L’Ombre et la Proie (1951)

Перевод с французского М. Стебаковой

Прошло уже пять минут, как Анн-Мари, горничная «Каравеллы», крикнула из-за двери:

— Пора, мадемуазель! Ваш брат вот-вот будет на месте…

— Слышу, спасибо, — нервно отозвалась Симона.

Она и сама знала, что пора. Тем не менее продолжала стоять, прислонившись лбом к оконному стеклу.

Дождь перестал, но с запада все небо по-прежнему было в тучах; в саду ветер срывал лепестки цветов и ерошил длинную шерсть грифона,[3] обнюхивавшего трехколесный мотороллер булочника.

Симона бросила последний взгляд на воду Оде, цвета жидкого цемента, на белоснежные скорлупки яхт, чьи хрупкие мачты раскачивались на фоне несущихся по небу туч. Потом, отвернувшись от окна, осмотрела комнату. Понравится Сильвену или нет?

Кровать с крохотной лампой у изголовья, пунцовым покрывалом, металлическими спинками, выкрашенными под светлое дерево, выглядела чистой и приветливой. Встроенный шкаф, раковина, кресло делали комнату похожей на каюту теплохода. Даже запах… Симона втянула воздух, задержала дыхание… Точно, запах лака и воска усиливал ощущение близкого отплытия, путешествия. Серые свежепокрашенные стены ласкали глаз и даже душу. В путь, снова в путь с Сильвеном! Начинается первый этап новой жизни.

О Господи! Симона вздохнула и посмотрела на себя в зеркало. Может, тому виной слабый свет, едва пробивающийся сквозь задвинутые шторы? Но она вдруг показалась себе постаревшей, бледной и поблекшей. В уголках глаз, возле рта стали видны крохотные морщинки — признаки увядания. Ей уже тридцать два! «Я старше его! Старше на шесть лет». И комната Сильвена вдруг показалась ей мрачной, а тишина — зловещей. Что за безумная идея — забиться в эту дыру! Сильвен бы никогда…

Она прислушалась… Скорее всего, это пылесос в дальнем конце коридора. Но лучше убедиться… Она пересекла комнату — заскрипел совсем новый паркет, — вышла в узкий, без окон, словно на судне, коридор, ведущий к лестничной площадке. Там действительно пылесосила Анн-Мари: снующая фигура в слабом свете ночной лампы и мечущаяся по стене причудливая двукрылая тень широкого чепца.

Симона зашла к себе, надела плащ. «Надо бы купить цветы, — подумала она. — А это что? Письмо Сильвена на виду… Письма нужно уничтожать… Анн-Мари незачем знать…»

Она быстро пробежала глазами все восемь страниц… Бедняжка, он был так полон надежд, так уверен в себе…. «Вермандуа считает, что я вырос феноменально и предсказывает мне полный успех…» Симона закрыла глаза, чтобы отчетливей представить себе Сильвена в тот момент, когда тронулся поезд. Он смеялся, колечки длинных волос шевелил ветер. Махал рукой… Такой юный, такой ранимый, такой неопытный… Он что-то выкрикивал, но слова относило в сторону: «…удача… успех…»

— Бедный мой Сильвен! — прошептала Симона.

Она медленно стала рвать страницы, одну за другой, зажала скомканные обрывки в кулак… Сильвен никогда не поймет реального положения вещей. Заботы, расчеты, тревоги — это ее удел, только ее. Ну и пусть, лишь бы он был счастлив…

Взгляд молодой женщины остановился на распятии в изголовье кровати. Она скинула туфли, забралась с ногами на постель и сняла бледного Христа на тонком самшитовом кресте. Анн-Мари, наверное, заметит его отсутствие, побежит в кабинет к Мадемуазель и наябедничает, а потом станет потихоньку следить за Симоной. Зато Сильвену обстановка не будет напоминать строгий пансион. Пусть продолжает любить жизнь, нельзя, чтобы он терял вкус к борьбе. Он и так поначалу будет чувствовать себя раздавленным! Симона знала, привыкла… Сильвен всегда уезжал полный энтузиазма, а возвращался разочарованный.

Она поискала какой-нибудь ящик, потайное место и в конце концов положила распятие в гардероб, на обувную коробку, наполовину скрытую платьями.

— Это ненадолго, — произнесла она тихо. И, закрыв шкаф на ключ, опасливо прислушалась, словно что-то могло зашевелиться за дверцей.

Пылесос все еще жужжал, а по стеклам снова застучали капли дождя. Симона надвинула капюшон до самых глаз.

— Мадемуазель, не забудьте надеть боты! — крикнула Анн-Мари, когда Симона вышла в вестибюль.

Слева находилась конторка портье. Справа располагалась столовая, с маленькими столами, накрытыми скатертями в деревенском стиле, сервировочным столиком для закусок и пестрыми морскими пейзажами на стенах. В гостиной, рядом с вестибюлем, стояли плетеные кресла и столики. Симона повесила ключ на доску. Даже доска пропахла воском. Словно в пустой гостинице жил только этот запах.

— Грустный месяц май, мадемуазель Мезьер. Такая погода распугает всех туристов.

Симона вздрогнула. Она всегда вздрагивала, когда Мадемуазель заговаривала с ней. Мадемуазель словно вырастала из-под земли или просачивалась сквозь стену. Двигалась она странным, скользящим шагом, так что каждая складка на длинной черной юбке оставалась на месте. Были ли у нее возраст, имя? Слегка склоненная набок голова, рассеянный, устремленный вдаль взгляд, устало опущенные руки. Грустная улыбка на худом лице, два ярких розовых пятна на скулах. На груди у нее висели крохотные золотые часики, а шею обвивала бархотка с бантиком. Симоне не доводилось видеть ее сидящей. С поставщиками Мадемуазель разговаривала, сохраняя дистанцию, и отпускала их офицерским: «Можете идти». С Анн-Мари она была на «ты», зато грифона называла «мсье Тед». Если Мадемуазель и покидала гостиницу, то только по случаю похорон.

— Иду встречать брата, — сказала Симона.

— Автобус останавливается у почты. Сегодня он немного запоздает, потому что за рулем Максим.

Все-то про всех она знала! Симона опустила глаза и вышла. Ветер брызнул в лицо теплым дождем и раздул плащ. Симона разжала руку: полетели клочки порванного письма.

— Бедный мой Сильвен! — повторила Симона.

Причаленный к каменной пристани паром со скрежетом натягивал цепь, буксир плевался черным дымом, расползавшимся по эспланаде. Чайки, преодолевая ветер, кружили над водой, усаживались между лодками и, взъерошив перья, замирали.

— Вот чертова погодка! — крикнул какой-то матрос шкиперу буксира.

Симоне не хотелось подходить к стоявшим на остановке. Там было несколько женщин в шляпках и двое или трое мужчин в полотняных, надвинутых на глаза беретах — они все поглядывали в ее сторону. Симона предпочла пройтись по набережной, окутанной теплым дымом парохода.

Ну и дыра же этот Беноде! Мрачная дыра с совсем еще пустыми отелями, голым, продуваемым насквозь пляжем, мокрыми теннисными кортами, тихими гаражами, курортными магазинами, тщетно предлагавшими на продажу зонтики от солнца, воздушных змеев и разноцветные купальники. Симона снова засомневалась. Можно было придумать столько других вариантов! Не лучше ли было остановиться в Кемпере? Но Сильвен не согласился бы жить там в отеле средней руки. А здесь…

Старенький свежевыкрашенный «ситроен» пронзительно засигналил на спуске и, проделав несколько замысловатых виражей, остановился перед почтой. У Симоны перехватило дух. Сильвен! Вон он в автобусе. Она угадывала его профиль сквозь запотевшие стекла. До чего же глупо так волноваться! Он еще и посмеется над ней. Жестокий, как ребенок.

— Сильвен!

Он делал вид, что не слышит. Шофер, забравшись на крышу автобуса, снял чемодан Сильвена и получил от него купюру. Сильвен всегда был щедр на чаевые: «Я — дворянин». Но Симона понимала, что он просто стремится купить благожелательное отношение. Для того, чтобы чувствовать себя уверенно, ему необходимо видеть вокруг улыбающиеся лица. Длинная артистическая шевелюра, старомодный, завязанный большим бантом галстук, отстраненно-безмятежный вид — все это штрихи его роли. Сильвен изображал даровитого художника, причем вполне искренне.

Он обернулся, нахмурился, заранее злясь при мысли, что сейчас Симона начнет его утешать. Он не хотел, чтобы его утешали. Симона любила его за слабость. А он хотел, чтобы его любили за талант.

— Давай чемодан. Он тяжелый.

— Я и потяжелей таскал, — проворчал Сильвен.

Он притворился, что не заметил подставленной щеки, и презрительно оглядел мокрую площадь, роняющие капли липы на эспланаде, серую реку и в ней — отражения несущихся по небу свинцовых облаков.

— Веселенькая картинка! Поздравляю.

— При солнце все выглядит гораздо лучше, вот увидишь, — заискивающе проговорила Симона.

Недовольство Сильвена вставало между ними стеклянной стеной, холодной и гладкой. Симона просунула руку под локоть брата.

— Мы очень неплохо устроились, уверяю тебя. Ты хорошенько отдохнешь. Тебе же нужен отдых.

— Да, знаешь…

В глухом голосе звучали слезы. А ведь он поклялся себе ничего ей не говорить, не жаловаться. Он выше, он должен быть выше неудачи. И никогда не признается Симоне в поражении. Но вот Симона рядом, смотрит на него. Нежно, снисходительно, с материнским терпением. И будет так смотреть, пока он все не выложит. Сопротивляться бессмысленно, она вытянет по словечку всю унизительную историю, а когда убедится, что слушать больше нечего, положит его голову себе на плечо: «Бедненький ты мой!» И снова, в который раз, Сильвен будет уничтожен сознанием своего поражения.

«Что бы ты без меня делал?!» — шепнет Симона, обнимая его.

— Нет! — закричал Сильвен. Он поставил чемодан прямо в лужу. — Нет! Хватит с меня.

— Сильвен, прошу тебя, не надо. На нас смотрят.

— Ну и плевать! И зачем я сюда приехал?! Лучше бы…

Симона подняла чемодан, но Сильвен схватил ее за руку:

— Слушай, Симона, лучше бы мне покончить с собой. Я чуть не сделал это вчера вечером…

Сильвен увидел, как она побледнела, и злая радость хлынула ему в сердце.

— Раз им не нравятся мои картины, раз мне завидуют, меня презирают, нечего больше ждать…

— Ты сошел с ума, Сильвен.

Он невесело захохотал:

— Если бы! Нет, даже в этом мне отказано. Я в здравом уме, не бойся!

— Сильвен, ты еще так молод! Начнешь все сначала.

— Ни за что! Кончено. Больше не притронусь к кисти. Найду себе работу, не важно какую! Пойду чернорабочим! Конторщиком! Или буду малевать «виды»: поля, пляжи, кораблики… прилизанные такие картинки, почтовые открыточки. Ты ведь этого хочешь, а? Буду заниматься мазней на потребу воскресным туристам. Откроем лавчонку между киоском мороженщика и булочной, детишки будут глазеть, как я рисую, а старики ахать: «Потрясающе! До чего похоже! Почти как фотография».

Симона только моргала. Наконец Сильвен замолчал, упоенный отчаянием. Он потянулся было к чемодану, но Симона отвела его руку.

Тогда молодой человек засунул руки в карманы и, нарочито медленно передвигая ноги, двинулся за сестрой со злой усмешкой на губах.

— Здесь? — проворчал он, когда Симона остановилась перед гостиницей. — «Каравелла»! С ума сойти! Лучше б назвали «Калоша».

А сам между тем кокетливо провел рукой по волосам, застегнул на все пуговицы жакет, достал из кармана перчатки. Мадемуазель встретила их в вестибюле, и Сильвен благородно раскланялся.

— Мой брат, — представила его Симона.

Мадемуазель в одно мгновение подметила все: чемодан, удрученное лицо Симоны, горькую мину Сильвена. Она улыбалась, но руки оставались в напряжении. Она сжала их и стала медленно потирать ладони.

— Надеюсь, вам понравится в Беноде, господин Мезьер.

— Уверен, что понравится! — бодро откликнулся Сильвен.

«С посторонними-то он вон как!» — подумала Симона, поднимаясь с чемоданом в руках по лестнице. Анн-Мари прижалась к стене, чтобы пропустить их. Она покраснела и проводила взглядом элегантного молодого человека, который, проходя мимо, поздоровался и оценивающе скользнул глазами по ее бедрам и груди. Красавец! Анн-Мари позавидовала Симоне.

— Могла бы найти что-нибудь получше! — сказал Сильвен, едва Симона закрыла дверь комнаты. — Мышеловка и та просторнее.

— Может, ты и прав, зато пансион стоит всего…

— Да знаю, знаю! — Он закурил, отодвинул занавеску и, не повернув головы, прибавил: — Дожили.

— Если бы ты знал, сколько у меня осталось! — шепнула Симона.

Она раскрыла чемодан и стала развешивать на плечики одежду Сильвена, раскладывать по полкам его белье. Несмотря ни на что, она была счастлива. Брат рядом. Она слышит его дыхание, чувствует резкий запах его американских сигарет. Курил он только «Кэмел», уверяя, что от французского табака у него желтеют зубы. Сильвен барабанил пальцами по стеклу.

— Вечно ты преувеличиваешь! — вздохнула Симона.

Неожиданно Сильвен резко повернулся и закричал, вне себя от ярости:

— Это я-то преувеличиваю? Ты что, действительно не понимаешь, что меня уничтожили! Стерли в порошок! Отзывы в газетах были кошмарные! Даже Вермандуа в конце концов отвернулся! Примитивная мазня… халтура… детский лепет под Пикассо… ни малейшего представления о композиции… декадентская чушь… Бог знает что еще! Они сговорились, это ясно! Я им мешаю! Я у них как бельмо на глазу! Вот они и не дают мне ходу! Ломают хребет…

Сильвен внезапно остановился, осознав, что Симоне как раз и надо было, чтобы он выговорился. Теперь она в курсе. Знает, что его побили и что теперь он целиком принадлежит ей. Он в гневе сжал кулаки.

— Но я еще не сказал последнего слова, слышишь; Симона? Я им еще покажу!

Она стояла перед Сильвеном, чуть ссутулившись, внимательно глядя на него тревожным собачьим взглядом.

— Конечно, малыш. Нужно бороться!

— Тебе на меня плевать! — снова взорвался он. — Ты считаешь, что они правы! Черт возьми, я и буду бороться! Вы у меня все попадаете! Есть одна идейка! Завтра же, не откладывая, и начну! Тут полоса, а тут две сиреневые сферы…

Он быстро делал набросок ногтем на запотевшем стекле. Симона почти уже разобрала чемодан, как вдруг ее пальцы коснулись холодного металла.

— Сильвен… Не может быть!

— Что такое?

Он прекрасно все понял, и Симона тоже хорошо поняла его жалкий шантаж. Она недоверчиво подняла маленький браунинг с инкрустацией из слоновой кости на рукоятке: лист клевера с четырьмя лепестками.

— Дай сюда.

Он пытался, сжав челюсти, изобразить отчаянную решимость, а сам смотрел на Симону с тревогой, как мальчишка, который боится получить пощечину. Он ждал, что Симона разозлится, и приготовился ответить насмешками. Но она присела на кровать, бессильно свесив руки между колен. И беззвучно заплакала, лицо ее словно окаменело. Этого Сильвен вынести не смог. Он опустился рядом с ней на колени, став вдруг беззащитным, боязливым и открытым.

— Дурачок! — шептала она. — Какой дурачок!

Они оба не двигались. Сильвен приник головой к коленям сестры. Она медленно, по-матерински гладила его по лбу, по щекам — сколько абсурдных мыслей в этой красивой голове! Понемногу перед ними вновь забрезжило счастье Сильвен снова готов был слушаться, а Симона, прикрыв глаза, не успев стереть слезинку в уголке рта, мечтала о будущем. Пора действовать. Она наклонилась, поцеловала Сильвена в висок.

— Больше ты от меня не уедешь. И, обещаю тебе, мы победим.

Револьвер так и лежал на кровати Симона спрятала его в свою сумочку и встала. Сильвен неторопливо, с улыбкой потянулся.

— Мне нужно купить краски и холст, — заметил он. — Я видел в Кемпере недурной магазинчик. Думаю, пяти тысяч хватит.

Разве могла Симона отказать ему, да и мог ли он намекнуть деликатней, что истратил все, что было выдано на поездку? Она протянула деньги, и он сунул их прямо в карман брюк. Это тоже входило в роль. Потом, присев, чтобы увидеть себя в низко висящем зеркале, он тщательно причесался.

— Может, пройдемся? Дождь кончается, да и, вообще-то говоря, городишко довольно симпатичный.

В нем возродился интерес к жизни, появилась потребность двигаться. Насвистывая, он принялся переставлять стулья, открыл шкаф, покрутил краны умывальника. Симона, улыбаясь, пудрила лицо.

— Я тебе, кажется, рассказывал про Милорда, приятеля по художественной школе, — начал Сильвен уже на лестнице.

— Обязательно надень боты.

— Что?.. Ну это уж совсем! Так вот, знаешь, он — совершенно потрясающий тип…

За матовым стеклом была видна склоненная голова Мадемуазель. В этот момент она зачеркнула надпись: «Закуски» и твердой рукой вписала: «Лангусты под майонезом, 550 франков». Меню готово.

Сильвен обнял Симону за плечи.

— Веди себя прилично! — сказала она. — За нами здесь наблюдают. Нас могут принять за влюбленных.

— Ну и что! Река еще ничего, но эти домишки — прости меня! Тебе нравится жить в такой дыре?

Она вздохнула.

— Кто знает, — продолжал Сильвен. — Если картина, которая сейчас у меня в башке, получится… Как подумаю, за сколько Баллар только что продал плохонькое полотно Брака… Какое быстрое течение в этой протоке! Вот бы яхту, а? Выехать с утра пораньше! Пообедать на скалах…

Симона слушала его, слегка откинув голову. У Сильвена был дар так живо расписывать свои мечты, что его фантазии казались осязаемыми. Послушаешь-послушаешь и начинаешь терять чувство реальности. Собственно, для Сильвена никакой реальности просто не существовало, он жил в изменчивом мире своих прихотей, с завидным воодушевлением преображая его снова и снова. Они спустились по крутой дорожке, и, едва последние сады уступили место ландам,[4] перед ними открылось светло-зеленое море; горизонт застилали облака, под ногами пенистые волны разбивались о нагромождение черных диких утесов в бледную водяную пыль.

— Не подходи близко! — предупредила Симона. — Один несчастный случай уже произошел!

— Кроме шуток? Здесь?

— Именно. Года два назад тут утонул человек. Когда его нашли, он был страшно изуродован, узнать невозможно… Вот ужас!

— Хватит! Не порть мне аппетит… Знаешь, пожалуй, нужно снова попробовать морские пейзажи. Раньше они мне удавались, помнишь? — Он сжал ей плечо с грубоватой нежностью. — Симона, дорогая! Как я рад, что мы опять вместе. Я так скучал в Париже.

Может, он и действительно в это верит. И сейчас он вполне искренен, точно так же, как когда покупал браунинг или когда чуть не уехал два года назад с той девицей… Симона шагала, прижавшись к Сильвену, и ей хотелось обхватить его обеими руками, удержать, привязать к себе навсегда. Она бы стала думать, смотреть вместо него, чтобы первой замечать любые опасности и искушения. Сильвен что-то говорил, но она его не слушала. Все повторяла про себя: «Он ускользнет… как бы я ни старалась его удержать…» И в то же время подсчитывала, сколько еще они смогут продержаться на те деньги, что у нее остались…

— Эй, Симона! Я же с тобой разговариваю! Ты что, уснула?

— Прости, пожалуйста.

— Пора обедать, говорю. Я со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не держал! Готовят-то в твоей «Каравелле» нормально? Не обижайся, но от этого заведения за версту несет ладаном.

— Чистота и порядок, что тебе еще надо?

Симона была задета, но он расхохотался тем невинным смехом, за который ему всегда все прощалось.

— Ну и дуреха ты, сестрица!

Он уже забыл свою досаду, гнев, намерение пойти на завод или в контору. И принялся напевать «Один кораблик в путь пустился», пристально вглядываясь в хрупкие парусники зажиточных горожан Кемпера.

— Завтра же искупаюсь! — вдруг воскликнул он. — Мне здесь нравится, определенно нравится!..

Мадемуазель поджидала их в маленькой гостиной. Пока Сильвен мыл руки, она отвела Симону в сторону. Она обожала тайны, перешептывания.

— Мне неловко… У нас сегодня обедает не слишком приятная гостья… Нет! Вовсе не то, что вы могли подумать. Разве бы я позволила… Напротив, девочка из очень хорошей семьи, дочь владельцев «Мениля», знаете, то красивое поместье, что видно с дороги… Вилла с башенкой, как маленький замок, повсюду цветы… Большая сосновая аллея… Но вернемся к Клодетте… — Глаза ее смотрели поверх плеча Симоны. — Вот уж точно говорят, не в деньгах счастье. Представьте себе…

Подошел Сильвен, вытирая на ходу руки носовым платком.

— Ну что, перекусим?

Мадемуазель вздернула подбородок и двинулась к столовой, как первые христиане на арену со львами.

— Будь посдержанней! — попыталась унять брата Симона.

Но Сильвен уже заметил картины, украшавшие помещение, и разразился проклятиями:

— Что за гадость!.. Сроду не видел ничего гнуснее… Если бы я знал, кто это намазюкал…

Тут он заглянул в глубину столовой и осекся.

Незнакомка не была красавицей. Красноватые веки, блестящий носик и острый подбородок — едва сформировавшаяся девушка. От силы лет двадцати! Но в повороте головы, в небольшой, ничем не стесненной груди чувствовалось что-то здоровое, живое, дикое.

— Садись, — сказала Симона.

Они устроились друг против друга. Сильвен силился сохранить беззаботный вид, но Симона умела разгадать истинный смысл каждого его жеста. Сейчас он куснет большой палец, пригладит волосы на висках. И девушка тоже поддалась неведомым флюидам, она делала вид, что рассматривает картины на стенах, взгляд ее медленно перемещался с полотна на полотно, а голова все больше и больше поворачивалась в их сторону.

— Сильвен!

— Что?

— Ты уже расхотел есть?

Он улыбнулся, но в глубине зрачков не погас огонек азарта.

— Сейчас сама увидишь.

Он повернулся, чтобы позвать Анн-Мари. И поймал на лету взгляд незнакомки.

— Лангусты под майонезом? Пойдет!

— Если хочешь… — пролепетала Симона.

Все равно! Теперь уже все равно.

— Две порции лангустов, — попросил Сильвен.

Он оживал на глазах, то и дело проводил ладонью по вискам, громко смеялся и хрустел панцирем лангусты, словно зверь, гложащий кость.

Он сидел спиной к двери. Поэтому вошедшего мужчину заметила сначала Симона. Девушка встала. Мужчина двинулся прямо к ней, крупный, темноволосый с проседью, с нездоровым цветом лица. Через стекло в двери подглядывала Мадемуазель. Она, наверное, приподнялась на цыпочки. Сильвен вытер рот, между бровями у него залегла складка.

— Клодетта, вас ждет мать! — сурово произнес мужчина.

Девушка спокойно уселась на свое место. Вошла Мадемуазель и поставила перед Симоной хлебницу.

— Это Франсис Фомбье, ее отчим, — быстро шепнула она.

— Послушайте!.. — начал было Сильвен.

Но Мадемуазель уже отошла и поправляла цветы в вазе.

— Нас это не касается, — сказала Симона.

Отчим с падчерицей разговаривали вполголоса. Он стоял возле нее и время от времени постукивал по столу кулаком. Перстень с печаткой громко ударял по дереву. Сильвен нервно крошил хлеб. До них долетали отдельные слова, обрывки фраз: «…вернуться… я имею право… скандал…»

Мадемуазель снова подошла, чтобы забрать тарелки. И объяснила на одном дыхании:

— Девчонка сбежала с виллы «Мениль»… Ее мать второй раз вышла замуж, и она возненавидела отчима. Настоящая трагедия!.. — И, повысив голос: — Анн-Мари, горячее, пожалуйста.

Клодетта между тем ехидно смеялась, потряхивая белокурой головкой:

— Ну, если вы так просите!

Франсис Фомбье выпрямился, боязливо оглянулся на Сильвена. Он был бледен, лоб его пересекала большая вздувшаяся вена, а возле рта залегли две глубокие морщины. Клодетта отодвинула стул, нарочито шумно, привлекая к себе внимание, а ее отчим все твердил:

— Клодетта… Прошу вас… В ваших же интересах…

Она бросила на стол салфетку и опрокинула стакан. Мадемуазель тут же подскочила и принялась вытирать скатерть, успокоительно улыбаясь: ничего-ничего, все это пустяки. А Анн-Мари, с дымящимся блюдом в руках, замерла в центре столовой, задыхаясь от ужаса. Фомбье вышел первым, оставив дверь широко раскрытой.

— Извините его, — произнесла Клодетта как ни в чем не бывало.

Обращалась она к Мадемуазель, но смотрела на Сильвена. У нее были зеленые, удивительно яркие глаза. И выглядела она победительницей. Мадемуазель прикрыла за ней дверь и пожала плечами:

— Какая жалость!.. Казалось бы, у людей все есть, живи да радуйся. — Она призвала в свидетели Небо, потом Симону с Сильвеном. И, поколебавшись секунду, добавила: — Отправляйся на кухню, Анн-Мари. Я сама займусь нашими гостями.

Розовые пятна у нее на скулах разгорелись. Она оперлась руками на стол и наклонилась вперед. Ее часики раскачивались над масленкой, словно маятник.

— Тут целая история… — начала она.

Сильвен Мезьер курил, подложив руки под голову. Он был в плавках, на шее — махровое полотенце. Он смотрел на облака, слушал, как набегают и разбиваются о скалы волны, и ощущал всем телом их удары. Солнце тысячами огненных игл впивалось ему в грудь. Стоило Сильвену закрыть глаза, как к нему возвращались мысли, проплывавшие в сознании лениво, словно облака в вышине. Если же он поворачивал голову, то видел на фоне сизого утеса Симону, занятую починкой чулка. Порой она откладывала работу и невесело улыбалась. Ветер играл подолом ее платья, шуршал песком по гальке.

«Зачем мне писать картины? — размышлял Сильвен. — Разве стал бы я этим заниматься, если бы был один!.. Ведь вся эта чехарда только ради нее… И самое неприятное — она убеждена, что у меня никогда ничего не получится!.. Замкнутый круг!»

— О чем ты думаешь, Сильвен?

Вот снова! Отвечать или нет? Сказануть что-нибудь обидное, злое? Он перевернулся на бок, сплюнул табачные крошки.

— О вчерашней малышке, — ответил он. — По-моему, ей просто надоели и отчим, и мать со своими проблемами, и вообще все. И она хочет сбежать — может же человеку все осточертеть!

— Ну и что?

— Да ничего. Правильно делает, только и всего! Если бы лично у меня водились деньжата…

— Что бы ты сделал?

Симона старалась не выдать волнения. Но голос ее прозвучал хрипловато. Сильвен улегся на живот, поймал песчаную блоху и выдохнул на нее струю дыма.

— Махнул бы в Америку! Там никогда не поздно начать сначала.

— Ты что, так несчастлив здесь?

Слово его задело. Несчастлив? Это вполне в духе Симоны. Такие ярлыки все искажают, делают непоправимым. Не то что несчастлив, а просто у него тяжело на душе, он мается, не может найти себя. И вообще, зачем надо все выяснять?

— Просто хочется уехать! — сказал он. — Тебе этого не понять. Ты слишком любишь покой. А я… знаешь, я завидую тем, кто много путешествует… артистам, музыкантам, даже акробатам… даже клоунам! Как, должно быть, легко забыться, когда перед тобой все время мелькает что-то новое! Знаю, это глупо, смешно, но…

— Ты хочешь повидать мир, так бы и сказал, милый Сильвен! Но мы с тобой тоже скоро сможем отправиться в путешествие! Не век же нам считать каждый сантим!

Сильвен прижал лоб к прохладному песку. Разве с ней можно спорить? «Так бы и сказал»! Если б он сам знал, чего точно хочет и как надо жить! И какое гнусное выражение: «считать каждый сантим»! Так и представляешь себе убогую, нищую жизнь, дешевый номер, еду на плитке.

— Пойди искупайся! — сказала Симона.

— Слишком ветрено, — возразил ожесточенно Сильвен.

Но все-таки поднялся. Теперь скала не загораживала ему моря, и он увидел крохотную бухту, где волны и ветер спорили между собой. На горизонте ни одного судна, только маленький парусник, идущий из Беноде, да дымок вдалеке. Неловко ступая по камням, Сильвен подошел к воде и, зябко поежившись, попробовал ее ногой.

— Хорошая? — крикнула Симона.

Вот почему он хотел уехать! Чтобы его оставили в покое! Хочет, купается, хочет, не купается — кому какое дело! Симона подошла к нему. Положила руку на голое плечо Сильвена, и он тут же решил, что вода слишком холодная. Ему хотелось поругаться, что-нибудь расколотить, кого-нибудь ударить.

— Кажется, малышка Денизо! — пробормотала себе под нос Симона.

— Ты бредишь?

Но он уже и сам узнал силуэт Клодетты на корме ялика. Та тоже их заметила и помахала рукой. Ее лодка с маленьким треугольным парусом накренилась, она то прыгала с гребня на гребень, то зарывалась в пену, то проваливалась между волнами, и тогда с берега был виден только легкий след из водяной пыли.

— Совсем чокнутая! — сказал Сильвен.

Ялик шел прямо на них, метрах в пятидесяти, наперерез ветру. Когда лодку поднимало, становились хорошо видны светлая палуба, длинные обнаженные ноги Клодетты и вилообразная перекладина, врезавшаяся ей в бедра. Сильвен схватился за плечо.

— Тише, не царапайся!

— Да ты что, не видишь? — закричала Симона. — Она же сейчас перевернется.

— Ну и пусть, если ей так нравится!

Парус заполоскался. Похоже, Клодетта, почувствовав, что ветер усиливается, пыталась повернуть. Ялик встал носом к волне, потом опрокинулся на бок. Над парусом навис пенный гребень, и он исчез в провале между двумя валами. Следующая волна подняла уже перевернутый корпус лодки, увлекаемой отливом.

— Не вынырнула! — хохотал Сильвен. — Не умеешь управлять парусом, катайся на велосипеде!.. Гляди, плывет! Как бы живот не надорвала.

Клодетта, вцепившись в ялик, пыталась направить его к берегу, но корпус лодки стал слишком тяжел из-за намокшего паруса. Девушку сносило в море.

— Ну давай же! — резко произнесла Симона.

— Что?.. Какая-то чокнутая будет…

Симона побледнела. Никогда еще Сильвен не видел, чтобы лицо ее было таким суровым и волевым. И ни тени страха… Позже Сильвен не раз думал об этом. Нет, она не испугалась.

— Ты должен ее спасти, Сильвен!

Сильвен не узнавал голоса сестры. Он повернулся к ней. Симона подтолкнула его:

— Ты что, ничего не понимаешь, дурак?

Так это серьезно? Он поискал глазами ялик. Клодетту относило от берега. Ее резиновая шапочка красным пятнышком прыгала на волнах. Как будто унесло в море мячик, и все — он уже далеко, его не достать, он пропал. Сильвен заколебался.

— Ты еще вдобавок и трус! — прошептала Симона.

Слово «еще» хлестнуло его, как пощечина. Он даже поднес руку к лицу. Губы его задрожали. И он медленно, сжав кулаки, шагнул в воду.

Первая волна лишь обрызгала его, осев сверкающими каплями на волосатой груди. Точно рассчитав расстояние, Сильвен нырнул в набегающий гребень, в два рывка преодолел зону прибоя и поплыл кролем, размеренно и спокойно, уверенный в своих силах, в своем дыхании. Погодите! Он задаст трепку этой дрянной девчонке! Она же специально опрокинула лодку! Любой новичок справился бы лучше! И вообще, зачем ее понесло в море, когда все лодки на берегу! Да еще в такой ветер! Ярость согревала его. Он плыл, как на соревнованиях. Год назад, в Турелле: сто метров за минуту четыре секунды. Хорошо, что он оказался здесь. Но какова Симона…

Мысли стали путаться. Дыхание участилось. «Слишком много курю», — подумал Сильвен и перешел на брасс, чтобы передохнуть. Поднял голову. Клодетта была уже недалеко. Метрах в тридцати, не больше. Он снова поплыл быстрее, работая ступнями и крепко сжимая колени. «Ей ничего не грозит, но все равно я смогу сказать, что спас ей жизнь!» Он улыбнулся. От усталости возмущение его прошло. Он оглянулся на берег. Черт побери! Сносит-то здорово. Где-то далеко позади виднелось светлое пятно — платье Симоны. Со стороны моря прибрежные скалы, которые то погружались, то проступали из оседавшей на них пены, выглядели неприступными. «Придется побарахтаться», — снова подумал Сильвен, но всерьез не встревожился. Вода под лучами солнца была удивительно прозрачной. Где-то в небе раздавались крики чаек. Сильвен взлетел на гребень волны и увидел совсем рядом ялик в кружеве пены. Одним рывком он достиг его и схватил Клодетту за одеревеневшую руку. Она продолжала цепляться за корпус лодки, но уже почти теряла сознание, рот открыт, нос заострился, волосы, как водоросли, плавали вокруг головы. Сильвен тоже прицепился на минутку к неустойчивой скорлупке ялика. Сердце его колотилось. Нечего и мечтать перевернуть лодку. Придется добираться вплавь, таща на себе Клодетту. Вот тут-то Сильвен испугался. Он понял, что ему не хватит воли, которая одна лишь может напрячь изнуренные мышцы, собрать последние силы. Симона исчезла. Бухта, казавшаяся издали круглой, сверкала на солнце. Он закричал и глотнул воды.

Симона наверняка подняла тревогу!

Мысль сформулировалась так отчетливо, словно кто-то рядом с ним высказал ее вслух. К нему тотчас же вернулось самообладание, и, придерживаясь за борт ялика, он подвел левую руку под плечи Клодетты. Девушка открыла глаза. Изо рта ее пошли пузыри, а пальцы разжались. Сильвену пришлось бешено заработать ногами, чтобы удержать Клодетту на поверхности.

— Не… отцепляйтесь! — выдохнул Сильвен.

Но она ничего не слышала, она потеряла сознание. А когда их накрыло волной, Сильвен почувствовал, что борт ялика уходит из-под пальцев. Он выпустил Клодетту и рывком попытался вернуть опору. Но девушка вдруг схватила его за шею.

— Не надо! — завопил Сильвен.

Они вместе пошли под воду и вынырнули на поверхность метрах в пяти-шести от паруса, лежащего на волнах, как разостланная на лугу простыня. В ушах у Сильвена шумело… Нет! Это шум мотора. Сильвен попытался разомкнуть руки Клодетты.

— Я их вижу! — прокричал где-то далеко незнакомый голос.

Теперь уже все равно! Сильвен собрался с силами, и его кулак обрушился на голову девушки. Как странно выглядела кровь, расплывшаяся вокруг бледного лица! Сильвен знал, что никогда этого не забудет. Он отпрянул в сторону, уловив рядом движение судна, не видя, а скорее почувствовав тень его корпуса. Бросив девушку, метнулся к высокому черному борту. Он плыл из последних сил, испытывая отвращение к себе и смутно надеясь утонуть, чтобы покончить с этим позором.

— Сюда давай, парень!

Его тянули вверх. Он безжизненно перевалился через борт, как скользкая задыхающаяся рыба. Скатился на днище. Вокруг — сапоги и полные сардин корзины.

— Цепляй! — кричал кто-то. — А то пойдет ко дну.

Голову Сильвена приподняли, и он ощутил возле губ горлышко бутылки. Задохнувшись от спиртного, он заплакал:

— Я ее не бросил! А кулаком… потому что она… мне мешала…

— Хорошо, что мы как раз шли к берегу! — сказал моряк. — В такую погоду нечего и думать выходить в море на ялике!

— Клади ее у мачты! — скомандовал голос, руководивший спасательными работами.

Сильвен приподнялся на локте:

— Она… она не умерла?

Моряк тоже глотнул из бутылки и пожал плечами:

— Ты же не собирался ее убивать!

Рыбаки сгрудились вокруг мачты. Кто-то шутил Сильвен наконец встал, ощущая внутри удивительную пустоту, сделал несколько шагов. Все так странно: солнце, одетые в красные штормовки люди, ящики с рыбой, и на палубе — тело Клодетты. Из разбитого уха сочится розовая пена. Это было как сон. Сильвен опустился на колени, взял Клодетту за руку. И девушка, глядя на него потусторонним взглядом, шевельнула губами. Он угадал слово, которое она не смогла произнести: «Спасибо».

— Вот и очнулась! — сказал старший. — Дайте-ка полотенце!

Сильвена оттолкнули, и он чуть не свалился. В голове было ясно, но что-то теснило и больно давило грудь. Нет, не усталость. Ощущение шло откуда-то изнутри и было таким непривычным и острым, что он боялся шевельнуться, как опасающийся приступа сердечник. Он машинально потирал грудь.

— Это у них семейное! — объяснял кто-то за его спиной. — Как раз напротив, у обрыва, утоп ее отец.

— Денизо? Так это ее папаша?

Сильвену все врезалось в память: слова, подрагивание дизеля, шлепанье сапог по палубе, запах спирта, которым старший растирал Клодетту, блики солнца на воде, приближающийся берег и обрывистые скалы, откуда два года назад свалился отец Клодетты. «Его невозможно было узнать… ужас!» — рассказывала Симона.

— Корвель тогда его выловил. Сам у него спроси… Кажется, от лица ничего не осталось… Жена чуть не помешалась…

— Несчастный случай?

— А кто его знает! Может, и самоубийство! Странная семейка!

Баркас понемногу приближался к поселку. Сильвен различал уже паром и канат над ним, буксир, выбрасывавший огромные клубы дыма. На молу — толпа народа, люди машут руками, светлое платье — наверняка Симона. Матрос приналег на кормовое весло. За спиной Сильвена продолжали разговаривать, его уже мутило от запаха спиртного.

— И заметь, никто так точно и не знает, был ли это действительно Денизо! Три недели в воде… Следствие, конечно, провели. На том и кончилось!.. Кому подфартило, так это Фомбье. Ему-то на руку!

— А ты его знаешь?

— Не так чтобы очень! К нему не подступишься…

К рубке был прикреплен спасательный круг, и Сильвен прочитал на нем название баркаса: «Соленый поцелуй». Сквозь круглое окошко ему были видны руки рулевого на штурвале. Суета вокруг Клодетты не утихала.

— Ну вот, — буркнул старший. — Уже лучше… Да, попробуем вытащить вашу лодку! Не утонет… Не убирайте полотенце, кровь еще немного идет!

«Иначе она бы меня утопила, — повторял про себя Сильвен. — Могу поклясться, только поэтому».

К ним приближалась небольшая шлюпка. Сидевший в ней человек перестал грести и, сложив руки рупором, крикнул:

— Эй, Жозеф! Они у тебя?

Старший подошел к борту и встал под лебедкой. Сказал что-то на бретонском, указав пальцем на Сильвена. Сильвен сразу почувствовал себя неловко, стоя почти голышом среди одетых моряков, и не знал, то ли ему благодарить спасителя, то ли помахать человеку в лодке. Тот, оттолкнувшись веслом, отвел ее чуть дальше от баркаса. На мгновение он оказался у другого борта, совсем рядом с Сильвеном, и сурово взглянул на него. Потом шлюпка, прыгая на волнах, стала удаляться. Сильвен наклонился над могучим плечом шкипера и почти умоляюще произнес:

— Что вы ему там говорили? Я плохо расслышал!..

Тот повернулся к нему, сощурившись от солнца, отчего все лицо его покрылось морщинами.

— Она такая кроха, девчонка-то! — буркнул моряк сердитым низким голосом, в котором ясно слышался упрек.

Надо было объяснить ему… сказать, что… Сильвен устал. От морской воды во рту стояла горечь. В голове все перемешалось. Что происходило дальше, помнилось ему весьма смутно. Какие-то лица заглядывали через борт баркаса… Все говорили одновременно… Натягивались и скрипели тросы… Появилась Симона… Она шевелила губами, но Сильвен ее не слышал… По железной лестнице спускался старший, неся на плече бледную Клодетту. Ее руки висели вдоль его спины в коричневой штормовке… Кто-то подтолкнул Сильвена к трапу, потом он очутился на причале, Симона держала его за руку, вокруг было много взбудораженных незнакомых людей. Толпа понесла их к кафе «На молу»… Там оказалась Анн-Мари, но Мадемуазель не было… Узкая лестница… Битком набитое людьми помещение… Клодетта лежала на кровати. Высокий полнокровный мужчина осматривал ее, потом, сунув в уши резиновые трубки, послушал ее сердце… Принесли грог.

— Малыш, очнись же наконец!

Голос Симоны. Это она ему, Сильвену. Похоже, она им даже гордилась. Ей еще не было известно, что тот Сильвен, которого она знала, умер возле ялика от удара кулаком…

— Подойди-ка, она хочет с тобой поговорить.

Врач выписывал рецепт. Симона отогнала зевак к дверям, и Сильвен очутился возле кровати один. Клодетта протянула ему руку.

— Простите меня! — прошептала девушка. — Мы чуть оба не остались там…

— Вам не больно?

Он указал пальцем на разорванное, распухшее, посиневшее ухо. Она улыбнулась и прикрыла ухо простыней.

— О! Это ерунда!

Врач прочитал вслух свои назначения: микстура, капли, — но ни Сильвен, ни Клодетта не обращали на него внимания.

— Там, на баркасе, они вам сказали… — начал Сильвен.

— Я понимаю! Вы меня ударили, чтобы я вас отпустила… И тут как раз они подошли…

— Да, но до этого?

— Что — до этого?.. До этого мы с вами тонули по моей вине.

Сильвен почувствовал, что ему стало легче дышать. Он заметил, что Симоны в комнате нет. Врач закрыл саквояж, пожал ему руку и прикрыл за собой дверь. Клодетта привстала, чтобы убедиться, что они одни.

— Послушайте, — шепнула она. — Это не просто несчастный случай!.. Я совсем спятила сегодня утром!.. И хотела…

— Не может быть.

— Нет, правда. Я больше не могла! Да вы же сами вчера видели! Он пришел за мной, отвел назад… Я у них как пленница! Хватит с меня! Если б вы знали, до чего мне все это надоело!..

Она была по-своему даже красива. И вовсе не такая простушка, как ему показалось вначале. Нисколько не смущаясь тем, что оказалась наедине с почти незнакомым парнем в одних плавках, она спокойно признавалась ему в попытке самоубийства. Ведь именно это она хотела сделать, сомневаться не приходилось! Достаточно взглянуть на ее упрямый лоб, в полные решимости глаза.

— О себе я не слишком задумывалась! — продолжала девушка. — Хотела им отомстить, но в последний момент, когда поняла, что это конец, испугалась… Знаете, все так ужасно! И никакое прошлое не проходит перед тобой! Наоборот, видишь то, что уже никогда не сбудется… Мне всего двадцать! Если бы не вы…

Она отважно попыталась засмеяться, но в глазах ее появились слезы. Внезапно дверь распахнулась. Вошла Симона с грудой вещей.

— Я позвонила в «Мениль»! — почти радостно сообщила она. — Ответила какая-то пожилая женщина.

— Маргарита, наша старая горничная. Я при ней родилась. И муж ее, Франсуа, тоже у нас на службе.

— Они едут сюда на машине! А пока возьмите вот платье. Оно вам, конечно, велико, но как-то нужно пройти через кафе, верно?.. А брат оденется в коридоре. Держи!

Она кинула Сильвену его брюки и джемпер, и он, прислонившись спиной к стене, не спеша оделся. Надо поговорить с Клодеттой, чтобы она поняла… рассказать, что… А собственно — что? Зачем ей знать о его прошлом? Если ему приспичило исповедаться, пожалуйста, вон церковь, только площадь перейти! Однако Симона уже торопилась все выложить за него. Он слышал через дверь: «…талантливый художник… его выставка на улице Ла-Боэси… с большим будущим…» Говорит как пишет! И непременный куплет: «Сейчас он совершает путешествие с учебной целью по Южной Бретани… ему очень нравится Беноде…»

Он чуть не заорал: «У него ни гроша в кармане. Он жалкий неудачник. Да еще и трус, трус!.. Если б не подошел баркас, он бы оставил вас тонуть! Чтобы спасти свою шкуру! Свою грязную шкуру!»

Он прислонился к стене, вытер лоб. «Вот она, правда! — подумал он. — Я хотел отделаться от девчонки. И хоть на самом деле не убил ее, но мысленно решился на это. Значит, я убийца. По-другому никак не скажешь. И старший на баркасе все понял! Писать картины я не способен, зато способен убить! А она еще жмет мне руку! Благодарит!»

Слева — коридор. Справа — лестница в бар. Безвыходное положение.

— Он неплохо зарабатывает! — послышался из-за двери глухой голос Симоны.

И тут Сильвен, неожиданно для самого себя, расхохотался. Он хохотал. До слез. До упаду. Баркас «Соленый поцелуй»! Ну и названьице! А Симона-то хороша… Во дает! Ну что, осталось только соблазнить Клодетту… Тоже безвыходное положение!

На лестнице показалась старая горничная Маргарита.

— Я спаситель, — сказал Сильвен, поклонившись. — Сюда, пожалуйста.

И он широким жестом распахнул дверь. В портсигаре оставалась одна сигарета, он закурил, привалившись плечом к стене, слушая возгласы, доносившиеся из комнаты. Потом сорвался, бесшумно сбежал вниз и вошел в бар.

— Коньяку!

Разговоры сразу стихли, на него со всех сторон уставились моряки. Старший наверняка им рассказал…

— Еще один!

Он пошарил в карманах. Денег, естественно, не было!

— У меня нет мелочи. Вечером зайду заплачу. Дайте еще пачку «Кэмела»… Нету? — Он усмехнулся, оглядел моряков одного за другим. — Ну тогда пачку говна!

И вышел, хлопнув дверью.

Франсуа вел машину так осторожно, словно у Клодетты была сломана нога или рука. Он не успел надеть форму шофера, приехал как был — в старой фуражке садовника и залатанном комбинезоне. Он что-то говорил, не отрывая глаз от дороги и замолкая на поворотах. Одна его рука держала руль, а вторая, огромная лапа с квадратными ногтями, с въевшейся в морщины землей, которой он задевал Сильвена, лежала на рычаге скоростей. Машина вся сверкала, это был «делаж» устаревшей модели с угловатым кузовом, изобилующим выпуклыми деталями, но добротный, важный, с мягкими сиденьями. Такой может развивать скорость до ста шестидесяти, а внутри — ни дать ни взять старинное ландо: кашпо для цветов, мягкие подлокотники и легкое поскрипывание рессор. На приборном щитке были укреплены две таблички. На одной, широкой, медной, выгравировано, как на визитной карточке: «Робер Денизо, „Мениль“», на другой, из белого металла, небольшой и тусклой, значилось: «Госпожа Анжела Фомбье».

Сильвен не проронил ни слова. Он знал, что Симона наблюдает за ним через стекло, и, как всегда в тяжелые минуты, лицо его стало напряженным. Сзади Клодетта ссорилась с Маргаритой, сквозь акустическое отверстие голоса их доносились гнусаво и искаженно, как в телефонной трубке.

— Да, знаете ли, совсем не весело, — продолжал неутомимый Франсуа. — Мадам болеет и болеет… хандра одолела… мсье все молчит. Да и то сказать, забот у него немало… Дела на фабрике, черт побери, не так хороши, как при покойном хозяине… Эх, если бы вы его знали! Артист, да и только! И такой простой… Никогда, бывало, не забудет мне утром руку пожать. «Порядок, Франсуа?» А сколько раз мы с ним на пару пропускали по стаканчику белого, пока хозяйка не видит! Или заглянет в кастрюлю и покачает головой. Как сейчас вижу! «Какая жалость, Франсуа, что госпожа не любит сала. Отличная похлебка, капусты в самый раз, а! С салом было бы еще вкуснее!» «Какая жалость!» — это была его любимая присказка!

Франсуа объехал коровью лепешку и догнал повозку молочника.

— Но и ему жилось не сладко.

Сильвен невольно стал разглядывать шофера. Когда-то Франсуа, наверное, был очень полным. Теперь же его изборожденные глубокими морщинами щеки обвисли. Морщины возле глаз, где спаленная солнцем кожа съежилась, как на старом кошельке, морщины вокруг рта, на веках. Все лицо словно потрескалось от жары, но глаза, очень светлые глаза под густыми, как у Клемансо, ресницами, были… Сильвен пытался найти подходящие слова. «Как у ребенка, — подумал он. — Чистые… вот, точно… чистые глаза!»

Франсуа переключил скорость, и Сильвен подвинулся, чтобы широкая кисть не коснулась его. Автомобиль свернул в сосновую аллею, умытую, золотистую, звенящую. За белыми воротами открылся «Мениль» с увитой плющом башенкой, распахнутыми навстречу солнцу широкими окнами, и Сильвен зажмурился — ему всегда становилось не по себе при виде счастливой картины.

— И чего не хватало господину Денизо? — спросил он. — В таком-то доме…

Франсуа выключил сцепление и подвел машину к воротам. Он легонько ударил себя кулаком в грудь:

— Да что там, когда нет покоя…

Ворота распахнула вышедшая из автомобиля Маргарита.

— У меня и картошка на плите осталась! — проворчала она. — Вот сумасбродка! И когда только она перестанет считать себя самой умной… Поезжайте! Поезжайте! Я вас догоню.

Но Франсуа дожидался, пока она закроет створки и снова сядет в машину, хотя сам не вышел ей помочь — не шоферское это дело.

— Она же вырастила Клодетту, — тихо, словно извиняясь за жену, сказал он. — Ох и хватила лиха с этой девчонкой! Та — вылитая мать по характеру. Вроде и неплохая, но до того капризная…

Маргарита захлопнула дверцу, и машина въехала в сад. Такие сады Сильвен видел только на картинках: пышный, расцвеченный яркими клумбами. Франсуа на ходу бросил озабоченный взгляд на свои тюльпаны. И затормозил у крыльца.

— Пошли! — позвала Клодетта.

Она взяла Симону под руку, и та неожиданно преобразилась. Как совсем юная девушка, она смущенно смеялась, завороженно разглядывала стены, высокую дверь с цветными стеклами, начищенные до мягкого блеска медные ручки в холле. Маргарита придержала Сильвена за рукав:

— Я как-то не успела… Вы уж извините… С этой девчонкой вечно мозги набекрень…

Она путалась в словах. Франсуа снял фуражку и держал ее у живота, забыв, что он не в шоферской форме. Он тоже был скован и растерян. Наконец он сунул Сильвену свою медвежью лапу:

— Если позволите, мсье… Мы хотели поблагодарить… Если бы вы не кинулись в воду…

И снова кровь бросилась Сильвену в лицо. У глядевших на него стариков от волнения дрожали губы. Сильвену в голову пришла нелепая мысль.

— Ты где? — позвала его Симона.

И он вошел в дом. А ведь чуть не сказал Маргарите: «Обнимите меня. Как внука».

— Что это с тобой? — шепнула Симона. — Видел бы ты себя со стороны!

Он лишь пожал плечами и пошел за Клодеттой.

— Это большая гостиная, — объясняла девушка. — Но с тех пор, как с нами нет папы, мы здесь не собираемся.

Она распахнула дверь и зажгла люстру. Глазам Сильвена предстала мебель темного дерева, драпированные стены, открытый, чуть слышно отозвавшийся рояль и портрет улыбчивого мужчины с высоким лбом…

— Это папа, — шепнула Клодетта. Она погасила свет и тихо прикрыла дверь. — Вот столовая…

— А… ваша мама не волнуется? — спросила Симона.

— Она же слышит нас. И знает, что все обошлось. Чего ей волноваться?

Что это? Вызов? Обида? Злость? Или горечь? В голосе Клодетты было всего понемногу. Пришлось осмотреть столовую, потом кабинет, еще какие-то комнаты. Сильвен лишь рассеянно взглянул на них. На втором этаже слышались шаги.

— Папа сам сделал эскиз дома, — говорила Клодетта. — И мебель выбирал он… И это сделал папа… И то…

Обращалась она к Симоне, словно продолжая начатую в машине беседу. Шаги наверху то замирали, то слышались снова. Будто кто-то ходил из конца в конец комнаты. Сильвен попытался представить эту женщину: постаревшая Клодетта. Видел, как она держится за стену высохшей рукой.

— Чудесно! — говорила Симона.

Но Сильвен с самого начала, с того момента, как они переступили порог дома, чувствовал какую-то фальшь. И голос Клодетты тоже звучал фальшиво. Как это она сказала?.. «Теперь, когда папы нет с нами…» И все эти комнаты словно необитаемые, совсем пустые — ни аромата цветов, ни запаха сигареты, ни вообще жилого духа. Вдруг Сильвен понял, в чем дело. И не успел удержаться от вопроса:

— А где же живет… господин Фомбье?

— Его комната на втором этаже, рядом с лабораторией.

Казалось бы, Клодетту должен был смутить его вопрос. Но она, напротив, охотно стала развивать эту тему:

— Мама сама захотела, чтобы на первом этаже все оставалось, как при папе… Бедный мой папа!

В ее словах об отце не было слышно горечи, с которой вспоминают недавно умерших, она словно говорила о живом, преданном и обманутом человеке. Сильвен был уверен: она что-то скрывала. Было заметно, что она испытывает некое злорадство, будто незримое присутствие отца помогает ей мстить кому-то другому. Видимо не столько мать, сколько она сама хранила память об ушедшем. Так, значит, эти вещи на вешалке в холле — тоже?.. Теплая куртка?.. Серая шляпа?..

Бедняге Фомбье приходилось жить среди реликвий! Наверное, ему бывало страшновато… Сильвену стало не по себе. Ему вдруг захотелось побыстрее выбраться из этих слишком тихих комнат, увешанных картинами и фотографиями, которые все, как одна, изображали первого владельца «Мениля». Покойник словно наблюдал за гостями: его глаза с многочисленных портретов внимательно следили за каждым их шагом. Правда, глаза не злые, даже не загадочные. Более того, Робер Денизо выглядел сердечным и приветливым. Очень приятное лицо. И все же…

— Может, поднимемся на второй этаж? — предложил Сильвен.

— Правильно, — подхватила Клодетта. — Теперь я покажу вам комнаты для гостей, ваши комнаты.

— Наши комнаты?

— Разумеется! Не собираетесь же вы возвращаться в свой ужасный пансион? Места здесь на всех хватит.

— Но как же ваша мама?

— Что — мама? — спросила Клодетта.

Возражение было ей непонятно. Никто никогда не обсуждал ее решений. Она всегда делала что хотела, и все Сильвен тут же вспомнил мучительную сцену в «Каравелле», взбешенное и вместе с тем… умоляющее лицо Франсиса Фомбье.

От приглашения еще можно было, отказаться, найти какой-нибудь предлог. Но куда там! Симона, гордая, ретивая Симона, всегда готовая воспротивиться любому принуждению, — эта самая Симона улыбкой, всем своим поведением выражала согласие. Она подчинилась, и Сильвен с тревогой заметил на ее лице какую-то необъяснимую радость.

Тогда он сам сказал:

— Нет. Благодарю вас, но это невозможно.

— Почему?

Почему? На это Сильвен, разумеется, ответить не мог. Он даже сам не понимал, откуда у него взялась такая щепетильность. И снова, на сей раз без всякой надежды, он посмотрел на сестру. Она просто не имела права! Неужели непонятно? Почему! Почему! Сильвен вообще никогда не задавался подобными вопросами. Но и никогда, правда, ни одни глаза, прозрачные, как у Клодетты, не переворачивали ему до такой степени душу.

— Вы в самом деле слишком любезны, — пробормотала Симона.

Они поднимались теперь по лестнице из светлого дуба. Сильвен тащился сзади, и каждый шаг давался ему с трудом. Он чувствовал, что проиграл. На комнаты — свою и сестры — он глянул лишь мельком, а между тем они выглядели очень приветливо: широкие окна смотрели в сад, за которым меж изогнутых ветвей двух сосен проглядывало море.

— Франсуа привезет ваши вещи, — продолжала Клодетта. — Вы будете здесь жить, сколько захотите. У нас никого не бывает… из-за мамы. Так что для меня ваш приезд — просто удача.

Сильвен молча слушал, как Симона рассыпается в благодарностях. «Откуда столько жеманства! Она что, уже представляет себя владелицей виллы?..»

Он презирал Симону. Презирал Клодетту. Презирал «Мениль». Но больше всего презирал себя, и это чувство было таким страстным, зрелым, непривычным, что ему даже показалось, будто он раздвоился, в его собственном теле поселился кто-то чужой.

— Сильвен, с тобой говорят.

— Простите, я задумался.

— Я сказала, что вы можете здесь сколько угодно писать, — продолжала Клодетта. — Если вам что-нибудь понадобится, у папы остались всякие принадлежности. Он ведь был великолепным художником. Получил даже несколько медалей в Париже…

Кажется, за него уже все решили. Сильвен чуть не зарыдал от ярости. А Симона, разумеется, снова благодарила. Больше она уже просто ничего делать не могла. И этот раболепный тон, тон холуя, выпрашивающего чаевые!

Может быть, вы согласитесь написать мой портрет? — спросила Клодетта.

Сильвен усмехнулся и впился ногтями себе в ладони. Да уж, он постарается, напишет: зрачок посреди лба, зеленые щеки и акульи зубы. Клодетта по-прежнему не сводила с него глаз, прозрачных, как родниковая вода.

— С радостью! — сказал Сильвен.

От унижения ему сводило рот. Они вышли, и Клодетта снова принялась водить их по комнатам.

— Раньше, до переезда отчима, здесь жили Франсуа с Маргаритой… А теперь они перебрались во флигель, при въезде в поместье.

Как Сильвен понимал их! Он решил почаще навещать стариков.

— В конце коридора комната господина Фомбье, — продолжала Клодетта. — За ней лаборатория… А это комната мамы. — И добавила быстро, словно стараясь предупредить неприятный вопрос: — Сама я живу еще выше… прямо под крышей, рядом с чердаком… Там я одна… Мыши и совы — вот и все мои соседи.

Сильвен, видевший ее насквозь, догадался, о чем она умалчивала. Второй этаж для Клодетты не существовал — это этаж матери и отчима. А на первом «жила» тень Робера Денизо. Так что ей оставался третий, там она, маленькая упрямая весталка, и поселилась, и по ночам ее шаги напоминали Фомбье, что он здесь чужой, нежеланный гость… враг!

Неужели Симона, обычно такая проницательная, не ощущала, что им не место в этом доме? Она словно нарочно всячески показывала, что охотно останется здесь. Она пожелала поздороваться с госпожой Фомбье, и Клодетта, стукнув в дверь и даже не дождавшись ответа, втолкнула ее в комнату матери. Веселость ее стала еще фальшивей.

Сильвен вошел за ними и увидел женщину лет сорока, лежащую в шезлонге возле полуприкрытого ставнями окна. Он готов был держать пари, что секунду назад она подслушивала под дверью. Сейчас же — томно протягивала Симоне бледную кисть. Она была гораздо красивее Клодетты. Немного трагичная, не лишенная благородства красота. Сильвен вспомнил давнишний спектакль в «Театр-Франсе». Играли «Федру», и у героини была та же подавленность в осанке, то же измученное и покорное выражение лица.

Клодетта оживленно пересказывала свое, как она его называла, «приключение»: «Парус упал на воду… Если б не Сильвен, то есть господин Мезьер…»

Симона отвернулась и сделала вид, что рассматривает картины на стене. Одна из них была подписана Денизо. Госпожа Фомбье едва не теряла сознание. Губы у нее стали совсем серыми. Но тут Клодетта завершила свой рассказ шутливым тоном, безумно раздражавшим Сильвена, — он не мог понять, что за комедия перед ними разыгрывается.

— Когда-нибудь ты убьешь меня, детка! — прошептала госпожа Фомбье. — Не знаю, как вас благодарить, мсье…

Еще успеешь, мама! Потому что он согласился пожить некоторое время в «Мениле», вместе с Симоной.

До чего хитра! Во-первых, небрежное «он» подкрепляло как бы случайно оброненное «Сильвен» Во-вторых, Клодетта ставила мать перед фактом Сильвен напряженно следил за госпожой Фомбье, но она просто кивнула в знак согласия. Приятно ей или нет, что Клодетта пригласила гостей, так и осталось непонятным. И ни малейшего упрека дочери. Во всяком случае, сейчас. Сильвен представил, какие ссоры со страшными, произносимыми шепотом угрозами могли происходить в этой залитой солнцем комнате, куда, казалось, проникало лишь пение птиц и шум ветра в соснах… Не оттого ли Клодетта так поспешно пригласила их, что не хотела ежедневно оставаться наедине с этой на вид совсем слабой, но, вполне вероятно, тираничной женщиной?

Симона бросилась на завоевание госпожи Фомбье Постепенно краски стали возвращаться на лицо матери Клодетты. Неловкость первых минут как будто прошла. Но Сильвен по-прежнему был взволнован и напряжен. Все не нравилось ему в этой комнате, начиная с запаха, сладковатого химического запаха, как в аптеке, наводившего на мысль об ампутациях, скальпелях и никелированных щипцах. И потом, почему здесь нет цветов, ведь в саду их полно? И зачем молитвенник у изголовья кровати?.. Эта огромная черная книга на ночном столике наверняка Библия! Зачем этот аскетизм, горделивая пустота? Совсем мало мебели, ни одного зеркала, никаких украшений, только портрет госпожи Фомбье с тяжелым букетом подсолнухов. Что за епитимью наложила на себя эта женщина?

Сильвен уже начал ощущать себя пленником. Сцена в «Каравелле», история с яликом — все приобретало понемногу еще неясную, но пугающую значительность. Господи! И зачем только Клодетте встретился именно он, Сильвен?

У крыльца остановился автомобиль. Мать с дочерью обменялись взглядами, такими быстрыми, что Сильвен не смог понять, что они означали.

— Это муж, — сказала госпожа Фомбье.

И снова по комнате разлился холод. Все четверо неподвижно и молча слушали шаги в холле. Шаги торопливо преодолели запретную зону внизу, быстро взлетели на первые ступени лестницы, но чем выше поднимался человек, тем они становились тише, медленнее.

— Попроси его сюда, — сказала госпожа Фомбье. — Надо ему тоже сказать…

О чем сказать? О несчастном случае? Или о приглашении? Что, интересно, для него важнее?

Клодетта открыла дверь перед опешившим Франсисом Фомбье. На секунду им открылось его лицо, его настоящее лицо, но он тут же спохватился и напустил на себя обычный, холодный и слегка ироничный вид.

— Простите, ради Бога… Я вас побеспокоил… Вот уж не думал, что у нас гости…

Но Сильвен уже знал, что Фомбье притворялся. Впрочем, они все здесь неискренни, в том числе и Симона. А сам он? Разве он не играет роль благородного-молодого-человека-спасшего-неосторожную-девочку?

— Клодетта чуть не утонула, — объяснила Анжела Фомбье. — Господин Мезьер вырвал ее из рук смерти… рискуя собственной жизнью.

Говорит, как героиня многосерийной мелодрамы. Наверное, ей вообще нравятся трагедии и сильные страсти. Фомбье наклонил голову. Он был неловок, не сразу протянул Сильвену руку и так невыразительно, бесцветно, бесчувственно произнес слова благодарности, что невольно приходило на ум, а не проклинает ли он в глубине души Сильвена за его вмешательство… Прерывая ставшее невыносимым молчание, Клодетта тихо сказала:

— Господин Сильвен Мезьер — известный художник…

Фраза прозвучала как упрек в адрес Фомбье.

— Ну уж, известный… Не преувеличивайте! — отозвался Сильвен.

Сам не зная почему, он встал на сторону Фомбье. Тот слегка улыбнулся.

— Очень рад с вами познакомиться, — сказал он. — Будьте как дома…

Чуть преувеличенная любезность выдавала незлую насмешку: «как дома». Им сильно повезет, этим новичкам, если они сумеют хоть ненадолго забыть, что находятся в гостях у Робера Денизо. Но, может быть, Фомбье имел в виду что-то другое?

— Простите, — продолжал он. — Мне нужно закончить срочную работу. Потом я к вам присоединюсь. — И, повернувшись к жене: — Ты не слишком утомилась?

— Нет. Но к обеду спускаться не буду.

— Какая жалость! — сказал Фомбье.

Он усвоил любимое выражение Денизо: «Какая жалость!» Может, эти слова действительно сами собой срывались с губ в этом странном доме, которым любуются с дороги прохожие?

— Пойдемте теперь в сад! — предложила Клодетта.

Сильвен надеялся, что на свежем воздухе он вырвется из-под злых чар. Но он устал, переволновался: слишком много странных впечатлений и предчувствий свалилось на него в одночасье. Он мрачно шагал между Симоной и Клодеттой, не замечая ни роз, ни тюльпанов, ни разлитого под соснами сладкого аромата. На мгновение ему померещилась за шторами комнаты на втором этаже фигура наблюдающего за ними Франсиса Фомбье. Какой абсурд! Зачем Фомбье следить за их невинной прогулкой?

— Извините, что покидаю вас, — произнес он внезапно. — Но я должен немного отдохнуть…

— Иди, малыш… Это вполне естественно, — сказала Симона тем самым тоном мамы-клуши, который его всегда безумно раздражал.

Едва захлопнув дверь своей комнаты, Сильвен ощутил тишину «Мениля». Невыносимую тишину, нечто противоположное благодатной тишине природы. Это было не просто отсутствие звуков, а что-то другое. Пустота! Так тихо, должно быть, ночью в музеях и церквях. Гнетущая пустота… Это ее хотел Сильвен прогнать в детстве, когда требовал, чтобы ему оставляли у кровати ночник, ее он победил позже с помощью музыки, суеты, развлечений. И вот теперь он снова вынужден погрузиться в эту головокружительную пустоту, оказаться один на один с самим собой, и ему стало страшно… страшно… Как Анжеле Фомбье… Как Франсису Фомбье… Как Клодетте…

Он ничком бросился на кровать. Симона покинула его. Он остался один. Впрочем, он всегда был одинок и слаб. Надо было… До чего тяжело разобраться в клубке противоречивых чувств! Неужели так трудно быть чистым… простым… счастливым? Что мешало ему пойти отыскать Клодетту и сказать ей…

Но как найти слова, чтобы выразить всю подноготную, ничего не исказив? У слов нет таких бесчисленных оттенков, как у красок. Они не в силах передать полутона, светотени: желания, на которые нет сил отважиться, угрызения совести, от которых нет проку… Может, сказать ей: «Я не плох и не хорош… Я просто трус…»? Но это как раз и есть одно из тех ничего не значащих или, наоборот, значащих слишком много слов… «Трус — это не точно. Я не трус».

— Что с тобой, дорогой?

Симона стояла возле кровати. Сильвен порывисто схватил ее за руку.

— Давай уедем, Симона, слышишь… Уедем отсюда…

Она села, погладила его по лбу.

— Глупыш! Чего ты боишься? Я ведь с тобой.

— Но Клодетта…

— Клодетта — взбалмошная, эгоистичная девушка, не слишком красивая… но интересная! Мы с ней чудесно поладим, вот увидишь.

Раздался сигнал к обеду — частые удары небольшого колокола, как в монастыре.

— И к тому же нас никто не заставляет оставаться здесь надолго, — сказала Симона.

Приближался июнь, а Сильвен с Симоной все жили в «Мениле» Сильвен, подавив отвращение, все-таки согласился взять холсты, кисти и краски Робера Денизо. Писал он в саду или на террасе позади дома, откуда открывался вид на свободно раскинувшиеся на горизонте лиловые леса и ланды с рассеянными по ним гигантскими скалами, гладкими и черными, похожими на туши выброшенных на берег китов. Симона шила. Клодетта составляла букеты, вязала жакет для матери и позировала Сильвену. Госпожа Фомбье после обеда ненадолго спускалась в сад и усаживалась в шезлонг, закутав ноги легким пледом. Дважды в день из Кемпера приезжал в своей «симке» Фомбье, деловитый, молчаливый, мрачный.

Спокойный отдых. На первый взгляд! Но Симона не раз слышала, как Сильвен ночью ходит по комнате и разговаривает вполголоса сам с собой. Сильвен замечал, сидя перед холстом, что в глазах Клодетты нет-нет да и мелькнет смущение, а скулы вдруг зальются румянцем. Клодетта ухаживала за матерью, у которой вот уже несколько дней все валилось из рук. Ей постоянно было холодно, хотя градусник показывал 28 градусов в тени. Фомбье оставался непроницаемым, но каждый раз, как жена на его глазах считала капли или разворачивала порошки, ноздри его раздувались, а губы сжимались, удерживая то ли крик боли, то ли проклятие.

Им не было скучно. Им не было весело. Они ждали. Тень башенки медленно скользила по газонам, наступал вечер, и они засиживались на террасе. Странные отблески бросал на их лица долгий закат, никак не умиравший в кровавом мареве. Порой рука Клодетты находила руку Сильвена, и Сильвен сначала сжимал кулак, стараясь избежать пожатия, но потом позволял завладеть своими пальцами, в которых лихорадочно пульсировала кровь. Именно после этого он вышагивал по ночам в своей комнате. Он-то с самого начала знал, что кроме них четверых в доме был еще кто-то: непостижимым образом в «Мениле» всегда присутствовал Робер Денизо. Он занимал не только первый этаж дома, но, что гораздо важнее, мысли всех его обитателей. Не для того ли, чтобы отгородиться от недремлющего призрака, каждый вечер так тщательно задвигали засовы, поворачивали в замочных скважинах ключи, проделывая все это серьезно и методично, без всяких объяснений, подобно тому как в колониях обходят на ночь помещение за помещением, проверяя, нет ли где ядовитых пауков и змей?

Сильвену хотелось в этом разобраться. Однажды, навещая, как обычно, флигель, он стал расспрашивать Франсуа. Ему нравилось у стариков, нравились громко тикающие часы, которые приходилось подводить несколько раз в сутки, старинный буфет, куда Маргарита прятала сахар, варенье и остатки мяса. Иногда он отрезал себе кусочек сала или вареной говядины и съедал их по-крестьянски, положив на хлеб, не прерывая беседы с Франсуа. «Совсем как наш покойный хозяин!» — говорил тогда старик.

— Но скажите, в конце концов, — спросил как-то Сильвен, — господин Денизо случайно свалился со скалы или…

Маргарита лущила горох, горошины со стуком скатывались в миску, и Франсуа нерешительно посмотрел в сторону жены.

— Лично я уверен, что у него закружилась голова. Должно быть, стоял на самом краю. И потерял равновесие… А Маргарита вот думает по-другому.

— Голова закружилась… — повторил Сильвен. — Это с ним часто случалось?

Маргарита нервничала, горошины прыгали все быстрее и быстрее, а Франсуа начал крутить точило и править нож со стершимся, не длиннее пальца, лезвием.

— А… с женой они были в хороших отношениях? — спросил Сильвен.

Сталь скрежетала по точильному камню. Франсуа не любил давать поспешных ответов.

— Можешь ему сказать, — произнесла Маргарита.

Старик выпустил рукоять круга, продолжавшего вращаться, и стал рассеянно резать край стола.

— Мы с женой, само собой, в такие дела не вмешиваемся… Но волей-неволей многое видим, слышим… Ну, на нашем-то месте!

— Она часто вела себя так неосторожно, — сказала Маргарита.

— Ну, если уж на то пошло, он тоже хорош, — проворчал Франсуа.

Несомненно, старики не раз спорили на эту тему. Маргарита, не шевельнув коленями, заваленными зелеными стручками, протянула руку и убавила пламя под кастрюлькой, в которой начинала закипать вода.

— Нужно вам сказать, господин Фомбье пришел на фабрику еще при жизни хозяина.

Сильвен уже привык к их своеобразной манере выражаться. Просто «хозяин» — это настоящий хозяин, настоящий владелец «Мениля», Робер Денизо. В то время как Фомбье хоть и тоже хозяин, но незаконный, его приходилось так называть, однако он не имел на это никакого права.

— А чем он занимался раньше? — спросил Сильвен.

— Господин Фомбье-то? В армии служил. Он был… как это…

— Демобилизован, — подсказал Франсуа.

— И пришел на фабрику, только не его это дело — фаянс. Хозяин — это да! Тот был настоящий художник! Если б вы видели… Бывало, отщипнет кусочек мякиша, пока болтает с нами, и мнет его, мнет в пальцах. Какие у него были руки! Да он все что угодно мог вылепить. Танцующих человечков, марширующих или играющих на волынке… Скажи, Франсуа!

Франсуа, тихонько, чтобы не заглушать голоса жены, вращая точильный круг, важно кивнул головой.

— А капитан! Какое может быть сравнение! — продолжала Маргарита. — Как только он стал руководить фабрикой, так и застопорилось дело.

— Потому и застопорилось! — подтвердил Франсуа. — Господин Сильвен, дайте-ка мне вон ту мокрую тряпку… Спасибо… Я слышал в Кемпере, что скоро совсем все развалится.

— Но Фомбье богаты, — заметил Сильвен.

Маргарита пожала плечами, горошины покатились по полу до самых часов.

— Это у нее — состояние. А у него ничего. Ничего! Вот потому…

— Ну, не болтай глупостей-то, — возразил Франсуа. — Просто Маргарита не любит Фомбье! Послушать ее, так Фомбье во всем виноват: и что хозяин пропал, и что фабрика прогорает… Чего доброго, договорится, что он и от хозяйки хочет отделаться, и от Клодетты…

— Что я знаю, то знаю, — проворчала Маргарита.

— Ба! Ты знаешь не больше других. — Он достал из кармана фартука грубый кожаный кисет и набил трубку. — Конечно, дело темное, не без того… Фомбье бывал здесь еще при живом хозяине… Госпожа… заметьте, я ее не виню… Только… Фомбье — приятный мужчина… Можно даже сказать, красивый… А покойному хозяину было уже под пятьдесят… И потом, он любил рыбку половить, поохотиться… По три, по четыре дня дома не бывал… Да и кто знает, может, не один, а с кем-нибудь…

Франсуа оторвал уголок газеты, зажег его от газа и, прищурив один глаз, раскурил трубку. Носком сабо он придавил черную золу на полу и продолжал:

— Конечно, это мы так думаем… Я только хотел сказать, что хозяйка, может, и не слишком виновата.

— То есть, если я вас правильно понял, — уточнил Сильвен, — она и Фомбье…

— Вряд ли. Фомбье был у нее на побегушках. Носил за ней подушечки, рассказывал про свои марокканские подвиги… Хозяйка обожает, когда ее обхаживают…

— Короче, муж обнаружил… — стал торопить Сильвен, которого уже начала раздражать их медлительность. — Поэтому он и…

Маргарита перебила его с неожиданной резкостью:

— Убил себя, хотите сказать? Не тот он человек, чтобы накладывать на себя руки. — Она клятвенно ударила себя в грудь кулаком, из которого торчали стручки гороха. — Руку дам на отсечение, что он уехал. И девочка тоже так считает… Да и хозяйка. Та вообще думает, что он еще вернется… Сами на нее посмотрите.

— Но ведь тело опознали.

Старуха брезгливо поморщилась:

— Если бы вы видели покойника, вы бы так не говорили, господин Сильвен. Только она его и узнала… Черт побери! А как же иначе! Замуж-то ей надо было выйти за Фомбье…

— Ну, тебя понесло!

Маргарита оскорбленно замолчала. Франсуа с мрачным, осуждающим видом щелкнул лезвием ножа и сунул его в бездонный карман фартука, где лежали вперемешку табак, трубка, бечевка, пакетики семян и даже секатор.

— Но погодите, — не успокаивался Сильвен, — если бы у госпожи Фомбье оставалось хоть малейшее сомнение, она бы никогда не посмела… Робер Денизо оказался бы в выигрышном положении. Представьте себе, он появляется… Ясно же, что получится.

— Вы просто ее не знаете, — пробормотала Маргарита с неожиданным испугом. — Она такая… пылкая!

— Зато Фомбье никак не производит впечатления человека, способного потерять голову!

— Гордец, гордец он! Рассчитывал, что фабрика сделает его богатым… Да только, видать, не получилось.

Это было все, что Сильвен узнал в тот день. Он ушел под впечатлением странных откровений. И однажды, когда они с Симоной завтракали вдвоем на террасе, пересказал сестре догадки стариков.

— Ну и что? — только и спросила Симона.

Она явно не желала ничего видеть, ни в чем разбираться. Похоже, ей единственной было хорошо в «Мениле»… Или она мастерски притворялась.

Притворялась?.. Сильвен сумеет вывести ее на чистую воду. То была еще одна причина, которая заставляла его ночь за ночью лежать без сна в темной спальне, прислушиваясь к писку проносившихся за окном летучих мышей.

Он с яростью набрасывался на портрет Клодетты, часами пытаясь передать на полотне переменчивую, скрытную и страстную натуру девушки.

И ему это удавалось. Гордый удачей, он находил в ней временное успокоение. Все-таки есть у него талант… Вот доказательство: мазок — и взгляд ожил, еще мазок — и в глубине глаз зажегся жадный огонек… Сильвен уже сам не понимал, в кого он влюблен — в портрет или в модель. Такого чувства — сильного, щемящего, нежного… ужасного — ему еще не приходилось испытывать.

Как-то вечером к мольберту подошел Фомбье.

— Я не большой знаток… — сказал он тихо. — Но, по-моему, дьявольски точно.

И Сильвен подумал, что Маргарита — всего лишь старая дура.

— Все предельно ясно. Очередную зарплату рабочим платить будет нечем.

Фомбье почувствовал в тоне Ле Биана едва уловимую агрессивность. Кассир стоял посреди кабинета. Сесть отказался — жест весьма красноречивый.

— Но нам должен четыреста пятьдесят тысяч франков Беллек, — возразил Фомбье, — и потом, я жду большого поступления из Парижа. К концу недели у нас будет миллион.

— Беллек не заплатит, — заметил Ле Биан. — Он два месяца придумывает разные отговорки, а сегодня уже первое…

— Знаю! — резко оборвал его Фомбье.

Первое июня! Все вокруг упорно напоминают ему об этой дате. Он даже подумал, стоит ли возвращаться вечером в «Мениль». И вообще стоит ли туда возвращаться?!

Бросить бы все! И исчезнуть! Уехать за границу. Есть еще страны, где не разучившийся воевать офицер может жить так, как он того заслуживает.

Но нет! Фомбье не привык отступать перед трудностями. Он добудет проклятый миллион, черт побери! Вот где сегодня его поле боя! Ну, не бой, так драчка! Все равно, если он не способен выйти победителем, остается только…

Ле Биан ждал, стоя чуть ли не по стойке «смирно». Его поведение становилось вызывающим.

— Сядьте, Ле Биан… Я приказываю.

— Пожалуйста.

Он с обиженным видом неловко сел на край стула.

Проклятие! Что с ними со всеми? Денизо, внешне добрый папочка, был в двадцать раз суровей, чем он, Фомбье. Ни за что ни про что мог выставить рабочего за дверь. И при этом никто не осуждал его, все его любили. Действительно любили. Когда его хоронили… О Господи! Хватит! Хватит!

— Я позвоню в банк, — сказал Фомбье.

Ле Биан усмехнулся. Он был настроен скептически. В банк!.. Но, в конце концов, попробовать можно.

— Вы видели список заказов Пульдю? — спросил он. — Пульдю, как вы знаете, наш лучший агент по сбыту. Район, где он работал, Сен-Брие — Сен-Мало, всегда делал у нас большие закупки…

— И что же?

— Сами поглядите… Убедитесь… Реализация снизилась на шестьдесят процентов по сравнению…

— Хорошо! Достаточно!

Начнет сейчас вспоминать. Вечные сравнения! Неужели никто не понимает, не отдает себе отчета… Фомбье днем и ночью трудится, чтобы спасти фабрику. И ни в чем никого не упрекает. Старается быть с людьми справедливым. Справедливым!.. Непростительный промах!

Ле Биан воспользовался моментом и тихо произнес, уставившись на испачканные чернилами руки:

— Пора продавать фабрику. Чем дольше будете ждать, тем больше потеряете!

Кретин! Можно подумать, не знает, что фабрика принадлежит госпоже Фомбье… Продавать! Фомбье улыбнулся с горькой иронией.

— Фирма Каркуэ представила вексель, — добавил Ле Биан.

— Убирайтесь! — рявкнул Фомбье. — Ей-богу, вам все это доставляет удовольствие!

— Как скажете.

Подлецы! Негодяи! Фомбье, сжав кулаки, вышагивал по кабинету. Негодяи! Словно сговорились против него. И стараются перекрыть все пути. А всего-то и нужен несчастный миллион, даже меньше!..

Он вновь перебрал в уме препятствия, которые ему доводилось в жизни преодолевать. Невезение! Сорок лет невезения! Потерянное детство! Неудавшаяся карьера! Неудачная любовь! Потратить столько сил, столько энергии, чтобы оказаться у разбитого корыта!

В банк звонить бесполезно. Бесполезно просить, упрашивать… умолять!.. И даже с Анжелой бесполезно сегодня разговаривать. Как же, первое июня!..

Фомбье вышел, хлопнув дверью, торопливо пробежал через холл, где на застекленных стеллажах стояли старые образцы продукции, которые некогда составляли славу предприятия, а сейчас, потускневшие и холодные, превратились в музейные экспонаты.

На улице он заколебался. Семь часов! По набережной Оде в закатном свете спокойно шли прохожие. К гостинице «Эпе» медленно подкатывали американские автомобили. Куда-то торопился посыльный. Он был одет в горделиво алую униформу. Пальцы Фомбье сами собой принялись месить воображаемую глину, послушную наконец его желаниям. Он прошелся, оперся на металлическую ограду набережной. Синяя вода, городские скверы в цветах, изумрудная зелень, хромированно-лакированное сверкание шикарных автомобилей — все говорило о достатке, об успехе! И продержаться-то нужно каких-нибудь несколько месяцев!

Его «симка» была припаркована за «крайслером». Он вздохнул, отпустил тормоз. И увидел в зеркале свое лицо, на котором ясно читалась тоска одиночества — ее разглядела тогда Симона… Сколько уже прошло? Недели две. А он все не мог себе простить, что был застигнут врасплох, словно голым предстал перед нею. Перед единственной женщиной, которой он хотел казаться сильным!

Фомбье машинально проехал по мосту, направляясь в «Мениль». Анжела, Клодетта, Симона… Какая игра судьбы! Если бы первой он повстречал Симону… Впрочем, не очутись этот молодой человек, Сильвен, на берегу в тот самый момент, когда Клодетта…

Но разве можно изменить то, что написано на роду? Интересно, а те счастливцы, которых в книгах высокопарно называют «Великими деятелями», неужели и они никогда не пошевелили пальцем, чтобы склонить судьбу на свою сторону?

Фомбье обогнал тяжелый, нагруженный чемоданами «рено» и замедлил ход. Ох и доставалось от него бедной «симке» в черные дни! У ограды стояли зеваки и любовались башней «Мениля». Идиоты! Фомбье посигналил, появился Франсуа с огромным пучком латука в руке.

— Добрый вечер, хозяин. Все в порядке?

Фомбье не нашелся, что ответить на этот пустой вопрос. Он проехал к крыльцу, даже не взглянув на слугу, не видя изобилия цветов вдоль дорожки, пробежал через вестибюль, не посмотрев, как обычно, на ходу в зеркало, отразившее его высокий стройный силуэт. Только бы Анжела оказалась одна! Лучше сказать ей сразу… пока не остыл!

Не повезло! Анжела беседовала с Симоной в маленькой сине-золотой гостиной. На террасе Сильвен, наклонив голову к плечу, немного отступя от мольберта и вытянув руку, что-то поправлял на полотне. Блистательный полдень переходил в вечерний покой, но Фомбье знал, что тревога вернется в «Мениль», как только наступит ночь. Симона шила. Он видел ее профиль на фоне слегка колышущейся зелени. Очаровательна! Просто очаровательна! Уже не юная… С определенным жизненным опытом… Много повидавшая, как и он… Фомбье припомнил некоторые невольно выдававшие ее движения, снова увидел, как сжимаются ее кулаки, услышал, как внезапно садится голос… Но какое умение владеть собой! Настоящая женщина… Вот невезение!

Никто не заметил его приближения. Он плохо слышал, о чем говорили дамы за стеклянной дверью. Зато через открытое с террасы в холл окно до него доносилось каждое слово Сильвена. Невидимая Клодетта, вероятно, сидела на обычном месте.

— Еще пять минут! — умолял Сильвен. — Думаете, я не устал?

Забавный диалог! Сильвен словно обращался к портрету Клодетты. Улыбался ему, ласкал его кончиком кисти, замирал на секунду с поднятой рукой, словно стараясь получше расслышать неуловимые признания неоконченного полотна. Театр теней!.. Губы Симоны шевелились, потом губы Анжелы… Сильвен беседовал с призраком… И Фомбье, переводившему взгляд с застекленной двери к окну и обратно, казалось, что он умер, изгнан из мира живых и его бестелесное присутствие не потревожит больше обитателей виллы «Мениль».

— Нет, — сказал Сильвен. — Я ей ничего не рассказывал. Но она достаточно умна, сама догадалась…

— …

— Вы недооцениваете вашу мать… Да не двигайте же, черт побери, рукой!

— …

— Не торопитесь, Клодетта. Подумайте сами, такой сюрприз им вряд ли придется по вкусу.

— …

— Нет. Симона никогда не собиралась замуж.

Голос Сильвена зазвучал резче. Кисть коснулась руки Клодетты на полотне, стараясь передать округлость, мягкость плоти, и молодой человек топнул ногой.

Странное чувство удерживало Фомбье от малейшего движения. Какое-то нелепое оцепенение.

— …

— Вам никогда не понять Симону… Да будете вы, наконец, сидеть спокойно! Я же художник, а не фотограф…

— …

Наступила долгая пауза, затем Сильвен ответил:

— Своему приятелю Милорду?.. Разумеется, пишу, даже часто… Да, я рассказал ему, как мы с вами встретились… Надо же было дать ему мой новый адрес.

— …

— О, в самых общих чертах…

— …

— Что Милорд? Ехидно цитирует Мольера… Нет, он сравнивает меня не с Дон-Жуаном и не с Тартюфом… Точно! Со Скапеном… Спрашивает, кой черт занес меня на эту галеру…

— …

— Почему у меня должно быть плохое настроение? Видите, я, наоборот, улыбаюсь. Я смеюсь.

Сильвен выдавил краску на палитру, сменил кисть.

— …

— Вы правы, Клодетта, я чувствую себя не слишком уверенно… Подождите хоть до завтра… Сегодня неудачный вечер, совсем неудачный… Ваша мать и так нервничает… Вы отдаете себе отчет, как это на нее подействует?.. Не играйте с огнем, крошка моя.

Симона обернулась:

— О! Вы здесь, господин Фомбье.

И Фомбье ожил, вошел в гостиную.

Наклонился над вышивкой, чтобы выиграть время. Он не осмеливался взглянуть в лицо жене, знал, что она сразу догадается. Внезапно он почувствовал, что ему необходимо хоть чуть-чуть передохнуть. Отбросить прочь заботы, присесть в этой созданной для светской болтовни гостиной, послушать музыку, выпить аперитива…

— Что случилось? — спросила госпожа Фомбье.

— Позже… Позже расскажу…

— Нет, я же вижу, что-то произошло.

Симона стала складывать свое шитье.

— Останьтесь! — сказала ей госпожа Фомбье.

— Мадемуазель Мезьер отдыхает у нас, — попробовал возразить он. — Ни к чему беспокоить ее рассказами о моих стычках со служащими.

— Опять сцепились с Ле Бианом?

Как только речь заходила о фабрике, силы возвращались к Анжеле. Фомбье снова представил себе кассира с его пенсне, как у классного наставника, потертым пиджачком, слащавой улыбкой. Робер Денизо вытащил его из нищеты, когда тот был клерком у нотариуса.

— Я его уволю, — сказал Фомбье.

— Он вам мешает?

Фомбье ощущал, как в груди обжигающей липкой волной поднимается ярость.

— Вот именно. Мешает. Я не нуждаюсь в советах кассира… Если дело дойдет до продажи…

— Продажи? Продажи чего?

Ссора казалась неминуемой. Но Фомбье не хотел, чтобы его унижали перед Симоной. Он сунул руки в карманы, стараясь придать себе независимый вид.

— Фабрики, естественно! Вы никак не хотите понять, что со времен войны ситуация изменилась. Нет притока новых капиталов, и мы перебиваемся со дня на день, прозябаем… Нужно усовершенствовать оборудование, изменить технологию производства, методы реализации, а главное — сам подход…

Он говорил без всякой задней мысли, но жена его тут же начала рыдать, словно он тяжко оскорбил ее.

— При Робере…

— О Господи! Умоляю вас…

Фомбье перешел в наступление. Бог с ними, с приличиями. Впрочем, он подспудно ощущал, что Симона на его стороне.

— Неужели вы не видите, что я из сил выбиваюсь, чтобы исправить глупости, которые он наделал! Да откройте же наконец глаза! Легко критиковать огульно, особенно если не разбираешься… Разве я нанимал агентов по продаже, которые за нашей спиной поддерживают конкурентов… Разве я подписывал контракт с Лекером, тщеславным кретином, способным разве что расписывать пасхальные яйца и солонки! «Сувенир из Кемпера»! Да их даже табачные киоски больше не берут!

Вошли Сильвен и Клодетта. И молча слушали. Сильвен остановился у порога, но Клодетта почти вплотную приблизилась к отчиму. Она могла дотронуться до него рукой. И Фомбье, ощетинившись от ее молчаливой враждебности, стал говорить еще громче. Словно прорвался нарыв. Должен же был когда-то выйти гной!

— Механизмы изношены. Здание того и гляди обрушится. Квалификация работников оставляет желать лучшего… — Он повернулся к Симоне, как к единственному разумному человеку, способному судить беспристрастно: — По-вашему, это все нормально? Производство основано в 1890 году, оно требует обновления… Если вложить миллион — я не слишком требователен, — можно было бы еще спасти положение… В наше время миллион — не Бог весть какая сумма! Само по себе дело-то живое… Нужно только, чтобы меня поняли, поддержали.

Ему было неприятно, что он вынужден, пусть не прямо, просить о помощи, и он взорвался, выдавая старую обиду:

— Незачем каждую минуту намекать мне…

— Вы ужасный человек! — воскликнула Анжела.

И тут раздался колокол, зовущий их на ужин. Повисло молчание, полное недомолвок и враждебных флюидов. Сильвен подошел к Клодетте, та взяла его под руку. Анжела, вытирая глаза, устало поднялась.

— Кемперский фаянс такой красивый! — произнесла светским тоном Симона. — Жаль, если его выпуск прекратится.

— Конечно, жаль! — вздохнул Фомбье.

Буря уносилась прочь. Они прошли в столовую. Прислуживала Маргарита, в белом фартуке и чепце с длинными лентами — она была родом из Понт-Авана. Принужденное выражение не сходило с лиц; впрочем, в наступавших сумерках они были еле различимы. Но никому и в голову не пришло зажечь свет. Госпожа Фомбье поболтала ложечкой в стакане, размешивая зеленоватые гранулы. Над камином висел портрет Робера Денизо.

Разговор возобновила Клодетта:

— Трудно поверить, что банки отказывают вам в кредите.

Кредит получает тот, кто внушает доверие, — сухо ответил Фомбье.

— А вы что, не внушаете доверия?

Фомбье медленно вытер губы. Он старался сдерживаться.

— Впрочем, вы знаете, что я думаю по этому поводу! — добавила Клодетта. — Тем более что через три месяца меня здесь не будет.

— А где же вы будете? — прошептал Фомбье изменившимся голосом.

Все перестали есть. Стало слышно, как Франсуа в кухне работает хлеборезкой.

— Лучше сказать все сразу, — продолжила спокойно Клодетта. — Я выхожу замуж… Мы с Сильвеном обручились.

Маргарита всплеснула руками. Симона медленно повернула голову к Сильвену. Конец. Время остановилось. И вдруг Анжела Фомбье резко вскочила, отшвырнув стул.

— Ну, молодец! Ты по крайней мере откровенна… Тебе плевать, что разоряется фабрика, что я по вашей вине умираю… Так вот нет, милая моя! Ты несовершеннолетняя. И никакой свадьбы не будет.

Выпрямившись, она патетическим жестом протянула руку к дочери.

— Умоляю, мама, — устало проговорила Клодетта. — Не нужно трагедий! Мне уже двадцать лет. И я хочу выйти замуж. Нет ничего естественней.

— О, если бы был жив твой отец, ты бы не посмела, не посмела…

— Да хватит уже! Не тебе меня учить!.. Сама-то ты выскочила за этого господина, не прошло и года…

Маргарита порывалась вступить в разговор. Фомбье тоже поднялся и швырнул на стол салфетку. А Симона, положив ладонь на сжатую в кулак руку Сильвена, тихо повторяла:

— Ничего… Ничего… Этого следовало ожидать…

— В конце концов, мне плевать на ваше согласие! — закричала Клодетта. — И лучше не толкайте меня на крайности, слышите!.. Я ведь могу и повторить… И на этот раз, клянусь, доведу дело до конца…

Анжела сначала будто не поняла смысла ее слов. Потом лицо ее стало искажаться, пока не изменилось до неузнаваемости. Она медленно поднесла ладонь ко лбу. И здесь не могла обойтись без театральных жестов! Сильвен весь сжался, как эпилептик перед припадком.

— Не может быть… Не может быть… Ты же не на-ро-чно… — бормотала Анжела.

Она словно призывала в свидетели портрет над камином. В глазах появился страх.

— И именно сегодня ты говоришь мне… О! Как это ужасно!

И она, стеная, вышла из комнаты, все так же держась за голову.

— Клянусь, мадемуазель, вы пожалеете о том, что сказали, — произнес Фомбье нарочито спокойно, тем самым делая угрозу более весомой, и вышел вслед за женой.

Вся сцена прозвучала фальшиво и выспренно, как в плохой мелодраме.

— Зажгите свет! — крикнул Сильвен.

Щелкнул выключатель, при ярком освещении лица показались странно серыми и постаревшими.

— Все-таки последнее слово осталось за мной, — сказала Клодетта. — Но что с вами, Сильвен? Вы не рады?

Он плеснул себе в стакан воды. Рука его так дрожала, что он пролил на скатерть.

— Дело в том, как вы все это представили… Вы ведь хотите выйти замуж, только чтобы досадить им, верно? А я, Клодетта, как же я? — Он залпом осушил стакан и, покачнувшись, оперся на стол. — А я? — повторил он. — Вы подумали обо мне?

Клодетта пожала плечами.

— Вы ничего не поняли, Сильвен… Я ведь вынуждена была так сделать, чтобы мама не уступила этому… своему супругу… Он зарится на ее состояние, разве не видите? Наше состояние! Но теперь мамочка испугалась. Она согласится на свадьбу, чтобы я не выкинула чего похуже… А поскольку я потребую свою долю наследства, планы господина Фомбье рухнут! Только если мы обе быстренько отдадим концы — тогда да… — Она нервно рассмеялась. — Но это, согласитесь, маловероятно.

Такая рассудочность, расчетливость у столь импульсивного на вид существа привела Сильвена в замешательство.

— Я так рада, так рада за вас! — сказала вымученным тоном Симона.

И Сильвен заметил вдруг, как она бледна. Впрочем, они все еще не оправились после мучительной сцены.

— Странный у нас получился праздничный ужин, — пробормотал Сильвен.

— Здесь все не как у людей, — с горечью произнесла Клодетта. — Садитесь за стол. Почему, собственно, мы должны ложиться спать голодными? Ничего плохого мы не сделали.

Сильвен не разделял ее уверенности. Но он все-таки сел. Маргарита, поджав губы, подала горячее. Было слышно, как она шепчется на кухне с Франсуа. Со второго этажа тоже доносился звук голосов: Анжела с мужем продолжали спор.

Залетали бабочки и усаживались на потолке яркими живыми пятнами. Клодетта бодрилась, делая вид, что ничего не произошло, а Симона улыбалась каждый раз, когда Сильвен поворачивался в ее сторону.

— Какой ты скрытный! — сказала она. — Мог бы хоть предупредить…

Сразу после ужина они пошли наверх, а Маргарита, все бормоча что-то себе под нос, принялась закрывать ставни.

— Теперь мы можем поцеловаться, — сказала Клодетта на лестнице.

Сильвен смущенно прикоснулся губами к ее волосам.

Супруги ожесточенно спорили. Из-за двери слышался пронзительный голос Анжелы, покашливание ее мужа. Клодетта отправилась к себе на верхотуру. Едва она ступила на следующий пролет, Симона втащила Сильвена в свою комнату.

— Ты рад? — спросила она.

— Откровенно говоря, Не слишком… Ты понимаешь, о чем я думаю?

Она обняла брата за шею, положила голову ему на плечо.

— Боже, каким ты стал щепетильным! Зачем обязательно все усложнять? Думаешь, я в восторге от этого брака? Но так нужно, малыш, так нужно… Зачем же себя мучить?

Он отстранился, желая возразить.

— Хватит, иди-ка спать, — шепнула она, подталкивая его к двери.

Сильвен холодно посмотрел на нее, но не стал сопротивляться и вышел. Дойдя до своей спальни, он в ярости захлопнул дверь и бросился на кровать. Лунный свет вырисовывал на обоях окно. И он уснул, глядя, как медленно перемещается по стене четкий прямоугольник. Когда в коридоре раздались шаги, он резко перевернулся, замахал рукой, словно отгоняя страшный призрак.

— Ни за что! Ни за что! — пробормотал он. И больше до рассвета не двинулся.

Франсуа зевнул и взглянул на небо. Над «Менилем» занимался серый, скорбный, какой-то застывший день, а тишина стояла такая, что слышно было, как работает где-то на берегу Оде дизель. Налитые бутоны роз и тюльпанов светились, как фонарики. В конце сосновой аллеи беззвучно скользили по шоссе автомобили, у некоторых на багажниках были прикреплены детские коляски или лежали огромные сети для ловли креветок.

— Лучше б пару бензоколонок завел, — проворчал Франсуа. — И то проку больше, чем от фабрики.

Он вытащил старые, величиной с будильник, часы, снова поглядел на небо. Солнце просвечивало слабым пятном.

— Должно быть, пора, — буркнул он.

— Сейчас, сейчас, — не спеша откликнулась Маргарита, перемешивая слегка подгоревшее жаркое.

— Ты ж ее знаешь! — поторапливал Франсуа.

Но Маргарита зачем-то присела на корточки возле плиты. Франсуа напялил садовый фартук и стал завязывать тесемки на спине. Каждое утро одна и та же комедия. Он никак не мог крепко затянуть узел, начинал нервничать, ругаться и в конце концов звал на помощь жену.

— Вот чертовы завязки!.. Если б не приходилось самому покупать рабочую одежду, ни за что бы не надел проклятый фартук… Маргарита… Да что с тобой? Вчерашнюю ссору все никак из головы не выкинешь?

Маргарита казалась задумчивой. Руки выполняли привычную работу, ставили на поднос масленку, кофейник, молочник, чашки, но взгляд ее был отсутствующим.

— Маргарита, уснула ты, что ли?

Она пожала плечами. И неожиданно резко ответила:

— Я плохо спала. Ну, повернись спиной. Хуже ребенка, ей-богу.

— Клодетта хочет выйти замуж, ну и нечего дуться.

Он чувствовал на спине пальцы жены, нервные, неловкие, злые.

— Они останутся жить здесь. И что изменится? Да ничего! Абсолютно ничего… Разве что к следующему лету в «Мениле» появится младенец. Я бы, честно говоря, был даже рад…

Он замолчал. Маргарита оборвала завязку на фартуке.

— Стой смирно! — закричала она.

— Я и стою!

Но сегодня с Маргаритой лучше не спорить.

— А ключи? — напомнил он. — Ты забыла ключи.

Маргарита с подносом вернулась назад.

— Ах да, ключи… — сказала она небрежно, словно это была сущая мелочь.

И пошла вдоль кустов, стараясь шагать как обычно. Она знала, что муж наблюдает за ней из флигеля. Конечно, Франсуа ничего не подозревает. Никто ничего не может подозревать… Это-то ее и пугало. Мысль, что сейчас, через несколько минут, все они…

Маргарита помимо воли ускорила шаг. «Господи! Сделай так, чтоб никто не попался мне навстречу… Дай мне силы соврать…»

Она поднялась на крыльцо. В «Мениле» все еще спали. Только в комнате Франсиса Фомбье были открыты ставни. На последней ступеньке Маргарита передохнула. Поддерживая поднос коленом, вытерла глаза — от усталости и волнения у нее потекли слезы. Потом слегка толкнула дверь, и створки широко распахнулись. Она была готова к этому, но все же чуть не опрокинула на себя горячую ношу. Служанка тяжело дышала, как после бега. Войдя, она сделала крюк, чтобы не задеть на ходу вещи Робера Денизо, так и висевшие на вешалке. Впервые за два года она испугалась его одежды. Поднялась по лестнице, усилием воли переставляя ноги… Крикнуть? Бросить поднос? Может, сначала предупредить Фомбье или Клодетту? Как поступить? Мысли одолевали ее бедную голову!

«Господи! Сделай так… сделай так…»

Маргарита шевелила губами, будто читала молитвенник, а сама машинально продвигалась по коридору. Фомбье был в ванной. Она слышала, как плещется в раковине вода, как свистит кран. Все казалось ей нереальным и вместе с тем удивительно отчетливым, как в кошмарном сне… «Господи…»

Она остановилась перед комнатой Анжелы и чуть не вошла без стука. Но, может, господин Сильвен уже проснулся… или мадемуазель. Они удивятся, если она не постучит, как обычно, три раза и не крикнет из коридора: «Ваш завтрак, мадам». Она постучала три раза. Дрожащим голосом выговорила: «Ваш завтрак, мадам». И даже сделала вид, что прислушивается, ожидая ответа. Потом решилась и переступила порог.

Комната была пуста. Кровать не разобрана. Маргарита, стоя с подносом в руках, все еще колебалась, думая о том, что начнется в доме, едва она позовет на помощь… Поиски… Следствие… Чужие люди будут копаться в сугубо домашних делах.

Она поставила поднос на ночной столик, машинально открыла ставни, как делала каждый день. Франсуа катил по аллее тачку. И насвистывал. Маргарита молитвенно сложила руки: «Господи!»

Вода перестала течь. Сейчас Фомбье выйдет. Она кинулась в коридор и стала звать:

— Мадам! Мадам!

И почувствовала горькое облегчение. Самое страшное позади. Теперь все закрутится само собой, ей уже ничего не придется решать. Ее роль сыграна.

— Мадам!

— Что случилось?

На пороге ванной комнаты показался Фомбье. Струйки воды стекали с его волос на банный халат.

— Хозяйка исчезла.

— Что за чушь?

— Ее нет в комнате.

— Ну и что? Она в саду.

Все предвидела Маргарита, но только не это. Она представляла себе, что, едва прозвучит тревожное сообщение, в «Мениле» начнется паника. Она растерялась, испугалась, что покажется слишком взволнованной.

— Но хозяйка не разбирала постели, — сказала Маргарита почти спокойно.

На этот раз Фомбье явно потерял самообладание. Он как-то передернулся. Но сдержался и произнес уверенным тоном:

— И что из этого? Просто она не ложилась. Разволновалась и не могла уснуть… А рано утром вышла… — Он скрылся в своей комнате и, одеваясь за полуприкрытой дверью, спросил: — Если бы мадам вышла за ворота, вы бы, наверное, заметили… А? Вы меня слышите?

К счастью, Маргариту никто не мог видеть. Она сжала щеки руками, словно боялась, что они побледнеют еще сильнее, и топталась на месте, не в силах стоять и не решаясь уйти.

— Я не заметила.

— Значит, я прав. И мадам в саду. Не нужно терять голову, Маргарита.

Он вышел, неся на руке пиджак и нервно на ходу застегивая манжеты: слишком крупные пуговицы не пролезали в петли, выскальзывали из пальцев.

В это время Симона открыла дверь своей комнаты и выглянула в коридор Фомбье тут же резким движением надел пиджак.

— Не беспокойтесь. Просто жены нет в комнате. А Маргарита всполошилась…

— Она не разбирала постели, — мрачно повторила служанка.

— Все же это странно, — сказала Симона, задумчиво глядя на Фомбье. — Нужно предупредить Клодетту.

Было ли тому виной слово «предупредить» или значительность в голосе молодой женщины, но именно с этого момента трагедия стала ощутимой. Симона затягивала и затягивала пояс халата, все трое подняли головы: сверху доносились легкие шаги.

— Я пойду первая, — предложила Симона. — Вы же ее знаете! Вообразит невесть что…

Она подхватила подол халата и ступила на лестницу. Фомбье, нахмурившись — на лбу его залегла глубокая складка, — вертел в руках связку ключей.

— Когда вы входили, дверь дома была закрыта?

— Нет, мсье, — ответила Маргарита.

— А ворота, не знаете?.. Правда, через них совсем не трудно перебраться, да и сквозь прутья можно пролезть… Вчера утром госпожа получала что-нибудь с почтой?

— Нет, мсье.

— А по телефону ей никто вчера не звонил?

— При мне — нет.

Наверху оживленно разговаривали Симона и Клодетта. Но только голос Симоны раздавался отчетливо. Можно было разобрать обрывки фраз: «…не стоит так расстраиваться может, побег…»

Фомбье вошел в спальню жены, приблизился к окну.

— Все машины в гараже? — спросил он и, поняв абсурдность вопроса, добавил: — Но ведь даже если толкать «симку», не заводя мотора, до самой дороги, мимо вас не проскочишь! Вы бы непременно услышали!

— Да, конечно… Я вообще сплю чутко.

Он открыл шкаф, заглянул в комод.

Чемодан не взяла… Все туалетные принадлежности здесь… Пальто, туфли…

«На госпоже были босоножки!» — чуть не вскрикнула Маргарита.

Он продолжал осматривать комнату, бормоча что-то сквозь зубы, и Маргарита никак не могла понять, к ней он обращается или к самому себе.

— Допустим, она что-то услышала… или кого-то… словом, звук привлек ее внимание… А впрочем, нет, она же не ложилась… Ждала? Знала, что будет выходить… Но недалеко, поскольку…

«Какое там!.. Еще как далеко!» — подумала Маргарита.

Он схватил ее за руку:

— Скажите правду, у госпожи не было оружия? Вы когда-нибудь видели здесь револьвер?

— Нет, мсье, могу поклясться.

Он отпустил ее.

— Хотя зачем бы ей тогда понадобилось выходить?..

Вид у него был скорее измученный, чем обеспокоенный. Мятое лицо, серые щеки, будто щетина вдруг снова отросла.

— Ладно! Будем искать… А потом я позвоню в Кемпер. Мало мне других забот… Ступайте, Маргарита, ступайте! Нечего стоять и смотреть на меня.

Искать! Они быстро все осмотрели, тем более что каждый был уверен в бесполезности поисков. Сильвена разбудили шаги, стук дверей, и Симона крикнула ему в замочную скважину:

— Вставай скорее! Госпожа Фомбье пропала.

Черт побери! Этим должно было кончиться. Он быстро умылся и выбежал на террасу, где Симона безуспешно пыталась успокоить Клодетту. Фомбье звонил по телефону. Маргарита ушла в столовую и расставляла на столе чашки. Как будто кто-нибудь мог сейчас завтракать! А в глубине парка раздавался охрипший уже голос Франсуа:

— Хозяйка! Ау! Хозяйка!

Сильвен взял в свои руки ледяные ладони Клодетты.

— Держись, малыш. Вернется твоя мама. Ну ясно же…

Клодетта тряхнула головой. Она не плакала, но взгляд был остановившимся и мутным, будто под действием наркотиков.

— Нет, Сильвен, нет… — шепнула она. — Все повторяется, как два года назад… Вы не можете знать… Тогда мы тоже сначала не слишком волновались… И тоже говорили друг другу, что он вернется… Ждали… Даже день был таким же серым, как сегодня…

— При чем тут погода… Не будьте суеверной.

— Суеверной! — вскрикнула она с какой-то глухой яростью. — Да поймите же, Сильвен! Снова та же история, я вам говорю… Мама позвонила в Кемпер… Приехал комиссар… Флесуа! Комиссар Флесуа, приятный такой мужчина. И все повторял: «Спокойно! Все обойдется, вот увидите!» Хотите пари, что он и сегодня… И наконец, звонок — на скалах нашли…

— Ну не надо так, Клодетта. Успокойтесь! — уговаривала Симона. — Это просто совпадение. Вы же достаточно разумны, чтобы…

— Вот именно. Я достаточно разумна, чтобы понять… Маме незачем было выходить ночью. Да и потом, она очень боялась темноты.

— Не нужно говорить о ней в прошедшем времени, — прошептал Сильвен.

Клодетта зловеще, сухо засмеялась. Фомбье вышел из гостиной и издали сообщил:

— Я звонил в полицию: опять там этот Флесуа. Он сейчас приедет.

У Сильвена появилось странное ощущение. Показалось, что он уже когда-то видел эту сцену: терраса с горшками герани, мольберт под навесом, палитра в разноцветных пятнах, тяжелое небо и тишина, тревожное ожидание, он все это узнавал. Беспокойство Клодетты передалось и ему. Чувство было таким реальным, что на секунду у него перехватило дыхание, он словно выпал из времени… из жизни.

Вошел Франсуа, общее внимание переключилось на него, и Сильвен воспользовался этим, чтобы незаметно удалиться. Он быстро поднялся в свою комнату и рухнул на стул у окна.

И тут же впал в прострацию. Долго-долго сидел он неподвижно, с пустой головой, в полном отупении. Не слышал даже, как подъехал к крыльцу автомобиль.

Только появление Симоны вернуло его к реальности. Она вошла, взвинченная, стуча каблуками. Симона сочла нужным переобуться.

— Вот он где! Ты что, спятил?! Не понимаешь, что твое место внизу, вместе со всеми? И вообще, тебя спрашивает комиссар…

— Комиссар?

— Да, черт возьми! Нас он уже допросил: Фомбье, Клодетту и меня. Очень приятный человек.

Он поднялся, оглядел сестру, как чужую. И медленно произнес:

— Разве ты не чувствуешь, что нам больше нельзя оставаться в этом доме?.. Иначе с нами тоже произойдет что-то непоправимое… Не видишь, что Фомбье…

— Фомбье, между прочим, прекрасно к тебе относится.

— Может быть… Но что это меняет? Он же маньяк, одержимый… я даже думаю, не он ли…

— Убил жену? Я правильно догадалась? В таком случае почему бы тебе не обвинить его и в смерти своего предшественника? Тем более что и дата совпадает — первое июня…

— Конечно, ты всегда его защищаешь.

— Всегда? — Она взглянула на него с интересом. — Уж не ревнуешь ли ты, малыш?

На минуту они замолчали. Ему свело гримасой рот, а она побледнела и часто моргала. Сильвен опустил голову.

— Пойдем вниз! — вздохнул он. — Все равно ты не хочешь понять… Но я тебя предупреждал…

У окна, выходящего на террасу, неподвижно стоял Фомбье, глубоко засунув руки в карманы. Он даже не обернулся, когда они прошли мимо. Симона постучала в дверь большой гостиной.

— Вот мой брат.

Переступив порог гостиной, Маргарита сразу же остановилась. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не развернуться и не броситься бежать на своих старческих ногах, бессмысленно и без оглядки, как тогда ночью.

— Подойдите, Маргарита Кириу, подойдите сюда… Можно подумать, вы меня боитесь… Мы же с вами знакомы. Я уже был здесь два года назад…

Лицо у Маргариты взмокло, глаза щипало. Но она не осмеливалась утереться. И не могла решиться вынуть из карманов фартука руки, стиснутые до боли в кулаки, чтобы никто не заметил, как они дрожат. Под благожелательным взглядом Флесуа Маргарита автоматически сделала четыре шага.

— У вас, верно, найдется для меня немало интересного, Маргарита Кириу?

— У меня?.. Но я ничего не знаю, господин комиссар, клянусь вам.

— Понятно. Я уверен, если бы вам было что-то известно о деле, которое привело меня сегодня в этот дом, вы не стали бы дожидаться моего появления… Нет. Я хочу побеседовать с вами о прошлом. Вы с мужем теперь самые старые обитатели «Мениля». Образцовые слуги. Это не мои слова, а господина Фомбье и его падчерицы. А образцовые слуги могут в какой-то мере оказаться доверенными лицами хозяев… Во всяком случае, на ваших глазах разворачивалось немало событий…

Маргарита понемногу успокаивалась. О прошлом! Если они будут говорить только о прошлом!.. Господин комиссар такой простой! И общается с каждым, как с ровней… Словно с проезжим продавцом болтаешь или со слугой из соседнего поместья.

— Мы поступили на службу, когда хозяйка первый раз вышла замуж. Скоро исполнится тому двадцать один год.

— Двадцать один год! Да вы настоящие члены семьи. Присядьте, госпожа Кириу.

Она подчинилась, но руки из фартука так и не вынула. Впервые в жизни Маргарита сидела в кресле в гостиной. Комиссар пристроился рядом с ней, склонился к подлокотнику и, подмигнув с заговорщицким видом, спросил:

— Между нами… Ваша хозяйка случайно не того?

Он постучал пальцем по лбу. Маргарита сама произнесла вслух:

— Сумасшедшая, думаете? Нет, не то чтобы… Но с тех пор, как пропал хозяин, она изменилась, сильно изменилась, это точно!.. Совсем другой стала!

— Она ведь любила первого мужа?

— Обожала… Видели бы вы их вдвоем! Какая жизнь была тогда в «Мениле»! Не жизнь, а рай! И дела шли хорошо. А дочка…

— Обожала, говорите… И все же года не прошло после несчастного случая…

Флесуа остановился, предоставляя Маргарите самой довести его мысль до конца. Но старуха вдруг поджала губы, и комиссар почувствовал, как она ощетинилась. Он продолжал:

— Кстати… Те вещи, что висят в холле… Мне показалось, я их…

— Это куртка и шляпа хозяина.

— Хозяина?

— Для нас хозяин — господин Денизо.

Комиссар несколько раз кивнул с понимающим видом.

— И господин Фомбье это терпит?..

— О, он терпит не только это… Возьмите хоть кабинет хозяина: он остался в том самом виде… Запрещено даже прикасаться. Дата на календаре и та не изменилась… Будто покойный хозяин вот-вот вернется в свой кабинет.

Маргарита следила, какое впечатление производили на комиссара ее слова, но лицо Флесуа оставалось бесстрастным. И она окончательно успокоилась. Даже приятно побеседовать в таком духе. Но тут ей снова пришлось поволноваться.

— Давайте-ка теперь перейдем ко вчерашним событиям, — произнес Флесуа ласково, чуть просительно, будто ждал согласия собеседницы. — Вы ведь присутствовали при скандале, разгоревшемся после того, как мадемуазель Денизо объявила о своей помолвке с Сильвеном Мезьером?

На какое-то время возмущение затмило все прочие чувства старой служанки. Она даже вытащила руки из карманов и всплеснула ими.

— И не говорите, господин комиссар, настоящий скандал. Конечно, девочке многое можно простить, но это уж слишком…

— И никто не подозревал о намерениях молодых людей?

— Это как сказать… Мы с Франсуа, конечно, делились между собой догадками. Не слепые же. Но кто знал, что все пойдет так быстро!.. А уж хозяйка и в мыслях не держала ничего подобного.

— Хорошо, теперь о другом. Мадемуазель Денизо заявила, что покушалась на свою жизнь и перевернула ялик намеренно… Что вы думаете об этом неудавшемся самоубийстве?

— О! Эта может…

— Тогда, наверное, придумать подобную историю ей тоже по силам?

— Придумать… Хотите сказать, она соврала. Зачем?

— Допустим, чтобы напугать мать.

Страх Маргариты перешел в физическую боль. Она осознала, какую страшную ответственность взяла на себя. И чуть не выкрикнула все, как есть. Она снова сунула руки в карманы, да так глубоко, что чуть не порвала фартук. Нет. Она не имеет права. Тайна связывала ее, невольно делала сообщницей… Флесуа выровнял уголки своего платочка. И спокойно продолжал:

— Господин Фомбье сказал мне, что на ночь все ставни на первом этаже закрываются.

— Так приказала госпожа.

— Давно?

— Да… Как раз два года назад, и с тех пор…

— А дверь вы запираете?

Зачем он спросил об этом? Фомбье ведь наверняка все рассказал.

— Когда как… Если все уже легли, я, уходя, закрываю ее на ключ, чтобы хозяйке или хозяину не приходилось спускаться… А если они еще не спят, то сами защелкивают замок.

— А вчера вечером?

— Вчера вечером я запирала.

— А придя утром, вы обнаружили дверь открытой? — Она кивнула. — Вас это не встревожило?.. Что вы подумали?

— Ну, что кто-то уже выходил в сад.

Вид у комиссара стал еще добродушней.

— Покинуть поместье можно только через ворота… Ограда высокая, я не представляю себе, как госпожа Фомбье могла на нее вскарабкаться…

— Да, только через ворота.

— Тем более что их даже открывать необязательно… Створки низкие, а прутья на них довольно редкие… Парадные ворота… Как вы объясняете отсутствие хозяйки?

— Я… никак не объясняю, господин комиссар.

— Считаете, она просто сбежала?.. Мадемуазель Денизо ведь не раз убегала из «Мениля», значит, и мать могла.

— Да, девочка конечно. Как раз накануне… того несчастного случая господин Фомбье ездил за ней.

Комиссар постукивал ладонью по подлокотнику. Щеки его залил легкий румянец.

— Знаю… Знаю… Но сейчас нас интересует госпожа Фомбье… Скажите, вам никогда не казалось, что у хозяйки кто-то есть?

Маргарита отшатнулась, как будто ей нанесли личное оскорбление.

— Кто-то есть?.. Уверяю вас, господин комиссар.

— Давайте договоримся… Речь может идти просто о друге, хорошем друге… Даже, если хотите, о доверенном лице, советчике… у которого в тяжелую минуту госпожа Фомбье могла бы искать поддержки, убежища…

Снова у Маргариты закружилась голова. Зазвонил телефон, избавив ее от необходимости давать мучительный ответ. Флесуа снял трубку.

— Алло!.. Да… А, это вы, Тьерселен… Слушаю.

— …

— А в бюро по прокату автомобилей были?

— …

— Продолжайте, дружище, продолжайте. — Он повесил трубку и сказал секретарю через голову старой служанки: — Это Тьерселен… Везде пусто.

Маргарита вздрогнула. Она не заметила Маньяра, когда входила. И думала, что они с комиссаром вдвоем в гостиной. Обнаружив тут еще одно лицо, она почувствовала себя обманутой.

— Это господин Маньяр, мой секретарь. Очень молчаливый… — объяснил, улыбаясь, Флесуа. — Так на чем мы остановились?

Маргарита сделала вид, что вспоминает. Но он не стал настаивать на продолжении разговора.

— Ну хорошо, Маргарита Кириу, окажите любезность, скажите своему мужу, что я хочу с ним несколько минуточек поболтать.

Он уже возвращался к креслу, когда телефон снова зазвонил.

— Алло! Да… Кто?.. Полиция…

Реплики комиссара ограничились четырежды повторенным «А!» — спокойным голосом через равные интервалы.

Повесив трубку и не снимая с нее руки, он сообщил:

— Ее только что нашли на скалах. Мертвой.

— Поставьте машину в гараж, Франсуа.

— Хорошо, мсье.

— Никто не звонил? Не приезжал?

— Нет, мсье.

— Как Клодетта?

— Они вышли, мсье… с господином Мезьером… А мадемуазель Мезьер в парке. Я только что полол и видел ее.

— Хорошо-хорошо.

Фомбье, перекинув пиджак через руку, направился в сторону «Мениля». Он вдруг как-то помолодел: гибкая фигура, мускулистая шея, независимая легкая походка. Прошел в дом, кинул пиджак на стул, открыл в столовой буфет и налил себе полный стакан минеральной воды, но лицо его по-прежнему оставалось неподвижным, взгляд отсутствующим, как у лунатика или изобретателя. Он долго стоял с пустым стаканом в руке, потом затворил буфет, машинально забрал свой пиджак и прошествовал на террасу. Поливалки Франсуа медленно вращались, окропляя газоны, возле самой земли вспыхивали яркие радуги. Фомбье протянул руку к воде — левую руку, на которой уже не было обручального кольца. Ладонь горела и, едва на нее попали первые капли, сжалась. Ему хотелось раздеться догола и встать под этот искусственный дождь. Он, как пустыня, жаждал воды.

— Господин Фомбье!

Он наклонил голову. Симону почти не было видно на скамье возле террасы. Она помахала ему, и он притворился удивленным. Фомбье вовсе не хотел, чтобы женщина догадалась, что он ее искал.

— Только здесь еще сохранилась какая-то прохлада, — сказала Симона. — Садитесь, посидите. Нет-нет, прошу вас, не нужно надевать пиджак… Можете вы хоть раз держаться попроще?

Он слегка покраснел и уселся на краешек скамьи. Опять то же самое! Каждый раз, когда он собирался с ней заговорить, его словно подменяли. Он становился холодным, жестким, немногословным, не более чем вежливым. Тем временем настоящий Фомбье, узник в собственном теле, задыхался от желания крикнуть: «Это ложь! Все, что он вам говорит, ложь… А я люблю вас, Симона. Как никто никогда вас не любил. И как я сам не любил в жизни никого». А тот, другой Фомбье, тюремщик, саркастически усмехался, выставляя напоказ свое худое свирепое лицо, на котором неизменно читался вызов.

— Дело не в простоте, — ответил он. — Я не люблю небрежности и разболтанности, только и всего.

— Предпочитаете всегда оставаться, в боевой готовности? — насмешливо спросила Симона.

— Вынужден, — грустно произнес он. — У меня повсюду враги…

Она придвинулась к нему поближе.

— Что-то не ладится с нотариусом?

Фомбье заколебался. А внутренний, замурованный голос кричал: «Да! Не ладится. На помощь, Симона! Только вы можете меня спасти. Без вас…»

— В делах, связанных с наследством, редко обходится без крючкотворства. У меня и в самом деле неприятности.

— Расскажите какие.

Пятна света лежали у нее на юбке, косой солнечный луч рассыпался золотыми блестками в глазах. Жажда Фомбье стала еще невыносимей. Он заговорил неожиданно резким тоном:

— Самоубийство Анжелы ничего не изменило. Да вы и сами знаете. В делах она, бедняжка, совсем не разбиралась, но ей все же можно было растолковать, в чем заключаются ее собственные интересы… И потом, она дорожила фабрикой… Думаю, в конце концов она приняла бы мой проект модернизации. А теперь…

— Что же теперь?

— Все дело в Клодетте… Через несколько месяцев она станет совершеннолетней, потребует финансовых отчетов, будет диктовать свои условия… Вообще говоря, фабрика уже сейчас является ее собственностью. Она не даст согласия на крупные затраты. Кто знает, может быть, даже захочет продать свой пакет акций… И я завишу от нее целиком и полностью. Да нет! Не воображайте. Она держит меня за горло.

— По-моему, вы плохо о ней думаете.

Фомбье готов был подняться и уйти, настолько обидными показались ему эти слова.

— Да, я плохо о ней думаю, — проговорил он наконец. — А она меня просто ненавидит. И не старается скрывать своих чувств.

— Вы считаете, что фабрика — дело выгодное?

— Еще какое! Меньше чем через пять лет можно удвоить капитал, но при условии, что будет модернизирована технология.

— Так неужели Клодетта настолько глупа, что станет жертвовать своим будущим из-за каких-то нелепых амбиций? Это смешно!

— Однако так оно и есть!

— Ладно. Но вы забыли про Сильвена.

— Я никогда ни о ком не забываю.

Они помолчали, почувствовав, что сейчас каждому предстоит разыграть козырную карту. Фомбье снова взглянул на Симону. Он не помнил, чтобы вообще когда-нибудь кому-нибудь доверялся. Даже не исповедовался так, чисто формально, бдительно следя, чтобы ни одно действительно важное признание не сорвалось случайно с губ. Не желал он, чтобы кто-то влезал ему в душу, не хотел ни от кого зависеть…

— Слушайте, Симона, — прошептал Фомбье. Он впервые назвал ее по имени. — Я вынужден защищаться. Если мне не удастся помешать Клодетте, она просто в один прекрасный день выбросит меня на улицу, как какую-нибудь прислугу… Прошу, помогите. Я собираюсь поговорить с Сильвеном, предложить ему место на фабрике, высокую должность. Если бы вы со своей стороны тоже…

— Нет, — решительно произнесла Симона. — Действовать нужно не так. Не следует делать предложение тайно, чтобы это выглядело как заговор. Ничто не разозлит Клодетту сильнее. И тогда ей не составит большого труда перетянуть Сильвена на свою сторону. Вы не представляете себе, до какой степени он податлив, мой бедный мальчик! Нет! Лучше поговорить с ним в присутствии Клодетты. А я, как смогу, поддержу вас. Чем вы, собственно, рискуете?

Фомбье согласно кивнул.

— В самом деле, предложу-ка я Сильвену что-нибудь грандиозное. Например, реорганизовать весь отделочный цех. По идее, Клодетте это должно польстить.

— А коль скоро ее муж будет работать на фабрике, ни о какой продаже акций и речи не зайдет.

Она рассмеялась, но не обидно, без всякой иронии. И, желая показать, насколько приятна ей роль посредницы, быстро добавила:

— Ваш план кажется мне изумительным, господин Фомбье. Сильвен несколько апатичен. Твердая, направляющая рука ему просто необходима. Клодетта и сама это прекрасно понимает…

Фомбье с сомнением качнул головой.

— Да ну же! — проговорила молодая женщина. — Не надо морщиться. Ваша Клодетта, в конце концов, не чудовище какое-нибудь.

— О нет! У нее есть достоинства. Смелость, ум… Что не мешает мне ее ненавидеть. Вот так!

— Тише! — воскликнула Симона. — Они пришли!

В доме хлопнула дверь. Потом голос Клодетты произнес:

— Нет. Здесь их нет. Куда они подевались?

Фомбье приподнял голову, он хотел убедиться, что их не видно из окон первого этажа. И сам смутился от своей мысли. Симона заметила его движение.

— Лучше вернемся в дом, — предложила она.

— Боитесь себя скомпрометировать?

— Дело не во мне. А в вашем плане.

Они обменялись несколько принужденными улыбками и одновременно поднялись со скамьи. Он не посмел взять Симону под руку, хотя был уверен, что она не стала бы возражать. Пропустив ее вперед, он шел и мечтал: когда-нибудь она станет хозяйкой виллы «Мениль»… И тут только заметил, какой прелестный стоит вечер, как напоен ароматами воздух. Когда на пороге возник стройный силуэт Сильвена, он посмотрел на молодого человека с искренним дружелюбием.

— Пора к столу! — объявил тот. — Клодетта сейчас вернется… Мы принесли из Беноде креветок.

Через широко распахнутые окна в столовую проникало закатное солнце, заливая ее сказочным светом, а серебро на белоснежной скатерти горело огнем.

— Какой чудесный вечер! — воскликнула Симона. — Давно уже не было такого яркого заката.

Все трое замолчали, припомнив вдруг, что накануне самоубийства Анжелы небо тоже полыхало, ослепительно и торжественно. Сильвена что-то угнетало. Во всем ему чудились дурные предзнаменования. Он сел напротив Симоны.

— Мы сами себя обслужим, — сказал Фомбье Маргарите. — Холодное мясо на сервировочном столике? А салат вы приготовили? Вот замечательно! Можете идти.

— Тем более что вряд ли кто-нибудь сильно проголодался, — добавила Симона. — Такая жара!

Фомбье тоже уселся, напротив места, предназначенного Клодетте.

— У вас усталый вид, — заметил Сильвен.

— Да, я немного устал. Столько дел на фабрике! И без конца приходится воевать со служащими. Вы даже представить себе не можете…

— Чего это мы не можем представить? — спросила, влетая в столовую, Клодетта.

Она подвинула свой стул ближе к Сильвену и, прежде чем сесть, погладила жениха по руке. «Как похорошела», — подумал Фомбье и ответил почти любезно:

— Я о фабрике. Мне пришлось распрощаться с Ле Бианом… а заодно и с Лекером. Они стали просто невыносимы… — И, словно его осенило, наклонился к Сильвену: — Но, господин Мезьер… вы бы могли… заменить этого Лекера. Вы прекрасно разбираетесь в современной живописи… знаете, к чему я стремлюсь… И потом, наши интересы… в какой-то степени совпадают.

Солнце светило ему прямо в лицо. Глаза, щеки, руки казались красными, а на лбу пульсировала жилка. Сильвен в смущении не мог отвести от него глаз. Он уже когда-то это видел. Когда?.. И ему припомнилось, как Фомбье грозил Клодетте пальцем: «Клянусь, мадемуазель, вы еще пожалеете о своих словах!»

«Я, кажется, схожу с ума, — подумал Сильвен. — Он же милейший человек!»

— Двух недель вам, верно, хватит, чтобы осмотреться, — продолжал Фомбье. — Ну, пусть месяц. За это время, я уверен, вы уже сможете сделать небольшие модели для потока: тарелки, чашки. Рабочим будет с чем сравнить. А это самое главное. Заметьте, я не строю иллюзий. Сразу всего не изменишь. Пусть только агенты выйдут на новую клиентуру, пусть только нашу продукцию заметят… впрочем, я и сам буду организовывать выставки… а больше ничего и не нужно. Разумеется, позже мы будем ставить перед собой более серьезные цеди. Но пока… Вы уже видели мою небольшую лабораторию на втором этаже. Если согласны, с завтрашнего дня она в вашем распоряжении…

Фомбье наблюдал, как понемногу меняется лицо Сильвена, а в глубине зрачков вспыхивает едва заметное пламя. Потом добавил, вложив в слова всю теплоту, на какую был способен:

— Если мое предложение вас устраивает, можете с этой минуту считать себя моим компаньоном…

— Конечно, я наверняка могу быть вам полезным, — сказал Сильвен. — Меня всегда привлекал дизайн. — Говорил он медленно, и слова его словно растворялись в глубине столовой, где уже начали сгущаться сумерки. — У меня есть кое-какие идеи… довольно оригинальные, как мне кажется… С моей точки зрения, главное — не колорит, а форма, динамика… Вот на что нужно направить все усилия. — Он взял в руки солонку, поднял к свету и быстро обвел пальцем ее контуры. — Тяжеловата… Слишком много отделки… Перегружена деталями… Я бы сделал проще, ближе к материалу… Вещь должна быть только слегка обозначена… Рабочие поймут. Я объясню им… Уверен, когда они увидят, как рождается из глины моя солонка…

— Продолжайте! Продолжайте! Я слушаю. — Фомбье поднялся, чтобы зажечь люстру.

Свет преобразил лица. У Сильвена был ошалелый взгляд, а собранный в складки лоб выдавал крайнее напряжение.

— Вы говорили, что собираетесь убедить рабочих…

— Да… я…

Фомбье заметил, как рука Клодетты легла на сжатый кулак Сильвена, и не смог сдержать судорожной улыбки. Он торопливо добавил:

— Поскольку вы, в принципе, согласны, давайте, не откладывая, обговорим… материальную сторону нашего сотрудничества.

Сильвен уже открыл рот. Но Клодетта еще сильнее сжала его кулак.

— Вы же видите, Сильвен отказывается, — проговорила Клодетта.

Повисло внезапное молчание, пение сверчков в парке зазвучало еще отчетливей. Сильвен и Симона будто исчезли. Остались только Фомбье и его падчерица; натянутые как стрела, они пожирали друг друга взглядами. Девушка продолжала:

— Вы забыли об одном: фабрика-то принадлежит мне.

— А вы должны помнить, что еще не достигли совершеннолетия. В настоящий момент за фабрику отвечаю я, и потому я вправе принимать решения, которые отвечают вашим интересам. В конечном счете, я работаю на вас, дорогая Клодетта.

— Я вам не дорогая Клодетта. И плевать вы хотели на мои интересы. Если бы в ваших силах было меня разорить…

— Клодетта! — нерешительно вмешался Сильвен. — Умоляю вас… Вы не имеете права…

— Это я не имею права? Да вы только на него посмотрите… Он же с самого начала зарился на наше состояние. О! Действовать он умеет… А если кто-то упорно сопротивляется…

Фомбье сложил салфетку, совершенно спокойно. Но на скулах играли желваки.

— Будьте добры, выразите свою мысль яснее.

— Вам действительно этого хочется? Ну что ж, почему, скажите на милость, вы не сделали своего предложения Сильвену до того, как мама покончила жизнь самоубийством? — Она выделила последние слова. — Почему вы не хотите просто управлять фабрикой, как раньше? Думаете, я совсем идиотка? Нет, господин Фомбье, я вижу вас насквозь. Все яснее ясного. Теперь вам мешаю я. Но если мой муж станет вашим компаньоном…

Фомбье поднялся, Клодетта за ним. Губы ее дрожали, но взгляд оставался твердым.

— Сильвен отказывается, — повторила она. — Мне тоже прикажете покончить с собой?

Фомбье схватил со стола стакан. Сильвен вскочил со стула и бросился между Клодеттой и ее отчимом. Но Фомбье уже опустил руку. Пальцы его побелели. Раздался сухой треск. Он разжал ладонь, и осколки посыпались на скатерть.

— Объяснимся начистоту, — сказал он с впечатляющим хладнокровием. — Вы обвиняете меня в смерти своей матери?

Клодетта решила уйти от заданного в лоб вопроса.

— Может, вы скажете, что не пытались только что использовать Сильвена?

— Глупая девчонка!

Сильвен сжал кулаки.

— Уходите! Немедленно уходите, господин Фомбье, или я…

Фомбье достал из нагрудного кармана платок и стал вытирать кровь с раненой ладони.

— Успокойтесь, дорогой Сильвен… И подумайте! В самом-то деле! Вы уже не маленький, можете самостоятельно принимать решения.

Он поклонился Симоне и вышел, так прекрасно владея собой, что Сильвену стало совсем неудобно. Клодетта старалась взять себя в руки.

— Простите! — пробормотала она. — Я не могла сдержаться… Такая наглость!

— Это не имеет значения! Вы не должны были переходить границ приличия, — сказал Сильвен.

Ее гнев тут же обратился против него:

— Правильно! Поддерживайте Фомбье! Вам было бы лестно оказаться у него под началом, правда?

— Клодетта! Я вам не позволю…

— А я не нуждаюсь в ваших позволениях.

Она промчалась по столовой, плечи ее содрогались от рыданий. Сильвен растерянно посмотрел на Симону. Она качнула головой.

— На твоем месте я бы сохраняла нейтралитет. Тем более что она не права… Фомбье сделал тебе прекрасное предложение…

— Ага! Я вижу, куда ты клонишь. — И, решившись, он бросился к двери. — Клодетта!

На улице стало совсем темно. Только на западе еще горела над самым горизонтом, за распускающейся листвой, красная полоска. На террасе было пусто. Сильвен остановился. Вокруг кружили насекомые, из нагретого солнцем сада поднималась волна ароматов. «Наверное, на скамейке», — подумал Сильвен.

Клодетта плакала, обхватив руками спинку. Он тесно прижался к девушке.

— Прошу вас, Клодетта! Выслушайте меня… Я не могу видеть вас несчастной… Я сделаю все, что захотите Клодетта! Я хочу вам кое в чем признаться… Сейчас — да, я по-настоящему люблю вас! Но сначала, не знаю… Я не был в этом уверен… Я скорее притворялся. Это была своего рода бравада. Я был противен самому себе из-за того удара кулаком. Помните?

Она подняла голову, он угадывал ее мальчишеский профиль и блестящий след слезинки возле носа.

— Вы еще не знаете всего, Клодетта… Я же хотел вас оставить! Если бы не подошел баркас… В тот момент я вас ненавидел… И ненавидел Симону. Это она меня заставила… Да что я говорю? Просто спихнула в воду, чтобы я вас спас… Вы для меня были чужой, а я хотел жить… О, как я любил жизнь! И сделал бы что угодно, чтоб только… А потом… Я просто пассивно принимал все происходящее… Вы богаты, а у меня никакого положения… И никогда не было, вот в чем дело. Все, что рассказывала обо мне Симона, — выставки, успех, контракты… все это чушь… Думаю, я вообще ни на что не годен… разве что страдать… и любить вас. Бедный, несчастный художник-неудачник, Клодетта, но он любит вас до безумия… Вот и все! Я уже давно собирался сказать… Да, мне лестно предложение вашего отчима. Поставьте себя на мое место, Клодетта! Я так хочу работать, ни от кого не зависеть… Нет, вы не поймете… Когда-нибудь я все равно должен был вам все объяснить, признаться…

Он сжал виски ладонями, а Клодетта обняла его за шею.

— Сильвен! Прошу вас… Мне страшно…

— Разве вы согласились бы выйти замуж, зная, что ваш жених не до конца честен с вами?

— Господи, к чему это все, Сильвен, бедный вы мой?!

Он отстранился, почти грубо схватил ее за плечо.

— Уедем! Давайте немедленно уедем! Клодетта, клянусь, я не сошел с ума. Мы должны уехать! Куда-нибудь, где никто не сможет нас найти… никогда.

— Нет!

— Что вас держит здесь, Клодетта? Я готов… Готов порвать с прошлым и начать с вами новую жизнь…

— Тише! Слышите?

— Что такое?

— Кажется, кто-то ходит.

— Клодетта! На карту поставлена наша жизнь… наше счастье… Уедем!

— Как вы можете такое предлагать, Сильвен? Чтобы я бросила «Мениль»!.. Без борьбы уступила… этому человеку! Нет! Ни за что! Хотя бы в память о родителях я должна остаться, постараться одержать верх. Фомбье еще не знает, на что я способна. О! На этот раз…

Она поднялась, быстро пошла по аллее. Сильвен за ней.

— Я уверена, здесь кто-то был, — шепнула Клодетта.

Хлопнула дверь, и они встревоженно обернулись.

— Нас подслушивали с террасы, — сказала девушка. — Пошли в дом!

Она взбежала по ступенькам. Сильвен догнал ее, и они вместе вошли в гостиную. Здесь было темно и пусто. Но из столовой доносился какой-то шум.

Оказалось, это Маргарита убирала со стола, переставляла на поднос тарелки.

— Вы никого не видели? — спросил Сильвен.

Старая служанка пожала плечами. С тех пор как умерла хозяйка, она со всеми разговаривала сухо и всегда была в плохом настроении.

— Господина Фомбье видела, — ответила она. — Он захотел пить. Пришел взять бутылку минеральной воды.

— Когда это было?

— Откуда мне знать!.. Недавно. А вам зачем?

— Да просто так, — сказала Клодетта. — Иди!.. Завтра посуду уберешь.

Маргарита окинула молодых суровым взглядом.

— Я что, вам мешаю?

— С какой стати ты станешь нам мешать?.. Иди! Спать ложись. Ты, наверное, устала.

— Дайте хоть закрыть.

Она направилась к распахнутому окну.

— Бесполезно! — твердо произнесла Клодетта.

Маргарита опустила руки.

— Как это — бесполезно? Еще придумала! Ты соображаешь, что говоришь? Хочешь, чтобы…

— Да пусть!

Сильвен наблюдал за женщинами, понимая, что спорят они о чем-то известном лишь им одним. Маргарита медленно покачала головой, развернулась и, ссутулившись, засеменила к вестибюлю. Он угадал, что она перекрестилась на ходу.

— Что это с ней? — спросил Сильвен шепотом.

— Да она совсем с ума сошла, — ответила Клодетта.

Она погасила свет, взяла Сильвена за руку, и они молча поднялись… на третий этаж.

— Вы не очень на меня сердитесь? — шепнула Клодетта.

Она стояла на пороге, ее силуэт слабо проступал на фоне темной комнаты. Сильвен привлек девушку к себе.

— Любовь моя!

Она осторожно высвободилась, пятясь, вступила в спальню, наполовину прикрыла дверь. Теперь он видел лишь светлое пятно ее лица. И наклонился, чтобы припасть еще раз к этому чистому роднику. Он весь горел и пошатывался, словно больной. Но дверь захлопнулась, он услышал, как щелкнула задвижка.

— Зачем? — спросил он тихонько. — Кого вы боитесь?

До него донесся, будто издалека, голос Клодетты:

— Себя, мой дорогой… Только себя!

Сначала лезвие не хотело брить. Потом оборвался шнурок, Фомбье сквозь зубы выругался. Через матовое стекло ванной комнаты, о которое бились капли дождя, сочился тусклый свет. Паршивый денек! Еще один… Все опротивело: «Мениль», фабрика, сама жизнь! Он резким движением затянул галстук, выпил пару глотков водопроводной воды из стакана для полоскания зубов.

Неспешно спустился по лестнице, замирая на каждой ступени, снял с вешалки плащ, натянул перчатки. Открыв дверь, увидел мокрый сад, потоки воды на аллее и сквозь ветви сирени тяжелые облака, поднимавшиеся со стороны моря. Еще один день…

Фомбье шагнул, поскользнулся на мокрых листьях, качнувшись, восстановил равновесие и с внезапной ненавистью посмотрел на сирень. Все враждебно, все против него. Он собрался с духом и помчался бегом к гаражу. Конечно, застывший от ночной прохлады мотор не желал заводиться. Он раз за разом, злясь, включал зажигание. На звук примчался Франсуа, накинув на голову, как мешок, старый дождевик.

— Придется толкать! — резко сказал Фомбье.

— Рановато вы сегодня, — заметил слуга.

— Да толкайте же!

Это было нетрудно. Дорога шла под уклон. Двигатель взревел, закашлялся и наконец заработал нормально. Франсуа открыл ворота, и Фомбье крикнул ему на ходу:

— Вырубите мне эту чертову сирень! Весь вид загораживает. И листья падают на крыльцо. Гадость какая!

Проехал несколько метров и высунул голову из окна:

— К обеду не вернусь.

— Хорошо, мсье.

«Симка» рванула к воротам, забуксовала, вильнула, и вот уже мотор рычал за деревьями — Фомбье переключил скорость. Франсуа с осуждением покачал головой и вошел во флигель, где Маргарита, уже успев одеться, молола кофе.

— Что за человек! — бурчал Франсуа. — Всех, наверное, разбудил…

— А они вчера так поздно уснули! — заметила Маргарита. — После такого-то разговора!.. Из кухни было слышно, как кричат.

Они замолчали, размышляя о том, что еще захочет срубить, подрезать, подстричь, переменить Фомбье… Теперь он хозяин!..

— Знаешь, — продолжила Маргарита, и голос ее дрогнул, — может, нам не стоит здесь оставаться?

Франсуа, резавший хлеб, отложил буханку. Он давно ждал этих слов. Он и сам не раз задавался подобным вопросом. Но никогда всерьез не думал, что им придется покинуть «Мениль».

— Не могу я тут больше, — добавила Маргарита.

Она старательно доскребла плиту, подбросила в топку угля. Франсуа бессмысленно гладил ладонь то одной, то другой плоскостью ножа.

— Хочешь, я провожу тебя с зонтом? — спросил он.

Она не ответила и вышла, держа в руках собранный поднос. Франсуа предпочел не ходить за женой, чувствуя ее раздражение.

Уехать! Маргариту просто преследовало это слово. Уехать… Отъезд казался ей полным абсурдом, она представляла себе эту картину: вещи сложены на телегу, стулья вверх ножками, свернутый матрас, старые часы, которые сами собой начинают бить на ухабах, а сзади Франсуа, сгорбленный, как беженец… Но оставаться больше невозможно. Слишком много призраков поселилось теперь в доме… Придется перебираться к кузине в Понт-Аван. Затаиться и постараться забыть. Может, Клодетта приедет когда их навестить. Но лучше понемногу свыкнуться с мыслью, что они будут видеть ее нечасто. Им, старикам, даже не позволено теперь копаться в воспоминаниях, прошлое таит опасность.

Маргарита привычным жестом опустила поднос на выставленное колено. Дверь открылась без ключа. Фомбье не запер ее. Но Маргариту словно ударило током. В тот день, когда кровать хозяйки оказалась пустой, дверь тоже была открыта.

С некоторых пор ее, словно кошмар, стали преследовать одни и те же картины, одни и те же страхи. А вдруг обитатели «Мениля» так и будут пропадать один за другим?.. Пока дом совсем не опустеет, и тогда наглухо закроются окна, и он зарастет плющом и диким виноградом. Маргарита ясно видела, как высокая трава захватывает аллею, а двери покрываются мхом. Она наспех пробормотала молитву, словно заклинание.

На лестничной площадке второго этажа она прислушалась. Мадемуазель Симона уже ходила по комнате, но брат ее, должно быть, еще спал. Из спальни Клодетты тоже не доносилось ни единого звука. И хватает же смелости у девочки ночевать в этой отдаленной от остальных комнате рядом с чердаком! Она, Маргарита, ни за что бы не смогла. Она теперь каждую ночь вскакивала и искала в темноте влажную руку или бок Франсуа, чтобы немного успокоиться.

Маргарита постучала.

Обычно Клодетта сначала потягивалась, постанывая от удовольствия. Зевая, невнятно кричала старой служанке, чтобы та подождала. Потом скрипела кровать. Клодетта отодвигала задвижку и быстро забиралась снова в постель, Маргарита отворяла ставни, наводила порядок в спальне. Для старухи это были лучшие минуты за целый день.

Маргарита еще раз постучала, внезапное волнение заставило ее опустить поднос на пол. Неужели… Клодетта… тоже?

Она повернула ручку, ожидая, что дверь заперта на задвижку. Но дверь поддалась, приоткрылась. Маргарита вошла тихо, на цыпочках. Взглянула на кровать и вяло осела, раскинув юбки ровным кругом, как марионетка, у которой оборвалась нить.

Утром снова шел дождь, днем же стало так жарко, что гудрон на шоссе дымился, а над ландами поднимался туман. Вода спала, море отступило далеко от берега, было слышно, как кричат на тинистой отмели чайки. Возле самой воды четко вырисовывались фигурки рыбаков. Горизонт перегородила тяжелая стена облаков. Было в этом затишье что-то такое тревожное, щемящее, что хотелось лечь на землю и, затаившись, ждать.

Сильвен прошел мимо Скал таможенника на пляж, где стояло еще несколько тентов. Перед ним на километры вперед простирался песчаный берег, бледно-желтый, без единого пятнышка, на котором море обозначило приливной волной темную полосу, терявшуюся в зыбком далеке. Он был один, но даже такой простор не мог его успокоить, «Мениль» грозной тенью нависал над ним. Ему было страшно. Если бы Клодетта согласилась тогда уехать… Надо было бежать сразу, как он и предлагал, бежать без оглядки. Клодетта хотела подождать. И вот она мертва. Почему? Бесполезно искать ответ. Почему утопился Робер Денизо? Почему убежала среди ночи из дому его жена? Нет ответа. Это рок.

Впрочем, Сильвен, пожалуй, мог бы докопаться до истины, если бы не боялся взглянуть фактам в лицо. Но смотреть на вещи прямо он не привык. А может, не слишком и хотел узнать правду? Искал лишь безопасности и покоя? Зачем доискиваться, кто ты и чего стоишь? Нужно жить одним днем. Вполне вероятно, с Клодеттой, такой упрямой и своевольной, он был бы несчастлив. Может, то, что она умерла, для него… удача. Пусть это постыдные мысли, в которых неловко признаться даже самому себе, зато они хоть немного заглушают боль, не дают впасть в отчаяние. Откровенно говоря, можно обойтись и без любви. Конечно, с ней жизнь становится ярче, острее. Она озаряет серые будни. Заставляет поверить в свой талант, в то, что станешь великим художником… Но раз уж тебе не суждено стать великим художником… Раз реальность — течение дней с их мелкими хлопотами, успокоительным кругом привычек… О! Превратиться бы в такого, как Франсуа! Ни к чему не стремиться. Жить самыми простыми заботами… Сделаться лесником или лесорубом, поселиться в глуши, одному. Жить одному! Чтобы не следила за каждым твоим шагом любящая женщина, стремящаяся влезть тебе в голову, распоряжаться будущим, врасти в тебя корнями, как омела в дуб. Нет, не надо ни любви, ни преданности! Избавиться от необходимости быть не тем, что ты есть. Просто жить, и все! Пусть исчезнет азарт, заглохнет честолюбие! Главное — выжить, видеть пляж, ощущать секущие песчинки на лице, оставаться бренным телом, которому доступна лишь бесконечная цепь маленьких удовольствий! Главное — существовать: завтра, послезавтра и еще через день, через месяцы и годы. Прощай, Клодетта!

Ноги утопают в песке. Шагать тяжело. Из-за облаков вырываются снопы горячих, почти осязаемых солнечных лучей. В небе неподвижно, едва заметно подрагивая, стоит неизвестно откуда взявшийся воздушный змей, свесив вниз длинный, как у настоящей рептилии, хвост. Сильвен понимает, что, сколько бы он себя ни уговаривал, Клодетта для него жива, а он несчастлив. И напрасно старается он уйти подальше от «Мениля», там осталась часть его самого, от которой не убежать. Так что он всего лишь делает вид, что уходит. Натягивает незримую нить, чтобы ощутить ее сопротивление, но если б эта нить вдруг оборвалась, Сильвен, возможно, упал бы замертво на песок меж водорослей и обломков былых кораблекрушений. Он останавливается. Начинающийся прилив бесшумно разворачивает свиток пены. Ветер посвистывает в ушах. Справа и слева проступает, словно подвешенная к горизонту, синеватая полоска берега. Уже поздно. Тень Сильвена стала длинной, и именно она убеждает его в том, что жизнь продолжается. Можно лечь прямо тут и заснуть. Но Сильвен слишком привык к удобствам, чтобы спать на пляже. Он любит есть из изящных тарелок, отдыхать на тонких простынях. Ему необходимы близость, голоса других людей, крыша над головой. Да и все равно от собственной памяти не убежишь.

Сильвен повернул назад. Двойная цепь глубоких круглых следов напоминала отпечатки лап крупного зверя. Жаль, что он так изуродовал пляж. Он свернул в дюны и пошел наискось через поля, инстинктивно отыскивая вдалеке выглядывающую из-за деревьев островерхую крышу «Мениля».

Сильвен отыскал в саду Франсуа. Одетый в выходной черный костюм, он подрезал секатором ветви.

— Видите, господин Сильвен, — извиняющимся тоном произнес старик, — это сильнее меня. Пока есть рядом деревья, цветы, я не могу ими не заниматься!.. Только не ходите во флигель! — Он выпрямился, держа перед собой раскрытую ладонь. — К Маргарите на кривой козе не подъедешь. Ждет не дождется, когда выберемся отсюда. Без конца плачет и бранится. Вот я и ушел в сад, пока нет автобуса. О! И мне, конечно, невесело. Да только мы еще не в самом худшем положении.

— А Фомбье уехал?

— С такой скоростью, что, должно быть, уже в Кемпере! Бедная его машина! Смешно, конечно, но мне ее стало жалко. Как загнанную скотину. Не люблю, когда без надобности терзают технику. Но он всегда такой, не человек, а заводная кукла, господин Сильвен. Правда, забот у него многовато, у бедняги! Мне показалось, он не спит по ночам… и пить начал!

— То есть как?

Франсуа машинально поискал рукой широкий карман фартука, куда он обычно убирал секатор. Но пальцы нащупали лишь пуговицы жилета да цепь от часов, протянутую от одного кармашка к другому. Он убрал тяжелые ладони за спину.

— Сегодня утром от него так и разило спиртным… Нехороший это признак, знаете ли. С шести часов вот так напиваться!

— Франсуа! — крикнула с порога флигеля Маргарита. Она тоже была одета в черное, на голове остроконечная шляпка. — Франсуа! Если ты хочешь забрать рабочую одежду, сам ищи чемодан. В этот больше не влезает.

— Чемодан? — переспросил Франсуа. — Где я его возьму?

— Где хочешь!

Франсуа грустно посмотрел на Сильвена и направился по аллее к дому. Сильвен подошел к Маргарите.

— Я могу вам помочь? — предложил он. — Вы еще не собрались, а автобус всегда приходит вовремя, люди не могут опаздывать на пересадку.

— Нет, спасибо, — ответила Маргарита, смягчившись. — Мы давно были бы готовы, если б не Франсуа. Слоняется как неприкаянный. Только мешает, крутится под ногами! Хуже ребенка малого! Вы позавтракали, господин Сильвен?

— Еще успею.

— А мадемуазель Симона? Может, отнести ей?..

— Нет. Пусть поспит. Она вчера плохо себя чувствовала. Даже не ужинала.

— Но нужно же с ней попрощаться.

— Я ей все передам. А кроме того, мы же еще увидимся.

Обе комнаты флигеля опустели. Светлые пятна на обоях указывали, где висели раньше полки, стояла мебель. Перед очагом была просыпана зола. Повсюду валялись клочки бумаги, обрывки веревки.

— Не успела подмести, — объяснила, извиняясь, Маргарита. — Так торопились! — Потом, выражая, вероятно, на свой манер сожаление по поводу их отъезда, добавила: — Вы не очень-то хорошо выглядите, господин Сильвен. Надо бы вам…

Ее оборвал возглас. Точнее, крик. Всплеснув руками, старушка прошептала:

— Боже мой!.. Что-то случилось!

Сильвен подумал то же самое. Лицо его перекосилось, он резко развернулся и бросился бежать к дому. Из чердачного окошка по плечи высунулся Франсуа. Он был белей полотна, шумно дышал, словно после драки.

— Что там? — крикнул Сильвен.

Франсуа перегнулся, замотал головой.

— Нет-нет… Только не вы!.. Не поднимайтесь! — забормотал он. — Маргарита!

— Новая беда! — сказала подоспевшая Маргарита.

Она опередила Сильвена и, подхватив юбки, кинулась к лестнице. Сильвен даже не пытался ее догнать. Он спотыкался чуть не на каждой ступени. Он уже знал. Ему хотелось сесть и ждать… Какой смысл торопить последнее испытание? Она и сама это предвидела. А он вообще с самого начала был уверен, что все здесь обречены. Все! Одна лишь смерть задержалась, его собственная. Ему казалось, что он уже ослаб и обмяк, как умирающий. С каждой ступенькой шаг его становился тише и тише. Откуда-то раздавался шум… Кто-то стонал… Все вокруг кружилось и вертелось. Вот площадка второго этажа, еще один лестничный пролет. Но ничего не узнать. Стены, стены давят со всех сторон. Никогда ему не вырваться из захлопнувшейся западни. Он цеплялся за перила и балясины, как узник — за решетку камеры. Может, сейчас он проснется? И этот дом с пустыми комнатами исчезнет?

Навстречу выбежал Франсуа. Да! Это был Франсуа. Он что-то говорил… О Симоне. К чему столько церемоний? Кто же, кроме нее… Чердак был в двух шагах.

Уже видны стропила, балки, железные перекладины с огромными болтами, распахнутое окно и синее-синее небо. Все четко, реально, неопровержимо. Кто-то плакал… Слева у самого входа — портняжный стол и манекен на винтовой ножке, как вращающийся табурет для пианино. Симона лежала чуть дальше, на полу. Не валялась, а именно лежала. Ее положили ровно, как сосуд с драгоценной влагой, которую боялись расплескать. Сосуд! Тоже очень точно! Крови не было ни капли. Из груди странно, неуместно торчала черная рукоять ножа. Как в буханке хлеба, думалось невольно. Хотелось схватить нож и крикнуть: «Вот убийца!» Кто знает, может, ножи и в самом деле испытывают порой жажду убийства, как люди?

Маргарита плакала. Старая дура! Лучше б они с Франсуа уехали. Сейчас опоздают на автобус, придется потом терпеть их соболезнования, будут толкаться рядом, утешать, советовать. Они не уходили, как будто имели права на Симону. Как им объяснить, что Симона принадлежала только ему, она была его сестрой, и только он может ею распоряжаться. Он хотел бы вытянуться рядом с ее телом, проникнуться покоем небытия. На Симоне было то же платье, что и накануне. Глаза закрыты. Она спала, не затаив злобы против живых. Падавший на пол солнечный луч коснулся ее правой туфли. Руки аккуратно сложены. Вдруг ее кисти стали расползаться, двоиться, терять форму, судорожно задергались, как кадр плохо заправленной кинопленки. Сильвен поднял к глазам кулаки. Теперь он тоже плакал, рыдал. Все накопившиеся с незапамятных времен слезы вылились сразу. Он освободился от мучившего его все детство и всю юность желания выплакаться. Он один. Симона его не видит, она не спросит: «Разве ты несчастлив?»

— Надо позвонить, — сказал Франсуа.

Он ждал, что Сильвен ответит. Далеко, в конце сосновой аллеи, остановился автобус, дал длинный гудок и, скрежеща, тронулся снова. Стало слышно, как ходит по крыше, прямо у них над головой, птица, стуча коготками.

— Пошли вниз! — решил Сильвен.

— Надо предупредить полицию, — снова начал Франсуа. — На этот раз, я думаю, они его арестуют.

Кого арестуют? Сильвен снова впал в болезненное раздумье. Разумеется, приедет полиция, ведь совершено преступление. Полиция!.. Флесуа… Франсуа побежал вперед. В тишине все было отчетливо слышно: скрип и стук захлопнувшейся двери в гостиную, треск телефонного диска.

— Алло!

Сильвен спустился с последней ступеньки. Маргарита — следом.

— Его еще нет?.. — говорил Франсуа. — Да-да, конечно. Рано еще… Может быть, вы ему передадите… Мадемуазель Симона Мезьер… Мезьер, как название города… Господин комиссар ее знает. Он сразу вспомнит… Да, ножом… Сразу позвонили… Конечно-конечно…

Когда Сильвен вошел в гостиную, Франсуа клал трубку.

— Господина Флесуа нет на месте. Они его предупредят. Говорят, приедет минут через пятнадцать. Просят ничего не трогать.

Стены снова начали медленно вращаться, и Сильвену пришлось опуститься на стул. Как сквозь толщу тумана, до него долетел голос Франсуа:

— Позвонить господину Фомбье?

— Не стоит, — прошептал Сильвен. — Подождем лучше Флесуа.

Значит, приедет минут через пятнадцать… Маргарита открывает и закрывает буфет. Спорит о чем-то с мужем. Франсуа шепчет: «Он все выпил… Может, капельку смородинного ликера?..» Хлопает пробка. Горлышко бутылки звякает о стакан.

— Господин Сильвен! Выпейте ликеру… вам станет легче.

У Сильвена нет сил благодарить, протягивать руку. Он закрывает глаза и остается один. В полном одиночестве, как всегда. Беззащитный! Как потерявшийся ребенок! Симона всегда была рядом, вселяла в него смелость, силу… Она не могла знать, до какой степени он слаб! Слаб! Но это не значит, что он не способен на решительные действия… Он опередит комиссара, опередит страх. Еще несколько минут он в безопасности. Его оберегают Франсуа и Маргарита. Ничего с ним не может случиться. Но потом предстоит пройти через сад. Что произойдет там? Дойдет ли он до ворот? А в общем-то, какая разница! Так или иначе, избавление близко. По шоссе катят на полной скорости автомобили. Издалека слышно, как они приближаются, поворачивают на Беноде Будет жарко. Прекрасный день! Впервые за долгое время. Может, сегодня воскресенье? Франсуа с женой оделись, как к мессе. Впрочем, какое это все имеет значение? Ага! Подъехала машина. Смешно, глядя уже в мир иной, так нервничать. Он словно видит: вот водитель выключает скорость, нажимает потихоньку на тормоз, останавливает машину у ворот. Выходит Флесуа и смотрит наверх.

Чердачное окошко хорошо видно с дороги. Флесуа хлопает дверцей. Осталось сосчитать до пятидесяти, и он будет здесь!

Сильвен сжимает в пальцах полный стакан ликера. Застывает на мгновение, потом, как пьяница, выпивает его залпом, запрокинув голову. К глазам подступают слезы. Но он сдерживается. Нет! Только не закашляться! Расслышать бы колокольчик у ворот.

И колокольчик звенит.

— Это он! — произносит Франсуа.

Сильвен поднимается. Держится изо всех сил.

— Оставайтесь тут! — говорит он. — Я сам ему открою.

И, чуть пошатываясь, идет к двери. Старики, тесно прижавшись друг к другу, стоят в глубине гостиной. Колокольчик снова настойчиво звенит. Сильвен распахивает дверь. Против света его силуэт кажется черным. Он выходит на крыльцо и, осмотревшись, медленно затворяет за собой дверь.

— Тебе не кажется, что…

Маргарита не успевает договорить. Раздается выстрел, такой сухой короткий щелчок, что они уже и не знают, не почудилось ли, правда ли все это?! Франсуа стискивает руку жены. Сомнений нет!

Снова колокольчик…

Франсуа вскочил. Маргарита вцепилась в его руку.

— Не ходи!.. Не ходи!..

Ему пришлось волочить ее за собой до самого порога. И они тут же увидели неподвижное тело, распростертое возле крыльца.

Сильвен лежал на животе, руки зажимали невидимую рану. Под головой растекалась кровь — наверное, расшибся, когда падал.

Старики испуганно осмотрелись. Но в саду, как обычно, было тихо. Легкий ветерок покачивал тюльпаны, шевелил листву сирени, сквозь высокие ветви которой виднелась черепичная крыша флигеля и белые столбы ворот.

Ручеек крови, вскипающий пузырьками, затек под тело, разделился надвое и, отыскав подходящий уклон, побежал по земле.

Франсуа отцепил руки жены и начал тяжело спускаться по ступеням. Маргарита из последних сил крикнула:

— Берегись!.. Здесь убийца…

— Станет он нас дожидаться, твой убийца… Да и потом, нам-то бояться нечего, — грустно добавил Франсуа.

Но все же не решался сойти с последней ступеньки, словно на ней он был в большей безопасности, чем в саду. Наконец на дорожке заскрипел под быстрыми шагами гравий.

— Комиссар! — вскрикнула Маргарита с безотчетной радостью.

Франсуа рванулся вперед, обогнул труп и побежал вдоль кустов. Он буквально столкнулся с Флесуа и остановился так резко, что чуть не потерял равновесие.

Комиссар не успел даже побриться. Серые щеки, мятая одежда, кое-как завязанный галстук производили тревожное впечатление. Особенно странно выглядел сейчас голубой уголок платочка в нагрудном кармане.

— Куда вы так, дружище? — спросил он с тяжеловатой иронией. — Мне не к спеху, подожду.

— Правда ваша, господин комиссар, — пробормотал Франсуа. — Я заставил вас ждать.

И безо всякого перехода добавил:

— Вы не слышали?

— Что?

— Выстрел… Господин Сильвен Мезьер.

— Вот дьявол! — выругался Флесуа. — И этот тоже… Один за другим!

Он обогнул сирень и увидел тело. Маргарита сидела на верхней ступени, задравшиеся юбки обнажили толстые ноги в шерстяных чулках. Флесуа наклонился над трупом, выпрямился и, посуровев, осведомился:

— Когда?

Поскольку слуги, не поняв его вопроса, молчали, он нервно переспросил Франсуа:

— Когда он умер? Вы спросили, слышал ли я выстрел. Значит…

— Как только вы позвонили, господин комиссар. Господин Мезьер пошел открыть вам. До этого мы все втроем были в гостиной, я еще звонил оттуда в полицию.

— А его сестра? — спросил Флесуа. — Мне передали, ее убили ножом.

— Да. Ножом… как мадемуазель Клодетту.

— Она в своей комнате?

— Нет… на чердаке.

— На чердаке?

— Да, господин комиссар… Дело в том, что мы с Маргаритой собирались уезжать… Вот я и поднялся за чемоданом на чердак…

— Пошли! — перебил его Флесуа.

Франсуа посмотрел на жену, заколебался. Но, может, присутствие полицейского оградит их от опасности? Он поднялся на крыльцо, комиссар за ним.

— Тело сестры нашли вы? — снова заговорил Флесуа, когда они подошли к лестнице.

— Да, господин комиссар. Мы собирались на автобус. Но не хватило одного чемодана. Я решил поискать на чердаке.

— Иначе говоря, если бы не эта случайность, вы с женой уехали бы, ничего не подозревая о случившемся. И Сильвен Мезьер умер бы без свидетелей.

Франсуа остановился.

— Точно, так и есть.

Комиссар подтолкнул его.

— Да идите же! За вами на чердак поднялась ваша жена… и господин Мезьер.

— Конечно.

— А господин Фомбье?

— Ах он… Он уехал еще рано утром.

— Раньше, чем обычно?

— Да… гораздо раньше.

Голос старика слегка дрогнул.

— Значит, он абсолютно не в курсе… Как в тот раз, когда убили его падчерицу.

— Я хотел ему позвонить. Но господин Сильвен сказал, что лучше дождаться вас.

Они добрались до третьего этажа. Флесуа остановился на пороге и, прежде чем войти, несколько раз внимательно обвел взглядом весь чердак. Франсуа так и остался на пороге.

— Скорее всего, это то самое оружие, которым была убита Клодетта Денизо, — заметил спокойно Флесуа.

— Я тоже сразу же так подумал… И жена, и господин Мезьер.

— Нож из дома? С кухни?

— Нет. Я его прежде не видел.

— Впрочем, таким разрезают страницы. Кустарного изготовления.

Флесуа наклонился и обошел труп вокруг.

— В любом случае убийца не дрогнул… По самую рукоять… Потому и крови нет. Как пробкой заткнул. Жаль!

— Жаль? — эхом откликнулся Франсуа.

— Да. Жаль. Пятна крови — важные улики. Правда, здесь и так улик хватает.

Он указал на ноги покойной, на пол, покрытый толстым слоем пыли, на котором четко виднелось множество следов.

— Где здесь следы ее туфель? Нету, не так ли? А ведь резиновые подошвы отпечатываются очень четко.

— Ну и что?

Флесуа с гримасой боли выпрямил наконец спину.

— Очень просто. Преступление совершено не здесь. Убийца просто перенес сюда тело. Отведите меня в комнату убитой.

Они спустились на этаж, и Флесуа снова застыл на пороге.

Все в комнате было в порядке, кровать не разобрана. На маленьком столике лежал несессер, перевязанная бечевкой картонка и замшевая, с серебряным замком сумочка Симоны.

— Господин Мезьер с сестрой тоже собирались уезжать… Наверное, вы видели внизу их чемодан, — сказал Франсуа, проследив за взглядом комиссара.

Флесуа кивнул. Он склонился над кроватью, потом над каждым стулом, наконец, над полом. Словно рыбу в реке высматривал.

— Похоже, что преступление совершено не здесь. Остальные комнаты осмотрю потом. А сейчас давайте спустимся!

Он взял сумочку Симоны, быстро посмотрел, что в ней, и сунул себе под мышку.

— Зачем этих-то двоих убивать понадобилось? Они же не члены семьи, в игре не участвовали… Разве что предположить… Черт побери! Я начинаю думать, что мы все сели в лужу — все, как один.