– У Татьяны-то мать умерла! Нет, ты не слыхала, что ль?! Дак я те щас расскажу!

– Да ты чё? Это когда?

– Да давно уже! Ты где была-то, что не знаешь? От рака, говорят!

– Батюшки… ну и дела! Так она ж пила, не?

– Ну и пила ещё, конечно, да! Но суть-то не в этом!

– А как Танюха её хоронила? У неё ж сын маленький и мужа нет!

– Ой, ну этого пенька чё вспоминать! Оно, конечно, про мёртвых, если жу, так только хорошо, но тьфу же там!

– Так он же не помер, чё ты «хоронишь» его?

– Ага, не помер? Помер!

– Дак нет же, так ушёл, ещё последнюю сковороду забрал за каким-то хреном. Помню, Танька ещё хныкала, вот, мол, урод, сковорода-то ему на хрена, он же сам себе пожрать сроду не…

– Да ты погоди, я тя перебью! Не на пожрать готовить он ту сковороду попёр, а сдать да пропить! А уж куда он и надолго ли он свалил, это я не знаю, и врать не буду. Но то, что помер он – вот те крест, зуб дать!

– Да ну не, чё ты мне тут всё «помер» да «помер», когда никто не знает, чё да как!

– Да я, я же знаю! Говорят ей, а она спорит ещё!

– Ну, скажи тогда, откудова, знает она!

– Так оттудова, что мамаша ейная ещё и его притащила, как пришла!

– Чего?! Какая мамаша? Та, другая? Ну, его мамаша, что ль?

– Не его, а её! Говорю: ейная мамаша!

– Да тьфу на тебя и всю твою деревню! Что ты мне мозги-то полощешь, никак сама забухала? Померла же её мамаша! А он не помер!

– Не-е-е-е, это ты меня не слушаешь, а я ж говорю: мамаша-то померла, а сама припёрлась! Во как!!! Да не гляди, как рыба об лёд! Я б сама не поверила, да мне Танька сказала! Сидит, ревёт, белорыбица, я к ней: «Чего такое?» А она: «Мать, мамка там моя…» Я ей: «Да ты ж моя голубонька, дай обниму!» А она меня пихать: «Не понимашь ты, тётя Шура!» Мамка-то, мамка, говорит… а сама хнычет! Дак я еле поняла, насквозь еёного нытья, что она про мамку свою лепечет, что та в доме сидит! Во как!

– Ого… дак а это… ну… медкомиссия там?

– Да какая к херам медкомиссия! Горе у человека, надо оно твоей медкомиссии? Я ж ей грю: давай, мол, я тебя домой отведу, а она: «Ой, тётя Шура, мне ж надо дитёнка с садика забирать, а я двинуться не могу!» Ну я гляжу, куда она клонит, это штоб, значит, я забрала! А оно мне охота? У меня своих четверо, слава те хосспади, по другим городам, с внуками не лезут! Я её чуть не силком подняла и в дом отвела, говорю: «Давай соберись, горе-горюшком, а дитё с садика, ну и все дела!» А она поупиралась, да сдалась. Кивает, а сама идёт. Ногами шаркает, да идёт. Я за ней, чтоб уж точно она не выкинула чего, а то ж я соседка у ней одна на пенсии, докопается народ – чё не помогла, дома сидючи, клуша старая, а то у человека горе!

– Дак ты не помогла, что ль?

– Не, погоди! Ну то есть помогла, конечно! Зашла, а там водкой так и пахером стелет! Я на Татьяну строго так: ты чего, говорю, девонька, по мамкиным стопам грешным? А она машет на меня, прям вот как на врага народного! Уйди, говорит, баб Шур, христом богом тя! Ну я конечно: «Бог те судья, да только нельзя долго маяться, когда сын маненький у тебя!» Но ушла. А сама встала и стою под дверями. Жду – пойдёт, не пойдёт за ребёнком в сад. А то ж раз до водочки дошло, она ж там щас дербанёт, а ребёнок невинный…

– Ой, давай уже поскорей – чего там с мамкой её?!

– Ты меня не гони, я ж и говорю! И так тут те, как с пулемёта! Так вот… а чё вот? Забыла я из-за тебя, на чём…

– Ты стоишь и ждёшь, чтоб вышла…

– А, точно! Ну вот стою, значит. Младшой Петровича прошёл с учёбы, здрасть, баб Саша, говорит. Я аж вздрогнула, не видала его! Чего говорит, вы тут стоите, помочь, может? Хороший мальчонка, а я ему машу, иди мол, оголец! А он такой на цырлах подходит, тссс мне кажет и шёпотом такой: «А, вы тоже про… ну, покойницу, узнали, да?»

– Ой, мать моя…

– Ну вот я те говорю! А ты не веришь! А он такой, мол, слышите, ходит? Это она там! Мамка тёть Танина! Да не крести ты рот, я там чуть не села – посходила молодёжь с ума, что ль? Совсем со своими интернетами кукушкой двинулись! Я ему ору: «Не смешно над старухами глумиться!» Да только ор не идёт, так, хриплым шепотком. И тут… не, ты не поверишь! Слышу, как за дверью-то… Танька! Вот прям вот тут, за дверью – откроет, зашибёт! И такая: «Мам, ну чё ты, померла так померла. Чё не лежиться-то тебе!» Ага, вот и я с такой рожей, как у тебя щас, на малого Петровичиного гляжу и рот открыла. А он на меня глядит. И как два дурака: старая да малой! Не-е-е-е, это те ещё не самое оно! Самое оно-то – мамка Танькина, Газизовна, как ответит!!! Сама слыхала!

– Тьфу ты, чёрт, дура! Чё пугаешь так?!

– Ага, это я, значит, тя пугаю? А меня там как перехватило по хребту, я чуть не посикала, где стояла! Прям на коврик, как собачка какая пакостная! При пацанёнке! Такая ещё ойкнула и – дёру оттуда. Не, а чё я могла ещё? Вот ты б чё ответила?

– А я б не стала никуда там сикать, я б осталась да послушала. Радио, небось, или ещё чего…

– Да какое к херам радио?! Она это, Газизовна! Я ж быстро поняла, что не она это, да вернулася! А мальчонка то за мной сиганул, то обратно притащился и глядит, чё делать буду. Ну не дура уж я тебе, встала и дальше слушаю. А Газизовна, покойница, и отвечает ей: «Бубуб да бубубу!»

– Какое бубубу? Чё сказала-то?

– Да не расслышала я! Но голос точно был её. Да-да, я ж в дверь позвонила, Танька прикинулась, что не слышала, и не открывает. А Газизовна такая через дверь: «Кто там?!» Этим голосом алкашечным, как мужик! Ну тогда уж ты мне не гони давай, что уж ты-то никуда-ничево, ты б тоже, как метлой сдулась оттудова!

– Ну, незнай…

– Незнай она, а я знай! Села дома и сижу, прям под вешалкой, где обувь. И чё делать, не знаю. Ну, вышла попозжа, в садок под окном пробралась – там у нас садочки, где первые этажи, да знаешь ты.

– Ну, знаю! И чё, и чё?

– И прокралась, а на кухне свет горит у Газиз… ой, у Таньки, то есть! А шторки-то прикрыли, собаки такие! Но окно плохо закрытое, я палку просунула и шторку отодвинула!

– Ну ты догада!

– А то! Дура я тебе, что ль? Конечно! И вот, шторка разъехалась малость, а я гляжу! А там – вот те крест! – Газизовна!!! И что факт: водку пьёт сидит!

– Ну-у-у… а это… может, тётка её, Танькина?

– Да какая тётка, что ты всё споришь, а?! Говорю тебе, христом, что ль, уже тут махать, Газизовна была! Сидит, водку пьёт и ниче такая, нормальная! Я обосралась, где была, пригнулась, да всё равно на ящик с-под помидор залезла и гляжу, как не в себя! Самой аж выть хочется, до того жуть! А она сидит, толстомясая, в той сорочке самой, в которой курила с окна и в магаз бегала! Тьфу, титьки насквозь видать, а ей всё одно – наливает да пьёт! Танька серая вся стоит, к косяку прислонилась. И лепечет: «Мама, не положено это, померла же ты!»

– Хосспади, благослови…

– Кого те благословлять? Стоит она, лепечет, а мамка ей отвечает, мол, ты ничё не умеешь сама, из-за тебя я спилась, из-за тебя и померла!

– Вот же сука! А Танька чё?!

– И не говори! Я ж чуть в окно не сунулась да не заорала: «Рак у тебя был, дура смертная, чё ты на девку всё навяливаешь?»

– Вот-вот! Так бы и дала по башке бутылкой, зараза!

– Ага, только не было там тебя! Я вот не дала. Как сидела молчком-крючком, так и сижу! И слушаю, а та говорит: «Рак у тебя был, причём тут я?» Уже чуть орать не начала, ребёнка разбудила или чего, в общем, на кухню малышок зашёл, ой, господи… У меня, знаешь, чуть грудь не разорвалась…

– Сердце-то не собачье!

– И не говори! Это ж до чего… ну да, Таньку тоже можно уж понять, по-нашему, по-бабьи… Хорохорься на людях сколько влезет, а когда дома такое… Эх, жиза! В общем, дитё зашёл на кухню, лепечет: «Баба, баба!» А баба и ухом пьяным не ведёт, всё свое долдонит: «И рак у меня из-за тебя, что ты меня опозорила, муж от тебя сбежал! Негоже это, чтобы без мужа да с дитём!»

– Ну и су-у-у-ука же!

– Да, вот она и есть!

– А Татьяна что?

– А Татьяна сына оттащила от «бабы», тьфу, на руки подняла, а он брыкается, к бабе хочет! Наорала, конечно, шлёпнула, чупа-чупс сунула, ну тот и унялся. Дитю-то много не надо!

– Зато этой надо!

– Уж этой на-а-а-адо, это точно! И такая своё гнёт: «Нет, не умеешь ты ни хрена, мне даже в могиле лежать из-за тебя невозможно прям!» Уж, грит, думала, всё, отмучилась! Да говорит, знаю уж, ты без меня совсем по миру того, с протянутой рукой, и ребёнка в детдом! Не отдам, говорит, кровиночку! А сама шары так и заливает! Уже вторую, третью ли, с-под стола достала и зубищами открывает!

– Слуш, а зубища-то чё, как в кино показывают? Ну, огромные?

– Дак огромные, как и были у Газизовны, не помнишь, что ль?

– Чего мне помнить её, тоже мне, подружайка! Я ж сколько лет в том доме не живу, как второй раз замуж вышла…

– Вот ты-то всё гордись, что второй, а кто-то – ни одного! Я те про Фому, ты мне про Ерёму!

– Да ладно, не звезди! Чё те мои мужья, давай про покойницу!

– Да так покойница-то сидит и долдонит, сидит и долдонит… Как Танька там с ума не сошла и хату всю к херам не спалила? Я диву даюсь! Ну оно и хорошо, конечно, а то б мы щас тут не стояли бы…

– Ты чёт ещё про мужа ейного говорила…

– Вот ты опять за своё! Всё те мужья покою не дают!

– Да че мне, ты ж говорила! Сказала «а» – давай и «б»!

– Давай ей «б»… давай без бэ! Ну муж, да! Точно, щас! Вот сидит эта пьянь мёртвая и мозги выносит: «Не умеешь ты, доченька, жить! Совсем не умеешь! Говорила я те, пропадёшь без мамочки, так хоть мужик у тя был, и тот сгинул, не вынес тебя, дуры-нерадёхи!» Я ж, говорит, те подмогнуть пришла! Помирю уж вас, так и быть! А потом пойду, а то, говорит, не идётся мне на тот свет никак!

– И чего, чего дальше-то?! Танька, небось, тут и мордою её об стол?

– Почему мордой об стол?

– Ну, незнай, я б так сделала!

– Вот и сделала бы, за других-то мы все умные! А Танька как стояла, так и села на жопу ровно. Потому что мамашка её такая в коридор высунулась и орёт туда: «Николай, Николаша!» Айда, орёт, зайди! И орёт, согласна она!

– Николаша… это этот, что ль?

– Дак он! Пенёк с ушами обоссаный! Как есть, обоссанный и зашёл! Я сразу поняла: и этот неживой – как пахнуло на меня и водярой, и землёй, и червяками дождевыми, и этими… как их? Ну, как досками мокрыми, что ль. А, и бензин ещё!

– Ну-у-у-у-у!!!

– Ну! Баранки гну! Танька уже и не дышит, только сына прикрыла, вся в комок, как одеяло постиранное, скрючилась. А я то на неё, то на Коленьку-покойника, про мамашу чуть не забыла уж. Да что мамаша – она хоть не гниёт, а Николай-то уж и пятнами весь пошёл, ну, трупьими!

– Трупными!

– А? А, да какая к херам разница, хоть тулупьими, хоть залупьими, а главное, что вот он прям вот тут, передо мной стоял. И вонял, как собака немытая, а ты мне тут ещё поправлять будешь!

– Ну извини, чё! Да ты рассказывай, рассказывай!

– Да стоит он, знаешь, прям напротив меня и нудит голосом, как жук-навозник такой противный, в нос! Чего ты, нудит, жена, мужа не встречаешь, я ж, говорит, из земли тяжёлой вылез, чтоб тебя, дорогая, обнять, а ты как была баба нерадивая, так и есть!

– Во-о-о-от урод, козлина бухая!

– Ага, и не говори! У меня притом, артрит, а я стою там буквой «зю» и не высовываюсь, понимаешь ты! А он такой: «Дай хоть сыночка поцелую, чё ты такая вредная-то?»

– Фу-у-у-у-у!!!

– Точно, оно! А мамаша-то, Газизовна, вторит: «Да вот, прости, Коленька, зять мой дорогой, что вырастила тебе такую жену непутёвую! Вроде и умница, на одни пятёрки, вот с такой медалью школу кончала, и красавица, и скромница…» Мужиков, говорит, сроду не водила! А этот хрен собачий ещё спорит: а это, говорит, мы не знаем, чего она, пока я в дальнобой ходил! В какой, хочу орать, в дальнобой? Ты ж скотина, ни дня не работал, чего ты заливаешь, шпротина ты тухлая!

– Вот-вот! Поубивала бы!

– Дак поздно, дохлые уже оба-два, что мамаша, что зятёк ейный! Танька чё-то возражать, да сынок заревел. Она его гладит, рот закрывает, чупа-чупс с пола еле подняла, дрожит вся, а мамонька родная ещё ржет, манда! Ну, говорит, и растяпа ты, Танюшка, у меня! А ты, говорит, Коленька, не сомневайся, я уж за ней глаз да глаз! Тут она тебе верна, как пёс дворовый, со двора она у меня ни-ни! Я ж, говорит, сама женщина чистая, безгрешная, ну хоть что-то от меня взяла! А то, что борщи-калачи не пекла, ты прости меня, и её прости. Ну, говорит, хочешь, ноги тебе поцелую? И поползла к нему, изуверу, на карачках, а тот ещё приосанился, лапу выставил, мол, валяй!

– А ты чего? Так и глядела?!

– А я чего?! Я те скажу чего! Я тут телефон выхватила, милицию набрала! Слава богу, сообразила сказать, что тут чужой мужик, первый раз вижу, вломился к Таньке, соседке моей, и угрожает!

– И чё, приехали?!

– Дак а то ж! Меня участковый знаешь, как уважает! Как чё мимо идёт – я ему: «Как ваше ничего, зайдите уж на пять минуточек, дорогой вы наш, защитник-охранник, я пирожков напекла!» А он мои пирожки у-у-у-у, знаешь, как уважает? Особенно с клюковкой – на самогоне сама кажное лето ставлю! Она у меня и неядрёная, и сладкая, и в меру такая кислая…

– Это ты потом расскажешь, чё там клюковка-хренуковка, ты про милицию давай!

– Неблагодарная ты! Я тебе такую историю, а тебе – милицию! Ладно, милиция, приехали, чего, я ж говорю.

– И забрали?

– Хе-хе, забрали, а то! Я ж просила, не кто-нибудь! Тут, конечно, труповозка нужнее, ну это я смолчала, не дура совсем! Этот урод ещё: «О, здрасти, стерва баба Шур». Я на него машу: «Не знаю я, кто ты такой и откуда взял, что я баба Шур, когда Александра Степановна!» А как мамашу вели, я уже не глядела, меня их старшой в машину отвёл, чтоб не мёрзла там стоять в подъезде. Уважают!

– Ну и дела… к нам, дык, не едут, когда наркоманы эти малолетние орут под окном! Сказать, что ль, в другой раз, что от тебя?

– Скажи, чего! Они послушаются, они меня вона как уважают!

– Ага, надо бы, что ль, попробовать… Слушай, а это… Танька-то чего?

– Да незнай чего! Исчезла.

– Как так?!

– Ну, вот так… Я видала её на другое утро, спать не могла, всё ворочалась, на рассвете вскочила, хоть за молоком свежим зайду, думаю, в тот магаз… Ну в который мы с тобой ещё за мороженым девчонками бегали!

– Да ну, не закрыли, что ль?!

– Не закрыли, прикинь? Всё позакрывали, ворюги, всё растащили, а магаз-то как был, так и есть! Даже покрасили да решётки новые поставили – зелёные были, а теперь жёлтые!

– Хорошо, слушай, а?

– Хорошо вообще! Я туда за молоком прошвырнуться люблю, ну вот и пошла опять, прям к открытию, пока свеженькое. Блинов, думаю, поставлю, и пойду. Ну и пошла, туман такой стоит и… Танька!

– Чё она?

– Тоже стоит! Я к ней аккуратно так – чего, мол, ты, Татьяна, куда собралась? А она: «Дак в милицию, тёть Саш! Показания давать». Я покивала и думаю: незнай, показать, незнай, нет, что знаю… Ну, не стала! А она мальчонку своего за руку держит, тот спит на ходу.

– Жалко…

– Жалко, ага! Так я пошла, и она пошла. Я в одну сторону, она – в другую, со двора. Я оглянулась ещё, а она уже в тумане так… растворилась…

– Ух, едрить… И чего, чего?!

– И ничего… больше я её не видела.

– Дела…

– Дела! А ты говоришь – мать. Кому мать, а кому и…