Япония XI в., в которой жила Дочь Такасуэ, была в некотором смысле уникальным местом на Земле. Здесь существовали уже и романы, и восторженные их читательницы, и традиция поверять душу дневнику. По большей части и читательницы, и писательницы были женщины. Такой редкий факт в истории мировой культуры не раз становился предметом анализа, поэтому здесь мы не будем останавливаться на нём подробно. Заметим лишь, что литература на родном, японском языке, существовала параллельно с литературой на китайском, которая и считалась долгое время истинно ценной, а посему достойной внимания мужчин. Если стихи на японском языке уже к началу X в. утвердили своё место в общественном сознании, то первое из известных нам произведений дневникового жанра на японском языке, хоть и было написано мужчиной, но от лица женщины. Это был «Дневник путешествия из Тоса в столицу» («Тоса никки», X в.) поэта и учёного Ки-но Цураюки. Созданная в IX в. японская слоговая азбука, позволявшая без знания китайских иероглифов писать на родном языке письма, записывать стихи, интересные истории, считалась «женскими письменами», но она-то и дала развитие блестящей поэзии и прозе.

Конечно, литература была привилегией немногих, и при ближайшем рассмотрении оказывается, что авторы дошедших до нас знаменитых романов и дневников нередко были связаны близкими родственными узами. Культура и цивилизация сосредоточены были в одном-единственном городе, он назывался Хэйан-кё (Столица Мира и Покоя), и потому целая эпоха японской истории (X–XII вв.) получила имя «хэйанской» или «эпохи Хэйан». Оправдав своё название, эпоха действительно была мирной, войны в стране не велись.

От столицы, некогда располагавшейся на месте нынешнего города Киото, мало что сохранилось до наших дней, но хэйанская культура оказалась столь плодотворной и адекватной национальному миропониманию, что в претворённом виде она усвоена была и поколениями, жившими в эпоху феодальных войн, уничтоживших город Хэйан, и теми самураями и горожанами, что населяли «закрытую» от внешнего мира Японию при сёгунах Токугава (XVII–XIX вв.), да и сегодняшние японцы осознают себя её наследниками.

Город Хэйан, насчитывавший в XI в. около ста тысяч жителей, был прежде всего столицей японских императоров, считавших себя потомками солнечной богини Аматэрасу. От императорского дворца, расположенного в северной части города и представлявшего собой комплекс обнесённых стеной деревянных одноэтажных строений, тянулся к югу широкий проспект, который вместе с параллельными более узкими улицами и перпендикулярными «линиями» (их было девять) организовывал пространство города строго регулярно и по плану – сказывалось влияние китайской градостроительной традиции.

Усадьбы самых знатных семей располагались в непосредственной близости от дворца. Представители этих семейств, как правило старинных родов, состояли на государственной службе, причём сложная иерархия рангов регламентировала общественный вес той или иной должности. За службу жаловали земли, драгоценности и ткани, а также новые чины.

Разумеется, издавна между крупными и могущественными родами шла борьба за близость к императору, но уже начиная с середины IX в. власть оказалась в руках семьи Фудзивара. Этот род поставлял императорам жён и наложниц и вершил государственную политику через систему регентства над малолетними правителями. Когда умер самый могущественный из рода Фудзивара, Фудзивара-но Митинага (966–1017), автор дневника «Сарасина никки» была ребёнком. Став взрослой, Дочь Такасуэ служила придворной дамой во дворце, принадлежавшем сыну Митинага, государственному канцлеру Фудзивара-но Ёримити, унаследовавшему от отца власть. Система централизованного управления страной одним влиятельным кланом просуществовала до середины XII в. Можно сказать, что описанные в дневнике события одной частной жизни проходили в то время, когда эта система, достигнув пика, незаметно повернула под уклон. В конце концов разрушили её те политические силы, которые уже при жизни Дочери Такасуэ заявили о себе в провинциях, столь хорошо ей знакомых. Но об этом мы ничего не узнаем из её дневника, женщины далеки были от политики, да и многие аристократы-мужчины тоже.

В XI в., когда был написан дневник «Сарасина никки», хэйанцы уже два столетия исповедовали эстетический принцип «моно-но аварэ» – «очарование всего сущего». С одной стороны, этот культ красоты обуславливал умение наслаждаться созерцанием гор и моря, луны и цветка, осенних листьев и первого снега. С другой стороны, он требовал от каждого чувствительного человека быть не только созерцателем, но и творцом прекрасного – поэтом, художником, музыкантом. Природа, любовь и искусство были главными ценностями хэйанцев.

Девушек из благородных семей, какой была Дочь Такасуэ, обучали расписывать веера, подбирать расцветки тканей для многослойных одежд, сочинять стихи, музицировать. Антологию японской поэзии «Кокинвакасю» («Собрание древних и новых японских песен»), составленную почти за сто лет до рождения Дочери Такасуэ, многие заучивали наизусть, и в «Сарасина никки» тоже много цитат из неё. А ещё женщины любили повести-«моногатари». Часто эти повести были в картинах: одна из дам разворачивала красочный свиток и вела рассказ, опираясь на иллюстрации и краткие пояснения, другие слушали. Но и повести в нашем понимании этого слова – волшебные, любовные, приключенческие – существовали во множестве, их переписывали и бережно хранили. Героями произведений, называемых «моногатари», становились и реальные лица, причём под собственными именами, в тексты повестей включали их стихи и фрагменты писем, так что разница между документальным жанром и литературой вымысла ещё не ощущалась твёрдо.

Большинство из тех произведений, которые читала Дочь Такасуэ и которые упомянуты в её дневнике, погибли в эпоху смут и войн, но похоже, что в юности Дочь Такасуэ отдавала предпочтение литературе вымысла, тем «моногатари», которые мы бы назвали повестями и романами. В конце жизни она обратилась к дневнику, и в этом не была исключением. Мурасаки Сикибу, создательница её любимого романа «Гэндзи моногатари», тоже оставила после себя дневник. В конце X в. написан был поразительный по глубине проникновения в женскую психологию «Дневник эфемерной жизни» («Кагэро никки»), в начале XI в. появились «Записки у изголовья» («Макура-но соси») придворной дамы Сэй-Сёнагон – всё это шедевры хэйанской литературы.

Кроме «Сарасина никки», до наших дней дошло шесть произведений хэйанской эпохи, в названиях которых содержится слово «никки» (подённые записи, дневник). Все они, кроме одного, о котором уже говорилось выше, написаны женщинами. Эти произведения значительно отличаются между собой и тематически, и по объёму, и по тому, какой протяженности отрезок времени запечатлен в записях. Не все произведения жанра «никки» соответствуют нашим представлениям о дневнике, однако, отдавая дань традиции, мы называем их дневниками.

Здесь следует сказать о том, как создавались обычно произведения мемуарного характера. Листая дневник «Сарасина никки», читатель сам заметит, что особенную и очень важную роль в повседневной жизни хэйанцев играла поэзия. Без пятистиший-«танка» немыслимы были любовные и дружеские письма, в стихах выражали радость и скорбь, стихи были неотъемлемой частью придворного этикета. Отношение к поэтическому слову было очень бережным, его стремились сохранить для потомков. Существовали семейные и личные собрания стихов, в которых фиксировали обстоятельства появления того или иного пятистишия, поэтический отклик адресата, иногда оценки окружающих. Рождавшаяся как комментарий к стихам, проза обретала и самостоятельный интерес, оттачиваясь для выражения самых сложных и глубоких переживаний.

Совершенно очевидно, что у Дочери Такасуэ тоже хранились подобные записи, и часть дневника сложена из них как из готовых блоков. Особенно заметно это там, где Дочь Такасуэ приводит стихотворные послания, которыми обменивалась со знакомыми дамами. Но есть и фрагменты совершенно иного характера, они ближе к коротким новеллам: легенды о храме Такэсиба и совете богов на горе Фудзи, история необыкновенной кошки, в образе которой переродилась после смерти благородная госпожа. Весь этот разнородный материал сплавлен воедино не только личностью повествовательницы, но и при помощи умелой литературной композиции.

Легко можно выделить шесть основных частей: путешествие в столицу, отроческое увлечение романами и первые потери, жизнь в родительском доме до замужества, служба во дворце, паломничество, смерть мужа и одинокая старость.

Далеко не все события датированы, причём чаще указан месяц и число, а год помечен лишь в единичных случаях. За редким исключением, повествование ведётся в хронологической последовательности. Мы бы сказали, что это скорее не дневник, а мемуары. И хотя они были написаны немолодой уже женщиной, чувствуется, что автору легко было, оглядываясь назад, вновь увидеть мир с детским радостным изумлением.

Можно не сомневаться в том, что дневник «Сарасина никки», написанный в 60-е годы XI в., создан в русле сложившейся литературной традиции. Вместе с тем, произведение уникально даже в ряду других женских мемуаров хэйанской эпохи, и обаяние его, как нам кажется, кроется в личности автора.

Об авторе «Сарасина никки», Дочери Такасуэ, мы знаем лишь то, что она сама написала о себе в дневнике. Если о её родственниках-мужчинах можно почерпнуть некоторые сведения из официальных придворных реестров, то о ней самой нет ни единого упоминания даже в документах того периода, когда она служила придворной дамой.

Мы не знаем, кому адресован был дневник «Сарасина никки», но о том, что читатель у неё будет, Дочь Такасуэ знала, это подтверждает, например, следующее пояснение:

«События, отстоящие друг от друга на два-три года, а то и разделённые четырьмя, пятью годами я описываю одно за одним, подряд, и получается, что я без конца ходила на богомолье – это не так, и в моих странствиях случались перерывы».

Вероятно, предполагаемый читатель что-то о жизни автора знал и без пояснений, но сегодня они необходимы. Японскими комментаторами текста давно уже составлена хронология жизни Дочери Такасуэ. Воспользовавшись ею, попробуем дать краткий биографический очерк, а также познакомить читателя с некоторыми персонажами, упомянутыми в дневнике.

Сословная принадлежность, и более того, принадлежность к определённому роду в хэйанском обществе во многом предрешали судьбу человека. Отец автора «Сарасина никки», Сугавара-но Такасуэ (973–?), был прямым потомком в пятом колене знаменитого учёного, каллиграфа и сановника IX в. Сугавара-но Митидзанэ, который был оклеветан политическими противниками, сослан и в ссылке погиб, а после смерти был обожествлён под именем Тэндзин. По сей день в Японии бога Тэндзин считают покровителем всех учащихся и сдающих экзамены.

Начиная с Митидзанэ, все предки Сугавара-но Такасуэ, а также его собственный сын и более отдаленные потомки возглавляли государственный университет и именовались «профессорами словесности» («мондзёхакасэ»). Помимо монополии рода на эти чины, это означало признание компетентности Сугавара в китайской книжности, ибо именно китайскую классику изучали в университете, созданном по китайскому же образцу.

Почему не преуспел в получении «семейных» должностей Такасуэ, мы теперь вряд ли узнаем, но его служебная карьера складывалась не слишком удачно. Дважды в своей жизни он получал должность наместника в провинции – первый раз это была провинция Кадзуса, второй раз – Хитати. Обе они находились к востоку от столицы Хэйан, в южной части острова Хонсю, вблизи от нынешнего города Токио. В хэйанские времена эти края назывались Адзума и считались дикими.

Наместники в провинциях служили четыре года, и эти годы вынужденного отрыва от столицы, с одной стороны, давали возможность обогатиться за счёт неограниченной власти над вверенными землями, с другой стороны – лишали столичного комфорта, доступа во дворец со всеми возможными выгодами, понижали статус, ибо делали человека «провинциалом», «деревенщиной».

Дочь Сугавара-но Такасуэ, появившаяся на свет в столице Хэйан в 1008 г., в 1016–1020 гг. вместе с отцом и всей семьёй жила в провинции Кадзуса. Дневник «Сарасина никки» как раз и начинается воспоминаниями о том, как девочке хотелось поскорее назад в столицу, как она мечтала прочесть все столичные романы и как, наконец, семья двинулась в долгий и трудный путь домой.

Путь в столицу из Кадзуса занял почти три месяца – даты отъезда и приезда обозначены в дневнике, можно рассчитать и время некоторых переходов. Путешественники двигались на редкость медленно – из других источников известно, что обычно из Кадзуса в столицу добирались за две недели. Однако не забудем, что в числе путешественников были женщины и дети. За две недели можно было добраться до столицы верхом, а ведь женщины передвигались либо в повозках, запряженных быками, либо в паланкинах, которые несли слуги.

В Кадзуса Дочь Такасуэ была не с родной своей матерью, а с мачехой, известной под именем Кадзуса-но Таю (по названию чина супруга). И до отъезда в Кадзуса, и после возвращения в столицу Кадзуса-но Таю служила при дворе, была неплохой поэтессой, её стихи вошли в антологию «Госюивакасю», там она именуется Дочерью Такасина-но Нариюки. Дядя её, Такасина-но Нариакира, был женат на единственной дочери Мурасаки Сикибу, придворной дамы, написавшей роман «Гэндзи моногатари». Кадзуса-но Таю, вероятно, была знакома с этой книгой ещё до отъезда в провинцию, и похоже, что именно она приобщила дочерей мужа к романам. Вскоре после возвращения в столицу её отношения с Такасуэ разладились, и она ушла от него, чем очень опечалила падчерицу.

Родная мать, отношения с которой у Дочери Такасуэ, судя по дневнику, не всегда были гладкими, происходила из обедневшей ветви могущественного рода Фудзивара. Далеко не все члены обширного семейства Фудзивара близки были к государственному кормилу, и Фудзивара-но Томоясу, дед нашей героини по материнской линии, не оставил следа в истории. Но среди Фудзивара много было и литературно одаренных людей. Старшая дочь Фудзивара-но Томоясу, приходившаяся тёткой Дочери Такасуэ, является автором уже упомянутого «Дневника эфемерной жизни» и известна под именем Митицуна-но хаха, или Мать Митицуна.

У Дочери Такасуэ был старший брат и старшая сестра, они все вместе четыре года провели в провинции Кадзуса. Не чувствовали ли дети себя сиротливо без родной матери? Заметим лишь, что для каждого хэйанского аристократа на протяжении всей жизни очень близким человеком оставалась кормилица, которая была и няней, и воспитательницей, и наперсницей, и даже нередко устраивала браки своих подросших питомцев. Кормилица Дочери Такасуэ была вместе с ней в Кадзуса, а её смерть вскоре после возвращения в столицу была первым глубоким горем для четырнадцатилетней девочки.

Старшая сестра вскоре после возвращения в столицу вышла замуж, но жить продолжала в доме родителей на Третьем проспекте. Браки хэйанцев не были моногамными. Кроме официальной жены, называемой «госпожой северных покоев», поскольку комнаты её находились в северной части усадьбы мужа, мужчина мог посещать ещё нескольких женщин, и такие связи отнюдь не считались незаконными.

В 1024 г., когда Дочери Такасуэ было семнадцать лет, её старшая сестра умерла родами, оставив двух маленьких детей, как можно догадаться, девочек. Из дневника мы видим, что Дочь Такасуэ опекала племянниц и отчасти заменила им мать.

В 1032 г., когда Дочери Такасуэ было двадцать пять лет, отец её получил долгожданный правительственный пост и уехал на четыре года в провинцию Хитати. Похоже, что Сугавара-но Такасуэ и вся его семья рассчитывали на более почётное и близкое к столице место службы, и вполне возможно, что отъезд отца в Хитати понизил шансы дочери на удачное замужество. Когда же отец в 1036 г. вернулся, он отошёл от дел, не только государственных, но и домашних. Мать тоже постриглась в монахини и стала жить отдельно. Двадцати девяти лет Дочь Такасуэ стала хозяйкой дома, единственной опорой двух девочек-подростков, своих племянниц, и старых родителей.

В 1039 г., в возрасте тридцати двух лет, Дочь Такасуэ, по протекции родственников, поступила на придворную службу, в свиту годовалой принцессы Юси, дочери императора Госудзаку и императрицы Гэнси, приёмной дочери государственного канцлера Фудзивара-но Ёримити (990–1072). Однако карьера придворной дамы не складывалась:

«Душою неискушённая провинциалка, я раньше думала, что, по сравнению с размеренной жизнью в родительском доме, я много интересного смогу увидеть и услышать, будут у меня и свои радости… Временами я и теперь на это надеялась, но привыкала к новому месту с трудом, и уже видно было, что меня ждали лишь разочарования».

И всё же, придворная служба не настолько тяготила Дочь Такасуэ, чтобы оставить её без сожаления, когда на этом настояли родители, подыскавшие для дочери мужа. Предположительно, это произошло в 1040 г., но в дневнике замужество упомянуто лишь намёком, ни день, ни год не указаны:

«…Вскоре родители, уж не знаю, что было у них на сердце, заперли меня дома. Это моё новое положение отнюдь не прибавило нам ни блеска, ни могущества, как можно было бы ожидать, и хоть я в своих наивных мечтаниях была непритязательна, реальность оказалась уж слишком на них не похожа».

Дочери Такасуэ было в 1040 г. тридцать три года, а её мужу Татибана-но Тосимити тридцать девять лет, и надо думать, что у него к тому времени были уже и другие жёны. Во всяком случае, в 1057 г. он отправился к месту службы из дома старшей дочери от другого брака.

Татибана-но Тосимити был четвёртым сыном Татибана-но Тамэёси, губернатора провинции Тадзима. Его мать, из рода Оэ, тоже была дочерью провинциального чиновника, губернатора края Сануки.

Сам Татибана-но Тосимити вскоре после женитьбы на Дочери Такасуэ отправился служить губернатором в провинцию Симоцукэ, но в «Сарасина никки» об этом не сказано ни слова. Дочь Такасуэ не поехала с мужем, возможно, в связи с рождением первенца Накатоси, но и об этом в дневнике ничего нет.

В период четырёхлетнего отсутствия мужа Дочь Такасуэ возобновила свои визиты во дворец, отчасти это было вызвано необходимостью вывести в свет племянниц:

«Я всего лишь сопровождала молодых и от случая к случаю являлась ко двору, мне далеко было до опытных придворных дам, которые в любых обстоятельствах держат себя так, словно они-то уж знают, что делать. Я не была уже юной начинающей прислужницей, но никто не воспринимал меня и как умелую фрейлину, скорее было особое отношение, как к гостье, выполняющей некоторые поручения. Положение это было неустойчивым, но ведь и для меня оно не было единственным смыслом жизни…»

Во время одного из визитов во дворец тридцатипятилетняя Дочь Такасуэ встретила своего романтического героя – это был Минамото-но Сукэмити (1005–1060), правый министр двора, снискавший славу прекрасного поэта и музыканта. Несколько встреч в присутствии другой дамы, обмен стихотворениями – вот и весь роман, но, судя по всему, только этот эпизод в реальной жизни Дочери Такасуэ был похож на взлелеянные в юности мечты.

Записи о встречах с Минамото-но Сукэмити, которые произошли в 1042 и 1043 гг., сменяются рассказами о посещении храмов в окрестностях столицы. По расчетам японских комментаторов, к 1045 г. относится следующая запись:

«Теперь я глубоко раскаивалась в том, что раньше была так беспечна, и горько сожалела, что родители в юности не водили меня на богомолье. Раз уж горой Микура скопились у меня сокровища, то я укрепилась в мысли о том, что следует побеспокоиться о грядущей жизни в мире ином».

Дочери Такасуэ было в то время тридцать восемь лет. Кроме сына Накатоси, у неё родились ещё дети («я ложилась и вставала с мыслью о том, как бы устроить будущее моих малолетних детей»). Материально она, судя по всему, была вполне самостоятельна.

Об отношениях с мужем Дочь Такасуэ пишет очень скупо: однажды упоминает размолвку («когда мои семейные дела разладились…»), в другом месте пишет о проявленном с его стороны понимании («я очень была растрогана его заботой»), говорит о надеждах, которые возлагала на продвижение мужа по службе («я желала всем сердцем, чтобы ему уготована была радость встать вровень с людьми сановными, на это я очень надеялась»). Однако в дневнике нет ни одного стихотворения, адресованного мужу или сложенного им. Дочь Такасуэ ничего не пишет о своих чувствах к мужу, в то время как знакомой даме, уехавшей в провинцию Тикудзэн, шлёт стихотворение, которое больше похоже на любовное. Есть предположение, что на самом деле Дочь Такасуэ выразила в этом стихотворении («Растаяли грёзы, в постели бессонной…») неугасшие чувства к Минамото-но Сукэмити, который с 1050 г. был по службе в соседней с Тикудзэн провинции Тикуго.

Если предположение верно, можно датировать и это стихотворение, и описанную следом поездку в Идзуми приблизительно началом 50-х годов XI в. Вообще же датировка событий после 1045 г. и вплоть до смерти мужа затруднительна, в тексте обозначена лишь дата чрезвычайно значимого для Дочери Такасуэ сна, когда ей привиделся будда Амида – «тринадцатого числа десятого месяца на третий год Тэнки» (1055 г., число и месяц по лунному календарю).

В 1057 г., когда Дочери Такасуэ шёл уже пятьдесят второй год, её муж, Татибана-но Тосимити, получил долгожданное назначение и отправился губернатором в провинцию Синано. Его сопровождал сын Накатоси, которому было уже около шестнадцати лет. Дочь Такасуэ в своём дневнике подробно описывает наряд юноши, любуясь повзрослевшим сыном.

В 1058 г. Татибана-но Тосимити раньше положенного срока вернулся в столицу. Вероятно, причиной послужила болезнь, ибо вскоре он умер.

Смерть мужа датирована пятым числом десятого месяца (1058), и предпоследняя запись в дневнике также относится к десятому месяцу, предположительно, следующего, 1059 г.:

Скорее всего, это стихотворение сложено на годовщину смерти мужа.

Завершают дневник два стихотворения, которые не имеют датировки, поэтому можно лишь утверждать, что дневник «Сарасина никки» написан после 1059 г.

Центральные темы дневника, а их несколько (судьба, вера, сны, странствия, романы), переплетаясь, пронизывают всё повествование от начала до конца. Судьба, её таинственные знаки, явленные во снах, и вера как способ повлиять на судьбу, странствие как метафора самой жизни и как атрибут веры (паломничество); реальная жизнь и литературный мир фантазий – вот лейтмотивы «Сарасина никки».

Неоправдавшиеся надежды, разочарование тем, как сложилась жизнь, приводят автора «Сарасина никки» к вере. Вера для Дочери Такасуэ, как и для большинства хэйанцев, прежде всего была буддийской, но не означала следования какому-то определённому и строго систематическому вероучению. Буддизм, пришедший в Японию из Индии через Китай, не был однородным, но различные его направления не воспринимались верующими как противоборствующие. Национальная религия синто с её пантеоном природных божеств и духов предков также не мыслилась как альтернатива буддизму, мирно с ним уживаясь. В «Сарасина никки» мы видим, что девочкой героиня молится изваянию будды Якуси-нёрай, чтобы поскорее поехать в столицу и увидеть «все повести и романы», но и синтоистская солнечная богиня Аматэрасу также представляется ей подательницей земных благ. В конце дневника мы узнаём, что Дочь Такасуэ надеялась стать кормилицей принцев крови:

«Многие годы толкователи разъясняли мне, что в моём сне слова “Молись богине Аматэрасу” – сулят будущность кормилицы высочайших особ, жизнь во дворце, покровительство императора и императрицы, однако ничего из этого не сбылось».

Сон, о котором идёт речь, приснился Дочери Такасуэ в юности, тогда она ещё «не представляла себе, где обитает богиня, да и не будда ли это», но сон не был оставлен без внимания, и героиня узнала об Аматэрасу всё, что могла, и даже посетила её святилище в императорском дворце. Так же и в отношении буддийской обрядности – упрёки самой себе в том, что «не совершала обряды», «мало ходила на богомолье» опровергаются самим дневником, в котором так много места занимает описание паломничества. Видимо, Дочь Такасуэ сожалела не столько о том, что мало молилась, сколько о том, что молилась не «об истинном».

На закате жизни Дочь Такасуэ уверовала в будду Амида (Амитабха) и даже видела сон, в котором Амида пообещал увести её в свою страну. Будда Чистой земли (Западного рая), как считали верующие, способен был дать перерождение в своей стране всем людям, достаточно было искренне в него уверовать и молиться ему, повторяя его имя. Учение о Чистой земле стало очень популярно во времена Дочери Такасуэ, его резко отличало от других направлений хэйанского буддизма то, что оно обещало не благополучие при жизни, а спасение любого человека после смерти. Именно молитва о жизни грядущей казалась Дочери Такасуэ истинной, когда она писала свой дневник. С высоты прожитых лет и с позиций верующей в будду Амида она оценивает своё отношение к религии в юности как легкомысленное.

Как видно не только из «Сарасина никки», но и из других дневников и романов хэйанской эпохи, важнейшей формой приобщения к религии было паломничество к святым местам. Знаменитые храмы в окрестностях столицы, некоторые из которых существуют по сей день (конечно, многократно перестроенные после пожаров), притягивали к себе ещё и красотой окрестных пейзажей, изяществом и утончённостью архитектурных форм. Описание богомолья в дневнике Дочери Такасуэ выливается в зарисовки природы, меняющейся в соответствии с годовым циклом, как это было принято в поэзии. Правда, попутно в поле зрения автора попадают и деревенские жители, стерегущие от воров котёл для риса, и лодочники на оживлённой переправе, «посвистывающие с самым неприступным видом», и бродячие певички. Как пишет сама Дочь Такасуэ: «Положение моё было не таково, чтобы отказывать себе в некоторых прихотях, и я бывала на богомолье в самых отдалённых храмах, порой имея в пути немало развлечений, порой терпя лишения. Для моего своенравного сердца это была и отрада, и утешение».

В описаниях странствий к святым местам самым наглядным проявлением встречи с сакральным являются сны. Сны в средневековой литературе всех народов занимают заметное место, не представляет собой исключения и японская литература. Однако дневник «Сарасина никки», в котором на небольшом относительно пространстве текста пересказаны одиннадцать снов, стоит особняком. По-видимому, Дочь Такасуэ записывала свои сны, ведь спустя десятилетия она рассказывает о них в мельчайших подробностях. Как и всякие сны, они не поддаются однозначному истолкованию, а порой непонятны совершенно, но на склоне лет Дочь Такасуэ увидела в них знаки судьбы – то предсказание лучшей участи, то предостережение – и стала горько винить себя в том, что не сумела вовремя разгадать свои сны, поверить в них, последовать их совету. Характерен рефрен: «Я не приняла тогда это всё близко к сердцу и никому об увиденном не рассказала».

Кроме собственных снов Дочери Такасуэ, в дневнике описан вещий сон, увиденный в храме монахом, посланным матерью героини, чтобы узнать будущее. Пересказан и сон старшей сестры, в котором любимая кошка признаётся, что является новым земным воплощением недавно умершей благородной госпожи.

Большинство снов увидены в храмах, частыми персонажами их являются благородные и прекрасные собой монахи, что заставляет американского японоведа И. Морриса говорить о «прочной связи между чувством вины, религией, сексуальностью и миром фантазий».

Действительно, обращает на себя внимание то, что литература, художественный вымысел для автора дневника стоит в оппозиции к религии – отсюда и чувство вины. В юные годы, в разгар увлечения романами, Дочь Такасуэ видит во сне «монаха в жёлтом облачении», который велит ей «поскорее затвердить наизусть пятый свиток Лотосовой сутры». Здесь очевидно противопоставление Лотосовой сутры романам. Об авторе романа «Гэндзи моногатари» Мурасаки Сикибу со временем сложилась легенда, что за своё греховное сочинение она горит в аду. Быть может, подобное отношение к сочинительству начало складываться уже к середине XI в., когда написан был дневник «Сарасина никки»? Недаром Дочь Такасуэ пишет на последних его страницах: «Если бы с ранних лет я не влеклась душою лишь к бесполезным сочинениям и стихам, если бы с утра до вечера помнила о молитве, совершала обряды, возможно, мне не пришлось бы увидеть эти сны тщеты земной». Здесь она, как истинная буддистка, саму жизнь уподобляет мимолётному сну.

А что же «бесполезные сочинения»? Дочь Такасуэ называет в дневнике своих любимых героинь – это Югао и Укифунэ. Обе эти героини «Гэндзи моногатари» провели детство в провинциальной глуши и не принадлежали к самому блестящему обществу, обе были отмечены печатью несчастливой судьбы, обеих любовь прекрасного принца привела к гибели. Югао, «женщину с городской улочки», убила материализовавшаяся ревность соперницы, злой дух одной из бывших возлюбленных принца Гэндзи. Укифунэ, побочная дочь принца и воспитанница провинциального губернатора, оказалась объектом страсти двух блестящих молодых людей из высшего общества, и, разрываясь между привязанностью к обоим, она совершила попытку к самоубийству, а затем в двадцать два года приняла постриг.

Как видим, в юности Дочь Такасуэ идентифицировала себя с героинями, обречёнными на жизненное поражение, трогательными в своей беззащитности перед роком. Она и сама мечтала не об успехе в свете, а о том, чтобы прекрасный принц навещал её раз в год в уединённом жилище на лоне природы. К моменту написания дневника, когда за спиной была уже целая жизнь, эти мечты стали казаться ей «глупыми», а стихи и романы «бесполезными». Так увлечение литературой оказывается не только в оппозиции к буддийскому спасению, но и к преуспеянию в земном мире.

Характерно, что впервые Дочь Такасуэ «отринула глупые мечтания», когда её отец после многих лет ожидания получил, наконец, должность помощника губернатора и уехал из столицы к месту службы (героине было тогда двадцать пять лет). Беспокойство о собственном будущем и немолодом уже отце – это этап взросления, меняется и отношение к литературе. После замужества Дочь Такасуэ «совершенно забыла свои книги, занятая домашними делами». И всё-таки, именно «влечение к романам и стихам» водило кистью автора «Сарасина никки».

Название дневника отразило чувства одиночества, тоски, безысходности, которые овладели Дочерью Такасуэ после смерти мужа. Вероятно, в таком настроении она и взялась за кисть, однако светлые воспоминания детства и юности смогли противостоять тяжёлым и горьким думам о настоящем. Как когда-то в отрочестве чтение романов помогало Дочери Такасуэ забыть об утратах, так теперь она нашла утешение в грёзах о прошлом. Тональность «Сарасина никки» отнюдь нельзя назвать минорной, и потому перевод названия дневника вызывает большие трудности, ибо пришлось бы назвать его «Дневником покинутой старухи».

Буквально словосочетание «Сарасина никки» значит «дневник из Сарасина», где Сарасина – название местности в провинции Синано (в Синано, напомним, служил перед смертью муж героини). В тексте ни разу не встречается топоним Сарасина, но читателям это слово напоминало об известной легенде, передававшейся изустно и записанной во многих литературных памятниках (например, в «Ямато моногатари»). Речь в этой легенде шла о человеке из Сарасина, который отвёл свою старую тётку (в некоторых вариантах – мать) умирать в горы – так поступали иногда в голодные годы со стариками. Однако, увидев ясную луну над горой Обасутэ (буквально это название значит «покинутая тётка», «покинутая старуха»), человек раскаялся и выразил свои чувства в стихотворении:

Стихотворение это, помещённое в антологии «Кокинвакасю», было хорошо известно Дочери Такасуэ, и именно оно пришло ей в голову, когда её, одинокую тётку, в безлунный вечер навестил племянник. Дочь Такасуэ сложила своё стихотворение, как бы споря со старой легендой:

Считается, что это стихотворение и дало название дневнику Дочери Такасуэ – «Сарасина никки». К тому же луна, с которой ассоциируется топоним Сарасина, постоянно упоминается в дневнике Дочери Такасуэ, да и обычай включать в названия литературных произведений топонимы издавна существовал в Японии. Неизвестно только, автор ли дал рукописи такое название или позднейшие читатели и переписчики, ведь автограф «Сарасина никки» до наших дней не дошёл.

История изучения текста «Сарасина никки» начинается с 30-х годов XIII в. На протяжении ста семидесяти лет, прошедших от создания дневника до этого времени, о «Сарасина никки» нет никаких упоминаний в письменных источниках. Видимо, всё это время дневник хранился в семье Сугавара, но кто читал его, и читал ли – неизвестно. К счастью, в XIII в. дневник попал в руки Фудзивара-но Тэйка (Садаиэ, 1162–1241), поэта, филолога, составителя нескольких поэтических антологий. Тэйка сделал копию дневника, сверил даты и генеалогии действующих лиц и, на основании своих разысканий, снабдил текст комментарием. Именно Тэйка атрибутировал авторство дневника Дочери Такасуэ, в колофоне его рукописи читаем:

«Это дневник дочери правителя Хитати Сугавара-но Такасуэ. Передают, что создательница этого дневника написала также “Ёва-но Нэдзамэ”, “Мицу-но Хамамацу”, “Мидзукара куюру”, “Аса-кура”».

Две последние из перечисленных повестей до наших дней не дошли, поэтому перевод их названий на русский язык затруднителен. Под именем «Ёва-но Нэдзамэ» имеется в виду сохранившаяся в неполном виде повесть «Ёру-но Нэдзамэ» («Пробуждение в полночь», XII в. <?>), которую многие исследователи в настоящее время считают переработкой более раннего и большего по объёму произведения, возможно, написанного Дочерью Такасуэ. «Мицу-но Хамамацу» – это повесть, более известная под названием «Хамамацу тюнагон моногатари» («Повесть о тюнагоне Хамамацу», вторая половина XI в.), большинство исследователей в последние десятилетия признают её автором Дочь Такасуэ, однако почва для сомнений всё ещё есть.

Вce существующие в настоящее время рукописи и ксилографы «Сарасина никки» восходят к единственному списку Фудзивара Тэйка, однако последний сделан не с оригинала. В колофоне рукописи Тэйка сказано: «В прошлом году в мои руки попала та книга, но я дал её одному человеку, и она была потеряна, а это – копия списка, который другие люди сделали с потерянной книги. Пока рукопись переходила из рук в руки и её копировали, накопилось множество ошибок. Сомнительные места я пометил киноварью и намерен, если отыщется подлинник, свериться с ним».

Список Фудзивара-но Тэйка не датирован, но поскольку он упомянут в «Записках при ясной луне» («Мэйгэцуки»), созданных Тэйка в 1230 г., очевидно, что рукопись относится к более раннему времени.

Рукопись «Сарасина никки», принадлежащая кисти Тэйка, сначала хранилась у его потомков, а затем попала в императорскую сокровищницу. За долгие годы нитки, которыми прошита была рукописная тетрадь, сгнили. Когда именно – неизвестно, но не позже XVI в., кто-то прошил тетрадь заново, нарушив при этом последовательность страниц по крайней мере в семи местах. Уже в таком, трудночитаемом виде, дневник многократно переписывался, а в XVII–XIX вв. издавался ксилографическим способом. Даже научные издания начала XX в. повторяли случайные ошибки брошюровщика, и комментаторы бились над разгадкой тёмных мест, пытаясь восстановить логическую цепь изложения.

Лишь в 1924 г. профессора Тамаи Косукэ и Сасаки Нобуцуна, получив доступ в императорскую сокровищницу, обследовали рукопись Фудзивара Тэйка и обнаружили причину путаницы. Дальнейшая работа профессора Тамаи по комментированию рукописи и подготовке её к публикации привела к тому, что широкий читатель познакомился с дневником «Сарасина никки» в его истинном виде. Конечно, в рукописи Тэйка, как отмечал он сам, есть непонятные, спорные места, но более близкого к оригиналу списка ждать не приходится.

В Японии дневник «Сарасина никки» издавался много раз и с разными комментариями, причём существуют не только научные и популярные издания, но и множество учебных. Дневник «Сарасина никки» японские школьники «проходят» на уроках словесности, и он часто становится предметом экзаменационных вопросов при поступлении в университет.

Разумеется, существует множество переводов «Сарасина никки» на современный японский язык, ведь он уже очень далёк от языка, на котором говорили и писали хэйанцы.

Переводился дневник и на иностранные языки, дважды на английский и на французский. На русский язык «Сарасина никки» переводится впервые.

Предлагаемый читателю перевод выполнен по изданию серии «Полное собрание сочинений японской классической литературы», широко привлекались и другие издания.

Текст разбит на фрагменты переводчиком, в основном эта разбивка совпадает с разбивкой японских комментаторов.

Когда мне исполнилось тринадцать, пришла, наконец, пора ехать в столицу. Третьего числа девятого месяца мы совершили «выход из ворот» и поселились пока что в Иматати[4].

Дом, где я в играх провела эти годы, был весь разорён, весь нараспашку, царила суматоха. Когда солнце зашло, опустился страшный туман, а мы как раз садились в повозки – я оглянулась, и мне стало так горько покидать моего Будду, которому я тайком била поклоны и молилась, что я украдкой поплакала.

После того, как мы «вышли из ворот», мы жили в каком-то неогороженном строении, покрытом наспех мискантом, даже ставен там не было, лишь кое-как для нас устроили занавеси и растянули полог. К югу далеко видны были поля и равнины, а с запада и востока – море, совсем близко. Это было удивительно красиво! Вечером всё вокруг окутал туман, но мне было так интересно, что я поднялась спозаранку и уже не спала, всё смотрела по сторонам. Уехать отсюда было мне жаль, и я грустила.

Пятнадцатого числа того же месяца, в сумрачный от дождя день мы пересекли границу своего края и остановились в местности Икада провинции Симоса[5]. Наша хижина едва не поплыла – такой был ливень и непогода, от страха я не могла заснуть. Вокруг было чистое поле, только в одном месте поднимался пригорок, и на нём стояло три дерева. Днём мы сушили наши вещи, промокшие от дождя, и весь день провели там, поскольку надо было дождаться наших людей, которые отстали. Рано утром семнадцатого числа мы двинулись в путь.

В старину жил в краю Симоса некий Хозяин Мано[6]. Когда мы переправлялись в лодке через глубокую реку, там были остатки его усадьбы, в которой, говорят, ткали и отбеливали полотно тысячами и десятками тысяч штук. Посреди реки и теперь стояли четыре больших столба, будто бы те ещё, что служили в прежние времена опорами ворот. Я услышала, что другие слагают об этом стихи, и тоже про себя шептала:

На этот раз на ночлег мы остановились в месте, называемом Курото-но Хама[7] – взморье Курото. Со всех сторон были пологие холмы, это белый песок расстилался далеко-далеко, и на нём – заросли сосняка. Луна светила очень ярко, и звуки ветра необычайно трогали сердце. Людям, видно, показалось всё это красивым – стали слагать стихи.

На следующее утро мы ушли из тех мест, а к ночи остановились у переправы Мацудзато, в мелководных верховьях реки Футоигава, что служит границей между краем Симоса и краем Мусаси[8]. Вещи и прочее за ночь переправили лодками на тот берег.

Моя кормилица недавно потеряла мужа, но здесь, на границе, у неё родился ребёнок, поэтому она удалилась от нас, и в столицу ей нужно было следовать отдельно.

Я очень её любила, мне хотелось к ней, и брат взял меня на руки и отнёс.

Мы все в пути останавливались в незамысловатых временных укрытиях, но туда по крайней мере не задувал ветер, они были обтянуты тканью или ещё чем-то, а тут, поскольку мужчины с ней не было, никто и рук не приложил – совсем грубая лачуга, вместо кровли в один слой была настелена циновка, и лунный свет проникал внутрь без всяких помех.

На ней были алые одежды, она лежала, и фигура её, залитая лунным светом, была воплощенное страдание. Неизмеримо превосходя наружностью людей своего ранга, она была бледна до прозрачности. Дивясь моему приходу, она гладила меня по голове и плакала, а я была в таком волнении, что не могла и помыслить, чтобы с ней расстаться. Брат уже спешил вернуться назад, а мне всё было мало – но что я могла поделать?

Долго стоял у меня перед глазами её образ. Было так грустно, что я не замечала даже, как красив месяц, и уснула в большом горе.

На следующее утро наши повозки погрузили в лодки и переправили на другой берег. Люди, которые до сих пор нас провожали, здесь все поворачивали назад. Мы, кому предстояло дальше следовать в столицу, медлили с отъездом. Теперь наши пути лежали в разные стороны, и оттого те, кому надо было ехать, и те, кому надо было возвращаться, равно проливали слёзы. Даже я своим детским сердцем почувствовала, как это трогательно.

8-й год эры Тэнряку[143]

Итак, я умолчу здесь о происках светских любезников и начну свой рассказ с того времени, когда посватался ко мне Касиваги.

Люди его высокого ранга обычно посылают кого-нибудь замолвить словечко, скажем, молодую прислужницу, но он сам обиняком полушутливо завёл разговор с моим отцом.

Я дала понять, что разговор о столь неравном браке меня смущает. А он невзирая на то послал конного вестника стучать в ворота моего дома. Ни к чему было спрашивать, от кого прибыл посланный. Служанки мои подняли суматоху.

В смущении я не знала, как мне быть. Пришлось принять письмо. Но шуму стало ещё больше.

Бумага слишком простая для такого случая, почерк оскорблял глаза. Не похоже, чтоб так писал превосходный каллиграф, каким он слыл. В письме было только стихотворение:

Женщины нашего дома совещались между собой: «Как быть? Следует ли отвечать на письмо?»

Но моя мать, верная старинным обычаям, решила: «Всё же надо».

И я, повинуясь ей, послала «ответную песню»:

Это было началом. Он посылал мне письма вновь и вновь, но я не давала ответа. Вот, к примеру, стихи от него:

Я отговаривалась только для вида, сейчас, мол, напишу ответ, но он понял мои уловки. Вот его послание:

Моя мать сказала мне:

– Это, наконец, неучтиво. Довольно ребячиться, ответь ему всерьёз.

Я поручила одной прислужнице, искусной в письме, сочинить пристойное случаю послание. Он и то душевно обрадовался и стал ещё чаще посылать мне стихи.

В одном из писем он высказал подозрение:

Но моя прислужница, отвечавшая вместо меня с деланной искренностью, сумела рассеять его тревогу.

Он продолжал забрасывать меня письмами. В конце одного из них можно было прочесть:

«Ваши слова, кажется мне, идут от сердца, но если вы и на этот раз не ответите мне собственноручно, это будет так жестоко.

Так долгое время мы посылали друг другу письма, не пустые по значению.

Настала осень.

Вот что он написал мне:

«Возможно, кто-то стоит между нами. Как это тягостно. Я сильно встревожен, в чём дело?

Я впервые ответила ему сама:

Так почему же вы проводите бессонные ночи? Право, это странно».