Идите за мною

Даррелл Швайцер

Идите за мною

Darrell Schweitzer, «Come, Follow Me», 2015

— Я жажду Христа! — выкрикивал тот человек. — Я жажду узреть моего Спасителя!

Он бредил и был близок к смерти, но хотя бы его душу мы могли спасти. Несколько рыцарей в дозоре нашли его на дороге в Дамаск и привезли к нам, в приют, где отдыхали направляющиеся в Иерусалим странники и пилигримы. А иногда он становился поистине последним приютом — местом, куда свозили умирающих.

— Брат лекарь, лучше бы сразу его осмотреть, — заметил один из моих сотоварищей и я пошёл. Завидев на мне маленький деревянный крестик, пациент уселся на носилках и замахал руками столь неистово, что его пришлось удерживать, пока он кричал: — Иисус — моя единственная надежда! Моя единственная надежда!

Всё, что мы смогли сделать — уложить его в кровать. Тогда этот пациент словно бы лишился всех сил и на миг я испугался, что жизнь оставила его, но потом он вновь открыл глаза — тот безумный перепуганный взгляд мне не удастся забыть никогда.

— Я должен увидеть Иисуса, — проговорил он.

— Иисус со всеми нами, — отвечал я, — но лишь святые видят Его в этой жизни. Запасись терпением, друг мой.

На его лице появилось страдальческое выражение, он всхлипнул и я понял, что неправильно выразился. Я был снисходителен, словно разъясняя что-то ребёнку или простаку.

Потом он сказал кое-что, глубоко встревожившее меня.

— Если бы я всё ещё мог верить, что Иисус — нечто большее, чем крошечная пылинка во мраке бездны! Тебе не понять этого. Ты не видел того, что повидал я.

— Так просто помолись, — буркнул я себе под нос. — Помолись о даре веры.

Всё это время мои руки трудились. Мы с братьями сняли одежды с этого человека — безобразные замызганные тряпки, которые он носил, пожалуй, уже многие годы. Он бредил. Он богохульствовал. Мы шептали молитвы и ухаживали за ним, как могли. Сперва следовало побеспокоиться о его теле. Тогда можно было попытаться исцелить и душу, ибо очевидно, что он страдал не только от телесной хвори, но и от какой-то тяжкой духовной раны.

Своего имени он не назвал. Невозможно было сказать, сколько ему лет от роду, таким старым и измождённым он выглядел, таким опустошённым. И ещё хуже — всё тело покрывали омерзительные зловонные раны такого вида, каким я не находил объяснения, будто некое чудовищное создание — быть может, громадный паук — проткнуло его дюжиной ядовитых конечностей. Волосы у нашего пациента слиплись от грязи. Большую их часть нам пришлось состричь, а потом смыть и лишь так обнаружились причудливые гнилостные раны, образующие на голове круг, словно макушка была как-то срезана вся целиком, а затем приставлена обратно.

Я и другие братья сотворили крестное знамение, осознав, что перед нами некое демоническое проявление.

Но мы продолжили свой труд, используя все имеющиеся притирания, хоть и понимали, что плотское его тело почти наверняка исцелить уже невозможно.

Когда смерклось, я остался наедине с этим человеком. Прочие братья удалились отправлять иные обязанности. При свете одной-единственной свечи я сидел подле новоприбывшего и возносил тихие молитвы. Это было всё, что я мог сделать.

Поэтому лишь я один услышал его рассказ. Губы незнакомца уже какое-то время шевелились, прежде чем мне стало понятно, что он пытается говорить и потребовалось ещё время, чтобы его голос возвысился хотя бы до еле слышного шелеста прилива, действительно проговаривая неспешные слова. Как будто он уже некоторое время вёл это повествование, а я подошёл лишь сейчас.

— И сможешь ли ты представить, каково тогда приходилось нам, окружённым таким множеством тех язычников, сельджуков, как только видел глаз, а костров их было, что звёзд на небе? О да, мы бились с ними несколько дней на том холме и каждым вечером, когда битва прекращалась и мы в изнеможении валились с ног, нас оставалось всё меньше, а ещё меньше тех, кто ещё хранил надежду. Я знаю, великими были те ратные подвиги, но никто не сложит о них песен… Лишь кровь, дерьмо и вопли умирающих… Убийственная жажда, такая, что некоторые из нас опускали тряпки в канализацию той древней разрушенной твердыни и пытались пить капавшую скверну…

— Под конец, когда все впали в отчаяние, одна отдельная компания расположилась ночью в стороне от остальных, разглядывая с обороняемой высоты равнину внизу и понимая, что, может и увидят ещё один рассвет, но он окажется для них последним. Там был Жеан, рыцарь; и Ульрих, рыцарь; и Годрик, оруженосец Ульриха; и мальчик по имени Йон. Никто не ведал, кто он такой и откуда взялся. Даже сам он не знал. Всё, что они знали — если не погибнут чистой смертью в грядущей битве, то, скорее всего, их съедят заживо, вытащат кишки у них из животов и зажарят, пока сами они будут валяться на земле и вопить — ибо каждый слыхал такие рассказы, изобильно льющиеся с исступлённых языков — или ещё хуже — превратят в оскоплённых рабов-катамитов демона Махаунда[1], о чём тоже шептались в рядах воинов. Быть может, кто-то из этой компании до сих пор ещё молился, но это слабо утешало, поскольку им было известно, что святой отшельник, который столь убедительно рассказывал о своих видениях, ниспосланных Богом и привёл их сюда, сумел благополучно очутиться в другом месте, когда наступил конец. Византийский император Алексей[2] тоже их предал. Он лишь радовался, спровадив эту неуправляемую орду в Азию, на погибель.

— Быть может, кто-то и молился. Быть может, эти четверо тоже. Быть может, они отринули все свои надежды и идеалы, и вознесли молитву Сатане. И если бы они сделали так, и если бы Сатана возвёл их на высокую гору и сказал: «Дам вам все царства этого мира, если пав, поклонитесь мне», д умаю, многие приняли бы его предложение. Когда смерть готовится пожрать тебя, ты видишь всякое. Приходят откровения. Когда Иисус умирал на кресте, какие великие тёмные врата растворились перед ним?»

Я забылся. Меня заполнила смесь гнева, несомненно, греховного и благочестия, которое, пожалуй, таковым и не являлось, но всё-таки с медицинской точки зрения было неразумным, и я сильно встряхнул его и произнёс: — Я верю, что, когда Господь страдал на кресте дабы искупить всех нас, он видел разверзшиеся небеса и слышал голоса ангелов.

Но человек на кровати лишь глянул на меня и печально переспросил: — А ты уверен?

Потом он отвернулся, вздохнул: — Чушь… — и долго оставался безмолвен. Я понял, что снова ошибся. Единственной надеждой оставалось позволить всем богохульствам излиться из него, словно поток нечистот, а затем, когда он избавится от них, попытаться направить его помыслы к упованиям на небеса. Я молил Бога о мудрости и силе, чтобы совершить такое.

Тем не менее, мне придётся выслушивать все его речи, полные уныния и стараться прощать всё, что услышу.

В тот миг мне что-то послышалось за окном, будто хлопнула крыльями большая птица, а затем донеслось царапанье, словно что-то пробежало по стене снаружи. Я встал, подошёл к окну и выглянул. Была видна только пустынная ночь. Я прикрыл ставень.

Когда я опять сел подле кровати, тот человек открыл глаза и, по-видимому, вполне пришёл в себя, словно лихорадка отступила от него. Слегка приподняв один уголок рта, почти что насмехаясь, он проговорил:

— Тебе ведь хотелось бы услышать и оставшуюся часть, верно?

— Да, если ты пожелаешь её поведать.

— Ну что ж, братец. Вообрази, что те четверо сидят на вершине холма, спиной к разрушенной твердыне, перед ними, куда не кинь взгляд, вражеские походные костры, а затем из тьмы, просто из воздуха раздаётся голос, который говорит: Идите за мною.

Я затаил дыхание и ничего не ответил. Не пытается ли он дьявольски искусить меня?

Прозвучал горький и негромкий смешок.

— Не возмущайся так, братец. Знаю, за всю историю эта наживка применяется уже не первый раз, но она действенна до сих пор, разве нет?

Я не знал, что и думать. Мне представлялось, что человек передо мной отчего-то не тот же самый, что был минуту назад, словно в нём обитало множество душ и сейчас говорила совершенно иная. Мною начал овладевать страх. Я укрепил себя молитвой.

Он продолжил свой рассказ.

— Теперь вообрази, что сам воздух разверзся перед тобой, будто дверь и перед глазами замерцал кто-то, целиком закутанный в струящиеся чёрные лохмотья и это явно не ангел, посланный с каких-нибудь небес, о которых ты читал в своих священных писаниях, но всё-таки мощь, ужасающее могущество, которое протягивает руки и изрекает: «Идите за мною». Оно обращается к заблудшим, к отчаявшимся, к тем, кто считает себя уже проклятыми и они берутся за его руки, все четверо, отчаянно их сжимают и, каким-то образом, уносятся прочь. Но я забегаю вперёд. Сперва представим эту компанию. Жеан — набожная и героическая душа, на самом деле отрёкшийся от своего богатства и владений, чтобы отправиться сражаться за Христа и освободить святые земли. Думаю, его отчаяние было чернейшим из всех, ибо он понял, что никогда не сумеет сделать ни первого, ни второго. Ульрих — внебрачный сын мелкого лорда, получивший в наследство разве что свои доспехи да меч и понимающий: если он желает добиться от мира чего-то большего, то нужно хвататься за любой шанс, даже такой. Годрик, его оруженосец, за горсть медяков перерезал бы вам глотку ещё охотнее, чем его хозяин. Мальчика Йона можно не брать в расчёт — блаженный дурачок, вроде того отшельника, что затеял весь этот фарс. Может быть, ему тоже являлись видения. Может быть, он ещё верил всему, что ему говорили. Как бы то ни было, сойдёмся на том, что явившийся не мог оставить кого-то одного, но кому ведомы пути призраков и сущностей, обитающих в воздухе? Этим четверым явилось то существо, и эти четверо вознеслись на ветра, двигаясь по воздуху, словно летящий дым. Какое-то время они парили над равнинами, взирая сверху вниз на сельджукские костры. Потом эта компания очутилась среди облаков, а затем опять на твёрдой земле, пробираясь каменистыми равнинами и пустынями, по горам, через продуваемые всеми ветрами иззубренные, а временами и заледенелые местности, каких никто из них прежде и не видывал. Иногда загадочный проводник сопровождал их. Иногда он брёл вместе с той четвёркой и даже преломлял с ними хлеб, ибо отчего-то, словно Илия, которому вороны приносили пищу в пустыню, они никогда не оставались без пропитания. Иногда он парил в воздухе, во тьме, незримый, но и присутствующий, наполняя их умы кошмарными снами наяву, в которых они зрели перед собою, в царстве беспросветной тьмы, вздымающуюся к звёздам чёрную башню и там, в вышине над миром, светилось одно-единственное окно и, каким-то образом, нашей четвёрке стало ясно, что в том высоком покое на вершине надмирной башни восседает тот, кто является не человеком, но гораздо большим; кто носит жёлтую шёлковую маску, чудно двигающуюся, к огда он говорил — тот, кто мог дать ответ на все их вопросы, и раскрыть им всяческие тайны и предназначение каждого.

И вот мальчик Йон, который оплакивал Иерусалим, попытался сбежать и вернуться назад, но не сумел, ибо прочие, а, может и сам их тёмный спутник, схватили его и не позволили уйти.

И вот Жеан, истинно верующий, поклялся, что разузнает все тайны этого демона в шёлковой маске, но не поклонится ни ему, ни чему-то ещё из тьмы, а, напротив, возвратится оттуда, вооружённый всей магией и мощью того места, чтобы во славу Христа завоевать всю прочую Азию.

Ему тёмный сказал лишь: «Если этот замысел утешает тебя, что ж, помечтай ещё немного».

Ульриха и Годрика, по всей видимости, искавших лишь, чего бы стащить, больше всего занимало то, что они ещё живы, тогда как их сотоварищей, с которыми они столь долго странствовали, страдали, молились и сражались, сельджуки выпотрошили и пожрали или кастрировали и обесчестили. Люди, подобные им, живут текущим мгновением. Они позволяют причинам и следствиям происходить, как заблагорассудится. Их не тревожила участь собственных душ. Возможно, так было и мудрее?

— Не отвечай. Ты не сможешь ответить. Тебя там не было. Ты не пересекал тысячи лиг тех мест, где на карте обозначено: «Тут обитают чудовища» или изображён Рай Земной — и даже за их пределы, в неведомую даль и тьму. Какие опасности подстерегали странников? Какие дикарские племена встречались им? Что уберегло их, вопреки всему, если не ангел с пылающим мечом? О нет, не ангел. Пылающий меч — возможно. Четверо разных Илий в пустыне. Чёрные вороны прилетали к ним и говорили с ними на древних языках, которым странники неким образом понемногу обучились во сне.

О да, в конце концов они добрались к своей непредставимой цели — к виденной ими во снах чёрной башне, что высится над плато Ленг, рядом с краем мира. Нет слов, пригодных для описания того, что они испытали. Быть может, крылатые существа из-за пределов тьмы, твари, ничуть не схожие с человеческим обличьем, подняли их ввысь, бесстыдно проткнув многочисленными уродливыми конечностями, так что участь нашей компании под конец оказалась куда хуже, чем у их брошенных товарищей, которых сельджуки просто замучили. Говорю тебе, что в затопившей их красной пелене страданий, каждого из них воздели вверх, в точности, как Христа, пригвождённого к кресту и они взывали к Христу, к Сатане, к Махаунду или к тварям, не имеющим имён, что способен выговорить человеческий язык. Эти четверо — Жеан, Ульрих, Годрик и Йон — увидали, как тьма разверзлась перед ними и их ослепил свет из одинокого окна, и всех их разложили на чёрном каменном полу, а богоподобное существо на чёрном престоле принудило их преклониться перед ним. В тот момент Йон и правда взывал к Иисусу, но это не имело значения, не имело, отныне и впредь, ни для него и ни для кого из прочих.

И скрывающаяся за шёлковой маской тварь заговорила с ними — маска чудно двигалась сама собою, а слова образовывались прямо у них в умах, словно нечто всплывало из тёмных пучин сна — и она насмешливо сказала им: — Приветствую вас, друзья, которые явились сюда по доброй воле, дабы послужить и обрести большее величие, чем получили бы в любом ином случае». Была ли это усмешка? Существует ли слово для описания подобных вещей?

Всё, что я расскажу — в этот момент Жеан вознамерился было дотянуться до своего меча, но обнаружил, что не может двинуть ни рукой, ни ногой, поскольку нечто, схожее с огромным крабом или пауком, непотребно проникло внутрь него, облачившись в него, будто в плащ. Ульрих обмочился. Годрик, который был куда коварнее своего хозяина, бормотал какой-то вздор насчёт заключения договора. Мальчик Йон, если и не был прежде совсем безумным, теперь точно сошёл с ума, хотя в рассудке он пребывал или нет, не имело никакого значения. Впрочем, он завопил громче всех, заверещал недорезанной свиньёй, когда существо на престоле сняло свою шёлковую маску и показалось целиком, заструившись к людям, словно сороконожка, словно змея, словно нечто, не похожее ни на что другое за пределами ада; когда оно коснулось их, вползло сразу во всех четверых и завладело ими.

Вознеслись ли они снова на ветра или это было некое видение — навеянное той тварью воспоминание? Казалось, они неподвижно висели в космосе целые эоны, ощущая лишь мучения в абсолютном мраке, пока вдруг во тьме не вспыхнул слепящий свет мириада звёзд. Четверых унесло прочь — их и сопровождающих крылатых существ — словно пылинки, сметённые каким-то необъятным потоком, далеко за пределы всех небесных сфер, описанных философами; засосало звёздным водоворотом, извергшим их в царство хаоса в самом средоточии вселенной, где они услышали неописуемое пронзительное дудение и увидели неуловимые для глаза танцующие фигуры. Четверо и даже их хозяин, снявший маску, склонились перед тем, что именуется — не могу подобрать слов, лишь невнятные слоги — Азатотом, Вышним Хаосом, з а пределами всяческой тьмы и света, всех богов, душ, ангелов и демонов, всех миров. Там, именно там они склонились и крестились заново, в гнусное братство, где не могло быть ни отступничества, ни колебаний.

И когда всё это померкло и, казалось, те четверо перешли из одного сна в другой, они обновлёнными выступили из той богомерзкой Цитадели Ленга в новый крестовый поход, дабы сеять в мире тьму и ужас, готовя конец времён, когда и ваш Христос, и ваш Сатана уподобятся пылинкам в необъятном засасывающем звёздном водовороте, что ведёт к престолу проклятия за гранью всех возможных адов.

— Вот почему я жажду Христа, братец. Потому что мне осталось надеяться лишь на него.

После этого рассказчик прекратил своё повествование и испустил полурыдание-полусмех, а потом булькающий хрип в глубине его горла заставил меня подумать, что, пока он лежит тут без исповеди и отпущения грехов, смерть подступает к нему всё ближе. Всё тело его содрогалось. Он истекал потом и чёрной слизью, сочившейся из ушей, носа и даже из самих пор. Я взял его руки в свои, сложил их вместе и с плачем умолял его думать об Иисусе.

— О да, я вспоминаю Иисуса, — отвечал он, — и всё ещё жажду его…

— Славно, славно. Вот и думай об этом.

Я протянул ему распятие, чтобы он к нему приложился, но странник оттолкнул крест.

— Служители Жёлтой Маски расхаживают меж нас, братец. Даже твой Христос их не остановит.

— Нет! Тебя мучит мозговая хворь. Бог простит тебе это, если ты сохранишь веру. Это не твоя вина.

Теперь он опять успокоился и вновь явственно показалось, будто в его погибающем теле обитает совершенно иной разум и сейчас, ради спасения души этого человека, я пытался переиграть нечто — но что? Демона? Безумца? — и отчего-то понимал, что мой супротивник гораздо старше и мудрее меня. Невзирая на это, мной не овладело отчаяние. Я пустился в логические возражения.

— Полагаю, — сказал я, — твой рассказ нереален. Невозможен. Это не может быть истиной.

— Он превосходит всё, что ты считаешь истиной.

— Нет, постой, постой. Подумай минуту. Когда предположительно произошло всё это? Когда вы пришли на Восток? Ты упомянул византийского императора Алексея, который мёртв уже пятьдесят лет. Константинополем сейчас правит его внук Мануил[3]. А ваш вождь, тот самый, что сбежал, — это ведь Пётр Пустынник[4], разве нет?

— Да, — ответил тот с тихим вздохом, в котором я не заметил ни капли милосердия. — Это он.

— Вот видишь? Всё это было слишком давно. Никто не смог бы столько прожить, даже мальчик Йон.

— Йон мёртв. В нашем крестовом походе не могло быть отступников, но всё-таки он недолго прослужил нам. Оказался слишком хрупким сосудом. Он не вернулся.

— Тогда который же ты?

— Который?

— Из той компании. Тех четверых. Угодивших в это испытание.

И вновь он усмехнулся.

— Заверяю тебя, не набожный Жеан и не любой из двоих прочих мерзавцев. Так который? Который? Ах, славная задачка. И у неё имеется славное решение…

Я не успел ответить, как он с невероятной живостью сел, развернулся, поставил ноги на пол, наклонился и ухватил меня за горло так крепко, словно ожившее железо. Он мог бы переломить меня, как ветку или оторвать мне голову, но не намеревался такого делать — о нет, лишь неспешно сжимать хватку, пока я не смог даже закричать, когда его пылающие глаза вперивались прямо в мои и ослепляли.

Мне еле удалось выдавить: — Ты… Сатана?

Как же он дико, с подвыванием захохотал и проговорил, встряхивая меня: — Братец Простак, значит ты ничего не понял? Тогда позволь мне объяснить всё так, чтобы даже тебе стало ясно.

Тут перед моими глазами произошло невероятное. Лицо его потекло, словно расплавленный воск, приняло диковинную, вытянутую форму с выступами и вздутиями, каких не бывает ни у одного человека. Потом он вытек из своего погибающего тела, сбросив его, как змея сбрасывает кожу, и многочисленными уродливыми ядовитыми конечностями он пронзил меня и вошёл внутрь, заскользив тысячью острых ножей под моей плотью, будто пытаясь вспороть моё тело, выпотрошить и завернуться в мою оболочку, как в плащ. Такую боль невозможно было и представить, а, вдобавок, разило гнусным смрадом испражнений, крови и гнили.

Как-то я сумел закричать. Как-то я сумел броситься прочь из комнаты, выкрикивая, что среди нас находится Сатана.

Но это не был Сатана, и проку мои вопли не принесли. Повсюду вокруг лежали мои братья-монахи, рыцари-госпитальеры и гостившие у нас паломники, словно спящие или мёртвые. Я не знал, что именно с ними произошло. Я понимал лишь, что, когда, шатаясь, выбрался во двор, воздух полнился едва различимыми в темноте существами — мерзкими древними тварями, парящими, как громадные пчёлы, их стремительно трепещущие крылья негромко рокотали.

Тогда я рухнул на колени. Я попытался молиться Христу и Богоматери, но Иной во мне, внутри моего собственного тела, заговорил моими устами, словно желая успокоить и произнёс: «Не стоит страшиться. Это уже бессмысленно. Теперь ты за гранью этого».

Я познал колоссальное, необъятное множество всяческих вещей, хоть и был чудовищно невежествен. Теперь я обрёл понимание всего и ничего. Мне стало известно, что Те Кто Извне, один из которых теперь облачён в моё тело, как в плащ, могущественнее богов, но и им положены свои пределы. При некоторых сочетаниях звёзд они всемогущи, а при других им невозможно жить. И в эти времена, мгновения, часы, случаются периоды прояснения, будто недолгое пробуждение от кошмара, что в действительности никогда не заканчивается, я вновь становлюсь собой и могу завершить эту повесть, записать её и скрыть записанное до того, как обнаружится содеянное мной и даже сами мои мысли предадут меня.

Так поспешу же.

Когда человеческая оболочка изнашивается — когда она умирает, как, в конце концов и следует, хотя внешнее воздействие в силах продлить телесное существование, то её носитель отбрасывает эту оболочку и подбирает другую. Остаётся некий след старой души, память о том, кто был прежде. Такой вот подготовитель пути, незримо расхаживающий средь людей, словно передовой разведчик вторгшегося войска, может износить множество тел и от этого заполучить воспоминания целого сонма покойных. Легион имя мне, потому что нас много. Видите ли, с хронологией этой истории не возникло никаких затруднений, ибо поведавший её мне, не был одним из четверых авантюристов, которые добрались до мрачного плато. Пятьдесят лет назад? Сто? Это неважно, ведь это он и привёл их туда, и задолго до этого, за сотни лет до этого, одним из его имён было Иуда Искариот. Его участь оказалась куда ужаснее всего, что бы о нём ни написали. Тысячу лет и ещё дольше он тоскливо жаждал Христа, потому что знал, ч ей голос прозвучал из тьмы, когда небеса над Голгофой разверзлись. Он присутствовал при всём этом и знал, потому что та тьма коснулась и его тоже.

Не то, чтобы это имело какое-то значение. Не то, чтобы хоть что-то имело какое-то значение. Я жажду, но тщетно. Мы все поглощены. В конце концов, все мы склоняемся перед престолом Азатота, а не Иеговы.

Это всё.

Идите за мною.

Перевод: BertranD, 2024 г.