Проклятые

Chuck Palahniuk

Damned

* * *

Жизнь коротка.

Смерть бесконечна

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Тут, в аду, я недавно, но я ни в чем не виновата, разве лишь в том, что умерла от передоза марихуаны. И еще в том, что я толстая – настоящая свиноматка. Если в ад попадают из-за низкой самооценки, то это мой случай. Я бы хотела соврать и сказать, что я стройная блондинка с большими сиськами. Но я толстая, и, честное слово, на то есть уважительные причины.

Для начала позволь мне представиться.

Как бы адекватнее передать ощущение себя мертвой…

Да, я знаю слово «адекватный». Я мертвая, а не умственно отсталая.

Честное слово, быть мертвой гораздо проще, чем умирать. Если вы целыми днями пялитесь в телевизор, то быть мертвым вам будет раз плюнуть. Смотреть телевизор и сидеть в Интернете – отличная подготовка к посмертию.

Для наглядности я попробую описать смерть, сравнив ее с тем, как моя мама открывает ноутбук и подключается к камерам охранной системы нашего дома в Мазатлане или Банфе. «Смотри, – говорит она, развернув ноут экраном ко мне, – снег идет». На экране компьютера мягко светится интерьер нашего дома в Милане: большая гостиная, за высокими окнами падает снег, и, удерживая комбинацию клавиш Ctrl+Alt+W, мама дистанционно раздвигает шторы. Нажимая Ctrl+D, она удаленно приглушает свет, и прямо из поезда, арендованного автомобиля или частного реактивного самолета мы любуемся красивыми зимними видами из окон нашего пустого дома на экране маминого ноутбука. Комбинацией Ctrl+F она зажигает газовый камин, и через устройство звукового контроля мы слушаем, как трещит пламя в камине, слушаем тишину итальянского снегопада за окнами. После этого мама переключается на наш дом в Кейптауне. Мониторит наш дом в Брентвуде. Она одновременно пребывает везде и нигде, восхищается закатами и листвой где угодно, но только не там, где находится прямо сейчас. В лучшем случае – бдительный страж. В худшем – вуайеристка.

Моя мама может убить полдня жизни, просиживая за ноутбуком и разглядывая пустые комнаты, заставленные нашей мебелью. Дистанционно настраивая термостат. Приглушая свет и выбирая подходящий уровень громкости для музыки, звучащей в каждой комнате. «Чтобы сбить с толку потенциальных грабителей», – объясняет она. Переключаясь с камеры на камеру, мама наблюдает, как сомалийская горничная убирается в нашем парижском доме. Сгорбившись над экраном компьютера, мама вздыхает и произносит:

– В Лондоне у меня цветут жимолости…

Не отрываясь от делового раздела «Таймс», папа поправляет ее:

– Правильно говорить: «цветет жимолость».

И тогда мама хихикает и, может быть, нажимает комбинацию клавиш Ctrl+L, чтобы на расстоянии в три континента запереть горничную в ванной комнате, потому что ей кажется, будто кафель отмыт не до блеска. Для нее это просто забавное развлечение. Воздействие на окружающий мир без физического присутствия. Заочное потребление. Так ваш собственный песенный хит прошлых лет, записанный несколько десятилетий назад, до сих пор еще крутится в голове какого-нибудь бедолаги-рабочего на потогонной китайской фабрике, с которым вы никогда в жизни не встретитесь. Тоже своего рода власть, но совершенно бессмысленная и бессильная.

На экране компьютера горничная ставит вазу со свежесрезанными пионами на подоконник в гостиной нашего дома в Дубае, а мама шпионит за ней через спутник по беспроводной связи, нажимает на клавиши, выставляет на кондиционере предельно низкую температуру, вымораживает весь дом, создает в комнате холод, как в морозилке, как на горнолыжном курорте, тратит целое состояние на электричество и фреон, чтобы этот несчастный, уже обреченный букетик за десять долларов простоял в вазе хотя бы на день дольше.

Вот что значит быть мертвой. Да, я знаю слово «заочный». Мне всего лишь тринадцать лет, но я не тупая, и, будучи мертвой – о, боги, – я хорошо понимать саму суть заочности.

Быть мертвой – значит путешествовать налегке.

Быть мертвой – значит быть безостановочно мертвой, круглосуточно, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году… всегда.

Что ты чувствуешь, когда из тебя выкачивают всю кровь? Вам лучше не знать. Наверное, зря я сказала о том, что я мертвая, потому что теперь вы, конечно, считаете себя круче. Даже толстые, но живые, считают себя круче мертвых. И все-таки вот оно, мое страшное признание. Я скажу прямо и начистоту. Ничего не скрывая. Я мертвая. Но не будьте ко мне слишком строги.

Да, мы все кажемся друг другу немного странными и загадочными, но никто не представляется таким чужеродным, как мертвый. Мы можем простить незнакомой девице тягу к католицизму или однополой любви, но только не признание в собственной смерти. Мы ненавидим людей, потакающих своим слабостям и пристрастиям. Смерть – величайшая слабость, хуже алкоголизма и героиновой зависимости. В мире, где тебя называют лентяйкой, если ты не бреешь ноги, быть мертвой считается непростительным изъяном.

Ты как будто увиливаешь от жизни, не прилагаешь серьезных усилий, чтобы реализовать свой пресловутый потенциал. Ты тряпка и лодырь! Быть толстой и мертвой – это, скажу вам, двойной облом.

Да, это несправедливо, но даже если вам меня жаль, вы все равно наверняка жутко довольны, что еще живы и жуете сочное мясо какого-то бедного животного, которому не посчастливилось занять в пищевой цепочке место чуть ниже вас. Я все это рассказываю вовсе не для того, чтобы вызвать сочувствие. Я девчонка тринадцати лет, и я мертвая. Меня зовут Мэдисон, и я совсем не нуждаюсь в вашей дебильной снисходительной жалости. Да, это несправедливо, но так уж устроены люди. Каждый раз при новом знакомстве у нас в голове звучит тонкий злорадный голосок: «Да, я очкарик, я толстая, я девчонка, но я хотя бы не гей, не еврей и не негр». Что означает: ну и пусть я такая, какая есть, но мне все же хватает ума не быть такой, как ВЫ. Я поэтому и сомневалась, нужно ли признаваться, что уже умерла. Ведь живые считают себя круче мертвых, даже мексиканцы и больные СПИДом. Это как на уроке истории западной цивилизации в седьмом классе, когда вам рассказывают о величии Александра Македонского, а вы сидите и думаете: «Если он был таким храбрым и умным… таким великим… так чего же он умер?»

Да, я знаю слово «злорадный».

Смерть – Большая Ошибка, которую НИКТО из нас не собирается совершать. Отсюда хлеб с отрубями и колоноскопия. Прием витаминов и мазки с шейки матки. Хотя нет, лично вас это никак не касается – вы никогда не умрете, – вы круты не в пример мне, убогой. Ну, флаг вам в руки. Продолжайте тешить себя этой мыслью, мазаться солнцезащитными кремами и ощупывать себя на предмет уплотнений под кожей. Не буду вам портить Большой Сюрприз.

Но, если по правде, когда вы умрете, то, наверное, даже бомжи и дебилы с задержкой развития не захотят поменяться с вами местами. В смысле, вас будут жрать черви. Вопиющее нарушение прав человека. Смерть надо бы объявить вне закона, но «Международная амнистия» почему-то не начинает кампанию по сбору подписей. Рок-звезды не проводят совместные концерты и не выпускают хитовые синглы, вся выручка от которых пойдет на решение проблемы червей, пожирающих МОЕ лицо.

Мама заявила бы, что я опять изощряюсь в остроумии. Она сказала бы: «Мэдисон, хватит умничать». Заметила бы: «Ты уже мертвая, так что уймись».

А для папы моя смерть, наверное, стала большим облегчением, по крайней мере, теперь ему можно не беспокоиться, что я опозорю его внебрачной беременностью. Папа всегда говорил: «Мэдисон, уж не знаю, кому ты достанешься, но мало ему не покажется…» Если бы он только знал!

Когда умерла моя золотая рыбка, Мистер Вжик, мы спустили ее в унитаз. Когда умер мой котенок Тигрик, я попыталась спустить в унитаз и его тоже, и нам пришлось вызвать сантехника, чтобы он прочистил засор в трубе. Вот такая беда. Несчастный Тигрик. Когда умерла я сама… Не буду вдаваться в подробности, но, скажем так, некий мистер Изврат Макизврат из работников морга увидел меня голой, выкачал из меня всю кровь и предался бог знает каким извращенческим плотским утехам с моим девственным тринадцатилетним телом. Может быть, я и впрямь изощряюсь в остроумии, но и сама смерть – это сплошная большая хохма. После всех перманентных завивок и уроков балета за мамины деньги меня вылизал разгоряченным языком какой-то пузатый развратник из морга.

Могу вас уверить, что мертвым приходится отказаться от претензий на личные границы. Просто поймите: я умерла не потому, что мне было лень жить. И не потому, что хотела наказать родителей. Как бы я их ни ругала, не думайте, будто я их ненавижу. Да, первое время я оставалась поблизости и наблюдала, как мама, сгорбившись над ноутбуком, жмет на клавиши Ctrl+Alt+L, запирая дверь моей комнаты в Риме, моей комнаты в Афинах, всех моих комнат по всему миру. После этого она закрыла шторы, включила кондиционеры и электростатические фильтры воздуха, чтобы ни единая пылинка не осела на моих куклах, одежде и мягких игрушках. Я, конечно, скучаю по маме и папе сильнее, чем они сами скучают по мне: они любили меня только тринадцать лет, а я их – всю жизнь. Уж простите, что не задержалась подольше, но мне не хочется, будучи мертвой, наблюдать за живыми со стороны, вымораживать комнаты, мерцать светом, раздвигать и задергивать шторы. Не желаю быть обычной вуайеристкой.

Да, это несправедливо, но земля превращается для нас в ад именно потому, что мы ждем, что она будет похожа на рай. Земля – это земля. Смерть – это смерть. Скоро сами поймете. И нет смысла скорбеть.

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не думай, что мне не понравился ад. На самом деле тут даже прикольно. Гораздо лучше, чем я ожидала. Сразу видно, как тщательно ты проработал детали: бурлящие океаны обжигающе горячей блевотины, смрадные испарения серы и тучи черных жужжащих мух.

Если мое описание ада вас не впечатляет, считайте это моей недоработкой. В смысле, да что я знаю? Любой взрослый, наверное, обоссался бы со смеху, увидев стаи летучих мышей-вампиров и величественные каскады вонючего дерьма. Я сама виновата, ведь я всегда представляла себе ад как огненную версию классического голливудского шедевра «Клуб “Завтрак”», где, как мы помним, пятерых старшеклассников – компанейскую красотку-чирлидершу, бунтаря-наркомана, тупого спортсмена, умника-ботана и мизантропическую девочку-психопатку – заперли в школьной библиотеке в обычный субботний день в качестве наказания за какие-то мелкие проступки, только в моем представлении все книги и стулья полыхают огнем.

Да, может, вы мексиканец, старик или гей, но живой, поэтому считаете себя круче меня, только учтите, что у меня-то был опыт – реальный опыт пробуждения в первый день в аду, – и вам придется поверить мне на слово. Да, это несправедливо, однако забудьте про пресловутый туннель яркого белого света, где покойные дедушка с бабушкой встретят вас с распростертыми объятиями; другие люди, вероятно, рассказывали об этом благостном переживании, но учтите: они все еще живы или прожили достаточно долго, чтобы успеть поведать о своих впечатлениях. Я вот о чем: у этих людей было то, что вполне четко обозначается как «околосмертные переживания». Я же, напротив, мертва, из меня давно выкачали всю кровь, и меня пожирают черви. Так что, наверное, следует прислушаться к моему авторитетному мнению. А все остальные, как, например, знаменитый итальянский поэт Данте Алигьери, как сие ни прискорбно, преподносят читающей публике щедрые порции пафосных небылиц.

Вы, конечно, вольны пренебречь моим мнением, но потом пеняйте на себя.

Вы очнетесь на каменном полу в мрачной клетке из железных прутьев, и я настоятельно рекомендую ничего не трогать. Эти прутья до ужаса грязные и даже вроде бы склизкие от плесени и чужой крови. Если все же случайно до них дотронетесь, НЕ ПРИКАСАЙТЕСЬ к своему лицу и одежде, коли вам хочется сохранить презентабельный вид к Судному дню.

И НЕ ЕШЬТЕ конфеты, разбросанные по земле.

Я точно не помню, как именно оказалась в подземном мире. Помню шофера, стоявшего рядом с черным лимузином, припаркованным у обочины фиг знает где. Водитель держал в руках белую табличку с корявой надписью большими буквами: «МЭДИСОН СПЕНСЕР». Сам он – такие никогда не говорят по-английски – был в зеркальных темных очках и фуражке с большим козырьком, так что его лица было почти не видно. Помню, как он открыл заднюю дверцу, и я села в машину; после этого мы ехали долго-долго, и сквозь затемненные стекла ничего было толком не разглядеть, но, по ощущениям, это могла быть любая из десяти миллиардов поездок, которые мне довелось совершить между аэропортами и городами. Не могу утверждать, что именно тот лимузин привез меня в ад, а потом я проснулась уже в грязной клетке.

Вероятно, меня разбудил чей-то крик; в аду постоянно кто-то кричит. Если вам доводилось лететь из Лондона в Сидней, сидя рядом с капризным младенцем или в непосредственной близости от него, значит, вы уже имеете представление о том, как все будет в аду. Незнакомые люди, шумная толпа, бесконечные часы ожидания, когда не происходит вообще ничего, – ад покажется вам сплошным затяжным ностальгическим приступом дежавю. Особенно если в полете вам показывали фильм «Английский пациент». В аду, когда демоны объявляют, что собираются устроить для своих подопечных просмотр голливудского блокбастера, не спешите радоваться, потому что это всегда будет либо «Английский пациент», либо, увы, «Пианино». Но не «Клуб “Завтрак”».

А что касается вони, то ад не идет ни в какое сравнение с Неаполем летом, во время забастовки мусорщиков.

По-моему, в аду люди кричат, просто чтобы услышать собственный голос и скоротать время. Однако жаловаться на ад лично мне кажется слишком банальным и эгоистичным. Нас часто тянет на нечто заведомо неприятное, потому что почти в любой гадости есть своя прелесть. Например, замороженный пирог с курицей или готовые стейки-полуфабрикаты в школьном интернате, когда повариха берет выходной. Или любая еда в Шотландии. Осмелюсь предположить, что единственная причина, по которой мы получаем какое-то удовольствие от просмотра «Долины кукол», заключается в ощущении покоя от привычного, заведомо низкого качества, не претендующего на нечто большее.

А претенциозный «Английский пациент» отчаянно тщится казаться глубоким, но получается только мучительно скучным.

Прощу прощения, что повторяюсь, но земля превращается для нас в ад именно потому, что мы ждем, что она будет похожа на рай. Земля – это земля. Ад – это ад. А теперь хватит ныть и скулить.

Исходя из всего вышесказанного, если вам претит банальность, лучше не рыдать, не биться в истерике и не рвать на себе одежду, оказавшись в аду в неочищенных сточных водах или на ложе из раскаленных бритвенных лезвий. Это… лицемерие. Все равно что купить билет на «Жана де Флоретта» без дубляжа, а потом возмущаться, что все актеры говорят по-французски. Или приехать в Лас-Вегас и сетовать на тамошнюю вульгарность. Разумеется, даже в крутых казино с претензией на элегантность, с их хрустальными люстрами и витражами, неизменно грохочут пластмассовые игровые автоматы, призывно мигающие огоньками, чтобы завладеть вниманием публики. В таких ситуациях люди, которые ноют и стонут, наверняка полагают, что их мнение будет кому-то полезно, но на деле они только всех раздражают.

Еще одно важное правило, его не грех повторить: «Не ешьте конфеты». Впрочем, вы сами вряд ли соблазнитесь, потому что они валяются на грязной земле, и такие конфеты НЕ ПРЕЛЬСТЯТ даже толстых обжор и героиновых наркоманов: леденцы, затвердевшая в камень жевательная резинка «Базука», лакричные шарики «Сен-Сен», ириски с морской солью и «снежки» из попкорна.

Поскольку вы сами пока еще живы, будь вы хоть чернокожий, хоть еврей, хоть еще кто-нибудь, – молодцы, так держать, продолжайте и дальше жевать свои хлебцы из отрубей, – вам придется поверить мне на слово, так что слушайте очень внимательно.

По обе стороны от вашей клетки тянутся точно такие же, до самого горизонта. Почти в каждой – по одному заключенному, и почти все орут благим матом. Как только я открываю глаза, то сразу слышу девчоночий голос:

– Не трогай решетку!

Девочка-подросток в соседней клетке демонстрирует мне свои грязные руки, широко растопырив пальцы. В аду и вправду большие проблемы с плесенью, словно весь подземный мир поражен синдромом больного здания.

Моя соседка, как я понимаю, уже старшеклассница, потому что у нее хорошо развиты бедра, обтянутые прямой узкой юбкой, и у нее есть настоящая грудь, а не просто оборки и плиссировка для создания объема на блузке в известном месте. Даже сквозь клубы дыма и случайные силуэты летучих мышей-вампиров, мелькающих в воздухе, я вижу, что ее туфли от Маноло Бланика – подделка из тех, что тайком покупаются в Интернете за пять долларов на сингапурском пиратской сайте. Если вам еще не надоели мои советы: НЕ умирайте в дешевой обуви. Ад для обуви… это ад. Все, что из пластика, плавится сразу, а вам вряд ли захочется целую вечность ходить босиком по битому стеклу. Когда придет ваше время, когда по вам прозвонит пресловутый колокол, серьезно подумайте о мокасинах вроде «Басс Уиджен» на удобном низком каблуке и, желательно, темного цвета, на котором не видно грязи.

Девушка-старшеклассница в соседней клетке спрашивает у меня:

– За что тебя прокляли?

Я встаю, потягиваюсь и отряхиваю свою юбку-шорты.

– Видимо, за курение марихуаны.

Больше из вежливости, чем из искреннего интереса, я спрашиваю о ее собственном смертном грехе.

Девушка пожимает плечами и показывает грязным пальцем себе на ноги.

– Носила белые туфли после Дня труда.

Туфли унылые, да. Белая суррогатная кожа уже вся потертая, а контрафактные «маноло бланики» не поддаются очистке.

– Красивые туфли, – вру я, кивнув на ее ноги. – Это Маноло Бланик?

– Да, – лжет она. – Дорогущие – страшное дело.

Еще одна важная подробность об аде… Кого бы вы ни спросили, за что их прокляли на веки вечные, вам непременно ответят: «переходил улицу в неположенном месте» или «носила черную сумочку с коричневыми туфлями», или еще какую-нибудь ерунду. Глупо рассчитывать, что в аду люди будут держаться высоких стандартов честности. Хотя то же самое относится и к земле.

Девушка в соседней клетке подходит еще ближе к прутьям и, не сводя с меня глаз, произносит:

– Знаешь, а ты симпатичная.

Эти слова сразу же разоблачают ее как откровенную лгунью из высшей лиги лгунов, но я молчу.

– Нет, правда, – говорит она. – Тебе нужно только поярче подкрасить глаза.

Она уже роется у себя в сумочке – тоже белой, поддельной «Коуч» из пластика, – достает тушь для ресниц и бирюзовые компакт-тени «Эйвон». Машет мне грязной рукой, чтобы я подошла и просунула лицо между прутьями.

Как подсказывает мой опыт, девочки в массе своей очень умные, пока у них не вырастает грудь. Конечно, вы можете отмахнуться от этого наблюдения, считая его моим собственным предрассудком, и списать все на мой нежный возраст, но мне кажется, что к тринадцати годам человек достигает полного расцвета ума и окончательно формируется как личность. Это касается всех: и девочек, и мальчиков. Не хочу хвастаться, но я уверена, что именно в тринадцать лет человек обретает свою предельную исключительность – возьмем, для примера, тех же Пеппи Длинныйчулок, Поллианну, Тома Сойера и Несносного Денниса, – а потом начинаются всякие душевные терзания под влиянием взыгравших гормонов и разрушительных гендерных ожиданий. Как только у девочки случается первая менструация, а у мальчика – первая ночная поллюция, они сразу же забывают о собственной исключительности и таланте. Я снова сошлюсь на учебник «Истории западной цивилизации»: долгий период жизни после полового созревания – это как темное Средневековье между древнегреческим Просвещением и итальянским Возрождением. Девочки обзаводятся грудью и забывают, какими они были смелыми, умными и любознательными. Мальчики тоже бывают по-своему умными и веселыми, но после первой полноценной эрекции становятся полными идиотами на ближайшие лет шестьдесят. Переходный возраст для обоих полов знаменует собой начало Ледникового периода скудоумия.

Да, я знаю слово «гендерный». О, боги! Может быть, я и толстуха, плоская как доска, близорукая и мертвая впридачу, но я НЕ дебилка.

И я знаю, что, если старшая девочка, вся из себя сексапильная красотка с бедрами, грудью и роскошными волосами, хочет снять с тебя очки и нарисовать тебе «смоки айс», она просто пытается затащить тебя на конкурс красоты, в котором уже победила сама. Этакий глумливый и снисходительный жест, как если бы богатые спрашивали у бедных, где они собираются провести лето. Вопиющий, бесчувственный шовинизм из разряда «пусть едят пирожные».

Или же эта красоточка – лесбиянка. В любом случае, я не подставлю ей свое лицо, пусть она уже машет щеточкой с тушью, как фея-крестная – волшебной палочкой, готовясь превратить меня в некую шлюховатую Золушку. Честно сказать, всякий раз, когда я смотрю «Клуб “Завтрак”», и Молли Рингуолд тащит бедную Элли Шиди в девчачий туалет и выводит обратно с жуткими пятнами румян в стиле восьмидесятых годов на щеках, с аляповатой старушечьей ленточкой в волосах и губами, накрашенными ярко-красной помадой, как у дешевой фарфоровой куклы, изображающей саму Рингуолд, продажную Шлюшку Вандершлюх, насквозь прозомбированную журналом «Вог», всякий раз, когда бедная Элли превращается в живое подобие иллюстраций Патрика Нагеля, я кричу в телевизор: «Элли, беги!» Честное слово, я кричу во весь голос: «Элли, умойся и беги со всех ног!»

Так что я не подставляю лицо для раскраски.

– Лучше не надо. Пусть у меня сначала пройдет экзема, – говорю я.

Волшебная палочка с тушью сразу отдергивается. Тени для век и тюбики с помадой со стуком ссыпаются обратно в поддельную сумочку «Коуч». Прищурившись, девушка шарит взглядом по моему лицу, ищет признаки покраснения, воспаления и шелушения. Ищет открытые язвочки.

Как сказала бы моя мама: «Каждая новая горничная будет складывать ваше исподнее по-своему». Что означает: думай своей головой и не позволяй, чтобы тобой помыкали.

Повсюду, куда ни глянь, точно такие же клетки, как наши. Некоторые пустуют, в других кто-то сидит. Наверняка где-то есть и бунтарь-наркоман, и тупоголовый спортсмен, и зануда-ботан, и непременная девочка-психопатка – все они отбывают свое наказание, на веки вечные.

Да, это несправедливо, но все шансы за то, что я много веков просижу в этой клетке, притворяясь, будто у меня псориаз. Лицемеры вокруг будут вопить благим матом, жалуясь на сырость и смрад, а моя соседка Шлюшка Вандершлюх станет плевать на скомканную салфетку и пытаться очистить слюной свои дешевые белые туфли из пластика. Даже сквозь вонь дерьма, дыма и серы я чувствую запах ее духов из магазинчика «Всё по 10 центов», похожий на запах фруктовой жвачки или растворимой виноградной шипучки. Если честно, то лучше бы пахло одним дерьмом, но никто не способен задержать дыхание на миллион с лишним лет. Так что я говорю, чисто из вежливости:

– Но все равно спасибо. В смысле, за предложение меня накрасить. – Чисто ради любезности заставляю себя улыбнуться и говорю: – Меня зовут Мэдисон.

Девушка в соседней клетке чуть ли не с криком бросается к прутьям разделяющей нас решетки. При всех своих бедрах, груди и туфлях на шпильках она явно и умилительно мне благодарна за готовность к общению. Она широко улыбается, демонстрируя бюджетные фарфоровые виниры массового производства. У нее проколоты уши, и она носит «бриллиантовые» сережки – прямо вся из себя Клэр Стэндиш, – только это совсем не бриллианты, а вульгарный цирконий грубой огранки, каждый камень размером с десятицентовую монетку.

Она говорит:

– Я Бабетта.

Швырнув на пол скомканную салфетку, она просовывает между прутьями свою грязную руку и протягивает ее мне.

III

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Ты только не обижайся, Сатана, но родители воспитали меня в убеждении, что тебя не существует. Они всегда говорили, что ты и Бог – порождение суеверных, отсталых мозгов деревенских священников и лицемеров-республиканцев.

По утверждению моих родителей, ада не существует. В их представлении я уже наверняка переродилась в бабочку, стволовую клетку или какую-нибудь голубку. Сколько себя помню, они постоянно расхаживали передо мной голышом, чтобы из меня не выросла мисс Изврат Макизврат. Утверждали, что нет никакого греха, а есть только неправильный жизненный выбор. Неумение контролировать свои побуждения. Как такового зла не существует. Любая концепция добра и зла – это всего лишь культурный конструкт, относящийся к определенному месту и времени. Считали, что если мы и следим за своим поведением, то исключительно из верности общественному договору, а не из страха перед какой-то невнятной, навязанной извне угрозой огненного наказания. Ничто не является злом в чистом виде, говорили они, даже серийные убийцы заслуживают кабельного телевидения и консультаций психолога, потому что убийцы тоже страдали.

Точно как те наказанные ученики Шермерской старшей школы в классическом фильме Джона Хьюза «Клуб “Завтрак”», я пишу сочинение в тысячу слов на тему «Кто я такая?»

Да, я знаю слово «конструкт». Поставьте себя на мое место: я заперта в грязной клетке в аду, мне тринадцать, я обречена навсегда оставаться тринадцатилетней, но все-таки не лишена самосознания.

Больше всего меня бесит, как моя мама несла пургу о Матери-Земле Гайе в интервью для журнала «Вэнити фэйр», когда рекламировала свой последний фильм. Там в статье была фотка с церемонии вручения премии «Оскар». На этом снимке мои папа с мамой подъезжают к красной дорожке на крошечном электромобиле. Но, если по правде, когда их никто не видит, они повсюду летают на арендованном реактивном «Гольфстриме», даже чтобы забрать из химчистки одежду, которую отправляют на чистку во Францию. В том фильме мама была номинирована на «Оскар» за роль монахини, которой становится скучно в монастыре, и она, исключительно из стремления к самореализации, отвергает свои монастырские обеты и возвращается в мир, где занимается проституцией, потребляет героин и делает несколько абортов, а потом у нее появляется собственное дневное ток-шоу, бьющее все рекорды по рейтингу, и она выходит замуж за Ричарда Гира. В прокате фильм провалился с громким треском, зато критики все обкончались в хвалебных отзывах. Кинокритикам и рецензентам очень хочется верить, будто ада не существует.

Похоже, «Клуб “Завтрак”» воздействует на меня точно так же, как на маму – Вирджиния Вулф. В смысле, она ела ксанакс горстями, когда читала «Часы», а потом еще плакала целый год.

В том интервью для «Вэнити фэйр» моя мама сказала, что единственное настоящее зло – это крупные нефтяные компании, способствующие глобальному потеплению, из-за чего вымирают невинные белые медвежата. И что уж совсем ни в какие ворота: «Мы с моей дочерью Мэдисон много лет боремся с ее катастрофическим детским ожирением». Так что да, мне знако́м термин «пассивная агрессия».

Другие дети ходили в воскресную школу. Я посещала экологический лагерь. На Фиджи. Девчонки учили наизусть десять заповедей. Я училась снижать свой углеродный след. В мастерской традиционных ремесел, на Фиджи, мы плели сувенирные кошельки из сертифицированных, выращенных на органических удобрениях, собранных без ущерба для окружающей среды и продаваемых в рамках честной торговли пальмовых листьев. Кошельки получались убогими и годились только на выброс. Путевка в экологический лагерь стоила около миллиона долларов, но в туалете мы все равно подтирались грязной бамбуковой палочкой, одной на всех. Вместо Рождества у нас был День Земли. Если ад существует, говорила мама, туда попадают за то, что носят шубы из натурального меха и пользуются кремами, протестированными на новорожденных крольчатах нацистскими учеными, сбежавшими во Францию. Если есть дьявол, утверждал папа, то это Энн Коултер. Если есть смертный грех, вторила ему мама, то это пенопласт. Обычно они излагали свои экологические догматы, разгуливая голышом при незадернутых шторах, чтобы я не выросла мелкой мисс Шлюшкой Вандершлюх.

Порой в роли дьявола выступали крупные табачные корпорации. Иногда – японское дрифтерное рыболовство.

И, что самое смешное, нас везли в экологический лагерь вовсе не на сампанах, мягко подталкиваемых тихоокеанскими течениями. Нет, каждый ребенок добирался туда на отдельном частном самолете, сжигавшим около миллиарда галлонов ископаемого горючего – динозаврового сока, которого никогда больше не будет на нашей планете. Каждого ребенка снабжали едой, соразмерной по массе с его собственным весом: органическими инжирными батончиками и йогуртовыми пастилками, экологически чистыми, но запечатанными в одноразовую майларовую упаковку, которая не разлагается вообще НИКОГДА, – и весь этот груз тоскующих по дому детей, полезных вкусняшек для перекуса и игровых приставок мчался на Фиджи со скоростью, превышающей скорость ЗВУКА.

Ну, и что мне с того… посмотрите на меня теперь: умершая от передоза марихуаны, проклятая на вечные муки в аду, я расчесываю себе щеки до крови, желая убедить девицу в соседней клетке, что страдаю контагиозным псориазом. В окружении бессчетных прогорклых «снежков» из попкорна. Хотя есть и плюсы. В аду вы избавлены от рабства своего плотского «я», и это может быть истинным благословением для самых брезгливых чистюль. Скажу прямо: здесь вам уже не придется заниматься скучными и утомительными делами, необходимыми для поддержания физиологической жизнедеятельности, как то: прием пищи, мытье и опорожнение разнообразных телесных отверстий. Если вы попадете в ад, в вашей клетке не будет ни туалета, ни воды, ни кровати, но вам они и не нужны. В аду никто не спит, разве что притворяется спящим во время очередного карательного показа «Английского пациента».

Мои родители, несомненно, хотели как лучше, но трудно спорить с тем фактом, что я заперта в ржавой железной клетке с видом на живописный бушующий водопад экскрементов – я говорю о настоящем дерьме, а не только об «Английском пациенте», – но я НЕ жалуюсь, нет. Уж поверьте, в аду жалобщиков хватает и без меня. Как говорится, в Ньюкасл со своим углем не ездят.

Да, я знаю слово «экскременты». Я сижу в клетке, мне скучно, но с головой у меня все в порядке.

Кстати, именно по совету родителей я начала расслабляться, экспериментируя с легкими наркотиками.

Да, это несправедливо, но, наверное, самое худшее, чему меня научили родители, – это надеяться. Если сажаешь деревья и сортируешь мусор, говорили они, то у тебя все будет хорошо. Если ты компостируешь пищевые отходы и ставишь на крышу солнечные батареи, то можно уже ничего не бояться. Возобновляемая ветровая энергия. Биодизель. Киты. Вот что, по мнению родителей, станет нашим духовным спасением. Глядя на квадриллионы католиков, осыпающих благовониями гипсовую статую, или на миллион миллиардов мусульман, преклонивших колени на молитвенных ковриках лицом к Нью-Йорку, папа всегда говорил: «Вот же несчастные, дремучие люди…»

Одно дело, когда родители, все из себя светские гуманисты, рискуют своими бессмертными душами, но ведь они рисковали еще и моей. Они так уверенно делали ставки, с такой самодовольной бравадой, а проиграла-то я.

Когда смотришь по телевизору на баптистов, собравшихся перед клиникой и машущих голыми куклами, насаженными на деревянные палки и облитыми «кровью» из кетчупа, поневоле поверишь, что все религии мира – это и вправду бред сивой кобылы. Мой папа, напротив, всегда утверждал, что если я стану есть много клетчатки и сдавать пластиковые бутылки в переработку, то у меня все будет хорошо. А если я спрашивала у мамы про рай или ад, она давала мне ксанакс.

А теперь – вот поди ж ты! – я жду, когда демоны вырвут у меня язык и поджарят с беконом и чесноком. Или примутся тушить сигары о мои подмышки.

Не поймите меня неправильно. Ад не так уж страшен, особенно по сравнению с экологическим лагерем, и уж тем более – со старшей школой. Вероятно, кто-то сочтет меня слишком наивной, но, по-моему, мало что может сравниться с восковой депиляцией ног или пирсингом пупка в аптечном киоске в торговом центре. Или с булимией. Хотя я-то уж точно не отношусь к категории худосочных мисс Блядди фон Блядки с расстроенным пищевым поведением.

Но меня угнетает надежда. Надежда в аду – это очень плохая привычка, хуже курения или тяги грызть ногти. Надежда – жестокое, настырное чувство, от которого следует избавляться. Это зависимость, ее надо лечить.

Да, я знаю слово «настырный». Мне тринадцать лет, я разочаровалась во всем, мне немного одиноко, но я вовсе не глупая.

Как бы я ни старалась душить в себе эти благостные порывы, все равно продолжаю надеяться, что у меня еще будет первая менструация. Я продолжаю надеяться, что у меня вырастет грудь, как у Бабетты в соседней клетке. Или что я суну руку в карман и найду там ксанакс. Скрестив пальцы, представляю, как какой-нибудь демон бросит меня в котел с кипящей лавой, и я окажусь, совсем голая, рядом с голым же Ривером Фениксом, и он скажет, что я симпатичная, и захочет меня поцеловать.

Проблема в том, что в аду нет надежды.

Кто я такая? Сочинение в тысячу слов… Я вообще без понятия. Но для начала, наверное, я откажусь от надежды. Пожалуйста, помоги мне, Сатана. Я буду рада. Помоги мне избавиться от пристрастия к надежде. Спасибо.

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Сегодня мне показалось, будто я тебя видела, и я махала руками, как какая-нибудь обезумевшая, распалившаяся фанатка, пытаясь привлечь твое внимание. Ад открывается для меня с новых, весьма интересных сторон, и я начала изучать азы демонологии, чтобы не чувствовать себя идиоткой до скончания веков. Честное слово, мне даже некогда скучать по дому.

И еще я познакомилась с мальчиком с восхитительными карими глазами.

Вообще-то в аду нет деления времени на дни и ночи, здесь постоянно приглушенное освещение, подчеркнутое оранжевым мерцанием пламени, облаками белого пара и клубами черного дыма. Все в совокупности создает атмосферу непрестанного деревенского зимнего праздника.

Но у меня, слава Богу, есть наручные часы с автоматическим подзаводом и календарем. Прости, Сатана, я нечаянно произнесла слово на букву «б».

Всем живым людям, которые еще топчут землю, принимают мультивитамины, исповедуют лютеранство или делают колоноскопию, очень советую приобрести высококачественные и долговечные часы с функцией даты и дня недели. Не рассчитывайте, что в аду будет ловиться мобильная связь, и не надейтесь, что вам хватит прозорливости умереть с зарядным устройством в руках, но даже если и хватит, то в ржавой клетке все равно не найдется подходящей розетки. Только не покупайте какой-нибудь «Свотч». «Свотчи» из пластика, и в аду пластик сразу расплавится. Не скупитесь, не экономьте на себе, вложитесь в качественный кожаный ремешок или раздвижной металлический.

Если вы все-таки пренебрежете моим советом и не обзаведетесь нормальными часами, то НЕ НАДО высматривать, нет ли поблизости умной, активной, не в меру упитанной тринадцатилетней девочки в мокасинах «Басс Уиджен» и очках в роговой оправе, и не нужно выспрашивать у нее: «Который час?» и «Какой сегодня день?» Эта вышеупомянутая девчонка, хотя и толстая, но смышленая, просто сделает вид, будто глядит на часы, а потом ответит так: «В последний раз вы ко мне обращались с этим вопросом пять тысяч лет назад…»

Да, я знаю слово «вышеупомянутый». Может быть, я немного раздражена и ершиста, но, как бы вежливо вы ни просили, подпустив в голос заискивающие нотки, я, блин, точно не подряжалась работать для вас службой точного времени.

Кстати, прежде чем вы попытаетесь бросить курить, примите к сведению, что курение – отличная тренировка для подготовки к вечности в аду.

И прежде чем делать ехидные замечания о моем истеричном характере, мол, у девочки «красные дни календаря» или «девчонка уселась на ватного пони», на секунду задумайтесь и попробуйте вспомнить, что я мертва – я умерла юной и неполовозрелой, и поэтому надо мною не властны глупые репродуктивные императивы, которые, вне всяких сомнений, довлеют над каждым мгновением вашей убогой биологической жизни.

Я явственно слышу, что сказала бы мама: «Мэдисон, ты уже умерла, так что угомонись».

Я все чаще задумываюсь и никак не могу разобраться, к чему пристрастилась сильнее – к надежде или ксанаксу.

В соседней клетке Бабетта убивает время, рассматривая свои ногти и полируя их о ремешок белой сумки. Каждый раз, когда она украдкой поглядывает на меня, я демонстративно чешу себе шею и щеки. Ей ни разу не пришло в голову, что мы обе мертвы, а псориаз и другие болезни вряд ли останутся с нами в загробной жизни. Однако, если судить по ее матово-белому лаку для ногтей, можно уверенно сделать вывод, что этой Бабетте уж точно не светит стипендия для одаренных студентов. Типичная девица с журнальной обложки.

Поймав мой взгляд, Бабетта кричит:

– Какой сегодня день?

Продолжая чесаться, я отвечаю:

– Четверг.

На самом деле я не касаюсь кожи ногтями, я расчесываю только воздух, иначе мое лицо превратится в сырую котлету. Вот чего мне сейчас «не хватает», так это инфекции в такой жуткой грязи.

Щурясь на свои ногти, Бабетта говорит:

– Я люблю четверги… – Она вынимает флакончик с белым лаком из своей поддельной сумки «Коуч». – Четверг – вроде как почти пятница, только не нужно куда-то тащиться и веселиться. Это как канун кануна Рождества, двадцать третье декабря… – Встряхнув флакончик, Бабетта продолжает: – Четверг – это как очень хорошее второе свидание, когда еще веришь, что секс может быть неплохим…

Из другой клетки, где-то неподалеку, доносятся крики. Заключенные в клетках сидят, скрючившись в хрестоматийном кататоническом ступоре, в грязных, потрепанных нарядах венецианских дожей, наполеоновских маркитантов и маорийских охотников за головами. Они-то уж точно оставили всякую надежду. Может быть, раньше они и метались по клеткам, бились в бессильной истерике, а теперь просто сидят неподвижно, тупо уставившись в одну точку и вцепившись в склизкие прутья решетки. Везет же людям.

Бабетта уже красит ногти.

– А теперь какой день?

На часах по-прежнему четверг.

– Пятница, – вру я.

– Сегодня у тебя с кожей получше, – лжет она.

Я отбиваю подачу:

– У тебя классные духи.

Бабетта парирует мой удар:

– Кажется, у тебя чуть-чуть выросла грудь.

И вот тут мне показалось, будто я вижу тебя, Сатана. Из темноты выступает огромная демоническая фигура и степенно шагает вдоль дальнего ряда клеток. Ростом в три раза выше любого из узников, с длинным раздвоенным хвостом, волочащимся по полу. Кожа сверкает рыбьей чешуей. На спине – исполинские черные крылья. Настоящая кожа, а не поддельная, как на потертых «маноло бланиках» Бабетты. Чешуйчатый лысый череп увенчан массивными костяными рогами.

Прошу прощения, если я вдруг нарушаю адский протокол, но не могу упустить такую возможность. Вскинув руку над головой, я машу ею, словно подзывая такси, и кричу:

– Эй! Мистер Сатана!

Я кричу:

– Это я, Мэдисон!

Рогатый демон останавливается перед клеткой, где корчится и вопит смертный в грязной заношенной форме какой-то футбольной команды. Острыми орлиными когтями, которые у него вместо пальцев, демон открывает замок на решетке, тянется внутрь, шарит в тесном пространстве. Футболист с воплями катается по полу, уворачиваясь от когтей.

Я продолжаю махать руками и кричать:

– Эй! Я здесь! Обернитесь сюда!

Я просто хочу поздороваться, хочу представиться. Чисто из вежливости.

Наконец один коготь подцепляет запыхавшегося футболиста и вытаскивает из клетки. Узники в соседних клетках кричат, отодвигаются как можно дальше; каждый забился в самый дальний угол, где сидит, съежившись, смотрит со страхом и тяжело дышит. Их вопли, слившиеся в общий хор, звучат надрывно и хрипло. Словно отламывая клешню у вареного краба, рогатый демон хватает футболиста за ногу и резко выкручивает ее вбок. Хрустит тазобедренный сустав, сухожилия трещат и рвутся, и нога отделяется от туловища. Отрывая одну за другой все конечности у футболиста, демон подносит их к пасти с рядами острых акульих зубов и вгрызается в сочную, мясистую плоть на костях.

Все это время я продолжаю кричать:

– Эй, привет! Мистер Сатана, когда у вас будет свободная минутка…

Я не знаю, какие тут правила «застольного» этикета.

Обглодав все конечности футболиста, рогатый демон бросает кости обратно в клетку. Даже истошные вопли смертных не заглушают влажного чавканья и скрежета жующих челюстей. Демоническая отрыжка грохочет, как гром. Когда от бывшего футболиста остаются только костлявые ребра, как от индейки на День благодарения – белые косточки и свисающие клочья кожи, – рогатый демон швыряет последние останки в открытую клетку и запирает замок на решетке.

Наступает временное затишье, и только я продолжаю скакать на месте, как заведенная, орать и размахивать руками. Стараясь все-таки не прикасаться к своим грязным прутьям, я кричу:

– Это я, Мэдисон! Я здесь! – Я поднимаю замызганный «снежок» из попкорна и бросаю наружу. – Я прям до смерти хочу познакомиться с вами!

Разбросанные по клетке окровавленные кости съеденного футболиста уже собираются вместе, соединяются в человеческую фигуру, вновь обрастают мышцами и кожей, воссоздают самого человека, чтобы его можно было пытать бесконечно, раз за разом, всегда.

Видимо, утолив голод, рогатый демон неспешно шагает прочь.

Я кричу в полном отчаянии. Да, это несправедливо; я уже говорила, что кричать в аду – дурной тон. Непростительное, неуместное поведение. Но все равно я кричу ему вслед:

– Мистер Сатана!

Гигантская хвостатая фигура уже скрылась вдали.

Бабетта в соседней клетке спрашивает как ни в чем не бывало:

– А теперь какой день?

Если уж на то пошло, жизнь в аду чем-то напоминает старые мультики «Уорнер бразерс», где героям вечно отрубают головы на гильотинах или разносят их в клочья взрывами динамита, а уже в следующем кадре они снова целые и невредимые. Система удобная, хотя и весьма однообразная.

Чей-то голос подсказывает:

– Это не Сатана.

В соседней клетке с другой стороны стоит мальчик-подросток.

Он говорит:

– Это был Ариман, просто демон из иранской пустыни.

На нем рубашка с короткими рукавами, заправленная в хлопчатобумажные летние брюки. На руке – большие водолазные часы с глубоководным хронографом и встроенным калькулятором. На ногах – легкие туфли «Хаш Папис» на каучуковой подошве. Брюки подшиты так коротко, что видны белые спортивные носки. Закатив глаза и покачав головой, он усмехается:

– Вот как можно настолько не шарить в элементарных основах межкультурной теологической этнографии?

Бабетта садится на корточки и, поплевав на салфетку, вытирает свои унылые дешевые туфли.

– Заткнись, нудила, – бормочет она.

– Ну да, я ошиблась, – говорю я ему и тычу себя пальцем в грудь. Получается глупо, сама понимаю. Даже в знойном аду у меня горят щеки. – Меня зовут Мэдисон.

– Я уже в курсе, – отвечает мальчик. – Не глухой.

Я смотрю в его карие глаза… и в моем жирном теле распухает кошмарная, опасная надежда.

Ариман, объясняет мне мальчик, всего лишь низвергнутое божество из древнеперсидской культуры. У него был брат-близнец Ормузд, а их отцом был бог Зерван, творец миров. Ариман отвечает за яды, голод, засуху, скорпионов и прочие страсти и ужасти из пустыни. Его собственный сын носит имя Заххак, и на плечах этого сына растут ядовитые змеи. По словам мальчика в соседней клетке, они питаются исключительно человеческими мозгами. Все это напоминает… я даже не знаю… банальную жесть для мальчишек. Сплошные «Драконы и подземелья».

Бабетта полирует ногти о ремень сумки, игнорируя нас обоих.

Мальчик кивает в ту сторону, куда удалился рогатый демон:

– Обычно он обретается на другом берегу пруда Рвоты, к западу от реки Раскаленной Слюны, неподалеку от озера Дерьма. – Он пожимает плечами и добавляет: – Для гуля он даже крутой.

– Ариман и меня тоже однажды того… – заявляет Бабетта и объясняет, заметив, как загорелись глаза у мальчишки и как встопорщились его брюки в паху: – СЪЕЛ, а не то что ты думаешь, мелкий маньяк.

Да, пусть я мертвая и страдаю от комплекса неполноценности запредельной величины, но я сумею распознать эрекцию, если увижу. Даже в вонючем, пропахшем дерьмом адском воздухе, черном от жирных жужжащих мух, я все равно спрашиваю у мальчика:

– Как тебя зовут?

– Леонард.

– За что тебя осудили на адские муки?

– За онанизм, – отвечает за него Бабетта.

– Переходил улицу в неположенном месте, – говорит Леонард.

Я спрашиваю:

– Тебе нравится «Клуб “Завтрак”»?

– А это что?

Я спрашиваю:

– Как ты думаешь, я симпатичная?

Мальчик Леонард смотрит на меня. Взгляд его восхитительных карих глаз скользит по моей жирной тушке, жалит осой мои полные короткие ноги, очки с толстыми стеклами, нос с горбинкой и плоскую грудь. Покосившись на Бабетту, он опять смотрит на меня. Его брови ползут на лоб, кожа на нем собирается в складки. Он улыбается и качает головой. Нет.

– Просто хотела проверить, – говорю я и прячу улыбку, делая вид, будто расчесываю на щеке несуществующую экзему.

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. После не самого удачного старта я замечательно провожу время и завожу новых друзей. Ты уж прости, что я так затупила… подумать только: перепутать тебя с каким-то обычным, непримечательным демоном! Я постоянно узнаю что-то новое и интересное от Леонарда. И еще у меня появилась одна гениальная идея, как избавиться от пристрастия к надежде.

Кто бы мог подумать, что межкультурная этнографическая теология будет такой интересной! По словам Леонарда, у которого и вправду прекрасные карие глаза, все демоны ада выступали в роли богов в более древних культурах.

Да, это несправедливо, но что одному человеку бог, другому дьявол. Как только одна цивилизация приходила на смену другой, она сразу ниспровергала и демонизировала богов, которым поклонялись ее предшественники. Иудеи отменили Белиала – бога вавилонян. Христиане изгнали Пана, Локи и Марса – богов древних греков, скандинавов и римлян соответственно. Англиканские британцы запретили австралийским аборигенам верить в духов мими. Сатану изображают с раздвоенными копытами, потому что такие копыта были у Пана, а его вилы с тремя зубцами – это переосмысленный трезубец Нептуна. Каждое низвергнутое божество отправляли прямиком в ад. У богов, привыкших, что их почитают и славят, разумеется, портилось настроение при таком изменении статуса.

О, боги, я знала слово «низвергнутый» еще до того, как его произнес Леонард. Может быть, мне тринадцать, и я новичок в загробном мире, но не надо считать меня идиоткой.

– Нашего друга Аримана изгнали из пантеона богов еще дозороастрийские иранцы, – говорит Леонард, подняв вверх указательный палец. – Только не поддавайся соблазну объявить ессейство иудейским заимствованием маздеизма.

Качая головой, Леонард продолжает:

– Все, что связано с Навуходоносором Вторым и Киаксаром, очень непросто.

Бабетта смотрится в зеркальце на крышке коробочки с компактными тенями и подправляет себе макияж крошечной кисточкой. Оторвавшись от своего отражения, она говорит Леонарду:

– Какой ты НУДНЫЙ!

Во времена раннего католицизма, объясняет Леонард, церковь поняла, что монотеизм не может служить адекватной заменой давно укоренившегося многобожия, пусть даже оно устарело и считается поганым язычеством. Жрецы, проводившие богослужения, привыкли обращаться к отдельным богам, поэтому церковь учредила святых, каждый из которых был как бы аналогом более раннего божества, олицетворявшего любовь, успех, исцеление от болезней и далее по списку. Гремели битвы, возникали и рушились царства. Сраоша вытеснил Аримана. Митра занял место Вишну. Зороастр сбросил Митру, и каждый следующий бог отправлял предыдущего в небытие и забвение.

– Даже само слово «демон», – говорит Леонард, – происходит из-за ошибки христианских теологов, неверно истолковавших понятие «даймон» в трудах Сократа. Изначально оно означало «музу» или «вдохновение», но чаще всего его употребляли в значении «бог».

Он добавляет, что если нынешняя цивилизация продержится достаточно долго, то когда-нибудь даже Иисус будет скитаться по унылым просторам Аида, изгнанный и изъятый из списка богов.

– Чушь собачья! – возражает футболист из своей клетки, где его голые кости пенятся кровяными тельцами, красные пузырьки сливаются воедино, образуют мышцы, что набухают и тянутся, соединяются с сухожилиями, заплетаются белыми связками. Процесс, одновременно привлекательный и отвратительный. Еще прежде чем череп полностью покрывается кожей, нижняя челюсть открывается в крике: – Чушь собачья, придурок! – Поток новой кожи разбивается розовой волной над зубами. Вновь возникшие губы вылепливают слова: – Продолжай в том же духе, урод! Вот поэтому ты сюда и загремел!

Не отрываясь от своего отражения в крошечном зеркальце, Бабетта интересуется:

– А ты сам за что загремел?

– За офсайд! – кричит футболист.

Леонард тоже кричит:

– Так за что я сюда загремел?

Я спрашиваю:

– Что такое офсайд?

На голове футболиста прорастают рыжеватые волосы. Кудрявые, с медным отливом. В обеих глазницах надувается по серому глазу. Даже спортивная форма собирается воедино из обрывков и ниток, разбросанных по полу клетки. На спине на футболке напечатаны крупные цифры «54» и фамилия «Паттерсон». Футболист обращается ко мне:

– Когда судья дал свисток к началу игры, я случайно заступил за линии розыгрыша мяча. Это и есть офсайд.

Я спрашиваю:

– И об этом написано в Библии?

Теперь, со всеми его волосами и кожей, уже стало понятно, что футболист – старшеклассник. Ему лет шестнадцать. Может быть, семнадцать. Пока он говорит, тоненькие серебряные проволочки оплетают его зубы, и во рту образуются брекеты.

– На третьей минуте второго периода матча я перехватил пас, защитник обороны налетел на меня со всей дури, и – хренась! – я уже здесь.

Леонард снова кричит:

– Так за что я сюда загремел?

– За то, что не веришь в истинного и единого Бога, – отвечает футболист Паттерсон. Теперь, когда у него вновь появились глаза, он посматривает на Бабетту.

Она не отрывается от зеркальца, но гримасничает, поджимает губы, встряхивает волосами и быстро-быстро моргает, хлопая ресницами. Как сказала бы моя мама: «Перед камерой каждый держит осанку». Что означает: Бабетта любит внимание.

Да, это несправедливо. Из своих запертых клеток Паттерсон и Леонард пялятся на Бабетту, тоже закрытую в клетке. На меня никто даже не смотрит. Если бы мне хотелось, чтобы меня все игнорировали, я осталась бы на земле в виде призрака и наблюдала бы, как мама с папой ходят по дому голышом, раздвигала бы шторы и вымораживала все комнаты, пытаясь заставить их одеться. Даже если бы демон Ариман сожрал меня «заживо», разорвав на куски, все равно это было бы лучше, чем ощущать себя невидимкой, на которую никто не обращает внимания.

Вот она, снова, неизбывная тяга к надежде. Мое пагубное пристрастие.

Пока Паттерсон с Леонардом пожирают глазами Бабетту, а та любуется своим отражением, я делаю вид, будто смотрю на летучих мышей-вампиров. Наблюдаю, как бурые волны озера Дерьма накатывают на берег. Притворяюсь, что расчесываю воображаемый псориаз у себя на щеках. В соседних клетках корчатся грешники и рыдают по давней привычке. Какая-то проклятая душа в форме нацистского солдата постоянно бьется лицом о каменный пол своей клетки, словно стремясь раздробить нос и лоб, раскрошить, как скорлупу вареного яйца, которым стучат по тарелке. В паузах между ударами его расплющенный нос и разбитое лицо снова приобретают нормальный вид. В другой клетке сидит подросток в черной кожаной куртке, с огроменной булавкой в щеке и бритой головой, за исключением полоски волос, выкрашенных в синий цвет и так густо намазанных гелем, что они стоят жестким шипастым гребнем от лба до затылка. Под моим пристальным взглядом панк с ирокезом тянет руку к щеке и открывает булавку. Вынимает ее из дырок, пробитых в коже, потом просовывает руку между прутьями и тычет острием открытой булавки в замок на двери клетки, пытаясь его открыть.

По-прежнему не отрываясь от своего отражения в зеркальце, Бабетта спрашивает в пространство:

– Какой сегодня день?

Леонард сразу сгибает руку, смотрит на свои водолазные часы и отвечает:

– Четверг. Точное время – пятнадцать ноль девять.

Выждав секунду, он добавляет:

– Хотя нет, подожди… Уже пятнадцать десять.

Неподалеку, но и не так чтобы близко от нас, великан с львиной головой, взлохмаченной черной шерстью и кошачьими когтями вытаскивает из клетки вопящего, бьющегося в истерике грешника, поднимает его, держа за волосы, как гроздь винограда – за черенок, и подносит ко рту. Губы демона смыкаются на ноге человека. Мохнатые львиные щеки втягиваются вовнутрь, мясо с живой кости всасывается прямо в пасть. Пожираемый грешник вопит еще громче. Когда от одной ноги остается обвисшая голая кость, демон принимается за другую.

Несмотря на весь этот гвалт, Леонард с Паттерсоном продолжают таращиться на Бабетту, а она любуется своим отражением. Ледниковый период скудоумия.

Панк в кожаной куртке шарит булавкой в замке своей клетки. Раздается приглушенный щелчок, и замок открывается. Парень вытаскивает из скважины булавку, сплошь покрытую слизью и ржавчиной, вытирает ее о джинсы и возвращает на прежнее место в пробитой щеке. Открывает дверь клетки и выходит наружу. Кончики его высоченного синего ирокеза задевают верхнюю часть дверной рамы.

Неспешно шагая вдоль ряда клеток, панк в кожаной куртке заглядывает в каждую поочередно. В одной из них лежит то ли египетский фараон, то ли просто какой-то древний египтянин, попавший в ад лишь за то, что молился не тому богу. Он корчится на полу, что-то бормочет, пускает слюни. Его рука тянется к прутьям, на одном пальце сверкает массивный перстень с бриллиантом: камень в четыре карата, не меньше самой чистой пробы, а не какой-то вульгарный цирконий, как в дешевых сережках Бабетты. У этой клетки панк останавливается и наклоняется. Просунув руку между прутьями, снимает перстень с вялого пальца и прячет его в карман куртки. Выпрямляясь, он замечает, что я наблюдаю за ним, и все так же неспешно идет прямиком к моей клетке.

На нем черные байкерские ботинки – прошу заметить: отличная обувь для ада! Один ботинок обмотан велосипедной цепью, другой – грязной красной банданой, скрученной в жгут. Россыпь красных прыщей на его бледном лице, особенно на подбородке и лбу, создает резкий контраст с ярко-зелеными глазами. Когда панк с ирокезом подходит ближе, он сует руку в карман, вынимает какой-то предмет и кричит мне:

– Лови!

На ходу размахнувшись, он швыряет мне что-то маленькое. Прочертив в дымном воздухе длинную сверкающую дугу, брошенная вещица пролетает между прутьями моей клетки, и я ловлю ее обеими руками.

Играя роль настоящей мисс Шлюхинды Шлюхович, Бабетта по-прежнему игнорирует Паттерсона и Леонарда, но держит зеркальце так, чтобы шпионить за панком, так что вспышка сверкнувшей в воздухе летящей вещицы отражается ей прямо в глаза.

– Как такая хорошая девочка оказалась в столь мрачном месте? – спрашивает у меня Ирокез.

Когда он говорит, булавка в его щеке дергается и отливает оранжевым в свете адского пламени. Он подходит к моей решетке и подмигивает мне ярко-зеленым глазом, хотя сам недвусмысленно косится на Бабетту. Он явно трогал грязные прутья, а потом прикасался к лицу, и к ботинкам, и к джинсам, и весь изгваздался в здешней грязи.

Да, это несправедливо, но некоторые умудряются выглядеть сексапильно даже по уши в грязи.

– Меня зовут Мэдисон, – говорю я. – Я неизлечимый надеждоголик.

Да, я знаю слово «орудие». Я мертвая малолетка, помешанная на мальчишках, но меня все равно можно использовать, чтобы вызвать ревность другой девчонки. Еще теплый, нагретый в кармане у панка, у меня на ладони лежит краденый перстень с бриллиантом. Мой первый подарок от парня.

Вытащив из щеки огроменную булавку, панк с ирокезом вставляет ее острием в мой замок и пытается отпереть клетку.

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Как я понимаю, членство в аду дает доступ к миллионам миллиардов знаменитостей первой величины. Единственный, с кем мне совсем неохота встречаться, это мой умерший дедушка. Мой давным-давно мертвый дедулечка Бен. Это долгая история. Давай спишем все на мое любопытство, но я не могу упустить эту возможность выбраться из клетки и совершить беглый осмотр окрестностей. Мне интересно, как тут все устроено.

Избавьте меня от дешевой любительской психологии, но я и вправду надеюсь понравиться дьяволу. Также не забываем о моей крепкой привязанности к тому самому слову на букву «н». Исходя из посылки, что я оказалась в аду, в склизкой клетке, вполне логично было бы заключить, что Богу я не особенно интересна, мои родители вне зоны доступа, как и любимые учителя, и консультанты по правильному питанию – в общем, все авторитетные взрослые, которым я старалась угодить на всем протяжении последних тринадцати лет. Неудивительно, что я перенесла свои детские, незрелые потребности во внимании и любви на единственное существо, кто доступен мне в качестве взрослого родителя, – на Сатану.

Эти два слова – на букву «н» и на букву «б» – служат безоговорочным доказательством моего упорного пристрастия ко всему жизнерадостному и оптимистичному. Если по правде, все мои усилия не изгваздаться в здешней грязи, следить за осанкой, изображать бодрость и радостно улыбаться направлены лишь на то, чтобы понравиться Сатане. При лучшем из всех вариантов развития событий я представляю себя в роли веселой, комической спутницы, этакой бойкой, нахальной толстушки, которая повсюду сопровождает самого Отца лжи, отпускает остроумные шуточки и подпирает его пошатнувшееся эго. При моей фонтанирующей жизнерадостности ни у кого не получится рядом со мной впасть в уныние, даже у Князя тьмы. Можно сказать, я – ходячий антидепрессант. Вероятно, поэтому Сатана и не торопится мне показаться: он просто хочет дождаться, когда моя неуемная энергия слегка поиссякнет.

Да, я кое-что понимаю в популярной психологии. Наверное, я чересчур жизнерадостна для мертвой девочки, но я и не отрицаю, что при первом знакомстве иногда произвожу впечатление какой-то маньячки.

Даже мой папа не раз повторял: «Моя дочь – настоящий дервиш». Что означает: я утомляю людей.

Именно по этой причине, когда панк с синим ирокезом отпирает дверь моей клетки и распахивает ее настежь на ржавых скрипучих петлях, я не устремляюсь вперед к свободе, а отступаю подальше вглубь клетки. Хотя этот панк только что бросил мне перстень с бриллиантом, который теперь занял место на среднем пальце моей правой руки, я все-таки сопротивляюсь своей жажде странствий. Я спрашиваю у парня, как его зовут.

– Меня? – Он втыкает булавку обратно в щеку. – Называй меня просто Арчер.

Я тяну время.

– За что тебя отправили в ад?

– Меня? – говорит этот парень, Арчер. – Я взял «калаш» своего старика… – Опустившись на одно колено, он приставляет к плечу невидимый автомат. – Уложил предков на месте. Потом застрелил младшего брата и младшую сестренку. И бабушку тоже. И нашу колли по кличке Лесси… – Под конец каждой фразы Арчер нажимает на невидимый спусковой крючок, глядя в прицел воображаемого автомата. При каждом нажатии его плечо резко уходит назад, как от отдачи, синий гребень на голове дергается и дрожит. Продолжая смотреть в невидимый прицел, Арчер продолжает: – Я спустил в унитаз свой риталин, приехал в школу на тачке предков, расстрелял всю футбольную команду и троих учителей… Они все мертвы, все мертвы, все мертвы. – Он встает, подносит ко рту воображаемый ствол и, сложив губы в трубочку, сдувает воображаемый ружейный дым.

– Чушь собачья! – кричит футболист Паттерсон, который уже окончательно восстановился в подростка с рыжими волосами, серыми глазами и крупным номером 54 на футболке. В одной руке он держит шлем. Его ноги царапают пол, острые стальные шипы на бутсах скрипят по камням. – Полный бред, – усмехается Паттерсон, качая головой. – Я видел твое личное дело, когда тебя сюда определили. Там написано, что ты просто вшивый магазинный воришка.

Умник-ботан Леонард заливается смехом.

Арчер поднимает с пола твердый, как камень, «снежок» из попкорна и со всей силы швыряет его Леонарду в ухо. Во все стороны разлетаются зерна попкорна и несколько ручек, выпавших из кармана у Леонарда, который сразу же прекращает смеяться.

– Нет, вы прикиньте, – произносит Паттерсон. – В его личном деле написано, что наш мистер Серийный Убийца попытался украсть в магазине буханку хлеба и пачку подгузников.

Все-таки оторвавшись от зеркальца, Бабетта переспрашивает:

– Подгузников?

Арчер подходит к клетке Паттерсона, просовывает подбородок между прутьями и рычит сквозь стиснутые зубы:

– Заткнись, хрен бандажный!

Бабетта удивляется:

– У тебя есть ребенок?

Обернувшись к ней, Арчер кричит:

– И ты тоже заткнись!

– Возвращайся к себе в клетку, – говорит Леонард. – Пока ты нас всех не подставил.

– Чего? – Арчер приближается к клетке Леонарда, вынимает из щеки булавку и принимается вскрывать замок. – Боишься дисциплинарного взыскания в личном деле, да, мелкий прыщ? – Ковыряясь булавкой в замке, он усмехается: – Боишься, что тебя не возьмут в универ Лиги плюща? – Замок поддается, и Арчер распахивает дверцу клетки.

Схватившись за дверь, Леонард закрывает ее и кричит:

– Не надо!

Незапертая дверь снова распахивается. Леонард пытается удержать ее.

– Запри скорее, пока не явился какой-нибудь демон…

Синяя голова Арчера уже приближается к клетке Бабетты, держа наготове булавку, он говорит:

– Эй, красотка, я знаю одно живописное местечко на западном побережье моря Насекомых. Тебе понравится. – Он открывает ее замок.

Леонард продолжает держать свою дверь.

Моя клетка открыта. Я сжимаю руку в кулак вокруг своего нового перстня с бриллиантом.

Паттерсон кричит:

– Ты, утырок, не сумеешь добраться даже до дальнего берега озера Дерьма!

Распахнув дверцу клетки Бабетты, Арчер отвечает:

– Ну, тогда пойдем с нами, хрен в бандаже. Покажешь дорогу.

Убирая косметику обратно в поддельную сумочку «Коуч», Бабетта замечает:

– Да… Если не побоишься.

Она приподнимает подол и без того коротенькой юбки, как будто не хочет, чтобы он волочился по полу. Будучи истинной мисс Проститутти О'Проститут, Бабетта демонстрирует ноги почти до трусов и выходит из клетки, изящно ступая на каблуках в своих поддельных «маноло бланиках».

Леонард наклоняется и подбирает упавшие ручки. Вытряхивает из волос липкие крошки попкорна.

Арчер подходит к клетке Паттерсона. Держит булавку подальше от прутьев, чтобы тот до нее не дотянулся, и подзуживает его:

– Ну что, пойдем погуляем?

Пытаясь привлечь внимание Леонарда, я излагаю ему свою теорию о терапевтической модификации поведения, пришедшей на смену старому доброму экзорцизму. В наши дни, если кто-то из моих подружек, из моих ныне здравствующих подружек, целыми днями сидит в спальне и пытается вызвать у себя рвоту, то ей ставят диагноз: булимия. Вместо того чтобы пригласить в дом священника, который поговорит с девочкой о ее поведении, проявит внимание и участие и изгонит вселившегося в нее демона, современные семьи обращаются к когнитивно-поведенческому психотерапевту. А ведь еще в 1970-х годах девчонок-подростков с расстройствами пищевого поведения обливали святой водой.

Моя надежда поистине неубиваема, но Леонард, черт возьми, не слушает.

Арчер уже выпустил Паттерсона из клетки. Бабетта присоединяется к ним, и все трое уходят к огненному горизонту сквозь облака черных мух под истошные вопли грешников. Паттерсон подает руку Бабетте, чтобы ей было удобнее идти на каблуках. Арчер презрительно усмехается, но, возможно, так просто кажется из-за булавки у него в щеке.

Я еще продолжаю излагать свою теорию, что зависимость от ксанакса проистекает из демонической одержимости, но Леонард, мальчик с красивыми карими глазами, выходит из клетки и мчится следом за остальными. Мой первый и единственный друг в аду, Леонард, пробирается сквозь завалы засохших мармеладных мишек и тлеющего угля. Он озирается по сторонам, нет ли поблизости демонов, и кричит:

– Эй! Подождите меня! – И мчится за удаляющимся синим ирокезом Арчера.

Только когда вся четверка почти исчезает из виду, превратившись в четыре бунтарские точки на фоне пузырящегося дерьма и разбросанных по полу желейных пастилок, я выбираюсь из клетки, делая первые запретные шаги вслед за ними.

VII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Подобно группе туристов, мы отправились на экскурсию по аду. Исследуем местность. Осматриваем наиболее интересные достопримечательности. И мне приходится сделать одно небольшое признание.

Наша компания обогнула по краю жирную, шелушащуюся пустыню Перхоти, где палящие ветры, горячие, как миллиард фенов, сдувают чешуйки отмершей кожи в барханы высотой с Маттерхорн. Мы прошли мимо Больших равнин битого стекла. И теперь, после долгого утомительного перехода, мы стоим на вершине отвесной скалы из вулканического пепла, откуда открывается вид на бескрайний бледный океан, что простирается до самого горизонта. Ни единая волна, ни единая полоса ряби не нарушает его белесую гладь: оттенок чуть грязноватой слоновой кости, похожий на потертую белизну поддельных «маноло блаников» Бабетты.

Прямо у нас на глазах вязкий прилив этой белесой жижи поднимается и покрывает еще несколько дюймов пепельно-серого пляжа. Жидкость до жути противная и такая густая, что она не накатывает на берег, а медленно наползает. Вероятно, здесь никогда не бывает отливов. Всегда только прилив.

– Ну вот, зацените, – говорит Арчер и обводит морские просторы широким жестом. – Дамы и господа, позвольте представить вашему вниманию Великий океан зря пролитой спермы…

По словам Арчера, сюда стекает весь эякулят, извергаемый при мастурбации на протяжении всей истории человечества, или как минимум со времен праотца Онана. Точно так же, говорит он, в ад стекает вся кровь, пролитая на земле. И все слезы. Каждый плевок на земле попадает куда-то сюда.

– С появлением видеозаписей и Интернета, – продолжает Арчер, – уровень этого океана прирастает рекордными темпами.

Я вспоминаю дедулечку Бена и внутренне содрогаюсь. Но, повторюсь, это долгая история.

А аду порнография создает тот же эффект, что и глобальное потепление на земле.

Мы все делаем шаг назад, подальше от этой мерцающей вязкой слизи.

– Теперь, когда этот мелкий дрочила отдал концы, – Паттерсон дает Леонарду подзатыльник, – море спермы будет наполняться уже не так быстро.

Леонард потирает затылок, морщится и говорит:

– Ты туда не смотри, Паттерсон, но там, кажется, плещется твоя спущенка.

Арчер поглядывает на Бабетту, облизывает губы и произносит:

– Когда-нибудь мы с тобой по уши погрузимся…

Бабетта смотрит на перстень с бриллиантом у меня на пальце.

По-прежнему пожирая ее глазами, Арчер спрашивает:

– Ты, Бабс, хотя бы раз погружалась по самые уши в горячую сперму?

Развернувшись на изношенном каблуке, она отвечает:

– Отвали, Сид Вишес. Я не твоя Нэнси Спанджен. – Бабетта машет рукой, чтобы мы шли за ней. Сверкая белыми накрашенными ногтями, она обращается к Паттерсону: – Теперь твоя очередь. Покажи нам что-нибудь интересное.

Тот нервно сглатывает и пожимает плечами.

– Хотите сходить на болото Абортированных Младенцев?

Мы все качаем головами. Нет. Медленно, долго. И слаженно. Нет. Нет. Нет. Точно нет.

Бабетта удаляется прочь от Великого океана зря пролитой спермы, Паттерсон рысью пускается следом. Они идут вместе, под ручку. Капитан школьной футбольной команды и капитанша чирлидерш. Мы – Леонард, Арчер и я – плетемся сзади.

Если честно, меня угнетает, что мы молчим. Хотелось бы поговорить. Да, я знаю, что любое желание – это один из симптомов надежды, но ничего не могу с собой поделать. Мы шагаем по дымящимся залежам серы и угля, и меня подмывает спросить, кто еще из моих новых знакомых испытывает это острое чувство стыда. Нет ли у них ощущения, что, умерев, они подвели тех людей, которые так или иначе их любили? После стольких усилий, приложенных близкими, чтобы их вырастить, выучить и накормить, испытывают ли Арчер, Леонард и Бабетта раскаяние, что так огорчили родителей? Не кажется ли им, что смерть – самый страшный и непростительный из всех грехов? Что наша смерть причинила живым столько боли и горя, что теперь они будут страдать до конца своих дней?

Умереть – это хуже, чем получить «двойку» или попасть под арест, или обрюхатить подружку на выпускном. Но мы умерли, мы все испортили, и уже ничего не исправить.

Все молчат, и я тоже.

Моя мама заявила бы вам, что я всегда была жуткой трусихой. Она сказала бы так: «Мэдисон, ты уже умерла… так что хватит навязываться».

Наверное, по сравнению с моими родителями любой выглядит трусом. Мои мама с папой вечно брали в аренду небольшой самолет и летели в какой-нибудь Заир, чтобы привезти мне на Рождество очередного приемного братика или сестренку, хотя мы даже не праздновали Рождество. Мои одноклассницы находили под елкой котенка или щенка, а я – нового братика или сестру из какой-нибудь бывшей колонии, где не жизнь, а сплошной сущий кошмар. Намерения у родителей были самыми добрыми, но дорога в ад вымощена саморекламой. Каждое усыновление происходило в рамках медийной кампании, приуроченной к выходу нового фильма у мамы или первичному размещению акций у папы, о чем объявлялось с помощью ураганного шквала пресс-релизов и фотосессий. Когда ураган стихал, моего нового приемного братика или сестренку отправляли в хорошую школу-интернат, они больше не голодали, получали прекрасное образование и перспективы на светлое будущее, но больше не появлялись за нашим обеденным столом.

На обратном пути по равнинам Битого Стекла Леонард объясняет, что древние греки представляли загробную жизнь как подземное царство Гадеса, куда отправлялись все души умерших – и порочные, и праведные, без разбора, – и забывали о собственных грехах и своем прежнем «я». Евреи верили в Шеол, что переводится как «место ожидания», где собирались все души, независимо от былых преступлений и благодеяний, отдыхали и обретали покой, отбросив все свои прошлые прегрешения и привязанности на земле. Таким образом, ад представлялся не огненной карой, а неким подобием единого центра детоксикации и реабилитации. На протяжении почти всей истории человечества, говорит Леонард, ад выступал чем-то вроде больницы, куда мы ложимся, чтобы избавиться от зависимости от жизни.

Не сбавляя шага, Леонард продолжает:

– В девятом веке Иоанн Скот Эриугена писал, что ад – это место, куда нас влекут желания, уводящие прочь от Бога и Его изначального замысла о совершенстве бессмертной души.

Я предлагаю все-таки заглянуть на болото Прерванных Беременностей. Вполне вероятно, что я встречу там своего нерожденного братика или сестренку.

Да, я опять изощряюсь в остроумии, но я знаю, как действуют защитные механизмы для психики.

Леонард продолжает бубнить о структуре власти в Гадесе. В середине пятнадцатого века один австрийский еврей по имени Альфонсо де Эспина принял христианство, стал францисканским монахом, а позднее – епископом и составил целый реестр демонических сущностей, населяющих ад. Несть им числа.

– Если увидите демона с козлиными рогами, женской грудью и черными крыльями, как у огромного ворона, – рассказывает Леонард, – то это Бафомет. – Он размахивает указательным пальцем, как дирижер, дающий команды оркестру. – Есть еще иудейские шедим и древнегреческие цари демонов Аваддон и Аполлион. Абигор командует шестьюдесятью легионами демонов. Алоцер – тридцатью шестью. Фурфур, первый граф адского царства – двадцатью шестью…

Точно как на земле, говорит Леонард, в аду существует своя иерархия правителей. Большинство богословов, включая Альфонсо де Эспину, делят демонов ада на десять порядков. Среди них 66 князей, под началом у каждого – 6666 демонических легионов, а каждый легион состоит из 6666 демонов рангом пониже. В том числе Валафар, великий герцог преисподней; Риммон, главный адский целитель; и Укобак, старший инженер ада – как считается, именно он изобрел фейерверки и преподнес их в дар людям. Леонард одним духом выпаливает имена: Саллос с головой крокодила… Кобал, покровитель комедиантов… Суккорбенот, демон ненависти…

Леонард поясняет:

– Это как в «Драконах и подземельях», только в десять раз круче. Нет, ты представь: величайшие умы Средневековья посвятили всю жизнь этим скрупулезным богословским подсчетам и вычислениям.

Покачав головой, я замечаю, что лучше бы мои родители занялись тем же самым.

Леонард часто останавливается и указывает на какую-нибудь фигуру вдали. Вот в оранжевом небе проносится темная тень, хлопая бледными крыльями из тающего воска, капли которого падают вниз, – это Троян, демон ночи в славянской культуре. По другой траектории, сверкая большими совиными глазами, летит Тлакатеколототль – мексиканский бог зла. Окутанные ураганными ветрами из дождя и пыли, мчатся японские демоны они, что живут в центре смерчей.

Для сильных мира сего прошлых веков, объясняет Леонард, эта великая инвентаризация была как проект «Геном человека» для будущих научных исследователей.

По утверждению епископа де Эспины, ровно треть ангелов была низвергнута с небес в ад. Это божественное сокращение, эта небесная чистка кадров заняла девять дней – на два дня больше, чем сотворение мира Господом Богом. В общей сложности принудительному переселению в преисподнюю подверглось 133 306 668 ангелов, включая бывших весьма почитаемых херувимов, властей, престолов и серафимов, в том числе Асбеил и Гаап, Узза, Марут и Уракабарамель.

Впереди Бабетта, идущая под руку с Паттерсоном, вдруг разражается смехом – громким, пронзительным и таким же фальшивым, как ее контрафактные туфли.

Арчер смотрит на них исподлобья, стиснув зубы. Его булавка дергается в щеке.

Леонард продолжает сыпать именами всевозможных демонов, которые могут нам встретиться: Ваал, Вельзевул, Велиал, Либераче, Диаболос, Мара, Пазузу – аккадец с головой летучей мыши и хвостом скорпиона – Ламашту, шумерская демоница, что одной грудью вскармливает свинью, а другой собаку – или Намтар, месопотамский аналог нашего современного Мрачного Жнеца. Мы ищем Сатану так же рьяно, как мои мама с папой искали Бога.

Мои родители постоянно подталкивали меня к расширению сознания, сами поощряли меня нюхать клей или бензин и жевать мескалин. Но если они отмотали свой срок, растратили годы юности на возню в грязи на унылых полях Вермонта и соляных котловинах Невады, голышом, не считая радужной раскраски на лицах и толстой корки пота и грязи на коже, с лобковыми вшами и тяжеленными, вонючими дредами на голове; если они притворялись, будто нашли просветление… то это НЕ ЗНАЧИТ, что я должна повторять их ошибки.

Прости, Сатана, я снова произнесла слово на букву «б».

Не сбавляя шага, Леонард кивает и указывает на бывших богов из исчезнувших цивилизаций, ныне отправленных на хранение в подземный мир. Среди них: Бенот, вавилонское божество; Дагон, идол филистимлян; Астарта, богиня сидонского пантеона; Тартак, бог евреев.

Есть у меня подозрение, что мои мама с папой так дорожат своими тухлыми воспоминаниями о Вудстоке и фестивалях «Горящий человек» вовсе не потому, что подобные игры одарили их мудростью, просто в те годы они были молоды и не отягощены обязательствами; у них было свободное время, мышечный тонус, а будущее представлялось большим, удивительным приключением. Кроме того, тогда они оба еще не имели высокого положения в обществе, так что им нечего было терять, и можно было спокойно разгуливать голышом, с набухшими гениталиями, измазанными в грязи.

Поскольку родители сами вовсю принимали наркотики, рискуя сломать себе мозг, они были уверены, что я должна поступать точно так же. В школе я открывала коробку с обедом, и там вечно лежал сандвич с сыром, пакетик яблочного сока, морковные палочки и перкоцет дозировкой в пятьсот миллиграммов. В моем чулке для рождественских подарков, хотя мы не праздновали Рождество, лежали три апельсина, сахарная мышка, губная гармошка и метаквалон. В моей пасхальной корзине, хотя мы-то не называли это событие Пасхой, не было мармеладных мишек, зато находились комочки гашиша. Мне бы очень хотелось забыть свой двенадцатый день рождения, когда я пыталась разбить пиньяту ручкой от швабры на глазах у моих сверстников и их ностальгирующих родителей, бывших хиппи, бывших растаманов, бывших анархистов. Когда разноцветное папье-маше лопнуло, из пиньяты посыпались не ириски и маленькие шоколадки, а блистеры с викодином, пропоксифеном и перкоцетом, ампулы с амилнитритом, марки ЛСД и разнообразные барбитураты. Разбогатевшие родители, теперь уже среднего возраста, были в экстазе, а мы, дети, огорчились и недоумевали. Как будто нас обманули.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что очень мало кому из двенадцатилетних ребят понравится вечеринка, где одежда считается необязательной.

Самые жуткие сцены ада кажутся просто смешными по сравнению с тем, как толпа голых взрослых людей ползает по полу и подбирает капсулы с кодеином, хватает добычу, пыхтит и отпихивает других.

И эти люди боялись, что из меня может вырасти мисс Нимфомани Нимфогеймер.

Теперь мы с Арчером и Леонардом плетемся вслед за Бабеттой и Паттерсоном, лавируя между холмами ногтей, срезанных с рук и ног, пробираемся через нагромождения серых тонких обрезков. Кусочки накрашены розовым, красным или синим лаком. Мы шагаем по узким ущельям, по склонам которых стекают тонкие ручейки из ногтей. Эти струйки грозят превратиться в лавину, что погребут нас заживо (заживо?) под обвалом колючего кератина. Над головой пламенеет оранжевый купол неба, вдали – крошечные на таком расстоянии – виднеются клетки, где сидят в вечной мерзости запустения наши товарищи по несчастью, проклятые души.

Леонард продолжает перечислять имена демонов, которые могут нам встретиться: Мевет, иудейский демон смерти; Лилит, похищающая детей; Решев, демон чумы; Азазель, демон пустыни; Астарот… Роберт Мэпплторп… Люцифер… Бегемот…

Впереди Паттерсон и Бабетта поднимаются по пологому склону на холм, закрывающий нам обзор. На вершине они останавливаются. Я замечаю, как напрягается Бабетта. Уж не знаю, что она там увидела, но Бабетта закрывает глаза руками. Отвернувшись от жуткого зрелища, слегка наклоняется, упирается руками в бедра и вытягивает шею, словно ее вот-вот вырвет. Паттерсон оборачивается в нашу сторону и дергает головой, мол, быстрее сюда. Подойдите и гляньте на новое зверство, что поджидает за следующим горизонтом.

Мы с Арчером и Леонардом устало карабкаемся вверх по склону из обрезков ногтей, мягких, как снег или рыхлый песок. Наконец поднимаемся на вершину и встаем рядом с Паттерсоном и Бабеттой на краю крутого обрыва. Буквально в полушаге от нас склон холма резко тянется вниз, а там бурлит море из насекомых, до самого горизонта… жуки, сороконожки, огненные муравьи, уховертки, осы, пауки, личинки, саранча… и все это копошится, постоянно перемещается, как зыбучий песок из клешней, щупиков, членистых ножек, жал, панцирей и зубов… переливчато-темная масса, в основном черная, но испещренная желтыми и зелеными точками – шершнями и кузнечиками. Их непрерывное щелканье и шуршание создает грохот, похожий на шум штормового прибоя в земном океане.

– Круто, да? – восклицает Паттерсон и указывает рукой, держащей шлем, на это бурлящее месиво членистоногого ужаса. – Зацените… море Насекомых.

Глядя вниз, на вздыбленные волны трескучих жуков, Леонард усмехается в праведном негодовании, смешанном с отвращением:

– Пауки – не насекомые.

Не сочтите меня занудой, но я повторю: на дорогих, качественных вещах лучше не экономить. Туфли Бабетты из дешевого пластика уже разваливаются на части, ремешки порвались, подошвы болтаются и просят каши – ее стройные ножки исцарапаны битым стеклом и обрезками ногтей, – а мои прочные мокасины «Басс Уиджен» смотрятся почти как новые даже после долгой прогулки по подземному миру.

Пока мы любуемся на этот корчащийся и жужжащий пудинг из насекомых, откуда-то сзади доносится крик. Между холмами обрезков ногтей к нам бежит запыхавшийся бородатый мужчина в тоге римского сенатора. Вывернув шею, глядя через плечо себе за спину, он мчится к нам и кричит странное слово «Пшеполдница».

– Пшеполдница!

На краю обрыва безумец в тоге на мгновение замирает, тычет дрожащим пальцем назад. Глядя на нас умоляющими, широко распахнутыми глазами, он кричит: «Пшеполдница!» – и, размахивая руками, сигает прямо в бурлящее месиво насекомых, которое сразу же накрывает его с головой. Раз, второй, третий мужчина выныривает на поверхность, пытаясь вдохнуть воздух; его рот забит черными жуками. Пауки и сверчки срывают плоть с его дрыгающихся рук. Уховертки вгрызаются ему в глазницы, многоножки вползают в кровавые рваные дыры, которые сами же и проедают между уже обнажившимися реберными костями.

Мы в ужасе наблюдаем за происходящим, гадая, что могло заставить человека совершить столь экстремальный поступок… а потом все вместе… Бабетта, Паттерсон, Леонард, Арчер и я… мы одновременно оборачиваемся и видим, что к нам, сотрясая шагами пространство, приближается великанская фигура.

VIII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Возможно, тебя позабавит, что на нашу компанию напал демон невероятных размеров, и это подвигло одного из нас на удивительный акт героизма и самопожертвования, причем от него-то уж точно такого не ждали. Кроме того, я добавлю еще немного подробностей о своем прошлом, если тебе интересно побольше узнать обо мне как о многогранной, примечательной личности с лишним весом.

Итак, мы стоим у обрыва над морем Насекомых, и к нам приближается великанская фигура. От ее громоподобных шагов содрогаются окружающие холмы, осыпаются пыльными каскадами древних обрезков ногтей. Сама фигура настолько огромная, что мы различаем только ее силуэт на пламенеющем фоне оранжевого неба. Земля сотрясается с такой силой, что наша скала, нависающая над морем Насекомых, буквально ходит ходуном и грозит обвалиться в любую секунду, сбросив нас прямо в бурлящее месиво всепожирающих членистоногих.

Первым заговорил Леонард, прошептав лишь одно слово:

– Пшеполдница.

Даже в столь бедственном положении все ведут себя, как обычно. Бабетта слишком зациклена на себе, ее дешевые модные аксессуары предстают вопиющей метафорой, которую сложно было бы не заметить: эта девушка предпочитает внешнюю привлекательность внутренним качествам. Спортсмен Паттерсон непоколебимо застыл в своих традиционных устоях, для него правила мироздания закрепились еще в раннем детстве и навечно останутся неизменными. В противоположность ему бунтарь Арчер представляется человеком, категорически отвергающим… все на свете. Из всей нашей новой компании лишь Леонард кажется более-менее перспективным в плане развития знакомства. Да, я вновь признаю, что размышления о перспективности – это тоже симптом моей накрепко укоренившейся, неиссякаемой тяги к надежде.

Именно из-за этой надежды вкупе с инстинктом самосохранения я мгновенно срываюсь с места, как только Паттерсон очень медленно надевает на голову свой футбольный шлем и кричит:

– Бежим!

Арчер, Бабетта и он разбегаются в разные стороны, а я стараюсь не отставать от Леонарда.

– Пшеполдница, – говорит он на бегу, взбивая ногами мягкий, податливый слой ногтей. Его руки, согнутые в локтях, дрожат. – В Сербии ее называют «полуденной женщиной-смерчем». – Ручки в кармане рубашки бьются о его тощую грудь. Задыхаясь от бега, Леонард поясняет: – Она сводит людей с ума, отрывает им головы, руки и ноги…

Быстро оглянувшись через плечо, я вижу женщину, которая возвышается над нами, словно торнадо; ее лицо так далеко наверху, что кажется крошечным, – прямо над головой, высоко-высоко, как солнце в полдень. Длинные черные волосы развеваются, как воронка смерча. Она медлит, словно решая, за кем из нас гнаться.

За спиной великанши Бабетта мчится, спотыкаясь на каждом шагу, ее дрянные дешевые туфли соскальзывают и мешают бежать. Паттерсон сгорбил плечи и несется, петляя как заяц, из-под его шипованных бутс летят петушиные хвосты из обрезков ногтей, как будто он ведет мяч через линию защиты, направляясь за линию розыгрыша. Арчер срывает с себя кожаную куртку, отбрасывает ее в сторону и бежит со всех ног, звеня цепью, обмотанной вокруг ботинка.

Демоница садится на корточки и, растопырив огромные пальцы на ширину парашюта, тянет руку к вопящей, спотыкающейся Бабетте.

Конечно, во всей этой панике есть элемент игры; на моих глазах демон Ариман сожрал Паттерсона «живьем», и Паттерсон сразу же регенерировался в себя прежнего – рыжеволосого, сероглазого футболиста, и я понимаю, что второй раз уже не умру. Но все равно как-то не хочется, чтобы меня разорвали на части и съели. Это будет как минимум очень болезненно.

Демоница тянет свою великанскую руку к вопящей Бабетте. Леонард кричит, сложив рупором ладони:

– Падай и зарывайся!

Кстати, вот вам хороший совет: в аду есть проверенная стратегия – если надо спастись от опасности, зарывайтесь в ближайшее доступное… что-нибудь. В аду почти негде спрятаться, никакой флоры здесь нет, за исключением залежей окаменевшей жвачки, ирисок, карамельных батончиков и «снежков» из попкорна, поэтому единственный, более-менее надежный способ укрыться – закопаться во что-нибудь с головой. В данном случае – в обрезки ногтей.

Звучит отвратительно, да. Но вы еще поблагодарите меня за этот совет.

Хотя вы-то уж точно не собирались умирать. Кто угодно, но только не вы. Не зря же вы потратили столько часов на занятия аэробикой!

Но если вы все же умрете и очутитесь в аду, и вас будет преследовать Пшеполдница, делайте, как говорит Леонард: падайте и зарывайтесь.

Я раскапываю руками рыхлую толщу у подножия холма из обрезков ногтей, и при каждом копке на меня сверху обрушивается лавина таких же обрезков, колючих, щекотных, шершавых, будто наждачная бумага, но не сказать чтобы совсем неприятных, а потом они полностью погребают меня под собой. И меня, и Леонарда.

Я мало что помню о собственной смерти, о своей смертной смерти. У мамы тогда выходил новый фильм, папа приобрел очередной контрольный пакет акций, кажется, где-то в Бразилии, и, конечно, они притащили домой еще одного приемного ребенка из… какого-то жуткого места. Моего нового брата звали Горан. Сирота с жестким взглядом под тяжелыми веками и низким лбом, родом из какой-то разрушенной войной деревни в одной из стран бывшего соцлагеря, Горан во младенчестве был лишен тесного физического контакта, необходимого для развития у человека способности к сопереживанию другим людям. С его взглядом змеи и массивной челюстью питбуля он навечно остался надломленным и ущербным, но это лишь добавляло ему привлекательности. В отличие от всех предыдущих братиков и сестричек, ныне распределенных по интернатам и напрочь забытых, Горан, как говорится, запал мне в душу.

Что касается самого Горана, ему хватило одного злобного, хищного взгляда на богатство и весь уклад жизни моих родителей, чтобы преисполниться твердой решимости завоевать мое расположение. Добавим сюда немалый пакетик марихуаны, выданный папой, и мое желание наконец-то попробовать раскуриться этой мерзкой травой – исключительно для того, чтобы сблизиться с Гораном, – вот и все, что я помню об обстоятельствах моего фатального передоза.

Сейчас, лежа в могиле из обрезков ногтей, я слышу стук своего сердца. Слышу собственное дыхание. Как оно вырывается из ноздрей. Да, вне всяких сомнений, только надежда заставляет мое сердце биться, а легкие – качать воздух. Трудно избавиться от старых привычек. Земля надо мной вздымается и трясется под шагами демонической великанши. В уши лезут обрезки ногтей, заглушая крики Бабетты и трескучий грохот моря Насекомых. Я лежу, считаю удары сердца и борюсь с неодолимым желанием нащупать ладонь Леонарда.

В следующее мгновение мои руки оказываются плотно прижатыми к бокам. Ногти врезаются в кожу. Меня хватает великанская лапа, и я поднимаюсь в зловонный от серы воздух, взмываю в пылающее оранжевым цветом небо.

Гигантские пальцы облепили меня, как смирительная рубашка. Они вонзились в рыхлый завал из обрезков ногтей и выхватили меня, как выдергивают из подземной дремоты морковь или редис.

О, боги, может быть, я избалованная и далекая от жизни дочурка богатых и знаменитых родителей, но я все-таки знаю, откуда берется морковь… и откуда берутся дети… хотя и не понимаю, откуда взялся Горан.

С высоты мне видно все: море Насекомых, равнины Битого Стекла, Великий океан зря пролитой спермы, бесконечные ряды клеток, где томятся проклятые души. Подо мной простираются адские просторы, включая демонов всех мастей, которые бродят туда-сюда и пожирают своих незадачливых жертв. В наивысшей точке подъема меня поджидает каньон Влажных Зубов. Ветер жаркого гнилостного дыхания обдает меня вонью похуже, чем было в общественных туалетах в экологическом лагере. В открытой пасти шевелится чудовищный язык, покрытый вкусовыми сосочками размером с мухоморы. Толстые губы лоснятся, огромные, будто тракторные колеса.

Великанша подносит меня ко рту. Я упираюсь обеими руками в ее верхнюю губу, а ногами – в нижнюю. Я как рыбья кость, растопырилась жестко и широко, и меня просто так не проглотишь. Губа под моими руками – на удивление мягкая и приятная на ощупь, словно банкетка в дорогом ресторане, но очень теплая. Словно касаешься кожаной обивки сиденья «ягуара», на котором недавно приехали в Ренн из Парижа.

Лицо демоницы такое огромное, что я вижу лишь рот. Смутно маячат глаза, широченные и гладкие, как стекло, как витрины универмага, только выпуклые, выгнутые наружу. Каждый глаз обрамлен частоколом черных, гигантских ресниц. Еще мне виден кусочек носа размером с небольшой дачный домик с двумя открытыми дверными проемами, затянутыми занавесками из тонких ноздревых волосков.

Рука толкает меня к зубам. Влажный язык тянется к пуговицам моей кофты.

И когда я уже окончательно смиряюсь с уготованной мне участью – меня разжуют и проглотят, а кости выкинут, как скелеты всех куриц отборных мясных пород, которых я съела при жизни, – изо рта великанши вырывается крик. Даже не крик, а сирена воздушной тревоги, бьющая мне прямо в лицо. Мои волосы, щеки, одежда – все развевается, хлопает и трепещет, как флаг в ураган.

Один из моих мокасинов спадает с ноги, летит вниз, кувыркаясь, и оказывается рядом с крошечной фигуркой с вызывающе синим ирокезом на голове. Даже с такой высоты я вижу, что это Арчер, стоящий вплотную к огромной босой ноге великанши. Вытащив из щеки свою большую булавку, Арчер вонзает ее острие в свод стопы демоницы. Вынимает и снова вонзает.

В завязавшейся драке меня то ли роняют, то ли швыряют, то ли все-таки опускают на мягкий ковер из колючих обрезков ногтей. Как только я падаю, меня снова хватают чьи-то руки, на сей раз человеческие, руки Леонарда, и тащат в укрытие под толщей ногтей… Но я все-таки успеваю увидеть, как та же гигантская рука-парашют, поймавшая меня, теперь ловит Арчера, поднимает его и подносит ко рту. Он ругается, брыкается и размахивает булавкой, как саблей, а огромные зубы смыкаются с громким щелчком и срезают его ярко-синюю голову, как гильотиной.

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Я тебе кое-что расскажу, только пообещай – положи руку на сердце и поклянись, – что НИКОГДА никому не выдашь мой секрет. Я серьезно. Да, знаю, что ты Отец лжи, но мне нужно, чтобы ты поклялся. Если мы хотим строить открытые и честные отношения, ты должен мне гарантировать полную конфиденциальность.

На прошлых зимних каникулах, если вам интересно, я осталась в интернате одна. Разумеется, я сейчас вспоминаю событие из своей прошлой жизни. Для моих мамы с папой Рождество было самым обычным днем, мои одноклассницы все разъехались по лыжным курортам или греческим островам, так что мне пришлось сделать хорошую мину при плохой игре и говорить всем девчонкам, что скоро родители за мной приедут. В тот последний день осеннего семестра общежитие опустело. Столовая закрылась. Учебные классы – тоже. Даже учителя отбыли отдыхать, оставив меня в почти полном одиночестве.

Я сказала «почти», потому что по территории школы бродил ночной сторож или, может быть, даже несколько сторожей. Они проверяли запертые двери и выводили на минимум температуру в отопительных батареях, лучи их фонариков периодически освещали ночной пейзаж, как прожекторы в старом фильме про тюрьму.

Месяцем ранее мои родители усыновили Горана, сироту с угрюмым затравленным взглядом и странным акцентом графа Дракулы. Хотя он был всего на год старше меня, его лоб уже избороздили морщины. Щеки запали. Густые брови Горана казались такими же дикими и непролазными, как лесистые склоны Карпатских гор: спутанные и колючие заросли, в глубине которых, если присмотреться, наверняка разглядишь волчьи стаи, разрушенные замки и сгорбленных цыганок, собирающих хворост. Даже в четырнадцать лет у Горана были такие глаза и такой низкий, глубокий голос, подобный реву туманного горна, как будто он видел, как всю его семью замучили до смерти в соляных шахтах какого-нибудь далекого ГУЛАГа, затравили собаками на плавучих льдинах и забили кожаными плетьми.

Ах, Горан… Никакой Хитклифф, никакой Ретт Батлер не сравнился бы с ним по смуглости лица и грубости нрава. Казалось, он существует во внутренней изоляции, отгородившись от мира какой-то ужасной историей о тяготах и лишениях, и я ему жутко завидовала. Мне так хотелось страдать!

Рядом с Гораном любой взрослый мужчина казался глупым, болтливым и несерьезным. Даже мой папа. Особенно мой папа.

Лежа в постели, одна во всем швейцарском общежитии, рассчитанном на триста девчонок, при температуре, едва достаточной для того, чтобы в трубах не замерзала вода, я представляла Горана. Голубые прожилки вен под прозрачной кожей у него на висках. Непослушные густые волосы, которые не брала ни одна расческа, и они постоянно стояли дыбом, как у студентов, изучающих марксистскую философию за крошечными чашечками горького эспрессо в задымленных кофейнях и только и ждущих удобного случая, чтобы забросить горящую динамитную шашку в открытый парадный автомобиль какого-нибудь австрийского эрцгерцога и разжечь мировую войну.

Пока мои мама с папой представляли беднягу Горана многочисленным репортерам из разных СМИ в Парк-Сити, штат Юта, или в Каннах, или на Венецианском кинофестивале, я пряталась под шестью одеялами и выживала на тайных запасах печенья с инжиром и минеральной воды «Виши» avec gaz[1].

Да, это несправедливо, но мне явно досталась лучшая доля.

Мои родители думали, будто я развлекаюсь на какой-нибудь яхте, среди хихикающих подружек. Они считали, что у меня есть подружки. В школе полагали, что родители забрали меня на каникулы к себе. Две чудесных недели я только и делала, что читала сестер Бронте, старалась не попадаться на глаза сторожам и разгуливала по школе голышом.

За все свои тринадцать лет я даже ни разу не спала голой. Конечно, мои родители постоянно ходили в чем мать родила, и не только по дому, но и на привилегированных пляжах Французской Ривьеры или Мальдив, а я всегда ощущала себя слишком плоской в одних местах, слишком толстой в других, чересчур худосочной в третьих, одновременно нескладной и жирной, слишком старой и слишком юной. Но однажды ночью на тех одиноких каникулах, явно нарушив все школьные правила поведения, я стянула с себя ночнушку и улеглась в постель голышом.

Моя мама без всякого стыда и стеснения не раз предлагала мне посетить семинар, посвященный осознанию собственных гениталий и контролю над центрами удовольствия, – обычное сборище знаменитых матерей и дочерей, которые от нечего делать съезжаются в какой-нибудь уединенный грот, сидят на корточках над маленькими зеркальцами и восхищаются бесконечными розовыми настроениями шейки матки, – но это искусственное, натужное раскрепощение, на мой взгляд, отдавало какой-то клинической сухостью. Мне не хотелось такой откровенной и прямолинейной проработки своей сексуальности. Мне хотелось Горана, мне нужен был кто-то загадочный и угрюмый. Пираты и туго затянутые корсеты. Разбойники в масках и похищенные девицы.

На вторую ночь тех одиноких каникул я проснулась от того, что мне захотелось по-маленькому. Туалеты, общие на весь этаж, располагались в конце коридора, но я наверняка находилась в здании одна. Поэтому, в нарушение всех священных школьных правил, я выглянула в коридор, голая и босая. Убедившись, что в коридоре нет сторожа, рванула в туалет по холодному полу и сделала свои дела в тусклом свете луны, проникающем через окна. Было холодно, у меня изо рта вырывались белые облачка пара. На третью ночь я опять посетила туалет голышом, а на обратном пути завернула в комнату отдыха на втором этаже и уселась на прохладный кожаный диван перед выключенным телевизором с экраном как темное зеркало. Мое обнаженное отражение в стекле казалось бледным, не в меру упитанным призраком.

Ах, эти славные дни, когда я еще отражалась в земных зеркалах…

Да, Сатана, я тебя очень прошу. Ты должен поклясться, что никому не расскажешь.

На пятую ночь моих одиноких каникул я уже осмелела настолько, что отправилась голой в химическую лабораторию, сидела за своей партой романских языков и поднималась на невысокий помост в нашей школьной столовой, где обычно находились учителя.

Да, пусть я мертвая и не нравлюсь себе, и у меня явно занижена самооценка, но я прекрасно осознаю, что этот рискованный полуночный эксгибиционизм и моя тяга к Горану – верные признаки пробуждающейся сексуальности. Ночной воздух на коже… на груди и сосках… сама текстура обычных предметов: деревянные парты, ковровые дорожки на лестницах, плиточный пол в коридорах, – все ощущалось гораздо острее и ярче без привычных барьеров из нейлона и шелка. За каждым углом мог притаиться охранник, незнакомый мужчина в форме и начищенных ботинках. Каждого из охранников я представляла с блестящей бляхой и пристегнутым к поясу пистолетом. Наверное, это был чей-то швейцарский папа или добродушный усатый дедушка, но мне виделся Горан. Горан с наручниками наготове. Горан с его задумчивым взглядом за темными стеклами тоталитарных очков. В любую секунду меня мог высветить из темноты луч фонарика, выставляя напоказ те части меня, которые всегда были скрыты от посторонних. Обо мне сообщат, куда следует. Меня исключат. Все об этом узнают.

В своих одиноких блужданиях голышом я заходила в библиотеку и листала пахнувшие кожей книги, стоя босиком на холодном мраморном полу. Плавала без купальника в школьном бассейне. При свете луны я пробиралась в кухню, садилась прямо на бетонный пол и ела шоколадное мороженое, пока не начинала дрожать всем телом от накопившегося внутри холода. Грациозная и бесшумная, будто зверь… воздушная фея… дикарка… я входила в часовню и представала перед алтарем во всей своей жирной красе. На картинах и в статуях Деву Марию обычно изображают в тяжелых одеждах, непременно с вуалью или короной, в россыпи многочисленных драгоценностей. Зато Иисус на портретах часто не носит вообще ничего, кроме колючего тернового венка и крошечной набедренной повязки. Я садилась на переднюю скамью, чувствуя, как мои голые бедра прилипают к отполированному дереву.

Уже на вторую неделю каникул я спала целыми днями, а по ночам бродила по школе голышом. В таком виде я побывала почти во всех комнатах, прошлась по коридорам и паровым тоннелям, заглянула в помещения, где было не заперто; однако я не выходила наружу. За окнами падал снег, покрывая все вокруг и отражая лунный свет. Теперь само здание интерната казалось мне лишней одеждой. Я привыкла спать голой. Я так часто ходила, читала и ела раздетая, что острота ощущений уже притупилась. Даже читая «Навеки твоя Эмбер» с обнаженными сиськами… я больше не чувствовала возбуждения от запретных деяний. На ум приходил лишь единственный способ вернуть ощущение новизны: выйти на улицу без одежды, встать под звездами в вихре снежинок, пройтись по двору, оставляя в сугробах следы босых ног.

Одни девочки, которых я знала, воровали в магазинах, чтобы добиться того же препубертатного кайфа. Другие – врали напропалую или резали себя бритвой.

Да, это несправедливо, но так бывает: вот вы бредете по чистому снегу, по щиколотку утопая в сугробах, окружающих частную школу для девочек в окрестностях Локарно, а спустя всего несколько дней продираетесь сквозь завалы обрезков чужих ногтей, и впереди – только вечные муки в геенне огненной.

Когда я впервые вышла из общежития в снежную ночь, в те рождественские каникулы, которые провела в одиночестве, я сразу же ощутила всей кожей прикосновение каждой снежинки. От холода все волоски встали дыбом, соски затвердели и напряглись, каждый фолликул на руках и ногах превратился в крошечный клитор, каждая клеточка моего тела проснулась и замерла в восхитительном предвкушении. Я шла, вытянув руки перед собой, как ходят мумии, восставшие из своих каменных древнеегипетских гробниц в старых фильмах ужасов. Руки повернуты ладонями вниз, пальцы болтаются, как у чудовища Франкенштейна из того черно-белого фильма от «Юниверсал пикчерс». Это был мой запасной вариант, если мне вдруг придется оправдываться: что я как будто брожу во сне. Моя парасомническая защита. Я уходила все дальше и дальше в падающий снег, в темноту, холодную, как шоколадное мороженое, выставив руки перед собой на манер мультяшных лунатиков, только полностью голая. Под летевшими с неба кристаллами льда я притворялась, будто сплю, однако ощущала себя неспящей как никогда. Каждый мой волосок, каждая клеточка – все звенело, болело, боялось. Полнилось жизнью.

Во мне все трепетало от предвкушения, что меня обнаружат. Я даже хотела разоблачения. Хотела, чтобы меня увидели в самом расцвете моей препубертатной силы, с голой задницей и голой грудью, во всей моей категорически запрещенной законом детско-порнографический прелести, как у Лолиты.

Если бы сторож обнаружил меня, я притворилась бы, что мне стыдно. К тому времени я уже хорошо знала, что значит испытывать стыд и смущение, и мне было бы несложно их изобразить. Если бы сторож схватил меня за руки или накинул мне на плечи плед, чтобы защитить мою детскую скромность, я забилась бы в притворной истерике, утверждая, будто совершенно не представляю, где я и как здесь очутилась. Я сложила бы с себя всю ответственность за свои действия… закосила бы под невинную жертву. За две недели практически полного одиночества что-то во мне изменилось, но я еще не утратила способности притворяться потрясенной, хрупкой и скромной.

Нет, я умерла не так. Я уже говорила, что умерла от передоза марихуаны. Я не замерзла до смерти.

И никакой похотливый, распускающий руки охранник меня не поймал. Вот такая засада.

Вытянув руки перед собой, как лунатик, я ходила по территории школы, собирая снежинки на волосах, пока ноги окончательно не онемели. Затем, испугавшись обморожения и перманентных увечий, побежала к двери общежития. Когда схватилась влажными руками за стальную дверную ручку, мои ладони и пальцы примерзли к металлу. Я потянула, но дверь захлопнулась, когда я выходила, и теперь ее было уже не открыть без ключа. Я осталась голой на морозе, с ладонями, намертво примерзшими к ручке запертой двери, и не могла ни побежать за помощью, ни вернуться в свою безопасную постель, и беспросветная смертоносная ночь обступала меня, осыпая кристаллами льда.

Да, вероятно, я романтичная, мечтательная девчонка предподросткового возраста, но я могу распознать метафору, когда она меня лупит по голове: юная дева, еще только вступившая в пору расцвета, замерзает на пороге между уютным, невинным детством и ледяной пустошью предстоящего полового созревания, жертвенный слой нежной девственной кожи держит ее в плену, бла-бла-бла…

Но нет, дети из богатых семей, отданные в швейцарские школы-интернаты, отличаются хитроумием и смекалкой. Мы все знали, что несколько лет назад одна смышленая ученица украла ключ от общежития – мастер-ключ, подходивший ко всем замкам, – и спрятала его под камнем около главного входа. Если какая-нибудь блудливая мисс Шлюшинда Шлю-Шлю убегает на тайное свидание или выходит во двор выкурить сигаретку, а дверь случайно захлопывается, то девочке можно уже не бояться разоблачения и порицания: надо просто взять ключ, предназначенный именно для таких экстренных случаев, а потом вернуть его на место. Да, такой общий ключ очень удобен, но до него никак не дотянуться, когда твои ладони примерзли к дверной ручке.

Моя мама сказала бы: «Это прямо гамлетовский момент». Что означает: надо хорошенько подумать и определиться, быть иль не быть.

Если я начну кричать и вопить, пока не придет ночной сторож, то буду унижена и опозорена, но жива. Если замерзну насмерть, то сохраню достоинство, но… умру. Возможно, для будущих поколений учениц этой школы я стану фигурой загадочной и легендарной. Моим наследием станет новый свод строгих правил учета воспитанниц. Моим наследием станет история о привидении, которой мои ровесницы будут пугать друг друга после отбоя. Может, я поселюсь здесь в облике голого призрака, он будет являться им в зеркалах, за темными окнами, в дальних концах освещенных луной коридоров. Эти будущие беспризорницы из привилегированной школы станут вызывать мой неупокоенный дух, трижды повторив перед зеркалом: «Мэдди Спенсер… Мэдди Спенсер».

Тоже своего рода власть, однако совершенно бессмысленная и бессильная.

И да, я знаю, что такое «диссоциированное состояние».

Но как бы меня ни влекло это жутковатое готичное бессмертие, я все же решаю позвать охранника.

– Помогите! – кричу я.

– Au sec-ours! [2]

– Bitte, helfen sie mir! [3]

Снегопад поглощает все звуки, глушит акустику полуночного мира, гасит всякую волну, что могла бы унести мой голос в темную даль.

Мои руки как будто принадлежали кому-то другому. Я смотрела на свои посиневшие голые ноги, но это были чьи-то чужие ноги. Синие, как вены Горана. В стекле на двери отражалось мое лицо, обрамленное морозным узором, созданным моим собственным замерзшим дыханием. Да, мы все представляемся друг другу немного странными и загадочными, но та девчонка в дверном стекле была мне не знакома. Она мне никто. Ее боль не была моей болью. Это мертвая Кэтрин Эрншо заглянула в холодное зимнее окно поместья Грозовой Перевал, бла-бла-бла…

Это не я, это кто-то другой: худощавая бледная незнакомка, отраженная в свете луны или уличного фонаря. Я наблюдала, как она отрывает пальцы от стальной дверной ручки, как ее кожа отслаивается, оставляя на металлической ручке отпечатки ладоней, похожие на морозные узоры. Отказавшись от сморщенной дорожной карты своих линий жизни, любви и сердца, эта незнакомая мне девчонка с решительным, мрачным лицом подошла к тайнику на замерзших негнущихся ногах, взяла ключ и спасла мне жизнь. Эта незнакомая мне девчонка распахнула тяжелую дверь, снова взявшись за ручку и оставив на ней еще один тонкий слой хрупкой кожи. Ее руки так сильно закоченели, что даже не кровоточили. Металлический ключ намертво примерз к ее пальцам, и ей пришлось лечь с ним в постель.

И только в кровати, под несколькими одеялами, когда та девчонка уже засыпала, ее руки оттаяли и начали потихонечку истекать кровью на чистые, белые, накрахмаленные простыни.

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Ты только НЕ ДУМАЙ, что я какая-то мелкая мисс Шалава фон Шалаво. Да, я прочитала «Камасутру», но для меня остается загадкой, зачем нужны эти сложные и тошнотворные акробатические упражнения. К сексу я отношусь с полным интеллектуальным пониманием, но без эстетического восторга. Прошу прощения за это дремучее омерзение. Хотя я знаю, какой орган что стимулирует и как причудливо и неприглядно взаимодействует фаллос с различными отверстиями в женском теле, и как происходит обмен хромосомами, необходимый для продолжения рода, мне все равно непонятно, что здесь привлекательного. Иными словами, фу, гадость.

Я не случайно перешла от сцены, где наша компания сталкивается с голой демонической великаншей, к воспоминаниям о собственных блужданиях голышом, когда исследовала свой внутренний мир и внешнее окружение без привычных защитных барьеров из одежды или стыда. В исполинской обнаженной фигуре Пшеполдницы есть нечто близкое мне самой. Может быть, восхищение женщиной, которая не стесняется демонстрировать публике свое тело, и ее ни капельки не волнует, осудит ее кто-нибудь или нет. Видимо, один раз нарядившись на Хеллоуин Симоной де Бовуар, я теперь навсегда сохраню в себе капельку де Бовуар.

Сатира Джонатана Свифта входит в обязательную программу по литературе в любой англоязычной школе, в том числе и в моей, но обычно знакомство со Свифтом ограничивается первым томом «Путешествий Гулливера»; в самых продвинутых и прогрессивных школах, исключительно в качестве наглядного примера иронии, ученикам предлагают прочитать классическое эссе Свифта «Скромное предложение». Очень немногие учителя рискнут познакомить учащихся со вторым томом мемуаров Лемюэля Гулливера о его злоключениях на острове Бробдингнег, где великаны берут его в плен и превращают в домашнего питомца. Нет, безопаснее предоставить детишкам, совершенно беспомощным малышатам, историю о великане, которого пленили крошечные лилипуты, и творят с ним что хотят, и не убивают только из страха, что его громадный труп, разлагаясь непогребенным, создаст угрозу здоровью всего населения.

Поэтому многие дети не знают, что в королевстве Бробдингнег, во втором томе, авантюрный роман Свифта становится откровенно рискованным и аморальным.

Сколько пикантных подробностей можно узнать, если дать себе труд ознакомиться с книгами из списка внеклассного чтения для лишней пятерки в журнале! Особенно если проводишь рождественские каникулы голышом, в одиночестве, в пустом ученическом общежитии. Во втором томе свифтовского шедевра гигантские жители Бробдингнега представляют плененного Гулливера королевскому двору, и его поселяют в покоях у королевы, в непосредственной, очень интимной близости к огромным фрейлинам. Эти придворные дамы забавляются тем, что раздеваются догола и ложатся все вместе в одну постель, а наш герой Гулливер вынужден бродить по горам и долинам их обнаженных великанских тел. Выступая в роли рассказчика, Свифт описывает этих женщин – самых прекрасных и утонченных аристократок тамошнего общества, которые издали кажутся просто прелестными, однако при близком контакте их совершенные тела превращаются в топкую, смрадную геенну. Наш злосчастный миниатюрный герой бредет, спотыкаясь на каждом шагу, по их рыхлой и влажной коже, продирается сквозь кошмарные заросли лобковых волос, преодолевает препятствия в виде воспаленных прыщей, огромными кавернозных шрамов, ям и морщин глубиной по колено, участков отмершей шелушащейся кожи и луж зловонного пота.

Да, тут надо отметить, что описанный Свифтом пейзаж напоминает реальную адскую местность: знатные дамы исполинского роста развалились на мягкой постели в послеполуденной неге и ждут, даже требуют, чтобы их ублажал крошечный мужичок с ноготок. А он сам содрогается от отвращения. Объятый ужасом, обессиленный и несчастный, наш Гулливер вынужден трудиться как раб пока эти гигантские дамы не будут удовлетворены. Во всей англоязычной литературе найдется немного отрывков, которые могли бы сравниться с этой свифтовской сценой по описательной прямоте и неприятной мужской грубости.

Моя мама сказала бы, что мужчины – мальчики, взрослые, мужчины в целом – слишком глупы и ленивы, чтобы выступить в роли действительно одаренных лжецов. Их легко раскусить.

Да, пусть я мертвая, в чем-то высокомерная, где-то даже категоричная, но я могу распознать дурной запах мизогинии, когда он бьет мне в ноздри. Вполне вероятно, что в детстве Джонатан Свифт стал жертвой сексуального насилия, а после выплеснул свою ярость в пассивно-агрессивной фантастической прозе.

Мой папа выдал бы очередной бесполезный афоризм: «Женщина ест, чтобы кормить свою дырочку». Что означает: все наши чрезмерные крайности в чем бы то ни было – это лишь компенсация за недополученный минимум сексуального удовлетворения.

Моя мама сказала бы, что мужчины пьют как не в себя, потому что их пенисы постоянно мучаются от жажды.

Честное слово, мне, как ребенку бывших хиппи, бывших растаманов, бывших панков, бывших анархистов, приходится подвергаться постоянной бомбардировке бесконечных унылых банальностей.

Нет, я еще никогда не испытывала оргазма, но читала «Мосты округа Мэдисон» и «Цвет пурпурный» и узнала от Элис Уокер, что, если ты помогаешь женщине открыть для себя целебную силу стимуляции клитора, она навечно останется твоей верной поклонницей и лучшей подругой.

Итак, я стою перед сербской демоницей, возвышающейся до небес голой женщиной-смерчем, известной как Пшеполдница.

Первым делом я сбрасываю с ноги второй мокасин и ставлю его на безопасном расстоянии от великанши. Снимаю свою школьную кофту, сворачиваю и аккуратно кладу поверх обуви. Расстегиваю манжеты блузки и закатываю рукава до локтей, не отрывая глаз от волосатых ног демоницы. Я смотрю вверх и вижу ее голени, колени и мускулистые обнаженные бедра, мне приходится задирать голову, чтобы разглядеть ее бробдингнегский лобок.

Раздается пронзительный свист, разрывающий воздух, как рев пожарной сирены. На земле у меня под ногами лежит и таращится на меня, кривя губы, откушенная голова Арчера.

– Эй, малышка, – говорит голова, – что бы ты ни задумала, лучше не надо…

Я наклоняюсь и хватаю Арчера за длинный синий ирокез. Держа его голову как дамскую сумочку, я взбираюсь на свод стопы великанши.

Болтаясь в моей руке, Арчер говорит:

– Когда тебя пожирают, это чертовски больно.

– Ты не обязана ничего делать… – продолжает он.

Я беру его голову в зубы, прикусив ирокез – так пират держит нож, когда лезет на мачту, хватаясь за такелажные канаты. Я точно так же карабкаюсь вверх по густым волосам на ногах демонической великанши Пшеполдницы, поднимаясь по мясистому гребню ее исполинской голени. Как Гулливер, я пробираюсь по сморщенной коже у нее на колене и продолжаю подъем по бедру, цепляясь на грубые жесткие волоски. Бросив взгляд на далекую землю, я вижу Бабетту, Паттерсона и Леонарда. Они запрокинули головы и наблюдают, разинув рты, за моим восхождением. С такой высоты мне видны все окрестности: перламутровое мерцание океана Спермы вдали, пар над озером Горячей Слюны, черные тучи летучих мышей, что вечно кружат над рекой Крови.

Раскачиваясь на синих волосах, зажатая у меня в зубах, голова Арчера произносит:

– Тебе уже говорили, что ты больная на всю голову?

Я продолжаю подъем, огибаю морщинистые складки больших половых губ, пробираюсь, как в худшем кошмаре Джонатана Свифта, сквозь колючие заросли густых и кудрявых лобковых волос.

Надо мной нависают зловещим карнизом две огромные груди. Между ними виднеется подбородок, а еще выше – жующий рот, из уголка которого свисает нога Арчера в синих джинсах, все еще обутая в байкерский ботинок.

Хотя мои знания чисто теоретические и почерпнуты из наблюдений за оголенными друзьями семьи на французских пляжах, я знаю, что надо делать с гениталиями взрослой женщины. Крепко вцепившись в густые волосы одной рукой, я нахожу клиторальный капюшон, умело раздвигаю защитную кожную складку и запускаю другую руку внутрь, к втянутому органу бесконечного женского удовольствия. Нащупанный вслепую под теплой складочкой кожи, ее клитор размером и формой напоминает виргинский окорок.

Откушенная голова Арчера наблюдает за мной. Облизнув губы, он говорит:

– Малышка, ты точно больная…

Арчер улыбается и продолжает:

– Эта монструозная сука меня всего обсоссала, но я не прочь вернуть долг.

Вытащив руку из теплых мясистых глубин великанши, я беру голову Арчера и держу ее так, чтобы видеть его зеленые глаза.

– Сделай глубокий вдох и займись делом, – советую я и засовываю ухмыляющуюся, истекающую слюной голову поглубже под капюшон.

Поначалу не происходит ничего особенного. Огромный рот надо мной продолжает жевать, перемалывая зубами тело Арчера прямо в ботинках и джинсах. Далеко-далеко внизу Бабетта, Паттерсон и Леонард стоят с отвисшими челюстями и смотрят. Под кожей клиторального капюшона что-то шевелится, стонет и чавкает, как хищный зверь. Затем великанша прекращает жевать. Ее губы не движутся, дыхание постепенно становится медленным и глубоким. Теплое розовое сияние разливается по коже, на лице, на груди и бедрах проступает румянец. Дрожь, сотрясающая ее тело, подобна землетрясению, и мне приходится еще крепче вцепиться в волосы на лобке, чтобы не грохнуться вниз.

Пираты, разбойники в масках и похищенные девицы.

Колени великанши дрожат, слабеют и подгибаются. Половые губы набухают и становятся ярче, налившись кровью.

Я сую руку под кожную складку, где твердеющий клитор уже грозит выбросить наружу обильно покрытую секрециями, хлюпающую слюной голову Арчера. Я хватаю голову за волосы и вытаскиваю.

Весь мокрый от соков женского возбуждения, буквально захлебываясь слюной, Арчер делает глубокий вдох. Его глаза потемнели от удовольствия. Он кричит дурным голосом, широко открыв рот, перепачканный тошнотворными жидкостями, неизбежно присущими половому сношению взрослых. Арчер кричит:

– Я КОРОЛЬ-ЯЩЕР!

Я заталкиваю его голову обратно. Пусть продолжает незримую оральную битву с набухшими и отвердевшими от возбуждения клиторальными тканями.

Великанша глядит на меня сверху вниз, ее глаза тоже остекленели от оргазмического экстаза. Голова болтается из стороны в сторону. Соски торчат, как пожарные гидранты на тротуаре, такие же твердые и большие, ярко-красного цвета.

В синей джинсовой штанине на откушенной ноге Арчера, что так и свисает изо рта Пшеполдницы, виднеется четко очерченный бугорок, внушительная выпуклость мужской эрекции.

Задрав голову кверху, я отвечаю на расслабленную, одурманенную ухмылку демоницы задорной и понимающей улыбкой. Одной рукой я держусь за лобковые волосы, чтобы не сверзнуться вниз, а другой крепко придерживаю голову Арчера, не давая ей выскользнуть из-под склизкого клиторального капюшона. Все же решившись на пару секунд освободить эту руку, я по-дружески кричу великанше:

– Привет, меня зовут Мэдисон!

Я кричу:

– Раз уж мы встретились… сделайте мне одно маленькое одолжение, если вас не затруднит.

Именно в этот момент капюшон раскрывается, полностью эрегированный клитор вырывается наружу, вытолкнув Арчера с такой силой, что его осклизлая, одуревшая голова летит ярко-синей кометой с рваным хвостом и слюны, и вагинальной слизи, кувыркается в воздухе, а потом падает с приглушенным всплеском на обрезки ногтей далеко-далеко внизу.

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Ты только не думай, что я в чем-то тебя упрекаю. Пожалуйста, воспринимай мои следующие замечания исключительно как конструктивную обратную связь. Из плюсов можно отметить, что ты управляешь одним из крупнейших и наиболее успешных предприятий в истории… в общем, во всей мировой истории. Твоя доля рынка растет, несмотря на огромную конкуренцию со стороны всемогущего оппонента. Само название твоего царства стало синонимом мук и страданий. Но если уж говорить откровенно, то здешний уровень обслуживания клиентов вообще никакой.

Моя мама всегда говорила: «Мэдисон расскажет вам о себе все-все-все, кроме правды». Что означает: не ждите, что я стану разоблачаться и откровенничать о своем глубоко личном «я». Вы вольны объяснить мою сдержанность тайным, подавленным чувством стыда, но это будут лишь ваши домыслы. Может быть, я и окончила только семь классов, вероятно, я очень наивна, и у меня нет никакого серьезного опыта, но я не настолько отчаянно жажду внимания, чтобы делиться с чужими людьми самым заветным и сокровенным, что у меня есть, бла-бла-бла…

Все, что вам нужно знать: я уже на том свете. Я мертва и, судя по моему опыту, – я сама признаю, что достаточно скудному, – все лучшие люди тоже. В смысле, тоже мертвы. Хотя я не уверена, что события, произошедшие уже после моего фатального передоза, можно считать «жизненным опытом».

Я мертва и сижу на ладони демонической великанши, а она несется по адскому ландшафту, буквально съедая шагами милю за милей. Со мной мои новые соотечественники: Леонард, Паттерсон, Арчер и Бабетта. Умный отличник, тупой спортсмен, бунтарь и королева школьного бала. С эргономической точки зрения, путешествовать на огромной ладони очень даже удобно. Как в салоне первого класса «Сингапурских авиалиний» в сочетании с мягким покачиванием люксового вагона Восточного экспресса. С такой высоты, сравнимой со средним ярусом Эйфелевой башни или верхушкой лондонского колеса обозрения, нам хорошо видны местные достопримечательности. И немалое количество низвергнутых в ад знаменитостей первой величины.

Тупой спортсмен, футболист Паттерсон, обращает наше внимание на самые выдающиеся места: горы Дымящихся Собачьих Какашек… болото Прогорклого Пота… луг, как будто покрытый вереском, только это не вереск, а ногтевой грибок, бесконтрольно разросшийся без лечения.

Удобно устроившись на гигантской ладони, Леонард объясняет, что рост Пшеполдницы – ровно триста локтей. Наша провожатая-тире-внедорожник – потомок ангелов, взиравших на землю с небес и воспылавших безудержной похотью к смертным женщинам. Эта история, по словам Леонарда, восходит к святому Фоме Аквинскому, который еще в тринадцатом веке писал, что ангелы спустились на землю в обличии инкубов – сильно возбужденных, сексуально озабоченных сверхсуществ. Эти ангелы сотворили со смертными женщинами всякие непотребства, в результате чего родились великаны вроде Пшеполдницы. Сами же похотливые ангелы были изгнаны в ад и стали демонами. Может быть, этот сценарий покажется вам совершенно нелепым, но имейте в виду: в аду святого Фомы Аквинского нет и не было, так что он наверняка что-то знал.

Точно так же, продолжает Леонард, когда земные мужчины преисполнились вожделения к ангелам в Содоме и Гоморре, Бог всыпал им по первое число. Огненный дождь, соляные столпы, все дела.

Да, это несправедливо, но, похоже, единственный из бессмертных, кому дозволено предаваться распутству со смертными, – это сам Господь Бог.

Прошу прощения, что постоянно использую слово на букву «б». Трудно избавиться от старых привычек.

– Ври дальше, – усмехается Паттерсон, отвесив Леонарду подзатыльник. – Еретик хренов!

– А можно не выражаться? – говорит Бабетта. – А то мне как будто насрали в уши.

Арчер машет рукой нескольким демонам. Кричит сверху какому-то крупному, мускулистому блондину с оленьими рогами на голове:

– Эй, Кернунн! Привет, братан!

Леонард шепчет мне на ухо, что это низвергнутый кельтский бог оленей. Нашего христианского дьявола не просто так изображают рогатым, поясняет он, это явная шпилька в адрес Кернунна.

Арчер замечает другого демона, чуть подальше, и поднимает вверх два больших пальца. Демон с головой льва со скучающим видом поедает мертвого адвоката. Сложив ладони рупором у рта, Арчер кричит:

– Как жизнь, Мастема?

– Князь духов, – шепчет мне Леонард.

Все это время Бабетта постоянно спрашивает:

– Который час? Сегодня все еще четверг?

Бабетта сидит на краю великанской ладони, скрестив руки на груди, и нетерпеливо притоптывает мыском своего грязного «маноло бланика».

– Даже не верится, что в аду нет вайфая, – произносит она.

Наш воздушный корабль, наша провожатая Пшеполдница, идет ровным шагом, ее лицо озаряет мягкая посткоитальная улыбка.

С ее улыбкой может соперничать только улыбка Арчера, который уже успел полностью регенерироваться – от синего ирокеза до черных ботинок, – и теперь ухмыляется так широко, что булавка доходит почти до уха.

Далеко внизу, опираясь на трость и волоча за собой слишком длинную бороду, бредет иссохший старик. Я спрашиваю у Арчера, не демон ли это.

– Да какой, на хрен, демон? – усмехается он, тыча пальцем в старика. – Это Чарлз Дарвин!

Арчер выдает мощный плевок, который падает, падает, падает вниз и приземляется так близко от старика, что тот поднимает голову. Встретившись с ним взглядом, Арчер кричит:

– Эй, Чак! Все еще выполняешь работу за дьявола?

Дарвин поднимает иссохшую руку с набухшими венами и показывает Арчеру средний палец.

Как выясняется, христианские креационисты-фундаменталисты были правы. Жаль, что нельзя рассказать родителям: Канзас победил в споре. Да, все эти дремучие вырожденцы и святоши, таскающие в церковь змей, оказались умнее моих мамы с папой, светских гуманистов и миллиардеров. Темные силы зла действительно распихали по горным породам кости якобы динозавров и другие поддельные окаменелости, чтобы сбить человечество с толку. Эволюция была полным вздором, на который мы все купились.

На горизонте, на фоне горящего оранжевым неба, вырисовывается силуэт какой-то постройки.

Задрав голову кверху, глядя на огромное, парящее над нами полной луной лицо нашей удовлетворенной демонической великанши, Леонард кричит:

– Glavni stab. Ugoditi. Zatim.

– Это по-сербски, – поясняет мне Леонард. – Выучил пару слов на занятиях по углубленной программе.

Здание вдалеке еще частично скрыто за горизонтом, но мы приближаемся, и по мере того, как сокращается расстояние, нашему взору открывается целый комплекс из флигелей и многочисленных сложных пристроек.

Как я хвасталась раньше, все лучшие люди мертвы. Здесь, в аду, я недавно, но уже повидала немерено знаменитостей со всех времен. Даже сейчас, заглянув через край великанской ладони, я указываю на крошечную фигурку внизу и кричу:

– Эй, смотрите!

Паттерсон прикрывает глаза рукой, резко подносит ее ко лбу, словно отдает честь, поворачивается в ту сторону и спрашивает:

– Ты имеешь в виду вон того старикашку?

Этот «старикашка», объясняю я ему, не кто иной, как Норман Мейлер.

Здесь, в аду, просто не пройдешь, не задев локтем какую-нибудь знаменитость. Мэрилин Монро, Чингисхан, Кларенс Дэрроу и Каин. Джеймс Дин. Сьюзен Зонтаг. Ривер Феникс. Курт Кобейн. Честное слово, состав местного населения напоминает список гостей на большой вечеринке, за приглашение на которую мои мама с папой продали бы душу. Рудольф Нуреев. Джон Кеннеди. Фрэнк Синатра и Ава Гарднер. Джон Леннон и Джими Хендрикс, Джим Моррисон и Дженис Джоплин. Какой-то непреходящий Вудсток. Если бы мой папа знал, какие возможности для делового общения открываются здесь, в аду, он бы, наверное, сразу же наглотался крысиного яду и бросился на самурайский меч.

Просто чтобы поболтать с Айседорой Дункан, моя мама открыла бы дверь аварийного выхода и покинула бы свой арендованный самолет во время полета.

Да уж, тут поневоле преисполнишься жалости к бедным душам, сподобившимся пройти через райские врата. Я живо представляю унылый зал для почетных гостей где-нибудь на небесах: безалкогольная вечеринка с мороженым при участии Гарриет Бичер-Стоу и Махатмы Ганди. Уж точно не самое привлекательное событие в светском календаре.

Да, мне тринадцать, я толстая и мертвая, но не комплексую по этому поводу, как те неуверенные в себе лица нетрадиционной ориентации, которые постоянно поминают всуе Микеланджело, Ноэла Кауарда и Авраама Линкольна, чтобы повысить свою самооценку. Если ты умер И К ТОМУ ЖЕ угодил в ад, это само по себе показатель, что ты совершил сразу две крупных ошибки, но я хотя бы оказалась в очень-очень хорошей компании.

Все еще восседая на гигантской ладони нашей великанши, мы приближаемся к комплексу зданий, которые простираются далеко за горизонт, покрывая целые акры – и даже квадратные мили – адских угодий. Здания по периметру напоминают постмодернистскую компиляцию, коллаж разных стилей, явно заимствованных у Майкла Грейвса и И. М. Пея. Я вижу рабочих, копающих котлованы и заливающих фундаменты для постоянно растущих кварталов из ребристых домов наподобие волнистой архитектуры Фрэнка Гери. Внутри этой внешней границы располагаются концентрические круги старых построек, как годовые кольца в древесном стволе, и каждый следующий круг относится к архитектурному стилю более ранней эпохи по сравнению с предыдущим. Рядом с секцией постмодернизма возвышаются стеклянные прямоугольные башни интернационального стиля. За ними виднеются претенциозные футуристические шпили ар-деко, еще дальше – постройки викторианской эпохи, федеральный, георгианский, тюдоровский стили, египетская, китайская и тибетская дворцовая архитектура, вавилонские минареты – непрестанно расширяющаяся в пространстве история градостроительства. Но, хотя комплекс зданий прирастает по краю, отбирая куски у земли так же быстро, как и Великий океан зря пролитой спермы, его древняя сердцевина загнивает и рушится.

Пшеполдница приближается к внешней окраине странного города, и с высоты видно, что самые старые, внутренние его части из периодов еще до этрусков, инков и первых месопотамских племен уже раскрошились и превратились в труху и глиняную пыль.

Это место – мозговой центр и головная контора ада.

Леонард кричит:

– Ovdje.

Великанша замирает на месте.

От внешних стен города тянутся длинные очереди из грешников. В буквальном смысле, без всякого преувеличения, мили и мили проклятых душ. Каждая очередь ведет к своему входу, время от времени кто-то попадает внутрь, и тогда люди в очереди продвигаются на шаг вперед.

Леонард кричит:

– Prekid.

Он кричит:

– Ovdje, пожалуйста.

Слушая эту странную славянскую галиматью, я размышляю, насколько она близка к языку мыслей Горана. Загадочному, непостижимому наречию воспоминаний и снов моего любимого возлюбленного Горана. К его родной речи. Честно сказать, я даже не знаю, из какой именно разоренной войной страны происходит мой Горан.

Да, я клялась, что оставлю надежду, но у всякой девчонки есть право страдать от неразделенной любви.

Мы приближаемся к «хвосту» длинной очереди, и Леонард произносит:

– Spustati. Sledeic.

Бабетта спрашивает:

– Ну, хотя бы год еще тот же?

В аду вам понадобятся часы, которые показывают не только дату и день недели, но еще и век.

Пшеполдница встает на одно колено и, наклонившись вперед, бережно опускает нас на землю.

XII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Если тебе еще не надоело выслушивать мои откровения, то скажу, что мне всегда плохо давались экзамены и контрольные тесты. Честное слово, я не пытаюсь себя оправдать, но я ненавижу весь этот контекст игровых шоу, которым определяется столько всего в нашей жизни: эти проверки памяти и умственных способностей в малоподвижном формате при ограниченном времени. У смерти есть очевидные недостатки, но я все-таки рада, что теперь у меня появилась уважительная причина не сдавать предвыпускные экзамены на выявление академических способностей. Однако, похоже, я рано обрадовалась.

В данный момент я сижу в крошечной комнатушке, на жестком стуле за письменным столом. Представьте хрестоматийную белую комнату без окон, которая, по мнению психоаналитиков юнгианской школы, символизирует смерть. Демон с кошачьими когтями и сложенными за спиной кожистыми крыльями наклоняется ко мне и поправляет манжету тонометра у меня на руке. Манжета надувается воздухом, и я чувствую, как пульсирует моя кровь на внутреннем сгибе локтя. Провода монитора сердечного ритма пропущены между пуговицами моей блузки, липкие накладки прижимают их к коже у меня на груди. Клейкая лента удерживает другой провод, который считывает пульс с запястья. Еще два датчика прикреплены к шее спереди и сзади.

– Чтобы отслеживать спектр речевых сигналов, – объяснил Леонард.

Как я поняла, один датчик крепится к перстнещитовидной мышце на горле, а другой – к перстнечерпаловидной мышце на задней стороне шеи, возле позвоночного столба. Когда ты говоришь, между датчиками проходит ток низкого напряжения, он регистрирует любой микротремор в мышцах, управляющих голосовым аппаратом, и выявляет моменты, когда ты лжешь.

Дыхание демона с кожистыми крыльями и кошачьими когтями отдает гнилью.

Все это произошло уже после того, как Бабетта провела нас в штаб-квартиру в обход бесконечных очередей. Наша маленькая компания пробралась через разрушенную часть фасада какого-то здания, еще не достроенного, но уже обветшавшего. Бабетта сопроводила нас в зал ожидания – огромный, как стадион, – где разношерстная толпа проклятых душ представляла собой некий меланж, как в управлении автоинспекции: люди в грязных лохмотьях рядом с людьми в нарядах от Шанель с дорогими кожаными портфелями. Все сиденья пластиковых стульев были покрыты комочками пережеванной жвачки, так что садились на них только те, кто и вправду оставил всякую надежду. На гигантском табло на стене была надпись: «Обслуживается клиент с номером 5». Каменные стены и потолок казались бурыми с землистым оттенком, цвета сепии, цвета глубоко въевшейся грязи, цвета засохших соплей. Почти все посетители стояли унылые и удрученные, опустив головы на грудь, словно у них у всех сломаны шеи.

Каменный пол покрывал шелестящий ковер из упитанных тараканов, разъевшихся на «снежках» из попкорна и кондитерском бисере. Ад похож на Флориду в том смысле, что здешние насекомые никогда не умирают. Благодаря влажному жаркому климату и собственному бессмертию тараканы в аду вырастают до невероятных размеров, подходящих мышам или белкам. Бабетта увидела, как я скачу на одной ноге, поджимая другую, как аист, чтобы не наступать на тараканов, и задумчиво произнесла:

– Надо будет добыть тебе туфли на каблуках.

Даже Паттерсон в своих крепких наплечниках под спортивной футболкой дрыгал ногами при каждом шаге, насаживая на стальные шипы своих бутс слои раздавленных тараканов. Уставший от мира бунтарь Арчер тоже приплясывал на ходу, звенел хромированными цепями на одном ботинке и постоянно поскальзывался на расплющенных насекомых. И только Бабетта, хотя ее поддельные туфли уже разваливались на части, спокойно шагала на каблуках, как на ходулях, возвышаясь над тараканьим ковром.

Опередив всех остальных и растолкав локтями толпу посетителей, Бабетта подошла то ли к стойке, то ли к высокому длинному столу у дальней стены. За столом стояли в ряд демоны – видимо, здешние клерки. Она швырнула на стол свою поддельную сумочку «Коуч» и обратилась к ближайшему демону:

– Привет, Астралот!

Бабетта достала из сумки шоколадный батончик «Биг Ханк», положила на стол, пододвинула к демону, наклонилась к нему и попросила:

– Дай нам бланк A137-Б17. Сокращенную форму. Для апелляции и поиска по архивам. – Она дернула головой в мою сторону и добавила: – Для нашей новенькой.

Да уж, Бабетта решительно взялась за дело.

Воздух в приемной был таким влажным, что каждый мой выдох буквально зависал перед лицом белым облачком, от чего сразу запотевали очки. Под ногами похрустывали тараканы.

Да, это несправедливо, но мои мама с папой всегда были рады меня просветить и сообщить самые грязные подробности всякого полового сношения или фетиша. Другим девчонкам в тринадцать лет дарили тренировочные бюстгальтеры, а моя мама предлагала купить для меня тренировочную диафрагму. Родители охотно рассказывали мне о птичках и пчелках, а также о стимуляции мужских яиц языком и губами, анилингусе и трибадизме, но ничего не говорили о смерти. В лучшем случае папа заставлял меня пользоваться увлажняющим солнцезащитным кремом и зубной нитью. Если они вообще задумывались о смерти, то лишь на самом поверхностном уровне, как о морщинах и седине древних старцев, у которых уже истекает срок годности. Похоже, они были твердо убеждены, что если ты регулярно ухаживаешь за собой и борешься с признаками старения, то смерть никогда за тобой не придет. Для моих родителей смерть была закономерным – хотя и прискорбным – результатом плохого ухода за кожей. Не следишь за собой – значит, катишься по наклонной. Пренебрегаешь скрабами для лица – значит, точно умрешь.

И пожалуйста, если вы все еще пребываете на стадии отрицания, едите полезные для сердца куриные грудки без кожи с низким содержанием натрия, если совершаете долгие пробежки на беговом тренажере и ужасно довольны собой, то не делайте вид, будто вы большие реалисты, чем мои долбанутые родители.

Только НЕ ДУМАЙТЕ, что я скучаю по жизни. КАК БУДТО я стала бы сокрушаться, что не вырасту, не повзрослею, что ежемесячно из моей женской дырочки не будет хлестать кровь, что я так и не научусь водить автомобиль, работающий на ископаемом топливе; не буду ходить без родителей или опекунов на дурацкие фильмы с рейтингом R и пить пиво из кегов, не потрачу четыре года на то, чтобы получить никому не нужный диплом по истории искусства, и никто из мальчишек не зальет в меня сперму по самые уши, и мне не придется почти целый год таскать в себе огроменного ребеночка. Я прямо рыдаю – сарказм намеренный, – что пропустила все самое интересное. Какая досада! И нет, виноград вовсе не зелен. Когда я задумываюсь обо всей этой хрени, которая мне не досталась, я благодарю Бога за тот передоз.

Вот, я снова сказала слово на букву «б». О, боги! Ну, убейте меня.

Как выясняется, дело о моем проклятии было утеряно. Или еще не пришло. Или его случайно уничтожили. Как бы там ни было, мне придется начать все сначала, пройти базовую проверку на детекторе лжи и сдать кровь на наркотики.

Бабетта, похоже, не такая никчемная, как мне раньше казалось. Она миновала многие бюрократические препоны и провела нашу маленькую компанию по лабиринту бесчисленных коридоров и кабинетов, подкупая клерков низшего звена шоколадками «Хершис» и фруктовой помадкой «Свит Тартс». Аду еще далеко до внедрения культуры безбумажного документооборота, так что здешние кабинеты по колено завалены направленными не по адресу бумагами, разорванными картонными папками, выброшенными за ненадобностью распечатками полиграфа, затвердевшими карамельками и тараканами.

По пути на тестирование Арчер провел для меня небольшой инструктаж: не скрещивать руки, не смотреть вверх или вправо. И то, и другое – явные признаки, выдающие ложь.

Мы заполняем бланк для апелляции, отдаем его клерку, потихоньку суем ему взятку, батончик «Кит-Кат», и Бабетта желает мне удачи. Она приобнимает меня, несомненно, оставив на спине моей кофты грязные отпечатки ладоней. Бабетта, Леонард, Паттерсон и Арчер остаются ждать в коридоре, а я захожу в белую комнату для проверки на полиграфе. Детекторе лжи. Демон надевает мне на руку манжету тонометра.

Вероятно, вы помните этого демона по классическому голливудскому шедевру «Изгоняющий дьявола», где он вселился в девочку, избалованную, умную не по годам дочь кинозвезды. К вопросу о дежавю. А теперь этот демон следит за моими глазами: не расширяются ли зрачки, выдавая нечестность с моей стороны. Демон наблюдает за показанием датчиков: не слишком ли я потею. Леонард говорил, что данный показатель называется «кожной электропроводностью».

Я говорю демону, что мне очень понравилась сцена, где он заставляет Риган, ту самую девочку, спускаться по лестнице, выгнувшись мостиком, и у нее изо рта хлещет кровь. Больше от нервов, чем из интереса, я спрашиваю у демона, был ли у него личный опыт вселения в людей. Снимался ли он в других фильмах? Получает ли какие-то денежные отчисления? Кто его агент?

Не отрывая взгляда от выползающей из принтера распечатки, от дрожащих иголочек, вычерчивающих на белой ленте бумаги кривые линии, демон спрашивает:

– Вас зовут Мэдисон Спенсер?

Контрольный вопрос. Для установки исходного уровня честных ответов.

– Да, – киваю я.

Подкрутив на аппарате какую-то ручку, демон уточняет:

– Вам действительно тринадцать лет?

Снова «да».

– Вы отвергаете Сатану и все его богомерзкие деяния?

Ну, это просто. Я пожимаю плечами.

– Наверное. Почему бы и нет?

– Пожалуйста, – говорит демон, – отвечайте только «да» или «нет». Это важно.

– Извините.

Демон спрашивает:

– Принимаете ли вы Господа как единственного истинного Бога?

Снова проще простого.

– Да.

– Признаете ли вы Иисуса Христа своим личным спасителем?

Не знаю, тут я не уверена, но все равно отвечаю:

– Да.

Иглы, выбивающие распечатку считаных показаний, чуть вздрагивают. Несильно, но все же. Сама я, конечно, не чувствую, что происходит с моими зрачками, но, возможно, они резко расширились. Последняя догма кажется очень знакомой, хотя я ее знаю точно не от родителей. Не сводя взгляда с чернильных волнистых линий, демон спрашивает:

– Являетесь ли вы ныне, а также являлись ли в прошлом практикующей буддисткой?

– Что?

– «Да» или «нет», – напоминает демон.

– А что, буддисты не попадают на небеса?

Пусть мои родители далеко не совершенны, но все их ошибки происходили не из-за каких-то умышленных злых намерений, и я чувствую себя настоящей предательницей, отрекаясь от идеалов, которые они так старательно мне прививали. Это извечная дилемма, кого предавать: родителей или Бога. А я просто хочу носить нимб и кататься на облаках. Играть на арфе.

Демон спрашивает:

– Вы верите, что Библия – единственно истинное слово Божье?

Я уточняю:

– Даже те совершенно безумные отрывки из Книги Левита?

Демон наклоняется ближе ко мне:

– Вы считаете, что жизнь начинается с момента зачатия?

Да, я мертва, у меня больше нет тела, а значит, нет никаких физиологических характеристик, но я все равно начинаю обильно потеть. У меня горят щеки. Зубы стиснуты. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, напрягаются так, что белеют костяшки пальцев.

Я говорю:

– Да.

– Вы одобряете обязательную молитву в государственных школах?

Да, я хочу попасть на небеса – а кто не хочет? – но все-таки не настолько, чтобы превратиться в законченную скотину.

Что бы я ни ответила, эти крошечные иголочки будут дергаться, словно в припадке, реагируя либо на ложь, либо на чувство вины.

Демон спрашивает:

– Вызывают ли у вас отвращение половые контакты между людьми одного пола?

Я предлагаю вернуться к этому вопросу чуть позже.

Демон говорит:

– Будем считать, что «нет».

На протяжении всей истории богословия, объяснял мне Леонард, представители разных религий спорили о природе спасения, а также о том, как сподобиться святости: посредством добрых деяний или посредством искренней веры? Люди попадают на небеса потому, что они жили праведно и творили добро? Или же они попадают на небеса, потому что это предрешено… потому что они изначально хорошие? Но теперь этот подход устарел, говорил Леонард. Теперь вся система опирается на криминалистику. Проверки на полиграфе. Психофизиологические детекторы лжи. Анализ стресса по голосу. Придется также сдавать образцы волос и анализ мочи – в связи с новой политикой нетерпимости к наркотикам и алкоголю на небесах.

Я тайком сую руку в карман и скрещиваю пальцы.

Демон спрашивает:

– Возвышается ли человек над всякой тварью земной?

Скрестив пальцы, я говорю:

– Да.

Демон сыплет вопросами:

– Одобряете ли вы браки между людьми разной расовой принадлежности? Допустимо ли существование сионистского государства Израиль?

Его вопросы ставят меня в тупик. Даже при скрещенных пальцах. Парадокс: неужели всеблагой Бог – ярый расист, гомофоб, антисемит и вообще гад, каких мало? Или он проверяет на вшивость меня?

Демон спрашивает:

– Следует ли предоставлять женщинам право занимать государственные посты? Владеть недвижимостью? Управлять транспортным средством?

Время от времени он наклоняется над распечаткой с показаниями полиграфа и делает пометки фломастером.

Мы пришли в головную контору ада, потому что мне надо подать апелляцию. Я рассуждала примерно так… если даже убийцы, осужденные на смертную казнь, десятилетиями сидят в камере смертников, требуя доступа к юридическим библиотекам – и чтобы им предоставили бесплатных государственных адвокатов, – и записывают свои доводы на листочках тупыми мелками или огрызками карандашей, значит, и у меня тоже есть законное право обжаловать собственный вечный приговор.

Тем же тоном, каким кассир в супермаркете спрашивает: «Вам бумажный пакет или пластиковый?» – или сотрудник в каком-нибудь заведении быстро питания: «Какой соус к картофелю?» – демон интересуется:

– А вы сами девственница?

С прошлого Рождества, когда я примерзла руками к двери школьного общежития и была вынуждена содрать верхний слой кожи, мои кисти еще до конца не зажили. Линии у меня на ладонях – линия жизни и линия любви – почти стерлись. Отпечатки пальцев выглядят блеклыми, а новая кожа натянута слишком туго и поэтому очень чувствительная. Мне больно скрещивать пальцы в карманах, но что еще остается? Я сижу, отвечаю на идиотские вопросы, предавая родителей, свой пол и политические убеждения, предавая себя, чтобы какой-то скучающий демон поверил в мой, надеюсь, вполне убедительный бред. Если кто и заслуживает провести вечность в аду, так это я.

Демон спрашивает:

– Вы одобряете нечестивые научные исследования в основе использования эмбриональных стволовых клеток?

Я его поправляю:

– На основе использования.

Демон спрашивает:

– Противоречит ли медикаментозный уход из жизни догмату о всеблагой воле Божьей?

Демон спрашивает:

– Признаете ли вы очевидную истину разумного замысла?

Иголки, ведущие запись, регистрируют каждый удар моего сердца, частоту дыхания, перепады кровяного давления. Демон наблюдает и ждет, когда мое тело предаст меня. Внезапно он спрашивает:

– Вам знакомо агентство Уильяма Морриса?

Невольно расслабив руки, я перестаю скрещивать пальцы, а значит, заканчиваю врать.

– Да… А что?

Демон отрывается от распечатки, улыбается и отвечает:

– Они представляют мои интересы…

XIII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не думай, что я тоскую по дому, но в последнее время я много думаю о родных. Дело совсем не в тебе. Здесь, в аду, и впрямь круто. Просто меня одолела легкая ностальгия.

На мой последний день рождения родители объявили, что мы едем в Лос-Анджелес, где мама будет вести церемонию на вручении каких-то наград. Она поручила своей личной ассистентке купить не менее тысячи миллионов позолоченных конвертов с чистыми белыми карточками внутри. Всю предыдущую неделю мама только и делала, что тренировалась вскрывать конверты, вынимать карточки и говорить: «В номинации лучший фильм года премию «Оскар» получает…». Чтобы приучить себя не смеяться, мама попросила меня написать на карточках названия фильмов вроде «Полицейский и бандит-2», «Пила-4» и «Английский пациент-3».

Мы сидим в лимузине, нас везут из аэропорта в какой-то отель в Беверли-Хиллз. Я устроилась на откидном сиденье лицом к маме, чтобы она не видела, что я пишу. Я передаю карточки ее ассистентке, та засовывает их в конверты, запечатывает, отдирая защитные бумажки с позолоченных клеевых клапанов, и вручает маме.

Мы едем не в «Беверли-Уилшир», потому что именно там я пыталась смыть в унитаз трупик своего котенка, бедняжки Тигрика, и сантехнику пришлось прочищать половину туалетов в отеле. И не в наш дом в Брентвуде, поскольку мы прилетели в Лос-Анджелес всего на три дня, и мама не хочет, чтобы мы с Гораном перевернули весь дом вверх дном.

На одной карточке я пишу: «Месть Порки». На другой: «Как ни крути – проиграешь». Я пишу: «Кошмар на улице Вязов: Фредди мертв» и спрашиваю у мамы, куда она положила мою розовую блузку с оборками на груди.

Надрывая конверт, мама говорит:

– Ты проверяла свой шкаф в Палм-Спрингс?

Папы нет с нами в машине. Он остался присматривать за работой по отделке нашего реактивного самолета. Не знаю, может быть, это какая-то шутка, не берусь даже предположить, но папа решил переделать весь интерьер нашего «Лирджета», чтобы там был экологически чистый кирпич, балки, распиленные и сколоченные вручную, и натуральные сосновые полы. Деревья выращены амишами без вреда для окружающей среды. Да, все это будет внутри реактивного самолета. Чтобы чем-то покрыть полы, папа собрал мамины наряды из прошлогодних коллекций от Версаче и Дольче и Габбаны, передал их каким-то тибетским мастеровым, плетущим ковры из тканевых лоскутков, и назвал это «вторичной переработкой». Теперь у нас будет воздушное судно с имитацией каминов и люстрами из оленьих рогов. С комнатными растениями в плетеных кашпо. Конечно, этот кирпич с древесиной – бутафория чистой воды, но при взлете самолет все равно будет сжигать дневную норму добычи ископаемого динозаврового сока, установленную в Кувейте.

Добро пожаловать к началу очередной громкой рекламной кампании! Эта шумиха нужна исключительно для того, чтобы попасть на обложку «Архитектурного дайджеста».

Сидя напротив меня, мама вскрывает конверт и произносит:

– В номинации лучший фильм года премию «Оскар» получает… – Она вынимает карточку из конверта и давится смехом. – Мэдди, ни стыда у тебя, ни совести!

Мама демонстрирует карточку Эмили, или Аманде, или Элли, или Дафне, или как там зовут ее личную ассистентку на этой неделе. На карточке написано: «Пианино-2: Нападение пальца». Эмили, или Одри, или кто там теперь, не врубается в шутку.

К счастью, наш «приус» не очень вместительный, а значит, нас с Гораном не возьмут на церемонию награждения. Пока мама будет стоять на сцене, стараясь не порезаться бумагой и не рассмеяться, когда ей придется вручать «Оскара» кому-то, кого она ненавидит, Горан выступит в роли няньки и станет присматривать за мной в отеле. Довольно, сердце, перестань так сильно биться! Вообще-то Горан не знает английского даже на уровне заказа платной порнушки по кабельному телевидению, так что нянчиться с ним буду я, но нас все равно обязали смотреть вручение «Оскара» по телевизору, чтобы потом сказать маме, нужно ли ей ввязываться в это дело на будущий год.

Собственно, мне для того и понадобилась моя розовая блузка – хочется выглядеть сексапильно для Горана. Я включаю мамин ноутбук, нажимаю комбинацию клавиш Ctrl+Alt+S и через камеры видеонаблюдения рассматриваю содержимое своего шкафа в Палм-Спрингсе. Переключаюсь на камеры в Берлине и проверяю спальню там.

– Посмотри в Женеве, – советует мама. – Пусть сомалийская горничная отправит ее экспресс-почтой.

Я нажимаю Ctrl+Alt+G. Нажимаю Ctrl+Alt+B. Проверяю Женеву. Проверяю Берлин. Афины. Сингапур.

Если честно, Горан и есть наиболее вероятная причина, по которой нас с ним не берут на вручение «Оскара». Очень уж велика вероятность, что, когда камеры нас выхватят крупным планом, сидящих в зале детей четы Спенсер, Горан будет зевать, ковыряться в носу или храпеть, развалившись в красном бархатном кресле, и с его полных чувственных губ будет стекать тонкая струйка слюны. Теперь уже ничего не изменишь, как говорится, сделанного не воротишь, но кто бы ни занимался проверкой потенциальных кандидатов на усыновление, за Горана их наверняка уволили. Мои родители финансируют благотворительный фонд, на который работает около миллиарда пиарщиков, выпускающих бесконечные пресс-релизы о щедрости моего папы. Да, родители могут пожертвовать тысячу долларов на строительство школы из шлакоблока где-нибудь в Пакистане, а потом грохнуть полмиллиона на съемку документального фильма об этой школе, пресс-конференции и пикники с выездом на природу для представителей СМИ, чтобы весь мир восхитился их филантропическими достижениями. С первой же фотосессии Горан обманул все надежды. Он не плакал от счастья перед объективами камер и называл своих новых опекунов не иначе как «мистер и миссис Спенсер», без всякого умиления.

Мы все видели телерекламу, где кошка или собака зарывается носом в миску с сухим кормом, потому что он якобы очень вкусный, но на самом-то деле несчастное животное долго морили голодом перед съемкой. По тому же принципу Горан должен был гордо расхаживать в своих новых шмотках от Ральфа Лорена, или Кельвина Кляйна, или кого там сейчас рекламируют мои родители. Горан был должен с аппетитом вкушать дорогущие деликатесы из мяса животных бесклеточного содержания и соевого творога, запивая их спонсорским спортивным напитком, причем бутылку надо было держать так, чтобы все видели этикетку. Да, это тяжелый труд для сироты, искалеченного войной, но я помню четырехлетних детишек из Непала, Гаити и Бангладеш, которых усыновляли-удочеряли мои родители. Эти детишки очень даже неплохо справлялись, демонстрируя миру и щедрость моих родителей, и одежду из детского «Гэпа», и приготовленный на пару́ инжир с начинкой из потрохов безболезненно умерщвленных животных под соусом айоли с тмином, и не забывая периодически упоминать о новом мамином фильме, выходящем в прокат.

Однажды у меня была сестренка минут на пять – мои родители спасли ее из какого-то борделя в Калькутте, – но как только рядом включалась камера, эта малышка обнимала свои новые кроссовки «Найк» и кукол Барби и заливалась такими реалистичными, фотогеничными слезами радости, что по сравнению с ней даже Джулия Робертс смотрелась халтурщицей.

Горан же отпивает витаминизированный энергетический напиток со вкусом кукурузного сиропа и морщится, как от боли. Он не желает играть в эти игры. Горан лишь хмуро глядит на меня исподлобья, как, впрочем, и на всех остальных. Под его ненавидящим мрачным взглядом я чувствую себя, как Джейн Эйр, на которую смотрит мистер Рочестер. Я – Ребекка де Уинтер под надменным изучающим взглядом ее нового мужа Максима. Всю жизнь меня баловала и обхаживала прислуга, сотрудники родительских фондов и многочисленные подхалимы из СМИ, так что злобное презрение Горана кажется мне совершенно неотразимым.

Другая причина, по которой мы не пойдем на церемонию вручения «Оскара», заключается в том, что я толстая. Жирная, как откормленная свиноматка. Моя мама никогда не признается в этом на публике, разве что в интервью для «Вэнити фэйр».

Пока нас с мамой везут в отель, Горан остается на взлетной полосе, где мой папа лезет из кожи вон, чтобы объяснить ему, в чем прикол, типа это забавно и даже сюрреалистично, когда интерьер самолета космической эры стоимостью в несколько миллионов долларов оформляют под плетеную юрту пещерных людей из каменного века. Папа наверняка будет долго и нудно бубнить о мультивалентности, предполагающей, что наша суррогатная глинобитная хижина покажется остроумной и ироничной хорошо образованным интеллектуалам, некогда юным поклонникам маминых фильмов, – в чем-то трогательной и экологически прогрессивной.

Да, может быть, я мечтательная малолетка, но знаю, что такое «мультивалентность». Вроде как знаю. В общих чертах.

Нажав на ноутбуке Ctrl+Alt+J, я шпионю за тем, что происходит в салоне нашего самолета. Папа пытается рассказать Горану о Маршалле Маклюэне, а Горан просто глядит в камеру видеонаблюдения, хмурится с экрана компьютера прямо на меня.

Однажды, клянусь, совершенно случайно, я не какая-то мисс Блудлива Макшлюхен, я нажала Ctrl+Alt+T и подсмотрела, как голый Горан моется в душе. Я не подглядывала специально, но мне все равно было видно, что у него уже есть волосы… там, внизу. Чтобы вы поняли, почему меня так влечет к Горану с его соблазнительными губами и холодными глазами, вам надо знать, что моя первая детская фотография появилась на обложке журнала «Пипл». Я никогда не сумела бы выступить убедительным зеркалом родительского успеха, потому что всякая роскошь была для меня как нечто само собой разумеющееся. С самого моего рождения мир относился ко мне с трепетным благоговением. В лучшем случае я была для родителей памятным сувениром из минувшей молодости, вроде тех же наркотиков или музыки гранж. Другое дело – приемные дети, они вроде как подтверждают, что мои мама с папой немало трудились и добились существенных результатов. Вытащишь грязный изголодавшийся скелетик из какой-нибудь эфиопской дыры, посадишь в салон реактивного самолета, угостишь отборным сыром хаварти из молока от коров на свободном выпасе, запеченным в безглютеновых цельнозерновых тарталетках, и уж этот ребенок наверняка удосужится сказать тебе «спасибо». Этот ребенок, чья ожидаемая продолжительность жизни стремилась к нулю – над ним уже кружили стервятники, истекая слюной, – наверняка будет в полном восторге от дурацкого детского праздника в Ист-Хэмптоне с приглашенной Барбарой Стрейзанд.

Хотя что я знаю? Я уже мертвая. Мертвая избалованная соплячка. Как говорится, если ты такой умный, так чего же такой мертвый? Но, если вам все-таки интересно узнать мое мнение, мне кажется, что люди, как правило, заводят детей, когда угасает их собственный энтузиазм к жизни. Ребенок вновь пробуждает былой восторг, который мы когда-то испытывали в отношении… всего на свете. А еще через поколение наш энтузиазм подогревается внуками. Продолжение рода – нечто вроде ревакцинации вкуса к жизни. У моих же родителей сначала появилась пресыщенная и капризная я, потом – целая вереница сопливых приемышей, и наконец – скучающий, угрюмый Горан. Наглядная иллюстрация закона убывающей отдачи.

Как сказал бы мой папа: «Каждый зритель получает то представление, которого он ожидал». Что означает: если бы я больше ценила родителей и была благодарным ребенком, то, возможно, они представлялись бы лучшими родителями. В более широком смысле: если бы я проявляла чуть больше признательности за драгоценное чудо подаренной мне жизни, то и сама жизнь показалась бы намного лучше.

Наверное, именно поэтому бедняки благодарят мироздание за свою гадкую солянку с тунцом ДО ТОГО, как садятся за стол.

Если мертвые преследуют живых, то самих мертвых преследуют их собственные ошибки. Может, если бы я не была такой язвой, мои родители не пытались бы удовлетворить свои эмоциональные потребности, собирая коллекцию из обездоленных, неимущих детишек.

Когда водитель подъезжает к отелю, и швейцар подходит к машине, чтобы открыть нам дверь, я нажимаю Ctrl+Alt+B, проверяя шкаф в Барселоне, и вижу свою пропавшую розовую блузку. Я сразу же шлю сообщение горничной-сомалийке, прошу отправить мне блузку экспресс-почтой, чтобы я успела получить ее к романтическому рандеву с Гораном. Я даже хочу написать ей «спасибо», но не знаю, как это будет на ее языке.

Да, я знаю слово «рандеву». Знаю много умных слов, особенно для мертвой тринадцатилетней толстухи. Хотя, наверное, не так много, как кажется мне самой.

Мама вскрывает очередной позолоченный конверт и произносит:

– Итак, победителем становится…

XIV

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Знаю, ты думаешь, что я просто богатенькая избалованная девчонка, которой не пришлось работать ни дня в ее жизни. В свое оправдание могу с гордостью сообщить, что недавно устроилась на постоянную работу. Настоящую работу при полной занятости. Теперь буду трудиться как проклятая – прошу прощения за плохой каламбур. Дальше пойдут всякие бессвязные отрывки, так что будем считать мой рассказ импрессионистской нарезкой. Один день из жизни в загробном мире.

Как я понимаю, в аду можно выбрать одну карьеру из двух. Вариант первый: устроиться на один из тех сайтов, которые, как все полагают, делаются в России или Бирме, где голые мужчины и женщины смотрят в камеру совершенно пустыми, остекленевшими глазами, облизывают себе пальцы и вставляют в свои выбритые ву-ву и жо-жо навазелиненные пластиковые модели самолетов или кормовые бананы. Или же улыбаются фальшиво и пьют собственную мочу из хрустальных фужеров. Все дело в том, что ад производит примерно 85 процентов всего порноконтента в нынешнем Интернете. Демоны попросту вешают на стену старую грязную простынь в качестве фона, бросают на пол поролоновый матрас, и ты должна извиваться на нем, засовывать в себя что ни попадя и общаться в веб-чате в реальном времени, отвечая на сообщения живых извращенцев со всего мира.

Честное слово, я не настолько отчаянно нуждаюсь во внимании. Я не из тех исстрадавшихся детишек предподросткового возраста, которые чуть ли не ходят в футболках с крупной надписью на груди: «СПРОСИ, КАК МЕНЯ ИЗНАСИЛОВАЛИ» или «СПРОСИ МЕНЯ О МОЕМ АЛКОГОЛИЗМЕ».

У ада есть маленький грязный секрет: демоны постоянно следят за тобой. Если ты дышишь их воздухом, если просто болтаешься без дела, сильные мира сего все фиксируют, а потом непременно потребуют расплатиться. Да, это несправедливо, но демоны взимают плату за проживание. Счетчик крутится постоянно, и у тебя копятся годы дополнительных адских мучений, – так сказала Бабетта, которая, как выясняется, раньше работала с документацией поступающих грешников, пока ей не пришлось уйти в отпуск по причине временной нетрудоспособности из-за стресса и вернуться в свою клетку, чтобы немного передохнуть от бумажных дел. Бабетта говорит, что большинство грешников осуждены всего лишь на несколько вечностей, но у них набегает дополнительный срок просто потому, что они занимают место в аду. Все равно что превысить лимит по кредитной карте или случайно влететь на своем самолете во французское воздушное пространство: пересекаешь границу, и время пошло. Счетчики крутятся, и однажды вам выставят огромный счет.

Драгоценности и наличные деньги здесь не стоят вообще ничего. Валюта – это конфеты, и зефирные подушечки всегда принимаются в качестве взятки, а также оплаты любого долга. Яркие карамельки ценятся как рубины и изумруды. Есть в аду и своя мелочь: «снежки» из попкорна… лакрица… фигурная помадка из съедобного воска… Они валяются под ногами и вообще никому не нужны.

Может быть, мне не следовало вам этого говорить – здешний рынок труда и без того переполнен, – но, если вам все-таки хочется зарабатывать на шоколадки с ментолом, надо выбрать себе занятие и начать вкалывать.

Хотя вы-то наверняка не умрете – нет, только не вы! – после всех принятых антиоксидантов и пробежек вокруг пруда. Ха!

Если же вам очень не хочется провести вечность, пихая себе в задний проход разнообразные твердые предметы на каком-нибудь захудалом порносайте, посещаемом миллионами мужиков с серьезными проблемами в интимной сфере, тогда вам прямая дорогая в телефонный маркетинг. Это вторая карьера, какую можно выбрать в аду. Да, это значит сидеть за столом, локоть к локтю с товарищами по несчастью, такими же грешниками, обреченными на мучения, – причем этот стол простирается до горизонта в обе стороны, – и нести всякий бред в микрофон головной гарнитуры.

В чем заключается моя работа? Темные силы высчитывают, где на земле прямо сейчас начинается время ужина, и компьютер автоматически набирает телефонные номера, чтобы я отрывала людей от еды. У меня нет задачи им что-нибудь продать, я просто прошу уделить мне пару минут и принять участие в маркетинговом исследовании, выявляющем потребительские предпочтения в области жевательной резинки. Зубных эликсиров. Пропитанных смягчающим кондиционером салфеток для машинной стирки. Я надеваю телефонную гарнитуру и действую по отработанной схеме возможных ответов. Но самое главное, я разговариваю с живыми людьми – точно такими же, как вы сами, – которые живут, дышат и даже не подозревают, что я мертва и звоню им из загробного мира. Уж поверьте мне на слово, подавляющее большинство маркетологов, донимающих вас нежелательными звонками, уже мертвы. Как и почти все модели на порносайтах.

Конечно, это не хирургия головного мозга и не налоговые законы, но все равно это лучше, чем пихать себе в жо-жо разноцветные восковые мелки на каком-нибудь тухлом сайте под названием «Озабоченная малолетка ублажается школьными принадлежностями [sic]».

Устройство автоматического набора соединяет меня с кем-нибудь из живых, и я говорю:

– Мы проводим маркетинговое исследование для повышения качества обслуживания потребителей жевательной резинки в вашем регионе… У вас найдется минутка, чтобы ответить на несколько вопросов?

Если живой собеседник бросает трубку, компьютер соединяет меня со следующим абонентом. Если живой человек отвечает на мои вопросы, я задаю их по схеме, согласно инструкции спрашивать как можно больше. У каждого сотрудника кол-центра есть заламинированный список вопросов, и несть им числа. Смысл в том, чтобы навязываться респонденту, каждый раз умоляя ответить на еще только один вопросик, пожалуйста… пока собеседник не психанет, и его настроение, а значит, и ужин не будут испорчены.

Если вы умерли и оказались в аду, у вас есть выбор: либо заняться чем-то банальным и скучным, при этом изображая предельную серьезность, например, исследовать рынок на предмет предпочтений в использовании канцелярских скрепок. Либо делать что-то серьезное, но со скучающим видом, например, с отрешенным лицом класть дерьмо на хрустальное блюдо и вкушать его чайной серебряной ложечкой – в смысле, дерьмо, а не блюдо.

Если вы спросите моего папу о выборе профессиональной карьеры, он ответит вам так: «Не бегите навстречу инфаркту». Что означает: не перетруждайтесь, поберегите себя. Ни одна работа не вечна. В общем, расслабьтесь и отдыхайте почаще.

Помня этот совет, я позволяю себе отвлечься. Пока голодные живые люди думают, как бы скорее прервать наш пустой разговор и вернуться за стол, где уже остывает жаркое, я размышляю о маме. Может быть, мама вела бы себя по-другому, если бы знала, что мне остается жить менее сорока восьми часов? Если бы мама знала о моей скорой кончине, она все равно поскупилась бы мне на подарок ко дню рождения и вручила бы вместо нормального подарка свой пакет с сувенирами по случаю вручения премии «Оскар»? Если бы мама знала, что мое время уже на исходе, и почти весь песок пересыпался в нижнюю колбу песочных часов…

Расспрашивая голодных людей об их предпочтениях относительно зубной нити, я вспоминаю, как в раннем детстве думала, что Соединенные Штаты Америки будут и дальше добавлять к себе новые штаты, пришивая все больше и больше звезд к нашему флагу, пока мы не завладеем всем миром. В смысле, зачем останавливаться на пятидесяти? Зачем останавливаться на Гавайях? Мне казалось естественным, что Япония и Африка тоже когда-нибудь превратятся в отдельные звезды на нашем флаге. В прошлом мы оттеснили настырных навахо и ирокезов, и на их место пришли калифорнийцы и техасцы. То же самое можно проделать с Израилем и Бельгией и наконец-то достичь всеобщего мира. Когда ты ребенок, то действительно веришь, что вот станешь большим и взрослым – вытянешься до небес, отрастишь себе мышцы и грудь, – и все проблемы решатся сами собой. Моя мама, наверное, так и не повзрослела: она постоянно скупает дома в разных городах мира. То же самое касается папы: он вечно спасает несчастных детишек, которые будут ему благодарны, ищет их в самых жутких местах вроде какого-нибудь Дарфура и Батон-Ружа.

Проблема в том, что несчастные детишки не особенно горят желанием спасаться. Мой брат из Руанды, пробывший мне братом часа два, не более, сбежал с моей банковский картой. Моя младшая сестра из Бутана, пробывшая мне сестрой один день, продолжала горстями глотать ксанакс, которым ее так охотно снабжала мама… и стала законченной наркоманкой. Ничего невозможно сберечь. Опасности подстерегают на каждом шагу. Даже наши дома в Гамбурге, Лондоне и Маниле пустуют, искушают грабителей, привлекают к себе ураганы и собирают пыль.

А Горан? Если судить по тому, чем обернулось это усыновление, его спасение вряд ли можно назвать крупным успехом.

Да, я замечаю логические неувязки в рассуждениях родителей, но если я вся такая талантливая и одаренная, то почему же из стольких писателей я читаю лишь Эмили Бронте, Дафну Дюморье и Джуди Блум? Почему перечитывала «Навеки твоя Эмбер» двести раз? Нет, правда, будь я по-настоящему умной, я была бы живой и худенькой, а моя история представляла бы собой сплошное, эпически длинное посвящение Марселю Прусту.

Вместо этого я сижу на телефоне и расспрашиваю какую-то глупую тетеньку из живых, какой цвет ватных палочек лучше всего подойдет к интерьеру ее ванной комнаты. Прошу оценить по десятибалльной шкале следующие ароматы блеска для губ: теплый мед… шафрановый бриз… океанская мята… лимонное сияние… синий сапфир… сливочная роза… терпкий уголек… и интимная ягода.

Что касается моей проверки на полиграфе, Бабетта считает, что пока можно выдохнуть. Обработка результатов может занять целую вечность. Пока мы не получим ответа, надо просто держаться и выполнять свою работу. Леонард расспрашивает кого-то о сортах туалетной бумаги. Рядом с ним сидит Паттерсон в футбольной форме и проводит опрос о средствах от комаров. Арчер прижимает гарнитуру к щеке, чтобы не помять свой ирокез, и выясняет мнение избирателей о каком-то кандидате на государственный пост.

По словам Бабетты, в ад попадает 98,3 процента юристов. Сравните с 23 процентами фермеров, осужденных на вечные муки. Также в ад отправляются около 45 процентов владельцев предприятий розничной торговли и 85 процентов создателей программного обеспечения для компьютеров. Наверное, некое малое количество политиков и возносится на небеса, но, с точки зрения статистики, геенна огненная уготована всем ста процентам. То же самое верно для журналистов и рыжих. По какой-то неясной причине люди, чей рост не дотягивает до пяти футов и одного дюйма, попадают в ад чаще. Как и люди с индексом массы тела выше 0,0012. Бабетта без устали сыплет цифрами статистических данных, и можно подумать, что она аутистка. Но нет. Раньше Бабетта занималась оформлением документов для прибывающих душ и поэтому знает, что блондинок в аду в три раза больше, чем брюнеток. Вероятность заполучить вечное проклятие почти в шесть раз выше у тех, кто по окончании школы проучился в каком-нибудь вузе не менее двух лет. Как и у тех, чей годовой доход превышает семизначное число.

Держа в уме эти сведения, я подсчитываю примерную вероятность того, что мои мама с папой присоединятся ко мне навсегда. Получается около 165 процентов.

Кстати, я понятия не имею, какой может быть аромат у «интимной ягоды».

У меня в гарнитуре трещит голос старухи, бубнящей о вкусе жевательной резинки под названием «Буковый желудь», и даже по телефону я чувствую вонь от мочи девятисот ее кошек. Старушечье дыхание влажно булькает и хрипит, вырываясь из горла; она шепелявит из-за плохо подогнанных зубных протезов, кричит, потому что оглохла от старости, и отвечает на мои вопросы так охотно, как никто прежде. По моей схеме опроса мы уже на двенадцатом уровне: тема четыре, вопрос семнадцать. Ароматизированные зубочистки… убиться веником.

Я спрашиваю, приобрела бы она зубочистки с искусственной пропиткой, придающей им вкус шоколада? Или говядины? Или яблока? И тут я понимаю, как отчаянно одинока эта старушка. Может быть, я единственный человек, с которым она общалась за целый день, и ее вовсе не беспокоит, что мясной рулет или рисовый пудинг остывает перед ней на тарелке, потому что больше всего на свете она изголодалась по живому общению.

Даже работая в телефонном маркетинге, не надо показывать, что тебе это нравится. Если не выглядеть несчастной страдалицей, демоны посадят тебя рядом с кем-то, кто постоянно свистит. А потом – рядом с кем-то, кто постоянно портит воздух.

Из ответов на уже заданные вопросы я знаю, что старушке восемьдесят семь лет. Она живет одна в собственном доме. У нее трое взрослых детей, они живут далеко от нее, на расстоянии пятисот миль и более. Старушка смотрит телевизор по семь часов в день и прочитала четырнадцать дамских романов за последний месяц.

Просто чтобы вы знали, если решите заняться в аду телефонным маркетингом, а не съемками для порносайтов: те зачуханные Извращенчики Вандеризраты, которые пишут вам сообщения в чате одной рукой, а другой ублажают себя, – по крайней мере, эти уроды не разобьют вам сердце. В отличие от патологически одиноких стариков и инвалидов, кого вы расспрашиваете о средстве для мытья окон, которое не оставляет разводов на стеклах.

Я слушаю эту грустную старушку, и мне очень хочется ее утешить. Сказать ей, что смерть не так уж плоха. Даже если в Библии написана правда, и легче пропихнуть верблюда через игольное ушко, чем попасть в рай, в аду все не так страшно. Конечно, вам угрожают демоны, и пейзаж здесь весьма противный, зато у старушки будет возможность познакомиться с новыми людьми. Судя по коду 410, она живет в Балтиморе, так что даже если она умрет и попадет прямиком в ад, где ее сразу же расчленит и сожрет Пшеполдница или Юм Кимиль, для нее это не станет культурным шоком. Возможно, она вообще не заметит разницы. Поначалу уж точно.

Также мне хочется ей сказать, что если она любит читать, то ей понравится быть мертвой. Читая большинство книг, ты себя чувствуешь этаким трупом. В книгах все… завершенное и окончательное. Да, Джейн Эйр – вечный и нестареющий персонаж, но сколько бы раз ты ни читала эту проклятую книгу, Джейн всегда выходит замуж за грубого, обезображенного огнем мистера Рочестера. Она никогда не поступит в Сорбонну, не получит диплом по изготовлению французской керамики, не откроет шикарное бистро в нью-йоркском Гринвич-Виллидже. Можно сколько угодно перечитывать эту книгу Бронте, но Джейн Эйр не сделает операцию по смене пола и не станет крутым ниндзя-убийцей. И самое печальное: она сама верит в то, что она настоящая. Джейн – всего лишь типографская краска, отпечатанная на страницах, но она считает себя абсолютно реальным, живым человеком. Она убеждена, что у нее есть свобода воли.

Я слушаю эту восьмидесятисемилетнюю старушку, которая плачется о своих многочисленных болячках, и мне очень хочется посоветовать ей просто бросить все и умереть. Сыграть в ящик. Забудьте о зубочистках. Забудьте о жвачке. Больно не будет, клянусь. Наоборот, после смерти ей станет гораздо лучше. Посмотрите на меня, вот что мне хочется ей сказать: мне всего лишь тринадцать, а смерть – это чуть ли не самое лучшее, что со мной приключилось.

И еще я бы ей посоветовала обуть прочные туфли темного цвета на низком каблуке. Перед тем, как дать дуба.

– Вот, это тебе, – слышу я чей-то голос. Рядом со мной стоит Бабетта со своей поддельной сумочкой «Коуч», прямой юбкой и пышной грудью. В одной руке она держит туфли на шпильках. – Взяла у Дианы Вриланд. Надеюсь, они подойдут по размеру.

Бабетта кладет туфли мне на колени.

В наушниках продолжает рыдать старушка из Балтимора.

Туфли из лакированной кожи серебристого цвета, с ремешками на щиколотках, декоративными пряжками в стразах и высоченными каблуками. На таких каблуках мне уже не страшны тараканы. Я никогда не носила подобные туфли, потому что выглядела бы в них слишком взрослой, и тогда моя мама казалась бы СОВСЕМ старой. Дурацкие туфли. Неудобные, непрактичные, слишком нарядные и очень взрослые.

Под жалобный голос старушки, бубнящий в наушниках, я снимаю мокасины и обуваю серебристые туфли.

Да, я прекрасно осознаю, что есть множество веских причин, по которым мне следует вежливо, но твердо отказаться от этих туфель… Но мне они НРАВЯТСЯ. И они мне подходят.

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Думаю, что я выражаюсь не слишком запутанно, но с этой минуты я разрешаю себе надеяться. Честное слово, я ставлю крест на любой постановке крестов. Я просто не создана для того, чтобы до конца вечности выступать в роли отчаявшейся, разочарованной во всем страдалицы без всяких стремлений, которая только и делает, что валяется в кататоническом ступоре среди собственных испражнений на холодном каменном полу. Вполне вероятно, что в рамках проекта «Геном человека» у меня когда-нибудь обнаружат рецессивный ген оптимизма, потому что, как бы я ни старалась, я все равно не могу наскрести даже парочки дней безнадеги. Ученые будущего назовут этот врожденный порок синдромом Поллианны, а я назвала бы свое состояние показательным случаем непрестанной погони за радугой.

Мы так легко сошлись с Гораном именно потому, что ему так и не дали побыть ребенком, а мне категорически запрещали взрослеть.

За день до церемонии вручения «Оскара» мама отвела меня в салон красоты на бульваре Уилшир, чтобы устроить для нас обеих полномасштабный ударный уход за собой в стиле «мама и дочь проводят день вместе». Пока нам делали мелирование с осветлением, мы сидели, закутавшись в одинаковые халаты из белой махровой ткани, с масками из сонорской глины на лицах, и мама рассказывала, что Горан вырос в одном из тех детских сиротских приютов за железным занавесом, где детишки лежат без внимания и заботы в общих палатах, похожих на темные пещеры, пока не становятся достаточно взрослыми, чтобы голосовать за правящий режим. Или идти в армию по призыву.

Там, в салоне красоты, пока лаосские массажистки, стоя на коленях, счищали омертвевшую кожу с наших стоп, мама рассказывала, что младенцам необходимы объятия и прикосновения, чтобы у них развилось чувство эмпатии и связи с другими людьми. Иначе ребенок вырастет социопатом, лишенным совести и способности любить. Скорее в качестве политической декларации, а не просто для красоты, мы меняем акриловое покрытие на ногтях на руках и ногах. Это одно из самых твердых маминых политических убеждений: если люди так отчаянно стремятся в Соединенные Штаты, переплывают Рио-Гранде, рискуют здоровьем и жизнью только ради возможности собирать овощи с наших грядок и красить нам волосы, значит, пусть собирают и красят. Если целые нации рады возможности мыть полы в наших кухнях, то нельзя им мешать. Это будет уже нарушением базовых прав человека.

В этом вопросе ее позиция тверда и непреклонна. В данный момент нас окружает толпа политических и экономических иммигранток, которые стараются изо всех сил, чтобы соскоблить, удалить воском и выщипать наши несовершенства.

После всех травяных клизм и сеансов электроэпиляции даже адские муки уже не внушают особого ужаса. Но меня поражает, что столько людей, представителей угнетаемых масс, убегают от пыток и политических репрессий в своей стране, приезжают в Америку и с готовностью подвергают здешний правящий класс практически тем же пыткам.

С точки зрения моей мамы, ее сухая шершавая кожа – это шанс для кого-то из эмигрантов устроиться на работу. Кроме того, причиняя ей боль, эмигрант получает прекрасную терапевтическую возможность выплеснуть свою ярость. Ее потрескавшиеся губы и секущиеся кончики волос – это чья-то ступенька на социально-экономической лестнице, позволяющая человеку вырваться из нищеты. Вступив в средний возраст, укомплектованный целлюлитом и сухой кожей на локтях, моя мама стала живым двигателем экономики, этакой турбиной, генерирующей миллионы долларов, которые передадут в Эквадор на покупку еды для родных и лекарств от холеры. Если маме вдруг вздумается «совершенно себя запустить», под угрозой окажутся жизни десятков тысяч людей.

Да, от меня не укрылось, как упорно мои мама с папой обвиняют в отсутствии у Горана какой бы то ни было нежности по отношению к ним кого угодно, кроме самих себя. Они считают, если Горан их не любит, это значит, что он искалечен эмоционально и не способен любить вообще никого.

В салоне красоты мастера и стилисты обступают нас со всех сторон, кружат, как стаи гарпий в аду, сообщают последние сплетни из самых что ни на есть верных источников. Хотя из Дакоты получилась прелестная девочка, на самом деле она родилась с ярко выраженными мужскими гениталиями. Мамина личная ассистентка – Черри, Надин, Ульрика или кто там еще, – говорит, что Кэмерон такая тупая, что купила таблетку для экстренной контрацепции и вместо того, чтобы проглотить ее, засунула себе в ву-ву.

Мама уверена, что границы между странами должны быть достаточно проницаемыми, а доходы надо перераспределить таким образом, чтобы все люди, независимо от расы, религии и обстоятельств рождения, могли приобретать ее фильмы. Ее благородная эгалитарная философия утверждает, что у каждого без исключения должна быть возможность покупать билеты на ее фильмы и чистить ей поры. Мама считает, что ни Африка, ни Индийский субконтинент никогда не достигнут технологического и культурного паритета с западным миром, пока плотность DVD-плееров на душу населения не превратит тамошних жителей в основных потребителей ее кинопродукции. Причем, ОФИЦИАЛЬНОЙ продукции, что продается в фирменных магазинах в студийной упаковке, а не каких-то убогих пиратских копий, отчисления с которых идут только наркобаронам и работорговцам, разбогатевшим на детском сексе.

Мама сообщает собравшимся журналистам и парикмахерам, что если какие-то аборигены из примитивных, почти первобытных племен до сих пор не оценили ее блестящую актерскую игру, то лишь потому, что эти порабощенные малые народы пребывают под гнетом порочных фундаменталистских религий. Их зарождающиеся восторги перед ее фильмами, очевидно, подавляются на корню каким-нибудь сатанинским имамом, патриархальным аятоллой или дремучим шаманом.

Собрав косметологов и педикюрш у белого подола своего махрового халата, мама им объясняет, что они тут не просто готовят актрису к рекламной кампании нового фильма. Вся их команда – мама, ее парикмахерши, массажистки и маникюрши – занимается повышением женской осведомленности посредством смелых кинематографических сюжетов, задающих стандарты для достижения настоящего равенства… бла-бла-бла. Так бы женщины третьего мира до конца своих дней оставались забитыми жертвами сокрушительных теократий, постоянно беременными, терпящими унижения, изуродованными генитально… а теперь они будут стремиться стать сексуальными хищницами, пить коктейли «Космо» и носить туфли от Джимми Чу. Искусно используя акриловый лак для ногтей и осветленные пряди волос – тут мама разводит руки пошире, как бы охватывая всех присутствующих, – мы расширяем внутренний потенциал угнетенных и эксплуатируемых людей во всем мире.

Да, чувство иронии у мамы отсутствует напрочь, но она убеждена, что в идеальном мире у каждого горемычного ребенка, будь то девочка или мальчик, должна быть возможность вырасти и стать… такими же, как она. Я уж молчу, что они с папой набрали целую стопку глянцевых рекламных брошюрок интернатов для мальчиков в Новой Шотландии. Военных училищ в Исландии. Все было ясно: с Гораном вышла промашка, и близится день, когда его упакуют и отошлют с глаз долой, а его место займет какой-нибудь прокаженный четырехлетний малыш из Бутана.

Если я собиралась испытать свои женские чары на Горане, мне надо было поторопиться.

Как сказала бы мама: «Бей сразу, пока утюг не остыл». Что означает: мне надо по-быстрому прихорошиться и сделать свой ход конем. Лучше всего – завтра вечером. В идеале – пока мои предки раздают «Оскаров» на церемонии.

Пресловутой последней соломинкой, сломавшей спину верблюда, стала выходка Горана на этой неделе, когда он продал через Интернет пять маминых «Эмми» по десять долларов за штуку. А еще раньше, как стало известно, Горан собрал целый букет ее «Золотых пальмовых ветвей» в нашем доме в Каннах и продал их по пять баксов за штуку. Родители постоянно твердили, что награды киноиндустрии не значат вообще ничего и являют собой позолоченное позорище, однако как-то уж слишком распсиховались.

По мнению мамы, все проступки Горана, все его мизантропические выступления объясняются тем, что ему с раннего детства не хватало любви и ласки.

– Пообещай мне, Мэдди, – говорила она, – что проявишь особое терпение и доброту по отношению к своему бедному братику.

Именно из-за тяжелого детства Горана случилось то, что случилось, когда мои мама с папой арендовали на его день рождения целый парк развлечений «Шесть флагов» и вывели к нему в качестве подарка какого-то жутко породистого шетландского пони. Горан решил, что это животное предназначено в пищу. На Хеллоуин его нарядили Жан-Полем Сартром, а меня – Симоной де Бовуар, и мы ходили, собирая конфеты, по коридорам парижского «Ритца» с экземплярами «Тошноты» и «Второго пола» в руках, однако Горан не понял шутки. Совсем недавно он взломал камеру наблюдения в маминой ванной и продавал в Интернете подписку на прямые трансляции.

Папа, конечно, пытался привить Горану понятия о дисциплине и ответственности за проступки, но мальчика, которого наверняка пытали электрошоком, удушением водой и внутривенными инъекциями жидкости для прочистки канализации, нелегко запугать, угрожая отшлепать и на час отлучить от компьютера.

К тому времени из Барселоны уже прибыла моя розовая блузка. Я собиралась надеть ее с юбкой-шортами и школьной кофтой с вышитым на ней гербом моего швейцарского интерната. И мокасинами «Басс Уиджен» на низком каблуке. Уже совсем скоро мы с Гораном расположимся со всеми удобствами перед большим телевизором в нашем гостиничном номере. Только мы с ним вдвоем. Сядем и станем смотреть, как мои родители подъезжают к красной дорожке на «приусе», заказанном кем-то из пиарщиков. Холодный, замкнутый Горан будет моим и только моим, пока мама с папой на телеэкране позируют для папарацци. Я планировала дождаться, когда они благополучно отчалят, и заказать в номер ужин pour deux[4]: омара, устриц и луковые кольца. На десерт я припрятала пять унций отборной, генетически модифицированной мексиканской сенсимильи, слямзенной у родителей. Да, никакой логики нет и в помине: мои предки всегда возражали против облученной и генетически перенастроенной кукурузы, но, когда речь заходит о марихуане, они только приветствуют всяческие улучшения. Какой бы гибридной ни была франкенштейновская трава, они набьют ею трубку и станут курить.

Если вы еще не заметили, для моих родителей нет полумер. С одной стороны, они скорбят о Горане, чье детство прошло в одиночестве, без объятий и ласковых прикосновений. С другой стороны, ко мне они прикасаются постоянно, обнимают, целуют и всячески тискают, особенно когда рядом присутствуют папарацци. Мама ограничивает мой гардероб исключительно розовым и желтым. Вся моя обувь – либо милые балетки от Капецио, либо туфли от Мэри Джейн. Моя единственная косметика – розовая помада сорока разных оттенков. Дело в том, что родители не хотят, чтобы я выглядела старше семи-восьми лет. Судя по их пресс-релизам, я уже много лет учусь во втором классе.

Дошло до того, что, когда у меня начали выпадать молочные зубы, родители предложили мне носить болезненные протезы для недостающих зубов – вроде тех, что пришлось надевать маленькой Ширли Темпл по настоянию кинокомпании «XX век – Фокс». Каждый раз, когда меня приводили в салон красоты, где меня разминала, растирала и полировала целая команда косметологов и массажисток, я жалела, что не расту в детском доме за железным занавесом. По крайней мере, меня бы никто не трогал.

В этом году церемония вручения премии «Оскар» пришлась на мой тринадцатый день рождения. Пока вокруг мамы роятся стилисты, наряжая и раздевая ее, как огромную куклу, визажисты экспериментируют с макияжем, пытаясь решить, какие тени для век лучше подойдут к разным дизайнерским платьям, а парикмахеры завивают и выпрямляют ей волосы, она предлагает мне сделать маленькую татуировку в честь дня рождения. Крошечную Хелло Китти или Холли Хобби. Или проколоть пупок.

У папы есть патологическая привычка покупать мне мягкие игрушки. Да, я знаю слово «патологический», хотя до сих пор не уверена, что собой представляют французские поцелуи.

Одному Богу известно, во что превратилась бы миленькая татуировка с Холли Хобби или Хелло Китти лет этак через шестьдесят. Я уже говорила, что мои родители были уверены, будто все мальчики и девочки из стран третьего мира хотят стать такими же, как они. Точно так же они считали, что мое детство должно быть таким, о каком они сами мечтали, когда были маленькими: сплошной бессмысленный секс, легкие наркотики и рок-музыка. Татуировки и пирсинг. Все их сверстники держатся того же мнения, в результате чего и случаются неожиданные беременности у детей, которых общественность считает девятилетними. Отсюда и возникает такой парадокс: тебя учат одновременно и детским стишкам, и методам контрацепции. Дарят на день рождения диафрагмы с Хелло Китти, спермицидую пену с Холли Хобби на упаковке и трусики с кроликом Питером и дыркой в промежности.

Вы только не думайте, что это веселая жизнь. Моя мама говорит парикмахерше: «Мэдди еще не готова к челке». Она сообщает костюмерше: «Мэдди немного переживает из-за своей большой попы».

И не надейтесь, что мне позволяют вставить хотя бы слово. Вдобавок мама часто сетует, что я не веду с ней задушевных бесед. Мой папа сказал бы, что жизнь – это игра, и надо бы закатать рукава и что-нибудь сделать: написать книгу. Станцевать танец. Для моих родителей весь мир это борьба за внимание, война за то, чтобы заявить о себе во весь голос. Может быть, именно поэтому я восхищаюсь Гораном: он никогда не суетится. Из всех моих знакомых Горан – единственный, кто не ведет переговоры с «Парамаунт пикчерс» о заключении контракта на шесть кинофильмов. Не устраивает выставку своих живописных работ в музее д'Орсэ. Не ходит на химическое отбеливание зубов. Горан просто есть. Он не ведет никаких тайных игр, не лоббирует собственную продукцию, чтобы получить глупую блестящую статуэтку от Академии глупых кинематографических искусств под аплодисменты миллиардов восторженных зрителей. Он не проводит кампании по захвату очередной доли рынка. Что бы Горан ни делал: сидел, стоял, плакал или смеялся, в любом его действии ощущается предельная ясность маленького ребенка, понимающего, что никто не придет ему на помощь.

Мама говорит, пока косметологи обрабатывают лазером ее верхнюю губу:

– Правда здорово, Мэдди? Мы с тобой только вдвоем…

Если нас окружает менее четырнадцати человек, она считает, что мы с ней остались наедине.

А вот Горан не такой. И в одиночестве, и на глазах миллионов людей, всеми любимый или же всем ненавистный, Горан всегда остается собой. Может быть, я за это его и люблю: он совсем не похож на моих родителей. Он вообще ни на кого не похож.

Горан абсолютно НЕ НУЖДАЕТСЯ ни в чьей любви.

Маникюрша с цыганским акцентом, приехавшая из какой-то страны, где брокеры анализируют фондовый рынок по голубиным внутренностям, полирует мне ногти, держа мою руку в своей. Потом она переворачивает мою руку ладонью вверх и смотрит на новую, красноватую кожу, затянувшую раны в том месте, где я примерзла к дверной ручке в Швейцарии. Она ничего не говорит, эта пучеглазая маникюрша-цыганка, однако явно удивлена, что у меня на ладони нет линий. Моя линия жизни и линия любви даже не оборвались – они просто исчезли. Не выпуская моей руки из своих грубых, шершавых пальцев, маникюрша переводит взгляд с красной ладони мне на лицо и быстро касается пальцами другой руки лба, груди, плеч, осеняет себя крестным знамением.

XVI

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Сегодня в ходе обзвона я нашла себе новую приятельницу. Она не мертва, пока нет, но мне уже ясно, что мы станем лучшими в мире подругами.

Если верить моим часам, я мертва уже три месяца, две недели, пять дней и семнадцать часов. Вычтите это время из вечности и вы получите представление о том, почему многие обреченные души теряют надежду. Не хочу хвастаться, но мне удается сохранять более-менее презентабельный вид, несмотря на повсеместную адскую грязь. В последнее время я начала тщательно вычищать гарнитуру и протирать кресло от пыли перед тем, как садиться работать. В данный момент я разговариваю с пожилой домоседкой, она живет совершенно одна в Мемфисе, штат Теннесси. Несчастная бабулька целыми днями сидит взаперти и размышляет, нужно ли ей проходить очередной курс химиотерапии, несмотря на явное ухудшение качества жизни.

Бедная немощная старушка ответила почти на все мои вопросы о своих потребительских предпочтениях в выборе жевательной резинки, канцелярских скрепок и ватных палочек. Я уже давно ей призналась, что мне тринадцать, я мертва и пребываю в аду. Пытаюсь ее убедить, что умереть – проще простого, и если она все еще сомневается, куда попадет после смерти, в ад или в рай, то ей нужно по-быстрому совершить какое-нибудь гнусное преступление. Ад – прикольное место, где происходит все самое интересное.

– Здесь Жаклин Кеннеди-Онассис, – говорю я ей по телефону. – Вам наверняка хочется с ней познакомиться…

Вообще-то в аду поселили всех Кеннеди, но это, как я понимаю, не лучшая реклама.

И все же, несмотря на боли от раковой опухоли и кошмарные побочные эффекты лечения, старушка из Мемфиса пока не торопится расстаться с жизнью.

Я ее сразу предупреждаю, что в аду никто не достигает мгновенного просветления. Не бывает такого, чтобы кто-то очнулся в грязной запертой клетке, хлопнул себя по лбу и вскричал: «Черт! Каким же я был мудаком!»

Никакие истерики не прекращаются, словно по волшебству, а все недостатки характера только усугубляются. Отморозки в аду остаются такими же отморозками. Злодеи – злодеями. Люди, попавшие в ад, продолжают творить те же мерзости, из-за которых им и выдали билет в один конец.

И еще, предупреждаю я больную бабульку, не ждите от демонов никаких наставлений и помощи, если вы не готовы постоянно давать им на лапу конфеты вроде арахисовых сладких палочек или шоколадных батончиков с карамельной тянучкой. Адские демоны – жуткие бюрократы. Они перекладывают бумажки, напустив на себя важный вид, и обещают пересмотреть ваше дело, но у них уже есть установка: раз вы оказались в аду, значит, было за что. В этом смысле ад буквально пронизан пассивной агрессией. Как и земля. Как и моя мама.

Если верить Леонарду, именно так ад и ломает людей: позволяет им пускаться во все тяжкие, доводить себя до крайностей и потихонечку превращаться в злобные карикатуры на самих себя, получая все меньше и меньше наград, пока они наконец не осознают свое недомыслие. Может быть, размышляю я по телефону, это единственный эффективный урок, который мы усваиваем в аду.

Когда Джуди Гарленд не в настроении, она страшнее любого демона или черта.

Извините. На самом деле я не знакома ни с Джуди Гарленд, ни с Жаклин О. Простите мне эту маленькую ложь, ведь я же в аду.

При самом худшем раскладе, говорю я бабульке, если эта большая пакость на букву «р» все-таки ее прикончит и она угодит в преисподнюю, ей обязательно нужно меня разыскать. Я – Мэдди Спенсер, мой внутренний номер в кол-центре 3 717 021, мое место в двенадцатой секции. Рост – четыре фута и девять дюймов, я буду в очках и шикарных серебристых туфлях на шпильках, с ремешками на щиколотках.

Кол-центр, где я работаю, располагается в головном офисе ада, объясняю я умирающей бабушке. Проходите мимо Великого океана зря пролитой спермы. И поворачиваете налево у реки Бурно Кипящей Рвоты.

Краем глаза я вижу, что ко мне приближается Бабетта. На прощание я желаю старушке удачной химиотерапии и предупреждаю, чтобы она не курила слишком много марихуаны для снятия тошноты, потому что именно из-за этой веселой травы меня и отправили экспресс-почтой на вечные муки в геенне огненной. Перед тем как завершить беседу я напоминаю:

– Вы непременно меня разыщите. Я – Мэдисон Спенсер. Здесь меня все знают, и я тоже всех знаю. Я вам все покажу, объясню, что к чему.

Бабетта уже совсем рядом.

– До свидания! – говорю я.

Система автодозвона уже соединяет меня со следующим абонентом. На крошечном грязном экране высвечивается номер с кодом города Сиу-Фоллс, где, как я понимаю, наступает вечер и настает время ужина. Свою смену мы начинаем с того, что досаждаем людям в Великобритании, потом на востоке США, затем на Среднем Западе, Западном побережье и т. д.

Бабетта говорит:

– Привет.

Я прикрываю ладонью микрофон и отвечаю:

– Привет. – И добавляю еле слышно: Спасибо за туфли…

Бабетта подмигивает:

– Да ну, ерунда. – Скрестив руки на груди, она слегка подается назад и пристально смотрит на меня. – Я тут подумала… а не поменять ли тебе прическу? – Бабетта, прищурилась. – Может быть, сделаем тебе челку?

От одной только мысли – у меня будет челка! – я прямо подскакиваю на стуле. У меня в наушниках слышится голос:

– Алло!

Голос приглушенный и неразборчивый, человек говорит с недожеванной пищей во рту.

Я с энтузиазмом киваю Бабетте и произношу в микрофон:

– Мы проводим опрос потребителей в рамках исследования покупательского поведения при выборе различных предметов домашнего обихода…

Бабетта стучит указательным пальцем себе по запястью и спрашивает одними губами: Который час?

Я отвечаю ей так же беззвучно: Август.

Она пожимает плечами и уходит.

В течение следующих нескольких часов я успеваю поговорить со стариком, умирающим от почечной недостаточности. С женщиной средних лет, очевидно, проигрывающей свою битву с волчанкой. Мы беседуем долго. Потом я знакомлюсь с еще одним стариком, который сидит в одиночестве в дешевой квартире и умирает от застойной сердечной недостаточности. Я знакомлюсь со своей ровесницей, девочкой тринадцати лет, умирающей от СПИДа. Ее зовут Эмили. Она живет в Виктории, в Британской Колумбии, в Канаде.

Всем умирающим я предлагаю расслабиться, не цепляться за жизнь и не исключать возможности переселения в ад. Да, это несправедливо, но только очень больные люди на терминальных стадиях заболеваний позволяют мне изводить их дурацкими вопросами в количестве тридцати-сорока штук, потому что уже устали от лечения. Им одиноко и страшно.

Эмили, девочка со СПИДом, сначала мне не верит. Не верит, что мы с ней ровесницы. Не верит, что я умерла. Эмили не посещает в школу с тех пор, как у нее отказала иммунная система, но, даже если она не сумеет окончить седьмой класс, ей уже безразлично. В ответ я говорю, что встречаюсь с Ривером Фениксом. И если она поторопится умереть… Ходят слухи, Хит Леджер сейчас свободен.

Разумеется, я ни с кем не встречаюсь. Ну, и как меня накажут за эту мелкую ложь? Отправят прямиком в ад? Ха! Удивительно, сколько уверенности в себе открывается в человеке, когда ему уже нечего терять.

Да, мое сердце должно обливаться кровью при одной только мысли, что где-то в Канаде умирает от СПИДа моя ровесница, совсем одна дома, потому что родители на работе, и она целыми днями смотрит телевизор и слабеет день ото дня, но Эмили, по крайней мере, еще жива. Только поэтому она на голову выше меня. Она даже как будто воспрянула духом, познакомившись с мертвой в моем лице.

Эмили, вся такая довольная собой, заявляет по телефону, что она не только еще жива, но и не собирается попадать в ад.

Я интересуюсь, как она мажет хлеб маслом: сразу весь ломтик или сначала ломает его на кусочки? Эмили ни разу не говорила «звонит» с ударением на первом слоге? Никогда не закрепляла отпоровшийся подол булавкой или клейкой лентой? Я знаю кучу народа, которого осудили на вечные муки в аду именно за подобные огрехи, так что Эмили лучше не торопиться считать невылупившихся цыплят. Бабетта утверждает, что, согласно статистике, в ад попадают сто процентов людей, умерших от СПИДа. Как и все абортированные младенцы. И жертвы ДТП, которых сбили пьяные водители.

Все утонувшие пассажиры «Титаника», богатые и бедные, тоже жарятся на адском огне. Все до единого. Повторюсь: это ад, здесь нет логики.

Эмили кашляет. Кашляет без остановки. Наконец она переводит дыхание и говорит, что вовсе не виновата, что ее заразили СПИДом. Кроме того, Эмили не собирается умирать еще очень и очень долго. Она снова кашляет, а потом начинает рыдать, шмыгая носом и захлебываясь слезами, самозабвенно, как плачут маленькие дети.

Да, это несправедливо, замечаю я. Но в голове кружится лишь одна восторженная мысль:

Ох, Сатана, ты только представь, у меня будет челка!

В наушниках слышится плач, а потом Эмили кричит:

– Ты мне врешь!

– Скоро сама убедишься.

Я говорю, чтобы она разыскала меня по прибытии. К тому времени я, наверное, стану миссис Ривер Феникс, но мы можем поспорить. На десять батончиков «Милки уэй». Я ставлю на то, что Эмили окажется здесь даже скорее, чем думает.

– Спроси у любого. Тебе подскажут, где меня найти. Меня зовут Мэдди Спенсер.

Я еще раз напоминаю ей, чтобы она постаралась умереть с десятью шоколадными батончиками в кармане, ведь нам надо будет разрешить наш спор. Десять батончиков! Стандартных размеров, не мини!

Да, я знаю, как звучит голос, когда человек говорит с недожеванной пищей во рту. Не так уж противно, вообще-то. Нет, меня совершенно не удивляет, что эта канадская девочка Эмили бросила трубку.

XVII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Есть у меня подозрение, что родители догадывались о моем тайном плане соблазнить Горана. Этой ночью, пока их обоих не будет в отеле, я собиралась признаться ему в любви так же пылко, как Скарлетт О'Хара набросилась на Эшли Уилкса в библиотеке его поместья «Двенадцать дубов».

До начала церемонии награждения остаются считаные часы, а родители все еще выбирают, какую ленточку для политической декларации нацепить на себя. Розовую – против рака груди. Желтую – за возвращение солдат домой. Зеленую – против глобального потепления. Правда, мамино платье, когда его привезли, оказалось оранжевым, а не малиновым, так что символ борьбы с изменением климата не подходит по цвету. Мама встает перед зеркалом и прикладывает к лифу платья красную ленточку.

– А что, сейчас еще кто-то болеет СПИДом? – спрашивает она, изучая свое отражение. – Вы только не смейтесь, но это такая древность… как в девятьсот восемьдесят девятом.

Мы втроем – мама, папа и я – сидим в гостиничном номере, пережидаем затишье между нашествием армии стилистов и посадкой в «приус».

– Мэдди, – произносит папа. Он держит в руке пару золотых запонок.

Я подхожу ближе к нему и подставляю ладонь.

Папа роняет на нее запонки. Потом поправляет манжеты и протягивает мне руки запястьями вверх, чтобы я вставила и застегнула ему запонки. Они совсем крошечные, с малахитом. Прощальный подарок продюсера в честь окончания съемок последнего маминого фильма.

Папа спрашивает:

– Мэдди, ты знаешь, откуда берутся дети?

Теоретически, да. Я в курсе всей этой унылой бодяги о яйцеклетке и сперматозоидах и древних сказочек, что младенцев находят в капусте, или что их приносит аист, но, желая разрядить обстановку и избавиться от неловкости, отвечаю:

– Дети? Мамочка, папочка… – Я делаю большие глаза и трясу головой, словно мне неприятно об этом думать. – Разве их не раздает директор по кастингу?

Папа сгибает руку, оттягивает манжету, смотрит на часы, а потом на маму. И слабо улыбается.

Мама роняет на кресло вечернюю сумочку и тяжело вздыхает. Усевшись в кресло, она похлопывает себя по коленям, чтобы я приблизилась к ней.

Папа тоже подходит и садится на подлокотник. Вместе они являют собою живой образец элегантности и красоты. Папа в смокинге, мама в вечернем платье. Каждый волосок на своем месте. Прямо-таки идеальные модели для парного снимка. Естественно, я не могу удержаться и не нарушить их дзен.

Я послушно подхожу к ним и сажусь на восточный ковер около маминых ног. Я уже надела твидовую юбку-шорты, розовую блузку и школьную кофту для предстоящего свидания с Гораном. Я смотрю на родителей глазами бесхитростного терьера. Широко распахнутыми глазами персонажа японского аниме.

– В общем, когда мужчина очень-очень любит женщину… – произносит папа.

Мама берет с сиденья вечернюю сумочку, открывает ее, щелкнув застежкой, и достает пузырек с таблетками.

– Примешь ксанакс, Мэдди?

Я качаю головой. Нет.

Безупречно наманикюренными пальцами, нарочито актерствуя, словно на камеру, мама открывает пузырек и вытряхивает себе на ладонь две таблетки. Папа, сидящий на подлокотнике кресла, протягивает руку. Вместо того чтобы дать ему одну таблетку из двух, что лежат у нее на ладони, она вытряхивает ему в руку еще две таблетки. Они оба закидывают ксанакс себе в рот и глотают, не запивая.

– Так вот, – продолжает папа, – когда мужчина очень-очень любит женщину…

– Или, – говорит мама, быстро взглянув на него, – когда мужчина любит мужчину или женщина любит женщину.

Она по-прежнему вертит в руке плотную красную ленточку.

Папа кивает.

– Твоя мама права. Или когда мужчина любит двух или трех женщин за кулисами после большого рок-концерта…

– Или – когда целая камера заключенных в мужской тюрьме очень-очень любит новенького сокамерника…

– Или, – перебивает ее папа, – когда банда байкеров, промышляющая метамфетамином на юго-западе США, очень-очень любит всем скопом одну пьяную девчонку…

Да, я знаю, что их ждет машина. «Приус». Какой-нибудь несчастный, замотанный координатор мероприятия уже наверняка переставляет в своем расписании время их прибытия. Но, несмотря на все эти стресс-факторы, я все равно морщу свой детский лобик, изображая растерянность. Мама с папой, обколотые ботоксом, могут лишь позавидовать моей выразительной мимике. Я смотрю то на нее, то на него, и вижу, как их глаза стекленеют от ксанакса.

Мама поднимает голову и, обернувшись через плечо, встречается взглядом с папой.

Он долго молчит, а потом говорит:

– Да ну, на хрен.

Папа сует руку во внутренний карман смокинга и вынимает крошечный наладонный планшет. Садится на корточки рядом со мной и держит планшет у меня перед носом. Откинув крышку, он нажимает Ctrl+Alt+P, чтобы вывести на экран панораму нашего домашнего кинозала в Праге. Папа переключает масштаб, пока широкоэкранный телевизор не заполняет весь дисплей планшета, потом нажимает Ctrl+Alt+L и прокручивает список фильмов. Остановившись на нужном фильме, он нажимает на «Пуск», и на экране возникает какой-то невероятный клубок из человеческих рук и ног, болтающихся безволосых мошонок и трепещущих силиконовых грудей.

Да, может быть, я еще целка и к тому же – мертвая целка, почерпнувшая информацию о плотских утехах из смутных метафор в романах Барбары Картленд, но умею отличить поддельные сиськи от настоящих.

Операторская работа – полный отстой. От двух до двадцати мужчин и женщин сцепились друг с другом, лихорадочно проникая во все имеющиеся отверстия всеми доступными пальцами, фаллосами и языками. Человеческие тела чуть ли не целиком исчезают в других телах. Свет отвратительный, а звук, очевидно, накладывали недоучки-любители, явно не состоявшие в профсоюзе. Никакого сценария нет и в помине. Это даже не сексуальная оргия, а какие-то корчи еще не совсем мертвых, но уже частично разложившихся обитателей братской могилы.

Мама улыбается, кивает на экран планшета и говорит:

– Понимаешь, Мэдди? Вот откуда берутся дети.

– И герпес, – добавляет папа.

– Антонио, – восклицает она, – давай не будем!

Мама опять обращается ко мне:

– Малышка, ты точно не хочешь ксанакса?

В центре крошечного экрана, поверх отвратительной оргии недоделанных мертвецов, появляется надпись: «Входящий вызов». Сверху на корпусе мигает красный огонек, звонок заливается пронзительной трелью. Папа говорит:

– Подожди, – и подносит планшет к уху. Жуткий клубок переплетенных конечностей и гениталий прижимается к его щеке; пенисы в видеозаписи извергают свою гадкую мокроту в опасной близости от его глаз и рта.

Он говорит в микрофон на планшете:

– Алло! Хорошо. Сейчас мы спустимся.

Я снова качаю головой. Нет, спасибо. Не надо ксанакса.

Мама роется в сумочке.

– Это не настоящий подарок на день рождения, но на всякий случай…

Она вручает мне нечто круглое, свернутую в рулон ленту из блестящего пластика или фольги с повторяющимся принтом: мордочкой мультяшной кошки. Фольга или пластик прямо лоснится, почти влажный на ощупь, и выскальзывает из рук; я не могу удержать весь рулон, его конец падает на пол и начинает разматываться, размножая до бесконечности все ту же мультяшную кошачью мордочку. Длинная пластиковая полоса, разделенная перфорацией на маленькие квадратики, стекает из моей руки на пол. От нее исходит мучнистый, больничный запах латекса.

Мои родители уже ушли; и только когда дверь за ними закрылась, я поняла, что держу в руках ленту презервативов с изображением Хелло Китти длиной футов пятнадцать.

XVIII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Мало-помалу я забываю о своей земной жизни, забываю, что значит жить и чувствовать себя живой, но сегодня произошло кое-что потрясающее, что заставило меня вспомнить – или, если не вспомнить, то хотя бы понять, сколько всего я забыла. Либо выбросила из памяти.

Первоочередная задача компьютеризированной системы автонабора в аду – звонить в основном на те номера, которые исключены из всех справочников. Даже по оптоволоконному кабелю – или какие там телефонные линии соединяют землю и ад – я практически слышу запах рагу из обогащенного ртутью тунца в дыхании людей, чей ужин прерываю. Эти люди орут на меня. Тканевые салфетки, заправленные за воротники, хлопают их по груди. Салфетки испачканы соусом «Гамбургер Хелпер» и салатной заправкой «Зеленая богиня». Разозленные люди в Детройте, Билокси и Аллентауне кричат мне:

– Иди к черту! Гори в аду…

Да, может быть, я слишком нагло и беззастенчиво нарушаю гастрономические ритуалы их вечерней трапезы, но я уже давно выполнила это злобное пожелание.

Вот и сегодня, в этот день, месяц или век, я сижу на рабочем месте, слушаю, как меня посылают куда подальше, и спрашиваю людей об их потребительских предпочтениях при выборе шариковых ручек, и тут происходит кое-что новое. Система принимает звонок. Входящий звонок. На меня орет какой-то придурок с недожеванным мясным рулетом во рту, и неожиданно у меня в наушниках раздается сигнал. Нечто вроде гудка ожидания вызова. Непонятно, откуда звонят: с земли или из ада. Номер вызывающего абонента не определяется. Как только придурок с мясным рулетом бросает трубку, я нажимаю Ctrl+Alt+Del, чтобы освободить линию, и говорю:

– Алло!

Мне отвечает девчоночий голос:

– Это Мэдди? Ты Мэдисон Спенсер?

Я уточняю, кто звонит.

– Это Эмили, – отвечает она. – Из Британской Колумбии.

Тринадцатилетняя девочка из Канады. С тяжелой формой СПИДа. Сразу после нашего разговора она набрала *69 и узнала мой номер. Она спрашивает:

– Ты правда мертва?

– Мертвее некуда.

Эта девочка, Эмили, все еще сомневается:

– Судя по коду на определителе, у тебя номер Миссулы, штат Монтана…

– Это одно и то же.

– Если я перезвоню за счет вызываемого абонента, ты оплатишь звонок?

Да, говорю. Попробую.

Раздается щелчок – Эмили вешает трубку.

Конечно, это не очень этично – совершать личные звонки из ада в рабочее время, но так делают все. С одной стороны от меня сидит панк Арчер, почти касаясь локтем в черной кожаной куртке моего локтя в школьной кофте. Арчер дергает себя за булавку в пробитой щеке и говорит в микрофон гарнитуры:

– Нет, правда, судя по голосу, ты горячая штучка. – И продолжает: – Когда твой рак кожи пойдет метастазами и все закончится, нам с тобой надо будет чего-нибудь замутить…

С другой стороны от меня умник-ботан Леонард рассеянно таращится в одну точку и произносит в микрофон:

– Ферзевая ладья на же-пять…

Прямо сейчас, когда я сижу за рабочим столом, с головой, стиснутой гарнитурой – одно ухо закрыто наушником, микрофон висит прямо перед ртом, – вокруг меня вьется Бабетта и подстригает мне волосы маникюрными ножницами, которые вытащила из своей сумки. Она делает мне самую что ни на есть идеальную стрижку под пажа с прямой челкой. Даже ей безразлично, что я веду личные разговоры за счет адского бюджета.

На моей линии вновь раздается звонок, и механический голос говорит:

– Запрос на звонок за счет вызываемого абонента поступил от…

Канадская девочка со СПИДом подсказывает:

– Эмили.

Компьютер «спрашивает»:

– Вы согласны оплатить входящий вызов?

Я говорю: Да.

По телефону Эмили объясняет:

– Я звоню лишь потому, что у меня жутко срочное дело! Родители хотят, чтобы я пошла к новому психотерапевту. Как думаешь, надо идти?

Я качаю головой:

– Ни в коем случае.

Бабетта хватает меня за шею, ее белые ногти впиваются мне в кожу, пока я не прекращаю вертеться.

– И не давай им пичкать тебя ксанаксом, – советую я.

По моему личному опыту, нет ничего хуже, чем излить душу какому-нибудь психотерапевту, умеющему разговорить кого угодно, и только потом сообразить, что этот так называемый профессионал тупой, как бревно, и ты только что вывалила все свои сокровенные тайны какому-то недоумку, который ходит в разных носках, в одном коричневом и одном синем. Или налепил на задний бампер своего дизельного «Хаммера H3T» наклейку «Земля превыше всего!» Или ковырялся в носу у тебя на глазах. Твой драгоценный наперсник, который должен был выправить твою исковерканную психику, а теперь хранит твои самые темные секреты, оказался обычным придурком с дипломом магистра. Желая сменить тему, я спрашиваю у Эмили, как она заразилась СПИДом.

– А как ты думаешь? – усмехается она. – От своего предыдущего психотерапевта.

– Он хотя бы был симпатичным?

Я прямо вижу, как Эмили пожимает плечами:

– Вполне симпатичным для недорогого психотерапевта.

Я наматываю на палец прядку волос, подтягиваю ко рту, грызу кончики и спрашиваю у Эмили об ощущениях человека, больного СПИДом.

Я прямо вижу, как она закатывает глаза.

– Это как быть канадкой, – отвечает она. – Со временем привыкаешь.

Я старательно делаю вид, будто ее слова произвели на меня впечатление:

– Ого! Наверное, человек привыкает почти ко всему.

Просто для поддержания разговора интересуюсь, начались ли у нее месячные.

– Конечно, – отвечает Эмили. – Но при такой вирусной нагрузке месячные – это не праздник, что ты стала женщиной, а как бы – разлив в трусах биологически опасных ядовитых отходов.

Я сама не замечаю, что продолжаю грызть волосы. Бабетта шлепает меня по руке, машет у меня перед носом маникюрными ножничками и хмурится.

Эмили продолжает:

– Вот умру и тогда уже буду встречаться с парнями. У Кори Хэйма есть девушка?

Я отвечаю не сразу, потому что именно в эту минуту мимо моего стола проходит толпа новобранцев, только что прибывших в ад. Целая куча людей, еще окончательно не осознавших, что они мертвы. У многих на шее висят гирлянды из шелковых цветов. У тех, чьи глаза не закрыты темными очками, взгляды ошеломленные и встревоженные. Их количество сравнимо с численностью населения какой-нибудь не очень большой страны. Обычно это означает, что на земле произошло нечто страшное.

По телефону я спрашиваю у Эмили, не случилось ли где катастрофы. Сильное землетрясение? Цунами? Ядерный взрыв? Может быть, где-то прорвало плотину? Большинство испуганных новичков в ярких гавайских рубашках, у многих на шее – фотоаппараты. Судя по состоянию их кожи, они обгорели на солнце. Переносицы намазаны белой мазью с оксидом цинка.

– Трагедия на большом круизном лайнере, – сообщает Эмили. – Вроде как сотни туристов наелись тухлых омаров и умерли от пищевого отравления. А почему ты спросила?

– Просто так.

В толпе мелькает знакомое лицо. Мальчишеское лицо. Глаза сердито сверкают из-под насупленных бровей. Волосы такие густые, что их не берет никакая расческа.

У меня в ухе Эмили спрашивает:

– Как ты умерла?

– Обкурилась марихуаны, – отвечаю я, по-прежнему не сводя глаз со знакомого лица вдалеке. – Но я не очень уверена. По такой-то укурке.

Рядом со мной Арчер кадрит умирающих чирлидерш. Леонард ставит мат какому-то живому ботану. Паттерсон расспрашивает кого-то на земле, нормально ли в этом сезоне играют «Рейдеры».

– Никто не умирает от марихуаны, – замечает Эмили. Ухватившись за эту тему, она говорит: – Что последнее ты помнишь из жизни?

Я отвечаю, что не знаю.

Мальчик в толпе вновь прибывших проклятых душ оборачивается в мою сторону. Наши взгляды встречаются. Ах, этот наморщенный лоб. Ах, эти губы, кривящиеся в хитклиффской усмешке.

– Но что именно тебя убило? – спрашивает Эмили.

Я говорю, что не знаю.

Мальчик вдалеке отворачивается и идет прочь, пробиваясь сквозь толпу отравленных туристов.

Я встаю, забыв про провод от гарнитуры, что привязывает меня к рабочему месту. Резко надавив мне на плечо, Бабетта усаживает меня обратно на стул и продолжает подстригать меня.

– Но хотя бы что-нибудь ты помнишь? – настаивает Эмили.

Горана, говорю я. Помню, как смотрела телевизор, лежа на ковре на животе и опираясь на локти, рядом с Гораном. На ковре вокруг нас стояли подносы с недоеденными луковыми кольцами и чизбургерами. На телеэкране появилась моя мама. Она приколола к платью розовую ленточку против рака груди и, когда стихли аплодисменты, произнесла:

– Сегодня особенный вечер, во многих смыслах. Именно в этот день, восемь лет назад, родилась моя ненаглядная дочь…

Помню, как я разозлилась, лежа в гостиничном номере на ковре рядом с остывшей едой и Гораном.

Это был мой тринадцатый день рождения.

Телекамеры выхватили крупным планом моего папу, сидевшего в зрительном зале. Он сиял гордой улыбкой и демонстрировал новые зубные имплантаты.

Даже теперь, мертвая и в аду, рискуя в любую минуту спалиться за принятый платный звонок из Канады, я спрашиваю у Эмили:

– Ты не играла с подружками во французские поцелуи? Во втором или третьем классе…

– Ты от этого и умерла?

Нет, говорю я. Но я помню эту игру.

Да, может, я многое забываю и не признаю очевидного, и на пять лет старше, чем хотелось бы моей маме, но, когда смотрю на толпу из гавайских рубашек и гирлянд из искусственных цветов, забрызганных рвотой, и вижу вдали знакомое лицо, я знаю, что это мой брат. Это Горан. В отличие от разноцветных нарядов туристов с круизного лайнера, на Горане – ярко-розовый комбинезон с каким-то многозначным номером на груди.

Эмили все еще говорит со мной по телефону:

– Что такое игра во французские поцелуи?

А потом Горан с его пухлыми губами, созданными для поцелуев, Горан в ярко-розовом комбинезоне исчезает в толпе.

XIX

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не думай, пожалуйста, что я всегда прямо-таки блистала умом. Наоборот, я совершила немало ошибок, и одной из самых серьезных из них было в корне неверное представление о том, что такое французские поцелуи.

Игре во французские поцелуи меня научили мои одноклассницы, мелкие мисс Шлю фон Шлюхски. В нашем швейцарском интернате, где я чуть не замерзла насмерть, но лишь содрала всю кожу с ладоней, учились три препротивных девчонки, которые всегда держались вместе. Все, как одна, Сучки Максучкин, Потаскушки Вандерпотаскуш и Шалавы О'Шалави, они говорили и по-английски, и по-французски с одинаковым бесцветным акцентом, как у GPS-навигатора в папином «ягуаре». Девицы ходили, ступая на внешнюю сторону стопы, и ставили ноги на одну линию, как бы перекрывая один шаг другим, чтобы всем было ясно, что они много лет занимались балетом. Они были практически неразлучны и все делали вместе: резали себя бритвами или помогали друг другу блевать. В нашем замкнутом интернатском мирке они пользовались дурной славой.

Однажды я сидела у себя в комнате и читала Джейн Остен, и тут эти трое постучались ко мне и спросили, можно ли войти.

Да, иногда у меня проявляются антисоциальные наклонности, вызванные многолетними наблюдениями за стараниями родителей угодить кинозрителям, но все-таки я не настолько груба, чтобы послать одноклассниц куда подальше. Нет, я отложила в сторонку «Доводы рассудка», пригласила этих трех мисс Блядюжек Блядю войти и предложила присесть на минутку на мою по-спартански простую, но удобную односпальную кровать.

Прямо с порога одна из них спросила:

– Ты знаешь игру во французские поцелуи?

Вторая спросила:

– Где твой банный халат?

Третья сказала:

– Только пообещай, что никому не расскажешь.

Конечно, я притворилась, будто мне любопытно. Но мне было ни капельки не интересно, однако по их просьбе я выдала им халат. Одна из мисс Потаскуний О'Потаскун вытащила из халата белый махровый пояс. Другая мисс Шлюшка Вандершлюх попросила меня лечь на спину, и я легла на кровать, глядя в высокий потолок. Третья мисс Проститу Макпроститу просунула махровый пояс мне под шею и завязала его узлом на моем нежном горле.

Больше из вежливости и врожденной учтивости, нежели из искреннего интереса, я спросила, для чего нужны эти приготовления. Это тоже часть игры? Игры во французские поцелуи? Мы все были в одинаковой школьной форме: темных юбках-шортах, кофтах с длинными рукавами, мокасинах с кисточками и коротких белых носочках. Нам всем было по одиннадцать-двенадцать лет. Что касается дня недели, если не ошибаюсь, это был вторник.

– Сейчас все узнаешь, – произнесла одна мисс Курва фон Курвенберг.

– Это будет… si bon[5], – сказала другая мисс Стервь Вандерстервен.

Третья добавила:

– Больно не будет, честное слово.

Я всегда была человеком доверчивым и открытым. Может быть, даже слишком доверчивым, когда дело касается мотивов и тайной выгоды других людей. Мне показалось, что было бы некрасиво подозревать своих одноклассниц в дурных намерениях, поэтому я выполняла их указания, не задавая вопросов. Девочки расположились вокруг меня на кровати. Первые две уселись по бокам, рядом с моими плечами. Третья осторожно сняла с меня очки и, держа их в руке, села возле моих ног. Девочки по бокам взялись за концы махрового пояса, завязанного свободным узлом на моей шее. Третья велела: тяните.

Пусть эта сцена станет наглядным примером, какие опасности подстерегают бесхитростных отпрысков бывших хиппи, бывших растаманов и бывших панк-рокеров. Пояс на шее затягивался все туже и не давал мне дышать, перекрывая не только доступ воздуха в легкие, но и приток крови к моему драгоценному мозгу, а я даже не протестовала. Перед глазами уже замелькали падающие звезды, я чувствовала, как лицо наливается кровью, пульс под ключицами бился как сумасшедший, но я и не думала сопротивляться. Ведь это всего лишь игра, которой меня учат сверстницы в супер-пупер привилегированной школе-интернате для девочек, расположенной в живописном и безопасном уголке швейцарских Альп. Несмотря на свою нынешнюю репутацию мисс Шлюхинд Шлюхенберг и Блудил Вандерблуд, эти девочки окончат школу и займут должности главного редактора британского «Вог», а если не сложится с «Вогом», то на крайняк – первой леди Аргентины. Этикет, протокол и правила хорошего тона вдалбливали в нас ежедневно. Такие благовоспитанные юные леди никогда не позволят себе ничего недостойного.

Под их натиском я представляла себя невинной гувернанткой из «Франкенштейна», несправедливо приговоренной к казни через повешение за убийство ее подопечного, совершенное ожившим чудовищем, которого создал безумный ученый. Петля затягивалась на шее, я уже задыхалась и представляла туго зашнурованные корсеты с китовым усом. Затяжную смерть от чахотки. Опиумные притоны. Я воображала обмороки, головокружения и обширные передозировки лауданума. Я стала Скарлетт О'Харой, и сильные руки Ретта Батлера сжимали мне шею, пытаясь выдавить из меня вместе с воздухом всю любовь к благородному Эшли Уилксу. Мои пальцы судорожно вцепились в простыню, голос сделался хриплым от напряжения, и я закричала, как Кэти Скарлетт О'Хара:

– Вы пьяный идиот, руки прочь!

Перед глазами, заполняя все вокруг, продолжали мелькать падающие звезды, кометы и метеоры всевозможных цветов: красные, синие и золотые, а потолок опускался все ниже и ниже. Еще через пару секунд мне показалось, будто мое сердце уже не бьется, и я почти касалась носом потолка, который раньше находился так высоко. Мое сознание как бы отделилось от тела и парило в воздухе, глядя сверху на мою кровать и девчонок на ней.

Звонкий девчоночий голос произнес:

– Быстрее, целуйте ее кто-нибудь!

Голос доносился откуда-то сзади. Я обернулась и увидела, что все еще лежу на кровати, а махровый пояс халата по-прежнему туго затянут у меня на шее. Мое лицо было белым, как мел, а две девочки, сидевшие по бокам от меня, продолжали тянуть за концы пояса.

Девочка, сидевшая около моих ног, воскликнула:

– Хватит тянуть, целуйте!

Другая ответила:

– Фу…

Их голоса звучали приглушенно, смутно, словно на расстоянии в несколько миль.

Третья девочка, около моих ног, нацепила мои очки на свой самодовольно задранный нос. Взмахнув ресницами и кокетливо покачав головой, она произнесла:

– Все посмотрите на меня… Я жирная и уродливая дочурка тупой кинозвезды… Моя фотография была на обложке идиотского журнальчика «Пипл»…

И все три мисс Фифы фон Фифа захихикали.

Если вы позволите мне минутку самоуничижительного позора, я и вправду выглядела ужасно. Кожа на щеках припухла и стала рыхлой, как абрикосовое суфле. Глаза превратились в узкие щелочки и казались такими же остекленевшими, как глазированная поверхность не в меру карамелизированного крем-брюле. Хуже всего, что мои губы раскрылись, и язык почти вывалился изо рта, зеленый, как сырая устрица. Мое лицо, от лба до подбородка, приобрело разные оттенки от алебастрово-белого до светло-голубого. Отложенный экземпляр «Доводов рассудка» валялся на покрывале рядом с моей посиневшей рукой.

Я парила под потолком, наблюдая за происходящим внизу так же отрешенно, как моя мама шпионит за горничными через камеры видеонаблюдения и регулирует освещение посредством удаленных команд на ноутбуке, и не чувствовала ни тревоги, ни боли. Не ощущала вообще ничего. Внизу три девчонки развязали матерчатый пояс на моей шее. Одна просунула руку мне под голову и слегка откинула ее назад, а другая глубоко вздохнула и наклонилась ко мне. Ее губы накрыли мои посиневшие губы.

Да, я знаю, что такое предсмертное состояние, однако тогда меня больше всего волновала сохранность очков. Девочка, сидевшая около моих ног, так и не сняла с себя мои очки для чтения.

Она быстро проговорила:

– Дуй. Со всей силы.

Та девочка, что наклонилась ко мне… когда она начала вдувать воздух мне в рот, я как будто рухнула с потолка и приземлилась в собственное тело. Губы той девочки прижимались к моим губам, и я почувствовала, что опять нахожусь в своем теле, распростертом на кровати. Я закашлялась. Горло болело. Три девочки рассмеялись. Моя крошечная спальня, мои потрепанные экземпляры «Грозового перевала», «Нортенгерского аббатства» и «Ребекки» – все вокруг сверкало и искрилось. Тело было как будто наэлектризовано, оно звенело и трепетало, как в ту ночь, когда я ходила голой по снегу. Каждая клеточка тела наполнилась новой жизненной силой.

Одна из Шлю-Шлю Вандершлюхес, та, что вдувала воздух мне в рот, произнесла:

– Это называется «поцелуй жизни».

У нее изо рта пахло мятной жвачкой.

Вторая сказала:

– Это игра во французские поцелуи.

Третья спросила:

– Хочешь еще?

Я подняла дрожавшие руки, прикоснулась холодными пальцами к горлу, где махровый пояс все еще лежал поперек освобожденных артерий, наполнившихся новым пульсом, и слабо кивнула.

– Да…

Словно обращаясь к самому мистеру Рочестеру, я прошептала:

– О, боги, да. Эдвард, прошу тебя. Да.

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Говорят, что мир тесен… а в аду и вовсе какая-то вечная встреча сограждан. У меня ощущение, будто все меня знают, и я тоже всех знаю. И вправду похоже на встречу выпускников в моей школе-интернате, когда по всей территории бродят старые клюшки с затуманенными глазами. Куда ни глянь, всюду знакомые лица.

Мой папа сказал бы: «Если съемки проходят на улице, будьте готовы к дождю». Что означает: никогда не знаешь, что приготовила тебе судьба. Вот я пытаюсь заманить к себе в ад какую-то канадскую девочку, больную СПИДом, а уже в следующее мгновение вижу своего возлюбленного Горана в соблазнительном розовом комбинезоне вроде как с номером социального страхования, вышитом на груди. Даже не озаботившись снять гарнитуру с новенькой модной стрижки под пажа, я вскакиваю из-за стола и ныряю в толпу вновь прибывших, разгребая руками толщу упитанных, свежеумерших туристов, забрызганных собственной ядовитой омаровой рвотой. Уже через несколько секунд мои руки безнадежно запутываются в ремешках фотоаппаратов, шнурах от солнцезащитных очков и гирляндах из искусственных цветов. Я буквально тону в этих склизких миазмах дешевого кокосового молочка для загара и кричу:

– Горан!

Я задыхаюсь, барахтаясь в плотном потоке туристов, умерших от пищевого отравления, и кричу:

– Подожди, Горан! Стой!

Непривыкшая к туфлям на шпильках, запутавшись в проводе собственной гарнитуры, я спотыкаюсь и падаю прямо в бурлящую толпу.

Чья-то рука внезапно хватает меня за кофту. Рука в черном кожаном рукаве. Арчер спасает меня, вытаскивая из вялотекущего потока мертвых туристов, бредущих куда-то, как стадо коров.

Под пристальным взглядом Бабетты и Леонарда я объясняю:

– Мой парень… он только что был здесь.

Паттерсон помогает мне выпутаться из провода.

– Успокойся, – говорит Бабетта.

Она сообщает, что нужно просто подмазать демонов леденцами на палочках или шоколадными батончиками. Если Горан попал в ад недавно, его личное дело найдется легко. Бабетта уже тащит меня за руку в другую сторону, к выходу из кол-центра. Она ведет меня по коридорам, по каменным лестницам, мимо дверей и скелетов, мимо арочных ниш, обрамленных черной бахромой спящих летучих мышей, по высоченным мостам и по сырым и промозглым туннелям, но всегда оставаясь в пределах огромного улья штаб-квартиры загробного мира. Наконец мы подходим к какой-то заляпанной кровью стойке. Бабетта расталкивает локтями проклятые души, стоящие в очереди, вынимает из сумочки шоколадный батончик с арахисом «Абба-Заба» и протягивает его сидящему за столом демону, получеловеку-полусоколу с хвостом ящерицы, поглощенному разгадыванием кроссворда.

– Привет, Акибель, – обращается она к нему. – Что у тебя есть на новенького по имени…

Бабетта выжидательно смотрит на меня.

– Горан. Горан Спенсер, – говорю я.

Соколо-ящеро-человеко-чудовище поднимает голову от кроссворда, смачивает грифель карандаша влажным раздвоенным языком и произносит:

– Авария в энергосистеме. Слово из шести букв.

Бабетта смотрит на меня. Поправляет мне челку ногтями, чтобы она упала прямо на лоб, и спрашивает:

– Как он выглядит?

Горан с его мечтательными глазами вампира и низким выпуклым лбом пещерного человека. Горан с угрюмо поджатыми пухлыми губами и непослушными волосами, с неизменно презрительной усмешкой и манерами брошенного сироты. Мой молчаливый, враждебный, ходячий скелет. Мой любимый. У меня просто нет слов. С беспомощным вздохом я говорю:

– Он… смуглый. – И быстро добавляю: – И грубый.

Бабетта поясняет:

– Это пропавший парень Мэдди.

Я густо краснею и возражаю:

– Он условно мой парень. Мне всего тринадцать лет.

Демон Акибель поворачивается на стуле к пыльному экрану компьютера. Соколиными когтями он нажимает Ctrl+Alt+F. Когда на экране появляется мигающий зеленый курсор, демон набирает запрос: «Спенсер, Горан», – и жмет на клавишу ввода когтем на указательном пальце.

В тот же миг чей-то палец стучит меня по плечу. Человеческий палец. Хрупкий старческий голос произносит:

– Ты малышка Мэдди?

Стоящая у меня за спиной сгорбленная старушка спрашивает:

– Ты, случайно, не Мэдисон Спенсер?

Демон сидит, подперев подбородок руками. Опираясь локтями на стол, он глядит на экран компьютера и ждет. Нетерпеливо постукивая когтем по краю клавиатуры, демон возмущается:

– Ненавижу этот чертов дозвон по модему! Как будто у нас все еще ледниковый период.

Через пару секунд он вновь берет в руки газету с кроссвордом.

– Карточная игра. Восемь букв. Первая «к».

Старушка, стучавшая меня по плечу, продолжает смотреть на меня сияющими глазами. Ее пушистые волосы, белые, как вата, скручены в тугие кудряшки. Голос дрожит.

– Телефонисты сказали, что ты можешь находиться здесь. – Она улыбается, демонстрируя полный рот жемчужно-белых зубных протезов. – Я Труди. Миссис Альберт Маренетти? – Ее интонация делается вопросительной.

Демон колотит соколиным когтем по боковой стенке компьютерного монитора и ругается себе под нос.

Да, все мои помыслы заняты поисками Горана, предмета моих романтичных девичьих грез, но я все-таки НЕ ЗАБЫВАЮ об эмоциональных потребностях других людей. Особенно тех, кто недавно скончался после продолжительной неизлечимой болезни. Я обнимаю эту миниатюрную сгорбленную старушку и радостно восклицаю:

– Миссис Труди! Из Колумбуса, штат Огайо! Конечно, я вас помню! – Я легонько чмокаю ее в напудренную морщинистую щечку. – Как ваш рак поджелудочной железы?

Сообразив, что мы явно не в той ситуации, чтобы задавать подобные вопросы, – мы обе мертвы и обречены на вечные муки в аду, – я спешу добавить:

– Как я понимаю, не очень.

Старушка глядит на меня, ее голубые, как небо, глаза влажно блестят.

– Ты была так добра, так терпеливо со мной разговаривала. – Ее старушечьи пальцы легонько щиплют меня за обе щеки. Зажав в ладонях мое лицо, она пристально смотрит на меня и продолжает: – И поэтому перед самой последней поездкой в хоспис я сожгла церковь.

Мы обе смеемся. Громко и от души. Я знакомлю миссис Труди с Бабеттой. Демон Акибель стучит когтем по клавише ввода, снова, снова и снова.

Пока мы ждем, я хвалю миссис Труди за выбор обуви: черные мягкие туфли без пятки, на низком каблуке. Она сама в темно-сером твидовом костюме и нарядной тирольской шляпке из серого фетра с красным пером, лихо заткнутым за ленту на тулье. Отличный наряд. Такой ансамбль будет выглядеть свежо и элегантно даже по прошествии вечности в преисподней.

Бабетта пытается поторопить демона, размахивая у него перед носом шоколадным батончиком «Пирсон» с орехами и соленой карамелью. Она говорит:

– А можно быстрее? Мы не можем ждать целую вечность!

Люди, стоящие в очереди, издают слабые смешки.

– Это Мэдисон, – поясняет Бабетта, представляя меня присутствующим. Она обнимает меня за плечи и подводит поближе к стойке. – Только за последние три недели наша Мэдди увеличила численность проклятых душ, поступающих в ад, на целых семь процентов!

По толпе проносится шепоток.

К нам подходит какой-то старик. В полосатом шелковом галстуке-бабочке. Он держит шляпу в руках и спрашивает у меня:

– Вы, случайно, не Мэдисон Спенсер?

– Она самая! – отвечает ему миссис Труди, улыбается мне и стискивает мою руку костлявыми пальцами.

Глядя на этого старика с мутными от катаракты глазами и худыми дрожащими плечами, я говорю:

– Подождите, я сама угадаю… Вы мистер Хэлмотт из Бойсе, штат Айдахо?

– Во плоти, – отвечает старик. – Или как это тут называется, я не знаю.

Он так явно доволен, что аж зарумянился.

Застойная сердечная недостаточность, насколько я помню. Я жму ему руку и произношу:

– Добро пожаловать в ад!

За стойкой, рядом со столом демона, оживает матричный принтер. Зубчатые колесики разматывают бумажный рулон из пыльного лотка непрерывной подачи. Бумага давно пожелтевшая, хрупкая с виду. Каретка принтера с грохотом движется взад-вперед, выбивая строчку за строчкой на перфорированном листе.

Бабетта все еще обнимает меня за шею, ее ладонь почти касается моей щеки. Рукав ее блузки задрался, обнажив темно-красные линии на внутренней стороне запястья. От манжеты до основания ладони тянется ряд воспаленных шрамов, как будто совсем свежих.

Да, я знаю, что самоубийство – смертный грех, но Бабетта всегда утверждала, что ее прокляли за белые туфли после Дня труда.

Мистер Хэлмотт и миссис Труди радостно мне улыбаются, а я смотрю то на шрамы от самоубийства Бабетты, то на ее смущенную ухмылку.

Бабетта убирает руку с моего плеча, поправляет рукав, чтобы скрыть свою тайну, и вздыхает:

– Ну да. Вот такая «Прерванная жизнь».

Демон вырывает страницу из принтера и швыряет ее на стол.

XXI

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. В последний раз я видела своего любимого Горана в ночь вручения премии «Оскар». Если ад – это действительно место для раскаяния и воспоминаний, как утверждали древние греки, то я уже потихонечку начала делать и то, и другое.

Мы с Гораном вальяжно валялись на ковре перед большим телевизором в гостиничном номере, среди остывших остатков поданной в номер еды. Я раскурила косяк, набитый лучшей гибридной травой, которую слямзила у родителей, затянулась и предложила вонючую папиросу предмету своего детского обожания. На мгновение наши пальцы соприкоснулись, точно как это описано у Джуди Блум. Мы почти на притронулись друг к другу, разве что самыми кончиками пальцев, как Бог и Адам на потолке Сикстинской капеллы, но между нами проскочила искра жизни – или просто разряд статического электричества.

Горан взял косяк и глубоко затянулся. Он стряхнул пепел прямо на тарелку с недоеденным чизбургером и горкой уже зачерствевшего картофеля фри. Мы оба сидели молча, задерживая дым в легких. Будучи романтическими анархистами, мы совершенно не приняли во внимание, что это был номер для некурящих. По телевизору кому-то вручали «Оскара». Кто-то кого-то благодарил. Потом включилась реклама туши для ресниц.

Я выдохнула и закашлялась. Я все кашляла, кашляла и никак не могла остановиться. Наконец мне удалось дотянуться до стакана с апельсиновым соком, стоявшего на подносе рядом с тарелкой остывших куриных крылышек. В номере пахло, как на всех вечеринках, которые мои родители устраивают для съемочной группы в последний день съемок. Каннабисом, картофелем фри и паленой бумагой для самокруток. Каннабисом и застывшим шоколадным фондю. В телевизоре по пустынным солончакам мчался роскошный европейский седан, выписывал виражи между оранжевыми дорожными конусами. За рулем сидит знаменитый киноактер, и я никак не могу понять: то ли это очередная реклама, то ли отрывок из номинированного фильма. Потом знаменитая актриса пьет диетическую газировку известной марки, и опять непонятно, это фильм или реклама? Даже самые быстрые автомобили движутся словно в замедленной съемке. Моя рука тянется к тарелке с остывшими чесночными гренками, и Горан вставляет мне между пальцами дымящийся косяк. Я затягиваюсь горьким дымом и отдаю сигарету обратно. Тянусь к тарелке с исходящими паром, маслянистыми, аппетитными креветками, но касаюсь лишь гладкого стекла. Мои ногти скребут по прозрачному барьеру.

Горан смеется, извергая серые облака кислого дурманного дыма.

Мои креветки, такие заманчивые и аппетитные с виду, всего лишь телереклама какого-то ресторана морепродуктов. Вкусные, хрустящие и совершенно недосягаемые. Просто дразнящий мираж на экране с высокой четкостью изображения.

В телевизоре медленно вертятся гигантские гамбургеры, в них такое горячее мясо, что оно еще пузырится и брызжет жиром. Ломтики сыра плавятся, растекаясь по контурам раскаленных говяжьих котлет. Реки расплавленной сливочной помадки тянутся по горному кряжу из ванильного мороженого под жестоким градом измельченного арахиса. Вьюга из сахарной пудры вьется над глазированными пончиками. Пицца сочится томатным соусом, за ее ломтиком текут белые клейкие нити моцареллы.

Горан отбирает у меня косяк. Делает очередную затяжку и запивает ее шоколадным молочным коктейлем.

Снова взяв в рот влажный кончик нашего общего косяка, я пытаюсь уловить вкус слюны моего любимого. Трогаю языком мокрые складки бумаги и чувствую вкус шоколадного печенья, украденного из мини-бара. Я ощущаю привкус искусственно ароматизированных леденцов – лимонных, вишневых, арбузных, – которые нам запрещают, потому что от них разрушаются зубы. И вскоре под всей этой сладостью мои вкусовые рецепторы находят нечто землистое, грубое и настоящее: слюну моего угрюмого бунтаря, мужчины-мальчишки, чуть отдающий гнильцой запашок моего сурового Хитклиффа. Моего грубого дикаря. Я наслаждаюсь этим едва уловимым вкусом, как закуской к банкету из грядущих влажных поцелуев Горана. В тлеющей гандже явственно ощущается послевкусие его шоколадного молочного коктейля.

В телевизоре корзина с начос, щедро посыпанными измельченными оливками и залитыми сальсой, как кровью, растворяется и превращается в красивую женщину. На женщине красное платье – хотя, наверное, оранжевое, – к лифу приколота лента. Лента розовая, как нарезанные крупными ломтиками помидоры. Женщина говорит:

– Претенденты на премию «Оскар» в номинации лучший фильм года…

Женщина на экране – моя мама.

Я поднимаюсь и стою, чуть пошатываясь, над остатками трапезы и Гораном. Спотыкаясь, я бреду в ванную. Там я разматываю рулон туалетной бумаги – целые мили и мили бумаги, – сминаю ее в два комка, более-менее одинаковых по размеру, и запихиваю их под кофту на груди. В зеркале над раковиной мои глаза кажутся красными, будто налитыми кровью. Я встаю боком к зеркалу и изучаю свой новый грудастый профиль. Потом вытаскиваю из-под кофты бумагу и спускаю ее в унитаз – в смысле, бумагу, не кофту. Боже, как же меня растопырило! Кажется, я провела в этой ванной уже много лет. Несколько десятилетий. Целую вечность. Я открываю шкафчик около раковины и достаю длинную полоску презервативов с Хелло Китти. Выхожу из ванной и предстаю перед Гораном с лентой презервативов, обмотанной вокруг шеи, как боа из перьев.

В телевизоре крупным планом – мой папа, сидящий в зале, в партере, прямо у прохода. Это его любимое место, чтобы можно было тайком смыться в буфет и выпить мартини, пока на сцене вручают награды за всякую скучную иностранную хрень. На самом деле прошло всего несколько секунд. Все аплодируют. Я стою в дверях ванной и изображаю глубокий поклон.

Горан отвлекается от телевизора и смотрит на меня. Его глаза светятся красным, он сильно кашляет. Алый соус из морепродуктов размазан по подбородку. Рубашка заляпана липкими каплями соуса тартар. Воздух в номере плотный, туманный, подернутый дымкой.

Я завязываю ленту презервативов узлом на шее и говорю, затянув узел потуже:

– Хочешь, сыграем в игру? Тебе нужно будет всего лишь подуть мне в рот. – Я делаю шаг вперед, подхожу ближе к любимому и поясняю: – Это называется «Игра во французские поцелуи».

XXII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Ты только не обижайся, но тебе нужно обновить офисное оборудование. Тест, отпечатанный на твоем матричном принтере, вообще нечитабельный, и особенно бесят эти перфорированные дорожки по краям каждой страницы.

Моя мама сказала бы так: «Наболтать языком можно все что угодно». Что означает: все договоры должны заключаться в письменном виде. Что означает: обязательно сохраняйте всю документацию.

В верхней части страницы стоит заголовок, отпечатанный едва различимыми, бледными буквами: Отчет о поступлении в ад Горана Метро Спенсера. Возраст: 14 лет.

В графе «Место смерти» указано: Лос-Анджелесский дисциплинарный исправительный центр «Ривер» для несовершеннолетних преступников, склонных к насилию.

Теперь понятно, откуда у Горана этот модный розовый комбинезон с тюремным номером на груди. Наряд, конечно, балдежный, но это все-таки не совсем очевидный выбор для того угрюмого и надменного Горана, каким я его знаю.

В графе «Причина смерти» указано: Зарезан сокамерником во время тюремного бунта.

В графе «Основание для проклятия» указано: Убийство Мэдисон Спенсер путем удушения.

XXIII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Смерть – неприятная штука, но у нее есть один большой плюс. Она случается только однажды. А потом боль проходит. Воспоминания могут быть травматичными, но это всего лишь воспоминания. Тебя не попросят выступить на бис. Ну, если ты не индус.

Наверное, лучше вообще не рассказывать, что было дальше. Вы, живые, ужасно самодовольны.

Признайтесь: каждый раз, когда вы просматриваете некрологи в газетах и видите, что умер кто-то моложе вас, особенно если в некрологе помещена фотография, где они улыбаются и сидят в шортах на постриженной лужайке в обнимку с золотистым ретривером, – вы испытываете чертовское превосходство над бедным усопшим. Возможно, кто-то искренне радуется, что ему повезло, но обычно все просто купаются в самодовольстве. Живые считают себя круче мертвых, даже гомосексуалисты и американские индейцы.

Вероятно, когда будете это читать, вы лишь посмеетесь над глупенькой мной, но я помню, как хватала ртом воздух, как задыхалась там, на ковре в гостиничном номере. Я прижималась макушкой к нижней части телеэкрана, в окружении тарелок с остатками нашего вечернего банкета, заказанного прямо в номер. Горан уселся на меня верхом, сжал коленями мои бока и навис надо мной; его лицо наклонилось к моему лицу, он взялся за оба конца ленты презервативов с Хелло Китти, завязанной узлом у меня на шее, и резко дернул, затягивая петлю еще туже.

Каждый наш выдох отдавал дымной вонью марихуаны, висевшей в воздухе плотной тяжелой пеленой.

В телевизоре надо мной возвышалась фигура моей мамы, настолько реальная, что казалось, она стоит прямо в номере, рядом с нами. Словно достает головой до высокого потолка. Сияющая, лучезарная в свете сценических прожекторов. Ослепительная в своей совершенной красоте. Дивное видение. Ангел в дизайнерском платье. В телевизоре моя мама вежливо улыбается и хранит терпеливое молчание, ждет, когда стихнут аплодисменты обожающего ее мира.

В противоположность ее величавому спокойствию мои руки бьют по ковру, ноги дрыгаются, разбрасывая стоявшие рядом тарелки с королевскими креветками. Мои отчаянные конвульсии опрокидывают миски с недоеденными куриными крылышками. Проливают приправу «Ранчо». Раскидывают во все стороны остывшие яичные рулетики.

В телевизоре снова показывают моего папу, сидящего в зале и сияющего улыбкой.

Когда аплодисменты стихают, моя безмятежная и прекрасная мама, вся такая улыбчивая и загадочная, произносит:

– Перед тем как вручить «Оскар» за лучший фильм года… я хотела бы поздравить свою дорогую, любимую доченьку Мэдисон с ее восьмым днем рождения…

В тот день мне исполнилось тринадцать лет. У меня в ушах бьется пульс, презервативы врезаются в нежную кожу на шее. Кометы и звезды красного, золотого и синего цветов пляшут перед глазами, заслоняя угрюмое лицо Горана и не позволяя разглядеть потолок и сияющую фигуру моей мамы. Я вся вспотела в своей школьной форме: вязаной кофте и юбке-шортах. Мокасины слетают с ног.

Поле зрения сужается, превращается в узкий тоннель в обрамлении из сгущающейся темноты, но я еще слышу мамин голос:

– С днем рождения, моя милая девочка! Мы с папой очень-очень тебя любим. – Проходит секунда, и теперь ее голос звучит совсем глухо, словно издалека: – Спокойной ночи, добрых тебе снов, моя сладкая доченька… моя радость…

В гостиничном номере слышатся шумные вдохи, кто-то сопит, задыхается, но это не я. Это Горан, запыхавшийся от усилий меня задушить – задушить именно так, как я ему и велела. Точно по правилам игры во французские поцелуи.

Я уже воспаряю над собственным телом, мое лицо приближается к потолку. Сердце больше не бьется. Дыхание остановилось. Я оборачиваюсь и смотрю на Горана с высоты. Я кричу:

– Поцелуй меня!

Я кричу ему:

– Подари мне поцелуй жизни!

Но не слышно ни звука, кроме предназначенных моей маме бурных аплодисментов по телевизору.

Я лежу, раскинувшись на ковре, как остывшая еда, что меня окружает. Моя жизнь так и осталась частично нетронутой. Она израсходована понапрасну. Скоро ее отправят в мусорное ведро. Мое опухшее, серое лицо и посиневшие губы – просто конгломерат из прогорклых жиров, в точности как недоеденные луковые кольца и холодный картофель фри. Моя драгоценная жизнь низвелась до каких-то густеющих жидкостей. Усыхающих белков. Роскошный банкет, к которому толком и не притронулись. Даже и не распробовали. Отвергли, выбросили и забыли.

Да, я знаю, как это звучит. Холодно и бесчувственно по отношению к незадачливой тринадцатилетней имениннице, мертвой, на полу в гостиничном номере, но если бы я выражалась иначе, меня захлестнула бы жалость к себе. Я зависла под потолком, и больше всего на свете мне хочется вернуться обратно и исправить эту чудовищную ошибку. В этот миг я потеряла обоих родителей. Я потеряла Горана. И, что самое страшное, я потеряла… себя. Своими романтическими измышлениями я сама все испортила.

В телевизоре мама складывает губы в трубочку. Прижимает наманикюренные пальцы к губам и посылает мне воздушный поцелуй.

Горан выпускает из рук концы ленты презервативов и изумленно смотрит на мое бездыханное тело. Вскочив, он бросается в спальню и выбегает оттуда уже в пальто. Горан не берет ключ от номера. Он не собирается возвращаться. И не звонит в службу спасения. Мой возлюбленный, предмет моих романтических воздыханий, просто удирает из номера, даже не оглянувшись.

XXIV

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Спроси меня, чему равняется квадратный корень из числа пи. Спроси меня, сколько пеков в бушеле. Спроси что угодно о короткой, трагической жизни Шарлотты Бронте. Я могу точно сказать, в какой именно день Джойс Килмер погиб во второй битве на Марне. Могу назвать все комбинации клавиш, Ctrl+Alt+S или Ctrl+Alt+Q, которые открывают доступ к камерам видеонаблюдения, управляют освещением и положением штор на окнах в моих запертых спальнях в Копенгагене или Осло, в тех комнатах, где моя мама вывела кондиционеры на полную мощность и устроила холод, как в морозилке… как в архивах, где электростатические воздушные фильтры не дают оседать ни единой пылинке, где моя одежда, обувь и мягкие игрушки ждут в темноте, защищенные от солнца и влажности, терпеливые, как алебастровые сосуды и позолоченные игрушки, сопровождающие всякого мальчика-фараона в его вечную гробницу. Спроси меня об экологии на Фиджи и о забавных причудах самовлюбленных голливудских бездельников. Попроси описать политические махинации, которыми буквально пронизано все в привилегированной швейцарской школе-интернате. Только НЕ СПРАШИВАЙ, как я себя чувствую. Не спрашивай, скучаю ли я по родителям. Не спрашивай, плачу ли я до сих пор от тоски по дому. Конечно же, мертвые скучают по живым.

Лично я скучаю по черному английскому чаю и чтению романов Элинор Глин в дождливые дни. Я скучаю по цитрусовому аромату Bain de Soleil, по жульничеству при игре в нарды с нашими сомалийскими горничными, по занятиям старинными танцами, по гавоту и менуэту.

Но в общем и целом, если быть предельно честной, мертвые скучают по всему.

Мне отчаянно хочется с кем-нибудь пообщаться, провести небольшой утешительный сеанс разговорной терапии, и я звоню Эмили, девочке из Канады. Трубку берет женщина. Она спрашивает мое имя, я отвечаю, что я подруга Эмили, звоню по межгороду, и прошу позвать Эмили к телефону. Хотя бы на минутку. Пожалуйста.

Женщина шмыгает носом и всхлипывает. По телефону мне слышно, как она судорожно втягивает в себя воздух, захлебываясь рыданиями. Задыхается и причитает.

– Эмили, – произносит она, – моя девочка… – Ее голос тонет в слезах. – Мою девочку снова забрали в больницу…

Женщина берет себя в руки, снова шмыгает носом и спрашивает, что передать от меня Эмили.

Да, несмотря на швейцарскую подготовку по правилам приличия и этикета, на все хипповское обучение эмпатии, я все равно спрашиваю:

– Эмили скоро умрет?

Да, это несправедливо, но жизнь представляется адом именно потому, что мы ждем, что она будет вечной. Однако жизнь коротка. А вот смерть – навсегда. Скоро вы сами в этом убедитесь. И нет смысла печалиться, все равно не поможет.

– Да, – отвечает мне женщина хрипло. – Эмили скоро умрет.

Она сдерживает рыдания, и поэтому ее голос становится ровным и совершенно бесцветным.

– Что-нибудь ей передать?

Я говорю:

– Нет, ничего. Хотя… Передайте, пожалуйста, чтобы она не забыла захватить мои десять батончиков «Милки уэй».

XXV

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Неправда, что, когда человек умирает, у него перед глазами проносится вся его жизнь. Какая-то часть, наверное, и проносится. Но уж точно не вся жизнь. И на то, чтобы вспомнить все остальное, могут уйти долгие годы. Мне кажется, в этом-то и заключается предназначение ада: здесь вспоминают. Смысл ада не в том, чтобы мертвый забыл свою жизнь. Суть в том, чтобы мертвый себя простил.

Да, хотя мертвые и вправду скучают по всем и вся, они не вечно торчат на земле.

Однажды папе срочно понадобилось лететь в Прагу на собрание каких-то акционеров, и в тот же день маме нужно было приехать в Найроби, чтобы забрать очередную сиротку с заячьей губой и расщелиной твердого нёба, или получить награду за фильм, или еще по каким-то дурацким причинам. В общем, папа отправился на нашем «лире», а мама арендовала для с нас с ней другой самолет, однако компания, сдающая реактивные самолеты в аренду для личного пользования… они прислали совершенно НЕ ТО, что заказывала моя мама. Весьма неосмотрительно с их стороны. Самолет был с позолоченной сантехникой и ручной росписью на потолке, как те воздушные суда, на которых младшие члены королевской семьи Саудовской Аравии перевозят в Кувейт гаремы элитарных девчонок по вызову. Но время уже поджимало, поменять самолет они не успевали, и мама, оправившись от эстетического потрясения, распсиховалась.

Правда, когда она вернулась в гостиницу после вручения «Оскаров», вошла в номер, наступила на полмиллиона тарелок с недоеденными клубными сандвичами и увидела меня мертвой, задушенной лентой презервативов с Хелло Китти… Не вдаваясь в подробности, просто скажу, что мама распсиховалась еще сильнее.

В это время мой дух еще витал в номере и скрещивал бесплотные пальцы в надежде, что кто-нибудь догадается вызвать «скорую», и примчавшиеся врачи совершат некое чудо реанимации. Горана, ясное дело, давно след простыл. Мы с ним повесили на дверь табличку «Не беспокоить», так что горничная не заходила готовить постели ко сну. Никто не выложил нам на подушки фирменные шоколадки. Свет нигде не горел, в номере было темно. Мама с папой вошли на цыпочках, полагая, что мы с Гораном крепко спим. В общем, зрелище было не самым приятным.

Да и кому бы понравилось наблюдать, как твоя мама бьется в истерике и выкрикивает твое имя, а потом падает на колени в кашу из залитых кетчупом луковых колец и остывших креветок, хватает тебя за мертвые плечи, трясет и кричит, что тебе надо очнуться. Папа все-таки позвонил в службу спасения, но было уже слишком поздно. Врачи не столько спасали меня, сколько возились с маминой истерикой. Конечно, прибыла и полиция; они сделали миллион фотоснимков мертвой меня, уж точно не меньше, чем репортеры из «Пипла», которые наперебой фотографировали меня новорожденную. Детективы из отдела по расследованию убийств сняли с полоски презервативов миллион отпечатков пальцев Горана. Мама приняла миллион таблеток ксанакса, одну за другой. Папа подошел к шкафу, где хранилась новая одежда Горана, распахнул дверцу и принялся срывать с вешалок все костюмы от Ральфа Лорена. Он молча рвал в клочья рубашки и брюки, так что пуговицы отлетали и рикошетили по всему номеру.

Все это время, всю ночь я лишь наблюдала за происходящим, такая же отстраненная и далекая, как моя мама, когда она подключается через ноутбук к камерам видеонаблюдения. Может быть, я задернула шторы на окнах или включила свет, но никто этого не заметил. В лучшем случае – бдительный страж. В худшем – вуайеристка.

Тоже своего рода власть, но совершенно бессмысленная и бессильная.

Один из видов дискриминации – это дискриминация мертвых живыми. Мертвые – самый маргинализированный слой населения. Обычно мертвых изображают исключительно в образе зомби… вампиров… призраков, несущих угрозу живым. Всегда чем-то опасных. Точно так же в массовой культуре 1960-х годов изображали чернокожих. От мертвых надо избавиться. Выгнать их отовсюду, как евреев в четырнадцатом веке. Депортировать, как нелегалов-мексиканцев. Как прокаженных.

Теперь можете надо мной посмеяться. Вы еще живы и, стало быть, делаете что-то правильно. А я мертва, так что смело швыряйте в меня грязью. Прямо в мое жирное, мертвое лицо.

В современном ханжеском мире, полном косности и предрассудков, живые – это живые. Мертвые – это мертвые. И они не должны взаимодействовать. Что вполне объяснимо, если подумать. Только представьте, что́ сотворили бы мертвые с ценами на недвижимость и рыночной стоимостью акций. Как только мертвые скажут живым, что материальные ценности это ничто – и ВПРАВДУ ничто, – «Де Бирс» уже не продаст ни единого бриллианта. Пенсионные фонды зачахнут.

Мертвые всегда держатся рядом с живыми. Я пробыла с родителями целую неделю; уж всяко приятнее, чем наблюдать, как мистер Козлина Вандеркозлин, извращенец из морга, выкачивает из меня кровь и забавляется с моим голым тринадцатилетним трупом. Мои родители, ярые защитники окружающей среды, выбрали биоразлагаемый гроб из прессованной бумажной пульпы, который гарантированно не вредит почве и способствует развитию бактериальных форм жизни в толще земли. Вот типичный пример, как неуважительно вы, живые, относитесь к мертвым. В смысле, благополучие дождевых червей у вас в явном приоритете.

Отсюда вывод: завещание лучше составить как можно раньше.

Иначе тебя похоронят в какой-то пиньяте.

Если бы я успела оставить распоряжения, меня похоронили бы в бронзовом, герметичном гробу, инкрустированном рубинами. Нет, даже не похоронили, а упокоили бы в склепе из резного белого мрамора. На крошечном лесистом островке в центре озера. В итальянских Альпах. Однако родители руководствовались собственными представлениями. Можно было устроить все элегантно, но они выбрали какой-то кошачий концерт от церковного хора, которому нужно было засветиться по всей стране перед выходом альбома. Кто-то переделал слова в песне Элтона Джона о свече на ветру, и получилось: «Прощай, Мэдисон Спенсер, хотя я тебя вовсе не знал…» Они даже выпустили миллиард белых голубей. Вот уж клише так клише. Вторичность как она есть.

Ко мне прониклись сочувствием все мертвые детишки. Меня пожалела даже Джонбенет Рэмси. Ребенку Линдбергов было стыдно за то, как со мной обошлись.

В общем, я умерла, а все мелкие мисс Сучки фон Сучкинберг из моего интерната были живы и явились на мою поминальную службу. Эти три Потаскушки Макпотаскуш стояли все такие благочестивые, понурив головки, и не сказали ни слова о том, что это они научили меня игре во французские поцелуи. Эти три Шлюшки Вандершлюх подошли с похоронными программками к моей маме и попросили поставить на них автограф. Президент США помогал донести до могилы мой экологически чистый биоконтейнер из папье-маше. Вместе с премьер-министром Великобритании.

Кинозвезды, прибывшие на церемонию, делали скорбные лица. Какой-то знаменитый поэт прочитал идиотское цветистое стихотворение, в котором даже не было рифмы. Мировые лидеры отдали дань уважения. Вся планета прощалась со мной по спутниковой связи.

Кроме Горана, моего возлюбленного, моей единственной настоящей любви…

Горана там не было.

XXVI

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Мне вдруг пришло в голову, что я так и не поблагодарила тебя за машину, которую ты мне прислал. На самом деле я очень тебе благодарна, ты проявил столько заботы, чуткости и доброты, когда я так отчаянно в этом нуждалась. Хочу, чтобы ты знал: я никогда не забуду твое великодушие.

Быть новоумершим духом ничуть не легче, чем новорожденным младенцем, поэтому я благодарна даже за толику участия и заботы. У моей могилы на частном кладбище «Форест-Лаун» все заливались слезами: плакали мама и папа, плакал президент Сенегала. Все рыдали навзрыд. Все, кроме меня, потому что, мне кажется, плакать на собственных похоронах – это верх эгоизма, ведь все равно никто не видит меня настоящую, бесплотного духа среди скорбящих. Да, я знаю, что в архетипическом сценарии под «Тома Сойера» усопшему должно быть приятно посетить собственную поминальную службу и убедиться, что все его обожали и втайне любили, однако горькая правда заключается в том, что большинство людей так же фальшиво относятся к тебе после смерти, как и при жизни. Если в том есть хотя бы малая доля выгоды, все, кто тебя ненавидел, будут рвать на себе одежды, заламывать руки и рыдать крокодильими слезами. В качестве примера можно взять троицу этих притворщиц, мелких мисс Блудливо Макблуди. Они обступили мою убитую горем маму и втирают ей в уши, как сильно любили меня, и при этом перебирают своими паучьими анорексичными пальцами с французским маникюром дорогущие четки с таитянским черным жемчугом, рубинами и изумрудами, созданные Кристианом Лакруа по заказу «Булгари», которые они по-быстрому купили на Родео-драйв специально для сегодняшних похорон. Эти три мисс Шлюшки Шлюхенгеймер нашептывают моей несчастной маме, будто получают от меня послания из загробного мира, я прихожу к ним во сне и умоляю передать слова любви и поддержки моей семье. А моя бедная мама пребывает в таком сильном стрессе, что слушает этих кошмарных гарпий и принимает всерьез их вранье.

Вокруг папы в огромных количествах вьются блондинистые ассистентки. Все, как одна, в сексуальных черных стриптизерских перчатках, словно меряются друг с другом длиной стройных ног, задирают повыше черные мини-юбки, демонстрируя загорелые, тщательно проэпилированные бедра; сжимают в руках, как клатчи от Шанель, новенькие миниатюрные Библии в черных кожаных переплетах. Сразу ясно, что это никакие не ассистентки, а самые обыкновенные шлюхи, которые спят с отцом – при всех его благородных, высокоморальных трюизмах левого толка, – но он не сможет включить их зарплаты в бюджеты съемок, если признается, что их ассистентство состоит исключительно из минета. Этот плаксивый медиацирк разворачивается вокруг моих бренных останков, упакованных в органический саван из неотбеленного бамбукового волокна с какой-то дебильной, якобы азиатской, каллиграфией; саван напоминает большую белесую какашку, покрытую китайскими бандитскими метками. И тут же красуется мое свежевысеченное надгробие. Таковы бесчисленные унижения, которым подвергаются мертвые: на камне выбито мое полное нелепое имя. Мэдисон Десерт Флёр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер. Моя самая страшная тайна, какую я скрывала от всех тринадцать лет жизни и которой трем мисс Шлюхен Шлюхенберг явно не терпится поделиться с моими бывшими одноклассницами в Швейцарии. Не говоря уж о том, что высеченные в граните даты рождения и смерти навсегда зафиксируют в истории, что мне было вроде как девять лет. И будто этого мало, эпитафия гласит: «Ныне Мэдди припала к священной груди Вечной Богини и сосет ее дивное молоко».

Весь этот маразм – именно то, что достанется человеку, если он умер без нотариально заверенного завещания. Я мертва и стараюсь держаться подальше от этой безумной толпы, но все равно слышу запах их декоративной косметики и лака для волос.

Если бы я не знала значения слова «маразм», то теперь бы уж точно выяснила. А что касается слова «ущербный», то достаточно лишь оглядеться вокруг.

Если вы в состоянии переварить дополнительную информацию о загробной жизни, то вот вам еще один факт: среди скорбящих на похоронах сильнее всех скорбит сам усопший. Вот почему меня прямо захлестывает благодарность, когда, оторвав взгляд от этой унылой картины, я вижу черный лимузин «Линкольн», припаркованный с незаглушенным двигателем у обочины на краю кладбищенской аллеи. В его отполированном до зеркального блеска боку отражается армия скорбящих… голубое небо… ряды надгробий… Отражается все, кроме меня, потому что у мертвых нет отражения. На земле мертвые не отбрасывают теней и не проявляются на фотоснимках. И, что самое приятное, рядом с машиной стоит водитель в форме, его волосы спрятаны под фуражкой, половина лица скрыта за зеркальными темными очками. В руке, обтянутой черной перчаткой, он держит табличку, на которой написано крупным размашистым почерком: Мэдисон Спенсер. На лацкане форменной куртки приколот хромированный значок с выгравированным на нем именем, но я не смотрю, что там за имя, потому что заранее знаю, что по многолетней привычке забуду его через секунду и стану называть водителя Джорджем.

Полжизни я провела в подобных машинах и знаю, как действовать. Я делаю шаг к лимузину, потом – второй, третий. Водитель молча открывает заднюю дверцу и отходит в сторонку, чтобы я села в салон. Он слегка кланяется и салютует мне белой табличкой, приложив ее краешек к козырьку своей фуражки. Когда я устраиваюсь на сиденье, водитель закрывает дверцу с тихим тяжелым хлопком, солидным звуком качественной американской сухопутной яхты. Все звуки живого мира снаружи сразу же умолкают. Стекла так сильно затемнены, что за ними вообще ничего не видно. Словно я оказалась внутри плотного кокона из черной кожи, запаха полироли, прохладного кондиционированного воздуха и мягкого блеска тонировки и латунной отделки. Звуки доносятся только из-за старомодной перегородки между передними и задними сиденьями. Сквозь запах кожи пробивается еще один еле уловимый запах – как будто в этой машине недавно очистили и съели вареное яйцо – слабый душок серы. А еще пахнет попкорном… попкорном и карамелью… «снежками» из попкорна. Маленькое окошко в центре перегородки закрыто, но я слышу, как водитель садится за руль и защелкивает свой ремень безопасности. Заводится двигатель, и машина неспешно, вальяжно трогается с места. Вскоре нос лимузина задирается вверх. Как будто на первом подъеме «американской горки» или на сложной, наклонной взлетно-посадочной полосе в маленьком альпийском аэропорту в швейцарском Локарно.

Мягкая, обитая кожей утроба салона в дорогом лимузине… Когда садишься в такую машину, лучше заранее настроиться, что тебя везут в ад. В кармашке для журналов представлен обычный ассортимент идиотской печатной продукции, включая «Голливудского репортера», «Вэрайети» и экземпляр «Вэнити фэйр» с маминой фотографией на обложке и с ее интервью о Матери Гайе и прочим бредом из серии «Земля прежде всего!» На снимке маму отфотошопили почти до неузнаваемости.

Да, родители научили меня разбираться в силе контекста и творчестве Марселя Дюшана. В смысле, что даже писсуар становится искусством, если повесить его на стену в модной галерее. И практически каждый сойдет за кинозвезду, если поместить его фотопортрет на обложку журнала «Вэнити фэйр». Но именно поэтому я так отчаянно благодарна, что меня отвезли в мир иной в дорогом лимузине, а не на автобусе, барже или в каком-нибудь вонючем товарном вагоне для перевозки скота. Еще раз большое спасибо тебе, Сатана.

Крутой подъем и возникающие при этом перегрузки буквально вдавливают меня в кожаное сиденье. Окошко в перегородке сдвигается в сторону, и я вижу в зеркальце заднего обзора темные очки водителя. Обращаясь ко мне через свое отражение, он говорит:

– Если позволите задать вам вопрос… вы, случайно, не родственница кинопродюсера Антонио Спенсера?

Я не вижу его лица целиком, только рот, и улыбка растягивается, превращаясь в жутковатый оскал.

Я достаю из кармашка с журналами «Вэнити фэйр» и подношу фотографию мамы к лицу.

– Видите сходство? Хотя в отличие от мамы у меня есть поры…

Меня уже клонит в сон. Увы, я доподлинно знаю, к чему ведет этот разговор.

– Я сам на досуге пишу сценарии, – произносит водитель.

Да, конечно, я ждала этого откровения с той самой минуты, как только впервые увидела лимузин. Всех водителей зовут Джорджами, и у каждого в Калифорнии есть готовый сценарий, который он с радостью тебе покажет. И с четырех лет, когда я вернулась домой с хеллоуинского сбора конфет с целой наволочкой, набитой отгруженными мне сценариями, я научилась справляться с этой неловкой ситуацией. Как говорил папа: «Мы сейчас не готовы к новым проектам…» Что означает: «Попробуй впарить свой тухлый сценарий кому-то другому, а у нас дураков нет». Хотя меня с самого раннего детства учили мягко и вежливо разрушать все мечты и надежды относительно одаренных и серьезно настроенных юных талантов… наверное, потому, что я очень устала… может, потому, что я понимаю: загробная жизнь будет долгой и покажется еще длиннее, если нельзя будет скрасить досуг пусть даже и совершенно убогим чтивом… В общем, я говорю:

– Да, конечно. Давайте мне рукопись, я почитаю.

Я почти засыпаю, сжимая в руках «Вэнити фэйр» с маминым лицом на обложке, и вдруг чувствую, что машина больше не поднимается в небо. Она выровнялась, и мы, словно перевалив через гору, начинаем спускаться, медленно и опасно, по крутому отвесному склону.

Водитель в зеркальце заднего обзора все еще скалится и советует:

– Лучше бы вам пристегнуться, мисс Спенсер.

Я роняю журнал, он падает через окошко в перегородке, и его прямо приплющивает к ветровому стеклу.

– И еще, – добавляет водитель, – когда прибудем на место, не трогайте прутья клетки. Они все-таки грязноваты.

Машина срывается вниз, низвергается с невероятной скоростью, все ускоряясь в свободном падении, и я быстро и сонно застегиваю свой ремень безопасности.

XXVII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Любая история, рассказанная от второго лица, уже в силу своей грамматической специфики предполагает молитву: «Да святится имя твое… Господь с тобою…» Только, пожалуйста, не думай, что я молюсь тебе. Ничего личного, просто я не сатанистка. Несмотря на все усилия моих родителей, я так и не стала светской гуманисткой. Поскольку пребываю в загробном царстве, я уже не могу быть ни агностиком, ни убежденной атеисткой. На данный момент я сама толком не знаю, во что верю. Сейчас я точно не в том состоянии, чтобы выбрать себе хотя бы какую-то систему верований, потому что, как мне представляется, я ошибалась во всем, что считала реальным.

И, если по правде, я уже не уверена даже в том, кто я такая на самом деле.

Как сказал бы мой папа: «Если не знаешь, что произойдет дальше, хорошенько присмотрись к тому, что было раньше». Что означает: прошлое имеет привычку диктовать тебе будущее, если ты это позволишь. Что означает: пришло время вернуться по собственным следам. Поэтому я бросаю работу в кол-центре и пускаюсь в путь в своих верных прочных мокасинах, а туфли на шпильках несу в руках. Надо мной вьются мухи – целая туча, плотная и тяжелая, как черный дым. Море насекомых бурлит в вечном скрежещущем хаосе, его радужная переливчатая поверхность простирается до самого горизонта. Шуршащие дюны обрезков ногтей осыпаются колючими лавинами. Под ногами хрустит пустыня из битого стекла. Отвратительный Великий океан зря пролитой спермы растекается еще дальше, поглощая адский пейзаж.

Да, я тринадцатилетняя мертвая девочка, которая начала понимать, что у нее явные проблемы с доверием к людям, но, честное слово, лучше бы я была сиротой из какой-нибудь маленькой страны из восточного блока, брошенной и одинокой в своих страданиях, никому не нужной, без всякой надежды на спасение. Тогда, вероятно, я и сама стала бы безразличной к собственным ужасающим обстоятельствам и вечным горестям. Или, как говорила мне мама: «Что ты все ноешь и плачешься… замолчи, Мэдисон».

Все дело в том, что я сформировала свою личность, опираясь на ум. Другие девочки, в основном всякие мисс Потаскушки Вандерпотаскуш, выбрали красоту. Вполне очевидное решение, когда ты молода. Как говорит моя мама: «В мае любой сад прекрасен». Что означает: в юности каждая более-менее симпатична. Среди юных леди это выбор по умолчанию – соревноваться друг с другом в физической привлекательности. Если у девочки плохая кожа или крючковатый нос, ей приходится развивать в себе чувство юмора. Кто-то становится спортсменкой, анорексичкой или ипохондричкой. Многие выбирают горький и одинокий жизненный путь острой на язычок мисс Язвы фон Язвинс и наращивают броню из желчной злобы. Еще один жизненный выбор: стать жизнерадостной и энергичной школьной активисткой, председателем ученического совета. Или вообразить себя вечно угрюмой поэтессой и сочинять мрачные вирши о сокровенном, пропуская через себя безысходную мировую скорбь Сильвии Плат и Вирджинии Вулф. Вариантов немало, есть из чего выбирать, но я сама предпочла быть мудрой – интеллектуальной толстушкой с блестящим умом, круглой отличницей, которая носит удобную прочную обувь и сторонится волейбола, маникюра и глупенького девчачьего хихиканья.

Достаточно будет сказать, что до недавнего времени я была очень даже довольна сделанным выбором. Каждый из нас выбирает собственный путь: быть спортивным, язвительным или умным – с той непоколебимой уверенностью, которая бывает лишь в детстве.

Однако в свете открывшейся правды: я умерла не от передоза марихуаны… и Горан – вовсе не мой романтический идеал… и мои хитрые планы не принесли родным ничего, кроме горя… В общем, получается, что я не такая уж и умная. Значит, рушится мое представление о себе.

Даже сейчас, продолжая рассказывать, я сомневаюсь, нужно ли употреблять всякие умные фразочки вроде «виршей о сокровенном» и «безысходной мировой скорби». Да, моя вера в себя сильно пошатнулась. Подлинные обстоятельства моей смерти выставляют меня идиоткой, вовсе не блещущей умом юной интеллектуалкой, а претенциозной позеркой, не знающей жизни. Не умницей, а самозванкой, создавшей свою иллюзорную реальность из горстки заумных слов. Эти слова были моим реквизитом, моей декоративной косметикой, моей нарощенной грудью, моей координацией движений, моей уверенностью в себе. Эти слова служили мне костылями.

Наверное, так даже лучше. Лучше осознать свои заблуждения в ранней юности, чем потерять устоявшееся чувство собственного достоинства в среднем возрасте, когда молодость и красота увядают, а сила и живость ума потихонечку сходят на нет. Гораздо хуже упорно цепляться за сарказм и презрение ко всем и вся, пока не окажешься в изоляции, ненавидимая сверстниками. Однако столь радикальная форма психологической коррекции курса все равно кажется… катастрофической.

Полностью осознав этот кризис, я возвращаюсь по собственным следам. В ту самую клетку, где впервые очнулась в аду. Мои руки повисли, как плети, подаренный Арчером перстень с бриллиантом сверкает тяжелым ворованным блеском. Я уже не могу представляться экспертом по смерти и поэтому удаляюсь в свой загончик из склизких прутьев, где найду утешение под замком, с которого соскребла грязь и ржавчину острая булавка мертвого панк-рокера. Проклятые души в соседних клетках замерли, ссутулившись и обхватив головы руками. Кто-то так долго сидел неподвижно, в кататоническом ступоре жалости к себе, что его окутала паутина. Кто-то ходит по клетке, бьет кулаками по воздуху, что-то бормочет себе под нос.

В общем-то, еще не поздно все переиграть. Я могу стать юморной хохотушкой, посвятить себя высокому искусству, энергично кувыркаться на гимнастических матах или же сочинять мрачные поэтические шедевры. Однако, раз потерпев неудачу в изначальной стратегии, я уже никогда не сумею поверить в свою единственную идентичность. Неважно, кем я стану в будущем: спортсменкой или вечно укуренной наркоманкой, улыбчивой рожицей на упаковке пшеничных хлопьев или глушащей абсент поэтессой, – эта новая личность всегда будет казаться мне такой же фальшивой и суетной, как накладные пластиковые ногти или переводная татуировка. Всю загробную жизнь я буду чувствовать себя такой же подделкой, как «маноло бланики» Бабетты.

Проклятые, впавшие в беспамятство души в соседних клетках настолько погружены в безропотный ужас, что даже не в состоянии отгонять мух, ползающих по их грязным рукам. Эти мухи свободно разгуливают по лицам, по испачканным лбам и щекам. Черные мухи, жирные, как изюм, ходят по остекленевшей поверхности их затуманенных глаз. Заползают в безвольно открытые рты и вылетают наружу уже из ноздрей.

Другие осужденные души за тюремной решеткой рвут на себе волосы. Разъяренные души разрывают в клочки свои тоги и ризы, саваны и горностаевые мантии, шелковые платья и твидовые костюмы из бутиков на Сэвил-роу. Среди них – римские сенаторы и японские сёгуны, умершие и проклятые задолго до моего рождения. Они мучительно стонут и бредят. Брызги их слюны растекаются в затхлом воздухе туманной взвесью. Пот течет по лбам и щекам, отливая оранжевым в свете адских костров. Обитатели ада машут руками, трясутся от ярости, грозят кулаками пылающему небу, бьются головами о железные прутья, пока не слепнут от собственной крови. Другие раздирают себе лица до мяса, вырывают глаза. Их надломленные, хриплые вопли не умолкают ни на секунду. В соседних клетках… и в клетках за ними… до самого горящего горизонта по всем направлениям. Бесчисленные миллиарды мужчин и женщин вопят от отчаяния, выкрикивают свои имена, называя себя королями, честными налогоплательщиками, представителями угнетенных меньшинств или законными владельцами недвижимости. В этой адской какофонии вся история человечества распадается на отдельные акции протеста. Грешники требуют соблюдения своих неотъемлемых прав. Они настаивают на собственной праведной невиновности как христиане, мусульмане или иудеи. Как филантропы или врачи. Как образчики добродетели или мученики, как кинозвезды или политические активисты.

В аду нас терзает именно привязанность к своей устоявшейся идентичности.

Вдалеке, следуя тем же маршрутом, по которому я недавно вернулась сама, плывет синяя искра. Ярко-синее пятнышко на фоне оранжево-красного пламени, оно парит в воздухе, пробираясь между далекими клетками и их вопящими узниками. Синяя искорка движется мимо скрежещущих зубами мертвых президентов, не обращая внимания на давно позабытых императоров и царей. Пятнышко синевы исчезает за нагромождением ржавых клеток, пропадает за толпой обезумевших римских пап, скрывается за железными ульями, что заключают в себе рыдающих низвергнутых шаманов, отцов городов и изгнанных, хмурых вождей племен, а потом появляется снова – с каждым разом все ярче, крупнее и ближе. Таким образом ярко-синее пятнышко продвигается по сложной запутанной траектории сквозь лабиринт отчаяния и безнадеги. Ярко-синяя искра теряется в черных тучах из мух. В густых клубах темного дыма. И все же она появляется снова, все ближе и ближе, и вот голубое пятно превращается в волосы, крашеный ирокез на бритой голове. К голове прилагаются плечи под черной кожаной байкерской курткой и две ноги в джинсах и черных тяжелых ботинках. При каждом шаге ботинки звенят велосипедными цепями. Панк-рокер Арчер идет к моей клетке.

Он тащит под мышкой какой-то плотный большой конверт. Держит руки в передних карманах джинсов, так что конверт зажат между локтем и боком. Арчер кивает мне, дернув прыщавым подбородком, и говорит:

– Привет!

Он бросает угрюмый взгляд на окружающих нас грешников, утопающих в своих страстях, благочестии и похоти. Каждый отрезал себя от всего, отгородился от будущего, от любой новой возможности, замкнулся в непробиваемой оболочке своей прошлой жизни. Арчер качает головой и произносит:

– Ты сама-то не уподобляйся этим утыркам…

Он просто не понимает. На самом деле я еще совсем маленькая, мертвая, невероятно наивная, глупенькая – и обреченная на вечные муки в аду.

Арчер глядит на меня в упор и замечает:

– У тебя глаза красные… Псориаз разыгрался?

Я та еще врунья.

– У меня нет псориаза, – отвечаю я.

– Ты, что ли, ревела?

Я жуткая врунья, поэтому говорю:

– Нет.

Вообще-то я угодила в ад не только по своей вине. В оправдание скажу, что мой папа всегда утверждал: дьявол – это одноразовые подгузники.

– Смерть – долгий процесс, – вздыхает Арчер. – Тело накрывается первым, но это только начало.

Что означает: после тела должны умереть мечты. Потом – ожидания. И злость от того, что ты всю жизнь бился, учился какой-то фигне, любил людей, зарабатывал деньги, а в итоге остался ни с чем. Нет, правда, смерть физического тела – это самое легкое. После тела должны умереть твои воспоминания. И твое эго. Гордость, стыд, амбиции, надежды – вся эта байда с твоей собственной идентичностью может отмирать целую вечность.

– Люди видят лишь смерть тела, – продолжает Арчер. – Хелен Герли Браун назвала только первые семь этапов восприятия смерти.

– Хелен Герли Браун?

– Ну, ты должна знать. Отрицание, торг, гнев, депрессия…

Он имеет в виду Элизабет Кюблер-Росс.

– Вот видишь, – улыбается Арчер. – Какая ты умная… всяко умнее меня.

На самом деле, объясняет мне Арчер, мы остаемся в аду до тех пор, пока не прощаем себя.

– Ты облажался. Игра окончена, – говорит он. – Значит, можно расслабиться.

К счастью, я не какой-то вымышленный персонаж, запертый на печатных страницах, вроде Джейн Эйр или Оливера Твиста; для меня нет ничего невозможного. Я могу стать кем-нибудь другим, но не под давлением, не от отчаяния, а просто потому, что новая жизнь – это весело, интересно и радостно.

Арчер пожимает плечами и говорит:

– Малышка Мэдди Спенсер мертва… Может, пора начинать собственные приключения?

Когда он пожимает плечами, конверт выскальзывает из-под его руки и падает на каменистую землю. Плотный конверт. С надписью красными печатными буквами: «ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ».

– Что это? – спрашиваю я.

Арчер поднимает конверт и отвечает:

– Это? Результаты твоего испытания на спасение.

У него под ногтями темнеют серпики грязи. По лицу разбросана целая галактика прыщей, горящих разными оттенками красного.

Под «испытанием на спасение» Арчер подразумевает ту странную проверку на полиграфе, детекторе лжи, когда демон выспрашивал мое мнение об абортах и однополых браках. Что означает: в этом конверте лежит вердикт, где мне быть – на небесах или в аду. Возможно, даже разрешение вернуться на землю и продолжать жить. Я тяну руку к конверту и прошу:

– Дай сюда.

Перстень с бриллиантом, который Арчер украл у кого-то из проклятых душ и подарил мне, сверкает на пальце моей вытянутой руки.

Держа конверт за прутьями решетки, чтобы я до него не достала, Арчер говорит:

– Сначала поклянись, что перестанешь киснуть.

Я тяну руку к конверту, стараясь не прикасаться к грязным железным прутьям, и говорю, что я вовсе не кисну.

Арчер помахивает конвертом у меня перед пальцами, но не позволяет за него ухватиться.

– У тебя на лице муха.

Я прогоняю муху и клянусь.

– Ладно, – кивает он. – Для начала неплохо.

Одной рукой Арчер расстегивает булавку и вынимает ее из щеки. Как и раньше, он втыкает булавочное острие в замочную скважину на двери моей клетки и вскрывает древний замок.

Как только дверь открывается, я выбегаю из клетки и отбираю у Арчера конверт с результатами. Мое обещание еще свежо у меня на губах, еще звучит эхом в ушах. Я разрываю конверт.

Итак, победителем становится…

XXVIII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Подумай, пожалуйста, не пора ли менять знаменитый лозунг, который нынче считается синонимом входа в ад. Вместо «Оставь надежду, всяк сюда входящий…» следовало бы написать: «Оставь всякую щепетильность…» или «Оставь всякую элементарную вежливость…»

Моя мама сказала бы: «Мэдди, жизнь – это не состязание в популярности».

Я бы ей возразила, что и смерть тоже.

Те из вас, кто еще не умер, пожалуйста, примите к сведению.

По словам Арчера, мертвые постоянно шлют сообщения живым – и не только когда открывают шторы на окнах или приглушают свет. Например, если у вас урчит в животе, это значит, что с вами пытается связаться кто-то из загробного мира. Или когда вам внезапно захочется съесть что-нибудь сладкое. Или когда вы чихаете несколько раз подряд. Или когда у вас чешется голова. Или когда вы просыпаетесь посреди ночи от жуткой судороги в ноге.

Простуда на губе… непонятная дрожь в ногах… вросшие волосы… Если верить Арчеру, это все способы, которые мертвые используют для привлечения внимания живых, желая выразить свою привязанность или предупредить о грядущей опасности.

На полном серьезе Арчер утверждает, что, если живой человек услышит песню «Не хочу никого, кроме тебя» из мюзикла «Бриолин» три раза в течение одного дня, вроде бы случайно, в лифте, по радио, у кого-нибудь в телефоне или где угодно, это значит, что он непременно умрет до захода солнца. Зато призрачный запах подгоревшего тоста означает, что кто-то из умерших близких продолжает следить за тобой и оберегать от бед.

Если у вас из ушей, ноздрей или бровей прорастают особенно длинные волоски, это значит, что с вами пытается связаться кто-то из мертвых. Задолго до того, как легионы мертвецов стали звонить живым по телефону во время ужина и расспрашивать о потребительских предпочтениях в выборе марок искусственных сливок, до того как усопшие начали поставлять порноконтент для веб-сайтов, души покойных всегда находились в постоянном контакте с миром живых.

Арчер объясняет все это, пока мы бредем по Большим равнинам битого стекла, переходим вброд реку Бурно Кипящей Рвоты, пересекаем широкую Долину использованных одноразовых подгузников. Остановившись на миг на вершине вонючего холма, Арчер указывает на какое-то темное пятно на горизонте. Над пятном вьются грифы, канюки и прочие крылатые стервятники.

– Болото Абортированных Младенцев, – говорит Арчер, кивая синим ирокезом в сторону тенистой топи.

Мы переводим дух и идем дальше, огибая упомянутый ужас по широкой дуге. Мы направляемся в головную контору ада.

Арчер считает, что мне пора отказаться от стремления всем нравиться. Он ни капельки не сомневается, что всю жизнь я пыталась быть приветливой и дружелюбной, как меня научили родители и учителя в школе. Несомненно, меня постоянно поощряли за жизнерадостность и веселость…

Шагая вперед под пламенеющим оранжевым небом, Арчер говорит:

– Может быть, кроткие и унаследуют землю, но в аду они ни хрена не получат…

Он полагает, что раз уж я всю свою жизнь была милой, хорошей девочкой, то, вероятно, мне надо попробовать выбрать противоположную линию поведения в загробной жизни. Как ни странно, говорит Арчер, наибольшей свободой пользуются осужденные убийцы, приговоренные к пожизненному заключению. Хорошим людям такая свобода даже не снилась. И если бывшая хорошая девочка хочет начать все с чистого листа и попробовать стать настоящей стервозиной, агрессивной, напористой или просто настойчивой, а не молчать в тряпочку, сверкая милой улыбкой, и вежливо слушать других… ну, так ад – самое что ни на есть подходящее место для подобных экспериментов.

Арчер рассказывает, как он сам попал в ад. Однажды его старуха послала в магазин украсть хлеб и подгузники. Старуха – не в смысле жена, а в смысле мать. Ей понадобились подгузники для его младшей сестренки, а денег не было, так что Арчер отправился в ближайший продуктовый магазин и стащил все, что нужно, предварительно убедившись, что никто на него не смотрит.

Мы бредем по шуршащим восковым чешуйкам отмершей кожи в пустыне Перхоти и приближаемся к небольшой группе проклятых душ. Их примерно столько же, сколько обычно бывает гостей на закрытой VIP-вечеринке в одном из лучших ночных клубов Барселоны. Они сбились в тесный кружок и глядят куда-то в центр толпы. Там стоит, потрясая кулаком, какой-то мужик. Он что-то кричит, но его голос тонет в гуле толпы.

Мы подходим поближе. Арчер наклоняется к моему уху и шепчет:

– А вот и возможность потренироваться.

За фигурами слушателей, за их грязными руками и всклокоченными волосами нам виден центр их пристального внимания – узкоплечий мужчина с разделенными на пробор сальными волосами, падающими на бледный лоб. Он молотит вонючий воздух обеими руками, бешено жестикулирует, словно наносит удары невидимому врагу, и кричит по-немецки. Над его верхней губой трясутся темные усики шириной не более его раздутых ноздрей. Лица у слушателей – тупые и вялые, будто застывшие в кататоническом ступоре.

Арчер спрашивает у меня, что со мной может произойти плохого. Он объясняет, как научиться качать права. Пробиваться вперед, расталкивая всех локтями. Если кто-то стоит у меня на пути, его следует отпихнуть. Показать, кто тут главный. Арчер пожимает плечами, скрипнув черными кожаными рукавами, и говорит:

– Тебе выбирать…

Он кладет руку мне между лопаток и толкает меня вперед.

Я спотыкаюсь, врезаюсь прямо в толпу, хватаюсь за рукава шерстяных пальто, наступаю на коричневые ботинки, начищенные до зеркального блеска. Да, все присутствующие одеты практично, в самую что ни на есть подходящую для ада одежду: плотные укороченные пальто из темно-зеленой и серой шерсти, кожаные сапоги или ботинки на толстой подошве, твидовые кепки. Единственный неудачно подобранный аксессуар – повязки на рукавах. Красные повязки с черными свастиками.

Арчер бросает взгляд на оратора в центре толпы и шепчет мне на ухо:

– Знаешь, малышка… если уж ты не можешь нагрубить Гитлеру…

Он хочет, чтобы я затеяла скандал. Надрала кое-кому фашистскую задницу.

Я качаю головой. Нет. У меня горят щеки. Меня всю жизнь учили, что нельзя перебивать других. Я не могу. Мое лицо пылает, наверняка оно стало таким же красным, как прыщи Арчера. Как нарукавные повязки со свастикой.

– Ты чего? – шепчет он, кривя губы в ухмылке. Его кожа бугрится вокруг стального копья булавки, пронзающей его щеку. – Боишься, что не понравишься герру Гитлеру?

У меня в голове пробивается тоненький голосок: действительно, что со мной может случиться плохого? Я жила. Страдала. Я умерла – это худшая участь, которую только может представить любой смертный. Я мертва, и все-таки что-то во мне продолжает жить. Я вечная. К добру или к худу. Именно такие послушные хорошие девочки вроде меня позволяют всяким мерзавцам править миром: мисс Проституточкам О'Проститут, миллиардерам – лицемерным защитникам природы, фарисействующим борцам за мир, которые нюхают кокаин и дымят травкой, чем финансируют наркокартели и таким образом поддерживают массовые убийства и повергают в еще большую нищету и без того нищие банановые республики. Именно мой мелочный страх быть отвергнутой и способствует распространению зла. Моя трусость открывает возможность для зверских бесчинств. Уже по собственной воле я иду вперед. Арчеру больше не нужно подталкивать меня в спину. Я продираюсь сквозь рукава шерстяных пальто, распихиваю свастики локтями, пробиваю себе дорогу к центру толпы. С каждым шагом я все чаще наступаю на чужие ноги, вклиниваюсь в плотную массу проклятых душ и наконец прорываюсь в самое сердце толпы. Споткнувшись о первый ряд ног, я падаю и приземляюсь на четвереньки лицом прямо в рыхлую перхоть. Мой взгляд упирается в мыски двух отполированных черных ботинок. В их начищенной до зеркального блеска коже я вижу свое отражение крупным планом: толстая девочка в школьной кофте и твидовой юбке-шортах, на пухлом запястье – изящные часики, лицо пылает от смущения. Надо мной, заложив руки за спину, возвышается Адольф Гитлер. Раскачиваясь на каблуках, он смотрит на меня сверху вниз и смеется. Мои очки слетели и лежат, наполовину утопленные в чешуйках отмершей кожи. Без них мир выглядит искаженным. Людские лица сливаются в сплошную массу, зажавшую меня со всех сторон; лица смазаны и размыты. Запрокинув голову вверх, нависая надо мной чудовищным великаном, Гитлер направляет в горящее небо свои крошечные идиотские усики и буквально ревет от смеха.

Окружающая нас толпа тоже заходится хохотом, и я буквально тону в этом смехе. Они стоят так плотно, что Арчер с его ярко-синим ирокезом теряется где-то вдали, оттертый множеством мертвых тел.

Я поднимаюсь и отряхиваю одежду от липкой перхоти. Хочу вежливо попросить их замолчать, если можно. Шарю руками в слоях жирной перхоти, пытаясь на ощупь найти очки. Даже вслепую я прошу тишины, чтобы я могла поглумиться над их вождем, но толпа еще громче смеется в садистском экстазе, их размытые лица превращаются в сплошные рты, раззявленные в зубастом оскале.

Вероятно, это посттравматическая реакция на стресс, но я мысленно переношусь в тот день в швейцарской школе-интернате, когда три мисс Потаскушки Вандерпотаскуш по очереди душили меня до смерти, примеряли мои очки, корчили рожи, всячески надо мной смеялись и только потом возвращали к жизни. Кто-то хватает меня за локоть – огромная, грубая рука, холодная, как стол в покойницкой; мозолистые пальцы обхватывают мою руку, так же крепко, как повязка со свастикой, и рывком поднимают меня на ноги. Наверное, это прорыв подавленных воспоминаний о мерзких ласках маньяка из морга, о вони формальдегида и мужского одеколона, но я отшатываюсь, замахиваюсь и вкладываю в удар всю массу своего тринадцатилетнего тела. Мой кулак вырывается вперед по стремительной дуге и врезается во что-то твердое. Это… что-то… хрустит под ударом моих костяшек. Я снова падаю на мягкий ковер хлопьев перхоти, но на сей раз рядом со мной приземляется что-то еще, нечто тяжелое.

Смех толпы смолкает. Я все-таки выкапываю очки. Даже сквозь грязные линзы, облепленные чешуйками мертвой кожи, вижу Адольфа Гитлера, обмякшего рядом со мной. Он тихо стонет, один его глаз зажмурен, и вокруг этого глаза уже растекается темно-лиловый синяк.

Перстень с бриллиантом, который Арчер украл у распростертой на грязном полу, исходившей соплями проклятой души, запертой в клетке рядом с моим собственным мрачным узилищем, на моем пальце врезался Гитлеру прямо в лицо. Словно кастет весом в семьдесят пять карат, массивный бриллиант отправил его в нокаут. Мой кулак мелко дрожит. Запястье гудит, как камертон, и я трясу пальцами, чтобы восстановить чувствительность в руке.

Я слышу крик. Мужской голос. Арчер кричит из-за спин ошеломленных зрителей:

– Возьми сувенир!

Позднее он объяснит, что все агрессоры, победившие в битве, обязательно брали какой-нибудь материальный предмет от поверженного врага, чтобы присвоить себе его силу. Некоторые воины снимали скальпы и носили их на поясах. Другие отрезали у павших врагов носы, гениталии или уши. Арчер утверждает, что сувенир надо взять обязательно. Если хочешь забрать себе силу противника.

Я смотрю на Гитлера, распростертого около моих ног. Честно сказать, меня не прельщают его ботинки. Как и галстук или дурацкая повязка со свастикой. Ремень? Пистолет? Какая-нибудь нацистская цацка вроде жестяного орла или черепа? Нет, хороший вкус не позволяет выбрать в качестве сувенира слишком уж очевидную деталь костюма.

Да, может быть, я и бывшая хорошая-прехорошая девочка, которая без зазрения совести употребляет слова вроде «прельщать» или «зазрения совести» и не стесняется бить по лицу всяких фашистских тиранов, но я по-прежнему весьма придирчиво отношусь к выбору аксессуаров для своего скромного гардероба.

С дальнего края толпы доносится голос Арчера:

– Не мнись, как целка! Забери его чертовы усы!

Конечно! Усы! Единственный сувенир, заключающий в себе сущность этого маньяка. Его усы – крошечный скальп, который можно повесить на пояс, – символизируют все, без чего Гитлер перестанет быть Гитлером. Твердо упершись ему в шею каблуком мокасина, я наклоняюсь и хватаюсь за жесткую, как лобковые волосы, бахрому узеньких усиков над его верхней губой. Чувствую кожей его теплое, влажное дыхание. Пока я готовлюсь к решительному геркулесовому рывку, ресницы Гитлера вздрагивают, взгляд обжигает меня яростью. Упираясь ногой в его горло, я дергаю за усы изо всех сил – Гитлер истошно вопит.

Толпа подается на шаг назад.

Я снова падаю навзничь, размахиваю руками, однако крепко держу в кулаке свой трофей.

Адольф Гитлер зажимает лицо руками, у него из-под пальцев струится кровь; он что-то кричит, но голос кажется искаженным, задушенным, кровь заливает его рукав, свастика на повязке тонет в ярко-красном потоке.

У меня на ладони свернулись крошечные теплые усики, оторванные вместе с бледной и тонкой полоской кожи.

XXIX

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Моя тяга к власти усиливается, как и способность ее добывать.

Перстень с бриллиантом, объяснил мне Арчер, когда-то принадлежал Елизавете Батори, венгерской графине, которая умерла в 1614 году и с тех пор пребывает в аду, в своей мрачной клетке. Признанная красавица, графиня Батори однажды ударила молоденькую служанку, и у той пошла кровь. В тех местах, куда капельки крови случайно попали на кожу графини, ее вельможный эпидермис вроде как омолодился. На основе этих анекдотических данных Елизавета Батори изобрела новый ритуал ухода за кожей и незамедлительно наняла в услужение и обескровила около шестисот юных девиц, чтобы принимать регулярные ванны из их теплой крови. Нынче графиня выглядит просто ужасно: сидит вся в слюнях, в коматозном разочаровании и отрицании очевидного, не в силах избавиться от своего прежнего «я» кровожадной мисс Сучки фон Сучкинс.

С помощью перстня вампирши Елизаветы я смогла вырубить Адольфа Гитлера с одного удара. И теперь, вооружившись его собственными фашистскими усиками, отправила этого нацистского супермена в бессрочную ссылку. Конечно, когда человека уже отправили в ад, изгнать его еще дальше практически невозможно. Но я решила отправить его туда, куда сама даже близко бы не подошла. Сначала я выбрала море Насекомых, но, поразмыслив, пересмотрела свой выбор в пользу болота Абортированных Младенцев. Это отдельный ад внутри ада, необъятная топь кошмаров, где нерожденные младенцы вечно тушатся на медленном огне под огромным, неотвратимым киноэкраном, на котором показывают в бесконечном повторе вездесущего «Английского пациента». Именно там теперь и обитает герр Гитлер, лишенный усов и собственной идентичности.

Потеряв своего демагога, безмозглые приспешники Гитлера увязались за мной и Арчером и прошли дружным строем по нашим следам через пустыню Перхоти. Разумеется, я им велела выкинуть мерзкие повязки со свастикой и подкрепила приказ, продемонстрировав гадкие усики.

Мы добрались только до озера Чуть Теплой Желчи – мы с Арчером и наша новообретенная компания подхалимов, – и нам встретилась статная, величавая женщина в окружении свиты лебезящих, согбенных в поклонах придворных. Женщина восседала на троне, представлявшем собой огромную кучу шоколадно-миндальных батончиков, добытых нечестным путем, а придворные выстроились концентрическими кругами у подола ее парчового платья. На голове этой женщины, явной безумицы и истеричной маньячки, красовалась то ли корона, то ли диадема из жемчуга, нахлобученная поверх сложной высокой прически. Она натянуто улыбалась придворным, пресмыкавшимся около ее ног, а потом увидела нас с Арчером, и улыбка исчезла.

Арчер наклонился к моему уху и прошептал, обдав меня запахом едкого пота от концертной футболки с «Рамонес»:

– Екатерина Медичи…

Если вы спросите совета у моего папы, он скажет так: «Секрет успеха эстрадного комика заключается в том, чтобы продолжать говорить, пока кто-нибудь в зале не рассмеется». Что означает: не сдавайся. Дави до конца. Рассмеши хотя бы одного человека и используй его смех как рычаг, чтобы развеселить остальных. Если несколько человек в зале решат, что твои шутки и правду смешные, с ними начнут соглашаться и все остальные.

Убрав усики Гитлера поглубже в карман юбки-шорт, я прислушиваюсь к советам Арчера.

– Она какая-то королева какой-то страны, – шепчет он.

Королева Франции эпохи Возрождения, поясняю я. Супруга Генриха II, умерла в 1589 году. Полагаю, ее осудили на вечные муки в аду за подстрекательство к резне гугенотов, когда в ночь накануне дня святого Варфоломея толпа парижских католиков перебила тридцать тысяч человек. Мы приближаемся к ее трону, и королева буквально впивается в меня взглядом – наверное, чувствует мою вновь обретенную власть и растущую жажду еще большей власти. Подобно тому, как Гитлер попался в ловушку образа напыщенного горлопана, а графиня Батори помешалась на вечной юности и красоте, Екатерина Медичи была зациклена на своем высокородном происхождении.

Арчер остановился, а я двинулась дальше, сокращая дистанцию между мной и своей новой противницей. Арчер, державшийся на безопасном расстоянии, крикнул мне в спину:

– Давай, Мэдисон! Надери ей конфетную королевскую задницу…

Если честно, моя боевая атака получилась довольно ребяческой. Я ринулась сломя голову на объект нападения, выкрикивая совершенно детсадовские обзывательства вроде: «Готовься к смерти, грязная задница, вонючая, жирная, тупая, сопливая воображала, королева тухлых итальяшек…» – а потом просто столкнула Екатерину Медичи с ее конфетного трона и принялась бить ногами, царапать ногтями, выдирать ей волосы, щекотать и щипать. Однако это детское школьное варварство все-таки оказалось вполне эффективным, и мне удалось заставить горделивую Медичи сожрать целую горсть земли, очень удачно кинув ее величество мордой вниз. Моего скромного веса, умело приложенного к острию локтя, давившего на спину между лопаток ее королевского екатеринчества, было достаточно, чтобы заставить ее сказать вслух: «Si! Si! Да! Я протухшая мисс Тухлятина и Уродина Макурод, и от меня несет застарелой кошачьей мочой». Разумеется, ни сама Екатерина, ни ее паразиты-придворные не поняли ни единого слова из того, что она говорила, но ее принудительное признание так рассмешило Арчера, что он буквально взревел от хохота.

Да, теперь мне нужна только власть. Не привязанность. Не та бессмысленная и бессильная как бы власть, о которой я упоминала раньше. Мне нужна настоящая. Зарубите себе на носу: быть мертвым – это не значит сидеть-горевать, предаваясь самобичеванию и горькому раскаянию. Смерть, как и жизнь, мы творим себе сами.

Укрепив свою силу усиками Гитлера и бриллиантом Батори, я быстро расправилась с этой жестокой религиозной фанатичкой. Как только она отправляется в мерзкое болото к Адольфу, я возобновляю свой путь с Арчером. Корона из жемчуга теперь красуется на моей голове, а потрепанная свита ренессансных дам и господ присоединяется к растущему легиону моих последователей. Наша с Арчером армия прирастает нацистскими зомби… придворными Медичи… а чуть позднее – подпевалами Калигулы.

Можно списать мою новую удаль на эффект плацебо, но, имея в распоряжении усики горластого деспота, я сама начала говорить красноречиво. Каждое мое заявление звучит мощно и авторитетно, словно из репродукторов на массовом митинге, где собрались оголтелые бараны с факелами в руках, готовые маршировать строевым шагом и жечь книги по первому слову вождя. Чтобы с головы не слетела жемчужная корона праведной королевы-садистки, мне приходится постоянно следить за осанкой и держать спину прямо, из-за чего я кажусь благороднее и выше ростом. Я меняю практичные мокасины на шикарные туфли на шпильках, которые мне раздобыла Бабетта, что добавляет еще несколько дюймов роста.

Мы даже не добрались до следующего горизонта, а я одолела еще одного неприятеля: Влада III, также известного как Влад Цепеш, то есть Колосажатель, князя из рода Дракулов, умершего в 1476 году, запытавшего до смерти около сотни тысяч человек и ставшего прототипом легенд о вампире Дракуле. У него я забрала кинжал с драгоценными камнями, пыльную клику продажных рыцарей и сундук, полный шоколадных батончиков с зефирной нугой.

Позднее этот кинжал пригодится мне, чтобы заполучить тестикулы развращенного римского императора Калигулы. И его обширный тайник шоколадок с начинкой из арахисового масла.

Мы идем дальше в сопровождении половины всех послушных, безропотных идиотов мировой истории, и я спрашиваю у Арчера:

– Так ты попал в ад за то, что украл хлеб? Прямо как… Жан Вальжан.

Арчер тупо глядит на меня.

– Каторжник под номером двадцать четыре шестьсот один… – Я машу рукой, изображая оживленную французскую жестикуляцию. – Из «Отверженных».

– Не только за то, что украл хлеб, – отвечает Арчер.

Наш путь лежит через чащу Ампутированных Конечностей – жуткие заросли из отрубленных рук и ног, нагромождения переплетенных кистей и ступней, сквозь которые просачивается дымный, отдающий копотью ветер. Тропинка засыпана пальцами, отделенными от тел: все, что утеряно на полях сражений или выброшено из больниц, отрезанные части тел, не получившие должного погребения – все валяется под ногами. Плюс вездесущие и бесполезные «снежки» из попкорна. Здесь я добываю себе пояс короля Этельреда II, английского монарха, ответственного за гибель двадцати пяти тысяч данов во время резни в день святого Брайса. На этот пояс я вешаю отрезанные тестикулы, кинжал с драгоценными камнями и крошечный скальп из усиков. Трофеи моей текущей кампании по культивированию в себе стервы. Вскоре к ним присоединяется церемониальная румаль, или косынка, которой главарь одной секты по имени Таг Бехрам задушил 931 человека. Румаль – этакий мрачный аналог браслета с подвесками – подтверждает мое превращение из хорошей и вежливой девочки, воспитанницы частной школы-интерната, в суровую принцессу-воительницу, плюющую на все приличия. Я – анти-Джейн Эйр. Чуть ли не мимоходом я побеждаю Синюю Бороду, печально известного Жиля де Рэ, и добавляю к своим трофеям его бракмар, которым он задушил шестьсот детей, одновременно подвергая их содомии. С каждой новой победой моя армия все прирастает и прирастает отрядами перебежчиков.

На протяжении этого марша к моему полному преображению у меня в кармане лежит аккуратно сложенный конверт с результатами испытания на спасение. Мы неумолимо шагаем вперед по горящим просторам под опаленным оранжевым пламенем небом.

– Я украл хлеб и подгузники, – произносит Арчер, – и принес их домой…

– Только, пожалуйста, не говори мне, что ты и в правду устроил стрельбу в своей школе.

– Просто дослушай, ага?

Арчер принес домой хлеб и подгузники, но выяснилось, что он перенервничал в магазине и схватил с полки не те подгузники. Нужны были с клейкими лентами-застежками, а Арчер взял обычные. Самые дешевые, которые надо закалывать булавками. Чтобы как-то исправить свой промах, он предложил матери свои булавки, из щеки и сосков. Видимо, один из этих плохо продезинфицированных панковских аксессуаров уколол его сестренку. Девочка была хрупкой, болезненной, и умерла от заражения крови практически за одну ночь.

Я чувствовала, что Арчеру неловко рассказывать об этом. Откровение давалось ему нелегко, и я старалась не смотреть на него, чтобы не смущать еще больше. Просто шла рядом с ним, глядя прямо перед собой, а наша армия тянулась следом за нами. Сувениры, фетиши и талисманы – предметы силы – болтались на поясе и били меня по бедрам. Я держала спину прямо, чтобы с меня не свалилась моя новая жемчужная корона. Сохраняя бесстрастный, нарочито небрежный тон, я спросила, не потому ли его отправили в ад… за убийство младшей сестренки.

– Да, с сестрой получилось хреново, – вздыхает Арчер, шагая в ногу со мной. – Но и это еще не все…

Вскоре над горизонтом далеко-далеко впереди поднимаются башни и зубчатые стены головной конторы ада. За нами движется наше огромное войско, самые мерзкие преступники и бандиты за всю историю человечества. Численность отрядов приросла почти до бесконечности. От нашего марша трясется земля, раскиданные повсюду ириски крошатся в пыль. Мы шагаем, как на грандиозном параде, прихлебатели всех мастей выбегают вперед и устилают наш с Арчером путь ароматным ковром из фруктовых жевательных карамелек, арахисовых драже и шариков жвачки. Трофейные шоколадные батончики и леденцы уже давно не поддаются счету.

Девчонка, которая умерла под сияние телеэкрана в гостиничном номере… это совсем не та юная женщина, что предстала теперь перед адскими вратами. Один ее вид устрашает любого врага, куда там Ганнибалу! Полчища Чингисхана – ничто по сравнению с моим нынешним войском. Спартанцы. Римские легионы. Армии фараонов. Никто не выстоит в битве против моих оголтелых головорезов с их пустыми ввалившимися глазами, с проржавевшими тесаками и гнутыми саблями, звенящими под грязным небом.

Вот она я, Мэдисон Спенсер, дочь Антонио и Камиллы Спенсер, ныне гражданка ада, и несть числа моим воинам, как звездам на небе. Как запасам конфет у меня в сундуках. Я приказываю всем адским демонам и чертям незамедлительно открыть предо мною врата своей неприступной твердыни.

XXX

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Впрочем, уже и неважно, здесь ты или нет… потому что я пришла сама. Блудная дочь. Малышка Мэдди Спенсер вернулась домой. Так что мало тебе не покажется.

Мы приближаемся к отвесным стенам штаб-квартиры подземного мира, и прочные адские врата – почерневшие от старости и окованные железом дубовые бревна – уже закрываются, преграждая нам путь. По обе стороны от ворот, протянувшись до самого горизонта, высятся, как грозовые валы, стены сплошного камня, словно вставшие на дыбы в ожидании нашей атаки. Черные стены на фоне оранжевого неба. Крепость стоит на Великих равнинах выброшенных бритвенных лезвий, необозримом испепеленном плато, устланном лезвиями всех бритв, что затупились и заржавели за всю историю человечества. Сверкающее поле металла подступает к самому основанию зловещих каменных стен.

На страже у ворот стоит один-единственный демон, изнутри доносится лязг задвигаемых засовов, звон цепей, скрежет железных щеколд. Кожа демона-стражника покрыта буграми воспаленных язв, шкура сочится гноем и тленом, вместо лица – рыло чудовищного кабана. Его глаза – черные камушки, как у акулы-убийцы, что высматривает добычу в толще холодной воды. Это Ваал, низвергнутое божество вавилонян, принявшее в жертву не одно поколение невинных детишек. Громовым голосом, в котором слились миллионы предсмертных детских криков, демон извергает приказ:

– Стойте! Ни шагу дальше! Распустите свои грозные войска! А вкусные хрустящие батончики «Нестле» отдайте мне!

Преграждая мне путь, эта адская помесь свиньи, акулы и педофила требует, чтобы я назвала свое имя.

Как будто я знаю, как мне теперь называться.

Я уже не та пухленькая малышка, которая вежливо улыбалась, хлопала глазками и говорила: «Мне, пожалуйста, с сахарной корочкой». В моем голосе гремит ярость усиков Гитлера. Голова не склоняется под тяжестью аляповатой короны Медичи. Мясистые чресла обязаны поясом короля-убийцы, демонстрирующим трофеи моей победной кампании. Тотемы и талисманы у меня на бедрах – вот доказательства, что я не просто вымышленный персонаж, навсегда поселившийся в какой-нибудь книге или фильме. Я не единое повествование. В отличие от Ребекки де Уинтер или Джейн Эйр я вольна вновь и вновь переписывать свои историю, создавая себя и свой мир. Чеканя шаг рядом с Арчером, я блистаю в своем дикарском убранстве, украшенном символами захваченной власти. Моя армия – отпетые негодяи, бывшие прислужники дюжины кровавых тиранов, ныне отправленных в еще большее забвение. Мои пальцы, обагренные кровью деспотов, совсем не те, что перелистывали бумажные жизни беспомощных романтических героинь. Я уже не пассивная девица, которая ждет, что ее судьбу решат внешние обстоятельства; теперь я сумасбродка, разбойница, авантюристка, Хитклифф своей мечты. Я сама буду себя спасать. Теперь во мне воплощаются все черты, которые я так надеялась найти в Горане. Что означает: у меня больше нет никаких ограничений.

Я сама себе неистовый соблазнитель. Я сама себе угрюмый и грубый владыка.

Мы приближаемся к воротам ада, не замедляя шаг. У нас за спиной грохочут миллиарды и миллиарды марширующих ног. Арчер шепчет мне на ухо:

– Величайшее оружие всякого воина в битве – это его абсолютная уверенность в своей вечной душе.

Во влажной полости моей груди больше не бьется живое скользкое сердце. Под нежной кожей не бежит кровь. Меня уже невозможно убить.

Арчер шепчет:

– Смерть дает тебе уникальную возможность.

Свиномордый демон Ваал обнажает клыки, его нёбо пропитано кровью бессчетных врагов, зубастая пасть навевает кошмары о пытках и боли, – но только на тех, кто по-прежнему привязан к своей прошлой жизни. На королей и красавиц. На богачей и знаменитых художников. Нет, этот скрежет и лязг зубовный испугает лишь тех, кто еще не смирился с фактом своего бессмертия. Чудовищный демон изрыгает пламя, рвет обжигающий воздух огромными когтями. От его рыка и голодного гортанного смеха пятятся в страхе отпетые мерзавцы, отбросы общества и отщепенцы, составляющие мое войско. Даже Арчер склоняет голову под натиском ядовитого демонического дыхания, даже мой синевласый бесстрашный помощник дает слабину.

Но я пришла сюда не для того, чтобы кому-то понравиться. Я не ищу ни улыбок, ни милой привязанности. Моя цель состоит вовсе не в том, чтобы добиться чьего-то там расположения. Я пытаюсь представить себя с стороны: волосы развеваются на ветру, шаги тверды и чеканны, в руке сверкает кинжал… вид вполне байронический, да.

Остановившись на расстоянии вытянутой руки от беснующегося около ворот демона, я понимаю, что осталась одна. Все мои легионы наемников и гладиаторов, несмотря на браваду и острые мачете, дрожат и отступают. Даже панк Арчер, мой верный помощник и правая рука, дрогнул и прекратил свою дерзкую атаку. Шепот его мудрых советов больше не звучит у меня в ухе.

Мне жаль бедного демона, у которого есть только одна стратегия для победы. Как ограниченная авторским замыслом Джейн Эйр вынуждена всегда оставаться стоической и кроткой девицей, так и демон Ваал знает лишь один способ существования: внушать ужас своим грозным видом. В то время как я сама действую гибко, приспосабливаюсь и меняю стратегию, перестраивая планы под каждый конкретный момент. Ваал никогда не сумеет одолеть врага, рассмешив его до состояния полной беспомощности или зачаровав обольстительной красотой. Из чего следует, что если мы не боимся чудовища, которое пытается нас устрашить, мы тем самым лишаем его всяких сил.

Издав боевой клич скорее в манере Грейс Пул, чем Джейн Эйр, я бесстрашно бросаюсь на свиномордого демона Ваала. Когда-то в школе у нас были уроки самообороны для защиты от насильников, и я применяю прием, которому нас научили: бью одновременно в два места, по каменным глазкам и нежным свиным гениталиям, тычу пальцами в первые и вонзаю острый каблук во вторые. До сих пор я пыталась поддерживать более-менее опрятный вид, но теперь мне уже не до того. Я хватаю горсть ржавых лезвий с земли и начинаю кромсать не глядя. Мои усилия вознаграждаются реками свиной крови. Из распоротого демонического нутра вырывается невыносимая смрадная вонь, как в покойницкой. Все погружается в алый туман, кровь течет, как на бойне. Ошметки плоти и потроха летят во все стороны, как на представлении в «Гран-Гиньоле», и даже оранжевое небо ада рвется в клочья от протестующих воплей Ваала.

Мало кто знает, что одолеть демонов лишь немногим сложнее, чем деспотов или тиранов. Несмотря на великанские размеры и устрашающий вид, демонам не хватает уверенности в себе. Их преимущество заключается в громком голосе, предельно уродливом облике и зловонии, но как только вы преодолеете эти барьеры, у демона не останется никаких средств устрашения. Непомерная гордость демона – это и есть его главная слабость. Если он понимает, что теряет лицо, он убежит, как обычный задиристый хулиган, встретивший сопротивление.

То немногое, что еще оставалось от прежней Мэдисон Спенсер, дочери кинозвезды, окончательно теряется в ожесточенной драке. Сражаясь в одиночку со злобным Ваалом, я не упускаю из виду, что полчища проклятых душ наблюдают за моей яростной битвой с безопасного расстояния. Под неослабевающим натиском моих детских шлепков и девчачьих тычков, глупых ребяческих обзывательств, пинков и «крапивок» этот самый свирепый из демонов ада истошно вопит в панике и отчаянии. Подвергаясь то страшному шквалу болезненных щелбанов, то молниеносной атаке с использованием арсенала приемов детсадовских драк, Ваал корчится и пытается вырваться. После особенно жесткого удара ногой по яйцам демон расправляет свои сморщенные кожистые крылья и бежит с поля боя. Сквозь клубы черного дыма и тучи мух Ваал мчится как угорелый и исчезает за далеким оранжевым горизонтом.

Я остаюсь совершенно одна около запертых ворот. Впрочем, мое одиночество длится недолго. Я смакую новое для себя, восхитительное ощущение, когда ты буквально купаешься в теплой крови, оросившей тебя с головы до ног. В чьей-то чужой крови.

Эта кровь даже не успевает остыть, как из окна высоко-высоко в неприступной стене доносится голос. Женский голос.

– Мэдди? Это ты?

И окно, и лицо, высунувшееся наружу, располагаются так высоко, что я не сразу нахожу их взглядом. Это та самая старушка, миссис Труди Маренетти, умершая от рака поджелудочной железы и совсем недавно прибывшая в ад из Колумбуса, штат Огайо.

– Ура нашей малышке Мэдисон! – кричит она.

Из другого окна доносится восклицание:

– Ура малышке Мэдди!

Это мистер Хэлмотт из Бойсе, штат Айдахо, умерший от застойной сердечной недостаточности.

Из других окон, с иных стен и башен, тоже раздаются крики, славящие Мэдисон Спенсер. Я смотрю на лица людей в многочисленных окнах. Одни мне знакомы, другие – нет, ведь я разговаривала с ними только по телефону, убеждала их не бояться скорой смерти. Пока меня не было, эти души толпой прибывали сюда, из-за чего ад превратился в этакий остров Эллис для иммигрантов в загробный мир, потрясенных, но не опустошенных собственной смертью, не столько испуганных, сколько полных любопытства, готовых покончить с прежней, не самой удачной жизнью и пуститься в приключения. Получается, это я их сюда заманила. И теперь они восхваляют меня из распахнутых окон в каменных стенах ада. Требуют открыть ворота, чтобы можно было скорее обнять меня… их новую героиню.

Внезапно воздух наполняется сладостью, мертвецы осыпают меня молочной карамелью и сливочной помадкой. В мою честь они поднимают сахарную метель из мятных пастилок и карамельных бочонков.

Моя армия снова сливается в единую толщу. Из-за закрытых ворот отчетливо доносится лязг цепей и засовов. По доле градуса, по волоску, две громоздкие створки расходятся в стороны, в узкую уже щелку видны внутренние постройки. У меня за спиной громогласные войска устремляются вперед, чтобы поднять меня на свои крепкие плечи убийц и победоносно внести в сдавшийся город. Бесчисленные орды мысленно грабят конфетные склады Аида. Выгребают из сундуков карамельные палочки, острые коричные тянучки и мятные леденцы.

Ворота еще не распахнулись, а из них уже кто-то выходит. Молодая женщина с красивой грудью и хорошей прической, но в потертых поддельных «маноло бланиках», в серьгах с крупными кубиками циркония, с контрафактной сумочкой «Коуч» в руке. Да, это Бабетта.

Она смотрит на мой пояс с трофеями, на усохшие яйца Калигулы, на мерзкий скальп усиков Гитлера, на окровавленные клинки и дубинки, морщит свой крошечный носик и произносит:

– Да уж, ты никогда не умела подбирать украшения.

Бабетта явно не теряет надежды превратить меня в некое подобие Элли Шиди, размалеванной под мелкую Шлюшку Вандершлюх.

Шагнув вперед, я спрашиваю:

– Сделаешь мне одолжение?

Окружающие нас легионы ждут в молчании, пока я достаю из кармана своей окровавленной юбки-шорт аккуратно сложенный конверт с результатами теста на полиграфе. Я вручаю его Бабетте, этот загадочный отчет о моих взглядах на однополые браки, исследования стволовых клеток и права женщин, и говорю:

– Я прошла или нет?

Бабетта выуживает из конверта листок, подцепив его длинными ногтями с облупившимся белым лаком, и начинает читать.

XXXI

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Моя мама всегда говорила: «Мэдисон, ты у нас паникерша». Что означает: я вечно психую. По любому поводу. ПО ЛЮБОМУ. Вот теперь я психую из-за победы. Мое восхождение к власти кажется слишком легким. Хотя мне и при жизни все давалось легко, без особого труда. И родителям тоже. Дома в Дубае, Сингапуре и Брентвуде. Загробная жизнь продолжается, но как-то не так. Тут явно что-то нечисто, но я никак не пойму, что именно.

Прежняя Мэдди Спенсер, обладательница безупречной осанки и изящных манер выпускницы дорогой частной школы, канула в прошлое. Та очаровательная Мэдди Спенсер уже официально объявлена вымершей. Да, я снова сижу за рабочим столом в адском кол-центре, но гарнитура пристроена на голове кривовато, чтобы она не задевала жемчужную корону Медичи, и мое поведение сильно изменилось, уж не знаю, к добру или к худу.

Вместо того чтобы дипломатично и без угроз обхаживать хронических больных, убеждать их, что ад вполне пригоден для жизни – есть ли такое понятие, как «пригоден для смерти»? – и рассказывать обо всех дивных возможностях, что открываются перед нами в загробном мире, я беззастенчиво стращаю всех прокрастинаторов и копуш, которые никак не соберутся дать дуба. Вместо того чтобы поддерживать и уговаривать, мое агрессивное новое «я» в жесткой манере поучает умирающих, которым не повезло ответить на мой звонок. Да, мне тринадцать лет, я мертва, и в аду эксплуатируют мой детский труд, но я хотя бы не жалуюсь и не плачу. А вот мои телефонные собеседники слишком крепко привязаны к собственным достижениям и богатству, к своим домам, близким людям и физическим телам. К своему глупому страху. Эти незадачливые незнакомцы с опухолями мозга четвертой стадии и почечной недостаточностью всю жизнь стремились к самосовершенствованию, отрабатывали и оттачивали каждый нюанс своей личности, а теперь все эти усилия идут насмарку. Честно сказать, эти люди ужасно раздражают меня.

Прежняя Мэдисон Спенсер удосужилась бы подержать их за ручку, как-то успокоить, утешить, унять их страхи. Нынешняя Мэдисон Спенсер говорит прямо: прекращайте рыдания и давайте уже умирайте.

Иногда меня навещают отряды моей армии проклятых, представители подразделений, унаследованных от Жиля де Рэ, Гитлера или Иди Амина, и умоляют дать им задание, выставить перед ними некую масштабную задачу, которую они выполнят в мою честь.

Но чаще заходят те люди, кого я завлекла в ад сама. Просто чтобы познакомиться лично и засвидетельствовать почтение. Только что прибывшие мертвецы, еще пахнущие похоронными гвоздиками и формальдегидом. Иммигрантские души с густо наложенным слоем грима и кошмарными вычурными прическами, которые могли соорудить только работники морга, и только покойники потерпели бы подобное издевательство. Все эти новоприбывшие почему-то считают необходимым рассказать о своем жутком опыте смерти, и я позволяю им выговориться, а потом направляю на сеансы разговорной терапии. Я запустила специальные курсы для закоренелых надеждоголиков, где их избавляют от этой зависимости по особой программе в двенадцать этапов. Нашим высоким процентом выпуска и низким уровнем рецидивов мог бы гордиться сам Данте Алигьери. После пары недель постоянных жалоб и самобичевания – обычных страданий из-за потерянных предметов роскоши, неотомщенных обид и переживших тебя врагов, а также типичного бахвальства былыми наградами и достижениями, – большинству наших выпускников надоедает терзаться, и они решают идти вперед, начав вечное существование с чистого листа. Да, может быть, мои методы несколько грубоваты, зато мои мертвые друзья не из тех, кто будет веками сидеть в грязных клетках, проклиная свою новую реальность. Мертвые, которых я тренирую, хорошо приспособлены к жизни в аду и весьма продуктивны. Среди них Ричард Вольк, погибший на прошлой неделе при лобовом столкновении в автомобильной аварии в Миссуле, штат Монтана. На этой неделе он принял командование бывшими полчищами Чингисхана и повел их собирать выброшенные окурки, которые неизбежно оказываются здесь, в аду. Или Хейзел Кунзелер, умершая от гемофилии в Джексонвилле, штат Флорида, две недели назад. Ныне она возглавляет бывшие римские легионы в их последней, назначенной мною миссии: высадить розы на территории, которую сейчас занимает Озеро чуть теплой желчи. Понятно, что этот проект откровенно надуманный, ну так подайте на меня в суд. Зато у многих обитателей ада будет занятие на целую вечность, и даже малая доля успеха все равно улучшает общую атмосферу подземного мира. И самое главное, эти задания отвлекают потенциальных докучливых подхалимов и позволяют мне сосредоточиться на собственных планах.

Да, может быть, я – мертвый ребенок, задушенный в недопонятой сексуальной игре, но для меня стакан почти всегда наполовину полон. Несмотря на мой оптимизм, Горан так и не появился – нет, я не рыскала по всему аду в отчаянных поисках пропавшего Горана, как какой-нибудь сталкер-маньяк, изнывающий от одиночества.

Краем глаза я вижу, что ко мне приближается Бабетта с результатами моего испытания на спасение, зажатыми в пальцах с облупившимся маникюром.

Я беседую по телефону с женщиной средних лет, умирающей в Остине, штат Техас. Я говорю в микрофон гарнитуры:

– Вы знаете, что такое развод в стиле Рино?

Я объясняю, что еще несколько десятилетий назад паре, собиравшейся развестись, достаточно было взять отпуск на шесть недель, поселиться в Неваде и подать заявление о расторжении брака по обоюдному мирному соглашению. Так вот, говорю я той женщине, летите первым же рейсом в Орегон, где легализована эвтаназия. Ей даже не надо тратиться на обратный билет, и она сможет спокойно умереть уже в ближайшие выходные.

– Забронируйте номер в каком-нибудь роскошном отеле в центре Портленда, – продолжаю я. – Закажите массаж, а потом позвоните в обслуживание номеров, и пусть вам принесут побольше фенобарбитала. Все очень просто. Устройте себе маленький праздник…

Я сижу за столом, разговариваю по телефону. Скрестив пальцы, клянусь, что все это правда. Честное слово. Мое рабочее место, которое на земле сошло бы за офисный закуток, отделенный перегородкой, увешано сувенирами моей новой силы, всевозможными орудиями убийства, частями тел и символами имперской власти. Прямо передо мной, всегда на виду, приколотый к пробковой доске засохший скальп усиков Гитлера вовсе не вдохновляет на честность.

Краем глаза я замечаю, что Бабетта уже совсем близко. С неизбежными результатами моего испытания в руках.

Я говорю умирающей женщине из Техаса, что передо мной на столе лежит ее личное дело, и я вижу, что ей уже давно уготована прямая дорога в ад. С двадцати трех лет, когда она изменила мужу. Не пробыв замужем и двух недель, она вступила в греховную связь с местным почтальоном, главным образом потому, что он напоминал ее бывшего парня. После этого откровения женщина ахает, задыхается в приступе кашля и спрашивает:

– Откуда вы знаете?

Кроме того, судя по записям в личном деле, она слишком часто сигналила в автомобиле. По божественному закону, объясняю ей я, каждому человеку разрешается жать на клаксон не более пятисот раз за всю жизнь. Один гудок сверх допустимого количества – независимо от обстоятельств – влечет за собой неизбежное осуждение на вечные муки. Понятно, что все таксисты попадают в ад автоматически. Аналогичный нерушимый закон действует и в отношении окурков, выброшенных в неположенном месте. Первая сотня разрешена, а сто первый выкинутый окурок гарантирует вечное проклятие. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Похоже, женщина из Техаса нарушила и это правило. Все записано черным по белому в ее личном деле и распечатано на матричном принтере, выдающим почти нечитаемые страницы.

Бабетта уже стоит у меня над душой, нетерпеливо притоптывает мыском поддельной «маноло бланик» и демонстративно поглядывает на запястье, хотя ее часики «Свотч» уже давно приказали долго жить.

Я тяну время, поднимаю указательный палец, шепчу одними губами «подожди» и говорю в микрофон женщине из Техаса, что за то короткое время, что ей осталось пробыть на земле, она уже не успеет ничего предпринять. Ничего, что обеспечило бы ей место на небесах. Ей нужно подумать о своих близких, перестать перетягивать все внимание на себя и дать возможность тем людям, которые ее любят, вернуться к собственным драгоценным, коротким, изломанным жизням. Да, следует предупредить всех, кто ей дорог, чтобы они не бибикали не по делу и не бросались окурками, а потом ей пора двигаться дальше.

Я говорю ей:

– Давайте уже умирайте. – Я тянусь пальцем к кнопке удержания звонка и произношу: – Пожалуйста, оставайтесь на линии…

Я нажимаю кнопку и поворачиваюсь на вертящемся стуле к Бабетте, выжидательно приподняв брови. Мое лицо выражает безмолвную мольбу: Скажи, что все хорошо.

Бабетта протягивает мне отчет. Стучит ногтем с облупившимся лаком по низу длинной колонки каких-то цифр и объясняет:

– Судя по твоему общему баллу виновности… Вот это число. – Она вручает мне тусклую, почти нечитаемую распечатку. – Тебе нужно подать апелляцию.

Бабетта разворачивается на одном сбитом каблуке и идет прочь.

На панели мигает огонек вызова, переведенного в режим ожидания. Моя последняя кандидатка на вечные муки в аду, медленно умирающая в Техасе любительница бибикать и разбрасывать окурки, все еще ждет на линии.

Я кричу вслед Бабетте: Что значит подать апелляцию?

Она уже отошла на четыре… пять… шесть шагов от меня. Бабетта кричит на ходу, даже не обернувшись:

– Тебя здесь вообще быть не должно… Они перепутали все документы. – Она кричит громко, и ее слышат все. – Перепроверь цифры сама. Потому что прямо сейчас ты должна находиться в раю.

Бесконечные ряды работников адского кол-центра оборачиваются ко мне. Толпы наемников и новичков, только что прибывших в ад, в замешательстве глядят на меня. Кто-то из них делает шаг вперед: не мерзкий, залитый кровью пират, не старушка в ее лучшем платье, отложенном для похорон. Нет, это незнакомка примерно моего роста. Было бы логично предположить, что мы с ней ровесницы. Она могла бы сойти за меня прежнюю, чистенькую и воспитанную Мэдисон в практичных туфлях и темном твидовом костюме, на котором не будут заметны пятна грязи. В отличие от меня нынешней лицо и руки у этой девочки не перепачканы засохшей кровью побежденного демона, волосы аккуратно расчесаны и тщательно уложены. Протянув мне изящную руку с красивыми розовыми ноготочками, эта девочка спрашивает:

– Мэдисон Спенсер?

Она смотрит мне прямо в лицо, улыбается, демонстрируя идеальные белые зубы с брекетами из нержавеющей стали, и говорит:

– Я проспорила…

Ее изящные руки ныряют в карманы твидовой юбки, потом – в карманы вязаной кофты, и она вынимает семь, восемь, девять… Десять батончиков «Милки уэй» стандартных размеров. И моя новая лучшая подруга – моя первая в жизни лучшая подруга – эта мертвая девочка отдает их все мне. Мой выигрыш в нашем споре.

XXXII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Ты, наверное, скажешь, что я лицемерка, но как только мне выпал шанс удрать из ада, мне сразу же захотелось остаться. Лишь немногие семьи могут похвастаться такими же крепкими отношениями, как у сокамерников в тюрьме. Редко браки выдерживают такой же накал страстей, как между преступниками и теми, кто стремится привлечь их к суду. Неудивительно, что Зодиак так упорно заигрывал с полицией. Или что Джек-потрошитель завлекал – или завлекала – сыщиков Скотленд-Ярда своими игривыми письмами. Мы все хотим, чтобы за нами гонялись. Мы все хотим быть желанными. Я уже пробыла в аду дольше, чем в любом из наших домов на земле: в Дурбане, Лондоне или Маниле. Я не просто растеряна, я впадаю в отчаяние при одной только мысли, что мне придется отсюда уйти.

Чтобы кровожадные армии были заняты делом и не выедали мне мозг, я приказала им отловить и раскрасить всех адских летучих мышей в красный и синий цвет, под птиц кардиналов и синешеек. Деятельных палачей, ранее состоявших на службе у Пол Пота и мадам Дефарж, я отправила мастерить яркие крылышки бабочек из цветного картона и блесток и приклеивать их к настоящим крыльям наших мух. Это не только слегка оживляет традиционно мрачную атмосферу подземного мира, но и предотвращает неизбежные стычки между татаро-монгольскими ордами, фашистскими штурмовиками и египетскими колесничими. И самое главное, им есть чем заняться, они не лезут ко мне, и у меня появляется больше времени, чтобы показывать Эмили ад, уплетать «Милки уэй» и обсуждать мальчиков.

В ходе нашей неспешной прогулки я отмечаю, что еще можно улучшить в ландшафте: здесь – цветущий кизил, там – зеркальный пруд с чистой водой. Вероятно, вольер с разноцветными попугаями. Эмили всегда носит с собой канцелярский планшет и аккуратно записывает все мои идеи.

Потенциально нуждающиеся в поддержке толпы недавно усопших – беспокойные души, которых я призывала скорее умереть и переселиться в ад, – все отправлены мной на различные проекты по освоению бесхозных земель. При стольких плотинах, что я приказала построить через реки Кипящей Крови, я прямо-таки Рузвельт загробного царства. По моему распоряжению бригады рабочих роют каналы и осушают обширные болота Вонючей Испарины; благодаря мне в аду больше не существует древних топей Прогорклого Пота. Пропащие души, посвятившие свою жизнь теории и практике градостроительства, пребывают в восторге, что их навыки снова нашли применение. Так были срыты холмы Засохшей Харкоты. Так целый ГУЛАГ счастливо проклятых подневольных рабочих мастерит из гофрированной бумаги кувшинки и пускает их плавать по озеру Дерьма.

Все больше и больше я убеждаюсь, что ад – не столько карательный огонь, сколько естественный результат целой вечности отсроченного техобслуживания. Сказать по правде, ад – это просто ужасно запущенный маргинальный район в крайней степени деградации. Представьте тлеющие подземные пожары в угольных шахтах – в тесном соседстве с горящими свалками старых автомобильных покрышек, открытыми выгребными ямами и полигонами для захоронения опасных отходов, – и в результате получится ад, причем ситуацию явно не улучшает склонность здешних, зацикленных исключительно на себе обитателей оплакивать свою тяжкую долю при категорическом нежелании пошевелить хотя бы одним мертвым пальцем для защиты своей окружающей среды.

Во время прогулки по берегу моря Насекомых мы с Эмили наблюдаем за медленными, но верными улучшениями унылого пейзажа. Я указываю на самые интересные места: бурлящая река Раскаленной Слюны… грифы, кружащие над Гитлером и его теплой компанией, сосланной в самое мрачное адское место в аду. Объясняю, какие, казалось бы, произвольные правила нарушили люди, попавшие в ад. Например, каждому из живых разрешается использовать матерные слова не более семисот раз за всю жизнь. Большинство людей даже не представляют, как легко обеспечить себе проклятие на веки вечные, но как только матюгнешься в семьсот первый раз, ты уже автоматически обречен. Аналогичные правила действуют и в отношении личной гигиены: если ты в восемьсот пятьдесят пятый раз не вымоешь руки после посещения туалета, то неминуемо попадешь в ад. В трехсотый раз употребив слово «ниггер» или «пидор», независимо от твоей собственной расы или сексуальных предпочтений, ты приобретаешь себе пресловутый билет в одну сторону, а именно в геенну огненную.

На ходу я рассказываю Эмили, что мертвые постоянно шлют сообщения живым. Точно так же, как живые люди посылают друг другу цветы или электронные письма, мертвый может отправить живому боль в животе, шум в ушах или привязчивую мелодию, которая бесконечно вертится в голове и почти сводит с ума.

Мы неспешно шагаем вдвоем, лениво обозревая прогнивший кипящий пейзаж, и тут Эмили вдруг говорит:

– Я общалась с той девушкой, Бабеттой. Она сказала, у тебя есть парень…

Я отвечаю, что нет.

– Его зовут Горан? – уточняет она.

Я возражаю, что Горан – не мой парень.

Глядя на записи на своем канцелярском планшете, Эмили спрашивает, не скучаю ли я по мальчикам. Не жалею ли, что у меня не было и не будет школьного выпускного? И что мне уже не доведется ходить на свидания? Выйти замуж? Родить детей?

Нет, отвечаю я. Не особо. Команда стервозных мисс Вредин из моей старой школы-интерната, та печально известная троица, что научила меня игре во французские поцелуи, однажды решила просветить меня насчет человеческого размножения. По их словам, мальчики так рьяно стремятся целовать девочек, потому что с каждым поцелуем у них увеличивается пиписька. Чем больше девочек поцелует мальчик, тем длиннее вырастет его пиписька, а мальчики с самыми длинными писюнами получают высокооплачиваемую и престижную работу. На самом деле все очень просто. Мальчики посвящают всю жизнь отращиванию собственных гениталий, а когда наконец запихнут эту мерзкую штуку в какую-нибудь несчастную девочку, то кончик длинной пиписьки отламывается – да, постепенно плоть затвердевает, и мальчиковый писюн может сломаться, – а сам обломок остается у девочки внутри. Это естественное явление, как у тех ящериц, что обитают в пустынях и могут сбрасывать свои хвосты. Любая часть писюна, от заостренного кончика до почти целой сардельки, может отломиться прямо у девочки в ву-ву, и ее уже не достать.

Эмили в ужасе глядит на меня и морщится от отвращения, как не морщилась, даже впервые увидев Озеро чуть теплой желчи или Великий океан зря пролитой спермы. Про свой планшет она забыла.

Я продолжаю рассказывать. Отломившаяся часть мальчиковой пиписьки растет у девочки в животе и становится ребенком. Если пиписька разломилась на две или три части, из них образуется двойня или тройня. Все эти сведения получены из самых что ни на есть достоверных источников, уверяю я Эмили. Если кто-то в моей швейцарской школе-интернате знал что-нибудь о мальчиках и их нелепых гениталиях, то это были те самые три мисс Шлюхинды О'Шлюх.

– Выяснив, как получаются дети, – говорю я, – я совсем не жалею, что у меня нет парня…

Мы идем дальше в молчании. На мне пояс с сувенирами и предметами силы. Они покачиваются, звенят и стучат друг о друга. Периодически я вношу предложения. Здесь можно поставить красивую купальню для птиц. Или солнечные часы с живописной клумбой из розовых и белых петуний. Желая прервать затянувшееся молчание, я спрашиваю у Эмили, по чему из жизни скучает она.

– По маме, – отвечает Эмили. – По маминым поцелуям на ночь. По торту на день рождения. По воздушным змеям.

Я предлагаю развесить повсюду «поющие ветры», чтобы звон колокольчиков пробивался сквозь густые клубы черного дыма.

Эмили не записывает мою идею.

– И по летним каникулам, – добавляет она. – И по детским площадкам с качелями…

Впереди на тропинке появляется чья-то фигура. Кто-то идет нам навстречу. Какой-то мальчик. Он то появляется, то исчезает в густых тучах дыма. То его видно, то нет. Он одновременно и явный, и скрытый.

Эмили признается, что скучает по праздничным парадам. По контактным зоопаркам. По фейерверкам.

Мальчик уже приближается к нам, прижимая к груди какую-то подушку. У него хищные глаза, брови насуплены, губы изогнуты в чувственной усмешке. Его ярко-оранжевая подушка кажется пушистой и мягкой. На нем броский розовый комбинезон с длинным номером, нашитым на груди.

– Я скучаю по паркам аттракционов, – продолжает Эмили. – И по птицам… настоящим птицам. А не раскрашенным летучим мышам.

Мальчик, уже преградивший нам путь, – это Горан.

Оторвав взгляд от планшета, Эмили произносит:

– Привет.

Кивнув ей, Горан обращается ко мне:

– Прости, что я тебя задушил, – говорит он с его вампирским акцентом и протягивает мне оранжевую подушку. – Как видишь, теперь я тоже мертвый. – Горан перекладывает подушку мне на руки. – Вот, нашел для тебя.

Подушка теплая. Она тихонько урчит. Ярко-оранжевая, очень мягкая, она глядит на меня сверкающими зелеными глазами – живая, мурчащая, она прижимается к моей кофте, испачканной кровью. Игриво бьет лапой, и ее крошечные коготки задевают сморщенные тестикулы Калигулы.

Больше не мертвый, не спущенный в унитаз дорогого отеля, уже не подушка – это он, мой котенок. Живой. Мой Тигрик.

XXXIII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. У меня снова есть мой котенок. У меня есть парень. И лучшая подружка. У меня мертвой есть все, чего не было у живой. И нет лишь одного: мамы и папы.

Не успела я помириться с Гораном, как случился очередной кризис.

Не успела я взять в руки теплый пушистый комочек, своего любимого котика Тигрика, как мое эмоциональное равновесие опять пошатнулось. Я заверила Горана, что он меня не убивал. Да, в каком-то смысле он случайно убил человека, отождествлявшегося с Мэдисон Спенсер; Горан навсегда уничтожил то физическое проявление меня, но он не убил… меня. Я продолжаю существовать. Кроме того, его действия были вызваны моим ошибочным представлением о французских поцелуях. Произошедшее в том гостиничном номере стало всего лишь комедией ошибок.

Я с благодарностью приняла Тигрика, а потом познакомила Горана с Эмили. Мы продолжали гулять втроем, пока долг не призвал меня вернуться к рабочим обязанностям в кол-центре. Мой любимый котенок свернулся калачиком и, счастливо мурлыча, дремал у меня на коленях, а я, надев гарнитуру, приступила к работе. Система автонабора, как всегда, соединяла меня с домами живых людей в тех часовых поясах, где как раз начиналась вечерняя трапеза.

В одном таком доме со знакомым калифорнийским кодом трубку взял мужчина:

– Алло!

– Добрый вечер, сэр, – произнесла я, шпаря на память по давно заученному сценарию всех своих реплик и ответов на реплики собеседника. Поглаживая котенка, спавшего у меня на коленях, я говорю в микрофон: – Буду очень признательна, если вы уделите мне пару минут для важного маркетингового исследования потребительских привычек при выборе клейкой ленты из нескольких конкурирующих марок…

Если не клейкая лента, то еще что-нибудь обыденно-бытовое: аэрозольная полироль для мебели, зубная нить, канцелярские кнопки.

На заднем плане, едва различимый за мужским голосом, звучит женский:

– Антонио! Тебе плохо?

Женский голос, как и сам телефонный номер, кажется странно знакомым.

Продолжая поглаживать Тигрика, я говорю:

– Это займет всего несколько минут…

В ответ – тишина.

– Алло! Сэр!

В трубке молчат, а потом раздается то ли вздох, то ли всхлип, и мужской голос спрашивает:

– Мэдди?

Я перепроверяю телефонный номер, десять цифр на своем маленьком компьютерном экранчике, и теперь я его узнаю́.

Мужчина на том конце линии произносит:

– Доченька… это ты?

Женский голос на заднем плане говорит:

– Я возьму трубку в спальне.

Номер у меня на экране – это не указанный в справочниках номер телефона нашего дома в Брентвуде. По чистому совпадению система автонабора соединила меня с родителями. Эти мужчина и женщина – бывшие битники, бывшие хиппи, бывшие растаманы, бывшие анархисты – мои бывшие мама и папа. Раздается громкий щелчок, кто-то поднимает вторую трубку, и я слышу в наушниках мамин голос:

– Милая? – Не дожидаясь ответа, она начинает рыдать. – Пожалуйста, солнышко, скажи нам хоть что-нибудь…

Рядом со мной нудный ботан Леонард сидит за своим рабочим столом и продумывает ходы с шахматной партии с каким-то живым противником из Нью-Дели. Напротив меня Паттерсон болтает с живыми футбольными фанатами, обсуждает команды и квотербэков, расставляет их в мысленной турнирной таблице. По всему аду, до самого горизонта, кипит работа. Повсюду вокруг загробная жизнь продолжается как обычно, но в моей гарнитуре звучит умоляющий мамин голос:

– Пожалуйста, Мэдди… Скажи мне и папе, где мы можем тебя найти.

Задыхаясь и шмыгая носом, папа рыдает:

– Пожалуйста, детка, не вешай трубку… – Его дыхание хрипит у меня в наушниках. – Ох, Мэдди, мы так виноваты, что оставили тебя одну с этим злобным мерзавцем.

– С этим… с этим убийцей! – шипит мама.

Как я понимаю, они говорят про Горана.

Да, я побеждала демонов. Свергала тиранов и принимала командование их кровожадными армиями. Мне только тринадцать лет, но я без особых усилий заманила в ад несколько тысяч умирающих людей. Я так и не окончила среднюю школу, но меняю саму природу загробного мира, укладываясь и в сроки, и в бюджет. Я умело и к месту употребляю слова вроде «конструкт», «идентичность» или «адекватный», однако теряюсь, когда слышу, как плачут мои родители. Чтобы придумать, как бы получше соврать, я прикасаюсь к засохшему скальпику усиков Гитлера. Пытаясь сдержать слезы, которые уже жгут глаза, я обращаюсь за помощью к короне Медичи. И говорю в микрофон своим плачущим маме и папе, чтобы они успокоились. Да, я действительно умерла. Ледяным голосом детоубийцы Жиля де Рэ я сообщаю родителям, что покинула скорбную земную юдоль и теперь пребываю в вечности.

Их рыдания стихают. Хриплым шепотом папа произносит:

– Мэдди!

С благоговением в голосе папа спрашивает:

– Ты сидишь с Буддой?

Лживым голосом серийного убийцы Тага Бехрама я сообщаю родителям, что все, чему они учили меня о моральном релятивизме, о переработке отходов, о светском гуманизме, об органической пище и расширенном сознании Гайи, оказалось абсолютной правдой.

Мама издает радостный крик и смеется от облегчения.

Да, уверяю их я, мне тринадцать лет, я по-прежнему их ненаглядная доченька, и я мертва… зато навсегда поселилась в безмятежном и мирном раю.

XXXIV

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Вся наша мертвая компания собирается совершить небольшое паломничество на землю и затусоваться с живыми. И разграбить земные запасы конфет.

Леонард предвкушает хеллоуинские кукурузки, карамельки в виде зернышек кукурузы в белую, желтую и оранжевую полоску. Паттерсон соскучился по шоколадным ирискам «Тутси роллс». Арчер обожает «Бит-о-Хани», сладкую сверх всякой меры арахисовую помадку. Бабетта мечтает о мятных «Сертс».

Как объясняет Леонард, Хеллоуин – это единственный вечер в году, когда мертвые обитатели ада могут навестить живых на земле. С первых сумерек до полуночи проклятые души могут спокойно ходить по земле на виду у живых. Веселье заканчивается ровно в полночь, как в сказке о Золушке, и если кто-то из мертвых пропустит комендантский час и не вернется обратно в ад, его ждет наказание. Как поясняет Бабетта, все опоздавшие души вынуждены скитаться по земле целый год, до следующего Хеллоуина. Из-за своих расплавившихся пластиковых часов Бабетта однажды сама пропустила срок и чуть повторно не умерла от скуки за те долгие двенадцать месяцев, когда ей пришлось болтаться среди зацикленных на себе живых.

Готовясь к нашей вылазке, мы всей компанией кроим, шьем и клеим себе костюмы. Чемпион по шахматам, великий умник Леонард отрывает штанины от брюк, превращая их в длинные шорты с разлохмаченным низом. Зачерпнув с земли горстку остывших углей и пепла, он втирает их в ткань. Тщательно пачкает рваную рубашку. Мажет грязными ладонями лицо, оставляя на нем черные разводы сажи.

Я интересуюсь, кого он будет изображать. Бродягу? Бомжа?

Леонард качает головой. Нет.

– Зомби? – спрашиваю я.

Леонард снова качает головой и говорит:

– Я пятнадцатилетний раб-переписчик, который погиб при пожаре, уничтожившем знаменитую библиотеку Птолемея Первого в Александрии.

– Да, я так и подумала, и как раз собиралась сказать.

Подышав на клинок своего драгоценного кинжала, я полирую его о рукав и спрашиваю, почему Леонард выбрал именно этот костюм.

– Это не костюм, – замечает Паттерсон и смеется. – Это то, кем он был. Как он умер.

Леонард выглядит и ведет себя как современный парень, однако он умер в 48 году до нашей эры. Одетый в футбольную форму Паттерсон с его типично американской смазливой румяной физиономией объясняет мне это, полируя бронзовый шлем. Потом снимает футбольный шлем, водружает на голову бронзовый и поясняет:

– А я афинский пехотинец, погибший в сражении с персами в четыреста девяностом году до нашей эры.

Проводя гребнем по волосам, сверкая красными шрамами на запястье, Бабетта заявляет:

– Я царевна Саломея, которая потребовала убить Иоанна Крестителя, и в наказание была растерзана дикими псами.

– Мечтать не вредно, – усмехается Леонард.

– Ладно, – признается Бабетта. – Я фрейлина Марии-Антуанетты, которая, чтобы избежать гильотины, покончила с собой в тысяча семьсот девяносто втором году…

– Врешь, – говорит Паттерсон.

– И ты, кстати, не Клеопатра, – добавляет Леонард.

– Ладно, – кивает Бабетта. – Это была испанская инквизиция… кажется. Вы только не смейтесь, но я уже и не помню за давностью лет.

Согласно традиции, на Хеллоуин мертвые возвращаются на землю в облике из своей прежней жизни. Вот почему Леонард вновь становится древним умником-ботаном. Паттерсон – тупым спортсменом из бронзового века. Бабетта – замученной пытками ведьмой или кем там она была раньше. Из-за того, что мои новые друзья мертвы уже несколько столетий, а некоторые – так и вовсе тысячелетий, эти мгновения, когда мы все вместе сидим и готовимся к празднику, кажутся еще более хрупкими, важными и драгоценными.

– Да ну на фиг! – восклицает юная Эмили. Она шьет себе пышную юбку из тюля и украшает ее драгоценными камнями, собранными с коматозных смятенных душ. – Я не стану ходить за конфетами в облике тупой девочки из Канады, умершей от СПИДа. Я буду сказочной принцессой.

Втайне я обмираю от ужаса. Мне страшно выйти к живым. Это первый Хеллоуин после моей смерти, и я содрогаюсь от мысли, сколько маленьких мисс Стервозин Вандерстервь будут бродить по улицам с лицами в синюшном гриме и петлями презервативов с Хелло Китти на шеях. В дешевой пародии на мой собственный трагический конец. Сколько раз за те считаные часы, что я проведу на земле, мне придется столкнуться с бездушными людьми, которые будут надо мной смеяться? Наверное, мне, как и Эмили, следовало нарядиться в какого-то шаблонного персонажа вроде джинна, ангела или призрака. Или как вариант: вернуть свои кровожадные войска на землю, и пусть они носят меня на плечах в золотом кресле, гоняют по улицам всяких мисс Сучек фон Злючек и наводят на всех ужас. Или взять с собой Тигрика и изображать ведьму.

Почувствовав мою нерешительность, Леонард спрашивает:

– Ты в порядке?

В ответ я лишь пожимаю плечами. Настроение портится, когда я вспоминаю, как врала родителям по телефону.

Я напоминаю себе, что ад превращается для нас в ад именно потому, что мы ждем, что он будет похожим на рай.

– Надеюсь, это поднимет тебе настроение, – раздается чей-то голос.

Я даже и не заметила, как к нашей компании присоединился Арчер. Вместо костюма у него толстая папка для документов. Он вынимает из нее какой-то листок. Поднимает повыше, чтобы видели все, и говорит:

– Кто сказал, что мы живем только раз?

На листке стоит большая печать. Всего одно слово яркими красными буквами: «ОДОБРЕНО».

XXXV

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Прошу прощения, но мне надо на пару минут сбегать в прошлое.

Смешно… я прошу прощения у дьявола.

Лист бумаги, который Арчер держит в руках, – это моя апелляция. Какая-то жутко замысловатая форма запроса на повторное рассмотрение дела. Бабетта заполнила ее за меня, когда стали известны результаты моего испытания на спасение при посредстве детектора лжи. Возможно, моя душа действительно признана невиновной, и облеченные властью лица решили исправить свою ошибку. Но, вероятно, тут есть политическая подоплека, и мое укрепляющееся влияние – свежеумершие новобранцы, которых я привлекаю с земли, и огромные армии, какие я собрала, – представляет такую угрозу для демонов, что они готовы меня отпустить, лишь бы не потерять свою власть. Так или иначе, но… мне уже не нужно оставаться в аду. Мне даже не обязательно быть мертвой.

Я могу вернуться на землю, к родителям, и прожить столько лет, сколько мне было назначено изначально. У меня будут месячные, я смогу рожать детей и объедаться авокадо.

Единственная проблема: я пообещала родителям, что мы встретимся в вечной жизни. Да, конечно, сказала я им, мы все окажемся на небесах вместе с Буддой, Мартином Лютером Кингом-младшим и Тедди Кеннеди, будем курить райский гашиш и все прочее… но я ПРОСТО ПЫТАЛАСЬ щадить их чувства. Честно слово, моя мотивация была самой что ни на есть благородной. На самом деле мне просто хотелось, чтобы они перестали плакать.

Нет, я не питаю иллюзий по поводу шансов своих родителей оказаться в раю. Но все равно, желая подстраховаться, я заставила папу пообещать, что он будет сигналить в машине не менее сотни раз в день. Заставила маму поклясться, что она станет почаще ругаться матом и всегда бросать окурки прямо на улице. С их уже существующим послужным списком подобное поведение гарантированно обеспечит проклятие им обоим. Вечность в аду – все равно вечность, зато мы опять будем вместе, одной семьей.

Папа все еще плакал, но я заставила его пообещать, что он никогда не упустит возможности испортить воздух в переполненном лифте. Велела маме поклясться, что она будет мочиться в бассейне каждого отеля, где ей доведется остановиться. По божественному закону каждому человеку разрешается испортить воздух только в трех лифтах и помочиться прямо в воде лишь в двух общественных бассейнах. Причем независимо от возраста, так что большинство смертных обеспечивают себе место в аду уже к пяти годам.

Я сказала маме, что она была очень красивой, когда вручала эти дебильные «Оскары», но теперь ей надо Ctrl+Alt+D и отпереть двери всех моих спален в Дубае, Лондоне, Сингапуре, Париже, Стокгольме, Токио и далее по списку. Пусть нажмет Ctrl+Alt+C, откроет шторы и впустит солнечный свет в эти наглухо запечатанные, темные комнаты. Я заставила папу пообещать отдать все мои куклы, одежду и мягкие игрушки сомалийским горничным, которые работали у нас в каждом доме, и повысить им зарплату. Помимо этих требований велела родителям удочерить наших горничных – по-настоящему, со всей необходимой документацией, – и проследить, чтобы каждая из этих девочек получила высшее образование и стала успешным пластическим хирургом, юристом по налогам или психоаналитиком. Попросила, чтобы мама больше не запирала их в ванной, пусть даже в шутку. Наконец мама с папой хором воскликнули по телефону:

– Хватит! Мэдисон, мы обещаем!

Стараясь утешить родителей, я им сказала:

– Если вы сдержите свои обещания, мы навечно останемся вместе, одной большой и счастливой семьей!

Мои родители, мои друзья, Горан, Эмили, Мистер Вжик и Тигрик… мы проведем вечность вместе.

А теперь… похоже, меня-то в аду и не будет.

XXXVI

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Хотя ты, наверное, и так уже в курсе. Если верить твоим словам, ты знаешь обо мне больше, чем я сама. Тебе известно все, так что я не зря подозревала, что тут что-то нечисто. Наконец-то мы встретились лицом к лицу…

Мы все облачились в свои хеллоуинские костюмы, которые на самом деле совсем не костюмы, за исключением Эмили в наряде сказочной принцессы. Бабетта никак не желает признать, что она просто какая-то никому не известная усопшая, поэтому нарядилась Марией-Антуанеттой, дополнив образ нарочито неаккуратными черными стежками на шее. Мы слоняемся по берегу Озера чуть теплой желчи и ждем, когда нас переправят в Реальную Жизнь, где можно будет разжиться конфетными сокровищами.

Когда уже начинает казаться, что нам придется трястись в каком-нибудь грязном вонючем вагоне для перевозки скота, оставшемся от переправы евреев на Холокост, прямо к нам, словно в замедленной съемке, подъезжает роскошный черный лимузин. Тот же самый, который забрал меня с кладбища на моих похоронах. Тот же самый водитель в форме, фуражке и зеркальных темных очках выходит из салона и направляется к нашей компании. В руке, обтянутой черной перчаткой, он держит зловещую стопку белых листов, скрепленных по краю тремя ременными винтами. Сразу ясно, что это сценарий, от которого даже издалека буквально разит голодом, наивно завышенными ожиданиями и нелепым любительским оптимизмом, – то есть все оказалось гораздо хуже, чем я предполагала.

Водитель протягивает мне эту толстую стопку листов, надеясь, что я их возьму, и произносит:

– Привет!

Его зеркальные очки мечутся между страницами и моим лицом, как бы побуждая меня посмотреть на сценарий, заметить его и принять.

– Я нашел свой сценарий, привез вам почитать, – говорит он. – По дороге на землю.

В этот напряженный момент уголок его рта дергается, губы складываются в усмешку, то ли застенчивую, то ли ехидную, и мне видны его зубы – острые, коричневатые, как у какого-нибудь грызуна. Щеки водителя вспыхивают багровым румянцем. Он пригибает голову, опускает плечи. Мыском блестящего черного сапога – тяжелого и старомодного, больше похожего на копыто, – водитель вычерчивает пентаграмму в пыли и пепле. Он затаил дыхание, от него прямо исходит волна беззащитного, трепетного ожидания, но я знаю не понаслышке, что стоит мне прикоснуться к его кинематографическому воздушному замку, как он сразу же вообразит, будто я подключу нужных людей, обеспечу финансирование съемочного процесса и заключу выгодный для него договор по отчислениям с проката. Это всегда неловкий момент. Даже в аду.

И все же мне хочется приехать на Хеллоуин с шиком, а не в каком-нибудь вшивом, вонючем, тифозном нацистском вагоне, поэтому я неохотно бросаю взгляд на титульный лист сценария, протянутого мне водителем. Там по центру страницы, жирным шрифтом, заглавными буквами, – первый пугающий признак самовлюбленного дилетантства, – напечатано название:

«ИСТОРИЯ МЭДИСОН СПЕНСЕР

Автор идеи и текста: Сатана.

Охраняется авторским правом».

Во-первых, я перечитываю название еще раз. И еще раз. Во-вторых, смотрю на именной значок, приколотый к лацкану форменной куртки водителя. Это гравировка на серебре, и там действительно написано: «САТАНА».

Свободной рукой он снимает фуражку, обнажая два костяных рога, пробивающихся сквозь копну самых обыкновенных каштановых волос. Водитель убирает зеркальные темные очки, и я вижу его глаза. Желтые. С горизонтальными зрачками, как у козы.

Мое сердце… мое сердце на миг замирает. Это ты! Наконец-то мы встретились! Не задумываясь, я бросаюсь вперед и обнимаю водителя.

– Ты хочешь, чтобы я это прочла? – Я зарываюсь лицом в его твидовую форменную куртку – в твою твидовую куртку. Ткань пахнет бензином и серой. Я разжимаю объятия и спрашиваю, кивком указав на сценарий: – Ты написал обо мне?

Снова эта зловещая ухмылка, словно он видит меня насквозь. Как будто знает, о чем я думаю.

– Чтобы ты это прочитала? Моя малышка Мэдди, ты это все прожила. – Сатана качает рогатой головой. – Хотя точнее будет сказать, что никакой «тебя» нет.

Он открывает сценарий на произвольной странице и сует его мне под нос.

– Смотри! Здесь каждое мгновение твоего прошлого! Каждая секунда твоего будущего!

Сатана утверждает, будто никакой Мэдисон Спенсер не существует. Я всего лишь вымышленный персонаж, которого он придумал целую вечность назад. Я – его Ребекка де Уинтер. Его Джейн Эйр. Каждую мою мысль мне вложил в голову именно он. Каждое мое слово, по его уверению, было написано им для меня.

Издевательски помахивая сценарием у меня перед носом, сверкая желтыми глазами, Сатана заявляет:

– У тебя нет свободы воли! Никакой свободы, ни в чем. Все, что ты делаешь, я придумал для тебя с начала времен!

По его утверждению, мною манипулируют с самого дня моего рождения, управляют так же изящно, как Элинор Глин располагает свою героиню на ковре из тигровой шкуры для пылкой ночи с арабским шейхом. Ход моей жизни направляется, как по нажатию Ctrl+Alt+Мэдисон на клавиатуре ноутбука. Мое существование предрешено и прописано в сценарии, который Сатана мне протягивает для подробного ознакомления.

Я отступаю назад, не желая брать в руки этот чертов сценарий. Не хочу в это верить. Но если Сатана говорит правду, то даже нынешний мой отказ уже записан на этих страницах.

Подняв колючие брови, он самодовольно вещает:

– Если ты обладаешь храбростью и умом, то лишь потому, что я так пожелал. Эти качества – мой подарок тебе! Я сам приказал, чтобы Ваал тебе сдался. Твои так называемые друзья работают на меня!

Гитлер, Калигула, Иди Амин… По его утверждению, все они мне поддались. Вот почему мое восхождение к власти произошло так легко и стремительно. Вот почему Арчер подговорил меня вступить в битву.

Я отказываюсь в это верить.

– Почему я должна тебе верить? – говорю я, заикаясь. – Ты Отец Лжи!

Запрокинув голову к небу, сверкая темными зубами, Сатана кричит:

– Я Отец Лжи!

Да без разницы, киваю я. Если он действительно отвечает за каждое мое слово, значит, ОН САМ и испортил мою последнюю реплику в диалоге.

– Это я подарил твоей матери славу кинозвезды! Это я подарил состояние твоему отцу! – кричит он. – Если тебе нужны доказательства, слушай… – Сатана открывает другую страницу сценария и читает вслух: – «Мэдисон вдруг ощутила смятение и страх».

Так и есть. Я действительно ощутила смятение и страх.

– «Мэдисон встревоженно огляделась по сторонам, ища поддержки у своих друзей».

В тот момент я действительно огляделась по сторонам, высматривая Бабетту, Паттерсона и Арчера. Но они уже забрались в лимузин.

Да, я знаю, что такое «паника», «учащенный пульс» и «приступ тревожности», но не уверена, что вообще существую, чтобы испытывать нечто подобное. Вместо толстой, умной не по годам тринадцатилетней девчонки… я могу оказаться плодом воображения Сатаны. Просто буковками на бумаге. Трудно понять, что сейчас изменилось: сама реальность… или только мое восприятие… Но все как будто пошатнулось. Все хорошее необратимо испорчено.

А ведь Леонард пытался предупредить меня, пусть и в своей занудной манере. Вполне возможно, реальность именно такова, какой он ее описал: Демон = Даймон = Муза или Вдохновение = Мой Создатель.

Листая страницы своего сценария, усмехаясь себе под нос, Сатана говорит:

– Ты моя лучшая героиня. – Он сияет улыбкой. – Я так горжусь тобой, Мэдисон. У тебя врожденный талант заманивать души на вечную погибель! – Сатана хмурится. – Меня-то все ненавидят. Мне никто не доверяет. – Он смотрит на меня почти с любовью, в его козьих глазах блестят слезы. – Вот почему я и создал тебя…

XXXVII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон, и я тебе не Джейн Эйр. Я не Кэтрин Эрншо. А ты сам? Ты-то уж точно никакой не писатель. Ты мне не хозяин; ты просто морочишь мне голову. Если бы кто-то писал про меня, это была бы Джуди Блум или Барбара Картленд. У меня есть уверенность в себе, решимость и свобода воли. Ну, мне так кажется…

Я не стала брать на Хеллоуин свои штурмовые отряды и монгольские орды. Я больше не знаю, можно ли им доверять – вдруг они мне достались не совсем в честной борьбе? К тому же они все равно не поместились бы в лимузин, и что бы ни говорила моя мама, свита все-таки может быть слишком большой. Как выяснилось в самый последний момент, я не возьму с собой усики Гитлера, потому что Тигрик их съел; и я решила не брать и котенка, чтобы не рисковать, что его стошнит комочком нацистской шерсти на чьем-нибудь крыльце. На праздник в итоге отправились только мы: Арчер, Эмили, Леонард, Бабетта, Паттерсон и я. Мертвый «Клуб “Завтрак”».

Впрочем, я все равно надела пояс короля Этельреда II, взяла кинжал Влада III и клинок, которым Жиль де Рэ убил стольких детей. Эмили, нарядившаяся сказочной принцессой, надела бриллиантовый перстень Елизаветы Батори. Леонард выменивает у всех карамельную кукурузку. Сначала мы отправились в город, где жил Арчер. На улицах полно живых детей в хеллоуинских костюмах. Хотя, наверное, среди них есть и мертвые дети, которые, как и мы сами, вернулись на землю на несколько ностальгических часов. Однажды мне показалось, будто я заметила Джонбенет Рэмси в расшитых блестками танцевальных туфельках. Она помахала нам рукой издалека.

Когда видишь столько детей в маскарадных костюмах, вышедших добывать праздничное угощение, становится как-то тревожно. Потому что заранее знаешь, что некоторые из этих живых мелких гоблинов погибнут в автомобильных авариях в нетрезвом виде. Кто-то из этих маленьких чирлидерш и ангелов заболеет расстройством пищевого поведения и умрет от истощения. Гейши и бабочки выйдут замуж за алкоголиков, а те забьют их до смерти. Вампиры и пираты сунут головы в петлю или будут зарезаны заточкой в ходе тюремного бунта, или встретятся с ядовитой медузой у Большого Барьерного рифа во время отпуска мечты. Счастливчикам из числа супергероев, оборотней и ковбоев старость подарит диабет, болезни сердца и слабоумие.

На крыльце одного кирпичного дома дверь открывает мужчина, и мы хором кричим ему прямо в лицо:

– Сласти или напасти!

Раздавая нам шоколадки, он восторгается Эмилиным костюмом принцессы… Бабеттиным нарядом Марии-Антуанетты, усыпанным драгоценными камнями… Паттерсоном в образе древнегреческого пехотинца. Остановив взгляд на мне, мужчина рассматривает ленту презервативов с Хелло Китти, обмотанную вокруг моей шеи. Вложив шоколадный батончик в мою испачканную кровью руку, мужчина произносит:

– Подожди, сам догадаюсь… Ты, должно быть, та девочка, дочь кинозвезды, которую задушил брат-психопат, верно?

Рядом со мной на крыльце стоит Горан в водолазке и берете, курит пустую трубку. В его знойных глазах за массивными очками в роговой оправе мелькает обида.

Возможно, это мгновение тоже прописано в сценарии Сатаны. Или же все происходит в действительности.

– Нет, сэр, – отвечаю я. – Я Симона де Бовуар.

Указав на Горана, я добавляю: – А это, конечно же, знаменитый мсье Жан-Поль Сартр.

Даже сейчас я растеряна. Я сама проявила сочувствие и остроумие – или просто произнесла умную реплику, придуманную Сатаной? Мы идем дальше по улице. Внезапно Арчер разворачивается и уходит в противоположную сторону. Я бросаюсь за ним, чтобы догнать и вернуть к остальным. Хватаю его за рукав черной кожаной куртки и тяну, но Арчер даже не сбавляет шаг. Он направляется к какой-то своей цели, прочь от нашей компании. От нашего «Клуба “Завтрак”». Без лишних слов я иду следом за ним под светом уличных фонарей, которые попадаются все реже и реже, а потом их уже нет совсем. Вскоре заканчивается асфальтовый тротуар, затем и дома, и мы с Арчером бредем по гравийной обочине пустой, темной дороги.

Он глядит на меня и спрашивает:

– Мэдди! Ты как, в порядке?

Арчер действительно беспокоится обо мне или просто играет роль? Эта прогулка прописана в сценарии Сатаны? Я не знаю, поэтому не отвечаю.

Из сумрака впереди проступают чугунные ворота, и Арчер сворачивает прямо к ним. Сразу за кованой оградой расположено кладбище. Мы идем по скошенной траве, слушаем стрекот сверчков. Даже в кромешной темноте Арчер ступает уверенно, безошибочно выбирая дорогу. Я поспеваю за ним лишь потому, что держусь за рукав его кожаной куртки, да и то спотыкаюсь на каждом шагу о могильные плиты. Я разбрасываю ногами букеты свежесрезанных цветов, мои туфли на шпильках уже промокли насквозь.

Арчер резко останавливается, и я натыкаюсь на его ноги. Он молча смотрит на каменное надгробие, где высечен спящий ягненок и две даты с разницей всего в один год.

– Моя сестра, – поясняет Арчер. – Она, наверное, попала на небеса, потому что в аду я ее не встречал.

Рядом с этой могилой есть и вторая. На надгробии выбито имя: Арчибальд Мерлин Арчер.

– Это я, – говорит Арчер, стукнув по камню мыском ботинка.

Мы стоим молча. Кладбище залито тусклым светом луны, повсюду вокруг простираются бесчисленные надгробия. Трава серебрится под лунным светом. Не зная, что сказать, я вглядываюсь в лицо Арчера. Лунный свет отливает синевой на его ирокезе, поблескивает серебром на булавке в щеке. Наконец я говорю:

– Тебя звали Арчи Арчер?

– Сейчас кто-то получит в глаз, – отвечает он.

В тот же день, когда похоронили его сестру, рассказывает Арчер, он вернулся на кладбище, уже ночью. Собиралась гроза, в небе клубились черные тучи. Арчер быстренько сбегал в магазин и украл баллончик с гербицидом – специальной аэрозолью для уничтожения сорняков и травы. Он опрыскал этим средством свои байкерские ботинки, так что кожа промокла насквозь, подошел к свежей могиле сестренки и, хлюпая ядом при каждом шаге, исполнил примитивный танец – танец дождя в последний час перед грозой. Арчер выделывал пируэты и прыгал. Его кожаная куртка хлопала на ветру, он матерился, задрав голову к небу. Топая ядовитыми ногами, Арчер выл и ревел, и скакал как безумный под нарастающим натиском ветра. Под грохот приближающейся грозы он кричал во весь голос, плясал и кривлялся. Завывал и рычал. Когда первые капли дождя упали ему на лицо, Арчер почувствовал, как воздух потрескивает от статического электричества. Его синие волосы встали дыбом, булавка в щеке заискрилась и загудела.

По словам Арчера, с неба обрушился ломаной линией разряд белого света, и его тело мгновенно поджарилось на огромной булавке.

– Прямо здесь – объясняет он и встает рядом с могилой сестры на то место, которое стало его собственной могилой. Арчер ухмыляется и говорит: – Тряхнуло изрядно.

На этой полоске скошенной травы, простирающейся на дюжину могил в каждую сторону, на этой кладбищенской аллее до сих пор сохранился призрак танца Арчера. Среди новой травы, ярко-зеленой и мягкой, как первые всходы, выросшие на поле боя, ясно виднеется каждый ядовитый след, оставленный Арчером до того, как его поразила молния. Везде, везде, где он топтал своими отравленными ботинками, говорит Арчер, трава погибла, и только теперь начала расти заново, постепенно стирая его ночную хореографию.

Через несколько дней после той ночи, когда Арчер превратился в гигантский кощунственный и богохульный шашлык, насаженный на шампур своей раскаленной булавки, уже в день собственных похорон его последние слова проступили ядовитыми желтыми буквами, четко читавшимися на фоне ухоженной зелени. Люди, которые несли его гроб, прошли прямо по этим словам, выписанным его яростным танцем, по этим мертвенно-желтым буквам, слишком крупным, чтобы их смог прочитать кто-нибудь, кроме Бога на небесах: На хуй жизнь.

– Двое детей за неделю… – вздыхает Арчер. – Бедная мама.

Мы снова молчим, и я вдруг явственно слышу в шелесте ночного ветерка свое имя, едва различимое, как далекий запах свечей, горящих в тыквенных фонарях. Где-то за горизонтом меня зовет тихий хор из трех голосов. В темной дали три разных голоса нараспев повторяют:

– Мэдисон Спенсер… Мэдди Спенсер… Мэдисон Десерт Флёр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер…

Эта песня сирен завораживает, пленяет, манит меня в неизвестность, и я, как в гипнозе, иду на зов. Пробираюсь между надгробиями, как зачарованная. И жутко злая.

Арчер кричит мне вслед:

– Ты куда?

У меня встреча, отвечаю я. Не знаю где.

– На Хеллоуин? – уточняет Арчер. – К полуночи нам всем надо вернуться в ад.

Не волнуйся, кричу я ему. Зачарованная и растерянная, я иду в темноту. На зов таинственных голосов, на звук своего имени. Я кричу Арчеру:

– За меня не волнуйся! Увидимся в аду…

XXXVIII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон Десерт Флёр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер.

Ты бросил мне вызов. Ты меня разозлил. Теперь, чтобы доказать, что я существую, мне придется убить тебя. Как дети переживают отцов, так и герой должен похоронить автора. Если ты действительно автор моей истории и меня, значит, когда я тебя убью, меня тоже не станет. Ну и ладно. Невелика потеря. Жизнь в роли чьей-то марионетки не стоит того, чтобы жить. Но если я уничтожу тебя и твой дебильный сценарий, а сама продолжу существовать… это будет здорово, потому что я стану хозяйкой своей судьбы.

Скоро я вернусь в ад, так что готовься умереть от моей руки. Или будь готов убить меня.

Сбылись мои худшие опасения. В швейцарской школе-интернате, где однажды я застряла на улице, голая в снежную ночь, я сделалась призраком, созданным нелепыми слухами среди глупых девчонок из богатых семей.

Почему моя жизнь представляется историей для всех, кроме меня самой?

Набившись в тесную комнатушку, где когда-то жила я, ученицы из разных классов – эти хихикающие, нервные девчонки – отмечают Хеллоуин около моей бывшей кровати. На ней, приблизительно в тех же позах, в которых они держали меня, душили, дразнили и возвращали к жизни, сидят три мисс Сучки Вандерсук. Именно эта троица маленьких мисс Шлюхинд фон Шлюхенберг бубнит нараспев:

– Мы призываем вечную душу покойной Мэдисон Спенсер.

В один голос они произносят:

– Приди к нам, Мэдисон Десерт Флёр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер… – Все трое хихикают над моим дурацким именем. И продолжают бубнить: – Мы требуем, чтобы призрак Мэдди Спенсер явился и исполнял наши приказы…

Мелкие шлюшки или Сатана. Почему всем так хочется мною командовать?

В центре кровати стоит украденная из столовой тарелка с несколькими горящими свечами. Но в остальном моя бывшая комната погружена в темноту. Занавески распахнуты, за окном виднеются смутные силуэты деревьев на фоне ветреной ночи. Дверь в коридор плотно закрыта.

Одна из мисс Сучек Максучкин свешивается с края кровати, сует руку под матрас и достает книгу. Старую книгу, зачитанную до дыр.

– Этим личным предметом, – говорит Шалава О'Шалави, – мы заклинаем тебя прийти и быть нам послушной во всем, Мэдди Спенсер.

Что за книга? Мои любимые «Доводы рассудка». Собрание персонажей, давно переживших своего автора.

При виде моего личного имущества, любимой книги, другие хихикающие девчонки вмиг умолкают. Их широко распахнутые глаза мерцают в отблесках свечей.

Именно в этот момент, словно нажав Ctrl+Alt+C на мамином ноутбуке, я начинаю задергивать шторы, и при первом же намеке на движение девочки в комнате истошно вопят. Самые младшие бросаются к двери, спотыкаясь и падая друг на друга. Легко, будто нажав Ctrl+Alt+A, я врубаю кондиционер на полную мощность, вымораживая комнату до тех пор, пока дыхание оставшихся девчонок не расплывается туманными облачками в тусклом мерцании свечей. Как будто нажав Ctrl+Alt+L, я включаю и выключаю, включаю и выключаю свет в комнате. Свет мигает как молния. Заполняет пространство призрачным эквивалентом фотовспышек фотокорреспондентов журнала «Пипл», снимавших меня за всю мою недолгую жизнь. Мигающий свет ослепляет собравшихся в комнате девочек, как целая армия продажных папарацци.

Остальные девчонки пробивают себе дорогу к открытой двери и вываливаются в коридор, вопя и стеная, как проклятые души, запертые в грязных клетках в аду. Они перелезают друг через друга, сдирая кожу с колен и локтей. В комнате остаются только три злобные мисс Изврат фон Изврати.

Да, вот она я, легендарная голая девочка, оставившая призрачные отпечатки своих мертвых рук на дверных ручках этого самого общежития. Мисс Мэдисон Десерт Флёр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер. Глупенькая, избалованная дочурка кинозвезды, я вернулась к вам только на одну ночь. Я смотрю на этих троих, с их худыми балетными ножками, которые пачкают мою постель, и костлявыми анорексичными задницами, что вонзаются в мой бывший матрас, и так же легко, как нажатием Ctrl+Alt+D, захлопываю дверь в коридор и закрываю ее на замок. Теперь они заперты в моей комнате, как те сомалийские горничные, которых мама держит в заложницах, пока плитка в ванной не заблестит чистотой.

В соответствии с давней, освященной веками традицией мертвых передавать сообщения живым, я завываю на инфразвуковой частоте, направляя свою звуковую атаку на сморщенные кишки этих Сучек О'Сукк: вспениваю и довожу до кипения водянистое содержимое их измученных пищеварительных трактов, взбиваю и взбалтываю переваренные отходы в их желудках, кишечниках и толстых кишках. Это месиво я выталкиваю наружу мощными перистальтическими волнами, заставляя всех троих схватиться за животы. Из их нижних отверстий извергаются метановые облака, свечи гаснут, и комната погружается в зловонную, удушливую темноту. Я выгоняю наружу горячую жижу их прошлых трапез, пропихиваю через сжатые оральные и анальные мышцы. Бью обжигающей гнилостной пульпой по стенкам плоти, что пытаются удержать извержение.

Зажав руками горящие рты, девчонки кричат и взывают о помощи. Хватаются за свои вздувшиеся животы. В коридоре, за запертой дверью, собравшиеся ученицы и учителя борются с неподатливым замком.

И только тогда я объявляю о себе, о своем появлении. Я – Мэдисон Спенсер, номинальная правительница ада. Подпустив в голос инфернальной жути, я предупреждаю этих трех мисс Профурсеток фон Профурсетти, что им придется как следует постараться, чтобы избежать проклятия… иначе они испытают мой гнев на себе, и их адские муки растянутся на целую вечность. Они будут безропотно подчиняться моим капризам и терпеть бесконечные пытки, которые я измыслю специально для них. Подобно Арчеру, человеку-громоотводу, матерившему небеса на ночном кладбище, объявляю, что, если эти три девочки попадут в ад, я заставлю их вечно стоять по горло в болоте Абортированных Младенцев рядом с Гитлером и компанией.

Едкий, сернистый смрад ада уже выплескивается наружу, сочится из их стройных, вышколенных балетом тел. Все трое плачут и умоляют меня простить их и отпустить. Запертая дверь сотрясается под кулаками и криками учениц и учительниц, оставшихся в коридоре.

Я говорю:

– Внемлите моим словам.

Прямо с этой минуты, чтобы спастись от вечного проклятия, они должны при каждой возможности употреблять слова «ниггер» и «пидор». И не мыть руки после посещения туалета. И не прикрывать рот, когда кашляют или чихают, особенно в салонах самолетов во время обеда и демонстрации фильма «Английский пациент». Я говорю без умолку. Черт возьми, мне так весело! И только в самый последний момент, пока они окончательно не задохнулись в собственной вони, я распахиваю дверь, позволяя собравшимся в коридоре увидеть, во что превратились эти три мисс Стервозины Стервондер.

Вот они, распростертые в склизкой жиже своего унижения. У всех на глазах.

Да, я мелочная и мстительная, но мне есть чем заняться и где посадить цветущие сады. Мне нужно командовать ордами зла и кровожадными армиями. Судя по моим надежным, практичным часам, до полуночи осталось двадцать минут.

Всем, кто это читает и кто еще жив, я желаю удачи. Честное слово. Продолжайте глотать витамины, бегать трусцой вокруг водоемов и избегать пассивного курения. Скрестите пальцы… и, может быть, смерть вас не постигнет.

Да, мне тринадцать, я мертвая и я девчонка. Наверное, немного садистка и слегка инфантильная… но я хотя бы не жертва. Надеюсь, что нет. Я надеюсь, следовательно, существую. Спасибо, Господи, за надежду.

А вы все не бойтесь. Если попадете на небеса, я за вас только порадуюсь. Если нет… тогда обязательно разыщите меня. Земля, как и сам ад, превращается для нас в ад именно потому, что мы ждем, что она будет похожа на рай. Земля – это земля. Смерть – это смерть. И кстати, еще один факт о загробной жизни из самых что ни на есть достоверных источников: не пропустите полночный комендантский час в канун Дня Всех Святых, иначе вам придется бродить по земле неприкаянным призраком, запертым среди живых, до следующего Хеллоуина.

А теперь, с вашего позволения… Время уже поджимает, и я очень-очень спешу надрать кое-кому сатанинскую задницу.

Продолжение следует…