Картина Черного человека

«Артефакт&Детектив»!

— Птичкина! — послышался из кабинета голос шефа. — Зайди ко мне!

Светка и Ленка переглянулись и дружно фыркнули, потом уставились на меня в ожидании, надо думать, что я как-нибудь проявлюсь, отреагирую на эти слова. Ну, не на ту напали, я без труда сохранила на лице каменное выражение и встала из-за своего стола. И уже тогда посмотрела на них сверху.

Дело в том, что во мне росту метр восемьдесят, так что взгляд мой произвел на этих двух куриц должное впечатление, хотя смотрела я просто так, не надувала щеки и не выкатывала грозно глаза, вообще не делала никаких гримас.

Девицы притихли, а Светка даже заерзала на стуле.

Я выпрямила спину, подняла голову и строевым шагом проследовала в кабинет шефа.

Кабинет — это громко сказано, на самом деле это был просто отгороженный стеклянной стенкой кусок общего помещения фирмы. Шеф у нас считает, что все должно быть прозрачно, ему, мол, нечего скрывать от общественности и от сотрудников. На самом деле он боится, что какая-нибудь сотрудница, рассердившись на его хамство, обвинит его в домогательствах.

Скажу сразу, мечтать нашему шефу не вредно, поскольку ни одной мало-мальски нормальной женщине от пятнадцати до семидесяти пяти лет не придет в голову никакой мысли на этот счет. Да это себя не уважать нужно, чтобы обвинить этого типа в домогательствах; от людей, что называется, стыдно будет…

Это Петровна так говорит, я от нее всяких словечек нахваталась. Но о ней после.

Значит, в кабинете у шефа помещаются только письменный стол, узкий стеллаж, где ничего нужного не лежит, а так, всякая ерунда, его кресло и один стул для посетителей. И стул этот в данный момент был занят Сан Ванычем.

Увидев меня, он посмурнел лицом и даже скривил его на сторону, как будто это не лицо, а карнавальная маска, которая плохо держится, так что мне захотелось двинуть его как следует сбоку, чтобы лицо встало на место.

Но, разумеется, я не стала этого делать, рукой не шевельнула и бровью не повела.

Сан Ваныч числится в нашей фирме заместителем директора, на самом деле он нечто вроде завхоза, хотя, не дай бог, ему об этом сказать. По словам ребят, в работе он не соображает нисколько, а вот за хозяйством худо-бедно следит. И обожает всякие общественные дела, сам говорит, что ему бы родиться лет на двадцать пораньше, он бы тогда до председателя профкома дослужился.

Мы все только плечами пожимаем — понятия не имеем, кто такой председатель профкома. А когда я дома рассказала про это Петровне, то она долго меня просвещала.

Оказалось, что председатель профкома при советской власти был едва ли не главнее директора, потому что через него шли все бесплатные путевки в санатории и дома отдыха, и в очередь на квартиру он мог записать не в конец, а в начало, и в детский садик. Поэтому все с ним старались дружить. Ну, нашему Сан Ванычу такое, конечно, не светит, времена не те.

Мы с ним терпеть не можем друг друга, потому что… потому что я вообще не люблю людей, за редким исключением, правда. А он просто противный мужик, с этим все женщины в нашей фирме согласны. Мужчины тоже.

Кстати, по совету Петровны я стала звать его Шурой из бухгалтерии. Петровна сказала, что был такой старый фильм, там эта Шура была такая же общественница, только фамилию артистки она забыла. Она вообще все забывает.

Значит, единственный стул в кабинете шефа был занят Сан Ванычем, и он и не подумал мне его уступить. Впрочем, другого я от него и не ждала. Наоборот, так даже лучше. Теперь шефу пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на меня.

— Птичкина… — начал он, — то есть… это… — под моим пристальным взглядом он слегка смутился. — В общем, сейчас поедешь вот с Сан Ванычем в одно место… тут…

— На Петроградскую, — подсказал Сан Ваныч, — тут недалеко.

«И что я там потеряла?» — Разумеется, эти слова я не сказала вслух, а подумала.

Но шеф, как ни странно, понял.

— Поможешь ему с картиной! — он повысил было голос, но оглянулся на дверь и моргнул мне, чтобы я закрыла ее плотнее.

— Подарок Лисицыной! — полушепотом объяснил шеф.

Ну, про юбилей нашего главбуха Анны Павловны я знала, готовилось невиданное торжество, и все сотрудники приглашены уже были в ресторан в следующую субботу. И шеф даже выделил на это дело какие-то деньги. А подарок поручили Сан Ванычу, то есть он, как обычно, сам вызвался. Долго мотался по магазинам и наконец нашел картину. И теперь нужно было ее забрать и привезти незаметно сюда, чтобы Анна Павловна не обрадовалась раньше времени.

— Уразумела? — раздраженно закончил шеф.

— Про картину — да, но для чего я-то нужна? — я пожала плечами. — Или это полотно размером с «Последний день Помпеи»? Тогда мы и вдвоем не справимся.

— Не умничай! — тут же влез Сан Ваныч. — Картина ценная, покараулишь ее в машине, пока я по делам пойду.

Вот нашел себе сторожа! Я хотела посоветовать ему, чтобы завел собаку, но тогда он обязательно скажет, что одна собака в офисе уже есть, потому что отлаиваться я умею лучше всякой овчарки. Так что я благоразумно промолчала.

Вот вы спросите, почему шеф подрядил меня? Да потому, что в этом гадюшнике, по недоразумению считающимся фирмой, я исполняю должность младшего менеджера. А почему же я терплю такую скучную работу, да еще и с маленькой зарплатой? Это важный вопрос, но о нем потом.

А сейчас я взяла куртку и пошла к выходу, заглянув по дороге к Вике. Он увлеченно стучал по клавиатуре своего компьютера и даже не обернулся.

Все в порядке.

Пробок, как ни странно, не было, и мы довольно быстро приехали на Петроградскую сторону, в ту ее непарадную часть, которая расположена неподалеку от зоопарка. Там и улица называется Зверинской, и жителям этой Зверинской улицы каждую ночь слышно рычание львов, как будто они живут не в Петербурге, а в Африке. Впрочем, есть ли сейчас львы в зоопарке, я не в курсе, была там пару раз давным-давно, нас с Викой его мама водила. Но про Вику потом, потому что долгий рассказ получится.

На этой Зверинской улице, чуть в стороне от зоопарка, и располагался тот пункт выдачи интернет-покупок, где нам нужно было получить свой подарок.

Мы поднялись по узкой лесенке, причем Сан Ваныч еще ворчал, какая она крутая и без перил, так что зимой, небось, сколько людей на ней сломали конечности. Я помалкивала, потому что с этим типом лучше не вступать ни в какие разговоры.

Говорила уже, что я не очень люблю людей, за некоторым исключением, конечно. Так что стараюсь поменьше с людьми общаться. Но поскольку человек все же животное общественное (не моя мысль, кто-то из великих сказал), то волей-неволей это делать приходится. Так что мой метод заключается в следующем:

— не заводить разговор первой;

— отвечать только на те вопросы, которые обращены непосредственно ко мне лично;

— не отвечать ни на какие выпады, смешки и хихиканья за спиной, то есть не показывать виду, что меня это как-то задевает. Хотя меня редко что-то может задеть, хорошую школу прошла в детстве.

Но о детстве-то уж точно потом.

Итак, Сан Ваныч назвал номер заказа, и озабоченная девушка вынесла из задней комнаты картину, плотно обмотанную упаковочной пленкой. Она сверила номер на этикетке с тем, который назвал Сан Ваныч, и выдала нам эту мумию картины. Сан Ваныч передал картину мне и расписался на квитанции. Тут же сняли деньги с карточки, его телефон хрюкнул, и девушка согласно кивнула.

— Что стоишь, неси! — бросил мне Сан Ваныч, не отрываясь от телефона.

— А проверять мы не будем? — спросила я, прежде чем выйти из офиса доставки.

— А чего ее проверять? — нахмурился Сан Ваныч. — Видно же, что картина!

— Так, может, не та, которую вы заказывали…

Тут он на меня взглянул так, как будто я сморозила какую-то несусветную глупость.

— Пойдем уже, Птичкина! — бросил мне он, но тут же опасливо замолк, потому что я встала на месте и, надо думать, так на него посмотрела, что в глазах у него отразился самый настоящий страх.

Не то чтобы он боялся меня лично, нет, он испугался за картину, подумав, что я вполне могла бы в данный момент надеть ее ему на голову. А что, если с размаху, то и пленку прорвать можно, да и саму картину тоже. И что тогда дарить Анне Павловне? Да и денег общественных жалко.

Дело в том, что фамилия моя Невеличкина. Ну да, такая уж досталась при рождении. Мне при рождении много чего досталось ужасного, так что фамилия — это не самое плохое. Но при наличии роста в сто восемьдесят сантиметров, сорокового размера обуви и лошадиной, как выражается Петровна, физиономии, фамилия моя вызывает у окружающих неизменные улыбки. А я не люблю, когда надо мной смеются, все детство провела в таком состоянии. И хотя, как уже говорилось, меня теперь мало что трогает, но просто, как говорится в одном старом анекдоте: в армии должна быть дисциплина.

В офисе все уже привыкли: подумаешь, фамилия как фамилия, но тут начальник оказался на высоте своего обычного хамства, то есть упорно делал вид, что путает мою фамилию и называет Птичкиной. Ну, птичка-невеличка, похоже…

Коллективу такая шутка очень понравилась, но… как опять-таки говорит Петровна: «Что можно царю, то нельзя поросенку». То есть шефу я, конечно, тоже выскажу все, что о нем думаю, но только в самый последний день, перед тем как уволюсь.

Но пока увольнение не планируется из-за Вики, ему вроде в этой фирме нравится. Ну и ладно.

Но это не значит, что остальным такое разрешено. Была уже парочка случаев… Светке Линевой за такое я облила отчет чернилами для принтера, а одному парню из компьютерного отдела выкрутила ухо так, что им неделю можно было освещать дорогу в полной темноте.

Так что Сан Ваныч не зря испугался. И даже опасливо пробормотал неразборчивые извинения, на что я милостиво кивнула. В конце концов, мне на него наплевать.

Тогда он снизошел до объяснений по поводу картины — не потому, что захотел меня просветить, а просто из любви с умным видом поговорить на отвлеченные темы:

— Ты же видишь, как она запакована. Это ее полчаса распаковывать надо да потом снова запаковывать… У тебя, может, много лишнего времени, а у меня еще дел полно!

Я в ответ на эти оправдания только фыркнула.

Мы спустились по той же лестнице, и Сан Ваныч велел мне вместе с картиной расположиться на заднем сиденье. Что я и сделала, обхватив картину, чтобы она не упала на пол.

Машина тронулась, и я спросила вопреки самой же установленным правилам:

— А что хоть за картина-то? Что на ней нарисовано?

— Пейзаж, — лаконично отозвался Сан Ваныч. И решил уточнить, подумал, должно быть, что я не знаю это слово: — Вроде как «три медведя», только без медведей.

Ну, пейзаж так пейзаж. Небось речка какая-нибудь да лес, что-то в духе Шишкина или Левитана.

И спрашивается, на фига нашей Анне Павловне такая картина? Тетка она крепкая, бухгалтерию свою держит железной рукой, все у нее в полном порядке, и, насколько я знаю, никакой живописью она совершенно не интересуется.

И вообще, искусство и наша Анна Павловна ну никак не сочетаются. В кино и театры она не ходит, на выставки тоже, да если честно, даже девчонки, что сидят с ней в одной комнате, понятия не имеют, чем она увлекается в нерабочее, так сказать, время. Так что с какого перепуга Сан Ваныч решил, что ей нужна картина, я в толк не возьму.

Ну, мне, в общем, нет до этого никакого дела, мой номер шестнадцатый… это опять-таки Петровна так говорит.

Не буду утомлять вас описанием обратной дороги, но, когда мы приехали в офис фирмы, Сан Ваныч повел себя как секретный агент: велел мне отвлекать Анну Павловну разговорами, пока он незаметно пронесет мимо нее подарок.

Дело в том, что наша Анна Павловна обладает уникальным, почти сверхъестественным свойством — когда бы ты ни пришел в офис, ты непременно встретишь ее в коридоре. Как будто она там весь день караулит. Когда она работает — непонятно, но, как уже говорила, в бухгалтерии у нее полный порядок.

Ну и случилось — я столкнулась с ней нос к носу и завела бессмысленный и бессвязный разговор о том, какая в этом году необыкновенно теплая осень.

Анна Павловна смотрела на меня с удивлением и пыталась прервать разговор и уйти, но я ее чуть не силой удерживала, пока Сан Ваныч с картиной не прокрался за ее спиной.

Выглядел он при этом очень смешно, шел на цыпочках, маленькими шажками, втянув голову в плечи, так что мне стоило большого труда не расхохотаться.

На этом мои взаимоотношения с этой картиной прервались до самого дня юбилея, а именно до ближайшей субботы.

В предыдущие два дня не произошло в нашем офисе ничего интересного, поскольку дамский коллектив был занят исключительно обсуждением туалетов. Кто-то прикупил по этому случаю новые туфли, кто-то — платье, а Светка Линева отхватила дорогущую сумку (с большой скидкой, разумеется).

Я, как вы понимаете, в обсуждениях не участвовала, потому что… потому что мне неинтересно. Из одежды я предпочитаю джинсы, из обуви — кроссовки, в них комфортно.

Но в ресторан все же в джинсах не пойдешь (я бы могла, но мама Вики в свое время объяснила мне, что это неуважение к человеку, который меня пригласил).

Так что поскольку Анна Павловна ничего мне плохого не сделала и даже ни разу не назвала меня Птичкиной, то я подумала и надела в ресторан платье. И туфли, без каблуков, разумеется.

Ну да, есть у меня парочка самых обычных платьев, одно я прячу в квартире Вики, потому что у меня дома иногда такое творится… но об этом после.

Короче, в субботу мы всем дружным (ха-ха) коллективом отправились в ресторан. Девицы, само собой, разоделись, и даже мужчины пришли в костюмах. Сан Ваныч тоже, но было такое чувство, что свой костюм он надевал последний раз на похороны собственной тещи. Хотя, кажется, он вообще не женат…

На юбилярше Анне Павловне Лисицыной было платье…

Вообще-то само платье было бы и ничего, но видно, что она чувствует себя в нем не очень-то комфортно. Да еще в салоне сделали ей такой визаж, что лицо ее сильно напоминало раскрашенного покойника. Девицы, конечно, тут же принялись по этому поводу злословить, хихикать и перешептываться, в чем я участия не принимала. Говорила уже, что не люблю пустой болтовни. И к тому же Анна Павловна ничего мне плохого не сделала, так что зачем зря над человеком насмехаться.

Из посторонних в ресторане были сын Анны Павловны, еще парочка теток, чем-то неуловимо похожих на нее, подружки, значит, остальных я не запомнила.

Все расселись и хотели уже приступить к трапезе, но Сан Ваныч позвенел ножом по бокалу, требуя всеобщего внимания, встал и завел длинную речь о том, какая Анна Павловна незаменимая, и как много пользы принесла нашей фирме, и прочее бла-бла-бла. В общем-то это должен был сказать шеф, но он в это время спокойно ел. И даже вина себе налил.

Все хотели наконец поесть и выпить и с нетерпением ждали конца речи.

Наконец Сан Ваныч подошел к этому концу и торжественно объявил, что руководство фирмы, зная, что Анна Павловна любит искусство и отличается безупречным вкусом, дарит ей произведение этого самого искусства…

В этом месте я услышала тихое сдержанное фырканье, и даже некоторые мужчины наклонили головы, чтобы скрыть улыбки. Анне Павловне же из-за визажа плохо удавалась мимика, поэтому на лице ее ничего не отразилось.

Тут снова мне пришлось выступить в роли ассистента: я принесла ту самую картину (она была, слава богу, распакована и закрыта тканью), поставила ее на стол перед юбиляршей. Тут все тот же Сан Ваныч, любитель театральных эффектов, сдернул ткань, чтобы Анна Павловна могла наконец увидеть подарок…

Он, должно быть, рассчитывал на эффект, но не на такой.

Анна Павловна взглянула на картину, чуть прищурив глаза. Ах да, она же была без очков, так что сделала шаг вперед и наклонилась, чтобы рассмотреть картину получше. А рассмотрев, ахнула, покачнулась и трясущейся рукой схватилась за сердце.

Лицо ее резко побледнело, это было видно даже под слоями тонального крема, глаза чуть не выкатились из орбит, губы задрожали, ноги подкосились, и она упала лицом на стол. Тот самый небольшой столик, на котором стояла картина.

От такого толчка картина упала на пол. Анна Павловна застыла в странной позе — лицом на столе, а сама на полу сидит. Одна туфля свалилась, и стала видна петля на колготках.

Все наши повскакали с мест и заахали. И кое-кто рванулся к Анне Павловне, чтобы помочь.

Я была к ней ближе всех, поэтому подскочила, приподняла ее голову, чтобы легче было дышать, наклонилась поближе…

И тут Анна Павловна едва слышно проговорила:

— Фиолетово…

— Что?! — переспросила я удивленно.

— Фиолетово… висит… ноги, ноги… Ой!

И больше она уже ничего не сказала, только захрипела и вообще замолкла.

Я все еще придерживала ее голову, но она вдруг стала гораздо тяжелее, и я каким-то шестым чувством поняла, что Анна Павловна умерла. Вот не спрашивайте почему, но поняла — и все.

— Сделайте же что-нибудь! — крикнула я Сан Ванычу, который с обалделым видом стоял рядом.

— Что сделать? — пролепетал он.

— Ну, вы же всегда знаете, что нужно делать!

Тут он наконец пришел в себя, схватил телефон и начал звонить в «Скорую».

— Погуляли! — проговорил наш водитель Рома.

Он умеет высказаться лаконично, главное, своевременно.

Дальше у меня случился какой-то провал памяти. Точнее, я воспринимала происходящее как будто сквозь толстое стекло.

Приехали какие-то люди в белом, осмотрели Анну Павловну, констатировали смерть. Я вроде как видела и слышала все это и даже отвечала на какие-то вопросы, но не воспринимала по-настоящему. Официанты бегали, девицы визжали, шеф ругался неприличными словами, мужчины выбегали курить — в общем, в ресторане был самый настоящий сумасшедший дом.

Я находилась в центре событий, но ничего не воспринимала, все они обтекали меня, как волны обтекают скалу в море.

Вдруг, уже под конец, я опомнилась — вспомнила про Вику и бросилась его искать.

Он был в порядке: стоял в углу перед большим аквариумом и следил за плавающими там рыбами. Народ потихоньку расходился — что тут делать-то теперь…

Я хотела уже увести Вику из ресторана, но тут ко мне подошел Сан Ваныч и сказал:

— Ты… это… картину забери.

Я его сперва не поняла:

— Что? Какую картину?

— Ну как — какую? Которую мы ей… покойнице подарили. Все же общественная собственность.

— А почему я? — вскинулась я.

— Потому что ты на машине, — отрубил он, — а мне еще труповозку ждать. А когда она еще приедет. Звонил им — сказали, теперь спешить некуда. И эти, со «Скорой», ее не взяли, у нас, говорят, еще пять вызовов, живых спасать надо!

Ну да, всегда я оказываюсь крайней… Но, с другой стороны, Сан Ванычу тоже не позавидуешь.

Я хотела ему это сказать, но Сан Ваныч уже исчез. А ко мне подошел ужасно недовольный менеджер ресторана с картиной в руках, завернутой в какое-то серое полотно, и протянул мне:

— Вот, возьмите, ваш начальник сказал, что вам можно отдать. Нам она только мешает.

Я выругалась про себя, обхватила одной рукой картину, другой взяла за локоть Вику и выкатилась из ресторана.

Вы, может быть, думаете, что у меня своя машина? Ох, если бы это было так, я бы в этом гадюшнике не работала! Нет, машина принадлежит маме Вики, он сам водить не может, поэтому я получила права и вожу машину по доверенности.

Вику я довезла до его дома и сдала с рук на руки его маме, она пыталась расспрашивать, как все прошло, но, взглянув на меня, поняла, что лучше с этим подождать. Вот за что уважаю эту женщину, так за то, что она всегда умеет вовремя остановиться. Впрочем, не только за это, но об остальном после.

Распрощавшись, я — с картиной под мышкой — пошла к себе, благо дома наши совсем рядом.

Поднялась, открыла дверь своим ключом.

В коридоре, конечно, меня поджидала Петровна.

Она с любопытством уставилась на картину и спросила:

— А это что у тебя, Алешка?

Не помню, говорила ли я, что полное мое имя Алевтина, как это вышло, потом объясню, некоторые люди, с которыми я в относительно хороших отношениях, зовут Алей, а Петровна — Алешей, ну да, мужским именем. Но я привыкла.

— Картина, — отмахнулась я.

Петровна по своему обыкновению продекламировала подходящий к случаю детский стишок:

— Дама сдавала в багаж

Диван, чемодан, саквояж,

Картину, корзину, картонку…

Про собачонку она говорить не стала, вместо этого продолжила расспросы:

— А что еще за картина? Откуда?

— Это чужое, с работы! Ничего не трогай! — ответила я и прислонила картину лицевой стороной к стене.

И отправилась в туалет — давно уже туда стремилась. В ресторане такой дурдом, что никак не успеть было.

Из туалета я услышала какой-то странный звук, будто кто-то уронил на пол мешок картошки.

В удивлении я вышла, вернулась в прихожую…

И увидела на полу Петровну.

Она лежала с закрытыми глазами и, кажется, не дышала. Однако, приглядевшись, я увидела, что правая рука старухи едва заметно подрагивает.

У меня случилось то, что французы называют дежавю — показалось, что я это уже видела. Ну да, только что в ресторане на моих глазах умерла Анна Павловна, и вот теперь Петровна…

Две смерти в один день — это уже перебор!

Я опустилась рядом с Петровной на колени, похлопала ее по щекам и проговорила:

— Петровна, миленькая, не умирай!

Не скажу, что я к ней питаю какие-то особенно нежные чувства, но знаю ее с детства и как-то привыкла к ее незаметному, непритязательному существованию, к тому, что она всегда рядом со своей нарастающей деменцией.

К счастью, глаза старухи открылись, правда, выражение в них было какое-то дикое. В ее глазах был страх, да что там страх, в них был запредельный ужас. Она что-то зашептала.

Я пригнулась ближе и с трудом разобрала:

— Робин-Бобин-Барабек

Скушал сорок человек…

— Петровна, ну что ты несешь? — проговорила я, радуясь тому, что она вроде жива. — Что с тобой? Ты можешь встать?

Но ждать от нее осмысленного ответа не приходилось. Вместо этого она проговорила немного громче и отчетливее:

— Людоеда людоед

Приглашает на обед…

— Да что ты такое несешь? — Я всерьез испугалась.

А она вместо ответа приподняла левую руку и показала на что-то у меня за спиной.

И снова в ее взгляде и в самом жесте едва шевельнувшейся руки был дикий ужас.

Я повернулась, посмотрела, на что она показывает… и увидела картину.

Я точно помню, что поставила ее лицом к стене, видно, Петровна из любопытства повернула картину. Говорила уже, что Петровна для своих лет не в меру шустрая и любопытна, как сорока.

Только сейчас я как следует рассмотрела эту чертову картину.

Картина как картина — пейзаж, как и говорил Сан Ваныч.

Честно говоря, этот пейзаж не очень мне понравился, мрачный какой-то, депрессивный. На картине был изображен густой лес, старые темные деревья окружали небольшое озерцо с темной торфяной водой. И больше ничего — ни людей, ни животных, птицы какой-нибудь на ветке сосны и то не было.

И тут до меня дошло, что Анна Павловна умерла, взглянув на эту картину, и вот сейчас Петровна… вроде она не умерла, но ей явно очень плохо!

Да что такого в этой картине?

Я снова взглянула на нее, прислушалась к себе — нет, ничего особенного я не почувствовала.

Ну, мрачная картина, безрадостная, но, чтобы от ее вида прийти в такой ужас, от которого можно потерять сознание и даже умереть… нет, этого я не могла представить.

Петровна тем временем снова отключилась, дышала часто и неровно, по ее телу то и дело пробегали судороги.

Я достала телефон и вызвала «Скорую».

И только тогда открылась дверь комнаты матери, и она выползла в прихожую, нечесаная, в старом халате.

— Чего орете ночь-полночь? — набросилась она на меня. — Мне завтра на работу!

Все ясно, когда на работу, она не пьет, потому что там начальник строгий, грозился уволить, если унюхает запах. И никакая мятная резинка не поможет, он по внешнему виду определит, пила мать накануне или нет. Работает мать на продуктовом складе сутками. Завтра ей на смену, поэтому накануне она жутко злая. Но мне ее настроение по фигу, поэтому я просто показала ей на Петровну.

— Что, померла ведьма старая? — мать необычайно оживилась.

— Погоди радоваться, жива она, — сообщила я.

— Ну, это ненадолго! — мать подошла ближе и неприязненно заглянула в лицо Петровне. — Вон едва дышит, наверняка скоро окочурится! А ты куда звонила?

— В «Скорую», конечно, куда же еще?

— Зря! — припечатала мать. — Пока они приедут, она уже помрет, так что еще и обругают нас, что зря вызвали.

И тут же она оглушительно заорала:

— Виталик! Виталик! Иди скорей сюда!

Через некоторое время открылась еще одна дверь, и в прихожей появился Поганец. Это я его так зову, а он меня — Убогой, Уродиной или Умственно отсталой.

Вид у него был как всегда — тщедушный, хилый, бледный, жирные патлы висят вдоль впавших щек, в общем, как говорит все та же Петровна — «отворотясь не наглядеться».

Противно говорить, но это сокровище приходится мне братом, не родным, а единоутробным, то есть по матери.

— Чего тебе? — прохрипел он матери.

С тех пор как у меня окончательно лопнуло терпение и я перестала делать вид, что не реагирую на его мелкие гадости, а объяснила ему с применением физических методов, как нужно себя вести, он упорно меня игнорирует.

— Мне — ничего! — рявкнула мать. — Бабка твоя померла, вот! — и она кивнула на Петровну.

— Еще нет, — охладила я Поганца, потому что он сунулся было к Петровне, — так что отвали пока.

Он вызверился на меня и открыл было рот, чтобы обругать, потому что при матери он меня не очень боится, но тут раздался звонок в дверь, это приехала «Скорая».

Врачей было двое — одна толстая тетка; форма ее была размера не меньше шестидесятого. А при ней молодой совсем парень, стажер, что ли. Или фельдшер.

— Это чего у вас? — спросила тетка, не делая попытки нагнуться. — Что она на полу-то лежит?

— Упала, вот и лежит, — сказала я.

— А с чего упала-то?

— Не знаю, я в туалете была, выхожу, а она тут лежит, — честно ответила я.

— Рома, погляди! — бросила тетка парню.

Он нагнулся и ощупал Петровну довольно профессионально, затем пробормотал что-то на невнятной латыни. Я в это время догадалась принести из кухни табуретку, и тогда врачиха соизволила приступить к осмотру.

— Сколько лет? — спросила она, закончив, а узнав, что восемьдесят семь, замахала руками.

— И куда мы ее повезем? И зачем?

— То есть как зачем? — удивилась я. — А чего вы приехали, если лечить ее не собираетесь?

— Да что лечить-то, когда она отходит уже! — отмахнулась врачиха. — Перенести ее на кровать, да мы подождем, чтобы смерть констатировать. Чтоб два раза не ездить.

Скажу честно, уж на что я человек в этом смысле спокойный и невозмутимый, потому как с детства нагляделась на такое хамство, но тут я не нашлась что сказать.

Положение неожиданно спасла мать, которая начала орать. Вот, казалось бы, только что она радовалась, что Петровна помирает, но у матери моей жутко скандальный характер, она говорит, что это жизнь ее такой сделала. Так или иначе она не может себя сдержать, и в этом случае она завыла, как пароходная сирена.

Обругала всех и пообещала, что будет жаловаться в больницу, в райздрав, в горздрав и почему-то в Главное управление транспорта. Ах да, Петровна же всю жизнь проработала трамвайным кондуктором. Так это когда было-то…

После десяти минут материного оглушительного крика врачиха сдалась, тем более что Рома тихонько сказал ей, что, похоже, у бабули инсульт, а с инсультом ведь ничего непонятно, может, она еще и долго проживет.

Они вызвали водителя с носилками, погрузили Петровну и понесли. Я кинулась было в комнату, чтобы собрать вещи, но врачиха сказала, что возьмет только паспорт и полис, а остальное чтобы я завтра принесла.

— Ничего, — сказала мать, узнав, что везут Петровну в Пятую городскую клиническую больницу, — там они ее быстро уморят. Знаю я эту Пятую истребительную…

Я пошла в нашу с Петровной комнату, прихватив с собой картину. Не то чтобы мне так хотелось иметь ее рядом, но Поганец запросто может изрезать ее ножом или измазать так, что и не отмоешь. А Сан Ваныч с меня спросит.

В комнате я посмотрела на разобранную постель Петровны и покачала головой.

Если бабка помрет, нарушится хрупкое равновесие, которое с некоторых пор установилось в нашей квартире, и мне придется несладко. Хотя, если честно, сладко мне никогда тут и не было.

Все началось именно с этой квартиры. Не совсем так, когда стал актуален вопрос квартиры, мне было уже десять лет, и жила я в далеком маленьком городе в доме барачного типа с бабкой. Бабка была самая настоящая, то есть моя мать приходилась ей родной дочерью, но если вы думаете, что это как-то влияло на ее отношение ко мне, то вы глубоко ошибаетесь.

Если честно, то все началось еще раньше, когда моя мать забеременела от одного такого… в общем, по тем временам он считался богатым человеком. То есть это мать так объяснила бабке уже потом, когда, узнав о ее беременности, тот тип выгнал ее вон, потому что занимал высокое положение в большом городе и развод с женой был ему никак не нужен. Все это известно со слов матери, доказательств никаких нет, так что я не слишком верю.

Мать моя была глупа и упряма и решила родить, а потом принести ему ребенка на порог. Но ждать девять месяцев ей было скучно, поэтому она болталась по всяким злачным местам и встретила там уж такого криминального типа, про которого все знали, что лучше с ним не связываться. У матери же не было особого выбора, потому что тот первый, богатый и влиятельный тип, бросил ее совершенно без денег, а бабка пилила ее постоянно, что кормить не будет даром ни ее, ни ее отродье.

У матери была надежда убедить потом того криминального типа, что он отец ребенка, но, разумеется, ничего не вышло, потому что город у нас маленький, и ее история всем была известна.

Так что криминальный тип послал ее подальше, а она вместо того, чтобы сидеть тихо, пыталась качать права.

Ничего, разумеется, не добилась, только пару раз ее слегка побили его охранники, а потом криминального типа застрелили в одной разборке.

До десяти лет я слушала эту историю от бабки не реже раза в месяц. Точнее, в конце месяца, когда у нас кончались деньги и она начинала причитать и ругать мать последними словами.

Разумеется, было за что, потому что, когда родилась я… В общем, родился урод. Потом врачи пытались поставить диагноз, но в нашем роддоме даже ничего толком не записали в карточку.

В общем, что-то такое у младенца было с лицом, отчего-то оно было все перекошенное и искривленное. «Разрастется», сказали матери и выписали нас поскорее.

Фотографий той поры у меня нет ни одной, да это и к лучшему. Потому что мать выдержала со мной ровно месяц, после чего взяла остаток декретных денег, да и сбежала, оставив меня бабке.

Вы не поверите, но, очевидно, там, наверху, кто-то решил сильно приколоться. Здоровые дети умирают от болезней или несчастных случаев, да просто так, ни с чего. Я же не простужалась, не выпадала из кровати, ни одна злая собака меня не покусала.

Я не выпила ненароком жидкость для чистки унитазов, не свалилась с лестницы, не расшибла голову на льду и не утонула в нашей речке, хотя случаи были. Но не со мной.

Все было нормально, но только не с лицом. На скулах у меня были две большие шишки, отчего глаза казались вылезшими из орбит. Было трудно дышать, очевидно, эти шишки перекрывали дыхательные пути, отчего рот у меня все время был открыт.

Шишки росли вместе со мной, от этого я поздно заговорила, да и получалось плохо, была, по выражению бабки, каша во рту.

Бабка пыталась сдать меня в интернат для детей-инвалидов, но туда брали только полных сирот или отказников. А мать, эта дура, как орала бабка, взяла меня домой, а надо было там сразу писать отказ.

Пробовала бабка оформить мне пенсию, как ребенку-инвалиду, но опять-таки нужно было водить меня по инстанциям, и бабке быстро это надоело.

Так и жили. В садик я, ясное дело, не ходила. А в школу пришлось идти. Причем в самую обычную, дворовую, в нашем городе почти все были такие.

И если до школы я сидела дома в нашей с бабкой комнате или выходила в коридор, который в доме барачного типа был длиннющий, то теперь…

Да, во дворе возле дома, где летом мужики забивали «козла» и бабушки сплетничали на лавочке, меня никто не трогал. Ну, дразнили, конечно, с собой в игру не брали, но я и не очень-то стремилась. А пьяненький дядя Веня из четвертого номера всегда с получки угощал меня конфетами, соседки тоже отдавали кое-что из одежды. И тот же дядя Веня нет-нет да и даст подзатыльника какому-нибудь мальчишке — не трожь убогую!

Но зато школа оказалась довольно далеко от дома, то есть там меня никто не знал, так что я хлебнула полной мерой. Ладно дети, но учителя шарахались от меня, как от чумной. Завуч пыталась добиться, чтобы меня направили в специальную школу для умственно неполноценных детей, но для этого требовались соответствующие документы. Известно же, что без бумажки ты букашка, и так далее.

Это очень доходчиво объяснили завучу бюрократы из РОНО. То есть вопрос опять уперся в инвалидность, но к бабке с этим лучше было не соваться. А что касается недоразвитости, то та же тетка из РОНО сама меня проверила в конце первого класса и нашла, что ребенок вполне себе успевает. Читать я умела, писала хорошо, рисовала даже, в то время как трое моих соучеников вообще не научились ни читать, ни писать. Приехала районный психиатр, долго их проверяла с какими-то тестами, после чего сделала вывод, что вот они-то совершенно нормальные, просто в головах у них нет ничегошеньки, пусто, как в кармане за два дня до получки. То есть это я сейчас так говорю, а она что-то буркнула про чистый белый лист и поскорее уехала. Так что та тетка из РОНО посоветовала махнуть на меня рукой — пускай письменные задания выполняет, раз говорит плохо.

Кстати, логопед пробовала со мной заниматься — ничего у нее не вышло, шишки давили на верхнюю челюсть, так что я шепелявила и бубнила.

Так я переползала из класса в класс, все привыкли, и даже дети перестали дразнить, потому что к десяти годам я здорово выросла и могла уже дать сдачи, если сильно доставали.

И вот когда в начале лета мне исполнилось десять лет, в нашем городе появилась моя мать. До этого она не приезжала ни разу, только присылала какие-то деньги (очень мало и очень редко).

И вот теперь она появилась. И сказала бабке, что забирает меня к себе…

Как потом оказалось, дело было в квартире.

Мать была замужем уже лет семь, жила с мужем, сыном и свекровью в коммунальной квартире. Они занимали две большие комнаты, а в третьей, поменьше, жил одинокий старик. Родственников у него не было, так что квартиру он никому завещать не мог. Старик, по рассказам матери, был склочник и скандалист, сейчас я не очень в это верю, зная ее сволочной характер.

В общем, старик умер, тут-то и началась борьба за его комнату. Мать с мужем подали заявление, но в ЖЭКе были на комнату другие планы. Начальница хотела поселить в этой комнате не то чеченца, не то еще какого восточного человека. Надо думать, она получила от него солидную взятку и теперь держалась твердо.

Тут-то мать и вспомнила обо мне, хотя потом сама признавалась, что кто-то ей посоветовал насчет ребенка-инвалида, у которого имеются права на дополнительные метры.

Мать осмотрела меня и не стала кривиться и ругаться. А сказала, что сойдет, сразу видно, что ребенок — инвалид, так что обязаны комнату им оставить. Но следовало торопиться, так что назавтра мы уже сели на автобус, который шел до вокзала.

Бабка только хлопала глазами от такой скорости и даже не обняла меня на прощание. Впрочем, она никогда так не делала.

И вот мы приехали в Петербург, в эту самую квартиру, где я с тех пор и живу. Мужа матери я не то чтобы не помню, а как-то мы с ним не сталкивались. Он меня просто не замечал. Или делал вид. Да и бывал-то он дома очень редко. Днем работал, а все вечера проводил с мужиками в соседнем дворе, где притулились три гаража. Что характерно, машины у него не было. Но что-то они там делали, был у него свой заработок, потому что всю зарплату он отдавал матери, да и то она его все время пилила, что мало.

Его мамаша, увидев меня, только охнула и перекрестилась. Зато ее внучок, мой единоутробный братик, тут же показал себя во всей красе. Он прыгал вокруг меня на одной ножке и орал что-то про уродов. Он предлагал сдать меня в цирк или в зоопарк, посадить в клетку к обезьянам или приковать в подвале железной цепью, чтобы я не пугала людей. Просто даже удивительно, какая у этого пятилетнего паршивца была богатая фантазия.

В дальнейшем гаденыш показал себя во всей красе, так что я раз и навсегда стала считать его Поганцем, кстати, таким он и оказался, когда повзрослел. А тогда он пользовался своей полной безнаказанностью, я, конечно, могла стереть его в порошок, поскольку, как уже говорилось, к десяти годам здорово выросла и окрепла.

Но пока решила подождать.

Мать только смеялась над выкрутасами Поганца, тогда не выдержала Петровна и хлопнула его по рукам, когда он пытался опрокинуть на меня тарелку с супом.

— Не трожь убогую! — рявкнула она.

Вряд ли она пожалела меня, просто ей надоели его вопли.

Спать мне предстояло в одной комнате с Петровной и с Поганцем. Комната была большая, но вся заставлена мебелью. Пахло там пылью и мышиным пометом. Мыши у нас в квартире были, равно как и тараканы. Клопов не было, Петровна сообщила мне, что клопы с тараканами не уживаются. Прусаки сидели в ванной и на кухне, Петровна сыпала по углам какой-то порошок, но ничего не помогало.

Мыши отчего-то выбрали коридор и нашу комнату. Они вили гнезда в залежах старых газет, которые копились у Петровны за шкафом, так что засыпала я под непрерывное шуршание и писк.

Петровна спала на высокой кровати с медными спинками. Блестящие шишечки по углам давно уже были скручены Поганцем, а может, и его папашей в детстве.

На кровати было два матраса, снизу шел подзор, как Петровна называла широкую полосу серых от пыли кружев (еще моя мать плела, говорила Петровна), затем простыни и самодельное лоскутное одеяло. Пододеяльников Петровна отчего-то не признавала.

Все это прикрыто было обычным турецким покрывалом, которое повидало лучшие времена. И завершалась вся конструкция тремя подушками, аккуратно выложенными пирамидой и накрытыми большой вышитой салфеткой.

Вот салфетки Петровна меняла регулярно, их у нее было множество, и все вышивки красивые и сложные. Остались от матери и от тетки, объясняла она, ух, в деревне раньше кружева плели да вышивали! Зимой делать нечего, а телевизора тогда не было.

Разумеется, все было уже старенькое, выцветшее, застиранное, и Петровна жутко разозлилась на Поганца, когда он порвал одну скатерть, которая вся была вышита сказочными птицами и цветами. Он-то пытался все свалить на меня, но, к чести Петровны, она не поверила, видно, хорошо знала своего внучка.

Он спал на относительно новом кресле-кровати, его купили, когда Поганец вырос из детской кроватки, мне вечером ставили раскладушку на оставшееся свободное место.

Поганец пытался меня пугать ночью, он подкрадывался неслышно и щипал меня сонную или же пытался класть мне на лицо подушку. Как уж говорила, тогда у меня были огромные проблемы с дыханием, я жутко храпела и однажды, задыхаясь, так двинула его ногой, что он заорал как резаный.

Все проснулись, прибежала мать, кинулась утешать Поганца, он наврал, что это я напала на него ночью, тогда мать надавала мне по щекам, причем нарочно била по шишкам, чтобы мне было больнее. От этого я стала задыхаться еще сильнее, и вмешалась Петровна.

Ты что, сказала она, хочешь, чтобы она тут померла? Привезла не понять кого, а теперь еще и забьешь ее до смерти? Мне неприятности не нужны.

Мать опомнилась, сообразив верно, что ей тоже неприятности не нужны, а нужна квартира. Она схватила Поганца на руки и объяснила ему, что нужно потерпеть, что как только отдадут им комнату умершего соседа, она тут же отправит меня обратно к бабке, а возможно, и сдаст в интернат для инвалидов. Потом она унесла его к себе в комнату, и он злорадно смотрел на меня из-за ее плеча и показывал язык.

Как только они ушли, я перестала задыхаться, а Петровна, ворча и проклиная эту семейку, принесла мне воды.

Оказалось, однако, что планам матери не суждено было осуществиться так быстро. Когда она на следующий день потащила меня в жилконтору, над ней там только посмеялись.

Как вы сказали, ребенок-инвалид имеет право на комнату? Оно-то, может, и так, но где этот инвалид? Вот эта девочка? Видим, что не все с ней в порядке, а документы у вас есть? Этак каждый найдет на вокзале урода какого-нибудь и потребует, чтобы ему под это дело квартиру дали? Кем она вам-то приходится? Ах, дочкой? А где же она раньше была?

В общем, начальница буквально размазала мать по стенке, мой внешний вид не произвел на нее никакого впечатления. При своей работе она всякого повидала.

Мать даже не пыталась орать, уразумев, что такое тут не прокатит, и вообще нашла коса на камень. Она дико разозлилась, схватила меня за руку и побежала домой, но по дороге встретила соседку, которая, будучи за что-то зла на начальницу жилконторы, дала матери телефон адвоката по жилищным вопросам.

Адвокат посмотрел на меня, взял денег не так чтобы много и велел матери немедленно собирать документы, а до этого помог составить бумагу, чтобы ушлая начальница не вселила пока никого в комнату. Потом, сказал, будет не выселить, никакие законы не помогут.

Комнату опечатали, а мать потащила меня в участковую поликлинику. Помню, как она долго ругалась в регистратуре, наконец там выдали дополнительный номер, и мы долго сидели в коридоре у кабинета. Мать пыталась прорваться без очереди, но озверелые мамаши заняли круговую оборону.

— А чего ж вы раньше думали? — увидев меня, заорала участковый врач, всплеснув руками. — Ребенку десять лет, она нигде на учете не стоит, а им инвалидность подавай!

Тут мать вспомнила наставления адвоката и упомянула закон. Врач понизила голос и выдала матери длиннющий список врачей и анализов, которые необходимо посетить и сделать. А без этого, сказала сухо, можете ни на что не рассчитывать, правила есть правила. Вопрос будет решать специальная комиссия.

Хорошо, что мать не узнала, что комиссия эта собирается раз в полгода, да и то вряд ли я попала бы на ближайшую, потому что там была длиннющая очередь. А так делать нечего, пришлось таскать меня по врачам, потому что начальница жилконторы никак не могла упустить комнату, иначе пришлось бы ей отдавать взятку назад. А кому такое понравится?

Я потому так хорошо все помню, что меня считали полной идиоткой и говорили при мне обо всем, нисколько не стесняясь. А я все внимательно слушала — и ругань, и телефонные разговоры — и потихоньку разобралась в ситуации.

Итак, мать потащила меня по врачам, и, когда мы пришли к отоларингологу, тут-то все и случилось. Доктор был относительно молодой, но ужасно крупный, мне он казался огромным. Но дети его почему-то нисколько не боялись, потому что обращение его было весьма специфическим.

Низким голосом, ласково гудя, как шмель на солнышке, он задавал мне вопросы, ощупывая при этом лицо на удивление мягкими, теплыми руками. Потом сказал, что, на его взгляд, эти шишки, что у меня на щеках, вполне можно удалить. Раньше нельзя было, а теперь, когда я выросла, то можно попробовать. Но, разумеется, нужно сделать еще кучу разных снимков и обследований.

Когда до меня дошла суть, я не поверила своим ушам. Неужели это возможно? Неужели из меня уберут то, что мешает мне жить? О внешнем виде я тогда не думала, мне просто хотелось дышать и чтобы глаза не вылезали из орбит.

Мать тут же сказала, что не хочет никакой операции, что ей нужно только его заключение, чтобы оформить мне инвалидность. Доктор, надо думать, сразу же все про нее понял, тем более в карточке было написано, что привезли меня в Петербург буквально неделю назад. А до этого ни к каким врачам не обращались, хотя там, в провинции, все же какая-то медицина есть.

Он не стал мать стыдить, а предложил устроить меня в больницу к своему учителю, там, дескать, все обследования сделают бесплатно и качественно, и не надо будет таскаться в поликлинику.

И справку дадут, что ребенок на обследовании, для жилконторы сгодится.

Справка решила дело, и буквально через два дня мать отвезла меня в больницу.

Ух, нагляделась я там на детей! Были такие, как я, были и хуже. Мать меня в больнице не навещала, так что через две недели, когда обследование закончилось, заведующий вызвал мать по телефону и наорал на нее в кабинете, потому что она отказывалась от операции. Уж не знаю, чем он ее пугнул, но подпись ее получил на всех бумагах.

Вечером перед операцией пришел ко мне тот самый доктор из участковой поликлиники, который и замутил всю эту историю. Он сказал, что я молодец и что все будет хорошо, я стану лучше видеть, слышать и говорить и со временем стану красивой.

Красота меня не очень волновала, о чем я и сообщила доктору. Он в ответ погладил меня по голове и ушел. На этом первый, и я считаю, самый плохой этап моей жизни закончился, потому что после операции я очнулась другим человеком.

Сейчас я очнулась от воспоминаний. На часах была половина второго ночи, странно было не слышать легкого похрапывания со стороны кровати Петровны. Кровать была уже не та, с медными спинками, ту мы уже лет десять назад отнесли на помойку, а Петровне я заказала новую кровать из собственных денег. Подарок на день рождения.

Петровна с трудом, но согласилась расстаться со старой кроватью, потому что она жутко скрипела и пружины впивались ей в бок. Никакие матрасы не помогали.

Я решила, что все же пора спать, завтра будет трудный день, нужно к Петровне в больницу наведаться, кроме меня, ведь никто туда не пойдет…

Встала я пораньше, как на работу, но мать уже ушла, у нее смена с восьми. Я наскоро ополоснулась в ванной, а краситься решила у себя в комнате. У Петровны стоит там столик с зеркалом, она называет его трельяж. Столик проеден жучками, зеркало мутное, сколько ни протирай его, и света мало, но я решила комнату надолго не оставлять открытой, Петровны-то сейчас нет.

И, как оказалось, очень правильно сделала, потому что застала в комнате Поганца. Вот неймется ему с утра, небось спереть хочет, что плохо лежит, да и толкнуть по дешевке, чтобы хоть пива купить, если на дозу не хватит.

Денег-то он никаких не найдет, Петровна еще раньше, когда в полном разуме была, показала мне два тайника в комнате. Она хранила там деньги и парочку золотых вещей — свое обручальное кольцо и материны еще сережки. Больше у нее ничего ценного не было.

— Чего тут забыл? — спросила я, радуясь, что успела вовремя.

Поганец разочарованно оглядел комнату, увидел прислоненную к стене картину и пнул ее ногой, проговорив сквозь зубы:

— Ишь, разбросала тут барахло всякое! Не пройти! Снеси живо на помойку или я сам снесу! Натащила в дом всякой дряни, ступить от нее некуда!

— А ну, вали отсюда! Не пройти ему, а ты не ходи! Нечего тебе тут делать! Не смей это трогать!

— А то что?

— Увидишь! — я двинулась на него, сжав кулаки. Он зашипел по-змеиному и юркнул в свою берлогу — ту самую комнату, которую удалось тогда выцарапать матери.

Я покосилась на картину, которая стояла лицом к стене.

Еще и правда выбросит, исключительно из подлости. Или изрежет ножом. А картина не моя, общественная. Сан Ваныч мне выволочку за нее устроит. Так что надо ее прибрать…

Я решила спрятать картину в кладовке, на верхней полке. Поганец маленького роста и там ее не заметит, даже если зачем-нибудь сунется в кладовку. Хотя он туда не сунется, уж там точно ничего нет, чтобы продать, хлам один.

Прежде чем положить картину на полку, я еще раз взглянула на нее. Мне хотелось понять, что же в ней такого страшного, из-за чего Петровна грохнулась в обморок, а Анна Павловна вообще померла…

Я включила в кладовке свет, отстранилась от картины, вгляделась в нее.

И вот ведь что странно — картина с прошлого раза заметно изменилась…

Нет, пейзаж не превратился в натюрморт. Как и прежде, на картине был изображен темный, мрачный лес, окружающий маленькое озерко с торфяной болотной водой. Но теперь на дальней стороне озера появилась покосившаяся избушка с полусгнившим крылечком и подслеповатыми оконцами.

Я точно помнила, что прежде этой избушки не было. Прежде на этой картине не было никаких следов присутствия человека, никакого намека на жилье. И животных никаких не было — ни волка, ни собаки, ни птицы никакой на дереве не сидело. И вдруг избушка…

Как такое возможно?

Но самое главное — у меня было странное и неприятное чувство, что сквозь закопченное окно избушки кто-то смотрит на меня — недобро, подозрительно.

И это еще не все. Мне показалось, что дверь избушки вот-вот откроется, а за этой дверью таится кто-то или что-то страшное, и это вырвется наружу…

Это было так неприятно, что у меня по спине побежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом.

Я торопливо запихнула картину на верхнюю полку, прикрыла ее старым мешком, выключила свет и вышла из кладовки, плотно закрыв за собой дверь.

Я собрала для Петровны кое-какие вещи — смену белья, ночнушку, шерстяные носки — и вышла, заперев дверь нашей с Петровной комнаты. Замок мы поставили не так давно, когда Поганец окончательно сошел с катушек и подсел на наркотики.

На скамейке перед подъездом, как обычно, сидела монументальная старуха. Старуха эта была такой же неотъемлемой и неизменной принадлежностью нашего двора, как, к примеру, Медный всадник или Исаакиевский собор — непременные принадлежности нашего города.

Звали ее Зинаида Васильевна Морозова, но все местные жители называли исключительно Морозихой.

Как-то я увидела репродукцию картины Сурикова «Боярыня Морозова» и поняла, что кличка дворовой старухи основана не только на ее фамилии. Ее мрачный и внушительный вид очень напоминал старую раскольницу с картины. Во всем ее облике чувствовался сильный характер. Хотя, может быть, и скверный.

Морозиха всегда одевалась в черное и опиралась подбородком на крепкую палку с изогнутой ручкой.

Я шла мимо Морозихи, погрузившись в свои мысли.

Вдруг она выбросила вперед свою палку и зацепила меня за локоть крючком рукояти.

Я ойкнула от неожиданности и повернулась к ней.

— Чего не здороваешься? — проговорила та, сверля меня пронзительным взглядом.

— Ох, здравствуйте, Зинаида Васильевна… — отозвалась я, невольно смутившись. — Задумалась…

Я попыталась обойти ее, но старуха так крепко зацепила меня своей клюкой, что мне никак не удавалось высвободиться.

— «Задумалась!» — передразнила меня Морозиха. — А что, правда, что Петровну в больницу увезли?

— Да, правда… вчера ночью, по «Скорой»…

— Последние мы с ней здесь из старых жителей… — прошамкала Морозиха. — Не дай бог, помрет, тогда я одна останусь… А что с ней случилось-то?

— Вроде инсульт… — ответила я, думая, как бы поскорее вырваться на свободу.

— Удар, значит, по-старому… — не унималась старуха. — Иначе кондрашка… Чего это она? Крепкая была, здоровая… жить бы да жить… блокаду же пережила, а кто блокаду пережил — от всякой ерунды не помирает. С чего вдруг ее разбило?

— Ну, не знаю. Я ее на минутку оставила, смотрю — лежит на полу, не шевелится…

— Что, так и не пришла в себя?

— Да потом очнулась, да только ерунду какую-то говорила… стишки про людоедов…

— Про людоедов? — Морозиха отцепила от меня свою клюку, оперлась на нее подбородком и что-то тихо пробормотала.

Я было обрадовалась и хотела пойти прочь, но что-то в лице Морозихи заставило меня задержаться.

— Про людоедов, говоришь? — повторила она. — А ведь Петровну и правда чуть людоеды не схарчили…

— Что?! — я подумала, что ослышалась. — Людоеды, они ведь только в детских страшилках бывают…

— Не только! — Морозиха пристукнула своей клюкой по асфальту. — Петровна тебе, конечно, этого не рассказывала, зачем ребенка пугать. А потом она уж из ума выживать начала, видно, забыла про это. А мне раньше говорила…

Она еще немного помолчала.

Я уже передумала уходить, ее слова зацепили меня крепче палки. Я уселась на лавочку рядом с ней и приготовилась слушать.

— Она ведь в блокаду маленькая была, лет шесть или семь. А в таком возрасте даже в блокаду гулять хочется. Ну, вышла она во двор, играла с камушками, вдруг подходит к ней какой-то мужик и сладким таким голосом говорит:

— Пойдем со мной, девочка! Мужик страшный такой, небритый, глаза кровью налитые. Ну, тогда все были страшные от голода да холода. Нина-то…

— Кто? — переспросила я, не сразу сообразив, что Петровну и правда зовут Ниной.

— Нина растерялась, стоит столбом, а он ближе подходит и снова: «Пойдем со мной, детка, я тебе конфетку дам». А она уже не помнила, что это за конфетки такие. Стоит, молчит, смотрит. А мужик ее уже за руку ухватил, тянет за собой. А в подворотне еще один показался — смотрит, выжидает. Еще страшнее первого. Нина уже было пошла, но тут, на ее счастье, дворничиха появилась, Зухра, татарка. Как подскочила она, как заорала диким голосом: «А ну, валите отсюдова, звери проклятые!» Еще что-то кричала, да не в словах дело, а таким голосом страшным вопила, что эти двое побежали прочь. А Зухра Нину за руку схватила, и домой отвела, и велела во двор одной не выходить. Мать-то у нее лежала уже, встать не могла, через неделю померла. А Нина-то тогда ничего не поняла, даже пожалела, что не дали ей конфетку. А уже потом, лет через двадцать, взрослой уже, замуж вышла, сына родила, да вдруг и вспомнила тот случай, и только тогда до нее дошло, что чуть она не попала к людоедам на прокорм. Вспомнила тех мужиков — какие у них глаза были страшные, не как у людей. И еще — сытые они были, откормленные, это в блокадном-то городе! Тогда она мне про это и рассказала, мы ведь с молодости дружим.

Морозиха немного помолчала и добавила:

— Потом они ей часто снились, людоеды эти — как хватают ее и тащат в свою берлогу…

И правда, я вспомнила, что Петровна иногда просыпалась с криком, за что все на нее сердились… Мать прибежит, ругаться начинает — ребенка пугаешь, дура старая! Ага, ребеночку-то ее к тому времени уж лет пятнадцать минуло. Это я про Поганца, меня она ребенком никогда не считала.

Так вот, оказывается, какие сны Петровну преследовали…

В метро я думала, с чего это меня так разобрало, что я с утра пораньше бегу в больницу. Ладно бы родная бабушка была, хотя насчет родной…

Я вспомнила, как до десяти лет мы жили с ней только вдвоем и как она вечно ругалась на мать, что она не отказалась от меня в роддоме и сетовала, что меня не принимают в интернат…

Да, самое умное было бы про такое забыть. А вот никак не получается…

Сто раз уже говорила, что не очень люблю людей, однако одна только Петровна пару-тройку раз дала подзатыльника Поганцу, когда он уж очень меня доставал. А мать только посмеивалась и сюсюкала со своим сыночком.

Может, вы думаете, что я ревную?

Ой, я вас умоляю! К матери своей я испытываю только презрение, а она меня ненавидит, несмотря на то что комнату тогда, пятнадцать лет назад, все же удалось получить.

Когда я очнулась после операции, то в первый момент ничего не сознавала. Никак не могла прийти в себя, потому что перед глазами было все белое. Потом это белое стало шевелиться и разделилось на три части, и откуда-то издалека послышался женский голос: «Алевтина, Алевтина, очнись, ты меня слышишь?»

Не помню, говорила я или нет, но мать, ожидая меня, хотела девочку назвать сначала Анжелой, потом остановилась на Ангелине, но когда родилась я, то, увидев такое, мать вообще потеряла интерес к именам, а потом сбежала. И регистрировала меня бабка, которая все перепутала и записала меня Алевтиной на свою фамилию.

Алевтина Невеличкина, вот так. Терпеть не могу свое имя, все звали меня Алей. Так что на Алевтину я не отреагировала, тем более что голос был незнакомый.

Три белых пятна зашевелились, кто-то крикнул, что срочно нужно ввести сколько-то кубиков чего-то там, и я ощутила укол в руку. Через некоторое время белые пятна превратились в лица в масках. Кто-то светил мне в глаза, кто-то считал пульс.

— Очнулась? — спросил мужской голос. — Ну, скажи что-нибудь. Или глазами моргни, если понимаешь.

И я стала моргать глазами, потому что говорить не могла. Лица своего я не чувствовала, но доктор объяснил, что это наркоз еще не отошел. А потом будет болеть, но пройдет.

В больнице я провела две недели. Можно было бы выписать и раньше, но мать наотрез отказалась возить меня на перевязки — у нее работа, и в квартире сейчас такая обстановка, что больному ребенку там никак нельзя находиться.

И правда, в мое отсутствие там разгорелась самая настоящая борьба. Начальница ЖЭКа, понукаемая восточным человеком, который руководствовался справедливым принципом: «взяла деньги — сделай, что нужно», — пыталась комнату заграбастать. Но мать по совету того же адвоката запаслась справками из больницы и написала заявление во все возможные инстанции.

Начальница не то чтобы испугалась, но, должно быть, не хотела портить отношения со своим начальством, там уже грозили всевозможными проверками. И вообще при ее работе никакая огласка ей была не нужна. Так что пришлось дать восточному человеку от ворот поворот. Вроде бы и деньги она ему отдала, потому что приходил он скандалить и, видно, пугнул ее сильно.

Все это рассказала потом та самая соседка, что дала матери телефон адвоката по жилищным вопросам, мать на кухне обсуждала это с Петровной, а я вертелась рядом.

Так что, когда меня наконец выписали, комната осталась за нами. Мать развила бешеную деятельность, решив устроить там детскую своему обожаемому сыночку. Никто с ней не спорил — себе дороже встанет. Ее муж, как я уже говорила, вообще все время молчал, только старался поменьше бывать дома.

Но руки у него все же росли из нужного места, что нехотя признавала мать, поэтому комнату отремонтировали и купили Поганцу мебель для детской, тем более что на будущий год ему пора было идти в школу.

Я в это время сама ходила в участковую поликлинику, где мной занимался тот самый доктор с низким голосом и мягкими руками.

Шишки удалили, и они теперь не давили на носовые пазухи, но еще нескоро я начала дышать свободно. И глаза долго не вставали на место. Но потихоньку дело налаживалось, и теперь я не храпела ночами, и по утрам не было такого чувства, что голова заполнена жидким чугуном.

Доктор также определил меня к логопеду, там тоже дело не сразу, но пошло на лад.

Пока мать была занята ремонтом, она не обращала на меня особого внимания. Готовила в доме всегда Петровна, она была еще довольно бодрая. К домашнему хозяйству приспособила она и меня, убедившись, что я не бью посуду и не путаю сахар со стиральным порошком.

В это время очень активизировались мыши, что жили у Петровны за шкафом. Было такое подозрение, что к нашим мышам переехали еще родственники из комнаты покойного старика. Теперь они не только шуршали, но и пищали, и днем бегали по комнате.

И вот, когда Петровна сослепу едва на одну не наступила, она решила завести кота. Принесла уже довольно большого, но не взрослого, и он вроде бы принялся за дело, во всяком случае, мы находили у двери несколько раз останки хвостатых, но Поганец принялся его мучить. Он дергал кота за хвост, пытался подстричь ему усы, связывал ему лапы и так далее. Бедный кот долго терпел, но не выдержал и наконец расцарапал его очень качественно всеми четырьмя лапами.

Ну, что тут было, я уж не буду описывать. Поганец орал, мать тоже орала и потащила его в травмпункт, а мужу своему велела выбросить эту мерзость на улицу, а лучше вообще усыпить.

Кота он из квартиры вынес, но ничего ему плохого не сделал. Кот прижился в гаражах.

Мужики кормили его колбасой, которую приносили на закусь, и кот прекрасно себя чувствовал, сидя рядом с ними на ящиках и внимательно слушая мужские разговоры.

Занятая хлопотами с ремонтом, мать, похоже, забыла о моем существовании. Встречаясь, однако, со мной в коридоре, мать трясла головой, осознав, что вот эта орясина, как она меня называла, приходится ей дочерью, а стало быть, нужно что-то со мной решать.

Теперь, когда квартира была полностью приватизирована, можно было отправить меня снова к бабке в далекий небольшой город. Но не тут-то было.

Та самая начальница ЖЭКа хоть и побежденная, но затаила на мать кучу хамства и прямо сказала, что будет проверять, на месте ли я. А то взяли ребенка из воздуха, получили на него площадь, а потом опять куда-то дели. Нет уж, как только узнает она, что мать меня выписала, мало ей не покажется, никакие адвокаты не помогут.

Так что настал новый период моей жизни — в Петербурге, тем более что та, дальняя бабка, вскоре умерла. Матери позвонили по телефону и сообщили. На похороны она не поехала, вроде бы послала соседкам денег, но не думаю, что много.

Но это было позже, а пока лето прошло, близилось первое сентября, и нужно было определять меня в школу. И так с этими переездами и операциями пропустила я год.

Школа была в соседнем дворе, не взять меня туда не могли по правилам, хотя и пытались, потому что у матери не было каких-то важных документов, и пришлось ей дойти до директора, где поскандалить прилично.

Что-что, а это она умела.

Ругаясь и задавая себе риторический вопрос, за что ей такое наказание, мать купила мне кое-что к школе, а с одеждой помогла Петровна, ее знакомая работала в благотворительной организации при церкви. Кое-что Петровна переделала, укоротила платье, заштопала дыру на куртке и даже связала потом мне шапку и варежки.

Тут я спохватилась, что, углубившись в воспоминания, едва не проехала свою остановку.

Нет, все же правильно, что я решила проведать Петровну, а то ведь эти ее родные родственнички ни за что не пойдут в больницу. А варежки хоть и были ужасно кусачие, но все-таки зиму ту морозную я в них проходила…

В больницу меня пропустили без проблем. Дежурная в окошечке только спросила, кем я прихожусь больной, я сказала, что внучкой, она выдала мне одноразовый пропуск и направила на второй этаж, в отделение неврологии.

Я вошла в отделение и тут же столкнулась нос к носу с молодым рыжеволосым парнем в голубой медицинской униформе. Я подумала, что это санитар или медбрат, и спросила, где можно найти какого-нибудь здешнего врача.

— Вообще-то я врач, — ответил он насмешливо.

— Ох, извините… а где лежит больная… Колыванова?

Я едва не ляпнула «Петровна» и в самое последнее мгновение вспомнила ее фамилию.

— В двенадцатой палате, это в конце коридора. А вы ей кем приходитесь?

— Внучкой, — соврала я второй раз подряд и сразу же спросила: — Как она? У нее инсульт?

— Да нет, это не инсульт. Видимо, у нее был сильный стресс, в результате которого случился мозговой спазм, она потеряла сознание, упала и ударилась головой… Не знаете, что ее могло так испугать?

— Не знаю, — снова соврала я. — Когда я ее увидела, она уже лежала на полу…

— Ну, в общем, прогноз неплохой, она выздоравливает… — И он устремился по своим делам.

Я подумала, что такой благоприятный прогноз здорово расстроит мою мать. Она-то уж настроилась на то, что Петровна из больницы живой не выйдет. Ну, бабулька-то у нас, конечно, в последнее время беспокойная из-за деменции. Все хватает, прячет, по квартире бегает, может дверь ночью открыть или газ включить. Так-то она неагрессивная, но мать жутко злится. Впрочем, она всегда злится, особой причины не надо.

Палата, которую мне назвали, была большая, на восемь или девять коек, и Петровну я нашла в ней не без труда среди других таких же старух. Она лежала в дальнем углу, непривычно маленькая и тщедушная в больничной кровати. Глаза ее были закрыты, и я уж думала, что она без сознания, но тут, услышав мои шаги, она открыла глаза.

К моему удивлению, взгляд у нее был довольно ясный, не замутненный деменцией. И проговорила она вполне нормальным человеческим голосом:

— Алешенька, ты! Вот спасибо, что пришла, не забыла старуху!

— Ну, как ты тут? — спросила я излишне бодрым голосом, каким обычно разговаривают с тяжелобольными.

— Да как. Известно, как — больница она и есть больница, хорошего тут мало.

— Кормят-то ничего?

— Да ничего… одно плохо — конфет не дают!

Я усмехнулась: дома Петровна то и дело пила чай с дешевыми конфетами, без которых не могла прожить и дня.

— Ты мне конфет-то не принесла?

— Про конфеты как-то не подумала… вот яблок я принесла. Яблоки полезнее.

— Да что мне теперь про пользу думать? Вот конфетку бы мне… если ты еще ко мне придешь, ты принеси мне конфет. Ты знаешь, какие я люблю — «мечты», такие голубенькие, кисленькие…

— Хорошо, Петровна, принесу!

Я снова взглянула на нее.

Взгляд ясный, не заговаривается, меня узнала, а главное — не повторяет глупые детские стишки…

Похоже, то ли стресс, то ли удар по голове, то ли здешнее лечение положительно подействовали на нее, немного отодвинув деменцию. Может, на время, но все же…

Я решила воспользоваться этим временным просветлением, наклонилась к ней и спросила:

— Петровна, а ты помнишь, что с тобой случилось перед тем, как ты сюда попала?

Тут ее взгляд снова затянуло белесым туманом слабоумия.

Я подумала, что зря задала этот вопрос, что он прервал короткое просветление.

А Петровна снова заговорила, но на этот раз каким-то детским писклявым голосом:

— Дядьки… страшные какие дядьки… как зверюги, страшные… косматые, как волки… ох, боюсь… ох, страшно мне… отпустите меня, дяденьки… не хочу с вами никуда идти… тетя Зухра, они мне конфетку обещали…

Тут она захныкала, потом шмыгнула носом и продекламировала хорошо знакомым мне бессмысленно-бодрым голосом:

– Робин-Бобин кое-как Подкрепился натощак… Съел корову и быка, И кривого мясника…

— Да заткните вы ее наконец! — воскликнула хриплым трубным голосом крупная тетка, занимавшая соседнюю койку. — Заколебала уже стихами своими!

А Петровна сама замолчала, испуганно покосившись на соседку, но та не успокоилась.

— В маразме бабка совсем, ее в психарню переводить надо, а не тут держать с нормальными людьми!

— Это ты-то нормальная? — спросила я насмешливо, но Петровна незаметно дернула меня за руку — не надо, мол, не тронь, только хуже сделаешь.

Тетка сделала вид, что не слышала, а может, и правда была туговата на ухо, только она встала, насупившись, надела фланелевый халат необъятных размеров, всунула ноги в шлепанцы и вышла из палаты, обдав меня запахом застарелого пота, немытого тела и несвежего белья.

— А сама ночью храпит так, что стены трясутся, — слабым голосом сказала женщина с койки, что была у окна.

Голова ее была забинтована, так что не видно волос, и лицо по цвету мало отличалось от бинтов.

— Ночью спать невозможно, мы уж по очереди дежурим, чтобы ее будить, — продолжала она. — Так когда ее разбудишь, такого о себе наслушаешься! Жутко скандальная баба и к старушке вашей все время цепляется.

— Да я ничего, переживу как-нибудь, — отмахнулась Петровна и только добавила вполголоса: — Так не забудь, если еще придешь, непременно принеси мне конфеток. Голубеньких, ты знаешь… «мечты» называются…

— Принесу, Петровна, обязательно принесу! — Я погладила ее по жиденьким седым волосам.

— Вот и ладно, — сказала она снова нормальным голосом, глядя на меня ясными глазами, — спасибо тебе, Алешка. На тебя ведь только и надеюсь теперь, спасибо, что старость мою скрасила… последние годы.

— Петровна, да ты, никак, помирать собралась? — всерьез испугалась я.

— А вот теперь как раз нет! — рассмеялась она и запела вдруг тоненьким голосом: — А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!

— Ой, не могу! — женщина с забинтованной головой пыталась смеяться, но тут же схватилась за виски. — Ну и бабуся у вас!

Я пожелала им скорейшего выздоровления и вышла в коридор с намерением отыскать того рыжего врача и выяснить у него, когда Петровну можно будет забрать домой.

В обозримом пространстве я его не увидела, дежурной сестры на посту тоже не было, ну ясно, сегодня ведь воскресенье, все малость расслабились. Но зато в конце коридора я увидела знакомый фланелевый халат в жутких цветочках, его хозяйка воровато оглянулась и открыла дверь, ведущую на лестницу.

Я пролетела весь коридор на цыпочках, тихонько приоткрыла дверь и, свесившись вниз, увидела, что на площадке ниже этажом хозяйка халата приняла что-то от мужичка, одетого в несвежий ватник, и сунула ему купюру. Он заныл что-то, ясное дело, просил прибавить денег, тетка оттолкнула его и пошла наверх, я еле успела закрыть дверь и спрятаться за странным агрегатом, стоящим рядом.

Тетка меня не заметила, она торопилась в туалет. Ясное дело, в палате она этого делать не станет.

Я устремилась за ней. В коридоре по-прежнему никого не было.

Я настигла ее, когда она не вошла еще в кабинку, набросилась коршуном и вытащила из кармана халата маленькую бутылочку водки. Петровна называет такие «мерзавчиками».

— Так-так… — я нисколько не удивилась, потому что симптомы тетеньки были мне очень хорошо знакомы.

Немотивированная злоба на всех окружающих, неумение сдерживать ругань и хамство — все это имелось в наличии у моей матери. Стало быть, тетя прилично зашибает, а здесь, в больнице, все же какая-то охрана имеется, и врачи следят за пациентами. Вот в воскресенье она исхитрилась заполучить «мерзавчик», а в будни-то это сложнее, оттого тетка и бесится, на людей бросается.

— Отдай! — Тетка поперла на меня танком, но я ловко проскользнула под ее рукой и, оказавшись сзади, пнула ее в обширный зад.

Она шлепнулась на четвереньки, тут же перевернулась и попыталась встать, что при ее весе было затруднительно.

— Отдай! — повторила она жалобно.

— Слушай меня внимательно, — заговорила я, — если еще будешь к бабуле моей вязаться и про психушку говорить, то сдам тебя докторам. И тогда тебя выпрут отсюда на счет раз за нарушение режима и больничный не оплатят.

— Отдай! — ныла она.

— И чтобы ночью не храпела!

— Да как же…

— Мне без разницы, хоть подушку на морду положи!

С этими словами я сунула ей «мерзавчик» и ушла.

Говорила уже не раз, что не очень люблю людей. А тех, к кому отношусь хорошо, можно пересчитать по пальцам одной руки. Так что в обиду их не дам.

В понедельник, когда я пришла на работу, там царила совершенно не рабочая обстановка. Все сотрудники сновали из комнаты в комнату, тихо шушукались. Кто-то с расстроенным видом вытирал сухие глаза, кто-то взахлеб пересказывал трагические события незадавшегося юбилея тем, кто их по какой-то причине не застал.

Во всем офисе стоял сильный запах валерьянки.

Шеф с утра безуспешно пытался заставить хоть кого-то работать, потом понял всю бесполезность этих попыток, закрылся в своем кабинете и разговаривал по телефону.

Один Сан Ваныч чувствовал себя как рыба в воде. Он занимался любимым делом — организационной работой конкретно, организовывал похороны, то есть всем давал какие-то поручения, звонил то в похоронное бюро, то родственникам покойной.

Увидев меня в коридоре, он обрадовался и коршуном кинулся на меня:

— Невеличкина, где ты пропадаешь? Ты мне очень нужна!

— Что еще? — ответила я довольно невежливо, вспомнив приключения с картиной, в которые он меня втянул.

— И нечего тут хамить! Отвезешь сейчас вот эту женщину в больницу, там нужно забрать документы.

Он показал на немолодую даму, которая с растерянным видом стояла возле двери бухгалтерии.

Дама была приличного вида, пальто дорогое, сумка фирменная, чем-то она немного напоминала покойную Анну Павловну. Глаза у нее были красные, нос распух, помада на губах отсутствовала.

— Почему я? — попыталась я отбояриться. — Почему как что, так сразу я? Что, больше некого послать?

— Потому что у тебя машина! — отрезал Сан Ваныч не терпящим возражения голосом. — Отвезешь ее в больницу, и на этом все!

Знает, паразит, что я Вику вожу в офис на машине, да про это все знают.

— В больницу? — переспросила я удивленно. — В какую больницу?

Перед моими глазами встала палата, где лежала Петровна и где я была накануне.

— В больничный морг, куда увезли Аню… — проговорила незнакомка. Голос ее немного дрожал.

Тут я связала ее красные глаза, сходство с покойной и уменьшительное имя, которым она ее назвала, и поняла, что передо мной близкая родственница Анны Павловны.

Сан Ваныч тут же подтвердил мою догадку:

— Это Татьяна Павловна, сестра покойной.

— Старшая сестра, — уточнила женщина.

Мне стало неловко дальше упираться, и я кивнула:

— Ну, раз так, пойдемте, я вас отвезу…

Мы вышли, сели в машину и поехали в больницу.

В городе было много пробок, ехали мы очень медленно. Татьяна Павловна какое-то время подавленно молчала, потом проговорила с долей смущения:

— Вы ведь, кажется, были рядом с Аней, когда она… когда это случилось… когда ее не стало?

— Ну да, рядом… — Я покосилась на нее.

— Она не страдала? Это… случилось быстро?

— Быстро… она упала, сказала несколько слов — и затихла. Я проверила пульс — а его уже не было…

— Несколько слов? — жадно переспросила моя спутница. — А что именно она сказала?

— Да что-то странное. Сначала — «Фиолетово», а потом «Висит» и «Ноги»…

— Ох! — Татьяна Павловна отшатнулась как от удара, резко побледнела, схватилась за сердце.

— Вам плохо? — забеспокоилась я.

Не хватало мне еще одной смерти! Не дай бог, она окочурится здесь, в машине, неприятностей потом не оберешься.

Машина не моя — это раз. И хоть все документы у меня в порядке, менты обязательно привяжутся. И затаскают по допросам. И машину заберут на экспертизу. А мне нужно Вику возить, потому что на общественном транспорте он ездить не может. Его там трясет, плющит и колбасит.

— Да, мне… мне правда нехорошо… — проговорила моя спутница прерывающимся голосом. — Мне бы кофе выпить… у меня низкое давление, чашка кофе помогла бы…

— Да, сейчас остановимся… — Я увидела вывеску кафе, притормозила, помогла Татьяне Павловне выйти из машины и дойти до кафе, усадила ее за свободный столик.

Она и правда выглядела неважно: бледная, как простыня, щеки обвисли, руки трясутся. Садясь за столик, она уронила сумку и не смогла ее поднять без моей помощи. Ой, надо было ее в больницу везти, там бы на месте и помогли…

Мы заказали две чашки кофе, она попросила еще пирожное — сказала, что у нее диабет и ей нужно съесть что-то сладкое.

Вот странно, я всегда думала, что диабетикам сладкого, наоборот, нельзя… Но ей виднее.

Заказ принесли очень быстро, она выпила несколько глотков кофе, откусила пирожное и порозовела, стала похожа на человека.

— Получше? — осведомилась я.

— Да, спасибо… — она кивнула. — Извините, на меня так подействовали ваши слова…

— Если бы я знала, не стала бы…

— Да нет, вы никак не могли этого знать. Слушайте, закажите и вы себе что-нибудь, я оплачу. Вы такая высокая, вам, наверно, есть нужно больше…

— Да нет… — тут я осознала, что и правда хочу есть. Дома я никогда не завтракаю, потому что нечем. Поганец сожрет все, что в холодильнике лежит, у него ночной жор, так что с вечера ничего оставить нельзя. После работы, конечно, Петровна меня поджидает и еду стережет. Но сейчас-то Петровны нет.

Обычно я пью кофе у Вики, когда заезжаю за ним. Его мама и завтрак предлагает, но сегодня Вика проспал, и мы едва успели в офис, где уж там кофе распивать.

Так что сейчас я не стала отказываться и заказала себе большой горячий бутерброд с ветчиной, сыром и помидорами. И хотела только съесть его, по-быстрому выпить кофе и отвезти Татьяну Павловну в больницу. Но по ней было видно, что она хочет поговорить.

Тут на меня вдруг наплыло такое чувство, что после этого разговора жизнь моя в корне изменится, и не факт, что в лучшую сторону. А у меня и так жизнь не сахар, один Поганец чего стоит. Но было уже поздно.

— Вот вы сказали «фиолетово», — заговорила Татьяна Павловна. — Только не «фиолетово», а «Фиолетова».

— Что? — переспросила я. — О чем вы?

— Об Аниных последних словах. Это соседка у них была в коммунальной квартире, фамилия ее была Фиолетова. Карина Фиолетова. Редкая фамилия…

Она допила кофе, поставила локти на стол и продолжила:

— Дело было лет тридцать назад. Мне было уже двадцать девять лет, я была замужем и жила отдельно. А Аня была совсем молодая, лет двадцать или двадцать один, они с мамой жили тогда в коммунальной квартире. И у них была соседка, Карина Фиолетова. Вздорная довольно женщина, хоть и молодая, ненамного старше Ани, года двадцать три, может, двадцать четыре. Но Аня была скромная, воспитанная девушка, а у Карины все время были какие-то бурные романы, страсти просто кипели. Часто гулянки, выпивка, все в этом роде. Мама пыталась ее как-то укротить, потому что, понимаете, одни женщины в квартире, Аня — молодая девушка, а тут мужики выпившие, кто-то ночевать остается, на кухне болтаются, в туалет не выйти. Но какое там, Карина и слышать ничего не желала, только смеялась и грубила в ответ. Мама уж и к участковому ходила, так он только отмахнулся. Сами, мол, разбирайтесь, а у него и так забот хватает. И вот как-то случилось такое…

Татьяна Павловна посмотрела мимо меня, как будто вглядываясь в прошлое, и продолжила:

— Появился у нее очередной любовник. И вроде даже серьезно у них было, гулянки и пьянки прекратились. И то сказать, мужчина был приличный, одет хорошо, вежливый. Я-то его не видела, это мама рассказывала. Он особо в разговоры не вступал, так, кивнет, если в прихожей столкнутся, — и сразу в комнату к Карине уходит. И больше никого у Карины не было, и тихо в квартире стало. Мама наша вздохнула с облегчением, думала, остепенилась Карина. И правда, она как-то мягче стала, выглядела счастливой, глаза сияют и маме на кухне сказала даже, что скоро из квартиры переедет. Ну, мама не стала расспрашивать, но ясно, что жить Карина собиралась с мужчиной этим. Но продлилось это недолго. Бросил Карину любовник. Мама рассказывала, что приходит она как-то с работы, а в прихожей вешалка сломана и пальто все на полу валяются. Полка для обуви прямо разломана на досочки, видно, ногой ее били. Что такое? Ани дома нет, она к Карине сунулась, что за дела, спрашивает? А там… В комнате тоже все вверх дном, Карина полуголая по ней бегает и белье на себе рвет. Кое-как уразумела мама, что этот ее любовник Карину бросил. Она-то не очень удивилась, потому что этого примерно и ожидала. Мне потом говорила: вот, сама посуди — мужчина приличный, видно, что небедный, ведет себя тихо, осторожно, то есть ясно, что женатый. Карине-то он, верно, врал, что с женой разведется и на ней женится. А она и поверила, уж очень в него влюбилась. Ну а когда надоела она ему, он ее и послал подальше. И она это так бурно переживала… расхаживала по своей комнате, как тигрица по клетке, рыдала, ревела белугой, а потом, представьте, принялась биться головой о стену! Мама, понятно, в шоке, а тут Аня пришла, испугалась очень. Мама пыталась как-то ее успокоить, а Карина дверь в свою комнату заперла. И оттуда такой хохот раздается, в истерике она и головой в стенку по-прежнему бьется. Тогда мама тоже испугалась: мало ли что эта Карина может устроить. Еще в окно выпрыгнет или голову о стену разобьет совсем. И она позвонила в «Скорую». Описала, что устраивает соседка, ее внимательно выслушали и прислали машину. Приехал фельдшер с санитаром, послушали, посмотрели. Карина при них еще пуще истерику закатила. Тогда санитар, мужик здоровый, дверь плечом высадил, а фельдшер сделал ей укол успокоительного, и увезли Карину. Не куда-нибудь, а в «Скворечник».

— Куда? — переспросила я. — В какой еще скворечник?

— А, вы не знаете? Так в нашем городе называют психиатрическую больницу имени Скворцова-Степанова, которая в Удельной. В общем, в психушку ее поместили…

Татьяна Павловна еще немного помолчала и снова заговорила:

— Конечно, в психушке жизнь не сахар. Может, и зря ее туда отправили. Но кто ее знает, что она могла дома устроить! Ну, честно говоря, мама наша уже подумывала, что Карина не вернется и можно будет на ее комнату претендовать. Только ничего из этого не вышло, Карина там недолго пробыла. Неделю примерно. Потом ее на работе стали искать, узнали, где она, и поехали ее оттуда вызволять. Как-то сумели в больнице договориться, чтобы ее отпустили. Ну, там вроде врачи ее осмотрели и признали, что она психически здорова, просто истерика была на почве стресса. Короче, отпустили Карину домой…

Татьяна Павловна снова надолго замолчала. Видимо, этот рассказ ей давался нелегко, но мне тоже не хотелось сидеть с ней здесь до скончания века.

— И что? — поторопила я. — На этом все?

— Да какое там! Тут-то самое страшное и случилось.

Татьяна Павловна опустила глаза и продолжила словно против воли:

— Вернулась Карина домой совсем другим человеком. Постарела… ей ведь, я говорила, было всего двадцать три… ну, может, двадцать четыре года. А когда приехала — можно было все пятьдесят дать.

Бледная, глаза потухшие, волосы, как пакля, и почти все седые.

— Это за неделю? — ужаснулась я.

— Ну, может, две недели она там провела или три… я уж точно не помню. Много лет с тех пор прошло. Только заперлась она у себя в комнате и не выходила до вечера. Мама-то сначала даже обрадовалась — тихо стало… как в гробу. А потом как-то даже нехорошо ей стало, неспокойно. Но решила, что дома и стены помогают, выправится Карина. А на второй день все ушли — мама на работу, Аня на занятия, она тогда в институте училась. Карина осталась одна. У Ани в тот день занятия кончились раньше, она вернулась домой, сунулась в ванную комнату… Тут она ее и увидела. Только дверь ванной открыла — и прямо лицом в Каринины ноги уткнулась…

— В ноги? — переспросила я удивленно.

— Ну да. Повесилась Карина в ванной. У нас потолки были высокие, под три метра, так она на стремянку залезла, привязала бельевую веревку к водопроводной трубе под потолком, просунула голову в петлю и оттолкнула стремянку. Так что ее ноги как раз на уровне Аниного лица болтались. Аня как ее увидела — так в обморок и упала. Хорошо, мама скоро пришла, нашла ее и водой отлила. Но Аня после этого долго заговаривалась и спать не могла — все время вскакивала с криком. Все ей снились синие ноги Карины… Да еще и полиция все время приставала, потому что участковый, гад такой, сообщил, что у Карины с соседями трения были, мама-то жаловаться приходила. Искали, конечно, любовника Карины, а его, кроме мамы с Аней, никто и не видел, здорово он шифровался, когда к Карине ходил. Хорошо, что, когда Аня в тот день из института шла, ее старухи у подъезда видели, и врачи, однозначно, сказали, что сама Карина повесилась, так что дело закрыли. Но Ане все равно плохо было очень. Потом уже, через несколько месяцев, а то и через год она немного успокоилась и больше уже тот случай не вспоминала. Как будто дверь закрыла в темную комнату. А вот в тот день, на юбилее, видно, что-то ей напомнило про Карину Фиолетову, и сердце не выдержало…

Я ничего не сказала Татьяне Павловне про картину — ведь я и сама не понимала, какая связь между этой странной картиной и той давней историей…

Во всяком случае, на картине не было повешенной женщины. На ней вообще не было людей.

Впрочем, когда я смотрела на нее первый раз, избушки на ней тоже не было, а потом она появилась…

Или я первый раз невнимательно смотрела? Все-таки очень странная картина…

— Ну, мне получше, — проговорила Татьяна Павловна. — Поехали, нужно дело довести до конца!

Я довезла ее до больницы и даже проводила до самого морга, там она встретила сына Анны Павловны, он сказал, что на машине и дальше они обойдутся без меня. И на том спасибо.

Хендрик не мог заснуть, несмотря на всю усталость.

Его преследовал позор минувшего дня, преследовал голос Клааса ван Гулика. Как тот потешался над ним, как повторял, что ему никогда не получить звание мастера, никогда не стать полноправным членом цеха живописцев. Так и проживет он всю жизнь в подмастерьях…

А все потому, что пять лет назад Хильда, рыжеволосая дочка Матса Револда, предпочла его, Хендрика…

Хильда умерла от английского пота, но Клаас затаил обиду и теперь мстит сопернику как может.

И правда, Хендрик уже третий раз пытается получить звание мастера, но каждый раз Клаас ставит палки ему в колеса…

Хендрик встал, не дождавшись рассвета, и стал растирать и смешивать краски.

Едва рассвело, в дверь мастерской постучали.

Хендрик открыл.

На пороге стоял незнакомец в черном, с лицом, обезображенным кривым сабельным шрамом.

— Что вам угодно, мингер? — спросил его Хендрик.

— Мне угодно заказать вам картину.

В речи незнакомца чувствовался какой-то странный акцент.

— В таком случае, мингер, вам следует обратиться к хозяину. Я всего лишь подмастерье.

— Я знаю, — ответил незнакомец. — Но я знаю также, что вы превосходный живописец и запросто сможете исполнить мой заказ.

— Но я не могу…

— Можете! Вы сделаете это втайне от своего хозяина, а я заплачу вам хорошие деньги! — Он достал кожаный кошель и потряс им перед лицом Хендрика.

— Я не знаю…

— Знаете! Я еще не сказал вам, какую картину хочу заказать.

— Какая разница?

— Очень большая! — незнакомец приблизился к Хендрику и доверительно понизил голос: — Я хочу заказать картину столь страшную, чтобы при виде ее у человека кровь застыла в жилах и сердце его остановилось.

Хендрик испуганно попятился и перекрестился:

— Что такое вы говорите, мингер! Разве такое возможно? Самые страшные картины создал Иероним Антонис ван Акен, прозванный Босхом, но и от его картин ни одно сердце не остановилось!

Незнакомец хрипло рассмеялся.

— Не остановилось, — проговорил он, отсмеявшись, — потому что в этих картинах не было подлинного ужаса. Это были детские страшилки. Чтобы сердце остановилось, картина должна проникнуть в человеческую душу, должна разбудить самые тайные страхи человека. Должна напомнить ему о его самых страшных минутах.

— Но как это возможно? Как я могу заглянуть в человеческую душу? Это под силу только Господу Богу!

— Или его исконному врагу, — тихо и серьезно проговорил незнакомец.

— Вы говорите о… — и Хендрик испуганно перекрестился.

— Я говорю о том, кто знает все ваши тайные помыслы. Например, о том, что вы всем сердцем желаете смерти Клааса ван Гулика.

— Мало ли чего я желаю… — начал Хендрик и вдруг в страхе поднял глаза на своего собеседника: — Откуда вы знаете?

— Не важно откуда. Я знаю это — и все. И еще я знаю, что рыжеволосая Хильда умерла не от английского пота.

— Что?!

— Она умерла от яда, который подсыпал ей в вино тот же Клаас.

— Негодяй…

— Вот именно, негодяй. И если вы исполните мой заказ, я сделаю так, чтобы он получил воздаяние за свои дела.

Хендрик снова перекрестился и в ужасе уставился на гостя:

— Кто вы, мингер?

— Я тот, кто служит справедливости.

— Справедливости? Что вы такое говорите?

— Я говорю правду! Вы знаете, что человеческий род понимает под справедливостью?

Хендрик растерянно молчал. Его таинственный гость сверкнул глазами и продолжил:

— Всякий человек считает справедливым, когда ему достаются самые лучшие земли, самые выгодные работы, самые красивые женщины. Когда ему достаются слава, почести и награды. Но когда все это достается его родному брату… О, тогда его переполняет гнев и возмущение! Это же несправедливо, восклицает он! И для того, чтобы восстановить справедливость, он готов совершить любой грех, любое злодейство! Ибо человек считает дозволенным все, что делается во имя справедливости! И если вы хотите самого добропорядочного христианина подтолкнуть к преступлению — воззовите к его чувству справедливости! Сколько злодейств совершалось во имя справедливости! Сколько кровавых войн было развязано во имя ее! Целые народы были истреблены, потому что кому-то их существование показалось несправедливым!

— Но при чем тут Хильда?

— Когда рыжеволосая Хильда вышла за вас, Клаас ван Гулик посчитал это крайней несправедливостью. Ведь он мог предложить ей куда больше, чем вы… но она не прислушалась к нему, и тогда он отравил ее настоем белены…

— Негодяй! Я убью его… — Хендрик бросился к двери… но незнакомец в черном схватил его за локоть:

— Не спешите так, друг мой. Я понимаю, вами движет справедливый гнев, но подумайте, не лучше ли действовать обдуманно? Если сейчас вы ворветесь в его дом и убьете Клааса — он, может, еще и выживет, а вы непременно отправитесь на виселицу.

— Пусть так…

— Не разумнее ли сделать то, что я вам посоветую? Напишите картину, которая поразит его в самое сердце — и никто вас ни в чем не обвинит. Более того, следующая ваша попытка получить титул мастера будет успешной.

— Но как это сделать?

— А вот этому я вас научу. Мало того — я дам вам такие краски, которые помогут вашей мести! Правда, вам придется кое-что сделать самому…

Едучи обратно в офис, я попала во все пробки, какие только бывают. Но сегодня я была этому только рада, потому что у меня появилось время подумать.

А подумать было о чем: о картине. С ней что-то было не так. Точнее, все не так. Вот уже два человека пострадали, причем один случай был со смертельным исходом. И пострадали только от того, что взглянули на картину. Теперь, когда я в подробностях узнала историю Анны Павловны, я поняла, что она увидела на картине — это были ноги несчастной повешенной соседки. И такой на нее напал ужас, вернулось то воспоминание, вот сердце и не выдержало.

С Петровной тот же случай. Вернулась давняя детская травма, но сердце выдержало. Недаром мать все ругалась, когда Петровну пару лет назад планово обследовали в участковой поликлинике, так врач там прямо сказал, что деменция, конечно, присутствует, но сердце у вашей бабули такое здоровое, что хоть сегодня в космос отправляй.

Мать тогда прямо расстроилась, узнав, что долго еще придется Петровну терпеть.

Это она так считает, а по мне так Петровна в сто раз лучше, чем Поганец. Тем более что после случившегося с картиной Петровне явно стало лучше. Нет худа без добра, как она сама говорит.

Кстати, насчет детских травм. У меня-то их было в детстве предостаточно, но вот почему-то на картине ничего такого ужасного я не вижу. И не падаю в обморок. Может, это оттого, что за все детство я так закалилась, что меня уже ничего не возьмет? Как говорит все та же Петровна: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!»

Да уж, одна школа чего стоит. Ту начальную в далеком городе я плохо помню, нечего там было помнить. Но вот когда я пошла в школу здесь, в Питере…

Представьте себе: в пятом классе, когда мальчишки еще вообще не выросли, а девчонки тоже не очень, в классе появляется такая каланча пожарная, все лицо в заживающих шрамах, а глаза хоть уже и не кажутся выкаченными и нос дышит, зато речь все еще не совсем внятная. Вот такой я предстала перед одноклассниками в нашем пятом «Б».

Школа дворовая, вся окрестная шпана там собрана, дети поприличнее держатся особняком, учителя соответствующие, никто особо не собирался помочь мне адаптироваться. Девчонки перешептывались и фыркали за моей спиной, мальчишки пробовали дразнить, но я быстро их от этого отучила, раздав пару тычков. Я знала, что если сразу себя не поставить как надо, то потом вообще заклюют.

Одна дура-мамаша, встречая свою дочку у школы, прямо спросила, что у меня с лицом и не заразная ли я. Я ответила, что сейчас уже нет, но на ранней стадии болезнь моя очень опасна. Какая болезнь, спросила она, и я выдала длинное латинское название, тут же его придумав. Латынь часто звучала в больнице, где я провела много времени, я запомнила на слух. И добавила, что если заметит она у своей дочки на лице красные прыщи или гнойники, то нужно обратиться к врачу, причем как можно быстрее, а то может быть поздно.

Эта идиотка поверила и на родительском собрании устроила скандал. Вызвали школьного врача, которая объяснила, что название болезни — это просто набор латинских букв и, что вместо того, чтобы приставать к ребенку, стоило обратиться к ней.

Кстати, дочка этой мамаши оказалась такой же дурой, мы учились с ней до последнего класса, и все только диву давались, до чего она глупа. Очевидно, это наследственное.

В общем, потихоньку все улеглось, меня, естественно, посадили на последнюю парту, и я там сидела одна, потому что никто не хотел сидеть рядом.

А потом появился Вика, которого перевели к нам из параллельного класса. Маленький, коротко стриженный мальчик в очках. И уши оттопырены. Одет аккуратно, руки чистые, ранец красивый. То есть был когда-то; теперь же он был весь расписан неприличными словами, и лямка оторвана.

Наглядевшись в больнице на разных-всяких, я сразу поняла, что с Викой что-то не то. Как-то странно он держал голову набок, иногда на него нападал кашель, напоминающий хрюканье. А когда слушал учителя, он смешно жевал губами.

Дети не любят странностей, мне ли не знать.

Он был тихий, молчаливый, да еще и имя смешное — Вика. На самом деле звали его Викентий, в честь дедушки, как я потом узнала, но одноклассники посчитали это имя девчоночьим.

Словом, Вику дразнили и мучили, и поэтому его перевели к нам в класс из параллельного. Там его как-то побили, и завуч решила, что у нас ему будет лучше.

Тот класс уж очень был заполнен какими-то совершенными отморозками, у нас же классная — здоровая громкоголосая тетка — сразу предупредила, что если кто тронет нового мальчишку, то будет иметь дело лично с ней. Ее вообще-то побаивались, и Вику оставили в покое, сунув ко мне на последнюю парту.

Мы с ним особо не разговаривали, Вика был молчалив, а я уже тогда следовала неписаному правилу: если к тебе не обращаются, не лезь с разговорами.

Но у меня не ладилось с математикой, и на первой же контрольной, когда я грызла ручку в полном бессилии и растерянности, Вика молча написал решение моего варианта. А потом подарил мне новую ручку и угостил яблоком.

Обычно его после школы встречала мама — сильно немолодая, но интересная дама. Именно дама, а не тетка.

Потом уже я узнала, что она родила Вику в сорок лет, это и сейчас-то считается поздновато, а тогда точно было поздно. Поэтому Вика такой и получился, со странностями; потом она объяснила, что он — аутист. Но с легкой степенью, так что вполне можно существовать. Ну да, если бы не милые соученики.

После контрольной мы с Викой задержались, потому что он потерял один ботинок. Подозреваю, что кто-то нарочно его спрятал, но нянечка в гардеробе жутко ругалась и обзывала Вику косорукой растеряхой. Вообще очень противная была баба, и платок вечно завязан, как будто рожки на голове.

Ботинок нашелся на шкафу, и уж не Вика его туда закинул. Я со своим ростом и то с трудом его достала. И вот когда мы вышли из школы и свернули на дорожку, чтобы идти в сторону наших домов, нас встретили трое.

Мальчишки были из прежнего Викиного класса, вот не сиделось им на месте, привыкли уже над ним издеваться, чего-то им в жизни не хватало. Два мелких и один толстый по кличке Сало. По иронии судьбы фамилия была его Сальников, так что кличка подходила ему в любом случае.

Хоть я была новенькой, Сало, конечно, знала, его трудно было не заметить, остальные двое мелких были мне неизвестны. Потом уже разобрались мы с Викой, что верховодил у этой троицы вовсе не Сало, а один такой гаденыш — маленький, страшненький, и зубы торчат кривые.

Вика, увидев троицу, остановился, потом посмотрел обреченно и сказал мне:

— Ты иди.

Затем снял очки и спрятал их в ранец, как потом объяснил, очки были дорогие, стекла сложные, долго их делать. Потом бросил ранец на землю и пошел вперед, повернув голову набок.

— Ну что, думал, от нас освободишься? — криво усмехнулся мелкий, а Сало противно заржал.

— Падай на колени! — заорал мелкий, и поскольку Вика этого не сделал, ударил его ногой под коленки.

— Проси пощады, умоляй! — заорали они на три голоса. — Тогда отпустим!

Как потом выяснилось, все дело было в Викином аутизме. Они хотели, чтобы он валялся у них в ногах, размазывая слезы по щекам, и просил, чтобы его не трогали, оставили в покое. А он этого не делал, причем вовсе не потому, что был стойкий оловянный солдатик, просто не мог. Он молчал, а они от этого злились еще больше. Он отворачивал голову, впадал в ступор и молчал.

В этот раз Сало толкнул Вику в спину, и тот упал лицом в грязь, после чего второй мелкий насыпал ему за шиворот специально припасенных плодов шиповника.

Кто не знает, семена их колючие и кусачие, потом не вытащишь, если только полностью раздеться. После чего все трое продолжали издеваться. Они топтали Вику ногами, и, когда пришла очередь Сало, я не выдержала. Те-то мелкие, а если эта туша встанет Вике на спину, то может и позвоночник переломить.

Говорила уже, что в больнице нагляделась я на всяких калек, так что понимала, что к чему.

И я решила, что пора вмешаться. Потому что в моем положении помощь по математике, новая ручка и половина яблока дорогого стоят, раньше мне никто таких подарков не делал. А тем, к кому я хорошо отношусь, я помогаю.

Ранец у меня был в этот день тяжелый — выдали дополнительные учебники да еще книги из библиотеки. Так что я одним прыжком оказалась возле преступной троицы и с размаху опустила ранец на голову одного из мелких негодяев.

Все же силы у меня тогда были не те, а возможно, ранец не так тяжел, так что голова у него не треснула, он даже не упал, но повернулся ко мне с самым обалделым видом. И тогда я, не примериваясь, ткнула его кулаком в нос, и тут же брызнула кровь.

Я не успела порадоваться, как это у меня так ловко получилось, потому что на меня, скалясь, наступал тот самый мелкий, с кривыми торчащими зубами. И такое у него было мерзкое лицо, что я, схватив его за плечи, постаралась отбросить как можно дальше, уж очень мне не хотелось с ним соприкасаться.

На это сил у меня хватило, и он отлетел и, перевернувшись в воздухе, с размаху шлепнулся в кусты.

Мне некогда было смотреть, что с ним, потому что нужно было заниматься толстым. Сало, медлительный и плохо соображающий, как раз понял, что со мной нужно разобраться.

Тут уж пришлось мне сражаться один на один.

Ясно, что моих сил не хватило бы, чтобы в единоборстве одолеть эту громадину, но реакция у Сала была слабовата, так что я крутилась перед ним, но пару раз он все же достал меня, хорошенько съездив по уху и по плечу.

Можно было бы, конечно, дать деру, но Вика, вместо того чтобы подняться и бежать, продолжал лежать в грязи, не двигаясь. Не могла же я его бросить!

Так что в следующий раз, когда Сало попер на меня, я подпустила его к себе и с размаху двинула коленом в пах. Мы были с ним одного роста, так что я сразу попала куда надо. Сало утробно ухнул, упал на кучу палых листьев и завыл, катаясь от боли.

Если вы думаете, что я его пожалела, то сильно ошибаетесь. Однако и злорадствовать было некогда. Я подхватила Вику, не обращая внимания на его пассивное сопротивление, и потащила его прочь, едва не забыв про ранцы.

Хорошо, что буквально через пять минут мы встретили Викину маму, которая, почуяв неладное, заторопилась в школу.

Надо отдать ей должное: получив нас в таком виде, она не стала ахать, охать и всплескивать руками, а подхватила своего сына с другой стороны и приняла у меня его ранец, поинтересовавшись только, как обстоят дела с очками.

Так мы очень быстро достигли Викиного дома, там она пригласила меня к ним, мотивируя это тем, что хочет узнать в подробностях, что же случилось.

Квартира у них была очень большая, четыре просторные комнаты. Тогда я, конечно, была только у Вики и на кухне, но потом рассмотрела все. Обставлена была квартира красивой старинной мебелью, как я сейчас знаю, антикварной. Отец Вики был профессор, а дед — академик, эта квартира принадлежала еще ему.

Прежде всего Елена Андреевна, как она представилась, отвела нас в ванную, отмыла там Вику и переодела его во все чистое.

Потом посмотрела на мой безнадежно вытянувшийся свитер из благотворительной организации и принесла свой, пушистый и голубой, сказала, что ей он уже мал, а мне если и будет велик, то совсем чуть-чуть, я такая высокая.

Потом она накормила нас на кухне. Кухня в этой квартире была большая, но вполне современная.

Потом я узнала, что на кухне они только завтракают и если Вику днем накормить, а обедают всегда в столовой, стол накрывают как для гостей, и суп подают в супнице.

Я потом видела — это такая специальная кастрюля, только в ней варить ничего нельзя, она фаянсовая. В нее суп просто так наливают, уже готовый.

Вся еда была для меня непривычна, как я потом узнала, Викина семья придерживалась здорового образа жизни, то есть ничего жирного, как можно меньше сладкого и соленого. Я-то в детстве думала, что обеспеченные люди едят каждый день твердокопченую колбасу и много шоколадных конфет, но оказалось, что это не так.

После еды Вика вдруг стал необычайно болтлив, он вообще у себя дома был совсем другим — не смотрел вбок, выворачивая шею, не кашлял и даже пару раз улыбнулся. Очевидно, дома он чувствовал себя в полной безопасности.

Теперь же он поведал своей маме все, что случилось сегодня, начиная с утерянного ботинка и заканчивая тем звуком, который издал Сало после того, как я приложила его по яйцам. Именно так и сказал, так что мама слегка поморщилась, но не стала делать ему замечание.

Потом Вика вдруг поскучнел, зевнул пару раз, и мама сказала, чтобы он пошел к себе и вздремнул.

Он послушно вышел из кухни, а Елена Андреевна снова попросила рассказать все, что случилось, очевидно, ей хотелось взглянуть на дело с другой стороны.

А возможно, она хотела кое-что выяснить про меня. Скорей всего, так и было, поскольку потом она ненавязчиво перевела разговор на мою персону.

И, сама от себя не ожидая, я поведала ей почти все, что случилось со мной за эти двенадцать лет жизни.

Возможно, такой моей откровенности способствовала большая коробка шоколадных конфет и две чашки крепкого ароматного чая. Елена Андреевна сказала, что у Вики от шоколада аллергия, а мне можно, я такая худенькая и высокая. Или эта женщина просто очень хорошо умела слушать.

Я сама предложила ей провожать Вику до дома каждый день, все равно мне по дороге. Она поблагодарила скупо, но голос ее невольно дрогнул.

С тех пор и началась наша дружба с Викой. И с его мамой; вот с ней-то мы точно близкие друзья. С его отцом я мало виделась, он много работал, а потом, когда мы с Викой оканчивали школу, он умер.

Надо сказать, что его мама приняла этот удар мужественно, она сказала мне, что не может себе позволить опустить руки, потому что у нее Вика. И жить ей надо долго, потому что он без нее пропадет.

И правда, если раньше Вика не очень отличался от других детей, то с возрастом все стало гораздо хуже.

Он был очень невнимателен, мог прийти в другой класс и сесть на свое место независимо от того, занято оно или нет. Он мог забыть дома ранец и вообще все, что можно, он мог выйти зимой без пальто и не заметить этого. Он не хотел учиться, то есть ему было неинтересно, он отключался, когда учителя повышали на него голос.

Единственное, что его отличало — это потрясающие способности к точным наукам, к двенадцати годам он вполне прилично освоил компьютер, а к окончанию школы серьезно разбирался в программах.

Так что если контролировать его постоянно, то вполне можно было переползать из класса в класс в нашей ничего, в общем, не требующей школе.

Мы с Еленой Андреевной поделили эти заботы пополам.

Вы спросите, зачем мне это было надо? Не зачем, а почему.

Тогда в пятом классе, после того как я отбила Вику у трех мерзавцев, в школе разгорелся скандал. Из этих троих Сало и один мелкий были из не слишком благополучных семей, у Сала папаша пил, не просыхая, так что ему все было до лампочки. У мелкого же в семье было четверо детей, родителям также было не до него, тем более что ничего, в общем, не случилось — ну, пришел один из спиногрызов с расквашенным носом, большое дело.

У третьего же, самого мерзкого, который в этой троице считался главным, оказался шустрый папаша, кстати, такой же противный, как и сынок, только зубы ровные, вставные.

Так вот этот тип явился в школу, сказал, что он юрист и подает в суд на школу и на моих родителей. Оказалось, что его сыночек, брошенный мной в кусты, неудачно приземлился на незаметный пень. Причем врезался в пень головой, отчего два передних зуба отломились у самого основания.

В общем, началось разбирательство.

Мерзавец заявил, что я напала на него первой исподтишка, а он вообще шел по своим делам просто мимо.

Ну, до этого за ним значилось много всего, так что учителя не поверили. Вызвали Сало и второго подельника, те под нажимом рассказали, как было. Папаша-юрист требовал изолировать меня от общества, но соглашался взять деньгами.

Но тут появилась моя мать. До этого она была в школе, только когда меня туда определяла, ни на собрания не ходила, ни деньги не сдавала, классная уж на что была крепкая тетка, но от матери моей со временем отступилась.

Но тут мать пришла, услышав про деньги. И буквально размазала горе-юриста по стенке. Ох, что она умеет, так это ругаться. Так что от ее крика стены дрожали, даже директор не смог с ней справиться, а юрист сдулся мигом.

Также эта история получила огласку, и теперь даже старшеклассники подходили ко мне и хлопали по плечу с уважением: надо же, одна девчонка отметелила троих мальчишек в одиночку.

Дома мать попыталась надавать мне тумаков, но убедилась, что это трудно сделать, потому что я уже была выше ее ростом.

Викина мама не скандалила, но поговорила с директором один на один, после чего все затихло. Того мелкого мерзавца перевели в другую школу, Сало при виде меня отводил глаза и вжимался в стенку, а другой мелкий вдруг неожиданно вырос в седьмом классе выше меня, записался в баскетбольную секцию и после школы куда-то пропал.

Впрочем, я тоже давно не поддерживаю связи с бывшими одноклассниками.

Кроме Вики, конечно.

Тут мы подошли к самому главному.

Как я уже говорила, семья у Вики была непростая, несколько поколений жили в Петербурге и за это время обросли многочисленными связями. Его мама мне сама рассказывала: с этим ее муж вместе учился, с этим — в школу ходил, а с этой они с детства знакомы, поскольку их бабушки были подругами.

Бывают, конечно, случаи, когда никакие связи не помогут (я имею в виду Вику), но в моем случае все было прекрасно. Потому что через некоторое время Елена Андреевна нашла знакомого пластического хирурга, который путем нескольких операций полностью убрал ужасные шрамы с моего лица.

Она сказала моей матери, что это бесплатно, но сильно подозреваю, что оплатила все операции сама. Мы подгадывали все операции к каникулам, так что в школе не было проблем, а матери было все равно.

Думаю, что после этого вы не будете спрашивать, отчего я вожусь с Викой.

И вот начался следующий этап моей жизни, когда я стала нормальной… уже не девочкой, а подростком. Теперь я отличалась от других только высоким ростом и некоторой нелюдимостью, как отмечали учителя.

Ну, говорила уже много раз, что не очень люблю людей.

Тут я услышала негодующие гудки и поняла, что пробка наконец тронулась. И решила, что в офис всегда успею, а пока лучше заехать к Петровне в больницу, чтобы застать лечащего врача, а то они ведь до трех, а потом ищи-свищи…

Заскочила еще в продуктовый магазин возле больницы и — о, радость! — там были Петровнины любимые карамельки. Взяла еще ветчины и сладкую булочку.

Лечащего врача я удачно перехватила на выходе из отделения, он сказал, что бабулю можно выписывать, а можно еще подержать на капельницах, чтобы как следует прочистить голову. Только я должна сама купить кое-какие лекарства у них в аптеке внизу. Я, разумеется, на все согласилась.

В палате я застала такую картину.

На кровати Петровны сидела незнакомая старуха с седыми буклями и накрашенными губами. И они хором выводили «Вот ктой-то с горочки спустился, наверно, милый мой идет…».

И так далее — про гимнастерку, которая отчего-то сводит их с ума. Очевидно, период детских стихов у Петровны закончился и начался период старых советских песен.

— Вот с утра уже поют и поют, — сообщила женщина у окна.

Повязку с ее головы сняли, теперь рана была заклеена пластырем, и сама она не такая бледная. Злобная тетка с соседней койки лежала, накрывшись с головой одеялом.

Петровна обрадовалась ветчине и сказала, что «мечты» она больше не любит, потому что они кислые, а чтобы в следующий раз я принесла шоколаду.

Что ж, дело явно идет на поправку.

И если вы думаете, что в офисе меня встретили с благодарностью, то вы глубоко ошибаетесь. Не успела я войти, как послышался рев начальника из его кабинета:

— Птичкина! Срочно ко мне!

Опять двадцать пять! И когда он уже перестанет путать мою фамилию… Однако я все же навесила на лицо самое преданное выражение и отправилась к начальнику в кабинет.

— Где ты шляешься? — буркнул он. — Может, тебе вообще у нас работать надоело?

Разумеется, надоело, тошнит уже от его фирмы! А уж от самого начальника просто наружу выворачивает! И от его потрясающего хамства, и от его внешнего вида! Глазки маленькие, злобные, как у кабана в лесу, сам лысый, и уши торчат, живот выпирает через ремень, а если снять ремень, то брюки упадут, потому что они сидят где-то ниже возможного. И вечно от него потом несет, а кабинетик маленький, так что в нем вообще не продохнуть.

Ну, разумеется, я ничего этого не сказала, то есть уволиться-то я могу хоть сейчас, но не могу этого себе позволить, потому что у меня Вика. Вику пристроить в другую фирму будет трудновато, и не потому, что он тупой, нет, с его квалификацией его куда угодно возьмут. И даже станут терпеть его закидоны.

Но он сам может упереться рогом. А в этой фирме он вроде бы прижился, даже общается кое с кем из коллег.

Так что вместо того, чтобы плюнуть на все и уйти, я сделала обиженное лицо и заговорила возмущенно:

— Как это — где шляюсь? Сами же послали меня в морг?

— Что-о? Я тебя никуда не посылал! — заявил он, хотя выражение его лица говорило о том, что в морг он послал бы меня с превеликим удовольствием, чтобы я там навсегда осталась.

— Сан Ваныч велел отвезти сестру покойной в морг! — затараторила я. — Документы оформить.

Ни один мускул не дрогнул в лице начальника, подозреваю, что про то, что Анна Павловна умерла, он благополучно забыл. Но тут, на мое счастье, в кабинет всунулся Сан Ваныч, ему требовалось подписать какую-то бумагу.

— Сан Ваныч! — заорала я. — Что это такое? Сами меня посылаете, а сами… Полдня ее возила, в пробках два часа проторчала, а кто мне бензин оплатит? Машина-то вообще не моя, по доверенности езжу!

— Тише, тише, Птич… Невеличкина! — он замахал руками. — Тут не место для таких разговоров! Иди, потом разберемся!

— Нет уж! — я придвинулась к двери, давая понять, что сама не уйду и его не выпущу. — Разбирайтесь тут!

Сан Ваныч понял, что я настроена решительно, и скороговоркой подтвердил, что да, он послал меня туда-то и туда-то, потому что он занят, а у меня машина. А у других сотрудников работа… Ага, можно подумать, что у меня работы нет!

Начальник сморщил нос, как кабан, которому вместо ведра свежевыкопанной картошки подсунули пакет замороженной картошки фри, и процедил сквозь зубы, что ему нет дела до моих проблем и что отчет должен быть готов сегодня, так что, пока я его не сделаю, с работы не уйду.

И ведь знает же, что у меня Вика! Хотя, может, и не знает, да ему до этого и дела нет.

— А то свалила всю свою работу на других, а сама где-то ездит! — добавил начальник мне в спину.

Все ясно. Это Светка Линева нажаловалась, что она перерабатывает. Ох, устрою я ей при случае…

Взявшись за ручку двери, я оглянулась и посмотрела на Сан Ваныча очень выразительно. Пусть только попробует послать меня куда-то на машине… Он понял и слегка поскучнел.

Про оплату за бензин не было сказано ни слова, да я ни на что и не рассчитывала.

Прикинув объем работы, я решила, что придется задержаться часа на два, и пошла предупредить Вику. Он был очень увлечен разговором с новой программисткой.

Такая маленькая, волосы темные, подстриженные каре, никакой косметики, и ногти обгрызены. Они сидели, тесно сблизив головы, и чирикали на своем птичьем языке, время от времени поворачиваясь к экрану компьютера. На мои слова Вика даже не обернулся, только махнул рукой. Девица тоже не обратила на меня внимания, она была полностью поглощена разговором.

— Всюду жизнь! — усмехнулась Светка Линева, проходя мимо уже в пальто.

И мне, конечно, захотелось хорошенько приложить ее по голове Викиным компьютером. Или хотя бы обрызгать зеленкой ее новое красивое пальто.

«Бойся своих желаний!» — говорит в таком случае Викина мама.

Так что, когда наконец я добралась до дома, мне хотелось только одного — спать. Викина мама, добрая душа, приглашала меня к ужину, но у меня уже не было сил сидеть за столом и отвечать на вопросы. Тогда она завернула мне с собой пару бутербродов.

В квартире было тихо, мои родственнички спали. Мать после суток приходит утром, купив по дороге бутылку и закуску, выпьет, поклюет маленько и ложится спать. Потом, уже днем, встает и ест, и пьет основательно, походит по квартире и снова ложится.

Раньше она в это время еще ругалась со свекровью, но теперь-то Петровны нет.

Я съела бутерброды у себя в комнате, не заходя на кухню, зная, что найду там только горы грязной посуды и вообще форменный свинарник.

Мать начала пить с тех пор, как умер ее муж. Умер от рака, но болел недолго, врачи сказали, что сделать ничего было нельзя, все было очень запущено. Так что его забрали в больницу, потом выписали, и через два месяца все было кончено.

Тогда мать и начала попивать, опускаясь все ниже по работе. Поганец же сначала просто болтался, нигде не работая, потом мать устроила его куда-то в магазин, там он проворовался, его выгнали с треском, после чего он совсем сошел с катушек, сначала нюхал какую-то дрянь, а теперь вроде бы колется. Но я не уверена.

За день я так устала, что мечтала опустить голову на подушку и не сомневалась, что тут же засну…

Но не тут-то было!

Я уже говорила, что делила комнату с Петровной, и за многие годы привыкла к ее присутствию. Привыкла, в частности, к тому, что ночью из ее угла доносится ровное дыхание, иногда прерываемое негромким всхрапыванием или сонным бессмысленным бормотанием, словно старуха вполголоса говорила на неизвестном языке.

Эти звуки меня раздражали, и я не сомневалась, что без них буду спать куда спокойнее…

Ничуть не бывало!

Мне не хватало этого дыхания, всхрапывания и невнятного бормотания, я привыкла засыпать под них и теперь никак не могла заснуть без этого аккомпанемента.

Я проворочалась без сна час или больше и уже потеряла надежду заснуть, как вдруг оказалась в темном лесу.

Я шла по этому лесу, раздвигая еловые ветки, которые неохотно пропускали меня, норовя ухватить за руки или за одежду.

За шиворот то и дело падали капли, под ногами трещали сухие ветки…

Я шла и шла, и наконец деревья расступились передо мной.

Я оказалась на поляне, посреди которой находилось маленькое озерцо с темной торфяной водой.

Не сразу я увидела, что на другой стороне этого озерца стоит старая покосившаяся избушка. Эта избушка возникла посреди леса, словно проступила из темного густого воздуха, как проступают детали на детских переводных картинках.

Она становилась все четче и четче, и вот я уже смогла разглядеть полусгнившее крыльцо, подслеповатое закопченное окошко и полуоткрытую дверь…

Как это бывает только во сне, я чувствовала, что за этой дверью кто-то есть, кто-то притаился за ней и вот-вот выглянет…

Мне было одновременно и страшно, и любопытно. Мне хотелось увидеть того, кто притаился за дверью…

Я устремилась к избушке — не в обход озерца, а прямо через него.

И опять-таки, как это бывает только во сне, я даже не замочила ног, я перебежала озеро по воде, как по паркету бального зала, подбежала к избушке, распахнула дверцу…

За дверью стоял мужчина лет сорока с рыжеватой, немного растрепанной бородкой и блекло-голубыми глазами на удлиненном лице. На левой щеке я заметила небольшое пятно темно-синей краски. Он удивленно взглянул на меня, словно не ожидал моего появления, но тут же лицо его стало приветливым, и он проговорил взволнованным, немного задыхающимся голосом:

— Клио, Эвтерпа, Полигимния, Урания, Талия, Каллиопа, Эрато, Мельпомена…

— Что? — переспросила я недоуменно.

— Терпсихора, — закончил он, протянул мне руку и повел меня за собой.

Мы были вовсе не в тесной полутемной избушке, а в городском дворе — типичном питерском проходном дворе, наполовину заасфальтированном, наполовину заросшем чахлой городской травой. В дальнем углу этого двора находилось одноэтажное строение, что-то вроде кочегарки. В этом строении было маленькое оконце, замазанное изнутри белой масляной краской, и дверь, обитая ржавой жестью.

И, как у той лесной избушки, дверь этого строения была приоткрыта, и казалось, что за ней кто-то прячется…

— Это там! — проговорил мне мой спутник, показав на дверь…

И тут же я проснулась.

Уже рассвело, из-за окна доносились звуки утреннего города.

Выходит, я все же заснула и проспала несколько часов…

Мать с Поганцем еще не поднялись, так что ванная комната была в моем полном распоряжении. Потом мать встанет и, возможно, займется какими-то хозяйственными делами. Вряд ли уберет в квартире, но хоть суп какой-нибудь сварит. Или в магазин сходит.

Раньше готовила всегда Петровна, но с тех пор как она пару раз забыла зажечь газ, а крантик повернула, мать ей это запретила, мотивируя тем, что старая карга взорвет весь дом.

Я была вынуждена с ней согласиться, но, возможно, капельницы помогут, и Петровна снова встанет у плиты. Она варит очень вкусный борщ, и грибной суп, а еще тушит картошку с мясом и курицу запекает… Ой, есть как хочется.

Я приняла душ, не опасаясь, что Поганец подкрадется тихонько и выключит свет в ванной, и отправилась за Викой, решив, что выпью кофе по дороге у Стасика в крошечной кофейне.

Вика по утрам капризничает, отказывается завтракать. Так что его мама дает ему завтрак в контейнере — в основном бутерброды и пирожки, другого он не любит. Кладет она всегда двойную порцию, на меня, так уж повелось.

Сегодня Вика встал вовремя, так что мы не опоздали.

Офис все еще не пришел в нормальное рабочее состояние, завтра будут похороны Анны Павловны.

В коридоре я столкнулась с Сан Ванычем. Он направлялся в бухгалтерию и, как всегда, был в состоянии организационного возбуждения. Тем не менее я ухватила его за лацкан и спросила, где он купил ту самую картину.

Мысль о картине преследовала меня днем и ночью, и я решила, что следует выяснить про нее все, что можно.

— Какую еще картину? — переспросил он, пытаясь вырваться.

— Ну, ту, которую подарили Анне Павловне.

— Ах, эту! Да мы же с тобой ее вместе получали.

— Ну да, но это был только пункт доставки. А где вы ее нашли?

— В интернете, конечно.

— А конкретно — на каком сайте?

— Ну зачем это тебе, Невеличкина? Отпусти меня, видишь же, я тороплюсь!

— Отпущу, как только скажете! И, так и быть, даже прощу вам долг за бензин!

— Да вот у меня этот адрес записан… — И он протянул мне картонный квадратик с именем сайта.

Я схватила квадратик и милостиво отпустила Сан Ваныча.

И тут же зашла к Вике, и можете себе представить, что у него сидела та самая вчерашняя девица и ела бутерброды из контейнера! Причем явно мою порцию, поскольку Вика жевал тоже. Нет, ну как вам это понравится, а?

— Ты чего пришла? — спросил Вика недовольно, ну, ясно, ему помешали точить лясы с этой… с этой, просто слов не подобрать!

— По делу, — тем не менее спокойно ответила я и положила перед ним картонный квадратик.

— Можешь что-нибудь узнать про этот сайт?

— Да ничего проще.

Он постучал пальцами по клавиатуре, и тут же на экране возникла главная страница сайта. Кстати, очень красиво оформленная. Сразу видно, что над ней работал профессионал.

По краям этой страницы были фотографии античных статуй, под каждой из которых были имена — Клио, Эвтерпа, Полигимния, Эрато, Мельпомена…

Я вздрогнула: именно эти имена перечислял бородатый мужчина из моего сегодняшнего сна…

А Вика тем временем открыл следующую страницу.

Теперь перед нами замелькали картины — натюрморты, пейзажи, портреты.

Большая часть из них были, честно говоря, так себе, но попадались и неплохие, особенно мне понравился городской пейзаж — старые дома, чахлый скверик, дерево в осенней листве…

— Вот оно, это сайт какого-то «Убежища муз». Что-то вроде клуба любителей живописи. У них там есть детский кружок рисования, курсы для взрослых, иногда они проводят распродажи своих работ… — это уже вступила в разговор девица.

— А где это убежище находится?

Вика назвал мне адрес — на Загородном проспекте, недалеко от его и моего дома.

Я решила, не откладывая, заглянуть в это убежище, потому что начальник с утра уехал куда-то на совещание.

Порядка на работе все еще не было, и я незаметно улизнула. В крайнем случае скажу, что помогала дамам из бухгалтерии организовать поминки.

Но первым делом я отправилась не в «Убежище муз», а домой.

Ведь я хотела выяснить в этом клубе все, что можно, о той злополучной картине — а для этого нужно ее сфотографировать, чтобы не тащить с собой саму картину.

В квартире никого не было, чему я чрезвычайно порадовалась.

Я зашла в кладовку и достала с верхней полки спрятанную там картину. Прислонила ее к стене, так что на картину падал свет, и сфотографировала на камеру телефона.

На всякий случай проверила, что получилось…

А ничего не получилось.

На экране было просто темное пятно.

Я подумала, что это случайность, и сделала еще несколько снимков.

Просмотрела их…

И ни на одном ничего не было видно, все были засвечены! Как будто я снимала «Черный квадрат»!

Да что же это такое? Камера сломалась так не вовремя?

Для проверки я сфотографировала кусок стены, оклеенный обоями в жутких розовых цветочках, проверила…

На этот раз все было отлично, на снимке можно было разглядеть каждую аляповатую розочку.

Снова сфотографировала картину — и опять ничего не вышло!

И так еще два или три раза…

Приходилось признать поражение.

Значит, если я хочу поговорить об этой картине, придется тащить ее в клуб… хорошо хоть, что картина не очень большая!

Я завернула ее в старое Петровнино покрывало и отправилась на Загородный проспект.

Поставила машину неподалеку от Пяти углов, прошла пару кварталов по Загородному проспекту и нашла нужный номер дома.

С улицы не было ничего похожего на клуб любителей живописи, но тут я, к счастью, заметила тщедушного мальчугана лет десяти с этюдником на плече.

Он шел куда-то с целеустремленным видом, и я за ним увязалась, рассудив, что мальчишка идет в тот самый клуб, а следовательно, мне с ним по пути.

И правда, юное дарование прошло в дворовую арку и уверенно направилось в глубину двора.

Двор был проходной, мы с юным художником прошли его насквозь и оказались в следующем дворе.

Этот двор показался мне удивительно знакомым, хотя я здесь прежде не бывала.

Ну да — старые дома, маленький скверик, дерево в лепнине золотых листьев… этот самый двор я видела на картине с сайта «Убежища муз». Значит, я на правильном пути!

Юный художник пересек второй двор и вошел в угловой подъезд.

Я подошла к этому подъезду следом за ним.

Рядом с дверью висела красиво выполненная вывеска:

«Убежище муз. Клуб любителей живописи и изобразительного искусства».

Я толкнула дверь и вошла внутрь.

Я оказалась в небольшом холле, по стенам которого были развешаны рисунки и картины, в основном любительские.

Посреди холла стоял тот юный художник, за которым я шла, а перед ним…

Перед ним был мужчина лет сорока, с растрепанной рыжеватой бородкой и бледно-голубыми глазами на длинном лице.

Несомненно, это был человек из моего сна.

Приглядевшись, я увидела на его щеке даже пятно краски — только оно было не синее, как во сне, а изумрудно-зеленое.

— Опаздываешь, Кузнечиков, — говорил бородач юному художнику, — все уже начали работать. Ну ничего, проходи, время еще есть…

Мальчишка шмыгнул в одну из дверей, а мужчина заметил меня и проговорил:

— Здравствуйте! Я вас раньше здесь не видел. Вы хотите к нам записаться?

— Нет, я вообще-то… — я опустила глаза и почувствовала, что краснею.

На меня редко находит такая застенчивость, точнее, раньше никогда такого со мной не было, но тут… ведь я же совершенно точно видела во сне именно его! Мистика…

Мужчина увидел картину у меня в руках и оживился:

— Вы принесли свою работу? Вы где-то уже занимались?

— Нет, я вообще-то… — снова все слова застряли в горле.

Да что же со мной такое? Усилием воли я взяла себя в руки.

И хотела сказать, что это не моя работа, что я только хотела что-нибудь узнать о самой картине и о ее авторе, но бородач взглянул на часы и проговорил:

— Пойдемте со мной, у меня там ученики брошены, я их проверю, а потом мы с вами поговорим.

С этими словами он прошел в соседнюю комнату.

Это была большая комната с высоким потолком, ярко освещенная. В ней разместилось полтора десятка человек, каждый — за своим мольбертом. Видимо, это были те самые ученики, о которых говорил мой новый знакомый.

Ученики эти были самого разного возраста — от совсем юных, как Кузнечиков, до весьма зрелых, давно перешагнувших границы пенсионного возраста. Была даже одна субтильная старушка лет восьмидесяти в перепачканной краской блузе, с седыми волосами, перевязанными цветной лентой.

Посреди комнаты на рабочем столе стояла глиняная ваза с несколькими сухими цветками, рядом лежали два апельсина. Судя по всему, ученики рисовали эти незамысловатые предметы.

Бородатый художник обошел их всех, давая каждому советы и делая замечания:

— Дима, здесь у тебя нарушена композиция… сделай этот край потяжелее… Владислав Романович, вы же видите, что этот апельсин в тени, а вы его делаете слишком светлым…

В самом конце он подошел к субтильной старушке, откашлялся и проговорил:

— Констанция Теодоровна, я уважаю полет вашей творческой фантазии, но квадратные апельсины — это как-то непродуктивно… На вашем месте я подумал бы, не сделать ли их круглыми. Так сказать, в порядке исключения…

— Но если я их так вижу… Не забывайте, было же такое течение — кубизм, его самые знаменитые представители Сезанн и Пикассо, — капризным голосом ответила старушка, но учитель только усмехнулся.

Обойдя всех, он вернулся ко мне и сказал:

— Как видите, сегодня мы работаем над натюрмортом. Так вы мне так и не ответили, где вы прежде занимались. Да, кстати, я не представился. Глеб. Глеб Борисов.

Произнеся свое имя, он быстро взглянул на меня — как я на это имя отреагирую. Я не отреагировала никак, потому что слышала это имя впервые. Кажется, он был немного разочарован — возможно, надеялся, что я много о нем слышала и проявлю восторг от личной встречи.

— Аля, — представилась я в ответ.

— Очень приятно. Так где…

— Нигде! — ответила я.

— То есть вы самоучка?

— Да нет, я просто хотела показать вам эту картину и узнать о ней что-нибудь…

С этими словами я развернула свою картину и поставила на стол.

Он внимательно посмотрел на нее, потом — на меня.

— А почему вы думаете, что я о ней могу что-то знать?

— Потому что на сайте, где я… то есть не совсем я… где мы ее купили, назвали вашу студию.

— Ах, вот как… — Глеб снова внимательно посмотрел на картину, в глазах его появилось задумчивое выражение.

Наконец он проговорил:

— Да, возможно…

— Так что — вы не знаете, кто ее автор?

— Дело в том, что иногда мои ученики выставляют свои работы на продажу. Я против этого не возражаю — проданная картина может мотивировать их, подталкивать к упорному труду и творческому поиску. Но я точно не знаю, кто из них что-то продает. Если они сами мне не рассказывают.

— И эту работу вы не узнаете?

— Пожалуй, я догадываюсь, кто мог ее сделать. К нам в студию ходил один человек, у которого была подобная манера. И он предпочитал именно этот жанр — городской пейзаж…

— Городской пейзаж? — переспросила я удивленно.

— Ну да, причем он предпочитает именно виды старых, не парадных районов Петербурга — Коломны, Песков, окраин Петроградской стороны… примерно то, что мы видим на этой картине.

Я на всякий случай снова взглянула на картину — может быть, она снова изменилась, причем самым радикальным образом? Может, теперь на ней и правда изображен наш город?

Но нет, как и прежде, я видела на картине мрачный лес, торфяное озерцо и на дальней его стороне — полуразрушенную избушку.

Только теперь дверь избушки была открыта, и за этой дверью… за этой дверью была темнота, в которой тускло светились два глаза.

Я невольно вздрогнула и поскорее отвела глаза от полотна. Стало быть, этот Глеб видит здесь городской пейзаж. И не падает в обморок, не хватается за сердце и за голову. Что ж, это радует, но не сильно.

— Да, так вы говорите, что знаете, кто автор этой картины? — Я все-таки решила добиться хоть какой-то информации, а то время идет, мне на работу нужно успеть хотя бы к концу, Вику отвезти.

— Не то чтобы знаю, но догадываюсь. Мне кажется, это его манера и его выбор натуры…

Тут у меня мелькнула мысль спросить, что конкретно Глеб видит на картине. Но прямо спросить его об этом я не решилась, побоявшись, что он меня не поймет. Поэтому я схитрила.

— А вы не знаете, какое именно место здесь изображено? Мне оно кажется знакомым, но никак не могу вспомнить…

— Да я и сам не уверен. Но по-моему, это район то ли Большой, то ли Малой Зелениной улицы — знаете, это часть Петроградской стороны, примыкающая к Крестовскому острову. Надо вам сказать, что Зелениных улиц три, есть еще Глухая Зеленина. И их названия не имеют никакого отношения к зелени. Прежде они назывались Зелейными, потому что в восемнадцатом веке здесь находился пороховой завод, переведенный из Москвы в новую столицу, а вы, наверное, знаете, что порох в те времена называли зельем…

Тут Глеб осекся, видимо, понял, что, оседлав своего конька, ушел от темы нашего разговора. Я, конечно, сделала вид, что слушаю его внимательно, но, похоже, он не поверил.

— Да, так о чем бишь я…

— О том, что на этой картине изображен район Зелениных улиц, — напомнила я ему.

— Да-да, действительно… вы видите, этот дом на заднем плане — явно постройки конца девятнадцатого века, и его верхний этаж украшен изразцами. Боюсь ошибиться, но такой дом есть именно на Большой Зелениной… а вот здесь, сбоку от этого дома, мы видим газетный ларек… по-моему, он и правда стоит на той же улице.

При этом он показывал кончиком карандаша на край картины, где я видела кривую темную ель.

— Одно только меня немного смущает, — продолжил он, — этот странный колорит… от него веет какой-то мрачной, тоскливой нотой, не свойственной тому, о ком я думаю…

— Вы сказали, что этот человек ходил в вашу студию. А сейчас он сюда больше не ходит?

— Да, его давненько здесь не было. Возможно, он посчитал, что всему научился и я больше ничего не могу ему дать…

Эти слова прозвучали ревниво и неодобрительно.

— А вы не знаете, где его можно найти? У вас ведь, наверное, есть адреса и телефоны учеников?

— По большей части есть. Я непременно записываю координаты тех, кто сюда приходит. И этот человек, его фамилия Каракозов, он тоже записал в журнал свой телефон. Но когда он несколько раз не пришел, я позвонил по этому телефону, и мне сказали, что этот номер не обслуживается.

— Так что — он дал вымышленный номер?

— Ну, не обязательно вымышленный. Может быть, он поменял номер, такое бывает.

— Так что — его теперь никак не найти?

— А что — вы очень заинтересовались этой картиной? — Глеб еще раз взглянул на картину и кивнул: — В принципе, я вас понимаю… в ней есть что-то такое… цепляющее. Если вы так хотите найти Каракозова… пожалуй, я знаю один способ. Он дал свои работы на одну выставку, куратора которой я хорошо знаю. Его галерея находится неподалеку. Если вы немного подождете, я могу проводить вас к нему.

— А позвонить ему нельзя?

— Ну, такие вещи лучше делать при личном контакте. Создается большая доверительность. Тем более мы можем показать ему эту работу и спросим его мнение, чья она.

Глеб взглянул на часы, извинился и вернулся к ученикам.

Он проверил их работы, собрал их. А пока он отсутствовал, я подошла к полке с книгами, точнее, там были альбомы. И среди них небольшой такой альбомчик, точнее, каталог выставки.

Глеб Борисов. «Уходящий город». Надо же, а он, оказывается, настоящий художник. Выставки даже бывают.

Ученики потянулись на выход, так что альбом я рассмотреть не успела.

Когда все разошлись, мы с Глебом тоже покинули мастерскую. Он запер дверь, мы вышли во двор.

Глеб направился не туда, откуда я пришла, а в глубину двора. На мой удивленный вопрос он сказал, что в этом районе целая сеть проходных дворов, и этими дворами можно пройти из точки А в точку Б гораздо быстрее, чем по улицам.

Действительно, он уверенно проходил из одного двора в другой, и вскоре мы оказались перед двухэтажным зданием, на стене которого разноцветными буквами было написано: «Художественная галерея «Артсфера»».

Перед входом в галерею стояла огромная горилла — вероятно, чучело.

Глеб кивнул этой горилле и проговорил:

— Привет, Гаврила!

К моему удивлению, горилла в ответ помахала ему рукой.

— Это Гаврила Сметанин, известный скульптор-авангардист, — усмехнулся Глеб. — У него такой особенный подход — он сам изображает скульптуры в разных костюмах. Хозяин галереи пригласил его, чтобы привлечь больше публики.

— И как? — осторожно поинтересовалась я. — Помогает? Публика на это реагирует?

Он посмотрел на меня совсем другим взглядом, чем раньше. Ну понятно, я, как полная дура, вытаращилась на него при первой встрече из-за того, что видела его во сне. Но он-то про это не знает (еще не хватало ему рассказывать!), так что подумал небось, что я вся в восхищении от него, как от художника. Или что вообще в него влюбилась. Нет, пожалуй, это перебор, скорее он подумал, что я дурочка. А теперь вот меняет свое мнение. Ну, Бог ему в помощь…

Мы вошли в галерею.

Помещение было просторное, хорошо освещенное.

Большая его часть была завешана обычными картинами, в основном видами нашего города. Только на одной стене были укреплены в несколько рядов два десятка обычных настенных часов.

Часы, как я уже сказала, были обычные, круглые, с металлическим ободком вокруг циферблата, за исключением того, что на каждом циферблате было что-то написано.

Я скользнула по этим часам равнодушным взглядом и повернулась к Глебу.

Он вполголоса разговаривал с низеньким человечком с большими темными глазами.

— Это Арсений, куратор выставки, — представил его Глеб. — А это… это Аля… она интересуется творчеством Каракозова. Конечно, если это его работа.

Арсений смотрел на меня снизу вверх, но глаза его загорелись, как тормозные огни у машины, вот, честное слово, они отливали красным! Он покрутил головой, потом притушил блеск глаз, зато молитвенно сложил руки на груди. Все ясно, маленькие мужчины очень любят высоких женщин. Не все, конечно, но я попала на такого. Вид у Арсения был такой уморительный, что я невольно улыбнулась.

Очевидно, Глебу это не понравилось, потому что он тронул меня за локоть и сказал сухо:

— Покажите ему свою картину…

Я показала куратору злополучную картину, и он перевел глаза с меня на нее с видимым сожалением.

Потом внимательно осмотрел ее, отступил подальше, прищурил один глаз, еще раз пригляделся и наконец проговорил:

— Да, похоже, это рука Каракозова. Он работал в таком стиле, пока не перешел к концептуальному искусству. На этой выставке он представил свою новую композицию «Время перемен»… — с этими словами Арсений показал стену с часами.

— Ах, так это его композиция! — Глеб заинтересованно посмотрел на часы. — Надо же, а я думал, он по-прежнему работает в традиционном направлении…

— Нет, он сделал большой шаг вперед! — Арсений за спиной Глеба сделал шаг в мою сторону.

— Это хорошо, — Глеб резко обернулся. — А у тебя есть его телефон или адрес?

Арсений помрачнел:

— Ты знаешь, как-то странно… конечно, он оставил мне номер своего телефона, но, когда я звонил по этому номеру, мне говорили, что он не обслуживается.

— Вот и у меня такая же история! — подхватил Глеб. — Как же ты с ним связываешься? Он ведь участник выставки!

— Ну да, конечно… он несколько раз приходил сюда — когда размещал свою композицию и на вернисаж. И еще несколько раз он мне звонил, когда у него были какие-то вопросы. Но номер его телефона при этом не определялся.

— Странно!

— Более чем странно! Кстати, Глеб, можно тебя на минутку, тут у меня есть один вопрос по другому делу… — и мужчины ушли в дальний конец зала.

Я поняла, что ничего не добьюсь, и еще раз внимательно осмотрела композицию с часами.

Часы были одинаковые, самые обычные, и похоже, что дешевые, отличались только надписи на циферблатах.

На одном, самом верхнем циферблате было написано:

«То, что ты видишь — это не то, чем оно является на самом деле. А. Светлицкий».

Надпись на следующем циферблате гласила:

«Если ты хочешь что-то найти — для начала пойми, что именно ты ищешь. Б. Терентьев».

На третьем — «Если ты ловишь неуловимое, подумай, нужно ли оно тебе. В. Ревякин».

Странные какие-то фразы! И ни о ком из авторов этих высказываний я никогда не слышала.

На всякий случай я сфотографировала все надписи на камеру своего телефона.

В это время Глеб подошел ко мне и отчего-то недовольно проговорил:

— К сожалению, я вам ничем не помог. Этот Каракозов какой-то неуловимый. А вас, я смотрю, заинтересовала его композиция…

— Ну, не то чтобы заинтересовала… хотя фразы на часах и правда довольно интересные.

— Да, действительно… и где-то я сталкивался с подобными высказываниями. Хотя имена авторов мне не знакомы, но сами цитаты кажутся знакомыми…

Глеб наморщил лоб, припоминая:

— Светлицкий… Терентьев… Ревякин… Епифанов… нет, не могу вспомнить!

Я подумала, что впустую трачу время и что пора уже возвращаться. Но дорогу домой я отсюда не найду — Глеб вел меня проходными дворами, в которых ничего не стоит заблудиться.

О чем я ему и сказала.

— Да, конечно, не беспокойтесь, я выведу вас отсюда! — Глеб попрощался с куратором, который почему-то даже не подошел ко мне, а только кивнул издали, и мы покинули галерею.

На улице уже смеркалось — конец октября, темнеет рано.

Гориллы перед входом не было — видимо, рабочий день скульптора Сметанина закончился.

Глеб прошел через двор, подошел к двери подъезда.

— Нам сюда.

Я взглянула на Глеба вопросительно, но не стала задавать вопросов.

На двери имелся обычный кодовый замок, но под саму дверь кто-то подложил дощечку, чтобы она не закрывалась. Глеб открыл дверь, мы вошли в подъезд и тут же вышли в другую дверь, оказавшись в очередном дворе.

— Это сквозной проход, его знают все местные обитатели, поэтому и следят, чтобы дверь не закрывалась! — Глеб выглядел повеселевшим и даже попытался взять меня под руку, от чего я мягко отстранилась.

Сто раз говорила, что не люблю людей, но Глеб, пожалуй, относится к той маленькой группе индивидуумов, к кому я отношусь хорошо. Ну, или, по крайней мере, вполне терпимо.

Но это вовсе не значит, что я позволю к себе прикасаться. Терпеть не могу, когда меня трогают!

Это из детства, тогда никто ведь меня не обнимал, не гладил по голове, не носил на руках маленькую и не вытирал слезы, когда было больно. А прикасались ко мне только для того, чтобы ущипнуть, стукнуть, дернуть за волосы. Так что с тех пор всегда стараюсь держать дистанцию, только с Петровной все не так.

Мы прошли через двор, вошли под арку.

Там было темно и неуютно, и вдруг из этой темноты на нас с угрожающим рычанием выскочило что-то большое и косматое.

В первый момент у меня сердце ушло в пятки, но Глеб удивленно крикнул:

— Гаврила, что за шутки?

Тут и я сообразила, что на нас напал тот самый скульптор-авангардист Гаврила Сметанин, который изображал гориллу перед входом в художественную галерею.

Но теперь он был чересчур агрессивен, было не похоже, что он шутит. С грозным рычанием он налетел на меня и принялся вырывать из моих рук злополучную картину.

Я страшно рассердилась, вцепилась в картину и пыталась пнуть фальшивую гориллу ногой, но нападающий оказался неожиданно силен. Прямо передо мной оказалась огромная пасть гориллы с оскаленными зубами и маленькие злобные глазки.

Мне уже было не до шуток.

Я готова была поверить, что на нас напала настоящая горилла.

Глеб безуспешно пытался оттащить косматое чудовище от меня, но горилла легким толчком отбросила его к стене и снова яростно набросилась на меня.

— Гаврила, ты что, с ума сошел? — прохрипел Глеб, с трудом поднимаясь на ноги.

Ответом ему было только глухое рычание.

Мне стало по-настоящему страшно. Я уже хотела отдать монстру картину, как вдруг у него за спиной раздалось куда более натуральное рычание, и из темноты вылетел огромный черный пес с грозно разинутой пастью.

Пес вцепился в зад гориллы, вырвал из него большой клок черной шерсти.

Горилла вскрикнула от боли — причем вполне человеческим голосом — и пустилась наутек.

Черный пес бросился было за ней, но тут рядом с нами появилась хрупкая миниатюрная девушка в черной курточке с отложным белым воротничком, придававшим ей вид старательной школьницы.

— Гектор, назад! — выкрикнула эта девушка неожиданно резким и властным тоном. — Стоять!

Огромный пес тут же вернулся, преданно взглянул на хозяйку и уселся рядом с ней.

— Он вас не напугал? — осведомилась девушка, сочувственно оглядев нас. — Гектор вообще-то очень спокойный, не знаю, что с ним вдруг случилось…

— Ой, спасибо ему! — торопливо проговорила я. — И вам спасибо! На нас тут напал какой-то урод в маскарадном костюме…

— Неужели это был Гаврила Сметанин? — подключился к разговору Глеб. — Что с ним такое случилось? Выпил какую-нибудь гадость? Или перетрудился?

Мы еще раз поблагодарили Гектора и его симпатичную хозяйку и разошлись с ними.

Глеб повел меня дальше. Выглядел он расстроенным и даже пробормотал извинения, что не смог меня защитить. Я сделала вид, что не услышала.

Мы оказались в следующем дворе, где стояло несколько мусорных баков. Вдруг из-за этих баков донесся глухой стон.

Мы осторожно заглянули туда и увидели полноватого белобрысого человека, который сидел на асфальте, потирая затылок и недоуменно оглядываясь по сторонам.

— Гаврила? — протянул Глеб, помогая ему встать. — Так это был не ты? А шкура-то куда делась?

Скульптор поднялся на ноги, огляделся и проговорил:

— Где это я?

— А что ты помнишь?

— Помню, как стоял перед галереей, изображал гориллу. Вдруг услышал за спиной шаги, кто-то сказал «ку-ку», я хотел повернуться, но тут на меня словно каменная глыба свалилась, и все, больше ничего не помню… очнулся уже здесь…

— То-то мне показалось, что у этой гориллы был незнакомый голос и чужие повадки!

— И что теперь делать? Где я теперь другой костюм гориллы возьму? — причитал Гаврила. — По большому знакомству достал! Очень дорогой костюм!

— Вы не переживайте, — сказала я, — что-то мне подсказывает, что костюм этот вы найдете в ближайшем помойном баке.

Точно, выбросят его за ненадобностью, ведь костюм гориллы был нужен этому типу только для того, чтобы напасть на нас с Глебом. Точнее, на меня, поняла я тотчас. Чтобы отобрать картину. Но вот кто он такой и зачем ему картина, я пока не знаю.

Глеб проводил меня до машины, мотивируя это тем, что уже темно, а у них тут небезопасно. И на прощание сунул свою визитку. На всякий случай, сказал он, если понадобится что-нибудь. И если вы думаете, что я дала ему свой номер телефона, то вы глубоко ошибаетесь.

В офисе я застала только жутко злую Светку Линеву, чья очередь подошла закрывать помещение.

— А где Вика? — спросила я, сильно встревожившись.

Уйдет куда-нибудь, потеряется, были уже случаи. Говорила уже, что он совершенно не ориентируется в городе и не может ездить в общественном транспорте.

— А я знаю? — огрызнулась она, и мне снова захотелось двинуть ей как следует.

Нет, так долго терпеть вредно, можно и заболеть.

— Ушел куда-то с этой… — Светка пренебрежительно скривилась, — с каракатицей кривоногой. Если бы ты видела, во что она одета…

Тут надо объяснить все раз и навсегда. Я могу изредка поругивать Вику, критиковать его поступки, проявлять недовольство и ворчать. Но этого ни в коем случае не может делать никто другой. Иначе он будет иметь дело со мной. А как говорил герой старого фильма, которые так любит смотреть Петровна, «в гневе я страшен». И уж кому-кому, а Светке, заразе и доносчице, я ничего прощать не собираюсь.

— Что-то я не пойму, — начала я спокойно, — ты уж не для себя ли Вику приготовила, что так расстраиваешься по поводу этой новенькой?

— Кто? Я? — искренне удивилась Светка. — Да ты в уме ли? Нужен мне этот чокнутый!

— А тогда какое твое собачье дело? — рявкнула я и приступила к Светке для физической расправы.

Светка испуганно пискнула и рванула спринтером по коридору, крича на ходу, что я такая же ненормальная, как Вика, сказать ничего нельзя.

Вот и молчала бы.

Я досчитала про себя до десяти и заторопилась на выход. Вот где мне теперь искать Вику? Куда его эта каракатица увела?

Каракатицу я увидела, как только вышла из офисного центра. Она стояла на другой стороне улицы и махала мне рукой.

— А мы тут в кафе решили тебя подождать! — закричала она.

Я только зубами скрипнула: надо же, в кафе! Да Вика терпеть не может никакие заведения общественного питания, говорила уже, что его мама даже специально дает ему завтрак с собой, как в школе. А тут спокойно сидит и ест гамбургер.

— Поехали! — сказал он, увидев меня.

— Подожди, Викентий, — остановила его каракатица, — пускай Аля хоть кофе выпьет и съест чего-нибудь.

И Вика не стал капризничать и требовать, чтобы его сейчас же везли домой, так что я смогла спокойно поесть.

— Неля с нами поедет, — сказал Вика, подходя к машине.

Ага, значит, она еще и Нелли.

— Все гораздо хуже, — она будто прочитала мои мысли, — я не Нелли, а Наина, родители удружили.

Круто! Впрочем, не мне бы говорить, я сама Алевтина.

К концу дороги я осознала, что эта Неля начинает мне нравиться.

Я сдала парочку с рук на руки Викиной маме и пешком отправилась к себе.

Добравшись до дома, я обдумала результаты сегодняшней поездки. Никто мне не мешал, квартира пустовала. Где Поганец, я понятия я не имела, а мать в этот вечер у Раисы с третьего этажа.

Муж Раисы ушел от нее в прошлом году, ему невмоготу стали ее пьянки, так что эти две выпивохи нашли друг друга. Мать купила бутылку и ушла на весь вечер. Они там сидят на захламленной кухне, выпивают и жалуются друг другу на судьбу-злодейку.

Я не стала ближе к тайне картины. Правда, теперь я знала предположительную фамилию ее автора, но именно предположительную. И по-прежнему не знала, как его найти.

Кроме того, вопрос оставался открытым по поводу нападения фальшивой гориллы. Кто это был? Автор картины? Но почему он выбрал такой сложный путь? Признался бы мне, что это он, я бы поговорила с ним и отдала бы картину. Возможно.

А пока вернемся к Каракозову. Все, что я нашла в галерее «Артсфера» — это фотографии его композиции из настенных часов…

Я еще раз просмотрела эти фотографии.

Фразы на циферблатах мне ничего не говорили, как и имена их авторов.

Хотя… что-то в этих именах задержало мое внимание.

Я еще раз перечитала эти имена.

А. Светлицкий.

Б. Терентьев.

В. Ревякин.

Г. Епифанов.

Д. Мамонов.

Ну да, конечно, ведь первые буквы инициалов не что иное, как буквы кириллицы в алфавитном порядке!

Правда, дальше этот порядок нарушался.

После Д. Мамонова следовала К. Ярцева, затем — И. Арбузов, З. Набутов, Ж. Николаев, Е. Яблоков…

Я выписала на листке следующие заглавные буквы — К, И, З, Ж, Е…

Ну да, все очень просто. Это — следующие пять букв русского алфавита, только в обратном порядке. Я переставила их как положено — Е, Ж, З, И, К.

В том же порядке я переставила фамилии из этого списка, присоединив их к первым пяти.

Теперь этот перечень выглядел так:

Светлицкий, Терентьев, Ревякин, Епифанов, Мамонов, Яблоков, Николаев, Набутов, Арбузов, Ярцева.

Я отстранилась от списка и увидела одни только заглавные буквы.

И они сложились в слово: «Стремянная».

Ну да, это же ведь название улицы в старой части Петербурга, неподалеку от нашего дома!

Вот что автор композиции зашифровал в этом списке вымышленных авторов!

Но список не кончался на этих десяти фамилиях.

Дальше было еще пять фамилий, перед которыми стояли буквы русского алфавита в обычном порядке — Л, М, Н, О и П.

Первые буквы этих пяти фамилий складывались в слово ЛОГОС.

Ну и что мне это дает?

Автор композиции из часов явно что-то зашифровал в этих фамилиях, но вот что?

Стремянная улица… она совсем рядом, и она небольшая. Можно за несколько минут пройти или проехать ее всю. Вот только что я там хочу найти?

Мне не терпелось разгадать загадку, которую загадал неуловимый Каракозов. Но сделать это можно было только завтра, что я могу найти там в темноте?

Тут хлопнула дверь, послышались шаги, потом ругань Поганца. И я поскорее заперла дверь в нашу с Петровной комнату.

Нет, все-таки как мешают нормальной жизни ежедневные походы на работу! Ну вот если бы не надо было каждый день торчать в офисе по восемь часов да еще изнывать в пробках, едучи туда и обратно, сколько бы я успела переделать неотложных дел!

Но сегодня все было по-другому, потому что сегодня были похороны Анны Павловны Лисицыной.

Вот странно, мы с ней в общем-то почти не пересекались. Так, здоровались в коридоре, и все, но теперь, когда я узнала, что умерла она не просто так, а в результате чьей-то злой воли, мне стало ее жалко. Кто-то подсунул ей эту злосчастную картину, заранее зная, что она на нее так подействует.

Так что утром я нашла у Петровны в ящике комода подходящий к случаю черный шарф и отправилась в офис, откуда нас обещал подхватить автобус, нанятый Сан Ванычем. Тем не менее, несмотря на автобус, я, по совету Викиной мамы, взяла машину, хоть Вику сегодня и не надо было никуда везти.

Совершенно ни к чему ему тащиться на кладбище, мне придется его опекать и отвечать на бесконечные вопросы, что мы тут делаем и зачем такая большая яма.

Говорила уже, что в некоторых вещах Вика совершенно не разбирается.

Так что начальник разрешил Вике работать дома, и эта самая Неля снова увязалась за ним. Оказывается, у них какой-то общий проект, а Анну Павловну она все равно не знала, так что ей-то зачем на похороны… Что ж, логично.

Хорошо бы спросить Викину маму, что она об этой Неле думает, да мне все недосуг.

Как обычно, не успела я войти в офис, как на меня налетел совершенно запыхавшийся Сан Ваныч.

— Птич… — начал он, но тут же замолчал, наткнувшись на мой разъяренный взгляд.

Похороны там или не похороны, но фамилию мою путать никому не позволено.

— Алевтина! — тут же поправился Сан Ваныч, но лучше бы он этого не делал, тут даже Светка Линева оглянулась, которая минуту назад прошла мимо нас, усиленно делая вид, что она меня не замечает.

Все знают, что я терпеть не могу свое полное имя.

— Ох ты, господи! — спохватился Сан Ваныч. — Слушай, ты меня когда-нибудь до могилы доведешь! Ну… как там тебя, Аля, Христом Богом прошу, хватит выделываться, не время сейчас! Автобус опоздал, а еще за венками заехать надо!

Я уже открыла рот, чтобы спросить в своей обычной манере, почему я, но он затараторил быстро, что там все точно рассчитано по времени и если опоздаешь, то пихнут в конец очереди, и тогда целый день там проторчать можем.

Вид у него был совершенно замотанный, глаза красные, как у кролика, да еще и мешки под глазами висят.

Так что я согласилась без дальнейших пререканий. В результате едва успела привезти венки, да еще и машину не хотели на территорию кладбища пропускать, пришлось Сан Ванычу звонить.

— Ну, тебя только за смертью посылать! — привычно набросился на меня он.

— Слушайте, куда вы все торопитесь? — не выдержала я. — Уж казалось бы, последняя инстанция, конечная остановка, дальше поезд не идет, туда все успеют!

— Не умничай! — пропыхтел он на бегу. — Всякое мероприятие должно пройти на уровне!

Тут мы наконец добежали. Батюшка уже трудился вовсю, и, на мой взгляд, Сан Ваныч тут был совершенно лишний. Но он влез вперед и все суетился возле гроба, пока его не оттеснили родственники.

Родственников оказалось неожиданно много, я едва разглядела среди них Татьяну Павловну. Она тихо плакала, потом отошла в сторонку, пошатываясь. Никто, кроме меня, не заметил, какая она бледная, а я вспомнила, что у нее диабет, и поспешила к ней.

Оказалось, что вовремя, потому что она едва не упала на кучу палых листьев.

— Таблетки… — едва шевеля губами, прошелестела она.

Я нашла в ее сумочке таблетки, а вода у меня всегда при себе для Вики. Поддерживаемая моей твердой рукой, Татьяна Павловна вскоре порозовела.

— Туда не вернусь, — сказала она, — пускай уж без меня Аню закопают.

— Куда вас отвезти? — поняла я.

— Ой, спасибо вам, Аля! Мне бы домой… отлежусь, а потом на поминки поеду.

Мы дошли до машины, и Татьяна Павловна сказала:

— А знаете что? Лучше ехать в Анину квартиру, оттуда до кафе, где поминки, совсем близко, я пешком дойду.

— Как скажете…

Честно говоря, мне порядком надоело работать водителем, но зато потом у меня полдня будут свободны, пока все сотрудники на поминках будут. Меня там точно не хватятся.

— Пойдемте со мной! — сказала Татьяна Павловна, когда я припарковала машину возле нового, но вполне обычного девятиэтажного дома.

— Неудобно… еще родственники явятся, а тут посторонний человек в квартире…

— Не явятся, — отмахнулась она, — они с кладбища прямо на поминки поедут. Пойдемте, я вас кофе напою!

Пришлось согласиться.

Квартира у Анны Павловны была двухкомнатная, очень аккуратная и чистая. Ремонт хороший, мебель новая. Ничего особенного, но все очень функционально.

— Аня лет пять назад эту квартиру купила, когда с сыном расселилась, он вскоре женился. А теперь вот хочет сразу ее сдавать, а потом продаст, как только можно будет… — Татьяна Павловна провела меня в светлую чистенькую кухню, включила кофеварку, выставила на стол сухое печенье. Небось, еще Анна Павловна покупала.

Кофе, правда, был хороший, ничего не скажу.

— Я что еще сказать хотела… — нерешительно начала Татьяна Павловна, когда я прикидывала уже, как бы побыстрее отсюда слинять. — Понимаете, Игорь, племянник, сказал, чтобы я взяла на память об Ане все, что хочу. А что мне надо? У меня все необходимое есть, а больше-то зачем… Ну, кольцо взяла еще мамино, Аня его не носила, как память берегла. Потом альбом с фотографиями нашими детскими решила взять, он у Ани хранился. Нашла в кладовке — и там еще мамины какие-то тетрадки, рецепты всякие, записи про дни рождения и памятные даты… все обычное, но мамин почерк…

Я поерзала на стуле и осторожно скосила глаза на настенные часы.

— И вот когда я все это перебирала, то нашла конверт… — Татьяна Павловна встала и скрылась в кладовке, что находилась рядом с кухней, но тут же вернулась и положила на стол обычный конверт из плотной серой бумаги.

Конверт был старый, много лет пролежавший среди таких же старых бумаг, но видно было, что открывали его нечасто.

— Это письма Карины Фиолетовой, — сказала Татьяна Павловна и вытряхнула на стол несколько листков бумаги, заполненных неожиданно аккуратным мелким почерком.

— Как они попали сюда? — только и смогла спросить я.

— Я думаю, — она тяжело вздохнула, — понимаете… тогда, когда все это случилось, комнату ведь нам так и не оставили. Там только Аня с мамой прописаны были, сказали, что этого недостаточно… Приехали родственники Карины из Нальчика…

— Из Нальчика?

— Ну да, она сама из Нальчика была, так вот приезжал ее брат с женой… с мамой говорили они очень грубо, видно, кто-то в доме уже просветил их, что они как соседи недружно жили. Ну, какие-то вещи Карины они забрали, тогда ведь с этим еще трудно было, остальное, что не нужно, выбросили. А конверт этот мама буквально из ведра помойного вытащила. Тут ведь в чем дело: она говорила, что у Карины любовник был, а его, кроме них с Аней, никто не видел. И следователь с ней строго разговаривал поначалу — мол, не вы ли все это нарочно устроили, а любовника и вовсе не было. Ну, потом дело закрыли, но мама все равно боялась, оттого и взяла эти письма, чтобы узнать, может, там имя его есть.

— Так зачем же он письма ей писал, если так шифровался?

— Да это не он… — Татьяна Павловна снова вздохнула. — Это она ему писала. Но не отправляла, оттого и конвертов нет. Про любовь свою ему писала, вот так…

И только было я хотела спросить, чего она от меня-то хочет, как она посмотрела на меня в упор.

— Я просто не знаю, что с ними делать, никак не могу выбросить, ведь Аня из-за этого умерла… так что, может быть, вы…

И совершенно неожиданно для себя я взяла этот конверт, а ей посоветовала забыть эту историю, что уж теперь делать, если сестра умерла…

На том мы и простились.

Машину я оставила у дома Вики, но его мама увидела меня в окно и крикнула, чтобы я зашла. Она хотела узнать, как все прошло. Я рассказала ей все, как есть, что не дождалась конца похорон, потому что отвезла сестру покойной домой, ей плохо стало. Она предлагала мне поесть, но я отказалась.

Из Викиной комнаты раздавался смех и музыка.

— Работают, значит, — усмехнулась я, — и как вам это все?

— Посмотрим, — улыбнулась она, закрывая за мной дверь.

Выйдя из их дома, я пошла пешком и через пять минут была в начале Стремянной улицы.

Стремянная идет от Владимирского проспекта до улицы Марата, и я пошла именно в этом направлении.

Нет ничего хуже и бессмысленнее поисков, когда ты не знаешь, что ищешь. Я шла по улице, оглядываясь по сторонам.

Тут и там в красивых дореволюционных зданиях размещались кофейни, магазинчики, булочные…

Ну и что я хочу здесь найти?

Когда я прошла уже половину улицы, мне показалось, что одна вывеска подмигнула мне.

Я остановилась, оглянулась.

Над небольшой витриной книжного магазина висела неоновая вывеска с названием «Голос». Светящиеся буквы действительно то гасли, то вспыхивали, словно подмигивали прохожим.

Вот погасли все буквы, кроме третьей и четвертой — Л и О…

Теперь наоборот — эти две буквы погасли, а остальные вспыхнули — Г, О и С…

Снова буквы мигнули в том же порядке, и на этот раз я успела их прочитать.

ЛО… ГОС.

То самое слово, которое было зашифровано в композиции Каракозова.

Стремянная. Логос.

Может быть, это и есть то место, которое я искала?

Я открыла дверь. Звякнул дверной колокольчик, и продавец, худосочный парень с забранными в хвост волосами, поднял голову, оторвавшись от толстой книги.

Увидев меня, он тут же утратил ко мне интерес — видимо, понял, что я не принадлежу к покупателям этого магазина.

Действительно, литература здесь продавалась специфическая — ни детективов, ни дамских романов, ни фэнтези, сплошные книги по философии и лингвистике. На обложках то и дело мелькали слова «Поэтика», «Семиотика», «Метатекст».

Имена авторов тоже были незнакомые — Ролан Барт, Мишель Фуко, Юлия Кристева, Роман Якобсон…

И вдруг на обложке одной книги я увидела целый список авторов, чьи фамилии мне только что попадались: Светлицкий, Ревякин, Терентьев, Епифанов…

Ну да, здесь были все имена из композиции с часами! И Набутов, и Арбузов, и Ярцева… Память на имена и фамилии у меня очень хорошая.

Это не могло быть случайным совпадением.

Правда, название книги было какое-то унылое и ничего мне не говорило: «Сборник статей третьей конференции по семиотике и реконструкции текста».

Я взяла книгу с полки и подошла к продавцу.

Он взглянул на книгу, потом перевел взгляд на меня.

В его взгляде читалось удивление: видимо, он никак не ждал, что я выберу такую книгу.

Еще раз взглянув на обложку, он проговорил:

— На эту книгу у нас акция. Если вы скажете кодовое слово, я сделаю вам большую скидку, и кроме того, вы получите экземпляр книги с автографами всех авторов.

Мне не нужны были автографы этих авторов, и скидку я не так уж хотела, но черт дернул меня за язык, и я выпалила первое, что пришло в голову:

— Логос.

— Верно, — продавец по-прежнему выглядел удивленным.

Он отложил свою книгу, поднялся со стула и проговорил:

— Пойдемте!

— Куда? — удивилась я.

— В подсобку, за тем самым экземпляром.

Я была заинтригована.

В конце концов, я искала это место и нашла его. Надо же дойти до конца! Парень этот вроде бы безобидный, но, если что — с ним-то я справлюсь.

И я пошла за продавцом в дверь с надписью «Только для персонала».

За этой дверью был темный коридор, который заканчивался еще одной дверью. Продавец открыл эту дверь и проговорил внутрь:

— Мэтр, эта девушка пришла.

Из кабинета донесся низкий голос:

— Она назвала пароль?

— Да, мэтр. Логос.

— Пусть она войдет!

Продавец отступил в сторону и сказал мне:

— Проходите! Мэтр ждет вас!

При этом в его голосе прозвучало непонятное мне ревнивое уважение.

Я удивилась, но ничего не сказала и вошла.

И оказалась в кабинете, заставленном темными шкафами с многочисленными книгами — старинными, в потертых кожаных переплетах, и современными, в ярких глянцевых обложках. Книги были на разных языках, определить которые я не могла.

Кроме книг в кабинете помещался большой письменный стол, заваленный опять-таки книгами и рукописями. За этим столом сидел человек с большой головой неправильной формы, с растрепанными, торчащими в разные стороны седоватыми волосами.

Едва я вошла в кабинет, этот человек вскочил из-за стола, причем он оказался очень мал ростом, едва ли не лилипут.

Он подскочил ко мне, оказавшись едва мне по плечо, порывисто схватил меня за руки и воскликнул:

— Я был уверен, что вы придете! Я ждал вас! Почему-то я был уверен, что вы придете именно сегодня! Сегодня такой особенный день… Да, я ждал вас сегодня!

— Меня? — переспросила я удивленно. — Вы меня, наверное, с кем-то перепутали.

— Перепутал? — Мэтр отстранился, еще раз внимательно осмотрел меня, затем метнулся к окну, отдернул плотную зеленую штору.

В окно заглянул дневной свет, впрочем, в кабинете стало ненамного светлее: на улице была обычная питерская погода, то есть тот короткий промежуток времени, когда один дождь только что закончился, а другой вот-вот начнется.

Тем не менее мэтр осмотрел меня еще раз при этом неярком свете и снова удовлетворенно кивнул:

— Да, именно так я вас себе и представлял. Нет, конечно, я вас ни с кем не перепутал. Я вижу на вашем лице следы перенесенных невзгод, которые углубляют стремление к истине…

— Но все же объясните, почему вы меня ждали… я ничего не понимаю…

— Это странно. Как раз вы должны все понять. Ведь вы пришли, значит, вы прочли послание, которое я зашифровал в своей композиции «Время перемен».

— Ах, вот вы о чем!

— А о чем же еще? Для начала вы обратили внимание на ключевые фразы этой композиции, значит, они вам внутренне близки. Значит, вы тоже считаете, что та реальность, которую мы видим, — это совсем не то, чем она является на самом деле. И вы согласны с тем, что, прежде чем что-то найти, нужно понять, что именно ты ищешь. И вы поняли, что ищете, нашли в моем послании ключевое слово «ЛОГОС» и сумели определить, где нужно искать. Значит, у вас пытливый ум, вы настоящий исследователь, именно тот ученик, который мне нужен…

Я хотела возразить ему, хотела объяснить, что пришла только из-за странной картины, но мэтр не давал мне вставить ни слова.

Он уселся на край своего стола, болтая ногами, как ребенок, и продолжил хорошо поставленным голосом:

— Вы, конечно, знаете труды основателей так называемой «французской теории», философов и лингвистов — Мишеля Фуко, Жиля Делеза, Ролана Барта, Жана Бодрийяра, Жака Деррида…

Я, честно говоря, никогда не слышала этих имен. Разве что видела их на обложках книг в этом самом магазине. И я хотела сказать об этом мэтру, но он не дал мне такой возможности. Он продолжал:

— Собственно, у истоков этой теории стоял наш с вами соотечественник, выдающийся лингвист и филолог Роман Якобсон, упомянутый еще Владимиром Маяковским в одном из своих знаменитых стихотворений.

Он набрал побольше воздуха, из чего я сделала вывод, что сейчас он разразится целой лекцией. И вот что делать? Если его прервать, то он может обидеться и выставит меня вон. А мне нужно узнать от него все про картину.

Так что я решила терпеть и слушать.

— Если сформулировать эту теорию максимально сжато и кратко, — запел он соловьем, — любой текст меняется в зависимости от того, кто этот текст читает. То есть два разных читателя видят, по сути, два разных текста. Под текстом, само собой, я подразумеваю не только текст в традиционном понимании, но и фильм, музыкальное произведение, картину… то есть сколько людей смотрят на «Джоконду» Леонардо да Винчи, столько разных вариантов этой картины они видят… каждый зритель видит свой собственный вариант, не похожий на другие…

До этого момента я его, собственно, не слушала, слишком заумно и многословно звучали его слова. Но последняя фраза заставила меня насторожиться.

Сколько людей смотрят на картину, столько вариантов они видят! Да это же он говорит именно о той картине, с которой все началось!

— Больше того, один и тот же человек в разное время своей жизни видит разный текст. Известно, что один и тот же роман, прочитанный в разном возрасте, скажем, «Анна Каренина», производит разное впечатление, как будто вы читаете разные книги.

— Или картина… — вставила я.

— Совершенно верно! Картина — это тоже текст, и она меняется от времени и обстоятельств прочтения!

Он сделал паузу, чтобы снова набрать в грудь воздуха, и я этим воспользовалась.

— Я, собственно, пришла к вам из-за картины, которую вы выставили на сайте. Я… то есть мы… купили эту картину, и из-за этого произошло много неприятных событий. Так вот…

— Я ничего не выставлял на сайте! — выпалил мэтр с непонятной запальчивостью. — Я придерживаюсь того мнения, что текст нельзя монетизировать! Ведь читатель или зритель фактически соавтор текста и брать с него деньги как минимум нелогично…

— Но вы ведь посещали эту студию «Убежище муз»? Вас там помнят, — польстила я.

— Ну да…

— Но вы не выставляли картину?

— Нет, мне это и в голову не пришло. Я же сказал вам — у меня была совсем другая цель.

— Но она там была выставлена на продажу под вашим именем, и мы ее купили. И эта картина действительно меняется… разные люди видят ее совершенно разной…

— Вот как? — мэтр посерьезнел. — Значит, ему удалось добиться результата…

— Ему? — переспросила я. — Кто это — он? И какого результата ему удалось добиться?

— Ах, мне не хотелось бы об этом говорить… — мэтр еще больше помрачнел, — но если это необходимо… у меня был ученик, очень способный… он проникся моей теорией…

— Вашей? Но ведь вы сказали, что эту теорию сформулировали французские философы…

— Да, но я пошел дальше. Я пришел к выводу, что можно создать текст, который будет физически меняться в зависимости от того, кто его воспринимает.

— То есть один человек увидит на холсте пейзаж, а другой — натюрморт? — гнула я свою линию.

— Конечно, это упрощение, но примерно так. Вот видите, вы ухватили самую суть моей идеи, значит, я в вас не ошибся! Значит, я не напрасно вас ждал!

— Подождите, вы еще не закончили рассказывать о том своем ученике…

— Ну да, ну да… я очень ценил его и делился с ним своими самыми сокровенными мыслями. И всеми своими открытиями. И вот как-то раз, работая с архивными материалами, я нашел удивительную историю, записанную в хрониках одного небольшого фламандского города.

Он сцепил руки, понизил голос и продолжил:

— Семнадцатый век считается золотым веком нидерландской живописи. Практически в каждом городе работали значительные художники, и у них не было проблем с заказами — каждый обеспеченный горожанин хотел иметь и свой портрет, и портреты своих домочадцев, и две-три картины разного жанра — городской пейзаж, натюрморт или еще что-нибудь. И вот один художник, собственно, подмастерье известного в том городе художника, выполнил по заказу неизвестного некую картину, о которой ходили самые удивительные слухи. Якобы всякий, кто смотрел на эту картину, видел на ней что-то другое. Более того, многие видели на ней нечто столь ужасное, что теряли сознание или даже умирали.

Тут я навострила уши, наконец-то этот тип подошел к делу.

— По городу прошел слух, что заказчиком этой картины был сам дьявол. Магистраты того города постановили уничтожить опасную и вредоносную картину. Ее должны были сжечь в присутствии бургомистра, но в тот самый день, когда это постановление должны были исполнить, картина бесследно исчезла. Более того, через сто лет эту картину якобы снова видели, на этот раз в лавке некоего антверпенского антиквара. И появление этой злополучной картины снова привело к нескольким смертям, после чего дьявольское полотно опять исчезло…

Мэтр сделал паузу.

Мне уже надоела его лекция, и я нетерпеливо проговорила:

— Какое отношение эта фантастическая история имеет к нашим дням и к тому вашему ученику, о котором вы хотели рассказать?

— Сейчас я вам все объясню. Прочитав эти архивные записи, я подумал, что это, скорее всего, легенда. Однако эта легенда удивительным образом перекликается с моей идеей о тексте… в данном случае о картине, которая физически меняется в зависимости от того, кто на нее смотрит. Значит, моя идея осуществима… Тот ученик, о котором я говорил, услышав о дьявольской картине, буквально загорелся ее поисками и, забросив все остальные дела, стал искать упоминания о ней во всех возможных источниках. Я пытался отговорить его от этих поисков, поскольку они представлялись мне бесполезными, но он буквально зациклился на этой картине. А потом он исчез…

— В каком смысле исчез? — Я едва сумела скрыть в голосе злость.

Да что же это такое в самом деле, как про свою теорию — так он готов часами разливаться, а как по делу — так нужную информацию хоть клещами из него тащи!

— Ну, он перестал приходить ко мне, перестал даже звонить, — этот тип отвел глаза.

— А вы что?

— Какое-то время я не обращал на это внимания, думал, что у него какие-то неотложные дела, возможно, неприятности, потом я сам ему позвонил, но его телефон не отвечал. А потом мне стало просто обидно, унизительно искать его — в конце концов, я не собирался ему навязываться…

— Извините, — проговорила я, с трудом скрывая раздражение, — вы все время говорите «мой ученик», «тот ученик»… Почему вы не называете его по имени? Ведь у него, наверное, есть имя?

— Да, действительно… — мэтр задумчиво уставился в стену. — Вы меня поймали… я и сам не заметил, что избегаю называть его по имени. Должно быть, таким образом я стараюсь загнать в подсознание свои негативные эмоции. Свою обиду на ученика. Этакий комплекс Иуды… Конечно, у него есть имя. Но…

Я так крепко сжала кулаки, что ногти впились в ладони. Нет, ну честное слово, если он не назовет мне имя своего ученика, я его чем-нибудь стукну!

— Его зовут Эльдар, Эльдар Чернов, — как видно, Каракозов что-то почувствовал в моем голосе и перестал тянуть резину. — И вот еще что… кажется, он родом из Нальчика. Во всяком случае, ему как-то звонили оттуда.

— Из Нальчика? — переспросила я.

Это название что-то мне напомнило, вот вертелось в голове — Нальчик, Нальчик…

— Да, из Нальчика. И внешне он был похож на жителя Кавказа — такой смуглый брюнет с густыми бровями…

Мэтр замолчал, видимо, ему не давала покоя какая-то мысль.

— Вот еще что! — обратилась я к нему. — Объясните, зачем вы ходили в студию живописи Глеба Борисова? Ведь вы, насколько я понимаю, никогда не стремились стать художником.

— Да, я захотел изучить основы живописи, чтобы понять, как именно живопись воздействует на человека и какую роль при восприятии картины играет личность зрителя. Как ни странно, мне довольно легко дались основы живописи, и Борисов хвалил мои работы. Но интересно, что Эльдар тоже начал заниматься живописью, он показывал мне несколько своих картин, тоже довольно удачных…

«Но вряд ли он сам написал ту картину, что находится сейчас у меня в кладовке», — подумала я.

И не спрашивайте, почему я в этом уверена, знаю — и все.

Разговор с мэтром затянулся, и я поняла, что вряд ли извлеку из него какую-то пользу. Я не знала, как его вежливо закончить, но, на мое счастье, в дверь кабинета заглянул тот самый продавец, который привел меня к нему, и проговорил:

— Мэтр, там пришел тот человек…

— Ты видишь, что я занят? — недовольно оборвал его Каракозов.

— Но вы просили непременно сказать вам, когда он придет… ну, тот самый человек…

— Ах, тот самый! — Каракозов взволнованно сжал руки и повернулся ко мне: — Извините, это очень важно… мы с вами еще не закончили разговор… подождите в магазине, я освобожусь очень скоро, самое большее через полчаса!

— Да, конечно, — кивнула я, вышла в торговый зал, но там не задержалась и покинула магазин.

Продавец меня не удерживал, он как раз провожал к Каракозову какого-то худощавого человека, одетого в черное, на щеке у него был кривой некрасивый шрам.

И только на улице я вспомнила. Нальчик — ведь это же тот самый город, из которого была родом Карина Фиолетова! Которая повесилась в ванной, где нашла ее Анна Павловна. Которая взглянула на картину, пришла в ужас и умерла.

Что-то у меня получаются детские стихи. Дом, который построил Джек, а это синица, которая часто ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который… и так далее, там еще много, Петровна наизусть знает, часто рассказывает.

Правда, теперь у нее наступил период советской песни. А может, еще что-нибудь.

Как нехорошо, я совершенно забросила Петровну! Хотя она там вроде неплохо проводит время.

«Нальчик, Нальчик… — думала я, шагая домой, — как-то мне не нравится такое совпадение. С другой стороны, прошло ведь почти тридцать лет»…

Но все равно меня обуяло какое-то смутное беспокойство.

Едва стемнело, Хендрик вышел из дома, огляделся по сторонам и пошел в сторону городских ворот.

В воротах скучал Петер-стражник. Увидев Хендрика, он оживился:

— Куда это вы собрались на ночь глядя, мингер подмастерье? Добрые люди по ночам спят!

— Мастер послал меня набрать бирючины. У него, как назло, кончилась красная краска, которую готовят из бирючины, вот мастер меня и послал за ней.

— В такой поздний час?

— Раньше у меня было слишком много работы, только сейчас выкроил часок свободного времени…

— Ох, нелегкая жизнь у вас, подмастерьев! — сочувственно проговорил стражник.

— Ох, не говорите, мингер стражник!

Хендрик вышел в городские ворота, несколько минут шел по Гарлемской дороге, но как только ворота скрылись из виду, свернул в сторону, вернулся к городской стене и вышел на большую поляну, посреди которой возвышалась виселица.

На ней болтались два расклеванных воронами висельника — пекарь Хуго, казненный в прошлом месяце за убийство жены, и одноногий кожевенник Матиас, которого повесили на Троицу за кражу церковной утвари.

Хендрик опасливо покосился на висельников, подошел ближе.

Страшный сегодняшний гость, Черный человек, велел копать под самой виселицей…

Хендрик достал из мешка лопату, примерился, поплевал на руки и начал копать.

Полная луна выкатилась из-за облаков, залив окрестности тусклым обманчивым светом.

Хендрик покосился на луну, которая смотрела на него подозрительным оком, и продолжил работу.

Тут он почувствовал спиной чей-то взгляд, повернулся и увидел, что Хуго повернулся на веревке и уставился на него темными провалами глазниц…

— Проваливай в ад! — прохрипел Хендрик. — Там тебе самое место! Я тебя ничуть не боюсь…

Мертвый пекарь громко каркнул…

Да нет, конечно, это каркнул старый одноглазый ворон, усевшийся на виселицу.

Хендрик сплюнул, копнул еще несколько раз…

И вдруг услышал, как из-под земли донесся приглушенный, мучительный стон.

Он чуть не бросился наутек, но тут вспомнил, что Черный человек предупреждал его: корень мандрагоры стонет, как человек, когда его выкапывают… как человек, попавший в руки палача.

Значит, он на верном пути, подумал Хендрик, еще немного, и заветный корень будет у него в руках!

Он копнул еще и еще раз и увидел в глубине ямы белесый корешок, похожий на пузатого кривоногого человечка.

Дальше он работал руками, чтобы не повредить драгоценный корень.

Еще несколько минут — и он извлек корень из ямы, очистил его от земли. Вот он — мандрагоровый корень, выросший под виселицей! Черный человек велел добавить его в краски, и тогда картина обретет магическую силу!

Хендрик спрятал корень в мешок и направился было к воротам, но на полпути вспомнил: ведь он сказал стражнику, что идет за бирючиной для краски…

Значит, нужно еще нарвать бирючины, а то Петер пристанет с ненужными вопросами…

Хендрик нарвал веток бирючины и с полной охапкой вернулся к воротам.

— Долгонько же вы, мингер подмастерье! — приветствовал его стражник.

— Да вот сбился с пути в потемках, чуть не заблудился в чаще. Хорошо, что вышла луна, и я вышел на Гарлемскую дорогу.

— Да, ночью в этих местах немудрено заблудиться! На прошлой неделе жена мельника Яна пошла за целебными травами, да сбилась с дороги, так ее задрал дикий зверь, тело несчастной потом едва отыскали. Правда, кое-кто говорил, что это был вовсе не зверь…

— Не зверь? А кто же тогда?

— Оборотень! — ответил стражник приглушенным голосом.

— Оборотень? Какие ужасы вы говорите, мингер стражник! — и Хендрик перекрестился.

Виталик, которого его сводная сестра называла не иначе, как Поганцем, брел по улице, оглядываясь по сторонам и загребая ногами.

Ему было худо.

Тело было словно налито свинцом, в голове стучали молоточки, в глаза, казалось, насыпали песок.

Второй день он не мог достать денег на дозу, и терпение его подходило к концу. С утра он попытался разжалобить мамашу, но та сама была на мели и только отмахнулась, куда-то слиняв.

Виталик хотел спереть что-нибудь у Уродины, но та с некоторых пор прятала все сколько-нибудь ценное.

Так что рассчитывать можно было только на удачу, на счастливый случай.

Виталик представил, как он сворачивает за угол и вдруг видит на асфальте кошелек… толстый, немного потертый, плотно набитый новенькими хрустящими купюрами…

Он так отчетливо представил себе этот кошелек, что рот наполнился слюной.

Виталик свернул за угол — но кошелька не было.

Вместо него он увидел ноги в блестящих черных ботинках. Ноги стояли прямо у него на пути.

Виталик поднял глаза и увидел всего человека.

Это был темноволосый мужчина немного за тридцать, смуглый, с густыми, сросшимися на переносице бровями.

Виталик шагнул влево, чтобы обойти незнакомца — но тот шагнул в ту же сторону. Виталик шагнул вправо — и незнакомец снова отзеркалил его движение.

— Чего надо? — процедил Виталик сквозь зубы. — Дай пройти! Чего встал на дороге?

— Это не мне надо, — ответил брюнет. — Это тебе надо. Тебе срочно нужны деньги, сам знаешь на что.

— А тебе-то что за дело? — огрызнулся Виталик.

Он хотел было ударить незнакомца, но тот выглядел сильным, а у Виталика был твердый принцип — бить только слабых, тех, кто не сможет дать сдачи. Таких, кстати, становилось все меньше, точнее, сам Виталик становился все слабее.

— А может, я — твоя последняя надежда! — брюнет фальшиво улыбнулся. — Может, я дам тебе денег!

Виталик знал, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, но уж очень ему было плохо.

— Ну так давай! — он протянул руку.

— Э, нет! — брюнет улыбнулся еще шире. — Сначала ты должен кое-что для меня сделать!

— Никуда не поеду!

Виталик слышал истории про несчастных, которые от безысходности сели в машину к незнакомцу, а потом проснулись без одной почки. Или вообще не проснулись.

Хотя… сейчас ему было так плохо, что потеря одной почки уже не казалась ему слишком высокой ценой за дозу.

— Никуда ехать не нужно, — успокоил его брюнет скучным голосом. — И почка твоя никому не нужна, она ни к черту не годится.

— Тогда что тебе нужно?

— У твоей сестрицы… у этой дылды… есть кое-что, что мне очень нужно.

— Никакая она мне не сестра! — огрызнулся Виталик. — Эта Уродина убогая, эта швабра долговязая…

— Твое дело, как ее называть, но у нее кое-что есть.

— Она не оставляет деньги! Она их где-то прячет…

— Не о деньгах речь! — брюнет поморщился. — Если бы это были деньги, ты бы их сам спер. Но у нее есть картина…

И правда, Виталик вспомнил, как Уродина носилась с какой-то картиной.

Правда, он не думал, что эта картина стоит денег, а потом она ее вообще куда-то спрятала. Но если этот незнакомый хмырь готов заплатить за ту картину…

— Она ее куда-то спрятала! — пожаловался Виталик.

— А ты поищи! Никто ведь не даст тебе денег просто так! Дылда не выносила картину из дома, значит, она где-то в квартире. Найдешь картину — я тебе заплачу.

И тут Виталиком овладело возбуждение.

Если картина в квартире — он ее непременно найдет! Ведь картина — не иголка, а эту квартиру он изучил как свои пять пальцев, он знал в ней все тайники и укромные места, куда можно было спрятать заветный пакетик с дозой…

Конечно, бабка Петровна его в этом отношении переигрывала, прятала свою пенсию и похоронные деньги так умело, что он никак не мог найти. Наверно, и Уродину научила. Но картина ведь не деньги. Она занимает много места.

— Я найду, я обязательно найду! — проговорил Виталик и бросился к дому… но тут же остановился и спросил, сверкнув глазами: — Сколько? Сколько ты заплатишь за эту мазню?

— Не беспокойся, тебе хватит!

— Все-таки, сколько?

— Говорю — тебе хватит не на одну дозу и даже не на десять!

Виталик больше не стал задавать вопросов, он помчался домой, не глядя по сторонам.

Разумеется, он не заметил, что таинственный брюнет последовал за ним.

Взбежав по лестнице, он открыл дверь квартиры и влетел в прихожую. Дверь он не закрыл на замок — слишком спешил. Он просто прикрыл ее и прямиком бросился в туалет, где был его излюбленный тайник.

Снял крышку с бачка унитаза — и ничего там не нашел…

И тут же рассмеялся: как это глупо! Здесь можно было спрятать пакетик с дозой или небольшую денежную заначку, но никак не картину, она для этого слишком большая!

А где можно спрятать что-то большое?

Он снова вышел в прихожую, огляделся.

Все его чувства обострились в неутолимом желании заработать на дозу. Он слышал самые негромкие звуки, различал самые незаметные оттенки цвета, самые ничтожные запахи…

Вот именно — запах!

Из кладовки доносился чуть заметный, едва уловимый запах старого холста и краски…

Ну да, как он сразу не догадался! Самым подходящим местом для картины была кладовка!

Виталик вошел в кладовку, принюхался…

И ощутил тот же знакомый запах.

Он встал на цыпочки, потянул за край какой-то тряпицы…

И вот — бинго!

В его руках была картина!..

Он снова вышел в прихожую, хотел прямиком броситься на улицу к тому таинственному незнакомцу, чтобы получить свои деньги, но вдруг его охватило любопытство.

Что это за картина, которую так хочет получить тот брюнет?

А вдруг она стоит больше, гораздо больше, чем тот предлагает?

Виталик слышал, что иногда за старые картины платят многие миллионы…

Он остановился, перевел дыхание, поставил картину на пол и сдернул с нее ткань.

В коридоре было темновато, он наклонился, пригляделся к картине… и вдруг ноги его подкосились, он вскрикнул, упал на пол и забился в судорогах…

Прошло две или три минуты. Дверь квартиры тихо приоткрылась, и в нее вошел тот самый брюнет с густыми бровями.

Остановившись в дверях, он зачем-то надел черные очки. Затем взглянул на Виталика, который лежал на полу, то и дело вздрагивая, поморщился, перешагнул через него.

Картина была прислонена к стене.

Поправив черные очки, брюнет осторожно завернул картину в старую ткань, взял под мышку.

Только после этого он снял очки и спрятал в карман.

Снова перешагнул через Виталика, брезгливо покосился на него и пнул в бок носком ботинка.

Виталик охнул и перевалился на бок.

Брюнет вышел из квартиры и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Я подошла к двери квартиры, полезла в карман за ключами… и тут заметила, что дверь не заперта. Ну ясно, опять Поганец так торопился уколоться, что забыл дверь запереть. Вот когда-нибудь у нас квартиру точно обнесут! Но, с другой стороны, красть у нас нечего, а деньги небольшие мы с Петровной храним так, что никакой вор не найдет.

Я потянула ручку на себя.

Дверь с негромким скрипом открылась.

Я затаила дыхание, достала из сумочки баллончик с перцовой смесью, шагнула внутрь, огляделась…

И тут же увидела на полу Поганца.

Он лежал на боку в позе эмбриона, жалобно постанывая. Дышал он часто и неровно, время от времени по его телу пробегала короткая злая судорога.

— Что это с тобой? — проговорила я, не ожидая ответа, потому что и так его знала. Укололся чем-нибудь некачественным, уж какую дрянь он берет у дилеров, только он сам и знает. И даже Петровна, которая, в общем, никогда особо не каркает, говорит, что при таком раскладе ее внучек долго не протянет.

Поганец снова задергался и застонал.

Не могу сказать, чтобы мне было его жалко, но не будет же он валяться в прихожей, чтобы все об него спотыкались. Так что я прошла на кухню, налила в стакан холодной воды из-под крана, вернулась и выплеснула воду ему на лицо.

Он снова вздрогнул, но задышал глубже и ровнее.

Вообще-то не похоже, что дело тут в наркотиках, сообразила я, в прошлый раз все было по-другому, он, гад такой, всю квартиру заблевал, уж извините за подробности. А тогда с чего это его так разбирает?

И тут я вспомнила, как умерла на моих глазах Анна Павловна; как упала и потеряла сознание Петровна…

— Картина! — вскрикнула я и бросилась в кладовку.

Мои опасения подтвердились: злополучной картины на прежнем месте не было…

Поганец ее нашел — но это не принесло ему ничего хорошего! Посмотрел, значит, на картину — и вот вам результат. Но куда же делась сама картина?

Я вернулась в прихожую.

Поганец выглядел получше, он порозовел, расслабился и дышал ровно.

Я наклонилась над ним и проговорила с плохо сдерживаемой ненавистью:

— Ты, козел, куда дел мою картину?

Картина была вообще-то не моя, но теперь это уже не имело никакого значения. Я привыкла считать ее своей, и в любом случае не ему ею распоряжаться!

Поганец потянулся, открыл глаза и проговорил чужим, незнакомым голосом:

— Труженики северо-западной Якутии собрали рекордный урожай миндальных круассанов и безкофеинового кофе. Также они приготовили посадочные полосы для сезонного прибытия в республику перелетных птиц и бабочек.

— Чего?! — Я захлопала глазами и попятилась.

Он откашлялся и продолжил:

— Вы слушаете передачу «Горизонты науки». Сотрудники Люберецкого овощехранилища приступили к использованию нанотехнологий и высокотемпературной сверхпроводимости при сортировке картофеля и других корнеплодов…

— Брось придуриваться! — проговорила я неуверенно и сделала еще пару шагов назад, мне очень не понравился его голос.

Прямо как радио вещает, у Петровны всегда раньше на кухне репродуктор стоял. Потом он сломался, и я купила поновее, трехпрограммный, уж очень она расстраивалась, что радио нет. Это было… очень давно, я еще в школе училась и окна в подъезде мыла, чтобы подработать.

— Эй, ты меня слышишь? — я малость осмелела, видя, что он молчит. — Иди к себе и проспись!

В ответ на мои слова Поганец встал на четвереньки и залился хриплым лаем, отчего я скакнула назад, упершись спиной о дверь.

В это время входная дверь открылась, здорово меня стукнув, и в прихожую вошла мать.

Она остановилась на пороге и удивленно уставилась на нас с Поганцем:

— Что это вы тут делаете?

Матери завтра на работу, так что она уже заранее трезвая и злая.

— А на что это похоже? — огрызнулась я.

Поганец увидел мать и попытался завилять хвостом. За неимением хвоста он делал странные движения тощим задом. Все это было так жутко, что даже меня пробрала дрожь, а мать испугалась еще больше.

— Сыночка, — испуганно залепетала она. — Что с тобой? Ты заболел? У тебя температура?

Поганец снова залаял, потом поперхнулся и заговорил голосом радиодиктора:

— Передаем сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует четырнадцати часам мадагаскарского времени…

Мать ахнула и села на старую табуретку, Петровна не разрешала ее выбрасывать — удобно, мол, ботинки зашнуровывать.

А Поганец, выдав эту тираду, шесть раз хрипло гавкнул, точь-в-точь как ризеншнауцер с первого этажа. После этого он немного выждал и проговорил:

— Для тех, кто не успел проверить свои часы, повторяем: Гав! Гав! Гав! Гав!..

Мать повернулась ко мне и дрожащим голосом спросила:

— Что с ним? Что ты с ним сделала?

Я едва не задохнулась от возмущения:

— Я?! Да что ты такое несешь? Ты явно преувеличиваешь мои возможности! Твой дорогой сыночек наконец докололся до полной невменяемости!

— И что же теперь делать?

— Немедленно вызывать психиатрическую перевозку! — выдала я без колебаний.

— Да что ты! — заблеяла мать. — Как можно!

— А что — ты предпочитаешь, чтобы он загадил квартиру? Или ты собираешься выгуливать его на поводке? Сразу тебя предупреждаю, я этого делать не буду!

Тут Поганец, словно для подтверждения моих слов, дополз на четвереньках до угла и поднял заднюю лапу… то есть правую ногу.

Мать ахнула, подскочила к нему и взмолилась:

— Сыночка, пойдем, я тебя доведу до туалета!

Он гавкнул в ответ и попытался укусить ее за руку.

Я достала телефон и набрала номер «Скорой». Там спросили, на что больной жалуется, и я ответила честно, что, похоже, больной просто взбесился. Бегает по квартире на четвереньках, несет всякую чушь. Мать покусал, лает.

— Допился… — по-свойски констатировала диспетчер.

— Похоже на то, — не стала уточнять я; сами приедут и разберутся.

На этот раз мать не стала со мной спорить, и всего через полчаса (рекордное время) в нашу квартиру ввалились двое здоровенных плечистых санитаров.

— Где тут у нас больной? — осведомился один из них.

Поганец подскочил к ним на четвереньках и попытался укусить санитара за ногу.

— Ага, вот этот! — и один санитар схватил его за плечи, а другой ловко вкатил ему лекарство.

— Что это, что вы ему колете? — заволновалась мать.

— Не боись, мамаша, это успокоительное, он поутихнет, а там уж врачи решат, что с ним делать! — санитар отодвинул ее мощным плечом. — Если псих — полечат, если просто придуривается — выпустят!

Потом они подхватили угомонившегося Поганца под руки и поволокли по лестнице. Он больше не лаял, только вяло перебирал ногами. Я успела только спросить, куда повезут. Ответили, что в «Скворечник», как раз сегодня он принимает.

Я вспомнила историю про Карину Фиолетову. Да, получается, что за тридцать лет ничего не изменилось.

Мать санитары с собой не взяли, сказали звонить утром, там все скажут. Пока она бегала вниз, я успела наскоро прибрать в прихожей и уйти к себе.

Я была дико зла на Поганца, поскольку, при зрелом размышлении, поняла, что это он украл картину. То есть хотел украсть. И не просто украсть, а продать. Самому ему в голову такое бы не пришло, стало быть, его кто-то надоумил. И я даже знаю, кто, тот самый тип, который напал на нас с Глебом в костюме гориллы. И можно предположить, что это тот самый Эльдар, ученик Каракозова… но нет, это уж слишком.

Так или иначе, но картина пропала. Ну, в конце концов, черт с ней! Мне-то какое до нее дело! Но что-то подсказывало мне, что это еще не конец истории.

Утром мать ушла на свой склад раньше меня, так что я спокойно собралась и успела еще позвонить в больницу насчет Петровны. Сказали, что завтра выписывают.

В офисе снова никто не работал, все обсуждали вчерашние похороны. Судя по поминкам, коллектив неплохо провел время. Я в разговорах участия не принимала, говорила уже, что, во‑первых, стараюсь не болтать попусту, а во‑вторых, мне было неинтересно.

Перед обедом позвонила мать. Голос у нее был непривычно мягкий. Она сказала, что дозвонилась до этого самого «Скворечника», что нужно туда ехать, чтобы привезти документы и вещи. А еще еду, пока Виталика на баланс не возьмут, кормят плохо. И обязательно нужно успеть до двух, они так сказали. Так что она на работе подменилась, все собрала… и вот хорошо бы я ее отвезла…

Голос у нее был тихий и какой-то сдавленный, полузадушенный. Я никогда в жизни не слышала от нее никакой вежливой просьбы, так что от удивления согласилась. И только потом сообразила, что начальник сегодня и так злой, как черт, потому что никто не работает, так что к нему нечего и соваться.

Тут в коридоре, куда я вышла, чтобы спокойно поговорить, появился Сан Ваныч.

— Ты чего это такая смурная, случилось что? — Он увидел, что я держу телефон.

— Мать звонила, брат в больнице, — неожиданно для себя брякнула я.

Вот уж никогда раньше ничего личного никому про себя не рассказывала, сама не пойму, что со мной случилось!

Тут из офиса послышался рык потерявшего терпение начальника.

— Иди уж, — буркнул Сан Ваныч, — прикрою. Скажу, что сам тебя куда-то послал…

Я даже не успела сказать спасибо, потому что дверь начала открываться, и я рванула к лестнице от греха подальше.

Мы доехали до Удельной, миновали железнодорожный переезд и через несколько минут остановились перед железными воротами, на которых висела табличка:

«Городская психо-неврологическая больница номер 3 имени И. И. Скворцова-Степанова».

— Ну, вот он, «Скворечник»! — сказала я матери. — Дальше иди сама, я тебя здесь подожду.

— А может, мы вместе? — заикнулась мать.

Я ей ничего не ответила, но так взглянула, что она замолчала и, ссутулившись, направилась к административному зданию, возле которого царило странное оживление. Люди то и дело входили и выходили, о чем-то взволнованно переговаривались.

Меня это не интересовало. Я села на скамейку и подставила лицо редкому осеннему солнышку.

Не прошло и минуты, как рядом со мной уселась чрезвычайно худая женщина в розовом тренировочном костюме, с розовой пластмассовой заколкой в седых всклокоченных волосах. В руках она держала мягкую широкополую шляпу, тоже, естественно, розовую. Несмотря на розовый прикид и детское выражение в глазах, женщину правильнее было бы назвать старушкой.

— Девушка, — обратилась она ко мне вполголоса. — Вы знаете, как отличить сыроежку от подберезовика?

«Ну вот, началось! — подумала я. — Ну конечно, это же психушка, чего здесь еще ждать…»

— Так знаете? — повторила она настойчиво.

Я решила, что лучше ответить, чтобы она не нервничала.

— Конечно знаю. Для начала: сыроежка — пластинчатый гриб, а подберезовик — трубчатый…

— Слава богу! — женщина явно обрадовалась, более того — она испытала заметное облегчение. — Слава богу, вы человек, а не…

— А не кто? — настороженно переспросила я и на всякий случай немного отодвинулась.

Она перешла на шепот:

— Человек, а не вампиритянин!

— Кто? — переспросила я, решив, что ослышалась.

— Вампиритянин! — повторила моя соседка чуть громче.

— Это еще кто такие?

— Вы не знаете? Ну конечно, про них никто не знает! Они для этого все делают! Они хранят в тайне свое существование! Вампиритяне — это пришельцы с другой планеты, где обитают энергетические вампиры. На своей планете они выпили уже всю энергию и теперь пытаются захватить нашу землю.

Я отодвинулась от нее подальше и начала осматриваться, нет ли поблизости другой скамейки. Хотя эта ненормальная небось и туда за мной потащится.

Соседка почувствовала мое беспокойство и снова заговорила вполголоса:

— Вы мне не верите? Очень зря! Они постепенно захватывают все ключевые посты! Скоро они выйдут из подполья, и тогда будет поздно что-то делать! А что вы думаете? Здесь каждый второй сотрудник вампиритянин, и они держат в своих руках все рычаги! Как только они заметят, что кто-то проник в их тайну, они прописывают этому человеку двойную дозу лекарства, и он превращается в овощ… кого в кабачок, кого в баклажан, а кого — в патиссон…

— А как же вы? — не удержалась я от вопроса.

— А я тщательно маскируюсь! Я догадалась, как отличать вампиритян от людей, и разговариваю только с людьми. Вампиритяне не разбираются в грибах. Так что их легко отличить! И я при вампиритянах делаю вид, что я — сама гриб. Они ведь в грибах не разбираются. Сижу тихонько в уголке, они меня и не замечают!

Я присмотрела свободную скамейку чуть в стороне и уже хотела пересесть на нее, но тут соседка схватила меня за руку и взволнованно зашептала:

— Вы видите, как они забеспокоились? — при этом она показала взглядом на административный корпус.

— И почему же? — осведомилась я, в то же время безуспешно пытаясь высвободиться.

— Потому что умерла их главная! Старшая медсестра, ее все звали Акула. У нее и фамилия подходящая — Акулинина, а главное, она — самая настоящая акула! Самая страшная из них! Самая вампиристая! И умерла она из-за картины!

— Из-за картины? — переспросила я и тут же перестала вырываться. Раз здесь замешана картина, мне непременно нужно было узнать всю эту историю.

Вот как хотите, а я ни на грош не верила, что картина — не та и вообще замешалась тут случайно.

Нет уж, раз судьба столкнула меня с этой необыкновенной картиной, то не могла она просто так исчезнуть, как-нибудь-да проявится еще. И, судя по словам чокнутой старушки, проявится очень скоро.

— Так что там с картиной? — Я достала из кармана карамельку, которая завалялась там после визита к Петровне, и угостила специалистку по «вампиритянам».

Та очень обрадовалась и мигом запихнула конфету в рот.

— Ну да, ей прислали в подарок картину, — она скривилась, не зря Петровна говорила, что «мечты» слишком кислые. — Якобы от благодарного больного…

— Якобы? — вскинулась я, поскольку очень уж похожая была ситуация — картина в подарок.

— Ну да, конечно! Какой больной мог чувствовать к ней благодарность? Она ведь буквально высасывает из всех окружающих энергию… то есть высасывала.

Розовая старушка немного помолчала, придвинулась ко мне еще ближе и снова зашептала:

— Они ведь меня не замечают, поэтому я могу подобраться близко и все вижу и слышу. Так вот ей утром принесли посылку, и при ней — письмо. Якобы от благодарного больного. Она его вслух прочитала, так что я все слышала. «Посылаю эту картину в знак благодарности старшей сестре Акулининой, благодаря которой я смог исцелиться и стать полноправным членом общества!» Вот как, я все точно запомнила! Слово в слово! — она гордо взглянула на меня.

— А потом что было?

— Потом-то самое интересное и началось! Значит, прочитала Акула это письмо и с гордостью огляделась. «Вот как! — припечатала. — А мне еще некоторые говорят, что с больными нужно обращаться мягче! Нет, с ними нужна твердость, только твердость! И даже, я не побоюсь этого слова, оправданная жестокость! Как сказал великий итальянский психиатр Бестолоцци, человека надо не лепить, а ковать! Особенно душевнобольного!»

— Круто! — не удержалась я.

— Точно! И вот она спрятала письмо в карман и распаковала картину… Тут-то все и случилось.

— Что случилось? — спросила я, поскольку моя собеседница погрузилась в таинственное молчание.

— Тс-с! — прошипела она и, показав на что-то глазами, поспешно надела свою шляпу.

Я проследила за ее взглядом.

Мимо нас по дорожке шел мужчина средних лет в голубой медицинской униформе.

Он скользнул взглядом по моей соседке, которая замерла с бессмысленным выражением лица. Пожалуй, она сейчас действительно напоминала сыроежку.

Медик покосился на меня и прошел мимо.

— Так что случилось, когда медсестра распаковала картину? — напомнила я.

— Он ушел? — прошептала женщина, не разжимая губ.

— Ушел, ушел!

— А случилось, что она закричала диким голосом: «Пауки! Пауки! Всюду пауки!» Потом завизжала, как пароходная сирена, подбежала к окну и выпрыгнула в него. Там вроде и не так высоко, третий этаж, но она прыгнула как в воду, головой вперед, и умерла на месте…

Она выразительно взглянула на меня и добавила таинственным голосом:

— А самое главное, никаких пауков на той картине не было!

— А вы ее видели? — заинтересовалась я.

— Видела, видела! — прошептала соседка, придвинувшись ко мне вплотную. — Никаких пауков! Ни одного!

— А что же там было? — спросила я, стараясь не выдать свой острый интерес.

— В том-то все и дело! Там было нарисовано приземление летающей сковородки!

— Чего? — переспросила я.

— Ну, это вроде летающей тарелки, только с ручкой. На картине эта сковородка приземляется на лесную поляну, и из нее высаживаются они, вампиритяне…

— Вот как? Вы уверены?

— Конечно уверена! Я ведь эту картину видела своими глазами, вот как вас! Когда она в окно сиганула, все побежали — кто к окнам, кто вниз, а я тут картину и рассмотрела. Точно, вампиритяне там были, много-много. Там в летающей сковородке как раз дверь открывалась, и они оттуда так и сыпались… Поэтому Акула и выбросилась из окна — она подумала, что их тайна раскрыта.

Старушка опасливо огляделась по сторонам и добавила:

— Так что теперь главное, чтобы они не поняли, что я видела ту картину. Иначе они меня и правда превратят в настоящий гриб. И хорошо еще, если в ядовитый, а если в съедобный? Я не хочу, чтобы из меня приготовили грибной жульен или солянку!

— А куда же делась та картина? — поинтересовалась я.

— А, заведующий распорядился выбросить! На помойку! Нечего, говорит, такую гадость в больнице держать, у нас больные и так с неустойчивой психикой!

«Интересно, что он увидел на картине? — подумала я. — Но уж наверно не пауков, а если и пауков, то ничуть их не испугался. А эта самая медсестра, значит, пауков боялась. То есть была у нее в жизни своя история».

Вдруг моя собеседница торопливо поправила свою шляпу и испуганно замолчала.

Я оглянулась и увидела, что к нам по дорожке приближается худощавая, коротко стриженная женщина в медицинской униформе. Проходя мимо нашей скамейки, эта особа подозрительно взглянула на мою собеседницу. Но та сидела неподвижно, глядя перед собой пустым, ничего не выражающим взглядом.

Я снова поймала себя на том, что сейчас разговорчивая старушка была удивительно похожа на огромную розовую сыроежку.

Стриженая пристально посмотрела на больную. Та не шевелилась и даже, кажется, не дышала. Медсестра явно успокоилась и прошла мимо, но моя соседка все еще не шевелилась.

Я решила, что на сегодня с меня достаточно общения с говорящими грибами, встала и пошла в глубину территории.

По дороге я размышляла.

Опять на моем пути возникла злополучная картина — и снова она послужила причиной смерти.

Как и в первом случае, эта картина была подарком… смертоносным подарком. Она принесла смерть Анне Павловне и медсестре с говорящей кличкой Акула.

Правда, между этими двумя случаями были еще двое пострадавших — Петровна и Поганец, но это, как говорится, сопутствующий ущерб. Кроме того, эти двое остались живы… а Анна Павловна и медсестра по кличке Акула погибли, видимо, потому, что именно им предназначался смертельный подарок… то есть это были два хитро продуманных убийства…

И еще кое-что связывает эти два убийства.

Их связывает эта больница, психиатрическая клиника имени Скворцова-Степанова. Ведь Карина Фиолетова, которую перед смертью вспомнила Анна Павловна, лежала в этой больнице незадолго до самоубийства. А вторая жертва, старшая медсестра Акулинина, работала здесь…

Да, но работала ли она в то время, когда в больницу привезли Карину? И была ли она связана с больной Фиолетовой? Ведь тридцать лет прошло, а это срок немалый…

Моя недавняя собеседница, любительница сыроежек и подберезовиков, сказала, что Акула работает в «Скворечнике» очень давно. Но «очень давно» — понятие растяжимое…

Как бы узнать это более точно?

Первый, кто пришел мне в голову, был, конечно, Вика. Он ведь компьютерный гений и наверняка может раскопать в интернете любую информацию…

Я достала телефон, набрала Викин номер.

Он ответил мне не сразу, и голос у него был недовольный, как будто я оторвала его от очень важного дела.

— Вика, — начала я без предисловий, — помоги мне. Мне нужно кое-что найти…

— Перезвони попозже! — ответил он раздраженно. — Я сейчас очень занят…

— Но, Вика, это важно…

Но в трубке уже пикали гудки. Что ж, Вика, как всегда, в своем репертуаре. Если он не хочет что-то делать, его нипочем не заставишь. Но мне-то как быть?

Я снова набрала его номер. Он долго не отвечал, но потом все-таки взял трубку.

— Я же сказал, что сейчас занят! — рявкнул он, но в трубке раздался другой голос, женский. Я узнала Нелю.

Ну ясно, кому еще и быть-то. А вот интересно, она к нему навсегда приклеилась? Так и сидит все время рядом?

— Викентий! — сказала Неля. — Ты не волнуйся, я поговорю.

— Аля, это ты? Извини, он тут увлекся одной новой идеей, так что сейчас его лучше не беспокоить. Может, я тебе могу помочь?

— Можешь. Мне нужно найти документы психиатрической клиники имени Скворцова-Степанова.

К чести Нели, она ничуть не удивилась и не стала задавать лишних вопросов. Уточнила только, какие именно документы меня интересуют.

— Списки пациентов с именами лечащих врачей, а если удастся — еще и медсестер…

Я услышала стук пальцев по клавиатуре — Неля уже принялась за работу.

— Только подожди, я не сказала главное. Мне нужны эти документы тридцатилетней давности.

Стук тут же прекратился, Неля проговорила разочарованно:

— Ну, тогда я ничем не могу помочь. Данные за такой давний период еще не оцифрованы, они хранятся в архиве клиники, в бумажной форме, и тут я бессильна…

— В архиве? — переспросила я.

Мне очень не хотелось сдаваться.

— А где расположен этот архив?

— Сейчас, погоди… — она снова застучала по клавиатуре и через полминуты сообщила: — Архив находится в корпусе семь-Б, это северо-западный угол больницы…

— Чтоб я еще знала, где находится этот северо-западный угол… — проворчала я.

— Постой, я сейчас поработаю твоим навигатором…

— Я перед административным корпусом!

— Да вижу, вижу, я определила положение твоего телефона. Сейчас обойди административный корпус справа, там будет дорожка, которая идет наискосок… справа, я сказала, а ты идешь налево!

— Направо я иду!

— Ах, извини, я смотрю не с той стороны…

Я шла по территории больницы по Нелиным указаниям и скоро оказалась перед старым деревянным двухэтажным зданием, примыкающим к больничной ограде.

— Вот, перед тобой архив! — сообщила мне Неля. — Дальше ты уж сама…

Я поблагодарила ее и спрятала телефон. Дальше я могла полагаться только на себя.

Здание архива выглядело так, как будто на земле еще не наступило третье тысячелетие. Деревянное крылечко, обшитые потемневшей вагонкой стены, окна без стеклопакетов. Казалось, что это здание давно никто не посещает.

Впечатление заброшенности почему-то усиливала умывавшаяся на крыльце трехцветная кошка.

Однако когда я поднялась на крыльцо, жалобно заскрипевшее подо мной, и попыталась открыть дверь — оказалось, что она заперта.

Я спустилась с крыльца и внимательно оглядела здание — нет ли там другого входа.

Тут кошка прекратила умываться, подошла ко мне, потерлась об мои ноги и пошла вдоль стены, время от времени оглядываясь, словно приглашая меня следовать за собой.

И я пошла за ней, как ни глупо это звучит.

Кошка обошла дом справа, подошла к подвальному окошку и ловко юркнула в него.

Я остановилась.

Окошко было немного приоткрыто, но то, что в него смогла пролезть кошка, еще не значило, что я тоже смогу. Я все же девушка довольно рослая. Хоть и не толстая, чего нет, того нет.

Я открыла окошко пошире, примерилась и полезла в него вперед ногами.

Как ни странно, мне удалось протиснуться в это окно, и через минуту я стояла в большом сухом полутемном подвале с низким потолком, в который я едва не упиралась головой.

Кошка, моя провожатая, сидела посреди этого подвала, словно поджидала меня.

Убедившись, что я на месте, она пересекла подвал и ткнулась носом в маленькую дверцу.

Я подошла, открыла эту дверцу.

Кошка тут же юркнула в нее, и мне ничего не оставалось, как последовать за ней, правда, для этого пришлось согнуться в три погибели, и все равно я ударилась головой о притолоку.

За дверью была лестница.

По этой лестнице я поднялась на два марша и оказалась в большой полутемной комнате, заставленной стеллажами с бесчисленными картонными папками.

Сначала я пришла в ужас от такого обилия документов, но оглядевшись, я все же обнаружила в этом бумажном море определенный порядок.

Каждый стеллаж относился к определенному году, и стояли стеллажи в хронологическом порядке.

Пройдя по рядам между стеллажами, я без труда нашла те, которые относились к интересующему меня периоду.

Я ограничила свои поиски девяносто третьим и девяносто четвертым годами прошлого века. Говорила же Татьяна Павловна, что прошло около тридцати лет.

Внутри каждого стеллажа папки были расставлены в алфавитном порядке по фамилиям пациентов.

Фамилия Фиолетова находится в самом конце алфавита, поэтому, чтобы найти нужную папку, мне пришлось встать на колени.

Но вот я ее нашла, вытащила с полки и отошла к окну, чтобы при свете просмотреть бумаги.

В папке было всего несколько листков — видимо, потому что Карину быстро выписали.

На первом листе были написаны паспортные данные Карины, время ее госпитализации, предварительный диагноз — МДП, то есть маниакально-депрессивный психоз. Внизу стояла подпись врача, поставившего этот диагноз — М. В. Чугунов.

Была здесь еще одна фамилия — завотделением Е. К. Гаврилиади.

Я пересняла этот лист на камеру своего телефона, перевернула.

Дальше были результаты анализов, которые были сделаны Карине при госпитализации, и выписанные ей лекарства.

Мне эти названия ровным счетом ничего не говорили, и я хотела было перевернуть и эти страницы, но случайно обратила внимание на подпись процедурной сестры. В начале этой подписи четко просматривались буквы «А» и «К».

Я пересмотрела все листки, и на странице с клиническим анализом крови нашла более четкую подпись, где можно было разглядеть целых четыре буквы — «Акул».

Ну да, наверняка это значит — Акулинина, Акула!

Ну вот, я нашла подтверждение своей гипотезы!

Медсестра Акулинина работала здесь, когда в клинику привезли Карину Фиолетову!

Вот и связь между двумя убийствами.

Связь-то есть, но причины этих убийств были мне пока непонятны, и тем более я не знала, кто их мог подстроить.

Но зато теперь я знала, кто может мне хоть что-то объяснить — лечащий врач Фиолетовой М. В. Чугунов.

Здесь мне снова понадобилась помощь Вики. Или его подруги Нели.

Я набрала Викин номер, но на этот раз мне сразу ответила Неля.

— Ну что, он все еще не стал человеком? — поинтересовалась я.

— Нет, еще хуже, теперь даже я не могу до него достучаться… — вздохнула она.

Очень мне не понравилось это «даже я». Что эта девица о себе воображает? Знакома с Викой без году неделя, а туда же, думает, что может иметь на него какое-то влияние! Нет, с этим надо разобраться, но потом, сейчас мне не до того.

— Ну, тогда ты мне опять помоги. Теперь мне нужно узнать координаты доктора Чугунова, который тридцать лет назад работал в той самой клинике имени Скворцова-Степанова.

— Нет проблем…

Действительно, уже через пять минут Неля сообщила мне, что Михаил Васильевич Чугунов уже пять лет как на пенсии и живет он неподалеку от прежнего места работы — в поселке Озерки, на улице Якутова, дом двенадцать.

Я записала этот адрес в телефон, но не успела даже спасибо Неле сказать, как в проходе между стеллажами появилась моя знакомая трехцветная кошка.

Хвост у нее стоял трубой, усы взволнованно распушились. Чувствовалось, что кошка чем-то взволнована и хочет меня о чем-то предупредить.

— В чем дело? — спросила я.

Кошка тихо муркнула, словно призывая меня к тишине.

И тут я сама отчетливо услышала, как негромко скрипнула входная дверь архива.

Я взглядом поблагодарила кошку за предупреждение и, крадучись, двинулась к лестнице.

Но с первого этажа донеслись чьи-то шаги, которые приближались именно к той лестнице, по которой я собралась спускаться.

Я метнулась обратно и огляделась в поисках какого-нибудь другого выхода.

И тут кошка снова пришла мне на помощь.

С уверенным видом она проследовала по проходу между стеллажами, подошла к высокой изразцовой печке (кажется, такие печи назывались голландками, по крайней мере, так говорила Петровна).

Подойдя к печке, кошка выразительно оглянулась на меня и тут же непостижимым образом исчезла…

Я растерянно заморгала.

Куда же она делась?

Тем временем шаги уже звучали на лестнице, причем слышно было, что поднимаются два человека.

Я прокралась к печке, пытаясь понять, куда скрылась кошка.

Возле самой печи стоял еще один стеллаж, на его нижней полке не было папок. Я наклонилась и увидела темный проход, кошка могла в него пролезть, а я — нет…

Шаги на лестнице приближались.

От безысходности я попыталась отодвинуть стеллаж…

К моему удивлению, он легко сдвинулся с места, поехал в сторону, как по рельсам.

Самое главное — он двигался совершенно беззвучно, без всякого скрипа.

Между стеллажом и печкой оказалось темное пространство, что-то вроде потайной комнаты.

Я юркнула внутрь и задвинула стеллаж на место. И сделала это очень своевременно, потому что те двое уже поднялись по лестнице и теперь шли по помещению архива.

Тут один из них заговорил:

— Не знаю, кого ты видел, как видишь, никого здесь нет, да и дверь была заперта…

— Но я точно видел кого-то в окне! — ответил второй голос. — Надо с этим разобраться раз и навсегда, а то кто-то шляется в архив, как к себе домой!

— Да кому этот архив нужен… я понимаю, если в лекарственный склад кто-то проберется, а тут ничего полезного нет.

— А вот не скажи… Забыл уже, сколько полезного я отсюда почерпнул? Тут, знаешь, если внимательно медкарты читать, можно много полезной информации отыскать!

— Подумаешь, секреты — прошлый век!

— Ага, а забыл, как мы с того мужика деньги слупили в обмен на его медкарту, где написано было, что он в молодости голым из окна едва не выбросился, когда перезанимался перед экзаменами? Психанул от усталости и стресса, да еще экзамен плохо сдал, ну и решил в окно сигануть, в чем был. То есть ни в чем. Ну, пожарные приехали, его сняли, да прямо к нам и отвезли. Полежал немного, все и прошло, теперь через много лет стал видным ученым, ученики у него, аспиранты, сам студентов на экзамене гнобит, и вовсе ему не нужно, чтобы все узнали про тот случай. Так что заплатил без слова.

— Мало ты с него запросил…

— А вот тут ты не прав! Он хоть и не бедный человек, но не олигарх какой-нибудь, так что нужно знать меру. И потом, через какое-то время я же еще раз могу к нему обратиться, потому как медкарту-то я ему отдал, но предварительно ее сфотографировал.

— Если столько времени тратить в архиве этом… Ты вон сидишь тут в пыли, астму зарабатываешь. В основном-то людям наплевать, если даже кто и узнает.

— Ну, а вот, к примеру, один тут жениться собрался на дочке из семейства богатого и влиятельного. Сам-то он вроде карьеру сделал, весь из себя такой положительный, а вот папаша у него от хронического алкоголизма три раза в нашей больнице лечился, тут, кстати, и помер.

— Подумаешь!

— Не скажи! Сыночек-то врет родителю невесты своей, что папаша у него был героический подводник и погиб когда-то давно, а на самом деле работал папаша грузчиком и пил горькую едва ли не с малолетства. И как думаешь, отдаст родитель свою доченьку ненаглядную, кровиночку свою за жениха с такой наследственностью? Да ни в жизнь! Так что с этого типа можно и побольше денег запросить. Он не поскупится. Но — один раз, потому как если уж он женится, то ему по барабану будет, что все узнают про папу-алкоголика.

— А вот тот мужик, что просил медкарту показать, ты с него сколько запросил?

— А этот… тут я продешевил, он бы и больше дал. Но, знаешь, побоялся я, показал только медкарту и обратно убрал. Какой-то мужик этот непонятный, смотришь на него — и не знаешь, чего ждать. И глаза как-то горят нехорошо. Так что стремно мне стало и не рад уже, что с ним связался.

Слушая этих двоих, я сообразила, каким образом неизвестный злодей узнал про медсестру Акулинину. Он просто заплатил этому мелкому архивному жулику, чтобы взглянуть на медкарту Карины Фиолетовой. Я же действовала если не проще, зато дешевле. Мне безвозмездно помогла кошка.

— Так что не нравится мне, что тут в архиве какое-то подозрительное движение происходит.

— Но ты же видишь — здесь никого нет!

— Правда, нет… но я видел человека в окне!

— Тебе показалось, — отмахнулся его собеседник.

— Что же, ты думаешь, у меня уже глюки начались, как у наших клиентов?

Они еще немного потоптались в архиве и ушли, разумеется, не заметив отсутствия папки пациентки Фиолетовой, которую я взяла с собой. Сами же говорили, что архив никому не нужен, документы эти никто не смотрит. Хотя врали, конечно, но эта медкарта уже точно никому не нужна, она свое дело сделала.

Я вылезла из архива тем же путем, только кошка куда-то пропала, так что мне некого было благодарить.

И что теперь делать? Хорошо бы навестить доктора Чугунова прямо сейчас, пока светло. А то завтра мне Петровну из больницы забрать надо, и вообще столько дел. А тут совсем близко… только с матерью нужно разобраться…

Мать на мой звонок долго не отвечала, а когда взяла трубку, я услышала разговоры на повышенных тонах.

— Чего тебе? — рявкнула она.

— Ты еще долго?

— Сколько надо!

Все ясно, она вошла в раж и теперь будет там ругаться, пока ее не выгонят.

— Меня на работу срочно вызывают, — соврала я, — так что ты уж сама отсюда выбирайся. Ничего, налегке, без сумок до метро дойдешь, — и поскорее нажала кнопку отключения.

Под чутким руководством автомобильного навигатора я свернула с Выборгского шоссе, проехала по Эриванской улице (откуда здесь такое странное название?) и выехала на улицу Якутова.

По этой улице проехала еще немного, и навигатор с явным удовольствием произнес:

— Конец маршрута!

Я удивленно огляделась.

Машина стояла напротив пустого участка, густо заросшего бурьяном и репейниками. Никакого дома на этом участке не было.

Я вышла из машины, подошла ближе и снова огляделась.

Ничего не изменилось, дом номер двенадцать не появился.

Я прошла немного вправо. Там стоял аккуратный зеленый домик под красной крышей, с нарядными ярко-красными наличниками. На углу его была прикреплена табличка с номером — четырнадцатым. Около дома не было ни души.

Тогда я прошла влево по улице.

Здесь стоял дом постарше и более запущенный, явно требующий ремонта. Зато перед ним в палисаднике еще виднелись последние вялые астры и потрепанные ветром корейские хризантемы. Тут же стояла энергичная старушка в красных резиновых сапогах и лиловой куртке с капюшоном, которая с неодобрением разглядывала свой увядающий цветник.

Увидев меня, она оторвалась от своего увлекательного занятия и спросила:

— Ищешь кого?

— А какой у вас номер дома? — ответила я вопросом на вопрос.

— Допустим, десятый, — ответила старушка, недоверчиво нахмурившись. — Так что, кого-то ищешь или просто так прогуливаешься?

— А где же двенадцатый дом? Десятый есть, четырнадцатый есть, а двенадцатого нету. А мне как раз он нужен, двенадцатый.

— А, двенадцатый! — голос старушки заметно потеплел. — Так ты, не иначе, Михал Васильича ищешь?

— Точно, именно его.

— Муж, что ли, запил? — спросила старушка сочувственно.

— С чего вы взяли? — фыркнула я. — Я вообще не замужем!

— А тогда я знаю, кто ты. Ты, наверное, племянница его из Новосибирска. Он говорил, что к нему племянница должна вскорости приехать.

Я не ответила ни да, ни нет, а только загадочно улыбнулась. Старушка приняла это за подтверждение своей догадки.

— Так он тебе, выходит, не объяснил, где его дом?

— Сказал только, что двенадцатый номер.

— Двенадцатый-то он двенадцатый, да только в другом конце улицы. Тут у нас путаница получилась, двенадцатый дом оказался после двадцать второго, а тринадцатый — после двадцать третьего…

Она помолчала и добавила:

— А Михал Васильича у нас вся улица очень уважает, потому как он из запоя может кого хочешь вывести. Вот у меня в прошлом годе Вовка запил, так запил, что не приведи господь, так если бы не Михал Васильич, так не знаю, что делать… чуть с работы его не выгнали. А еще Леонид, продавщицы муж…

Я торопливо поблагодарила старушку и припустила к машине.

Проехав дальше по улице Якутова, я действительно нашла красивый дом из белого силикатного кирпича, на котором красовался номер двенадцать.

Я подошла к калитке, позвонила.

Прошло две или три минуты, дверь дома открылась, на крылечко вышел пожилой мужчина с приятным лицом и седыми кустистыми бровями.

— Вы ведь Михаил Васильевич? — спросила я.

Мужчина посмотрел на меня строго и проговорил:

— Сколько можно повторять — я больше этим не занимаюсь! Я на пенсии, понятно? На заслуженном отдыхе! Каждый человек имеет право на отдых!

Я немного растерялась и задержалась с ответом, тогда он вздохнул и произнес более сочувственно:

— Кто запил-то? Муж?

— Да никто у меня не запил! — ответила я возмущенно. — Я к вам совсем по другому поводу!

— Никто не запил? — воскликнул мужчина радостно. — Ну, слава богу! Что же вы, девушка, мне сразу не сказали?

— Да не успела…

— Ну, если по другому поводу — так заходите… не разговаривать же на улице!

Он открыл калитку, провел меня к крыльцу и вежливо пропустил вперед.

Мы миновали прихожую и вошли в чистую, просторную, нарядно обставленную комнату.

— Чаю хотите?

— Не откажусь… — я подумала, что за чаем разговор получится более доверительный.

— Вы не представляете, — говорил Михаил Васильевич, ловко накрывая стол для чая, — вы просто не представляете, как мне надоело выводить здешних мужиков из запоя! И ведь идут и идут, чуть не каждый день… хорошо, что вы по другому вопросу! А кстати, по какому?

— Вы ведь много лет работали в «Скворе…» в больнице имени Скворцова-Степанова?

— Много, ох, много! — Он вздохнул, разливая чай и придвигая мне вазочку с печеньем. Печенье было домашней выпечки, не иначе кто-то из благодарных жен его запойных пациентов постарался.

— И в начале девяностых годов тоже работали?

— А как же! Тогда у нас очень много пациентов было. Во времена перемен количество психических расстройств всегда увеличивается. Кто-то потерял работу и впал в депрессию, кто-то, наоборот, вообразил себя олигархом…

Он замолчал, углубившись в тяжелые воспоминания, и прихлебывал чай.

Я попробовала зайти с другой стороны:

— А почему вы не отказываетесь работать со здешними алкоголиками? Почему не проявите твердость, не скажете им раз и навсегда, что вы на пенсии?

— Ох, девушка! — он тяжело вздохнул. — Я каждый раз боюсь ответственности…

— Какой ответственности? Вы же не на работе!

— Ответственность разная бывает. Бывает уголовная, бывает административная, а бывает моральная, перед самим собой… эта-то самая трудная!

Он немного помолчал и продолжил:

— В моем возрасте, знаете, частые проблемы со сном. Иногда лежу часами и вспоминаю людей, которым мог помочь и не помог. И к чему это привело. Вереницей они проходят перед моим внутренним взором. Те, кто погиб из-за моей невнимательности или некомпетентности или утратил свою человеческую сущность… думаю, что я мог тогда для них сделать — и не сделал.

Говорил он неторопливо, хорошо поставленным мягким голосом, привык, очевидно, с больными беседовать. Голос такой успокаивающий, в сон клонит… Черт, но я-то не псих!

Я пошевелилась и передвинула чашку. И посмотрела на него твердо.

Не знаю, понял ли он, но голос стал самый обычный.

— Так вот и сейчас. Придет ко мне какая-нибудь женщина, у которой муж или сын в запое, просит помочь… я сперва откажусь — уж очень это тяжело и неприятно, а потом подумаю, что из-за моего отказа может случиться трагедия, и соглашаюсь… чтобы к тем людям, которые передо мной являются в часы бессонницы, не присоединились новые…

Я подумала, что он сам невольно подошел к волнующей меня теме, и спросила:

— А среди тех людей, которые являются вам по ночам, нет Карины Фиолетовой?

Доктор растерянно взглянул на меня и проговорил извиняющимся тоном:

— Извините, но у меня память теперь не очень хорошая. Возраст, понимаете ли. Имена и фамилии я не все помню. Вот диагноз и характерные особенности поведения — это другое дело. Как, вы говорите, звали ту пациентку?

— Карина Фиолетова.

Я хотела показать ему папку из архива, которую на всякий случай прихватила с собой, но передумала. Еще раскричится — как так, зачем украла документ…

— А какой у нее был диагноз?

— Первоначальный диагноз был — маниакально-депрессивный психоз…

— Сейчас мы избегаем такого названия, называем эту болезнь биполярным расстройством…

— Не важно. Все равно позднее этот диагноз пересмотрели, и через две недели ее выписали из больницы. А чуть позже она покончила с собой. Повесилась.

— Ох, помню! — доктор схватил меня за руку. — Помню ту девушку! Она поступила к нам в очень тяжелом состоянии, нам с большим трудом удалось купировать приступ… потом я с ней поработал и добился ощутимого сдвига, но тут приехали ее коллеги и стали добиваться выписки. Я категорически возражал, доказывал, что случай тяжелый, запущенный и до ремиссии еще далеко, но Елена Кирилловна настаивала…

— Елена Кирилловна Гаврилиади? — уточнила я, вспомнив запись в истории болезни.

— Да, наша заведующая. Она убеждала меня, что это вообще не наш случай, что имела место обычная женская истерика, пусть и тяжелая. Стресс был у больной сильный, вот она и рассыпалась. А у нас в то время, как я уже говорил, был очень большой наплыв пациентов, мест в клинике катастрофически не хватало, так что держать относительно здорового человека мы не могли. Я отстаивал свою точку зрения, говорил, что с этой пациенткой нужно еще поработать, но Елена Кирилловна стояла на своем. Вам, говорит, важен не человек, а диагноз, вам нужен фактический материал, который поможет в научной работе… А я тогда действительно писал работу о биполярном расстройстве и включал в нее истории болезни некоторых своих пациентов, так что ее слова отчасти были справедливы. Тем не менее я отстаивал свою позицию, не соглашался с Еленой Кирилловной, но она — начальник, значит, ее слово решающее. В конце концов, мне ничего не оставалось, как смириться с ее мнением.

— Кстати, где сейчас Елена Кирилловна? На пенсии?

— Нет, она умерла уже давно, около десяти лет назад. Сердечный приступ… Ну и немолодая, конечно, уже была, на восьмом десятке… А тогда, тридцать лет назад, как узнал я, что с больной Фиолетовой случилось, так неделю не спал… думал, что в этом есть и моя вина… Вы поймите, я тогда был относительно молодой врач, а она, завотделением нашим, она, конечно, с опытом была, характер твердый очень. И, честно вам скажу, не любила она молодых женщин, таких как Карина. Просто не понимала в силу своего характера, как можно до такого себя довести. И диагноз мой считала ошибочным. Какой там МДП, истерика вульгарная, вот и все, говорила.

— А потом, когда узнали, что больная ваша повесилась?

— А что потом? — Михаил Васильевич вздохнул. — Это же не в нашей больнице случилось. Тогда, конечно, было бы разбирательство, а так… тогда, знаете ли, не было еще такой практики, чтобы в суд на больницу подавать… Да у нее и родственников не было, у Карины этой… Ну, я, конечно, расстроился очень…

«Про это вы уже говорили», — подумала я, но вслух, разумеется, задала совсем другой вопрос:

— А когда вы с ней работали, вам удалось выяснить причину ее… нервного срыва?

— Конечно, это не составило труда. Причина самая банальная — ее бросил любовник. В случае с женщинами это самая распространенная причина приступа.

— Да, верно. А вы не помните, Карина не называла его имя?

— Нет, не называла, она замыкалась в себе при каждой попытке узнать это имя. Ну а я не слишком настаивал, чтобы не нарушить хрупкий психологический контакт, которого мне удалось добиться с большим трудом. Единственное, что она о нем говорила — что он просто полубог, такой благородный, такой замечательный… да, кстати, могу вам показать одну его вещицу…

— Вещицу? — спросила я удивленно. — Какую вещицу? И как она к вам попала?

— А, сейчас я вам покажу…

Доктор встал из-за стола, подошел к серванту, открыл его закрытое отделение и достал из него картонную коробку.

Поставив ее на стол, Михаил Васильевич проговорил как бы извиняющимся тоном:

— Здесь у меня хранятся сувениры. Какие-то маленькие вещицы, оставшиеся от моих давних пациентов.

Он быстро взглянул на меня и добавил:

— Я понимаю, что это похоже на коллекцию маньяка, который собирает мелочи на память о своих жертвах. Но ничего не могу поделать — эти вещи для меня действительно очень важны. Когда я вижу их — я вспоминаю своих пациентов, вспоминаю свою жизнь…

Он открыл коробку, и я увидела груду всевозможных мелочей — носовые платки и крошечные флакончики духов, одноразовые зажигалки и тюбики губной помады, карманные календарики и расчески, даже необычную костяную пуговицу…

Порывшись в этой груде, доктор извлек из нее красивую серебряную запонку.

— Вот эта запонка принадлежала той девушке, Карине Фиолетовой. Точнее, тому самому человеку, который ее бросил, из-за чего у нее и случился тот… срыв.

— Как же она с ней рассталась? — спросила я, внимательно разглядывая запонку.

— Ее выписывали в спешке, она едва успела собрать вещи, а когда уже ушла — я нашел эту запонку на полу возле ее кровати. Хотел вернуть ей, да закрутился с делами, а когда вспомнил — было уже слишком поздно, ее… не стало.

Я еще раз взглянула на запонку.

Круглая серебряная вещица, на которой были выгравированы две буквы — «Е Р».

На всякий случай я сфотографировала запонку на свой телефон. Доктор удивленно взглянул на меня, забрал у меня запонку, положил обратно в коробку и поставил коробку в сервант.

В это время раздался звонок.

Должно быть, кто-то подошел к калитке, как я до того.

Доктор вскочил, лицо его снова стало озабоченным.

— Ну вот, опять! Наверняка кого-то нужно выводить из запоя! Ну, сколько можно?

Он бросился к двери.

А я выглянула в окно.

Перед калиткой стоял молодой парень в куртке с логотипом службы доставки. В руке у него был упакованный в голубой пластик прямоугольный предмет, рядом стоял велосипед.

Доктор подошел к калитке, переговорил с курьером и скоро вернулся в комнату, прижимая к себе посылку. На лице его читалось несомненное облегчение.

— Слава богу, это не запой. Мне просто принесли какую-то посылку…

— Посылку? — переспросила я. — От кого эта посылка?

— Сейчас узнаю… — он надрезал ножом пластиковый пакет, извлек из него плоский прямоугольный предмет, завернутый в ткань. На пол упал листок бумаги с отпечатанным на нем текстом.

Доктор наклонился, поднял этот листок и прочел:

— «Доктору Чугунову — от благодарного пациента. Только благодаря вам мне удалось исцелиться…»

Конец записки Михаил Васильевич прочел про себя. На глазах его выступили слезы.

— Надо же, — с чувством проговорил он, — в такие минуты чувствуешь, что прожил жизнь не зря! Что кому-то ты все же сумел помочь! Чувствуешь, что на свете еще существует благодарность!

С этими словами он уже собирался развернуть посылку.

Я схватила его за руку:

— Ни в коем случае не разворачивайте!

— Почему? — он удивленно посмотрел на меня.

— Это смертельно опасно!

— Да с чего вы взяли?

— Совсем недавно такой же подарок получила Акула… старшая медсестра Акулинина. К нему была приложена точно такая же благодарственная записка. Акулинина только взглянула на картину — и выбросилась из окна. Насмерть!

— Акула — выбросилась из окна? — доктор недоверчиво посмотрел на меня. — Не может быть! Вы выдумываете!

— Вы мне не верите? А что, если я скажу, чем заканчивается эта записка? Вы ведь не дочитали ее до конца, а там наверняка сказано «Я смог исцелиться и стать полноправным членом общества».

— Да, действительно…

Однако в глазах доктора все еще сквозило недоверие. Ведь я могла просто угадать эти слова.

— Не верите мне — позвоните в клинику. У вас ведь сохранились там люди, которым вы доверяете?

Доктор недоверчиво выслушал меня, однако поставил картину на пол, достал телефон и набрал номер.

Услышав ответ, он проговорил:

— Верочка, что там случилось со старшей сестрой? Да, с Акулой… до меня дошли странные слухи… почему ты шепчешь? Что?! Выбросилась из окна?! Акула?! Не могу поверить! А правда, что перед смертью она получила какую-то картину?

Еще немного послушав, Михаил Васильевич положил трубку на стол и сел, растерянно глядя перед собой.

Наконец он заговорил:

— Да, все правда… старшая сестра Акулинина на самом деле выбросилась из окна и разбилась насмерть.

— Я же говорила!

— Но это так на нее не похоже…

— Скажите, Михаил Васильевич, а тогда, тридцать лет назад, как Акулинина относилась к Карине Фиолетовой?

— Ну, что вам сказать? У нее… у Акулининой… очень трудный характер. Был. Честно говоря, она никогда не любила пациентов и относилась к ним с излишней строгостью.

— Короче, она была садисткой.

— Ну, это, может быть, слишком резкое слово, но можно сказать и так… — доктор отвел глаза.

— Почему же ее терпели?

— Ох, милая девушка! Вы не представляете, как трудно найти людей, готовых работать в психиатрической клинике! Работа у нас очень тяжелая, а оплата не сказать чтобы большая. Особенно трудно найти младший и средний персонал! А Акула… медсестра Акулинина прекрасно справлялась со своей работой, у нее всегда был полный порядок в бумагах, и в ее дежурство не бывало чрезвычайных происшествий. Все у нее ходили по струнке! Так что ее не просто терпели — ее очень ценили и продвигали по службе!

— А пациенты…

— Ну, пациенты ее, конечно, боялись, но, может быть, это даже неплохо. Тем больше было порядка на отделении.

— Но я спросила вас, как она относилась именно к Карине.

— Знаете, я не мог контролировать все отношения, тем более это и не входило в мои обязанности, но скажу одно: с молодыми женщинами Акула была особенно… строга.

Это он называет «строга»! Да говорила же мне та старушенция, помешанная на инопланетянах, что Акула эта была такая сволочь, самая настоящая садистка, то есть просто удовольствие получала, унижая и мучая больных, которые не могли ей ответить тем же.

На минуту, только на одну минуту мне захотелось, чтобы этот добрый доктор посмотрел на картину. Вот, честное слово, если бы он настаивал, я не стала бы его отговаривать!

Кажется, Михаил Васильевич кое-что уразумел из моего молчания. Он покосился на прислоненную к стене картину и проговорил растерянным голосом:

— Однако как трудно в это поверить… вы говорите, все дело в этой картине? Что ж, кому, как не мне, знать, насколько сложна человеческая психика! Бывают очень странные причины, запускающие разрушительные процессы! Но чтобы картина…

— Во всяком случае, я не советую вам проверять на себе ее воздействие, — опомнилась я.

— А что же тогда мне с ней делать? Уничтожить? — доктор покосился на печь.

— Если вы не возражаете, я ее заберу.

— Что ж, вы меня очень обяжете.

Я положила картину обратно в пластиковый пакет, сунула туда же благодарственную записку — можно будет показать ее Вике или этой его Неле, вдруг они смогут что-то по ней определить. И поскорее распрощалась с доктором, пока он не успел спросить, кто же я, собственно, такая и какое отношение имею ко всей этой истории.

Я положила картину на заднее сиденье, села за руль и поехала обратно, обдумывая по дороге результаты сегодняшней поездки.

Один положительный результат, безусловно, был: мне удалось уберечь доктора Чугунова от губительного воздействия роковой картины. Потому что он наверняка должен был стать очередной ее жертвой.

А Михаил Васильевич — вроде бы совестливый человек, и его было бы очень жаль… Во всяком случае, тетки деревенские без него как без рук…

Вот медсестра Акулинина — совсем другое дело, прирожденная садистка… хотя все равно нельзя убивать людей только за их скверный характер… Хотя… тут же не просто характер…

Тут я задумалась еще над одним вопросом.

Анна Павловна, увидев роковую картину, умерла на месте, Акула выбросилась из окна, тоже со смертельным исходом. Поганец тоже увидел картину, но остался жив, только окончательно тронулся рассудком. Хотя и раньше это не было его сильной стороной.

Петровна отделалась то ли легким инсультом, то ли каким-то приступом, от которого у нее даже случилось небольшое просветление в мозгах.

А я… я много раз смотрела на эту картину — и хоть бы что, даже голова не заболела. Точно так же и художник Глеб Борисов. Он видел на картине совсем не то, что я, — но с ним тоже ничего не случилось…

В чем же дело?

Почему эта картина так по-разному действует на людей?

За этими мыслями я едва не пропустила поворот к Выборгскому шоссе.

К счастью, я вовремя опомнилась, резко развернулась, выехала на поворот…

И тут на меня чуть не налетела мчавшаяся навстречу темно-синяя машина.

Перед моими глазами четко отпечаталась эта картина — мчащийся прямо на меня автомобиль и лицо водителя — смуглое, оскаленное лицо с густыми темными бровями… И номер, номер я увидела четко, как на экране: «УГУ-785».

В последний момент я едва успела вывернуть руль, чтобы избежать лобового столкновения.

Тормоза истерично взвизгнули, и моя машина слетела передними колесами в кювет.

Я еще несколько долгих секунд сидела, тупо глядя перед собой и не веря, что осталась в живых.

В мое сознание вторгся назойливый посторонний звук.

Я встряхнула головой и осознала, что нажимаю кнопку сигнала.

Отпустила ее — и наступила оглушительная тишина.

Я отдышалась, проверила свои ощущения…

Я, несомненно, была жива. Больше того, ничего себе не сломала, только чувствовала боль там, где в грудь врезался ремень безопасности… в общем, легко отделалась.

Я — да, а машина? Она ведь чужая… Застрахована, конечно, но если большой ремонт, то никакой страховки не хватит. А у Викиной мамы денег не так чтобы много, она на пенсии… Про себя я вообще не говорю, живу на зарплату, а она — одни слезы…

Я вылезла из машины, с трудом, на негнущихся ногах обошла ее.

Чудеса продолжались: машина тоже была цела. Она только съехала передними колесами в кювет и остановилась.

Что ж, надо выбираться.

Я снова села за руль и попробовала дать задний ход.

Мотор взревел, но машина буксовала в придорожной грязи. Все-таки осень, дожди шли долго…

Своим ходом мне на дорогу не выбраться.

Тут я подумала о том человеке, из-за которого съехала в кювет. Он даже не притормозил, не остановился, чтобы посмотреть, что со мной стало!

Я снова вспомнила его лицо — безумное, полное слепой холодной ненависти…

Где-то я уже видела это лицо… или не видела… кто-то мне его описывал, причем описывал так ярко, так достоверно, что я как будто увидела этого человека своими глазами…

Это лицо так отчетливо отпечаталось в моей памяти, как будто на фотоснимке. Я словно до сих пор видела его.

И не только лицо…

Я как будто до сих пор видела несущийся на меня автомобиль… видела его в мельчайших деталях — каждую царапину на капоте, каждую каплю воды на лобовом стекле…

И даже номер!

Номер синей машины так же четко запечатлелся на моей сетчатке.

На всякий случай я записала этот номер в память телефона, потом снова вышла из машины. Что делать? Быстро темнело.

Тут на дороге появился неспешно едущий трактор.

Я замахала руками.

Трактор остановился, из него выглянул молодой парень в ватнике и приплюснутой кепке. Он сочувственно взглянул на меня, покачал головой и проговорил:

— Застряла?

— Да вот, застряла…

— Как же тебя угораздило?

— Да какой-то козел ехал по встречке, чуть не налетел на меня.

— И уехал?

— Даже не оглянулся!

— Бывают же такие козлы!

— И не говори! Вытащишь меня из кювета?

— Ну а как же? Люди на дороге должны друг другу помогать. Сегодня я тебе помогу, а завтра, может, ты мне…

Он достал трос, прикрепил его к фаркопу, тщательно закрепил и проговорил строго:

— Желательно расплатиться заранее. А то, бывает, поможешь человеку, а потом он норовит улизнуть без оплаты.

— Расплатиться? — я сделала вид, что удивилась. — Ты же говорил, что люди на дороге должны друг другу помогать!

— Должны, само собой, но не бесплатно же! Такого закона нет, чтобы бесплатно помогать!

— А сколько же стоит твоя помощь?

Он назвал несусветную цену.

— Слушай, возьми себя в руки, таких денег у меня просто нет!

— Тогда… — он сделал вид, что собирается отвязать трос, но я поняла, что это он не всерьез.

Просто парню скучно было ехать по пустой дороге, а тут такой случай удачный подвернулся, девица застряла, можно поболтать да еще и денег срубить.

Мы долго препирались с его шутками и моими причитаниями, но все же мне удалось сбить цену.

Наконец он вытащил мою машину на дорогу и так же неспешно поехал по своим делам.

Я еще раз оглядела машину.

Снаружи она вроде бы не пострадала.

На всякий случай я заглянула в салон и увидела, что от толчка картина упала с заднего сиденья и выпала из упаковки. Теперь картина лежала отдельно, а ткань валялась внизу под сиденьем. Я хотела картину заново запаковать и невольно взглянула на нее…

И застыла на месте.

Картина снова изменилась.

Как и прежде, на ней был изображен мрачный лес, окружающий круглое озерцо с темной торфяной водой. Только вместо старой покосившейся избушки на берегу озерца стоял красивый дом из светлого силикатного кирпича.

Да это же дом доктора Чугунова, в котором я только что побывала! Один в один!

И тут я увидела на земле перед домом человеческое тело.

Раньше на картине его, несомненно, не было… Вообще раньше на картине никого не было, ни людей, ни животных, ни белки на дереве, ни ежика на дорожке.

Но теперь… Я пригляделась.

Пожилой человек лежал на спине, на чахлой лесной траве, бессильно раскинув руки.

На груди его темнело кровавое пятно, а в центре этого пятна виднелась рукоятка ножа.

Я вгляделась в безжизненное лицо и поняла, что это не кто иной, как Михаил Васильевич Чугунов. И на сосне, что росла перед домом, сидел черный ворон, и в ушах у меня отчетливо звучало его хриплое, насмешливое карканье.

Я поняла, что картина хочет мне сказать, села за руль, развернулась и поехала обратно к дому доктора, умоляя Провидение сделать так, чтобы я приехала не слишком поздно…

Я гнала машину, как могла, и очень скоро подкатила к знакомой калитке.

Когда я уже подъезжала к дому доктора, в конце улицы мелькнула знакомая синяя машина.

Та самая машина, с которой я только что едва не столкнулась на дороге. Та, из-за которой я свалилась в кювет. Вот, значит, куда он ехал! Ну да, кто бы сомневался…

Я затормозила, выскочила из машины, позвонила.

Никто не отозвался, я еще раз позвонила и ждала долго, сердце замирало от нехорошего предчувствия. Да что там, я уже знала, что случилось несчастье.

И вот что делать, лезть через забор? Я толкнула калитку — и она оказалась не заперта. Ой, плохой признак!

Я добежала до крыльца, взбежала на него, распахнула входную дверь и крикнула в дом:

— Михаил Васильевич!

Мне никто не отозвался.

Теперь я шла медленно, осторожно, оглядываясь по сторонам. Почему-то казалось, что из-за угла сейчас выскочит тот самый тип с глазами, горящими от ненависти. Умом я понимала, что его не может здесь быть, я же только что видела его отъезжающую машину, но ноги еле шли, и руки тряслись.

Я пересекла прихожую, заглянула на кухню, никого там не увидела, снова позвала хозяина.

На этот раз я услышала какой-то невнятный звук, доносившийся из гостиной. И пошла на этот звук, хотя было по-прежнему страшно.

Посреди комнаты стоял круглый стол, накрытый скатертью в красно-белую клетку. Рядом со столом на полу валялся опрокинутый стул и глиняный кувшин, из которого выглядывали полуувядшие осенние хризантемы.

А из-за стола доносился тот самый невнятный звук, похожий на жалобное подвывание побитой собаки.

Со страхом я шагнула вокруг стола — и увидела сначала сброшенную тапку, потом ногу в шерстяном носке, а потом…

Потом я увидела Михаила Васильевича.

Доктор лежал на спине, как тот человек на картине, и так же, как там, на груди у него расплывалось темное кровавое пятно.

Только нож не торчал из груди — он лежал рядом на полу, в луже крови.

Опоздала! — мелькнуло в голове, тотчас ноги перестали держать, и я рухнула на пол рядом с телом.

И заметила, что Михаил Васильевич еще жив, глаза его были полузакрыты, он тихо, мучительно стонал и из последних сил прижимал к ране на груди окровавленный носовой платок.

Почувствовав мое присутствие, доктор шире приоткрыл глаза и пробормотал едва слышно:

— За… зажми рану… я больше не могу… нужно… замедлить… кровотечение…

Я увидела на столе полотняную салфетку, опустилась перед Михаилом Васильевичем на колени и прижала салфетку к ране. Он тут же бессильно уронил свою руку, прикрыл глаза и прошептал:

— Устал…

Потом он произнес еще какое-то слово.

Я не расслышала его, пригнулась ближе, и он повторил едва слышно:

— Мальчик…

— Мальчик? — переспросила я удивленно. — Какой мальчик? О чем вы говорите?

Но он больше ничего не сказал и затих, вот тут мне стало еще страшнее. Я боялась, что доктор умрет прямо сейчас, на моих глазах. Или уже умер.

Однако салфетка быстро пропитывалась кровью, стало быть, сердце еще бьется, значит, доктор еще жив. Но ненадолго, если я ничего не сделаю.

Зажимая рукой с салфеткой рану на груди, второй рукой я вытащила свой телефон, с трудом набрала номер «Скорой» и взволнованно проговорила:

— Срочно! Озерки, улица Якутова, дом двенадцать… ножевое ранение, человек истекает кровью!

— Одну минуточку… — проговорила девушка в трубке. — Ножевое ранение? Драка, что ли? Так вам в полицию звонить надо!

— Какая драка! Старого врача ранили, скорее вышлите бригаду! Человек кровью истекает!

— Да ладно, вышлем, что вы так кричите? Не беспокойтесь, приедет к вам машина!

Она отключилась.

Я сидела на полу рядом с доктором и пыталась разговаривать с ним, хотя он не отвечал. Он был очень бледен, просто до синевы, глаза закрыты, но все же я чувствовала, что он еще жив.

Мне показалось, что прошло очень много времени, когда на улице наконец раздался звук сирены, а потом возле калитки затормозила машина, по крыльцу протопали тяжелые шаги, и из прихожей донесся громкий хрипловатый голос:

— Где больной?

— Здесь, сюда идите! — крикнула я.

В гостиную ввалились двое рослых мужчин, подошли ко мне.

— Ну что тут, ножевое? — рявкнул один, заметив нож, лежащий рядом с доктором.

— Витя, да это никак Михал Васильич? — ахнул второй. — Девушка, в сторонку отойдите! — он перехватил мою руку и сам зажал рану.

Я бессильно плюхнулась на табуретку, потирая онемевшую руку. Медики что-то делали с раненым, потом доктор посчитал пульс и сокрушенно вздохнул.

— Помирает Васильич? — закричала невесть как просочившаяся в комнату давешняя старуха, которая показывала мне дорогу.

— Посторонним очистить помещение! — рявкнул врач. — И так воздуха не хватает!

Старуху как ветром сдуло, а я решила, что мне тоже пора. Долг свой я выполнила, Михаил Васильевич в надежных руках, а я уж пойду.

Я принялась красться к двери, но фельдшер, не глядя, поймал меня за рукав; так кот, вроде бы давая глупой мыши убежать, не глядя, цапает ее лапой.

— Куда?

— В туалет, — нашлась я, — что-то мне поплохело тут от вида крови.

Крови я не боюсь, но он поверил.

— Не уходи, скоро менты подъедут, с тобой поговорят.

Этого еще не хватало! Я согласно закивала, но фельдшер и не думал меня отпускать.

— Ты к доктору-то зачем приехала? Мужа, что ли, из запоя вывести просила?

— Ага… — промямлила я, ну не рассказывать же ему про картину, он не поверит.

— Не ври, нет у тебя никакого мужа! — он держал мою руку, и точно, не было там обручального кольца.

Вообще никакого кольца не было, кто мне его купит-то… Говорила уже, что на зарплату живу.

— Вот что я тебе скажу! — фельдшер понял мой вздох по-своему. — Если это не муж, а просто парень и уже запойный, то бросай его к чертовой матери!

«Тебя забыла спросить!» — хотела я ответить в прежней своей манере, но вовремя остановилась. Человек вроде как лучше хочет. Хотя я обойдусь без советов, тем более что нет у меня парня — ни запойного, ни трезвого, вообще никакого. А есть Вика, которого давно уже нужно забрать с работы и отвезти домой. А я вот тут…

На улице возле калитки толклись соседки, так что я отошла за дом и позвонила сразу Неле.

— Слушай, я тут никак не успеваю… а в метро ему нельзя…

— Ничего страшного, я его в такси посажу! — ответила она весело. — Доедет как миленький!

— Ой, спасибо! — от души сказала я.

А потом заметила дырку в заборе. Так, снаружи ее не видно, а изнутри, вот если еще дощечку сдвинуть… в общем, я пролезла в дырку и оказалась в небольшом таком тупичке. Хорошо, что машину я оставила чуть в стороне, просто приткнула к чужому участку, который весь зарос кустами, стало быть, живут там только летом.

Я осторожно выглянула из-за угла. Там фельдшер с водителем бережно несли носилки, так что все соседи сосредоточились на этом зрелище. Я тихонько проскочила к машине, газанула и уехала, кажется, этого никто не заметил.

Я ехала по Выборгскому шоссе, стараясь не снижать скорость, чтобы не мешать остальным машинам, хотя на самом деле мне хотелось ползти, как старая черепаха. Да что там, если честно, мне вообще не хотелось сидеть за рулем этой машины. И никакой другой. Разве что в кабине бульдозера, уж его-то точно никто в кювет не столкнет!

Я задумалась, как было бы здорово, сидя на таком бульдозере, повстречать ту самую темно-синюю «Хонду» за номером… как же его… «УГУ-785» и сразу же, без предупреждения наехать на нее и смять в лепешку. Но… мечтать не вредно. А пока нужно было решать более насущные вопросы.

Я записала в телефоне номер той самой машины, чтобы потом при случае выяснить у Вики, кто ее хозяин. Хотя лучше, наверно, обратиться прямо к Неле, она все сделает быстрее.

Опять же, что-то мне подсказывало, что хозяин машины не имеет никакого отношения к картине, этот тип кавказской наружности наверняка машину просто угнал.

Я въехала в город, по бокам проносились новые высотные дома и ярко освещенные торговые центры.

Кто же этот тип? Снова встало передо мной его лицо, и тут я вспомнила, кто мне так здорово его описал. Да это же тот, с позволения сказать, философ Каракозов! Ну да, и даже сказал, что его зовут…

Эльдар. Эльдар Чернов. И родом он из Нальчика. И Карина тоже была родом из Нальчика. Они родственники? Только он — Чернов, а она была Фиолетова. Ну и что, может, не близкие родственники. Только для чего он теперь, через тридцать лет, выискивает всех, кто был причастен к смерти Карины, и мстит им?

Ну да, соседи по квартире отправили ее в психушку. Хотя… они же просто вызвали «Скорую»… И тем не менее он им отомстил. То есть мать Анны Павловны умерла раньше, как и заведующая отделением в «Скворечнике».

Осталась старшая сестра Акулинина и доктор Чугунов.

Ну, сестре он отомстил, с доктором у него не вышло картину использовать, тут я подсуетилась, так он его просто ножом пырнул, гад такой. И кто следующий там по списку?

Похоже, что в его списке остался только один человек — бывший любовник Карины. Но, может, и его уже на свете нет? И вообще, до него мне точно нет никакого дела. Хотя, наверно, только он и виноват в смерти Карины.

А я тут замешалась совершенно случайно, просто так сложилось, что картина оказалась у меня. И уже не в первый раз.

Но об этом мне некогда сейчас думать, уже поздно, и давно пора домой. Нужно еще приготовить вещи для завтрашней выписки Петровны. К Вике заезжать не буду, сил нет, оставлю машину у себя во дворе, ничего ей не сделается.

Морозиха на первом этаже живет, под ее окна никто машины не ставит, боятся с ней связываться. А я скажу, что завтра мне Петровну забрать из больницы надо, так она мне разрешит под окно машину поставить, они с Петровной старинные подружки, сто лет знакомы…

Подъезжая к своему дому, я увидела припаркованную неподалеку синюю «Хонду». Номеров я издали не видела, но машина была очень похожа на ту, с которой я столкнулась в Озерках.

Это что же, стало быть, тот тип тоже меня срисовал? И теперь меня караулит, но зачем? Чтобы отомстить, но при чем тут я? Да нет же, тут же сообразила я, он просто хочет получить назад картину. Он и вернулся-то в дом доктора, чтобы ее забрать. А тут неувязочка получилась, картины-то там не было! Вот он и догадался, что картина снова у меня…

Рисковать мне совсем не хотелось, и картину отдавать ему я тоже не собиралась, так что я быстро перестроилась и проехала мимо, прячась за белым микроавтобусом.

Надо же, этот тип решил взяться за меня…

Мой дом он уже знает, он даже побывал однажды в нашей квартире и украл картину, обдурив Поганца. Проникнуть туда снова ему ничего не стоит…

Значит, домой сейчас нельзя.

Во всяком случае, сначала нужно где-то спрятать картину.

Я еще думала, где ее спрятать, но уже на автопилоте ехала в сторону Пяти углов.

Значит, подсознательно я уже приняла решение — спрятать картину у Глеба в студии.

Ну да, известное правило — лист нужно прятать в лесу, песчинку — на морском берегу, курицу — на птицефабрике. Значит, картину нужно прятать там, где много картин.

В музеи я не вхожа — остается только любительская студия Глеба Борисова… Но вот застану ли я его на месте… Но он же давал мне свою визитку!

Однако я решила не звонить, а ехать наудачу. Если студия уже закрыта — что ж, такое, видно, мое счастье, тогда придется звонить.

Как и прежде, я поставила машину возле Пяти углов, достала с заднего сиденья картину и пошла по Загородному проспекту, делая над собой усилие, чтобы не оглядываться и вообще не вертеть головой. Ну не может же этот злодей, как там его… Эльдар успеть всюду! Он караулит меня у дома, а я пока тут управлюсь…

Так, успокаивая себя, я дошла до нужного дома, свернула в дворовую арку, миновала проходной двор и вошла во второй двор — тот самый, где находился клуб любителей живописи…

Похоже, мне повезло, в окошке виднелся слабый свет.

Придя домой — точнее, в дом своего хозяина, Хендрик не лег спать.

Вместо этого он закрылся в своей каморке под лестницей и стал готовить краски.

Черный человек велел первым делом растереть корень мандрагоры.

Хендрик достал корешок из мешка, положил его в ступку и ударил пестиком…

И тут из ступки послышался жалобный возглас, как будто корень вскрикнул от боли.

Хендрик покосился на дверь, закрыл ее поплотнее и продолжил толочь корень.

Когда он истолок мандрагору в порошок, он добавил к ней то зелье, которое дал ему таинственный заказчик, разбавил соком белены и смешал полученный состав со своими красками.

К утру краски были готовы.

За завтраком служанка Катрина посмотрела на него неодобрительно и спросила, что за звуки ночью доносились из его каморки.

— У тебя там словно ребенок плакал!

— Какой еще ребенок! Ко мне котенок забрался, — ответил Хендрик.

— Котенок? — оживилась Катрина. — Покажи!

— Какой еще котенок? — нахмурилась хозяйка фру Эльза. — Я не потерплю в доме никаких котов!

— Да он куда-то сбежал под утро, — поспешно ответил Хендрик.

Весь день он не покладая рук трудился в мастерской хозяина.

Когда стемнело и работать стало плохо, все подмастерья отправились в трактир. Хендрик же отговорился головной болью и снова заперся у себя в каморке.

Здесь он зажег три свечи, чтобы хоть так осветить холст, натянутый на подрамник, и принялся за работу.

Света не хватало, и от этого картина выходила темнее, чем следует, но Хендрик не огорчался: темный колорит подходил для его цели, делая картину еще страшнее.

Он работал почти до утра, и к рассвету контуры картины начали определяться.

Краски, сделанные из зелья Черного человека и корня мандрагоры, прекрасно подходили к задуманному: они были столь мрачными, что у самого Хендрика невольно мороз пошел по коже.

Он отстранился от картины, чтобы оглядеть ее. Малые размеры каморки не позволяли отойти на подобающее расстояние, но все же он смог оценить свою новую работу.

На картине был изображен темный лес, окружающий небольшое озерко. Между деревьями на дальнем берегу озера мерцали таинственные огоньки.

И тут Хендрику показалось, что из-за тех деревьев на него кто-то пристально смотрит… кто-то следит за ним…

Он вгляделся в картину и увидел, что из густой чащи на него смотрит Хильда, его Хильда!

Лицо ее было бледным и изможденным, как в последний день перед смертью, но в глазах горела ненависть и жажда мести…

Как это может быть?

Ведь Хендрик сам написал эту картину, и он не поместил на ней ни одного человеческого существа…

И тут в дверь его каморки резко, требовательно постучали.

Хендрик поспешно накрыл картину куском холстины, задул свечи и спросил, стараясь, чтобы его голос звучал заспанным:

— Кто там?

— Открой немедленно! — послышался за дверью раздраженный голос хозяйки.

— Но я уже сплю…

— Не лги! Я только что видела свет за твоей дверью!

Хендрик тяжело вздохнул и отодвинул задвижку.

На пороге стояла фру Эльза с зажженной свечой в руке.

Она подозрительно заглянула в каморку, затем шагнула внутрь.

— Что ты здесь делал при свечах? — спросила она. — Свечи, между прочим, стоят денег!

— Готовил краски на завтрашний день…

— Краски? — переспросила хозяйка недоверчиво и повела носом, принюхиваясь.

Хендрик подумал, что она очень похожа на крысу.

— А это что? — фру Хильда протянула руку к незаконченной картине, схватила за край холста…

— Не надо, госпожа! — Хендрик попытался ее остановить, но хозяйка оттолкнула его и рявкнула: — Что значит не надо? Я в своем доме и имею право делать здесь все, что захочу! Я знаю, что это у тебя! Тайком от своего хозяина, моего слишком доверчивого и покладистого мужа, ты взял заказ, отбив его у законного мастера!

С этими словами она сдернула холстину и уставилась на представшую ее глазам картину.

В то же мгновение лицо ее страшно побледнело, глаза расширились, подбородок задрожал.

— Антонис! Малыш… — проговорила она едва слышно и тут же грохнулась на пол.

— Госпожа, что с вами? — испуганно пролепетал Хендрик. — Что с вами случилось?

Фру Эльза не отвечала и не шевелилась.

Хендрик наклонился над ней, прислушался…

И понял, что она не дышит.

Хендрик опасливо выглянул из каморки.

Пока снаружи никого не было, но в глубине дома уже слышались голоса домочадцев, разбуженных ночным шумом.

Хендрик первым делом ухватил мертвую хозяйку за ноги и вытащил из своей каморки, чтобы не пришлось потом объяснять, зачем она туда зашла и не причастен ли он сам к ее смерти.

Оставив тело фру Эльзы на полу прихожей, он вернулся в свою каморку, закрыл дверь и задвинул засов. После этого убрал злополучную картину в дальний угол и завалил своей одеждой.

В прихожей раздались обеспокоенные голоса, затем пронзительно, истерично вскрикнула Катрина — должно быть, наткнулась на тело хозяйки.

Только тогда Хендрик открыл дверь и, позевывая, выглянул из каморки.

— Что тут случилось? — проговорил он заспанным голосом, глядя на всхлипывающую Катрину. — Что за шум посреди ночи? Я даже ночью не могу отдохнуть!

Служанка прекратила всхлипывать, высморкалась и проговорила гнусавым голосом:

— Да ты не видишь, что здесь лежит хозяйка?

— Лежит? Почему она лежит на полу, а не в своей собственной кровати?

— Потому что она умерла, болван!

— Хозяйка? Умерла? — Хендрик изобразил крайнее удивление и недоверие. — Она была вполне здорова!

— Можешь сам поглядеть! — оборвала его Катрина и снова громко высморкалась.

Хендрик подошел к безжизненному телу хозяйки и изобразил крайнюю степень удивления.

— И что же теперь будет? — проговорил он, выдержав подобающую паузу.

Тут Катрина еще раз высморкалась, поправила волосы, и лицо ее порозовело.

— А то будет, что я заставлю хозяина жениться на мне! А то, видишь ли, чуть не каждую ночь ходит ко мне на чердак и хочет отделаться грошовыми подарками!

— Не спешишь ли ты? — Хендрик взглянул на служанку и прищурился. — Хозяйка еще не похоронена, а ты уже строишь такие планы! Для начала разбуди хозяина и сообщи ему новость.

— Я? — Катрина попятилась. — А почему я? Может быть, ты ему это сообщишь?

— Ну уж нет! Ты метишь на ее место, так сделай хоть что-нибудь! Да, и вот еще что… — Хендрик понизил голос. — Ты не знаешь, кто такой Антонис?

— Антонис? — служанка заинтересованно взглянула на Хендрика. — А что ты о нем знаешь?

— Ничего. Только мне послышалось сквозь сон, что хозяйка воскликнула «Антонис, малыш!»

— Вот оно что… выходит, правду говорила старуха…

— Какая старуха?

— Старая повитуха Неле. Как-то она напилась джина и болтала всякую ерунду…

— Что она болтала?

— Да ничего, это не твое дело!

— Но уж коли ты сказала «А», так говори и «Б»!

— Вот еще…

Пока они препирались, на лестнице послышались шаги, и появился хозяин в ночном колпаке, со свечой в руке.

— Что здесь творится? — проговорил он недовольно. — Что за шум вы подняли посреди ночи?

— Так тут такое несчастье, мингер… — залепетала Катрина.

— Пожар, что ли?

— Нет, не пожар… но ваша супруга…

— Что еще случилось с этой коровой?

— Ваша супруга… она скончалась. Вот она лежит…

— Что? — хозяин повыше поднял свечу, разглядел тело жены на полу и крякнул: — Ну вот, она всегда норовила причинить мне неудобства… и померла-то посреди ночи, чтобы не дать мне выспаться!

Водитель синей «Хонды» внимательно следил за проезжающими машинами. В какой-то момент ему показалось, что из-за угла выехал знакомый автомобиль. Тот самый, которого он дожидался.

И в это самое время к «Хонде» подошел плечистый мужчина с трехдневной щетиной на щеках. Он наклонился к водительскому окну и постучал в него костяшками пальцев.

Водитель «Хонды» опустил стекло и выглянул:

— Чего надо, мужик?

— Мне надо, чтобы ты со своей консервной банкой срочно испарился. И чтобы я тебя здесь больше не видел. Понятно излагаю?

— А в чем дело?

— В том, что это место — мое. И, кроме меня, здесь никто не должен парковаться. Так что вали отсюда сей момент, если не хочешь больших неприятностей.

Тут небритый мужик отступил на шаг, так чтобы водитель «Хонды» увидел его массивную фигуру и стальную телескопическую дубинку у него в руке.

— Понятно излагаю? — повторил он угрожающим тоном и заиграл желваками.

Водитель «Хонды» пару раз глубоко вдохнул и выдохнул, чтобы успокоиться.

Ни к чему сейчас ввязываться в разборку из-за парковочного места. У него есть более важные дела. Тем более что знакомый автомобиль проехал мимо. А может, это был вовсе не он.

— Все понял, — сказал он и выжал сцепление.

— Хорошо, что ты такой понятливый! — проговорил вслед ему небритый мужик. — И смотри, чтобы я тебя здесь больше не видел! Вообще никогда, понял?

Я толкнула дверь и вошла в холл, завешанный любительскими картинами. Глеб стоял в холле спиной ко мне и перевешивал натюрморт с кувшином и двумя яблоками. Услышав мои шаги, он проговорил, не оборачиваясь:

— На сегодня занятия закончились…

Тут он повернулся, увидел меня и смущенно улыбнулся:

— А, это вы… но все уже ушли, я тоже уже собрался закрывать помещение…

— Но пока вы здесь. А я как раз с вами хотела поговорить.

Я хотела добавить, что ученики его мне, в общем, без надобности, но вовремя сообразила, что тогда он может подумать, что я на него запала. Хотя с чего я это взяла? А потому что он стоял и лыбился, как полный дурак, и улыбка у него была совсем не смущенная, а радостная, как будто он в лотерею выиграл.

— Ну да, я здесь. И о чем мы будем разговаривать? — он вытер руки и шагнул навстречу мне явно в предвкушении, что сейчас я скажу ему, как я соскучилась и вообще, что я просто не могу без него жить.

Ага, как же…

Вот я вам скажу честно, что этими делами я не больно интересуюсь, считаю, что все эти охи и ахи — полная ерунда и чушь собачья.

Нет, вы не подумайте, что я, так сказать, нахожусь не в теме, а просто делаю рыло.

Была у меня в жизни парочка эпизодов. С одним парнем мы в техникуме учились, а во втором случае познакомились, когда я подрабатывала на муниципальных выборах. Скажу сразу, никаких особых чувств я к ним не испытывала, просто решила узнать, что это вообще такое — секс. И что?

Да ничего особенного. Еще время на это тратить… Что, у меня дел других нет, что ли?..

Так что в данном случае я в толк не возьму, с чего это Глеб о себе возомнил? Ну, хамить все-таки пока подожду, а то он обидится и выгонит меня.

— О чем поговорить? Вот об этой картине, — ответила я, распаковывая злополучную картину.

Ну, если он и разочаровался, то никак этого не показал. А может, я все придумываю? И смотрит он на меня вовсе не радостно или смущенно, а просто приветливо.

— А, это та самая картина, я помню… вы мне ее уже показывали. И что с ней не так?

Нет, все-таки я услышала в его голосе легкую насмешку — дескать, опять ты с этой картиной, другую причину придумать не могла…

— Вообще-то с ней все не так! — сказала я довольно резко.

А потом вкратце рассказала ему, как мы купили эту картину на сайте, чтобы подарить Анне Павловне, и чем это кончилось. А потом — как я принесла эту картину домой, и ее увидела Петровна и тоже едва не отдала концы.

Про Поганца и Акулу я рассказывать не стала — неудобно было говорить о своем чокнутом братце. А если про «Скворечник» упомянуть, то придется все рассказать — и про доктора, и про Карину… в общем, этак мы до утра тут просидим, а мне завтра вставать рано, в квартире прибраться и за Петровной ехать.

Глеб выслушал меня немного недоверчиво и проговорил:

— Как говорится, волшебная сила искусства… надо же, как эта картина действует на людей! Но мне кажется, что это просто совпадение.

— Никакое не совпадение! — воскликнула я горячо. — Это такая картина! Ее каждый человек видит совсем по-другому! И на некоторых она действует буквально смертоносно!

— Ну, любое произведение искусства разные люди воспринимают по-разному…

— Да вы меня не слушаете! Речь не о восприятии разными людьми, эту картину все реально видят совсем разной!

Не верит, вижу, что не верит. Ну, еще бы, он-то считает, что уж в картинах разбирается прекрасно! А тут какая-то пришла и лапшу ему на уши вешает.

Хотелось заорать и обозвать его по-всякому. Но тогда уж точно никакого разговора у нас не получится.

Я сделала над собой титаническое усилие и заговорила спокойно:

— Вот вы мне сказали, что видели в ней городской пейзаж, вполне конкретное место на Петроградской стороне, а я вижу лесное озеро и дом… причем дом каждый раз другой!

— Не знаю, вы мне какие-то чудеса рассказываете! — Глеб потянулся к картине, развернул ее, взглянул.

За него я не боялась, он уже видел эту картину, так что с катушек не сойдет.

— Ну да, Петроградская сторона… — протянул он сначала, и вдруг его брови полезли наверх. — Но откуда здесь эта ель? Тут не было ничего подобного… и этот человек на заднем плане… это ведь я! Аля, скажите честно — это вы сами переписали картину?

— Да что вы говорите! Я вообще не умею рисовать! В жизни не держала в руках кисть!

— Ну, может, не вы, а кто-то другой?

— Поймите же наконец, эта картина — особенная! На ней все видят разное! Я — лесную поляну… здесь — озерцо…

Глеб смотрел на картину изумленно, потом перевел недоверчивый взгляд на меня.

— Вы меня не разыгрываете?

— Да зачем мне это? Я сама в растерянности!

— А если ее сфотографировать?

— Ничего не получается, я пробовала.

Он все же не поверил мне на слово, достал свой телефон, сфотографировал картину, посмотрел на экран и нахмурился:

— Ничего не вышло…

— Я же вам говорила!

— Нет, постойте… наверное, все дело в освещении… сейчас мы сделаем вот так…

Он установил картину на мольберт, направил на нее яркую лампу и сфотографировал еще несколько раз.

Потом посмотрел на снимки — и удивленно протянул:

— Ничего не вышло… может быть, с камерой что-то не то…

— Ну как вы не понимаете — ваша камера тут ни при чем! Все дело в картине!

Он все же не сдался, сфотографировал другую картину, взглянул на снимок.

— Черт, просто мистика какая-то…

— Ну, а я о чем?

Тут он повернул картину задней стороной, пощупал холст и присвистнул.

— Надо же, холст очень старый… ему лет триста, а то и больше…

Потом он взял мастихин, поковырял уголок картины и взглянул на меня:

— Зря я сказал, что ее кто-то переписал. Эта картина очень старая, она написана давно.

— Вы точно знаете?

— Я же художник, уж такие вещи могу определить. Может быть, точную дату и не скажу, но что холст старый и краски…

Он еще раз посмотрел на картину.

— Аля, это и правда что-то удивительное. А извините, зачем вы сегодня пришли? То есть, — он заметно смутился, — я, конечно, очень рад, но вы ведь пришли не просто так?

— Конечно! Дело в том, что кто-то хочет украсть эту картину, вот я и решила спрятать ее. А спрятать картину лучше всего среди других картин, ведь правда?

Он посмотрел на меня пристально, взгляд его прямо говорил, что он понимает, что я держу его за дурака и многого не договариваю. Надо же, как только речь зашла о картине, он сразу перестал смотреть на меня, как кот на сметану, теперь у него другие интересы.

— Да, конечно… — Глеб огляделся по сторонам, нахмурился и проговорил: — Вообще-то здесь не настолько много картин, если кто-то придет сюда, чтобы ее найти, он за пару часов переберет все и найдет эту… если только…

— Если только что?

— Я придумал! Эту картину нужно записать!

— Куда записать? — переспросила я недоуменно.

— Не куда, а чем! Можно поверх нее написать какую-то другую картину, тогда ее не найдут. Так иногда делают контрабандисты…

— А картина при этом не пострадает?

— Нет конечно. Нужно нанести поверх нее специальный грунт, который потом легко смыть, и картина будет, как прежде.

— Но это, наверное, очень долго и трудно?

— Ну, не так уж трудно. Мы же с вами не хотим создать настоящий шедевр, а намалевать какую-то ученическую мазню совсем не трудно. Тем более здесь такой мазни много, и картина не будет выделяться на общем фоне.

Глеб без лишних слов напялил измазанную краской блузу, принес кисти и краски и принялся за работу.

Он смешал краски, немного подумал, потом отступил в сторону и сказал:

— Пожалуй, намалюю-ка я на ней учебный натюрморт, который мои ученики рисовали на прошлом занятии. Тогда она среди них точно затеряется.

— Ваза и два апельсина? — вспомнила я.

— Точно.

— Но ее легко узнают по раме! — проговорила я, оглядев картины учеников.

— А раму мы снимем!

Перед тем как Глеб записал роковую картину, я не удержалась и еще раз взглянула на нее — как бы на прощание.

Эта картина была связана со мной какими-то тонкими, едва ощутимыми нитями… она была как живое существо, живущее собственной жизнью, постоянно меняющееся…

И на этот раз картина снова изменилась.

На ней по-прежнему была изображена поляна в еловом лесу, озерцо с темной торфяной водой, но теперь на ее заднем плане, позади лесного домика, появился какой-то багровый сполох. Словно большой догорающий костер…

Я пригляделась к этому костру.

Мне показалось, что я различила сквозь дым и языки угасающего пламени обгорелый корпус машины.

Больше того — эта обгорелая машина, определенно, что-то мне напомнила…

Но разглядеть ее как следует я не успела, потому что Глеб перевернул картину обратной стороной. Он вынул ее из рамы, а в эту раму вставил натюрморт, который подошел по размеру. Это была работа бойкой старушки, которая изобразила на своем холсте квадратные апельсины, потому что так их видела. Как ни уговаривал ее Глеб, упрямая старушенция настояла на своем.

Освободив роковую картину от рамы, Глеб загрунтовал ее, то есть покрыл ровным слоем белил.

— А потом вы сможете очистить картину от этой краски? — забеспокоилась я.

— Запросто. Когда понадобится, я смою растворителем новую живопись вместе с грунтом. Старая картина при этом не пострадает.

Он немного подождал, чтобы подсох грунт, и буквально за десять минут изобразил на холсте злополучную вазу и апельсины. И вышло у него ничуть не хуже, чем у учеников. Но и не лучше — Глеб хотел, чтобы его работа не выделялась из общего ряда.

Закончив работу, он снял картину с мольберта и прислонил ее к стене на самом видном месте.

— На самом виду ее точно не будут искать! — сказал он на мой невысказанный вопрос.

Зато работу старушки в старинной раме он задвинул в самый дальний угол и заставил другими холстами.

Наконец работа была закончена, и мы уже хотели уйти, как вдруг входная дверь широко распахнулась и в студию с уверенным хозяйским видом вошла квадратная тетка с коротко стриженными волосами ненатурального малинового цвета. За ней плелись два человека восточного вида. Один был совсем молодой, второй постарше, с усами. Держались они довольно скромно — глазами не вращали, руками не размахивали и за кинжалы не хватались (шучу).

Я внутренне собралась, ожидая неприятностей.

Предчувствия меня не обманули.

Войдя в студию, тетка повернулась к этим восточным людям и проговорила резким скрежещущим голосом:

— Вот здесь, значит… как я и говорила, девяносто метров. Очень удобное помещение для ваших целей. Вы ничего лучше в нашем районе не найдете, тем более по такой цене…

— Вы кто? — удивленно спросил вошедших Глеб. — Вы почему входите сюда, как к себе домой?

Только теперь квадратная тетка заметила нас с Глебом и хамским голосом проговорила:

— А вы что здесь делаете? Вас здесь вообще давно уже не должно быть!

— То есть как, позвольте? Мы это помещение арендуем уже давно, проводим здесь занятия…

— Знаю я, какие занятия вы здесь проводите! А насчет аренды… у вас аренда уже два месяца не оплачена! Так что выметайтесь отсюда и всю свою мазню срочно забирайте! Чтобы до двадцати двух часов ноля минут вашего духу здесь не было!

— Не может быть, чтобы не оплачена! — забеспокоился Глеб. — Николай Павлович каждый месяц платит, ни разу не пропустил…

— А квитанция об оплате у вас имеется? — проскрежетала тетка и повернулась к своим восточным спутникам: — Вы не волнуйтесь, сейчас мы все тут решим! Пока можете осматривать помещение!

Так. Тетка эта мне сразу не понравилась, что, в общем, неудивительно. Кому такое хамство понравится? Уж я при своей мамаше должна бы давно перестать на это реагировать, но тут дело в другом.

Уж очень напористо эта малиновая баба держалась. Было за версту видно, что у нее есть цель выжить студию из этого помещения как можно скорее.

Вот с чего ее так разобрало? А с того, что ей дали взятку. И не обошлось тут без моего знакомого злодея, поскольку думать, что это совпадение, было бы в данном случае просто глупо.

В самом деле: помещение полуподвальное, дом находится во дворе, так что магазин вряд ли тут будет прибыльным, а что еще эти двое хотят тут организовать? То есть ясно, что они ничего не хотят, их нанял злодей, чтобы тетка показала им именно это помещение. Поэтому она нас выгоняет, чтобы этим двоим тут остаться и поискать картину.

Тут я вспомнила всю историю моего появления в Петербурге. Тогда тоже в деле фигурировала начальница жилконторы. И скажу сразу, эта по сравнению с той была просто мелочь пузатая. С такой справиться — раз плюнуть.

Встав в боевую стойку и подбоченившись, я процедила отрывисто:

— Имя, фамилия, должность?

— Чьи? Мои? — переспросила тетка, взглянув на меня, как на случайно залетевшее в комнату насекомое. Казалось, она раздумывает, чем меня прихлопнуть — тапкой или газетой.

— Мои я и без вас хорошо знаю! Сообщите ваши, и немедленно! — гаркнула я.

— Ах, мои? — тетка не собиралась сдавать позиции, она тоже подбоченилась и рявкнула: — Я заместитель начальника жилконторы, а имя мое вам без надобности!

— Как это без надобности? — я немного понизила голос, добавив ему официальной весомости. — Ваши имя и фамилия мне нужны для составления протокола!

Слово «протокол», похоже, немного сбило с нее спесь, и тетка замерла с открытым ртом.

Краем глаза я заметила, что восточные люди просочились в помещение студии и шныряют по нему. Особенно отличался молодой — шустро так двигался, прямо не уследишь за ним.

Тут тетка опомнилась и выпалила:

— Какой-такой протокол? Ты еще тут будешь!

— Протокол известно какой. О правонарушении по статье десять-десять дробь четыре УК РФ. Между прочим, до пяти лет. Это если без отягчающих обстоятельств, — оттарабанила я.

— Чего? — тетка заморгала и попятилась. — Каких еще лет?

— Известно, каких! Строгого режима! И это еще если судья не квалифицирует вторую часть!

— Это еще с какой стати?

— Известно, с какой! Для начала: эти абреки вам заплатили лично в карман, а это — получение взятки в особо крупном размере…

— Ну уж и крупном! — презрительно фыркнула тетка, из чего я сделала вывод, что насчет взятки определила все совершенно верно.

— Кроме того, имеются отягчающие обстоятельства… вы знаете, чем они здесь собираются заниматься? Не знаете? А зря!

— Знаю, — неожиданно ответила тетка. — Магазин они собираются открывать.

— Что? Магазин? — протянула я. — Ага, детского питания! Самой не смешно?

Я решила не церемониться и ковать железо, не отходя от кассы, это Петровна так говорит.

— Между прочим, производство и сбыт наркотиков — это уже другая статья и гораздо серьезнее! — добивала я тетку. — А самое главное, вы даже не потрудились узнать, какой пост занимает упомянутый нами Николай Павлович…

— Пост? Какой пост? — Тут тетка попятилась.

— Раньше надо было узнать! — я повернулась к Глебу и сказала ему уверенным тоном: — Позвоните Николаю Павловичу! Нет, лучше прямо Павлу Николаевичу, чтобы решить вопрос раз и навсегда! Конечно, не стоит беспокоить такого значительного человека по мелким поводам, но я не вижу другого пути!

Глеб удивленно заморгал, но не стал ничего спрашивать, достал телефон и начал набирать номер.

Нет, все-таки хоть и мямля этот человек искусства, но в трудную минуту взял себя в руки и не подвел.

Тетка издала какое-то невнятное бульканье, отступила к дверям и ретировалась. Восточные люди незаметно исчезли в процессе разговора — видимо, на них подействовало упоминание протокола и статьи Уголовного кодекса.

Как только два восточных человека вышли во двор, старший достал из кармана телефон и сказал в трубку:

— Дело сделано. Картина у нас.

Глеб посмотрел на дверь растерянно и проговорил:

— Что это было?

— Есть у меня предположение… — я направилась к стене, возле которой были составлены ученические натюрморты.

Картина, только что записанная Глебом, стояла на прежнем месте.

Тогда я заглянула в дальний угол, куда он поставил старушкин натюрморт в старой раме.

И вот как раз эта картина пропала.

Так я и думала… весь этот цирк был устроен с единственной целью — завладеть роковой картиной!

Ну, силен этот злодей! Хочет обратно картину получить, видно, у него на нее большие планы.

— Ну вот, — сказала я, повернувшись к Глебу, — наша идея блестяще подтвердилась. Они украли не ту картину.

— Действительно! — Глеб грустно усмехнулся. — Как все же люди предсказуемы!

— Единственная проблема — вам придется утешать ту старушку, чью картину украли.

— Утешать? Да она будет в восторге!

— Почему?

— Ну как же! Воры проникли в нашу студию и украли именно ее картину! Значит, она — самое ценное, что здесь было! Констанция Теодоровна загордится!

— Как? Констанция… да еще и Теодоровна? А я думала, у меня самое дурацкое имя на свете!

Я оборвала смех, потому что как-то мне стало неуютно.

Глеб-то всего не знал, а я вспомнила про раненого доктора Чугунова. То есть, если у злодея не получается с картиной, он действует другими методами.

А что, если, обнаружив, что картина не та, злодей явится сюда? Нас, конечно, двое, но рассчитывать я могу только на себя. Глеб будет удивляться, спрашивать, кто это такой да чего ему нужно…

Так или иначе нужно срочно отсюда уходить.

— Пойдемте, Аля, думаю, что на сегодня все… — сказал Глеб, ставя помещение на сигнализацию.

— Похоже на то, — согласилась я.

И как же я ошибалась!

Мы вышли в темный двор, единственный фонарь не горел, так что освещался он только светом из окон.

— Уже поздно, я провожу вас домой, — сказал Глеб.

— Да у меня машина… так что я могу вас довезти! — усмехнулась я. — Тут недалеко машина стоит.

— На Загородном? — напрягся Глеб.

— Да нет, на Загородном стоянка платная. Так что я припарковалась чуть в сторонке…

— Не нужно было этого делать! Тут Лиговка рядом, такая шпана, обязательно залезут в неохраняемую машину. Сигнализация не сигнализация, им все равно, такие умельцы, запросто откроют. И либо украдут что-то, либо угонят.

Тут я забеспокоилась всерьез. Машина-то не моя, а Викиной мамы. Застрахована, конечно, но если угонят, то пока там что выяснится, на чем я буду Вику возить? И я припустила по двору.

— Стой! — Глеб догнал меня и придержал за плечо.

Говорила уже, что терпеть не могу, когда ко мне прикасаются, так что едва сдержалась, чтобы не вырваться.

— Пойдем другим путем, — сказал Глеб, — не через Загородный, так лучше, хоть и чуть дольше.

Что ж, ему виднее, он тут каждый закоулок знает.

Вместо того чтобы пройти двор и перейти в следующий, Глеб свернул в угол, и мы оказались перед маленькой железной дверцей в стене дома. Глеб подергал дверь, которая оказалась заперта, причем он ничуть не удивился, и тихонько стукнул в маленькое полуподвальное окошко, закрытое ставней. Через пять минут ставня чуть поднялась, и послышался хриплый голос:

— Кого черти несут?

— Дядя Миша, дай ключ! — вполголоса сказал Глеб.

— Ты, что ли, Глебка? — голос чуть подобрел. — Держи!

И на разбитый асфальт упал ключ.

— Он всех так пускает? — прищурилась я.

— Не всех, конечно, а только хороших знакомых, — серьезно ответил Глеб.

— А вы, стало быть, хорошие знакомые?

— У нас деловые отношения, — усмехнулся Глеб и показал на вывеску, прибитую над железной дверцей.

Вывеска была так мала, что я ее не заметила в полутьме.

«Ремонт замков, — было написано на ней. — Изготовление ключей любой сложности».

И ниже был изображен Буратино, который держал в руках большой фигурный ключ. Все было бы ничего, но одет был Буратино в старый протертый ватник, на голове у него был не колпачок, а кепка блином, и торчали из-под нее не деревянные кудряшки, а седые всклокоченные волосы. И хоть длинный нос имелся в наличии, но был он красного цвета с синими прожилками, из чего можно было сделать вывод, что этот Буратино здорово зашибает.

Кстати, золотой ключик в руке Буратино был очень похож на тот ключ, который выбросили в окно.

Глеб открыл этим ключом дверь, и мы вошли в подвальную мастерскую. Маленькое помещение было завалено какими-то железками. Еще был там рабочий стол и тиски. За столом в инвалидном кресле сидел дедок в старом ватнике и в кепочке блином, из-под которой торчали всклокоченные седые волосы. В общем, вы уже догадались, что на вывеске был его точный портрет, кроме носа.

Я невольно фыркнула, дедок поднял голову и мне подмигнул. Мы прошли мимо него к другой двери, эта была не заперта, и мы вышли в обычный подъезд, а из него — в незнакомый мне двор. Дальше прошли еще через один, потом еще, потом пробежали переулком, потом вошли в еще один подъезд, он был заперт, но Глеб нажал на домофоне какие-то цифры, и дверь открылась.

Подъезд был сквозной, и мы вышли во двор, где в открытой двери стоял мужик в тренировочных штанах и тапочках на босу ногу и курил. Он покосился на нас, но ничего не сказал.

— Ну вот, — сказал Глеб, когда мы миновали двор, обогнув помойку и детскую площадку, — теперь уже близко.

И правда, выйдя из последнего двора, мы оказались в том самом тупичке, где я оставила машину. Очень близко сверкали огни на Загородном проспекте.

На часах было без пяти одиннадцать, Викина мама, наверно, потеряла и меня, и свою машину.

Я шагнула вперед и тут увидела подозрительную тень, которая скользнула к машине, хоронясь, очевидно, от редких прохожих. Прошла женщина с тележкой, за ней — парочка, парень был пьян и орал что-то несусветное. Девица пыталась его угомонить, потом поняла, что это пустое дело, и пошла вперед.

Я утянула Глеба за ларек ремонта обуви, и когда не осталось никого, тень оживилась и скользнула к дверце моей машины. То есть не моей, а Викиной мамы, но это еще хуже.

Первой моей мыслью было бежать и громко орать, а если угонщик не успеет убежать, то хорошенечко ему накостылять. Но тут перед глазами встало видение. То самое, когда я бросила последний взгляд на картину перед тем, как Глеб ее записал. Так вот там я увидела горящую машину. И тогда решила, что мне показалось, но сейчас…

Эта картина…

Она меня уже предупреждала…

— Да что же это такое! — Глеб рванулся было вперед, я едва его удержала.

— Угонит ведь, угонит!

— Стой! Подожди! — я цеплялась за него. — Картина…

— Что? При чем тут картина?

— Я там кое-что видела!

И пока мы боролись, угонщик, очевидно, успел завести машину. Я услышала шум мотора и через секунду…

Через секунду я чуть не ослепла от яркой вспышки.

Полыхнуло оранжевым — и только потом раздался грохот взрыва, а потом звон стекла и скрежет рвущегося металла.

От первой вспышки я зажмурилась, а когда открыла глаза, моя машина (вернее, машина Викиной мамы) пылала, как костер.

Вокруг нее на асфальте валялись догорающие куски машины, сверкали осколки стекла.

— Ох, ничего себе! — ахнул Глеб, схватив меня за руку. — Что же это такое?

— Угонщику крупно не повезло, — проговорила я, стараясь не показать, до чего разозлилась.

Разозлилась — это не совсем то слово, которым можно описать то, что со мной происходило.

Злость, конечно, была, злость на того, кто устроил этот огненный кошмар. И оставил меня без машины — кстати, чужой.

Вот на чем я теперь буду возить Вику?

Но еще сильнее злости было потрясение, когда до меня дошло, что на месте угонщика должна была оказаться я. Если бы не этот несчастный угонщик, сейчас мои жалкие останки догорали бы вместе с многострадальной машиной…

Вот так вот, была девочка Аля — и нет ее. И никто не узнает, что вообще случилось, никто не заплачет, похоронят за счет фирмы, тут уж Сан Ваныч подсуетится, он в этом деле собаку съел. А через пару дней коллектив все забудет. Да черт с ним, с коллективом, мне самой неохота о них вспоминать! Ну, возможно, Викина мама вспомнит, но уж точно не сам Вика, он, как я уже говорила, парень специфический.

А моя родная мать только обрадуется, еще бы, теперь ей только Петровну уморить — и квартира в полном ее с Поганцем распоряжении. Ах да, сыночек ее ненаглядный в психушке отдыхает.

Ну, это ненадолго, выпишут его скоро, кому он там нужен-то…

Ну надо же, вот только что я была жива и относительно здорова, и теперь осталась бы от меня одна головешка. И больше ничего.

От этой мысли меня буквально заколотило.

На улице было довольно тепло для этого времени года, но мне показалось, что потянуло декабрьским холодом и захотелось надеть теплый пуховик.

За неимением пуховика я обхватила себя руками, чтобы согреться.

Глеб с трудом оторвался от зрелища догорающей машины, повернулся ко мне и удивленно проговорил:

— Что с тобой? На тебе просто лица нет!

— Д-да все нор… нор… мально, — ответила я.

Слова давались мне с трудом, потому что я от холода стучала зубами, а это не способствует четкой дикции.

Тем не менее я обратила внимание, что он перешел «на ты».

«Да что со мной такое, — подумала я с раздражением, — никогда я не отличалась излишней нервозностью… никогда не впадала в истерику… С детства меня от этого отучили. Бабка, помню, как увидит, что у меня глаза на мокром месте, — сразу подзатыльник отвесит. Потом и сама я стала сдерживаться, потому что нос и так дышал плохо, от слез совсем задохнуться можно…»

«Но ведь тебя и никогда прежде не пытались взорвать, — вдруг проговорил незнакомый голос внутри, — ты никогда не была на волосок от смерти».

Точно, такого со мной еще не случалось. Думала, что все испытания были мне в детстве отмерены, а получается, что это еще не конец.

Я ничего не могла с собой сделать, тряслась и тряслась. От Загородного проспекта бежали к машине люди, кто-то снимал огненный шар на телефон, кто-то пытался вызвать пожарных и полицию.

В голове мелькнула здравая мысль, что встречаться с полицией мне бы не хотелось. Вот вроде ни в чем не виновата, но сегодня уже был один случай с доктором Чугуновым. Я, конечно, удрала с улицы Якутова, но медики-то меня видели. И бабка-соседка точно опознает. А самое главное — найдут они где-нибудь на камерах машину. И сопоставят номер с этой… И что тогда будет?

Снова меня передернуло.

— Знаешь что, — решительно заявил Глеб, — пойдем ко мне. Я тут совсем недалеко живу.

— Че… чего? — я взглянула на него сверху-вниз, что нетрудно при моем росте. Надо же, такой наглый заход! Решил меня склеить, пользуясь моим нервным состоянием? Я была о нем лучшего мнения!

Я уже открыла было рот, чтобы послать его подальше и уйти отсюда, но Глеб прочитал то, что было написано на моем лице, и поспешил оправдаться:

— Да что ты подумала? Я тебя просто боюсь сейчас одну оставлять! Видела бы ты свое лицо!

Тут я представила, что приду сейчас, с позволения сказать, домой, в нашу милую квартирку, да еще, не дай бог, встречусь с матерью… А самое главное — вдруг меня караулит там злодей? И что я скажу Викиной маме, вот что?

И я неожиданно для себя самой согласилась пойти к Глебу, чтобы отсрочить все эти разговоры. Ну, нет у меня сегодня больше сил на выяснение отношений!

И кроме всего прочего, на меня повлиял приближающийся звук полицейской сирены.

— Ладно, пошли, так и быть…

— Ну и правильно!

Мы нырнули в очередную арку, прошли через очередной запущенный двор, вошли в темный подъезд.

Лифта в этом подъезде, само собой, не было, и мы начали подъем, не слишком отличающийся от восхождения на Эверест. Ну, или на какую-нибудь гору поскромнее.

Ступеньки были крутые и стертые тысячами шаркающих ног, на лестнице было темно, как в угольной шахте, плюс к тому нам под ноги то и дело кидались какие-то мелкие создания, которых я предпочитала считать кошками.

Но все когда-нибудь кончается, и наконец мы остановились перед обшарпанной дверью.

Глеб достал связку ключей, побренчал ими, открыл дверь, шагнул вперед и громко произнес:

— Алиса, я пришел! И я не один! Со мной гостья!

Я притормозила на пороге.

Вот как! Почему-то я вообразила, что он живет один. А у него, оказывается, есть Алиса…

Тогда какого черта он пригласил меня? Вот совершенно не улыбается мне сейчас знакомиться и чаи распивать с какой-то бабой, да и она небось не обрадуется, меня увидев. И я ее понимаю, поскольку мало того, что мужик явился едва ли не за полночь, так еще и бабу незнакомую привел в квартиру, не спросив разрешения.

— Слушай, я, пожалуй, лучше пойду домой… — начала я.

— Чего вдруг?

— Ну, как же… Алисе это может не понравиться.

— Ой, да ладно! У нее не такой уж плохой характер. Думаю, вы поладите.

И Глеб громко добавил:

— А вот и Алиса!

В прихожую медленным торжественным шагом вошла белая кошка с пышным хвостом. Она недовольно взглянула на меня изумрудными глазами, подошла к Глебу и потерлась о его ноги — чтобы сразу показать мне, что он ее собственность.

Да я особо и не претендовала…

К животным я отношусь спокойно. Не сюсюкаю с ними, не тискаю, особой нежности не проявляю. Говорила уже, как Петровна пыталась завести кота и что из этого вышло. С тех пор мы никого не заводим, чтобы не давать Поганцу повода лишний раз поиздеваться.

Кошка Алиса, убедившись, что я не буду к ней лезть, перестала обращать на меня внимание.

Прихожая в этой квартире была крошечная, так что мы прошли прямо на кухню.

Тут где-то поблизости гулко громыхнуло, словно кто-то ударил в медные оркестровые тарелки.

Я вздрогнула:

— Что это?

— А, не обращай внимания… это старые часы с боем. Я уже привык и не замечаю… К тому же они ночью не бьют.

Я уселась на угловой диванчик — ноги меня буквально не держали. Трясти стало поменьше, хоть зубы не стучали.

Глеб первым делом насыпал Алисе в миску сухого корма, потом вспомнил обо мне и проговорил:

— Слушай, тебе нужно выпить.

Нет, он точно хочет меня склеить. Самым вульгарным образом, предварительно подпоив… ну и черт с ним!

А он уже поставил на стол два стакана, достал бутылку коньяку и щедро плеснул мне и себе.

— Сейчас я найду что-нибудь закусить…

А я неожиданно поняла, что после всех сегодняшних событий мне действительно нужно выпить, и, не дожидаясь закуски, одним глотком влила в себя коньяк.

Я вообще-то этим делом не увлекаюсь, хватает в семье одной алкоголички — моей матери. Впрочем, что это я, никакой семьи у нас никогда не было. И если честно, то до тех пор, пока мать не привезла меня в Петербург, у них тоже не было семьи.

Мать вечно собачилась с Петровной, ее сыночек уже тогда был форменным поганцем, не зря ее муж норовил слинять из дому при первом удобном случае.

Но хватит о прошлом, настоящее гораздо страшнее. И правда, сейчас надо мне выпить.

Я выпила коньяк как воду, но тут же почувствовала живительное тепло в желудке, и зубы перестали стучать.

— Давай еще, — проговорила, пододвинув бокал.

— Ты уверена? — он протянул мне кусок подсохшего сыра, банку маринованных огурцов, плеснул еще коньяка и извиняющимся голосом проговорил: — Прости, закуска у меня не очень… это скорее под водку…

— Наплевать! — ответила я и залпом выпила коньяк.

Дышать стало легче, и предметы на кухне обрели небывалую четкость.

Я посмотрела на сыр, но он не вызвал у меня энтузиазма. Есть совершенно не хотелось.

Кошка Алиса оторвалась от своей миски и посмотрела на меня с презрением — мол, не пора ли прекратить это безобразие? Тебя в приличный дом пустили, а ты напиваешься, как свинья.

Отчего-то я еще больше разозлилась — всякие хвостатые мне будут еще указывать! С трудом я выловила огурец, отправила в рот и проговорила:

— Еще!

— А ты не спешишь? Может, немного притормозить? — Кажется, Глеб уже пожалел, что привел меня к себе. А вот так ему и надо!

— Кондуктор, не жми на тормоза! — ответила я невесть откуда выплывшей фразой, ага, это Петровна пела в больнице.

Глеб покачал головой, но не стал спорить и налил мне еще.

Я выпила…

И тут кухня вместе с мебелью, Глебом и кошкой Алисой закружилась передо мной, и я провалилась в темный колодец.

— Вот здесь, — проговорил один из двух восточных людей — тот, что постарше, усатый.

Он стоял перед тронутой ржавчиной железной дверцей, на которой был нарисован череп со скрещенными костями, под которым виднелась грозная надпись: «Опасно для жизни! Высокое напряжение!»

И еще маленькая табличка: «Не влезай! Убьет!»

А чуть ниже мелом было приписано: «Костик паразит».

— Точно здесь? — опасливо переспросил молодой, глядя на дверцу. — Написано же — опасно для жизни!

— Вах! Не надо верить всему, что написано! — и старший абрек решительно толкнул железную дверь.

За ней не было ни проводов под током, ни каких-то электрических устройств — только уходящая вниз, в темноту, железная лесенка.

Усатый абрек полез по этой лесенке вниз.

Молодой последовал за ним, прижимая к себе завернутую в пленку картину.

Через две минуты лестница закончилась, и восточные люди оказались перед еще одной металлической дверью.

Старший постучал в эту дверь условным стуком — три сильных удара, два послабее и снова три сильных.

Что-то негромко загудело, замок щелкнул, и дверь открылась.

Абреки оказались в просторном полутемном помещении с низким потолком.

В глубине этого помещения стоял компьютерный стол, за которым сидел смуглый человек с густыми темными бровями.

Усатый абрек откашлялся и проговорил:

— Это… мы принесли, дорогой. Принесли, что ты просил. Картину ты просил — вот она…

Человек за столом поднял на вошедших мрачный горящий взгляд и проговорил:

— Мы? Я за картиной тебя одного посылал. А это еще кто с тобой?

— Это? Это Дауд, племянник мой. Я его с собой взял.

— Это еще зачем? Я тебе, кажется, ясно говорил — чтобы никаких лишних людей в дело не посвящать!

— Дауд не лишний! Я же сказал, что он мой племянник!

— А мне это по барабану! Я тебе сказал! Зачем его втянул?

— Ну… Я, понимаешь, в этих картинах ничего не понимаю, а Дауд, он в Нальчике на художника учился, он для четырех ресторанов вывески рисовал, такие вывески красивые, вах! В общем, он в картинах разбирается, вот я его и взял с собой на дело.

— Допустим… ну, показывайте!

Молодой парень подошел к столу, поставил на стол картину, развернул ее.

Человек за столом уставился на нее, потом поднял взгляд на гостей и прорычал:

— Вы что мне принесли? Что это за мазня?! Вы что — издеваетесь надо мной?

— Погоди, дорогой, не кипятись! — старший абрек поднял руку примирительным жестом. — Сперва послушай, дорогой, что тебе Дауд скажет.

— Что он может сказать? — человек за столом махнул рукой и скривился, как от зубной боли. — А, ладно, пусть говорит!

— Мы все там осмотрели, — торопливо начал молодой. — Там много было картин, но такой, как ты говорил, не было…

— Плохо смотрели!

— Подожди, дорогой, — вмешался старший, — дай ему сказать!

— Так вот, такой картины не было, но вот что я заметил. Все остальные картины были или совсем без рам, или в самых простых, сколоченных из реек. А у этой, видишь, какая рама? Хорошая рама, дорогая, а главное, старая!

— Что мне рама? Мне не рама нужна, а картина! А тут мазня какая-то… апельсины квадратные!

— Подожди, дорогой!

— Так вот, сам же ты сказал — это не картина, а мазня. Я и подумал — кто будет вставлять такую мазню в хорошую раму? Потом я посмотрел на холст — он старый, можешь сам посмотреть. Может, лет пятьдесят, а может, и больше. Наконец, проверил краску — она совсем новая. Может, день-два, как рисовали. Так вот, тут я и догадался…

Дауд сделал театральную паузу и продолжил:

— Мой родственник — не буду его называть, но он большой человек — хотел спрятать дорогие картины. И велел мне поверх них намалевать какую-нибудь ерунду. Я так и сделал. Где букет цветов нарисовал, где куст сирени, где речку. И никто на эти картины не посмотрел. А потом, когда опасность прошла, я верхний слой смыл, и картины стали как были… а может, даже еще лучше…

— То есть ты хочешь сказать…

— Он хочет сказать, дорогой, — подхватил усатый, — что под этой мазней твоя картина. Эти неверные хотели ее спрятать и сделали хитро — одну картину поверх другой!

Усатый с законной гордостью взглянул на племянника и проговорил:

— Видишь, какой умный? А ты спрашивал, зачем я его с собой взял! Я бы сам ни за что не догадался!

— Ну, может, и так…

— Точно так! Видишь, какой у меня умный племянник?

— Ну, тогда ему и карты в руки. Пускай сейчас отмоет эту мазню. Если там и правда моя картина — мы это увидим.

— Твоя, твоя, можешь не сомневаться! И денежки можешь приготовить, которые обещал!

— Сначала пусть отмоет!

— Правильно, дорогой, так и сделаем! Мы и растворитель с собой принесли, чтобы очистить картину! Можешь не сомневаться — Дауд все сделает в лучшем виде!

— Ну ладно — приступай!

Молодой парень огляделся, поставил стул поближе к свету и установил на него картину. Потом достал из одного кармана упаковку грубой серой ваты, из другого — бутылку растворителя.

Обмакнул вату в растворитель.

В комнате резко и неприятно запахло.

Парень принялся осторожно, плавными круговыми движениями смывать слой краски с картины.

Постепенно исчезли квадратные апельсины, затем — глиняный кувшин…

Из-под ученической мазни начала понемногу проступать другая картина.

Сначала появился высокий выпуклый лоб, затем начали проступать густые, темные с сединой волосы…

— Видишь, дорогой, — бормотал усатый абрек, заглядывая через плечо племянника, — видишь, там точно другая картина!

— Другая-то она другая, да только какая-то не такая… там вроде мужик какой-то…

— Ты подожди, дорогой! Дауд еще не закончил. Вот когда он все смоет, тогда увидишь — это точно твоя картина!

Парень продолжал медленно, сантиметр за сантиметром очищать холст. Теперь на нем отчетливо проступало лицо с густой окладистой бородой…

Еще несколько минут — и Дауд очистил всю картину.

— Это что за рожа? — злобно прошипел хозяин подвала.

С холста на всех троих строго смотрел человек с пышной темной с проседью шевелюрой и густой бородой, который вполне мог бы рекламировать средство для отращивания волос.

Человек, выросший в другое время и в другом месте, легко узнал бы в этом человеке автора бессмертного «Капитала», вождя мирового пролетариата Карла Маркса.

Субтильная старушка Констанция Теодоровна много лет назад заведовала клубом коммунальных работников, в котором висело много портретов основоположников марксизма-ленинизма. Эти портреты за ненадобностью отправили в кладовку, и когда Констанция увлеклась живописью, она использовала их для своих работ. Потому что за чистые холсты приходилось платить деньги, бесплатно полагался один холст в месяц. А Констанции Теодоровне хотелось писать и писать; когда она брала в руки кисть, ее одолевал такой приступ вдохновения, что терпеть не было никакой возможности.

Так что она потихоньку брала портреты классиков марксизма-ленинизма — чего же добру-то пропадать. Загрунтует дома холст и несет в студию, Глеб и не знал ничего.

— Знакомый мужик, — неуверенно проговорил старший абрек. — Где-то я его видел… а, точно, вспомнил — это Яков Миронович, директор второй швейной фабрики у нас в Нальчике. Я его видел на свадьбе, когда он свою дочку выдавал за заместителя прокурора…

— Что вы мне суете своего Якова Мироновича! — вызверился хозяин подвала. — Проваливайте отсюда, и чтобы через пять минут духу вашего здесь не было!

— А деньги? — неуверенно заикнулся усатый.

— Тебе еще деньги? — Человек за столом грозно скрипнул зубами, а потом щелкнул пальцами.

Тут же у него за спиной открылась неприметная дверца, и в комнату вбежал большой поджарый угольно-черный пес. Он преданно взглянул на хозяина, затем перевел взгляд на гостей, оскалил страшную пасть и тихо, но страшно зарычал.

— Не… не надо никаких денег! — проблеял старший абрек.

— Люцифер, проводи гостей! — приказал псу хозяин.

Пес медленно двинулся вперед. Из его пасти капала слюна.

Абреки попятились и отступили к двери.

Пес зарычал громче — и они мгновенно исчезли, как последний снег под жаркими лучами майского солнца.

Оставшись один, хозяин пса схватил картину и с размаху жахнул ее об стол. Картина вывалилась из рамы и упала на пол.

— Черт! — закричал человек. — Черт, черт, черт!

При этом он топтал картину ногами. Что он наделал? Зачем он поспешил заминировать машину этой девки? Теперь все пропало, теперь он никак не узнает, куда же она спрятала картину.

Я лежала на пожухлой траве, глядя прямо перед собой.

Из травы на меня кто-то глядел маленькими живыми глазами.

Я пригляделась…

Это была мышь.

Я не из тех женщин, которые при виде мышей визжат и забираются на стул. Еще бы, если у Петровны в старых газетах жила когда-то целая колония этих серых. Так что к мышам я отношусь спокойно, а эта была даже довольно симпатичная. Я протянула к ней руку.

Мышь не убежала.

Она повела носом и проговорила человеческим голосом:

— Этак мы с тобой до вечера провозимся…

Голос был не просто человеческий — он был удивительно знакомый.

И тут я вспомнила, чей это голос.

Это был голос бабы Дуси, бабкиной сестры, которая пару раз водила меня в лес за ягодами. Баба Дуся жила не в нашем городе, приезжала изредка летом и брала меня с собой в лес. Нечасто это было, а потом она вообще умерла.

И правда, на месте мыши была уже баба Дуся. У нее был такой же остренький носик и живые любопытные глаза.

— Ты что на земле лежишь? Простудишься! — баба Дуся протянула мне руку.

Я взяла ее за руку, поднялась, огляделась по сторонам…

Мы были в темном еловом лесу, чуть в стороне от круглого озерка с темной торфяной водой. А на другой стороне этого озерка…

Я не успела разглядеть, что там было, потому что совсем рядом кто-то ударил в литавры — и я проснулась.

Я лежала на узком диванчике в совершенно незнакомой комнате. Комната была большая и потолок высокий, или мне так казалось из положения лежа. Потолок был желтый от многочисленных протечек.

Я поерзала на неудобном ложе. В бок тотчас впилась пружина.

Да, это точно была не моя комната, не мой потолок и уж точно не мой диванчик.

Спала я одетой, под темно-зеленым байковым одеялом. Одеяло жутко кусалось даже сквозь одежду.

Где-то рядом снова ударили литавры…

И тут я вспомнила.

Это же часы с боем…

Это квартира Глеба…

Черт!

Выходит, я вчера так надралась, что заснула в чужом доме наедине с мужиком…

Я мысленно проинспектировала свои ощущения.

Голова раскалывалась — но это неудивительно, это сколько же я вчера выпила…

Но в целом никаких посторонних ощущений не было. И вообще, я же спала одетой… Но вообще-то неудобно. И с чего это меня так разобрало вчера?

Я пошевелилась и села, спустив ноги на пол. Комната и правда была большая, мебели немного — стол, шкаф, мольберт у окна. Часы в углу здоровенные, с маятником, и еще ниша завешена плотной тканью с бомбошками по краю. Ткань была когда-то темно-бордовой, теперь выцвела, и бомбошки через раз отвалились.

Я посидела немного на диванчике и прислушалась. В квартире было тихо, если не считать тиканья часов. Занавеска на нише пошевелилась, и показалась кошка Алиса. Она посмотрела на меня равнодушно и прошла через комнату, задев лапой очередную бомбошку.

— Кис-кис… — машинально позвала я, только чтобы что-то сказать.

Кошка посмотрела через плечо и ушла, брезгливо дрыгнув лапой, как будто наступила в лужу.

Ну вот, даже кошка меня презирает. А что тогда думает обо мне ее хозяин? И где он вообще?

Я встала и побрела по квартире в поисках ванной. Это было нетрудно, поскольку все в этой квартире было небольшое, кроме комнаты, в старых домах такое бывает.

Собственно, ванной не было, был закуток возле кухни, где притулился унитаз и душ, а вода стекала просто в поддон. Кое-как я умылась и разгребла волосы, а потом заколола их потуже, после чего решила, что раз хозяина нет, то я могу просто уйти, а дверь захлопну. Ничего, кошка Алиса присмотрит, она привыкла на хозяйстве у него оставаться.

И тут в замке заскрипел ключ, и в прихожую втиснулся Глеб. Я решила про себя, что, если он хоть слово скажет про вчерашнее мое поведение, я просто пошлю его подальше и уйду. И никогда больше не появлюсь не только в этой квартире, но и в студии.

— Ну ты даешь! — начал было Глеб, но разглядел мое лицо и тут же сообразил, что лучше ему промолчать.

— Доброе утро! — сказал он. — Я в пекарню ходил за булочками, сейчас кофе будем пить.

Я прислушалась к себе и поняла, что без кофе просто не выживу, поэтому выдавила из себя невразумительное приветствие и пошла за ним на кухню.

После кофе мне малость полегчало, поэтому я съела две булочки, чтобы подкрепить силы, но нашла в себе силы отказаться от третьей.

За едой мы молчали, я прикидывала, как бы мне половчее откланяться и уйти из этой квартиры. Потому что Глеб начнет меня спрашивать, в чем, собственно, дело, а что я могу ему сказать, если сама ничего не понимаю? Не понимаю, в какую жуткую историю меня втянула судьба. Черт бы побрал эту картину!

Тут часы начали бить и показывали одиннадцать утра.

— Ой, мне же в больницу надо! — спохватилась я. — Петровну забрать!

— Кто такая Петровна? — Глеб даже подскочил от моего крика. — Слушай, ты должна мне сейчас же рассказать все, что знаешь, в противном случае…

— В противном случае что? — Я была уже в дверях, но повернулась и посмотрела на него в упор.

Очень я не люблю, когда со мной разговаривают угрожающим тоном.

— Давай договоримся раз и навсегда, — отчеканила я. — Ни я тебе ничего не должна, ни ты мне ничего не должен! Так понятно?

— Понятно, — мрачно произнес он, — только я думал…

— Это зря! — я повернулась и побежала вниз по лестнице.

Глеб меня не удерживал.

Разумеется, в больнице все пошло не так.

Лечащего врача Петровны на месте не было, он дежурил и в данный момент находился в реанимации.

— Вы бы еще попозже пришли! — приветствовала меня тетка в регистратуре. — Выписка у нас до двенадцати, я ухожу! — и она демонстративно захлопнула окошко, хотя на часах было без четверти двенадцать. Хотелось двинуть в окно ногой, но я сдержала порыв, все равно толку не будет.

Провалявшись в детстве в многочисленных больницах, я изучила их порядки, тут скандалом ничего не решить. И я отправилась к Петровне в палату.

Там все было по-прежнему, только скандальную бабу-алкоголичку выписали. И это очень хорошо, потому что от того, что я услышала, мне самой захотелось надеть на Петровну намордник. Или, по крайней мере, глушитель.

Период старых советских песен быстро прошел, начался период частушек. Вместо прежней субтильной старушенции с завитыми седыми волосами на кровати Петровны сидела коротко стриженная, не старая еще тетя в фирменном спортивном костюме, которая держала в руке телефон. А моя Петровна пела тоненьким голосом:

— Самолет лети-ит, колеса стерлися, а мы не звали вас, а вы приперлися…

— Отлично! — сказала тетя, нажимая на кнопку. — А еще, Нина Петровна, можете?

— Могу, запросто! — с энтузиазмом согласилась Петровна и завела высоким голосом: — Огурчики-помидорчики, меня милый целовал в коридорчике!

— Замечательно! — бурно восхищалась тетя. — Понимаете, — обратилась она ко мне, — я городским фольклором занимаюсь, такие вещи очень важны для…

— Весело живете, — вздохнула я, и отправилась на поиски лечащего врача, и нашла его в палате реанимации. То есть туда меня не пустили, он выскочил на минутку в коридор; и то заставили меня надеть халат и выключить мобильный телефон.

Врачом оказался тот самый рыжий парень, которого я видела раньше. Он сказал, что бабуля моя идет на поправку семимильными шагами, капельницы помогают, но хорошо бы еще дня три ее подержать на лекарствах.

Я прикинула, что так будет лучше для всех, поскольку сейчас мне совершенно не до Петровны. А кроме меня, до нее никому из нашей семейки и дела нет.

Мы с врачом договорились, что я зайду во вторник и, выйдя из больницы, я дала себе слово, что так или иначе, но до вторника я ситуацию разрулю.

— Что за личность! — Глеб покачал головой, глядя вслед Але, затем наклонился и ловко подхватил кошку Алису, которая при всяком удобном случае стремилась выскочить на лестницу с упорством, достойным лучшего применения.

— Ну что тебя тянет в эту грязь? — привычно упрекнул он кошку. — Что ты там забыла?

Кошка могла бы ему ответить, что многое.

Можно, к примеру, побежать наверх, на чердак, и если дверь туда будет открыта, то побегать за голубями. Голуби такие глупые, они думают, что на чердаке находятся в безопасности, а тут как раз подоспеет Алиса. И даже если не получится перехватить ленивого белого турмана, зато какой переполох можно устроить…

А когда улетят голуби, можно просто побегать по чердаку и выскочить на крышу. А по крыше перебраться в соседний дом, там наверху есть такой балкон, на котором вечно торчит огромный пес, бельгийская овчарка. И можно пройтись по карнизу перед самым балконом, изящно ступая мягкими лапами и держа пушистый хвост строго перпендикулярно полу, и наблюдать, как пес беснуется от беспомощности, потому что ему ну никак не достать Алису.

Да, мысленно вздохнула Алиса, как хорошо было бы немножко развлечься. Но сегодня явно не получится.

Глеб втащил кошку в квартиру и решил пойти в студию, чтобы как следует рассмотреть картину. Если Аля не хочет ничего рассказывать, следует подойти к проблеме с другой стороны.

Сначала он вышел на Загородный проспект и прошел по нему до того проулка, где вчера взорвали Алину машину. Остатки машины уже увезли, на том месте было очень грязно, и ближайший фонарный столб здорово обгорел.

Глеб свернул в проходной двор, чтобы вышло быстрее, миновал два гаража и помойку, потом свернул еще в один двор.

Он прошел в угол двора, подошел к железной дверке, над которой красовалась вывеска с веселым нетрезвым Буратино. Дверца была заперта, и он постучал в ставню полуподвального оконца.

Ставня с ревматическим скрипом приоткрылась, и недовольный, хриплый голос осведомился:

— Это кто там приперся?

— Это я, дядя Миша!

— Это какой еще «Я»?

— Да я это, Глеб!

— А, ну так бы сразу и говорил… ключ тебе, что ли?

— А то!

Ставня приоткрылась пошире, и на асфальт упал ключ, как две капли воды похожий на тот, который сжимал в руке Буратино.

Глеб открыл этим ключом дверь и вошел в мастерскую.

Он поздоровался с пожилым мастером в инвалидном кресле и хотел было пройти ко второй двери, но дядя Миша остановил его красноречивым междометием:

— Пс-с-т!

Глеб остановился, вопросительно взглянул на старика:

— Что, дядя Миша?

— Разговорчик имеется.

Дядя Миша неторопливо положил на стол инструменты, обстоятельно вытер руки обрывком чистой ветоши и проговорил, доверительно понизив голос:

— Тут, это, такое дело случилось… Жаконя померла.

— Кто? — удивленно переспросил Глеб.

— Ты что — Жаконю не знаешь?

Глеб молчал, и мастер пустился в объяснения:

— Тут, в нашем районе, шайка орудует. Посторонние машины они угоняют, разбирают в гараже на детали и продают по другим районам в автомастерские…

— Посторонние машины? — переспросил Глеб. — Какие это — посторонние?

— Ну, понятно, какие. Те, что не из нашего района. Своих соседей они не обижают. Это не по понятиям…

— А, понятно. Соседей обижать, значит, не по понятиям, а если к соседям гости приехали или там, к примеру, родственники, то их уже можно…

— Не придирайся к словам! Лучше послушай, что я скажу.

В общем, в этой шайке самая ловкая была — девка, кличка ее Жаконя. Ты, может, не помнишь, а давно когда-то передача была детская, так там был Жаконя — обезьяныш с оттопыренными ушами. Вот и у девки этой уши были такие, оттопыренные.

— Ну, женщине уши волосами прикрыть ничего не стоит…

— Так-то оно так, а Жаконя волосы всегда коротко стригла, говорила, так удобнее. Но всегда капюшон натянет куртки там или толстовки, чтобы, значит, уши никто не заметил.

Глеб вдруг вспомнил тень, которая скользнула вчера ночью к Алиной машине. Ну да, по силуэту похоже было, что женщина, у него взгляд художника, приметливый…

— Так вот, — продолжал дядя Миша, — я уже сказал, что она была в шайке самая ловкая, любую машину могла угнать за минуту. Ей что замки, что сигнализация — все без разницы, раз-два и готово.

— И что же с ней случилось? — Глеб постарался, чтобы голос его звучал ровно.

— А случилось, что она вчера очередную машину вскрыла, только зажигание включила — и шарах! — дядя Миша развел руки странным жестом и надул щеки.

— Что значит — шарах?

— Непонятно, что ли? Взорвалась эта машина! Взорвалась, и от нашей Жакони остались одни воспоминания!

— Надо же, прямо как в кино! То-то я сегодня мимо шел, а там грязь такая и столб обгорелый…

— А ты почем знаешь, в каком месте это было? — подозрительно прищурился инвалид.

— Дядя Миша, ты не на меня ли думаешь? — притворно возмутился Глеб. — Я, знаешь, машины не взрываю, у меня другая специальность. Это в кино всякие разборки мафиозные показывают и друг дружку в машинах взрывают…

— А я смотрю, Глебушка, ты не очень удивился… — дядя Миша проницательно взглянул на собеседника. — И получается, что ты уже про это что-то знаешь…

— Ничего не знаю. Откуда мне знать?

— Не знаешь? Ну, на нет и суда нет… а если знаешь, так имей в виду, дружки Жаконины очень интересуются, кто ее мог на тот свет отправить. Кстати, Глебушка, где та девчонка высокая, с которой ты здесь прошлый раз проходил?

— Не знаю… домой ушла. А почему, дядя Миша, ты про нее спрашиваешь?

— Да так, просто к слову пришлось. В общем, я тебе рассказал, а дальше уж смотри…

Глеб кивнул, отдал ключ дяде Мише и вышел из мастерской через вторую дверь. И только тут дал волю своим мыслям. Вот так история! Очень все сложно.

С самого утра Елена Андреевна, мама своего странного сына Викентия, не находила себе места. Спала она плохо, но это, собственно, не очень ее волновало. В ее-то возрасте вряд ли стоит ожидать, что будешь спать каждую ночь как младенец.

Но на душе было тяжело, и сердце как-то неприятно спотыкалось перед каждым третьим ударом, вроде бы в задумчивости: продолжать или уж остановиться хоть ненадолго.

Елена Андреевна не любила такие дни, когда в голову лезли непрошеные мысли. Собственно, мысль была только одна: что будет с ее сыном, когда ее не станет? Ведь один он жить не сможет, это она знает точно.

Обычно она старалась не давать хода таким неутешительным мыслям, ни к чему хорошему это не приведет. И лет ей пока что не так и много, семидесяти нет, а люди в наше время и до девяноста живут… Так что время еще есть.

Нужно просто следить за своим здоровьем.

Несмотря на сердце, Елена Андреевна встала рано, сделала зарядку и приняла контрастный душ. Приободрилась немного и позволила себе чашку кофе вместо надоевшего зеленого чая.

Звонок телефона застал ее на кухне.

Номер на экране был незнакомый, но тем не менее Елена Андреевна поднесла к уху телефон. У нее было сегодня какое-то нехорошее предчувствие.

— Гражданка Лопахина? — раздался в трубке незнакомый гнусавый голос.

От такого обращения и от самого этого голоса нехорошее предчувствие усилилось, но Елена Андреевна никак этого не показала и ответила сухим деловым тоном:

— Да, это я. А кто мне звонит и в чем дело?

— Капитан Савельев. Автомобиль «Опель» номер «325-АГА» вам принадлежит?

— Мне.

Елена Андреевна подошла к окну и только сейчас заметила, что машины на ее привычном месте нет. Она вытянула шею, чтобы рассмотреть остальной двор, и тоже не нашла там машины.

Это было очень странно. Аля брала машину очень редко по собственной надобности — бабушку в больницу отвезти или еще куда по делу съездить, но на ночь всегда возвращала. Так спокойнее, говорила, у вас двор закрывается, а на улице оставишь — неприятностей потом не оберешься…

Сейчас Елена Андреевна подумала, что Аля попала в аварию, но не стала ничего говорить, ждала, пока этот капитан сам ей все объяснит.

Однако капитан молчал, тянул паузу, и наконец Елена Андреевна не выдержала и спросила:

— А в чем дело? Что случилось?

Но капитан Савельев не ответил, наоборот, он задал ей еще один вопрос:

— А кто, кроме вас, может водить вашу машину?

— Моя знакомая… по доверенности…

— А имя у этой знакомой имеется?

— Разумеется… да в чем, собственно, дело?

— Так назовите ее имя… и фамилию, само собой.

В голове Елены Андреевны замелькал калейдоскоп мыслей.

Если Аля попала в аварию, она должна быть в полиции. Тогда почему этот капитан спрашивает ее имя?

Может быть, она скрылась с места аварии? Только этого еще не хватало!

— Я вас слушаю! — напомнил о себе капитан.

— Алевтина… мою знакомую зовут Алевтина Невеличкина. И все же, можете вы мне наконец сказать, что случилось с машиной… и с Алевтиной?

— Могу… дело в том, что произошел взрыв…

— Взрыв? — переспросила Елена Андреевна и опустилась на подвернувшийся стул — ноги ее не держали. — Какой еще взрыв? О чем вы говорите?

— Какой именно взрыв — еще предстоит разобраться, криминалисты сейчас над этим работают. Однако, судя по всему, в вашу машину было заложено взрывное устройство. И это устройство сработало, когда водитель включил зажигание…

— Что… что с Алей? — холодея, проговорила Елена Андреевна.

— В машине обнаружен женский труп. Сильно обгорелый. Произвести достоверную идентификацию затруднительно, но есть основания полагать, что это ваша знакомая… Алевтина Птичкина…

— Невеличкина, — машинально поправила Елена Андреевна.

— Извиняюсь, Невеличкина. Вы знаете ее адрес?

— Разумеется…

Елена Андреевна продиктовала Алин адрес.

— С кем она живет… то есть жила? Кто из родственников ее может опознать?

— Но вы же сказали, что она сильно обгорела, так что опознать ее трудно…

Что ни говори, а Елена Андреевна была женщиной твердой и мужественной не по врожденному свойству характера, а по тому положению, в котором оказалась: одна, сильно немолодая, сын нездоров, и хоть есть кое-какие средства, но никаких родственников. Так что она хоть и пришла в ужас от услышанного, но не потеряла ни головы, ни умения логически мыслить.

— Такой порядок, — отрезал капитан.

Так, кто там может опознать Алю из ее, с позволения сказать, родственников? Брат-наркоман? Мать с ее жутким характером и надвигающимся алкоголизмом?

Елена Андреевна вспомнила Алины невеселые обстоятельства и проговорила:

— Давайте уж я приеду.

— Не возражаю!

Капитан продиктовал адрес и отключился.

Елене Андреевне стало страшно.

Она представила обгорелый, изуродованный труп, который еще недавно был Алей…

Бедная девочка!

Единственный человек, который по-человечески отнесся к Вике…

У нее было такое трудное, безрадостное детство, потом она выплыла, справилась не без помощи Елены Андреевны — и только для того, чтобы найти такую страшную смерть…

Но почему? Что вообще произошло?

Взорванные машины — это из какой-то другой жизни, да и вообще, такое бывает только в кино. И даже в кино с простыми людьми такого не случается.

Взрывают машины каких-нибудь мафиози, гангстеров, преступников или просто опасных людей, но кому могла помешать Аля? Для кого она могла представлять опасность?

Размышляя так, Елена Андреевна не сидела сложа руки, она быстро приготовила завтрак для сына и, разбудив, не позволила валяться в кровати. Вика знал, когда можно покапризничать, а когда следует выполнить все материнские требования. На вопрос, чем он собирается заняться, Вика ответил, что у него работа, сложный проект и что придет Неля, с которой они партнеры.

Что ж, мысленно вздохнула Елена Андреевна, Неля так Неля. Они с Викой явно находят общий язык.

Капитан Савельев оказался средних лет невысоким плешивым мужичком с носом картошкой. Она опоздала немного из-за Вики, но капитан если и хотел поставить ей на вид, то передумал.

На ходу он звонил куда-то и кричал в трубку, потом едва не бросил телефон, выругавшись, но покосился на Елену Андреевну и буркнул даже извинения.

Когда они дошли до морга, капитан спросил неуверенно, как она вообще, не станет ли падать в обморок и все такое…

— За это не беспокойтесь, — сухо ответила Елена Андреевна.

Капитан поверил. На его стук дверь открыл мужик с сивой неаккуратной бородой в криво застегнутом, грязноватом, бывшим когда-то белым халате.

— Вот, Василий, привел на опознание. Ту девицу из машины сгоревшей опознать надо!

— Надо так надо, — буркнул Василий, при этом вокруг него распространилось благоухание трехдневного перегара.

Елена Андреевна и бровью не повела, а молча ждала, когда Василий выкатит каталку.

Вот тут запах был действительно жуткий — горелого мяса и еще какой-то химии.

— Чего открывать? — осведомился Василий, стоя перед каталкой, закрытой простыней. — Голову или целиком?

— Ты ж говорил, что вместо головы у нее головешка, — начал было капитан Савельев, но тут же оглянулся на Елену Андреевну и замер на полуслове.

— Открывайте как есть, — сказала она и подошла ближе.

— Как скажете… — злорадно проговорил Василий.

Зрелище было жуткое, да еще ужасный запах, который заполнял собой все. Вдохнуть его было невозможно, так что Елене Андреевне всерьез показалось, что сейчас она задохнется. Но она взяла себя в руки и подошла еще ближе.

— Ну что? — сзади топтался капитан Савельев.

— Свету можно побольше?

— Да чего там смотреть! — завелся было Василий, но все же подкрутил лампу.

— Ну что? — напирал капитан.

— Не она это! — Елена Андреевна подняла голову.

— Как это — не она?

— А так, не она — и все! — отрезала Елена Андреевна.

— А кто? — тупо спросил капитан.

— Понятия не имею, вот вы и разбирайтесь! А только это точно не она, не Аля.

С этими словами Елена Андреевна сделала осторожный шаг в сторону выхода.

— Эй, постойте! — забеспокоился Василий. — А с чего это вы, дамочка, такой поспешный вывод делаете? Лица ее не разглядеть, в машине вашей она была…

— Я вам не дамочка, а ученый, доктор химических наук! — рявкнула Елена Андреевна. — Лица и правда не разглядеть, это точно, но как одежда сгорает, уж я знаю. У Али куртка была стеганая, синтетическая, вот как у вас, — она повернулась к капитану Савельеву, — такие вещи сгорают мгновенно, сразу же вспыхивают, и ни следа не остается. А тут… вон клочья одежды имеются, стало быть, горело подольше, не синтетика это была, а хлопок трикотажный.

— Может, украшения? — вздохнул капитан.

— Ничего она не носила… не было у нее ничего ценного…

— Ну на этой же тоже нет… — тупо сказал Василий и тут же сам опомнился: — Слушайте, я Илью Семеныча позову! Он на вскрытии, но скоро придет.

И точно, через десять минут пришел патологоанатом.

— Ну, что у вас, опознали женщину?

— Да вот она говорит, что не та… — с ходу наябедничал Василий.

— Слушайте, а вы волосы-то ее смотрели? — Елена Андреевна не обратила на доктора никакого внимания. — У нее же волосы были хорошие, густые…

— Так сгорели же! — заорал Василий, но доктор промолчал.

— Ага, сгорели, конечно, под капюшоном-то… — усмехнулась Елена Андреевна, — уж что-то бы да осталось, а тут… видно же, что буквально под ноль подстрижена была. Нет, точно это не Аля. И потом… вы рост-то ее мерили?

— Да как ее… — начал было Василий, но патологоанатом толкнул его локтем.

— А что там с ростом? — спросил он.

— А то, что она росту была метр восемьдесят! А тут что?

Даже и без примерки видно было, что тело явно меньше.

— Гражданка Лопахина, у вас телефон звонит, — нарушил молчание капитан Савельев.

— Вика? Да, что случилось? — Елена Андреевна схватилась за телефон. — Это не Вика… Ой, ты? Аля, ты жива?

И тут капитан Савельев все же успел подхватить свидетельницу, чтобы не дать ей упасть в обморок.

— Ну вот… — слабым голосом сказала Елена Андреевна, — я же говорила, что это не она…

Тут капитан Савельев отнял у нее телефон и строго сказал в трубку, чтобы я немедленно приезжала к нему по такому-то адресу.

Потому что, когда я вышла из больницы, отложив решение вопроса с Петровной до вторника, я поняла, что нужно все же поставить в известность Елену Андреевну о том, что случилось с ее машиной. Достала телефон и поняла, что он безнадежно разрядился. Что ж, это и к лучшему, такие вещи по телефону не говорят.

И я поехала домой к Вике.

Дверь открыла Неля. Увидев меня, она отчего-то изумленно вытаращила глаза, выронила тарелку с пирожками и заорала:

— Викентий, иди сюда!

И он тут же явился, а когда я зову, ни за что не придет.

— Что тут у вас? — он недовольно посмотрел на рассыпанные по полу пирожки.

— Это же Аля! Живая!

Тут я сообразила войти в квартиру и закрыть дверь, после чего Неля быстро пришла в себя и изложила мне ситуацию.

Елене Андреевне позвонили насчет машины, и она поехала опознавать мой труп.

— Звони ей, звони немедленно! — Она вырвала у Вики телефон и сама нажала кнопки.

— Надо ехать, — вздохнула я, — но как не хочется…

— Подожди! — Неля притащила меня в ванную, умыла, причесала, подкрасила, как могла, и повязала свой яркий шарфик. — Так ты на человека похожа, а то и правда, живой труп какой-то…

Я не обиделась.

Выйдя из подъезда, я на автопилоте направилась в тот угол двора, где обычно оставляла машину… В отличие от нашего дома, тут живут люди приличные, все места для машин распределены по квартирам.

И тут я вспомнила, что машины-то больше нет.

Несчастная машинка превратилась в ослепительный шар оранжевого пламени, а потом — в груду обгорелых обломков. И невезучую угонщицу прихватила с собой. Но с этим, ребята, уж не ко мне, внимательнее надо быть, когда в чужую машину лезешь, можно ненароком и на неприятности нарваться…

Но ехать-то мне надо…

Общественный транспорт в данном случае не годится, очень долго получится, но, слава богу, сейчас везде можно вызвать такси.

Я достала телефон, который Неля успела зарядить, набрала номер службы и заказала машину.

Мне ответили, что очень много заказов и машина будет только через десять минут.

Ну, через десять так через десять, хотя, конечно, долго…

Я убрала телефон, и тут же рядом со мной остановился черный «Фольксваген».

— Такси заказывали? — спросил смуглый водитель в черных очках и надвинутой на лоб кепке.

— Надо же, — проговорила я, устраиваясь на заднем сиденье, — а сказали, только через десять минут!

— У меня рядом клиент был, вот я и успел быстрее! — и машина рванула с места.

«Он не спросил меня ни о чем… откуда он знает, куда ехать»… — подумала я и тут же усмехнулась: я ведь сказала адрес, когда звонила оператору!

Машина плавно катила по улице.

Я мысленно перебирала свои проблемы, передо мной мелькали лица людей, с которыми судьба свела меня в последние дни… Все бы ничего, я привыкла со всеми проблемами разбираться сама, но взорванная машина — это уж перебор, как я за нее расплачусь теперь с Еленой Андреевной? А Вике без машины нельзя, не будет же он на такси каждый день ездить, это никаких денег не хватит.

Как говорит Петровна: «Наши люди на такси в булочную не ездят». И в офис паршивой фирмочки тоже.

Кстати, о такси.

Я выглянула в окно и не узнала места, по которому мы ехали.

— Эй, куда это ты меня завез? — спросила я водителя.

— Все нормально, — ответил он, не поворачиваясь. — Бобруйская сейчас закрыта, пришлось в объезд…

Я нашла его отражение в зеркале заднего вида.

Черные очки закрывали половину лица.

Вроде не лето на дворе, солнце не слепит, зачем он напялил эти дурацкие очки? Да солнца вообще на небе нет, и будет оно теперь месяца через три, не раньше марта…

Машина замедлила ход, подкатила к тротуару.

— В чем дело? — спросила я недовольно.

— Поглядите, — водитель повернулся ко мне, протягивая телефон с включенным навигатором. — Вот здесь есть сквозной проезд?

— Да вы что, первый день за рулем? — раздраженно проговорила я, но все же наклонилась, чтобы посмотреть на экран…

И тут он выбросил вперед левую руку и брызнул мне в лицо какой-то вонючей гадостью.

Я закашлялась, попыталась перехватить его руку…

Но в глазах потемнело, и я оказалась в еловом лесу, на берегу маленького озерка с темной торфяной водой.

Рядом со мной стояла баба Дуся, она смотрела на меня живыми маленькими глазками и говорила:

— Что ж ты так, милая? Говорили тебе, не садись в машину к незнакомцам, козленочком станешь!

— Бес попутал! — ответила я покаянно.

— Вот именно что бес! — строго проговорила баба Дуся. — Ну, теперь-то что поделаешь… пойдем, что ли!

Она взяла меня за руку и повела по тропинке вокруг озера.

Только теперь я увидела, что напротив, на другой стороне озера, стоит совершенно неуместное в лесу одноэтажное кирпичное, кое-как оштукатуренное здание.

В торцевой стене этого здания имелась тронутая ржавчиной железная дверца, на которой был нарисован череп со скрещенными костями, под которым виднелась грозная надпись: «Опасно для жизни! Высокое напряжение!»

И рядом — маленькая табличка: «Не влезай! Убьет!»

Баба Дуся определенно направлялась к этой двери.

— Туда нельзя! — попыталась я остановить ее.

— Почему?

— Написано же — «опасно для жизни!».

— Ой, милая! Если верить всему, что написано, жить вообще нельзя будет! — и баба Дуся решительно толкнула железную дверь.

И правда, за этой дверью не было никаких опасных электрических устройств, никаких проводов под током, только уходила вниз, в темноту, узкая железная лесенка…

Баба Дуся начала спускаться по ней, и мне ничего не оставалось, как последовать за ней…

Я начала спуск в темноту — и очнулась.

Дома были только Хендрик и Катрина, когда кто-то громко постучал в дверь бронзовым дверным молотком.

Катрина подошла к двери, приоткрыла ее.

На пороге стоял мрачный человек в черном камзоле, в черной шляпе, с бледным лицом, изуродованным сабельным шрамом.

— Вы из похоронной конторы, мингер? — проговорила Катрина, придерживая дверь. — Так хозяина сейчас нет дома, он ушел по этим самым делам…

— Нет, я не из похоронной конторы, — возразил незнакомец, строго глядя на Катрину. — Я пришел поговорить с мастером Хендриком…

— С Хендриком? — переспросила служанка. — Но какой же он мастер? Он всего лишь подмастерье…

— Это ненадолго. — Черный человек щелкнул пальцами, и Катрина замолкла на полуслове и застыла, как статуя.

Черный человек осторожно отодвинул ее, прошел в прихожую.

Тут в другом ее конце показался Хендрик.

— Приветствую тебя, мой друг! — произнес Черный человек со своим странным акцентом. — Я слышал, тебе удалась та картина, о которой мы говорили прошлый раз!

— Я не знаю, кто вы, — отвечал ему Хендрик, — но не хочу иметь с вами никаких дел. Моя хозяйка взглянула на незаконченную картину и умерла на месте…

— Стало быть, картина удалась на славу! Если даже незаконченная она так подействовала, какова же она будет, когда ты завершишь ее?

— Я не хочу ее завершать! Эта картина уже принесла одну смерть невинного человека…

— Невинного? — Черный человек усмехнулся. — Расспроси Катрину, что она знает про Антониса!

— Она не стала мне говорить…

— Расспроси как следует! Но, как бы то ни было, я пришел не ради пустого разговора. Я пришел сказать тебе, что доволен первым результатом и хочу, чтобы ты завершил начатую работу.

— Но я не хочу…

— Твои желания ничего не значат! — Черный человек повысил голос. — Ты принял заказ — и ты его завершишь! В конце концов, ты сам захотел… ты пожелал смерти Клааса ван Гулика — и очень скоро ты увидишь его мертвым!

— Мингер, не говорите это при ней… — Хендрик кивнул на Катрину.

— Не бойся, она ничего не слышит, а ежели даже услышит — так не запомнит!

Черный человек щелкнул пальцами перед лицом Катрины, но она даже не моргнула.

— Вот видишь! — Черный человек усмехнулся. — Итак, еще раз говорю тебе: закончи картину, и ты не пожалеешь. А пока оставляю тебя с твоими печалями…

И он вышел из дома, притворив за собой дверь.

Хендрик покосился на Катрину.

Она вдруг пошевелилась, шумно вздохнула и проговорила:

— Ну, до чего же неприятная особа!

— Кто? — удивленно переспросил Хендрик.

— Ну, как кто? Эта нищенка, которой я только что открывала. Попрошайка, а вела себя как знатная госпожа!

— Ах, нищенка… — повторил Хендрик задумчиво. — Ну да, конечно… нищенка…

И через некоторое время осознала себя сидящей в тяжелом металлическом кресле.

Руки и ноги мои были примотаны скотчем соответственно к подлокотникам и ножкам кресла.

Я попыталась оглядеться, насколько позволяло мое незавидное положение.

Однако едва я повернула голову, все перед моими глазами поплыло, как на детской карусели.

Я немного выждала, чтобы окружающие предметы остановились, и сделала еще одну попытку оглядеться.

Я находилась в помещении без окон, с бетонными стенами, вдоль которых змеились какие-то разноцветные провода и трубы, укутанные в теплоизоляцию.

Вдруг передо мной появился смуглый человек в приплюснутой кепке и темных очках на пол-лица.

Человек этот показался мне знакомым…

Ах, да, ведь это таксист, который приехал по моему вызову!

Слишком быстро приехал! Это должно было вызвать мои подозрения, но не вызвало…

Расслабилась я, отбросила осторожность после всего, что случилось вчера с машиной. И торопилась поскорее в полицию, чтобы Елену Андреевну отпустили. В общем, вела себя как полная дура. За то и получила по полной программе.

Что уж сейчас об этом говорить!

— Очнулась? — проговорил «таксист», поглядев на меня. — Ну и ладушки… мы можем поговорить!

— Кто… вы? — спросила я, с трудом ворочая шершавым пересохшим языком.

Разумеется, я уже знала, кто он, но решила и дальше притворяться дурой, авось это прокатит. И как можно меньше болтать, пускай он сам говорит.

— Кто я? — переспросил он. — Интересный вопрос… иногда я сам не могу на него ответить.

О как! Стало быть, он считает себя этакой загадочной личностью. Ну да, так его и описывал тот, с позволения сказать, философ Каракозов. Но Каракозов-то был малость чокнутый, во всяком случае, у меня создалось такое впечатление. И, в отличие от этого типа, вполне безобидный. А этот точно знает, чего хочет.

И я знаю, он хочет убить всех, кто каким-то образом замешан в смерти Карины Фиолетовой. А от меня ему нужна картина.

— Любопытная ты… — усмехнулся злодей. — Так что для начала давай сделаем вот что…

Он снял кепку и очки, повернулся к свету.

Я увидела смуглое лицо с густыми темными бровями…

Ну да, это тот самый человек, с которым я едва не столкнулась на дороге в Озерках, человек, чья машина столкнула меня в кювет. Могу сказать, что я его узнала.

Человека, который убил доктора Чугунова. По крайней мере, он так думает.

Ни в чем не виноватого Михаила Васильевича, на старости лет выводящего из запоя своих соседей…

Я жалостно заморгала и даже попыталась всхлипнуть. Не получилось, но злодей этого не заметил.

— Ну, вижу, теперь ты меня узнаешь! — усмехнулся он.

— За что вы убили старого доктора? — спросила я чужим хриплым голосом.

— Есть за что! — огрызнулся он. — Для него Карина была только объектом научных исследований!

— Он старался ей помочь…

— Да что теперь о нем говорить! — смуглый человек пренебрежительно махнул рукой. — Доктор Чугунов — дело прошлое! Пройденный, так сказать, этап!

— И взрывное устройство в моей машине — тоже дело прошлое? Это ведь твоих рук дело!

— А вот с этим я поспешил! — проговорил он озабоченно. — Меня подвели… я думал, что уже вернул свою картину, но эти идиоты принесли мне какую-то идиотскую мазню!

— Квадратные апельсины! — Я усмехнулась, несмотря на всю тяжесть своего положения.

— Твоя работа? — он зло взглянул на меня.

— Скажем так — моя идея!

— Ну вот, я думал, что картина уже у меня, и заложил в твою машину бомбу… к счастью, ты уцелела и теперь расскажешь мне, где спрятала картину.

— С чего бы это? — усмехнулась я.

— С того, что у тебя нет другого выхода! У меня есть время, и я заставлю тебя говорить!

Он уставился на меня темными, полными ненависти глазами… но я выдержала этот взгляд, не отвела свои глаза. И один Бог знает, чего мне это стоило.

— Крутую изображаеш-шь? — прошипел похититель. — Ничего, надолго тебя не хватит! У самого крутого человека найдутся свои слабости! Надо только их найти!

Он слегка прищурился, раздумывая, затем ушел в соседнюю комнату и вернулся с крысоловкой, в которой сидела крупная рыжеватая крыса с длинными кавалерийскими усами.

— Вот удачно, как раз в ловушку попал отличный экземпляр! Она давно здесь промышляла…

Крыса злобно щерилась и затравленно оглядывалась по сторонам маленькими красноватыми глазками.

Все ясно. Этот урод думает, что я, как большинство нормальных женщин (и не только женщин), до судорог боюсь крыс. А может быть, даже мышей.

Так вот, его ждет разочарование: к крысам я отношусь довольно равнодушно, даже подкармливала одну, которая жила у нас на лестнице. Делала я это в пику матери, которая от одного вида крысы начинала визжать и чуть не падала в обморок. Она почему-то думала, что крыса обязательно покусает ее ненаглядного сыночка.

Это было давно, Поганцу тогда было лет двенадцать, и он тоже боялся крыс, так что, встречая крысу на лестнице, орал как резаный и звал маму. А вот не надо было кота из квартиры гнать!

Я подумывала даже протащить крысу к нему в комнату, но решила не перегибать палку. Не из-за него — пожалела Петровну. Потому как крыса сбежит и обустроится в нашей квартире надолго, а нам и мышей хватает. Так что с той крысой мы сердечно распрощались, пообещав друг другу не пропадать и позванивать.

Не знаю точно, но, кажется, крыса потом вышла замуж в соседний подъезд.

Так что крыс я не боюсь.

Но сейчас, чтобы выиграть время, я изобразила крайнюю степень испуга, вжалась в спинку кресла и заверещала:

— Только не это! Только не крыса!

Похититель посмотрел на меня с подозрением. Наверное, я все же недостаточно хорошо изобразила испуг. И немудрено: я находилась далеко не в лучшей форме после похищения и дозы хлороформа (или какой гадостью он меня усыпил).

А может быть, наоборот, я переиграла и тем самым вызвала недоверие…

Похититель подошел ко мне с крысоловкой в одной руке, в другой руке держал маленький фонарик. Свет этого фонарика он направил мне в глаза.

Я зажмурилась, но он что-то успел разглядеть и разочарованно проговорил:

— Реакции зрачков нет… надо же, ты не боишься крыс. Редкий случай. Ну, ничего, попробуем другой проверенный способ…

Умный, сволочь, наблюдательный какой…

Он снова ушел в соседнюю комнату и через пару минут вернулся — без крысоловки, но с эмалированным поддоном, в котором лежали сверкающие хромом и никелем инструменты.

Я узнала их: это были инструменты стоматолога.

Вот тут мне действительно поплохело.

В детстве мои зубы изредка лечил наш местный дантист, которому, похоже, доставляло удовольствие мучить беззащитных детей. Так что каждый поход в его кабинет я вспоминала с ужасом.

Хорошо еще, что бабка не обращала на мои зубы никакого внимания. На свои, кстати, тоже, их у нее почти не осталось. Так что мучения мои начались в первом классе.

Потом, когда меня взяла под свое крыло Елена Андреевна, она водила меня к своему стоматологу. Это была симпатичная тетенька с мягкими руками и добрым голосом, но я не могла отделаться от детских воспоминаний и тряслась перед каждой встречей…

Глаза похитителя сверкнули: похоже, он заметил мой испуг.

Но для верности опять посветил фонариком в глаза.

На этот раз он был удовлетворен:

— Ну вот, мы и нашли твое слабое место! Реакция зрачков отличная! Так что я знаю, чем на тебя действовать!

Он снова ушел.

Я проводила его тоскливым взглядом, думая о том, как бездарно прокололась.

Сама села к нему в машину…

Правда, я ждала такси и подумала, что это оно и есть, но могла приглядеться к водителю… Да, что-то со мной не так последнее время, мышей не ловлю. С другой стороны, и такие события в моей жизни тоже впервые случаются.

На этот раз похититель вернулся, двигая перед собой стойку с бормашиной.

— Видишь, как удачно получилось, — говорил он, устанавливая стойку рядом с моим креслом. — Этот подвал когда-то арендовал частный стоматолог. Потом с ним случились какие-то неприятности, он исчез, не забрав свое оборудование. Вот оно мне и пригодилось…

Глаза его оживленно блестели, движения были порывистыми, суетливо-быстрыми… Да он маньяк, оказывается! Садист и маньяк. И в этом все дело.

Он подключил бормашину к сети, включил ее…

От одного только звука этой адской машины у меня заболели сразу все зубы. Я ощутила себя в раннем детстве, когда на лицо давят отвратительные шишки, рот вечно открыт, потому что нос не дышит, и глаза лезут из орбит, потому что им там мало места. А если при этом еще и зубы болят…

— Не надо… — проговорила я жалобно. — Зачем это? Чего ты хочешь от меня добиться?

Мне самой был противен собственный жалкий голос, но я не теряла надежды как-нибудь перехитрить этого садиста и хотя бы выиграть немного времени. Так что голос дрожал очень натурально, я даже хотела пустить слезу, но опять не получилось.

Не помню, говорила я или нет, что никогда не плакала, даже в детстве. Тогда мешали шишки, а потом не стала привыкать. Так что сейчас слезы не пошли.

Но этот урод снова ничего не заметил!

— Ну, во‑первых, — проговорил он, — я хочу вернуть свою картину. Я хочу, чтобы ты сказала мне, куда ее спрятала. Но это не все. Понимаешь, ты меня очень расстроила…

— Чем же это?

— На тебя не подействовала картина. А я очень на нее рассчитывал…

— Да что я тебе сделала? Мы с тобой вообще никогда прежде не встречались…

— Это еще не значит, что ты ни в чем передо мной не виновата! — процедил он и снова включил бормашину.

— Ты псих! — заорала я в панике. — Псих и садист! Ты мучаешь меня просто из удовольствия. А развел тут турусы на колесах, накатил телегу! Ох, я мститель, они все заслуживают смерти, да тебе в том «Скворечнике» самое место! Причем пожизненно, потому что это не лечится!

— Не смей так говорить, дрянь, мелкое насекомое! — заорал он в ответ, причем голос его оказался неожиданно высоким, так что он почти перешел на визг. — Я — мститель! Я пришел, чтобы расплатиться за страдания своей матери…

— Матери? — переспросила я недоуменно. — Какой-такой матери?

— Да, за страдания моей матери! За страдания несчастной Карины!

— Так ты сын Карины Фиолетовой?!

— Все верно. И я заставлю заплатить всех, из-за кого она страдала и умерла!

— Постой-постой! — до меня начало доходить. — Так выходит, ты ее сыночек? А лет-то тебе сколько? К сороковнику катит?

— Тридцать шесть! — по инерции ответил он, но тут же спохватился: — А твое какое дело?

— А такое, что жила Карина одна, и про тебя никто из ее знакомых и соседей ничего не слышал. Она тебя бросила, да?

Тут он посмотрел на меня таким взором, что я всерьез испугалась за свою жизнь. Раньше, конечно, тоже побаивалась, но как-то не всерьез, потому что все это — картина, мое похищение, даже взрыв машины — казалось каким-то… ну, ненастоящим, что ли.

Я не права, конечно, и сейчас наконец это поняла. Если человек так смотрит — значит, готов придушить меня собственными руками, не откладывая дело в долгий ящик.

— Не смей так говорить про мою мать! — заорал он истерично. — Ты ее не знала!

Оно-то так, зато я прекрасно помню рассказ Татьяны Павловны. Карина Фиолетова была женщиной, как бы это помягче сказать, не то чтобы легкого, но довольно веселого поведения. Вечно у нее вечеринки, гости разные, не слишком воспитанные, оттого и соседи были недовольны. Жила она одна, никакого сына в природе не было. Пока не завелся у Карины любовничек, с которым она собиралась жить долго и счастливо. Вот тогда Карина изменилась.

Но если дело было около тридцати лет назад, а этому типу тридцать шесть, то он к тому времени уже был. Вот только где… В Нальчике, где же еще…

Значит, все-таки она его бросила. На бабку или еще на кого из родственников. Мне ли не знать…

— Она родила меня в шестнадцать лет, — заговорил злодей глухим голосом, — ее соблазнил один такой… ей даже пришлось бросить школу из-за меня. Но люди злые, бессердечные, ее просто затравили, и она уехала, чтобы заработать денег на квартиру, а потом она обязательно бы меня забрала…

Интонации у него вдруг стали совсем детские.

— Мама! Мамочка! Тебя отняли у меня! Я так ждал, что ты вернешься и мы уедем с тобой далеко-далеко…

Ой, ну точно, он псих ненормальный! Мужику под сорок, а он все маму ждет!

— Я так ждал ее… А когда узнал, что ее больше нет, то поклялся себе, что отомщу всем, кто причастен к ее смерти! Всем!

— Слушай, но я-то при чем? Я тогда вообще еще не родилась.

Он не ответил, вместо этого несколько раз включил и выключил бормашину.

Видно было, что ему не нужны никакие мотивы и причины, что он получает удовольствие от моего страха и беспомощности… И как я ни тяну время, бормашины мне не избежать.

Я закрыла глаза, чтобы не видеть сверкающие инструменты, не видеть бормашину, главное — не видеть садистское удовольствие в глазах этого маньяка.

И вместо всего этого перед моим внутренним взором возник темный ельник, сгрудившийся вокруг круглого лесного озерка, и одноэтажное кирпичное здание на его берегу… ржавая железная дверь с нарисованным на ней черепом и грозной надписью «Опасно для жизни, высокое напряжение»…

Короче, передо мной возникла картина, которую я увидела, провалившись в бессознательное состояние под действием хлороформа. А может, это было не сновидение, может, я и правда видела это одноэтажное здание, не отдавая себе в этом отчета?

И тут я поняла, что ответ на этот вопрос кроется в картине.

В той самой роковой картине, ежесекундно меняющейся, преображающейся картине, которую мы спрятали среди других картин в художественной студии…

А в следующую секунду я отчетливо поняла, что нужно делать, чтобы спастись. Поняла, как я могу перехитрить этого самодовольного, напыщенного маньяка.

Если, конечно, он заглотит наживку.

Если, конечно, он позволит мне поговорить с Глебом и не прервет наш разговор в самом важном месте.

Если, конечно, Глеб поймет мои намеки.

И если картина и в самом деле даст ему подсказку…

Не слишком ли много «если»?

Но другого пути у меня нет, значит, нужно попытаться, а там уж — как повезет…

— Не надо! — проговорила я, открыв глаза. — Я сделаю все, что ты скажешь!

— Ну, я в этом и не сомневался! — фыркнул он.

— Подожди, я еще не договорила. Глеб спрятал картину, нарисовав поверх нее натюрморт с вазой и апельсинами. Но там очень много таких натюрмортов, а меня не было в студии, когда он делал это, поэтому я не знаю, под каким именно натюрмортом спрятана твоя картина… это знает только сам Глеб…

— Ты меня разочаровываешь! Если все так, то выходит, ты мне вообще не нужна?

— Да подожди же, дай договорить! С Глебом ты не сможешь справиться так легко, как со мной. Думаешь, он такой дурак, что сядет к тебе в такси? Или пустит тебя в студию? Да после того, что твои люди там устроили, он вообще никому дверь не откроет! А если ты нападешь на него во дворе, то еще неясно, кто кого одолеет, — добавила я злорадно, хотя на самом деле в это не верила. Глеб не то чтобы слабоват, но ему мешает врожденная интеллигентность.

— Но я придумала, что нужно сделать, — скороговоркой продолжала я. — Я позвоню Глебу и скажу, чтобы он отдал тебе картину, чтобы спасти меня… при этом условии он на все согласится…

— Ох, какая умная! Думаешь перехитрить меня? Ты с ним не будешь разговаривать! Но в одном ты права — его нужно припугнуть. Только я сам ему позвоню и сам продиктую ему условия!

Он достал мой телефон, нашел в нем номер Глеба, набрал его.

Глеб ответил очень быстро:

— Где ты? Я беспокоюсь…

— Правильно беспокоишься! — насмешливо проговорил похититель. — Твоя подруга у меня, и если ты не отдашь мне картину… сам знаешь, какую картину, ты свою подругу больше не увидишь!

— Кто это говорит?! — перебил его Глеб.

— А вот это тебя не должно интересовать!

— Почему вы говорите с ее телефона? Где Аля?

— Отдай картину — и получишь девушку живой!

— Дай мне с ней поговорить.

— С какой стати?

— С такой, что я тебе не верю! Может, ее нет с тобой. Может, ты просто украл ее телефон. Или она уже мертва. И вообще — если ты не дашь мне поговорить с ней, я прекращаю этот разговор…

Похититель несколько секунд раздумывал.

— Ну? — подхлестнул его Глеб. — Считаю до трех, потом отключу телефон! Раз… два…

Я застыла, вцепившись в подлокотники кресла.

— Три! — но за долю секунды до того, как Глеб отсоединился, злодей протянул мне трубку:

— На, поговори с ним, только не говори ничего лишнего. Если попытаешься что-то ему сообщить, тебя ждет вот это! — он выразительно взглянул на бормашину.

Он поднес мне трубку.

— Глеб, — проговорила я чужим, непривычно жалобным голосом, — это я… спаси меня! Только на тебя мне осталось надеяться! Не отталкивай меня! Не оставляй меня без надежды! Ведь нас что-то связывает, правда? Ты помнишь, как мы с тобой ходили по этим непрерывно меняющимся дворам Петроградской стороны?..

Злодей недоуменно взглянул на меня, а потом вырвал у меня из руки трубку и прохрипел в нее:

— Все, хватит! Ты убедился, что это она, твоя подруга? Так вот, если хочешь вернуть ее живой и невредимой — отдай мне ту картину… сам знаешь, какую!

— Хорошо. Говори, куда мне ее принести! И имей в виду: картина в обмен на девушку. Пока я не увижу ее рядом с собой, картину не отдам! Так что подумай, как это лучше сделать!

— Что? Ты еще будешь ставить условия? Да я… — но тут даже до меня донеслись из трубки короткие гудки.

Глеб смотрел на замолкшую трубку и думал.

Он узнал голос Али — но не узнал ее саму.

Эта жалкая, умоляющая интонация так на нее не похожа… а может, этой интонацией она что-то хотела ему сказать?

И что такое она говорила ему о дворах Петроградской стороны?

Они с ней никогда там не были. Они ходили по совсем другим местам…

Он снова восстановил в памяти ее слова.

Она говорила о непрерывно меняющихся дворах Петроградской стороны…

Но он видел Петроградскую сторону на той странной картине, на которой сама Аля видела лесной пейзаж.

И картина действительно раз от раза менялась…

Получается, что Аля намекала ему на эту картину.

А зачем на нее намекать, если похититель прямо о ней говорил?

Значит, Аля считает, что картина ему должна что-то подсказать…

Глеб нашел картину, поверх которой наскоро намалевал натюрморт, достал бутылку растворителя и начал осторожно смывать верхний слой краски.

По мере того как с холста исчезали торопливо намалеванные квадратные апельсины, под ним проступали знакомые дома старого Петербурга…

Знакомые?

Да, поскольку по всему старому центру в конце девятнадцатого века строили похожие доходные дома. Но на этот раз дома на картине были не теми, что прежде, уж такие вещи он отмечал сразу, у него наметанный глаз художника.

Шестиэтажный дом с балконами, которые поддерживали мускулистые атланты и кариатиды. Рядом — дом с пилястрами, в первом этаже которого разместилось кафе. Нет, не кафе, понял Глеб, приглядевшись. Не кафе, а восточная закусочная, где подают шаверму и кебабы. На улице — несколько столиков, за одним из которых сидели два человека восточного вида, перед которыми стояли тарелки с едой…

Глеб присмотрелся к этим двоим.

Один — постарше, с густыми усами, другой — совсем молодой… Чем-то неуловимо похожи.

Да это были те самые два абрека, которые приходили в студию с теткой из жилконторы!

Те самые, которые хотели украсть роковую, злополучную картину — а вместо этого похитили работу энергичной старушки Констанции Теодоровны!

Точно, это они едят шаверму на первом плане картины!

Никаких сомнений!

Глеб просто не верил своим глазам.

Ведь он сам собственноручно загрунтовал эту картину, прежде чем написать на ней натюрморт с апельсинами, — и тогда на ней не было уличного кафе, и уж точно не было двух абреков.

Не было и быть не могло!

Что же это значит?

Это значит, что картина необыкновенная и что она дает ему, Глебу, подсказку — где искать Алю.

Точнее, кто знает, где ее искать.

После разговора с Глебом злодей бросил телефон на пол и собирался было уже топтать его ногами, но видно было, что взял себя в руки. Он отошел от меня в сторону, но бормашину не убрал. Так что я решила потянуть время.

— А почему у тебя фамилия не Фиолетов, а Чернов? — спросила я.

— Ты и это знаешь? — неприятно удивился он. — А, после смерти мамы меня отдали в семью дальних родственников, и дядька дал мне свою фамилию, хотел, чтобы я продолжил его династию.

— Вот как? И кем же он был? Князем? Бароном?

— Он держал магазин хозтоваров! — фыркнул злодей. — И хотел, чтобы я потом работал с ним вместе! Отвратительный человек!

Я мысленно пожала плечами — что уж такого отвратительного? Взял в семью сироту, кормил-поил, хотел пристроить к делу. У меня вот и такого в детстве не было.

— А до этого с кем ты жил? Когда мать тебя бро…

— Она не бросила! Ее дед из дома выгнал! Она не могла меня взять с собой!

Все ясно: сбежала Карина из дома, а ребенка оставила родителям. Что ж, это мне знакомо… И в общем, совершенно меня не интересует, но нужно тянуть время, пока Глеб меня не вытащит отсюда. Если же он этого не сделает… нет, про такое я и думать не буду.

— А он, дед… это он во всем виноват! Он превратил жизнь моей матери в настоящий ад, он бесконечно к ней придирался, он не давал ей денег, заставлял тяжело работать! Потом, когда она сбежала, он наговаривал мне на нее! Он называл ее… нет, я не могу такое повторить! Это из-за него она умерла! Если бы он не выгнал ее из дома, она жила бы со мной… Он первый…

Вот как, все у него виноваты. Если так думать, то список виноватых можно пополнять сколь угодно долго.

Тут меня посетила неожиданная мысль.

— Он — первый? Что ты имеешь в виду?

— То самое, — злодей ухмыльнулся, — он был в моем списке первым. Понимаешь, у него было больное сердце. То есть это он так говорил. И врача сумел обмануть, тот ему лекарства сильные выписывал. Таблетки нужно было пить каждый день, не пропускать больше двух дней. А он к тому же еще стал плохо видеть, так что я просто подменил таблетки, насыпал в его пузырек другие, с кальцием — такие же маленькие и белые. Он ничего не заметил и принимал их недели две. Ну и потом… я сказал ему, что вызвал «Скорую»… а он все ждал, пока соседка-сволочь сама не вызвала. Но… было уже поздно.

Так, когда умерла Карина, ему было лет семь. А после ее смерти его почти сразу взяли родственники, стало быть, деда он уморил в таком же возрасте… Силен внучек! Как-то мне поплохело.

— А потом настал черед моего папаши, — продолжал злодей, видно, вошел в раж от приятных воспоминаний.

— Так ты и отца своего знал? — удивилась я.

Странно, мне казалось, что Карина, по выражению моей бабки, принесла ребенка в подоле.

— Меня просветили лет в пять, — ответил он, — там, знаешь, всем про всех все известно. В общем, когда мама меня родила, этому типу было уже восемнадцать, он испугался, что его посадят или женят насильно, уехал, потом служил в армии, потом болтался неизвестно где и вернулся, когда про маму уже все забыли. Но я-то не забыл.

— Что ты с ним сделал?

— Я? — он фальшиво рассмеялся. — При чем тут я? Его зарезал муж одной там… Ему позвонили, и он помчался домой днем. И застал свою жену и этого типа тепленькими. Ну, и зарезал обоих, он был очень ревнив. Горячая южная кровь…

— Позвонили, говоришь… — протянула я, — женским голосом…

— Ну да, у меня тогда как раз голос ломался…

— Круто, — невольно вырвалось у меня.

И этот гад снова довольно рассмеялся, а потом включил эту чертову бормашину!

— Слушай, а как же ты нашел картину?

— О, это интересный вопрос! Когда я приехал в Петербург, то понял, что здесь, в большом городе, те методы не подействуют. Не могу же я подкарауливать всех людей, которые виновны в смерти мамы, и убивать их на улице! Все-таки полиция рано или поздно вышла бы на мой след.

Он выключил бормашину, и я немного приободрилась.

— Время шло, и наконец мне случайно удалось познакомиться с Каракозовым. Он, конечно, считает себя философом, хотя на самом деле полный придурок.

Тут я не то чтобы согласилась, но признала за злодеем некоторую правоту.

— И, как у всякого философа, у него должны быть ученики, — усмехнулся злодей, — так что я оказался очень кстати. Пришлось беседовать с ним о вечном, точнее, слушать его нескончаемые монологи. Но дело того стоило, поскольку у него были связи, полезные для меня. И от него я впервые узнал о картине.

То есть он-то, конечно, считал все это не более чем легендой, но я-то знал, что это правда, картина существует. И однажды…

— И как ты ее нашел? — не выдержала я.

— А тебе зачем? — тут же вызверился он на меня. — И вообще, много вопросов задаешь. Думаешь, это тебе поможет? И кстати, что-то твой дружок молчит, может, ты ему и не нужна совсем?

С этими словами он схватил мой телефон и набрал номер Глеба.

И даже я услышала, как противный женский голос сказал, что телефон выключен или находится вне действия сети.

— Что-о? — заорал злодей. — Значит, это все нарочно было? Ну, погоди, сейчас ты у меня запоешь! — и он подступил ко мне с включенной бормашиной.

Снова Глеб оказался в том самом дворе, где в углу над железной дверью висела сделанная им вывеска, на которой он изобразил дядю Мишу в виде развеселого Буратино. Снова он стукнул в окошко, и снова оттуда послышался хриплый голос:

— Кого черти принесли?

— Ключ выброси, дядя Миша!

Через минуту на землю к его ногам упал старинный ключ, и Глеб открыл дверцу.

В полуподвальном помещении все было по-прежнему, старик в инвалидном кресле сидел к нему спиной перед тисками.

Глеб положил ключ, но не пошел к выходу, а остановился перед мастером и проговорил:

— Дядя Миша, помнишь, ты говорил про банду угонщиков, которая орудует в этом районе?

— Каких таких угонщиков? Ничего не помню! — мастер сердито дернул головой. — Ты мимо идешь? Ну так и проходи скорей, не отвлекай меня от работы.

Но Глеб был настроен серьезно.

— Ох, вот только не надо изображать провалы в памяти! У тебя память получше, чем у другого молодого! Ты каждого заказчика помнишь и ни разу ключи не перепутал!

Дядя Миша положил напильник на стол, сдвинул очки на лоб и произнес:

— Да с чего ты взял, что я о них что-то знаю? У меня с ними никаких дел нет и быть не может.

— Да я и не говорю, что ты в их дела замешан. Мне просто очень нужно с ними поговорить!

— Мало ли что кому нужно? Мне вот, может быть, нужен комплект швейцарских инструментов…

— Дядя Миша, не прикалывайся, дело серьезное, — Глеб облокотился на стол. — Помнишь девушку, которая приходила сюда со мной?

— Высокая такая?

— Ну да.

— Симпатичная! — дядя Миша мечтательно вздохнул: — Был бы я лет на двадцать моложе… нет, не помню. У меня с памятью вообще плохо.

— Ох, трудно с тобой!

— Так что с той девушкой?

— Именно это я и хочу выяснить.

— А с чего ты взял, что они что-то о ней знают? И с чего ты взял, что они станут тебе помогать?

— По первому вопросу — я думаю, они знают все, что в этом районе происходит. А по второму… ты ведь мне говорил, что их подруга подорвалась в машине?

— Ну да… Жаконя. Жалко девчонку…

— Так вот, если они мне помогут — я им скажу, кто убил Жаконю.

— Вот как? — дядя Миша задумался. — Ладно, только смотри — чтобы никому постороннему ни слова! Понял?

— Я могила! — заверил Глеб.

— Хорошо, поверю… в общем, знаешь кофейню «Пенка» на Загородном проспекте?

— Само собой.

— Иди туда и закажи латте с лимоном.

— Разве такое бывает?

— В этом все дело. Официант тебе скажет: «Вы ничего не перепутали?» А ты ему должен ответить: «Я никогда ничего не путаю». Только слово в слово! Запомнил?

— Запомнил конечно!

— Ну, тогда бывай…

Спустя двадцать минут Глеб вошел в небольшую кофейню, сел за угловой столик.

Кофейня была полупустой по дневному времени, и к Глебу быстро подошел официант.

— Что я могу вам предложить?

— Чашку латте с лимоном! — попросил Глеб.

Официант взглянул на него удивленно и проговорил:

— Вы ничего не перепутали?

— Я ничего не путаю! — ответил Глеб.

— Но на этот раз вы все же путаете. Латте с лимоном не делают… по крайней мере, у нас.

— Ох, правда, я перепутал!

Глеб вспомнил, что дядя Миша предупредил его, что кодовую фразу нужно повторить слово в слово.

А как же он сказал?

Глеб напряг память и проговорил:

— Я никогда ничего не путаю.

Первый раз он пропустил слово «никогда»…

— Ах, если так, наверное, это я ошибся… сейчас я провожу вас к нашему старшему менеджеру, и вы ему сообщите рецепт вашего любимого латте…

Официант выразительно взглянул на Глеба и направился к двери с надписью «Только для персонала».

Пройдя в эту дверь, они оказались в полутемном коридоре. По коридору они прошли до конца, и официант открыл еще одну дверь, которая выходила во двор.

— Вам туда! — и он показал Глебу одноэтажное кирпичное строение в глубине двора. — Постучите вот так… — и он простучал на дверном косяке первые такты Сороковой симфонии Моцарта.

Глеб кивнул, подошел к двери кирпичного здания и простучал по ней условным стуком.

Дверь открылась.

За ней оказался большой гараж, заставленный полуразобранными машинами разной степени аварийности и заваленный множеством автомобильных деталей.

Возле двери Глеба встретил коренастый парень в замасленном комбинезоне.

Смерив Глеба оценивающим взглядом, он проговорил:

— Что надо? На клиента ты не очень похож.

— Надо поговорить.

— Пустые разговоры разговаривать мне некогда.

— Разговор не пустой.

— А о чем?

— О Жаконе.

— О как! — парень снова оглядел Глеба как бы другими глазами, словно только сейчас его увидел. — А кто вообще тебя прислал?

— Дядя Миша, который…

— Да знаю я, кто такой дядя Миша!

Он повернулся и крикнул в глубину гаража:

— Эй, Сохатый, подойди на минутку!

Тут же из-за какой-то машины появился высоченный тип, и правда чем-то похожий на лося — такой же долговязый, голенастый, горбоносый и растрепанный.

Вытирая руки тряпкой, он спросил:

— Ну, что тут у тебя?

— Вот этот хмырь говорит, что знает что-то про Жаконю.

Сохатый повернулся к Глебу, навис над ним и проговорил угрожающим голосом:

— Что ты про нее знаешь?

— Я знаю, кто ее убил.

— Он, кстати, от дяди Миши, — добавил коренастый парень.

— Ладно, пойдем, поговорим…

Они прошли в глубину гаража, где был застекленный отсек — что-то вроде конторы.

Сохатый открыл дверь этой конторы, вошел, сел за стол и кивнул Глебу на стул по другую сторону этого стола.

Глеб сел, положил кулаки на стол.

— Ну? — Сохатый сурово взглянул на Глеба. — Говори прямо, что ты знаешь.

— Жаконя хотела угнать машину моей знакомой, села в нее, включила зажигание… и случился большой бадабум. Из-за которого от вашей Жакони остались одни воспоминания.

— Ну, это все я без тебя знаю.

— Но ты еще кое-чего не знаешь.

Сохатый выжидательно молчал.

— Если я скажу тебе, кто заложил ту бомбу — что ты сделаешь?

— Убью гада.

— Ну, это меня вполне устраивает.

— А тебе-то что нужно? — спохватился Сохатый.

— Тот человек…

— Козел, — поправил его собеседник.

— Допустим, козел, хотя это сравнение унизительно для козла. Так вот, он убил твою подругу, и он же похитил мою. И может ее тоже убить. Поэтому, если вы с ним разберетесь, вы спасете девушку и окажете мне огромную услугу…

— Заметано! Так кто этот козел?

— Его имя тебе ничего не даст. А вот где его можно найти, я, кажется, знаю. Где в этом районе тусуется всякая кавказская публика?

— Есть здесь такое заведение, называется «Духан Анзора». Там любят проводить время все абреки.

— Пойдем туда, я покажу тебе тех, кто может привести нас на нужное место.

Сохатый вымыл руки, надел черную куртку-косуху и пошел с Глебом, как всегда, проходными дворами.

Не прошло и десяти минут, как они оказались в тихом пешеходном переулке, который Глеб тут же узнал.

В первую очередь ему бросился в глаза шестиэтажный дореволюционный дом с атлантами и кариатидами — точно такой, какой он последний раз увидел на роковой картине. Рядом был другой, с белыми пилястрами на желтом фоне.

В первом этаже этого дома размещалось заведение под заманчивой вывеской, на которой красовались шампуры с дымящимся шашлыком и разноцветные винные бутылки.

Надпись на этой вывеске сообщала, что заведение называется «Духан Анзора».

Несмотря на осень, несколько столиков были выставлены на улицу, и за одним из них сидели два знакомых абрека — те самые, которые приходили в студию вместе с женщиной из жилконторы.

На столе перед ними были сочные кебабы и овощи.

Глеб взглядом показал на восточную парочку.

Они с Сохатым подошли к столику абреков и сели за него, не спрашивая разрешения.

Абреки удивленно уставились на непрошеных гостей.

Наконец старший из них недовольным голосом проговорил:

— Эй, мужики, здесь полно свободных столиков!

— А нам этот понравился, — процедил Сохатый, положив на стол пудовые кулаки.

— Нарываешься, да? — абрек смерил его взглядом. — Подраться хочешь, да?

— У нас другие планы, — вмешался в разговор Глеб.

— А тебе чего надо? — покосился на него абрек. — Видишь, мы разговариваем…

— Помнишь меня? — Глеб придвинулся ближе к столу.

— Не помню и помнить не хочу!

— Ты приходил в студию с такой тетей из жилконторы… волосы у нее сиреневые…

— Какую еще студию-простудию?

— Делал вид, что хочешь ее взять в аренду, а сам украл натюрморт…

— Что? Ты меня мордой обзываешь?

— Натюрморт — это такая картина.

— Не знаю ничего ни про какую картину… — тут же отказался восточный человек, хотя глаза его предательски забегали.

— Как ты с моим другом разговариваешь? — набычился Сохатый. — Если он говорит, что украл…

— Мне эта картина нужна, как речной форели дождевик!

— Мне она тоже не нужна, — признался Глеб, — потому как картина-то не та оказалась. Лоханулись вы, ребята, и денег, я так понимаю, вам за картину не заплатили.

Усатый на глазах помрачнел.

— Тогда чего ты от нас хочешь? — буркнул он.

— Я хочу, чтобы ты сказал, как найти того человека, которому вы отдали ту картину. Того, который вас за ней послал.

— Не знаю никакого человека…

— А если как следует подумать? — процедил Сохатый, и на его лице заходили желваки.

Тут в разговор вмешался младший абрек.

— Дядя, да скажи ты им! Тот урод нас кинул, мы ему картину принесли, а он нам ни копейки не заплатил, да еще чуть собаку не спустил. До сих пор мурашки по спине…

— Подожди, Дауд, ты видишь, взрослые разговаривают…

— А я что — ребенок? И он меня унизил, сказал, что я ничего в картинах не понимаю…

— Слушай племянника, — произнес Сохатый. — Он дело говорит!

— Ладно, — абрек махнул рукой, — значит, заходите во двор дома, где большой магазин, проходите этот двор…

— Какой магазин? — переспросил Сохатый.

— Лучше мы тебе покажем…

Через два часа несколько человек сгрудились в просторном дворе, посреди которого стояло одноэтажное кирпичное здание.

В торце этого здания была ржавая железная дверь с табличкой, на которой был череп со скрещенными костями и грозной надписью: «Опасно для жизни! Высокое напряжение!»

И внизу мелким шрифтом: «Не влезай! Убьет!»

— Вот здесь, — проговорил один из двух восточных людей — тот, что постарше, усатый. — Там никакого напряжения нет, просто лестница в подвал. Там, в подвале, мы с ним и разговаривали.

Он выжидательно посмотрел на Сохатого и добавил:

— Мы тебя привели. Можно, мы уже пойдем?

— Идите, доедайте свою шаверму! — разрешил Сохатый.

— Только про собаку не забудьте! — напомнил младший абрек.

— Помним! Идите уже!

Абреков как ветром сдуло.

Сохатый повернулся к невысокому парню с оттопыренными ушами и проговорил:

— Ну, Эйнштейн, твой выход. Что мы здесь имеем?

Лопоухий парень, отзывавшийся на кличку Эйнштейн, достал из наплечной сумки планшет, повозился с ним и сообщил:

— Это бывшая трансформаторная подстанция. Под ней находится большой подвал. Во времена холодной войны там было оборудовано бомбоубежище. Скорее всего, там и прячется клиент. Думаю, что заходить в лоб бесполезно, он мог установить на входе камеры, датчики движения и какие-то ловушки. Так что нужно попробовать его перехитрить, сбить с толку…

— Конкретные предложения есть?

— А как же! Вот все чертежи, тут — электропроводка, здесь — трубы отопления…

— И что нам это дает?

— Вот здесь, видишь, проходит главный электрический кабель. Если мы к нему подключимся…

Сохатый выслушал многословные объяснения лопоухого эксперта и кивнул:

— Так и сделаем!

Затем он взглянул на часы:

— Где же Лелик? Без него у нас могут быть проблемы.

— Не волнуйся, он никогда не опаздывает!

— Ладно, пока приступай к первой части операции!

Лопоухий парень подошел к железному ящику возле стены, открыл его.

В этом ящике были какие-то тумблеры, предохранители и прочие электрические устройства.

Парень сверился с чертежом и кивнул:

— Вот то, что нам нужно…

В это время во двор вбежал рыжий веснушчатый парень. Он вел на поводке небольшую светло-рыжую собаку с грустным и немного смущенным взглядом.

— Чего ты так долго? — повернулся к нему Сохатый.

— А думаешь, просто найти собаку в соответствующем состоянии? — огрызнулся рыжий. — Да еще чтобы без хозяина была… да меня чуть ее кавалеры не растерзали!

— Ты не представляешь, что тебя ждет! — проговорил злодей с предвкушением.

— Да уж представляю… — прохрипела я, вспоминая детские походы к садисту-стоматологу.

— Нет, не представляешь. Одно дело, когда сверлят больной зуб, и совсем другое — когда сверло вонзается в здоровый, доходит до обнаженного нерва… это гораздо больнее! Ты просто не представляешь, до чего это больно!

Я плотно закрыла рот, сжала зубы…

— Думаешь, это тебе поможет?

Маньяк наклонился надо мной, двумя пальцами сжал мое лицо, заставив открыть рот, включил бормашину, поднес сверло к моему открытому рту…

И в это мгновение свет в подвале мигнул, и бормашина выключилась.

— Что за черт?! — прошипел он и снова включил свой адский инструмент, поднес сверло…

Я сжалась, ожидая взрыв боли… но снова бормашина выключилась в самый последний момент.

— Да что же это такое?

Маньяк подошел к удлинителю, в который была включена бормашина, проверил, что вилка хорошо держится…

И вдруг свет в комнате снова погас, тут же включился и наконец замигал.

Он мигал все чаще и чаще, у меня зарябило в глазах, показалось, что я вот-вот ослепну.

Но у этого наваждения был один несомненный плюс: пытка бормашиной отложена, а может, и вообще не состоится.

И еще…

Я не знала точно, в чем причина странного поведения электричества, но у меня появилась надежда, что это Глеб делает что-то, чтобы меня спасти… В самом деле, ну должен же он что-то сделать, не может он меня бросить вот тут на растерзание этому уроду!

Где-то в глубине мелькнула ехидная мысль, а почему, в сущности, Глеб должен меня спасать? Мы с ним вроде бы ни в каких отношениях не состоим. Да и простились в прошлый раз как-то плохо…

Но я отогнала эту мысль еще глубже, решив все же надеяться на лучшее.

При вспышках света я видела маньяка.

При каждой следующей вспышке он оказывался в другом месте — видимо, метался по комнате, как дикий зверь по клетке.

Лопоухий парень постукивал жалом отвертки по оголенному контакту. При каждом прикосновении к проводу на месте контакта вспыхивал сноп искр.

— В чем прикол? — спросил Сохатый, с интересом наблюдавший за действиями своего технического консультанта.

— Прикол в том, что в подвале мигает свет. Наш клиент растерян и деморализован, он не понимает, что происходит, а мигание света мешает ему сосредоточиться.

Он присмотрелся к схеме и проговорил:

— Ага, вот что еще тут есть…

— Что ты там нашел?

— Я же говорил, что там было бомбоубежище. И я нашел контакт, который включает сирену химической атаки. Препротивный звук, от него клиент окончательно потеряет ориентацию, тут и нужно будет идти на штурм…

— Ты же говорил, там могут быть ловушки!

— А мы зайдем не с главного входа.

— Что, там есть еще один?

— Вот, посмотри сюда! — Эйнштейн показал чертеж на экране планшета. — Видишь это?

— Здесь мы можем незаметно пройти в тот подвал. Нападем на него с тыла…

Эйнштейн добавил:

— И вот еще что… на всякий случай, если он попытается удрать, я устрою для него хорошую ловушку. Так что предупреди тех, кто туда пойдет, чтобы не заходили в это помещение без моей команды… — и он показал на чертеж.

— Понял!

Вспышки света с мучительным, невыносимым постоянством чередовались с глубокими провалами бездонной оглушающей темноты — и от этого контраста свет казался еще ослепительнее, а темнота — еще мрачнее.

И каждый раз при вспышке света я видела своего мучителя в другом месте. Он появлялся из темноты то слева, то справа, в ореоле резкого света, как негатив черно-белой фотографии.

А потом, как будто мало было этой пульсации тьмы и света, над моей головой оглушительно завыла сирена.

Мне казалось, еще немного — и я сойду с ума от этого воя, ввинчивающегося в мозг, как ржавое сверло, и от вспышек ослепительного света…

Правда, при очередной вспышке я не увидела своего похитителя. Он куда-то исчез, словно растворился в мерцающем свете. Это, конечно, было хорошо, но не помогало мне справиться с оглушительным воем сирены и миганием света…

И вдруг наступила тишина.

Команда во главе с Сохатым подошла к детской площадке.

Сохатый не хотел брать с собой Глеба, но тот настоял на своем, сказал, что имеет на это право.

Итак, они подошли к детской площадке.

Это была самая обычная площадка — деревянная горка, шведская стенка с перекладинами для лазания, бревно, по которому можно ходить, балансируя руками, простенькая карусель и детский домик с разноцветными стенами…

Вот к этому домику и направился Эйнштейн.

— Ты ничего не путаешь? Мы сюда не играть пришли… — проговорил Сохатый, когда эксперт подвел его к входу в домик.

— Обижаешь!

Эйнштейн наклонился и без труда пробрался внутрь.

Высоченный Сохатый последовал за ним с большим трудом, согнувшись в три погибели.

Эйнштейн огляделся внутри домика.

Там были две скамеечки, рассчитанные на пятилетних детей. Эйнштейн ухватился за одну из них, поднял.

Под скамейкой оказался квадратный люк.

Эйнштейн снял крышку этого люка и показал на обнаружившийся под ней глубокий колодец, к стенке которого были привинчены металлические скобы:

— Теперь туда. Как видишь, чертежи не врут. Здесь был запасной вход в бомбоубежище, а потом про него забыли и на этом месте сделали детскую площадку.

Сохатый полез в колодец.

За ним последовала остальная команда, завершали спуск Эйнштейн с планшетом под мышкой и Лелик, за спиной которого в рюкзаке жалобно поскуливала рыжая собачонка.

Через пять минут все участники экспедиции собрались в подземном помещении, куда привел их колодец.

— Ну, что теперь? — Сохатый включил компактный фонарь и осветил подземелье.

Эйнштейн сверился с чертежом на планшете и показал на стену перед Сохатым:

— Здесь должен быть проход.

Он осветил стену фонариком и нажал на едва заметный выступ.

Часть стены отъехала в сторону.

Перед ними открылся темный проход, из которого доносился вой сирены.

— Может, выключишь эту хрень? — проговорил Сохатый, повернувшись к своему техническому эксперту.

— Рано! — строго возразил Эйнштейн. — Потерпите, пускай он еще помучается!

— Неизвестно, кто больше мучается! — Сохатый вздохнул и пролез в образовавшийся проход, остальные последовали за ним.

Эйнштейн нашел на стене рубильник, нажал на него, и помещение осветилось резким неоновым светом.

Это была просторная комната, вдоль стен которой стояли зеленые металлические сундуки.

Над этими сундуками были развешаны выцветшие от времени плакаты, на которых были изображены противогазы, костюмы химзащиты, а также перечислены правила поведения при угрозе химического или радиационного поражения.

— Вот, я же говорил, что во времена холодной войны здесь было убежище. С тех пор им никто не пользовался, но, как видите, все здесь в полном порядке, и даже свет есть… Умели строить шестьдесят лет назад…

— Ну, хорошо, а дальше куда?

— Вот сюда! — Эйнштейн показал на выпуклую металлическую дверь, напоминающую дверь корабельной каюты.

Он повернул штурвал на этой двери.

Внутри что-то щелкнуло, дверь распахнулась…

И тут же в дверном проеме возникла огромная черная собака.

С грозным рычанием она замерла на пороге, готовясь к прыжку…

— Нам здесь явно не рады! — подал реплику Эйнштейн.

— Лелик, давай! — выпалил Сохатый.

Лелик торопливо развязал рюкзак, и из него выскочила рыжая собачонка.

Черный пес изумленно сглотнул, захлопнул пасть с железным лязгом и устремился к рыжей собачке, забыв обо всем на свете…

— То-то же, — удовлетворенно произнес Лелик, — не зря я ее от стаи кобелей отбивал.

— Вперед! — скомандовал Сохатый.

— Эй, подождите! — Эйнштейн перегнулся через порог, повернул кран на стене, из которого хлынула на пол вода, затем передернул очередной рубильник. После этого он достал из своей сумки несколько пар галош и раздал всем присутствующим.

— Теперь можно идти! Только помните — пол под током, в галошах это не опасно, но не вздумайте ничего трогать голыми руками!

Вся команда прошла через дверь и двинулась вперед по коридору.

На полу плескалась вода.

Эйнштейн включил в коридоре свет.

В первый момент Сохатый схватился за оружие — ему показалось, что возле стены стоят какие-то люди.

Однако, приглядевшись, он понял, что это просто три костюма усиленной радиационной защиты, отдаленно похожие на космические скафандры.

Команда гуськом прошла по коридору.

Эйнштейн открыл очередную дверь.

Они оказались в большом подвале, посреди которого в металлическом кресле сидела девушка. Вид у девушки был так себе — волосы растрепаны, на щеке синяк, куртка грязная, однако глаза смотрели живо.

— Аля! — воскликнул Глеб, бросившись ко мне. — Слава богу, ты жива! Мы успели вовремя!

— Пока жива, — отозвалась я, с трудом разлепив пересохшие губы, — но если вы сию же секунду не выключите эту чертову сирену, я ни за что не ручаюсь…

Сохатый подал знак Эйнштейну — и тут же в подвале наступила благословенная тишина.

Я перевела дыхание.

— Дорогая, как же я рад, что ты в порядке! — суетился Глеб и даже пытался меня обнять.

Я хотела рявкнуть, чтобы не валял дурака и, вместо того чтобы причитать, развязал бы меня поскорее, но что-то замешкалась, и парень с планшетом сказал:

— Эй, спаситель, ты бы хоть развязал ее, что ли, а потом уж обниматься лез!

Я посмотрела на него с благодарностью, а он мне подмигнул.

Глеб торопливо перерезал пластиковые стяжки, которыми я была привязана к креслу.

— Слава богу, все кончено! Ты спасена! — и потянулся, чтобы заключить меня в объятия.

— Как это? — возразил Сохатый. — А где тот козел, который убил Жаконю? Мы сюда пришли за его скальпом!

— Где-то спрятался! Уйти он не мог, главный выход охраняется, а на запасном выходе пол под током, да и мы его не встретили! — заволновался Эйнштейн.

Для начала люди Сохатого обыскали подвал, но не нашли никаких следов похитителя.

Эйнштейн выключил рубильник в коридоре, и мы пошли обратно, причем Глеб все порывался подхватить меня под руку. Я вообще-то не люблю, когда меня трогают, но тут не стала демонстративно шарахаться.

Проходя мимо костюмов радиационной защиты, Эйнштейн остановился:

— Эй, по-моему, их было три…

— Ну да, три, — кивнул Сохатый.

— Но сейчас-то их два!

— И правда…

— Вот черт! Он стоял у нас прямо перед носом, а мы на него и не обратили внимания…

— Ну да, и ты ведь сказал, что там пол под током и никто по этому коридору не пройдет.

— Ага, но защитные костюмы резиновые и не пропускают ток!

Эйнштейн подошел к тому месту, где стоял третий костюм, взглянул на стену…

— Тут что-то написано!

Действительно, на стене было написано красной краской:

«Я не прощаюсь».

— Черт! — выругался Глеб, Сохатый же, как человек простой, пустил забористым матом.

Я молчала, потому что поняла: эта фраза была написана для меня. Для меня и никого больше.

— Ушел! — причитал Эйнштейн. — Ну как же я так прокололся…

— Ой, ребята, — сказала я, — это такой гад, что куда угодно пролезет. И хитрый очень, все у него схвачено, везде запасные пути отхода есть, как у лисы в норе. Так что уж извините, но вряд ли вы его теперь найдете. А за мое спасение вам большое спасибо, вот! — и я даже погладила Сохатого по плечу.

— Да ладно… — пробубнил он, — ты насчет полиции не переживай, нам, знаешь, тоже не с руки, чтобы они про взрыв все выяснили и Жаконю определили. Так что мы там поговорим кое с кем, и дело закроют, тебя таскать не станут.

— Вот уж за это точно спасибо! — обрадовалась я.

На улице шел дождь, и я вдруг почувствовала, что, если не встану немедленно под горячий душ, то просто умру.

— Поедем ко мне, отдохнешь там… — предложил Глеб.

— Да я, пожалуй, домой… — как можно мягче заметила я, — нужно в себя прийти, вымыться, переодеться…

И сама себе удивилась: что это я с ним миндальничаю? Выбираю выражения, беспокоюсь, что он обидится… Раньше за мной такого не водилось.

Глеб хотел что-то сказать, но тут у него зазвонил телефон.

— Что? — закричал он в трубку. — Отчего такая срочность? Почему заранее не предупредили? Ну ладно, буду!

— Извини, мне в студию срочно надо! — Глеб повернулся ко мне.

— А мы девушку отвезем! — тут же встрял Эйнштейн, и даже Сохатый кивнул согласно.

Так что меня довезли до дома на шикарном бандитском джипе, напоминающем сарай на колесах. Старуха Морозиха, занимающая бессменный пост на лавочке у подъезда, едва успела подхватить свою выпадающую челюсть. Я побыстрее проскочила мимо, чтобы она не начала задавать вопросы.

В квартире было пусто и тихо. Петровна в больнице, Поганец в психушке, мать, наверно, на работе. Хотя вроде сегодня не ее смена.

Я долго отмывалась в душе, пока не отбила запах подвала. Пахло плесенью и какой-то химией. Потом я сунулась в холодильник и нашла его совершенно пустым. Ну вот что такое, в самом деле, ну не может она в магазин, что ли, сходить хоть раз в неделю? Ну да, теперь Поганец в психушке отдыхает, так что дома его кормить не надо.

Я отыскала у Петровны в шкафу пачку сухарей с маком и напилась сладкого чаю, после чего решила лечь спать, руководствуясь народной мудростью, которую так любит вспоминать Петровна, что утро вечера мудренее.

Однако заснуть никак не получалось.

Стоило мне закрыть глаза — и передо мной вспыхивали три слова, написанные красным на бледно-зеленой стене: «Я не прощаюсь».

Блекло-красная краска казалась мне выцветшей кровью.

И эта надпись сулила новую кровь.

Эльдар… этот безумный сын безумной матери не остановится, пока не убьет всех, кого считает виновным в смерти Карины.

И я, по какой-то странной прихоти этого безумца, оказалась в его расстрельном списке.

Значит, мне не будет покоя до тех пор, пока…

Я закончила эту мысль.

Нам двоим тесно на одной земле. Мне не будет покоя, пока я не избавлюсь от него. А иначе… иначе он избавится от меня.

Но как мне его выследить?

И тут я поняла, что нужно сделать.

Кого Эльдар непременно захочет уничтожить? На ком лежит самая большая вина за смерть его матери?

Ну, разумеется, на ее любовнике, который бросил ее, тем самым столкнув в пропасть безумия! Как он говорил? Его собственный родной дед был первым, а этот тип будет последним… Да нет, в больном мозгу еще кто-нибудь возникнет. Но любовник его матери точно должен умереть.

Значит, я должна найти этого человека.

Найти раньше, чем его найдет Эльдар.

И если мне повезет — я поймаю на него Эльдара, как ловят рыбу на живца. А уж там как получится, спасать я его не собираюсь.

Но как его найти?

И тут я вспомнила, что сестра Анны Павловны зачем-то отдала мне письма Карины Фиолетовой. И я зачем-то их взяла. И не выбросила в первую попавшуюся урну. И вот теперь, кажется, я знаю, почему я этого не сделала. Возможно, там, в этих письмах, найдется хоть какая-то зацепка?

Да, похоже, что спать мне сегодня не придется.

Я достала конверт с письмами Карины, вытряхнула на стол его содержимое — несколько пожелтевших от времени листков из школьной тетрадки в линейку, заполненных мелким аккуратным почерком с легким наклоном.

Надо же, были времена, когда люди писали друг другу письма! Настоящие письма, на бумаге! Не эсэмэски, не текстовые сообщения, а реальные письма, да еще таким красивым почерком! Правда, Викина мама как-то говорила, что самый аккуратный почерк у самых ограниченных людей…

Так или иначе я развернула первый листок и начала читать.

«Любимый, я знаю, что ты не велел писать тебе письма, но как еще я могу высказать все, что накопилось в моем сердце, как иначе могу передать все, что чувствую с того необыкновенного дня, когда ты вошел в мою жизнь…»

Ну это надо же, какая пошлость! Так выражаются только героини латиноамериканских сериалов… хотя, наверное, именно из этих сериалов Карина Фиолетова и почерпнула такие выражения.

Я проглядела листок до конца. И сплошь, от начала до конца — те же розовые сопли и ни разу не упомянуто имя ее любовника, ради чего я, собственно, и взялась читать эту лабуду. Письма эти брать было в руки противно, читать скучно, однако, как говорит Петровна, терпение и труд все перетрут.

Я отбросила первый листок и развернула следующий.

«Ты не раз говорил, что нам не суждено быть вместе, что у тебя есть твоя миссия, предназначение, проще говоря, ты — птица высокого полета. Не мне чета.

Но что я могу поделать, если в моей жизни нет теперь ничего, кроме тебя? Я почти каждую ночь вижу тебя во сне, и даже днем — стоит мне только на минуту закрыть глаза, и я вижу твое лицо… я стала какая-то драдедамовая… черт, вот видишь — даже это твое любимое словечко ко мне привязалось…»

Здесь тоже Карина ни разу не называет своего адресата по имени! Ну что за конспирация? Единственное, что ясно — это то, что ее хахаль имел высокое положение, оттого и шифровался так серьезно. А может, просто все врал, а Карина, дурочка, ему верила…

Я развернула следующий листок.

«Да, ты говорил, что у нас нет и не может быть будущего, но могу я хотя бы помечтать об этом? Я представляю, что твоя драдедамовая жена умерла, исчезла, испарилась и между нами больше никто не стоит. Тебе не нужно будет затевать сложный развод, и мы сможем быть вместе каждый день и каждую ночь… я буду засыпать рядом с тобой и просыпаться, буду готовить тебе завтрак, буду ловить каждое твое слово, угадывать каждое желание…

Я знаю, ты рассердишься на такие слова, но ничего, ведь я все равно не отправлю это письмо, как не отправила все остальные. Поэтому я могу писать тебе все, что захочу…»

Мне стало даже жалко несчастную Карину.

Надо же, как она втрескалась в этого фальшивого урода… даже повторяет его идиотские словечки… надо же — драдедамовый… что за слово такое? Откуда только он его выкопал, из какого бабкиного сундука?

Не найдя и здесь имени Карининого любовника, я развернула следующее письмо.

«Ты говоришь, что тоже любишь меня — но это неправда. Если бы ты действительно любил, ты сделал бы хоть что-то, чтобы мы были вместе. Нет, я для тебя ничто, а ты для меня — все, если мы расстанемся, меня просто в ту же минуту не станет…»

Надо же, а ведь она как в воду глядела. Любовник бросил ее — и она свихнулась, а потом и вовсе повесилась…

Я невольно расчувствовалась, даже перестала читать письма, встала, подошла к окну, выглянула на улицу.

Погода за окном была отвратительная, какая часто бывает в нашем городе осенью… Лил мелкий противный дождик, тусклый свет фонарей отражался в лужах, проезжающие машины разбрызгивали этот свет, немногочисленные прохожие робко жались к стенам домов, откуда с карнизов на них капала грязная вода. Да уж, погодка какая-то драдедамовая…

Вот черт, уже и ко мне привязалось это дурацкое словечко! Только этого мне не хватало!

Я взяла себя в руки, вернулась к столу и развернула следующее письмо Карины.

«Я не видела тебя уже два дня, и мне кажется, я начинаю сходить с ума. Мне то и дело слышатся звуки твоего голоса, а на улице кажется, что я вижу тебя. Сегодня я даже догнала мужчину, который со спины был на тебя похож, окликнула его. Он обернулся — и я увидела какое-то невзрачное драдедамовое лицо…»

Опять это идиотское, допотопное словечко! Боюсь, оно прилипнет ко мне, как репейник к собачьей шерсти, от него будет трудно отделаться…

Не найдя и здесь имени адресата, я отложила листок.

Письма кончились. Дальше в конверте лежала пожелтевшая от времени газетная вырезка.

Я развернула ее, разгладила.

Это был кусок старой газеты с фотографией и небольшой заметкой.

«Вчера в Выборгском районе открылся новый центр научно-технического творчества детей и юношества. Этот центр открыл в торжественной обстановке председатель комитета по делам молодежи Евгений Романецкий…»

На фотографии мужик лет сорока с гладким самодовольным лицом преуспевающего чиновника перерезал ленточку перед входом в какое-то здание. Вокруг стояли такие же чиновники, только рангом пониже, и два-три юных дарования — девочка с бантами, толстый мальчишка в очках и еще один, постарше, с косой челкой.

У главного мужика на фотографии были аккуратно выколоты глаза.

И тут я все поняла.

Я нашла то, что искала — имя и даже фамилию главного виновника сумасшествия и смерти Карины Фиолетовой.

Наверняка это он, Евгений Романецкий!

Все сходится. Две буквы на запонке, которую нашел в палате Карины доктор Чугунов, — это его инициалы, Е. Р.

Романецкий тщательно шифровал свои отношения с Кариной, он запрещал ей называть его в письмах — и она послушно соблюдала этот запрет, но не удержалась и сохранила газетную вырезку с его фотографией…

А когда он бросил ее — выколола на этой фотографии глаза…

С этого и началось ее сумасшествие.

Она кричала, рыдала, билась головой о стену, пока соседи не вызвали бригаду психиатров.

И единственная вещь, которую она пронесла в сумасшедший дом, — была запонка любовника с его инициалами…

В коридоре хлопнула дверь.

Это вернулась мать.

Теперь мы с ней остались в квартире одни, так, может, она все-таки была в магазине? Но нет, холодильник не лязгнул, стало быть, продуктов она не принесла. Ну, я так примерно и думала.

Я надеялась, что она уйдет к себе, но на сегодня мое везение закончилось.

Мать без стука вломилась в нашу с Петровной комнату.

— Чем ты здесь занимаешься? — проговорила она с порога, даже не переведя дыхание.

Все ясно: либо ей завтра на работу, либо нужно ехать в «Скворечник» насчет Поганца.

Так или иначе, она трезвая, потому что в психушке если учуют запах, то выгонят взашей. А я уже говорила, что если мать трезвая, то злая как ведьма, тут уж ничего не сделать.

Обычно в таких случаях я стараюсь не связываться, но сегодня был такой жуткий день, что я не сдержалась.

— А тебе-то что? — огрызнулась я. — Не помню, чтобы прежде это тебя интересовало!

— Не смей хамить матери! — воскликнула она с театральной интонацией. — Я тебя воспитала и имею право…

— Ты меня воспитала? Ты ничего не путаешь?

— Во всяком случае, я тебя родила! — Она немного сбавила обороты.

— И что?

— То, что я рассчитывала на твою помощь. Твой брат в больнице, и ты могла бы…

— Петровна, между прочим, тоже лежит в больнице, и только я ее навещаю! А ты даже не знаешь, где она! Видела бы ты эту драдедамовую палату!

И тут мать дернулась, как от удара, и попятилась. Лицо ее побледнело, а потом, наоборот, покраснело.

— Что ты сказала? — проговорила она чужим мертвым голосом и плюхнулась на диван.

— Что она лежит в жуткой палате чуть не на двадцать человек! Один храпит, другой стонет, третья скандалит!

— Нет, не это… другое… ты сказала слово… это слово… откуда ты его взяла?

— Какое слово? — я недоуменно взглянула на мать. — Драдедамовую, что ли?

— Ты с ним виделась?! — теперь мать вскочила с дивана и буквально позеленела. — Ты без моего ведома встречалась с Евгением? Как ты его нашла? Как ты посмела?

Глаза ее дико сверкали, она подбежала и схватила меня за плечи, едва не опрокинув стул, так что я оттолкнула ее и встала.

Теперь она никак не смогла бы до меня дотянуться, и я немного успокоилась.

Первой мыслью моей было, что мать сошла с катушек на почве белой горячки. То есть, выражаясь по-простому, словила белочку.

Но нет, такое бывает, если человек пьет без просыпу, а мать в последнее время из-за Поганца с этим делом подзавязала.

Тогда, значит, нервы не выдержали от долгого воздержания?

— Мам, ты чего? — я попятилась. — Ты о ком говоришь-то? Ты что — его знаешь?

Кажется, впервые в жизни я назвала ее мамой, но мы обе этого не заметили.

— Еще бы мне его не знать! — закричала мать, а потом вдруг замолчала.

— Ну? — теперь уже я легонько потрясла ее за плечи. — Говори уж, что знаешь, не тяни резину! Кто он такой?

— А ты не знаешь? — она смотрела с подозрением. — Если словечко его повторяешь, стало быть, ты с ним уже познакомилась!

— Да с кем? — завопила я, чувствуя, что разговор пошел по кругу. — С кем я познакомилась?

— С твоим отцом! — мать выплюнула мне это слово прямо в лицо.

— Что? — на этот раз я растерялась. — Как? С каким отцом?

— Ну, как же? Это слово… драдедамовое… я не слышала его ни от кого другого! Не знаю, где он его нашел, но повторял буквально через слово! Я его уже слышать не могла!

Я слушала мать — и все во мне переворачивалось.

Я не могла в это поверить.

Это дурацкое слово, которое пристало ко мне, как репей… может быть, это случайность, совпадение. Но в сочетании с именем… Евгений — не самое распространенное имя…

И если сложить уникальное словечко с этим именем… что же получается?

— Как его звали? — перебила я мать, которая была просто сама не своя.

— А ты не знаешь? — завела она прежнюю шарманку.

— Да говори уже толком! — рявкнула я. — В кои-то веки можешь ты сказать правду?

Она посмотрела на меня искоса.

— Хорошо, что ты на него совсем не похожа… Невозможно было бы видеть…

— Давай по порядку, — посоветовала я.

— Мне было девятнадцать лет… Я так его любила…

Дальше она долго распространялась, как они познакомились случайно не то в ресторане, не то в кафе, где она работала официанткой, как она влюбилась, как кошка, в немолодого, как она считала, солидного человека, как он красиво ухаживал, как они встречались месяца два или три и как он ее бросил, как только она забеременела мной. А она никак не могла поверить, что все кончено, протянула время и решила родить, а потом приехать к нему с грудным ребенком и…

— И что? — спросила я. — Ты думала, что в нем проснутся отцовские чувства и он снова воспылает к тебе любовью?

— Мне было девятнадцать лет! — отмахнулась она. — А потом, когда ты родилась…

— Ты решила, что с такой уродкой нечего и соваться к любовничку. И бросила меня на бабку, — закончила я. — Ясно, дальше можешь не рассказывать, я сама все знаю.

Мать вышла из комнаты, а я задумалась.

Получается, что Евгений Романецкий… любовник несчастной Карины Фиолетовой… мой отец? Вот это уж совпадение!

Никак в голове не укладывается.

Но какая же сволочь! Значит, Карина повесилась тридцать лет назад, а я родилась только через пять лет. То есть тот случай его ничему не научил, он продолжал соблазнять молодых женщин, а потом бросал их совершенно по-свински. Да может, и еще были случаи… Тоже мне, Казанова нашелся местного разлива!

От злости даже усталость куда-то пропала, и я решила кое-что узнать про моего, с позволения сказать, папашу. Даже противно его так называть.

Значит, Романецкий Евгений… ага Николаевич. А вот кстати, почему тогда я не Евгеньевна, а вовсе даже Сергеевна? Ага, что-то такое вспоминаю, бабка, когда пошла меня регистрировать в ЗАГС, то мало того что назвала Алевтиной, так еще и отчество дала своего покойного мужа, моего деда. Ну, вообще-то это правильно, тем более что по отчеству меня еще долго никто называть не будет.

Значит, вот он, господин Романецкий. Не очень-то много есть про него в Сети. Какие-то сообщения про… ага, вот он на каком-то форуме, вот конференция, которую проводит Министерство образования, и Романецкий награждает заслуженных учителей, вот встреча работников Управления транспорта с коллегами из других городов, и господин Романецкий тоже говорит речь и что-то там кому-то вручает.

О, папочка-то, оказывается, был шишкой на ровном месте!

Но все это было не так чтобы вчера… Куда же он подевался? Вышел на заслуженную пенсию? А, нет, остался на боевом посту, в строю, так сказать.

Теперь трудится в Управлении культуры. Про должность его сведений нет, стало быть, небольшая должность, незаметная. Но все же чиновник, на каких-то мероприятиях мелких мелькает. И вот буквально завтра…

Я не поверила своим глазам, когда прочитала, что завтра открывается в нашем районе художественная выставка, которая называется «Забытый город», и что посетят выставку разные значительные люди, и на открытии будет Романецкий Е. Н.

Очень удачно, значит, завтра я смогу его там застать.

Выставка открывалась в Молодежном культурном центре, бывшем клубе работников электротехнической промышленности, в народе именуемом «Лампочка».

Ладно, завтра пойду на эту выставку и понаблюдаю. Авось и увижу там своего знакомого злодея.

С этой мыслью я наконец заснула.

Заседание городского совета подходило к концу.

— Что там еще? — спросил господин бургомистр, скрывая зевок. Он уже устал и проголодался.

— Очень странное дело, — проговорил секретарь, сверившись с записями. — В нашем городе появилась картина, лицезрение которой некоторых горожан повергает в обморок, а иных и вовсе приводит к смерти.

— Картина? — недоверчиво переспросил бургомистр.

— Так точно, ваша честь. Картина. Вот она… — секретарь совета показал на картину средней величины, установленную на треножнике и закрытую тканью.

— Да, я слышал о какой-то дьявольской картине, — проговорил второй советник Корнелиус ван Маас.

— Дорогой Корнелиус, прошу вас, не называйте в этих стенах имя врага рода человеческого, — попенял советнику бургомистр.

— Прошу прощения, но иначе тут не скажешь…

— Прикажете открыть картину? — осведомился секретарь.

— Нет, ни в коем случае! — испуганно воскликнул бургомистр. — Сжечь ее, и дело с концом.

— Это не так просто, — вступил в разговор третий советник, адвокат мэтр Костнер. — Мы не можем уничтожить картину на основании одних только слухов. Следует провести дознание и убедиться, что она и впрямь так опасна.

— И как вы это себе представляете?

— Над этим нужно подумать. Кроме того, упомянутая картина является чьей-то собственностью, и, если мы ее сожжем, возникает вопрос о законной компенсации владельцу…

— Ну, это займет еще много времени, — бургомистр снова подавил зевок, — а мы сегодня и так слишком засиделись. Я предлагаю решить вопрос завтра, на утреннем заседании.

— А что делать с этой картиной?

— У меня есть идея, — второй советник оживился. — В камере при суде уже второй месяц содержится вор, приговоренный к повешению. А мы никак не можем найти человека на должность городского палача. Я предлагаю поместить вышеуказанную картину в ту же камеру. Если она оправдает слухи и вор умрет — мы убьем одним махом двух зайцев: убедимся в общественной опасности картины и обойдемся без палача.

— А что, это прекрасная идея! — И бургомистр поднялся из-за стола.

На следующее утро господа магистраты снова собрались в зале заседаний городского совета.

— Начнем сегодня с этой злополучной картины! — объявил бургомистр и повернулся к секретарю: — Пошлите за ней человека!

— Я уже послал.

— И где же картина?

— Ее нет, ваша честь! — заявил пожилой служитель.

Бургомистр посмотрел на служителя недоверчиво:

— Что ты сказал, Пауль?

— Я сказал, что картины там нет, ваша честь.

— Что значит — нет? Ты поместил эту злополучную картину в одиночную камеру, как тебе было велено?

— Так точно, ваша честь.

— Ты запер эту камеру на засов?

— Как всегда, ваша честь.

— И ты говоришь, что ее там нет?

— Так точно, ваша честь. Когда я отпер дверь камеры и вошел внутрь, картины там не было.

— Как это может быть?

— Не имею представления, ваша честь.

— А второй арестант… тот бродяга, который находился в той же камере? Он тоже исчез?

— Никак нет, ваша честь. Он находится там же, где был, в той же камере, только он окончательно помешался.

— В чем же это выражается?

— О чем бы его ни спрашивали, он повторяет, что лицезрел самого дьявола. Что дьявол приходил ночью в его камеру и забрал картину.

— Так, может, так оно и есть? Может, и правда дьявол забрал свою собственность?

— Сколько уж раз я просил не называть в этих стенах врага рода человеческого!

Бургомистр помолчал и добавил, понизив голос:

— Впрочем, если он и правда забрал ту картину, у нас стало одной проблемой меньше…

Глеб влетел в помещение студии и остановился в изумлении.

В студии был форменный кавардак. Рисунки валялись везде, картины в рамах и без них стояли, прислоненные к стене, кисти, краски, все было перемешано.

— Что такое, что случилось, нас обокрали? Есть тут кто?

Из кучи картин буквально вылезла боевая старушка, которая так любила рисовать квадратные апельсины.

— Констанция Теодоровна, это вы здесь все устроили? — возмутился Глеб.

— Я? — вовсе не обиженно спросила старушенция. — Да вот вам Николай Павлович все объяснит.

Тут появился Николай Павлович, который считался директором студии, он занимался всеми деловыми и денежными вопросами. Глеб сразу притих; как всякий творческий человек, он абсолютно не разбирался в бухгалтерии и тому подобных вещах.

— Ох, Глеб, где вы были? До вас не дозвониться, а тут такое… наши картины потребовались на выставку!

— «Забытый город»! — тут же встряла старушка. — И вот вы меня всегда критикуете, а мою картину туда взяли!

— Вашу? — не сдержался Глеб. — Но, Констанция Теодоровна, вы же… — он не успел напомнить про апельсины, его перебил директор.

— Потрясающая картина! Как только устроители выставки ее увидели — сразу ухватились двумя руками!

— Вы хотите сказать… — Глеб заподозрил неладное и побежал в свой закуток, где он оставил ту самую картину.

Картины не было.

— Ну да, я нашла ее у вас! — рапортовала Констанция.

— И можете себе представить, — вторил ей директор, — что на картине оказался изображен тот самый дом, где будет проходить выставка! Ну, клуб электротехников!

— «Лампочка»? — ахнул Глеб.

— Ну да, так что все им по теме, очень удачно. И нашей студии будет хорошая реклама.

Глеб прекрасно помнил, что в последний раз он видел на роковой картине дом с пилястрами и павильончик с шаурмой, но он успел уже убедиться, что каждый видит на картине то, что предназначено только ему и что просто так картина ничего не делает. Поэтому он только спросил, когда открывается выставка, и обещал быть пораньше.

На работу я утром не пошла. Позвонила Сан Ванычу и сказала, что попала в аварию, и теперь нужно разбираться с ГИБДД.

— А машина-то как? — поинтересовался он.

— Не подлежит восстановлению, — честно ответила я.

Вы не поверите, но он мне даже посочувствовал и сказал, что сам уладит дело с начальником. Оказывается, он неплохой дядька…

Я задержалась, потому что выбирала одежду и красилась. Сама не знаю, почему, но вдруг мне захотелось быть… ну, не красивой, конечно, но все же малость попригляднее.

Я перебрала свои шмотки и осталась очень недовольна, все эти джинсы или широкие штаны как-то надоели, равно как и практичные, немаркие, по выражению Петровны, свитера и куртки. Да и косметику пора бы обновить. Я не успела удивиться, с чего это я вдруг решила заняться собственной внешностью, потому что поняла, что опаздываю к открытию выставки.

Я вбежала в фойе клуба и прямо в дверях налетела на какого-то мужчину.

— Смотреть надо, куда идешь! — выпалила я, поднимая с пола сумку…

И только тут разглядела того, с кем столкнулась.

Это был Глеб.

— Извини… — проговорил он смущенно, потирая ушибленное плечо.

— Да нет, я сама виновата… а ты вообще как здесь оказался?

— Да здесь сегодня художественную выставку открывают. А вот ты что здесь делаешь?

— Ну, вообще-то я тоже на эту выставку пришла. Тут, понимаешь, какое дело… думаю, что сюда может прийти он… Эльдар… ну, тот самый злодей.

— Который улизнул от нас в подвале? Вот как? — Глеб нахмурился. — А я сюда пришел из-за картины. Из-за той самой картины.

— Что?! Но зачем ты ее дал на эту выставку? Ее нужно было спрятать, чтобы не попала на глаза случайному человеку…

— Слушай, вот только не надо этого… не надо на меня всех собак вешать. Ничего я не давал, ее без меня на выставку отобрали. Понравилась она, понимаешь, устроителям выставки, да тут еще Констанция подсуетилась… вот я и приехал, чтобы проследить, как бы чего не вышло. Сперва хотел просто спрятать картину, но, когда пришел сюда, увидел, что этот номер не пройдет.

— Почему?

— Потому что ее выбрали «лицом» выставки, поместили и на обложку буклета, и на афишу… Бабулька наша вся в счастье…

Глеб показал мне большую афишу, выставленную перед входом на выставку.

На ней была репродукция картины — тихий петербургский переулок, красивый дореволюционный дом… ничего общего с тем лесным пейзажем, который видела я. Но раз Глеб говорит, что это та самая картина, значит, так оно и есть…

Возле афиши стояло нечто. Это чудо было в длинном платье с разрезом на боку и в шляпке с вуалью, а сверху на шляпке… вот вы не поверите, но там было самое настоящее птичье гнездо, и искусственная птичка сидела на искусственных яичках.

Лицо этого создания светилось от счастья.

— Это кошмар моей жизни, — скорбно сказал Глеб, перехватив мой взгляд. — Это и есть Констанция Теодоровна.

— Круто! Что же теперь делать?

— С ней уже ничего не сделаешь… да, а ты-то сюда зачем приехала?

Я ответила уклончиво — не хотелось рассказывать ему о письмах Карины и обо всем, что я сегодня узнала. Я еще сама не поняла, как к этому относиться.

— Ладно, пойдем уже на выставку, посмотрим, что там творится! Может, как-нибудь обойдется…

Мы прошли в выставочный зал.

По стенам были развешаны скромные городские пейзажи — набережные каналов, мосты и мостики, дворы-колодцы, мрачные дома с брандмауэрами… в общем, характерные виды Петербурга.

На самом видном месте, прямо напротив входа, висела та самая картина, из-за которой приехал сюда Глеб. И пока перед ней не валялись жертвы инфарктов и инсультов.

Людей на выставке вообще было немного, однако посреди зала толкались, поглядывая на часы, несколько представителей прессы. Они явно чего-то ждали.

— Глебушка! — встрепенулась одна из них. — Рада тебя видеть, как поживаешь? — и чмокнула его в щеку.

Глеб пробормотал что-то и попытался отойти, но она не отпустила, а спросила, как Алиса.

Вот значит, как! Она, стало быть, у него и дома была! Очень мне она не понравилась, противная такая, и лет, небось, уже сорок… Тут эта баба заметила меня и малость поскучнела.

Глеб спросил, чего все ждут.

— Да вот с минуты на минуту должен приехать Романецкий.

Услышав эту фамилию, я напряглась.

Глебу же она ничего не говорила, и он переспросил:

— Романецкий? А кто это такой?

Корреспондентка усмехнулась:

— Вот сейчас эту фамилию уже забыли, а когда-то его прочили в большие начальники, чуть ли не в губернаторы. Но потом он прокололся на чем-то и большой карьеры не сделал. Сидит сейчас на второстепенных ролях в Управлении культуры, дожидается, когда отправят на пенсию. Ну, вот прислали открыть эту выставку…

Тут в дверях послышался какой-то шум, и в зал вошел пожилой мужчина со следами былой значительности.

Я вглядывалась в его лицо, безуспешно пытаясь найти в нем какие-то знакомые черты…

Хотя… было в нем прежнее выражение самодовольства. А в остальном… старый, обрюзгший, жалкий человечишка. Очень противный.

Редкие волосы кое-как разложены по лысине, под глазами темные мешки…

Романецкий огляделся по сторонам с выражением смутного беспокойства, словно ему чего-то не хватало. Наконец он нашел взглядом журналистов, сразу успокоился и придал своему лицу умный и сосредоточенный вид, подходящий для официальной фотографии.

Фотографы сделали пару снимков.

К Романецкому устремился заведующий клуба, почтительно его приветствовал и повел по выставке, что-то вещая.

То и дело до меня доносились слова «Старый Петербург», «Творческое наследие», «Сохранение культурного достояния» и прочее в таком же духе.

Разумеется, первым делом Романецкого повели к главной картине.

У меня мелькнула было мысль предупредить его или как-то помешать, не дать подойти к роковой картине.

Я уже пошла наперерез Романецкому, чтобы остановить его…

Но на моем пути возник какой-то мрачный плечистый дядька и проговорил с угрозой:

— Девушка, стойте на месте!

Я вернулась и подумала: ну и черт с ним, будь что будет! Стану я еще насчет его здоровья беспокоиться, больно надо!

А заведующий клубом подвел Романецкого к картине и начал что-то о ней говорить, но тот вдруг покраснел, замахал руками и забормотал, как индюк:

— Что… что… что такое? Кто позволил?! Кто ее сюда пустил?!

— Кого? — испуганно переспросил завклубом.

— Ее! — выкрикнул Романецкий, ткнув пальцем в картину, и вдруг грохнулся на пол.

Тут поднялась паника, все разом заговорили, кто-то бросился к Романецкому, кто-то принялся звонить по телефону, фотографы начали снимать.

Тот дядька, который не подпустил меня, теперь стоял возле лежащего на полу начальника и отгонял всех от него.

Романецкий лежал на полу и издавал странные булькающие звуки. Ну, помереть уж, верно, не помрет, но на пенсию раньше времени его точно выпрут. Давно пора. Да еще и инвалидность дадут. Надо будет матери рассказать…

И тут я увидела, что к висящей на стене роковой картине подкрадывается какой-то мужчина.

В первый момент я не узнала его, но, приглядевшись, поняла, что это — Эльдар Чернов, тот самый злодей, который мстил за смерть Карины Фиолетовой. Который меня собирался пытать бормашиной!

Который сумел сбежать из своего подземного логова.

На этот раз Эльдар постарался изменить свою внешность — надел светлый парик, намазал смуглое лицо светлым тональным кремом и даже сбрил свои заметные брови. И надел какой-то пестрый пиджак и узкие джинсы.

Но я узнала его по характерным движениям, по осанке и повадкам.

Пользуясь тем, что все присутствующие отвлеклись на Евгения Романецкого, злодей подкрался к картине, снял ее со стены и скользнул к неприметной двери в глубине зала.

Я бросилась за ним, взглядом ища Глеба.

Эльдар, прижимая к себе картину, выскользнул из зала.

Я юркнула за ним.

Мы оказались в подсобном помещении, где были составлены складные стулья, а вдоль одной из стен стояли какие-то холсты.

В конце этого помещения была еще одна дверь, и Эльдар явно направлялся к ней… Я поняла, что упускаю его.

Но вдруг эта дверь открылась, и оттуда появился высокий человек неопределенного возраста, в черном старомодном костюме, с бледным лицом, на котором выделялся длинный кривой шрам.

— Куда это ты направился? — проговорил этот человек, преградив дорогу Эльдару.

Голос у него был странный — гулкий, как будто он доносился из железной бочки.

— Я… мне… меня… — залопотал Эльдар и вдруг развернулся и бросился бежать туда, откуда только что пришел.

Однако та дверь открылась, и в комнату вошел Глеб.

Эльдар хотел оттолкнуть его, и Глеб двинул его кулаком в живот, тот схватил картину под мышку и вытащил нож.

И тут между ним и Глебом непостижимым образом снова оказался Черный человек.

— Ты меня разочаровал! — проговорил Черный человек своим гулким голосом. — Неужели ты думал, что сможешь убежать от меня? От меня! — и он гулко расхохотался.

— Я… нет… не думал… но эта картина… она мне нужна… я без нее сам не свой…

Злодей на глазах становился меньше ростом, глаза его больше не горели, и движения стали какими-то суетливыми.

— Она тебе нужна?! — переспросил Черный человек. — Ну что ж, я могу сделать так, что она навсегда станет твоей! Хочешь этого?

— Хочу! — радостно выпалил злодей, а я поняла, что все не так просто, и зря он соглашается.

— Что ж, будь по-твоему! — Черный человек повелительно взмахнул рукой.

Эльдар выпустил картину из рук, и она непонятным образом повисла в воздухе.

В то же мгновение с ней стали происходить странные, удивительные метаморфозы.

Только что на ней был изображен знакомый мне темный еловый лес с круглым озерком. Но вот это озеро стало увеличиваться и приближаться, оно заполнило собой всю картину, а потом выплеснулось за ее края.

Потом… потом мне показалось, что я погружаюсь в темную воду озера все глубже и глубже…

Озеро оказалось неожиданно глубоким, а на самой его глубине суетились какие-то странные и страшные существа — наполовину жуки, наполовину механизмы, составленные из зубчатых колес, валов и шестеренок. Были здесь и другие создания — крылатые собаки, огромные десятиногие крысы, гигантские многоножки, пестрые птицы с огромными зубастыми челюстями…

У каждого из этих существ были маленькие злые глазки, и все они были заняты каким-то странным делом…

Приглядевшись, я поняла, что они терзают и мучают людей.

Я вспомнила репродукции картин Босха, которые видела у Глеба в студии, и поняла, что передо мной — ад…

И тут же я увидела боковым зрением, что Эльдар Чернов, который стоял рядом со мной, вдруг всплыл над полом, уменьшился в размерах, и странный вихрь подхватил его и затянул в картину…

Тут же к нему кинулись несколько адских существ, схватили его и принялись терзать…

А в следующую секунду передо мной была прежняя картина — темный лес, круглое озерко с темной торфяной водой, избушка, и никого больше. Ни людей, ни животных, даже птиц нет…

Я перевела дыхание.

Должно быть, это адское видение мне померещилось…

И тут на поверхности озера вспух газовый пузырь.

Вспух — и тут же лопнул…

Я оглянулась.

Эльдара не было.

Передо мной стоял Черный человек, а дальше, у самой двери, изумленно оглядывался Глеб.

— Что это было? — севшим чужим голосом спросила я Черного человека.

И тут же задала другой вопрос, более внятный:

— Кто вы?

— Я… называйте меня коллекционером. Это будет недалеко от истины. Я действительно коллекционер. Я коллекционирую человеческие грехи и слабости. Но кроме этого я коллекционирую картины. Особенные картины…

— Вроде этой? — я кивнула на картину с лесным озером.

— Да, вроде этой. У меня есть комната, в которой я храню десять особенных картин.

— Особенных?

— Да, особенных. Собственно, это даже не картины, а порталы, входы в другие миры…

Он на мгновение прикрыл глаза, затем продолжил:

— Время от времени я нанимаю человека, который должен присматривать за моими картинами. Последний раз я нанял вот его, — он взглянул на то место, где недавно стоял Эльдар. — Но это оказалось ошибкой. Он украл одну картину и воспользовался ею во зло…

Черный человек вздохнул и продолжил:

— К счастью, все кончилось более-менее благополучно…

— Благополучно? — возмущенно воскликнула я. — Ничего себе! Люди умерли…

— Ну, люди всегда умирают. Это неизбежно. Кроме того, медсестра заслужила свою смерть — не зря ее прозвали Акулой… Вы и сами так подумали.

— Допустим. А Анна Павловна? Она-то при чем?

— Она была тяжело больна, и если бы не картина, умерла бы скоро, и смерть ее была бы мучительной. А так она даже не успела понять, что умирает…

— А добрый доктор Михаил Васильевич?

— А с ним все будет в порядке, вы успели вовремя. Как и с вашей Петровной. Петровна даже станет немного адекватнее и проживет еще долго, а Михаил Васильевич научится говорить «нет».

— Как у вас все просто! — по инерции спорила я, но все же обрадовалась за Петровну.

— Что касается вашего… гм… брата, то его выпишут из больницы очень скоро. Вряд ли он станет лучше, но одно могу сказать точно: к наркотикам он больше не прикоснется. Так что все непросто, но и не так плохо, как кажется. Кстати, хотел вас спросить, что бы вы хотели?

— В каком смысле?

— Ну, вы очень помогли мне, так что заслужили исполнение желания. Правда, только одного. И можете сейчас подумать, чего вы хотите. Только не спешите, подумайте как следует. Другого случая может не представиться…

Я задумалась.

Первое, что пришло мне в голову, — машина.

Ведь машину Викиной мамы взорвали… на чем я буду его возить? Возможно, там вообще не страховой случай, а другую купить она не сможет…

Я даже выпалила: «Машина!» — но тут же прикусила язык.

Что такое машина? Коробка с деталями… как-нибудь заработаю на нее… кредит возьму…

А тут такой случай… Я подумала еще немного.

— Послушайте, можете вы вылечить Вику? Он аутист и немного неадекватный… я очень о нем беспокоюсь, потому что его мама… она пожилая уже… хотя я понимаю, это, наверное, невозможно…

— Почему же невозможно? Я ведь говорил о своей коллекции картин. Некоторые картины обладают удивительными особенностями. Мы устроим вашему другу экскурсию, и я думаю, что выйдет он совсем другим человеком. Искусство, знаете ли, преображает…

— Правда? Если это поможет, то мне ничего больше не нужно! — обрадовалась я.

— А вам ничего больше и не полагается! — С этими словами Черный человек протянул мне карточку и сказал, что я найду там все инструкции, куда и когда привести Вику.

Карточка была абсолютно пуста, но я не удивилась: всему свое время. Я спрятала ее в карман, а когда подняла глаза, то Черного человека уже не было, как не было и картины.

— Потрясающе, просто потрясающе! — Глеб подошел ко мне. — Ты ведь могла просить у него все, что угодно, для себя, а…

— Так будет лучше, — перебила я, — потом как-нибудь расскажу, что его мама для меня сделала.

— Нет уж, расскажешь сейчас, — Глеб схватил меня за руку и потащил к двери из подсобки. — Давай тут пройдем, а то как бы они картины не хватились, еще на нас подумают!

— Не хватятся, — засмеялась я, — потому что не было никакой картины.

— Да? А ведь ты снова права! Ну как жить с такой женщиной, которая всегда права?

Я хотела сказать, что вовсе не собираюсь с ним жить и вообще… Но хотя… кто же его знает, как жизнь повернется…