Слушай: в самую первую ночь я сидел за столиком в одном странном месте на Петроградской, в бывшем бомбоубежище, в котором зачем-то открыли молодежный театр. Я промок под дождем, и мне было некуда пойти. За железными дверьми, выкрашенными серой масляной краской, мы могли бы пережить атомный взрыв, но я тут никого не знал, и никто не знал меня. В Москве такое случалось редко, а здесь запросто.

Был август. Был вторник. Я точно помню: вторник. В понедельник театр вообще не работал, а на вторник ставили проекты дебютантов, не делавших сборов. Просто так, чтобы в баре не протухли салаты, оставшиеся с воскресенья.

Когда я вошел, какие-то ребята расставляли на сцене декорации – ящики и поломанные стулья. Они топорщились, как противопехотные ежи. В зале уже было душно. Студенты собирались кучками. Пили пиво из больших запотевших пластиковых стаканчиков. Я вспомнил… впрочем, совершенно неважно, о чем я тогда вспомнил.

Поскорее я прошел за занавески, на места для белых. Местный пингвин кивнул, убрал со стола табличку «reserved», хотя я ничего не резервировал. «Free wi-fi», – было написано на стене. Я снял пиджак, сел и достал телефон.

Софиты в зале мигали, цветные пятна перемещались.

– Виски со льдом, как вы просили, – сказал кто-то за моим плечом (хотя я ничего не просил). – А вот сегодняшняя афиша.

С любопытством я рассмотрел флаер. На оранжевом листочке бумаги было жирно пропечатано название спектакля:

Я криво усмехнулся. Какие милые дети, подумал я. Всё тот же праздник непослушания.

Ниже – мелкими буквами – было набрано:

Артистично, – подумал я тогда. А больше ничего и не подумал.

Вискарь пришелся кстати.

Ты мог бы спросить, зачем я торчал здесь? Просто я устал. К тому же лил дождь. А пока он лил, развели мосты. Мне пришлось бы объехать полгорода, чтобы попасть в мой питерский дом. А перед этим я поссорился с девушкой, с которой можно было и не ссориться, и ничего бы не изменилось. Мы все равно не слушали друг друга. А перед этим она сказала, что ненавидит меня. И что я могу возвращаться в свою Москву, к своей жене и к своим друзьям-буржуям. Словом, у меня была масса причин сидеть на месте, курить и потихоньку напиваться.

Первое время я еще ждал звонка. Позже я понял, что телефон в бункере не ловит. Еще позже понял, что она не пошлет мне даже сообщения. Думаешь, я написал ей сам? Я тоже думал, что так сделаю. Но не сделал.

Вместо этого я сидел и бездумно лазил по интернету. И глазел по сторонам. И заказывал еще.

Потом я пошел… вымыть руки. А когда вернулся, ты уже стоял на сцене. Ну, то есть, я еще не знал, что это ты. Даже и не смотрел в твою сторону.

– Привет, Петербург, – услышал я.

Занятно. Девяносто процентов местных произносят «Петербург» глухо и в нос, будто буркнули что-то и заглохли. С твоих зубов это слово слетело весело и просто, как лопаются пузыри из «орбита». Так пионерки в «Артеке» сообщают вожатому, что всегда готовы: с гордостью и затаенным ожиданием.

Ну, я-то ничего особенного не ждал. Просто я люблю точную артикуляцию. Это профессиональное.

Затем я перевел взгляд на тебя. Ты оказался долговязым парнем в узких пушкинских брюках и в белой выглаженной рубашке. Рубашка светилась в ультрафиолете, белые скейтерские кеды – тоже. В луче зависшего софита твое лицо казалось мертвенно бледным. Только глаза блестели.

– Ан-негин, – представился ты как бы нехотя. – Евгений. Девятнадцать.

Как по команде оживший луч прожектора сполз по твоей груди, по ногам и соскользнул на пол. И ты остался стоять в фосфорической луже. Только пригладил длинные темные волосы. Девочки с телефонами, что разместились прямо на полу у сцены, отчего-то синхронно вздохнули.

И начался спектакль.

Я сразу понял, что актеров будет немного. Режиссер (я решил, что это тоже ты) построил действие на открытых монологах Онегина, которому ассистировали случайные с виду партнеры. Ленский напоминал рыжего Рона Уизли, что выглядело бы глупо, если бы не было (как я сразу понял) просчитано заранее; Татьяна была очевидной Гермионой; зато стриженая Ольга явно была девушкой в теме – или это был закос под позднего Мейерхольда, я не знал. Все они до поры томились в темноте, ожидая своего выхода.

Тем временем на сцене возник светящийся череп: это был дядя самых честных правил. Дядя мирно возлежал на табуретке, пока Онегин, скупо комментируя свои действия, не накрыл его подушкой.

Я рассмеялся и зааплодировал первым. Ты даже обернулся на голос. Ты улыбался так же, как я: весело и нагло.

Да, твой Евгений был отъявленным негодяем. Он прогуливался с Танечкой под лунным лучом, зачитывал вслух ее сообщения, слушал соловья и под конец картинно завалил ее среди вздыбленных стульев, на глазах у Ленского – Уизли; у того даже слезы на глазах выступили, и я решил, что парнишка слишком прочно вжился в роль друга. Четвертью часа позже ты убил его на дуэли, лениво вскинув руку с зажатой в ней пивной банкой. Рон опустился на пол беззвучно, слышен был только хруст жести в полной тишине.

В этот миг в темном углу вспыхнул и засветился инфернальный дядин череп, и наступил антракт.

Сцена опустела, зрители выстроились за пивом. Я никуда не спешил. Я вдруг подумал: а ведь весь этот «Онегин» – совсем не о том, о чем долдонят в школьных учебниках. Он совсем о другом. Не то, чтобы я не думал об этом раньше, просто твоя неуклюжая аффектация изменила направление моих мыслей. Раньше я полагал, что молодой Пушкин писал о том, что видел – о подростковых влюбленностях и фрустрациях, о милом дворянском dolce far niente… но теперь я точно знал, что дело обстояло куда печальнее. И чем дальше, тем хуже.

В последний год он даже стихов не писал. За него взялся отдуваться этот злобный карлик со своим парусом… А как же тяжко было умирать от воспаления брюшины, – думал я дальше, – когда постоянно хочется пить, а еще этой, мать ее… моченой морошки…

Тут я понял, что говорю сам с собой. После виски я часто становлюсь сентиментальным.

Я утер лоб салфеткой. Мне нужно было проветриться. Я кое-как поднялся и вышел и в дверях под надписью «WC» столкнулся с тем парнем в белой рубашке. С Онегиным. Ну, то есть, с тобой.

Твоя рубашка была мокрой. Волосы тоже. На ходу ты застегивал молнию. Вот такой, по-честному, и была наша первая встреча. Ты поднял на меня глаза и вздрогнул. И смутился.

Посторонившись, я дал тебе пройти. Потом долго стоял, пошатываясь, у струящейся водопадами стенки. Потом долго мыл руки. Подумав, тоже окунул голову под кран. Теперь мы были похожи еще больше.

С мокрой головой я вернулся к столу.

– Что ж вы вещи без присмотра оставили, – сказал мне подошедший халдей. У него была дрянная привычка появляться сзади. И препоганая косичка, собранная из оставшихся волос и перетянутая резинкой.

Я проследил за его взглядом. Он силился разобрать марку часов.

– Все нормально, – сказал я и опустился на свое место. Холодные капли стекали по груди. Это было замечательно.

Я заказал тоник. Курил, пялился на экран и по временам прислушивался к тому, что происходило в зале.

Во втором акте ребята на сцене продолжали с удовольствием подтираться школьной программой. Повзрослевший и отсидевший за дуэль Онегин вырядился в черное, как гробовщик. Возвращаясь к Татьяне, он исполнил сразу несколько арий под гитару (мне запомнился блатной романс «Выхожу один я на подмостки», но я и сейчас не уверен, что это было уместно).

На гитаре он играл неважно.

Зато объяснение героев вышло немногословным. Оба сидели на перекладинах грубо сколоченной лестницы – Таня пониже, Жека – повыше. Возможно, это символизировало питерский «парадняк». Татьяна казалась меланхоличной и отстраненной. Евгений излучал могильный холод. Глядели они в разные стороны. Морщась, я гадал, чем дело кончится – придушит Онегин Татьяну или наоборот.

Ты вышел из ситуации с сомнительным блеском. На сцене явилась сестренка Ольга, как никогда похожая на мальчика; всё так же меланхолично Таня пожала плечами, соскользнула со ступенек, подала Ольге руку и ушла с нею. Несколько стриженых девчонок в первых рядах восторженно захлопали.

Тогда и Онегин соскочил с лестницы. Поднял гитару и с неожиданной силой ударил декой о светящийся череп. Вскрикнув, гитара разлетелась на три части; под потолком лопнул красный софит, и посыпались искры. Невидимый звукооператор врубил музыку, нарочно заглушив аплодисменты. Зрители полезли на сцену, и больше я ничего не видел.

Вот, значит, как, – подумал я.

Но промолчал.

А сам посмотрел на экранчик. Мне пришло сообщение от моей девушки.

В Москве я собирался делать один занятный мэш-ап, с легкой руки Светки. Именно она откопала где-то идею – наполовину гениальную, наполовину дурацкую, как обычно. У меня даже сохранился лист бумаги, на котором она написала красным маркером название пьесы:

Ни о чем, но с претензией – в самый раз для околокультурной богемы, решил я. Чтобы позлить Светку, наморщил лоб и пощелкал пальцами:

– Где-то я это уже видел. «Маргарита»… Такие синие пакеты с молоком… еще козочка на упаковке нарисована… Нет?

– Сам козел, – обиделась жена.

– Но ведь это реликт, – вздохнул я. – Последние поклонницы Булгакова впали в маразм еще в прошлом веке. Молодым он скучен. Или ты переделаешь его в хоррор?

– Нет. Скорей уж в офисный триллер. Главный герой должен вызывать сочувствие. Он должен быть одним из нас. Мастер – это просто его никнейм. Ну, представь: в дневную смену он работает сетевым троллем. Вяло воюет с дерьмоблогерами. А по ночам пишет роман для вечности. И утешает себя тем, что…

– Да понятно, – оборвал я ее. – Опять эти либеральные фиги в кармане.

– Тогда это такие фиги, которые уже больше похожи на гранаты. В финале они должны рвануть.

– Ты так и напишешь в заявке на грант? – уточнил я.

– Прекрати. Напишем то же, что всегда. Помнишь наших «Криков»? Местечково-мистический триллер! Бабель в декорациях Мунка! В Минкульте проскочило как по маслу.

– В последний раз, – пообещал я. – В последний раз я ведусь на твои провокации.

И ведь, что называется, как в воду глядел.

Светкина тема обещала быть достаточно благонадежной, чтобы не отпугнуть возможных спонсоров. В ней в равных мерах были замиксованы самодержавие, народность и легкая эротика. К тому же мы хорошенько порезали оригинальный текст. Тяжбы с издательским монстром нам были не нужны.

Итак, герой пьесы – тот самый парень с фабрики – продал душу дьяволу в обмен на писательскую славу и тиражи. Правильнее было бы говорить о кредите: теперь автор обязан был всю жизнь сочинять адски злобные детективы по заказу инвестора (общим числом 666, – добавила Светка, посмеиваясь).

Работа началась; вышли уж из печати и «Черный Спецназ», и «Дьяволиада», и какие-то «Чертовы Яйца», и совсем уж трэшевый «Сучий Потрох». Но сложность была в том, что – по прихоти или по душевному зову – в свободное от основных занятий время наш мастер писал совсем другой роман. И вот он-то, этот роман, заказчика отнюдь не устроил.

Что и не мудрено. Ведь писатель начертил в нем линию жизни не кого-нибудь, а самого Иисуса Христа. Ну, мастера с конкурирующей фабрики.

Хуже того: Иисус вышел из-под пера совсем как живой. Милый, добрый и вызывающий абсолютное доверие, как Друг Семьи из ролика «тайда».

Кредитор был в ярости. И тут же нагрянул с масштабной проверкой.

Такого наезда старая жирная Москва еще не видала. Отрезанные монорельсом головы – это был только старт апокалипсиса, который должны были расписать в подробностях приглашенные Светкой специалисты. События громоздились одно на другое, сюжетные линии переплетались и пересекались, и сценарий распухал, как история болезни тяжелого шизофреника. Я уже верил, что в конце все это бомбанет не по-детски.

Просмотрев синопсис, я даже не стал особо докапываться до мелочей. Светкин коммерческий гений не подвергался сомнению. Но у меня была еще одна причина для лояльности. Я думал о тебе.

– Ладно, – сказал я. – Допустим. Но кто же у нас будет Маргарита?

Я мог бы догадаться и сам. Светка приготовила эту роль для себя. Волшебная таинственная Маргарита была возлюбленной главгера. Что не мешало ей метаться туда-сюда между Мастером и Заказчиком. Это была «женщина дьявольской красоты» (вот прямо так и было написано в заявке). Ох, Светка, Светка, – думал я.

Воплощенное зло по имени W. играл мой старый друг, Савелий Рогозинский. Роль писателя отдали Юре Киму. Тот даже огорчился слегка.

– Мастерская роль, – уговаривал я. – В ней и не надо развития. Зато драматизма сколько. Доктор Фауст… и его Маргарита, мятущаяся душа… понимаешь?

– Вот и взялись бы сами, Сергей Владимирович, – уныло сказал мне Юра. – Тряхнули бы стариной.

– Не дождетесь, – отрезал я.

Вот еще – играть любовника собственной жены.

А еще нам нужен был Бездомный Поэт. Мальчишка романтической внешности – проходная фигура, как считала Светка. Я так не думал. Я отсматривал студентов и плевался. Так никого и не выбрал. Наконец все же поругался с женой и уехал в Питер к подруге.

Дальше ты знаешь.

– Ты знаешь, кто такой Иван Бездомный? – спросил я, не оборачиваясь.

– Режиссер? – услышал я досрочный ответ. – А, не, тот Дыховичный.

Петрович, наш водитель, двусмысленно шмыгнул носом. Коротко глянул в зеркальце. Потом – на меня.

Тут и я обернулся. Ты развалился на белом кожаном сиденье, будто всю жизнь там прожил. Только что не дрочил там, наглец. Поглядел на меня ясными глазами и улыбнулся:

– Ах, да, конечно. Это герой Мастера-Маргарина?

– Двоечник, – сказал я.

– Неправда. Я помню. С этого Ивана всё и начинается. Они говорят с Берлиозом на скамейке. А потом ему голову отрезают.

– Кому отрезают? – ухмыльнулся Петрович.

Ты потер нос и начал вдохновенно:

– С него действительно всё начинается. Как с дяди честных правил в «Онегине», помнишь? Я еще подумал, когда в детстве читал: это всегда неспроста. Значит, фигура важная. Я подумал: ага, не зря там этот поэт. И не зря он Бездомный. Он ведь тоже про Иисуса Христа написал поэму, да? Только Берлиозу не понравилось? Он ведь тоже Мастер, только еще молодой. Разве нет?

Я кивнул. И опять ты врешь, решил я. Ты это только сейчас на ходу сочинил. А я о том же самом думаю уже с месяц.

– Прочитаешь сценарий внимательно, – велел я. – От корки до корки. Скажешь впечатления. Роль там маленькая, особо заморачиваться не придется. И на себя одеяло тянуть не нужно.

– Я правда буду играть?

– Посмотрим. Может быть. Если честно, мне просто надоело на кастинги ходить. У нас бюджет выделен, а поэта все нет.

– Поэт Бездомный, – проговорил ты, ясно артикулируя. – Так а почему он все-таки бездомный?

– Долго объяснять, – сказал я. – Кстати, я тебе комнату снял, а не квартиру. Со старичком в комплекте, с хозяином. Будешь все же под присмотром. И слушайся старичка, он полковник в отставке. Понял?

– Настоящий полковник?

– Полковник КГБ, – сочинил я тоже на ходу. – Молодежь курировал. Только он про это вспоминать не любит. Сразу впадает в бешенство.

Ты притих.

Сказать по правде, старичок был светкиным дядей. Если и не самых честных правил, то хотя бы малопьющим. Когда-то он служил помрежем в театре на Таганке. Изобразить ветерана-особиста ему не составляло труда.

«Кайен» катился по Каширке, туман висел над асфальтом. Смешно было на тебя смотреть, когда Петрович встретил нас прямо на пандусе в «Домодедово». Белый «порш», все дела. Ты же не знал, что он примерно твоих лет, и под арками проглядывает ржавчина. У тебя даже рот открылся. А водителю ты и вовсе не нашелся, что сказать. Сказал «ой, спасибо», когда тот подхватил твою сумку.

А сейчас успокоился. В Москве ты не пропадешь, решил я.

И обернулся снова:

– Жить будешь на улице Сергея Эйзенштейна. Понял? Метро «ВДНХ».

– Улица Эйзенштейна? Режиссера?

– Именно. На монорельсе сможешь кататься.

– Ничего себе, – сказал ты. – Спасибо.

Я промолчал.

Я уже думал, что я скажу Светке, когда мы встретимся. Для начала нам нужно было помириться, но с этим проблем обычно не возникало. Проблема могла возникнуть с тем подарком, что я вез ей.

Подарок сидел на заднем сиденье. С любопытством следил за сменой декораций. Щурился, фиксировал.

За окном тянулись стены и заборы. Рекламные щиты всплывали в утренней дымке. Москва открывалась, как супермаркет после переучета.

Да, кстати, подумал я. Надо упаковать подарок получше.

Потеряв босяцкий вид, ты не приобрел никакого другого. Озирался, рассматривая новые джинсы. Поднимал воротник черного пиджака: получалось что-то вроде камзола. Ты явно не знал, как носят всё это брэндовое дерьмо.

– Попробуйте вот бордовую сорочку, – предложила девушка-менеджер. Ничего не поделаешь: она принимала тебя за мальчика на содержании. Скрестив руки на груди, я перевел взгляд на нее. И только тут она опомнилась.

– Извините, – пролепетала она.

Ты взглянул на меня и слегка покраснел.

Это вопрос времени, знал я. Ты привыкнешь. Я же привык. Это всего лишь театр. Просто на дверях костюмерной в этот раз оказалась табличка Tru Trussardi – и то лишь потому, что тебе понравилось первое слово.

– На сегодня достаточно, – сказал я. – У нас встреча через час. Старую одежду положите в пакет.

– И кеды? – уточнила девушка.

Через полчаса мы вдвоем пили кофе в нашем офисе. Когда вошла Светка, я виновато улыбнулся. Не удержался.

– Так вот за чем ты ездил, – протянула она.

Когда-то давно Светка была просто умной и насмешливой, как многие девчонки из интеллигентных московских семей. Это я сделал ее циничной стервой. Сделал и сам испугался.

– Поговорим после, – сказал я. – Репетиции пора начинать.

– Ты уверен?

Светка оглядывала тебя и только что не морщилась. Ты же бледнел на глазах. Я знал, в чем тут дело. Ты не соврал мне: ты имел мало опыта со взрослыми тетками. Да еще с такими, как моя Светка.

В настоящих бриллиантах на гладкой шее.

– А что он может? – спросила Светка.

– Не спеши, – посоветовал я. – Вы сначала познакомьтесь.

Ты привстал и пожал светкину руку. «Митя», – пискнул тихонько. Лучше бы вообще молчал.

– Дмитрий Меньшиков, – досказал я за тебя. – Даже псевдоним не нужен.

– И правда, как поэтично, – усмехнулась Светка. – Может, прочтете нам что-нибудь, Дмитрий? Поэтическое, а? Вы же у нас Поэт Бездомный. А не хрен собачий.

Ты вздрогнул.

Тогда я сделал вот что: поднялся на ноги, пригладил светкины волосы и улыбнулся. Такой прием всегда ее обезоруживал. Удивительно, но Светка до сих пор любила меня. Это была разновидность импринтинга. А может, привычка свыше (именно так я и понимал грустную фразу Пушкина). Мы до сих пор думали, что всегда можем вернуться друг к другу. Пусть это и было иллюзией.

Успокоив Светку, я поглядел на тебя.

Ты уже умел понимать мой взгляд. И успокоился тоже.

– Я могу прочитать стихи, – сказал ты. – Хотите?

Светка пожала плечами. Ты встал и отодвинул кресло. Легко откинул прядь со лба (Светка прищурилась). Приложил палец к переносице, будто вспоминал текст. Провел ладошкой по лицу и неуловимо изменился – стал совершенно питерским интеллигентным мальчиком, каким никогда и не был.

И начал читать – небыстро и негромко:

Я следил за тобой с сомнением. Ты читал нараспев, и стихи звучали в моей голове, накладываясь на неясную мелодию. У тебя было безупречное чувство ритма. Слова можно было не слушать, но я делал над собой усилие:

Да, очень по-питерски, подумал я. Как-то слишком знакомо. Я вспомнил юность. Друга-однокурсника в студии на Владимирском. Горели свечи, и кто-то уже пошел за вином в магазин на углу. Мы были последним поколением, которое застало ночную торговлю бухлом.

Здесь Светка еле заметно улыбнулась. Ты же опустил голову, и твои глаза блеснули из-под челки:

– Чье это? – спросила Светка, помолчав.

– Не знаю. Слышал когда-то давно. Еще в театралке.

Светка хмыкнула. Она не осталась равнодушной, я видел. В этом и есть одноразовая магия стихов – в пульсирующем сигнале, проникающем сквозь барьеры жизненного опыта. Возникающий резонанс не зависит от качества сигнала.

– А ведь это похоже… – начала Светка. – Это похоже… в общем, теперь я поняла, почему он тебе понравился.

– Понятия не имею, почему, – сказал я. – Никогда от него стихов не слышал.

Ты так и стоял, понурившись. «Не жмись, Есенин, – приказал я беззвучно. – Ну-ка, заканчивай».

Уловив сигнал, ты поднял голову и улыбнулся.

– А теперь станцуй, – попросила Светка.

Не трогаясь с места, ты смотрел на меня. Легонько развел руками, будто в недоумении. Жест получился мимолетным, скользящим, неосмысленным. Примерно как на гифке с удивленным Джоном Траволтой. Увидев это, Светка засмеялась.

– Не надо ничего, – сказала она. – Ты уже на проекте. Сергей ошибается редко… и потом, для твоей роли ничего особенного и не требуется.

«Как бы не так, – подумал я. – Мы перепишем сценарий».

Сцена была превращена в станцию метро. Даже буква «М» присутствовала – как символ. Впрочем, эта метровая «М» отчего-то была перевернута и больше напоминала «W». Что это означало, зритель мог догадаться сам.

Задник сцены изображал бесконечную каменную аркаду, за которой двигались тени высотой в полтора человеческих роста, и сполохи пламени как будто вырывались оттуда, и тогда было видно название станции, выложенное бронзовыми буквами по грязной кафельной плитке:

На сцене стояла скамейка. На скамейке сидели двое. Они как будто продолжали давно начатый разговор, иногда прерываясь, чтобы переждать поезд: в это время тяжелый гул накатывал откуда-то слева, шипели тормоза, огни перемещались; затем кровожадно схлопывались двери, и невидимый поезд с нарастающим воем проезжал и скрывался в кулисах, и становилось тихо. Пока тянулись эти томительные минуты, двое на скамейке сидели, словно зачарованные, и даже не глядели друг на друга.

Лунные фонари висели в воздухе. Тени позади неслышно двигались.

– Так о чем это мы? – спросил Берлиоз, поворачиваясь к собеседнику. – Я по-прежнему уверен: ваша поэзия, милейший Иван, хороша. Она актуальна. Эти ваши белые копейки, черные рублевки… простые, понятные образы, народ их любит. Но есть одна крохотная неувязка… на уровне ощущений…

Сидящий рядом поэт напрягся.

– Вы же в курсе нынешних трендов, – продолжал редактор. – Недаром вас в «Русский Крокодил» взяли («Недаром», – подтвердил поэт). – И рифмы свежие. Ну, как у вас там: под сиденьем бомба из пластика, на стекле нацарапана свастика…

– А что не так? – спросил Иван Бездомный.

– Нет, всё очень неплохо, повторяю. Долбить систему – так уж долбить. Разве что с точкой зрения надо определиться. Вот, к примеру, ваш лирический герой – он на стороне добра или на стороне зла?

– А на чьей стороне надо, чтобы напечатали?

– Ну… добро как бы в приоритете. Но зло регулярно имеет его сзади.

– Тогда добро не подходит, – огорчился поэт.

– В финале они меняются местами. Да вы не волнуйтесь так. Не воспринимайте буквально… я ведь все шучу.

– Значит, берете? – обрадовался поэт.

– Не надо торопиться. Я же сказал: надо определиться с точкой зрения. Я должен поближе узнать вашу. Вы – познакомиться с моей…

Иван ухмыльнулся:

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду…

Не успел редактор объясниться, как на станцию с леденящим душу воем прибыл поезд. Игра теней на время отвлекла внимание зрителей. Но двое на лавке продолжали о чем-то говорить, склонив друг к другу головы.

– Вот и славно, Ванечка, что вы меня поняли, – закончил Берлиоз. – Полагаю, теперь ваш поэтический сборник будет принят в печать. Никаких препятствий к тому более нет.

В это время тень возникла в отдаленной арке, возникла и приблизилась. Сполохи огня послушно улеглись, и стало понятно, что тень принадлежит солидному господину лет сорока, в темной двойке, с залысинами и косичкой цвета воронова крыла, отменявшей его полное (во всем остальном) сходство с портфельным инвестором докризисных времен. И верно: был он при портфеле и при чрезвычайно дорогом галстуке. Ботинки на кожаной подметке стучали по мрамору, как копытца.

Замедлив шаг, человек с портфелем поравнялся с сидящими. А там и вовсе остановился.

– Так, стало быть, так-таки и нету? – спросил он грозным мефистофелевым басом. Но тут же сменил гнев на милость и сытно рассмеялся, вызвав гулкое эхо.

– Простите? – растерялся Берлиоз.

– Это вы меня простите, господа, – отвечал неизвестный. – Просто вспомнилось кое-что из классики.

Редактор и поэт вздохнули с облегчением.

– Профессор Волан-де-Морт, к вашим услугам, – отрекомендовался пришедший, слегка грассируя. – Или, по-русски, Воланд. Можно просто: W… Дубльве.

– Дубльве? – повторил Иван.

Трое с повышенной любезностью пожали друг другу руки. W. присел на краешек скамьи – но как-то очень точно между поэтом и редактором. И оказался на голову выше обоих.

– Я в Москве недавно, – заявил он. – Буквально… последним поездом.

Иван с беспокойством оглянулся. Поезд, похоже, и вправду был последним. Вот уже лишних пять минут на станции царила тишина.

– И вот, вы знаете, сразу… с корабля на бал… в белом плаще с алым подбоем… – гость словно забыл, о чем хотел сказать. – Да: вот. Книга. Меня интересует книга одного вашего автора.

– Но чем же мы могли бы… – начал Берлиоз.

– Могли бы. И даже очень могли бы. И вот именно вы – могли бы! – вскричал профессор. – Вы могли бы пресечь это безобразие. Вы, как редактор! Своими острыми ножницами! Да-да, любезнейший Михаил Александрович!

Иван Бездомный вновь ощутил легкое беспокойство. Берлиоз же взволновался и того больше. Откуда гость мог его знать столь коротко? Фигурой он был непубличной. В сценарии значилось: «редактор во втором по значению издательском доме». С первым по значению мы заключили рекламный контракт, поэтому его упоминать не следовало.

– Меркурий во втором доме… – забормотал меж тем загадочный W. – Луна взошла… сто тысяч на баннеры… SMM… наружка… тридцать процентов откат… откат спишем, так и быть… но вот что, – он вдруг сделался суров. – Я проплачиваю рекламу серии не для того, чтобы вы выпускали в свет гнусные пасквили на мою фирму.

– О чем вы, профессор? – спросил осторожный Берлиоз, который, впрочем, уже начал догадываться. – Я не занимаюсь коммерческой стороной вопро…

– И не нужно, – перебил Воланд. – Зато вы лично знаете этого… Мастера. Ведь вы его знаете?

– Не имею чести… – начал было Берлиоз, но осекся, убоявшись горящего взора W. – а тот даже головой замотал:

– Не лгите мне! Ох, не лгите!

Берлиоз молчал. Вот так, молчаливо он признал старшинство страшного гостя. Казалось, тому способствует и блеск перстня, неведомо как оказавшегося у того на пальце – со здоровенным алмазом, рассыпавшим вокруг искры. Иван Бездомный мог бы поклясться, что минутой раньше никакого алмаза не было.

А W. произнес глухо и со значением:

– Вы остановите допечатки «Алого Подбоя». Немедленно. Сейчас. Если не ошибаюсь, роман до сей поры в продаже? Отпечатано сто тысяч? Так вот: весь тираж изъять и уничтожить. Далее, вы обеспечите мне встречу с автором.

– «Алый Подбой» экранизируется, – напомнил несчастный Берлиоз. – Сегодня вечером закрытый показ в галерее Гельмгольца. Презентация фильма. Фуршет.

– Превосходно, – отозвался профессор. – Вот и поговорим… на фуршете. За кубком старого доброго фалернского… ха-ха.

Берлиоз поежился.

– Но это все равно какая-то ошибка, – сказал он. – Мастер – наш брэндовый автор. Следующий роман уже анонсирован… контракт действует… кроме всего прочего, мы заплатим неустойку…

– Мой с ним контракт тоже действует, – еще глуше сказал Воланд. – И это будет значительно более серьезная неустойка.

Бездомный поэт ловил каждое слово. Выражения вроде «отпечатано сто тысяч» или «брэндовый автор» заставляли его сердце биться чаще. Он сжимал кулаки, лицо его вспыхнуло багровыми пятнами.

– Я должен посоветоваться с руководством, – выдавил из себя Берлиоз.

– Я – руководство, – отвечал профессор. – Притом самое важное, какое только бывает. И даже не надейтесь поменяться со мной местами в финале.

Поэт так и обмер. Воланд обернулся к нему:

– Вы его не слушайте, Иван Николаевич. Слушайте себя. С вами, может быть, сейчас самое важное в жизни происходит, а вы не замечаете.

Бездомный прикрыл глаза. И не заметил, как его редактор поднимается со скамьи, глядя прямо перед собой.

– Прошу прощения. Мой поезд, – проговорил Берлиоз механическим голосом.

И точно: запоздалый поезд уже громыхал в тоннеле. Зрители даже ощутили движение воздуха – или это им только показалось?

– Я провожу, – любезно сказал W. – Это и мой поезд тоже.

Почти под руку, но очевидно очень далекие друг от друга, двое скрылись в ближайшей арке. Иван остался сидеть, зажмурившись.

В следующее мгновение что-то произошло: поезд бешено загудел и, не сбавляя хода, пронесся мимо платформы – только цепочка огней промелькнула слева направо, – и одновременно с этим раздался человеческий вопль и еще один звук, такой звук, будто где-то лопнула басовая рояльная струна. Один из лунных фонарей вдруг лопнул, и осколки посыпались на пол. Тогда Иван Бездомный поднял глаза.

Некий круглый предмет медленно выкатился из арки. Он светился фосфорическим светом, мягко и укоризненно.

Это была отрезанная голова Берлиоза.

Иван вскрикнул и вскочил. Немедленно вслед за этим фонари погасли, и наступило полное затемнение. Только языки пламени вырывались из-за арок, будто пронесшийся поезд оставил за собой след из горящей нефти. Было видно, как длинная щуплая фигурка мечется по платформе, не зная, что предпринять; гул поезда, против ожидания, не стихал, а висел в воздухе, висел – и вдруг оборвался.

Фигура бездомного поэта возникла в световом луче.

– Профессор, – произнес Иван. – Где вы?

Свет погас. В зале перешептывались.

В абсолютной темноте прошло с полминуты. Потом стало светлее, словно после тяжелой ночи наконец наступило утро; лунные фонари разгорелись в полную силу, сполохи пламени, напротив, куда-то делись. Ничего нехорошего больше не было в «Красных Воротах», и даже буква «М» приняла обычный вид. Вот какой-то человек из массовки будто бы спустился с эскалатора, и поспешил, и скрылся под аркой; другой спустился следом и тоже поспешил.

Третьим был милиционер. Он не торопясь подошел к лежавшему на лавке человеку. Ткнул черной дубинкой.

– А? Чего? – испуганно прохрипел бездомный.

Милиционер стоял над ним, строгий, как ангел смерти. Человек в лохмотьях опустил ноги на пол. Потер лоб грязной ладонью. Попробовал пригладить вихры – не вышло.

– Пройдемте, – лаконически предложил милиционер.

Свет вдруг стал ослепительно ярким. Прожектора били сверху и снизу, с рампы. Это заменяло занавес.

Раздались редкие хлопки. Софиты погасли. Осветители включили люстры в зале.

– Ну ладно, – сказала мне Светка. – Для первого раза неплохо.

Я улыбнулся. В целом всё и вправду было здорово. И костюмы пришлись впору.

Иван Бездомный – ты то есть – пружинисто соскочил со сцены и подбежал к нам, на ходу причесываясь пятерней. Твои глаза блестели.

– Как вам? – теперь ты старался поскорее сбросить рваное пальто из бомжовского реквизита. – Мы немножко недожали в начале. Ничего?

– Савик просто золото, – сказала Светка. – Берлиоз тоже в порядке.

Я глядел на тебя. В мокрой футболке, в джинсах Trussardi ты выглядел поэтично. Нет, я не ошибся с выбором. Только какая-то мелочь не давала мне покоя. Какая-то крохотная неувязка.

– Что это за самостоятельные находки? – спросил я. – Зачем ты звал профессора?

– Я сам придумал, – смутился ты. – Там в сценарии как-то глупо. Он стоит и молчит. Типа в трансе.

– А почему так проникновенно? Он же на твоих глазах человека убил. Надо было орать во всю глотку. Милицию звать.

– Ну… как-то не получилось.

– Да ладно, – сказала Светка. – Все верно. Я тут тоже подумала: Савик же к нему обращался перед тем, как… в общем, нужно было закрыть диалог.

– Поговорить ему захотелось, – сказал я. – Все-то ему слов мало.

– Не ворчи.

Светка тронула меня за плечо. Она была довольна. Мы отрепетировали только несколько картин, но пока что всё шло по плану.

– На сегодня довольно, милостивые государи? – пробасил подошедший Савик Рогозинский (уже без портфеля). Он улыбался. Я пожал ему руку:

– Колечко работает?

– Моя прелес-сть, – обрадовался Савелий. – Да. С колечком засада. Из кармана долго вытягивать… и лампочка включается со второго раза… на али-экспрессе брал?

– Забей, – махнул я рукой.

А ты глядел на бывшего Воланда с восторгом. У Савика было чему поучиться. Он мог сыграть хоть кого: от местечкового хулигана в «Криках» до темного рыцаря Гильденстерна в нашумевшей постановке «Принц Гумберт».

Рогозинский добродушно похлопал тебя по плечу:

– Молодец. Как ты на чужой контракт повелся, даже румянец на щеках заиграл! Я, правда, совсем не уверен, надо ли оно по сценарию?

– Это новое прочтение, – пояснила Светка.

Ну, а мне-то не надо было ничего объяснять.

Мы ехали из театра на нашем старом «кайене». Петровича я отпустил по случаю завтрашней субботы (блэк шабат, – как говорит Рогозинский). Светка уселась рядом, ты занял свое место сзади на диване. Включил там планшет и внимательно пересматривал сегодняшнюю запись – в наушниках и дурацкой мальчишеской бейсболке (ее мы тоже прихватили в бутике, до кучи).

– Я знаю, зачем ты ездил в Питер, – тихо сказала Светка.

Не ответив, я кинул взгляд в зеркало и перестроился вправо.

– Там все кончено? – спросила Светка.

Я кивнул.

Светка отвернулась и долгое время следила за пролетающими огнями.

– Это из-за того, что у нас нет детей, – сказала она потом. – Весь этот театр. Я иногда думаю – мы ведь тоже когда-то подписали контракт. Знать бы только, когда… и с кем…

Я покачал головой. Притормозил у светофора немного резче, чем было нужно.

Мне не очень нравилось водить «кайен» самому. Я забывал габариты. Меня убаюкивал его плавный ход, и я боялся в один прекрасный день проснуться в кювете.

– Мы ничего не подписывали, – сказал я. – И ничего не потеряно. Мы можем завести ребенка. Поедем в Германию. Там всё сделают как надо.

На глазах у Светки блестели слезы.

– Тебе это не нужно, Сережка, – прошептала она. – И времени нет. Оставим этот разговор.

Твоя голова в бейсболке просунулась между кресел, и я вздрогнул. Ты развернул козырек назад и вынул наушники из ушей:

– А ведь удивительно смотрится, – сказал ты довольно громко. – Наконец-то в костюмах, ага. Оказывается, у меня на сцене голос такой странный. И реверберация, как в холле. Но это ведь всегда так бывает, когда пустой зал, да?

– Так и бывает, – откликнулся я.

– Какие вы молодцы. Не, правда. И Рогозинский. Он вообще лучший. Как скажет чего-нибудь, так даже мурашки по спине. У меня такое было… в детстве, когда я вашего «Ливингстона» на видео смотрел… где ты играл, Сергей. Если помнишь.

Я помнил. Это был наивный ранний спектакль, для подростков-миллениалов.

– Сиди спокойно, – сказал я тебе. – Хватит восторгов. Нам еще работать и работать.

Ты послушно откинулся на диван. Кажется, включил запись снова.

– Ну и зачем тебе дети, Сергей, – сказала Светка еле слышно. – Ты и так счастливый.

Все было гораздо сложнее, но доля истины содержалась в ее словах. И я уже забыл, когда в последний раз Светка была со мной откровенной.

Впрочем, мы уже подъезжали.

– Улица Эйзенштейна, – объявил я. – Иди спать. Завтра репетиция.

– А можно… – начал ты («Нельзя», – отрезала Светка).

Я развернул машину. А ты остался стоять у подъезда, в новых джинсах и белых кедах, светящихся в темноте. У меня по спине вдруг поползли мурашки. Я вспомнил, что обычно случается после таких сцен прощания в голливудских фильмах.

Но Светка положила руку мне на колено. Это был ее проверенный жест примирения. И я успокоился. Какого черта, подумал я. Мы сами делаем свой Голливуд.

Оглянувшись, я успел заметить, как ты легонько взмахнул рукой, как тогда, в бункере, по-немецки. Потом повернулся и взбежал по ступенькам на крыльцо – только пятки засверкали.

Все в порядке, подумал я. И надавил на педаль.

А потом зарядили дожди, и запахло настоящей осенью; сезон дождей означал для нас новые капающие с неба денежки. Сделав кое-какие подсчеты, я повеселел. «Коллекционер» в Питере делал неплохие сборы. Чёс юмористов по провинции приносил пусть и стыдную, но совсем не скудную прибыль. Теперь мы могли по-серьезному вложиться в «Маргариту».

Появилась и первая пресса.

это был заголовок одного сетевого доноса, который я даже читать не стал. Другой напоминал о «Битлз» и понравился мне гораздо больше:

Конечно, мы маялись дурью. Причем не особо это скрывали. Иные картины придумывались прямо на репетициях. Как, например, твое явление на фуршете у Грибоедова – помнишь?

На сей раз сцена представляла собой интерьер модной художественной галереи: гладкие стены, расписанные веселыми мухоморами, ускользающий свет по углам, как-бы-случайно-разбросанные предметы – они должны были изображать инсталляции. Так, у дальней стены был хорошо виден большой силиконовый член и пояснительная надпись над ним: «Art de cock». «Это про кокс?» – спросил ты как бы даже смущенно, когда увидел инсталляцию впервые. «Это про искусство», – отвечал Савик Рогозинский, усмехаясь.

Искусно подобрав фильтры софитов, осветители добились мистического эффекта: сцена превратилась в экран телевизора. Картинка вроде даже подрагивала слегка, как будто камера дрожала в руках у телеоператора, пропустившего третий welcome drink. Люди из массовки слонялись по сцене и спускались в зал, с бокалами в руках и со скучающими рожами. Зритель должен был чувствовать себя взаправду на закрытой презентации – а ведь наш зритель в обычной жизни только и делал, что шлялся по таким презентациям, так что попадание было стопроцентным.

В углу сцены, между прочим, громоздился белый рояль Yamaha. Длинноволосый тапер вполсилы наигрывал «Hallelujah» из Ника Кейва. Я бы никогда не узнал об этом, но мне рассказала Светка. Она обожала песни этого мрачного барда из ее детства. Я их терпеть не мог.

Ждали Мастера, и не было Мастера; так прошло минут пять или даже больше. Заунывно пел рояль. Длинные патлы пианиста свисали до самых клавиш.

Наконец скрипнула дверь. Через весь зал проследовала процессия: три или четыре охранника в удушливо-черных костюмах и в черных же очках, волшебная Маргарита с букетом роз и позади всех автор, ведомый под руку еще одним статистом.

Внесли и книгу. Бутафорский томик режиссер попросил сделать побольше и поярче, чтобы было видно даже из последних рядов. На обложке что-то алело и белело, а надпись

издалека читалась двусмысленно. Будто с какой-то подшлёпкой, – заметил в свое время Савик, и все согласились.

Итак, Мастер показался на сцене. Играл его уже упомянутый Юра Ким – невысокий плотный парень с широким лицом и чуть раскосыми умными глазами. Он был закутан в дизайнерский плащ, скрывавший фигуру; на голове у него красовался черный бархатный берет с вышитой золотом буквой «М» (или перевернутой W, как показалось некоторым). Этот берет Юрик нарочно напялил набекрень.

Да и сам Мастер заметно пошатывался. Он помахал рукой всем присутствующим и утвердился на высоком барном табурете, поджав ноги.

– И снова здравствуйте, – сказал он.

Тусовщики захлопали. Пианист пробежался пальцами по клавишам, изобразив «аллилуйя».

– Я должен сделать важное заявление, – сказал Мастер сухо. – Все мои прежние книги – полное дерьмо.

Рояль смолк.

– Черный пиар. Позорный product placement. Мне стыдно. Верите, нет?

Возникла секундная неловкость. Затем сигнал был принят. Тихие смешки пробежали по залу.

– Сожгите их, – попросил Мастер. – Сожгите. И «Сучий Потрох». И «Дьяволиаду» в особенности. Я уже молчу про яйца…

Тут и вправду ему пришлось замолчать: мнимую шутку приняли, что называется, на ура. Раздосадованный Мастер поднял руку и стал горячо говорить что-то, но народ принялся вновь хлопать, и слова потонули в аплодисментах, как Пастернак в фарисействе. Тем временем выступавшему поднесли водки; он хлопнул стопочку и скривился.

– Ладно, ладно, черт с вами, – махнул он рукой. – Клал я на вас с подбоем.

Взрыв смеха заглушил его речь (так было записано в сценарии: «взрыв смеха»). И тогда на первый план уверенно выступил черноглазый красавец-пират с кинжальной бородой – Арчибальд Гельмгольц, главный распорядитель. Высокий и статный, он приобнял Мастера за плечи (тот покачнулся на своем насесте), приобнял, расплылся в улыбке и объявил:

– Э-э, никак нет, дорогие мои! Здесь мы имеем случай так называемого вранья. Маэстро изволит скромничать. Книги, граждане, никакое не дерьмо, а – настоящие! И нечего тут рассусоливать. Сказано же: рукописи не горят, деньги не пахнут. А Мастеру нашему больше не наливать, – он поднял палец вверх. – От лукавого это все, от лукавого! Так что же, давайте кино смотреть?

Публика одобрительно загудела. «Кино-дерьмо», – бормотал меж тем Мастер, сползая с табуретки. Его вконец развезло. Маргарита что-то шептала ему, поминутно оглядываясь. Букет алых роз она сжимала в руке, будто вот-вот нахлещет бедняге по морде! Неподдельная ярость светилась в ее глазах. Светка не любила пьяных, даже пьяных понарошку.

Но вот по команде распорядителя на одной из стен, свободной от мухоморов, засветился белый прямоугольник. По нему побежали цветные тени. Тапер заиграл какую-то тягомотину.

Стоит ли говорить, что фильм тоже был бутафорским? Для «Алого Подбоя» мы подрезали куски много откуда, даже из «Последнего Искушения Христа» (с оригинальным саундтреком). Мы не стеснялись. В конце концов, выдуманному нами Арчибальду Гумбольдту не впервой было крутить у себя в галерее пиратские копии, за то и прозвали его флибустьером!

На экране менялись пейзажи. Двигались фигуры. На них можно было не смотреть. Я-то знал, что будет дальше, и просто ждал.

Но вот шевеление возникло в кулисах, и все взоры обратились туда. Засветился, замигал там огонечек, и длинная белая мумия сама собой выплыла на сцену, прямо под мерцающий луч проектора. И стало ясно, что вовсе это не мумия, а юный поэт Ваня Бездомный, резидент богемного журнала «Русский Крокодил». Только не с бейджиком на шее и не с дежурным бокалом, а лохматый, босой, в беловатой разодранной толстовке и с тоненькой трепетной свечкой в руках.

Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося в зале. Даже рояль испуганно притих. Было видно, как длинные руки пианиста страшно медленно опускаются и свисают едва не до полу.

А поэт поднял свечу над головой и громко сказал:

– Здорово, други!

После чего двинулся к роялю, нагнулся и воскликнул тоскливо:

– Нет, его здесь нету!

Непосредственно вслед за этим пространство сцены разделилось на несколько рабочих зон. Слева, у кулис, Арчибальд Гумберт театральным шепотом пенял охраннику:

– Ты зачем его пропустил? Разве ты не видел, что он в подштанниках?

– Я думал, это типа инсталляция, – оправдывался человек в темных очках.

Справа, и тоже у кулис, встрепанная Маргарита держала Мастера за воротник.

– Очнись, очнись, – требовала она. – Смотри, кто пришел! Ничерта уже не видит.

И только в центре происходило основное действие. Там удивительный гость со свечкой в руке продолжал озираться, словно искал кого-то.

– Прекратите, Иван Николаевич! – говорили ему. – Что же вы с нами делаете?

– Я не с вами, – отвечал Иван грустно. – Ибо час пробил. Он среди нас, граждане. Он ищет Мастера… а я ищу его.

– Кого? Да кого же, черт вас возьми!

– Профессора, – Иван обводил зал блуждающим взором. – Профессора Дубльве. Вернера… Ворнера… забыл, вот дьявольщина!

– Может, Уорхолла? – подсказал кто-то услужливый.

– Какого еще Уорхолла! – поэт даже ногами затопал. – Да пропадите вы пропадом с вашим Уорхоллом! Одно у них на уме! А между прочим, ежели хотите знать, этот самый профессор вот только что задавил поездом Мишу Берлиоза!

– Не может быть, – ахнуло сразу трое или четверо бездельников. Кто-то даже бокал выронил.

– В психиатрическую, – отчетливо произнес Арчибальд у левой кулисы.

– Поездом. В метро. На «Красных Воротах», – вздохнул Иван и понурил голову.

Я просто любовался тобой. Только сейчас заметил приколотую на груди иконку: это была черно-белая фотка Курта Кобэйна.

Ты тоже был мастером инсталляции. А может, просто сподхалимничал. Ты же знал, что мне по возрасту полагалось любить «Нирвану».

Пока я так думал, Маргарита оставила своего героя и кинулась, как тигрица, к Бездомному:

– Что ты сказал? Повтори! Какой профессор?

– У него контракт с Мастером, – пробормотал Иван. – Он сам про это говорил. И он недоволен. Он придет, вот увидите.

Маргарита – мятущаяся душа – так и заметалась по сцене.

Я перевел взгляд на Мастера и хмыкнул удивленно. Юра Ким превзошел себя. Его герой остался стоять недвижно, прислоняясь к стене с мухоморами, и в то же время было очевидно, что эта минута действия полностью и только отдана ему. Он выглядел обреченным – не убитым, но обреченным, и от этого было еще страшнее. Он молчал. Потом медленно поднял руку и стянул с головы черный берет.

Я невольно вздрогнул.

Бросившись к Мастеру, Маргарита зашептала ему на ухо что-то непонятное, неслышное зрителю, – я не люблю этот прием в театре, он отдает абсурдом, – а Мастер глядел поверх нее, словно желал первым увидеть того, кто придет. Проектор по-прежнему заливал стену бессмысленным прерывистым светом, нагнетая тревогу. Рояль помалкивал, и даже пианист куда-то пропал.

– Профессор, – объявил тут Иван свистящим шепотом. – Профессор Воланд.

Стало темно и почему-то холодно. Где-то тоскливо проскрипела дверь. Все замерли.

И фигура появилась.

Долгорукий пианист собрал длинные волосы в косичку, переоделся и перевоплотился (ну, сходства можно было и не замечать. Просто нам хотелось сэкономить на массовке, а Савелий ко всему прочему превосходно играл на ф-но). Теперь Воланд, суровый и сумрачный, стоял на сцене ровно по центру, притягивая взгляды. Бриллиант блестел у него на пальце, и было совершенно понятно: никакой он не профессор. А самый настоящий генеральный директор этого мира.

– Фильм – смыть, – приказал Воланд глухо. – Тираж изъять и уничтожить. Теперь все – вон.

У левой кулисы вдруг вскинулся Арчибальд:

– Все вон! – завопил он неожиданным фальцетом.

Тусовщики сгинули. Последним убрался сам чернобородый Гельминт. На сцене остались стоять четверо:

– молчаливый Мастер с беретом в опущенной руке;

– Маргарита, для чего-то подхватившая книгу;

– юный поэт Иван Бездомный – с горящим взором, устремленным на Воланда;

– сам W.

И вот он-то первым нарушил гнетущую тишину:

– А вот и я! – сказал он, повернувшись к публике. – Здравствуй, Мастер.

Тот, кому пожелали здоровья, кивнул. Сжимая свою шляпу с отчетливо заметной буквой «W», он держался прямо; весь его хмель куда-то делся.

– Так для чего ты написал о Всаднике в белом плаще, с алым подбоем? – спросил Воланд. – И о том, чьего имени я не хочу называть?

Мастер поднял глаза на говорившего. Невесело усмехнулся.

– Я считал это делом жизни, – сказал он просто.

W. вскинул брови:

– О, как ты прав, Мастер. И как ты глуп. Теперь дело сделано, кончена и жизнь, не так ли?

Маргарита, что недоверчиво ловила каждый звук, здесь не выдержала и воскликнула, заламывая руки:

– Нет, нет, нет, нет. Пощади его, пощади. Он не ведает, что творит. Это же ребенок, большой ребенок. Вот у него и шапочка… – и тут уж она понесла полную околесину, пока темный профессор не остановил ее жестом:

– Оставь это, женщина. Он больше не мальчик. Пусть и был им когда-то, когда ставил подпись. Ты помнишь, как это было, Мастер?

Ответом был еле слышимый стон. Мастер закрыл глаза ладонью и покачнулся. А поэт Иван Бездомный почему-то отступил на шаг, будто боялся, что Мастер схватит его за руку и уронит. Но Мастер не схватил его и сам не упал.

– Ты обманул меня, Волан-де-Морт, – прошептал он, не открывая глаз.

– Извольте объясниться. Когда же?

– Ты взял в залог мою душу. Я думал, что она останется со мной. Но где она? Ее нет. Я никого не люблю на свете. Ничего не чувствую. Я как мертвый. Я потерял даже свое имя… его-то ты зачем забрал, а, дьявол?

– Имя, имя, – протянул Воланд. – Зачем тебе имя? Поставить на обложку? А чем плох псевдоним? Он отлично звучит. Ты же брэндовый автор, как говорил… твой бывший издатель… Разве нет?

Мастер страдальчески махнул рукой.

– Его ты тоже погубил, – сказал он. – Хотя Миша вообще ни в чем не виноват.

– Вернемся к нашему делу, – не дослушав, продолжал Воланд. – Ты вспомнил о залоге? Заметь: он за это время сильно упал в цене. Так часто бывает с залогами по кредиту, особенно на нестабильном рынке. Хочешь знать, что стало с твоей душой? Она усохла. Скукожилась. За нее теперь и ста долларов не выручишь.

– Тогда верни ее, – сказал Мастер.

Воланд рассмеялся своим сытным смехом.

– А вот и нет, – ответил он. – Контракт есть контракт. Проценты по кредиту еще не выплачены. И потом, может, я коллекционер. Знаешь, на Амазонке есть такие дикари, которые коллекционируют сушеные головы? Вешают их на заборе, как тыквы на Хеллоуин… Так и здесь. С тою лишь разницей, что душа обычно пахнет куда хуже.

– Мучитель, – прошептала Маргарита. – Он всё вернет тебе. Всё с процентами. Он будет писать романы для тебя. И один, самый лучший. Он станет бестселлером. Я помогу ему… мы даже на обложке напишем: «Мастер и Маргарита»…

– Довольно, – длинной рукой Воланд хлопнул себя по коленке. – Прекрати этот балаган, Марго. И учти: твоя душа пахнет не намного приятней.

Мастер открыл рот. Ему не хватало воздуха.

– Итак, ты всё понимаешь, – сказал ему Воланд. – А коли это так, я могу сказать тебе: ты превосходный писатель. И твой «Алый Подбой» в миллион раз круче всего этого дьявольского дерьма… «Чертовы Яйца», это надо же было придумать… а раз это поняли пятьдесят тысяч глупых человек, – он показал куда-то в публику, – ты думаешь, я этого не понимаю? Мне только обидно, что это роман не обо мне.

– Можно писать не так, как любишь, – тихо сказал Мастер. – Но нельзя писать о том, кого не любишь.

– Воистину так, – сказал Воланд. – Ты действительно вырос.

Маргарита словно очнулась. Бросила книгу на пол и стала неузнаваемой. Ее глаза бегали, она дышала часто-часто. Длинными пальцами она теребила кудряшки и выглядела совершеннейшей шлюхой.

– Мальчики, мальчики, ну чего же вы делаете такое, – начала она визгливой скороговоркой. – Давайте вы помиритесь. Вы что, ревнуете? Я вас обоих очень-очень… ну хотите, я вас поцелую?

Впрочем, она не двигалась с места. Воланд и Мастер ее и не слушали. Они смотрели друг другу в глаза, будто прощались.

– Фалернского, – сказал W., не оглядываясь.

За его спиной из ниоткуда возник официант с подносом. На подносе было только два бокала.

Двое, по-прежнему глядя лишь друг на друга, взяли бокалы за ножки. В бокалах густо переливалось янтарное вино. Алмаз на пальце Воланда отбрасывал отблески.

Иван Бездомный наблюдал за происходящим и не мог ничего понять. Он тоже не трогался с места. Порывался сделать что-то, и даже поднимал руку, словно желая что-то сказать, но всякий раз останавливался. Маргарита метнулась к нему и внезапно прильнула к его груди, оказавшись на голову ниже, – и стало окончательно ясно, что на сцене происходит страшное, небывалое и непоправимое.

– Прощай, Мастер, – сказал Воланд.

– Прощай.

С этими словами оба подняли бокалы и, вначале пригубив, медленно выпили до дна.

Софиты стали медленно гаснуть, и фигуры растворились в темноте.

А после – фонари летели мимо, и дорожные указатели всплывали, указывая стрелками, куда не нужно поворачивать. Молчаливый водитель даже не глядел в их сторону. Петрович знал ночную Москву, как свои пять пальцев.

Ты устроился рядом с ним. И по детской своей привычке вглядывался в сияние улиц. Понятное дело, в Питере не было таких высоток, и встречные «бентли» не так часто слепили фарами.

Светка нервничала. Мы сидели рядом на заднем сиденье. От самого театра не разговаривали ни о чем. Сцена с наказанием Мастера вымотала нас всех. И даже меня, который просто смотрел.

– Утверждаем сценарий? – спросила потом Светка (вполголоса).

Я пожал плечами.

– Было забавно видеть, как вы обнимались, – сказал я. – Тоже спонтанная находка?

– Ничего. Пусть привыкает.

Светка прищурилась на фонари:

– Если ты думаешь, что меня тянет к мальчикам… Успокойся. Пока еще не тянет.

Несколько минут мы молчали.

– Хочется выпить, – сказал я затем. – Заедем куда-нибудь?

– Тихо. Митька услышит. Ему спать пора.

Нет, ты не слышал. Ты о чем-то размышлял там, на своем переднем сиденье. Провожал глазами светящиеся вывески.

Наконец обернулся. И спросил, застенчиво улыбаясь:

– Может, посидим где-нибудь?

– Никаких посиделок! – очень правдиво рассердилась Светка. – Завтра репетиция. Насмотрелся, как мужики пьют? Они же, Серега, потом фалернское-то добили в гримерке… Юрка с Савелием…

– С пьянством, допустим, надо бороться, – заявил я. – На спектакле компот нальем.

Мы притормозили возле твоего подъезда. Полковничье окно светилось (ты так и не разоблачил Виталия Иваныча, уважал его и побаивался). Выскочив, ты помахал рукой.

– Иванычу привет, – сказала Светка.

– Я постою, подышу воздухом, – сообщил ты нечестным голосом. – Укачивает в вашем «порше».

Посмеявшись, мы уехали.

Остановились у испанского ресторана в Останкино и отпустили водителя. Нас здесь знали и как будто даже готовились.

Мы уселись за мраморной колонной. Спросили гаспаччо, жареного ягненка и красного каталонского вина. По правде, хотелось чего-то другого, да поскорее. Несколько минут я боролся с собой и победил. Мягко улыбаясь, официант принес из бара стакан, в котором болтались ледышки.

Светка хотела что-то сказать, но сдержалась.

Я ковырял вилкой остывшую ягнятину. Светка рассказывала мне театральные новости. Я посвятил ее в кое-какие финансовые схемы, которые сам же и придумал. По всем раскладам выходило, что мы еще долго сможем жить более или менее красиво.

Когда в кармане заиграл звонок, я скривился от досады. Прожевал ягненка, вытер руку салфеткой и только тогда ответил.

– Серега, – услышал я хрипловатый взволнованный голос. – Серега! Ну, слава богу, ты не спишь. Быстро к нам сюда. Бегом!

Из Виталия Иваныча получился бы хороший комбат, подумал я. А потом до меня дошло.

Что-то было написано у меня на лице, потому что Светлана побледнела и оглянулась, заранее ища глазами официанта.

– Да вызвал я скорую, не дурак, – гремел ее дядя в трубке. – Только когда она еще приедет. Быстро дуй сюда. Он только тебя и зовет. Сережа, говорит, Сережа… и телефон просит. У него же отобрали. И еще по башке стукнули… а потом такое началось…

– Дай ему трубку, – велел я.

– Я ж с городского звоню, – уже потише, виновато отвечал Виталий Иваныч. – Провод до комнаты не дотянется. Чего тут говорить. Давай езжай скорее.

Выругавшись, я поднялся на ноги. «Всё плохо», – сказал я Светке.

Всё и вправду было погано до чрезвычайности. В дверях я встретил фельдшера из скорой. Он с недовольным видом собирал сумку.

– Вы его отец, что ли? – нелюбезно спросил он. Пригляделся и понял свою ошибку, но даже и не постарался исправить. На всё им насрано, этим мальчикам по вызову, подумал я.

А вслух даже говорить ничего не стал.

– Я к чему спрашиваю: с ним и раньше такое случалось? – сказал фельдшер. – Ну, эпилептический приступ?

– Не знаю.

– Не знаете, – протянул он.

– Я и не обязан был знать. К сожалению.

Фельдшер задумчиво кивнул. Что уж он там понял, мне было неинтересно.

– На хроника он не похож, – сказал он. – В общем, острая стадия миновала. Я ему дифенин колол. Между прочим, препарат подотчетный. Понимаете?

– Понимаем, понимаем, – подтвердил Валерий Иваныч. – Доктор все правильно сделал. И приехал быстро. Я, конечно, тоже зря время не терял. Я ему зубы разжимал, чтобы…

Я махнул рукой. Лже-полковник еще рассказывал что-то, но я не слушал. Отстранив его, я прошел в комнату.

Там горел торшер, отражаясь в стекле ярче настоящей луны. Ты лежал на диване так, как тебя положили: бессильно склонив набок голову в белой повязке, в одной рубашке с расстегнутым воротом, в темнеющих алых пятнах. Под ноги (уже без джинсов) кто-то заботливо подложил валик.

Зачем-то я потрогал твою руку. Рука была холодной.

Конечно, ты ничего этого не помнишь. И только смутно помнишь, как отправился за приключениями, едва лишь мы уехали (Голливуд сработал, подумал я тоскливо). И как на обратном пути тебе повстречались сразу трое или четверо. И уж точно мало что помнишь из того, что было после.

Я могу восстановить это. Держась за голову, ты добрался до лифта, где свалился на пол. Ты лежал в кабине на заплеванном полу и пробовал подняться, но ноги отчего-то не слушались, руки дрожали, а перед глазами вспыхивали алые и белые огни, как будто ты все еще был на сцене, под лучом видеопроектора. Это был просторный грузовой лифт, в котором можно было лежать с удобством и долго. Редкие ночные путешественники нажимали кнопку вызова, заглядывали в расползающиеся двери, цедили ругательства и ехали в другом лифте. Не исключено, впрочем, что именно тогда какая-то сволочь забрала твою модную куртку.

Так прошло немало времени (мы со Светкой успели выпить полбутылки «карийены» в испанском ресторане). Затем пьяный раздолбай, сосед Иваныча по площадке, склонился над тобой и потрогал за плечо. И заметил кровь на руках. И уж потом, не особенно торопясь, поднялся на этаж и позвонил в дверь.

Дома у тебя начались судороги, что Иваныча изрядно напугало. Пока ты мог говорить, ты все звал меня. Потом только стучал зубами, как в лихорадке. Полковник догадался вставить тебе между челюстей туго свернутый платок.

– А то бы он язык прикусил, – объяснил Виталий Иваныч. – Зачем тебе актер без языка? Хотя я уж теперь и не знаю…

Тут он остановился. Вышел в прихожую, пошептался с фельдшером. Получив деньги, тот распрощался и ушел. Хлопнула дверь, и ты открыл глаза.

– Все плывет, – проговорил ты кое-как. – Вообще все плывет. Меня стошнит сейчас.

– Митька, – позвал я.

– Что-то мне плохо…

Ты высвободил руку, провел по глазам.

– Сергей. Ты пришел. А я все ждал.

Иваныч заглянул в дверь. Посмотрел на нас внимательно. Скрылся.

– И я ничего не помню, – сказал ты. – У меня телефон украли.

Я кивнул. Препарат в твоей крови давал странный эффект: у тебя стало всё непросто с причинно-следственными связями. У тебя еле ворочался язык. И жесты были как будто не твои, чужие. Ты чувствовал то же: с удивлением поглядел на свои руки, пошевелился, попробовал сесть на постели – не получилось.

– Смешно, – сказал ты, облизывая распухшую губу.

– Лежи, лежи, – посоветовал я.

Перебирая руками по дивану, ты все же уселся. И сказал жалобно:

– Сергей… Я не могу… Мне же завтра на репетицию.

– Переиграем, – отвечал я тускло.

А сам обдумывал сразу несколько мыслей одновременно. Я соображал, что сказать Светке. На экране высветился пропущенный вызов – от нее. Я вспоминал, какой срок воздействия имеют барбитураты. И еще гадал, кем тебя заменить.

Эпилепсия. Дело дрянь. Такие штуки не бывают одноразовыми.

– У меня так было в детстве, – признался ты тихо. – Последний раз лет в пятнадцать. Врачи сказали, возрастное.

– Тебе нужно спать, – сказал я.

– Ты меня снимешь со спектакля?

– Давай завтра поговорим, – сказал я.

– Я вылечусь. Серёж… ну прости. Я не хотел. Это случайно. Я хотел, чтобы ты приехал.

– Дур-рак, – сказал я вполголоса. – Опять ты ерунду несёшь.

– Ты не веришь. А тот… дьявол? В него надо верить. Видел, какой алмаз? Он настоящий…

Понемногу ты начинал отрубаться, как и должно было быть изначально после приема фенобарбитуратов. Разговор терял смысл. Твое сознание сужалось и меркло, как лампочка в торшере, если пошевелить регулятор: в комнате стало темнее, зато луна в окне зажглась. Я сидел в кресле и смотрел, как ты спишь. Виталий Иваныч притих за стеной. Светке я написал, чтоб не волновалась.

Лампочка светила себе под нос. Это была старая добрая лампочка накаливания, яркость которой можно регулировать. Вместе с глубиной мыслей в три часа ночи.

Я продолжал думать о разных вещах. Одной из них была такая: «карийену» мы так и не допили, что досадно. Другая мысль была значительно масштабнее. Я размышлял о том, что дьявол среднего возраста к каждому приходит в разных обличьях. У кого-то возникают проблемы в личной жизни, и даже привычка свыше не спасает. К кому-то на спектакли вместо старшеклассниц начинают приходить учительницы, что тоже никак не ведет к поднятию самооценки. А кому-то жизнь посылает и вовсе неожиданные напоминалки. Вроде человека на диване, который и вовсе был бы твоей копией, если бы не был прорисован ярче и рельефней.

Даже болезнь у него серьезнее моей. У меня случались всего лишь приступы головокружения. Которые и прошли немедленно после того, как я… ну, в общем, прошли. Это была какая-то странная аллергия к сценическому паркету. К запаху перегретых софитов. К пыли кулис и ко всему прочему. Выражаясь по-умному, идиосинкразия.

Да, кстати, – потянулась сонная мысль дальше. – А любил ли я вообще этот самый театр?

Вопрос был не так уж прост. Я владел ремеслом регулярно и не без взаимности. Но это запросто могло быть не любовью, а привычкой.

Я никого не люблю на свете, – сказал Юра Ким в роли Мастера. Поменял слова местами, красавчик.

Я ничего не чувствую, сказал он. Я как мертвый.

Он и вправду умер, этот Мастер, и умер гораздо раньше, чем выпил свой бокал фалернского.

От него осталась пустая оболочка. Имя на обложке.

Поэтому Юрка не слишком любит эту роль. Предлагал мне сыграть Мастера, надо же. Тряхнуть стариной. Что он этим хотел сказать?

Я поморщился и открыл глаза. Ты лежал на своем диване, спрятав руку под подушку. Дышал ровно.

Нет уж, никуда ты не денешься, подумал я. Придется доиграть до конца.

Запахло жареным: от этого я и проснулся.

Открыв глаза, я обнаружил себя в кресле. Отчаянно болела шея. Надуло от окна, понял я.

Со стоном поднялся и прошелся по комнате.

– Сереж, – ты заглянул в дверь. – Ты не спишь?

Что за фамильярность, подумал я и улыбнулся.

– Иваныч на рынок поехал за продуктами, сказал его дождаться, – сообщил ты. – Но я сделал яичницу. Очень есть хочется после… всего.

А сам взглянул на меня – с очень глубоко скрытым беспокойством.

– Как здоровье? – спросил я.

– Нормально.

В белой, уже не слишком свежей повязке на голове ты выглядел похожим на юного бродягу-дервиша. Или асассина под вечным кайфом. Да еще с красными воспаленными глазами.

Распухшую губу ты прикрывал рукой.

– Т-твою мать, – выругался я, неловко повернувшись.

– А? Что?

– Ты посмотри на себя, – сказал я сердито. – Ну и личность. И кого мы будем фотографировать на афишу?

Едва не подпрыгнув от радости, ты все же успел сдержаться. Просто помотал головой, как конь.

– Ага. Вот и я не в курсе, – сказал я. – Ни один фотошоп не справится. Разве что в виде бомжа тебя снять? Бездомного поэта?

Ты расширил глаза. Это удалось сделать безболезненно. Смеяться было труднее.

– Хорош, хорош, – сказал я. – Еще пару раз по ночным разливухам потусишь, войдешь в образ окончательно. Этого хочешь, übermensch?

– Я не буду больше.

– Забудь про это вообще навсегда. Как ты думаешь, почему сцена всегда выше зрительного зала? На нас люди должны смотреть снизу вверх.

– Мы – небожители?

– Правильно понимаешь.

С кухни потянуло дымом, и разговор был поспешно свёрнут. «Вот чертовы яйца», – бормотал ты, хватая сковородку за ручку. Яичница все равно получилась мастерской. Что бы ты ни делал, у тебя всё получалось.

На афише было четыре фотографии. Даже четыре с половиной. Воланд и Мастер глядели в разные стороны, как антагонисты. Позу Маргариты мы скопировали с тициановской Магдалины. Юный поэт стоял, ссутулившись и склонив голову, откинув ладонью отросшие волосы. Заодно и распухшую губу прикрыл.

В нижнем углу помещалась отрезанная голова Берлиоза. Выглядело это вполне по-библейски.

«Mystery Маргарита» было набрано неоготикой, золотыми буквами на антрацитово-черном фоне.

Театр – темное искусство, с этим ничего не поделаешь. Ты выходишь из зала и видишь звезды над головой. Даже летом в Питере, когда белые ночи, солнце все равно куда-то прячется, давая понять, что на улице ночь. А закрытая премьера «Маргариты» была в октябре, при большом скоплении звезд разной степени блеска.

В холле со мной здоровались. Я жал руку спонсорам. Все шло как обычно. Самая реальная публика приезжала и вовсе ко второму отделению.

Перед началом я зашел в гримерку. Это было просто необходимо сделать.

Мы вышли с тобой в коридор. Технари протащили мимо тележку с огнетушителями. Степенно прошла уборщица с ведром, как в районном ДК.

Когда их шаги стихли, я спросил:

– Боишься?

Ты кивнул. Конечно, ты был бледен. Этого не следовало стесняться.

– Это очень страшно, – согласился я. – Очень страшно. Ноги, правда, подкашиваются. Я видел, как люди по первости вообще не могли шага ступить.

– Я всю первую сцену на скамейке сижу, – напомнил ты, улыбаясь одними губами.

– Вот и сиди. Движение – серебро, недвижимость – золото. Голову Берлиоза смотри, не пинай. Это не мяч, ты не Месси.

Ты послушно улыбнулся. Поморгал. Ты ждал чего-то. А я привык в таких случаях обходиться с актерами жестко. Кое-кто из пионеров меня не любил за это.

– Так, – сказал я. – Как реплики пойдут – не выёживаемся. Руки не заламываем. Глаза не уводим. Это с первых рядов видно. Понял? Станут хлопать или там свистеть – не зажимайся. Считай, что это звуковое сопровождение. Типа море шумит. Пошумит и перестанет. Все остальное ты помнишь. Помнишь?

Ты все равно чего-то ждал.

– Тогда послушай, – сказал я. – Сегодня ты не играешь для меня. Считай, что меня нет. И никогда не было. Ты сам за себя. И зрителя нет тоже. Есть только партнер. И сценарий. Понимаешь?

Я знал: это правило работает не всегда, но сегодня нужно было действовать только так. Твои губы перестали дрожать, ненадежный блеск пропал из глаз. Я знал и еще кое-что. Сейчас нужно было остановиться.

– С богом, – сказал я.

И все равно не удержался. Протянул руку и положил тебе на плечо. Твой ответный жест был бы вовсе нескромным, если бы кто-нибудь это увидел. А так – вроде и ничего.

Я осторожно высвободил руку.

– Вперед, – сказал я.

Мы вернулись в гримерку. Савик (в облачении портфельного инвестора) поднял на нас серьезные глаза. Сказал густым воландовским голосом:

– Благословите, падре. – И потупил взор, делая вид, что разглядывает свои ботинки – дорогие, с новыми набойками.

– Все будет ofigenno, – пообещал я.

И ушел.

Нельзя сказать, что первые сцены прошли как по маслу. Но ты тут был ни при чем. Во втором действии заходной диалог Мастера и Маргариты получился несколько напряженным. Неземной любви между ними не наблюдалось. Хорошо еще, в сознании зрителя жили крепкие булгаковские шаблоны: как бы по умолчанию М&М’s являли собой возвышенный и романтический идеал чувств. Зрителю это нравилось, и разбивать стереотипы было рановато.

Никому даже не казалось странным, что вся любовь у героев почему-то вертелась вокруг придуманного Мастером текста.

Отрывки из своего романа Мастер читал холодно и отчужденно. Я и сам никогда не восторгался историей Всадника в белом плаще и его печального собеседника. Эта история казалась мне недожатой и какой-то чересчур уж толерантной. На месте Пилата, всадника с алым подбоем, я по праву оккупационной власти расшвырял бы всю эту ораву фарисеев, лгунов и начетчиков, устроил бы небольшой погром и получил бы за это выговор от Цезаря, только и всего. А так – все участники, вплоть до последнего Иуды, оказывались по-своему правы.

Для доброго конфликта очень не хватало воплощенного Зла. Нет, бесспорно, оно присутствовало в каждой странице. Дьявол как будто бы стоял за спиной у каждого, и подсказывал, и посмеивался, и радовался полученной неразберихе. Только ничем себя не проявлял.

О чем-то подобном, казалось, догадывался и Мастер. Иногда в ходе монолога он вдруг озирался с тревогой, будто с минуты на минуту ждал появления настоящего героя своего романа.

Никто из публики, конечно, ничего не замечал. Напряжение нагнеталось исподволь.

Бал у Сатаны должен был олицетворять всесилие и мудрость Зла – точно как в оригинальной версии. Однако первоначальный сценарий был переделан. Пару сцен я вычеркнул без сожаления. В финальной части должны были появиться другие герои.

Станция метро «Красные Ворота» осталась такой же, как и в первом действии. Алые сполохи огня то и дело лизали стены. Когда лунные фонари разгорелись, стало видно, что на скамье у стены, опустив голову на руки, сидит Бездомный Поэт. Без свечки и без толстовки, а в знакомом порванном пальто и с окровавленной повязкой на голове.

Эта повязка напоминала мне сразу о нескольких неприятных вещах.

Невидимый поезд подошел, и двери распахнулись с шипением. Тогда, будто решившись, юный Иван поднялся на ноги и скрылся под аркой. Поезд ждал его – никого больше на платформе и не наблюдалось. Двери съехались, и лязгнули сцепки. Фонари погасли.

Тут же на сцене засветился экран. Камера как будто была установлена в кабине машиниста: пространство полетело навстречу зрителю, и стук колес сопровождал это воображаемое движение.

Стены тоннеля уходили то влево, то вправо, рельсы блестели в свете фар, сигнальные лампы летели навстречу: эту картину пассажиру никогда не увидеть из вагона. Минуту или две длился фильм, и за это время под покровом тоннельной темноты декорации успели смениться. Затем движение замедлилось, и над сценой засветилась громадная буква «W»: стало ясно, что поезд прибыл на станцию назначения.

Под темными арками двигались тени. Самые настоящие факелы (согласованные с пожарными за немалые деньги) полыхали и чадили по бокам сцены, грозя подпалить кулисы. В центре же на антикварном диване восседал сумрачный профессор Волан-Де-Морт. Маргарита – полуодетая, с распущенными волосами – поместилась подле него в позе кающейся грешницы. Задрав полу бархатного халата, Воланд обнажил желтую безволосую ногу с растопыренными пальцами; ногу он поставил на крохотную скамеечку. Маргарита склонилась над этой ногой, и со спины было решительно непонятно, что она там делает.

Длинная рука Воланда покоилась на плече Маргариты. Другой рукой он поглаживал черного толстого старого кота. Этого кота, как я знал, предоставила для спектакля одна из уборщиц – та самая, с ведром.

Рассмотрев всё это, Иван так и застыл.

– А вот и наш поэт пришел, – приветливо сказал профессор. – Марго, ты никогда не ошибаешься в людях.

Эту загадочную фразу Маргарита пропустила мимо ушей. Кинула на Ивана игривый взгляд и продолжила свое занятие: оказалось, она растирает круглую коленку Воланда какой-то светящейся мазью.

– Здравствуйте, Иван, – продолжал тогда W. – Я вас давно жду.

Маргарита подняла голову и улыбнулась. Но Воланд положил ладонь с длинными пальцами ей на затылок и вернул в прежнее положение. Так делают актеры в немецкой порнухе, подумал я. Или в голливудской пародии на немецкую порнуху.

– О боже, – прошептал юный Иван, который этого не понял.

Воланд криво усмехнулся.

– Позвольте вас успокоить, мой ревнивый друг, – сказал он. – За две тысячи лет мы с Марго изрядно поднадоели друг другу.

Жестом он приказал Маргарите подняться. Та повиновалась. Свет факелов отбрасывал отблески на ее тело. А что, Светка еще в отличной форме, подумал я.

– Ступай, королева, – сказал Воланд. – Оставь нас.

Маргарита медлила.

– Свободна! – повторил Воланд и нетерпеливо взмахнул рукавом.

Почуяв движение, кот раскрыл желтые глаза. Интересно, что этого кота и вправду звали Бегемотом. В свое время его хозяйка подвизалась на Таганке у Любимова. Кажется, с ней тесно дружил наш Виталий Иваныч, хотя Светка могла и приврать.

Проходя мимо Ивана, Маргарита легонько задела его бедром. Я даже языком прищелкнул. А Иван оглянулся и проводил ее взглядом.

– Итак, вы готовы заключить контракт? – осведомился Воланд. И добыл откуда-то свой портфель – сидел на нем, что ли? На его пальце засветился алмаз. Волшебный этот перстень я лично заказывал в китайском интернет-магазине.

Вместо ответа на прямой вопрос Иван возвел глаза горе (вернее сказать, сводчатой арке) и слегка поломал руки. Как раз так, как я просил не делать. Только на редкость уместно.

Молодец, подумал я. Молодец.

– Отвечайте же, – напомнил Воланд.

– А Маргарита? – севшим подростковым голосом произнес Иван.

– Будет вам, – отвечал Воланд как-то двусмысленно. – Будет вам ваша Маргарита. Не зря же говорят: женщина – сосуд дьявола, – тут он почему-то погрозил пальцем публике.

В зале сразу в нескольких местах засмеялись и захлопали.

– Что. Я. Должен. Делать? – спросил Иван с очень знакомой расстановкой.

– Сущий пустяк. Подпись на бумаге.

Воланд расстегнул портфель. Черный котище приподнялся и принялся с любопытством принюхиваться. Он даже полез к Воланду на колени, но тот мягко отстранил его. Обиженный кот взмахнул хвостом. Играл он превосходно.

– Вот договор, – деловито сказал Воланд. – Если вам интересно, он составлен по образцу того, прежнего, который был заключен с нашим общим другом.

– С Мастером? – выговорил поэт, еле дыша.

– Мне не хотелось бы называть его так… теперь. Есть небольшая тонкость. После подписания договора Мастером станете вы, Иван.

Воланд сделался суров. Казалось, он тоже не хочет блуждать вокруг да около.

– Страшно? – спросил он.

Поэт кивнул.

– Есть вопросы?

Иван кивнул снова, после паузы.

– Многие ли подписывают? – спросил он.

– Тысячи ежедневно. Десятки тысяч. Как говорится, имя им легион. По большей части это унылые бездари, которые так и жаждут трудоустройства в нашей фирме – хотя бы курьерами по доставке.

– Тысячи ежедневно? – поразился Иван.

– Ну да. Я – неплохой работодатель. Офисы по всему миру.

Иван вытер пот со лба:

– А как же…

– Ваш случай иной, – заверил его Воланд. – Вы чертовски талантливы. Как и ваш предшественник.

Иван помолчал.

– Что с ним сейчас? – спросил он негромко. – Ну… где он?

– Могу показать.

На свободном промежутке стены зажегся уже привычный экран. Все-таки мы делали медиаспектакль двадцать первого века. Я решил, что малотиражный фильм мы все же выпустим. Со звуком 7.1, – подумал я мечтательно. В это время на экране промелькнули титры, и изображение включилось.

Мастер шел по лунной дорожке, да и сам пейзаж казался каким-то лунным. Юра Ким предлагал на съемке взять в руку американский флажок – ну, или северокорейский, если американский не нравится. Такой космический полет фантазии мы, конечно, отвергли.

Итак, Мастер шел по лунной дорожке. А навстречу ему двигались двое, в которых легко было узнать главных героев оригинальной версии романа. Один был высокий бритый мужчина со шрамом, в белом плаще с алой подкладкой; по левую ногу от него послушно трусил пес – новая русская борзая по кличке Бинго. Другой был симпатичный, еще совсем молодой человек с небольшой бородкой, в тунике и почему-то в джинсах, и тоже с повязкой на голове.

– Он встретится с ними? – спросил Иван, хотя ответ знал и сам.

– Он уже с ними, – отвечал Воланд. – Как бы вам объяснить, мой друг? Хороший автор заслуживает встречи с читателями. Но только самый лучший заслуживает встречи со своими героями. Я дал ему такую возможность. За ту, последнюю, уничтоженную мною книгу. Я не должен вам этого говорить, Иван, это против правил… но вы умный юноша, вы поймете…

Молодой человек с бородкой, который шел рядом со Всадником в белом плаще, будто услышал. Он помахал зрителям рукой, на излете жеста откинув длинные волосы, чтобы лучше видеть того, кто идет навстречу. Камера выхватила его лицо крупным планом: он грустно улыбался, грустно и радостно, если только такое бывает. Это был шикарный кадр. Даже публика примолкла.

Ради этой короткой съемки мы приклеили тебе небольшую бородку, и ты легко перевоплотился в молодого Иисуса из Назарета. Глядя в монтажный монитор, я завидовал тебе злой завистью – такой завистью, которая уже превращается в восхищение.

Трое на экране встретились. И пошли, тихо беседуя, по светящейся дорожке прочь от зрителя. Собака скакала вокруг, радуясь, что все в сборе. Ее лай обеспокоил черного кота: он навострил уши и напрягся.

– Вот видите, как всё хорошо получилось, – произнес Воланд как будто даже ласково. – Пусть их идут. Им многое нужно рассказать друг другу. Прожить остаток отпущенной тебе вечности с любимыми героями – что может быть лучше?

Иван не ответил.

Заскучавший кот подошел к нему и требовательно мяукнул.

– А как же Берлиоз? – вспомнил вдруг поэт. – Я же помню, он хвалил мои стихи. Правда, он…

Воланд как будто того и ждал. Он щелкнул пальцами, и экран зажегся снова. На нем возник Михаил Александрович – слегка озадаченный, как будто видеозвонок поднял его с постели. Его голова была на своем обычном месте. Разве что казалась несколько встрепанной.

– Здравствуйте, профессор, – сказала эта голова.

– И вам доброй вечности, Михаил Александрович, – вежливо отвечал Воланд. – Помнится, мы расстались немного принужденно… но сюжет есть сюжет, вы согласны?

– Целиком и полностью, – сказал Берлиоз и потер шею.

– Тогда у меня к вам вопрос. Известный вам юный поэт находится сейчас рядом со мной, и находится он в раздумье. Быть ему, как говорится, или не быть. Тварь он дрожащая или справку имеет? Так вот вы, Михаил Александрович, и дали бы ему совет… на правах старшего товарища…

Суровый Князь Тьмы вдруг стал велеречивым. Он явно рисовался. Работал на публику. Со стороны все это очень напоминало телеигру «Кто хочет быть миллионером». Я так и ждал, что ведущий скажет: «у вас всего одна минута». Но Воланд закончил просто:

– Так что озвучьте цифры. Как представитель тиражной комиссии… а?

Берлиоз согласно покивал. Вытащил из-за кадра айпад. Погрузился в изучение каких-то таблиц.

– Вот, нашел, – сообщил он. – Смотрите. Раздел «Из ненаписанного». Будущие совокупные тиражи, с учетом допечаток. ««Копейка» на Рублевке», поэма героическая. Выйдет приложением к «Русскому Крокодилу», тираж двадцать пять тысяч. Это еще мало, Иван! Я же вам говорил, там нужно кое-что подправить… – тут он на мгновение запнулся и поморщился, будто что-то вспомнил. – Так. Смотрим дальше. «Вельзевул из Мавзолея», роман. Что я вижу? Сто тысяч с первого завода!

Иван покачнулся. Он уже давно стоял, как пьяный, и вертел пуговицу своего потрепанного пальто. Кот терся о его ногу.

– А, ладно, – сказал Иван. – Что я теряю?

Экран погас. Пламя факелов задрожало, как от ветра. Маргарита появилась из кулис. Легкой поступью приблизилась – кудрявая рыжая великолепная шлюха.

– Ты не теряешь, ты только находишь, – проговорила она, облизнув губы. – Ну-ка, дай я тебя поцелую…

Светка привстала на цыпочки и поцеловала тебя в губы. По рядам прошло шевеление. Я захлопал первым.

Глядя ей через плечо, ты повернулся в мою сторону. Ты был бледен и счастлив. Таких аплодисментов я никогда не слышал на закрытых премьерах. Кто-то сзади расплескал коньяк – кажется, мне на костюм. Я втянул носом воздух. Мне захотелось выпить, причем прямо сейчас.

Что будет дальше, я знал и так. Воланд оказался не так прост. Подписав контракт, ты сделался Мастером – но Бездомным Мастером. И очнулся на холодной скамье на «Красных Воротах», с бархатным беретом на голове, черным мохнатым котом на руках и в полнейшем недоумении: был ли это сон или сон только начался?

«Пройдемте», – сказал тебе милиционер.

Эта сцена была последней. Публика притихла, синхронно вздохнув, а секунду спустя взорвалась аплодисментами. Криками «браво». И еще какими-то эстетскими возгласами.

Всё это я слушал, сидя в баре за сценой, только для своих. Играла тихая музыка. Меня поздравляли. Ребята с телевидения записывали со мной синхроны. Я корректно улыбался. Даже отвечал на комплименты. В гримерку идти не хотелось.

Первой меня нашла Светка. Взяла за руку и повела по коридору прочь от людей. «Больше никаких интервью, спасибо», – говорила она кому-то на ходу. Мы прошли несколько освещенных комнат и оказались в темной костюмерной. Там она обняла меня за шею и поцеловала – жарко и дьявольски опасно.

Ровно через десять секунд мы повалились с нею на пол, повалив заодно и вешалку с какими-то тряпками. Мне больше не было грустно. Потом я вспомнил, как давным-давно, в театралке… тут она впилась ногтями мне в шею, и я едва не вскрикнул. Вовремя удержался. А потом уже и не нужно было удерживаться. Кажется, кто-то приоткрыл дверь и снова захлопнул поплотнее. И сейчас не знаю, кто это был. А тогда я подумал: так странно. Она всё еще любит меня. Моя Маргарита.

Наутро после банкета мы наслаждались успехом. Валяясь в постели с ноутбуком, я смотрел новости.

Я был впечатлен. На телевидении мы заняли добрую четверть лимита, выделенного на новости культуры. А на РБК (что было гораздо приятнее) втиснулись даже в бизнес-формат. Впрочем, припомнили нам и грант от Минкульта.

Кое-что эти ребята подсняли прямо в зале: например, голову Берлиоза, слепленную из воска с пугающей натуралистичностью. Например, тебя, когда ты подписывал договор. Этот момент я пропустил: болтался в баре.

Ты выглядел настоящей звездой экрана. Ох, как натурально ты побледнел, когда Савелий-Воланд длинными своими пальцами взял тебя за левое запястье и как будто бы провел светящимся алмазом прямо по коже. Прожектор засветился алым, и по руке заструилась кровь. Этой кровью и каким-то кривым вороньим пером ты и подписал бумаги, которые Воланд одним изящным и явно привычным движением спрятал в портфель.

Когда Воланд закрывал портфель, его руки слегка дрожали. И дело было не в фалернском вине (которое мы подменили яблочным соком). Он и вправду волновался.

Пожав плечами, я захлопнул ноутбук.

Поднялся с постели. Твердой рукой налил себе минералки. Лениво взял в руку телефон. Увидел сразу несколько уведомлений: непринятые вызовы. Несколько непонятно чьих я оставил без внимания. Твой перенабрал.

– Сергей, – сказал ты (сквозь шум метро). – Мне нужно срочно в Питер.

Я молчал. И ты молчал.

– Что случилось? – спросил я.

– Мне звонила Машка.

Ты замолчал опять. Дело было не в Гермионе, конечно. Я неплохо изучил твою интонацию. Здесь было другое.

– Макса нашли мертвым, – сказал ты потом. – Помнишь Макса Колесникова? Он выпал из окна. С двенадцатого этажа. Сегодня рано утром.

Бедный рыжий Рон, думал я. А мы-то совсем про тебя забыли.

– Не знаю, что сказать, – честно ответил я.

– И я.

Из твоих отрывочных фраз я узнал, как обстоит дело. А поставив правильно вопросы, узнал даже больше, чем ты хотел, чтобы я узнал.

Максу Колесникову не нужно было даже заглядывать в интернет, чтобы узнать о твоем триумфе. Ты сам позвонил ему. Вчера, после банкета. А может, и во время. Тебе нужен был слушатель, и ты никак не мог потерпеть. И подумать головой. И пожалеть его, в конце концов.

Выслушав твой пьяный хвастливый бред, он всё понял. Он не был глупым, этот Рон Уизли. Хотя актер из него получился бы неважный. Он смог бы играть только самого себя, вот только амплуа брошенного друга не пользуется спросом. Это надо ставить «Возвращение в Брайдсхед», думал я. Только сборов не будет.

Ну, а когда твой друг всё понял, решение пришло само собой.

Кажется, ночью он приехал к кому-то в университетскую общагу, в известную башню на Васильевском острове. Сказать, что в этот час он уже определился со своей участью, было бы неправильным. Будь кто-то из ваших друзей поумнее, или хотя бы повзрослее, что не одно и то же, – он решился бы не в этот день, а в какой-нибудь другой. Может быть, лет через десять.

А так, выпив со всеми, он вышел из комнаты незамеченным. Выбрался на лестничную площадку. В разбитое окно дул ветер с моря. Берег был не виден, только далеко внизу гаражи темнели, и цепочки фонарей отчего-то выглядели размытыми.

Он написал несколько слов маркером на стене. Ну, и шагнул.

Что это были за слова? И были ли вообще? Не знаю, не знаю. Я не настолько хорошо знаю психологию лучших друзей. У меня таких не было. Или не было уже очень давно.

– Я взял билет на дневной поезд, – сказал ты мне. – Извини. Я еду в метро. Сейчас связь пропадет.

Накатил гул и стук колес, как на «Красных Воротах», и ты отключился. Через секунду я понял, что связь тут ни при чем. Связь если и пропадает, то в тоннеле, а не на платформе. Опять ты врешь, подумал я вслед за этим.

До официальной премьеры оставалась неделя.

На третий день я начал беспокоиться. Я звонил, ты не отвечал. Один раз трубку взяла Маша. «Простите, Сергей, – вежливо сказала она. – Митя не может подойти».

И отключилась.

Тогда я решил, что неплохо бы проверить положение дел в Питере. Я ведь даже не видел постановку «Коллекционера» в «Балтийском Доме». Это стало убедительным доводом для Светки.

Она ничего не знала про тебя и про твоего друга. Я берег ее нервы.

Петрович вез меня в «Шереметьево». Всю дорогу в пробке мы промолчали. Лишь под конец Петрович взглянул на меня и спросил:

– А что, Сергей Владимирович, совсем ваш парень от рук отбился?

Интересно, откуда он знает, подумал я. А вслух сказал:

– У него проблемы. Личные.

– Кхм, – Петрович прочистил горло, но не сплюнул. – Не был он в армии. Там такие проблемы быстро решаются.

Я подумал: не много ли он берет на себя? А потом решил, что это вполне справедливо. У Петровича был сын лет двадцати и дочка помладше. У меня же не было никого.

– Митьку в армию не взяли, – сказал я. – У него эпилепсия.

– Это он нас всех до припадка доведет. Точно говорю.

Мы втиснулись на парковку, и Петрович пошел проводить меня до регистрации. Снимая ремень и ботинки на досмотре, я размышлял о том, что он сказал. Из-за рамки металлоискателя помахал ему рукой, улыбнулся. Он помахал в ответ.

В Пулково было пустынно и скучно. Стемнело; я не стал брать такси и доехал до «Московской» на автобусе. Я легко чувствовал себя питерцем, когда хотел.

Правда, на метро меня уже не хватило. Мне чертовски не хотелось спускаться под землю.

Выходя из такси возле дома, я зачем-то огляделся. Совершенно зря. Усмехнувшись, я поднялся в лифте к себе на пятый.

В квартире все так и осталось, как было, когда мы ночевали здесь в последний раз, после неоконченной партии в бильярд. Даже смятые пивные банки все так же валялись в ведре на кухне. Пришлось открыть форточку.

Вечерний купчинский ветер отдавал сыростью и мусором. Луна пряталась в облаках. Внизу светили фонари и бродили какие-то люди.

Твой телефон не отвечал.

Погоди, завтра я тебя разъясню, пообещал я почти вслух. По-любому разъясню.

Я взял в руки планшет. Хотелось отвлечься. Я поглядел, что делают друзья в соцсетях. Разобрал сообщения, кое-кому ответил. Потом довольно долго читал новости про нас: теперь в околокультурных пабликах высказывались те, кто ничего еще не видел, но уже не мог молчать.

написал один умник. Метафора была убогой: волчок не вертится, лежа на боку. Да и к чему это лицемерие? – думал я. Что за обращения по имени-отчеству? Автор что, пил водку на крышке булгаковского гроба?

Ладно. Они могли врать что угодно. Правда была в том, что я очень любил тексты, которые переиначивал. Думаю, автор не был бы в обиде на мои мэш-апы. Но я ненавидел дерьмокритиков, которые воспринимали мои действия всерьез. За редкими исключениями.

слегка покрасовался какой-то чел, а где-то ближе к концу поста посерьезнел и подытожил:

Я перечитал последние фразы еще раз. Я снова гадал, надо мне обижаться или нет. А пока я думал, на столе запиликал и заерзал телефон.

– Эй, – сказал я в трубку. – Ты где?

– У тебя свет горит, – услышал я. – Я позвонил предупредить. Вдруг ты в Москве, а квартиру грабят?

Выругавшись, я встал и откинул занавеску.

Длинная фигура под фонарем сдвинулась. И приветственно вскинула руку.

Ты стоял на лестничной площадке с банкой пива, еще одна торчала из кармана. Принес гостинцы, надо же.

Я глядел на тебя и молчал.

– Привет, – сказал ты, слабо улыбаясь.

Пропустив тебя внутрь, я запер дверь. Вернулся.

Ты сидел на скамейке в прихожей, в своих кедах и дешевой старой куртке. Небритый и с красными глазами.

– У тебя местоположение изменилось, – сказал ты непонятно. – Там написано, что ты в Питере.

Я дернул колечко. Пиво полезло наружу: растряслось в кармане. Но теперь я чувствовал себя куда лучше. Ты жив, подумал я вдруг.

– Макс сразу умер, – продолжал ты, глядя на меня красными глазами. – Там внизу бетонный козырек, так он сперва об него… потом уже об асфальт.

Ты немного охрип, пока говорил. Но «асфальт» произнес правильно, по-петербургски, через «ф».

Asphodelus, вспомнил я. Цветок смерти.

Я протянул руку.

– Пошли в комнату, – сказал я.

Стараясь казаться суровым, я и сам переигрывал. Но все это не имело никакого значения, потому что ты был жив. И в относительном порядке.

Ты присел на диван рядом с моим ноутбуком. Опустил голову:

– Но я же не виноват. Скажи, Сергей. Ну что я мог сделать?

Я пытался вспомнить, из какого фильма эта сцена. Так и не вспомнил.

– Сделать с этим ничего нельзя, – сказал я, подумав. – Всё всегда кончается не так, как мы думаем.

– Он написал на стене… знаешь, что он написал?

Достав из кармана телефон, ты ткнул пальцем в экранчик. И я увидел снимок. Черную надпись черным маркером наискосок по грязному зеленому фону:

Первая буква «Ж» была странной: похоже было, что сперва черный маркер вычертил «W», потом развернулся и пририсовал зеркальное «М». Наверно, он сперва хотел всё написать по-английски, подумал я. А потом передумал. Или испугался, что ты не поймешь.

– Ты понимаешь? – спросил я.

– Нет.

Ты спрятал телефон.

– Я только понимаю, что это он для меня написал.

Расспрашивать тебя не было смысла. Мне и так все было ясно. Как будто я не видел таких ребят раньше. Их одиночество даже страшнее, чем наше. Они скучают по тому, что сами себе придумали, а это всегда тяжело. Иногда это просто невыносимо.

Но ты был жив и цел. И это было главным.

Потом мы пошли в торговый центр пожрать. Всю дорогу молчали. Потом вернулись. Потом ты долго плескался в ванной. Это тебе не в общаге у Машки, подумал я, усмехаясь. Хотя и в Машке есть свои плюсы.

Пока ты мылся, она позвонила на твою трубку. Я решил, что имею полное право ответить. Маша не удивилась. Мы довольно мило поболтали о чем-то, уже не помню, о чем.

И еще: я узнал у нее адрес, куда нам ехать завтра.

Сцена похорон оказалась слишком сложной даже для меня. Ты помнишь, как мы опоздали на общий сбор и долго искали дорогу; потом долго ползли на «логане» по глубокой колее наверх по холму, туда, где было кладбище. Таксист ругался сквозь зубы, пока я не сказал ему пару слов очень тихо, и он не заткнулся.

Хорошо еще – или наоборот плохо – что мы довольно скоро нашли нужный участок. Там толпились грустные ребята в черном, с цветами, и несколько плачущих взрослых. Где-то далеко лаяли собаки.

Гроб с бывшим твоим другом уже опустили в яму. Ярко-желтая песочная куча пирамидой возвышалась рядом, и мужики с лопатами отхватывали от нее по куску. Я заметил, что священника нет.

Среди студенток я узнал стриженую Лизу из Ангарска. В черном платке она была похожа на пугливую послушницу из монастыря в каком-нибудь Авиньоне. Ее соседка обернулась и оказалась Машей.

Бледная и заплаканная, с огромными печальными глазами, она выглядела милой и неуместно привлекательной. Она тоже увидела нас и, выбравшись из толпы, приблизилась.

– Здравствуйте, Сергей Владимирович, – сказала она почему-то только мне.

Я ответил. А ты почему-то отвернулся.

– Митька, его мама про тебя спрашивала, – повернулась Маша в твою сторону. – Мне кажется, она…

Мы не успели узнать, что ей кажется. Рыжеволосая женщина значительно старше меня уже шла к нам, не спуская с тебя расширенных глаз. Ты сделал движение, будто хотел спрятаться за мою спину. Но остался стоять.

– Митя… Митя… – начала она. И вдруг разрыдалась.

Ты подошел к ней вплотную. Что-то прошептал. Она ссутулилась, спрятав лицо в ладонях. Взрослые там, вдали, глядели на нас и переговаривались. Походить поближе не решались.

Мать Максима что-то говорила, захлебываясь слезами. «Он же только о тебе и думал, – расслышал я. – Только и ждал».

Мне было тоскливо. Черт знает почему, но я чувствовал себя виноватым. Удивительно: Маша неслышно подошла и тронула меня за рукав. Скорее даже погладила.

– Не надо, – сказала она тихонечко.

Та женщина вдруг подняла голову и через твое плечо взглянула на меня.

– Это твой брат? – услышал я. Я не слишком годился тебе в братья, но сейчас она могла и ошибиться.

– Вы так похожи, – сказала она, улыбнувшись сквозь слезы. Ты обернулся беспомощно. Ты не знал, что сказать. И глаза у тебя предательски заблестели – но только сейчас, а не раньше.

– Мне очень жаль, – выдавил я из себя. А женщина вдруг посмотрела на меня подозрительно и заговорила с неожиданной злобой:

– Не-ет, вы не братья, – она оттолкнула тебя и чуть не упала. – Наверно, это и есть тот режиссер из Москвы? Это он всё устроил? – Она шагнула ко мне, и ее губы скривились, как от боли: – Да, это ты все устроил. Они так дружили с Мак… с Максимом… а ты, бесстыдник… ты всю жизнь ему поломал… да будь ты проклят…

Мороз пробежал у меня по коже.

«И ведь хватило совести сюда приехать», – услышал я от кого-то из стоявших. Кто-то уже, кажется, двинулся к нам. Я развернулся и пошел прочь.

Что-то происходило там, за моей спиной, но я не оглядывался.

Она была права, эта женщина. Только она даже и не подозревала, насколько.

Я шел и шел вниз с холма, прочь от кладбища, по разбитой дороге мимо желтеющего леса. Только теперь я заметил слева, за деревьями, металлические опоры горнолыжного подъемника. Зимой тут катаются на лыжах, вспомнил я. Такой вот местный Аспен. И кладбище под боком.

Отчего-то мне стало холодно. В чертовых лужах я промочил ноги. За поворотом я чуть не рассмеялся: давешний таксист на «логане» на обратном пути намертво лег на брюхо в раскисшей колее.

Мне он обрадовался. Хотя и узнал. А что ему оставалось делать?

Я закатал брюки, и мы принялись выталкивать машину. Мы подкладывали под колеса резиновые коврики, палки и всякую всячину, подобранную на обочине. Первые десять минут у нас ничего не получалось. Водитель садился за руль, газовал, пробовал проползти хоть полметра, – потом бросал это занятие и выскакивал, матерясь и злобствуя. Садился снова, заводил мотор и дергал машину взад-вперед, рискуя сжечь сцепление. Я напрягался, упираясь сзади в его лоханку, пока за спиной не послышались шаги и еще одна пара рук не легла на крышку багажника рядом с моими руками.

Хорошо еще, дорога шла под гору. Взревев мотором и окатив нас рыжей грязью, «логан» вырвался из плена и от радости чуть не нырнул в канаву.

А я поскользнулся и схватился за тебя, а точнее, просто обнял за шею. Эпизод нужно было доигрывать до конца, поэтому ты поскользнулся тоже, и мы рухнули в грязь друг на друга, сопя и толкаясь. Наверно, таксист порядком охренел, глядя на это. Подошел к нам и даже не придумал, что сказать.

Мы поднялись.

– Это вы с похорон такие? – спросил водитель.

Ничего не скажешь, вопрос был законным.

– Всё кончилось, – ответил ты и вправду смутился. Только глаза почему-то блестели.

Водитель сплюнул.

– Для кого, может, и кончилось, – сказал он нелюбезно и почесал под мышкой. – А для кого продолжается. Да. Часы не ваши вон там лежат?

Я схватился за запястье. Ты нагнулся, вытащил часы из грязи, передал.

– По деньгам, наверно, как моя машина, – заметил водитель.

Он тоже не ошибся, этот нагловатый чувак. Но водил он плохо. У него явно не было опыта движения по дерьму. Ему бы в московский шоу-бизнес, подумал я.

– Ну, чего, поехали? – продолжал он. – Только садитесь сзади, пожалуйста. На места для поцелуев, ага… там седушки в целлофане.

Усевшись, куда он сказал, мы переглянулись. У нас не получалось больше грустить, и от этого было не по себе. Но мы ничего не могли с этим поделать. Наверно, так чувствуют себя соучастники удачного ограбления: да, охрана инкассаторов пристрелила нашего друга прямо на выходе, но мы-то живы, и сумки с долларами у нас в ногах, а самолет мчится в теплые страны.

А еще я почему-то вспомнил про Машку. Она ведь так и осталась с теми убитыми горем людьми. Не побежала за нами.

Вся в черном, она вдруг сделалась очень красивой. Гермионе тоже пошел бы траур, подумал я. Если бы леди Роулинг рискнула написать на материале «Гарри Поттера» готический роман.

«Готический роман? – повторил я про себя. – А что? Это интересно».

О чем думал ты – я не знал.

Вот так бедный рыжий Макс ушел из твоего спектакля. Твой последний друг, если только можно назвать дружбой то, что он так неудачно испытывал. У него не выросли крылья, и ему некуда было лететь. Разве что вниз, на асфальт. Еще одна мечта разбилась с печальным звоном.

Правильнее сказать, с глухим стуком и хрустом. Звон начался уже после, когда сонная вахтерша со страху врубила пожарную сигнализацию.

Отчего же мы не слышали этих звоночков? – думаю я сегодня. Почему не оглядывались? Мы были замкнутыми и ограниченными. Замкнутыми друг на друге и ограниченными от всех остальных.

Здесь я не могу удержаться от виноватой улыбки. В любом правиле есть исключения.

После похорон Макса ты приехал ко мне. Заперся в ванной и включил воду. Потом вышел. Уселся в кухне на табуретку напротив. Положил руки на стол, а голову – на руки.

– Зачем он так, – произнес ты невнятно. – Объясни.

Я молчал. Что тут объяснишь, думал я.

Ты шмыгнул носом и продолжал:

– Он уже хотел… так сделать. Он мне признался однажды. На втором курсе. Ему тогда вообще театралка разонравилась. И некоторые преподы особенно.

– Я догадываюсь, почему, – сказал я.

В молчании мы пили вино. Курили у окна. В моей питерской конуре не было даже балкона.

В полпервого ночи ты отрубился на диване. А мне что-то не спалось. Я лежал, закинув руки за голову, и думал о разных невеселых вещах.

Театр – дьявольское искусство, думал я. Именно это слово. В русском языке оно очень точное. Дьявольское искушение.

И этот парень, Макс – он ведь влюбился не в тебя, а в твое искусство. В твой голос. В жест. В воображаемый образ. Думаю, ему больше всего хотелось, чтобы ты перестал быть воображаемым, чтобы ты стал грубым и простым, – этого всегда хочется таким ребятам, как Макс. Возможно, у него просто не хватило выдержки. Он уже вырос, и он не мог ждать. Это было дьявольским искушением, и он с ним не справился.

Князь Тьмы и не таких обманывал, – думал я, глядя в лиловое небо за окном, на синий фонарь луны, только что перешагнувшей за полнолуние.

Я поднялся. Неслышно прошел на кухню. Нашел в холодильнике немного вискаря. Разбавил ледышками.

Телефон тихонько звякнул: мне пришло сообщение.

«Можно мне к вам?» – написала Машка Кричевская.

Пару минут я соображал: на «вы» мы были или на «ты»?

Я глотнул, и мне стало весело. Это чувство было абсолютно невозможным, нечестным и безобразным. Как и то, что я сделал после.

А поступил я очень просто. Я вызвал для нее такси.

И спустя тридцать минут проводил в комнату. Перед этим было еще кое-что. В полутемной (свет я не решился включить) прихожей Машка нашла мою руку и тихонечко пожала. А затем, привыкнув к темноте, прижалась губами к моим губам.

Когда мы вошли, ты сидел на диване, встрепанный и все еще слегка пьяный, закутанный в плед. Луна заглядывала в окно. Точно такие лунные фонари висели над сценой на «Красных Воротах».

Ты поднял глаза на Машку. Вот так же Бездомный Поэт смотрел на Маргариту в последней сцене: недоверчиво, с голодным восторгом. Да и как еще можно смотреть на подругу самого дьявола?

Я взял со стола бутылку.

Девушка в дверях улыбнулась.

– Там очень холодно, – произнесла она. – Ветер. Мы проехали по мосту последними.

А я-то и забыл, что в Петербурге разводятся мосты до поздней осени. Машка приняла стакан из моей руки, и я заметил, что пальцы у нее холодные.

– Ну да, ты же с севера, – сказал я, чтобы что-то сказать. Прозвучало это странно, но вряд ли кто это заметил.

Ты поднялся на ноги – с клетчатым пледом в руках. Накинул его Машке на плечи. Спросил:

– Так теплее?

Она кивнула. Даже в полутьме я видел, как она раскраснелась. В мое время студентки театралки за компанию запросто пили даже водку, вспомнил я. Они ее пили как-то необычно, маленькими глотками, с видимым удовольствием.

Я взял пустой стакан. Вы оба не сводили с меня глаз. Будто чего-то ждали.

Моралист внутри меня… ничего он не говорил, этот моралист. Он заткнулся часом раньше, когда я прочел сообщение, – ему все стало ясно.

Но было и еще кое-что.

– Сергей, – сказал ты, вдруг охрипнув.

Я поставил стакан на стол.

– Почему нет, – сказал я.

Маша смотрела на меня, не мигая. Мы стояли лицом к лицу – все трое, только руку протянуть. Ты покачнулся и шагнул вперед, чтоб не упасть. Внезапно мы трое оказались чрезвычайно близко друг к другу. Маша взялась пальцами за уголки своего клетчатого пледа и обняла нас, накрыв им наши послушно склоненные головы, как фокусник накрывает волшебный ящик.

– Так странно, – прошептала она. – Вы и правда похожи. Когда рядом.

Было очень важно, кто сделает следующий жест. Я выдержал чуть заметную паузу. А ты не выдержал. Осторожно высвободил руки и подтолкнул нас друг к другу. Но и сам не ушел далеко.

Машкин нос уткнулся мне в щеку. Это был самый неловкий поцелуй в моей жизни.

«Почему нет», – подумал я.

– Я вас люблю, – сказала твоя девушка. Мы так и не решили, на «ты» мы или на «вы» (на английском нет этой проблемы, целуйся хоть впятером, – подумал я почему-то). Не дожидаясь, пока мы разрешим этот важный вопрос, ты поцеловал ее тоже. Маша опустила ресницы. Губы у нее были холодные, сердце билось часто-часто.

Я не доставлю никому удовольствия узнать, что было дальше. Тот, кто прочтет это, пусть дорисует любые картинки на свой вкус. Для меня эта страница навсегда останется самой чистой.

В то утро, когда солнце залило комнату немилосердным огнем, проникнув сквозь дрянные занавески, мы оба проснулись одновременно и не сразу нашли одежду. Мы немного смущались, хотя бы потому, что Маши нигде не было, а на столе лежала записка, написанная неровным почерком, в темноте или при свете телефона – всего-то одно слово:

И не на ты, и не на вы, – подумал я.

«Маргарита» принесла нам скандальную славу. Мы отыграли в Москве двенадцать спектаклей, а народ все валил. Злопыхатели призаткнулись. В эти дни я часто повторял чью-то фразу про Элвиса: да, лично мне он не нравится, но пятьдесят миллионов слушателей не могут ошибаться.

Театральные тренды, подъемы и пролеты не были для меня такой уж большой загадкой. Успех спектакля определяли два главных фактора – свежесть темы и хороший медиаплан. Свежая тема была крючком, на который нужно было насадить жирного червяка в виде спонсорских денег: просто червяк или просто крючок здесь не катит.

И потом, у меня был свой Элвис.

Я пока еще проплачивал телеэфиры и нескольких блогеров, но знал, что и это скоро не понадобится. Главное – не жадничать и ждать. Когда количество переходит в качество, бабки начинают возвращаться.

И они возвращались – причем не просто так, а с восторгом и розовыми соплями. Публика на специализированных форумах истекала слюной. Число твоих поклонниц в фанатских группах перевалило за сто тысяч. Короче, наживку заглотнули так, что и не выдерешь.

Несколько статей так и были написаны – как будто что-то застрявшее в глотке мешало автору говорить. Мне запомнились только заголовки:

и, наконец, хедлайн в журнале «FAP» – жирном традиционном глянце:

Вот этот последний выплеск гламура мне особенно не понравился. К статье прилагались фотки: ты был подснят сидящим на белом кожаном диване, в черном костюме неизвестной мне марки и с популярным напитком-энерджайзером рядом на столике.

Увидев такое, я тут же набрал тебя.

– Покажи мне контракт с рекламодателем, – потребовал я. – Может быть, я во сне поставил свою подпись?

– Я… ну, у них просто была промо-акция… – лепетал ты в ответ, перепуганный.

А чего ты хотел? Я умел быть жестким даже со своими. Поэтому и актеры от меня не разбегались. А те, кто разбегался, оказывались максимально далеко от нашего бизнеса.

– Они молодцы, – сказал я. – Только и я расценки знаю. Всю сумму я вычту из твоих гонораров. Это на первый раз. Второго для тебя просто не будет. Понял?

– Ты мне не веришь? Думаешь, я вру?

Я даже не ответил и отключился. Разговор не будет последним, это я тоже знал. Детей нельзя ставить в угол, как говорил доктор Спок (тот еще мучитель). Я и не ставил. У тебя всегда был выбор: идти со мной или идти к черту. Других направлений не было. Плевать я хотел на многополярный мир.

Через пару дней меня отыскал старый знакомый, бизнесмен и меценат. В последний раз мы с ним пили коньяк на премьере, и он как-то слишком многополярно интересовался твоей персоной. Мне это сразу не понравилось.

– Да, он у тебя фактурный, – говорил он мне на этот раз, неприятно растягивая слова. – Я сразу отметил. На тебя похож.

– Мне говорили, – кивнул я.

За столиком по соседству итальянцы громко спорили о чем-то. Туда, вздыхая на ходу, двинулся тощий официантик. За секунду до этого я поймал на себе его тоскливый взгляд. Он определенно знал, кто я. Приехал поступать в театралку, да не прошел, – подумал я про него.

Мы беседовали в кафе на Большой Никитской, где всегда толпится куча всякой филармонической швали. Народу было до черта, и я вообще не понимал, зачем было назначать встречу именно здесь, где каждый второй знал меня в лицо.

А вот именно для этого, сообразил я. Чтобы мне было неловко.

Мой собеседник словно услышал. Широко улыбнулся, подался вперед и тронул меня за рукав:

– Ну, и что он? Расскажи. Он открытый?

Мне стало противно.

– Сменим тему, – сказал я. – Там всё непросто.

Последние слова выдали мое малодушие. Ничего не поделаешь: я не мог обидеть моего старого знакомого. Ведь знаком он был со многими нужными людьми. Иначе о вкусных грантах можно было забыть.

– Всё непро-осто, – протянул он. – Снова ты усложняешь… ну да ладно. Я не об этом. А я вот о чем: одолжи мне его месяца на три. Не в дружбу, хе-хе, а в службу. Для одного телепроекта. «Доктор Фаст» – не слышал?

Я помотал головой, хотя и слышал что-то.

– Спонсоры денег дают. Один военно-фармацевтический концерн. Подростковый сериал про вампиров, но с медицинским уклоном. По мотивам «Сумерек». Там у одного бобра любовница очень от них фанатеет, так вот, видимо, поэтому. Одним словом, очень кошерно. Съемки на натуре, все дела, два сезона уже распланированы. А твой этот… Митя… по типажу как раз на главную роль. И возраст подходит. А? Даешь?

Неприятный холодок пробежал по моей спине. Может, оттого, что он впервые назвал тебя по имени.

«Fuck», – пробормотал я беззвучно.

А вслух сказал:

– Он на контракте. Ему еще играть и играть.

Мой приятель поднял брови – с пониманием:

– Да кто ж спорит. Помню, помню. Поэт Бездомный. Кстати, по аренде у вас льготы, так ведь? До нового года, если не ошибаюсь?

– Решим вопрос, – сказал я. – Спасибо, что напомнил.

– Я это к чему: если будут проблемы, обращайся. Ну, так что с нашим мальчиком?

Я не спешил с ответом. Вертел в руках чашку. Думал.

Мой друг не спешил тоже. Кажется, он говорил еще какую-то чепуху, но я не слушал. Сказать по правде, я прикидывал варианты.

Например, такой: кто может заменить тебя в спектакле?

– У меня никого нет на замену, – ответил я своим мыслям. – И я по ходу не вижу такой необходимости. Сериал – это хорошо, но у меня гастроли в Питере. А весной театральный фестиваль в Эдинбурге.

– В Э-дин-бурге, – повторил мой собеседник. – Думаешь, сильно много бабла поднимешь со своей классикой? Хорошо. Сколько ты хочешь?

Разговор становился конкретным. Даже гомон вокруг как будто поутих. Официант вдалеке листал свой молескинчик.

– Не продается, – сказал я. – Не сейчас. Пусть сперва свое отработает.

«Вот с-сука, – подумал я про себя. – Опять очканул».

– Ты хорошо подумал?

Я промолчал.

Мой друг развел руками.

– Нет – тоже ответ, – сказал он как будто даже радостно. – Будь по-твоему. Пусть отработает. Но ты имей в виду… чисто на будущее… потом ведь никто столько не предложит. Свежачок дороже ценится! Нам ли не знать?

Он еще что-то говорил и всё улыбался, улыбался. Потом взглянул на часы. Заохал и заторопился к выходу.

Официант склонился надо мной учтиво:

– Еще кофе, Сергей Владимирович?

– Всё может быть, – сказал я. – Мы раньше встречались?

– На кастинге. Год назад. Вы меня не запомнили?

В его глазах читалась надежда, но какая-то застарелая, выдохшаяся. Нихрена я его не помнил, если честно. Нечего там было запоминать.

– И что же вам сказали на кастинге? – спросил я.

– Не подхожу.

– Хотите знать, почему?

Официант прищурился. Что-то блеснуло там, под длинными ресницами. Та-ак, уже веселее, подумал я машинально.

– Да, – сказал он. – Хочу знать.

– Вы не подошли потому, что не чувствуете зрителя.

– Как это?

– Да вот так. Мне, например, сейчас вовсе не кофе нужно. А виски со льдом.

Глаза этого парня разом потухли, будто кто-то внутри выключил зажигание. Он даже зубами скрипнул.

– Да постой ты, – рассмеялся я вслед его спине. – Вернись.

Он вернулся.

– Так вот… Константин, – прочитал я его бейджик. – На будущее. Кастинги и все прочее – это только половина успеха. А что самое важное – ты сам понимаешь. Оказаться там-где-надо тогда-когда-надо.

Константин тоскливо вздохнул.

– Запиши телефон. Видел со мной человека? Так вот ему нужны люди в телепроект. Скажешь, что от меня.

У официанта даже голос пропал. Зато глаза превратились в чайные блюдца. Мигая этими глазами, он записал телефон в блокнот и снова стал, как вкопанный, будто ждал еще одного нечаянного счастья.

– Со льдом, – повторил я.

Дальнейшие события происходили поспешно и даже одновременно. Порой они неряшливо накладывались друг на друга, и тогда сюжет становился совершенно избыточным.

«Маргарита» отправилась в Петербург. В Балтийском Доме ее ждал неплохой прием, но не такой горячий, как мне хотелось. Все дело в том, что питерцы ревниво воспринимают московские рецензии, – думал я, – особенно если там кого-то вдруг хвалят. Надо еще разобраться, кто после этого больший сноб, жирная Москва или желчный Питер. Да и вообще, – думал я дальше, – слишком тесно соприкасаются эти два культурных пространства, вернее сказать – две истоптанные и заплеванные площадки, на которых вот уже лет десять не произрастало ничего нового, кроме наглых сорняков по углам.

Впрочем, мы и были таким сорняком. Но мы решили всему назло процвести в самом центре своей рыночной делянки.

Итак, «Маргарита» делала неплохие сборы. Я поселил ребят в мини-отеле на Петроградской, поближе к сцене. Там же, в лучшем номере с видом на зоопарк, разместилась и Светка, – впрочем, ты помнишь. Ты мог не знать нескольких вещей: твоя подруга Маша не забыла адрес моей квартиры в Купчино. Зимой мосты не разводили, и она могла приехать ко мне среди ночи, кинув перед тем сообщение загадочного свойства (да, у нее был театральный талант).

Впрочем, я догадывался, что она спит и с тобой тоже. Иначе было бы неинтересно.

Твою гримерку осаждали поклонницы. Мужчины постарше и повлиятельнее вели двусмысленные беседы со мной – ну, да к этому я привык. Савик Рогозинский, посмеиваясь, давал интервью сразу за всех.

А еще я любовался Светланой. Она помолодела лет на десять; ее глаза блестели, язык был острым, а жесты – отточенными. Иногда я встречал вас рядом – тебя и ее, – и тогда мне отчего-то становилось грустно.

Ты помнишь, что случилось потом. Однажды вечером мы отправились играть в бильярд в холле гостиницы. Не берусь сказать, кто в тот раз выигрывал, но после второго или третьего пива ты удалился на пять минут, оставив телефон прямо на зеленом сукне, где он нежно зазвенел, приняв сообщение. И надо же было такому случиться, что я оказался рядом и не поленился посмотреть.

Потому что сообщение было от Светки. Его содержание тебе известно, и я не хотел бы повторять его еще раз.

Я не был удивлен. Я знал, что так будет. Еще в тот день, когда ты читал ей стихи, давным-давно, в Москве, я все понял.

Поэтому я ничего не сказал. Просто протянул тебе телефон. Ты хмурился, пока читал. А потом вдруг улыбнулся и поднял глаза. И спросил:

– Теперь ты меня убьешь?

– Много чести.

– Я не хотел. Так получилось.

«Где-то я это уже слышал», – подумал я. А вслух сказал:

– Врешь опять.

– Я немножко хотел, потому что она… очень красивая. И она очень любит тебя. Ты не думай…

Я и не думал. Мне надоело слушать твои дерзкие оправдания. Я размышлял над ответным тезисом, облитым горечью и злостью, как сказал поэт – довольно дрянной, даже если судить по одной этой горечи и злости. Наконец, выбрал вот что:

– Мой юный друг, – начал я веско. – Увы, я знаю цену предательству, и не надейся, что эта цена слишком высока. Тебе интересно, что я думаю? Ты этого не узнаешь. Тебе интересно, что я сделаю? А ничего. Что касается вас, то вы можете продолжать в том же духе.

Ты раскрыл было рот, но я поднял руку, давая понять, что мое выступление еще не закончено:

– Вы оба мне обходитесь слишком дорого, чтобы тратить время на тухлые разборки. Поэтому ты будешь просто играть в спектакле. Завтра и послезавтра, и когда скажу. А потом проваливай на все четыре стороны. Тебе ясно?

Я был великолепен. Я знал, что вся ваша история не стоит ломаного гроша. Ты слишком молод, а Светка не любит щенков, – поэтому месяц-другой – а там любовь пройдет, как говорит Савик Рогозинский, и завянут помидоры, – и все же один злостный червяк грыз мое сердце: не ревность, а разочарование. Я опять оказался прав. Хоть бы раз ошибся.

Но ты этого не понимал. Ты всё пытался исправить дело:

– Сергей. Ну прости. Ты совсем ничего не знаешь. Она тебя любит, и я…

– Иди к черту.

– Я просто сыграл тебя, – выпалил ты вдруг.

Изумленный, я отступил на шаг.

– Я же должен быть как ты. Мы одинаковые. Она сама так сказала, помнишь? Когда я ей читал стихи. «Теперь я понимаю, почему ты его выбрал». Помнишь?

Я молчал. Качаловская пауза затягивалась: ни один из вариантов продолжения никуда не годился. Оставалось сказать тебе правду.

– Не пытайся играть мою роль, – произнес я так сухо, как умел. – В ней нет ничего хорошего.

– Почему?

– Это дрянная роль. В самом конце ты всегда остаешься один.

Ты зажмурился и вытер лоб рукавом. Рукав был испачкан розовым мелком.

– Напрасно я тебя втянул в это дело, – сказал я. – Доигрывать не будем. Я ухожу.

– Сергей, – услышал я за спиной. Я знал, что ты знаешь, что я вот-вот обернусь. И я не обернулся.

В дальнейшем я сдержал слово и не предпринимал ровным счетом ничего. Просто не появлялся в театре до самого окончания гастролей. Не встречался ни с кем и не давал интервью. Гулял один по родному городу, как Булгаков после инъекции морфия. «Белая гвардия, – думал я, – это вовсе не white russians. Это всего лишь бестолковые снежинки на ветру. Снежинки, которые бегут прочь из своего облачного дома и никогда не возвращаются».

Мне вдруг захотелось поскорее увидеть лето.

Я забил на бухгалтерию и вынул из бизнеса свои деньги. На финальном банкете я пожал всем руки и самым ранним рейсом вылетел в Москву. А оттуда – прямо на коралловый риф в Индийском океане.

В окошко гидросамолета я видел безлюдные островки, один другого меньше. Углядев самый крохотный, я спросил о нем летчиков. Смуглые ребята рассмеялись и протянули мне карту, и скоро я знал все, что мне нужно.

Дни напролет я лежал на розовой отмели посреди зеленого моря, под пальмами, прихлебывал белое вино и ни о чем не думал. Вечером за мной приходила местная лодка, остроносая, с керосиновым мотором, и увозила меня на остров. В своем домике на сваях я валился на кровать, как подстреленный; под полом плескалась вода, и сквозь толстое стекло я мог рассматривать рифовых рыбок, синих, желтых и полосатых.

Кто-то посещал меня в моем бунгало, с кем-то я пил шампанское и танцевал на ночной дискотеке, – не помню, как их звали. С кем-то мы восемь часов летели обратно до Москвы, и потом она взяла такси, а я вышел на улицу и закурил (даже не знаю, откуда у меня в кармане оказался женский «vogue»). Меня трясло, и я силился понять, что делать дальше, когда к пандусу, наподобие скорой помощи, подкатил старый белый «кайен».

– С Новым годом, – сказал Петрович. – Вы с ума сошли. Снег идет, а вы в рубашке. Хорошо, я пальто захватил.

– С Новым годом? – не понял я.

Я был трезв и абсолютно спокоен, когда Савелий и Юра приехали ко мне и честно сообщили, что уходят; я не терял присутствия духа и в те дни, когда чмошные юмористы в сговоре с администратором не вернулись с чёса и кинули нас на всю выручку. По факту, мы становились банкротами. Я даже нашел силы обсудить это со Светкой, вот разве что про тебя не упомянул ни разу.

Потому что тебя уже не было. Твой телефон не отвечал, а мнимый полковник Виталий Иваныч смог сообщить только, что ты собрал вещички и съехал, не оставив адреса. «Вот бездельник», – добавил Виталий Иваныч.

Это было неправдой. Ты не бездельничал. По всей Москве уже были развешены громадные биллборды сериала «Доктор Фаст». В странном готическом гриме твое лицо казалось незнакомым. Вампирские зубки чуть заметно обнажались в улыбке. Только сумрачный взгляд неотступно преследовал зрителя: дизайнер знал свое дело.

Портрет дополняли различные слоганы:

и, наконец,

По всему было видно: запускающая реклама стоила адских денег. Я позвонил приятелю, бизнесмену и меценату, и ощутил на том конце провода презрительно-безмятежное спокойствие.

«Ты же можешь поговорить с его агентом», – посоветовал он мне.

Вот как, подумал я. У тебя уже есть агент.

Сходив к знакомому юристу (для чего пришлось побриться), я понял, что дело дрянь: я не мог рассчитывать не то что на компенсацию, но даже и на дружеский комплимент. Хорошо еще, что никто из моих бывших актеров не вчинил иск о невыплате премиальных.

А самое главное – я, и только я был виноват во всем.

Так тянулись недели. Как-то вечером (я помню, это была пятница) ко мне зашел Савик Рогозинский. Грустно улыбаясь, кинул на стол флешку.

– Монтажная копия, – коротко пояснил он. – Они меня тоже звали. Я не пошел.

Лифт давно увез моего гостя, а я все вертел в руках кусочек китайского металла.

Пошатываясь, поднялся и включил телевизор.

Вначале была темнота.

Затем в этой темноте засветился маленький белый прямоугольник, будто кто-то вытащил из-под подушки телефон. Прямоугольник приблизился, и стало понятно, что это именно и есть экран, и уже можно было прочесть надпись на этом экране:

Глаза зрителя привыкли к темноте, или просто стало светлее, – но вот показалась и рука, которая держала телефон. Несомненно, рука эта была девичьей – с тонкими пальчиками и длинными ноготками, выкрашенными черным лаком.

Пальцы неуверенно зависли над экраном, и следующие слова сообщения нарисовались как бы сами собой:

План сменился. Смутно стал виден интерьер – дверь на балкон и окно, скрытое шторами, узкий столик и книжная полка, и темный монитор компьютера. Медленно обойдя все это по кругу, камера вернулась на исходную позицию.

На экранчике теперь светилось еще одно слово:

Пальцы судорожно сжались, закрывая экран, и в это мгновение в комнате на миг стало светлее, будто кто-то отдернул штору и тут же задернул снова, успев впустить лунный свет.

Усевшись на постели, девочка потянулась к выключателю.

– Не надо, – сказал кто-то, тихонько смеясь.

– Почему?

– У тебя прыщ на носу. Слева. Видно будет.

Девочка смущенно потрогала нос.

– Ч-черт, – сказала она. – Когда уже он пройдет.

– Используй средство для удаления прыщей. Ты же знаешь: «Фаст Гель для тинейджеров». Я принес тебе одну упаковку.

– Спасибо, Эд, – протянула девочка, ничуть не удивившись.

«Ах, так ты Эдвард, – подумал я. – В самом деле. Кто же еще».

Хоть никто и не включал свет, в комнате все равно стало светлее. Луна освещала тебя, сидящего на краю постели, твой темный костюм, коротко подстриженные волосы и тонкую улыбку.

Девочка улыбнулась тоже. Улыбнулась – и как-будто-бы-смущенно подтянула простынку к подбородку. Она казалась совсем юной, лет четырнадцати. Гримеры наделили ее какой-то особенно трогательной красотой: немного мешал только пирсинг на губах и стразик, инкрустированный в нос, чуть повыше прыща.

– Мне было так плохо, – призналась девчонка. – Когда ты приходишь, всегда становится лучше.

Ее друг молчал.

– Ну, что же ты, – сказала она тихонько. И чуть приспустила простынку, открыв шею. Выглядело это слишком символично, даже для бестолковых детей.

Ты обнял ее и длительно поцеловал. Отстранился – так, чтобы зритель мог заметить аккуратные следы от укуса.

– Еще капельку, – попросила девчонка.

– Нет. Ты не сможешь вернуться.

– А если я не хочу возвращаться?

– Глупости. У тебя контрольная по алгебре.

– Ну давай еще-е, Эдвард, – заныла девчонка. – Один разик. Утром я заклею пластырем, никто не заметит.

– Нельзя, – сказал ты серьезно. – Мы же в подростковом сериале. Продюсеры могут подумать, что у нас эротика.

– А если я хочу, чтоб у нас была эротика?

Я даже не успел рассмеяться. Сценаристы бездарно замяли диалог на самом интересном месте. Взамен они заставили тебя встать, подойти к балконной двери, взяться за ручку и спросить:

– Летим со мной?

Девчонка только и ждала приглашения. Выскользнула из постели (камера в это время стыдливо уперлась в потолок: и правда, целевая аудитория «14 плюс», догадался я). Вмиг оказалась красиво причесанной и в джинсах. Тихо засмеялась и последовала за героем-соблазнителем прочь из райского сада детства.

Здесь пойдут открывающие титры и основная музыкальная тема, решил я.

Полет над ночной Москвой был похож на все полеты над ночной Москвой из всех фильмов сразу. Только обошелся дешевле: снимали с обыкновенного китайского квадрокоптера. Ночь разлилась огнями над городом, над стальным изгибом реки, над небоскребами в Крылатском. Вид Останкинской башни, наугад воткнутой в небо, слегка напрягал; звезды могли быть дырками от предыдущих уколов. Стало полегче, когда земля приблизилась, и я различил вдалеке знакомых с детства мосфильмовских монстров – рабочего и колхозницу. Вот уж кем детей пугать, подумал я.

Тем временем план поменялся.

Теперь зритель мог наблюдать Москву глазами двух юных вампиров-пешеходов. Эта Москва сильно отличалась от той, что видят остальные люди. Прежде всего, она была неподвижной. Точнее – все объекты в этой вампирской Москве двигались произвольно, по желанию героев, когда на них падал взгляд. Зависший на проспекте черный «бмв» мог вдруг двинуться с места, а то и вовсе исчезнуть, оставляя после себя неясное световое явление. Вот пустой троллейбус, сверкая окнами и рассыпая искры, проносился по третьей полосе, мимо разноцветных светофоров и оцепеневших сотрудников ДПС, расставлявших зачем-то свои оранжевые конусы вдоль обочины, да так и недорасставивших. С людьми в этой зависшей Москве вообще творилось неладное. Некоторые из них шли, но не дошли и застряли в полупозиции – занесши ногу над ступенькой подземного перехода или вскинув руку с банкой пива; другие медленно и как-то дискретно перемещались в пространстве, ни разу, впрочем, не попадая в крупный план. При этом вдруг, откуда ни возьмись, в кадр въехало сразу несколько ребят-скейтеров на своих гремучих досках – один даже помахал Эдварду, то есть тебе, как старому приятелю. Похоже, ночной город был отдан во власть неформальных движений. Это свежо, думал я. Это знакомо.

Да и местность казалась знакомой. Это были окрестности вдэхи, или ВДНХ, и можно было даже слышать, как у закрытого метро какие-то говнари поют песни под электрогитару. Асфальт блестел, и луна множилась в лужах.

Наши герои шагали по этим лужам мимо гостиницы «Космос», слушая стук скейтерских досок, и луна под их ногами послушно разбивалась на куски, а потом склеивалась снова.

Вот девчонка засмеялась и схватила тебя за руку:

– Красиво! Сегодня все так красиво! Я тебя обожаю.

Ты снисходительно улыбнулся.

– Это только начало. Скоро ты начнешь чувствовать мир по-иному. Как я. Как все мы. Научишься читать мысли… это совсем не сложно.

Оглядевшись, ты показал пальцем на недвижную парочку под фонарем:

– Хочешь знать, о чем они думают?

– По-моему, и так все понятно, – твоя подруга даже слегка обиделась. – О любви.

– Да как бы и не только.

Ты остановился и пригляделся, даже воздух носом втянул:

– Ну… Он думает, где купить презики. А она думает, сказать ему или нет, что у нее сегодня… – здесь ты зашептал что-то на ухо, и девчонка хихикнула.

– А на самом деле? – переспросила она, посмеиваясь.

– А на самом деле всё у нее кончилось еще вчера. Она его тупо разводит.

– То есть, ты это чувствуешь… – девушка покраснела, если только вампиры могут краснеть. – И когда у меня, тоже?

Я покривился. Ну что за похабщина, подумал я. А ты (на экране) не смутился ни на секунду и отвечал:

– Да ладно, Тань. Расслабься. Продюсеры все равно вырежут эту фразу. Им просто нужно место для продакт-плейсмента. Тампоны «Фаст-Плюс» или что-то вроде.

– «Фаст-Плюс», – старательно повторила Таня. – Надо запомнить.

– Ага. Такое не забывается.

Сказав так, ты тихонечко заржал (совсем не по-вампирски). А потом приблизил лицо к самой камере и произнес свистящим рекламным шепотом:

– Тампоны «Фаст-Плюс». Даже лучше, чем секс!

Да, оставалось признать: это был удачный проект. Только так и нужно было закрывать надоевшую сумеречную тему – полушутливо, полуцинично, с легким налетом дебилизма. Как я ни был зол на продюсеров, но их дерьмо мне почти нравилось.

Они уловили тренд. В наши времена постдекаданса вампиру уже мало являться девушке среди ночи, обещая тайную свободу. Подумаешь, свобода! Сбежать из дома через балконную дверь сумеет любая загулявшая кошка, да только за окном чаще всего не май месяц, и к тому же надо готовиться к контрольной. Нет, такой ерундой трудно увлечь представителей целевой аудитории «14 плюс». Вампир нового времени обязан решить все проблемы глуповатой и малоподвижной самочки. А именно – так организовать время, чтобы ей наутро успеть в гимназию. Нейтрализовать родителей, чтоб не мешали, но чтобы омлет на завтрак был готов, как обычно. Наконец, не забыть о главном: как можно шикарнее лишить ее, самочку, невинности. С этим, правда, спешить не следует. В сериале должна оставаться хоть какая-то интрига.

Пока я размышлял над этим, на экране появились новые персонажи.

На первый взгляд это были рядовые гопники, сорная трава мегаполиса, что так бурно произрастает на загаженных московских окраинах: приблатненно-приспортивленные, один даже в фальшивом «боско-спорте», хотя и без инвентаря. До них оставалось шагов тридцать, но было ясно, что обойти их никак не придется. Как-то уж слишком плотно они заполнили собой пространство – там, где кончался парк и возвышался памятник героям космоса. Они стояли молча в ряд, – припомнился мне Высоцкий, – их было восемь. Вряд ли в твоей голове возникли те же коннотации, но ты замедлил шаг и поморщился.

– Кто это? – пискнула девчонка.

Ты пожал плечами:

– Гопники-оборотни. Старые знакомые.

– А что они делают?

– Мешают нам жить.

– А почему они… – Таня не договорила, потому что ты прижал палец к губам, а затем – в продолжение жеста – приложил пальцы к своей груди, будто проверял – на месте ли нательный крестик? Крестиков вампиры не носили, это было бы слишком сильно даже для московских продюсеров, – но этот жест что-то означал, потому что внимательные враги переглянулись. Вас разделяло шагов десять, и это расстояние разом сократилось до критического.

– Стоять, вампир, – сказал чувак в «боско». – Откуда сам? С кем по жизни?

– По жизни мимо.

– Че за сучка? Одолжишь погулять?

– Всухую перетрешь, – отвечал ты непонятно.

В стае кто-то тихонько зарычал. Танька прижалась к твоей руке. Это было трогательно.

– Слыхали, пацаны, – обратился блатарь к своим. – Кровосос глумится. Ну что? На старт, внимание, марш?

В следующий миг произошло неожиданное: все восьмеро синхронно выхватили смартфоны последних моделей и синхронно же ткнули в них толстыми пальцами; но на долю секунды раньше телефон оказался и в твоей ладони, и, сжав его в руке, как Гарри Поттер – волшебную палочку, ты крикнул:

– Fast Play!

Очевидно, твой телефон был более продвинутым. Он мгновенно воспринял голосовую команду, и графика в нем грузилась быстро, потому что я даже удивиться не успел, как сумрачный московский пейзаж на экране превратился в трехмерную игровую площадку.

Изменились и актеры. Эдвард и девчонка стали яркими, но предсказуемыми анимешными супергероями – причем у Таньки откуда ни возьмись выросла грудь, и она стала казаться раза в два взрослее, чем была; зато вместо гопников-оборотней на экране заметались черные лохматые псы вполчеловека ростом, премерзкого вида, с оскаленными клыками. Мне подумалось: если бы раньше сработали их телефоны, а не твой, – реальность вокруг вполне могла бы выглядеть иначе, и герои в ней играли бы несколько иные роли.

Но и без того схватка обещала быть яростной. Стоя спиной к спине, наши сверхчеловеки орудовали лазерными мечами, распластывая на ломтики одного оборотня за другим. Проблема была в том, что псы ни разу не дохли и как будто даже норовили склеиваться обратно, наподобие паззлов. И бросались на героев снова, целясь зубами в горло. Отчего-то было ясно, что если им это удастся, игра будет кончена. Стопроцентное вовлечение достигается только смертельной опасностью.

Когда один пес вцепился гнилыми зубами тебе в руку, ты вскрикнул и выронил меч. Я же, сидя на диване, судорожно вцепился в пульт. Я даже не ожидал, что мне станет так нехорошо. Мне казалось, что следующий же бросок лохматой твари станет последним, но ты удачно извернулся и отбросил оборотня в сторону. Проклятый меч все еще катился по асфальту – безнадежно далеко.

– Прикрой, – крикнул ты подруге. И метнулся за ним.

Но от одной девчонки, пусть даже в откровенном анимешном лифчике, толку было мало. Полоснув лучом по воющей стае, Танька на секунду потеряла концентрацию – и тут же черные ублюдки накинулись и на нее. Вот включился крупный план, и я увидел, как ты тянешься за оружием, тянешься – и не достаешь. Сразу трое или четверо псов бросаются на тебя, и один, красно-белый, самый опасный, выбирает момент и…

– Т-твою мать, – я почему-то и сам хватаюсь за шею.

Сжав зубы, я вижу застывший кадр. Странно. Похоже, я нажал на паузу. Даже не помню, как.

Это всего лишь видео, думаю я. Просто глупый вампирский сериал. И ты в нем – не ты, а идиотский Эдвард, уворованный из старых добрых «Сумерек» пародийный персонаж с идиотским световым мечом, еще более пародийным.

Вообще непонятно, почему я волнуюсь. Ничего страшного с тобой случиться не может. Глупо было бы кончать главного героя уже в первой серии.

И потом, мы с тобой совершенно чужие люди.

Я поморгал и нажал кнопку play. Картинка рванулась с места – и тотчас же будто вихрь пронесся по экрану: десять или двенадцать схематичных фигур в темном сбежались с разных сторон и включились в драку (кажется, камера даже взлетела вверх, чтобы показать, как это происходило). Понятное дело, то были твои друзья. Эти ребята от души фигачили оборотней скейтерскими досками (страшное оружие, если кто не знает). Доски почему-то светились в темноте, и иероглифы на них тоже что-то да означали. Тьма ушла, и чувство опасности рассеялось, и я понял, что здесь-то в окончательной версии заиграет мажорная музычка.

Вскоре стало ясно, что битва подходит к концу. Псы несколько немотивированно гибли один за другим. Последняя, красно-белая дворняга была особенно настойчивой. Ее пришлось сжечь прямо в прыжке перекрестными лучами двух лазеров – рубинового и зеленого. Разлетевшись на куски, оборотень остался лежать на асфальте в виде остатков спортивного костюма – красных и белых клочков, изрядно испачканных чем-то бурым. Остальные и вовсе сгинули бесследно.

– Салют, Эд, – вновь пришедшие вампиры хлопали тебя по плечу. Вежливо прикладывались губами к руке Таньки – чуть выше кисти.

Парни были славные. Дружелюбные. Позитивные. Совсем не похожие на кровососов.

Отчего-то мне (вернее, зрителю) захотелось оказаться среди них. Вот еще одна тонко натянутая струнка, на которой играют бессовестные авторы подростковых сериалов, начиная с «Тимура и его команды»: стайный формат отношений, иначе называемый дружбой. Щенячья возня с ритуальным покусыванием. Не оттуда ли растут и эти острые вампирские зубки?

Этими острыми зубками Эдвард еле заметно улыбнулся.

– Вот всё и кончилось, – сказал он своей подруге.

Не было больше героев из комикса, не было лазерных мечей. В темном московском небе плыли облака, и памятник советским героям – покорителям космоса бессильно тянул стальную стрелу к луне. Тяжело дыша, ты опустился на травку возле изгороди. Танька осторожно присела рядом.

– А что это было? – спросила она.

– Так. «Fast Play», рекламный ролик. Подписывайтесь, ставьте лойсы.

Последнее послание было адресовано зрителям. Таня тихо засмеялась.

Легонько прикоснулась пальцами к твоей шее, и последние следы ужасных шрамов исчезли.

Тогда она спросила:

– Скажи, Эд… а много в Москве таких гопников-оборотней?

– Каждый второй. Только большинство уже передохло.

– А когда оборотни умирают, они превращаются в собак?

– Нет. Вообще-то они превращаются в лохов. В обычных взрослых лохов.

– Почему?

– Потому что придурки, – улыбнулся ты. – И школу часто прогуливали.

Танька нахмурилась.

– А эти парни – твоя банда? – спросила она.

Ты не ответил. Поглядел вслед уходящим. Ребята о чем-то переговаривались на ходу, смеялись, размахивали своими досками.

– Я их в первый раз вижу, – сказал ты. – Но они друзья.

Кажется, это был конец первой серии. Дальше было оставлено место для финальных титров.

Странно: мне не хотелось расставаться с героями. Я наугад перемотал диск на несколько эпизодов вперед, но не слишком далеко.

Все началось, как и раньше, с темноты. То, что появилось на экране затем, показалось мне неотчетливым оскорблением. Ну да, тупо поржать над взрослыми – в самый раз для подростковых сериалов. Кто-то гениальный ведь придумал Симпсонов? Но разве, – думал я, – со стороны мы такие? Разве моя голая спина вот так же блестит, когда я…

Вот сволочи эти продюсеры, решил я и стал смотреть дальше.

Действие, как я сразу догадался, происходило в спальне Танькиных родителей. Родители, как и следовало ожидать, застряли во времени в довольно комичных позах, но так, чтобы не раздражать взрослого зрителя, – в общем, в позах, лишенной всякой эротики (какая эротика может быть между родаками?), вдобавок – прикрытые кое-где простынками, зато с полуоткрытыми ртами и влажными пятнами на подушках. Рассмотрев всё это в деталях, девчонка поморщилась:

– Такие мерзкие. Я не хочу взрослеть.

Ее спутник (то есть ты) покачал головой, как если бы хотел сказать: «не хочешь – не будешь».

– Мерзкие, мерзкие, – продолжала Таня. – Они что, сексом занимались? Какая гадость.

– Их можно за это немножко помучить, – предложил Эдвард (вот гребаный Карлсон, подумал я). – Хочешь, напугаем их до полусмерти? Чтобы поверили в вампиров?

Танькины глаза сверкнули. Камера приблизила неподвижные фигуры в постели. Голая спина у папаши была покрыта редким сивым волосом. На потной шее поблескивала цепочка. Интересно, – подумал я, – с крестиком или нет.

Эдвард смотрел туда же – брезгливо и надменно:

– Им вообще не надо жить. Почему они отключают вай-фай после двенадцати? Они не хотят, чтобы мы с тобой встречались? Да, я знаю. Они хотят, чтобы ты дружила с ребятами из гимназии. С отличниками и спортсменами.

– Но… – Танька смутилась. – Вообще-то они меня любят.

– Мучить нужно именно тех, кто тебя любит. Иначе неинтересно.

Здесь ты обернулся и взглянул прямо в камеру. Этого можно было и не делать. Я сжал кулаки.

Но Таня слушала молча. Будто не могла решиться.

– Боишься?

Девчонка пожала плечами.

– А ты меня любишь?

Таня кивнула.

– А хочешь, я сам это сделаю? Просто… два хороших укуса. И они больше никогда не встанут между нами. Никогда, понимаешь?

Таня помотала головой испуганно.

– Ты не веришь мне? – Эд вскинул брови. – Ты любишь их больше, чем меня? Ладно. Тогда, наверно, мне лучше уйти. Прощай.

– Нет, – прошептала Танька и схватила тебя за руку. – Не уходи, Эдвард. Не бросай меня. Если надо, давай их убьем. Ты же говорил, что будешь со мной… и мы еще хотели сфоткаться для инстаграма…

Бедная дурочка совсем потеряла голову. Вампир, что называется, торжествовал. Он высвободил руки. Пошевелил тонкими пальцами (я заметил, что ногти у него длинные). Неслышным шагом приблизился к постели. Склонился. Хищно оскалил зубки. И тут у него в кармане запел мобильник.

– Ну что за дрянь, – пробормотал он, поднося трубку к уху. – Алло… не понял… кто? А, продюсер сериала…

Эдвард слушал кваканье в трубке и скучнел на глазах. Не прощаясь, отключился.

– Не разрешают, – пояснил он. – Нельзя крови. Нельзя жестокости. И трахаться тоже нельзя. По крайней мере, сейчас.

– А когда будет можно? – спросила Танька.

– Не знаю. Может, в следующей серии?

Следующий план был смонтирован «через вспышку», и от яркого света у меня даже глаза заболели.

– Я не приму у вас контрольную, Соколова, – произнес Борис Петрович, учитель математики, в шуршащей тишине школьного класса. – Что за художество? Мне кажется, вы вообще забыли, где находитесь. Интересно, чем вы занимались накануне?

Соседи вытянули шеи. По рядам пошли смешки.

На листе у Тани Соколовой вместо доказательства теоремы красовался твой портрет. Ну, то есть портрет Эдварда. В черном, с короткой стрижкой. Вампирские зубки чуть заметно обнажились в улыбке.

Таня провела пальцами по твоим нарисованным губам. Потом подняла глаза на учителя:

– Сегодня ночью я хотела заняться любовью с вампиром. И обязательно займусь в следующий раз.

На ее бледной шее почти не заметен был розовый бактерицидный пластырь «Фаст-Пласт». Но учитель и вовсе стал бледнее мела. Точнее, он краснел и бледнел попеременно и ловил воздух ртом.

Таня Соколова не глядела на него. Она глядела на Эдварда. Больше никто его не видел. А он – ну, то есть ты – стоял у доски и смотрел на нее. А может, на меня. И выглядел победителем.

Я нехорошо прищурился и нажал на «стоп».

Скоро ведь официальная премьера, вспомнил я. Может быть, мне даже пришлют приглашение. Может быть, я даже приду.

В галерее «Винофермы» яблоку было негде упасть, да яблок там и не было, кроме рекламы неавторизованного дилера «эппл», зато прямо на входе гостей угощали кроваво-красным гранатовым соком, даже меня, опоздавшего. На широких экранах транслировали трейлеры новых серий. Там оказалось даже больше героев, чем я думал. Но ты был главным.

Ты был в центре и на пресс-конференции. Сидел за условным столом на деревянном помосте, в черном свитере, побледневший от удовольствия, рядом с вальяжными продюсерами, бок о бок со своим личным агентом. Точнее, агентшей.

Я пригляделся. Прислонился спиной к железной колонне. Запустил руку в карман и глотнул из стеклянной фляжки.

Да, это была Светка. В незнакомом белом костюме, по виду – очень дорогом. И с алыми, ярко накрашенными губами.

Штук пятьсот девчонок теснилось вокруг. Они вытягивали шеи и толкали друг дружку локтями. Одна наступила мне на ногу, обернулась и отскочила испуганно.

Бодрый ведущий говорил с еле заметным южным акцентом. Эхо разносило звук по огромному залу, двоилось и возвращалось, и вообще слегка кружилась голова.

Наконец микрофон пустили в публику. Очередной глупый сопливый тинейджерский вопрос касался, понятное дело, тебя, и я попробовал прислушаться.

– Ну, да, это клево – проснуться знаменитым, – произнес ты звонко, будто заранее репетировал, и даже эхо откликнулось как-то слишком отчетливо. – Когда ты просыпаешься знаменитым, даже не помнишь, что тебе снилось, да тебе уже и пофигу. Я только помню, что однажды мне приснилось, будто я вампир… это было так реально… я потом вышел из дому и пошел гулять ночью, один. Обожаю гулять по ночам, особенно в полнолуние…

В зале вздохнули с восторгом. А я вдруг вспомнил, как однажды ты погулял в полнолуние, а потом я сидел у твоей постели, и голова у тебя была перевязана окровавленным бинтом, и ты бредил и звал меня во сне. И еще у тебя украли телефон и белую куртку.

Я стиснул зубы.

– Пробовал ли я пить кровь? – ты деланно нахмурился. – Не, я ничего не буду отвечать. Что хотите, то и думайте.

– Да он из нас столько крови выпил, – вставила тут Светлана и хихикнула. Продюсер покосился на нее, но ничего не сказал.

«Эх, Светка, Светка», – подумал я.

Худенькая девочка недалеко от меня уже давно тянула руку. Наконец дождалась очереди, привстала на цыпочки и пропищала:

– Митя, а что вы скажете о своей работе в театре? Вы не планируете вернуться на сцену в дальнейшем?

– В дальне-ейшем, – передразнил ты, и в зале с готовностью захихикали. – В дальнейшем не будет никакого театра. Будет только виртуальная реальность, и мы в ней будем царствовать, мы, актеры будущего! Старый театр должен быть разрушен. А кто этого не понимает, так и останется мелким лузером.

В зале захлопали. Опозоренная девочка чуть не плакала – я видел это по ее опущенным плечам. Мне стало жаль ее. И вдруг страшно захотелось ударить тебя в морду. Выбить тебе все зубы, один за другим.

Но это не потребовалось. На другом конце зала кто-то вскинул руку, и уверенный голос – я даже не понял, то ли девочки, то ли мальчика – произнес:

– Митя, а ты помнишь Макса Колесникова?

Я вздрогнул. Щурясь, вгляделся в темноту. Надо же, подумал я. Ведь это Лиза из Ангарска. Та, что играла когда-то Ольгу в вашем «Онегине», а потом еще Лизавету в кошмарном «Топоре», да так и ушла, по слухам, с третьего курса. Ее стриженая голова уже затерялась в толпе, и ты смотрел в ту сторону, смотрел, приподнявшись из-за стола и прикрыв глаза ладонью от софитов. Было слышно, как переговариваются продюсеры – мне показалось, что не по-русски. Светка недоуменно крутила головой.

Вопрос оставался без ответа, и зал недовольно зашумел. Тогда ты сел и попытался широко улыбнуться:

– Это слишком личное.

Никто ничего не понял, но лучше от этого не стало. Сразу две или три девчонки из зала без всякой очереди выкрикнули одно и то же:

– Митя, а ты гей?

– Вот […], – отчетливо произнес ты мимо микрофона.

Кажется, я засмеялся первым, а потом в зале и вовсе началось неистовство. Девчонка, что спросила про театр, обернулась, увидела меня, да так и загляделась – неужели узнала?

Я прижал палец к губам. Шоу продолжалось.

– Нет, я не гей, – заявил ты и зачем-то оглянулся. – Я что, так похож? Я вообще-то никогда не…

Кто-то громко засвистел. По твоему лицу пошли красные пятна. Светка опустила голову на руки, продюсеры лопотали что-то, недовольные, и ведущий пробовал призвать зал к порядку:

– Не надо задавать таких вопросов! – призывал он. – Коллеги, будьте корректнее!

Худенькая девушка снова обернулась ко мне:

– А почему вы так смеялись? Мы смешные вопросы задаем?

– У тебя был хороший вопрос, – сказал я. – Только он плохо ответил.

– А вы тоже думаете, что театра в дальнейшем не будет?

Видимо, она и вправду училась на журналистку. Но голос у нее был неподходящий. Тонкий и жалобный, слишком беззащитный для репортера.

– Не знаю, – честно ответил я. – Дальнейшее от меня слишком далеко.

– Вам неинтересно здесь? – спросила она почему-то.

Я поглядел в сторону сцены. Ты снова отвечал на вопросы, запинаясь, но уже увереннее. «Да, Максим был моим другом, – услышал я. – Но он был питерский, а я жил в общаге. Мы были слишком разными».

– Уже нет, – сказал я.

Мы вместе шли к выходу. Голоса гремели за спиной, кадры на экранах мелькали беззвучно. В каком-то второсортном вампирчике я с удивлением узнал Константина, официанта.

Может быть, по этой причине мне захотелось достать фляжку и глотнуть. Для этого я задержался у экрана.

Сказать по правде, Костя и тут не блистал. Интересно, хорошо ли он обслужил моего друга-продюсера?

– Я не люблю сериалы, – щебетала девчонка на ходу. – Все любят, а я не очень. Наверно, я несовременная?

Компактные группы необычно одетых людей толклись у дверей и на улице, в одной я заметил Лизу, но не стал подходить.

Надо бы вызвать такси, думал я. И поскорее придумать повод попрощаться.

Как и было сказано, девочка распрощалась со мной утром. Ты не поверишь, но она никак не могла пропустить первую пару в своем университете!

Было так забавно видеть, как она натягивает джинсы. Смущается и краснеет. Ждет, что я окликну. А я не окликаю.

Все же я проводил ее до лифта. Она поцеловала меня, встав на цыпочки, и я вспомнил, что опять не побрился.

Навряд ли из нее получится стоящая журналистка, думал я. Особенно если она станет писать о театре. В журналистике тоже важно не переигрывать. Важно быть отстраненным и объективным. Так, как я сейчас отношусь к тебе.

Подумав так, я решил просмотреть новости.

На фанатских пабликах обсуждали премьеру «Фаста» – первую серию, ту самую, с ночными полетами над Москвой. Кто-то восторгался, кто-то хихикал, кто-то умничал.

недоумевал кто-то простодушный и не слишком грамотный. Но здравая эта мысль потонула в потоке обсуждения внешности и внутренности главных героев, причем одна половина содержала конкретику –

тогда как другая выглядела несколько более размытой:

и так далее.

Как обычно, перегретый интерес лопнул тысячей мыльных пузырей, но я знал, что это – временное явление: девчонки «14 плюс» никуда от тебя не денутся, пока ты прямо с экрана не лишишь их невинности, да и после тоже.

Я уже подумывал, не стоит ли начать день с пива, как раздался телефонный звонок. Я поискал глазами трубку. Нашел возле кровати. Поднял и вытаращил глаза.

– Ты дома? – спросила Светка. – Не пропадай, я заеду. Сходим, скушаем карпаччо?

– Не уверен.

Светка помолчала. Кое-что она поняла по голосу. Я задумчиво провел пальцем по отросшей щетине.

– Не уверен, – повторил я.

– Не уходи, я скоро буду, – повторила она.

Светка выглядела свежей и неотразимой. Глядя мимо нее в зеркало, я впервые за эти дни был смущен.

– Чем обязан? – спросил я, стараясь держаться в тени.

– Не хами, – просто ответила Светка. – Разбери лучше пакеты. Не хочешь карпаччо – будем пиццу жрать. С бутылочкой «кьянти».

Бутылка и вправду была водружена на столик.

– Я видела тебя вчера в зале, – сказала Светка, и я застыл со штопором в руках. – С какой-то девицей. Наш красавец ничего не заметил, а я видела.

– Да, я был там, – кивнул я. – Почему бы и нет?

Светка пожала плечами.

Пицца была поставлена в микроволновку и теперь вращалась там, как сонная летающая тарелка. Мы выпили по бокалу, стараясь не смотреть друг на друга. Я чувствовал себя героем малобюджетного телесериала. Дело даже не в мебели и не в видах из окна. Дело в наших лицах и улыбках, одноразовых и дешевых, будто наспех наклеенных гримером. Улыбки заменяют нам слова, потому что нам нечего сказать друг другу. Все наши мысли куплены в «икее». Мы собираем из них фразы в режиме DIY, и эти фразы предельно функциональны и прекрасно вписываются в окружающую обстановку.

– Кончай грузиться, – велела Светка. – И не пей так быстро.

– У меня есть еще, – признался я.

Светка окинула взглядом комнату. Два стаканчика так и стояли забытыми у кровати. Там же белела пустая тарелка из-под пирожного: минимальный продуктовый набор соблазнителя.

– А-а, вот оно что, – протянула Светка. – Значит, девушка нашла свое счастье. Надеюсь, у вас всё не слишком серьезно?

– А у вас?

Светка глотнула из своего бокала и не ответила.

– Это ты ее надоумил спросить про театр будущего? – спросила она.

– Она сама.

– Надо же. Какая умница. Как зовут?

Я махнул рукой неопределенно.

– Понятно. Ты всё такой же.

Тут Светка вздохнула.

Все-таки она припасла для меня что-то помимо «кьянти», думал я. Уж я-то знал все ее подтексты. И эти едва заметные пятна на ее щеках я фиксировал тоже.

– А между прочим, сегодня у нас праздник, – сказала она. – Пятнадцать лет, как мы…

Я вздрогнул. Раньше я помнил. Потом мы перестали это праздновать.

– У меня даже подарок есть, – сказала Светка.

И она достала из сумочки плоскую коробку DVD с обложкой домашнего дизайна – и чрезвычайно знакомой фотографией. Моей и ее.

На фотке нам было примерно, как тебе сейчас.

Я смутно помнил этот наш спектакль. Самый первый. Глупая студенческая самодеятельность, да еще и нелегальная.

– Откуда это? – только и спросил я.

– Прислали. Представляешь, кто-то оцифровал кассету. Я уж даже не помню, как звали того оператора?

– И я не помню.

Со странным чувством я вертел в руках эту коробку. Так отец мог бы рассматривать порнуху, найденную в компьютере пятнадцатилетнего сына. С очевидным узнаванием, огорчением и завистью.

Вынул диск. И вставил, как монетку, в щель медиаплейера.

Вначале была неизбежная темнота. Затем на экране появилась неровная надпись, словно набранная вырезанными из бумаги литерами, которые кто-то прикрепил булавками к черному куску бархата прямо перед камерой:

Возможно, недостающие буквы просто сорвались со своих булавок. Вслед за этим черный бархат вместе с надписью сполз куда-то вниз кадра, и под ним обнаружилось следующее послание – на алом шелке:

Еще ниже значилось:

Мне было и весело, и стыдно. Я даже и не знал, что у кого-то сохранилась такая запись. Все-таки с тех пор прошло пятнадцать лет, а ведь за пятнадцать лет сменилось уже два стандарта видео и два поколения зрителей. Пятнадцать лет назад кто-то снимал наш дебют на старомодную камеру Sony с откидным экранчиком, – кто-то из фанатов, которых у нас уже было немало, – но готовый фильм так куда-то и сгинул. А вот, однако же, не пропал.

Спектакль был дешевым и нахально-эклектичным. Однако сюжет не был лишен новаторства.

Как можно было понять уже из названия, режиссер-постановщик попросту перемешал куски из Шекспира и Набокова, как в популярной детской игре «чепуха».

Это была моя идея – хамски перемножить Гамлета и Гумберта. Оба стоили друг друга. Обоих я считал унылыми и неловкими неудачниками, но если Гумберт был хотя бы последователен в своих поступках, то Принц Датский ни одного дела не мог довести до конца. Если первого было жаль, то второго – нисколечко. Ему катастрофически не хватало обаяния. К тому же я прекрасно понимал, что нам предстоит заинтересовать своим сюжетом как минимум нескольких влиятельных взрослых, а одного Гамлета для этого явно было мало. Очевидно, я уже в те времена интуитивно понимал основные законы маркетинга.

Свои мысли я поведал тогдашнему проректору по учебной части. Он расхохотался, потрепал меня по тогдашней длинной челке и разрешил постановку. Много позже я узнал, что его хотели уволить из театралки по скандальной статье, да так и не уволили, – но наш бедный «Гумберт» был здесь совершенно ни при чем.

Сюжет начинался примерно там, где закончил его Набоков. Господин Гумберт отбывал заслуженное наказание в камере-одиночке. Камера эта имела угнетающий – и совсем не американский – вид. Вся обстановка состояла из железной кровати с привычно провисшей сеткой, прикроватной тумбочки и складного деревянного шезлонга, как на небогатой дачке. В углу мы воздвигли треснувший унитаз, принесенный с помойки: часть своих монологов Гумберт произносил, восседая на этом троне (с рулоном туалетной бумаги и ершиком в руках).

Было и еще кое-что. На стене висела фоторепродукция: полуобнаженная девочка самого нимфеточного склада сидела в садовом кресле, грациозно закинув ножку на ножку (в белых носочках). Рядом с фотографией был прикреплен лист бумаги с одним-единственным словом:

Это должно было напоминать о непримиримом враге Гумберта – о застреленном им же театральном продюсере, том самом ненавистном Ку, – но также легко читалось как приговор уважаемых господ присяжных:

Было даже страшно представить, какие сеансы мозгового мазохизма творились в этой камере в то время, когда зал был пуст и герой оставался наедине со всеми этими развешенными там и тут скрытыми смыслами. Кажется, мы еще не знали милого театрального анекдота «кто здесь?», но, как можно было понять, уже всерьез задумывались о проблеме «игры без зрителя».

Хотя в этот раз со зрителями было все в порядке.

В кадр попали лохматые затылки мальчиков и девочек, что сидели на полу у самого края сцены. Ввиду молодости и тесноты сидели они обнявшись.

А на сцене заключенный Гумберт готовился произнести заходной монолог. Угнездившись на унитазе, он писал стихи прямо на коленке, разматывая рулон туалетной бумаги.

Стихи были такие:

Сегодняшний зритель подметил бы анахронизм: при чем тут вообще MySpace? Не помню, кто предложил эту рифму, но все подозрительно быстро согласились. Уж больно было красиво и многозначительно.

Прочитав стихи, Гумберт пригорюнился на своем сиденье. Теперь он выглядел вполне по-гамлетовски. Наконец, поднявшись с унитаза, он подтянул штаны, лязгнул пряжкой ремня и обратился к публике:

Тут он остановился, будто вспомнил о чем-то крайне важном. Щелкнул пальцами и застегнул молнию на джинсах. А потом запустил руку в карман и извлек оттуда крохотный белый носочек. В свете прожектора он, казалось, светился изнутри.

Подумав, Гумберт надел носочек на руку – получилась симпатичная кукла. В зале раздались смешки. Но герой принял серьезный вид и заговорил снова:

Лолитин носочек согласно кивал. Гумберт продолжал бы и дальше в таком духе, как вдруг что-то изменилось. Камера дернулась и неумело отъехала назад. Стало видно, как по узкому проходу между стульями плывет настоящий призрак.

Это была девушка, тоненькая и грациозная, наряженная в полупрозрачное газовое платье наподобие свадебного. Под этим платьем совершенно отчетливо проявлялись белые трусики и лифчик. Вот девчонка остановилась; ребята из публики потянулись помочь, и на их руках она взлетела на сцену. Повернулась лицом к публике и слегка поклонилась. Ее глаза блестели. Чуть припухшие губы были слишком призывными для призрака. Гумберт не мог этого не оценить.

Я пригласил ее на репетиции с месяц назад. Тогда мы были едва знакомы, но почему-то она сразу согласилась. Я знал, что она из Москвы, что она сбежала от родителей и теперь живет у каких-то неясных питерских друзей. Как-то сразу получилось, что в нашем спектакле мы дали ей главную роль. Ее звали Светкой.

– Hello, hello. My name is Долли, – сказала она насмешливо.

Гумберт отступил на шаг в испуге:

– Лолита? Fire моих чресел?

В ответ призрак надул и лопнул свой «орбит» без сахара:

– Да ладно. Долли. Что-то напрягает?

Не дождавшись ответа, Долли плюхнулась в расставленный шезлонг и развратно закинула ногу на ногу. Гумберт встал сзади, оперся на спинку и, закатив глаза, стал читать еще один программный монолог:

И так далее.

Для современной публики (например, для тебя) просто необходимо пояснить: тогдашние зрители посмеивались вовсе не потому, что «Лолита» напоминала им «LOL». Игра здесь состояла в другом. Малолетку Долорес, которую утонченный Гумберт называл Лолитой (имея в виду темную природу Lilith), любой среднеамериканский педофил переделал бы в Долли – по-русски, в куколку. Точно так же – Долли – звали и первую клонированную овечку, но про это зритель вполне мог и забыть.

Пришло самое время раскрыть все тайны нашей пьесы. Оказывается, сумасшедший продюсер Куилти сумел в свое время клонировать Лолиту. Не знавший об этом Гумберт все равно застрелил соперника, хотя вполне мог бы договориться нормально, по-мужски. Впрочем, и убийства фактически не было, потому что перед смертью Куилти клонировал и себя – и подсунул Гумберту своего клона. И теперь становилось понятно, что бедный Гумберт совершенно зря парится в одиночке и ждет своей очереди на электрический стул.

Однако совестливый Куилти, явившийся к нему под видом тюремщика, предложил достойный выход из сложившейся ситуации. Всего-то и нужно было – клонироваться самому, подменить себя в камере-одиночке, описать свои приключения в скандально популярном романе, а на заработанные деньги уехать в Швейцарию ловить бабочек.

В следующей картине появился и этот Куилти (в черном трико и в блестящей фуражке). Играл его настоящий мастер – Савка Рогозинский с четвертого курса. Музыка была выбрана классическая:

Тут я тихонько фыркнул. Протянул руку и нажал на «стоп». Экран погас.

– А по-моему, талантливо, – Светка серьезно поджала губы. – Свежо. Весьма шекспирно.

Спустя мгновение мы ржали вместе, причем я едва не захлебнулся кьянти, а Светка опрокинула бокал на пиццу, и пицца приятно порозовела.

Отсмеявшись, Светка вдруг притихла.

– Мы были такими счастливыми, – сказала она, опустив глаза. – Такими свободными. Молодыми.

Мне показалось, или она всхлипнула?

Показалось.

– Вернись, – сказала она. – Вернись в бизнес. Пожалуйста.

– Зачем?

– Хотя бы ради Меньшикова. Ты же видел, чем ему приходится заниматься. Это же полное дерьмище.

– А мне понравилось.

– Глупости. Это убожество. И ты не знаешь этих гадов. Они выжмут его, как тряпку, и выбросят. Они уже запланировали клубные показы в городах-миллионниках. Корпоративы для богатых извращенцев. Специально наберут в команду дополнительных девочек. Представляешь себе?

– Легко.

– Это конец для него. Я ничего не могу поделать. Он меня не слушает.

Я вздохнул.

– Меня все это уже мало занимает, – сказал я. – Я для себя всё решил. Займусь чем-нибудь попроще. Буду писать учебники. К тому же в будущем, как мы знаем, не будет никакого театра. Один сплошной VR. А кто этого не поймет, так и останется мелким лузером.

Светка сжала кулачки. Я вспомнил, как она побледнела вчера, на пресс-конференции, когда ее подопечный выпалил эту глупость в микрофон. Возможно, тогда-то она и приметила меня в толпе. Ведь я побледнел тоже. Мы побледнели оба, будто записали твою предъяву на свой счет.

Теперь я думал: что она скажет мне? «Прости его», – сказала бы она, будь мы в дрянном сериале. Или нет: она сказала бы «прости нас». Пустила бы скупую женскую слезу. В реалистичной драме она поломала бы руки и попросила бы о том же, но на сухом глазу, слегка сжав зубы. В авторском кино она… пожалуй, она послала бы меня на… и сменила бы тему.

А сейчас я терялся в догадках.

– Ты не сможешь без него, Сергей, – сказала вдруг Светка. – Сопьешься. Смотри, у тебя уже дрожат руки.

Я посмотрел. Руки не дрожали. Поставив бокал на стол, я потрогал щетину. Да, сопьюсь, подумал я равнодушно. Да, я не смогу без тебя. И что такого.

– Тебе понравилось с ним? – проговорил я медленно и размеренно. – Какой он в постели? Он правда так похож на меня?

– Безумно.

– Зато я не похож на него.

Медленно, очень медленно, еще медленнее я поднялся на ноги, задев столик. Бутылка с остатками кьянти пошатнулась и упала, излившись на пол. Светка уже стояла напротив меня, почему-то прижав обе руки к груди, словно прикрывая ценное бриллиантовое ожерелье. Бриллианты испуганно мерцали. «Все кончено, – повторял я про себя, словно кто-то подсказывал мне слова. – Ты опоздал. Контракт подписан». В испуге Светка отступила на шаг, я приблизился.

– Ты говоришь, я умру? – продолжал я. – Это ты верно заметила. Только на самом деле все еще хуже. Я ничего не чувствую. Я как мертвый. Можешь считать, что я уже умер.

– Ты с ума сошел, – прошептала Светка. – Ты что, и правда так ревнуешь? Я ведь пошутила. Ничего такого не было. Успокойся, ладно?

Вместо ответа я протянул руки и сомкнул пальцы на ее шее. Я забыл сказать: у меня довольно сильные пальцы. В своем питерском детстве я играл на рояле. Светка попробовала вырваться, но я довольно ловким движением развернул ее спиной и принялся медленно душить. Сошел ли я с ума? Может быть. Но в таком случае добрая половина драматических сюжетов делалась в расчете на полностью или частично безумных главных героев. Про Отелло я уже просто молчу.

Сжимая пальцы, я наблюдал, как неверная жена хрипит и бьется в моих руках, а сам высчитывал, когда же на самом деле следует остановиться. Но тут, как всегда бывает в скверных сериалах, в прихожей раздался звонок.

Освободившись, Светка метнулась к двери.

За ней стояла вчерашняя девчонка.

– А у меня занятия кончились, – сообщила она. Видимо, заранее готовила это вранье и не смогла вовремя перепрограммироваться.

– Ах, это вы, девушка, – сказала Светка, держась за шею и пытаясь отдышаться. – Очень мило. Но лучше шли бы вы домой. Вашему другу очень плохо. Я вызову водителя.

Помню, как сокрушался Петрович, конвоируя меня к лифту. Светка шла следом, на ходу набирая какой-то номер. Последней шла девчонка. Она не решилась сесть с нами в кабину и поспешила вниз пешком: я слышал, как стучат ее каблучки. Однако лифт ехал быстрее, чем бежала она, и на улице мы не встретились. Так я и не узнаю, как ее зовут, – думал я. А может быть, и не думал. Меня укачало в московской пробке, и я мирно заснул на заднем сиденье старого белого «кайена», как никогда похожего на карету скорой помощи.

Телевизионная картинка распалась надвое. Дело было не в инъекции таурепама, – за эти дни взаперти я успел изучить все чудеса химической природы, – просто какая-то сволочь, у которой в руках был пульт, не придумала ничего умнее, как включить режим PiP. Теперь на экране, вытесняя заставку круглосуточного канала происшествий, ширились и росли циклопические фигуры поросенка и зайца из «Спокойных ночей», и кто-то сзади довольно рассмеялся.

Я оглянулся. Увидев мои глаза, рыхлый толстяк с заднего ряда мигом свернул улыбку и протянул пульт мне. Я так и не вспомнил, как его зовут (это уже из-за укола). Заяц и свинья сгинули, и на экране остались новости. Камера выхватила из темноты белое пятно – это была машина «скорой», и кто-то из придурков заржал снова; в моих глазах мигали синие огни, и я не сразу нащупал, где прибавляется громкость:

Какой еще спорткар, отметил я машинально. Обыкновенный «мерседес»-купе. Бегущая строка сдвинулась и продублировала заголовок:

Я положил пульт на колени.

Часть моего сознания отрешенно фиксировала, как ледяные мурашки поднимаются по спине до корней волос. Таурепам в моих венах заметно замедлял их движение, и от этого становилось еще страшнее, потому что я знал: рано или поздно они прибудут. Связность моих мыслей уже оставляла желать лучшего. Я то и дело сверял их ход с ползущей внизу экрана строкой:

Я успел уловить еще кое-что о клинической смерти и о том, что совсем недавно тебе исполнилось двадцать. И о том, что встревоженные поклонники уже собираются кучками за оградой больницы.

Между тем «Время 2Ч» занялось реконструкцией событий. По экрану бежала белая компьютерная козявка – твоя чудо-тачка, подарок самому себе на день рожденья; вот белая козявка без видимых причин ускорилась, перескочила через разделительную и с размаху вписалась в опору железнодорожного моста. В это мгновение летящая мимо виртуальная реальность остановилась, и на месте белой машинки загорелся язычок рыжего пламени, как из одноразовой зажигалки.

Когда огонек погас, на экране застыл кадр из нашего старого спектакля: ты в роли бездомного поэта. Я успел ощутить благодарность режиссеру программы, отыскавшему в архиве именно эту запись, – а потом все поплыло перед моими глазами, и мне стало казаться, что парень с экрана улыбается специально для меня; поднимаясь с кресла, я не видел уже ровным счетом ничего.

– Довыёживался, гомосапиенс, – услышал я голос сзади.

Это они про тебя.

Я наугад ткнул кулаком в чью-то ухмыляющуюся рожу. Весельчак полетел на пол вместе со стулом.

– С дороги, – процедил я.

Блестящий круглый любопытный глазок видеокамеры следил за моими действиями из-под потолка. «Глаз божий», – называют его здесь.

Пущенный вдогонку стул я отбил ногой. Повернулся, сделал несколько шагов и уперся ладонями в дверь. И только тут вспомнил, что на наших дверях даже нет ручек. Ну, кто следующий, успел я подумать, когда дверь отворилась мне навстречу.

– Спокойно! – приказал Тимур Макбетович.

Главврач этой клиники был представительным мужчиной ненамного старше меня. Он был абсолютно лыс и носил аккуратную восточную бородку, но не выглядел от этого комично. Скорей наоборот. Бритый череп, выступающие скулы и пронзительные глаза, черные, как угольки, при первом знакомстве заставили меня поежиться. Вот ч-черт, подумал я тогда. Что и говорить, мои нервы были действительно расшатаны.

«Слушайся доктора», – велела мне жена. Ей тоже было не по себе. Покидая кабинет, она задержалась в дверях и помахала мне ладошкой. Светкину смущенную улыбку я помню до сих пор. Тимур же Макбетович не улыбнулся ни разу.

И вначале, и теперь мы были с ним на «вы». Он был отличным психиатром: он даже и не пытался склонить меня на свою сторону. Он не нуждался в союзниках. Ему нужна была полная капитуляция.

– Успокоились? – спросил он, усаживаясь в кресло напротив.

Я кивнул.

Взял с журнального столика пачку редкостного зеленого «салема». Закурил и заметил, что руки почти не дрожат. Доктор тоже увидел это. Он улыбнулся краешками губ – чисто выбритых.

Я снова ощутил неуместную благодарность. Таурепам делает меня отзывчивым и сентиментальным. Остальных он просто отупляет, мне повезло меньше.

– Не нужно было вам смотреть эти новости, – сказал Тимур Макбетович. – В следующий раз мы примем меры.

– В следующий раз?

Доктор неопределенно развел руками.

– Я должен был предвидеть такую реакцию, – продолжал он. – Прошу прощения. Но ведь, в конце концов, ничего фатального не случилось? Ваш друг жив. Врачи делают все необходимое. В Склифе превосходные врачи. Так что нет причин волноваться.

– Я должен туда поехать, – сказал я.

– А вот это исключено. Для вас это будет слишком рискованно, вы уж мне поверьте.

– Мне плевать. Я ему нужен.

Тимур Макбетович наконец улыбнулся:

– Никто ему сейчас не нужен. Он на искусственном жизнеобеспечении. Вы что, не поняли? Парень в коме. Молитесь, чтобы выкарабкался.

– Я ничего про это не знаю. Отдайте хотя бы телефон.

– Это тоже исключается. Вы же знаете наши правила. Я сам буду держать вас в курсе.

Прикусив зубами сигарету, я взглянул на него как можно строже:

– Вам не кажется, что вы чрезмерно раздвигаете рамки своих полномочий?

– Для вашей же пользы, Сергей, – холодно отвечал Тимур Макбетович. – Для вашей же пользы. Не съешьте фильтр.

Изувеченный «салем» отправился в пепельницу. Доктор проводил его взглядом.

– Или вы хотите рецидива? – спросил он. – Вы уже не помните, в каком виде вы сюда прибыли?

Тут он был прав. Я мало что помнил. Не помнил даже, как Светка уговорила меня пройти обследование. Только кровоподтеки на ее шее о чем-то мне напоминали. О чем-то уродливом и омерзительном. Заметив, куда я смотрю, она поправила белый шарфик и еще раз грустно улыбнулась.

Слушайся доктора. А как же иначе.

– Могу вам напомнить, – сказал доктор. – Могу даже запись показать. Это очень убедительно. Хотите?

Я сжал кулаки.

Тимур Макбетович – необычный врач. Его методику никто бы не назвал человеколюбивой: он был не лекарем, а испытателем. Больше всего он любил вытаскивать наружу кошмары, давно и прочно забытые пациентом, склеивать их воедино и выставлять напоказ. Линия жизни не бывает пунктирной, – объяснял он. Стремление забыть – защита от перегрузки сознания. Стремление вспомнить – причина всех неврозов. Он и еще что-то говорил в этом роде. Понять его удавалось далеко не всегда.

– Значит, не хотите?

Откинувшись на спинку кресла, Тимур Макбетович смерил меня взглядом. Мои пальцы сами собой разжались. Мы были одни в его кабинете, но «глаз божий» не дремал и здесь. Скрытая камера глядела на меня пристально и как будто даже насмешливо. Будто я не знаю, где она прячется. Вон там, за причудливыми настенными часами.

На часах было десять.

Доктор обернулся и посмотрел туда же.

– Ваш сериал начинается, – сказал он невозмутимо. – Как говорится, место встречи изменить нельзя. Ну что, посмотрим?

– Нет.

Почему я опять отказался? Это было неслыханной милостью с его стороны. Дружеским жестом. Телевидение вырубали после девяти; пациенты расползались по своим комнатам, получали контрольный укол и засыпали как убитые. Я не был исключением.

Правда, иногда мне удавалось посмотреть ваш мегапопулярный «Доктор Фаст» в утреннем повторе, еще до завтрака. Если какой-нибудь придурок вылезал в коридор – я без лишних слов переключал программу. Я не мог смотреть на тебя, если знал, что за спиной кто-то стоит и тоже смотрит. Надо признать, психи давно изучили эту мою особенность. Их тупые шутки выводили меня из себя. Но и об этом они тоже знали.

Иногда мне казалось, что трусливая ненависть окружающих – это часть лечебного процесса. Вроде пиявок.

– Нет, – повторил я.

– Что-то рано вы, Сергей, в отказку пошли, – заметил Тимур Макбетович. – Нет и нет. Других слов из вас не вытянешь. А давно ли буянили в общей палате? А?

– Отпустите меня, – попросил я тихо. – Я съезжу в больницу. А потом вернусь.

На его лице изобразилось недоверчивое изумление:

– Вы всё о том же? Не-ет, я вас не понимаю, Сергей. Этот красавчик вас предал. Подставил. С г[…]вном съел, – так у вас говорят? И вы по-прежнему играете в благородство?

Я не отвечал.

– Вы по-прежнему считаете его своим другом?

Тимур Макбетович сверлил меня глазами. Его ноздри шевелились. Вот кому бы играть Воланда, равнодушно отметил я. Только брови зачернить сапожной ваксой.

– Вы непростой человек, Сергей, – сказал доктор, подумав. – Чтобы вылечить вас, я хочу понять вас. Можно, я задам вам интимный вопрос?

Я пожал плечами:

– Извольте.

– Вы были близки с этим парнем?

Глаза доктора светились неподдельным любопытством. Хотя, если я скажу правду, он все равно останется при своём. Ну и ладно, пусть слушает.

– Это смотря что считать близостью, – отвечал я, сдерживая злорадство. – Могу сказать вам откровенно: в свое время мы вдвоем имели одну девушку. Не вполне совершеннолетнюю. Вас устраивает такой ответ?

– Безусловно.

Тимур Макбетович улыбался. Все-таки он сумел меня разозлить. Даже не пойму, зачем я все это ему выложил.

Вдобавок я приукрасил свои подвиги. Вам было по девятнадцать.

– И все-таки я не понимаю. Что вы в нем такого нашли? Мальчик как мальчик. Я бы его даже слишком красивым не назвал.

Рассевшись в своем кресле, Тимур Макбетович курил «салем» и глядел на меня. В глубине его глаз пряталась усмешка.

– Ох уж эта магия молодости, – продолжал он. – А вы-то… благоразумный человек, а туда же… Иной раз думаешь – биологическая программа сама так и норовит дать сбой. Как это у вашего классика: я сам обманываться рад?

– Еще слово, и я запущу в вас пепельницей, – пообещал я.

– Театр. Опять театр.

Он был кругом прав. Мне ничего не оставалось, как замолчать. Проклятый укол действовал, и мои мозги словно были обложены ватой. Вспоминать было куда легче: картинки в памяти были неизменными, над ними не приходилось думать.

– Не обижайтесь, друг мой, – задушевно промолвил Тимур Макбетович. – Я ведь просто размышляю вслух. И потом, при моей работе такого навидаешься… помните Жорика Садовского? Ну, пассажира, которому вы нос разбили? Хотите знать, за что он к нам попал?

– Мне параллельно, – отозвался я.

– Вы в своем репертуаре. Ну и хорошо. Спокойнее спать будете. Так вот: возвращаясь к нашему разговору… все-таки, почему вы выбрали Меньшикова? Почему, скажем, не этого рыженького, Макса?

Доктор притворялся наивным. А может, не притворялся. Может, для него люди и вправду были на одно лицо? Возможно, он отслеживал только патологию внутри черепной коробки и не замечал всего остального?

Мы с ним в чем-то похожи, подумал я.

– Гениальность – это болезнь, – сказал я тихо. – Макс был слишком здоровым.

– Вы говорите – был? Ах, да…

Тимур Макбетович поморгал узкими своими глазками. Что-то было в этих глазках, что-то поблескивало там, будто и туда неизвестные шпионы сумели запрятать крошечные объективы видеокамер.

Тимур помолчал и начал снова:

– Но в чем же выражается эта болезнь, по-вашему? Каковы ее симптомы? Расскажите мне, я постараюсь понять.

На секунду я вдруг вообразил себя на телеэфире. Давным-давно такие же наивные ребята, разве что помоложе, вглядывались в мое интеллигентное лицо и выдавали свои вопросы, один другого умнее. Что-то там было и про гениальность, я помню. Вот только что я тогда ответил?

Черт бы побрал эти транквилизаторы.

– Гениальность – это повышенное быстродействие, – сказал я, еле ворочая языком. – Сверхпроводимость. Сверхчувствительность. Скорость реакций. Понимаете?

– Вот как, – протянул Тимур Макбетович. – Ну да, конечно. «Доктор Фаст».

Я стиснул зубы.

Нихрена это не объясняет, думал я. Любой задроченный шахматист одарен сверхбыстродействием. Но девчонки не дежурят ночи напролет у его подъезда и не рисуют сердечки красной помадой на асфальте, чтобы было видно из окна.

Есть что-то еще. Голос. Ты мог бы читать вслух расписание электричек, и тебя слушали бы, не отрываясь. Кто-то уже говорил о том же самом[2].

Движения. Это гипнотически действует на визуалов. Пластика Траволты даст десять баллов форы интеллекту Олдмана. Однажды я поставил тебе «Лихорадку субботней ночи». Ты только посмеялся. А потом отпросился на курсы танцев. И я был бы слеп, как крот, если бы не заметил результат уже через неделю.

И самое главное. Ты понравился мне, а на всех остальных мне всегда было наплевать.

– Вы сказали: повышенное быстродействие, – задумчиво проговорил Тимур Макбетович. – Скорость реакций. Скоростной спорткар. Но мне почему-то активно не нравится этот несчастный случай с ним. Он какой-то немотивированный. Ваш парень не увлекался веществами?

– У него была эпилепсия, – сказал я.

– Да? В новостях про это ничего не говорили.

– Никто про это и не знал, – отозвался я.

Доктор кивнул. Побарабанил пальцами по коленке. Наморщил лоб.

Конечно, ты не просто так попал в аварию, – думал и я вслед за ним. Приступ легко мог повториться. Усталость после съемок. Ритмичное мигание фонарей. Секундное помутнение сознания – и вот ты уже летишь бортом в отбойник. И ни один сучий следователь не докопается до причины: мальчишка на «мерседесе» с купленными правами – вот вам и причина, и следствие.

Когда Тимур Макбетович снова поднял глаза на меня, его лицо было безмятежным.

– Вы, Сергей, как-то раз вспоминали о кризисе среднего возраста, – сказал он. – Было бы интересно развернуть эту мысль. У вас и на этот счет есть своя теория?

– Моя теория имеет значение только для меня.

– Ну, не стесняйтесь. Вы очень интересный собеседник, – Тимур развел руками, будто просил подтверждения у молчаливых невидимок. – Нет, правда. Среди ваших… собратьев… нет ни одной яркой личности. Сплошь стандартные истории, как из учебника судебной медицины. Вы же – совсем другое дело. С вами говоришь – как будто спектакль смотришь.

Заслушавшись, я чуть не уронил сигарету. Вот плут, – подумал я про доктора.

– Нет никакого кризиса, – сказал я вслух. – Есть критический уровень ошибок, которые накапливаются и не исправляются.

– Но ведь это – жизненный опыт, разве нет?

– Никакой это не опыт. А просто ошибки. Теперь я это точно знаю.

Мы помолчали.

– И что же с этим делать? – спросил затем Тимур Макбетович.

– Ничего, – пожал я плечами. – Обнулить результат. И начать сначала.

– Это как же?

– Запустить в вас пепельницей. Встать и уйти отсюда подальше.

Доктор погрозил мне пальцем:

– А вот про это даже думать забудьте.

– И не надейтесь. Если честно, я только об этом и думаю. С тех пор, как попал к вам.

Еле уловимая тень скользнула по лицу Тимура Макбетовича.

– Все лучше, чем в следственный изолятор, – заметил он.

Я промолчал. Было поздно. Страшно хотелось спать.

– Вы бы отпустили меня отсюда, – сказал я тупо. – Я же здоров. И вы это прекрасно знаете.

– Да ладно. Диагноз налицо. Всем известный маниакально-депрессивный психоз. В наличии и мания, и депрессия.

– Подробнее, пожалуйста.

– Мания – это ваша концентрация на одном желанном предмете. Депрессия – от сознания его недоступности.

Я скрипнул зубами.

– Вот именно, – продолжал Тимур. – Все это почти не выходило бы за рамки, если бы не выраженные всплески агрессии. Надо же – попытались задушить собственную жену! А помните, как вы отличились сегодня? Ударили Жорика Садовского. И все из-за этого парня. С которым, как вы сами говорили, вы даже не были в…

– Еще слово… – прервал я.

– Еще несколько слов. Поверьте, меня даже не интересует проблема латентного гомосексуализма. Я вообще не вижу в этом никакой проблемы. Это один из самых распространенных сбоев биологической программы. Неверная интерпретация входящих данных. Как говорится в одном мудром анекдоте, малчик сам виноват! Меня интересует другая программа, и она, как это ни печально, запустилась в вашем мозгу. Это деструктивная программа. Вы либо убьете кого-нибудь, либо уничтожите сами себя, что всего вероятнее. Оно нам надо?

– Какое вам дело до моей деструктивной программы?

– Скажу откровенно. Мне хорошо заплатили, чтобы я нейтрализовал эту программу.

– Светка?

– Возможно.

Конечно, Светка, думал я. Собственно, на кого мне сердиться? Они все хотят мне помочь. Некоторые даже от души. Вот и добрый доктор Тимур Макбетович готов принять участие в моей судьбе.

– Да, я стараюсь помочь вам, – сказал доктор. – Но для полного понимания мне недостает одной детали.

– Слушаю вас.

– В вашем детстве у вас тоже был… взрослый друг?

Наконец-то я сгреб в ладонь пепельницу и со всего размаху запустил ему в голову. Тимур даже не успел прикрыться рукой, и мой снаряд достиг цели. Он вскрикнул и выскочил из-за стола.

Сдержался невероятным усилием воли.

Окурки «салема» разлетелись по всему кабинету. На скуле доктора проступило красное пятно. Пепельница была тяжелой, но с округлыми краями – это и есть недостающая деталь, подумал я.

– Ответ не засчитан, – пробормотал Тимур Макбетович.

Вслед за этими его словами в кабинет вторглось сразу двое его рослых подручных, у которых под белыми халатами угадывалась военная выправка. Эти двое подхватили меня под руки, причем один ощутимо пихнул меня под ребра, просто чтобы размять косточки. Им, видно, тоже надоело сидеть за стеной до половины третьего и слушать нашу с тобой историю.

Мне быстро закатали рукав и проделали все необходимые процедуры. Крепкие ребята перекинулись парой фраз с доктором, после чего опустили меня обратно в кресло и встали рядом.

– Сейчас вас отведут в палату, – сухо сказал Тимур Макбетович. – Вам придется уснуть. По всей видимости, надолго.

Я не слушал его. Всплеск агрессии улегся, и внутри меня все привычно обмякло, как бывает после специальных инъекций. Наверно, это был сульфазин, а может, что-нибудь еще, максимально доходчивое и эффективное.

Но теперь я был спокоен и горд собой. Если мой доктор и хотел сделать мне больно, у него не получилось. А у меня – получилось.

– Ну что же, – сказал Тимур, нехорошо усмехнувшись. – В добрый путь. Может, увидите во сне вашего мальчика. Хотя я бы на вашем месте воздержался. Для вашей же пользы.

– Вы не на моем месте, – пробормотал я.

– Ладно, – отмахнулся доктор, потирая скулу. – Поехали.

Как по команде, двое подняли меня из кресла, взяли под руки и повлекли на выход. Из пустого озорства я поджал ноги и повис в воздухе. Мои конвоиры не дрогнули. Один толкнул меня в бок, и мои ноги (в больничных шлепанцах), как чужие, со стуком упали на линолеум. И потащились к двери.

Я забыл сказать: никакого взрослого друга в моем детстве не было. Мое детство было скучным и совсем не годилось для истории болезни. Но об этом я расскажу когда-нибудь после, или уже никогда. А сейчас я засыпаю, как и обещал добрый доктор. Становится довольно холодно, и туман застилает глаза, как на ночной трассе в конце осени.

Дальний продолжал гореть. В полосе рассеянного света пожухлая листва сияла золотом. Склон справа порос красным марсианским кустарником неприятного вида; казалось, стебли, как черви, ползут вверх и теряются в лиловом ночном небе. Еще дальше, на границе света и ночи, виднелась круглая бетонная глыба неясного назначения, с рваной дырой на боку (оттуда торчала арматура). Я не доехал до этой штуки полсотни метров.

Пять минут назад асфальт ушел из-под колес. Почти сразу вслед за этим, вспахав придорожную грязь, «кайен» взвыл и взлетел над пустотой и приземлился – на все четыре лапы, как громадный белый злобно шипящий кот. Пару раз подпрыгнул и замер на дне оврага, прислонившись боком к откосу.

Ни одна подушка почему-то не сработала.

Я приоткрыл дверцу. Прислушался.

С дороги не доносилось ни звука. В кустах посвистывали ночные птички; пахло сыростью и прелой травой. Казалось, на мир снизошло умиротворение. Вдобавок зарядил осенний грустный дождик.

Все это, конечно, хорошо, думал я. Вспомнить бы еще, зачем я здесь. Почему осень, какой сегодня день и куда ведет эта дорога.

Я взглянул на часы: если верить им, на дворе была полночь. Не поверив часам, я протер глаза. В ответ на это стрелки одумались, разъехались в разные стороны и показали одиннадцать ноль пять.

Да я же просто сплю, – догадался я. Это многое объясняет. У меня никогда не срабатывали подушки безопасности, поэтому мне и не приснилось, как они сработали. Ну, а осень случилась просто потому, что – когда же еще спать, как не осенью?

Кто-то постучал в окно. Кое-как я дотянулся до кнопки на двери, и стекло, всё в каплях дождя, поползло вниз.

Этот кто-то склонился и заглянул внутрь. Электрический фонарик зажегся в его руке.

– Лейтенант Сергеев, – представилось лицо в серой бейсболке и в полицейских усиках. Какие-то потертые значки украшали лацканы его куртки. Больше ничего я не успел заметить. Инспектор направил луч фонаря прямо мне в глаза.

– Вы целы? – спросил он.

Прикрываясь ладонью от света, я кивнул.

– Вы один?

Луч фонарика скользнул мимо. Вернулся. Погас. Теперь я снова мог видеть гостя в свете салонной лампочки. Было ему лет тридцать. На лице его не читалось ни любопытства, ни служебного рвения – только усталость.

– Зачем вы съехали с трассы? – спросил он.

Вот этот третий вопрос был несколько неуместным.

– Да я как бы и не съезжал, – сказал я угрюмо. – Просто сама трасса куда-то делась.

– Гм. Да. Бывает. А может, выпили? Заснули за рулем?

– Да я и сейчас сплю, – предположил я.

– Вы в этом уверены?

Этот Сергеев отступил на шаг. Оглянулся. Впереди, далеко за его спиной, за краем оврага мигали огни – красные и синие. Видимо, он оставил машину на дороге.

– Послушайте, – сказал я. – Сплю я или нет, но, может быть, вы вызовете буксир? Самому мне, боюсь, не выбраться.

– Здесь нет никаких буксиров.

– Я могу заплатить, – добавил я, спохватившись.

– Здесь денег не берут.

Я разглядывал лицо лейтенанта, и оно мне нравилось все меньше. Заметив это, инспектор включил фонарик снова.

– Советую вам поскорей уходить отсюда, – сказал он негромко. – В этом месте не положено находиться долго. Бросайте на хрен машину и идите по обочине назад.

– А что со мной может случиться?

Инспектор взглянул на меня, как на идиота:

– Вы, похоже, не понимаете, как вам повезло. Отсюда еще можно вернуться.

Он оглянулся опять. Бетонная дрянь впереди по-прежнему виднелась в свете фар, на границе света и тени.

– Что за черт, – сказал я. – Почему я не могу…

Сергеев как-то очень требовательно прижал палец к своим милицейским усам:

– Подождите.

– Чего ждать-то?

Лейтенант не отвечал. Он как будто прислушивался. Я тоже напряг слух: шум мотора приближался. Похоже было, что по трассе едет старый перегруженный автобус.

– Еще клиенты, – заметил я, но инспектор почему-то не обрадовался. Я увидел в его глазах только отчаяние. Одной рукой он как-то неловко то ли отдал честь, то ли поправил свою форменную бейсболку. Развернулся и полез вверх по откосу, отмахиваясь рукой. В лучах фар светился его желтый жилет с белыми полосами. Что-то было с ним не так, с этим лейтенантом. Приглядевшись, я понял, что именно.

Он был одноруким. Левый пустой рукав он заправил под ремень.

Я протер глаза. Никого больше не было на склоне. С дороги доносилось ворчание дизеля. Приглушенные голоса слышались оттуда, но ни слова было не разобрать.

С шипением захлопнулась дверь. Автобус (если это был автобус) тронулся и пополз прочь, пыхтя и задыхаясь. Комья земли посыпались с края оврага. Это вернулся лейтенант.

– Страшное дело, – сообщил он. – Автобус Москва – Нальчик. Приказано пропустить без задержки. Завтра во всех новостях будет.

– Что будет?

– Список жертв. Что же еще.

По моей спине пробежал холодок. Я начинал понимать, куда я попал в этом своем сне. Но проснуться не получалось. Даже непонятно было, с чего начинать, чтобы проснуться.

– Пожалуй, я пойду, – сказал я.

Лейтенант протянул мне руку. Кое-как мы взобрались по мокрому откосу на дорогу. Вдали на обочине мигал огнями полицейский «форд».

Теперь-то я разглядел: в этом месте трасса делала резкий поворот, обозначенный помятым отбойником. Мне показалось, что я вижу на отбойнике свежие следы краски.

Чуть дальше на обочине белел брошенный «мерседес»-купе. Что-то заставило меня неотрывно смотреть в ту сторону.

Лейтенант проследил за моим взглядом.

– Да уж, – сказал он. – Все не могут трассу нормально оборудовать. Недавно вот парнишку приняли. То ли заснул за рулем, то ли плохо стало. До сих пор непонятно, на этой стороне или на той… Так и отвез его к начальству, пусть там оформляют.

– Как его звали? – спросил я.

– Дмитрием. Говорят, в телесериале снимался. А зачем вам?

Я не отвечал. Целый кусок моего прошлого прокручивался перед моими глазами, словно кто-то вернул недостающий фрагмент в киноленту. Одновременно в моей голове всплыло невозможное, но знакомое имя: «Тимур Макбетович». А это еще из какого фильма, подумал я.

И тут же вспомнил.

– Послушайте, – сказал я инспектору. – Я передумал. Я остаюсь. Мне надо его видеть, этого Дмитрия.

Сергеев даже не удивился.

– Так. А больше ничего вам не надо? – спросил он. – У нас тут свидания не разрешаются.

– Тогда отвезите меня тоже к вашему начальству, – предложил я.

– Да вы вообще понимаете, о чем говорите?

– Теперь начинаю понимать.

– Этот парень вам кто – родственник? Или денег должен? – Сергеев усмехнулся. – Интересно знать, что вы начальству предъявите?

– На месте разберемся. Решим вопрос.

Он посмотрел на меня испытующе:

– Ну, смотрите. Потом как бы не пожалеть.

Лейтенант распахнул передо мной заднюю дверцу. Я уперся взглядом в его пустой рукав.

– Что, хреново выглядит? – спросил он. – Да. За мной вот так никто и не приехал… в свое время…

Уловив, что я не догоняю его мысль, он только усмехнулся:

– В общем, спасибо Паше Грачеву за наше счастливое детство. Все жду – не дождусь, когда же встречу их всех. Главное, чтоб в мою смену попали.

Отвернувшись, он сплюнул далеко в сторону. Уселся за руль. Правой рукой, несколько неловко, захлопнул дверь. Включил дальний свет. Дорога осветилась на добрый километр. Я увидел на бетонной руине впереди размашистое флуоресцентное граффити:

– Давно нарисовали, – сказал инспектор. – Байкеры какие-то.

Он взялся за рычаг.

– Постритрейсить-то здесь реально круче, чем у вас. Навстречу никто не едет. Если вы заметили.

Прищурившись, он вдавил педаль. Мотор взвыл. Стрелка тахометра взлетела до шестерки. Визжа покрышками, «форд» сорвался с места, а я уперся затылком в подголовник. За окнами замелькали темные деревья. Сергеев врубил сирену: у меня заложило уши, и почему-то стало смешно.

«Enter, – подумал я. – Давай, жми».

– Дорога знакомая, – почему-то сказал Сергеев. – Хоть во сне езди. Все по прямой да по прямой, движение одностороннее. Обратно уже не выпустят… если без мигалок.

Когда «форд» остановился у КПП, лейтенант всего лишь опустил стекло и сказал пару слов невидимому пограничнику – и мы двинулись дальше. Сперва мне показалось, что пейзаж за окном ничуть не изменился; все те же елки да сосны летели, бежали и проплывали мимо, растворяясь во мгле. Вот только луна пропала, да еще почему-то обнулились часы на приборной панели.

Помню, тогда я обернулся, и холодок пробежал у меня по коже. Позади нас стелилось темное безвидное пространство, и даже дорога как будто исчезала сразу за нашими колесами.

– Не оглядывайтесь, – вполголоса произнес Сергеев. – Тут всегда так. Я же говорю, одностороннее движение.

Часы показывали 0.10, когда он остановил машину на асфальтовой площадке, под фонарем.

Место, куда мы прибыли, представляло собой небольшой супермаркет или, точнее сказать, магазин duty-free у пограничного перехода. Проще сказать, это был низкий бетонный ангар с обширным пандусом и стеклянными дверьми. Над всем этим красовалась вывеска:

«О» как раз и было выполнено в виде греческой буквы, последней в алфавите. Похожее на чертеж презерватива, это неоновое «О» было согнуто из розовых газовых трубок. Возможно, из-за этого омегамаркет смахивал на дрянной американский мотель с почасовой оплатой.

По ночной поре здесь было безлюдно; в сторонке скучало несколько разноцветных машин, дорогих и не очень. Допотопный автобус «MAN» остановился у самого входа, погасив фары. За рулем сгорбился водитель. Похоже, он спал. На боку автобуса виднелась табличка: «Москва – Нальчик».

– Ну вот, ждите здесь, – велел мне лейтенант.

Я остался стоять на парковке, не имея ни малейшего представления о том, что делать дальше. Огоньки «форда» мигнули в последний раз и скрылись за условными деревьями.

Дождь перестал. Фонари на пандусе светили голубым светом, вывеска горела призывно.

Стеклянные двери раскрылись, и из магазина повалила толпа отъезжающих, с пакетами и традиционными клетчатыми сумками. Люди не спешили грузиться в автобус. Стояли и курили. Я мог слышать, что они говорят. И даже понимал, хотя говорили не по-русски.

«Надо было еще водки брать, – говорил кто-то. – Говорят, там совсем ничего не будет». – «Только по одной разрешается, – возражал второй. – Только на дорогу». – «Ты вообще о чем говоришь, э? Какой водка? Думаешь, ночь, так Аллах не видит?»

– Однако тут и порядки, – пробормотал я.

– Порядки везде одни и те же, – отозвался голос за спиной. – А дьявол, как известно, живет в деталях.

Человек в темном осеннем плаще смотрел на меня, тонко улыбаясь. За его спиной мигал аварийкой длинный черный «мерседес». На крыше у него я заметил синий проблесковый маячок – выключенный.

Незнакомец погасил улыбку. В прерывистом оранжевом свете его черты казались расплывчатыми, неоформленными, оставляя простор для догадок – видел ли я когда-нибудь это лицо или нет?

– Не узнаёте? – спросил он, будто расслышал мои мысли. Пригладил волосы, собранные сзади в темную косичку. Бриллиант на его пальце блеснул оранжевым блеском.

Некоторое время я боролся с желанием протереть глаза.

– Ну да, это я, – сказал W. – Который вечно хочет зла. Как бы банально это ни звучало.

Механическим движением я пожал его руку.

Тем временем его внешность продолжала меняться. Он по-прежнему был похож на Савика Рогозинского – но понемногу становилось ясно, что именно Савик всегда был похож на него. В следующее мгновение оранжевых фонарей его образ стал вполне законченным.

– Я же тебя сам придумал, – напомнил я. – Половину реплик сам вписал в сценарий.

– Уж знаю, знаю! – расхохотался Волан-Де-Морт. – Не нравится? А ты попробуй меня… передумать. Вдруг да выйдет кто-нибудь посимпатичнее? Ну там, Маленький Принц или типа того?

Я усмехнулся тоже:

– Вообще-то всякое случалось в истории сновидений. Зависит от употребляемых веществ. Откуда я знаю, что мне вколол Тимур Макбетович.

– Это еще кто? – удивился W. – Ах да, это же твой доктор. Но должен тебе сказать, что вещества здесь ни при чем. И доктор – это просто посредник. Ты еще скажи, что водитель автобуса, который вёз тех ребят в Нальчик, и есть создатель этого самого Нальчика… Впрочем, они все равно не доехали.

Мы оба посмотрели в одну сторону. Я вдруг почувствовал себя неуютно. На этой чертовой стоянке становилось все холоднее. Даже мой собеседник зябко кутался в плащ.

– Да, кстати, – сказал он. – Не зови меня больше Воландом. Мы же не в средней школе. Хотя остальные имена не лучше… так что зови меня… ну, скажем, господин консультант.

– Мне не нужна консультация.

– Верно. Не нужна.

Этот черт смерил меня оценивающим взглядом. Тронул алмаз на пальце:

– Впрочем, я догадываюсь, зачем ты приехал. Будешь просить за своего друга?

Прищурившись, я рассматривал его длинный «мерседес». Тот был всем хорош, но в этом сне у него имелась одна странность: я никак не мог понять, что обозначает никелированный шильдик позади. То ли Maybach, то ли Brabus, то ли вообще какой-то Carlsson. Буквы так и прыгали и норовили рассыпаться, как типографский шрифт, чтобы затем собраться в виде новой шарады.

– Даже не знаю, о чем можно просить литературного героя, – сказал я. – Особенно если он тебе снится.

– И не говори! – подхватил бывший Воланд. – Ты прав тысячу раз! Всегда был смышлен! Помнишь, что я говорил в Мастере-Маргарине? Никогда и никого ни о чем не проси. Сами предложат и сами все дадут. Как я всё запутал, а? Бедные, бедные советские училки! Год за годом они роняли слезы умиления на замусоленные странички, при свете зеленой лампы, и все надеялись, что их услышат… мысль, конечно, ретроспективно хороша, если знаешь, что в следующей главе скромность будет вознаграждена. А если нет? А если окажется, что волшебная ночь ушла безвозвратно, и приема больше не будет?

Консультант снова оглянулся.

– Или вот взять этих бедолаг, – сказал он. – О чем они спорят в последний вечер перед вечностью? О лишней бутылке водки. Кстати, я тут подумал: не завернуть ли и нам в лавочку?

Он развернулся и уверенным шагом направился к омегамаркету. Ничего не оставалось, как последовать за ним.

Мы поднялись на пандус. Мигранты, что толпились у входа, нас как будто не замечали. Но стеклянные двери послушно растворились, пропустив нас в торговый зал, похожий на все торговые залы; вот разве что на кассах не было кассиров.

Я шел мимо бесконечных рядов полок. Здесь действительно продавались товары в дорогу, главным образом водка, пиво и нехитрые закуски. Спустя минуту я заметил кое-что необычное: товары на полках незаметно менялись, и этикетки на глазах становились ярче и привлекательнее. Хотя сказать «на глазах» было бы неправильно. Обновление происходило именно в мгновение ока – то есть, картинка перезагружалась в тот самый краткий момент, когда зрителю приходилось моргнуть.

– Что я говорил? И просить никого не нужно, – заметил W. – Автонастройка на любой вкус. Ну, чего возьмем? Старого доброго фалернского? Или как обычно, нашу марку?

Он взвесил в руке фляжку black label. Подмигнул мне:

– За что люблю этот duty-free, так это за толерантность. Где еще так охотно выполняют последнее желание потребителя?

Без нашей режиссуры бывший Воланд сделался болтлив и развязен, как торгаш средней руки, случайно принявший стимуляторы в ночном клубе. Эта его эволюция мне категорически не нравилась.

Должно быть, он прочитал мои мысли.

– Ладно. Ближе к делу, – сказал он каким-то новым голосом. – Ты можешь увидеть своего друга. Если будешь вести себя правильно. Будешь?

Я вздрогнул и поднял глаза. Он протягивал мне уже открытую фляжку. Машинально я взял и глотнул. Жидкость оказалась непривычно горькой.

– Только нужно это дело подмазать, – продолжал он. – Ты же знаешь, как это делается. Небольшая взяточка. Только вот что, думаю я, взять с артиста? Может, контрамарку на спектакль?

– На какой спектакль?

– На твой. Сыграешь для меня? Тряхнешь стариной?

На секунду я почувствовал слабость в ногах.

– Зачем тебе это? – спросил я.

– Будем считать, что я просто соскучился. Напрасно ты оставил сцену, поверь мне.

– А почему я должен тебе верить?

– Потому что ты сам меня придумал. Как можно не верить своему воображению?

Я не нашелся, что ответить. Просто сделал еще один глоток. Результат был не совсем обычным. Разом у меня потемнело в глазах, а может, и вправду разом погасли ртутные лампы под потолком.

– Жмем enter, – услышал я.

Открыв глаза, я обнаружил, что вокруг по-прежнему темно. Несмотря на это (смотреть и вправду не очень-то получалось), эта новая реальность казалась знакомой. Полузабытой, но чертовски знакомой.

Не было больше торгового зала, не было стеклянных дверей. Окружающее пространство ограничили по краям старомодные бархатные кулисы. Я сидел на полу в самом центре просторной сцены.

– С возвращением, – произнес невидимый консультант.

Я поднялся на ноги. Огляделся. Ряды пустых стульев уходили в темноту. Оттуда тянуло сыростью.

Нет, все-таки это был бутафорский зал, ненастоящий. В нем и не пахло театром. Пахло плесенью, машинным маслом и еще какой-то химией, как если бы в мягкой обшивке мебели завелись клопы и их усердно травили карбофосом.

Мой спутник уселся в первом ряду. Отставил фляжку в сторону. Невозмутимо вытащил сигарету и чиркнул спичкой.

Как по команде, под потолком зажглись софиты. Посреди сцены обнаружилось кресло – старомодное, темного дерева, с резными ручками. На спинку этого кресла небрежно был наброшен белый плащ, словно забытый после дневного спектакля. Я сразу его узнал и поморщился. Атласный плащ с алым подбоем больше походил на реквизит фокусника. Не хватало лишь волшебного цилиндра.

– Опять пилатчина? – спросил я.

– Вечная тема, – отозвался W. – Классика. А тиражи-то какие!

Я промолчал. Встряхнул плащ. Накинул на плечи, продел руки в широкие рукава (правильнее было бы называть это одеяние мантильей, или еще как-нибудь по-средневековому). Против ожиданий, плащ пришелся впору. Сшитый из белоснежного шелка, он играл и переливался в лучах прожекторов. Алая подкладка даже не успела выгореть. Словом, костюм был хорош. В нем было даже приятно побыть немного Пилатом Понтийским, римским эквитом.

– Общий сюжет тебе известен, – сказал W. – Напомню преамбулу: руководитель молодежного театра из провинции приходит на прием к серьезному столичному чиновнику, по культурной части. Приходит не вполне добровольно. К нему есть ряд вопросов: репертуар не согласован наверху, да и сам герой уже приобрел скандальную славу… так сказать, зазвездился… От чиновника зависит, разрешить всю эту самодеятельность или зарубить. Поставить жирный крест. Мне продолжать?

– А кто будет… – начал я. И тут разом всё понял.

Я не успел разглядеть, откуда ты появился на сцене. Должно быть, из боковых кулис. В белой рубашке и в брюках, но без пиджака. Воротник рубашки был расстегнут. Под ним виднелась тонкая золотая цепочка (без крестика). Волосы были подстрижены коротко, еще по-вампирски, и лицо казалось бескровным и безжизненным. Вряд ли ты мог выглядеть лучше после своей неудачной гонки. Понимая это, здешний костюмер украсил твое бледное чело белым венчиком из колючих цветов, отдаленно похожих на розы. Может, это и есть asphodelus, подумал я – и даже улыбнулся. Но не от радости. Нет, не от радости.

Ты попробовал улыбнуться в ответ, но у тебя не получилось.

Я пригляделся: длинный шрам – скорей даже не шрам, а тень от шрама – пересекал твое лицо поперек лба, до самого уха. Раньше его не было. Интересно, как ты выглядишь на самом деле, подумал я. И где ты на самом деле – там, в Склифе, вероятно, весь замотанный бинтами, или здесь, в дурацкой рубашке от Trussardi и в белом венчике из роз.

Где бы ты ни был, ты держался уверенно. Даже увереннее меня.

– Начинайте, – нетерпеливо произнес режиссер.

– «Алый Подбой», – объявил ты, как на экзамене. – Евангелие от Воланда.

Тотчас на заднике сцены будто бы включился экран проектора: на этом экране был виден условный ближневосточный пейзаж с масличными рощами и песочными горами у горизонта.

Я не знал, с чего начать. Подумав, уселся в кресло – в перекрестных лучах прожекторов. На своем троне я выглядел внушительно. Особенно пока молчал.

– Гм… я уже готов, – проговорил ты, немного растерявшись.

Я не проронил ни слова.

– Сцена девять, суд Пилата, – по-суфлерски зашептал W. – Давай, поехали. Первая реплика: «Правда ли, что ты – Царь Иудейский?»

Я тупо молчал.

– Ты говоришь! – подсказал и ты тоже.

Но я ничего не говорил.

– Стоп, стоп, стоп, – махнул рукой W. – Так не пойдет. Разберитесь, с чего начинаем. Тут важна интонация. Пилат типа понтуется, он же в авторитете…

Жестом я остановил его. Ты ждал, что я скажу, и я (несколько неожиданно для себя) начал именно так, как просили:

– Неважно выглядишь, герой. Перебрал скорости?

– М-м, – ты замялся и беспомощно поглядел на режиссера. Но тот не отреагировал. Даже как будто зевнул там, на первом ряду.

Тогда ты собрался с духом. Щелкнул пальцами.

– Это всё Иуда, – сказал ты вдохновенно. – Сидел он рядом на банкете в «GetTheMoney». И вот, нечестивец, всё подливал да подливал мне в чашу. По слухам, он раньше был прислужником в харчевне. Его оттуда и в сериал взяли.

– Так, – хмуро кивнул я.

– А после целоваться лез. Предатель.

– Э-э, – встрепенулся режиссер. – Не отвлекайтесь. Какой еще сериал? Начните снова. Ближе к тексту!

Но было поздно. Я тоже почувствовал вдохновение. Суровый римский прокуратор вдруг ожил во мне, но одновременно с этим стало ясно, что ни одна его реплика из всех известных мне редакций никуда не годится. Я решил импровизировать.

– Добрая встреча, комедиант, – сказал я. – Твое имя?

– Деметриос, – живо подхватил ты. – Можно просто Митя.

– Кто ты по крови? – спросил прокуратор резко и хрипло, словно сорвал голос когда-то давно, командуя кавалерийской турмой на полях забытых сражений – по крайней мере, зритель должен был в это верить.

– Кто по крови? – смешался Деметриос. – Э-э… я же не еврей? А кто тогда?

Наш режиссер хмыкнул и махнул рукой.

– Сколько лет тебе? – продолжал Пилат свой допрос.

– Двадцать один. Скоро будет.

– Откуда родом?

– Из Карьялы, – ответил гость, острым носиком показывая, что где-то там, на далеком севере, есть провинция с таким названием.

– Родные есть?

– Мама. В Костомукше.

– Где ты живешь постоянно?

– У меня нет постоянной регистрации, – застенчиво ответил гость. – Я раньше жил у одного центуриона, из милости. Но после добрые люди приютили нас с нашей труппой… в частном отеле, на Пресне… ну, где Зоопарк.

– Тебе и твоим друзьям как раз и пристало ночевать в зверинце, – заметил прокуратор. – Дабы все остальные добрые люди могли от вас отдохнуть. Но как же зовется твоя труппа?

Не сморгнув, гость отвечал:

– «Двенадцать». По числу участников.

– Ах, вот как, – Пилат оглядел розовый венчик и усмехнулся. – Вот сколько вас свалилось на мою голову! Ни много, ни мало – двенадцать остолопов! Но каким ветром, скажи, занесло вас в столицу? – величественным жестом прокуратор обвел просцениум. – Увы, Иерусалим не слеплен из смолы кедра ливанского… не лучше ли было лицедействовать в своей Карелии, пастухам на потеху? Напрягать расслабленных? Заряжать воду на свадьбах?

– Мы переросли масштабы провинции, – заявил Деметриос. – Мы хотели, чтобы о нас узнала вся земля. Путь один – в Иерусалим. У вас тут вся тусовка, блогеры, телевидение…

На этом слове гость осекся. Человек в белом плаще печально вздохнул, будто ожидал худшего, и ожидания эти сбылись. Вышел из-за кресла. Сделал шаг и остановился. Заговорил еще громче своим сорванным голосом:

– Грех телевидения – один из самых тяжких, – проскрежетал он. – Оживляя в своем волшебном фонаре фантомы людей, которых нет с нами, не уподобляешься ли ты скверному чародею, что заставляет плясать трупы? Видел я ваш… сериал. И алхимиков ваших видел. Имел такое счастье, – Пилат недобро прищурился. – Вступив в блуд с этими шарлатанами, ты покрыл свое имя позором. Тебя оправдать может лишь то, что имени у тебя еще нет… – здесь прокуратор широко развел руками (или рукавами), неуместно напомнив балаганного Пьеро. – Ты ступил на неверный путь, мой юный друг. Не эта дорога ведет к храму, уверяю тебя.

Дмитрий чуть заметно вздрогнул; при словах «юный друг» он бросил пытливый взгляд на прокуратора, но и этот взгляд остался без ответа. Тогда молодой человек взял себя в руки и попробовал даже перейти в наступление:

– Нет храма ни на одной из дорог, – возразил он. – Нет иного храма, кроме того, что внутри нас, как нет и иного бога. Мы сами создаем наш мир – театр, в котором играем свои жизни.

– Ты вспомнил о боге, – оценил прокуратор. – Ты заговорил дешевыми парадоксами… лучше прибереги их для ушей невежд. Разве не ты собирался разрушить здание Большого Театра и призывал к этому народ? Не ты ли утверждал, что в будущем театру не останется места, а воцарится богомерзкая виртуальная реальность, и вы в ней станете править? А кто этого не понимает, так и останется мелким лузером?

– О, нет, игемон. Я никогда в жизни не собирался разрушать здание Большого и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

Но прокуратор продолжал – медленно и монотонно:

– Множество разных людей стекается в этот город, как мухи летят к отхожему месту… Бывают среди них маги, астрологи, драгдилеры и фудблогеры. Но попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. За тобой записано ясно: старый Театр должен быть разрушен.

– Эти добрые люди ничего не поняли, – побледнев от обиды, проговорил юноша. – Я не имел в виду разрушение театра, ни большого, ни малого, ни академического. Я объяснял им, что рухнет храм старой культуры и создастся новый, виртуальный… это значит истинный, только по-английски, – пояснил он. – Ну, правда, слово непонятное…

– Зачем же ты, бродяга, смущал народ, говоря им слова, которых сам не понимаешь? К примеру, что такое истина?

«Вот это меня занесло, – подумал я тут же. – Интересно, как он выкарабкается?»

Отчего-то стало очень тихо. В этой звенящей тишине было слышно, как под потолком потрескивают стекла софитов.

– Истина прежде всего в том, – негромко сказал Деметриос, – что люди верят мне, а не тебе, прокуратор. Будущее – это мой спектакль. А ты останешься в истории только потому, что задал мне этот глупый вопрос, про истину… Ты сгинешь, а я буду жить вечно. А если мой контракт закончится, я просто заключу новый.

– Что? – я не верил своим ушам. – Что-о? О каком еще контракте ты говоришь?

– Вот об этом, – послышался голос из первого ряда. Что-то грохнуло там, как будто бутылка упала и покатилась, а вслед за этим наш режиссер взобрался на сцену. – Вот об этом контракте.

Бриллиант на его пальце сверкнул. Прямо из пустоты он выхватил знакомый черный портфель, а из портфеля – лист бумаги, как только что из принтера. Воланд помахал им в воздухе, словно хотел остудить:

– Вот договор, – объявил он. – Тарифный план «new age». Специализация: театр, кино, телевидение. Открытый кредит, карьерный рост и годовые бонусы, под залог бессмертной души, как обычно. К сожалению, контракт действителен только на одно лицо.

Я смотрел на лист бумаги и все ещё не понимал.

– Что неясно? – спросил Воланд. – Один из вас вернется в игру. Проживет долгую и счастливую жизнь. Возможно, даже добьется успехов в избранной профессии… разве что будет немного скучать по второму.

– А что станет со вторым? – спросил ты.

– Неужели тебя это беспокоит? Ты же хочешь быть первым.

Вспыхнув, ты умолк.

– Вот, значит, как, – сказал я. – Вот как здесь исполняют желания.

– Ну, а чего ты ждал? За все нужно платить. Особенно за добрые дела. Ты уж не взыщи, что я не назвал цену заранее. Это моя маленькая хитрость. Там, в договоре, это пропечатано мелкими буквами…

Бывший Воланд и в самом деле хитро улыбнулся. Встряхнул свой лист и показал мне:

– Но, между прочим, фамилия здесь не проставлена. Ты можешь вписать свою.

С этими словами он извлек откуда-то тяжелую черную ручку с золотым пером. Повертел ее в руках. Проверил на ладони, пишет или нет. Получилась синяя чернильная загогулина, похожая на математический знак приблизительного равенства.

– Нуте-с? – с деланным радушием обратился он к нам. – Кто же тот счастливчик?

Ты дернулся и замер. Было занятно смотреть на твои терзания. Ты схватился обеими руками за воротничок своей белой рубашки, будто эти руки тебя не слушались.

– Я н-не знаю, – пробормотал ты невнятно.

Все сюжеты традиционны, думал я. И сюжет превращения друга в предателя – один из самых архетипичных. Я мог бы и догадаться. С моим-то опытом.

– Мне все равно, – сказал я. – Пусть он подпишет.

– Как благородно, – протянул Волан-Де-Морт. – Узнаю нашего Сергея. Впрочем, как знаешь. Упрашивать не буду.

Дальнейшее не предполагало моего участия. Словно во сне, я наблюдал, как ты, присев на краешек кресла с портфелем на коленях, старательно выводишь свою подпись на краю бумажного листа. Я знал твой росчерк: буква «М» у тебя всегда получалась похожей на «W». «Ручечку-то верните», – напоминает Воланд, и ты возвращаешь ему перо. А сам сияешь, как двоечник, только что списавший Единый Государственный.

Хотя весьма вероятно, что ничего этого я уже не видел. По узкой дорожке между рядами я шел к выходу. К моему удивлению, этот чертов зал всё никак не кончался. Там, далеко, я видел стеклянные двери, а за ними – сумеречную зону парковки, где и поныне размеренно вспыхивали оранжевые огни. Они приближались, ширились и росли. Огненные сполохи выхватывали из темноты мои дискретные изображения в разных фазах: я мог видеть свою поднятую руку, или ногу в запачканном глиной ботинке, или кусок ковровой дорожки. Тяжело дыша, я почти добрался до выхода, когда кто-то невидимый почти бегом догнал меня, и чья-то рука легла ко мне на плечо.

Я оглянулся.

Ты куда-то забросил свой чудесный розовый венок, а с ним и хорошие манеры.

– Ну ладно, Сергей, – сказал ты. – Извини, что так вышло. Я не хотел.

Непонятная улыбка включалась и гасла на твоем лице. Но странное дело: я остался равнодушен и к твоему голосу, и к твоим словам. Куда делась твоя точная артикуляция, думал я с сожалением. Куда делся жест.

Да я же сплю, вспомнил я. И ты здесь такой потому, что именно таким я сыграл тебя в своем сне. А я никогда не сыграл бы так, как ты. Здесь, во сне, мне не стыдно в этом признаться.

– Ты только этого и хотел, – сказал я.

– Ну да. Но я знал, что так будет. Я знал, что ты за мной приедешь.

В этот момент фонари как раз погасли, и твоя улыбка на долю секунды осталась висеть в пространстве, как ожог от вольфрамовой нити на сетчатке глаза. Затем свет вспыхнул снова, и ты закончил:

– Извини. Ты супер, а я сволочь.

Да, ты еще не забыл мою школу. Склонил голову и опустил длинные ресницы, все еще улыбаясь – и грустно, и радостно, как ты умел.

– Я буду вспоминать про тебя в интервью, – пообещал ты.

– Можешь забыть.

– Почему же. Я ведь учился у тебя. Взял все лучшее.

Я незаметно сжал кулак.

– Не в коня корм, – процедил я.

– Светка тоже так говорила. Хотя… всё остальное ей нравилось.

Тут-то я и врезал тебе по зубам (и успел услышать, как что-то хрустнуло под костяшками пальцев). Ты едва не полетел на пол, но удержался. Стоял, шатаясь, и вытирал кровь ладонью.

Ну, вот всё и кончилось, – подумал я.

И верно, пора было заканчивать наш спектакль. Мне не хватало воздуха. Стеклянные двери расползлись передо мной, да так и остались открытыми. Черный автомобиль по-прежнему ждал на парковке, хотя все другие разъехались. Еще несколько секунд я пытался синхронизировать шаги с тревожным миганием аварийки: отчего-то мне казалось, что само время стало прерывистым, и в моменты темноты ни меня, ни окружающего мира не существует; потом фары «мерседеса» полыхнули белым пламенем, как дюзы фотонного звездолета. Я заслонился от света ладонью, шагнул в сторону, оступился и полетел наземь. Кроваво-красная вывеска «О! Мега» промелькнула перед моими глазами и пропала. Мир продолжал опрокидываться; казалось, небо становится ближе, и от этого хотелось сжаться в комок, зажмуриться и по возможности не поднимать головы, что я и сделал.

Возможно, в этом сне я спал. В таком случае, мне ровно ничего не снилось, и когда я проснулся, вокруг все так же было темно. Я лежал на боку в позе человека, предательски застреленного из-за угла. Болели ребра, было трудно дышать, вдобавок я страшно замерз. И еще у меня затекла рука. Подумав, я решил, что это неплохой признак: по крайней мере, я еще мог проснуться.

Было только непонятно, где и зачем.

Я смутно помнил, как покинул театр. Помнил ксенон, алые буквы над крышей, мягкий удар и оглушительную тишину. Но теперь вокруг не осталось ничего – ни супермаркета, ни автомобилей на парковке, ни каких-либо других материальных объектов. Только условная земля и условное небо. На этом небе не виднелось ни единой звездочки, ну, а луны и раньше не было.

Я протер глаза кулаками. Крохотные оранжевые огоньки слегка оживили мертвенно-черную вселенную, но я знал, что это всего лишь блуждающие токи пробегают по зрительным нервам. Я закрыл глаза ладонями, потом отнял их от лица. Ничего не изменилось.

Слух оказался более дружественным интерфейсом. По крайней мере, я мог слышать собственное тяжелое дыхание и шорох одежды. Я хлопнул пару раз в ладоши: звук вышел не слишком убедительным и уж точно не тянул на аплодисменты.

Я кое-как поднялся. Нащупал спички в кармане.

Бледный огонек осветил мои пальцы и часть груди, а больше и ничего. Спустя пару секунд пламя задрожало и погасло, как будто ему тоже не хватало воздуха.

Я сделал несколько шагов непонятно куда. В этом проклятом limbo не было направлений. Я чувствовал пространство замкнутым вокруг себя, но это не означало, что я могу достичь хотя бы его края. Ничто не ограничивало мою свободную волю: я свободно мог двигаться никуда вместе с окружающим меня ничем.

Проще было не двигаться вовсе.

Меня охватила ледяная усталость. Мысли забывались, не родившись. Больше того: было сразу несколько вещей, о которых мне ни в коем случае не хотелось думать, словно кто-то четвертовал мое сознание, оставив от него уродливый обрубок и бросив его подыхать здесь, в темноте и беспамятстве.

Например, я не мог думать про тебя.

То есть, я попробовал. На протяжении нескольких секунд я пытался нарисовать в памяти твое изображение – и не смог. Вспомнилась только улыбка, зависшая в темноте, как улыбка чеширского кота. Еще секунду спустя она рассыпалась осколками, и одновременно у меня заныли костяшки пальцев.

Зато вернулся голос. Почему-то я вспомнил, как ты читал стихи для нас со Светкой:

Определенно, это были стихи обо мне. Мое одиночество было самодостаточным и всевытесняющим, как утреннее похмелье. Мое сознание казалось давно подтаявшим айсбергом, который с минуты на минуту грозит перевернуться – и тогда, как я понимал, все самое неприглядное, темное, облепленное илом, нефтью, банками из-под кока-колы и другим вмерзшим трэшем вырвется на поверхность, в то время как все самое светлое с той же неуклонностью ухнет в пучину. Я схватился за голову и тихонько застонал.

Как вдруг мне почудились шаги за спиной.

Я полез в карман за спичками, стараясь делать это бесшумно. Страх был безотчетным, как и все, что осталось от моего сознания.

– Сергей, – раздался голос совсем рядом.

– Ну, я. Кто еще здесь?

Пытаясь зажечь спичку, я выронил весь коробок.

Шаги приблизились. Теперь я слышал дыхание – свое и чье-то еще, чужое. Я не увидел, а почувствовал движение: будто кто-то нагнулся и поднялся снова.

Затем в двух шагах от меня чиркнула спичка, запахло серой, и огонек вспыхнул, и из темноты показались глаза, и нос, и рыжая челка.

– Я Максим, – сказал гость. – Колесников.

– Я помню, – проговорил я. – Здравствуй, Максим.

– Здравствуйте.

«Вряд ли здесь это уместно», – подумал я.

Огонек погас.

– Ваши спички, – сказал Максим и в темноте протянул мне коробок. У него были холодные пальцы. Недолгое время мы стояли так, будто пожимали друг другу руки.

– Вероятно, я вам снюсь, – сказал он затем.

– Похоже на то.

– А я здесь… уже давно. Так получилось.

– Я знаю, – кивнул я.

Он смущенно кашлянул.

– Я раньше вас ненавидел, – сказал он. – Типа ревновал. А теперь… даже не знаю. Вот я умер. И вы тоже скоро умрете. Ну и что?

Наверно, я побледнел, но он уже не мог это видеть.

– И ничего я этим не добился, – заключил он. – Только было очень страшно… перед тем, как.

Я невидимо пожал плечами.

Этот мальчик не был актером, вспомнил я. Он был хорош только в одной роли – брошенного друга. Теперь мы были с ним похожи. И мне тоже не хотелось больше играть никого. Даже самого себя.

– Я ненадолго, – сказал Максим. – Мне вообще-то нельзя здесь зависать. Я хотел на Митьку посмотреть.

– Посмотрел?

– Посмотрел.

– А теперь что будешь делать?

– Не знаю. Если хотите, побуду с вами.

Я чиркнул спичкой. Его глаза блестели. При этом он едва заметно улыбался. А ведь я взял бы его в какую-нибудь пьесу, подумал я вдруг. В ту, где поменьше болтовни и побольше безумия. Скажем, в «Коллекционера». Жаль, что это уже невозможно.

– Плохо тебе здесь? – спросил я почему-то. Спичка все еще горела, освещая нас обоих. Вдруг пламя дрогнуло, и он протянул вперед руку – заслонить его ладошкой.

– Очень, – ответил он тихо. – Хочется солнца. Света хоть какого-нибудь.

Я вздохнул. Спичка догорала.

– Вы думаете, Митька предал вас, – вдруг сказал Макс. – А он не такой. Он хороший. Просто здесь никому нельзя верить. И особенно… этому…

– Ч-черт, – сказал я.

Обжег пальцы и встряхнул рукой. Стало темно.

– Не ругайтесь, – попросил Макс. – Здесь лучше его не поминать.

Не дослушав, я опять чиркнул спичкой. Головка вспыхнула и отлетела в сторону крохотным метеором. Резко завоняло серой. Чертыхнувшись, я зажег еще одну.

Максим выглядел испуганным.

– Я же сам этого гада придумал, – сказал я ему. – Причем не очень-то и убедительно.

– Он у каждого свой, – прошептал Макс. – И он убедит любого.

Тут он замолчал. И спичка опять погасла.

– Я лучше пойду, – сказал он. – Мне нельзя с вами быть.

В темноте он взял меня за рукав. Нащупал руку. Его пальцы были холодными и неожиданно сильными.

– Ты чего? – удивился я.

– Уже скоро, – сказал он. – Скоро.

– Что скоро?

– Скоро вы уже не сможете проснуться.

Скверные мурашки все же пробежали по моей спине – пробежали и растаяли.

Он крепко сжал мою ладонь. Потом отпустил. Бесшумно отступил в пустоту.

– Макс? – позвал я.

Никто не ответил.

– Трус, – пробормотал я. – Слабак. Я тебе тоже не верю. Я проснусь. А вы все пойдете на хрен…

Это как будто стало сигналом. До моих ушей долетел еле различимый шум мотора. Крохотный светлячок нарисовался на краю необозримой темноты; вдруг он распался на два, и стало ясно, что это не светлячок, а пара автомобильных фар. Машина приближалась с чудовищной скоростью. Ослепив меня на мгновение, она пролетела мимо и тут же с визгом затормозила. Стоп-сигналы погасли, только мигалки на крыше продолжали вспыхивать синим и красным – словно переговаривались.

Дверь распахнулась, и оттуда несколько неловко выбрался парень в мышином камуфляже. Левый рукав был заправлен под ремень.

– Вот вы где, – сказал лейтенант Сергеев. – А я вас по всей тундре ищу. Ну что, нашли своего друга?

– Н-нашел, – сказал я.

Он приблизился. Вгляделся в мое лицо.

– Так. Садитесь в машину, – приказал Сергеев. – Или хотите архангелов дождаться?

Я вздрогнул. Не дожидаясь объяснений, полез на заднее сиденье.

Сергеев вернулся за руль и врубил «drive». Асфальтовая лента ринулась нам навстречу. Это было знакомым ощущением, только двигатель ревел раза в три громче, чем в давешнем лимузине. Искоса я глядел на водителя. Его лицо было злым и напряженным. Он даже губу прикусил до крови.

– Мне пофигу, – цедил он. – Пусть увольняют. Сколько можно. Сегодня опять минивэн оформляли. На этот раз с детишками. В спортивный лагерь ехали, на Истру.

Он еще что-то говорил, не всё можно было разобрать. Я подумал, что он хорошенько глотнул для бодрости. А еще я подумал, что совсем разучился разбираться в людях.

Стрелка на спидометре плясала вокруг «140», и мы летели к границе. Резина визжала на поворотах; на этой трассе уже могли оказаться встречные, но Сергеев и не думал сбрасывать скорость.

Шлагбаум на КПП отлетел в сторону, вертясь в воздухе, как бита в старинной игре «городки». Нам вслед затрещали выстрелы. Этот сон нипочем не желал отпускать нас.

– Не оглядывайся! – крикнул мне водитель.

Я взглянул на него и не поверил глазам: этот парень даже за руль не держался, просто давил на газ. Теперь его глаза смеялись.

– Черкасов, с вещами на выход! – крикнул он.

Это была шутка.

Я не успел ему ответить, потому что сразу три или четыре пули пробили заднее стекло, и спинка сиденья с отвратительным хрустом лопнула. Лейтенант закашлялся и уткнулся носом в рулевое колесо. «Форд» тряхнуло, и он, проскрежетав бортом по железному отбойнику, сошел с трассы под откос, в заросли марсианского кустарника. Дверца на лету распахнулась, и я вылетел из машины вверх тормашками, успев удариться головой о стойку. Стараясь сгруппироваться, я покатился по мокрой траве, по кочкам, по кустам. В следующее мгновение сзади что-то глухо громыхнуло и заскрежетало; я опасливо поднял голову и шагах в десяти от себя увидел круглую бетонную башню со светящимся граффити на боку:

Еще через секунду позади раздался взрыв, совсем как в кино, только громче и гуще, и огненная волна заставила меня снова распластаться на траве, глотая слезы. Сверху навалилась темнота и накрыла меня. Мне очень реально представилось, что я уже умер и лежу в черном пластиковом мешке, в каком перевозят трупы в криминальных сериалах. Так прошло несколько темных секунд. Потом кто-то одним рывком расстегнул молнию на моем мешке. Стало светло, и я зажмурился. И снова открыл глаза, когда услышал знакомый голос, который произнес надо мной:

– Слава богу. Он просыпается. Всем спасибо.

Кого благодарил Тимур Макбетович, я так и не понял. Мое зрение медленно фокусировалось на его осанистой фигуре, окутанной белым халатом. На его лысине, эспаньолке и черных, как угли, глазах.

Доктор сидел на стуле у моего изголовья. В руке держал пластиковую бутылку с минералкой. Налил в стаканчик, поднес к моим губам. Вода оказалась совершенно безвкусной. Прохладная струйка пролилась мне на грудь. Это было приятно.

Тимур Макбетович протер мой подбородок салфеткой.

– С добрым утром, Сергей, – сказал он. – Точнее, снова с добрым вечером. Вы довольно долго спали… да увезите уже аппарат. Видите, с пациентом все в порядке.

Это он сказал кому-то еще, кого я не видел. В стороне (за границей обзора) захлопнулась дверь. Было слышно, как по коридору катится тележка на колесиках. Мелодичный звон все удалялся и наконец утих совсем.

Тимур Макбетович пощипал свою бородку. Вздохнул.

– Говорят, тем, кто переправляется через Стикс, надо держать монетку в зубах, – сказал он вдруг. – Для Харона. У вас, видимо, было сразу две?

– Что две? – не понял я.

– Две монетки. Туда и обратно.

– С чего вы взяли, – пробормотал я.

– Честно сказать, вы могли и не выбраться. Мои ассистенты слегка переборщили с дозой. Я не проследил… да и вы хороши. Не надо было кидаться пепельницами.

Я приподнялся на локте. Этого не следовало делать. У меня тут же закружилась голова.

– Лежите, не волнуйтесь, – доктор заботливо поправил мою подушку. – Вам пришлось нелегко. Но теперь все позади, не так ли?

– Что это было, – спросил я. Даже не спросил, а просто прошептал, стараясь не дышать, чтобы мутило поменьше.

Тимур улыбнулся. Угольки его глаз вспыхнули и снова погасли.

– Вам виднее. Впрочем, кое о чем я могу догадываться. Боюсь, ваш сон был слишком глубоким… в этом состоянии пациенты часто видят необычные вещи. Оказываются в необычных местах.

– Все было реальным.

– Почему нет. Как известно, реальность дана нам в ощущениях. А ощущения становятся реальными легко – скажем, при помощи специальных препаратов, – тут Тимур Макбетович как-то отвлеченно улыбнулся. – Могу вас уверить: ничего из того, что вы видели, в реальности не происходило.

– Ничего?

– Ничего. Вы лежали тут смирно, как овощ на грядке. Правда, весьма активно мыслящий овощ… по крайней мере, если судить по вашей энцефалограмме…

Я закрыл глаза. И так, с закрытыми глазами, произнес:

– Что. Вы. Знаете?

Эта фраза перестала быть слышимой где-то на середине, но доктор понял.

– Не стану вам лгать, – сказал он. – Я могу предположить, кого вы встретили… в вашем сне. Его называют по-разному, но сущность его одна.

– Ч-черт, – прошептал я.

– Можно и так сказать. Хотя я бы употребил иной термин. Это ваше личное персонифицированное зло. Ваша боль и тревога. Болезненно измененная часть сознания. Словом, ваше темное alter ego.

– Но я с ним разговаривал.

– А вот это вы зря.

Я облизнул сухие губы. Тимур налил мне водички:

– Выпейте. И успокойтесь. Уж поверьте моему опыту: нет никаких чертей, кроме тех, кого мы сами себе придумали. Иной раз я думаю – лучше бы они были реальны. С ними можно было бы хоть как-то договориться. Как с гаишником на дороге. Понимаете, о чем я?

Я вздрогнул. Он усмехнулся и взглянул на часы.

– Да, кстати, – сказал он. – То, что я сейчас скажу, вас наверняка порадует. Ваш мальчик… ну, тот, что в Склифе… пришел в сознание. В новостях передавали.

– Когда? – зачем-то спросил я.

– Когда? Ну, не знаю. Несколько часов назад. Очнулся, начал общаться. Судя по всему, пойдет на поправку.

– Я могу ему позвонить?

Тимур Макбетович не ответил. Сплел пальцы в замок. Похоже, ему хотелось курить, но курить в палате нельзя было.

– Зачем это вам, – спросил он.

– Дело в том, что… – начал я и умолк.

Тимур Макбетович вгляделся мне в глаза. Покачал головой. Хлопнул себя по коленкам:

– Не хочу вас огорчать, Сергей, – сказал он. – Хочу только посоветовать. Вам пора эту историю заканчивать. Все это было трогательно, но это кончилось. Знаете, как в мюзикле про Христа-Суперзвезду. It was nice, but now it’s gone.

Эта его ссылка показалась мне излишней. Снова несколько мыслей ворочалось у меня в голове одновременно; их движение было разнонаправленным, но результирующий вектор указывал строго вниз, как символ эректильной дисфункции. Он был прав, этот доктор. А спорить не было сил.

– Может быть, – сказал я.

Тимур Макбетович улыбнулся. Провел ладонью по гладкому лбу и по глазам, как будто хотел сказать: «И снова здравствуйте».

– Может быть, – повторил он. – Может быть, именно с этого момента и начнется ваше исцеление.

Я заметил, что за окном стало темнее, будто солнце убавило мощность.

– Когда меня выпустят отсюда? – спросил я.

– Гм. Я бы с этим не спешил. Вам нужно набраться сил… и терпения.

Я закусил губу. Продолжая улыбаться, он достал из кармашка халата пачку одноразовых салфеток. Вынул одну, ласково провел по моим губам. Смял в руке.

– Вам скоро станет лучше, – пообещал он. – И вот что. Я не обижаюсь за пепельницу.

Когда дверь за ним захлопнулась, я выругался беззвучно и уронил голову на подушку.

И проснулся среди ночи. За окном желтела луна, похожая на заплесневелую дольку лимона. Лунный луч пересекал подушку, скользил по одеялу и замирал на стене в виде мертвенно-белого прямоугольника, похожего на дверь в иной мир.

Эта мысль обеспокоила меня. Я потянулся к бутылке минералки. Допил воду из горлышка. Поднес к глазам этикетку. Нет, это был не сон: никогда в жизни я не смог бы увидеть во сне пищевую ценность продукта и особенно список противопоказаний.

Тем более что я чувствовал себя абсолютно здоровым. Голова не кружилась. Мысли не путались. Наоборот, рассудок обрабатывал задачи на редкость последовательно: примерно так же (со скрипом, но безошибочно) каретка струйного принтера печатает слова и формулы. Теперь я точно знал, что делать.

Липко ступая по линолеуму босыми ногами, я прошелся по палате. Выглянул в окно.

Лунная дорожка протянулась по парку прямо к невидимым отсюда воротам.

Я вернулся к двери (без ручки, по обычаю психушек). Я толкнул ее ладонью. Разумеется, она открывалась внутрь и лишь слегка дрогнула под моей рукой.

Я вспомнил, что мне снилось: мне снилось, что Тимур Макбетович забыл запереть замок.

Это был на редкость практичный сон. В нем я взял пустую пластиковую бутылку, потоптал ее ногами, после чего она стала плоской, как игрушечный меч-кладенец, – а затем…

Пластиковая бутылка нашлась на подоконнике. Под моей ногой она премерзко взвизгнула, и я на несколько секунд замер, прислушиваясь; далеко не с первого раза мне удалось превратить ее в подходящее орудие. Я просунул ее в щель между косяком и дверью, нажал – и защелка замка подалась.

Дверь отворилась.

Осторожно, очень осторожно я вышел. Босиком, стараясь ступать как можно тише по ковровой дорожке, прокрался по коридору мимо запертых снаружи палат, мимо бельевой, мимо комнаты отдыха санитаров. Из-за двери не доносилось ни звука: наверно, костоломы-тимуровцы после сверхурочной работы были отпущены в отгул. Я миновал холл с выключенным телевизором на стене (черный экран всегда напоминал мне идиотский квадрат Малевича).

Следующая дверь вела на лестницу. Внизу был пост охраны. Там горел свет и слышалось бормотание телевизора. Нечего было и думать пройти мимо незамеченным. Я остановился на полутемной площадке, не зная, что предпринять.

На этаже тихонько скрипнула дверь.

Кто-то шлялся по ночам по больнице, как по собственной гостиной. Чьи-то шаги прошаркали издалека. Чья-то фигура прошла было мимо по коридору, но задержалась, как бы учуяв меня. Белая рожа показалась в дверном проеме. Под глазами у этой рожи красовались бурые полумесяцы, как бывает после прямого удара по носу – чем-нибудь тяжелым, вроде давешнего стула.

– Ты здесь, – проговорил Жорик Садовский. – С-сука.

Он шагнул ко мне. Неожиданно выбросил вперед руки и вцепился мне в шею.

– Бабу свою придушить хотел, – шипел он. – Знаю-знаю. Не любишь, значит, баб. А если вот так? Не любишь?

Всю эту вялотекущую секунду я осознавал, что вот-вот потеряю сознание. Интересно, так же страшно было Светке или нет, успел я подумать. Это были совершенно ненужные мысли, но они заставили меня собраться.

Жорик сопел и сквернословил шепотом. Это он делал зря. Опомнившись, я зафиксировал его запястья и хорошенько сжал их. Как уже говорилось, пальцы у меня довольно сильные. Медленно, не сразу я оторвал его руки от своей шеи. Изо рта у него воняло. Возможно, это добавило мне сил. Напрягшись, я коротко и точно ударил его лбом в побитый нос. Сдавленный вопль раздался в ответ. Руки на моем горле ослабли. Жорик обмяк и мешком повалился на пол. Похоже, от боли он потерял сознание.

Я недолго радовался победе. Вопль моего врага был услышан: снизу уже поднимался охранник. Повинуясь инстинкту, я метнулся вверх по лестнице, в темноту. На верхней площадке чуть не опрокинул какие-то ведра; дернул ручку чердачной двери, но та была заперта на висячий замок. Тогда я замер, прислонившись спиной к стене.

– Ну, что тут еще, – спросил охранник внизу. Присвистнул и умолк. Садовский промычал что-то невнятное, затем на несколько минут стало тихо: кажется, охранник говорил с кем-то по рации. Луч фонаря лениво скользнул по стене в полутора метрах от меня, скользнул и убрался. «Ну ладно, жду», – расслышал я.

Не прошло и двух минут, как к охраннику прибыло подкрепление – еще один мужик в камуфляже, должно быть, с проходной у ворот. Вдвоем они подняли Жорика на ноги и поволокли куда-то вдоль по коридору. Я понял, что другого шанса не будет.

Замерев на границе света и тени, я выждал пару мгновений и бросился вниз по ступенькам.

Как я и ожидал, на посту никого не было. В застекленной будке мигала красная лампочка сигнализации. Там же, на спинке стула, висела темно-синяя охранницкая куртка с нашивками. Перегнувшись через бортик, я сорвал ее и торопливо надел: это было секундным озарением.

Я толкнул входную дверь и бросился по лунной дорожке через сад к воротам. Босиком бежать было непривычно, и мелкие камушки впивались в ноги, но я уже видел, что в ярко освещенной будке проходной никого нет; это было неслыханной удачей. Вот и Жорик сгодился для нашего сюжета, подумал я на бегу. Тимур был прав, и эту историю пора было заканчивать.

За оградой я не сбавлял скорости. Пробежав наугад несколько безлюдных дворов и переулков между одинаковых с виду «сталинок», я выскочил на широкую улицу – это оказалась улица Космонавта Волкова, и я ненадолго задумался о том, что его-то история завершилась куда жестче, и мне грех жаловаться. Мимо неслись машины, и я сообразил, что в таком виде – без обуви, но в форменной куртке – выгляжу крайне подозрительно. Когда рядом тормознула белая «приора», я едва не рванул прочь. Но человек за рулем (в точно такой же куртке) опустил стекло и понимающе ухмыльнулся. Я уселся и назвал адрес.

– Не, Серый, ну ты молодчик, – радовался за меня водитель.

Четверть часа я растолковывал ему, кто я по жизни и почему иду по ней босиком. В рассказе фигурировали упыри-начальники, клиенты-сволочи и чей-то затянувшийся день рождения. Клянусь, это была не худшая моя роль! Под конец пути добрый чувак проникся ко мне необъяснимым доверием. Походя я вырисовывал такие подробности из быта охранников, которые поразили бы любого видавшего виды питерского сценариста, – но водила только согласно кивал. Я понял, что в очередной раз создал правду из вранья, потому что больше ее создать было не из чего.

– Так кто, ты говоришь, у тебя в Склифе-то? – спросил мой новый друг.

– Брат, – коротко сказал я.

Водитель умолк, серьезно взглянул на меня и больше расспросами не донимал.

Мимо летели фонари. Светало; на фоне сумеречного неба всплывали биллборды с рекламой нового сезона «Фаста». Мне казалось, что это неспроста. Несомненно, был символом и скромный указатель:

Буквы были напечатаны неровно, и слово «сопричастность» само собой разделилось на два – словно призывало читателя к воровству чьей-то частной собственности. Кроме того, меня внезапно замутило от слова «театр». На всякий случай я закрыл глаза. И открыл их, когда «приора» затормозила у приемного отделения НИИ Скорой Помощи.

Луна отражалась в стеклах. Под красной вывеской у проходной толпились девчонки и молодые люди, числом не меньше пятидесяти. Они держались кучками и переговаривались. Сразу несколько звонили кому-то – синхронно, так что было похоже, будто они набирают друг друга.

У трех или четырех школьниц в руках я заметил твои портреты. Они держали их бережно, как матери держат фотки заключенных на митинге у «Матросской Тишины». Молодой милицейский сержант, что маячил в сторонке, изрядно нервничал. Пряча лицо, он говорил по телефону. Должно быть, вызывал подкрепление.

Водитель поглядел на меня удивленно:

– Что тут еще за сходняк?

Я не ответил.

– А, знаю, – сказал он. – Вон фотки, смотри. Это же пацан из сериала, который на «мерсе» убрался. Дочка просто рыдала. Не понимаю, чего они в нем такого нашли?

В это время из дверей приемного отделения вышли двое медиков в голубых халатах. Скорым шагом, почти бегом они приблизились к ожидающим. Их мигом окружила толпа.

Сообщив что-то тем, кто ждал новостей, люди в халатах разом развернулись и пошли обратно. Их тянули за руки, требуя подробностей. Они улыбались на ходу. Отшучивались. Показывали пальцем на какие-то окна.

Тотчас же какая-то девчонка со смехом полезла в сумочку. Присела и аккуратно вывела губной помадой на асфальте алое сердечко – да не сердечко, а сердчище, громадное, метра два шириной, чтоб было видно издалека.

Нет, ты не был один в этом городе.

Я оглянулся: со стороны метро спешили новые поклонницы. Десятка два, не меньше.

– Поехали отсюда, – сказал я водителю.

– А что так?

Я пошевелил босыми пальцами ног. Непонятно было даже, на что я надеялся. Моя эскапада с самого начала не имела смысла.

– У них сегодня день неприемный, – сказал я.

– Ну, как знаешь. А куда теперь?

Я размышлял всего несколько секунд.

– Тут рядом, – сказал я. – К Ленинградскому.

«Бункер» ничуть не изменился с той поры, когда я был здесь в последний раз. Вот разве что разбитый прожектор исправили, да еще повесили на видном месте красивый алый огнетушитель.

Не слишком изменились и люди. Все так же девочки-младшекурсницы сидели на полу у самой сцены; мальчиков было меньше; сказать по правде, зал был скорее наполовину пуст, чем наполовину полон. На сцене же встрепанный юнец читал стихи. Нескладный и нелепый, да еще в дурацких очках, он говорил с непонятной мне экзальтацией, по-блоковски подвывая – я сразу понял, что ловить тут нечего. Мне давно надоели поэтические слэмы: не люблю, когда дохляки сражаются друг с другом, это выглядит противоестественно. Словом, это был вечер вторника, а вторничные вечера, как я уже говорил, не обещают абсолютно ничего ценного.

Ценным был бесплатный Wi-Fi, о чем сообщал горделивый плакат.

Я уселся за столик. Закурил и раскрыл ноутбук. Новых сообщений не было: определенно, я выпал из культурного контекста.

Днем раньше я прибыл в Питер на утреннем «Сапсане». Для этого потребовалось проделать сразу несколько невыполнимых действий. В круглосуточном киоске у Ленинградского вокзала я купил китайские клеенчатые тапки (в кармане камуфляжной куртки чудом завалялось пятьсот рублей). В этих тапках, пользуясь темнотой, я пробежался по неприятно липким рельсам и кое-как влез на платформу, где ждал пассажиров скоростной поезд. Без паспорта и денег рассчитывать было не на что, но снова пригодилось мастерство: два железнодорожных милиционера, покурив со мной не более пяти минут, признали во мне заблудшего собрата (по новой легенде, я отстал от почтового поезда где-то в Окуловке). Они впустили меня в первый вагон, где обычно сидели и сами – на прекрасное мягкое кресло сразу за кабиной, там, где парковалась тележка на колесиках, в которой проводники развозили завтраки пассажирам бизнес-класса. Никто не обратил на меня внимания, только машинист на минуту приоткрыл прозрачную дверь, взглянул без особой тревоги и тут же потерял ко мне интерес. За его креслом виднелся пульт управления с разнообразными кнопками и дисплеями. На стене было написано по трафарету: «Проезд запрещающего сигнала приводит к преступлению».

Поезд несся к Петербургу, свистом распугивая все живое, что встречалось на пути. Сквозь сон я слышал разговоры милиционеров. Один рассказывал другому про своего старшего брата, который погиб в Чечне, и даже тела не нашли, а нашли только изуродованную руку с браслетом из нержавейки. По этому-то браслету его (или ее) и опознали, а опознав, похоронили со всеми воинскими почестями. Даже такая мрачная подробность не заставила меня проснуться, и я поднялся с места только раз, уже на подъезде к Питеру – чтобы взглянуть в зеркало в туалете и досадливо сплюнуть.

Соседка отдала мне ключ от купчинской квартиры. Там все осталось по-прежнему, разве что слишком многое напоминало о счастливых прошлых днях; даже забытый машкин лифчик валялся за диваном. В старом пиджаке я нашел немного денег. И все же отдельные картинки никак не складывались в настоящий паззл. Идти было некуда и незачем. Поэтому мое следующее решение показалось мне вполне логичным. Вечером я был в «Бункере».

Официант улыбнулся мне, как старому знакомому. Разве что кинул любопытный взгляд на мою небритую рожу. На мое голое запястье. Что поделать, мои часы так и остались в сейфе у Тимура Макбетовича.

– Давно вас не было, – заметил официант. – Всё как всегда? Black label?

Я сделал вид, что задумался.

– Пожалуй, нет, – сказал я. – Я бы пива выпил.

– И… полтинничек вдогонку?

Он верно позиционировал меня, этот халдей. Будто считал с моей ладони всю предыдущую историю. И остановился прямо в сегодняшней точке. Смешнее которой уже некуда.

– И сразу повторить, – сказал я.

Молодой человек уверенно кивнул. Его глаза, круглые, как пуговицы, светились оранжевым: должно быть, в них отражались огни софитов. Темные волосы, связанные сзади в косичку, маскировали раннюю плешивость. Он пошел обратно к стойке; как раз в это время поэт на сцене получил свою порцию аплодисментов, пошуршал бумажками и стал читать снова:

Великолепно, подумал я. Готовый манифест.

А поэт повествовал дальше:

Кажется, я первым захлопал в ладоши. Подумать только, думал я, как легко автору удалось разобраться со всей этой гребаной жизненной концепцией, о которую я разбиваю лоб вот уже сколько лет.

А он – взял и обосновал за минуту.

Тут пингвин принес пиво и водку в крохотном графинчике. Посмотрел на меня и подмигнул ободряюще:

– Жизнь-то налаживается, – сказал он.

Тост был неплох. Я опрокинул стопку и стал прислушиваться к ощущениям.

вспомнил я. И тихонько засмеялся.

Официант переминался у стойки. Я жестом пригласил его присесть.

– Скучаете? – спросил он.

– Да как сказать, – уклонился я. – Пробую лечиться.

– Это вы по адресу пришли. Ну что, за здоровье?

Я поглядел на него сквозь пивную кружку. Бледное лицо стало оранжевым. Затем я выпил, и весь остальной мир тоже начал меняться куда-то – возможно, к лучшему. Кажется, я начинал пьянеть.

Тем временем в зале случился перерыв. Под сводами заиграла фоновая музыка – какой-то архаичный lounge из эпохи ранних нулевых. Парнишка-ботаник собрал бумаги, поправил очки и не без гордости спустился в зал. Его окружила стайка девчонок гуманитарного вида, в застиранных джинсах. Нет, это не было похоже на afterparty после вручения «Оскара». Но, в общем, и я не тянул на Киану Ривза.

– Ты не грусти, – сказал мне официант. – Хочешь, анекдот расскажу?

Кажется, мы не пили на брудершафт, подумал я. Но кивнул.

– Сбежал один алкаш из больницы. Сидит такой в кабаке, дорвался, бухает. Приходит к нему смерть. «Ну чего, – говорит, – мужик, капец тебе?». А он отвечает: «Ага. Двойной. Со льдом».

Я молчал.

– Не смешно?

Вероятно, я был все-таки болен. Я совершенно не помнил, когда у этого халдея на пальце появился перстень с бриллиантом. Почему этот бриллиант светится и что означает этот свет.

Я же сам купил этот перстень на «али-экспрессе», вспомнил я.

– Ну, да, купил, – согласился Волан-Де-Морт. – Мне нравится. Но дело ведь не в реквизите. Меня каждый придумывает на свой вкус.

Он пригладил сальные волосы – со лба до мерзкой своей косички. Блеснул волшебным камнем. Я зажмурился и снова открыл глаза: мой друг никуда не делся.

– Я опять сплю? – спросил я.

– Да что ж ты такой сонливый?

Мои кулаки сжались – автономно и непроизвольно.

– Не волнуйся, – посоветовал он. – Помнишь, что говорил твой доктор? Может, я просто твой психоз, хотя и довольно стойкий.

– Ненавижу, – отозвался я.

– Кого именно, позвольте спросить?

Я молчал.

– Твой доктор абсолютно прав, – сказал Воланд. – Хватит ломать комедию. У любого романа должен быть конец. Твой закончится прямо здесь. Сказать по-честному, он и так давно закончен.

– Это далеко не комедия, – сказал я, чтобы не молчать.

– Брось. Когда роман закончен, сюжет уже не имеет значения.

Я опустил голову.

Все истории – о смерти, думал я. Особенно те, что на первый взгляд о любви. Когда кончается любовь, наступает смерть. Несчастлив тот, к кому она не приходит. Эта пустая оболочка ходит, жрет, совокупляется, потому что не умеет ничего другого, но (если по справедливости) ее давно следовало бы смять и выбросить в урну, как бумажный пакет из «макдональдса».

– Правильно понимаешь, – похвалил Волан-Де-Морт. – Но проблема еще серьезнее. Пакет изначально пуст, хотя платил ты за полный.

– Ты опять гонишь, – сказал я, не поднимая глаз.

– Да ничуть не бывало. Жизнь – это пустота. Воздух внутри пакета. Как, знаешь, туристам продают такие запечатанные банки: «воздух Парижа». Так вот здесь та же разводка.

Он негромко посмеялся.

– Ты покупаешь для нее красивую обертку, – продолжал он. – Ты ею страшно гордишься. Любишь искренно и нежно. Надеешься, что это взаимно. А потом вдруг решаешь приоткрыть крышку… проверить… и хорошо еще, если внутри просто воздух. А бывает, что там насрано, и презервативы набросаны. И окурки со следами помады.

Я сглотнул. Потянулся к тяжелой пепельнице.

– И не вздумай, – предупредил он. – Со мной этот номер не пройдет.

Разжав пальцы, я откинулся на спинку стула. W. смотрел на меня в упор. Странная улыбка проявлялась на его губах. Я различал ее как будто сквозь туман.

– Глупо жалеть о том, чего никогда не было, – сказал он. – О роли, которую ты не сыграл. О славе, которая пришла к другим. О любви, которую ты сам себе придумал. Разве я не прав?

Я помотал головой. Все напрасно. Туман не рассеивался. Зато голова немедленно закружилась.

– Ну что же, Мастер? – спросил Воланд. – Как говорится, по последней?

Я протер глаза: перед ним откуда-то взялись два бокала, наполненные золотистой жидкостью, густой, как янтарь. Моя рука дрогнула, поползла по столу, как чужая, и пальцы плотно обхватили стакан.

На вкус напиток был более всего похож на канифоль, разведенную ацетоном.

– Коктейль «Мастер и Маргарита», – пояснил мой собеседник. – Два кошмара в одном. Мой собственный рецепт.

– С-сука, – сказал я.

Тяжело поднялся. Чуть не уронив ноутбук, кое-как вышел из-за стола. Нетвердым шагом спустился в зал. Ребята с пластиковыми стаканами расступались. Кто-то глядел на меня во все глаза (под блестящими стеклами): кажется, это был тот самый парень-сочинитель.

– Осторожнее, – услышал я за спиной. – Дайте ему пройти.

Спотыкаясь, я взобрался на подмостки. Шум затих. Софиты светили в лицо, и пахло разогретой пылью. Охранник отделился было от стенки, но кто-то остановил его жестом, и он вернулся.

Микрофон, оставленный поэтом, был укреплен слишком низко; я поднял его повыше. Опираясь на стойку, постучал ногтем по сетке. «Тук-тук-тук», – послушно откликнулись динамики.

Тогда я сказал в микрофон:

– Привет, Петербург.

Шевеление в зале было ответом. Вглядевшись в темноту, я заметил, что публика с интересом ждет, что я скажу – а может, просто хотят посмотреть, как потешно я свалюсь со сцены?

Нет, подумал я. Надо держаться.

– Я должен сделать заявление, – сказал я довольно громко. – Только в прозе. Не люблю стихов. Меня от них тошнит.

Как ни странно, меня слушали: должно быть, приняли мой выход за плановый перформанс. При последних словах даже захлопали. Волан-Де-Морт сидел молча, с отсутствующим видом, лишь для чего-то барабанил пальцами по столу, как по клавиатуре.

– Жизнь вообще тошнотворная штука, – сообщил я. – Особенно хорошо это понимаешь, когда пора подбивать итог… тут один товарищ мне популярно объяснил.

Товарищ приподнялся за своим столом и слегка поклонился.

– Ну да, вот он, с-сатана, – я вытянул палец. – Гребаный Воланд. Вот кто руководит нашим т-т… театром. Сидит там, в темноте, и притворяется, что не при делах…

– Дальше, дальше, – попросили из зала. Видно, никто ничего не понял.

– Дальше? – я потерял нить и несколько мгновений бессмысленно таращился в темноту. – Да: темнота. Вот необходимое условие любого икс… искусства. Театра, кино или какой-нибудь 3D-графики. Никогда не задумывались, почему так?

Не дожидаясь версий, я продолжал:

– Ночь – время иллюзий. Время вранья. Ночью вот этот, – я показал пальцем, – берет нас тепленькими. Мы же сами собираемся у него в офисе, – тут я обвел рукой темный зал. – Читаем стихи. Заводим романы. Создаем новые миры. Множим ложные сущности, – уловив чей-то смешок, я остановился: – В общем, развлекаем его, как можем. Вся наша жизнь – чертов балаган.

Редкие хлопки раздались в ответ. От меня явно ждали чего-то еще. Так я и не вспомню, о чем на самом деле хотел сказать, думал я тоскливо.

– Такие дела, – пробормотал я. – Засим позвольте откланяться…

Но откланяться не вышло. Неловко взмахнув рукой, я задел микрофон. Выскользнув из держателя, он упал с неожиданным грохотом и покатился по полу, и в колонках что-то адски засвистело и завыло – наверно, звукооператор отвлекся или ушел отлить, и некому было выключить звук, – и тотчас же после этого под потолком взорвался перегретый прожектор, и сверху посыпались искры. Когда-то все это уже было, успел я подумать. Пока я так думал, кто-то из публики резво вскарабкался на сцену и подхватил красивый красный огнетушитель – зачем, – удивился я, но тут же струя пены, зашипев, облила меня с ног до головы.

Стало шумно и весело. Кто-то помогал мне спуститься; кто-то лез с расспросами, но я только отмахивался. Пена разъедала глаза. Мало что соображая, я двинулся туда, где, как мне казалось, должна быть дверь с надписью «WC». Не сразу, но я нашел ее. Наощупь включил воду в умывальнике. Протер глаза кулаками и прозрел.

Ультрафиолетовые лампы отвратительно мигали. Мое лицо отражалось в зеркале. Наверно, из-за этого меня стошнило прямо в раковину.

Стало полегче.

– Тошнит от стихов? – сказал кто-то весело.

Я обернулся. В дверях стоял тот очкарик, поэт.

– Это я вас облил из огнетушителя, – сказал он. – Извините.

– Вот оно что, – сказал я. – Своевременно. Да.

– Вы правда поэзию не любите?

– Кое-что понравилось. Про негра.

– Вы тоже хорошо выступали, – признал он. – Только я не всё понял.

– А что непонятно?

– Непонятно, при чем тут Воланд? Это ведь который из Мастера-Маргариты?

– Он у каждого свой, – сказал я.

– У меня никакого нету. И вообще всё это дурь. Вы похожи на нашего препода по литературоведению. Он тоже Булгакова сильно любит, и бухает тоже не по-детски.

Несколько секунд я решал, рассердиться мне или нет. Так и не решил. А поэт тем временем направился к стене, к длинному дизайнерскому писсуару из нержавейки. Утвердился, расстегнул молнию и приступил.

– С вами вообще все плохо, – сказал он, косясь на меня. – С вашим поколением. Вы слишком серьезно все воспринимаете. Напридумывали себе воландов и сами же их боитесь…

Шумный водопад автоматически включился и заструился перед ним. Я даже вздрогнул.

– А чего бояться, – сказал этот парень, посмеиваясь. – Я тут год назад скачивал вашего Булгакова. Для семинара нужно было. Ну, скачал, а там вирус.

– Вирус?

– Ну, точнее нейролингвистический червь. Не слыхали о таких? Они могут прямо в текстовом файле прописываться. В макросах, в речевых конструкциях. Прочитаешь такой текст и вирус подцепишь. А потом уже он сам находит уязвимости в системе. Проникает в мозг… ну, как червяк в яблоко… и сжирает изнутри. У меня даже стихи про это есть… не про вирус, а про яблоко… вот…

Тут он задрал нос к потолку и прочел:

Слушая поэта, я гадал, кто из нас больше переутомился. А он, нимало не стесняясь, одновременно застегивал штаны и продолжал начатую речь:

– И вот ты ходишь, как зомби, фантомы всякие видишь, говоришь с ними… а на самом деле это вирус работает. Этот вот, который в Булгакове, так и назывался: Woland MindСracker. Так я его убил… а заодно и весь архив грохнул. Со всеми текстами. И не пожалел ни разу.

Он подошел к умывальнику. Потянулся к крану, вымыл руки. Водопад в стороне сам собой утих.

– MindCracker, – повторил поэт. – Да вы не заморачивайтесь, его уже много кто словил. Его победить легко. Только антивирус обновляйте почаще.

За ним захлопнулась дверь. Я обернулся. Что-то белело на полу, под дверью туалетной кабинки: лист бумаги, сложенный вчетверо. Должно быть, вывалился у поэта из кармана. Конечно, это были стихи, что же еще:

Ну, да, – вспомнил я. Потом будет про змею на груди. И про скелет в шкафу. И что-то еще, про любовь. И про то, что в будущем все обязательно будет хорошо, особенно если сходить за вином.

Вот я и познакомился с автором. Хотя стихи у него, если сказать честно…

– Дер-рьмо, – прошептал я.

Приступ боли в желудке заставил меня согнуться пополам. Бумажку я выронил. Это все коктейль, подумал я. Мастер и Маргарита, черт их дери обоих.

– Так точно, – услышал я голос. – Настойка цикуты. Любимый напиток поэтов и философов. Изрядно сократил жизнь Сократу.

Воланд бесшумно приблизился. Положил руку мне на плечо, медленно и веско, будто хотел вдавить в пол по плечи.

– Да ты не бойся, чего там, – сказал он. – Это же легко. Умереть – уснуть.

Следующий приступ едва не повалил меня на пол; отдышавшись, на нетвердых ногах я отступил и уперся спиной в умывальник.

– Больно? – поинтересовался Воланд. – Боль пройдет. Взамен придет покой. А вот света традиционно не обещаю.

Лампы под потолком мигали. Мне стало так тяжело, как никогда до этого.

Господи, как я устал от этой черноты, думал я. Как хочется увидеть солнце. Хоть какое-нибудь солнце. Хоть на миг. А потом можно и ослепнуть.

– Не дождешься, – сказал W. – Его нет. Ты его тоже придумал.

– Заткнись, – прошипел я. – Вонючий вирус.

– Что-о?

Воланд потемнел лицом. И шагнул ко мне, шевеля пальцами, как профессор Мориарти из советского фильма.

Тут-то я и выпалил первое, что пришло в голову:

– Спокойно, Маша, я Касперский!

Он застыл и выпучил глаза. И я ударил его в лицо ладонью.

Под рукой что-то хрустнуло, и весь он как-то неловко дернулся, взмахнул руками, поскользнулся на мокром полу – и полетел спиной вперед прямиком в туалетную кабинку; там он врезался затылком в бачок, перевернулся набок и заелозил, силясь подняться. К черту, подумал я. Шагнул к нему, ухватил за сальный пони-тэйл и макнул головой в унитаз, а сам нажал на рычаг слива. Поток воды с шумом выплеснулся мне на брюки, и стало холодно; скрюченные пальцы моего друга цеплялись за бортики унитаза, и фальшивый бриллиант совершенно погас (батарейка подмокла, подумал я). Вдруг решившись, я сорвал перстень с его пальца – и кинул в бурлящую глубину.

Бриллиант вспыхнул в последний раз, рассыпав искры, и все кончилось.

На полу у моих ног лежал знакомый официант – похоже, без сознания. Из рассеченной губы текла кровь. И еще он был мокрый по пояс.

Я нагнулся над ним. Он тихонько застонал и открыл глаза.

– Эй, – позвал я. – Вы живы?

– Голова, – пожаловался он. – Голова болит. Блин, надо же было так рухнуть. На ровном месте. Сегодня весь день какой-то тяжелый.

– Бывает, – сказал я и протянул ему руку.

Он встал на ноги. Шатаясь, подошел к умывальнику. Пригладил волосы перед зеркалом. Прислушался.

– Не люблю поэтов, – пробурчал он. – Зала все равно не собирают. По кухне выручки ноль, зато пол вечно пивом залитый. Чтоб я еще хоть раз во вторник вышел… никакого здоровья не хватит…

Я усмехнулся.

Зашел в кабинку. Довольно долго возился с молнией. Потом, наконец, сделал то, что давно хотел сделать.

Бачок с шумом и скрежетом наполнялся водой. Фаянсовая крышка была надета на нем набекрень, грозя вот-вот свалиться. Я осторожно приладил ее на место.

– Ну, я пойду, – сказал за спиной официант. – А вам спасибо. Напитки за счет заведения.

Оставшись один, я огляделся. На полу все еще белела бумажка с текстом. Была она теперь мокрой и грязной, будто кто-то наступил на нее и хорошенько проехался по полу.

Я поднял ее. Сполоснул под краном. Бережно разгладил и положил на край умывальника.

Меня больше не тошнило.

Когда я вернулся в зал, там уже не было никого; только охранник уносил куда-то огнетушитель. Над мокрой сценой горело тусклое аварийное освещение.

Официант приблизился и улыбнулся. Выглядел он посвежевшим. Даже рубашку успел сменить.

– Скоро закрываемся, – виновато проговорил он. – Через полчаса мосты сведут, так что уедете. Вам такси вызвать?

– Сам доберусь, – сказал я. – До встречи.

За серой железной дверью было свежо и почему-то пахло морем. Сумрак белой ночи таял на глазах: где-то там, за высокими жестяными крышами, уже взошло солнце. В тесном скверике цвела сирень и верещали воробьи. За ними, прячась в тени кустов, следил рыжий котенок. Бомж выполз из подворотни, окинул меня пустым взором и побрел вдоль кирпичной стены по утренним своим делам.

Я сделал шаг по солнечной дорожке. Котенок выскочил из засады, зафыркал и выгнул спину, желая меня напугать. Мне стало смешно. Я заметил с удивлением, что совершенно не пьян. Ночь кончилась, и ночные вопросы больше не требовали ответов.

Сквозь щель меж домов виден был петропавловский шпиль. Солнечные молнии били в него и разливались расплавленным золотом. Сунув руки в карманы, я отправился туда. Я вдруг ощутил себя абсолютно свободным. Нет, я не поеду на такси, думал я. Скоро откроют метро. Мне все пофигу, я больше не боюсь спускаться под землю. Я сяду на «Горьковской», а оттуда по прямой, как стрела, синей ветке, – полечу домой. И когда на станции «Купчино» поезд вылетит из тоннеля на свет, я чуть не ослепну с непривычки. И даже внезапно поверю, что у этой истории еще может случиться счастливый финал – вот бы не ошибиться?

Солнце начинало припекать, и лужи таяли на глазах. Ветерок тревожил листья тополей, ветерок приносил с разных сторон знакомые запахи – перепрелой земли, мусора и свежесваренного кофе. Грузовая «газель» неспешно катилась к торговому центру. «Газель» на белом боку везла рекламу:

Я посторонился и подождал, пока она проедет. Знакомые высотки обступили меня. В окнах верхних этажей отражалось солнце.

Прищурившись, я смотрел на крыльцо своего дома. Интересно было бы встретить здесь тебя, думал я. Таким, как раньше, в белых кедах и растрепанным. Будто ничего и не случилось. Просто так, в порядке продолжения чудес.

Срежиссировать сцену встречи не составляло труда. В плохом советском фильме мы синхронно и очень ловко обнялись бы, похлопав друг друга по плечу, не говоря ни слова и нечеловечески глядя вдаль, каждый в свою сторону, но оба – в счастливое будущее; в российском сериале про бандитов, который недалеко ушел от советского фильма, мы сделали бы то же самое, но не так ловко, потому что с одного дубля; в хорошем авторском кино не узнали бы друг друга и разошлись восвояси; в очень хорошем авторском кино отворилась бы вон та железная дверь, оттуда вышел бы киллер и пристрелил обоих.

Железная дверь отворилась. Оттуда вышел Савик Рогозинский. С его лица понемногу сползала остаточная брезгливость. Волосы он по-старому собирал в косичку.

На ходу Савелий поправлял ремень. Поднял голову и рассмеялся:

– О, Сергей Владимирович, – сказал он. – Привет. Славное утро.

Только теперь я закрыл рот.

– Ты уж извини, долго ждать пришлось. Мусоропровод пришелся очень кстати. Хотя и вонюч, вонюч.

– Долго ждал? – спросил я.

– Часа полтора. Я же с ночного поезда. Да пока еще дом нашел.

(При этих словах он вынул телефон, показал свой трекинг на карте).

– Кстати, привет тебе от твоего доктора, – продолжал он. – Тимур Макбетович – милейший человек. Жаль, что совсем без чувства юмора, – тут лицо Савика на мгновение сделалось жестким. – Пришлось напомнить ему… про клятву Гиппократа…

Савелий умолк. Нагнулся к сумке.

– Вот, забирай, – сказал он. – Паспорт. Часы. Телефон. Кредитка. Одежду я не потащил, лень было.

Сумрачно улыбаясь, я надел часы. Повертел в руках карту.

– Значит, так, – Савелий выпрямился и приобрел официальный вид. – Мы тут с товарищами посовещались и решили: надо нам обратно труппу возрождать. И выходит, что без тебя никуда, Сергей Владимирович.

Он явно играл кого-то, без этого он не мог. И все же он волновался. Это было видно по блеску глаз и по тому, как блестяще он старался казаться спокойным. Савик Рогозинский волновался редко. В последний раз я видел, как он волнуется, на памятной многим премьере «Маргариты».

– С кем же это вы посовещались? – спросил я холодно.

Савелий не дрогнул.

– С вашей супругой, как владельцем доли в предприятии, – сказал он невозмутимо. – Во избежание недопонимания, она готова выйти из состава акционеров.

Он вдруг перешел на «вы». Знакомые речевые конструкции сделали свое дело: в эту минуту я почувствовал себя прежним. Успешным московским продюсером на белом «кайене».

Я представил, что завтра окажусь в Москве. В Москве, раскинувшей свои змеиные кольца, слепящей фарами, подмигивающей мигалками. В этой урне, полной скомканных пакетов из «макдональдса». В этом клубке нейролингвистических червей. В этой блядской раскинувшей ноги любимой Москве. Погружусь в ее душную черную дыру и больше не увижу солнечного света.

Да, Светка, все это будет круто, но…

– Я остаюсь в Питере, – сказал я.

Савик Рогозинский пожал плечами. Зачем-то посмотрел на небо. Похлопал себя по карманам.

– Очень жаль, – сказал он. – А я, пожалуй, поеду. У меня и обратный билет куплен. Вообще-то даже два.

– Очень жаль.

Савелий покачал головой. Вздохнул. Подхватил сумку и сбежал вниз по ступенькам.

Там остановился и поглядел на меня снизу вверх:

– Через неделю вернусь в Питер. У родителей все равно комната пустует. Машину вашу перегоним. Петрович говорил, какой-то упырь ему всю бочину помял на парковке. Да так, сука, незаметно, в тумане, и спросить не с кого.

– Вот как, – сказал я.

– Ничего. Страховая заплатит. Так что ждите гостей в скором времени. Мы от вас так просто не отстанем.

Он помахал рукой и пошел прочь, не оглядываясь.

В середине лета в старом добром учебном театре было душно и пахло краской. Сценическая машинерия оставалась полуразобранной, но мы неплохо обходились и без нее. Наш проект был немноголюдным и не требовал смены декораций.

Кресла были убраны из зала, и зрители размещались кто где. Я никого не приглашал на дневные репетиции, но никого и не прогонял. Меня не волновали чужие мнения. Я никого не хотел слушать. Ничего больше не боялся. И чертова аллергия куда-то делась.

Не было ничего удивительного в том, что я выбрал для себя роль Мастера.

На титульном листе сценария (уже изрядно растрепанного) крупными буквами было распечатано название:

и чуть ниже – помельче:

Легко догадаться, что первый вариант рассчитан был на массовую аудиторию офисных менеджеров, а второй – на ограниченный контингент учительниц литературы старших классов. Оба не слишком мне нравились, и я надеялся, что до премьеры новое название родится как-нибудь само. Ему было из чего рождаться: сценарий был максимально сырым и представлял собой собрание низкохудожественных и высокопретенциозных этюдов. Взять хотя бы один, под названием «Автор на покое».

По нашей давней привычке, мы раскрыли книгу именно на той странице, на которой ее захлопнул автор. Все помнят финал романа, где сюжетные ниточки завязываются красивыми узелками; зачем-то нам потребовалось распустить один узелок и вытянуть нитку, не боясь, что остальная ткань сморщится и потеряет форму. Этим узелком был вот какой: после всех трудов Мастер и Маргарита были сосланы в загородный особняк на полный пансион, причем почетная ссылка обещала быть окончательной и вечной, как победа коммунизма. Это сочиненное счастье не было сложным. Я знал, в чем тут дело. Автор и не мог предложить своему герою больше того, чего желал сам.

Но мне хотелось озадачить героя еще кое-чем. Так в моем спектакле появился Бездомный Поэт, единственный друг и ученик, который когда-то был ему дорог. Был ли такой друг у автора, я не знал и узнавать не спешил. В конце концов, это была моя игра. Теперь – только моя.

На роль ученика я по собственной прихоти пригласил никому не известного исполнителя, студента одной уважаемой культурной академии, которую питерцы, не чинясь, именуют «кульком»; но мне не нужна была культура, мне нужен был поэт. Я потратил всего несколько минут, чтобы найти его в интернете. Для этого было достаточно набрать в поисковике ключевые строчки:

Получив от меня сообщение, этот парень был немало удивлен. Пришел на просмотр все в тех же старомодных очках и (что странно) тут же вспомнил меня. А в особенности – нашу дискуссию о поэзии в туалете одного малопочтенного ночного клуба.

«Не ожидал», – сказал он честно.

Я пожал плечами.

«Спасибо за помощь, – ответил я. – Вирус удалось победить».

«Я уж и не помню, что я тогда вам прогнал, – рассмеялся поэт. – Настроение было хорошее».

«Ладно. К делу», – сказал я.

Действие спектакля начиналось одним летним вечером, и вечер этот был чудесен. В черном свободном плаще, похожем на халат звездочета, в черной шапочке с вышитой монограммой, Мастер стоял у окна и любовался розовым итальянским закатом, ранним и стремительным; солнце, сияя медью, как начищенный таз, катилось за далекие горы. Слышались звуки лютни, и цикады звенели в сухой траве. Пение цикад мы скачали из интернета, вместе с концертом Массимо Лонарди.

Да, Мастер стоял у растворенного окна, и паучок спускался вниз по невидимой паутинке, обещая скорые вести. Мастер не ждал писем. В задумчивости он тронул пальцем паучка, и тот мигом вскарабкался обратно в свой кружевной дом; но обещание свое сдержал.

Музыка утихла вдруг, и цикады примолкли, как если бы кто-нибудь шел мимо, да и завернул по гаснущей солнечной дорожке к дому Мастера. Да так оно и было, потому что хозяин выглянул в окно и стал всматриваться вдаль, и даже ладонь приложил к уху, не доверяя глазам, и что-то такое услышал, должно быть, ибо от окна отпрянул, изменился в лице и очевидно встревожился.

И не зря, не зря: в следующую минуту за сценой послышались торопливые шаги, и старик-слуга появился, и заковылял навстречу хозяину, и заговорил, задыхаясь, знакомым голосом Савика Рогозинского:

– Там, мой Мастер, там…

– Тише, тише, Алоизий, – сказал Мастер с досадой. – Я уж знаю, что к нам гости. И Гарм не лаял, пустая псина…

– Ваш Гарм уж месяц, как… – начал было слуга. И остановился. Купить нового пса заместо подохшего от старости Гарма было его обязанностью. Но он пренебрег ею в силу разных причин, среди которых не последней была лень самого Алоизия, равно как и забывчивость его несчастного хозяина.

Мастер был седовлас, глаза его выцвели и казались совершенно близорукими – вероятно, от долгих ночных бдений над книгами. Шея его сморщилась, руки предательски дрожали, память отказывала. Он превосходно помнил все, что было давно и, казалось, не с ним; к примеру, не раз он пересказывал верному Алоизию одну и ту же историю, о некоем Всаднике и его друге, чье имя он, как на грех, позабыл. А вот на вопрос того же Алоизия: не желает ли хозяин передать через посыльного весточку жене, Маргарите? – Мастер неизменно несколько времени глядел на него, моргая своими прозрачными слезящимися глазками, будто не понимал, чего от него хотят. И лишь после некоторого раздумья отрицательно качал головой, желая сказать: нет, никаких вестей с посыльным передавать не нужно, да и сам он, Мастер, ни в каких вестях не нуждается.

Однако сегодняшний гость не был посыльным, как не был он и мальчиком-разносчиком, что раз в неделю добирался до виллы с корзиною, полной разнообразных припасов, как-то: хлеба, масла, битой птицы и другой дичи, а также кислого тосканского вина, до которого Мастер был большой охотник. Оказался же этот гость совсем еще молодым человеком, более всего походившим на студента, в костюме необычного покроя, с пытливым взглядом и в удивительных круглых очках.

Студент держал под мышкой не слишком толстую сумку, сшитую из искусно выделанной кожи, в которой, по всей видимости, хранил книги. От этого взгляд Мастера вдруг потеплел, и сам он расплылся в улыбке, снял и смял в руке черную свою шапочку с литерой «М», двинулся навстречу гостю и даже любезно указал, куда тот мог бы присесть, – на плетеное кресло у стола. Алоизий поклонился как можно почтительнее, однако на лице его читалась обида; с тем он и удалился, а гость присел, поджав ноги, и принялся любопытно озираться.

И правда, в покоях Мастера было на что посмотреть. Темные своды улетали ввысь, пыльные гобелены покрывали каменные стены, а в глубине зала темнели высокие шкафы с книгами. Всю эту бутафорию мы разыскали в подвале «Ленфильма» и долго монтировали при помощи мебельного пистолета, стреляющего металлическими скрепками, причем будущий Бездомный Поэт от усердия поранил себе палец.

Теперь Бездомный Поэт (а это, натурально, был он) сидел в кресле напротив Мастера и, слегка волнуясь, похлопывал ладонью по кожаной папке. Роль он знал, но все еще побаивался первых реплик.

Хорошо еще, что диалог открыл Мастер.

– Вы, верно, из города, – сказал он. – Как ваше имя, благородный юноша? Что за дороги привели вас сюда?

Услыхав столь учтивую речь, студент несколько опешил.

– Иван, – представился он. – Иван Бездомный. Это фамилия такая, вы не подумайте…

Здесь тот, кто назвал себя Бездомным, как будто смутился и замолчал. Мастер также почувствовал смущение и постарался уверить гостя, что ничего странного не видит в его фамилии:

– Что вы, что вы, – сказал он. – Воистину, я рад знакомству. Более того: ваше имя откуда-то мне известно…

– А вас как зовут? – прервал его гость.

– Мастер. Зовите меня просто Мастер.

– Мастер… и это весь ваш дом? Или это типа мастерская?

Вопрос был не слишком-то вежливым, но Мастер списал это на молодость и неловкость гостя. Да и память на сей раз его не обманывала: имя Бездомного Поэта было ему знакомо, и хорошо знакомо…

– Это весь мой дом, – улыбнулся Мастер. – От подвала до часовой башни. Хотя часы давно стоят… И все же, мой мальчик, где я мог слышать ваше имя?

– Хороший дом, – сказал гость, пропустив вопрос мимо ушей. – И вы один тут живете?

Тут Мастер еле заметно нахмурился. Поморгал. Потер шею.

– Один? – переспросил он. – Да, пожалуй, один. Та, которую я любил больше жизни, покинула меня. Сказала: я уже сыта по горло твоим чертовым покоем… сидеть тут целые столетия, в безлюдье и безвременье – нет уж, благодарю покорно… сюда же редко кто приходит, – тут Мастер смущенно развел руками, – редко кто, ибо друзей у меня нет и никогда не было… вот разве один Алоизий…

– А кто он вам, этот Алоизий? – поинтересовался Иван.

– Алоизий? Да уж и не помню. Когда-то был он застройщиком. Понятия не имею, что это означает…

Иван же, как могло бы показаться, знал смысл этого слова превосходно. Он недоверчиво хмыкнул, но промолчал.

– Ничего не поделаешь, – продолжал Мастер. – Тот, кто одарил меня всем этим, сдержал свое слово. Не мог же он знать, что моя любовь бросит меня, не пройдет и ста лет… что друзей у меня не будет… что этот дом опостылеет мне, а из всех существ в мире только мой пес будет мне рад безотчетно…

– Ваш пес? – повторил Иван. – Я видел во дворе пустую будку.

Мастер посмотрел на него прозрачным взглядом.

– Не знаю, – сказал он. – Я уже ничего не знаю.

– Что ж вы так, – осудил хозяина гость. – То есть, дом был ваш с женой?

Проницательный зритель давно уже понял: молодой человек, вошедший к Мастеру в дом на закате, имел целью не одно лишь развлечение Мастера. Пристальное внимание Ивана к обстоятельствам жизни хозяина также имело свои причины, которые до поры открыты не будут – хотя, повторимся, проницательный зритель и сам давно обо всем догадался.

– Да, это был наш дом, – подтвердил Мастер печально. – Это был наш дар. Слишком поздно я понял, что этот дар обойдется мне так дорого. Очевидно, один дар всегда убивает другой. Это справедливо. С тех пор, как мы поселились здесь, я не написал ни строчки. У меня есть покой, но нет света… и она сказала мне, моя Маргарита: да пропади он пропадом, твой роман, лучше бы он сгорел… но ведь рукописи не горят, черт бы их побрал… только чадят и воняют…

– Погодите… так вы писатель? Ну, тот самый? Которого в школе проходят?

В голосе гостя звучало удивление. И еще кое-что, вовсе неожиданное и никак не вытекавшее из всех его предыдущих вопросов. Но и это обстоятельство разъяснилось очень скоро, а именно – тотчас после того, как молодой Иван полез в свою кожаную сумку и извлек оттуда – нет, не книгу, но пухлую тетрадь с многочисленными вложенными между страниц отдельными листочками.

– А можно автограф ваш? – спросил он, вытянув один из таких листочков – пустой, будто приготовленный специально для таких случаев.

Мастер безучастно кивнул. Принял поданную ручку, разгладил лист («вот тут», – ткнул пальцем гость). Припомнив что-то, вывел в углу довольно живописную подпись. С улыбкой Иван сложил листок, спрятал.

– А я тоже, знаете ли… пишу, – признался он и тут покраснел. – Стихи. Немножко.

Взор Мастера прояснился.

– И что же? – спросил он. – Скажите честно: хороши ли ваши стихи?

– Чудовищны, – радостно отвечал поэт. – Вечером напишешь, утром сам не поймешь. Знаете, такое спонтанное письмо. Я их на работе пишу, прямо на ходу, можно сказать.

– Гм, – удивился Мастер. – А нельзя ли полюбопытствовать? Прочтите что-нибудь.

– Да легко, – отозвался гость.

Полистал свою тетрадь и, в меру подвывая, исполнил уже известный романс:

– Ха, ха, ха, – рассмеялся Мастер по прочтении. – Как это занятно. Как изменилась поэтика за то время, что я… впрочем, это неважно. Я вспомнил, откуда вас знаю. Я видел вас… в доме скорби. Вы рассказывали про то, как встретились с самим сатаной и не поверили в его существование…

– Я? – изумился гость. – В каком доме скорби? С каким сатаной?

– С Воландом.

Иван вылупился на Мастера. Как будто даже подался назад вместе со стулом. Но близорукий Мастер ничего не замечал. На его глазах выступили слезы. Он потянулся к Ивану и накрыл его руку своей:

– Да, мой мальчик. Я все помню. Тогда вы тоже сказали, что стихи ваши чудовищны… и обещали больше никогда не писать… но я на вас не в обиде. Ведь вы здесь. Скажите, это он вас послал? Он вспомнил обо мне?

– Он? – тут Иван немного замялся. – Не знаю, о ком вы. Начальство тут ни при чем. Я этот адрес сам отрыл, в google-maps. Совершенно случайно.

– Не верю в случайности, – воскликнул Мастер. – Довольно! Я знаю, кем вы посланы. Значит, мой роман не забыт. И мои герои все так же гуляют вдвоем по лунной дорожке… – и он понес какую-то нелепицу, а потрясенный Иван отодвигался все дальше от стола, не выпуская, впрочем, из рук заветную папочку. Тут – и весьма вовремя! – на сцене вновь показался старый слуга Алоизий – с канделябром и корзинкой в руках.

– Опять старик разошелся, – оценил Алоизий вполголоса. – Как про своего Пилата заведет шарманку – так это на полчаса, не меньше.

С этими словами он поставил на стол корзинку с фруктами. Здесь были и яблоки, и груши, и гроздья превосходного винограда (гость с молодым аппетитом вгрызся в яблоко). Мастер, и правда, что-то еще говорил, адресуясь по большей части к Ивану, но, сказать по совести, слушатель был ему уже не нужен. Вот он поднялся на ноги, прошелся по залу, сжимая в руках черную шапочку, вернулся, снова сел, не переставая бормотать – и выглядел при этом полностью и безнадежно безумным. «О, боги мои, боги, – повторял он. – Яду мне, яду». При этих словах Иван так и прыснул яблочным соком себе на воротник. Но тут же утерся, притих и украдкой выбросил в окно огрызок.

За окном солнце закатилось, и округа была залита призрачным лунным светом. Пламя свечей трепетало. Ивану показалось, что где-то под высокими сводами проснулась и захлопала крыльями то ли сова, то ли летучая мышь.

– Гарри-поттер какой-то, – пробормотал он.

– Это что еще? – спросил Алоизий с подозрением.

Поэт усмехнулся.

– Так, – сказал он. – Вспомнилось… А ваш хозяин – с ним вообще все в порядке?

– Как видишь, – отрезал Алоизий.

Мастер опустил голову и умолк на некоторое время. Кажется, он всхлипывал, закрыв лицо руками. Алоизий тоже шмыгнул носом, но как-то скупо, механически.

– Устал я, – пояснил он Ивану. – Чтоб он сгорел, дом этот. Одна побелка сколько стоила… и купорос… Свечки за бешеные деньги приходится на деревне покупать, и те тухнут. Ибо света нам тут не положено, – он снова шмыгнул носом и сплюнул. – Моя бы воля…

Он так и не поведал, что стало бы в этом случае, так как Мастер вдруг вскинулся, хлопнул ладонью по столу и гаркнул:

– Алоизий, бездельник, – вина!

Гость и слуга переглянулись.

И вскоре после этого в зале началось уже форменное безобразие. Возникло на столе вино, явились и закусочки, и вот уже хозяин распоясался, и гость скинул свой жалкий сюртучок и отдал должное угощению; бедняга Алоизий сбился с ног, стараясь услужить обоим. Луна пришла и заглянула в окно, а пирушка все продолжалась, и не стихали разговоры за столом.

– Не будешь больше писать стихов? – допытывался хозяин у гостя.

– Н-не буду, – соглашался гость охотно.

– Правильно. Не пиши. Черт с ними! Черт со всем этим искусством! С литературой в особенности! – так негодовал хозяин, а сам даже хлопал в ладоши и притопывал ногою под столом. – Да, к черту все стихи, кроме Ивана Баркова и Корнея Чуковского! Как это у тебя… и мне сходить бы за вином… эй, Алоизий! Куда ты запропастился?

И приходил Алоизий, и нес тосканскую кислятину в глиняных бутылях, оплетенных сушеной лозой, тащил козий сыр, и оливки, и прочее. Бренчанье лютни доносилось неведомо откуда (альбом Массимо Лонарди крутился уж по второму разу), и беседа теряла всякий порядок.

– А что же тот парень, Иуда из Кириафа? – вопрошал Мастер и сам отвечал: – Записной негодяй и мошенник. Гнусный предатель. А вот нате ж вам, вошел в историю! Вот ты, Ваня, с чем войдешь в историю?

– Могу храм поджечь, – бодро отвечал Бездомный Поэт. – Как этот… Агасфер?

– Герострат, – со смехом поправлял Мастер. – Герострат сжег храм Артемиды Эфесской! Но это было еще до исторического материализма!

– Эфес – пиво такое, – вставлял Иван.

– Алоизий! Слышишь ли ты? Гостя мучит жажда!

– Да ладно, не мучит уже, – отрекался гость, который, хоть и выпил изрядно, старался все же сохранять свежую голову – бог весть для чего. Время от времени, уклоняясь от назойливого внимания хозяина, он доставал вечное перо и что-то писал на листе бумаги, прикрывая написанное локтем, как усердный школяр.

– Или взять моего Понтия, – продолжал Мастер. – Трагическая фигура! И как много неясного! Он тоже вошел в историю, этот несчастный Всадник, в белом плаще и с чистыми руками… Но знаешь, – лектор хватал слушателя за рукав, – ты знаешь, я-то его понимаю, моего Пилата! Ожесточенного, с каменным сердцем! За что ему это проклятье? Ни любви, ни друзей! Ненавистный город, постылый дом… и никого вокруг, только верный пес… Гарм, Гарм… где мой Гарм?

Иван опасливо косился на Мастера. Но тот быстро забыл, о чем говорил, и разгоряченная его мысль, ни разу не споткнувшись, неслась уже дальше:

– Он просто пошутить хотел, как они не понимают. «Что есть истина?» Это же старая римская шутка. А он – генерал-губернатор, человек военный. Тот еще остроумец. «Истина в вине», вот что надо было ответить! Посидели бы, выпили с этим галилеянином… и вся история мира сложилась бы совсем иначе…

– Всё, хватит, – вдруг сказал Бездомный Поэт.

Он встал. Прихлопнул лист бумаги ладонью, как пресс-папье.

– Хватит, – повторил он.

Алоизий, как тень, возник за его спиной.

– Договор составлен и подписан, – сказал Иван. – Вашей, Мастер, собственной рукой. При свидетелях. Алоизий, будете свидетелем?

Пока Алоизий размышляет, что сказать, поясним и мы для тех из зрителей, кто еще не догадался: поэт Иван Бездомный лишь для души сочинял стихи, и основная его служба далека была от поэзии. А служил Иван агентом по недвижимости в известнейшей риэлтерской фирме «Cent XXV», и презабавная его фамилия как бы добавляла ему мотивации, да так, что никакие безусловно полезные тренинги активных продаж ему не требовались. За его плечами было уже несколько успешных сделок, и в загородный дом Мастера заглянул он вовсе не для того, чтобы услышать историю Всадника с алым подбоем. Целью его была информация, а если повезет, то и…

– Отчего же нет, – отвечал былой застройщик Алоизий. – Подпишем, честь по чести.

– Не понимаю, – сказал Мастер и поморгал недоуменно.

– Что неясно? – Поэт ткнул пальцем в бумагу. – Этот дом передается мне в управление. С согласия собственника… прежнего собственника. Вот договор. Вот внизу ваша подпись.

– Но… это же автограф…

– А за автограф спасибо. Роспись вон какая красивая, ни один нотариус не докопается.

– Уж это факт, – фальшиво пропел Алоизий. – Комар носу не подточит!

Мастер смотрел то на него, то на исписанный лист.

– И ты, друг Алоизий, – произнес он с печалью. – Даже ты предал меня.

– Ха-ха, – рассмеялся слуга. – Только друзья и способны предать. Чем нежданнее, тем веселее, не так ли, мой Мастер?

Что-то ужасно знакомое слышалось в его хохоте. Алоизий пригладил вороные волосы, запряженные в косичку; распрямился, расправил плечи и вдруг сделался похожим – нет, не на Савика Рогозинского, каковым по сути и являлся, а на того, другого… я вздрогнул, протер глаза, и тут же наваждение рассеялось.

Не было на сцене никакого Воланда. Я же сам вымарал его из всех сценарных планов.

Казалось, Савик Рогозинский опомнился тоже. Перестал смеяться. Послушно отступил в темноту, ссутулился и снова сделался Алоизием.

Луна скрылась за облаками, и действие клонилось к финалу.

– Что за горькая ирония, – обратился я к публике. – Мастер становится бездомным. А Поэт получает процент от сделки. О времена, о нравы!

– Уж извините, Мастер, – откликнулся бывший Бездомный Поэт. – Ваше время кончилось. Мы тоже хотим войти в историю.

– Так точно, – подал голос Алоизий. – Прикажете еще вина?

И в этот миг что-то случилось. В зале кто-то негромко вскрикнул, кто-то уронил стул, и на него зашикали; но кто-то стоял в дверях, там, далеко, и чей-то голос разносился над головами зрителей:

– Не надо! Пожалуйста!

Я подошел к краю сцены. Встал там в некотором замешательстве.

– Пожалуйста, не надо, – услышал я тот же голос. – Это плохая пьеса. Не надо ее играть.

– Т-твою мать, – сказал Савик за моей спиной. – Это же…

В белых кедах, с сумкой через плечо, ты стоял внизу и смотрел на меня. Узнать тебя было непросто. Твоя коротко стриженая голова была довольно небрежно перевязана белым шелковым шарфом чуть повыше ушей, да так, что из-под повязки только глаза блестели. Ты даже улыбнуться не мог, пусть и хотел. Левый уголок рта улыбался, а правый как-то безнадежно тянулся вниз.

– Вот черт, – сказал я сам себе.

Наверно, ты не расслышал. Только взмахнул ресницами.

Путаясь в дурацком черном плаще, я присел и спрыгнул со сцены. И оказался рядом с тобой.

Раньше мы были одного роста, но ты сильно похудел за время болезни и от этого словно вырос. И рука заодно стала тоньше.

– Я же понял, – сказал ты, стиснув мои пальцы. – Это про нас с тобой спектакль. Ты думаешь, я тебя предал. Ты только об этом и думаешь. Ты даже пьесы про это ставишь.

– Да мне все равно, – соврал я. И освободил руку.

Тем временем и Бездомный Поэт соскочил со сцены. Вот кто уж точно ничего не понимал.

– У нас перерыв? – спросил он.

Я пожал плечами. Поэт поправил очки, близоруко вгляделся и узнал твое лицо:

– О, ты Митя из «Фаста»? У меня подруга смотрит. Подпишешь ей фотку?

Он простодушно улыбался. Нас понемногу обступали студенты. Кто-то из девочек лез в сумочку за телефончиком – для селфи.

Ты отшатнулся. Обратился ко мне:

– Он теперь у тебя играет? Вместо меня? Почему? Он что, лучше? Потому что стихи пишет?

Улыбка сползла с лица очкарика.

– А тебя это сильно волнует? – спросил он. – Хочешь поговорить об этом? Ну, поговори…

Сбросив сумку на пол, ты вплотную подступил к нему (он был пониже ростом). Поднял руку и зачем-то ухватил его за подбородок двумя пальцами. Бездомный Поэт сердито мотнул головой. Отпихнул тебя, да так, что ты с трудом устоял на ногах.

– Держите своего героя, – сказал он мне. Снова поправил очки. Развернулся и пошел прочь. Кто-то из студентов последовал за ним. Девочки захлопнули сумочки.

Твои губы дрожали, на глазах показались слезы.

– Стихи пишет, – повторил ты не очень внятно. – Тоже хочет быть… мастером…

– Не плачь, – сказал я. – Что у тебя вообще с головой?

Вместо ответа ты взял да и сдернул повязку. Студенты ахнули: выше лба у тебя тянулся зашитый и заживший длинный уродливый шрам, похожий на неровный красный пунктир – от разбитого стекла, подумал я. Выглядело это так, будто кто-то злой, но неумелый собирался снять с тебя скальп, но почему-то не довел свое намерение до конца.

– Так получилось, – сказал ты, глядя только на меня.

Я молчал.

– Голова постоянно кружится, – сказал ты мертвым голосом. – И рука двигается плохо. Врачи предупредили, если я не буду слушаться, то они ни за что не отвечают.

Савик Рогозинский на сцене негромко похлопал в ладоши:

– Всем спасибо, все свободны, – объявил он зрителям. – Репетиций сегодня больше не будет.

– Я соберу реквизит, – сказал он мне.

– Держись, – это уже тебе.

Ты кивнул. С некоторым трудом вскинул сумку на плечо. Я помог тебе, поправил сползший ремень. Ты снова попытался улыбнуться – левым уголком губ. Я заметил, что пара твоих зубов на этой стороне куда-то делись. Зажившие десны казались алыми, наверно, из-за света софитов.

Чувство вины, что я почувствовал, было неожиданно острым. Я поборолся с ним и, кажется, поборол.

– Ну и куда ты теперь? – спросил я.

– Не знаю… Вернусь к маме. В Костомукшу.

– Опять врешь, – сказал я устало.

– Ты думаешь, я вру? Да. Я такой. Я всегда врал. Я тебя предал. И Макса, и всех вас… Просто я думал… я хотел… стать самым лучшим. Впереди вас всех. Я ведь когда… тогда… убрался на «мерсе»… я хотел трансляцию включить. Типа видеострим. Прямо на ходу. Для тебя. Чтоб ты видел: скорость двести, и уже никто не догонит… ну да, это было глупо…

Я вздохнул. Я все равно не увидел бы твою трансляцию, думал я. Мой телефон хранился в сейфе у доктора, Тимура Макбетовича. А я сам – в одиночной палате с дверями без ручек.

Ты про это не знал. Ты говорил дальше, глотая слова и запинаясь:

– Я тогда больше всего хотел, чтобы ты пожалел, что меня выгнал. Чтобы ты вст… встревожился. Чтобы ты сказал… что ты беспокоишься… чтобы ты позвонил и сказал: куда ты гонишь… стой… а я бы не остановился…

Я вздохнул еще тяжелее. Какой ты к черту übermensch. Просто мальчишка из неполной семьи. Ни отца, ни братьев. Только бредни про театр.

– И еще… – проговорил ты. – Еще я очень хотел… чтобы ты сказал… чтобы я вернулся.

Я не смог сдержать усмешку:

– И ты бы вернулся?

Я живо представлял себе этот твой стрим. Ты ерзал в кресле белой кожи, вытянув руку с телефоном, и ловил ракурс получше, чтобы было видно спидометр. Другой рукой держался за руль. Скорость ползла вверх. Справа и слева другие пацаны в глянцевых торпедах мчались по трассе к своему успеху. Но ты же хотел быть первым.

Хрен бы ты вернулся, думал я.

Ты молчал и смотрел на меня. Слезы текли у тебя по щекам. Странно, думал я дальше. Я сто раз видел твои слезы, но никогда не видел, как ты плачешь по-настоящему.

– «Мерина» так жалко, блин, – выговорил ты наконец. – AMG, шесть литров. Такой… классный… он такой один в салоне был… а я его так про[…]бал по-глупому. Я же только первый взнос и успел заплатить. Помню, договор подписывал… еще ручка была такая красивая, черная, с золотым пером…

– Какая еще ручка, – сказал я. – С каким еще… пером… Митька… эй… погоди, ты чего?

Здесь по ряду причин мне придется остановиться и прервать мой рассказ. Я даже не спрашиваю у тебя разрешения, потому что ты все равно не ответишь.

Эпилепсия – скверная штука. Сперва ты начинаешь заговариваться. Потом твой взгляд теряет концентрацию. Потом ты пытаешься успеть позвать на помощь и чаще всего не успеваешь. Да и помочь тебе никак нельзя. Можно лишь попробовать разжать тебе зубы и вложить между челюстей платок, свернутый жгутом, чтобы ты не прикусил язык, и положить тебя на бок, чтобы ты не задохнулся. Бессмысленно даже вызывать скорую помощь, потому что она приедет через сорок минут, когда приступ уже пройдет, и только потребует денег за какой-нибудь уже ненужный укол. Да еще заявит, что ты сам виноват, потому что самовольно прервал курс процедур и в таком вот плачевном состоянии ломанулся из Москвы в Питер, неизвестно зачем.

Неизвестно зачем. Это еще один вопрос, на который я так и не получу ответа. Потому что пройдет час, и другой, и целые сутки, а речь к тебе так и не вернется, вопреки прогнозам врачей из института Бехтерева, и сами эти прогнозы будут все более и более туманными.

Настанет день, и я вообще перестану слушать их прогнозы. Я буду приезжать к тебе в клинику. Я буду сидеть рядом с тобой, у самого изголовья, и рассказывать тебе всю нашу историю с самого начала, точно так, как сейчас.

Вряд ли ты меня слышишь. Ты не открываешь глаз. Вот разве что когда я пожимаю твою руку, твои пальцы тоже сжимаются в ответ – вот так.

Впрочем, есть несколько историй, которые я постараюсь удержать в секрете. Когда-нибудь я расскажу их тебе, но это произойдет еще не скоро, потому что тебе нельзя волноваться, в этом все врачи сходятся.

К примеру, тебе совершенно необязательно знать, что шоу-бизнес быстро забыл о твоем существовании. Бурая болотная жижа булькнула и сомкнулась над твоей головой. Между тем рейтинги «Фаста» растут от серии к серии. Во втором сезоне в роли главного вампира снялся некий Костик, про которого известно, что его взяли в проект прямо с улицы, а точнее, из кафе на Большой Никитской, где он служил официантом. Теперь нашего Костика ожесточенно любит все девичье население страны от 12 до 45. Несмотря на такую популярность, новая звезда сияет ровным голубоватым светом и не позволяет себе неподобающих выходок. Ездит Костик исключительно с водителем. Он с удовольствием дает интервью и выступает на пресс-конференциях, где весьма разумно рассуждает о будущем искусства.

Играет он отвратительно.

Также не нужно тебе знать о том, что ваша со Светкой страшная тайна больше таковой не является, по вине самой Светки, которая однажды, краснея, эту тайну мне разболтала. Ты, Митька, всегда был врун, вруном и останешься, и когда-нибудь я расскажу тебе, что в курсе: в тот раз у тебя с ней мало что вышло – один сплошной театр, – а другого раза и не было. Нифига ты не был похож на меня, übermensch. У меня такие дела всегда получались. Кстати, это Светка уладила вопросы с автосалоном и со страховой. Ты никому ничего не должен.

Есть и еще одна вещь, которую я не скажу тебе. Я и сейчас уверен, что из тебя получился бы превосходный актер, лучше всех, кого я за последние годы видел на сцене, в кино, по ящику и в независимых сериалах. Я знаю и то, что твою болезнь не вылечить полностью. Твоя карьера закончилась, даже как следует не начавшись.

Но я знаю и еще кое-что. Я хотел, чтобы ты вернулся, и ты вернулся. Я занесу докторам кучу денег, но поставлю тебя на ноги. И пусть меня сожрет нейролингвистический червь, если я этого не сделаю.

Вот сейчас я произнес это вслух, и ты сжал тонкими пальцами мою руку – вот так. Будем считать, что ты слышал.