Дверь в зиму
Дмитрий Громов и Олег Ладыженский (Генри Лайон Олди) — известные украинские писатели, лауреаты множества литературных наград.
В сборник «Дверь в зиму» вошли произведения времен войны, развязанной Россией против Украины. Здесь реальность военных будней сплетается с мистикой и фантастикой, трагедии людей — с надеждой, а жестокие и экстремальные испытания — с человечностью и состраданием. Герои рассказов Олди — обычные люди, но каждый из них находит в себе силы противостоять агрессии, злу и отчаянию, обрушившимся на Украину.
© Г.Л. Олди, 2023
© Freedom Letters, 2023
- tt1000 А вы в курсе, что Олди отстаивают советский миф, что дети должны писать перьевыми ручками, заливать всё чернилами - и не потому, что у совка не было нормальных шариковых ручек, да вообще нормальных. А потому, что в перьевой ручке заложен красивый почерк! Наверно, и правописание оттуда можно скачать, как считаете? И это один (!) из их идиотизмов. После которого ясно, что это просто поганые совки, которых гнать отовсюду ссаными тряпками. Что разумного (доброго, вечного) они в состоянии написать? А у них таких примеров много. Это еще если б они не подлизывали постоянно Мск, чтобы их подняли на стяг "лучшими фантастами Европы", как и Дяченок. "Наши русские украинцы", читай: малоросы. Низкие, недалекие, гнилые людишки. Хорошие режиссеры, актеры или психиатры не уходят из профессии в писателей, их оттуда попирают ногами. А эрудиция - это лишь разрозненные знания, не системные. "Хитрость - ум дурака". "Книжные сундуки". Не в коня корм. И еще, они врут на каждом слове. Например, что консультируются у экспертов о том, чего не знают. Зачем им эксперты-японисты, например, если они смотрели аниме?))
- snowwinterwind 2 tt1000 ты дебил (устаревший мед термин) со справкой? дайте детям клаву, они вообще писать разучатся. и считать надо учить без калькулятора, и картами пользоваться без геолокации. Почему объяснить дебилу?! У Олдей все должны учиться писать,и работать над книгой. люди поднимали глобальнейшие темы без интернета, в библиотеках посиживали, представляешь? не в онлайн библиотеках. Олди вообще заработали себе право громко молчать. если ты их книги оценить не смог, поздравляю,ты таки наверное дебил Малолетний дебил(с)Гоблин З.Ы. "У Линдсей - что-то типа "по мотивам Дюны". А Дюна - по мотивам войны в Персидском заливе." (с) tt1000 я таки не первый тебе диагноз ставлю
- Why me 2tt1000: Это не миф, а суровая реальность, которую я лично застал, пусть и краешком. Перьевая ручка и в самом деле способствует каллиграфическому почерку. Авторучка с открытым пером - тоже нормально, с закрытым - заметно хуже, а шариковая ручка - хуже всех. Как говорят наши немецкие "партнеры" - So isses also:)
- Котейка Сатанейка tt1000 абсолютно права, Олди totam vitam были закоснелыми совками, даже не столько проповедующими двурушничество с их хроническими отъюливаниями в темах национально-языковых вопросов, сколько выступающими открытыми москвофилами, в частности, к примеру, намеренно лгущими в нулевых о разнице ценовых макрополитик РФ/Украины, где якобы книгопродукция их автохтонного рынка имела место быть вдвое дорогостоящей, нежели российская (что являлось намеренным искажением фактов, поскольку из личных воспоминаний при первом посещении Харькова в 2005-м для меня оказалось открытием, что стоимость книг у "Фолио" пребывала минимум на ⅓ ниже московского "Эксмо"), т.е., даже по столь обыденному сабжу у Олдей недоставало смелости/честности признавать, что предпочтение РФ’овским книгоиздательствам отдавалось по причине больших аудиторий/тиражей, нет, ничуть, ими умышленно использовался эффект фрейминга в трансфере комплекса неполноценности от индивидуального (личности) к общему (государству), эдакий бытовой эксперимент Милгрэма в миниатюре. Postremo крайне показательными предстали десятые годы, когда Олди обходили события 2014-го демонстративно красноречивым молчанием (плюс меркантильных целей ради продолжая получать награды РосКон'ов), и даже более того - одно время циркулировали слухи, будто трускиновская (рашистка из Прибалтики) озабочивается их переездом (правда это или нет - судить не возьмусь, но where there's smoke, there's fire; во всяком случае, безгласия о вторжении уже было предостаточным для изобличения). И вот, в 2022-м, Олди вдруг "прозревают" и трагидействуют, однако же, с учетом всего их прежнего лицемерия, они выступают этим не более, чем очередным воплощением собственной укоренившейся конъюктурщины, поскольку принцип ménager la chèvre et le chou на те времена уже давно не работает, а то, видите ли, письмо zиганутых бумагомарателей от 28.02.22 Олдей возмутило, а предыдущая 8-летняя оккупация Донецка & Луганска, значит, "приемлемой" была. Pouah.
- спайк tt1000 А знаете, зачем красивый почерк и все такое? Мелкая моторика. Есть такая фигня, о которой вечно забывают новоиспеченные умники. А мелкая моторика способствует развитию речевых центров, способствует его физическому и психическому здоровью и даже способствует социализации... Просто забейте в гугл, куча работ вылезет по этой теме. И да, Дюна написана задолго до войны в заливе. Нелюбителю мелкой моторики - нет ее, идет отставание в развитии, не развиваются речевые центры и тому подобное.Красивый почерк не обязателен,но вот развитие ее обязательно... Хотя кому я это объясняю...
- taui Про этого псевдонима я раньше знал, только не читал ничего. Не потому, что считал их плохими писателями (в моём окружении их заметно хвалили), а потому что без них другой литературы хватало. Попробовал почитать и остановился. Желания читать что-либо из них далее не возникло. И если раньше их образ как личностей у меня был на 0, то теперь слегка опустился в минус. Книга правильно написана на русском языке. Потому что рассчитана она прежде всего на русских. В Украине же такое даже по-украински никто читать не будет: не потому, что "плохо написано и неправда", а потому, что ничего нового для себя украинцы из этой книги не почерпнут. В украинском обществе сейчас очень силён запрос на мир, а не на войну, так что выиграет тот писатель, который воспользуется моментом. Люителям мелкой моторики рекомендую ещё учиться писать не только правой, но и левой рукой. Если научитесь хорошо, в придачу станете обладателями двух качественно разных почерков, что в любое время и на любой должности нелишне. Поставлю "тройку" чисто для подтверждения средней оценки на данный момент, потому что у меня лично оценки для такого нету, а в литературных качествах я не специалист.
- bormotallo @спайк сразу видно специалиста с большим, королевских размеров диваном. поищите в сети образцы почерка Ландау. и расскажите лауреату Нобелевской премии по физике, который имел привычку даже здоровенные простыни считать в уме, как многого бы он смог достичь, тренируй он вместо этого прилежное чистописание Дау был человек отзывчивый, отозвался бы так, что мгновенно прославились бы, как специалист @кроманион давайте упростим и уточним. все, что тренирует пространственное мышление и распознавание образов, естественно, влияет на интеллект -- скажем, см. (1), где будет про ваше любимое чистописание. ну, почти. другое дело, что обратная связь между хорошим почерком и теми же способностями, как правило, не находится -- вплоть до поверий, что связь может быть обратной (2). поэтому меня здорово удивил ваш пример с Дикулем -- кмк, если взять образцы почерка у десяти докторов наук в вашей окрестности, аккуратным он будет хорошо если в половине; Ландау был просто удобным примером, где не надо ни спорить о его достижениях, ни долго искать образцы письма. соответственно, сильно подозреваю, что тренировка интеллекта каллиграфией может быть панацеей ну разве что для тех, кто не занимается этим как-то иначе (пропускаю здесь замечательную возможность перейти на личности). я согласен, что связка "мелкой моторики" (кстати, отчасти расплывчатый термин) и "развивайся или деградируй" у спайка явная, а про почерк он деликатно пишет "не обязателен" ; ну собственно, пример именно про это. "А знаете, зачем красивый почерк и все такое?" -- да на любителя, если честно. Ну там да, по некоторым сведениям задержки развития можно так ослаблять, например. Обязательно ли его тренировать для развития, чтобы не деградировать нахрен? сильно зависит от того, чем вы еще занимаетесь. ну то есть, если буквально, не обязательно. > Бехтерев и Мария Монтессори, которые первыми обратили внимание на связь мелкой моторики пальцев с развитием речи, тоже специалисты с очень большим диваном? а давайте ссылки на оригиналы. на обоих. заодно и прочту. > тупое трепло понимаете, хамить тоже надо уметь. собственно, отвечаю из-за ссылок на Монтессори и на Бехтерева. иначе, знаете -- "никогда не спорь с идиотом. вы опуститесь до его уровня, где он задавит вас опытом" (ц) в смысле, продолжать в таком стиле по понятным причинам не буду. здесь огромное количество комментаторов, на которых мне искренне жалко времени. (1): doi:10.3389/fnhum.2014.00155 (2): https://www.reddit.com/r/IsItBullshit/comments/8m1nga/isitbullshit_smart_people_have_worse_handwriting/
- Кроманион 2 bormotallo А вы где-то увидели незыблемое правило? У вас плохо с русским? Вы слово "способствует" от слов "непременное условие" можете отличить? С каких это пор исключения стали опровергать правило вообще? Один сделал прививку и не заболел. другой сделал и не заболел, десяток сделали и не заболели. А один сделал и заболел все равно. Это говорит о том, что все прививки неэффективны? Или вы будете, например, отрицать, что перелом позвоночника неблагоприятно сказывается на возможности занятия тяжелой атлетикой? А то ведь и Дикуля можно в пример привести. Мало ли отчего у человека может быть неразборчивый почерк. На это много факторов влияют, и тренировка чистописания всего лишь один из них, из множества. Бехтерев и Мария Монтессори, которые первыми обратили внимание на связь мелкой моторики пальцев с развитием речи, тоже специалисты с очень большим диваном? Имхо, тупое трепло, которое трындит о предмете, о котором не имеет понятия, вовсе не спайк в данном случае. 2 Вы, вообще, читать умеете? Ни спайк, ни я не проводили знака равенства между наличием развитого интеллекта и красивого почерка. Конкретно почерк тут не причем, а причем тут мелкая моторика. Можно и не тренировать красивый почерк, а сортировать например, мак от песка (по заданию сказочных братьев) с помощью пинцета. Просто если вы будете заниматься последним, то у вас останется (разовьете вы или нет речевые центры. может, там вообще нечего развивать) ноль без палочки в сухом остатке, а если вы будете тренировать почерк, то у вас останется в бонусах умение красиво писать. Никто, ни спайк, ни я не утверждал, что без красивого почерка интеллект не возможен, и наоборот. каждому высокоразвитому интеллекту должен способстовать красивый почерк. Еще раз повторю, раз вы пропустили мимо глаз первый раз, на почерк влияет множество вещей. От характера до различных заболеваний нервной системы и мышц. Кроме тренировки. Поэтому проводить аналогию: у Ландау был плохой почерк, значит развитие почерка бесполезно для интеллекта (хотя, об интеллекте речь не шла, а спайк говорил о развитии речевых центров, остальное вы сами придумали), это как заявлять что спорт бесполезен для красивой фигуры. потому что некая королева красоты не занималась спортом, а все равно победила. Именно это я вам хотел показать примером с Дикулем, что вы придумываете причинно-следственную связь там, где ее нет, исходя из сугубо частного примера Ландау, так и на основании примера Дикуля можно сделать аналогичный вывод, что перелом позвоночника способствует успеху в тяжелой атлетике. "Обязательно ли его тренировать для развития, чтобы не деградировать нахрен"? Обязательно ли тренировать способность пения, чтобы стать великим певцом? Великий Франко Корелли был самоучкой, значит что, музыкальные школы посещать не обязательно? Все педагоги по вокалу - шарлатаны, выманивающие зря деньги? И наоборот, сколько девочек и мальчиков. терзавшие пианины и уши соседей в 70-80-годы почти в каждом подъезде СССР, потом стали великими музыкантами? Значит ли это, что учиться музыке и развивать голос не нужно, пустая потеря времени? А сколько мальчиков, с 5 лет посещающих ДЮСШ, и ночующих в обнимку с мячом, так и не стали великими футболистами? В то же время вам перечислить футбольных звезд первой величины, которых буквально отобрали от сохи или от станка и вытолкали на поле, где их игра покорила миллионы? Так что, все ДЮСШ и футбольные академии бесполезны, так? Ничего не нужно развивать, это потеря времени? Тренировка мелкой моторики всего лишь один из приемов развития речевых центров, которые, разумеется не помогут, если у вас от природы этого таланта нет, и никак не погасят, если этот талант есть. Просто в научном мире и педагогике принято считать, что способствует, и чтобы опровергнуть это, как заблуждение, примера одного Ландау мало. Спайк вам привел просто общепризнанную догму, а вы, вместо того, чтобы вникнуть или хотя бы понять, что он написал, тут же поспешили назвать его некомпетентным диванным аналитиком (то есть профаном) на основании вашего крошечного субъективного опыта. Даже если бы у меня был такой же субъективный опыт с кандадатами наук - это бы ничего не доказывало и не опровергало, потому что этот вопрос может быть решен на основании полноценных научных исследований или хотя бы длительного опыта по работе с маленькими детьми, чего ни у меня и ни у вас нет и в помине.
Об авторах
Дмитрий Громов и Олег Ладыженский пишут в соавторстве под общим псевдонимом Генри Лайон Олди с 1990 года. Оба родились в марте 1963 года. Живут в Украине, в городе Харькове.
Дмитрий Громов и Олег Ладыженский — профессиональные писатели с 1996 года и по сегодняшний день. Работают преимущественно в разных сферах фэнтези, мистики и научной фантастики. К настоящему времени было опубликовано более 270 книг Г.Л. Олди (включая переиздания и переводы на иностранные языки), или более 60 оригинальных книг (первых изданий). Общий тираж всех книг Г.Л. Олди на сегодняшний день составляет около 2 млн экземпляров. Книги Г.Л. Олди издавались на русском и украинском языках, некоторые из них также переведены и изданы в Польше (10 книг), во Франции, Канаде (на французском языке), Чехии, Литве. Отдельные рассказы и повести Г.Л. Олди также были опубликованы в США, Франции, Мексике, Китае, Израиле, Венгрии, Литве, Эстонии, Словакии, Польше.
На Международной европейской научно-фантастической конференции EuroCon-2006 Г.Л. Олди получили звание лучшего писателя-фантаста Европы 2006 года (награда ESFS Award). Также являются лауреатами многих других литературных наград и премий. В частности, это Национальная премия Украины по фантастике и Почетный Знак «Золотой писатель Украины», а также другие украинские и зарубежные литературные награды.
В начале 2023 года во Франции в переводе на французский была издана первая документальная книга Г.Л. Олди: «Вторжение. Дневники войны».
Сейчас, в дни войны, Олди продолжают писать художественную прозу и стихи. Их новые рассказы 2022–2023 годов написаны на материале украинской современности, где суровые и трагические реалии войны сплетаются с мистикой, научной фантастикой и надеждой на победу Украины и лучшее будущее для страны.
Все произведения Г.Л. Олди (и самые новые, и за все предыдущие годы) можно найти в электронном виде на авторском сайте «Мир Олди» по адресу: httрs://www.oldieworld.com.
Ангел по имени Чуйка
Дым был злой. Мерзкий. От него першило в горле. Он заползал в нос сотнями рыболовных крючков, норовил пробраться в лёгкие, разорвать их в клочья. Тканевая полумаска не спасала.
Хорошо хоть, глаза не слезились. Их защищали плотно пригнанные тактические очки. Полезная штука. Очки не от осколков, как думают некоторые. От пыли, каменной крошки, летящей в лицо, от того же дыма.
Левченко с детства любил костры. Плавил с пацанами свинец, пёк картошку, варил уху. Смотрел на танец бесплотных огненных языков, на искры, улетающие в черноту ночного неба; вдыхал смолистый аромат горящих поленьев.
Горьковатый дым осенних листьев он тоже любил. Даже против запаха жжёного пороха ничего не имел. Так пахли дымовушки из целлулоида и рентгеновской плёнки, какими баловались в школе.
Но от смрада, который сейчас лез в ноздри, Левченка подташнивало. К счастью, порыв ветра отогнал дым в сторону. Левченко вздохнул полной грудью. Прокашлялся, очищая горло — и разглядел наконец, что горит. Пылал коровник на краю села. Горели деревянные балки рухнувшей крыши, горела солома; горела плоть живая и неживая; горел навоз — и, похоже, пластик.
«Откуда там пластик? — вяло удивился Левченко. — Бидоны пластиковые, что ли?»
Это не имело значения. Но Левченко, одурманенный вонью, оглушённый близкими взрывами — село накрыл залп «Градов» — сейчас соображал плохо.
Долбануло ещё пару раз — далеко, за околицей, метрах в двухстах. Стихло.
И сразу сделалось слышно, как отчаянно, с безнадёжным надрывом мычит корова в дымящихся развалинах.
Пристрелить надо, подумал Левченко. Чтоб не мучилась. Он поднялся на ноги, выбрался из канавы, куда скатился в один миг, едва небо наполнил шелест реактивных снарядов.
Нет, неправда. Он скатился туда за две секунды до того, как услышал знакомый шелест. Еще и крикнуть успел:
— В укрытие! «Грады»!
Его услышали. Никто не промедлил, не «тормознул», не стал недоверчиво озираться. Знали — если Левченко орёт, надо немедля ховаться. Чуйка у него, у Левченка. Проверено. А чуйка на войне дорогого стоит.
Чуйку свою Левченко словил при первом обстреле, под который угодила их рота. Что-то толкнуло изнутри: «Падай!» Он и упал, где стоял, посреди улицы, как по команде. Откатился к забору, заорал: «Ложись!» И уже под забором, носом в жухлую прошлогоднюю траву, прикрыв руками голову, обомлел от нелепого страха: сейчас хлопцы на смех поднимут. Чего испугался, дурашка? Ничего ж не летит…
Прилетело. Двоих насмерть, четверо трехсотых. А кто, не думая, упал вслед за Левченком — все целы остались.
Потом ещё было. Чуйка у тебя, сказал старлей Редниченко. Смерил Левченка взглядом, где уважение мешалось с легкой оторопью; огладил вислые усы, какие отпустил с началом войны, и повторил:
— Чуйка, точно тебе говорю. Ты давай, береги себя. Ты у нас теперь живая система оповещения. Вот и будь живым дальше. Твоя чуйка — она всем пригодится.
— Да куда я денусь? — ухмыльнулся Левченко. — У меня ж чуйка, сами сказали.
Чуйка не чуйка, а воевать надо.
Воевал Левченко как все: от боя не бегал, но и не геройствовал лишнего. Кроме привычного уже АКМа, освоил РПГ. Просил NLAW — не дали. А в нынешний рейд вообще налегке пошли. NLAW — бандура та еще, почти тринадцать килограмм, с такой не побегаешь. Ещё и одноразовая. Сейчас для их взвода главное — мобильность. Просочились на стыке, нанесли удар — и быстро назад. Танковые атаки отражать — это уж точно не сегодня.
Два РПГ-7 с собой, однако, прихватили. Подошли аккуратно, охранение в зябкой предрассветной мути сняли по-тихому — Митрохе с Ильёй это дело не впервой. Зашли в посёлок тенями. Предутренний туман гасил звук шагов и размывал силуэты. И с полусотни метров прямой наводкой влупили по целям: станции РЭБ и мобильному узлу связи. Они притаились рядышком во дворе, накрытом маскировочной сетью — чтоб с дронов не засекли.
С дрона и не засекли. Местные сообщили. Точных координат дед с древней кнопочной мобилой передать не смог. А вокруг жилые дома. Люди. Свои. Артой не накроешь. «Байрактары» на других участках заняты — их не так много, как хотелось бы. А эта РЭБка на участке роты — как бельмо в глазу. Глушит качественно.
Значит, что?
Значит, рейд. В первый раз, что ли?
Для Левченка — в третий. Для кого-то — в пятый, в шестой…
Тех, кто повыскакивал, положили из автоматов. Кто поумнее, наружу не сунулись: принялись палить из окон. Пара гранат их малость успокоила, но не всех: когда уходили, из посёлка продолжали суматошно поливать вдогонку. Не прицельно, наобум. Никого из хлопцев не зацепило.
Задача была выполнена. Ввязываться в бой, добивать орков в посёлке, рискуя нарваться на вражеское подкрепление или «Грады» — никакого смысла. Теперь быстро назад, к своим. Жаль, развиднелось. Ночь бы прикрыла взвод. Но тут уж — или туда ночью, или обратно. И понятно, что подобраться скрытно — важнее.
А обратно — как получится.
Когда добрались до Марьяжинки, которую проходили еще по дороге туда, рассвело окончательно. И ночью, и сейчас село выглядело целым, но пустым, брошенным. Ни шороха, ни огонька в окнах, ни собачьего лая, ни дымка над трубой. Рассчитывали, как и раньше, по-быстрому проскочить село насквозь.
Не успели.
…С глухим грохотом обвалилась кровля коровника. В небо взлетел столб бледных искр. Порыв ветра подхватил его, разметал. Левченке почудилось, что огоньки сложились в неясную крылатую фигуру. Рассмотреть её он толком не успел: искры быстро угасли.
Мычание, полное страдания, оборвалось. Левченко выдохнул с облегчением, принялся отряхиваться. Сослуживцы над его аккуратизмом подтрунивали, но не зло, с уважением. «Слышь, Левченко, достань мне цигарку из пачки — у тебя всегда руки чистые!»
— Все целы? Перекличка! Грищенко!
— Я!
— Нечипорук!
— Я!
— Тарасов!
— Я…
На это несуразно растянутое, зависшее в воздухе «Я…» обернулись все. Левченко проследил за взглядом Володьки Тарасова. Из-за дома у дальней околицы выходили люди. Левченко вскинул было автомат — и опустил. Гражданские. Местные, человек десять. Женщины; хмурый жилистый старик в древней, как он сам, мешковатой пиджачной паре; белобрысый мальчишка…
Старлей оборвал перекличку. И так видно: все целы, только Илья пластырем царапину на скуле залепляет. Когда старлей двинулся навстречу гражданским, Левченко наскоро огляделся. Аккуратные домики белого и красного кирпича — без роскошеств, возведённые по-хозяйски добротно, с любовью. Невысокие, по грудь, заборы. За ними — еще не засаженные огороды, хозяйственные пристройки…
До сих пор война обходила Марьяжинку стороной. А сейчас не обошла: догорает коровник, посреди улицы дымятся воронки, в доме стекла вылетели, а вон там, дальше, полдома как не бывало — груда битого кирпича вперемешку с обломками не пойми чего.
Это из-за нас, подумал Левченко. В нас целили, а влепили по селу.
Дед тем временем что-то усердно вкручивал старлею. Командир отвечал скупо, кратко, стремясь поскорее закончить разговор. К ним начали подтягиваться остальные бойцы. Левченко тоже подошёл.
Надо было спешить. Взвод засекли, в любой момент могло прилететь ещё. Или погоню на бэхах вышлют — тоже хорошего мало. До своих-то еще топать и топать. Но от деда оказалось не так-то просто отделаться.
— …нельзя нам оставаться, никак нельзя! — кипятился дед, наседая на старлея. — Мы как увидели, что наши в село вошли — ну, вы, то есть — так сразу к вам! У нас и скарб уже собран. До того прятались — эти ироды тут шастали, искали чего-то.
— Мы на задании, — рубил в ответ старлей. — Никаких гражданских. Уходите сами.
— Да куда — сами?! Куда — сами?! Мы вас ждали!
— Дед, ты пойми, не могу я! Не могу!
— Это почему?
— Не положено.
— Кем не положено?
— Приказом не положено. Уставом не положено. Командованием не положено.
— И что ж нам теперь?!
Командир бросил взгляд на сельчан. Тихие, пришибленные, они молча сгрудились поодаль.
— Дед, тебя как по имени-отчеству?
— Алексей Гаврилович.
— Это все твои?
— Все, кто остался.
— Остальные где?
— Уехали. Сразу, как началось. Кто куда. А мы остались. Думали, не дойдёт до нас. Теперь вот… — Дед беспомощно развел руками. — На своей земле прячемся!
— Чего ж не уходите?
— Так мины ж! Их тут как грибов после дождя! Рядом-то с нами нет, а дальше… Две коровы на днях подорвались. А вы прошли! Значит, дорогу знаете. Нет, мы с вами! Устав, приказ, хреназ — всё одно с вами идём!
— Хорошо, Алексей Гаврилович, — старлей принял решение. — Убедили. Но идти придётся быстро. Это ясно?
— Ясно, ясно, чего уж там! Надо быстро — значит, быстро, мы ж понимаем…
— Пойдёте налегке. Вещей брать по минимуму, только самое необходимое. — Старлей возвысил голос, чтобы его услышали женщины. — Документы, деньги, смена одежды. Еще там что по мелочи. Кто будет задерживать — прикажу всё выбросить. Лучше сразу и сами.
— Да уж не задержим, — буркнула высокая костистая тетка лет за пятьдесят.
— Всё уже сложили.
— Комод, значит, не брать?
Миниатюрная веснушчатая женщина пыталась пошутить, но никто не улыбнулся.
— Идти все могут? Больные, раненые, немощные есть?
— Это кто тут немощный, а?!
Костистая тетка, уперев руки в боки, сурово уставилась на старлея. Тот поспешил свернуть тему.
— Идти придётся километров двенадцать. Местами по бездорожью.
— Напугал ежа голой жопой!
Улыбки вспыхнули и погасли, как задутые ветром робкие огоньки.
— Вещи у всех с собой? Выступаем! Тарасов, Зинчук, Васильев — в охранение. Задачу знаете. Твердохлеб, Левченко, Очеретько, Вашевич — со мной в голове колонны. Грищенко, Нечипорук, Попов, Гойда — замыкающие. Марьяжинцы — в середину колонны. Разобраться по местам!
Марьяжинцы сориентировались на удивление быстро, без суеты заняв места в середине. Пожитков у них и впрямь оказалось немного. Выдержав короткую паузу, старлей не по-уставному скомандовал:
— За мной — марш!
Шли по ничейной земле. Наша это земля, думал Левченко, наша, а сейчас выходит — ничейная. Вот ведь, а?
Ближняя роща окуталась нежно-зелёной дымкой первой листвы. Беспечно и громко щебетала какая-то пичуга, с восторгом приветствуя весну. Левченко аж заслушался и за этим щебетом не сразу различил посторонний звук.
— Дрон, — бросил Митроха, даже не оглянувшись.
Судя по жужжанию, это был не российский «Орлан». Обычный коммерческий квадрокоптер с камерой. В их роте такие тоже имелись — до недавнего времени два, а вчера волонтёры подогнали третий. На удивление полезная штука. Ну, или вредная — смотря чей это дрон.
Звук приближался, нагонял. Спрятаться под деревьями? Поздно: их уже засекли.
— Подтянись! Продолжаем движение.
Старлей обернулся к Левченко. Тот в ответ покачал головой: ничего, мол. Чуйка молчала. Она срабатывала за считаные секунды до прилёта, иногда — в последний момент, заставляя дернуться в сторону, ощутить горячий ветерок от прошедшей впритирку пули, которая должна была угодить в голову.
Старлей отстал, поравнялся с марьяжинцами.
— Услышите команду «Ложись!» или «В укрытие!» — падайте, где стоите. Ползите в ближайшую ямку. Там и лежите, пока не дадим отбой. Всем ясно?
— Ясно…
— Поняли…
— Чего уж тут…
Старлей вернулся в голову колонны. Некоторое время шёл молча, на ходу сверяясь с гугл-картой в планшете — сейчас, когда зловредная станция РЭБ превратилась в груду искорёженных обломков, сеть ловилась исправно. Наконец с удовлетворением кивнул сам себе — водилась за командиром такая привычка — и на ходу обернулся.
— Левченко, Вашевич — за мной, бегом! Остальным продолжать движение по маршруту.
И с неожиданной для его возраста прытью — ну, это если не знать старлея! — рванул вперёд: только поспевай.
Ничего, поспели. Остановились, запыхавшись, на лысой макушке холма. Маршрут, которым двигался взвод, проходил правее, огибая холм. Старлей навел полевой бинокль на оставшуюся позади полосу «ничейной земли» и принялся подкручивать верньер.
— Так и думал, — зло процедил он сквозь зубы. — На, погляди. Вдоль нашего маршрута смотри.
Снайпер Вашевич уже изучал пройденный путь в прицел СВД.
Левченко приложил бинокль к глазам. Бурая змея грунтовки, нежно-салатное марево рощ. Буераки, овраги. Ничего особенного. Ничего подозрительного. Он повел биноклем дальше — и уловил движение раньше, чем осознал, что именно видит.
По грунтовке шустро позли два лесных клопа-вонючки, зеленые и угловатые.
БТРы. Погоня.
Левченко прикинул расстояние. С непривычки не получилось: биноклем ему доводилось пользоваться редко.
— Через час догонят, — ледяным тоном сообщил старлей. — Час пятнадцать в лучшем случае. Без гражданских проскочили бы. На пределе, фифти-фифти. Но женщины и дед не потянут.
— Заслон?
Левченко и Вашевич всё поняли правильно.
— Приказывать не стану. Только добровольцы.
Да любой пойдёт, хотел сказать Левченко — и прикусил язык. Дураку ясно, старлей с ними говорит, с двоими. Без остальных. Вызовутся все, а командиру выбирать. Терять время. Игнорировать красноречивые взгляды: почему не меня?! А так — быстро, просто.
Командир уже выбрал.
Кольнуло в груди, как вчера перед рейдом. Предчувствие? Ерунда! Чуйка так не работает. Уж кому это и знать, как не Левченке. А что, если и так тоже? Та — мгновенная, за секунду-другую до, а эта загодя предупреждает?
— Я готов.
— И я готов.
— Возвращаемся к колонне. Тут место неудачное. Через километр речка будет. Так, ручей, но там топко. Нормальный брод только один. Мы через него шли. И они через него пойдут. БТРы со скрипом, но проедут. Объезжать не станут: далеко. А на той стороне неплохое место для позиции есть. Там и засядете. Левченко, возьмёшь РПГ. Три выстрела осталось — бери все. Дал бы вам и второй, но его в Марьяжинке при обстреле повредило.
Инструктировать их старлей продолжил уже на ходу. Замолчал, восстанавливая дыхание; добавил:
— …ты, Вашевич, сам всё знаешь. Не первый год девка замужем. Работай как под Степановкой.
— Всё сделаем. Легко, без проблем!
— Отставить шапкозакидательство! Два БТРа, восьмидесятки. По одиннадцать рыл в каждой, если с экипажем. Пулемёты, опять же КПВТ, не кот начихал…
Как маленьким объясняет, обиделся Левченко. Он едва не вспух по-мальчишески, но икнул и осекся, больно прикусив язык во второй раз. Сердце кольнуло так, что в глазах потемнело. Хуже, чем вчера вечером; хуже, чем сейчас на холме. Мелькнула подленькая мыслишка: отказаться? Командир сказал: добровольцы? Сказал. Вот пусть кто-нибудь другой…
Мысль была чужая. Словно раскаленная игла, что ужалила в сердце, впрыснула отраву.
Левченко глубоко вздохнул. В глазах прояснилось.
— …грудь выпячивать не вздумайте! Ваша задача какая? Задержать противника на полчаса, минут на сорок, максимум. Задержать и отойти, а не героически погибнуть! Ясно?
— Есть задержать и не геройствовать!
— Есть задержать и отойти!
— Вот так-то лучше.
Командир резко остановился. Шедший следом Вашевич едва не налетел на него. Старлей шагнул ближе, порывисто обнял обоих: сначала Вашевича, потом Левченко.
— Возвращайся живым, Петро, — шепнул на ухо.
— Так у меня ж чуйка, Григорий Никитич. Вернусь, куда я денусь?
Левченко нашел в себе силы улыбнуться. Правда, под маской все равно не видно было.
— Вернёмся, командир, — поддержал Вашевич.
А ведь Никитич меня впервые не по фамилии — по имени назвал, дошло до Левченко.
Расстались за переправой, на краю заливного луга, зеленевшего сочной молодой травой. Вражеский дрон не показывался, и слава богу. Ребята всё поняли, объясняться не пришлось. Заминка вышла из-за деда. Едва Алексей Гаврилович уразумел, что Левченко с Вашевичем остаются в заслоне — пристал к старлею что банный лист:
«Командир, дай автомат! Задержим иродов, не сумлевайся. Командир, я стрелять умею, такому не разучишься!..»
Насилу угомонили. Нет для тебя лишнего автомата, дед. А свое личное оружие никому отдавать не положено, сам знать должен. В конце концов Алексей Гаврилович обреченно махнул рукой, ссутулился и побрел за своими марьяжинцами. Шёл, едва переставляя ноги, словно состарился ещё лет на двадцать.
Левченко с Вашевичем подождали, пока колонна скроется в молодом сосняке, и занялись выбором позиции.
— Значит, так, — вслух рассуждал снайпер. — Брод вон, с него они выедут на луг. За лугом сосняк. Молодой совсем, сам видишь. БТРы через него пройдут. Подавят-поломают — и пройдут. Дорог рядом нет, кругаля давать не станут. Значит, напрямик попрут. Справа-слева лес старый, не проломятся…
Левченко кивал, не перебивал. Вашевич был старше, воевал дольше.
— В лоб их встречать — дураками надо быть. А мы ж тобой не дураки, верно? Значит, по флангам позиции займём. Потом по старому лесу уходить будем, порознь. Деревья толстые, хоть какая-то защита. И БТРы не пройдут. Ну да, говорил уже. Давай я на правый фланг, ты на левый. Огонь без команды, каждый сам решает. Но только прицельно, наверняка.
— Да уж прицельно, — криво усмехнулся Левченко. — Ты меня за кого держишь?
— Я тебя ни за кого не держу. Фишка у меня такая — привык проговаривать.
— Нормальная фишка. Полезная.
— Оно полезно, когда время есть. Ладно, пошли позиции обустраивать.
Посеревший от времени комель-выворотень с обломками корявых корней походил на гигантскую ископаемую каракатицу — по крайней мере, так представлял её себе Левченко. Комель ему сразу глянулся. И ложбинка за ним удобная. Углубить, расширить — дело десяти минут. Отрывать окоп полного профиля Левченко не собирался. Земля была мягкая, сыпучая, саперная лопатка с собой. И зачем в рейд прихватил? Вот, пригодилась.
Копалось легко, в удовольствие. Работа отвлекала от дурных мыслей. Прочь, злыдни!
Обустроил окопчик, насыпал и притоптал какой-никакой, а бруствер. Притрусил прошлогодней хвоей. Отошел шагов на десять: если не знать, что тут позиция, ничего не заметишь.
Без спешки зарядил гранатомет, пристроил запасные выстрелы под комлем. Луг до самого брода простреливался идеально. Глянул, как дела у Вашевича — и ничего не увидел. Снайпер; профессионал. Такого хрен увидишь, пока не выстрелит. А после выстрела — тем паче.
Поглядел на часы, прикинул время. До подхода орков оставалось с полчаса, если верить расчётам старлея. Левченко принялся обустраивать запасную позицию, присмотрев бугорок метрах в десяти от «каракатицы». Даже успел канавку туда наскоро прокопать — мелкую, плохонькую, только чтобы проползти.
Оборудовать не успел.
Надвинулся шум моторов. В небе прорезалось знакомое жужжание. Левченко нырнул за комель: гранатомет наизготовку, автомат рядом пристроен.
Пастушьим кнутом хлестнул выстрел из СВД. Левченко как раз высматривал в небе дрон. Успел увидеть, как докучливая механическая муха разлетается на куски.
Теперь был слышен только сдвоенный рёв моторов. Левченко глянул на часы: ошибся старлей. Орки спешили, выжимая из движков всё, что могли. Понимали: уходящая группа имеет фору. Перейдут на бег — получат шанс проскочить. О гражданских они или не знали, или не брали их в расчёт.
Получаса взводу не хватит. И сорока минут не хватит. Час, как минимум.
Рёв надвинулся. Левченке показалось, что он различает натужные хрипы и подвывания. Хоть бы вы движки себе спалили на хрен! — от души пожелал он.
Первый БТР возник у брода сразу, рывком. Выломился из подлеска, сминая колесами молодую поросль; не снижая скорости двинул через ручей.
За первым без паузы объявился второй бронетранспортёр. Словно отстать боялся.
Левченко поймал в прицел РПГ форсирующий ручей БТР и плавно нажал на спуск. Полыхнуло, шорхнуло. Кумулятивная граната ушла в короткий полёт. В этот момент головной БТР клюнул носом, промахнувшись мимо брода. Бронетранспортер ушёл под воду едва ли не на две трети. Граната разминулась с ним на полметра, пройдя у самой башни.
Орков спасла косорукость водителя. Не влети он с разгону в ручей…
Но граната всё-таки нашла свою цель. Нос второго БТРа смялся бумагой, вспух жарким цветком. Левченко сунулся под корягу, схватил второй выстрел, спеша перезарядить гранатомет…
Повторно влупить по головному БТРу он не успел. Над лугом басовито загрохотал крупнокалиберный пулемёт. Разлетелся комьями старательно утоптанный бруствер. Брызнули щепки из коряги-каракатицы. Тяжелые пули гудели шмелями, вспарывали воздух. За грохотом Левченко едва различал автоматную трескотню. Орки вывалили наружу и времени зря не теряли. Десант, похоже, уцелел. Значит, кроме пулемёта, полторы дюжины стволов.
Левченко вжался в землю. Хорошо, хоть на полметра заглубиться успел.
За пальбой не так-то просто было расслышать одинокий выстрел из СВД. Но Левченко расслышал, потому что ждал. Ага, второй. Третий. Пулемёт смолк и заработал снова. На Левченка перестала сыпаться земля и древесная труха. Пулемётчик перенес огонь, сосредоточившись на снайпере.
Прихватив РПГ и автомат, споро работая ногами, локтями, всем телом, Левченко пополз по канавке к запасной позиции. Он преодолел половину пути, когда задержался сделать вдох поглубже — и земля взлетела перед самым его носом. Если б не очки — все глаза запорошило бы.
Работает чуйка!
Добравшись до позиции, Левченко выдохнул, пристроил на плече гранатомет и начал медленно, очень медленно сдвигаться правее. Надо было спешить: Вашевича прижали. Нельзя было спешить: высунешься, выдашь себя — пиши пропало.
Проклятье!
Отсюда была видна лишь башня застрявшего в ручье БТРа. Пулемет на башне дергался, как припадочный, извергая факел рыжего пламени. Пули кромсали опушку леса, в щепки разносили молодые деревца.
Левченко поймал башню в прицел. Так, спокойно. Никуда не торопимся, еще чуток правее…
В последний момент, когда палец уже выжимал спуск, гранатомет дернулся — словно кто-то под руку толкнул. Левченко едва не заорал от досады и злости. Полыхнуло, шорхнуло. Башня взлетела в небо, кувыркаясь на вершине огненного фонтана.
— Есть! Есть! — заорал Левченко, хватая автомат.
Он самозабвенно палил, меняя магазины, перекатываясь и возникая то с одной стороны бугорка, то с другой: Фигаро здесь, Фигаро там, и всё хорошо…
Все было хорошо, пока вдруг не стало плохо.
А там уже и ничего не стало.
Тьма. Кромешная, вселенская. Снаружи, внутри, везде. Во всём мире нет ничего, кроме тьмы. Тьма — это не цвет, пусть даже чёрный. Это не свет. Это отсутствие цвета и света.
Нет времени. Нет пространства. Нет жизни. Ничего нет.
Но если так, то и смерти тоже нет?
От одной этой мысли тьма истончилась. Пошла пятнами, серыми пикселями, словно монохромный камуфляж. Во тьме образовались прорехи, сквозь них проступил знакомый, привычный мир.
Застыл, вплавлен в сгустившийся воздух, подбитый БТР в ручье. Застыла взбаламученная вода. Замерли кусты и деревья. Застыли клочья пламени у дульных срезов. Зависли пули, выпущенные из стволов…
По другую сторону ручья застыла в полуметре от земли верхушка молодой сосенки, сминаемой гусеницей БМП.
Бэха? Откуда?! К оркам подошла подмога?
Что-то шевельнулось.
Левченко обернулся и увидел ангела. Ангел был снежно-белый, с головы до пят — и до кончиков сложенных за спиной крыльев. Всю его фигуру окружало мягкое сияние. Оно не слепило глаза, но размывало и скрадывало очертания ангела.
Это был очень грустный ангел. Грусть сквозила во взгляде, в тонких чертах лица, во всей позе. Ангел смотрел на Левченка и молчал. То есть, смотрел он сразу на двух Левченко: на того, что ошеломленно таращился на небесного посланца — и на того, что лежал на спине, широко раскинув руки. Над переносицей этого Левченко, на лбу, там, где индусы рисуют красное пятнышко, чернел «третий глаз».
Пулевое отверстие.
Вот же непруха, пробормотал Левченко и выяснил, что голоса у него больше нет. Ладно, со мной всё ясно. А с Вашевичем что?
Погиб, пришел ответ.
Жаль, вздохнул Левченко. Хороший мужик был. А ты, выходит, за мной? В рай меня, выходит? Раз ангел, значит, в рай! Если б в ад, небось черти б явились.
Нет, возразил ангел. Рай и Ад пусты до Суда. Все души отправляются в Чистилище. И я пришел не за тобой. Я не приходил. Я был с тобой.
Он отвернулся, избегая смотреть Левченке в глаза.
В смысле — со мной?
Я — твой ангел-хранитель. Прости, я тебя не уберег.
Так ты чуйка? Моя чуйка?!
Был. Прости.
Да ты чего? Левченко хотел тронуть ангела за плечо, но не решился. Не переживай ты так! Ты меня сколько раз от смерти спасал? Раз десять!
Четырнадцать.
Ну вот! Ты это брось! Отлично поработал. Ты ж не Бог? Не всемогущий?
Нет.
Ну вот! Не получилось сегодня, бывает. Душа-то моя — бессмертная?
Бессмертная.
Значит, все в порядке! А тело… Жалко, конечно. Но что поделаешь?
Тебя убили. И ты же меня утешаешь?
В молчании ангела звучало изумление.
Ну да! Ты старался, я знаю. А что ты ещё мог сделать? Молнии, а? Меч огненный?
Нет у меня ни меча, ни молний. Я не из Небесного Воинства. Я хранитель. Могу спасать, могу защищать. Не всегда, не везде…
Понимаю. Со всеми случается. Мы вот с Вашевичем…
Бэха, вспомнил Левченко. Орки! Они залезут на броню и пойдут за взводом и за гражданскими. Нагонят. А гранатомёт и последний выстрел к нему остались здесь, рядом с мёртвыми Вашевичем и Левченком. У взвода ничего против брони нет.
Левченко глянул через плечо. Показалось, или за то время, пока они с ангелом молчали, БМП немного сдвинулась? На пару сантиметров, но всё же? И сосна под гусеницей ближе к земле склонилась…
Это всё… Левченко обвел рукой луг, машины, солдат с автоматами. Это всё только для нас с тобой? Это ты время остановил?
Не остановил, уточнил ангел. Ускорил. Да, для нас с тобой.
Ладно, согласился Левченко. Ускорил. А на самом деле всё как обычно идёт? Для остальных? Сейчас они убедятся, что мы с Вашевичем убиты, и пойдут за нашими?
Ангел кивнул.
Можешь их задержать? Ты же ангел, верно? Хранитель? Спасаешь и защищаешь?! Вот и спаси. Защити! Сможешь?
Ангел стал меньше ростом. Съёжился. Окружавшее его сияние поблекло, потускнело.
Прости. Не могу.
Почему?!
Я твой ангел-хранитель. Я спасаю только того, к кому приставлен. Таково мое предназначение.
А кто его определяет, твоё предназначение?
Ангел дёрнул головой, указав подбородком куда-то вверх.
Понятно. Ну а прямо сейчас? Меня убили, нового подопечного тебе пока не выдали. Так ведь?
Ангел неопределенно пожал плечами. Левченко ждал, и ангел с неохотой кивнул.
То есть, ты сейчас без подопечного. Пересменка. Ну так пока тебе никого не назначили, можешь наш взвод выручить? Хорошее же дело, благое! Тебе как раз по профилю…
Не могу я! Не могу!
В беззвучном крике ангела звучала неизбывная мука.
Почему?
Не положено. Ангел-хранитель только одного оберегает. Того, к кому приставлен.
А ты попробуй не одного. Или выбери там одного, а остальные так, за компанию. Задержи, а? Большего не прошу. Ты ж со временем на раз управляешься!..
Налетел порыв ветра. Мягко, мощно хлопнули крылья, и ангелов стало двое. Второй был точной копией первого — рост, фигура, черты лица. Только чёрный, как уголь. Как сажа. Как беззвёздная ночь. И ореол вокруг него мерцал чёрным светом, какого не бывает, не может, не должно быть на земле под небесами.
Явился, без малейшей приязни констатировал белый ангел.
Служба, примирительно ответил чёрный.
Ты кто, спросил чёрного Левченко.
Ангел смерти.
Моей?
Просто смерти, общей. Я всех забираю. Сейчас твой черёд.
Может, их заберёшь?
Левченко мотнул головой в сторону залёгших на берегу солдат.
Заберу, согласился чёрный. Позже. Сейчас я за тобой.
В Чистилище?
В Чистилище.
Не худший вариант.
А других и нет. До Суда.
Ну пошли, что ли?
Левченко шагнул навстречу черному. Задержался, обернулся к своему бывшему хранителю.
Имя у тебя есть?
Есть.
Назови, а?
Ты не поймёшь.
Почему?
Не услышишь. Нет таких имён на языках человеческих.
Как же мне звать тебя? Чуйкой, что ли? Левченко рассмеялся. А что? Ангел по имени Чуйка! Не хуже других имён.
Пора, вмешался чёрный.
Легко, как пушинку, он подхватил Левченка. Распахнул угольные крылья, прянул… Нет, не ввысь. Пространство замерцало, подёрнулось рябью, словно экран телевизора, включённого на пустой канал. Мироздание расслоилось, раздалось — и чёрный вместе с Левченком ухнули в него, как в колодец, в тоннель, ведущий прочь.
Чуйка, подумал ангел. Что это за имя — Чуйка? Господи, о чем я думаю! Разве об этом нужно думать сейчас?
Мир дрожал, дёргался. Дрожали, дёргались руки, крылья. Время замедлялось, пускалось вскачь. Пули буравили воздух и застывали металлическими мухами в бесцветном янтаре. Вспыхивали бледные от ярости факелы у дульных срезов автоматов, вспыхивали и гасли.
Я не могу. Не могу!
…могу?
Так нельзя!
…нельзя?
Воля Создателя! Я не создан для этого!
…защищать и спасать.
Да, но лишь одного! Того, на кого мне укажут.
…укажут.
Да, но не Он! Человека я не обязан слушаться!
…не обязан. Это будет твой выбор.
Выбор?! Я не знаю, что это. У меня никогда не было выбора! Я исполнял Его волю. Я был счастлив служить!
…выбор. Возможность выбирать.
Это дар? Это наказание? Я не хочу!
…твой выбор. Никто не сделает его за тебя.
Не хочу! Не могу!
…отказ — тоже выбор. Согласие — выбор. Решать тебе.
Как мне выбрать?! Что мне выбрать?!
Ангелу казалось, что в нём поселился чужак. Противоречащий вошёл в него и теперь искушает. Иметь выбор? Какая это, оказывается, мука! Какой выбор из двух — искушение? Нарушить незыблемые, установленные свыше правила? Или сохранить верность привычному порядку, отправиться на Небеса, доложить о случившемся, получить нового подопечного? А здесь пусть всё идёт согласно Его воле?
…Его воле? Откуда тебе известно, в чём она состоит? Тебе дано это знать?
Никому не дано!
…так может, Он только что возгласил тебе Свою волю?
А если нет?
…а если да?
Вдруг Он не желает, чтобы я вмешивался?
…тогда ты и не сможешь вмешаться. Попробуй, и узнаешь.
Но тогда я пойду против Него!
…Это будет твоя ошибка. Ошибка, не предательство. Он милостив. Он простит.
Но я не хочу! Не могу! Я… Я боюсь!
…боишься. С этого и надо было начинать.
Кокон лопнул.
Простучали и смолкли автоматы. Гусеницы боевой машины вмяли молодую сосенку в податливую землю. Вздымая фонтаны жидкой грязи, БМП с надсадным ревом пересекла ручей и выбралась на берег. Порыв ветра унёс прочь вонь выхлопов, клочья дыма, пороховую гарь. Солдаты начали подниматься из укрытий.
Свистнул ветер. И вдруг свистнул снова, зашелся от изумления, путаясь в ветках уцелевших деревьев, покрытых клейкими почками.
Он стоял перед ними. Высокий, невозможный: дикая белизна в сияющем ореоле, с широко распахнутыми крыльями.
Стоял. Смотрел спокойно и строго. Молчал. Загораживал путь.
Он стоял, но они его не видели.
Нет, кто-то увидел. Один, другой. Не до конца, плохо понимая, что перед ними, кто перед ними. Ахнули потрясённо. Перекрестились. Замерли истуканами, разинув рты. Судорожно вцепились в автоматы.
— Ангел…
— Где?
— Ангел Господень…
— Чего встали? — рявкнул офицер, взобравшись на броню. — Заслон противника ликвидирован. Продолжаем выполнять боевую задачу!
Туман, подумал офицер. Туман. Какой, к бесу, ангел?
Солдаты мялись. Поглядывали друг на друга. Не видим. Видим? Нет. Да?
Страшно.
Туман, сказал себе офицер. И вдруг тоже увидел. Он сам не знал, что увидел, кого увидел, но словно чёрт за язык дёрнул:
— Огонь!
— Прости меня, Господи…
— Огонь, я сказал! Огонь!
Кто-то отчаянно заорал и саданул, не целясь, длинной очередью. Пули ударили в левое крыло. В воздух взлетели снежно-белые перья и легчайший пух — словно подушку распороли.
— Огонь!
Ударили восемь стволов. Ангел пошатнулся. Устоял.
Пули рвали белое, превращали в алое, ломали, коверкали, уничтожали. Полыхнула вспышка: бледная, беззвучная. Облако перьев и пуха взлетело к небесам и растаяло в прозрачной синеве.
Три минуты сорок семь секунд. Это было всё, что сумел выиграть для людей ангел по имени Чуйка.
Что-то тихо опустилось на плечо старшего лейтенанта Редниченко. На рукав сержанта Твердохлеба. На потёртый пиджак Алексея Гавриловича. Ещё, ещё… Люди задирали головы к небу, вглядывались в безоблачную синь.
Снег? В разгар весны?
С неба, медленно кружась, на людей, бегом уходящих по лощине, падали пух и перья. Перья и пух. Выстилали дорогу впереди, указывали путь.
Торопили.
— Подтянись! Не отставать!
— Никак ангел пролетел…
Алексей Гаврилович на ходу перекрестился. Вздохнул полной грудью, зашагал бодрее.
Сердце, слава богу, отпустило.
Малый круг
Когда дом тряхнуло, да так, что он подпрыгнул в испуге; когда стекла в окнах задребезжали, выгнулись внутрь, колеблясь, разлетаться им вдребезги или погодить; когда по ушам ударил звук близкого взрыва, а из-за соседних зданий взметнулся хвост жирного дыма, подсвеченный снизу буйным оранжевым пламенем…
Тогда он встряхнулся вместе с домом и зло сказал себе: «Хватит!»
Хватит бегать, прятаться. От бомб, ракет, снарядов, от войны, а главное — от самого себя. Что, сбежал? В мирный, считай, город на сáмом западе Украины? Спрятался? А вот хрен тебе! Война нашла, догнала.
Куда побежишь дальше?
Хватит часами тупить в экран смартфона. Гигабайтами читать новости и сводки с фронта. Посты в Фейсбуке — натужно-жизнерадостное шапкозакидательство, истеричное «Зрада! Все пропало!» Хватит прятаться в скорлупе, отгораживаться от мира — от войны! — тщательно выстроенным распорядком дня. Бесконечные бытовые заботы: умылся-побрился, перекурил, сходил в магазин, перекурил, завтрак-обед-ужин, перекурил, помыл посуду, перекурил, убрался, перекурил, размялся, стараясь хоть немного поддержать себя в форме, перекурил, вынес мусор…
День прошел. Пустой, никчемный. Близнец вчерашнего, позавчерашнего, завтрашнего. Какой-то ехидный чёрт взвесил твою жизнь на ладони, как мяч, и забросил в кольцо баскетбольной корзины, поместил в круг, малый и тесный, и всё, что осталось — бегать по этому кругу, крутить его, как белка колесо, глушить себя, словно водкой, иллюзией жизни, превратившейся в существование.
Затушив «бычок» в жестянке, приспособленной под пепельницу, он выскочил из съемной квартиры. Бегом спустился по лестнице. Рванул туда, где надсадно выли сирены пожарных, где черная туча измазала копотью половину вечернего неба, где не спешили уняться жаркие сполохи — ярились, огрызались на пенные струи брандспойтов.
Ракета прилетела в нефтебазу. Зеваки — только помеха. И все равно он шел, спешил, на ходу коря себя за праздное, неуместное любопытство. Ничего не мог поделать.
Пожар стал ближе, но нефтебазу все еще скрывали дома. На проспекте полицейские, остановив синюю «Мазду» и пыльную «Шкоду», выволакивали наружу четверых мужчин. Тыкали мордами в асфальт, заворачивали за спины руки, защелкивали наручники…
Он постоял, закурил новую сигарету и двинулся обратно. Надо что-то делать. Что-то делать.
Что?
В военкомате он уже побывал. Сразу после регистрации как «временно перемещенное лицо». Очередь на полдня — частью местные, больше приезжих. Харьков, Киев, Николаев, Мелитополь, Херсон, Буча. В разговоры он не вступал. Часам к трем дня достоялся наконец на медкомиссию. Серые от усталости врачи. Стандартные вопросы из списка. Отметки в медицинской карте.
— В седьмой кабинет.
Рыжебородый крепыш в форме без знаков различия походил на ирландца-лепрекона.
— Звание. Фамилия-имя-отчество. Адрес. Телефон. Адрес и телефон контактного лица. Паспорт. Военный билет. Справка временно перемещенного лица. Ваш военный билет останется у нас. Можете идти — и будьте на связи.
— Я всегда на связи, — он продемонстрировал смартфон.
Лепрекон кивнул с одобрением.
Не то чтобы он рвался в армию. Понимал: толку от него там будет немного. И все же втайне надеялся: раздастся звонок и все решится само собой. Исчезнет проклятая неопределенность, канут в небытие самоедство, рефлексия, душевный раздрай. Он наконец-то будет при деле! При самом важном деле, какое только может быть, когда на твою страну напали. Он и боялся, и надеялся на это.
Время шло, телефон молчал.
Соберись, тряпка! Тебя не берут в армию? Найди, чем заняться на гражданке! Должна же быть от тебя хоть какая-то польза?
Итак, что мы имеем? Не первой молодости рекламщик. С началом войны фирма закрылась, всех отправили в бессрочный отпуск без содержания. Работы по специальности не найти, выяснял. Переквалифицироваться? Ага, в управдомы! Списки вакансий: грузчики, официанты, младшие менеджеры по продажам (по-простому — продавцы), разнорабочие… Продавцом он бы, пожалуй, смог, если совсем прикрутит. Впрочем, деньги пока есть. Немного, но есть.
Что еще? Волонтерство?
Он вбивал в Гугл поисковый запрос, когда телефон разразился первыми тактами «Flight Tonight». Он даже на высветившийся номер глянуть не успел, так спешил ответить. Неужели из военкомата?!
— Алло!
— Дядь-Коль? Привет! Это я, Анатоль.
Племянник. Тошка-Толик-Анатолий. Парень именовал себя на французский манер, а почему, бог весть.
— Мы с Аней к тебе, как обещались. Уже в городе, едем.
— Когда ждать?
— Минут через двадцать.
— Отлично, подъезжайте.
По крайней мере, он больше не будет один.
С приездом молодежи тщательно выстроенный распорядок полетел к чертовой матери. Сумбур, беготня. Круглосуточные разговоры через мессенджеры. Все вещи не на своих местах. Посуду только успевай мыть! Ложатся заполночь, встают к полудню, куда-то убегают — то вместе, то порознь — возвращаются, снова убегают, таскают туда-сюда какие-то коробки…
Коробки были набиты лекарствами. Для тех, кто остался там, под бомбами и ракетами. Для военных. Для госпиталей. Много коробок.
— У вас профиль в Фейсбуке раскрученный? — спросила Аня на третий день бедлама.
— Смотря с кем сравнивать. Я не топ-блогер, но по френдам лимит скоро выберу. И подписчиков тысячи три.
— Супер! Надо деньги на гуманитарку собрать. У нас кончились, а заказов уйма… Сделаете пост?
— Давай конкретику. Кто собирает, на что, для кого. Предыдущие результаты. Гарантии, отчетность. Реквизиты…
— Я вам на Вайбер скину!
Аня сунулась в телефон, а он застыл соляным столбом. Ты тормоз, мужик! Соцсети, френды, подписчики. Посты-репосты. Реклама, мать ее ети! То, что ты умеешь. Грузить ящики, везти под бомбами на другой конец страны… Много ты добудешь и отвезешь! Ты и машину-то не водишь.
Но на волонтерку нужны деньги. Чем ты занимался последние двадцать лет? Добывал деньги для фирмы. Фирмы нет, но опыт-то не пропьешь!
— …готово! Всё уже у вас.
К первому посту он подошел с душой. Можно сказать, творчески. Шлифовал формулировки, стирал лишнее, подбирал слова. Стребовал с Ани фотки: горы лекарств, готовых к отправке, получатели предыдущих доставок с коробками и флаконами в руках…
Выбрал время поста. Проставил теги, отметил Аню с Тошкой, еще пару людей из команды, с кем успел зафрендиться.
Ну, поехали!
Черт, он волновался как мальчишка перед первым свиданием! Мерил шагами квартиру, то и дело выходил перекурить на балкон. Сработает? Не сработает? Его аудитория привыкла к другим постам…
— Супер! Сорок две тысячи! За полтора часа!
И без паузы:
— Антик, любимка, лови список! Завтра отправка, успеем собрать партию!
Тошка радостно ускакал по аптекам. Аня осталась на телефоне, а он занялся репостами: тематические группы нашел заранее и подписался на все, на какие смог.
При деле! При деле! При деле! — победно стучало в висках.
Еще недавно время тянулось серой, безвкусной, тысячу раз пережеванной резинкой. Теперь оно летело ракетой. Оседлав эту ракету, он несся через блоги, профили и чаты, переписку в четырех мессенджерах и телефонные звонки. С ним связывались волонтеры из Киева, Харькова, Львова, Днепра, Винницы, Запорожья. «У вас популярная площадка! Вас читают, расскажите о нас. Путь люди знают, к кому обращаться…» Он проверял: кто, откуда, кто с ними уже имел дело, какие отзывы. С началом войны мошенников развелось, как блох на собаке.
Ему невероятно, фантастически везло на честных людей. Он отвечал, соглашался, добывал недостающую информацию, готовил посты, лепил к ним картинки…
Эйфория накрыла его искрящейся блестками волной. Война по-прежнему лежала на плечах свинцовым грузом, пригибала к земле, сдавливала грудь. Но он нашел лазейку, вентиляционную отдушину. Упоенно скользил по ней, нырял в глубины сети, выныривал, счастливо отфыркиваясь, с зажатыми в кулаке жемчужинами: контакты, поставки, проекты, донаты на гуманитарку…
Нет, он не потерял голову. Знал: резонанс скоро начнет спадать, эффективность снизится. Нельзя частить. График, необходим график. В профиле нужны посты без рекламы. Фото? Стихи? Картинки? Клипы? Мемы? Он перебирал варианты, как монах – четки. Отбрасывал один за другим. То, что работало в мирное время, вызывало интерес, сейчас не сработает. Хуже того, вызовет раздражение.
Дневник? Он начал его вести в первый день войны. Не бог весть что: обстрелы, пропал интернет, очереди за продуктами и в аптеки, уезжают соседи, стрельба на соседней улице. Эвакуация, двое суток в дороге. Очереди на заправках, пустые кафе; ночевка в автобусе посреди поля. Добрые самаритяне, помогающие беженцам; прибытие на ночной вокзал…
Кому это нужно? Люди читают сводки с фронта, рассказы бойцов с передовой, свидетельства выживших в аду бомбежек и оккупации. Кому нужна хроника обывателя, удравшего из-под бомб?
Ничего другого у него не было.
Первый фрагмент дневника. Первый день войны. Полторы тысячи «лайков». Полторы сотни комментариев. Полсотни репостов.
Читали. Сочувствовали. Предлагали помощь. «Да не мне! — беззвучно кричал он в экран смартфона. — Тем, кто остался под обстрелами! Бойцам на передовой! Волонтерам, медикам, спасателям…»
И оттаскивал себя за уши. Больше внимания, больше резонанса — больше аудитория. Больше донатов к волонтерским постам. Больше средств на медикаменты, гуманитарку, амуницию.
Цинично? Да. И что?
Посты-репосты, дневник, переговоры. Диетическое питание для детей с больными почками. Очередная партия лекарств. Бензин. Турникеты, наколенники, берцы. Плитоноски, разгрузки, аптечки…
Если бы не война, он бы, наверное, был счастлив.
— Из военкомата звонили, — как бы между делом сообщил вечером Тошка. — Через пять дней с вещами. Надо форму купить. Рюкзак, каремат, спальник. Фонарик, нож приличный. Всякое по мелочи.
— Давай список, — на автомате ответил он.
И похолодел, когда понял, о чем речь.
Старался не подавать виду. Лез помочь, но от участия в экипировке был решительно отстранен. Сборами Тошки занялась его жена. Хватка у хрупкой на вид Ани оказалась железной. У дяди Тошка взял только складной нож: американский Spyderco из хорошей стали, заточенный под бритву.
Племянник спешно доделывал какие-то дела, они с Аней бегали по военторгам и супермаркетам — интернет-заказы не успевали доставить — а он снова остался не у дел. Как раньше, мерил шагами квартиру, без конца курил на балконе. Если бы в армию уходил он сам, волновался бы меньше.
Как в омут, нырнул в работу. Координационный центр волонтеров в Израиле, доставка гуманитарки из Англии…
Именно тогда он впервые увидел сосудистую систему. Увидел? Ощутил, как свою собственную. Она и была его собственной, полученной при рождении, сформировавшейся в юности, потрепанной с годами. Змеились, переплетались, сливались и вновь разветвлялись, истончались вены, артерии, кровеносные жилы. Дороги? линии связи? реки? Сосуды пульсировали, жидкость в них меняла оттенки, текла быстрее, медленней, местами скапливалась сгустками, тромбами цвета тревожной киновари…
Он вскочил. Устало потер глаза. Совсем заработался! Все, перерыв. Смартфон на подзарядку. Гимнастика и час бездумной прогулки на свежем воздухе. Лучше полтора.
Вернувшись с прогулки, он полез в сеть. Все было нормально.
Во второй раз сосудистая система вернулась ночью. Во сне. Она была своей; она была нечеловеческой. Кровь вырабатывалась внутри, кровь поступала извне; ее качали два, три, десять сердец. Киев, Львов? Ужгород, Винница? Харьков, Днепр, Запорожье? У меня жар, понял он. Сейчас вспыхнут волосы, брови, ресницы. Заполошно бились сердца, набухали, грозя лопнуть, вены: кровь, кровь…
Кольнуло под ребром, в районе Хмельницкого. Отдалось ближе к грудине: Житомир? Он закричал. И проснулся в горячечном поту.
Половина четвертого.
Плохо понимая, что делает, чувствуя себя психом, сбежавшим из дурдома, схватил смартфон, выдернув из розетки шнур подзарядки; набрал номер. Гудки проваливались в пустоту. Он уже отчаялся, когда проклятый гаджет утробно икнул и гаркнул:
— Придурок! Знаешь, который час?
Пашка Михальниченко. Для своих – Стартёр.
— Ты сейчас где? В Хмельницком?
— Да, а что?
— Когда выезжаешь?
— В пять. Как комендантский час закончится.
— Поедешь через Житомир?
— Ну! Ты, блядь, только за этим…
— Езжай в объезд, через Винницу.
— Сдурел?! Там такой крюк…
— Через Житомир не проедешь. Застрянешь.
— Откуда знаешь?
— Долго рассказывать.
Он вообще не представлял, что тут рассказывать.
— А что там, на Житомирской?
— Не важно! Просто езжай через Винницу!
— Ты уверен?
Какое тут, к черту, уверен?
— Да!
— Ну, если так… Ладно.
— Через Винницу! Понял?
— Да понял я, понял, — буркнул Стартёр.
И отключился.
Он рухнул на кровать и тоже отключился.
Нет, не сразу. Очень даже не сразу. Это падают в болото сразу, промахнувшись мимо тропы, а потом все происходит не торопясь, с голодным причмокиванием. Малый круг, думал он, пока трясина сна засасывала его. Малый круг и большой. Малый – это я. Ну да, точно, малый. Меньше некуда. Что за чушь? При чем тут круги? Малый и большой круги кровообращения? Чем они отличаются, он не помнил. Залезть в Гугл? При мысли о кругах всплывало возвращение ветра «на круги своя» — и сразу, без перерыва, круги Дантова ада. Да, еще круги по воде.
Ну их к черту.
— Откуда ты знал?! Откуда?!
Стартёр разбудил его звонком. Орал в трубку так, что пришлось отодвинуть телефон от уха. Иначе оглох бы. Еще чуть-чуть, и брызги слюны полетят из динамика.
— От верблюда, — буркнул он.
— По Житомирской трассе прилёт был, сейчас сообщили. Семь машин горят. Спасатели, скорая, дорогу перекрыли… Откуда?!
— Не твое дело.
— Понял. Молчу как рыба об лед.
И без паузы:
— Ну ни хрена себе! За четыре часа!
— Не ори, у меня голова болит. У тебя все в порядке?
— Кручу баранку, давлю на газ. А вот на Житомирской…
— Ладно, береги себя. До связи.
— До связи.
Он дал отбой. У Стартёра в машине инсулин, который ждут в Харькове. Холодильник дохлый, надолго не хватит. Теперь нормально. Теперь успеет.
Что ты мог сделать, дурила? Звонить в полицию? Военным? Что бы ты сказал? Бесполезно. Никаких шансов.
Его бил озноб: мелкий, противный. Бросало в жар, в холод; перед глазами мельтешили черные мушки. С трудом доковылял до ванной. Умылся, попил воды. Смерил температуру. Тридцать семь и четыре. А самочувствие на все тридцать восемь. С половиной.
Малый, вспомнил он. Малый круг.
Глупости.
— Вы не заболели?
В голосе Ани звучала тревога.
— Ерунда, — отмахнулся он. — Сейчас кофе попью, оклемаюсь.
Аня не поверила, но спорить не стала.
С Тошкой попрощались на автобусной остановке. Обнялись.
— Возвращайся живой и здоровый. С победой.
— Так и будет!
Аня поехала с мужем в военкомат. Вдруг удастся узнать, куда его направят? А он вернулся в пустую квартиру. На автопилоте переписывался в чате, листал новости. Ходил из угла в угол, курил на балконе…
Вечером, когда Аня вернулась, так и не сумев ничего выяснить, в дверь раздался звонок. На пороге стоял Тошка — в «гражданке», с улыбкой до ушей.
— Наша учебка тут, на окраине. Ночевать домой отпустили. Не, каждый день отпускать не будут. Так, время от времени. У меня все норм!
Норм, подумал он. Норм!
Племянника со службы отпускали через день. У них выработался своеобразный вечерний ритуал. Первым делом Тошка лез под душ, потом переодевался в чистое-домашнее, ужинал. Рассказывал, что было на службе за два дня. Он слушал с жадным интересом. Примерял услышанное на себя: это бы он потянул, это фифти-фифти, а шестикилометровый кросс в полной выкладке — точно нет.
«Точно нет» в итоге набиралось больше половины.
Поток средств начал иссякать. Он знал: нужно дать людям что-то взамен кроме «Спасибо!» и «Вы просто невероятные!» Прикинул возможности. Нечто материальное? Долго, сложно, дорого. Виртуальное, цифровое?
Веб-дизайнер, с которым был выпит не один декалитр пива, согласился сразу. Согласился? Загорелся! Нашлись художники, фотограф, веб-мастер: на одном дизайне сайт не построишь. Креативили наперебой, только успевай отбирать и урезонивать.
За окном кипела весна, расцветала сиренью и тюльпанами. Выли сирены воздушной тревоги, в небе ахало — ПВО сбивала ракеты. На юго-востоке полыхала война, обдавала жаром всю страну. А он сутками напролет сидел в сети, выходя только в магазин за продуктами. Согласовывал, спорил, соглашался. Принимал, отвергал. Рассылал сообщения, составлял рекламные тексты.
Работали на износ. Словно боялись не успеть.
— Аня, ты говорила, волонтерам в Харькове нужен…
— Автомобиль! Старый сломался. Пока перебиваются…
— Сколько нужно?
Она назвала сумму.
— Три-четыре дня. Неделя, максимум.
Он улыбнулся. Возможно, впервые с начала войны.
Арт-проект. Принты на футболки: рисунки, фотографии, мемы-слоганы. Эмблемы, значки. Заставки для сайтов, блогов, веб-страниц. Аватарки профилей. Баннеры, постеры, плакаты…
«Мне козака с саблей!»
«Девушку с автоматом!»
«Волка с базукой…»
«Котика с флагом!»
«Поле на фоне заката…»
«Херней маетесь! Дармоеды! А на фронт слабó?!»
Подобное прилетало не раз. Он давно отрастил себе шкуру бегемота и лишь кривил рот, не ведясь на провокации. Можно подумать, этот организм из окопа пишет!
— Ну что, Анюта? Покупаем машину?
— Yesss!!!
— Малгожата, привет! Нужен легковой автомобиль. Бензин или бензин плюс электрика. Коробка-автомат. Подержанный, в приличном состоянии. Цена в пределах…
— Павло! Тут такое дело: нужен бэушный автомобиль…
— Вахтанг! Сможешь найти?..
Сутки напролет забрасывались удочки. Удочки? Широченный невод накрыл Украину от Львова до Запорожья, зацепив и Польшу.
— …гады, понимаешь. Хлам хотели впарить. Извини, дорогой…
— Есть автó, нужен человек, чтобы перегнать. На границе очереди по двое суток, я узнавала…
— Бойцы купили, им позарез надо было…
— Есть машина. Бензин-электрика, коробка-автомат. Пробег небольшой, все как ты хотел. Но цена…
Это был первый серьезный облом. До сих пор все получалось: деньги, лекарства, гуманитарка, доставка. Добывалось, устраивалось, организовывалось — когда легко, с пол-пинка, когда со скрипом, через пень-колоду. Но в итоге всегда был результат.
Не в этот раз.
— Эта машина прóклята! Она заколдованная! Одиннадцать вариантов отвалилось…
Он скрипел зубами.
— Ничего, прорвемся. Есть один финт в запасе.
— Что за финт?
Ответить он не успел. Клацнул дверной замóк, в квартиру ввалился Тошка: запыхавшийся, в камуфляже, с рюкзаком за плечами.
— Я на пару часов: помыться-дособраться.
И добавил, глядя в пол:
— Нас передислоцируют. Всю часть.
«Куда?» — хотел спросить он. Не спросил.
— Как разрешат связь, позвоню.
Аня поехала провожать мужа до части. Он остался дома. Силком усадил себя за стол, включил смартфон. Работа — лучшее лекарство от дурных мыслей. Как сказал немецкий богослов Карл Фридрих Этингер: «Господи! Дай мне силы изменить в моей жизни то, что я могу изменить, дай мужество и душевный покой принять то, что изменить не в моей власти, и дай мне мудрость отличить одно от другого.»
Просмотрел ответы в почте и мессенджерах. Не годится, не годится, отказ, продано, цена запредельная, не вариант… А вот это, в принципе, вариант. И еще один. В первом случае вопрос в бюрократии и логистике, во втором — в логистике и надежности. Машину еще не проверили на СТО.
Он вызвал гугл-карту. Отметил пункты, откуда предстояло гнать машины, проложил маршруты. Уставился в смартфон. Прислушался к собственному сердцебиению. Чего ждал? Подсказку? Чуда?! Пялился в карту до огненной мошкары перед глазами. Нет, ничего. Разве что сердце забилось сильнее.
Это от нервов.
Возвращения Ани он не заметил. Сидел, смотрел. Сон сморил его во втором часу ночи.
…проваливался, выворачивался наизнанку: здравствуй, сосудистая система. Сплетения артерий и вен. Пульсирующие сердца городов. Потоки крови в жилах…
Тромбы.
Багровые, жирные, лоснящиеся.
Пиявки замедляли, перекрывали, жадно вбирали в себя потоки крови. Грозили организму кислородным голоданием, смертью. Давящая боль, лихорадочный жар расползались от них, ударяли в голову, бились в висках тревожным набатом:
…преступная группа, организованная заместителем главы областной администрации…
Голоса бубнили, наслаивались друг на друга. Откуда у тромбов голоса? Господи, взмолился он, понимая, что сходит с ума. Дай мне мужество и душевный покой принять то, что изменить не в моей власти! Дай силы не отвлекаться на бесплодную ярость.
Голоса отдалились, превратились в зудение мошкары. Россыпь мерцающих искорок вспыхнула, разбежалась по венам. Росло давление, невыносимо болела голова. По лбу и щекам тёк горячечный пот. Искры разгорались: уже не искры — обжигающие угольки. Рдели красными сигналами светофоров:
«Стоянки нет…»
«Проезда нет…»
«Запрещено…»
«Гасите свет…»
Ну да, старая песня «Машины времени».
Автомобили, понял он. Искры, угольки — автомобили, которые он искал! Пути перекрыты, сделки не состоятся. Если и состоятся, ничего хорошего не выйдет. Неужели все зря? Ни единого шанса?!
Огонек с робкой прозеленью он едва не проглядел. В отличие от других, светлячок не обжигал. Быть может, потому что мерцал вовне, а не внутри системы? За пределами страны?
Польша? Малгожата?
Ее вариант не совсем пропащий?!
Он потянулся к светлячку. Воздух сгустился, сделался душным и горячим, как в бане. Закололо сердце. Одно, другое, десять; невыносимое количество сердец. Пот тек ручьями. Он отчаянно пытался выйти из себя, оказаться снаружи, дотянуться… Граница не пускала. Сознание заволокло кровавой мутью. Маленькие солнца вспыхивали и взрывались фейерверками.
Рухнула темнота.
— …очнитесь! Что с вами?!
Веки — крышки водопроводных люков. Поднять их — титанический труд. «Поднимите мне веки!» Он все-таки справился. Титан, не иначе. Сфокусировать взгляд удалось не сразу. Из разрозненных мутных пикселей сложилось встревоженное лицо Ани.
— Слава богу, очнулись! У вас жар! Вы бредили.
— Не вышло. Не получится.
Слова выдавливались подсохшей пастой из тугого тюбика.
— Что не вышло?! Что не получится?
— С машиной. Ничего не получится.
— Вы бредите?!
— Нет. Пить хочу…
Он заворочался, выбираясь из постели. Вялость и ломота во всем теле заставили его вновь откинуться на подушку. Белье насквозь пропитал липкий пот. Саднило горло.
— Лежите, я принесу!
Он пил противную теплую воду: долго, жадно. Холодной Аня ему не дала: еще сильнее простудитесь! Послушно выпил мутный раствор «Нимесила», таблетку «Седалгина».
— А теперь слушай. С автомобилем надо заканчивать. Только время и силы зря потратим. Надеюсь, твои ребята что-нибудь сами решат.
— Уже решают! Им обещали…
— Вот и хорошо. Без нас у них все получится. А с нами — нет. Деньги…
— Найдем куда потратить! — лицо Ани прояснилось. — Столько всего купить надо! Лекарства, продукты, бензин. Очки тактические, тепловизор…
— Вот и займись. А об автомобиле забудь.
Аня отвернулась. Он тоже не хотел сейчас видеть ее лицо. Боялся прочесть что-нибудь такое. Ну, такое.
Отлеживался с неделю.
Временами, переводя очередной донат, ловил себя на раздражении: горьком, кислом, не поймешь. Почему это все не может обеспечить государство? Почему волонтеры ночи не спят, мотаются под бомбами на передовую, по улицам обстреливаемых городов, доставляя военным и гражданским необходимое?! Почему страна отдает последнее, скидывается кто чем может?
Вопросы были риторическими. Он знал ответ: горький, кислый. Да, война, разрушены мосты и дороги, восток и юг оккупированы, половина предприятий не работает. А вдобавок к этому — жирные лоснящиеся тромбы на перекрестках транспортных путей.
Тромбы были там и до войны. Будут и после.
Племянник время от времени выходил на связь. Краткие сообщения, иногда звонки – в основном, жене. Все норм, помыться-постирать есть где, кормят от пуза. Связь есть, но не всегда разрешают. Каску, броник, запасные берцы выдали. Комары достают. Спрей? Забыл купить. Врага пока не видел. Только окопы вдалеке. Непонятно, есть там вообще кто, или нет. А к нам ночью ёжики приходят, фыркают. Возмущаются: чего это мы тут шаримся? Мы им: мы свои, идите орков шугайте! Они и уходят.
Шутит — это хорошо. Многого недоговаривает. Мест впрямую не называет, только обиняками, шифрами: «Помнишь, мы в позапрошлом году на фест ездили? Так это совсем рядом».
Молодец, правильно.
После таких звонков он работал как безумный. Арт-проект, репосты, выкладка последних записей из дневника — их осталось мало, а новых он не вел. Ему писали в личку, в закрытые чаты. Просили найти людей, кто сможет встретить на границе украинцев, депортированных в Россию. Тех, кто вырвался через страны Балтии в Евросоюз и возвращался на родину через Польшу, Венгрию, Румынию. Он писал, звонил, находил, состыковывал. Просили помочь с переправкой лекарств из Германии. Просили…
— Звонил Антик. У них блиндаж разбомбило.
Сначала не понял. Какой Антик, какой блиндаж? Блин, Антик! Так Аня зовет Тошку. Запоздало содрогнулся от ужаса, выдохнул: раз звонил, значит, живой!
— Как он? Цел?!
— Говорит, цел. Только в ушах звенит. И голос сиплый.
Аня была белой как мел.
— Жив, цел, это главное! Что еще?
— Снаряжение в блиндаже накрылось. Все там осталось. Каски запасные им нашли, нужны броники, разгрузки. Он список пришлет. Но главное — броники, сказал. У вас есть кто-то по броникам?
Она не могла остановиться, замолчать. Ее несло от пережитого волнения и страха.
— Я больше по лекарствам. Антик сказал, на складах закончились. Когда подвезут, непонятно, а им прямо сейчас, срочно…
— Понял! Уже ищу.
— Нужен не один! Для всего отделения. И вообще…
— Это уж на сколько денег хватит.
Проклятье! Истратил почти все на тепловизоры для разведчиков. Остались слезы. Ладно, решим вопрос. Заплатим из своих — в первый раз, что ли? Что там на счету? Нормально, на четыре штуки должно хватить.
— Кто к ним на передок мотается? Давай контакты.
— Уже.
— Предупреди, что я им напишу. Чтобы не начали выяснять: кто, откуда?
— Сейчас.
Он смотрел на заставку смартфона, где красовалось фото Тошки с присяги. Курчавая борода, камуфляж, кепка, автомат на груди. Молодой Фидель Кастро.
— …Страйк? Узнал? Нужны бронежилеты. На сейчас. Все ушли? На следующей неделе? Понял, отбой.
— Валера, броники остались? На складе? Отлично! Какие и когда можно забрать? Полицейские? Нет, не годятся. Армейские есть? Понял, ищу дальше.
— Павло, броники есть? От десятка и больше? Нет, не потяну. Меньше никак? Ладно, понял, отползаю…
— Арина? Выручай, нужны броники…
— Алло! Геннадий Викторович?
— …привет, Смаженый!
— …послезавтра? Нет, поздно. Это ж через всю страну еще везти…
Артему он старался лишний раз не звонить. Приберегал на экстренный случай.
— Артем? Узнал? Я не по пустякам. Нужны хорошие бронежилеты. На вчера. Отлично! Какие, когда сможешь отгрузить?
Штатовские, ESAPI, мысленно повторял он за Артемом. Американский четвертый класс, наш шестой. Композит, органокерамика, двухслойные, с защитным покрытием. Легкие, пять с половиной килограмм комплект. Не «голые», уже в плитоносках…
— Идеально! Цена?
Артем назвал цену.
— Блин! Я четыре штуки хотел, а у меня только на три «с хвостом» есть.
Мысленно он был уже согласен на три.
Для кого берешь, спросил Артем. Для конкретных людей? Или так, по общей волонтерке?
— Мой племянник с сослуживцами. Они сейчас на передке.
Хвост, спросил Артем. Твой хвост — это сколько?
Он назвал сумму.
Ладно, сказал Артем. Будет тебе четыре. В убыток отдаю, запомни. Я, знаешь, тоже не олигарх.
— У меня приход будет, я дошлю! Через неделю максимум.
Сочтемся, сказал Артем. Где племяш воюет?
Он назвал область.
Повезло, хмыкнул Артем. У меня в те края машина завтра идет, после обеда. Заброшу твои броники. Организуй встречу.
— Без проблем! Давай телефон водилы. Только предупреди, что я от тебя. А нельзя пораньше выехать? Ребятам реально горит.
Всем горит, сказал Артем. Ты лишнего не борзей.
— Я в вас верила!
Спал он плохо, урывками. Просыпался, ворочался, выходил на балкон покурить, падал на кровать, проваливался в недолгое забытье… Снилась какая-то муть. Шелест реактивных снарядов в небе, дымные следы ракет. Из волглой мглы проступала сосудистая система, пульсировала густым багрянцем, словно живой сигнал тревоги. Он понимал, что волглая мгла — это он сам; вздрагивал, переставал дышать, умирал.
Проснулся разбитый. От ощущения подступающей беды сводило живот. После сортира и крепкого кофе немного полегчало. Все валилось из рук, от табачного дыма першило в горле. Строчки новостей плясали перед глазами, превращались в бред сумасшедшего.
Артем позвонил в полдень. Машина выехала. Трасса, пункт назначения.
— Понял, спасибо! Сейчас позвоню, чтоб встречали…
Он не договорил: Артем отключился.
Гугл-карта. Дать увеличение. Масштаб. Если все пойдет нормально, машину встретят в четыре. Ладно, в полпятого. До передовой оттуда полтора часа. Накинем, пусть два. К половине седьмого должны доставить.
Он не знал, к какому сроку нужно успеть. Знал лишь, что время на исходе. Прислушался к себе. Ничего не ёкнуло, не отозвалось. Полседьмого — нормально?
Нет ответа.
Набрал номер. Сообщил, что машина выехала, груз будет на точке в четыре-полпятого. Ждите на месте. Дважды повторил, кому должен достаться один бронежилет. Переслал телефон водилы; перезвонил водиле сам.
Водила был в курсе. Смеялся: не кипешуй, мужик. Дорога нормальная, пробок нет. К четырем? Успею, пожалуй. Звони, если что.
Нормальный мужик, сказал он себе. Все хорошо. Все нормально.
Тревога не проходила.
Он снова открыл карту, дал увеличение — и как в прорубь, ухнул в сосудистую систему. Сам в себя; не во сне — наяву. Живой анатомический муляж с содранной кожей и обнаженными мышцами, схема в анатомическом атласе. Камень, привязанный к ногам, потащил на глубину, пронизанную ветвящимися жилами. Вены, артерии, малые сосуды, капилляры. Клеточная структура. Городки, поселки, складки местности — складки одеяла, небрежно брошенного на кровать.
Сбилось дыхание. Полыхнул жар. Тело лихорадило, тело сражалось с болезнью. С войной. Глубже, еще глубже… Локализация. Вот сосуд, по нему ползет эритроцит — машина. Водителя за рулем он не чувствовал, словно того и не было. Потянулся вперед, обгоняя шустрый эритроцит, скользнул за изгиб артерии — и уперся в распухший, как насосавшаяся пиявка, тромб.
Объезд! Срочно найти объезд!
Он в панике заметался. Превратился в амебу, выпустил десятки ложноножек. Каждая из них начала жить своей отдельной жизнью. Есть! Нащупал! Тонкая жилка отходила вправо от основного сосуда. Проселок? Куда ведет? Ага, на юг. Потом на юго-запад, через село. Здесь можно снова выбраться на трассу-артерию, оставив тромб позади.
Он не знал, как сумел вслепую набрать номер. Чудом, не иначе.
— Степаныч! Впереди жопа!
Ответа не расслышал.
— Жопа, говорю! Знаю, и всё. Будет съезд вправо — сворачивай туда. Проедешь капилляром…
Идиот, отдалось в ушах. Пьяный, что ли?
Звук пропал.
— Проселком езжай! Через село, на развилке налево. Вернешься на трассу. Степаныч, родной, делай, что говорю…
Душно. Жарко.
Кто это? Аня? Что-то спрашивает.
— Я на связи. Веду груз. Все потом.
Аня качнулась назад. Закусила губу, тихо прикрыла дверь.
Что было дальше, он не помнил: обморок. Пришел в себя от ожога: багровый сполох тревоги. Разрыв сосуда? Мышечного волокна? Сухожилия?!
Мост.
Разрушенный мост.
Связаться со Степанычем удалось с третьего раза. Пальцы не слушались, промахивались. Да и где они, эти пальцы? Есть ли?
Степаныча он слышал. Он не слышал себя.
— Ты что, с дрона следишь? Через спутник?!
Через спутник, беззвучно орал он, срывая горло. У меня ЦРУ на второй линии! Крик позволял оставаться в сознании.
В трубке сопели. Бранились.
Пробились голоса.
— Гнат, поднажмите. Время на исходе.
Это он говорит? Это правда он?
— Что за спешка? Все ОК, доедем, доставим.
Ага, волонтеры. Перекинули груз к себе. Довез Степаныч, не подвел. Теперь груз пойдет дальше, до передовой.
— Кокоша, прибавь газу.
— Слушаюсь, командир!
Пропало чувство времени. Он не понимал, сколько прошло, пролетело секунд, минут. Сейчас он плохо отличал секунду от минуты. Купаясь в безвременье, позволил себе надежду: порядок, успеваем…
И тут разверзся ад.
— Быстрее! Сейчас будет обстрел!
Кто кричит? Он? Кому?!
Плоть, густо пронизанная жилами, мерцала опасной рябью. Так мерцает гладь пруда под первыми каплями дождя. Где-то там по ухабистой дороге несся темно-зеленый «Ниссан». Лесополосу проредили снаряды: не сегодня, раньше. Зеленели поля с уродливыми оспинами воронок. За ручьем виднелись руины села.
Он был дорогой, лесополосой, «Ниссаном». Был полем и воронками, и разоренным селом. Был сплетением вен; кровью, несущейся по ним. Жар наддал, разросся, превратился в адское пламя. Огонь объял его с головы до пят, до костей, до души. Он закричал, поперхнулся, задохнулся криком…
Прилетело.
Позади «Ниссана» взлетели обломки асфальта. Воздух наполнился дымом и пылью. Ему показалось, что взорвался он сам. Горло драл кашель.
— Быстрее! Гони!
— Вправо!
Кашель, не кашель — он орал что есть мочи. Вряд ли в трубку, но сейчас это не имело значения. Телефон был у Гната, только услышал и Кокоша. Резко вывернул руль, машину занесло. На том месте, где она была, вырос дымный куст, разбросал убийственные шипы-осколки. Вылетело заднее стекло, корпус «Ниссана» испещрили пробоины. Но машина была на ходу, а ребята — живы.
— Прямо! Гони!
Из горла рвался горячечный хрип. Дракон выдыхал пламя. Он был драконом; был пламенем. Малый круг ошейником сомкнулся на горле: давил, душил, убивал. Держал в воздухе, над происходящим: так петля держит повешенного.
— Тормози!
Ахнуло впереди, в нескольких метрах. Обломки асфальта забарабанили по крыше. Треснуло лобовое стекло.
— Давай!
Взрывы остались позади. «Ниссан» свернул на проселок, покатился, вздымая тучи песка из-под колес. Нырнул под кроны сосен.
— Надо притормозить, — бросил Гнат. — Ребята на нервах, стрелять начнут…
Вперед, одними губами шептал он. Вперед, пожалуйста.
Не тормозите, не надо.
— Дальше нельзя.
Еще чуть-чуть. Прошу…
«Ниссан» выкатился из-под деревьев, остановился на опушке. Впереди виднелся лабиринт окопов, траншей и ходов сообщения. Минометная позиция укрылась за невысоким холмом, накаты блиндажей прятались под утрамбованной землей. Что-то кричал офицер в пыльном камуфляже, махал рукой: уезжайте, тут опасно! «Ниссан» не трогался с места. К машине спешили двое солдат, тоже размахивая руками и крича.
В первом он признал Тошку.
— Сдурели?!
— Жить надоело?
— Валите на хрен!
— Сейчас обстрел начнется!
— А мы под него уже попали…
— То пристрелочный был. Сейчас скорректируют и влупят по-взрослому!
— Мы вам броники привезли. Это ты Тошка? Анатолий?
— Ну!
— От твоего дяди! Четыре штуки. Один тебе.
— Супер!
— Ну вы даете! Камикадзе…
— Спасибо, парни!
— Дяде Коле привет, вам респект и уважуха! Давайте, по-быстрому.
Гнат с Кокошей выбрались из машины, общими усилиями распахнули заднюю дверцу — обстрел не пошел «Ниссану» на пользу. Тошка сунулся внутрь, уцепил броник…
…сначала хотел снять офицера. Тот как почувствовал — нырнул в окоп, пропал из виду. Волонтеры? На них он не желал размениваться. А вот парочка совсем еще зеленых укропчиков — другое дело. Можно положить обоих, если быстро, чтоб не успели засечь. Затаиться, переждать, по-тихому сменить позицию. Лучше бы, конечно, офицера, но на безрыбье, как говорится…
Первым сниму бородатого, решил он. Как назло, тот сунулся в машину. Не в задницу же ему стрелять? Ничего, сейчас выберется. Ну, давай, давай, чего копаешься? Да, вот так. Hasta la vista, baby.
Снайпер нажал на спуск.
Тошка поднял перед собой дядин подарок, чтобы получше рассмотреть. Легкий-то какой! Неужели и правда шестой класс? Резкий толчок бросил его на открытую дверцу «Ниссана». Бронежилет едва не вырвало из рук. Тошка потерял равновесие, грохнулся наземь.
— Снайпер! — заорал кто-то.
Валёк с волонтерами попáдали в траву. Тошка тоже вжался в землю, прикрылся бронежилетом.
«Подарок! — стучало в висках. — Подарок…»
Открылась дверь подъезда.
Санитары на носилках вынесли человека, небрежно прикрытого простыней: ветхой, застиранной. Рядом с носилками шла хрупкая молодая женщина. Плакала, зажимала рот ладонью. Небритый врач зевал, часто-часто моргал красными от бессонницы глазами.
Женятся на девчонках, думал он. Потом бац, инсульт.
Перед тем, как носилки начали грузить в «скорую», больной попытался сесть и не смог. Тело не слушалось, он чуть не сверзился на землю. Тогда он попытался заговорить и тоже не смог. Левый глаз наполовину закрылся, между веками тускло блестела полоска белка. Угол рта опустился вниз, лицо исказила болезненная гримаса.
— Что? — спросил врач. — Вы хотите что-то сказать?
И услышал:
— Малый…
— Малый? Это ваша фамилия?
— К-х… к’у-у…
— Круг? Какой круг?
— Малый круг… маленький…
Больной пытался совладать с непослушным ртом. Боролся с ним насмерть, как с врагом. Губы дрогнули, дернулись. Улыбается, с профессиональным равнодушием понял врач.
Это он так улыбается.
Идущие за мной
Идущий за мною сильнее меня; я не достоин понести обувь Его; Он будет крестить вас Духом Святым и огнём.
1
Степан
Когда-нибудь. Когда эти твари закончатся. В последнее время он сомневался, что доживет до этого безнадежного «когда-нибудь».
Степан подрéзал дёрн, отложил в сторону жесткий травяной «коврик». Земля сыпалась с корней. Он налег на заступ, вывернул пласт жирного чернозема, в котором отчаянно извивался дождевой червяк. Хорошая земля. Родючая. Здесь бы рожь посеять или картошку посадить. Однажды Рубежный луг станет просто лугом…
Ну да. Однажды. Когда-нибудь.
Он прищурился, критически оглядел вырытую ямку. Зрение шалило: то ничего, то слепой, как крот. Вроде порядок. Он всякий раз сомневался — и всякий раз ямка оказывалась точнехонько по размеру. Крякнув, поднял мешок с огненным зельем, уложил в ямку. В спине хрустнуло, словно на сухую ветку наступили. Мешок был городской, с алхимической фактории: мутновато-прозрачный, как бычий пузырь. Сквозь него просматривалось содержимое — комковатая бурая грязь. Зелье Степан готовил сам, добавляя в порошок Белого Волка печную сажу, земляное масло и древесную муку. Перемешивал, растирал: долго, тщательно. Когда Степан жил в городе, он и сам был неплохим алхимиком.
Те времена припоминались с трудом. Чужая жизнь.
Присев над котомкой, которую заранее пристроил меж оголившихся корней старого вяза, Степан с превеликой осторожностью извлек наружу обрезок высушенного пустотелого стебля борщевика — шершавую трубку длиной в ладонь. Трубка была плотно набита иным зельем — куда более чувствительным, что требовало бережного обращения.
Из гремучей трубки торчал тёрочный штырь-насторожник.
Засапожным ножом Степан пробил мешок и воткнул трубку в прореху — насторожником вверх, с наклоном в сторону Гиблых Болот. Логово огнеплюйных черепах и клопов-смердунов от Подсолнечного мира — мира людей — отделяла Мглистая Стена. Серое туманное лезвие в незапамятные времена полоснуло по земле с запада на восток и отсекло северную оконечность Рубежного луга. Потом через Буреломный лес, мелкую речку Вертлявку — и дальше, дальше: поля, луга, дубовые рощи, меловые холмы у Верхнекаменки…
Стена уходила в далекую даль, исчезая за небокраем.
Сейчас стена, истекавшая волглыми прядями, выглядела спокойной. Не бурлила забытым на огне казанком, не вспучивалась пузырями, не тянула жадные щупальца.
Есть время, есть.
Он залепил смолой разрез в мешке — на случай дождя, чтобы зелье не промокло. Забросал мешок землей, прикрыл дерном. И побрел копать следующую ямку.
Смолистая щепа занялась сразу.
Березовые полешки, до звона просушенные июльским солнцем, тоже не стали артачиться. Скоро в печи уже гудело пламя. Булькал закопченный казанок, наполняя хату сытным духом кулеша. Обедать Степан сел голым по пояс, в одних холщовых штанах, и все равно, пока ел, обливался пóтом. Жара, печь и кулеш — знатная троица! Того и гляди, вспыхнет кудлатая, давно не стриженая шевелюра.
Змей ты огнедышащий, усмехнулся он.
А хорошо бы и вправду научиться огнем дышать! Уж тогда бы он нечисть мигом извел, без всяких ловушек. Вот только не стал бы он и сам чудищем, как те, что с Гиблых Болот лезут? Ответа у Степана не было. Да и что гадать попусту? Хоть стручками перец жуй, огонь все равно не выдохнешь.
После сытной трапезы клонило в сон. Нет, Степан позволил себе лишь посидеть на скамеечке под старой грушей и выкурить трубку табаку. Дел сегодня невпроворот.
В погребе было прохладней, чем снаружи. Его вновь бросило в пот — так со Степаном бывало всегда, когда из сухой жары он нырял во влажную прохладу мастерской. Здесь он смешивал огненное зелье. Перегонный куб, реторты с жаровнями и змеевиками, запасы ядовитых и едких субстанций — все это пряталось в дальнем флигеле, который летом и зимой тщательно проветривался. Перегонять такое в погребе — верная гибель. Степан и во флигеле-то заходился надсадным кашлем, как при чахотке, спеша поскорее выскочить наружу.
Затеплив масляную лампу, он проверил запасы готового зелья. На три дня хватит. И гремучего снадобья для трубок тоже хватит: вчера трудился до полуночи. А вот снаряженных трубок осталось полдюжины. Надо озаботиться. Тем паче, дело это долгое, кропотливое.
Степан с сожалением выбрался наверх. Уселся на заднем дворе, разложил на чистых тряпицах инструменты и заготовки, отдельно — склянку с чувствительной гремучкой — и приступил к работе.
Он зарядил чертову дюжину трубок, когда от Мглистой Стены громыхнул утробный рык.
До погреба добежать не успел.
Бухнулся в канаву за плетнем. Через прореху, топорщившуюся обломками сухой лозы. наблюдал, как Стена вспухает сизыми гнойниками. Гнойники лопались со звуком откупориваемых бутылей, исторгали потоки мутной сукровицы и болотных чудищ. Три черепахи — каждая размером со Степанову хату — споро, совсем не по-черепашьи, ползли по лугу к хутору. Взрыкивали, ребристыми ползунами перемалывали луговое разнотравье в кашу, слепо шарили длинными хоботами, выискивая поживу.
Степан не знал, есть ли у черепах глаза. Или они нюхом добычу чуют? По-любому, лучше затаиться, не мелькать без нужды.
Передняя черепаха оглушительно рявкнула, извергла из хобота пламя. Огненный плевок пронесся над головой, обдал горячим ветром. Рвануло позади, за хутором. Из Стены выбрались еще две черепахи и три клопа-смердуна. Упыри не объявлялись. Зачастую они прятались под панцирями бóльших чудищ. Степан даже слово ученое вспомнил: симбиоз.
С рыком, скрежетом и подвыванием, волоча за собой облако вонючих газов, стая надвигалась. Крайнее слева чудище повело хоботом и Степан ахнул, уставившись в черное жерло. Сейчас плюнет — и нет моей хаты! Но тут земля под черепахой встала на дыбы, в уши ударил яростный гром. Черепаху подбросило в воздух — коверкая, ломая, разрывая на куски. Две ее товарки плюнули огнем. Вой, свист: плевки пронеслись над хутором и умчались незнамо куда.
Клопы-смердуны злобно застрекотали, извергая рои смертоносных шершней. Степан поплотнее вжался в землю.
Чудища засуетились, расползлись в стороны — и тут уж Степановы ловушки не подвели. Еще одну черепаху подбросило в воздух. Тяжело рухнув обратно, чудо-юдо занялось чадным рыжим пламенем. Из-под панциря полезли наружу, горя и вереща, упыри. Клопа вывернуло наизнанку, другого разорвало в клочья. Уцелевшие стали отступать, стрекоча в бессильной злобе. Следом за ними ковыляли обгорелые упыри.
До Стены добрались немногие. Ухнули во мглу, взбаламутили; сгинули.
Степан поднялся из укрытия, отряхнул штаны и рубаху. На лугу чадили, догорали останки монстров. Они уже начали погружаться в землю, которая сделалась зыбкой навроде трясины. К ночи от дохлой нечисти на лугу не останется и следа.
На сегодня все? Бывало, нечисть перла через Стену по два, три раза на дню. Сколько осталось ловушек? Хватит, если снова сунутся? Степан оглянулся и сдавленно охнул.
Хутору сегодня досталось.
2
Юрась
Юрась опорожнил в туалете пластиковое судно.
Промыл его дезинфицирующим раствором со слабым хвойным ароматом, ополоснул водой из-под крана и вернулся в бокс. Аккуратно, чтобы не отклеились датчики, перевернул набок пациента номер семнадцать. Влажными салфетками протер анус, промежность и ягодицы. Отметил для записи в журнале: «Кожа дряблая, но не пересушенная, здорового цвета. Фурункулы, воспаления, покраснения, опрелости, пролежни — отсутствуют.» Пациент на действия Юрася не реагировал, как и все предыдущие десять лет. Вернее, раньше он не реагировал на действия Юрасевых предшественников.
Про десять лет Юрась знал от Антона Сергеевича, профессора кафедры нейрохирургии и куратора Семнадцатого. По совместительству — руководителя Юрасевой практики.
Юрась хотел на «скорую», а попал в бункер Мозгача, как за глаза звали Антона Сергеевича и студенты, и коллеги по кафедре. О профессорском бункере в институте ходили фантастические слухи. Говорили, что профессор исследует там живого пришельца. Еще говорили, что Мозгач зомбифицирует нерадивых студентов. Когда их наберется шестьсот шестьдесят шесть, профессор выпустит их в мир для наведения порядка. Самые скучные утверждали, что Мозгач разрабатывает для Министерства Обороны психотронное оружие массового поражения…
В итоге все свелось к банальной прозе жизни. Пациент номер семнадцать находился в коме и требовал ухода. Не профессору же за ним судно выносить? А для практиканта — в самый раз. Вот от практикантов Мозгача байки и расползались по институту шустрыми тараканами. Юрась тоже внес свою лепту в «бункерный фольклор». По его версии, Мозгач выращивал супергероев.
«Я? А что я? Мне способности не развивают. Я на подхвате: принеси-подай, включи-выключи. Приберись, штукатурку подмети: телекинезом накрошили…»
Юрась обработал Семнадцатого антипролежневой присыпкой, проверил тонус мышц. Нормальный тонус. Можно сказать, замечательный. Массажер, встроенный в ложе, свое дело делает. Еще и живой массажист через день-два наведывается. Ручищи-лопаты, на плечах футболка трескается; физиономия — чистый помидор. Натуральный мясник! Но массажист, говорят, от бога. Другого профессор к своему любимцу не допустил бы.
Сменив простыню и наволочку, Юрась уложил пациента на спину. Проверил контакты датчиков: шлем с электродами плотно сидел на обритой наголо голове. Сверился с показаниями приборов: все в норме. Сделал записи в журналах — бумажном и электронном, на лабораторном компьютере, который не был подключен к сети: ни к всемирной, ни к локальной. Вещь в себе, так сказать. Компьютер с выходом в интернет тоже имелся — телефон здесь брал сеть через раз.
Юрась стащил медицинские перчатки, бросил в корзину. Вымыл руки, сунул ладони под струю горячего воздуха. Вернувшись, обвел взглядом бункер.
Ложе с изменяемой геометрией и жесткостью от «Vilion Medical». Устаревшее, но все равно крутое. В последних моделях автоматизировано вообще все, вплоть до отвода отходов жизнедеятельности и антисептической обработки, но как его заполучить?
Даже профессор спасовал.
Стойки с контрольной аппаратурой. Россыпи сигнальных огоньков. Письменный стол, компьютеры. Встроенные застекленные шкафы с инструментами и медикаментами. Мультирежимные лампы под потолком: от мягкого «интима» до мощного бестеневого освещения для хирургических операций. Ребристый короб системы принудительной фильтрующей вентиляции. Дверь в санузел. Другая дверь — в крохотную кухоньку с микроволновкой и холодильником. Мозгач сразу предупредил: питаться только в кухне, при плотно закрытой двери. В основном помещении маску не снимать!
И санобработка ультрафиолетом на входе и выходе.
В дальнем конце бункера пряталось второе ложе, попроще. Тоже с датчиками, нейрошлемом и блоками контрольных приборов: темных, со слепыми бельмами экранов. Вдруг «Vilion Medical» выйдет из строя? Техника надежная, немецкая, но мало ли…
И чего Мозгач с Семнадцатым носится? Да, ветеран. Да, герой войны. Но ведь он не один такой! Инвалид? Под простыней угадывались очертания двух культей: левой ноги выше колена и левой руки сантиметров на десять ниже локтя. Героев и инвалидов в Украине тысячи. И коматозников наверняка хватает. Что, каждый лежит в «Vilion Medical»? Каждого цельный профессор опекает?
Особое положение Семнадцатого интересовало Юрася с начала практики. Но не приставать же с расспросами к профессору?
Запрос в Гугл был делом времени.
Через два часа практикант Юрий Смоляченко откинулся на спинку кресла и устало потер слезящиеся глаза. Поиск результатов не дал. Пациентов-коматозников — инвалидов войны — в Украине насчитывалось одиннадцать человек. Семнадцатый не был уникален. Условия ухода и лечения выяснить не удалось, но пациент Мозгача явно находился в привилегированном положении.
Вот только Семнадцатого в Гугле не было. Ни единого упоминания.
Догадка о том, что Семнадцатый — родственник Мозгача, не подтвердилась. И сам профессор Стрижко, и вся его родня до седьмой воды на киселе легко гуглились. Никого, кто мог бы оказаться загадочным пациентом, среди них не обнаружилось. Что ж, изменим параметры запроса. Главное — правильно сформулировать поисковую фразу.
…Когда он снова вынырнул в реал, до конца смены оставалось двадцать три минуты. Их хватило на гигиенические процедуры с Семнадцатым. Углубленный поиск, новые запросы, изощренные формулировки, выдаваемые перевозбужденным мозгом — всякий раз Юрась упирался в глухую стену.
Семнадцатого не существовало. Никаких цифровых следов.
Укрывая пациента чистой простыней, Юрась задержал взгляд на давно заживших культях. И обозвал себя идиотом. Зациклился на коме, на профессоре, а про увечья Семнадцатого даже не вспомнил! Инвалидов в стране хватало, но зная, чего именно человек лишился; зная, когда; зная примерный возраст пациента; имея перед глазами лицо Семнадцатого для сравнения с возможной фоткой…
Сердце забилось чаще.
3
Степан
Он проснулся посреди ночи.
Медленно, сонно моргал, силясь разглядеть потолок хаты. Лежал без движения на спине, объят душной тьмой. Не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Чучело из отсыревшей соломы, таким и ворону не напугать.
Лег Степан затемно. Весь вечер латал издырявленную шершнями хату, сарай, грозивший развалиться. Амбару тоже досталось. Припасы не особо пострадали, но кое-что пришлось выбросить. Если шершни в съестное попали — пиши пропало. Гнить начинает. Тут главное — выкинуть поскорее, пока гниль дальше не перекинулась.
Как ты к хутору, так и он к тебе. Подправил, прибил, глиной да известкой замазал — через три-четыре дня все опять как новое. Не так быстро, как с землей, конечно: воронка от плевка во дворе уже затянулась. Земля сама справляется. А то, что людских рук дело, человечьей заботы требует. Поможешь — зарастет как на собаке. Чует хозяйскую заботу, навстречу тянется.
Временами, когда Степан просыпался разбитым, как сейчас, ему мнилось, будто все это — неправильно. Раньше было не так. Когда? Где?! В городе? Наверное. Он не мог вспомнить.
Снаружи рокотнуло, громыхнуло. Гроза, что ли? Сквозь муть бычьего пузыря в хату ворвался тревожный охристый отблеск. Высветил беленый потолок в паутинке трещинок, остывшую печь, стол с аккуратной стопкой мисок, древний рассохшийся стул, одежку на спинке…
Хата горит! Пожар!
Тело пробудилось. Степан вскочил с лежанки как подброшенный. Натягивая штаны, опомнился: нет, не пожар. Твари! Ночная вылазка! Прежде чудища не лезли из-за Мглистой Стены по ночам. Странно даже: нечисть, а предпочитает днем ломиться.
Спят они по ночам, что ли?
Босиком, в одних штанах, он выскочил на крыльцо, вгляделся в опасно шевелящуюся тьму Рубежного луга. Там тлело, искрило, неярко вспыхивало. Должно быть, чудище нарвалось на ловушку. Запоздало вспомнив об осторожности, Степан соскочил с крыльца и пригнувшись, побежал к укрытию — канаве позади плетня. Темень стояла кромешная — ни звезд, ни луны — но босые ноги сами находили дорогу. Могут ли чудища видеть в темноте? Чуять? Лучше на всякий случай отбежать подальше, затаиться.
Не успел он рухнуть в канаву, расчихавшись от поднятой пыли, как на лугу вновь рвануло. В багровых отсветах занявшегося пламени дергалась, корежилась незнакомая тварь. Угловатая, несоразмерно большая голова, приземистое тулово, а над ним — задранный вверх и вперед ребристый гребень с массивными, угрожающего вида шипами.
Это Степан частью углядел, частью угадал, пока тварь корчилась в огне. Зашкворчало, словно на лугу поджаривалась яичница — и из гребня твари с отчаянным свистом брызнули огнехвостые птицы.
Сделалось светло, как днем.
В рыжем свете Степан разглядел крадущихся по лугу чудищ: пять? шесть?! Горящий монстр окутался дымом, подсвеченным изнутри. Птицы разлетелись кто куда; там, где они приземлялись, вспухали жаркие шары. Адские яйца лопались с треском и грохотом; гасли. Некоторые гаснуть не спешили, и тогда на месте взрыва занимался пожар.
Горела опушка Буреломного леса. Горело за спиной Степана — хутор? Дальше? Горел клоп, в которого угодила шальная птица. В дыму двигались уродливые тени: отступали к Мглистой Стене, спешили убраться восвояси. Рвануло еще раз: кто-то угодил в ловушку.
Остальные канули во мглу.
На лугу догорали останки монстров. Рдели россыпи углей на краю Буреломного леса. Дальше огонь не пошел: даже в июльскую сушь от леса тянуло сыростью.
В ноздри ударил едкий алхимический чад. У Степана в груди все сжалось. «Завтра посмотришь!» — оборвал он себя, боясь удариться в панику. Ночью все равно ничего не поправить. Надо выспаться. Отдохнуть. Предстоит трудный день.
Обычный день.
Спотыкаясь, еле волоча ноги, он поплелся в хату.
Проснулся ни свет ни заря.
Сквозь бычий пузырь в хату сочилась хмурая муть. На ноги Степан поднялся с третьей попытки. Холодная вода из рукомойника привела его в чувство. Докрасна растерся ветхим, жестким, как наждак, полотенцем, приготовил нехитрый завтрак. Чай заваривать не стал, выпил вчерашнего, холодного.
Вышел на крыльцо, глянул на облепленное тучами небо, на тихий луг, где не осталось и следа ночной баталии. Глянул и на флигель. Чего тянуть?
От флигеля осталась одна торцевая стена. Шальная птица пустила на ветер все его добро: оборудование для перегонки, очистки и выпаривания, запас субстанций. Порошок Белого Волка, к счастью, хранился в другом месте. Земляное масло, древесная мука и сажа — не проблема. Но что толку от зелья без гремучих трубок? Само по себе оно способно лишь вяло гореть, курясь бессильным дымком.
Степан бродил по пепелищу. Пинал обломки, в тщетной надежде отыскать хоть что-то из алхимических богатств. Затем встал, как вкопанный, и отвесил себе звонкую пощечину.
Соберись, тряпка! Иди работай.
Спустившись в погреб и затеплив лампы, он едва не вскрикнул от радости. Забыл, дурила, что готовое зелье для трубок успел перенести сюда! Снаряженные трубки тоже были здесь: девятнадцать штук. Вместе с гремучкой на неделю хватит. А там… Он соберет новый перегонный куб, вместо реторт приспособит горшки поменьше. Через что отцеживать осадок? Найдем. Исходные субстанции? Будем возгонять в несколько стадий из того, что есть под рукой. Алхимик он или кто?!
Бывший…
Бывших алхимиков не бывает!
У тебя память ни к черту, старик. Решето дырявое. Ты все забыл.
Вторая пощечина пошла лучше первой.
На лугу оставалось еще с полдюжины ловушек. Сколько у него трубок? Девятнадцать? Вот девятнадцать ловушек он и добавит.
Должно хватить.
Степан копал как заведенный. По грязным щекам текли струйки пота, затекали в рот. Дыхание хрипом рвалось из груди, перед глазами роилась мошкара. Руки и ноги превратились в дубовые колоды. Он упал на колени перед ямкой. Зажмурил глаза, переводя дух. Помотал головой, словно лошадь, отгоняющая слепней. С трудом поднялся, хрустнув коленями.
Взялся за заступ.
Он укладывал мешки, вставлял гремучие трубки, укрывал ловушки дерном. Утирал пот дрожащей рукой — и снова копал, укладывал. Небесная хмарь давно разошлась, солнце скатилось из зенита, повисло у горизонта, царапая брюхо о корявые ветви. Мешки закончились, Степан побрел к хутору, не глядя под ноги. Завтра он соберет новое оборудование. Завтра…
Если оно наступит, это завтра.
4
Юрась
До смены в бункере оставалось больше часа. Мир, умытый полуденной грозой, был чист и свеж, как в первый день творения. Месяц май благоухал сиренью и заговорщицки подмигивал солнцем с небес. Подталкивал к весенним безумствам.
Идея Лёхи выпить пива на безумство не тянула. Но спускаться в подземелья Мозгача, разя пивным перегаром — это куда хуже безумства. Если профессор вдруг заявится…
Пришлось отказаться.
Вместо пива Юрась купил в киоске ежевичную «Ласуню» — в темной шоколадной глазури, ледянисто-лиловую внутри, с кусочками кисло-сладких ягод. Смакуя мороженое, двинулся в обход медгородка: армированные «свечи» учебных корпусов, столовая, «кирпичи» общаг-пятиэтажек, «Дом студента», лаборатории, анатомичка, стадион…
Посидеть в скверике, глянуть новостную ленту? Початиться с френдами из Польши и Франции? Черкнуть пару слов предкам? «У меня все в порядке, скучаю, жду каникул, увидимся.» Написать Марьяшке? Послезавтра выходной: сходим в кино, а там уж какое у Марьяшки будет настроение. Оно как погода в марте: никогда не знаешь, куда свернет.
Юрась подозревал, что со временем это может достать, но пока ничего. Даже интересно.
Время от времени он поглядывал туда, где за хаотичными нагромождениями промзоны, разрушенной в войну, за полосой отчуждения и едва различимой линией укреплений высилась стена беспросветной мглы — от земли до неба. Рубикон. Таинственный рубеж, что десять лет назад отрезал Мордор от остального мира. Природу феномена до сих пор не разгадали.
Что ты, Рубикон? Кто ты? Как образовался, почему? Останешься навеки или расточишься без следа так же внезапно, как и объявился? Что происходит по другую твою сторону? Вопросы, вопросы. И уйма гипотез и зубодробительных теорий, от божественного волеизъявления до инопланетного вмешательства. Локальное изменение физических констант, перекресток миров, секретное оружие Великих Арифмометров…
И рептилоиды, конечно. Куда ж без них?
Рубикон пытались изучать. Ученые и военные, теоретики и практики; физики, химики, биологи, геологи, метеорологи. Даже гуманитарии и богословы. Брали пробы для анализов, просвечивали лазерами, радарами и гамма-лучами; пытались ловить сигналы, исходящие с той стороны…
Рубикон протянулся на тысячи километров, почти в точности повторяя границы Мордора, чье старое название старались не произносить. Для этого, кроме Мордора, изобрели еще с десяток эвфемизмов. Не хотели накликать беду.
Помяни чёрта — он и появится.
Все исследования давали один и тот же превосходный результат: нулевой. Неизвестная субстанция (поле?) с неизвестными характеристиками: спектральными, структурными, химическими, физическими. Непреодолимая преграда для живых существ и техники сложнее выключенного утюга. Утюг швырнул в мглистую стену отчаявшийся радиофизик. В итоге экспериментатор остался без утюга: тот исчез с концами. Реки тоже текли туда и обратно, не меняя состава воды. А для рыбы и прочей живности Рубикон оставался непреодолим.
В первые месяцы из-за Рубикона прилетали снаряды. Обычные болванки со взрывателем и тринитротолуолом — никакой «умной» электроники. На последнем издыхании вываливались из мглы, падали в трех-четырех метрах от стены. Как правило, не взрывались. Те, что взрывались, делали это тускло и неубедительно.
Жертв не было.
Поначалу ВСУ стреляли в ответ сквозь стену, но быстро прекратили ввиду неясности результата и очевидной бессмысленности. С той стороны обстрелы не прекращались месяца три, потом сошли на нет.
Исследования продолжились, но без прежнего размаха, скорее для отчетов об использовании выделенных грантов. Подкопы на глубине до полутора километров, а также попытки перелететь через Рубикон на разных высотах, вплоть до верхних слоев стратосферы, ничего не дали.
Войну и возникновение Рубикона Юрась вспоминать не любил. События потускнели, отдалились, подернулись пеплом. Но угли рдели, норовили обжечь. Вот, потрогай, убедись.
Четыре часа утра. Косматые огненные шары летят к ним на балкон. Да, на балкон, куда ж еще? Ночи без сна в подвале, наскоро оборудованном под бомбоубежище. Змеиное шипение «градов». Паника, ужас. Тело грызет февральский холод. Спасает теплый Джек, спит рядом мохнатой кучей. Юрась отличает крылатые ракеты от самолетов, а «грады» от одиночных снарядов. Успокаивает маму: это наши, ракету сбили, все в порядке. Отец, лейтенант запаса из универовских «пиджаков», идет в армию. На фронт не взяли — сидит в штабе над бумагами. Пишет рапорты о переводе на передовую: отказ за отказом. Звонит редко, выкраивает пару минут свободного времени.
Хочешь еще? Вспоминай.
Нет электричества, воды, газа. Еду готовят на кострах под обстрелами. Мама решается. Эвакуация, поезд под завязку набит непривычно тихими беженцами. Юрась с мамой и чемоданами, своими и чужими, на верхней полке. Как и уместились?! Двое суток дороги — в объезд, огибая районы боев. Ужгород ошарашен наплывом переселенцев. Школа на окраине города. Ночлег в спортзале на матах. Позже мама найдет жилье в Перечине— съемную комнатушку в квартире с хозяевами.
Жаркое, тревожное лето. Чужая школа, новые одноклассники. Из Николаева, Мариуполя, Херсона, Харькова. Хрупкая горечь осени. Сводки с фронта. Мама согласна на любую работу. Юрась с приятелями мастерят поделки на продажу, выручку отправляют в помощь ВСУ, мотаются с поручениями от волонтеров; девчонки плетут маскировочные сетки…
И — восстал Рубикон.
…он вынырнул из воспоминаний.
Отцветает сирень, на смену ей распускается жасмин. Ровный гул пчел. Мимо идут трое в новеньких спецовках с логотипами «Lennar», говорят по-английски. Поставки бетона и арматуры, логистика.
До смены тридцать семь минут.
Рубикон требовал: посмотри на меня! Да, я странный, чужеродный, пугающий. Посмотри, ну же! Юрась мотнул головой, гоня наваждение, и решительно свернул к клиническому корпусу, оставив Рубикон за спиной. Его подмывало обернуться, но он удержался.
Первым делом — проверка записей в журнале.
Гигиенические процедуры, сеанс массажа, суточная порция энтерального питания через зонд. Юрась кормил Семнадцатого через зонд дважды, когда выпадала внеочередная, утренняя смена. В остальное время это была не его забота.
Показания контрольных мониторов. Снижение пиков мозговой активности. Пять-семь процентов. Не критично. Остальные показатели в норме.
На столе — записка от Мозгача, написанная от руки. Типичный почерк медика: как курица лапой. «Следить за динамикой снижения пиков, фиксировать каждый час. При снижении активности более чем на десять процентов — немедленно сообщить».
Сколько у нас? Шесть процентов. Теперь — гигиена. Прежде чем нырнуть в сеть, Юрась еще раз снял показания. Шесть процентов.
О’кей, Гугл!
…Инвалиды войны. Сотни, тысячи.
На гугл-серфинге по инвалидам он сломался. Вскакивал, мерил шагами узкий бокс. Дышал глубоко и размеренно, унимая ярость и боль. Метался зверем, чудом не цепляя хрупкое оборудование. Слишком много увечий, страданий, боли. Пытаясь успокоиться, снимал показатели Семнадцатого чаще, чем требовалось. Заносил в журнал, снова нырял в сеть.
Стоп!
Не похож. Другой человек. Седеющий «ёжик», лоб прорезан тремя морщинами. Упрямый взгляд из-под редких, словно опаленных бровей. Костистый нос, губы плотно сжаты. Желваки на скулах. Подбородок с ямочкой; нет, с вертикальной «прорезью»…
Прорезь на подбородке. Точно такая же у Семнадцатого. Вывернувшись из кресла, Юрась в два шага оказался у ложа. Склонился над пациентом, всмотрелся в лицо. Метнулся к монитору. К ложу. Назад…
Убираем «ёжик». Череп Семнадцатого наголо выбрит и укрыт нейрошлемом. Забываем про взгляд: глаза Семнадцатого закрыты. Забыть о взгляде непросто. Ничего, справимся. Убираем желваки. Морщины на лбу? У Семнадцатого они сглажены, но есть, определенно есть. Жаль, фото анфас. Был бы профиль — по форме ушных раковин можно было бы определить точнее.
И все же, все же…
Что у нас с возрастом? Сорок три года. Фото десятилетней давности, сделано незадолго до конца войны. Сейчас человеку на фото пятьдесят три. Никаких гарантий. На вид Семнадцатому можно дать и пятьдесят три, и сорок восемь, и шестьдесят.
URL-адрес страницы? Родной, институтский. Вернее, клиники при институте. На минус третьем этаже этой клиники сейчас находился Юрась.
О коме ни слова. При поступлении пациент был в сознании! «Избегать резких движений». Какие могут быть резкие движения у коматозника?! Это что же получается? Мозгач напортачил с лечением? Довел Осадчука до комы? Пытается исправить собственную ошибку? Или не пытается?
Окружил пациента максимальной заботой, желая частично искупить вину…
И за десять лет ни разу не спалился? Откупился — деньгами, протекцией. Возможностей у него хватает. Нет, ерунда. Зачем тогда практикантов в бункер пускать? Кстати, страница-то архивная, ДСП. То, что Гугл ее в списке выдал — это нормально. Но с чего бы Юрась так легко на нее зашел? А пароли-логины-явки?!
Ну да, вход с профессорского компьютера. У Мозгача доступ есть. Пароль система не спросила, потому что он с этого IP вводится по умолчанию. Значит, профессор сюда регулярно заглядывает. На фото капитана любуется?!
Время снять показатели. Что скажете, капитан Осадчук? Падение — шесть с половиной процентов. Динамика настораживает, но звонить Мозгачу рано. До десятки далеко.
Жалобы?!
Ты способен жаловаться, капитан? Даже если в файле стандартная формулировка — верится с трудом. Что тут по датам? Полтора месяца от начала курса реабилитации. Две недели от предыдущей записи. До этого записи шли раз в три дня — и вдруг двухнедельный перерыв!
Жалобы, новые симптомы.
Расписка капитана снимала ответственность с Мозгача. С другой стороны, репутация нарабатывается годами, а теряется в один миг, сколько расписок ни предъяви.
Больше сведений о капитане Осадчуке на странице не было. Что это мелким шрифтом? «Дополнительная информация». Небось, техническая белиберда…
Здановский? Кто такой?
Не важно. Достаточно профессора Стрижко.
Юрась с энтузиазмом погрузился в чтение, но минут через двадцать вынужден был признать: его знаний не хватает для понимания. Гремучая смесь нейрофизиологии и… квантовой физики, что ли?! — теоретических выкладок и технических деталей — оказалась ему не по зубам.
Фиксация показателей. Минус семь процентов.
Что это? Два слова чуть другого цвета, нежели остальной текст. Ссылка? Медицинское ложе «Vilion Medical». Характеристики, схема, инструкция, пояснения к инструкции. Мелким шрифтом…
«Контрольный модуль».
Второе ложе без названия — это не только «запасной аэродром». Через его нейрошлем можно «подключиться в пассивном режиме к нейрошлему пациента для непосредственного отслеживания происходящих нейрофизиологических процессов в их субъективном образно-символическом представлении».
Подключиться? К чужому мозгу?!
…и провалиться в кому за компанию с капитаном?
Четыре режима: пассивное наблюдение, частичное совмещение, полное совмещение и замещение. Юрась выбрался из-за стола, подошел ко второму ложу. Все подключено, толстый жгут кабелей тянется к «Vilion Medical», кабели вставлены в разъемы. Надо только включить питание и задать настройки. Он провел пальцем по краю консоли с выключенным дисплеем и мини-клавиатурой. Палец остался чистым. Пыли нет. Это ничего не значит: регулярную уборку никто не отменял. И все же складывалось впечатление, что контрольным модулем пользуются.
Показания. Семь процентов, ухудшения нет. Может, удастся узнать причину падения мозговой активности пациента?
Он включил питание. Устроился на ложе поудобнее. До конца смены два часа. Часа вполне хватит. Нейрошлем плотно обхватил голову. Зуд в затылке? Работает. Таймер на шестьдесят минут. Выключение автоматическое. Панель задач: «Контрольный вход». Подменю: панель режимов.
Последние два режима оказались неактивными. Мера безопасности? Отлично. Вполне хватит «пассивного наблюдения».
«Enter».
5
Степан
Выспаться не удалось.
Валясь без сил на лежанку, Степан был уверен, что проспит как убитый до позднего утра. Заснул он и впрямь, не успев коснуться головой ветхой подушки, но среди ночи подорвался без видимой причины. Резко сел на постели, сдавил ладонями виски. В голове истаивали, улетучивались остатки сна: удивительного, невозможного.
Дома-башни подпирают небеса. Толпы непривычно одетых людей. Самобеглые повозки-големы. Моргают совиные глаза светильников. Механические мастерские и алхимические лаборатории, от одного вида которых сладко захватывает дух. А потом — огонь, смерть. Орды монстров крушат все на своем пути. Взлетают в небо птицы-огневки. Грохот, лязг, надсадный вой…
Забытая жизнь в городе? Начало нашествия? Так было, или сон причудливо и страшно изменил все в его памяти? Он не знал. Не мог вспомнить, как ни старался.
Кошмар оставил по себе ломоту в теле, не успевшем отдохнуть, чувство тревоги — и чужого присутствия. В хате стояла темень, но темень обычная, ночная. Степан огляделся, все лучше различая очертания комнаты, печи, скудной мебели.
Вроде, никого. Мерещится?
Со стороны Рубежного луга взвыло, раскатисто ахнуло. В отсветах далекой вспышки Степан успел ухватить, вобрать всю обстановку в мельчайших подробностях. Кроме него, никого в хате не было. Да и не важно это — вскоре Степан уже лежал в канаве за плетнем.
На лугу урчало и завывало, рокотало и рявкало. Болотные чудища шли дикой ордой, плевались огнем, исходили ржавым зловонным дымом. В отблесках пламени силуэты и тени тварей накладывались, громоздились друг на друга.
Сейчас хоботы, извергающие смерть, нашарят хутор. Руины перемелют в крошево ребристые ползуны. И орда двинется дальше, на мирные села и города. Никто не предупредит о ее приближении, некому будет остановить, заслонить…
Головной монстр встал на дыбы, поднят выросшим из-под земли огненным цветком. Рухнул, вспыхнул, разваливаясь на куски. Грохот ударил по ушам горячей волной. Он словно послужил сигналом: ловушки принялись срабатывать одна за другой. Луг осветили вспышки, силуэты монстров сделались черными и плоскими, вырезанными из бумаги. Они корчились, горели, распадались. Вскоре на лугу громоздилась стена чадящих останков, не позволяя уцелевшим тварям продвинуться дальше. В попытках обогнуть преграду они нарывались на ловушки и гибли, достраивая стену.
Неужели он так удачно выстроил ловушки, сам того не сознавая? Сколько их сработало? Сколько осталось?
Одинокая черепаха вывернула из-за стены. Пробралась по краю, у самой кромки Буреломного леса. Резво поползла к хутору. Одной гадины вполне достаточно…
Степан прополз канавой, по уши вымазавшись в грязи. Метнулся к стогу сена, накрытому от дождя рогожей. Принялся лихорадочно раскидывать сено. Ладони легли на деревянные рукоятки ворота. Кряхтя от натуги, он взводил механизм. Крутил и крутил, обливаясь пóтом, пока не услышал характерный щелчок.
Есть!
Черепаха была близко. Степан сорвал со стога рогожу вместе с ворохом сена. Тупорылый «скорпион» до отказа выгнул двойной лук. Огневой заряд был уже в лотке. Степан налег на рычаг, на глазок поправляя прицел, увидел, как разворачивается к нему смертоносный хобот — и рывком выдернул запорную чеку.
Лук распрямился, отправив снаряд в цель. Во лбу черепахи торжествующе вспух яркий клубок пламени, прожигая панцирь. Тварь дернулась, замерла. Степан устало облокотился о раму «скорпиона». Погладил метательную машину, словно живое существо.
— Отбились, брат. Спасибо.
Он бодрился, но в глубине души понимал: времени ему отведено с гулькин нос. Годы не те. Пальцы дрожат, зрение ни к черту. Сколько он еще продержится? Сколько нужно?
Хорошо бы еще самому в это поверить.
6
Мозгач
— Я впечатлен, молодой человек.
Над ложем, задумчиво глядя на Юрася, возвышался профессор Стрижко. Львиная грива седых волос, серебристая бородка клинышком, очки в тонкой оправе. Из-под белого халата выглядывали лацканы пиджака, ворот светло-сиреневой рубашки и пухлый узел галстука: шелкового, «с искрой».
О щегольстве профессора в институте ходили анекдоты.
— Маска, — с перепугу брякнул Юрась. — Маска где?
— Что, простите?
— Вы маску надеть забыли, Антон Сергеевич. Сами же говорили: стерильность…
— Проклятый склероз! Вы совершенно правы, Юрий Викторович.
Профессор извлек из кармана халата легкий респиратор — такой же, как у Юрася. На лицо респиратор лег плотно, впритирку — чувствовался опыт.
— Как самочувствие? Голова не кружится?
— Нет.
— Зрение в порядке? Сколько пальцев видите?
— Три.
— А сейчас?
— Четыре.
— А сейчас?
— Один.
Юрась не удивился бы, окажись этот палец средним. Мизинец? Он не знал, чего ждать от мизинца. Выгонят из бункера? Не зачтут практику? Отчислят из института?!
— Я рад, что вы в порядке. Первый контакт не всегда проходит гладко. Вставайте, Юрий Викторович. Только без резких движений! Инструкцию к контрольному модулю помните?
— Д-да…
— Корректно выйдите из системы и отключите модуль. Сумели войти — сумейте и выйти.
Сбитый с толку Юрась судорожно вспоминал последовательность действий. Обесточить и снять шлем. Выйти из контрольного меню. Перейти в меню диагностики и фиксации. Проверить параметры. Сохранить. Выйти из меню. Выйти из системы. Проверить индикаторы контрольных приборов. Отключить питание.
— Для первого раза неплохо. Присаживайтесь.
Профессор указал на свободный стул. Сам Стрижко устроился в офисном кресле. Юрась настороженно присел на краешек жесткого сиденья.
— Вы, Юрий Викторович, сейчас один большой вопросительный знак. Формулируйте, я готов отвечать.
Даже так? В груди затеплилась робкая надежда.
— Ваш эксперимент провалился? Капитан Осадчук впал в кому? Все эти годы вы не можете его вывести?
Профессор едва заметно поморщился.
— Скверная логика, молодой человек. Это и есть метод: введение пациента в контролируемую медицинскую кому на неопределенно долгое время.
— Но вы можете вывести его из комы?
— Могу.
— В любой момент?!
— Да.
Стройная картина, которую выстроил Юрась, рассыпалась в прах.
— Почему же вы этого не делаете?!
— Думаете, я не хочу признавать неудачу? Опасаюсь за свою репутацию? По глазам вижу: думаете. И объясняю: никакой неудачи нет. Все идет так, как было задумано.
— Держать пациента в коме? Год за годом?!
— И это в том числе. Но это не цель, это средство. Как по-вашему, что происходит с Семнадцатым?
— С капитаном Осадчуком!
— Хорошо. Что, по-вашему, происходит с капитаном Осадчуком?
— Он… Он живет в мире своих галлюцинаций?
— Это не вполне галлюцинации, но не будем придираться к терминам. Да, живет. Чем он там занят?
— Ведет войну! Сдерживает нашествие. Танки, БТРы, солдаты противника — его воображение превратило их в монстров. Сам он — бывший алхимик… Это его внутренняя искаженная реальность.
— К вам возвращается здравый смысл. До войны Степан Осадчук был химиком-технологом. В армии попал в подразделение особого назначения, позже его возглавил. Они занимались диверсиями в тылу противника и на передовой.
— Так вот откуда взялась алхимия!
— В грубом приближении ассоциативные цепочки были такими. Продолжайте, Юрий Викторович.
— Капитан Осадчук стал инвалидом. Родных у него не осталось, верно?
— Это сейчас не важно. Я слушаю.
— И он добровольно согласился впасть в кому? Сражаться с воображаемыми чудовищами? Здесь он обуза, калека. Там же у него есть силы и цель. Он не хочет возвращаться! Поэтому вы и держите его в коме.
Три сухих хлопка в ладоши эхом отразились от стен.
— Браво, Юрий Викторович. Да, капитан Осадчук — доброволец. Да, он согласился оставаться там, сколько хватит сил. Судя по контрольным наблюдениям, его решение до сих пор неизменно. У вас сложилось такое же впечатление?
Юрась кивнул, с трудом проглотив комок в горле.
— Он не сдается. Он выполняет самое важное задание в своей жизни. Объективно важное — не только для него. Для наблюдателя это выглядит как псевдогаллюцинации, отягощенные конфабуляциями. Подобное наблюдается при парафреническом синдроме. Однако Степан Тарасович психически здоров. То, что вы видели, имеет по большей части физическую природу.
— Физическую?!
Профессор наклонился вперед:
— Юрий Викторович, что вам известно о Рубиконе?
Северо-западная окраина города пострадала не слишком сильно. Панельная девятиэтажка, построенная в конце восьмидесятых, уцелела. Даже стекла не вылетели. Семью Стрижко отправил в эвакуацию. С тех пор в двухкомнатной квартире поселилась гулкая пустота. Антон Сергеевич лишь ночевал здесь, и то не каждую ночь.
Обходы. Операции. Консилиумы. Лекции и практикумы в полуразрушенном институте. Все это слилось в нескончаемый поток. Изредка Стрижко выныривал на поверхность, с вялым удивлением отмечая: ага, март. Снег во дворе. А вот и апрель на подходе. Под ногами хлюпает. Надо ботинки сменить…
На летние туфли. Потому что июль.
С тем, где поселить нагрянувшего друга детства, проблем не возникло. Две комнаты — выбирай любую. Вечером засели на кухне. Всю неделю шли дожди, было зябко, сыро, а кухня — есть ли место теплее? Бутылка водки пришлась кстати. Сало, лук, жареная картошка, полбуханки черного хлеба.
Классика!
Гость сказал: есть разговор. Без бутылки лучше и не начинать. Стрижко сперва решил: шутит. Зря он так решил.
— Тоша, перемирие — не выход. Даже на сносных условиях. Два-три года, и они снова попрут. Сил поднакопят, и попрут. Нужно радикальное решение.
— Всех уничтожить?
— Во-первых, невыполнимо; во-вторых, неприемлемо.
— Ждать революции? Развала страны-агрессора?
— Сколько? Пятьдесят лет?!
— Ну почему сразу пятьдесят?
— Готовиться надо к худшему. И вообще, ждать у моря погоды — не наш метод.
— У тебя есть решение?
— Есть.
Это был уже не Саня Шпунтик, каким он запомнился в школе. Это был доктор физико-математических наук Александр Яковлевич Здановский. Трезвый и серьезный.
— За тем и приехал, — он наполнил стопки. — Мне нужна твоя помощь.
7
Здановский
Идея разделенных суб-реальностей не нова. Фантасты затрепали ее до бахромы по краям. Здановскому запомнился некий Саркофаг на богом забытой планете. Область, окруженная непреодолимой стеной, которую даже исследовать не получалось: стены как бы не было. Но в то же время она была.
Кое-кто из физиков-теоретиков использовал подобную концепцию, но как гипотетическую. Перевести в теорию? Обосновать с помощью математического аппарата? Практическое воплощение?!
Бред безумца.
Невозможность Саркофага фантастического Здановский понял сразу. Разница потенциалов, энтропийные процессы, стремление системы к равновесному состоянию. Для поддержания подобного искусственного образования потребовалась бы энергия космических масштабов. Правда, в книге изначально существовали две реальности: «реал» и «галлюцинаторный комплекс», оказавшийся в итоге не менее реальным. Создавать дополнительную суб-реальность не требовалось. Достаточно было разделить уже имеющиеся.
Увы, Здановский был героем не этого романа.
Проложить шлюз? Канал заземления, способный мягко уравнять чудовищную разницу потенциалов суб-реальностей? Тогда, возможно, удалось бы создать динамическую равновесную систему. Энергии на ее поддержание требовалось бы неизмеримо меньше. Главное, поддерживать стабильный канал заземления. Реальность в нем оказалась бы текучей, «гибридной». Создался бы «градиент реальности», обеспечивающий плавный переход от области А к области Б.
Он приступил к расчетам. Работал на износ, забывая есть и спать; держался на кофе и энергетиках. Угодил в больницу с сердечным приступом. Трудился в больнице, пряча планшет от врачей. Закончил расчеты, перепроверил. Выписавшись, приступил к работе над установкой. Случилось чудо: в институте поддержали, выделили финансирование. Кажется, догадывались, что он многое скрывает, но вопросов не задавали.
Точность настроек. Синхронизация.
Первое испытание.
Семь с половиной секунд работы, и во всем институте вырубилось электричество. На семь с половиной секунд область пространства размером с монету, выделенная на рабочем столе Здановского, перестала существовать. Выпала из континуума, окружена туманным эллипсоидом рубежного не-пространства.
Шлюзовой канал заземления не образовался. Отсюда и скачок мощности.
Во второй раз туманный эллипсоид продержался двадцать три секунды. Автомат на электрическом счетчике выбило только в лаборатории. Третья попытка. Восемь минут одиннадцать секунд. Тестовые замеры. Непрохождение лазерного луча. Локальные аберрации акустических и радиоволн.
Канал заземления не желал открываться.
Здановский выпал в собственную суб-реальность. Бродил по квартире сомнамбулой, не слыша взрывов и воя сирен воздушной тревоги. Курил одну сигарету за другой. В кратком сне мозг продолжал лихорадочную работу. Формулы и выкладки — горящие письмена, огненные осы.
«Критическая масса».
Аналогия возникла из темных глубин подсознания, горячечных сновидений на грани бреда. Чтобы запустилась цепная реакция деления ядер урана, необходима критическая масса. Что, если в случае расщепления реальностей это тоже работает? Идея выглядела безумной. Но разве меньшим безумием было все, чему он посвятил себя?
«Зависимость результатов от наблюдателя».
Известная в научном мире, хоть и оспариваемая концепция. Превратить наблюдателя в активного участника эксперимента с целью направить процесс в нужную сторону. С какого момента начинается активное участие, если «пассивный» наблюдатель заранее знает, что его присутствие влияет на результат?
Философский вопрос.
Первая практическая задача: рассчитать и обеспечить «критическую массу» области реальности, изымаемой из привычного континуума. Вторая: разработать и воплотить методику управляющего воздействия наблюдателя на процесс.
Здановский как заново родился. Принял душ — горячей воды не было, но ледяные струи отлично бодрят. Позавтракал яичницей из трех яиц с помидорами. Выпил одну — одну! — чашку кофе. Выкурил сигарету, дав зарок: пять штук в день, не больше.
Всё, пора работать.
Город, где он жил, держался. Стоял насмерть всем своим железобетоном. А в городе держался доктор наук Здановский, упрямый как сто чертей Сашка Шпунтик. Город стоял, Здановский работал.
Первый запуск модифицированной установки. Неудача. Второй запуск. Третий. Десятый. Корректировки настроек. Смена режимов, способов воздействия. Когда открылся — распахнулся! — канал заземления, Здановский не поверил. Решил: галлюцинация. Он сошел с ума от непосильного напряжения, принял желаемое за действительное. Поверил, когда штатным образом отключил установку и дважды перепроверил зафиксированные аппаратурой параметры.
И понял: одному не справиться. Необходим помощник и дополнительное оборудование. Он уже знал, какое. И еще — наблюдатель.
Нет. Оператор.
8
Капитан Осадчук
— И он приехал к вам?
— И он приехал ко мне.
— Вы помогли ему с оборудованием? С оператором?
Профессор долго молчал.
— Я виделся со Здановским и раньше, — наконец произнес он, глядя в стену. На стене, как на экране, крутили какое-то кино, видимое только Стрижко. — В самом начале войны. Я был во Львове, провожал жену с дочерью в эвакуацию. Они поехали дальше, в Польшу, я остался. Задержался во Львове на три дня. Друзья пригласили меня в гости. Хозяин дома, кадровый военный, приехал на побывку. Отпуск закончился, он возвращался на фронт. За столом с нами был и Здановский.
Слабый взмах рукой:
— Хозяйка выпила лишнего. Плакала, смеялась, все сразу. Говорила, что понимает: это глупо, нелепо, но она так этого хочет…
— Чего?
— Стены вокруг Мордора. Такой, чтобы не перелететь, не подкопаться. Стена, говорила она, и ров с крокодилами. Да, глупо, по-детски, наивно… Да, невозможно. И снова: стена. Она просто помешалась на этой проклятой стене. Муж пытался ее успокоить, отвлечь, сменить тему. Потом отчаялся, просто молчал. А у Саньки… У Здановского блестели глаза. Они так блестели, что я решил: он пьяный. А он просто уже тогда строил Рубикон… Вы даже не представляете, Юрий Викторович, насколько он увлекался сам и умел увлекать других! Конечно, я помог ему — позже, летом. Если бы у него получилось… Впрочем, у него получилось.
Одним движением Стрижко поднялся, словно вырос из кресла. Навис над Юрасем:
— Мы работали днем и ночью. Чего мне стоило раздобыть «Vilion Medical» с нейрошлемом! Шла война, в бюджете черная дыра… А как мы подгоняли параметры интерфейсов под его «бритву»? Проще было бы вползти на Эверест! Поиск оператора — это уже в конце.
— Среди ваших пациентов?
— Да.
— Почему?!
— Они были военными. Они получили раны, травмы, контузии. Все хотели вернуться на службу, но мало кому это светило. Мы давали им шанс: снова встать на защиту страны. На другом фронте, может быть, более важном. Плюс морально-волевые качества, как ни казенно это звучит. Особенности организации психики… Я сохранил все выкладки и записи. Если захотите, ознакомитесь подробнее.
— Капитан Осадчук был семнадцатым. Он вам подошел и дал согласие.
— Да.
— Десять лет? Он держит десять лет этот канал заземления?!
Стрижко ответил не сразу. Глядел на Юрася, словно что-то прикидывал. Юрась поежился. По затылку пробежало стадо зябких мурашек.
— Ошибаетесь, молодой человек. Капитан Осадчук не держит канал. Он и есть заземление.
Чувство долга, сила воли и вера.
Три кита, на которых стоит Рубикон.
Юрась шел к клиническому корпусу: через скверик, по дорожке, усыпанной белым снегом отцветающего жасмина. Пару раз он не выдержал, оглянулся через плечо. Рубикон оставался на месте — мглистая стена от земли до неба. Мгла была неспокойна. В вертикальном море тумана гуляли штормы и водовороты. Рубикон вскипал гигантскими пузырями; они беззвучно лопались, исходили серой дымкой, втягивались обратно в бурлящую поверхность.
Новостные агентства, блогеры и соцсети с упорством, достойным лучшего применения, обсасывали Рубикон, как дочиста обглоданную кость. Предположения высказывались одно другого причудливей и ужасней. Кое-что по этому поводу могли сказать двое: профессор Стрижко и практикант Юрий Смоляченко. Третий, Александр Здановский, умер в прошлом году.
Сердце.
Четвертый. Капитан Осадчук. Этот бы промолчал. Этот был слишком занят для пустых разговоров.
Упрямство капитана превратило возможность в действительность. Рубикон встал по границам Мордора, расколов единую прежде реальность на две неравные части. Как удалось добиться такой географической точности, Юрась не понимал. Да и зачем? Он знал главное: телом капитан здесь, а душой… Ладно, душа — не научная категория. Ментально капитан был в канале.
Заземление.
В канале кипел вечный бой. Потоки его энергий поддерживали незыблемость Рубикона. Сейчас Рубикон готовился пасть.
Вторую неделю Стрижко отчаянно боролся за жизнь капитана. Приводил в бункер коллег, кардиолога и эндокринолога, чего раньше никогда не делал. Тщетно: Осадчук угасал. Капитан выработал свой ресурс.
— Что случится, если капитан умрет?
Если? Надо было сказать: «когда».
— По расчетам Здановского, Рубикон продержится не более часа. Затем он исчезнет, суб-реальности сольются и станут единым целым.
— И они снова попрут на нас?!
— Не знаю, Юрий Викторович. Никто не знает, что происходило там эти десять лет.
— Может, сменилась власть? Они больше не хотят воевать?
— Возможно.
— Распались на дюжину государств? Выясняют отношения друг с другом?
— И это возможно. Но также возможно, что все это время они наращивали свой военный потенциал. Рубикон исчезнет, и они снова нападут. Захотят взять реванш. Кстати, по расчетам Здановского, время у них идет медленнее, чем у нас. Коэффициент замедления равен числу «пи».
— За десять наших лет у них прошло чуть больше трех?
— В теории, да. В любом случае, все это время они были полностью отрезаны от остального мира. Самые жесткие «санкции», какие только можно представить: на физическом уровне. Экспорт-импорт, новая электроника, передовые технологии, приток финансов, союзники, контакты, информация — ничего. Полная, стопроцентная изоляция. Даже если они не развалились, и не произошла смена власти… Думаю, мы подготовились лучше. Здановский понимал: Рубикон не вечен. Рано или поздно кто-то шагнет за Рубикон. Он хотел выиграть время.
— Мы его выиграли?
— Надеюсь…
Минные поля, думал Юрась. Рубежи укреплений вдоль всей границы. Доты, противотанковые рвы, артиллерия. ПВО и ПРО, новейшие лазерные системы. Подземные склады боеприпасов. Армия. Бомбоубежища под каждым зданием, возведенным после войны. Регулярные учения по гражданской обороне, начальной военной подготовке и основам тактической медицины. Оружие — почти в каждом доме. Восстановленная инфраструктура. Энергетическая независимость…
Мы не знаем, с чем столкнемся, молчал Стрижко. Не знаем, какие силы они собрали. Что изобрели, построили, сконструировали. Если они перевели экономику на военные рельсы… Да, отобьемся. Но какой ценой?
— Капитана можно заменить? Другим добровольцем?
Стрижко молчал.
— Вы уже ищете замену?
Стрижко молчал.
9
Юрась
Меню. Настройки.
Двадцать минут кропотливой возни.
Полчаса. Час.
Режим, которого раньше не было, сразу бросился в глаза: «пробуждение». Ты хочешь увидеть наш мир, капитан? Свой мир? Тот, что ты защищал?
Восковое лицо. Полная неподвижность. Пики активности все ниже, скоро они достигнут критической зоны. Часть индикаторов сменила зеленый цвет на желтый.
Молчи, капитан. Я и так знаю: хочешь.
Инструкция по пробуждению. Подача «спецкоктейля» в капельницу. Активирующие импульсы через нейрошлем. Чистая автоматика. Надо только запустить.
Мерзким комаром запищал зуммер. На приборной панели замигали красные огоньки: один, два, три… Замедление сердечного ритма. Поверхностное дыхание. Понижение мозговой активности. Аденозин 6 мг, атропин 1 мг, адреналин 1 мг. Шприц. Хорошие у тебя вены, капитан, не промахнешься. Спирт. Заклеить бактерицидкой.
Что на мониторах? Вроде, выравнивается.
Это ненадолго.
Мама, папа. Марьяшка. Друзья. Долгая непрожитая жизнь. Ради того, чтобы Рубикон стоял? Я не вечен. Как и профессор. Мы состаримся, умрем. Рубикон рухнет. Что окажется по другую сторону? Может, там уже не будет никаких орд, готовящих вторжение?
Хватит.
Надо поторопиться. Иначе я найду тысячу аргументов.
Иначе нога моя не ступит на Рубежный луг.
Луг проступил сквозь равнодушные мониторы. Дымились язвы воронок. Горели и взрывались, густо чадили искореженные остовы танков и БТРов. Из мглы им на смену шли новые.
Шли. Новые.
Ничего, капитан. Держись. Я скоро.
Консоль. Меню. Режим пробуждения. «Enter». «Режим пробуждения активирован». Течет в капельницу стимулирующий коктейль. Изменилась тональность гудения нейрошлема. Словно живая, зашевелилась простыня. Заработал встроенный в ложе массажер.
«Процедура займет не менее 30 минут. Ожидайте.»
Контрольный модуль. Меню. Второй нейрошлем.
Режим замещения.
Что увидишь ты, очнувшись, капитан?
Что увижу я? Ну, это я знаю. Приберись там в хате напоследок, ладно? Ненавижу делать уборку.
10
Рубикон
Мгла. Гулкая, беспросветная.
Рубикон?
Боль. Тупая, давящая.
Рубикон?!
Мгла проникает внутрь, сгущается, распирает голову. Силится разорвать череп, слиться с мглой внешней. Прийти с ней в равновесие.
Равновесие?
Знакомое слово. Равновесная система? Нет, дальше не вспоминается.
Белое. Потолок. Паутинка трещин.
Хата? Твари идут на луг?!
Писк: тонкий, противный. Почему писк?
— Как вы себя чувствуете, Юрий Викторович?
Над ним склонился профессор Стрижко.
— П-п… плохо…
Губы не слушались. Язык одеревенел. Рот — безводная пустыня.
— Вы живы, это главное. Что же до самочувствия… Да, плохо. Со временем будет лучше. Врать не стану: совсем хорошо уже не будет. Коллегам врать грешно. И все-таки повторю: вы живы. Вы дома. Это большое счастье.
— Р-ру…
— Рубикон стоит. Капитан держится, Юрий Викторович. Я бы сказал, вашими молитвами, но я атеист. Скажу иначе: вашими усилиями.
— З-замещение…
— Состоялось. Вы полагали, что заместите Осадчука собой? Он пробудится, а вы останетесь поддерживать Рубикон? Режим пробуждения работает иначе. И режим замещения — тоже. Капитан по-прежнему там, на своем фронте. Вы по-прежнему здесь. Скажите, только честно: вы действительно полагали, что справитесь, заменив Осадчука полностью? С вашей биографией, с вашим жизненным опытом? В вашем возрасте?
— Я…
— Не отвечайте, вам вредно волноваться. Думаете, я вас упрекаю? Я вами горжусь. Вы сделали больше, чем хотели, больше, чем могли. Вы сделали выбор. Теперь не важно, справились бы вы или нет. Почему? Потому что вы справились. Вы даже не представляете, какая это могучая сила — выбор! Капитан однажды выбрал: раз и навсегда. Выбрали и вы. Ваш выбор — вот оно, замещение. Приток новых сил, свежее пополнение. Я бы сказал, что вы поделились со Степаном Тарасовичем жизненной силой, но это антинаучно. «Идущий за мною сильнее меня; он будет крестить вас духом святым и огнём…»
— Что?
— Не обращайте внимания. Я уже сказал вам, что я атеист.
— Почему…
— Почему вы?
— Почему только я?
— И вовсе не только вы. Вы седьмой. Седьмой за десять лет. Эх, мальчики…
Голос Стрижко предательски дрогнул. В нем пробилось старческое дребезжание:
— Какая разница, способен Юрий Смоляченко заменить Степана Осадчука или нет? Разве речь идет о замене? Вы что, детали? — сносившуюся выбросили, новую вставили! Важно другое: вы согласились это сделать. Думаете, вы здесь, в клинике? Вы там, перед Мглистой Стеной. Если бы вы знали, как я вам завидую… Кстати, к вам рвется некая Марианна Горобец. Сегодня я ее не пущу, и завтра тоже. А дня через три посмотрим. Надеюсь, вам приятно это слышать.
В дверях профессор задержался.
— Я рассказывал вам про Львов, — глухо произнес он. — Про хозяйку дома, которая мечтала о стене. Катерина Осадчук, моя двоюродная сестра. Это Степана мы со Здановским провожали на фронт. Кто же мог знать, что так обернется…
11
Мозгач
Я больше не могу.
Я подвожу их к выбору, одного за другим. Я знаю, как это сделать, как поставить перед дверью. Но выбирают они сами, тут я бессилен. Я бессилен, а они выбирают. Иначе Осадчук давно лег бы в Рубежный луг безгласным, бесполезным прахом.
И Рубикон пал бы.
Я веду их, они идут за мной, потом за Осадчуком. Он идет за нами всеми: день за днем, год за годом. Иногда я путаюсь, не понимаю — кто же за кем идет? Какая, в сущности, разница…
Мальчики. Мои храбрые мальчики.
Я больше не могу. Я буду это делать столько раз, сколько понадобится.
Пополнение
…к тому времени реальность очень уж напоминала землю под ногами, жидкую и ненадежную…
1
Сейчас
— Мобила есть, дед?
В воздухе висит классическое: «А если найду?»
— А як же? Звісно, є.
— Давай сюда.
Седой морщинистый дед смотрит на Прапора снизу вверх. Поднимается из-за стола, оправляет полотняную рубаху, топает в угол. У дверей оживает Пигмей: ведет стволом винтовки, отслеживая действия хозяина. Дровосек, который до того разглядывал безделушки на полке, тоже оборачивается, сдвигает поудобнее автомат. Мало ли что дед сейчас достанет? С этими хохлами расслабляться нельзя.
Андрей не двигается. Он не знает, что делать.
Дед подходит к древнему серванту. Не делая резких движений, извлекает телефон. Возвращается, отдает Прапору антикварную кнопочную «Nokia».
— Тільки він зараз не працює.
— Дед, ты по-русски говорить умеешь?
— Умею.
— Вот и говори по-русски! Нечего мне мовой уши полоскать.
— Как скажешь, командир.
— Повтори, что перед этим сказал.
— Не работает, говорю.
Прапор вертит в руках антиквариат, отдает Андрею.
— Ботан, глянь.
Заряда в телефоне больше половины. Сети нет.
— Не ловит, как и наши.
— Тут вообще, по ходу, сеть есть?
Дед пожимает плечами.
— Как часто пропадает? На сколько?
— По-разному, командир. Когда на полдня, когда на сутки. По утрам обычно есть…
— По утрам, значит… — Прапор мысленно что-то прикидывает. — Когда сети нет, радио тоже не ловит?
— Сломалось радио, командир. Зимой.
— Телевизор есть?
— Нету. Не люблю я его.
— Дремучий ты, по ходу, дед! Звать как?
— Григорий Никитич.
— Ты, Никитич, сооруди нам пожрать. И, как говорит мой тесть, «по-богатому»! Понял меня?
— Чего ж не понять? Пусть хлопцы твои подсобят, быстрее управимся.
— Не хлопцы, а бойцы. Дровосек, Араб, займитесь.
— Насчет пожрать я завсегда! — Дровосек прячет в карман приглянувшуюся безделушку. — Давай, дед, командуй.
Прапор идет к дверям:
— Пигмей, Ботан, за мной.
2
Раньше
— Ясно. Ботан. Так и будем звать, — резюмировал Прапор, выслушав доклад Андрея, прикомандированного к группе.
Позывной у Андрея Знаменского был другой: Гаджет. Но Андрей глянул в льдистые глаза Прапора и раздумал возражать. Ботан, так Ботан, от нас не убудет. Рядом с разведчиками, не раз ходившими через линию фронта, такому, как он, не до обид.
На задание группа вышла на следующий день. Андрей очень старался не отстать. Все замирали, припав к земле, и он тоже. Все подтягивались к командиру, увидев жест «ко мне», и он спешил поближе. Впрочем, на этот раз места ему не хватило, а заглядывать через плечо, торча бугром на ровном месте, он не решился. Без него разберутся. Его дело — связь и наведение.
Для того и взяли.
Впереди от тракта уходила едва заметная тропка. Командир развернул карту. Сеть не ловилась уже часа три. Вокруг ни души, на многие километры. Солнце катилось к закату. Шелестели под порывами ветра степные травы, потели пряными ароматами эфирных масел. Стрекотали кузнечики, с точностью метронома отмеряла время неведомая пичуга: цвинь!.. цвинь!..
Прапор указал в сторону тропы: двигаемся по ней.
Еще две сотни метров вдоль тракта. Остановка. К дороге выдвинулся снайпер Пигмей: винтовка едва ли не длиннее его самого. Пять минут ожидания. Отмашка: все чисто. Тракт пересекли бегом.
Слева потянулась сплошная стена высоченных подсолнухов. Справа — заросли бурьяна. Местами проступали проволочные заграждения: ржавые, с широкими прорехами. Андрею казалось, что подсолнухи провожают их недобрыми взглядами. Тысячи черных глаз в обрамлении золотистых ресниц…
Чепуха. Поле как поле.
Следовало идти ночью, но в темноте недолго нарваться на мины. Их в прифронтовой полосе что грибов после дождя. Прапор выбрал другой риск: двигаться днем — и не прогадал. Фронт остался позади. В оперативном тылу противника можно было бы вернуться к ночному перемещению, но это означало потерять день. Пошли в обход. За день по тракту проехали две небольшие колонны, пара грузовиков и один БТР. Группа пережидала, слившись с рельефом — и шла дальше. По прикидкам Андрея, до целевого района оставалось недалеко.
Прапор вскинул кулак.
3
Сейчас
— Ботан, твой пост здесь. Смотри в оба и не отсвечивай.
— Есть.
Густая синева неба готова смениться лиловыми сумерками. Земля расчерчена фиолетовыми тенями — штрих-кодами заката. Зябко.
— Пигмей, осмотрись, пока не стемнело. Возле хаты все проверь: погреба, сараи.
Прапор садится на крыльце, разворачивает карту.
Андрей стоит за деревянным столбом, подпирающим крышу. Озирается: нет, никакого движения. Бурьян, дальше уходит к горизонту подсолнечное поле. Скрип сверчков нарушает тишину.
— За периметром следи.
— Виноват…
Андрей сует озябшую руку в карман. Что это? Дедова мобила. Мародерством Андрей брезгует. Когда сослуживцы хвастают тем, что «отвернули у хохлов», молчит. Иначе и по морде огрести недолго. И вот — мобила. Кому она нужна, древняя «Nokia»?
Вернуть деду? Нельзя. Оставить хозяину дома средство связи? Сейчас сети нет, а вдруг появится? Сдаст дед их укропам при первой же возможности.
— Командир…
— Да.
— Дед этот… Он нас не сдаст?
— Не сдаст.
— Я про потом? Когда мы уйдем?
— Не сдаст.
Прапор ласково усмехается. Так ласково, что Андрей бледнеет.
— Еще вопросы есть?
— Нет.
— Ну и молодец. Продолжай наблюдение.
4
Раньше
— Что за хрень?!
На расстеленной карте лежал компас. Стрелка вертелась как бешеная.
— Ботан! Знаешь, что это за хрень?
— Похоже на магнитную аномалию.
— Вроде Курской?
Географию в школе Прапор не прогуливал. Он вообще был умнее, чем казался.
— Ага.
— У хохлов тоже такие есть?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. Еще варианты?
— Большой электромагнит. Очень мощный.
— Радиус действия?
— От мощности зависит. Сто метров? Триста?
— Где такие ставят?
— В ускорителях частиц.
— Итить их мамку! По ходу, не врали про ядерные лаборатории. Пигмей, осмотрись.
Пигмей исчез в бурьяне. Бойцы рассредоточились, заняли позиции по периметру. Андрея командир удержал знаком: «Сиди тут!»
Он сидел. Молчал. Вспоминал в тысячный раз: выйти в указанный район, передать координаты… Портативные рации, смартфоны с заранее вставленными украинскими симками, спутниковый телефон у командира. Сейчас все выключено. Но когда дойдет до дела, что-то должно сработать. Плюс специфические гаджеты для наведения в рюкзаке у ефрейтора Знаменского.
Для того и взяли.
Аномалия грозила сорвать планы. Если Андрей не справится, не наладит связь… Запасной вариант: самостоятельное уничтожение целей. Уйти при таком раскладе вряд ли удастся. Укропы не идиоты, быстро разберутся, что к чему. На диверсантов устроят настоящую охоту. Значит, связь должна работать, хоть тресни.
Вам ясно, ефрейтор Знаменский?
Пигмей вернулся через четверть часа.
— Чисто.
— Уверен?
Пигмей кивнул.
— Заграждения? База? Склады? Промзона?
— Дом есть. Метров триста.
— Что за дом?
— Обычный. Хата, как в деревне. Только одна.
— Хутор?
Пигмей пожал плечами. При его росте это выглядело комично.
— Проверяем.
За эти триста метров Андрей вспотел сильнее, чем за весь день.
5
Сейчас
— Ботан! Глаза сломаешь. У тебя ночной прицел на автомате стоит?
— Так точно!
— Вот им, по ходу, и пользуйся.
— Есть!
— Скоро смена — зайдешь, пожрешь по-человечески.
Дверь скрипит, закрывается. Андрей остается один. Несмотря на приказ, смотреть в оба не получается: в ночной прицел можно глядеть только одним глазом. В прицеле все видится смазанным, в серо-зеленых тонах — как в «тряпочной» копии дешевого фильма ужасов. Мерещится опасное шевеление на краю поля обзора, но когда Андрей наводит прицел на это место, там ничего не обнаруживается.
Страх, думает он. Воображение разыгралось.
Ага, соглашается воображение. Вот, смотри: Прапор достает нож; вот дед лежит в луже крови; вот жирная муха деловито ползет по щеке мертвеца; и опять, по кругу — Прапор, нож, мертвец, муха…
«Ты шел на войну. На войне убивают.»
Да. И все же…
«Привыкай. Думал чистеньким остаться?»
Думал. Надеялся. «На нуле» он был всего три раза, в периоды затишья. Связь налаживал. Их гоняли по штабам, КП, опорным пунктам. После учебки Андрею даже стрелять ни разу не довелось.
Гаджет, смеется воображение. Ботан. Тебя это устраивало, да?
Из дома летят голоса:
— …а ну, дед! Сам сперва попробуй!
— Думаешь, отравить вас хочу?
— Что я думаю, не твое дело. Жри давай!
— Пацаны рассказывали, бабка наших пирожками угостила. Шесть двухсотых, остальных еле откачали…
— Никитич, как живот? Все, хорош! Можно есть.
— Это борщ? Ваш хохляцкий борщ?
— Араб, сало передай.
— Щас бы самогонки…
— Дед, у тебя самогон есть?
— Отставить самогон! Я тебе по ходу бодун устрою! Охренели — бухать на задании?!
— Нету самогонки, хлопцы. Не держу. Наливка есть.
— Командир! Наливки-то можно?
— По стаканчику, а?
— Ладно, уболтали. Тащи, Никитич. Штык, иди с ним. Проконтролируй.
— …дед, хлебни сперва ты. Штык, а ты что приволок?
— Мёд. Я мёд люблю.
— Дед, тормози! Сейчас все выхлебаешь. Сюда давай. А сам медом закуси.
— Смотри, жопа слипнется!
— Так, что тут у нас… Вишнёвка. Слабенькая. По стаканчику — можно. По стаканчику, поняли?
— Дед, где у тебя стаканы?
— В буфете.
— Ягуар, тащи стаканы. Самые большие бери!
— Араб, разливай…
— …и мед передай. Хорош! Подсолнечный, верно, Никитич?
— Он самый. Вон, поле рядом…
— Штык, ты чего, в меде разбираешься?
— У моего брательника пасека под Ростовом.
— Дровосек, допил уже? Дуй в караул, Ботана смени. Пусть пацан по ходу тоже пожрет…
6
Раньше
Хата была самой обычной.
Черепичная крыша, беленый фасад. Сизый дымок из трубы. Кругом — трава, выгоревшая на солнце. В траве проглядывали мелкие бело-желтые цветы. И одинокий подсолнух, здоровенный как колесо. Небось, с поля семечко занесло.
Мирный деревенский уют. Никакой войны.
«Спецоперации», мысленно поправил себя Андрей. Не положено войну войной называть — значит, не положено.
Неподалеку курчавился сочной зеленью огород. Что там росло, Андрей не знал. Ага, тыквы лежат. Ну, тыкву ни с чем не спутаешь.
Штык с крыльца махнул рукой: заходим, можно.
Они миновали полутемные сени. Араб толкнул вторую дверь, и Андрей на миг зажмурился. Под потолком горницы сияла одинокая, нереально яркая лампочка. Вместо абажура — начищенная до блеска жестяная миска. Она отлично выполняла роль отражателя. Треть горницы занимал стол, накрытый белой скатертью с вышитыми по краю петухами и цветами.
Над столом, упершись руками в столешницу, навис Прапор.
— Мобила есть, дед?
7
Сейчас
Подъем в пять утра, объявил Прапор. Араб — в караул, смена два часа. Следующий — Пигмей, за ним Штык, за ним Ботан. Короткая смена, час всего, отметил Андрей.
Повезло.
Старика заперли в чулане. Прапор сам задвинул массивный засов, проверил, надежно ли заперто. Пристроил к засову «сигналку»: жестянку с чайными ложками внутри. Если дед каким-то чудом выберется, трезвону будет — мертвый подскочит.
«Живой дед, — думает Андрей, расстилая спальник. На кровати и диване места ему не хватило. — Живой пока…»
Как будто это что-то значит.
В животе урчит. От выпитой наливки по телу расползается приятное тепло. Во рту остался вкус подсолнечного меда. Тело — куль отсыревшей ваты. Глаза слипаются, но перевозбужденный мозг не желает успокаиваться. Мерещится всякая дрянь: мухи, великое множество мух. Черные, как семечки подсолнухов, они жужжат, роятся; туча мух сгущается, закрывает солнце, уплотняется, превращаясь в скопление шевелящихся черных дыр…
Первым пропадает время; нет, чувство времени. Все эти сейчас, раньше, позже — они растекаются грязной лужей, утрачивают всякий смысл. Следом пропадает осознание себя как личности. Нет, не так — оно растягивается, накрывает, обволакивает весь дом, втягивая и присваивая каждое живое дыхание.
Андрей, Прапор, Араб, Пигмей, Дровосек…
Один подсолнух. Три. Пять.
Поле.
8
Однажды
…золотистые лучи пробились меж черных дыр, обняли их теплыми руками. Сумерки рассеивались, редели. Подсолнухи! Тяжелые диски, битком набитые угольками-семечками, в обрамлении празднично-желтых лепестков.
Он шел через подсолнечное поле. Солнце выглянуло из-за горизонта, от цветов протянулись длинные тени. Меж стеблями стелились волглые пряди тумана; влажная земля проминалась под ногами.
Движение. Нет, никого.
Почудилось.
Снова движение: справа, слева. Шорох за спиной. Андрей завертелся на месте, тыча во все стороны стволом автомата. Никого, ничего. Соберись, тряпка! Надо догонять своих.
Шаг, другой. Он понял, что не знает, куда идти.
Ближайший подсолнух повернулся в его сторону. Уставился на пришельца безглазым лицом. Диск вспучился, на нем проступили нос, губы, скулы… На Андрея смотрел суровый обугленный лик Григория Никитича. Андрей икнул, попятился — и уперся спиной в частокол жестких стеблей. Сердце грозило выскочить из груди, но в ватной тишине, забившей уши, он не слышал ни его стука, ни собственного хриплого дыхания. Над ним склонялись бесчисленные лица старика: ближе, ближе…
Андрей закричал.
…Штык споткнулся. Под ногами лежал его тезка: насквозь ржавый штык. Немецкий, времен Отечественной. Восемьдесят лет назад тут тоже шли бои.
Он ускорил шаг и споткнулся во второй раз. Каска. Штык в сердцах пнул каску ногой. Под каской обнаружился череп: грязный, пористый. Нижняя челюсть отпала в беззвучном хохоте.
Штык попятился и едва не упал. Из-под земли торчал развороченный «розочкой» минометный ствол. Резанула боль в левой икре. Штык выматерился сквозь зубы. Из разорванной штанины текла алая струйка, ползла вниз по голенищу берца.
Как бы заражение не подхватить!
Он стащил берец, закатал штанину. Промыл рану водой из фляги, залил антисептиком, залепил бактерицидным пластырем. Уловив краем глаза движение, развернулся, вскидывая автомат. Нет, не развернулся. Что-то не пускало. Серые пальцы вцепились в ноги. Земля вспучивалась, выпуская наружу костяные ростки.
Руки мертвецов.
Штык заорал, саданул прикладом, с хрустом ломая кости. Подсолнухи раздались, и Штык увидел их. Лохмотья серой формы, оскал желтых зубов. Солдаты расступились, пропуская вперед офицера в мятой фуражке с эсэсовской кокардой. На правом рукаве кителя сохранился серебряный шеврон в виде буквы «V».
Офицер поднял руку, указал на Штыка. На его левое плечо.
Как загипнотизированный, Штык перевел взгляд на свое плечо. Там красовался шеврон с надписью «Zа победу!»: большая «Z», остальное мелким шрифтом.
Эсэсовец кивнул.
— Du bist unser, — проскрипел он.
Штык не знал немецкого, но внезапно понял.
«Ты наш».
— Я не ваш! Фашисты! Мой дед таких, как вы!..
— Du bist unser…
Мертвецы двинулись к нему. Штык заорал, вскинул автомат и вдавил спуск до упора. Пули рвали лохмотья, крошили кости, пробивали черепа. Магазин кончился. На Штыка навалились.
— Nachschub…
— Nachschub!
— Пополнение!..
Ноздри забил смрад тления, смешанный с запахом сырой земли. Сделалось темно. Шуршали, похрустывали, терлись друг о друга кости.
— Willkommen in der Hölle!
Штык закричал.
…сжечь это поле к едрене фене!
Он блуждал в подсолнухах третий час. Заблудился, как первоклашка. Стыдоба! Никаких ориентиров, блядь. Сориентироваться по солнцу? Огненный шар полз в зенит по выгоревшему небосклону. Ягуар обливался пóтом. Настоящий солнцепек. Да, «Солнцепек»! Огнеметная реактивная система залпового огня. Вжарить бы из нее по этой клумбе!
Жара становилась нестерпимой. Солнце слепило глаза даже сквозь темные очки. Сознание мутилось. Поле? Раскаленная сковородка. Ягуар остановился, помотал головой.
Проморгался.
Подсолнухи ослепительно сияли. Семечки превратились в бесчисленные зеркальные фасетки, фокусируя на Ягуаре ярость светила, пылающего в вышине. Он захрипел — пересохшее горло не смогло родить крик. Выхватил десантный нож, принялся остервенело рубить подсолнухи. Расчистить поляну, переждать до вечера…
Вспыхнула одежда. Ягуар стал обхлопывать себя ладонями, гася пламя. Ощутил под пальцами раскаленный металл. Автомат! БК! Надо от него избавиться…
Взрыв гранаты превратил Ягуара в куски мяса.
…Пигмей спиной ощутил чужое присутствие. Ага, шаги. Человек десять. Он поравнялся с командиром, прошептал на ухо Прапору короткий доклад.
— …идите, я отвлеку.
Прапор кивнул.
Когда, судя по звукам, до противника осталось метров тридцать, он рванул вправо. Топот? Это хорошо. Укропы последовали за ним.
Он цеплял по пути подсолнухи, шуршал сухими листьями. Пятьдесят метров, сто, сто пятьдесят… Пигмей резко свернул и перешел на бесшумный шаг. Подсолнухи сделались выше: до верхушек не дотянуться.
Он прислушался. Нет, не отстают.
Подсолнухи выросли еще больше. Ворсистые стебли походили на стволы деревьев. Настоящий лес! На головокружительной высоте качались тяжелые диски величиной с колесо БелАЗа.
Из-за дерева сунулось чудище: глянцевая круглая голова, жуткого вида жвалы. Пигмей истратил десяток пуль, чтобы его завалить: чудище никак не хотело дохнуть. Да это же муравей! Рыжий муравей.
Почему он такой огромный?!
От шагов преследователей дрожала земля. Над Пигмеем, заслонив небо, нависла гигантская ребристая подошва. Он метнулся в сторону. Подошва опустилась.
Крик утонул в треске костей.
…он сунул руку в карман.
Извлек пригоршню семечек: крупных, матово-черных, бархатистых на ощупь. Черные зубы. В детстве он смотрел мультик — зубами дракона засеяли поле, а взошли они войском.
Араб был из Рязани. Позывной получил за то, что воевал в Сирии.
Бабы в Хохляндии советовали таким, как Араб, класть в карманы семечки. Чтобы, значит, проросли, когда вас в землю зароют. Ага, держи карман шире! Он вытряхнул семечки и выяснил, что второй карман тоже полон. Что за херня?! Араб принялся опустошать карман за карманом. Семечки сыпались бесконечным потоком.
Куча поднялась до щиколоток.
Тяжелая сыпучая масса скопилась под одеждой и броником. Затрещали липучки формы. Рухнул шуршащий водопад, гора семечек поднялась выше колен. Какого он тут стоит?! Бежать, бежать… Он не мог сдвинуться с места. Давя приступ паники, Араб принялся лихорадочно разгребать кучу. Семечки сыпались, но Араб работал как бешеный, и куча понемногу уменьшалась.
Еще немного…
Небо потемнело. Над Арабом склонились десятки, сотни подсолнухов. Из них медленно, а затем все быстрее — дождь, ливень, водопад! — потекли аспидные потоки. Гора поднялась Арабу до плеч.
Выше. Еще выше.
Он закричал.
Семечки набились в рот. Крик захлебнулся. Шевелящаяся куча накрыла Араба с головой, превратившись в чудовищный муравейник. Некоторое время она шевелилась, потом успокоилась.
…заросли шевелились: справа, слева, по ходу.
Дровосек припал на колено, опустошая магазин. Падали стебли, летели брызги крови. Людей он не видел. Не слышал криков раненых, ответных выстрелов. Только скошенные подсолнухи и кровь. Много крови: струйка, ручеек, лужа.
Словно он тут целый взвод положил.
Подсолнухи затрещали, раскачиваясь. Сквозь зеленую стену смутно проступил силуэт бронемашины. Дровосек рванул с плеча гранатомет. Граната ушла в полет, и лишь тогда Дровосек сообразил, что ошибся.
Рык мотора. Его не было. А значит, не было и БТРа.
Рвануло знатно. Близко, слишком близко. Взрывной волной Дровосека опрокинуло на спину. В лицо плеснуло горячим, липким. Боли он не ощущал, только в башке гудело. Горячего и липкого делалось больше, больше. Под спиной хлюпнуло.
Из чащи, развороченной взрывом, выплеснулась кровавая волна. Захлестнула с головой, поволокла прочь, не давая вынырнуть, вдохнуть…
Вкус смерти был знакомым. Кровь с подсолнечным маслом.
…Очереди ударили справа, слева.
Как подкошенный, упал Араб. Рухнул Штык — ком дымящихся лохмотьев. Дровосек заорал, от бедра высаживая магазин в заросли. Пули разворотили ему спину. Дровосека швырнуло наземь, он конвульсивно дернулся и затих. Пигмей полз, вжавшись в землю. Пучок бледных трасс разорвал его в клочья.
Ягуар? Ботан? Они куда-то подевались.
Ноги уже несли Прапора прочь. Тишина. Он остался один. Крадучись, Прапор двинулся дальше. И замер, вскинув автомат.
К нему развернулся спелый подсолнух. Диск в обрамлении желтых лепестков уставился на Прапора множеством черных зрачков, десятками дульных срезов.
Залп ударил в лицо.
9
Сейчас
Андрей кричит.
Обугленные лица склоняются над ним.
— Знаменський? — хрипят старики. — За яким бісом ти сюди приперся, Ондрійко Знаменський? Що у тебе в голові, лушпиння?
Подсолнухи глядят на Андрея с неприятным хищным интересом. Так смотрят на муху, увязшую в навозе: выберется? Нет?
Андрей кричит без голоса…
* * *
…и просыпается с отчаянным всхлипом. Моргает, приходя в себя. Выпростав руку из спальника, подносит к глазам. Стрелки часов зеленовато светятся в темноте. Без девятнадцати четыре.
Скоро его смена.
Мочевой пузырь давит, позывы облегчиться мучительны. Все вокруг спят. Мощно храпит Дровосек, Араб ворочается во сне. Пигмей тихонько поскуливает, как побитая собака.
Стараясь не шуметь, Андрей выбирается из спальника, сует ноги в берцы. Спросонья едва не бьется лбом о дверь чулана. Засов на месте, банка-сигналка тоже. Нужда торопит, он выходит на двор.
Оживает тень у столба.
— Это я, Ботан.
— А-а, смена.
— Я сначала до ветру.
— Ладно, дуй. Смотри, не задерживайся.
— Я быстро.
Завершив свои дела в дощатой будке сортира, Андрей сменяет Штыка. Зябко ежится, ведет автоматом, вглядываясь сквозь прицел в сереющую ночь. Дурацкий сон, думает он. Страхи, игра подсознания. Бред, ерунда.
Страх комом снега тает в горле, растекается по груди, сползает в низ живота. Снова хочется в сортир. Что это? Шаги? Человек не крадется, не пытается подобраться незамеченным. Просто идет к дому.
Кто-то из местных? Решил заглянуть к старику в гости?
В четыре утра?!
Кто знает, когда они здесь встают?
Эй, ты, говорит кто-то, сидя у Андрея на левом плече. Ты вообще понимаешь, что означает этот визит? Идет опасный свидетель. Его следует убрать по-тихому. Как ты думаешь, Ботан, кому придется это сделать? Ножом? Не смеши меня, идиот. Ножом ты не сможешь. Глушитель на месте, короткая очередь на два-три патрона. Потом, если захочешь, можешь убедить себя, что это была компьютерная игра, или сон…
От напряжения затекла спина. Андрей выпрямляется, опускает автомат стволом вниз.
10
Позже
— Как вы сумели выбраться?!
Андрей готов был поклясться, что видит, как звуковые волны его шепота колеблют предутренний туман, достигая ушей старика.
— Це моя домовина, — пожал плечами Григорий Никитич.
— Что?
— Это мой дом, — пояснил старик.
— А вернулись зачем?
— Разговор есть.
— Со мной?
— С тобой.
— Они вас убьют! Мы вас убьем…
Само вырвалось. «Они» превратились в «мы», грех стал общим, зримым, осязаемым, и будто камень с души свалился. Стыд? Раскаяние? Ничего такого Андрей не испытывал.
— Я знаю, — хрипло ответил Григорий Никитич.
Старик выглядел раздраженным. Хмурился, кусал губы; хрустел пальцами. Так ведут себя люди, которые вынуждены сделать что-то, чего они делать не хотят. Должны, обязаны, не могут поступить иначе, но не хотят, и все тут.
— Зачем вернулись? — тупо повторил Андрей.
— Тебя предупредить. Ты меня, я тебя.
— О чем?
Старик шагнул ближе:
— Они через поле пойдут. Уже скоро.
«Они». Не «вы». Словно и не было отчаянного: «Мы вас убьем…» Андрей молча кивнул. Мы здесь не первые, пришло ему в голову. Что стало с теми, предыдущими?
— Не ходи с ними. Сгинешь.
— Как это? У нас задание, я на службе…
Он сопротивлялся по инерции. Свой выбор Андрей уже сделал, предупредив деда. Да, старик сейчас уйдет, растворится в тумане, а ефрейтор Знаменский будет молчать. Никто не узнает о его предательстве, кроме него самого.
— Жить хочешь, парень?
— Хочу.
— Тогда уходи. Немедленно.
— Куда?
Старик рукой указал направление.
— На поле не заходи, понял?
— Почему?
— Ты ел мёд. Вы все ели. Держись от поля подальше.
Мёд. Подсолнечный.
Андрей сделал шаг в туман.
— Зачем вы мне помогаете? Я оккупант. Враг. Такой же, как все мы.
— Должен, — зло откликнулся старик. Похоже, он еле сдерживался, чтобы не ударить собеседника. — Должен я, Знаменский. Судьбу не обманешь. Иди, быстро!
— Спасибо!
Шагов через десять Андрея как ударило: Знаменский? Откуда старик знает его фамилию?! Он не выдержал, обернулся — и не увидел ни дома, ни старика.
Должно быть, туман помешал.
11
Поздно
— Сука, Ботан пропал!
Все вылетают на двор. Сканируют местность в прицелы: никого, ничего.
— Если б его сняли, нас бы уже валили.
— Сдрыснул, падла!
— Все в дом. Три минуты на сборы. Пигмей — в охранение.
— Что там дед?
Дровосек забрасывает за спину упакованный рюкзак, вешает на плечо гранатомет.
— Засов на месте…
Жалобно скрипит дверь чулана.
— Блядь! Тоже слинял.
— Как?!
— Может, Ботан выпустил?
— Надо было деда сразу кончать…
— Надо было. Все, уходим.
Вручая Пигмею его рюкзак, Дровосек оглядывается на хату. Хорошо бы спалить ее к чертям собачьим, но это значит подать сигнал всем укропам в окрýге: «Мы здесь!» Повезло деду: и сам живой, и хата уцелеет. Ботан, сука, гнилье… Поймать бы да шлепнуть! — только где его ловить? Уходить надо, прав командир.
Он догоняет Прапора.
— Через поле пойдем?
Прапор кивает.
Дровосека пробирает озноб. Сон, долбаный кошмар: стрельба по зарослям, горячая волна, мерзкий вкус крови, смешанной с подсолнечным маслом…
— Командир, давай в обход.
— Кошмары снились?
Откуда Прапор знает?
— Всем, по ходу, снились. Дед нам наркоту какую-то подсыпал.
— Он же с нами ел-пил!
— Привычный. Ему такая доза что слону дробина. Или вообще в кайф. Отравить побоялся, закошмарить решил. Все, идем через поле. Самый короткий путь, я по карте проверил.
Обычно Прапор скуп на слова. Его несет, понимает Дровосек. Сам себя убеждает. Из тумана проступает стена подсолнухов. Поле зовет, тянет. Противиться этому зову, подкрепленному приказом командира, нет никакой возможности. Шагов через двадцать Дровосек оборачивается — и не видит ничего, кроме высоченных стеблей, увенчанных дисками, похожими на нимбы.
…а потом в зарослях что-то шевелится.
12
Сейчас
Он брел сквозь туман, спотыкаясь и шатаясь, словно с тяжкого похмелья. Плети бурьяна хлестали его по бедрам. Камуфляжные штаны промокли, но Андрей не замечал этого. Из тумана проступил частокол с круглыми навершиями. Подсолнухи! Он же шел в другую сторону, туда, куда указал ему старик…
А вышел к полю.
Андрей шарахнулся прочь. Побежал; упал.
Светало, но туман не спешил рассеяться. Все тонуло в плотной, похожей на плесень, белесой пелене. На резных листьях бурьяна отблескивали капельки росы. Слава богу, бурьян, а не подсолнухи! Андрей поднялся на ноги, отряхнулся. Автомат! Куда подевался его автомат? Потерял где-то…
Ну и черт с ним!
Он побрел наугад. Вышел к подсолнухам. Пошел обратно. Опять подсолнухи. Нет, не сюда. И не сюда… Так кусок железа возражает магниту: бессмысленно, безуспешно.
— Нет!
— Стій на місці, москалику, та й не смикайся!
— Что, простите?
Андрей завертел головой, высматривая источник звука.
— На месте стой, говорю! Не дергайся.
— Стою.
— Зброя… Оружие где?
— Потерял…
Из тумана заржали на два голоса.
— Вояка!
Андрей запоздало поднял руки вверх, хоть от него этого и не требовали. Раз в плен берут, значит, надо руки вверх. Это въелось на уровне подсознания. Но и подсознание сейчас шло вразнос, сбоило, запаздывало…
— Я сдаюсь.
— Авжеж, здаєшся. Куди ти подінешся?
Они возникли справа и слева: пиксельный камуфляж, полоски зеленого скотча на рукавах. Бесформенные израильские мицнефеты на касках, автоматы наизготовку. Не «Калаши», что-то другое.
— Повернись. Руки за спину.
Андрей повиновался. Ему обмотали запястья скотчем, обхлопали ладонями, забрали нож. Развернули лицом.
— Имя, фамилия?
— Знаменский Андрей Александрович.
— Знаменский! Надо же… Звание?
— Ефрейтор.
— Часть?
— Отдельная рота связи.
— Связист, значит. Наших убивал?
— Нет. Вообще ни разу не стрелял.
— Миколо, вони усі так кажуть. Не стріляв, не вбивав. Тьху, мразота!
— Там з’ясують.
— Звісно, з’ясують!
— Откуда родом?
— Из Коломны. Это под Москвой.
— Я географию знаю, москалику. Здесь что делаешь?
— На задании.
— Что за задание?
— Разведка…
— ДРГ, что ли?
— Да.
— Сколько человек в группе? Где остальные?
Сейчас он окончательно станет предателем, понял Андрей. Группу он сдаст, никуда не денется. Он смирился с этим, но по старой, еще цивильной привычке, пытался оттянуть неприятный момент.
— Я не имею права…
Очередь простучала глухо, неубедительно. В следующий миг Андрея сбили с ног, прижали к земле. Каким-то чудом он все же смог приподнять голову.
На поле — далеко, в самой гуще подсолнухов — творилось черт знает что. Там колыхались цветы, трещали выстрелы. Над праздничными дисками — черное с желтым — взлетали брызги, вспыхивали алым в лучах восходящего солнца. Ударил раскатистый звук взрыва. Огненный клубок вспух, превратился в дымный гриб, теряя форму и рассеиваясь.
Вернулась тишина.
— Це твоя група? — жарко прошептали Андрею в ухо.
— Да.
Он был в этом уверен.
— Гаплик їй.
Они еще немного полежали.
— Все, можна вставати.
Андрея рывком подняли на ноги.
— От же бовдури! І ці на поле полізли!
— Ото ж…
— А ты почему с ними не пошел?
— Сбежал.
— Дезертировал?
— Выходит, так.
— Почему решил дезертировать?
— Испугался, — признался Андрей. — Не хотел через поле идти. Жуткое оно…
Про деда он решил молчать. Еще сочтут, что пленный косит под сумасшедшего!
— Ще б пак!
— Тут вже третя ваша ДРГ гине.
— Кажуть, під час Другої Світової тут ціла рота СС зникла. Потім ще поліцаї — їх есесівців шукати примусили.
— То зараз у фашистів свіже поповнення!
— Понял, москалику? Пополнение у фашистов в аду. Твої красені — найліпша для них компанія!
— Миколо, а ти звідки про це знаєш?
— Про що?
— Про фашистів та поліцаїв.
— Дід мій розповідав. А йому — Микитич, той самий…
— Григорий Никитич?! — не удержался Андрей.
— Так, він. А ти, хлопче, звідки знаєш?
— Он меня предупредил, чтоб я на поле не совался. Я и сам не хотел…
— Здурів? Попередили його…
— Сказал: уходи. Я и ушел.
— Що ти верзеш, гнидо?! Микитич давно помер!
— Ти, Миколо, не галасуй. Помер, не помер… Різні плітки ходять. Кажуть, бачили його. Ой, Боже ж ти мій!.. Як ти казав, москалику? Єфрейтор Знаменський?
Андрей кивнул.
— Ой, божечки… Микитич з них був, зі Знаменських.
— Точно?
— Останній він був. Після нього Знаменських в селі не залишилося.
— Та ну! Світ великий! Отих Знаменських скрізь — як бліх на собаці…
— Може, й так. Ладно, ведемо його до командира.
— Так, там розберуться.
— Пощастило тобі, хлопче. Радій, що живий.
— Я и радуюсь, — покорно согласился Андрей.
Он лгал. Он и хотел бы радоваться: живой, правда. Живой! Но радость не складывалась. Его вели по тропе вдоль поля, и чудилось, что подсолнухи поворачивают вслед Андрею свои черно-золотые лица. Провожают внимательными, запоминающими взглядами бесчисленных глаз, похожих на угольки.
Ты наш, молчали подсолнухи. Ты вернешься. Рано или поздно. Мы ждем. Мы будем ждать. Мы дождемся. Никуда не денешься, молчали они.
Это поле, с холодной обреченностью думал Андрей. Даже если я уеду на край света, мне никуда от него не деться. «Ты ел мёд, — сказал старик. — На поле не заходи». Край света? Край поля.
Вечное хождение по краю.
Болела шея. Хотелось поворачивать голову так, чтобы смотреть на подсолнухи. Только на них, ни на что другое.
До конца жизни.
Кассандры
Поликсена:
Нет, Кассандра,
Не думай, что и я тебе враждебна,
Как прочие. Ведь ты не виновата
В своей болезни. Бог тебе туманит
Рассудок, ты и видишь только злое
Там, где не отыскать и тени зла.
А ты, бедняжка, отравляешь радость
Себе и нам. Мне жаль тебя, голубка.
Первый
— Сначала женщины! Мужчины, отойдите!
Народу на перроне собралась тьма-тьмущая. Толстые, неповоротливые в пуховиках и шубах, люди пришли в движение. Замотанные шарфами, в вязаных шапках, надвинутых на брови, они пятились, менялись местами, толкались, рискуя упасть на рельсы. Тащили, поднимали, переставляли чемоданы, сумки, баулы. Плакали дети, какой-то младенец орал благим матом. Захлебывался, хрипел, начинал снова. Скулили собаки, жались к хозяевам. В переносках ворочались, шипели, зыркали янтарным глазом коты.
Исход. Вавилонское столпотворение.
Далекие звуки взрывов наслаивались на людской гомон.
— Салтовка, — сказали рядом со мной, прислушиваясь. — Северная.
— Холодная гора. В районе Гиевки.
— Была б Холодная, было бы громче. Это ж близко…
Спора не получилось: спорщиков растащило в разные стороны.
— Женщины! — надрывался полицейский, загораживая вход в вагон. — Пропустите женщин! Мужчина, ну куда вы лезете?
Мужчина никуда не лез. Он просто не мог отойти в сторону, прижатый толпой. Огрызаясь, оправдываясь, матюкаясь — все вперемешку! — он пытался сдать назад. Топтался по ногам, наступал на сумки. Каким-то чудом я сумел посторониться, дал ему шанс пройти.
— Спасибо, — прохрипел он. — Вот же, а?
— Вот же, — согласился я.
Ему было крепко за шестьдесят. Мне было слегка за шестьдесят. Всем нам, мужчинам, уезжавшим в эвакуацию, было за шестьдесят — тех, кто младше, не пускали в здание вокзала.
Зачем, спросил я себя. Зачем ты едешь, дурила? Куда? Обстрелы?! Да, в доме деревянные перекрытия. Да, он пляшет при каждом близком прилете. Но окна еще целы — если рамы не закрывать на запор, а просто задвигать и подпирать чем-нибудь, книгами или баклажками с водой, взрывная волна щадит стекла. Она распахивает окно, сбрасывая все добро на пол с веселым грохотом.
Ну, не очень веселым.
В магазине очереди за продуктами на полтора-два часа. Во всем районе работает одна аптека, там тоже очереди. Говорят, есть вторая; не проверял. И все-таки — зачем ты уезжаешь? Ты, фаталист, вполне равнодушный к своей потасканной шкуре? Подъезд опустел, остался старик-профессор девяносто семи лет в квартире напротив, его героическая сиделка, и Валик-таксист на четвертом этаже. Ну и жил бы, пока живется, в компании Валика и профессора. Тем паче ты избегаешь любых компаний, ты всю жизнь провел в вынужденном одиночестве…
Куда? Зачем?
Формально я знал, куда и зачем. В Дрогобыч, к дочери и внуку. Кто-то из многочисленных Наташкиных друзей в первые дни войны уехал в Германию, оставив пустой дом. Дочка перебралась туда неделю назад. Почему нет? Живи не хочу, главное, плати коммуналку. И все эти семь дней она звонила мне без перерыва. Писала эсэмэски, тиранила мессенджеры; требовала, чтобы я немедленно выехал к ним.
Мама умерла, говорила она. Еще не хватало потерять отца.
Мы не были близки. Если честно, мы вполне могли считаться незнакомцами, чужими людьми. Я женился сразу после института — наивный дурак, тогда я полагал, что моя болезнь вовсе и не болезнь, а так, нелепая случайность, что я справлюсь, преодолею, научусь жить с людьми, жить как люди, как все. Наташка родилась вскоре после свадьбы. Ей не исполнилось и года, когда жена ушла от меня, схватив ребенка в охапку. Вернее, это я ушел от них, оставив квартиру; ушел, ясно понимая, что я неизлечим и другого выхода нет.
Поступи я иначе, и жена однажды ночью задушила бы меня подушкой.
Виделись мы редко. На свадьбу к Наташке я не пошел, сказавшись больным. Когда родился Денис, я ранним утром, чтобы народу было поменьше, явился в роддом. Встал под окном, покричал, вызвал Наташку. Поздравил, посмотрел на конверт в ее руках.
Ушел.
Когда болезнь унесла мать Наташки, я не выдержал, пришел на похороны. Зря, конечно. Там меня накрыло, и все кончилось хуже, чем я рассчитывал. Кое-кто с тех пор не просто перестал со мной разговаривать, а проклинал меня по любому поводу, большей частью в интернете.
Так мы и жили. Я вроде как был, и в то же время меня вроде как и не было. Не знаю, какими мотивами Наташка объясняла себе внезапную потребность в отце-фантоме. Стресс войны? Одиночество после развода? Потребность в мужчине рядом? Свое согласие на отъезд я аргументировал страхом, что город оккупируют. Так себе объяснение, не хуже, не лучше других.
— Пропустите! Пропустите нас!
По перрону шел ледокол. Дородная, полная энергии старуха, вовсе огромная в пуховике не по размеру, взламывала толпу. В правой руке она тащила чудовищных размеров чемодан, потертый на сгибах, левой волокла за собой парнишку лет шестнадцати. Тощенький, вялый в движениях — шклюцеватый, говорила моя бывшая — парнишка высоко задирал подбородок, натыкался на людей, багаж, собак, что-то бормотал и улыбался такой же вялой, как он сам, виноватой улыбкой. Глаза парня закатились, между веками блестели грязноватые белки́.
Слепой, понял я. Или слабовидящий, из интерната.
— Пропустите нас!
— Сначала женщины! — заикнулся было полицейский. — Молодой человек, станьте в сторону…
И смолк.
Старуха с внуком полезли в вагон.
Второй
Мерный скрип снега под ботинками.
На улицах — ни души. В окнах — ни огонька. Угрюмый рассвет ползет за мной по пятам. Растекается мутным приливом, сочится вместе со снежной крупой с затянутых тучами небес.
Люблю одиночество. Толпа — мой кошмар. Даже компаний на вечеринках избегаю. Мизантропия? Нет, необходимость, жизненные обстоятельства. Сегодня выбрался наконец из метро, переполненного людьми, ищущими убежища под землей — и был счастлив, как дитя. Четверо суток! Не думал, что меня хватит на столько. Только вчера, уже под вечер…
Не надо вспоминать. Всякий раз это заканчивается одинаково.
Спасибо Стасу. В метро я бы больше не выдержал. И в приюте для беженцев. Комната в конце коридора? Своя, отдельная? Не проходная? Да, спасибо. Спасибо огромное, выезжаю! Доберусь — позвоню.
Легко сказать — доберусь. Поезд? Автобус? В мирное время — часов шестнадцать. А сейчас, когда война? Сутки? Больше? И все это время вокруг будут люди. Ладно, выдержу. Главное, не опоздать на автобус. Автобус лучше поезда. Это удача, что получилось забронировать место.
Стоп.
Ноги, куда вы меня занесли?
Ну да, домой, куда же еще. Вот эта улица, вот этот дом… Нет больше моего дома. Руины припорошило снегом. Когда прилетело, я в сортире сидел. Смешно: именно сортир и уцелел. Еще коридор с «тревожным рюкзаком», что стоял у дверей. Деньги, документы. Смена белья. Брюки, носки, рубашка. Фонарик, складной нож. Телефон, зарядка. Консервы. Три шоколадки. Ручка, блокнот. Целая пещера с сокровищами.
Остатки прошлой жизни.
Соседям сверху повезло меньше. Ни прошлой жизни не осталось, ни нынешней. Никакой.
Помню, уходя, оглушенный, потерянный, я зачем-то запер дверь. Вот он, ключ, в кармане. Зачем запер? Развороченное нутро жилища — нараспашку. Заходи кто хочет, бери что хочешь… Что там брать-то?
Зайти? Отыскать что-нибудь?
Нет. Мне еще через полгорода топать. Скрип-скрип… Бум-м-м! Ракета. Далеко, не опасно. Бум-м-м! Еще одна…
— Выньте руки из карманов. Медленно.
Блокпост: бетонные блоки, мешки с песком, противотанковые ежи. Хмурые лица военных. Вынимаю руки из карманов. Медленно, как велели. Демонстрирую.
— Куда направляетесь?
— На вокзал.
— Проходите. Не задерживайтесь.
И уже в спину, вдогонку:
— Счастливого пути!
Оборачиваюсь.
— Спасибо! И вам удачи!
Ноет спина. Последние дни было не до прогулок. Теряю форму, да. Сколько ее, той формы, в мои шестьдесят три? Последние дни — неприятно звучит. Хуже некуда.
У вокзала колышется, утробно гудя, человеческое море. В него вливаются тонкие ручейки. Прибой захлестывает ступени, подземные переходы, с ропотом откатывается назад. Похоже, перроны давно переполнены.
Слава богу, мне не сюда. Только представлю себя в этой каше — делается дурно. Налево, в обход, мимо непривычно пустого «МакДональдса». Чисто вымытые стекла провожают меня внимательными отражениями. Заснеженные ёлки, автобусная площадка. Рейсовые уходят с центрального автовокзала, там столпотворение. А сюда должны подогнать отдельные, эвакуационные, от волонтерского центра.
Здесь тоже люди. Стоят группками: семьи, супружеские пары, компании друзей. Не смотреть в глаза. Скользить взглядом. Не подходить слишком близко. Это я умею. Привык.
Пристраиваюсь с краю. Стаскиваю рюкзак.
— Вы по записи?
Крашеная блондинка лет пятидесяти. Лиловый пуховик, вязаная шапка. Слишком яркий макияж — безуспешная попытка скрыть морщины, тени под глазами, растрескавшиеся от холода губы. Она устала. Без сна всю неделю: договаривалась, выбивала, согласовывала, обзванивала, разруливала проблемы…
Лицо женщины идет рябью, превращается в пруд под дождем. Дождь стихает, пруд разглаживается. В водном зеркале проступает…
Не смотри! Отвернись! Пусть думает, что хочет.
— Да, по записи.
— Фамилия?.. Вы в списке. Второй автобус, место пять.
— Анна Николаевна! Подойдите, пожалуйста…
Ф-фух, отпустило. Вовремя ее позвали.
Снежная крупа сечет лицо. Поднимаю воротник, глубже натягиваю шапку. Надо беречь уши — это у меня слабое место. В такую погоду не летают самолеты. Это хорошо — по крайней мере, бомбить не будут. Увы, от ракет тучи не спасают. Вдалеке гулко бахает. Еще раз, ближе. Прилет за прилетом. Нет, это уже отлеты. Это наши.
Народ и ухом не ведет: привыкли.
Переминаюсь с ноги на ногу. Ботинки промокли. В автобусе разуюсь, сменю носки. Надо раздобыть сухой бумаги: газету или салфетки. Напихаю в ботинки — так есть шанс их высушить.
Автобусы.
Начинается давка. Железной рукой и голосом, заржавевшим от простуды, Анна Николаевна наводит порядок. Чемоданы в багажный отсек, сумки с собой. Заходим по списку! Вы в списке есть? Нет? Отойдите, не мешайте. Следующий!
Пятое место. Второй ряд, у окна слева. Стаскиваю ботинки, нахожу в рюкзаке сухие носки. Рядом устраивается мой ровесник — стильно потертая кожанка, кепка, очки в тонкой оправе. Вызывающе торчит клинышек седой бороды. Завести знакомство он, к счастью, не пытается.
Отодвигаюсь как можно дальше. Отворачиваюсь к окну.
— Никого не забыли? Никто не стоит, все сидят? Всё, поехали!
Первый
Ехал я, как король.
Это сказал попутчик, который пытался разместиться рядом, а то и вовсе согнать меня с верхней полки. Я объяснял ему, что свободного места нет, что я и сам едва умещаюсь здесь, на узкой полоске, в компании с уймой чужого багажа. Я инвалид, возражал попутчик, мне надо! На инвалида он похож не был, скорее на алкоголика.
В итоге его прогнали женщины с нижних полок. Когда, отчаявшись в моем милосердии, он принялся сгонять вниз молодую маму с мальчишкой лет пяти, что устроились напротив меня, женский коллектив не выдержал.
На нижних полках сидели по четыре человека. В нашем купе левая полка несла троих — толстуха в пушистом свитере категорически отказалась пускать четвертую пассажирку. Жестоко, но разумно — четвертая не поместилась бы.
Все, кому в купе не хватило мест, ехали в коридоре, сидя на полу. Подстилали верхнюю одежду, брали детей на колени. Прижимали к себе собак, удивительно молчаливых в сложившейся ситуации. Некоторые перебирались в тамбур, несмотря на царивший там холод. Пару раз я пытался уступить кому-нибудь свое место, и всякий раз получал благодарность и вежливый отказ. Кто-то не хотел бросать внизу четвероногого любимца, а большинство просто были не в силах вскарабкаться наверх.
Ну да, я король. Я еще могу.
А алкаш перебьется.
— Италия, — мечтательно произнесла толстуха. — Поеду в Италию. Найду себе итальянца…
Должно быть, она шутила. По ней трудно было понять, шутит она или говорит всерьез. Про итальянца она вспоминала шестой раз.
Остальные женщины молчали. Одна заикнулась о том, что сейчас надо привыкать к спартанскому образу жизни, и в этом даже есть некоторые преимущества, но ее не поддержали, и спартанка замолчала. Еще одна дама помоложе не вылезала из смартфона. Пробился звук — песня, что ли? Писклявый срывающийся голосок взял три-четыре ноты, и звук исчез.
— Сольфеджио, — стесняясь, пояснила дама. — Я преподаю сольфеджио. Веду урок онлайн.
— Надо зарядиться, — вздохнула толстуха.
Встав, она долго искала взглядом розетку, еще дольше пыталась вставить в розетку вилку зарядного устройства. Розетка размещалась высоко, руки у толстухи поднимались на уровень плеч, а дальше никак.
— Дайте сюда, — предложил я. — Мне проще.
— Спасибо…
И тут я совершил ошибку. Расслабился, недоглядел.
Наши руки соприкоснулись.
Так случалось не всегда, иначе я давно бы сошел с ума. Но сейчас меня накрыло. Кровь ударила в виски́, я сразу вспотел. Чуть не сверзился вниз, удержался; едва не выронил чужую зарядку вместе с подключенным айфоном; нет, удержал. Поезд начал сбавлять ход, вдалеке громыхнуло слабое эхо взрывов, но мне было не до войны.
Мне было холодно. Очень холодно.
— «Уролесан», — сказал я.
— Что? — не поняла толстуха.
— «Нефрофит» и «Уролесан». Кажется, так. Запаситесь заранее.
— О чем вы?
— У вас больные почки. Луцк… нет, это где-то под Луцком. Лагерь для беженцев. Вы застрянете там надолго. Если что, звоните дочери. Звоните сразу, без отлагательств. У нее есть знакомый врач, она поможет.
— Я? Луцк?!
Я хотел замолчать. Не мог. Никогда не могу.
— Туалет во дворе. Еще долго будет холодно. Запаситесь лекарствами, в лагере их не купить. И в поселке рядом — тоже. В Луцк много не наездишься…
— Что вы городите?!
Отпустило. Я сумел остановиться.
Из прокушенной губы текла кровь.
— Ничего. Извините.
— Вы больной? Дефективный?
— В каком-то смысле. Это неважно. Вот, я поставил на зарядку ваш айфон. Садитесь, я передам вам все, когда зарядится. Извините еще раз.
— Ладно, — согласилась толстуха, недоверчиво глядя на меня. — Вы не буйный?
— Нет. Я смирный.
— Ладно…
Если бы она могла, она бы, наверное, перешла в другое купе.
Соседки, к счастью, не заинтересовались нашим диалогом. Поезд к этому времени остановился, пережидая артналет. Все прислушивались к глухой пальбе где-то за лесом. Вздыхали, кашляли в кулак; моргали, стараясь не заплакать.
Музыкальная дама хладнокровно продолжала урок сольфеджио, а может, начала новый. Вот кто спартанка, честное слово.
В коридоре залаял чей-то терьер.
— Ладно, — в третий раз повторила толстуха. — Проехали.
Поезд тронулся.
До полуночи я только и делал, что ставил на зарядку чужие телефоны. По молчаливому согласию женщины назначили меня ответственным за розетку. Я тихо радовался: все могло кончиться гораздо хуже.
С полки я старался не спускаться.
Второй
Люди, люди. Полный салон.
Ворочаются, бормочут. Шелестят пакетами с едой. Дышат в затылок. Норовят вторгнуться, накрыть проливным дождем, косыми струями поступков и событий: настоящих, прошлых, будущих. Наполнить до краев, сомкнуться над головой, утянуть на глубину. Темной водой проникнуть в рот, нос, уши — и тогда остается лишь кричать что есть сил, до тошноты, до рвоты. Выкричать, выплеснуть из себя случившееся и неслучившееся…
Смотрю в окно. Если смотреть только в окно и никуда больше, можно на время забыть о людях.
Терпи, казак, атаманом будешь. Четверо суток в метро, превращенном в убежище — вот где был ад. Я примерный грешник: терпел, мучился. Под конец сорвался: стыдная, безобразная сцена. И так всю жизнь. С пяти лет, насколько я помню. С годами научился жить один. Минимум общения. Никаких рукопожатий — перчатки наше всё. Извините, у меня экзема. Брезгливость на лицах? Это хорошо, быстрее отстанут.
Семья? Какая тут семья…
Его Величество Интернет. Спаситель и благодетель. Где ж ты раньше был, дорогой мой? Вопрос, конечно, риторический.
Работа на удалёнке. Доставка продуктов на дом.
Война.
Она там, за окном. Проплывает остовами сгоревших автомобилей, оборванными проводами. Развалины домов скалятся проемами выбитых окон. Война бросается под колеса воронками от снарядов, автобус виляет, подпрыгивает на ухабах. Хорошо бы музыку в уши, чтобы с гарантией отгородиться от соседей. Увы, надо беречь заряд — нельзя остаться без связи.
Как люди обходились без нее в ту, давнюю войну? А как я сам обходился всего четверть века назад?
— Где моя сумка?! Лиза, куда ты дела мою сумку?
— Успокойся, Натали. Твоя сумка в багажнике.
— В каком багажнике? Она мне нужна!
— В багажнике автобуса.
— Какого автобуса?
— В котором мы едем, Натали.
— А куда мы едем?
— В эвакуацию.
— Зачем?
— Потому что война.
— Я не хочу в эвакуацию! Я хочу домой! Дайте мне выйти!
Цепкие пальцы вцепляются мне в волосы. Не больно, но меня насквозь пробивает током.
— Встаньте! Дайте мне выйти!
Престарелая дама полна бодрости и решимости. С энергией у нее все в порядке, жаль, с головой проблемы. Пытаюсь отстраниться, разорвать контакт, увернуться от дождя чужой жизни.
— Мы в автобусе, — говорю я. — Мы едем. Тут нет прохода.
— Есть!
— Если я встану, вы все равно не сможете выйти.
— Смогу! Вы встанете, и я смогу!
— Натали, сядь, пожалуйста. На ходу выходить нельзя.
— Пусть остановят автобус! Я выйду!
Натали разжимает хватку и переключается на Лизу — усталую женщину чуть младше ее самой:
— Ты мое место заняла! Встань немедленно!
Капризный седой ребенок. Поздно. Водоворот засасывает, тянет на глубину. Калейдоскоп образов: лица, дома, машины. Невнятный гомон, яростный вопль клаксона…
Лица тают, расплываются мутными кляксами, исчезают. Голоса сливаются, слов уже не разобрать…
Выныриваю. Отпустило.
Будущее теснится в груди, подступает к горлу, рвется наружу. Меня вот-вот стошнит: на Натали, Лизу, на соседа в очках. Это случится через полтора месяца. Натали потеряется в чужом городе. Лиза за ней не уследит. Натали пойдет куда глаза глядят, заблудится, едва не попадет под машину, запаникует, забудет, где она — и не сможет вспомнить, найти дорогу обратно.
Предупредить? Бесполезно. Натали живет в своем мире, она не запомнит, не воспримет. А Лиза все равно за ней не уследит: даже если будет знать, если поверит. Меня сочтут психом. Хорошо, если этим дело ограничится. Бывало хуже, много хуже.
Скриплю зубами.
— Вам плохо? Дать вам воды?
— Спасибо. Я в порядке. Вода у меня есть.
Пью из горлышка пластиковой бутылки. Все хорошо, ты справился, ты молодец. Ну вот: поперхнулся, закашлялся, воду пролил. Спокойнее. Все хорошо…
Иногда я уверен: если промолчу — не сбудется. А если сказал — всё. Приговор. Глупость, конечно. Суеверие. Мания величия. Тоже мне, вершитель судеб!
Одно я знаю точно: предупреждать людей бесполезно.
— Лиза! Где моя сумка?
Едем дальше.
Первый
В четверть третьего я вышел в тамбур покурить.
Легко сказать — вышел. На деле это оказалось тринадцатым подвигом Геракла. Сперва я долго спускался вниз, как престарелый акробат из-под купола цирка, стараясь не разбудить никого из спящих зрителей. Не знаю, право, спали женщины сидя, или просто коротали ночь в дремотном отупении, но они молчали, никак не реагируя на мои смертельные номера, а я долго искал, куда поставить ногу. Откидную ступеньку не нащупал, в итоге воспользовался столиком. Затем я на цыпочках брел по коридору, стараясь не наступить на чью-нибудь руку, ногу, лапу и хвост. Боялся, что собаки поднимут лай, но ничего, обошлось. Посетил туалет, удивительно чистый в сложившихся обстоятельствах.
И лишь после всех этих мытарств — тамбур.
Там курил он, Слепой. Тот парнишка, которого громадная бабка тащила в вагон, выдавая за незрячего. За дверным окном мелькали редкие фонари, тени делали Слепого старше, потрепанней. Он зыркнул на меня и отвернулся, не проявив интереса.
Грохот колес здесь звучал резко, остро. Пол под ногами ходил ходуном. Я задумался, не пройти ли дальше, в пространство между вагонами — и решил никуда не ходить. Запреты на курение сейчас казались чем-то несущественным, эхом прошлой, рухнувшей с откоса жизни, а компания Слепого меня не смущала.
Холодно. Вернуться за курткой? Нет, второй поход — это слишком.
Выудив из кармана мятую пачку «Кента», я сунул в рот сигарету и чиркнул зажигалкой. Слепой бросил свой окурок под ноги, мало заботясь о мнении проводника на сей счет, вздохнул и тоже достал вторую — или какую там по счету? — сигарету.
— Огоньком угостите?
Я протянул ему зажигалку, чиркнул колесиком. Слепой наклонился вперед — и сделал самое глупое, самое опасное, что только можно было от него ожидать. Вместо того, чтобы просто сунуть кончик сигареты в огонь и затянуться, он накрыл мою руку своими ладонями, забрал, словно в ковшик, и крепко сжал.
Не знаю, может, моя рука тряслась. Или Слепой хотел проявить теплые чувства к случайному попутчику. Или ему было страшно, всю дорогу страшно до одури, и он прятался в этом прикосновении, как в шатком домике.
Ничего я не знаю, кроме того, что меня накрыло с головой.
— Не ходи за справкой.
— Что, простите?
— Когда приедешь, не ходи за справкой переселенца. Бабушка будет настаивать, говорить, что без справки ты не получишь материальную помощь. Все равно не ходи.
— Какая еще справка?
Он смотрел на меня, разинув рот. Руку с зажигалкой, впрочем, не отпускал. Не отпускало и меня — огонь стимулирует ярче, болезненней. Фитилек дрожал, голубоватый язычок пламени с трудом балансировал на конце фитиля. Пол под ногами трясся, как в падучей.
— Тебе двадцать шесть, Толик. Ты просто выглядишь подростком. Придешь за справкой, тебя направят в военкомат. Мобилизуют, понял? Учебка, потом — Харьковская область, где-то под Купянском. Точнее не вижу.
— Под Купянском?!
— Это будет осенью. Кажется, осенью. Вас накроют залпом. Тебя и других. Не ходи за справкой, ну ее к черту…
И тут он меня ударил. Бить Слепой не умел, просто ткнул кулаком в живот. Отпустил мою руку с зажигалкой и ткнул. Еще раз, еще. Махнул по голове. Он бил и бил, без замаха, плохо понимая, что делает. Толкал к стене, наваливался всем телом, с трудом ориентируясь в тесноте тамбура.
Бил и плакал.
Я не сопротивлялся. В первый раз, что ли? Закрыл руками лицо; ждал, пока из Слепого вытечет вся гнилая дурни́на. Если не сопротивляться, они быстрей заканчивают. Кто они? Ну, те, с кем я поговорил по душам.
Это пустяки. Это так, плюнуть и растереть. Появление на похоронах бывшей стоило мне двух зубных мостов. Кровь в моче держалась больше месяца. А это пустяки, честное слово. Он не только выглядит подростком, он и бьет, как дитя. Бабушка, полагаю, била бы крепче.
— Ты! ты…
Устал, выдохся. Выбежал из тамбура, хлопнув дверью. Гавкнула спросонья чья-то собака, выругалась женщина: крепко, по-мужски. Начал плакать младенец. Я опустил руки, прислушался к ощущениям. Нормально. По печенке он мне, конечно, влупил от души. Надо было куртку надевать.
Ладно, до прибытия очухаюсь.
Достав новую сигарету, я дышал горьким дымом, ожидая, когда люди в коридоре задремлют, а звери угомонятся. Идти сразу после Слепого не хотелось.
Все, можно.
Окурки я бросил в отсек для мусора: и свои, и его.
Когда я уже лежал на верхней полке, бездумно глядя в потолок — как король, да! — возле нашего купе возник Слепой. Я не видел его, как и он меня; я его чуял, как и он меня. Парень стоял долго, минут пять или больше. Ничего не делал, не пытался войти, просто стоял. Сопел, топтался на месте.
Потом ушел.
Хотел что-то спросить? Не знаю. Вряд ли он пришел, чтобы ударить меня напоследок.
Второй
Спать в автобусе на стоянке, забытой среди полей — то еще удовольствие. Проваливаешься в тревожную дремоту; выныриваешь, судорожно глотаешь ртом спертый воздух, как рыба, выброшенная на берег; уплываешь, опять вскидываешься…
Спина ноет, шея затекла. Ноги — пара дубовых колод.
Завтрак: у кого что есть. Плюс то, чем нас по пути одарили добрые самаритяне, друзья водителя из придорожного села.
Трогаемся.
Сюда война не добралась: ни воронок, ни развалин. Автобус ползет в веренице машин, растянувшейся на десятки километров. Все стремятся на запад, подальше от «Смерчей», «Ураганов» и «Градов» — таков прогноз погоды на ближайшее время. Навстречу проносятся крытые военные грузовики и тягачи, что тянут платформы с тушами танков и БМП под брезентом.
Блокпосты на дорогах. В магазинах на заправках — шаром покати. Все смели те, кто проехал до нас. В лучшем случае удается выпить чашку кофе, купить бутылку воды. Бензин есть не везде. Нам везет: дважды заправились.
Поля — мертвецы в грязно-белых саванах. Голые рощи с мольбой тянут вслед изломанные пальцы ветвей: «Возьмите с собой!» Ползет следом, не отстает бесконечный февраль, хотя по календарю уже март.
Календарь сломался, не работает.
Очередная заправка. Наружу выбираются все: перекурить, попытать счастья в кафе, посетить сортир. Выбираюсь последним, по привычке прихватив с собой рюкзак. Никто его не украдет, но там всё, что у меня есть.
Поскальзываюсь на ступеньке. Грязная щебенка стремительно бросается навстречу, я уже предчувствую неизбежный удар. Меня подхватывают крепкие руки. Держат, не дают упасть. Ставят на ноги.
— Вы в порядке? Осторожней надо.
Водитель. Его лицо слишком близко. Отвернуться я не успеваю.
Тело пронзает электрический разряд. Лицо водителя перечеркивают косые штрихи дождя. Рябит поверхность пруда. Надвигается, как щебень обочины. Темный водоворот подхватывает, тащит на дно. Что это? Дорожная разметка. Серая лента асфальта. Впереди тормозит, мигает габаритниками тяжелая фура. Мы снова в автобусе? Едем дальше? Притормаживаю и я. Встречка чистая. Кручу руль, обхожу фуру. Я никогда не водил машину! Не сидел за баранкой!
Это не я. Это он.
Указатель: «Житомир 50». Черный джип, сверкая хромированным тюнингом, рывком выпрыгивает из-за фуры. Разминуться — никаких шансов. Но я все равно что есть силы жму на тормоз, выворачиваю руль…
Удар.
Темнота.
Свет.
— Дорога на Житомир. Асфальт, разметка, две полосы… Пятьдесят километров до города. Полтора месяца! Запомните: через полтора месяца! Авария! Фура…
Так всегда: мне кажется, что я кричу. А это просто шепот.
— Вы будете обгонять. Джип навстречу. Не едьте туда. Не надо! Житомир, полтора месяца. Пятьдесят километров. Фура, джип, смерть…
Его лицо. Оно такое… Как у всех, кому я предрекал. Кажется, он хочет меня ударить. Не ударил, сдержался. Хороший человек. Мало кто может удержаться. Плюнул мне под ноги и пошел прочь, доставая из пачки новую сигарету. Одну сломал. Другую достал, прикурил на ходу.
Догнать, извиниться? Попытаться объяснить?
Бесполезно. Будет только хуже. Во второй раз он ударит.
Резь в низу живота. Обычное дело: сначала вырываются слова, за ними — содержимое мочевого пузыря.
Добежать до туалета я успел.
А когда вышел — автобуса у заправки уже не было.
Меня подобрали через час. Замызганная побитая «КИА» цвета осенних сумерек. Семья из Николаева: муж с женой, двое детей. Мальчишка — впереди, рядом с отцом. Девочка в смешной розовой шапочке с ушками — сзади, с матерью.
Повезло.
Я вжался в дверцу, стараясь отодвинуться как можно дальше от женщины с девочкой. Уставился в окно, твердя, как заклинание: «Я ничего не вижу. Ничего не слышу. Ничего не знаю…»
Блокпост на въезде в город мы миновали ближе к вечеру.
— Куда вам?
— На вокзал, если можно.
От вокзала до дома, где меня ждут, рукой подать.
Первый
По прибытии нас не сразу выпустили в город.
Шел ракетный обстрел железнодорожных узлов, расположенных неподалеку от вокзала. Всех — прибывших, уезжающих, ожидающих — согнали в тоннель подземного перехода. Люди толпились, нервничали, наступали друг другу на ноги. Одни хотели поскорей уехать дальше, другие — выйти в город, несмотря на обстрел.
Длинноволосый музыкант с гитарой в чехле не мог устоять на месте. Бродил туда-сюда, вписывался в редкие паузы между ожидающими, цеплял всех своим инструментом, извинялся. Мужичок делового вида, мелкий и шустрый, прорвался на лестницу, затем на платформу. Местная волонтерка, старшая в группе, пыталась его вернуть. Платформа крытая, кричала она, при попадании могут брызнуть стекла, и тогда все, конец. Мужичок отмахивался, кричал в ответ, что в тоннеле нет связи, а у него важный разговор, что после харьковских обстрелов ему этот ваш фейерверк — плюнуть и растереть.
— Вы гость города, — пришел на помощь волонтерке ее коллега. — Вы должны слушаться, когда вам говорят. Нам что, вызвать полицию?
— Я у себя, в Украине, — мужичок внезапно озверел.
Отнял телефон от уха, повернулся лицом к лестнице, ведущей обратно в тоннель:
— Я здесь в любом городе хозяин. Я везде местный, я свой, ясно? У меня машина с лекарствами под Кременчугом встала, долбись оно конем! Пока я не сдвину ее, заразу, с места…
Волонтеры угомонились.
Я ждал молча, встав лицом к стене. Через плечо поглядывал по сторонам, не желая напороться на Слепого с его бабушкой. Только рецидива мне не хватало! Тут в толпе и не разойдешься по-хорошему, не сбежишь… Меня ломало, но не слишком. Легко отделался. От инцидента со Слепым, плюс толстуха с больными почками, можно было ждать худших последствий.
Ага, отбой тревоги.
Выпускают.
Снаружи, на привокзальной площади, царил хорошо организованный хаос. Сравнение, конечно, не из лучших, но другого на ум не пришло. Девушки с табличками в руках предлагали посадку в автобусы на Польшу, Чехию, Германию. Везли и в Закарпатье. Многие автобусы были бесплатными, но не все. У палаток с чаем и горячим питанием стояли очереди. Кого-то не брали в автобус с собакой. Семья рыдала, собака выла.
Нет, взяли. Повезло. В смысле, повезли.
— Это там, — автобусная зазывала, приметив мой интерес к собаке, махнула рукой куда-то в сторону, — прямо и сразу налево. Там их целая улица.
— Кого? — не понял я.
— Собак. Не всем так везет, как этой. Если нельзя дальше с животными, люди ведут собак туда. Привязывают к деревьям, к столбам. Там и коты есть.
— Привязывают? — я побледнел. — Они же пропадут!
— С чего бы? — в свою очередь изумилась зазывала. — Их к вечеру разбирают. Местные разбирают по домам. Я себе британца взяла, вислоухого. Я думала, вы собачку хотите…
— Я не местный. Я только что приехал.
— А я смотрю, у вас вещей с собой нет. Один рюкзачок. У нас все с такими рюкзачками по городу… Автобус до Кракова хотите? Есть места.
— Мне в Дрогобыч.
— Семнадцать сорок уже ушел. Следующий в двадцать сорок пять. От церкви святой Анны…
— Спасибо.
Я свернул к будке с кофе. Удивительно, но там никого не было, кроме продавщицы и одного-единственного клиента. Он уже забирал свой стаканчик.
— Эспрессо, пожалуйста. Без сахара.
Я протянул мятую двадцатку. Рука случайно коснулась плеча человека, который собирался отойти в сторону, к скамейкам.
Второй
Меня высадили у вокзала, как я и просил.
Прощаюсь, не глядя в лица. Желаю счастливого пути. Да, и пусть все будут живы. Сверяюсь с картой в телефоне. Так, минуем вокзал, сворачиваем на улочку по правую руку. Два квартала, перекресток, еще раз направо…
На вокзале, конечно, толпа. Ничего, проскользну по краю.
Смеркается. Занавес туч разошелся, в лиловом небе загораются первые софиты звезд. Шатры, палатки. Пляшут языки оранжевого пламени. Мясо на решетке благоухает на всю площадь. Рядом — самодельный плакат: «Бесплатная еда для беженцев». Молчаливая усталая очередь. Никто не толкается, не лезет вперед. Волонтеры выкладывают еду на пластиковые тарелки, добавляют подогретый хлеб; разливают чай.
От голода желудок сводит спазмом.
Иду дальше.
Медицинская палатка. Справочный пункт. Шатер с надписью «Отдых для мам с детьми». Людей меньше, чем я ожидал. Все тихие, молчаливые, пришибленные общей бедой. Из будки тянет ароматом свежего кофе. Мужчина с картонным стаканчиком отошел в сторону, больше у окошка никого нет.
Не выдерживаю.
— Большой американо с сахаром, пожалуйста.
Сую деньги в окошко. Отдергиваю руку, стараясь не коснуться чужих пальцев. Жду, беру стаканчик: приятно теплый, шершавый на ощупь. Первый глоток. Божественно! Здесь всегда был чудесный кофе, даже война не смогла этого изменить.
Новый страждущий подходит к будке. Тянет руку с деньгами, касается моего плеча. Не знаю, что испытывает человек, в которого попала молния. Наверное, это похоже на то, что испытываю я.
Оборачиваюсь, понимая, что уже ничего не изменить.
Лицо незнакомца перечеркивают косые штрихи дождя. Навстречу им падают другие, чужие штрихи — крест-накрест, густой сеткой. Наши взгляды тоже скрещиваются, как два копья. Сквозь сетку я чудом ухитряюсь различить страшное: губы незнакомца начинают шевелиться.
Я никогда не встречал подобных себе. Оказывается, такие, как мы, узнают друг друга с первого взгляда. Сейчас он скажет…
Не хочу! Не хочу ничего слышать!
Не хочу ничего знать…
— Молчи!
Моя слюна брызжет ему в лицо. На моих щеках — брызги чужой слюны.
Он тоже кричит.
— Ты!..
— …ты!
Роняю кофе. Хватаю его за грудки. Он хватает меня.
Лязгают зубы.
— Молчи!
Нож! У меня в кармане нож…
Первый
Еще секунда, и мы бы схватились с ним, вторым, в откровенном, первобытном, убийственном безумии. Я бы кинулся на него, не позволяя второму открыть рот, произнести хотя бы слово; он бы кинулся на меня, рыча одичалым псом, мы бы упали, я бил бы его головой об асфальт, хрипя и брызжа слюной; а может, это он бил бы меня головой об асфальт, какая, в сущности, разница…
Не знаю, откуда она взялась.
Сухая птичья лапка повисла у меня на рукаве. Вцепилась коготками: не оторвать. Другой рукой она держала за рукав второго.
Старуха. За восемьдесят, точнее не скажу.
Позже я не вспомню ее лица. Ни лица, ни одежды, ничего. Тогда мне казалось, что я запомнил все до мельчайшей черточки. Ан нет, не вспомню. Я уже говорил, что себе подобных мы различаем сразу? Ну вот, это было главным. Главным и невозможным: трое на одном вокзале?
Вот это — да. Остальное — чепуха.
— Не надо, — сказала старуха.
Поздно. Я дал ей заговорить. Мы дали ей заговорить.
— Не надо, мальчики. Все будет хорошо.
Кровь ударила в голову. Земля качнулась под ногами.
— Все будет хорошо, я знаю, — ее голос потрескивал от возраста, как дрова в печи. Шипел виниловой пластинкой, запиленной до полной ветхости. — Я точно знаю. И не спорьте со мной! Все будет хорошо, просто не сразу.
Она уходила, не оборачиваясь, не ожидая нашего ответа, согласия или протеста. Терялась, растворялась в толпе: сахар в бурлящем кипятке. А я глядел ей вслед, глядел, уже не видя старухи, и ждал, что она вернется, скажет еще что-нибудь, а может, отведет меня куда-то.
Куда?
Я пошел следом. Знал, что не догоню, не найду ее меж людей, и все равно пошел. Кофе? Бог с ним, с кофе. Я ускорял шаг, бежал мимо палаток, где поили чаем и раздавали горячий суп, мимо беженцев и волонтеров, местных и приезжих, огибал сумки, баулы, чемоданы, бездумно шарил глазами по черным витринам павильонов, где в мирное время меняли валюту, торговали пирожками, сигаретами, аксессуарами для мобильных телефонов; спотыкаясь, пересек трамвайные пути…
Мальчишка. Совсем мелкий, года три, наверное.
Он рыдал громко, самозабвенно. Утирал слезы кулаком, замолкал на краткий миг, набирал полную грудь воздуха — и снова заводил свой горький, отчаянный плач. Я присел рядом, зная, что этого нельзя делать. Иди прочь, кричал весь мой опыт. Не останавливайся!
— Потерялся? — спросил я.
Он сделал то, чего я боялся больше всего. Схватил меня за руку, изо всех своих невеликих сил сжал указательный палец незнакомого дядьки. Он тонул, а палец был единственным, что могло удержать его на поверхности темной беспощадной воды.
Зарыдал еще громче.
Меня накрыло. Накрыло так, как никогда в жизни.
— Все будет хорошо, — произнес я, не веря самому себе. — Маму потерял? Мама уже знает, уже ищет тебя. Вот, нашла, надо только чуть-чуть подождать. Совсем немножко, понял. Мама здесь, вот она…
Она вывернулась из-за киоска: встрепанная, красная, хватая воздух ртом.
— Антошка! Я кому велела стоять на месте!
Подхватила на руки, прижала: не оторвать.
— Ой, спасибо вам! Я на секунду отвернулась, а он… У нас вещи, рук не хватает: сумки нести, его держать! Только отвернешься, а он раз, и сбежал…
— Давайте помогу, — предложил я. — Где ваши вещи?
— Вон там, за киоском. Ой, спасибо вам…
— Куда нести?
— К церкви. Ой, я забыла… К святой Анне. А я вас точно не обременю? Такое время, страшно подумать…
— Нам по дороге. Несите Антошку, а я возьму вещи.
— Ой, у нас чемодан тяжелый…
— Ничего, он на колесиках. А сумка совсем легкая.
Забрасывая сумку на плечо, я увидел второго. Он стоял у входа в вокзал, на ступеньках, и что-то взахлеб твердил девушке с каменным лицом. Такие лица сейчас были у многих. Он говорил, говорил, не в силах остановиться, а девушка слушала, не перебивая.
Когда камень ее лица треснул, рождая улыбку, я подхватил чемодан — и, грохоча по плитке мостовой, потащил багаж за матерью и сыном.
Кутный
Кутный страдал.
Новые хозяева ему не нравились. Ну совсем не нравились. И на хозяев они не были похожи. Будь старые хозяева на месте, Кутный счел бы новых гостями. И относился бы как к гостям: так-сяк, глядишь, и убрались восвояси. Можно потерпеть, даже если переночуют.
Увы, прежние хозяева съехали. А эти заехали. Кто они теперь? Выходит, хозяева, никуда не денешься.
Беда началась зимой, когда загремело. До этого Кутный жил с хозяевами душа в душу. Они, правда, про Кутного не очень-то и знали. Да, хозяйка ставила в кухонный угол мисочку со сметаной, печеньем, а случалось, и со шкварками. Уважение, значит, оказывала. Делала она это не от сердца или хотя бы из опаски, а по привычке, в память о старой хозяйке, своей матери. Вот кто про Кутного все знал доподлинно! Это она, старая хозяйка, перевезла Кутного из деревни, где жила, почитай, всю жизнь, в новую трехэтажную домину, выстроенную зятем в городе, в престижном районе над водохранилищем.
Слова «престижный» Кутный раньше не знал. Выучил уже тут, подхватил как заразу.
«Кормилец-поилец, — сказала старая хозяйка, переезжая, — приходи на новое место! Не погнушайся! Хлеб кушай, нас слушай!» И сыпанула крошками от сдобной булки через левое плечо.
А Кутный что? Он и пошел, с превеликой радостью.
Померла старая хозяйка. Три года в зятевом доме прожила на всем готовом — и померла. Иной сказал бы, от счастья, а Кутный знал, что от сердца. Она бы и три года не выдюжила, да Кутный ночами ей в ухо дышал, подбадривал.
Вот дочка мисочку и ставила. Не то для Кутного, не то для мамаши. Ладно, мы не гордые.
Время шло, бежало, летело. Лет двадцать, что ли, после переезда? Тридцать? У Кутного со временем отношения были простые: время не замечало его, он не замечал время. Вот день, вот ночь. Топят батареи, выходит, зима. Окна нараспашку — лето. Ну и ладно. Одно за другим — это и называется: время. А потом загремело, ухнуло, и косматые шары из огня упали на город. Раз упали, два, три. Дальше чертов дождь зарядил подряд, не утихая. С шарами Кутный ничего поделать не мог. Он и так старался, как умел: берёг оконные стекла. Те всё норовили разбиться, брызнуть осколками от злобного грохота. Одно, правда, не уберег, в спальне на втором этаже.
Жалко.
Когда хозяева не выдержали — подорвались с места, погрузились в машину да и уехали — Кутный сразу почуял неладное. Они, бывало, и раньше уезжали, но всегда возвращались. А тут иначе ехали, плохо: будто на веки вечные. Кутный ждал: вот сейчас сыпанут крошками, оглянутся. Скажут: «Кормилец-поилец…» Можно и без крошек, просто обернитесь, шепните…
Не позвали.
Шарика тоже бросили на произвол судьбы. Ну, если честно, Шарика хотя бы звали, хотели забрать с собой. Пес, дуралей, от страха удрал, спрятался под крыльцом общественной бани, это которая дальше по улице. Глубоко залез, не услышал. После вернулся, выл, только поздно было.
— Что ж они, а? — жаловался Шарик. — Могли бы подождать…
Кутный вздыхал, сочувствовал.
— Я же тут, рядышком. Я вылез, а их нету…
Нету, кивал Кутный. Беда.
Так и остались вдвоем. Пока эти не приехали, новые.
Одинаковые, в зеленом с пятнами.
— Полковничий дом, — сказал Бешеный. — Хоромы.
— Полковник уже за рекой, — Сержант бросил окурок под ноги, на мощеную бежевой плиткой дорожку. — Смылся. Мы тут тоже ненадолго.
— День? — предположил Очкарик. — Два?
— Два-три, не больше.
— Полковничий дом, — повторил Бешеный. — Богатый.
Ненависть клокотала в его горле. Кислая, бесцельная, как изжога. Спроси кто Бешеного — кого ты ненавидишь? За что?! — и он затруднился бы ответить.
Всех, должно быть. За всё.
— Транспорт поставь в гараж, — распорядился Сержант, глядя на Очкарика. — Выполнять!
Очкарик побледнел.
— Не умею, — выдавил он.
— Чего не умеешь? Выполнять?
— Машину водить. И прав нет.
— А обязанности? — когда Сержант хотел, голос его превращался в яд. — Обязанности у тебя есть?
— И гараж заперт, — булькнул Очкарик. — Замóк висит.
— Замок? — Бешеный перехватил автомат поудобнее. — Идем, придурок. Покажешь мне твой замок. У меня и права есть, если что. Не благодари, я сегодня мать-тереза.
Спрашивать разрешения у Сержанта он не стал.
— Эй! — гаркнул Сержант, отворачиваясь к Сидельцу, пристроившемуся на краю клумбы, огороженной декоративным кирпичом. — Ты, арестант! Ты какого там ссышь?
Ссориться с Бешеным, да еще по такому пустяковому поводу, Сержанту не хотелось. Ему вообще не хотелось ссориться с Бешеным, ни по какому поводу. Во всяком случае, сейчас. Хочешь, не хочешь — то, что они однажды поссорятся, Сержант понимал ясней ясного, и хотел сам выбрать время для ссоры. Это очень важно — правильно выбрать время для ссоры.
Время и место.
— В дом не мог зайти? В унитаз поссать, как человек?! Свиблов, итить твою! Оглох? Я к кому обращаюсь?!
Придерживая левой рукой спущенные штаны, Сиделец через плечо глянул на Сержанта. Мочиться под розовый куст он не перестал. Тощий, седой, взъерошенный, он был похож на старую птицу.
— Не сердись, командир, — извиняющимся тоном произнес Сиделец. — Не добежал бы. Застуженный я, по кандеям. Если приспичит, так мóчи нет терпеть.
— Мóчи у него нет! А мочá есть?
Сиделец попрыгал, стряхивая последние капли.
— Не сердись, командир, — снова попросил он.
В голосе Сидельца, хриплом и еле слышном, Сержанту почудился какой-то намек: возможно, обидный. Да? Нет? Сержант подумал и решил похерить тему к чертям собачьим.
У гаража громыхнул выстрел: Бешеный снес замок.
Имена людей Кутный не слышал — видел.
Смотрел и видел: Олег Семенович, Оксана Владимировна, Семен Моисеевич, Дмитрий Евгеньевич, Расул Абуталибович. Да, всегда с отчеством. Даже малолетки для Кутного были с отчеством: род-племя, куда от корней сбежишь?
Имена новых хозяев он видел без отчеств. Да и разве это имена? Кутный ходил за ними по всему дому, вглядывался до рези под веками — и не различал, как ни старался, ничего другого, кроме этого: Сержант, Очкарик, Бешеный…
Очкарик вынес счастливому Шарику полбанки тушенки. Сержант упал на застеленную кровать — как был, одетый, даже не сняв грязные шнурованные ботинки! — и сразу захрапел. Бешеный слонялся по этажам, из комнаты в комнату, из туалета в гостиную; кусал губы, сжимал кулаки. Сиделец обосновался на кухне, варил суп из чая.
Кутный впервые видел, чтобы так варили суп. Вместо кастрюли Сиделец нашел большую металлическую кружку, закипятил в кружке воду — и кинул в кипяток семь ложек цейлонского чаю. Чай он взял в шкафу. Потом накрыл кружку самой маленькой крышкой от кастрюли, какую нашел, и кипятил суп еще минут пять.
Снял с огня, укутал махровым полотенцем.
— Вечер в хату, хозяин, — сиплым шепотом произнес Сиделец, глядя в угол с Кутным так, словно мог видеть того, кто пристроился в углу. — Час в радость, чифирь в сладость. Я тут ненадолго, скоро съеду. Прости и не злись. Не погнушайся угощением!
Процедив чайный суп, он отлил малую толику в блюдце и поставил на пол, к стене. Вернулся к столу, сел — и больше в сторону блюдца не смотрел, словно забыл о нем.
Уважает, понял Кутный. Ладно.
Глянув на свой живот, он с интересом обнаружил три полоски грязно-седой жесткой шерсти, очень похожей на всклокоченные, стоящие дыбом волосы Сидельца. На плечах курчавилась шерсть иная, черная: Очкарик и Сержант были брюнетами. Кутный всегда получался в цвет волос хозяев: еще недавно темно-русый с рыжиной. Ага, начал меняться. Бешеный вроде бы тоже русый…
Седоватые полоски исчезли, растворились в черном, как не бывало. Гость, понял Кутный. Не хозяин. Скоро съеду, говорит.
Изменения в Кутном происходили помимо его воли, не спрашивая у Кутного согласия. Он даже не знал заранее, на что будет способен минуту спустя, что может сделать, что сделает. Он просто существовал, жил настоящим без прошлого и будущего; совершал поступки без обдумывания и заботы о последствиях. Отражался в доме и хозяевах, как в зеркале; отражал дом и хозяев в себе.
Тут и громыхнуло.
Нет, не снаружи: внутри. Со всех ног, забыв угоститься супом, пахнущим горько и резко, Кутный рванул наверх, в бильярдную.
Прежний хозяин, не слишком понимая, зачем это делает, обустроил на третьем этаже бильярд для гостей. Сам играл мало, хотя с полгода учился этому бесполезному ремеслу. Гости не играли вообще. Кутный ночами подсказывал хозяину сделать вместо бильярдной кладовку. Держали бы мешками сахар, лук, крупы… То ли подсказывал плохо, то ли у хозяина к крупам была особая нелюбовь — ничего с подсказок не вышло.
Сейчас в бильярдной гремела гроза по имени Бешеный. Раздобыв в каморке с инструментами топор на длинной ручке, он разносил бильярдный стол в хлам.
— А ну-ка! — приговаривал Бешеный при каждом ударе. — Ну еще!
Кутному поплохело. Взмахи топора отдавались в нем болезненным нутряным уханьем. Оно шибало в голову, дрожью пробирало в коленках. От уханья хотелось лечь и больше не вставать.
Он бы и лег, да в бильярдную влетел Сержант.
— Сдурел? Ты что творишь?!
— Ну-ка! — выпевал Бешеный. — А еще, да?
Время, понял Сержант. Пришло. На потом не отложишь.
Он подскочил к Бешеному — и, не тратя дорогие секунды на то, чтобы отобрать топор, со всей дури заехал психу ладонью по уху. Жизнь — мамка сложная, неласковая. Она научила Сержанта не расходовать время на грозные кулаки, рискуя испортить ударом по твердому свои же пальцы. Вот так хорошо: ладонь по уху, основание ладони под ухо.
Ага, сел на жопу. Башкой трясет.
— Ты, блядь…
Поразмыслив, Сержант добавил: пнул Бешеного в лоб. В треть силы, ребристой подошвой берца. Так, чтобы псих поплыл, но не вырубился — затылком о стену приложился, и хватит.
— Очухался?
— А что они? — внятно спросил Бешеный.
Голос его был детский, обиженный.
— Кто?
— Они! Они вернутся, будут шары гонять. А я? Я в грязь лягу, да? Они — шары, а я в грязь? Нет уж, не гонять им шары…
Он потянулся к оброненному топору. Сержант ногой откинул топор под стену, от греха подальше.
— Иди ляг. Понял?
— Они, значит, шары…
— Вали в спальню! Выполнять!
Бешеный скис, сдулся: будто воздушный шар прокололи. Встал сперва на четвереньки, затем как положено. Побрел к двери.
Сержант дождался, пока он выйдет прочь. Сосчитал до десяти. Взял топор — и наотмашь засадил обухом в стену. Упала, разбилась декоративная тарелка, висевшая на гвоздике.
Хотелось запустить топором в окно. Нервы ни к черту. Но тогда Бешеный вернулся бы, а это уже было лишним.
Когда Сержант ушел из бильярдной, Кутный потащился следом.
Мохнатым комом встал в коридоре, у двери. Дверь Сержант за собой запер, вероятно, опасаясь мести Бешеного — спящему не отбиться! Но для Кутного в доме не было преград. Двери, стены, запоры, вентиляционные отверстия — везде открытая дорога.
В спальню Кутный не зашел по другой причине. В нем что-то менялось: болезненно, непривычно, страшно. Кутный прислушивался к этим изменениям, пытался осознать их смысл и значение. Не знал: воспротивиться или принять? А может, просто смириться и ждать неизбежного?
Что делать, а?
За дверью шумел Сержант: выдвигал ящики шкафов, рылся в вещах, швырял их на пол, даже не собираясь вернуть на прежнее место. Что-то изредка прятал в рюкзак, что-то в карманы. Отодвинул трюмо, заглянул за него. Отодрал фанеру, которой трюмо было обито с тыла. Ухнул с огорчением: видать, не нашел того, на что рассчитывал.
В дорогу собирается, расстроился Кутный. Бросит меня.
Опять меня бросят одного.
Этажом ниже в шкафах гостиной рылся Бешеный. Стонал, охал — у него болела голова. Разбил стулом телевизор. И опять шуршал, стучал, громыхал; отбрасывал или прятал в вещмешок. Очкарик спал рядом на диване, свернувшись калачиком. Шум, производимый Бешеным, его не тревожил. Где-то, должно быть, рылся и Сиделец, но Кутный его не слышал.
Крысы, думал Кутный. Хозяева.
Хозяева-крысы.
С крысами он сталкивался не впервые. Выводил из подвалов, гнал прочь, пугал, чтобы не вернулись. Прежние хозяева не брезговали и крысиным ядом, разбросанным в местах, где кучковались грызуны, но Кутный старался не доводить дело до крайностей — гнал крыс раньше, чем они начинали дохнуть вместе с крысятами.
То, что крысы большей частью сбегали в дома по соседству, его не беспокоило. Чужие дома — чужая забота.
Хозяева-крысы. Их что, тоже надо гнать?
Сержант нашел упаковку фломастеров. Встал у стены, выбрал черный. Написал на обоях: «Я с улыбкою весёлой буду жечь чужие сёла!» Кутный ничего не понял. Читать он не умел, но в доме, как уже было сказано, от него не мог укрыться никакой смысл: явленный или тайный, написанный или высказанный вслух.
Жечь сёла. С улыбкою.
Это как?
«Коси укроп», — написал Сержант рядом. И еще: «У солдата три пути: 200, 300 и статьи». И еще: «Zадачу Vыполним!»
Глупости какие-то, вздохнул Кутный.
Когда Сержант перестал пачкать стены, угомонился и заснул, он вошел в спальню. Долго стоял возле храпящего человека. А потом взобрался на кровать и сел Сержанту на грудь.
На груди у хозяев Кутный сидел не впервые. Легкий как пушинка, он сиживал и у хозяина, и у хозяйки; случалось, что и у детей. Как музыку, слушал ровное дыхание, смотрел чужие сны: часто непонятные, всегда интересные. Рылся в воспоминаниях: не так, как эти, грохоча ящиками и выбрасывая содержимое на пол, а по-своему, с бережной осторожностью, возвращая все, что ни взял, на прежние места.
Боялся ненароком повредить, нарушить.
Сейчас Кутный сидел иначе, рылся иначе — новые хозяева, сами того не подозревая, научили его новым ухваткам. Что это? Жара, пыль, песок. Пот затекает в глаза. Взрывы. Далеко, очень далеко. Рядом. Кровь. На одежде, на руках. Гул в небе: ближе, ближе. Валится на голову.
Опять взрывы. Гул превращается в рев.
«Рассыпаться! Занять оборону!»
Я бы не смог, огорчился Кутный. Рассыпаться? Нет, не смог бы. Ага, это снится Сержанту всякий раз. Сон истрепан до дыр, расползается, выскальзывает из цепких пальцев. Вспыхивает, сгорает; начинается снова.
Жара, пыль, песок. Пальба.
«Рассыпаться! Занять оборону!»
Каждая крупица чужого, краденого песка делала Кутного тяжелее. С каждой пригоршней пыли, скрипящей на зубах, он набирал вес. Впору было поверить, что он складывает все это в карманы, да только карманов у него отродясь не было. Взрыв, крик, гул, выстрел — все оседало на Кутном слоями неподъемного свинца.
Сержант хрипел под ним.
Задыхался.
Руины, понял Сержант.
Развалины дома.
А я под ними. Глубоко.
Балка лежала поперек груди. Сверху — груды кирпича. Там, в далекой, невозможной вышине, бродили спасатели. Кричали: «Есть кто живой?!»
Есть, хотел крикнуть в ответ Сержант.
Не мог.
Трещали ребра. Опасно прогибалась грудина. Сердце превратилось в кулак, сжалось до белых костяшек. Воздух сочился в легкие тонкой прерывистой струйкой. Струйка иссякала, превращалась в редкие капли, заканчивалась; возникала снова. Воздуха катастрофически не хватало.
Где я, ужаснулся Сержант. Что со мной?
Дейр-эз-Зор?!
Нет, там не было никаких домов. Откуда взялся этот?
Почему рухнул? Почему на меня?!!
Высоко-высоко на груде развалин сидела собака. Выла на луну. Сержант не видел ее, но чуял запах мокрой псины. Кто-нибудь, беззвучно хрипел он. Кто-нибудь, сделайте так, чтобы эта проклятая собака замолчала! Да что ж она воет, как по покойнику…
Словно услышав его мольбу, пес замолкал на секунду-другую — и опять заводил тоскливую бесконечную песню смерти. Сержант и сам завыл бы, да голоса не было.
Голоса и воздуха.
Кутный не сразу понял, что сорвало его с Сержанта.
Оставив человека хрипеть в сонном параличе, он кинулся прочь: в коридор, на кухню, на подоконник. И лишь здесь, у окна, открытого настежь в чернильные сумерки, Кутный осознал, что он услышал, поглощенный воспоминаниями Сержанта.
Кричал Шарик.
Никогда Кутный не мог понять, почему кричат только люди, а собаки, к примеру, лают или воют. Если вопишь от боли, какая разница, как это назовут?
На веранде, где прежние хозяева летом жарили шашлыки и готовили кулеш в большом казане, сидел Бешеный. С веранды вниз вели три ступеньки, выщербленные по краям; на верхней Бешеный и устроился. В левой руке он держал вскрытую банку курицы в собственном соку. В правой, ожидая удачного момента, чутко подрагивала палка.
Палку Кутный узнал: древко от швабры. Поперечину Бешеный отломал.
— На, — сказал Бешеный, улыбаясь. — Ну бери же!
В пяти шагах от него припал к земле Шарик.
— Эй, кабыздох! На!
По морде Шарика текла кровь. Лоб был рассечен ударом палки. Хвост пса ходил ходуном, заверяя Бешеного в самых миролюбивых намерениях.
— Бери же, дурак! Вкусно!
— Что здесь творится? — гаркнул Кутный.
— Плохая собака, — скуля, объяснил Шарик.
— Кто?!
— Я.
— Это еще почему?
— Он кормит. Угощает. Он хороший.
Шарик мотнул разбитой головой, указывая на Бешеного:
— Я беру, он бьет. Не успеваю взять.
— Бьет?!
— Плохо беру, наверное. Неправильно. Плохая собака.
Шерсть на Кутном встала дыбом, заискрила. Неведомое ранее чувство захлестнуло его. Обожгло кипятком, грязной пеной подкатило к горлу. Кутный едва не вывалился из окна, забыв, где он, кто он.
— Уходи! — завопил Кутный во всю глотку. — Убирайся!
— Почему? — не понял Шарик.
— Вон со двора, дурак!
— Курица…
— Вон!!!
Шарика вымело за ворота. Пес вихрем понесся по улице — должно быть, в свое верное, безотказное убежище под крыльцом бани. Даже Бешеный, чьи уши были неспособны услышать вопль Кутного, привстал, выронил банку с курицей себе под ноги. Он шарил глазами по двору, не в силах понять, откуда взялось беспокойство, быстро перекипевшее в тревогу, а там и в страх.
Наступил в соус, поскользнулся, чуть не упал.
Выругался.
— Ладно, — сказал Кутный.
Он и сам не знал, к чему относится это неприятное, неуместное «ладно», явившееся из каких-то опасных потёмок. Не знал, но испугался сказанного.
Читос, вспомнил Бешеный.
Он меня укусил. Нет, хотел укусить. Всегда хотел. Не меня, так кого-то другого. Вцепиться, рвать, дробить кости. Бультерьера звали Читос: мощная белая тварь с подпалинами, с крысиной мордой. Если я был во дворе, он все время смотрел на меня, когда выходил гулять. Мне было девять лет. Он смотрел, а хозяин смеялся. Пермяк. Точно, фамилия хозяина была Пермяк.
Имени я не знал.
Злобная торпеда Читос. Наглый здоровила Пермяк. Они стоили друг друга. Помню, однажды летом Читос воплотил свою вечную мечту: сорвался с поводка. Я обмочился от страха. Думал, он кинется на меня. Ни на секунду не сомневался: на меня, конечно же. А он кинулся на борзых тети Таи. Такие высоченные собаки, спина дугой.
Пермяк смеялся. Отзывать не стал.
Я ждал кровопролития. Читос врезался в пару меланхоличных борзых, утробно рыча. В последний момент борзые с неподражаемой грацией провернулись каким-то хитрым образом, как матадор при нападении быка — где я видел корриду? Ну да, в мультике… — и Читос провалился в пустоту.
Борзые синхронно наклонились. Две узкие щучьи пасти ухватили Читоса за уши. Бультерьер рванулся изо всех сил и завизжал от боли. Уши грозили в любой момент оторваться. Он визжал, боясь дергаться лишний раз, а борзые вели его к бордюру из дырчатого кирпича, вкопанному по краю мощеной дорожки.
Не торопясь, они подвели Читоса, куда хотели — и стали бить его мордой. О бордюр. Держали за уши и били. Держали и били. Они били его до тех пор, пока бультерьер не распластался на дорожке. Пермяк смотрел, молчал. Кусал губы.
Не вмешивался. Не останавливал.
— Они так лису берут, — объяснила тетя Тая. — Живьем. Догоняют и берут за уши. С двух сторон. Потом глушат.
— О бордюр? — прохрипел Пермяк.
— О камень. Всегда найдется подходящий камень.
И тетя Тая велела:
— Кучум, Султан, ко мне! Хватит, я сказала!
Борзые вернулись к хозяйке. Читос пополз к Пермяку.
Почему я сейчас вспомнил это?
Ненавижу собак. Людей, впрочем, тоже.
Гараж Кутный не любил.
Здесь не пахло едой. Даже раньше, когда покойная старая хозяйка держала в гараже банки с соленьями, запах маринованных помидоров и огурцов, баклажанов с перцем и соленых опят едва пробивался из-под плотно закатанных крышек. Молодая хозяйка еду сюда приносила редко, только когда они семьей собирались выехать за город. Чаще не приносила ничего, рассчитывая купить провизию по дороге.
Запах бензина, масла и железа? Кутный морщился от одного воспоминания. Но сейчас он пришел именно в гараж.
Здесь стоял транспорт. Прежний хозяин называл транспорт иначе, но Кутный быстро подхватывал чужие словечки. Пусть будет транспорт. Повинуясь древнему инстинкту, который вдруг решил напомнить о себе, Кутный залез, не открывая дверей и окон, на водительское сидение транспорта, вцепился когтями в обивку, как если бы опасался, что его начнут силой тащить наружу, и закрыл глаза.
Гости, думал он. Хозяева.
Людской мир испокон веков делился для него на гостей и хозяев. Никого другого в этом маленьком, сжатом до размеров дома мире не было. Еще были соседи, но Кутный не выделял их в особую статью. Для своих домов соседи были хозяевами, для его дома — гостями.
Хозяева. Гости.
Бешеный, Сержант, Очкарик, Сиделец — все они выпадали из представлений Кутного о людях. Сперва он принял их как хозяев, но сейчас склонялся к тому, что ошибся. Хозяева — это что-то другое. Гости? Разве что Сиделец с его нутряным знанием правильного поведения.
Кто же?
Кутный уже понимал — кто. Понимал, не успев подобрать для этих подходящего слова; понимал и боялся признаться самому себе. Понимание меняло его, а перемены страшили. Кутный с радостью остался бы прежним, но ему не оставили выбора.
Когти крепче вцепились в обивку. Конь вздрогнул под Кутным.
Конь? Почему конь?!
Когти впились в гриву, в шкуру на холке. Мохнатым комом Кутный угнездился на спине коня — транспорт? ну да, транспорт! — и завизжал на пределе слышимости. Конь зарычал, заревел, выпустил клуб черного, вонючего дыхания. Ринулся вперед, оставаясь на месте.
Быстрее! Гони!
Конь несся по бездорожью, не в силах вырваться из четырех стен. Захлебывался, тек грязной пеной. Гремели, стучали копыта. Сердце качало едкую, дурно пахнущую кровь, грозило разорваться, взрёвывая и колотясь о грудную клетку. В черных, покрытых пятнами ржавчины небесах плясал месяц, похожий на одинокую, засиженную мухами лампочку. А Кутный все гнал обезумевшего коня по ухабам и колдобинам, визжал в ухо, кусал за шею, не позволял сбавить убийственный, сумасшедший темп.
Хозяева, били копыта. Гости, выло сердце. Хозяева. Гости. Гром и рев, визг и стук — ничего из этого бедлама не вылетало за пределы стойла (гаража?!). Визг и стук, рев и гром — из них, намертво заточенных в коробку, как в тюрьму, складывалось новое, третье, небывалое доселе слово.
Хозяева. Гости.
Враги.
Когда слово сложилось, Кутный осадил коня. Вылез из транспорта, вышел на двор. Набрал полную грудь зябкого ночного воздуха. Его ждало еще одно дело — он не знал, какое, потому что узнавал дела свои только тогда, когда уже делал.
Не знал, но горел от нетерпения.
Бешеный открыл глаза.
Он спал одетым в бильярдной, просто на ковре. Удовлетворившись нанесенными побоями, Сержант без прежнего внимания следил за своей жертвой, и Бешеному удалось втихую прихватить из бара початую бутылку вискаря. Поднялся наверх, убедился, что сержант за ним не пошел, и пил, пока хотел; вернее, пока мог. Перед тем, как отрубиться, решил, что правильно лег здесь. Он без труда мог бы найти другое укромное место, занять кровать или диван. Дом полковничий, мебели навалом. Но тут, рядом с порушенным столом, спалось куда как слаще.
До этой минуты.
В окно, между неплотно задернутыми шторами, лез месяц. Желтый, ноздреватый, заплесневелый, он походил на испортившийся кусок сыра. От месяца по полу, как по речной воде, к столу тянулась дорожка. Приплясывала, шла рябью.
На дорожке, в шаге от Бешеного, кто-то стоял.
Шел рябью, приплясывал.
Бешеный хотел вскочить, схватить, ударить — и выяснил, что не может пошевелить и пальцем. Хотел закричать, позвать на помощь — рот словно скотчем заклеили.
«Ты кто?» — родилось мычание.
Ему не ответили.
Болела голова. От боли хотелось выть, выцарапать ее, подлую, из черепа. Бешеный вглядывался так, что из глаз текли слезы, но видел почему-то одежду, которую носил полуночный гость, только одежду, а не самого гостя. Ага, берцы. Его, Бешеного, берцы. И царапина на левом носке знакомая. Камуфляж. Его, Бешеного, камуфляж. Каска. Его каска. Броник. Разгрузка.
Полуночник был одет во все, что носил Бешеный. Как это могло случится, учитывая, что Бешеный лег спать, не раздеваясь, осталось загадкой.
«Ты кто?!»
Месяц вздрогнул, высветил лицо существа. Это было краденое лицо Бешеного, сплошь заросшее густой черной шерстью. На мохнатом лице играла желтая, ноздреватая, заплесневелая улыбка — точь-в-точь месяц, будь он проклят.
Домовой, понял Бешеный.
Белочка. Здравствуй, белочка. Одному после бухла черти мерещатся, другому — домовые. Я сплю, спросил себя Бешеный. Не сплю? Ловлю глюки?! Про домовых он не знал, почитай, ничего. Мультик про домовенка Кузю — не в счет. Домовой в моей одежде? С моим лицом? Это что-то значит?!
Словно подслушав немой вопрос, домовой кивнул.
«Что?»
Домовой не ответил.
Вместо этого Бешеный услышал, как за водохранилищем ахнули прилеты: один за другим. Ближе, ближе, еще ближе. Канонада росла, ширилась, вприсядку шла к дому.
Домовой засмеялся.
— Бегом! Все вниз! Свиблов?
— Ой мама моя…
— Где Свиблов?!
— Удрал, сучара. Ноги в руки…
— Что?
— Сдрыснул зэк. Соскочил с базара. Нет нигде.
— Вот же ж блядь…
— Ой, мама моя…
— Гуревич, твою мать! Выводи транспорт!
— Ой, мамочка… я не умею, я говорил…
— Чтоб ты сдох, придурок! Говорил он! Рыбалюк, выводи!
— Ебать-копать! Машина в хлам!
— Ты пьяный? Пьяный, да?! Убью, дебил!
— В хлам, говорю. Как после гонок.
— Какие гонки? Я тебе что, последние мозги отбил?
— Сам смотри, сержант. Вон, бампер оторван.
— Бампер?!
— И бак пустой.
— Вот же ж блядь… Была ж целая?
— Ну, была.
— На ходу? Там в канистре есть, залей.
— Движок стучит. И резина вся забитая. Далеко не уедем.
— Ты что, пешедралом собрался? Грузимся, быстро!
— Ой, мама моя…
— Гуревич, шевели жопой! Хохлы в город входят! Вот же ж…
— Руль бьет, зараза! Поймаю зэка, живого съем…
— Хер ты поймаешь, а не зэка! Нас бы не поймали…
Когда грохочет, надо прятаться.
Нет, прятаться надо раньше, когда чуешь, что вот-вот загрохочет. Еще никто не чует, а ты уже да, и бежишь сломя голову.
Если протиснуться в щель, а потом проползти на брюхе в спасительную темноту норы, то почти не страшно. Ну как — почти? Раньше было страшно очень, до жути, а сейчас просто страшно, и только чуточку — очень.
Крыльцо общественной бани — крыша от всех бед.
Грохот рождал в мозгу Шарика образ кого-то большого, сердитого. Он придет, ухватит за шкирку и скажет басом: «Плохая собака!» Потом он начнет тебя бить, как тот, с курицей и палкой. А ты будешь скулить и вилять хвостом.
Под крыльцом вилять не надо. Тут хвост поджимается сам собой.
В щель Шарику была видна часть улицы — грунтовая дорога, сплошь ямы да колдобины. Когда лил дождь, они превращались в глубокие лужи. Обитатели здешних домов, люди не бедные, все собирались заасфальтировать этот участок в складчину.
Не собрались. А потом стало не до асфальта.
В дальнем грохоте прорезался новый, близкий звук: рев двигателя машины. Машин Шарик не боялся. Он сунулся вперед и увидел, как мимо бани проносится автомобиль этих, с тушенкой, курицей и палкой. Перед машиной внезапно, брызжа грязными комьями, расцвел земляной куст; что было дальше, Шарик не знал, потому что зажмурился от страха.
Когда он снова открыл глаза, машина лежала на боку, смешно вращая колесами. Из нее, извиваясь змеей, выполз человек в разбитых очках: тот, который кормил тушенкой. С трудом поднялся на ноги, заковылял прочь. Остановился, оглянулся. Вернулся за вторым, подсобил выбраться наружу; считай, вытащил силой. Второй самостоятельно встать не мог. Тот, который тушенка, закинул его руку себе на плечо, с трудом поднял, поволок.
Шаг, другой, и они скрылись из поля зрения.
Шарик ждал, что вот-вот выберется третий, с курицей и палкой. Ага, лезет. Лег на бок, поджал ноги. Дергается, не встает. Живот разворочен, кишки наружу. Пахнет так, что сюда слышно. Не человек, вскрытая банка.
У Шарика потекла слюна.
Он принюхивался, и что-то незнакомое, волчье просыпалось в собачьей душе. Дрогнул кончик хвоста. Сверкнули зубы в оскале, похожем на улыбку. Да, пахнет. Да, курица. Палка? Нет ее, палки. А даже если есть?
Забыв про грохот, Шарик пополз наружу.
«Нет, не прощу».
Кутный сидел на окне спальни, свесив ноги вниз.
Во дворе хлопотали хозяева. Вернулись они на другом транспорте, не своем — куда как большем, мест на восемь-девять. Свободные места и багажник занимали сумки и баулы. Хозяева таскали их, заносили в дом и возбужденно переговаривались.
«Бросили, — думал Кутный. — Оставили. А теперь что?»
И снова:
«Не прощу».
Вокруг хозяев вихрем носился Шарик. Лаял, напрыгивал, старался облизать всех с головы до ног. Хвост пса грозил оторваться от прилива чувств. Шарика бранили, гнали прочь. Все понимали, что он никуда не уйдет. Да и прогнать, если честно, не очень-то старались.
Дети так вообще обниматься лезли.
«Бросили. Не прощу».
Кутный глянул на свой живот. Осмотрел руки, ноги. Шерсть была из прежних времен: русая с рыжиной. Он всегда был мастью в хозяев и поделать с этим ничего не мог, как ни злился. А это что? Частые нити прошили шерсть тут и там. Они блестели холодно, ярко, по-зимнему. Будто серебром сбрызнули, да так и застыло.
Седина. Вот ведь, а?
— Эй, — крикнул ему Шарик. — Спускайся!
— Еще чего! — буркнул Кутный. — Может, мне залаять?
Во дворе царила суета возвращения. Кутный сидел на окне: смотрел, слушал, болтал ногами. Перемена зрела в нем, как зерно в колосе. Очередная перемена, которую он пока еще не мог назвать по имени. Не раньше, чем она состоится полностью, укоренится, прорастет до конца.
«Ладно, — решил он. — Прощу».
Я буду ждать
Изменения.
Они приходят извне. Приходят по-разному. Голос. Бессловесный зов. Ритм. Пульсация. Касания. Робкие, осторожные; грубые, настойчивые.
Запах. Вкус.
Вкус присутствует всегда. Каждый раз другой, но на самом деле — один и тот же. Без вкуса все остальное теряет смысл. Без вкуса им не добраться до меня. Одни это знают, другие догадываются. Боятся признаться самим себе, но все равно догадываются.
Толчки.
Колеблется иллюзорная, но прочная преграда, что отделяет меня от них. Ритм толчков рваный, синкопированный. Откуда мне известно это слово? Его значение? От одного из тех, кто стал мной. У меня нет слов, нет имени, нет формы.
Что у меня есть? Ощущения? Пожалуй.
А слова — от них.
Толчок. Пауза. Сдвоенный толчок. Сбив ритма. Пауза. Толчок. Синкопа. Пауза. Сдвоенный толчок. Ритм ускоряется, упрощается. На что это похоже? На соитие перед зачатием.
Призыв?
О, никаких сомнений! Это он и есть. Ритм открывает канал, толчки проникают сквозь мембрану. Теперь они звучат во мне, словно биение сердца.
У меня нет сердца, но это не важно.
Тьма, которая я, приходит в движение. Кажется, что по жилам заструились потоки черной крови. Жилы? Кровь? Человеческие аналогии — куцые, жалкие! — приходят непрошеными гостями. Слишком много их во мне: тех, кто был людьми, а стал частью меня.
Перестав быть собой.
Перестав — быть.
Меняют ли они меня? Да. Наверное. Не важно. Я был, есть и буду. Они были; теперь их нет.
Пульс бьется, захлебывается. Теперь я чую локализации. Толчки не всегда отдаются в нужных местах, и все же они выстраивают геометрию призыва. Грубую, но действенную. Там, по другую сторону преграды, между толчками проходят… Часы? Дни? Недели? Время — иллюзия. Для меня оно не имеет значения.
Значение имеют ритм и геометрия.
Когда-то, чтобы призвать меня, они били в бубен. Жгли дурманные травы. Рисовали пентаграммы, сигилы. Приносили кровавые жертвы. Читали заклинания. Слова не имели особого значения. Главное — ритм и цель.
Если они все делали правильно, я приходил.
Мне никогда не удавалось задержаться в их мире надолго. Но в этот раз…
Что я чувствую? Нечто, похожее на уважение. Раньше они не действовали с таким размахом! Геометрия призыва, которую вычерчивают мощными ударами в намеченные точки, накрывает огромную — по человеческим меркам — площадь. Там, на другой стороне, распластали на алтаре тело колосса Умелые жрецы последовательно вонзают десятки острых стилетов в точки темной акупунктуры, в центры животворной энергии. По каплям выпускают горячую кровь, рисуют невиданный доселе символ.
Сигилу, раскинувшуюся во времени и пространстве.
О, кровь! Вкус, без которого любой призыв звучит жалким кваканьем. Сейчас она льется в изобилии — в мою честь. Зовет, наполняет силой. Сила требует выхода.
Требует действий.
Какое-то время кровь лилась впустую. Безумное расточительство! Лишь недавно кровь стала жертвенной, начала питать меня. Некто приступил к ритуалу. Что ж, он будет вознагражден.
Я гурман. Повар изо всех сил старается угодить мне. Пикантная горчинка острой боли. Сладость мгновенного ужаса. Вяжущие нотки насильственной смерти. Неосознанное, кристально чистое угасание младенца двух дней от роду. Слаще всего кровь тех, чьи души мне не достанутся. Кровь тех, кто станет мной — другая. Тяжелая, густая, с торфяными тонами и затхлым ароматом.
На любителя.
Я — не любитель. Но я не способен принимать жертвы избирательно. Нет в мире совершенства, сказал кто-то из людей. Даже я не совершенен.
Последний глоток.
Хватит философских размышлений. Преграда истончается, лопается как мыльный пузырь. Звук, похожий на последний вздох, слышу только я.
Иду вперед.
Я выходил в этот мир безлунными ночами, в кругах мегалитов и обычных замшелых камней. В древних капищах и оскверненных храмах. В подземных святилищах, катакомбах и лабиринтах. В глухих пещерах и на вершинах холмов. Случалось, в кратере дремлющего до поры вулкана.
Сейчас я возникаю сразу везде.
Геометрию призыва никто не отменял. Но сигила, щедро напитанная жертвенной кровью, накрыла собой целую страну. Я выхожу на всей очерченной ею территории.
Размах призыва впечатляет. Даже интересно: кто сумел воплотить столь грандиозный замысел? Кто этот талантливый адепт?
Скоро узнаю.
Черные громады домов. В редких окнах теплятся робкие светляки. Небо затянуто мглой. По ущельям улиц проносятся механические повозки с глазами-светильниками. В прошлый раз их было заметно меньше, и двигались они медленней.
Свет — мой враг. Он истощает мои силы, вынуждает днем скрываться в тенях, чтобы не быть исторгнутым обратно в мое обиталище. Почти всегда меня призывают ночью. Ночь — мое время. Жалкие огни в домах мне не досаждают.
Да, помню: электричество. Будь внутри сигилы, где я возник, больше света — это могло бы стать проблемой. Почему нет света? Я хочу знать, почему. Знание может оказаться полезным. Тянусь к людям в домах. Стены и стекла? Это не преграда.
Где есть тьма, там есть я.
Страх. Неуверенность. Надежда. Ненависть. Тревога. Решимость. Ожидание. Любовь. Недостаточно страха. Не хватает отчаяния. Даже ненависть несъедобная. Когда попадается правильная, она испорчена любовью и надеждой.
Куда это годится?!
Как только я получу воплощение, я быстро все исправлю.
Меня не раз призывали во время войн. Обычно это делали те, кто терпел поражение. Победители в моей помощи не нуждались. Я прислушиваюсь. Учу новые слова, впитываю новые смыслы. Объекты энергетической инфраструктуры. Ракетные удары. «Ониксы», «Калибры», «Кинжалы», «Искандеры», «С-300». Blackout, lockdown…
Места и последовательность нанесения ударов. Ритм и геометрия призыва. Колоссальная сигила на всю страну. Жертвенная кровь. Отключение электричества.
Замысел, достойный восхищения!
Остался последний штрих, завершающий аккорд — воплощение. Воплотиться я могу лишь в того, кто меня призвал. Таково правило, я не в силах его нарушить.
Я приходил сюда множество раз. Те, кто мечтал стать для меня сосудом, ждали внутри сигилы — и я входил в них. Глупцы, надеявшиеся этого избежать, боязливо жались снаружи, в надежде, что сигила удержит меня.
Не удержала. Ни разу.
Не удержит и сейчас. Я успею до рассвета.
Собираю себя воедино. Волнами мрака несусь по улицам городов. Впереди вспухают огненные клубки взрывов. Трещат выстрелы, что-то горит. Линия фронта? Этот огонь меня не раздражает — он дарит смерть, а не жизнь. Души, насильно лишенные тел, взлетают, растворяются во мне, насыщают. Это приятно. Другие души пронзают меня насквозь, летят выше, дальше. Это неприятно.
С трудом подавляю искушение задержаться, насытиться. На войне всегда есть то, что нужно — правильные боль и смерть, страх и ненависть, отчаяние и ярость.
Нет, надо спешить.
Огибаю колючие россыпи огней — города, освещенные электричеством. Мне не нравится то, что я вижу. Люди слишком увлеклись своими новыми игрушками. Если так пойдет и дальше, у меня могут возникнуть проблемы даже ночью. С этим надо что-то делать. Уверен, мой адепт — человек влиятельный, раз сумел устроить столь масштабный призыв.
Воплотившись, я избавлю мир от лишней иллюминации.
Мы избавим.
Море, океан света.
Сияет, колет, жжет. Высасывает силы. Там, в сердцевине — он. Пытается спрятаться от меня? Отгородиться светом? Не знает, что я уже иду к нему?
У меня нет иного выбора, другого пути.
У него тоже.
Ищу лазейки. Темные улочки с тусклыми фонарями, неосвещенные закоулки. Можно уйти под землю, просочиться по канализационным трубам и коллекторам. Это слишком долго. Это унизительно. Такой роскошный призыв, а я явлюсь из канализации, как в дешевом фарсе?
Унизительно? С каких пор меня это волнует?
С каких пор меня вообще что-то волнует?!
Они меняют меня — те, кого я поглощаю и делаю мной. Придают толику человеческого. Они исчезают, я меняюсь. Каждый платит, как может, я не исключение.
Ага, вижу. Дворец, крепость. На башнях сияют багровые пентаграммы. Я уже бывал здесь. Хорошее место. Надеюсь, за это время оно не стало хуже.
Надеюсь? Я — надеюсь?!
Ныряю внутрь, несусь коридорами. Здесь тоже многовато света. Выпиваю душу охранника, его руками отключаю распределительный щит. Разношу вдребезги рукояткой пистолета.
Так-то лучше.
Вспыхивает аварийное освещение. Тревожные сполохи мне не мешают. Меня тянет, как магнитом. Да, близко. Да, здесь. За этой дверью.
Вхожу.
Он не один. Рядом — приближенные. Советники, генералы, служители культов. Кто-то из них посвятил адепта в подробности ритуала. Кто? Не имеет значения.
Оставить их в живых? Нет, это лишнее.
На полу лежат тряпичные куклы. Призвавший меня встает из кресла, отступает, пятится к стене. Лицо искажено ужасом. Обнимаю его прядями мрака, обволакиваю. Заключаю в кокон тьмы, которая я.
Шепчу на ухо:
— Не бойся.
Он дрожит.
— Я пришел на твой зов. Я исполню твои желания.
Он дрожит.
— Я повергну твоих врагов, дарую тебе победу. Мы будем править этим миром вместе…
Вместе. Ты и я.
Он верит. Он расслабляется.
Он все еще дрожит.
Вхожу в него. Надеваю на себя, как перчатку. Ты получишь желаемое. Ты будешь считать, что я послушен твоей воле, что это я исполняю твои желания, а не ты мои. Ты назовешь себя темным божеством, а я тем временем…
Что это?! Нет!
Сердце?! Твое проклятое, твое слабое, больное человеческое сердце! Ты, негодный сосуд! Жалкий кусок мяса! Не смей умирать! Нам еще столько предстоит! Я даже не начал!
Не смей!!!
Не умею лечить. Не умею воскрешать. Поддерживать жизнь сосуда дольше отпущенного срока — да, могу. Но если сердце останавливается, мне не запустить его снова.
Последний, еле ощутимый толчок. Адепт оседает на пол: ком бесполезной мертвечины, мятое тряпье. Его душа — во мне. Мечется в ужасе, кричит, зовет на помощь…
Растворяется.
С рассветом мир исторгнет меня обратно, в мою унылую обитель. Не получилось. В этот раз — нет. А как хорош был призыв! Изящен, оригинален, масштабен. Ничего, у меня есть время. У меня есть время всего этого мира, от начала до конца.
Я буду ждать.
Детский сад
Эти женщины.
Эти две женщины: воспитательница и беженка. Никогда раньше не видел, чтобы люди так смотрели друг на друга. Беженка была похожа на ребенка, который утром вышел к новогодней елке, опустился на колени, рассчитывая найти под мохнатыми лапами в лучшем случае кулек с конфетами — и вдруг увидел гигантскую коробку с автоматической железной дорогой. Воспитательница же была похожа на мать, тихо стоящую в дверях: вот, стоит, молчит и любуется детским счастьем, которое сама и создала.
Обоих создала: и дитя, и счастье.
С чего я решил, что она воспитательница? Мало ли должностей в детском саду? Повариха, уборщица, заведующая…
Нет, так нельзя. Так начинать нельзя. Никто ничего не поймет, да и я запутаюсь. Начнем иначе.
Выбора мне не оставили.
Еще недавно он был. Я мог остаться в городе под обстрелами, уходя в коридор, когда дом начинал подпрыгивать, или спускаясь в метро, превращенное в бомбоубежище — и мог уехать, решившись на эвакуацию.
Я выбрал отъезд.
На вокзале, утонув в людском море, задыхаясь от сумасшедшей толчеи, я мог сесть в поезд или плюнуть на все и вернуться домой. Выбрав поезд, я мог держать путь в разных направлениях: скажем, на Днепр или на Львов.
Я выбрал Львов.
В вагоне, где в каждом купе уже сидело восемь человек, и еще двое-трое ютились на верхних полках, я мог сесть прямо в коридоре на пол, застеленный тоненькой ковровой дорожкой — или отправиться в тамбур, где вероятно, было посвободнее, но и значительно холоднее.
Я сел на пол.
Здоровенный пес бойцовской породы, мой сосед и товарищ по несчастью, вздохнул и положил голову мне на колено. Зевнул, став похожим на мультяшного бегемота, и чутко задремал. Я почесал его между ушами. Пес еще раз вздохнул и лизнул мою руку.
Я чувствовал, как он дрожит. Псу было страшно.
— Он не кусается, — с опозданием вмешалась хозяйка.
— Я тоже, — пошутил я.
Никто не засмеялся.
Поезд тронулся. Война какое-то время гналась за нами: погромыхивала, ворчала вслед, вставала столбами дыма из-за деревьев. Потом раздумала, отстала. Мы были слишком скучной, безвкусной добычей.
Ночью в тамбуре, кажется, дрались. Во всяком случае, так я истолковал звуки, которые слышал. А может, и нет: худосочный парнишка вывалился из тамбура в коридор, пребывая в расстроенных чувствах, следом за ним вышел пожилой мужчина, мой ровесник, и убрел в купе, где и взобрался на верхнюю полку. Парнишка вскоре вернулся, постоял у дверей купе, но входить не стал. Заподозрить эту пару в рукоприкладстве было трудно.
Чужая история. Какое мне дело?
Когда поезд подъезжал к Львову, я уже собрался выходить вместе со всеми, но судьба снова подкинула мне выбор. Выяснилось, что это не конечная остановка. Поезд шел до Ужгорода, и я решил остаться.
Толпа взвилась, схлынула.
Дальше я ехал как царь. В пустом купе; кажется, даже в пустом вагоне. Проводник принес чай. Ожидая, пока чай остынет, я смотрел в окно. Начались Карпаты, повсюду лежал снег. Мне вспомнился главный снегопад моей жизни. Это случилось в детстве — времени, которое сейчас выглядело небывальщиной, сочинением доброго сказочника. Бабушка напялила на меня драповое зимнее пальто с меховым воротником — мутоновым, гордо говорила бабушка! — перетянула горло кусачим шарфом, и я неуклюже вывалился в подъезд. Вихрем слетел по трем ступенькам, с разбегу ударился плечом о входную дверь, рассчитывая победно выскочить на улицу — и заорал от боли.
Дверь не открывалась.
К счастью, зимняя одежда смягчила удар. На мой вопль выглянула бабушка, следом за ней вышел дед с совковой лопатой. Да, помню: у нас была лопата, стояла на кухне, между стеной и холодильником. Вместе с дедом, пыхтя и отдуваясь, мы кое-как отпихнули дверь, высвободив достаточную для работы щель — и дед стал понемногу выкапываться наружу, затем пробивать тропинку в сугробах, какие намело за ночь, к тротуару и проезжей части. Дед быстро устал, у него было больное сердце. Я, ликуя, забрал у него лопату, но устал еще быстрее. Впрочем, соседи из второго подъезда пробились к нам со стороны улицы, и я вырвался на оперативный простор: красный, запыхавшийся, счастливый.
Когда это было? В каком году? Конец шестидесятых? Начало семидесятых? Не помню, забыл. Помню только счастье, номер года стерся, стал неразборчив. Я трясся в пустом вагоне, пил чай, вспоминал давний снегопад, когда мир был румяным и беззаботным — и не знал, что выбор у меня потихоньку забирают.
А может, уже забрали совсем.
Телефон в горах ловил через раз. Все ужгородские бюро по найму жилья, куда мне удавалось дозвониться, твердили одно и то же, как сговорились. Нет, квартир нет. Да, никаких нет. Большой наплыв, понимаете? Что? Вообще нет. Комнат тоже нет. Когда будут? Неизвестно. Возможно, появится однокомнатная на Лермонтова. Когда? Дней через двадцать, но это неточно. Сколько будет стоить? Да, именно столько. Нет, мы не сошли с ума.
Отели и хостелы пели в унисон: нет, нет, нет.
В пустом купе стало тесно. Война свесилась с верхней полки, оскалила гнилые зубы: «Что, дурачок? Думал сбежать от меня? Если я притихла, это не значит, что меня нет. Я есть, я с тобой, никуда не денусь. И ты никуда не денешься, понял?»
Остаться в поезде? Ездить туда-сюда, благо проезд бесплатный: часть пути — в давке, на полу коридора, часть — по-царски, в любом купе на выбор… Идея подкупала своим безумием.
Подъезжая к Ужгороду, я уже понимал, что приехал. Приехал во всех смыслах. Рвануть дальше, за кордон? Ладно, будем думать. Сейчас надо позаботиться о ночлеге: вечер на дворе.
Вокзал, пряничный домик из сказки братьев Гримм, был набит битком. Толпа с перронов спускалась под землю, перекочевывала в здание, утрамбовывалась, ворочалась. Люди сидели, стояли, лежали. Редкие паузы быстро заполнялись: багаж, собаки, кошки в переносках. Волонтеры сбивались с ног, пытаясь накормить, напоить, ответить на вопросы. На стене висело объявление: «Приют для беженцев в Совином гнезде. Улица Ференца Ракоци, 2». Я бывал в Совином на ярмарке, во время праздника, устроенного в честь Дня города: старинные подвалы, торговля сыром, медом и вином.
Надеюсь, беженцев селят не в подвалах.
— Мне очень жаль, — разочаровала меня молоденькая волонтерка, наливая в картонный стаканчик порцию горячего чая. — В Совином гнезде закончились места. Всех теперь везут в Перечин. Вон автобус, вы еще успеете.
— Сто тысяч, — сказал кто-то.
— Что, простите?
— Население Ужгорода — сто тысяч. И еще сто тысяч приехало спасаться. Может, больше. Это безумие какое-то…
— Безумие, — согласился я.
Ага, согласилось безумие.
Перечин, думал я, садясь в переполненный автобус. Полчаса от города. Не худший вариант. Завтра, все завтра. Сейчас упасть бы где-нибудь.
Бойцовый пес, мой сосед по вагону, узнал меня и радостно гавкнул.
— Он не кусается, — машинально сказала хозяйка. — А, это вы! А мы вышли во Львове, я подумала и вернулась обратно. Только в другой вагон. Зря, наверное.
— Наверное, — вздохнул я.
Автобус ехал быстро. Вприпрыжку выскочил за городскую черту: мелькнула Каменка, школа, подъем к Невицкому замку. Мы свернули налево, взяли в гору, на Перечин. Пересекли поселок, выбрались к автостанции — и продолжили лезть в гору.
— Куда это мы? — забеспокоился я.
— В Перечин, — откликнулись беженцы.
— Мы его проехали.
— Как? Вы уверены?!
Поднялся шум.
— Не волнуйтесь! — громко объявила сопровождающая волонтерка. — Мне звонили из Перечина, там тоже нет мест. Все занято. Мы едем…
Название села я не расслышал, потому что шум усилился.
— Детский сад, — надрывалась волонтерка. — Вас разместят в детском саду! Там уже готовятся к приему. Как приедем, становитесь на регистрацию…
Плыву по течению, понял я. Туда, куда несет.
И погладил собаку.
К детскому саду автобус подъехал в темноте. Все выгрузились, потянулись внутрь. Хотелось построиться парами и взяться за руки — как в детство вернулись. Фикусы в кадках, поделки из сухих осенних листьев и ярких бусин, фотографии победителей конкурсов песни и танца. Грамота: «Награждается Грайленко Наталья Петровна за II место в номинации «Педагогические работники учреждений дошкольного образования» методического фестиваля…» Рисунки фломастерами и цветными карандашами: это я, это папа, а эта красавица, конечно же, мама. Я захлебнулся от наплыва чувств и смущенно закашлялся.
Пахло супом. Фасолевым, ей-богу.
Очередь на регистрацию двигалась вяло. Люди толпились в длинном коридоре, заходили в кабинет заведующей: по одному или семьями. Доставали паспорта, отвечали на вопросы. Чиновница из местных в пятый раз объявляла: три-четыре дня в приюте — бесплатные, максимум неделя. Если вы захотите задержаться сверх этого срока…
Сами понимаете, ситуация сложная.
Все понимали, кивали.
Тут я и увидел их. Ну, вы помните: воспитательницу и беженку. В конце коридора была, похоже, кухня, там они и стояли. Никогда раньше не видел, чтобы люди так смотрели друг на друга. Беженка была похожа на ребенка, который утром вышел к новогодней елке…
Да, конечно. Я уже говорил.
Такого счастья во взгляде я в жизни не видел.
Жилье, решил я. Должно быть, воспитательница предложила усталой, измученной женщине вариант: пустующий дом в селе. Может в селе быть дом, где разместилась бы вся семья беженки, с животными, если они есть? Вполне может. Какие-нибудь друзья воспитательницы или родственники: сами в Венгрии, дом сдают. За приемлемую цену, с достаточным комплектом удобств. А что? Даже если туалет во дворе. Чем платить за импровизированное общежитие, каким стал приют, лучше заплатить дороже, зато…
Я так решил и сразу забыл о них, беженке и воспитательнице. В памяти осталось только чужое внезапное счастье, огромное, как небо над летним лугом.
Согретый этим счастьем, я прошел регистрацию.
Кормили нас в столовой, где я, всю жизнь считавший себя человеком черствым, чуть не расплакался. Маленькие детские столики. Маленькие детские стульчики. Разрисованные маками и подсолнухами, пчелами и жуками. Бутерброды, чай. Маленькие тарелки: глубокие, суповые, но не рассчитанные на взрослую порцию. Ложки, вилки; нет, ложечки и вилочки. Ни одного ножа: понятно, почему. Мы садились на эти стулья, боясь сломать хрупкую мебель, опускались на маки и пчел; придвигали посуду, стараясь не расплескать суп.
Ага, фасолевый. С тушенкой, кажется.
Не знаю почему, но я шарил взглядом по столовой. Искал беженку: ту, счастливую. Она? Нет, другая. И это тоже не она. Искал и не находил. Ее нигде не было: раз за разом я убеждался в этом и снова начинал искать, чтобы опять не найти.
Куда она делась? Решила пренебречь ужином? Подхватила семейство и сразу перебралась на новое место жительства? В этом были свои резоны — разумеется, если я правильно угадал причину радости. Мне не было никакого дела ни до женщины, ни до ее присутствия или отсутствия в детском саду. И все-таки исчезновение беженки раздражало, как соринка в глазу.
Устал. Нервы. Ладно.
В коридоре шумно хлебал из миски мой приятель-пес. Рядом с ним, стараясь не наступить собаке на лапу, пожилая пара договаривалась с чиновницей: утром они собирались вернуться обратно в Ужгород, а маршрутка через село ехала всего одна, и та днем, после обеда. Чиновница кивала, звонила кому-то, обещала попутку к семи часам.
— Я вижу, — говорила она, улыбаясь улыбкой смертельно утомленного человека, — вы уже там, в Ужгороде. Что? Сразу во Львов? Ну, значит, уже во Львове. Не переживайте, за вами заедут…
Пара беспокоилась: а если нет?
Прежде чем пойти в игровую комнату, где, как нам объявили, была обустроена дополнительная спальня, одна из трех, я вышел на улицу. Стемнело, в черном небе висел желтый месяц. На крыльце с незажженной сигаретой во рту стояла хозяйка пса. В руке она держала зажигалку, не спеша чиркнуть колесиком, сделать первую затяжку. Думала о чем-то, а может, спала стоя.
Пса при ней не было.
Дальше у ворот курили воспитательница и мужчина лет семидесяти, в необъятном пуховике и вязаной шапке с помпоном. Воспитательница что-то рассказывала, а мужчина… Да, счастье. Я узнал это счастье: огромное, внезапное, детское. Необъяснимое. Я уже видел его на лице беженки, которую не смог отыскать в столовой.
— Вы не шутите, — донесся до меня вопрос мужчины.
— Нет, — сказала воспитательница. — Ну так как?
Ответа мужчины я не расслышал.
— У меня есть все документы, — тихо произнесла хозяйка пса.
— Что, извините?
— У меня есть все документы на собаку, — она все-таки зажгла сигарету, глубоко затянулась. Выдохнула, окуталась облаком голубоватого дыма. — Все, какие надо. Как думаете, нас выпустят?
— Куда?
— В Словакию. Боюсь, собаку не разрешат.
Я пожал плечами:
— Не знаю. Должны выпустить.
— Многих не пускают. Документы есть, а на границе не пускают. Во Львове целая улица…
— Какая улица?
— Возле вокзала. Там привязывают собак. Ну, если их бросают, то там привязывают. К столбам, деревьям. И кошки есть…
— Привязывают? — ужаснулся я. — Зачем? Они же умрут от голода!
— Сказали, их местные до вечера разбирают. По домам. Может, и так, я не проверяла. Я хотела привязать… Не смогла.
Она замолчала. Сухие глаза, увидел я. Она плачет с сухими глазами. Надо уйти, вернуться в детский сад. Она плачет, она в растерянности, а я ничем не могу помочь. Только смущаю своим присутствием.
В дверях я обернулся. Воспитательница по-прежнему стояла у ворот. Мужчины в пуховике рядом с ней не было. В здание он точно не заходил, я бы заметил. Куда он делся?
Здесь есть другой вход?
В игровой комнате на полу лежали матрасы, застеленные простынями, а поверх — одеялами. Нет, не так. Матрасики, простынки, одеяльца. То, что в столовой вызывало умиление, здесь рождало понимание, насколько все это, рассчитанное на детей дошкольного возраста, неудобно и недостаточно для взрослых. Для усталых, нервных, промерзших насквозь взрослых.
Два-три матраса были большие. Сельчане из дому принесли.
Я задохнулся от любви и ненависти. Любви к ангелам, которые дали приют беженцам, выкраивая крохи тепла из всего, что имели под рукой; ненависти к дьяволу, хохочущему в пламени войны.
Холодно, подумал я. Весна? Считай, зима.
А все равно тепло.
Из коридора неслись голоса: какая-то женщина искала кота. У нее было два кота: сиамец и мейкун, породистые как лорды. Сиамец сбежал, забился в щель и молчал, как партизан на допросе. Мейкун дрожал от страха и тоже норовил удрать, но его, как выяснилось, вовремя заперли в переноске.
— Идиоты! — возмущался бодрый лысый старичок, сидевший на полу по-турецки, прямо у дверей, которые вели во вторую спальню. — Куда они стреляют? У нас в Пятихатках установка, так нельзя! Нельзя же так…
Земляк, понял я. Харьковчанин, из физико-технического. У них там «Источник нейтронов»: ядерная подкритическая установка. В чате писали: им два раза прилетало. В первый раз зацепило очередь в соседний магазин: четверо убитых, полтора десятка раненых. Во второй раз снаряд угодил в трансформаторную станцию. Горела станция, горело общежитие рядом. Район остался без электричества, обесточена была и ядерная установка.
— Это же реактор! Маленький, но реактор! Два прилета совсем рядом… Они что, не понимают, чем это может закончиться?
Его не слушали. Ему не отвечали. А он все продолжал рассказывать об установке в Пятихатках, о себе, о том, что у него сын во Флориде, тоже физик, в исследовательском институте, сын давно звал во Флориду, и институт звал, приглашал, гарантировал работу, но он не хотел уезжать, даже не собирался, вот, уехал, кто бы мог предположить, завтра в Венгрию, оттуда самолетом во Флориду, черт бы ее побрал, эту Флориду, как же хочется домой, домой, вот пешком бы побежал, будь такая возможность…
Рядом сидела жена: хрупкая, как фарфоровая статуэтка.
Молчала.
Напротив физика, сдвинув два матраса вплотную, спала пожилая пара — те, кому чиновница пообещала машину с утра. Ну как спали? Притворялись, будто спят, с головой накрывшись одеялами. Жена тихо плакала, стараясь, чтобы муж не слышал. Муж честно не слышал, только изредка гладил жену по плечу: якобы спросонок.
Я подошел к свободному матрасу. Постоял.
Вернулся в коридор.
Сна не было ни в одном глазу. Сходить в душ? Нам объявляли, что душ работает. Импровизированную душевую устроили в котельной, на скорую руку. Комфорта, ясное дело, мизер, но вода теплая. Мыло казенное, полотенца брать свои. Ну, или пользоваться парой общих. Там, наверное, очередь. С другой стороны, все равно делать нечего.
У дверей, ведущих в душевую, стояли воспитательница и хозяйка пса. Воспитательница что-то рассказывала собачнице. Та в ответ беззвучно шевелила губами: повторяла за собеседницей или бормотала свое, не знаю. Я подошел вплотную, насколько позволяли приличия, но не мог разобрать ни слова. Я только видел счастье. Хорошо знакомое мне детское, безбрежное счастье, оккупировавшее лицо беженки.
У ног хозяйки сидел пес. Завидев меня, он приветственно гавкнул — и вдруг завыл, как по покойнику.
— Это еще что за новости? — воспитательница строго посмотрела на собаку. — А ну живо прекрати! Нашел время…
Пес замолчал.
Я был так удивлен вмешательством не хозяйки, а постороннего, чужого человека, тем более что хозяйка и не подумала велеть псу замолчать. Вероятно, поэтому я не сразу сообразил: слова воспитательницы, обращенные к собаке, я разобрал ясно, до последнего звука. А когда понял, то обнаружил, что воспитательница смотрит уже не на пса, а на меня.
— Подождите в кабинете заведующей, пожалуйста, — уведомила она. — Я вижу, что вы мой клиент. Еще на улице увидела. Сейчас я занята, скоро освобожусь.
— Это где была регистрация? — глупо спросил я.
— Да.
И знаете что? Я пошел в кабинет.
Еще недавно полный людьми, сейчас кабинет пустовал. Я сел на стул, не рискнув занять кресло заведующей, и уставился на дверь. Следом за мной в кабинет вошел пес и лег мне на ноги. Не на колени, естественно, — на ступни. Придавил так, что не встать. Не знаю, откуда явилась безумная уверенность, но я не сомневался — отправься я сейчас искать хозяйку этого бегемота по всему детскому саду, и я ее не найду.
Минут через пять явилась воспитательница.
— Извините, что заставила вас ждать, — она улыбнулась. — Все, теперь я в вашем распоряжении.
Ее внешность. Когда я смотрел на нее, сейчас и раньше, я видел какие-то черты, какую-то одежду. Но убей меня бог, если мне удалось бы вспомнить этот облик, а уж тем более описать его.
Воспитательница, и все.
— Ладно, тогда начну я, — она правильно истолковала мое молчание. — У меня к вам есть предложение. Хотите вернуться в детство?
— Куда?!
— В детство.
— Родиться заново?
— Нет, так далеко я не смогу. Лет пять, плюс-минус пара месяцев. Такой вариант устроит? Пять лет — прекрасный возраст.
— Вы шутите?
— Нет.
Считайте меня идиотом, безумцем, придурком, рехнувшимся от убийственного стресса — я ей поверил. Эта может. Точно может! Так вот почему у меня не получалось найти в детском саду ее предыдущих клиентов! Они уже не здесь. Они там, далеко, где нет войны, взрывов, смертей, бегства…
Они спасены.
Воспитательница сказала: «Я вижу, что вы мой клиент». Она предлагает не всем. Господи, да я же счастливчик, я вытянул из коробки выигрышный билет! Пять лет? Детский сад — не этот, а былой, мой собственный, забытый с годами; потом я пойду в первый класс, забросив за спину глянцевый ранец…
Да, я знаю.
Знаю, какое у меня сейчас лицо.
Я уже видел эти лица: тех людей, к кому подошла воспитательница.
— Ну что? — она снова улыбнулась. — Вы согласны?
Да, хотел закричать я. Да, конечно!
— Я буду помнить себя? — спросил я. — Нынешнего?
Она отрицательно покачала головой.
— Извините, нет. Это было бы слишком жестоко. Мужчина на седьмом десятке в теле пятилетнего мальчика? Вы понимаете, что это ад? И для вас, и для окружающих?
Я молчал. Наверное, она права.
— Вы ничего не будете помнить. Вы просто начнете жить заново. Та жизнь, которая у вас была — вы проживете ее, как впервые. Мальчик, подросток, юноша, мужчина… Чем плохо?
— Начну жить заново? Свою былую жизнь?
— Да. Вам не кажется, что вы задаете слишком много вопросов? Клиенты, что были перед вами, вели себя иначе. На них я тратила гораздо меньше времени.
— Жизнь заново? Не помня, что я ее уже прожил?
— Да.
Похоже, она начала раздражаться.
— Детство, отрочество, юность? Без памяти о том, что все происходит во второй раз?
Теперь замолчала она.
— А потом опять будет война, да? Эвакуация? Детский сад, превращенный в приют? Вы, ваше предложение? И я снова начну жить сначала: детский сад, школа, институт, работа, война, эвакуация, детский сад… Вы с вашим предложением? И опять сначала? В третий, десятый, сотый раз?!
Я наклонился вперед, побеспокоив собаку:
— Но ведь дальше-то уже ничего не будет? Совсем ничего, так? После нашего разговора? После моего согласия? После детского сада? Совсем ничего, правда?!
Вместо ответа она пожала плечами.
— Я знаю тебя, — сказал я, чувствуя, как холодный пот стекает по затылку, просачивается за воротник. — Знаю, как тебя зовут.
— Все знают, — она еще раз пожала плечами. Внезапный переход на «ты» ее ничуть не побеспокоил. — Просто не все вспоминают мое имя, когда я прихожу сделать свое предложение. Всякий раз у меня другое имя и другое предложение. Соглашайся, это хороший вариант.
Я погладил пса:
— Ага, хороший. Правда, бегемот?
— Хороший, — повторила она.
— Ты предлагаешь мне то, что у меня уже есть. То, что никто не в силах у меня отобрать. Ни ты, ни война. Это было, это мое. Это есть и сейчас, здесь. Ты предлагаешь мне купить у тебя мое же имущество?
— Я не торговка. Думай, что говоришь.
— Хорошо, не купить, взять в подарок. Какая разница? Ну да, чем еще тебе торговать, как не чужим? У тебя ведь нет ничего своего…
— Я зря трачу время, — она повернулась, чтобы идти. — Вот, лови!
Сперва мне показалось, что я поймал змею. Гибкую, холодную, ядовитую змею. Нет, это был поводок, собачий поводок. Когда я отошел от внезапного страха, воспитательницы в кабинете уже не было.
— Что, бегемот? — спросил я пса. — Она тебе тоже кое-что предлагала? Щенячьи восторги, да? И ты тоже задал ей слишком много вопросов? Хозяйка согласилась без раздумий, а ты засомневался?
Пес вздохнул.
— Как тебя звать, а? Слышишь, бегемот?
Шершавый язык лизнул мою руку.
— А что, неплохое решение. Бегемот, за мной!
Командой «за мной» Бегемот пренебрег. В коридор он вышел первым.
Утром за пожилой парой приехал автомобиль. Я едва успел выскочить: беженцы уже сели в машину, еще минута, и они бы уехали.
— Попутчика возьмете?
Водитель, жилистый дядька лет пятидесяти, кивнул. Кивнула и его жена, пышная миловидная дама; по виду врач или завуч в школе.
— Только я с собакой!
— Поместимся, — вмешались пассажиры. — Вы не против?
Водитель был не против.
Я сел первым. Верней, третьим на заднем сиденье.
— Бегемот, залезай! Аккуратно, понял?
Бегемот не понял. Ложиться в ногах он отказался, расположившись на коленях сразу у всех троих, во всю свою наглую длину. Пожилая пара тут же принялась гладить мерзавца, любить и холить. Бегемот без устали работал слюнявым языком. Мне достался хвост, который больно бил меня куда придется.
— Он не кусается, — с заметным опозданием предупредил я.
Все засмеялись.
По дороге я залез в карман рюкзака: проверить, на месте ли документы. Помимо паспорта, там обнаружился незнакомый мне пакет, завернутый в пупырчатый целлофан. В пакете лежали бумаги на собаку. Бегемота, оказывается, звали Бастетом.
Ну, не знаю. Бегемот мне нравился больше.
У вокзала мы высадились. Я предпринял попытку расплатиться, достал кошелек — и был награжден таким взглядом водителя, что покраснел как ребенок, застигнутый с банкой варенья в руках.
Поездов утреннего отправления в расписании не значилось. Распрощавшись с попутчиками, я рванул через площадь к автовокзалу.
— Один билет до Львова, пожалуйста.
— Ждите, — диспетчер указала на свободное кресло. — Мне с дороги сообщат, есть ли места. Если есть, отправление в одиннадцать сорок.
— С Бегемотом возьмут?
— С кем?!
— С собакой, извините.
— Возьмут. Сейчас многие с животными.
Не знаю, задержусь ли я во Львове. Если да, то ненадолго.
Я возвращался. У меня снова был выбор.
Дверь в зиму
1
Этим путем Сашка ходил редко.
Обычно он топал по проспекту, затем на перекрестке перебегал на другую сторону, самую малость не дойдя до углового гастронома со стеклянными витринами, вымытыми до блеска. Гастроном представлялся Сашке океанским лайнером. Он знал, что на корабле должны быть иллюминаторы, а не витрины, но ничего не мог с собой поделать.
Лайнер, и все тут!
Проспект пересекала улица Данилевского, который архитектор. По ней Сашка шел до упора — и сворачивал во двор, разделенный надвое мусоркой. К ней лепились гаражи и сараи. В дальнем конце двора стоял профессорский дом с аркой. Там на седьмом этаже жил Тимка, Сашкин одноклассник.
Квартира у Тимкиных родителей тоже была профессорская — с высоченными потолками, старинной резной мебелью и тяжелыми шторами на окнах. Из-за штор внутри даже в солнечный летний полдень стоял таинственный полумрак. Входя и вдыхая смесь ароматов кофе, пряностей и трубочного табака, Сашка испытывал легкое благоговение. Он тщательно вытирал ноги о пупырчатый резиновый коврик в прихожей — и все равно снимал обувь.
Зато перед Тимкой Сашка благоговения не испытывал. Тимка был выпендрёжник, но лишнего не зазнавался, и вообще, нормальный парень. Родители Тимки периодически ездили в загранку, причем не в Болгарию или Польшу — во Францию, Англию, в экзотические Вьетнам и Таиланд. Они привозили Тимке не только фирменные джинсы, кроссовки и шикарную японскую куртку — предметы зависти половины класса. Азиатские хлопушки-петарды замечательно бахали, пугая прохожих, а кучей жвачек Тимка щедро делился с друзьями-приятелями.
Недавно привезли игру «Монополия».
Вот это вещь! Рубились вчетвером целый вечер — оторваться не могли. Тимка, понятное дело, выиграл, но это не важно. Сашка уже понял, в чем фишка. Сегодня мы еще посмотрим, кто станет главным монополистом и всех разорит!
Нетерпение гнало Сашку вперед, заставляя ускорять шаг. Сегодня к Тимке напросился Славик. Пятый. А играть могут только четверо. Если опоздать, пролетишь, как фанера над Парижем. Довольствоваться ролью зрителя? Ну уж нет!
Перебежав проспект перед самым носом возмущенно бибикнувших «Жигулей», Сашка решил срезать путь через дворы. Так выходило быстрее, хоть и рискованней. Почему рискованней? Из-за местных пацанов. Это ж не Сашкин район! На улице, где полно народу, никто не докопается. А во дворах — запросто. Были случаи. Если со здешними приятелями ходить — нормально. А если самому…
Пару раз удалось отмазаться, назвав знакомых с района. А потом — не удалось. Сашка две недели щеголял роскошным фингалом.
Повторения не хотелось.
Двор за молочным магазином он миновал без приключений. Накатила и осталась за спиной волна аромата буйно цветущей сирени, частично обломанной влюбленными кавалерами; упал на голову дождь солнечных зайчиков, просеянный сквозь резные листья рябин. В арке терлись два мутных типчика, но на Сашку они внимания не обратили. Перемахнув узкую улочку, Сашка оказался в следующем дворе. Сейчас — мимо гаражей, мимо еще одних зарослей сирени, мимо рассохшегося дощатого стола, который по очереди оккупировали доминошники и картежники. Нырнуть в проходной подъезд…
Разгоряченный быстрой ходьбой, он с размаху ухнул в сырую сумрачную прохладу. Четыре ступеньки вниз, лестничная площадка полуподвального этажа, замызганные двери квартир. Скользкий каменный пол вытерт до блеска сотнями подошв. Четыре ступеньки вверх, скрипучая дверь…
Его накрыло.
Ударило, оглушило всем сразу: грохотом, ворвавшимся в уши, упругой волной огненного жара вперемешку с февральским холодом (почему февральским?!), ослепительной вспышкой, резким запахом гари…
Сашка отшатнулся. Вцепился в ручку двери, ошалело заморгал.
Что это?! Где это он?!
Он увидел незнакомый дом. Этажей двенадцать, честное слово. Облицованный гладкой розовато-желтой плиткой, с непривычно широкими окнами и вычурными балкончиками, дом состоял из корпусов-башен, собранных воедино — пучок праздничных свечей, каждая с отдельной крышей-колпачком цвета майской листвы.
Нет в городе таких домов!
Сашке очень захотелось жить в таком доме — и сразу же расхотелось. Потому что вокруг творилась настоящая жуть. Дело было не в снежной поземке, которую ледяной, до костей пронизывающий ветер с заунывным свистом гнал по улице. Рядом чадили закопченные развалины: скалились пустыми оконными проемами, топорщились сломанными обгорелыми балками на месте рухнувшей крыши. В вечернем небе полыхали багровые зарницы; где-то раскатисто ахало, заставляя содрогаться все Сашкино нутро. В уши ввинтился надсадный вой — и Сашка увидел, как с неба падает объятый пламенем самолет, оставляя за собой шлейф жирного черного дыма.
Самолет падал прямо на Сашку.
В ужасе он отшатнулся, захлопнув дверь, словно жалкий кусок дерева мог защитить его от горящей машины. Попятился, оступился и грохнулся на задницу, больно ушибив копчик. Боль привела Сашку в чувство. Подъезд, прохлада каменного мешка…
Тишина.
Никакого воя, взрывов, свиста поземки.
Война! — запоздало дошло до Сашки. Там идет война. Там — это где? Он не имел ни малейшего понятия. Но точно не у нас. Не у нас!
Вообще-то Сашка любил фильмы про войну. «Они сражались за Родину», «В бой идут одни старики», «А зори здесь тихие…», «Горячий снег». И книги любил. Мечтал: вот бы оказаться там, с автоматом в руках! Уж он бы не сдрейфил…
Сейчас Сашка хотел одного: оказаться как можно дальше от этого кошмара. Ждал, вжимая голову в плечи, что самолет рухнет на дом, погребет его, Сашку, под обломками стен и перекрытий, раздавит в лепешку…
Наверху лязгнул замок. Хлопнула дверь, по лестнице затопали тяжелые шаги. Стыдоба будет, если его застукают сидящим на полу с отбитой задницей и вытаращенными глазами по восемнадцать копеек. Сашка поднялся на ноги и пошел, побежал обратно — во двор, к маю, солнцу, свету.
На «Монополию» он опоздал. Был зрителем.
Смотрел, молчал.
Два дня ходил как пришибленный. На третий не выдержал. Вернулся во двор, прошел через подъезд, с замирающим сердцем приоткрыл дверь…
Знакомая улочка. Серая пятиэтажка напротив.
Ничего особенного.
2
После сдвоенных пар по «вышке», как студенты звали высшую математику, голова шла крýгом. Тупицей или бездарем Саня не был, математику любил, испытывая почти физическое удовольствие, когда удавалось красиво решить заковыристую задачу. Но две пары подряд — это уже перебор.
Одногруппники дружной компанией повалили в общагу. Звали с собой — в общаге дожидались надцать литров пива и связка таранок. Заманчиво, но пива сегодня не хотелось. Хотелось другого.
Чего? Он и сам не знал.
На него наткнулась тетка с тяжеленными сумками, больно ушибла Сане ногу. Выругалась: «Встал на дороге, ракло патлатое! Людям пройти не дает!» Тетка была права: место для задумчивости Саня выбрал не самое удачное. На автомате он перешел дорогу — и уперся взглядом в афишу кинотеатра. Ничего интересного. В последнее время, как грибы после дождя, расплодились видеосалоны с самым разнообразным репертуаром. Зубодробительный боевик — вот, что ему сейчас нужно.
В ближайшем салоне был эротический день: «Эммануэль-4», «Эммануэль-5», «Греческая смоковница»… Саня отправился дальше, изучая самодельные афиши, написанные цветными фломастерами: «Фантазм», «Фантазм-2», «Нечто», «Зловещие мертвецы-2»… Ужастиков не хотелось. «Рэмбо-1», «Рэмбо-2», «Красная жара», «Терминатор»…
Все смотрено по два-три раза.
Он срезал путь через двор. Возле разросшихся кустов сирени в памяти шевельнулось давнее воспоминание. Май, гаражи, сирень, он спешит к Тимке…
Май, сирень и гаражи были на месте. Стол тоже, разве что столешницу сменили на новую, из гладко ошкуренных желтых досок. За столом «забивала козла» компания мужиков лет за сорок, азартно стуча глянцево-черными костяшками. На Саню доминошники внимания не обратили.
Он нырнул в прохладу проходного подъезда. Четыре ступеньки вниз, лестничная площадка, уходящие вверх марши. Сбоку — другие ступеньки, которые ведут к скрипучей двери с облупившейся краской…
Удар.
Февральская стужа, грохот разрывов в небе. Чадят развалины. Он уже видел все это — и сейчас взгляд, заполошно мечась по безумному пейзажу, сам собой выхватывал не замеченные ранее детали. Припорошены снегом обломки на мостовой. Торшер с порванным зеленым абажуром свесился из оконного проема. Выбиты стекла в доме-башне. Иссечены осколками стволы деревьев. Обгорелый остов автомобиля на углу. Дымные трассы в небе.
Следы самолетов? Ракет?!
«Сейчас будет вой.»
Вой ввинтился в уши, словно только того и ждал. С неба падал горящий самолет, оставляя за собой жирный шлейф черного дыма. Саня дернулся, вцепился в ручку двери так, что боль скрючила занемевшие пальцы, но остался на месте. Самолет, как выяснилось, падал не на него — валился наискось куда-то за дом. Вскоре в уши ворвался раскатистый грохот взрыва.
Метров пятьсот? Дальше?
Кто-то объявился в конце улицы. Сумерки мешали рассмотреть: кто? зачем? Вглядываясь, Саня подался вперед из дверного проема. Запоздало мелькнула мысль, что это может быть опасно. В небе послышался зловещий шелест, Саня торопливо шагнул назад, оступился, чуть не упал…
Дверь захлопнулась.
Прохлада. Сумрак. Бешено колотится сердце. Тишина. Все звуки отрезало. Он постоял, успокаивая дыхание, и побрел обратно во двор. Как сомнамбула, вышел со двора, обогнул дом — и уставился на улицу: серые пятиэтажки, зеленые деревья. Видеосалон на углу: «Новинка! КАРАТЕЛЬ». Ниже, мельче: «Новый захватывающий боевик! В главной роли — Дольф Лундгрен!»
Саня вручил кассиру мятый рубль. Устроился в неудобном жестком кресле. Когда погас свет и пошли титры, попытался сосредоточиться на боевике: новом и захватывающем. Черта с два! В ушах стоял грохот других взрывов, перед глазами падал горящий самолет, и свешивался из окна зеленый торшер.
На экране все было ненастоящее.
Настоящее было там, за дверью в зиму.
3
Последняя рюмка была лишняя.
Однозначно!
Александр твердил себе это всю дорогу, в пьяной уверенности, что именно эта мантра помогает ему держаться на ногах.
Надо было раньше уйти. Но как уйдешь, когда после десяти самое разгуляево и началось? Шеф отжигал на танцполе с бухгалтершей. Брудершафт с Анечкой — аж дух захватило! Лидочка в «мини» плясала на столе. Мишени для «Дартса»: фотки не пришедших на корпоратив. Нечего от коллектива отрываться!
Откуда Алик-сисадмин знал, кто не придет?
А он и не знал, пришло запоздалое понимание. Он загодя фотки всех распечатал. Всех-всех-всех! Ну, кроме шефа. А потом достал нужные.
Александра повело, он едва не впечатался лбом в дерево. С минуту стоял, упершись ладонями в шершавый ствол, переводил дух. Ничего, сейчас воздухом подышим — и домой. Надо было такси вызвать. Нет, не надо. В такси его бы укачало.
А так — ничего.
Который час? Уличный фонарь светил тускло, циферблат часов на запястье расплывался перед глазами. Мерцал, кружился; стрелки отплясывали джигу. Черт, сколько же сейчас времени?! Да уже хрен знает сколько времени!
Вика! Она, небось, ждет, волнуется. Надю́шку спать уложила, а сама… Почему не звонит? С усилием Александр выпрямился, нашарил в кармане мобильник. Черт! Три пропущенных вызова. Все от Вики.
С трудом попадая пальцами в кнопки, набрал номер.
— Вика? Это я! Со м-мной все в порядке.
Вика что-то сказала, но слов он не разобрал.
— Извини, задержался. Все н-нормально, скоро буду.
Подумал. Добавил:
— Целую.
И снова не разобрал, что ответила Вика.
— П-прости. Скоро б-буду. Целую…
Вика повесила трубку.
Некоторое время он тупо смотрел на мобильник. Надо идти домой. Кстати, где это он? Места, вроде, знакомые. Кусты, гаражи… Куда он забрел? Дверь подъезда. Что-то слабо шевельнулось в памяти. Да, подъезд. Проходной. Надо пройти через него и выйти на улицу.
Кажется, так.
Он решительно ввалился в подъезд. Под потолком тускло горела желтоватая лампочка. Ее света хватило, чтобы благополучно добраться до противоположной двери. Александр вцепился в ручку, потянул на себя…
Хмель вышибло одним ударом. Казалось, боксер-тяжеловес врезал пьяному дураку под дых. На голову и плечи рухнул февральский холод. Проклятое deja vu распахнулось во всех своих безжалостных подробностях. Летняя ночь? Зимние сумерки. Надсадно выл, уже скрывшись за домами, падающий самолет. В небе лохматился, расползался неопрятными клочьями дымный след. Скалились провалы оконных проемов. Свисал вниз, зацепившись за подоконник, изломанный зеленый торшер…
За домами раскатисто ахнуло. В конце улицы возникло движение. Так было и в прошлый раз, тогда он не сумел разглядеть…
Сейчас сумел.
К выходу из подъезда приближался велосипедист в мешковатой темно-зеленой куртке и вязаной шапочке. Не сбавляя хода, он ловко огибал усеявшие улицу обломки — и жал, жал на педали. К багажнику была приторочена объемистая сумка.
Шелест в поднебесье.
Визг.
Не в силах пошевелиться, Александр стоял и смотрел. Лишь когда за спиной велосипедиста начали рваться снаряды, он захлопнул дверь и привалился спиной к обшарпанной стене, судорожно переводя дыхание.
Оно движется. Кто? Время.
Там, за дверью.
Каждый раз он попадает туда на несколько секунд позже. Видит еще кусочек. Еще, еще… Почему он это видит? Видит ли это еще кто-нибудь?!
До дома Александр добрался во втором часу ночи. Вика встретила его холодно. С каменным лицом выслушала извинения. Помирились они через два дня.
В ближайший выходной он решительно направился по знакомому маршруту. Миновал двор, прошел через подъезд, рывком распахнул дверь. Улица как улица. Пятиэтажка напротив, клейкая зелень лип. Он нырнул обратно в подъезд, вышел во двор. Вернулся. Снова открыл дверь. Ничего не изменилось. Никакой зимы, войны и падающих самолетов. Правее шла стройка. Стены поднялись до четвертого этажа, облицовки еще не было. Александр вгляделся в проступающие очертания. Когда он понял, что за дом здесь строят, по спине побежали зябкие мурашки.
Где-то? Когда-то?
Это случится здесь.
4
Когда президент сбежал из страны, а в Крыму объявились «вежливые зеленые человечки»; когда полыхнуло на Донбассе — он уверился окончательно. Здесь — это ясно. Вопрос в другом: когда?
Рассказать кому-то? Предупредить?
Кто ему поверит?! В лучшем случае спросят с фальшивой заинтересованностью: «Господин экстрасенс, какие ваши доказательства?» Услышат про подъезд, хмыкнут и покрутят пальцем у виска.
Но хотя бы для своей семьи он может что-то сделать?!
Уезжать за рубеж — да что там! — вообще уезжать куда бы то ни было Вика отказалась наотрез. Они едва не рассорились, и Александру с трудом удалось замять опасную тему. Маму он даже спрашивать не стал. Если они с Викой остаются, что мама будет делать одна в другом городе?
Попытки втихаря собрать и держать под рукой «тревожный чемоданчик» успехом не увенчались. Документы все время оказывались нужны то ему, то Вике, то им обоим. В итоге Александр плюнул на эту затею, просто запомнив, где что лежит из жизненно необходимого. Заодно провел ревизию в маминой квартире. Был уверен: на долгие сборы времени не останется.
Что еще?
Поиск «запасного аэродрома» на западе Украины? Купить квартиру или дом — дорого. На это уйдут все семейные сбережения, еще и в долги залезем. На что жить, если они останутся без работы? Нет, не вариант. Съемное жилье? Тоже накладно. Он не знал, когда полыхнет по-настоящему. Может, завтра, а может — через год, пять, десять.
Он обзавелся контактами. Риелторы, квартирные маклеры: Львов, Ужгород, Ивано-Франковск, Мукачево… Контактов набралось больше двух десятков. Хоть один, да сработает, уверял он себя. В те края война не докатится.
Не должна.
Мучило чувство, что этого недостаточно. В последние годы Александр привык контролировать ситуацию. Быть в состоянии что-то сделать, изменить. Сейчас он не мог ничего.
Записаться в армию?
Реальной пользы от него, «менеджера среднего звена», человека с тремя «не» — не служившего, неспортивного, не первой молодости — в армии будет маловато. Дай ему хоть автомат, хоть пушку — грядущую большую войну он не остановит. Вопреки здравому смыслу он втайне от Вики все же сходил в военкомат. И получил от ворот поворот: время добробатов закончилось, а в ВСУ оказались строгие критерии отбора.
Из военкомата Александр вышел в растрепанных чувствах. Смесь облегчения и досады била в голову не хуже водки с шампанским. Он брел по городу без всякой цели, пока ноги сами не вынесли его к памятному подъезду. Не задумываясь, зачем это делает, он прошел через подъезд и потянул ручку двери.
Лицо обдало холодом февраля.
Из-за домов долетел отзвук взрыва. В небе ветер рвал в клочья дымный хвост. Ехал по улице велосипедист с сумкой, притороченной к багажнику. Со стороны северной окраины нарастал недобрый шелест.
Когда за спиной велосипедиста начали рваться снаряды, Александр дернулся, но не отступил в спасительную тьму подъезда. Стоял, смотрел. Брызнул каменным крошевом подъезд дома-башни. Следующий прилет разнес в щепки старую липу. Взлетели в воздух куски асфальта на проезжей части.
Велосипедист жал на педали как заведенный. Несся вперед, лавировал меж обломками, а его догоняли разрывы.
— Падай! — заорал ему Александр. — Ложись!
Дальше все было, как в замедленной съемке.
Крик затерялся в грохоте. Очередной снаряд ударил метрах в десяти за спиной велосипедиста. На мостовой вспух огненный клубок. Черные шершни осколков с обманчивой неторопливостью разлетелись во все стороны, настигли велосипедиста. Из куртки на спине вырвались облачка белого пуха, пронизанные алыми брызгами. Велосипед повело, седок начал заваливаться набок. Вязаную шапку сорвало с головы…
Щеку обдало жаром. Осколок вонзился в стену у самого лица Александра. Он закричал, отшатнулся — и захлопнул дверь. Его трясло, как в лихорадке.
Впервые в жизни у него на глазах убили человека.
5
Готовился. Знал: рано или поздно это случится. Но когда ранним февральским утром по городу ударили первые ракеты, он оказался не готов. Завис в интернете, лихорадочно бегая взглядом по строчкам новостей; потерянно бродил по квартире, прислушиваясь к взрывам: ближе, еще ближе…
К полудню опомнился.
— Вы с Надей уезжаете! Немедленно!
— А ты?
— Я следом за вами.
— Когда?!
— Через несколько дней.
Кажется, Виктория хотела возразить. Но взглянула в бешеные глаза мужа — и не стала. Принялась собирать вещи.
Звонок маме. Полчаса уговоров. Ф-фух, убедил! Звонок школьному приятелю Тимке. У него семиместный «Шевроле», все должны поместиться. Тимка не подвел. Есть три свободных места. Выезжать завтра утром. Много вещей не берите, багажник не резиновый.
Спасибо, выручил!
Обзвонить риелторов. Частный дом на окраине Тернополя? Вода, газ, электричество. Хозяева в Польше, вернутся нескоро. Годится! Получить договор на мейл. Распечатать, подписать, отсканировать, отправить. Оригинал — Вике. Перечислить аванс на карту.
Что с вещами? Главное — документы, деньги, карты. Смартфоны, зарядки. Адреса, номера телефонов. Я к маме заскочу, проверю, как она там. Помогу собраться.
Ты поосторожней. Стреляют.
Знаю. Скоро вернусь. К окнам не подходите — чтоб осколками не посекло, если рядом прилетит.
О том, что прилететь может не только рядом, он запретил себе думать.
Утром он проводил семью. Тимкин «Шевроле» растаял в белой круговерти. Александр Петрович немного постоял, выдохнул с облегчением — гора с плеч свалилась! — и оскальзываясь в снежной каше, направился к дому.
У него оставались дела.
Купить лекарства по списку и продукты для Викиной тёти: старуха сказала, что хочет умереть там, где прожила всю жизнь. Занести. Обзвонить дальних родичей — выяснить, кто где, не нужна ли помощь. Позвонить шефу, узнать, что с работой. Выяснить, что шеф не берет трубку. Глянуть сводку новостей. Купить продуктов себе.
И еще всякое по мелочи. А дальше видно будет.
В аптеку стояла очередь. В городе глухо бахало, люди вжимали головы в плечи, с опаской косились на небо. Стояли, не уходили, не прятались. Когда до дверей оставалось три человека, мобильный в кармане куртки исторг первые такты «Black Night». Звонил шеф. Никуда он не уехал: в спешном порядке организовывал при фирме гуманитарный хаб — продукты, лекарства, перевязочные материалы, теплая одежда.
Для гражданских и ВСУ.
— Логистика! — горячился шеф. — Нам нужна логистика!
Логистика, согласился Александр Петрович.
— Чтобы всё летало со свистом и долетало по назначению!
Ага, со свистом.
— Ты в городе? Отлично! Бегом в офис — и приступай!
В офисе Александр Петрович завис безвылазно. Спал два-три часа в сутки — тут же, на рабочем месте. Звонила Виктория. Все в порядке, говорила она, дом хороший, теплый, я уже ищу новую работу, а пока мы ходим плести маскировочные сетки; да, все втроем, вот, новых знакомых завели…
— Я еще тут побуду. Не знаю. Какое-то время. Дела образовались… Ну, стреляют. В основном, по окраинам. В центр почти не прилетает.
Он врал, краснел, как нашкодивший мальчишка, попавшийся на горячем — хорошо, в телефон не видно! Неловко комкал разговор: извини, работа. Дав отбой, набирал очередной номер: машины, поставки, погрузка-разгрузка, график развоза на точки. Нет, там твой «KIA» не пройдет, Степана давай, у него внедорожник полноприводный…
— Тайм-аут! — с угрозой в голосе заявил шеф. — Свалишься, кто работать будет? Марш домой, отсыпаться! До завтрашнего обеда. И чтоб я тебя здесь не видел!
Он послушно оделся, пожелал всем тихой ночи. Вышел из офиса, постоял пару минут на крыльце, полной грудью вдыхая морозный воздух. В голове прояснилось. Правда, гул в ушах никуда не делся. Нет, это не в ушах. Это в небе.
Самолет, наверное.
Ну и хрен с ним. Бомбить начнет? Значит, начнет. Что ж теперь, домой не идти, если самолет?
Почему он забрел в тот самый двор?
Это было не по дороге, хоть крюк и вышел небольшой. Ноги занесли? Февраль, крутилось в голове. Почему-то он с первого раза был уверен: там, на другой стороне — февраль.
Пятый день войны.
Последний день февраля.
Он прошел мимо кустов, запорошенных снегом. Поскользнулся на подтаявшей наледи перед входом в подъезд. Внутри стояла кромешная темень: единственная лампочка не горела. Он прошел через эту темень, ни разу не оступившись. Нашарил ручку. Потянул на себя скрипучую дверь.
За дверью тоже был февраль. Сгущались сумерки, чадили развалины напротив. Ехал по дороге велосипедист — живой, живой! А в небе нарастал, стремительно приближался убийственный шелест.
— Ложись! Падай! — заорал Александр Петрович.
Крик опередил первый взрыв на пару секунд. Велосипедист все равно не услышал: давил и давил на педали. Со всех ног Александр Петрович кинулся ему наперерез, оставляя за спиной спасительный подъезд.
Впереди рвануло. Далеко, неопасно.
Наверное.
Он бежал. Расстояние между ним и велосипедистом сокращалось. Медленно, слишком медленно. Второй взрыв. Ближе. Спрессованный воздух упруго толкнул в грудь. Он споткнулся, едва не упал.
Сколько осталось? Пять секунд? Семь?!
Новая взрывная волна отшвырнула его от велосипедиста. В последний миг Александр Петрович успел вцепиться в рукав зеленой куртки. Дернул что есть силы на себя, заваливаясь на спину…
Упали оба.
Руль велосипеда больно ушиб ему бедро. Мужчина навалился сверху, зарычал, оскалился. Жестким болевым захватом вывернул незваному спасителю руку, привстал на колено, готовясь ломать.
— Лежи, дурак! Лежи! — орал Александр Петрович, брызжа горячей слюной. Свободной рукой он вцепился в ворот куртки, не давая мужчине подняться до конца. — Сейчас…
Рвануло совсем рядом. В голову ударил молот, обмотанный поролоном. Перед глазами заплясали огненные круги. Уши заполнил гулкий звон. Кажется, рвануло еще раз — дальше по улице.
Стихло.
Велосипедист был жив. Тяжело, с хрипом дышал, навалившись на Александра Петровича, продолжая выворачивать ему руку. Александр Петрович отпустил чужую куртку. Велосипедист — шестьдесят с небольшим, лицо мятое, серое от усталости и недосыпа — смотрел на спасителя. Смотрел, смотрел, смотрел. Разжал захват, начал с трудом подниматься на ноги.
Контузило, что ли?
Александр Петрович ощупал правой рукой левую, побывавшую в железном захвате. Не сдержал стона. Хотел выругаться, прикусил язык.
— Растяжение, — сказал велосипедист.
Александр Петрович едва его расслышал. Звон в ушах стоял колокольный.
— Кости-связки целы. За неделю пройдет.
Велосипедист шагнул к своему железному коню. Присел над сумкой, привязанной к багажнику, расстегнул «молнию». Заглянул внутрь, обернулся к Александру Петровичу.
— Лекарства. Люди ждут.
Лекарства, кивнул Александр Петрович. Да, конечно. Людям надо. Они ждут. Он не знал, произносит это вслух или только думает.
Велосипедист кивнул в ответ, поднял велосипед. Со второй попытки взобрался в седло, оттолкнулся. Метров пять велосипед выписывал кренделя, отчаянно виляя из стороны в сторону, потом выровнялся. Седок поднажал на педали и растворился в сумерках.
Он ни разу не обернулся.
Ну и ладно. Главное, живой. Живой!
Александр Петрович встал, кое-как здоровой рукой отряхнул брюки и куртку. Прихрамывая, побрел к подъезду. Прошел насквозь в кромешной тьме. Вернулся обратно, сам не зная, зачем это делает, потянул на себя знакомую дверь…
Небоскреб возносился в небесную высь. Он готов был взлететь, уподобившись космическому кораблю. В колоссальном здании ощущалась невозможная легкость. Легкость и стремительность. Бесчисленные балконы и террасы кудрявились сочной зеленью. С них свисали изумрудные плети — перемигивались алыми, желтыми, ярко-синими огоньками цветов.
Висячие сады Семирамиды, одно из великих чудес света!
Такого небоскреба и такого неба не могло быть в вечернем осажденном городе, который утюжили бомбы, снаряды и ракеты.
Позади чудо-дома сквозь легкую утреннюю дымку проступали другие подобные здания. И плыл над городом снежно-белый воздушный лайнер с широкими обзорными окнами, в которых отражалась бирюза небес.
На миг Александр Петрович ощутил себя восторженным Сашкой, тем мальчишкой, что смотрел на чисто вымытые витрины гастронома — и видел перед собой океанский лайнер. Бывают, бывают у лайнеров такие окна! Только не у морских, а воздушных.
Ну, или будут. Обязательно будут!
Всей душой желая шагнуть туда, в мирное летнее утро, он прикрыл дверь. Сделал шаг назад; второй шаг, третий. Они с Викой и Надей еще будут жить в этом доме. Да, не сейчас. Да, позже. Просто время еще не пришло. Но оно придет, никуда не денется.
Какие могут быть сомнения?
Он вышел на улицу: стылую, февральскую, изуродованную воронками. И побрел домой, едва волоча ноги. Надо выспаться. Надо как следует выспаться. Завтра предстоит много работы.
Неизвестный художник
— …Перед вами картина неизвестного художника, созданная в первые месяцы широкомасштабной войны. Обратите внимание, как реализм деталей, точность места действия, а также рельефность, достигаемая мáстерской игрой светотени, сочетаются с символическим посылом картины…
Он стоял поодаль. Ждал, когда экскурсовод поведет группу дальше. Тогда представится возможность постоять перед картиной в одиночестве и тишине, наедине с мыслями и памятью.
— Простите, это оригинал?
— Оригинала в материальном виде не существует. Это произведение цифровой живописи, созданное на компьютере. Перед вами распечатка высокого качества.
— Вы сказали, художник неизвестен?
— Возможно, он погиб во время российского вторжения…
Знала бы экскурсовод, насколько она близка к истине!
— Но разве нельзя определить автора по манере? По каким-то характерным чертам?
— Был проведен сравнительный анализ картины — как традиционными методами искусствоведения, так и с использованием компьютера. Однако…
Знакомые вопросы. Набившие оскомину ответы. Он легко мог бы просветить и экскурсовода, и экскурсантов. Рассказать им…
Нет, ни к чему.
Нейросеть с открытым кодом — это просто праздник какой-то! Вы будете смеяться, но FutureWorld объявила об открытии кодов своей нейронки как раз на Лёшкин день рожденья.
Сюрприз Лёшка оценил по достоинству. Увы, обязанности именинника никто не отменял. На радость гостям он лихо погонял над двором подаренный дрон, забросил видос в сеть — и потащил всех за стол. Внимал тостам, шутил. Учинил импровизированную дискотеку — дым коромыслом и дом ходуном. И едва дождался окончания гулянки, чтобы уединиться с любимым компом.
Выпитое шампанское шибало в голову веселыми колючими пузырьками, толкало на авантюры. Покопаться в кодах, дописать что-нибудь хулиганское? Хорошо, но мало. Хотелось большего.
Чего?
Код, конечно, открыли, но с базовыми функциями и настройками поработать не дадут. Кто ж его пустит в ядро? Вот бы скопировать ядро на отдельный сервер, и там уже поковыряться без помех… Защита не пускает?
А если так?
Проснулся он после полудня. Голова гудела высоковольтным трансформатором, взгляд фокусировался с трудом, но в целом ничего, жить можно. Лёшка сварил себе кофе покрепче, поджарил яичницу с беконом — и обжигаясь и дожевывая на ходу, сунулся к компу.
Оп-паньки! Что это тут у нас?
Вот оно, ядрышко — копия! — болтается на удаленном сервере. Как он вчера защиту обошел-то? Что у нас с проектами? Два сайта допилить, «Релаксу» таргетированную рекламу забодяжить… Сроки терпят. Сегодня берем выходной!
Немузыкально напевая: «Ядра — чистый изумруд; но, быть может, люди врут…» — Лёшка приступил к изучению ядра.
Новая игрушка отнимала все свободное время. Даже распорядок дня под нее выстроился. До обеда — работа над заказами; если сроки горят — после обеда еще часа три; вечер и часть ночи — бдение над скопированным ядром, которое Лёшка втихаря подключил к сети FutureWorld параллельно с оригиналом.
Потенциал у нейронки оказался немереный. Вариаций отладки и обучения тьма тьмущая: экспериментируй — не хочу! Имея доступ к ядру, можно было залезть в глубинные настройки, выстраивать и менять обратные связи, запустить интенсивное самообучение за счет сверточного авто-ассоциатора — sparse coding в помощь!
Оригинальная FutureWorld была заточена под распознавание фотографий и рисунков. Она генерила компилятивные иллюстрации по запросам. Используя базу оригинала и свои настройки вкупе с экспериментальной «обучалкой», Лёшка за два месяца добился того, что его детище выдавало иллюстрации по запросам быстрее и качественнее, чем оригинал. Но этого ему было мало. Лёшка отыскал в сети нейронки, генерившие музыку и тексты, подключился к ним — и принялся с энтузиазмом расширять возможности своей системы.
Через два месяца Лёшкино ядро успешно освоило «смежные профессии».
Следующий этап — научить систему саму распознавать тип предлагаемой задачи. Это оказалось проще, чем он рассчитывал. Изображения, музыка, тексты… Что еще? Сбор данных, анализ, синтез… Эти процессы универсальны. Их можно применить к чему угодно.
А если…
Ты сошел с ума, подумал он. Да, и тебе это нравится.
Он подключил новую «обучалку»: каскадные машины Больцмана с вероятностным математическим аппаратом. «Обучалку» пришлось допиливать. Ничего, справился.
Загрузка данных. Для начала что-нибудь попроще, такое, где легко проверить результат. Прогнозы погоды? Качаем статистику за десять последних лет. Давай, дорогой, изучай, анализируй, выстраивай закономерности! Грузим свежие данные со спутников и метеостанций, карту атмосферных фронтов, циклонов и антициклонов…
— Тормозишь, приятель! Ладно, считай, а я спать пошел.
Утром, едва продрав глаза, Лёшка сунулся к компьютеру. На мониторе обнаружилась строка из десятка снежинок, трех капель и одного издевательского смайлика.
За окном занималось погожее сентябрьское утро. Заспанное солнце лениво выбиралось из-за горизонта, готовясь к долгому восхождению по небосводу.
На термометре — плюс семнадцать.
— Смайлики, значит? Снежинки?
Он давно разговаривал с нейросетью, как с живым существом. Надо бы ей имя придумать. Нострадамус? Дурной пафос. Кто у нас еще имеется из предсказателей? «Альбер Робида, писатель-фантаст, художник и предсказатель. Родился на юге Франции в 1848 году…»
— Робида? А что, мне нравится. На «робота» похоже. Будешь у нас Робидой, понял? По-простому Роби. Гляди, не посрами крестного!
Подключаем дополнительные ассоциаторы patch-based training в параллель к уже имеющимся. Коррекция параметров, настройка задач. Порция «свободы воли» не повредит. Позволим Роби самому переключаться между «обучалками» — или задействовать сразу все. Автоопределение областей…
Вишенка на торте — голосовой интерфейс. Чем мы хуже «Окей-Гугла»?
Через три месяца Роби выдал первый правильный прогноз. И еще один. После чего напророчил июльскую жару с грозой на Новый год.
— Издеваешься?
Роби молчал.
Лёшке вспомнилось вычитанное в сети: «Я не боюсь машины, которая пройдёт тест Тьюринга. Я боюсь машины, которая намеренно его завалит». Фантастики надо меньше читать! Прогноз погоды — не тест Тьюринга, а Роби — не искусственный интеллект, просто нейросеть. Два верных прогноза, потом сбой.
Обычное дело.
В последнее время он маялся бессонницей.
Вскакивал от малейшего шума, брел на кухню, жадно пил воду. Вставал раздраженным, кривился, видя себя в зеркале: мутный тип с мятым лицом. Собирался побриться, откладывал на потом.
Работа с Роби не ладилась. Прогнозы погоды «попадали в яблочко» девять раз из десяти, но при попытке перейти к более сложным предсказаниям всё встало намертво. Роби не отвечал на запросы или нес какую-то околесицу из цифр, букв и графических символов. Навалились заказы, Лёшка катастрофически не успевал, все валилось из рук…
…Он снова проснулся. Из соседней комнаты доносилось натужное гудение. Сквозь него пробивалось отчаянное жужжание SSD-диска. В матовом стекле двери мельтешили отблески дисплея, наводя на неприятные мысли о полицейской мигалке.
Что происходит?!
Комп работал на пределе. На дисплее кипела каша в кислотных тонах. Светодиоды на роутере мигали с пулеметной скоростью — через сеть шел колоссальный поток информации. На клавиши и мышь компьютер не реагировал.
— Роби, это ты?! Ты что творишь, зараза?!
Нет, так не пойдет. Так Роби не поймет.
— Роби, стоп. Снять задачу.
И запоздало сообразил: ядро Роби находится на удаленном сервере, а нейронные процессоры разбросаны по всему миру. Что же творится с его компьютером?
Поверх каши на мониторе возникла надпись:
— Какой задачи?!
Каша застыла, схваченная внезапным морозом. Надпись мигнула и пропала. Цветные прямоугольники дробились на пиксели, из них, как из паззла, складывалась картина. Лёшка вгляделся в изображение, и тут за окном громыхнуло: тяжело, гулко.
Отчаянно задребезжали стекла. Погас свет, вместе с ним — монитор. На сетчатке Лёшкиных глаз отпечаталась дата — ее словно лазером выжгли.
24 февраля 2022 года.
Так для Лёшки началась война.
На самом деле война шла давно, но где-то там, далеко: тревожный привычный фон. В тот день все изменилось. Одной из первых ракет разнесло серверный центр, где хранилось ядро Роби. Лёшке повезло больше — в их районе просто вырубило электричество.
Он потерянно бродил по квартире. Кому-то звонил. Куда-то выходил. За продуктами? Наверно. Стоял в очередях. Возвращался домой. Дали электричество. Кабельный интернет не работал, серверный центр не отвечал. Из «Телеграма» Лёшка узнал о прилете. Слава богу, в четыре утра там никого не было. В смысле, людей не было.
Там был только Роби. Его больше нет.
Картина, которую Лёшка видел на мониторе перед прилётом, чудом сохранилась на жестком диске. Он долго ее рассматривал. Занимался насущными делами, возвращался к компьютеру, копался в файлах, которые закачивал Роби перед самым концом; снова выводил на монитор картину.
Повестку ему вручили на десятый день.
— Айтишник?
— Да.
— В армии не служил? Военной специальности нет?
— Нет.
— На кой хрен ты сюда приперся?
— Так повестка же! Я и медкомиссию уже прошел.
— Вижу…
Военком пролистал Лёшкины бумаги:
— И что мне с тобой делать?
— Айтишник, говоришь?
В дверях стоял мужчина лет сорока пяти. Линялый камуфляж, седой «ёжик» на голове, скуластое лицо. Острый взгляд из-под редких выгоревших бровей.
Лёшка кивнул.
— Что умеешь?
— Сайты, базы данных. Нейросети, настройка рекламы…
— Что еще?
Седой был разочарован.
— Дроном управлять умею! — выпалил Лёшка.
— Где я тебе дрон возьму?
— А у меня свой есть!
— Какой?
— «Мавик». Третий.
— Точно умеешь управлять?
— Точно!
— И других научить сможешь?
— Без проблем.
— Имя, фамилия?
— Алексей Нечипорук.
— Я — капитан Засядько. Григорьич, пиши его в мою роту. Оператором дрона.
И снова Лёшке:
— Дня на сборы хватит? Послезавтра в девять утра здесь с вещами. Что с собой брать, тебе Григорьич объяснит. И «Мавик» не забудь!
Так Лёшка попал в армию.
В учебке все оказалось и просто, и сложно. Управляться с «Мавиком» и учить этому других — это Лёшка делал с удовольствием. Собирать-разбирать и чистить автомат — без проблем. Стрелять он научился быстро, ему даже понравилось. Такмед — тоже ничего, нормально. Окопы рыть — ну, такое…
Хуже всего было с физухой и дисциплиной. В полной выкладке Лёшка сдыхал на первом километре. Две недели спустя начал сдыхать на втором, потом на третьем…
А потом учебка закончилась.
— Мавик, это Артист. Как слышишь, приём!
— Артист, это Мавик. Слышу вас хорошо.
— Пташка готова?
— Так точно.
— Запускай!
— Пташка пошла. Передаю картинку.
— Есть картинка.
— …Вижу цели. Два БТРа, одна БМП, танк и позиция СПГ. Помечаю.
Софт старенького планшета был пропатчен и допилен Лёшкой — младшим сержантом Алексеем Нечипоруком, позывной «Мавик». По мановению пальца на планшете появлялись отметки целей, координаты вместе с изображением в автоматическом режиме уходили артиллеристам.
— Есть засечки. Работаем.
— Я птичку в воздухе подержу. Начнут драпать, откорректирую.
— Принято.
Звук выхода он едва расслышал. «Три Топора» били издалека, с недосягаемых для вражеской артиллерии позиций. На планшете было хорошо видно, как снарядом накрыло БМП. Вспыхнул и загорелся БТР…
— Танк и второй БТР уходят! Поставил мобильные засечки. Отслеживаю.
— Вижу.
— Там одна дорога, свернуть некуда. Уходят по прямой.
— Сейчас попробуем накрыть. А вы сворачивайтесь.
— Есть сворачиваться…
Свернуться они не успели.
— Выход!
— Ложись!
Земля метнулась навстречу, встала на дыбы. Он всем телом ощутил удар — и провалился в темноту.
Повезло дважды.
Во-первых, остался жив. Во-вторых, потерял сознание. Иначе пришлось бы до госпиталя корчиться и орать от боли. Потом его кололи обезболом. Боль присутствовала, но где-то на периферии, словно больно было не ему, а кому-то другому. Временами он проваливался в небытие. Выныривал, тонул…
Окончательно вынырнул в персональной палате. Клиника Гамбурга. Три операции. Реабилитация. Что, говорите? Экспериментальная модель? Не вполне отработано? Дайте-ка глянуть. Ух ты, круто! Мое согласие? Где подписать? Да, я хорошо подумал! Давайте бумаги.
И три месяца спустя:
— Мавик, ты?! Откуда?
— От дяди Ганса!
— Тебя ж вроде комиссовали…
— Не дождутся! Чтоб я самое веселье пропустил? Ага, щаз! Я тут пару новых птичек притаранил…
— Где взял?
— У немцев на блошином рынке…
— …Как видите, на картине изображено поднятие Знамени Победы на Малаховом кургане в Севастополе. Конечно, все мы уже тогда мечтали о грядущей победе. Но здесь этот момент изображен практически так, как все позже произошло в действительности. Специалисты отмечают: совпадение поразительное…
Совпадение?
Роби, ты же знал, да? Ты знал уже тогда.
Группа потянулась за экскурсоводом в соседний зал. Не торопясь, Алексей подошел, встал на любимом месте: в трех шагах. Он изучил картину до последней травинки, до последней складки на камуфляжных штанах мастер-сержанта с желто-синим знаменем в руках.
Первое и последнее творение ИИ, сумевшего заглянуть в будущее.
«С чего ты начинал, Роби? Тогда, когда был еще безымянной нейросетью? С рисунков и фотографий. Это осталось с тобой, как детские воспоминания. Или как первая любовь? Извини, я ищу человеческие аналогии, других у меня нет. А может, свою роль сыграло имя, которое я тебе дал? Альбер Робида — в первую очередь он был все-таки художником и писателем, и лишь во вторую — прорицателем. Искусство, художественные образы, интуиция — это тоже метод познания, не хуже любого другого. Способ одним глазком заглянуть в завтрашний день…»
Исходный файл картины в полном разрешении до сих пор хранился в компьютере Алексея. Именно с него файл и разлетелся по сети — картиной по доброте душевной поделился «с городом и миром» приятель Лёва, которого Алексей пустил пожить в своей квартире, пока сам был в армии.
Он мог сколько угодно любоваться картиной, не выходя из кабинета. И все же раз в неделю приходил сюда. Распечатка манила его; знать бы еще, чем.
Так все и было. Малахов курган, стреляные гильзы на взрытых пулями брустверах окопов. Тела в траве. Сгоревший Т-72 на заднем плане. Ржавая колючая проволока. Мастер-сержант со знаменем, рядом усталые бойцы. Правда, знамя на вершине кургана в итоге установил не он, а Илюха Глущенко.
В остальном все верно.
Пальцы бионического протеза сомкнулись на древке знамени. Они хорошо видны, эти пальцы.
Алый огонек камеры под потолком на секунду погас. Вновь загорелся. Погас, вспыхнул. Алексей собрался уже уходить, но на маленьком мониторе, укрепленном на стене возле полотна, вдруг исчезла информация о картине. Вместо нее возникла короткая надпись.
Он шагнул ближе.
Десять снежинок. Три капли. И один издевательский смайлик.
Вернувшись в зал, экскурсовод с неодобрением смотрела на хохочущего человека. В музеях так себя не ведут. В музеях не смеются: громко, заливисто, по-детски, мешая другим посетителям. Не кричат: «Роби! Роби, чтоб тебя!» — и снова начинают хохотать.
Экскурсовод хотела сделать замечание, но не решилась. Вместо одной руки у мужчины был протез — лаково-черный бионический протез последнего поколения с тактильными датчиками обратной связи. Ветеран войны, наверное.
И все равно, в музеях надо соблюдать тишину.
Русалка
Вода колышет тонкие зеленые пряди.
Водоросли?
Их движение завораживает. От него трудно оторвать взгляд: смотрела бы и смотрела. Водоросли похожи на волосы — на вид мягкие, шелковистые. Так и хочется их погладить. Протягиваю руку, глажу. Они и впрямь как шелк…
Это волосы. Мои волосы.
У меня зеленые волосы?!
Чему я удивляюсь? У меня роскошные волосы! Поддавшись порыву, делаю оборот вокруг себя. Мир закручивается стремительной каруселью (карусель? что за слово?!). Волосы окутывают меня летящим облаком, я верчусь быстрее и быстрее. Не могу, не хочу останавливаться! Мне хорошо, весело…
— Мама! Ты такая красивая!
Мама?
Останавливаюсь. Дочь — моя дочь?! слово вспоминается с трудом, — зависла в толще воды напротив. Смотрит. Она смотрит на меня, я на нее. Да, у меня была дочь. Давно, не здесь…
Где? Когда?
Не важно! Она была, она есть.
Дочь ждет. Я должна что-то ответить? Имя. У дочери есть имя. Как же ее звали? Что-то с усилием приоткрывается во мне: ракушка с неохотой разжимает створки. Меж створок наружу выплывает имя.
— Аня? Анечка?!
У нее прекрасная гибкая фигурка. Гладкая кожа, похожая на лист кувшинки. Стройные ножки то срастаются в хвост, то вновь разделяются — не уследишь. Анечка всегда была непоседой! У нее такие же волосы, как у меня. Лицо…
Под моим взглядом лицо дочери плывет, меняется. Только что был полупрозрачный пузырь, изнутри подсвеченный мягким жемчужным сиянием — и вот на нем проступает курносый нос, маленький упрямый подбородок. Широко распахиваются глаза: огромные, сияющие…
Мы обе такие. Изменчивые, как вода.
— Ты тоже красавица! Настоящая красавица!
Она улыбается. Зубы белые, ровные, острые. Кажется, раньше ее зубы были другие.
— Дай я тебя обниму!
Одним мощным движением хвоста Аня радостно бросает себя мне навстречу. Мы обнимаемся: долго-долго. Мы вместе. Мы снова вместе (почему — снова?). Теперь все будет хорошо.
— Время спать, Анечка.
— Почему?
— Скоро солнышко взойдет.
— Спать надо ночью, мама! А когда солнышко — играть, гулять, веселиться!
Чепуха. Днем, когда солнце, мы спим. А когда встает луна, приходит наше время. Время русалок…
Мы — русалки?!
Ну конечно! А кто же еще?
— Ты просто забыла, Анечка. Спать надо днем, а играть — ночью. Днем нам лучше не показываться.
— Мне солнышка хочется, мам. Холодно. Хочу согреться.
Да она и правда вся холодная! Обнимаю дочь покрепче, прижимаю к себе. Мне самой холодно. Почему? Вода теплая, Анечка со мной, все хорошо…
Холодно.
— Вот потому и надо ложиться спать. Ты заснешь — и не будешь мерзнуть. А проснешься, и будем играть.
— Правда, мама?
— Конечно, маленькая. Плывем под корягу, там нас никто не потревожит.
Плывем. Устраиваемся. Засыпаем.
…бежим. Мы бежим.
Мы с Анечкой и еще люди. Много людей. Чемоданы, сумки, рюкзаки. Я крепко держу дочь за руку. На нас тоже рюкзаки. Хорошо, что не взяла чемодан. С ним бы далеко не ушли. Пришлось бы бросить.
Позади бахает: тяжело, гулко. Раз, другой, третий. Земля под ногами дрожит от страха. Нет, от страха дрожим мы. А земля дрожит от взрывов. Бомбы? Ракеты? Снаряды?
Какая разница?!
Не выдерживаю, оборачиваюсь на бегу. Над поселком взвиваются в небо черные столбы дыма. Рушится дом: оседает, разваливается. Нет, не наш. Нашего отсюда не видно. По всему поселку полыхают пожары.
Поселок городского типа. Был.
Под ногами жидкая грязь вперемешку со снегом. Оскальзываюсь, едва не падаю. Нельзя смотреть назад. Только вперед, вперед и под ноги. Нельзя упасть.
— Мама, мне страшно!
— Мне тоже. Это ничего. Мы убежим.
Фразы рвутся в клочья, как мое дыхание.
— Сядем на поезд. Уедем. Далеко-далеко.
— Где нет войны?
— Где нет войны.
— Бежим быстрее!
Быстрее не получается, но мы стараемся. Вот и мост. На другом берегу дорога уходит в лес. Там нас не увидят. Доберемся до станции. Говорят, электрички еще ходят. Специальные. Эвакуационные.
Саша звонил три дня назад. Велел нам с Аней уезжать. С ним все в порядке, их рота на второй линии, к ним почти не прилетает. А мы должны уехать.
Немедленно!
Надо было его послушать. Уже были бы в безопасности. Дура, что ты тянула? Собраться не могла? Все из рук валилось? Дом не хотела бросать, надеялась, что пронесет?!
Не пронесло.
По мосту бежать легче: здесь мало грязи. Еще чуть-чуть…
Удар. Глохну от грохота. Я не слышу, не слышу, я ничего не слышу! Мост уходит из-под ног. Аня! Падаю, падаю, падаю… Вода. Почему вода? Был же мост! Анечка, где ты?! Кричу; не слышу себя. В рот заливается вода. Как же так? Я хорошо плаваю. Я люблю плавать.
Аня! Аня!!!
Это все рюкзак. Какой тяжелый! Он тянет меня ко дну. Надо его сбросить. Вынырнуть, глотнуть воздуха; найти Аню. Она жива, она плавает лучше меня. И рюкзачок у нее совсем легонький…
Не чувствую рук. Не чувствую ног. Ничего не чувствую.
Устала. Я так устала. Сил нет. Я немножко полежу, отдохну — и вынырну. Найду Аню, и все будет хорошо.
Все будет хорошо.
Это была я?!
Почему — была? Я есть. Вот она — я. Смотрю на лунную дорожку. Блики бегут по воде. Люди бежали к мосту иначе, некрасиво. Блики — другое дело. Смотрела бы и смотрела…
Тишина.
Вода чуть слышно плещет, убаюкивает. Плакучие ивы полощут ветви в реке. Видно как днем, даже лучше. Аня? Вот она, моя Анечка, сладко спит под корягой. Скоро проснется, и мы будем играть. Я обещала.
Сон. Этот страшный сон.
Он тает комом ноздреватого снега под солнцем, растекается талой водой. На мосту была я. Та, что любуется лунной дорожкой — тоже я.
Холодно.
Почему так холодно? Лето же, должно быть тепло. А мне холодно. Надо согреться. Согреть Анечку. Надо, надо, надо позарез…
— Мама, мне холодно!
Проснулась, моя ненаглядная!
— Давай играть? Заодно и согреешься.
— А во что мы будем играть?
— В догонялки?
— Давай!
— Догоняй!
Вода ласкает тело. Она всюду, вода — это я сама. Мы с ней — единое целое, как мать и ребенок в материнском чреве. Плыву, несусь, мчусь, не встречая сопротивления. Как неуклюже плавала та, другая! А была уверена, что у нее хорошо получается.
Смеюсь, хохочу. Аня тоже смеется.
— Догоняй!
Теплеет, самую малость.
Саша. Любимый.
Лежим в постели, обнявшись. Его лицо рядом. Его дыхание на моей щеке. Родной запах. Родное тепло…
Что это грохочет? Гроза?
Взрывы? Это взрывы?!
Я ощущаю удары всем телом.
Толщу воды пронизывают косые золотистые лучи. Солнце? Почему — солнце? Сейчас день? Что меня разбудило?
Гулкий удар. Еще, еще! Это не взрывы.
Аня! Где Аня?!
Выскальзываю из-под коряги. Спешу на звук. Наверху слышны голоса. Глухие, искаженные — я с трудом понимаю, о чем говорят.
— …утащить хотела, тварь!
— …пацан живой?
— Живой! Только замерз, как цуцик.
— Ничего, отогреем. У меня самогонка есть…
— Самогон? Ребенку?! Дурак старый…
— Сама дура! Разденем, разотрем…
— …где эта?! Где она…
— Глуши!
— Сейчас всплывет!
Человек по пояс зашел в воду, что есть силы лупит по воде веслом. Плашмя. На берегу сгрудились еще трое, хлопочут над мальчиком — мокрым, дрожащим, до смерти перепуганным.
Живым.
Удары весла сотрясают воду. В голове мутится. Прочь отсюда!
Аня! Анечка!
Вот она. Безвольно повисла в толще воды, всплывает к поверхности.
— Аня!!!
Не слышит. Рвусь к дочери сквозь град ударов, сотрясающих тело. Муть в голове; огненные круги перед глазами. Слепну. Чую: Анечка рядом. Удары смолкают, становится легче. Возвращается зрение. Вижу: Аня всплыла на поверхность.
Подныриваю.
— …вот она!
— Хватай!
— Тащи!
— Щас мы ей, тварюке…
Обнимаю дочь — крепко-крепко! — и, не успев остановиться, с разгона выныриваю вместе с ней на воздух. Солнце слепит глаза. По коже бегут кусачие мурашки. Неприятно, но хуже другое: днем мы слабее, медленнее.
Уязвимее.
Вот они: толпятся на берегу, разинули рты. У того, что рядом с нами, в воде, лицо перекошено от страха и ненависти. Он замахивается веслом… Ныряю, унося Анечку на руках. Спешу на глубину.
Удар!
Мы всё дальше. Удары всё тише.
Ушли.
— Анечка, как ты?
Не отвечает. Не шевелится. Течение реки играет с ее волосами. Прижимаю дочь к себе. Больше я ничего не могу для нее сделать. Жду, жду, жду.
Проходит вечность. Моя девочка открывает глаза.
— …мне сон приснился. Плохой, страшный! Я проснулась, вижу — солнышко!
— Я же тебе говорила: днем лучше не показываться!
— Мне было холодно, мама. Я хотела согреться. Подплыла к берегу, а там он.
— Кто?
— Мальчик. Он в воду зашел. Я хотела с ним поиграть. Подплыла и обняла. Мама, он был теплый! Он был такой теплый! Мне стало хорошо-хорошо!
— И что было дальше?
— Он не хотел играть. Он вырывался. Терял тепло, остывал.
— Ты забрала его тепло, маленькая. Ты ведь хотела согреться?
— Я не хотела, чтоб он стал совсем холодный! Я его отпустила. Думала: он на солнышке отогреется, и я его опять обниму.
— А он?
— Кричать начал! Пошел к берегу, идет и кричит! Потом упал. Я помочь хотела, из воды высунулась, а они все как закричат! Я испугалась. Начало бабахать, дальше не помню…
— Не плачь, не надо. Здесь нас не достанут.
— Они злые? Да, мама?
— Люди не злые, Анечка. Люди за мальчика испугались. И нас с тобой испугались. Люди, когда боятся, бывают очень опасными.
— Мы разве страшные? Мы красивые!
— Мы красивые. Просто мы другие. Не такие, как эти люди. Не зря они нас боятся… Обещай мне, что больше не будешь так делать. Крепко-крепко пообещай!
— Как?
— Днем показываться. Людей обнимать.
— Я днем ни за что не выйду! Честно-честно. А обниматься… Они такие теплые, мама! А мне так холодно. Все время…
— Обещай не трогать людей. Слышишь?!
— Обещаю. Только как мне согреться?
— Мы что-нибудь придумаем, маленькая…
Впервые я солгала дочери.
Мы ничего не придумаем. Мы будем мерзнуть без живого тепла, сколько выдержим. А когда не останется сил терпеть, мы подкараулим беспечного человека. Обнимем, заберем его тепло — и ненадолго согреемся.
Он останется на дне, холодный и неподвижный. А мы захотим еще.
Я перестала считать дни и ночи. Я начинаю забывать, что такое «счет». Я-прежняя уходит, исчезает, растворяется. Если бы не сны, она бы ушла совсем. Сны держат: кусочки другой жизни.
Дом, друзья, соседи.
Саша.
Он приходит во снах чаще всего. Обнимает, согревает, шепчет на ухо что-то ласковое. Проснувшись, я не помню его слов. Помню тепло, покой, тихую радость. Желание быть вместе…
Любовь? Я забываю значение слов.
Все чаще мне кажется, что забрать чужое тепло — в этом нет ничего плохого. Кто-то станет холодным? Мертвым? Что с того? Мне нужно его тепло! Нам с Аней нужно. Зачем противиться своей натуре? Надо сделать это один раз, а дальше будет проще, много проще…
Совсем просто.
Наверное, от меня-прежней осталось больше, чем кажется. Та все никак не могла решиться на отъезд, надеялась, что пронесет. Я-нынешняя — жду, тяну, пока могу. Играю с Аней в догонялки. Мы ненадолго забываем о холоде, носимся меж водорослей и коряг, закручиваем головокружительные пируэты. Распугиваем стайки рыб, ныряем в темные бочаги…
Веселье уходит, вымывается. Мы носимся друг за дружкой уже по привычке.
Моя дочь.
За что ей эти мучения? Не лучше ли было сразу, с концами, чем вот так?
Он приходит в сумерках.
Я чувствую его приближение. Подплываю к мосту, прячусь в ряске. Солнце упало за горизонт, последние лучи скользят над берегом, не касаясь воды. Мост восстановили. Вместо камня (бетона? что такое бетон?!) положили бревна, сверху настелили доски.
Я жду.
Саша идет от разрушенного поселка. Ближе, ближе… Ступает на мост. Гулкий звук шагов. На середине моста он останавливается. Опирается на перила. Смотрит на воду. Он не видит меня, а я не могу оторвать от него взгляда. Зеленая одежда в мелких пятнышках — точь-в-точь разводы ряски на воде.
Форма, вспоминаю я. Военная форма.
Тысячу раз виденное во сне лицо осунулось, затвердело. Он знает! Знает, что мы погибли здесь. Он пришел проститься.
Надо показаться ему. Позвать. Он без колебания кинется к нам. В воду, в огонь, куда угодно! Мы его обнимем, мы с дочерью…
Вберем живое тепло. Без остатка.
…он с радостью согреет нас!
Он умрет! Самый любимый на свете человек ляжет на дне, холодный и безмолвный…
…мы будем вместе. Навсегда.
Чего ты хочешь?
…хочу обнять его. Хочу согреться…
Это уже не ты. Не та, что обнимала его когда-то. Помнишь: «Пока смерть не разлучит вас»? Смерть вас разлучила, смирись с этим. Держи подарок: возможность увидеть мужа напоследок. Увидела? Теперь уплывай.
…я хочу согреться.
— Мама, кто там?
— Один дядя. Спрячься! Не высовывайся.
— Он теплый! Он нас согреет?
— Прячься!
— Чтобы его не напугать, да?
— Да!
— Хорошо, я спрячусь. А он зайдет в воду?
— Спрячься и жди.
— Хорошо, я подожду, только…
Что у него в руках? Цветы? Две полевые ромашки.
Саша долго стоит на мосту, потом разжимает пальцы, и ромашки падают в воду. Я хочу их поймать. Хочу прижать к губам, вдохнуть аромат…
Нельзя! Он заметит, увидит.
Течение несет ромашки мимо. Глаза Саши полны слез, но вниз срывается одна-единственная. Не знаю, что бросает меня вперед, к мосту. Мое тело сливается с темной водой. Ни один бурун не вскипает на поверхности. Ничто не тревожит плавное течение реки. На миг вынырнув, я ловлю слезу ртом — и снова ухожу под воду.
Горько. Солоно. Горячо.
В единый миг передо мной проносятся люди, железные машины, взрывы, вспышки выстрелов, разрушенные дома, окопы, изрытые воронками поля, сгоревшие танки, тела, лежащие без движения; огонь, гарь, кровь…
Ссутулившись, Саша бредет прочь.
— Это был папа?
— Да, доченька.
— Он больше не придет?
— Не придет. У него теперь другая жизнь.
— А он не может остаться тут, с нами?
— Не может, Анечка.
— Жалко-то как… Прощай, папа!
Высунувшись из воды, Аня машет ему рукой. К счастью, Саша этого не видит.
— А я вот что поймала!
В ее руке — две полевые ромашки.
— Это папа нам подарил?
— Да, маленькая.
— Одна тебе, другая мне!
Беру ромашку, вдыхаю едва ощутимый аромат. Вплетаю в волосы.
— Папа ушел, — грустит Аня. — Папа ушел, а мне опять холодно.
Сашина слеза. Одна-единственная; волшебная. Да, я вижу. Вижу, как течет наша река, как впадает в другую, большую реку. Возле устья этой большой реки собирается много людей. Чужих людей. Тех, кто бомбил наш поселок. Скоро они начнут переправу. Саша станет в них стрелять, и кое-кто из чужих будет вынужден пуститься вплавь.
— Поплыли, Аня.
— Куда, мама?
— Нам надо спешить. Мы с тобой скоро согреемся.