковом крючке, он ринулся к двери с единственной мыслью как можно быстрее унести ноги. Половик в сенях гармошкой скользнул под сапогами. Сергей стукнулся локтем о стену и распахнул дверь на улицу, внезапно ослепнув и оглохнув.

Когда солдат выскочил из избы на крыльцо, Шурка удивилась, какой он грязный и ободранный. Вместо формы — отрепья, голова лохматая, на лице щетина, как у одёжной щетки. В одной руке он держал автомат, а другой обнимал буханку хлеба. В задумчивости Шурка подёргала себя за косичку. Наблюдать за продолжением было интересно и страшно.

Немцы, которых она привела, спрятались по обе стороны от двери и один из них, самый толстый, ударил солдата по голове прикладом автомата. Буханка хлеба скатилась по ступенькам, а солдат упал. Тогда второй немец — высокий и тощий, с железным зубом, — ударил солдата сапогом в живот и забрал у него автомат.

Шурка подобрала хлеб, завернула его в подол и подошла к немцам. Они что-то брехали на своём языке, точно гавкали. Шурка подумала, что сейчас самое лучшее время попросить у них шоколадку за выданного солдата. Разве зря она, не жалея сапог, бежала к ним через две канавы?

Мамка научила её говорить немцам «битте», поэтому Шурка протянула руку ковшичком и сказала:

— Битте, дяденьки, дайте шоколадку, — чтобы немцам стало понятнее, она ещё два раза повторила, — шоколад, шоколад. Я знаю, у вас есть.

Шурка показала на карман, где толстый держал плитку шоколада. Она ещё вчера приметила, что он постоянно суёт за щёку дольки и смачно причмокивает. Шелест серебряной шоколадной обёртки напоминал Шурке о новогодних игрушках, которые они мастерили в школе, а вкус шоколада за время войны она успела забыть. Помнила только, что он сладкий и тает во рту.

Тогда и родилась у неё мысль выторговать у немчуры вкуснятину. Сначала думала обменять красивый дедов ножик на шоколадку. Мамка прячет ножик, завёрнутый в старую газету, за комодом. Хорошо, что подвернулся солдатик. Шурка своими ушами слышала, как полицай зачитывал приказ доносить обо всех партизанах и военных. Полицай ещё сказал, что за поимку преступников полагается награда.

Солдатика было жалко, но шоколадку очень уж хотелось.

Вместо шоколада толстяк наставил на неё палец навроде пистолета и сказал:

— Пуф, пуф.

От такой несправедливости Шурка оторопела. Из глаз брызнули слёзы. Она метнула взгляд на выскочившую из дома мамку с остолбеневшим лицом и заревела в голос.

Потом, когда фашисты подогнали мотоцикл и привязали солдата к коляске, она забилась в пустую собачью будку — Барбоску немецкий офицер застрелил — и подумала, что обиду немцам не спустит. Обдумывая план мести, Шурка решила, что сгоняет за огород и наберёт мухоморов. Из мухоморов дед настаивал бодяжку, чтобы растирать больные суставы, похожие на сухие коряги. Если эту настойку незаметно подлить фашистам в еду, то… Шурка довольно тряхнула косичками и улыбнулась. Мухоморов нынче тьма-тьмущая!

Мотоцикл так резко затормозил у ворот, что его повело в сторону. Мордатый немец на заднем сиденье что-то буркнул мотоциклисту, тот закинул голову и весело заржал, прихлопывая перчаткой по рулю.

В голове у Сергея было звонко и пусто. Он не ощущал ни тела, ни рук, ни ног. Даже души внутри себя не чувствовал. Она улетела, как только заплывшие от побоев глаза увидели рядом немцев. От этого факта исчезло всё: и мысли, и боль, и страх — осталась пустая оболочка.

Широкой рукой с толстыми пальцами немец рванул Сергея за шиворот, опрокинув на землю. Размахнулся и врезал сапогом под рёбра, так что остановилось дыхание:

— Шнель, рус, шнель!

На миг мелькнула мысль умереть, не вставая с места, но сапог двинул ещё раз, теперь по спине.

Связаны были только руки. Со стоном Сергей перевернулся на колени и медленно встал. Дрожащие ноги разъезжались, изо рта текла кровь. Он сплюнул выбитые зубы и посмотрел немцу в лицо.

Немец был жирный, с круглым бабским подбородком и пронзительными маленькими глазками, выражавшими арийское превосходство над низшей расой. Нахлобученная на макушку каска придавала ему вид поросёнка в цирке.

То ли оттого, что вдруг вспомнилась Катя, то ли оттого, что над головой качала косами русская берёза, но Сергей почувствовал, как к нему возвращается боль, а за ней душа.

Мясистые губы немца зло искривились. Дёрнув плечом, он перехватил рукоятку автомата и ткнул Сергея стволом под лопатку, показывая, куда двигаться.

«Значит, здесь меня пристрелят. Бежать некуда».

Он видел, что круглая площадь, где они высадились, забита фашистами. Из распахнутой двери с надписью готическим шрифтом доносился шум голосов. Трое солдат курили, облокотившись на заборчик. Водитель мотоцикла лениво копался в сумке.

Споткнувшись, Сергей едва не стукнулся головой о ворота со следами от сбитых звёзд. Они отворились с ржавым скрипом, пропуская на территорию какого-то предприятия, по которому основательно прошлись бомбёжками. Одно здание, в глубине, лежало в руинах, а на остатках другого чудом держалась полуразрушенная крыша с оторванными листами железа.

— Хальт! — приказал немец.

Он сунул руку в карман, достал носовой платок в красную клетку и тщательно вытер со лба дорожки от пота.

— Комт, рус.

Автомат снова врезался в спину. Каждое движение хлюпало в груди дикой болью. Едва переставляя ноги, Сергей доплёлся до кирпичного корпуса. Немец подтолкнул его вниз, в подвал.

«Значит, убивают здесь. Ведут, как барана на бойню. А я иду. Зачем?» — приходили и сразу же убегали обрывки мыслей. Чтобы собраться с духом, Сергей отыскал на шее Катин крестик и зажал его в кулак. Три ступеньки вниз он одолел с поднятой головой. Хоть и был измучен, но не хотелось, чтобы немцы видели его слабость. Откуда-то снизу, из кромешной тьмы, его слух выхватил голоса, стоны, ругань. Он удивился: «наши», и поймал себя на мысли радости, что его сегодня не застрелят.

Привыкнув, глаза различили в подвале скопление тел, сгрудившихся в кучу. Хотя места было достаточно, люди старались держаться вместе.

— Помираю, дайте пить, — доносился хрип откуда-то из-за угла.

— Не дави на ногу, разлёгся как барин, — вклинился возглас, полный злобы и отчаяния.

— Мама, мамочка, — причитал высокий юношеский голос.

— Не тяни кишки, нет здесь мамочки, — грубо оборвал его густой бас. И юноша замолк, словно струна лопнула.

Опираясь рукой о стену, Сергей пробрался в угол напротив двери и уже без сил сполз на пол, оказавшись вблизи чьей-то спины.

Человек повернулся:

— Откуда, братишка?

Подавленный случившимся, Сергей не мог разговаривать и вместо ответа невнятно промычал:

— Вторая ударная.

— И я из второй, — сказал собеседник. — Здесь почти все наши. Мой полк под Спасской Полистью накрыли. А ты откуда прорывался?

— Из Мясного Бора.

Сергей не видел, но понял, что сосед понятливо кивнул.

Голова раскалывалась на части. Жуткая вонь и духота подкреплялись сырым подвальным холодом, прогрызавшим до костей.

Согнувшись дугой, Сергей опёрся локтями о колени и обхватил руками гудящий затылок. Внутри него нарастало чувство огромной, вселенской безнадёжности. Единственным слабым утешением, которое маячило на задворках сознания, было то, что он не навёл фрицев на ребят. И они, дай Бог, сумеют прорваться к своим.

Сергея ждали три дня, делая осторожные вылазки по окрестностям. Пока оставалась надежда на его возвращение, отход оттягивали. Но зарядили дожди, которые превращали болота в топи, а дороги в непроезжее месиво, и стало ясно, что надо двигаться дальше.

К своим вышли в середине сентября.

Услышав русскую речь, Лёва Кугелевич обнял молодого мальчишку-солдатика и долго молчал, не в силах совладать с чувствами.

Катя проснулась от громкого топота ног по деревянному полу. Словно кто-то гвозди вколачивал. Неужели заснула?

Рывком подняв голову, она встретилась взглядом с высоким немцем и оторопела.

Наверное, у неё был совершенно дикий вид, потому что немец вздёрнул вверх подбородок и захохотал, тыча в неё пальцем.

«Кто это чучело?» — автоматически вспыхнуло у Кати в мозгу.

Немец был в серой шинели с поднятым воротником, в пилотке и с автоматом через плечо. Гауптман, то есть капитан. Не меняя позы, она скользнула пальцами по поясу с финкой, чувствуя, как напряжение деревянит мускулы шеи. Немца заслонила фигура деда, который быстро обнял её за плечи и втолкнул в крохотный чулан, заваленный всяким хламом.

— Сиди не высовывайся.

Дед повернулся к немцу и льстивым голосом зачастил:

— Это внучка моя Надюха, ферштейн? Дочкина дочка. Дурёха девчонка, совсем дикая. Битте, битте, господин офицер, пожалуйте к столу!

Сквозь щёлку в занавеске Катя увидела, как на столе возник стакан мутной жидкости и кусок хлеба со шматком сала.

Немец крякнул:

— Гут! Карошо!

Дед вёл себя хоть и подобострастно, но естественно. Фашиста он не боялся, то и дело лопоча всякие пошлости на ломаном немецком языке.

Значит это не провал. Катя постепенно успокоилась. Вот, он какой — первый увиденный ею гитлеровец. Жадными глазами Катя рассматривала его лошадиное лицо с блёклыми глазами и длинным носом, выискивая на нём черты палача и убийцы.

«Интересно, ему приходилось убивать? Сколько смертей у него за плечами?»

Прищуриваясь от света из окна, немец чихнул и махом опрокинул стакан в рот. Кадык на тонкой шее конвульсивно дёрнулся. Катя испытала чувство брезгливости. Она отвернулась, стукнувшись локтем о помятое оцинкованное корыто на стене.

С дробным грохотом корыто сорвалось с гвоздя и брякнулось вниз, больно ударив по ноге. Катя громко охнула, а немец снова захохотал.

— Дура девка, что с неё возьмёшь? — примирительно сказал дед, бросив в сторону чулана уничтожающий взгляд.

Уцепившись за знакомое словечко, гитлеровец застучал стаканом об стол:

— Дура, дура, дура!

От стыда и унижения Кате захотелось выскочить из кладовки и выкрикнуть в ненавистное лицо фашиста, чтобы убирался прочь с их земли, иначе…

Опасаясь, что может выдать себя, Катя крепко прикусила зубами кулак: терпи, Зайцева, будет и на нашей улице праздник. Стараясь не производить шума, она переступила через корыто, приникнув к крошечному запотевшему оконцу. Отсюда открывался вид на баню, где спрятана рация. Около бани круглый прудик с берёзкой на холме. Дальше огороды, потом лес.

В огороде копались две женщины в надвинутых на лоб платках. Старые или молодые — издалека не разобрать. Перевернув пласт земли, одна из них поднесла ладонь к глазам, вгляделась в дом деда, из которого выходил фашист, и выразительно покачала головой.

— Манька Белова, — сказал дед, возникший у Кати за спиной. — Злющая, ровно крапива. Ты с ней не разговаривай. И вообще во двор старайся не выходить, а я всем буду говорить, что ты после смерти матери маленько умом тронулась. И вообще, давай условимся, Надюшка, — никаких вопросов. Меньше знаешь — целее будешь. Мне твоего предшественника на всю жизнь поминать хватит. Хороший был парнишка, но сунулся куда не просят и спалился.

— А что с ним случилось? — холодея от того, что сейчас услышит, спросила Катя, хотя помнила разговор о судьбе своего предшественника перед вылетом. Но хотелось услышать из первых уст, а вдруг он погиб от шальной пули или был убит в бою.

— Повесили его фрицы, — сурово оборвал разговор дед с хрипотой в голосе. — Пойдём-ка, я тебя покормлю, небось проголодалась, а у меня караси жареные к твоему приходу.

Несмотря на большое тело, дед двигался бесшумно, словно кошка, и движения его были ловкие, уверенные.

Открыв печную заслонку, он вопросительно зыркнул на Катю из-под кустистых бровей:

— Печку топить умеешь?

Она улыбнулась:

— Да я деревенская, почти местная, — но тут же прикусила язык, вспомнив инструкцию: никому ничего о себе не рассказывать, даже косвенно.

Но дед, казалось, пропустил её оплошность мимо ушей и брякнул на стол большую чугунную сковороду с красноватыми тушками карасей, густо посыпанными нарезанным луком.

У Кати потекли слюнки. Она вспомнила, что не ела почти сутки, и последним обедом была гречка с тушёнкой в аэродромовской столовой. Когда девушка-подавальщица в голубом лётном комбинезоне поставила перед ней компот, Катя уже очень спешила, поэтому она выпила взвар на ходу, даже не сказав спасибо.

Караси с хрустящей запёкшейся корочкой таяли во рту. Такая вкуснота получается только в русской печке. Разомлевшая Катя подчистила сковороду корочкой хлеба и отхлебнула чай:

— Дедушка, а часто к тебе немцы заглядывают?

Он усмехнулся:

— Знамо дело, я ведь полицай.

Катина рука с кружкой описала дугу, остановившись на полпути.

— Холуй, — с нажимом повторил дед, — а ты, стало быть, холуёныш.

— Холуй? Полицай?

Дед пожал плечами:

— Не заметила разве чёрную шинель с папахой в сенях?

Катя покачала головой:

— Нет.

— А должна всё подмечать, словно у тебя сто глаз и сто ушей. Иначе грош тебе цена в базарный день как подпольщице.

Справедливые слова острыми иголками вонзались Кате в душу. Разведчица называется! Она потёрла загоревшиеся щёки.

Дед хитро сощурился:

— Видела гауптмана? Настоящая тварь! Не сосчитать, сколько наших на тот свет отправил. Каждую неделю в фатерлянд посылочки отправляет своей фрау. Гребёт всё, что под руку попадает — битую птицу, подушки, мёд. Не поверишь, однажды даже банку дёгтя отправил. — Дед почесал бороду. — Редкостная сволочь. А я его спас, когда он под бомбёжку попал. Их там много, немчуры, валялось, а я себе этого выбрал, потому как чин, герр офицер. Домой его приволок, кровь остановил, за фельдшером сбегал. Не будь меня, скакал бы гауптман сейчас на деревянной ноге. Хотя, сказать по правде, я бы ему обе ноги отстрелил, пускай бы жил обрубком и каждый день слезами обливался.

Гауптман потом про меня начальству доложил: есть, мол, такой старик, который ещё в Первую мировую в Германии в плену был. На него можно положиться. — Он посмотрел на притихшую Катю и, протянув руку, погладил её по голове. — Ты ему, внученька, при встрече книксен делай, ну, приседай помаленьку. Он будет доволен.

Вот так-то, Надюшка. Сожми губы и терпи. Работа у нас с тобой такая[51].

Ноябрьский ветер сеял на землю мелкую снежную крупу, будто кто-то рассыпал мешок манки. Крытые дранкой крыши изб сливались с вечерним сумраком. Иногда в темноте окон мелькал тусклый свет и сразу пропадал — жители берегли керосин для зимы. Дробя хрупкую тишину, лениво лаяли собаки, которых ещё не успели перестрелять немцы. Пахло лесом и печным дымом.

Дед сидел на пороге предбанника и курил толстую самокрутку. Вроде как отдыхал после парной, но на самом деле охранял Катю. Вот уже месяц они выходили на связь три раза в неделю, и весь этот бесконечный месяц Катя маялась в четырёх стенах и училась терпению. Она горько думала, что если бы штаб попросил отчёт о проделанной работе, то самым большим достижением оказалась бы заново побелённая печь и генеральная уборка дедовой избы, а когда к деду приходили немцы, то она мышкой шмыгала в чуланчик и садилась подрубать простыни большой ржавой иглой.

В тесной бане было полутемно и влажно. Жар от горячей печки-каменки поднимался к потолку, уходя в дыру трубы. Чтобы не упариться, Катя уселась на пол и настроила рацию на волну Центра. Сегодняшняя сводка была длинной, в десять минут, как обычно, не уложишься. Она надела наушники и перенеслась в пространство на том конце связи. Интересно, кто принимает их шифровку — парень или тоже девушка?

Телеграфный ключ выбивал точки и тире, которые за сотни километров отсюда сложатся в буквы и цифры. Сводку положат на стол в штабе армии, и, может быть, на следующий день Совинформбюро сообщит стране, что партизанский отряд пустил под откос три состава с танками и отбил у фашистов группу военнопленных.

Катя подстроила частоту и сосредоточилась на приеме инструкций.

«Срочно связаться с Ивой. Пароль: “Ранние нынче холода”, отзыв — “Надо запастись дровами”».

Интересно, кто это Ива? Снимая наушники, Катя мысленно нарисовала образ красивой девушки и вздохнула: кто-то каждый день рискует жизнью и защищает Родину, а кто-то молчком сидит на привязи, как цепная собачонка, и выстукивает азбуку Морзе. Представив собачонку с ключом в лапах, Катя фыркнула и тут же сердито поёжилась: «Ничего, дед упорный, а я ещё упорнее, выдержу его молчанку».

В действительности дед Тимофей с ней разговаривал, но только о домашних делах или о рыбной ловле. Он ходил проверять садки каждый божий день, возвращаясь домой с корзиной серебристой рыбы. О работе ни-ни, словно она не радистка-разведчица, а эбонитовый телефонный аппарат для связи с центром. Не будешь же беседовать с корпусом или диском набора номера?

Кадку, под которой прятали рацию, ставил на место дед.

Приоткрыв дверь, Катя окликнула:

— Дед Тимофей!

— Ась? — Дед скрипнул досками предбанника и вдруг зло заорал: — Сколько тебя, копошу криворукую, можно ждать?! Только и умеешь, что мух считать! В бане и то толком вымыться не в состоянии! Я тут уже озяб как цуцик!

Катино сердце подпрыгнуло мячиком: немцы!

Одним прыжком она оказалась возле кадки и упёрлась руками в набухшие водой доски. Ей показалось, что она сейчас лопнет. От натуги перед глазами поплыли огненные круги, а уши заполнились тугим плеском волн. Кадка медленно, но встала на место. Ноги дрожали. На остатках дыхания Катя опрокинула себе на голову ковшик воды и растрепала мокрые волосы.

— Иду, дедушка! Вытираюсь!

Приклеивать на лицо испуганное выражение не понадобилось, но когда она выскочила в предбанник, вместо толпы фрицев с автоматами наизготовку рассмотрела спину удаляющейся соседки. Из перекинутой через плечо корзины с постирушкой текла струйка воды.

— Конспирация, ёлки-моталки, — старательно затаптывая самокрутку, сообщил дед. — Соседка Манька страсть какая любопытная. Первостатейная сплетница на селе. — Он по-медвежьи встал, заслонив телом остатки света. — Посторонись-ка, Надюшка, я кадку поставлю.

— Я уже поставила.

— Ужель?

Не поверив Кате, он заглянул в парную и для надёжности покачал ладонью край бадьи: крепко ли стоит.

Бадья не шелохнулась, и дед уважительно посмотрел Кате в глаза:

— Сильна ты, девка. Не ошибся я в тебе. Можешь считать, что первый экзамен на подпольщицу ты выдержала.

Несмотря на то, что кадка отняла у неё много сил, Катя вспыхнула от радости:

— А когда будет второй?

Дед словно бы не услышал. Нагнувшись, чтоб не ушибить затылок о притолоку, он вышел из бани, остановился и посмотрел на небо, затянутое рваными облаками.

— Гляди, Надюшка, — природе всё едино, что на земле творится. Мир ли, война ли…

Катя тоже задрала голову вверх, так что мокрые волосы хлестнули по щеке. Холодный ветер приклеил чёлку ко лбу. Как здорово жить на свете! Длинное облако, похожее на крокодила, догоняло маленький пушистый шарик, отдалённо напоминающий серую овечку. Кате даже стало её жалко. Но на подлёте к добыче крокодил начал разваливаться на куски, а овечка, напротив, толстела и толстела, пока наконец не вобрала в себя всю длинную крокодилью тушу.

Улыбнувшись, как будто сама одержала победу, Катя взяла деда за рукав:

— Дедушка, Центр велел тебе срочно связаться с Ивой.

Он взглянул на неё сверху вниз и медленно пошёл по тропинке к дому. У калитки задержался и пропустил Катю вперёд.

— Ты спрашивала, когда будет второй экзамен? — сказал он с протяжным вздохом, выдавшим глубокое раздумье. — Дай Бог, чтоб никогда.

Через пару месяцев Сергея вместе с группой выживших военнопленных гнали в глубь страны. Позади оставался пересыльный лагерь, где Сергей едва не умер от тифа, если бы не врач. Удивительно, но в лагере оказалось жалкое подобие лазарета с несколькими нарами вместо коек и маленькой уродливой буржуйкой на огромный щелястый барак, сколоченный из необрезной доски. Туда отправляли не лечить, а умирать, потому что лекарств не полагалось. Но доктор ухитрялся доставать какие-то пилюли и выпрашивать для больных усиленное питание.

Перед отправкой по этапу строили в колонну по пять человек, отстававших расстреливали, и на освободившееся место в пятёрке сразу вставал другой. Убивали за всё: за косой взгляд, за стон от раны, за поднятый с земли окурок, за голодное пошатывание в строю на этапе.

Обочины шоссе были завалены трупами. Из сугробов торчали руки, ноги, страшно и мёртво белели лица с одинаковым выражением каменного покоя. С каждым километром колонна становилась всё короче и короче, а трупов вдоль дороги больше и больше.

Навстречу пленным ехали танки, грузовики, легковушки — по большинству «Хорьхи» и американские «Виллисы». Двигались соединения немцев. Сергей подумал, что это уже не те фашисты, которые браво печатали шаг в сорок первом. Теперь фрицы шли с мрачными лицами, словно предчувствуя, что в родной фатерлянд вернуться доведётся немногим.

Впрочем, среди немцев тоже встречались порядочные люди. Один из лагерных охранников на ломаном русском шепнул, что Красная армия наступает и Сталинград не сдаётся.

«Я тоже не буду сдаваться», — думал Сергей, стараясь шагать как можно твёрже, чтобы не выбиться из строя. Не давая глубоко вздохнуть, жутко болело сломанное ребро — неделю назад пленные устроили давку в очереди за баландой. Под тяжёлое, многосотенное дыхание строя мысли тянулись уныло и отрывисто.

Шёл снег. Телогрейка, доставшаяся Сергею от умершего, совсем не грела, а ноги в кирзачах деревенели от холода.

Пожилой сосед по пятёрке, которого все называли Михалыч, споткнулся раз, другой, третий, а потом вцепился в рукав Сергея:

— Серёга, сейчас упаду.

— Ты что, Михалыч, держись!

Сергей подхватил его под локоть, но Михалыч вдруг мотнул головой, на которой седые волосы сливались цветом со свежим снегом. Взгляд его помягчел и стал отсутствующим:

— Держи моё имущество и не поминай лихом.

Дёрнувшись всем телом, он сунул Сергею в руки заплечную торбочку, кулём рухнув под ноги.

— Михалыч, погоди!

Но строй шёл дальше, и только воздух прорезала короткая автоматная очередь.

Повернув голову, Сергей увидел, как два охранника волокут тело Михалыча к обочине.

— Отмучился, — угрюмо сказал кто-то из середины колонны.

В придорожную деревню пришли, когда начало вечереть. В бытность шофером Сергей не раз заезжал в местное сельпо купить хлеба или ситро. Около будки стрелочницы жила бабушка, которая однажды поила его парным молоком. Теперь будка стояла с вырванной дверью и выбитыми окнами, а на месте бабушкиного дома торчали обгоревшие брёвна.

— Лос! Лос! — Работая прикладами, немцы сбили военнопленных в кучу возле колодца.

Обессиленные люди падали друг на друга. Стояли крик, стон и ругань.

— А ведь я из соседней деревни, — вдруг тоскливо провыл бородатый мужик с тёмным лицом, изрезанным морщинами возле широкого носа. — Жена моя здесь, Марья.

Привалившись к колодцу, он дикими глазами посмотрел на Сергея.

— Прости, Господи, душу грешную. Не уйду с родной земли. Марья здесь. Ребятишки.

Сергей тронул его за плечо:

— Ты что, ложись, не маячь. Пристрелят.

Резким движением вскинув руку, мужик перевалился через борт колодца, принявшего тело с глухим всплеском. И сразу же по ушам ударил автоматный треск и истошная немецкая ругань. Разметая бревенчатый сруб, в колодец полетела граната. Осатаневшие немцы стреляли в пленных без разбора, просто так, чтобы выместить на них свою злость и усталость.

Когда колонну снова построили, вся земля была усеяна мёртвыми.

— Как много русских, — закуривая сигарету, сказал один конвоир другому, — стреляешь их, стреляешь, а они всё не кончаются. — Тяжело закашлявшись, он выпустил из лёгких дым и с ненавистью посмотрел в серое русское небо. Пленных предстояло гнать ещё двадцать километров — за это время можно околеть на проклятом русском морозе.

Трудовой лагерь, куда попал Сергей, располагался на территории бывшего зернохранилища. Чёрные бараки, опутанные по периметру колючей проволокой, вмещали две тысячи заключённых, которых немцы не считали за людей. На углах лагеря — сторожевые вышки. Лай овчарок перекликался с немецкой речью, сливался с ней, и фашист тоже воспринимался лютым псом без человеческих чувств, без души, без ума, без сострадания.

Кормили в лагере дважды в день. Затемно, в пять утра звучал гудок, и люди бегом выскакивали из бараков и строились в длинную очередь, чтобы получить буханку хлеба на четверых.

Хлебный кирпичик был завёрнут в несколько слоёв прохимиченной бумаги, с указанием даты выпечки — обычно тридцать восьмой или тридцать девятый год.

К семи вечера вновь вырастала вереница из пленных — теперь за баландой. Разливал её бочковой со скомканным личиком злого гнома. Себя он называл дядя Миша, и, судя по наколкам на руке и уверенному поведению, тюрьма была для него родным домом.

В первый же день по приезде он с размаху огрел Сергея черпаком по голове.

— Кланяйся, гнида, дяде Мише!

Бочковой ощерил гнилой рот и посмотрел на охранников, которые покатились со смеха. Видимо, такую потеху он устраивал ради них. Сергей неловко сгорбился, ожидая второго удара, но его отпихнул следующий пленный:

— Иди, не задерживай, все есть хотят.

Варево пили тут же, не доходя до двери. Хотя в раздаточной стояла давка и плыл густой пар, но было не холодно, а истомлённый желудок просил тёплого.

В мутной жиже из брюквы плавали комочки белой крупы — искусственное саго.

Держа в руках продавленную алюминиевую миску с баландой, Сергей встретился взглядом с черноволосым мужчиной. Он был очень бледный, с острым подбородком и воспалёнными глазами, в которых пробивалось неколебимое упрямство. Выхлебав через край свою пайку, тот поймал в рот последние капли и протянул руку Сергею:

— Капитан Степан Ненашев. Волховский фронт, пятьдесят вторая армия.

Пожатие капитана отличалось теплотой и крепостью.

— Рядовой Сергей Медянов. Шофёр. Автобатальон и Вторая ударная.

— Шофёр? — оживился Ненашев. — Это хорошо. Будем держаться вместе, я потеснюсь на нарах.

В бараке было не намного теплее, чем на улице. Дыхание сотен людей оседало на стенах, тут же схватываясь седой изморозью. Нары стояли в три этажа.

— Места всем не хватает, поэтому спим друг на друге, — объяснил Сергею Ненашев. — Лучше всего спать в середине, потому что снизу тяжело, а сверху холодно.

Сергею досталось место с краю второго яруса. Мешая заснуть, вниз свешивались чья-то рука и нога. Чтобы не упасть, он боялся пошевелиться и долго лежал в темноте с открытыми глазами, перебирая события.

Молитва пришла к нему на ум извне, нарастая, как звуки музыки. Сначала робко, едва слышно, потом всё громче и громче, пока не заполнила собой пространство вокруг. Он ушёл в неё всем существом, словно был не в лагерном бараке, а ступал по небу, свободный и счастливый.

Сергей не знал, где и когда запали в память старинные и завораживающие слова: «…Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него». Он повторял их, пока не впал в дрёму.

На следующий день двести военнопленных отправили разгружать вагоны. Сергей с Ненашевым попали в первую партию. От крепкого мороза сразу задубело лицо и стриженая голова. Сергею досталась ушанка на несколько номеров больше. Шапка болталась на нём наподобие колокола и постоянно сползала на глаза, закрывая обзор, но он давно понял, что на фашистов лучше не смотреть. Прямой взгляд рисковал нарваться на пулю.

Перерыва на отдых не полагалось, пить не давали, поэтому пленным приходилось собирать в горсти остатки снега, налипшие на стенки вагонов, и слизывать холодные комочки.

— Русиш швайн, — громко сказал проходящий мимо офицер в форменном пальто с меховым воротником.

Вдоль длинного состава взад и вперёд прогуливались охранники с немецкими овчарками. Под погрузку стояли грузовики МАN. Сергей с интересом покосился на длинные капоты, заботливо прикрытые стегаными чехлами. Он вспомнил, как прошлой зимой шоферил через Ладогу. Вспомнил деловую суету на Вагановском спуске, грузы, которые шли в Ленинград, эвакуированных, Катю…

Какое было счастливое время!

Выкинуть бы фашистика из кабины, нажать бы на газ, и пускай стреляют вослед — всё лучше, чем плен и работа на врага.

От мысли, что приходится разгружать боеприпасы для немцев, у него сводило скулы. Каждый снаряд — выстрел по Родине, по Ленинграду, по маме с Катей.

— Жахнуть бы сюда пару бомбочек, — шепнул он Ненашеву, и тот согласно кивнул:

— Правильно, Серёга, я сразу увидел в тебе родственную душу. У меня у самого руки чешутся. Здесь, говорят, партизаны пошаливают. Небось и сейчас кто-нибудь из них за составом приглядывает, чтоб потом своим радировать. Может и жахнут. Уйти бы к ним. Я потому за тебя как за шофёра и уцепился. — Он повёл глазом в сторону грузовиков: — Смог бы?

— Конечно, смог. — Сергей почувствовал, как внутри груди вспыхнул и разгорается маленький костерок.

Увидев, что на них смотрит конвоир, Ненашев торопливо взялся за длинный деревянный ящик с крестом люфтваффе:

— Раз-два, взяли.

И снова у Кати потянулись дни, изматывающие бездельем и тревогой за деда.

Одна радость — выход в эфир, ради которого всегда протапливалась банька. Баню Катя всегда начинала топить с полудня, чтоб пар выстоялся.

От поленницы за баней было видно остатки старой барской усадьбы, которая стояла на высоком пригорке. Катя называла её про себя стратегической высотой. Видно, при наступлении горушка подвергалась сильным бомбёжкам и усадьба не раз полыхала, пока не обвалилась грудой руин.

Катя выбрала толстое берёзовое полено для растопки и засмотрелась, как над обгоревшим остовом здания кружит стая птиц. Подпрыгнуть бы сейчас, вон хоть с того бревна, что лежит поперёк дороги, потянуться вверх и полететь к Серёже. Нет, лучше сначала разведать позиции немцев, а потом к Серёже.

Она обернулась на шлёпающие шаги за спиной.

Соседка шла медленно, волоча за собой осиновую жердину, чтобы подправить плетень около избы. От натуги её лицо было бордовым, по цвету сливаясь с сатиновым платком на голове. Мужская кацавейка расстёгнута, на ногах опорки от кирзовых солдатских сапог. Уступая дорогу, Катя отшатнулась назад, упершись спиной в поленницу.

Соседка кинула на неё ненавидящий взгляд, от которого Кате стало не по себе.

— Чтоб ты сдохла, крыса фашистская. Живёшь тут в тепле, в сытости. — Резко втянув щёки, соседка вдруг подалась грудью вперёд и смачно плюнула Кате в лицо. — Беги, жалуйся деду. Что стоишь как вкопанная? Небось у него для меня пуля давно приготовлена. Не боюсь! Не боюсь вас, проклятые!

Поскольку руки были заняты дровами, а спина прижималась к поленнице, Катя не могла вытереть мокрую от плевка щёку и не могла развернуться и уйти. Оставалось молча стоять и ждать, когда соседка пойдёт дальше.

— Ненавижу! — Соседкин голос сорвался на фальцет, словно кувшин треснул, а глаза налились слезами. Грузно переступив опорками, она пошатнулась, словно пьяная.

От невозможности ответить у Кати стало горячо в груди. Ах, если бы можно было подбежать, обнять, сказать, что она своя, советская, и хотя бы шепнуть, что наши в Сталинграде наступают и скоро, совсем скоро Красная армия соберёт силы в кулак и растопчет фашистскую гадину.

Чтобы не выдать себя даже взглядом, она уткнула лицо в дрова, до крови оцарапав сучком ухо. Боль ненадолго отвлекла от несправедливой обиды, но ещё целый день Катя мысленно возвращалась к этой сцене и подбирала слова для ответа.

Мама говорила: «Не суди людей по наружности, суди по душе». А как судить, если душа спрятана за внешностью полицая? Трудно разобраться.

На связь с центром они с дедом выходили в восемь вечера, и около семи Катя начала беспокоиться. Дед не шёл и не шёл. Каждые пять минут Катя выбегала на крыльцо и вслушивалась в звуки за калиткой.

Из центра села доносились крики немцев — дед говорил, что там была открыта пивная. Катю передёрнуло от отвращения. Потом прозвучала одиночная автоматная очередь, поддержанная дружным хохотом. Проехала машина. Прохватывая ноги, по сеням сквозил холодный осенний ветер.

Без пяти минут восемь Катя сунула в карман финку, с тоской вспомнив об отобранных дедом гранатах. Она уже почти не сомневалась, что за ней скоро придут, и была готова к сопротивлению.

Скрип телеги и ржание лошади раздались ближе к полуночи. Вскочив на ноги, Катя устремилась к двери, на ходу сбивая половики и задевая стулья.

— Дедушка!

— Шнель, шнель! — отрывисто закричал молодой мужской голос одновременно с ударами ногой в калитку.

Катей овладело каменное спокойствие. Она обвела глазами комнату, остановив взгляд на тёмных ликах икон. При свете лампадки они выглядели торжественно и мрачно.

— Иду!

У калитки по глазам ударил яркий луч фонарика. Она нащупала руками задвижку:

— Битте, битте, герр офицер.

Дед приказывал ей всех фашистов называть офицерами, чтоб подлеститься. Двое немцев нетерпеливо топтались возле телеги, на которой лежало что-то длинное и тёмное.

Один из немцев с силой хлопнул Катю по плечу, так что она едва устояла на ногах. Видимо, это была шутка, потому что фриц коротко всхрапнул, распространяя вокруг себя крепкий чесночный дух, подправленный самогоном. Не похоже, чтобы они пришли с арестом.

Дед часто приводил в дом солдат, чтобы угощать их самогонкой, и сейчас Катя по наитию спросила:

— Шнапс?

— Я, я, шнапс, карошо, — оживились немцы.

Нагнувшись над телегой, они стали стаскивать с неё человеческое тело. Дед!

Между двух спин в шинелях Катя увидела запрокинутую голову с белым лбом и висящие плетями большие руки.

— Дедушка! — помимо воли вскрикнула Катя. Дед на руках немцев глухо застонал.

— Партизанен пух-пух, — объяснил один из немцев.

С пыхтением и ругательствами немцы втащили раненого в дом и положили на кушетку под образа. Тот, что объяснял про партизан, требовательно показал пальцем на стол:

— Шнапс, сало.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Катя.

Взметнув юбкой, она бросилась в кладовую за бутылью, где хранился самогон, и салом. Когда наливала стаканы, руки тряслись, а по клеёнке растеклась мутная лужица с густым сивушным запахом.

Нарезать сало Катя не стала — сунула сразу кусок немцу в руки:

— Битте. Я к дедушке.

Ей показалось, что в глазах немца блеснуло сочувствие. Вытянув губы трубочкой, он втянул в себя самогон и впился зубами в сало. Другой немец что-то залопотал, но Катя перестала обращать на них внимание, пусть хоть всю бутыль вылакают.

Она тронула деда за руку:

— Дедушка, это я, Надя.

Больше всего в это минуту она боялась, что дед очнётся и сболтнёт при немцах что-нибудь лишнее, поэтому встала так, чтобы загородить его от немцев.

Окровавленный бинт вокруг груди весь пропитался кровью, но дышал дед тихо, почти неуловимо. Значит лёгкое не задето.

Переведя умоляющий взгляд на немцев, она знаками показала, что деду нужен покой. Расположившиеся вокруг стола немцы расселись вольготно, оттаивая в тепле и сытости. Казалось, что они собрались просидеть тут до утра. Катя побежала в чулан, где прежде пряталась от фашистов, и схватила пустую корзину. В корзину легла запасная бутылка самогона и вязка сушёной рыбы.

— Вот, возьмите и уходите. Ферштейн? На хаус, на хаус, — она с отчаянием кивала немцам на дверь, а потом сообразила, как быстрее их выпроводить, и заревела. Громко, в голос, кулаками размазывая слёзы по щекам и шумно сморкаясь в фартук. Фрицы вскочили как ошпаренные. Когда их сапоги прогремели по сеням и затихли на улице, Катя сорвалась с места и закрыла двери на все задвижки. Голова работала чётко и ясно.

Если деда ранили партизаны, значит, их семья у немцев не на подозрении. Надо будет выйти в эфир, доложить о ранении деда и ждать инструкций.

Она приложила ладони к щекам, словно обжегшись от их жара.

«Никакой самодеятельности, — сурово зазвучало в памяти наставление преподавателя спецшколы, — запомните намертво: выказать ненужную инициативу — значит провалить задание».

«А если инициатива нужная?» — вкрадчиво перебил благую мысль внутренний голос.

Ступая на цыпочках, Катя приблизилась к деду и села на табурет. Его дыхание не ухудшилось. Слава Богу!

Намочив в воде кончик полотенца, она потянулась обтереть лицо деда и вдруг увидела, как его веки дрогнули, а глаза сквозь ресницы глянули зорко и ясно.

Обнаружив, что глаза видят, а котелок варит, Тимофей Иванович обрадовался: жив, старый пень, ещё поскриплю.

Нарочно вставая под выстрел, Тимофей Иванович очень боялся, что его убьют наповал, но ещё больше опасался потерять сознание и в беспамятстве проговориться перед немцами и выдать внучку.

Когда Тимофей Иванович через связного в партизанском отряде сообщил Центру, что остался без радиста, то не ожидал встретить такую пичужку. Ей бы ещё в куклы играть да с парнями на танцы бегать. Носик картошинкой, косички, глазищи как серые искорки. Одно слово — Стриж.

Удачно ей позывной подобрали. Прежний радист, Колька, был хоть и молодой, но всё ж таки парень, отчаянная головушка, а тут девчонка, что дождевая капля из-под застрехи.

Жаль Кольку до сердечной боли. Тимофей Иванович крепко сжал губы, словно вздымая неподъёмную тяжесть. Колька сгорел по-глупому, когда не выдержал и помог сбежать арестованному парнишке из партизанской деревни. А ведь говорил ему, вдалбливал в голову, чтоб не давал воли чувствам. Чтоб ни словом, ни взглядом, ни видом не показывал, что душа рвётся в клочья.

День Колькиной казни давил Тимофея Ивановича грудной жабой: сдавило дыхание и похолодели ноги. Тогда он вместе с другими полицаями стоял в оцеплении вокруг виселицы. Серый день, серые мундиры фашистов, чёрные форменки полицаев. Чёрное и серое. И только Колька был в красной от крови рубашке с открытым воротом.

Когда палач накидывал петлю, Колька успел зацепить его взглядом и улыбнуться разбитым ртом, а потом, глядя в толпу, поднял вверх сжатый кулак: мы победим.

— Шнель! — лающе закричал гауптман, командовавший казнью, одновременно ударом сапога выбив скамейку из-под Колькиных босых ног.

Ни один мускул не дрогнул на лице Тимофея Ивановича. С тупым равнодушием он смотрел на гибкое Колькино тело, чувствуя за спиной гулкую тишину, исходившую от согнанных на казнь местных жителей.

Нет, не победить немцам русский народ, который сейчас вобрал в себя и татар, и белорусов, и украинцев, и много других людских ручейков, составляющих вместе могучую реку. И никому не победить. Нас можно вешать, резать, стрелять, но мы всё равно встанем. Из пепла сожжённых деревень поднимемся, осеним себя крестным знамением, возьмём в руки заповедный меч-кладенец и скажем слова, которые спасали Русь не единожды: «Аз есмь с вами, и никтоже на вы».

Керосиновая лампа на столе мигнула, и её огонёк стал совсем тусклым. Тимофей Иванович увидел, как лицо внучки стало проваливаться в тень. Он пошевелился, отгоняя болезненный сон.

— Надюшка, внученька.

— Что, дедушка?

Её голосок звучал ликованием. Губы Тимофея Ивановича дрогнули в улыбке — приятно ощущать себя живым, пусть хотя бы и раненым. Он покорно переждал, когда Надюшка оботрёт ему лоб полотенцем, а потом отстранил её руку:

— Послушай, внучка. Тебе придётся вместо меня сходить в Гатчину и передать документы нашему человеку.

Скрутив жгутом полотенце, Надюшка подалась вперёд:

— Иве?

Недовольный излишней горячностью, Тимофей Иванович нахмурил брови:

— Если будешь забегать вперёд — отстраню тебя от задания.

Он увидел, как от его слов Надя подобралась и посерьёзнела.

Выпрямила спину и ответила по-военному:

— Так точно, товарищ командир!

— Ну, то-то. Теперь слушай внимательно. Документы я выкрал сегодня утром из папки одного майора. О чём бумаги, тебе знать не надо, но их очень ждут подпольщики. А когда выкрал, то нарочно сунулся под партизанский огонь, чтобы меня не заподозрили и не обыскивали. Вроде как майора собой заслонил.

От саданувшей под лопатку боли Тимофей Иванович коротко всхлипнул, заметив, как по лицу внучки пробежала тревога. Она взяла его руку и нашла пульс. Тонкие пальчики приятно холодили запястье.

— Пустое, Наденька. Сейчас не обо мне, а о задании следует беспокоиться. Надо его выполнить так, чтоб комар носа не подточил. Оденешься понезаметнее, возьмешь связку лука, десяток яичек и пойдёшь на базар возле Гатчины. Принеси карандаш, я тебе нарисую карту.

Встанешь на углу около сарайчика. Там ещё большой камень лежит, чтоб лошадей не ставили. К тебе подойдут и спросят:

— Где здесь живёт бабка Марья Потёмкина? Говорят, она продает козу.

— Ответишь: «Я не местная, знаю только, где купить петуха». Отдашь им корзинку с яйцами. Да торгуйся шибче, чтоб соседи слышали.

— А документы?

Тяжело приподнявшись на локте, Тимофей Иванович дрожащей рукой указал на голенище сапога:

— Там они, пошарь поглубже.

Пока внучка доставала бумагу, он внимательно посмотрел на её вспыхнувшие щёки:

— Постой-ка, девка, что-то ты очень разволновалась. Ты ведь, вроде родом из этих мест. Отвечай по совести, есть у тебя родня в Гатчине или нет?

Сапог со стуком брякнулся на порог. Зажав в руке измятый лист бумаги, внучка косо глянула в его сторону:

— Родни нет. Никого там нет, только подруга Оля. И то не знаю, жива ли.

Со скрипом переваривая неожиданную новость, Тимофей Иванович прилёг на подушки, отметив, что перед глазами вихрем закрутились огненные круги. Подруга — это плохо. Очень плохо. Но другого выхода нет. Авось пронесёт нелёгкая.

Тонкий листок со столбцами цифр и фамилий Катя положила на дно корзины под слой сухого мха, выстеленного, чтоб не разбить яички.

Дед сказал, что путь до Гатчины около двадцати километров, а на базаре надо быть в полдень. Значит, выйти придётся в шесть утра. Катя с тревогой посмотрела на деда. Выговорившись, он ослабел. Лоб стал горячим, а дыхание прерывистым.

Она растопила печку, поставила на плиту чугунок с кашей, приткнула чайник и решительно накинула на плечи платок.

Улица обожгла сырым холодом. Припорашивая грязь, сыпал мелкий снежок. Хлопала калитка на ветру, кое-где над избами тянулись в небо дымки.

По узкой тропинке вдоль забора Катя пробежала до соседнего дома и крепко стукнула кулаком в дверь:

— Тётя Таня, откройте!

В ожидании ответа Катя зажала кулаком платок у горла и поёжилась.

За закрытой дверью раздалась возня:

— Кого там несёт в такую рань?

Звякнула щеколда, дверь распахнулась, и в Катю ненавидяще впились узкие глаза соседки. Тётя Таня была простоволосой, в сапогах на босу ногу и тёмном байковом халате, подпоясанном пеньковой верёвкой.

— Ты? — Рука соседки метнулась вверх, словно хотела вцепиться Кате в волосы, но замерла на полпути. — Чего явилась?

Катя посмотрела ей прямо в глаза:

— Тётя Таня, дед ранен, а мне надо уйти на день. Присмотрите за ним. Если меня арестуют и я к вечеру не вернусь, помогите ему бежать. Он старый, его сразу замучают.

— Да что ты такое буровишь, девка?

Обвисшие щёки тёти Тани мелко задрожали. Она схватилась руками за косяк, продолжая неотрывно смотреть на Катю.

— Больше ничего вам не скажу, но знайте, что наши под Сталинградом наступают.

Лицо тёти Тани на мгновение стало белым как мел, тут же вспыхнув от жара:

— Правду говоришь?

Схватив Катю за плечи, она порывисто прижалась головой к её груди, потом отстранилась и посмотрела на потолок, где на голом шнуре качалась закопчённая лампочка:

— Слава Тебе, Господи! Неужели дожили?

Дорога от села до Гатчины шла по большей части между деревень. Крайние дома теснились вплотную к тракту, выбегая вперёд нитями тропинок и хребтами деревянных мостовёнок. Несмотря на занавески на окнах и кудрявые печные дымки, деревни выглядели уныло и заброшенно. Много было чёрных пепелищ, торчащих вверх кирпичными трубами. На покосившихся заборах белели листки с приказами комендатуры. Собаки почти не лаяли. Один раз, когда Катя шла мимо низкой избы с резными кокошниками, истерически вскрикнул петух и сразу захлебнулся, словно испугавшись своей смелости.

Каждый раз, проходя мимо немцев, Катя внутренне сжималась — а ну как спросят аусвайс или отнимут корзинку с яйцами. Правда, документ для передачи Катя до поры спрятала в чулок, но не полезешь же под юбку на виду у базарных торговок, потом придётся переложить в корзину.

Около развороченного здания, по виду — школа, в сторону леса тяжело промаршировал комендантский взвод, обмундированный в ядовито-зелёные шинели и широченные кирзовые сапоги.

Ещё прежде дед объяснил:

— На солдат не смотри, они для нас интереса не представляют. Но примечай — если с винтовками, то комендантский взвод. С автоматами — резервная часть. У нас в селе их батальон стоит. В тёмных шинелях — охранные подразделения СД. Они за линией железной дороги охраняют огромные склады с боеприпасами, и туда нет ходу даже по нашему, полицейскому пропуску. А любого кто подойдёт близко, срезают автоматным огнём, — и с протяжным вздохом добавил: — Уж сколько я просил Центр, чтоб послали бомбардировщик, да видно не время ещё. Приберегают к наступлению на сладкое.

Дойдя до предместья Гатчины, Катя поняла, что ноги гудят от усталости.

Опасливо покосясь на группу немцев, снующих около товарных вагонов на переезде, она прибавила шаг. На огромном указателе была намалёвана надпись «Lindemannstadt».

Бедная Гатчина. После революции она успела побывать Троцком и Красногвардейском, а теперь вот Линдеманнштадт. Какая мерзость! Катю передёрнуло от желания сорвать доску и швырнуть в огонь, чтоб вражеского духа не было на русской земле.

«Гады, гады», — крутилось в мозгу, когда она ступала по знакомым местам. Налево — императорский дворец, сюда их пионерский отряд возили на экскурсию на помощь колхозу в заготовке дров. Дойдя до высокого каменного обелиска, Катя замерла, не в силах поверить, что на самой его вершине паучьими лапами растопорщилась чёрная свастика.

Пропуская лакированный длинноносый «Опель», Катя прижала к себе корзинку с яйцами. Ей казалось, что все фашисты в городе смотрят только на неё и видят насквозь как стеклянную, до тонкого листика бумаги, еле заметно выпирающего из чулка. Она обратила внимание, что местные жители шли молча, сгорбив спину и опустив глаза в землю. Ни прямого взгляда, ни разговора, ни лишнего движения. Нет, не так ведут себя люди в блокадном Ленинграде. Даже в самые тяжёлые зимние месяцы они чувствовали себя свободными.

При виде идущего навстречу патруля из двух солдат Катино сердце совершило кульбит.

— Аусвайс!

Высокий немец с квадратной челюстью смотрел на неё выпуклыми глазами, выражающими крайнее презрение. Казалось, он брезгует даже стоять рядом с такой шмакодявкой, как эта замызганная русская девчонка в короткой кацавейке и сером платке.

— Вот, пожалуйста, битте, герр офицер, — нарочито дрожащим голосом забормотала Катя, называя солдата офицером, как учил дедушка.

Другой солдат на неё не смотрел вообще. Широко зевая, он откровенно скучал. Для себя Катя решила, что если придётся бежать, то надо рвануть со стороны ленивца. Она боялась выглядеть слишком уверенно и боялась переиграть, изображая из себя деревенскую дурочку. Торопливо расстегнув пуговку кацавейки, Катя неловко завозила пальцами по кармашку, заколотому английской булавкой. На локте болталась корзина с яйцами. Она вскользь подумала, что к концу досмотра от яиц ничего не останется.

Измятый аусвайс немец взял двумя пальцами. Рука была обтянута серой вязаной перчаткой. Катя покорно встала по стойке смирно.

Видимо немцу понравилось её смирение, потому что он не стал копаться в корзине с яйцами, а только отрывисто спросил на ломаном русском:

— Имя?

— Надя, — она поправилась, — Надежда Зайцева, герр офицер.

Аусвайс был отпечатан на плотной бумаге, напоминающей обёрточную. До сегодняшнего дня у Кати не возникало нужды в документе, поэтому, когда немец вдруг резко поднял руку вверх и гортанно лающе крикнул, привлекая чьё-то внимание, она решила, что это провал. Вниз от шеи по спине проскользнул холодок, словно лёгкое дуновение ветра.

Внешне спокойно Катя посмотрела в направлении жеста, ожидая увидеть наряд автоматчиков, но, оказалось, немец призывал не их. За спинами нескольких прохожих Катя увидела высокую девушку в бежевом пальтишке и кокетливом светлом беретике.

Знакомая улыбка, тёмные брови вразлёт, вальсирующая походка.

Оля? Ой, мамочки!

Время споткнулось, остановилось и прыгнуло вперёд, отмеряя секунды до встречи.

Молниеносно надвинув платок на лоб, Катя втянула голову в плечи и опустила голову так низко, как могла.

В ожидании Ольги немец вертел в руках аусвайс, но не отдавал. Он широко улыбался и вроде бы забыл о присутствии Кати.

Она осторожно попятилась, едва не уткнувшись в другого патрульного. Стряхнув с себя вялость, тот успел принять придурковато-бравый вид.

— Герр офицер, аусвайс, битте.

Приподняв одно плечо, Катя скособочилась наподобие горбуньи.

Немец поморщился и бросил аусвайс в корзину с яйцами.

— Данке шён, — шепнула Катя одними губами, думая только о том, как незаметно улизнуть от Ольги. Но было уже поздно, потому что Оля встала вровень с патрульным, бойко заговорив с ним по-немецки.

Катю она сперва не узнала, но потом её взгляд стал горячим и влажным. Когда-то, в другой, мирной и уютной жизни, они с Ольгой умели понимать друг друга без слов, стоило только переглянуться. И сейчас в сжавшемся до точки пространстве гатчинских улиц Катя мысленно умоляла Ольгу: не узнай!

Красивое лицо Ольги чуть порозовело. Одним пальцем поправив складку беретика, она повернулась к патрульным и беспечно заговорила о чём-то веселом. Взрыв хохота толкнул Катю в спину, и она побежала вперёд, не чуя под собой ног.

За период оккупации в Гатчине было расстреляно 100 человек, повешено 762, умерло от истязаний 35 008, погибло военнопленных 80000, угнано в рабство в Германию 17000 советских людей. Согласно переписи, проведенной немцами в июне 1943 г., в Гатчине числилось 22 тысячи жителей, в момент освобождения здесь находилось 2,5 тысячи человек[52].

В Красногвардейске (Гатчине. — И. Б.) и его ближайших окрестностях был размещён огромный аппарат разведывательных и карательных подразделений и организаций, нацеленных на город Ленина. По планам гитлеровцев эти подразделения должны были наводить «новый порядок» после планируемого ими захвата Ленинграда. А пока… пока различные зондеркоманды, подразделения гестапо, СД, абвера и разведшкол проходили свою кровавую «практику» здесь, по месту «временной» дислокации.

Кроме этого, в Красногвардейске был создан отдел пропаганды, который подчинялся непосредственно управлению пропаганды группы армий «Север».

Специально завербованная гитлеровцами агентура из числа предателей, набранных из местного населения, докладывала гестапо о всех, кто проявлял свои симпатии к советской власти. Не случайно поэтому в Ленинградском штабе партизанского движения Красногвардейский (Гатчинский) район считался самым трудным для подпольной работы в Ленинградской области. Почти все попытки направить сюда из Ленинграда людей для развёртывания партизанской борьбы и сбора сведений разведывательного характера кончались неудачей.

И тем не менее в задавленной фашистским террором, истерзанной и окровавленной Гатчине боролись, погибали, но не сдавались советские люди[53].

Непостижимая встреча с Олей в клочья рвала сознание, оставляя в душе горькое недоумение. Оля-Олюшка и фашисты были несовместимы, как добро и зло. Но Оля так бойко разговаривала на немецком — и когда успела выучить? — так непринуждённо улыбалась, что закрадывалось сомнение — не сон ли это?

А Олина одежда!

Катя стряхнула снег с рукава кацавейки, давно потерявшей цвет. Олька, конечно, всегда была щеголихой, но по-простому, по-деревенскому. Она любила яркие платки, выразительно подчёркивающие её цыганскую красоту, широкие юбки, волной кружащие вокруг стройных ножек, блузки с трогательной вышивкой гладью.

Катя представила вынырнувшую из толпы Олю в модном пальтишке и замотала головой, отгоняя чёрные мысли о предательстве. Не может Оля служить фашистам!

Справиться с мыслями помогло воспоминание, что сама она на данный момент внучка полицая и холуёныш. Катя повеселела. Наверняка Ольга тоже подпольщица, и это объясняет абсолютно всё. Развеселившись, Катя потопала ногами, чтобы согреться, и немного попрыгала, заметив, что соседки по прилавку недовольно переглянулись.

Мороз крепчал. По базару бродили редкие посетители, которые чаще обменивали вещи, чем покупали. С унылых лиц смотрели запуганные глаза, а голоса звучали робко, просящее.

Закутанная продавщица со связкой сушёных грибов негромко посетовала:

— Рубли не в ходу, а немецких марок ни у кого нет.

На неё со всех сторон зашикали соседки, украдкой тыча пальцами в длинную фигуру полицая у входа на базар. Прислонившись плечом к стене, он курил сигарету за сигаретой, швыряя окурки себе под ноги.

Когда полицай, не отрываясь от стены, поймал за шкирку пробегающего мальчишку, Катя подумала, что сто раз согласилась бы жить в блокадном городе, чем один раз оказаться в оккупации.

Связная подошла к Кате, когда та успела проголодаться и основательно замёрзнуть. Шустрая бабулька с чёрной кошёлкой появилась сбоку от прилавка внезапно — только что там стояло помятое эмалированное ведро с квашеной капустой. С виду бабуля походила на остроносую комариху, затиснутую в нелепый козлиный полушубок и вдовий платок, из-под которого торчала белая полоска ситцевой косынки.

— Эй, девка, не слыхала, где живёт Марья Потёмкина? Говорят, она козу продаёт? Почём яйца?

Назвав пароль, бабуля бесцеремонно ткнула Катю локтем в бок. Потерявшиеся в морщинах остренькие глазки выразительно уставились на корзину с яйцами.

— Я не местная. Знаю только, где купить петуха, — ответила Катя по инструкции.

— Так это петух тебе яиц нанёс? — ехидно спросила бабка. Подбоченившись, она обратилась к базарным торговкам: — Слыхали, здеся петухи яйца несут! За такой товар я трёшки не пожалею.

Катя вспомнила, что дед велел торговаться, и сказала:

— Пятёрка.

— Ишь, чего захотела, — заголосила бабка, — да за пятёрку ты мне яйца вместе с корзиной должна отдать и ещё до дому донести.

Она вцепилась в ручку из лыковой верёвки, и подмигнула.

Хотя документ был успешно переложен именно в корзину, Катя упёрлась:

— Мне дедушка про корзину ничего не говорил.

— Я, баба Дуся, тебе говорю. Даю две марки за яйца и марку за корзину.

Неуловимым движением руки бабуля выпростала из варежки три рейхсмарки, завёрнутые в бумажку:

— На, забирай, и помни мою доброту.

Не успела Катя оглянуться, как бабуля бесследно растворилась в пространстве базара, словно провалившись сквозь прилавок.

«Неужели это и есть Ива?» — недоумённо подумала Катя. Красивое звучное имя никак не вязалось с обликом юркой старушонки. Она бы не удивилась, если бы Ивой оказалась, к примеру, Оля, — гибкая и красивая как молодое деревце. Как она соскучилась по ней! До боли, до крика.

Обнять, засмеяться, закинув голову, радуясь, что все беды перегорёваны и они снова вместе.

Домой Катя бежала с колотящимся сердцем. Тревога за деда не отпускала ни на минуту. Хорошо если соседка за ним присмотрит. Всё-таки правильно, что она к ней сходила.

На выходе из города пришлось ещё раз показывать аусвайс. Пожилой усатый немец мельком глянул в пустую холщёвую торбу, в которой одиноко болтались две варёные картофелины, взятые в дорогу. У него были круглые глаза с рыжими ресницами и толстые неуклюжие пальцы. Изморозь на усах напоминала об иллюстрациях моржей в школьных учебниках.

«Смотри, смотри, — думала Катя, — хоть дырку просмотри, ничего не найдёшь. Добытый документ в нужном месте и приближает наше наступление. Скоро капут тебе, фашистяра».

Оттого, что задание выполнено, а в торбе гуляет ветер, Катя позволила себе на секунду взглянуть фрицу прямо в глаза, не опуская взгляда.

Он не выдержал её взгляд, сморгнул, а потом быстро-быстро, коверкая слова и проглатывая звуки, тихо прошептал:

— Война плёхо. Мир — карашо.

Быстрым шагом дойдя до скверика, Оля смахнула с запорошённой скамейки снег и присела на самый краешек. Ноги подкашивались, а сердце колотилось в бешеной скачке. Она стянула с руки мокрую варежку, потом снова надела и опять сняла. Не верилось, что десять минут назад они виделись с Катей.

Это точно была Катя, одетая в задрипаную кацавейку и нелепо повязанный вокруг шеи бабий платок. И ноги Катя поставила утюгом, по-деревенски. С полуоткрытым ртом она стояла перед патрульными, изображая из себя дурочку, как в театральной постановке. Только глаза смотрели по-прежнему остро и умно.

Лучшая подруга, с которой они в шутку кумились, обмениваясь рябиновыми бусами и вместе пускали венки по воде. Помнится, Катин венок сразу попал в волну и, покачивая ромашками, поплыл белоснежной цветочной лодочкой. А её венок закрутило, завило в водовороте у быстрины, утаскивая на дно, вместе с речной мутью.

Оттого, что теперь прежнее никогда не вернётся, и оттого, что Катины глаза смотрели на неё жёстко, предостерегая вопросы, Оля всхлипнула.

С тех пор, как она полюбила обер-лейтенанта Курта Риггера, родня и соседи смотрели на неё как на зачумлённую. Даже тётка стала избегать разговоров и кормить отдельно от своих детей, на кухне. К приблудной собаке лучше относятся.

Сидеть было холодно, но вставать не хотелось. Оля подняла воротник, уткнув нос в тёплый драп, еле уловимо пахнущий одеколоном Курта. И как окружающие не понимают, что Курт другой, не такой, как все фашисты. Он добрый, ласковый и совсем не страшный.

Оля встретилась с ним в первые дни оккупации, когда население стали сгонять на трудработы. Велено было прийти с паспортом, откуда девушка из канцелярии тщательно переписала данные в длинную ведомость.

— Видали, какой у немцев порядок? — то ли с восхищением, то ли с осуждением сказала женщина средних лет, по виду учительница. — Каждый человек на счету, как в аптеке.

Получив из рук полупьяного полицая новенькую немецкую кирку (и когда только успели завезти?), Оля с бригадой местных жителей отправилась расчищать руины сгоревшего дома на улице Горького. Их набралось примерно человек тридцать: в основном женщины и подростки. Одного мужчину в толстых очках Оля видела прежде — он приезжал к ним в село читать лекции по международному положению.

Поздняя осень чавкала под ногами раскисшими листьями и трепала ветром волосы. Полицейский надзиратель не разрешал отдыхать, и к обеденному перерыву большинство работающих выбились из сил. Отойдя в сторону, Оля сняла платок и наскоро переплела косу. Чулок на коленке разорвался круглой дыркой. Дома придётся штопать. Поискав глазами, куда присесть, Оля заметила пристальный взгляд молодого офицера, который ожидал кого-то на перекрёстке улиц. Вспомнив про рваный чулок, она покраснела, но подумала, что Катя не стала бы стесняться перед фашистом, и гордо отвернулась.

А вечером офицер пришёл к ним домой и очень вежливо пригласил фроляйн Ольгу пойти с ним прогуляться. Он был среднего роста, с длинной русой чёлкой, зачёсанной на левый бок, и спокойной улыбкой. На строгом мундире мышиного цвета распластался чёрный орёл со свастикой в когтистых лапах.

Отказаться от прогулки Оля не посмела.

Примерно в таком же оцепенении от ужаса она шла бы на казнь. Она была уверена, что немец, которого звали Курт, застрелит её при попытке к бегству или изнасилует в ближайших кустах, а потом задушит.

Но Курт оказался очень галантным кавалером, и незаметно для себя Оля успокоилась. Рассказывая о себе, она вспоминала слова из уроков немецкого языка, неуклюже коверкала их, а Курт поправлял, смешно изображая из себя школьного учителя.

Оказалось, что обер-лейтенант старше девушки всего на пять лет. Его мама, как и Олина, — домохозяйка, а папа владелец авторемонтной мастерской. Курт сказал, что когда закончится война, он хочет остаться здесь, в Гатчине, завести свой дом, и чтобы дома его ждала прелестная девушка. При этом он так горячо взглянул на Олю, что она забыла не только те немногие немецкие слова, которые знала, но и все русские.

Окончательно покорил её сердце эпизод с бездомным котёнком, которого Курт сунул за пазуху.

С появлением Курта Олина жизнь в оккупации, до того момента бредовая и нереальная, постепенно обрела твёрдую опору. Среди хаоса разрухи и ужаса Курт был спасательным кругом, за который она ухватилась, чтобы не сгинуть в пучине, как пущенный по воде цветочный венок. Теперь, задумываясь о своей жизни, она всё чаще и чаще вспоминала тот венок из ромашек, затянутый в водоворот.

Курт выхлопотал ей освобождение от трудовой повинности, не надо было заботиться о том, что поесть и во что одеться. Исчез страх быть угнанной в Германию или оказаться расстрелянной как заложнице. Всё появлялось само собой, как по мановению волшебной палочки. Курт давал Оле даже деньги на карманные расходы, которые она не тратила, а прятала в жестяную коробочку из-под чая. Однажды в поисках примирения с тёткой Оля протянула ей свою копилку. Спрятав руки под фартук, тётка негодующе отшатнулась:

— Пусть они сгорят в аду, эти марки.

Оля заплакала. Трудно жить, когда тебя не понимают даже самые близкие, а соседи тычут пальцем и не здороваются. С каждым днём Оля отдалялась от них всё дальше и дальше. Ей даже в голову не приходило считать себя предательницей, как кричали вслед дворовые мальчишки. Ну, какая она предательница? Она никому не сделала зла, не обидела, не донесла, не отняла чужого. Просто обстоятельства сложились таким образом, что жизнь повернулась в другую сторону. Не она и не Курт затеяли эту страшную войну, на которой гибнут люди и исчезают целые города.

Где и кем служит Курт, Оля предпочитала не спрашивать. Её утешала мысль, что от него не пахнет порохом и смертью, а шинель всегда чистая, как у любого штабного офицера.

В её воображении фашисты в касках и с автоматами существовали отдельно от Курта. Они летели в гудящих самолётах, сыпавших бомбы на головы женщин и детей, стреляли в солдат Красной армии на фронте, управляли жуткими неповоротливыми танками. А её Курт просто выполнял приказы командования, потому что был военнообязанным.

Будущее Оля старалась не предугадывать, потому что немедленно накатывал дикий, звериный страх, от которого цепенели руки и ноги. Счастливая Катька — она всегда знала, что ей делать.

В доме напротив качнулась занавеска, и из тёмного окна на Олю глянул старик с осунувшимся лицом. Оля встала и медленно пошла по тропинке, клубящейся дымной снежной позёмкой. На душе было темно и пусто, как на дне высохшего колодца. И всё же одна мысль приносила лёгкую отраду: сосредоточенно отмеряя шаги, Оля думала, что правильно поступила, когда не узнала Катю.

Сергей не знал, зачем их выгнали из бараков в неурочное время и зачем ведут в сторону леса. Их — это колонну из ста военнопленных в плохонькой одежонке.

— Расстреливать? — испуганно спросил остроносый паренёк, которому ещё бы за партой сидеть. Он ищуще заглянул в лицо капитана Ненашева, а потом перевёл взгляд на Сергея.

— Навряд ли, — убедительно сказал Ненашев. — Зачем нас в мороз расстреливать? Земля мёрзлая, трупы не закопаешь. Да и лопат, посмотри, ни у кого нет. С голыми руками гонят.

Пленные привычно построились по пятёркам, втянули головы в плечи, а руки в рукава и зашагали по дороге, плотно укатанной шинами грузовиков. Недавно прошли снегопады, и лес стоял, будто укутанный в мягкий пуховый платок, осыпанный серебряными блёстками. Купаясь в синеве неба, пики елей упрямо торчали вверх зелёными щётками. Сергей поднял голову и глубоко вдохнул морозный воздух, ощущая, как свежесть вытесняет из лёгких лагерную затхлость. В такую погоду хорошо бы покататься на лыжах.

Он поискал глазами конвоиров — их было семеро — и пихнул локтем Ненашева:

— Что скажешь?

Тот выразительно поднял брови:

— Думаю, что мы имеем шанс. Если рвануть врассыпную, то всех застрелить не успеют. Положат человек двадцать-тридцать, а остальные утекут. Да и преследовать по лесу фрицы трусят.

— Надо передать по цепочке.

Не сбавляя шаг, Сергей дёрнул впередиидущего за край ватника:

— Никита, сбежать хочешь?

Он увидел, как спина мужчины напряглась, а уши налились краснотой:

— Сдурел, Серёга? Перещёлкают, как семечки. Да и куда бежать — кругом снег.

Сергей нахмурился:

— Кирка, а ты?

Тощий, с длинными ногами и руками пехотинец Кирилл невнятно промямлил:

— Я бы рад, да сам видишь, не сезон. После первого часа в лесу окочуримся от холода. А если подранят? Вот весной бы?

Чтобы не привлечь внимания конвоиров, они разговаривали тихо, не разжимая губ.

— Я побегу, — сказал парнишка, спрашивавший про расстрел. — Всё равно помирать, так хоть с музыкой.

У него было круглое лицо, усыпанное веснушками, и прозрачные глаза наивного ребёнка.

— Втроём не получится, сразу убьют, — возразил Ненашев. Он шёл тяжело, вразвалочку, как моряк, не успевший отвыкнуть от качки. — Но ты, паря, на всякий случай держись поблизости, — он сплюнул себе под ноги, — раз остальные такие пугливые.

— Не пугливые, а острожные, — буркнул Кирилл. — Зачем на верную смерть идти? Вот весной…

— Весной… — передразнил Ненашев, — до весны из нашей сотни десятка не останется.

Километрах в пяти от лагеря колонне приказали остановиться. Впереди лежало поле, заваленное крупными валунами, с макушек которых ветер смёл снег.

Рассыпавшись, конвоиры наставили на пленных автоматы.

— Шнель! — переминаясь с ноги на ногу, приказал ефрейтор с унылым выражением застарелого язвенника. Подняв руку, он двумя пальцами высморкался в снег.

— Куда шнель-то? — спросил кто-то из середины колонны.

Ефрейтор снова высморкался, на этот раз в платок, потом не торопясь раскурил сигарету. Глубоко, так что запали щёки, сделал несколько жадных затяжек и ткнул пальцем в камни.

Длинную фразу на немецком перевёл один из пленных:

— Герр ефрейтор приказывает катить камни к лагерю. Несколько человек — один камень. Быстро за работу!

Не понимая, зачем катать валуны, пленные стали переглядываться, ища подвох. Подкрепляя приказ, один из фрицев дал очередь поверх голов. В морозном воздухе выстрелы протрещали особенно чётко. Где-то в глубине леса пронзительно каркнула ворона.

— Пошли, славяне, — сказал Ненашев, — стой не стой, а всё равно заставят.

Колонна распалась, и люди медленно двинулись на поле.

Увязая в снегу, за камень взялись втроём — Сергей, Ненашев и паренёк, назвавшийся Ваней. Гранитная поверхность холодом обжигала ладони. Камень не поддавался, и Сергей сразу вспотел от натуги. На миг распрямившись, он кинул короткий взгляд на поле, усеянное людьми. Облепив камни, они выглядели странно и дико.

«Сизифов труд, — подумал Сергей, — наверняка чтобы уморить нас непосильной работой».

Его давно перестала удивлять диавольская изобретательность фашистов в деле убийства. Напрягая плечи, он подтолкнул камень со своей стороны, заметив, что тот сдвинулся с места.

— Навались, ребята!

Несколько минут они пыхтели, пытаясь вырвать камень из мёрзлой земли.

Ваня робко спросил:

— Может, того, в кусты сигануть?

— По каменному полю далеко не ускачешь, — покачал головой Ненашев, — постараемся на обратной дороге рвануть. Только валун этот проклятый много сил высасывает.

Когда они докатили камень до дороги, Сергей сначала уловил знакомый рокот мотора, а потом увидел вынырнувший из-за поворота грузовик.

Полуторка. Он протёр глаза — точно, полуторка. Только перекрашенная в ядовито-зелёный цвет машин армии вермахта.

Во рту стало сухо, а сердце забилось короткими сильными толчками. Сергей вперил гипнотический взгляд в лобовое стекло и мысленно возопил: «Остановись! Остановись! Остановись, милая!»

Попав на скользанку, машина дрожала, крутила колёсами, но с места не двигалась. Шофёр Вернике ударил кулаком по рулю и громко выругался:

— Русская дрянь! Лучше бы тебя разбомбили при взятии города!

Он ездил на трофейной полуторке почти полгода, но так и не смог привыкнуть к её норову. Не помогло даже фото Марлен Дитрих, приклеенное на торпеду. Иногда Вернике мечтал, как, увешанный железными крестами, вернётся на родину и белокурая Марлен вручит ему букет алых роз. Когда Вернике начинал костерить машину, Марлен продолжала безмятежно улыбаться. Одна радость — машина забуксовала не в безлюдном месте, а около своих.

Вернике охватил взглядом поле, где ворочалась добрая сотня военнопленных.

Это правильно — труд на благо рейха облагораживает.

Тощий фельдфебель, расставив ноги, командовал работой. Вдоль дороги прохаживались четыре автоматчика.

Ганс Вернике был по горло сыт русскими просторами, когда часами пилишь по трассе, а кругом леса, озёра и снова леса. В лесу страшно и мрачно воет ветер, а за каждым деревом мерещатся партизаны. Однажды возле деревни с жутким названием Podberezie — и как они это выговаривают? — он принял за партизанку местную девчонку. Вернике до сих пор помнит липкий ужас, окативший его, когда зашевелились кусты орешника и оттуда вынырнула девчонка с корзиной в руке.

Не заглушая мотор, он выпрыгнул из кабины и всласть потянулся, так что хрустнули все косточки. Тощий фельдфебель вопросительно посмотрел в его сторону.

Вернике почесал затылок:

— Господин фельдфебель, дайте закурить. Мои сигареты как назло закончились, а мне ещё ехать и ехать.

От просьбы постное лицо фельдфебеля стало ещё постнее, но в карман за портсигаром полез. Раскрыв портсигар, он отгрёб сигареты в сторону, оставив одну, предназначенную для Вернике.

— И огоньку. Данке!

Прикрыв зажигалку ладонью от ветра, Вернике раскурил отвратительный эрзац-табак, какой выдавали солдатам. Офицеры курили сигареты на порядок выше.

«Надеюсь, когда закончится эта проклятая война, Германия будет обеспечена табаком по самые уши», — подумал Вернике.

Чтобы согреться, он сделал пару затяжек и снова обратился к фельдфебелю:

— Прикажите иванам, пусть подтолкнут машину — я забуксовал.

Фельдфебель махнул троим военнопленным, что стояли поблизости, и показал рукой на машину:

— Быстро, быстро, шевелитесь, если хотите жить.

Заключённые оторвались от валуна и резво подбежали к машине, упершись ладонями о капот.

Машина вздрогнула.

— Эй, куда толкаете? — закричал Вернике. — Толкайте в другую сторону. — Он обернулся к фельдфебелю: — Они что, идиоты?

Тот пожал плечами:

— Вполне может быть. Никто не знает, что у русских на уме. Дикая, непонятная страна. Хороший русский — мёртвый русский. — Щелчком он отбросил в снег окурок и замахал руками: — Эй, не туда! Обойдите машину с другой стороны!

Вернике не сразу понял, что произошло и куда исчезли русские, но машина вдруг взревела и на бешеных оборотах рванулась вперёд.

Он по инерции ринулся вслед:

— Стой!!!

В уши плеснули автоматные очереди, истошные крики охранников, многоголосый вой из глоток военнопленных. Юркнув за поворот, машина исчезла из вида, а Вернике в сердцах пнул сапогом валун и взвыл на всю округу:

— Чёрт возьми! Из-за этих уродов меня теперь сошлют на передовую!

Полуторочка, родненькая, любименькая, знакомая до последнего винтика и проводка!

Руки Сергея словно прилипли к рулю, который слушался его с полуоборота. Он вдавил в пол педаль газа. Груза было немного. Сергей навскидку мог сказать, что килограммов двести, не больше.

Машина не шла — летела.

Сергей жадно вбирал в себя запах бензина, стук клапанов, отблеск солнца на лобовом стекле — весь тот особый шофёрский мир, который накрепко въелся в кожу после Ладоги. Проскочив с пяток километров, Сергей остановился у перекрёстка и посмотрел на Ненашева и Ваню. Они оба были бледные, с лихорадочным румянцем, словно бы не ехали в кабине, а бежали своим ходом.

— Куда теперь?

Ненашев собрал лоб гармошкой:

— Прямо — наверняка патруль, а куда просёлочная дорога — не знаю.

— Туда и поедем.

Сергей направил машину в просёлок, не обращая внимания на засыпанную снегом колею. Было видно, что ею давно не пользовались. На Ладоге и не по таким трактам приходилось ездить.

— Эта дорога на лесозаготовки, — вдруг вырвалось у молчавшего до этого Вани. — Я ведь местный, не солдат. Меня фрицы в лагерь загребли, как заложника. Там дальше вырубка будет, а потом тупик и озеро. Я сам здесь не хаживал, только по батяниным рассказам помню. Он лесорубом работал.

— А за озером?

Ваня расширил глаза:

— Не знаю, но там леса на много вёрст.

Он сыпал слова горохом, прерываясь, чтобы шумно набрать в себя воздух. Нервничая, он то хватал за рукав Сергея, то клал дрожащие руки себе на колени.

Ненашев тем временем деловито осматривал кабину. Проверив автомат с полным рожком патронов, довольно хмыкнул:

— Не дрейфь, мужики, оружие есть, будем отстреливаться. О, и гранаты!

Он вытащил из ящичка несколько немецких гранат-колотушек, по одной раздал Сергею и Ване, а остальные сунул себе за пазуху.

Машина шла неровно, качая бортами. Сергей подумал, что немецкий грузовик здесь бы не прошёл. Если только танк. Но не будут же фашисты посылать за ними танк. Мысли неслись с бешеной скоростью. Он попытался высчитать, когда пустят погоню. Пока дойдут до лагеря и догонят туда пленных, пока доложат по инстанции, пока вышлют карателей… Получалась фора не меньше часа.

Заметив лёгкую пену снежинок на лобовом стекле, Сергей едва не вскрикнул от радости:

— Смотрите, снег! Засыплет колею — найти нас будет трудно.

На Ванином лице проскользнула улыбка. Он до крови накусал губы, и в трещинке застыла капля крови.

Вместе со снегопадом стала подступать ноябрьская темнота. Ради маскировки Сергей не стал зажигать фары, да и топливо надо поэкономить. Бог знает, сколько доведётся проехать.

Пару раз всем троим приходилось выходить и протаптывать в снегу колею. От спешки и напряжения узлом стягивало мышцы спины. Лесная тишина казалась опасной, а каждый шорох — взрывом гранаты.

Замаячивший вдали берег озера удалось опознать по зарослям камышей, вмёрзших в лёд тёмными факелами.

Ваня вскинул голову, и в его голосе прорезалось отчаяние:

— Всё, приехали?

Ненашев взял автомат:

— Дальше пёхом.

Сергей остановил их:

— Сидеть! Поедем по льду.

Тонкая корка прибрежного льда хрустнула под колёсами яичной скорлупой. Натужная дрожь от двигателя стучала Сергею в кончики пальцев. Не поворачивая головы, он приказал:

— Откройте дверцу, чтобы успеть выпрыгнуть.

Заученным жестом, повторённым тысячу тысяч раз, он нажал на ручку двери. В кабину ворвался холодный ветер. Сергей поймал его губами и засмеялся:

— Свершилось, братцы! Утекли! Как вода в песок утекли!

У него над ухом робко хохотнул Ваня. Он как будто опасался испугать спорхнувшую в руки удачу. Подхватывая общее веселье, раскатисто залился Ненашев. Он по-детски пришлёпывал губами и морщил нос:

— Сбежали! Вот умора! Прыг в машину, и поминай как звали!

Захлёбываясь шальной свободой, они хохотали до слёз и били друг друга по плечам:

— Воля! Кукиш им, гадам!

Сергей опомнился, когда машину повело юзом.

— Молчок, мужики. Дальше поведу вслепую.

Тишина нужна была, чтобы слушать лёд. За много рейсов через Ладогу Сергей научился чувствовать его колебания под колёсами, безошибочно угадывая появления промоин и трещин. В такие минуты он напоминал себе настройщика, поглощённого звуком камертона.

Он на миг включил фары, чтобы определить направление движения. Мощный луч высветил ровную пелену снега, похожую на натянутую простыню. Озеро было большое, и в тёмной дали противоположный берег даже не проглядывался. Значит, надо ехать прямо по курсу, не сворачивая ни на метр, иначе можно сделать круг и вернуться обратно. Ориентиров нет. Сергей вздохнул, вспомнив девушек-регулировщиц на Ладоге, да и медпункт бы не помешал. Немного пробуксовывая на ледяной глади, машина уверенно шла в кромешной тьме. Фары включались лишь на несколько секунд, чтобы прощупать дорогу.

Близость берега Сергей почувствовал по торосам и по тому, как шатко стала идти полуторка. Казалось, ещё вот-вот, и лёд под колёсами разбежится трещинами. Скинув скорость до минимума, он щёлкнул тумблером фар. Резкий свет плеснулся на группу сосёнок, прилепленных на утёсе. Кругом ни души.

— Приехали! — сказал Сергей, и его слова совпали с треском пулемётной очереди.

Разлетевшееся вдребезги лобовое стекло сыпануло в лицо осколками.

— Ложись, занимай круговую оборону! — взвыл Ненашев.

Сергей с силой толкнул Ваню наружу и выхватил гранату. Выстрелы прошили кузов, чиркнув по ватной телогрейке на плече.

Закатившись под колёса, Сергей нащупал запал гранаты. Пальцы срывались. Дождаться гитлеровцев и рвануть. Из-за левого борта приготовился стрелять Ненашев. Рядом, прикрыв руками голову, лежал Ваня.

— Отползай, уходи, — махнул рукой Сергей.

— Нет! Я с вами.

Сергей выглянул из-за колеса.

Наперерез машине с берега сыпались люди. Человек десять. Как раз, чтобы взорвать всех одной гранатой. Надо только выждать.

Он перевёл дыхание и вдруг замер, потому что мужской голос хрипло проорал:

— Хенде хох, фрицы. Гитлер капут! Бросай оружие и выходи по одному!

Когда Катя в потёмках добралась до дому, дед спал, а около печки орудовала ухватом соседка тётя Таня. Увидев запорошённую снегом Катю, она брякнула на стол котелок с упревшей перловкой и деловито сказала как своей:

— Лук для каши сама нажаришь, а мне недосуг с вами хороводиться. Дома дел выше крыши.

Ворчливый тон не скрывал лёгкой виноватинки за прошлые обиды, и лицо тёти Тани горело добротой и смущением.

Не скинув кацавейку, Катя оперлась спиной о дверной косяк:

— Спасибо.

На большее не было сил — километры дороги по морозцу и гатчинские встречи вымотали её до основания. Два следующих дня Катя не выходила из дому, в ритме вальса порхая вокруг деда. Кормила с ложечки как маленького. Напоминая Егора Андреевича, дед нарочито громко сердился, отталкивая руку, но Катя видела, что старик польщён её заботой. Ему становилось всё лучше и лучше, и на пятницу они запланировали выход в эфир.

А ночью Катя внезапно проснулась, словно кто-то над ухом в ладоши хлопнул. Она села и прислушалась. Дом был полон привычных звуков: в печную трубу стучался зимний ветер, скрипело дерево под окном, стучали ходики, сопел дед. Соскользнув в печки, она прокралась на цыпочках к окну, мельком успев ухватить, как в лунном свете метались неясные тени.

— Дедушка! Во дворе кто-то есть!

Он махом поднялся, по её застывшей позе поняв, что произошло что-то необычное.

В дверь забарабанили. Сначала один раз, сильно и резко, а потом удары слились в сплошной звук. Катя машинально накинула на себя жакетку. Отчаянно глянув в глаза деда, она увидела в них холодный блеск. Он сунул руку под матрас, где хранил отобранный у Кати меленький пистолетик.

— Иди, открывай.

Она выбежала в сени, задохнувшись от шибанувшего в лицо ледяного воздуха. Откинула крючок на двери, зажмурившись от луча фонарика. Немцев было семеро. Все незнакомые. Солдаты и низенький пузатый фельдфебель в широкой шинели, вздымавшейся бугром на животе. У ног одного из солдат сидела чёрная овчарка.

— Битте, битте, герр офицер, — по привычке забормотала Катя, отодвигаясь к стене, хотя умом понимала, что это не гости к деду-полицаю, а арест. Стиснув кулаки до боли, она спокойно подумала: «Живой ни за что. Лучше пуля при попытке к бегству». — Катя покосилась на собаку, которая под её взглядом оскалилась и глухо заворчала.

— Шнель, шнель!

От толчка фельдфебеля она вздрогнула и перешагнула порог в горницу. Дед успел зажечь керосиновую лампу и, приподнявшись на локте, встретил вошедших.

Что сказал деду фельдфебель, Катя не разобрала, но дед успокаивающе поднял вверх ладонь и указал на табурет:

— Сиди, ни шкни. Это обыск.

«Обыск? Неужели засекли передатчик? Где? Когда? Из-за дедова ранения один сеанс связи был пропущен». — Лихорадочно размышляя, Катя опустилась на табурет, чувствуя внутри себя сжатую до предела пружину, готовую распрямиться в любой момент.

Немцы рассыпались по углам дома. Собачий проводник достал из кармана жестяную коробку, раскрыл её и дал собаке понюхать её содержимое.

— Suchen!

«Ищи», — перевела Катя про себя автоматически.

Собака втянула носом воздух и медленно пошла вдоль комнаты, отбрасывая на стену огромные фантастические тени. В тусклом свете керосинки она казалась чудовищем, вышедшим из преисподней. К ошейнику с металлическими шипами была пристёгнута стальная цепь. В одной руке проводник держал цепь, в другой плётку с тремя хвостами. Кате на миг стало жалко собаку, вынужденную подчиняться хлысту и боли. Немецкая овчарка, немецкие солдаты, лающая немецкая речь. Её тошнило от всего немецкого.

Около Евангелия — единственной книги, которая была в доме, овчарка остановилась, поднимая шерсть на загривке.

Катин недоумённый взгляд метнулся на деда, тот шевельнул бровями: всё в порядке. Проводник засунул за голенище плётку и взял Евангелие, тряханув, как делают, когда ищут вложенную бумагу. Страницы веером взметнулись над столом. Проводник с досадой отбросил книгу к печке и обратился к фельдфебелю:

— Пусто, господин Мольтке.

Тот засунул руки в карманы шинели. Его щёки надулись от негодования:

— Ищите дальше. Бумага может быть где угодно. Этот Иван был среди тех, кто мог её взять.

И тут до Кати дошло, что немцы ищут документ, который она успела передать связной в Гатчине. Дед принёс его в голенище сапога.

Залитые кровью сапоги она сожгла в бане. Как знала. Потом бумага лежала в корзинке с яйцами. Корзина у связной. А до корзины?

С пронзительной ясностью Катя вспомнила проверку в Гатчине и документ, краешком выпиравший из чулка. Она закусила губу. Чулки! Боже мой! От страшной догадки её взгляд вспыхнул, застыл и снова ожил, зацепившись за верёвочку над печкой на которой подсыхали два выстиранных чулочка с заштопанными пятками.

Забегавшись с делами, она совершенно забыла, что перед сном простирала всякие мелочи.

Около корзинки с сушёной рыбой собака коротко тявкнула, и Катя увидела, как один из немцев с довольным возгласом тут же запустил туда руку.

— О, рыба!

Дед говорил, что солдатам ловить рыбу не дозволяется, это была привилегия офицерского состава. Пересыпая рыбу в холщовый мешок, немец так бурно радовался, что Катя мысленно пожелала ему подавиться.

Вслед за рыбой в мешок последовали связка лука и дедовы новенькие шерстяные носки. Бутыль самогона взял лично фельдфебель.

— Всё берите, — сказал по-немецки дед.

Фельдфебель даже не оглянулся.

Когда Катя закрывала за немцами дверь, её била мелкая дрожь, словно выкупалась в блокадной проруби. И под ногами она чувствовала ледяную корку, готовую расколоться на мелкие кусочки.

— Скоро они снова придут. — Пошатываясь от слабости, дед откинулся на подушки. — Сможешь сама отворотить бадью в бане?

Катя обиделась:

— Конечно, смогу. Разве не помнишь, как я её на место ставила?

— Помню, внученька, помню. Это я так, для проформы спросил, по своей мужицкой обязанности. — Дедово лицо было бледным, с испариной на лбу. Пересилив себя, он сел: — Иди, связывайся с Центром и доложи обстановку. Радируй, что документ отдан по назначению. Ждём указаний. Следующего раза у нас может и не быть.

В эфир Катя вышла в запасное время ближе к трём часам утра. Наладила антенну, проверила заземление и надела наушники, услышав, как пространство наполняется точками и тире, послушными ключу в её пальцах.

«Берёза, Берёза, я Стриж. Приём».

Метель разыгралась не шутку. Завивая спиралями белые вихри, она с воем носилась над тёмным лесом, утихомириваясь только между деревьями. Снег хлопьями ложился на плечи, налипал на ресницы и заметал следы. Это было самое главное.

Перейдя опушку, Катя остановилась, чтобы подождать деда. Тот брёл, с трудом переставляя ноги, и смотреть на его мучения Кате было больно до слёз. Ему бы отлежаться денёк-другой да окрепнуть. Но в принятой радиограмме ясно говорилось: немедленно покинуть деревню. Кате идти к линии фронта, а Тимофею Ивановичу пробираться в Лугу, на явочную квартиру.

По приказу деда она надела на себя всю одежду, какая нашлась в доме.

— До фронта топать и топать, — спокойно сказал он, когда Катя передала приказ Центра. — Рацию забирай с собой. Потеряешь направление — станешь связываться со своими. Чуешь, ветрюга какой поднялся? Хорошо. А ну-ка, поди сюда. Ты никак ботинки собралась надевать?

Катя пожала плечами:

— Так у меня только ботинки и есть.

Дед посмотрел на неё тем взглядом, каким родитель смотрит на неразумное дитя, и взял валенки:

— Подай сюда финку.

Поморщившись от резкого движения, он отрезал финкой голенище и ножницами выстриг из них стельки.

— Так-то оно лучше будет, а то и десяти километров не одолеешь.

Хотя двигался дед через боль, полученная радиограмма, казалось, влила в него новые силы.

Пока Катя одевалась, дед сунул в дерюжный мешок две сырые картофелины, затянул толстыми верёвками — получились лямки.

— Давай, Надюха, беги за рацией, а я пока боеприпасы достану.

Когда рация и комплект питания были уложены в мешок, дед заставил Катю забрать себе ещё тёплую картошку из чугунка.

Она пробовала возразить, но дед цыкнул:

— Знай помалкивай! Мала ещё мне указывать. На, лучше рассуй по карманам.

На столе горкой лежали лимонки, гранаты и пистолет «вальтер» с полной обоймой. Потом дед отдал ей компас, часы и батарейный фонарик, а сам взял ухват и скинул с полки над входной дверью кучу тряпья.

Вытянув шею, Катя увидела посылочный ящик — в точности как посылка с сахаром от тёти Люды.

— Что это, дедушка?

Дед хитро расплылся в довольной улыбке:

— Здесь у меня гостинчик для фрицев припасён. Я эту посылочку со взрывчаткой давно заготовил и проволочку к ней протянул. А теперь давай-ка накрути проволочку на ручку двери, а то у меня руки дрожат. Поняла, что будет? Только фашисты начнут дверь дергать, сразу же моё взрывное устройство и громыхнёт. А в нём заряд такой, что ауфидерзейн фрицы вместе с домом.

Катя удивилась:

— А как же мы уходить будем?

— Ой, Надюшка, ты чисто несмышлёныш. А окошко на что?

Дед вздохнул и тяжело осел на лавку:

— Посидим, что ли, напоследок. Помолчим.

Пока они сидели молча, Катя взяла жилистую дедову руку и легонько сжала твёрдые, корявые пальцы. Всё, что она могла сейчас сказать, звучало бы пусто и незначительно.

Выйдя через окно, они добрались до кромки заледеневшего поля, на которое тускло светила ущербная луна. Следы терялись в клочьях свежего снега. Когда продрались сквозь камыши к гладкому льду реки, дед остановился и, срывая дыхание, спросил:

— Прислушайся, Надюшка, что услышишь?

Пробивающийся сквозь вьюгу звук низко дрожал на одной ноте.

Чтобы лучше слышать, Катя оттянула край платка:

— Будто мотор какой-то.

— Точно! За нами приехали. Машина буксует. — От ледяной крошки, секущей по глазам, дед зажмурился. — Сейчас жахнет.

Далёкий гром, расколовший тишину, подтолкнул их двигаться дальше, по колено проваливаясь в вязкую снежную массу. Если бы не река, они бы давно заплутали среди воя метели и белой пелены.

Часто Катя тревожно оглядывалась на деда, который двигался из последних сил, сникая с каждым шагом. Одолев горку за сосновым бором, он совсем сгорбился и с тяжёлым хрипом просипел:

— Всё, Надюшка, здесь наши дорожки расходятся. Мне направо, тебе налево. Давай тут прощаться. Нам надо успеть до рассвета километров по пять пройти. И ещё, внучка, когда услышишь, что наши взяли Великие Луки, то знай — там есть и частичка нашей с тобой победы.

«Так вот о чём был тот документ!» — поняла Катя.

Дед прошёл немного вперёд, но не устоял на ногах и упал на колени, распластываясь на снегу тёмной корягой.

— Дедушка! — Она стрелой метнулась к нему. — Дедушка! Не пущу! Не пущу одного!

— Погоди, внучка.

Отстранив её руки, дед задремал. На его веки, бороду, щёки мело снегом, как на покойника. Катя сгорбилась рядом:

— Дедушка…

Она говорила это про себя, беззвучно, но он открыл глаза, тускло блеснувшие белыми ледышками:

— Приказываю: иди!

— Я устала, посижу минут десять, — решила схитрить Катя, с ужасом думая, что если она уйдёт, то дед больше никогда не встанет.

Он погрозил пальцем:

— Нельзя уставать, внученька. Война идёт. Ради победы, ради Ленинграда держись. Мин берегись. Поля вокруг хуторов обходи. Сколько выдюжишь, столько и топай, не сдавайся.

— Не пойду без тебя, — твёрдо сказала Катя, — хоть убей меня — не пойду!

— Что?

Подбросив вверх непослушное тело, дед поднялся на ноги и тряхнул Катю за плечи:

— Кругом марш!

Она упрямо продолжала стоять на месте, глядя ему прямо в лицо остановившимся взглядом, полным боли и сострадания.

Дед сорвал зубами варежку, сунул руку в карман и вытащил пистолет, приставив его к своему виску:

— Или ты уходишь, или застрелюсь на твоих глазах, выбирай.

Развернулся и тихо побрёл в сторону леса.

Линию фронта Катя пересекла через десять дней.

Когда Сергей услышал русскую речь, то едва не взорвался от неистово захлестнувшего счастья. Под ухом Ваня сумасшедше орал «Ура!», а Ненашев отбросил в сторону автомат и, высоко подняв руки, двинул навстречу бегущим:

— Не стреляйте, мужики, мы свои. Свои! Гитлер капут! Капут ему, сволочуге! Хана, понимаете!

Чтобы не навести фашистов на след партизан, полуторку пришлось затопить. Сергей лично загнал машину подальше от берега и похлопал рукой по капоту:

— Прости, ласточка. На войне убивают не только людей.

Полетевшая под колёса граната по-весеннему вздыбила прозрачную на изломе корку льда, и полуторка вздрогнула словно живая. Цепляясь за жизнь, она задрала капот кверху, в последний раз глядя в небо слепыми фарами.

Предварительно машину разгрузили. Кузов оказался забит ящиками с консервами и макаронами.

— Пусть фрицы на диете посидят, — с яростью сказал Ненашев, — а то военнопленных одной брюквой кормят, пока сами консервы жрут. — Он рывком закинул автомат за спину, запрокинув лицо к звёздам. Сергей увидел, как в уголке его глаза блеснула влага.

При свете ручного фонарика ящики по цепочке передавали из рук в руки.

— Эх, и набьём пузо, — с улыбкой в голосе порадовался заросший до ушей командир отряда капитан Жежелев. — Теперь с голодухи не помрём. Не зря я печёнкой чуял, что надо в эту сторону с разведкой идти. — Он звучно хлопнул себя посередине живота. Видимо, предполагалось, что там у него печёнка. — И провиантом запаслись, и новобранцев заполучили. — Поочерёдно посветив фонариком в лицо Сергея, Ненашева и Вани, подвёл итог: — Молодцы, мужики! Будь моя воля, я бы вас к медалям представил. Из плена бежать — это тебе не фунт изюма. В отряде сильные духом очень нужны — потери у нас большие. В прошлую неделю разведгруппа на засаду напоролась, никто в живых не остался, а дела намечаются значительные. Огромные, можно сказать, дела!

И по той многозначительной интонации, с какой капитан Жежелев сделал намёк, Сергей с холодком восторга понял, что приближается наступление наших войск на Ленинград.

Неужели прорыв?

— В общем, зачисляю вас в отряд. Отоспитесь, отдохнёте денёк, а там и на задание.

В партизанском отряде под командованием капитана Жежелева насчитывалось около шестидесяти партизан, разделённых на два боевых взвода. Как понял из разговоров Сергей, большую часть отряда составляли бывшие окруженцы и убежавшие от оккупации местные. Последних было слышно по быстрому говорку с протяжными согласными и той готовности прийти на помощь, с какой радушные хозяева принимают дорогих гостей.

Жили в землянках, вырытых на небольшом островке посреди болот. Днём строжайший режим маскировки: ни огонька, ни звука, ни дымка. Зато ночью можно было поесть горячей каши и подремать у горячего бока печки-буржуйки.

Уже через два дня после зачисления в отряд Сергей пошёл на первое боевое задание в составе семёрки. Задача была несложной: устроить засаду и пощипать проходящих гитлеровцев.

— В серьёзный бой не вступайте, — напутствовал Жежелев, — наша цель сейчас — деморализовать врага и отвлечь на себя его силы. Пять минут боя, и скрывайтесь.

Для назидания Жежелев помахал перед строем растопыренной пятернёй, обозначавшей число пять.

Вышли на рассвете, едва сквозь прорехи ночи блеснуло серое рядно зимней зорьки. Под широкими, короткими лыжами еле слышно поскрипывал снежный наст. Лыжня ложилась ровная, глубокая, как ручеёк посреди равнины. Разгорячившись, Сергей сдвинул на затылок шапку-ушанку. Хорошо быть на воле!

На миг задержав бег, он почувствовал, как тяжело качнулись привязанные к поясу автоматные диски. В партизанском отряде ему выдали добротный овчинный полушубок, валенки и автомат. Пожилая комендантша Полина Васильевна, прикинув на глаз размер одежды, пояснила:

— Остатки прежней роскоши. Летом Центр успел нас снабдить амуницией, а теперь давно без связи сидим. С тех пор, как фашисты радистку замучили. Фрицы к радистам особенно люто относятся, нам говорили, что Гитлер даже специальный приказ издал — уничтожать радистов. Хорошая была девушка. Катей звали. — Отвернувшись, Полина Васильевна высморкалась. — Царствие ей Небесное. А им, проклятым, адское пламя.

Хотя Сергей знал, что его Катя в Ленинграде, сердце всё равно тревожно ёкнуло. Вспомнилось круглое, почти детское Катино лицо с ясным взглядом и озорная улыбка, которая в действительности идёт не от бойкости, а от застенчивости. Такую тростиночку надо на руках носить, а фашисты…

Задохнувшись от прилива ненависти, Сергей схватил в охапку полушубок и выскочил наружу. Земля горела под ногами, так хотелось скорее на задание, чтобы никогда и нигде в мире фашизм больше не поднял голову.

Командиром группы шёл малорослый партизан по прозвищу Шмель. Он и вправду походил на шмеля низким, гудящим голосом с заметными колебаниями обертонов. Сергей удивился огромной разнице тщедушного тела и богатого голоса.

Весь путь до позиции Шмель как приклеенный шёл на несколько шагов позади. На попытки завязать разговор отмалчивался, а во время короткой передышки взял Сергея за пуговицу полушубка.

— Ты вот что, паря, имей в виду — пока ты в моём подчинении, я с тебя глаз не спущу. Попробуешь бежать — буду стрелять без предупреждения.

— Куда бежать, — опешил Сергей, — снова в плен, что ли?

— А кто тебя знает? — Шмель опустил голову и остро глянул исподлобья. — Был у нас один такой по осени. Тоже вроде из плена прибился. Мы его жалели, как дураки, а он в первом же бою к немцам переметнулся, а после каратели наш отряд в клочья разнесли. От двухсот человек из боя вышли пятьдесят. Улавливаешь тему?

Недоверие обидно хлестнуло по нервам. Резким движением Сергей отстранился:

— Я не переметнусь и живым фрицам не дамся. Можете не следить, товарищ командир.

— Хорошо, если так, — Шмель поправил винтовку на плече, — но запомни — стреляю метко.

— Я тоже.

На самом деле Сергей стрелял довольно-таки метко, но до «Ворошиловского стрелка» недобрал, в лучшем случае выбивая девятку, что было неплохо. По крайней мере, в движущуюся мишень в виде фрица проблем попасть не наблюдалось. Автомат бы не подвёл, да патронов хватило.

Место для засады Шмель выбрал с умом, на горушке — и отступить легко, и обзор хороший. Дорога здесь делала крутой поворот на сужение. Вплотную к дорожному полотну подступали сумрачные ели. Дальше — бревенчатый мостик через заснеженную речушку.

«Для кого-то из немцев эти русские ели станут последним, что он увидит в жизни», — подумал Сергей. Автомат удачно лёг на колючую ветку, облегчая прицеливание. Он сорвал хвоинку и прикусил её зубами. Рот наполнился терпким горьким ароматом леса. И сразу вспомнился блокадный Ленинград, столовая их автобатальона и бачок с хвойным отваром, который полагалось пить по кружке в день.

Ребята из пятёрки рассыпались по дистанции. Шмель стоял за соседним деревом. У него единственного из группы была десятизарядная винтовка СВТ-40, чтобы бить наверняка, без промаха.

Перед тем как встать в засаду, Шмель приказал всем снять лыжи и вертикально воткнуть в сугроб, чтоб успеть подхватить на ходу.

Время текло медленно. Неподвижность позы сковывала руки и ноги холодом. Пальцы немели. Разгоняя кровь, Сергей напряг мышцы. Сейчас оружие — не только автомат, а и он сам, поэтому тело должно быть в боеготовности. В сторону Шмеля он не смотрел. Неприятно было.

За время засады по дороге прошло несколько пустых грузовиков, прогромыхали сани, запряжённые чахлой лошадёнкой. Правила санями женщина в синем платке. Проезжая поворот, она придержала лошадь и высоким голосом завела: «Эх, рябина кудрявая, белые цветы…»

Когда на дороге показались несколько полицаев, Шмель отрицательно покачал головой:

— Ждём живую силу противника, а с этими гадами успеем разобраться.

Колонну гитлеровцев услышали загодя по слаженному топоту множества ног. Шум из-за поворота приближался.

Шмель подал знак поднятой вверх рукой:

— Приготовиться!

Сквозь ажурную прорезь в еловых лапах Сергей увидел колонну гитлеровцев, человек сто. Печатали шаг чёрные сапоги, чешуйчатым панцирем шевелились тёмные каски. Сергей поймал себя на мысли, что не воспринимает их людьми. Для него они были захватчиками, из тех, кто не моргнув глазом сжигает целые деревни вместе со стариками и детьми, кто замучил в застенках партизанскую радистку Катю, кто грабит, вешает, стреляет, топча сапожищами чужую землю.

«Живая сила», — сказал про фашистов Шмель. Сбоку колонны долговязо вышагивал офицер в туго застёгнутом ремне с кобурой на боку. Винтовка в руках Шмеля выплюнула заряд, и офицер, взмахнув руками, рухнул к обочине.

Нацелив автомат на дорогу, Сергей перевёл рычажок на очереди.

И тотчас из-за деревьев дробно застрочили партизанские выстрелы. Слепящая быстрота огней неслась к смешавшейся колонне немцев. Фрицы были видны как на блюдечке, и автоматные пули косили их ряд за рядом, оставляя тела лежать на снегу тёмными кучами. Тех, кто успевал вскинуть оружие, методично и точно срезала десятизарядка Шмеля. Но многие гитлеровцы успели занять позицию, открыв в сторону леса ураганный огонь. Огненная карусель над дорогой свистела и трещала. Клёкот оружия мешался с воплями и стонами.

Пущенная из гущи боя, над лесом жёлтой звездой повисла ракета. Откуда-то у немцев взялся миномёт. От взрыва гранаты Сергею под ноги упала верхушка молодой ёлки.

В мозг вклинился повелительный крик Шмеля:

— Уходим, мужики!

Его голос перерезал свист мины, и Сергей увидел, как короткая фигура Шмеля отделилась от ели, мягко присев за снежный сугроб. Не переставая стрелять, Сергей перемахнул ближе к Шмелю. Теперь мина ударила слева.

«Пристреливаются. Следующая мина попадёт в цель».

Рывком подняв автомат, Сергей накрыл огневую точку и растянулся рядом со Шмелём.

— Ранены?

Тот шевельнулся:

— Нога. Прошил, гад. Давай автомат, отходите.

— Вместе уйдём, вон, ребята бегут.

Издалека он видел, как из ельника вынырнули три человека в одинаковых полушубках. Дула их автоматов раскалённо отливали красным.

Не дожидаясь помощи, Сергей потащил Шмеля за воротник полушубка. Пытаясь помочь, Шмель неловко сучил по снегу здоровой ногой. Не выбирая выражений, Сергей прикрикнул:

— Не дрыгай, ты мне мешаешь! — Он сунул Шмеля в руки товарищей и снова залёг в ложбине, отсекая атаку немцев. — Идите, я догоню.

— Отступаем, Медянов, приказываю! — надсаживаясь, орал Шмель.

— Иду! Сейчас!

Петляя, как заяц, Сергей метался от ели к ели, расстреливая диск за диском. Дыхание сбивалось, а глаза заливал пот. Он не торопился отступать, держа оборону, пока не убедился, что партизаны с раненым скрылись из виду.

Отбежав на первоначальную позицию, Сергей схватил лыжи. Только бы не ударили в спину, только б не ударили!

И снова как молния хоровод слов: «Не убоишься от страха нощнаго, от стрелы летящия… Падет от страны твоей тысяча, и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится…»

Сзади никто не гнался. Оставляя позади поле боя, Сергей налегке мигом догнал группу. Поставив Шмеля здоровой ногой на одну лыжу, двое партизан — Санько и Ляксей — шустро катили по направлению к лагерю. Оставшиеся несли оружие.

— А ты здоров стрелять, — примирительно буркнул Шмель через пару километров.

Ещё через километр-другой он дождался, когда Сергей поравняется вровень с ним плечо к плечу:

— Сам-то откуда?

— Из Ленинграда. Шофёр с Ладоги.

Шмель нагнул голову к плечу и долго молчал, словно считая снежинки в воздухе.

— Из Ленинграда. Вот оно как… Из Ленинграда, значит.

В его словах звучало уважение к городу, частичкой которого сейчас был Сергей. В ответ Сергей широко улыбнулся, чувствуя, что звание «ленинградец» теперь стало знаком качества. И неважно, красивый ты или нет, старый или молодой, главное — ленинградец — человек, который может выстоять.

Подготовка к прорыву блокады проводилась в режиме особой секретности. Операции было присвоено кодовое название «Искра», и назначена дата готовности — первое января тысяча девятьсот сорок третьего года.

Войскам Волховского и Ленинградского фронтов надлежало соединиться в районе Синявино и пробить сухопутный коридор на Большую землю. Стягивая ресурсы и вооружения, Красная армия копила мощь для решительного удара. Военная машина, приведённая в движение приказом из Ставки, уверенно набирала обороты, словно тронувшийся со станции локомотив литерного поезда.

Непрерывным потоком из-за Ладожского озера прибывало пополнение личного состава. Одновременно с открывшейся Ледовой дорогой шла навигация по воде. Пробивая дорогу во льдах, корабли Ладожской флотилии под непрерывным огнём противника проводили караваны барж.

Чтобы исключить промахи при наступательной операции, армии проводили тактические учения. На озёрах Карельского перешейка во всех подробностях была имитирована обстановка, какая встретится при зимнем штурме Невы.

В болотах около Волхова создавались ледяные валы и прочие барьеры — копии тех, что предстояло преодолевать при прорыве.

Сведения разведки с оккупированной территории анализировались в мельчайших подробностях.

К середине января войска Ленинградского и Волховского фронтов были готовы к решающему наступлению.

Со стороны Большой земли к бою изготовилось около тысячи восьмисот орудий и миномётов сухопутной и морской артиллерии против четырёхсот, имевшихся у немцев. В распоряжении армии было пятьсот самолётов. Четыре стрелковые дивизии и шесть стрелковых бригад, лыжная и три танковые бригады были готовы в любую минуту мощным тараном обрушиться на врага и напрочь смести передовую оборону.

Особую сложность представлял прорыв обороны в полосе 67-й армии. Здесь позиции противника проходили по обрывистому обледенелому левому берегу Невы, имевшему превышение над правым. Расположенные ярусами огневые средства врага прикрывали многослойным огнём подступы к берегу.

Наступающим частям были выданы продукты на двенадцать боевых суток, а раненых в госпиталях фронта и Ленинграда ждало тридцать восемь тысяч коек.

Для подхода к Неве мощных танков и тяжёлой техники были построены дороги и подготовлены настилы, из которых предполагалось быстро проложить четыре переправы.

Для одновременного взрыва всей полосы минных полей вдоль правого берега расположили больше тысячи подвесных зарядов — их предстояло привести в действие электрическим током перед моментом выхода на лёд передовых частей.

Телефонная и радиосвязь всюду была налажена и проверена.

Замершие на марше части и соединения ждали приказа к наступлению. Дух атаки буквально витал в морозном воздухе, нетерпеливо подгоняя время тактического затишья.

Катя чувствовала, что сейчас как никогда вся армия представляла собой единый молот, который вскоре размахнётся и будет бить и бить в одну цель, расплющивая вражеские армады и разрывая в клочья линии фронта.

«Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится, Россия сосредотачивается», — в последнее время Катя часто вспоминала знаменитые слова канцлера Горчакова, разосланные им в депеше по посольствам.

Она так часто думала о наступлении, что ночью ей приснился рукопашный бой. Мелькающие руки, блеск холодного оружия, крики, кровь. Она проснулась в холодном поту и не сразу сообразила, что находится не в окопе, а на территории военной части в старой школе, приспособленной под казарму офицерского состава. В маленьком закутке, выделенном ей старшиной, рядом с койкой стояла табуретка, на которую Катя положила планшет с письмом от Егора Андреевича и Варвары Николаевны. Переписываться с родными разведчикам разрешалось, главное, не указывать, где и кем служишь. Первая весточка полетела в Ленинград вскоре после возвращения с первого задания. Точнее, это были две ласточки, потому что Катя послала два одинаковых письма — Егору Андреевичу и Варваре Николаевне, в расчёте, что если одно затеряется, то другое дойдёт.

Взбив подушку повыше, Катя достала из планшета письмо, просто чтобы ещё раз подержать бумагу, написанную Серёжиной мамой. В письме о Серёже не было ни строчки, значит, он по-прежнему числится пропавшим без вести.

Катя тихонько вздохнула.

Светящаяся стрелка часов показывала три утра. Надо успеть набраться сил, потому что завтра спать не придётся — в ночь вылет. В полученном приказе говорилось, что группе разведки во главе с майором Зубовым и его помощником сержантом-радистом Зайцевой и приданным им охранением из трёх парашютистов-автоматчиков предписывается сразу же после приземления приступить к выполнению задания разведывательного характера. Что делать, в приказе не говорилось, но майор Зубов имел исчерпывающие инструкции.

Прежде майора Зубова Кате довелось видеть лишь однажды — сразу по возвращении от деда.

Он показался ей мрачным и заносчивым. Тогда её потребовали с докладом к начальнику штаба — полковнику с тихим голосом и жёсткими как сталь глазами. Кроме начштаба в кабинете находился пожилой, лысоватый майор среднего роста. Тренируя описание словесного портрета, Катя сумела заметить широкий нос, ершистые брови и резкие морщины, сбегавшие от уголков рта.

При её появлении он встал и, не взглянув, вышел из кабинета.

— С майором Зубовым работать не доводилось? — спросил полковник, и сам себе ответил: — Ничего, всё ещё впереди.

Письмо в руке грело душу тёплым угольком из домашней печи. Катя повернулась на бок и принялась размышлять о предстоящем вылете и о том, что немного обидно не принимать самостоятельных решений, а служить чем-то вроде живого радиопередатчика. Если бы учёные изобрели, к примеру, телефон без проводов, который можно носить с собой, то зачем тогда радисты вообще?

…Вылет был назначен на четыре часа утра. Погода стояла отменная — с лёгким морозцем, украсившим небо яркими звёздами, похожими на застывшие взрывы гранат. Когда шли к самолёту, снег хрустко скрипел под ногами. Впереди майор Зубов, за ним Катя и замыкающие автоматчики. Все в белых маскировочных комбинезонах, за плечами вещмешки, автоматы. У Кати — рация и комплект питания.

После того как штаб дал добро на вылет, Зубов подвёл Катю к бойцам охранения. Одинаково сложенные, они резко отличались по внешнему виду — один белобрысый и очень курносый, а другой чернобровый и черноокий, как девушка.

— Знакомьтесь, сержант Зайцева. Рядовые Мохов и Пидкуймуха.

Чтобы не фыркнуть от смеха, Кате потребовалось усилие. Спрятав усмешку, она пожала им руки и резко отвернулась под тяжёлым взглядом майора Зубова. Ей не хотелось давать майору повод заподозрить себя в легкомыслии: девушка в армии такой же боец, как все остальные, без всяких скидок на женский пол.

В салоне самолёта царил холод, который казался вечным. По мере набора высоты он сгущался, пока не превратился в ледяной нож, вспарывающий лёгкие.

Авиационные двигатели действовали на нервы и давили на барабанные перепонки, плюс машина то и дело ныряла в воздушные ямы. Катя заметила, как на шее Мохова судорожно ходит кадык. Его явно тошнило. Лицо Пидкиймухи хранило замкнутое выражение, не изменившееся даже тогда, когда пилот выкрикнул команду приготовиться к прыжку.

Майор поднял голову и обвёл глазами свою команду. Катя думала, что он сейчас скажет что-то резкое. Но Зубов улыбнулся одним уголком рта:

— В час добрый…

«…да во святой», — автоматически довершила фразу Катя, потому что так всегда их с Олей провожала в школу Олина бабушка.

Жгут из ветра на секунду подбросил Катю кверху, но почти сразу же её с силой потянуло к земле, маятником качающейся перед глазами. Справа и слева по курсу белели парашюты майора, Мохова и Пидкиймухи, а внизу, в темноте ночи, на шестисотметровую высоту веером поднимались горящие строчки. Миг яркой красоты врезался в память вместе с пониманием, что трассирующие пули летят прямо на них.

Затихающий гул самолётного двигателя шёл по нисходящей, замещаясь отчётливым дробным звуком снизу: «та-та-та, та-та-та».

Лавируя в воздухе, Катя попыталась приладить к плечу автомат, но парашют постоянно дёргало и вело. Пули визжали у самого уха и дырявили шёлковый купол. Внезапно, словно вынырнув из тумана, появился костёр, а рядом с ним задранный вверх ствол пулемёта в россыпи синих брызг от очередей.

Действуя на опережение, руки сорвали кольцо с гранаты. Бросок вниз — взрыв и вопль фашиста слились воедино. Катя напружинила ноги для приземления, но от взрывной волны купол парашюта потянуло в сторону. Хлопая на ветру, он то надувался, то сдвигался наподобие огромных белых крыльев. Катя не стала гасить парашют. Несколько метров её свободно протащило по заснеженному полю прочь от места приземления.

Сейчас главное — не дать себя подстрелить и не повредить рацию, потому что без связи вся группа обречена на гибель. Сознание заработало в режиме вспышки, соперничая с трассами выстрелов: убраться из зоны огня, обрезать стропы, залечь и не тратить боеприпасы впустую.

Перекатившись на живот, Катя ужом заползла между двумя валунами и осмотрелась. Впереди перед ней лежала ровная площадка, занесённая снегом. Крошечными размерами она годилась разве что выпаса козы, да и то не особо привередливой. Дальше полотно земли обрывалось, серой полосой сливаясь с чёрным небом. То здесь, то там сквозь ночную мглу проступали очертания скальных обломков, беспорядочно рассыпанных на пересечённой местности.

Жадно хватанув губами комок снега, она достала компас, чтобы засечь своё местонахождение. Хотя автоматная перестрелка не стихала, Катя явственно расслышала тонкий тоскливый волчий вой, словно ветер в трубе воет. Она сложила ладонь ковшиком и, напрягая голосовые связки, долго и протяжно прогудела ответ майору. Накануне вылета вся их группа выла битых полчаса, но Зубов остался доволен только результатом Пидкиймухи.

Вой повторился с условным перерывом на раз, два, три.

Живы! Живы! Когда Катя ползла навстречу сигналу, то едва не стонала от радости. Уловив, что автоматная стрельба стихла, она поднялась на четвереньки и очень тихо подвыла, подражая волчонку. Почти сразу от белой скалы отделилась фигура и голос майора негромко позвал:

— Сюда, сержант. Идите ко мне. Да не пригибайтесь, больше здесь никого нет.

— А ребята?

Он безнадёжно махнул рукой:

— Нет больше ребят. И немецкого поста нет. Видимо, мы на патрульную группу напоролись. Давай разворачивай рацию, выходи на связь с Центром.

Уже начинало светать, и в тусклой полосе восхода Катя увидела, что за последний час лицо майора почернело и осунулось. Наверное, он был ранен, потому что на краю капюшона маскхалата алели капли крови.

Катя моментально развернула рацию и взялась за ключ. Майор диктовал, а она шифровала и передавала:

«Высадка встретила сопротивление противника, которое было подавлено. Потери группы — рядовые Мохов и Пидкиймуха. — Катя почувствовала, что сжимающие ключ пальцы стали деревянными. — Ждём дальнейших указаний».

Ответную радиограмму она не поняла.

«Самолёт готов к вылету, через два часа будет в ваших водах. Наблюдайте за морем!»

— Порядок, — сказал майор. — Быстро сворачивайся и пошли к берегу.

Катя удивлённо переспросила:

— К берегу?

Майор сухо кивнул:

— Ты разве не поняла, что нас выбросили на берегу Ладоги? Вот там, впереди, кусочек озера, — он показал в том направлении, где полотно снега резко уходило под обрыв. — Там, в толще скал есть обширные пещеры. В них замаскирована немецкая артиллерия. Её много, несколько батарей. Иначе говоря, подземная крепость. Обнаружить прежде не удавалось. Через час на лёд сядет У-2. Как только немцы откроют по нему огонь, мы с тобой будем засекать координаты вражеской артиллерии. — Он стиснул губы. — Нам надо выполнить задание любой ценой, иначе наши бойцы зря погибли.

На кромке берега дул ледяной ветер, моментально сковавший лицо ледяной коркой. Чтобы не замёрзнуть насмерть, майор велел лечь и закопаться в снег. Передатчик держать в рабочем состоянии.

«Как в могиле», — подумала Катя, локтями и коленями проминая себе берлогу.

Её била нервная дрожь, перетекающая в страшную усталость, когда кажется, что за минуту сна можно отдать всё на свете.

Пытаясь взбодриться, Катя что есть силы таращила глаза и короткими глотками пила холодный воздух, а когда не помогло, то достала финку и остриём ткнула под ноготь большого пальца. Боль прошила от головы до пяток, и в голове сразу прояснилось. Она прильнула к окулярам бинокля — снег и лёд кругом, глазу зацепиться не за что.

Майор Зубов лежал рядом настолько тихо, что Катя забеспокоилась:

— Товарищ майор, я видела — вы ранены, вам нужна помощь?

— Нет. Там просто царапина. Рикошетом чиркнуло. — Он помолчал, а потом спросил: — Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

Отвечая, Катя полгодика прибавила для солидности, чтоб не считал её совсем пигалицей.

Он вздохнул:

— И у меня дочке девятнадцать. Было бы. На днях начштаба известил.

Катя моментально вспомнила замкнутое лицо майора при первой встрече и то, как он поспешно вышел из кабинета.

— А у меня маму убило, — сказала она, чувствуя, что ему сейчас важно не оставаться одному со своим горем. Посочувствовать может каждый, а понять — только тот, кто пережил.

Она подумала, что убитые Мохов и Пидкиймуха тоже чьи-то сыновья и скоро их мамам почтальон принесёт казённый листок серой бумаги. Наползали мысли о своём неизвестном отце, о тёте Люде, о Лере, воюющей где-то под Колпино, и о том, что прямо под ними ощетинилась пушками подземная крепость и скоро прилетит самолёт, который отважно встанет под выстрелы.

Холод и неподвижность сковывали тело ледяным панцирем, а самолёт всё не летел и не летел. Когда загорелась лампочка на рации, Катя едва смогла пошевелиться, чтобы надеть наушники. Оператор передавал, что на позывные их рации должен откликнуться пилот У-2, идущий прямо по курсу.

Прошёл час, но самолёт не появлялся, а низко нависшие тучи обещали вскоре пригнать снежную бурю.

Зубов озабоченно посмотрел на часы:

— Радируй в Центр.

— Я Стриж! Я Стриж! Отзовитесь, — резво застучал ключ в руках Кати.

— Я Толстяк, я Толстяк, — раздался долгожданный отклик. — Сообщите ориентиры участка наблюдений. Перехожу на приём.

Помехи были очень сильные, и Катя едва слышала позывные самолёта.

— Толстяк, Толстяк, я Стриж.

Едва раздалось тарахтенье самолётного двигателя, майор Зубов вскочил и разжёг дымовую шашку, выплюнувшую наверх клубок рыжеватого дыма.

Самолёт дал круг. Перекосившись на одно крыло, он летел так, будто бы его подбили и лётчик из последних сил тянет к берегу.

Катина рука замерла на ключе. Ей стало страшно, что прямо сейчас по самолёту ударят залпы орудий, а лётчики не успеют выпрыгнуть.

Заметив на вершине заснеженного плато рыжие клубы дыма от сигнальной шашки, лейтенант Валиулин обернулся и прокричал своему стрелку-радисту Лёне Поликарпову:

— Где наша не пропадала!

Он нарочно мотал самолёт из стороны в сторону, чтобы обмануть немцев. Пусть думают, что посадка вынужденная.

В своей эскадрилье Ринат Валиулин слыл шутником и забиякой. Он был невысокий, стройный, с мягкой походкой и чуть раскосыми глазами уроженца Поволжья. В первый раз в жизни Ринат увидел военных, когда по их деревне промаршировала рота красноармейцев из соседнего Ульяновска. Не обращая внимания на задравшуюся на пузе рубаху, шестилетний Ринат бежал за ними до самого моста через реку, хотя туда ему запрещалось ходить под страхом крапивной каши.

Одетые в зелёную форму солдаты дружно маршировали в ногу, и при каждом их шаге сердце Рината прыгало от восторга, словно новенький резиновый мячик в красную и синюю полосочки. Мальцом он мечтал стать солдатом, потом, когда в клуб привезли фильм про танкистов, решил учиться ездить на танке, а перед началом войны подал документы в лётное училище. Мечталось стать как Валерий Чкалов.

Провожая его в лётное училище, бабушка Галия велела летать пониже и помедленнее. Её слова Ринат всегда передавал друзьям как анекдот.

Несмотря на свои двадцать два года, он считался опытным лётчиком с кучей боевых вылетов и пятью звёздочками за сбитые самолёты.

Когда его вызвали в штаб и предложили выполнить особо важное и рискованное задание, Ринат не колебался ни минуты. Он приуныл только тогда, когда узнал, что лететь надо не на родном до последнего винтика «ишачке» — истребителе И-16, а на фанерной «этажерке» У-2.

Прежде ему доводилось летать на У-2 только в лётном училище, и за время пути до намеченной точки Ринат успел вспомнить все нехорошие слова, за которые бабушка лупила его полотенцем по мягкому месту.

Выбрав место для посадки, Ринат потянул за рычаг, снижая высоту до минимума. Ему было жалко бросать старичка У-2 под шквал огня. Небось много грузов перевёз на своём горбу, много ребят выучил летать — поставил на крыло, как говорится.

— Надеюсь, твоя смерть не останется неотомщённой, — пробормотал он сквозь зубы, когда колёса коснулись корки льда.

Теперь их должны расстреливать.

Несколько секунд Валиулин просидел неподвижно, боясь своей поспешностью отпугнуть немцев. Ещё до вылета они с Лёней Поликарповым уговорились, что тот выскакивает первым и сразу пробивается по направлению к разведгруппе.

— Лёнька, прыгай, чудила! — закричал Ринат, благо мотор заглох и на уши давила абсолютная, невероятная тишина, похожая на глыбу прозрачного льда.

Он дождался, когда из кабины вылезет Лёнька, и едва успел перенести ногу через борт, как прямо из скалы с грохотом вылетел столб огня.

Кубарем кинувшись в ближайший сугроб, Ринат внезапно вспомнил, что не успел сказать санитарке Маришке самое важное. Глупо, что его вызвали в штаб на середине разговора. Глупо. Глупо. Глупо.

От вспыхнувшего самолёта полетели горящие искры, а лёд под ногами раскололся на куски, набираясь чёрной воды. Летал Ринат хорошо, а плавать не умел вовсе.

Орудийный залп вылетел из скалы с нависшим снежным козырьком. Самолёт подпрыгнул и закачался. Катя увидела, как вверх взметнулся фонтан воды, за ним второй, третий, четвёртый. Самолёт загорелся, но стрельба не прекращалась, а стала ещё яростней. С грохотом вспарывая ледовое полотно, снаряды превращали его в серое крошево.

— Следи, откуда стреляют! — выкрикнул майор. — Я наношу координаты на карту. От берега не ближе двухсот метров. Верно?

— Точно!

Сполохи от сгорающего самолёта языками прорывали клубы чёрного дыма, поднятый на дыбы лёд кипел в бурном водовороте разбуженной воды. Там, на озере, был ад, и Катя не представляла, как лётчики смогут уцелеть в этом вареве из огня, льда и воды.

Карандаш майора летал по карте, с бешеной скоростью ставя точки. Он повернул к Кате напряжённое лицо:

— Нам надо дождаться лётчиков и вместе выходить к партизанам.

Катя кивнула:

— Так точно, товарищ майор. Будем ждать.

Артиллерия замолчала внезапно, и в наступившем затишье чётко послышались звуки автоматных выстрелов, нарастающие с дальней стороны поля.

Катя увидела, как цепочка немецких солдат по-пластунски взбирается по косогору. Их чёрные фигуры были ещё далеко. Быстрым движением она натянула на голову капюшон маскхалата и достала пистолет.

Майор поставил последнюю отметку, заложил чертёж в планшет и кинул Кате:

— Хватай рацию, отступай, прячься между скалами и немедля сообщай штабу квадрат крепости.

Он распластался по снегу и выпустил из автомата длинную очередь. Катя увидела, как строй гитлеровцев стал рассыпаться. На неё напало оцепенение. Мысли рвались, не пуская двинуться с места.

Майор приподнялся на колени и отрывисто рявкнул:

— Не стой, уходи немедленно!

Резкий окрик заставил Катю подхватить рацию и метнуться к куче валунов. Издалека она казалась пирамидой, увенчанной острым осколком гранита.

Метров пятьсот до укрытия Катя пропахала по-пластунски, проваливаясь локтями в снег и жадно глотая холодный воздух. Пулемётные очереди строчили над головой, заставляя вжиматься в снежную массу. Больше всего она боялась за рацию. Когда до пирамиды осталось совсем чуть-чуть, из-за камней выскочил рослый солдат и побежал прямо на неё. Катя вскинула пистолет. Рука чуть дрогнула в горячке боя. От выстрела в упор гитлеровец завыл и, опрокинувшись на спину, схватился за живот.

Усилием воли она остановила себя, чтобы не подхватить его автомат и не выпустить весь диск одной строчкой.

Сразу за валунами виднелся пышный куст, закутанный снегом до состояния кокона. Он отлично годился для антенны. Протоптав площадку, Катя развернула рацию.

— Я Стриж, Я Стриж. Передаю координаты батарей. Квадрат бомбометания справа от обрыва в двухстах метрах от берега. Вам ясно?

От скорости работы на ключе покалывало кончики пальцев, а капюшон сползал на лоб.

— Стриж, приказываю срочно уходить. На бомбёжку вылетает эскадрилья Пе-2. Позывные флагманского стрелка-радиста «Град». Ему даны ваши позывные. Перехожу на приём.

Оторвавшись от рации, Катя увидела, как под ливнем пуль Зубова тащат два человека в мокрых лётных комбинезонах. Перебрасываясь от скалы к скале, они успевали уйти из-под выстрелов.

Один из них развернулся и дал очередь из немецкого автомата в гущу фашистов.

— Пустите меня, я сам пойду! — крикнул майор, вырываясь. Чтобы стряхнуть заливавшую глаза кровь, он всё время мотал головой.

Живы! Все живы!

Катя вспыхнула от радости:

— Товарищ майор, приказано уходить, бомбардировщики вылетели.

— Хорошо, сейчас накроют гадов, — с весельем в голосе сказал молодой черноглазый лётчик, и Катя удивилась, что он так спокойно держится.

Другой лётчик, приладив к плечу автомат, садил по фашистам очередь за очередью.

Человек пятнадцать гитлеровцев беспорядочно метались по площадке, стреляя из автоматов во все стороны. Трое солдат с радостным гиканьем пинали ногами оставленные разведгруппой вещмешки.

Майор приказал отползать назад и прекратить стрельбу. У него была разорвана шапка и кровь сочилась по лбу и щеке.

— Я перевяжу, — сунулась Катя.

Он сердито глянул одним глазом:

— Отставить, сержант. Даю команду: за кромкой берега высокий спуск к озеру, нам надо туда и идти вдоль берега, пока не встретимся с партизанским проводником. Если меня убьют, то пароль «Искра».

Лётчики снова схватили майора под руки и поволокли к склону. Теперь он не отбивался.

Катю с рацией они пропустили вперёд, прикрывая своими спинами. На пронизывающем ветру с озера комбинезоны лётчиков покрылись седой коркой, а бледные лица казались сахарными.

Не останавливаясь, Катя показала рукой на труп немца:

— Вам надо снять с фашистов сухую одежду и переодеться.

— Шутишь, сестричка? — отозвался черноглазый. — Мы с Лёнькой фашистскую форму не наденем.

— Сержант права, — твёрдо сказал майор. — Вам надо переодеться, но сначала выйдем из-под обстрела.

Долгие минуты они бежали под градом путь, то падая, то вставая. Несколько раз Катя уже считала себя мёртвой, но пули только рыхлили снег вокруг неё. Когда они все четверо на снежной лавине съехали под откос, это было форменным чудом. Задрав голову, Катя убедилась, что они счастливо оказались вне зоны видимости. Было слышно, как гитлеровцы бегают по краю площадки, стреляют и что-то кричат.

С серым лицом майор скрючился над сугробом, и его вырвало. Судя по тому, как беспорядочно метался его взгляд, у него кружилась голова.

— Дайте осмотрю рану, — не утерпев, потребовала Катя.

— Назад! — Он был не в себе, глаза лихорадочно горели. — Немедленно проверь рацию, проверь питание.

Катя порадовалась, что успела застегнуть футляры, потому что рация и батареи работали безупречно, шкала светилась. Закрепив антенну в щели скалы, она мучительно долго вызывала штаб.

— Я Стриж, я Стриж…

Сигнал не проходил, хоть плачь. Она украдкой перекрестила передатчик.

Один из лётчиков, представившийся младшим лейтенантом Кононовым, перевязал рану майору Зубову. Имя второго лётчика звучало красиво и необычно — Ринат. Называясь, он попробовал улыбнуться замёрзшими губами:

— Лейтенант Ринат Валиулин.

Потом лётчики ушли и вернулись одетые в немецкие шинели. Выражение их лиц было смущенное и злое.

— Я Стриж, я Стриж.

Если бы азбука Морзе умела кричать, то Катин вопль услышали бы на другом конце света. Устойчивый сигнал пришёл вместе с гулом моторов.

— Наши летят! — воскликнул лейтенант Валиулин. — Вижу эскадрилью «Петляковых», за ними «Яки». Ура!

— Тихо, лейтенант. — Голос майора звучал глухо, но твёрдо. Он поддержал рукой голову. — Не мешай радисту.

Катя прижала к уху наушники и сразу услышала позывные стрелка:

— Я Град, я Град. Нахожусь над целью.

— Я Стриж. Вас вижу. Цель справа. Напротив полыньи в озере. Там остатки самолёта.

Едва низкий самолётный гул заполнил собой всё пространство над озером, из скалы по бомбардировщикам ударили зенитки. И сразу же оглушительно и страшно начали взрываться наши бомбы. Воздух гремел и пылал, скручивая дым в чёрные канаты, прошитые огненными брызгами. Земля под ногами ходила ходуном. Вверх летели камни, комья промёрзшей земли, лёд, снег. По щекам хлестал горячий ветер.

— Первое звено отбомбилось, сейчас пойдёт второе! — проорал сержант Кононов, выглядывая из щели между скал.

Майор Зубов выдвинулся вперёд, отстранив Катю ладонью.

— Уходим, быстро.

Они побежали вперёд, вдоль береговой кромки, не обращая внимания на таблички заграждения. Немцев нигде не было.

Отсюда хорошо виделось, как бомбардировщики заходят на второй круг.

— Пешечки, дорогие пешечки, — ласково бормотал Ринат. — Эх, и отличная машина — Пе-2, руки сами к штурвалу тянутся.

В уши жаркой болью ворвалась мощная волна взрыва. Она шла от места попадания как рокочущий вал, сметающий с лица земли всё живое. Чтобы не лопнули барабанные перепонки, Катя открыла рот, увидев, что лётчики тоже разинули рты, а майор с восторгом в голосе закричал:

— Бомба попала в склад снарядов. Быстро зарывайтесь в снег!

Он тяжело навалился сверху на Катю, прикрыв её своим телом. Нога неудобно подвернулась в коленке, но майор не позволял шевелиться, пока самолёты не улетели. Взрывы не прекращались, и небо закрывала чёрная туча.

Майор выпрямился. Окровавленный, с чёрным отёком на половине лица. Лейтенант Валиулин поддержал его под руку.

Майор вытер разбитую губу:

— Я поздравляю вас, ребята!

Он кричал, но Катя его еле слышала. Она смотрела на холодное солнце, прорывающееся сквозь жирно поблескивающий дым, и чувствовала себя так, словно у неё вдруг выросли два крыла. Хотелось сжать кулаки, петь, прыгать, стрелять в воздух.

Вместо этого Катя обтёрла снегом лицо и начала сворачивать рацию. Майор сказал, что предстоит добраться до партизан, а оттуда их разведгруппу переправят самолётом. Четыре человека были десантированы сюда, и четыре человека отправляются обратно, только теперь в другом составе.

При мысли о Мохове и Пидкиймухе у Кати задрожали губы, и она приложила к ним палец, чтоб не всхлипнуть.

Судя по интенсивности боевых заданий, Сергей чувствовал, что на Ленинградском фронте готовится грандиозное событие.

Каждую ночь ему снился прорыв блокады. Он представлялся как невское наводнение. Сначала по Ладоге шла маленькая рябь, потом ветер вздымал волны, которые начинали раскачивать зеркало озера, и, наконец, вобрав мощь северной осени, на город катила огромная нагонная волна. С бушующей силой она заставляла Неву повернуть вспять, захлёстывая гранитные набережные и смывая препятствия.

Сейчас такой волной готовилась стать Красная армия.

— Отвлекаем силы противника. Не даём ему передышки. Ведём рельсовую войну, — неустанно твердил командир отряда капитан Жежелев.

И партизаны отвлекали, взрывали, поджигали, блокировали. Тот месяц, что Сергей был в отряде, показался ему целым годом, потому что события стремительно летели кувырком, как пущенные под откос поезда. Каждый божий день новая операция — впору звёздочки на капоте рисовать, жаль, что полуторка на дно ушла.

За это время он успел сдружиться со всеми, даже с сумрачным Шмелём, а с Ненашевым и Ванькой поселился в одной землянке. Землянку в шесть квадратных метров выкопали самостоятельно, до седьмого пота дробя ломами мёрзлый грунт. Сверху сделали три наката брёвен, а в день новоселья получили особо важное задание на вражеском аэродроме.

Приказ вывести из строя самолёты в партизанский лагерь принесла девчушка-связная. Её звали Наташа. Она была тихой, как мышка, с серыми косичками из-под платка и в сером заношенном пальтишке. Такая пройдёт мимо — не заметишь. В этот раз она прибежала ни свет ни заря и сразу прошла в землянку Жежелева.

Командир сидел на нарах с босыми ногами и тянул кипяток из поллитровой жестяной кружки. Увидев Наташу, он поставил кружку на колено и стыдливо поджал ноги под скамейку. В ноябре Жежелев отморозил ступни, когда подрывал мост через реку Мста. После неделю в жару метался. Хотя с тех пор тягучая боль в ногах стала его постоянным спутником, в отряде про это никто не знал. Перед бойцами Жежелев ступал твёрдо, позволяя себе хромать только в одиночестве.

— Ты что в такую рань, Наташа? Случилось что?

Наташа пожала плечами:

— Не знаю, товарищ капитан, мне не докладывают. Велено отнести — я несу, моё дело маленькое.

«Да уж, маленькое, — с острой тоской подумал Жежелев, — мимо немецких патрулей да с донесением. Фашисты за связь с партизанами кожу с живых людей снимают. Не смотрят, взрослый ли, ребёнок. Хуже зверья».

Тоненькой рукой с замёрзшими пальцами Наташа протянула ему шифровку, по-матерински мягко попеняв:

— Разве же можно, товарищ капитан, на земляном полу да босиком. Так и до ревматизма недалеко. Давайте я вам шерстяные носки свяжу?

Жежелев покраснел и хотел отшутиться, но тут его взгляд упал на депешу.

Через пять минут было объявлено общее построение.

Жежелев вышел из землянки подтянутый, выбритый, с торжественным выражением лица.

— Товарищи! — Его взгляд прошёлся по лицам партизан. — Для нашего отряда настал решительный момент. Готовится наступление Ленинградского и Волховского фронтов с целью прорыва блокады. — Жежелев хотел завернуть что-нибудь этакое, героическое, но от избытка чувств смешался и просто махнул рукой. — Дождались, товарищи.

Чтобы не дрогнул голос, он отогнал от себя мысль об оставшихся в Ленинграде жене и дочке. Жежелев не знал об их судьбе, потому что в дом на Васильевском острове попала бомба, а единственное письмо, которое ушло на Большую землю, осталось без ответа. Он написал его второпях, простым карандашом на коленке, на адрес почтового отделения, и в каждой строчке молил жену Зину: ответь, только ответь. Больше мне ничего не надо от жизни.

На краткий миг перед глазами мелькнула круглая веснушчатая мордашка дочки и цепкие ручонки, дёргавшие его за гимнастёрку:

— Ты скоро придёшь с войны, папа? Я подожду, я не сяду без тебя ужинать, а потом ты расскажешь мне сказку про доброго попугайчика.

Насупив брови, Жежелев поднял вверх руку с шифровкой:

— Мы с вами получили приказ штаба фронта уничтожить секретный аэродром гитлеровцев в районе Подберезья. Ни один самолёт не должен больше подняться с него в воздух и помешать наступлению. Причина невыполнения может быть только одна — смерть. Весь личный состав будет разделён на группы, день на подготовку, в ночь выступаем.

Он оглянулся на комендантшу, которая совмещала обязанности санитарки и повара, попросил:

— Товарищ Мосина, покорми народ посытнее и сухпайки собери, благо трофейная тушёнка пока в наличии.

Первым в цепочке лыжников шёл Жежелев, позади Сергей, потом Ванька, дальше тянулись остальные, некоторые с санями — обратно везти раненых. В лагере остались только охрана, комендантша и раненые.

Шли по одной лыжне, ни шага в сторону. Глядя на лёгкий жежелевский шаг, Сергей удивлялся его силе и неутомимости. У него самого после первых двадцати километров дыхание стало тяжело сбиваться, и он с жадностью хватал ртом студёный воздух. Жежелев останавливался, только чтобы взглянуть на компас и свериться с картой. Укутанные снегом минные поля хранили свой смертоносный груз до весенней распутицы, поэтому можно было идти напрямик.

Когда лес начал редеть, по команде Жежелева все сняли лыжи и упали на четвереньки, а дальше поползли по-пластунски. К кромке лётного поля партизаны подобрались в кромешной темноте, ориентируясь на беглые вспышки фонарей охранников. В условиях малой видимости Жежелев не рискнул дать приказ к атаке, а велел залечь в засаде и ждать сигнала к наступлению — волчьего воя.

Волков в лесу и вправду развелось без счёта, война для волка — время сытное. Пока отряд отмахивал километры к аэродрому, Сергею не раз слышалась заунывная волчья песня. Тягостно, тоскливо, на одной ноте: у-у-у, у-у-у.

«Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?» — вспомнились под волчий вой стихи Пушкина.

Позицию заняли полукругом рядом с посадочной площадкой. Сергей попытался определить, с какой стороны казармы гарнизона. Запахом печного дыма тянуло справа. Он подумал, что успеет сжевать пару сухарей, чтобы скоротать время до рассвета.

Минуты тянулись медленно и сонно. Полоса рассвета сначала прорезалась у верхушек елей, словно бы они проткнули небо, выпустив на землю молочную струю густого тумана. В сером мареве стали видны неясные очертания самолётов, накрытых маскировочной сеткой. Сергей скорее угадал, чем увидел, что это были истребители «Мессершмитт-109». Около каждой машины расхаживал часовой. До партизан долетали хруст шагов и негромкие голоса с жёсткой немецкой интонацией. Ноздри щекотал сигаретный дым.

— Курят, сволочи, — одними губами сказал Ненашев, подтягивая к себе ручной пулемёт.

Порядок действий Жежелев наметил следующий: основной состав завязывает бой, а под его прикрытием один человек из каждой тройки проникает в кабину самолёта с заранее приготовленной взрывчаткой весом в шестьсот граммов и поджигает бикфордов шнур.

В их тройке подрывником был Ваня. Сергей с Ненашевым шли в наступление.

С каждой каплей рассвета тишина вокруг становилась осязаемой, готовой лопнуть в любую секунду. Хотя сигнала ждали, тонкий волчий вой раздался неожиданно, набирая высоту с протяжной безысходностью.

— С Богом! — успел выдохнуть Сергей перед выстрелом, и звуки его слов сгорели в сполохах огня и дыма.

Прикрывая Ивана, он бежал боком, посылая по сторонам короткие очереди. Рядом бил пулемёт Ненашева. Стараясь поворачиваться так, чтобы Ваня оказывался за его спиной, Сергей не заметил, как пуля сбила с него шапку-ушанку. Со стороны казарм мелькали силуэты гитлеровцев, им навстречу неслось нестройное, обрывистое «Ура!».

Не долетев несколько метров до Сергея, грянул взрыв гранаты. В лицо ударил грязно-оранжевый клубок дыма.

Сергей обернулся глянуть на Ваню. Извиваясь всем телом, тот полз к самолёту. Взрыв гранаты плоско прижал его к земле, и Сергей испугался, что Ваньку убили. Но он снова задвигался, упорно продвигаясь вперёд.

Где-то в мешанине боя, у другого края взлётной площадки с грохотом взметнулось вверх алое пламя уничтоженного истребителя.

Подгоняя Ивана, Сергей закричал:

— Давай, Ванька! Жми!

Сергей видел, как вокруг него падали люди. Остервенело трещал ручной пулемёт Ненашева. Вырос ещё один столб разрыва. Ещё один самолёт разлетелся в клочья, а Ванька всё медлил. Да что же он?

— Давай!!!

От сильного удара в спину автомат в руках Сергея описал дугу. Он почувствовал, как потемнело в глазах, но через эту пелену он всё же видел, как Ванька, приподнявшись, бросился к самолёту и исчез в глубине кабины. Уши налились низким, гудящим звоном. Сергей с трудом разогнулся и упёрся ногами в снег. Перед глазами качались серые мундиры немцев, которые не успели надеть шинели. Концентрируя взгляд, Сергей всадил очередь в скопление немцев. Несколько тел упало, он снова выстрелил. И почти сразу в небо взвился вихрь Ванькиного взрыва. Выслепив глаза, косматый чад дохнул жаром в лицо. Страшным толчком Сергея подкинуло вверх и швырнуло на землю. От резкого рывка автомат выбил очередь, обрушив сверху чьё-то тяжёлое, серое тело. Скосив глаза, Сергей увидел, как горит истребитель, а по снегу к нему ползёт Ванька.

Потом, когда чьи-то руки поволокли его по снегу, спине стало горячо и больно.

И вот снова канун Нового года — тысяча девятьсот сорок третий.

Ленинград встречал его воинскими колоннами и вереницами боевой техники, которые потоком шли через город. Танки тянули на лафетах орудия, прикрытые брезентовой маскировкой; низко над городом летели эскадрильи самолётов со звёздами на крыльях и круглосуточно сновали гружённые полуторки. В эти дни Ленинград представлялся Варваре Николаевне раненым богатырём, который стискивает свои гранитные кулаки, чтобы встать во весь рост и с неотвратимой беспощадностью сокрушить вражью силу.

Она выглянула на улицу.

Снегопад закончился, и белый двор купался в лунном свете. На заиндевелой стене чёрными квадратами выделялись пятна оконной светомаскировки и выщербленные проёмы выбитых стёкол. Лёгкий ветер крутил в воздухе дымки от буржуек. Где дым — там жизнь. Там не спят, а ждут прихода Нового года. Варвара Николаевна знала наверняка, что под бой кремлёвских курантов ленинградцы дружно загадают одно-единственное желание о мире — великое и безбрежное.

Опустив штору, Варвара Николаевна достала из буфета парадный сервиз, ещё Кузнецовский, от бабушки, и накрыла стол на четыре персоны: для Серёжи, Катеньки, Ефима Петровича и себя. Под тарелки положила льняные салфетки, чуть помятые из-за отсутствия крахмала. Вилки с костяной ручкой начищены мелом, ножи наточены наждачной бумагой.

На закуску будет бутерброд с тонким пластиком варёной колбаски, картошка, квашеная капуста и банка частика в томате. К празднику карточки отоварили красным вином. Завтра его можно будет обменять на продукты.

Для красоты Варвара Николаевна перелила вино в графин, чтобы лучи света рубиново поиграли на острых хрустальных гранях. В детстве у неё был стеклянный шар, наполненный розовой водой. Шар можно было положить под лампу и смотреть на переливы розовых волн, придумывая чудесные истории про прекрасных принцесс из загадочной страны. Под ржание боевых коней их спасали храбрые рыцари, а принцессы обещали им за это вечную любовь. Милое, далёкое детство, было ли оно? В детстве под Новый год и Рождество в доме всегда витало ожидание чуда, нежное, как звон хрустального колокольчика. Почему-то сегодня сердце тоже щемит в неясном волнении.

Около тарелок Варвара Николаевна поставила по свече вместо каждого из отсутствующих — будто душа живая рядом теплится, бьётся издалека мотыльком, зная, что здесь её любят и ждут. Она зажжёт свечи в двенадцать ночи, когда погаснет свет лампы.

Накануне Нового года ленинградцев ждал подарок в виде электричества, правда, в режиме строжайшей экономии. Ток в дома подавали с девятнадцати до двадцати четырёх часов, и на семью разрешалось зажигать лишь одну маломощную лампочку. Горожанам она казалась сказочной люстрой.

Когда впервые после долгого периода тьмы Варвара Николаевна повернула выключатель, долго не могла успокоиться, думая о том, сколько же сил было вложено в то, чтобы под обстрелами и бомбёжками соединить разорванные провода и запустить турбины электростанции.

Подвиг Ленинграда! Когда-нибудь будущие поколения прочитают о нём в книге или увидят в фильме. Может быть, кто-то заплачет, кто-то задумается, но никто даже при самом богатом воображении не сможет представить всю мощь его величия и скорби.

Ближе к полуночи Варвара Николаевна надела нарядное платье и красиво уложила волосы. После того, как Серёжа пропал без вести, она начала стремительно седеть.

По радио передавали сводку с фронтов «В последний час».

Диктор Левитан чеканил слова, за которыми стояли тяжёлые бои и беспредельные муки. Только он один умел сказать так, что сердце трепетало от надежды и гордости:

«На Центральном фронте наши войска продолжали наступление, а на отдельных участках совершенствовали свои позиции. В районе Великих Лук советские части вели бои по уничтожению окружённого гарнизона противника».

Великие Луки — это совсем близко, в Псковской области. Неужели началось? А вдруг там Серёжа?

Варвара Николаевна села за стол и прикрыла глаза, представляя, как напротив неё сидит Серёжа, а рядом с ним Катюша.

— Ты повзрослел, мой мальчик. И усы тебе к лицу. — Она улыбнулась. — А Катенька стала хорошенькой, как наливное яблочко. Правда, Ефим?

Варвара Николаевна положила руку на спинку стула, стоящего рядом. Сегодня особенный день, ведь надо познакомить Ефима Петровича с Серёжей и Катей. Она вдруг забеспокоилась — вдруг Ефим им не понравится? От желания наяву увидеть своих любимых голова пошла кругом, а голос дрогнул, наполняясь слезами. Вскочив, Варвара Николаевна встала перед иконой:

— Господи милостивый и всесильный, пошли хоть весточку. Пожалуйста, дай хоть намёк — я задыхаюсь от страха и беспокойства!

Стук в дверь прозвучал небесным колоколом. От громких, дробных ударов она вздрогнула и обвела глазами стол, словно ожидая, что кто-то из сидящих там поднимется и пойдёт открывать. Недоумевая, кто мог явиться в такую пору, Варвара Николаевна побежала по гулкому коридору.

— Кто там?

— Медяновы здесь живут? — спросил из-за двери глухой мужской голос.

— Здесь!

Руки внезапно задрожали так, что не сразу расстегнули цепочку. Наверное, только в войну можно неистово ждать новостей и так же неистово их бояться. На пороге стоял незнакомый старик с орлиным носом и пронзительно синими глазами.

Он мял в руке шапку-ушанку и, увидев её испуг, застенчиво улыбнулся.

— Да вы не пугайтесь, Варвара Николаевна, я к вам с добрыми вестями.

— С добрыми? Вы кто?

Варвару Николаевну словно окутал туман.

Бережно взяв её под локоток, старик вошёл в прихожую, освещённую полосой света из открытой комнаты.

— Меня зовут Егор Андреевич, я вроде как названный дед Кати Ясиной. Она прислала мне письмишко с фронта и попросила вас навестить. Вот я и надумал заглянуть к вам на Новый год, в качестве подарка, так сказать.

Старик вытащил из кармана и дал онемевшей Варваре Николаевне солдатский конвертик со скупыми строчками, торопливо написанными химическим карандашом:

«Дорогая Варвара Николаевна! Поздравляю вас с наступающим праздником. Со мной всё хорошо, не унывайте. Верьте, что мы с Серёжей обязательно вернёмся».

В атаку на немецкий аэродром отправились пятьдесят партизан, а обратно в лагерь вернулось тридцать. Трое раненых, другие остались на поле боя.

Сам Жежелев был ранен в руку, а капитан Ненашев, которого Жежелев прочил в заместители, убит наповал. Жежелев сам лично подползал к телу, чтобы убедиться в его смерти. Ненашев лежал, подвернув под себя правую ногу, и его волосы трепал ветер.

Хотя ураганный огонь гитлеровцев не оставлял времени на скорбь и рассуждения, у Жежелева проскочила мысль, что Ненашев умер счастливой смертью на поле боя, а не сгнил в фашистском лагерном аду.

От застарелой раны в руку Жежелева нещадно трепала лихорадка. Его то била холодная дрожь, то обливал горячий, липкий пот. Поэтому, когда связная Наташа принесла шифровку, он сперва выпил стакан холодной воды, чтобы снять жар. Скупыми строками отряду выносилась благодарность за уничтоженный секретный объект и сообщалось, что их отряд вливается в Пятую партизанскую бригаду и должен принять пополнение. Самолёты с Большой земли прилетят в среду в четыре часа ночи. Сигнал к выброске — костры, разложенные в форме ромба. Будет прислано оружие, медикаменты, продовольствие, десант из тридцати бойцов и главное — радист.

От радости Жежелев заорал так, что Наташа вскинула на него испуганные глаза и спросила:

— Товарищ командир, вам плохо?

— Мне хорошо, Наташенька! Мне чудесно!

Здоровой рукой он привлёк Наташу к себе и громко чмокнул в макушку, прикрытую вязаным платком. К губам густо налипли ворсинки шерсти. Жежелев обтёр рот рукавом телогрейки.

— Девочка дорогая! Ты даже не представляешь, что ты мне принесла! Обещаю, что в следующий раз получишь самую вкусную шоколадку, какую только можно себе представить!

Он был твёрдо уверен, что в продовольственный груз совершенно точно положат шоколад. До среды оставалось три дня, чтобы подготовить приём.

Кате уже не один раз приходилось прыгать с парашютом в чёрную бездну, но в море огня она приземлялась в первый раз. Партизаны разожгли костры на совесть, и сверху казалось, что в гуще леса внезапно вспыхнули и загорелись высокие снежные сугробы.

— Следующий пошёл! — закричал лётчик.

Шаг в небо — и Катю закружил хоровод звёзд. Кругом ромашками расцветали купола парашютов десантников, и от этой боевой общности на душе становилось горделиво и радостно. Да и прыгать в этот раз было не тревожно, а весело. С земли доносились голоса, восклицания, смех.

Она приземлилась в пышный сугроб, провалившись едва не по грудь. Пока выбиралась, парашют потянуло по ветру. Вывернувшись лозой, Катя скинула стропы и стала гасить шёлковый фонарь купола.

— Я помогу, паренёк!

В рыжих бликах костра Катя увидела дублёное лицо с резкими морщинами у рта и тугой бинт через плечо под накинутой сверху фуфайкой. Не в силах действовать руками, мужчина наступил на парашют и держал его, пока Катя сгребала раздувающуюся ткань.

Она выпрямилась:

— Спасибо. Мне надо к командиру отряда.

— Я командир отряда. Капитан Жежелев. — Он окинул взглядом её фигуру и посмотрел в лицо: — Смотрю, мне совсем детей присылать стали. Ты, наверное, школу недавно закончил?

— Никак нет, товарищ капитан. Школа закончена в сорок первом. Разрешите доложить: сержант-радист Надежда Зайцева прибыла для дальнейшей службы.

Она с удовольствием увидела, как глаза командира отряда удивлённо моргнули.

Дождавшись, когда Катя соберёт парашют, кивнул в сторону лагеря:

— Прошу туда, товарищ сержант.

Лагерь лежал в стороне от расчищенной площадки для приземления. В ту сторону уже тянулись цепочкой десантники, бодрыми голосами разбавляя глухую тишину ночи.

— Нас тут недавно потрепали фашисты, — на ходу сказал Жежелев, — потерь много, да трое раненых, двое тяжело. С обескровленного отряда фронту немного помощи, а с такой бригадой мы ого-го как ударим по врагу. Тебе, Надежда, прежде стрелять приходилось?

— Приходилось. — Катя усмехнулась. Он явно держал её за несмышлёныша, случайно попавшего на войну. Она не стала рассказывать, что за выполнение последнего задания её представили к ордену Боевого Красного Знамени.

— Это хорошо, — похвалил Жежелев, — у нас отряд маленький, сама понимаешь, приходится быть и разведчиками, и артиллеристами, и стрелками. Кругом фашисты. — Он повысил голос: — Связь нужна как воздух.

— Связь будет, товарищ капитан. Мне надо прямо сейчас развернуться и доложить, как прошло десантирование.

Хотя землянка для радиста уже была приготовлена, Жежелев, поколебавшись, привёл Катю в свою землянку посредине лагеря. Всё ж таки девушка, пусть всё время будет под присмотром — так безопаснее в случае нападения гитлеровцев. Соседняя землянка была отведена под медпункт. Дальше, россыпью, землянки личного состава, на утрамбованном пятачке сложенная из камней печка с закопчённым котлом.

Посредине лагеря горел большой костёр, сновали люди, стоял гомон. Симпатичный паренёк подхватил её рацию, обратившись сначала к Жежелеву:

— Товарищ командир, разрешите помочь новому бойцу. — Он как своей подмигнул Кате и доверительно сказал: — Ты, парень, не тушуйся — у нас люди хорошие. Настоящие.

— Отставить помощь, Солонухин! Это тебе не боец, а радистка, товарищ Зайцева. Кстати, старше тебя по званию.

— Ой!

Зардевшись как мак, Солонухин попятился к костру, а потом быстро юркнул за полог санитарной палатки.

— Видела? — хмыкнул Жежелев. — Побежал раненому другу обстановку докладывать. Ты их гоняй, парней наших, не жалей, они на нового человека как мухи на мёд летят. Соскучились без новостей.

Он пропустил Катю вперёд, в землянку, и чиркнул спичкой, зажигая коптилку, сделанную из патрона.

— Ну как там в Ленинграде? Живёт город? У меня там жена и дочка.

…Катя долго не могла уснуть в первую ночь в партизанском отряде. Свернувшись комочком на нарах, она для тепла укрылась парашютом — он отлично защищал от холода — и думала, что со дня на день наши войска перейдут в наступление и обязательно случится что-нибудь необыкновенное, великое и прекрасное. Например, Серёжа подаст весточку, что он жив. Пусть ранен, пусть изуродован, но главное — жив.

Желание увидеть Сергея было так велико, что Катя пробормотала присказку: «На новом месте приснись жених невесте», а сказав, тут же испугалась — вдруг приснится не Серёжа? Тогда пусть лучше вообще никто не приснится.

По стенке землянки сочилась вода. Медленно — так же, как и время. Утром влага скапливалась под потолком, по миллиметрам сползая вниз до нар, на которых лежал Сергей. В тусклом свете коптилки она светилась прозрачным хрустальным шариком.

«Как слеза», — подумал Сергей.

Он хотел поймать пальцем дрожащую каплю, но перевязка мешала шевелиться. Бинт на голове спускался на шею, охватывая грудь и живот.

— Множественные осколочные ранения, — сказала комендантша, — бровь рассечена надвое, но тебя, Серёженька, девушки и такого любить будут.

Разбитыми губами он не мог сказать, что девушки ему не нужны, потому что в Ленинграде живёт Катя — единственная и неповторимая.

На душе было паршиво: в памяти ещё не отгремел бой на аэродроме, в котором погиб Ненашев. Горячими камнями в мозгу ворочались видения трассы выстрелов, снова и снова дробно строчил пулемёт.

— Отходим!

Кто это крикнул? Ненашев?

Сергей обернулся как раз перед вспышкой, успев увидеть лицо Ненашева со странной кривой улыбкой.

Иссечённое осколками тело прошивало болью до самых пяток. Сергей скосил глаза на Шмеля, лежащего на соседней койке.

— Шмель!

Он не сразу понял, что несвязное мычание, наполнившее землянку, вылетело из его рта. С усилием заставляя повиноваться непослушные губы, Сергей снова позвал Шмеля. Звуки вязли и терялись, не успевая сформироваться. Он увидел вопросительный взгляд Шмеля, лихорадочно блестевший от жара.

«Неужели я онемел?» — мелькнула страшная мысль, от которой Сергей залился потом и попытался приподняться, но снова рухнул обратно. Тяжёлое молчание пудом придавило грудь — ни вздохнуть, ни охнуть.

Из забытья его вывел хлопок двери. В лицо пахнуло снежной волной холодного воздуха, которого не хватало в душной земляной тесноте, пропитанной запахом кровавых бинтов.

— Серёга, что скажу! — Ванька возник возле нар со скоростью болотного пузыря под резиновым сапогом. Он был в расстёгнутой телогрейке с торчащим воротом невесть откуда взявшейся тельняшки. Хитрые глазёнки лихо поблескивали. — Я, как только десант приняли, сразу к тебе. То есть к вам, — он дёрнул плечом в сторону Шмеля. — Вы не поверите, мужики, но вместе с десантом в отряд прислали… — Ванька выдержал тягучую паузу, — …угадайте кого?

Хотя после гибели Ненашева в Ванином голосе частенько позванивали горькие нотки, он изо всех сил старался выглядеть весёлым.

— Подрывника? — выскочило у Сергея.

Неосознанно произнеся слова, он слышал, что речь вернулась. Слава Богу! От облегчения он на миг перестал чувствовать боль.

Иван сделал отрицательный жест:

— Не угадал.

— Доктора? — предположил Шмель.

— Мимо. Даю одну попытку и подсказку. — Ванька вскочил, подбоченился и лихо притопнул ногой, словно приглашая в пляс.

Сергей поднял брови:

— Ансамбль песни и пляски, что ли?

— Снова не угадал!

Ванька руками изобразил косы.

— Неужели парикмахера? — Укоризненно нахмурившись, Шмель постриг в воздухе пальцами. — Совсем сбрендили. Будто не знают, что нам сейчас не до перманентов. Нам бы парочку наводчиков да батальон стрелков.

— Эх вы, темнота! Никаких парикмахеров, хотя доктор с батальоном нам не помешали бы. Нам прислали не радиста, а радистку. Радисточку. Зовут товарищ Зайцева. Кстати, очень даже симпатичная. Я хотел помочь вещи поднести, так она на меня глазами так зыркнула, что сердце в пятки ушло.

— Значится, теперь ты бессмертный, — сказал Шмель, — до пятки пуле не добраться.

— Радист, радистка, какая разница, — охладил Ванькин пыл Сергей, — главное, что отряд теперь со связью. А то сидели как в танке. Ещё бы на ноги быстрее встать. На фронте наступление с минуты на минуту, а я лежу печной трубой из погорелого дома.

Он облизал пересохшие губы, ощутив солоноватый вкус крови.

Говорить удавалось с трудом, потому что донимал жар, всё время хотелось пить.

После Ваньки к раненым заглянул Жежелев. Посидел на койке у Шмеля, повздыхал, помолчал. Вид у него был усталый, но радостный.

Уходя, он сунул руку в карман и достал оттуда две шоколадки и — Сергей не поверил своим глазам — две мандаринки!

— С Новым годом, товарищи раненые, тысяча девятьсот сорок третьим! Благодарю за службу!

Утром двенадцатого января, когда Варвара Николаевна подходила к дверям редакции, город накрыла волна грома. От мощных раскатов тренькнуло и струной завибрировало оконное стекло. На перекрёстке остановился трамвай. Высыпавшие на улицу пассажиры оглядывались и задирали головы.

— Началось! Неужели началось? — катился по толпе шепоток, пропитанный тревожным и радостным нетерпением.

Шум нарастал, вбирал в себя посторонние звуки и набатом бился о стены домов, словно где-то далеко, за сотню километров от Ленинграда, бушевала гроза невиданной силы.

Задохнувшись, Варвара Николаевна глотнула холодного воздуха и безотчётно стиснула руки. Началось!

Навстречу ей из подъезда выбегали люди, распахивались окна, изуродованные сеткой бумажной паутины. Мелькали лица, глаза, полные надежды и слёз.

Боже, как она их всех любила! Даже вон ту старушку из углового дома, которая как-то раз обозвала её, вы только подумайте, профурсеткой.

«Мое чувство любви к Родине, возможно, иррационально, — думала Варвара Николаевна, глядя на прибывающую толпу людей, — оно не зависит от меня. Оно поднимается изнутри, когда я нахожусь среди своих, оно переполняет меня. Возможно, это зов крови или что-то подобное, но я понимаю, что мы одно целое. И ничего больше не имеет для меня значения».

В Никольском соборе хрупкий батюшка с измождённым ликом пал ниц перед иконами:

— Началось! Слава Тебе, Господи! Отец наш Небесный, помоги русской армии прорвать блокаду!

Операция «Искра» по прорыву блокады Ленинграда началась в девять тридцать утра. Подчиняясь команде «огонь», четыре тысячи девятьсот орудийных расчётов одновременно дали залп в сторону противника. Более шестисот танков замерли в ожидании приказа к действию. Восемьсот девять самолётов были готовы к боевому вылету. Пушки Балтфлота развёрнуты для артиллерийской поддержки наступления.

Почти четырём сотням тысяч бойцов был выдан неприкосновенный сухой паёк.

Лера взглянула, как горизонт над линией фронта пульсирует огненными вспышками. Клубящийся дым застилал солнце, и оно казалось истёртым медным пятаком, в шутку прилепленным к небосводу. От дикого грохота орудий закладывало уши. Где-то там, в огненном месиве находилась Катя — Лера была в этом уверена. В последней весточке от сестрёнки говорилось, что она в действующих войсках. Правда, умолчала в каких, но Лера не сомневалась, что на прорыв брошены все силы двух фронтов и в стороне никто не останется.

Медсанбат дислоцировался в пятнадцати километрах от переднего края, а било так, словно палатки стояли в эпицентре взрыва.

Наступление! Сколько его ждали, готовили койки, складировали перевязочный материал, отрабатывали порядок действий…

Лера одёрнула халат, надетый сверху телогрейки, и побежала к полуторке у сортировочной палатки.

— Сколько у вас? Лежачие есть?

Чумазый солдат оторвался от насоса, которым накачивал баллон шины:

— Десять человек, в кузове. Все лежачие, товарищ военфельдшер.

Лера обернулась:

— Санитары! Выгружайте. Напомните сестре выдать раненым жетоны. Прослежу лично!

За утро она успела сорвать голос и теперь говорила хриплым басом, переходящим в шипение. Напиться горячего чая или просто помолчать несколько минут не было никакой возможности. За полуторкой подкатила ещё машина, следом санитарный фургон. Потом она потеряла счёт раненым и перестала различать лица, видела только красную кровь, белые кости и чёрные ожоги.

— Эй, санбат! Принимай новеньких!

Весь день Лера бегала из палатки на улицу, от сортировки к хирургии и перевязочной. В первую очередь надо заняться тяжёлыми, вывести из шока, перебинтовать, наблюдать. Под руки толкались легкораненые. Они просили пить, курить, ругались, требовали отправки на фронт.

Улучив секунду, она дёрнула за полу халата хирурга Клокова:

— Товарищ капитан, Евсей Иванович, прикажите ходячим освободить палатку — у меня голоса нет.

Зычный баритон Клокова ненадолго расчистил тесное брезентовое пространство с переносной печуркой в углу. Стало видно, что вся палатка сортировки забита под завязку — носилки поставить некуда.

«И это ещё не предел, — подумала Лера, — при наступлении всегда много потерь».

У входа по-звериному выл обгоревший танкист. Лера кинулась колоть ему пантопон, он посмотрел на неё глазами, чёрными от боли:

— Да кололи уже, не помогает.

— Это противошоковое. Потерпи, родной, сейчас врач освободится.

Санитары снова внесли носилки.

— Куда их, товарищ военфельдшер?

Лера поискала глазами место:

— Попробуйте пристроить за печурку, там раненые уже готовы к отправке. А тех трёх, у двери, переводите в операционный блок.

Она кинула беглый взгляд на носилки и удивилась, потому что вместо военного санитары принесли женщину в гражданской одежде. Слипшиеся от крови волосы прикрывали лоб и часть лица, по которому разливалась смертельная белизна. Руки с красивыми длинными пальцами были сложены на груди.

— Кто это? Откуда?

— Говорят, местная, случайно попала под артподготовку.

Смочив бинт, Лера наклонилась над женщиной и откинула прядь волос. Где-то она уже видела эти черты с упрямо стиснутым ртом, застывшим сейчас в тяжёлом молчании. С опытом фронтового медика Лера безошибочно определила, что женщина обречена, но всё же сказала дежурное: «Я скоро к вам подойду. Подлечим и отправим в госпиталь».

Раненая не пошевелилась и открыла глаза лишь тогда, когда сквозь шум суеты прорвался крик хирурга:

— Лера, Гришина, быстро сюда! Остановка сердца!

Лера Гришина? Не может быть! Кто-то сказал: Лера Гришина?

Нечеловеческим усилием воли женщина на носилках заставила перебитые позвонки повернуть голову влево, чтобы увидеть девушку-военфельдшера. С полу ей было видно только спину в белом халате и часть щеки. Она жадно смотрела на каштановые волосы, стянутые в пучок, и плавный ход рук над распростёртым телом на операционном столе.

Неужели это её дочка, о которой выплакано столько слёз? Когда Лера случайно обернулась, женщина уловила, что та очень похожа на её сестру Любушку, такой, какой та была в юности.

Людмила Степановна знала, что умирает, но боли не было, просто тела совсем не чувствовалось, словно оно служило пустой оболочкой, в которой билась и кричала душа.

Стараясь не выпускать Леру из поля зрения, она прокручивала в уме свою жизнь, чтобы успеть рассказать её дочери, успеть оправдаться, объяснить, что сначала предала она, а потом предали её.

Свой поступок она осознала не сразу, потому что была уверена в том, что действия её правильные и во благо. Боже, как человек заблуждается, когда думает, что имеет право судить и распоряжаться чужой жизнью!

Счастье сестры Людмила Степановна разрушила одним ударом, точнее, одним разговором с Алексом — Любиным женихом. Как сейчас перед глазами стоит осенний день и гулкий подъезд с холодным камином, куда Алекс бросил окурок сигареты.

Завязав разговор, они за беседой забрели в случайный дом на набережной Мойки. Алекс выглядел несчастным и растерянным. Она — убедительной и напористой.

— Алекс, я должна серьёзно предупредить вас, что вы ставите под удар судьбу моей сестры.

За связь с вами, гражданином Британии и сотрудником посольства, Любу могут посадить в тюрьму. На днях Британия разорвала с Россией дипломатические отношения. До меня дошли слухи, что в Москве арестована Китти Мещерская, всего лишь за то, что была на вечеринке с англичанами. Если вы её любите, то я настоятельно прошу вас исчезнуть из России. В городе аресты, вы же не хотите, чтобы Любу расстреляли?

Её слова дробно отскакивали от стен, возвращаясь эхом.

Лицо Алекса побелело, как каминный мрамор.

— Я увезу её в Англию.

Она отрезала:

— Вы прекрасно знаете, что это невозможно.

— Тогда я сам останусь в Петрограде. Пойду работать, я инженер.

— Вы говорите глупости, Алекс, это тем более невозможно. Вас расстреляют первым как шпиона, а Люба сойдёт с ума от горя.

Зачем Алекс её послушался?

После отъезда Алекса Люба оборвала все связи и уехала в деревню. Тогда думалось, что ненадолго: одумается, перегорюет, простит. А оказалось, что сестра потеряна навсегда.

Второй страшной потерей стала дочь Калерия — Лерочка.

Та, что сейчас стоит у операционного стола такая взрослая, такая серьёзная.

Любуясь дочерью, Людмила Степановна заметила, как врач сказал Лере что-то на ухо, а потом, чтобы не испачкать руки, вытер потный лоб о ткань халата на её плече. Чутьём человека, одной ногой переступившего черту жизни, Людмила Степановна угадала, что с этим человеком Лера проживёт долгую и счастливую жизнь. У них будут дети — её внуки. Мальчик и девочка. И девочку назовут Людой в её честь.

Воспоминания служили Людмиле Степановне чем-то вроде наркоза, и боль в искалеченном теле не появлялась.

Когда выяснилось, что муж написал на неё донос, Лерочку пришлось оставить. Это случилось накануне переезда в новую квартиру, и она даже не узнала, куда поставили кроватку ребёнка и где у Лерочки кукольный уголок с тряпичным зайцем, которого она сшила ей в подарок. Михаил всегда был слабым человеком, ну, и перестраховался. Он сам сказал ей про вызов к следователю и про то, что ей «шьют дело».

Людмила Степановна не стала ждать, когда под окна дома приедет «чёрный ворон» и на глазах у дочки увезёт в заключение. Пересуды соседей, клеймо «ЧСИР» — член семьи изменника Родины, закрытые двери учебных заведений…

Она решила, что Леру не должен коснуться ужас изгоя общества. Собрав вещи, Людмила Степановна отправила сестре прощальную посылку с сахаром (интересно, дошла она или нет?) и сама лично явилась к следователю.

Суд присудил три года лагерей с последующей высылкой на сто первый километр. Так Людмила Степановна оказалась в Вологде, а перед самой войной переехала в Ленобласть, поближе к городу. Надеялась разыскать Леру и посмотреть на неё хоть издали, а уж умереть на руках дочки Людмила Степановна и мечтать не смела.

Шум в палатке нарастал. Наверное, привезли новую партию раненых. Лера, подозвав санитаров, куда-то убежала, и Людмила Степановна испугалась, что умрёт раньше, чем дочь вернётся. Но Лера вдруг возникла около её носилок.

— Вот видите, я пришла, как обещала. Давайте, посмотрим, что с вами.

Хотя онемевшие губы почти задеревенели, Людмила Степановна смогла тихо позвать Леру:

— Доченька.

— Я здесь, — сказала Лера.

От Лериных рук шёл запах эфира и йода. Они прохладно гладили Людмилу Степановну по лбу, по щеке, нежно поддерживали под голову.

— Доченька!

Людмила Степановна почувствовала невыразимый покой и радость.

Мутнеющим взглядомона увидела, как с брезентового потолка плавно опускается золотой полог, сквозь который просматриваются две распахнутые ладони, готовые милосердно принять её душу. Во время революции Людмила Степановна разуверилась в Боге, но теперь ясно видела, что Он есть и ждёт её, словно неразумное дитя, заплутавшее в трёх соснах.

…Лера дождалась, когда сердце женщины перестанет биться, и закрыла ей глаза. На войне привыкаешь к смерти, но эта гибель отозвалась странным, тягостным чувством утраты, как будто умерла не случайная женщина, а близкий человек.

Поднявшись с колен, Лера махнула рукой санитарам:

— Скончалась. Освобождайте место для раненых. — Она ещё раз всмотрелась в застывшее лицо с умиротворённой улыбкой. — И всё-таки я её где-то видела.

18 января 1943 года взвод разведки под командованием старшего сержанта Кириченко, 284-го полка Ленинградского фронта, подошёл к деревне Липки. Позади осталась неделя ожесточённых боёв, впереди — последний рубеж обороны противника, за ним — войска Волховского фронта.

Чувствуя скорую гибель, фашисты оборонялись со звериным упорством. Каждая пядь мёрзлой приладожской земли была изрыта пулями и разворочена минами. Над грудами трупов заупокойно выл ветер.

Короткий зимний день быстро погружался в тусклые сумерки. Луну над Старо-Ладожским каналом заносило рваными тучами. Вдали за лесом взлетали и гасли разноцветные огни сигнальных ракет. Короткими сполохами металось над лесом пламя взрывов.

В полушубках, валенках и маскхалатах разведчики бесшумно скользили вдоль ледяной кромки канала. Хотя последнюю неделю они спали урывками, настроение у всех было приподнятое, потому что тень победы уже витала в воздухе, пропитанном пороховой гарью.

Когда на бровке канала мелькнули неясные фигуры, взвод по команде рухнул в снег и двинул вперёд по-пластунски, готовый умереть, но не пропустить фашистов дальше. В лунном свете тускло отсвечивала сталь стволов, а белые маскировочные халаты казались заснеженными копнами.

Их тоже заметили, но выстрелов не последовало. Никто не двигался.

— Наши? Волховский фронт? — неуверенным голосом произнёс кто-то из разведки.

— Наши? Ленинградский фронт? — спросили их с другой стороны.

И тогда взвод начал вставать с колен, двумя руками вздымая над головой автоматы. Шедшие навстречу тут же повторили условный жест, бывший первой частью пароля. Два фронта встретились, проклятая блокада была прорвана. Ошалев от восторга, охрипший хор мужских голосов одним дыханием проорал окончание пароля, переданного войскам из штаба фронта: «Победа!»

Катина жизнь вписалась в партизанский отряд непринуждённо, словно она родилась среди землянок, раскиданных посреди леса. Ей нравилось просыпаться утром от мысли, что сегодня их отряд на воробьиный шажок приблизит общую победу и вечером в эфир уйдёт новая сводка о пущенных под откос эшелонах или взорванных мостах.

Чтобы умыться снегом, Катя в одной гимнастёрке выскакивала на улицу и всей грудью вдыхала морозный лесной дух, вкусно хрустящий льдинками на тёплых губах. Она не уставала восхищаться красотой могучих елей, осыпанных серебряной мишурой инея, и любоваться рябиновыми гроздьями, внезапно вспыхнувшими из-под снежной шапки. В такие секунды она ощущала себя заколдованной царевной из волшебной сказки, хотя вместо чудесного платья на ней надеты армейские ватные штаны и рваная телогрейка, а вместо кокошника на голове плотно сидят наушники. Если бы ещё Серёжа был рядом…

Буквально за несколько дней Катя узнала всех партизан по именам, а они ласково называли её «наша Наденька». Заглянула она и в землянку к раненым. Там было темно и душно. Один раненый спал, укрывшись с головой байковым одеялом, а второй, по фамилии Шмель, молча пожал протянутую руку и приложил палец к губам, призывая хранить тишину. Катя на цыпочках выскользнула наружу.

В черничном киселе неба взбитыми сливками плавали белые облака, а бледное солнце выглядело блином, который рано сняли со сковородки.

«Наверное, пора завтракать», — подумала Катя, когда поняла, что мыслит исключительно гастрономическими категориями. Чувство голода осталось с блокады, иногда прорываясь в фантазиях. Она до сих пор не могла доедать свою порцию до конца, оставляя кусочек хлеба «на потом».

Мимо неё на лыжах прошла пятёрка подрывников.

— Надюша, пожелай удачи!

Она махнула рукой вослед:

— Возвращайтесь, буду ждать!

Зачерпнув пригоршню снега, Катя подкинула его вверх, глядя, как в лучах солнца искрится пушистое облачко. Восемнадцатое января — до первой капели далеко, как до Млечного Пути, а весеннее настроение дурманит голову и кипит в крови.

Утопая в снегу голенищами валенок, Катя залезла в сугроб, чтобы проверить крепление антенны. Тугая ветка берёзы окатила её водопадом снежинок. Щекоча нос и лоб, они комочками застряли на ресницах. Хорошо оказаться в партизанском отряде! Вообще-то, к партизанам должна была лететь Таня Панова, хотя она такая же Панова, как Катя — Зайцева. Но на последнем задании Таня неудачно приземлилась и сломала ногу, поэтому пришлось экстренно искать замену.

Оглянувшись, чтобы никто не видел, Катя скатилась с сугроба вниз, как с горки, едва не уткнувшись в живот Жежелеву.

— Ой, товарищ капитан, я нечаянно.

Жежелев смерил её суровым взглядом, в глубине которого прятался смех:

— Надеюсь, что не с целью покушения на командирский состав, — он выразительно показал на часы, — время сеанса связи, пора выходить в эфир.

По утверждённому плану связь осуществлялась дважды в день. Катиной задачей было уложиться как можно короче, чтобы немцы не успели запеленговать радиопередатчик. Она умела работать на ключе так быстро, что для постороннего слуха точки и тире сливались в сплошную морзянку без конца и без начала.

С приёмом можно было не торопиться, и Катя всегда с нетерпением ждала, когда штаб сообщит обстановку на фронте. Информационную сводку она тщательно переписывала на листок бумаги, прикалывая его на толстую берёзу возле штабной землянки.

Шифровку она привычно передала за несколько минут и перешла на приём. Жежелев сидел рядом. Катя видела его внимательные глаза. Тот напряжённо постукивал кулаком по колену:

— Ну, что там нового? Как наступление?

Катин карандаш летал по бумаге: «Блокада Ленинграда прорвана. Войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились в районе Синявино. Поздравляем, товарищи!»

Кате показалось, что наушники на голове стали горячими, а от ключа по пальцам бежит электрический ток.

Расширенными глазами она увидела, как Жежелев привстал с лавки:

— Что? Что там?

— Прорвана! Товарищ командир, блокада прорвана! Прорвана, понимаете?! Прорвана!

Щёлкнув тумблером передатчика, Катя на миг припала головой к плечу Жежелева и выскочила на улицу, чувствуя, что сейчас взорвётся от забурливших в груди боли и радости. Крыльями раскинув руки, она подняла глаза к небу и закружилась, так что ноги отрывались от земли:

— Товарищи, ура! Блокада прорвана!

Перед глазами плыли верхушки елей, качались облака, мелькали лица партизан, выбежавших на её крик. Они смеялись и плакали, а Катя вдруг поняла, что если сейчас же, сию секунду не поделится новостью с Сергеем, то её счастье будет неполным.

Она потянулась на носочки и сложила руки рупором, обращаясь к небесам:

— Серёжа, ты слышишь? Блокада прорвана!

Когда в землянку ворвался резкий девичий голос, Сергей думал о Кате. Раненую ногу он пристроил на свёрнутый ватник, а сам лежал и смотрел, как по потолку плещутся неровные блики от язычка коптилки. Было холодно, словно в кабине полуторки на Ладоге.

Он вспомнил, как прошлой зимой рядом с ним сидела Катя, он грел в ладонях тонкие пальцы девушки и не решался её поцеловать, хотя хотел этого больше всего на свете. И пусть Катя не пришла на последнее свидание, но если они когда-нибудь встретятся, то он обязательно скажет, что мысли о ней не дали ему умереть в лагере военнопленных и помогли выстоять в окружении под Мясным Бором.

Сейчас Катя, наверное, на дежурстве. Кругом холодные дома с выбитыми окнами, а ветер таскает по земле оборванные электрические провода.

Он попытался представить, как Катя идёт по набережной Обводного канала. Шинель туго подпоясана ремнём, на боку сумка с противогазом, из-под ушанки выскользнула непослушная прядь волос. Сама того не замечая, Катя любила наматывать её на палец, когда смущалась или внимательно слушала собеседника. Глаза при этом у неё становились глубокими и таинственными, как серый омут.

Сергей так глубоко задумался, что внезапно услышал Катин голос со знакомыми звенящими нотками.

Пытаясь вернуться в действительность, он крепко потёр руками виски, но Катин голос не умолкал, мало того, звал его, выпевая по слогам его имя.

— Серёжа, ты слышишь? Блокада прорвана!

Блокада прорвана? Катя? Здесь? Откуда?

Это не могло быть бредом или сумасшествием, потому что Шмель тоже услышал про блокаду. Глухо барабаня кулаком по стене, он горячечно забормотал:

— Блокада прорвана! Чуешь, Серёга? Наша взяла! Теперь мы их пойдём крушить, так что клочья полетят!

— Там Катя!

— Какая Катя? — возразил Шмель. — Это радистка товарищ Зайцева. Она утром заглядывала. Я с ней за руку поздоровался, а ты спал.

Сергей мотнул головой:

— Нет! Там Катя!

Напрягая жилы, он рванулся с койки, чувствуя, как под повязкой что-то лопнуло и по спине потёк ручеёк тёплой влаги. В ушах противно и тонко зазвенело. Холодный пол леденил босые ступни. Под бешеный стук сердца Сергей оперся рукой о стену, чтобы не упасть.

Катин голос вдруг оборвался, и Сергей занервничал, что мираж исчезнет навсегда и он не сможет выяснить, откуда прилетел Катин голос. Ноги заплетались, но он знал, что должен выбраться наружу. Три ступеньки вверх были преодолены на остатках дыхания. Сергей опомнился, когда в лицо пахнуло свежестью. Холодный воздух льдинками вонзился в лёгкие, кровь застучала в висках. Хотя после тёмной землянки глаза на несколько секунд ослепли, он успел разглядеть девушку, танцующую посреди поляны. Её волосы трепал ветер, а взгляд устремлялся ввысь, поверх деревьев. Подняв вверх руки, словно стараясь дотянуться до солнца, она крикнула:

— Серёжа, ау! Ты меня слышишь?

Зажмурившись, он сглотнул горячий комок в горле, чтобы не задохнуться от счастья:

— Слышу!

Через двадцать пять лет на свою серебряную свадьбу Сергей и Катя попытались найти место партизанского лагеря. Инициатором поездки была Катя. Едва Сергей заикнулся позвать гостей, она взяла его лицо в ладони, поцеловала в нос и сказала:

— Помнишь нашу свадьбу в партизанском лагере?

Преодолевая сопротивление её тёплых рук, он кивнул.

Катя улыбнулась:

— Там и отметим вдвоём. Только ты и я. Никаких гостей, никаких внуков, племянников — никакой суеты. Дети и Лерка не обидятся — они у нас понимающие.

От Катиных волос пахло мёдом. Он поймал губами лёгкую прядь с прозрачными блёстками седины:

— Только у тебя всегда получается меня уговорить.

Когда их «Москвичок» ехал по Московскому шоссе, стоял тёплый летний день, укрывающий землю зелёной щёткой молодой травы. Вспыхивали на ветру серебристые листья осинок.

Растопыривая мохнатые лапы, теснились к дороге мохнатые ели.

На подъезде к Мясному Бору Сергей скинул скорость, и его лицо посуровело. Здесь он всегда ехал медленно, как вдоль кладбища — не мог забыть гибель Второй Ударной армии. Тысячи бойцов, зажатых на пятачке в два квадратных километра, крики, стоны, отчаяние, с которым бросаются под танки…

Идущий позади грузовик нетерпеливо засигналил. Сергей прижал машину к обочине и выключил зажигание. Хотелось просто посидеть молча, перебирая в памяти прошедшие годы. Разве тогда, когда он, прорываясь из окружения, волок на себе раненого взводного, верилось, что настанет время и он будет проезжать мимо мест, где пали товарищи, на собственном легковом автомобиле? Здесь надо идти пешком, опустив голову и скинув шапку.

Катя положила руку ему на колено — она всегда чутко улавливала его настроение:

— Когда-нибудь здесь построят часовню. Мне кажется, что она должна быть высокой, белой, с куполом, как пламя свечи.

Слегка откинувшись на сиденье, она посмотрела в окно долгим взглядом, словно выбирая место для постройки.

Сергей вдруг вспомнил, как они вдвоём отстреливались от полицаев, когда те искали Катин передатчик при очередном прочёсе леса. Партизанская группа задерживалась, и им с Катей пришлось принять неравный бой. Помогло то, что они успели залечь в ложбине, послужившей естественным окопом.

Израсходовав все патроны, он зажал в руке связку гранат. Катя сзади обняла его за талию и прилепилась к спине, чтоб стать одним целым. Она была разгорячена боем, потная, растрёпанная — Сергей чувствовал её тело каждой клеткой, и от того, что через несколько секунд Катина жизнь может оборваться, его била дрожь. Он боялся, что её могут убить, но ещё больше боялся, что её убьют, а он останется.

Полицаи поняли, что выстрелов больше не будет, и уверенно наступали. Их глаза рыскали, как у голодных волков. Сергей знал, что каждый из них рассчитывает лично захватить радистку живой и получить награду.

— Эй, партизаны, сдавайтесь! Всё равно вас возьмём!

Каждый шаг полицаев отсчитывал вечность. Пересохшие губы не слушались, и всё-таки Сергей сумел спросить то, что не решался прежде:

— Катя, ты выйдешь за меня замуж?

Она прижалась к нему ещё теснее:

— Да! Я обещала твоей маме, что мы вернёмся вместе!

Её ответ раздробили автоматные очереди, скосившие ряд полицаев. Резким ударом Сергей сбил Катю на дно ложбины и накрыл собой, пережидая волну взрывов. Он дал бы расстрелять себя сотню, нет, тысячу раз, лишь бы только на Кате не было ни одной царапины.

Вспоминая тот бой, Катя до сих пор просыпается в холодном поту и потом долго сидит на кухне перед нетронутой чашкой чая.

Как-то раз, когда дочка спросила, страшно ли было на войне, Катя ответила:

— Очень! Но за того, кто рядом, ещё страшнее.

С трассы свернули возле Подберезья, где при атаке на аэродром погиб Ненашев. Дальше асфальт заканчивался и шла просёлочная грунтовка. Судя по лужам, наполненным прозрачной водой, по ней редко ездили.

Доехав до поля с валунами, Сергей вышел из машины. На сердце было грустно и больно, словно он, снова грязный, голодный и оборванный, стоял по колено в снегу под дулом автомата.

Пальцы скользнули по шершавому граниту:

— Здесь была моя рука, здесь Ненашева, а здесь Ванькина. Если бы я тогда не убежал…

Катя встала рядом, плечом к плечу, и они попытались сдвинуть камень с места, обнаружив, что за четверть века он врос в землю.

— Но ты убежал, Серёженька, и твоя мама тебя дождалась, а потом у нас родились дочки. — Она погладила его по щеке, оставляя на коже лёгкий след нежного тепла. — Пойдём, попробуем отыскать дорогу к озеру. Наверное, она совсем заросла.

В надежде пробраться к утопленной полуторке они побрели по заглохшей стёжке между двух берёзовых рощиц. Под руками колыхались набиравшие высоту стебли иван-чая, а под подошвами резиновых сапог бугрились остатки трухлявых брёвен. Пена цветущего кипрея у болотины пахла сладко и приторно.

Чтобы перейти через ручеёк, Сергей подхватил Катю на руки. Засмеявшись, она обняла его за шею, переполненная мирной радостью тишины, разлитой в тёплом воздухе. В этот момент казалось, что сейчас их только двое во Вселенной и впереди, за поворотом, откроется что-то таинственное и необыкновенное.

В зарослях орешника они поцеловались, а когда Сергей прошёл вперёд и раздвинул руками кусты, Катя ахнула. Посреди полянки, в ромашковом море стояла старая колокольня с проломленной крышей. Из распахнутого небесного окна меж облаками на тёмные брёвна сруба лился дождь золотого света. Дойдя до середины стены, свет превращался в тень, которая плавно стекала к подножию.

— Так это же моя колокольня! — Катя схватила Сергея за руку. — Понимаешь, моя! Такая же, как та, которая…

Угадывая недосказанное, Сергей показал на звонницу:

— Смотри!

Катя подняла глаза и прищурилась от яркого солнца. В первый момент она видела только цветовое пятно. Присмотревшись, поняла, что наверху звонницы стоит девушка в цветастой кофточке. Раскинув руки в стороны, девушка охватывала ими небо, словно готовилась к полёту. Её голос серебром рассыпался над полем с ромашками:

— Люди, я люблю вас, будьте счастливы!