Женщина, которой я хотела стать

Diane Von Furstenberg

THE WOMAN I WANTED TO BE

В оформлении обложки использована фотография:

Во внутреннем оформлении использованы фото и иллюстрации: Albert Watson, Antonio Lopez, Chris van Wangenheim, DVF archive, Francois Marie Banier, Fredrik Nilsen, Getty Images, Ruben Toledo, Thomas Whiteside

Научный редактор – историк моды Наталья Толкунова

Благодарности

Я хочу поблагодарить всех тех, кто помог воплотить этот проект в жизнь.

Линду Бёрд Франке за ее терпение и самоотдачу, с которой она собрала воедино мои воспоминания и создала структуру этой книги, а также за ее дружбу на протяжении последних пяти десятилетий.

Женевьеву Эрнст за многократные совместные вычитки и корректировки, а также за то, что она вытерпела меня и постоянные внесения изменений.

Без вас двоих я бы ни за что не справилась.

Элис Мэйхью за ее масштабные знания и поддержку и Эндрю Вайли за то, что он самый лучший агент на свете. Франку Дантес за невероятное мастерство в работе с архивами, Питера Линдберга за фотографию для обложки и Тару Ромео за помощь в создании ее дизайна. Лизу Уотсон за то, что она смогла расшифровать мою сумбурную речь, Джонатана Кокса за то, что он выстроил содержание всех глав, и Лиз Макдэниэл за помощь с суперобложкой.

Введение

В детстве во время подготовки к экзаменам я притворялась, будто занимаюсь с воображаемыми учениками, – таким образом я усваивала материал.

Жить – значит учиться, и сейчас, глядя на свой жизненный опыт, я чувствую готовность поделиться некоторыми уроками, которые я усвоила на своем пути.

А еще жить – значит стареть. Плюс старения в том, что у тебя есть прошлое, своя история. Если ты доволен своим прошлым и не отрекаешься от пережитого, то знаешь, что прожил полную жизнь и чему-то научился.

Это то, что позволило мне стать той женщиной, которой я являюсь сейчас.

Когда я была маленькой, я не знала, чем хочу заниматься в будущем, но понимала, какой женщиной хочу стать. Я хотела быть верной себе, независимой и свободной. И я знала, что свобода достижима, только если я возьму полную ответственность за себя и свои поступки, буду поистине честной и стану лучшим другом самой себе.

В жизни не всегда все идет гладко. Меняется обстановка, люди приходят и уходят, появляются преграды на пути к намеченным целям, но одно остается неизменным – у тебя всегда есть ты сам.

Я разделила эту книгу на главы о том, что меня всегда вдохновляло и продолжает давать мне силы сейчас: семья, любовь, красота и мир моды. Но я не могу не отметить одного человека, который повлиял на мою жизнь сильнее всего и сделал из меня женщину, которой я хотела стать. Моя мать. С нее и начнется эта книга воспоминаний.

Женщина, которой я стала

Истоки

В спальне моей нью-йоркской квартиры на книжной полке стоит большая рамка. В ней – страница, вырванная из немецкого журнала 1952 года, на которой напечатана фотография элегантно одетой женщины и ее маленькой дочки, ожидающих Восточный экспресс на железнодорожной станции швейцарского города Базель. Девочка укутана широкими полами маминого пальто и ест бриошь. Мне было пять лет, и этот снимок стал моим первым фото, которое попало на страницы журнала. Эту трогательную картину мне подарила тетя Джульетта, старшая сестра моей мамы, еще во время моего первого замужества. Правда, важность ее я осознала только сейчас.

На первый взгляд может показаться, что на снимке запечатлена роскошная, судя по всему состоятельная женщина со своей маленькой кудрявой дочкой, которая отправляется на горнолыжный курорт. Женщина не смотрит в камеру, но по еле заметной улыбке можно догадаться, что она знает, что ее снимают. По ее элегантному виду ни за что не скажешь, что всего несколько лет назад она, изможденная и полумертвая от голода – кожа да кости, – стояла на железнодорожной станции другого немецкоговорящего города, возвращаясь из нацистского концлагеря, в котором провела узницей 13 месяцев.

Что она чувствовала, когда фотограф спросил, как ее зовут, чтобы указать имя в журнале? Думаю, гордость за то, что кто-то подметил изящество ее стиля. Прошло всего семь лет. Она больше не была номером. У нее было имя, теплые, чистые, красивые вещи и главное – эта маленькая и здоровая девочка, ее дочь. «Господь сохранил мне жизнь, чтобы я могла подарить жизнь тебе, – писала она мне в каждый Новый год на мой день рождения, – дав тебе жизнь, я вернула и свою. Ты мой факел, мое знамя свободы».

Мой голос дрожит всякий раз, когда я рассказываю о маме во время своих публичных выступлений, а я говорю о ней всегда, потому что знаю, что их бы и не было, не будь Лилиан Нахмиас моей матерью. Иногда мне становится не по себе оттого, что я постоянно вспоминаю ее, но я просто не могу иначе, ведь это объясняет то, каким ребенком я была и какой женщиной стала.

Я хочу рассказать вам об одной молодой девушке, которая в 22 года весила всего 27 килограммов, что едва ли не составляло вес ее костей, – начинаю я свой рассказ во время семинара о женском здоровье в Гарварде. – Такой вес – следствие тринадцати месяцев, проведенных в лагерях смерти Аушвиц и Равенсбрюк. То, что ей удалось выжить, – настоящее чудо. После освобождения ее отправили домой в Бельгию, где мама кормила ее по чуть-чуть, как птичку: каждые 15 минут она давала ей немного еды, потом еще немного, как будто она была воздушным шариком, который надо надувать медленно, чтобы тот не лопнул. Через пару месяцев ее вес приблизился к норме.

Когда мой рассказ подходит к этому месту, в зале всегда начинают перешептываться. Возможно, потому, что он звучит шокирующе или неожиданно, а может, потому, что для молодежи, которая знает об Аушвице только в общих чертах, я будто ожившая легенда. Думаю, им сложно представить, что у этой энергичной здоровой женщины, которая выступает перед ними, могла быть мать весом всего 27 килограммов.

«Господь сохранил мне жизнь, чтобы я могла подарить жизнь тебе». Эти ее слова отзываются во мне каждый день, и я считаю своим долгом воспевать свободу и жить полной жизнью, чтобы искупить все те страдания, что она пережила. Мое рождение было ее триумфом. Она не должна была выжить, а я не должна была родиться. Мы доказали, что это не так. В день, когда я родилась, мы обе победили.

Я не устаю повторять некоторые из маминых наставлений, которые служили мне поддержкой: «Страх – это не выход», «Вместо того чтобы зацикливаться на плохом, замечай хорошее и двигайся в этом направлении», «Когда закрывается какая-то дверь, ищи ту, что можно открыть», «Никогда не вини других в том, что выпадает на твою долю, как бы ужасна они ни была. Ответственность за твою жизнь лежит только на тебе». Все это она знала не понаслышке. И несмотря на ужас, который ей пришлось пережить, она никогда не хотела, чтобы другие считали ее жертвой.

Раньше у меня не было привычки так часто говорить о своей матери. Как и все другие дети по отношению к своим родителям, я воспринимала ее как должное. Только в 2000 году, уже после ее смерти, я по-настоящему осознала, как сильно она повлияла на меня и сколь многим я ей обязана. Как и любой ребенок, я не особо вникала в ее слова. «Да-да, ты мне это уже говорила», – обычно отвечала я, чтобы отделаться от нее, а иногда вообще притворялась, что не расслышала. А еще я вспыхивала, когда она давала непрошеные советы моим друзьям. По правде говоря, меня это раздражало. Сейчас, конечно, мне кажется, что я уже сама пожила достаточно, чтобы заслужить право раздавать собственные, и теперь я повторяю ее слова своим детям, внукам и всем, с кем общаюсь. Я превратилась в свою маму.

В Брюсселе, когда я была еще совсем ребенком, я не понимала, почему у моей мамы на левой руке в два ряда были вытатуированы голубым цветом числа. Я помню, мне казалось, что это какое-то украшение, и мне хотелось, чтобы и у меня оно было, чтобы мои руки не выглядели такими обычными. Я не понимала, почему наша домработница часто просила меня не беспокоить маму, когда она шла прилечь к себе в спальню. Я инстинктивно знала, что маме нужен был отдых, и ходила по дому на цыпочках, чтобы не потревожить ее.

Иногда я не обращала внимания на указания домработницы и, собрав свои любимые книжки с картинками, проскальзывала в ее темную комнату, надеясь, что она улыбнется и станет мне читать. Чаще всего она так и делала. Она любила книги и учила меня бережному отношению к ним. Она читала мне эти книжечки с картинками столько раз, что я выучила их наизусть. Одним из моих любимых занятий было делать вид, что я сама читаю их, осторожно переворачивая страницы в нужный момент и гордо демонстрируя, будто я умею читать.

Моя мать была очень строгой. У меня никогда не было сомнений в том, что она меня любит, но когда я говорила что-то, чего она не одобряла, или когда мне не удавалось соответствовать ее ожиданиям, она могла сурово глянуть или ущипнуть меня. Меня ставили в угол, лицом к стене. Иногда я шла и вставала туда сама, зная, что провинилась. Она проводила со мной много времени, иногда мы играли, но в основном она обучала меня всему, что только приходило ей в голову. Она читала мне сказки и поддразнивала меня, когда мне становилось страшно. Я помню, ее забавляло рассказывать мне историю о том, что в детстве меня бросили и она нашла меня в мусоре. Я плакала до тех пор, пока она не брала меня на руки, чтобы утешить. Она хотела, чтобы я была сильной и не боялась. Она была очень требовательной. Еще до того, как я научилась читать, она велела мне выучить и рассказывать по памяти басни Лафонтена семнадцатого века. Как только я стала достаточно взрослой, она заставляла меня писать рассказы и письма без единой орфографической или грамматической ошибки. Я помню, как я была горда собой, когда она меня хвалила.

Чтобы я научилась преодолевать застенчивость, она заставляла меня произносить речь всякий раз, когда семья собиралась вместе, таким образом воспитывая во мне привычку выступать на публике, какой бы она ни была. Как и многие дети, я боялась темноты, но, как немногие матери, она запирала меня в темном шкафу и ждала снаружи, чтобы я сама поняла, что бояться нечего. Это был один из тех случаев, когда она говорила: «Страх – это не выход».

Моя мать не считала нужным особо нянчиться с детьми и пытаться защитить их от всего на свете. Она хотела, чтобы я была независимой и несла за себя ответственность. Мои самые ранние воспоминания – о том, как во время путешествия с родителями они оставили меня одну в номере отеля, а сами пошли на ужин. Я была не против, и мне совсем не было одиноко. Я ужасно гордилась тем, что они доверяли мне настолько, что оставили одну. Мне нравилось развлекать себя и чувствовать себя взрослой. До сих пор во мне просыпается это чувство и ощущение свободы, когда я заселяюсь в номер отеля одна.

Когда родители позволяли мне пойти в ресторан вместе с ними, мама часто настаивала, чтобы я встала и прошлась по залу, а иногда даже чтобы я вышла на улицу и доложила потом, что я видела и кого встретила. Я наблюдала, чем занимаются другие люди, болтала с незнакомцами – это вселило в меня любознательность. Когда мне было девять лет, она посадила меня одну на поезд Брюссель – Париж, чтобы я съездила в гости к ее сестре, моей любимой тете Матильде. Я очень гордилась тем, что была сама за себя в ответе. Думаю, что в глубине души я немного нервничала, но я бы никогда в этом не призналась, и гордость победила страх.

Мне до сих пор нравится путешествовать в одиночку, и порой я отдаю предпочтение таким поездкам. Даже по работе мне не нравится ездить с сопровождением, потому что это ограничивает мою свободу и мешает наслаждаться непредсказуемостью. Я люблю приключения и это чувство радостной взволнованности и удовольствия, которые я испытывала, будучи маленькой девочкой. Когда я отправляюсь в путь одна и стою в аэропорту с чемоданом, паспортом, кредитками, телефоном и фотоаппаратом, меня распирает от счастья и чувства свободы. Я благодарна своей маме за то, что она всегда подталкивала меня к «пути».

Независимость. Свобода. Самостоятельность. Это те ценности, которые она во что бы то ни стало хотела привить мне, причем у нее это выходило так непринужденно и естественно, что я никогда не противилась этому и не подвергала ее слова сомнению. Мне не оставалось ничего другого, кроме как научиться самой отвечать за себя. Я любила и уважала ее и вместе с тем немного побаивалась и не хотела расстраивать. Теперь я понимаю, что таким образом она пыталась справиться с отчаянием и печальным опытом из своего прошлого, превращая их в силу и позитивный настрой, – это было ее подарком для меня. Временами он становился тяжелой ношей, но я никогда не ставила его под сомнение, хотя иногда и думала: «Вот бы родиться в другой семье».

К счастью, она несколько смягчилась по отношению ко мне, когда мне исполнилось шесть лет и родился мой младший братик Филипп. Я обожала его. К моему удивлению, даже с учетом того, что я никогда не играла в куклы, во мне проснулся материнский инстинкт, и по сей день я думаю о брате как о своем первенце. Как и полагается старшей сестре, я играла с ним и иногда любила поиздеваться над ним, но, подобно своей матери, я учила его всему, что знала, и оберегала его как могла. Когда мы разыгрывали сцену «у врача», я просила его пописать в маленькую бутылочку, а потом смеялась над ним, когда он и правда это делал. А еще, стащив у родителей их брошюры о путешествиях, мы играли в туристическое агентство – планировали и бронировали воображаемые поездки по всему миру.

Филипп говорит, что он осознал, что я люблю его, в день, когда я перевела для него все слова песни «Битлз», будучи в школе-пансионе в Англии, и отправила их ему. Тогда не было ни компьютеров, ни интернета, ни «Айтюнс», только обожающая его любящая сестра с бумагой и ручкой, вслушивающаяся в слова песни, чтобы перевести их. Мы и сейчас невероятно близки, и он по-прежнему остался моим маленьким братиком, на которого я все время пытаюсь произвести впечатление и которого люблю поддразнить. Филипп стал успешным предпринимателем в Брюсселе, у него две потрясающие дочери – Сара и Келли – и жена Грета, которая открыла и сейчас возглавляет бельгийский офис DVF. Мы с Филиппом болтаем по телефону каждые выходные, и я звоню ему, когда скучаю по родителям.

Мне кажется, с ним мама не была и вполовину так строга, как она была по отношению ко мне. Как ни крути, он был мальчиком, а к мальчикам у нас в семье отношение более мягкое и менее требовательное. Я же была сродни ей – дочь, которая, без сомнений, справится со всем, что бы ни выпало на ее долю. Чем старше я становилась, тем лучше начала понимать это. Независимость и свобода были для нее самым главным, потому что она потеряла и то и другое. Умение рассчитывать только на себя – это то, благодаря чему она осталась в живых.

Моей маме было двадцать лет и они с отцом были помолвлены, когда 17 мая 1944 года ее арестовали нацистские эсэсовцы за работу в бельгийском движении Сопротивления. Она жила на конспиративной квартире, и в ее обязанности входило ездить по Брюсселю на велосипеде и развозить поддельные документы нуждающимся в них людям. Сразу же после ареста ее бросили в забитый людьми грузовик и вместе с остальными подозреваемыми в саботаже отвезли в тюрьму города Малин в регионе Фландрия, в 25 километрах от Брюсселя. Чтобы избежать пыток, целью которых было получение информации о других участниках движения, она сказала, что ничего не знает и пряталась, потому что была еврейкой. Женщина, которая допрашивала ее, советовала ей не говорить, что она еврейка. Она ее не послушала, после чего ее определили в транспортный эшелон номер 25, который выехал из Малина 19 мая 1944 года и отправился в Аушвиц, где ей присвоили порядковый номер 5199.

Моя мать часто рассказывала историю о том, как она написала записку своим родителям на клочке бумаги и выбросила ее из грузовика на улицу. Она не имела ни малейшего представления о том, подобрал ли ее кто-то и была ли она доставлена по адресу, но надеялась на это. Уже после маминой смерти я узнала, что ее послание было доставлено. Мой двоюродный брат Сальватор, который жил в мамином доме на острове Харбор на Багамах, передал мне толстый конверт с семейными фотографиями, среди которых был запечатанный конверт с надписью «Лили, 1944». В нем был клочок бумаги с выцветшими буквами, написанными от руки. Я вглядывалась в них до тех пор, пока не смогла наконец различить слова:

Дорогие мама и папа!

Я пишу вам, чтобы сообщить, что ваша малышка Лили уезжает. Куда, она не знает, но Бог есть повсюду, не правда ли? Так что она никогда не будет одна или несчастна.

Будьте храбрыми и помните, что вы должны быть здоровы и полны сил к моей свадьбе. Больше, чем когда-либо, я надеюсь, что она будет замечательной.

Знайте, что я уезжаю с улыбкой на лице, уверяю вас в этом. Я очень-очень сильно люблю вас и скоро расцелую вас пуще прежнего.

Ваша доченька

Лили

Я не могла дышать. Неужели я держу в руках ту самую записку, которую мама написала своим родителям, находясь в том грузовике, используя обгоревшую спичку вместо карандаша? На обратной стороне она молила того, кто найдет записку, доставить ее по родительскому адресу. Кто-то нашел ее и доставил родителям, а моя тетя Джульетта, мама Сальватора, хранила ее в запечатанном конверте все эти годы!

Я не могла прийти в себя. Я только отчасти поверила в ее историю о записке. Все те рассказы о ее аресте и депортации просто не укладывались у меня в голове и больше походили на сюжет фильма, и все же они были правдой. Она всегда говорила мне, что переживала за своих родителей больше, чем за себя саму. В своих дрожащих руках я держала подтверждение этого.

Словно в тумане, я вышла из дома и направилась к пляжу, зашла в прозрачную голубую воду. «Это объясняет, кто я такая, – произнесла я вслух самой себе. – Я – дочь женщины, которая отправлялась в концлагерь с улыбкой на лице».

Изречения, которые она столько раз повторяла мне в детстве и которые иногда вызывали у меня раздражение, вдруг зазвучали иначе. Одно из ее любимых звучало так: «Ты никогда не можешь знать наверняка, что пойдет тебе на пользу. То, что кажется самым ужасным, что только может произойти, на самом деле может оказаться самым лучшим». Говоря это, она часто приводила в пример историю о бесчеловечных условиях, с которыми она столкнулась в поезде на пути и по прибытии в Аушвиц.

Без еды. Без воды. Без воздуха. Без туалета. Четыре дня в битком набитом вагоне для скота. «Женщина постарше», которой было около сорока лет и которая немного говорила по-немецки, успокаивала маму и дарила ей ощущение защищенности. Моя мать делала все, чтобы оставаться с ней рядом, особенно когда они прибыли в Аушвиц и их выгрузили на перрон. Женщин с детьми тут же отделили от остальных и отправили к длинным низким зданиям, в то время как других заставили встать в длинную очередь. В начале очереди стоял солдат, разделявший узников на две группы. Сверху за происходящим наблюдал офицер в белой форме.

Когда дошла очередь до той женщины постарше, ее направили в группу, что была слева, и моя мать быстро последовала за ней. Солдат ее не остановил, а вот офицер в белом, до тех пор не вмешивавшийся, направился к моей матери, вырвал ее из рук подруги и швырнул в группу справа. Моя мама всегда говорила, что никогда больше не испытывала такой лютой ненависти, как тогда по отношению к тому человеку.

Позже она выяснила, что тем человеком был доктор Йозеф Менгеле, получивший прозвище Ангел Смерти за то, что убил и искалечил бесчисленное количество узников в ходе медицинских опытов, особенно детей и близнецов. Зачем ему понадобилось ее спасать? Возможно, она напомнила ему кого-то, кого он любил? Неизвестно, каковы были его намерения, но факт остается фактом: он спас ей жизнь. Группу людей, в которую определили ту женщину, отправили прямиком в газовую камеру, а группу, куда бросили мою мать, – нет.

Я всегда рассказываю эту историю, когда хочу кого-то утешить, точно так же, как моя мать повторяла мне вновь и вновь: никто не знает, может, то, что кажется самым худшим, вдруг окажется самым лучшим.

После этого она поставила себе цель выжить, чего бы ей это ни стоило. Даже когда от доносившегося из крематория запаха, который было ни с чем не спутать, становилось невыносимо и узники говорили: «Мы все умрем», моя мать настаивала на своем: «Нет, мы не умрем. Мы выживем». Страх – это не выход.

Почти миллион евреев были убиты в Аушвице, многие в газовой камере. Других расстреляли или насмерть замучили во время экспериментов доктора Менгеле, кто-то умер от голода, кто-то – от изнурительного рабского труда. Моей матери повезло, если кого-то можно было считать везунчиком в той невообразимо жестокой обстановке. Она отрабатывала двенадцатичасовые ночные смены на ближайшем оружейном заводе, производя патроны. Пока она работала, от нее была польза и ее держали в живых. Она была миниатюрная, едва ли полтора метра ростом, и худощавая от природы. До этого у нее не было привычки объедаться, и поэтому она чудом смогла выжить на микроскопических порциях хлеба и водянистого супа, которыми кормили ее и остальных узников. По словам мамы, более крупные люди, резко лишенные привычных объемов пищи, были первыми обречены на голодную смерть.

Если мне вдруг лень заниматься работой по дому, если я сомневаюсь, выходить ли на улицу, когда холодно, или жалуюсь на то, что приходится стоять в очереди, я вспоминаю свою мать. Я представляю, как ее и еще 60 тысяч человек вывели из Аушвица зимой 1945 года, всего за девять дней до того, как советские войска добрались до лагеря. Эсэсовцы поспешно расстреляли тысячи узников, а остальных заставили идти пять километров пешком по снегу к железнодорожному депо, где их запихнули в товарные вагоны и отправили на север, в Равенсбрюк, а там снова заставили идти – к своим новым лагерям, в мамином случае это был Нойштадт-Глеве в Германии. Около 15 тысяч заключенных умерли во время этого марша смерти – кто-то скончался от обморожения, истощения, болезней, другие были застрелены эсэсовцами за то, что падали или отставали. По невероятному стечению обстоятельств, которое нельзя назвать иначе как чудом, моя мать выжила. Она оказалась в числе 1244 выживших из 25 631 отправленого в лагеря еврея бельгийского происхождения. В ответ на испытанные ею мучения она проявила мужество и волю к жизни во имя своего будущего. Когда через несколько месяцев Нойштадт-Глеве был освобожден сначала русскими, а затем американцами, вес моей мамы едва-едва был больше веса ее костей.

Ее положили в больницу на территории американской базы, не надеясь, что она выживет. У нее не было шансов, и все же она снова бросила вызов судьбе. Когда ее состояние стало достаточно стабильным, чтобы вернуться домой в Бельгию, как и всех оставшихся в живых, возвращающихся в родные страны, ее попросили заполнить анкету. Я нашла ее. В ней надо было указать имя, дату рождения и ответить на вопрос, «в каком состоянии» она возвращается после тринадцати месяцев, проведенных в неволе. Ее ответ меня ошеломил. Идеальным почерком она написала «en tres bonne sante», что означает «полностью здорова».

* * *

Мой отец Леон Халфин был совсем другим. Когда мама была строга и несколько сдержанна, он был спокоен и ласков. Не было ничего, в чем бы я могла провиниться перед ним, и он любил меня безусловной любовью. В детстве я была привязана к нему сильнее, чем к своей требовательной матери, хотя, возможно, и уважала ее несколько больше. Когда посреди ночи мне надо было в туалет, я звала своего отца, что всегда смешило его.

– Почему ты зовешь меня, а не свою маму? – спрашивал он.

А я отвечала:

– Потому что не хочу ее беспокоить.

Отец никогда не ругал меня. Он просто обожал меня, а я обожала его. Я была так же ласкова по отношению к нему, как и он ко мне. Мне нравилось сидеть у него на коленях, покрывать его поцелуями и выпивать весь его лимонный чай, который он заваривал себе после ужина. Для моего отца я была самым прекрасным созданием на свете, и я считала, что имею полное право на его привязанность и беззаветную любовь.

Мы с отцом были похожи внешне, и у обоих был неиссякаемый запас энергии. Он любил американские автомобили и, когда мне было девять или десять лет, часто катал меня на своем красивом сине-голубом – очень популярное в пятидесятых цветовое сочетание – кабриолете американского производства «Шевроле Импала». В то время ремни безопасности еще не были распространены, так что я забиралась на переднее сиденье и усаживалась, поджав под себя колени, думая, что так я буду выглядеть взрослее. Я всегда стремилась казаться старше своего возраста. Быть не маленькой девочкой, а женщиной – изысканной, шикарной, значимой.

Мой отец, сам того не осознавая, подогревал это желание. Когда перед сном он шел пожелать мне спокойной ночи и поцеловать меня в лоб, моя мама часто его предостерегала: «Будь осторожен, не разбуди ее чувства». Отец считал это мамино предупреждение невероятно забавным. Как он, мужчина, мог разбудить чувства у ребенка? Тем не менее, оглядываясь назад, я понимаю, что, каким бы смешным это ему ни казалось, именно так и было – он пробуждал во мне чувства. Благодаря отцу я чувствовала себя женщиной, и вообще-то это было мудро с маминой стороны – предостерегать его.

В тех чувствах не было ничего сексуального. Скорее они были связаны с пониманием того, что он мужчина, и поэтому наши отношения отличались от тех, что были у меня с мамой. Как же мне повезло, что первый мужчина в моей жизни любил меня слепо, открыто, не осуждая! Мне не надо было «зарабатывать» его любовь, угождать, добиваться его одобрения. Это оказало важное влияние на мою жизнь, и хоть тогда я этого еще не знала, теперь я понимаю, что это существенно облегчило мой опыт отношений с мужчинами. Я обязана своему отцу тем, как легко я всегда ощущаю себя с мужчинами, и я ему очень благодарна за это. Он подарил мне уверенность в себе.

Эта первая любовь и привязанность задали тон тому, что, как я полагаю, ко мне испытывают мужчины. Я принимаю их чувства как данность – я не жду их и не стремлюсь к ним. Самый большой подарок, который сделал мне отец, – это то, что я не нуждаюсь ни в чьей любви. Я получила ее от него столько, что мне просто не надо было больше. Честно говоря, иногда я даже отстранялась от него, потому что мне было неловко от того, как он проявлял свои чувства ко мне в присутствии других людей.

Мой отец был успешным предпринимателем и занимался продажей радиоламп и полупроводников фирмы General Electric. Дела у него шли хорошо, так что жили мы, ни в чем себе не отказывая.

Мои родители были потрясающей парой. Мой отец был очень красив, у него были высокие скулы и озорная улыбка. У мамы – изящная фигура и очень красивые ноги. Она очень хорошо одевалась, и в ней всегда было много шарма. Она была главой семьи, и я всегда считала ее самой умной среди нас. При всей моей любви к отцу за советом я отправлялась именно к матери.

Она не была типичной домохозяйкой – на кухне я ее видела изредка и только по воскресеньям, когда у прислуги был выходной. Она готовила изумительно вкусную запеченную курицу с хрустящим картофелем, а на десерт папа приносил выпечку. Мой любимый шоколадный фондан назывался Merveillux – с безе, шоколадом и взбитыми сливками. Все-таки мы жили в Бельгии, стране шоколада. На самом деле большинство маминых обязанностей по дому сводилось к тому, чтобы давать указания другим, но у нее это очень хорошо получалось. Наша квартира была красиво обставлена, в ней было полно антиквариата, который она коллекционировала. Я хорошо помню, как она искала и наконец нашла люстру в стиле ампир, которую так хотела заполучить. Сейчас она освещает мой бутик в Лондоне в районе Мейфэйр.

С тех пор как умерла моя мама, а отец шестью годами ранее, я ищу зацепки в их жизни – ключи к разгадке того, что их сформировало и почему я такая, какая я есть. Эти поиски привели меня в Восточную Европу, в город Кишинев, прежде – столицу Бессарабии, теперь – столицу Молдавии, где в 1912 году родился мой отец, и в греческий город Салоники, где в 1922 году родилась моя мать.

Семьи обоих моих родителей занимались тканями. Мой дедушка по папе, богатый русский торговец, среди родственников которого было много интеллигенции и людей искусства – один из них, Льюис Майлстоун, был режиссером удостоенного в 1930 году премией «Оскар» фильма «На Западном фронте без перемен», владел несколькими магазинами тканей в Кишиневе. Отец моей мамы, Мойше Нахмиас, сефард (еврей с испанскими корнями), перевез свою семью из Салоников в Брюссель, когда моей маме было семь лет, и управлял большим универмагом под названием La Maison Doree, которым владел брат его жены, Саймон Хэйм. Сестра моей бабушки по маме, моя двоюродная бабушка Лине, была замужем за состоятельным Саймоном Хэймом и сподвигла свою сестру тоже перебраться в Брюссель вместе со своей семьей. Таким образом, хоть я никогда раньше и не прослеживала эту цепочку, получается, что бизнес в сфере моды и торговли был наследием обеих сторон моей семьи.

Я не смогла отыскать в детстве матери ничего, что могло бы наделить ее той невообразимой стойкостью, необходимой, чтобы выжить в лагерях смерти. Насколько мне было известно, ранний период ее жизни в Брюсселе прошел вполне благополучно и без всяких перипетий, пожалуй, ее даже баловали, как младшую из трех сестер в семье. Единственным испытанием для нее и двух ее старших сестер, которые ходили в итальянскую школу в Греции, стала необходимость свободно владеть французским языком, когда они переехали в Брюссель, чтобы успевать в школе. Мои бабушка и дедушка по маме, которые дома говорили на ладино, языке евреев-сефардов, поменяли даты рождения сестер, когда семья приехала в Брюссель, сделав их на два года моложе, чтобы у тех было больше времени на адаптацию и изучение французского для хорошей успеваемости в школе. Моя мама поступила в лицей Дэшбек, ту же школу, в которую спустя годы пошла я, и у нас даже была одна и та же воспитательница детского сада и одна и та же директриса, мадемуазель Жилетт. Я только недавно узнала, что она допустила маму до выпускных экзаменов, несмотря на расовые законы времен нацистской оккупации. Возможно, именно поэтому она выбрала меня, чтобы задуть свечи на торте во время семьдесят пятой годовщины школы в 1952 году, – я была дочерью выпускницы, которая прошла через лагеря смерти и выжила.

Мой отец приехал в Брюссель спустя два года после переезда в Бельгию маминой семьи. Ему было 17 лет, и он собирался пойти по стопам своего брата и учиться на инженера-текстильщика, когда в 1929 году в Кишиневе все пошло не по плану. Бизнес моего дедушки разорился, и это в буквальном смысле убило его, так что у моей бабушки больше не было возможности отправлять деньги моему будущему отцу. Он бросил учебу, хотя я не уверена, что он когда-то официально числился в бельгийской школе, и стал зарабатывать сам, соглашаясь на любую работу, какую только мог найти. Он не планировал возвращаться домой и, будучи молодым симпатичным парнем, наслаждался свободой, хотя жизнь беженца не всегда была легкой.

Моих родителей свела вместе война. В 1940 году, когда Германия захватила и оккупировала Бельгию, многие бежали на юг – это называлось L’Exode (исход). Тысячи машин заполонили дороги в попытке бегства от оккупации. Мой отец со своим лучшим другом Фимой поехали на юг, во Францию, и временно поселились в маленьком отеле в Тулузе. Они были очень молоды и красивы, и, несмотря на военное время и серьезность ситуации, во время пути они много смеялись и развлекались со множеством женщин. Моя мать тоже приехала в Тулузу со своей тетей Лин и дядей Саймоном. Их поездка была прямо-таки царской – на «Кадиллаке» с водителем.

У Фимы были деньги, а вот у отца – нет. Он терпеть не мог зависеть от друга, так что каждое утро садился на велосипед и объезжал округу в поисках работы по объявлениям, но куда бы он ни приехал, место уже было кем-то занято.

– Попробуй еще заехать на железнодорожную станцию, – посоветовал один из тех, к кому отцу не удалось устроиться на работу.

Там он встретил человека по имени Жан – тот и запустил цепочку событий, которая в итоге привела к встрече моих родителей.

– Один мой знакомый возвращается в Бельгию, и ему надо поменять очень крупную сумму долларов, потому что в Бельгию нельзя ввозить иностранную валюту, – сказал ему Жан. – Не знаешь никого, кому нужны доллары? Он поменял их по курсу 34 французских франка за доллар и готов продать за 33.

Разумеется, мой отец не знал никого, кому были бы нужны доллары, так что он не обратил на это особого внимания. Несколько дней спустя, совершенно случайно, он познакомился с неким Морисом, у которого был друг, готовый купить доллары по курсу 76 франков.

Мой отец не мог поверить своим ушам. Он не ослышался? У Жана был продавец по курсу 33, а у Мориса – покупатель по курсу 76. На разнице можно было отлично заработать. Проблема заключалась в том, что отец понятия не имел, как найти Жана. Не зная ни его фамилии, ни адреса, он мотался по Тулузе на велосипеде три дня и три ночи, пытаясь его найти. На четвертый день отец пошел в кинотеатр и, когда выходил из него, понял, что оставил внутри свою газету, вернулся за ней – и наткнулся на Жана! У него ушло несколько дней на то, чтобы уладить все сложности и провернуть сделку, потому что сумма была очень большой и отцу надо было доказать, что он сможет доставить деньги. Чтобы доказать, что ему можно доверять, сначала он занял небольшую сумму у Фимы и использовал ее для тестового обмена, а через пару дней поменял оставшиеся деньги. Еще вчера у него не было ни гроша, а сегодня он стал по-настоящему богат. В своем дневнике отец писал, что ему было так стыдно за свой поношенный костюм во время сделки, что в день ее заключения он купил три костюма, шесть рубашек и две пары обуви. На этом удача от него не отвернулась. По воле судьбы покупателем долларов оказался дядя моей мамы, Саймон. Так мои родители и встретились.

Это не было любовью с первого взгляда. Леону Халфину было 29, на десять лет больше, чем моей матери, и ему нравилось крутить романы. Но Лили была еврейкой, и он знал, что с еврейскими девушками не обжимаются – на них женятся.

До них дошли известия о том, что дела в оккупированной немцами Бельгии идут не так уж плохо, и в октябре 1941 года родители по отдельности вернулись в Бельгию. Из-за расовых законов моя мать не могла поступить в университет, поэтому она пошла в школу моды, изучала женские головные уборы и училась делать шляпы. Мой отец, у которого теперь были деньги, не вернулся в Tungsram, фирму по продаже электроники, где работал до этого, а стал независимым предпринимателем в области радиодеталей в Брюсселе. Они виделись, когда вместе собирались старшие родственники и друзья семьи, но мой отец всегда относился к маме как к ребенку, задирал ее и щипал за щеки. Между ними не было никаких романтических отношений, хотя было ясно, что они нравятся друг другу. Леон не знал, что мама втайне была по уши в него влюблена.

Реальная опасность наступила летом 1942 года, когда эсэсовцы стали устраивать облавы на евреев и депортировать их. Люси, близкая подруга отца и его бывшая коллега из Tungsram, посоветовала ему бежать из Бельгии в Швейцарию. Он купил поддельные документы у бельгийской подпольной организации и начал планировать побег под вымышленным, типично бельгийским именем Леон Десмед. Он поехал не в одиночку: Люси договорилась с Гастоном Бюйном, девятнадцатилетним юношей-христианином, чтобы тот сопровождал его на пути через Францию до швейцарской границы. По непредсказуемому стечению обстоятельств к ним также присоединилась Рене, девятнадцатилетняя девушка, с которой мой отец только что познакомился. Она была бельгийской католичкой, которая влюбилась в отца и хотела бежать вместе с ним. Ее мать недавно умерла, и ей не нравилась женщина, с которой связался ее отец. Такова была невероятная троица, которая вместе двинулась в путь 6 августа 1942 года.

Поездка на поезде в Нанси, где они должны были пересесть на другой поезд, в Белфорт, была очень рискованной. Гастон, настоящий бельгиец с подлинными документами, проносил на себе деньги Леона – купюры были в подплечниках, золотые монеты в носках и ботинках, швейцарские деньги – в сумке с туалетными принадлежностями. Гастон намного больше походил на еврея, нежели Леон, поэтому для отвода глаз он подходил идеально. Было множество проверочных пунктов, на которых эсэсовцы наугад отбирали пассажиров мужского пола и командовали им спустить штаны, чтобы проверить, было ли им сделано обрезание. Гастону приказали опустить штаны. «Извините», – сказал ему эсэсовец и даже не взглянул на отца, сидевшего с ним рядом.

Ночью они добрались до Нанси и заселились в отель. На следующий день в 5:15 утра они сели в поезд до Белфорта, и по дороге туда им устроили еще одну проверку прямо в вагоне. Молодой эсэсовец хотел, чтобы и Гастон, и Леон спустили штаны. В этот раз их спасла Рене, которая стала кокетливо улыбаться молодому солдату, пока он не перешел к другим пассажирам.

В Белфорте было еще опаснее. Множество евреев-беженцев заселились в один и тот же отель, но моего отца спасли его поддельные документы. Ночью немцы устроили облаву в отеле и арестовали всех евреев, кроме Леона Десмеда. (В дневнике отца записано, что он занялся любовью с Рене дважды той ночью.) Позже они узнали, что все, кого арестовали той ночью, были убиты.

На следующее утро, подъехав к швейцарской границе, Леон и Рене расстались с Гастоном. Они сели в автобус до Эримонкура, где Леон нанял местного жителя, чтобы тот провел их через горы и пастбища до Швейцарии, которая была всего в шести километрах оттуда. Этот последний отрезок пути стоил ему полторы тысячи франков, при этом никаких гарантий на успех не давалось. Когда они встретились в пять утра с проводником, к ним присоединились еще несколько беженцев, среди которых была женщина с маленьким ребенком. Она дала ему снотворное, чтобы тот не плакал, и они отправились к границе через альпийские горы. «Бегите, бегите, бегите в том направлении», – проводник указал им дорогу, и дальше они отправились в одиночку. Я помню, отец рассказывал, что побег удался благодаря коровам и их звонким колокольчикам. Следуя за звуком колокольчиков, Леон и Рене прибыли в город Дамван на швейцарской границе 8 августа 1942 года.

На границе полицейские спросили у отца, почему он везет с собой столько денег. Он сказал им, что владеет промышленным предприятием в Бельгии, но они не поверили его рассказу.

– У вас поддельные документы, – сказали полицейские и конфисковали его деньги, но впустили в Швейцарию. – Можете забрать их, когда будете уезжать.

Моему отцу очень везло. Несмотря на то что он оставался под надзором швейцарских властей, у него не было возможности свободно перемещаться, получить доступ к своим деньгам без сложных бюрократических формальностей, он провел там несколько вполне благополучных лет. Отец расстался с Рене, которая сбежала с полицейским вскоре после их приезда, и заскучал по Лили, жизнерадостной малышке, которую он оставил в Бельгии. Брюссельская оккупация стала намного жестче, и он беспокоился за нее. Лили и ее родителям пришлось выселиться из своей квартиры и жить раздельно. Она скрывалась в укрытии движения Сопротивления, на которое работала. Моя тетя Джульетта отправила своего сына, моего двоюродного брата Сальватора, жить с его няней-бельгийкой, которая была христианкой.

Однажды любопытная Лили отправилась в квартиру, где их семья жила раньше, и обнаружила, что эсэсовцы перевернули все вверх дном и украли все их вещи. А еще она нашла кое-что, что изменило ее жизнь. В почтовом ящике было письмо – неожиданное послание из Швейцарии от Леона, мужчины, которого она встретила в Тулузе и с тех пор не могла забыть. Она читала и перечитывала его много раз и наконец ответила. Это положило начало их ежедневной переписке, которая должна была быть искусно и аккуратно составлена, чтобы пройти цензуру, о наличии которой свидетельствовала широкая голубая полоска поперек почтовой бумаги. Мне посчастливилось заполучить эти письма, которые со временем становились все более личными и страстными. Они писали о своей любви и о том, как они снова встретятся после войны, поженятся, построят жизнь вместе, заведут семью и будут счастливы до конца своих дней. В них было столько любви и надежды!

Затем внезапно Лили перестала писать. (Я помню, как отец рассказывал, что именно тогда у него в спальне упало и разбилось зеркало, к которому он прикрепил скотчем мамину фотографию.)

Он писал ей снова и снова, тщетно умоляя ответить ему. Пятнадцатого июля, спустя два месяца после маминого ареста, он получил письмо от Джульетты, старшей сестры моей мамы, с зашифрованным, чтобы пройти через цензоров, посланием.

«Дорогой Леон, – писала она, – у меня для тебя очень плохие новости. Лили попала в больницу».

В 1945 году, когда моя мать вернулась из Германии, мой отец все еще был в Швейцарии. К тому времени, как он спустя четыре месяца вернулся в Брюссель, она уже поправилась, набрав почти весь тот вес, что потеряла, но она больше не была той наивной, озорной, пылкой и любящей повеселиться девушкой, с которой он переписывался и на которой собирался жениться. Та девушка исчезла навсегда. Перед ним была новая молодая женщина, пережившая настоящие ужасы, с ранами, которые не заживут никогда.

В своем дневнике отец написал об их воссоединении с предельной честностью. Он признался, что еле узнал девушку, с которой не виделся больше двух лет. Она изменилась и казалась ему незнакомкой. Лили почувствовала его неловкость и сказала, что он не обязан на ней жениться. Он заверил ее в своей любви, скрыв терзавшие его сомнения. Они поженились 29 ноября 1945 года.

Врач предупредил их: «Обязательно подождите пару лет, прежде чем заводить ребенка. Лили слишком слаба для рождения детей, и ребенок может родиться больным». Шесть месяцев спустя они случайно зачали меня. Помня предостережение врача, и мать и отец были встревожены. Они думали, что смогут избавиться от беременности благодаря долгим поездкам на мотоцикле по мощенным булыжниками улицам, но это не сработало. Наконец однажды утром отец принес домой таблетки, чтобы вызвать выкидыш. Моя мать выкинула их в окно.

Я родилась в Брюсселе в канун Нового года, 31 декабря 1946-го, здоровая и крепкая – настоящее чудо. Из-за той цены, что моя мать заплатила за это чудо, у меня никогда даже мысли не возникало, что я имею право сомневаться в ее решениях, жаловаться или усложнять ей жизнь. Я всегда была послушной взрослой девочкой и почему-то всегда считала, что защищать ее было моей обязанностью. В своем дневнике папа признается, что был разочарован, что у него родился не мальчик, но спустя несколько дней полностью принял меня и вновь влюбился в мою мать.

Я давно начала подозревать, что, если бы я не появилась на свет, моя мать могла бы покончить с собой. Во всяком случае, мое существование подарило ей цель и вескую причину продолжать жить. Несмотря на всю стойкость и решительность своего характера, она была невероятно хрупкой. Ей удавалось хорошо скрывать это, и на людях она всегда искрилась легкостью и весельем. Но когда она оставалась одна, ее часто накрывала волна неудержимой грусти. Иногда днем, когда я возвращалась домой из школы, я могла обнаружить ее сидящей в своей темной спальне в слезах. Бывало и так, что, когда она забирала меня из школы, мы шли в кондитерскую или за покупками в антикварный магазин, мы смеялись, и в ее поведении не было ни намека на мучившие ее болезненные воспоминания.

Прошедшие через лагеря люди не хотели об этом говорить, а те, кто там не был, не желали слышать о них, поэтому мне часто казалось, что она чувствует себя то ли иностранкой, то ли существом с другой планеты. Когда она рассказывала мне о том времени, то сосредотачивалась только на хорошем – дружбе, смехе, желании вернуться домой, и на том, как она мечтала о тарелке спагетти. Когда я спрашивала у нее, как она справлялась, она отшучивалась: «Представь, что идет дождь, а ты бежишь, пытаясь не попасть под капли». Она всегда говорила мне, что нужно верить в хорошее в людях. Она хотела меня защитить, но я понимала, что она таким способом пытается защитить и саму себя… Она отрицала зло… всегда отрицала зло и настаивала на торжестве добра, и никогда, что бы ни происходило, не делала из себя жертву.

Она делала все возможное, чтобы оставить войну в прошлом. Она свела две татуировки с номерами. И в качестве прекрасного жеста неповиновения, а также чтобы стереть воспоминания о чудовищном холоде, который она вынесла, на деньги, полученные от немецкого правительства по реституции, она купила очень дорогую, теплую шубу из соболя.

В детстве я много времени проводила одна, читая и воображая великолепную жизнь, что ждет меня впереди. У меня было хорошее детство, хотя жизнь в Брюсселе часто бывала серой и скучной. Я любила свою просторную школу, я любила свои книги и была прилежной ученицей. Я любила своего брата и подруг – Мирей Датри и Мириам Виттамер, чьи родители были владельцами лучшей кондитерской в Брюсселе. Выходные наша семья проводила за городом, на вилле моих двоюродных прабабушки и прадедушки. У них был очень красивый дом на окраине большого леса Соань. Я любила бродить по лесу и собирать каштаны зимой, а летом – ягоды. Мой отец играл в карты с мужчинами, а мама с остальными женщинами перемывала кому-то косточки. Мы много и вкусно ели. Длинными серыми днями я погружалась в чтение Стендаля, Мопассана, Золя, а когда хотелось чего-то полегче – читала свои любимые «Приключения Тинтина», комиксы про храброго парнишку-репортера авторства бельгийского художника-мультипликатора Эрге. Я будто сама проживала все путешествия и подвиги Тинтина. Неужели я когда-то и сама побываю во всех этих экзотических уголках планеты? Казалось, ничто не сможет мне помешать.

Когда у меня выдавалась пара свободных от школы дней, а у родителей не было возможности никуда поехать, я часто ездила в гости к своей тете Матильде в Париж. Она владела шикарным бутиком неподалеку от улицы Фобур-Сент-Оноре, у которого было много постоянных клиентов из разных стран. Она продавала кашемировые свитера с принтами и платья и костюмы из джерси. Я проводила в магазине дни напролет. Моей задачей было складывать свитера и относить их обратно на место. Так я впервые окунулась в мир моды, продаж и открыла для себя скрытые достоинства джерси.

В Париже я навещала своих двоюродных сестер Элиан и Надю Нейман, двух дочерей богатого кузена отца Абрахама, который изобрел противоугонную сигнализацию для автомобилей. Девушки в совершенстве владели русским языком, давали фортепианные концерты и были очень утонченными натурами. На их фоне я ощущала себя провинциалкой, и мне было ужасно неловко, когда я бывала у них на чаепитии или обеде на их вилле в Нейи. Во время летних каникул мы с братом ездили в летний лагерь неподалеку от Монтре в Швейцарских Альпах или на курорт на Северном море в бельгийском Ле-Кок-сюр-Мер. А еще вместе с родителями, тетями и дядями мы ездили на юг Франции или в швейцарские горы.

Мои родители были красивой парой и очень друг друга любили, но отцу следовало быть более чутким и нежным по отношению к маме. Он не хотел признавать, что у нее были душевные раны, и потому делал вид, будто их нет. Он был работящим и щедрым, но он также мог быть равнодушным и иногда грубо с ней разговаривал. Не думаю, что у него были какие-то серьезные любовные отношения на стороне, пока он находился в браке с мамой. Он часто бывал в деловых поездках, и я уверена, что он не всегда проводил ночи в одиночестве, но это не создавало проблем между родителями. Его нечуткость – вот что заставляло ее чувствовать себя уязвимой. Это и послужило причиной того, что произошло дальше. А дальше появился мужчина по имени Ханс Мюллер.

В тот день, когда я вернулась из школы, на столе в прихожей лежало письмо, адресованное маме. По какой-то причине, до сих пор не поддающейся моему объяснению, я открыла голубой конверт, в котором было письмо, написанное четким почерком. Оно было от Ханса Мюллера, который, как я поняла по ходу чтения, был другом моей мамы. Я не знала, кто такой Ханс, и даже не помню, что было написано в письме, но я помню, что мое сердце забилось чаще. Я почувствовала, что случилось что-то очень серьезное, что-то, что изменит течение нашей жизни, и этим чем-то был Ханс. Зная, что поступила плохо, я аккуратно вложила письмо обратно в конверт и оставила его лежать на столе, но повреждения были налицо. Мама пришла домой, увидела конверт, и я созналась, что открыла его. Я никогда не видела ее такой расстроенной и злой. Несмотря на то что мне тогда было всего двенадцать, она не смогла сдержать ярость и дала мне увесистую пощечину. Я была в отчаянии, мне было больно и стыдно. И что на меня нашло, когда я решила открыть это письмо?

На следующий день, когда я пошла в школу, синяки у меня на лице были едва заметны, зато внутри я была раздавлена. Я разочаровала свою мать. Я предала ее доверие. Мы никогда это потом не обсуждали, и я не знаю, что она сказала отцу, когда он вернулся домой в тот вечер. И был ли он тогда дома или в поездке? Я не помню. Я чувствовала себя ужасно и с тех пор никогда больше не открывала писем и не читала документов или электронных писем, адресованных не мне.

На следующий год, вопреки протестам отца и к моему собственному восторгу, мать отправила меня в пансионат Куше – частную школу-пансион на озере Совабелен в швейцарской Лозанне. От меня не ускользнул тот факт, что Лозанна находилась очень близко к Женеве, где жил мистер Мюллер.

Я провела в этой школе два прекрасных года – жила своей жизнью, завела множество друзей и впервые наслаждалась независимостью от родителей. За это время я собрала воедино картину отношений между мамой и Хансом Мюллером. Отец много путешествовал по работе и часто брал маму с собой. Когда поездки подразумевали перелет на самолете, они летали отдельно, чтобы подстраховаться ради меня и брата, на случай, если с одним из них что-то случится.

Ханс Мюллер оказался маминым соседом во время долгого перелета из Брюсселя в Нью-Йорк. Родом из немецкоговорящей части Швейцарии, он был молод, красив и занимался бизнесом, связанным с фруктами. Он был в разводе и жил со своим сыном Мартином, ровесником моего брата Филиппа. Месье Мюллер был вежлив и внимателен – полная противоположность неотесанному отцу, чьи манеры оставляли желать лучшего и который иногда мог унизить маму на людях. Ханс был намного моложе моей матери и сильно ею увлечен. На протяжении многих лет он говорил мне, что никогда не встречал женщину столь привлекательную, интересную и умную. Они стали друзьями, что со временем переросло в секретный роман, а впоследствии – в долгие отношения.

Я была не в восторге, когда после двух лет, проведенных в швейцарской школе-пансионе, отец настоял, чтобы я вернулась в Брюссель. Я снова очутилась дома, где мало что радовало. Мать с отцом все время ругались, и между ними чувствовалось постоянное напряжение. Я вздохнула с облегчением, когда они решили официально расстаться. Думаю, они оба ожидали, что я расстроюсь из-за того, что семья распадалась. Этого не произошло, хоть мне и было жаль своего маленького братика. Ему было всего девять, и родители вели борьбу за него долгие годы после того, как расстались и развелись.

Что касается меня, в 1962 году мне было 15 лет, но я ощущала себя взрослой и уверенной в себе девушкой и жаждала грядущих перемен, что бы они с собой ни принесли. Я ни разу не заставила маму почувствовать себя виноватой за то, что она ушла от отца, наоборот, я подбадривала и полностью поддерживала ее. У меня нет сомнений, что после шестнадцати лет брака ей хотелось свободы и независимости, и мне казалось, что она этого заслуживает. Был ли Ханс поводом или причиной? Я так никогда и не узнала наверняка. «Действуй», – сказала я. Она в свою очередь тоже никогда и ни при каких обстоятельствах не заставляла меня чувствовать себя виноватой. Когда годы спустя я сказала ей, что ухожу от своего мужа Эгона, она лишь ответила: «Хорошо», и на этом разговор был окончен.

Когда мама ушла от отца, он был убит горем. Вся его жизнь крутилась вокруг работы и семьи. Я не проявила к нему особого сочувствия. Несмотря на то что мы были похожи как две капли воды и я очень его любила, именно в маме я узнавала себя. Ей хотелось двигаться дальше, получать новые ощущения, путешествовать, расти, развиваться, расширять свои горизонты, знакомиться с людьми, жить своей жизнью. Я понимала это.

Вот так расстались мои родители и закончилось мое детство. Одна дверь закрылась, множество других открылось. Я поступила в другую школу-пансион, на этот раз в Англии, и провела там два года, а затем поступила в Мадридский университет в Испании. Моя мать прожила с Хансом еще двадцать лет, но потом рассталась и с ним. И я, считая мать примером, начала превращаться в женщину, которой хотела стать.

Если у кого и было право ожесточиться, так это у моей матери, но я никогда не видела в ней никакой озлобленности. Она искала хорошее во всем и во всех.

Меня часто спрашивают, что было самым худшим, что со мной когда-либо произошло, что для меня стало главным испытанием. Мне сложно ответить на этот вопрос, потому что у меня есть привычка, которую я унаследовала от матери, – все плохое превращать в хорошее, так что потом я даже не помню, что же было плохо изначально. Когда передо мной появляется преграда, особенно если ее установил кто-то другой, я говорю: «О’кей. Мне это не нравится, но устранить ее я не могу, так что будем искать способ обойти ее». Затем я нахожу другой путь к решению проблемы, и он меня настолько устраивает, что я забываю о самой проблеме. Среди всех маминых наставлений это было, пожалуй, самым важным. Разве можно стать лучше, если ты не готов встретиться со сложностями лицом к лицу или если ты перекладываешь вину за них на что-то или кого-то еще, не извлекая для себя никаких уроков? Я часто говорю молодым девушкам: «Не вините своих родителей, не вините своего парня, не вините погоду. Примите реальность такой, какая она есть, признайте наличие проблемы и решайте ее. Возьмите на себя ответственность за свою жизнь. Превращайте негатив в позитив и гордитесь тем, что вы женщина».

Это происходит не сразу, конечно. Я никогда не переставала учиться у матери. Вновь и вновь она укрепляла мою веру в принципы, которым обучала меня в детстве.

Когда мне было около тридцати, я вдруг стала бояться летать, но когда я рассказала ей о своем страхе, она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала: «Скажи мне, что это значит – бояться?» Однажды, когда я сомневалась, начинать ли новый бизнес, она сказала: «Не смеши меня. Ты знаешь, как это делается». Когда в 47 лет у меня диагностировали рак, как и следовало ожидать, она сказала мне, чтобы я не переживала и что мне нечего бояться. Мне хотелось ей верить, но у меня были сомнения на этот счет. Но благодаря тому, что она ни разу не выказала и тени страха, даже когда мы были наедине, мне тоже не было страшно. Когда моя терапия уже завершилась, у нее случился срыв, и тогда я поняла, что на самом деле она боялась за меня, но ни разу мне этого не показала. Именно это дало мне силы и веру в то, что все будет в порядке.

После нашей с Эгоном свадьбы в 1969-м каждый год она по несколько месяцев жила с нами в Нью-Йорке, и у нее завязались близкие и теплые отношения с моими детьми, Александром и Татьяной. Ее отношение к ним очень отличалось от того, какой она была со мной. Она никогда не была нежна со мной, и между нами всегда сохранялась дистанция. Как следствие, рядом с ней я была замкнутой и не делилась ничем сокровенным – разве что в письмах. Мне было гораздо проще открыть свои чувства на бумаге, и мне кажется, что ей тоже. В письмах, которые она писала мне, когда я находилась в школе-пансионе в Швейцарии, а затем в Англии, она называла меня своей гордостью, но в лицо она мне это впервые сказала гораздо позже, перед самой своей смертью.

Как бабушка, она была намного откровеннее с моей дочерью, и та в свою очередь была откровеннее с ней, чем со мной. Они стояли друг за друга горой, часами болтали и делились разными историями, лежа на кровати. Татьяна стала превосходным рассказчиком и кинорежиссером.

Моей матери не было равных в умении распоряжаться деньгами. Она получила половину состояния отца, когда ушла от него, и сделала настолько удачные вложения, что даже в последние годы своей жизни была финансово независимой и смогла купить прекрасный дом у океана на острове Харбор на Багамах. Родись она в другое время и при других обстоятельствах, она бы стала очень востребованным специалистом по инвестициям.

Мой сын Александр извлек огромную пользу из ее способностей к управлению финансами. Она объяснила ему, что такое акции и облигации, доход и дивиденды и в какие компании стоит инвестировать. Каждый день, когда он возвращался из школы, они сидели и вместе изучали страницы, посвященные рынку ценных бумаг, в вечернем издании газеты New York Post, чтобы узнать, какие акции подорожали, а какие опустились в цене. Когда ему было шесть или семь лет, мой новый бойфренд Барри Диллер решил подарить ему на день рождения одну любую акцию и сказал, чтобы он сам выбрал, акцию какой компании он хочет. «Выбирай самую дорогую», – посоветовала ему моя мать. Александр выбрал IBM.

Сейчас он управляет семейными финансами, входит в состав советов директоров престижных компаний и зарекомендовал себя как великолепный консультант и советчик для всех нас. Нет никаких сомнений в том, что этому поспособствовали знания, полученные от моей матери.

Она была моей скалой. Хоть я и думала, что преодолела свой страх самолетов, я помню один очень страшный полет, во время которого нас сильно трясло. Мы летели на остров Харбор с ней и Александром сразу после того, как ее выписали из больницы. Когда самолет вдруг попал в воздушную яму, издавая громкие скрипящие звуки, я закрыла глаза и подумала: «Так, мне страшно. Где мне взять сил? Кого взять за руку – своего большого сильного сына или свою слабую умирающую мать?» За силой я обращусь к маме, это даже не обсуждается. И я накрыла ее ладонь своей.

Я помню, как примерно в одно время с этой поездкой переживала за свою дочь Татьяну, которая должна была вот-вот родить. Почему-то, когда у твоего сына появляется ребенок, это совсем не то же самое, как когда рожает твоя дочь, – ты буквально ощущаешь это собственной кожей. Это физическая агония. Я ужасно боялась за свою маленькую девочку и думала обо всем, что могло пойти не так. По дороге в больницу я позвонила маме в слезах. Она была очень слаба, но собрала все свои силы, чтобы дать их мне. К счастью, вышло так, что они мне не понадобились. Антония родилась без всяких осложнений, и Татьяна была в порядке. Еще одним свидетельством силы характера мамы стало то, как она цеплялась за жизнь, чтобы увидеть ребенка Татьяны. Несмотря на то что ее тело практически прекратило свою жизнедеятельность, ее сознание и воля оставались крепки. Столько раз за свою жизнь она была больна и находилась на волоске от смерти, но благодаря невероятной силе и твердости духа оставалась жива.

К этому моменту на свет уже появилась ее первая правнучка Талита, дочь Александра и его тогдашней жены Александры Миллер. Мне особенно запомнился один удивительный день, когда Александра приехала навестить нас с мамой в отеле Carlyle в Нью-Йорке с годовалой Талитой в коляске. Был День матери, и Александра подарила каждой из нас по букету цветов. Мы не могли отвести глаз от очаровательной малышки, которая подтягивалась вверх, цепляясь за кресло, а потом вдруг встала сама и сделала свой первый шаг! Мы все захлопали и начали хвалить ее, и тут случилось кое-что невероятное. Моя пожилая мать, больная и покрытая морщинами, сидела в кресле и смотрела на маленькую девочку на полу, а та смотрела на нее, как вдруг я увидела белую вспышку, которая, словно молния, промелькнула между моей матерью и Талитой. Я думаю, что в тот день энергия и дух моей матери переселились в мою внучку. Я видела, как это произошло, видела эту белую вспышку, соединившую мою мать и Талиту. Я видела ее.

Нельзя сказать, что мама умерла спокойной смертью. Я думаю, она вновь переживала ужасы лагерей и боролась со смертью, как тогда в Аушвице. Ее и раньше мучили эти кошмары. Несмотря на все свои усилия похоронить прошлое и устремить взгляд в будущее, за двадцать лет до этого во время поездки в Германию с Хансом и его клиентами у нее случился срыв. Когда мне в Нью-Йорк позвонил Ханс и сказал, что он проснулся утром в отеле и обнаружил, что мама пропала, я думала, у меня остановится сердце. Наконец ему удалось найти ее в лобби отеля – она пряталась под столом консьержа, громко говорила бессмысленные фразы и была явно не в себе. В панике я спросила у него: «Почему? Что случилось?» Он предполагал, что дело было во вчерашнем ужине в ресторане с его клиентами. Было очень жарко, и люди за столом вокруг нее громко разговаривали по-немецки. Я подозревала, что помимо этого они с Хансом еще и поругались, но, как бы там ни было, ее состояние было плачевным.

Ханс думал, что она может прийти в себя, если услышит мой голос, и я попыталась спокойно поговорить с ней по телефону, но она только и делала, что бормотала бессмыслицу. Ханс отвез ее обратно в Швейцарию и положил в психиатрическое отделение больницы, и мы все слетелись, чтобы побыть с ней рядом, – я, мой брат и даже отец, но она по-прежнему была невменяемой, ее речь оставалась бессвязной, она бредила и то смеялась, то плакала. Она отказывалась от еды и воды, ни за что не соглашалась снять шубу и лежала в ней прямо на своей больничной койке. Мы думали, что потеряли ее. Но она была бойцом до мозга костей и уже через три недели чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы ее выписали из больницы и направили восстанавливаться в клинику. Вернувшись к жизни откуда-то издалека, она снова совершила чудо.

Во время своей последней болезни в 2000 году, даже несмотря на помощь ее заботливой сиделки Лорны, у нее больше не было сил бороться со смертью и демонами, преследовавшими ее всю жизнь.

Мы с Филиппом похоронили ее в Брюсселе, возле отца. Она знала, что ее ждет место рядом с ним, и была этому рада. Несмотря на расставание, они очень любили друг друга, и казалось правильным, что в конце жизни они оказались вместе. На могильном камне отца мы сделали надпись «Спасибо за твою любовь», а на мамином – «Спасибо за твою стойкость».

Мюллеров на похоронах не было: после расставания с мамой Ханс женился, а мы, потрясенные смертью мамы, не сумели вовремя связаться с его сыном Мартином… Мне очень неловко за это, ведь я испытываю к нему нежные чувства, а Лили была ему как мать и они с Мартином оставались близки.

Сегодня моя мама Лили отправляется на вечный покой, – написала я нашим и ее друзьям, которые не смогли приехать. – У нас тяжело на душе, но вместе с тем наши сердца наполняются радостью за то, что она освободилась от всей своей боли и направляется в вечное странствие, окруженная любовью.

Ровно 55 лет назад, с точностью практически до дня, Лили вызволили из лагерей смерти. Ей было 22 года, и она весила меньше 28 килограммов – кожа да кости, но в ней горело пламя, и этим пламенем была жизнь. Врачи запретили ей иметь детей – она родила двоих. Она обучила их всему: видеть, сомневаться, учиться, понимать и, самое главное, никогда не бояться.

Она не оставила равнодушным никого из тех, кого встретила на своем пути, – выслушивала их проблемы, предлагала пути их решения и вдохновляла на поиски joie de vivre[1]. Такая уязвимая и хрупкая с виду, внутри она была сильной и смелой, всегда готовой открывать новые горизонты. Она жила полной жизнью и будет продолжать жить в своих детях, внуках, правнуках и друзьях, которые так сильно ее любили.

Я подписала письмо от всех нас: «Диана, Филипп, Александр, Татьяна, Сара, Келли, Талита и Антония». (Мои внуки Тассило и Леон тогда еще не родились.)

Я нашла одну очень милую записку среди тех, что она писала самой себе, напечатала ее, украсив тисненым ландышем – маминым любимым цветком, – и приложила ее к своему посланию.

«Бог дал мне жизнь и наделил меня удачей, – писала она. – Всю жизнь удача не покидала меня. Я чувствовала ее присутствие, она была рядом, словно тень. Она следовала за мной везде, и я возьму ее с собой, куда бы я ни направлялась, и скажу: «Спасибо за мою удачу. Спасибо за мою жизнь. Спасибо. Спасибо».

Любовь

«Любовь это жизнь это любовь это жизнь…» Впервые я написала эти слова внутри рисунка сердца много лет назад, в начале девяностых, когда работала над созданием дизайна футболки для благотворительного мероприятия. Я не помню, для какого именно, но помню, что сфотографировала в этой футболке Роффредо Гаэтани – аристократичного накачанного красавчика-итальянца, который тогда был моим парнем. Я обрезала фотографию таким образом, что он остался на ней без головы, и сделала из нее открытку. У меня до сих пор сохранилось несколько экземпляров, а еще этот рисунок стоит на заставке экрана моего компьютера, появлялся на чехлах DVF для iPhone, холщовых сумках-шоперах, в виде граффити на платьях с запа́хом и даже на комбинезонах для бренда babyGap. Слова, идущие от самого сердца, стали моей личной мантрой и фирменным слоганом компании.

Любовь это жизнь это любовь. Невозможно представить себе жизнь без любви, и на данном этапе своей жизни я не думаю, что есть что-то важнее, чем любовь к семье, любовь к природе, любовь к путешествиям, любовь к знаниям, любовь к жизни и всем ее аспектам. Любить – значит быть благодарным, любить – значит уделять внимание, любить – значит быть открытым и отзывчивым. Любить – значит использовать все, чем наделила нас судьба, чтобы помочь нуждающимся. Любить – значит давать право голоса тем, у кого его нет. Любить – это способ чувствовать себя живым и проявлять уважение к жизни.

Я влюблялась множество раз, но теперь я знаю, что любить не всегда означает знать, как это делается. Влюбленность может быть потребностью, фантазией, наваждением, в то время как настоящая любовь – это намного более спокойное и счастливое состояние. Я согласна с Жорж Санд, французской писательницей девятнадцатого века, которая написала: «В жизни только одно может принести счастье – любить и быть любимым». Я испытала это счастье много раз, но только с годами поняла, что настоящая любовь безусловна и это верх блаженства.

Любовь – это про отношения, но самые главные отношения в жизни – это отношения с самим собой. Разве есть еще кто-то, кто все время находится рядом? Кто-то, кто чувствует боль, когда нас ранят? Стыд, когда нас унижают? Кто вместе с нами может улыбнуться нашим маленьким радостям и наслаждаться победами? Кто может понять нас, когда нам страшно и одиноко? Кто может утешить нас лучше, чем мы сами? Ключ к нашему существованию есть только у нас самих. У нас есть все средства к достижению счастья.

У вас не может сложиться хороших отношений с другими, пока вы не выстроите отношения с собой. Если они сложились, любые другие отношения – это просто дополнение, но оно совсем не обязательное. «Используйте это лето, чтобы узнать себя, – сказала я классу выпускниц из старшей школы, стоявших на пороге новой жизни. – Станьте лучшим другом для самого себя – это того стоит. Это трудоемкий процесс, и он может стать болезненным, потому что потребует от вас честности и выдержки. Это значит, что вы должны принять себя такими, какие вы есть, увидеть все свои недостатки и слабости. После этого вы сможете исправлять, улучшать и понемногу исследовать то, что вам нравится в себе, и начать создавать свою жизнь. Без истины нет любви, и нет ничего более истинного, чем открыть и принять себя настоящего. Будьте критичны, и вы поймете, что вам нравится, а что нет, ведь все это определяет вашу личность. Этот набор качеств и есть то, что вы должны принять, и то, что вы можете контролировать. Это и есть вы! Все, что вы думаете, делаете, любите, делает вас вами, и из всего этого и складывается жизнь, ваша жизнь».

Я закончила свою речь древним изречением:

Берегитесь своих мыслей, ибо они обращаются в слова.

Берегитесь своих слов, ибо они обращаются в действия.

Берегитесь своих действий, ибо они обращаются в привычки. Берегитесь своих привычек, ибо они формируют характер.

Берегитесь своего характера, ибо он становится вашей судьбой.

Мне повезло, что я начала выстраивать отношения с собой в очень раннем возрасте. Я точно не знаю, почему так вышло. Может, потому, что до шести лет я была единственным ребенком в семье и много времени проводила одна, а может, потому, что меня с ранних лет учили нести ответственность за себя и свои поступки.

Я помню, как открывала для себя свое маленькое Я, разглядывая отражение в зеркале маминого туалетного столика, – это было так интригующе! Не то чтобы мне нравилось, как я выгляжу, просто пока я гримасничала и строила рожицы своему отражению, я получала удовольствие от власти над ним. Я могла заставить его сделать все, что только захочу. Я увлекалась своим маленьким двойником и хотела узнать о нем как можно больше. Позднее, когда я научилась писать, я выдумывала и записывала истории про этого персонажа. Со временем вымышленные истории превратились в дневник, с которым я делилась своими переживаниями, страхами, чувством космической пустоты и желанием завоевать мир. Дневник стал моим другом, моим убежищем.

Мои дневники подросткового периода потерялись, и хоть мне и хотелось бы, чтобы они все еще были у меня, я редко открываю те, что у меня сохранились. Их важность была в моменте – они были другом, с которым можно было поделиться сокровенным. Сейчас я редко веду записи, вместо них у меня теперь есть визуальный дневник. Я везде ношу с собой фотоаппарат и снимаю то, что хочу сохранить в памяти, – людей, природу, объекты, архитектуру. Я часто пересматриваю эти фотографии в поисках вдохновения.

Я также поняла, насколько для меня важно проводить время одной, чтобы перезарядиться и укрепить эту внутреннюю связь. Очень легко потерять себя, когда ты постоянно находишься с другими людьми. Мне нужны тишина и одиночество, чтобы создать некий буфер, ограждающий меня от ежедневного потока информации и проблем. Иногда, когда вокруг много людей, и даже во время вечеринок, которые я сама же и устраиваю, мне нужно исчезнуть на пару минут, чтобы побыть одной. Раньше в такие моменты мне было грустно, одиноко и я чувствовала себя не в своей тарелке, но теперь нет. Теперь я использую эти моменты, чтобы воссоединиться с собой и набраться сил.

Еще одно чувство, без которого я не мыслю себя и которое приносит мне умиротворение, – это любовь и потребность в природе. Наблюдать за мощью волн и величавостью деревьев, видеть, как день сменяет ночь, – настоящее наслаждение для души. Гуляя по лесу, затерявшись среди природы, я вспоминаю о том, что мы всего лишь песчинки во Вселенной, и почему-то это вселяет в меня надежду. Я помню, как однажды мы гуляли за городом с моим сыном Александром, он тогда был еще совсем маленьким. Я блуждала в своих мыслях, и, когда он спросил, о чем я думаю, я ответила:

– Размышляю о том, что с нами произойдет.

В ответ малыш Александр мудро заметил:

– Я знаю, что произойдет, мамочка. Придет весна, и на деревьях снова появятся листья, потом наступит лето, потом осень, и листья снова поменяют цвет и опадут. Потом наступит зима, и пойдет снег.

Я улыбнулась, взяла его за руку и сказала:

– Конечно, так все и будет.

Я до сих пор помню этот момент.

Любовь это жизнь это любовь, и, как и для большинства матерей, самым сильным чувством для меня всегда была любовь к своим детям. Я никогда не забуду бурю чувств, нахлынувших на меня, когда я впервые увидела Александра. И дело не только в том, что он был моим первенцем, – у меня было ощущение, будто мы с ним уже знакомы. Я подолгу беседовала с ним еще до того, как он родился, и мне всегда казалось, что он для меня не только сын, но и партнер.

А еще Александр стал воплощением моей детской мечты: я хотела, чтобы у меня был маленький американский сынишка, когда я вырасту. Как девушке-европейке, мне всегда казалось, что парни-американцы ведут себя круче, более непринужденно и по-мальчишески. Европейские парни казались мне серьезными и иногда даже какими-то подавленными, а американские парни нравились тем, что они были совсем не такие – они смотрели футбол и бесконечно занимались спортом. В общем, я получила именно то, что хотела: настоящего маленького американского мальчишку, хоть он и получил от Эгона титул принца. И все же, наблюдая за тем, как взрослый Александр воспитывал уже своих американских мальчишек, я поняла, что как минимум в одном аспекте я не смогла оправдать его надежд – я не уделяла должного внимания его спортивным успехам и редко ходила на его детские матчи. Из меня не вышло типичной американской мамочки-болельщицы, о которой он втайне мечтал.

В его первые годы я по большей части понятия не имела, что делаю, потому что, как и у любой другой молодой матери, у меня не было никакого опыта. Я была слегка напугана и во всем полагалась на свою няню-итальянку – до тех пор, пока случайно не стала свидетелем ее грубого обращения с Александром во время купания и не уволила ее.

Озорная красавица принцесса Татьяна Дезире фон унд цу Фюрстенберг появилась на свет через 13 месяцев после рождения своего брата. В ней было нечто особенное. Я сразу сказала, что она как капля масла, которую добавляют к яичным желткам и горчице, чтобы получился майонез. Она была магической силой, которая превратила нас троих в настоящую семью. Когда родилась Татьяна, это не значило, что у нас с Эгоном появился ребенок, это значило, что Эгон, Александр и я стали полноценной семьей. И хоть наш брак не продлился долго, мы навсегда остались семьей.

Я глубоко сочувствую работающим матерям, которые разрываются между детьми и работой, – я прошла через это сама. Мне никогда не приходило в голову оставить свой бизнес, который только-только начал расти, – я принципиально хотела обеспечивать себя сама и не взяла у Эгона ни гроша, когда мы расстались, – но каждый раз, когда мне надо было уходить из дома, мое сердце разрывалось. Тем не менее как только я оказывалась снаружи, я чувствовала себя свободной, полной энергии и направляла все свои силы на то, чтобы обеспечить для нас хорошую жизнь. И вскоре у меня это получилось – все благодаря этому маленькому платью с запа́хом.

На первые самостоятельно заработанные деньги к своему двадцатисемилетию я купила Cloudwalk – потрясающе красивое поместье в штате Коннектикут. Мне хотелось, чтобы у нас было место, где мы сможем проводить время все вместе, расслабляться и наслаждаться свободой. Cloudwalk стал именно таким местом. Мы с детьми проводили там много времени, приходили их школьные друзья, я готовила для них и частенько возила кого-то из них в травмпункт, чтобы проверить, не нужно ли наложить швы на порез, и убедиться, что синяк на руке – это просто ушиб. А по будням я снова превращалась в нью-йоркскую босс-леди на высоких каблуках и в колготках в сеточку. Я подмигивала своему отражению в зеркале, улыбалась своей тени и шла дальше – зарабатывать на жизнь и становиться женщиной, которой я хотела быть.

С самого начала я относилась к Татьяне и Александру прежде всего как к людям, нежели как к детям. Я никогда не говорила с ними свысока и всегда поощряла их самостоятельность и желание высказывать свое мнение. Благодаря своей матери я выросла независимой, и я однозначно решила, что буду воспитывать своих детей в том же духе. Подобно тому, как я в детстве стала вести дневник, я настоятельно призывала их начать записывать свои мысли и то, что происходит у них в жизни. Они начали это делать еще до того, как научились читать и писать, изображая произошедшие с ними события в виде рисунков. Перед сном мы устраивали «время обсуждения» и обменивались новостями о том, что они делали в школе и чем я занималась на работе. Я держала их в курсе всех аспектов своей жизни, включая бизнес. «Это моя работа, а ваша работа – это школа, – говорила я им. – Мы все ходим на работу, у каждого из нас есть своя жизнь и свои обязанности. Вы должны выполнять свои, а я – свои». Такой подход оказался очень удачным. Татьяна училась на отлично, Александр был хорошистом, да и я справлялась со своей работой.

Я брала их с собой в поездки каждый раз, когда мне это позволяли обстоятельства, и, несмотря на свои протесты, они стали отличными путешественниками. Они частенько были недовольны и жаловались на условия поездок, которые тогда казались им опасными или скучными, но в итоге эти их необычные приключения превратились в замечательные воспоминания, о которых они теперь с радостью рассказывают другим. Помню, как мы отправились на Ниас, изолированный от остального мира древний остров в индонезийском архипелаге напротив острова Суматра. Крошечная лодочка, которую мы взяли у местных, еле держалась на плаву. На обратном пути мы плыли посреди ночи – море бушевало, жара, вокруг полно насекомых. Все молчали, а я молилась, чтобы мы добрались до материка невредимыми. Что ж, это была настоящая экзотика, пожалуй, даже перебор с экзотикой, риском и опасностью, но все обошлось. Заполняя анкету при подаче документов в университет, в пункте «Опишите самое захватывающее приключение в вашей жизни» они оба рассказали о той поездке.

Вне зависимости от обстоятельств, с которыми мы сталкивались в путешествиях, а они бывали и экстремальные, и более спокойные, я очень дорожила моментами, проведенными в наших совместных поездках. Уникальность путешествий с детьми в том, что они состоят из открытий, которые вы совершаете вместе. Вы с ними равны перед всем новым и неизведанным, и это очень сближает. Вы как бы теряете свою позицию силы и становитесь компаньонами. Вам не нужно говорить им «посмотри сюда» и «посмотри туда», потому что вся поездка состоит из совместных открытий: вы вместе любуетесь пейзажами, знакомитесь с новыми людьми, стоите в очередях за билетами, делаете остановки на обед, не говоря уже обо всем том, что невозможно предугадать. Всем родителям я советую путешествовать со своими детьми.

Могла ли я стать той женщиной, какой хотела, не имея детей? Я совершенно точно стала бы другим человеком. Мне очень сложно говорить о том, как бы сложилась моя жизнь без них, я даже не могу этого представить. Мы фактически выросли вместе: когда они появились, мне было 24 – меня саму едва ли можно было назвать взрослой, и я была не в том возрасте, чтобы мечтать о детях, но тем не менее они неожиданно появились, и я была за них в ответе. Любовь к ним обрушилась на меня с такой силой, какой я никогда не испытывала раньше. Они навсегда стали частью меня.

Их замечательные бабушки оказали мне неоценимую помощь, и каждая из них принимала активное участие в жизни моих детей. Моя мама по несколько месяцев жила с нами в Нью-Йорке в течение учебного года, и у них завязались очень теплые взаимоотношения. Мама Эгона Клара Аньелли Нуволетти тоже не обделяла их вниманием: дети проводили с ней почти каждые свои каникулы – либо на острове Капри, либо в ее доме под Венецией, либо в горном шале в Кортине. Моя мама подружилась с Кларой и часто ездила вместе с ними, так что у моих детей рядом были сразу две потрясающие бабушки.

Для Татьяны это было настоящим подарком. Пока Александр отправлялся на поиски приключений – катался на горных лыжах по ледникам и ходил под парусом, – она предпочитала оставаться в компании своих бабушек. Благодаря моей маме она выучила французский, благодаря Кларе научилась говорить по-итальянски и готовить. Второй муж Клары, Джованни Нуволетти, возглавлял кулинарную академию Италии, а сама Клара выпустила несколько книг с рецептами. Татьяна стала первоклассным кулинаром и теперь часто готовит для нас. Кроме того, они вели длинные философские беседы о любви и смысле жизни. Клара веселила ее сплетнями из светской жизни, а моя мать напоминала ей о том, что в жизни приходится сталкиваться с трудностями и испытаниями.

В отличие от меня, свободного времени у бабушек было предостаточно – это было на руку и детям, и мне. Они сыграли очень серьезную и значимую роль в становлении моих детей, став для них учителями, примерами для подражания, активными участниками воспитательного процесса и, что самое главное, любящими членами семьи. У них обеих было много воспоминаний, которыми они могли поделиться, у обеих было отличное чувство юмора, и обе были прекрасными рассказчицами.

Хозяином дома, в котором было три женщины – я, моя мама и Татьяна, – всегда считался Александр. Мы готовили его к тому, что он должен будет стать нашей опорой и защитой. Сейчас, когда он уже стал взрослым мужчиной, я могу сказать, что он именно такой, каким я мечтала его видеть. Он управляет семейным капиталом и внес неоценимый вклад в развитие бренда DVF. Татьяна тоже взяла на себя роль нашей защитницы: к ней мы обращаемся за советом, а еще ей нет равных в постановке диагнозов, когда кто-то заболевает. Теперь они оба присматривают за мной и Барри. Мы все входим в совет директоров DVF и совместно управляем семейным благотворительным фондом Диллер-фон Фюрстенберг. Мои дети поддерживают меня с двух сторон, словно подпорки. Мы разговариваем по телефону каждый день и иногда не по разу. «Я люблю тебя», «Я тебя тоже» – этими словами мы заканчиваем каждую беседу.

Если я о чем-то и жалею, так это о том, что не уделяла Татьяне должного внимания, хотя на самом деле она нуждалась в нем как никто другой. В противоположность Александру, который в подростковом возрасте был тем еще сорванцом и обращался ко мне, только когда его надо было отмазать от штрафа за превышение скорости, Татьяна была настолько хорошей девочкой и создавала так мало проблем, что я воспринимала ее как должное. Это было ошибкой. Гораздо позже я поняла, что из-за того, что она так редко делала что-то, что могло привлечь к ней внимание, ей казалось, будто я люблю ее меньше, чем ее брата. От осознания этого у меня щемит в груди, потому что я люблю их обоих одинаково сильно, но я могу понять, почему ей так казалось. Я действительно уделяла больше внимания Александру, потому что Татьяна в нем как будто не нуждалась. Это было огромным заблуждением.

С тех пор как Татьяна только научилась ходить, было заметно, что ее ногам не хватало пластичности движений. Она, конечно, могла нормально передвигаться, но вот бегать – никогда. Ситуация ухудшилась, когда она пошла в школу и у нее возникли проблемы со спортом. Тогда я отвела ее к нескольким ортопедам. Проверив ей кости и осмотрев ее на наличие сколиоза, они сказали, что с ней все в порядке – просто у нее более тугие мышцы, чем у других, и, скорее всего, она это перерастет. Этого не случилось. Вместо этого она годами скрывала свои мучения от всех нас до тех пор, пока однажды, когда ей уже было около двадцати лет, в попытке перебежать Парк-авеню не рухнула на тротуар. Она не успела вовремя поднять руки, чтобы предотвратить падение, и представляла собой жалкое зрелище: она заработала себе два фингала и распухшую губу – без слез не взглянешь. Татьяна тогда только получила диплом магистра психологии и вспомнила, как где-то упоминались нейромышечные расстройства. Наконец невролог из пресвитерианского медицинского центра при Колумбийском университете поставил ей диагноз: миотония, наследственное мышечное заболевание, которое замедляет процесс релаксации мышцы после ее сокращения, особенно в холодное время.

Изумленный врач спросил: «Почему ваша мама не знала об этом раньше?» Этот вопрос был для меня как нож в сердце. Мы были у ортопедов, а их волновали только ее кости.

Мне стало ее ужасно жаль, и я разозлилась на себя. Когда мы только начали попытки разобраться в том, что с ней не так, она ходила в школу Spence в Нью-Йорке, где с остальными ученицами начальных классов должна была преодолевать девять лестничных пролетов вверх и вниз по нескольку раз в день. Какая же это была для нее пытка, но я ничего об этом не знала, потому что она никогда не жаловалась. Когда она была в пятом классе, дети переехали в Cloudwalk, наше поместье в Коннектикуте, и там ее страдания только усилились – новая школа была со спортивным уклоном. Татьяна мучилась и мучилась, убежденная в том, что она все это придумывает: один врач в открытую сказал ей, что с ней все в порядке. И все же она не жаловалась. Как и моя мать, Татьяна отказывалась считать себя жертвой.

Я никогда не прощу себе того, что не осознавала и не понимала масштабов ее недуга, ставшего для нее источником сильнейшей физической и душевной боли, из-за которого она чувствовала, что отличается от других детей. С тех пор мы много и долго беседовали на эту тему, и я узнала, что точно так же, как я не хотела расстраивать свою мать, Татьяна не хотела, чтобы я волновалась за нее, когда она была маленькой. Она видела, в каком напряжении я нахожусь из-за работы (они с Александром всегда называли мой бизнес моим «третьим ребенком»), и не хотела загружать меня еще сильнее.

В 2014 году Татьяна узнала, что ее заболевание называется не миотония, а болезнь Броуди – она тоже передается по наследству и поражает работу мышц, в том числе сердечной, что дополнительно объясняет тот факт, что ей тяжело поспевать за остальными. Это стало еще одним доказательством того, как она намучилась за свою жизнь. Если бы только она мне рассказала… А может, она и рассказывала, а я просто не обратила внимания. У меня сохранилась записочка, которую она мне написала, когда была еще совсем маленькой. Она показалась мне очень милой, и я бережно хранила ее, а теперь она висит на пробковой доске для заметок в моем офисе в поместье Cloudwalk. «Мамочка, на самом деле ты ничего обо мне не знаешь». Сейчас, когда я читаю эти строки, раньше казавшиеся мне такими милыми, я чувствую себя просто ужасно. Ни я, ни она тогда не понимали, что они были криком о помощи.

Пускай Татьяна и не может передвигаться с такой же скоростью, как все остальные, ее ум, фантазия, сердце, талант настолько необъятны, что у меня нет сомнений в том, что она продолжит воплощать все свои мечты.

В школе Татьяна всегда училась на одни пятерки – даже перескочила из шестого класса в восьмой – и окончила школу в Коннектикуте с отличием. Она постоянно делала уроки не только за себя, но и за брата, что потом годами ему припоминала: «Я делала за тебя домашнюю работу, заполняла за тебя заявления и написала за тебя диплом». При этом она, конечно, не отрицает того факта, что теперь они с Александром в расчете благодаря его знаниям в области финансов.

Татьяне не особо нравились школы, в которые она ходила, поэтому она меняла их как перчатки. После школы в Коннектикуте она проучилась год в школе-пансионе в Швейцарии, еще один – в Англии, а затем, когда ей было шестнадцать, поступила в Университет Браун. Она окончила его всего за три с небольшим года. Я очень-очень ею гордилась. На ее выпускную церемонию я пришла со своей мамой и Милой, нашей домработницей из Франции, – они с Татьяной были очень близки. Я была тронута до глубины души, когда она подарила мне букет цветов в благодарность за все, что я для нее сделала. Но я любовалась не столько цветами, сколько ее широкой улыбкой и невероятной красотой, которой она сияла в тот триумфальный день. Александр тоже учился в Брауновском университете и окончил его на следующий год после Татьяны (хотя он на год старше), так что можно сказать, что мои дети образованнее меня.

С годами наша связь только усиливается. Как правило, я чувствую, когда с ними что-то не так или когда я нужна им. Я никогда не думаю о себе в единственном числе, для меня это только «мы», а не «я». И так будет всегда. Сейчас, глядя на них, я испытываю любовь, уважение, восхищение. Алекс – потрясающий отец, жизнелюб и абсолютный гений в вопросах бизнеса и управления активами. Татьяна – изумительная мать, дипломированный педагог и психотерапевт, а также успешный сценарист и режиссер. «Таннер Холл» – первый фильм, в котором она выступила сценаристом, режиссером и продюсером вместе со своей подругой Франческой Грегорини, – был награжден призом зрительских симпатий на кинофестивале GENART в 2011 году и стал стартовой площадкой для Руни Мары, которая затем была номинирована на премию «Оскар» за лучшую женскую роль в фильме «Девушка с татуировкой дракона».

Мне нравится в шутку называть детей своими лучшими «образцами», но только они точно не для продажи. Сейчас, когда они оба уже взрослые и даже, можно сказать, почти начинающие стареть люди, я могу адекватно оценить, какой матерью я была, в чем преуспела, а в чем – нет. Я не могла этого сделать, когда они были маленькие, и уж точно не когда они были подростками, – тогда я только и делала, что молилась, чтобы они остались в живых. А вот теперь можно наслаждаться урожаем от посеянных много лет назад семян и немного расслабиться – но не слишком сильно.

Самое замечательное в появлении внуков – это видеть, как твои дети становятся родителями. Впервые ты наконец понимаешь, что они все-таки слушали то, что ты говорил им в детстве. Я вижу это по тому, как они приучают своих детей к самостоятельности, дают им свободу, побуждают их к принятию собственных решений, любят и поддерживают их.

Я уверена, что раздражала детей своими бесконечными нравоучениями точно так же, как в свое время меня раздражала моя мама, но, глядя на своих внуков, я понимаю, что это дало свои плоды. Первенец Александра – его старшая дочь Талита, которая сейчас уже подросток, очень похожа на своего отца, так что я склонна быть требовательной по отношению к ней и при этом безоговорочно принимать ее. Она красива, очень умна, мудра не по годам, любит спорить и прекрасно рисует. Мы с ней можем говорить о чем угодно – о делах в DVF, о том, что пережила моя мама во время войны, о политике – обо всем на свете. Когда Талите было девять, я взяла ее с собой во Флоренцию – там, в саду возле прекрасного особняка, шла подготовка к моему модному показу.

– Хочешь поехать со мной и быть моим ассистентом? – спросила я у нее. – У меня будет полно дел, так что и тебе придется работать.

– Да, да! – ответила она и окунулась в магию процесса подготовки модного показа: наблюдала за строительством декораций, участвовала в кастинге моделей и примерках, отбирала финальные образы. Мы провели вместе восхитительную, незабываемую неделю, выгадывая время среди дня, чтобы пройтись по музеям, а по вечерам – для просмотра романтических комедий, действие которых происходит в Европе, таких как «Забавная мордашка» и «Сабрина» из коллекции фильмов с Одри Хепберн, которую я взяла с собой.

Когда младшему брату Талиты Тассило было десять, мы с Барри взяли его на Олимпийские игры 2012 года в Лондоне. Поначалу я немного беспокоилась о том, что мы будем делать с маленьким мальчиком, но в итоге мы отлично провели время на баскетбольных и волейбольных матчах и много смеялись. Тассило назвали в честь отца Эгона принца Тассило Эгона Максимилиана, и он и вправду получился маленьким принцем, маленьким американским принцем. Я сама не до конца понимаю, какой смысл в это вкладываю, просто мы все так его воспринимаем. Он классный, симпатичный, очень добрый, хорошо учится и преуспевает в спорте. О себе он говорит так: «Мне нравится «чиллить»[2].

Дочь Татьяны Антония – звезда. Отзывчивая и самая боевая из нас всех, она увлекается политикой, учится на «отлично», хорошо рисует, потрясающе поет и просто рождена для сцены. Она может услышать песню и тут же сыграть ее на пианино. Ей было одиннадцать лет, когда она выступила на конкурсе талантов во время одного из новогодних корпоративов DVF с песней Адель и покорила всех – она пела не как ребенок, а как настоящий артист. А еще она на удивление сильная и целеустремленная. На электронное письмо, в котором я поздравляла ее с Международным женским днем, мне пришел от нее возмущенный ответ. «Разве этот день не должен быть для женщин и девушек? – ответила она. – Мы что, не женщины?»

Антония продолжила семейную традицию и пошла учиться в школу-пансион в Англии. С ней очень интересно – мы провели с ней наедине чудесные дни в Нью-Йорке, Лондоне, Париже и Шанхае, где выкроили денек для поездки в пригород, чтобы посмотреть маленькие городки, известные своими потрясающими садами.

Мы с Барри проводим с внуками каждые рождественские и новогодние каникулы – иногда отдыхаем на нашей яхте, а иной раз отправляемся исследовать новые маршруты на суше. Так как мой день рождения приходится на канун Нового года, они всегда готовят мне какой-то сюрприз: делают коллаж, сочиняют песню или приносят праздничный торт прямо в постель, как во время изумительных новогодних каникул, которые мы провели в Чилийской Патагонии. А еще они пишут письма. Мы всегда обмениваемся новогодними посланиями, полными любви и самых лучших пожеланий.

Все бабушки и дедушки считают своих внуков удивительными, и я, конечно, не исключение. Пока я писала эту книгу, меня осчастливили четвертым внуком – его назвали Леон, в честь моего отца. Это третий ребенок Александра и их первенец с Эй Кэй – так мы зовем его очаровательную спутницу Элисон Кэй. Я уже предвкушаю, какими будут наши отношения с Леоном, – надеюсь, между нами возникнет своя, особая связь, как и с другими внуками.

Я много любила и часто влюблялась – возможно, потому, что мне не надо было ничего взамен, а может, я просто была влюблена в само ощущение влюбленности. Влюбленность для меня была приключением, а не потребностью. Отец подарил мне так много любви, что я не нуждалась и не стремилась заполучить ее от кого-то другого. Эта моя эмоциональная независимость у одних мужчин вызывала неуверенность в себе и отчаяние, для других это было облегчением. Не то чтобы я никогда не вела себя как все остальные девушки, которые иногда испытывают ощущение зависимости и ревность, ждут того самого телефонного звонка и совершают дурацкие поступки. Конечно, все это у меня тоже было, и не раз.

Впервые я влюбилась в Брюсселе: в мальчика по имени Чарли Бушонвий, которому до меня не было никакого дела. Я наблюдала за ним, когда он возвращался домой из школы в трамвае, который следовал по маршруту номер 4. У него были зеленые глаза и родинка в уголке левого глаза. Он носил замшевую куртку и был очень стильным. Я тогда была еще совсем девочкой – ни намека на грудь и все прочее. Думаю, он даже не подозревал о моем существовании, а вот я грезила о нем довольно долго и во время учебы в школе-пансионе рассказывала всем, что он был моим парнем, хотя, конечно, это было не так.

Мой первый поцелуй был с итальянцем. Его звали Ванни, сокращенно от Джованни, и мы поцеловались в кафе отеля Rouge на курорте Милано-Мариттима Адриатического побережья Италии, куда мы с родителями и братом приехали на отдых. Мне было четырнадцать. Ванни был безумно сексуальным парнем, и ему, должно быть, было больше восемнадцати, потому что он гордо разъезжал на маленьком желтом «Альфа Ромео». После обеда мы встречались в отельном кафе и целовались. Моя мама отправляла Филиппа шпионить за нами, и он просто сидел в сторонке. Мы с Филиппом жили вместе, и однажды ночью, пока мой брат спал, Ванни пробрался к нам в комнату. Все происходило крадучись, шепотом, и я чувствовала себя очень взрослой, но не смогла оправдать его надежд. Ванни хотел от меня большего, чем то, что я готова была ему дать, так что наш милый флирт так и остался на стадии поцелуев. Потом мы еще переписывались в течение какого-то времени, что было как нельзя кстати с точки зрения изучения языка – я выучила итальянский благодаря любовным письмам.

Мои первые серьезные отношения были с парнем по имени Сохраб. Он родился в Иране и изучал архитектуру в Оксфорде. У него была красивая улыбка, он ездил на бирюзовом «Фольксвагене» и был очень обходителен со мной. Я тогда только приехала в Stroud Court, школу-пансион для девочек рядом с Оксфордом. Учеба еще не началась, но я приехала пораньше, как и Даная, гречанка из Афин, и мы с ней в тот год стали лучшими подругами. Мы с Данаей сходили на выставку скульптур Генри Мура в музей Эшмола, а потом пошли пить чай в отель Randolph, который был напротив. Там мы познакомились с двумя симпатичными персами – Сохрабом и Шиданом – и тут же подружились.

Согласно школьным правилам, нам разрешалось покидать территорию пансиона по вечерам в среду и воскресенье и на целый день по субботам. В следующую среду Сохраб пригласил меня в кино на «Доктора Ноу», первый фильм о Джеймсе Бонде. Мой английский был так себе, поэтому я не поняла почти ничего из того, о чем говорили персонажи, но чудесно провела вечер. Сохраб был добр и учтив. Мои родители как раз находились в процессе развода, в котором было мало приятного, и после чтения писем из дома на меня накатывали грусть и ощущение бессилия. Сохраб утешал меня и угощал индийской кухней. До этого я никогда не была в ресторане с парнем, и это казалось чем-то особенным.

Потом мы шли в его комнату на улице Банбери-роуд, где из мебели стояли только большой стол у окна и широкая кровать. Там было очень влажно и холодно, и каждый час ему надо было опускать монету в шесть пенсов в обогреватель, чтобы тот продолжал работать. Его кровать дарила ощущение уюта, как и он сам. Мы подолгу целовались. Я была девственницей и все еще носила девчачье хлопчатобумажное нижнее белье, за которое мне было стыдно. Мне хотелось казаться старше и искушеннее, но я не хотела заниматься сексом. На какое-то время мы расстались, а потом снова начали встречаться, и к тому времени я уже купила шелковое белье. Мне было 16. Он стал моим первым любовником – нежным и внимательным. Мне было хорошо с ним. Много-много лет спустя я узнала, что я тоже была у него первой. Ему был 21 год.

На следующее лето мы с папой и братом поехали на отдых в итальянский Риччоне. Сохраб и Шидан приехали на машине из Англии, чтобы увидеться со мной по пути в Иран, где они собирались продать маленький бирюзовый «Фольксваген» и подзаработать, перед тем как вернуться в Оксфорд. Они недолго пробыли с нами, от силы один вечер. Что случилось потом, помнит по сей день даже мой брат, который тогда был еще ребенком, и до сих пор не понимает, почему это произошло. Вот она я, влюбленная в Сохраба, в отельном номере на моей прикроватной тумбочке его фотография в рамке, а уже на следующий день я иду на пляж и встречаю Лучо. Он стал моим следующим парнем.

Лучо было 22, он был очень красив и похож на итальянского актера Марчелло Мастроянни. Мы влюбились друг в друга. Он был опытный и страстный. Он отводил меня в сосновый лес за пляжем, крепко держа за руку. Мы часами занимались любовью, и с ним я почувствовала себя настоящей женщиной. Днем я была обычной семнадцатилетней девушкой, которая приехала на отдых с отцом и братом, а под покровом ночи вела тайную жизнь, превращаясь во взрослую женщину, у которой страстный роман. Лучо был по уши влюблен, как и я.

Наша страстная переписка продолжалась долгое время, и периодически нам удавалось встречаться. Однажды в Милане, куда отец взял меня с собой в командировку, мы на весь день заперлись в номере отеля возле железнодорожной станции. Как-то раз я поехала к нему в гости, в город Кревалькоре неподалеку от Болоньи. Воспользовшись маминым отсутствием – они с Хансом были в какой-то поездке, – я выехала из школы-пансиона пораньше и, вместо того чтобы ехать напрямую домой в Женеву, заехала по пути в Италию. Там я познакомилась с семьей Лучо, у них была небольшая фабрика по производству сумок. Они устроили мне ужин в местном ресторане, и я спала в крошечном отеле недалеко от его дома. Потом он дважды приезжал ко мне, когда я училась в Испании. Наши страстные свидания остались у меня в памяти ярким воспоминанием.

Два года назад я получила от жены Лучо печальное известие о его смерти. Она также сообщала, что нашла у него мои письма и фотографии, и спрашивала, не хочу ли я их забрать. «Конечно», – сказала я, и какова же была моя радость, когда я получила огромную коробку с сотнями отправленных мной любовных писем, фотографиями, меню из ресторанов и билетами на поезд – он хранил их все.

Вернувшись после каникул в Англию, я увлеклась француженкой, с которой мы учились в одной школе. Ее звали Диэнна. Застенчивая и похожая на мальчика, она возбуждала во мне любопытство. Мы стали очень близки и потом вместе поступили в Мадридский университет. В Мадриде тогда были постоянные протесты против режима Франко и столько забастовок, что мы едва ли ходили на занятия, потому что университет был почти все время закрыт. Мы с ней делили мрачную комнатку в женском пансионе в районе улицы Свободы в центре Мадрида. Чтобы попасть в пансион ночью, нам надо было похлопать в ладоши, и тогда Серрано, у которого были ключи от нашего здания, открывал нам дверь и впускал внутрь. Мы подружились с ребятами с гуманитарно-философского факультета, на котором посещали занятия по испанистике. По вечерам мы ходили на фламенко, по воскресеньям – на корриду. В Мадриде в то время мало что происходило и все еще ощущались последствия гражданской войны. Атмосфера была гнетущей, и мне было скучно.

В тот год во время рождественских каникул моя жизнь круто изменилась. Мы с мамой, Хансом, его сыном Мартином и моим братом поехали на праздники в Швейцарские Альпы, в город Гштад. Мы остановились в Hôtel du Parc и проводили время довольно однообразно, как вдруг однажды в деревне я случайно встретила Изабель, с которой мы были лучшими подругами, когда я училась в Pensionnat Cuche, школе-пансионе в Лозанне. Родом из Венесуэлы, красивая и изысканная, она была немного старше меня, и именно с ней, тренируясь на зеркалах, я научилась целоваться по-французски. Она жила в Париже со своей мамой и сестрой, а ее отец, Хуан Лискано, был известным писателем и представителем интеллигенции Каракаса.

Встреча с Изабель изменила мою жизнь, потому что той ночью она пригласила меня на вечеринку, где я познакомилась с миром международной элиты – той, что проводит жизнь, летая с одного роскошного курорта на другой. Вечеринка проходила в шале, принадлежавшем семейству Схорто, которое состояло из женщины английско-бразильского происхождения и ее пятерых потрясающе красивых детей. Гремела музыка, все танцевали самбу, курили, пили, смеялись и разговаривали сразу на нескольких языках. Казалось, все друг друга знают. Никогда раньше я не бывала в подобной атмосфере. Они тут же приняли меня в свой круг. Став частью компании, я не поехала со своей семьей обратно в Женеву и осталась с Изабель.

В Гштаде я познакомилась с «мужчиной постарше» – ему было за тридцать, и я ему так понравилась, что он не отходил от меня всю неделю. Его звали Влади Блатник. Он жил в Венесуэле, где у него был успешный обувной бизнес. Влади приглашал меня на званые ужины, и мы вместе каждый день катались на лыжах. В канун Нового года, на мой день рождения, он подарил мне шелковый топ с принтом, черные шелковые брюки и черные шелковые ботинки от Pucci. Это был мой первый дизайнерский наряд. В ту ночь мне исполнилось 19, и, хоть я и не ощущала себя такой же красивой и шикарной, как другие женщины вокруг, я чувствовала, что жизнь наконец началась!

Мне было неохота возвращаться в Мадрид, но надо было завершить учебный год, к тому же на весенних каникулах мы с Диэнной собирались в путешествие по Андалусии. Мы побывали в Гренаде, где любовались красотами Альгамбры, и в магической Севилье. Та поездка ознаменовала конец моей жизни в Испании. Я решила продолжить учебу в Женеве, где жили мама с Хансом, а Диэнна переехала в Андалусию. Мы дружили еще какое-то время, а потом перестали общаться.

Пару лет назад я позвонила Диэнне, чтобы пригласить ее на открытие бутика в Гонолулу, где она теперь живет. Как это часто бывает со школьными друзьями, услышав голоса друг друга, мы стали общаться, как будто бы и не расставались. «Ты можешь поверить в то, что нам за шестьдесят?» – спросила я. Мы посмеялись над абсурдностью этого факта. По ощущениям, мой возраст был таким же, как когда я видела ее в последний раз.

Я всегда старалась не терять контакта с теми, кто оказал важное влияние на мою жизнь, и с теми, кого я когда-то любила. Если я испытываю любовь, то это навсегда, и я не знаю, что может быть душевнее и глубже, чем связь со старыми друзьями и возлюбленными. Мне так повезло, что у меня было и есть столько любви в жизни. Не будь ее, я бы стала совершенно другим человеком.

Отношения со старыми друзьями приносят мне огромное счастье – они как живые зеркала, на обеих сторонах которых отражаются истории наших жизней, состоящие из смеха и печали, взлетов и падений, рождения и смерти.

Мой самый близкий и самый старинный друг – Оливье Гелбсманн – знает меня с восемнадцати лет. Он прошел со мной все этапы моей жизни, и, когда мы вместе, нам не нужно разговаривать, чтобы знать, о чем думает другой. Когда-то давно мы вместе работали, потом Оливье работал с Эгоном, а затем стал дизайнером интерьеров. Сейчас он помогает мне в разработке коллекций декора и товаров для дома DVF. Оливье был рядом, когда родились мои дети и во время всех важных событий в моей жизни. Он утешал каждого из моих парней, когда я их бросала. Оливье дружил с моей мамой, мой дочерью, а теперь – с внучками. Еще один человек, ставший другом для всех четырех поколений женщин нашей семьи, – это греческий художник Константин Каканиас, с которым мы вместе работали над вдохновляющей книгой комиксов «Ты можешь быть чудо-женщиной, так стань ею!», а также над другими проектами.

Я очень ценю воспоминания, связывающие меня с такими друзьями, как Оливье и Константин. Меняется обстановка, люди приходят и уходят, но все эти места, все переживания и все люди вплетаются в ткань твоей жизни. Ведь любовь – это не только про тех, с кем у тебя были романы, она также состоит из моментов близости, проявления внимания по отношению к другим людям, родства душ. Стоит только понять, что любовь повсюду, и ты станешь видеть ее повсюду.

Я коллекционирую не только книги и ткани, но еще и воспоминания, и друзей. Я люблю помнить. Это совсем не значит, что я цепляюсь за прошлое, скорее мне нравится ощущение близости. Это противоположность пустой болтовне и то, что приближает нас к правде. «В прекрасном – правда, в правде – красота» – как писал английский поэт Джон Китс, которого я изучала в Оксфорде.

Всю свою жизнь я старалась избегать вранья. Ложь токсична. Она приводит к недопониманию, все усложняет и разрушает счастье. Не так-то просто всегда оставаться честным, но, как и все остальное, это дело привычки. Правда очищает – она как обрезка деревьев. Чем честнее ты можешь быть, тем лучше – это упрощает и жизнь, и любовь.

* * *

Конечно, любовь бывает разной силы. Сейчас я понимаю, что среди тех многих, в кого я была влюблена, только двоих мужчин я любила по-настоящему. Я вышла замуж за них обоих: за одного – в начале своей жизни, за другого – намного позже.

Эгон. Я даже не могу передать, скольким я обязана своему первому мужу принцу Эдуарду Эгону фон унд цу Фюрстенберг. Я буду ему вечно благодарна, ведь он так много для меня сделал. Он подарил мне детей, дал свое имя, он дал мне свою веру и поддержку, он разделил со мной все, что у него было, – все свои знания и связи, и подарил свое сердце.

Мы с Эгоном познакомились на вечеринке по случаю дня рождения в Лозанне. Я помню его широкую улыбку, по-детски невинное лицо и щель между передними зубами. Он только что поступил в Женевский университет, куда я ходила на курсы. А еще он только что вернулся из Бурунди, где провел несколько месяцев с католической миссией – обучал детей и выхаживал больных проказой. Это произвело на меня впечатление. Я помню, во что была одета в тот вечер, когда мы познакомились, потому что он сделал мне комплимент, – широкие розовые брюки-палаццо и туника с вышивкой, которую я стащила из маминого шкафа. Нам обоим было по 19 лет.

Эгон идеально подходил под определение завидного жениха – австрийско-немецкий принц по отцовской линии и богатый наследник по материнской. Его мать, Клара Аньелли, – старший ребенок семейства, владеющего автомобильным концерном «Фиат». Эгон проявлял ко мне интерес, возможно, потому, что я уже обзавелась большим количеством друзей в Женеве, а он тогда только приехал. Мы много тусовались, а однажды в воскресенье поехали в соседний Межев, чтобы провести день в горах. Машина сломалась, и Эгон отправился искать помощь. Я помню, как открыла бардачок, чтобы проверить его паспорт. Я никогда раньше не встречала принцев и хотела посмотреть, был ли там указан его титул (оказалось, что нет). Когда Эгон вернулся к машине вместе с механиком, двигатель тут же завелся. С машиной все было в порядке. Я до сих пор помню, как он смутился, и его пристыженное выражение лица. Его беспомощность – вот что меня покорило.

Эгон жил в небольшой, но шикарной съемной квартире у Женевского озера, а я дома с мамой и Хансом, но мы все время проводили вместе. Мама, которая до этого не признавала ни одного из моих парней, тут же приняла его как собственного сына. Впоследствии они стали очень близки. Эгон был полон энергии и обожал приключения: он постоянно планировал путешествия и искал новые места для поездок. Как-то он предложил нам с ребятами купить групповую туристическую путевку на Дальний Восток. У меня получилось уговорить маму отпустить меня поехать с ними, но, когда она привезла меня в аэропорт, выяснилось, что все нас бросили и едем только мы с Эгоном. Я распереживалась, думая, что она не отпустит меня с ним вдвоем, но она не стала возражать.

Где мы только не были: в Индии – в Нью-Дели, Агре и великолепном Тадж-Махале, в Таиланде с его плавучими рынками, в Бирме (сейчас Мьянма) с ее сотнями пагод, в Камбодже и на руинах Ангкор-Ват, а также в Гонконге, где одежда шьется со скоростью света. Как заядлые туристы, мы целыми днями мотались по достопримечательностям, а по вечерам ужинали у местных жителей – нас приглашали благодаря связям Эгона в «Фиат». Эгон был самым обаятельным парнем на свете. Его харизма и энтузиазм были заразительны, и путешествия с ним всегда были полны сюрпризов и случайных приятных открытий.

В Бангкоке мы ужинали с Джимом Томпсоном, знаменитым американцем, который осел в Таиланде после войны и построил огромный бизнес – фирму Thai Silk Company, объединив под ее началом индивидуальных предпринимателей-ткачей, которые занимались производством изделий из шелка. Мистер Томпсон носил шелковые рубашки и брюки и бархатные тапочки с вышивкой. Он жил в великолепном старинном тайском доме, полном антиквариата, откуда можно было наблюдать за ткачами, работающими по ночам при свете фонарей на территории всего плавучего рынка. Я помню, он сказал нам, что на следующий день уезжает на отдых в малайзийские джунгли. С тех пор его никто не видел. По слухам, он был двойным или тройным агентом и его убили.

Когда мы были в Таиланде, однажды вечером, зайдя в наш отельный номер, я застала Эгона с красивой тайкой, которая делала ему массаж. Я так сильно разозлилась, что решила спуститься вниз в бар. Там американец довольно мрачного вида угостил меня крепким тайским пивом и заявил, что работает на фирму, выполняющую заказы военного ведомства, а потом сказал: «Что ж, Вьетнамская война скоро закончится, но это не имеет значения, потому что скоро на Среднем Востоке появится новый рынок для сбыта оружия». (Два месяца спустя в Израиле, Иордании и Сирии разразилась Шестидневная война 1967 года.) Меня это повергло в шок. Раньше я и не подозревала о том, что для некоторых людей война – это бизнес. Они проводят исследования, занимаются маркетингом, продажами – все как у обычной фирмы, только зарабатывают они на оружии и военных действиях. Я с содроганием узнала о том, что, как только военные подрядчики узнают, что где-то произошел военный конфликт, они тут же отправляют туда специалистов по продажам и открывают новый рынок сбыта.

Мы с Эгоном повсюду ездили вместе и вместе открывали для себя новые места. Я помню первый раз, когда он взял меня с собой на виллу «Белла» – шале его матери на курорте Кортина д’Ампеццо в итальянских Альпах. Это был самый стильный, уютный и оригинальный дом из всех, где я бывала раньше. Он был похож на пряничный домик из знаменитой сказки: полностью из дерева, с кучей антиквариата, а в интерьере неожиданным образом сочетались разноцветные ткани и тонны серебра и муранского стекла. По дому ходили горничные, одетые в тирольском стиле, и слуги при полном параде, при этом в доме не ощущалось чопорности. Молодежь целыми днями каталась на лыжах, а к вечеру все собирались вместе на ужин. Еды было в изобилии, и, конечно же, она была изумительно вкусной, а разговоры, полные шуток и юмора, не отличались особой глубиной.

Маму Эгона Клару сопровождал граф Джованни Нуволетти, через несколько лет ставший ее вторым мужем. Джованни был писателем и завсегдатаем салонов. Он был очень красноречив и устраивал приемы, а Клара была веселой и остроумной. Мы приехали на виллу «Белла» провести рождественские каникулы с компанией университетских друзей, и я жила в одной комнате с красивой рыжеволосой девушкой по имени Сэнди. Я отпраздновала там свое двадцатилетие, по-прежнему ощущая себя немного не в своей тарелке. На следующий год, когда мне исполнялся двадцать один год и я снова отмечала там свой день рождения, я уже чувствовала себя намного комфортнее и свободнее в кругу их семьи и свыклась со всем этим антуражем и образом жизни в целом.

Эгон возил меня на юг Франции, где я познакомилась с его роскошным дядей Джанни Аньелли у него на яхте и побывала на знаменитой автогонке Гран-при Монако. Мы ездили на Венецианский кинофестиваль на острове Лидо и были на балу Volpi на Гран-канале. Я познакомилась со всеми, кто где-то имел какой-то вес, – с аристократами, куртизанками, бизнесменами, актерами, художниками, завсегдатаями модных кафе и ночных клубов. У меня кружилась голова от количества имен, мест, всей этой информации – и как только я должна была это запомнить? Я как будто попала в «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэя.

Но не вся наша жизнь вертелась вокруг роскоши и богатства. Эгон был настоящим путешественником: пытливый, полный энергии и любознательности, он горел желанием знакомиться с совершенно разными людьми, в какой бы стране мы ни находились, и практически вгрызался в приключения – иногда в буквальном смысле слова. Помню, как он подружился с мужчиной на старом базаре Джербы в Тунисе и тот пригласил нас к себе домой на обед. Мы шли за ним по узким петляющим переулкам, сворачивая то влево, то вправо, то снова влево, не имея ни малейшего представления о том, куда мы направляемся. Наконец мы вышли к зданию, которое выглядело как заброшенный многоквартирный дом, поднялись по лестнице и попали к нему домой, где было полно детей, некоторые из которых были, судя по всему, больны. Подали еду, но я к ней не притронулась – мне кусок в горло не лез, а Эгон разделался с ней с таким изяществом, будто мы были в самом роскошном доме Парижа. Я навсегда запомнила тот день и то, чему он меня научил. Абсолютная непринужденность, свойственная Эгону, вселяла во всех, кто находился с ним рядом, уверенность. Он был истинным принцем.

В детстве мы с семьей много путешествовали, но с Эгоном путешествия превратились в нечто большее. Он пробудил во мне любознательность и дух авантюризма, которые я пронесла с собой через всю жизнь. Я всегда готова отправиться в путь. Я путешествую налегке и сами поездки тоже не перегружаю планами, всегда оставляя время для спонтанных открытий. Даже когда я была маленькой, я любила путешествия, читая о них в книгах про Тинтина. Именно с ним я выучила географию и впервые открыла мир – Америку, Египет, Перу, Китай, Конго. Каждый раз, когда я куда-то приезжаю впервые, я всегда думаю о Тинтине.

Но самый важный подарок Эгона – это наши дети, особенно учитывая тот факт, что я была не уверена, что хочу их, – в частности, это касалось Александра. Он был непредвиденным последствием выходных, которые мы с Эгоном провели в Риме в мае 1969 года. Я тогда жила в Италии и проходила практику на текстильной фабрике Анджело Ферретти. Эгон только что завершил курс профессионального обучения в банке Chase Manhattan в Нью-Йорке и перед тем, как выйти на работу в нью-йоркский инвестиционный банк Lazard Frères, устроил себе летние каникулы и направлялся в Индию и на Дальний Восток со своим школьным приятелем Марком Ландо. Я была безумно рада его видеть, и очевидно, что он меня тоже. Он организовал шикарный ужин с друзьями в модном ресторане Tula неподалеку от Виа Кондотти. На мне был вечерний комбинезон с глубоким вырезом, который мы купили днем на распродаже на Виа Грегориана.

Я помню, как у ресторана толпились папарацци, но то, что произошло внутри, затмило даже яркие вспышки их фотоаппаратов. Эгон вручил мне изумительное кольцо собственного дизайна с нежно-голубым сапфиром в золотом обрамлении. Ужин оказался вечеринкой по случаю помолвки, и для меня это было полнейшей неожиданностью. Я была без ума от счастья, хоть и не верила до конца в происходящее. В ту ночь, когда мы остались наедине в нашей спальне, я помню, как прошептала Эгону: «Я подарю тебе сына». Неужели я сказала это всерьез? Или просто пыталась быть соблазнительной? Так или иначе, выходные подошли к концу, и Эгон отправился в Индию, а я вернулась на фабрику Ферретти.

Несколько недель спустя мы с друзьями снова поехали в Монако на Гран-при. Ферретти тоже был в Монако и предложил подвезти меня обратно в Милан в конце уик-энда. Его «Мазерати» неслась с огромной скоростью, и когда я почувствовала тошноту, то подумала, что меня укачало из-за всех этих зигзагов и поворотов. На следующий день, когда мне стало еще хуже, я решила сходить в сауну, но от этого мне не полегчало. Более того, я упала в обморок прямо посреди пьяцца Сан-Бабила – помню, как, услышав крики «Она мертва, она мертва!», я попыталась пошевелить пальцем, чтобы подать признаки жизни. Разумеется, оказалось, что я беременна. Когда доктор сообщил мне эту новость, я не могла поверить в происходящее.

Мне был всего 21 год, и больше всего на свете я хотела независимости. Кроме того, Эгон был одним из самых завидных женихов Европы. Кто поверит в то, что я забеременела не специально? Я вернулась домой, в Женеву, и пошла к еще одному врачу, который сказал, что может помочь мне прервать беременность. Я не знала, что делать.

Я обратилась за советом к маме. Она восприняла подаренное Эгоном кольцо с большей серьезностью, чем я, и была в ужасе от того, что я собиралась принять такое решение в одиночку. «Ты помолвлена, – сказала она, – как минимум ты должна обсудить этот вопрос со своим женихом». Я нехотя села писать текст телеграммы Эгону, который тогда был в Гонконге, и предоставила ему право выбора. В моем альбоме для вырезок хранится его чудесная ответная телеграмма. Предельно ясно и без тени сомнения он написал: «Выбор не стоит. Начинай подготовку к свадьбе в Париже пятнадцатого июля. Мое сердце ликует. Думаю о тебе. Люблю и целую, Эдуард Эгон».

В одночасье моя жизнь закрутилась словно вихрь, но это было приятное головокружение. Нельзя было терять ни минуты: столько всего надо было устроить – напечатать пригласительные, сшить свадебное платье, организовать церемонию и вечеринку, купить приданое. Как и всегда, мама очень мне помогла. Мы поехали в Венецию к Кларе, маме Эгона, и спланировали все сообща.

Клара была настроена очень благосклонно, а вот глава семьи Фюрстенберг со стороны отца Эгона был явно не в восторге. У них в роду не было еврейской крови, и наш союз не вызвал одобрения. Пока мы были у Аньелли, я краем уха услышала пренебрежительный выпад в свою сторону, смысл которого я поняла как «хитрая и амбициозная мещаночка из Бельгии получила то, что хотела». Меня это сильно задело, и я почувствовала себя униженной. Помню, как я уверенной походкой вышагивала по Клариному саду, поглаживая живот. В тот момент состоялся мой первый разговор с Александром. «Мы им покажем, – сказала я вслух своему нерожденному сыну, – мы покажем им, кто мы такие!»

Свадьба состоялась в Монфор-л’Амори, в предместье Парижа, 16 июля 1969 года – в день, когда первые американские астронавты отправились на Луну. Я была в свадебном платье Christian Dior, которое для меня сшил Марк Боан, главный дизайнер Дома, и оно прекрасно скрывало мою трехмесячную беременность. Церемония бракосочетания состоялась в здании администрации города, где нас расписал сам мэр, а само торжество проходило в Auberge de la Moutière – очаровательной гостинице и ресторане, которым управляли те же владельцы, что и рестораном Maxim’s.

У нас были молодые, красивые и шикарно одетые гости, восхитительная еда и замечательная развлекательная программа. Мой отец пригласил всю группу из пятидесяти музыкантов и певцов из модного русского ночного клуба «Распутин». Мне было очень неловко, когда он взял микрофон, начал петь по-русски с музыкантами и бить бокалы, но все остальные были в восторге, и свадьба удалась на славу. Единственным, кто не пришел на свадьбу, был отец Эгона Тассило – из-за давления со стороны главы их семьи, который не одобрял наш союз, он был вынужден бойкотировать вечеринку и присутствовал только на церемонии бракосочетания, но это едва ли могло омрачить праздник и нашу радость. Мы с Эгоном оставили гостей петь и танцевать дальше, а сами вернулись в Париж, переоделись и пошли гулять по магазинам на улице Фобур-Сент-Оноре.

На свадьбу мама Эгона подарила нам пляжный домик на сказочно красивом побережье Коста-Смеральда на острове Сардиния. Мы взяли с собой друзей и провели там весь август, разместив компанию из шестнадцати человек в трех малюсеньких спальнях. Мы все были так молоды, и нам было так весело.

Наш прекрасный сын Александр Эгон родился через шесть месяцев, 25 января 1970 года, в Нью-Йорке. Наша не менее прекрасная дочь, Татьяна Дезире, появилась на свет всего 13 месяцев спустя. Точно так же, как в свое время Эгон настоял на нашей свадьбе и рождении Александра, он был настойчив в своем решении сохранить Татьяну. Я снова забеременела всего лишь через три месяца после рождения Александра, при всем том, что роды были очень тяжелыми, длились 16 часов и закончились экстренным кесаревым сечением. Мне требовалась моральная поддержка, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что придется пройти через все это снова. Прелестная Татьяна появилась на свет 16 января 1971 года, на этот раз с помощью запланированного кесарева сечения. Невозможно выразить словами, насколько я благодарна Эгону за его энтузиазм и поддержку. Тот факт, что мои дети появились на свет, был в основном его заслугой, хотя впоследствии я сыграла более значимую роль.

* * *

Жизнь в Нью-Йорке в начале семидесятых была настоящим праздником. Недвижимость была недорогой, поэтому возможность жить там была у огромного количества совершенно разных людей, в том числе творческих. В художественных галереях выставлялся поп-арт, на Бродвее выступали обнаженные актеры – все это было для нас в новинку, вместе с ощущением вседозволенности и свободы, которую, казалось, только-только изобрели. Принц и принцесса фон Фюрстенберг (мы избавились от «унд цу») были одной из самых ярких пар города. Молодость, красота и богатство внесли наши имена в списки приглашенных на каждое мероприятие и во все журнальные колонки о светской жизни. Каждый вечер мы бывали как минимум на одной коктейльной вечеринке, на ужине и иногда на балу, а под конец еще всегда заходили в какой-нибудь гей-клуб. Мы жили на Парк-авеню, при этом ощущали себя как в Европе, где продолжали проводить много времени.

Мы часто устраивали вечеринки для гостей из Европы. Я помню пышный прием, который мы устроили Ив Сен-Лорану, и как мы в последнюю минуту организовали ужин для Бернардо Бертолуччи, приехавшего представить свою картину «Последнее танго в Париже». Фильм был пикантный, даже шокирующий, так что его талантливый красавец режиссер был в Нью-Йорке нарасхват. На наших вечеринках были все – Энди Уорхолл со своим окружением, актеры, дизайнеры, журналисты и, конечно, множество европейцев. Жизнь била ключом, мягко говоря, и даже для меня это наконец стало слишком.

В браке были свои сложности. Эгон был моим мужем и моей первой настоящей любовью, но в наших отношениях появились проблемы. Ему нравилось развлекаться, испытывать новые ощущения, и он был неразборчив в своих связях. Я пыталась принять его поведение и поддержать идею свободных отношений – я ни в коем случае не хотела его осуждать. Я вела себя как ни в чем не бывало и скрывала свои страдания, не желая выставлять себя жертвой. Но у меня было двое маленьких детей, о которых надо было заботиться, и бизнес, требующий не менее пристального внимания. Настал момент, когда мне стало слишком тяжело со всем этим справляться.

Как бы странно это ни прозвучало, но именно решение развестись, которое мы приняли в 1973 году, позволило нам сохранить нашу любовь и отношения. Последней каплей стал февральский номер журнала New York, в котором вышла статья о нас. На обложке красовалась прелестная фотография, на которой мы с Эгоном позируем на фоне шатра в своей гостиной, а заголовок гласил: «Пара, у которой есть все, – достаточно ли им этого?»

Идея написания этой статьи принадлежала главному редактору журнала Клэю Фелкеру. Возвращаясь домой из Европы, в отделе светской хроники журнала Newsweek он увидел нашу маленькую фотографию, сделанную на благотворительном вечере в Техасе. За декор отвечал Сесил Битон, а среди гостей были высокопоставленные лица со всего света. Мы с Эгоном выглядели особенно роскошно. На молодой принцессе было изумительное вечернее платье от Roberto Capucci, практически полностью обнажающее грудь, а молодой принц был бесподобно хорош в безупречно сидящем смокинге.

Клэй, отвечающий за создание еженедельника, решил сделать фоторепортаж об этой молодой, возбуждающей любопытство паре и вынести историю на обложку. Написание статьи поручили Линде Бёрд Фрэнк, журналистке с феминистскими взглядами, а за снимки отвечал топовый фотограф Джилл Кременц. Фотографии получились превосходные: Эгон в метро, я в салоне красоты, дети в своей комнате, мы вдвоем идем по улице, мы с родителями Эгона в арт-галерее. Снимки сопровождались необычайно пикантными и откровенными выдержками из интервью: Эгон намекал на то, что мы состоим в свободных бисексуальных отношениях, а я сказала, что заниматься сексом в браке – это все равно что трогать правую руку левой. Мы звучали как пресыщенные циники, но мы были очень молоды, вели себя невозмутимо, чего бы нам это ни стоило, и, само собой, были слишком наивны в вопросах общения с прессой.

Результат поверг нас в шок и разрушил наш брак. Читая материал, в котором наша жизнь была показана будто под лупой и выставлена на всеобщее обозрение, я поняла, что не имею к этим двоим никакого отношения. Я не хотела быть европейской принцессой с Парк-авеню, ведущей наигранный декадентский образ жизни. Та женщина определенно была не той, кем я хотела быть. Нам нужно было расстаться, чтобы я могла остаться собой. Эгон съехал вскоре после публикации той статьи в журнале New York, но мы навсегда сохранили нашу дружбу и общую семью.

После расставания наши с Эгоном отношения стали более естественными, глубокими, искренними и уважительными. Разумеется, вначале ему было грустно и обидно, но расставание абсолютно точно было единственно верным решением, и в конце концов он принял ситуацию. Расстаться – не значит полностью вычеркнуть кого-то из своей жизни: отношения могут поддерживаться и развиваться в другом ключе. Это непростая задача, но, как и все значимое в жизни, это стоит того.

Мне не надо было заставлять себя продолжать хорошо относиться к Эгону. Он был моей первой настоящей любовью, мужчиной, за которого я вышла замуж, он подарил мне моих детей. Я никогда не осуждала его и не переставала любить, я просто больше не воспринимала нас как пару. Мы остались необыкновенно близки до самого конца его жизни. Он был мне родным. Когда в моей жизни появился Барри, мы часто путешествовали вместе с Эгоном и с детьми и всегда отмечали вместе Рождество.

Я была рядом с Эгоном, когда он умер от цирроза печени в июне 2004 года в Риме, за две недели до своего пятидесятивосьмилетия. У него уже довольно давно был гепатит С. Его образ жизни и постоянные злоупотребления привели к тому, что его здоровье наконец не выдержало. За полгода до этого, в декабре, он был слишком слаб, чтобы ехать в поместье Cloudwalk в холодный Коннектикут, поэтому мы поехали к нему во Флориду и отметили Рождество с детьми и внуками в отельном люксе в Майами. Как обычно, с нами был Барри, как и вторая жена Эгона Линн Маршал. Моей мамы тогда уже не стало, и на фоне ее утраты и болезни Эгона наша встреча в тот год была окрашена грустью. Тем не менее мы все еще были вместе, большая дружная семья.

Впервые Эгон попал в больницу, когда был в Риме. Он совсем не из тех, кто постоянно жалуется, но тут он начал звонить все чаще и чаще, чтобы поделиться своим беспокойством. Стоит ли ему делать пересадку печени? Возможно ли это? Дети навещали его по очереди. Они с Алексом ездили на термальный спа-курорт в Альбано, где тогда отдыхала его мать Клара со своим мужем. Потом в Рим полетела Татьяна и жила у него несколько недель. Вместе со своим братом Себастьяном Эгон посетил похороны их дяди Умберто. Это был его последний выход в люди – после этого его тут же снова увезли в больницу.

Татьяна приехала в Рим первой. Мы с Алексом приехали утром 10 июня 2004 года. Было очень жарко. Мы купили на улице фрукты и взяли их с собой к нему. Эгон отвел меня в сторону и попросил поговорить с врачами: он беспокоился, что они не говорят ему всей правды. Я пообещала это сделать. Мы засиделись в его палате допоздна, болтали и много смеялись. У него упало зрение и были пятна перед глазами, но в свойственной ему уникальной манере видеть красоту во всем он называл их замысловатым узором на стене. Он непременно хотел посоветовать, куда нам сходить поужинать вечером, но мы не хотели идти в шумный ресторан. Вместо этого мы поспешно вернулись в наши крохотные соседние комнатки в отеле Hassler и заказали еду в номер. Нам троим хотелось быть как можно ближе друг к другу. Мы очень переживали.

По просьбе Эгона я переговорила с доктором, и новости были неутешительные. У него отказывали почки, в легких скопилась жидкость и было слабое сердце. Я не обсуждала это с детьми. Тут не о чем было говорить. Всем все было ясно.

На следующее утро, пока мы завтракали, позвонил Эгон. У него был слабый голос, и он слегка задыхался. «Приезжайте скорее, – сказал он, а потом добавил: – Надеюсь, вы сможете побыть тут несколько дней. Вам многое надо будет уладить».

Когда мы примчались в больницу, у него в палате была толпа врачей скорой помощи и куча аппаратов. Эгона всего трясло, было видно, что ему очень больно, и нас попросили выйти. Я ходила по коридорам, мучаясь от бессилия, поднимала глаза к небу и молилась, чтобы его страдания прекратились. Вскоре после этого нас снова пустили к нему. Он тяжело дышал, лежа в кислородной маске. Алекс сидел в кресле и плакал, Татьяна гладила Эгона по голове, а я держала его за руку, когда его дыхание остановилось. Он затих, уснул вечным сном и отошел в мир иной. Я осторожно прикрыла ему веки. Это вышло очень естественно, как некий акт любви, доверия и дань уважения всему, что мы друг для друга значили. Для меня было честью быть рядом.

Моим первым инстинктом было защитить детей. Подобно львице, я скомандовала, чтобы они вышли из палаты. Появились медсестры и, констатировав смерть, собрали его вещи, накрыли тело и погрузили его на каталку, чтобы вывезти из палаты. Я шла вслед за ней по длинным коридорам, и не успела я моргнуть, как мы оказались в комнате, где кто-то протянул мне что-то похожее на меню. Там были фотографии с ценами. Сообразив, что мы в морге, я обратилась к детям: «Мне нужна ваша помощь. Нам нужно выбрать гроб».

Первым делом надо было уладить организационные вопросы. Вместе с крестной и тетей Эгона Марией Сол мы решили, что устроим прощание на следующий день в любимой церкви Эгона Санта-Мария-ин-Монтесанто на Пьяцца-дель-Пополо. Провести службу я попросила друга семьи отца Пьера Рише. Дочь Марии Сол Тициана опубликовала новость в газетах. Эгон хотел быть похороненным в австрийском городе Штробль-ам-Вольфгангзе рядом со своим отцом и предками, поэтому нам надо было получить документы в посольстве. Сюзанна Аньелли, другая тетя Эгона, была министром иностранных дел Италии, и, как только она решила этот вопрос, похороны в Австрии были назначены на понедельник и их подготовку взял на себя брат Эгона Себастьян. Была уже пятница. Все происходило очень быстро. Эгон был прав. Было много дел, которые нужно было уладить.

Вся семья Эгона и сотни его друзей устремились в Рим на прощальную церемонию. Мы с Татьяной заказали цветы, его любимые белые лилии, и церковная служба прошла великолепно, если бы только не отсутствие музыки – я просто-напросто забыла распорядиться насчет нее. После службы я организовала поминки для друзей в квартире Эгона, но, похоже, совершила большую ошибку, отдав распоряжение, чтобы его тело доставили из церкви обратно домой. На закате кортеж из трех машин, за рулем которых были красивые элегантные водители, выехал в Австрию.

Похороны Эгона были назначены на понедельник. До Зальцбурга мы летели на самолете Барри, с нами были сестра Эгона Ира и ее сын Губерт. Когда мы приехали в Штробль-ам-Вольфгангзе, гроб с телом Эгона уже стоял в библиотеке в доме в их родовом поместье Hubertushof на озере Вольфгангзе недалеко от Зальцбурга. Это огромный старинный охотничий дом, который передается из поколения в поколение по мужской линии семейства Фюрстенберг и теперь принадлежит Александру. Повсюду были цветы. Там у меня наконец появилось время сесть рядом с Эгоном и попрощаться с ним по-человечески.

Мы знали друг друга с восемнадцати лет. Мы вместе выросли, вместе развлекались, вместе играли во взрослую жизнь, вместе стали родителями. С момента нашей первой встречи наши отношения претерпели множество изменений, но мы никогда не переставали любить друг друга. И вот его не стало.

Я вышла прогуляться в сад, вернулась, села за стол в библиотеке и написала ему письмо. Я специально выбрала очень тонкую бумагу, чтобы ее можно было сложить в маленький квадратик, и положила на сердце, запихнув себе в белье. Приехали его друзья и члены семьи, подали напитки и легкие закуски. В двенадцать часов гроб с телом Эгона поместили на повозку, запряженную лошадьми. Мы вышли из дома и медленно направились к маленькой церквушке в центре деревни в сопровождении группы музыкантов. Озеро блестело в лучах солнца.

На этот раз у нас была органная музыка, и служба получилась очень проникновенной. Татьяна прочитала речь, которую написала сама, – она была настолько прекрасной, что я потом напечатала ее, чтобы сохранить на память. Затем все двинулись за гробом к небольшому церковному кладбищу, где Эгона похоронили в семейной усыпальнице рядом с его предками. Его похороны ознаменовали конец давней традиции. Он стал последним Фюрстенбергом, похороненным там, потому что в склепе больше не осталось места. Когда настала моя очередь сыпать землю в могилу, я достала письмо, которое держала на груди, и бросила на гроб. Эгон всегда любил и хранил мои письма, это останется с ним навечно.

* * *

Несмотря на то что идея расстаться с Эгоном принадлежала мне, я не находила себе места – это свойственно большинству женщин, когда заканчиваются отношения, которые много значили. Мне было всего 26 лет. Ясю Гавронскому, красивому итальянскому журналисту польского происхождения, было за тридцать. Он был нью-йоркским репортером итальянского телеканала и лучшим другом дяди Эгона Джанни Аньелли. Дружба и романтическая связь с Ясем помогли мне самоутвердиться, что для меня было очень важно после разрыва с Эгоном. Поначалу мы держали наши любовные отношения в тайне. Как-то летом, когда дети были с бабушками, он пригласил меня поехать с ним на остров Понца, где у него был дом. Каждый день на закате мы поднимались на вершину горы и шли вдоль всего острова к маяку. Там я впервые для себя открыла прелесть пеших прогулок, и до сих пор, когда мы бываем на Понца, мы с Барри и всей семьей всегда ходим на прогулку по тому изумительному маршруту.

С Ясем я провела свою самую первую ночь в поместье Cloudwalk. Это был канун Нового, 1973 года, мы готовили бараньи ребрышки и пили шампанское, поднимая тосты за Новый год, мой новый дом и новую жизнь. Ясь был тем человеком, кто начал подстригать растущие возле дома сосны, с ним же я отправилась на свою первую долгую прогулку по тем краям. Очень образованный и добрый, Ясь был в браке, но они с женой не жили вместе. Он не хотел серьезных отношений, да и я, в общем-то, тоже. Тот период был для меня временем исцеления, приятным и легким. У меня почти не было свободного времени: дома меня ждали дети, на работе – мои платья. Ясь был моим личным островком спокойствия, хотя и дети с ним хорошо ладили.

На работе чувствовалось, что настоящий успех уже не за горами. Платье с запа́хом уже появилось, и продажи шли очень хорошо. Я путешествовала по всей Америке, и мое имя знали в каждом доме. В моем нью-йоркском доме я жила с мамой и детьми. Мы вместе ужинали, а когда они шли спать, я выходила в свет. Я чувствовала себя свободной и уверенной в собственных силах. Было непросто все это совмещать, но это был мой выбор, и он того стоил. Надев высокие каблуки, я с удовольствием разъезжала по стране с небольшой сумкой, набитой платьями из джерси. Настала моя очередь почувствовать свободу и экспериментировать. Во время командировки в Лос-Анджелес за одни выходные я успела пофлиртовать и с Уорреном Битти, и с Райаном О’Нилом. Мои мечты о мужской жизни в женском теле становились реальностью. Для молодых, красивых и успешных жизнь в 70-х была прекрасна.

А потом я встретила Барри Диллера.

Мне было 28, когда Барри ворвался в мою жизнь и нашу семью. Я не могла и подумать, что этот загадочный успешный тридцатитрехлетний руководитель киностудии станет таким важным человеком для меня и моих детей. Мы оба были молодыми магнатами: он – новый руководитель Paramount Pictures, я – молодая владелица успешного модного бренда. Я читала о нем, но даже не догадывалась, что после нашего знакомства на вечеринке, которую я устроила в своей нью-йоркской квартире для влиятельного голливудского агента Сью Менджерс, нас обоих захлестнет страсть. Я помню, как он зашел в квартиру, в которой уже было полно народа, помню, как Сью представила нас друг другу, помню его низкий властный голос и помню, как подумала, что было бы интересно иметь такого друга, как он. Он пробыл недолго, но позвонил мне на следующее утро и пригласил на ужин в тот же вечер. Когда он приехал за мной, его ждал сюрприз – я приготовила ужин дома. Мы поели, немного посидели. Обоим было неловко, и он вскоре уехал.

На следующий день я улетела в Париж. Он звонил мне каждый день, его голос был полон соблазна, и через несколько дней он внезапно спросил: «Не хочешь приехать в Лос-Анджелес на выходные?» Почему бы и нет, подумала я – его повелительный тон пробудил во мне любопытство. Вперед, навстречу приключениям. Рейс из Парижа в Лос-Анджелес был с посадкой в Монреале. Помню, как искала телефонную будку, чтобы позвонить Ясе. Я рассказала ему, что кое-кого встретила и лечу к нему в ЛА. Оглядываясь назад, я понимаю, как это было жестоко с моей стороны, но мое стремление к честности в отношениях не оставляло выбора. Мне сразу стало легче.

Я так стремилась попасть в Лос-Анджелес, что, казалось, мне даже не нужен был самолет, чтобы взлететь. Когда мы пролетали над Аризоной, я ушла в туалет и пробыла там все время, пока мы не начали снижаться. Я уложила волосы, сделала макияж, переоделась и вышла из самолета в полной боевой готовности: на мне был облегающий брючный костюм в тонкую полоску и ботинки на высокой платформе. Барри ждал меня у выхода. Он распорядился, чтобы мой багаж доставили отдельной машиной, а я поехала с ним в его желтом «Ягуаре» Е-класса. Он устроил мне роскошный прием, я была в Голливуде, и мне казалось, будто я попала в кино. По дороге он спросил, хочу ли я заехать в гости и выпить у его друга, легендарного продюсера Рея Старка, или поехать домой. Мы поехали домой.

Его дом оказался красивым уединенным особняком в калифорнийско-средиземноморском стиле и располагался в конце длинной аллеи в районе Колдвотер-каньон. Дворецкий-англичанин провел меня в гостевую комнату, где меня ждал яркий букет цветов. Мне не надо было приводить себя в порядок, я и так была во всеоружии. Наверное, мы поужинали. Я не помню. Зато я помню, как мы сидели, прижавшись друг к другу, на диване в гостиной. Таким же резким тоном, как когда он скомандовал мне прилететь в ЛА, он сказал: «Пойдем в постель». Мы оба неподвижно лежали в его кровати, накрывшись покрывалом, и ужасно нервничали. Нас буквально трясло. Мы выпили по таблетке валиума и заснули.

На следующий день он пошел на работу, а я отправилась исследовать дом. Каким же он был загадочным мужчиной! Я ничего не знала о его жизни, и мне было очень любопытно. В ящиках было пусто, по книгам, расставленным на полках, тоже ничего особо не скажешь. Позже выяснилось, что он только-только въехал в этот дом и вся мебель была предоставлена отделом реквизита студии Paramount. Он вернулся домой в середине дня, мы пообедали и пошли в бассейн. Сексуальное напряжение нарастало. Когда мы наконец поддались ему, страсть накрыла нас с головой, и с самого первого прикосновения он отдался мне полностью и безоглядно, как никто раньше. Позже он признался мне, что тоже не испытывал ничего подобного и уж точно никому не открывался так, как мне. Между нами произошло нечто особенное и судьбоносное, и с того самого момента мы любим друг друга без памяти.

Его друзья не могли поверить в происходящее. Никто раньше не видел его с женщиной. Я чувствовала себя самой особенной женщиной в мире.

С тех пор Барри навсегда стал частью моей жизни. Он полюбил меня безусловной любовью, угадывал мои желания и потребности и никогда не переставал поражать меня своим безоговорочным доверием. После этих невероятных выходных я вернулась в Нью-Йорк, и наши жизни больше не были прежними. Барри разделил рабочее время между ЛА и Нью-Йорком, где он поселился в здании Hampshire House в районе южной части Центрального парка. Иногда я оставалась у него, иногда он у меня на Парк-авеню. Я помню, как он впервые побывал в нашем поместье Cloudwalk. Дети отправились туда днем ранее вместе с няней, а мы с Барри должны были подъехать в субботу. Он страшно волновался перед знакомством с детьми. Он как мог оттягивал отъезд, настаивая на том, что ему сначала надо заехать к своему портному, у которого он заказал несколько костюмов. Он без конца твердил, что не знает, как обращаться с детьми. Наконец к середине дня мы добрались.

Как только мы зашли в дом, он тут же расслабился и уселся в уютном кресле у телефона в гостиной, в котором он сидит до сих пор. Татьяна и Александр вели себя так же невозмутимо, как и всегда при знакомстве с моими друзьями, и его нервозность сразу же улетучилась. Я помню, как он рассказывал мне, что, когда он остался с ними в комнате один, четырехлетняя Татьяна, решившая разузнать, что он за человек, спросила его: «С кем ты дружишь?» Никто из нас не помнит, что он ответил, но мы навсегда запомнили ее вопрос.

С тех пор прошли десятилетия, но мы по-прежнему с удовольствием проводим выходные в Коннектикуте все вместе. Как-то вечером по пути обратно в Нью-Йорк мы проезжали мимо пожилой пары, которая переходила Лексингтон-авеню. Барри сбавил скорость, чтобы пропустить их, и, пока они переходили дорогу, держась друг за друга, нам обоим пришла в голову одна и та же мысль: однажды и мы будем такой пожилой парой, помогающей друг другу перейти улицу. Мы оба отлично помним эту сцену, только он считает, что это случилось на Мэдисон-авеню, а я уверена в том, что на Лексингтон-авеню.

Барри вошел в нашу семью с чудесным принципом «нет ничего невозможного».

В 1976 году на День матери Барри подарил мне маленькую моторную лодочку, чтобы дети могли научиться кататься на водных лыжах на озере Кэндлвуд возле поместья Cloudwalk. В тот год мы устроили шумное празднество по случаю Дня независимости. Майк Николс приехал с Кэндис Берген, Луи Маль один (они с Кэндис поженятся спустя пару лет), режиссер Милош Форман и писатель Ежи Косинский тоже были нашими гостями, а моя ближайшая соседка, светская львица Слим Кит, пришла с актрисой старых фильмов 30-х и 40-х годов Клодетт Кольбер, которая у нее гостила. «О, я так хочу прокатиться на вашей яхте!» – сказала Клодетт Барри, когда в разговоре мы упомянули, что до этого провели день на своей лодке. Мы от души посмеялись над тем, что она вообразила, будто наша маленькая моторная лодочка была яхтой. Но Клодетт как в воду глядела, потому что Барри так и не избавился от своего пристрастия к лодкам. Они просто становились все больше и больше.

Барри всех нас баловал. Он приносил детям реквизит из сериала «Счастливые дни», возил нас в Доминиканскую Республику и в Диснейленд. Но больше всего они любили бывать в его доме в Лос-Анджелесе – там были бассейн и его колли, Стрелка и Рейнджер. Он водил детей в павильон Paramount, где шли съемки фильма «Несносные медведи». В канун Нового года, когда мы отмечали мое двадцатидевятилетие на вечеринке у Вуди Аллена, он подарил мне двадцать девять бриллиантов в коробке из-под пластырей.

В марте 1976 года я попала на обложку журнала Newsweek. Все та же Линда Бёрд Фрэнк, которая была автором материала в журнале New York, положившего конец нашему браку с Эгоном, написала великолепную статью на семь полос об успехе моего бренда. Барри очень мной гордился. В тот понедельник он нанял фотографа, чтобы он сделал фотографии журнала на витрине новостных киосков во всех районах Нью-Йорка, и приготовил для меня альбом. Я подколола его на тему того, что он забыл включить туда фотографии иностранных киосков – журнал со мной на обложке продавался на каждом континенте. Вот так мы, два молодых босса – одной 29, другому 34, – жили на полную катушку и чувствовали себя на вершине мира.

По пути в Cloudwalk мы часто заезжали в кинотеатры, где шли предпоказы его картин, чтобы посмотреть на реакцию публики. На первом из тех, что мы посетили, показывали фильм «Вон Тон Тон: собака, которая спасла Голливуд» – ему не удалось стать лидером проката. К счастью, после этого у Барри вышло много блокбастеров – «Марафонец», «Лихорадка субботнего вечера», «Бриолин» и «Городской ковбой». А еще я помню, какие переживания у него вызывали созвоны с вице-президентами по продажам каждое воскресное утро. Они отчитывались по кассовым сборам, и пепельница на прикроватном столике Барри быстро наполнялась окурками.

Летом 77-го мы решили отправиться с детьми в автопутешествие через всю страну. Прилетев в Денвер, мы арендовали дом на колесах, Барри сел за руль. Не успели мы отъехать от аэропорта, как у нас спустило колесо и пришлось остановиться на обочине трассы, чтобы менять его. В этом передвижном доме мы провели около четырех дней и прозвали его «Фантазия-1». Мы проехали от горы Пайкс-пик до города Дуранго в штате Колорадо, заехав в Долину Монументов по дороге к водохранилищу Пауэлл в штате Юта. Там мы взяли в аренду плавучий дом и назвали его «Фантазия-2». Я готовила еду, Барри с Александром были штурманами, а Татьяна была ответственной за наши спальные места, но после двух ночей, проведенных в доме на колесах, мы решили, что на ночь будем останавливаться в мотелях.

У плавучего дома были свои сложности. Барри боялся, что судно сорвется с якоря, отдрейфует к плотине и свалится в водопад, поэтому по ночам он не смыкал глаз. Услышав слово «плотина», я тоже начала психовать, потому что думала, что это как-то связано с атомной энергией. Пока я доставала Барри своими переживаниями насчет ядерной энергии, Татьяна с Александром нашли себе развлечение ловить мух, которые сотнями роились в плавучем доме. Тем не менее водохранилище Пауэлл – очень красивое место, и нам удалось отлично провести там время.

Последним отрезком пути должен был стать сплав по реке Колорадо, но Барри сказал, что с него хватит – он был выжат как лимон после управления сначала домом на колесах, а потом плавучим домом, – так что он уехал и решил отсидеться в отеле в Лас-Вегасе. Мы же с Александром и Татьяной все-таки спустились по реке в компании двух лодочников-братьев, останавливаясь по пути в палатках на берегу. Мы чудесно провели время: днем на реке, ночью – в спальных мешках под открытым небом. Думаю, нашим сопровождающим путешествие тоже понравилось, учитывая количество алкоголя, которое они взяли с собой. По окончании нашего рафтинг-тура Барри прилетел за нами на вертолете к Гранд-Каньону, и мы вместе полетели домой – уставшие, грязные и счастливые.

В конце 1977 года, к своему тридцатилетию, я купила себе большую красивую квартиру на двенадцатом этаже дома по адресу 5-я авеню, 1060. Раньше она принадлежала Родману Рокфеллеру. Оттуда открывался потрясающий вид на пруд в Центральном парке, и каждый вечер мы могли любоваться фантастически красивыми закатами. Моя близкая подруга Франсуаза, первая жена Оскара де ла Рента, помогла мне обставить квартиру – интерьер получился роскошным и немного богемным. Огромные мягкие диваны с бархатной обивкой, стены, обитые пурпурным шелком, в главной спальне были обои с розами, а на полу лежал леопардовый ковер. Барри переехал к нам, и я сделала ему личную ванную и гардеробную комнату рядом с нашей спальней. Половину времени он проводил в ЛА, но, когда приезжал в Нью-Йорк, мы прекрасно проводили время все вместе. Мы устраивали шумные вечеринки с кучей гостей в честь выхода его фильмов. Дети полюбили Барри, как и он их, но, как и любой разумный человек, он ругал их, когда они плохо себя вели. Эгон ценил участие Барри в жизни детей и шутил на тему того, что у них «два отца».

Мы с Барри часто ходили по барам и ресторанам, когда он бывал в Нью-Йорке, а когда его не было, я ходила одна. Иногда я флиртовала с другими мужчинами и молодыми парнями. Такие уж были времена в Нью-Йорке – мы были очень свободных взглядов. Барри не задавал лишних вопросов, да и я тоже, если уж на то пошло. Наши отношения были выше этого. Нам нравилось проводить время вместе, и нам нравилось быть поодиночке.

У меня случился мимолетный роман с Ричардом Гиром, который тогда только что закончил сниматься в фильме «Американский жиголо». Было сложно устоять. Его агенту Эду Лимато это не понравилось, и он сказал ему, что встречи со мной могут навредить его карьере, так как компанией-дистрибьютером картины была студия Paramount. Барри мне не сказал ни слова, но я знаю, что его это расстроило. Он всегда оставался невозмутимым – никто и ничто не могло его задеть. Он знал, что это ненадолго.

В Нью-Йорке открылся клуб Studio 54, и ни одна вечеринка не заканчивалась без его посещения. Периодически поздно вечером, пока Барри был в ЛА, я надевала ковбойские сапоги, садилась в машину, парковалась в гараже и шла в «54» встретиться с друзьями, выпить и потанцевать. Я обожала приезжать туда в одиночестве и идти по длинному проходу внутрь под музыку в стиле диско. Я чувствовала себя словно ковбой, заходящий в салун на Диком Западе. Сам факт того, что я могла пойти в «54» одна, приводил меня в абсолютный восторг – снова это ощущение, будто я живу жизнью мужчины в теле женщины! Это было весело. Мы все вели себя очень раскованно – тогда мы еще не знали о существовании СПИДа. Но я никогда не оставалась там допоздна. Дома меня ждали мама и дети, и мне надо было рано вставать, чтобы идти на работу.

Мне часто приходилось мотаться на фабрики в Италию, и иногда по пути я заезжала в Париж – шла за покупками и вела себя как подобает богатому туристу из Америки. Помню, как мы встретились на чашку чая в лобби отеля Plaza Athénée с моим другом Андре Леоном Тэлли, который тогда был парижским корреспондентом журнала Women’s Wear Daily. Он высокий и колоритный, и я заставляла его притворяться, будто он африканский король.

Я стала женщиной, которой хотела стать, и обожала свою жизнь. У меня было двое прекрасных здоровых детей, невероятно успешный модный бизнес, постоянные развлечения и замечательный мужчина, с которым у нас было столько общего. В 1988 году Барри взял напрокат яхту под названием «Мать Джули», и мы отправились в плавание по Карибскому морю. Я читала интереснейшую книгу «Третья волна» писателя-футуриста Элвина Тоффлера. Он предсказывал, что скоро мир будет общаться посредством компьютеров, что у нас будут средства доступа к информации и возможность пересылать ее по миру. Это звучало немыслимо, как научная фантастика. Изумленная, я выделяла абзацы и делала много пометок. Помню, в моей перьевой ручке были бирюзовые чернила, точно такого же цвета, как море, по которому мы плыли… У меня было предчувствие, что мир изменится. Так и случилось.

В ночь, когда мы вернулись, мне позвонил Ханс Мюллер: моя мама была в тяжелом состоянии. Мне надо было срочно вылетать в Швейцарию, и я помчалась туда первым же рейсом. Следующие несколько недель были очень тяжелыми. Я провела их в психиатрическом отделении больницы, где лежала мама, и ухаживала за ней, глядя на то, как она борется со своими внутренними демонами. Вернувшись в Нью-Йорк, я поняла, что не могу жить как раньше. Я не находила себе места в своей собственной жизни, где мне все доставалось на блюдечке с голубой каемочкой. Барри заботился обо мне как мог, но я будто выбилась из колеи. Увидеть свою мать в таком тяжелом состоянии, пережить вместе с ней ужасы ее прошлого – все это сказалось на моем состоянии. Мне надо сбежать от бешеного темпа и излишеств своей жизни. Я взяла детей и улетела так далеко, как только могла: на остров Бали.

* * *

«Сделай свое дело, затем отойди назад. Это единственный путь к безмятежности», – написал китайский философ Лао Цзы в шестом веке до нашей эры. Летом 1980 года я отошла как можно дальше – в свой первый день на острове я прошла восемь километров по прекрасному умиротворяющему балийскому пляжу и встретила там рассвет. Мне надо было сбежать от Нью-Йорка, Барри, Ричарда, успеха. В то утро, около пяти часов, я случайно встретила Пауло – красивого бородатого бразильца с длинными кудрявыми волосами, который жил на пляже в доме из бамбука и не носил обувь уже десять лет. Мне казалось, что я убежала от всего далеко-далеко и моя жизнь снова приняла новый оборот. Паоло восхитительно пах – смесью из ароматов цветов плюмерии, которыми был украшен его дом, и гвоздики от сигарет «Гудам Гаранг», которые он курил. Он занимался коллекционированием и продажей тканей, говорил по-индонезийски и провез нас с детьми по всем храмам и таинственным местам острова. Все начиналось как курортный роман, как способ забыть ужасные недели, проведенные с больной матерью, – еще один побег от реальности. Но он перерос в нечто большее, и, оглядываясь назад, я понимаю, что это было ошибкой.

Я полностью и безоговорочно потеряла голову от всего, что было связано с Бали, включая Пауло. У меня не было ни мыслей, ни фантазий насчет нашего совместного будущего – меня влек манящий дух неизведанного. В Нью-Йорке меня ждал Барри. В его взгляде были любовь и печаль, когда он пытался заглянуть мне в душу, чтобы понять, что произошло. Он знал, что что-то изменилось. Я понимала, что поступаю ужасно, но здравый смысл отступил под натиском бури эмоций.

Когда Барри съехал и с нами в Нью-Йорке стал жить Пауло, дети были не в восторге. Моя мать тоже. Что я делаю? Неужели я и правда влюбилась в этого «маугли» и готова отказаться от Барри, который был от меня без ума? Никто не мог поверить в происходящее. Я стояла на своем. Я была влюблена не столько в Пауло, сколько в возможность разрушить сложившийся уклад своей жизни с помощью этой новой любви.

Первое официальное знакомство Пауло с нью-йоркским светским обществом состоялось на ужине, который я устроила в своей квартире на 5-й авеню для Дианы Вриланд по случаю выхода ее книги «Шарм». Он появился перед гостями босым, в шелковой рубашке, надетой поверх традиционного саронга из иката с острова Купанг. Это вызвало изумление на лицах собравшихся, но мне было все равно. Честно говоря, я даже получала от этого удовольствие. Моей целью была провокация, и я жаждала острых впечатлений.

А еще Пауло постоянно напоминал мне о Бали, этом магическом острове, который так вдохновил меня своей красотой, тканями, красками. Я даже создала линию декоративной косметики под названием «Богиня заката». Я воображала, будто я и есть эта богиня, и посвятила своему новому мужчине парфюм Volcan d’Amour («Вулкан любви»). Дом в Коннектикуте скоро заполнился индонезийскими тканями и побрякушками, а вдоль реки я расставила яркие флаги, которые там стоят по сей день.

Одни изменения повлекли за собой другие: я забрала детей из нью-йоркской школы, и они стали жить в Cloudwalk постоянно. В городе меня не покидало чувство опасности. Обезумевший поклонник убил Джона Леннона на пороге его дома в декабре 1980 года, и я не могла отогнать от себя мысли об одиннадцатилетней дочери Кельвина Кляйна Марси, которую похитили и за которую требовали выкуп. К счастью, она не пострадала и ее отпустили, но моя тревога не отступала. Александру было одиннадцать, Татьяне – десять. Они уже были не в том возрасте, чтобы отводить их в школу за руку, и все же слишком юны, чтобы отдаться соблазнам городской жизни и псевдоискушенности некоторых их городских друзей. Я хотела, чтобы они обрели связь с природой, учились, не отвлекаясь на постоянные нью-йоркские заботы и дела, и развивали свой внутренний мир и воображение. К своему удивлению, я осознала, что в моих периодах детской скуки в Бельгии была своя ценность.

А еще этот переезд нужен был мне. Я потеряла интерес к образу бизнес-леди с сумасшедшим графиком и хотела проводить больше времени со своими детьми и своим мужчиной. Это был очередной порыв, но он был абсолютно искренним. Я уезжала в Нью-Йорк во вторник утром и возвращалась в Cloudwalk в четверг вечером. Пауло занимался строительством нового сарая, а дети ходили в частную школу Rumsey Hall недалеко от дома.

Моя смена имиджа коснулась и одежды. Я перестала носить собственные платья, впрочем, их дизайном в то время занимались держатели лицензий, и стала носить только саронги. Потом я сняла свои сексуальные туфли на высоких каблуках, летом сменив их на сандалии, а зимой – на ботинки. Я носила экзотические ювелирные украшения и перестала выпрямлять волосы, часто вплетая в них живые цветы. Когда появлялась возможность, мы с Пауло ездили в его бамбуковый дом на Бали и часто брали с собой детей.

Оглядываясь на свое прошлое, я нахожу забавным то, как я меняла свои предпочтения, подстраиваясь под разных мужчин в разные периоды моей жизни. Думаю, большинство женщин умышленно меняют свой характер или хотя бы немного корректируют его в отношениях с мужчинами, особенно на восхитительной стадии флирта. Они вдруг становятся футбольными фанатами, любителями парусного спорта или политики, а затем, когда отношения уже устоялись либо закончились, возвращаются к себе настоящим. И все же никто из тех, кого я знаю, не доходил до таких крайностей, как я.

Мои отношения с Пауло продлились четыре года, и ровно столько же протянул мой гардероб, полный саронгов. «Почему ты не носишь нормальные вещи?» – все время спрашивала у меня мать. Но даже она не могла представить себе, какие метаморфозы произойдут со мной дальше: я бросила Пауло, чтобы стать музой писателя в Париже.

Летом 1984-го, после того как я продала свой косметический бизнес английской фармацевтической компании Beecham, я арендовала лодку, и мы отправились в плавание по греческим островам. Дети тогда были уже подростками, и у них с Пауло были натянутые отношения, поэтому на борту царила тяжелая и неприятная атмосфера. С нами был мой близкий друг бразилец Уго Херейссати, который изначально и натолкнул меня на мысль о поездке на Бали. Я помню, как сказала Уго, когда мы загорали: «Моя жизнь скоро снова изменится». Так и произошло.

Шерстяные юбки. Свитера на пуговках. Туфли на плоской подошве. Вот что составляло основу моего гардероба на протяжении следующих пяти лет. Итальянскому писателю и журналисту Алену Элканну не нравилась соблазнительная одежда, которую я тогда только начала делать, так что в очередной раз мне пришлось изменить себе ради любви. Я вздрагивала всякий раз, когда видела в зеркале свой новый образ.

Я встретила Алена в Нью-Йорке, на празднике, который устроила Бьянка Джаггер в честь четырнадцатилетия своей дочери и моей крестницы Джейд. Татьяна и Александр вернулись домой из своих школ-пансионов – она из Англии, он из Массачусетса, и в те выходные мы все были в Нью-Йорке.

Ален был очень привлекательным, и у нас было много общих знакомых, так как раньше он был женат на Маргарите Аньелли, двоюродной сестре Эгона. «Поехали со мной в Париж», – сказал мне Ален вскоре после нашего знакомства. Я решилась не раздумывая. Дети учились в пансионах вдали от дома, и я не могла вынести еще одного дня в Нью-Йорке. Точно так же, как Пауло встретился на моем пути, когда у меня был период рефлексии, связанной с маминым состоянием, я познакомилась с Аленом в 1984 году, в период моего разочарования в Нью-Йорке. Жизнь в Нью-Йорке стала полностью вертеться вокруг денег – телесериалы «Династия» и «Даллас» были хитами, – и после четырех лет, проведенных в уединении с Пауло в Cloudwalk, меня очень привлекала парижская интеллектуальная жизнь. Моя работа перестала увлекать меня. И хоть я работала над созданием нового бизнеса, мое сердце было в другом месте.

Оно было с Аленом, в Париже. Пауло сильно разозлился и вернулся жить в родную Бразилию, а я сняла прекрасную квартиру на улице Сены, с одной стороны выходившую окнами на задний дворик, а с другой – на сад. Мой друг, дизайнер интерьеров Франсуа Катру помог мне обставить ее в стиле богемного шика – с мебелью в стиле ампир и картинами прерафаэлитов из только что проданных апартаментов на 5-й авеню.

Мы с Аленом часто принимали гостей: у нас бывали писатели, художники, дизайнеры, хоть мода для меня тогда и отошла на второй план. Днем Ален работал в издательском доме Mondadori, а по вечерам писал романы. Мой любимый писатель Альберто Моравиа гостил у нас неделями. По утрам он писал, а после полудня мы шли в музеи, кино или в Café de Flore пить горячий шоколад. Мне не верилось, что мы так сдружились.

Моя новая парижская жизнь помогла мне заново открыть для себя свою давнюю страсть к литературе, и я осуществила еще одну свою мечту – устраивала литературные салоны и открыла небольшое издательство Salvy, где на французском языке публиковались такие прекрасные авторы, как Вита Сэквилл-Уэст, Грегор фон Реццори и Брет Истон Эллис.

Во время каникул и праздников мы с Аленом и нашими детьми становились дружной семьей и вели насыщенную жизнь. У них с Маргаритой Аньелли было трое детей: Джон («Джеки»), Лапо и Джиневра. Может быть, потому, что они были родней с моими детьми, мы моментально стали семьей. Все пятеро детей одновременно были с нами только на каникулах и иногда на выходных, но мы наслаждались этим временем по полной. Мы катались на горных лыжах в Гштаде, купались на острове Капри, где мы с Аленом сняли небольшие апартаменты, и плавали по Нилу, исследуя Древний Египет. В остальное время я посвящала себя Алену, став образцовой музой писателя, – слушала написанные им строки и подстраивалась под его постоянно меняющееся настроение. В стильно оформленной квартире, из которой я сделала безупречный дом семьи интеллектуалов, всегда в изобилии были еда и живые цветы. Я всегда знала, что писатели, ведущие богемный образ жизни, неравнодушны к роскоши. Я устроила себе маленький офис на чердаке и ежедневно была на связи со своими сотрудниками из нью-йоркского офиса, которых осталось совсем мало.

Как бы сильно я ни любила свою жизнь в Париже, жить с Аленом бывало непросто. Несмотря на то что я полностью разделяла его образ жизни и интересы, моих он не разделял. В 1986 году я стала одной из восьмидесяти семи иммигрантов, награжденных мэром медалью Свободы за заслуги перед городом Нью-Йорком и США. Для меня это было большой честью, и я хотела полететь в Нью-Йорк на церемонию вручения, чтобы получить награду из рук мэра Эда Коха, но Ален был против, и я не поехала. Вместо меня пошла моя мама.

Оглядываясь назад, я вижу, скольким пожертвовала ради отношений с Аленом. Он хотел, чтобы я отказалась от своей индивидуальности и своего успеха, и я охотно это сделала. Никто меня раньше об этом не просил. Я променяла свою страсть к независимости на то, чтобы стать чьей-то женщиной. Мои дети были поражены. «Мамочка, ты такая бесхарактерная», – говорили они, а я улыбалась. Глубоко в душе я знала, что это не совсем так, но меня прельщала роль преданной музы, и я старательно в нее вживалась.

Скорее всего, все так бы и продолжалось, если бы я не узнала, что Ален завел роман с моей близкой подругой и музой Ива Сен-Лорана, Лулу де ла Фалез. У Лулу было все, от чего я отказалась, – роскошь, работа, успех. Поначалу меня это повергло в шок, я была очень расстроена и обижена, но потом начала все больше осознавать, что в каком-то смысле была виновата в этом сама. Изменив себя, я потеряла те качества, которые изначально привлекли во мне Алена. Я превратилась в тихую, покорную женщину, в которой, как мне казалось, он нуждался, только ради того, чтобы в итоге он завел роман на стороне с такой женщиной, какой я была раньше. Я не из тех, кто готов смириться с унижением: вместо этого предательство вызвало у меня стремление победить. Когда я сказала им, что мне известно об их романе, я вела себя невозмутимо и полагала, что мое спокойное поведение уменьшит соблазн «запретного плода» и в конечном счете разрушит его привлекательность. Я была права. Их роман вскоре закончился, а мы с Аленом пробыли вместе еще немного, но я знала, что скоро для меня настанет время двигаться дальше.

Рассуждая об этом сейчас, могу сказать, что ни на что на свете не променяла бы годы, проведенные с Аленом в Париже, или те, что мы с Пауло провели между Бали и Америкой. Никто не может прожить всю жизнь с одним-единственным, неменяющимся набором личных качеств. Наша природа гораздо сложнее, и на разных этапах жизненного пути наши потребности и желания склонны меняться. Благодаря своему труду я очень рано добилась финансовой независимости, поэтому у меня были недоступная большинству роскошь потакать своим прихотям, а также возможность отказываться от них, когда приходило время.

Паоло подарил мне безмятежность, которая мне была нужна, чтобы восстановиться после маминого срыва, и спасительное убежище от бешеного ритма жизни в Нью-Йорке. Ален подарил мне шанс вернуться в Европу и окунуться в мир культуры и идей, которые мне были так необходимы после отшельничества в Cloudwalk. А еще Ален подарил мне двух чудесных пасынков и падчерицу, которых я очень люблю и с которыми мы остались близки. Джеки теперь уважаемый Джон Элканн, управляющий компанией «Фиат» и ее филиалами, Лапо – очень успешный дизайнер и гениальный маркетолог, а Джиневра – принцесса, мать троих детей, кинопродюсер и директор музея «Пинакотека Джованни и Мареллы Аньелли». Все трое – как родные для Алекса и Татьяны и часть нашей семьи.

Я часто задаюсь вопросом, какой бы женщиной я стала, не экспериментируя с такими совершенно разными стилями жизни, какие были у меня с Пауло и Аленом. Смогла бы я быть с Барри все эти годы? В глубине души мне жаль, что этого не произошло: вместо этого я причиняла ему боль и потеряла годы жизни, которые мы могли бы провести вместе. Но, с другой стороны, я рада. Возможно, именно этот опыт сделал меня лучшей женой и спутницей жизни для Барри. Мне надо было примерить разные версии себя, чтобы узнать, какая мне подходит больше. И на Алене примерка не закончилась.

В 1989 году, когда я уехала из Парижа и вернулась в Нью-Йорк, моя личная жизнь находилась в подвешенном состоянии. Как обычно, Барри был рядом, готовый выслушать и поддержать меня, но в какой-то степени мы потеряли друг друга, и я не хотела снова делать ему больно. Сначала мне надо было обрести себя настоящую, и это было непросто. Я жила между домом Cloudwalk, отелем Carlyle в Нью-Йорке, где сняла апартаменты, и островом Харбор на Багамах, где я помогала своей матери обустроиться в ее маленьком белом домике с голубыми ставнями на пляже с розовым песком.

Я вновь сблизилась со старыми друзьями, пережила несколько коротких увлечений, но была далеко не в восторге от самой себя. Как бы я ни любила проводить время с Барри – мы везде ходили вместе, – я все еще не была готова связать себя обязательствами. Одной из причин тому была моя тайная связь с красивым загадочным талантливым мужчиной, единственным, кто в итоге бросил меня.

Я не собиралась влюбляться в Марка Пепло, как и он в меня, я уверена. Мы с Марком долгое время были друзьями, сценарий к фильму «Последний император», режиссером которого был Бернардо Бертолуччи, он написал в гостевой спальне нашей с Аленом парижской квартиры (фильм получил девять премий «Оскар» в 1988 году, включая награду за лучший адаптированный сценарий). Кроме того, Марк был несвободен – он жил в Лондоне с женщиной, с которой я была знакома, и их двенадцатилетней дочерью. Мне никогда не приходило в голову заводить с ним роман, но однажды он позвонил мне в Нью-Йорк после моего возвращения из Парижа – и вспыхнула страсть.

Все происходило как в кино, в буквальном смысле слова. В детстве я писала стихи и короткие рассказы о любви, и мне всегда казалось, что самое романтичное и увлекательное в отношениях – это встречи украдкой, невысказанные мысли, незаданные вопросы и тайна. Наш роман полностью подходил под это описание. У нас с Марком были прекрасные отношения. Я уважала его интеллект, он был одним из самых красивых мужчин из всех, кого я встречала, и с ним было здорово путешествовать. Вскоре после начала нашего романа он позвал меня приехать к нему на Шри-Ланку, где он занимался поиском локаций для фильма «Победа», который должен был режиссировать. Я только примерно представляла, где находится Шри-Ланка и что это новое название острова Цейлон. Я тут же купила билет на самолет.

Я никогда не забуду наше с Марком путешествие по волшебному острову Серендип[3], который подарил нам слово «серендипность»[4]. Мы ездили на чайные и каучуковые плантации, к статуе лежащего Будды, в дом писателя Пола Боулза и гуляли по улицам Коломбо. Мы были так далеко от всего. Я была без ума от этого красивого элегантного мужчины, который столько всего знал… мы разговаривали днями напролет. Наши беседы продолжались в самых разных местах – на улицах и в кафе Парижа, римских тратториях, на улицах Лиссабона, на базарах и в помещении гарема дворца Топкапы в Стамбуле, в византийских пещерах Каппадокии, в суфийской мечети в Конье, национальном парке Вермиллен Клифс в штате Юта и когда мы любовались живописью Мантенья в итальянской Мантуе. Где бы мы ни находились, мы говорили и говорили обо всем на свете. Когда мы путешествовали на машине, я читала вслух путевые заметки польского журналиста Рышарда Капущинского или полные страсти новеллы австрийского писателя Стефана Цвейга. Это были наши драгоценные мгновения – время, с трудом выкроенное ради встреч в неизвестных отелях, аэропортах и арендованных машинах.

Барри знал о Марке, а Марк знал о Барри, хоть я и избегала разговоров об одном с другим. Сейчас я понимаю, что уже тогда Барри как будто был моим мужем, а Марк – тайным любовником. Я не могла пожертвовать одним ради другого. Должно быть, я была жестока по отношению к ним обоим, но тогда я этого не осознавала. Барри был спокоен и терпеливо ждал, зная, чем все закончится. Что было на уме у Марка, я так и не узнала. Мне нравилась недосказанность наших отношений, и я хотела, чтобы они продолжались, но этого не случилось.

Для меня стало сильным ударом то, что Марк ушел от меня к другой женщине, причем не к матери своего ребенка. Мне казалось, он получал такое же удовольствие от нашего тайного романа, как и я, но, возможно, ему хотелось более серьезных отношений, которые не нужно скрывать. Он ничего мне не объяснил, а я не задавала вопросов.

Глядя на свое прошлое с высоты прожитых лет, я понимаю, что причиной, по которой я была не готова полностью отдаться отношениям с Марком, Аленом и Пауло, была в Барри и моих чувствах к нему. После того как мы с Марком расстались, Барри стал занимать все больше места в моей жизни, моей постели и моем сердце, и в наши отношения вернулась гармония.

Выйдя в открытое море, мы сумели создать сценарий нашей совместной жизни. Барри был без ума от яхт с тех самых пор, как побывал со мной на «Атлантис», великолепном судне Ставроса Ниахроса-старшего. Дети были еще маленькими и проводили лето с Эгоном. Мы проплыли от побережья Амальфи до самой Греции. Для Барри это стало открытием, положившим начало мечте однажды построить свою собственную яхту. С тех пор у нас было множество чудесных путешествий на арендованных яхтах по Средиземному, Карибскому, Ионическому морям. Мне в поездках всегда были важны приключения, а ему нужны были роскошь и возможность быть на связи с офисом. Морские путешествия позволяли нам сочетать и то и другое: дни мы проводили на суше – гуляли, исследовали маленькие деревеньки, а вечером возвращались на борт, к комфорту и средствам связи.

На протяжении всей жизни мы постоянно обсуждали наше будущее и оба знали, что в итоге будем вместе. Я любила Барри и знала, что он единственный, за кого я могла бы выйти замуж, но сама идея брака меня отталкивала. Люди часто употребляют слово «остепениться» по отношению к браку, но, на мой взгляд, от него веет скукой. «Остепениться» звучит как отказаться от спонтанности и независимости, а это было совсем не про меня и, раз уж на то пошло, не про Барри.

Я стала смягчаться, когда он заговорил о браке с точки зрения заботы о детях. Он сказал, что хочет, чтобы у него была возможность обеспечивать их, а в браке это сделать гораздо проще. Когда в 1995 году Александр женился на Александре Миллер (так они стали Алекс и Алекс), в качестве свадебного подарка Барри преподнес им банку с землей – она символизировала сумму первоначального взноса на покупку дома. Я была очень тронута искренностью, с которой он проявлял заботу о моих детях.

Мои дневники 1999 года хранят записи о различных семейных вехах. Одной из важнейших, конечно же, было появление на свет моей первой внучки Талиты. Еще одной была беременность Татьяны. Она так сильно хотела ребенка, что, когда мы с ней пришли навестить новорожденную Талиту, она не смогла сдержать слез и вышла на улицу. Запершись в телефонной будке, она плакала от страха, что у нее никогда не будет детей. Буквально на следующий день она познакомилась с Расселом Стайнбергом – жизнерадостным комедийным актером с любящим сердцем. Антония Стайнберг родилась спустя год и 22 дня после рождения Талиты – у Татьяны и Александра точно такая же разница в возрасте. В моем дневнике упоминается еще одно важное событие: я наконец-то выплатила ипотеку за поместье Cloudwalk. Последняя запись была о еще не свершившемся событии. «Мы с Барри обсуждаем свадьбу», – записала я.

Она не случилась ни в 1999-м, ни в 2000 году, но Барри не терял надежды. «Сегодня, на мой день рождения, Барри подарил мне жемчужное кольцо, принадлежавшее Мари Бонапарт, и открытку с предложением выйти за него», – написала я в дневнике. Следующая запись была печальной. «Лили неважно себя чувствует» – эту строчку я написала в период, когда мамино здоровье стало угасать. Александр был в Австралии, но все остальные члены семьи, включая моего брата Филиппа, собрались на Пасху у нее дома на острове Харбор. Удивительно, но ей удалось найти в себе стойкость и собрать все оставшиеся силы, чтобы полететь вместе со мной в Лос-Анджелес к Татьяне и побыть с ней рядом во время появления на свет малышки Антонии. В самолете я рассказала ей, что раздумываю над тем, чтобы выйти замуж за Барри, на что она ответила блестящей фразой: «Он тебя заслуживает».

Каким же счастьем было услышать от нее эти слова! Она не сказала, что я заслуживаю его, она сказала, что он заслуживает меня. Этими тремя словами было сказано все – какого высокого она мнения о той, кем я стала, и какого высокого мнения она о нем, раз он меня заслуживает. Я никогда не забуду этого. Она не просто дала мне свое благословление выйти замуж за Барри, она дала мне понять, как сильно мной гордится. Она умерла несколько недель спустя.

Мне нужно было получить еще одно благословление – от Эгона. Я позвонила ему и сказала, что собираюсь выйти за Барри.

– Мне нужно твое благословление, – сказала я.

– Считай, что оно у тебя есть, но фамилию оставь мою, – ответил он, смеясь.

За неделю до того дня, когда Барри должно было исполниться 59 лет, я была в поисках подарка и решила, что подарю ему себя.

– Почему бы нам не пожениться в твой день рождения? – предложила я во время нашего телефонного разговора как бы между прочим.

– Я посмотрю, что можно сделать, – ответил он без промедления.

«Я посмотрю, что можно сделать» – роль, которую он взял на себя с нашей самой первой встречи… и каждый раз он выполнял свое обещание. Как и следовало ожидать, через неделю он организовал наше бракосочетание в здании мэрии.

Я позвонила детям, брату в Бельгию, а также своей подруге, всемирно известному фотографу, автору портретов Энни Лейбовиц, чтобы попросить ее приехать и сделать несколько снимков. Филипп прилетел в Нью-Йорк со своей женой Гретой и дочерьми Келли и Сарой. Татьяна прилетела из Лос-Анджелеса с Расселом и маленькой восьмимесячной Антонией, которая была в переноске у него на груди. Александр, его беременная жена Александра и их почти двухлетняя дочь Талита уже были в Нью-Йорке. Утром перед свадьбой, перед тем как ехать в здание мэрии, мы все встретились в моей дизайн-студии, бывшем каретном доме на Западной 12-й улице. Я не подумала о цветах, но за пару дней до этого случайно встретила флориста, и он предложил сделать мне букет невесты. Я выбрала ландыши, в память о своей матери. Я сшила себе платье из джерси кремового цвета. Я не ощущала себя особенно красивой в тот день, но была очень счастлива.

Когда мы уезжали из студии, девочки из DVF выкрикивали пожелания. В здании мэрии нас уже ждала Энни Лейбовиц, которая великодушно откликнулась на мою просьбу и согласилась быть нашим папарацци. Конечно, там были и настоящие папарацци, но их не пустили с нами внутрь. Мы все много смеялись – моя маленькая семья и я. Все происходящее казалось мне абсолютно естественным. Барри устроил обед в каком-то незнакомом ресторане возле мэрии. Он оказался довольно чопорным и унылым, так что мы не остались там надолго, и все же мы без остановки смеялись, хоть нам и не хватало моей матери.

Задолго до того, как мы решили пожениться, на вечер того дня у меня была запланирована большая «Вечеринка Водолеев» в студии на 12-й улице в честь моих трех любимых Водолеев – Барри, Татьяны и Алекса. Каково же было изумление и восторг сотен наших друзей, которые пришли на «Вечеринку Водолеев», а оказались на свадьбе! В подарок Барри преподнес мне 26 свадебных колец с бриллиантами.

– Почему 26? – спросила я.

– За все 26 лет, что мы не были женаты, – ответил он.

Мне понадобилось какое-то время на то, чтобы свыкнуться с мыслью, что мы женаты. На следующий день я поехала за город и заметила, что кто-то повесил на мою машину табличку с надписью «Молодожены». Я остановилась посреди дороги и перевернула ее. Во мне все еще сидел этот бунтарский дух, но, приехав в Cloudwalk, я очень обрадовалась, когда увидела Барри, который уже ждал меня там. На самом деле я только недавно стала называть Барри своим мужем, но теперь делаю это с гордостью и большой любовью. Мы обожаем быть вместе. Больше всего нам нравится проводить время вдвоем в тишине. Нет никаких сомнений в том, что мы родственные души, и я так благодарна Сью Менджерс за то, что 39 лет назад она познакомила меня с этим роскошным молодым магнатом, и за то, что мне удалось покорить его навеки.

Как я могу описать наши с Барри отношения? Выразить всю их полноту? Это настоящая любовь. У меня наворачиваются слезы от осознания того, насколько он со мной откровенен, от того, что он принимает меня такой, какая я есть, и от того, как искренне он желает нам с детьми счастья. У Барри репутация жесткого человека, но для меня он самый нежный и любящий из всех, кого я когда-либо встречала. На протяжении десятилетий мы были друг для друга любовниками, друзьями, а теперь мы муж и жена. Это правда, что, как и в случае с моим отцом, его любовь казалась мне чем-то не вызывающим сомнений. Это правда, что, как и своего отца, я иногда его отвергала. Но также правда и то, что, как и к отцу, моя любовь к нему безгранична и я всегда буду рядом, что бы ни случилось. Любовь – это жизнь. Жизнь – это любовь. Любовь – это Барри.

Как минимум три месяца в году мы проводим на «Эос» – яхте, названной в честь греческой богини зари Эос, – мечта, которую Барри все-таки осуществил. На строительство «Эос» ушло больше трех лет. Все три года Барри проводил как минимум два часа в день, проверяя все детали, общаясь с инженерами и немецкими строителями, участвуя в разработке внешнего дизайна, внутренней отделки и каждой мельчайшей детали проекта. «Эос» была закончена в 2006 году. Это самая потрясающая и комфортабельная яхта, какую только можно себе представить. На судне работает команда мечты, которая прокладывает невероятные маршруты и всегда находит лучшие места для пеших прогулок, и молодой талантливый шеф-повар Джейн Коксвелл, которого я подтолкнула к написанию книги рецептов, которую обожают все мои друзья.

Мы заказали фигуру для украшения носа лодки у нашей подруги и художницы Ан Дуонг, а она попросила меня позировать для нее. Вот она я – прямо на носу «Эос» – плыву по миру, в прямом смысле этого слова. На «Эос» мы ходили по Средиземному и Красному морям, были в Египте и Иордании. Мы путешествовали в Оман, на Мальдивы и Борнео, в Таиланд и Вьетнам. Мы провели несколько недель в Индонезии и побывали на тихоокеанских островах Вануату, Фиджи и Папуа – Новая Гвинея. Каждое утро мы плавали в новом море, а днем шли на прогулку по новому маршруту. Таким образом мы преодолели тысячи и тысячи километров и все еще продолжаем двигаться вперед, исследуя новые горизонты, с нашей собакой Шэннон. По вечерам я загружаю в компьютер сотни снимков, сделанных в течение дня. Быть на борту нашего плавучего дома по имени «Эос» – настоящее блаженство.

Ничто не дарит нам такой радости, как путешествия по миру с детьми и внуками: морские каникулы на Галапагосе или Таити, сафари в Африке, горные лыжи. Иногда мы берем только внуков. Мы забываем о том, что они наши внуки, и думаем, будто они наши дети. Прошли годы, ощущения все те же, как во время нашей первой поездки в Колорадо и на водохранилище Пауэлл.

Из всего, что у нас с Барри есть общего, самое важное заключается в том, что мы оба привыкли полагаться только на себя. Присутствие в жизни друг друга не было для нас необходимостью и вследствие этого всегда ощущалось как огромная роскошь. Щедрость Барри покорила меня с момента нашей первой встречи, и с тех пор это чувство только усиливается. Он щедр во всем, в том, как проявляет свою любовь и защиту. «Мы» для нас означает дом, полный уюта и поддержки. Наша любовь – это наш дом. Мы потихоньку превращаемся в пожилую пару, которая переходила Лексингтон-авеню, поддерживая друг друга. «Мы» – это также и наша семья: стареющие дети и взрослеющие внуки – любовь это жизнь это любовь это жизнь.

Недавно во время ремонта, которым Барри занимался в нашем доме в Беверли-Хиллз, он отправил мне сообщение с таким текстом:

Я в самолете. Провел встречу с командой строителей. Дом получится сказочно эффектный. Крыша будет покрыта шифером, а двери будут полностью из стекла и обрамлены бронзой. Твоя комната на антресоли будет со стеклянным потолком и стенами – как домик на дереве под самым небом.

Надеюсь, у нас появится еще одно место, где мы сможем стареть – с шиком и блеском. А пока я так горжусь твоими ежедневными достижениями по созданию своего бренда и наследия…

Я люблю тебя, моя дорогая.

И я люблю тебя, Барри.

Красота

Я в Брюсселе, на дне рождения своей лучшей подружки Мирей, которой исполняется десять лет. Я помню, как будто это было вчера, как мы, дети, сидим за обеденным столом в ее элегантной квартире на авеню Луиз. Вот-вот внесут большой роскошный торт, и из коридора доносится быстрый стук женских каблучков. Заходит мать Мирей. Она одета в деловом стиле: костюм в тонкую полоску и узкая юбка, из-за которой ей приходится делать маленькие шажки, безупречный макияж и идеально уложенные волосы медного цвета. Она шикарно выглядит и руководит процессом. «Joyeux anniversaire, ma chérie – с днем рождения, дорогая», – говорит она Мирей, целуя ее в обе щеки и одновременно поправляя ей прическу. Она посылает нам всем воздушные поцелуи. Вносят торт в форме сердца, и она смотрит, как Мирей задувает свечи, затем дает указания насчет того, как его резать, берет кусочек себе, на счастье, обменивается с нами парой фраз, с восхищением рассматривает наши подарки, а затем, когда мы уходим играть обратно в комнату Мирей, раздался стук каблуков по коридору в направлении входной двери, и она уходит.

Я была очарована. Должно быть, Мирей было обидно, что ее мать настолько занята своими делами, что даже в день рождения дочери провела дома только самый минимум времени, а я преисполнена восхищения, глядя на эту шикарную, уверенную в себе деловую женщину. Все, что я знала о маме Мирей Тину Датри, и то в общих чертах, это то, что она одна из самых успешных бизнес-леди Брюсселя. Но я была абсолютно точно уверена в том, что хочу быть похожей на нее, когда вырасту. Сейчас, десятилетия спустя, я понимаю, что мать моей лучшей подруги, активистка, стоявшая у истоков бельгийской организации для женщин-предпринимателей, бывшая борцом движения Сопротивления во время войны, являлась для меня одним из первых образцов женщины, какой я хотела стать.

Такое же восхищение я чувствовала, наблюдая за своей мамой, когда вечером она собиралась на выход с отцом или шла куда-то одна днем. Она тщательно подбирала свои наряды и часто дополняла их шляпой. Ее прическа, макияж, парфюм… Глядя на себя в зеркало, она улыбалась своему отражению, будто они были в чем-то заодно, и излучала уверенность. У нее была прекрасная фигура, и она носила очень узкие юбки и обтягивающие платья. Ее каблуки тоже издавали цокающий звук. Куда она шла? Мне было так любопытно. Как ей удается так удачно составлять все эти образы и всегда так шикарно выглядеть? Я не могла оторвать глаз от блеска, шарма и роскоши, окружавших образ матери. Она тоже была женщиной, какой я надеялась стать.

Мне не нравилось собственное отражение в мамином зеркале. Бледное квадратное лицо. Карие глаза. И короткие темные и очень-очень-очень мелко вьющиеся, особенно от влажности и бесконечного брюссельского дождя, волосы. Почти у всех девочек в моем классе, включая Мирей, были прямые светлые волосы, и они могли сделать себе длинную прямую челку. Только не я. Я чувствовала себя инопланетянкой. Я выглядела так, словно выбралась из чащи леса. Ни у кого больше не было такой внешности.

Я была зациклена на своих кудрявых волосах, с которыми не могла справиться даже моя мать, которая умела все. Когда я вернулась домой после двух недель, проведенных в летнем лагере, у нее ушла уйма времени на то, чтобы распутать мои волосы, и это вывело ее из себя. Когда ей наконец удалось причесать их в аккуратный хвост и заплести косичку, она попросила у меня резинку. Я потеряла ее в лагере. После всех ее усилий ее это так взбесило, что она взяла ножницы и отрезала мне хвост. Это явно не спасло мое отражение в зеркале. Я чувствовала себя несчастной, и мне было ужасно стыдно.

До недавнего времени я и не подозревала, что одному мальчику, с которым мы были в одной группе в детском саду, я понравилась как раз благодаря своим волосам. Оказывается, он так влюбился в мои темные кудряшки и карие глаза, что предложил мне выйти за него замуж, и, судя по всему, я согласилась! Неловко вышло, но я действительно забыла о своем первом муже, который у меня был, когда мне было пять лет, пока пару лет назад меня не пригласили в Бельгию выступить перед аудиторией женщин-предпринимателей. После своей речи, в которой я рассказывала о детстве и наверняка упомянула свои переживания по поводу ненавистных мне волос, редактор бельгийского издания журнала ELLE Беа Эрколини спросила меня, в какую школу я ходила, в какие годы и так далее, а затем сопоставила одно с другим.

– Мне кажется, я живу с мужчиной, за которого вы «вышли замуж» в детском саду, – сказала она мне, улыбаясь.

– Как его зовут? – с недоверием спросила я.

– Дидье ван Брюйссел, – ответила она.

И тут я начала припоминать. Кое-что, во всяком случае. Самого Дидье я не помнила, но его имя звучало знакомо, и я вспомнила, как в детстве старательно упражнялась, оттачивая писать свою подпись «Диана ван Брюйссел», соединив свое имя с его фамилией. Меня поразило, что Беа сообразила, что я была той самой маленькой девочкой, о которой ей рассказывал ее мужчина. Это говорило о том, как сильно она его любит и как внимательно слушала его детские истории. А еще это было свидетельством неожиданного эффекта, который я произвела на этого пятилетнего мальчика в детском саду.

Смысл этой истории не в том, чтобы рассказать о своем первом успехе у мужчин, а в том, насколько же я была не права, что расстраивалась из-за того, что у меня не было прямых светлых волос. Пока я отчаянно хотела быть похожей на других девочек, Дидье полюбил меня именно за то, что я отличалась от них. Когда спустя 60 лет мы наконец встретились, он сказал мне, что понятия не имел о том, что кудрявая la petite Diane[5] стала Дианой фон Фюрстенберг, но я произвела на него такое впечатление, что он всю жизнь искал женщин со средиземноморской внешностью и вьющимися волосами. Я чувствовала себя белой вороной, но Дидье стал олицетворением известного выражения «Красота в глазах смотрящего».

Я боролась со своими кудряшками долгие годы: следила за прогнозом погоды, считала влажность своим врагом, носила шарфы, вуали и выпрямляла волосы всеми возможными способами. Бывало, я гладила их на гладильной доске и вытягивала утюжками у парикмахеров по всему миру, убежденная в том, что прямые волосы – это ключ к красоте и счастью.

Только когда мне было уже почти тридцать лет, я узнала, что мои кудряшки могут быть достоинством. Это осознание пришло после того, как моего друга Ару Галлант, очень талантливого визажиста и стилиста-парикмахера, ставшего фотографом, пригласили снять мой портрет для обложки журнала Interview в марте 1976 года. Ара вел ночной образ жизни, поэтому, как и следовало ожидать, съемка была назначена в его студии уже за полночь. Он мог кого угодно сфотографировать так, чтобы человек выглядел сексуально. Ара взял ножницы и сделал неровные разрезы на черном боди, которое было на мне надето. Отсняв несколько пленок, он начал брызгать на мои длинные выпрямленные волосы водой. Я была в ужасе! «Не переживай, – сказал он. – Обложка у нас уже есть. Я просто хочу сфотографировать тебя с мокрыми волосами». Он снимал меня, пока мои волосы сохли, обретая свою естественную форму завитков. Через несколько дней, когда я увидела две фотографии, отобранные для обложки, у меня даже не возникло сомнений в том, какая была лучше… На следующий день я дала своим волосам высохнуть естественным образом и впервые с гордостью вышла с кудрявой головой, наслаждаясь собой настоящей. Мой «новый» образ закрепился на вечеринке в Studio 54, где мы отмечали день рождения Бьянки, которая тогда была женой Мика Джаггера. Когда часы пробили полночь, она выехала на сцену верхом на белом коне, а мы пели ей «С днем рожденья». «Ты похожа на Хеди Ламарр», – сказал мне модный дизайнер Халстон, имея в виду киноактрису 30-х годов. Тогда я не знала, кто такая Хеди Ламарр, но я знала, что это было комплиментом. Мои вьющиеся волосы стали моим козырем. Я чувствовала себя уверенной в себе и свободной.

Эта уверенность в себе была у меня не всегда. Моя прическа стала индикатором моей самооценки, и в начале девяностых я снова начала выпрямлять волосы. Те годы были не самыми лучшими. Я в очередной раз находилась в поисках себя, и мне недоставало уверенности. Когда я вновь обрела ее, вернулись и мои кудряшки. Я научилась с ними управляться, использовать их и позволила им быть частью меня настоящей. Я даже стала радоваться влажности – она придает столько объема вьющимся волосам.

Может быть, это покажется банальным – уделять столько внимания волосам, но я уверена, что все женщины с вьющимися волосами узнают себя в этой борьбе. И, как я недавно выяснила, некоторые мужчины тоже. В прошлом году мы отдыхали на яхте моего друга Дэвида Геффена, большого босса в индустрии развлечений, и я разговорилась о волосах с одной женщиной, как вдруг в беседу вмешался Брюс Спрингстин – мачо, рок-звезда и кумир миллионов. Он признался, что, когда ему было пятнадцать и он только начинал свою карьеру, он тоже ненавидел свои итальянские кудряшки, как и его товарищи-подростки из музыкальной группы The Castiles. Они все мечтали сменить свои средиземноморские кудри на прямые челки, как у «Битлз». Поэтому по ночам они тайком ходили в салон красоты для афроамериканок в районе Фрихолд в Нью-Джерси и выпрямляли себе волосы. А еще Брюс рассказал, как он пробирался в мамину спальню, чтобы стащить ее длинные заколки для волос, потом расчесывал волосы, укладывая их на одну сторону, закалывал заколками и спал на этой стороне, чтобы они распрямились. Несмотря на это, ему так и не удалось добиться образа как у Джона, Пола, Джорджа и Ринго с их аккуратными стрижками «мальчик-паж».

Мое недовольство внешностью и зацикленность на волосах выводили мою мать из себя. Она одевала меня в хорошие вещи и следила за тем, чтобы я всегда прилично выглядела, но разговаривать на тему красоты она не любила. Ей было гораздо интереснее обучать меня литературе, истории и, самое главное, – независимости. И в самом деле, тот факт, что в детстве я не считала себя красивой, сыграл мне на руку. Да, я завидовала блондинкам с прямыми волосами, особенно Мирей, чья красота бросалась в глаза не только мне: когда ей было семнадцать, она вышла замуж за принца Кристиана фон Хановера, который был старше ее на 27 лет. Но быть слишком красивым ребенком, как я поняла с возрастом, может стать проклятьем. Слишком полагаться на свою внешность – значит ограничивать свое развитие. Красота быстротечна и не может быть твоей единственной сильной стороной.

Еще на ранних этапах своей жизни я решила, что, раз я не могу быть симпатичной блондинкой, как остальные девочки, я приму тот факт, что я отличаюсь, буду работать над своими внутренними качествами и стану популярной благодаря юмору и дерзости. Я завела множество друзей в школе-пансионе, а затем в Женеве, где мы жили с мамой и Хансом Мюллером. Меня считали веселой девчонкой, всегда готовой сорваться и заняться чем угодно, и это притягивало ко мне людей, включая Эгона, который приехал в Женеву на год позже меня. Глядя на фотографии тех лет, я вижу, что у меня было стройное и гибкое тело, длинные ноги, хорошая кожа и вообще-то я была очень симпатичной, но тогда мне так не казалось, поэтому я сосредоточилась над тем, чтобы сделать из себя личность.

Хоть я и считала, что привлекательным человека делают его индивидуальность, естественность и обаяние, у меня в жизни было много ситуаций, когда я стеснялась и чувствовала неуверенность в себе. Помню, как впервые приехала в дом Аньелли в Кортину-д’Ампеццо на рождественские каникулы, когда мне исполнилось двадцать лет. Аньелли были самой известной семьей Кортины, а Эгон и его младший брат Себастьян были самыми привлекательными и завидными женихами альпийского городка. В последний вечер перед отъездом мы пошли на вечеринку, где меня наградили титулом «Мисс Кортина». Я выглядела достаточно элегантно в своем платье из ламе, переливающемся всеми цветами радуги, но, когда мне вручали награду, мне было неловко и я чувствовала неуместность происходящего. Было очевидно, что дело не в моей внешности, а в том, что я была девушкой Эгона. Они надели дурацкую тиару со стразами поверх шиньона, который придавал объем моим выпрямленным волосам, и повесили на меня ленту с надписью «Мисс Кортина». Я чувствовала себя глупо, и это было видно по фото, которое появилось на следующее утро на первой странице местной газеты.

На следующий год, когда мы с Эгоном снова приехали в Кортину вместе, я подготовилась получше. К тому времени с моего лица сошла детская припухлость, черты стали более отточенными, и я уже держалась непринужденно с итальянскими друзьями-аристократами Эгона. Мое преображение не осталось незамеченным. Годы спустя Миммо, близкий друг Себастьяна и сын моего будущего наставника Анджело Ферретти, напомнил мне, как всего за год я превратилась из пухлощекого нескладного создания в красивую и сексуальную девушку. Фотографии, сделанные во время тех двух каникул, подтверждают, что уверенность и непринужденность могут до неузнаваемости изменить человека.

Эгон был моим Пигмалионом и проводником по миру красоты и роскоши, все представители которого, казалось, живут сказочной жизнью – кочуют с вечеринки на вечеринку, зимой перемещаясь в Альпы, а летом – на юг Франции.

Однажды, во время Венецианского кинофестиваля, мы побывали на незабываемом костюмированном балу, который устраивала графиня Марина Чиконья. Те выходные были экспресс-курсом в мир гламура. В то время Марина Чиконья была очень успешным итальянским кинопродюсером и работала с такими режиссерами, как Феллини, Пазолини и Антониони. На вечере было много кинозвезд: Лиз Тейлор и Ричард Бертон, Джейн Фонда и Роже Вадим, Одри Хепберн и ее муж-итальянец Андреа Дотти, Катрин Денев и Дэвид Бэйли, потрясающе красивая модель Капучине, которая снималась в «Возвращении Розовой Пантеры», и молодой актер Хельмут Бергер с режиссером Лукино Висконти. Я помню, как познакомилась с Гуалтьеро Якопетти, режиссером ленты «Собачий мир», снятой в новом, очень провокационном документальном жанре. Гуалтьеро был намного старше, но очень красив и притягателен. Мы проговорили весь вечер, и благодаря тому, сколько внимания он мне уделял, я ощущала себя привлекательной. Позже я узнала, что он любил ухаживать за очень молоденькими девушками.

Мне только-только исполнилось двадцать, и я только начинала привыкать к миру Эгона. Мне еще не удавалось улыбаться так же непринужденно, как это делал он, и я получала от него замечания насчет того, что я веду себя холодно и отстраненно. Когда я наконец освоилась, то понемногу оттаяла и начала обходиться без его помощи. Та вечеринка была самой роскошной и веселой из всех, на которых я только была. Я нарядилась пажом: на мне были черные бархатные штаны до колен и пиджак под цвет с белыми атласными лацканами а-ля Yves Saint Laurent, который только что выпустил смокинг для женщин. Мой пиджак совершенно точно не был от Saint Laurent, я даже не помню, где я его взяла, а вот штаны были сшиты на заказ по моим меркам. Под них я надела черные колготки и туфли со стразами на толстом каблуке. Мне казалось, что я выгляжу очень стильно.

Двоюродные братья Эгона графы Брандолини и все их друзья-аристократы были в нарядах хиппи – это было дерзко и ново для вечеринки в венецианском дворце. Мы протанцевали всю ночь, на заре ели спагетти и встречали рассвет на площади Сан-Марко, держа в руках обувь. На следующий день все гости встретились в Lido. Там под элегантными полосатыми навесами проходил парад шикарных женщин в пляжных нарядах, которые целый день находились под пристальным критическим взглядом графини Лили Волпи, могущественной великосветской венецианской дамы. Среди них были бразильская звезда с экзотической внешностью по имени Флоринда Болкан и красавица Дорис, жена Юла Бриннера, а также нескончаемая вереница прочих красоток, которые источали непринужденную элегантность и то, что называется «высший класс». Я была новичком в этом обществе и пребывала в восторге от такого количества роскоши, стиля и шарма. Я хотела как можно скорее повзрослеть и стать одной из этих стильных соблазнительных тридцатилетних женщин, которые в совершенстве владеют собой.

Меня все время просят назвать женщин, стиль и красота которых вдохновляли меня. Когда я была молодой девушкой, больше всего мне нравилось, когда мне говорили, что я похожа на Анук Эме. Утонченная, невероятно соблазнительная, с низким сексуальным голосом, все время играющая прядями своих волос, скрещивая и перекрещивая ноги, – я хотела быть как она. Ее самый знаменитый фильм «Мужчина и женщина» оказал на меня большое влияние. Позже мы с Анук стали подругами. Мы обе чувствовали друг к другу огромную симпатию, и я часто звонила ей, когда собиралась приехать в Париж. Она живет на Монмартре с кучей собак и кошек, голос на ее автоответчике звучит все так же сексуально, и у нее много поклонников. Роковая женщина – это навсегда!

Ярчайшим примером роковой женщины навсегда останется Марлен Дитрих – самая роскошная женщина всех времен и народов. У нее были самые красивые ноги на свете, невероятный голос и бесподобные стиль и элегантность. Она обладала изрядной силой, смелостью и независимостью. Мы с ней не были знакомы, но я очень об этом сожалела, особенно после прочтения ее мемуаров «Возьмите только мою жизнь». Во время Второй мировой войны она проявила храбрость, не поддавшись на уговоры нацистского правительства в своей родной Германии, и вместо этого призывала покупать американские военные облигации и развлекала войска антигитлеровской коалиции на фронтах в Алжире, Италии, Франции и Англии. Она смеялась, пела, пила, готовила, не обращала внимания на условности и продолжала вести активную сексуальную жизнь с мужчинами и женщинами вплоть до семидесяти лет. Она была по-настоящему свободной и очень вдохновляла меня. Несколько раз я пыталась воплотить ее дух, особенно когда дважды позировала Хорсту, фотографу, неоднократно запечатлевшему ее красоту на снимках.

При всем том, что меня привлекала Дитрих и ее твердость духа, мне всегда казалась трогательной ранимость Мэрилин Монро, перед ее красотой просто невозможно устоять. Она никогда не была символом силы и независимости, так что в этом смысле мне не хотелось быть похожей на нее, но вот ее внешность… В ней была природная красота и обольстительность. В 1962 году, когда она умерла от передозировки наркотиков, я была еще совсем подростком, и с тех пор я собираю ее портреты.

Меня вдохновляли элегантность, красота и невероятный стиль Джеки Кеннеди Онассис. Стиль во многом заключается в умении преподнести себя. Меня всегда восхищало то, с каким достоинством Джеки вела себя на протяжении всей своей трагической жизни. Она никогда не вела себя как жертва и всегда безупречно выглядела, даже с пятнами крови на розовом шерстяном костюме, который был на ней в день, когда убили ее мужа, и который она отказалась сменить. Я тогда училась в пансионе в Англии, и мама приехала навестить меня на выходные. Мы смотрели, как разворачивалась трагедия, по телевизору, сидя на постели отеля Hilton в Лондоне.

Я помню наше знакомство с Джеки во время ужина с Эгоном и ее тогдашним мужем – греческим магнатом Аристотелем Онассисом – в нью-йоркском клубе El Morocco. Она была столь же очаровательна, сколь он был груб. Невыносимо было видеть, как уничижительно он с ней обращался, но она мне безумно понравилась. Я была очень рада, когда уже позднее, после его смерти, она решила жить обычной непубличной жизнью со своими детьми в Нью-Йорке. Она стала редактором издательского дома Doubleday. Я помню снимки папарацци, на которых она шла по улицам Нью-Йорка в бежевых брюках, свитере и своих фирменных темных очках на пол-лица.

Мы жили на 5-й авеню, в квартале друг от друга, обе самостоятельно воспитывали двоих детей, мальчика и девочку, хотя мои, конечно, были намного младше. Мой аромат «Татьяна» был ее любимым. Потом Татьяной назвали одну из ее внучек. У нас был один и тот же парикмахер, Эдгар. Я во многом ассоциировала себя с ней, включая нашу битву с раком. Из всех женщин, которыми я восхищаюсь, Жаклин Бувье Кеннеди Онассис всегда будет настоящим образцом стиля, красоты и мужества.

Еще одна женщина, которая кажется мне одновременно обворожительной и интересной, – это Анджелина Джоли. Сначала меня привлек ее непокорный дух и нетрадиционный взгляд на жизнь. Я считала похвальным ее желание создать большую семью, усыновив детей со всего мира. Но по-настоящему восхищаться ею я начала после фильма «В краю крови и меда», в котором она выступила сценаристом и режиссером. Я смотрела его в кинотеатре в один дождливый вечер в Париже. Рядом со мной сидели и рыдали две женщины из Боснии. Анджелина продолжает освещать важнейшую проблему сексуального насилия во время вооруженных конфликтов и привлекает много внимания к этой теме. Уникальность красоты Анджелины – в ее внутреннем стержне и желании дать высказаться тем, у кого нет этой возможности.

Когда Мадонна появилась на вечеринке у меня дома в начале восьмидесятых, нельзя было сказать, что она была потрясающе красива. Ей было девятнадцать лет, и она прятала лицо под гигантской темной фетровой шляпой. Единственным человеком, кто обратил на нее внимание в тот вечер, была моя мать, с которой она проговорила несколько часов подряд. Что у Мадонны было – так это характер, смелость, амбиции и талант. Она знала, кем хочет стать. Ее страсть, трудолюбие, непреходящее желание учиться и развиваться превратили ее в красавицу, суперженщину, суперзвезду и ломающий стереотипы пример для подражания для многих поколений. Мадонна стала Мадонной благодаря своей индивидуальности.

Я надеялась познакомиться с Матерью Терезой, когда в 70-х она приехала в Нью-Йорк к мэру Эду Коху. Она показалась мне изумительно красивой и элегантной в своей рясе в бело-голубую полоску – она была полна скромности, силы, любви и сострадания. Мне также говорили, что у нее потрясающее чувство юмора.

Еще одна женщина, олицетворяющая красоту, силу и достоинство, – это Опра Уинфри. Опра просто-напросто самая выдающаяся женщина из всех, кого я встречала. Когда она была маленькой, она знала, что хочет для себя особенную жизнь, поэтому уничтожила все преграды на своем пути, невероятно много работала и стала одной из самых влиятельных женщин в мире. Опра – сама жизнь, все хорошее и чистое, что в ней есть. Сила ее желания изменить мир к лучшему – настоящий пример красоты. Я люблю ее, уважаю, восхищаюсь ею и невероятно горжусь тем, что могу назвать ее своей подругой.

С момента нашего знакомства я восхищаюсь Глорией Стайнем, которая была главой движения за права женщин и навсегда изменила нашу жизнь к лучшему. Женственная феминистка, деятельный мечтатель, изящная, сильная и красивая – ее влияние на жизнь всех женщин неизмеримо. Именно из-за Глории я перестала использовать титул принцессы, заменив его на «мисс». В то время это звучало более эффектно. «Мисс» означало свободу.

Характер. Ум. Сила. Чувство стиля. Это и есть красота. Из всех этих элементов складывается красота и индивидуальность – это туманное определение, которое мы даем набору качеств, которые совсем не обязательно должны быть идеальны. «Идеал красоты в ее несовершенстве». Наши изъяны делают нас особенными. В своих моделях я всегда искала именно индивидуальность, а не традиционную красоту.

В 1970 году на вечеринке в Нью-Йорке я увидела девушку с удивительной внешностью. Она была частью свиты Энди Уорхола. У нее было необычное, очень бледное лицо – лунное дитя и Грета Гарбо в одном флаконе. Кончики ее бровей были выщипаны, что придавало ей удивленное, почти комичное выражение лица, – кто-то сказал, что она похожа на экзотическое насекомое. Она была ростом около метра семидесяти, весила меньше 45 килограммов и была ни на кого не похожа.

Я тогда только что сняла свой первый шоурум в нью-йоркском отеле Gotham на время Недели моды, которая должна была состояться в апреле 1971-го. Я подошла к этой семнадцатилетней девушке и спросила:

– Не хочешь поработать моделью? В течение недели надо будет демонстрировать мою одежду покупателям.

– Без проблем, – ответила она.

Так Джейн Форт стала первой из множества моих моделей.

Тогда я не знала, что это положит начало схеме, которая действует до сих пор: находить девушек с интересной внешностью и индивидуальностью в самом начале их жизни и карьеры, девушек, которых я замечала, потому что они отличались от других. Я заметила Джейн прямо перед тем, как она стала знаменитой, – через два месяца после Недели моды журнал Life посвятил ей два разворота в цвете, озаглавив статью «Самая обычная Джейн», назвав ее «новым лицом, продолжающим традиции Твигги и Пенелопы Три». Она также снялась в фильме Уорхола «Любовь», сценарий которого он написал специально под нее. Я не могу утверждать, что «открыла» Джейн или каких-то еще моделей, которые работали со мной на протяжении этих лет, но я действительно замечаю их довольно рано.

Все модели, которых я наняла для своего второго модного показа в отеле Pierre, стали звездами, как и платье с запа́хом, которое я впервые представила на том показе. Легенды появились на свет апрельским вечером: Джерри Холл, Пэт Кливленд, Аполлония – имена, которые затем вошли в энциклопедию «Кто есть кто» в категории супермодели. Они все стали моими подругами.

Аполлония была худая-прехудая и высокая, словно бобовый стебель, когда появилась на кастинге для показа. Я никогда не видела никого со столь тонкой фигурой и такими длинными ногами. Ее длинное тело украшала крошечная голова с улыбчивым озорным лицом, и она говорила с сильным голландским акцентом (ее фамилия была ван Равенштайн). Мне она сразу понравилась. Она была замечательная – добрая и забавная, и мы подружились. Она работала со мной много раз и в итоге стала топ-моделью в семидесятые.

Еще одна потрясающая модель – Пэт Кливленд, которая уже была известна к тому времени, как я начала делать показы. Она была любимицей Стивена Берроуза и Халстона, королевой его «халстонеток». Пэт была ни на кого не похожей и удивительно яркой – в ней текла смесь афроамериканской, индейской и ирландской крови. Ее движения на подиуме напоминали танец – двигая руками, ногами и попой, она по-настоящему проживала наряд, который был на ней надет, отдаваясь музыке и увлекая зрителей, подобно заклинательнице змей. А еще Пэт любила петь. Или подпевать? Я не помню. Зато я помню, что всегда считала – она должна сыграть роль Жозефины Бейкер, блистательной темнокожей артистки, которая уехала из США в 1920-х, чтобы стать суперзвездой во Франции. Как и Жозефина, Пэт была настоящей женщиной, в которой бурлила индивидуальность, и они были очень похожи. Я пыталась убедить Барри снять фильм о жизни Жозефины Бейкер с Пэт в главной роли, но этой идее не суждено было осуществиться.

В то же время, когда я встретила Аполлонию и Пэт, в Нью-Йорке стала мелькать Джерри Холл, она тоже участвовала в показе, на котором было впервые представлено платье с запа́хом. Она тоже была очень высокая и тонкая, казалось, будто все ее 180 сантиметров – это сплошные ноги. У Джерри были огромные голубые глаза, безупречная кожа и копна длинных золотистых волос, которые она перебрасывала на одну сторону, как Рита Хейворт в фильме «Гильда». Ей было всего семнадцать, и ее повсюду сопровождала одна из ее многочисленных сестер. Она громко смеялась и говорила с очень явным техасским акцентом. Джерри быстро стала одной из ведущих моделей и в одночасье появилась на сорока обложках. Она покорила мир и Мика Джаггера, за которого впоследствии вышла замуж и родила ему четверых детей.

Удивительно, сколько звезд родилось в тот апрельский вечер в зале Cotillion отеля Pierre… Джерри Холл, Пэт Кливленд, Аполлония и, конечно же, платье с запа́хом!

В 1975 году я приехала на встречу с покупателями в нью-йоркский универмаг Lord & Taylor. Там на эскалаторе я впервые увидела эту невероятную сомалийскую богиню. Красивая, грациозная – я просто не верила своим глазам.

– Кто вы? – спросила я.

Она ответила низким уверенным голосом:

– Меня зовут Иман. Я только что приехала в Нью-Йорк, и я модель.

Когда я попросила ее номер телефона, она присела на корточки, чтобы достать бумагу и ручку из большой корзины, которую несла с собой. Я была потрясена ее изяществом и фантастическим языком ее тела. Сидя вот так, на корточках, на полу универмага, раздвинув ноги, она могла бы одинаково легко оказаться на рынке Могадишо или королевой во дворце из книги «Тысяча и одна ночь». Я была очарована.

Как и многие модели, с которыми я работала, Иман была и остается сильной и умной женщиной. Она говорит на пяти языках и основала свой собственный успешный косметический и модный бренд, известный во всем мире. После рождения первой дочери и развода она вышла замуж за рок-звезду Дэвида Боуи, с которым живет и растит дочь в Нью-Йорке. Иман никогда не забывала свои корни. Она очень многое делает для кампании Raise Hope for Congo, ЮНИСЕФ, благотворительных организаций Save the Children и «Доктор Хава Абди».

Не у всех моделей жизнь похожа на сказку. Джиа, с которой я познакомилась в ночном клубе Mudd в 1978 году, навсегда останется в моем сердце. Одетая как байкер, в черной кожаной куртке с заклепками, ковбойских сапогах и без макияжа, она была просто-напросто самой красивой девушкой из всех, что я когда-либо встречала. Она рассказала мне, что ей семнадцать, она только что приехала в Нью-Йорк из Пенсильвании и подрабатывает моделью. Той ночью я была вместе с Арой Галлантом, и она очаровала нас обоих. Насколько мне известно, я была первой, кто пригласил ее сняться в рекламе.

Джиа была дерзкой и напористой – ей нравился образ плохого парня, она никогда не красилась и часто носила мужские вещи. Франческо Скавулло пригласил ее сниматься для обложек журнала Cosmopolitan, а затем она работала с топовыми фотографами той эпохи – Ричардом Аведоном, Артуром Элгортом и Крисом фон Вангенхаймом.

Мы с ней чудесно провели время, когда в 1979 году я наняла ее для съемки рекламной кампании под названием «На заре нового десятилетия», в которой были задействованы все мои товары – одежда, парфюм, нижнее белье, джинсы. Мы с Крисом фон Вангенхаймом руководили съемкой, и я была на седьмом небе от счастья. Мой бизнес переживал бум. Джиа была потрясающе красива. Мы много смеялись, и я была от нее в восторге.

Как-то на выходных я пригласила ее поехать со мной в Пайнс на острове Файер, где у Кельвина Кляйна был дом с изумительным черным бассейном. Я была так рада видеть Джию. Я была почти влюблена в нее. Она приехала с опозданием, в субботу вечером. Я помню, как вернулась домой после долгой прогулки по пляжу и нашла ее почему-то сидящей на полу гардероба в спальне. Она встревожилась и засмущалась, увидев меня. Тогда я не понимала, что происходит, но теперь, оглядываясь назад, я думаю, что, скорее всего, она кололась. Позже я узнала, что она серьезно подсела на героин.

Спустя несколько месяцев Джиа пришла ко мне в офис – она была в грязной одежде и выглядела исхудавшей. Ей нужны были наличные. Хоть я и знала, для чего они ей были нужны, я не могла ей отказать и отдала все, что было у меня в кошельке. Больше я ее не видела. В 1986 году она заразилась СПИДом – скорее всего, от грязной иглы – и умерла. Ей было 26 лет.

Молоденькая Анджелина Джоли сыграла роль Джии в фильме, который выпустила компания HBO про ее незадачливую жизнь. Годами я не могла заставить себя посмотреть его. Недавно я все-таки сделала это, и меня поразила точность и достоверность фильма.

Годы спустя после смерти Джии меня попросили сняться в документальном фильме о ней. Я поехала давать интервью в какую-то студию в районе Вест-Сайд. Мне было важно, чтобы люди узнали, какой очаровательной и благородной женщиной она была. На выходе из студии я встретила мать Джии, которая и сама была очень красивой женщиной. Она тоже приехала записывать интервью. Я обняла ее, и у меня возникло чувство, будто мы с ней родные. Я очень удивилась, когда она рассказала мне, что после смерти дочери нашла запечатанный конверт с письмом от Джии, адресованным мне. Я улыбнулась, и она тут же добавила: «Я вскрыла его, прочла, но ни за что его вам не отдам». Мне было неприятно, и меня смутил этот комментарий – мне хотелось бы знать, что написала мне Джиа.

На протяжении жизни мне довелось поработать со столькими прекрасными моделями. Синди Кроуфорд, которая была похожа на Джию, но которой удалось обернуть свою красоту во благо и построить счастливую семейную жизнь. Патти Хансен – девушка-рок-н-ролл, которая в итоге вышла замуж за гениального плохого парня Кита Ричардса, с которым у них две крутые рок-н-ролльные дочери. Французская красавица Инес де ля Фрессанж, которая снималась для меня в 1982-м, перед тем как стать музой Карла Лагерфельда и модного дома Chanel. Рене Руссо, ставшая кинозвездой. Потом я на какое-то время прекратила работу, и мне не довелось поработать с супермоделями, которые тогда появились и которыми я восхищалась со стороны… Линда Евангелиста, Клаудиа Шиффер, Кристи Тарлингтон, Стелла Теннант, Стефани Сеймур.

В то время у меня не было показов, куда я могла бы пригласить в качестве модели Наоми Кэмпбелл, но я не могла не воспользоваться возможностью познакомиться с ней. К тому времени Барри стал управлять телешопинг-каналом QVC, а я занималась наймом ведущих и хотела, чтобы Наоми стала одной из них. Помню, как пригласила ее на обед в отель Four Seasons в Нью-Йорке. Когда она вошла в первый зал, где обычно собирались сильные мира сего, никто не мог отвести от нее глаз. Она была похожа на богиню. Мы говорили обо всем, кроме телешопинга. Я так и не упомянула о нем – она была слишком свежа, слишком хороша для такого. Мы остались друзьями и несколько раз вместе работали. Годы спустя, во время моей первой выставки в Москве, она здорово поддержала меня, появившись со своим тогдашним влиятельным русским женихом. А потом единственная и неповторимая Наоми появилась на подиуме во время показа моей весенней коллекции 2014 года, что стало огромным сюрпризом. Ее выход завершал шоу, и это вызвало бурю аплодисментов в зале.

Я никогда не работала с главной моделью десятилетия Кейт Мосс, но она в моем вкусе: верна себе, независима и сама управляет своей жизнью. Мы познакомились в Лондоне на открытии фотовыставки.

– Я хочу стать такой, как вы, – сказала она мне.

Я тут же ответила:

– Дорогая моя, ты уже стала!

Мы обе были польщены.

Когда девятнадцатилетняя Наталья Водянова только приехала в Нью-Йорк, она тут же привлекла мое внимание. Меня притягивала ее оригинальность и целеустремленность, и, когда мы познакомились, я тут же почувствовала ее мужество и характер. Она открывала и закрывала мой показ. По-моему, он был ее первым в Нью-Йорке. Вскоре после этого она стала топ-моделью международного уровня и близким другом. Ее мужество, как выяснилось, родилось благодаря трудностям. Ее отец ушел из семьи, когда она была совсем маленькой, и они жили в нищете. Ей было всего девять лет, когда она начала продавать фрукты вместе со своей мамой на улицах города Горький, чтобы содержать двух сестер, одна из которых родилась с ДЦП и тяжелой формой аутизма.

В сентябре 2004 года Наташа пришла ко мне в офис в слезах. Террористы захватили в заложники целую школу в российском городе Беслан. 334 человека были убиты, среди них как минимум 186 детей. Дети, оставшиеся в живых, получили психическую травму, ожоги и другие ранения.

– Мы должны сделать что-то, чтобы помочь детям, – сказала Наташа. – Помоги мне собрать деньги.

Мы устроили благотворительный вечер с целью сбора средств в моей дизайн-студии на 12-й улице. Она тогда была такой молодой и неопытной, но всего за несколько дней смогла организовать полноценное мероприятие: украшения в стиле ледяного дворца, бренд, выпускающий водку, в качестве спонсора, звезды, папарацци и настоящий благотворительный аукцион, собравший сотни тысяч долларов.

Она создала свою собственную благотворительную организацию «Обнаженные сердца» и построила более ста игровых площадок в тех регионах России, где не было ни одной, чтобы у детей было место, где они бы чувствовали себя в безопасности. Сейчас ее организация расширила поле деятельности и помогает российским семьям, которые воспитывают детей с особыми потребностями.

В феврале 2008 года мне в голову пришла безумная идея для новой рекламной кампании: сделать так, чтобы на съемочной площадке встретились Наташа и мой давний друг, французский писатель, фотограф и художник Франсуа-Мари Банье. Я всегда восхищалась им – сначала, в семидесятых, его новеллами и пьесами, а с недавних пор его выдающимися фотографиями. Я позвонила ему в Париж и организовала им встречу с Наташей. Несколько недель спустя они прилетели в Нью-Йорк. «Сотворите чудо», – сказала я им, и чудо случилось. Они гуляли по району Митпэкинг Дистрикт, и он снимал ее с мокрыми волосами и без макияжа на фоне стен, расписанных яркими граффити. Затем он разрисовал снимки и украсил их бесконечными бессвязными надписями. Эта рекламная кампания получилась бунтарской. Одежду не было видно вообще, только красивая женщина с татуировками из ярких пятен и надписей. Это было произведение искусства. Единственным, что свидетельствовало о том, что это была реклама, был логотип DVF. Не уверена, что эти снимки были поняты с коммерческой точки зрения, но я была вне себя от радости, когда на вечеринке в Париже Карл Лагерфельд поздравил меня и отметил смелость кампании. Я была очень горда тем, что «волшебную» коллаборацию, которую я придумала, издательство Steidl выпустило в виде красивого фотоальбома.

Благодаря своему умению вселить в женщину уверенность и показать ее силу, а также благодаря тому, что я научилась неплохо фотографировать, за свою жизнь я сделала много запоминающихся снимков женщин. Я фотографировала обворожительную и неординарную Элизу Сенауи итальянско-египетско-французского происхождения для журнала V; колумбийского политика и активистку Ингрид Бетанкур, которая провела семь лет в качестве заложника ФАРК, для журнала об искусстве Egoïste, и сделала целую модную съемку для французского журнала CRASH. Мне очень нравилось то, что благодаря мне эти женщины чувствовали себя сильными и желанными как никогда. И, наконец, что не менее важно, мне очень понравилось работать с членом нашей семьи, потрясающей Элисон Кей, матерью моего четвертого внука Леона. Вместе мы сняли две рекламные кампании для DVF. Она так же красива снаружи, как и внутри.

Кастинг для модного показа сильно отличается от выбора модели для рекламной съемки. Перед каждым шоу мы нанимаем стилиста и кастинг-агента, которые знают всех лучших девушек и устраивают просмотр. Меня часто поражает то, как просто и непримечательно выглядят в жизни некоторые из новых топ-моделей. Чтобы заметить своеобразное лицо, которое может стать красивым, его необычную анатомическую структуру, которую правильно выделит свет, странность, которая станет волшебством, нужен наметанный глаз. Во время каждого кастинга я вспоминаю эпизод, который произошел давным-давно в Женеве, в Швейцарии, когда я недолго работала в приемной компании IOS, «фонда фондов», основанной финансистом Бернаром Корнфелдом.

Берни дружил с Джерри Фордом, который вместе со своей женой Эйлин был основателем нью-йоркского модельного агентства Ford. И вот однажды Джерри приехал в офис IOS. Пока он ждал в приемной, он подошел ко второй девушке-администратору и вручил ей свою визитку. «Если когда-нибудь захочешь стать моделью, свяжись со мной. У тебя есть потенциал», – сказал он. Я была в шоке и очень обиделась. Почему она, а не я? Я считала себя уж точно более интересной, чем та бледная, высокая, ничем не примечательная и очень худая девушка, но оказалось, что именно благодаря тому, что она была словно белое полотно, он посчитал, что из нее может получиться интересная модель. С тех пор я думаю об этом на каждом своем кастинге.

Походка современных моделей очень отличается от того, как ходили по подиуму раньше. В отличие от Пэт Кливленд, которая дефилировала пританцовывая, их учат маршировать как солдат, без улыбки. Мои модели всегда удивляются, когда прямо перед шоу я говорю им: «Улыбайтесь, очаровывайте и будьте собой. Будьте женщиной, которой вы хотите быть!» По-моему, я одна из очень немногих дизайнеров, которые просят своих моделей улыбаться. Жизнерадостность – неотъемлемая черта бренда DVF.

* * *

Мое определение красоты – это сила и индивидуальность. Сила завораживает: женщины, которых я видела в Индии, работающие на полях в своих оранжевых сари, их руки в разноцветных стеклянных браслетах; женщины, работающие на стройке в Индонезии, таскающие тяжелые кирпичи на голове; женщины, несущие своих детей в полевые больницы в Африке. Достоинство этих женщин и их врожденное изящество – настоящий образец красоты.

Одни из самых сильных женщин из всех, кого я знаю, – женщины из Vital Voices, международной некоммерческой организации, основанной Хиллари Клинтон в то время, когда она была первой леди, и в совет директоров которой вхожу я сама. Деятельность Vital Voices заключается в поиске женщин-лидеров по всему миру и оказании им помощи с целью увеличения их лидерского потенциала. Эти женщины вдохновляют и вместе с тем учат скромности – они не просто смогли выжить несмотря на все свои невзгоды, но и поставили себе целью помогать другим в своих местных сообществах.

Одна из этих женщин – миниатюрная, всего метр сорок ростом, Сунита Кришнан. Когда ей было пятнадцать лет, она пережила групповое изнасилование восемью мужчинами. После этого она стала основательницей организации Prajwala, которая занимается освобождением и реалибитацией индийских девушек, попавших в бордели и руки секс-торговцев. Суниту избивали, она регулярно получает смертельные угрозы в свой адрес, но упорно продолжает делать свое дело, побуждаемая тем, что она называет «силой боли». Она такая маленькая, что ее легко не заметить, но, как только она начинает говорить, она становится такой красивой и исполненной величия.

Еще одна из них – доктор Какения Нтайя из Кении. Она была помолвлена, когда ей было пять лет, а потом выторговала у отца возможность доучиться в школе в обмен на то, что ей сделают обрезание. Затем она поступила в университет и получила высшее образование в США, а потом вернулась в свою деревню племени масаи и построила школу-пансион для девочек, которая изменила направление развития образования в ее стране.

И Чучу Намегабе – молодая журналистка из Демократической Республики Конго, которая дала сотням жертв изнасилования возможность рассказать свои истории, записала их и транслировала по радио, пытаясь заставить правительство предпринять какие-то меры, а затем выступала в защиту женщин в международном суде в Гааге.

Это всего лишь несколько из тех женщин, с которыми я познакомилась в организации Vital Voices. От их храбрости и упорства у меня перехватывает дыхание. «Боже, – думаю я про себя, – я не сделала ничего». Хоть я и сама посвятила себя и свою работу в сфере моды, а также наставническую и благотворительную деятельность тому, чтобы придавать женщинам уверенность в себе и своих возможностях, я чувствую, как эти женщины придают мне уверенности, наставляют и наполняют меня всем самым лучшим. Именно они и такие, как они, вдохновляют меня своей силой и красотой.

Мои дети постоянно слышали от меня про Vital Voices и однажды высказали идею: «Ты постоянно говоришь о женщинах из Vital Voices, они тебя так вдохновляют. Устрой для них премиальный фонд. Семейный фонд может выступить в качестве спонсора – мы можем помочь финансировать их проекты».

Эта идея все время крутилась у меня в голове, но оставалась нереализованной до тех пор, пока моя подруга Тина Браун, которая тогда была редактором издания The Daily Beast, не пригласила меня присоединиться к организации первого саммита «Женщины мира»: в течение трех дней самые влиятельные женщины встречаются, общаются и предлагают пути решения глобальных проблем. Я была очень рада возможности поучаствовать в этой конференции, и мне показалось уместным в один из вечеров устроить в ООН торжественный ужин и церемонию вручения наград, к каждой из которых прилагался грант в размере пятидесяти тысяч долларов.

Так в 2010 году появилась премия DVF Awards. Основанная Семейным фондом Диллер-фон Фюрстенберг, она ставит целью чествование и поддержку выдающихся женщин, которые нашли в себе мужество, чтобы бороться, силу духа, чтобы выжить, и лидерские качества, чтобы вдохновлять. Это женщины, чья самоотверженность, помощь и активная деятельность преобразили жизнь других. С 2010 года мы вручили премии многим вдохновляющим и по-настоящему красивым женщинам, среди которых были и женщины из Vital Voices. Мы также отметили заслуги Хиллари Клинтон, Опры Уинфри, ведущей шоу «Доброе утро, Америка» на телеканале ABC Робин Робертс и Глории Стайнем, вручив им премии за «Лидерство длиною в жизнь». Ингрид Бетанкур, Элизабет Смарт и Джейси Дюгард получили награды «За вдохновение». Этих женщин объединяет то, что всех троих похитили, когда они были детьми, и, как мою мать, держали в кошмарном плену, но, как и моя мать, они отказались считать себя жертвами. «Я надеюсь, что меня запомнят благодаря моей деятельности, а не благодаря тому, что со мной произошло», – сказала Джейси, которая провела в неволе 18 лет и после своего освобождения основала фонд JAYC, помогающий семьям оправиться от похищений и других травматических ситуаций.

Мы также присуждаем премию «Голос народа» одному из четырех номинантов, ведущих свою деятельность на территории США, – победитель выбирается народным голосованием. Все эти женщины начинают с нуля, с самых низов, на местах. Как говорила моя мать, «спаси одну жизнь, и она станет началом династии». Жизнь, которую ты спасаешь, может спасти еще одну, так что одна жизнь – это уже много.

Мужество и решительность – это тоже красота.

* * *

Красота – это здоровье, здоровье – это красота. Это напоминание я включаю в электронную рассылку дизайнерам каждый сезон перед Неделей моды, как председатель Совета модельеров Америки. Когда в 2006 году меня избрали президентом торговой организации, в СМИ много писали о распространении анорексии среди молодых девушек и о том, что ее вызывает. Ни у меня, ни у моих дочерей, ни у кого из моих близких не было личного опыта с пищевыми расстройствами. Я была в замешательстве, когда узнала, что модная индустрия повлияла на распространение этого заболевания.

Возможно, я была наивна. Многие топ-модели стали звездами, поэтому естественно, что девочки хотели им подражать. И все же морить себя голодом – не выход. Удлиненные, тонкие тела генетически наследуются, а не искусственно создаются. Конечно, модели следят за своим питанием, но по большей части их тела предрасположены к худобе. Молодым девушкам это трудно принять.

Хоть многие девушки по всему миру и мечтают стать моделями, правда в том, что это не такая уж простая работа. Чаще, чем принято считать, они получают отказы, и это сказывается на их самооценке. Большинство ведущих агентств желают девочкам добра и заботятся о них – некоторые даже усердно оберегают, – но также существуют псевдоагентства, торговля людьми и проституция, которая происходит «во имя моды». Я всячески призываю девушек быть бдительными. Оставьте мечту стать моделью, если на самом деле это не ваша стезя. Ищите другие двери. Бизнес в сфере красоты часто бывает про что угодно, только не про красоту.

Более того, я умоляю молодых девушек, кроме тех немногих, кто предрасположен к этому генетически, не пытаться стать моделями. «Включите мозг, используйте здравый смысл и не становитесь бездушным объектом, – однажды сказала я выпускникам школы. – То, как вы выглядите, важно, но то, кто вы такие и как вы себя преподносите, – это то, кем вы в итоге станете и как вас будут воспринимать».

Я была убеждена в том, что CFDA должен проявить инициативу в продвижении идеи о том, что красота – это здоровье. В 2007 году вместе с экспертами-медиками, модельными агентствами и главным редактором журнала Vogue Анной Винтур мы разработали стандарты для индустрии моды. Эти стандарты включают в себя разумные рекомендации по тому, как защитить девушек; групповые занятия и семинары для дизайнеров, моделей и их семей на тему того, как опознать сигналы пищевых расстройств; а также настоятельно призывают к тому, чтобы девушки с пищевыми расстройствами обращались за помощью к специалистам.

Следующим шагом стало решение вопроса, связанного с возрастом. Молодость – важнейший фактор в модном бизнесе, и проблема возраста трудноразрешима и существует уже давно – для многих чем моложе, тем лучше. Это тяжелая битва, потому что многим дизайнерам нравится, как их вещи смотрятся на очень высоких, суперхудых девушках, и чем они младше, тем менее сформировавшейся выглядит их фигура. Эти дизайнеры оказывают давление на тех, кто нанимает моделей, и вынуждают модельные агентства поставлять девушек все младше и младше. Мы должны были разорвать этот замкнутый круг или хотя бы уменьшить его масштаб. Каждый из 450 ведущих дизайнеров Америки, которые входят в CFDA, теперь обязан проверять документы моделей, которые работают на подиуме, чтобы убедиться, что им исполнилось хотя бы 16 лет, и чтобы тех, кто младше 18, не задерживали на фотосъемках или примерках после полуночи. Здоровье – это красота. Красота – это здоровье.

* * *

В 1994 году, когда мне было 47 лет, у меня диагностировали рак. Еще вчера я была в порядке, а сегодня сижу на сеансе облучения области в основании языка и задней части неба. Все началось с обеда с Ральфом Лореном в знаменитом нью-йоркском ресторане в районе Мидтаун под названием La Grenouille. Это должен был быть деловой обед, но мы разговаривали обо всем, в том числе о любви и хрупкости жизни. Он рассказал, что ему недавно удалили доброкачественную опухоль из мозга. «Как ты узнал, что у тебя опухоль?» – спросила я. «У меня все время шумело в левом ухе».

Как только он произнес эти слова, я услышала шум в своем левом ухе. На следующий день он так и не прошел. Может, мне кажется? Я записалась на прием к отоларингологу.

«С вашим ухом все в порядке», – сказал врач, но обнаружил воспаление миндалины с правой стороны шеи. Он не выказал беспокойства и прописал мне антибиотики. Шум пропал, но воспаление не проходило. Мне сделали биопсию, но результаты не показали ничего плохого. Мне сказали: «Это доброкачественная киста, не переживайте». Мне не нравилась мысль о жизни с кистой, и я записалась на операцию по ее удалению на следующую пятницу, 13 мая. Злополучная дата оказалась пророческой. Когда я сонная очнулась после наркоза, рядом были Татьяна и моя мама, и врач объявил нам новости. При удалении кисты они разрезали ее напополам и обнаружили микроскопические злокачественные плоскоклеточные раковые клетки, от которых уже образовались метастазы. Татьяна была в шоке. Моя мама подумала, что неправильно поняла услышанное, и настаивала, чтобы Татьяна перевела ей слова доктора на французский.

Следующие несколько дней были кошмаром: я сдавала всевозможные анализы и опасалась самого худшего. Операция, на которой мне вырежут большую часть шеи? Химиотерапия? Все звучало устрашающе. В довершение всего в день, когда я узнала о своем диагнозе, когда я пришла домой вечером и включила новости, сказали, что Джеки Кеннеди Онассис умерла от рака.

Сначала я ничего не понимала и очень переживала, но, потихоньку начав разбираться в том, что объясняли мне врачи, я вновь обрела силу и отогнала страх прочь. Я должна была принять тот факт, что у меня рак, и бороться с этим. Семь недель облучения. Передо мной вдруг открылся неожиданный план действий на предстоящее лето. Время для лечения и исцеления. У меня не было другого выбора, кроме как принять это, посвятить время себе и сосредоточиться на своем здоровье. Мне надо было поправиться, навсегда избавиться от злокачественных клеток и не допустить, чтобы они когда-то снова вернулись. Я повторяла себе эти слова на французском снова и снова, так что они превратились в маленькую победную песенку.

Моя мама была рядом. Она не показывала вида, что переживает, и это придавало мне сил. Александр вернулся из Гонконга, где работал в банке, Татьяна была поблизости. Барри тяжело перенес это известие. Мой врач рассказал, что видел, как он шел к машине в день, когда мне поставили диагноз, и он не припомнит, чтобы осанка человека так выдавала его горе.

Когда я приехала на выходные в Коннектикут после того, как узнала свой диагноз, мой друг, продюсер и агент Сэнди Гэллин сделал мне подарок, который изменил мою жизнь. Он пригласил ко мне в Cloudwalk Дипака Чопра – известного доктора, представителя движения нью-эйдж и писателя индийского происхождения. Мы сели рядом, и он начать учить меня медитировать. Дипак сумел донести до меня суть практики, обнадежил и очень сильно помог. Он пригласил меня в оздоровительный центр Chopra в Ла-Хойя в Калифорнии, и я отправилась туда перед тем, как начать курс облучения. Татьяна поехала со мной и провела первые два дня рядом, но мне надо было побыть одной. Я медитировала и повторяла сутры, о которых мне рассказал Дипак: Мир, Гармония, Смех, Любовь, Созидание, Изобилие, Благополучие, Проницательность, Слияние, Свобода, Истина, Знание, Бесконечность, Бессмертие, Просвещение, Святость. Я часами гуляла по пляжу, проплыла сотни кругов в бассейне и вела долгие беседы с собой и с Богом. Все это вкупе с аюрведическими процедурами, диетой, лечением травами и массажем, а также умиротворенностью, царящей вокруг, помогло мне подготовиться к этой нежданной битве.

По возвращении в Нью-Йорк Александр отвез меня на прием в клинику, во время которого с меня сняли мерки для маски и нанесли на лицо разметку, чтобы обеспечить точность попадания лучей. Годы спустя мой врач рассказал мне, что, проводив меня, Александр вернулся, чтобы попросить его как следует позаботиться обо мне: «Помните, вы имеете дело с моей матерью».

Перед первым сеансом облучения я сфотографировала свое лицо в зеркале ванной комнаты. Я не знала, ждут ли меня необратимые изменения, и хотела запомнить себя такой, какая я была. А потом начались процедуры. Каждый день я шла в медицинский центр Sloan Kettering и надевала прикрепленную к столу маску. В течение тридцати секунд лучи воздействовали на середину и каждую из сторон шеи. Потом я шла домой в отель Carlyle, по дороге останавливаясь в магазине здорового питания, чтобы купить сок из ростков пшеницы (вкус у него был тошнотворный, но я верила в его природную целебную силу), и продолжала идти, напевая свою французскую песенку-оберег от злокачественных раковых клеток. Дома я часами медитировала, каждый день делала массаж для стимулирования иммунной системы и полоскала горло кунжутным маслом. По выходным, когда у меня не было процедур, я ездила в Cloudwalk и наслаждалась красотой природы – лесом, цветами, оленем в яблоневой роще. Никогда раньше природа не казалась мне такой красивой, умиротворяющей и обнадеживающей.

Дипак звонил каждый день. Как и Эгон из Италии, Марк Пепло из Лондона и мои друзья из разных уголков мира. Я чувствовала, что меня любят, а не жалеют, и благодаря силе этой любви ощущала душевный покой. Барри стал говорить о покупке дома и о том, что нам стоит жить вместе, а также начал спрашивать о моих отношениях с Марком, чего он раньше никогда не делал. Я не давала ему четких ответов. Мое будущее было неопределенным, и я не знала, чего хочу, кроме как поправиться.

В середине курса лучевой терапии мой друг Морт Цукерман, инвестиционный магнат в сфере недвижимости, пригласил меня на правительственный ужин в Белый дом, который президент и миссис Клинтон устраивали для императора и императрицы Японии. Я была в восторге и приняла приглашение. Так совпало, что величайший модный дизайнер того времени Джон Гальяно собирался впервые появиться на публике в универмаге Bergdorf Goodman, который был прямо напротив моего офиса, и я одолжила на вечер его самое шикарное вечернее платье: из бледно-розового и голубого шифона, с кучей оборок и бесконечно длинным шлейфом. Несмотря на темные пятна от лучевых ожогов по обе стороны моего лица, которые я сумела замаскировать макияжем, в итоге я прекрасно выглядела, когда зашла в украшенный шатрами Розовый сад Белого дома. Этот ужин был историческим событием, и присутствовать на нем было для меня настоящим удовольствием. За одним столом со мной сидели какие-то важные японские бизнесмены, которые не могли поверить в то, что они на самом деле находятся в одном помещении со своим императором. В Японии их бы отгородили ширмой, потому что обычный человек не может быть наедине с Его Величеством Императором!

У моего восторга были свои причины. Я была без ума от своего пышного платья, хоть мне и приходилось аккуратно перемещаться с длинным шлейфом, на который все всё равно постоянно наступали, поэтому к концу вечера он был порван в клочья. Как же прекрасно было ощущать себя беспечной и красивой посреди болезненной терапии – я словно подмигивала себе.

А вот вести, пришедшие из Бельгии, были неважные. Филипп позвонил мне прямо перед Днем независимости. Здоровье моего отца было очень слабым, нам надо было готовиться к самому худшему. Центр лучевой терапии был закрыт на время праздников, и Барри великодушно предложил мне воспользоваться его самолетом, чтобы я могла навестить отца. К тому времени я потеряла все вкусовые ощущения, у меня болело горло, кожа была сильно обожжена, но мне надо было увидеться с отцом. У него была болезнь Альцгеймера, и его состояние сильно ухудшилось. Я знала, что он меня уже не узнает, и тем не менее хотела поцеловать его и поблагодарить за любовь, которую он мне подарил. Татьяна поехала со мной. Это был последний раз, когда мы его видели.

На обратном пути из Бельгии мы остановились на дозаправку в Гандере, в Канаде. Шел дождь, и самолет сел между двумя полными радугами. Татьяна сказала мне, чтобы я загадала желание. Я пожелала себе выздоровления. Впереди были еще 12 процедур, еще более сильная сухость в горле, еще больше ожогов. Дипак продолжал звонить, моя мама, Барри и дети были рядом, и я считала дни. В тот год проходил чемпионат мира по футболу. Бразилия победила. И я тоже.

После окончания терапии я снова поехала в центр Дипака в Калифорнию восстанавливать силы. Это была самая худшая неделя из всех. Как и предсказывал мой врач, недомогание усилилось. И внутри, и снаружи я была в ожогах от радиации и измождена. Адреналин, который поддерживал меня во время терапии, улетучился, потому что я знала, что лечение закончено. Я заперлась в комнате и стонала. Единственное, что мне удавалось заставить себя делать, это пятьдесят кругов в бассейне, повторяя свои сутры.

В конце недели посреди ночи раздался звонок, в Брюсселе было утро. Мой отец скончался. Мой брат и мама звонили в слезах. Я не проронила ни слезинки. Моего отца больше не было в живых, и я ничего не могла с этим поделать. Я села на самолет из Ла-Хойя в Лас-Вегас, где захватила Александра, и мы вместе полетели в Нью-Йорк, а оттуда в Бельгию. Татьяна встретила нас в брюссельском аэропорту – она прилетела из Португалии. Мы поехали прямо в квартиру отца, квартиру, где я выросла. Его комната показалась мне меньше, чем я ее запомнила. Гроб тоже казался маленьким. Я села возле него. На прикроватном столике стояли зажженная свеча и фотографии родителей и брата отца. Я ощущала беспомощность, но вместе с тем спокойствие и благодарность за любовь отца. Мы похоронили его на очень милом тихом кладбище, окруженном деревьями. Дети уехали вечером. Мне нужно было передохнуть. Я решила провести длинные выходные в Берлине и встретиться с Марком, который там монтировал свой фильм «Победа». Мой брат считал, что я слишком слаба для поездки, но мне хотелось почувствовать себя живой и любимой, и я поехала. Днем, пока Марк работал, я отдыхала в своем отельном номере, а по вечерам мы гуляли по улицам Берлина, который недавно объединили. Нам очень там понравилось.

Несколько дней спустя я вернулась в Брюссель прибраться в отцовском доме. Как и я, он хранил все: дневники, письма, фотографии… воспоминания во всем их великолепии. Я скучала по нему рядом, его запаху, но могла видеть его в отражении в зеркале – наши черты были так похожи. Перед уходом я взяла его любимые золотые часы Omega, его бумажник из крокодиловой кожи и два русских стакана в серебряных подстаканниках, из которых он каждый день пил чай.

* * *

Противостоять раку было настоящим испытанием, но я многое приобрела благодаря ему. У меня появилось больше сочувствия к страданиям других людей, я стала ценить здоровье, моя вера укрепилась, и я осознала свою хрупкость и вместе с тем свою силу. Я благодарна Богу, врачам, моей семье и друзьям, а также своей собственной силе. Моя французская песенка сработала, и я навсегда победила рак.

После истории с раком я намного внимательней отношусь к своему здоровью. Я ем легкую пищу, и в небольших количествах, – свежие органические овощи и фрукты, крупы и бобовые, немного мяса – и воздерживаюсь от сахара, насколько могу, но я по-прежнему люблю темный шоколад и бокал хорошего красного вина время от времени. Я пью много воды – действительно много – и свежезаваренный имбирный чай с лимоном и медом.

Сейчас мои ноги крепче, чем когда мне было тридцать, все благодаря моим любимым прогулкам – в гору, и чем она круче, тем лучше. Аппалачская тропа извивается между холмами недалеко от Cloudwalk по пути из Мэна в Джорджию, и мы с Барри и Шеннон проходим какую-то ее часть каждый день, когда там бываем. В ЛА мы встречаемся с детьми на полпути между нашими домами, у подножия Франклин-каньона, и вместе поднимаемся на вершину. Во время наших морских путешествий мы отправляемся на прогулку, на каком бы острове или побережье мы ни остановились. Я иду впереди, потому что я быстрее. Во время восхождения наверх мы молчим. Прогулка для меня – это что-то вроде медитации, во время которой я обращаюсь внутрь себя и наслаждаюсь усилием, которое нужно для восхождения, и красотой природы. Мы задерживаемся на какое-то время на вершине, наслаждаясь достигнутым, а затем Барри ведет нас вниз. Во время спуска мы разговариваем, часто это одни из наших лучших бесед – благодаря долгому молчанию во время подъема и способности природы прояснять сознание. Я обожаю эти моменты.

Когда я в Нью-Йорке, я прохожу все пять лестничных пролетов вверх и вниз в центральном офисе DVF, иногда перешагивая через две ступени, даже когда я на каблуках. Я все так же упорно занимаюсь плаванием, будь то в море, своем бассейне в Cloudwalk или в любом отеле мира, где я останавливаюсь. Я концентрируюсь на физической нагрузке, считаю, сколько раз проплыла длину бассейна, – это тоже своего рода медитация, с помощью которой можно освободить мозг от мыслей и побыть наедине с собой.

Я поддерживаю гибкость с помощью йоги, занимаясь несколько раз в неделю в специальной студии, которую сделала в соседнем со своим офисом помещении. Растяжка и скручивания помогают мне почувствовать каждую часть своего тела и позволяют оставаться очень гибкой. Неотъемлемая часть йоги – глубокое дыхание, и я практикую длинные вдохи и медленные выдохи, когда мне нужно расслабиться и снять напряжение. Раз в неделю я делаю процедуры для лица у англичанки по имени Трейси Мартин. Она что-то прикрепляет к подушечкам своих пальцев – я не знаю, что именно, – и проводит микротоки, воздействуя на кожу лица и помогая противостоять силе гравитации. (То же самое делает улыбка, о чем я узнала от модного фотографа Марио Тестино.) Я хожу к Трейси уже пятнадцать лет, и мои сотрудники знают, что это единственная запись, которую нельзя отменить.

Ну и самое главное – минимум раз в неделю я делаю массаж, особенно в поездках. Раньше я думала, что от него нет никакого толку и это просто баловство, но я узнала, что это не так. Массаж укрепляет защитную систему организма, способствует циркуляции крови и освобождению от токсинов.

Во время противораковой терапии я стала делать точечный массаж шиацу раз в неделю. У меня был замечательный мастер шиацу – талантливый японец по имени Эйзо, который внезапно умер в прошлом году от инсульта. Он помог мне избавиться от волдырей во рту, которые появились от облучения, дав порошок из редкого гриба. Каждый вторник на протяжении девятнадцати лет, по утрам перед Трейси Мартин, я ходила к нему на глубокий массаж для корректировки всех перекосов. Он ходил по моей спине, вправляя позвоночник. Мне очень его не хватает.

Еще одним следствием моей истории с раком стало знакомство с доктором Дюррафур – врачом-гомеопатом из Парижа, с которым меня познакомила моя подруга актриса Мариса Беренсон. Я бываю у него раз в год – сдаю полный анализ крови, и в зависимости от результатов он прописывает мне разные виды антиоксидантов – все натуральное и на основе растительных компонентов. У меня с десяток маленьких баночек с таблетками и жидкостями – я держу их в сумке и вожу с собой по всему миру. Дали ли они положительный эффект? Мне хочется верить, что да. Например, я легко пережила менопаузу. Однажды у меня прекратились менструации, и на этом все закончилось.

А еще Мариса познакомила меня с Бьянкой, целительницей, которая смогла облегчить мои мучения с ожогами. Я до сих пор звоню ей в тяжелые моменты. Я крестная мама ее сына Жюльена.

Я пришла к выводу, что, когда ты болен, большая часть выздоровления зависит от врачей и науки, но есть также часть, которая зависит от нас, – нужно найти и использовать свою собственную силу.

* * *

Старение нам неподвластно. Но то, как мы с ним справляемся, находится в наших руках.

Когда я была маленькой девочкой, мне всегда хотелось быть старше своего возраста. Когда папа был за рулем, вместо того чтобы нормально сидеть рядом, я стояла на коленях, чтобы люди думали, что я взрослая. Я притворялась, что у меня морщины, и царапала себе лицо ногтями, чтобы на нем была печать жизненного опыта, как у французской кинозвезды Жанны Моро. Когда мне исполнилось двадцать и мама спросила, какие у меня в связи с этим ощущения, я сказала: «Ну, я настолько давно всем говорю, что мне двадцать, что теперь мне без разницы». Я всегда выглядела старше своих лет. Настолько, что, когда 22 марта 1976 года журнал Newsweek поместил на обложку мое фото, редакторы не поверили, что мне 29, и отправили корреспондента в Брюссель, чтобы тот сходил в архив администрации города и проверил мое свидетельство о рождении.

Моя взрослая жизнь началась, когда мне было 22, в 24 у меня было двое детей, а к 30 я стала хорошо зарабатывать. Оглядываясь назад, я понимаю, что была симпатичной в том возрасте, но тогда я так не считала. Я знала, как придать выразительности своим чертам, подчеркивая глаза и скулы, экспериментировала с прическами, показывала свои ноги и изображала из себя уверенную девушку. Я знала, что я привлекательная, но никогда не считала себя красивой.

Возраст с 30 до 40 лет был моим лучшим временем. Я была все еще молода, но чувствовала себя взрослой, жила насыщенной жизнью, растила детей и занималась бизнесом. Я была независима и чувствовала себя очень свободной. Я была полностью в ладу с собой и своей внешностью и чувствовала, что моя жизнь в моих руках. Я стала женщиной, которой хотела стать.

После сорока все стало сложнее. Мои дети уехали учиться в школу-пансион и в колледж, а я продала свой бизнес. Я больше не была уверена в том, кто я и кем хочу быть. Я примеряла на себя разные образы и начала сомневаться в собственном чувстве стиля. Когда я потеряла свой модный бизнес, я потеряла способ творческого самовыражения. А еще я боролась с раком.

Все стало лучше, когда мне исполнилось пятьдесят. Я вернулась к работе, по-новому устроила работу студии и изменила позиционирование своего бренда на рынке. Я окружила себя новым поколением девушек. Я снова была женщиной, которой хотела быть… интересной и увлеченной своим делом. Я вышла замуж за Барри и стала бабушкой. Я приняла свой возраст, свою жизнь, и тогда ко мне пришло чувство эмоциональной наполненности, которое со мной до сих пор. Теперь, когда мне уже за шестьдесят, я знаю, что впереди у меня не так много времени, и хочу насладиться им по полной.

* * *

Я рада тому, что не считала себя красивой в молодости. Мы все понемногу увядаем с течением времени. Женщины, уповающие только на свою красоту, с годами могут почувствовать себя безликими. Это печально, потому что я считаю, что во второй половине жизни человек должен чувствовать себя наполненным, а не побежденным. Мой совет: к пятидесяти годам женщина должна стать звездой в своем деле, чем бы она ни занималась – хоть производством лучшего шоколадного мусса в городе, хоть составлением лучших букетов. Она должна быть символом чего-то, оставаться значимой, активной и самодостаточной. Поэтому для женщины важно что-то представлять из себя за пределами дома.

И никогда, ни за что не врите про свой возраст. И потом, разве можно соврать в эпоху интернета? Полюбить свой возраст – значит полюбить свою жизнь. С вранья о своем возрасте или о чем угодно, если уж на то пошло, начинаются проблемы, с него начинается вранье о том, кто вы. Что по-настоящему важно, так это брать от жизни все каждый божий день в каждый период каждого возраста, чтобы не потратить время даром. Потому что время утекает все быстрее и быстрее.

Многое из того, что входит в понятие внешней красоты, в сущности, заключается в молодости. Свежая и подтянутая кожа, ясные и широко распахнутые глаза, тонкая талия, густые волосы, белые и крепкие зубы. В детстве ничего из этого я не понимала. Я терпеть не могла, когда мне говорили, что я выгляжу свежо, это казалось мне непривлекательным. Ты начинаешь ценить свежесть, только когда теряешь ее.

Молодость прекрасна. Мы радуемся ей, потому что она – начало жизни. Все только впереди, и нет ничего более волнующего, чем начало, когда все возможно и можно мечтать о большом будущем. Но каждый день – это новое начало. Лучший и единственный способ прожить эту жизнь – жить и по полной наслаждаться тем, что происходит прямо сейчас. А еще надо уметь выносить уроки из своего прошлого и не переносить свои обиды в будущее. Обиды токсичны и могут его отравить.

Я пришла к тому, что самое лучшее в старении – это то, что у тебя есть прошлое. Никто не может отнять его у тебя, так что лучше, чтобы оно нравилось. Поэтому так важно не терять время понапрасну. Живя в полную силу каждый день, ты создаешь то, что становится твоей жизнью, а затем твоим прошлым – насыщенным и увлекательным.

В ранней молодости я была самонадеянной и хвасталась, что к тридцати выйду на пенсию. Становясь старше, я продолжала свысока относиться к своему возрасту, но несколько иначе. Я не принимала его всерьез и говорила с пренебрежением: «Возраст ничего не значит».

Сейчас, пока я все еще полна энергии, я веду активную жизнь – более активную, чем когда-либо. Но я уже не так пренебрежительна по отношению к возрасту, потому что понимаю, что он делает нас уязвимыми. Вероятно, несчастный случай, который произошел со мной во время катания на горных лыжах в начале 2011 года, сбил с меня спесь. Секунду назад я, счастливая, каталась на лыжах с Барри в Аспене, Колорадо, как вдруг уже лежу навзничь в снегу с окровавленным лицом.

Стоял замечательный солнечный день в горах, и я осторожно каталась рядом с Барри и своим лыжным инструктором, избегая агрессивных сноубордистов. Моя подруга актриса Наташа Ричардсон скончалась год назад от травм, полученных во время страшного несчастного случая в горах, и я постоянно думала о ней, как вдруг откуда ни возьмись на меня вылетел потерявший управление начинающий лыжник. Я замерла в ожидании Барри, и тут он врезался в меня с такой силой, что после столкновения все мое лицо было в крови и онемело.

После сделанного в Аспене рентгена, который показал, что у меня раздроблены ребра и сломан нос, мы полетели в ЛА, чтобы сделать МРТ лица и убедиться, что кости глазниц целы, иначе надо было бы делать срочную операцию. Пока мы летели в самолете, я все время трогала свои скулы, в ужасе от того, что они могут быть сломаны – ведь они главное достоинство моего лица. К счастью, трещины вокруг глаз были только у линии роста волос, и они должны были срастись, а скулы были в порядке, но, когда мы приехали в больницу, мое искалеченное лицо вызывало тревогу. Мне казалось, что все, мимо кого я проходила в коридорах, думали, что я жертва домашнего насилия. Удивительно, как быстро можно почувствовать себя жертвой, и мне казалось, что я должна оправдываться за свое лицо в синяках перед каждым, кто проходил мимо. «Разбилась на лыжах, – повторяла я. – Разбилась на лыжах».

Невозможно было придумать худшего момента для произошедшего. У меня были большие планы на следующие несколько месяцев: фотосессия в ближайшую неделю, вручение мне престижной награды на благотворительном гала-ужине для amFAR (Фонда исследований СПИДа) в Нью-Йорке, показ осенней коллекции на Неделе моды и важная весенняя поездка в Китай, которая должна была получить широкую огласку, – в элитной пекинской галерее Pace должна была открыться выставка-ретроспектива о моей жизни и деятельности. Именно из-за этого плотного графика, который меня ждал впереди, Барри снял домик в Аспене на несколько дней только для нас двоих.

Сразу после МРТ врач упомянул об операции. Я толком не понимала, что он имел в виду, но отказалась. Я хотела, чтобы мое лицо сначала полностью зажило, перед тем как решать, нужно ли делать что-то еще. Начиная с того момента я только и делала, что прикладывала лед и мазалась арникой, снова мазалась арникой и снова прикладывала лед. Постепенно отек сошел, обнаружив темные синяки, опускающиеся все ниже и ниже, создавая крайне печальное зрелище. Я продолжала наносить арнику, больше арники, и цвет синяков медленно менялся от темно-фиолетового к более светлому оттенку фиолетового, затем к сиреневому и, наконец, несколько недель спустя, к желтому. Я ежедневно снимала прогресс на свой айфон. Я сделала первое фото сразу после падения и отправила его всем своим друзьям. Я продолжила фиксировать изменения на своем лице ежедневно в течение следующих двух месяцев. «Вот как я выгляжу, – говорила я себе, – и это некрасиво».

Две недели спустя я была все еще в синяках и подумывала отказаться от участия в благотворительном вечере amFAR, на котором должны были отметить мои заслуги, и помимо меня награду должен был получать Билл Клинтон. Я была в ужасе от того, что мне надо будет показаться на людях с таким лицом, но потом мне стало стыдно за то, что я переживаю из-за сущих пустяков. «Что такое пара синяков по сравнению со СПИДом? – упрекнула я себя. – Разумеется, ты обязана пойти».

И все же, чтобы хоть частично прикрыть лицо, я попросила своих штатных художников сделать мне маленький веер. Он был в форме сердца и весь исписан моим девизом «Любовь это жизнь это любовь это жизнь». В начале вечера я пряталась за ним, но как только поднялась на сцену за своей наградой, опустила его вниз и просто сказала: «Прошу прощения за свой внешний вид, я упала, катаясь на лыжах».

После этого я перестала прятать лицо. На своем показе я была в солнцезащитных очках, и на этом все. Также я решила не отменять давным-давно назначенную фотосессию у Чака Клоуза для Harper’s Bazaar. Прийти на съемку к Чаку Клоузу – это как прийти на рентген. Между ним и тобой нет никакой преграды – ни фильтра, ни макияжа, ни выгодно падающего света – и практически никакого пространства, потому что он делает свои снимки крупным планом и анфас. «Как мне с этим быть? – подумала я сначала, а потом сдалась. – Я просто сделаю это». На фотографии было видно все, абсолютно все как есть: мое заживающее лицо выглядело осунувшимся и было покрыто черными пятнами. По идее, я должна была возненавидеть это фото, но в некотором смысле оно мне даже понравилось, потому что было настоящим. В Harper’s Bazaar его тоже оценили и напечатали на целый разворот, потом оно висело на стене в галерее Pace в Пекине и на еще более видном месте на моей выставке в Лос-Анджелесе в 2014 году.

Съемка у Чака Клоуза была не последней, перед которой меня мучили сомнения. Фотографироваться для меня теперь самое сложное. Мне никогда это особо не нравилось, но в моем возрасте это вдвойне сложно. Две недавние съемки с Терри Ричардсоном многому научили меня о природе красоты. Я знала Терри еще маленьким мальчиком, когда работала у фотоагента Альберта Коски, представляющего интересы его отца, Боба Ричардсона. Впервые Терри снимал меня для Purple, провокационного модного журнала Оливье Зама. Оливье позвонил спросить, не хочу ли я стать моделью в съемке коллекций для их выпуска весна/лето 2009 года.

– Ты сумасшедший? Мне 62 года! – ответила я. Но он был так настойчив, что в конце концов я рассмеялась и сказала: – Хорошо, я сделаю это, но только если ты поставишь мое фото на обложку.

– Я не могу этого обещать, – сказал Оливье, – но я постараюсь. – На обложке их предыдущего выпуска была Кейт Мосс.

Настал день съемки, и последнее, чего мне хотелось, это чтобы меня фотографировали. У меня отекли веки. Я была уставшей. Я должна была позировать для одной половины коллекций, а молодая профессиональная модель сняться для оставшейся. Я отчаянно хотела дать задний ход, но это было невозможно. После нескольких часов, проведенных в состоянии ужаса, я сказала себе: «Я сделаю это максимально быстро». Я не могла позволить, чтобы они почувствовали, в каком я была стрессе, поэтому стала изображать уверенность в себе и делать утрированные движения. С Терри это срабатывает – ему нравится утрированность. Я смеялась, дурачилась и торжествующе раскидывала руки в стороны. В итоге я оказалась на обложке журнала Purple в возрасте шестидесяти двух лет, и на мне были лишь колготки, боди и жакет от Maison Martin Margiela, сделанный из светлых волос.

В честь сорокалетнего юбилея платья с запа́хом Harper’s Bazaar предложил мне снова сняться у Терри, на этот раз в качестве «основоположника рэпа»[6] с популярной американской рэп-звездой Вале. Это была безумная идея, но моя команда восприняла ее с энтузиазмом, и мне пришлось нехотя согласиться. В назначенный день я опять проснулась с изможденным лицом. Была пятница, и у меня заканчивалась очень напряженная неделя. Я встретилась с мэром в семь утра в понедельник, и после этого была бесконечная череда интервью, выступлений и встреч с отделом дизайна и мерчандайзинга. Каждый вечер мы с Барри присутствовали на ужинах или торжествах. Мне хотелось быть одной, в своей машине, на пути в Cloudwalk, а не перед камерой в окружении молодых визажистов и ассистентов фотографа, всматривающихся в мое усталое лицо. Но я надела платье с запа́хом, которое они выбрали для меня, и сказала Терри: «Вперед». Я снова смеялась, позировала, утрировала. В итоге мне понравилось фото, где я упираюсь рукой в бедро, а моя нога стоит на колене у Вале. По моему лицу не видно, что оно отекшее, когда оно расплывается в широкой улыбке. Очевидно, что уверенность – это самое главное.

Когда мы уверены в себе, мы красивы, а уверенность исходит из принятия себя. Как только ты принимаешь себя, жизнь становится проще. Я видела это по Ноне Саммерс – мы с ней познакомились в университете в Женеве, и с тех пор она стала одной из моих лучших подруг. Нона – это та бесшабашная роскошная рыжеволосая женщина, которая стала прототипом главной героини ситкома «Еще по одной». Она вела бурный образ жизни до тех пор, пока у нее не диагностировали пигментный ретинит, что означает, что в конечном итоге она ослепнет. Это известие шокировало нас всех, но вместо того, чтобы сдаться, Нона взяла себя в руки. В тот день она решила бросить пить. Принять себя, оставаться верным себе – единственный способ состояться в жизни.

Закия – еще один яркий образец того, что значит самопринятие и какой оно наделено силой. Я познакомилась с ней в 2012 году на премии «Женщина года» журнала Glamour в Карнеги-холле, когда меня попросили вручить награду пакистанскому режиссеру Шармин Обаид-Чиной за ее оскароносный документальный фильм про Закию, жертву обливания кислотой. Закию пригласили выйти на сцену вместе с нами, и ее внутренняя сила и сдержанная уверенность не оставили равнодушным никого в зале. Мы спустились со сцены и все втроем пошли вниз давать интервью. Заходя в лифт, я всегда проверяю свой макияж и поправляю прическу, но из уважения к тому, что случилось с лицом Закии, я повернулась спиной к зеркалу. К моему удивлению, зайдя в лифт, она встала к нему лицом, глядя на свое покрытое рубцами отражение. Я была восхищена тем, как она смотрела на себя, полностью принимая свой облик. Две операции и мастерски выполненный макияж возымели действие, но именно чувство собственного достоинства сделало ее очень красивой.

Конечно, мне не нравится видеть свое стареющее лицо на фотографиях, но я знаю, что надо подождать лет десять, и я буду в восторге от этих снимков. Так что я принимаю свой облик как часть себя. Меня очень позабавило количество людей, которые сказали мне: «Какая отличная возможность сделать подтяжку лица», когда я получила травму на горных лыжах. Некоторые и правда считали, что я сделала подтяжку и просто прикидывалась, что упала. Правда заключается в том, что мне никогда так не хотелось вернуть свое прежнее лицо, как через месяц или около того после падения. Я не хотела делать операцию. Я не хотела новое лицо. Я хотела вернуть прежнее.

Я знаю, что люди смотрят на меня и недоумевают, почему я не поддалась прогрессу и новым технологиям. Почему я не заморозила или не заполнила морщины на лбу. Почему я не обрезала кусочки лишней кожи на веках. У меня нет четкого ответа, но, возможно, потому, что я боюсь остановить время, не узнать в зеркале себя и свой облик, с которым я так сдружилась. Мне не хочется предавать себя, я хочу продолжать подмигивать своему отражению в зеркале в ванной, проходя мимо посреди ночи, и узнавать свой прямой взгляд. Моя внешность – это и есть я, и пусть я не всегда от нее в восторге, она мне интересна, как и происходящие с ней изменения. Мне не нравятся веснушки и пигментные пятна, которые у меня по всему телу, но они есть, и поэтому я в шутку говорю, что у меня кожа с принтом, как у одного из моих любимых леопардовых платьев. Мне даже бывает интересно разглядывать маленькие морщинки, извивающиеся вокруг рта. Они просто появляются – день за днем, одна за одной.

На своем постаревшем лице я вижу свою жизнь. В каждой морщине, в каждой носогубной складке, в каждом пигментном пятне. Моя жизнь написана у меня на лице. Есть такое выражение, что с годами ты начинаешь выглядеть снаружи так, как выглядишь внутри. Если никогда не улыбаться, лицо становится обвисшим. Если много улыбаться, носогубные складки будут более ярко выражены. Наши морщины отражают путь, который мы прошли, из них складывается карта нашей жизни. На моем лице отражаются ветер, солнце, дождь и пыль моих путешествий. Мое любопытство и жизнелюбие наполнили меня яркими красками и приключениями, и я несу на себе их отметины с благодарностью и гордостью. На моем лице написаны мои воспоминания. Зачем мне их стирать?

Я не осуждаю тех, кто делает выбор в пользу косметических процедур. Я периодически подумываю об этом сама, расспрашиваю своих знакомых, беру номер телефона врача, а потом забываю об этом. Может быть, однажды я внезапно надумаю сделать что-то, но пока что я приняла решение ничего не делать. Не могу притворяться, что я моложе своих лет, и, если честно, я пережила столько всего, что по моим ощущениям я должна быть вдвое старше. Для меня это уже не столько про то, чтобы выглядеть красиво, сколько про то, чтобы ощущать себя красивой и реализованной.

Недавно мое внимание привлек букет садовых роз на тумбочке у моей кровати в Париже. В этом ароматном букете была одна особенно прелестная роза. Шли дни, и постепенно она стала вянуть. Даже увядая, она сохранила свою красоту. Некоторые лепестки засохли, свернулись, на некоторых появились коричневые пятнышки, придавая ей особую красоту, отличную от той, что была у нее, пока роза оставалась свежей. Я почувствовала связь с этой розой. Каждый раз, когда замечаю изъян на своем лице, я думаю о той розе и о том, какая она была красивая. Я хочу стать как та роза.

Мне повезло, что благодаря своей работе я нахожусь в окружении юности и красоты в лице моделей и молодых женщин, работающих в моей в студии. Они как тонизирующее средство для меня. Они дарят мне ощущение молодости.

Пространства, окружающие меня дома и на работе, тоже прекрасны, что для меня очень важно. Центральный офис DVF располагается по адресу Западная 14-я улица, дом 440, в старом районе Митпэкинг. Шестиэтажное здание залито светом и является образцом «зеленых» технологий, чем я очень горжусь. В нем расположены три геотермальные скважины, которые нагревают и охлаждают помещения. Интерьер подсвечивается с помощью «лестницы-люстры», которая представляет собой широкий световой колодец, внутри которого расположена лестница, собирающая воедино все пространство от первого этажа до «бриллиантового» стеклянного купола в форме призмы над пентхаусом, который расположен на крыше здания и где я сплю, когда бываю в Нью-Йорке. Обрамляют лестничный пролет зеркала и кристаллические элементы декора, которые направляют естественный свет внутрь помещений и наполняют им весь интерьер. В саду, разбитом у стен моего стеклянного «орлиного гнезда», растут дикие травы, благодаря чему это место становится оазисом красоты и умиротворения, хоть и находится посреди рабочей обстановки в оживленном районе.

Я обожаю спать на крыше. Моя стеклянная спальня напоминает дом на дереве – комфортабельный городской дом на дереве. Лежа в своей кровати, словно в гнездышке под навесом из льняных полотен, я любуюсь панорамой Нью-Йорка и Эмпайр-стейт-билдинг. Отдельно стоящая ванна из тика напоминает мне о Бали. Когда я была молодой матерью, я жила в старинном солидном здании на 5-й авеню и чувствовала себя очень взрослой. Теперь я бабушка и живу как представительница богемы, и это помогает мне чувствовать себя юной. Когда мы с Барри бываем в Нью-Йорке в рабочие дни, то спим раздельно – он в своих апартаментах в отеле Carlyle, а я в офисе на 14-й улице. Мне нравится наша договоренность – она делает наши выходные и отпуска еще более особенными.

И все же нет места красивее, чем мой дом – поместье Cloudwalk. Как бы много энергии во мне ни было, чтобы сохранить ее, мне нужна тишина. Я подпитываюсь красотой этих мест – яблоневые сады и раздолье зеленых лугов, балийские флаги вдоль реки, басовитое кваканье лягушек. Мне было всего 27 лет, когда мне посчастливилось купить эту ферму на 23 гектарах земли за 210 тысяч долларов. Даже не успев выйти из машины, я поняла, что влюбилась в это место, и тут же вручила изумленному агенту по продаже недвижимости чек для первого взноса. С тех самых пор я провожу тут каждую свободную минуту. Местные деревья – мои друзья на протяжении сорока лет. Я уверена, что, если меня распилить пополам, наши годичные кольца будут иметь одинаковый узор.

Нигде я не испытываю такого чувства благодарности, как в Cloudwalk. Нет ничего, что может меня успокоить и придать сил так, как это место. Мои дети, любовь Барри, Cloudwalk и моя работа – самые непреходящие вещи в моей жизни. Все мои воспоминания, все мои фотографии, письма, дневники, архивы хранятся там.

Я могу часами сидеть с книгой или за работой – за четырехметровым столом из цельного куска дерева, который сделал дизайнер мебели Джордж Накашима. Мы с Барри любим читать и проводить время в тишине в компании наших собак – Шеннона, старого джек-рассел-терьера, которого Барри подобрал во время велосипедной прогулки в Ирландии, Эвиты, молодого щенка джек-рассела, и двух терьеров, которых привезли домой из недавней поездки в Чилийскую Патагонию.

Но главное, из-за чего я возвращаюсь в Cloudwalk, – это природная красота. Чем старше я становлюсь, тем важнее это становится для меня. Мысль о том, что природа нам неподвластна, успокаивает и опускает меня на землю. В городе, где все вокруг создано руками человека и я должна решать все проблемы, мое значение словно преувеличено, а когда я гуляю по лесу или брожу по холмам вокруг Cloudwalk, я чувствую свою незначительность, и мне это нравится.

Природа никогда не стоит без движения. Что-то все время растет, созревает, увядает, и так по кругу. Деревья красивы, даже когда они голые. Я люблю каждую из этих стадий, и меня невероятно завораживает весь жизненный цикл, который продолжается вновь и вновь. Природа никогда не останавливается. Иногда она бывает жестока, принося засухи и наводнения. Иногда она внушает страх, разражаясь торнадо и ураганами. Она может быть непредсказуемой. Не так давно осенью на нас обрушился ранний снегопад, который погубил много деревьев и на несколько недель оставил нас без электричества. Мне было жаль потерять деревья, которые стали моими товарищами, но, мне кажется, это хорошо, когда нам напоминают, как мало мы значим и какие мы уязвимые.

Мой любимый маршрут для прогулки по поместью – через рощу из белых восточных сосен к залитому солнцем открытому полю, а затем к той стороне холма, где я хочу, чтобы меня похоронили. Сначала я думала, это будет в лесу под сводами прекрасных белых сосен, но несколько лет назад соседний участок был выставлен на продажу, и, чтобы спасти тридцать пять гектаров от участи стать землей для жилой застройки, мы купили его. Место, которое я выбрала изначально, вдруг оказалось слишком близко к дому, поэтому мы выбрали новое, чтобы сделать там сад для медитаций и моего будущего захоронения. Я попросила французского ландшафтного дизайнера и своего друга Луи Бенеча подумать над оформлением, и он предложил прекрасный минималистичный дизайн из двух полукруглых каменных стен на холме. Виктор и его жена Лурдес, которые на протяжении многих лет поддерживают поместье в идеальном состоянии, построили эти стены, используя в качестве материала местные камни. Это особенное, тихое место. Гости, которые приезжают в Cloudwalk, постоянно смеются надо мной, потому что я вожу их показать свое будущее место упокоения, поэтому пока мы называем его садом для медитации.

Я люблю Cloudwalk и его красоту. Я люблю смотреть, как садится солнце, сидя на одной из каменных стен, и наслаждаться потрясающим видом. Мне кажется, будто я сама превратилась в этот пейзаж из лугов, леса и холмов. Иметь возможность наслаждаться такой красотой для меня большая честь. Я много работала и до сих пор много работаю, чтобы позволить себе это. Мне приносит удовлетворение мысль о том, что однажды настанет день, до которого еще далеко, когда в этой прекрасной земле будет покоиться женщина, которой я решила стать 57 лет назад в Брюсселе, на дне рождения в честь десятилетия Мирей.

Модный бизнес

Несмотря на оглушительный успех моего платья с запа́хом, на протяжении многих лет я не осмеливалась называть себя дизайнером. Ив Сен-Лоран был дизайнером. Мадам Гре была дизайнером. Халстон был дизайнером. Я же попала в мир моды практически случайно в надежде стать финансово независимой. Я даже не могла мечтать о том, что простое платье, которое я выпустила в 1974 году, платье, которое было одновременно удобным, сексуальным, элегантным и доступным по цене, впишет мое имя в историю моды. Да, к 1978 году были проданы миллионы экземпляров моих платьев. Модель включили в коллекции Института костюма Метрополитен-музея и Смитсоновского института – стыдно признаться, но тогда я даже не знала, что такое Смитсоновский институт. Когда мне было 29 лет, я даже попала на обложку журнала Newsweek, в котором меня назвали «дизайнер платьев Диана фон Фюрстенберг».

И все же тогда я еще не осмеливалась называть себя дизайнером, как не осмеливалась называть себя хорошей матерью, пока мои дети не стали взрослыми. Нельзя утверждать такие вещи в молодости, потому что их сначала надо доказать. Уже после того, как я поняла, что меня ждет второй акт и я могу вернуться и быть актуальной, я убедилась в том, что тот мой первоначальный успех подтвержден, что он не был случайностью. Только спустя два десятилетия после создания платья с запа́хом я наконец стала называть себя дизайнером.

С высоты прожитых лет я вижу, что круговорот событий моей жизни в мире моды хорошо укладывается в три отчетливые стадии: «американская мечта», «реванш» и «новая эра» – эта третья стадия, в которую я сейчас только вхожу, обещает быть самой насыщенной из всех. Я поставила перед собой амбициозную цель: используя весь свой опыт, трансформировать бренд таким образом, чтобы оставить после себя наследие. Процесс временами идет болезненно и напряженно, но результат, я надеюсь, будет стоить того. Для меня все происходящее уже имеет смысл. По-прежнему ощущать свою востребованность и быть увлеченной своим делом в моем возрасте – это потрясающее приключение. Во многом я делаю все то же самое, что и в первый раз. Но теперь я наконец могу использовать свой опыт и знания, чтобы выработать долгосрочную концепцию развития бренда. Я не изменяю своим инстинктам. Импульсивность – мое самое ценное качество и вместе с тем мой самый большой недостаток. Я должна ее сдерживать, но она по-прежнему остается главной движущей силой бренда. Невероятно, но спустя 40 лет после своего появления платье с запа́хом, как и я, все еще в неплохой форме.

Этому платьицу я обязана всем, что у меня есть: моя независимость, Cloudwalk, образование детей, наши путешествия, моя благотворительная деятельность, «Бентли», на котором я езжу, мое место в истории моды – все это появилось благодаря одному-единственному маленькому платью. Оно научило меня всему, что я знаю о моде, женщинах, жизни и уверенности в себе.

На этапе создания платья с запа́хом я не придавала ему особого значения, но сейчас я по достоинству могу оценить его значимость и уникальность.

Глядя на свое прошлое, я не могу не задаваться вопросом «а что, если?». Что, если бы я никогда не встретила Эгона? Не забеременела? Если бы у меня не было мотивации начать обеспечивать себя после того, как мы поженились? Что, если бы я не познакомилась с Анджело Ферретти в Кортине, или с Дианой Вриланд в Нью-Йорке, или с Халстоном, или с Джорджио Сант-Анджело? Что, если?..

С давних пор за каждым из этих «если» я видела дверь в свое будущее и не боялась открывать их, одну за другой, по мере их появления. Я знала, какой женщиной хочу стать, но не знала, как именно я ею стану. Эти двери открыли мне дорогу в мир моды, и по ней я пришла к той женщине, которой являюсь сейчас.

Американская мечта

Мой путь в мир моды начался в 1968 году, когда мы с Эгоном уехали из Женевы – он на практику в банк Chase Manhattan, а я – искать работу в Париж. Нам обоим было по двадцать лет, и мы были слишком молоды для того, чтобы всерьез задумываться о совместном будущем, так что каждый из нас отправился навстречу собственным приключениям. Именно в Париже я открыла для себя новый мир – роскошный мир моды, который покорил меня навсегда.

Я попала в него благодаря моей парижской подруге Флоренс Гринда. Флоренс была светской львицей. Мы с ней познакомились в Женеве, но сблизились после одной вечеринки в Сен-Тропе, на которой она сидела в одиночестве, полная жалости к себе, пока ее муж, теннисный чемпион и плейбой Жан-Ноэль Гринда, где-то развлекался с моделью из Швеции. Мы разговорились, и, чтобы утешить ее, я предложила сходить в порт за мороженым. Мы стали лучшими подругами. Вернувшись в Париж, каждую ночь я выходила из своей крошечной студии на первом этаже на авеню Жорж Мандел в 16-м округе и шла тусоваться с Флоренс и ее мужем. Благодаря ей у меня появилось много интересных знакомств и куча приглашений на различные вечеринки, дизайнеры стали давать мне свои вещи на мероприятия – распространенная практика, о которой я тогда узнала впервые. Мне открывался новый захватывающий мир, но при всем том я безумно хотела найти работу.

Друг Флоренс познакомил меня с Альбертом Коски, красивым и загадочным фотоагентом, который представлял интересы всех лучших модных фотографов того времени: Дэвида Бэйли, Боба Ричардсона, Арта Кейна и Жанлу Сьеффа помимо прочих. Коски тут же предложил мне должность ассистента, и я стала его девочкой на побегушках. В мои обязанности входило все: от ответов на телефонные звонки в его офисе, который находился в маленьком доме в 16-м округе, где он жил, до контроля за альбомами с работами фотографов, которые отсылались в рекламные агентства и журналы. Тот дом на улице Дюфренуа был эпицентром роскоши, красоты и моды и кишел молодыми талантливыми модными фотографами и моделями, словно пчелиный улей.

Я была намного моложе и уж точно неопытнее всех, кто входил и выходил из офиса Альберта, и из-за этого чувствовала себя немного неловко, но твердо решила не показывать виду. В доме на Дюфренуа часто бывали модели, и именно там я впервые соприкоснулась с их миром. Главными звездами были Джин Шримптон и Верушка – пожалуй, самые красивые женщины в истории; Твигги и Пенелопа Три – самые странные; и, конечно, Мариса Беренсон, которая, как и Флоренс, стала моей лучшей подругой и крестной матерью моего сына Александра. Итальянки Иза Стоппи, Альбертина Тибурци, Марина Скиано и Эльза Перетти, которая стала успешным дизайнером ювелирных украшений в Tiffany. Были и американки – Шерил Тигс, Уоллис, очаровательная Лорен Хаттон, чья красота неподвластна времени. Не со всеми из них мне тогда удалось познакомиться, но мне целыми днями приходилось общаться с фотографами, которые с ними работали. Это были «девушки Дианы Вриланд» – своей карьерой все они были обязаны главному редактору американского журнала Vogue.

Работа у Альберта Коски стала для меня настоящим посвящением в индустрию моды и подарила бесценный опыт, хоть тогда я этого и не осознавала. Я впитывала знания как губка, до конца не осмысляя их, и тем не менее все же впитывала. Впоследствии я часто руководствовалась тем, чему тогда научилась. Только по прошествии какого-то времени ты понимаешь, что из таких вот моментов и складывается твой опыт. Единственное, в чем я была уверена, так это в том, что мир моды – это круто, весело, роскошно и я в восторге от него. Шел 1968 год. Все чувствовали себя свободными, вели себя раскрепощенно и делали вид, будто им скучно, хотя нашу жизнь можно было назвать какой угодно, только не скучной.

Именно тогда я осознала, что мода – это огромная индустрия и длинная цепь, состоящая из представителей разных профессий, связанных между собой. Она берет начало на фабрике по производству тканей, включает в себя модельеров, которые создают вещи, и моделей, которые потом их демонстрируют. Редакторы модных журналов выбирают из этой одежду ту, которая затем попадает к фотографам и иллюстраторам, а затем эти изображения появляются в печати. Наконец, последним звеном длинной цепочки, состоящей из вдохновения, таланта, эмоций и идей, становится женщина, которая порадует себя модной покупкой.

Я стала следить за тем, какие вещи в моде, знала все главные тренды – они в то время были продиктованы отказом от элитарных ценностей и соответствовали настроениям молодежной субкультуры. Среди них были массивная, громоздкая бижутерия, широкие пояса, одежда в стиле хиппи – индийские шелка, афганские дубленки с вышивкой, длинные волосы, меха и украшения для девочек и мальчиков. В моде – и в моем гардеробе – были парики, накладные ресницы, суперкороткие шорты и обувь на платформе.

Мариса Беренсон была настоящей «it-girl» тех лет[7]. Вместе с группой «Битлз» она летала в Индию на встречу с Махариши и блистала на обложке Vogue, вся в ярких украшениях из бирюзы и кораллов. Она была воплощением гламура. Я познакомилась с Марисой через Флоренс, и мы тут же подружились. Нам обеим только-только исполнилось по 20 лет, но Мариса уже была топ-моделью. Она была высокой, худой, очень изящной и, подобно хамелеону, была мастером перевоплощения в разные красивые создания. Мы проводили много времени вместе. По выходным мы устраивали киномарафон, перемещаясь из одного кинотеатра в другой: плакали, глядя на Ванессу Редгрейв в трагической роли танцовщицы Айседоры Дункан, и хохотали над комедией «Ослепленный желаниями» Стэнли Донена. Поздно вечером мы обычно оказывались в ресторане La Coupole в районе Монпарнас – ели устрицы, встречались с друзьями, а оттуда шли в ночные клубы.

Мариса жила со своей бабушкой, модельером Эльзой Скиапарелли. В то время Скиап (так ее называли) уже отошла от дел. Она была старой немощной женщиной и уединенно жила в hôtel particulier – огромном особняке на улице Берри. Я ее ни разу не видела, хотя в коридорах дома ощущалось ее присутствие, и от этого становилось не по себе. У Марисы, которая потом стала актрисой и снялась в картине «Смерть в Венеции» у режиссера Лукино Висконти, у Стэнли Кубрика в «Барри Линдоне», а также вместе с Лайзой Минелли в «Кабаре», был свой отдельный боковой вход через сад.

Помню, как однажды мы были у нее и Марисе пришло приглашение на модное мероприятие Mare Moda, которое должно было пройти на выходных на острове Капри. Она пригласила меня поехать с ней, но у меня не было денег. Когда я сказала ей об этом, она кинулась к своей сумке и достала несколько купюр по пятьсот франков, чтобы я могла купить себе билет. Я никогда не забуду эту щедрость, как не забуду и те роскошные выходные на средиземноморском острове. Мы вырядились в экстравагантные наряды, веселились допоздна, много смеялись и флиртовали с молодыми симпатичными итальянскими плейбоями. Мариса была топ-моделью, но и я, к своему удивлению, тоже пользовалась успехом.

Та поездка стала для меня судьбоносной. Именно там я пересеклась с Анджело Ферретти, яркой личностью и магнатом в текстильной промышленности, с которым мы уже однажды встречались в доме Эгона в Кортине. Он был там со своей очаровательной женой Леной и сыном Миммо, лучшим другом младшего брата Эгона Себастьяна. Мы с Ферретти подружились в Кортине и были рады снова встретиться на Капри. Я рассказала ему о своей работе у Коски в Париже, и он пригласил меня на Комо, приехать к нему на фабрику и узнать о производственной составляющей модного бизнеса. Это было неожиданное и интригующее предложение.

Ферретти был владельцем двух фабрик в Паре, недалеко от итальянского озера Комо: одна из них занималась печатью, где производилась печать замысловатых разноцветных принтов на шарфах для Ferragamo, Gucci и других крупных брендов, а в соседнем здании была другая фабрика – там делали шелковый трикотаж и высококачественный мерсеризованный хлопок для производства рубашек и футболок. Сейчас футболка кажется самой обычной вещью, но по тем временам это было новшество. Прежде их носили как нательное белье, в основном моряки. А в моду футболки впервые вошли в конце 60-х, когда Брижит Бардо стала носить те, что продавались в бутике Choses в порту Сен-Тропе. Они были представлены в разных цветах, на них был принт с якорем и надписью «Сен-Тропе» вокруг него.

Ферретти стал одним из первых, кто наладил массовое производство футболок премиального сегмента своего собственного дизайна, используя для изготовления современной трикотажной ткани старые вязальные машины времен Второй мировой войны. Раньше на них производили шелковые чулки, но теперь такая необходимость отпала, так как на смену шелковым чулкам пришли нейлоновые колготки. Ферретти также принадлежит идея наносить принты на трикотажную ткань, благодаря чему он начал выпускать новые модели ярких футболок. Он был самым настоящим гением. А еще он был истинным итальянцем: красавец, азартный игрок, любитель пофлиртовать и повеселиться.

Приглашение Ферретти поучиться у него было заманчивым. «Я подумаю», – сказала ему я. По правде говоря, несмотря на всю роскошь Парижа, я хотела уехать оттуда. В Париже царил хаос. Весной 68-го студенты устроили забастовку и оккупировали Сорбонну, вскоре за ними последовали рабочие, устроив всеобщую забастовку и остановив работу аэропортов и железнодорожных станций. Я была ровесницей бастующих студентов и сочувствовала им, но должна признаться, что пробиралась через баррикады, в основном чтобы попасть в ночной клуб New Jimmy’s на бульваре Монпарнас.

Тем летом, приняв предложение Ферретти, я ушла от Коски и переехала к маме в ее новую квартиру на улице Перголез. Начались мои частые поездки в Италию на практику к Ферретти. Много лет спустя Коски снова появится в моей жизни – он влюбился в мою дорогую подругу, сценариста и режиссера Даниэль Томпсон. Каждое лето они проводят время со мной и Барри на нашей яхте.

Я помню, словно это было вчера, как я сижу в печатной мастерской Ферретти за его спиной, пока он орет на художника-колориста за то, что желтый цвет у него получился слишком ярким или розовый – слишком бледным. Я вижу, как сижу позади него на текстильной фабрике, а он все орет и орет на оператора станка, у которого получился слишком рыхлый или слишком плотный трикотаж. Он постоянно кричал и всегда горел своим делом, пристально следя за качеством нанесения рисунка и за плотностью ткани, а я сидела позади него, наблюдая за происходящим и запоминая.

Комо был центром производства шелковых изделий в Италии, и туда стекались толпы иллюстраторов и художников, которые продавали свои работы производителям шелка. Глядя на все глазами Ферретти, я узнала, какие рисунки лучше подходят для печати, как создается повторяющийся узор, в чем заключается разница между технологией печати на суровье и печати вытравкой на окрашенной ткани. У его талантливых художников-колористов я научилась создавать гармоничную палитру, а у него самого – договариваться о ценах за эскизы. Сейчас я осознаю всю гениальность Ферретти и понимаю, как же мне повезло, что у меня была возможность сидеть с ним рядом, смотреть, как наносится узор и как на однотонной ткани, проходящей от трафарета к трафарету, проявляется четкий разноцветный принт.

А еще он обучил меня всему, что связано с джерси. Когда ему приносили образцы трикотажного полотна – эти презентации обычно вызывали больше всего ора, – он показывал мне, как оценивать их качество и плотность. Я была свидетелем бурных дискуссий, которые разворачивались на встречах с инженерами, отвечающими за переработку волокон. Я узнала, что джерси можно сделать из множества разных волокон – обычно это шелк, вискоза, хлопок или акриловое волокно. Он любил говорить: «Секрет в том, как смешать ингредиенты, – точно как на кухне». Ко всему прочему он отлично готовил – его любимым блюдом было bollito misto[8].

Я узнала о техниках крашения и отделки, об использовании средств пропитки ткани, чтобы она пропускала воздух, и почему какие-то волокна делают ткань эластичной, а какие-то – нет. Я научилась всему этому и многому другому, просто сидя позади него на всех встречах с этими талантливыми, искусными технологами, носителями знаний, которые передавались в их семьях из поколения в поколение. Мне казалось, что я бездельничаю, но абсолютно все, что я там услышала, пригодилось мне в будущем.

Вскоре после того, как я стала у Ферретти стажером, он купил неподалеку от Флоренции новую фабрику, которая производила изящные облегающие ночные сорочки. На фабрике было превосходное оборудование с идеальными иглами для работы с трикотажем, и он переделал ее под производство своих рубашек и футболок. С тех пор «Текстильная мануфактура Ферретти» стала вертикальным производством, объединившим все звенья процесса – от производства волокон и трикотажа до нанесения рисунка на ткань и выпуска готовой одежды. Реорганизация фабрики снова сопровождалась бесконечным ором, но к тому моменту я уже так к этому привыкла, что почти перестала обращать внимание. Вместо этого я наблюдала за созданием потрясающей компании по производству одежды, и вскоре это оказало огромное влияние на мою жизнь.

Многому из того, чем я занимаюсь по сей день, я научилась у этого человека. Я и подумать не могла, что такое произойдет, поэтому теперь я все время говорю молодежи:

Слушайте, все время слушайте. Большинство молодых людей, за исключением тех, у кого есть склонность к чему-то определенному – например, к игре на фортепьяно или к медицине, – не знают, кем они хотят быть, поэтому очень важно внимательно слушать. Иногда перед тобой открывается дверь, и тебе кажется, что за ней ничего не стоит, и тем не менее она оказывается значимой, поэтому так важно быть любознательным и внимательным – бывает, что ты чему-то учишься, сам того не осознавая.

Я провела у Ферретти почти год и очень многому научилась, хотя мои мысли были далеко. Я думала об Эгоне, и у меня было тяжело на душе. Я знала, что на зимних каникулах он будет в Европе и на этот раз возьмет с собой в Кортину свою новую девушку-итальянку, а не меня. Сначала он приехал в Париже и попросил меня организовать ужин в ресторане Maxim’s с нашими друзьями из Женевского университета. Тот вечер был для меня мукой, но я не показала виду. Я сделала над собой огромное усилие и вела себя невозмутимо, ровно и шутила, чтобы Эгон, который сидел за столом напротив, не сводя с меня глаз, не догадался, как сильно у меня билось сердце. Я была в подавленном состоянии еще и потому, что в тот день ходила к гадалке, которая сказала мне, что в течение года я выйду замуж и уеду куда-то далеко. Что за бред, подумала я. Я была влюблена в Эгона и знала, что потеряла его.

Несмотря на свои расстроенные чувства, я решила не унывать. Как бы там ни было, мне надо было устраивать свою жизнь – с ним или без него, так что после Рождества, которое мы с отцом и Филиппом отмечали в Кран-сюр-Сьерр, катаясь на лыжах, я отправилась в Санкт-Мориц, чтобы отпраздновать Новый год с Марисой. В то время, а может, и сейчас тоже, в отеле The Palace молодым и симпатичным девушкам предлагали скидку на проживание, так что мы с Марисой изумительно провели время – катались на лыжах, танцевали и смеялись день и ночь. А после празднования Нового года и моего дня рождения (мне исполнилось 22 года) кто бы вы думали объявился? Конечно, Эгон. Без своей девушки. Нам понадобилась всего одна ночь, чтобы любовь разгорелась с прежней силой, и за этим последовало приглашение приехать к нему в Нью-Йорк. На мой 22-й день рождения мама сделала мне лучший подарок, который только можно было себе представить, – билет на самолет. Так началось мое путешествие навстречу тому маленькому платью с запа́хом.

Я пробыла в Нью-Йорке всего два месяца, но за этот короткий срок моя жизнь успела измениться. Я поняла, что влюбилась в этот город. Все вокруг были молоды, полны энергии, креатива и амбиций. Не существовало никаких границ, все занимались чем-то интересным и жили жизнью, свободной от этих удушающих европейских традиций и классовых различий.

Я хотела остаться, но мне надо было найти способ зарабатывать себе на жизнь. Эгон предложил мне попробовать себя в качестве модели, что казалось вполне возможным после того, как на одной из вечеринок я познакомилась с известным фотографом Франческо Скавулло. «Давай я тебя поснимаю», – предложил он. Помню, как на следующий день я нервничала, когда скандально известный визажист и мой друг Вэй Бэнди подводил мне глаза и приклеивал накладные ресницы, а французский стилист-парикмахер Франсуа водрузил мне на голову целых три парика. Я позировала топлес, длиннющие локоны париков прикрывали мне грудь. Результат меня поразил. Я не могла поверить, что это соблазнительное создание на снимке и есть я. Недолго думая, я отправилась показать фотографии знаменитому модельному агенту, гранд-даме немецкого происхождения Вильгельмине, ожидая, что она ахнет от восторга и пригласит меня примкнуть к ее стае красоток. Вильгельмина быстро взглянула на снимки, краем глаза одновременно изучив меня с ног до головы, и так же быстро и сухо объявила, что мне никогда не стать профессиональной моделью. По крайней мере, я получила подтверждение: красота – это не то, на что мне нужно делать ставку в плане карьеры.

Благодаря активной светской жизни, которую мы с Эгоном вели в Нью-Йорке, я получила много важных знаний о модной индустрии. Из-за того, что я была девушкой Эгона, а он был очень заметным молодым привлекательным аристократом, различные нью-йоркские дизайнеры, как раньше в Париже, предлагали мне носить их вещи. Попав в ателье к дизайнерам и изнутри взглянув на их работу, я поняла, как сильно отличается американская модная индустрия от европейской. В Англии в то время все вертелось вокруг улицы Карнаби, бутика Биба и Осси Кларка, которые вдохновлялись Индией и движением хиппи. Во Франции мода была более серьезной – там правили бал кутюрье и портные, хотя в 1966-м Ив Сен-Лоран сделал умный ход, демократизировав моду, – он первым стал создавать одежду прет-а-порте для своих бутиков Rive Gauche.

Отличие американского мира моды заключалось в наличии крупной торговой системы, состоящей из сотен универмагов по всей стране. Заправляли ею фирмы с 7-й авеню, не раскрывая имен своих дизайнеров. Но у талантливого публициста Элеонор Ламберт возникла идея вывести их из мастерских и поместить в центр внимания. Она основала Совет модельеров Америки и превратила Билла Бласса, Энн Кляйн, Джеффри Бина и Оскара де ла Рента в звезд. Я была без ума от нового поколения дизайнеров – Джорджио ди Сант-Анджело, Стивена Берроуза, Халстона, которые использовали мягкие ткани, джерси и яркие цвета. Все это безумно вдохновляло меня, и обратно к Ферретти я уезжала в радостном возбуждении и надежде, что смогу научиться еще большему и однажды стану создавать собственные вещи и открою свое дело в Нью-Йорке.

Вернувшись в Комо, я взглянула на ресурсы, которые были в распоряжении у Ферретти, другими глазами. Он достиг невероятного успеха, выпуская десятки тысяч шелковых шарфов и трикотажных маек, но я была уверена в том, что, используя превосходную инфраструктуру, которую он выстроил, можно было достичь большего. Меня вдохновил инновационный подход к использованию трикотажа в моделях, которые делали Джорджио ди Сант-Анджело и Стивен Берроуз, и в голове начала созревать идея. Я хотела попробовать сшить пару платьев из тканей Ферретти с принтами. Меня привлекала возможность заполнить пустующую нишу, которую я заметила в Нью-Йорке. Там мир моды существовал между двумя полюсами – на одном была дорогая дизайнерская одежды в стиле хиппи, на другом – уже приевшиеся всем платья из двустороннего трикотажа. Может, я могла заполнить ее удобными и сексуальными платьями из джерси с принтами?

Я стала проводить много времени на фабрике в пригороде Флоренции и подружилась с художником по тканям по имени Бруна. Вместе мы шили мои первые платья: платье-футболку, платье-рубашку, длинное платье-колокол и удлиненную тунику с брюками. В ход шли любые остатки тканей с принтом, которые она находила на складе с образцами. В дни, когда я работала на фабрике в Комо, я часами перебирала архивы принтов Ферретти, отбирала некоторые и умоляла Риту – правую руку Ферретти, – чтобы она сделала мне образцы.

Семья Ферретти относилась ко мне как к родной, и с ними я чувствовала себя как дома. Сын Ферретти Миммо часто бывал на фабрике и тоже мне помогал. Мы оба получали удовольствие от совместной работы. Фабрика находилась посреди очаровательной тосканской сельской местности, и мы очень вкусно ели в соседних деревнях. Ферретти поощрял мои опыты и разрешил мне обустроить себе небольшое рабочее место в помещении, где хранились образцы тканей. Я старалась вести себя тихонько, но знала, что все равно мешаю. Теперь я понимаю, что он, должно быть, видел во мне потенциал, который я в себе тогда еще не почувствовала. А еще он познакомил меня со своим портным в Милане, и мы с ним занимались драпировкой каких-то дорогих вечерних нарядов, но мне было намного комфортнее работать над созданием простеньких платьиц на фабрике вместе с Бруной.

Я не знаю, как бы сложилась моя судьба без щедрости и поддержки со стороны Ферретти. Когда я забеременела и моя жизнь резко изменилась, я все еще работала у него на фабрике. Ускоренная подготовка к свадьбе с Эгоном ускорила и мою мечту о карьере в сфере моды. Единственным, кто мог посодействовать мне в осуществлении этой мечты, был Ферретти.

– Итак, произошло следующее, – сказала я ему во время короткой поездки на фабрику посреди подготовки к свадьбе. – Я беременна, я выхожу замуж за Эгона и уезжаю жить в Америку. Пожалуйста, позвольте мне закончить все платья, над которыми я работала, и дайте мне возможность попробовать продать их в Нью-Йорке.

Ферретти улыбнулся и ответил фразой, в которой было все, о чем я только могла мечтать, и даже больше:

– Действуй. Я верю в тебя и думаю, что тебя ждет успех.

Я собрала линейку из образцов, большая часть которых была сделана с помощью Бруны из трикотажной ткани с принтами Ферретти, за исключением нескольких бархатных платьев, сшитых миланским портным. Все вещи были свободного кроя, привлекательные в своей простоте и, само собой, легко укладывались в багаж. Сто платьев поместились в одну-единственную сумку. Я была на пороге новой двери к своей будущей карьере. Оставалось только надеяться, что она откроется.

Мы с Эгоном поженились в прекрасный солнечный день, через три недели после того, как ему исполнилось 23 года. Я обожаю фотографию, на которой мы, счастливые, улыбаемся под дождем из риса у выхода из мэрии города Монфор-л’Амори. Этот снимок был сделан молодым фотографом и сестрой Марисы Берри Беренсон, которая потом вышла замуж за актера Тони Перкинса и трагически погибла 11 сентября, находясь на борту первого самолета, врезавшегося в здание Всемирного торгового центра. Эта искрящаяся эмоциями фотография напоминает мне не только о дне нашей свадьбы и о красавице Берри – прямо за нами, из всех пятисот гостей, оказался именно Ферретти! На этом счастливом снимке запечатлены два самых важных мужчины того периода моей жизни, хоть тогда я еще не знала, насколько важным окажется для меня Ферретти.

После короткого медового месяца, во время которого мы с Эгоном отправились в плавание по норвежским фьордам, и прекрасного месяца, проведенного с нашими друзьями в Лиша-ди-Вакка на изумрудном побережье острова Сардиния, я забрала свои образцы с тосканской фабрики.

Полная надежд, я взошла на палубу итальянского лайнера «Рафаэлло»: в животе у меня был ребенок, в руках – чемодан, набитый платьями. Эгон улетел в Америку на самолете несколькими неделями ранее, а я настояла на том, чтобы приплыть на корабле. Я хотела в мельчайших подробностях нарисовать у себя в голове картину своей новой жизни и медленно прибыть в нью-йоркскую гавань, проплывая мимо статуи Свободы, как любой иммигрант с американской мечтой. Я и понятия не имела, как быстро этой мечте суждено было осуществиться.

Когда молодые люди, которым не терпится начать строить свою жизнь и карьеру, обращаются ко мне за советом, я улыбаюсь и всегда говорю им:

Главное – это любовь к своему делу и настойчивость. Мечты сбываются, и вы можете воплотить свои фантазии в жизнь, но короткого пути к их осуществлению не существует. Ничего не происходит без упорного труда.

В этом совете заключается суть истории про меня и мои платья в Нью-Йорке. По утрам Эгон уходил на свою новую работу в инвестиционный банк Lazard Frères, а я, глубоко беременная, шла навстречу своей мечте. С трудом выбираясь из квартиры с чемоданом, полным одежды, я совершала обходы универмагов и офисов, осуществляющих централизованные закупки. Люди, с которыми я встречалась, были изумлены и заинтригованы неординарной презентацией маленьких платьев из джерси, которые доставала из чемодана Louis Vuitton молодая беременная принцесса из Европы, но это ни во что не вылилось. Я продолжала упорствовать, особенно после рождения Александра.

Через два месяца, в марте 1970 года, мне открылась самая главная дверь в Нью-Йорке: она вела в кабинет Дианы Вриланд, всемогущей и вселяющей страх властной женщины – главного редактора Vogue. Сейчас мне просто не верится, что мне хватило наглости заявиться в ее храм моды и показать ей такие простые платья. Конечно, у меня было преимущество в виде социального статуса, но только моя юношеская самоуверенность позволила мне распахнуть ту дверь. Диана Вриланд? Почему бы и нет? И с этого все началось.

Именно Диана Вриланд была первой, кто понял и оценил простую уникальность ткани джерси, а также удобный и подчеркивающий достоинства крой платьев. На вешалках они, может, и не представляли собой ничего особенного, но на примевших их двух штатных моделях – Пэт Кливленд и Лулу де ла Фалез (обе впоследствии стали моими подругами) – платья выглядели поразительно сексуально и женственно. «Как это умно и как современно!» – сказала мне миссис Вриланд, закончив нашу встречу словами: «Великолепно, великолепно, великолепно». И вместе со своим чемоданом я вышла за дверь и оказалась перед следующей.

Ее я тоже открыла, на этот раз с помощью молодой красавицы Кеции Кибл, одной из Дианиных редакторов отдела моды. Складывая платья обратно в чемодан за дверью офиса миссис Вриланд, я понятия не имела, что делать дальше, и решила спросить у Кеции.

– Сними комнату в отеле Gotham на 5-й авеню на время Недели моды. Модные дома из Калифорнии устраивают там показы, и будет поток покупателей, – сказала она мне. – Внеси свое имя в «Модный календарь» и сделай рекламный анонс в журнале Women’s Wear Daily.

– Можно воспользоваться твоим телефоном? – тут же спросила я, сев за ее рабочий стол.

Я устроилась в комнате отеля Gotham и провела первые несколько долгих дней в ожидании покупателей. В прошлом я давала какие-то интервью, но те первые статьи были скорее о принцессе – героине светской хроники, чем о том, какие вещи я делаю. Сначала меня это расстраивало, но публикации вызвали любопытство. После нескольких первых статей в журнале Women’s Wear Daily и газетах New York Post и New York Times народ стал подтягиваться.

Я выписывала самый первый заказ от маленького бутика в Нью-Джерси на собственных, свежеотпечатанных фирменных бланках и не верила своему счастью. После того как мои платья появились на страницах Vogue, дела пошли в гору. На следующей Неделе моды в отеле Gotham пришли большие заказы из Hutzler’s, универмага в Балтиморе, и Giorgio’s, модного бутика в Беверли-Хиллз. Потом появились представители Bloomingdale’s. Их было пятеро, и они заполонили всю комнату, начали обсуждать витрины и рекламу. Это было для меня уже слишком. Помимо того, что мой английский все еще был так себе, я не понимала ни слова из жаргона, на котором говорили представители торговой индустрии.

Те первые годы были сложными по многим причинам. С одной стороны, работать с Ферретти было непросто. Мои первые заказы на несколько десятков платьев определенного фасона были не тем, что он ожидал. «У меня фабрика, а не склад образцов», – повторял он. Я летала в Италию раз в месяц, умоляя уделить мне внимание. Он орал. Я плакала. «Не бросайте меня», – продолжала я упрашивать его. Платья, которые он присылал, часто не соответствовали тому, что я заказала, – не тот цвет, не тот фасон, не тот размер, все не то. И тем не менее все, что я отправляла в магазины, тут же распродавалось. Это придавало мне решимости бороться дальше.

Я была совершенно одна, без опыта, с кучей проблем. Я помню, как сидела на ледяном полу склада Air India в аэропорту Кеннеди и рассортировывала новую поставку из Италии – мне надо было зачеркнуть итальянские названия на всех бирках и переписать их по-английски. Я так и вижу себя, плачущую от холода и изнеможения, но сейчас, конечно, это воспоминание вызывает у меня улыбку. Как и то, что я устроила склад с платьями в нашей столовой и сама отправляла все заказы, параллельно заполняя счета-фактуры.

Первым принтом, который я выпустила, стал черно-белый геометрический рисунок звеньев цепи. На снимке, опубликованном в 1970 году в Women’s Wear Daily, я сидела на кубе в платье-рубашке на пуговицах с этим принтом. В 2009 году на первой официальной рождественской открытке четы Обама из Белого дома Мишель Обама, которая тогда стала новой первой леди, красовалась в платье с запа́хом с тем же самым принтом (я перевыпустила его в несколько укрупненном варианте). Какой приятный сюрприз! Спустя несколько десятилетий после выпуска модели с принтом-цепочкой рисунок все еще не потерял своей актуальности, что делает его поистине неподвластным течению времени. Хотя в момент его создания время надо мной имело большую власть. В первые два года существования моего бизнеса у меня появилось двое детей. Сказать, что у меня не было ни минуты свободного времени, – это ничего не сказать.

Все шло к тому, что я скоро перестану справляться в одиночку. Я больше не могла продолжать вести дела из дома и сняла крошечный двухкомнатный офис на Западной 55-й улице, который стал выполнять функции шоурума, склада и рабочего кабинета одновременно. Оливье, мой лучший друг из Женевы, ставший в то время фотографом, приходил помочь с байерами. Я пыталась убедить некоторые крупные торговые дома с 7-й авеню начать продавать платья. Раз за разом я получала отказ. Все как один повторяли мне одну и ту же фразу: «Широкая публика не станет покупать эти бутичковые платьица». Эту дверь открыть не получалось, зато другая, намного более важная, распахнулась после знакомства с сыном одного из бизнесменов с 7-й авеню, который решил войти в мое положение. Его звали Джонни Померанц, и он сказал, что все, что мне нужно, – это шоурум на 7-й авеню и специалист по продажам.

Мне было 25 лет, я в одиночку строила бизнес в чужой стране, и у меня совершенно не было опыта в сфере торговли одеждой.

– Я не знаю ни одного специалиста по продажам, – сказала я Джонни.

– Позвони мне через пару дней, – ответил он.

Так в моей жизни появился Дик Конрад. Ему было 39 лет, у него за плечами был огромный опыт в продажах, и он находился в поисках нового бизнеса, куда бы мог вложиться. Он рискнул и согласился стать моим партнером за оклад 300 долларов в неделю и 25 %-ную долю в компании. Мне показалось, что недельное жалованье и 25 % от того, что стоит ноль, – это пустяки. Мы ударили по рукам. Я вложила в нашу новую компанию 750 долларов, Дик – 250, и мы заключили договор аренды шоурума на 7-й авеню. Мы были в деле!

Я заказала для Дика несколько мужских рубашек из джерси Ферретти, чтобы он смог понять и на себе прочувствовать уникальность ткани. Он оценил ее. Дик знал лучших байеров специализированных магазинов и лучших универмагов страны и обзвонил их всех. Все они прибыли в наш новый шоурум по адресу 7-я авеню, дом 530, и сделали заказы. К концу 1972 года наша оптовая выручка достигла отметки в 1,2 миллиона долларов.

С Ферретти по-прежнему работалось непросто, и тем не менее он великодушно согласился дать нам четырехмесячную отсрочку по выплатам, что давало нам возможность отправить заказы и получить деньги от продаж, перед тем как нам надо было платить ему. До того, как мы пришли к такому соглашению, в какой-то момент мы настолько задержали выплаты, что мне пришлось пойти в ломбард напротив Нью-йоркской библиотеки и заложить кольцо с бриллиантом, подаренное Эгоном и моим отцом на рождение Татьяны. (Я выкупила его спустя четыре недели с сумасшедшей комиссией.)

Среди самых первых фасонов, которые мы выпустили, были простое и идеальное платье-майка, мое любимое платье-рубашка и свободное платье-колокол, которое было доступно в коротком и длинном варианте и стало очень популярным. Потом появился топ с запа́хом, что-то вроде топа, который носят балерины во время репетиций, в комплекте с такой же юбкой. Их моментально раскупили. Но настоящий прорыв случился, когда я увидела по телевизору Джули Никсон Эйзенхауэр, которая выступала с речью в защиту своего отца, президента Ричарда Никсона, во время Уотергейтского скандала. На ней был комплект из топа с запа́хом и юбки. Я задумалась: «Что, если соединить топ и юбку и превратить их в платье?» Так родилась идея создания платья с запа́хом.

Поначалу разработка этого фасона оказалась не такой уж простой задачей. Мне хотелось, чтобы у него был широкий пояс, который бы визуально уменьшал талию, юбка, скроенная по косой, и декольте, открывающее грудь настолько, чтобы это было сексуально и при этом не выходило за рамки приличий. А еще я хотела, чтобы у платья были воротник и манжеты жесткой формы, в точности как у исходной модели топа. Мы с Бруной часами стояли перед раскройным столом на фабрике в пригороде Флоренции и возились с бумажными выкройками, пытаясь сложить кусочки пазла воедино. Нам помогала Сью Файнберг – дизайнер из Америки, прошедшая обучение в Италии, – я наняла ее на должность управляющего производством и дизайном на фабрике Ферретти. Большую часть времени мы с ней проводили голышом, примеряя на себя образцы, над которыми трудились за раскройным столом, чтобы проверить, как они сидят. Наконец один сел идеально.

Т/72 – номер, присвоенный первой модели платья с запа́хом от Дианы фон Фюрстенберг, которое было выпущено в 1974 году. 40 лет спустя эта модель все еще продается. Конечно, платья-халаты существовали и до этого. Это классический фасон – платье, которое запахивается без помощи пуговиц и молний, как кимоно. Но эта модель отличалась тем, что была сделана из джерси. Ткань повторяла изгибы тела, подчеркивая все его достоинства, была невероятно мягкой и удобной и одновременно облегала фигуру, словно вторая кожа.

Платье с запа́хом дебютировало в 1974 году на нашем с Эгоном совместном показе в отеле Pierre. Мы с ним к тому времени уже расстались, и Эгон ушел из банка, чтобы стать дизайнером мужской одежды. На показе он представил коллекцию рубашек, тоже сшитых из тканей Ферретти. Для платьев с запа́хом я выбрала два анималистических принта: змеиный и леопардовый. Я хотела, чтобы в моих платьях женщины чувствовали себя сексуальными и изящными, словно кошки, и, судя по всему, не прогадала. Эти платья и расцветки вызвали такой ажиотаж, что скоро их можно было увидеть на улицах всех городов Америки. Благодаря маленькому платью с запа́хом стоимость, в которую оценивался мой бизнес, выросла в семикратном размере.

Конечно, Ферретти был на седьмом небе от счастья. К концу 1975 года производство вышло на уровень более 15 тысяч платьев в неделю. Его фабрика под Флоренцией работала на нас на полную мощность. Ферретти поверил в меня, и я более чем оправдала его ожидания. За пять лет на наших заказах его фабрика заработала свыше 35 миллионов долларов.

Все это без бизнес-плана, без какого бы там ни было анализа рынка, без фокус-группы, без пиар-менеджера, без рекламного и брендинг-агентства. Все, что у меня было, – это замечательная идея, талантливый производитель, который вкладывал душу в качество своей продукции, и амбициозный специалист по продажам, который верил в меня и отправлял на встречи с покупателями в универмаги по всей стране. Магазины обожали, когда к ним приезжала настоящая молодая принцесса, выпускающая удобные и сексуальные платья, которые были по карману большинству женщин. Во время этих встреч я забегала в примерочные и показывала женщинам, как нужно завязывать пояс платья и чувствовать уверенность в себе и своем теле.

Но это было только начало. Глядя на то, как благодаря этим новым платьям женщины стали верить в себя и свою красоту, я сама обретала все больше уверенности и, как следствие, ощущала себя все красивее. Я излучала то, что продавала, – непринужденность и гармонию в самоощущении себя. Мы стали одним целым с платьями и тем, что они символизировали. Тогда я этого еще не понимала, но я превратилась в бренд.

Темпы роста компании были головокружительные. Я не успела оглянуться, как у меня в штате было почти сто человек, включая сотрудников склада, который мне пришлось снять на 10-й авеню для хранения тысяч экземпляров прибывающих из Италии платьев. Маленькое платье с запа́хом в одночасье завоевало весь мир, а я бежала вслед что есть мочи, пытаясь угнаться за ним. Со всех сторон сыпались новые возможности, но я была молода и мне не хватало опыта и компетенций, чтобы оценить их, так что я едва ли была способна разобраться и решить, какие предложения принять и зачем.

Когда еще в 1973 году ко мне стали обращаться разного рода предприниматели, предлагая продать им «лицензию» на производство товаров под моим именем, я даже не знала, что это слово означает. Кого только среди них не было: и семейный бизнес по продаже шелковых платков, и опытный бизнесмен с 7-й авеню, который хотел продавать рубашки, сделанные из тканей Ферретти, и владелец небольшой фирмы по продаже чемоданов, который хотел выпустить новую коллекцию сумок под моим именем, и ловкий предприниматель, решивший заняться изготовлением очков. Я подписывала контракт за контрактом, пока мое имя не появилось на 17 категориях товаров. К концу 1976 года продажи по лицензионным соглашениям перевалили за сто миллионов долларов. Мне было 29.

Казалось, все, к чему я прикасаюсь, превращается в золото. Косметическая линия, которую я разработала вместе с подругой просто потому, что люблю косметику, не была исключением. Идея начала зарождаться, когда в одной из поездок я потеряла всю свою косметику и мне надо было срочно найти ей замену, но оказалось, что продукция, которая продавалась в универмагах, безнадежно устарела – и с точки зрения упаковки, и даже запаха. Все косметические средства были слишком скучные и не соответствовали новому игривому настроению, царящему в моде. «Раз у меня так хорошо получается одевать женщин, – сказала я себе, – почему бы не дать им возможность поэкспериментировать с ярким макияжем, который сделает их еще красивее?»

Лично я обожала пользоваться профессиональным театральным гримом, который продавался в магазине Make-Up-Center в квартале от моего первого офиса. Я не могла устоять перед красными, лиловыми, бирюзовыми и фиолетовыми баночками и скупала все цвета, что у них были. Мне нравилось усаживаться на большую квадратную столешницу в своей ванной, опускать ноги в раковину, чтобы быть ближе к зеркалу, и пробовать разную косметику. У меня было подходящее для макияжа лицо: широкие верхние веки и выразительные скулы. Другим я тоже любила делать макияж и хорошо в этом наловчилась.

Идея превратить это увлечение в бизнес укрепилась неожиданным способом. Я была в Лос-Анджелесе, в отеле Beverly Wilshire. В то время у меня был мимолетный роман с кинозвездой Райаном О’Нилом, и он должен был зайти за мной, чтобы мы вместе потом отправились на ужин. Поднявшись ко мне в комнату, он начал подкалывать меня из-за количества косметики, которая стояла у меня в ванной. «Зачем тебе все это нужно?» – спросил он.

Хоть он и был большой звездой, а я всего лишь его молоденькой поклонницей, я не смогла оставить без ответа его снисходительный тон. «Мне это не нужно. Мне просто это нравится», – ответила я.

Он не отступился и продолжил с высокомерием поучать меня, тогда в ответ я решила похвастаться. «Я подумываю купить этот бренд», – сказала я. Это был блеф чистой воды, но в тот самый момент я решила, что выпущу собственную линию косметики и займусь бьюти-бизнесом.

Дурацкая идея на самом деле. При всей своей любви к косметике я ничего не знала об этом бизнесе. Как и моя подруга Сильвия Шантекалье, которая только что переехала из Парижа со своим мужем Оливье и новорожденной дочерью и искала, чем бы ей заняться. (Сейчас у нее своя очень успешная косметическая линия, которой она занимается вместе со своей дочерью, теперь уже взрослой малышкой Оливией, – я помню, как она училась ходить среди банок с декоративной косметикой и кремами.) Сильвия тоже обожала косметику, так что мы стали ездить по лабораториям и общаться с опытными разработчиками товаров с целью определить дальнейший план действий. «Выпустите парфюм, – твердили нам все как один, – на этом можно отлично заработать».

Я понятия не имела, с чего начать, поэтому наняла специалиста в этой области – бьюти-консультанта Боба Лоэба, и втроем мы разработали мой первый парфюм – легкий приятный аромат, названный в честь моей четырехлетней дочери Татьяны. В парфюме «Татьяна» сочетались чудесные ароматы белых цветов – гардении, жимолости и жасмина. В качестве рекламной кампании мы распространили тысячи бесплатных пробников аромата, прикрепив их к биркам платьев, которые я отправляла по всей стране. Официальные продажи парфюма «Татьяна» начались в 1975 году, и он довольно быстро стал очень популярным, а также положил начало волне новых цветочных ароматов, таких как, например, «Чарли» от Revlon.

В процессе работы над усовершенствованием парфюма и развитием косметической линии я начала собирать информацию для написания своей первой книги «Книга красоты Дианы фон Фюрстенберг: как стать более привлекательной, уверенной в себе и чувственной женщиной». Довольно смело с моей стороны было полагать, что я могу раздавать такие советы в возрасте 28 лет, но где бы я ни появлялась, меня спрашивали, как я живу, что ем, как поддерживаю себя в форме и какой косметикой пользуюсь. Всем было интересно узнать мои секреты красоты, и я решила написать об этом книгу. На самом деле я не считала, что у меня есть какие-то секреты, но эти вопросы заставили меня задуматься о концепции красоты.

А еще у меня был скрытый мотив. Таким образом я хотела разузнать все, что только можно, про бьюти-бизнес. В поиске материала для книги я беседовала со множеством экспертов о питании, процедурах для волос, уходе за кожей, занятиях спортом, косметике – обо всем, что было связано с вопросами красоты. Собирать данные для книги мне помогала Эвелин Портрет, очаровательная жена Боба Лоэба. Книга была опубликована в 1976 году и хорошо продавалась.

Презентация нашей косметической линии состоялась в конце 1975 года в маленьком магазинчике, который я открыла на Мэдисон-авеню (недвижимость в то время была дешевой). В передней части помещения я установила четыре небольшие стойки с высокими стульями, где можно было экспериментировать с тестерами, – мне хотелось, чтобы женщины получали такое же удовольствие от процесса, как и я, когда развлекаюсь с косметикой, сидя на краю столешницы в ванной. Этот бутик стал моей версией магазина Make-Up-Center, и я была от него в восторге. Как и женщины, которые приходили без четкого понимания того, как лучше наносить макияж, а уходили с кучей товаров и индивидуальной схемой, которую им подбирал наш профессиональный визажист Николас. В семидесятые было модно наносить много косметики, так что наш проект пришелся как нельзя кстати.

Я была довольна своим маленьким косметическим стартапом – мы с Сильвией не вкладывали в него много денег, продавали товары в заводской упаковке, работали в моей квартире и особо не спешили делать из него что-то большее, чем магазин на Мэдисон-авеню. Наконец легендарный Марвин Трауб из Bloomingdale’s уговорил меня открыть там свой косметический бренд-корнер и запустить продажи по всей стране. Я тогда была очень занята работой над платьями и своими лицензионными товарами, а сделка с Bloomingdale’s означала необходимость нанимать дополнительных специалистов по продажам, вкладывать деньги в рекламу и посвящать этому проекту кучу времени, которого у меня не было. Но я мечтала войти в ряды первопроходцев вроде Хелены Рубинштейн, Элизабет Арден и Эсте Лаудер, так что все равно решилась на это. Нас ждал потрясающий успех.

В рамках кампании по продвижению косметической линии, платьев, а также моей книги о красоте я отправилась в тур по стране вместе с визажистом Джиджи Уильямс. С ней было легко и весело путешествовать. Джиджи уже тогда сделала себе пирсинг, она была классная, стильная и милая, как сейчас бы сказали – девчонка-хипстер, и она была замужем за художником Ронни Катроном, любимым ассистентом Энди Уорхола. Мы с Джиджи чувствовали себя рок-звездами – путешествовали по стране, давали интервью местным новостным каналам и ездили по универмагам, где женщины терпеливо стояли в длинных очередях, чтобы им сделали макияж. Немного теней на веки, хайлайтера на скулы, мотивационная речь – что не менее важно, и, конечно, пшик парфюма «Татьяна». Мы получали удовольствие от этих перевоплощений и возможности подарить женщинам уверенность в себе.

Беседуя с женщинами, я все больше стала осознавать, как много из них сомневались в себе. Я слушала рассказы об их комплексах и делилась своими, и благодаря этому мы все начинали чувствовать себя сильнее. Это был очень искренний диалог, очень честный обмен. Чем сильнее я становилась, тем больше мне хотелось, чтобы и другие становились сильнее. Сейчас я понимаю, что именно тогда, когда я почувствовала свою силу, у меня появилось желание помогать женщинам обрести веру в себя, желание, которое никуда не ушло по сей день, и только крепнет.

И все же тогда моей главной целью было обретение свободы и независимости. Я постоянно находилась в движении. Мне нравилось быть этакой женщиной-торнадо – залетать в помещение на своих высоких каблуках и тут же уноситься дальше, пересаживаться с рейса на рейс, как будто это были не самолеты, а автобусы, чувствовать себя прагматичной, деятельной и сексуальной. Мне нравился образ молодой успешной бизнес-леди, которая улыбается своей тени и подмигивает своему отражению в зеркале. Мне нравилось жить жизнью мужчины в женском теле. В каком-то смысле я стала женщиной, которой хотела стать, и именно тогда, когда мне было 28, я встретила Барри и мы влюбились друг в друга. Он тоже был молодым боссом, ему только-только исполнилось 33 года. Мы оба воплощали свою американскую мечту, вместе и по отдельности.

Мое платье с запа́хом стало культовым, а я стала знаменитостью. Меня ассоциировали с моими товарами, я была для них ходячей рекламой, и все это произошло в мгновение ока. Успех превзошел все мои самые смелые ожидания.

На меня обратила внимание даже солидная газета Wall Street Journal, опубликовавшая на первой полосе в номере от 28 января 1976 года статью о моей «модной империи». Тем утром, преисполненная гордости, ранним рейсом я отправлялась в Кливленд на встречу с покупателями в универмаге (я старалась ночевать дома с детьми и улетать рано утром). В самолете практически не было женщин. Я села рядом с каким-то бизнесменом и водрузила себе на колени стопку из газет и журналов. Сверху был Wall Street Journal. Он глазел на меня и мои ноги в течение нескольких минут, пыхтел и сопел, пытаясь придумать, как завязать разговор, и наконец спросил: «Что такая красивая девушка делает с газетой Wall Street Journal?»

Я посмотрела на него, но не сказала ни слова. Я могла показать ему первую полосу, сказать, что эта статья обо мне, но мне показалось, что это будет слишком просто, и я промолчала. До сих пор горжусь тем, что смогла тогда сдержаться и оставила свой триумф при себе. Хотя, конечно, с тех пор я рассказала эту историю столько раз, что можно с уверенностью сказать: я взяла все, что могла, от этого бедняги и его шовинистского поведения, которое было очень распространено в то время.

Появление в СМИ всегда притягивает еще большее внимание общественности, и два месяца спустя я появилась на обложке журнала Newsweek. В те времена, когда еще не было ни CNN, ни интернета, это было важным событием. Планировалось, что на обложке будет президент Джеральд Форд, которого республиканцы только что выдвинули в кандидаты в президенты от своей партии, впервые после того, как он сменил Ричарда Никсона в Белом доме, но вместо него на обложку поместили меня – должно быть, редакторы решили, что так они обеспечат большее количество продаж этому номеру. После срочного звонка из Newsweek я схватила одно из своих любимых бело-зеленых платьев-рубашек из джерси и помчалась в студию Скавулло, который выкроил время, чтобы сделать мне фотографию, хотя был занят съемкой обложки для журнала Cosmopolitan.

Появление на обложке Newsweek положило конец всякой анонимности, которая еще у меня оставалась, и поначалу это меня пугало. Меня пригласили в Белый дом прямо перед тем, как статья попала в руки Луиса Эстевеса, калифорнийского дизайнера кубинского происхождения, который одевал первую леди Бетти Форд. Это был мой первый визит, так что можете себе представить мое изумление, когда я оказалась за столом с президентом Фордом и мы начали шутить на тему того, что Newsweek выбрал для обложки меня вместо него! Все это казалось невероятным, особенно когда ко мне подошел представиться Генри Киссинджер, потому что сама я бы его не узнала. В результате мы подружились и, когда они с женой Нэнси купили дом в Коннектикуте неподалеку от меня, стали часто ужинать вместе.

Мы все знаем, какое значение для бренда имеет упоминание в СМИ, но обложка журнала Newsweek запустила настоящее цунами. После той статьи продажи платьев резко подскочили, за возможность продавать их стало бороться больше магазинов, а у меня появилось новое и очень прибыльное направление работы – дизайн товаров для дома.

Молодость трудно вообразить без пыла и дерзости. Людей более старшего возраста этот неукротимый азарт раздражает, им он кажется проявлением неразумности, и они удивляются, когда он торжествует. Именно это и произошло со мной и компанией Sears, Roebuck. Вскоре после обложки в Newsweek со мной связался производитель постельного белья для Sears, который хотел начать выпускать товары под моим именем. Постельное белье? Я задумалась. Зачем останавливаться на постельном белье? В то время Sears были очень влиятельной компанией со множеством магазинов, и огромный каталог с их товарами был на каждом кухонном столе. У них был огромный рекламный бюджет – их реклама в журналах обычно занимала восемь-десять страниц, демонстрируя весь спектр товаров для дома. Почему бы не дать покупателям Sears возможность выбрать более интересные товары – мои?

Я набросала какие-то эскизы и полетела в Чикаго на встречу со всемогущим Чарльзом Мораном, руководителем отдела товаров для дома в Sears, продажи которого составляли около одного миллиарда долларов в год. Мама часто потом вспоминала, как в тот день я ушла из дома в шесть утра с огромной папкой, в которой была моя презентация. Думаю, даже она осталась под большим впечатлением от моего рвения и напора.

Помню этот зал для заседаний совета директоров – вокруг меня много белых мужчин среднего возраста со Среднего Запада, они бросают беглые взгляды на мои эскизы и разглядывают это странное существо из Нью-Йорка с копной кудрявых волос, иностранным акцентом и длинными ногами, которое пытается убедить их в том, что она должна стать дизайнером товаров для дома для американского среднего класса. Я могу только догадываться, о чем они подумали, когда в ответ на вопрос Морана о том, в какую сумму я оцениваю свою работу, я сказала, что не возьмусь за это меньше, чем за полмиллиона долларов. По тем временам это была неслыханная сумма, но я была молодой и дерзкой. Шли недели, и я стала бояться, что перегнула палку, но потом мне позвонили и сказали, что принимают мое предложение. Единственное, о чем я не подозревала, так это о том, что, подписав контракт с Sears, я нарушила табу. Если твои товары продаются в таких люксовых универмагах, как Neiman Marcus и Saks, нельзя одновременно работать с продавцами масс-маркета типа Sears. Но благодаря тому, что на мои платья в этих универмагах был сумасшедший спрос, мне это сошло с рук.

Уже в третий раз устроив в своей квартире дизайн-студию, я наняла Мариту, молодую девушку с превосходным вкусом, и мы начали создавать то, что, по сути, было линейкой моих фирменных товаров для Sears – коллекцию под названием The Diane von Furstenberg Style for Living Collection. Начав с простыней и полотенец, мы быстро перешли на шторы, посуду, ковры и в конечном итоге даже на мебель. У нас уходило много сил на разработку дизайна и координирование цветовой гаммы разных товаров, которые затем надо было презентовать целому полчищу байеров Sears в разных категориях. Вскоре я наняла пару опытных художников по тканям, Питера и Кристин Д’Асколи, которые стали руководить созданием коллекции для Sears. И оно того стоило. За семь лет, что я проработала с Sears, розничные продажи моей линии товаров для дома достигли ста миллионов долларов в год.

Неудивительно, что я называю этот период своего бизнес-пути американской мечтой. Я пишу эти строки, и даже мне самой сложно поверить в то, как многого я достигла за такой короткий срок. Меньше чем за пять лет я прошла путь от молоденькой девушки из Европы, намеренной заработать себе на жизнь, к успеху, который превзошел все мои ожидания. В 27 лет я купила поместье Cloudwalk, в 29 попала на обложку журнала Newsweek, а в качестве подарка на свое тридцатилетие купила себе огромную квартиру на 5-й авеню.

Разумеется, у моего успеха была цена. Меня не покидало ощущение, что мне нужно бежать все быстрее и быстрее, чтобы поспеть за бизнесом, и это вселяло в меня чувство тревоги. У моей тревоги были основания, и они подтвердились, когда американская мечта обернулась кошмаром.

Я знала, что это произойдет, но мой бизнес-партнер не слушал меня. Как и мой юрист, бухгалтер и Ферретти, если уж на то пошло. Я была тем человеком, который ездил по стране и лично появлялся в магазинах, видел бесконечное количество вешалок с трикотажными платьями с рисунком в одном универмаге и такое же количество вешалок все с теми же трикотажными платьями с рисунком в универмаге через дорогу. А они все видели только лавину заказов, посыпавшихся после обложки Newsweek, и поддерживали решение увеличивать производство платьев с запа́хом всех расцветок – бело-голубых, бело-красных, бело-зеленых! В шкафах у женщин по всей стране уже висело как минимум по два, пять, а то и десять экземпляров этих платьев, если не больше, – и спрос на них обвалился.

Я помню то воскресенье в январе 1978 года, когда целая страница в New York Times была заполнена рекламными объявлениями от каждого универмага города о распродаже платьев с запа́хом. Но я настолько привыкла видеть рекламу платьев, что меня это особо не насторожило. Масштаб бедствия я осознала только на следующий день, в снежный понедельник, когда в Women’s Wear Daily объявили, что рынок был «перенасыщен» моими платьями и что распродажи ознаменовали «конец тренда». Платья по-прежнему пользовались популярностью у публики, но за один день спрос на покупку новых рухнул в универмагах по всей стране. Я была близка к панике. Число заказов резко упало, и я оказалась со складом непроданных товаров стоимостью в 4 миллиона долларов. Что делать? Единственное, что мне пришло в голову, было тут же остановить производство двадцати пяти тысяч новых платьев, которые каждую неделю выпускались на фабрике Ферретти. Он был в ярости, но у меня не было выбора. Моя компания была на грани банкротства. Я была в шоке.

Даже тогда я осознавала, а сейчас уж и подавно, что в этом была только наша вина. Мы вели себя как начинающие наездники на лошади, закусившей удила. Интуиция подсказывала мне, что надо расширяться и разнообразить ассортимент товаров чем-то помимо платьев с запа́хом, но, когда я сообщила об их переизбытке на рынке, никто не придал этому значения. Наши платья были повсюду. Я хотела выпустить коллекцию, создать целый гардероб, но мои партнеры игнорировали вероятность того, что спрос на платья когда-то закончится. Мне надо было настоять на своем и урезать производство после обложки Newsweek.

Я прекратила партнерство с Диком Конрадом, выкупив его 25 %-ную долю в компании за один миллион долларов, наняла нового генерального директора, сменила юриста и бухгалтера, рекомендации которых привели к плачевным последствиям. Теперь я была председателем совета директоров, единоличным собственником и главным дизайнером фирмы Diane von Furstenberg, Ltd. Так что письмо от Роя Кона, самого грозного адвоката Америки и правой руки сенатора Джозефа Маккарти, было адресовано на мое имя. Ферретти нанял его, чтобы засудить меня. У меня сердце замерло в груди, но я не показала своего страха. Решив, что лучшая атака – это нападение, я позвонила Рою Кону. «Учитывая все, что я знаю о Ферретти, не думаю, что вы хотите со мной связываться», – пригрозила я и положила трубку. Мой блеф сработал. Больше он мне не писал.

И тем не менее у меня по-прежнему был полный склад нераспроданных товаров и тяжеленный камень на сердце. Барри изучал мои цифры и пытался найти решение. Его поддержка была неоценима, но он ничего не понимал в модном бизнесе.

Хорошая новость состояла в том, что благодаря успеху платьев мое имя было у всех на устах. Фирмы с 7-й авеню, которые отвергли меня несколько лет назад, вдруг заинтересовались покупкой моего бизнеса. Тогда же в моей жизни появился очередной яркий персонаж из мира моды – Карл Розен, ставший моим спасителем. Я называю его «Ферретти с 7-й авеню»: такой же прогрессивный и страстно увлеченный своим делом, он тогда только что заключил сделку с Кельвином Кляйном на производство линейки джинсов и теперь хотел заключить лицензионное соглашение на производство платьев под моим именем. Он предлагал не только выкупить нераспроданные товары и избавиться от них, но также взять на себя руководство компанией и гарантировал мне выплату ежегодного лицензионного вознаграждения в размере минимум один миллион долларов. Барри занялся заключением сделки. С ним трудно вести переговоры, но Карл оказался ему под стать. Переговоры длились долго. Только недавно Барри признался мне, что в какой-то момент он сильно перегнул палку и думал, что провалил сделку и Карл откажется. Но он принял наши условия.

В который раз подтвердилось кредо моей мамы: то, что казалось наихудшим вариантом развития событий, в итоге обернулось во благо. Я не только избавилась от гнетущих финансовых обязательств, но и сумела заключить выгодное соглашение.

Я продолжила путь к своей американской мечте и вновь вспомнила мамины слова. «Если одна дверь закрылась, откроется другая», – говорила она, и так и произошло. Дела моей косметической линии с момента ее запуска в 1975 году шли очень хорошо, особенно у парфюма «Татьяна», и теперь, когда платья перестали входить в круг моей ответственности, я могла сосредоточиться на развитии своего бьюти-бизнеса. Без тени сожаления я избавилась от шоурума в модном квартале и переехала в роскошный офис на пересечении 57-й улицы и 5-й авеню, в сердце косметического мира. Я арендовала весь двадцать четвертый этаж старого здания Squibb в стиле арт-деко по адресу 5-я авеню, 745, с видом на Центральный парк. Офисы компаний Revlon и Estée Lauder были расположены в здании напротив. Помещение, которое предыдущий арендатор использовал как склад, я превратила в свой личный кабинет – он получился просторным, с террасой и интерьером в розовых тонах. Я была счастлива и чувствовала себя на вершине мира!

Так как я была председателем совета директоров и единоличным владельцем компании, я могла делать с ней все, что захочу. Вопрос инвестиций в бьюти-бизнес не стоял – продажи по моим лицензионным соглашениям, которые распространялись на платья и товары для дома Sears, достигали 150 миллионов долларов в год и обеспечивали меня высоким доходом. Своим новым генеральным директором я назначила Шеппарда Зинового. Я также наняла специалиста по продажам в индустрии красоты Гари Саважа, которого переманила из Pierre Cardin, где он занимался парфюмом, а обворожительная Дженет Чин стала отвечать за разработку продукции. Я даже построила суперсовременную лабораторию прямо у нас в офисе, ею заведовал химик из Италии по имени Джанни Моска. Надевая белый халат при входе в лабораторию, чтобы протестировать образцы, которые он разработал вместе со своим ассистентом, я чувствовала всю серьезность происходящего – это была мечта, ставшая реальностью.

Теперь, когда я перестала заниматься делами, связанными с платьями, у меня освободилось время для экспериментов с цветами, текстурами и дизайном упаковок. В семидесятых мы все очень ярко красились, и мы с Дженет наслаждались процессом разработки цветов, придумывая им названия и занимаясь дизайном упаковок. По совету Гари мы назвали коллекцию «Власть цвета», и это название подходило как нельзя лучше. Когда другие косметические компании, от Revlon до Estée Lauder, купили и скопировали наши новые цвета сразу же после их выпуска, у меня это вызвало не раздражение, а гордость. Для меня вообще не существует более искреннего комплимента, чем подражание. Мы переделали упаковку: больше никаких дешевых заводских упаковок – вместо них мы сделали очень милые белые пудреницы, их пластиковое покрытие было похоже на мрамор и перламутр одновременно, а поверх красовалась моя подпись в золотом цвете. Я всегда говорила, что макияж – это секрет между женщинами и их зеркалами и отражение нашего настроения. Исходя из этого, мы создали румяна всевозможных цветов, разделив их на три категории оттенков: «страстные ярко-розовые» для женственного, игривого настроения, «красные как стоп-сигнал», когда хочется подчеркнуть свою силу и власть, и «металлик новой волны» с более нейтральными и спокойными коричневатыми оттенками.

По мере увеличения числа продуктов в нашей косметической линейке росло и количество всяких бутылок, коробок и крышек, которые нам надо было хранить на складе. У меня возникло дежавю – все было в точности как со складом платьев, вплоть до огромного количества складских работников, которые нам были нужны, чтобы заведовать этим всем. У каждого товара была своя упаковка с уникальным списком ингредиентов в составе. Многочисленным цветам, которые нам так нравилось придумывать, требовались собственные ярлыки с указанием состава. И так до бесконечности. Управление и обслуживание косметической линии требовало больших финансовых затрат.

Притом что нам очень нравилось работать над созданием этой коллекции и публика хорошо приняла ее, нам сообщили, что деньги в основном приносит «Татьяна» – аромат, выпущенный в новом флаконе, который был сделан на заказ у скульптора Сержа Мансо, – мы расширили его до целой линии товаров для ванной.

А еще у меня возник замысел нового парфюма. Мне хотелось создать нечто особенное, страстное, с сильным ароматом и в необычном флаконе. Я назвала его Volcan d’Amour («Вулкан любви»). Так как на его создание меня вдохновило время, проведенное с Пауло на Бали, я посвятила новое творение ему.

Я не пожалела средств на этот аромат: созданием уникального и дорогого флакона занялся мой друг – дизайнер, а в прошлом фокусник Дакота Джексон, а дизайн коробки для флакона я заказала у еще одного своего друга – бразильского художника Антонио Петикова. Между универмагами Bloomingdale’s и Saks шла борьба за то, где будет впервые представлен аромат, и по случаю его запуска я устроила сногсшибательную вечеринку в своем офисе, установив пирамиды из свежих цветов франжипани (плюмерии), доставленных с Гавайев, которые символизировали подношения балийским вулканам. Из офиса мы отправились вниз по 5-й авеню в Saks, где нас ждали модели, одетые в голубые саронги, – я сама разработала их дизайн, а затем они были вручную расписаны золотыми вулканами мастерами с рынка Денпасара.

О чем я только думала? Да, дела у компании шли очень хорошо. К 1981 году валовый объем продаж составил 40 миллионов долларов, но и наши расходы были колоссальными. Совокупная заработная плата более трехсот сотрудников составляла миллион долларов в месяц!

Я стала нервничать из-за необходимости укладываться в такие расходы и в связи с постоянно возрастающим количеством флаконов, крышек и коробок. В 1982 году из-за скорости, с которой рос наш бизнес, ко мне вернулись бессонные ночи и панические настроения, пережитые во время краха 1977 года. Спрос рос, и мне надо было вкладывать все больше и больше денег в пополнение запасов товаров, в сотрудников, систему обслуживания и маркетинг. Я снова переживала за слишком быстрые темпы нашего роста.

Теперь я, конечно, знаю, что надо было читать огромные тяжеленные финансовые отчеты, которые каждую неделю исправно приносили мне Гари Саваж и Шеп Зиновой, но я их не читала. В моем понимании они заведовали финансами компании, а я отвечала за креативную часть процесса.

Правда в том, что в поездке по островам Индонезии вместе с Пауло, когда мы придумывали рекламную кампанию для «Вулкана любви», деньги были последним, о чем я думала. Я вверила заботу о финансах мужчинам из Нью-Йорка. Я понятия не имела, до какой степени мы были в долгах.

Конец настал так же внезапно, как и в тот снежный январский день, когда все мои платья вдруг стали уцениваться. На этот раз мы с Пауло были в Париже, когда мне позвонил Шеп и сказал, что я должна вернуться, чтобы лично подписать залоговую бумагу, и что банк Chemical отказывается выдавать деньги в долг, пока я этого не сделаю. Залоговая бумага? Это означало, что я могу потерять Cloudwalk и свою квартиру. Да ни за что.

Вернувшись, я осознала всю чудовищность кризиса. Десять миллионов долларов! – вот сколько компания задолжала банку. Я понятия не имела, что мы одалживали такие суммы, чтобы покрыть свои операционные расходы. Я не прочитала ни одного финансового отчета. Единственным выходом было продать компанию. «Если вы сможете», – сказал мне противный банкир.

У меня ушли месяцы на то, чтобы заключить сделку, которая могла освободить меня от обязательств перед банком. Я продала компанию большой английской фармацевтической фирме Beecham, которая начала процесс аккумулирования небольших косметических компаний, чтобы стать игроком на этом рынке. В Нью-Йорке, чувствуя, что банк загоняет меня в угол, я вкладывала все свои усилия и еще больше ресурсов в недавно выпущенный аромат «Вулкан любви». А в Лондоне, я помню, чувствовала себя такой взрослой в своем люксе в отеле Claridge’s, обсуждая с председателем совета директоров Beecham будущее своего бизнеса.

До сих пор Claridge’s остается для меня самым любимым отелем в мире, и мне было очень лестно, когда в 2010 году они попросили меня заново отделать несколько их люксов, – интерьеры получились чувственными, роскошными и статусными. Они были очень довольны результатом, и с тех самых пор эти номера постоянно забронированы. Когда я вижу свой портрет, висящий на стене в их лобби рядом с фотографиями Уинстона Черчилля и Джеки Кеннеди, я тут же вспоминаю, какой важной персоной чувствовала себя, когда останавливалась тут, несмотря на панику, связанную с долгом, нависшим надо мной, как грозовая туча, в Нью-Йорке.

Сделка, которую мы наконец заключили с Beecham, была очень удачной. Они увеличили размер суммы, которую предлагали изначально, до 22 миллионов долларов плюс лицензионные отчисления и крупная ежегодная выплата за услуги консалтинга. Я не верила своему счастью. Противный банкир получил свои деньги, а у меня оставалось еще 12 миллионов. «Победа! – написала я в своем дневнике. – Я свободна, богата, и у меня будто упала гора с плеч». Но при всем этом я также чувствовала грусть. Я продала успешный проект, у которого была душа. Но у меня не было выбора.

Так первый акт моей карьеры под названием «американская мечта» подошел к концу. Мои достижения превзошли мои самые смелые ожидания, и я испытывала невероятную гордость за товары, которые выпустила на рынок. Я построила два бизнеса и продала два бизнеса. Я достигла своей цели, став финансово независимой. Я могла отойти от дел, путешествовать по миру, и мои дети были бы обеспечены до конца своей жизни.

С одной стороны, это было как глоток свежего воздуха. Мне было 36, впервые за 13 лет мне не надо было переживать за свой бизнес, и я наслаждалась этим ощущением. С другой стороны, я чувствовала опустошение. Со временем стало понятно, что мое слово практически не имеет веса в вопросах, связанных с дизайном, качеством и, что самое главное, распространением многих товаров, которые продолжали выпускаться под моим именем. Мало-помалу мое простое маленькое платье исчезло. Платья, которые продавал Карл Розен и его компания Puritan, а также находились под влиянием стиля 80-х и стали шиться с подплечниками – как только я потеряла над ними власть, они потеряли свой узнаваемый облик. Несметное количество товаров продолжало выпускаться под моим именем, но я больше не имела отношения к их дизайну и лишилась возможности творческого самовыражения.

И все-таки я не могла без него – я осознала, насколько сильно я соскучилась по работе, вскоре после сделки с Beecham, когда пришла в чудесный магазин антиквариата под названием A La Vieille Russie[9] в отеле Sherry-Netherland, чтобы купить себе в подарок ювелирное украшение. (Я часто покупаю ювелирные украшения в честь особых событий, в знак верности себе, – например, кольцо после расставания с мужчиной.) В этот раз я покупала прекрасный ювелирный гарнитур с аквамаринами и заметила пустующее помещение по другую сторону отельного лобби, которое сдавалось в аренду. Я решила снять его, и вуаля. Пусть ненадолго, но американская мечта зажглась вновь.

Чутье подсказывало мне, что роскошный отель Sherry-Netherland на углу 59-й улицы и 5-й авеню был идеальным местом для того, чтобы представить свою статусную коллекцию в духе экстравагантных 80-х. Чета Картеров и их дешевые пальто выехали из Белого дома. Въехала чета Рейганов, а вместе с ними меха и дизайнерская одежда миссис Рейган. Миллионы людей смотрели телесериалы «Династия» и «Даллас», мода и стиль сильно изменились. В моду вошли объемные прически и большие подплечники, Дональд Трамп и нувориши. Это был не тот Нью-Йорк, в который я влюбилась, но я подумала, что могу заработать на вошедшей в моду расточительности и снова выпускать товары собственного дизайна.

Дизайном интерьера занялся известный архитектор Майкл Грейвс – это стало его первым проектом для магазина розничной торговли. Сейчас мне кажется полным сумасшествием то, что, пока он наводил красоту в магазине, я даже не знала, какие вещи буду там продавать! Моя импульсивность в который раз овладела мной. Не было никакого бизнес-плана, только концепция – вещи а-ля от кутюр с использованием изысканных тканей. Мне казалось, что линия дорогой одежды премиального уровня укрепит позиции моего бренда и это, в свою очередь, поможет другим лицензионным товарам, которые были мне неподконтрольны.

За дизайн новой линии отвечали я и молодой талантливый француз Стефан Дженсон, которого я наняла себе в помощь. Управляющим магазином был назначен Оливье Гелбсманн. Я назвала и магазин, и новую линию одежды своим именем – Diane, – и первая коллекция получилась восхитительной. Для создания элегантных платьев в пол и других элементов вечернего гардероба мы использовали самые изысканные и дорогие ткани – итальянский шелк, французское кружево, шотландский кашемир. Я хорошо заработала на сделке с Beecham, так что у меня не было надобности ни на чем экономить, в том числе на рекламной кампании для Diane перед ее выпуском в 1984 году. В мире высокой моды крайне важна «картинка». Вещи должны соответствовать образу высокой моды, излучать элегантность, вызывать желание обладать ими, поэтому для рекламных снимков я наняла Хельмута Ньютона, известного немецкого фотографа, знаменитого своими выдающимися эротическими фотографиями. Я всегда мечтала попасть к нему в объектив, и он был в восторге от идеи использовать меня в качестве модели. Съемки проходили в особняке в стиле арт-деко на юге Франции, и мы замечательно провели время. На снимках я предстала в разных образах из коллекции Diane – в вечерних платьях и в моем любимом черном смокинге с вуалью на лице. Фотографии получились прекрасными, и я дорожу ими до сих пор.

Первое время все указывало на то, что у Diane есть все шансы на успех. Мы по телефону приняли заказы на дорогое бальное платье из розового шелка и черного кружева, а также на роскошные смокинги и вечерние пижамы. Среди моих первых восторженных покупателей были Брук Шилдс, Бьянка Джаггер и Ивана Трамп. Все это не могло не радовать.

Вещи были красивы, хорошо сделаны и в точности соответствовали духу времени, но, оглядываясь назад, я понимаю, что мне не особо нравился тот период в моде. Все в нем было не так. Нью-Йорк середины восьмидесятых был не тем Нью-Йорком, который вскружил мне голову в начале семидесятых. В моей личной жизни тоже настали перемены. Дети разъехались по школам-пансионам, и в эмоциональном плане мне нужно было что-то новое.

Ален Элканн появился в моей жизни как раз тогда – умный, привлекательный, нуждающийся во внимании писатель, который искал себя, пытаясь понять, кто он как творец, мужчина и отец своих троих детей. Идея стать для Алена музой и спутницей жизни привлекала меня больше, чем строительство еще одного бизнеса.

А еще меня привлекали перемены, происходящие в то время в Европе. Меня радовала перспектива объединения Европы – я купила целую кучу голубых флагов Евросоюза с двенадцатью звездами и расставила их по своей квартире. Недавно избранный французский президент Франсуа Миттеран был представителем интеллигенции, и атмосфера, воцарившаяся в Париже, манила. Оставив свой только что начавший развиваться бизнес, я собрала вещи и переехала в Париж.

Я взяла с собой кусочек Нью-Йорка – свою ассистентку Эллен. Она пришла ко мне на работу, когда ей было девятнадцать лет, а теперь вышла замуж за француза и переехала в Париж одновременно со мной. Мы держались друг друга, и это помогало нам справляться с тоской по дому.

А я ох как скучала по дому. Я даже не могла представить, что меня ждет такой тяжелый кризис идентичности – как личностный, так и с точки зрения характера и собственного чувства стиля. Я привезла с собой в Париж свои прекрасные новые вещи, но Алену они не понравились. Тогда-то он и купил мне обувь на плоской подошве и заставил заказать твидовые блейзеры у своего миланского портного. Стиль женщины и то, как она одевается, во многом отражает ее внутреннее состояние, и я постепенно стала чувствовать себя потерянной и ощущать неуверенность. Расставшись с Пауло, я была в расстроенных чувствах и очень коротко подстриглась, что требовало частых походов к парикмахеру, а я не делала этого уже много лет. Впервые я стала чувствовать, что старею, и начала курс еженедельных процедур для лица. Несмотря на то что я жила в Париже, эпицентре моды, я отреклась от моды и всего, что построила. Новая линия и магазин в нью-йоркском отеле Sherry-Netherland больше не имели для меня значения. Вскоре после своего переезда я все это закрыла и продала свою квартиру на 5-й авеню.

Строя свое счастье в Париже, я скучала по детям и писала им каждый день. Я проводила время с писателями и открыла небольшой издательский дом Salvy – это принесло мне огромное удовольствие и гордость и стало одним из основных положительных моментов во время этого странного, но поучительного периода моей жизни. Мне очень нравилось устраивать литературные салоны у себя дома и быть издателем, но все же я поняла, какой женщиной не хочу становиться.

Матч-реванш

Будет лукавством, если я скажу, что, когда в 1990 году я переехала из Парижа в Нью-Йорк, я быстро вернулась к себе настоящей и вновь обрела уверенность в себе. Я была потеряна. Мой бизнес, точнее то, что от него осталось, находился в плачевном состоянии. Лицензии продавались и перепродавались, вследствие чего мои дизайны потеряли свою оригинальность. Моя косметическая линия исчезла в процессе слияний и поглощений, и единственным, чему удалось выжить, был легкий, сексуальный парфюм, названный в честь моей дочери, но и его было не узнать: его новый владелец Revlon сделал флакон фиолетовым и изменил аромат.

Я не просто потеряла свой бренд, я чувствовала, что утратила то, что определяет меня как личность. Я не осознавала, насколько сильно мое самоощущение было завязано на работе. Я больше не понимала, кто я такая. Мои дети тогда учились в Брауновском университете и стали прекрасными молодыми людьми. Я очень ими гордилась, а вот собой – нет.

Какой же я была дурой! Изменив себя, я себя потеряла. Наивно продала лицензии на производство товаров под своим именем без всяких ограничений, своим обязанностям по ведению бизнеса предпочла служение мужчине, и все это привело к тому, что бренд потерял свою индивидуальность и большую часть своей прибыльности. Мой доход от лицензионных платежей упал примерно на 75 процентов. Когда я бывала в офисах нескольких оставшихся владельцев лицензий, они практически не обращали на меня внимания и игнорировали мои идеи. Я больше не представляла для них ценности – в их глазах я была просто модельером, который когда-то давно выпускал модные платья, и они только и ждали, чтобы я оставила их в покое.

Когда мне было 25 лет, меня называли вундеркиндом. Когда мне исполнилось 40, я стала лишь отголоском прошлого. Я снова начала выпрямлять волосы. Я ненавидела то, во что превратились вещи, которые выпускались под моим именем, и не могла их больше носить. После легких платьев из джерси, саронгов балийского периода и твидовых блейзеров из моей парижской жизни моей новой личной униформой стали кутюрные жакеты YSL, облегающие юбки от Alaïa и узкие брюки от Romeo Gigli. В попытке идти в ногу со временем я заказала роскошную кутюрную одежду от нового талантливого французского дизайнера Кристиана Лакруа – платья с большими пышными юбками и богато расшитые жакеты. Те вещи были прекрасны и соответствовали духу времени, но не мне самой. Я практически их не носила.

Я думала, что моя неуверенность была заметна окружающим, но оказалось, что нет. Художница Ан Дуонг, которая в то время была моделью у Кристиана Лакруа, а затем стала моей близкой подругой, помнит, как впервые увидела меня в его модном доме в Париже. «Ты примеряла вещи Кристиана и поразила меня своей красотой», – сказала она мне недавно. Я не могла поверить услышанному. Я помню, что в тот день чувствовала глубокое отчаяние и уж точно не ощущала себя красивой. Это вновь подтвердило тот факт, что незнакомая женщина может казаться идеальной, но это не всегда означает, что она сама ощущает себя таковой. Я уж точно себя такой не чувствовала. И хоть сейчас я уделяю много времени общению с молодыми девушками, рассказывая им, что они должны стать для себя лучшими друзьями и что счастье заключается в уверенности в себе, в тот потерянный период своей профессиональной жизни я была сапожником без сапог. Я толком не знала, кто я такая.

Я сделала несколько фальстартов в попытке вернуться к работе. В 1990 году я оформила еще одну неудачную лицензионную сделку по производству линейки платьев, на этот раз с компанией среднего сегмента. У фирмы не ладились дела, и они рассчитывали с помощью моего имени укрепить свой имидж. У главы компании была очаровательная улыбка и голубые глаза, он был полон энтузиазма, и ему удалось меня убедить. Мое решение было продиктовано желанием вернуться в магазины. Мы в них вернулись, но очень ненадолго. Компания объявила о своем банкротстве в день, когда подразделение DVF должно было выпустить свою вторую коллекцию. К тому времени я вложила много времени в создание этих новых платьев, и мне они даже нравились, так что, не думая ни минуты, я сказала команде, с которой я работала в той компании, чтобы они перевезли платья ко мне в офис и перешли на работу ко мне. Конечно, это было импульсивно и не сработало. Мы выпустили еще одну коллекцию, но у меня не было ни ресурсов, ни желания снова заниматься оптовой торговлей.

«Забудь о магазинах, – сказала я себе, – почему бы не продавать напрямую тем, кто был моими первыми постоянными клиентами и все еще помнит обо мне?» Окрыленная этой идеей, я полетела в Сан-Франциско на встречу с влиятельной компанией Williams Sonoma, занимающейся торговлей по каталогам, Барри полетел со мной. Продажи товаров по каталогам стремительно росли, и я надеялась, что в Williams Sonoma оценят перспективу расширения своей товарной линейки, добавив к ней каталог с вещами Diane von Furstenberg. Мы мило пообедали с главой компании, но он сказал, что они не заинтересованы во мне, как, впрочем, и в любом другом дизайнере. Уходя, мы с Барри чувствовали свое поражение. Теперь мы часто смеемся, вспоминая тот день, когда оба чувствовали себя лузерами после неудавшейся сделки.

Все еще одержимая идеей прямых продаж, я решила создать «журналог» – наполовину каталог, наполовину журнал, и попросила молодого графического дизайнера Фабьена Барона придумать его концепцию. Он сделал прекрасный макет, но так как у меня не было ни средств, ни компетенций для того, чтобы выпустить его, эта нелепая затея так и осталась неосуществленной.

Что-то просто обязано было произойти – и произошло, летом 1991 года в зале ожидания Concorde в аэропорту имени Джона Кеннеди. Я отправлялась в Венецию поддержать двадцатилетнюю Татьяну на балу дебютанток, который устраивал граф Джованни Волпи в своем дворце. В аэропорту ко мне подбежал мужчина. «Где вы пропадали? – спросил он и представился как Джо Спеллман, директор по маркетингу. – Вы снова нужны миру моды. Вы можете стать главной звездой новой эпохи». Я посмотрела на него скептически, но мне, конечно, было приятно, что меня узнали. Джо был маркетинговым гением и работал в Elizabeth Arden, затем в Estée Lauder, а также был консультантом бывшего главы Bloomingdale’s Марвина Трауба. Вернувшись из Венеции, я провела с ним несколько встреч. У Джо возникла поразительная идея. «Как насчет телевизионных продаж?» – сказал он.

Я никогда раньше не слышала о телемагазинах, но почему бы и нет? Очевидно, что это был способ продавать напрямую покупателям. Несколько недель спустя субботним утром мы все сели на поезд «Метролайнер» и отправились в Филадельфию, оттуда на машине в пригород Вестчестер на встречу с компанией QVC. Я понятия не имела, чего ожидать, когда мы шли в телестудию, где проходил прямой эфир. Там мы стали свидетелями того, как звезда мыльных опер Сьюзан Люччи за несколько минут продала сотни шампуней и кондиционеров, а цифры на экране компьютера показали, что продажи составили 600 тысяч долларов! В тот момент я поняла, что будущее наступило, и это будущее было миром телемагазинов.

Глядя, как Сьюзан напрямую обращается к своим покупателям через телеэкраны, я загорелась. У меня возникла идея возрождения своей косметической линии на телевидении, но у QVC был другой план. Они хотели, чтобы я делала для них платья. Я колебалась, до конца не понимая, как можно продавать платья по телевизору, а также, по правде говоря, меня немного смущала назойливость, с которой они в то время демонстрировали товары. Я сказала им, что мне надо подумать.

Я рассказала Барри о поездке в QVC. По стечению обстоятельств он узнал об этом канале во время переговоров с кабельными компаниями Comcast и Liberty, которые им владели. Все сложилось как нельзя лучше. Барри ушел из Fox и был в поиске нового направления работы. Точно так же, как в молодости мы были успешными боссами, в тот момент мы оба были «безработными» и в поиске новых возможностей. Кто бы мог подумать, что и моя, и его карьера продолжится в одном и том же месте – на QVC.

В моей дизайн-студии при помощи молодых сотрудниц Кэти и Коллин, которые достались мне в наследство от фирмы среднего сегмента, мы трудились над созданием – нет, не платьев, а проекта под названием Diane von Furstenberg Silk Assets. Эта линия состояла из сочетающихся между собой шелковых предметов одежды и шарфов с принтами, которые можно было стирать. Концепция моделей была в их простоте: рубашки объемного кроя, свободные брюки с резинкой на талии, которые не надо было примерять. Яркие и радостные цвета, крупные эффектные принты, и все элементы можно было как угодно сочетать между собой, составляя разные комбинации. У каждой мини-коллекции был свой источник вдохновения. При создании принтов для коллекции Giverny мы вдохновлялись цветовой палитрой французского художника-импрессиониста Клода Моне. Еще одна коллекция – Pietra Dutra[10] – была вдохновлена флорентийским мрамором. На основе этих тем создавалась история, которую легко и с воодушевлением можно было обсуждать на телевидении.

Вот так я снова вернулась к своим истокам – созданию цветовых палитр и дизайну принтов. Не менее заманчивыми были наши с QVC финансовые договоренности – они согласились покупать вещи напрямую у производителя в Гонконге. В мои обязанности входила работа над дизайном одежды, а также контроль за ее качеством и сроками поставок. Затем я должна была лично продавать ее по телевизору и заниматься всей рекламой и промокампаниями. За это QVC собирались платить мне 25 процентов сверх фабричной стоимости вещей. И для QVC, и для потребителей это было очень выгодно, потому что в процессе не были задействованы оптовики-посредники. А моя выгода была еще и в том, что мне не надо было нести ответственность за товарные запасы, потому что вещи в QVC будут присылать напрямую с фабрики. Эта сделка была огромным облегчением. Как-никак мне дважды пришлось продать свою компанию именно потому, что я не сумела должным образом распорядиться товарными запасами!

В ноябре 1992 года, в день моего первого эфира, на котором я должна была представить линейку Diane von Furstenberg Silk Assets, я заселилась в свой номер в отеле Sheraton Great Valley в соседнем с телестудией здании, и там меня ждал прекрасный букет цветов с запиской «Добро пожаловать домой и удачи! Я люблю тебя. Барри». Под «добро пожаловать домой» он имел в виду свои секретные и успешные переговоры, по итогу которых к нему переходило управление QVC – шаг, который запустил его карьеру в интерактивном медиапространстве и цепочку событий, которые в итоге привели его туда, где он сейчас.

За два часа продажи Silk Assets составили 1,3 миллиона долларов. Руководство QVC и Барри, который сделал мне сюрприз, приехав на эфир, аплодировали мне, глядя на растущие с бешеной скоростью цифры на экране. Молодой редактор Vogue Кейт Беттс тоже приехала на эфир, чтобы стать свидетелем исторического события. «Шоу-торги, – так начиналась ее статья. – Vogue стал свидетелем того, как зарождается модный феномен». В один миг я перешла из категории «сбитых летчиков» в категорию новаторов.

Если я скажу, что мы с Барри стали пионерами индустрии телешопинга, это не будет преувеличением. Участие Барри придало веса этому торговому феномену, а мое участие в качестве модельера создало ему рекламу. В Вестчестер потянулся нескончаемый поток людей, которые хотели воочию увидеть, как происходит революция в розничной торговле. О нас и о QVC вышло огромное количество статей в журналах и газетах.

Наши дела шли все лучше и лучше. Зрители просто влюбились в Silk Assets. Во время одного из эфиров 1993 года я продала 2200 пар шелковых брюк меньше чем за две минуты!

Успех – это не только шик, но и тяжелый труд. Работа в прямом эфире, который часто проходил посреди ночи, очень изматывала. Я чувствовала себя Вилли Ломаном из «Смерти коммивояжера», катаясь туда-обратно по автомагистрали Нью-Джерси. Но мои труды окупились сполна. За очень короткий срок выручка от продаж Silk Assets достигла 40 миллионов долларов.

В 1996 году Барри продал свою долю в QVC и купил контрольный пакет акций в Home Shopping Network. Я со своим бизнесом последовала за ним, и продажи продолжали расти. Успех линии Diane von Furstenberg Silk Assets помог мне вновь обрести уверенность в себе, но по телевизору я не могла продавать простые, облегающие и более изысканные платья, которые отражали мой собственный стиль. Мне этого не хватало.

Мне безумно хотелось воскресить свой фирменный бренд и вернуться в дорогие бутики. Я увидела проблески того, что это вот-вот станет возможным. Наступил тот период девяностых, когда стала заметна растущая ностальгия по семидесятым. Во главе этого движения был Том Форд, который вдохнул в модный дом Gucci новую жизнь, воскресив дух этого легендарного десятилетия.

«Начни снова выпускать свои платья», – сказал мне Ральф Лорен во время встречи, на которой я пыталась убедить его, в числе других дизайнеров, присоединиться ко мне и заняться продажами по телевизору. Карл Лагерфельд и Джанни Версаче сказали то же самое: «Верни самые первые модели своих платьев. Нам они так нравятся». Того же мнения была и Роуз Мари Браво, которая тогда была директором универмага Saks Fifth Avenue, – она снова и снова уговаривала меня перевыпустить маленькие платья из джерси. Вдруг до меня дошло, что я была чем-то вроде культовой фигуры семидесятых. На волне ностальгии молодые модные дизайнеры радовались встрече со мной. Помню, как-то я шла мимо бара Pitti в районе Вест-Виллидж, где как раз тогда обедали новые авангардные дизайнеры Марк Джейкобс и Анна Суи. Они с воодушевлением помахали мне. Я была удивлена, мягко говоря, и мне очень польстило, что такие модные молодые таланты меня признают. Другой молодой дизайнер Тодд Олдхэм посвятил мне свой модный показ – опять-таки мне это польстило, но я немного опешила. Помню, как подумала: «Похороны отменяются».

Ностальгия по семидесятым и моим платьям продолжала расти. Молодые девушки, сверстницы моей стильной дочери Татьяны, начали охотиться за винтажными платьями с запа́хом DVF по нью-йоркским секонд-хендам и барахолкам. Все указывало на то, что их пора вернуть. Вопрос был в том, как это осуществить. Тогда казалось, что ответ есть у компании Federated Department Stores, которая после ряда слияний и поглощений стала одним из крупнейших игроков на рынке розничной торговли в Америке и помимо прочего владела универмагами Bloomingdale’s и Macy’s. Мы встретились за завтраком с ее президентом Алленом Квестромом, с которым были знакомы еще с прошлых времен, и я предложила выпустить фирменную линию товаров эксклюзивно для его магазинов. Мы могли начать с платьев, а затем со временем расширить ассортимент до аксессуаров, нижнего белья и товаров для дома. Было немного самонадеянно с моей стороны пытаться заключить сделку с Federated, учитывая тот факт, что я не занималась розничной торговлей уже десять лет, но Аллена заинтересовала идея эксклюзивного контракта с дизайнером.

Он представил меня руководству компании, и мы обсудили финансовую сторону, а также вопросы, связанные с мерчандайзингом. Я хотела использовать ту же схему, что и с телемагазином: на мне – дизайн, на них – проведение закупок напрямую у производителя и ответственность за товарные запасы. Так как это предполагало большое количество обязательств и финансовых вложений с их стороны, я тоже хотела показать серьезность своих намерений. Я собиралась взять на себя финансовые обязательства по обустройству профессиональной дизайн-студии с опытными и талантливыми дизайнерами. Мы пожали руки.

Без колебаний я рассталась со своим офисом на углу 5-й авеню и 57-й улицы, где работала с 1979 года. Его размер уменьшился с целого этажа до маленького закутка, который был устаревшим, ни для чего не пригодным и неоправданно дорогим. Мне нужно было помещение побольше, которое бы вдохновляло на креатив и могло быть одновременно дизайн-студией и шоу-румом, где можно проводить презентации для покупателей и прессы.

Когда мне было 30, мне хотелось, чтобы мой офис располагался в роскошном пространстве в престижной части города. Когда мой возраст стал приближаться к 50, мне захотелось работать в более богемной атмосфере и быть собственником помещения. Я стала смотреть варианты в Нижнем Манхэттене и нашла кирпичный каретный двор постройки 1858 года в районе Митпэкинг, на западном окончании 12-й улицы, у самого Гудзона, – очаровательное просторное помещение площадью почти 1400 квадратных метров, с небольшим бассейном у входа, потолками с открытыми балками и красными кирпичными стенами. Чего только не было раньше в этом здании – и конюшня для полицейских лошадей, и студия художника Лоуэлла Несбитта, а в последнее время его занимал офис рекламного агентства.

Я тут же влюбилась в это место, чем вызвала глубокую обеспокоенность у Александра, который не мог понять, почему я хочу купить дом в занюханном районе среди мясников и проституток. Он был в таком ужасе, что даже позвонил моей матери и попросил, чтобы та попыталась меня отговорить. Им это не удалось, хотя в их возражениях была доля истины. Там и правда воняло, и довольно сильно, а по утрам надо было переступать через презервативы и мусор на улице. И тем не менее я была в восторге от этого места. Странным образом мощеные улицы напоминали мне о Бельгии, и я решила не обращать внимания на скептиков. На свое пятидесятилетие я купила себе каретный двор.

В Вест-Виллидж ощущались энергия, разнообразие и единение, которых я никогда не чувствовала на 57-й улице. Это было настоящее сообщество, и я быстро наладила отношения со своими колоритными соседями. Первым из них был Флоран Морелле – экстравагантный сын известного французского художника Франсуа Морелле. У Флорана была своя закусочная неподалеку, на улице Генсвурт, она работала круглосуточно, и туда ходили местные художники, рабочие и артисты травести-шоу. Он сам часто одевался как травести и настолько открыто заявлял о том, что у него ВИЧ, что даже разместил информацию об уровне своих лимфоцитов на прилавке рядом с меню. Флоран был настоящим крестным отцом местного сообщества и намеревался сохранить старые низкие кирпичные здания близлежащих домов. Он спросил у меня, смогу ли я провести благотворительный вечер по сбору средств в поддержку его кампании по превращению района в объект культурного наследия, и я, конечно же, согласилась.

Этот благотворительный вечер стал первым из многих, которые я затем стала проводить во втором маленьком здании, которое купила по соседству со студией. Он был похож на городскую ярмарку, в которой принимало участие множество местных ресторанчиков. Мероприятие прошло на ура, и в 2003 году у Флорана получилось добиться своего – микрорайон получил статус «Исторического района Генсвурт-маркет». Это стало огромным достижением и спасло потрясающие старые кирпичные дома от сноса. Флоран осуществил свою мечту. Александру начала нравиться яркая эклектика района, и вскоре его офис тоже переехал в мое помещение.

Казалось, на Западной 12-й улице все было в новинку и жизнь била ключом. Эта атмосфера распространилась и на мой развивающийся бизнес: с того момента, как мы въехали, все как будто завертелось быстрее и стало расти – в том числе напряжение и стресс.

У нас была небольшая команда. Кэти и Коллин занимались всеми вопросами, связанными с Diane von Furstenberg Silk Assets и HSN. Для моего нового проекта с Federated мы собрали международную команду дизайнеров: Кристиан из Голландии, Эвелин из Пуэрто-Рико и Серхио из Колумбии. А еще к нам присоединилась молодая жена моего сына Александра, получившая образование в сфере моды в Школе дизайна Parsons. Ее работа началась с отбора принтов. В точности как я много лет назад на фабрике Ферретти, она тихонько приходила в студию и начинала разбирать архивные рисунки времен моей юности. В те месяцы, пока мы еще были на стадии переговоров с Federated, мы с ней вместе разработали дизайн для первых моделей.

Я решила, что нужно воссоздать ту ткань джерси, что я использовала для пошива платьев в семидесятых. Ферретти умер, и его фабрики закрылись, но у меня сохранились образцы тканей. После того как в 1979 году наши с Ферретти пути разошлись, некто мистер Лэм из Гонконга стал шить мои платья для Карла Розена и Puritan Fashions.

С нашей последней встречи с мистером Лэмом прошло почти 15 лет, и вот я снова приехала к нему в Гонконг, чтобы обсудить воссоздание моего итальянского трикотажа из семидесятых. В нашу прошлую встречу его фабрика была маленькой, теперь же она стала огромной, а мой бизнес – очень маленьким, и тем не менее он принял меня с распростертыми объятиями. В обмен на вложения, которые он должен будет сделать для разработки моей фирменной ткани и установки печатного оборудования более высокого уровня, я перевела на его фабрику производство Diane von Furstenberg Silk Assets. В моем распоряжении была команда его технологов, и вместе мы разработали идеальную ткань джерси – она была такой же плотной, как итальянский оригинал, но на этот раз была выполнена из 100 %-ного шелка и выглядела намного дороже. Я поделилась с ними своими знаниями о ручной печати и провела уйму времени с технологами. Потребовалось много терпения и упорства, но это определенно того стоило. Результат был потрясающий.

Принимая непосредственное участие в производстве на фабрике мистера Лэма, я словно вернулась в прошлое, только сейчас я была в Китае, а не в Италии и у нас с работниками фабрики на обед была лапша, а не спагетти. Я и правая рука мистера Лэма по имени Патсо мотались туда-обратно между его офисом в Гонконге и фабриками в Китае, и это было очень утомительно. Она работала не менее усердно, чем я, и была полна решимости добиться поставленной цели.

На этом мой вклад в развитие нового проекта не закончился. Я решила написать бизнес-мемуары, которые должны были провести черту между настоящим и будущим и представить меня новым клиентам. Недолго думая, за помощью в написании книги я отправилась к своей подруге Линде Бёрд Фрэнк, которая оказала огромное влияние на мою жизнь своими статьями в журналах New York и Newsweek. Я собиралась приурочить публикацию книги «Диана: фирменная жизнь»[11] к выпуску своей первой коллекции для Federated. В рамках промокампании для книги и линии одежды были запланированы встречи с покупателями в их магазинах по всей стране. Летом 1996 года, когда работа над книгой была почти закончена, до меня дошли сокрушительные новости: сделка с Federated отменяется.

Был вечер пятницы, и я ехала за город, когда раздался звонок. Я узнала, что президент компании Аллен Квестром уволился, наше сотрудничество больше не представляло для них интереса и им жаль, что так получилось. Наверняка были и другие причины, но даже если они мне их и сообщили, я о них забыла. Я была в полном шоке. Я была раздавлена. Я так рассчитывала на эту сделку. И что мне теперь было делать?

Те выходные мы с Барри провели в доме Cloudwalk. Как обычно, он подбодрил меня и посоветовал двигаться дальше. К утру понедельника у меня был готов новый план. Очевидный план. План, который все это время был у меня прямо под носом. Платье с запа́хом. Квинтэссенция и символ семидесятых. Я решила, что перевыпущу его и снова сделаю это в одиночку.

Многое указывало на то, что все получится. Благодаря успеху QVC мое имя снова приобрело известность, я даже удивилась, насколько высоко оно было в списке самых узнаваемых брендов, опубликованном в тот год в журнале Women’s Wear Daily. Итак, мое имя было известно, на платье был спрос, и в моем распоряжении была идеальная ткань.

Я позвонила Роуз Мари Браво, и мама вновь оказалась права. Одна дверь закрылась. Другая дверь открылась. «Как это замечательно, – сказала Роуз Мари, – для Saks будет честью представлять твои платья с запа́хом».

Я отошла от дел, когда мне было 36. И вот мне 50, и я начинаю все сначала. Я нервничала, но была в неописуемом восторге. Успешное возрождение моего бренда в таком люксовом универмаге, как Saks, докажет всему миру и мне самой, что первый раз не был случайностью. Но сначала мне надо было это осуществить.

Я решила назвать новую линию одежды «Diane» – так же, как свою недолговечную кутюрную линию, на бирках которой было выведено мое имя моим же почерком. Эта надпись также стала и первым рисунком, который я придумала для новых моделей: фирменный принт из повторяющегося на ткани слова Diane. Эта идея посетила меня, пока я разговаривала по телефону, – глядя на бирку, я машинально рисовала на клочке бумаги. Все эти переплетенные между собой Diane были очень похожи на мои старые принты, и у меня возникло чувство, что это хорошая идея. Я доработала исходный рисунок из веточек, добавив новые цвета. Я перевыпустила принт с древесным рисунком и добавила несколько новых – все они были яркие, геометрические и в стиле семидесятых.

Объявление об эксклюзивном контракте с Saks вызвало огромную шумиху о моем возвращении и перевыпуске платья с запа́хом! Газеты и журналы вновь стали писать о нашем браке с Эгоном, моих детях и феномене легендарного платья. Газета International Herald Tribune назвала эту модель «образом эпохи», а заголовок материала звучал как «Необыкновенная жизнь и вольный дух Дианы фон Фюрстенберг». Журнал The New York Times рассказывал мою историю как сказку: «Жила-была принцесса, и у нее была идея. Этой идеей было платье», но точнее всего получилось у Women’s Wear Daily: «Безумные приключения Дианы».

Новое начало подарило мне ощущение молодости и отваги, но мой дневник того времени также хранит записи о множестве страхов, которые меня обуревали. Как обычно, я их не показывала. Во всех интервью, что я давала, мой голос звучал уверенно, но это было тяжелое время для меня. С одной стороны, я была в восторге и чувствовала себя помолодевшей, открывая новую страницу приключений платья с запа́хом, мне льстила реакция молодых девушек и восторг Роуз Мари Браво. С другой стороны, мне было страшно и я постоянно сомневалась в себе. Я не чувствовала себя в безопасности. Я двигалась вперед, но боялась провала. В профессиональной сфере меня застиг врасплох отказ Federated, и в личной жизни я тоже чувствовала себя отвергнутой: Марк Пеплоу ушел от меня к другой женщине, и это причинило мне боль. Это было странное время. Часть меня чувствовала себя старой, и впервые в жизни во время поездки в ЛА я была на консультациях у нескольких пластических хирургов. После этого мне стало еще страшнее, я почувствовала себя еще более неуверенной и не знала, что делать, хотя, конечно, понимала, что пластическая операция не решит моих проблем. Вместо этого я занялась зубами. У меня с ними были проблемы после неудачного падения в десять лет, и после семи недель облучения ситуация сильно ухудшилась. Александра познакомила меня со своим стоматологом, доктором Ирвином Смигелем, и после нескольких месяцев кропотливой работы я вышла от него с двумя подарками – впервые в жизни у меня была красивая улыбка и телефонный номер эксперта по уходу за кожей Трейси Мартин.

Презентация в Saks была назначена на сентябрь 1997 года. Летом, которое я провела в ожидании этого момента, произошло несколько неожиданных и очень приятных событий, которые придали мне уверенности. Меня пригласили на шикарную свадьбу к друзьям моих детей в Вирджинии, и все девушки были в платьях бренда Tocca, которые тогда были в моде, – простые цельнокройные разноцветные платья от очень популярного в то время голландского дизайнера Мэри-Энн Одежан. А вот сама молодая и модная Мэри-Энн попросила одолжить образец нового платья с запа́хом DVF с фирменным бело-бежевым принтом и, к моей величайшей радости, надела его на свадьбу. Я была очень польщена. Для меня это много значило.

Другое событие произошло в июле на показе кутюрной коллекции Dior в Париже. Я взяла с собой новую модель платья с запа́хом и надела его на показ – смелый выбор, который заставил меня понервничать. Я находилась в самой изысканной обстановке, которую только можно представить, на кутюрном шоу Dior в великолепной оранжерее и была в платье, которое, по сути, ничуть не отличалось от того, что я надела бы двадцать лет назад. Но, как это ни удивительно, именно это маленькое платье наделало шума в Париже и привлекло внимание Эми Спиндлер, талантливого молодого редактора из отдела моды The New York Times.

«В Париже, на июльском показе кутюрной коллекции Джона Гальяно для Dior, она накинула его поверх купальника, – написала Эми для воскресного выпуска The New York Times Magazine. – Когда солнце начало немилосердно нагревать крышу, все вокруг завидовали ее платью с запа́хом: она раздвинула полы юбки, обнажив ноги, закатала рукава, открыв руки, и осталась в платье размером с купальник, который был под ним. Сидящие напротив актрисы Рита Уилсон и Кейт Кэпшоу были без ума от ее образа. Как и модели за кулисами. Тогда-то ей и стало все понятно». Я действительно понимала, что происходит, и все-таки это было невероятно. Когда меня провели за кулисы к Джону Гальяно, модели в вечерних платьях говорили мне одна за другой: «О, я хочу такое платье». В Париже оно произвело такой фурор, что я позвонила в свой офис в Нью-Йорк и попросила передать мне еще несколько образцов через друга, чтобы я могла надеть другое платье с запа́хом на кутюрный показ Chanel. Каждый день я выходила в платье с новым принтом.

Мой первый показ в Нью-Йорке, который прошел в сентябре на Западной 12-й улице, получился нетрадиционным, и от него Эми была в таком же восторге. На нем демонстрировались только платья с запа́хом и несколько расшитых бисером рубашек с принтами в сочетании с белыми брюками. Модели спускались по крутой и узкой винтовой лестнице здания каретного двора на небольшой подиум, покрытый ковровой дорожкой, дизайн которой я придумала сама – на ней был фирменный принт Diana в черно-белом цвете. Я смотрю на это все с высоты лет, и мне просто не верится, что в 50 лет мой бизнес снова стал индивидуальным стартапом. Этот показ был очень похож на мое первое шоу в отеле Gotham. Я следовала своей интуиции и была полна решимости сделать все возможное, чтобы показ удался. Пресса была в восторге от шоу, в том числе Эми.

«Да, да, да, Диана фон Фюрстенберг вернулась вместе со своими яркими, асимметричными платьями с запахом, – написала она в Times. – Изящный и сексуальный фасон, дизайн которого был обновлен для 90-х, по-прежнему делает это платье прекрасным выбором для дерзких мамочек». Я перед Эми в неоплатном долгу: она сама носила мои платья и, будучи влиятельным модным репортером, предоставила бренду неоценимую поддержку в прессе, оказав такое же влияние на успех новой линии одежды, как Диана Вриланд на успех оригинального платья с запахом. (К несчастью, Эми умерла от рака в 2004 году. Ей было всего 40 лет.)

Для первой рекламной кампании в Saks мне нужно было подобрать подходящий образ в духе бренда. Я обратилась к своей подруге, французскому фотографу Беттине Раймс, которая мастерски снимает женщин, и мы выбрали моделью Даниэль Зинайх. Даниэль тогда было чуть за двадцать, у нее были потрясающие ноги и идеально подходящая к образу пластика. Темные волосы до плеч и удлиненное выразительное лицо были хороши, но больше всего нам в ней понравились ее индивидуальность и то, как она смеялась, – без стеснения обнажая свои ярко выраженные десны. Мы с Даниэль полетели в Париж и провели съемку новых платьев с запа́хом в моей квартире на левом берегу Сены. Для большинства моделей мы отсняли яркие фотографии, а для одного платья сделали черно-белые фото. Кто бы мог подумать, к чему это приведет.

Я пригласила Роуз Мари Браво в свою студию и с гордостью разложила перед ней стильные снимки, которые мы с Беттиной сделали в Париже, но тут возникла проблема. В затее по перевыпуску платья с запа́хом мы с ней были заодно, но ей совсем не понравились фотографии. Она сказала, что они слишком жесткие, слишком декадентские и слишком уж напоминают о недавних спорных образах бледных болезненных моделей в стиле «героиновый шик». Я была раздавлена. Все эти прекрасные яркие фотографии можно было выбросить в мусор. Должно быть, Роуз Мари стало меня жаль, поэтому, уходя, она показала на черно-белые фото Даниэль – на одном она была с серьезным выражением лица, а на другом смеялась, обнажая широкую полосу десны, – и произнесла: «Используй эти. Она выглядит счастливой!»

После ухода Роуз Мари я провела несколько часов, разглядывая эти два черно-белых снимка. Я потратила уйму времени и денег на съемку с Беттиной и не знала, что теперь делать, но что-то сделать надо было. И тут меня осенило. «Я заставлю их говорить, – сказала я себе, – и они обретут смысл». Я положила фотографии рядом и под снимком с серьезной Даниэль написала: «Он смотрел на меня всю ночь», а под снимком, на котором она смеялась, написала: «А потом сказал: «Ты чем-то похожа на мою мать».

Этот текст был забавным, но при этом рискованным, а некоторые в моем офисе посчитали его просто глупым. «Никто не хочет выглядеть как чья-то мать», – сказали они. А мне текст казался провокационным и очень нравился, и самое главное – он понравился Роуз Мари, которая согласилась помочь с рекламой, и в итоге кампания была очень успешной.

Презентация в Saks состоялась в Нью-Йорке 9 сентября и произвела настоящий фурор. Телекамеры и фотографы печатных изданий столпились вокруг женщин, которые стояли в очереди в отделе платьев, многие со своими дочерьми, чтобы купить новые платья. Спрос был настолько велик, что платья быстро были распроданы, а женщины, которым они не достались, вносили свои имена в лист ожидания, чтобы их оповестили, когда придет следующая партия. «У меня дежавю», – повторяла я полчищу журналистов. Они думали, что речь об оглушительном успехе, а я имела в виду урок, который я вынесла из него.

Я снова оказалась на поезде без тормозов – у меня не было ни бизнес-плана, ни стратегии. У меня даже не было генерального директора, чтобы управлять новой компанией. У меня просто не было времени. В новой студии на 12-й улице все еще был бедлам. Я тогда еще не закончила ремонт, нам не хватало телефонов, и компьютеры постоянно ломались. На презентации коллекции в Saks я чувствовала себя измученной и встревоженной, а еще ситуацию усугубляло то, что, заходя в примерочные с покупательницами, в зеркалах я видела свое постаревшее на двадцать лет лицо. И все же с возвращением платья с запа́хом я исполнила свою мечту.

Мы с Александрой исколесили всю страну, проехав ее вдоль и поперек. Наши появления и встречи с покупательницами в магазинах Saks наделали много шума, и платья разлетались как горячие пирожки. О нас много писали в прессе – новая красавица принцесса фон Фюрстенберг и ее свекровь, обе в платьях с запа́хом, – живые примеры того, что время над этим фасоном не властно. Когда мы были в магазинах, продажи шли хорошо, но всеобщий восторг и спрос на платья заканчивался вскоре после нашего отъезда. Эпопея с повторным выпуском платья с запа́хом была похожа на пузырь, который сильно раздулся, а потом лопнул. Я не знала, что предпринять. «Проблемы с бизнесом, теряю деньги, плана нет», – написала я в своем дневнике.

Мое долгое отсутствие привело к тому, что я была не в курсе новой реальности, наступившей в 90-е: молодые девушки практически не заходили в отделы платьев больших универмагов, а именно там висели наши платья в Saks. Старшее поколение все еще делало покупки в этих отделах, а вот Александра и ее подруги покупали одежду в небольших бутиках. Там и произошло настоящее возрождение новой утонченной модели платья с запа́хом.

Scoop. Что бы с нами было, если бы не Scoop? Scoop был новым, очень модным магазинчиком в южной части Бродвея, в районе Сохо. Он принадлежал подруге Александры, и практически все, что там продавалось, было черного цвета, включая армейские ботинки. Но владелица Scoop Стефани Гринфилд была без ума от новых разноцветных платьев с запа́хом и просто повесила их на вешалках в витрине. Их раскупили за полчаса. Из-за огромного спроса платья было трудно застать в наличии, а вскоре и на севере города, когда Scoop открыл еще один магазин на 3-й авеню в районе Семидесятых улиц, там повторилась та же история. Везде, куда за покупками ходила молодежь, платья разлетались со скоростью света, чего не скажешь о старомодных отделах платьев, на которые мы так рассчитывали.

В начале 1998 года я наняла на пост генерального директора Сьюзан Фолк, которая до этого была гендиректором у Henry Bendel. Мы также наняли известную консалтинговую компанию, чтобы они порекомендовали, какой нам стоит выбрать канал сбыта. Сьюзан познакомила меня с молодым талантливым французским дизайнером Кэтрин Маландрино, с которой она раньше работала. Кэтрин пришла ко мне на встречу в отель Carlyle, где я жила в то время. Мы беседовали о ее профессиональном пути, и я показала ей последнюю модель платья с запа́хом с темно-зеленым камуфляжным леопардовым принтом. Она пришла в восторг и согласилась присоединиться к нашей команде.

Придумывая концепцию для презентации новой коллекции, которая состояла из новых моделей платьев с запа́хом и нескольких простых однотонных платьев с мягкой драпировкой, мы вдохновлялись старыми домами моды Парижа. Я превратила студию в гостиную, повесила там картины, огромное зеркало, поставила диван и пианино из моей старой квартиры на 5-й авеню. Примерно каждые пятнадцать минут появлялись модели в разных платьях и принимали позу, неподвижно замирая у пианино или бассейна, в то время как пианист играл композиции Джорджа Гершвина или Дженис Джоплин.

Кэтрин внесла большой вклад в развитие нашей молодой компании. На следующий год, в день, когда родилась Талита, я позировала Франческо Клементе, который писал мой портрет, и на мне было платье, дизайн которого придумала Кэтрин. Я помню, как шутила, что я теперь сексуальная бабушка, позируя для Франческо в тот день. Сейчас эта картина висит в вестибюле моей студии на 14-й улице и навсегда останется у меня в памяти как напоминание о дне, когда я впервые стала бабушкой. То платье называлось «Анджелина», у него была искусная драпировка, и оно прекрасно подчеркивало фигуру благодаря всевозможным деталям в винтажном стиле. «Анджелина» стала очень успешной моделью.

Александра стала принимать все более активное участие в работе и была потрясающим лицом компании. И хотя ей нравились новые модели платьев с драпировкой, ее тревожило отсутствие у нас четкого понимания, куда мы движемся. Она была права. Из платьев с запа́хом и новых моделей с драпировкой получилась конкурентоспособная коллекция, но у нас не было внятного плана по организации ее сбыта и дальнейшему развитию бизнеса. Консультанты, которых мы наняли, посоветовали выйти на рынок среднеценового сегмента, но для него наш дизайн был слишком изысканным. Я была сбита с толку и вся на нервах.

Тем летом по дороге в аэропорт Тетерборо в Нью-Джерси, откуда мы с Барри должны были улетать на Аляску, я сбилась с пути. Проехав съезд на аэропорт, я резко свернула, на что-то налетела, и меня развернуло обратно на шоссе, после чего я врезалась в фуру. У меня была ужасная боль в груди, и я помню, как спросила у медиков из машины скорой помощи: «Можно жить с дырой в сердце?» Выяснилось, что в придачу к восемнадцати швам, которые мне наложили на голову, у меня были сломаны пять или шесть ребер и я проткнула себе легкое. (А еще я угробила BMW Барри.)

Следующие две недели – болезненные, но при этом спокойные – я провела в небольшой больнице города Хакенсак в штате Нью-Джерси. Там были отличные доктора и такая серьезная охрана, что я решила, что со мной на этаже лежит глава криминальной группировки. Барри и дети отчаянно хотели, чтобы меня перевели в нью-йоркскую больницу, но я отказалась. Мне нравилась та маленькая больница и то, что я могу побыть одна – Хакенсак был достаточно далеко от Манхэттена, чтобы отбить охоту навещать меня. Мне нужен был перерыв. Я знала, что очень устала и запуталась, и Александр тоже это понимал. «Ты попала в аварию, потому что сама не знаешь, что делаешь», – сказал он не в качестве упрека, а скорее потому, что переживал за меня. Возможно, это замечание прозвучало слишком резко, но, я думаю, он был совершенно прав. Точно так же, как за несколько лет до этого я считала, что рак языка символизировал мою неспособность к самовыражению, на эту аварию я смотрела как на симптом отсутствия «дорожной карты» у моего бизнеса.

Ночи, проведенные в больнице, были долгими и мучительными, хотя у меня была очаровательная сиделка, с которой мы подружились. У меня осталось не так много воспоминаний от тех двух недель, проведенных на «ничейной земле», так как я не писала о них в своем дневнике. Все, что мне известно, это то, что у меня была трубка в легком, я не читала и не смотрела телевизор и неподвижно ждала, пока поправлюсь. Я поправилась. Медленно, но верно все плохое вышло из меня вместе с потом.

Я знала, что нужно что-то менять, и, как только вернулась в свои апартаменты в отеле Carlyle и обнаружила, что в спальне течет потолок, это стало спусковым крючком. «Все, с меня хватит, – сказала я себе, – я переезжаю в свою студию».

И началась новая жизнь.

На верхнем этаже каретного дома на Западной 12-й улице в соседнем с моим личным офисом помещении я обустроила чудесное жилое пространство. Я украсила его балийскими безделушками, у кирпичной стены поставила кованую кровать с балдахином, сделала большую гардеробную, которая также служила студией для занятий йогой. Я была в восторге от своего нового декора в богемном стиле, который так разительно отличался от интерьера моих апартаментов в отеле Carlyle. По утрам я делала себе кофе и выходила на улицу практически в одной пижаме, чтобы пройтись вдоль реки. У меня была небольшая гостевая комната, в которой останавливалась мама, когда навещала меня. Ей там всегда было не очень уютно, и только годы спустя до меня дошло, что голые кирпичные стены, должно быть, напоминали ей о лагерях.

А вот Кристиан Лабутен обожал ночевать в этой гостевой спальне и практически жил в ней, когда показывал свои ранние коллекции обуви на моем обеденном столе. Его сексуальные туфли на каблуках с красной подошвой тогда только начали продаваться в таких универмагах, как Barney’s, Jeffrey и Neiman Marcus. Я была свидетелем того, как к каждому сезону он создавал новые потрясающие коллекции туфель, отправляя в продажу только несколько моделей зараз. Я посоветовала ему создать базовую линию, которую он будет выпускать каждый сезон, и горжусь тем, что помогала ему превратить свой талант в огромный бренд мирового уровня. Мы стали лучшими друзьями, начали устраивать совместные встречи с покупателями в магазинах по всей стране и ездить вместе на отдых. Мы прошли и проехали по пыльному Шелковому пути на территории Узбекистана от Ташкента до Самарканда, оттуда через Бухару, Хиву, Фергану и до границы с Афганистаном. Мы с Кристианом оба Козероги и, как две маленькие козочки, любим карабкаться вверх. Мы лазили по египетским холмам и крутым горам Бутана.

Больше всего в своей студии на Западной 12-й улице я любила ощущение того, что нахожусь на своем месте. Мой собственный стиль и вещи, которые я выпускала, снова стали одним целым – простые, радостные, сексуальные, – и впервые за много лет я почувствовала гармонию в своей жизни. Благодаря этому, а также не без помощи креативных персонажей из моего колоритного района я словно стала молодой и обновленной версией себя. Я снова начала устраивать шумные вечеринки, среди которых и та, что была посвящена выходу моей книги «Фирменная жизнь»[12]. Татьяна попросила знакомых своих знакомых организовать музыкальное сопровождение, и так мы все познакомились с Расселом Стайнбергом, который стал отцом моей второй внучки Антонии.

В бизнесе по-прежнему были трудности, но потихоньку он стал набирать обороты, и я определенно чувствовала себя счастливее, чем в последние годы. Меня очень тронуло приглашение стать членом совета директоров Совета модельеров Америки, которое получила в 1999 году. Я очень этим гордилась – признание коллег меня обнадеживало. Впервые за многие годы я больше не чувствовала себя чужаком. Я вернулась в мир моды.

Чего я не предвидела, так это стычки с Александром, которую мы потом прозвали «семейной интервенцией». Вся семья собралась в нью-йоркском офисе Барри, чтобы обсудить создание Семейного благотворительного фонда Диллер-фон Фюрстенберг. После этой дискуссии у нас с Александром, который занимался семейными финансами, произошел конфликт. «Тебе нужно сосредоточиться на создании плана развития компании и перестать разбрасываться деньгами, – сказал он, – или прикрыть лавочку».

Я очень сильно разозлилась на то, что он мне вот так предъявил претензии, или на то, что мне в принципе предъявляют претензии, если уж на то пошло. В конце концов, это были мои деньги и у нас был прогресс. Я понимала, почему Алекс переживает, но мне показалось, что в тот раз это было не столько про деньги, сколько про меня саму. Когда я только начинала заниматься бизнесом, моей целью была финансовая независимость, и я ее достигла. В этот раз моей целью было доказать себе и миру, что тот первый успех не был чистой случайностью. Мое самоуважение было важнее, чем цена достижения этой цели. Плюс дело было и в платье с запа́хом – модели, которую я придумала и которая снова висела в женских гардеробных. Прикрыть лавочку? Сейчас?

Я громко стукнула кулаком по столу. «Дай мне шесть месяцев! – сказала я. – Я все исправлю, вот увидишь». Алекс уступил мне, и мы все сговорились на шести месяцах.

Конечно, он был прав. Я не могла просто продолжать бесцельно тратить деньги. Но восторги молодых женщин по поводу моих платьев вселяли в меня веру в то, что я на правильном пути, и я хотела продолжать двигаться в этом направлении. И тем не менее мне нужна была помощь профессионала в сфере продаж.

Тогда в моей жизни появилась Паула Саттер.

Владелица магазинов Scoop Стефани познакомила меня со своей молодой подругой и бывшей коллегой Паулой за обедом во французском бистро Balthazar. Паула, которая тогда была глубоко беременна, раньше занимала должность вице-президента отдела продаж и маркетинга в DKNY. Они со Стефани обе были частью «команды мечты» компании Donna Karan, которая с таким успехом запустила линию DKNY в восьмидесятых. Многие женщины, бывшие частью той команды, потом сделали блестящую карьеру. «Возьми ее», – сказала Стефани. На встрече с Паулой у меня в офисе мне пришлось ее уговаривать. Она не хотела связывать себя обязательствами работы на полную ставку в связи с тем, что вот-вот станет матерью, но мне удалось убедить ее выйти на полставки в качестве консультанта. Это было в 1998 году. Через год, когда Сьюзан Фолк захотела вернуться в корпоративный мир и покинула компанию, Паула стала руководить «Студией Дианы фон Фюрстенберг». Она стала бесценным для компании генеральным директором и проработала на этом посту 14 лет.

Поначалу ей пришлось нелегко. Масла в огонь подлил и Александр, повторив свой знаменитый ультиматум. «У тебя есть шесть месяцев, чтобы выйти на прибыль, или вы закрываетесь», – сказал он. Не очень-то радушный прием. Но Паула была на моей стороне.

С ее послужным списком в тот момент она могла работать на более крупные и успешные марки, но разглядела в нашей компании хороший потенциал и структуру и считала, что ее просто нужно «отполировать», чтобы привести дела в порядок. Как и я, она видела перспективу среди молодой клиентуры, а не в отделах платьев для женщин средних лет. Мы с самого начала выбрали неправильную целевую аудиторию и теперь решили сменить курс.

В мире розничной торговли наметился тренд на новый, более современный подход к шопингу. В универмагах стали появляться товары категорий «современной моды» и «доступной роскоши», где нам, по мнению Паулы, и было место. Выход на более молодую аудиторию стал бы для нас отличной возможностью заново рассказать свою историю в новом современном стиле, но, чтобы добиться этого, сначала надо было заняться ребрендингом, чтобы марка стала считаться крутой.

Паула была полна энтузиазма и решимости. Она выкладывалась по максимуму на переговорах с люксовыми универмагами вроде Bergdorf Goodman, но дело шло туго. По их словам, мое имя было «замарано» продажами через телемагазин и некоторые покупатели по-прежнему считали меня устаревшим брендом, несмотря на то что к тому времени мы уже заработали себе завидную репутацию у современных девушек. Проблемы были и с линией фирменных товаров Diana. Они считали, что она устарела. К счастью, в тот момент в моей жизни снова появился Крейг Браун, с которым я когда-то встречалась, тот самый графический дизайнер, придумавший логотип журнала Rolling Stone с языком Мика Джаггера. Он переделал логотип марки, превратив его в «Диана фон Фюрстенберг».

Мы предприняли и другие меры. Линейка Diane von Furstenberg Silk Assets стала называться Silk Assets. Постепенно я отошла от дел, связанных с эфирами HSN, и мое место заняла моя молодая сотрудница Алиша.

Паула организовала ежемесячные поставки в магазины, для того чтобы ассортимент товаров постоянно обновлялся. Мне пришла идея провести следующую презентацию в стиле выразительных tableaux vivants[13] вокруг бассейна в помещении студии, которые иллюстрировали бы темы наших ежемесячных поставок – растения, цветы, море. Модели, демонстрировавшие небольшую лимитированную коллекцию, выглядели восхитительно в тончайшем шифоне и скоординированных по цвету трикотажных платьях с фирменными принтами, сочетающихся друг с другом по цвету. Зайдя внутрь, байеры и пресса оказывались внутри живой картины. Это было ярко, сексуально, дерзко и отличалось от того, что в то время делали все остальные.

Мы продолжили свою игру в «покажи и расскажи» в Париже. Упаковав вещи, мы сняли выставочный стенд на международной модной выставке для молодых дизайнеров Tranoï, которая проходила во время French Market Week в торговом центре Carrousel du Louvre. В ней участвуют лучшие специализированные магазины со всего мира, и они определяют тренды для всех остальных. Мы надеялись, что они заинтересуются нашей продукцией, и это случилось: один из самых крутых магазинов, Colette сделал заказ на наши сексуальные платья с принтами для своего парижского бутика. В это же время представитель модных шоу-румов из ЛА Бетси Айзенберг заказала линейку товаров для продажи на Западном побережье.

Александр все еще был скептически настроен. По сути, мы ничего не зарабатывали, но сдвинулись с мертвой точки. По возвращении в Нью-Йорк Паула составила прогноз и небольшой бизнес-план. Она показала их Барри и Александру. «Я понял, – рассмеялся Барри в конце ее презентации, – ты хочешь попытаться сделать бизнесу переливание крови». Это выражение прижилось, потому что именно это мы и пытались сделать. Шесть месяцев спустя мы снова были в Париже со следующей коллекцией.

Я вспоминаю это время с самыми теплыми чувствами. Мы приезжали из нашей нью-йоркской студии впятером или вшестером и заваливались в мою квартиру на улице Сены вместе со всеми вещами, разбивая там временный лагерь на время выставки. В нашей небольшой команде была, разумеется, Паула, а также Астрид – лучший продавец на свете, которая говорила на всех языках и лично примеряла каждое платье, Морин из отдела маркетинга и Луизелла, смышленая молодая итальянка, которая тогда была моей ассистенткой. Мы много смеялись и с успехом получали заказы от самых лучших международных магазинов.

В компании этих девушек я снова чувствовала себя молодой и разделяла их восторг и энтузиазм. Мне казалось, я с ними одного возраста. Не было ни серьезных деловых собраний, ни больших маркетинговых планов – ничего такого. Во второй раз все началось так же естественно, как и в первый. В сущности, это ведь был малый бизнес. Мы растили новый молодой бренд, и делали это практически с нулевым бюджетом, живя за счет моей прибыли с HSN.

Вскоре мы стали продавать и продавать, продавать в специализированные магазины Англии, Франции, Италии, Испании – по всей Европе, – а также в американские магазины. Нашей «базой» в Нью-Йорке был, конечно, Scoop, а в ЛА – гениальный ритейлер Fred Segal, первым открывший в шестидесятые магазин только с товарами из денима. Оба магазина были преданными поклонниками нашего бренда и рекламировали его среди своих постоянных клиентов. Повторный запуск бренда во времена ностальгии по семидесятым пришелся как нельзя кстати. В Colette любили отдавать дань уважения гламуру семидесятых и Studio 54, которые я знала не понаслышке. Тот факт, что я была реальным игроком в то время, придавал аутентичности моим вещам, интервью и появлениям на публике. Итак, мы стояли за своим стендом на выставке, вокруг молодые крутые дизайнеры, и это вселяло надежду, но доходы были по-прежнему малы.

Я была в поисках кратчайшего пути к своей цели. Во время перелета из Лондона в Нью-Йорк я сидела рядом с Томом Фордом, и он выразил сильную заинтересованность тем, чем я занималась. У меня промелькнула мысль: почему бы не продать часть компании Gucci, чтобы заработать денег и таким образом обеспечить дальнейшее развитие компании? Несколько месяцев спустя мы с Барри и Александром полетели в Лондон, Паула уже ждала нас там. Это было летом 1999 года, и Барри тогда занимался крупной сделкой по приобретению компании Universal, но он выкроил время, чтобы пойти с нами на встречу в Gucci. Встреча сразу не задалась. Том и его партнер Доменико де Соле опоздали, и Барри это разозлило. Тем не менее мы провели презентацию, и они казались заинтересованными. В течение следующих нескольких месяцев мы неоднократно встречались с представителями компании в Нью-Йорке, но, видимо, короткий путь – это не мое. В итоге они отказали нам и вместо этого вложили деньги в Стеллу Маккартни. Я очень расстроилась.

Помимо всего прочего, Кэтрин Маландрино покинула свой пост в компании – она хотела запустить собственную линию одежды и открыть свой магазин. В 2001 году к нам присоединился Натан Дженден, который проработал со мной почти десять лет.

Натан был англичанином, ему было тогда, думаю, лет тридцать. Он успел поработать с Джоном Гальяно и с Томми Хилфигером, так что разбирался и в высокой моде, и в масс-маркете, и в нем присутствовала некая экстравагантность. Он мне сразу понравился: когда я попросила его сделать несколько эскизов (он их тут же потерял, но потом нашел), он принес набросок, на котором была изображена девушка в платье с принтом в виде кроссворда. Натан назвал его «Принцесса-бунтарка». Когда он зашел ко мне в кабинет, его поразило количество книг, которые меня окружали, а меня поразило то, что он заметил их.

Натан привнес в дизайн фен-шуй и немного рок-н-ролла, и нам очень классно работалось вместе. Он был невероятно талантлив и творил чудеса во время примерок, умело орудуя ножницами. Первый показ, над которым мы вместе работали, прошел за два дня до событий 11 сентября, которые нас всех повергли в шок и замешательство. Его дизайнерские решения были настолько удачны и выразительны, что наши продажи не упали, несмотря на серьезный удар, который эта трагедия нанесла по экономическому положению города. В год, когда к нам присоединился Натан, мы открыли свой первый нью-йоркский магазин в соседнем с каретным двором помещении. Бутик был настолько малюсенький, что его с трудом можно было отыскать. На открытии магазина Кельвин Кляйн посмотрел на наши платьица и сказал: «Какой прекрасный замысел». Для меня это было огромным комплиментом, учитывая нелюбовь Кельвина к цвету и принтам. Несмотря на отказ Gucci, я стала чувствовать, что дела идут в гору.

Это ощущение подтвердилось в Лос-Анджелесе, во время церемонии вручения премий «Оскар». У нас с Барри была традиция устраивать субботний пикник-ланч для нашего друга Грейдона Картера, редактора журнала Vanity Fair и ведущего их знаменитой оскаровской вечеринки. Среди гостей было множество звезд, и все больше из них стали появляться в DVF. Это уж точно было показателем успеха!

Мы расширили ассортимент товаров, который сначала состоял из нескольких платьев, до полноценной коллекции. Дважды в год мы проводили официальные показы в нашей студии. Их названия – «Работающая девушка», «У вулкана», «Принцесса-бунтарка» – отражали дух женщины, для которой мы создавали одежду: раскрепощенная, сексуальная, независимая, постоянно находящаяся в движении и немного озорная. После успешного показа «Дольче Дива» два журналиста получили ушибы от свалившейся на них световой конструкции. Я чувствовала себя ужасно виноватой и навестила в больнице Хилари Александр, уважаемого всеми редактора газеты Daily Telegraph. Она повела себя очень благородно и, несмотря на травму, написала прекрасный отзыв о показе. Но пришло время выходить в высшую лигу и устраивать показы на Нью-йоркской неделе моды.

К 2002 году наш бренд был представлен практически в каждом люксовом торговом центре, включая ключевого игрока на рынке – Bergdorf Goodman. Я снова перестала выпрямлять свои волосы. Я взяла реванш! За три года мы прошли удивительный путь от работы в убыток и советов моих встревоженных близких закрыть компанию до очень прибыльного бизнеса. Никто в индустрии не мог в это поверить. Никто не ожидал от нас того, что мы сделали, и многих удивило то, как нам удалось заново воссоздать бренд. Мы с Паулой позиционировали бренд, используя современный подход, – и вот бизнес, зародившийся в 1970-х, успешно перешел рубеж веков и вошел в XXI век с флагманской моделью платья с запа́хом и новыми моделями для представительниц всех стран и поколений.

Компания развивалась по мере появления новых возможностей, без генерального плана. В 2003 году мы открыли магазин в Майами, а через год – в Лондоне, в небольшом бутике в районе Notting Hill, где бренд стал настоящим хитом. Еще через год последовал Париж, где мы устроили эффектную вечеринку по случаю открытия. Так совпало, что Мадонна тогда была в Париже, и я отправила ей электронное письмо. Она пришла на открытие с дочерью в сопровождении свиты папарацци и купила платье с запа́хом, которое потом надела на пресс-конференцию в Израиле. О лучшем друге и лучшей рекламе нельзя было и мечтать!

Мадонна еще раз здорово выручила нас несколько лет спустя, в Лос-Анджелесе, на вечеринке после церемонии вручения премий «Оскар» в 2008 году, которую она вела вместе с Деми Мур. Я не могла поверить своим глазам, когда увидела их обеих в одинаковых золотых платьях с запа́хом, которые для них заказала стилист Рейчел Зои после моего весеннего показа! Тогда я поняла, что моя карьера модельера по-настоящему состоялась. В тот вечер у меня был еще один повод для радости – реклама American Express, которую дважды показали за время трансляции церемонии. Для ее создания они наняли режиссера Беннетта Миллера, который был номинирован на премию «Оскар». Съемки проходили в поместье Cloudwalk и в студии. Беннетт сказал, что не хочет, чтобы я говорила заранее написанный текст, и вместо этого взял у меня интервью, а потом использовал его в качестве закадрового голоса. В тот вечер миллионы людей услышали, как я говорю: «Я толком не знала, чем хочу заниматься, но знала, какой женщиной хочу стать». Несмотря на то что я, должно быть, много раз говорила эту фразу и раньше, услышав ее по телевизору, я осознала ее силу. В этом желании заключается дух моего бренда.

В течение следующих нескольких лет мы открыли бутики в Токио, Джакарте, Сен-Тропе, Брюсселе, Шанхае, Гонконге, Москве, Мадриде, вторые и третьи магазины в Париже, Сан-Пауло и Пекине. Открытие магазина в Антверпене, которым управляет жена моего брата, было особенно значимым событием для меня, так как он стал моим первым магазином в Бельгии. Прославленный архитектор и дизайнер интерьеров Аксель Вервордт устроил шикарный ужин в мою честь в своем замке. Впервые в жизни я почувствовала, что я как модельер добилась признания в своей родной стране.

Еще одна замечательная возможность представилась для нас в Москве. Коллекция 2005 года была вдохновлена Россией и продавалась в магазине «Гардероб», и они пригласили меня приехать в Москву. Они устроили небольшой модный показ и ужин в мою честь в доме Толстого на улице Льва Толстого! После шоу, когда я сидела в саду Толстого под кустами сирени с бокалом шампанского и отвечала на вопросы журналистов, я подумала, как радовался бы мой рожденный в России отец, если бы смог меня сейчас увидеть.

Еще одно прекрасное воспоминание связано с приездом в Cloudwalk Роберто Стерна, дизайнера ювелирных украшений из Бразилии, совладельца и управляющего ювелирной компанией H. Stern. Мне всегда хотелось попробовать себя в роли дизайнера украшений, и тридцать лет назад я уже обсуждала возможность сотрудничества с его отцом Хансом. Я была без ума от качества их изделий, но Ханс отказал мне.

Я попыталась снова, в 2001 году, с его сыном, но опять ничего не получилось. Во время наших первых встреч, как я потом выяснила, я немного отпугнула Роберто, но, когда он впервые приехал в Cloudwalk, его изначальная робость переросла в воодушевление, и это положило начало нашей продуктивной совместной работе. Он потрясающе интерпретировал мое видение и не побоялся создать массивные украшения, которые я люблю, – огромные кольца с кристаллами и тяжелый браслет-цепочку «Сутра» из 18-каратного желтого золота, который я ношу каждый день. На каждом из его звеньев выгравирована одна из моих любимых сутр: Гармония, Целостность, Мир, Изобилие, Любовь, Знание, Смех и Созидание.

Бизнес рос с такой скоростью, что каретный дом на Западной 12-й улице оказался заполнен, а затем и переполнен сотрудниками. Семья DVF переросла свой дом, и нам нужно было больше места.

Я купила два исторических здания на углу Вашингтон-стрит и 14-й улицы, все в том же районе Митпэкинг. Часть зданий раньше служила жильем для сотрудников Джона Джейкоба Астора. На строительство нового шестиэтажного центрального офиса и студии ушло три года, так как район теперь носил звание исторического, к чему я сама приложила руку, устроив свой первый благотворительный вечер на Западной 12-й улице шестью годами ранее. Вместо того чтобы снести здания для строительства моего нового офиса, мне пришлось обращаться в Комиссию по градостроительству и представить им дорогущий план по сохранению двух кирпичных фасадов, вычистить внутреннюю часть здания и заново создать внутреннее пространство. Я даже сделала там спальню, хотя то, что кто-то спит в стеклянном домике на крыше, может показаться эксцентричным. Несмотря на сопротивление, с которым я столкнулась, здания на Западной 12-й улице стали дальновидным вложением. В 1997 году я купила два каретных дома за 5 миллионов долларов, в 2003-м я продала их за 20 миллионов.

Наши успехи придавали мне уверенности в себе, а это имеет решающее значение в том, как ты оцениваешь новые возможности. Моя самооценка укрепилась еще больше в 2005 году, когда Совет модельеров Америки вручил мне премию за достижения в профессиональной деятельности, а годом позже избрал меня президентом организации. Ни одно из достижений не имеет такого веса, как признание коллег, – и без него я, сомневаюсь, что решилась бы принять самый отчаянный вызов из всех – Китай.

«Я хочу быть известной в Китае». Эти слова были на верхней строчке моего списка желаний на Новый, 2010 год, а я к нему отношусь серьезно, потому что канун Нового года – это еще и мой день рождения. Конечно, это была колоссальная по масштабу цель, но мне надо было ее достичь.

Я всегда была неравнодушна к Китаю и много раз бывала там начиная с 1989 года, когда на улицах городов еще толком не было машин. За эти годы я завела друзей в Пекине и Шанхае, среди которых были художники, писатели, бизнесмены. Вдруг все начали видеть в Китае большой потенциал для ведения бизнеса, но я не хотела быть очередным брендом, который просто кидается на любую новую возможность ради извлечения выгоды. Мне хотелось понять их культуру, а также рассказать о своей. Будучи лицом своего бренда с самого начала, я всегда была на связи со своими покупателями, между нами существовало взаимопонимание, и мне хотелось, чтобы в Китае было то же самое.

Мне пришла идея, как это сделать: устроить выставку, посвященную моей жизни, карьере и искусству, как я уже сделала это ранее в Москве и Сан-Пауло, чтобы выйти на местный рынок и рассказать о себе новым покупателям. Мой давний друг Билл Катц, который занимается дизайном выставок и интерьеров, предложил в качестве площадки уникальное место: Pace Beijing – крупнейшую в мире частную арт-галерею. Владелец галереи Арне Глимчер с радостью согласился провести мероприятие.

Я была вне себя от восторга, чего не скажешь о других. Паула была против моей затеи с Китаем, а Натана к тому времени на посту креативного директора сменил Иван Миспеларе. Перед нами стояло много задач, и его надо было полностью ввести в курс дела и посвятить во все процессы компании. К тому же Паула утверждала – и совершенно справедливо, – что делать выставку в Китае было преждевременным. Наше присутствие на материковой части Китая было ограничено тремя магазинами – двумя в Пекине и одним в Шанхае, – и с точки зрения бизнеса организация выставки не смогла бы оправдать большие вложения денег, времени и усилий со стороны компании. «Подожди пару лет, пока мы не укрепим свои позиции в Китае», – сказала Паула. Но моя интуиция подсказывала, что момент был правильный, и я настояла на том, чтобы мы осуществили задуманное. Открытие выставки, которая должна была продлиться полтора месяца, было назначено на 4 апреля 2011 года.

Я рассказала о выставке в Пекине своим друзьям во время ужина, который устроил для меня в Шанхае колоритный арт-дилер Перл Лэм. «А как же Шанхай?» – спросили они. Им непременно хотелось, чтобы я устроила что-то в их городе. «Устрой бал, – предложила Венди Денг Мердок, которая тогда была женой медиамагната Руперта Мердока, – в Китае никто не устраивает балы». Мои друзья-китайцы пришли в восторг от этой идеи, впрочем как и я. «Мы назовем его «Красный бал», – решила я.

На следующий день я отправилась в промышленный пригород Шанхая, в студию знаменитого художника по имени Чжан Хуань, которая находилась в помещении, напоминающем пещеру, а раньше была фабрикой по производству труб. Я тут же поняла, что она идеально подойдет в качестве места проведения бала и это будет гораздо интереснее, чем любой помпезный отель. Чжан с радостью согласился, что, в свою очередь, привело в восторг шанхайцев, которые негласно соперничают с их пекинскими коллегами. «Красный бал» был назначен на 31 марта, на четыре дня раньше, чем открытие ретроспективы.

Мы ожидали семьсот гостей, но на бал пришли больше тысячи человек. Среди них были все сливки китайской творческой элиты – композитор и лауреат премии «Оскар» за фильм «Крадущийся тигр, затаившийся дракон» Тань Дунь, актриса и лауреат многочисленных премий Чжан Цзыи (известная по фильмам «Крадущийся тигр, затаившийся дракон», «2046»), топ-модель международного уровня красавица Ду Хуан и многие, многие другие. На мне было расшитое пайетками вечернее платье с китайским иероглифом на груди, означающим «любовь», – и это именно то чувство, которое наполняло меня в тот феерический вечер. Полчища китайских журналистов тоже были в полном восторге, как и мои китайские партнеры Дэвид и Линда Тинг и Майкл и Джесс Вонг.

По словам моей подруги Хун Хуан, очень влиятельной писательницы, блогера и основательницы журнала iLook и первого дизайнерского магазина в Китае BNC, в Китае до сих пор говорят о «Красном бале DVF». Лазерное шоу под управлением десятков одетых в черное мужчин в масках, которые выполняли всевозможные маневры с красными лучами под девятиметровым потолком студии, парящий в красном тумане храм времен династии Мин – инсталляция Чжан Хуаня, труппа современного танца Цзинь Син, выступающая с огромными красными веерами внутри храма под звуки литавр, дискотека и световое шоу после ужина, пол, покрытый красными блестками, – все это было спроектировано Алексом де Бетак, другом и волшебником, отвечающим за сценографию моих модных показов.

В тот вечер меня распирало от гордости, в особенности потому, что со мной рядом была вся моя семья: дети, внуки, двоюродные братья и сестры и Филипп, который приехал из Бельгии со своей семьей.

– Диди, что тебе нравится больше всего в твоей работе? – спросила у меня за день до «Красного бала» дочка Татьяны Антония.

– Больше всего в моей работе мне нравится, что я могу задумать что-то и осуществить это, – ответила я.

Уникальность этой поездки была еще и в том, что Татьяна провела съемки рекламной кампании DVF и одноименного с ней фильма «Рандеву» в шанхайской студии Чжан Хуаня.

Спустя четыре дня после бала тысяча человек пришли на открытие выставки в Pace Beijing. Китайские гости не могли оторвать глаз от портретов Энди Уорхола и были заворожены моей жизнью в Нью-Йорке семидесятых годов, которая представляла собой такой разительный контраст тому, что происходило в 1970-е в Китае. По совету Арне Глимчера я также заказала четыре новых портрета у ведущих китайских художников.

Каждый раз, когда я вхожу в свой кабинет и вижу картину, которую написал для меня пеплом Чжан Хуань, или когда я захожу в библиотеку в поместье Cloudwalk, где висит мой портрет авторства Ли Сонгсонг, я рада, что доверилась своей интуиции, – это настоящие шедевры. А еще я исполнила свое желание, загаданное в новогоднюю ночь. Сейчас у нас двадцать один магазин в Китае и планы открыть еще 14 в течение следующих четырех лет. И я уж точно там «известна». В начале работы над проектом по развитию на китайском рынке у меня не было подписчиков в Sina Weibo, китайском аналоге «Твиттера». После «Красного бала» и выставки их число достигло трехсот тысяч, а сейчас, когда я пишу эти строки, у меня там больше двух миллионов подписчиков!

Уезжая из Китая, мы все чувствовали себя на высоте. Успех превзошел все наши самые смелые ожидания, и команда DVF проделала великолепную работу. Я и подумать не могла, что через три года мы снова будем организовывать выставку, на этот раз в Лос-Анджелесе. Но она пройдет совсем иначе. В случае с Китаем я в одиночку противостояла сопротивлению со стороны моей команды. Когда мы вернулись в Нью-Йорк, я осознала, что принятие самостоятельных решений – дурная привычка. Столько всего надо было поменять. Для бизнеса настало время переходить в третью фазу, которую я назову «Новая эра». Перемены всем нам дались непросто.

Новая эра

Я начала понимать это еще до поездки в Китай – перемены, одновременно захватывающие и болезненные, витали в воздухе. Мы с Паулой десять лет носились по стране, как Тельма и Луиза, и были главными красотками в округе. Бренд снова обрел молодость и имел оглушительный успех в 55 странах. Мы открыли 50 фирменных магазинов и подняли бизнес с нулевой выручки до 200 миллионов долларов в год. Что дальше?

Мои цели изменились. Я больше не жаждала финансовой независимости. Она у меня была. Мне больше не надо было доказывать, что первый успех был не случаен. Я это сделала. Теперь мне хотелось превратить хорошую компанию в превосходную и оставить наследие, которое будет жить после меня. Я достигла того возраста, когда начинаешь задумываться над тем, что ты оставишь своим внукам и их детям.

Начав создавать свое наследие за пределами бизнеса, я обрела уверенность в себе, своих силах и возможностях и считала своим долгом вселить эту уверенность в других женщин. Именно поэтому я присоединилась к Vital Voices и учредила премию DFV Awards. А еще настала моя очередь оказать поддержку модному сообществу и сообществу Нью-Йорка, которым я была стольким обязана. Эта возможность была предоставлена мне благодаря Совету модельеров Америки, и я даже не могу передать, какой честью для меня стало избрание на должность президента Совета в 2006 году. Журнал Women’s Wear Daily вынес новость о моем избрании на обложку, озаглавив материал «Избрание фон Фюрстенберг: мощные связи и элита в CFDA». Мы стали одной командой с новым управляющим директором Стивеном Колбом. Моей первой целью было превратить организацию в семью, привнести свежую кровь и сделать так, чтобы более опытные модельеры помогали начинающим и стали для них менторами. Вместе у нас было бы больше шансов стать сильнее и влиятельнее, чем по отдельности. В первый месяц после моего избрания мы со Стивеном полетели в Вашингтон, чтобы встретиться с представителями Конгресса и попытаться убедить их в необходимости закона о защите авторских прав в сфере дизайна одежды. Утром, когда мы приехали, наш лоббист Лиз Роббинс сказала, что день неудачный – все были заняты и, скорее всего, мы прождем весь день впустую. К счастью, оказалось, наши имена имеют больший вес, нежели она предполагала, что ее очень удивило. Мы встретились с сенаторами Хиллари Клинтон, Джоном Маккейном, Олимпией Сноу, Чарльзом Шумером, Дианой Файнстайн, а также представительницей Конгресса и будущим спикером Нэнси Пелоси. Мы объяснили необходимость срочно предпринять меры по защите авторских прав модельеров, сделали совместные фотографии и ушли, довольные результатом. Нам все еще предстоит проследить за тем, чтобы закон был принят, но мы однозначно привлекли внимание к проблемам модельеров и показали компаниям масс-маркета, как важно нанимать дизайнеров, вместо того чтобы просто копировать чужие идеи.

После трагедии 11 сентября и ее последствий для экономической ситуации Нью-Йорка моя подруга и могущественный главный редактор Vogue Анна Винтур предложила создать фонд, который бы занимался поиском и поддержкой молодых американских дизайнеров. Так появился CFDA/Vogue Fashion Fund, и я очень горжусь тем, что принимаю участие в его деятельности. Благодаря ему появились некоторые из самых одаренных современных дизайнеров и самых успешных брендов: Alexander Wang, Proenza Schouler, Rodarte, Rag and Bone, Prabal Gurung, Joseph Altuzarra, Jennifer Meyer – и это лишь несколько примеров.

CFDA активно поддерживает принципы культурного разнообразия и принимает меры по защите здоровья моделей. Организация оказывает поддержку проекту Made in NY, который направлен на развитие местной текстильной промышленности. Им руководит Андрю Розен (сын Карла, который спас мой бизнес в 1979 году). У CFDA есть много стипендий, которые помогают студентам американских вузов, изучающим дизайн. А еще Совет приходит на помощь в трудные времена. Мы собрали более миллиона долларов для помощи пострадавшим после землетрясения на Гаити и в поддержку кампании под названием Born Free, цель которой – искоренение проблемы передачи ВИЧ от матери к ребенку.

Мы со Стивеном никогда не забудем тот день, когда пришли в мэрию города на встречу с недавно избранным мэром Майклом Блумбергом.

– Чем мы можем помочь модной индустрии? – спросил он.

– Нам нужно место для проведения модных показов, центр моды. Было бы здорово сделать его на одном из пирсов, расположенных вдоль Гудзона, – самонадеянно заявила я.

Пирс мы так и не заполучили, но заместитель мэра Дэн Докторофф не забыл о моей просьбе. У Недели моды в Нью-Йорке появится свой дом: им станет Culture Shed – новый культурный центр-трансформер, площадь которого составит почти 19 тысяч квадратных метров и который объединит под одной крышей представителей целого ряда креативных сфер[14]. Я вошла в совет директоров Culture Shed, а сам центр расположится на северной оконечности невероятно популярного парка High Line, который является нашей семейной гордостью.

Парк High Line – это мечта, ставшая реальностью благодаря Джошу Дэвиду и Роберту Хэммонду, двум молодым людям, живущим по соседству – в районах Chelsea и West Village. Одним из последних указов мэра Джулиани, который он подписал за пару дней до того, как покинул свой пост, было решение демонтировать старую железную дорогу, которая проходила от Генсвурт-стрит до 34-й улицы. Когда они узнали об этом, им пришла в голову амбициозная идея воспрепятствовать этому решению и вместо сноса железной дороги превратить ее в парк. Моя семья поддержала их мечту, и благодаря помощи множества людей нам удалось ее осуществить. Открывшийся в 2009 году парк – результат работы потрясающих архитекторов и ландшафтных дизайнеров Джеймса Корнера и его бюро Field Operations, дизайн-студии Diller Scofidio + Renfro и Пита Аудолфа. Миллионы туристов и жителей Нью-Йорка наслаждаются прогулками вдоль прекрасной длинной зеленой полосы из диких цветов, кустарников и трав, приподнятой над городскими улицами. И я одна из них.

Благодаря этому всему Forbes включил меня в список двадцати самых влиятельных бизнесвумен в мире! И тем не менее мой собственный бизнес двигался в непонятном направлении, цепляясь за возможности, которые нам выпадали, без определенного списка целей и толком без особого плана. Пока мы упивались своим невероятным ростом, компании, появившиеся всего пару лет назад, но имевшие четкий план действий и грамотную маркетинг-стратегию, вдруг сильно обогнали нас по своей стоимости.

Наш новый креативный директор Иван Миспеларе только-только приступил к работе. Он пришел к нам с впечатляющим послужным списком из Gucci, где он занимал должность главного дизайнера женской одежды. Наши сексуальные модели в духе семидесятых во многом походили на стиль вещей Gucci, так что его кандидатура казалась как нельзя более подходящей. В 2010 году он приехал в Нью-Йорк встретиться со мной и Паулой, и мы тут же предложили ему работу.

Началось все неплохо – для вдохновения мы отправились на прогулку по парижским улицам, сходили на выставку Айседоры Дункан в музее Бурделя в 15-м округе и решили использовать эти впечатления в качестве отправной точки для нашей следующей весенней коллекции. Мы назвали ее «Богиня». Она получилась современной и при этом неподвластной времени и очень сексуальной. Крупные принты, яркие, переливающиеся цвета – я была в восторге. Наша совместная работа вызвала положительный отклик, и казалось, мы были созданы друг для друга. После этой первой коллекции, над которой мы работали вместе, я полностью отошла от дел, связанных с дизайном. Мне надо было заниматься Китаем и множеством других проектов, которые требовали времени и энергии.

Я посвящала все больше времени работе за пределами студии, а Иван остался за главного в отделе дизайна. Будучи перфекционистом, он очень серьезно относился к своей роли. Все были немного напуганы поведением этого европейского дизайнера, который пришел из Gucci и начал все менять. Идея Ивана заключалась в том, чтобы разделить коллекцию на две части – винтажную линию DVF 1974, добавив в нее аксессуары, и еще одну, с более изысканным и проработанным дизайном.

В теории это звучало отлично, но проблема была в том, что каждая из множества его идей воплощалась в жизнь, и это привело к созданию слишком широкого ассортимента и в конце концов к отсутствию цельности. Я почувствовала это во время поездки в Гонолулу, на торжественном открытии моего первого бутика на Гавайях, которое проходило за несколько дней до Дня благодарения в 2011 году. Менеджер Мэрили и моя давняя подруга принцесса Диальта ди Монтереале устроили потрясающую вечеринку, где был весь высший свет Гонолулу. Вечер прошел роскошно, мы продали много вещей, и все остались довольны. Но мне показалось, что что-то не так… ассортимент товаров был чрезмерно велик, и хоть мне нравился их дизайн и яркость, я задавалась вопросом, возможно ли поддерживать выпуск такого количества продукции с точки зрения долгосрочной перспективы.

К тому же, вернувшись в Нью-Йорк, я обнаружила, что в компании царит хаос. Меньше чем за год дизайн занял приоритетную позицию, и от этого начали страдать мерчандайзинг и производство. Мы отклонились от всех графиков и начали пропускать все сроки, и это действовало всем на нервы. Мне нравился Иван, я уважала его талант и знала, как много сил он посвящает работе. Так что я приходила время от времени и вместо того, чтобы разбираться в проблемах, только успокаивала всех, передавая ему все больше и больше полномочий. Но самое главное, я проигнорировала слова Паулы о том, что вещи перестали соответствовать имиджу бренда, и это вводило в заблуждение наших байеров и клиентов.

Хотя тогда я еще не до конца осознавала важность такого понятия, как «ДНК бренда», и необходимость соответствовать ему, мы все-таки начали ревизию фирменных элементов, и первое, чем мы занялись, была монограмма DVF. За все годы эти три буквы стали такими родными, что даже мои близкие теперь зовут меня DVF! Наш новый графический дизайнер, блистательный Диего Марини, поиграл с расположением букв V и F, раздвинув их, и тем самым придал логотипу новые очертания. Для наших фирменных пакетов и канцтоваров он разработал отдельный дизайн, поместив логотип среди россыпи из губ. Я была в восторге от нового яркого и элегантного образа, который олицетворял все ценности, которые я разделяю: силу, любовь и свободу.

Помню раннее утро летом 2012 года, когда я села в вертолет, который должен был доставить меня из поместья Cloudwalk на ветреную взлетно-посадочную полосу заброшенного аэропорта на острове Лонг-Айленд. Когда мы к нему подлетели, я посмотрела вниз и увидела наш новый логотип: блестящий, четыре с половиной метра высотой, а вокруг суетилась многочисленная команда рекламного гуру Трея Лэйрда, которого я наняла для съемки нашей следующей рекламной кампании. Конструкция размером с дом была сделана таким образом, чтобы казаться металлической, над ней – только небо, за ней – пустое пространство, под ней – мокрый асфальт, который мы поливали водой. В этой картине было что-то фантастическое. Я была поражена этим гигантским логотипом и снимками, на которых наша модель в том сезоне Аризона Мьюз позирует внутри конструкции и рядом с ней. После съемки я рухнула внутрь буквы V в порыве смеха, и кто-то сфотографировал меня. Я обожаю этот снимок и боролась за то, чтобы его поместили на обложку этой книги!

В тот день мы отлично повеселились. А вот когда начался организационный процесс создания «брендбука», на котором настаивали Паула и Трей, стало не до веселья. Цель брендбука – объяснить ценности бренда и определить единый фирменный стиль, которому все могут следовать. Поначалу я считала этот проект муторным занятием и пустой тратой времени. Но вскоре, когда мне начали задавать вопросы, на которые я затруднялась ответить, я осознала свою неправоту. В чем суть нашего бренда? Какие у него ценности? Какая у него миссия? Можно ли считать, что она четко прослеживается во всем, что делает бренд? Какие визуальные элементы лежат в основе бренда? Каковы наши основные цвета? Кто наша клиентка? Опишите ее. Трей сказал, что ответ на последний вопрос должен уложиться в пару слов. Пара слов? Разве можно 40 лет в мире моды и миллионы покупательниц описать парой слов? Маркетинговый гений Лапо Элканн, сын Алена, называет его «брендом, в который влюбляются». Как такое можно разложить на части? Целая компания будто проходила курс психотерапии, и у меня был сильный стресс.

А Трей, наоборот, был воодушевлен: «Бренд – это ты, твоя история. Европейская принцесса, которая приезжает в Америку с парой платьев из джерси и превращает их в американскую мечту. Кто еще может похвастаться такой историей? А твой огромный архив с рисунками для тканей – он тоже должен стать частью брендбука, он уникален». Я разрешила ему разобраться с этим всем самому.

Помимо необходимости усовершенствовать все, что касалось брендинга и маркетинга, у нас были и более серьезные проблемы. Я была не самым лучшим руководителем и никогда им уже не стану. Это стало ясно, когда Александр начал проводить детальный аудит и анализ структуры компании. Известие о том, что он не может отследить наши финансовые показатели, повергло меня в шок. А его потрясло отсутствие системности в организации компании, которая управлялась как единая структура. В подразделениях, отвечающих за розничные продажи и оптовые закупки, не были выстроены процессы контроля, учета и прозрачности. У нас были высокие темпы роста и прибыли, и, тем не менее, мы не вложились в создание инфраструктуры. У нас даже не было грамотного финансового директора.

У Александра был длинный список претензий, и все же некоторые он оставил при себе, так как не хотел меня расстраивать. Он продолжал твердить о прозрачности и подотчетности. Я терпеть не могла слышать эти слова, но знала, что он прав.

За все те годы, что я занимаюсь бизнесом, я никогда не придерживалась бизнес-плана. Я следовала своим инстинктам, и из них рождались бизнес-проекты. Какие-то стали невероятно успешными, какие-то оказались неудачными и провалились. Такой подход придает компании аутентичность и привносит человеческий фактор, но еще он создает хаос, и в хаос это все и превратилось! Мы с Паулой понимали, что, если мы хотим вывести компанию в число крупнейших, нам надо полностью переделать ее структуру, потратиться на опытных руководителей подразделений и дать им полномочия, увеличить финансирование и включить в наш семейный совет директоров как минимум одного человека с серьезным опытом в ведении бизнеса и в розничных продажах.

Как только я осознала, насколько отчаянно мы нуждаемся в помощи на всех уровнях управления, я без зазрения совести начала обращаться за ней. Я обедала с председателями совета директоров таких компаний, как Coach и Calvin Klein, с Мики Декслером, звездой ритейла, J.Crew, и другими профессионалами. Они все как один сказали мне: масштаб твоего имени и твоего бренда намного крупнее, чем твой бизнес. Потенциал для роста огромен. Мне было досадно это слышать, но вместе с тем это было очень поучительно. Досадно, потому что они считали, что мой бизнес должен был оказаться прибыльнее, чем он был на самом деле, а поучительно, потому что хоть я и достигла значительного уровня успеха и признания, я все еще действовала так, будто находилась в самом начале пути.

«Добавь аксессуары, – посоветовали они, – это критически важно, если ты хочешь, чтобы компания росла и приносила больше прибыли». На тот момент продажи аксессуаров составляли 10 процентов от общих продаж, а одежда – 90, исходя из чего наш тогдашний успех казался еще более поразительным. Тем не менее, чтобы выйти на новый уровень, нам надо было сократить этот разрыв.

Обеденных встреч с экспертами в области ритейла было недостаточно. Мне нужно было, заполучить одного из них в свою команду и в совет директоров. В совете директоров тогда уже был один человек, не имеющий отношения к нашей семье, – Гамильтон Саус, бывший председатель совета директоров и директор по маркетингу Polo Ralph Lauren. Сейчас у него своя фирма по оказанию маркетинговых и коммуникационных услуг HL Group. Гамильтон – мой преданный друг на протяжении 20 лет, но помимо того, у него превосходно развито стратегическое мышление. Мне нужен был кто-то столь же компетентный и с такой же надежной репутацией в сфере управления бизнесом.

В процессе своей «охоты» я поняла, что знакома с самим королем бизнес-джунглей, Сайласом Чоу. Сайлас – гонконгский миллиардер и суперзвезда на рынке фэшн-инвестиций, который какое-то время назад купил бренд Tommy Hilfiger, когда у того были трудности, и помог раскрутить его, прежде чем вывести компанию на рынок. А совсем недавно Сайлас купил марку Michael Kors и провел еще одно первичное размещение акций в 2011 году стоимостью в миллиарды долларов.

До этого мы с Сайласом много где пересекались, и, когда я стала заниматься организацией своих мероприятий в Китае, он предложил мне устроить вечеринку у себя дома, в Пекине, и представить меня всем. Мы провели незабываемый вечер в его пентхаусе, оформленном таким образом, что он напоминал дом с внутренним двориком. Из него открывается впечатляющий вид на стадион «Птичье гнездо» и весь Пекин. Он пригласил кучу звезд и даже нанял танцоров. Сайлас был среди гостей моего «Красного бала» в Шанхае и выставки в Пекине. Вернувшись в Нью-Йорк, он зашел ко мне в студию на ланч.

Я не скрывала своего восхищения успехами, которых он добился в бизнесе, но он было слишком занят и не мог стать членом нашего совета директоров. И все же он был полон энтузиазма. «Ты не осознаешь ценность своего бренда, – сказал он. – Диана, для настоящего роста тебе нужен мощный управленческий аппарат. Твоя компания может стать очень крупной».

«У меня есть идея, – сказал мне Томми Хилфигер во время очередного ланча. – Джоэл Горовиц. Он был моим бизнес-партнером, и я обязан ему всем, что имею. Встреться с ним».

Спустя несколько недель, в феврале 2012 года, Джоэл зашел ко мне в кабинет. Тогда я еще не знала, что он одну за другой отверг все бизнес-идеи, которые ему предлагал Томми. Всю жизнь он много работал и достиг большого успеха, а затем отошел от дел и теперь наслаждался игрой в гольф, солнцем и беззаботной жизнью во Флориде.

Зато я точно знала, что он мне сразу понравился, настолько быстро, что стоило мне его увидеть, как тут же захотелось обнять. Мы ни разу до этого не встречались, но в его искренней улыбке и голубых глазах было что-то такое, из-за чего я не смогла сдержать себя.

Он был солидарен со своими коллегами, и наши финансовые показатели повергли его в шок. Он сказал, что они «невообразимо низкие» для такого известного лайфстайл-дизайнера, как я. «У вас должен быть оборот в два миллиарда долларов», – сказал он.

Вскоре после этого я отправила ему электронное письмо и спросила, не мог ли бы он войти в совет директоров компании. «Да, – ответил он, – могу». Я тут же выслала ему дату следующего заседания совета, на что мне пришел ответ, от которого я опешила: «Я сказал, что могу, я не сказал, что сделаю это». Что ж, подумала я, не хочет – не надо, и поставила на нем крест.

Мы снова начали общаться благодаря Сайласу – он пригласил нас с Барри на ужин в свою нью-йоркскую квартиру. Мы в тот вечер улетали в Индию, и я сказала Сайласу, что мы не сможем остаться на ужин, но заскочим по пути в аэропорт. Сайлас отвел нас в другую комнату.

– Я знаю, ты встречалась с Джоэлом Горовицем, – сказал он. – Он тот, кто тебе нужен. Сделай его членом совета и своим партнером.

– Правда? – сказала я.

Сайлас кивнул.

– Правда, – ответил он. – Я увижу его в следующие выходные и поговорю с ним.

Так замечательный Джоэл вошел в совет директоров и стал частью компании.

Мой сын начал обсуждать условия контракта с Джоэлом по телефону в июле 2012-го, когда мы поехали на ежегодную конференцию, которую проводил Герб Аллен в Сан-Валли, штат Айдахо. Он не знал, что я сижу на полу за дверью его комнаты и слушаю, а мое сердце переполняется гордостью и благодарностью за то, что у меня такой умный и любящий сын, готовый отстаивать интересы компании и защищать меня.

Оказалось, что сомнения Джоэла были вызваны тем, что я пригласила его только в качестве члена совета директоров. «Я не заседаю в советах, – сказал он, – для меня не представляет никакого интереса давать общие рекомендации четыре раза в год. Я хочу быть партнером и принимать активное участие в работе компании». В конце концов мы договорились, что Джоэл купит небольшое количество акций компании, наша семья увеличит объем своих инвестиций и мы станем сопредседателями совета директоров.

Я была вне себя от радости, Александр тоже, хоть и по другой причине. Меня воодушевляли опыт и знания Джоэла в сфере управления бизнесом, а Александра радовал тот факт, что в компании появится уважаемая авторитетная фигура, которая сможет сдерживать мои порывы. Компания тогда еще не оправилась от дорого обошедшейся нам ошибки, которую я совершила год назад. Я запустила новый аромат «Диана» совместно с компанией, которая была слишком маленькой и у которой не было достаточного опыта, чтобы обеспечить должный уровень продаж. Разрыв контракта вылился в весьма дорогостоящий процесс. Если бы Джоэл был с нами тогда, я уверена, он бы не допустил, чтобы я подписала договор с той компанией.

Когда Джоэл приступил к работе в августе 2012 года, в DVF царил полный хаос. Мне даже сейчас больно об этом вспоминать, но в этом была моя вина. Исключительно моя. Все носились туда-сюда, чувствуя мою панику и не имея четких указаний. Я постоянно пыталась найти пути решения проблем, но мне никогда не хватало времени на то, чтобы остановиться и подумать, и поезд продолжал мчаться вперед на огромной скорости.

В те безумные дни перед выпуском весенней коллекции 2013 года мне пришлось столкнуться с еще одной серьезной проблемой: наши товары потеряли свою индивидуальность. Отдел дизайна занимался созданием замысловатой одежды, в противовес этому отдел мерчандайзинга выпускал банальный коммерческий продукт. Каждый вкалывал как мог и делал то, что казалось ему правильным, но все это не имело никакого отношения к нашему бренду, и мне не нравилось ничего из того, что мы выпускали. Моя личная история и наследие бренда, культовые платья и архив из 15 тысяч принтов – почему мы не использовали эти ресурсы? В процессе мы потеряли все то, что было составляющим капсульной коллекции DVF 1974, которую мы забросили, чтобы решить проблему перепроизводства. Только намного позже я осознала, что именно в той маленькой капсульной коллекции была воплощена подлинная сущность бренда.

Я с ужасом вспоминаю то время. Я металась между своим кабинетом и помещением, где мы готовили модели к показу, и с каждой минутой отчаяние все больше овладевало мной. Бесчисленное количество вешалок, забитых одеждой, которая никуда не годилась, было душераздирающим зрелищем. Я не могла спать. Я даже плакала. Я больше не могла скрыть своих переживаний. Было настолько очевидно, что вещи никуда не годятся. Цвета были изумительные, и это было единственным, что соответствовало бренду. Иван – гений в том, что касается цветов, но этого было недостаточно. Как бы там ни было, шоу должно было продолжаться.

Сюрпризом, который оказался спасительным для нашего показа, стало появление интерактивных очков Google Glass. За два месяца до этого, во время конференции в Сан-Валли, один из основателей Google Сергей Брин подозвал меня к себе: он стоял, прячась за деревом, потому что не хотел, чтобы кто-то увидел его новое уникальное устройство: очки, которые могли снимать фото и видео и воспроизводить электронный почтовый ящик. У него на лице был мини-компьютер! Мы продолжили беседу, и когда я узнала, что он никогда не был на модном показе, пригласила его и его жену на свое сентябрьское шоу.

Незадолго до Недели моды Сергей позвонил мне и сделал заманчивое предложение: «Как ты смотришь на то, чтобы устроить презентацию Google Glass на своем показе?» Я чуть не упала со стула. Я буду делать презентацию Google Glass? Превосходная идея! Мои сотрудники из отдела дизайна и связей с общественностью были другого мнения: «Они отвлекут внимание от коллекции, и это приведет к провалу шоу». Я перебила их: «Подождите-ка. В чем главный смысл показа? Получить классные фотографии, правильно? Мы не просто представим публике это невероятное устройство, которого никто раньше не видел, но мы еще и сделаем фильм, которого раньше никто не делал: глазами моделей, идущих по подиуму!» А еще я усмотрела в этом свое секретное оружие, которое должно спасти показ, от которого я была не в восторге.

И впрямь, это было историческое событие, особенно когда я вывела Сергея из зала и мы вместе вышли на финальное торжественное дефиле. Показ попал во все вечерние новостные выпуски по всему миру, а фильм «DVF [через Google Glass]» на YouTube посмотрели миллионы. Очки Google Glass спасли нас.

Вскоре после этого наши с Иваном пути разошлись. То, что нам надо было сделать, чтобы привести товары в соответствие с концепцией бренда, поставило бы под угрозу его творческую свободу. Джоэл настоял на том, чтобы я снова заступила на должность креативного директора и вернула дизайн к нашему ДНК. «Разве есть кто-то, кто сделает DVF лучше, чем сама DVF?» – было его аргументом. Легко сказать. У меня ушло больше года на то, чтобы вновь обрести уверенность в себе и четкость мысли, а потом медленно и мучительно вывести нас к истокам бренда.

Однажды утром мне позвонил мой друг Франсуа-Мари Банье из Парижа. Должно быть, он почувствовал мою неуверенность, и сказал нечто очень важное для меня: «assume-toi», что по-французски означает «владей собой». Под этой фразой он имел в виду «доверься своему таланту, научись уважать его». Он был абсолютно прав. Хоть я постоянно и говорю другим: «Не бойся быть собой», но к себе я это не применяла. «Напиши мне это крупными буквами, чтобы я не забывала», – сказала я ему, смеясь. Теперь это высказывание в рамочке висит на стене рядом с моим рабочим столом.

Одновременно с тем, как я стала принимать активное участие в творческом процессе, Джоэл провел реорганизацию компании, создав подразделения, а также общую команду из представителей отделов дизайна, мерчандайзинга и продаж и четкий график производства, рассчитанный на девять месяцев. Он нанял сотрудников на позиции директора по продажам, главы отдела аксессуаров, исполнительного директора, нашего первого маркетинг-директора и некоторых других.

Джоэл также задался целью составить портрет женщины DVF. Он попросил каждого из сотрудников руководящего уровня определить ее суть в одном предложении, и, к его растущему недовольству, каждый раз он получал разный ответ, поэтому он решил устроить мозговой штурм с участием Трея.

Он длился целый день, и его целью было выбрать три слова, которыми можно описать DVF. Три слова, которые должны отражать квинтэссенцию бренда, наших покупательниц и нашего дизайна. Я была настроена скептически. Мы разбились на группы и начали так и эдак крутить разные слова и предложения. Джоэл запер нас в комнате с пиццей и кофе, чтобы мы не сбавляли обороты. В конце дня меня удивило, как много разных групп предложили одни и те же три определения: привлекательная и всегда в движении. Раздались аплодисменты.

Когда туман рассеивается, ты вдруг видишь свет и все становится проще. Эти три определения внесли ясность в то, чем мы занимаемся. Если в этом нет непринужденности, это непривлекательно и ты не можешь сложить это в маленький чемодан – это не DVF. На следующий день Джоэла завалили предложениями о том, что нам делать дальше и как соотнести эти определения с каждым из аспектов бизнеса. Сотрудники отдела дизайна и мерчандайзинга отправились вносить изменения в следующую коллекцию, глядя на нее под новым углом.

Сын Джоэла отыскал какие-то мои старые снимки, которые сделал папарацци Рон Галелла, – на них я была в движении, от чего они получились немного смазанными. Джоэл провозгласил этот образ олицетворением имиджа DVF. «Она шикарна, она переходит улицу, излучая роскошь, ее волосы развеваются, и она выглядит как женщина, которой хочется быть», – сказал он. Нам нужно было найти подходящую модель – утонченную, излучающую уверенность в себе девушку, которая в какой-то степени должна была напоминать женщину, которой я всегда хотела стать.

Я обратилась к Эдварду Эннинфулу, талантливому директору отдела моды журнала W, которого я очень люблю и уважаю. «Как ты думаешь, какая модель подойдет для моей рекламной кампании?» – спросила я у него в электронном письме. В течение часа он прислал мне мои старые фотографии, которые нашел в интернете, вместе со снимками Дарьи Вербовой.

Это была она: канадка украинского происхождения тридцати одного года с потрясающе красивой неординарной внешностью, длинными ногами и широко поставленными голубыми глазами. Несмотря на свои появления на обложках журнала Vogue в разных странах, она не типичная супермодель. Она не ходит на вечеринки, а путешествует по миру и занимается хайкингом. Она настоящее воплощение крутости.

Первая съемка с Дарьей для DVF получилась ностальгической и выразительной. Ночь в Нью-Йорке. Красивая, молодая, уверенная в себе женщина. Она одна и знает, куда идет, оглядываясь на камеру. «Эти фотографии напоминают снимки папарацци в стиле семидесятых, – написали в журнале Women’s Wear Daily, – и в центре их внимания – легендарные платья с запа́хом». Я поняла, что мы движемся в верном направлении.

Чтобы подстраховаться и снова не сбиться с пути, Паула привела в компанию Стефани Гринфилд, свою подругу, которая изначально привела ко мне Паулу. Стефани, которая продала в 2008 году Scoop и теперь владеет собственной консалтинг-фирмой, прекрасно разбирается в нашем бренде. К тому же у нее самой огромная коллекция вещей DVF, и я была счастлива, что она присоединилась к нашей команде.

Мы провели череду преобразований, многие из которых заключались в том, чтобы использовать наши сильные стороны из прошлого и оптимизировать их, исходя из современных реалий, и вот настал невероятный момент – в 2014 году платью с запа́хом исполнялось 40 лет! Джоэл собрал нас, чтобы обсудить идеи, как отпраздновать его день рождения. У нас с Паулой было дежавю – мы уже однажды бросали все силы на платье с запа́хом. Нас надо было убедить, а вот девушки из отдела маркетинга и Стефани были в восторге. Мы накидали идей: выставка, несколько совместных проектов с другими брендами.

Чем больше я размышляла о платье, которое создала несколько десятилетий назад и на которое по-прежнему был спрос, тем сильнее я стала осознавать, что всегда воспринимала его как данность. Порой я даже обижалась, когда о нем говорили так, будто бы это было моим единственным достижением в жизни. Мало-помалу я стала смотреть на него другими глазами и ценить не только то, чего я добилась благодаря ему, но и сам дизайн этого фасона. Непринужденное, привлекательное, для тех, кто всегда в движении, – это маленькое платье было истинной душой бренда! Я решила создать новую модель платья с запа́хом, чтобы отдать дань уважения тому, первому, что подарило мне финансовую независимость и вошло в историю моды.

В линейке нашей одежды было платье А-силуэта, которое пользовалось популярностью среди молодых девушек. Оно называлось «Джинни» в честь нашего потрясающего специалиста, главы отдела производства. Без рукавов, с облегающим трикотажным лифом и юбкой-клеш, оно было простым и удобным, сексуальным и непринужденным, с соответствующими аксессуарами его можно носить как днем, так и вечером. Оно быстро стало хитом продаж. Однажды ко мне в офис на ланч пришла Виктория Бекхэм и увидела его на девушке в лифте. Пощупав легкую ткань-стретч, она тут же заказала его себе.

Мне пришла мысль: раз эта юбка-клеш так популярна, почему бы не сделать из нее платье с запа́хом? Я пошла в комнату с образцами и вызвала Эмили, молодую талантливую девушку, которую я встретила в Университете искусств и дизайна Саванны, когда выступала там с речью на церемонии вручения дипломов много лет назад. Я заметила простое, но искусно сделанное длинное трикотажное платье, которое она сшила себе на выпускной, и предложила ей стать моим стажером. С тех пор Эмили работает у нас. Сказав ей, что мы вместе будем работать над новой моделью платья с запа́хом, я объяснила, что верхняя часть должна быть похожа на топ, который накидывают поверх купальников балерины: облегающий трикотаж, подчеркивающий грудь и утягивающий талию. Для расклешенной юбки мы выбрали легкую ткань, которая при этом хорошо держит форму.

Мы принялись за работу и делали примерки, пока оно не село идеально, точно так же, как и сорок лет назад на фабрике под Флоренцией, во время создания первого фасона платья с запа́хом. Я хотела назвать модель «Эмили», но в процессе оно стало называться «Амелия». Мы перевыпустили оригинальный змеиный принт – тот, что скользил по подиуму в зале Cotillion отеля Pierre, и использовали его для нового платья с запа́хом «Амелия». Сначала в нашем департаменте по продажам его даже не заметили, оно поступило так поздно, что у них толком не было времени показать его байерам. Несмотря на то что меня тогда обуревали сомнения, я убедила магазины, с которыми мы сотрудничали, закупить эту модель. Я была права, «Амелия» стала хитом продаж и получила целый разворот в Vogue! Представив новую модель платья с запа́хом, я снова пережила волшебные ощущения, подобные тем, что испытывала сорок лет назад. Это убедило меня в том, что мы должны с гордостью отметить сороковой день рождения фирменного фасона. На нашем следующем собрании я сказала, что я «за», и пребывала в радостном предвкушении праздника.

Примерно в то же время, когда ко мне начали возвращаться уверенность и воодушевление, пришла Паула и намекнула, что собирается покинуть компанию. Она устала и чувствовала, что ей пора открывать для себя новые горизонты и решать новые интересные задачи. Сначала я отказывалась в это верить: я всегда считала ее своей главной напарницей, мы были неразлейвода. Мы построили новую компанию. Мы взяли реванш. «Я не могу представить все это без тебя», – сказала я. Она продолжила обсуждать условия своего ухода с Джоэлом, а я потихоньку стала свыкаться с мыслью, что она уходит.

Организация юбилея была в разгаре. Мы решили устроить выставку и на этот раз дать ей поистине заслуженное название: «Путешествие одного платья». Она была посвящена только платьям с запа́хом: винтажные модели из нашего архива, современные модели и несколько моделей, созданных специально к годовщине. Мне тут же пришло в голову сделать что-то в стиле Энди Уорхола. Что может быть более ярким воплощением DVF и семидесятых, чем платье с запа́хом «Уорхол»?

Первое важное решение, которое надо было принять, было связано с местом проведения выставки. Я выбрала Лос-Анджелес – не только потому, что я люблю этот город и там живут мои дети, но еще и потому, что в нем идеально сочетаются провокационность, стиль и поп-культура. Я обожаю свет в ЛА, тот самый, что привлек киноиндустрию в 1930-х, свет, который делает цвета ярче и насыщеннее.

Я назначила встречу с Майклом Гованом, энергичным руководителем Музея искусств округа Лос-Анджелес (LACMA) и мужем столь же энергичной Катарины Росс, звезды в области коммуникаций в сфере моды, – эта пара соединяет в себе искусство, моду и культуру. Припарковавшись у музея, я вдруг оробела.

– Что я ему скажу? Давай отменим встречу, – сказала я своему вице-президенту по глобальным коммуникациям Грэйс Ча.

– Мы уже здесь, – ответила она, не веря своим ушам. – Пойдем.

И мы пошли.

Конечно же, как только я заговорила с Майклом, мой адреналин стал зашкаливать. Я будто снова переживала успех своей выставки в Китае, мне вспомнилось, как я заказывала работы у китайских художников для нее. Я почувствовала его заинтересованность и, сообразив, что мне нечего терять, спросила:

– Подскажите, как я могу устроить это в рамках вашей организации? Есть какое-то помещение недалеко от LACMA, которое я могла бы использовать?

– Возможно, – ответил он, улыбаясь.

На территории музея находится старое здание универмага May Company, которое они использовали как складское помещение. Они как раз начали освобождать его для реконструкции под руководством известного архитектора Ренцо Пиано, который должен был превратить его в музей Академии кинематографии.

– Поговорите с представителями Академии, – предложил Майкл. – Может, вы как раз успеете по времени.

Здание старого знаменитого универмага на территории LACMA, в котором будет музей Академии кино? Это что, сон? Это же просто идеально!

Я шла по коридорам Академии мимо увешанных киноафишами стен на встречу с их исполнительным директором Дон Хадсон и Биллом Крамером, руководителем проекта по реконструкции, и была настроена убедить их. Судя по всему, Дон хотела того же. На ней был топ DVF, и я посчитала это добрым знаком. Она предложила нам посмотреть помещение и, если оно нам понравится, обещала поговорить с советом директоров.

Большое мрачное складское здание было разделено на бесчисленное количество помещений, которые были забиты ящиками с предметами искусства. Зрелище было так себе, но я знала, что мой друг и дизайнер интерьеров Билл Катц сделает так, что это мрачное помещение станет неотразимым. Я дала добро.

Я была не в курсе, что музей Уорхола в Питтсбурге, где я ни разу не была, тоже планирует отмечать годовщину – двадцать лет с момента своего основания. Когда мне позвонил руководитель музея Эрик Шайнер с приглашением принять участие в празднестве, он упомянул, что в их архивах куча моих фотографий, и мне стало любопытно. Вечером следующего дня я случайно столкнулась со своим хорошим другом Бобом Колачелло – он был редактором журнала Interview в уорхоловские времена и был близок с Энди, как никто другой. Звезды сошлись, и я решила устроить экскурсию в Питтсбург вместе с Биллом Катцем, его ассистентом Колом и Бобом, чтобы начали вырисовываться идеи для выставки. Но перед этим я хотела съездить с Бобом на денек в Бруклин и познакомиться с молодыми местными художниками. Боб спланировал наш маршрут, а гидом у нас был Вито Шнабель, сын Джулиана Шнабеля, успешный арт-куратор. Мы посетили Bruce High Quality Foundation[15] и студию Рашида Джонсона, я объяснила замысел выставки «Путешествие одного платья» и сказала, что хочу включить в нее работы молодых художников. Я пригласила Вито поехать с нами в Питтсбург.

Мы отправились в путь рано утром: надо было успеть заехать в «Дом над водопадом» архитектора Фрэнка Ллойда Райта – изумительное здание, буквально сливающееся с окружающей природой, которое я всегда мечтала увидеть. Потом мы перекусили по дороге и наконец добрались до музея Энди Уорхола в центре Питтсбурга. Мы бродили по музею, любовались картинами, смотрели кино и в итоге оказались в помещении частного архива, где Эрик начал доставать все мои фотографии, которые сделал Энди на протяжении тех лет. У нас с Бобом было чувство, будто мы попали на «Фабрику» Уорхола[16].

Несколько недель мы с Вито ездили по художественным студиям. Как только я зашла в бруклинскую студию Дастина Йеллина в районе Ред-Хук, я тут же заказала ему скульптуру. Он не слышал о платье с запа́хом, так что я подарила ему одно для его девушки. Судя по всему, вместо того чтобы отдать его ей, он сам расхаживал в нем по своей студии, вдохновляясь моим давним девизом: «Надень платье и почувствуй себя женщиной!» Похоже, это сработало: он создал потрясающий 3D-коллаж в виде платья с запа́хом, застывшего в движении, без тела внутри. «Платье» было сделано из сотен, а может, и тысяч крошечных черно-белых отсканированных изображений из газет и журналов, нарезанных по форме моего первого узора-цепочки и заламинированных внутри стеклянного бокса. Коллаж как будто плыл в аквариуме и представлял собой идеальное сочетание искусства и платья с запа́хом. Договориться о чем-то подобном с другими художниками мне оказалось сложнее: все получалось каким-то невразумительным и слишком «сухим» с эмоциональной точки зрения.

– Не заморачивайся так сильно, – отчитал меня Билл. – Эта выставка должна быть про платье и про тебя. Произведения искусства пусть будут только авторства художников, которые знали тебя лично, рисовали тебя, работали с тобой… это твой путь и путь платья. Выставка должна быть об этом. Возьми свои яркие принты, чествуй их, обклей ими стены, пол! Не стесняйся!

Я не знаю никого, кто был бы так же уверен в своем видении, как Билл… не удивительно, что ни Джаспер Джонс, ни Ансельм Кайфер, ни Франческо Клементе не повесят картину, пока Билл не выскажет свое мнение. Он меня убедил, и я расцеловала его.

Затем мы встретились со Стефаном Бекманом, который делает сценический дизайн для модных показов бренда Marc Jacobs, и тогда выставка начала приобретать свои очертания: мы решили, что у нас будет зал с хроникой истории платья, зал с произведениями искусства и один большой зал с армией манекенов. Я всегда говорила, что хочу создать армию платьев с запа́хом: подобно Терракотовой армии, которую я видела в китайском городе Сиань, у меня будет армия манекенов в моих платьях. В Пекине мы начали с группы из 36 манекенов, но для ЛА мне хотелось сделать гораздо больше. Вместе со Стефаном мы поехали к производителю манекенов Ральфу Пуччи, и его скульптор начал работу над манекенами. Изучив по старым снимкам мои черты лица, он воссоздал их на лицах манекенов, сделав им высокие скулы и, по моей просьбе, выразительные носы. А еще мне хотелось, чтобы их позы излучали силу и вдохновленную уверенность осанки Давида Микеланджело. Я много раз ездила проверять, как продвигается работа над манекенами, и когда убедилась, что они выглядят сильными и бесстрашными, я сделала заказ на 225 экземпляров.

Стефан разработал концепцию расстановки манекенов – их разделили на 5 групп и сделали композиции в виде напоминающих ограненные бриллианты пирамид: одна большая пирамида в центре и четыре поменьше вокруг нее. Пол вокруг «бриллиантов» пестрел широкими полосами, на которых были рисунки шести главных принтов, которые мы отобрали в архиве и которые теперь называем «шестью сестрами»: вдохновленные природой «Веточки», геометрические «Кубы» и «Звенья цепи», «Леопард», «Питон» и графический узор с моей подписью. Они были сильно укрупнены и нанесены на винил, которым были покрыт пол и стены, благодаря чему пространство стало похоже на флаг. Я не верила своему счастью. Мне всегда хотелось, чтобы у нас был флаг!

Итак, пока Билл и Кол занимались дизайном помещений, Стефан делал декорации, а Пуччи работал над манекенами, наш замечательный архивариус Франка Дантес занималась подбором изображений для составления хроники: письмо со словами поддержки от Дианы Вриланд 1970 года, первые рекламные съемки и знаковые для платья с запа́хом моменты: фотографии женщин в этой модели – от Мадонны и Ингрид Бетанкур до Мишель Обамы, Сибилл Шепард в фильме «Таксист», Пенелопы Круз в «Разомкнутых объятиях» и Эми Адамс в «Афере по-американски». Для зала с произведениями искусства мы собрали коллекцию из всех работ Уорхола, Франческо Клементе, Ан Дуонг, новой работы Барбары Крюгер, фотографий авторства Хельмута Ньютона, Чака Клоуза, Марио Тестино, Хорста, Энни Лейбовиц и современных работ, созданных специально для выставки в Китае. Логистикой занимались Луисьелла, которая когда-то была моим ассистентом, а теперь является нашим вице-президентом по мероприятиям международного уровня и благотворительной деятельности, а также Джеффри Хэтфилд, наш продюсер, который отвечал за организацию выставок в Москве, Сан-Пауло и Пекине. Все было практически готово, кроме самого важного связующего звена: кто будет курировать отбор платьев для выставки? Кто сможет отсмотреть наши гигантские архивы, разобраться во всем этом и составить наглядную экспозицию? Я совершенно точно не могла этим заниматься, как и все остальные в DVF. Для нас они были просто кучей старых платьев!

Ответ на этот вопрос был найден благодаря счастливой случайности. В июне 2013 года я вместе с внучкой Антонией поехала в Англию на ее ознакомительный день в школе-пансионе, а также на празднование по случаю восьмидесятилетия Боба Миллера, основателя магазинов Duty Free и дедушки моих внуков Талиты и Тассило. Когда я бываю в Лондоне, то всегда стараюсь знакомиться с дизайнерами, чтобы иметь представление о новых талантах. Одним из них оказался Майкл Херц, креативный директор швейцарского бренда Bally.

Мы познакомились много лет назад, когда он был еще студентом, мы тогда разговорились, сидя около музея Виктории и Альберта. На этот раз мы пили чай и мило беседовали в отеле Claridge. Он признался, что без моих фотографий не обходилась ни одна из его «досок вдохновения». Мне нравился юмор, с которым он смотрит на вещи, и то, как он описывал женщин. Его слова звучали как поэзия, и меня это заинтриговало. Он рассказал мне, что его контракт заканчивается и что он планирует немного отдохнуть. «Было бы здорово сделать совместный проект!» – сказала я, не имея ни малейшего представления о том, что это будет за проект.

Приземлившись в Нью-Йорке, я позвонила Майклу. «Кажется, у меня есть проект для тебя», – сказала я и пригласила его на следующие выходные в гости в поместье Cloudwalk. Может, он сможет стать куратором выставки?

Когда Майкл зашел в комнату, где хранились архивные вещи, и стал примерять платья на себя, я улыбнулась. Я дала ему возможность поработать в одиночестве в течение двух дней, чтобы он мог все это переварить. Его первая выборка была очень интересной. Он достал платья, которые я не видела давным-давно. Он часами изучал альбомы с газетными и журнальными вырезками, делал фотографии, заметки и набрасывал эскизы. К концу его пребывания я знала, что он должен стать куратором выставки. «У тебя есть три месяца. Три месяца, чтобы разбить платья по группам и выработать концепцию. Я хочу, чтобы ты перемешал старые и новые модели и показал, что это платье прошло через несколько поколений, оставшись по-прежнему актуальным. Можешь перевыпускать старые принты, экспериментировать с масштабом рисунка и создавать новые модели… но все это должно выглядеть естественно и безупречно сочетаться». В течение месяца он работал самостоятельно, а потом мы провели два долгих дня за отсмотром и обсуждением коллекции.

Майкл объяснил мне, по какому принципу он хочет разделить платья по группам. Большой центральный бриллиант будет состоять из моделей с черно-белыми принтами. Я сказала, что черно-белый – это прекрасно, но настояла на том, чтобы добавить композиции цвета: «Черно-белые принты в сочетании с яркими цветами – вот это в духе DVF». Принты в остальных группах были объединены по темам «Природа», «Животные», «Геометрия» и «Поп-арт». Мы сделали множество перестановок, и он показал мне свои эскизы и ткани, которые он хотел перевыпустить. Я была в восторге от его подборки. На несколько недель он исчез в комнатах с образцами и на фабриках. Я дала ему возможность заниматься своим делом, думая, что всегда, если что, смогу внести какие-то изменения позже.

Открытие выставки было назначено на пятницу, 10 января 2014 года, за два дня до церемонии вручения премий «Золотой глобус». Наш новый долгожданный директор по маркетингу Эран Коэн и его команда были в режиме повышенной готовности: монтаж экспозиции, маркетинг, пиар и, наконец, что не менее важно, организация вечеринки. В начале декабря, когда я приехала проверить, как продвигаются дела, у меня была встреча с организатором вечеринки. Я очень расстроилась. Я отказалась проводить вечеринку в шатре на улице. Мне хотелось, чтобы она была внутри, но не в помещении выставки. Тогда я заметила еще одно помещение размером почти 350 квадратных метров, которое примыкало к залу с манекенами, и решила превратить его в свою собственную Studio 54 – с банкетками, зеркальными колоннами и диско-шарами!

Подготовка шла полным ходом, пути назад не было.

Джефф и его команда начали монтаж выставки после Дня благодарения и работали без перерыва все праздники. Экспонаты были в пути, новые платья в пошиве, а старые подбирались в хранилище. Франка занималась оформлением прав на использование фотографий для хроники. Луисьелла, главный дирижер всего происходящего, хотела лично присутствовать на площадке, так что она взяла с собой в ЛА свою очаровательную четырехлетнюю дочь Ленсу, которая также является моей крестницей, и провела там все праздники.

Во время рождественских каникул, которые я проводила с семьей на яхте, я донимала Джеффри, чтобы он высылал мне фотографии. Я жутко боялась, что принты и на полу, и на стенах – это слишком. Второго января я села в самолет и поехала в музей прямо из аэропорта. Все выглядело просто великолепно, и в воздухе витало радостное предвкушение. Все полы были покрыты принтами – это выглядело смело, но цвета были почти что нейтральные. Я была в восторге.

Мы все никак не могли определиться с цветом для холла хроники: розовые стены? Белые стены? Белый пол? Пол с узором «цепочка»? Решение было принято на следующий день, когда приехал Билл. Больше никаких сомнений. Розовые стены. «Цепочка» на полу. Черный, белый и розовый – основные цвета DVF. Билл начал развешивать картины, установил работу Дастина Йеллина в центре галереи с хроникой, а мою фотографию с автографом на белом кубе мы повесили на входе под надписью: «Мода – это непостижимая энергия, визуальный образ, и невозможно предсказать ее направление».

Франка разбирала фотографии, которые Билл хотел повесить в галерее. Майкл был в смежных помещениях с десятками интернов, которые помогали наряжать армию манекенов. Глядя на экспозицию, которая начала обретать черты, я поняла, что хочу, чтобы над входом висела неоновая вывеска с надписью: «Надень платье – почувствуй себя женщиной!» Джеффри осуществил эту идею. Нам нужны были банкетки. Он нашел и их. Я шла мимо одетых манекенов и не верила своим глазам. Я не поменяла практически ничего из того, что сделал Майкл, только центральное платье на переднем плане первой большой пирамиды. Меня осенило: нам нужна первая модель с черно-белым леопардовым принтом! Я помнила, что во время моей последней поездки в Майами, на открытии нового бутика в районе Coral Gables, в магазин вошла женщина, на которой было это платье. Я проверила этикетку и подтвердила, что это оригинал 1974 года. Ее переполняла гордость. «Позвоните Эдис, менеджеру в Майами, и попросите ее найти ту женщину. Может, она согласится одолжить его». Она согласилась.

Все было готово.

Пятница, 10 января 2014 года

Я проснулась рано. Барри спал рядом, внушая спокойствие и уверенность в том, что все будет хорошо. Вот они мы, в той же спальне, куда меня занесло 39 лет назад. Столько всего произошло с тех пор, и вместе с тем ничего не изменилось.

Перед тем как встать, я лежу, думая о предстоящем дне. Пресс-конференция была назначена на 9 утра, после этого – серия моих интервью на разных языках, которые займут большую часть дня. Я подготовила разные наряды, чтобы не выглядеть одинаково на всех фотографиях. В качестве вечернего туалета я выбрала модель «Гейша» – роскошное длинное черное платье с запа́хом, объемными рукавами и поясом оби, подбитым шелком цвета шартрез.

Я встала с постели, насыпала в миску гранатовых зерен и, пока ела, взглянула на себя в зеркало. Опухшие глаза. Так себе начало. Я наложила маску на лицо и приняла паровой душ. Как обычно, сама уложила волосы и стала ждать визажиста Сару, хотя краситься мне хотелось меньше всего. Но у Сары легкая рука, и постепенно мое настроение улучшилось.

Я надела жаккардовые брюки со змеиным принтом, темно-зеленую леопардовую блузку, кожаную куртку, сапожки и поцеловала Барри на прощание. Взяла приготовленные вещи и все, что мне понадобится, чтобы выжить во время пресс-дня, и закинула вещи в машину.

Итак, я села в свой маленький арендованный «Мерседес», проехала по бульвару Сансет и, свернув в район Фэйрфэкс, посмотрелась в зеркало и подмигнула себе. Выехав на бульвар Уилшир, я увидела большое здание, а вокруг – огромные плакаты с моим портретом авторства Уорхола. «Дианетта, – обратилась я к себе по-французски, – здесь твоя жизнь!» Я улыбнулась.

Идя с вещами в руках по длинной галерее, где была представлена вся моя жизнь, я вновь почувствовала себя Дианой, которая обожала в одиночку заходить в Studio 54, уверенная в себе, как пионер Дикого Запада в салуне, с огромным желанием завоевать мир… мужская жизнь в женском теле.

Я зашла в подсобное помещение, где царила суматоха и отдавались последние указания, переоделась в маленькое черно-белое платье, надела телесные колготки в сеточку и босоножки на высоком каблуке… Надень платье – почувствуй себя женщиной!

К стельке я приклеила скотчем одну из тех золотых монет, которые отец провез в Швейцарию в 1942 году, – на удачу. Я закрыла глаза на мгновение и почувствовала, как меня переполняет благодарность.

Благодарность Богу за то, что спас мою мать.

Благодарность маме за то, что дала мне жизнь.

Благодарность моим детям за то, какие они.

Благодарность Барри за то, что он всегда рядом.

И вот тогда я почувствовала, что готова начать этот день, готова отдать дань уважения этому маленькому платью, с которого все началось.

На вечеринку пришли все. Подобно актерскому составу в титрах после фильма, появились все актеры моей жизни.

Начну их перечисление с моей семьи: Барри, мои дети Александр и Татьяна со своими спутниками, Эли Кей, Рассел Стайнберг, Франческа Грегорини, Александра и ее парень Дакс. К сожалению, моя внучка Антония была в пансионе, а Леон был слишком мал, но пришли Тассило и Талита со своими подругами, представительницами нового поколения поклонниц платьев с запа́хом, – на них были модели с принтом из коллаборации DVF и Энди Уорхола. Мой брат Филипп, его жена Грета и дочери Сара и Келли прилетели из Бельгии. Мартин Мюллер из Сан-Франциско, Джиневра Элканн из Рима, Оливье Гелбсманн и Хамильтон Саус из Нью-Йорка, Константин Коканиас и Нона Саммерс.

Гостей встречали на красной дорожке непревзойденный телеведущий Энди Коэн и модель Коко Роша, и мы транслировали их приезд в прямом эфире. Появились губернатор штата Калифорния Джерри Браун с женой Анной, за ними последовали мои друзья из мира моды – Анна Винтур, Андре Леон Телли и Хэмиш Боулс. Затем мои друзья-актеры: Гвинет Пэлтроу, Рейчел Уэлч, Деми Мур, Руни Мара, Робин Райт с дочерью Шоной, Тоби Магуайр с женой-дизайнером Дженнифер Майер, Джули Делпи, Эд Нортон, Сет Майерс, Эллисон Уильямс, сестры Хилтон. Голливудский высший свет представляли Дэвид Геффен, Брайан Лурд, Сэнди Галлин и многие другие. Мои американские друзья Андерсон Купер, ресторатор Брюс Боцци, глава компании Amazon Джефф Безос с женой, Стивен Колб из CFDA, Элис Нельсон из Vital Voices, Вито Шнабель, Дастин Йеллин и Боб Колачелло, Лина Бёрд Франке. DVF представляли Джоэл Горовиц, Стефани Гринфилд и множество руководящих сотрудников, а также Эллен, моя преданная ассистентка, которая вернулась и стала главой отдела по работе с персоналом. Мой первый босс Альберт Коски с женой и прилетевшие из Парижа Даниэль Томпсон, Кристиан Лабутен, Франсуа-Мари Банье, Мартин д’Огреваль и Джонни Пигоцци.

Выставка длилась четыре месяца и имела оглушительный успех у публики. Почти сто тысяч посетителей, десятки тысяч постов в социальных сетях, восторженные отзывы по всему миру. Даже самые критично настроенные эксперты моды были в восторге, признав несомненную универсальность и непреходящую актуальность модели для женщин всех поколений. Это было уже не только про прошлое, но и про будущее.

Выставка и эффект, который она произвела, благоприятно сказались на наших финансовых показателях и обеспечили спрос на платья с запа́хом среди представительниц уже следующего поколения. Но как бы это событие ни отразилось на других, самое удивительное и волнующее впечатление оно произвело на меня. Я смотрела на платье, ставшее воплощением моих трудов, и меня переполняла гордость. Впервые в жизни я почувствовала, что все это вполне заслуженно. Благодаря платью с запа́хом у меня и моего бренда началась новая эра, а моя компания будет жить даже после того, как меня не станет.

Как и моя личная жизнь, моя профессиональная жизнь была удивительным приключением. Она позволила мне стать женщиной, которой я хотела стать, и вместе с тем дала возможность помочь другим женщинам почувствовать то же самое. Я выбрала эту карьеру, чтобы обрести уверенность в себе, и в итоге помогла обрести ее многим другим.

Не знаю, можно ли считать, что я обрела мудрость, но я надеюсь, что мой жизненный опыт, о котором я рассказала настолько честно и откровенно, насколько могла, послужит вдохновением для других – возьмите свою судьбу в собственные руки, станьте для себя лучшим другом и дерзайте!

Об авторе

Диана фон Фюрстенберг впервые появилась в мире моды в 1972 году с чемоданом платьев из джерси. Два года спустя она придумала модель платья с запа́хом, которое стало символом внутренней силы и независимости для целого поколения женщин. К 1976 году было продано свыше миллиона экземпляров платьев, а фото Дианы поместили на обложку журнала Newsweek. После перерыва в работе на модном поприще в 1997 году Диана перевыпустила культовую модель, с которой началась ее карьера, и закрепила за своей компанией статус международного люксового lifestyle-бренда, которым он является по сей день. Сейчас вещи и аксессуары DVF продаются более чем в 55 странах мира. За заслуги в индустрии моды Совет модельеров Америки (CFDA) в 2005 году удостоил Диану премии за достижения в профессиональной деятельности, а годом позже избрал ее президентом организации. Диана занимала эту позицию 13 лет. В 2012 году журнал Forbes назвал Диану фон Фюрстенберг самой влиятельной женщиной в индустрии моды.

Фотографии

В раннем детстве я уже была весьма любознательной

Новорожденная я на руках у родителей

Мы с мамой ожидаем Восточный экспресс

Мои родители в день свадьбы, 29 ноября 1945 года

Я с моим маленьким братом Филиппом, 1954 год

Родители собираются на вечеринку

Мой молодой отец на велосипеде

Мой отец Леон

Мне 3 года, притворяюсь, что читаю газету

Моя мама Лили

Одна из двух записок, брошенных моей мамой по пути в лагерь для военнопленных в Малине

Ханс Мюллер, бывший много лет спутником моей матери

Памятная открытка моей мамы с запиской, которую она написала сама себе

9 лет, на бельгийском курорте Кнок-ле-Зут

На каникулах на Северном море

«Леди Кортина», мой первый и единственный конкурс красоты

В 15 лет я уже летала одна

С Лусио, моим итальянским парнем, 1996 год

На пиратской вечеринке у Брижит Бардо в Сен-Тропе

В день моей свадьбы с принцем Эдуардом Эгоном фон унд цу Фюрстенберг в Монфор-л’Амори, в предместье Парижа, 16 июля 1969 года (Berry Berenson Perkins)

Эгон, 1972 год

С моим маленьким сыном Александром

Александр и Татьяна во время зимних каникул в Кортина-д’Ампеццо

Александр и Татьяна едут на каникулы, 1977 год

С Барри в Санто-Доминго, 1977 год

На премьере фильма «Бриолин», 1978 год

Татьяне 19 лет, и она окончила Брауновский университет!

Фабрика Ферретти

Мой друг и наставник Анджело Ферретти

Джиа Каранджи для рекламной кампании бренда DVF, 1979 год (Chris von Wangenheim)

Телевизионная реклама аромата «Татьяна», 1982 год (Albert Watson)

Рекламная кампания косметической линии Color Authority, 1982 год (Albert Watson)

Иллюстрация Антонио Лопеса для парфюма Volcan d’Amour (Artwork by Antonio Lopez)

Эскиз архитектора Майкла Грейвса для бутика Diane в отеле Sherry-Netherland (Drawing by Michael Graves, courtesy of Michael Graves & Associates)

Рубен Толидо, рисунок первого бутика DVF на Западной 12-й улице (Artwork by Ruben Toledo)

Наталья Водянова для DVF, фотограф и художник Франсуа-Мари Банье, 2008 год (François-Marie Banier, courtesy of the artist)

Али Кэй, сфотографированная мной для рекламной кампании DVF, 2010 год

С Барри на гала-концерте в Публичной библиотеке Нью-Йорка, 2007 год

В походе с Барри

В ледниках Исландии с Барри

Алекс и его сын Леон едят персики

На презентации капсульной коллекции моей внучки Талиты TVF для DVF

Мой внук Тассило

Прекрасная Татьяна, запечатленная мной, 2011 год

С моими внучками Антонией и Талитой

Антония, дочь Татьяны

Мои внучки Антония и Талита перед Met Gala, 2019 год

Ферма Cloudwalk

Мой брат Филипп, его жена Грета и их дочери Сара и Келли

Моя семья на ежегодной премии DVF Awards, 2017 год

Джоэл Горовиц, сопредседатель DVF (Michael Horowitz)

Великолепный «Красный бал» в студии Чжан Хуаня в Шанхае, 2011 год

За рабочим столом в окружении фотографий моих близких (Thomas Whiteside)

Занимаюсь йогой и продолжаю работать даже вверх ногами

Вход на выставку «Путешествие одного платья» в Лос-Анджелесе, 2014 год (Fredrik Nilsen, courtesy of the artist)

Мой момент счастья на пресс-конференции «Путешествия одного платья» (Courtesy of Getty Images)

Армия платьев с запахом на выставке (Fredrik Nilsen, courtesy of the artist)

Лауреаты и ведущие премии DVF Awards, 2019 год

Церемония награждения Vital Voices, 2019 год

Моя первая «Любовь это жизнь это любовь это жизнь…» на открытке 1991 года

* * *