Официант, держа в одной руке поднос, аккуратно сдвинул на столике мотоциклетный шлем Эмиля и поставил перед ним высокий прозрачный стакан, наполненный черным фильтр-кофе, а перед Верой ярко-оранжевый лимонад в запотевшем бокале с долькой мясистого апельсина.

— Молчит. Подождем еще, — недовольно пробубнил Эмиль, открыв мессенджер на телефоне. — Ты не торопишься?

— Куда я могу торопиться в этом городе? — ответила Вера, сделав первый глоток с закрытыми глазами, и с наслаждением выдохнула. Холод ледяным облаком поднялся к переносице, ударил в лоб, распавшись мириадами льдинок по всей голове. Она не сдержала блаженного стона.

Конец июня выдался особенно жарким. Это первое лето Веры в Париже. Кто мог подумать, что во Франции может быть так одуряюще жарко! И это несмотря на то, что днем прошел ливень, а сейчас солнце уже село.

Жизнь города кипела. Горели вывески магазинов и кафе, желтыми прямоугольниками сияли окна домов, фонари подсвечивали развесистые кроны платанов и каштанов. Мимо окон кафе, огибая столики на тротуаре, прошла яркая толпа туристов с фотоаппаратами, возглавляемая милой старушкой-гидом в красной беретке, промчался мотоцикл, следом вереница такси. Вдали над полотном крыш синим посверкивал кончик Эйфелевой башни.

В шумном мегаполисе как нигде была ощутима радость лета, вечера самого романтичного города в мире, напоенного запахами речной воды, свежеиспеченных багетов, нагретого камня и вина, которое все здесь неспешно попивали, сидя на верандах или прямо на тротуарах за маленькими круглыми столиками.

Вера и Эмиль сидели в скромном кафе в центре улицы Пон Луи-Филипп. Кафе в стиле лофт «Ле Пелотон» с незамысловатым белым фасадом и высокими панорамными окнами, позволяющими обозревать публику, которой не досталось места внутри. Вовсю работал кондиционер, столики напоминали огромные катушки из-под ниток из светлого неотесанного дерева, стулья — железяки, выкрашенные в кислотный желтый. За полукруглой барной стойкой теснились люди, бармен едва успевал молоть кофе, выжимать из апельсинов сок и так отчаянно гремел кубиками льда, что заглушал работающий телевизор, висевший в углу.

Эмиль опустил локти на край стола и, прищурившись, наблюдал за теми, кто занял столики по ту сторону витража, на тротуаре в тесном соседстве с длинным рядом припаркованных велосипедов и байков.

— Что скажешь о том типе в черном? — спросил он, сделав движение подбородком.

Вера обернулась, кинув взгляд на молодого шатена в черной футболке за стеклом, который молча слушал девушку в открытом летящем платье «миль флер», копна ее золотистых кудряшек распалась по плечам до пояса. С сияющим лицом и очень живо жестикулируя, она что-то ему рассказывала.

— Они похожи на нас с тобой. — Вера улыбнулась. Отпив глоток лимонада, она заложила за ухо растрепанную прядку русых волос и поправила складки сарафана. — Я тоже вечно что-то тебе рассказываю, а ты продолжаешь резаться в игрушку на телефоне или смотришь в одну точку, давая понять, что нацелен думать о своем.

— Нет, — отмахнулся Эмиль, — что скажешь о нем как о личности? Сможешь составить психологический профиль, наблюдая, как он общается со своей девушкой?

— Она не его девушка. Они друзья, учатся или работают вместе.

Эмиль отправил Вере тяжелый взгляд-просьбу не придираться к словам.

— Скажу, что твоя мания всех делить на архетипы мешает тебе глубже смотреть на людей. Человек внутри гораздо красочней, чем могут рассказать о нем таблицы. А его ты отметил первым, потому что он такой же мрачный, как ты, паранойял или шизоид… Нет, скорее, паранойял, помешанный на какой-нибудь идее, живущий в вечном страхе разоблачения или предательства. Вместо того, чтобы слушать свою миловидную собеседницу и наслаждаться романтичным вечером, он, видимо, обдумывает какие-то темные делишки.

— Жестоко, — усмехнулся Эмиль, достал из переднего кармана джинсов маленькую баночку с лекарством и высыпал на ладонь две капсулы.

— Ты чувствуешь к нему ревность? Зависть? Конкуренцию? — Вера отпила лимонад и зажмурилась, как кошка. Этим вечером совершенно не хотелось думать.

За целый рабочий день, который она провела за опросными беседами в профайлинговом агентстве Эмиля, ей надоело видеть в людях схемы и графики, делить их на типы и виды. Хотелось просто пить лимонад, дышать пряным воздухом вечернего Парижа и мечтать о чем-нибудь приятном и романтичном!

Но шеф, как истинный паранойял, не мог позволить себе расслабиться даже после тяжелого трудового дня. Даже сейчас, пока они просто сели передохнуть и дождаться сообщения от начальника уголовной полиции — его дяди, с которым они часто сотрудничали, Эмиль думал о работе.

На отповедь Веры он ничего не ответил, молча закинул лекарство в рот, запив капсулы большим глотком кофе. После того как хирурги чудом вернули его с того света после ранения, он сидел на обезболивающих, самостоятельно назначая себе дозировки прописанных врачами лекарств.

Никто бы никогда его не принял за частного детектива и бывшего полицейского и уж тем более не догадался, что Эмиль криминальный аналитик, профайлер и бывший оператор детектора лжи. Черные, крашеные иглы волос, то ли от отсутствия шампуня, то ли от обилия укладочного средства, торчали во все стороны, в мочках ушей — тоннели, мятая черная футболка с изображением его любимого аниме-персонажа по имени Эл из «Тетради смерти» и причудливые изгибы татуировок на жилистых руках и шее. За стеклом витража рядом с велосипедами и байками стоял его мотоцикл — черный, блестящий «BMV» «RR», на котором он гонял по городу, рискуя своей жизнью и жизнями пешеходов.

— Вообще-то, — скривился Эмиль, — моя теория об архетипах была принята префектом, и ее на прошлой неделе запатентовали как одну из самых успешных методик типизации преступников и их жертв. Я работал над ней пять лет, а ты пытаешься поднять меня на смех. Некрасиво.

Он попытался быть серьезным и казаться обиженным. Но Вера за год знакомства быстро вычислила, что единственный его способ коммуникации с людьми — это смесь иронии и едкого сарказма.

— Типизации Леонгарда нам вполне хватало. — Она сморщила нос. Но эго потянулось защищать свой диплом психолога. — Старые добрые «гипертимный тип» и «шизоид», «эпилептоид» и «тревожно-мнительный», «эмпат»… Этого вполне достаточно, чтобы, раздав людям ярлыки, пытаться понять, кто есть кто. Можно еще и Личко вспомнить. Он подробней.

Напрасно она это затеяла. У Эмиля загорелись глаза.

— Дело в том, что про типизацию Личко, которого я лично очень уважаю, во Франции не знают. — Он наклонился к ней. Зрачки пылали. — Типология Леонгарда ближе, но все равно для одних звучит как китайская грамота, для других — лишь ярлыки: этот — шизик, этот — эпилептик, а этот — истеричка. Эти слова понятны лишь нам с тобой. Простые полицейские — а они в основном эпилептоиды — люди с базовой потребностью статуса, власти, часто с ограниченным IQ, да и следаки тоже, основная масса…

— С ограниченным IQ? — остановила его Вера.

Эмиль скривил лицо.

— Ладно, скажу мягче: с топорным мышлением. В полицию идут мериться членами! Никто особо не горит желанием изучать психологию, и уж тем более вникать в то, что такое акцентуации характеров. А между прочим, в каждом из нас есть чуточку от шизоида, чуточку от эмпата, и убийцами нас могут сделать смещения акцентуаций. В школе полиции этому не учат. Ну, может, вскользь.

Вера нахмурилась и, чтобы скрыть тот факт, что Эмиль прав, схватилась за бокал и спрятала за ним половину лица, прижав холодное стекло ко лбу. Ну почему он не может просто расслабиться? Как можно жить в Париже и все время думать про убийства и преступность!

— Им нужны понятные термины, понятно объясненные, — завелся шеф. — Типология Юнга устарела. Полицейским не объяснишь, что такое анима и анимус, типология Кэрол Пирсон тоже устарела. С лохматого восемьдесят шестого мир узнал о киногероях Marvel, DC и о Гарри Поттере. Мы стали мыслить новыми категориями, их нужно учитывать. Мне понравились архетипы, которые чаще всего используют русские: принцессы и маги, ведьмы. Это у них я взял идею заняться корпоративным профайлингом.

— Ты зациклен на своих русских корнях.

— Допустим. Не в этом дело. Их архетипы больше подходят им — русским. Ты же знаешь, что большинство славян, в силу своего этноса, — эпилептоиды.

Вера кивнула. Эпилептоид ей всегда напоминал генерала из «Такси-2», капитана Смоллетта и персонажа Булдакова из «Особенностей национальной охоты».

— Мы, жители западной Европы — истероиды, люди с базовой потребностью удовольствий, красоты, сексуальности. Мы умеем веселиться, прожигать ресурсы, привезенные из колоний, мостить бульвары, возводить дворцы, расписывать потолки и стены капелл. Мы — это Казанова, маркиз де Сад, Микеланджело, Мадонна и Мэрилин Монро. Все европейские столицы мира — музеи под открытом небом, потому что мы знаем, как тратить бабло и где его добывать не всегда законным образом. Поэтому нам нужны свои архетипы.

— Хорошо. Тогда к какому архетипу ты бы отнес… скажем, собеседницу того шатена? — спросила Вера, по-прежнему пряча лицо за бокалом лимонада и не теряя надежды отвлечь шефа от работы.

— «Всеобщая любимица» — вечное дитя, девочка-припевочка. — Эмиль бросил на девушку презрительный взгляд. Та откинула длинные до пояса кудрявые волосы и продолжала что-то рассказывать мрачно молчавшему парню с выражением лица Раскольникова. — Русские назвали этот архетип «принцессой». Такие получаются в счастливых семьях. В школе хорошо учатся, учителя в них души не чают, у таких всегда много подружек, лакомый кусок любого парня. Но! Они восприимчивы к чужой боли, вечно стремятся помочь всем и каждому. Это они собирают больных котят и могут отдать последние деньги мошенникам. И нередко впадают в депрессивные эпизоды. Такие становятся жертвами серийников чаще всего. Вспомни «Коллекционера» Фаулза. Типичная Миранда.

— Хм. — Вера поставила бокал на стол. — Ты читал «Коллекционера»?

— Надеюсь, ты понимаешь, что и сама попадаешь под эту категорию? — Эмиль уронил локоть на стол, ухмыльнувшись.

Вера вздернула брови, четко осознавая, что явила на лице классические признаки эмоции удивления: расширенные глаза, округлившийся рот и вспыхнувшие щеки. Эмиль посмотрел на нее с усмешкой, взял телефон и быстро щелкнул камерой.

Она недовольно нахмурилась, отпрянув на спинку стула и скрестив руки на груди. Эмиль пытался отучить ее проявлять слишком яркие эмоции и грозился, что будет снимать ее на телефон. Теперь он постоянно так и делал — стоило ей удивиться или обрадоваться, он тотчас фотографировал ее и заставлял анализировать собственное лицо, чтобы лишний раз ткнуть носом в то, как Вера щедро транслирует свое душевное состояние.

Навалившись на стол, он сунул экран ей под нос.

— Большие карие глазки, ротик буковкой «о», соблазнительно приоткрытый, а еще эти светлые прядки волос — кукла Барби, не иначе. За год ты дважды стала жертвой психопата![1]

— Наверняка ты слышал про виктимблейминг, — съязвила Вера.

— Можно бесконечно продолжать защищать права жертв. Это даст плоды когда-нибудь в будущем. А сейчас нужно уметь за себя постоять и быть хоть сколько-нибудь осмотрительной. В архиве полиции Франции не наберется и нескольких десятков серийных убийц — лично я знаю ровно сорок шесть дел, датированных с девятнадцатого века. А ты за несколько месяцев успела словить двух! Двух маньяков на вот это личико «принцессы»!

Он скривился, попытавшись утрированно изобразить ее удивление.

— Сорок шесть дел? Всего? За сто лет? — удивилась Вера, не обращая внимания, как Эмиль зло зашипел, вытянув в ее сторону палец, когда она опять приподняла брови. — Не может быть!

— В США профайлеры ФБР из отдела поведенческого анализа занимаются только серийниками. Этот отдел нарочно был создан, еще в семидесятых. Агенты Джон Дуглас — ты читала его книгу «The killer across the table» — и Роберт Ресслер создали базу данных по серийным убийцам, объехав для этого все тюрьмы всех штатов. В Европе же ничего такого нет и в помине. — Он раздраженно откинул локоть на спинку стула.

То ли таблетки делали его таким нервным, то ли он переживал, что не пишет его дядя. Кристоф должен был прислать человека для какого-то нового дела, о котором Вера еще ничего толком не знала. Эмиль опять проверил телефон, отбросил его на стол и стал смотреть в окно.

— Никогда не придавала этому значения, — проговорила Вера. — Хотя, ведь какой сериал «Нетфликс» про ФБР ни возьми, их агенты действительно ловят только маньяков и серийных убийц. Думала, это такой штамп… Кому интересно смотреть, как студент ударил топором старушку? — Вера попыталась пошутить, но серьезность шефа было ничем не сдвинуть.

— Нет, какой студент, о чем ты! Отдел поведенческого анализа ФБР интересуют только серийные убийцы. И вылетают они на дело лишь после того, как выяснится, что работал именно серийник, — с сожалением бросил Эмиль. — Смотрела бы ты поменьше сериалов, тем более «Нетфликс»! Нет там правды. Если ФБР отпускает дело в СМИ, оно само пишет его четкий сценарий, корректируя факты, меняя имена, едва ли не полностью всю суть! Даже тру-крайм про Джефри Дамера и Теда Банди сильно отредактированы сотрудниками федеральной службы… Или ты думала, они щедро разбрасываются таким материалом? В общем, мы здесь, за океаном, по-другому работаем. И поэтому нам нужна другая типологизация. Кажется, что у нас меньше серийников, но только потому, что никто не пытается связывать дела в серии. А сколько висяков из-за этого! Серийные убийцы иногда завязывают, часто накладывают на себя руки, оттого что перестают получать кайф от смертей, и их убийства остаются нераскрытыми. Кажется, что во Франции много одиночных преступлений бытового характера. Больше студентов, сгоряча лупящих топором старушек, чем Ганнибалов Лектеров, четко продумывающих свои преступления. А что на деле, никто не узнает, если действовать не по накатанной, а пытаться корректировать. Полицейским нужны четкие структуры в головах, кого они ловят и зачем. И база не помешает…

— Ты считаешь меня «всеобщей любимицей»? — предприняла Вера еще одну попытку сменить тему.

— Ты эмпат, эмотивный тип. — Эмиль безнадежно махнул рукой.

— По-твоему, я совершенно бесполезна в бюро? Разве только постоянно служить приманкой для маньяков, — обиделась Вера.

Эмиль нахмурился и отвел глаза. Все чаще он испытывал стыд при упоминании о том, как безбожно использовал напарницу, потакая общению с лицами, которых подозревал в убийствах. Ругать ее за искренность, веселость, открытость он стал только теперь, но еще полгода назад сам же и толкнул в объятия психопата.

— Не бесполезна, — буркнул он, — напротив. Образование психолога — это круто. И в опросных беседах тебе нет равных.

Вера опустила голову, пряча улыбку. Шеф не был щедр на похвалу своим сотрудникам, хотя те порой рисковали жизнями.

— Мне кажется, я смогу тебя кое-чему обучить. Ты имеешь еще одно достоинство: как говорят на Востоке, разум новичка — пустой сосуд. Но тебе не хватает практики и ежовых рукавиц.

— Вот как? — Вера сложила перед собой руки, елейно улыбнувшись. — Хочешь поиграть в Пигмалиона? Или ты так сентиментальность проявляешь? Все-таки тебя чему-то научила та недавняя пуля. Неужели стал бояться смерти?

— Да, не сегодня-завтра это повторится, и когда-нибудь меня застрелят. Насмерть. Шучу. — На его лице скользнула трикстерская улыбочка, но он тотчас посерьезнел, его взгляд потяжелел. — Что, если я захочу кому-то передать свое дело? Кому бы я мог доверить «Детективное бюро Эмиля Герши»?

Он опустил локти на стол, сложил пальцы домиком и приподнял бровь. Всегда так делал, когда был настроен поспорить.

— Не представляю, — улыбнулась Вера.

Она была честна. Таких, как Эмиль, в природе не водилось.

— Тебе.

— Мне? — Она опять невольно расширила глаза.

— Мне что, щелбаны начать раздавать? — Лицо Эмиля вытянулось, и он прикрыл глаза. — Следи за лицом.

— Почему не сестре? — Вера проигнорировала его замечание.

— Зоя зациклена на истероидах. Остальные ей скучны.

— А Юбер?

— Он ленив. Ему неинтересно ловить преступников. Он годен только бумажки перебирать, вовремя оформлять сертификаты и лицензии.

— Но почему я?

— Ты эмпат. А эмпат — теневая сторона паранойяла, самой крупной рыбы среди маньяков! Мало кто знает, что настоящий, чистый эмпат готов загрызть насмерть за добро и справедливость. Ты думаешь, Махатма Ганди, мать Тереза, Жанна д’Арк — это личности, которым было жалко ближнего своего, просто топили за ненасилие? — Эмиль скривил рот. — Они добивались своих целей с завидной настойчивостью, которая свойственна разве что психопатам.

— Я не такая. — Вера вжала голову в плечи, наблюдая, как у Эмиля загорелись глаза теперь уже недобрым, опасным огнем, а на скулах выступил нездоровый румянец — редкий гость на его лице зомби со стажем.

— Ты дала бы себя убить, чтобы наказали Куаду. Помнишь его?

Вера опустила глаза — ее тотчас швырнуло в неприятные воспоминания.

— Мир не такой, каким нам кажется с первого взгляда. В тебе сидит воин. Его нужно выпустить наружу. — Он откинулся на спинку. — Доказать?

— Не надо, — пискнула Вера.

— Давай представим, что мы сейчас в этом кафе… играем в мафию. Знаешь такую игру? Кстати, ее придумал русский, студент факультета психологии Дмитрий Давыдов. Все здесь присутствующие, эти люди вокруг, которые сидят, пьют, разговаривают, — мирные граждане. Я и ты — шерифы, пара полицейских. И нам осталось вычислить мирного гражданина, подозреваемого в убийстве. Нет, — Эмиль сделал вид, что призадумался, сузив глаза, — подозреваемого в убийстве трех молодых женщин и одного мужчины. Вон посмотри на того, в сером костюме. Что скажешь о нем?

Вера сидела, закусив губу, старательно пытаясь не дать бровям взмыть на лоб.

— Ты не проверишь свой телефон?… — пролепетала она, теряя последнюю надежду. — Может, Кристоф уже написал, а ты пропустил?

Эмиль машинально схватил айфон, провел большим пальцем по экрану.

— Нет. Итак, что насчет того мужчины в сером костюме?

Вера вжала голову в плечи и обернулась, глянув за спину. Минуту она наблюдала за лысоватым французом с носом-картошкой, сидевшим аккурат за ней. Он что-то весело рассказывал группе молодых людей лет двадцати — двадцати двух. Кажется, это были студенты, а мужчина — их преподаватель. Он говорил о Ролане Барте[2], рассказывал о седьмой функции языка и постоянно подтягивал рукава легкого льняного пиджака к локтям, ему было жарко.

— Классический эпилептоид, — пробормотала Вера, повернувшись к Эмилю. — Он прямолинеен и топорен в суждениях, не приемлет критики, хотя, кажется, обсуждает с ребятами философию, которая требует гибкости мышления. Сам гибкость не проявляет. Я бы даже сказала, верится с трудом, что он философ.

— Хм, интересно. — Эмиль прикусил костяшку указательного пальца, точно он игрок в покер, а на кону стоял миллион. — Он может быть убийцей трех девушек и одного парня?

— Да. Четыре психотипа способны на убийство — паранойял, шизоид, истероид и эпилептоид, — отчеканила Вера, точно отвечала урок.

— А к какому архетипу ты бы его отнесла?

— Из твоей типологии? — спросила она и пожалела об этом, потому что Эмиль тотчас театрально закатил глаза. Все больше он проявлял нервозное нетерпение.

— Нет, из типологии Пер-Ноэля![3] — буркнул он.

— Хорошо. Этот похож на… на «очень важный месье». — И Вера не сдержала улыбки. Но Эмиль не заметил.

— А трое парней? Что с ними? — давил он.

Вера прикусила губу и опять украдкой посмотрела за спину, чуть сдвинувшись на стуле.

— Первый — «светлый романтик», из тех, которые витают в облаках, вечно в кого-то влюблены, а если нет, то в поиске музы, поэты, как Оуэн Уилсон из фильма «Полночь в Париже». Второй — «темный романтик». Такие вечно страдают из-за неразделенной любви, непризнанные гении, которым все вокруг мешают дописать великий шедевр. Он выглядит загруженным, все время поглядывает на ту кудрявую девушку, что за стеклом, не участвуя в общей беседе.

— Третий?

— А третий… — Она посмотрела на парня с длинными ногами, которые не помещались под маленьким столиком. — «Пират». Задира, трикстер. Посмотри, как он спорит с профессором. Он знает: его учитель говорит не потому, что ему есть что сказать, а потому что красуется. Оба нарциссы и конкурируют друг с другом.

— Кто из троих может быть убийцей?

Вера задержала взгляд на каждом, ощущая, как досада в душе сменяется азартом. Эмиль был отличным манипулятором, и она со своим дипломом психолога из Санкт-Петербургского университета не всегда замечала, как он ловко управляет людьми, а ею — тем более.

— «Темный романтик» — вполне способен на убийство. Он, скорее всего, шизоид, такой молчун… Он может, да. В глазах бездна. И «пират», и «светлый романтик» — тоже. Оба — истероиды. Истероид — человек чувств, образного мышления и бурной фантазии. Такой тип личности способен на убийство из мести и ради шоу. Прости, я не могу перестать пользоваться Леонгардом. Мне эта типизация привычней. Хотя, — она еще немного понаблюдала за «пиратом», — он похож на Джека Воробья с этой своей бородкой.

Эмиль странно хихикнул. Что его так забавляет?

— Окей! Теперь давай поговорим о даме, которая за моей спиной.

— С сумочкой, в бандане с индейским орнаментом, в больших очках, как у профессора Трелони из «Гарри Поттера»?

— Да.

— Бесспорно, тревожный тип. Достаточно глянуть на манеру одеваться — длинная юбка-хиппи, широкие рукава рубашки в такую жару — боится сгореть на солнце? Да к тому же она вся издергалась. Четыре убийства — не про нее. Она могла бы совершить что-то только по неосторожности.

В этот момент леди с сумочкой уронила пудреницу и присела на корточки — стала собирать осколки и затирать влажной салфеткой пол.

Они еще долго сканировали посетителей, Вера послушно составляла психологические профили, пока люди не закончились. В конце концов она устала и надеялась: может, кто-то выйдет, избавив ее от работы, и боялась, что кто-то явится еще. Эмиль допрашивал ее с пристрастием судьи, сыпля вопросами и слушая с такой внимательностью, будто Вера сдавала важный экзамен.

Наконец она начала подозревать неладное… В кафе за целый час никто не вошел, и никто из него не вышел. Более того, по улице за это время не проехал ни один автомобиль, ни один скутер, не прошел ни один пешеход. Улица, до того шумная, летняя, парижская, вдруг странным образом вымерла. Только сидели прежние посетители на тротуаре и внутри кафе, и все.

— Вот видишь! — Довольный Эмиль с пылающими щеками провел руками по своим лохматым волосам, на секунду открыв высокий лоб, покрытый испариной.

Вера никогда прежде не видела, чтобы Эмиль краснел. Цвет его лица менялся в диапазоне от серых до зеленовато-фиолетовых оттенков. Признаться, некоторое время после знакомства она думала, что ее шеф зомби.

— Ты уже отсеяла кучу подозреваемых и сузила круг! — воскликнул он. — Среди нас шесть потенциальных убийц.

Вера вымученно улыбнулась, продолжая подозревать: что-то не так. Этот блеск в глазах Эмиля, могильная тишина на улице… Она огляделась. Обстановка внутри кафе теперь казалась странно напряженной, да и бармен постоянно что-то ронял и обо что-то стукался. Непринужденно вела себя лишь без умолку болтающая женщина в платье с глубоким декольте. Она сидела у барной стойки рядом с невысоким мужчиной в мотоциклетной куртке нараспашку. Какое-то время Вера слышала лишь ее звонкий голос с певучим окситанским акцентом.

Сердце Веры шумно забилось, отдаваясь глухим гонгом в ушах.

— Играем дальше? — Эмиль вернул ее внимание к себе. — Итак, дьявол в деталях. По моей системе будет эффективней вычислить убийцу. А что… что бы ты сказала, узнав: в этом баре все посетители — не мирные жители, а агенты BRI?

Последнюю фразу он произнес очень громко. Все замерли, прекратив беседу, опустив чашки и бокалы. Дама с сумочкой громко хлопнула застежкой и вынула пистолет. За Верой поднялись трое студентов-философов, в их вытянутых руках оказались три черных «Глока», направленные в сторону барной стойки.

Вдруг мужчина со светлыми волосами и большими залысинами — тот самый, в черной мотоциклетной куртке, сидевший за барной стойкой рядом с женщиной в платье с глубоким декольте, — подтянулся на руках и перескочил стойку, набросившись на бармена.

— Убью! Назад! — выпалил он. В его руках блеснул револьвер.

Оказавшись в жестких объятиях преступника с огромным «Кольтом», бармен сначала завизжал от страха и даже принялся отбиваться, делая это инстинктивно, но едва ощутил холод оружия у уха, замер, зайдясь мелкой дрожью. На глазах его лицо стало из свекольного бледным, как салфетка, губы слились с мертвенным цветом щек. Казалось, еще чуть-чуть, и он потеряет сознание.

Посетители кафе, все до одного, кроме Веры и Эмиля, наставили на них оружие. Все замерли. Это была немая сцена из «Ревизора», если бы пьесу Гоголя ставил Тарантино или Гай Ричи.

Только сейчас Вера поняла, почему бармен так неловко исполнял свои обязанности. Она думала, он просто относится к тревожному типу. Скорее всего, так оно и было, но из рук у него все валилось от страха: он знал, что в его кафе будут брать опасного преступника, а клиентами в течение энного времени станут агенты из уголовной полиции.

Мужчина в куртке держал револьвер у его уха, глаза у них были навыкате, оба обливались потом. И что теперь делать?

Эмиль вдруг запрыгнул на стул, ветром пронесся по соседним столикам и оказался на стойке. Никто не успел среагировать. Это было страшно опасно и неосмотрительно. Вера зажмурилась, потому что мужчина в куртке наставил оружие на Эмиля и стал палить в него. Раз выстрел, два, три. Кто-то из фальшивых студентов закрыл ее своим телом, прижав к стене. Вера ощутила, как подгибаются колени, — у нее ведь не было бронежилета. И у Эмиля тоже!

Она почти оттолкнула от себя закрывшего ее парня, чтобы видеть, что с шефом.

Тот чудом увернулся от всех выстрелов, резко отскакивая то вправо, то влево. Агенты BRI присели, с потолка посыпались штукатурка и стекло с люстр. Эмиль не дал никому и секунды на размышления, налетел на преступника и заложника сверху, сбил обоих с ног и выкрутил преступнику руку, вырвав из пальцев револьвер. Раздался четвертый выстрел — пуля пробила потолок. Отбросив оружие в сторону, Эмиль саданул нападавшего ладонью под скулой, тут же вскочил на ноги и, приподняв его безвольное тело с болтающейся головой за воротник, заломил за спину обе руки и прижал лицом к столешнице.

В это же мгновение троица студентов, дружно перелетев через барную стойку, навалилась на пойманного. Пара агентов возмущенно орала на Эмиля, который, видимо, действовал по своему усмотрению, кричал бармен, зажав уши руками, рычал и хрипел задержанный. Из целого букета воплей и ругани Вера отчетливо выделила пару щелчков — это были наручники, которые защелкнулись на его запястьях.

— Они меня заставляют, это секта! Я стал жертвой секты! Они меня преследуют! — бессвязно хрипел тот. Видя, что дела его плохи, решил сразу же сочинить себе легенду.

Лысоватый преподаватель философии вынул из-под пиджака рацию, его лицо моментально посерьезнело. Он что-то неразборчиво пробурчал, и рация отозвалась шуршанием. К кафе с визгами подлетела черная угловатая бронемашина с белой надписью «BRI Police», отъехала дверца, и на брусчатку спрыгнул Кристоф.

Это был мужчина лет сорока пяти, ужасно похожий на Бельмондо с зачесанными набок светлыми с проседью волосами, серьезным лицом и нахмуренными бровями. Одет просто: в джинсы и легкую черную куртку с закатанными рукавами, из-под воротника на шее выглядывал шрам от застарелого ранения — с виду и не скажешь, что начальник полиции, уже год как назначенный на эту должность. Эмиль частенько помогал ему с особо безнадежными делами. Но не всегда методы племянника нравились дяде. При виде его Эмиль тут же отшагнул от барной стойки и сделал вид, что просто проходил мимо. Ох и достанется ему за то, что решил самостоятельно брать преступника голыми руками, без бронежилета!

— У вас будет минут двадцать по дороге в Префектуру, не больше, — с мрачной усталостью проговорил Кристоф, проходя мимо него, но даже не удостоив взглядом.

Эмиль обернулся к Вере и, довольный, как ребенок, подмигнул. Румянец с его лица сошел, кожа обрела привычную зеленоватую белизну зомби, напряжение во взгляде сменилось не менее привычной иронией. Но у Веры едва не зашевелились волосы на голове от странных слов Кристофа.

Они что, поедут на бронемашине с маньяком на борту?

— Уступаю его тебе. — Эмиль похлопал ошеломленную Веру по плечу. У нее подогнулись коленки. — Надеюсь, от страха из головы не вылетело, как контрольные вопросы миксовать с проверочными, а вопросы о здоровье с проективными? Почитай пока.

Он сунул ей свой телефон с включенным экраном, на который был выведен какой-то документ, и двинулся вслед за четырьмя агентами. Те надели на голову преступника мешок и в скрюченном положении повели вон из кафе.

Бедный бармен сидел за стойкой на полу и судорожно вытирал со лба пот под челкой, в его пальцах был сильный тремор, словно у больного Паркинсоном, под задернутой на животе футболкой виднелся бронежилет.

Вера перевела взгляд на даму с сумочкой, которая напомнила ей Сивиллу Трелони. Ничего от профессора астрологии из Хогвартса не осталось и в помине. На глазах та преобразилась: сняла бандану с коротких пушистых волос, огромные очки и со скучающе-равнодушным видом чесала за ухом ручкой своего «Глока». Соблазнительная красотка с декольте обмахивалась картонкой с меню. Ее лицо тоже изменилось — она перестала хлопать глазами и надувать губы, рот поджался, глаза стали колкими.

Пока агенты разбирались с припаркованным в трех улицах отсюда «Ситроеном» задержанного, в котором, со слов Эмиля, должны были лежать еще один револьвер и лопата, Вера сидела за столиком и судорожно читала с экрана телефона детали дела, ужасаясь, что столько времени провела в одном помещении с настоящим серийным убийцей. Он действительно пристрелил трех женщин и араба. И ей, между прочим, опять не выдали бронежилет!

Они с Эмилем влезли в бронеавтомобиль последними. Внутри было тесно, и преступник сидел, зажатый между двумя агентами, которые крепко держали его под локти. На голове по-прежнему был мешок, а руки сцеплены наручниками сзади. Вера уместилась между Эмилем и Кристофом, напротив преступника. У входа замер спецназовец в черной форме, шлеме и очках. Дуло винтовки направлено вниз, но как бы случайно на колено задержанного.

Дверь закрыли, и бронемашина тронулась. Кристоф знаком велел снять с головы задержанного мешок.

Вера смотрела на него во все глаза, ощущая, как время словно остановилось, замерли люди вокруг и перестали слышаться любые звуки, точно они погрузились на дно морское в батискафе. Она смотрела на мужчину со всклокоченными бесцветными волосами, в которых серебрились седые прядки, вокруг его глаз пролегали морщинки, желтовато-серое, совершенно обычное, ничем не примечательное лицо было гладко выбрито, под мотоциклетной курткой мокрая от пота футболка голубого цвета. На высоком лбу с залысинами, пересеченном морщинами, бисеринки пота.

Вера вспомнила, как охарактеризовала его тревожно-мнительным, но потом предположила: возможно, в нем есть что-то и от шизоида. Там, в кафе он не смотрел в глаза своей красивой собеседнице, даже на декольте не взглянул ни разу. Больше молчал, давая возможность девушке самой себя уводить в дебри заблуждения. Но он не подозревал, что грудастая дама с окситанским акцентом была агентом уголовной полиции.

Вера смотрела на него, а он — на Веру, как на самый невозможный в этой обстановке объект. Девушка в летнем сарафане в бронемашине, полной полицейских, была совершенно лишней здесь.

— Как вас зовут? — спросила она, хотя уже успела узнать его имя.

Пьер Ландру, год рождения 1974, социальный статус — не женат, работает охранником в больнице Сен-Жозеф.

Вера не ждала, что он заговорит с ней, но ошиблась. В ответ на ее просьбу он тихо назвал свое имя.

— Я вижу, вы удивлены. Девушка, простая посетительница кафе, и вдруг в такой компании. Честно, я сама в шоке от происходящего и попала сюда случайно, — проговорила она, тотчас начав оправдываться. — Я вообще не служу в полиции. Была семейным психологом и год проработала с детьми, подростками… Я и Эмиль Герши занимаемся корпоративным профайлингом. Я-то уж точно! Честно, даже не знала, что в кафе, где мы сидели, затеяна целая операция. На мне даже бронежилета не было. Видите?

Вера нарочно говорила то тихо и боязливо, то пытаясь, словно ее кто-то заставляет, прибавлять звука. Собеседник, слушая, начал дышать в такт ее дыханию, то медленно, то быстрее, то опять медленно, впадая в легкий транс из-за убаюкивающего тембра голоса.

Подавив желание посмотреть на Эмиля и убедиться, что он доволен тем, как она применила эту тактику, Вера продолжила:

— Позвольте спросить, вы не слишком пострадали?

Казалось, нелепее вопроса не придумать, но задать его было нужно, чтобы расположить к себе. И прием сработал.

— Нет, вовсе нет, — выдохнул тот, как будто против воли, точно не отвечал, а говорил сам с собой.

— Рука не болит? А шея? Детектив Герши был слишком груб, мне кажется. Он спортсмен, имеет седьмой дан по маньчжурскому кунг-фу и не должен был применять против вас болевые приемы.

Пьер Ландру опять не сдержал безотчетного вздоха. Жалость к самому себе была столь велика, что он, кажется, позабыл, как палил из револьверов в людей.

— Я могу спросить: правда, что вы убили шестью выстрелами в голову лаборантку из больницы Сен-Жозеф, Симону Бланшар, а потом навели полицию на ее напарника, Али Дюрана, которого позже тоже застрелили?

Вера проговорила это на одном дыхании, невольно сделала паузу, но тотчас продолжила:

— Долгое время виновным в смерти считали Али. Но, когда нашли тело Мари Гендуз, зарытое в поле по дороге между Парижем и Мо с точно так же простреленной головой, то поняли: смерти и Бланшара, и Гендуз, и Дюрана — дело рук серийного убийцы. Вырисовывался единый почерк. Мадемуазель Гендуз приходила устраиваться в больницу Сен-Жозеф и исчезла в тот же день. Через два года там же — в поле между Парижем и Мо — была найдена Тамара Биньон, с которой вас видела ее сестра. Вы совершили все эти убийства?

Нужно было поведать историю преступлений одним махом, чтобы сбить с ног подозреваемого. Тоже один из мощнейших приемов в профайлинге, который используют при допросах. В сорока процентах случаев его хватает, чтобы расшатать нервы преступника, которого лоб в лоб сталкивают с его преступными деяниями.

Пьер Ландру молчал, обратив взгляд вниз. Он не мог двигаться, но кусал губы. Он был лишен возможности демонстрировать жесты, но беспокойство пойманного с поличным выдавала игра его розового языка в разрезе тонких сухих губ.

— Вы покупаете машины по поддельным документам?

Молчание. Он прокусил кожу нижней губы и теперь занимался тем, что не давал струйке крови сползти ниже рта, проводя по нему языком.

— Возле могил этих девушек нашли старые «Ситроен ВХ» 1982 года и «Ситроен С1 2012». Это ваши автомобили?

Молчание.

— Пьер Ландру, посмотрите на меня, — попросила Вера. — Все это может быть ошибкой и вы вовсе не виновны? Вы сказали, что дело в некой секте… Какой секте, можете рассказать?

В его лице промелькнула надежда. Вера опять удержалась от того, чтобы посмотреть на Эмиля, мечтая увидеть одобрительный взгляд шефа.

— Скажите, а в больнице Сен-Жозеф вас считают честным человеком? — спросила она, добавив в тон доброжелательности, чуть наклонилась вперед и опустив локти на колени.

— Да, все считают меня хорошим работником. — Его голос для всех прозвучал неожиданно.

Кристоф поменял положение, упершись ладонью в колено, Вера расценила это как интерес. Эмиль задержал дыхание.

— А вы боитесь того, что ваши сотрудники узнают: вас сейчас задержала полиция?

Молчание, взгляд в пол, язык снова подхватил в уголке рта норовивший спуститься к подбородку ручеек крови.

— Вы боитесь, что вас после этого перестанут уважать?

Кивок. Потом он стал мотать головой из стороны в сторону, закрыл глаза, понял, что его поймали на чем-то, чего он сам еще не осознавал. И опять кивнул, сделав это на всякий случай. Он запутался. Вера запутала его вопросами, своим приятным голосом, доверительным тоном, ангелоподобной внешностью. Она его дезориентировала, заставляя что-то отвечать и взаимодействовать, и он повелся на ее уловки, теряя слой за слоем свою броню.

— Эмиль Герши вышел на вас, когда вы упустили очередную жертву, — произнесла она тихо, словно по секрету. Вид у нее был такой, точно ее прислали боги во спасение его грешной души. — Имени я назвать не могу. Но она помогла составить ваш фоторобот, описала поведение и рассказала, что вы возите в бардачке «Кольт». Это так? У вас ведь нашли «Кольт».

Упоминание о фотороботе и о том, что на свободе гуляет упущенная им жертва, довершило начатое. Кожа лица и шеи задержанного на глазах стала белеть — следствие того, что вся кровь от страха прилила к ногам. Даже если бы Пьер Ландру не был связан, он бы не смог сейчас пуститься в бега. Взгляд его остановился, замер на одной точке. Замирание обычно демонтирует тот, кто пойман на лжи или с поличным. Это один из видов демонстрации стресса. Пьер Ландру был классическим шизоидом — а это люди, живущие в неких мирах по своим законам, они чаще являют реакцию на стресс типа «замри».

Настал момент, когда допрашиваемый был наиболее уязвим: вся его вегетатика поплыла, контроль рассыпался, он окончательно растерялся. И Вера решила, что ее звездный час настал. Была не была!

— Пьер, если вы сейчас сознаетесь во всем, то это значительно облегчит вашу участь. Сопротивляться бессмысленно. Вами займется Эмиль Герши, он видит вас насквозь. Среди двух миллионов парижан, по описанию, которое дала ваша последняя жертва, он нашел вас всего лишь за месяц, хотя две первые жертвы были убиты вами в 2009 году. Он нашел вас за месяц. Он заставит вас сказать правду. Это лишь вопрос времени. Посмотрите на меня!

Ее голос стал строгим, и преступник невольно подчинился, стрельнув на нее глазами.

— Это вопрос времени. Он вас расколет.

Лицо задержанного залилось краской. Он стал бордовым, надул щеки и долго сидел, не дыша, словно та маленькая девочка из мультфильма «Гадкий я», которая угрожала, что умрет, перестав дышать, пока не починят ее игрушечного единорога. Так проявлялись сначала гнев, следом отрицание, которое сменилось отчаянием.

— Это моих рук дело… — проронил он. И заплакал.

Бронемашина выплюнула Эмиля и Веру на набережную Сены неподалеку от Лувра прямо в толпу гуляющих. Эмиль усмехнулся, приобнял ее за плечо и слегка потряс. Вера ощущала лишь заложенность в ушах и онемение, точно была во сне. Шум города после тишины звукоизолированной машины оглушал. Рядом залаяла маленькая собачка, кто-то пронесся на самокате, и Вера вздрогнула, отстраняя Эмиля.

— Ты утерла нос Кристофу! — воскликнул тот. — Видела его лицо? Он не ожидал! Не ожидал, что это сработает. Я же говорил — психопатов растрясти может только эмотивный тип! Но нечестно было пугать маньяка мной. Какой у тебя был взгляд! Ты не из КГБ, случайно? А?

Он опять обнял ее, встряхнув, и засиял, точно начищенный медный таз. Вера молчала, слова застряли у нее в горле, она не знала, за какую из клубка роящихся мыслей взяться, и не могла перестать думать, зачем этот мужчина убил всех тех женщин.

— Он совершал свои убийства, чтобы посмотреть, что будет? — безотчетно пробормотала Вера. Убрав руку Эмиля, она присела на каменный бордюр набережной, но тотчас встала. Возбуждение заставляло колотиться сердце, сбивало дыхание. — Я ведь решила, что он — тревожно-мнительный! Он был похож на Жозефа из «Амели» — из тех бедолаг, которым все сложнее и сложнее с возрастом найти даму сердца и они тушуются при виде любой юбки.

— Зато всех остальных назвала правильно.

— Кого?

— Агентов BRI.

— Они что, играли роли?

— Да, я расписал им карточки с характеристиками архетипов, они выбрали себе по одному. Соня, та, что с декольте, заговаривала нашему клиенту зубы, была «царицей». Но я ею недоволен, она все перепутала и скатилась до «падшего ангела». Гийом играл роль профессора философии — «очень важный месье», но тоже ужасно, ты его чуть не раскусила! Короче, работать и работать…

— Но зачем?

— Во-первых, нужно было взять убийцу без жертв. Во-вторых, я хотел, чтобы их всех протестировал специалист. Надо же когда-то начать это отрабатывать! Поэтому позвал тебя.

Вера в недоумении застыла.

— Они играли роли? Агенты BRI? — повторила она. — Как актеры?

— Как актеры! Мы репетировали. Я лично был режиссером. Пытался, по крайней мере. — Эмиль состряпал серьезное лицо.

— И Кристоф позволил?

— Он прекрасно знает, что это отличный метод… глубоко внутри своего бессознательного. Но делает вид, что вынужден подчиняться префекту.

— А что же они… не сопротивлялись? Не возмущались?

— Им было любопытно.

Вера запустила руки в волосы, повернулась вокруг себя, глядя в индиговое, подсвеченное уличными огнями небо Парижа, наконец выдохнула с облегчением. Вокруг сновали люди, проезжали велосипедисты. Вдали в облаке парка Тюильри горело колесо обозрения, чуть дальше — объятая синим пламенем Эйфелева башня, а совсем рядом музыкант играл на саксофоне одну из мелодий Джо Дассена.

— Вы мне дали его допросить, потому что знали, что он и так расколется? — скривилась она, посмотрев на Эмиля с укоризной.

— Не-ет, — протянул тот с лукавым лицом. — Что ты!

— Ну правда? Он же не такой хитроумный, хоть и убийца. Раз попробовал — не наказали, потом затянуло. И какой почерк — ужас! Стрелял в голову сзади.

— Да, не Ганнибал Лектер. Лишен изящества.

— Кошмар! Зачем он так? Та лаборантка ему отказала, что ли? И он решил ее убить? Скорее всего! Вы бы его сами раскололи.

— Ты залипла на эмоции. Расслабься, все закончилось!

— Свойство эмпата — раскалывать таких, как он. — Вера передразнила шефа.

— Любой преступник довольно быстро тает при виде доброго, отзывчивого человека, проявившего к нему немного сочувствия. Тем более, если это женщина. Типа, «ну мамочка, пожалей меня!». Он был уже готов, когда ты спросила о его самочувствии.

— Серьезно? Боже, это настоящий маньяк… — Вера не могла поверить.

Продолжая обсуждать это маленькое, не лишенное парижского шарма приключение, они перешли дорогу и направились по набережной Эми Сесер в сторону площади Согласия, чтобы попасть на улицу Л’Эшикье, где в угловом здании, опоясанном рядами ажурных чугунных балкончиков, располагалось бюро детективного агентства.

— Почему ты меня не предупредил?

— Если учиться, то не на полигоне, а прямо в бою.

— А если бы он… набросился на меня и попытался… ну не знаю, укусить?

— Я бы не дал. Я быстрее! У меня же седьмой дан по кунг-фу.

— Ты врешь, это был не настоящий маньяк. Может, он тоже играл? Это кто-то из ваших?

— Тут я бы тебя не смог надуть. Ты чуть не раскусила «профессора», а тот когда-то учился на курсах актерского мастерства и всем раздавал советы во время репетиции.

— Брось, не может быть! Нет, он… был достаточно убедителен. Кошмар, Эмиль, не делай так больше!

Друг позвонил мне среди ночи и чуть не плакал — ей-богу!.. Они опять поссорились. Они поссорились и теперь опять разводятся. Они разводятся, и теперь уже точно навсегда.

Надо сказать, что они все время ссорятся, поэтому я не очень пугаюсь, кроме того, я достаточно взрослая девочка, чтобы пугаться из-за таких вещей!.. Ну поссорились. Ну разводятся. В первый раз, что ли!.. В последний, что ли!.. Авось совсем не разведутся.

Позевывая, я спросила, что на этот раз.

Я не сразу поняла, что он всерьез перепуган.

«Ты знаешь, случилось что-то совсем плохое. Что-то такое, чего я совсем не понимаю. Нет, раньше тоже все время случалось, и тоже плохое, и я тоже ничего не понимал, но сейчас как-то особенно не понимаю. А она мне не объясняет».

«Нет, ну хорошо, хорошо!.. А из-за чего все началось-то?…»

Да началось не сейчас и даже не вчера. Она все время в плохом настроении и все время какая-то несчастная. А когда не несчастная, то в раздражении. И у раздражения этого определенных причин нет, но есть одна штука, которая раздражает ее постоянно, — это он!.. Не то чтобы она пришла с работы, а он кругом расставил грязные кофейные чашки и поразбросал носки, и забыл в школе ребенка, и не осведомился у тещи, как ее радикулит (бронхит), и прогулял субботний выезд с тестем на дачу, где уже давно пора поливать (окучивать) и открывать (закрывать) теплицу, чтобы помидоры не погорели (померзли). Все вышеперечисленное он регулярно проделывает, как и большинство мужчин, и в этом смысле ничего не изменилось, он продолжает в том же духе, только раньше она хоть иногда была в хорошем настроении, а нынче все время в плохом. И они все время ссорятся по вечерам, и он потом даже не может вспомнить из-за чего. Собственно, он как-то вообще не может понять из-за чего!..

И вот они опять поссорились, и проссорились весь вечер и полночи, и теперь он звонит и не знает, что делать дальше.

Я осторожно осведомилась, может, ей новые туфли хочется, а сказать словами она не может, ибо тонкая натура, а он все никак не догадается про туфли-то, ибо мужчины никогда не могут ни о чем таком догадаться. Мысль о межпланетной катастрофе или третьей мировой войне вполне может прийти им в голову, а вот о новых туфлях — почти никогда не приходит.

«Да нет, — ответил он грустно. — Дело не в туфлях. Я спрашивал. И цветы привозил, и в отпуск на майские слетали, только там тоже все время ссорились, и я не могу вспомнить из-за чего!..»

Я слушала его потерянный голос в трубке и думала как-то в разные стороны, о новых туфлях, которые мне тоже хочется, о том, что всех жалко и дело плохо, и она, должно быть, просто его разлюбила, а от этого диагноза нет никаких рецептов спасения, и не поможет ничего, о том, что уже скоро на работу, светает почти!.. И вдруг мне в голову пришла ужасная мысль.

Никто не придет назад, понимаете?…

Ничего не вернется, никогда.

Весна и диплом. Кто придумал, что они приходят вместе? Легкость и скука. Свежесть и пыль. Совершенно несовместимые вещи.

Впрочем, для диплома у Лизы пока есть только папка — эффектная, с «мраморными» разводами и золотой вязью. Ну и множество мыслей в голове — безусловно умных, но, как говорит ее научный руководитель, совершенно бессистемных.

Да и весна, если честно, пока тоже неуловима. Лишь небо стало чуть ярче, и воробьи с каждым днем чирикают все нахальней. Но снегу все равно еще полно, и бабуля выходит к завтраку в шерстяных почти по колени носочках и сердится, что Лиза норовит умчаться в университет без шапки.

— Уже мимозами пахнет, какие могут быть шапки?! — увещевает ее внучка.

Но бабушка неутомима: пугает менингитом или пророчит, что волосы посекутся. И приходится бросать в рюкзак вдобавок к тяжелым карточкам еще и бесполезную шапку.

Карточки — куски плотного картона с цитатами и названиями умных книг — страшная беда. Их Лизе навязала Елена Кирилловна. Железная Ленка. Руководитель дипломного проекта.

Ленка Кирилловна, захоти она, могла бы стать хоть Маргарет Тэтчер, хоть ректором универа: такая она вся сухая, непреклонная, строгая. Однако дослужилась всего лишь до кандидата наук и старшего преподавателя на кафедре рекламы. Хоть и умна. Так умна, что от одного ее присутствия мысли путаются и хочется, словно ты еще школьница, заболеть, а потом выпросить у доброго доктора справку с «двухнедельным освобождением от диплома». Но как ни освобождайся, а диплом все равно защищать, и от Кирилловны никуда не деться, не просить же, чтобы тебе руководителя заменили. Может, конечно, и заменят, только потом Железная Ленка, она ж все равно будет присутствовать на защите, такое устроит… Вот и приходится позволять, чтобы тебя угнетали. А угнетает Кирилловна профессионально, не хуже злого плантатора из «Хижины дяди Тома». Ты ей, как паинька, букетище роз на Восьмое марта и пожелания любви вкупе со счастьем, а она розы равнодушненько так в сторонку и скрипит:

— Бойтесь данайцев, дары приносящих… Когда первая глава-то будет готова, а, Елизавета?

А какая может быть первая глава, если весь февраль, после сессии, Лиза только раскачивалась, а сейчас, под Восьмое марта, и вовсе появилась тысяча более важных, чем диплом, дел? Надо и новую юбку купить, и волосы подмелировать, и татуировочкой из хны в честь праздника обзавестись, ну и, конечно, согласовать расписание, чтобы и Димка, и Андрей, и Ник Никыч в обиде не остались, чтобы со всеми успеть повстречаться. Со всеми, кстати, — ничего серьезного, с Ник Никычем — даже до поцелуев дело не дошло, но осаждают ее упорно все трое. И отказывать им, конечно, жаль. Андрюшка — хохмач, хранилище анекдотов. Димка — танцует страстно, как языческий бог. Ну а Ник Никыч из них самый скучный, зато подарки от души дарит — если шейный платочек, так из натурального шелка, если кольцо — то серебряное.

С Ник Никычем в итоге договорились на утро («А с обеда и допоздна у нас с бабулей культурная программа. Семейный обед, а вечером, понимаешь ли, филармония»). Андрюшку Лиза втиснула в дневное время — договорились гулять по парку и смотреть, как грачи прилетели. Ну а Димке повезло больше всех — пусть сопровождает ее в кофейню и в клуб ведет — за язык его не тянули, сам хвалился, что у него флаерсов полные карманы.

А бабуля краем уха слушает, как внучка вдохновенно назначает свидания, и только усмехается:

— Нахаленок ты, Лизочка! Издеваешься над мальчишками… Тебе хоть кто-то из них нравится?

— Нет, не очень. Но цветы-то нам с тобой нужны? И подарки? — вопрошает Лиза. И, хоть бабуля и не укоряет ее, обещает: — Вот переживем праздник — и сразу за диплом засяду, честно!

А пока можно и дурака повалять. Например, построить из дипломных карточек карточный домик и украсить его мимозными ветками.

— Смотри, ба, какая инсталляция! — хвалится Лиза.

Бабуля склоняется над хлипким сооружением, цепляет на нос очки, читает на одной из карточек:

— «Вот так квас, в самый раз! Баварский, со льдом, — даром денег не берем!..» Это, Лизочка, что?

— Это, бабуль, рекламу так в девятнадцатом веке делали, — вздыхает внучка. — А я вот теперь мучаюсь. Систематизирую…

— Уж такая измученная…

Бабуля любовно смотрит на веселую внучку (а что грустить, если весна и поклонников целых трое?). И склоняется к еще одной карточке, читает:

— «Целуй ту руку, которую не можешь укусить». Царь Соломон. — И удивляется: — А это здесь при чем?

— А это, ба, афоризм. Он был одним из источников рекламы, — вздыхая, объясняет Лиза. — От афоризмов, считается, современные рекламные девизы пошли. Ну как? Умная я?

— Не очень, — неожиданно возражает бабуля.

— Это еще почему?

— Афоризмов, что ли, на свете мало? — пожимает плечами бабушка. — Зачем было именно этот выписывать?

— Да ладно тебе, он классный! — хохочет внучка.

— Я бы на месте твоей Кирилловны обиделась, — поджимает аккуратные губки старушка.

Про Железную Ленку бабушка знает — Лиза ей чуть не каждый вечер жалуется.

— Не, ба, она каменная, — возражает внучка. — Ее такой ерундой не проймешь. Я ей даже знаешь что подсунула? Конфуция: «У обыкновенной женщины — ум курицы. А у необыкновенной — двух куриц». Я думала — она примет это на свой счет и взовьется…

— Неразумно, — осудила бабушка.

— Ха! Да ей хоть бы хны! Прочитала — и спокойно так говорит: «На мой взгляд, Конфуций не прав».

— Лизочка, а она замужем? — неожиданно спрашивает бабушка.

— Да ты с ума сошла! — пугается внучка.

— Нет? — уточняет бабуля.

— Вообще-то я точно не знаю… — теряется Лиза. — Но только кому ж такой сухарь нужен?! У нас ее даже декан боится… И кольца у нее нет. Сохлые, голые пальчики.

— Сохлые? А сколько ж ей лет? — не отстает старушка.

— Да она как мумия! Без возраста…

— А точнее?

— Ну, еще не очень старая, конечно. Лет тридцать пять. Но очки у нее страшней, чем у тебя. И волосы в пучке. И юбка всегда черная. В общем, мрак.

…И чувства юмора у Елены Кирилловны никакого.

Вот, например, велела она Лизе для той же первой главы собрать коллекцию иностранных слоганов: «на английском, на французском… в общем, на всех языках, которыми вы владеете». Тоже мне нашла полиглотку — у Лизы один «инглиш», и то со скрипом. И газет зарубежных они с бабушкой, разумеется, не выписывают. Так что пришлось, вместо того чтобы бродить по весенним улицам и смотреть, как снежная каша потихоньку обращается в ручьи, торчать в библиотеке за американскими газетами. Одно утешение: в Иностранке полно симпатичных, чистеньких иностранцев, в основном мужеска пола. С каждого, кто пытался подклеиться, Лиза требовала рекламный девиз — и молодые люди честно морщили лбы, вспоминали, да и на нее поглядывали с уважением: вот, мол, какие в России есть серьезные и ответственные студентки. Слоганов, на радость Елене Кирилловне, набралось на полблокнота, и вечером Лиза, истинная пай-девочка, угнездилась на диване в обнимку со словарями: переводить.

Бабушка обрадовалась: внучка в кои-то веки дома — и взялась по такому поводу печь оладушки… да только Андрюха помешал. Заявился без звонка, но с ворохом мимоз и свежих анекдотов. Уничтожил большую часть оладьев, разрумянился, повеселел — и ну над ее слоганами издеваться. Хмурит лоб, рвется, для солидности, нацепить на нос бабушкины очки, прокашливается, будто заправский лектор:

— Так, дословный перевод… «Печенье „Бэла» — самый полезный продукт десятилетия»… ну, это скучно. Пишите, Елизавета: «Кто печенье „Бэла» жрет, тот здоровеньким помрет». Готово?… Так, следующий: «Порадуйте супругу новой машиной!» Господи, одна беда от этих жен. Ну ладно, запиши так: «Вся в слезах моя жена — тачку грохнула она!»

…Отбыл Андрюха поздно, уже первые воробьи начали чирикать, а слоганы так и остались без нормального перевода. Лиза, вздыхая над крепким кофе и словарями, пыталась сделать хоть что-то — утреннюю консультацию с Железной Ленкой ведь не отменишь! И в итоге выполнила задание серединка на половинку: где подстрочный перевод дала, а где и Андрюшкины шуточки записала.

Елена Кирилловна — по случаю раннего утра особенно сухая и хмурая, — разумеется, пришла в ярость:

— «Духи «Октавия» — королевская вспышка для красавицы»?! Елизавета, вы хоть сами-то понимаете, что пишете?

— Понимаю, — отчаянно защищалась Лиза. — «Flash royal for pretty woman», как еще-то перевести? «Флэш» — по-русски вспышка, «рояль» — королевский, что неправильно-то?

— Вы, Елизавета, в казино когда-нибудь бывали? — вдруг спросила Кирилловна неожиданно жалостливым тоном.

— Где?! — опешила Лиза.

— Ясно, — вздохнула Железная Ленка. И объяснила: — «Флэш рояль» — это устойчивое словосочетание. Означает наивысшую выигрышную комбинацию в покере. Десять, валет, дама, король, туз одной масти. Оплачивается сто к одному. Странно, что вы не знаете таких элементарных вещей.

Ну, Кирилловна! Ну, растоптала!

— И часто вам, Елена Кирилловна, «флэш рояли» выпадают? — не удержалась Лиза. — Каждый раз, наверно, как казино посещаете?

А про себя подумала: «Да в казино же этот, как его… фейсконтроль. И туда в таких бесформенных юбках определенно не пускают».

Железная Елена оставила ее реплику без ответа.

— В общем, так, Лиза. Нужно все переделать. К завтрашнему дню. И пожалуйста, повнимательнее. Без «королевских вспышек».

Снисходительная улыбка. Ненакрашенные губы презрительно сжаты, и на их фоне убогая белая кофточка (учителя-народники, наверно, в таких же ходили) кажется особенно блеклой.

«А ведь Ник Никыч меня сегодня на горных лыжах кататься звал… — в отчаянии подумала Лиза. — А у Димки — флаерсы в новый рок-клуб…»

— Может быть, лучше послезавтра? Чтобы я успела как следует все проработать? — предложила Лиза.

— Нет. Завтра в девять ноль-ноль, — отрезала неумолимая Кирилловна. — Задание на самом деле элементарное.

И поцокала прочь — прямая, непреклонная, со смешным, заколотым примитивными шпильками пучком.

Лиза не удержалась — показала ей вслед язык. И, вздыхая, полезла в сумочку за мобильником — отменять и горные лыжи, да, пожалуй, и ночной клуб.

На следующее утро — от целого дня за словарями она, кажется, сама иссохла! — Лиза снова спешила на встречу с Кирилловной. Настроения, конечно, никакого, глаза щиплет — даже бабушкины компрессы из спитого чая не помогли. Зато ученая дама — будто в нее по закону компенсации все Лизины силы перетекли — сегодня пребывала в благодушии. Один раз даже — верите, нет? — неохотно разомкнула неумолимые губы и похвалила:

— Ведь можете, когда захотите! Почему только так редко, а?

Лиза тяжело вздохнула, пробормотала:

— Так весна же, Елена Кирилловна…

— В смысле? — Удивленно вздергивает брови, мимолетно смотрит в окно, на дождь со снегом и хлесткий ветер.

— Ну, все оживает, — попыталась объяснить Лиза. — Обновляется. Поэтому тяжело за учебниками сидеть. Хочется чего-то особенного. Нового. Хотя бы просто бродить по бульварам и ждать, пока выглянут подснежники. А вместо этого приходится в библиотеке торчать.

И тут Кирилловна выдала, со смеху можно умереть:

— Во-первых, в Москве подснежники не растут. А во-вторых, разве диплом — это не новое? Не особенное? Тема у вас интересная, материала по ней много…

Лиза только вздохнула. Не объяснять же, что даже вчера, корпя над переводами слоганов, она то и дело поднимала глаза от словарей — и улетала. Куда-то вдаль, в неизведанное. Где пахнет магнолиями и морем, где небо — словно бархат, тканный золотом звезд. И где все мужчины, даже ее немудреные поклонники, Андрюшка, Димон и Ник Никыч, носят элегантные фраки и склоняются перед дамами в сдержанных поклонах.

— Или у вас, Лиза, несчастная любовь? — вдруг спросила Елена Кирилловна.

Вопрос прозвучал с нескрываемой иронией.

«Что бы ты понимала в любви!» — хмыкнула про себя Елизавета. И снова вздохнула и честно ответила:

— Нет никакой любви. Просто постоянно тянет куда-то. И хочется чего-то… А чего именно — даже сформулировать не могу…

Впрочем, тут же о своей откровенности пожалела, потому что Елена Кирилловна не преминула уколоть:

— Да, формулируете вы пока еще плохо. Будьте добры, к следующему разу…

И потянулся список — девять рекомендуемых книг, собрать и перевести еще не менее ста рекламных девизов и тезисы по первой главе наконец подготовить. В общем, весна точно пройдет мимо — за окном солнце и вольный ветер, а ты в библиотеках киснешь… Поскорее бы уж спихнуть этот диплом — и на работу пойти. Настоящей рекламой заниматься, а не по учебникам. Конечно, работа в рекламном бизнесе — тоже не сахар, но там хотя бы таких Железных Ленок нет. Придирчивых. Въедливых. В немодных, ниже колена, черных юбках.

Муж Нели умер после недолгой и очень тяжелой болезни. Это время пролетело для нее в мороке страха, паники, отчаянных попыток победить беду вопреки всему. Прогнозы врачей с самого начала были пессимистичными. И Неля хваталась за житейский опыт и мудрость знакомых. Жадно ловила истории о чудесных исцелениях, с надеждой коллекционировала случаи некомпетентности и ошибок врачей. Смерть Кирилла застала ее врасплох, оказалась жестокой несправедливостью. Мир Нели рассыпался за ночь. Это был мир на двоих. Неля не помнила, что было до их встречи. Она не представляла, что может быть после. После встречи, которая длилась двадцать лет.

Во время поминок она отрешенно слушала хвалебные и даже высокопарные слова в честь мужа. Кирилл был хорошим человеком, добрым и преданным — делу, друзьям, семье. Он был прекрасным специалистом, отличным коллегой. Его заслуженно уважали и любили. Но какое это теперь имеет значение? Его нет. Всего того, за что ценили Кирилла, больше нет. Слова опустели и стали невесомыми, как будто были адресованы призраку. И Неля в своей потерянности ловила из общих разговоров, из множества ободряющих слов все то же: нелепую, условную и убаюкивающую житейскую мудрость друзей. Они говорили о редком везении — прожить в любви и счастье двадцать лет. О том, что Кирилл ее не оставит. Он всегда ей будет незримо помогать. Любовь не знает смерти. А ее жизнь должна продолжаться. Она еще молодая и привлекательная женщина. Кирилл не хотел бы, чтобы она зачахла в тоске.

Подруга Вера сказала о счастливой магии цифр в их судьбе. Они с Кириллом поженились, когда им было по двадцать лет. Их жизнь была счастьем длиной в двадцать лет. Их дочери сейчас двадцать лет, и она вышла замуж незадолго до смерти отца. И начинается новый круг семейного счастья и любви. И всем и всегда будет нужна она, Неля.

Это все помогало только сначала, но к концу застолья у Нели кружилась голова от количества повторений слова «счастье», ее тошнило от сладости и приторности пафосных утешений и восхвалений. Суть была лишь в том, что эти чужие люди сейчас разойдутся, а Неле нужно будет сделать шаг в свою самую горькую, пустую и одинокую ночь. И попытаться дожить до утра.

Когда люди стали расходиться, Неля вышла их проводить во двор. Они расселись по своим машинам. Подруга Вера пошла к метро: она жила на следующей станции. Обещала утром заглянуть. Дочка не успела приехать на похороны: она с мужем-дипломатом была сейчас в Вашингтоне на серьезном форуме. Почему-то Неле от этого было легче. Дочь выросла прагматичным, холодноватым человеком, а ее муж Неле категорически не нравился.

Неля сделала шаг к подъезду, и тут к ней подошла соседка Валентина. Они с Кириллом часто встречались с ней, выгуливая свою таксу Асю. У Вали — добродушный лабрадор Лева. Она сама и ее собака очень нравились Кириллу и Неле. Кирилл называл Валю красавицей. Он был очень щедр к людям, внимателен и доброжелателен к знакомым женщинам. Это было для него так естественно, так искренне, так чисто, что у Нели никогда не было оснований для ревности. Она так понимала его щедрость: Кирилл настолько счастлив в браке, так уверен в их взаимной любви, что ему хочется говорить что-то приятное всем остальным людям, которым повезло меньше, чем им. А Валентине совсем не повезло. Ее муж был тяжелым, грубым человеком. Она пыталась и не могла с ним развестись. Однажды он сел пьяным за руль и разбился. Валя стала вдовой в тридцать лет. Это случилось два года назад.

Неля увидела свое отражение в ее больших, серьезных глазах темно-серого цвета, которые смотрели на нее печально и мрачно в траурной тени ресниц. И она впервые за весь день заплакала, сжав руки Валентины.

— Спасибо, что подошла. И не говори ничего. Знаю, что ты его жалеешь. Что понимаешь меня. Только ты и понимаешь. Устала я сегодня от чужих людей и ненужных слов.

Так Неля в день своего большого горя выделила всего одного человека по тонкому духовному родству. Она не почувствовала такого ни в общении со старыми друзьями семьи, ни с подругой, которую знала еще до замужества. Не почувствовала бы и с дочерью.

По первой, черной и зыбкой ночи своего вдовства Неля брела, наверное, сто лет. Утренний свет обжег воспаленные больные глаза. Глоток воздуха из открытого окна коснулся высохшего рта: в нем не осталось ни капли влаги. Горечь пустыни. Было очень страшно выйти за пределы своего порога, увидеть дорожку, по которой они с Кириллом ходили вдвоем. Было невыносимо видеть других людей, которые остались такими же, как вчера. Но Неля поймала взгляд таксы Аси. Оделась и взяла поводок.

— Может, встретим Валю с Левой, — сказала она не столько Асе, сколько себе.

Побродили. Неля выбирала самые безлюдные места, такие, где встречаются только собачники. Но когда навстречу шел кто-то знакомый с собакой, уходила с дорожки в сторону.

— Потом с ними поиграешь, — говорила она удивленной Асе. — Не сегодня.

Так, за дорожкой, на пустыре они и встретили Валентину с Левой. Неля только сейчас сообразила, что Валя, в отличие от нее, всегда избегала встреч с другими людьми. Они с Кириллом были для нее исключением.

Соседка выглядела больной и сразу объяснила:

— Ужасный вирус подхватила. Температура, кашель, насморк и страшная резь в глазах. Отпросилась на пару дней с работы.

Они походили немного молча. Их окутывала пелена мелкого прямого дождя. Лучшего фона для настроения не найти. Неля думала о том, что Валя обладает редким качеством. С ней легко молчать. Есть ощущение, будто она как-то попадает в твою волну: в такое утро это единственно возможная поддержка. Неле казалось, что они вдвоем выплывают из серой, бесконечной реки. И, может, выплывут, хотя поплыли вдоль берегов.

— У тебя есть близкие родственники? — спросила Неля.

— Близкие родственники? — недоуменно переспросила Валя. — У меня есть родственники, но никто из них никогда не был мне близок. Это совсем разные вещи — родственные связи и человеческая близость. Только давай не будем с утра ни о том, ни о другом. У меня голова как будто залита горячим воском. Как ты себя чувствуешь сегодня, даже не спрашиваю. Понимаю. Если тебе что-то нужно, скажи. Может, в магазин, аптеку, с Асей еще выйти. Я знаю, что в первый день после похорон самое сложное — встречаться с людьми.

— Да мне ничего не нужно. Еды полно после поминок. А тебе лежать нужно. Высокая температура?

— Да. Но ты позвони, если с Асей не сможешь выйти. Я завяжу рот платком и пойду. Мне во время болезни как раз тяжелее всего лежать.

Валентина с Левой проводили их до подъезда. Неля коснулась на прощание руки Вали и отметила, что эта ладонь не горячая, как должно быть при температуре. Наоборот — ледяная. Сложный человек Валентина. Тяжелый час легче переживать со сложным человеком. Простые люди оглушают треском и утомительной пустотой.

День пугал своей бесконечностью. Неля боялась передвигаться по квартире. Она боялась смотреть на вещи, которые одичали и стали враждебными без Кирилла. Она покормила Асю, выпила горячего чая с двумя таблетками снотворного и легла спать. Ей снились яркие сны — оттуда, до его смерти. И все время повторялся и обрывался один и тот же сон. Они с Кириллом ищут Валентину с собакой. Ходят по знакомым местам, возвращаются, спрашивают у людей, где Валя. Те машут рукой: мол, только что ушла.

Неля проснулась и пересмотрела по памяти этот сон. Они на самом деле так искали Валю. Знакомые говорили: они с Левой только что здесь были. Неля вспомнила, как Кирилл однажды сказал, смеясь:

— Все на свете потеряли Валю, она сбежала от всех. Ты заметила особенность? Вот мы с тобой медленно ходим, со всеми общаемся. Но вряд ли кто-то нас замечает по-настоящему. Спросят друг друга о нас — и не вспомнят. Потому что мы обычные люди. Такие, как все. А Валентина от всех уходит, норовит спрятаться, но все ее видят и потом долго помнят. Тяжкое бремя красоты.

«Странные слова, — подумала Неля. — Мне и тогда они не очень понравились. Кирилл впервые сказал, что считает меня обыкновенным человеком. Я всегда была для него самой лучшей и родной. Впрочем, он не то тогда имел в виду. Только яркую внешность Вали, которая всякий раз поражает других». Неля сама, кажется, ничего такого не замечала. Валя была, как все собачники, просто, грубо и удобно одета, без косметики, часто бледная, усталая. На самом деле она так его поражала? Неля никогда об этом не думала. Сердце тяжело и больно повернулось в груди. Как же это невыносимо: хотеть задать вопрос, но больше некому. Только один вопрос и только тому, кто исчез.

С днем она справилась или расправилась. А ночь застала ее врасплох. После дневного сна ей уже ни за что не уснуть. Когда за окнами сомкнулась кромешная темень, в квартиру и душу прокрались тоска и страх. Неля встала, преодолела расстояние до рабочего стола Кирилла и решила сделать что-то полезное. Кирилл хранил в своем компьютере серьезные рабочие документы. Он был проектировщиком. Нужно посмотреть, что там, и переслать его коллегам, если им нужно.

Вход в компьютер Кирилла был с паролем. Неля его знала, муж сказал ей именно на такой случай. Она пару раз пересылала документы из его папки на рабочий комп.

Неля посидела в «документах» Кирилла, выписала названия файлов, чтобы утром сообщить его коллегам. Потом заглянула в почту мужа. Вот это она делала впервые. Никогда не было такой нужды. Она просмотрела входящие. Там было несколько писем от друзей из других городов. Неля всем сообщила о смерти Кирилла. Она очень устала, даже взмокла от напряжения. И все не было сил оторвать себя от этого электронного свидетельства его жизни. Его активного и полного существования. И она продолжала просматривать почту. Большинство контактов были ей незнакомы. Сухая, деловая переписка. Она хотела и не решалась почистить почту. Незачем это оставлять. Еще одно письмо она открыла механически. Недоуменно прочитала текст, после этого посмотрела адрес отправителя levAV@mail.ru. Там было написано: «Хорошо. В шесть». Без подписи.

Неля нажала «посмотреть переписку». И… У нее потемнело в глазах. Там были десятки, если не сотни писем с этим адресатом. Короткие сообщения, вопросы, подтверждения, ни одного обращения и подписи. Кирилл тоже не подписывал письма со своей почты. Неля открывала, читала. Переводила дыхание, выходила на кухню, чтобы глотнуть воды из холодильника. Возвращалась, как будто ее волокли к этому компьютеру на цепи. Это договоренности о встречах. Тут нет сомнений. О регулярных встречах после его рабочего дня. На протяжении как минимум трех лет.

Что делать? Как узнать? Что в принципе возможно с этим сделать? Можно с помощью программиста вычислить адресата. Пока это исключено. Ни за что Неля не станет просить чужого человека рыться в жизни Кирилла после его смерти. Нет, она сама. Раз у них была потребность такой переписки, значит, они не могли говорить по телефону. Конечно, не могли. Телефон Кирилла был доступен для Нели. Она часто пользовалась им. Отвечала на звонки, если муж был занят или спал, читала сообщения, чтобы передать ему. У них все было общее. Так считалось. А когда люди общаются по электронной почте — это ведь почти прямой разговор. Его просто никто не слышит. И тут большой соблазн — не сдерживать себя, сказать что-то важное, главное, что иногда в самом плотном общении не скажешь. В данном случае речь все же о разлуке и коротких свиданиях. Кирилл никогда не возвращался домой поздно. Значит, надо читать.

Уже утром Неля прижала ладони к холодному лбу, под которым бушевал пожар, и спросила у себя: действительно надо? Зачем надо? Это так невероятно больно, страшно, унизительно. Это уже не имеет смысла для жизни. Все исчезло и умерло вместе с ним. Инстинкт самосохранения просто сигналит, как аварийная сирена. Брось все. Уничтожь, не дочитывая. Спасая себя.

Неля пыталась оторваться от чтения переписки и всякий раз возвращалась. Она не сможет бросить, забыть, переступить, вычеркнуть. Она даже не сможет любить покойного мужа той скорбной и светлой любовью, которая еще несколько часов назад была ее единственным сокровищем. Неведение — никогда не выход для того, кто привык смотреть на людей и события широко открытыми глазами. Для того, чья религия — только честность. Все изменилось. И с этим нужно разобраться, не щадя ни нервов, ни сердца, ни дорогих воспоминаний. Ответы везде. И есть вероятность, что все не так плохо. Что есть надежда вернуть их с Кириллом любовь не запятнанной, очистить ее от подозрения и недоразумения.

Поздним утром Неля пробежалась по улицам с собакой, стараясь издалека замечать знакомых и избегать встречи. И это уже не из-за боли. Из-за острого, тяжелого, нелогичного стыда. Как будто она всех обманула, заставляя поверить в иллюзию безмятежного супружеского счастья. Это ведь стало той стеной, о которую могла отталкиваться, разбиваться информация. У самой тайной стороны жизни есть свидетели. А если речь идет о регулярных встречах женатого мужчины с другой женщиной, то о таком сплетничают даже деревья и кусты. И это следующий этап, на который нужно найти силы. Выйти к свидетелям. Найти такой способ.

Дома Неля проглотила несколько ложек какого-то салата, не почувствовав вкуса, выпила стакан вина, отключила домашний телефон, убрала звонок мобильного. Пусть думают, что она спит. Она и попробовала подремать, но глаза не закрывались. Они упрямо, горячо смотрели в пространство, пытаясь преодолеть преграды времени и тайны исчезнувшей лжи. В любом случае лжи, даже если это не любовная связь. Кирилл ничего не говорил ей о постоянных встречах с каким-то человеком. Что само по себе совершенно выпадало из стиля их отношений.

Неля очень хорошо знала мужа. Понимала его внешнюю сдержанность, корректность, за которой всегда скрывались взволнованные чувства, яркие впечатления, сильные переживания. Он не мог долго держать это в себе. Неле никогда не нужно было задавать вопросы, она просто ждала, когда Кирилл расскажет ей о том, что его волнует или тревожит. И была уверена в том, что он делится только с ней. И вот сейчас нужно воспользоваться этим знанием. Проникнуть в алгоритм его поведения. Если его волновало и беспокоило то, что следовало скрывать от нее, значит, именно этим он делился с объектом переживаний. А у них ограниченное время для встреч, мало возможности для обмена мыслями. Переписка такая скупая. Не по-деловому скудная, а именно скрытная, рассчитанная на то, что человек, который в нее влезет, ничего не заподозрит. И этот человек, от которого требовалась конспирация, — она, Неля, любимая жена. Больше никто не мог заглянуть в его компьютер.

И память подсказала такой эпизод. Было воскресное утро, Неля проснулась и обнаружила Кирилла за письменным столом. Удивленно спросила:

— Что-то срочное? Ты же никогда не работаешь в воскресенье.

Он ответил смущенно:

— Я и не работаю. Просто какая-то ерунда пришла в голову, не мог избавиться, захотелось записать.

И он показал Неле короткий, совершенно неожиданный текст. О плачущем небе, о серой суровой земле, между которыми мечется подожженный бумажный самолетик. И пытается уцелеть, долететь, сам не зная куда. Неля была поражена.

— Никогда не думала, что ты можешь так лирично и пронзительно писать.

— Я и не могу, — ответил Кирилл. — Говорю же: что-то вдруг влетело в голову. Как сон.

Неля восстановила в памяти тот эпизод, напрягла внутреннее зрение. Надо вспомнить, увидеть, где именно он это написал. И тогда она найдет эти заметки только для себя. Тот случай не мог быть единственным. Она найдет его мысли. Но без подсказки в море его файлов не разобраться. От напряжения ее мозг забился в виски, в глазах мелькали бесконечные значки и названия. И Неля вспомнила! Там было написано «Особая папка». И значок «облако». Но она не бросилась сразу проверять свою догадку. Нелю оставили силы. Сковали сердце страх и стыд. Они истекали слезами, умоляя: не делай этого. Тебе из этого не выбраться, не отмыться.

Но есть пути, которые ведут лишь в одну сторону. Через пару часов Неля читала:

«Никогда не назову тебя родной, потому что это высшее звание в моей шкале человеческих привязанностей занято по праву, по закону, по моему выбору навеки. Предав ее, я уничтожу себя. Но ты… О нет, ты не обделена, не унижена моей дискриминацией. Потому что я привязан к тебе силой такого восторга, такого желания, такой постоянной жажды прикосновения, какой раньше не знал не только я. Это чудесное и страшное бремя дано, наверное, только избранным. Только таким святошам, как я. Тем, кто ждал от жизни простого, понятного счастья, но не имел представления о власти никогда не испытанного блаженства».

Вот здесь он упомянул ее, свою родную жену, отметила Неля. Сердце медленно и больно стыло. Кирилл нашел красивые слова, чтобы сказать о прозаической жизни с будничной женой, которая не имеет ничего общего с его мужским, плотским блаженством.

«Вчера я задержался на полчаса на работе. Испугался, что застряну в пробке и потеряю еще время. Оставил машину, помчался в метро. Бежал там из вагона в вагон — поближе к машинисту, как будто собирался его подгонять. Потом мчался к тебе от метро. Были съедены еще какие-то минуты. У нас не осталось времени на слова. Мы оба смотрели на часы. Я отрывал тебя от себя с такой силой, что у меня по всему телу горит кожа, как после разрезов. Потом я шел домой. Обычно это занимает десять минут. Вчера я шел двадцать. Туфли прилипали к земле, сами разворачивались, тащили назад».

А вот и доказательства пошли. От дома Валентины до них ровно десять минут ходу. Но неужели он так и не назовет ее ни разу по имени? Неля прочитала еще много страшных в своей откровенности признаний. И, наконец, это:

«Валентина, валентинка, моя весть о любви».

Сомнений и так нет. Да и почта ее — lеvАV — Лева Валентины. О боже, насколько лучше было бы, если бы не она. Если бы совсем чужая женщина. Это двойное предательство.

«Я постоянно, на любом расстоянии ощущаю твое прекрасное, нежное и неумолимо притягивающее тело. Я вижу твое прелестное лицо, его сладкое очарование и яркий свет освещает мой тайный мир. Все свелось к нему».

А это состав преступления. Доброе сердце Нели затвердело, превратилось в наполненный ненавистью снаряд. Никто не в силах остаться прежним, узнав о преступлении против себя. Никто не волен заставить себя прощать. И смерть не повод для этого. Это всего лишь самая надежная уловка, уход.

Никаких решений. Только путь, который ведет вперед. На нем, по логике, должны быть свидетели. Неля допускает, что таковыми являлись все знакомые. В неведении была она одна. И все делилась с ними подробностями своего безмятежного супружества, своих уникально крепких и нежных отношений с мужем. Своими смешными для всех глаз иллюзиями. Но они охотно и с удовольствием это поддерживали. Неля представила, что говорили за ее спиной. С этим нужно справиться. Нужно заставить их всех повторить все в глаза. Для этого нужен совсем другой образ.

К вечеру Неля сняла черные свитер и юбку, сунула в шкаф вдовий платок. Уложила волосы скромно и красиво. Подвела глаза тушью, губы нежно-розовой помадой, провела по лицу пуховкой с естественной пудрой. Надела джинсы с бордовым свитером, накинула бежевую нарядную куртку и вышла с Асей на прогулку. На этот раз она никого не избегала. Здоровалась, улыбалась, вступала в разговор. Кто ей сейчас нужен, она сразу поймет. Да вот! Нина, активная и неутомимая сплетница, лицемерка и каждой бочке затычка. Она всегда так охотно поддерживала тему чудесных отношений Нели с Кириллом. Просто пела на ее, Нели, мотив. А сейчас она запоет другое.

Они пошли рядом. Нина по-родственному поддерживала Нелю под локоть, упоенно говорила о том, как в трудные времена нужно спасаться любовью к себе. Звала в бассейн, тренажерный зал, в кафе, где чудные пирожные. Советовала фильмы и таблетки для радости.

— Я поняла. — Неля стряхнула руку Нины, которая раздражала ее с первой секунды, и легко произнесла, как человек, которому хочется перемыть косточки другим: — Слушай, я тут Валентину встретила. Что-то в ней странное есть. Я вдруг подумала, что в тихом омуте черти водятся.

— Это ты в точку. — Нина остановилась и посмотрела в глаза Нели пристально, со жгучей надеждой. — Ты давно поняла?

— Понимаешь, Нина, я не тот человек, который выносит на обсуждение чужие недостатки и собственные проблемы. Да и не до того мне было. Семья в моем понимании требует полной отдачи. Но сейчас мне просто интересно: меня все считали слепой дурой?

Нина никогда бы не догадалась, каких страшных усилий воли требовалось Неле, чтобы сохранять спокойный, даже ироничный тон, доброжелательное, умиротворенное выражение лица. Ей было необходимо создать впечатление, что разговор имеет уже теоретическое значение. Все прошло, закончилось, не причиняет боли, просто настала пора выговориться и забыть. Или не забыть, прийти к каким-то решениям. Нина при всей своей недалекости обладала способностью настраиваться на чужую волну. Она с трудом сдерживала ликование.

— Как же я рада, Нелечка, что ты решила со мной поговорить об этом. Я бы сама ни за что не решилась начать этот разговор. Но если бы ты знала, как мы все тебя жалели, переживали за тебя. Может, пойдем ко мне? Чаю попьем. Найдется что-то и покрепче. Главное для тебя — не оставаться одной со всем этим.

И второй раз за сутки в сердце Нели грозно шевельнулась ненависть, чувство, о котором она до сих пор ничего не знала. Сейчас она ненавидела свору людей, жадных до чужих тайн и страданий. Тех, которые годами шли за ней по пятам, смаковали ее унижение и беду, ждали драматичного развития событий и своего часа влезть в это по уши. Да, их знаменем и оправданием и должна быть «жалость», клеймо, которое они поставили на достоинстве и полноценности Нели. Она чувствовала себя всего лишь бесконечно одинокой после смерти Кирилла, теперь стала ущербной. Неля отправилась пить чай с Ниной. Домой вернулась, как из очередного круга ада. Все, что было ей дорого, растоптали, сорвав с него даже иллюзорный покров тайны. Душу Нели хлестали постыдными подробностями обнаженного позора. Ей казалось, что противным голосом Нины с ней говорит целый белый свет. В конце разговора Нина сделала ужасное предложение, которое Неле даже не показалось ужасным. И она изо всех сил держалась за свою адекватность: это еще никогда ее не подводило в жизни.

Она встала перед компьютером мужа, глядя на него, как на подсудимого перед вынесением приговора. Что она может найти для смягчения не столько приговора, сколько ее собственной жгучей боли? Это легко. Нужно дочитать эти мысли Кирилла на протяжении трех лет до конца. Она ведь до сих пор не нашла в них слова «любовь». Что угодно, кроме этого. Если этого нет, значит, Неля почти спасена. Пусть она одна будет знать, что любил Кирилл только ее, а там, с Валентиной, была просто страсть, как говорят тупые обманутые тетки. Вот Неля и узнает, бывает ли непреодолимое влечение к женщине без любви. Была ли неприкосновенной, защищенной от всех опасностей любовь Кирилла к ней. Он ведь произносил это слово постоянно, часто, как клятву или молитву. Да, сейчас она все это поймет.

Неля покормила собаку, выпила стакан холодного кофе и отправилась в свою мучительную разведку — по острым камням, битому стеклу и под осколками снарядов, которые все до единого попадали прямо в сердце. И она нашла то, чего так не хотела найти.

«Я сегодня всю ночь мысленно отрекался от тебя. Нет, не отказывался — это выше моих сил. Именно отрекался от мысли о высшем велении моей судьбы. Меня влечет твое яркое очарование, нежная прелесть, тип красоты, именно такой, какой меня завораживает. Это все существует объективно, автономно, независимо от меня. Я встретил, оценил, задохнулся от восторга… И отправился дальше, по собственному пути, по самым главным делам, к своим нерушимым привязанностям. Но не сделал мысленно даже шага. Потому что все неправда. Потому что ты моя любовь. Я буду о ней молчать, я буду с ней бороться, я постараюсь ее убить. Но она есть и выше всего, что я знал и имел когда-либо. И я не знаю сейчас, что у меня получится — убить ее или себя».

Вот здесь ночь взорвалась и спалила все живое в сердце Нели. Он любил ее. Валентину. Только ее. И выбор был лишь между этой любовью и всем остальным его существованием. В нем, через запятую, речь о «нерушимых привязанностях», одна из которых она, Неля. И напрасно она так тащила его к жизни из болезни. Он ослабел настолько, что не мог доползти до той, которую любил. И он захотел умереть. Так все объясняется. Кирилл — лучший мужчина на свете, ее единственный по-настоящему близкий человек, ушел сознательно, бросил ее, как эгоист и трус. Его не хватило даже на слово правды.

Нелина рука сама потянулась к телефону. Она набрала номер Нины и сказала;

— Я согласна. Можешь прийти за деньгами.

Валентина вернулась домой после трех суток отсутствия. Она была хирургической сестрой в городской больнице. Хирург Михаил Осипов, с которым она работала, решился на рискованную операцию девочки, попавшей в автомобильную катастрофу. Много часов сшивал внутренние органы, разорванные вдоль и попрек. Никто даже особенно не рассчитывал, что ребенок перенесет операцию. А девочка Маша выжила. Только выхаживать ее было некому. Сокращения, а профессионалы уходят из-за маленьких денег. Валентина оставалась три ночи практически одна в реанимации. В таких случаях она оставляла ключ от квартиры соседу по площадке, слесарю Васе. У него свободный график, и он гулял с Левой два раза в день, кормил его.

Она вышла из машины, тяжело прошла темень двора, которую совершенно не рассеивали три тусклых фонаря. Они просто светили для себя, как механические светлячки. Дверь подъезда была полуоткрыта. Обычная история: кодовый замок сломался или просто кому-то помешал. Валентина поднялась на несколько ступенек к своей площадке на первом этаже, открыла ключом дверь… Что произошло дальше, она сумела восстановить в памяти какие-то часы спустя. Кто-то с силой втолкнул ее в прихожую, она почувствовала ужасную боль в затылке. Падая, усилием воли пыталась сохранить сознание. В волосах зашевелились, как змеи, горячие струи крови. Потом были крики, визг собаки, сильно запахло бензином, стены и пол растаяли в дыму.

Очнулась Валя под сильной струей воды. Вдохнула запах мокрой гари. Встала на четвереньки, оперлась на чью-то руку, поднялась и лишь затем сумела рассмотреть то, что было вокруг нее. Рядом стоял сосед Вася со шлангом. В нескольких шагах от нее хрипло дышал лабрадор Лева, а между его лапами скорчилась Неля с неестественно вывернутой рукой. «Перелом», — подумала Валя. Вася рассказал, что случилось. За Валей в квартиру вломились два незнакомых типа. Они были с монтировками. Ее ударили, потом бросили в центр комнаты бутылку с зажигательной смесью, все загорелось. Собака рванулась к хозяйке. Вася метнулся к своей кладовке за охотничьим ружьем, которое, кстати, было незаряженным. Он вернулся, и ему удалось испугать налетчиков, они оттолкнули его и убежали. Вася побежал к себе — подсоединил шланг к крану с водой: вызывать пожарников было некогда. И лишь когда рассеялся дым, увидел рядом с лежащей собакой Нелю. Он понятия не имел, как она тут оказалась и что произошло.

Валентина попросила его открыть все окна и вызвать полицию. Сама намочила в ванной полотенце, обернула вокруг головы и склонилась над Левой и Нелей.

— Как ты сюда попала, Неля?

— Просто шла мимо, увидела огонь в окне. Прибежала, ты уже лежала, а один бандит ударил Леву ногой, потом поднял палку. Я хотела перехватить. Попал мне по локтю. Мне кажется, там все разлетелось. Тут Вася ворвался с ружьем…

— Понятно, — сказала Валя. — Сейчас приедет полиция, пусть все опишут, как есть. Расскажешь им. Давай я тебе помогу добраться до дивана. Потом посмотрю руку. Мне нужно Левушке помочь.

— Ты знаешь, он сейчас так странно всхлипнул, задрожал и затих… Я не чувствую, бьется ли сердце.

Валентина молча и умело помогла Неле, довела до дивана, встала на колени возле пса. Приложила ладонь к его груди, потом подняла веки. Прижалась лицом к его морде и резко поднялась.

— Он умер. У него был порок сердца. Вот теперь я точно найду этих тварей, подонков.

И она произнесла длинный ряд тяжелых мужских ругательств. А Неля в ужасе вжалась в спинку дивана и заплакала вслух, как ребенок.

Когда приехали три сонных человека из полиции, Валентина просто продиктовала им текст протокола. Показала, что нужно сфотографировать. Сказала, что сама вызовет «Скорую».

— Сначала мне нужно дождаться, пока приедет «ветритуал», собаку увезет.

Полицейские направились к выходу, но тут к ним подошла Неля. Она была смертельно бледной.

— Мне нужно сказать. Запишите. Я знаю, кто это. В смысле, не знаю, кто эти бандиты, но скажу, кто прислал. Это я виновата. Я заплатила.

Менты с изумлением уставились на нее, а Валя быстро сказала:

— Идите. Это моя соседка и пациентка нашей больницы. У нее на днях умер муж, и она наблюдается по поводу депрессии. Вот такие фантазии. Я вызову ее врача. Мы во всем разберемся, потом придем к вам, ответим на вопросы. Уходите же быстрее, у Нели болевой шок, мне нужно оказать первую помощь.

Валентина закрыла за ними дверь, разрезала ножницами рукав на свитере Нели, сказала:

— Сожми зубы изо всех сил. Я постараюсь вправить эту кость.

Вправила, зафиксировала бинтом, влила в рот Нели полстакана воды, в которой развела целый пузырек валокордина, и помогла лечь на диван.

— Слушай меня внимательно, Неля. Я все поняла. Оставим на потом разбор полетов. Мне завтра надо с утра быть на операции, больше некому. Сейчас позвоню своему хирургу, он поможет нам обеим. Только избавь его и меня от своих признаний. Не до тебя пока. Я потеряла сейчас очень дорогое мне существо. И мне так же больно, как тебе после смерти мужа, извини.

Михаил Осипов, лучший хирург района, грузный и мрачноватый человек с седой головой, приехал с полным набором для помощи. Он даже наложил Неле гипс. Валентине безжалостно срезал волосы с половины головы.

— Для меня это главная рабочая проблема — залатать как следует пробитую башку своей единственной помощницы. Сейчас обе примите эти таблетки и попытайтесь срочно уснуть. Проснетесь почти целыми людьми и начнете соображать. Я поехал, вы отобрали у меня два часа моего сна.

Леву увезли. Таблетки они обе запили спиртом из пробирки, который был у Валентины.

— Это мы простились с Левой, — сказала она. — Домой дойдешь одна или Васю попросить отвести?

— Одна.

— Хорошо. Я зайду завтра, посмотрю руку. Насчет твоих признаний. Все проще пареной репы. Ключевое слово «Нина». Тебя тупо использовали. Она мне давно угрожает. С тех самых пор, когда ее протухший муж полез ко мне и получил удар коленом в пах. Скулил от боли, пожаловался жене. Сначала по мелочи гадили, теперь пошли на преступление, а подставят наверняка тебя. Я так понимаю, ты деньги им давала. Надеюсь, не напрямую бандитам, а Нинке. Поэтому полиции ни слова. Я сама разберусь. С Левой палку перегнули. А ты пришла посмотреть или передумала?

— Я пришла убедиться, что они просто тебя испугают и предупредят. Для общего блага. Ты не поверишь, но я не думала, что это может быть таким… злодейством. Да, я бросилась их останавливать. Деньги передала мужу Нины.

— Тогда, прости за откровенность, ты заплатила не так уж и дорого.

— Спасибо за милосердие. Приходи завтра. У меня для тебя послание с того света. Ты должна прочитать.

Валентина не пришла на следующий день. Осипов оставил ее в больнице почти на неделю. Днем она стояла у операционного стола, а ночью он закалывал ее лекарствами, обрабатывал рану, гасил воспаление, инфекцию. Она спала несколько часов. К утру опять заряжал препаратами, чтобы работала с сотрясением мозга.

Нелю спасала только физическая боль. Отвлекала от куда более мучительных страданий, жестоких обвинений самой себя, горючего стыда, унижения и по-прежнему неудовлетворенной ненависти. Неля не могла себе ответить на вопрос: раскаивается ли она, жалеет ли в какой-то степени Валю? Все сводилось лишь к пониманию: она пошла на поводу у тупых ублюдков. Она с ними стала злодейкой. А Валентина так и осталась победительницей, разрушительницей, в которой ни капли раскаяния, ни намека на вину. Зачем Неля хочет, чтобы соперница прочитала эти страшные и прекрасные признания Кирилла? Да не хочет она! Ни в коем случае не хотела бы, чтобы та, которая украла ее покой и спасительный обман, узнала, что ее любили по-настоящему, как никого. Но Неля не смогла это уничтожить. Это было бы убийство. Так пусть послужит хотя бы проверкой. Перед лицом такой искренности их общего мужчины Валентина не сможет врать и притворяться. И, возможно, Неля поймет, насколько она недостойна чувств Кирилла. Он просто роковым образом ошибся. Он перепутал запоздалое подростковое влечение с любовью всей жизни. Неля была рядом с ним в его самые тяжелые минуты. Может, она сумеет понять его и в этой ошибке.

Валя позвонила в ее дверь однажды вечером. Вошла, не поздоровалась, даже умудрилась не взглянуть на хозяйку. С порога спросила:

— Где?

Они молча прошли в комнату Кирилла, Неля открыла «особую папку» и села в кресло, которое стояло в углу. Оттуда ей видно было лицо Валентины. Та начала читать. Через пять минут спросила, не отводя взгляда от монитора:

— Ты не выйдешь?

— Нет, — непримиримо ответила Неля.

Она читала не один час. Медленно, впиваясь взглядом в каждое слово. Часто возвращалась к началу. Ее глаза были сухими, Неля не услышала ни одного вздоха волнения. Спина прямая, голова с нелепо остриженным затылком застыла на стройной шее, как будто она налилась мрамором и стала памятником на своем и только своем пепелище.

Они обе были не только на земле во время этого молчаливого разговора с тем, кто бросил их обеих.

Наконец, Валентина оглянулась и посмотрела Неле в глаза:

— Могу тебя попросить переслать это на мою почту?

И тут Неля испытала настоящую сладость мщения. Вот оно, то, что следовало сделать с самого начала. Дать Валентине прочитать то, что на самом деле думал о ней, их отношениях Кирилл, и тут же, на ее глазах это уничтожить. Неля поняла, что для Вали эти записи стали открытием и откровением. Он же писал, что у них не было времени на слова.

— С какой стати? — спросила она спокойно, даже иронично. — С какой стати я буду пересылать частные записи покойного мужа совершенно чужому человеку? Это то, что осталось мне в наследство. Мы всегда и всем делились друг с другом. Ты была всего лишь помехой, его иллюзией. Ты была ошибкой! Разве ты этого сейчас не поняла?

— Я все поняла, — ответила Валентина. — Мне не нужны были слова Кирилла, когда он был жив. У меня было такое счастье — догадываться. А ты решила мне устроить казнь? Почти культурную? Отказать в том единственном, что принадлежит только мне? Может, и смилостивилась бы, если бы я с рыданиями бросилась просить у тебя за что-то прощения, каялась, рвала бы на себе рубаху. Так вот что я тебе скажу, Неля. Я такая же вдова Кирилла, как и ты. И ты отобрала его у меня гораздо в большей степени, чем я у тебя. Ты присвоила его память. Ты, как клуши на улице, решила, что срок брака, общие кровать и стол — это главные преимущества в любви и обладании. А меня все три года устраивало то, что он где-то дышит. Что он проснется и вспомнит обо мне. Выше награды и большего подарка мне никогда не было нужно. Я не раскаиваюсь, если ты это хотела услышать. Я не жалею тебя. Я и себя не жалею. Уничтожь эти записи. Я посмотрю.

Неля молча подошла к компьютеру, открыла в почте одно письмо от lеvV, нажала ответить, присоединила «особую папку» и отправила.

— Спасибо, — кивнула Валентина и быстро ушла.

Прошло три месяца. Неля провела их в состоянии, похожем на отход от наркоза после операции. Рука зажила. Знакомые рассказали, что налетчиков на Валентину взяли. О роли самой Нели явно никто не догадывался. Нина ходила заплаканная, говорили, что ее мужу грозит срок за заказ налета. Робко намекала, что он выполнял чью-то волю, но им запретили об этом говорить под страхом смерти. Неля как-то видела районного следователя, который выходил из машины с хирургом Осиповым. Видимо, тот продолжал оберегать свою главную помощницу, не ограничившись тем, что залатал ей «башку». А потом сорока принесла на хвосте весть о том, что хирург иногда ночует у своей операционной сестры.

Неля и Валентина иногда встречались на улице, не избегали встреч, но и не сближались. На уместной дистанции холодно здоровались или просто кивали друг другу.

В один уже совсем зимний день Неля брела по улице в какой-то абсолютной пустоте. Пусто было в ней и вокруг. Редкие снежинки приземлялись на газоны с желтой листвой и все еще зеленой травой, тщетно силящейся не умереть. Она не сразу узнала Валентину, потому что ее держал под руку грузный, серьезный и капельку растерянный хирург Осипов. Он выглядел так, будто получил что-то, что не может ему принадлежать по определению.

Неля растерялась и не сразу поздоровалась, не успела отвести взгляд. Валя подошла к ней и сказала:

— Хочу тебе сказать. Там все кончилось: их посадили. У меня к тебе нет претензий. За ту папку тебе глубокий поклон. И еще: приходи завтра к нам. Замуж я вышла, моя милая, дорогая подруга по счастью и несчастью. Больше никого не будет. Посидим втроем. Да, Асю приводи.

Странно, но пустота Нели заполнилась. Чем-то противоположным. Той бессмертной сложностью, которая мешает дыханию, но заставляет чувствовать себя одушевленным человеком, который не зря бредет по земле.

Она подошла ближе и шепнула Валентине на ухо:

— Ты не ошибка. Он никогда не ошибался. Ты настоящая. Как ни горько мне от того, что он вообще тебя увидел. Мы придем с Асей.

Хирург Осипов сначала деликатно смотрел в сторону, потом бросил на Нелю подозрительный взгляд. Он что-то понял в странности их первой встречи.

Поначалу у Тины и в мыслях не было покупать ее.

Зачем тащить картину в съемное жилье, из которого тебя к тому же скоро выставят?

Черная полоса была не узкой полоской, а широким выжженным полем, через которое Тина никак не могла перейти. Шла, шла, ноги вязли, а чернота не желала заканчиваться, до самой линии горизонта просвета не видать.

Хотя начинался год вполне счастливо. Встречали они его вдвоем с Сашей, в его квартире, куда он предложил Тине переехать еще прошлым летом. Он поднял бокал с шампанским и произнес задушевный тост о любви, совместном будущем, браке и детях. А через два месяца Тина пришла с работы раньше времени и застала Сашу с молоденькой соседкой.

Как банально! Даже не трагедия, а водевиль. Фарс.

Что оставалось делать? Тина собрала вещи и ушла. Поскольку идти оказалось некуда (она была родом из маленького северного городка, откуда всеми силами стремилась уехать), то первое время жила у Лены, институтской подруги, а после сняла квартиру.

Пока в крови кипели гнев и обида, Тина еще как-то справлялась, старалась доказать себе и всем, что и одна, без Саши прекрасно справится. К тому же втайне верила, что он прибежит просить прощения.

Но он не прибежал. Саша вымарал Тину из своей жизни, из прошлого и будущего, а потом она узнала, что он женился. Буквально через три месяца. На той самой соседке. При этом с Тиной они встречались почти четыре года, а разговоры о свадьбе зазвучали лишь недавно.

Известие подкосило Тину, сбило с ног. А дальше все пошло под откос окончательно.

Она несколько раз не вышла на работу: с вечера перебирала с алкоголем, утром не могла заставить себя сползти с кровати. Ее уволили за прогулы. Шефа не остановило, что Тина всегда была на хорошем счету, семь лет честно отпахала дизайнером в издательстве, не отказывалась работать по выходным и в праздники. Стоило ей попасть в беду, и ее выпихнули, выбросили, как старый рваный башмак.

Тина снова напилась, и ей пришла в голову «светлая» мысль высказать все начальнику в лицо. Получилось чересчур эмоционально, секретарша вызвала полицию, Тине впаяли штраф.

Потом была больница — обострился хронический пиелонефрит, а затем — безуспешные поиски работы (шеф постарался, выставив ее алкоголичкой, прогульщицей и дебоширкой) и все более глубокая депрессия.

Тина проедала последние деньги, засыпала только с помощью алкоголя, не выходила из квартиры, не слезала с дивана. Теперь деньги кончились, платить за жилье уже нечем, так что через неделю придется съехать. Только куда? С Леной поссорилась, других подруг нет.

Она зарегистрировалась на бирже фриланса, получила несколько заказов, работала за такие копейки, что едва хватало на еду.

В общем, покупать картину в такой ситуации было бессмысленно и глупо. Но одним дурацким поступком больше, одним меньше… Какая разница?

Тина шла по улице, и ей на глаза попался магазин, где продавали подержанные вещи. Она уже прошла мимо, но что-то заставило ее развернуться, подняться по ступенькам и толкнуть дверь. Внутри был обычный хлам: поношенная одежда, вышедшая из моды обувь, потертые сумки, посуда, часы, которые правильно показывали время лишь дважды в сутки.

Девушка бродила по печальному царству вышедших из обихода вещей и чувствовала свое родство с ними, ненужными, брошенными, неугодными. Ей, кажется, тоже следовало встать тут в ожидании нового хозяина, в надежде на того, кто может обратить на нее благосклонное внимание, кому она еще понадобится и сможет послужить.

От этой мысли стало горько, хоть плачь. Горло перехватило, а в желудке разлился холод. Тина хотела выбежать из магазина, но тут увидела ее.

Картину.

Дыхание снова сбилось, но уже не от боли, а от восхищения. Картина в массивной деревянной раме, написанная маслом, изображала городской пейзаж.

Перед Тиной был старинный город с живописными зданиями. Пронзительно-синий купол неба; в центре — река, а чуть впереди — мост, каменный, но удивительно легкий, с ажурными перилами. Много зелени, света, воздуха.

Художник обладал незаурядным талантом. Тина разбиралась в таких вещах, недаром окончила художественное училище. Глядя на картину, зритель с головой погружался в нее: шел по выложенной булыжником улице, чувствовал запах реки и тепло солнечных лучей, ласкающих кожу.

Человека на картине Тина разглядела не сразу, хотя он и был изображен на переднем плане. Стоял спиной, в углу, виднелись лишь плечи и голова в шляпе. Человек точно так же, как Тина, смотрел на мост и улочки, только он был там, внутри, а она — снаружи.

Он — участник, она — сторонний наблюдатель.

В этот момент Тине смертельно захотелось перестать быть лишь наблюдателем, плыть по течению, позволять разрушать свою жизнь; а еще охватило желание завладеть картиной. Просыпаться, глядя на нее, засыпать, зная, что на ней солнце никогда не заходит.

— Сколько она стоит? — спросила Тина у продавца.

Тот назвал цену. Не очень большую, но у нее и таких денег не водилось. Однако уйти и оставить чудесное полотно на свалке ненужных вещей Тина не могла. И в итоге добилась своего. Отдала все, что у нее было в наличии, выпросила небольшую скидку (хотя прежде ни разу не пробовала торговаться), без колебаний вручила продавцу свое единственное ценное украшение — золотые серьги с топазами, которые Саша в прошлом году подарил ей на тридцатилетие.

Счастливый был день, и серьги красивые, но расставаться с ними не жаль: Тине казалось, что уйти без картины она попросту не сможет, физически не сумеет с нею расстаться.

Придя домой, Тина вбила в стену гвоздь (плевать, что скажет хозяйка) и повесила картину. Комната в квартире всего одна, и Тина решила, что картина должна висеть напротив дивана, на котором она спала, любила сидеть с чашкой кофе… или стаканом чего-то покрепче. Если выпить бутылочку вина, то проблемы становятся куда менее страшными, нерешаемыми. Пусть и на короткий срок, но удавка на шее ослабевает, можно сделать глубокий вдох.

Сегодня вина купить было не на что: деньги ушли на покупку картины. Но Тине и не хотелось спиртного, аппетита не было тоже. Чего хотелось, так это сидеть и смотреть на картину.

Она забралась с ногами на диван и принялась созерцать, впервые за последние недели ощущая себя счастливой. Картина словно впускала Тину внутрь, раскрывая все новые детали.

Например, стало ясно, что это весна: Тина увидела цветущие магнолии. А еще ей почудился аромат свежей выпечки, она могла поклясться, что чувствует его, — и тут увидела на одном из домов вывеску, изображающую булочки и хлеб.

Очнувшись, Тина поглядела на часы и поразилась тому, как быстро пролетело время: уже почти девять вечера. Выходит, она просидела больше четырех часов, но даже не заметила этого. Волшебное полотно!

Заснула Тина легко. Впрочем, выпив, она всегда легко погружалась в сон, но спала дурно, просыпалась среди ночи от головной боли и долго не могла заснуть. В этот же раз сон ее был невесом, как у ребенка, а проснулась она бодрой и свежей. Даже гимнастику сделала и напевала песенку, принимая душ. В холодильнике оставались пара яиц и полбутылки молока. Тина приготовила себе омлет и сварила кофе.

Где взять денег на продукты, она не представляла, но это ее почему-то не пугало. Взяв в руки чашку, девушка пошла в комнату и снова уселась перед картиной. Подумалось, что в неведомом городе ночью прошел дождь: крыши блестели от влаги, булыжные мостовые казались свежевымытыми.

Тина надолго зависла перед картиной, а потом услышала требовательный писк оповещения: на электронную почту пришло письмо. Нехотя отвлекшись, девушка открыла почту и увидела, что ей написал заказчик с сайта.

Три дня назад она подала заявку на конкурс: требовалось вести большой проект для крупной компании. На удачу Тина не рассчитывала: опыта и квалификации у нее хватало, а вот баллов на сайте фрилансеров — нет, потому что тут она была новенькой. По всем законам жанра «старички» должны были обойти ее на повороте.

Однако заказчик чудом выбрал именно Тину и оставил координаты для связи. Побеседовав с ним по скайпу (это оказался спокойный и доброжелательный пожилой мужчина), Тина договорилась об условиях, обсудила сроки и даже попросила аванс, который заказчик выписал не моргнув глазом.

Окончив разговор, Тина прошлась по комнате танцующей походкой и сказала себе, что не все потеряно, поборемся еще, повоюем!

Следующие несколько дней она корпела над проектом, забывая о сне и еде. Про выпивку и мысли не было. Если чувствовала усталость, то садилась перед картиной и смотрела на город, который стала считать своим, и это придавало сил и уверенности.

Увидев результат, заказчик пришел в восторг: разработанный Тиной логотип товара и рекламные материалы понравились ему до такой степени, что он немедленно сделал новый заказ. А еще написал хвалебный отзыв и рекомендации для Тины, так что уже в течение пары часов она получила сразу несколько заказов.

О том, что придется съехать, теперь речи не шло. Тем же вечером Тина полностью рассчиталась с хозяйкой и заплатила за месяц вперед. Когда передавала деньги, хозяйка сказала, внимательно разглядывая Тину:

— Влюбилась, да? Глаза блестят, прямо светишься.

Тина отшутилась, а придя домой, подошла к зеркалу, пригляделась к себе и поняла, что хозяйка была права: она и вправду стала выглядеть лучше. Отказ от алкоголя и обжираловки на ночь пошел на пользу: спали отеки, исчезли мешки и темные круги под глазами, кожа разгладилась, вдобавок Тина похудела. Улыбнувшись себе, она подмигнула отражению и пошла к картине.

Жизнь вошла в ритм, который нравился Тине. Она просыпалась в восемь утра, после гимнастики, душа и завтрака шла работать, потом готовила обед, ела, снова работала до самого ужина. Вечерние часы отводились на чтение или просмотр фильмов. Хотя чаще всего Тина смотрела на любимую картину и мысленно бродила по волшебному городу.

К сожалению, она могла видеть лишь кусочек, остальное дорисовывало воображение, и Тина с удовольствием фантазировала, представляя себе, что находится за стенами зданий, на другой стороне города, за поворотом реки.

С деньгами проблем теперь не было: заказчиков становилось все больше, платили они регулярно и щедро. Тина могла выбирать, с кем ей сотрудничать, а кому отказать, какой заказ взять в работу.

Прошел примерно месяц с того дня, как она купила картину. Можно было выкупить золотые серьги, которыми она рассчиталась за нее: деньги имелись. Но Тина поняла, что не хочет. Не нужны ей сережки, да и человек, который подарил их, а потом предал ее, не нужен тоже.

Ни обиды, ни горечи, вообще ничего не осталось, даже Сашин голос начал стираться из памяти. Какое это счастье — сознавать, что твоя зависимость от чего-то или кого-то проходит!

Думая об этом, Тина легла спать, а среди ночи внезапно проснулась. Вокруг нее что-то происходило, она не могла понять, как это расценить. Воздух двигался, словно поднялся сильный ветер. Но Тина помнила, что закрыла форточку: было морозно, с вечера она замерзла. Пахло водой, будто она заснула у реки, слышался плеск волн.

Она открыла глаза, вглядываясь во мрак, который был слишком плотным, точно где-нибудь в лесу, далеко за городом. Постепенно глаза привыкли к темноте, и Тина заметила, что возле дивана кто-то стоит.

Она видела общие очертания фигуры: высокий рост, долгополое одеяние и голову… Голову странной формы. От ужаса Тина боялась вздохнуть, лежала, застыв, глядя на ночного гостя. Тот, кажется, не желал ей зла, он лишь стоял, не делая попытки приблизиться.

«Кто вы?» — подумала Тина, не решившись произнести вопрос вслух, но ее услышали.

— Не бойся, — прошелестело в ответ. — Спи.

Страх отступил.

«Это сон», — пришло Тине на ум, она закуталась в одеяло и заснула.

Утро принесло сильнейшее потрясение. Тина открыла глаза, по привычке посмотрела на любимую картину, и то, что увидела, поразило ее.

Человек на картине. Мужчина, который стоял спиной к зрителю и смотрел на город. Тина решила, что это художник, хотя, конечно, не могла знать в точности.

Его положение изменилось. Он словно бы шагнул вперед, оказавшись ближе к мосту. Теперь Тина видела его в полный рост: длинный темный плащ, широкополая шляпа.

«Шляпа! — осенило девушку. — Форма головы ночного пришельца была нормальной, просто на ней была шляпа!»

Могло ли быть, что мужчина выбирался из картины, подходил к спящей Тине, смотрел на нее? А потом вернулся обратно в свой нарисованный город, но не рассчитал, оказался чуть-чуть не на том месте?

Но это же просто бред! Такого не бывает!

Однако следом Тина приметила еще одну деталь: в углу картины, где мужчина стоял вчера, до загадочного перемещения, теперь красовалось невысокое деревце с узкими длинными листьями. Прежде его не было видно, но мужчина отошел и…

— Прекрати! — громко сказала Тина. — Ты просто не разглядела, ты ошиблась!

Не разглядела? Ошиблась? Ради всего святого! Как, пялясь на картину часами, она могла чего-то на ней не заметить?!

Тина забежала в ванную и заперла за собой дверь. Пока умывалась и чистила зубы, немного успокоилась: привычные движения помогли прийти в себя, перестать бояться.

«Картина у меня больше месяца, ничего плохого за это время не произошло», — убеждала себя она.

Ага, кроме галлюцинаций!

Может, она написана какими-то особыми красками?

Как бы то ни было, нужно во всем разобраться. Тина оделась, сняла картину со стены, упаковала ее в целлофан, попыталась найти квитанцию о покупке, но не сумела. Выбросила, наверное.

Она собиралась спросить продавца, кто принес эту картину, кто ее прежний владелец, хотела выяснить что-нибудь, способное пролить свет на ситуацию.

Но светлее не стало. Наоборот, мрак сгустился. Тина подошла к пятиэтажному зданию, на первом этаже которого находился комиссионный магазинчик, но вместо него увидела парикмахерскую «Фея».

— Какая еще фея? — пробормотала Тина, озираясь по сторонам.

Может, она ошиблась, перепутала дома? Нет, дом тот же самый, с торца — цветочный магазин, рядом — автобусная остановка. Значит, комиссионка закрылась? Переехала?

На крыльцо вышла девушка в накинутом на плечи пуховике, достала пачку сигарет и зажигалку, закурила. Судя по всему, парикмахер. Возможно, она в курсе дела.

— Простите, можно вопрос?

Девушка затянулась и кивнула.

— Здесь раньше была комиссионка, вы не подскажете, она теперь по другому адресу?

Парикмахерша нахмурилась.

— Комиссионка? Когда?

— Примерно месяц назад.

Собеседница Тины покачала головой.

— Вы что-то путаете. Мы тут уже больше трех лет. До нас зоомагазин был. Никакой комиссионки.

Тина растерялась.

— Но как же… Я же купила тут картину, я помню!

Девушка щелчком отбросила недокуренную сигарету.

— Извините, мне пора. Вы просто напутали, бывает. Если что, заходите, у нас недорого, а стригут хорошо. На окрашивание скидки.

С этими словами девушка скрылась за дверью, а Тина так и осталась стоять с раскрытым ртом. Принеся картину домой, она хотела вернуть ее на прежнее место, но передумала, убрала в шкаф.

Все было странно, необъяснимо, но сидеть и раздумывать некогда: заказчики ждать не будут, а снова остаться без работы никак нельзя. Тина трудилась до самого вечера, чувствуя, что тревога постепенно отпускает: процесс работы помогал привести мысли в порядок.

Ближе к ночи, отправив готовый эскиз клиенту, она встала из-за компьютера и привычно поискала глазами картину, однако той, конечно, на стене не было: Тина сама сунула ее на полку.

Сердце кольнуло, остро захотелось увидеть чудный город; она скучала по нему и лишь усилием воли не достала полотно, не повесила обратно на гвоздь.

Вяло поужинала, расправила диван, улеглась. Сон не шел, на душе было тяжело, словно она совершила плохой поступок. Захотелось выпить (такого не было уже давно). Однако спиртного в доме не водилось, пришлось довольствоваться стаканом воды с мёдом.

Тина заснула под утро и увидела сон, в котором блуждала по незнакомым улицам и не могла понять, куда ей нужно, что или кого она ищет. Настроение не улучшилось, вдобавок заказчик оказался вредный, высказал кучу необоснованных претензий, попросил все переделать. Весь вчерашний труд насмарку, а ведь были новые заказы, которые требовалось выполнить в срок!

Девушка едва не плакала, не понимая, что не так, в чем конкретно проблема, ведь она все сделала в соответствии с техническим заданием. В итоге сорвалась, резко ответила клиенту, тот в ответ пообещал пожаловаться на нее. В довершение всего компьютер завис и не желал включаться.

Но хуже всего было даже не это.

Картина. Желание увидеть ее стало нестерпимым.

Тоска была жалящей, мучительной, это было все равно что долго не иметь возможности увидеть, обнять своего ребенка, мать, отца или любимого человека — того, дороже которого для тебя и на свете нет.

Тине не хватало воздуха и света, который лился с полотна неизвестного художника, не хватало ощущения полета и сбывшейся мечты, мир сделался серым и враждебным.

— Какого черта! — воскликнула Тина.

Картина не пугала, не причиняла боли, она лишь дарила радость. Зачем отказываться от того, что делает тебя счастливее?

Не рассуждая, не задумываясь больше, она подошла к шкафу, распахнула створки и вынула холст на свет божий. Водрузив его на место, Тина отступила назад и полюбовалась картиной. В душе немедленно воцарился покой.

— Пока ты тут, все будет хорошо, — прошептала Тина, и ей показалось, что изображенный на картине человек легонько кивнул.

Компьютер заработал спустя пять минут, когда она, словно напитавшись энергией добра, отошла от картины. Через некоторое время пришло письмо от недовольного заказчика, только теперь он был всем доволен, пояснял, что получше изучил детали, и ему очень нравится предложенный Тиной вариант, а вдобавок извинился за то, что сорвался и испортил ей утро.

Следующие недели были на редкость плодотворными: Тина много работала, но все успевала, репутация ее на сайте росла, число довольных клиентов увеличивалось.

В воскресенье неожиданно пришла Лена и предложила помириться.

— Ты здорово выглядишь, — восхитилась подруга. — Появился кто-то?

Тина покачала головой.

— Работаю на себя, сама свое время распределяю. Так здорово, что не надо каждый день в офис ходить и перед всякими идиотами стоять навытяжку.

— Кстати, — осторожно сказала Лена, — об идиотах. Видела твоего бывшего. О тебе спрашивал.

Тина равнодушно пожала плечами и прислушалась к себе. Ничто не отозвалось в душе, ничто не дрогнуло.

— Бог с ним. Пройденный этап.

Они долго разговаривали, и в какой-то миг Тина поймала себя на мысли, что ей хочется, чтобы Лена ушла. То ли привыкла к своему одиночеству, то ли сердилась: Лена отвернулась от нее, когда она была на грани отчаяния.

Но потом Тина поняла: ей попросту скучно, общество подруги тяготило, ее присутствие мешало. К счастью, та засобиралась домой, довольная, что дружба возобновилась. Тина же, обещая звонить и забегать, чувствовала, что кривит душой. Не хочет она этого, не станет первой напоминать о себе.

— Зачем тебе это страшилище? — внезапно спросила Лена.

Тина проследила за ее взглядом и с удивлением обнаружила: та смотрит на прекрасную картину.

— Страшилище? Что ты имеешь в виду?

— Мазня какая-то. Не рассмотреть ничего, сплошное темное пятно. Домишки кособокие, мостик… Человек в черном балахоне стоит спиной — кто так рисует? Ты же сама художник, как это может тебе нравиться?

Выпроводив Лену, Тина подошла к картине и взглянула на нее с новым интересом. Сказанное подругой ничуть ее не испугало: она уже успела понять, что перед ней крайне необычное полотно.

— Ты, оказывается, с характером, — задумчиво проговорила Тина. — Кому хочешь — показываешься. А от других прячешься.

Жизнь потекла дальше, и в ней появилось еще кое-что особенное. Сны. Теперь они были яркими, цветными, захватывающими. Проснувшись поутру, Тина не могла сказать, что ей снилось, в памяти оставался запах воды, аромат цветов и свежего хлеба, ощущение речной свежести, спасающей в жару, сознание того, что она была не одна.

Девушка поднималась с кровати, испытывая двоякие чувства: радость, что побывала в месте, где ей хорошо, и тоску из-за невозможности вернуться туда снова прямо сейчас.

Тина много работала и зарабатывала, но тратить деньги не хотелось. Лена звала то в кино, то в кафе, то в гости, но Тина все яснее понимала, что ее тяготят люди, суета, общение. Окружающие казались раздражающими, шумными, разговоры с Леной — глупыми и бессмысленными, развлечения — грубыми.

Она спешила домой, в свою раковину, к картине, на которую готова была смотреть часами. А еще хотелось подольше спать, чтобы видеть сказочные сны. Пробуждение становилось все более мучительным, необходимость отвлекаться от созерцания картины удручала сильнее и сильнее.

Как-то Тина встретила на улице бывшего шефа, который с треском уволил ее. Оказывается, он видел ее новые работы, знал, насколько заказчики довольны сотрудничеством с нею. Некоторые отказывались от услуг издательства в пользу работы с Тиной.

— Может быть, вернешься? — предложил шеф. — Ты погорячилась, я тоже. Прости, мне не стоило так поступать.

— Вы знали, как мне плохо, могли отправить в административный, но вместо этого…

— Мне жаль, — перебил начальник, проникновенно заглядывая Тине в глаза. — Очень-очень жаль. Правда. Но все можно исправить. Я буду платить тебе… — Он назвал очень приличную сумму. — Работать сможешь дома, не обязательно приходить в офис.

Шеф долго перечислял, что получит Тина, согласившись вернуться, и привилегий было немало. Но все равно она, выслушав, отказалась.

— Хотя бы обдумай мое предложение.

Тина кивнула из вежливости, точно зная: думать не о чем. Она сознавала, чего хочет: быть рядом с картиной. Мечтать о дивном городе. Видеть сны.

Вернувшись домой, сбросив сапоги, подошла к картине и увидела, что та снова изменилась. Мужчина в плаще и шляпе теперь стоял возле самого моста, собираясь перейти его.

Голова была повернута влево, Тина видела профиль. Мужчина был молод и красив: правильной формы нос, волевой подбородок, благородные черты. Тина подумала, что лицо это ей знакомо.

«Сны. Я видела тебя во сне», — улыбнулась она.

Сашино лицо, которое Тина прежде считала привлекательным, теперь стало казаться крысиным: мелкое, остренькое, гаденькое.

Девушка тронула холст. Ладонь ощутила тепло, на мгновение представилось, что мужчина обернется. Но этого не случилось. Стало грустно, невыносимо грустно.

Шеф звонил еще дважды, но Тина была непреклонна.

Лена тоже звонила, болтать с ней не хотелось, Тина отговаривалась занятостью. Кажется, в последний раз голос ее звучал суховато, но Тине было плевать на обиды Лены.

Заказы сыпались, она выполняла только те, которые могли хоть немного заинтересовать ее, вырвать из состояния, в которое она погружалась все глубже. На депрессию и апатию оно похоже не было, ведь желание у Тины имелось — всего одно, вытеснившее прочие устремления: смотреть на картину, на город, мечтать, спать и видеть во сне, как она гуляет по нему в компании мужчины, что был изображен на полотне.

Ей захотелось узнать побольше о картине и написавшем ее художнике. Тина несколько часов провела в Интернете, пытаясь отыскать хоть какую-то информацию, но так ничего и не нашла.

А когда уже собралась прекратить поиски, наткнулась на старинную легенду о жившем некогда художнике, создававшем настолько реалистичные и прекрасные картины, что они обладали способностью оживать, а еще могли затягивать зрителей в нарисованный мир, за предел реальности. Будто бы несколько человек бесследно исчезли, в их пропаже винили художника, собирались судить его, обвинить в колдовстве и казнить, но он пропал и сам. Легенда гласила, что творец переместился в одно из своих полотен.

Тина посмотрела на картину и спросила:

— Это ты? Ты тот художник?

Ответа, разумеется, не последовало, но следующим утром, пробудившись от грез, Тина глянула на картину — и сердце ее забилось, затрепетало. Изображенный там мужчина стоял к ней лицом и был прекрасен, как молодой бог. Шляпу он снял и держал в руке. Глаза его смотрели в глубину ее сердца, и Тина провела перед картиной несколько часов, не в силах отвести взор.

Заказчики, проекты, компьютер, оплата квартиры, Интернет, заработки, покупки, встречи, новости — все, чем прежде была наполнена жизнь Тины, перестало иметь значение. Это было настолько мелко, скучно, пусто, что думать об этом лень.

Серый холодный город, который выпивает из человека соки; жизнь, наполненная тоской и беготней по кругу… Все опротивело Тине, она не могла понять, как считала такую чушь смыслом бытия.

— Скажи мне свое имя, — попросила она мужчину с картины.

Он выбрал ее, и Тине хотелось знать, кто он. Вместе с тем она поняла, что скоро узнает все. Он расскажет ей сам, когда они встретятся.

Через два дня, с трудом разлепив глаза поутру, она поглядела на картину.

— Наконец-то, — прошептала Тина и тихонько засмеялась. — Я согласна.

На телефоне была куча пропущенных: от матери, Лены, бывшего шефа, от клиентов, желающих сделать заказ, узнать, когда будет готов их проект.

Тина безучастно посмотрела на экран и выключила сотовый, небрежно бросив его на тумбочку. А после снова улеглась в кровать и закрыла глаза.

Изображенный на картине мужчина протягивал руку, приглашая пойти за собой, и взгляд его обещал, что это будет незабываемое путешествие.

… Лена звонила и звонила. Не получив ответа, обратилась в полицию. Там долго раскачивались, но все же откликнулись.

Квартирная хозяйка попыталась отпереть дверь своим ключом, но у нее ничего не вышло: та была заперта изнутри на задвижку. Лена заплакала, предчувствуя, что их всех ждет. Однако, когда стражи порядка попали в квартиру, взломав дверь, внутри оказалось пусто.

Тела, которое все приготовились увидеть, не было.

— Куда она подевалась? — отчего-то шепотом спросила хозяйка.

Участковый и еще один полицейский обошли квартиру, осмотрели все углы, заглянули в ванную и даже в шкаф, вышли на маленький балкон. Тины нигде не было, как не было и следов борьбы. Крошечная квартирка дышала теплом и покоем; казалось, Тина вышла на минутку и скоро вернется.

Она даже кровать не застелила (явно не готовилась к приему гостей). Уезжать тоже не собиралась: все вещи на своих местах, разряженный телефон покоился на тумбочке, кошелек и карты — в сумке.

— Судя по всему, квартиру девушка не покидала. Но и здесь ее нет, — с умным видом произнес участковый.

Лена еще раз оглядела комнату, точно они могли не заметить спрятавшуюся Тину, и натолкнулась взглядом на уродскую картину, которую подруга невесть зачем притащила и повесила на самое видное место. Лена любила все яркое, светлое, а тут — сплошная темнота и эта зловещая фигура!

Впрочем, почему «фигура»? Силуэтов было два. Лена нахмурилась. В прошлый раз она видела лишь одного человека.

Или все-таки их и тогда было двое, просто она не заметила?

Так и не сумев вспомнить, Лена отвернулась от картины.

Незачем ломать голову. Разве это могло иметь хоть какое-то значение для разгадки тайны исчезновения бедняжки Тины?…

Ночью Рыбкина встала, пардон за подробность, в туалет, и только поэтому, выйдя из уборной, услышала снаружи длинный шорох — словно кто-то протер своим телом дверь.

— Попался, скотина! — обрадовалась она.

«Отпугиватель», специально купленный в магазине товаров для животных, давно ждал своего часа в углу прихожей. Теперь у него появился шанс показать себя в деле. А у соседского кота, некастрированного гуляки, повадившегося метить чужие двери, — возможность получить урок. Преступление не должно оставаться без наказания, учит нас русская классика.

Вообще-то Рыбкина любила животных не меньше, чем классическую литературу, и не собиралась серьезно вредить коту. Только раз и навсегда отогнать его от своей двери. Потому и купила всего лишь «Отпугиватель», а не какой-нибудь «На-месте-убиватель».

Защелка замка повернулась почти беззвучно. Уже давя на «гашетку» аэрозольного баллончика, направленного вниз — на уровень наглой усатой морды, Рыбкина распахнула дверь, шагнула на коврик, взвизгнула и отпрыгнула назад в прихожую.

На коврике за дверью что-то лежало, но явно не кот. Хотя тоже когтистое — она больно наколола голую пятку.

— Что это, так его разэтак? — Рыбкина плаксиво выругалась, изменив своему правилу не выражаться.

Она хлопнула ладонью по выключателю, и в прихожей зажегся свет, желтым прямоугольником вывалившийся наружу. На резиновом коврике лежала крупная роза. Ярко-алая — цветок любви.

Контакт с пяткой хозяйки квартиры не пошел ей на пользу — бутон расплющился, но и в таком виде производил впечатление. Прекрасная роза была крупная, на длинном толстом стебле с внушительного вида колючками. Вот, значит, что пронзило ее пятку.

Рыбкина взяла помятую розу и вернулась в квартиру. Хотела выбросить цветок в мусорное ведро, но пожалела. Да и не поместился бы он. Набрала в ванну холодной воды, опустила в нее розу: хороший способ на некоторое время реанимировать увядающее растение. Хотя не факт, что сработает с растоптанным.

Оставив розу плавать в ванне, она прошла на кухню, достала из шкафчика аптечку, потерла ноющую пятку ваткой с перекисью и щедро намазала йодом. Посмотрела на часы — было очень далеко за полночь — и вернулась в постель.

Пятка болела.

«Как сердце, пронзенное стрелой Амура», — засыпая, почему-то подумала Рыбкина.

Зайцева примчалась с глазами в пол-лица и надкушенным пирожком. Второй она достала из кармана пижамы, сунула Рыбкиной:

— Угощайся. И рассказывай, рассказывай!

Рыбкина съела пирожок и провела короткую экскурсию: вот коврик, где была найдена роза, вот сама она в ванне.

— Как романтично! — восхитилась Зайцева.

— Куда уж романтичнее, — с сарказмом откликнулась Рыбкина, осторожно потрогав раненую пятку.

— Еще романтичнее было бы, если бы цветок забросили тебе в окно, — не затруднилась придумать Зайцева. — А перед этим спели серенаду!

Рыбкина представила, как колючая роза размером с трость слабовидящего гражданина влетает в окно и падает ей на лицо, и подумала, что кровать имеет смысл передвинуть. С ее привычкой в теплое время года спать у распахнутого окна это чревато травмами. Причем не только для нее самой — в того, кто забросил бы в ее окно эту чертову розу, она тоже не затруднилась бы что-то кинуть в ответ. Особенно если бы этот кто-то предварительно потерзал ее слух серенадой. Для нарушителя ночной тишины она не то что «Отпугивателя» — и «Насмерть-убивателя» не пожалела бы. Ей в будни вставать в семь утра, какое прослушивание серенад?!

— Нет, с серенадой было бы лучше! — заспорила Зайцева. — Тогда ты знала бы своего кавалера в лицо. Или хотя бы по голосу.

— По крику, — проворчала Рыбкина.

Воображаемая картина «Девушка, прицельно роняющая на песняра горшок с геранью» так и стояла у нее перед глазами.

— Ладно, будем надеяться, что тайно подброшенный цветок — это только начало, — рассудила неунывающая Зайцева. — Твой поклонник берет разгон перед Днем святого Валентина.

— Ламантина, — снова проворчала Рыбкина.

День влюбленных, усилиями торговцев цветами и подарками превратившийся в обязательный и оттого скучный праздник, она не жаловала. И не усматривала никакой романтики в предсказуемых и неоригинальных действиях так называемых влюбленных, массово обменивающихся «валентинками» и презентами. Может быть, потому, что лично ей в этот день никто ничего не дарил?

Нет, все-таки потому, что это вовсе не интересно и пошло — поступать, «как все», плыть по течению в стаде таких же ленивых ламантинов!

— Роза супер, только пахнет как-то странно. — Зайцева выудила цветок из воды, понюхала и скривилась.

— «Опугивателем» из баллончика, — объяснила Рыбкина. — На розу тоже попало.

— Что значит — «тоже»? А на кого еще? И какой-такой отпугиватель? Мать, тебе двадцать три, пора уже начинать активную личную жизнь!

Рыбкина закатила глаза и все объяснила про кота, вместо которого неожиданно пострадала роза.

— Это сделал Гавриков из одиннадцатого «Б», — блестя глазами, решила Зайцева. — Точно Гавриков, больше некому. Я видела, как он на тебя смотрит. Только что не облизывается, так и съел бы.

— Он просто хочет четверку по русскому в аттестате, — возразила Рыбкина. — А сам даже на тройку еле тянет. Он слово из трех букв с четырьмя ошибками пишет!

— Да ладно! Это как? — изумилась Зайцева и попыталась сама сделать четыре ошибки совсем не в том слове из трех букв.

— Он пишет «еще» как «исчо», — поморщившись, объяснила Рыбкина. — И вообще, о чем ты говоришь? Гаврикову еще нет восемнадцати, и он мой ученик. Этот вариант я даже рассматривать не хочу.

— Отложим Гаврикова, — согласилась Зайцева — дерзкая, но законопослушная. — И кто тогда? Наш физрук или дедуля — препод ОБЖ?

Рыбкина снова поморщилась. Физрук Антон Андреевич выглядел как Дуэйн «Скала» Джонсон с неизлечимой булимией, а преподавателю ОБЖ Ивану Петровичу было минимум семьдесят.

— Ты можешь представить, как кто-то из них дарит девушке розу? — спросила Рыбкина.

— Легко! — кивнула Зайцева. — Первого сентября или в День Учителя, когда им тоже тащат цветы, а они стесняются идти по улице с пестрыми вениками, наши мужики раздают свои букеты дамам. Лично мне от Андреича как-то перепали классные георгины.

— А мне он ничего не дарил. Думаешь, спохватился и решил исправиться? — съязвила Рыбкина.

— Ночью? Нет, его жена из дома не выпустила бы. А Петрович живет в другом районе, в школу ездит на трамвае, тот с одиннадцати вечера до пяти утра не ходит. — Зайцева побарабанила пальцами по столу. — Тогда кто?

— Вот это нам и надо выяснить, — постановила Рыбкина.

Ни мужа, ни жениха, ни даже перспективного кавалера у нее не было, и с ходу отказываться от самовыдвиженца на одну из этих ролей (а то и на все поочередно!) она не собиралась.

Хорошие кавалеры — не цветы, они на дороге не валяются.

Потом они все-таки нормально позавтракали, потому что воскресным утром спешить на работу не надо, а после, убрав со стола, разложили на нем цветок. Рассмотрели его и так, и сяк, но уточнить первоначальное заключение — «это роза» — не сумели. Не специалисты же: учитель русского и школьный бухгалтер.

— Запросим помощь друга. — Зайцева сфотографировала розу и отправила снимок их ботаничке Марковой с вопросом: «Что можешь об этом сказать?».

Маркова смогла сказать об этом: «Вы обалдели я еще сплю!?» Вернее, она это написала. С ошибками, как не могла не отметить Рыбкина. Но хотя бы не в слове «еще», а в постановке знаков препинания: без запятой между частями сложносочиненного предложения и с вопросительным знаком после восклицательного.

— Запросим помощь зала, — решила неунывающая Зайцева и полезла искать розу в Интернете. Такую же, но не помятую.

Роз в Интернете было даже больше, чем на школьном дворе Первого сентября. Учителям вообще обычно тащат веники дешевых цветочков. Разве что родители первоклассников и выпускников по поводу особого для них дня расщедриваются на розы. Но таких красивых, как эта, помятая, Рыбкина еще не получала. А к Зайцевой в ее бухгалтерию цветы и вовсе попадали исключительно строчкой в счете. И по совсем уж особому случаю: когда надо было проводить в последний путь какого-нибудь заслуженного педагога-аксакала. Грустная тема, да.

— Ты чего зависла? — подпихнула подругу и коллегу Зайцева. — Смотри, я скачала специальное приложение. Оно определяет растение по фото. Сейчас все выясним.

Выяснить получилось не все. Получив снимок подавленной розы, специальное приложение долго думало, а потом написало, как плюнуло: «Grand-Рriх» — и только.

— Бесплатный пробник, что ты хочешь, — извинилась за него Зайцева. — Надо скачать платную версию, толку будет больше.

Качать платную версию не хотелось, поэтому они снова побеспокоили Маркову, которая уже должна была и проснуться, и бодрящего кофе попить, и проявить интерес к происходящему. Мудрить не стали, отправили вслед первому вопросу с фото второй: «Кроме того, что это Grand-Рriх?»

— Вы что, две бестолочи, обычную голландскую розу сами опознать не в состоянии? — обругала их по телефону действительно взбодрившаяся Маркова. — Сорту «Гран-при» уже больше ста лет, это, можно сказать, бессмертная классика!

— Где растет? — спросила Рыбкина, не обидевшись на бестолочей.

Нормальное слово, у педагогов в ходу.

— Да чуть ли не у каждого уважающего себя дачника! Они же неприхотливые и красивые. — Маркова затарахтела занудно и чуть высокомерно, как-будто объясняла материал малолетним бестолочам, стоя у доски. — Голландские розы популярного сорта «Гран-при» обладают очень крупными, плотными бутонами насыщенно-винного цвета с бархатными лепестками, вырастают до полутора метров в высоту, сохраняют декоративность вплоть до морозов и часто применяются для срезки, потому что долго сохраняют жизнеспособность в сосуде с водой — могут стоять до двух недель.

Рыбкина виновато посмотрела на крупный плотный бутон насыщенного винного цвета с бархатными лепестками, осознав, что сильно сократила его длительное послесмертие неприцельным ударом собственной пятки. Цветок стоял бы в вазе две недели! Эх… драма.

— Ну, что опять? — вновь недовольно подпихнула ее Зайцева и отняла телефонную трубку. — Слышь, Ольга Васильна? А где их взять, такие, если не на даче? Зима же на дворе.

— В цветочном магазине, Анастасия Викторовна! Оранжереи круглый год поставляют товар.

— Идем в цветочный магазин, Дарья Пална, — решила неугомонная Зайцева после консультации. — Найди пока на картах ближайшие — в радиусе километра, пожалуй.

И она убежала переодеваться, потому что в радиусе километра — это многовато для прогулки в пижаме. Особенно зимой. А Рыбкина быстро нашла в Интернете цветочные лавки и решила, пока есть время, привести в порядок испоганенный «Отпугивателем» придверный коврик. Она знала, что Зайцева будет собираться битый час — так всегда было, все их школьные годы. Из-за этого Рыбкиной каждое буднее утро приходилось заходить за копушей Зайцевой, хотя логичнее было бы наоборот: Олькина квартира двумя этажами выше.

«Отпугиватель», хоть и протестированный не на коте, а на коврике, показал себя вещью годной. По мнению Рыбкиной, мощный стойкий аромат мог отпугнуть кого угодно. Пожалуй, даже голодный вампир не перешагнул бы теперь порог ее квартиры, хоть приглашай его, хоть проси-уговаривай. Зайцевой повезло, что у нее еще не прошел насморк. А своего таинственного поклонника романтичная Рыбкина сопливым не представляла, поэтому должна была заранее устранить преграду на пути его возможного появления.

Отмыть отпугивающий котов и кавалеров коврик дома не имелось возможности — не в стиралку же его совать. Рыбкина взяла ведро и губку для мытья посуды, сунула коврик в пакет и пошла во двор. Выглядела она, конечно, интригующе. Случайный попутчик в лифте, симпатичный, между прочим, молодой человек, смотрел с интересом и осторожно шевелил носом, а по прибытии на первый этаж мгновенно испарился. Возможных любопытных из числа гуляющих во дворе коврик тоже добросовестно отпугнул. Не исключено, что в радиусе километра.

Зато никто не помешал ее трудам.

Пакет и губку Рыбкина выбросила в урну у крыльца. С пустым ведром и чистым ковриком в нем она вернулась к своей двери, и там застала нетерпеливо переминающуюся Зайцеву.

— Где тебя носит? — возмутилась та и сунула под нос подруге что-то жесткое и растопырчатое. — Смотри, что я нашла в кабине!

В подъезде было два лифта — побольше и поменьше. Рыбкина каталась вниз и вверх на первом, а Зайцева, стало быть, спустилась на втором.

— Что это? — Рыбкина присмотрелась к мельтешащей перед глазами находке.

Зайцева потрясала ею, как чем-то сенсационным.

— Не видишь, что ли? Это листья! По-моему, розовые.

— А по-моему, зеленые.

— Это листья розы! И, по-моему, именно твоей.

— Сравним, — предложила Рыбкина, отперла дверь и пропустила в квартиру подругу, которая побежала прямиком в ванную — к откисающему там цветку.

Вместе они попыталась найти на стебле находки номер один (то есть розы) место отрыва находки номер два (то есть листьев), но не преуспели. Хотя на вид № 1 и N2 2 смотрелись как родные.

— Значит, был не один такой цветок, — резонно заключила Зайцева.

— Два?! — ужаснулась Рыбкина.

От возложения к ее порогу двух цветков романтикой и не пахло. Пахло тленом, ладаном и пылью гробниц.

— Давай без паники. — Зайцева поняла ее страх. — Никто тебя заживо не хоронит. Возможно, кавалер — многостаночник и принес розу не только тебе.

— Тебе не принес, — напомнила Рыбкина.

— Возможно, не стал так сильно распыляться. Пройдемся-ка по твоему этажу. Давай-давай, ты налево, я направо.

Они снова вышли из квартиры — звучно чвакнул под ногами мокрый коврик — и разбежались в разные стороны. Через минуту Зайцева позвонила подруге и скомандовала:

— Живо дуй сюда.

Рыбкина дунула.

Зайцева стояла в тупике длинного коридора, помахивая чем-то вроде маленького первомайского флажка. Крупным алым лепестком!

— Вот! — Она торжественно продемонстрировала свою находку (то есть № 3) подруге. — Подобрала в конце коридора. Значит, второй цветок был где-то здесь.

Рыбкина огляделась. У дверей в конце длинного ряда никакой флоры не наблюдалось. Она присела и замерла, как бегун на низком старте.

— Что ты делаешь? — с брезгливым интересом спросила Зайцева.

— Нюхаю коврик. — Рыбкина потянула носом. — Розы очень пахучие, мог сохраниться аромат…

Над ее склоненной головой звонко щелкнул замок. Дверь зловеще скрипнула, едва не стукнула сидящую Рыбкину и открыла вид на стоящую Зайцеву.

Руки в кольцах вцепились в ту и в другую, раздался торжествующий крик:

— Мишань, я их поймала!

— А я вас знаю, — сказала Рыбкина, рассмотрев бабулю, которая сцапала их с Зайцевой за порогом и затащила в квартиру. — Вы Марианна Орловская, известная прежде актриса.

— Чего это прежде! Я и сейчас известная, у меня вчера только был шикарный бенефис. — Марианна Орловская выпустила Рыбкину, чтобы погрозить ей пальцем.

Палец был узловатый, но с дорогим перстнем и лакированным ногтем.

— Ой, что, та самая Орловская?! — восхитилась Зайцева и ловко вывернулась из захвата. — Моя бабушка ни одного спектакля с вами не пропускала!

— Бабуля, мне кажется, ты напрасно арестовала девушек, они ни в чем не виноваты. — Из кухни в прихожую выглянул симпатичный молодой человек.

В руке у него была большая кружка с хулиганской надписью «Скайуокер лох» снаружи и приличным, судя по запаху, кофе внутри.

— О какой вине речь? — прищурилась Зайцева. — Если вам пометили дверь, то это, скорее всего, кот из сто пятнадцатой. Моя подруга присела у вашего порога совсем с другой целью. Она просто нюхала коврик.

— Зайцева, ты идиотка, — свирепо прошептала Рыбкина, парадоксальным образом ощущая полнейшей идиоткой себя.

Такой симпатичный молодой человек, а она уже второй раз предстает перед ним в глупейшем виде.

— А! Та самая девушка с вонючим ковриком! — радостно припомнил внук Орловской.

Та и на него посмотрела, как на идиота.

— Мы вместе ехали в лифте, — объяснил бабуле молодой человек.

— Мишаня, ты запомнил девушку, с которой ехал в лифте? — приятно удивилась Орловская.

Мишаня покраснел. Как будто запомнить случайную попутчицу — редкое достижение.

— Так держать, Рыбкина! — Зайцева подпихнула подругу.

Рыбкина тоже покраснела. Как будто запомниться случайному попутчику — редкий успех.

Та самая Орловская внимательно посмотрела на Рыбкину, на внука, снова на Рыбкину. Потом на Зайцеву. Зайцева бабке заговорщицки подмигнула.

— А давайте пить кофе, — просветлев лицом, предложила Орловская.

— Да мы уже позавтракали. — Рыбкина хотела ретироваться, но Зайцева сделала страшные глаза и, указав подбородком на Мишаню, одними губами проартикулировала: «Кавалер»!

Рыбкина передумала уходить. Мишаню она прежде не видела. Цветов под своей дверью тоже раньше не находила. Не факт, что между первым и вторым имелась какая-то связь, но разобраться стоило.

Тем более, что расследование дела о подброшенной розе все равно надо было с чего-то начинать, и уж лучше с уютного кофепития в квартире актрисы, чем с долгого и нудного обхода цветочных магазинов.

— Прошу! — Орловская выразительным жестом пригласила девушек в гостиную.

— А вот и цветочки! — Экспрессивная Зайцева забила в ладоши.

Просторная комната походила на клумбу: цветы в разномастных вазах, стеклянных банках и даже, кажется, кастрюльках занимали все горизонтальные поверхности, за исключением дивана и кресел. На диван и опустилась Рыбкина, ощутившая легкое головокружение. Не то от запаха цветов, но то от взгляда Мишани… Ах, от цветов, конечно же!

— Говорю же, у меня был бенефис, — со сдержанной гордостью напомнила Марианна Орловская.

— Цветы за бабушкой везли на двух машинах, — добавил ее внук.

Вот, значит, кому предназначались розы! Должно быть, один цветок случайно выпал, когда букеты тащили по коридору.

Рыбкина помрачнела.

Зайцева внимательно огляделась и спросила:

— А где «Гран-при»? Не вижу красных роз.

— Ну что вы, душенька, какие красные розы в моем возрасте, — засмеялась Орловская. — Алая роза — эмблема любви! Мне надарили белых и розовых.

— Это странно, — встрепенулась Рыбкина. И вспомнила: — Так о какой вине вы говорили?

Бенефис Марианны Орловской стал событием, каких давно не видел областной драматический театр. Зал был полон, и закулисье тоже битком: пришли все, хоть как-то причастные. Даже министр культуры области, о котором говорили, что он нетерпеливо ждет приглашения на высокую должность в столицу.

Мишаня подозревал, что часть гостей явилась как раз ради тусовки с министром, но бабушке эту крамольную мысль благоразумно не озвучивал. В отличие от подавляющего большинства присутствующих, он не налегал на шампанское — ему еще предстояло везти бабулю домой, поэтому был трезв и мыслил здраво. К тому же старушка радовалась, как дитя, и портить ей праздник было бы сущим свинством.

Марианна Орловская долгие годы была любимицей публики, и, хотя со временем преданных поклонников у нее поубавилось, в особый день ее прямо-таки завалили цветами. Вазы для букетов спешно собирали по всему театру. Экспроприировали даже декантер для вина из кабинета директора, круглый пустой аквариум из бухгалтерии и целый выводок глиняных горшков — реквизит к какому-то спектаклю на тему деревенской жизни. Трезвомыслящий Мишаня предпочел бы оставить все полученные бабулей букеты в театральных кулуарах — пусть бы их завтра уборщица сметала в стога, — но старая актриса уперлась и потребовала всенепременнейше доставить подаренную флору домой.

— Поеду вся в цветах! Еще при жизни! — задорно хохоча, выкрикивала захмелевшая от счастья и шампанского бенефициантка, пока ее розы-мимозы грузили в машины.

Свои любимые цветы олеандра — снежно-белые, нежнейшие и, между прочим, ядовитые — бабуля транспортировала собственноручно. К счастью, в вазе, осмотрительно не прикасаясь руками к цветкам, сок которых содержит опасные вещества — сердечные гликозиды.

Мишаня вел машину, косясь на взбудораженную бабулю и прикидывая, как бы половчее отнять у нее опасные цветочки. Решил дождаться, пока старушка уснет, и выкинуть олеандры куда подальше с балкона. Авось их быстро снегом завалит.

План был прост и понятен, но реализовать его заботливый внук не успел.

Кто-то добрался до прекрасных и ужасных олеандров раньше, чем он.

— Кто-то испортил мои любимые цветы! — Орловская трагически заломила руки и брови. — Когда на рассвете я встала… гм… не важно, с какой именно целью…

Рыбкина понятливо кивнула: ей эта цель была ясна.

— …чудесные олеандры лежали в луже на полу! Помятые и поломанные!

— Пришлось срочно вынести их на помойку, — добавил Машаня почему-то без тени огорчения в голосе.

Рыбкина вспомнила, что во время их недолгой совместной поездки в лифте молодой человек тоже был при ручной клади в виде пакета.

— Почему срочно? — не поняла Зайцева.

— Олеандры — вообще не те цветы, которым место в вазе, — охотно объяснил Мишаня. — Они ядовиты, и контакт с их соком…

— Ваза! — страшным шепотом просипела вдруг Орловская и схватилась за голову. — Где она?

— Я выбросил только цветы, — поспешно сказал Мишаня.

— Где ваза? — повторила Орловская и красиво осела на ближайшее кресло, где и поникла в живописной позе, как умирающий лебедь. — Ищите вазу…

— Зачем же ваза, если цветов уже нет? — логично спросила Зайцева. Старая актриса вскинулась, как лебедь, внезапно передумавший умирать:

— Затем, что это совершенно особенная ваза! Реликвия! Ей нет цены!

— А вот с этого места попрошу поподробнее, — потребовал посерьезневший Мишаня.

— Ах, боже мой! Это старинная легенда нашего театра, ты должен был слышать ее, мой мальчик. Как всем известно, Федор Иванович был добродушен, но очень вспыльчив…

— Кто такой Федор Иванович? — спросила Зайцева.

— Шаляпин же! — в один голос ответили бабушка и ее внук.

— Как, опять же, всем известно, — продолжила Орловская, строго поглядев на Зайцеву (та смущенно кашлянула), 18 декабря 1890 года Федор Иванович именно на нашей театральной сцене впервые выступил в сольной оперной партии Стольника в опере Монюшко «Галька»…

— Всем известной, — поспешила неискренне заверить Зайцева.

— И имел огромный успех! — Орловская закатила глаза. — Ну а потом, разумеется, был банкет — грандиозное мероприятие…

— Вроде вчерашнего, — вставил Мишаня, и бабушка наградила его одобрительным взглядом.

— …в ходе которого Федор Иванович, по слухам, пленился одной актрисой. Та имела дерзость его отвергнуть, а кое-кто тому порадовался и посмеялся, так что дело едва не дошло до дуэли…

— Все это за один банкет? — удивилась Рыбкина — девушка скромного нрава, чуждая бурных страстей и масштабных загулов.

— И-и-и, милая моя! — тоненько протянула Орловская, в свое время ничего такого не чуждая, и мечтательно зажмурилась. — Видала бы ты…

— Бабуля, при чем тут ваза? — Мишаня явно не жаждал слушать шокирующие признания старой актрисы.

— Так он же разбил ее! — не открывая глаз, с сомнамбулической улыбкой объяснила Орловская. — Шарахнул в сердцах не то об стену, не то об пол, не то об голову насмешника — об этом легенда умалчивает. А тогдашний директор черепки исторической вазы бережно собрал. Они хранились в театральном музее, пока наш Коровкин…

— Это нынешний директор театра, — вставил Мишаня для несведущей публики.

— …не придумал выслужиться и подарить нашу реликвию министру культуры.

— Разбитую вазу? Министру? — спросила Зайцева, явно не одобряя затею жмота Коровкина.

— А ее склеили, да еще как! — Орловская распахнула глаза и крючковатыми пальцами быстро сложила в воздухе невидимое лего. — По японской технологии — чистым золотом!

— Кинцуги, — пробормотала Рыбкина. — Я читала об этом. «Искусство золотого шва», смысл которого состоит в принятии изъянов и умении видеть красоту в несовершенстве.

— Умная девочка! — похвалила ее Орловская. — Вазу доставили на днях. Хранилась она под замком у Коровкина. А финансировало реставрацию областное министерство культуры. Вчера, когда наш местный министр пожаловал на мой бенефис, Коровкин демонстрировал ему обновленную реликвию. Уж не знаю, как это вышло, но мои любимые олеандры поставили именно в нее!

— В ту самую вазу? Которую грохнул Шаляпин и склеил Коровкин? — уточнил Мишаня. — И в которой ты привезла эти чертовы олеандры домой?!

— И которой я теперь нигде не вижу! — глубоко кивнула Орловская. — А министра всея российской культуры, напомню, ждут уже завтра. И тоже не с пустыми руками: он кому должность, кому медальку, а кому и звание пожалует. А отдариться-то теперь и нечем! — Она откинулась в кресле и демонически захохотала. — А мы говорили! Предупреждали…

— Кажется, я поняла суть проблемы, — сказала Рыбкина и встала с дивана. — Предлагаю начать поиски пропавшей вазы.

В доме разбитой и склеенной посудины не нашлось. Удостоверившись в этом, все же сели пить кофе.

— Итак, кто-то проник в квартиру, пока мы спали, и свистнул историческую вазу, — сделал вывод Мишаня. — Бабуля, где твои ключи?

— А твои? — огрызнулась старушка, нервно размешивая сахар в чашке. — Можно подумать, это я виновата! Да, крепко спала, пока не встала по причине… гм…

Все деликатно промолчали.

— А сам ты, даже если бы не дрых как сурок, не заметил бы ни погрома, ни потопа в этих своих… прибамбасах! — Старая актриса лаконичными жестами выразительно показала выпуклые стрекозиные глаза и слоновьи уши.

— В стереонаушниках и очках дополненной реальности, — невозмутимо осуществил сурдоперевод Мишаня.

— Компьютерный игрок? — не без укора спросила его Рыбкина.

— Разработчик, — оправдался Мишаня. — Так где ключи, бабуль? Взлом двери я б не пропустил.

— Какие-то ключи висят в прихожей у зеркала, — сообщила зоркая Зайцева. — Очень красивый брелок из тисненой кожи.

— Мерси, — мимолетно улыбнулась Орловская, — это как раз мои! — И она показала язык внуку. — Всегда их там вешаю.

— Вешала, — поправил ее Мишаня и объяснил почему-то персонально Рыбкиной: — Бабуля давно уже живет за городом, но туда далеко ехать, и вчера я привез ее сюда.

— Это теперь Мишина квартира, он совсем недавно переехал, живет один, — сообщила Орловская — и почему-то тоже лично Рыбкиной. — Прекрасная квартира: три комнаты, свежий ремонт…

— А дверь вчера я открывал своими ключами, — припомнил одиноко живущий в прекрасной трехкомнатной квартире Мишаня.

— Мои лежали в сумочке, — тоже одолела склероз его бабушка. — Не помню уже, когда доставала их в последний раз.

Все, не сговариваясь, посмотрели на ключи у зеркала. Рыбкиной и Зайцевой для этого пришлось оглянуться, а внуку с бабушкой достаточно было вытянуть шеи.

— Какой аккуратный ворюга, — похвалила злодея Зайцева. — Попользовался — и повесил на гвоздик!

— А кто имел доступ к вашей сумочке с ключами? — спросила Рыбкина, строго глянув на подругу и коллегу.

Одаривать комплиментами преступника, даже заочно, казалось ей неправильным.

— Да кто только не имел! — с досадой ответил ей Мишаня, пока Орловская мусолила сухое печенье, изображая невозможность активно участвовать в неприятном ей разговоре. — Сумочка оставалась в гримерке. И вчера, и во время репетиций. Гримерка не персональная, на троих, и туда вхож кто угодно. Зашел, взял ключи… Бабуля могла еще полгода их не хватиться.

— Так что, вызываем полицию? — азартно блестя глазами, предложила Зайцева.

Бабушка и внук переглянулись.

— Да не хотелось бы полицию, — вздохнул Мишаня.

— У вас проблемы с законом? — насторожилась Рыбкина.

— Нет у него проблем, не волнуйся. — Орловская похлопала ее по руке.

Как будто Рыбкина волновалась! С чего бы?

— Хотя могли быть, — договорила старуха.

— Почему? — тут же спросила Зайцева.

— Он что-то хакнул, — сказала Орловская, с особым удовольствием произнеся сленговое слово и даже покатав его во рту, как вкусную конфету. — Да, хакнул. Что ты там хакнул, Миша?

— Вам лучше не знать, — ответил тот.

— Согласна! — ничуть не обескуражилась Орловская. — И из-за этого у мальчика чуть не возникли проблемы с законом. Их удалось избежать благодаря вмешательству людей из очень серьезной структуры, но за это Мишане пришлось оказать им услугу.

— И теперь, если у него снова возникнет проблема с законом, от него могут потребовать сотрудничества на постоянной основе, — поняла Рыбкина. — Я сто раз такое в фильмах видела и в книгах читала. Тогда попытаемся обойтись без полиции.

Она встала из-за стола:

— Теперь прошу всех ко мне. Хочу вам что-то показать.

Многострадальную розу снова выловили из ванны и положили на кухонный стол.

— У вас не найдется рулетки? — спросил Мишаня Рыбкину.

— Откуда? Мужчины в доме нет, живет одна, сама учительница, — зачем-то стала объяснять Зайцева.

Орловская выслушала ее с большим вниманием.

Рыбкина принесла портновскую ленту.

— Еще и рукодельница! — громко похвалила ее Зайцева.

Мишаня тщательно измерил розу, озвучил результат:

— Девяносто шесть сантиметров… Так-так… — и вышел из квартиры Рыбкиной.

— Как-как? — спросила она в удаляющуюся спину и поспешила следом.

Забрать свою портновскую ленту, разумеется. Зачем же еще?

Все снова переместились в прекрасную трехкомнатную квартиру одиноко живущего разработчика компьютерных игр, слегка скомпрометированного хакерским прошлым. Набились в комнату с компьютером, встали за спиной воссевшего в кресло Мишани.

— Как знал, что пригодится, — сказал он, пробежавшись пальцами по клавиатуре.

— Это что? — качнулась вперед близорукая бабушка ушлого внука.

— Это наш лифт, — узнала Зайцева. — Видео с камеры! Но как?!

— Ходил на прошлой неделе в домоуправление, попросил скинуть электронную форму заявления на мою флешку, взамен оставил одно приложеньице…

— И хакнул их! — Орловская радостно хлопнула в ладоши. — Так им и надо! Не будут накручивать оплату за вывоз твердых бытовых отходов и капремонт. А если будут, мы теперь выведем их на чистую воду!

— Чуть позже, — пообещал хакер и увеличил картинку на весь экран, чтобы видеть таймер в углу. — Даша, когда вы подобрали розу?

Рыбкина припомнила:

— Примерно в час тридцать.

Мишаня прокрутил видео до часа после полуночи.

В начале первого в кабину ввалился явно нетрезвый мужик с бугрящимся пакетом. Он вышел на шестом этаже. Через пару минут лифтом воспользовалась женщина с собакой — здоровенным поджарым доберманом, с которым не страшно гулять по ночам. Ну то есть ей не страшно. Остальным-то как раз имеет смысл побаиваться. Доберман гуляет без намордника.

Женщина с собакой высадились на восьмом. Лифт опять ушел вниз.

— Вот он! — Зайцева вскинула кулак в победном жесте.

— Вижу букет, — прокомментировал Мишаня. — Вроде, цветы такие же.

— Миллион, миллион, миллион алых роз![4] — тут же мелодично напела Орловская.

Хотя черно-белая картинка не позволяла с уверенностью определить цвет крупных бутонов.

— Хитрый гад, — сказал Мишаня. — Смотрите, как держит букет: чтобы его за цветами не было видно!

— Вот зараза! — восхитилась хитрым гадом Орловская.

Лифт остановился на пятом этаже — родном для всех присутствующих, за исключением Зайцевой, исторически обитающей на седьмом. Самоходный букет выдворился из кабины, но довольно быстро вернулся и проследовал обратным ходом с пятого этажа на первый.

— То есть цветы он использовал исключительно как прикрытие, — констатировала Рыбкина. — С ними пришел, с ними и ушел. А нам и взлом камер не помог, мы по-прежнему не представляем, кто этот умник.

— Ну, кое-что я вам о нем скажу. — Мишаня закрыл видео и с привычной ловкостью произвел какие-то расчеты. — Вот! Зная длину стебля розы, размеры лифтовой кабины, а также высоту подвеса и угол наклона камеры, можно предположить, что наш преступный умник невысокого роста — метр семьдесят, максимум!

И он оглянулся, чтобы победно посмотреть на Рыбкину.

А чего на нее-то?

— Хм… Что сказать… Рабочих сцены ты отсеял, они все дюжие ребята, — почесала седой висок Орловская. — И областного министра со свитой можно исключить, среди них малоросликов не было. А вот в труппе у нас великанов всего двое — Столбов и Горский…

— А почему вы решили, что это обязательно мужчина? — с претензией спросила Зайцева, немножко феминистка. — Разве такой хитрый план не могла придумать женщина?

— Зима, ночь, холод — и одинокая женщина с огромным колючим букетом? Это абсолютно нелогично, — рассудил Мишаня. — Ее непременно сопровождал бы мужчина.

— А хорошо я воспитала внука, да? — Орловская подтолкнула острым локтем Зайцеву, а та — Рыбкину.

Той уже натурально надоело краснеть!

Прям как роза.

— Прогуляемся, — предложил Мишаня.

Орловская с Зайцевой так слаженно отступили в тень, словно приглашение относилось исключительно к Рыбкиной.

— Ждем к обеду! — сладким голосом напела вслед уходящим Зайцева.

А Орловская размашисто перекрестила их на дорожку.

Хотя ушли они недалеко. Для начала вернулись в квартиру Рыбкиной, чтобы взять с собой улику — помятую розу.

— Вдруг понадобится, — туманно молвил Мишаня.

В спешке Рыбкина не догадалась упаковать улику, как это делают все уважающие себя сыщики в кино и книгах, поэтому снова выглядела странно. В длинном крепком шипастом стебле с поникшим алым бутоном на конце было что-то от самурайского меча, недавно примененного для ритуального харакири. Веяло от него горделивой скорбью… Или так только казалось начитанной фантазерке Рыбкиной. Но внимание с подавленной розой наперевес она привлекала точно.

Незнакомая тетка, встреченная у мусорного контейнера, спросила с укором:

— Зачем цветочек выбрасываете? Можно лепестки оборвать, засушить — и в мешочек, саше называется, очень хорошо постельное белье ароматизировать. — И она подмигнула, зараза такая, причем даже не Рыбкиной, а Мишане.

Как будто он имеет какое-то отношение к ее постели!

От одной этой мысли Рыбкина снова сделалась одного цвета с розой, будь та неладна.

А Мишаня, хотя и порозевел скулами, не растерялся и находчиво ответил противной тетке:

— Мы лучше варенье из лепестков сварим, только одной розы мало, нам бы целый букет! — И он демонстративно сунулся в контейнер почти по пояс.

— Фу! — скривилась противная тетка и утопала прочь.

— Сама ты «фу», — пробормотала ей вслед Рыбкина.

А Мишаня вынырнул из мусорки, доложил:

— Тут розами и не пахнет, — и потащил Рыбкину дальше.

Ко второму контейнеру. А потом к третьему и к четвертому. Все они пахли чем угодно, только не розами.

А через полчаса необычной прогулки, когда они исследовали свалку мусора за продовольственным магазином, их обругала еще одна противная незнакомая тетка:

— И не стыдно вам? Поощряете забулдыгу. Дали бы ему тогда уж сразу денег на водку, лицемеры проклятые.

— Кого мы поощряем? — не поняла Рыбкина.

Но тетка только гневно фыркнула и ушла, размахивая пустым мусорным ведром так, словно хотела кого-то им огреть.

Вот это ее желание Рыбкина вполне понимала. Она бы с удовольствием огрела чем-нибудь своего спутника, неутомимого исследователя мусорных баков. В принципе, можно было сделать это самурайской розой, но ту почему-то было жалко. А Мишаню — нет.

Придумал, куда повести приличную девушку — на экскурсию по помойкам!

— Здесь тоже ничего нет, — сообщил Мишаня, — идем дальше! Куда-то же этот гад выбросил свой маскировочный букет. Если мы найдем розы…

— То сварим варенье? — съязвила Рыбкина.

— То получим вторую точку для построения прямой и поймем, в каком направлении удалился тот гад! — невозмутимо объяснил Мишаня и завертел головой, высматривая очередную помойку.

В поисках таковой они вывернули с задворков продмага к его входу и там увидели то, что искали.

Не мусорку, а букет алых роз!

Он лежал на газетке, расстеленной прямо на крыльце магазина, и вид имел весьма непрезентабельный. Крупные плотные бутоны насыщенно-винного цвета с бархатными лепестками помялись, некоторые стебли сломались. Но кое в чем наблюдалась гармония: некондиционными розами торговала не прелестная цветочница, а потрепанный мужичок, в воскресный день с утра густо ароматизированный перегаром.

— Браток, купи даме цветок! — встрепенулся он при виде Мишани и Рыбкиной, оценившей рифмованный слоган.

— Мы со своим, — бросил ему Мишаня и, наклонившись над газеткой с товаром, протянул руку и требовательно пощелкал пальцами.

Сообразительная Рыбкина вложила в ладонь своего спутника самурайскую розу.

— Один в один, — резюмировал Мишаня, сравнив цветочки.

— Э, э! — возмутился мужичок, но толком сформулировать свою претензию не успел.

Мишаня вернул Рыбкиной розу-улику, освободившимися руками аккуратно взял мужичка за воротник и, приблизив его лицо к своему, поморщился и задушевно спросил:

— Где ваза, ханурик?

— Че сразу ханурик, подумаешь, выпимши слегка, так с устатку же, после долгой трудовой недели! — задергался непрелестный цветочник.

— Миша, это был не он. — Рыбкина тронула за плечо своего кавалера. — Ты посмотри, как у него руки трясутся.

— Твоя правда. — Мишаня посмотрел и вернул мужичка на место. — С таким тремором ключом не только в скважину — вообще в дверь не попасть.

Рыбкина улыбнулась. Приятно, когда тебя понимают с полуслова. Взаимопонимание — залог счастливого супружества.

Ой, о чем это она?! Рыбкина снова покраснела.

Мишаня этого не заметил, потому что все еще сверлил взглядом цветочника. Но вопрос поменял:

— Откуда букетик?

— Из леса, вестимо! — моментально откликнулся мужичок.

«Смотри-ка ты, помнит Некрасова, — приятно удивилась учительница русского и литературы. — Должно быть, хорошо учился в школе. А вырос — и покатился по наклонной…»

— Из какого леса? — поднажал Мишаня.

— Лес тут один, — очнувшись, вмешалась Рыбкина. — На самом деле это заросший кустами пустырь. Вон там. — Она махнула рукой, указывая направление на лес-пустырь, невидимый за домами. — Неуютное местечко…

— Кому как, — вставил слегка осмелевший цветочник.

Рыбкина остановила его строгим учительским взглядом и закончила:

— Но многие ходят через него к метро, срезают дорогу.

Потом достала из кошелька сторублевку и кивнула мужичку:

— А вот теперь рассказывайте.

С мультяшной мудростью «Как вы яхту назовете, так она и поплывет» Вася Алябьев был согласен на все сто. Как прилипло к нему еще в школьные годы прозвище Василий Алибабаевич, так и пошел он по жизни в комичном образе недотепы, получившего срок за то, что бодяжил бензин ослиной мочой.

Сидеть Алибабаевич не сидел, бог миловал пока что. Но мыкался, бедствовал, перебивался с хлеба на квас, с самогона на пивас. В лесок ходил, как на работу в ночную смену, постоянно. Там молодняк, охочий до малозатратных развлечений на свежем воздухе, регулярно устраивал посиделки с дешевым алкоголем. Если пройтись по кустам после полуночи, когда мамкины сынки и дочки расходятся по домам, можно собрать урожай пустых бутылок и жестянок. Считай — финансирование на завтрашний опохмел.

Вот только на этот раз Алибабаевичу не повезло. Или наоборот? Как посмотреть.

Бутылку он нашел всего одну, да и ту разбитую. Зато обнаружил диво дивное — букет алых роз! Помятых, правда, вроде, даже потоптанных, но теоретически пригодных для повторной реализации. Какие цветы уцелели, те еще можно в вазу поставить, а прочие распотрошить на лепестки и ванну с ними принять. Или постель засыпать перед романтической встречей.

Не то чтобы Алибабаевич сам так делал, но в кино подобные сцены видал, и не раз.

Как и почему роскошный розовый букет оказался в леске, он не думал. Огляделся, никаких конкурентов не увидел и унес свою добычу к магазину, на крыльце которого порой — в особо трудный час — побирался.

Авось кто-нибудь пойдет за продуктами, да и прикупит по дешевке цветочков для души. Ну или для тела…

В лесок они сходили вместе с Алибабаевичем, вознаградив того за экскурсию второй сторублевкой. Место, где лежал букет, нашли легко — там еще валялись алые лепестки, но было натоптано, и взять след похитителя вазы не вышло.

— А без букета нам его не опознать, — с сожалением констатировал Мишаня. — Предлагаю вернуться домой, сделать паузу и подумать.

— И пообедать, — подсказала Рыбкина, чем заслужила одобрительный взгляд.

Помятый букет нес Мишаня. Рыбкина ему и свою самурайскую розу всучила.

Но пообедать не удалось. Едва они вернулись домой, Орловская выхватила у внука помятые красные розы, небрежно бросила их в угол прихожей, сунула Мишане в освободившиеся руки непорочные белые, и тут же вытолкала за дверь, приговаривая:

— Ну все, по коням! Понеслись!

Неслись, подгоняемые старушкой, как птица-тройка: Мишаня с цветами, Зайцева с пухлым пакетом, а Рыбкина с выражением глубокого недоумения на лице, за которое сама же насмехалась над туповатыми учениками, неспособными отличить причастный оборот от деепричастного.

Промчались по коридору (Мишаня шаркнул букетом по чужой двери, и Рыбкина узнала звук, который привлек ее внимание ночью), проскакали по лестнице, не став ждать лифта, вывалились на крыльцо и сразу загрузились в подоспевшее такси.

— Объясняю. — Чуток отдышавшись, Орловская повернулась к молодежи, слипшейся боками на заднем сиденье. — Звонили из театра…

— Хватились вазы? — охнула Зайцева.

— Хватились Ляли, — сурово ответила Орловская.

— А Ляля у нас — кто? — подняла брови неприятно удивленная Рыбкина.

Что за Ляля еще? А говорила — никого у внука нет.

— Старинная подруга бабули, актриса-травести, — пояснил сам Мишаня, и Рыбкина малость успокоилась: «старинная» — значит, явно немолодая.

— Ляля сегодня в утреннем спектакле играет, — объяснила Орловская. — То есть должна была играть, но не явилась. Сначала думали — проспала, устала после вчерашнего торжества, она тоже присутствовала. Потом узнали: с Лялей беда случилась. Когда она ночью к себе возвращалась, на нее напали, ограбили, избили — в больнице наша Лялечка!

— Мы едем к ней? — сообразила Рыбкина.

— Терзаемые угрызениями совести? — предположил Мишаня, подавшись вперед, чтобы лучше видеть бабулю.

— А я говорила! Я просила тебя: давай сначала Лялю отвезем! — накинулась на него явно расстроенная старушка. — А ты: «Это в другую сторону, нам не по пути!»

— Она и сама отказалась, — промямлил пристыженный внук.

Орловская отвернулась от него и оставшееся время поездки на все лады причитала: «Ах, Ляля, на кого ж ты меня покидаешь» и «Ах, Ляля, что ж я без тебя буду делать». Таланта у старой актрисы было не отнять. Вскоре Мишаня уже покаянно повесил голову, Зайцева зашмыгала носом, а Рыбкина прониклась уверенностью, что Ляля ей точно не конкурент. Не в этой жизни, во всяком случае.

Увидеть Лялю живой после драматических экзерсисов Орловской никто уже не надеялся. Тем удивительнее была метаморфоза, случившаяся с бабулей Миши в холле клиники.

— Я так и знала! Лялек! — Вся просияв, Орловская раскинула руки, как Василиса Прекрасная, готовая выпускать из рукавов озера и лебедей, и в задорной плясовой поплыла, как показалось Рыбкиной, к раскидистой монстере в углу. — Эту песню не задушишь не убьешь! Не убьешь! Не убьешь!

— Нам! Молодым! Вторит с песней той весь шар земной![5] — подхватил звонкий голосок, и из-под прикрытия монстеры навстречу Орловской просеменила бабушка с фигуркой девочки и длинной седой косой.

Старушки обнялись, потом Орловская отодвинула от себя подружку и восторженно поцокала языком:

— Теперь ты можешь играть Маленькую Разбойницу без грима!

Под глазом у Ляли красовался наливающийся цветом синяк.

— Еще повреждения? — Орловская осторожно повертела подругу.

— Отделалась фингалом, легким испугом и наличкой из кошелька, — бледно улыбаясь, отрапортовала та. — Могу отправляться домой.

— Куда, к вечно пустому холодильнику и рыбкам в аквариуме? — Орловская закатила глаза и подхватила подружку под руку. — Нет уж, едем к нам! Пообедаем как следует, обсудим последние приключения. Не только у тебя была бурная ночь…

Мило воркуя, старушки направились к выходу.

— В одно такси мы не влезем, — глянув им вслед, извиняющимся тоном сказал Мишаня. — Девочки, вы доберетесь сами? Я должен их сопроводить…

И Рыбкина с Зайцевой остались в компании монстеры в холле больницы, куда им вообще-то вовсе было не нужно.

Хотя… Может, кому-то пора лечиться, чтобы не попадать во власть прекрасных романтических фантазий?

— Ламантин их побери, — пробормотала Рыбкина.

С такси им не повезло: машина пришла с опозданием. И с болтливым водителем, который трещал без умолку — у Рыбкиной даже голова заболела. Поэтому она оставила радость простого человеческого общения Зайцевой, а сама уткнулась в смартфон. Она нашла в сообществе театра фотоотчет о вчерашнем мероприятии и с интересом высматривала знакомые лица.

Орловская в элегантном палевом платье с изящной вышивкой была хороша. Ляля в летящем голубом и без фингала под глазом тоже очень ничего. Мишаня в костюме — просто красавец! Рыбкина залюбовалась.

Такси, меж тем, то стояло в пробках, то еле ползло, и на место общего сбора они прибыли, что называется, под занавес. Ляля уже откланивалась, Орловская уговаривала подругу остаться, Мишаня порывался везти ее на своей машине. Все трое как раз толпились в прихожей, когда туда ввалились еще и Рыбкина с Зайцевой.

— Да все в порядке, я прекрасно доберусь сама! — Ляля тянула из рук галантного Мишани свою сумку-рюкзачок.

Тот сунул его Рыбкиной:

— Подержите, — и повернулся к вешалке.

— Знаем мы, как ты сама доберешься! — Орловская собственным телом загородила крючок с курткой гостьи.

— А далеко вам? — деловито спросила Зайцева, моментально вливаясь в общую суету. — Наш таксист, наверное, еще только разворачивается у подъезда…

— Вот, прекрасно, с ним я и уеду! — обрадовалась Ляля. И запоздало ответила: — Мне на Комсомольский.

— Далеко! — припечатала Орловская.

— Далеко, если ехать на машине, — машинально сказала Рыбкина. — А если пешком до метро…

— По нашей красной ветке до Комсомольского не доехать, — напомнила Орловская.

— А не по нашей синей — запросто, надо только дойти до той станции через пу… — Рыбкина осеклась.

— Что? — встревожился Мишаня.

— Все! — шепотом ответила она и, притиснув к животу чужую сумку-рюкзак, бесцеремонно ее ощупала.

А потом — невиданное дело! — даже не спрашивая разрешения, свистнула молнией и заглянула в ручную кладь.

— Тьфу ты! Догадались, — расстроенно плюнула Ляля и, уронив руки, которыми тянулась к куртке, уныло побрела в комнату.

— Да что вообще происходит? Я требую объяснений! — возвысила голос Орловская.

А Рыбкина молча вытащила из рюкзака круглую вазу — белую, в сетке золотых прожилок. Потом все сидели, а она стояла, как у доски, объясняя:

— Мы правильно поняли, что похититель — кто-то из своих, «театральных». Был вхож во все помещения и смог в праздничной суматохе поставить в ценную вазу олеандры, точно зная: это любимые цветы Марианны Орловской, их она непременно увезет домой. Причем вместе с вазой, чтобы не помять при транспортировке.

Все посмотрели на Лялю. Та ни на кого не посмотрела, заявив в потолок:

— Коровкин обнаглел. Кто он такой, чтобы разбазаривать наши культурные ценности!

— Я целиком и полностью согласна с тобой насчет Коровкина. — Орловская прижала ладони к сердцу. — Но, Лялечка…

— Позвольте, я продолжу? — непререкаемым учительским тоном изрекла Рыбкина. — Спасибо. Мы правильно определили рост похитителя вазы, он же ночной незваный гость с розами, но ошиблись, решив, что это мужчина. Это была женщина, игравшая роль мужчины. После торжества она сменила красивое голубое платье на брюки…

Все посмотрели на Лялю. Та, сидя, поддернула длинноватые брюки и пояснила:

— Костюмчик Чаплина. Я играла его в мюзикле «Чарли». А куртка была моя собственная.

— И в этом наряде вы выглядели так убедительно, что обманулись даже гопники. — Рыбкина дважды соединила ладони, имитируя аплодисменты.

Ляля, не вставая со стула, изобразила поклон.

— Не понимаю, почему ты не взяла такси, — проворчала Орловская. — Я имею в виду, уже после того, как совершила свое черное дело, убила мои олеандры и свистнула эту вазу, будь она неладна!

— Ты что, бабуль? — Мишаня опередил Лялю с ответом. — Вызвать к нашему дому машину означало бы засветиться на месте преступления!

— Вот! Мальчик понимает! — Ляля кивнула на понятливого мальчика. — Чтобы не оставить следов, я пошла пешком. Ты, Мара, не знаешь, конечно — ножками не ходишь, все на лимузинах да в кабриолетах. А от этого дома до конечной синей ветки метро полчаса бодрым шагом через пустырь.

— Где на вас напали малолетние поганцы, решившие ограбить мужчину с букетом. Подумали — кавалер на свидание к даме идет, наверняка у него карманы не пустые, — продолжила Рыбкина, чуть повысив голос, чтобы прекратить базар в классе, ой, в комнате.

— На мое счастье, из под шапки седая коса выпала. Они поняли, что ошиблись, и убежали, — поежилась Ляля.

— Испугались, — съехидничала Орловская. — Еще бы: ночь, пустырь и старуха с косой!

Ляля погрозила подружке кулачком, та кокетливо отмахнулась, и обе захихикали, нисколько не удрученные.

Рыбкина беспомощно посмотрела на Мишаню. Тот развел руками. Зайцева ухмыльнулась и хотела что-то сказать, но ей помешал звонок. Мелодично задребезжал городской телефон на тумбочке.

Мишанина бабушка выкарабкалась из кресла, засеменила к аппарату, сняла трубку, важно заявила:

— Орловская на связи! — немного послушала и, плотно притиснув трубку к животу, в режиме «реплика в сторону» сообщила: — А вот теперь хватились вазы…

— Скажи, что у тебя ее нет! — опасно подавшись на стуле, торопливо зашептала Ляля. — Обойдутся уж как-нибудь, подарят своему министру что-нибудь другое! А вазу мы потом найдем и вернем в музей нашего театра!

— Угу! — Одна старая интриганка, ой, актриса заговорщицки кивнула другой и с точно выверенной долей сожаления сказала в трубку: — Ах, какая неприятность! Я, право, очень сочувствую, но не вижу, чем могла бы помочь…

Вскинула два пальца в победном знаке «V» партизанка Ляля.

Затряслась, давясь беззвучным смехом, сочувствующая вольнодумцам Зайцева.

— Вы не подумайте, вообще-то мы люди честные, — извиняющимся тоном сказал нахмурившейся Рыбкиной заметно смущенный Мишаня.

— Очень, очень добропорядочное семейство! — заявила Орловская, одной рукой шмякнув трубку на рычаг, а другой стукнув внука по плечу.

Как будто для Рыбкиной это имело значение.

Как будто она уже подумывала в это самое семейство войти.

Ну уж нет! Сначала пусть за ней поухаживают, да как следует — с цветами!

— Граждане, оплачиваем проезд! — глухим простуженным голосом потребовал водитель троллейбуса. — Следующая остановка — «Площадь Театральная».

Двери троллейбуса с мягким фырканьем закрылись. Они поехали.

Почему он всегда так говорит? Площадь Театральная, а не Театральная площадь? Странным он ей казался — этот молодой мужчина с простуженным голосом. Высокий, гибкий. Она не раз наблюдала, как он ловко карабкается по лестнице на крышу троллейбуса, когда что-то шло не так. Лицо приятное, интеллигентное, черты тонкие. Ему бы с такой внешностью на площади Театральной работать, в оркестре, например, а не троллейбус водить. Саша еще помнила те времена, когда он одевался в рубашку и галстук. Белая рубашка и черный узкий галстук. Даже зимой из-под тонкой стеганой куртки был виден белоснежный воротничок и тугой узелок узкого черного галстука. Может, он прежде кем-то еще работал? К примеру, учителем или начальником среднего звена? А то и адвокатом. Мог этот парень работать адвокатом? Да кем угодно он мог работать с такими показателями! Потом, в силу каких-то неправильно сложившихся жизненных обстоятельств, он квалификацию поменял, а привычка надевать белоснежные сорочки с галстуком осталась.

Все могло быть. И такое не исключалось.

Потом, почти полгода назад, наряд у водителя поменялся. Он надел униформу, которую носили все водители их троллейбусного парка. И думать о нем Саше расхотелось. Он для нее превратился в заурядного человечка. А пылить мыслями в их адрес у нее было под запретом.

— «Площадь Театральная», — объявил хриплый голос водителя. — Следующая остановка…

Ей выходить еще не скоро. Еще три остановки. Саша прижалась лбом к теплому стеклу.

За окном троллейбуса навстречу ей бежали заснеженные городские улицы. Снега в этом году выпало много. Его еле успевали убирать. А он все продолжал сыпать, хотя календарной зимы осталось ровно половина последнего месяца. Сегодня как раз четырнадцатое февраля. Ровно половина. Экватор.

— Девочки, руководство решило сегодня отпустить всех пораньше. День всех влюбленных! Думаю, у многих планы, — объявил с ласковой улыбкой перед обедом начальник их отдела — Миша Хитров. — Работаем без обеда до трех. Кто-то против?

Все оказались за. Перспектива смыться пораньше с работы никого не расстроила. Даже у кого не было никаких особенных планов. Как у нее, например. Она обрадовалась, что появится уйма свободного времени, которое она может посвятить чему-нибудь полезному. Сделает уборку, хотя и не хотелось. Или белье перегладит, гора на гладильной доске выросла внушительная. Или на лоджии разберется, одевшись потеплее, что тоже вряд ли. Ну или к Тоське пойдет.

Хотя сегодня она к ней вряд ли пойдет. Ее супруг Коля сегодня как раз должен вернуться из очередной служебной командировки. И слушать весь вечер Тоськино с мужем умильное сюсюканье то еще счастье.

Ладно, займет себя чем-нибудь. Найдет занятие.

— Представляете, Жанна Павловна, это все так! Да!

— Что вы говорите, дорогая Ирина Васильевна? Ужас какой!

Голоса за спиной принадлежали двум пожилым дамам — работницам какой-то страховой конторы. Они ездили с Сашей ежедневно туда-сюда. Заходили в троллейбус утром вместе с ней. Выходили на следующей после ее остановке. Их офис располагался чуть дальше. Вечером все происходило в обратном порядке. Садились они раньше, выходили все вместе. Сегодня, видимо, их тоже отпустили раньше.

В дороге дамы говорили много и громко. И она знала почти все их семейные секреты. Знала имена мужей, детей и внуков. Знала, что у одной дамы, у Жанны Павловны, была собака Ричард. У Ирины Васильевны животных не было. У нее была аллергия на шерсть. И она очень сокрушалась по этому поводу, потому что любила животных. И еще знала, что вне дороги домой и из дома эти дамы практически не общались. На работе было некогда, да и сидели они в разных кабинетах. После работы пути их расходились возле остановки. Одной было налево. Другой прямо. И выходило, что дружили они только в транспорте по дороге с работы домой и обратно.

Странно. И в то же время славно. Необременительно. Так думала Саша, часто невольно прислушиваясь к их разговорам.

— И зять мой, Жанна Павловна, категорически предупредил меня, а через меня и вас, дорогая, чтобы вы никуда не выходили вечерами в одиночку. И даже собаку принялся выгуливать сам вечерами. А до этого все дочка моя с ней гуляла. Звоню ей вечерами, а она на улице. С собакой!

— А как же мне теперь собаку выгуливать? — Жанна Павловна за спиной Саши сердито засопела. — Меня сменить будет некому. Муж категорически против.

— А вы ему эту историю расскажите, — порекомендовала Ирина Васильевна.

— Скажет, бред!

— Это не бред, скажите ему. Это статистика. За две минувшие недели четыре нападения на женщин вечерами, — голос Ирины Васильевны понизился до громкого шепота. — Три ограбления с нанесением тяжких телесных повреждений. А в одном случае…

Саша не смогла расслышать, как ни старалась, что же такого ужасного случилось в одном из четырех нападений. Троллейбус как раз остановился, распахивая двери. И тут же хриплый голос водителя принялся объявлять следующую остановку. Снова задом наперед. А потом, когда они уже поехали, дамы неожиданно замолчали. Саша даже подумала, что они вышли. И обернулась.

Нет. Сидят рядышком. Одна в телефоне что-то набирает. Вторая в окошко посматривает.

Через десять минут все они вместе вышли из троллейбуса и каждый пошел своей дорогой.

Ей идти было недалеко. Ее дом смотрел окнами на проезжую часть. Его было видно с остановки. Она жила на третьем этаже. В одном крыле с очень славной девушкой Тосей. Милой, смешливой пухленькой Тосей, очень мечтающей о большой многодетной семье. Именно с этой целью приобреталась большая просторная квартира. Именно с этой целью Тося еженедельно сдавала кучу всяких анализов и покупала груду бесполезных тестов. Дети у них с мужем пока не получались.

Помещения первого этажа их дома были заняты магазинами. Сразу два продовольственных. Один цветочный. Саша посетила все три. Купила маленький милый букетик для себя. Ей нравилось, когда в вазе на обеденном столе стояли живые цветы. И тортик сердечком. Морщась, покупала. Для Тоси. Та очень любила сегодняшний праздник. Украшала квартиру для себя и Коли наряднее, чем в Новый год. И даже шила какие-то странные домашние наряды, с огромными пурпурными сердцами на животе и спине.

— Бред, — шептала Саша, поднимаясь по лестнице.

Она почти никогда не ездила лифтом к себе на третий этаж. Считала барством и надругательством над собственным здоровьем. А подъем по лестнице, поучала она соседку, это замечательный фитнес.

Она вошла в свою квартиру. Стащила теплые замшевые угги, привычно швырнула кожаную сумку на тумбочку. Вышло, как всегда, громко. И тут же из комнаты привычно раздался скрипучий голос:

— Пробросаешься, Шурка! Дорого!

Она рассмеялась. И отозвалась ворчливо:

— Гошка, замолчи.

— Дорого! — снова проскрипело в ответ.

Саша сняла длинную теплую куртку, повесила на вешалку и пошла в комнату. Клетка с попугаем Гошей стояла на высокой тумбе, сделанной на заказ специально для него. Не ею, покойной бабушкой Софьей. От нее Саше перешла в наследство эта квартира и тумба из красного дерева вместе с попугаем Гошей. Его покойной Софье подарили еще птенцом. Она пестовала его, как ребенка. И воспитала по собственному образу и подобию — высокомерным, ворчливым и невоспитанным.

Первый месяц, когда они начали жить вместе, Саша — честно — хотела от него избавиться. И клетку открывала, выставляя ее на балкон. Гошка не улетал. И родственникам пыталась подарить, те отказались. И даже носила в ближайшую школу в живой уголок. Вернули! На третий день!

— Извините, но ваш попугай очень скверно себя ведет, — краснея, призналась биологичка, возвращая клетку с птицей.

— А что он делает? — изобразила изумление Саша, принимая подарок обратно.

— Он сквернословит! — вспыхнула биологичка и, простившись, поспешила уйти.

Саша объявила попугаю бойкот и прекратила с ним всяческое общение. Молча кормила. Молча убирала клетку. Гоша пытался угрожать ей и две недели скрипучим голосом верещал из клетки:

— Шурка! Прокляну! Шурка! Прокляну!

— А я из тебя сварю суп, — не выдержав угроз, пообещала она.

И попугай сдался.

— Гоша хороший, — заныл он. — Гоша хороший…

Отношения наладились. Если Гоша и ворчал, то по-доброму. А вообще, Саше иногда казалось, что он умнее многих людей. Много читала о попугаях подобного типа. Знала, что кроме феноменальной памяти на слова и умения повторять их, они ничем не отличались от попугаев других видов, но все равно верила, что Гошка ее с мозгами почти человеческими.

— Скучаешь, дружок? — Саша сунула палец сквозь прутья клетки и погладила его по жесткому яркому крылу. — А нас домой раньше отпустили. А чем заняться, не знаю. Что скажешь?

Попугай покосился на нее черной бусинкой глаза и отодвинулся, трижды шагнув по жердочке.

— Ничего не скажешь. Ладно. Сейчас переоденусь и к Тоське пойду. А ты не скучай. Хорошо?

— Тоська дура, — с обидой произнес попугай.

— Молчи у меня! — пригрозила ему Саша пальцем. — Тося мой друг. И хороший человек.

— Тоська дура, — снова проскрипел Гошка. — Гоша хороший. Тоська дура.

— Прекрати ревновать, птица. — Саша рассмеялась, открыла шкаф и принялась рыться в нарядах.

Она и сама не знала, зачем перебирает платья и костюмы. Для визита к соседке сгодились бы стоптанные тапки и спортивный костюм. Но вот Коля!..

Тосин Коля не терпел, когда женщина выглядит как существо бесполое. А Саша с ее короткой стрижкой под мальчика, с размером груди плюс полтора, в спортивном костюме именно так и выглядела. Как мальчик-переросток.

— Я ни разу не видел тебя в платье, Александра, — произнес он чопорно в ее последний визит к ним.

Как раз отмечали Тосин день рождения.

— Это скверно, — добавил он, заставив Тосю смутиться, а Сашу прийти в бешенство. — Одежда женщины призвана подчеркивать достоинства и скрывать недостатки. А твои штаны, прости, это не одежда. С этим надо что-то срочно делать. Это скверно.

Чтобы не выглядеть скверно, Саша сняла с вешалки авторское платье, купленное на распродаже. Длина в пол. Плечи и руки открыты. Воротник плотно обхватывает тонкую длинную шею. Повертелась с ним около зеркала.

— Как думаешь, Гошка, Коле понравится?

— Коля сволочь! — внезапно отозвалась птица.

И это было что-то новенькое, потому что она точно про Колю с ним не говорила в таком ключе. А кто? Может, Тося? Может, она подобным образом критиковала своего вечно отсутствующего мужа, когда Саша уезжала на отдых и оставляла ей попугая? А разве она могла? Она же Колю боготворит. Она дуть в его сторону боится.

— Тебя послушать, все у тебя дураки и сволочи. — Саша швырнула платье на спинку дивана. — Тося дура. Коля сволочь. А Шурка тогда кто? А? Молчишь? Кто я, Гоша? Кто Шура?

И птица, даже не повернув хохлатой крупной башки, ответила:

— Шурка красавица. Шурка красавица. Шурка красавица…

Крем никуда не годился. Ее фирменный шоколадный крем сворачивался комочками и не желал размазываться по хлебному сердечку. Может, всему виной слезы? Она так долго и усердно плакала, готовя к предстоящему праздничному ужину десерт, что крем в ее миске свернулся. Свернулся от ее слез, которые туда накапали.

Все было очень, очень, очень плохо. Ее размеренная налаженная жизнь с мужем, их совместные планы на большую семью, ее сладкие мечты о розовощеком младенце — все рухнуло! Все рухнуло! Ничего этого не будет! Да и ужина праздничного не будет тоже. Она готовила его скорее по инерции. Просто потому, что не терпела не накрытого к ужину стола в праздник. Пусть даже этот ужин ей придется вкушать в одиночестве.

Хотя Сашка обещала зайти. Ее надо будет чем-то угощать. Она совершенно не умеет и не любит готовить. Одни полуфабрикаты на завтрак и ужин, на обед перекусы, баночки с йогуртами, низкокалорийные батончики, хлебцы, огурцы. Ела потому, что желудок время от времени этого просил. А не для того, чтобы получить от еды удовольствие.

Она вообще не умела получать удовольствие от жизни. Жила, как машина! Это вообще-то Коля так про нее говорил, не она сама.

— Ни любви, ни мужчины, ни счастья! — фыркал он в адрес Саши. — Красивая же баба, чего одна? От скрытых комплексов или от убожества душевного?

Тосе было неприятно, что он так говорил о Саше. Она принималась ее защищать. Спорить с Колей. Но в глубине души немного радовалась, что именно ее — свою жену — он такой не считает. Он считал ее красивой, умной, ухоженной, хозяйственной. Считал! Именно считал. Именно в прошедшем времени. Потому что сегодня днем она узнала о нем такое!

Такое…

Что залила слезами весь шоколадный крем. И он теперь скатывался комочками и не хотел красиво ложиться на пирожное в виде сердечка, которое она вырезала из мякиша диетического батона. Это она так придумала утром: сделать пирожные в виде сердечек из хлеба. Прослоить вкусным кремом. Нанести шоколад сверху. Разложить карамелизованные ягоды. Затейливо и не очень хлопотно. И главное, не очень калорийно.

В дверь позвонили. Это наверняка Саша. Тося слышала, как хлопала ее входная дверь. Видимо, ради праздника отпустили пораньше с работы.

— Заходи. — Она пропустила соседку, заперла за ней дверь. — Чай будешь?

— Буду. На, это тебе. Вам, — поправилась Саша и сунула ей в руки коробку с тортом в виде сердечка. Тут же обернулась на нее: — А что с голосом, Тося? А с лицом?

— Ничего. — Тося прошмыгнула в кухню. Сунула торт в холодильник. — А ты чего это так вырядилась?

— Не нравится? — Саша покрутилась в центре кухни, длинная юбка ее платья вздулась куполом.

— Красиво, — вяло отреагировала Тося и сместила взгляд на свой домашний халатик.

Она весь его перепачкала шоколадным кремом. Коля был бы в ужасе, если бы увидел. Она всхлипнула и подумала, что Коля не увидит. И поэтому, ей плевать.

Саша взгромоздилась в вечернем платье на подоконник, даже не позаботившись его обмести. Смешная она. Там же могло быть выпачкано. А она даже рукой не провела.

— Ты ревела, что ли? — стянув с плоской тарелки яблоко, Саша надкусила. — Что за причина? Гормоны опять?

Беспричинные слезы раньше случались. Врачи списывали на гормональные всплески. Саша об этом знала.

— Смотри, Коля приедет, расстроится.

— Коля не приедет, — поспешила с ответом Тося.

Она закончила с последним пирожным, которое сотворила из диетического батона, уложила в коробку для торта. Вместилось четыре штуки. Покрутила коробку в руках.

— Как тебе? Нравится?

— Красиво. Возилась, наверное, два дня? — отозвалась Саша безо всякого интереса.

Она не любила и не умела готовить.

— Полтора часа, Сашка. Всего ушло полтора часа. Слушай…

И Тося, чтобы отвлечься от дурных мыслей, принялась рассказывать во всех подробностях, как готовила угощение к любимому празднику.

— Совершенно без изъяна вышло. Можно заряжать на кулинарный конкурс, — похвалила Саша, с хрустом кусая яблоко.

— Ой, спасибо. — Тося покраснела от удовольствия, она любила Сашкину похвалу, это случалось нечасто. — Нет, изъян все же есть. Вот на этом пирожном, смотри… Видишь, ягоды сместились? В этом месте у меня случился брак в форме сердечка. И там образовалась небольшая впадинка. И пришлось закладывать ее ягодками. Лишними. На каждом пирожном у меня их ровно семь: по три по полукружью, а одно у основания сердечка. А на этом пирожном их у меня девять.

— Ох, Тося. — Саша сморщила лицо, как от зубной боли. — Вот охота тебе этой фигней заниматься? Я же принесла тебе торт. На сегодняшний вечер. Вам, то есть…

— А нас сегодняшним вечером никаких не будет, — произнесла Тося, повернувшись к соседке спиной.

— Почему?

— Потому что Коля не приедет, — и она заплакала, громко, со всхлипами, как в детстве.

— Ну, не приедет и не приедет, чего ревешь? Сядем вдвоем, песни грустные попоем.

— Сегодня грустные нельзя. Сегодня День всех влюбленных, — всхлипывала Тося. — Сегодня надо любить и быть любимой. А я… А у меня…

— Тоська! Прекрати немедленно! — прикрикнула Саша.

Спрыгнула с подоконника, распахнула дверцу шкафа, бросила огрызок от яблока в выкатившееся мусорное ведро.

— Если сегодня песни грустные петь нельзя, то уж рыдать тем более! Ты чего это разошлась, а?

Она подошла в ней со спины, неумело обняла, прижалась к ее плечу щекой.

— Ты счастливая, Тося. У тебя есть Коля. Даже если сегодня он и не приедет. Он все равно у тебя есть. А у меня никого, кроме попугая. Ухожу — он меня провожает. Прихожу — он меня встречает. К слову…

Она резко развернула соседку на себя, уставилась, подозрительно сощурив глаза.

— Вы при Гоше с Колей ругались когда-нибудь? Так, чтобы нервы вдрызг?

— Нет, — опешила Тося от вопроса. — А с чего это ты спрашиваешь?

— А Колю? Колю своего ты когда-нибудь при Гоше обзывала как-нибудь? Нехорошо, в смысле?

— Да нет же, Сашка! Говорю тебе! — Тося повела плечами. Стряхнула Сашины руки с себя, отступила на метр. — Я Колю ни при Гоше, ни без Гоши никогда не обзывала.

— Я, кстати, тоже. — Саша постучала указательным пальцем себя по губам, подумала: — Странно. Кто же тогда? Не сам же Коля назвал себя сволочью!

— Что?! — Тося побледнела. — Гоша сказал, что Коля сволочь?

— Да. Представь себе. Тося, говорит, дура. Шура красавица. А Коля сволочь. Как тебе?

— Да никак.

Тося всплеснула руками, потом уронила их вдоль тела, ссутулилась и пошла прочь из кухни. Саша за ней. В гостиной соседка взяла с журнального стола два каких-то ярких билета и протянула их Тосе.

— Вот, видишь? — спросила она, сильно засопев заложенным от слез носом.

— Что это?

— Это два пригласительных билета на ужин в ресторан. Сегодня!

— Да вижу, что сегодня.

Саша покусала губу. А она-то переживала, что придется сегодня сюси-муси соседские слушать, поцелуйчики всякие приторные наблюдать. А они вон планов давно настроили. Без нее. Немного сделалось обидно.

— А это вот, — Тося вдруг откуда-то с полки достала еще один точно такой же пригласительный билет. — Твой.

— Что мой?

— Твой билет, бестолочь! — повысила плаксивый голос Тося. — А четвертый у Колиного друга.

— Что четвертый?

У Саши неожиданно закружилась голова, и в груди случилось странное волнение. Как перед экзаменом в университете. Или как перед визитом к генеральному с годовым отчетом.

— О боже, Александра! Билет! Билет четвертый! — взвыла Тося, подошла к креслу и рухнула в него, закатывая глаза. — Ну нельзя же быть такой тупой!

— Я не тупая, — заступилась за себя Саша, усаживаясь в соседнее кресло напротив Тоси. — Я просто ничего не понимаю.

— А чего тут непонятного? Мы сегодня вечером должны были пойти втроем в ресторан, — начала Тося рассказывать. — Неподалеку тут, пару месяцев назад, открылся новый ресторанчик. Очень уютное местечко. Мы с Колей как-то там ужинали. Нам очень там понравилось, очень. И кухня, и обслуживание, и интерьер. Коля заранее купил пригласительные. Там сегодня вечером шикарная программа. Живая музыка, все такое. И даже стриптиз, представляешь.

— С трудом.

Она никогда не была на стриптизе. Видела только по телевизору. Ничего эстетичного для себя в этом не находила. Но совершенно не была против, что другим это нравилось. Бога ради! Если хотят.

— Так вот, мы должны были туда отправиться втроем. Должны были занять столик. А его друг потом, как бы невзначай, должен был к нам присоединиться.

— Зачем? — жестким голосом поинтересовалась Саша. — Все не терпится меня пристроить?

— Не тебя, дура. Его! Колиного друга. Он очень хороший человек. Умный. Удачливый. Но ему просто по жизни не везет с женщинами.

— Бедненький, — притворно ужаснулась Саша. — Как прямо твоему Коле?

— А при чем тут Коля? — сразу взвилась Тося, с ненавистью уставившись на три огромных шоколадных пятна на подоле халата.

— А почему он сволочь? Гошка врать не будет. Если что раз услышал, сразу сдаст. Мне иногда кажется, что он в НКВД был на довольствии.

— Не мели чепухи. Он тогда еще был крохотным птенцом. И жил за границей.

— Это не могло ему помешать… — Саша запуталась в мыслях. — Ладно, проехали. Так почему Коля-то сволочь? Потому что не приедет?

— Да потому он сволочь, Сашка, что не уезжал никуда, — еле разлепив губы, произнесла Тося, ее глаза снова наполнились слезами. — Он все это время обманывал меня. Обманывал, понимаешь! Говорил, что в командировку едет, а сам, а сам…

— О как!

Саша обомлела. Представить себе обманщиком со всех сторон положительного Колю-соседа, ее мозг отказывался. Равно как и представить его сволочью. Она не очень его любила, да. Но он от этого не становился хуже. Он был надежным, как скала. Он был очень сильным, порядочным, спокойным, вежливым, даже немного симпатичным. И зарабатывал прекрасно. И Тосю любил до судорог.

Так она думала всегда.

Что изменилось, ёлки-палки?

— Рассказывай, — потребовала она и, подтянув подол вечернего платья повыше, задрала ноги на подлокотник кресла.

Тося поморщилась тому, как Саша неуважительно относится к вечернему туалету, но промолчала. А потом принялась рассказывать. Как она сегодня утром, устав ждать звонка от Коли, позвонила ему сама.

— У нас так не принято, — принялась она тут же оправдываться. — Всегда звонит он. А тут мне что-то в голову стукнуло, и я позвонила.

А Колин телефон оказался вне зоны действия сети. Потом Тося звонила еще, и еще, и еще. Бесполезно! Аппарат вызываемого абонента был выключен или находился вне зоны действия сети.

Тося занервничала. Потом принялась переживать. И, не выдержав душевных мук, позвонила Коле на работу и спросила его подчиненную, когда он должен вернуться из командировки.

— А там мне ответили, что Николай Игнатьевич уже полгода не ездит по командировкам.

— О как! — Саша глянула на Тосю исподлобья. — А куда же он ездил все это время?

— Не знаю! — Тося трагически заломила руки. Глянула на нее несчастными глазами. — Я уже ничего не знаю, Саша. Он все время был так нежен, так предупредителен. У нас всегда так все чисто было. Так откровенно. И тут вдруг… У него… У него другая женщина? Да?

— Я-то откуда знаю, — огрызнулась Саша и прикусила губу.

Тут же вспомнился начальник их отдела Миша Хитров. По части изменить своей жене и не попасться, он был виртуозом. Чего он только не выдумывал! И неожиданные командировки в теплые страны, и неожиданную госпитализацию в инфекционную больницу, куда его жене заходить было нельзя, и тренинги с обязательным недельным пребыванием в закрытых помещениях, где не было телефонов и где связь не брала.

— Сашка, как же мне теперь дальше жить? Коля, он же…

«Коля сволочь!» — тут же вспомнился вынесенный Гошей приговор ее соседу.

А Гоша врать не будет.

— Знаешь, давай сейчас с тобой пить чай. А потом…

Тося встала с кресла, распахнула шкаф и принялась вытаскивать оттуда вешалки с одеждой. Достанет и швырнет на диван. Достанет и швырнет. Накидала целую кучу всякой разной одежды.

— Ты чего? — перепугалась Саша. — Не разобравшись, вещи ему собираешь?

— Нет. С этим торопиться точно не следует. Я просто хочу себе наряд выбрать на вечер. Я должна быть… Я должна блистать сегодня, Сашка! Я должна сегодня затмить всех. Даже тебя.

О, вот тут-то никаких проблем у Тоси точно не возникнет. Чего-чего, а блистать Саша не умела никогда. Она вон даже ухитрилась вечернее платье из прошлогодней коллекции прославленного мастера за час пребывания у соседки превратить в домашний халат. Подол измяла. Тесный высокий воротник растянула, без конца оттягивая его от горла.

Чучело она, а не красавица. Гошка соврал.

Тося отложила на время идею отыскать нужный наряд и потащила Сашу в кухню пить чай с ее тортом.

— А эту вот коробочку я в ресторан возьму, — покрутила она в руках коробку с собственными пирожными.

— Туда со своей едой точно нельзя, — проговорила Саша, набивая себе рот масляными розочками с торта, который принесла.

— А мы их есть и не будем. Я просто их продемонстрирую, — холодно улыбнулась Тося оконному проему, будто там, на высоте третьего этажа, повис призрак ее Коли. — Я всем сегодня продемонстрирую, какая я восхитительная женщина и прекрасная хозяйка.

Они все же затянули грустную песню. Потом еще и еще одну. Тося снова поплакала. И пошла провожать Сашу к порогу. Они договорились встретиться в ресторане.

— Вот твой билет, дорогая, — сунула ей Тося пригласительный в руки. — Не опаздывай. Программа начинается в девять.

— А ты?

— А я… А я еще попытаюсь дозвониться до своего мужа. А если не дозвонюсь, то пойду его искать.

— Где?! — вытаращилась Саша.

— Приблизительно знаю адрес, — грустно улыбнулась ей соседка. — Только что вдруг до меня дошло, где он может быть. Вспомнилось кое-что. Кое-какие детали. Ну, я ему устрою! Я ему… Я его этими пирожными всего вымажу. Как он мог мне не сказать! Давай, дорогая, до встречи.

Тося потянулась к Саше с поцелуем. А она вдруг вспомнила.

— Слушай, Тося, давай ты не будешь слоняться по микрорайону поздним вечером одна.

— А что такое?

— А то, что у нас на районе завелся какой-то хулиган. Он нападает на женщин. Грабит их и наносит тяжкие телесные повреждения, — процитировала она разговор двух женщин из троллейбуса. — Зафиксировано уже несколько нападений. И в одном случае произошло что-то совсем уж ужасное. Но что, я точно не знаю. Я не расслышала. Давай, ты не будешь, Тося, а?

Тосе сделалось приятно, что за нее так волнуются. Она принялась дурачиться, делать страшные глаза и придумывать всякие ужасные истории про себя.

— Прекрати! — прикрикнула на нее Саша.

— А Коля потом будет долго плакать и проклинать себя за ложь, — закончила с пафосным трагизмом Тося, прижала тыльную сторону ладони ко лбу, запрокинула голову и изобразила, как Коля станет плакать.

— Да ну вас, — разозлилась Саша и вышла из квартиры соседки.

У нее разом испортилось настроение. От непонятной ситуации, в которой оказалась всегда веселая, счастливая Тося. От того, что она насочиняла только что. А вдруг это окажется правдой?! Мысли материальны. Вдруг все то, что она только что придумала, возьмет и случится с ней?! Как ей — Саше — тогда жить?

Все как-то нехорошо. Непонятно. Тревожно.

Еще и платье испортила. Измяла все, воротник растянула. Надо бы переодеться. А во что? Все другие ее нарядные платья легкие и короткие. Под них не надеть той обуви, которую планировала под длинное вечернее платье. Нужны высокие тонкие каблучки. А до ресторана пара кварталов. И на улице завьюжило. Как она на шпильках по заснеженным тротуарам? Угги? Конечно. Они, родимые, спасут. А туфельки с собой возьмет.

Вышла Саша из дома в половине девятого. До ресторана дошла за двадцать минут. Вошла в фойе и растерялась. Народу, народу. Нарядные женщины в платьях в пол. Мужчины в шикарных костюмах. Прибывали все почти парами. На плечах женщин роскошные короткие шубки. На ножках изящная обувь на каблучках. Одна она как дура в длинном пуховике, в вязаной шапке и в уггах. Ее даже не хотели впускать поначалу. Ей даже билет пришлось показывать.

Она забилась в самый дальний угол возле гардеробной. Переобулась. Стащила шапку, пуховик. Расчесала волосы пятерней. Повертелась перед зеркалом.

Ничего себе так. Маленькое черное платье с нескромным вырезом. Ожерелье бабы Сони из каких-то зеленых камней. Та всегда утверждала, что ожерелье подлинное, из изумрудов. Но Саша мало верила. Стала бы та его тогда хранить в старой сахарнице! Настоящие изумруды такого размера стоили бы целое состояние. Но все равно смотрелись отлично. И с туфлями ее гармонировали в цвет. И с маленькой сумочкой.

Саша мысленно показала язык охраннику, не пожелавшему поначалу ее впускать, а теперь провожавшему ее восхищенным взглядом. И пошла в зал. Было ровно девять вечера на часах, когда она опустилась на предложенный ей стул за пустым столиком у окна.

Тоси не было. Коли ее тоже. И не было Колиного друга какого-то там, который должен был будто бы нечаянно прибыть и нечаянно очутиться за их столиком. Друга, которому невероятно не везло с женщинами.

Никого не было! Она сидела за столиком одна.

Первые полчаса ее это немного нервировало. Вторые полчаса она уже злилась. А когда время перевалило за десять вечера, Саша неожиданно встревожилась.

Тося на звонки не отвечала. Правильнее, ее телефон оказался выключенным. Коле она поначалу не хотела звонить, злилась. Но потом решилась и тут же расстроилась. Его телефон тоже был выключен. Телефона невезучего в любви друга она не знала.

Что делать? Что делать-то?!

Вдруг Тося пошла искать вероломного Колю и попала в скверную историю? Вдруг застукала его с любовницей. Она же сказала, что будто знает, где его искать. Вот пошла туда и…

А вдруг она, пока бегала по микрорайону в поисках обманувшего ее мужа, попала в лапы хулигана, который нападает на женщин, грабит их и наносит тяжкие телесные повреждения?! Господи! Господи, делать-то что?!

Она залпом допила предложенный для разогрева бокал вина, сунула в рот ломтик сыра. Поднялась, чтобы уйти. И тут, как по волшебству, возле ее столика возникла фигура официанта.

— Простите. — Молодой человек вежливо улыбался и показывал ладонью в сторону мужчины, застывшего слева от него. — Раз уж у вас не занято, не позволите молодому человеку к вам присоединиться?

Она глубоко вдохнула, намереваясь сказать «нет». Но слова застряли в горле.

Молодым человеком, оказавшимся без места, был, кто бы вы думали? Водитель троллейбуса! Тот самый, что полгода назад сменил белые рубашки и узкие черные галстуки на рабочую спецовку. Тот самый, что объявляет названия остановок задом наперед. Тот самый, что вез ее сегодня от дома до работы и от работы до дома. То есть не только ее. Ее в том числе.

— Позволите? — Вежливая улыбка официанта сделалась нетерпеливой. Его уже подзывали к соседнему столику. — Вы позволите? Раз уж у вас не занято?

— А если мои друзья подойдут? У нас у всех куплены билеты.

— Если подойдут, то мы что-нибудь придумаем. Уверяю вас, — не моргнув глазом соврал официант.

Придумать он не мог ничего. Все столики в зале были заняты.

— Хорошо. Я не против. — И она зачем-то снова села на место. И даже сделала заказ.

Водитель троллейбуса уселся напротив. Не особо заботясь, что это невежливо, Саша уставилась на него и начала в упор рассматривать.

Выглядит странно, решила она через минуту. Вроде бы прилично одет, но как-то встрепан. Будто падал несколько раз и поднимался, забыв оправиться. Лицо слева расцарапано. Ранки, она насчитала четыре штуки, слегка кровоточат. Волосы в разные стороны. Будто он явился сюда после потасовки.

— Вы подрались? — спросила она напрямую и указала пальцем на его щеку.

— Что? — Водитель троллейбуса тронул левую щеку, поморщился. — А, это! Это кошка. Попросили родственники присмотреть, пока отдыхают. А она меня не любит. Кошка.

И он широко улыбнулся. И тут же поморщился, потому что царапины были глубокими и точно болели.

— И на пол она вас роняла тоже? — насмешливо протянула Саша, пробежавшись взглядом по его костюму. И добавила: — Кошка.

— Что? — Он осмотрел свои брюки, пиджак, одернул, улыбнулся: — А, это! Нет, упал пару раз, пока сюда дошел. Метель. Лед в некоторых местах присыпало.

— А на машине не поехали? Или машины нет?

— Машина есть. Не поехал. Решил такси после ужина взять.

Его симпатичное расцарапанное лицо побледнело. Он явно занервничал. Саша допрашивала его с пристрастием.

— Решили надраться? — Она холодно улыбнулась и подмигнула.

— Нет. Не решил. Просто…

Слова не приходили ему на ум. Умные, правильные слова, способные убедить холодную красавицу, сидевшую напротив. Он просто решил прогуляться, потому что живет неподалеку, а вышло неудачно. Упал.

— А что это у вас в пакете? — Саша подозрительно сощурилась. — Вы все время тискаете его. Мнете. Здесь еду и напитки с собой нельзя приносить.

— Что? — в третий раз спросил он, слегка вздрогнув. Глянул на пакет, пристроенный на краю стола. — А, это! Это вам. Подарок. Решил, что подарю первой понравившейся мне девушке.

— А я вам, стало быть, понравилась?

Объяснения этого малого нравились ей все меньше и меньше. Он казался ей очень, очень подозрительным. Снова вспомнился разговор двух женщин, с которыми она ехала в одном троллейбусе. О преступнике, который нападал на женщин и грабил их.

Годился бы он на роль подозреваемого? Да запросто! Явился в ресторан растрепанный, расцарапанный, как после неудавшегося нападения. Пакет какой-то все время трогает и гладит. Может, там сумка, которую он отобрал у несчастной жертвы? Без конца оглядывается, что тоже подозрительно.

А она еще, дура, полгода назад про него всякие истории сочиняла. Красивые, романтические. А он может оказаться грабителем. Опасным, кровожадным, алчным грабителем.

— Вот, это вам. Меня Олег зовут. А вас?

— А меня Саша.

Она, не моргая, смотрела на то, как он достает из шуршащего пакета коробку с тортом. Господи, это всего лишь угощение! А она-то, она навыдумывала! Нервы надо лечить, Шура. Надо лечить…

— Что это?! — Она не узнала свой голос, он один в один стал похож на скрипучий говор ее попугая Гошки. — Что это?!

— Это пирожные, — пояснил Олег с улыбкой.

— Я вижу, что пирожные. — Саша встала и склонилась над столом, чтобы лучше рассмотреть. И забормотала: — Четыре пирожных в виде сердечек в шоколадной глазури. Сверху ягоды. На трех пирожных по семь. На четвертом девять.

— Да? Странно. А я даже не обратил внимания.

— Откуда у вас эта коробка, Олег?!

Медленно, очень медленно она начала обходить стол, готовясь к нападению.

Она все поняла! Ей все стало ясно!

Вот почему телефон Тоси молчит. Вот почему она не пришла на ужин в ресторан. Не дошла она до Коли. Не дошла. Этот вот гад напал на нее. Избил, а может и…

Тьфу, тьфу, нет! Он просто напал на Тосю, отобрал ее сумочку, телефон и пакет с пирожными, приготовленными для Коли. Сумочку куда-то спрятал, телефон отключил. А с пирожными явился сюда. Чтобы замести следы. Чтобы у него было алиби. И пока Тося дает в слезах объяснения в полиции, этот гад преподносит в качестве подарка украденные пирожные.

Он же не мог знать, что так бездарно вляпается! Он же не мог знать, что нарвется на подругу обворованной женщины!

И не в силах дальше что-то еще придумывать, от чего точно ее мозг взорвется, с диким воем Саша бросилась на грабителя.

— Товарищ майор, ну пожалуйста! Ну прошу вас, отпустите их! — ныл кто-то неподалеку знакомым женским голосом.

Саша приоткрыла заплывший глаз. Черт, кажется, ее правому веку досталось. Это кто-то из охранников задел ее локтем, когда пытался оттащить от несчастного, которому она едва все волосы не выдрала.

Несчастный, к слову, мирно посапывал на соседней скамейке в обезьяннике, куда их вместе посадили, не разобравшись, что к чему. Напрасно она орала и пыталась объясниться. Ее никто не слушал.

— Вы, барышня, совершили противоправные действия, повлекшие за собой порчу ресторанного имущества.

— Я возмещу. У меня просто не было другого выхода! Я должна была задержать грабителя! Он грабит женщин. Наносит им тяжкие телесные повреждения. И подругу мою ограбил. И с ее пирожными явился в ресторан. Я же знаю эти пирожные. Их Тося сама готовила. А он не знал этого. И знать не мог. Поэтому так спалился.

— Разберемся, — обещал ей капитан полиции, который забирал ее и Олега из ресторана. — Разберемся.

Разбираться они долго не стали. Сунули обоих в обезьянник.

— До выяснения, — пожал плечами дежурный, до которого она пыталась докричаться сквозь толстые прутья решетки. — У вас ведь даже документов с собой нет. Ни у него, ни у вас, дамочка.

— Кто же идет с документами в ресторан?! — таращила на него Саша заплывший правый глаз. — Можете карточку мою банковскую пробить. Она в моей сумочке.

— Разберемся. А пока придется посидеть, — мягко улыбался ей дежурный. — До выяснения.

Пока они что-то там выясняли, она насмерть разругалась с водителем троллейбуса Олегом. Почему? Да потому что он такие небылицы ей принялся рассказывать! Он такое нес, что она, устав фыркать, послала его куда подальше. Забилась в угол, закрыла глаза и сделала вид, что дремлет.

Олег разлегся на противоположной скамейке и почти сразу уснул. С неожиданной жалостью она вдруг подумала, что он сегодня, между прочим, смену отпахал. В шесть заступил, в шесть сменился. Но жалость она тут же подавила раздражением. Ей вот лично завтра на работу, а у нее синяк под глазом. Страшно представить, что станет говорить Миша Хитров по этому поводу.

Ох, лишь бы не уволили. А то ресторанные хозяева накатают телегу на ее работу, ей тогда там точно не удержаться.

А Олегу? Он же людей возит. А тут такой скандал. Его теперь точно уволят.

Вот она дура! И чего, не разобравшись, на парня набросилась? И Гошка дома один. Он ночами не терпел один оставаться. Она ему перед сном иногда песенку пела. А он пытался повторять скрипуче и неумело.

Неожиданно накатили слезы жалости. Ко всем, ко всем! И к себе, и к Гошке, и к Тосе, и даже к Олегу, мирно сопевшему сейчас на арестантской скамье.

— Товарищ майор, мы вам сейчас все объясним!

Тося. Это был ее голос. Точно ее. Явилась вытаскивать подругу из тюрьмы. Красавица! Где же раньше-то была? Почему на телефон не отвечала? Пироженки отдала постороннему. Из-за них-то все и случилось.

По коридору шло сразу несколько человек. Саша подняла голову. Возле клетки остановились Тося, ее замечательный Коля, незнакомый мужчина в штатском и полицейский в звании майора. Все смотрели на них. Кто с тревогой, кто с раздражением, кто с укором.

Майор вставил в замок ключ, провернул трижды. Дверь распахнулась.

— Граждане, на выход, — скомандовал он громко.

Олег во сне дернулся, хотел повернуться и тут же упал со скамьи.

— Олег Петрович, ну как же так? — переполошился мужчина в штатском.

Попытался прошмыгнуть в камеру на помощь. Но майор остановил его, спросив с ухмылкой:

— Не терпится поменяться местами?

Мужчина в штатском отошел в сторону и затих.

— Ну пройдемте, граждане. — Майор вздохнул, дождался, пока они выйдут, запер дверь обезьянника. — Следуйте за мной. Будем разбираться.

Ой, как стыдно потом было Саше, когда все выяснилось. От стыда и бешенства, что Тося ей ничего не рассказала заранее, она чуть ожерелье бабкино не порвала, без конца двигая его по шее. Остановил мужчина в штатском.

— Вам следует поступать аккуратнее с такой дорогой вещицей, — предостерег он, алчно рассматривая крупные камни. — Очень дорогой вещицей.

Саша отмахнулась, внимательно прислушиваясь к тому, что рассказывает Тося и ее Коля.

— Понимаете, товарищ майор, все случившееся — это чудовищное недоразумение, — осторожно улыбался майору замечательный муж ее соседки. — Я не сказал своей жене, что прохожу курс лечения от бесплодия, которое у меня обнаружили полгода назад. А когда у меня случались процедуры, я просто говорил ей, что уезжаю в командировку. Вчера она не смогла до меня дозвониться и позвонила на работу. А там…

— А там ей открыли глаза на правду. Это закономерно, — пробубнил майор, поигрывая ключами от камеры.

У него был такой вид, будто он с радостью запер бы там всех. Чтобы не раздражали и не надоедали лишний раз — выдумщики хреновы!

— Она поначалу меня заподозрила в измене. Но потом кое-что вспомнила и догадалась, где я могу быть. — Коля нежно обнял жену. — И поехала ко мне. А по дороге перехватила Олега, с которым мы все вместе должны были минувшим вечером ужинать в ресторане. И вручила ему свои пирожные. Велела подруге передать. Говорит, это будет сигналом для Саши, что ты наш человек.

— А Саша ваша поняла все по-своему, — хмыкнул майор и неожиданно наградил Сашу теплой улыбкой. — А Саша решила, что ваш Олег — это тот самый грабитель, что держал женщин нашего микрорайона целый месяц в страхе.

— Да, решила, — нехотя призналась Саша. — Он явился весь растрепанный какой-то. Лицо расцарапано. Ничего не говорит. И Тоськиными пирожными меня угощает. Что я должна была думать?

— Логично, — неожиданно похвалил майор. — Проявили бдительность. А что же вы, гражданин, с порога ей все не объяснили? Рассказали бы, кто вы и что. Зачем пришли. Откуда коробка с пирожными. А то, понимаешь, засекретились. Вот и получили, пардон, по куполу.

— Да, нехорошо как-то вышло, — подал голос Олег.

Он сидел отдельно ото всех. За спиной его маячил дядя в штатском.

— Саша с порога принялась меня так жестко допрашивать, что я просто растерялся. — И он попытался пошутить: — А адвоката со мной не было.

— Я здесь! — тут же подал голос мужчина за его спиной. — И готов приступить к своим обязанностям, чтобы разрешить все недоразумения. И…

— Да нет никаких недоразумений, — протянул майор. — Хозяева ресторана писать жалобу отказались. Пострадавший, — он глянул на Олега, — тоже заявление писать не станет на обидчицу. А нахулиганившая бдительная гражданка отделалась синяком и легким испугом. К слову, того, кто нападал на женщин, мы поймали три дня назад. Так что вы все можете быть спокойны и свободны.

Минуту было тихо. Потом все разом поднялись, заговорили, задвигались к выходу. На улице расселись по машинам и поехали, странно, в одном направлении.

— Праздновать будем, — пояснила счастливая-пресчастливая Тоська. — Вечер не удался. Перенесем праздник на утро. Надо же всем все объяснить.

И потом Саша только и делала, что слушала и слушала. Сначала Гошку, который проклинал ее — не явившуюся ночевать. Потом Тосю, которая полушепотом рассказывала ей о прекрасных показателях анализов Коли. И у них теперь точно будет маленький. И они, наверное, возьмут Сашку крестной мамой. А у нее уже и распашонка для этого случая есть и полотенце.

С ума сойти…

Потом слушала Колю, который поведал им историю своего студенческого друга Олега — хозяина фирмы, где Коля работает.

— А как же троллейбус? — удивлялась Саша, сонно моргая одним глазом, второй безнадежно заплыл.

— А это барину приспичило детскую мечту в жизнь воплотить, — хохотал Коля. — С детства мечтал троллейбус водить. И решился. Сначала поиграться просто решил. Потом тебя увидел, Саша, и уже с маршрута не сошел.

С ума сойти…

Мужчины через час перебрались в кухню. Тося в свою спальню. А Саша, хоть ей и постелили в гостиной, засобиралась домой. Она замешкалась в прихожей, рассматривая свой синяк в зеркале. Решила, что на работу не пойдет. Позвонит и во всем признается Мише. Пусть он там что-нибудь за нее придумает. Какое-нибудь разумное объяснение. Он поймет и придумает. Он сам без конца шифруется.

— Олег, ты уж извини, что так вышло с Сашкой, — хмельным, заплетающимся голосом произнес Коля за дверью кухни.

Она, успев открыть дверь и сделать шаг за порог, настороженно притихла.

— Кто же знал, что она такая сумасшедшая!

— Эх, Коля! — протянул странный водитель троллейбуса, имеющий свою фирму и личного адвоката. — Саша, она такая… Она верная, она честная, бесстрашная. Я так долго искал именно такую девушку.

— Но праздник-то, праздник она сумела испортить. Она сумела превратить праздник в хаос. В кошмар! — воскликнул замечательный муж ее соседки Тоси и зазвенел стаканами.

Саша с досады на себя закусила губу и замерла, ожидая ответа.

— Это был лучший кошмар в моей жизни. Самый лучший, самый счастливый кошмар в моей скучной, обыденной жизни, поверь, — произнес Олег.

Потом он еще что-то добавил очень тихо. Из квартиры она выходила под их оглушительный хохот.

— Явилась, — проскрипел Гошка, сонно моргнул и трижды шагнул по жердочке.

— Явилась, Гошенька, — ответила она, разбирая постель. — Ты не представляешь, что со мной случилось. Я встретила человека, которого видела почти каждую неделю. Я не обращала на него внимания, а он ездил этим маршрутом, оказывается, только ради меня. Чудно!

— Чудно, чудно, чудно! — завопил Гоша, принявшись раскачиваться.

— И что теперь будет, Гоша?

Саша подошла к тумбе красного дерева, просунула палец сквозь прутья, погладила птицу по хохлатой голове.

— Шурка красивая, — похвалил Гоша.

— Спасибо, птица! — улыбнулась она. — Давай спать. Скоро утро. И будь что будет.

Она уже засыпала, когда Гошка неожиданно проскрипел:

— Будет счастье. Будет счастье.

Нет, наверное, ей все же это приснилось. Такого он никогда не говорил. Никогда прежде. Может, потому, что и счастья у нее прежде не было, а?…

Антон включил телевизор и стал перебирать каналы, нашел про футбол и открыл банку с пивом. Дзынькнул телефон — на банковскую карту пришли отпускные. Антон поднес банку с пивом ко рту, но выпить не успел, телефон снова ожил и зазвучал привычной мелодией. Он ответил:

— Слушаю, мама.

— Здравствуй, Антоша, — сказала мать и спросила: — Ты уже в отпуске?

— Сегодня — первый день.

— У меня к тебе просьба…

Антон вздохнул и отставил в сторону открытую банку.

— Ну?

— Отвези меня в гипермаркет.

— Сейчас? — Он с тоской посмотрел на пиво.

— Мне ненадолго.

Заискивающие, покорные нотки в голосе матери заставили Антона устыдиться своего раздражения, но он все же спросил:

— У твоего Мясоедова машины, что ли, закончились?

— Машину давали, но я забыла купить креветки. Моя вина — мне исправлять.

— А без креветок Мясоедов подохнет?

— Тише… Телефон служебный. Прослушивается.

— Наплевать! — громко сказал Антон. — Я против того, чтобы моя мать на этого куркуля батрачила! И если он подохнет без королевских креветок — туда ему и дорога. Он только осчастливит и своих домочадцев, и лично меня. По крайней мере, ты вернешься домой.

— Антоша, прошу тебя…

— Жди, я скоро приеду.