© Богданова И.А., текст, 2012

© Издательство Сибирская Благозвонница, 2013

Фома и Андрон вышли к реке тогда, когда солнце совсем клонилось к закату, окрашивая в бордовый цвет сизые облака и верхушки тёмных скал, поросших редколесьем. В лицо нещадно дул холодный ветер, заползая под вороты истершихся рубах, перепоясанных пеньковыми верёвками, и ероша волосья на голове – у Дрона, седые и редкие, а у Фомы – стриженные под горшок золотистые кудри.

Зверь окрест рыскал непуганый, тетёрки из-под кустов сами в похлёбку просились, а пару раз довелось столкнуться с матёрой рысью да с лесным хозяином – бурым медведем.

Слава Господу, дал силушку прогонять страхи молитвой, а то лежали бы сейчас с разодранной грудью и не поведали бы местному народу о Спасителе, что ради них смерть на Кресте принял.

Странники измерили шагами не одну тысячу вёрст от самого Иерусалима. Каждый раз, когда израненные о камни ноги отказывали служить, путники давали себе короткий отдых, драли лыко, плели новые лапти и снова шли на север, неся за плечами драгоценный груз – малый ковчежец с камешком со Святой Горы Голгофы в дальней Палестине.

По пути из Иерусалима Фому и Дрона трижды грабили: два раза басурмане, ещё там, во Святой Земле, и один раз – в здешних местах, недалече отсюда.

Но, заглянув в котомки и оценив избитые в кровь ноги паломников, плюгавый атаман с кургузой бородёнкой и гнилыми зубами в сердцах сплюнул от досады и рявкнул шайке, чтоб подали странникам по краюхе хлеба.

– Через реку тут перебираться и не думайте. Недаром то место у идолопоклонников «Керста» называется – гибель, значит. Порог все косточки в муку перетрёт не хуже мельничного жернова. Идите вниз по течению, там брод, – атаман махнул рукой в направлении летящего ястреба с добычей в когтях.

– Мы уж, как Бог даст, – поклонились за хлебушек да за привет Дрон с Фомой и после вечернего правила выбрели к бурлящему потоку, ревущему с такой силой, словно он собирался в клочья разнести собственное русло.

Не сговариваясь, странники опустились на колени, и над исходящей гневом водой поплыла молитва к Господу.

– Ну, теперь пойдём, брат Фома, – сказал Дрон, положив последний поклон, – отдадимся на волю Всевышнего, Он нашими душами Сам распорядится. Одно знаю, раз привела нас в эти края тропинка, значит, есть у Христа на то Свой Промысл.

– Правду молвишь, брат Дрон, – кусая губы, потупился Фома.

Хотя он был ещё совсем молод, душа уже горела совершать подвиги во имя Спасителя. Поэтому, когда брат Дрон предложил ему пойти в глушь да основать скит в потаённом месте, с сердечной радостью откликнулся на призыв убелённого сединами старца, полжизни подвизавшегося по монастырям.

Подойдя к реке, Дрону с Фомой довелось узреть чудо Господне, свершившееся по их молитве: воды бурной реки словно остановились и замерли на лету. Ни одна капля в лицо не брызгала, ни одна шишка с прибрежных сосен не закрутилась в водовороте – тишь да гладь кругом.

– Велик Господь во Славе Своей! – перекрестился Дрон и с пением гимнов без боязни ступил в тёмную воду, подёргивающуюся лёгкой дрожью, вроде коня, сдерживаемого могучей рукой.

Переплыли порог странники, аки ласковый ручеёк, и едва ступили на берег, как в спину Фоме с бешеной силой ухнула ледяная струя воды, сбив с плеч мешок с голгофским камнем.

– Ахти мне! Эх, руки-крюки!

Не успел Фома подхватить святыню, как Дрон бросился за ней, словно стрела из татарского лука, да и сгинул в бурном потоке, несущемся на скалы. Только и смог Фома, что уловить вскрик старца:

– Прими, Господи, душу мою!

Не захотела река возвращать святыню палестинскую, себе оставила.

Скрутила волна Дронушку, бросила спиною на каменный порог, распяла на воде крестиком человеческим, а после выкинула на берег целёхонького, лицом светлого, благостного, только неживого.

Грешен Фома, позавидовал своему учителю – не каждому счастье выпадает такую смерть принять во славу Божию.

Три дня над новопреставленным акафисты пел да Псалтирь читал, а после, взвалив на плечи тяжёлую ношу, пошёл место искать, подходящее для упокоения:

чтоб сухо было, да в мягких травах, да ещё чтоб птицы вокруг пели сладостно, словно в райских кущах.

Версты через две от Керсты, когда рубаха насквозь пропиталась поLтом, а ноги стали заплетаться, Фома заметил в небе ласточку, что над его головой неотлучно летала. Так и вжикала взад-вперёд, так и вжикала. А после долетела до середины поля, взмыла вверх и исчезла в облаке.

Хоть и неудобно было голову задирать, уж больно Дронушка шею передавливал, но глянул вверх Фома одним глазом – а там, на небеси, облако всё солнцем пронизано, точно чертог золотой светит, переливается, а в середине круг стоит. Понял тут Фома, что ласточка ему место указала, где старца схоронить. Там, благословясь, и могилку отрыл, отдав упокойнику последние почести, возвёл крест, из сосны срубленный, а на нем топором надпись вырубил: «Дрон, старец жизни непорочной».

– Авось добрые люди тут поселятся, и могилку блюсти будут, а может, кто и церковку срубит, – крепко помолился Фома и дерзновенно испросил Господа: – Буди воля Твоя, то пошли, Боже Милостивый, тому, кто храм здесь возведёт, такое благо, чтоб всех из его рода порог Керста вживе выпускал, а не разил о камни.

С тем отдал поясной поклон учителю, да и пошёл потихоньку в самую чащобу пещеру искать, надеясь от души потрудиться на ниве Христовой.

Сколь веков пройдёт, прежде чем эти места люди заселят, Фома не загадывал, но запомнил, что кукушка пятижды прокуковала. Господь ведает, что она отсчитывала… Тоже ведь Божие творение…

«Дон-дон-дон!» – плыл по уездному городу Ельску благовест с колокольни Успенского собора.

– Сразу слыхать, отец Иона бьёт, – одобрительно заметил приказчику купец Веснин – поджарый, стройный мужчина лет пятидесяти, – пономарь Сидор тоже знатно выводит, но стать не та. Молод ещё.

– Ваша правда, Иван Егорович, – поддакнул грузный собеседник с полуседой бородой и столь оттопыренными ушами, что их не скрывал даже объёмистый картуз, надвинутый на широкий лоб.

Он, не торопясь, отомкнул массивный замок и, посторонившись, пропустил хозяина в дверь лавки, над которой в косых лучах утреннего солнца отсвечивала надпись: «Посуда и жестянка купца второй гильдии Веснина».

– Гляди, Марья, Веснин с Яковом прежде заутрени в лавку пришли, с чего бы это? – толкнула локтём соседку рослая баба с пустыми вёдрами, подходя к ключу с родниковой водой, бьющему чуть в стороне от торговой площади.

– А то, Петровна, ты не знаешь? Весь город говорит: Веснин сегодня дочку из Олунца встречает, – отозвалась товарка. Она чуть наморщила лоб и старательно выговорила: – Из пансиона. О, как! Нашей городской гимназией побрезговали. Зазнался Иван Егорович, как разбогател. А ведь смолоду простой мужик был. Как и все мы лаптём щи хлебал. Жена его, покойница, бывало, сама в лавке сиживала. Точно помню, я у неё жестяную мерку для крупы купила. Хорошая мерка. До сих пор у меня в мешке с мукой лежит. – Марья осуждающе свела брови и понизила голос: – Мне Анисья, нянька Анны Весниной, сама рассказывала, что в том пансионе девок учат по-французски разговаривать да господские танцы танцевать. Срамота! Лучше бы пироги стряпать научили да носки вязать.

– Может, их и учат, откуда ты знаешь? – возразила Петровна, позвякивая вёдрами.

– Скажешь тоже! Нешто ваша барыня умеет пироги печь?

– Не умеет, – вздохнула баба, – врать не буду. Моя барыня пироги только трескать умеет за обе щёки. А больше всех рыбник со щукой уважает. Я его знаешь как пеку!

– Ты, погоди, погоди про рыбник, Петровна! Ты мне по чести ответь: как думаешь, Анька Веснина тоже нос кверху драть будет, али придержит норов? Что твоя барыня на эту тему рассуждает?

– А я почём знаю. Я с барыней беседы не беседую. У стряпухи дело какое: наварила щец погуще, бланманже по формам разлила, да и на боковую, подушку давить.

– Думаю, будет Анька из себя барыню корчить, – не унималась Дарья, жадно высматривая, как Веснин торопливо вышел из лавки и, на ходу одёргивая синий сюртук, зашагал в сторону нового дома, располагавшегося на центральной улице города. – Ну, да ничего. Жизнь обломает…

Колокол, глухо ухнув на прощание, замолчал, уступая место разноголосому шуму просыпающейся торговой площади: крикам приказчиков, ржанию лошадей и скрипу тележных колёс. Всех тех звуков, что до краёв наполняют большие и малые города и городишки Российской Империи от моря до моря.

– Едет, едет! – закричали мальчишки, провожая глазами лёгкую двуколку, на которой недвижимо сидела русоволосая девушка в скромной одежде. – Дочку Веснина привезли!

Не обращая внимания на перебегающих дорогу прохожих, кучер лихо завернул за угол, приподнявшись на козлах, дёрнул вожжами и остановил повозку возле крепкого двухэтажного дома, срубленного на манер особняка полицмейстера господина Потапова, с парадным входом, окаймлённым резными наличниками.

– Пожалуйте, барышня.

Опираться на протянутую руку кучера девушка не стала, а, чуть напружинясь, легко спрыгнула с двуколки навстречу распахнувшейся двери.

– Аннушка!

– Батюшка! Нянюшка!

Девушка с любовью обвела глазами сияющие лица родных и, обернувшись, с чувством перекрестилась на золотые купола собора, видные с любой точки города:

– Слава Господу, наконец-то я дома!

Чуть отступив назад, она в пояс поклонилась отцу, лукаво стрельнув глазами в сторону няни Анисьи.

– Принимайте хозяйку!

– Примем, примем, – заворковала старушка, безотрывно любуясь на свою красавицу, выпестованную ею с самого рождения, – дай хоть насмотреться на твоё белое личико да на щёчки румяные.

Призывая в свидетели Веснина, нянюшка ласково подтолкнула к нему зардевшуюся от радости Анну, которая и в самом деле была хороша той неброской северной красотой, столь созвучной с мягкими красками короткого прохладного лета родного края.

– Девица как девица, – пробурчал довольный похвалой отец, троекратно целуя дочку, – полно этаких в каждом доме, куда ни глянь.

– Э, нет, Иван Егорович, наша-то покраше других будет, – принялась возражать Анисья столь рьяно, что, глядя на раздосадованную няню, Анна не удержалась от смеха. Сегодня её радовало решительно всё. Какое счастье вернуться домой, да ещё из закрытого пансиона, где с самого отрочества девушек держали в отменной строгости.

В Олунецком пансионе для девиц мещанского и купеческого сословия Анна пробыла ровно двенадцать лет, наезжая в Ельск лишь на короткие каникулы: два раза зимой и один раз летом.

Пребывание дочери в пансионе обошлось Веснину в круглую копеечку. Попасть туда было непросто: очень уж много состоятельных родителей желали препоручить своих чад заботам благонравной хозяйки пансиона – баронессе фон Гук, которая сумела поставить женское образование в Олунце не хуже, чем в Смольном институте благородных девиц.

Ежедневно девушек поднимали ровно в шесть часов утра, потом заутреня, короткий завтрак, и уже через час воспитанницы сидели за партами, внимательно слушая очередной урок.

Заниматься приходилось много: девочек учили Закону Божиему, русскому и иностранным языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке и рукоделию. В среднем возрасте прибавлялись история, география, физика и химия, а старшеклассницам доставались словесные науки, архитектура, скульптура, геральдика, токарное дело и педагогика.

Химия и физика давались Ане Весниной туговато, а вот лекции по словесности и истории она могла слушать сутки напролёт. Недаром учитель истории господин Свешников выделял её среди всех воспитанниц.

– С вашим складом ума, мадемуазель Веснина, стоило бы заняться чистой наукой, а не купеческим делом, – вздыхая, сетовал он, выводя в ведомости очередную оценку «отлично», заработанную воспитанницей.

В душе Анна с ним соглашалась. Ей совершенно не хотелось продолжать отцовское дело. Слова «археология», «Древний Рим», «старинные манускрипты» звучали для неё гораздо привлекательнее названий «векселя», «закладные» и «жестяная мануфактура».

Многие купеческие дочери из их класса хвастались друг перед другом, что сразу после замужества выправят себе купеческое свидетельство и будут самостоятельно вести дела, но Анне про мануфактуру, а того паче, про замужество, было и думать страшно. Хотя она была уверена, что батюшка никогда не станет неволить единственную дочь.

Аттестат об окончании пансиона воспитанницам выдали в конце мая, перед Троицей. «Успею поклониться матушкиной могилке», – заторопилась домой Аннушка, наотрез отказавшись от выпускного бала.

– Зря, зря, – пропела ей на ухо лучшая подруга – дочь торговца рыбой Мариша Воронова, – предполагают, что на бал приедет из Петербурга брат баронессы, майор фон Гук. Между прочим, холостяк!

В ответ на Маришино замечание, Аннушка шутливо чмокнула её в щёку, но решения не переменила. В последнее время родной Ельск снился Ане каждую ночь. Он представал таким, каким она запомнила его в раннем детстве: с крепкими рублеными домами на центральной улице, с родником святой Параскевы-Пятницы, хлещущим студёной струёй в жёлоб, выдолбленный из деревянной колоды, с чистой и быстрой речкой Урстой, делящей Ельск надвое: на торговую часть, именуемую Успенской, и людскую – Никольскую.

Изначально семья Весниных жила в Никольской части, прямо возле церкви Николы Угодника. Там лет двадцать назад дед Егор Фокич первую торговлю открыл. Продавал жестянку: плошки, ложки да лужёные чаны. Отец дело расширил. Сперва мастерскую открыл, затем прикупил мануфактурку в деревне Дроновка, а когда крепко на ноги встал – отстроил жилые хоромы в Успенской части, неподалёку от своей лавки.

Жить бы купцу с семьёй да радоваться, но оказывается – за околицей беда караулила. По ранней весне поехала Анина мать, Прасковья Ильинична, в Олунец, да и утонула на переправе через Урсту. Кучер плакал, винился, что придремал на козлах, а когда на мосту глаза разодрал – барыню уж на порог Керста несёт. Ахнул мужик, кинулся ловить утопленницу, да куда там! Из Керсты никто живым не выплывал. Недаром старики говорят, что слово «Керста» означает погибель.

Неделю тело женщины полоскало по водоворотам. Так изломало горемычную – только по косе и признали. Коса у неё была роскошная, длинная, пышная. Бывало, после бани матушку две девки расчёсывали и то справиться не могли. Только гребни ломали.

Каждый раз, проезжая мимо проклятого порога, Анна просила остановить повозку и долго всматривалась в бешеный ток Урсты. Река с размаху колошматила свои воды о каменный уступ с такой силой, словно хотела вырваться с земли и улететь на небо. Гул от Керсты стоял на версту. Даже густой лес не мог заглушить стона речки. А в ненастье в прибрежном лесу и вовсе страшновато было, хотя места там – красивые, завораживающие невероятным слиянием сосен, воды и камня. Нависающие над долинами сумрачные утёсы, поросшие зеленью, вызывали восторженное недоумение от мысли, что деревья ухитряются расти на голом камне без единой горсти земли. Иногда в солнечные дни казалось, что скалы плачут, капля за каплей сочась потоками чистой воды, пробивающей в крепкой породе извилистые русла.

Скалы были везде: они теснились по обочинам дорог, стражниками вечности возвышались над равнинами, перегораживали реки, образуя многочисленные пороги и заставляя лодочников перетаскивать свои судёнышки посуху.

«Когда-нибудь я построю здесь дом, – дорогой думала Аня, зачарованно глядя, как над её головой возносятся стволы корабельных сосен, – уйду от мира, буду каждый день слушать вой ветра, шум реки, шелест падающих листьев, жужжание пчёл… А впрочем, кто знает? Впереди предстоит разговор с батюшкой. Как-то он решит мою судьбу?»

Через неделю после приезда Анна с Анисьей медленно шли вдоль центральной улицы Ельска, направляясь к купчихе Рыковой, чтоб договориться с заезжей портнихой, проживающей у них во флигельке.

Время шло к полудню, и набравшее силу солнце старалось вовсю, без разбору окатывая золотыми потоками и новенькие особнячки почётных граждан, и скособоченные избы рабочего люда, затёртые в боковых переулочках.

Город утопал в яркой зелени, вступающей в пору цветения. Возле трёхэтажного особняка купчихи Черногузовой взор услаждали кусты цветущего жасмина – гордости хозяйки дома, а скромный дом отставного полковника Мишина украшали кусты сирени такой красоты, что всякий прохожий норовил протянуть руку и коснуться пальцем тугих кистей с крупными рубиновыми соцветиями.

– Говорят, Черногузиха чуть не на коленях у господина Мишина эти кусты выпрашивала, – посплетничала Ане Анисья, недолюбливавшая чванливую вдовицу купца первой гильдии.

Сдержанно кивнув, Аня прибавила шаг.

Сегодня она чувствовала себя неуютно, спиной ощущая заинтересованные взгляды жителей и их нарочито громкий шепоток касательно своей особы. Небольшой городок – что одна семья: ни уехать без пригляда, ни приехать.

Особенно усердствовали женщины. Уж, как только её не обсудили! Аня услышала и то, что она слишком костлява, и то, что очень уж толста. Сходились зеваки лишь в одном – коса у купеческой дочки хороша, ни прибавить, ни убавить.

– Вы, Анна Ивановна, верно, волосы яичным желтком моете? – при первой же встрече на званом ужине жеманно поинтересовалась сухопарая почтмейстерша с собранными в пучок жидкими волосёнками.

– Или луковой шелухой полощете? – поддержала разговор её великовозрастная дочь Наденька, усиленно обмахиваясь красивым китайским веером.

Вопрос внешности волновал долговязую Наденьку нешуточно: весь город знал, что в последнее время в дом к почтмейстеру зачастила наизнатнейшая ельская сваха Маврикиевна. Правда, злые языки поговаривали, что в данном случае бессилен даже незаурядный своднический талант Маврикиевны.

От бестактного вопроса Анна смешалась:

– Мою обычной водой и щёлоком. Мылом не люблю.

Дамы явно не поверили собеседнице, многозначительно переглянувшись.

Никчёмный разговор и пустые светские беседы отчаянно утомляли Аню, но делать было нечего – батюшка желал ввести дочь в избранное общество почётных граждан города с дальним прицелом: подыскать ей жениха.

Объяснение с родителем произошло на второй день, когда после обеда отец пригласил её в свой кабинет. Верная Анисья сунулась было сзади, но Веснин, нахмурив брови, сурово цыкнул на няньку:

– Иди, попей чаю, Анисья, а к нам не встревай. Разговор с дочкой будет серьёзный, долгий, и на посторонние уши не рассчитан.

– Это я посторонняя? – рассерженной курицей вскинулась Анисья, по-боевому выставляя руки в боки и потрясая головой так непримиримо, что с седых волос съехал платок, приоткрыв седую косицу, перевязанную белой тесёмочкой.

Но Иван Егорович её даже слушать не захотел. Топнул ногой да закрыл дверь перед носом.

– Ты присаживайся, Нюточка, – отец, как маленькую девочку, погладил Аню по голове, заботливо усаживая в широкое неудобное кресло, обтянутое полосатым шёлком.

Кабинет, как и вся квартира, был обставлен на городской манер, но с грубым, по Аниному мнению, вкусом: шаткие резные ножки позолоченных стульев плохо гармонировали с массивной мебелью, крытой тёмно-красным лаком. Но перечить отцу и переставлять мебель Аня не собиралась: если папе хорошо, то и ей тоже.

Отец начал разговор не сразу, задумчиво перекладывая на столе с места на место две большие амбарные книги. По подрагивающим губам отца и нервно сжатым пальцам замечалось, что он волнуется, и, глядя на его беспокойство, Аня заёрзала в кресле, внутренне напрягаясь. Но, вопреки ожиданиям, ничего неприемлемого для неё отец не предложил.

– Неволить тебя, Аннушка, ни к чему не буду, – с ходу пообещал он, успокаивая взволнованную дочку, – прошу только об одном: не чурайся нашего общества. Вижу, девица ты скромная, гордая, но о замужестве думать надо. Задумал я тебя не за нашего брата, купчину, выдать, а в дворянство ввести. А что? – заторопился он, упреждая возражающий жест дочери, – не хочешь дворянина?

– Я, батюшка, по любви хочу, – стыдливо опустила голову Анна, – а дворянин он будет или крестьянин, мне всё равно.

– Это ты брось! Ты у меня красавица, умница, твоё место не в нашем захолустье, а в столицах.

По горделиво заблестевшим глазам отца, Аня поняла, что мысленно он уже видит её на петербургском балу, и робко попыталась возразить:

– Но папа, где же здесь взять дворян?

– В корень смотришь! – одобрительно прихлопнул ладонью по столу Веснин. – Сразу видно, что купеческая в тебе косточка. Поэтому слушай отцовский совет: расхаживай по гостям, присматривай себе залётного кавалера. Но смотри у меня, без глупостей! А коли кто приглянётся, так сразу мне скажи. Сторгуемся. Ты у меня не бесприданница. Да. Ещё. Ты бы подыскала себе портниху. А то, смотрю, тебе не в чем и в люди выйти. Вон, взять хоть поповну Ольгу Ивановну – знатная щеголиха. Вся в шелках, в бархате, головка кружевом убрана. Женихи на такой цветочек как мухи на мёд летят. Так и вьются, так и вьются, – Иван Егорович пальцами изобразил, как вокруг поповны вьются женихи и горестно посетовал: – А ты всё в сером да в чёрном, ровно монашенка. Ни бусики не наденешь, ни бант какой не причапуришь…

От отца Анна вышла слегка удрученная: с одной стороны, хорошо, что батюшка против её воли идти не намерен, но, с другой стороны, как ни крути, а выдать её замуж собирается вскорости. Да ещё и за дворянина, который неизвестно откуда должен возникнуть в их Ельске.

Замужество совершенно не входило в её ближайшие планы, но казалось интересным узнать, каков он будет, её супруг, дарованный Богом?

Вообразив своего будущего мужа, Аня сделала шутливый реверанс, подобающий делать перед танцем. Облик жениха рисовался пока неопределённо. В пансионе почти все воспитанницы были влюблены в молодого учителя химии господина Вольфа – обладателя тощих ног, впалой груди и слащавой физиономии с коротко подстриженными усиками.

– Ах, какой душка, какой пупсик, – перешёптывались девицы из их класса, налегая на занятия химией.

Некоторые, особо чувствительные почитательницы, тайком засовывали в карманы учителю коротенькие записочки с изящными стихами. Но Анне не нравился ни сам предмет, ни его преподаватель. Остановившись напротив зеркала, Аня критически осмотрела своё закрытое серое платье с крошечным белым воротничком. Нет, оно определенно ей шло, и менять скромный наряд на бархатный шик ей совершенно не хотелось.

«Лучшее украшение – это элегантность», – любила говаривать владелица пансиона, баронесса фон Гук, прививая воспитанницам тонкий вкус и светские манеры.

«Но, впрочем, белошвейку действительно стоит поискать», – подумала Анна, прикидывая в уме, что если взять в дом портниху месяца на два, то она обошьёт не только её и нянюшку, но и детей кухарки Матрёны, которым явно не помешала бы новая одёжка.

– Да вот, у Рычихи швейка живёт, – подсказала Анисья. – Пойдём, сговорим у нас пожить.

На том и порешили.

Обшивавшая купчиху Рыкову белошвейка Прокла оказалась молодой, крепко сколоченной бабёнкой с упругими красными щеками и небольшими карими глазками, задорно поблёскивающими из-под полукруглых бровей.

Увидев входящих Анну с Анисьей, она немедленно оторвалась от шитья, споро вскочив с табуретки, успев оправить задравшуюся на коленях юбку, сшитую из хорошей шерстяной ткани.

– Пожалуйте, барышня! Чем могу услужить?

Анна приветливо кивнула в ответ:

– Госпожа Рыкова сказала, что со следующей недели ты свободна.

– Истинно так, – подтвердила Прокла, – истинно так, барышня.

– Я дочь купца Веснина и хотела бы пригласить тебя к нам. Госпожа Рыкова дала хорошую рекомендацию.

В ответ на Анины слова лицо портнихи расплылось в подобострастной улыбке, сделав её щёки похожими на переспелые яблоки.

– Госпожа Рыкова очень добра. Но я действительно хорошо умею портняжить. Я, барышня, училась в самом Петрозаводске у наипервейшей парижской модистки, мадам Курочкиной. Возьмёте меня на работу – в накладе не останетесь: одену вас, точно заморскую королевну.

– Прекрасно, ждём вас у себя, – закончила разговор Анна, довольная, что вопрос с портнихой уладился наилучшим образом. Удивило её лишь то, что Анисья проявляла явные признаки недовольства.

– Не нравится мне эта Прокла, – занудливо тянула нянька всю обратную дорогу. – Неужели ты сама не видишь, какая у неё рожа продувная? И на тебя, Аннушка, она недобро смотрела, глазами так и зыркала, так и зыркала, ровно на прочность испытывала.

– Глупости, няня, – рассеянно отозвалась Анна, глядя на здание полицейского управления, перед которым стояла укрытая рядном телега. С их стороны улицы отлично просматривалось, как нервозно суетился урядник и начинала собираться толпа народа.

Замедлив шаг, Аня указала на кутерьму:

– Видишь, няня, что-то случилось.

– Знамо что, – быстро отозвалась Анисья, схватив Анну за рукав и оттаскивая в сторону, – ещё утром слух прошёл, что у лавочника Ромова приказчик пропал – Васька Юшин. Видать, его и нашли.

Боясь взглянуть на телегу, на которой угадывалось человеческое тело, Анна охнула:

– А семья? Семья у него есть?

– Как не быть, жена молодая и малец, – сокрушённо махнула рукой Анисья, – ишь, воют.

Она указала на бегущую с другого конца улицы простоволосую бабу, прижимающую к себе мальчонку лет трёх, орущего на все лады.

В первый момент Ане показалось, что жена новопреставленного совсем старуха, настолько страшным и чёрным выглядело её лицо с распахнутым в крике перекошенным ртом. На то, что это совсем молодая, если не сказать, юная женщина, указывали лишь её тонкая фигурка да трогательно тонкая шея, выглядывающая из-под расстёгнутой баски.

– Помер, помер мой кормилец! – глядя перед собой обезумевшим взором, голосила вдовица. – Чуяло моё сердце, что он в реке утопнет!

От жалобного крика женщины Анино сердце словно сжалось в маленький комочек и холодом забилось в груди.

Она разом вспомнила погибшую мамушку, её теплые руки, нежный голос, мягкие губы, целующие в лоб, и тот страшный день, когда на пороге класса возникла классная дама госпожа Савина.

– Мадемуазель Веснина. Аня… – голос всегда строгой наставницы сорвался, и Анна поняла: случилось нечто страшное.

Материны похороны Анна не помнит. Сколько раз она пыталась мысленно восстановить лицо отца, идущего за гробом, занавешенные чёрным зеркала, свежевырытую могилу на кладбище. Ничего не получалось.

В памяти всплывали лишь пронзительные крики плакальщиц да плывущий по дому густой запах ладана.

– Надо жить, – сказала тогда убитому горем отцу Анна, – это трудно, но надо.

И вот сейчас, смотря, как бьётся над распростёртым телом мужа молодая женщина, Анна на миг возвратилась в пережитое.

– Где они живут, Юшины? – повернулась она к Анисье.

– В Никольском конце, сразу за рекой. Почти напротив нашего старого дома.

Анна согласно кивнула головой, подумав, что надобно непременно сходить к Юшиным и оставить вспомоществование.

Несколько дней подряд ельчане обсуждали смерть Васьки Юшина, которого в городе знали с малолетства. И то сказать: сопливым мальцом начинал служить у лавочника мальчишкой на побегушках, недавно в приказчики вышел, женился, и вот, поди, какая беда приключилась. Судили, рядили и так и этак: одни говорили, что убили мужика, а тело в реку сбросили, а другие настаивали, что Васька спьяну утонул, но некоторые шёпотком обсуждали, что дело тут тёмное и загадочное. Кое-кто, для безопасности сплюнув три раза через левое плечо, предполагал, что не иначе как к Васькиной гибели нечистый свою мохнатую лапу приложил али речная дева парня к себе утянула.

Больше всех негодовал на шептунов настоятель Успенского собора отец Александр – высокий, осанистый пастырь с густой чёрной бородой и зычным гласом. Он славился среди прихожан отменной учёностью и нетерпимостью ко всяческого рода суевериям, гулявшим по умам людей с того дремучего времени, когда в здешних местах проживала чудь белоглазая.

После Васькиного отпевания батюшка подозвал к себе главную городскую сплетницу, тётку Мирониху, и принялся чехвостить её и в хвост и гриву.

– Негоже, тебе, матушка, всяческой чародейщиной, прости Господи, народ смущать. Языки-то без костей, вот и мелете с бабами что ни попадя по своей серости. Ещё раз услышу ваши глупости – наложу епитимью молчанкой. Поняла?

– Поняла, поняла, батюшка, – испуганно бормотала Мирониха, беспрестанно кланяясь отцу Александру. Однако, забежав на минутку в дом Весниных почаёвничать с Анисьей, языкатая баба не удержалась и, таинственно покрутив головой по сторонам, быстро выпалила: – Надька Юшина, вдовица, мне рассказывала, что Васька через колдовство смерть принял! – она выразительно закатила глаза и завздыхала, указывая на важность имеющегося у неё секрета. – Но это, т-с-с-с, отец Александр мне говорить не велел.

В наказание за болтливость Мирониха пошлёпала себя по губам двумя пальцами и, взметнув юбками, унеслась «к подруженьке Семёновне помочь пряжу разматывать».

– Интересно, о каком колдовстве Мирониха баяла? – озабоченно поделилась с Анной нянюшка. – Неужели в наших краях нечистые балуют? Не приведи Бог. Наш Иван Егорович частенько в Олунец с казной мотается, надо бы разузнать да предупредить.

– Урядник наверняка уже разобрался, да и не верю я во всякие сплетни, – успокоила старушку Анна и добавила: – Впрочем, как раз сегодня я собиралась навестить вдову Юшину и оставить ей толику денег. Надеюсь, мы сможем узнать новости из первых рук.

Решительно поднявшись, Анна надела лёгкую шляпку, подаренную подругой Маришей Вороновой накануне выпуска, и вопрошающе посмотрела на Анисью:

– Ты со мной?

Идти решили пешком. Быстро миновав торговую площадь, на минутку заглянули в отцовскую лавку, потом неспешно перешли каменный мост через Урсту и оказались в людском конце, осенённом крестами старинной Никольской церкви.

С тех пор как Веснины переехали на центральную улицу, здесь, казалось, мало что изменилось: разбитая тележными колёсами дорога пучилась подсохшей по краям жирной грязью, а вдоль домов настелен дощатый помост для пешеходов. Всё так же, как велось исстари. Только, пожалуй, дома… В детстве они казались маленькой Ане огромными, тёмными кораблями, скребущими небо своими трубами, а нынче преобразились в скромные избы-пятистенки на высоких клетях.

К дому Юшиных Анну с няней безошибочно привела тропинка из нарезанного елового лапника.

– Гроб несли, – крестясь, заметила Анисья и, озабоченно наморщив лоб, покопалась в кармане широкой юбки. – Куда же он подевался, в толк не возьму.

– Кто нянюшка?

– Да петушок на палочке! А, вот он!

Анисья выудила из кармана прозрачно-красный леденец, отколупала с него пальцем налипшие хлебные крошки и деловито обдула со всех сторон:

– Ить у Надюшки Юшиной мальчишечка есть, гостинчик ему дадим.

Анне стало стыдно:

– А я, глупая, и не подумала.

Старушка ласково махнула рукой:

– Молода ещё. Своих деток воспитаешь, тогда тоже не забудешь ребятёнка утешить.

С каждым шагом приближения к дому новопреставленного шаги Анны становились всё медленнее и медленнее. Она решительно не представляла, как вести себя с вдовой.

Стать на пороге и глазеть по сторонам, пока не пригласят войти? Неудобно. Кинуться с соболезнованиями? Тоже нелепо.

Анисья поняла её замешательство:

– Иди, не стесняйся. Доброе дело Господу любо.

Настежь распахнутые тесовые ворота приглашали войти всех присутствующих. Во дворе было пусто и тихо. Казалось, сам воздух круг избы напоён скорбью, которую не нарушало даже чириканье воробьёв, беззаботно прыгающих по наспех сколоченным поминальным столам посреди двора.

– Тошно мне, ох тошнёхонько, – еле слышно причитала сидящая на пороге бабка, седая и неопрятная. – Ты что ли, Анисья? – она подняла голову, подслеповато вглядываясь в посетительниц. – Да никак с Анной Весниной?

– Так, так, Авдотьюшка, – полушёпотом ответила нянюшка, начиная смахивать с глаз мелкие слезинки, – пришли проведать Наденьку.

Бабка равнодушно сдвинулась, освобождая проход, и ткнула пальцем в тёмное нутро избы с занавешенными окнами:

– Идите. Там она, горемычная.

В ноздри резко ударил тёплый запах ладана, смешанный с кислым духом перестоявшейся квашни.

«Горе. Так пахнет горе», – подумала Анна, обводя глазами тесную горницу, вдоль стен заставленную лавками, крытыми половиками.

С беглого взгляда казалось, что здесь нет никого живого, настолько неподвижен был застывший силуэт хозяйки, чёрным пятном выделявшийся на прикроватном пологе.

– Мир вам, хозяева, – поклонились вошедшие.

Прозвучавший ответ больше напоминал шелест опавших листьев:

– И вам, люди добрые.

У Анны от жалости перехватило горло. Повинуясь внезапному порыву, она присела рядом с женщиной и горячо схватила её руку, почувствовав в ладонях холодные пальцы.

– Надя, мы с няней, – Аня смешалась, подбирая слова, и от бессилия сказать всё, что теснилось в душе, закусила губу.

Ей ли, недавно пережившей смерть матери, да не понять, каково это в одночасье остаться одной, осознавая, что больше никогда не прижмёшься щекой к щеке любимого человека, не услышишь милого голоса, не обнимешь тёплых плеч.

– Никогда, – прошептала Аня одними губами слово, страшное в своей необратимости.

– Похоронили Васеньку, – раскачиваясь из стороны в сторону, внезапно проговорила вдова тоненьким голосом, – вчера похоронили. – Она по-детски наклонила голову и пояснила: – Утоп мой миленький.

– Я знаю, – Анна на миг замолчала. – Моя мама тоже утонула той весной. На порогах разбилась.

– Так ты дочка Ивана Егоровича Веснина?

Анна кивнула:

– Да. Я Аня.

– Значит, твоя мать тоже видела их и потому утонула.

– Их?

– Ну да.

– Кого их?

Надежда внезапно повернулась к Ане всем телом, притянув её к себе, и горячечным шёпотом, больше похожим на бред, прошептала ей в самое ухо:

– Тайные письмена.

«Боже мой, она сошла с ума, – промелькнула мысль в Аниной голове. – Её надо положить в лечебницу».

Но по мере того как женщина рассказывала о случившемся с её мужем, Анну начала охватывать нетерпеливая дрожь.

– Намедни около порога Керста, по левую сторону, где растёт кривая сосна, Васенька нашёл камень. А на камне том тайные письмена явлены. Ты не думай, мой Вася грамотный, – заторопилась рассказчица. – Если бы по-нашему было написано, он бы враз прочёл. Но письмена на том камне запутанные, непонятные, неведомой рукой вырублены, не человеческой. Я знаю, уверена, что оттого Васенька и сгинул. Видать, на том камне проклятие выбито.

– Господи, помилуй, – охнула Анисья, неистово крестясь на иконы в красном углу. – Что ты говоришь такое, Надежда?

– Истинную правду баю: на поляне камень стоит, а на нём письмена. Вася мне сам сказывал.

Рассказанное Надеждой звучало столь восхитительно и невероятно, что Аня едва осмеливалась дышать, боясь спугнуть неожиданную удачу.

«Руны! Наверняка покойный Василий нашёл скандинавские руны!»

Анна прижала руки к зардевшимся щекам. Их учитель истории Свешников много раз рассказывал своим ученицам, что в здешних местах люди иногда находят древние камни с выбитыми на них надписями. Такие камни викинги ставили часто на могилах вождей или водружали в честь славных битв.

Как-то раз, находясь в хорошем настроении, Евгений Петрович похвастал, что имел счастье лично разыскать один из таких памятников древности, о чём делал доклад в Петербургском историческом обществе.

Но чтобы рунный камень, да тут возле Ельска! Прямо под боком!

«Надо немедленно поехать посмотреть», – решила Анна.

Нетерпение её было так велико, что на миг заслонило то, ради чего она сюда пришла.

Анне стало стыдно: явилась с соболезнованиями, а мысль всё время сбивается на археологическую находку. Бессовестная!

Чуть стесняясь, она вынула деньги и положила их на колени Нади. Та приняла подношение как должное, спокойно и с достоинством.

– Ты приходи, Аня, – на прощание сказала она Анне тоном, каким говорят лишь с близкой подругой. – Да остерегайся проклятого камня! И близко к реке не подходи. Керста проглотит, не подавится.

Всю дорогу до дома Анна думала лишь о находке Василия и ни о чём другом.

Завтра же, завтра спозаранку, она тишком возьмёт у отца двуколку и съездит поискать таинственный камень. И не будь она Анна Веснина, если не найдёт!

Весёлая лошадка Лента резво бежала вперёд, бодро постукивая копытами по наезженному дорожному полотну. Зарождающийся день обещал быть сухим и жарким. Аня заслонила глаза ладонью и взглянула на текущий струями горячий воздух, подымавшийся с влажной земли. Привольно кругом. Вольготно.

вслух продекламировала она стихи любимого Тютчева и засмеялась, каждой жилочкой ощущая красоту и свежесть этого мира.

На миг Аня представила себя со стороны: юная девушка с русой косой, лихо управляющая двуколкой. Тонкие, но сильные руки умело сдерживают лошадиный бег, тёплый ветер пушит волосы, предвещая день, до краёв полный радости.

Нехорошо, конечно, но для того чтоб улизнуть из дома без провожатых, ей пришлось наврать с три короба бесхитростной нянюшке. Ну, да ладно. Когда рунный камень будет найден, Аня обязательно объяснится с родными. Повинную голову меч не сечёт. Хотя тятя наверняка неодобрительно нахмурит брови, осуждая её за самоволие, а Анисья обидчиво подожмёт губы и демонстративно уйдёт ужинать на кухню. Зато настоятель церкви, отец Александр, будет доволен и научным открытием и тем, что покончено с глупым суеверием.

Издалека заслышав шум порога, Анна придержала лошадь, пустив её медленным шагом.

Казалось, что у реки огромный великан каменным пестом толчёт воду в гигантской ступе, зычно рокоча при каждом движении. Восторженное утреннее настроение бесследно испарилось, уступая место напряжённому ожиданию встречи с тысячелетней тайной. В памяти начали всплывать рассказы о языческих жертвоприношениях и злых духах, выходящих из речных волн допреж того, когда пять веков назад в здешние места пришло христианство.

Тишина, минуту назад казавшаяся блаженной, стала ощущаться зловещей. По спине пробежал лёгкий холодок страха, смешанного с суеверным предчувствием. Может, зря она поехала сюда в одиночестве? Негоже девицам своевольничать.

Чтобы рассеять безотчётную тревогу, Аня звонко повторила вслух название места, указанного вдовой Юшиной:

– Влево от порога Керста, у кривой сосны.

Проехать на двуколке по узкой тропке над скалой не представлялось возможным, и Анна, привязав Ленту под берёзой, торопливо побежала по утоптанному мшанику меж высоких сосен, ровных как на подбор – верхушка к верхушке. Из строя корабельного леса выбивалась лишь одна хвойная голова, залихватски торчащая вверх двумя макушками.

«Неужели сейчас я увижу древнюю скандинавскую руну, и мои пальцы прикоснутся к письменам, выбитым десятки веков назад», – с волнением думала Аня.

Она вспомнила, как господин Свешников рассказывал, что рунные камни оставляли на берегах рек суровые викинги в рогатых шлемах, приплывавшие на своих драккарах-ладьях покорить Русь, которую они называли «Гардарика».

Завидев кривую сосну, притулившуюся на круглой полянке, Аня приложила руку к груди, стараясь унять зашедшееся от волнения сердце. Большой серый валун песчаника, напоминающий воткнутую глубоко в землю рукоятку ножа, возвышался в самом центре весёлого зелёного лужка, поросшего лютиками.

С благоговением приблизившись к камню, Аня взглянула на выбитые строки и недоуменно сжала губы.

Криво нацарапанные на песчанике латинские буквы иронично объявляли миру непогрешимый лозунг, созвучный её недавним настроениям: «Судьба – путь от неведомого к неведомому».

«Да это же выражение древнегреческого философа Платона! – моментально вспомнила Аня уроки латыни и греческого. – Решительно ничего не понимаю! Вероятно, это чья-то глупая шутка!»

Растерянность и разочарование были так велики, что за размышлениями Аня не услышала мягких шагов позади себя и очнулась лишь тогда, когда негромкий мужской голос насмешливо произнес:

– Каюсь, мадемуазель, не удержался оставить на сём прекрасном камне свой автограф.

Резко обернувшись, Аня увидела прямо перед собой молодого человека лет двадцати, в простой холщовой рубахе и полотняных брюках, по-мужицки заправленных в сапоги.

Открытое лицо юноши с широко распахнутыми серыми глазами и приветливой улыбкой внушало доверие, но тем не менее первым порывом Ани было отвернуться, застенчиво закрыв лицо рукавом. Вспомнив светские правила этикета, вдолбленные в пансионе баронессы фон Гук, она выпрямила спину и требовательно посмотрела на незнакомца:

– Сударь, я вынуждена попросить вас отрекомендоваться.

Он покаянно опустил плечи:

– Великодушно прошу прощения. Виноват. Свешников, Алексей Ильич. Студент Санкт-Петербургского университета.

Аня подумала, что раз уж она оказалась одна в лесу, да ещё в таком глупом положении, то стоит представиться и самой. Правда, посмотрев, как покорно вытянулся перед ней Алексей Ильич, ей нестерпимо захотелось расхохотаться. Придав лицу неприступное выражение, девушка произнесла:

– Анна Ивановна Веснина. Дочь купца второй гильдии.

С возрастающим удивлением Аня увидела, что её имя произвело на Алексея благоприятное впечатление. Он вновь засиял улыбкой и радостно обратился к ней как к старой знакомой, откровенно любуясь её порозовевшим от смущения лицом:

– Мадемуазель Веснина? Так вот вы какая, любимая ученица моего дядюшки!

Имя господина учителя прозвучало как пароль, открывающий путь к волшебному кладу. Мигом растеряв всю официальность, Аня восторженно вскинулась:

– Учитель истории, господин Свешников, – ваш дядюшка?

– Совершенно верно!

– Вы абсолютно непохожи, – сорвавшаяся с языка непроизвольная фраза грозила разрушить непринуждённую беседу.

Закусив губу, Аня покраснела от стыда за собственную бестактность. Новый знакомец не отличался красотой: нос картошкой, белёсые брови, разбросанные по щекам веснушки… К счастью, молодой человек не обиделся, а с лукавинкой объяснил:

– Дело в том, что дядюшка удался внешностью в бабушкину родню, а мне достался облик деда – архангельского плотника. Уж, какой есть, прошу жаловать, – он по-салонному шаркнул ногой, разведя в стороны руки с зажатым в кулаке картузом, словно приглашая даму на полонез, и поинтересовался: – Позвольте спросить, как вы здесь оказались?

Его вопрос поставил Аню в тупик: признаться, что приехала сломя голову разыскивать скандинавскую руну, – значило вызвать насмешки над своим легковерием, а придумывать историю о случайном появлении не хотелось.

Чуть помедлив, она нашлась с ответом:

– Дело в том, господин Свешников, что среди горожан поползли слухи о камне с таинственными письменами, вызывающими глупые суеверия. Вот я и приехала, чтобы лично полюбопытствовать.

– Тогда я рад своей проделке, – быстро сказал Алексей, – ведь благодаря ей я повстречал прекрасную даму.

Он посмотрел Ане в глаза, словно ожидая ответной любезности, но она благоразумно промолчала, решив, что и так была неоправданно смела с посторонним, и если бы её увидела сейчас нянюшка, то не обошлось бы без длинной нотации.

Решив, что узнала достаточно, Аня хотела попросить Алексея уничтожить надпись и распрощаться, но внезапно увидела, как со стороны дороги к ним приближается всадник на вороном коне. Беглого взгляда вполне хватило, чтобы догадаться: наездник имеет изрядную сноровку. Непринуждённо держась в седле, он столь непостижимым образом правил тонконогим скакуном, что казалось, сливался с конём в единое целое. Местные мужики ездили верхами нечасто, а на лошадях сидели крепко, кряжисто, изо всех сил наматывая уздечку на кулак.

Заметив Анин интерес к чужаку, Алексей жестом упредил её вопросительный взгляд и приветливо помахал наезднику, сказав:

– Не тревожьтесь, Анна Ивановна, это мой знакомец, майор фон Гук. Уверен, любой воспитаннице пансиона для девиц сия славная фамилия хорошо известна.

Воистину сегодня выдался день неожиданных встреч. Баронесса Матильда Карловна, владелица пансиона, не раз извещала девиц о скором приезде брата в Олунец, каждый раз напоминая, что он приедет восстанавливать силы после ранения и посему очень просила не беспокоить его понапрасну. Несмотря на предупреждение строгой начальницы, ожидаемый приезд барона не на шутку будоражил нежных барышень, заставляя волноваться не одно юное сердечко.

Глядя на лицо барона сквозь полуопущенные ресницы, Аня мгновенно поняла, в чём причина: он выглядел непостижимо красивым.

Небрежно бросив поводья, фон Гук легко соскочил с седла и беззастенчиво уставился на девушку:

– Что за чудо! Алексей, из какой морской пены появилась сия Афродита? Ты должен немедленно представить меня.

– Анна Ивановна Веснина, – коротко сказал Алексей, не отводя глаз от Ани.

Столь назойливое внимание Свешникова девушку смущало, и она повернулась к майору. Тот не преминул поднести к губам её руку:

– Искренне рад знакомству. Барон фон Гук, – ещё раз отрекомендовался он, – Александр Карлович.

Он встал плечом к плечу с Алексеем, и Анна была вынуждена признать себе, что сравнение во внешности шло явно не в пользу Свешникова.

В отличие от простонародного облика Алексея, барон фон Гук выделялся изысканной красотой прирождённого аристократа: стройный, изящный, с правильными чертами лица, придававшими ему высокомерное выражение римского патриция. Тщательно подстриженные каштановые волосы органично гармонировали с выразительными светло-голубыми глазами, опушёнными длинными ресницами.

Такая поразительная красота скорее отталкивала, чем притягивала.

Не рискуя смотреть фон Гуку прямо в лицо, Аня неспешно подошла к краю полянки, окидывая взглядом раскинувшуюся внизу под утёсом водную гладь.

Отдав на порогах свою силу, в этом месте река текла медленно и плавно, словно набираясь сил перед следующим порогом, хотя и не таким губительным, как Керста, но не менее коварным и опасным. От открывавшегося взору простора захватывало дух, и Анне захотелось раскинуть руки и как птице подняться над лесом, чтобы объять взглядом всё пространство от горизонта до горизонта, да так, чтобы ветер в лицо, а песня в сердце!

Она даже не удивилась, когда вставший вровень с ней Алексей, набрав в грудь воздуха, негромко затянул приятным сильным голосом:

Народная песня лилась и ширилась, то паря вровень с облаками, то падая оземь, превращаясь в еле слышный шёпот прибрежной травы.

Когда затихли последние звуки и взволнованная до глубины души Аня обернулась, ища глазами певца, она наткнулась взглядом на непроницаемое лицо барона фон Гука, равнодушно покусывающего травинку. Песня была столь хороша, что его безразличие показалось возмутительным.

– Господин майор, вам не понравилось пение Алексея Ильича?

Александр Карлович неопределённо пожал плечами:

– Отчего же. Артист он хороший.

Слова барона прозвучали скептически, и Ане до слёз стало обидно за Свешникова, только что открывшего им свою душу. Она, Анна, всем сердцем приняла и поняла эту душу, а барон оттолкнул холодным словом. Ей захотелось сказать фон Гуку колкость, но, взяв себя в руки, она ограничилась лишь уничижительным взглядом, затем, вспомнив, зачем оказалась на этом месте, обратилась к Алексею:

– Алексей Ильич, давайте всё же решим, что делать с надписью на камне? Неграмотные люди принимают её за заклинание и городят нелепицу за нелепицей. С этим надобно покончить.

Немедленно приняв Анины слова за руководство к действию, Алексей беспрекословно склонил голову в знак согласия:

– Покончить так покончить.

Достав из седельной сумки большой охотничий нож с широким лезвием и опустившись на колени, он принялся старательно соскабливать выдолбленный афоризм.

Краем глаза Анна заметила, что всё это время барон фон Гук не сводил с неё взгляда, молчаливо стоя подле раскидистой берёзы, неведомо каким чудом закрепившейся корнями на каменистом пятачке. Раскачиваемые ветром ветви дерева с резным узором молодой листвы отбрасывали на его лицо колеблющиеся тени и делали точёный профиль майора похожим на лик мраморной статуи.

«Крайне неприятный мужчина», – определила для себя Анна, решив больше не уделять барону ровно никакого внимания.

Внезапно он сделал шаг по направлению к ней:

– Мадемуазель Веснина, позвольте нам проводить вас до Ельска. Ведь вы, кажется, прибыли оттуда?

– Оттуда, – подтвердила Анна, досадуя, что вынуждена разговаривать с фон Гуком, – но провожать меня нет никакой надобности. Я прекрасно доберусь домой сама.

Она ожидала, что от её резкого ответа майор сконфузится, но он, казалось, и не заметил этого резкого выпада.

– Я вынужден настаивать на своём предложении, в связи с тем что нам с Алексеем Ильичом препоручили передать уездному исправнику в Ельске неприятную новость о появившейся шайке разбойников, и будет лучше, если вы нам доверитесь.

Молва о появившейся в здешних краях шайке злоумышленников разлилась по Ельску с быстротой весеннего половодья в непокорной реке Урсте. Дня не прошло с приезда нарочных из Олунца, а в окраинных избах, сиротливо жавшихся к лесу, старики уже вовсю толковали о беглых каторжниках, припоминая, как лет шестьдесят назад, ещё при Александре Первом, в Ельске изловили кровавого разбойника Кирьку-одноглазого, грабившего купеческие обозы.

Пошёл слух гулять из первых рук – от горничной уездного исправника Стукова, сплетницы Грушки. В тот момент, когда нарочные из Олунца обрисовывали господину исправнику положение с дорожным разбоем, Грушка, затаив дыхание и боясь пропустить хоть полсловечка, вытирала пыль с бюста гипсовой нимфы. Хотя через закрытую дверь кабинета слышно было плоховато, суть Грушка уловила: потребно держать ухо востро, а не то не миновать Ельску большой беды.

Судили-рядили про бандитов и в доме Весниных, особенно после Аниного своеволия, когда она явилась из дальней прогулки по лесу в сопровождении двух господ. Не сносить бы Ане буйной головушки перед отцовским гневом, не будь один из провожатых не простым дворянином, а титулованным, да ещё братом владелицы пансиона баронессы фон Гук.

Опытный Веснин с мимолётного взгляда понял, кто из новых знакомых дочери разночинец, а кто барин. С фон Гуком купец поздоровался радушно, приветливо, а Алексею Ильичу лишь степенно кивнул:

– Благодарю за дочь, господин Свешников.

Аня обидчиво вспыхнула от такой несправедливости, но укорить отца не посмела: знала, что провинилась и лучше для неё в данную минуту – держать рот на замке.

Известие о разбойничьей шайке Веснин воспринял спокойно:

– Чего зря печалиться – без Божией воли и волос с головы не упадёт.

– Упасть-то не упадёт, – напомнила ему Анисья другую пословицу, – но на Бога надейся, а сам не плошай.

– Это верно, – согласился купец, признавая опасность, тем более что исправник лично предупредил его о шайке неизвестных злоумышленников, явившихся «пощипать» местное купечество.

Давеча в доверительной беседе за рюмочкой сливовой наливки, отправляя в рот кусочек домашней ветчины, господин Стуков поведал, что в соседней волости шайка пустила по миру купца Перелыгина, а обворованный владелец суконной мануфактуры Краснобаев был вынужден за долги продать грузовую баржу.

– Я дорожных грабителей не боюсь, – объяснил дочери Веснин, зазвав её к себе в кабинет для тайного разговора. – Мои капиталы в ценных бумагах да акциях в сундучке лежат, – он выпростал указательный палец и многозначительно постучал им по стене за письменным столом. – А сундучок в сейфе за картиной с лебедями. Ты, Анюта, ежели со мной несчастье приключится, сразу за сундучком пригляди. Тебе средств на всю жизнь хватит, а будешь с умом расходовать, то и внукам останется.

От разговора с отцом Аня расстроилась не на шутку, слишком свежа была рана от смерти матушки, а уж о том, что с отцом может случиться непоправимое, и думать не хотелось, но он как будто угадал её мысли:

– Вижу, растревожил я тебя, моя ягодка. Но ничего – скоро повеселеешь. Задумал я на субботу гостей пригласить. А то ты как из пансиона приехала, почитай и людей не видала. Так что не кручинься, а заказывай себе новое платье, обсуди с кухаркой, какие кушанья к столу подавать, сколько провизии закупить, да поджидай гостей!

Гости в купеческом доме – дело первостатейное, да и батюшку опозорить не хотелось, поэтому перво-наперво Аня поспешила к кухарке Матрёне, славившейся по Ельску отменным умением печь пироги и запекать поросят. Матрёна сызмальства при господской кухне росла, получив поварские умения в самом Санкт-Петербурге. Может, и заправлять бы ей на княжеской кухне, но лет этак в семнадцать приключилась с ней незадача – болезнь непонятная. Чуть задымят трубы на Путиловском заводе да завеют чёрной дыминой над городом – Матрёна начинала задыхаться, словно от грудной жабы. Думала, помрёт. Может, и вправду скончалась бы без времени, не окажись случайно в здешних местах. И так ей хорошо на лесном воздухе раздышалось, что выпросила она у хозяев чистый расчёт и навсегда обосновалась в Ельске.

Матрёна была бабой крепкой, плечистой, лицом круглая, румяная, словно колобок из печи. И говорила под стать своей внешности: внушительно, но мягонько, по-доброму, со столичным выговором, в котором временами проскальзывали французские нотки – результат воспитания француза-повара, месье Жюрвиля.

Меню обговорили в три минуты:

– Стол приготовлю, барышня, в наилучшем виде, не извольте сомневаться, – сюсюкающим тоном заявила Анне Матрёна. – На горячее изображу расстегайчики из сёмги, бефстроганов из говяжьих медальонов, само-собой, картошечки отварной под баварским соусом. Ну, а на закусочку буженинки построгаем, язычки отварные, грибочки солёные да селёдочку с лучком! Лучше не придумаешь. – Повариха чуть нахмурила лоб и нерешительно посмотрела на Аннушку: – Моя прежняя барыня ещё фаршированную черносливом утку очень уважала. Как предполагаете, барышня, готовить или нет?

– Готовь! – разрешила Аня, оглядывая Матрёнино хозяйство.

Кухня поражала чистотой и нездешней аккуратностью. Составленные горкой разнокалиберные кастрюли громоздились в правом углу, левый угол занимали развешенные по стенам сковороды, а на столике у окна красовались два самовара: парадный, для гостей, и малый, из которого пили чай в течение дня все домашние.

На широкой плите посредине кухни умиротворяюще булькал кофейник, испускающий аромат свежего кофе, шипел жареный лук со шкварками, а в духовом шкафу запекались свиные ножки.

От запахов кулинарного великолепия Аня почувствовала, как проголодалась, и только собралась перекусить, как в дверь кухни просунулось щекастое лицо белошвейки Проклы и нарочито нежный голосок подобострастно произнёс:

– Барышня Анна Ивановна, не изволите ли примерить новый туалет?

С сожалением отставив чашку кофе в сторону – Матрёша выпьет, Анна покорно отправилась на примерку. Времени до званого ужина действительно немного, надо поторапливаться с шитьём.

Отведённая Прокле маленькая, но уютная каморка навевала мысли о костюмерной комнате в пансионе баронессы фон Гук. О том, что комнатка эта жилая, говорили лишь тщательно застеленная кровать в углу да кокетливый столик на тонких ножках. Всё остальное пространство занимали рулоны кружев и тканей, притиснутых вплотную к новенькой швейной машинке фирмы «Зингер», недавно выписанной Весниным из Олунца.

Бережно разложенное платье цвета молодой травы лежало на низенькой кушетке, подобно платью юной принцессы, собравшейся на первый бал.

– Какой красивый наряд, – восхитилась Анна, сожалея в душе, что не сможет покрасоваться в нём перед господином Свешниковым. В последнее время она очень часто вспоминала его улыбающееся лицо и задушевный голос, парящий над рекой. Если бы они ещё раз увиделись, то Аня наверняка сумела бы дать Алексею понять, как схожи их чувства любви к родному краю. Если бы только увидеть…

– Сюда, барышня, суйте ручку в рукав, дозвольте поправить лиф, – безостановочно трещала Прокла, вертя Аню во все стороны, словно тряпичную куклу. – Уж такая вы, барышня, нежная, такая лапушка, ровно горлица, – на все лады расхваливала она девушку, умильно щуря непроницаемо-чёрные глаза. – Батюшка ваш, небось, сам не свой от гордости за свою кровиночку.

Она чуть отстранилась от полуодетой Анны, критически осмотрев портняжную работу со стороны, и как бы невзначай поинтересовалась: – Папенька ваш в Олунце, говорят, обретается. На мануфактуру вскорости уезжать не собирается?

Анна удивлённо пожала плечами:

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Это я так, к слову, – заторопилась швея, перекусывая нитку, которой примётывала оборку к подолу, – думаю, хорошо бы платье вашему батюшке показать, вы не думайте ничего дурного, барышня.

Ответить Аня не успела, потому что внизу раздался топот ног, звуки голосов, и, наспех переодевшись, Аня побежала встречать отца, привезшего из Олунца свежие новости.

Купец Веснин довольно потирал руки: давненько фортуна его так не радовала. Мало того что удачно сбыл залежалый товар, так ещё и женишка для дочери приглядел. Не выскользнул бы он теперь из рук, словно жирная форель, пойманная в шёлковую сеть. Ох, какой женишок! Какой женишок! Первостатейный. При мысли о том, как он ловко сообразил устроить судьбу единственной дочери, на лице Ивана Егоровича появлялась безудержная улыбка. Распирающее грудь чувство счастья заставило заехать в трактир и выпить за здравие Аннушки рюмочку горькой настойки, продравшей горло не хуже рыболовного крючка. То ли от настойки, то ли от разлившейся по телу благодати из глаз покатились непрошеные слёзы. Остро, до щемящей боли в сердце, пришло воспоминание о почившей жене.

– Любушка моя, не дожила ты до поры, как наша доченька заневестилась. Даст Господь, ты на её венчание с небес полюбуешься, заглянешь с Чертогов Господних в Дроновскую церковь, что я за упокоение твоей душеньки выстроил.

Сам-то Веснин на дочку наглядеться не мог. Вся в мать удалась, красавица, умница. Правда, своевольна. Вон третьего дня какую проказу учудила – без провожатых в лес кататься уехала! Надо её скорее замуж выдавать. Там пусть муж за ней смотрит.

С замужества дочери мысль плавно перекинулась на разбойничью шайку. Некстати она появилась в здешних краях. Народишко местный тихий, работящий, куда ему каторжникам противостоять. На званом ужине надо будет с местными купцами покумекать, как оборону держать.

Преступления в здешних местах случались редко. Ну разве парни на кулачках подерутся из-за девицы, или соседки друг дружку за волосы оттаскают. На памяти Веснина большая беда случилась лишь раз, в тот год, когда Аннушка на свет появилась. Принялись тогда деревни одна за другой полыхать. Сразу же несколько домов вместе с хозяевами словно корова языком слизнула. Сперва на злой рок подумали да на лесную сушь, а потом догадались, что это поджоги. Стали мужики так и этак прикидывать, как злодея изловить, – ничего придумать не могли. Пристав с урядником с ног сбились, исправник полицейского сыщика из Олунца вызвал – всё без толку.

Поймал поджигателя Веснин. Он первым заметил, что пожар начинается всегда с самого богатого дома в деревне и всегда в ночную пору, а это уже неспроста получается. Посоветовался с женой, с отцом поговорил, да и распустил слух, что у него на складе казна оставлена, якобы для выкупа токарных станков. Слух тот по Ельску гулял, а Веснин с подручными в засаде сидел. Пять ночей караулили, а на шестую ночь услышали тихий шорох и увидели, как из ближних кустов вынырнул мужичонка. Невысокий, щупленький, косматый, чёрный, как жук лесной. Крадучись, вор вылил на оконное стекло плошку мёда, накинул на него кусок рядна и одним движением выдавил внутрь. Приклеенное на ткань стекло даже не звякнуло.

– Ловок, тать, – качнул головой Веснин, дав знак работникам готовить верёвки.

Мужик тем временем ящерицей юркнул внутрь дома и затих.

Уловив запах гари, Иван Егорович перекрестился как перед боем, махнул подручным и первым кинулся в дверь склада, не забыв выставить пост перед окном.

Не ожидавший погони поджигатель торопливо шарил по углам склада, а посреди пола малым огоньком уже тлел костерок, сложенный из сухого мха, облитого жидким дёгтем.

От всего увиденного залила Веснина немыслимая ярость:

– Душегубец! – медведем взревел он, памятуя о безвинных душах, загубленных на пожарищах.

Не растерявшийся вор вывернулся из крепких рук купца, саданул его коленом под дых и вынул нож, чёрной полосой блеснувший в свете красноватых искр:

– Живым не дамся.

Взял тогда Веснин грех на душу – размахнулся и так хватил разбойника по голове, что тот упал замертво.

С год потом Иван Егорович каялся, что не сдержался, не заломал преступника, чтоб суду предать, а порешил смертно. Горяч был. Говорят, что у того лиходея, Васьки Косматова, семья была. Двое огольцов да жена. Своих детей кормил, а чужих смерти предавал.

Да… Хоть дело и прошлое, а вспоминалось о нём тяжело, со скрежетом зубовным. Теперь за давностью лет почти никто в Ельске об убиенном разбойнике не вспоминает, а молодёжь так и вовсе о той оказии не слышала. И Анечка тоже.

Накануне званого ужина в доме у Весниных легли поздно: протирали мебель, парили, варили, пекли хлебы и наводили последний лоск в гостиной. Не обошлось и без происшествий: две расторопные девки, нанятые для чистки посуды, от излишнего усердия ухитрились промять бок у самовара, а горничная Фаина расколотила две вазы, купленные на Нижегородской ярмарке, и острым осколком чуть не до кости пропорола пятку, залив кровью светлый ковёр перед креслом.

– Ни на кого нельзя положиться, – выговаривала подёнщицам и горничной кухарка Матрёна, колдуя над огромной кастрюлей, из которой поднимался ароматный пар, – у всех руки, что крюки, только и есть надежда, что на нашу швейку Проклушку. Она баба ловкая, любое дело разумеет. Не то что вы, растрёпы.

Для наглядности Матрёна указывала пальцем, перепачканным в морковном соке, на вездесущую швею, как челнок снующую по дому.

В отличие от Матрёны, Анисья Проклу не одобряла:

– Шастает и шастает, где ни попадя, – ворчала она Анне при виде портнихиного усердия, – из кожи вон лезет, чтоб всем угодить, но вижу, не от сердца это, недоброе у неё на душе затаено. Гнать её надо. Помяни моё слово.

– Ты неправа, нянюшка, – пыталась возражать Анна. – Откуда мы знаем, что у Проклы на сердце лежит? А белошвейка она опытная, с фантазией, полюбуйся, какое прекрасное платье она мне сшила. Не хуже, чем столичная портниха.

Приподнимая край пышной юбки, Аня осторожно кружилась, с восторгом ощущая, как шёлковая ткань приятно скользит вокруг лодыжек.

– Платье очень хорошее, – упрямо поджимала губы старушка, исподволь любуясь на свою красавицу, – а баба плохая. Мутная. И глаз у неё недобрый.

Аня знала, что после упоминания про недобрый глаз, старушка примется рассказывать историю косого Спиридона, который воровал у них кур и уток. По Анисьиному разумению получалось, что ежели бы Спирькин глаз косил на девок, а не на левое плечо, то был бы Спирька мужик как мужик. Честный и справный.

Слушать нянины байки в сто первый раз Анна решительно не желала: её мысли были заняты намёками батюшки о выгодном женихе. Да и отцовские хлопоты о будущем замужестве изрядно портили Ане настроение перед званым ужином. Она даже подумывала одеться подурнее, чтоб испортить о себе впечатление, но не хотелось позорить папеньку: он так трогательно гордился ею. Да и платье, сшитое Проклой, было куда как хорошо: пуговка к пуговке, петелька к петельке, по груди рюша кружевная пропущена, юбка колоколом. Анна своим глазам не поверила, когда себя в нём в зеркале увидела. Подумала: «Да я ли эта незнакомая красавица с гордо поднятой головой?!»

Следом за кокетством прокралась мысль об Алексее Свешникове: «А ну, как бы он пришёл к нам на ужин да увидел меня в этом платье? Но нет, батюшка его не пригласит, а зря».

Гостей ожидалось тридцать персон. Веснин и рад бы пригласить весь город, но в их гостиную больше народу не вмещалось, всё ж таки не губернаторский дом, хоть и не последнего десятка.

Собираться приглашённые начали к пяти вечера. Самым первым пришёл отец Александр – настоятель Успенского собора. Благословив хозяев, он скромно устроился в уголке, проницательно гладя на входящих гостей. Глаз у отца Александра пронзительный, острый.

Все грехи примечает, а потом в разговоре, бывало, ввернёт особо провинившимся что-нибудь этакое. Аня сама слышала, как он полковнице Марковой пенял:

– Куда ты, матушка, смотрела, пока твой сынок горничную за локоток щипал?

Следом за отцом Александром, громыхая на поворотах, подкатил экипаж купчихи Черногузовой.

– Цаца какая, – осуждающе шепнула Анне Анисья, улучив свободную минутку, – с соседней улицы в повозке ехать удумала, честной народ потешать.

Разодетая в красное шёлковое платье, купчиха показалась Анне похожей на спелый помидор среди огуречной грядки. Отвешивая гостье церемонный поклон, она с трудом сдержала улыбку, стараясь не смотреть на обширные телеса в алом наряде.

– Хороша у тебя дочка, Иван Егорович, – натянуто выговорила Черногузова, и её маленькие глазки с ненавистью уставились на стройную Анну с затейливо заколотыми волосами. – Ох, и хороша! Глазом моргнуть не успеешь, как женихи сведут девку со двора.

– Много кавалеров нам не надобно, – с притворной скромностью пробасил отец, – нам по бедности одного захудалого женишка будет вполне довольно.

По многозначительно интонации отца и по тому, как выжидающе он посматривал на дверь, Аня поняла, что вскоре прибудет кандидат на её руку. Ей стало немного жутковато, как случалось во время трудного экзамена, особенно когда она не была уверена в правильном ответе.

Гостей прибывало, а жених всё не появлялся.

«Наверно, уже не придёт», – успокоилась Аня, раскланиваясь с предводителем ельского дворянства, облачённым в генеральский мундир и с орденом Святого Владимира на шее.

– Рад тебя видеть, Аннушка, – по-простому расцеловал её в обе щеки генерал, – уверен, ты достойно украсишь наше скромное общество.

– Вы очень добры, ваше превосходительство.

Генерал всегда вызывал у нее симпатию своей скромностью и чистосердечием.

Склонившись перед ним в реверансе, Аня подняла голову и встретилась глазами с только что вошедшим бароном фон Гуком. По груди скользнул холодный комок и застрял где-то вблизи сердца.

«Неужели это и есть папин избранник? Тятя что-то говорил про дворянина. Нет! Нет! Только не он!» – мысленно закричала она, заливаясь краской.

Изысканную красоту барона выразительно подчёркивала военная форма кирасирского полка, своим синим цветом гармонирующая с его глазами. Прищёлкнув каблуками, фон Гук с достоинством наклонил голову, отдавая честь хозяевам и гостям:

– Счастлив оказаться в вашем обществе.

– Ой, я сейчас умру от восторга, – тихонько охнула рядом с Аней толстая жена директора Ельской гимназии госпожа Мухина, пожирая глазами нового гостя. – Я думала, столь блестящие офицеры бывают лишь в дамских романах! А как молод! Лет двадцати пяти, а уже майор! – Она вопросительно посмотрела на Аню, лукаво погрозив ей пальчиком и пунцовея на щеках мелкими яркими пятнами, безостановочно затараторила, явно желая немедленно услышать подробности личной жизни фон Гука: – Признавайся, Анечка, откуда у вас появился господин барон? Как часто вы принимаете его в вашем доме? Наверняка ты тайно влюблена в такого дивного красавца…

– Я не имею чести быть близко знакомой с господином бароном, и мне не придёт в голову в него влюбляться, – возмущённо отчеканила Анна, отпрянув от Мухиной.

Она представила, сколько пересудов вызовет появление фон Гука у них в гостях. Наверняка завтра жители Ельска примутся на все лады обсуждать, какая золотая рыбка заплыла в сети купца Веснина.

Да что там завтра, уже сегодня! Девушка заметила, как вокруг барона образовалась толпа из дам, наперебой старавшихся обратить на себя его внимание, и ей стало противно и неловко. Она ни за что не стала бы выставлять себя на посмешище, стремясь покрасоваться перед мужчиной. Будь он трижды красавец-барон.

– Аннушка, доченька, познакомься с моим самым дорогим гостем, – словно сквозь вату услышала она голос отца и, обернувшись, увидела перед собой батюшку, обнимавшего за плечи невысокого, плотного молодого человека с завитыми у висков кудряшками рыжеватых волос.

– Кто это? – невольно вырвалось у неё. Реплика выглядела невежливо, и Аня смешалась.

– Платон Платонович Груздиков, сын фабриканта Платона Логиновича, – отрекомендовал отец нового гостя.

Успевшая взять себя в руки Аня сдержанно поклонилась, недоумевая, что в этом завитом барашке могло понравиться её отцу.

– Платон Платонович недавно окончил Коммерческое училище в Петербурге и уже успел выйти в почётные граждане Олунца.

Выразительно подмигнув, отец привлёк Аню к себе:

– Прости, Аннушка, что не дворянин, но уж больно выгодный жених. Единственный наследник. Ты будь с ним поласковее, – добавил он ей на ухо, щекотнув бородой шею. – Авось понравитесь друг другу.

Как ни был смешон в глазах Ани новоявленный жених, с её души упала неимоверная тяжесть. «Если бы папиным протеже оказался фон барон, я бы не пережила! Да и Гук не отступился бы от сватовства, есть в нём какая-то скрытая сила. А с Груздиковым я справлюсь как с мухой на подоконнике», – подумала она, подавая руку Платону Платоновичу. Он не преминул поднести к губам Анины пальцы:

– Божественная…

От господина Груздикова нестерпимо разило ароматом Кёльнской воды, под названием «О-деколон», а его рука оставила на Аниной ладони влажный след, вызывающий брезгливость.

– Божественная, – повторил Платон Платонович, исследуя взглядом Анино лицо и глубоко дыша от избытка чувств. – Ваша несравненная красота достойна поклонения изысканного общества. Вы должны блистать в Петербурге!

Он угодливо изогнулся перед Аней и, похохатывая, принялся рассказывать о столичной жизни, как из рога изобилия сыпля именами знатных господ, известных миллионеров и титулованных особ.

Слушать болтовню Груздикова Анне было невыносимо.

– Господин Груздиков, кажется, меня зовёт батюшка, – сделала она робкую попытку прервать поток слов.

Он на секунду замолчал, снова поцеловал ей руку и, не дослушав, перешёл на рассуждения о политическом устройстве Российского государства. Время от времени кандидат в женихи прерывал повествование, с тем чтобы задать самому себе новый вопрос и с удвоенной силой излить на окружающих новую порцию сведений.

Поняв, что в собеседниках Платон Платонович не нуждается, Аня покорно склонила голову и под сбивчивый говорок кавалера принялась обдумывать, как тактичнее сказать отцу, что больше никогда в жизни не захочет встретиться с сыном фабриканта Груздикова, будь он трижды фабрикант и миллионщик. Никогда в жизни!

Дорого бы она дала, чтобы сейчас рядом с ней стоял другой человек – жизнерадостный, сильный и немногословный. Такой, с которым приятно и горячо поговорить, и сладостно помолчать.

– Мадемуазель Веснина, позвольте с вами поздороваться, – раздался рядом с ней хорошо поставленный мужской голос.

Даже не глядя, Анна знала, кто встал рядом с ней. Она неохотно перевела глаза на говорившего и с холодной вежливостью поинтересовалась:

– Добрый вечер, господин барон. Вы один? Я не вижу Алексея Ильича.

Его спокойное лицо не выразило никаких эмоций:

– С того дня, как мы с вами познакомились, я не встречал господина Свешникова и не могу знать, почему ваш батюшка не послал ему приглашение.

– Жаль.

Александр Карлович молча склонил голову, но ответить не успел, потому что едва не был сбит с ног резвой дочерью почтмейстера Наденькой.

– Господин майор, господин майор, – бесцеремонно вцепилась она в фон Гука, выкатывая глаза от преувеличенного восхищения, – мы с маменькой взволнованы! – Наденька понизила голос, вибрирующий на низких тонах: – Говорят, что ожидается новая война с турком. Правда ли?

– Сударыня, у вас нет ни малейших причин для волнения, – бесстрастно успокоил девицу барон, и Аня уловила на его губах лёгкую тень улыбки, – наша доблестная армия не даст вас в обиду.

– Правда? – Наденька что есть силы замахала веером, рискуя затушить свечи в высоком шандале. – Вы весьма, весьма меня успокоили. Ах, вы такой душка!

Чуть приподнятая бровь фон Гука выдавала его иронию по отношению к Наденьке. Неизвестно почему, но Ане стало обидно за почтмейстершу. «Он презирает всех дам без исключения, – сердито рассудила она, – наверняка мы кажемся ему глупыми, провинциальными особами с куриными мозгами».

Чуть привстав на носочки, Аня охватила глазами залу, наполненную разряженными купчихами в ярких нарядах и дородными купцами в сюртуках. Его превосходительство генерал оживлённо беседовал с директором гимназии господином Мухиным, купчиха Черногузова заливисто хохотала над шутками почтмейстера.

«Ну и пусть презирает, сколько хочет! Меня его мнение нисколько не интересует!» – думала Аня, глядя, как качается пламя свечей, отражаясь в высоких бокалах богемского стекла. Изо всех сил Аня старалась не обращать внимания на ненавистного барона, но, куда бы ни отворачивалась и с кем бы ни заговаривала, она постоянно чувствовала рядом с собой его незримое присутствие. Казалось, что взгляд Александра Карловича повсюду преследует её, как репей прилипая к платью, шее, украшенной скромной ниткой жемчуга, скользит по фигуре, придирчиво сопровождая каждое движение. Пригласив гостей за стол, Аня, наконец, почувствовала облегчение. Затиснутый между объёмистой купчихой Черногузовой и не менее пышной госпожой директоршей Мухиной, фон Гук был едва виден.

«Так барону и надо, – заползла в голову злорадная мысль, – живым эти дамы его не выпустят».

Разговоры гостей постоянно сползали к обсуждению новоявленных разбойников.

Особенно тревожился отец Александр:

– Я ожидаю важный пакет из столицы, – доверительно сказал он Веснину, поглядывая на сидящую рядом Анну, – надеюсь, нарочный беспрепятственно доберётся до Ельска.

Аня их не слушала. Разбойники рыскали где-то там, за дальним лесом, а здесь, в этой зале, люди были веселы и беспечны, и их наверняка не может коснуться ничто ужасное. К тому же, капитан-исправник на ужин не пришёл, а значит завтра, ну, в крайнем случае, послезавтра, город услышит хорошую новость о поимке преступников.

Наутро Анну разбудил шум дождя. Частые капли бодро барабанили по металлической крыше, разгоняя дурной сон, приснившийся этой ночью. Она приподнялась на локте, взбила подушку и снова откинулась на перину, вспоминая вчерашний вечер и непростое объяснение с отцом.

Разговор состоялся поздно вечером, когда изрядно уставшие хозяева чуть ли не силком усадили в экипаж купчиху Черногузову. Выпроводить последнюю гостьюшку оказалось делом непростым, потребовавшим от них недюжинной силы и сноровки. Повиснув всей тушей на Иване Егоровиче, Черногузова, вяло перебирала ногами в направлении крыльца, настойчиво добиваясь от Веснина ответа на прямо поставленный вопрос:

– Скажи, Егорыч, чем я тебе не хороша? Ты вдовец, и я вдова… Объединим капиталы…

– После поговорим, – как от назойливой мошки отмахивался от Черногузихи Веснин, проталкивая её в широко распахнутую дверь. – Степан, Степан, подавай экипаж!

Итог визиту подвела вышедшая на крыльцо Анисья. Глядя вослед покачивающейся на сиденье двуколки купчихи, полыхающей алым платьем, она выразительно выдохнула:

– Срамота, да и только.

– Не говори, Анисьюшка, – примирительно поддержал няньку Веснин и посмотрел на дочь, приглашая её к разговору.

Как ни желала Аня отодвинуть серьёзную беседу, пришлось подчиниться. В гостиной работники уже приступили к уборке. Шумно переговариваясь, подёнщицы таскали в кухню столовые приборы, взятые в аренду у лавочника Петунина. Анисья с видом главнокомандующего распоряжалась мужиками, раздвигавшими столы, и Аня с отцом пошли в кабинет, где после шумного вечера особо ощущался блаженный покой домашнего очага.

– Аннушка, доченька, не таи, понравился тебе господин Груздиков?

Отцовские глаза ищуще смотрели на неё, ожидая слова «да». Анне стало досадно разочаровывать тятю, и, вместо ответа, она обняла его за шею, ткнувшись лицом в бороду, как слепой котёнок:

– Не кори меня, батюшка, но Платон Платонович противный, словно капустный слизняк.

– Понятно… Не лёг на душу…

Батюшка любовно провёл ладонью по её пышным волосам, роняя на пол черепаховые шпильки, и расстроено сказал:

– Чует мой сердце, Анютка, засидишься ты в девках. Кому без зятя и внуков буду дело передавать? – он помолчал и неуверенно предложил: – Может, с господином бароном полюбезничаешь? Хоть он человек и родовитый, не нам чета, но я бы с ним сговорился. Ради тебя всё добро на него отписал.

– Батюшка! Что ты такое говоришь?! – в сердцах закричала Анна, чувствуя закипающие на глазах слёзы. – Неужели я тебе настолько надоела, что ты спишь и видишь, как меня с рук спихнуть?!

– Аннушка!

Отец укоризненно взглянул в её заплаканные глаза, и Аня вдруг увидела, как он постарел: на лбу залегли глубокие морщины, разбегающиеся к вискам, каштановая борода густо пересыпана серой проседью, а прежде румяные губы кажутся бледными и безжизненными.

«А ведь молодой, едва пятьдесят лет минуло. Совсем сдал после матушкиной гибели», – с острой нежностью подумала Аня, снова заливаясь слезами, теперь уже от любви и нежности.

– Анютка, дочушка, я ведь тебя не неволю, не хочешь замуж – сиди дома, – по-своему понял её плач отец, неуклюже пытаясь остановить бурный поток слёз.

Да, наплакалась она вчера вволюшку и заснула далеко за полночь, совсем обессиленная. Снился ей странный сон, будто идёт она вдоль реки мимо порога, где утонула матушка, и видит, как о каменный уступ бьёт лодку, а в лодке той человек сидит, руками за края держится, вот-вот сгинет в водопаде.

Одет незнакомец странно, не по-нашему: в оранжевую жилетку поверх синего балахона, волосы стриженые, косматые, как у пастушка с соседней улицы.

– Отплывай в сторону! – зовёт Анна что есть силы, стараясь перекричать шум воды.

А путник отвечает:

– Нет! Не могу! Чтобы мы с тобой встретились, лодка должна здесь разбиться.

По голосу Аня понимает, что в лодке сидит не парень, а девушка. Она тянет руки, хочет помочь, но как? От бессилия Анна застонала и проснулась.

«Приснится же такое…»

Взглянув на тщательно развешенное на стуле платье, она снова возвратилась мыслями ко вчерашнему приёму. Удачно, что почтмейстерова Наденька весь вечер беззастенчиво преследовала фон Гука. По крайней мере, не пришлось с ним слишком часто разговаривать. Перебросилась парой дежурных фраз, не более того, и то, подчиняясь обязанностям хозяйки.

Ленивым размышлениям помешал шум на улице. Голоса людей смешивались в неразличимый гул, перекрываемый резким звуком полицейского свистка. Что случилось? Поёживаясь от прохлады, Анна спустила ноги с кровати и подошла к окну, чуть влажному от дождевых капель.

Хотя сквозь размытое стекло было видно неважно, она смогла рассмотреть двух мужиков, ведущих под руки расхристанного господина, по виду разночинца. Серый потрёпанный сюртук незнакомца был залит чем-то тёмным, голова безвольно моталась из стороны в сторону, словно у тряпочной куклы.

Драка? Несчастный случай? Не похоже, да и человек выглядел явно чужаком. Неужели разбойники? Охнув, Аня поднесла руку к губам, вспомнив, что отец собирался спозаранок ехать на мануфактуру присмотреть, чтоб работники экономно раскроили новую партию жести.

«Не приключилось ли с ним беды. Надо побежать узнать, в чём дело».

Как на грех, куда-то запропастились тапки, пеньюар не застёгивался, и Аня, набросив на рубашку попавшийся под руку простой сарафанишко для домашних работ, босиком выбежала в сени, чуть не нос к носу столкнувшись с Алексеем Свешниковым. Серая косоворотка, заправленная под тонкий кожаный ремешок, была ему к лицу, хотя и делала молодого человека похожим на мастерового, а не на студента.

– Алексей?! Вы? Откуда?

От неожиданности Аня не сразу вспомнила его отчество и теперь не знала, как обратиться к нему, думая только о том, что стоит перед молодым человеком босая, простоволосая и в полурасстёгнутом сарафане.

Он принял её появление как должное, открыто улыбнувшись и взяв её за руку чуть подрагивающими пальцами.

– Зашёл засвидетельствовать своё почтение, Аннушка.

От откровенных слов молодого человека и блестящих глаз, не отрывающихся от её лица, Анна была готова провалиться сквозь землю, но, сделав над собой усилие, спокойным тоном предложила:

– Алексей Ильич, будьте любезны подождать меня в гостиной, я спущусь через пару минут.

– Не Алексей Ильич, а Алексей, – поправил он её, делая шаг в указанном направлении. – Для вас я просто Алексей.

Путаясь в подоле сарафана, Анна торопливо побежала наверх, попутно высматривая няню Анисью, горничную Машу или, на худой конец, швею Проклу. Надо же, наконец, узнать, что произошло. Но, похоже, в доме не было ни души. Досадуя на разбежавшихся неизвестно куда домашних, Аня скользнула в праздничное платье, надёванное вчера, дрожащими от спешки руками заколола волосы, мимолётно окинув себя взглядом в большом зеркале. Туфли нашлись под шкафом, чистые чулки – в нижнем ящике комода.

«Стоп. Да что это я?! – остановила она сама себя. – Не на пожар. Спешить некуда».

Сдвинув брови, нарочито медленно Аня спустилась по лестнице и вошла в гостиную. При её появлении Алексей встал, церемонно поклонившись, словно появился только что.

– Случайно оказавшись в Ельске, счёл своим долгом заглянуть к вам, поинтересоваться вашим самочувствием.

– Благодарю вас.

Аня села на диванчик, жестом указав Алексею место напротив себя. Сухость Аниного тона придала их разговору официальность, притушив живость собеседника. Он неловко опустился на кончик стула, положив руки на колени, как провинившийся ученик.

– Вы, вероятно, были на улице, – начала разговор Анна, – и можете рассказать мне, что случилось? Я наблюдала в окно, как по улице вели раненого.

Алексей встрепенулся, меняя позу, и выражение его лица стало озабоченным:

– Боюсь, у меня скорбные вести. Я слышал разговоры, что на курьера с деньгами на дороге напали разбойники.

Хотя она и сама думала о разбойниках, тем не менее сообщение Алексея заставило её побледнеть от страха за батюшку.

– Я так и знала! – Аня в волнении вскочила с кресла, но тут же опустилась обратно, до боли сплетая пальцы.

Увидев на лице Алексея неподдельное сочувствие, решила не скрывать своей тревоги, дрогнувшим голосом пояснив:

– Батюшка уехал на мануфактуру. Путь туда через лес, я безмерно волнуюсь.

– Не стоит, – твёрдо сказал Алексей, найдя её руку и поцеловав ладонь около запястья. – Даю вам слово, что с головы вашего батюшки не упадёт ни волоса.

– Вы даёте слово? – безмерно удивилась его уверенности Аня.

Алексей дурашливо развёл руками:

– Именно я. Видите ли, любезная Анна Ивановна, от бабушки мне достался дар предвидения.

Неизвестно почему, но Аня сразу поверила в правдивость его слов и успокоилась.

– Дай Бог…

В комнате повисло молчание, прерываемое громким тиканьем напольных часов в корпусе красного дерева. Поймав себя на мысли, что не знает, куда положить руки, Аня порозовела и поискала глазами корзиночку с вязанием, но, похоже, Анисья забрала её в свою комнату.

Когда Аня сообразила, что стоит предложить гостю чай или кофе, Алексей поднялся:

– Мне пора распрощаться. Я, собственно, приехал навестить рабочих в сукноваляльной мастерской.

– Зачем? – глупо спросила Аня.

– То есть как зачем? Чтобы учить их грамоте, – терпеливо, как ребёнку, пояснил он ей. – Мы, образованные люди, должны просвещать простой народ. Иначе Россия никогда не сбросит с себя оковы косности и невежества.

«Так вот вы какой, господин Свешников», – подумала Аня, и в её душе поднялась волна благодарности к Алексею, занятому таким благородным делом. Учить рабочих – что может быть важнее и нужнее этого?! Без всеобщей грамотности Россия никогда не станет великой державой. Она не раз сталкивалась с неграмотными крестьянами, не умеющими правильно расписаться и сосчитать заработанные копейки. Мало того, необразованные люди и детям своим не позволяли учиться. Особенно девочкам. Что далеко ходить, даже нянюшка Анисья порой ворчала на отца за то, что отправил Аню в пансион.

«Девку учить – только портить. Умную бабу никто замуж не возьмёт», – повторяла она то, что любили говаривать в народе.

Стыдясь за своё пустое времяпрепровождение и немного смущаясь, Аня попросила:

– Позвольте мне как-нибудь пойти с вами?

По посветлевшему лицу Алексея, расплывшемуся в задорной улыбке, Аня угадала ответ раньше, чем были произнесены слова.

Он утвердительно кивнул:

– Буду счастлив.

Этих слов Свешников ждал как манны небесной, надеясь, что Аня попросится пойти с ним. Он сразу угадал в её душе сострадание к людям. Так сильно и ярко, как Аня, Алексею, пожалуй, ещё не нравилась ни одна девушка. Правда, на первом курсе он считал себя влюблённым в телеграфистку Улечку с главного почтамта, а на втором нешуточно увлёкся выпускницей медицинских классов Женечкой Бардиной. Но ни та, ни другая ни в какое сравнение не шли с Анной. Городские барышни напоминали фарфоровых кукол, выставленных в витрине «Пассажа» – завитых, с искусственным румянцем и бессмысленными глазами. А Аня была настоящая, живая, манящая внутренней чистотой.

Идя сюда, он с замиранием сердца сравнивал её с молодой берёзовой листвой, нежным облаком окутывающей стройные стволы, облитые солнцем. Именно берёзкой ему и виделась русская девушка: белокожая, длиннокосая, гибкая, но не ломающаяся под напором суровых ветров с севера.

Ему была нужна именно такая подруга и, направляясь в дом Веснина, Алексей твёрдо решил, что добьётся Аниной взаимности во что бы то ни стало.

С того дня, как на дороге к Ельску был ограблен нарочный с казной для настоятеля Успенского собора, недели без дурных вестей не проходило.

Сперва пошёл слух, что у порогов перехватили купца Ситникова с большой суммой денег – барыши отобрали, а самого в реку кинули. Едва жив остался. После этого пощипали помещицу Окунёву, ехавшую в Олунец покупать дочери фисгармонию. Сто рублей взяли. Тут, слава Создателю, без рукоприкладства обошлось, но Окунёва так напугалась, что дара речи лишилась. Говорят, лежит нынче на кровати, глаза пучит, а ни слова произнести не может.

Только и молвит, что «тыр» да «пыр».

Третьим обокраденным оказался диакон Никольской церкви, что спешил на торги за свечами да ладаном. Ради церковного сана, отца диакона не пощадили: хватили дубиной по голове и с телеги выкинули.

И так хитро злодеи свои чёрные дела обделывали, что никто из пострадавших не мог сказать, сколько разбойников на них напало. Ситников говорил, что тать один был, Окунёва два пальца показывала, но с неё теперь какой спрос, а отец диакон и того сказать не мог, потому как десять дней пребывал в беспамятстве.

Ельск гудел словно улей, распотрошённый охочим до сот медведем. Мужики рядились на дороге посты выставлять, капитан-исправник отбивал в губернию депешу за депешей, вдоль леса рыскал сам полицейский пристав с урядниками, а бабы выставляли из сараев острые вилы, на случай если придётся без мужика в доме оборону держать.

Вся эта кутерьма пролетала мимо Аниного сознания, оставляя в нём лишь лёгкий след, наподобие того, какой оставляет на воде крупная рыба.

Она негодовала на свою беспечность, ругала себя за жестокосердие и чёрствость, но как только стихали пересуды о преступных событиях, мигом погружалась в неясные грёзы, разбуженные словами Алексея Свешникова. То Аня представляла себя учительницей в школе, то сестрой милосердия, помогающей раненым, то доброй самаритянкой, посещающей тюрьмы, где томятся невинно осуждённые. Её душа, истомившаяся за долгие годы в пансионе, а нынче запертая в четырёх стенах, настоятельно требовала действия.

«Как жаль, что я не могу каждую минуту беседовать с Алексеем, он наверняка подсказал бы мне, как поступить», – озабоченно рассуждала она, ожидая обещанного Алексеем скорого визита.

Один раз Аня не на шутку встревожилась, когда сквозь закрытую дверь случайно услышала, как отец упоминает фамилию Свешникова, разговаривая с майором фон Гуком, зачастившим к ним в дом. Сперва Анна насторожилась визитами барона, опасаясь, как бы батюшка не стал склонять его к сватовству. Но Александр Карлович держался с ней отстранённо, знаков внимания не оказывал, и Аня совершенно успокоилась, стараясь лишь реже попадаться ему на глаза.

– Зря ты от такого знатного барина личико воротишь, – день и ночь пилила её нянюшка, – разуй глаза да рассмотри получше, какой кавалер к тебе неравнодушен. Всё при нём: речи приветливые, мундир золотом шит, а уж с лица красавец – хоть воду пей! Не чета этому Алексею Ильичу. И что ты в нём нашла?

– А вот нашла… – отговаривалась на нянины слова Анна.

Удивительно, как быстро Алексей стал частью её жизни. Думая о нём как о близком друге, Аня радовалась, что с появлением Алексея из её монотонной провинциальной жизни исчезла скука и появился высший смысл. Смысл этот состоял в служении людям. Кому, как не ей, образованной девушке с дипломом домашней учительницы, надобно просвещать неграмотных? Она поняла своё призвание тогда, когда в первый раз пошла с Алексеем к рабочим сукноваляльной мастерской.

Шли порознь, таясь от людских глаз. Алексей шагал впереди, а Анна, боясь оговора сплетниц, побежала окольной дорогой, надвинув на глаза старую Анисьину шаль.

«Ох, и всыплет мне няня по первое число за отлучку, – тревожилась Аня, чувствуя себя распоследней обманщицей. – Ну да ладно. Поделом. Лишь бы батюшке не рассказала, а то он, чего доброго, может и в светлице затворить».

В её планы никак не входило сидение взаперти. Девичья жизнь и без того связывала по рукам и ногам, заставляя подчиняться древним законам. Аня задыхалась в четырёх стенах, словно сидящая в клетке канарейка. Вырваться бы на волю, полетать, подышать полной грудью, мир посмотреть, людей узнать – вот она, волюшка. А ты, раз девица, сиди, вышивай, поджидай выгодного мужа, а сама и слова поперёк сказать не моги.

Старая мастерская, насквозь пропахшая кислым запахом мокрой шерсти, жалась к пологому берегу реки с искусственной запрудой.

– Видите, Анна Ивановна, лопасти наподобие мельничных, – объяснил Алексей, показывая на вращающийся под действием воды деревянный барабан, – это часть сукноваляльной машины. Суконное ремесло – дело тяжёлое, грязное, малооплачиваемое. Народ тут работает низкого пошиба, пришлый из дальних деревень, поэтому почти все неграмотные.

Он приветственно кивнул вышедшим навстречу пяти рабочим, на ходу стряхивающим капли с длинных кожаных фартуков, и по-хозяйски расположился на скамейке под старой сосной, предварительно усадив туда Анну.

– Анна Ивановна, учительница, – представил он её собравшимся, – будет мне помогать.

– Благодарствуйте, барышня, – степенно поклонился старший из рабочих – седой низкорослый мужик с благообразной бородкой, призывно махнув рукой товарищам в направлении расставленных вокруг скамейки сухих пней. – Давай, парни, располагайтесь, не робейте, все свои. Алексей Ильич нам про жизнь рассказывать будет.

Взглянув на Свешникова, Аня увидела, как он враз посерьёзнел, подобрался, весёлая улыбка, преображавшая его лицо, бесследно исчезла, уступив место твёрдо сжатым губам.

Теперь перед ней стоял не рубаха-парень, песельник и весельчак, а вдумчивый наставник, умеющий подчинять себе людей верно сказанным словом.

– Друзья, – негромко начал Алексей, оглядев внимательных слушателей, – сегодня на нашем кружке мы разберём с вами, почему рабочие живут хуже хозяев и как сделать так, чтобы жизнь трудового люда из серой и тягостной превратилась в свободную и счастливую. Послушайте письма рабочих, присланные в газету «Искра». Газета эта нелегальная и печатается за границей. Наши товарищи переправляют её через границу, рискуя своей свободой. А всё потому, что наше правительство смертельно боится разоблачения. Вот послушайте, какой произвол над пролетарским людом творится на заводах и фабриках, – сунув руку в карман, Алексей достал туго сложенный листок папиросной бумаги и зачитал письмо рабочих Трёхгорной мануфактуры, рассказывающих о своей тяжёлой жизни.

Анна напряжённо вслушивалась в каждое слово оратора, во всём соглашаясь с ним. Ну как не признать, что мастеровые трудятся порой по двенадцать часов в день, а их жёны едва сводят концы с концами. Разве справедливо, что она, Анна Веснина, училась в закрытом пансионе, а дочка стряпухи Матрёны Люба с трудом окончила три класса церковно-приходской школы.

«К слову молвить, Любушка ни в какую не хотела учиться, и почти каждый вечер Матрёне приходилось таскать дочку за волосы, силой вколачивая науку», – со скепсисом припомнила Анна, но тут же подумала, что баронесса фон Гук наверняка справилась бы с Любкиным обучением. Она умела заинтересовать даже самых тупых воспитанниц.

– Учиться, учиться и учиться экономической борьбе, – энергично взмахивая рукой, говорил рабочим Алексей. – Грамотность – вот наше оружие в борьбе за власть. Грамотный рабочий не пойдёт на поводу у фабриканта, он будет отстаивать свои права до тех пор, покуда сам не превратится в полновластного хозяина производства.

Алексей говорил красиво, убедительно, и Анна видела, что его речь доходит до самых сердец взволнованных слушателей. Их перепачканные краской жилистые руки то сжимались, то разжимались в такт веским доводам Свешникова, рисующего им светлое будущее российского пролетариата. В том, что оно будет именно таким, каким обещал Алексей, Аня не сомневалась.

Идея о всеобщем равенстве целиком захватила её мысли. Она казалась ей ясной, чистой и светлой, подобно весеннему небу после затяжного ненастья. Как хорошо будет жить в обществе без бедных и богатых. Исчезнут голод, раздоры между людьми, исчезнет преступность! Ну, зачем разбойникам грабить на дорогах и губить свои души, если у них будет всего вдоволь? Внутренним взором она уже видела просветлённые лица людей на улицах Ельска, чистеньких детей, идущих в новые школы с черепичными крышами, видела даже пьяницу и распустёху Сидорку Яковлева, обнимающегося с полицмейстером Потаповым. Хотя во времена всеобщего благоденствия полицмейстер будет и не нужен вовсе.

Между Аниными размышлениями о народном счастье мимолётно проскользнула крамольная мысль, что душегубцы на дорогах разбойничают отнюдь не от голода, а Сидорке Яковлеву денег сколько ни предложи, он всё пустит по ветру. Стараясь сосредоточиться на словах Алексея, Аня отогнала сомнения прочь. Всеобщее равенство – вот лекарство от российских бед.

Правда, Алексей сказал, что для этого придётся пострадать. Что ж, она готова! Ради народного счастья она согласна пойти в огонь и в воду. Только бы знать, что выбрана верная дорога, и не сбиться с пути.

Анна так размечталась, что не заметила, как беседа закончилась, и рабочие с Алексеем поднялись с мест, торжественно выпрямившись. Ласково взглянув на Аню, Алексей расправил плечи, поднял подбородок и полушёпотом запел незнакомую для Ани песню:

Чеканные строки волновали, настраивая мысли на новый лад, неизвестный доселе, сулили перемены в судьбе, предвещая то ли горечь поражения, то ли радость победы.

Песня смолкла, а люди так и стояли, словно слова окутали их воедино незримой паутиной.

Первой опомнилась Анна.

– Что это за песня?

– «Варшавянка», – Алексей развернулся к ней лицом и теперь стоял напротив, требовательно глядя ей в глаза.

– Анна Ивановна, ответьте по совести, вы с нами?

«Как? Он ещё спрашивает? – подумала Аня, силясь шевельнуть губами. – Неужели он не видит по моим глазам, что я всем существом хочу разделить с народом его радости и тяготы, рассеять тёмные силы, о которых пелось в песне и быть полезной людям?»

Алексей нетерпеливо шевельнулся, ожидая ответа.

– Да. Я с вами, – твёрдо ответила Аня, увидев, как на лицах рабочих замелькали улыбки. – Конечно, я с вами. Как все порядочные люди.

Вечерами над Ельском ручейками разливались соловьиные трели. Чуть склонится к закату солнце, заполощет небо сероватым маревом и, сперва робко, неуверенно, из купы деревьев раздаются свистящие звуки. Постепенно они разрастаются, взлетают, дрожа переливами птичьей страсти, и к ночи полностью заполняют собой умиротворённую тишину уездного городка.

Выйдя в сад, Аня прислонилась к скамейке и, прикрыв глаза, воротилась в милое сердцу детство, осиянное любовью дорогой мамушки. Однажды, когда она была маленькой, родители ездили на богомолье в дальний монастырь, взяв с собой пятилетнюю Аню. Путешествовали три дня, останавливаясь на ночлег, где придётся. Извилистая дорога привела Весниных на маленький хуторок, окружённый фруктовым садом. Бегая за бабочками от яблони к яблоне, Аня так разгорячилась и разыгралась, что к ночи её залихорадило.

– Поспи, поспи, моя девочка, – уговаривала её матушка, поя дочку грушевым взваром на меду. – Ночка придёт, хворобу уведёт, ангелы прилетят, крылами сон нагонят. Проснёшься здоровёхонька!

Мамина рука приятно холодила лоб и успокаивала. Аня чуть забылась, а когда проснулась, то услышала под окном сказочное пение соловья. И так хорошо лежалось под дивную музыку в той комнате, пахнущей яблоневым цветом, так славно…

При воспоминании о маме по Аниным щекам начинали катиться слёзы. Она их не стряхивала, боясь спугнуть драгоценный матушкин образ.

Тяжело быть безматерниной сиротинкой: не с кем посоветоваться, не с кем поделиться девичьими секретами, некому открыть сердце с зарождающейся в нём любовью.

– Пой, соловушка, пой, – приговаривала Аня, когда птаха над её головой ненадолго умолкала, – потешь душу.

В темноте сада было видно, как в полуоткрытом окне кухни, освещённом тусклым пламенем масляной лампы, стряпуха Матрёна вздувает самовар, что-то рассказывая скрытому от Ани собеседнику. Хорошо в саду, покойно. Так бы и сидела в темноте под окнами своего дома, перебирая в памяти отрадные минутки своей жизни.

Рассеянным взглядом Аня заметила, как Матрёна сдвинулась в сторону, начав выкладывать на тарелку пироги, и стало видно, что разговаривает она с белошвейкой Проклой.

– Ох, распалила самовар не на шутку. Открой, Прокла, окно пошире, – скомандовала кухарка, и почти сразу створки окна с треском разошлись по сторонам. – Так-то оно лучше. – Матрёна прикрыла пироги чистым полотенцем, сунув один швее: – Отведай, не солоно ли?

– Не солоно, в самый раз, – одобрила Прокла, откусывая изрядный кусок, – большая мастерица ты на пироги.

Матрёна горделиво хмыкнула:

– Как иначе? Сызмальства к поварскому делу пристроена. А уж сколько начинок у меня перестряпано – не счесть!

– Говорят, ты у богатых господ прежде служила?

– Верно. У банкира жила. У них в Петербурге особняк недалеко от Невского проспекта. Так главная улица называется, – пояснила она слушательнице. – Какая в том особняке кухня наиважнейшая! Плита изразцовая, с тремя духовками: большой для пирогов, средней – для гарниров, и малой – десертной.

– Да ладно тебе, Мотря, про плиту мне байки баять, ты лучше опиши, какова на внешность банкирша? Злая, небось, да старая.

– Типун тебе на язык, Прокла, – замахала полотенцем Матрёна, задохнувшись от возмущения. – Банкирша – такая лапушка, лебедь белая. Молодая, хорошенькая. И сынок их, Арнольдик, добрый мальчик, без гонору. Бывало, вырвется от своего гувернёра на волю, забежит в кухню, и ну по столам шарить, кусочек хлебца с постным маслицем просить.

– Ишь ты, хлебца с постным маслом, – восхитилась Прокла. – Я девчонкой тоже хлебушек с льняным маслом уважала. Да если ещё соличкой покруче посыпать…

Анна заметила, как Матрёна одобрительно взглянула на Проклу, похваливающую пирог, и услышала новый вопрос, заданный любопытной кухаркой:

– Скажи, Прокла, откуда ты родом? Смотрю на тебя и признать не могу. Говоришь пришлая, а выговор местный.

Аня увидела, как от незатейливого вопроса лицо портнихи на миг приняло кислое выражение, словно в пироге ей попался кусок ревеня, но тут же полные губы дрогнули в слащавой улыбке:

– Нет, Матрёнушка, я не местная. Я из Новой Ладоги. Моя семья там испокон века жила.

– Не местная, а людей сторонишься. Я заметила, что ты в город стараешься не выходить, а как к нам люди заходят, сразу за шитьё садишься в дальней каморке. Уж, думала, хоронишься от кого, – понизив голос, сказала Матрёна, понимающе кивнув в сторону дома полицмейстера.

Прокла стыдливо потупилась:

– Права ты, Матрёнушка, ох и права. Хоронюсь. Я когда у Рыковых в швейках жила, ко мне один приказчик ходить начал. Всяческие знаки внимания оказывал, а на Пасху, не поверишь, коробку конфект-бонбоньерок подарил. А когда я ему от ворот поворот сделала, обещался поймать и ноги переломать. Вот я на люди и не показываюсь, от греха подальше. Но ты уж меня не выдавай.

– Ох, темнишь ты, девка! – недоверчиво хмыкнула Матрёна. – Ну, да ладно! Мне-то что за дело!

– И верно, Матрёшенька, и верно, – зачастила Прокла, оглаживая кухарку по мощному плечу. – В чужие дела нос совать – хуже нет. Ты уж свои словечки-то при себе держи. Они ведь, словечки, сама знаешь как: вылетят – не поймаешь.

Уловив в Проклиной интонации визгливые нотки, звучащие с явной угрозой, Аня подумала, что, пожалуй, в отношении Проклы нянюшка права – швея не так проста, как старается казаться.

В такой чудный, тёплый вечер размышлять о Прокле совершенно не хотелось, и Аня снова прикрыла глаза, вслушиваясь в наигрыш гармони у реки. Когда гармонист переиграл все «страдания», высокий девичий голос завёл хороводную песню. Хрустнувшая под сапогом веточка выдала присутствие человека рядом. Аня оглянулась.

– Хорошо поёт девица, – сказал отец, отводя рукой низко нависшую ветку яблони, – ноги сами в пляс просятся. – Он грузно опустился на скамью, скрипнувшую под его тяжестью, и накинул Ане на плечи тонкую шерстяную шаль, разукрашенную крупными розами – подарок Анисьи. – Тоскует, сердечко-то?

– Тоскует, тятенька.

Аня благодарно завернулась в шаль, окунаясь в нежное тепло мягкой ткани, и внимательно посмотрела на отца, замечая, что он тоже растроган воспоминаниями. В косом лунном свете его лицо выглядело молодым и чистым, без единой морщинки. Аня бережно взяла руку отца в свои, ощутив ответное пожатие:

– Тятя, расскажи, пожалуйста, как ты познакомился с мамушкой?

– Обыкновенно, на смотринах, – отец выпрямился, проведя рукой по лбу, словно стряхивая прошедшие годы, и его голос зазвучал по-молодому весело. – Мне лет двадцать было, когда тятя меня женить надумал. Он у нас крутенек был, рассуждений наших с матушкой не слушал. Как-то раз вызвал меня и сказал: «Женю и баста. Хватит, мол, тебе, сын, балбесничать, да вокруг девок картуз ломать. Приищу тебе невесту на ярмарке».

Как посулил он мне это, я ночи не спал, переживал. В те годы отцы парням жён не по красоте выбирали, а по достатку да по ремеслу в руках. Работящую девку вмиг высватывали, будь она с лица не краше самовара.

Жду, значит, батюшку с ярмарки, а сердце, как заячий хвост, выстукивает. Приехал он, я на него и глаз не поднимаю, спросить боюсь. А тятя и говорит:

– Собирайся, Ваня, к послезавтреву – едем невесту смотреть. Понравится – не понравится, и спрашивать не буду. С её отцом мы уже уговорились.

Что делать? Я к маменьке:

– Пожалей хоть ты меня, родимая, пропала моя холостая головушка.

А матушка мне в ответ молвит:

– Не кручинься, сынок, скоро Покров, будем молить Богородицу и на тебя хоть малый краешек пелены накинуть.

«А и впрямь, – думаю, – что я, человечишко, переживаю? Едина правда, что судьбой нашей лишь один Господь ведает, да Божия Матерь».

Вот, значит, приехали мы на смотрины в село Логиново. Огромное село, богатое. Батюшка остановился, шапку снял, на церковь перекрестился и спрашивает прохожих:

– Скажите, люди добрые, где тут у вас Василий Охотников проживает.

– А вот, – говорят, – его дом.

И показывают на высокую избу в пять окон.

Подъехали мы, хозяева нас с поклоном встречают, в горницу ведут, а там уж стол накрыт, от закусок и заедок ломится. Бутыль вина, как положено, приготовлена. Хлеб-соль в красном углу. Сели мы, закусываем, беседуем о торговлишке, о ценах на пшеницу. Я и дышать боюсь, а ну как вместо невесты мне пугало огородное выведут.

Только вдруг замечаю, что и отец смурной сидит. То так, то этак на хозяина поглядывает. А тот соловьём разливается. Не знает, чем гостей и ублажить. Да и хозяйка хороша. Дородная, степенная. Наконец, когда я уже всякое терпение потерял, выводят нам девушку. Стоит она, голубушка, бледная как смерть, платочек в руках теребит, вот-вот заплачет. А как подняла она голову, поглядели мы друг на друга – и словно мёду хмельного по чаше хватили. Век бы смотрелись – не насмотреться… Отцы наши по рукам ударили, день венчания назначили, а уж когда о свадебном пире рядиться начали, отец понял, что заехали мы не к тому Охотникову, с которым батюшка на ярмарке дружбу свёл, а к его сроднику, тоже поджидавшему сватов.

До сих пор понять не могу, как наши отцы друг друга не узнали! А другие сваты опосля нас приехали – в лесу заплутали. Глядь, а невеста уже просватана.

Вот как бывает!

Помогла мне матушкина молитва. Защитила меня Пречистая. А та девушка, которую тятя мне в жёны наперёд прочил, вскоре с пастухом из соседней деревни сбежала.

Отец умолк, горько сморщившись, и согнутым пальцем согнал слезинку с уголка глаза.

– Крепко, Анечка, мы с твоей матушкой любили друг друга, потому и не неволю тебя с замужеством. Хочу, чтоб и тебе такое же великое счастье досталось – по согласию в супружество вступить. Но так скажу: лучшего мужа, чем барон фон Гук, тебе не найти. Помяни моё слово.

Лучше бы он не произносил этого имени! От одного упоминания о бравом майоре с картинно-красивой физиономией у Ани испортилось настроение. Она внезапно почувствовала озноб, да и соловей пел уже не так переливчато, как прежде.

– Не пойду за фон Гука, не люб он мне, – выдохнула Аня, от волнения путаясь пальцами в бахроме шали, – лучше в девках останусь.

Она ожидала, что отец будет возражать, уговаривать, и уже приготовила, что ответить, но он молчал, опустив голову, задумчиво разглядывая клумбу с побегами георгинов.

– Ты – девушка умная, образованная, как решишь – так и будет, – сказал, наконец, Веснин. Чувствовалось, что эти слова давались ему нелегко, и Ане в который раз стало стыдно за своё непокорство.

– Папенька, я вообще не хочу замуж, – тихо пробормотала она, предчувствуя новые укоры родителя, – я хочу учительствовать.

Неожиданно для неё отец оживился и крепко пристукнул рукой по коленке:

– Это дело, дочка! Сам об нём думал. И вот что скажу: присмотри домик под школу, набери ребятишек и открой там классы. А то наша церковно-приходская школа уже не справляется. Мне на днях отец Александр жаловался, что детей рассаживать некуда.

Аня просияла и принялась осыпать поцелуями отцовские руки, сухие и горячие:

– Батюшка! Родной! Ты самый лучший!

– Полно, Аннушка, трудись, благотворительствуй, а за хлопоты твои, глядишь, и устроит тебе счастье Господь по великой милости Своей.

Целый июль Аня летала как на крыльях. Она откроет свою школу! Это ли не высшее счастье служения людям! Лёгкой ногой она ежедневно бегала за советами в церковно-приходскую школу к отцу Александру, горячо обсуждала с тятей нужды народного образования, разговаривала с местными купцами о пожертвованиях, а по ночам, вместо сна, Анна представляла начало занятий. Ей казалось, что это произойдёт в необыкновенно ясный, тёплый осенний день, напоённый запахами скошенных трав и цветущих флоксов, которые она обязательно посадит возле школьного крыльца.

В мечтах ей виделась невысокая крепенькая изба с широкой надписью над входом «Школа». Внутри дома – просторная комната с печкой, парты в три ряда на двадцать учащихся и учительский стол. Дверь в задней стене ведёт в крошечную комнатку учительницы, точно такую, какую Аня видела в селе Иссад, куда они с отцом ездили к дальней родне.

Иссадская школа стояла неподалёку от их дома, и приветливая молоденькая учительница пригласила Аню в гости выпить чаю и поболтать. Пришкольная комнатка оказалась столь мала, что её смело можно было назвать каморкой: миниатюрная печурка с попыхивающим медным чайником, простой столик, укрытый кружевной салфеткой, венский стул с гнутыми ножками и узенькая кровать под лоскутным покрывалом. Вся обстановка выглядела столь милой и уютной, а вещи такими чистенькими и аккуратными, что Ане невольно захотелось остаться здесь навсегда и учительствовать. Она так же, как юная учительница, сидящая напротив неё, взахлёб рассказывала бы об успехах своих школяров, а долгими зимними вечерами зажигала керосиновую лампу, слушала завывание вьюги за окном и проверяла бы тетради. Покупка подходящей избы для школы – вещь серьёзная, её наугад не сделаешь, надобно сперва подыскать удобное место. Но кроме самого помещения, для занятий необходимо предусмотреть множество других мелочей.

По нескольку раз за день Аня открывала амбарную книгу, куда батюшка приказал записывать все расходы и нужды, и сосредоточенно принималась перечитывать ровные строки, расположенные в столбцы:

«Деревянные парты – 10 штук.

Керосиновые лампы – 4 штуки.

Стол учителя – один.

Стулья – 25 штук.

Доска на стену.

Мел».

Аня всплёснула руками:

– А аспидные доски для школяров?! Как можно про это забыть?!

Торопливо скрепя пером, она втиснула между строчек новую запись:

«Малые аспидные доски – 25 штук.

Азбука – 11 экземпляров.

История в рассказах госпожи Ишимовой – 1 экземпляр.

Учебник арифметики – 11 экземпляров.

Учебник Закона Божиего – 1 экземпляр.

Ещё надо попросить у батюшки кружки для ребят. На большой перемене детей будут поить чаем. Купец Варфоломеев, владелец хлебопекарни, обещал каждый день присылать по корзине хлебного лома. Хорошо бы прикупить тетрадей для письма, и лучшим ученикам позволять писать не мелом на дощечке, а пером и чернилами…»

Аня невероятно гордилась тем, что ей одной из первой в классе строгая госпожа учительница выдала тетрадку, перо и чернильницу.

– У вас, Веснина, вырабатывается очень хороший почерк, – заявила учительница на уроке чистописания, кладя перед Аней тоненькую тетрадку, украшенную тиснённым узором. – Обратите внимание, девочки, как мадемуазель Веснина выводит хвостик у буквы «п»! Замечательный хвостик!

Аня вспомнила, как уловила на своей новенькой тетради завистливый взгляд соседки по парте, и стала ещё старательнее работать над хвостиками прописных букв, непослушно расползающихся во все стороны под её неловкой детской рукой. «Да, для новой школы непременно нужны тетради», – бесповоротно решила Анна, приписывая их к длинному списку, перевалившему на третью страницу.

Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь она не чувствовала такой ответственности за порученное дело, как сейчас. Даже на выпускном спектакле в пансионе, где присутствовал сам великий князь Константин Константинович, она волновалась куда меньше, хотя исполняла одну из главных ролей – роль музы Клио – покровительницы истории.

Открывать новую школу оказалось так трудно, что Аня даже решилась отпроситься у батюшки в Олунец с визитом к своей наставнице, баронессе фон Гук. Наверняка она подскажет что-то дельное, ведь десять лет назад Матильда Карловна сама, будучи молодой дамой, открывала пансионат для девиц. Не остановила Аню даже мысль, что в гостиной баронессы она рискует столкнуться с бароном Александром Карловичем – благородное дело превыше всего. В противовес общению с бароном фон Гуком, в глубине души вызрела надежда на встречу с Алексеем Свешниковым. Ей не хватало бесед с ним, тем более что со времени их последней встречи накопилось немало событий и новостей. Да и не выказать почтение любимому учителю Евгению Петровичу Свешникову казалось ей крайне невежливым.

Хоть при упоминании Олунца на лице батюшки появилось выражение тревоги, отпустить дочь к баронессе он согласился, оговорив, что с ней поедет Анисья и вооружённый провожатый.

– Тятя, милый, ничего со мной не случится, даю слово, – умоляюще сложила руки Анна, но отец был непреклонен: только так или никак.

Волей-неволей Ане пришлось смириться. Если бы месяц назад ей сказали, что по городу придётся передвигаться с вооружённой охраной, она подняла бы болтуна на смех. Но нынче, когда на дороге разбойничали злодеи, ездить поодиночке народ остерегался. Анина двуколка ехала за обозом купца Сальникова, состоявшим из трёх подвод. Сальниковские мужики выглядели сурово, за плечами у каждого торчал заряженный дробовик, и Аня подумала, что напасть на них отважится только умалишённый.

Разбойник, орудующий на их дорогах, на сумасшедшего не походил, и она, незаметно для себя, принялась мысленно представлять свою встречу с Алексеем. Она не видела его больше месяца – с того самого дня, когда, не спросясь разрешения, сходила с ним к рабочим сукноваляльной мастерской. Один раз с утренней почтой ей принесли от Свешникова короткую записочку. Аня выучила её наизусть.

– Увидеть ваши глаза, – шевеля одними губами, чтоб не расслышала сидящая рядом нянюшка, повторила Анна.

Ей тоже хотелось бы увидеть весёлые серые глаза Свешникова и услышать его глубокий голос, умеющий быть и твёрдым, и нежным. Аня представила, как Алексей удивится и обрадуется, когда она сообщит ему о своих хлопотах по открытию школы. Она докажет ему, что тоже думает о нуждах простого народа. А ещё Аня объяснит Свешникову, что в Ельске у него много единомышленников, радеющих за народное просвещение. Она принялась перечислять в уме благотворителей:

в первую очередь, её батюшка, на свои деньги покупающий избу под школу, затем булочник Варфоломеев, без слова согласившийся присылать школярам завтраки, и лесничий господин Одувалов, пообещавший снабжать школу дровами, и ещё многие и многие, принимающие в открытии школы живейшее участие.

Хотя, нет. Она повременит хвастаться, а порадует Алексея, когда школа будет полностью готова. Тогда она пригласит его с дядюшкой на открытие и докажет, что если упорно трудиться, то можно изменить мир к лучшему и без кровавой борьбы классов, а миром и любовью…

Копыта лошадей мягко постукивали по хорошо накатанной дороге, высекая монотонную мелодию, навевающую сон на няню, медленно клонившую голову на Анино плечо. Маячившие впереди спины обозников с ружьями тёмными силуэтами выделялись на фоне еловых ветвей, свисавших на дорогу. И люди в обозе, и сумрачный лес, и отдалённый гул речного порога сегодня казались Ане ненастоящими, выдуманными неведомым сказочником, уж больно чист и прозрачен был сегодняшний воздух, казавшийся неподвижным.

Пару раз Анне показалось, что далеко позади промелькнул всадник на коне. Она протёрла глаза, вглядываясь в густой ельник, но там никого не было.

– Барышня, не растрясло? Олунец ещё через пять вёрст, – повернулся к ней извозчик Степан, славящийся среди работников Веснина недюжинной силой.

– Спасибо, Степан, всё хорошо.

Откинув назад шляпку и зажмурив глаза, Анна подставила лицо солнечным лучам, полосами пробивающимся сквозь лесную чащу. Через пару часов она вновь пройдёт по улицам Олунца и впервые на равных побеседует с баронессой фон Гук. Хотя Аня уже перестала быть пансионеркой, одно лишь упоминание имени госпожи директорши вызвало священный трепет. Матильда Карловна всегда казалась девочкам существом изысканным и недосягаемым, а уж о чашке чая в её гостиной и мечтать не приходилось.

«Вдруг она меня не примет? – в который раз забеспокоилась Аня. – Кто я ей? Бывшая ученица».

Но Анины опасения оказались напрасными. Баронесса фон Гук, жившая в просторной квартире при пансионате, находилась дома и приказала привратнику немедленно пригласить Аню в гостиную. Высокая, сухопарая, Матильда Карловна была поразительно похожа на своего брата. Но если черты барона носили печать несравненной красоты, то те же линии на женском лице выглядели всего лишь миловидно, и не более того.

Увидев Аню в дверях, Матильда Карловна поднялась навстречу, гостеприимно распахнув руки:

– Мадемуазель Веснина, безмерно рада вашему визиту!

Скромное домашнее платье кофейного цвета с многочисленными пуговками по лифу подчёркивало благородство осанки баронессы и нежную теплоту её лица, обрамлённого двумя прядями волос, выпущенных из причёски.

Матильда Карловна указала Ане на кресло и позвонила в серебряный колокольчик, стоявший на подносе. Аня знала наверняка, что на звук колокольчика из двери появится горничная Марфуша – огромная неуклюжая девица с двумя тощими косицами и побитым оспой лицом. Девочки шутили между собой, что на самом деле Марфуша не девка, а переодетый солдат-гренадёр. Одна пансионерка даже взялась это доказать и тайком бегала подглядывать за Марфушей в людскую: будет горничная брить бороду или нет. Девушек ждало жестокое разочарование – Марфуша бороду не брила, и, когда бы пронырливая наблюдательница ни взглянула на горничную, всегда дула чай из литровой кружки.

Аня не ошиблась. В приоткрывшейся двери показалась Марфушина голова:

– Что изволите, барыня?

– Марфушенька, принеси нам чай с печеньем. Тем, что привёз Александр Карлович из Петербурга.

– Александр Карлович – мой брат, майор, – пояснила баронесса, кладя на подлокотник кресла изящную руку с тонким резным кольцом красного золота. – Он приехал в отпуск по ранению. Жаль, что ты уехала, не дождавшись выпускного бала. Александр перетанцевал на нём со всеми выпускницами.

Аня вспыхнула:

– Я знакома с господином бароном.

– Знакомы? Но, впрочем, чему я удивляюсь? Александр Карлович очарован здешними местами и успел перезнакомиться со многими местными жителями. Сегодня он в отъезде.

Матильда Карловна дождалась, когда Марфуша сервирует чай, серебряными щипчиками положила в Анину чашку два кусочка пилёного сахара, кивком испросив разрешения, подлила густых сливок и только тогда поинтересовалась, что за дело привело к ней дорогую гостью.

Обрадованная, что далее разговор не коснётся барона, а пойдёт по нужному руслу, Аня заторопилась с рассказом:

– Матильда Карловна, я к вам за советом.

После слов баронессы об отъезде брата она чувствовала себя легко и уверенно, словно пришла к своей лучшей подруге.

Ей захотелось немедленно поведать госпоже фон Гук о своих начинаниях.

Видимо, Матильда Карловна уловила её настроение, потому что отставила в сторону официальный тон, ласково коснулась пальцами Аниной руки и задушевно произнесла:

– Внимательно слушаю тебя, Анечка.

Ане показалось, что баронесса видит её всю, до донышка. Она всегда предполагала, что школьники, как ни стараются, никогда не могут укрыть от преподавателей свои мысли. Ей зримо представилось классное помещение и певучий голос учительницы, обращённый к ней:

– Веснина, я знаю всё, о чём ты думаешь…

Но сейчас вместо строгой наставницы перед ней сидела доброжелательная слушательница, изящно отхлёбывающая маленькими глотками чай из тонкостенной фарфоровой чашки. Её глаза, так похожие на глаза брата, заинтересованно глядели в Анино лицо, как бы говоря: «Доверься мне, не стесняйся…»

Сначала сбивчиво, но затем всё увереннее и увереннее, Аня принялась рассказывать о задуманной новой школе, о детях, которых родители не пускают учиться, и о рабочих, которые, напротив, очень хотят учиться, но не имеют такой возможности.

– Особенно меня волнует образование девочек, – горячо заключила Аня. – Пока мальчики учатся, девочки остаются совершенно неграмотными и не могут прочесть даже своё имя.

Матильда Карловна слушала, не перебивая, изредка покачивая головой в знак согласия.

– Я всегда знала, что ты замечательная девушка, – сказала она, когда Аня, окончила свой рассказ. – Ты задумала необыкновенно нужное и полезное дело. Можешь всегда рассчитывать на нас с братом. Будем рады помочь и делом, и финансами. Кстати, о тебе справлялся господин Свешников. Навести его.

– Алексей? – сорвалось с языка у Ани.

– Почему Алексей? – удивилась баронесса. – Твой учитель истории, Евгений Петрович.

Так оплошать! Если бы Аня могла провалиться сквозь землю, то она бы с удовольствием это сделала. Опустив голову, Анна украдкой глянула на Матильду Карловну, но та безмятежно улыбалась и, казалось, не обратила внимания на её реплику. Но Аня знала, что от проницательной наставницы никогда не ускользала ни одна мелочь, а её поведение – лишь результат безупречного воспитания. Не зная, как скрыть свой конфуз, Аня неловко начала прощаться.

– Ты, не пропадай, Аннушка, – расцеловала её Матильда Карловна, – заглядывай ко мне попросту. Мы ведь теперь с тобой коллеги.

Проводила её горничная Марфуша. Бесстрастно глядя на Аню малюсенькими глазками с монгольским разрезом, она шевельнула толстыми рыбьими губами и ткнула пальцем в голубой дом на углу улицы:

– Свешниковы теперя там обретаются. На днях переехали.

Слова Марфуши о Свешниковых стыдно ожгли крапивой.

«Да она подслушивала! – вдруг поняла Аня, наблюдая, как лицо горничной медленно расплывается в улыбке, становясь похожим на плохо испечённый скомканный блин. – Теперь в ближайшее время вся Олунецкая губерния будет извещена о моём отношении к Алексею. Ну и пусть! На каждый роток не накинешь платок».

Анна независимо повела плечом, словно скидывая с себя липкий Марфушин взгляд, и неторопливо перешла улицу, одновременно увидев, как следом за ней двинулась двуколка с похрапываюшей на сиденье Анисьей.

– Нянюшка, я быстро. Только навещу господина учителя, – пообещала ей Аня, от души надеясь, что спросонья Анисья не разглядит предательского румянца на её щеках.

– Иди, иди, милая, – зевнула няня, – а я, пожалуй, пока в лавку заверну, наберу ситцев девкам на платки. То-то им радости будет.

По сравнению с пансионом, добротно выстроенным из кирпича, дом господина Свешникова выглядел скромным, если не сказать бедным. Аня припомнила, что прежде здесь жила семья отставного полковника Весёлкина – забавного седого старичка, любившего умильно помахать сухой ручкой мелькавшим в окнах пансионеркам. Каждое утро похожий на сушёного таракана Весёлкин облачался в парадный мундир и важно прогуливался по улице, заложив руки за спину, словно принимая важное решение о штурме неприятельской крепости. Иногда, в хорошую погоду, он выводил на прогулку дородную жену, страдающую одышкой, и тогда уж в сторону пансионерок даже головы не поворачивал.

«Умерли, наверно, старички Весёлкины», – грустно предположила Аня, с замиранием сердца взглянув в чисто вымытые окна, украшенные розовыми геранями.

Сердце колотилось быстрыми толчками, отдаваясь в горле.

«Я только поздороваюсь с господином учителем и сразу уйду. Про Алексея и спрашивать не буду. Не к лицу девушкам гоняться за молодыми людьми».

Перед тем как взяться за кольцо на входной двери, Анна еле заметным движением пригладила выбившуюся прядь волос и перевела дух:

– Только поздороваюсь…

Дверь распахнулась сразу, едва кольцо издало первый звук.

– Добрый день, Евгений Петрович… – начала говорить Анна и осеклась, увидев прямо перед своими глазами насмешливые глаза Алексея.

– Вы? Милости прошу!

Он поднёс к губам дрогнувшие Анины пальчики и посторонился, приглашая войти.

Гостиная Свешниковых на первый взгляд поражала отсутствием мебели, но осмотревшись, Аня признала, что скромная обстановка говорила о хорошем вкусе хозяина.

Комод красного дерева украшала ваза гранёного хрусталя с одной чайной розой, голубая обивка дивана и трёх кресел органично гармонировала с лёгкими льняными гардинами и большим акварельным рисунком на стене.

Присмотревшись к картине, Аня удивилась, с каким искусством художник изобразил порог Керста, где погибла её матушка: бьющая о камень волна ошеломляла необузданной силой, контрастируя с мрачной скалой на другом берегу. Иллюзия реальности была настолько полной, что акварель казалась забрызганной каплями воды.

За своей спиной Аня слышала чуть сбивчивое дыхание Алексея, его близость волновала её, и она сердилась на себя, что не могла вести себя уверенно и спокойно.

Постаравшись придать голосу ровный тон, она указала на рисунок:

– Великолепная работа. Кто этот талантливый художник?

– Я, – Алексей придвинулся ближе, почти касаясь плечом её волос. – Я нарисовал пейзаж на прошлой неделе с того места, где мы впервые встретились.

– Но с площадки у камня порог не видно, – запротестовала Аня.

– Я рисовал по памяти, – сказал Алексей, – я очень хорошо рисую по памяти.

Не оборачиваясь, Аня угадывала, что он улыбается.

Стоять столь близко от молодого человека выглядело неприличным, и если, кто заглянет в комнату… Словно в ответ на её мысли раздались громкие шаги по коридору, и в комнату вошёл господин учитель. Краснея, Аня отпрянула в сторону от Алексея, больно ударившись ногой о ручку кресла, но радостное восклицание Евгения Петровича, совершенно успокоило её.

– Кого я вижу! Мадемуазель Веснина! Несомненно, вы будете очень, очень богатой дамой!

– Богатой?

– Именно! – господин учитель лукаво глянул на племянника и выразительно погрозил ей пальцем. – Дня не проходит, чтоб Алёша не вспоминал вас и вашу необычную встречу.

От юмора Евгения Петровича Аню снова бросило в краску. Стараясь не расплакаться от смущения, она мелко заморгала глазами, разгоняя закипавшие слёзы.

– Дядя! – укоризненный оклик Алексея подлил масла в огонь, Аня смешалась, отчаянно пытаясь найти тему для разговора.

К счастью, по её вспыхнувшему лицу, господин Свешников понял свою оплошность и постарался загладить неловкость:

– Присаживайтесь, моя дорогая, любимая ученица. Я надеюсь услышать из ваших уст про то, что своё время вы проводите небесполезно для истории.

Он пододвинул Ане ближайшее кресло, усадив её напротив окна, за которым качались тугие гроздья рябины с начавшими розоветь крупными ягодами. Молчание затягивалось. Аня замечала, как Евгений Петрович задумчиво рассматривает её с ног до головы, словно видит впервые, что тоже приводило её в смущение.

Наконец, он оторвал взгляд от её лица:

– Как быстро повзрослели наши воспитанницы, – Аня уловила в голосе учителя грустные нотки. – Когда я впервые пришёл в ваш класс, вы были большеглазой белоголовой девочкой-непоседой, а нынче передо мной сидит уверенная в себе юная красавица. Мы стареем – вы растёте, – Евгений Петрович вздохнул, сплёл пальцы в замок и с явным интересом задал вопрос о её новой жизни: – Рассказывайте, Анечка, рассказывайте, как вы нашли Ельск после долгого отсутствия и как решились на путешествие в Олунец? Говорят, на дорогах небезопасно.

– Я ехала с купеческим обозом, мужики были вооружены.

В ответ на её слова Евгений Петрович сокрушенно покачал головой:

– Дожили! Красны девицы по родным местам с охраной да с ружьями ездят! Сколько здесь живу – никогда о таком безобразии не слыхивал. В Петербурге, Москве, там да – пошаливают разбойники, но здесь, в глуши!.. Сколько раз я просил Лёшеньку не ездить рисовать пейзажи в одиночку по лесу. Так ведь, нет! Случись неприятная история, мне его матушка никогда не простит. Хоть вы его вразумите, Анечка.

– Боюсь, здесь я бессильна, – сказала Аня, едва сдерживаясь, чтоб не улыбнуться, исподволь наблюдая, как выразительно гримасничает Алексей, тайком пародируя дядюшку.

Перехватив её взгляд, Алексей перестал кривляться и, нежно глядя ей в глаза, предложил:

– Анна Ивановна, не откажитесь у нас отобедать, мы с дядюшкой настаиваем!

– Да, да, – поддержал племянника Евгений Петрович, – в самом деле, Анечка, украсьте наше мужское общество.

Ане хотелось побыть у Свешниковых ещё, но время визита подходило к концу. Она с сожалением поднялась, давая себе слово посетить любезных хозяев при первой же возможности:

– Как мне ни жаль покидать вас, я вынуждена попрощаться. Меня уже ждёт няня, да и батюшка будет волноваться.

– Беру с вас слово навестить нас ещё раз, – неохотно отпустил её Евгений Петрович. – В кои-то веки в наш дом залетела весенняя ласточка, и вот на тебе – выпорхнула из рук. Проводи дорогую гостью, Леша.

Алексей церемонно взял Анину руку:

– Прошу вас, Анна Ивановна.

Аня почувствовала, как его пальцы вплелись в её и тесно сжались, словно хотели навсегда врасти в её плоть. Ане стало жарко.

– Аннушка, всегда помню о тебе, – шепнул ей Алексей, стоя на крыльце, и, чуть колеблясь, добавил одними губами: – Ласточка моя.

Обратную дорогу Аня не замечала. Она перебирала в памяти моменты сегодняшних встреч, ощущая то вкус кофе в гостиной баронессы фон Гук, то крепкое пожатие рук Алексея Свешникова.

«Ласточка моя», – пел ей ветер, играя в верхушках сосен.

«Ласточка моя», – ласково нашёптывали травы у дороги.

И даже колёса двуколки, натужно беря крутой поворот, скрипуче выводили: «Ласточка моя».

– Чудится мне, что меж сосен верховой на вороном коне пробирается, – бесцеремонно оборвала музыку Аниной души няня Анисья, тревожно дёрнув Анну за рукав. – Глянь туда. У тебя глаза молоденькие, востренькие. – Она указала в направлении серой скалы, мокрой от сочащихся из расселин ручьёв.

Привстав в повозке, Аня напрягла глаза, осматривая каждый кустик вблизи тракта. Тишина.

– Да нет, няня, тебе померещилось.

Опустившись на сиденье, Аня вспомнила, что и по дороге в Олунец параллельно с ними, лесом скакал таинственный всадник. Или тоже померещилось? Странно! Очень странно!

Каждую субботу над всем Ельском стоял чёрный дым и растекался запах гари – топились бани. В отличие от большинства соседских бань, баня в доме Весниных была сложена по-белому, с печью.

– Нешто это баня? – недовольно морщилась Анисья, глядя, как работница носит воду в десятивёдерный котёл, вделанный в плиту. – Баня должна быть с каменкой, просмолённая, духмяная. В такой все хвори сгорают. А в белых банях токмо баре парятся, да и то те, что замараться боятся.

Ельчане в банях парились долго, истово, всем семейством, благо берёзовых веников в каждом доме хранился изрядный запас. Сначала, по первому пару, шли мужики, за ними тянулись бабы с малолетками, а уж потом, по последку, ползли старухи погреть старые косточки. После бани, распаренные и благостные, усаживались чаевничать. Людишки попроще наливали дешёвого плиточного чая из медного чайника, ну а кто побогаче – тот пил из самовара, да не какую-нибудь мешанину из чайного листа, а первостатейный чай «Караван», привезённый из самой заморской Индии.

В доме Весниных посреди стола стоял самовар красной меди знаменитой фабрики братьев Ломовых, купленный на ярмарке в Новой Ладоге лет пять назад по цене 90 рублей за пуд. Знатный самовар, с двуглавым орлом на донышке. Рядом с самоваром стряпуха Матрёна старательно выставляла большое блюдо с пирогами. Для барышни – с тёртыми яблоками, для Анисьи – с изюмом, а самого хозяина всегда ждал рыбник с луком.

Но в эту субботу душевного чаепития не получилось. Веснин сел за стол чернее тучи. Он дождался, когда Анна с Анисьей поедят, отщипнул кусочек рыбника и мрачно пристукнул кулаком по столу:

– Даже не знаю, как тебе, Аннушка, и сообщить недобрую весть. Но скрывать не стану. Новая беда в Олунце: убит купец Воронов. С казной в Петрозаводск ехал.

– Воронов?! Ермолай Поликарпович?! – вскакивая из-за стола, закричала Аня, что есть силы сжимая руки перед грудью, – Маришкин отец?! Как же так?!

– Говорят, ехал в банк. На него разбойники напали. Он и умер на месте. Уж и похоронили, скоро девять дней справят.

Аня бессильно опустилась на стул, чувствуя гнев и бессилие. Весёлая болтушка Маришка Воронова была её лучшей подругой. В пансионе они с ней спали на соседних кроватях, вместе делали уроки, гуляли, делились девичьими секретами. С ней они тайком от классной дамы покумились на зелёные святки, трижды целуясь через венок, свитый из молодых ракитовых ветвей. А в пятом классе, в честь вечной дружбы, Аня выцарапала на нижней стороне подоконника в спаленке их имена: Марина и Анна.

Рано оставшись без матери, Маришка переживала смерть купчихи Весниной как собственное горе, поддерживая Аню, чем только возможно. И вот теперь у Маришки не осталось ни одного из родителей. Круглая сирота.

Надобно помочь подруге, а ещё лучше пригласить её в Ельск, чтоб хоть немного сгладить боль от страшной потери.

Аня отчаянно посмотрела на отца:

– Батюшка, позволь взять Маришку к нам.

– Это само собой, – отец согласно положил ей руку на плечо и, яростно понизив голос, прошептал: – Попадись мне в руки этот душегуб, я бы ему шею, как бешеной лисе, вывернул.

Глядя на побелевшее лицо отца, Аня решительно предложила:

– Раз полиция ничего сделать не может, давай мы поймаем разбойников! А что? – она выпрямилась, напряжённо думая, как бы уговорить отца, чтобы он согласился на её план. – Посуди сам: разбойники нападают на одиноких путников. Если я поеду на двуколке в Олунец якобы одна, а внизу под рогожей полицейский с пистолетом спрячется? Девушка, да ещё купеческая дочь – добыча лёгкая, разбойник наверняка позарится напасть. Полицейский выскочит и повяжет преступников.

От предложения воспитанницы Анисью подбросило вверх, словно затычку из бочки с забродившим квасом:

– Не пущу! – няня раскинула руки в стороны, загородив собой дверь так, как будто Анна немедленно собралась в опасную дорогу. – Что удумала! Мыслимое ли дело, девке на выданье разбойников ловить! А ты что сидишь как пень, Иван Егорович! – её палец грозно ткнул в направлении растерявшегося Веснина. – Скажи своё отцовское слово. Ты виновен в таких речах!

В тебя! В тебя она вся пошла! Вспомни ельские пожарища! – затопала ногами Анисья, не сдерживая себя от гнева и страха за любимое дитятко.

– Анисья, Анисья, успокойся, никогда я Анне не позволю так своевольничать, – попытался урезонить расходившуюся няньку Веснин.

Нянька чуть охолонула, тяжело дыша уставилась на дверь, за которой мелькало лицо швейки Проклы.

– Купеческое слово дай, что не пустишь Аннушку своевольничать! А то знаю я вас, Весниных.

– Обещаю.

Не глядя на охающую Анисью, Иван Егорович посмотрел в глаза дочери:

– Глупости выкини из головы, а то запру в светлице, помяни моё слово. А Маришке завтра же пошли письмо с нарочным, чтоб приезжала. Пошлю за ней Стёпку с охраной. Будет у меня две дочери.

После страшной новости о смерти Воронова сидеть дома за самоваром Аня не могла. Ей казалось, что в комнатах совсем нет воздуха. Пробормотав извинения отцу, она выскочила в сад, захлебнувшись с порога свежим ночным ветром. На месте не стоялось. Молодое тело требовало движения, а душа успокоения, которое никак не наступало.

– Маришка, Маришка, подруженька моя любимая, ой, горе-горюшко, напала на тебя беда-кручинушка неминучая, – по-бабски причитала Анна, не в силах сдержать слёзы.

Вспомнилось, как истошно голосят на погосте плакальщицы, будто стальными крючьями, раздирая душу стонами.

Старинные северные плачи – они особые, страшные в своей обнажённости. Песня – не песня, вой – не вой, сразу и не разберёшь. Певческий талант тут не требуется, плакальщица берёт не горлом, а особым искусством выплёскивать в слова горе, скопившееся у придавленной несчастьем родни.

Хорошая плакальщица на похоронах нарасхват идёт, цену втридорога ломит, но зато отголосит за новопреставленного на славу. До донышка душу из груди вынет. Иная голосильщица так вымотается на похоронах, что её домой под руки ведут. А плачей мастерицы знают немало. На каждую потребу свой имеется, веками от матери к дочери переданный.

Особая жуть берёт, когда с кладбища несётся плач по новопреставленному младенцу, тут уж любой прохожий ускоряет шаг, чувствуя, как со лба начинает стекать холодный пот, перемешанный с горячими слезами.

Аня прижала руки к щекам и, подражая плакальщицам, пропела плач по усопшему, то повышая тон до крика, то понижая до еле слышного шёпота:

Стародавний русский напев немного сгладил первый приступ горя, уступив место невыносимой тревоге за подругу.

«Как она там, сестрёнка моя крестовая? – думала Аня, меряя шагами садовую дорожку от забора и обратно. – Сидит сейчас, небось, одна-одинёшенька, среди чужих людей и не знает, как жить дальше».

Перед глазами, как живое, вставало лицо купца Воронова, каким она запомнила его в последний раз. Он во всём походил на Маришку, такой же круглолицый, весёлый, пышущий здоровьем и бодростью.

– Налетай, девицы-красавицы, – с порога заявил он накануне их выпуска из пансиона, встретив дочь с подругой в комнате для свидания, – привёз вам гостинчика с ярмарки. Да не простого! Наивкуснейшего! – он хитро подмигнул, выуживая из-за спины огромную коробку пастилы в шоколаде фабрики «Ландринъ».

Правда, коробка с пастилой оказалась не такой огромной, как представлялось. В девичьей спальне на десять кроватей она закончилась в тот же вечер.

Разум отказывался принимать, что Ермолая Поликарповича нет в живых.

– Как же так? – горячечно размышляла Аня, не замечая, что говорит вслух. – Чья рука посмела отнять жизнь, дарованную Господом? Этому злодею не должно быть прощения и покоя ни на том свете, ни на этом. Будь навеки проклят тот, кто совершил это подлое убийство и все другие преступления, тот, из-за кого беззащитные люди боятся выходить из дому. А если не постигнет преступника кара человеческая, то пусть Божий суд свершится, да так, чтоб ему от отчаяния за грехи волком выть до смерти.

Мягкий шлепок у забора показал, что она в саду не одна. Схватившись рукой за ствол дерева, Аня испуганно вскрикнула, но тут же услышала жаркий шёпот:

– Аннушка, ласточка моя, это я.

Широко раскрыв глаза, Аня увидела, как из сумрака густого вишняка навстречу ей пружинисто шагнул Алексей Свешников.

От неожиданности Аня попятилась, чуть не упав на садовую скамейку.

– Вы?!

– Я, – он опустился возле её ног на одно колено и, щекоча губами запястье, поцеловал руку, обдавая кожу прерывистым дыханием. – Не корите меня строго. Не мог удержаться, чтоб не увидеть вас.

Анна попыталась ему ответить, но вместо приветствия смогла лишь горестно всхлипнуть, с трудом сдерживаясь, чтоб не разрыдаться.

Алексей встревожился:

– Аннушка, милая, что случилось? Доверьтесь мне.

Богатый интонациями голос Алексея стал низким и бархатным, обволакивая Аню нежностью и обещая понимание. Как славно, что именно в эту минуту нашёлся человек, желающий разделить с ней горе тяжёлой потери. Её захлестнула горячая волна благодарности:

– У моей лучшей подруги Мариши погиб отец. Купец Воронов. Может, слышали?

Она всё же не сдержалась и расплакалась, как маленькая, громко всхлипывая и сморкаясь в кружевной платок.

– Слышал… – Он помолчал, а когда заговорил, Аня услышала в его голосе жёсткие, напористые нотки: – Жизнь – противоречивая штука, Анечка. Кто знает, может статься, смерть Воронова оказалась не напрасной, а послужила великому делу…

– Не напрасна? Великому делу? О чём вы говорите, Алексей? Какое дело может быть дороже человеческой жизни?

Она недоверчиво подняла заплаканные глаза на Алексея, силясь понять сказанные им слова. Продолжая стоять на коленях у её ног, он утвердительно кивнул:

– Сейчас нам не дано понять смысл того, что происходит рядом с нами, и лишь годы дадут нам правильный ответ.

Аня вскочила со скамейки, горячо взмахнув рукой:

– Алексей, опомнитесь! О чём вы рассуждаете? Жизнь прекрасного человека безжалостно оборвана рукой преступника, не стоящего мизинца Ермолая Поликарповича. Её отнял не Бог, не рок, не жестокая болезнь, а злая человеческая воля.

– Анна! – Алексей поднялся и встал вровень с ней, несмело положа руки ей на плечи. – Прошу вас, успокойтесь, позвольте мне залечить ваши раны.

Его руки медленно заскользили вниз, остановившись на уровне локтей. Она чувствовала себя спелёнутой, но не находила сил сбросить с себя эти живые оковы, застыв словно околдованная.

Слова Алексея становились всё быстрее и быстрее, пока не превратились в беспорядочную скороговорку:

– Я все дни думаю только о вас… Я не могу ни есть, ни пить, ни спать… Я не могу дышать без вас…

Никто прежде не делал Ане столь откровенных признаний, и от смущения она не знала куда девать глаза, старательно отводя взор в сторону.

Сердце в груди забилось острыми толчками, кружа Ане голову горячей кровью, приливающей к щекам и шее. Бормотание Алексея долетало до неё как сквозь вату. Она почувствовала на своём лице прикосновение сухих горячих губ, обессиленно закрыла глаза и в ту же секунду расслышала зов матери, издалека выкликавший её, словно заплутавшую в лесу:

– Аннушка! Ау! Вернись!

Аню словно окатили ушатом студёной воды из родника, мгновенно охладившей горящие щеки. Выпрямившись в струнку, она недвижимо застыла в руках Алексея бледная и растерянная.

Он уловил произошедшую в девушке перемену и отпрянул, стараясь поймать её взгляд:

– Ласточка моя.

– Пустите меня, Алексей, – Аня оторвала от себя его руки, только что настойчиво обнимавшие её, и поняла, что не знает, куда деться от жгучего стыда. Она, Анна Веснина, дочь порядочных родителей, любезничает ночью с кавалером как неразборчивая девка! Да ещё в то время, когда Маришка Воронова оплакивает своего отца.

«Спасибо, мамушка, спасла ты меня», – подумала Аня, от души перекрестившись на кресты Успенского собора. Потом, прижав руки к щекам, не говоря Алексею ни слова, побежала в дом, торопясь выплакать в подушку своё запоздалое раскаяние. Всю ночь она металась по комнате, заново переживая то горе подруги, то своё позорное поведение при встрече с Алексеем. В четыре часа утра Аня, наконец, успокоилась, босиком прошлёпала на кухню, выпила чашку холодного чая и заснула крепко, как давно не спала.

Маришка Воронова приехала на следующий день к вечеру. Едва экипаж с верным Степаном на козлах вывернул из-за поворота, Аня обратила внимание, как словно бы увяло всегда румяное, свежее лицо подруги с озорными ямочками на щеках. Вместо прежней резвушки и хохотушки, в двуколке сидела худенькая, испуганная девочка с опухшими от слез глазами и остреньким подбородком.

Вылезая из повозки, Маришка жалобно посмотрела на Весниных, неловко скукожилась и, закрыв лицо руками, залепетала:

– Простите, что доставляю вам столько хлопот.

– Маришка, милая, – птицей кинулась к ней Аня, покрывая поцелуями мокрые глаза подружки, – о каких хлопотах ты говоришь?

Она с трудом удерживала рыдания, поднимающиеся из груди, догадываясь, что если даст волю чувствам, то встреча Маришки рискует перерасти в продолжение похорон Воронова.

Глядя на обнявшихся девушек, Веснин тоже прослезился:

– Милости просим, Маринушка, будь мне богоданной дочкой, – не зная, как унять поток женских рыданий, он неловко переступил с ноги на ногу, указывая на дом. – Теперь это и твои хоромы, доченька. Иди, милая, отдохни с дороги, тебе Аня с Анисьей спозаранок светёлку приготовили.

Иван Егорович любовно подтолкнул девиц к распахнутым дверям, не забыв одновременно сурово цыкнуть на зазевавшихся работников, кучно стоявших чуть поодаль:

– Нечего попусту глаза пялить, девиц смущать, опосля налюбуетесь. Марина Ермолаевна теперь наравне с нами полноправной хозяйкой в доме будет. Прошу любить и жаловать.

– Да мы ничо, мы со всем нашим сочувствием, – вяло отбрехался за всех плотник Лукьян, приехавший с мануфактуры за новыми лекалами. – Мы ж понимаем, – он сдёрнул шапку и понурил голову в знак скорби по Маришкиному отцу.

– Ну, то-то, – подобрел Иван Егорович и пояснил: – Я страсть не люблю, когда люди до чужого горя охочи.

– Своего хватает, – выкрикнула вслед хозяину прачка Сидориха, дождавшись, когда он скроется в доме. Она вызывающе поставила руки в боки и уставилась на только что подошедшую швейку Проклу, переспросив: – Али не так?

Вместо ответа Прокла оценивающе повела глазами на крепкий дом Весниных, украшенный резными ставнями, и задумчиво кивнула, перемалывая в уме что-то своё:

– Твоя правда, бабонька, горе у всех своё.

Однажды, перед самым Рождеством, семилетняя Аня нашла на крыльце замёрзшую синичку. Птичка лежала на спинке, судорожно поджав под себя лапки, похожие на сухие прутики, и была холодна, как обледеневшие ступени, на которые она упала.

Размазывая по лицу слёзы, потрясённая Аня бурей ворвалась в дом, закружив вокруг матери:

– Мамушка! На улице птичка умерла.

Мать отложила шитьё, накинула шаль и вышла с Аней на крыльцо:

– Показывай, что за беда?

– Вот, – дрожащий пальчик Ани указал на крошечное бездыханное тельце.

Матушка нагнулась, взяла птаху в ладони и улыбнулась дочери:

– Если мы положим синичку в тепло, то она отогреется и оживёт, а весной ты выпустишь её.

Та замёрзшая синичка всё время приходила Ане на ум, когда она смотрела на Маришку Воронову. Медленно, очень медленно, согретая любовью в доме Весниных, её подруга приходила в себя. О смерти Маришиного отца девушки не разговаривали: Аня не хотела лишний раз бередить свежую рану подруги, тем более что Марина начинала плакать от одного только слова «папа».

Первую неделю в доме Весниных Мариша безучастно сидела возле окна в отведённой ей светёлке и на вопросы отвечала только «да» и «нет», немного оттаивая лишь после заутрени, на которую девушки ходили каждый день помолиться за душу новопреставленного Ермолая Поликарповича.

Кладя перед иконами поясные поклоны, Аня видела, как ненадолго расцветает Маришино лицо, умиротворённое словом Божиим. Помогла справиться с потерей и беседа с отцом Александром. На третий день по приезде он подал Ане с подругой знак подойти. Проведя пальцами по смоляной бороде, чуть укоризненно поглядел на Маришу и спросил напрямик:

– Значит, ты и есть сирота убиенного купца Воронова?

Вопреки Аниным ожиданиям, Мариша не расплакалась, а серьёзно, как на уроке Закона Божиего, ответила:

– Истинно так, батюшка.

– Отец Игнатий Брянчанинов учит нас, что смерть – великое Таинство, – сказал отец Александр, положив на Маришину голову красивую белую руку. – Она – рождение человека из земной временной жизни в вечность. Ты, небось, слышала колокольный перебор по усопшему? Помнишь, как он идёт?

Мариша кивнула:

– Помню, батюшка, от самого малого колокола к большому.

– То-то, девица! Знай, что и душа покойного поднимается вверх по небесной лестнице от малой, земной, суеты в большое Царствие Небесное. А ты своим плачем да криком этой душе покоя не даёшь, заставляя её всё время кровью истекать да на тебя оглядываться. Светлую память надо творить ушедшим и в молитве почаще поминать, а не слёзы лить попусту.

Пока Мариша обдумывала сказанное, настоятель наклонился к Ане и, сменяя тон на отеческий, тихо шепнул ей на ухо:

– Ты бы, Анечка, гуляла с Мариночкой побольше да заняла её каким-нибудь делом. Сходите в Никольский конец, навестите будущих школьников, поболтайте о пустяках. Ну, не мне тебя учить, ты барышня сообразительная.

Совет отца Александра Аня выполнила скрупулёзно: в тот же день, накупив в лавке купца Варфоломеева полные корзины медовых баранок, девушки отправились на другой конец Ельска.

В последние несколько дней месяца установилась жаркая погода. Редкие облака на ярко-голубом небе выглядели мазками белил, небрежно нанесённых на полотно неловкой рукой подмастерья. Они не приносили желанной тени, заставляя всё живое прятаться в спасительную прохладу раскидистых кустов бузины и сирени, густо растущих вдоль узких улочек. В ярких солнечных лучах крыши домов, крытых дранкой, отсвечивали серебром, будто дворцы из детской сказки. Прохлада подымалась лишь от реки, одинаково журчавшей и в жару, и в холод.

Обняв Маришку за талию, Аня остановилась на мосту через Урсту, с наслаждением вдыхая речную пыль, наполненную свежестью и влагой. Глухо застёгнутое платье давило на плечи, словно броня средневекового рыцаря. С завистью Аня смотрела на резвящихся у берега ребятишек – мальчишки отдельно, девочки отдельно.

Пареньки, скинув рубашки, саженьками плавали наперегонки, задорно поглядывая на робких подружек, которые, сбившись стайкой, осторожно бродили по мелководью, приподняв до колен лёгкие сарафанчики.

Представив, как речной песок нежно щекочет ноги купающихся, Ане тоже захотелось разуться и окунуть ступни в воду. В детстве они с нянюшкой часто ходили сюда отдыхать.

Анисья обыкновенно устраивалась на плоском валуне, горячем, как сковородка, а Аня бегала по реке, счастливая и беспечная. Как-то раз, тихонько улизнув от задремавшей Анисьи, Аня нашла маленькую запруду, сооружённую мальчишками из ближней деревни. Вода в ней почти высохла, и в донном иле барахтался огромный карась, задыхающийся на воздухе. Тяжело хватая ртом воздух, он косил на Аню остекленевшим глазом и раздувал жабры, безмолвно взывая о помощи, но, когда Аня попыталась его поймать, чтобы выпустить в реку, карась ловко извернулся.

– Иди, иди сюда, глупый, – приговаривала она, безуспешно ловя юркую рыбу.

После долгих попыток спасти карася она приняла единственно верное решение и, решительно скинув сарафан, без колебаний поймала рыбину в мокрый подол.

Ох, и досталось же ей тогда от Анисьи! А мамушка не ругала, а напротив, смотрела на дочь с молчаливым одобрением. С тех пор прошло всего каких-нибудь десять лет, а кажется, что те события происходили в другом мире, наполненном светом материнского тепла и детской беспечностью. Пока девушки стояли на мосту, солнце вошло в зенит, заставляя Аню то и дело вытирать выступающий на лбу пот.

– Неужели тебе не жарко? – поинтересовалась она, глядя на бледное лицо подруги, сухое и чистое.

– Нет.

Мариша подняла голову, прищурившись от бившего в глаза солнца, и показала рукой на стремительных ласточек, мелькавших у самой воды:

– Смотри, как низко летают. Быть грозе. Счастливые птахи. Свободны, беззаботны…

Она взглянула в глаза подруге и увидела на Маришиных губах слабую улыбку.

– Скажи, Аннушка, ты хотела бы стать ласточкой?

– Ласточкой? – Ане вспомнился низкий мужской голос, с придыханием произнёсший «ласточка моя», и она ощутила, что её и без того пунцовые щёки стали ещё краснее.

Хлопоты, связанные с приездом подруги, почти вытеснили из души думы об Алексее, последнее время часто приходившие на ум. Если бы у Ани спросили о её чувствах к Свешникову, она затруднилась бы с ответом, но одно знала наверняка: он был тем человеком, которого она желала бы иметь в друзьях. Перебирая в памяти их последнюю встречу в саду и его признание в любви, Аня то заливалась румянцем стыда, то мечтательно улыбалась, но тут же себя сурово одёргивала: негоже молодому человеку столь дерзко поступать со своей избранницей. Полюбил девицу – приди к её отцу чин-чином, поклонись долу да попроси руки по всей форме. А ночью по садам суженую подкарауливать дурно и непорядочно. Увидит случайный прохожий – греха не оберёшься и честное девичье имя замараешь. Нянюшка сказывала, что в деревнях старики и по сию пору держат строгие порядки, чтоб молодёжь не баловала: проводил парень девушку до дому три раза – женись.

К тому же, Аня совершенно не имела уверенности, что хочет за Алексея замуж. Да, он, безусловно, приятен ей, но любовь должна выглядеть по-другому. Прочитав кучу романов, Аня уяснила, что от любви дам должно бросать то в жар, то в холод, а некоторые чувствительные особы от избытка чувств теряют сознание, бездыханно падая на руки любимого.

Приноровившись к шагу Маришки, Аня переложила корзину в другую руку, взяв подружку под локоток:

– Смотри вперёд. Видишь купола Никольской церкви? Нам туда.

В прозрачном июльском воздухе хорошо просматривалась высокая звонница с тремя огромными колоколами, отливающими на солнце медными боками. Отражая яркий свет, белоснежные стены звонницы казались выложенными из пилёного сахара, местами облитого жёлтой глазурью весёлых медных бликов. Всё вокруг выглядело таким мирным, уютным, чистеньким, что на душе невольно тоже становилось спокойно. Аня украдкой покосилась на подругу и увидела, что дивная картина на противоположном берегу реки и её не оставила равнодушной: Маришин шаг стал пружинистым, спина выпрямилась, а на щеках появился нежный румянец.

– Добрый день, барышня Анна Ивановна, – поклонилась им встречная молодка в чёрном платке на голове.

– Надя? Юшина?

– Я, барышня.

– Погоди, не убегай, расскажи, как дела, – задержала её Аня, успев скороговоркой пояснить Маришке: – Это вдова приказчика, который погиб на порогах. Помнишь, я тебе писала?

Смущённо потупившись, Юшина остановилась рядом с ними:

– Да что рассказывать? Живу – хлеб жую. Жить-то надо.

Чёрный платок на голове женщины был мокрым от пота, и она то и дело отирала лоб с прилипшими прядями волос, едва переводя дыхание от жары, но глаза смотрели ясно, уверенно.

– Я на работу пошла, меня лавочник к себе взял хозяйство вести. Пять рублей платит.

В словах Юшиной зазвучала нескрываемая гордость. Она зыркнула на Маришку, стоявшую чуть поодаль, и заговорщицки прошептала Ане, сложив руки ковшиком около рта:

– Помните, барышня, я вам про заговорённый камень с письменами сказывала?

Аня кивнула:

– Помню.

– Так те письмена исчезли! Как корова языком слизнула! Чуете, в чём дело?

– Нет, – изумлённо подняла брови Аня, недоумевая, какой ещё слух может разнести народная молва по миру.

– Не иначе, речная дева балует – то явит письмена, то вновь смоет волной, – принялась растолковывать Надежда. – Купец Рыков хотел у порогов лесопильню строить, но поостерёгся, как про камень речной девы услыхал. «Не будет, – говорит, – там прибыли. Того и гляди, вместо брёвен утопленники всплывать будут».

– Наденька, надпись на камне была шутка, – принялась объяснять Юшиной Анна, пересказывая свою историю о встрече с Алексеем, старательно подбирая слова, чтобы не обидеть женщину насмешкой.

Но Надежда слушала недоверчиво, давая понять, что соглашается с Аней лишь из вежливости. Когда Аня истощила своё красноречие, Надежда подвела итог разговора:

– Как хотите барышня, но вас обманули. Письмена те писаны речной девой.

Она непримиримо сжала губы, упрямо глядя в прозрачные воды Урсты, и укоризненно предостерегла:

– Будете в тех местах – к камню не ногой. Богом прошу!

Глядя на удаляющуюся спину Юшиной, Маришка взяла Аню под руку, прижавшись щекой к её щеке:

– Анечка, не таи, рассказывай заново про своё путешествие к заветному камню. По твоей интонации чувствую, что там что-то произошло.

Услышав в голосе подруги нотки прежней Маришки, Аня радостно перекрестилась на Никольскую церковь: «Слава тебе, Господи, отошла от горя Мариша!»

Рассказывать о встрече с Алексеем Свешниковым и бароном фон Гуком пришлось долго, ходить по дворам ещё дольше. Крестьяне неохотно отпускали своих детей в школу, сразу предупреждая: читать пусть выучится да цифры слагать, а большего нам не надо.

– Чтей да грамотей в поле не работник!

Рабочие семьи вели себя по-другому: они не возражали, чтобы ребятишки учились и выходили в мастера, но только мальчики.

– Девок учить – пустое дело, – заявляли они Ане и Марине, – бабий ум короткий. Путь лучше дочки мамке помогают дом вести. Замуж их и неграмотными возьмут да ещё спасибо скажут, что соблюли от соблазнов. Поди, знай, что у невест в голове будет, ежели они книжек начитаются.

От таких нелепых рассуждений Ане хотелось плакать от бессилия. Прав, во всём прав Алексей Свешников – долго придётся бороться с косностью и невежеством, и борьба та будет, ох, нелегка. Вспоминалась русская пословица, выдуманная каким-то бедолагой в час отчаяния: «Плетью обуха не перешибёшь».

– Перешибу, вот увидите, – упрямо вздёргивала подбородок Аня, поднимала пустеющую корзинку с баранками и решительно шла дальше, уговаривая, разъясняя, упрашивая, а где и суля деньги за учёбу.

Из избы в избу девушки ходили до тех пор, пока корзины с баранками полностью не опустели, а на Никольский конец не опустилась вязкая духота – предвестник сильной грозы.

– Бежим!

Подхватив юбки, Аня потянула Маришку за руку, заставляя прибавлять шаг. Поднявшийся ветер подталкивал подруг в спину, игриво срывая с них лёгкие шляпки и размётывая по лицу волосы.

Ане казалось, что ещё одно дуновение, и она, отбросив корзину в сторону, полетит над рекой, превратившись в чернокрылую ласточку.

– Ласточку мою, – неслышно шевельнулись её губы, повторяя милые сердцу слова.

Маришка легко бежала рядом, крепко сжимая Анину руку, словно и впрямь боясь, что та улетит в небеса искать прибежище среди малых птах.

Навстречу им, тревожно поглядывая на небо, спешили к избам припозднившиеся с делами горожане, звучно переговаривались приказчики, торопливо прикрывая ставнями окна.

– Господи, помилуй! – громогласно провозглашал на всю улицу дьячок Успенской церкви. – Нынче у нас празднуется Кирик и Улита: без грома с молоньей не обойтись!

– Истинно так, – поддакивали дьячку бабы, загонявшие домой разгулявшуюся ребятню. – Спокон века на Кирика грозы – это уж как пить дать.

То ли от предгрозовой суеты города, то ли от быстрого бега, наполнявшего лёгкие свежим воздухом, Ане захотелось расхохотаться. Залиться смехом так, как в детстве, звонко и беспечно, чувствуя, что впереди будет только счастье родительских рук, тёплое молоко перед сном и свет любящих глаз вокруг её маленькой души.

– Маришка, я люблю тебя! – крикнула подруге Аня и засмеялась, услышав в ответ взаимный отклик:

– Аня, я люблю тебя!

Добежать до дома успели в точности до дождя, за считанные секунды укрывшего город мокрым пологом.

К удивлению девушек, гостиная сияла зажжёнными свечами в высоких шандалах, а няня Анисья, неподвижно сложа руки и торжественно выпрямившись, сидела в кресле, нарядившись в праздничное платье.

– Няня, что произошло? У нас гости?

Запыхавшаяся Аня прислонилась к косяку, с интересом вглядываясь в лицо старушки, выглядевшее загадочным.

– Не гости, – отрезала Анисья, дрожащим пальцем смахивая невидимую слезинку с глаза. – Тебя сватать приехали, а ты шастаешь незнамо где.

– Сватать? – Анины ноги внезапно ослабли, а вцепившиеся в косяк пальцы непроизвольно задрожали, не подчиняясь разумным доводам не волноваться.

«Значит, Алексей всё-таки приехал!»

Хотя днём Аня думала о сватовстве, новость застала её врасплох.

Она попыталась вздохнуть, но воздух в комнате превратился в густое и тяжёлое месиво, пропитанное запахом воска от тающих свечей. Почувствовав смятение Ани, Маришка бережно обхватила её за поникшие плечи и повлекла в светёлку:

– Пойдём, переоденемся, я уверена, что, когда разговор закончится, батюшка пришлёт за тобой.

– Да, да, пойдём…

Поднимаясь по застеленным яркими половиками ступеням на второй этаж, Аня лихорадочно гадала, откажет отец Свешникову или нет? По её расчётам выходило, что откажет. А если спросит её мнение? Что она решит? Гордо отвернётся, а потом всё жизнь будет жалеть об упущенном счастье? Упросит отца не препятствовать венчанию и пойдёт с Алексеем по жизни рука об руку? Но слово «любовь», пока ни разу не всплывало в её мыслях об Алексее. Дружба, признательность, восхищение…

Готова ли она стать госпожой Свешниковой? Готова ли на жизнь, полную самоотвержения и борьбы за народ? Вопросы стаей кружились в голове, и ни на один из них она не находила ответа.

– Анюта, скажи, а ты знаешь, кто хочет тебя высватать? – нетерпеливо задала вопрос Маришка и, проворно распахнув дверцы шкафа, принялась изучать Анины наряды, выбирая приличествующее случаю платье. Сватам полагалось давать ответ при полном параде.

Застенчиво опустив ресницы, Аня еле заметно кивнула головой, пробормотав:

– Да.

– Какая ты скрытная, а мне ни словечка не написала! – слегка приобиделась Маришка, вытащив кремовое платье, недавно пошитое Проклой.

Критически поднеся наряд к свету, она одобрительно подвела итог:

– Очень миленько. Его и наденем.

Обряд сватовства, сладостный сердцу любой девушки, быстро стёр следы горя с Маришкиного лица. Она деловито хлопотала вокруг Ани, лукаво поглядывая на неё, словно уже представляя подругу в подвенечном наряде.

– Ну, Аннушка, что ты застыла? Переодевайся немедленно! – всплеснув руками, Мариша затормошила окаменевшую Аню и принялась расстёгивать мелкие пуговки Аниного лифа, от спешки путаясь пальцами в многочисленных петлях. – К ней сватаются, а она стоит как истукан!

Не успела Аня опомниться, как Маришка, потянув за рукава, стащила с неё тугую блузку, расстегнула крючки юбки и, отступив на шаг, залюбовалась Аниной фигуркой в тонкой сорочке с белым шитьём:

– Ну и раскрасавица же ты! Не то, что я, толстобокая, – она слегка вздохнула и накинула Ане на голову платье, шутливо топнув ногой: – Поторопись!

Вид развеселившейся Маришки ободрил Аню. Ради улыбки на осунувшемся личике любимой подруги она была готова выступать невестой хоть каждый день подряд. Тем более что её сватает человек, которому она симпатизирует.

– Ну, рассказывай, каков он, твой жених? – выспрашивала у Ани Мариша, крутя её, словно куклу, во все стороны. – Небось, кудрявый да симпатичный.

– Симпатичный? – Аня задумалась. – Пожалуй, нет. Он некрасив. Но знаешь, очень обаятельный.

– Некрасивый, и ладно, – Маришка закончила Анин туалет и перешла к причёске. – С лица не воду пить. Был бы человек хороший.

– Он очень, очень хороший, – горячо подхватила Аня, отдаваясь на волю ловких рук Марины, начавших переплетать ей косу. – Это ведь он подал мне мысль открыть школу. Он добрый, умный, порядочный. Он – необыкновенный.

Маришка отложила гребень и кинулась Ане на шею:

– Милая моя, да ты влюблена по уши! Поздравляю!

– Влюблена? – Заплетавшие косу пальцы опустились сами собой, потому что основным чувством, охватившем сейчас Анино существо, была не любовь, а растерянность и колебание. Как Мариша не понимает, что прямо сейчас в батюшкином кабинете на чаше весов лежит Анина жизнь, единственная и неповторимая, и неверное слово с поспешным решением может составить или её счастье, или неизбывное горе.

Шаги на лестнице заставили девушек переглянуться в напряжённом молчании. Ища поддержки, Анин взгляд остановился на старинной иконе Богородицы, доставшейся от прапрабабушки, и губы неслышно зашептали слова молитвы:

Когда ожидание достигло наивысшей точки, в дверь раздался деликатный стук, и голос Веснина ласково произнёс:

– Аннушка, доченька, спустись в кабинет. Мы тебя ждём.

«Мы!»

Он сказал: «Мы!» – значит, принял предложение Алексея!

Аня вскочила и заметалась перед зеркалом, то поправляя волосы, то одёргивая платье, то сжимая Маришины руки, словно ища защиты от неведомого ей будущего. Наконец, показавшись себе достаточно убранной, Аня остановилась, перекрестилась перед образом и, плавно ступая, как подобает порядочной невесте, начала спускаться по лестнице.

Кабинет батюшки располагался ровно под её светёлкой за прочной дубовой дверью с врезным английским замком.

– Я храню в сейфе бумаги, деньги, – объяснил как-то Веснин дочери крепость запоров, – подальше положишь – поближе возьмёшь.

У кабинета уже стояла Анисья, мелко крестя воспитанницу. Аня поцеловала гладкую старушечью щёчку, вздохнула и, полная неопределённых, но довольно радостных ожиданий, легко переступила порог.

Из глубины кабинета навстречу ей шагнул барон фон Гук. Разочарование было столь велико, что Аня, не успев совладать с собой, испуганно отпрянула назад, ударившись спиной о высокий книжный шкаф. Под её локтем зазвенело разбитое стекло, и по руке потекло что-то густое и тёплое.

Мужчины метнулись к ней, но Аня решительным жестом остановила их:

– Прошу простить меня за неловкость, господин барон.

Фон Гук согласно склонил голову, но по его потускневшему лицу Аня явственно читала, что он всё понял.

Отбросив ногой осколки стекла, отец, высунувшись в дверь, закричал Анисью, но она и без вызова была уже здесь:

– Ахти мне! Что с тобой, девица?!

Отец беспомощно посмотрел на фон Гука, конфузливо разведя руки в стороны, но барон сохранил хладнокровность:

– Примите мои искренние заверения в дружбе, уважаемый Иван Егорович, и вы, Анна Ивановна. Не смею больше обременять вас своей персоной и прошу извинить, что невольно причинил вам неприятности. Вам сейчас не до меня. Не провожайте.

Поклонившись, Александр Карлович исчез. Аня слышала, как хлопнула входная дверь, коротко заржал конь и мимо окон, в которые беспощадно хлестал долгожданный ливень, пролетел всадник. Ей стало стыдно за себя и жалко фон Гука. Может быть, в сущности, он неплохой человек?

– Куда же он в дождь? – негромко сказала Аня извиняющимся тоном, опасаясь смотреть отцу в глаза.

– Отказать самому фон Гуку! В это невозможно поверить! – горестно всплеснула руками Мариша, услышав от Ани подробности неудачного сватовства.

Девушки устроились на кровати в светёлке и тихо шептались, чтобы не потревожить расстроенного батюшку и недовольную Аниным поведением нянюшку.

– Помяни моё слово, Иван Егорович, – после ухода барона заявила Анисья, обличающе глянув на Аню с забинтованным локтем, – останется эта девка вековухой. Таким знатным женихам невесты на выданье в своём уме не отказывают!

По сурово сдвинутым бровям Веснина было заметно, что он вполне разделяет взгляды няньки на будущее своей дочери, поэтому Аня сочла за лучшее тихонько прошмыгнуть наверх, сославшись на плохое самочувствие.

Покойный уют комнаты после тяжёлого сватовства показался Ане той каменой стеной, за которой можно переждать любую атаку неприятеля. Семь мраморных слоников на комоде понимающе тянули вверх свои хоботы, трубя о том, что любые горести рано или поздно заканчиваются, а золочёные шарики на спинке кровати приветливо поблёскивали, приглашая прилечь на мягкие подушки, застеленные вязаными накидками.

– Матушкина работа, – ласково провела Аня рукой по белоснежному кружеву.

Девушки не стали затепливать свечи – девичьи секреты не любят яркого света, предпочитая темноту и тишину. Хорошо, что здесь Маришка. Есть с кем пошептаться и по-женски обсудить сердечные тяготы.

Первая мысль, которая пришла Ане в голову после визита барона, была об Алексее Свешникове. Почему он не пришёл свататься? Ведь тогда, под яблоней, он признался ей в нежных чувствах! Хотя слова о любви не произносились, но суть сказанного сомнению не подлежала. Неужели Алексей обиделся на её неподатливость? В таком случае он поступает неблагородно.

Одёрнув юбку, Аня подобрала под себя ноги. Пораненный локоть надсадно дёргало, но она не обращала внимания на боль, скрупулёзно осмысливая произошедшие события. Плавный поток горьких мыслей прервал Маришкин возглас:

– А я ведь с ним танцевала!

Марина торжествующе смотрела на Аню, явно ожидая восхищённой реплики.

– С кем? – рассеянно спросила Аня, продолжая думать о своём.

– С фон Гуком! Ты знаешь, на выпускном балу он перетанцевал со всеми нашими девушками, а с Леночкой Ланиной даже два раза. Он такой милый!

При упоминании имени барона, Маришкин голосок восторженно дрогнул. Она молитвенно сложила руки перед грудью и закатила глаза:

– Я никогда не отказала бы господину майору. Представляешь, идёшь ты с ним под руку, а все прохожие смотрят вслед и завидуют, что у тебя такой красивый муж… – Мариша плавно провела рукой, обрисовав в воздухе благородный профиль фон Гука. – Хотя, что мне мечтать – ко мне симпатичный кавалер никогда не посватается. Я ведь совершенно не похожа на светскую даму, не то, что ты.

Аня рывком села и привлекла к себе Маришку, целуя её тёплые щёки:

– Маришка, милая, ты в тысячу раз прекраснее любой светской дамы.

Мариша беспечно отмахнулась:

– Не льсти мне, Аннушка, я себе цену знаю, это ты у нас красавица.

Она подняла на ладонь тяжёлую прядь Аниных волос и подставила под поток лунного света, скользящего по покрывалу.

– Золото. Чистое золото!

– Мариша, мне так хорошо с тобой!

Аня уткнулась подбородком в Маришино плечо, чувствуя, как её глаза медленно закрываются от усталости. Ей стало тепло и легко, как бывает у выздоравливающего после тяжёлой болезни.

Аня была благодарна подруге, что та не стала расспрашивать её об отношениях с Алексеем Свешниковым. Врать не хотелось, а открывать имя того, в чьих чувствах она ещё не разобралась, рановато. Пусть лучше всё идёт своим чередом.

– Утро вечера мудренее, – прошептала она Марише, прощаясь на ночь. – Господь нас не оставит.

Мануфактура купца Веснина была выстроена в небольшой деревеньке Дроновка, в паре верст от порога Керста, близ Ельска.

Почему этот погост так назывался, никто не знает. Некоторые предполагали, что первую избу срубил мужик по имени Дрон, иные гадали, что здешние земли были подарены Иваном Грозным своему опричнику, именем Андрон, а старая-престарая бабка Матвеиха утверждала, что некогда тут опочил праведник, убитый коварными шведами.

Много лет назад, когда Иван Егорович присмотрел здешние места под жестяную мастерскую, в Дроновке насчитывалось всего лишь двадцать дворов. Да и в тех мужики ближе к весне ходили на отхожий промысел. Чаще всего сколачивали артель по заготовке льда. Иной год выборный большак артель в саму столицу водил – там особо много льда требовалось в ледники набивать. Работа та считалась опасной, и не все мужики в Дроновку вживе возвращались.

Лед напиливали огромными кубами, называемыми «кабанами». Чтобы вытащить скользкого «кабана» из воды, требовались крепкие сани с могучей лошадью да человек пять артельщиков со стальными крючьями и верёвками в руках. Бывало, что «кабан» срывался со скользкой верёвки и хоронил в ледяной воде и работника, и лошадь.

Нынче, благодаря жестяному ремеслу, об отхожем промысле и думать забыли, а деревня окрепла, разрослась. Местные бабы Ивана Егоровича только что не на руках носили: мужики из дома ни ногой, все при деле, знай себе сидят день-деньской, жестяные вёдра да короба клепают.

За работу Веснин платил сполна, без задержки. С купеческих денежек у дроновчан в хлевах коровки замычали, козочки заблеяли. А уж сколько детей за те годы народилось – и не счесть! В редком доме детский плач не слышался.

А уж когда после гибели жены Веснин отстроил в её память Зачатьевскую церковь и Дронов-ка из заштатной деревеньки в земельном реестре стала числиться селом, достаток в домах стал обычным делом.

– Всё наше довольство благодаря благодетелю, – говорили бабы, низко кланяясь Веснину, частенько наезжавшему в мануфактуру навести порядок хозяйской рукой.

Аня тоже любила ездить с отцом в Дроновку, поэтому несказанно обрадовалась, когда за завтраком Иван Егорович объявил своё решение:

– Вот что, дочки, смотрю я, городской воздух вам без пользы: Маринушка невесела, а Анна и вовсе задурила, – он выразительно кивнул на Анину забинтованную руку, – собирайтесь-ка вы в Дроновку. Поживёте у управляющего Сысоя Маркеловича, хороводы с девками поводите, книжек почитаете, глядишь, и умные мыслишки в голове зашевелятся.

Говоря это, Веснин не отводил глаз от лица дочери, и она прекрасно понимала, что вся его речь посвящалась ей одной и что это её мыслишки должны, наконец, зашевелиться в нужном для замужества направлении.

Собрались быстро. Мариша загрузила в повозку плетёный сундучок с лёгким платьем, а Аня корзину книг и учебники – подготовиться к открытию классов, благо подходящий дом для школы Веснин накануне выкупил и пообещал послать туда плотников, чтобы сколотить столы и парты.

На кóзлы двуколки сел верный Степан, не забыв накинуть на плечо заряженное патроном любимое ружьецо, а сам Иван Егорович поехал верхами вперёд проверить путь, выбрав в стойле смирную кобылу Муху, отличающуюся неумеренной любовью к солёным огурцам.

Дорога до Дроновки в пять вёрст пролегала среди полей, засеянных овсом, казавшимися с дороги изумрудными озёрами. При любом дуновении ветерка зелёная овсяная гладь от края до края катилась лёгкой волной, разбиваясь у самой дороги об острые валуны, обрамлявшие пашню.

Кое-где озёрную гладь овса, как ножом, разрезали тёмные тропки, идущие беспорядочными цепочками.

– Медведь баловал, – обернувшись к девушкам, объяснил Степан, – он большой охотник овсы мять. Я когда парнем был, на медведя в овсах хаживал с одним барином. Строил барину лабаз на дереве, подушечку сеном набивал, чтоб сидеть удобней было. А уж он всю ночь с ружьём добычу караулил: хотел, видишь ли, жене медвежью шкуру на именины презентовать.

– Подарил? – поинтересовалась Анна.

– Куда там, – заулыбался Степан, подхлестнув лошадь, – медведь – он не дурак. Почуял охотника да в другое место перебёг. Медведя добыть не каждый может.

– А ты видел медведя, Степан? – спросила Маришка, пристально вглядываясь в медвежьи лёжки, заметные с первого взгляда.

Степан кивнул:

– Знамо дело. Они, медведи, не больно от людей хоронятся, особенно если зверь молодой, непуганый. Да вроде вон один!

– Где? – хором воскликнули подруги, привставая с сиденья.

– Вправо глядите, барышни, у самого леса.

Кнут Степана указал на мелькнувший за полем тёмный силуэт, закрытый раскидистыми кустами ольшаника.

– Ой, мишка! – восторженно взвизгнула Марина, прищуривая близорукие глаза, чтобы лучше видеть.

Желая угодить барышням, Степан придержал лошадей, и Анна без труда разглядела, что за лесной зеленью скрывается не медведь, а всадник на вороном коне.

– Гони, Степан, это не медведь!

– И, эх! – хлыст со свистом рассёк воздух, на палец пронесясь над лошадиной холкой, и двуколка, набирая скорость, стремительно понеслась вперёд, подпрыгивая на колдобинах.

Всерьёз забеспокоиться об уехавшем вперёд отце Аня не успела, потому что сразу за поворотом увидела мирно жующую овёс Муху и сидящего на валуне Ивана Егоровича, при виде них поднявшегося на ноги.

– Решил вас подождать.

Безмятежное лицо Веснина подсказало Ане, что он не видел таинственного всадника, постоянно мелькающего на её пути. Она решила не беспокоить батюшку лишними подозрениями о разбойниках. Иван Егорович слыл человеком горячим – не дай Бог, кинется в погоню, а уж чем схватка закончится – никто не ведает. Тем более неизвестный вёл себя вполне миролюбиво: мало ли кто по лесу ездит – стёжка туда никому не заказана, да и за берёзовой рощицей уже дымила труба мануфактуры – если надо, работники в обиду не дадут.

К приезду дорогих гостей жена Сысоя Маркеловича, тётка Лукерья, расстаралась на славу – стол ломился от закусок. Посреди стола на почётном месте отливала хрустящей корочкой индюшка, запечённая в собственном соку. Около красного места, на которое усадили Веснина, хозяйка пристроила чугунную сковороду с томлёными в сметане карасями, обильно посыпанными зелёным луком, напротив девушек прел горшочек с белыми грибками, как крышкой, запечатанный пшеничной лепёшкой, а возле хозяина истекал слезой запотевший кувшин с черничным квасом.

Степенно перекрестившись на иконы, Веснин одобрительно похвалил зардевшуюся хозяйку:

– Ну, Лукерья, тебя в царские хоромы кухарничать не зазорно отправить.

– Покорно благодарю, батюшка, – женщина благодарно склонилась в поклоне, приглашая за стол, дымящийся ароматами.

Все разом почувствовали, как проголодались.

Отхлебнув пару ложек грибной похлёбки, Аня осмотрелась: сколько раз бывала она здесь, и ничего с годами не меняется – тот же громоздкий комод, застеленный вышитой ширинкой, у окна – кадка с фикусом – гордостью тётки Лукерьи, вдоль стен – массивные лавки, устланные домоткаными половиками, и Анин любимец – огромный красный сундук, броско расписанный сказочными зверями.

Нянюшка сказывала, что в такие сундуки складывают приданое невесты и на лошадях везут через всё село в дом жениха. Смотреть возок выбегают и стар и млад – по сундуку судят о достатке новобрачной: хорош сундук – с умом жених невесту выбрал, а коли сундучишко старый, потрёпанный да, не приведи Бог, маловат для нарядов – тогда пиши пропало. Не будет у молодых сытой жизни.

Вслед за мыслями о сундуке снова стали наползать невесёлые думы о сватовстве фон Гука, об Алексее Свешникове…

Кажется, что Маришка почувствовала состояние подруги, потому что внезапно отложила ложку и вопросительно взглянула на Ивана Егоровича и хозяев:

– Спасибо за угощение, милостивые хозяева. Дозвольте Аннушке показать мне деревню?

– Идите, девицы, погуляйте, – не отрываясь от беседы с Сысоем Маркеловичем, разрешил Веснин, – да далеко не забредайте.

Тёплый летний ветерок, игриво задувавший в лицо, моментом развеял грустные Анины мысли. Как можно сожалеть о случившемся, если ты молода, здорова, над головой светит яркое солнце, дорожка сама стелется под ноги, а местные парни восхищённо смотрят вслед.

Взяв Маришку под руку, Аня перебросила назад тяжёлую косу, свисавшую ниже пояса, и указала рукой на просвет среди купы деревьев:

– Там река. Побежали!

Вода в речке Рудице, протекавшей через Дроновку, отливала на свету неожиданной краснотой, а на вкус казалась чуть солоноватой.

– Не вода в Рудице струится, а кровушка русская из жальника капает, – говорили молодёжи старики, указывая на поросший лесом курган в истоке реки.

Много веков назад там захоронили русичей, павших в битве со шведами, охочими до здешних земель. Спят под земельным спудом богатыри, а люди их поминают, жалеют. Оттого и название «жальники» пошло. Немало их по здешним местам раскидано.

Опустившись на колени, Аня погрузила руки в речные струи, глядя, как вода переливается между пальцев. Хоть и мелкая речка, но студёная.

– Говорят, кто в Рудице искупается, у того все раны заживут, – припомнила она Маришке местную примету. – Здесь недалеко омут, пойдём, искупаемся.

Марина неопределенно повела плечами и боязливо покосилась на длинные нити стелящихся по дну водорослей:

– А не запутаемся?

– Да что ты! Я на омуте сто раз купалась. Там за кустами есть девичья купальня. Парням ход строго-настрого заказан.

Не дожидаясь Маришкиного согласия, Аня нырнула в кусты, густо окружавшие небольшой чистый омуток с тёмной водой, по которой плавали белые лилии, быстро скинула блузку, юбку и в одной рубахе прыгнула в речной холод. Ледяная вода обожгла тело, словно крутой кипяток из самовара, а на душе стало необыкновенно легко и радостно. Так бы и плавала, словно речная дева, плела венки из лилий, резвилась с рыбками.

– Маришка, ау! Ты где? – закричала Аня с середины пруда, не увидев подружку рядом с собой. – Маришка! Отзовись!

Вслушиваясь в гудящую тишину леса, Аня уловила тихий шорох за кустами.

Двумя сильными взмахами она подплыла к берегу, отжала намокший подол рубахи и косу, накинула одежду и осторожно выглянула через кусты.

Маришка стояла посредине тропинки, вытянувшись в струнку, и подавала ей руками загадочные знаки.

– Мариша, что случилось?

Подруга приложила один палец к губам, а другим указала в направлении заросшего осотом болотца:

– Я видела всадника на вороном коне.

Это было уже слишком! Гнев на неизвестного преследователя затмил собой чувство опасности, и, кое-как обувшись и одевшись, Аня помчалась в указанном Маришей направлении. Она слышала за спиной хруст веток под Мариниными ногами и её громкое дыхание за спиной. В единое мгновение перелетев по кочкам сухое болотце с розовеющей клюквой, Анна очутилась на крошечной берёзовой островинке, просматривающейся насквозь. Тяжело отдуваясь, огляделась по сторонам: кругом не было ни души.

Дроновку и Ельск разделяют всего пять вёрст, а кажется, будто между ними пролегло полмира.

Сидя на широком крыльце дома Сысоя Маркеловича, окружённого лесом по линии горизонта, трудно представить, что невдалеке бьётся в каменных тисках буйная Урста, а чуть поодаль от неё, отблёскивая жестяными крышами, высятся двухэтажные дома, где на широкой торговой площади, густо заставленной лавками, с самого утра вьётся гомонливая толпа народа.

Здесь, в Дроновке, лавки не было вовсе. За крупными покупками хозяева ездили в город, а необходимую мелочь разносили по домам многочисленные офени с лубяными корзинами за плечами.

Крик офени для баб – самая сладкая музыка. Хозяйки стаями сбегались на улицу, заслышав под окнами протяжный призыв продавца:

Тот офеня, который остановился под окнами дома управляющего мануфактурой Сысоя Маркеловича, выглядел особенно потешно: щупленький, жилистый, с огромным носом и плоским лбом, над которым возвышался бархатный картуз с лаковым околышем, украшенный огромной шёлковой розой.

Увидев Аню с Мариной, разносчик поставил руки в боки, картинно выпучил глаза, изображая восторг, и внезапно завизжал на высокой ноте столь пронзительно, что девушки вздрогнули от неожиданности:

Довольный произведённым эффектом, он призывно махнул рукой, привлекая внимание к оттопыренному карману на холщовом кафтане, и показал Ане краешек письма:

– Есть кое-что в кармане для девицы Ани.

– Весьма интересно, – пропела в ответ Мариша, заинтересованно глядя на послание.

Заявление офени выглядело подозрительно и непонятно. Аня вспыхнула и требовательно спросила письмоносца:

– Не ломай комедию, а ответь толком, что это значит?

Вместо ответа офеня ловким движением перекинул через перила узкий конвертик, сухим листочком упавший на выскобленные добела доски крыльца, с поклоном приподнял картуз и ринулся навстречу высыпающим из домов молодкам с медными деньгами в руках:

При виде лежащего у ног конверта, Аню бросило в жар: писем она ниоткуда не ждала, тем более доставленных таким чрезвычайно необычным способом. Ответ напрашивался лишь один, и она была почти уверена в его правильности. Письмо прислал Алексей. Но зачем он так рискует, ставя под удар её репутацию?

Молниеносно нагнувшись, она подобрала письмо и сунула его в карман:

– Прочту на досуге.

Мариша деликатно кивнула, но Аня видела, что подругу разрывает на части любопытство. Скрытничать стало неловко, да и с подругой они почти не расставались, поэтому немного помедлив, Аня всё же развернула листок, позволив Марише читать через её плечо.

Написанная крупным неуверенным почерком записка лаконично гласила:

Осиновым листком на ветру письмо заплясало в Аниных руках. Напрягая ум, она силилась уразуметь смысл двух кратких предложений, но он ускользал от неё.

Какое горе они должны мыкать и за что? Разве у них мало горя? Где те таинственные сироты, чьи слёзы должны им отлиться?

Одна загадка наслаивалась на другую, заставляя мысленно перебирать события и людей, могущих вызвать к жизни столь странное пожелание. Ответа на заданные себе вопросы Аня не находила. Окружающие всегда казались добрыми и приветливыми. Пожалуй, единственным человеком, который по Аниным расчётам недолюбливал их семью, была купчиха Черногузова, затаившая обиду на Ивана Егоровича за то, что он отверг её недвусмысленные намёки на брак. Но вряд ли у несостоявшейся невесты хватило бы фантазии и нахальства на столь немыслимо жестокую шутку.

Да она бы и побоялась: ведь узнай о такой оказии купечество – быть Черногузихе без контрактов.

Аня ещё раз перечитала послание, держа его от себя подальше, как держала бы ядовитого паука, норовящего оплести её пальцы мерзкой паутиной:

– Решительно ничего не понимаю. Вероятно, это чья-то злая выходка.

Нервно комкая письмо, она сунула его в карман, решив, что будет не лишним разузнать у почтальона, кто является корреспондентом принесённой им мерзости:

– Пойду расспрошу офеню.

– Денег возьми, – посоветовала подруга, – за деньги он всё расскажет.

Маринин совет выглядел дельным, и Аня с благодарностью кивнула:

– Пожалуй.

Как назло, монеты лежали в вязаном кошельке, засунутом в самый дальний угол саквояжа. Торопясь, пока офеня не исчез из виду, Аня подняла саквояж и вытряхнула его содержимое на кровать. Так, два платья, искусно выстроченных Проклой по английскому фасону, шёлковый полушалок, три пары чулок, носовые платки, юбка и блузка, крестьянский сарафан, сшитый собственными руками.

Кошелёк отыскался самым последним, когда Аня перебрала все вещи одну за другой. Денег в нём оказалось предостаточно, чтобы выкупить весь лоток с галантереей.

«Дам офене денег, сколько запросит, лишь бы найти шутника», – думала Аня, выбегая из дома.

Верная Мариша уже ждала её, распахнув калитку.

– Куда пошёл лоточник? Где офеня? – спрашивали девушки у проходивших мимо баб с обновками в руках.

– Там, там барышни, – встречные тыкали пальцами в дальний конец деревни, – бегите шибче, а то у офени почти весь товар разобрали.

На указанном месте застали лишь трёх девок с мотками дешёвого кружева в руках да двух баб, делящих купленный на паях кус материи. Спеша со всех ног, повернули в другой конец Дроновки – тоже никого.

Сколько ни искали письмоносца Аня с Маришей, сколько ни расспрашивали о нём – мужик словно сквозь землю провалился.

– То не наш офеня торговал, а незнакомый, – сказала им тётка Лукерья, хвалясь купленными атласными лентами, – мы местных коробейников всех знаем. Они к нам почитай каждую неделю заглядывают, а разносчика книжек Сеньку-рыжего я иной раз и кашкой угощу. Он мне за то самой первой товар показывает. Вот давеча почитай полкороба картинок с лебедями у него скупила шкаф обклеивать.

Аня слушала из вежливости, невпопад кивая хозяйке головой, неотступно возвращаясь мыслью к человеку, написавшему письмо.

«Конечно, – размышляла она, – купеческое дело непростое, всегда есть недовольные, а то и обиженные. Но чтобы мстить подмётными письмами…»

Крошечный комочек в кармане оттягивал юбку, словно пудовая гиря. Ане хотелось как можно быстрее избавиться от него, разорвать в клочки или спалить в огне, чтоб и следа не осталось.

Бездумно она потянулась к топке в бабьем углу, но вовремя опомнилась. Нет. Пусть лежит как свидетельство. Не зря говорят: «Как верёвочке ни виться, а кончик будет», когда-нибудь наверняка выплывет наружу правда об этой глупой затее тайного недоброжелателя.

– Шли бы вы, барышни, за околицу, – от души присоветовала тётка Лукерья, взглянув на озабоченные лица подруг, – там девки хоровод водят, песни поют. Эх, и хорошо! Будь я молодайкой – родичи на вожжах бы дома не удержали. Чуете, как знатно выводят?

Она умолкла, заслушавшись сложным трёхголосьем, плывущим над деревней. Песню вёл высокий девичий голос, уверенно и сильно выпевающий основную мелодию. Два других голоса, пониже, вторили солистке поочерёдно, то умолкая, то поддерживая затейливый мотив, заставляющий ноги сами проситься в пляс.

– Пойдём! – вскинулась Анна, потянув Маришу за собой. – Действительно, что в затворе дома сидеть, думами ворочать. Молодость один раз дана!

Когда девушки вышли за околицу, гулянье входило в самый разгар.

– Давай постоим в сторонке, – шепнула Ане Мариша, залюбовавшись пёстрым девичьим хороводом, плавными изгибами текущим по большому кругу.

Парни стояли чуть в стороне, нарочито небрежно поглядывая на танцующих девиц и делая вид, что их совершенно не интересуют несерьёзные забавы местных невест. Но по тщательно расчёсанным волосам кавалеров, чистым рубахам с шёлковой вышивкой и начищенным до блеска сапогам было заметно, что они оказались здесь совсем не случайно. Девушки в круге не уступали женихам в нарядах.

Яркие сарафаны с оборками, бусы, атласные ленты в косах – всё говорило о том, что танцы дело важное, и в хороводе складываются новые семейные пары, завязывается дружба, а порой возникает лютая вражда.

– Барышни, идите в круг! – бойко выкрикнула Ане и Маришке соседка Сысоя Маркеловича – полногрудая, черноглазая Парашка, наряженная в тёмно-синий сарафан с каймой.

– Просим, просим, – закричало сразу несколько весёлых звонких голосов, тонкие девичьи руки втянули Аню и Маришу в середину хоровода, и над лесом поплыла новая песня:

Плывя лебёдкой по кругу, Аня чувствовала, как нежная мелодия захватывает её всю до кончиков пальцев. Казалось, что тело перестало ей принадлежать, а подчиняется только музыке, расходящейся из слаженного хоровода, словно круг по воде. Размеренный ритм и мелькание лиц дурманили голову, уводили из этого мира в небесные дали, неподвластные приземлённому разуму.

Аня нашла глазами Маринино лицо и удивилась: глаза подруги, ещё вчера залитые слезами, излучали покой и радость, а губы украшала задумчивая улыбка, словно у матери, качающей в колыбели младенца.

«Ах, что за чудо – русская песня», – умилённо подумала Аня, когда затихли последние звуки песни и танцовщицы, остановившись, степенно поклонились друг другу.

– Мариша, давай завтра снова сюда придём? – спросила она подружку.

По просветлевшему лицу Мариши она безошибочно угадала согласие.

– Я бы записала слова песни и переложила их на ноты, – зачарованно сказала Мариша, не отводя восторженных глаз от главной певуньи Ольги – дочери местного пастуха.

– Обязательно запиши, – подхватила Анна, – это очень важно сохранить такое великолепие.

На том и порешили. Но больше сходить в хоровод Ане и Маришке не довелось: утром чуть свет за ними прискакал Степан.

Едва жидкий рассвет над Дроновкой выстлал дорогу густым туманом, оседающим на траве крупными каплями воды, в дверь дома управляющего забарабанили крепкие кулаки; всех домочадцев мигом перебудили крики:

– Сысой, Сысой, открывай! Беда! Беда!

Повскакавшие с постелей девушки увидели, как за окнами металось бледное лицо конюха Степана с вытаращенными глазами и закушенными в кровь губами.

Переполошённым в доме людям достало единого мгновения, чтобы с холодящей ясностью осознать: случилось страшное.

Сысой Маркелович с тёткой Лукерьей без слова кинулись отпирать двери.

Попробовав сделать шаг вперёд, Аня внезапно поняла, что ноги совершенно её не слушаются. Она вцепилась руками в стол и невнятно забормотала испуганной Марише бессвязные слова утешения, проговаривая их, как заклинание:

– Всё обойдётся, Бог не допустит…

Что обойдётся и чего не допустит Господь, Аня не предполагала, но упорно повторяла одну и ту же фразу до тех пор, пока не услышала звяканье дверной щеколды. Ей показалась, что прошла целая вечность, прежде чем управляющий с женой под руки ввели в избу Степана. Тяжело опустившись на подставленный хозяином стул, конюх нашёл глазами Аню и протянул к ней руки с вздувшимися буграми чёрных жил:

– Барышня, Анна Ивановна, беда.

Слова с трудом вылетали из его губ, прерываемые хриплым, с посвистом дыханием. Аня почувствовала озноб от напряжения, но это странным образом придало ей сил, и она нетерпеливо топнула ногой:

– Степан, не томи, что?

Вытерев рукой кровавый рот, Семён с трудом прохрипел на одной ноте:

– Пожар. Дом выгорел, конюшня, сарай… Анисья спаслась и Матрёна с детьми…

Сглотнув ком в горле, Аня скорее всхлипнула, чем проговорила:

– А тятя?

Не отвечая на её вопрос, Степан понурил голову, сдвинул плечи. Пол под Аниными ногами зыбко качнулся. Она крепче вцепилась пальцами в столешницу, напрягла все силы и требовательно повторила:

– Тятя жив?

– Не знаю, – Степан глубоко вдохнул, поднял голову и, захлёбываясь словами, зачастил, словно боялся, что его остановят: – Вспыхнуло ночью в кабинете Ивана Егоровича. Я на конюшне спал, лошади заржали, разбудили. Выскочил – всё пылает. Аксинья на порог выбежала, кричит: «Спасите! Помогите!» На улице в набат ударили. Народ набежал, вёдрами воду льют, а дом полыхает, как заговорённый…

В два шага подскочив к Степану, Аня рухнула перед ним на колени, схватив за грудки:

– Батюшка? Что с ним?

– Иван Егорович баб и ребятишек спасал: Матрёну с кухни вывел, мальцов её через плечо на себе повытаскал, а опосля Проклу бегал искал. Не нашёл. Его балкой по голове стукнуло. Не знаю, выживет ли.

Вскочив на ноги, Аня кинулась к двери:

– Сысой Маркелович, запрягай!

– Барышня, куда в рубахе-то? – заголосила Лукерья, но Мариша уже несла Ане скомканное в кучу платье, на ходу застёгивая на себе косо надетую юбку.

– Да, да. Едем.

Мигом взнуздав лошадь, Сысой Маркелович взлетел на кóзлы и, не дожидаясь пока все рассядутся, тронул вожжи:

– Пошла!

Найдя глазами крест Дроновской церкви, Аня трижды перекрестилась:

– Господи, не лиши своего заступления!

Пять вёрст до Ельска тянулись нескончаемой лентой, плутая через возвышенности. Временами Ане казалась, что её сердце не выдержит этого долгого пути в неизвестность и разлетится в клочья. Её душа рвалась на пожарище, к батюшке.

Ну почему её не было дома? Она бы не допустила трагедии, заметила огонь, погасила, залила водой… Сама выводила бы людей из пламени. А тятя? Если жив, то ему сейчас больно, плохо, кто поможет, оботрёт раны, утешит, напоит водой? Кто сейчас сидит рядом с ним, держа его за руку?

– Степан, ты уверен, что батюшка жив? – беспрестанно теребила она Степана, забывая, что уже спрашивала об этом минуту назад.

– Был жив, барышня, – отводя глаза, объяснял Степан, снова принимаясь пересказывать подробности страшной ночи.

В Ельск въехали с первыми петухами. Город не спал: у заборов, побросав на землю пустые ушаты, перешёптывались простоволосые бабы, мужики с баграми и вилами в руках устало сидели на завалинках, провожая взглядами въехавшую телегу с седоками.

– Едет! Веснина едет! – бурлило вокруг повозки на всём пути следования до пожарища, ещё клубившего над Ельском сизым горьким дымом.

– Жалко Аньку, хлебнёт теперь горя девка, – прошамкал древний дед Харитон, помнивший Ельск ещё селом на одной стороне реки.

– Что уж молвить, – поддержала его невестка, такая же старая и замшелая бабка без единого зуба во рту, – в одночасье из богатства, да по миру пойти – не шутка!

О доме Аня не думала. Какая разница, что с домом, хотя даже при беглом взгляде на то место, где ещё вечером стоял новенький двухэтажный особнячок, крашеный голубой краской, прохожие крестились и опускали головы, как на погосте. Пепелище и впрямь выглядело кладбищем с торчащей вверх закопченной печной трубой, напоминающей могильный камень. Покорёженная кровать из девичьей комнаты торчком стояла посреди двора, отсвечивая сеткой, в которой застряли тлеющие клочки ватного матраца. Отдельной грудой лежали кастрюли с помятыми боками, притулившиеся вокруг знаменитого «ломовского» самовара – выглядевшего остатком прежней роскоши. Выведенные за забор, ржали лошади из сгоревшей конюшни, и надсадно, нутром чуя людскую беду, витающую над этим местом, мычала недоенная корова.

Выскочив из телеги, Аня взглянула в расширенные от ужаса глаза Маришки и кинулась во двор.

Её взгляд заметался в поисках отца, не останавливаясь на разбросанных вещах и жавшихся друг к другу работниках, при виде её начавших сердобольно переговариваться.

– Отец? Где отец?

Мир крутился перед глазами, как в бешеной карусели: белыми пятнами мелькали знакомые и незнакомые лица с шевелящимися губами. Они что-то говорили ей, но Аня продолжала озираться, понимая, что пока не увидит отца или то, что от него осталось, не будет в состоянии воспринимать человеческую речь.

Секунды спустя, она заметила Анисью и отца Александра, растрёпанного, в мокром подряснике.

– Аня! Аннушка! – расслышала она сквозь гулкую пустоту два сливающихся голоса.

Отец Александр поднял вверх руки и сделал ей успокаивающий жест:

– Жив! Жив Иван Егорович! Иди сюда.

– Жив!

В одно мгновение по Аниной груди прокатилась горячая волна, вытеснившая подкатывающуюся дурноту.

Она расслышала радостный возглас Маришки, осознав, что всё это время подруга поддерживала её за локоть, увидела, как облегчённо перекрестился Сысой Маркелович и заулыбался Степан.

Секунду Аня молчала, а потом, подобрав юбку, кинулась навстречу отцу Александру, распахнувшему дверь в баню.

Веснин лежал на широкой лавке, запрокинув к потолку всклокоченную бороду. Неподвижное тело с чёрными от сажи руками, опалённой бородой и перепачканной одеждой казалось обугленным бревном, случайно занесённым в тесную баню.

– Батюшка! – Аня робко опустилась на колени перед телом отца, стараясь уловить в нём признаки жизни. – Батюшка!

Рука Веснина немощно шевельнулась и медленно поползла по груди, силясь дотронуться до говорящей.

Зарыдав, Аня припала к отцовской ладони, перецеловывая каждый палец, пахнущий гарью. Иван Егорович застонал, бессвязно выговаривая её имя:

– Аня…

– Ты не смотри, что тятя закопчённый, он не обгорел, – пояснил за спиной голос Анисьи, – его балка по голове ударила. Только недавно в себя стал приходить. Теперь, пока на ноги не подымется, ты в доме хозяйка.

– Я?

Аня удивлённо оторвалась от отца и, всё ещё стоя на коленях, подняла голову вверх, испуганно взглянув на толпившихся в дверях людей.

Она заметила слезящиеся глаза Анисьи и напряжённое выражение на лицах работников, едва стоящих на ногах от усталости. Кухарка Матрёна тихо причитала над детьми, а конюх Степан, от-воротя лицо в сторону, рыдал, как ребёнок.

Руки отца Александра заботливо подняли её с колен, погладили по голове и подтолкнули к выходу:

– Иди, Анечка, успокой людей. Они не знают, как теперь жить.

«Я тоже не знаю, как жить, – думала Аня, вглядываясь в дымящиеся руины, вспыхивающие оранжевыми головешками. – Надобно устроить работников на первое время, выдать им расчёт, покупать провизию, лечить отца».

Она поискала глазами место отцовского кабинета, с которого, как говорят, начался пожар. Он выгорел полностью. Ни от письменного стола с амбарными книгами, ни от шкафа с казной и ценными бумагами не осталось и следа.

Аня повернулась к подошедшему к ней полицмейстеру – толстому коротышке с добрым, круглым лицом, и поинтересовалась:

– Люди все целы?

– Все, кроме белошвейки. Как её звать? – он задумался, щёлкнув пальцами. – Ах, да, Прокла!

– Сгорела? – спросила Аня дрогнувшим от страха голосом.

Полицмейстер тяжело засопел и сложил губы трубочкой, осторожно вытирая платком перепачканный сажей лоб:

– Не знаю. Найти её не смогли, а пожар ваш похож на поджог. Вот и думай…

Слова полицмейстера о поджоге ошеломили Аню своей непостижимостью и безжалостностью. Они баламутили её память, как воды реки, силящиеся вытолкнуть на поверхность нечто давно утопленное в донном иле.

Первым порывом было опровергнуть слова полицмейстера, объяснить ему, что он ошибается – у них с батюшкой нет врагов, но внезапно Аня вспомнила про вчерашнюю записку и похолодела.

Записка всё ещё лежала в кармане юбки. Анечка нащупала её двумя пальцами и протянула полицмейстеру так, словно бумага ранила ей пальцы.

Взглянув на потрясённую страшным предположением девушку, полицмейстер развернул смятый комок и задумчиво прочитал: «Скоро отольются вам сиротские слёзы. Мыкайте горе, Веснины проклятые».

Хотя по вытянувшемуся лицу полицмейстера Аня видела, что записка вызвала у него много вопросов, обсуждать поджог далее она не могла, надо было действовать и устраивать людей. Выручила верная Мариша, спокойно предложившая немедленно ехать в Олунец.

– Не отказывайся, мы ведь сёстры и должны спасать батюшку, – сказала она, взяв Аню за обе руки. – У нас пустой дом и места в нём хватит на всех.

Маришкино предложение звучало как спасение. Благодарно поцеловав её, Аня немедленно послала людей за подводами и принялась готовить отца к переезду. Он находился в полузабытьи, временами начиная что-то бессвязно выкрикивать, и успокаивался лишь тогда, когда Аня гладила его по лицу.

«Веснины проклятые…», – под скрип тележных колёс крутились в голове хлёсткие слова из записки. – Неужели действительно поджигатель – Прокла? Недаром она не нравилась нянюшке, но за что она нас так ненавидит?

Дом купца Воронова прятался в глубине узкой улочки, окружённый со всех сторон раскидистыми старыми тополями, при сильных порывах ветра издававшими опасный скрип.

– Посажены ещё до моего рождения. Батюшка собирался их спилить, да не успел, – пояснила Мариша, отпирая родной дом, и её глаза набухли слезами ещё свежего горя. Плоский ключ надтреснуто лязгнул в квадратном замке старинной конструкции, и пустой дом, бережно хранивший запахи хозяев, наполнился звуками и стонами.

В вечер по приезде Аня настолько устала и вымоталась, что, если бы у неё спросили, какого цвета дом Вороновых или сколько в нём этажей, она не смошла бы ответить. Большее, на что она оказалась способна, – это удобнее устроить отца, находящегося в полубреду, и послать Матрёну в ближайшую лавку за съестными припасами – накормить людей в первый раз за день.

Сама Аня, несмотря на просьбы Мариши дать себе отдых, притулилась в ногах у батюшки и несколько раз за ночь ухитрилась прикорнуть, каждый раз просыпаясь с надеждой, что всё случившееся – лишь дурной сон. Разлепляя отёкшие от слёз веки, она отчаянно трясла головой, до боли протирая кулаком глаза, но сон не рассеивался, и безжалостно проступала тяжёлая явь.

Собирая обоз в Олунец, Аня боялась, что батюшка не перенесёт дороги из Ельска и скончается, но, видно, Веснины замешаны на крутом тесте – за весь путь до места назначения, занявший несколько часов, Иван Егорович ни разу не простонал, до крови кусая и без того истерзанные губы, хотя трясло его изрядно.

Самый тяжёлый отрезок пути пришёлся на бревенчатый мост, из-за установившейся сухой погоды больше похожий на рассохшуюся стиральную доску. Чтоб смягчить ход телеги с раненым отцом, Аня спешилась и вцепилась в край повозки, силясь приподнять деревянные колёса, грохочущие по брёвнам, но чьи-то сильные руки отстранили её, и Аня увидела перед собой красивое лицо барона фон Гука.

– Дозвольте мне помочь вам, Анна Ивановна.

Небрежно застёгнутый мундир полевой формы и заляпанные грязью сапоги указывали на то, что майор фон Гук собирался второпях, не успев воспользоваться услугами денщика.

Мимоходом Аня заметила, как при виде барона Маришины глаза приняли круглую форму, а рот слегка приоткрылся от любопытства. С некоторой натугой Александр Карлович приподнял задок телеги и осторожно поддержал его на переправе, бережно шаг за шагом преодолевая деревянную гребёнку моста. Когда он плавно опустил телегу на дорожное полотно, Аня увидела, что на холёной руке фон Гука резко проступили голубые вены, а пальцы побелели от напряжения.

Торопливым движением он одёрнул обшлага мундира и почтительно вытянулся:

– До нас с Матильдой Карловной дошли слухи о вашем несчастье, – чуть заметно покраснев, барон открыто посмотрел Ане в глаза. – Я пришёл сказать вам, что вы можете всецело располагать мной и полностью рассчитывать на нашу с сестрой помощь.

Его лицо, всегда носившее строгое выражение, смягчилось, и Аня не без удивления отметила про себя, что барон умеет смущаться.

Она не нашла сил для благодарности, еле слышно пробормотав:

– Весьма признательна.

Барон фон Гук исчез так же незаметно, как и появился. Краем глаза Аня видела, как он на расстоянии сопровождает обоз, но едва впереди замаячили ворота дома Вороновых, Александр Карлович развернул коня и мгновенно скрылся в боковом проезде.

За всю ночь Веснин пришёл в себя лишь один раз, когда Аня, роняя капли на измятое платье, поила его водой.

– Бесприданница ты теперь, прости, – с бульканьем вырвались из его горла звуки, отдалённо напоминающие человеческую речь.

Аня заплакала:

– Тятя, милый, да я согласна по миру с сумой ходить, только бы Господь смилостивился и вернул тебе здоровье.

Толком не поняв, слышал ли батюшка её слова, Аня дрожащими руками обтёрла полотенцем опалённую бороду отца и долго сидела рядом, упрашивая Господа сжалиться над рабом Божиим Иваном, в скорбях пребывающем.

Подробно Аня разглядела Маришин дом на следующий день, после того как отец выхлебал кружку солоноватого куриного бульона, сваренного Матрёной специально для болящего хозяина.

Странно, но прежде Аня никогда не была у Мариши, хотя с первого класса была с ней, как говорят в народе, – не разлей вода.

В стенах узкого трёхэтажного особнячка, сложенного на века из красного кирпича местного производства, угадывался поморский манер, завезённый в Олунец архангельскими купцами. Высокая клеть, малый размер окон, чтоб зимой не выдувало тепло, а летом не впускало изнуряющий зной, – всё говорило о купеческой обстоятельности и крепких корнях рода Вороновых, кряжисто вросших в северные земли.

На первом этаже располагалась гостиная, обставленная неброско, но с толком: дубовый стол с шестью стульями, буфет с резными силуэтами птицы Сирин, горка с посудой Кузнецовского фарфора и небольшой клавикорд французской работы – Мариша славилась в пансионе как лучшая музыкантша. На втором этаже находились три уютные спаленки с обитыми ситчиком стенами. По цвету обоев спальни именовались: жёлтая, голубая и розовая. Третий этаж целиком занимал кабинет купца Воронова: там Ермолай Поликарпович решал коммерческие дела, сводил счета, там и обедал, сидя за небольшим столом с шарообразными ножками, там же и спал, приспособив под постель старинную плюшевую кушетку.

Чуткая к людям, Аня замечала, что Маришу тяготит домашняя обстановка: всё здесь напоминало ей об отце. Да и сама Аня, по многу раз на дню пробегая мимо входной двери, ловила себя на том, что ждёт уверенного хозяйского стука и зычного голоса с известными всем местным купцам Вороновскими перекатами: «Да никак к нам гостьюшки понаехали!»

– Крепись, Мариша, Бог милостив, – целовала она подругу, – наступит день, и на нашей улице будет праздник.

– Ты молодец, Анечка, ты сильная, – сказала Мариша, когда они с Аней уселись разбирать неоплаченные счета, беспорядочной грудой лежавшие на письменном столе, – ты всё умеешь, всё знаешь. И люди тебя уважают.

Переложив пухлую папку с бумагами кожаной закладкой, Аня грустно усмехнулась: «Сильная!» Знала бы Мариша, чего стоит её сила! Если бы она могла позволить дать волю чувствам, то повалилась бы головой в подушки и плакала всласть, как в детстве, захлёбываясь слезами и вытирая мокрые глаза краем подола. А так – купеческая дочь: раскисать не моги, молчи, веди дела, распоряжайся работниками, иначе всё семейное дело прахом пойдёт. А казна да мануфактура купцам не с небушка в руки свалилась, она бессонными ночами выстрадана, да дедовскими ногами выбегана.

За всей суетой и толкотнёй, ежеминутно раздираемая тревогой за отца, Аня нет-нет, да и поглядывала в окно: не идёт ли с визитом Алексей Свешников?

Она ждала его в самый первый день, уверенная, что уже весь Олунец знает об их приезде. В этом Аня не ошиблась: с раннего утра они с Маришей едва успевали раскланиваться с неожиданными визитёрами.

Чуть свет пожаловал купец Расстегаев, поставив на стол корзину ещё тёплых пирогов, пахнущих малиной. Он неуклюже потоптался в гостиной, покашливая в бороду, а напоследок выудил из кармана деньги:

– Примите, Марина Ермолаевна, должок мой вашему батюшке. Царствие ему Небесное.

Следом за Расстегаевым прибежала кругленькая, ясноглазая Маришина нянюшка Клавдия, повадками напоминающая сиамскую кошечку с голубыми глазами и палевой шкуркой. Чмокнув Маришу в лоб и перекрестившись на образа, она промурлыкала Ане слова приветствия и, засучив рукава, отправилась помогать Анисье по хозяйству.

Перед обедом к Весниным заглянул сам предводитель дворянства господин Тузов – невероятно худой мужчина с копной мелковьющихся волос. Надменно поклонившись, он произнёс слова соболезнования, звучавшие в его устах как великое одолжение, и гордо удалился, задрав вверх подбородок, похожий на орлиный клюв.

К вечеру заявилась горничная баронессы фон Гук Марфуша. Звучно шмыгнув носом в Анину сторону и с любопытством осмотрев все уголки гостиной, она церемонно протянула визитку баронессы:

– Барыня велела передать, чтоб не стеснялись обращаться.

Благодарно кивнув, Аня выпроводила последнюю посетительницу, с горечью подумав, что сегодня уже никто не придёт.

Алексей пришёл в полночь, когда весь дом сонно затих, сморённый суетным первым днём в Олунце. Не спалось только Ане. Умыв отца отваром ромашки, она спустилась в гостиную и распустила тяжёлую косу, потерев руками кожу у корней волос, отозвавшуюся слабой болью.

Стук в дверь больше походил на шорох бьющейся о стекло сломанной веточки. Устало приподнявшись с кресла, Аня распахнула дверь, не сразу узнав в ночном госте Свешникова: чёрная рабочая рубашка, чёрные брюки, заправленные в сапоги, и чёрный картуз выглядели так, словно Алексей только что явился с сельских похорон.

– Алексей? Вы? Что это значит?

Вместо ответа он поднёс палец к губам, легко отстранил её и прошмыгнул в гостиную.

– Аннушка, ласточка, – Алексей поочерёдно поцеловал Анины руки, восхищённо глядя на пряди густых волос, отсвечивающих бликами золота. Она заметила, как он сделал робкое движение, стараясь коснуться пушистого локона, падающего на её запястье. – Простите, что не пришёл сразу, но поверьте, у меня не было никакой возможности: я, как всегда, ходил по деревням.

– Я понимаю.

Опустив голову, Аня слушала сочувственное лепетание Алексея, думая, как мало значат пустые слова в её теперешнем состоянии нищеты и беспомощности, когда жизнь отца висит на волоске, а работники мануфактуры скоро потребуют расчёта за свою работу. Да ещё не хотелось отменять заботы по открытию школы, висящие на ней тяжёлым грузом. Аня решила начать учебный год во что бы то ни стало, иначе она будет обманщицей в глазах детей. А слова… Слова – лишь слова, из них каши не сваришь, как сказала бы няня Анисья. Ей бы действенную помощь да ценный совет.

– Аннушка, милая, ты бледна, – внезапно сказал Алексей, переходя на «ты».

Он подвёл Аню к стулу и встал за спиною девушки, положив ей на плечи свои руки. Она прикрыла глаза, уплывая в короткое забытьё, прокатывающееся по её телу тёплой морской волной, исходящей из Алексеевых рук.

– Всё пройдёт, забудется, – горячий шёпот Алексея расплывался по безмолвной комнате, громом отдаваясь в ушах. – Вся жизнь – борьба, нам надобно быть сильными, крепкими, не гнуться под ударами судьбы.

Его дыхание становилось сбивчивым, а руки всё сильнее давили на плечи, медленно подбираясь к шее с открытым воротом.

Стряхивая с себя оцепенение, Аня опомнилась и резко встала:

– Алексей, не корите меня за бестактность, но я очень устала, да и время позднее, – она поднялась, провожая его до двери, но не смогла до конца выдержать свой тон и дрогнувшим голосом, жалобно попросила: – Приходите днём, буду ждать.

Стараясь, чтобы дверь закрылась как можно тише, Аня медленно потянула на себя ручку, наблюдая, как Алексей бесшумно растворился в ночной темноте. Чёрный на чёрном.

Жадно вдохнув в себя хлынувший через порог свежий воздух, мигом задувший пламя единственной свечи, Аня заметила на дверном коврике белый квадратик, попавший под её домашнюю туфлю.

Недоумевая, что это может быть, она нагнулась и подняла кусочек бумажки, точь-в-точь такой же, какой передал ей в Дроновке носатый офеня в огромном картузе.

Сдерживая нервную дрожь в руках, Аня торопливо нащупала у печи коробок серных спичек, чиркнула головкой о тёрку и в неровном свете жёлтого пламени с ужасом прочла корявые строчки:

Опять!

В отчаянии Аня взглянула на высокие звёзды, ярко горевшие в глубоком небе, словно силясь отыскать у них ответ на единственный вопрос, беспрестанно мучивший её в последние два дня: «За что?». Но звёзды молчаливо и бесстрастно светили на спящий Олунец, тая и расплываясь в Аниных глазах от часто набегающих слёз.

Решение пришло само, простое и ясное, как Полярная звезда, прицепившаяся к хвосту созвездия Малой медведицы.

«Посоветуюсь с Алексеем Свешниковым, – подумала Аня, запирая дверь на два замка. – Он наверняка сумеет предложить выход из этой опасной ситуации. Наверняка. Больше мне не к кому обратиться».

В редкие минуты отдыха Аня думала, что её настроение за последний месяц можно сравнить с качелями: лучше отцу – и настроение бодро летит вверх, ненадолго паря в прозрачном воздухе, батюшка снова впадает в забытьё – и настроение резко падает вниз, словно у качелей острым топором перерубили верёвки.

Она устала и вымоталась. Это отмечали все близкие. Случайно оказавшись в людской, Аня слышала, как нянюшка горячо жаловалась кухарке Матрёне, звучно кромсавшей огромный кочан капусты, который так и топорщился зелёными листьями:

– У нашей Аннушки одни глаза остались. Глянуть женихам не на что: кожа да кости. А ведь она теперь бесприданница, только красотой взять и может.

Проникшись сочувствием к Анисьиным словам, Матрёна с размаху жахнула сечкой по капустной кочерыжке и принялась яростно измельчать серое крошево, сметая его в выпаренную дубовую кадку.

– Хоть барышня с лица спала, а всё ж хороша, – стряпуха чуть помолчала и, запустив руку в капустное месиво, уверенно добавила: – Никуда от неё кавалеры не денутся.

Кухонная болтовня об Аниной внешности звучала забавно. Усмехнувшись, Аня внезапно вспомнила задорную частушку, которую любила петь за работой белошвейка Прокла:

При упоминании Проклиного имени Анины брови озабоченно сошлись на переносице – загадку её исчезновения пока не удалось разгадать.

«Нет вашей портнихи ни среди живых, ни среди мёртвых», – написал ей в письме управляющий Сысой Маркелович, несколько дней кряду разыскивавший Проклу по Аниной просьбе.

Неразгаданным оставался и секрет странных записок.

После недолгих колебаний Аня осмелилась посвятить в тайну второй записки лишь Маришу и Алексея Свешникова. Переполошить и без того до смерти испуганную Анисью она остерегалась. Чего доброго, старушку от этаких коллизий и удар хватить может, а Аня никак не хотела быть виновницей няниной болезни.

Марише она рассказала про новое послание почти сразу, как только подруга спустилась утром из своей спальни пожелать всем доброго дня. Коротко поцеловав её в щёку, Аня затащила Маришу в свою комнатку и показала записку. Дождавшись, когда Мариша перечитала выразительный текст, Аня сочла необходимым без обиняков высказать то, что думала:

– Ты понимаешь, что эта угроза – не пустой звук и не детская шалость. Корреспондент доказал нам, что настроен серьёзно, и я не уверена, что наша семья может пользоваться твоим гостеприимством. Находиться рядом с нами опасно.

Маришка всплеснула руками, и от обиды на её глазах показались мелкие слезинки:

– Как не совестно рассуждать таким образом? Неужели я дала тебе повод усомниться в своей любви?

Надувшись, как маленькая, Маришка отвернулась от Ани, показывая, что не хочет с ней больше разговаривать. Она всегда так делала, когда сердилась. Но за долгие годы, проведённые вместе с подругой, Анна прекрасно изучила, что Маришины обиды быстро заканчиваются и после короткого молчания она снова засияет улыбкой, как весеннее солнышко.

Так случилось и на этот раз. Минут пять Мариша сосредоточенно изучала оконную раму, со скрипом водя пальцем по стеклу, а когда обернулась, её лицо приняло довольное выражение:

– Не тревожься. Я знаю, как обезопасить наш дом. Но это пока секрет!

Хотя Мариша погрозила пальчиком очень легкомысленно, Аня облегчённо перевела дух, твёрдо зная, что, несмотря на кажущуюся беспечность, на Маришино слово можно полностью положиться.

Со Свешниковым Аня смогла побеседовать лишь спустя неделю, когда батюшка понемногу стал присаживаться в кровати, и Аня смогла найти полчаса свободного времени для себя.

Визит Алексея пришёлся на день, когда Анино настроение пришло в спокойное равновесие, созвучное мягкой августовской погоде, радующей олунчан последними тёплыми деньками короткого лета. Залетающий в приоткрытое окно гостиной свежий ветерок шутя перебирал голубые занавески на окнах, принося в комнату еле уловимый запах мёда и слив, в изобилии растущих в саду Вороновых.

Алексей сел спиной к окну, развернувшись к Ане лицом, поэтому она видела его силуэт против солнца чётко, но схематично, словно искусник-мастер вырезал профиль из чёрной бумаги.

Раздумывая, с чего начать разговор, Аня пыталась подобрать нужные слова, чтоб с ходу объяснить гостю суть дела. По Аниному настроению и по тому, как лихорадочно быстро мелькали спицы в её руках, Свешников понял, что она собирается сообщить ему нечто важное.

– Анна Ивановна, – сказал он во весь голос и, понизив тон, повторил для неё одной, – Аннушка, я весь внимание.

Вылетев из рук, спица звякнула об пол, и Аня остановила работу, собираясь с духом.

Алексей ждал, не задавая вопросов.

Наконец, она решилась и, достав из шкатулки с рукоделием обе записки, молча протянула их Алексею, неторопливо начав рассказывать свою историю.

Слово за слово, Аня сама не заметила, как поведала Алексею обо всех горестях, свалившихся на её голову за последнее время.

– Ума не приложу, кто может желать нам зла и как защититься от такой ужасной мести? – она вопросительно перевела глаза на Свешникова, как бы ожидая ответа на свой вопрос.

Хлопнув себя по коленям, Алексей вскочил и в волнении заткнул большие пальцы за ремешок, туго обнимающий его тонкую талию:

– Анна Ивановна, вы задаёте риторический вопрос! Вы же умная, современная девушка, с прекрасным образованием. Как вы не понимаете, что идёт классовая борьба?!

Не ожидавшая такого невероятного заявления, Аня удивлённо подняла голову, вглядываясь в лицо собеседника, наполненное торжеством:

– Каким образом наше несчастье связано с классовой борьбой?

– Именно с классовой борьбой! – Алексей энергично разрезал воздух рукой и пояснил: – Вы с отцом стали невольными заложниками великой битвы за освобождение рабочего класса!

Он снова заткнул руки за пояс и стал перекатываться с пяток на носки, ораторствуя так воодушевлённо, словно перед ним сидела не одна Аня, а целая аудитория восторженных слушателей. – Посудите сами. Разве возникли бы у кого-то мысли ненавидеть купца Веснина, если бы он не имел богатства? Нет! Нет! И ещё раз нет! Всё дело в социальном неравенстве. Бедные мечтают уничтожить богатых, а богатые презирают бедных.

– Но это не так, – попыталась вставить слово Аня, – мы с батюшкой всегда помогаем беднякам.

Её реплика повисла в воздухе.

Увлечённый своей идеей, Алексей не слышал робких возражений, яростно продолжая объяснять свою позицию:

– Революция – вот то лекарство, которое излечит нашу больную страну от социального неравенства и сравняет людей в единой братской общине. И в тот час, когда купец поделится добром с хлебопашцем, а пастух обнимет фабриканта, наступит век благоденствия.

Речь Алексея заставляла Аню задуматься об устройстве государства Российского. Она была согласна, что реформация, безусловно, требуется, но причём здесь они – простые люди? Царь обязательно проведёт нужные реформы. У него есть министры, советники, консультанты. Над преобразованием государственного строя трудятся лучшие умы мира, прочитавшие массу книг по государственному праву и знающие законы. А им, обывателям, положено заниматься своим делом: растить хлеб, учить детей и строго блюсти Закон Божий, заповеданный кратко и ясно: не убий, не укради, чти отца своего и мать свою…

Зачем нужна революция, о которой постоянно бредил Алексей? Одно упоминание о революции заставляло Аню содрогаться, напоминая об ужасах народного бунта во Франции, рассказанных учителем на уроках истории. Она хорошо запомнила лекцию, на которой Евгений Петрович с горечью показывал портреты безвинно казнённых повстанцами жертв.

C одной стороны, она соглашалась с доводами Алексея: действительно, если в России не станет ни бедных, ни богатых, а заводчики начнут платить рабочим достойную зарплату, то наступит прекрасное время. Но с другой стороны, те люди, которые имели состояние, заработали его честным путём. Купец Рябинин, например, много лет ездил покупать хлопок в далёкую Ферганскую долину. Построил там фабрику, больницу, написал книгу о местных нравах. Её собственный отец, недосыпая и недоедая, вытащил из нищеты деревню Дроновку, а Маришин папа, торгуя рыбой, сам ходил на рыбачьих баркасах на остров Грумант и чуть не замёрз в студёном море во время шторма. Нет! Подобная делёжка будет не честна. К тому же, если раздать состояние бедным, то где взять оборотный капитал, чтобы продолжать дело? На какие средства она, Аня, смогла бы открыть школу, если бы была бедна как церковная мышь?

Привлечённая громким ораторством Алексея, в дверь гостиной заглянула няня Анисья.

Аня отмахнулась от нее:

– Уходи, не мешай. У нас серьёзный разговор.

Понятливо кивнув, нянюшка мгновенно исчезала, оставив после себя стойкий запах анисовых капель, которые она принимала от всех болезней.

Убедившись, что они в комнате одни, Алексей приблизился к Ане, оборвав свою речь на полуслове, и жадно вгляделся в её лицо, порозовевшее от его открытого взгляда.

– Аннушка, – его голос зазвучал нежно, но требовательно, – ты поняла, что я тебе сказал? Согласна ли ты… – на этих словах Анино сердце сорвалось с места в галоп, – …согласна ли ты полностью разделить мои взгляды и вместе со мной бороться за дело революции?

Сердце снова встало на место и стало биться сильно и ровно. До революции ли сейчас, если батюшка нездоров?!

Разочаровано вздохнув, Аня поднялась с места:

– Алексей Ильич, я не готова дать вам ответ на столь неожиданный вопрос, тем более что я ожидала услышать ваше мнение относительно деликатного семейного дела. – Она подобрала со стола записки с проклятиями, надёжно спрятав их в шкатулку для рукоделия. – Прошу извинить меня. Мой долг сейчас быть рядом с отцом.

По Аниному сухому тону Алексей понял свою оплошность. Переменившись в лице, он кинулся осыпать поцелуями Анину руку, неразборчиво бормоча:

– Прости, прости дурака! Увлёкся, забыл! Прости!

Его мягкие, горячие губы скользили по Аниным пальцам, взывая о прощении.

«В сущности, он очень хороший, добрый, – думала Аня, вслушиваясь в его покаянные слова, – он хочет счастья всем людям, а я требую внимания лишь к себе».

Поразмыслив таким образом, Аня ощутила лёгкое раскаяние.

– Бог с вами, Алексей Ильич.

Он оторвался от поцелуев, но руку не отпустил, до боли сжав Анины пальцы в своей ладони:

– Так я помилован?

В его глазах снова заплясали весёлые искорки, а уголки рта сами собой поползли вверх, делая улыбку милой и непосредственной. Аня подумала, что даже если бы захотела, то не смогла бы долго сердиться на Свешникова. Людей надо принимать такими, каковы они есть, а не требовать от них повышенного внимания к личным проблемам.

Она уже почти решилась рассказать ему про свою задумку со школой, но что-то заставило её попридержать новость: сюрприз так сюрприз. Пройдёт всего месяц, и она пригласит его на открытие классов.

Она медленно, нехотя, вытащила свою руку из руки Алексея и, смягчив тон, сказала по-простому, как обратилась бы к близкому человеку:

– Идите, Алёша, мне, правда, некогда.

Тоскующий взгляд Алексея подсказывал ей, что свидание слишком коротко и, если бы им удалось поговорить заново, возможно, он смог бы дать ей совет, что делать с записками, но хозяйские хлопоты не оставляли Ане времени на долгие беседы.

Она попрощалась, закрыла дверь на запор и долго смотрела в окно, запоминая сегодняшний день и улицу, залитую солнцем, по которой размашисто шагал молодой человек, только что предложивший ей разделить с ним тяготы борьбы за народное счастье.

Поход за грибами затеяла Мариша. Рано утром она появилась в дверях жёлтой спальни, облюбованной себе Аней, и со значением улыбнулась, едва сдерживая торжество:

– Спишь?

Аня с трудом оторвала голову от подушки, стряхивая с себя остатки сна. В последнее время она катастрофически не высыпалась, по нескольку раз за ночь бегая проведывать батюшку. И хотя он уже чувствовал себя гораздо лучше, Анина душа всё равно была неспокойна: мало ли что потребуется подать. Встать самостоятельно Веснин ещё не мог, а совсем недавно выяснилось, что от сильного удара по голове он стремительно теряет зрение.

– У меня для тебя сюрприз! – Подойдя к окну, Мариша откинула кружевную занавеску, и Аня увидела, что за окном ещё не рассеялись клубы тумана, похожего на опустившиеся на землю кучевые облака. – Догадываешься, что нам предсказывает этот туман?

Голос Мариши наполнился смехом, от которого светлело на душе.

Не понимая, на что она намекает, Аня отрицательно покачала головой, недоумевая, о каком сюрпризе, связанном с туманом, идёт речь.

Мариша смешно наморщила носик и достала из-за спины плетёный короб:

– Мы идём за грибами! Сегодня самая грибная погода!

– Но, батюшка… мне необходимо покормить его завтраком, – пыталась возражать Аня, разбирая растрепавшиеся за ночь косы.

– Иди, иди, прогуляйся, – заворчала проходящая мимо Анисья с тарелкой каши в руках, – с завтраком мы и без тебя справимся. А свежего грибка на зубок не мешало бы попробовать. Иван Егорович намедни мне сетовал, что доселе грибного супчика не хлебал.

– Вот видишь, – торжествующе подхватила Маришка, торопя подругу. – Бежим скорее до ближнего леса, пока бабы с ребятишками все грибы не вынесли.

В словах подруги был резон: грибников в лесу крутилось полным-полно.

Грибные заготовки служили хорошим подспорьем в долгие и снежные северные зимы. Под завывание вьюги, залетающей в печную трубу, куда как приятно похлебать наваристую тюрю из сушёных беленьких или, глядя на морозные разводы на окне, закусить хрустящим рыжиком, почувствовав на губах солоноватую сладость ароматной мякоти.

Ближним лесом Мариша называла густой березняк в паре верст от дома, начинающийся у кромки ещё не сжатого ржаного поля. Аня много раз проезжала мимо этого места, примечая, как сказочно хороша небольшая приветливая рощица, насквозь пронизанная светом, заблудившимся в тонких ветвях молодых деревьев.

Завтракать девушки не стали.

Анисья сунула Ане в корзину пару пирожков с рыбой и пару сваренных вкрутую яиц:

– На ходу перекусите, девицы. Кто первый пришёл – тот и гриб нашёл.

Чуть поёживаясь от влажного воздуха, подруги торопливо спустились под гору, пройдя узкими улочками с небольшими домами. Олунец медленно просыпался, откликаясь на новый день криками петухов и ленивым лаем собак за заборами.

– Никак по грибы? Бог в помощь, – кланялись им встречные бабы, понимающе кивая на пустые корзины, – без грибов не ворочайтесь, красавицы!

Избы закончились внезапно, словно не добежав до невидимой границы. Только что теснились бок о бок, выгадывая себе местечко поудобнее, жались к соседям, сливая воедино дым из торчащих к небу труб, и вдруг кругом ни души.

Пока шли, туман понемногу рассеялся, сдёрнув своё покрывало с верхушек деревьев, уже начинающих расцветать жёлтыми пятнами осенней листвы. Отсюда, издалека, ровные берёзовые стволы казались выточенными из перламутра, а огибавший поле ручей прозрачностью вод напрашивался на сравнение с жидким хрусталём.

То, что пустому кузовку не придётся долго скучать без ядрёного боровика, Аня с Маришей поняли сразу, уж больно грибной дух стоял по лесу. В ягодном лесу такого аромата не сыщешь. Тот воздух больше схож с тонким дурнопьяном, замешанным на меду, а грибной лес пахнет иначе: прелой листвой, мокрой хвоей и горьковато-терпкой мякотью свежесрезанного грибочка.

Первые подосиновики с крепкими шляпками, словно выточенными из красного дерева, нашла Аня.

– Чур, мои! Чур, мои! – с ходу закричала она, путаясь в широком крестьянском сарафане, нарочно надетым, чтобы не отличаться от местных девушек.

Оглянувшись на Маришу, Аня торжествующе срезала трёх красавцев, не забывая азартно посматривать под соседние кустики. Рассыпанные щедрой рукой молодой осени грибные шляпки выглядывали отовсюду, маня глянцевой прелестью ядрёных боровичков и скрипя под ногами сахарными плашками белых груздей. Срезая гриб за грибом, Аня слышала, как за её спиной восторженно попискивала Маришка, где-то слева за рощей аукались девушки, два раза мимо неё пробежала красивая собака с длинной тёмно-рыжей шерстью.

«Сеттер, кажется, так называется эта порода собак», – припомнила Аня, наблюдая за грациозным псом, который, едва касаясь земли тонкими лапами, без усилий перелетал с кочки на кочку.

Заметив людей, пёс остановился, втянул ноздрями воздух, миндальным глазом покосился на Аню, присевшую на поваленное дерево, и, виляя хвостом, подбежал к её коленям.

– Хороший, хороший! Как тебя зовут? – Она без опаски потрепала шёлковую шерсть на собачьем загривке, утонув в ней пальцами.

– Его зовут Цезарь, – мягко сказал над её головой мужской голос.

Вздрогнув от неожиданности, Аня быстро вскочила.

– Вы?!

– Прошу прощения, я, похоже, напугал вас.

Барон фон Гук снял с головы маленькую круглую шапочку с кожаным околышем и вежливо склонил голову.

Аня в первый раз видела его в партикулярном платье и скрепя сердце была вынуждена признать, что эта одежда, как и мундир, ему необыкновенно к лицу.

Молчание затягивалось, становясь неприличным, и, чтобы поддержать разговор, Аня сказала:

– У вас очень симпатичный пёс.

– Я привёз его из Петербурга. Цезарь ещё щенок и, боюсь, не научен обращению с дамами.

Дух противоречия словно дёрнул Аню за язык, но она иронично улыбнулась:

– У такого красивого хозяина он быстро обучится светскому этикету.

Лицо барона, прежде имевшее лиричное выражение, мгновенно омрачилось. Он горько усмехнулся:

– Моя красота! Знали бы вы, Анна Ивановна, сколько неприятностей доставляет мне внешность с самого раннего детства.

– Неужели? – удивлённо поинтересовалась Аня, снова усевшись на дерево.

Преданно поскуливая, Цезарь немедленно улёгся у её ног. Меж кустами Анна разглядела мелькание красного сарафана Мариши и успокоенно указала фон Гуку на место рядом с собой, сочтя за лучшее обратиться к нему официально. – Присядьте, ваша светлость.

– Я предпочитаю постоять.

Он оперся одной рукой на ствол дерева, и Аня обратила внимание на его сильные точёные пальцы с гладкими ногтями. Несмотря на ухоженные ногти, это были руки не изнеженного барина, а надёжного мужчины, уверенно лежавшие на нежной берёзовой коре, как лежали бы на рукояти пистолета или…

«…или поднимали задок тяжёлой телеги», – договорила про себя Аня, чуть порозовев от смущения за свою бестактность относительно внешнего облика барона. Опасаясь, что фон Гук прочитает по лицу её мысли, она переспросила:

– Вы обещали рассказать, чем вас смущала ваша красота.

Мученически вздохнув, Александр Карлович рассеянно погладил по голове Цезаря и пояснил:

– Дело в том, что моя матушка, гордясь моим внешним видом, до шести лет предпочитала наряжать меня в девичье платье, что вызывало невероятные насмешки других мальчиков, гордо щеголявших в матросских костюмчиках и бархатных курточках.

Когда я подрос и стал носить мужское платье, мои сверстники дразнили меня неженкой и красавчиком. Чтобы опровергнуть их слова, я научился драться врукопашную и, надо отметить, вполне преуспел в кулачных боях. Меня начали бояться, но дружить со мной так никто и не хотел.

Смешно вспоминать, но я мечтал заболеть оспой и однажды утром проснуться с лицом, похожим на сырую картофелину. Именно тогда я понял: Бог одинаково испытывает и уродством, и красотой, но ещё неизвестно, какая из этих двух нош тяжелее.

Настоящие друзья появились у меня в кадетском корпусе, когда соученики поняли, что я состою не только из смазливой физиономии, но и из нормальной человеческой души, такой же как у всех остальных. Но даже самые верные друзья решительно не желали видеть меня рядом с собой при встрече с дамами.

Последнюю фразу Александр Карлович произнёс явно через силу, но Аня вполне поняла её смысл и была благодарна за то, что барон не стал рассказывать о своих отношениях с женской половиной общества. Наверняка в этом ему тоже пришлось несладко. Аня вспомнила, как беззастенчиво одолевали его дамы во главе с дочкой почтмейстера у них на званом ужине, и густо покраснела от стыда.

– Аннушка, ау! – певуче донёсся до них голос Мариши.

– Ау, – эхом отозвалась Аня, по-крестьянски сложив руки ковшиком у рта.

Цезарь встрепенулся, зашевелил ушами и встал в стойку, подняв переднюю лапу.

– Белку почуял, – сказал Александр Карлович, помогая Анне подняться. – Едва прикоснувшись пальцами к её ладони, он отдёрнул руку и серьёзным тоном проговорил, медленно подбирая слова: – Анна Ивановна, я вынужден умолять вас забыть моё неловкое сватовство. Я осознаю, что оно было вам тягостно, и обещаю не докучать вам далее. Но тем не менее продолжаю просить вас обращаться ко мне при любом малейшем затруднении. Я ваш покорный слуга.

Произнеся эту тираду на одном дыхании, Александр Карлович умолк и, глядя на его застывшее лицо, Аня поняла, что он напряжённо ждёт ответа на свою просьбу.

– Я обещаю вам свою дружбу.

Анин голос звучал почти ласково. Она вдруг почувствовала, что её неприязнь к светскому красавцу-офицеру растворилась без следа, уступая место симпатии к одинокому красивому мальчику, мечтавшему заболеть чёрной оспой.

Их теплую беседу прервала запыхавшаяся Маришка.

– Аня, Аня, ты не представляешь! – она коротко, как близкому знакомому, кивнула фон Гуку, совершенно не удивившись его присутствию, вцепилась в Анин сарафан и возбуждённо указала куда-то в глубину рощи, теряющуюся за лесными завалами: – Я только что встретила того самого офеню-почтаря!

Непроизвольно схватившись рукой за горло, Аня буквально задохнулась от такого поразительного известия:

– Его надо догнать!

Она рванулась в указанном направлении, но строгий окрик барона пригвоздил её к месту:

– Анна Ивановна! Погоня не женское дело. Объясните мне, кого надо искать?

Захлёбываясь словами, Аня с Маришей наперебой затараторили, припоминая приметы загадочного письмоноши:

– Рыжий, в картузе! У него нос! Огромный нос! А сам маленький, щуплый.

– Я понял, не ждите меня, – остановил поток слов Александр Карлович и, свистнув Цезарю, чутким шагом опытного охотника скрылся за высокой стеной валежника.

Сопоставив факты Маришиного поведения при встрече с фон Гуком, Аня пристально посмотрела в лицо подруги:

– Мариша, признайся, ты знала, что мы натолкнёмся на фон Гука?

Не выдержав испытующего взгляда, подруга опустила глаза и не удостоила её ответом.

– Значит, знала, – уличила её Аня.

Мариша не умела врать, и Аня всегда читала её поведение, как открытую книгу.

Опустившись на колени, Мариша нарочито медленно принялась раскладывать грибы по кучкам, пересчитывая найденные боровики. Наконец, повозившись, она согласилась:

– Знала, – опустив руку в кузовок, выудила оттуда завалившийся гриб и бесхитростно пояснила: – Я видела его собаку.

Домой шли медленно. И хотя кузовки с грибами оттягивали плечи приятным грузом, на душе у подруг было неспокойно. То Аня, то Маришка, нет-нет, да и помянут шустрого офеню, как из-под земли вынырнувшего в березняке.

«Уж не следит ли он за мной? – мысленно волновалась Аня, глядя себе под ноги. – Зря я согласилась ехать к Маришке, не навлечь бы мне на неё беду!»

Она вспомнила, как после окончания пансиона ехала мимо порога Керста, мечтая построить на утёсе дом на семи ветрах. Может и, правда, выстроить? Жить с батюшкой и няней в стороне от всех, никого не беспокоя, тогда и Маришка останется в безопасности.

И снова из глубин сознания выплыл наружу и закружил голову тревожный вопрос:

– Кто же так сильно нас ненавидит?

Скоро осень. Аня осторожно поставила на скамейку тяжёлую корзину с мелкими жёлтыми сливами, налитыми солнечным соком. Хорош урожай в саду Вороновых: ветки яблонь низко клонятся под тяжестью кисловатых крепких яблочек, готовая опасть слива сама просится в варенье, а уж сколько в этом году уродилось крыжовника, и вовсе невозможно исчислить!

Сад Вороновых по всей округе славился своим урожаем. Мариша хвастала, что у соседей, бывало, морозом яблоневый цвет побьёт, ни яблочка не проклюнется, а у деревьев в их саду под тяжестью плодов ветки ломаются. Покойный Ермолай Поликарпович и в храм, и в приют, и в пансион баронессы фон Гук никогда не забывал презентовать на яблочный Спас ящик-другой глянцевой антоновки.

Выбрав самую крупную сливу, Аня положила её на ладонь и залюбовалась, глядя, как сквозь тонкую кожицу просвечивает тёмная косточка. Так и человеческая душа иногда: сверху чистая, светлая, а разломи её напополам и наткнёшься на деревянную сердцевину. Сразу не заметишь, можно и зубы обломать.

Подвинув корзину в сторону, Аня присела рядом и принялась вспоминать подробности рассказа барона Александра Карловича о результатах слежки за офеней.

Он сообщил о поисках вечером того же дня, без предупреждения явившись со срочным визитом. Девушки приняли его здесь, в саду, на этой самой скамейке.

Господин барон успел переодеться в полевую форму, безупречно облегавшую его атлетически сложенную фигуру.

– Аполлон, – шепнула Ане Мариша, бегло глянув в лицо фон Гука, – хотя нет. Рядом с ним Аполлон будет смотреться неотёсанным мужланом.

Подруги только что отужинали и, уложив Ивана Егоровича спать, отправились посекретничать в сад, спеша застать последние солнечные лучи, отражающиеся от крыши дома.

Маришу познабливало, и она зябко куталась в набивной платок тонкой шерсти, а Аня напротив – чувствовала такой жар во всём теле, что расстегнула три пуговки закрытого ворота чёрного платья, необыкновенно подчёркивавшего белизну её кожи.

Она по-детски заплела волосы в две косы и под прямым взглядом барона немного смущалась своего внешнего вида, думая, что выглядит точно как девочка из сиротского приюта.

– Прошу вас, говорите шёпотом, ваша светлость, – предупредила Аня Александра Карловича, когда он покорно уселся рядом с ней на указанное место, – я не хочу посвящать в наш разговор мою нянюшку. Если она что-либо узнает о записках, то переполошит весь дом.

Фон Гук понимающе понизил голос, бесстрастно вопросив:

– Позвольте поинтересоваться, о каких записках идёт речь?

Маришка всплеснула руками, а Аня, решив, что раз уж Александр Карлович принял участие в розысках «почтальона», то имеет право знать и остальное, быстрым полушёпотом пересказала свою историю.

Фон Гук слушал внимательно, так, как боевые офицеры слушают донесения с поля брани: не задавая лишних вопросов и не переменяя спокойной позы, со сложенными на коленях руками. Его нервозность выдавали лишь напряжённый прищур глаз и тонкая складка, прочертившая гладкий мраморный лоб.

К концу грустного повествования о прошедших событиях лицо барона исказилось негодованием, а с губ непроизвольно слетела краткая реплика:

– Какая низость!

Горячая заинтересованность Александра Карловича придала Ане силы для дальнейшего рассказа. Подумав, что давно не испытывала чувства защищённости, Аня протянула барону оба письма.

Брезгливо, словно нечто гадостное, он взял из Аниных рук записки и долго рассматривал их на свету, поворачивая под разным углом.

– Эти записки писаны женской рукой, – сказал он наконец, когда Аня была уже готова поинтересоваться, что такое он высмотрел в обыкновенных словах. Ожидая объяснений, девушки одновременно воззрились на говорившего.

Он указал на заглавную букву «Веди» в слове «Веснины»:

– Обратите внимание на данный элемент. Я ни за что не поверю, что мужчина выведет столь круглую форму завитков. И, кроме того, писавшая хоть и грамотная особа, но пользуется пером нечасто, слишком неуверенный почерк. Следовательно, писал не офеня, которого я, кстати, нашёл.

Сделав многозначительную паузу, барон посмотрел на обомлевших от изумления девушек.

Несколько мгновений Аня и Мариша не находили слов для выражения чувств, а затем одновременно вскрикнули:

– Нашёл?!

– Нашёл, – подтвердил Александр Карлович, – но требовать у него никаких объяснений не стал. Я ведь не знал тогда, в чём суть дела, – добавил он извиняющимся тоном.

– Не томите, Александр Карлович! Где он живёт? – Аня умоляюще заглянула ему в лицо, затаив дыхание от охватившего её нетерпения.

Барон задумчиво откинул назад прядь волос, упавшую на глаза, и медленно, словно раздумывая, стоит ли об этом рассказывать, проговорил:

– Я проследил офеню до небольшой лесной избёнки недалеко от порогов. Ведя слежку, заметил, что личность лоточника, действительно, весьма примечательная. Неглуп, насторожен. Я сразу обратил внимание, что по лесу он идёт озираясь, прислушиваясь к шорохам, словно зверь на охоту. Хотя изба у него и крестьянская, хозяйством он не занимается, огорода нет, хлев без скотины. Дом скромный, но небедный: снаружи крашен красной краской, наподобие чухонских изб, крыша новая, во дворе на верёвках сохнет исправное бельё, видно, что малоношеное.

– Да вы настоящий сыщик, господин барон! – восхитилась Аня, слушая столь подробный отчёт.

– Рад услужить! – фон Гук встал и чуть прищёлкнул каблуками, благодаря за комплимент, и сразу перешёл на доверительный тон: – Я нижайше прошу вас, Анна Ивановна и Марина Ермолаевна, не предпринимать самостоятельно никаких шагов! Теперь, когда вы посвятили меня в суть дела, я могу разузнать значительно больше, чем две юные леди, неискушённые в борьбе с коварным противником.

– Александр Карлович, но дело касается моей семьи, и я не хочу никого впутывать!

Аня нервно сжала руки, сердито нахмурив стрельчатые брови и одновременно отметив, что лицо Александра Карловича тоже утратило своё всегдашнее спокойствие.

– Умоляю, Анна Ивановна, – он перевёл взгляд с Аниного лица на Маришино, прося её поддержки, – не лишайте меня права помочь вам.

Чуть помедлив, он шепнул одними губами:

– Теперь это дело моей чести…

«Да, именно так он и сказал, – постаралась дословно припомнить беседу с фон Гуком Аня: “Дело моей чести”».

От предложения действенной помощи во время той встречи Аня почувствовала, как с её тела словно спала ржавая цепь с гирей на конце, которую она всё это время каторжно волочила в одиночку.

Подумалось: «Как, оказывается, женщине необходима опора на сильного и уверенного в своих словах мужчину».

До пожара, когда батюшка находился в добром здравии, Ане чудилось, что все неприятности улетучивались сами собой, стоило только отцу провести рукой по её волосам и спокойно сказать:

– Не кручинься. Перемелется – мука будет.

А нынче всё сама, да сама…

По-старушечьи вздохнув, Аня положила сливу в рот и с натугой понесла корзинку с фруктами на кухню. Матрёна наказывала спешить, желая угостить дорогого хозяина отменным сливовым пирогом с взбитыми белками.

Верная Матрёша, как умела, старалась угодить Ивану Егоровичу своей стряпнёй, свято веря, что от доброй еды бесследно исчезает любая болезнь. Любая, но только не эта. Со вчерашнего дня Аня знала диагноз наверняка.

– Слепота вашего батюшки – следствие повреждения глазного нерва от мощного удара по голове, – объяснил ей травму отца старый толстый профессор медицины, случайно оказавшийся в здешних краях и приглашенный господином фон Гуком для консультации.

– Чем мы можем исправить положение? – задавая вопрос, Аня волновалась, ожидая услышать самое безнадежное. Но, к счастью, профессор не произнёс страшных слов. Качая головой из стороны в сторону, он три раза снял и надел на широкий нос крохотное пенсне в золотой оправе, побарабанил по столу кончиками пальцев, и глухо произнёс:

– Профессор Чижов в Петербурге проводит опыты по излечению слепоты. Я имел счастье наблюдать поразительные случаи восстановления зрения. Возможно, он работает и с поражением нерва. На вашем месте я бы попытал счастья в столице.

Хорошая новость заставила Аню радостно вспыхнуть от счастья, но, немного поразмыслив, она задумалась о возможности поездки в Санкт-Петербург, и чем дольше об этом думала, тем мрачнее вырисовывалась ей перспектива вылечить отца. Мысленно перебирая в уме все возможные варианты, Аня с разочарованием осознала, что после продажи мануфактуры в Дроновке и раздачи всех долгов по векселям и закладным, им с отцом и Анисьей едва ли хватит денег на пару месяцев столичной жизни, даже если питаться предельно скромно.

Лёжа ночью без сна, она мучительно обдумывала свои дальнейшие действия.

«Безусловно, я дам объявление в газете и постараюсь найти место домашней учительницы. Если повезёт достать работу, то стану трудиться без роздыха и смогу обеспечить отцу с Анисьей пусть не безбедную, но, по крайней мере, не нищую старость. Но деньги на лечение необходимы срочно, а быстро сыскать работу вряд ли удастся».

Возможность занять денег у Мариши Вороновой Аня отвергла раз и навсегда. Во-первых, купец Воронов был ограблен, и Мариша призналась, что украденная сумма составляла бóльшую часть их капитала. Во-вторых, неизвестно сможет ли Аня когда-нибудь вернуть долг, а брать деньги без отдачи непорядочно. Мариша и так премного их облагодетельствовала: они у неё живут, и Мариша их обула и одела.

Как бы ни складывались обстоятельства, но лечить отца надобно, и Аня, под утро немного поплакав от непосильной ноши, в одночасье рухнувшей на её плечи, приняла решение продавать мануфактуру и ехать в Петербург. Господь не оставит. В этом она была абсолютно уверена.

Кроме заботы об отцовском здоровье, Ане не давала спать судьба новой школы, которую она не сможет открыть. Порой она чувствовала себя последней обманщицей, погубившей многие чаяния об учёбе. Как горели детские глазки, когда она обещала ребятишкам красивые учебники с картинками и аспидные досочки, на которых нужно учиться писать мелом буквы и складывать цифры!

До боли кусая губы, она вспоминала, как мечтала посадить в палисаднике цветы, договаривалась с благодетелями, убеждала родителей в важности образования детей. Неужели всё напрасно? Ответ пришёл сам собой: завтра же она разыщет Алексея и перепоручит ему свои хлопоты вместе с оставшимся у неё неприкосновенным запасом школьных денег.

В том, что Алексей выполнит её просьбу, Аня не сомневалась. Только он, благородный и бескорыстный радетель за народное счастье, сможет наилучшим образом наладить школьные дела.

Однажды, лютой зимой катаясь с мальчишками на санках, маленькая Аня провалилась в ледяную полынью, и мамушка наказала её за непослушание, посадив в угол рядом с новоприобретённым фикусом. Время тянулось тоскливо, настроение испортилось хуже некуда, и от скуки Анютка принялась подкапывать землю в кадке стащенной втихаря деревянной ложкой. Корешок за корешком, ложка за ложкой. Анюта так увлеклась, что не заметила, как фикус закачался и, выворачивая корни вверх, рухнул боком на чистые половики. Сперва Аня испугалась, но цветок падал так потешно и нелепо, что Аня не выдержала и расхохоталась.

– Посмотрите, она ещё смеётся! – возмущённо закричала мамушка, топая ногой на дочь, улыбающуюся во весь рот. Но чуть погодя охолонула, подшлёпнула Анютку по оттопыривающемуся сзади сарафанчику, а когда та не заплакала, сердито продолжая улыбаться сквозь слёзы, сказала: – Молодец, что держишь марку. Неприятности от улыбки бегом бегут, теряя лапти на дороге. Иди, сажай цветок заново, ругать не буду.

С тех пор Аня навсегда зазубрила нехитрое правило: беда ли в окно стучит, кручина ли из двери заползает, или лихо в печную трубу влетает – улыбайся. Не дай горестям взять верх над собой.

И она улыбалась. Честно улыбалась все последние дни, делая вид, что обстоятельства складываются прекрасно: батюшка выздоравливает, за мануфактуру предлагают хорошую цену, а Алексей счастлив, что открывается новая школа. На самом деле всё шло точно наоборот.

В торговой палате, куда она подала заявку на торги, стряпчие сразу сказали, что время тяжёлое, купцы напуганы грабежами и поджогом, и на удачную продажу рассчитывать не приходится.

Алексей Свешников при разговоре насчёт школы, против Аниных ожиданий, идеей народного образования не загорелся, мало того, визит к нему оставил после себя не самые тёплые воспоминания.

Аня ходила к Свешниковым для серьёзного разговора, отпросившись у Мариши с Анисьей.

Отпустили её охотно, понимая, что ещё немного, и Аня буквально свалится с ног от перенапряжения.

– Давно бы шла прогуляться, – одобрила Анину просьбу Анисья, – а мы с Маринушкой пока по хозяйству похлопочем.

Проходя мимо пансиона баронессы фон Гук, Аня метнула короткий взгляд на окна квартиры Матильды Карловны. Отсвечивая тёмными стёклами, оконные переплёты напоминали пустые рамы от венецианских зеркал. В одном из окон ей почудился мужской силуэт, тут же растворившийся в глубине комнаты.

Странно, но на подходе к дому Свешниковых Анино сердце не заполыхало нетерпением встречи с Алексеем, дыхание не сбилось, а рука, крепко сжимавшая саквояж с ценными бумагами, была тверда и тепла.

Разросшийся за лето куст бузины с гранатовыми кистями мелких ягод почти скрывал подход к калитке у дома учителя.

Племянник ожидался с минуты на минуту, и Евгений Петрович проводил гостью на веранду, пригласив сесть в старое кресло-качалку, предварительно накинув на сиденье полосатый плед. Сам он устроился на крашеном деревянном диванчике, стоящем у кофейного столика.

– Слышал, Анечка, о ваших бедах, – учитель сокрушённо покачал головой, как обычно делал, когда приходилось выводить двойку нерадивой ученице. – Простите, что не принёс почтение Ивану Егоровичу, не счёл нужным беспокоить вашу семью, я ведь представляю, каково нести бремя забот о больном батюшке. Мы с сестрой, матерью Алёши, десять лет выхаживали отца, потерявшего рассудок вследствие наводнения в Петербурге.

Десять лет! Эта цифра поразила Аню до глубины души. Целое десятилетие тревоги, перехода от надежды к отчаянию и снова к надежде, годы борьбы с недугом и борьбы с собственным унынием, рано или поздно охватывающем каждого, кто день за днём вынужден отдавать силы больному человеку. Хотя, нет! Она всей душой благодарила бы Бога за подаренные ей годы близости с отцом.

Наверное, в её глазах отразилось сочувствие, потому что Евгений Петрович ласково наложил свою большую руку на её пальцы и чуть заметно сжал в знак благодарности:

– Я всегда говорил Алексею, что вы выдающаяся девушка, девушка великой доброты.

– Дядя, обсуждать отсутствующих – дурной тон, – укоризненно произнёс с улицы весёлый голос Алексея, и в распахнутом окне веранды показалось его улыбающееся лицо.

Он положил руку на раму, напружинившись, подтянулся и одним махом оказался у Аниных ног.

– Добрый день, Анна Ивановна!

– Алексей Ильич, я к вам по делу.

Едва Аня успела подумать, что серьёзный вопрос со школой лучше бы вести без свидетелей, как Евгений Петрович, уловив её настроение, поднялся:

– Не буду мешать, мне необходимо написать несколько писем.

Дождавшись, пока Евгений Петрович скроется за дверью, Алексей взял Анину руку, поцеловал, согревая своим дыханием, и с лёгким нажимом произнёс:

– Ласточка, я ждал тебя.

Аня не приняла его тона. Подробно изложив свою просьбу о помощи со школьными делами, она протянула ему пакет с деньгами и купчей на покупку дома для начальных классов:

– Вот, Алёша, теперь вы знаете, какой сюрприз я вам готовила. Но, к сожалению, он не удался.

Она чуть подалась ему навстречу, ожидая ответной улыбки, от которой некрасивое лицо Свешникова становилось мягким и трогательным, но с удивлением наткнулась на суровый взгляд. Губы Алексея сложились в твёрдую линию, а в голосе зазвенели неприятные нотки:

– Аннушка, милая, как вы не можете понять, что все ваши либеральные развлечения в виде школы для крестьянства – лишь унизительная подачка, призванная отвлечь народ от борьбы за правое дело?

От таких обидных слов Аня опешила: разве новая школа – подачка или развлечение истомившейся от скуки купеческой дочки? Что может быть важнее детского воспитания и образования? Зачем бороться за то, что люди готовы отдать с радостью? И это говорит человек, предлагавший ей идти с ним по жизни?

Рука Ани, протягивающая Алексею пакет, безвольно поникла вдоль тела, словно сломанная ураганом ветка яблони, огружённая тяжёлыми плодами.

Независимо от её воли, в памяти вдруг всплыл мираж залитого солнцем дня на утёсе возле камня с греческой надписью, и два молодых человека, восхищённо смотрящих в её глаза.

Один из них хорошо поставленным голосом пел, а другой, слушая песню, полупрезрительно изрёк слова, возмутившие её тогда своей несправедливостью:

– Да, артист он хороший.

Неужели в этом уничижительном определении содержится доля истины? Не находя слов для дальнейшей беседы, Аня растерянно взглянула в окно, пытаясь удержать колючие слезинки разочарования, готовые покатиться из её глаз, но вовремя вспомнила упавший фикус и выпрямилась, стараясь улыбаться как можно беззаботнее.

Из неловкой ситуации её выручил Евгений Петрович, пригласив к столу пить чай. Аня отнекалась:

– Батюшка болен, не могу задерживаться.

Ридикюль с документами на школу свинцовой тяжестью оттягивал локоть, напоминая о рассыпавшихся иллюзиях.

Домой Аня шла, не поднимая головы, думая о том, что все беды имеют обыкновение, подобно плохо чёсанной шерсти, сплетаться в тугие колтуны, которые уже не разобрать руками, а можно лишь отсечь острыми ножницами.

У горбатого мостика через реку Олуницу с двух телег торговали диковинными в здешних краях грушами, твёрдыми и мелкими. Брали их плохо, пробуя на зуб и тут же отплёвывая в сторону, – уж больно кислы.

– Купите гостинчик, барышня, – умоляюще сказала Ане беременная баба в красной кофте, перебиравшая слежавшиеся за дорогу плоды, – грушки хороши, им чуток полежать надобно и станут чисто сахар. А уж варенье из них – пальчики оближешь! Мы их из-под самой Москвы везли. Думали народ порадовать, а вот на тебе… Не любы никому. Хоть свиней ими корми.

В голосе торговки звучала такая отчаянная безнадежность, что Аня, не говоря ни слова, протянула ей деньги, кивнув на чистые холщовые мешочки, приготовленные под фрукты:

– Насыпь, пожалуй, меру, я варенье сварю.

– Спаси тебя Бог, барышня, за доброту, – забормотала обрадованная хозяйка, щедро отсыпая в мешок плоды. – Ты ведь первая у нас покупательница. Авось с твоей лёгкой рученьки и пойдёт у нас торговлишка какая-никакая.

– Гляди, гляди, купчиха чуть не треть пуда берёт, – услыхала Аня за своей спиной переговоры двух кумушек, – они, купцы, в товарах хорошо маракуют. Видать, и впрямь груша неплоха. Давай-ка, и мы варенье наварим. Скоро у мово мужика аменины, будет что родне на стол выставить.

– А я, пожалуй, грушевый взвар сделаю, – отозвалась другая, – я у кумы в гостях пила, оченно сладостный.

Не успела Аня отойти, как у телег заклубился народ. Зазвенели вёдра, застучали туеса, а хозяева с шутками и прибаутками едва успевали справляться с наплывом покупателей.

– Видно, и вправду у тебя, девка, рука лёгкая, – прошамкала юркая старушка, пытаясь одним зубом раскусить утащенную на пробу грушку. – К чему ни притронешься – всё ладится.

Её похвала звучала как издёвка, и Аня горько усмехнулась:

– Если бы так.

– А ты не сомневайся, девица.

Бабка довольно хихикнула, ловко выхватив из-под ног укатившийся с телеги полураздавленный плод.

– Возьмите, бабушка, я вас угощу, – распахнув мешок, Аня, не жалея, отсыпала старухе полный фартук груш, – съешьте за здравие раба Божиего Ивана Егоровича.

– Веснина что ль? – бабка проворно прикрыла руками подарок и из-под надвинутого на самый лоб платка с любопытством уставилась в Анино лицо.

– А вы откуда знаете? – ответила Аня вопросом на вопрос.

Старушка неопределённо пожала плечами:

– Земля слухом полнится. Говорят, ослеп твой тятя.

Аня не стала отпираться. Что скрывать, если весь город обсуждает их несчастье.

– Ослеп.

– О-хо-хо, – завздыхала бабка, – кормилец занедужил – лиха беда. Но ты, девонька, не сдавайся, как берёзонька в бурю гнись долу, стелись веточками по земле, а не ломайся. Глядишь, ненастье и минует. Знаю, плохо тебе сейчас, но ты помни: самая тёмная ночь спускается перед рассветом.

«За такие слова и мешка груш не жалко», – думала Аня, подходя к дому. После разговора со старушкой тревога в душе стала уступать место рассудительным размышлениям.

«Со школой – посоветуюсь с Маришей, она в Олунце всех знает, наверняка подскажет выход из положения. Повезёт – найдём благодетеля нанять учительницу. Мануфактуру продам, как Бог даст, а там видно будет. Работу в Петербурге начну искать немедленно, а для начала обращусь к баронессе фон Гук и попрошу у неё рекомендации».

Не успев войти в дом, она услышала, как по воздуху поплыл дребезжащий набат пожарного колокола на городской каланче.

Только начав раззваниваться в полную силу, колокол внезапно ухнул на низкой ноте и замолчал, будто ему вырвали язык за болтливость. Но воцарившаяся на малое мгновение тишина уже никого не могла обмануть: из всех домов выскакивали люди и, побросав дела, мчались на центральную площадь.

– Анюта, хорошо, что ты уже пришла! Бежим! – Маришка на бегу махнула рукой Анисье, призывая остаться с Иваном Егоровичем, и, вцепившись в рукав Анны, потащила её за собой, едва успев перебросить за забор Анину поклажу.

– То не к пожару сигналят, а на вече народ собирают, – тараторила она Ане, локтями проталкиваясь сквозь толпу бегущих, – при пожаре звон частый, а редкие удары дают, когда срочное сообщение делают. В последний раз так звонили, помнишь, в большой паводок. У нас в те дни в пансионе контрольную работу по физике отменили.

Не сбавляя шагу, Аня согласно кивнула, едва не уткнувшись в спину рослой купчихе Мезенцевой, которая, отдуваясь и пыхтя, мощно ввинчивалась в толпу, прокладывая себе путь, словно ледокольная баржа.

За ширококостной Мезенцевой едва поспевал супруг – щупленький старичишка с длинной седой бородёнкой. Он приветственно махнул девушкам рукой, но тут же осадил назад, пропуская вперёд бойкую ватагу босоногой ребятни, с восторженным визгом несшуюся поглазеть что случилось.

Задев краем юбки за брошенное на дороге бревно, Аня упала на одно колено, чьи-то руки быстро подняли её на ноги, и общий поток снова увлёк её за Маришкой, мелькавшей далеко впереди. Время от времени подруга оборачивалась, находила глазами Аню и бежала дальше, остановившись лишь на торговой площади, где уже исходила криком плотная толпа горожан.

Пробившись к подружке, запыхавшаяся Аня безрезультатно попыталась осмотреться.

– Мариша, что там?

Она с любопытством привстала на цыпочки, но увидела только осанистую фигуру полицмейстера, стоящего на высоком крыльце полицейского управления. Крепко расставив ноги, одной рукой он придерживал шашку на боку, другой ухитрялся отдавать указания полицейским, стоящим чуть поодаль.

– Самосуда не допущу! Первого же, кто подвернётся мне под руку, немедля закатаю в кутузку, будь то мужик или баба, – хриплым от натуги голосом ревел он, стараясь перекричать толпу. Побагровевшие щёки и выпученные глаза полицейского начальника выглядели столь устрашающе, что толпа ненадолго затихла, с тем чтобы снова начать колебаться волнами, идущими от краёв к центру.

Непонятность происходящего на площади усиливали летящие отовсюду возгласы, произносимые с откровенной ненавистью. Девушки прислушались.

– Выдать! Выдать! На вилы их! – скандировала толпа, осатаневши вздымая вверх руки со скрюченными пальцами.

– Выдать их нам на расправу! Мы с ними без всякого суда разберёмся, – выкрикнул благообразный дедок вблизи Ани.

Находиться в этом круге ненависти было жутко. Предугадывая, что сейчас произойдёт нечто такое, о чём и думать страшно, Аня с Маришкой притиснулись друг к другу и предприняли попытку выбраться, но сзади их уже подпирали вновь прибывшие, жадно высматривая глазами сердцевину события. Не успевая разобраться в сути, они разевали рот и неосмысленно подхватывали общие крики, пьянея от предчувствия грозных событий:

– На вилы! На вилы!

Собравшись с духом и набрав в грудь воздуха, Аня громко обратилась к старичку, опасаясь, что он её не расслышит:

– В чём дело?

Но, видно, слухом дедка судьба не обделила, потому что он проворно повернулся и, прекратив выкрикивать ругательства, благодушно пояснил:

– Вишь, барышня, елецких поджигателей поймали. Слыхала, небось, как с месяц назад в Ельске купца Веснина спалили? Сам-то он, бают, теперь слепой калека.

Неожиданное объяснение хлестнуло Аню наотмашь. На миг у неё остановилось дыхание, и, чтобы не упасть, она непроизвольно вцепилась в деда, подстреленной птицей отчаянно вскрикнув:

– Как поймали?!

– Так и поймали, касатка… – охотно принялся рассказывать старик, но, вглядевшись в Анино лицо, умолк поражённый догадкой и секунду спустя выдохнул во всеуслышание:

– Так ты и есть Анна Веснина?!

Этого короткого возгласа оказалось достаточно, чтобы по толпе прошёл ропот:

– Погорелица! Погорелица! Веснина!

Людская масса всколыхнулась и, точно расколотая пополам взмахом гигантского топора, развалилась на две части, высвобождая Ане проход, в конце которого она увидела телегу. На ней, опустив головы, спиной друг к другу сидели мужчина и женщина, опутанные за локти новенькой бечёвкой весёлого жёлтого цвета. Серое платье арестантки с оторванным рукавом и разодранным сбоку подолом, открывало голые ступни, торчащие вбок, как у тряпочной куклы. Во втором человеке Аня сразу признала таинственного офеню. Теперь на нём не было картуза, и солнце задорно отблескивало от круглой лысины на макушке. Носатое лицо мужика, и без того некрасивое, кривилось безобразной гримасой ненависти, прорываясь свистящим шёпотом проклятий.

Тела узников сливались в одно двухголовое бесформенное чудовище, страшное в своём ожесточении.

Аня сделала шаг вперёд, остановилась, и медленно пошла по живому коридору, слыша давящую на уши тишину, разом опустившуюся на площадь. Гнева и боли не было. В груди стоял смертельный холод. Холод и пустота.

Путь к телеге показался Ане вечностью, и, когда до цели оставалась последняя пядь, связанная женщина подняла голову.

– Прокла?!

Почва под Аниными ногами резко покачнулась, её взгляд выхватил сочувственное лицо полицмейстера и полные любви глаза барона фон Гука, рванувшегося ей навстречу. Он стоял чуть в стороне, вытянувшись как на плацу.

Если бы не его поддержка, Аня наверняка бы упала.

– Но почему, Прокла, почему?

Хотя Анин голос растворился в глухом шуме толпы, Прокла поняла обращённый к ней вопрос и торжествующе расхохоталась, колотя пятками по борту телеги:

– Не знаешь? Ах, простота! Отца своего спроси, он знает! Пусть попомнит Ваську Косматова! Мало было вас сжечь, жаль не успела тесаком потешиться!

– Тварь! Ещё угрожает! – заревели стоящие рядом зеваки, возбуждая и без того распалённую толпу, немедленно откликнувшуюся единым воплем:

– Сжечь поджигателей! Чуть весь Ельск в пепел не превратили! У нас у всех там родня есть!

Расширенными от ужаса глазами Аня увидела, как кольцо народа вокруг телеги стало медленно сжиматься. В задних рядах запылали соломенные факелы, а полицейские вытащили шашки наголо.

Достав пистолет с длинным стволом, полицмейстер трижды выстрелил в воздух.

– Осади назад!

– Не балуй, господин полицмейстер, сами проучим душегубцев! – набирая лихости, загуляло по толпе крепкое словцо.

В глазах Проклы, только что горевших дерзким вызовом, отразился смертельный ужас. Она закусила губу, и на подбородок потекла тоненькая струйка крови.

– Ты! Ты виновата! – обращаясь к Прокле, дёрнулся всем телом офеня, с клёкотом выдавливая слова, больше напоминающие стон раненого зверя. – Ты подбила меня на грех, а я жить хочу! Прошу пощады!

Интуитивно Аня поняла, что времени на раздумья не дано, и, если сию минуту не будут предприняты решительные меры, от Проклы с офеней останутся бесформенные клочки окровавленного мяса, разбросанные по всей площади, а люди, яростно требующие расправы, на всю жизнь покроют себя несмываемым грехом.

Словно перед прыжком в бездну, Аня отчаянно взглянула на Александра Карловича, перекрестилась и вскочила на край телеги, взлетев над шевелящимся морем людских голов.

– Люди, прошу вас, успокойтесь! – напрягая голос, выкрикнула она, поднимая вверх обе руки и наблюдая, как, повинуясь её жесту, площадь затаила дыхание. – Я, Анна Веснина, прощаю преступников. Бог и власть им судия! Не мы! Прошу, не берите грех на душу!

Ища глазами поддержки, она увидела, как, раздвигая людей, к стоящему рядом полицмейстеру быстро пробирается настоятель Троицкого собора, и поняла, что самосуда уже не произойдёт.

Постепенно, так же как и возник, готовый вспыхнуть бунт волнообразно пошёл на убыль, меняя выражения лиц и расправляя зажатые в гневе кулаки.

– Разойдись! – теперь приказ полицмейстера был услышан. Полицейские, облегчённо переглянувшись, щёлкнули шашками, отправляя их в ножны. Опасность миновала.

– Господин Гуров, я отведу домой госпожу Веснину, – обращаясь к полицмейстеру, сказал фон Гук, совлекая Аню с края телеги.

Крупная дрожь, сотрясавшая Анино тело, не позволяла вымолвить ни слова, заставляя крепче стискивать зубы, чтобы не разрыдаться от ужаса пережитого. Маришка легко поглаживала её по плечу, Александр Карлович нежно поддерживал за талию, шепча на ухо успокаивающие слова, которые Аня не понимала.

«Васька Косматов, Васька Косматов…» – не переставая, повторяла она про себя, боясь забыть названное Проклой имя.

Аня чувствовала себя выстиранной тряпкой, выжатой до последней капли воды. Возбуждение сменилось неимоверной усталостью, от которой безвольно заплетались ноги и плетями висели руки с негнущимися пальцами. По пути домой ей то и дело кланялись незнакомые бабы, слезливо бормоча слова благодарности:

– Спасибо, матушка, уберегла мир от прегрешения, не дала мужикам сотворить самосуд.

– Анна Ивановна, вам необходимо выпить горячего чая, – сказал барон, вводя Аню в калитку Маришиного дома.

Аня так ослабла, что не хватало сил поставить ногу на ступеньку крыльца. Александр Карлович понял её состояние, легко подхватил и, перенеся через порог в гостиную комнату, бережно опустил на кушетку.

Его объятия делали Анино тело невесомым. С ним ей было хорошо, уютно и спокойно, как на коленях у мамушки, когда она укачивала дочь во время болезни.

– Ахти мне, что с Аннушкой? – засуетилась Анисья, принявшись беспорядочно метаться из угла в угол.

Через силу Аня постаралась ей улыбнуться:

– Няня, со мной всё благополучно, просто голова закружилась. Немного понервничала из-за Проклы. Её поймали.

– Проклу?

Из няниного фартука ворохом вывалились шерстяные клубки и запрыгали по половикам как пёстрые мячики.

Чудесным образом рядом с кушеткой возникла Мариша со стаканом с горячего сладкого чая.

– Сама выпью, – Аня взяла стакан из рук подруги, с наслаждением отхлебнув первый глоток, растёкшийся по жилам блаженным теплом. Подсунутая под спину подушка удобно подпирала поясницу, позволяя чуть откинуться назад. Еле слышно тикали напольные часы с медным маятником в виде солнца, наполняя комнату милыми домашними звуками, возвращающими Ане полноту жизни.

Подумать только, она сегодня едва не оказалась свидетельницей жуткой кровавой расправы над преступниками. В какой-то момент ей даже показалось, что казнь невозможно остановить и обезумевшая толпа вот-вот ринется терзать в клочки Проклу с офеней.

– Офеня… Кто он? – Аня вопросительно посмотрела на фон Гука.

– Её брат, – барон фон Гук, не вдаваясь в лишние подробности, принялся кратко объяснять суть событий. – Заручившись поддержкой полицмейстера, я несколько дней следил за лесным домом и его хозяином, пока он не привёл нас к вашей бывшей портнихе. – На этих словах голос Александра Карловича еле заметно дрогнул, и он с сомнением посмотрел на Аню.

– Нет, нет, продолжайте, я пришла в себя и в состоянии вас выслушать.

Полуприкрыв глаза, Аня сквозь ресницы увидела, как рука барона предупреждающе потянулась к ней, словно хотела защитить от плохих вестей, но сделав круговое движение, снова покорно опустилась на место.

– Анна Ивановна, прежде чем продолжить, я хочу выразить вам своё восхищение, – сказал барон фон Гук. – Вы необыкновенно отважная девушка.

– Истинная правда, господин майор! В пансионе наша Анечка никого не боялась, даже инспектора из Петербурга! – подхватила Маришка, звонко целуя Аню в щёку.

Барон с завистью покосился на Марину, подхватив её восторженный тон:

– Ну, если не боялась самого инспектора, тогда конечно!

От этой дружеской пикировки Анино настроение улучшилось и, словно квашня из кадки, оно поползло вверх.

Ей внезапно захотелось шутить, смеяться и петь одновременно, только почему-то глаза при этом начали немилосердно слипаться, а язык напрочь отказывался произносить слова. Спустя мгновение Аня провалилась в глубокий сон.

Когда Аня открыла глаза, за окном расплывалась ночь, украшенная медовой коврижкой полной луны, купающейся среди звёзд. Неяркий свет масляной лампадки перед иконой Богоматери отражался от зеркала на стене и весёлым зайчиком скакал по Аниной руке, перебегая с пальца на палец.

Улетевший сон был настолько крепким, что Аня не сразу поняла, где находится, и, лишь узнав знакомые очертания комнаты, вспомнила прошедший день, Проклу с братом-офеней, угрозу ужасной расправы над арестованными и собственное бессилие перед разбушевавшейся людской стихией. От неприятных мыслей по коже пробежал колючий озноб. Чтобы согреться, Аня спряталась под одеяло, натянув его до бровей. Мягкое тепло обволакивало покоем, позволяя спокойно анализировать события на центральной площади.

«Наверное, так и происходят революции, – подумалось ей вдруг. – Народ собирается в толпу, гомонит, возмущается, сливаясь в единое целое, дрожит как оголённый нерв. Потом кто-то один, особо нервный или специально подученный, выкрикивает: “Бей!”, множество голосов хором подхватывает призыв, и пошло-поехало. Раззудись плечо – разойдись рука! Остановить эту массу уже невозможно, потому что в ней нет отдельных личностей, думающих самостоятельно, она – единый организм, нацеленный на разрушение».

Память настойчиво будоражила какая-та мысль, стараясь прорваться наружу из полусна. Она не давала забыться, заставляя скрупулёзно припоминать день, минута за минутой.

Чтобы бодрее думать, Аня, поёживаясь, вылезла из-под одеяла и с удивлением обнаружила себя в одной тонкой сорочке. Наверное, Мариша постаралась.

Сев на кровати по-турецки, она закусила губу, сосредоточенно уставившись в одну точку.

«Вспомнила! Прокла сказала: “Спроси своего отца про Ваську Косматова, и тогда поймёшь, за что я вас ненавижу!” Конечно! Когда Александр Карлович вёл меня домой, я всю дорогу твердила про себя это имя!»

Сон в миг пропал. Соскользнув с кровати, Аня подошла к окну и двумя руками распахнула раму, впуская в комнату поток воздуха. Глубоко вздохнув, она почувствовала себя свежей и отдохнувшей.

«Гнись долу, стелись ветвями по земле, но не ломайся», – сказала ей вчера незнакомая бабушка.

Так и надо. Гнуться, но не ломаться. А ломаться она права не имеет. У неё на руках больной батюшка и старенькая Анисья. Им она нужна целая и невредимая.

А ещё старуха с площади утешила напоминанием, что самая тёмная ночь бывает перед рассветом. Наверное, это так, но как же трудно среди кромешной тьмы несчастий дождаться первого робкого лучика, сулящего утреннюю зарю!

Она взялась руками за подоконник и, свесив голову вниз, заглянула в палисадник. На скамейке под сливой неподвижно сидел человек. Странно, но Аня совсем не испугалась. Напрягая зрение, она пристально вгляделась в силуэт и в лунном свете узнала барона фон Гука. По Аниному сердцу прокатилась горячая волна благодарности: он нас охраняет! Забыв, что она не одета, а растрёпанная коса напоминает спутанную льняную паклю, девушка еле слышно позвала:

– Александр Карлович!

Хотя Анин тихий шёпот звучал не громче шелеста листвы на раскидистом тополе, барон расслышал зов и, немедленно вскочив, подошёл под окно, наступая каблуками на камни, ограждающие клумбу с оранжевыми бархатцами.

Его лицо, поднятое к окну второго этажа, оказалось в тени дома, и Ане были видны лишь устремлённые на неё глаза и аккуратно подстриженные каштановые волосы.

– Александр Карлович, благодарю вас и прошу, нет, приказываю, идите спать! Больше ничего не случится! Я буду ждать вас завтра!

Она немного поколебалась и, поднеся пальцы к губам, послала ему воздушный поцелуй.

Пользуясь темнотой, спрятавшей густой румянец на щеках, быстро прикрыла окно, мимолётно расслышав прощальное:

– Честь имею.

Вернувшись в кровать, Аня перекинула косу за спину, свернулась калачиком и попыталась снова заснуть, но мозг словно взбунтовался, стараясь осмыслить загадочные слова, брошенные Проклой.

– Значит, Васька Косматов. Никогда прежде не слышала этой фамилии, – непроизвольно произнесла вслух Аня, раздумывая, каким образом попытаться расспросить батюшку о былом. Волновать его доктор запретил категорически, да она и сама бы не решилась тревожить тятю понапрасну: вместе с потерей зрения Ивана Егоровича мучили страшные головные боли, от которых большую часть времени он лежал лицом к стене, с трудом поворачиваясь, чтобы испить кисленького морса из черники или малины.

Аня встала и осторожно переступая босыми ногами по прохладным половицам, подкралась к двери батюшкиной комнаты. Открыв дверь, она долго прислушивалась к его беспорядочному дыханию, твёрдо решив, что ни за что на свете не станет мучить его любопытством. Пусть Прокла хранит свою тайну, придёт время, и она наверняка станет известна.

Оказалось, что загадку Васьки Косматова без труда смогла разрешить Анисья.

– Какой такой Косматов? – живо переспросила она за завтраком, когда Мариша упомянула вчерашний самосуд. – Не тот ли разбойник, который жёг дома в Ельске? – С глухим звоном стукнув чашкой о блюдце, нянюшка гневно сузила глаза и оглядела девушек, призывая их в свидетели. – Вот послушайте, как дело шло! Почитай несколько месяцев Ельск пламенем полыхал. Избы одна за другой, ровно сухие лучинки, вспыхивали! А сколь семей по миру пошло, и не упомнишь! Прознали люди, что поджигатель тот – Васька Косматов, да проку от этого знания было мало. Полицмейстер из Петербурга трёх сыщиков выписал, но и те Косматова поймать не могли! Истинный крест! – в подтверждение своих слов, Анисья перекрестилась на икону и торжественным голосом провозгласила: – А справился с Васькой наш Иван Егорович! И то чуть не погиб, когда тот на него с ножом кинулся. Да не на того напал! Твой-то батюшка проворнее оказался – хватил его по лбу и баста. Поделом разбойнику.

– Нянюшка, скажи, тятя, что, убил Ваську Косматова? – замирая от страшной догадки, спросила Аня.

– Убил! Намертво убил! Народ Ваську-ирода даже на кладбище хоронить не хотел. Думали у дороги как собаку зарыть, да отец Александр не позволил. Хоть и плохонькое место у канавы выделил, но в церковной оградке. Всё ж, сказал, крещёная душа.

Слушая незамысловатый рассказ няни, Аня начала понимать происходящее. Если Прокла корила батюшку Васькой Косматовым, значит, она имела к нему отношение. Может быть, она его жена или сестра?

– Няня, скажи, а была ли у Косматова семья?

Анисья ненадолго задумалась:

– Да вроде была. Не скажу точно. Больно уж много лет с той поры прошло. Ты тогда ещё в люльке качалась. Но бабы судачили, что Васька путался с какой-то бабёнкой из местных и, по слухам, имел от неё двух детей. Дочку и сына.

«Дочку и сына, – мысленно повторила Аня, понимая, что это объяснение всё ставит по своим местам. – Скорее всего, Прокла с офеней – дети Васьки Косматова».

Она потёрла лоб рукой, подумав, что если батюшка, пусть и в честной борьбе, убил Проклиного родителя, то Прокла вполне могла замыслить чёрную месть. Да и отомстила им тем же огненным способом, каким действовал её отец, наверняка неспроста.

Тогда становилась понятна суть этих странных записок и навязчивое желание сообщить Весниным о расплате.

Бросив недоеденную кашу, Аня вскочила:

– Я должна рассказать это Александру Карловичу!

Слова о бароне фон Гуке выскочили сами собой. Смутившись своего порыва, Аня заметила, как Анисья многозначительно переглянулась с Маришкой и нахмурилась, немедленно сев обратно и нехотя принимаясь за остывшую пшёнку со сливками.

Съев пару ложек, она отодвинула тарелку, не в силах сидеть спокойно. Обсуждать услышанное от Анисьи, строя догадки и домыслы, ей не хотелось.

Виновато взглянув на Маришку, Аня подхватила шаль:

– Пойду в сад, прогуляюсь.

Милая, верная Мариша, она всегда угадывала её желания. Вот и сейчас, поняв, что Аня хочет побыть одна, Мариша неторопливо достала вязание и, усевшись у окна, принялась увлечённо разбирать перепутанные в корзине шёлковые нити, унизанные бусами:

– Иди, Аннушка, а я обещала себе довязать кошелёк. Скоро именины у кузины Машеньки.

Старый сад готовился к встрече осени. Хотя Анино настроение не позволяло ей вдоволь налюбоваться красотами позднего лета, она всё же заметила нежную красоту голубых астр, трогательно тянувших вверх свои пушистые головки, и роскошные причёски тёмно-бордовых георгинов, кичливо возвышавшихся вдоль окон.

Из смородинового куста сиротливо качала бусами ягод одна необобранная ветка. Аня рассеянно положила в рот терпкую смородину, подумав, что надо попробовать вывести батюшку погулять.

Чуть не замочив край юбки в тёмной лужице, набравшейся в земляную ямку, выдавленную каблуком, она вдруг вспомнила, что этот наряд шила Прокла. Машинально проведя руками по гладкому поплину, отдёрнула пальцы, словно обжёгшись о крапиву, и охнула, припомнив некоторые мелочи, которым тогда совершенно не придавала значения. Юбка спешно дошивалась накануне пожара, перед отъездом в Дроновку. В тот день Прокла находилась в превосходном настроении, игриво намекая на скорые перемены в Аниной жизни. Как же она тогда сказала? Аня ненадолго задумалась, вспоминая, как белошвейка опустилась на колени, подгоняя подол по длине, приколола подгиб английской булавкой и прищурилась, окидывая взглядом её фигуру:

– Правду сказать, барышня, нечасто нашей сестре белошвейке доводится на такую кралю шить. Иную госпожу служанка в корсет затянет, что едва не дух вон, а платье всё равно сидит как на корове седло. А у вас талия осиная, грудь высокая, спинка гибкая, шейка точёная, белая. Тяжко вам будет, если жизнь поломает.

Выговаривая последние слова, она как-то странно хихикнула, чуть не проглотив зажатую между губами булавку.

Тогда Аня не обратила внимания на её поведение. Нынче же вещи предстали перед ней в другом свете, со всей очевидностью рисуя не услужливую и добродушную швейку, а хитрую и коварную лазутчицу с червоточинкой внутри, как метко заметила дальновидная нянюшка, с первого взгляда не приняв Проклиной дружбы.

Аня представила, как Прокла, озираясь по сторонам, крадётся в отцовский кабинет, дрожащими от нетерпения руками разрывает страницы амбарных книг, подносит к растопке горящую свечу и, довольная, отшатывается, расширенными глазами наблюдая озерцо огня, растекающееся по ковру.

Наверное, уже через несколько минут запылал первый этаж, следом пламя перекинулось на второй. Закричала Анисья, Матрёна кинулась выводить на улицу своих детей.

«А батюшка… батюшка в это время разыскивал Проклу, чтобы вывести её из горящего дома».

На этой мысли Аня зажмурилась от невыносимой сердечной боли, но, странное дело, в её чувствах не было разрывающей душу ненависти к поджигателям, скорее, она думала о Прокле и её брате с брезгливой жалостью.

«Ведь это ужасно, – рассуждала про себя Аня, бродя по садовым дорожкам, кое-где усеянным жёлтыми листьями облетающих берёз, – ужасно всю жизнь жить в ненависти. Ненавидеть тех, кто не разбойничал, ненавидеть тех, кто богаче, ненавидеть тех, кто остановил преступную руку их отца. Ненавидеть так глубоко, что не устрашиться и самим совершить смертный грех».

Раздавшийся с неба гусиный клёкот заставил Аню поднять голову. На небольшой высоте над городом летел гусиный клин. Впереди, мощно рассекая грудью упругий воздух, махал широкими крыльями тёмно-серый вожак, за ним двумя расходившимися по сторонам цепочками сосредоточенно летели гуси помельче. Скоро осень.

– Аннушка, Аннушка, – услышала Аня негромкий голос отца. Она резко развернулась и в дверях дома увидела батюшку.

Держась рукой за плечо Анисьи, батюшка вслушивался в гусиные крики. При ярком свете дня Аня отчетливо увидала, как поседели тятины волосы, почти сливаясь с болезненной бледностью исхудавшего лица, а обгорелая борода отросла только с одного бока, некрасиво топорщась в разные стороны.

– Батюшка, родненький, ты встал!

Отец улыбнулся, пытаясь отыскать дочь по звуку, и неуверенно сделал шаг вперёд:

– Ничего, доченька, где наша не пропадала!

Закончив читать, барон фон Гук сложил газету «Олунецкий листок» и небрежно бросил её на стол, внимательно посмотрев на притихших Аню и Маришу. Они сидели рука об руку на небольшом диванчике в гостиной Вороновых и казались прелестными, как две изысканные лилии: одна – лилия белая, хрупкая, а другая – пышная и яркая. У окна, опершись о подоконник, застыл Алексей Свешников.

Переводя взгляд с Александра Карловича на Алексея, Аня поражалась, насколько несхожими были эти два человека. «Земля и небо», – сказала бы её матушка.

Свешников и фон Гук пришли с визитом почти одновременно, холодно поздоровавшись друг с другом в просторной прихожей, украшенной круглым зеркалом в золочёной раме.

– Добрый день, Анна Ивановна и Марина Ермолаевна, – почтительно склонил голову Александр Карлович, не забыв поинтересоваться о здоровье Ивана Егоровича.

По усталым глазам барона, почти всю ночь просидевшего в карауле, Аня безошибочно прочитала, что ему необходимо убедиться, что в доме всё благополучно и она после перенесённого вчера потрясения твёрдо стоит на ногах, а не лежит в постели с нервическим припадком. Алексей, напротив, находился в бодром настроении, щедро рассыпая комплименты девушкам и нахмурившейся при виде него Анисье.

– Наслышан про ваш героический поступок, Анна Ивановна, – Алексей округлил брови, изображая восторг, и поцеловал Анину руку. – Весь город обсуждает. Дядя с самого утра бросился в сад срезать для вас самую великолепную розу.

Молниеносным движением Свешников выхватил из-за спины бордовый цветок на длинной ножке и приложил руку к сердцу, как будто собирался затянуть хвалебную оду, но, взглянув в лицо Ани, не принявшей его шутку, посерьёзнел. – Я не ожидал от вас иного, кроме защиты арестантов. Вы прогрессивная девушка и понимаете, что к преступлению людей вынуждает наш жестокий мир. Увы, увы…

Повертев розу в пальцах, он положил её на ломберный столик.

– Наше общество ещё не готово осмыслить мотивы, двигающие нарушителями закона…

– В первую очередь, Анна Ивановна милосердна и мужественна, – прервал его бурную речь барон, неодобрительно двинув уголком рта. – Не каждому человеку дана сила духа броситься на защиту своих врагов.

Желая прекратить их перепалку, Аня предупреждающе шевельнула рукой:

– Господа, я не хочу разговаривать о вчерашнем, – её голос звучал тихо, но решительно. – Я рада, что поймали преступников, но не потому, что хочу им отомстить, а потому, что беззаконие надобно останавливать и никакая жестокость и подлость не должна сходить с рук. Жаль, что ещё не поймали дорожных грабителей.

Она погладила по плечу всхлипнувшую на этих словах Маришу и устремила глаза на Александра Карловича, ожидая, что он разъяснит, как обстоят дела в полицейском управлении.

Он понял её немой вопрос и покачал головою:

– Я спрашивал господина полицмейстера о том, поймали ли разбойников. У следователя есть подозрения, но пока, к сожалению, ничего определённого.

Алексей оторвался от окна, в два шага встал напротив фон Гука:

– Держу пари, полицмейстер хвастает о подозрениях ради красного словца. Государевы сыщики со своим казённым умом не в состоянии противостоять изощрённым действиям умных нарушителей закона.

– Если грабителей не поймает полиция, то их накажет Бог, – еле слышно сказала Маришка.

– Бог? – Свешников дёрнулся, словно от тычка в грудь.

– Бог, – подтвердила Мариша, – я верю в это так твёрдо, что даже не интересуюсь, как идут поиски преступников. Не сомневаюсь, что их ждёт не людской, а высший суд.

Аня видела, что, говоря о дорожных грабителях, Мариша начинает нервничать, и постаралась переменить тему разговора, спросив Алексея о его новых картинах.

Он с готовностью поклонился:

– Желание барышни для меня закон, но, к сожалению, в последние дни моя муза парила далеко от здешних мест, хотя, если вы позволите…

Достав чистый лист из квадратного планшета, который он постоянно носил с собой, Алексей обмакнул перо в чернила и размашистыми росчерками провел несколько волнистых линий, сплетающихся в рисунок. Смешно наморщив лоб от усердия, выпятил нижнюю губу, чуть отклонился назад, сделал ещё один штрих и подал Ане мастерски выполненный портрет, с которого грустно и нежно смотрела большеглазая девушка с тяжёлой короной пышных волос.

– Аня, это ты! Ты как живая, – захлопала в ладоши Мариша. – Алексей Ильич, вы кудесник!

Довольный эффектом, Свешников расплылся в улыбке и высокомерно поинтересовался у фон Гука:

– Как портрет, Александр, ты находишь сходство?

– Сходство поразительное, – кисло вынужден был признать Александр Карлович. – Твоим талантам нет числа.

– Мы повесим портрет вот сюда! – Мариша вскочила и приложила картинку к стене рядом с сидящей подругой, но, внезапно обернувшись, погрозила Алексею пальцем. – Здесь нет росписи художника!

Озорно усмехнувшись, Свешников снова взялся за перо и каллиграфическим почерком вывел затейливое факсимиле, похожее на китайский иероглиф.

Из кухни потянуло ароматом кофе, и на пороге появилась Анисья, держа в руках серебряный поднос, на котором поблескивал высокий кофейник.

Ласково кивнув барону фон Гуку, няня расплылась в улыбке, подчёркнуто громко интересуясь:

– Батюшка, Александр Карлович, не желаете ли свежего кофейку?

Направившись к барону, няня демонстративно обошла Свешникова, старательно делая вид, что не замечает ни рисунка в руках у Мариши, ни самого Алексея. Впрочем, как заметила Аня, нянин демарш скорее позабавил Свешникова. В иное время она, пожалуй, повеселилась бы вместе с ним, но после разговора о школе Алексей уже не казался ей рыцарем без страха и упрёка, который, забыв о себе, борется за народное счастье.

Если бы Аню сейчас спросили об отношении к Алексею и барону фон Гуку, то, пожалуй, она затруднилась бы с ответом. Да и на сватовство Александра Карловича посмотрела бы уже не столь отрицательно, как прежде.

Опустив ресницы, чтоб не выдать взглядом свои мысли, Аня исподволь посматривала на барона, замечая, сколь неприятно ему находиться рядом со Свешниковым.

От кофе барон вежливо отказался и, встав, решительно поклонился:

– Вынужден откланяться. Честь имею.

Едва за Александром Карловичем закрылась дверь, Алексей скорчил таинственную гримасу и, дождавшись, когда Анисья выйдет из комнаты, язвительно произнёс:

– Странно, что барон столь настойчиво визитирует незамужних дам. Он сам говорил мне при первом знакомстве, что в Петербурге у него есть невеста и уже назначена дата венчания.

В мирной атмосфере гостиной его слова прозвучали как пощёчина. Машинально поднеся руки к загоревшимся щекам, Аня переглянулась с Маришей и растерянно спросила:

– Алексей Ильич, вы уверены?

– Безусловно, уверен! Какой резон мне фантазировать? Да и посудите сами, с его красотой и положением в обществе не быть помолвленным – совершенно невероятно.

Сообщив девушкам заведомо неприятную новость, Алексей улыбнулся с таким довольным видом, что Ане захотелось немедленно выпроводить его прочь и больше никогда не впускать на порог своего дома.

– Эх, – продолжая фиглярничать, Свешников бесшабашно махнул рукой, – это только я неприкаянный, никому не нужный. Марина Ермолаевна, Анна Ивановна, дайте совет, как завоевать сердце одной неприступной барышни?

Но Аня совершенно потеряла интерес к разговору. Её стал раздражать шутовской тон Алексея, его неуместные ужимки и энергичные движения.

Просительно взглянув на Маришу, она поднялась:

– Мариша, развлекай гостя, а я хочу подняться к батюшке.

Уловив настроение подруги, Мариша опустила голову и поспешно принялась перематывать клубки шерсти, суетливо перекладывая их в корзинке для рукоделия. Её плотно сжатые губы оповещали, что больше она не проронит ни слова и продолжать беседу не намерена.

Намёк на прощание Алексей понял и немедленно откланялся. Воцарившаяся в комнате тишина показалась Ане гнетущей.

«Это подло, подло, – будоражила её неприятная мысль, – подло со стороны Александра Карловича, имея невесту, свататься к другой девушке. А если бы я не отвергла его и согласилась выйти замуж? – Одно это предположение облило Аню ужасом. – В таком случае я стала бы разлучницей! Какой позор! Ведь я была готова поверить в честность и преданность! Но даже если барон действительно полюбил меня, то я не имею никакого права принимать предложение от чужого жениха».

Аня прекрасно помнила трагический случай, о котором судачили все ельские кумушки, когда брошенная невеста трактирщика кинулась головой вниз с высокого утёса, прозванного «Медвежий коготь», и расшиблась.

Горько насупившись, Аня думала, что видно напрасно она набралась смелости поверить в робкий рассвет, намечающийся на горизонте после смертельно чёрной ночи. Рассвет и не брезжит, а ночи не видно конца.

Плакать по поводу невесты фон Гука она не будет, да и слёз уже совсем не осталось, вот только руки чуть дрожат, и колени так ослабли, что хочется присесть. Но ничего, она справится. Она сильная, как батюшка.

– Тятя встал на ноги, и я встану. Снова встану, всем бедам назло, – сказала себе Аня, стараясь держать спину прямо. – Я буду улыбаться, и горе не посмеет к нам сунуться.

Дни летели за днями, суматошно сменяя друг друга в длинной череде насущных забот. Порой Ане начинало казаться, что всю оставшуюся жизнь она проведёт в Торговой палате, разговаривая со стряпчими, подсовывающими ей нескончаемые бумаги для оформления отцовских дел.

Всё приходилось решать самой. Посоветоваться c тятей Аня не могла. Веснин был ещё слишком слаб, да и доктор категорически запретил тревожить его вопросами.

– У вашего батюшки наличествует выпадение сознания, – назидательно растягивая слова, объяснил домашним местный лекарь Серафим Мефодьевич, – он помнит действительность лишь частично, и в данный момент вы должны беречь разум Ивана Егоровича от внешнего воздействия. Беседовать с ним надлежит о приятных вещах, вспоминая вместе пережитые радости и милые моменты бытия.

С трудом ей удалось уговорить батюшку подписать бумаги на продажу мануфактуры. Зато вопрос с обустройством школы разрешился сам собой, стоило только заикнуться об этом Марише.

– Я не понимаю, почему ты скрывала от меня свои затруднения, – сказала Мариша, когда Аня поделилась с ней беспокойством, и её щёки дрогнули от обиды. – Я буду счастлива открыть школу вместо тебя, а когда ты вернёшься из Петербурга, мы будем опекать классы вместе.

О предстоящей женитьбе фон Гука подруги, не сговариваясь, молчали, словно вычеркнули из памяти его имя. Мысли о бароне тяготили Аню и, чтобы отвлечься, она с прилежанием погрузилась в домашние хлопоты, добровольно взвалив на себя работу в курятнике.

– Совсем ума решилась Аннушка, – плакалась за чаем Анисья кухарке Матрёне, – виданное ли дело, образованной девице кур кормить. Да мало кормить – она тут намедни и помёт принялась сама выгребать. Я у неё чуть не силком вилы отобрала!

Слова нянюшки поддерживало мерное пыхтение малого самовара на кухонном столе, возвышавшегося в окружении вазочек с вареньем и гордости Матрёны – собственноручно изготовленных молочных конфект.

– Пусть себе Анна Ивановна тешится, – успокаивала её Матрёна, поводя мощными плечами, – видать, у барышни на душе тягость. Я тоже такая. Ежели что не ладится – самое милое дело бочку капусты наквасить или, того лучше, мешка два пельменей наморозить. Работушкой так ухайдакаешься, что все дурные мысли из головы словно обухом вышибет.

– Так-то оно так, – кипятилась Анисья, нервически кроша в чай сухую хлебную корочку, – но я никак в толк взять не могу, что с девкой приключилось. С неделю её как подменили. Губами улыбается, а глаза на слезе блестят.

– Да ты сама подумай, сколь бед на её плечики свалилось, – от Анисьиной непонятливости Матрёна прихлопнула ладонью по столу с такой силой, что чайная ложка тонко звякнула о блюдце, испугав спящего кота.

– Так-то оно так, но ты и меня пойми, Матрёша, Аннушка мне дороже света белого. Я за ней на край света пойду. Вот моя душенька и суетится. Ни одну ночь сон не идёт. И Анютка не спит. Я ведь вижу. И сегодня заполночь на лавочке в саду сидела. Я сквозь занавески гляну: сидит, только губами шевелит, будто с кем разговаривает.

– Вон, смотри, опять господин барон припожаловал, – Матрёна ткнула пальцем в окно, указав на барона, подходящего к крыльцу. – Дай Бог, чтобы у них с барышней симпатия сладилась. Такая пара была бы красивая: Анна Ивановна, что цветущая веточка, и кавалер ей под стать – с лица хоть воду пей! Я бы за такого мужа двумя руками держалась!

Поднеся к носу Анисьи мясистые кулаки, Матрёна продемонстрировала, как она держалась бы за фон Гука, чтоб он не смог вырваться на волю.

– Ой, не знаю, не знаю, – помрачнела Анисья. – Я уж отчаялась увидеть свою лапушку под венцом, а что у них с господином бароном и вообще ничего понять не могу. То Анютка от него шарахается, то любезничает, то снова в его сторону глядеть не хочет. Помяни моё слово, через пять минут барону будет дан от ворот поворот.

Её догадку подтвердил хлопок наружной двери, и мрачный вид Александра Карловича, глядя в землю прошествовавшего мимо кухонного окна.

– Видала?

Задержавшись с ответом, Матрёна сурово кивнула головой и положила в рот ложку варенья:

– Твоя правда.

Подслеповато щурясь, она пригляделась к мелькнувшему профилю фон Гука и жалостно вздохнула:

– Сразу видать, не на шутку присушила его наша барышня. Смотри, как лицом почернел, сердешный.

– Да она и сама не лучше, – пробурчала Анисья, окончательно расстроившись.

– А виду не подаёт, улыбается, работников привечает, – шумно отхлебнув из блюдца, сказала Матрёна. – Крепкой породы человек Анна Ивановна. Зря ты, Анисья, убиваешься, барышня любую беду сдюжит.

Если бы Аня могла слышать Матрёнино заключение, то она решительно открестилась бы от него, потому что в последнее время ощущала, как медленно иссякают душевные силы под напором жестоких обстоятельств.

Даже удивительно, насколько это известие о свадьбе барона фон Гука задело Анины чувства. Образ Александра Карловича неотступно преследовал её мысли, заставляя испытывать жгучий стыд перед неизвестной девушкой, ожидающей его в Петербурге. Но вместе с тем где-то на дальних задворках сознания теснилась непрошеная зависть к будущей баронессе и досада на то, что не она, Аня, была первой женщиной, завоевавшей сердце блестящего офицера Императорской гвардии.

Сидя долгими ночами на лавочке в саду, она вспоминала подпрыгивающую по брёвнам телегу с раненым отцом, голубые вены, вздувшиеся на сильных белых руках барона, и его тихий голос, нежно, но твёрдо произнёсший:

– Умоляю вас, Анна Ивановна, не заниматься розысками офени. Теперь это дело моей чести.

А ясные голубые глаза барона с чуть заметной морщинкой, идущей к виску! Как они смотрели на неё, когда она вскочила на телегу на центральной площади, чтоб защитить преступников от расправы.

Интересно, невеста фон Гука называет его Алекс или Саша? Аня называла бы его только Саша, Сашенька. Как сложится жизнь барона с женой из высшего света? Любит ли невеста его за душу, или польстилась на прекрасную внешность и титул? Неужели Александр Карлович и вправду обречён своей красотой на одиночество и холод?

Эти мысли мешали жить, не давали спокойно дышать, ненадолго отступая лишь во время тяжёлой работы. Хотя труд в курятнике нельзя было назвать изнурительным, но именно он дарил Ане временное успокоение.

Дощатый птичник без окон располагался недалеко от ручья с чистой водой, и, когда наседки на несколько секунд умолкали, занятые лотками с зерном, можно было расслышать весёлое бульканье воды по камням.

Иногда, задумавшись, Аня начинала разговаривать с птицами, поверяя им свои думы. Они терпеливо слушали, время от времени закатывая глаза и потряхивая головами в знак согласия. Порой одна из кур заводила своё нескончаемое «ко-ко-ко», звучавшее столь миролюбиво и успокаивающе, что Ане хотелось остаться в птичнике навсегда и не выходить в холодный мир людей, полный тревог, обманов и разочарований.

Аня постоянно замечала сочувственные взгляды няни и понимающие Мариши, от них ей становилось ещё труднее делать независимый и бодрый вид.

Ах, если бы можно было затвориться в светёлке и переплакать, перегоревать свою боль и стыд!

Но вместо этого приходилось тщательно одеваться и идти в город.

После событий на площади, где бы она ни появилась, Аня постоянно чувствовала внимание посторонних. При виде её бабы начинали шептаться, а мужики уважительно ломали шапки. Она вежливо откланивалась в ответ, мечтая только об одном – скорее затеряться в густонаселённом Петербурге.

Несколько раз издали ей попадался на глаза Александр Карлович, и его появление вызывало в её душе нестерпимую боль утраты.

Наконец, истомлённая душевной болью, Аня по трезвом размышлении решила ускорить процесс продажи мануфактуры и взяла у стряпчего документы, собираясь лично передать дела новому хозяину.

Ехать до Дроновки предстояло двенадцать вёрст. В другое время она поостереглась бы, но теперь рассудила, что денег с собой не везёт, а о грабежах на дорогах уже с месяц ничего не было слышно.

К тому же, в ту сторону удачно собирался с обозом шубный мастер Митрофан со смешным прозвищем Зяблик. Если поехать с ним, то будет спокойно и безопасно, и, даст Бог, уже через пару недель Иван Егорович сможет показаться столичным врачам.

Шубника Митрофана Аня знала по Ельску и именовала его не иначе, как дядя Зяблик, зная, что прозвище своё Митрофан очень уважает. Он и впрямь походил на эту маленькую юркую птичку: такой же подвижный, остроносый, с небольшими круглыми глазками, всегда поблёскивающими задорно и весело.

Горожане любили его за доброту и его беззлобие. Все жёнки в околотке знали – ежели надобна подмога – беги к Зяблику, он никогда не откажет.

Когда семья Весниных жила в Никольском конце, дядька Митрофан сшил батюшке знатный овчинный тулупчик, а матушке справил зимний салоп из синего сукна на лисьем меху. Матушка его с осени до весны с плеч не снимала.

«А ведь первое время стеснялась в нём ходить, – вспомнила Аня, – отговаривалась, что не по чину наряд, богат больно. Местные бабы завидовать будут, а соседская зависть жжёт хуже крапивы». Правда, вскорости не устояла перед искушением покрасоваться и сдалась на уговоры мужа с дочкой, да и соседки, зная скромность молодой купчихи, обновку одобрили.

– Чисто боярыня, – глядя на матушку, разодетую в салоп, любила приговаривать Анисья.

В ответ няньке мамушка белозубо смеялась, становясь похожей на юную невесту, разряженную для смотрин.

Сгорел тот салопчик вместе с домом, и пепел уже, поди, по ветру развеялся. И все мамушкины вещи сгорели на пожарище, даже напёрсточка или гребешка из косы на память не осталось.

Невысокий, жилистый Зяблик, славящейся среди клиросных певчих особо раскатистым басом, широко взмахнув рукой, предложил Ане устроиться на пышной куче выделанных овчинных кож:

– Покатишь, Анна Ивановна, со всем удобством. Я тебе и подушечку под головку подложу, чтоб слаще дремалось.

Сперва Аня хотела отказаться, но, взглянув на груду мягкой рухляди, представила, как в такт неторопливому лошадиному бегу выделанные шкуры зыбко прогнутся под её телом, и почувствовала неодолимую дремоту.

– Спаси Господи, дядя Митрофан.

Готовый услужить шубник для тепла накинул на Аню самую лёгкую овчинку, укутав её почти до бровей, и ласково пророкотал:

– Спи, касатка, путь долгий.

Дорога шла вдоль реки. Аня с благодарностью откинулась на тёплые шкуры, хранившие кисловатый запах квасцов для выделки, и стала смотреть на проплывающие в небе облака.

Сидя на облучке, дядя Митрофан что-то негромко бурчал себе под нос, порой принимаясь вполголоса затягивать извечную ямщицкую песню, среди лесной тишины звучавшую как протяжный плач.

Новенькая, на совесть сработанная телега, ещё не потемневшая от частых непогод, катила ходко, изредка скрипя колёсами по попадающимся на дороге булыжникам.

Под мерное раскачивание телеги мятежные Анины думы рассеивались в осеннем воздухе, постепенно становясь плавными и неторопливыми. Сонно скользя взглядом по начинающему редеть лесу, она заметила вдалеке всадника на вороном коне. В этот раз она не насторожилась, лишь лениво отметив его появление: «Неужели опять?» На этой мысли Анины веки опустились, погружая её в тёмный сон, наполненный запахами леса и переливами воды в реке.

Наверное, Аня спала крепко, потому что, когда телега резко встала, она не сразу поняла, где находится. Овчинная шкура укрывала её с головой, поглощая сторонние звуки, на фоне которых явно слышался загадочный монотонный свист, переходящий в жужжание.

– Приехали, дядя Зяблик?

Аня пошевелилась, рывком скидывая с себя овчину, да так и осталась лежать, не сумев быстро осознать происходящее. Взгляд выхватил согнутую спину Митрофана, прикрывающего руками лицо, и зловещего человека в надвинутом на лицо капюшоне, вокруг головы которого с воем вращалась серое колесо. Это выглядело страшно и непонятно.

– Что?! Что случилось?! Дядя Зяблик! – закричала Аня, от волнения не слыша своего голоса.

Незнакомец, не ожидавший её появления, словно споткнулся, круг над головой прекратил бешеное вращение, превратившись в гирьку на верёвке, которая со шлепком стукнула Митрофана в темя. Он обмяк от удара, поджав ноги крюком, и медленно стал сползать на землю, нелепо уткнувшись лбом в колени. Почувствовав недоброе, кобыла протяжно заржала. Этот знакомый с детства звук стряхнул с Ани оцепенение. Она встала на колени и, вытянувшись всем телом, схватила разбойника за капюшон:

– Да что же ты делаешь, гад!

Мельком Аня увидела, как разбойник отбросил гирю в сторону и напрягся, силясь отцепить от себя её руки. Нащупав коленом опору, Аня стиснула пальцы и, перемещая центр тяжести то вправо, то влево, принялась раскачивать тяжёлое тело нападавшего, не давая противнику передышки.

Извернувшись ужом, он перекрутился вокруг себя, тканью капюшона отдавливая ей кончики пальцев.

Казалось, победа перешла на сторону противника, но борьба подхлестнула Анины силы, заставив её яростно закусить губу и, обрывая в кровь ногти, терзать дерюгу, закрывающую лицо убийцы, словно это был единственный шанс на спасение.

– Помогите! Помогите! – хотя вместо крика из её рта с хрипом вырывалось сипение, Аня не сдавалась.

Страха и боли не было. Изловчившись, она ухватила верх капюшона и с усилием оторвала его от плаща, в ту же секунду замерев в немом ужасе, потому что из прорехи в ткани на неё, тяжело дыша, смотрел Алексей Свешников.

Его раскрасневшееся лицо пересекала кровоточащая царапина, оставленная Аниными ногтями, светлые волосы слиплись от пота, а полные губы перекосились в дикой ухмылке, придававшей выражению лица звериный оскал.

Если бы в этот момент над Аниной головой разорвался артиллерийский снаряд, она не была бы изумлена больше.

Потрясённая и оглушенная открытием, несколько мгновений она не мигая смотрела в прищуренные глаза Алексея, чувствуя, как к лицу приливает тяжёлая волна удушья и гнева.

Первым пришёл в себя Свешников:

– Теперь ты всё знаешь…

Не отвечая на его слова и не боясь, что на её голову может обрушиться стальной удар, Аня бросилась к Митрофану:

– Дядя Митрофан, ты жив?

Но повёрнутая на бок шея не оставляла сомнений в том, что перед ней лежит безжизненное тело, пачкаясь волосами в тёплой пузырящейся крови, тягучими красными каплями свисающей с придорожной травы.

Мозг отказывался понимать случившееся, и несколько секунд Аня оставалась неподвижной, словно парализованная.

– Аааа! – вместе с вырвавшимся из груди криком неведомая сила подбросила её на ноги и погнала напрямик через лес, подальше от этого проклятого места.

Бежать… Бежать… Бежать прочь, пока хватит сил. Подхватив подол юбки, она стрелой понеслась по дороге, явственно слыша за своей спиной прерывистое дыхание Свешникова.

О том, куда вынесут её ноги, Аня не думала. Она бежала так, как бежит от погони испуганное животное, подчиняясь не разуму, а природным инстинктам и чувствам. Каблуки башмаков, затрудняя бег, вдавливались во влажную дорожную почву. Два раза Аня споткнулась, рискуя упасть, но в последний момент ухитрялась удержать равновесие.

Главным чувством, безраздельно владеющим сейчас Аниной душой, было отвращение и ужас. Сквозь бьющий в уши ветер она слышала, как Алексей уже не кричит, а исступлённо стонет вдогонку:

– Аня, подожди, я тебя не трону. Стой!

Его возгласы заставляли её лететь ещё быстрее, до тех пор пока дорога не оборвалась, уткнувшись в скалу, под которой бился о камни порог Керста.

Дальше ходу не было. Бежать до моста сил не хватит.

Высокие сосны мрачно качали пушистыми лапами, вбирая в себя осеннюю синеву неба, ещё недавно казавшегося Ане безмятежным.

Она вдруг остановилась, повернувшись лицом к Алексею, и, побледнев, увидела, что он уже совсем рядом.

– Аня, ласточка моя, – впившись глазами в её лицо, он хватал ртом воздух, с трудом выговаривая слова, – я не для себя экспроприировал ценности. Ты не думай. Я не вор. Это для дела революции, для народа. Я боевик-народоволец, моя обязанность снабжать наш центр деньгами для борьбы с царизмом. Ты же умная, тонкая девушка, ты понимаешь, что с пустыми руками невозможно поднять массы на великую битву.

Вздёрнув вверх голову, Аня с презрением выкрикнула:

– Ты – ничтожество, мразь! О какой борьбе ты толкуешь? То, что вы творите с людьми, – преступно! И какими бы идеями вы ни прикрывались, ваша партия – шайка разбойников и убийц, для которых человеческая жизнь не имеет никакой ценности. Не дай Бог, если власть в России перейдёт в кровавые руки убийц и воров!

– Нет! Ты не права. Мы дадим людям свободу, равенство, братство.

– Свободу быть убитыми? Равенство в нищете? Братство в горе?

Алексей дёрнулся и облизал губы, медленно растягивая их в улыбку:

– Я люблю, когда ты сердишься, Аннушка. С той минуты как я увидел тебя, я понял, что ты должна быть только моей.

Глазами, расширенными от омерзения, Аня видела, что с каждым словом он медленно приближается к ней, протягивая руки, как для объятия. Руки, которыми он грабил и убивал, руки, которыми он прежде осмеливался касаться её.

– Я люблю тебя, Анна, – обретая твёрдость, голос Алексея набирал силу и уверенность, – я знаю, что ты тоже меня любишь. Уедем за границу в партийную школу. Вот увидишь, совсем скоро ты поймёшь и простишь меня. Сделай мне шаг навстречу. Один шаг.

Стоя на краю пропасти, Аня всей кожей ощущала холод речной воды, беснующейся за её спиной.

Отступать было некуда. Но между гибельной бездной воды и страстными объятиями убийцы, Аня выбрала первое.

Размашисто перекрестившись, она зажмурила глаза и без колебания сделала шаг назад, мгновенно задохнувшись от пустоты резко охватившего её пространства. Больно ударившись о воду, краем глаза она ухватила всадника на вороном коне, одним прыжком перемахнувшего бревно у запруды, и почувствовала, как бурлящий поток со страшной силой потащил её на торчащие пики каменной лестницы.

Вода била в лицо, набираясь в рот и заливая глаза. Отчаянно заколошматив руками по поверхности, Аня внезапно увидела, как из воды навстречу ей вынырнул человек. Он протянул руку:

– Хватайся! Держись!

Пытаясь выбраться из потока, она всем телом потянулась к спасителю, но вода закрутила её в водовороте, увлекая на дно и заполняя голову шумом и звоном, в котором не было места человеческой мысли.

– Держись!

Но Аня уже ничего не понимала.

«Прими, Господи, душу мою», – успели прошептать губы перед тем, как её милосердно покинуло сознание.

Сначала Аня ощутила холод во всём теле, потом, глотнув ртом влажный воздух, поняла, что вместо привычных звуков слышит ровный монотонный гул, заполняющий всю голову. Глотнула ещё раз, и в ушах стало горячо-горячо, словно из них медленно вытекал расплавленный воск. Вслед за этим мир наполнился шорохами и звонами.

Она непроизвольно застонала, и в ответ немедленно отозвался взволнованный мужской голос:

– Очнулась! Слава Господу!

С трудом разлепив тяжёлые веки, Аня поняла, что сидит на коне, головой прислонившись к груди барона фон Гука. Одной рукой он крепко обнимает её за талию, а другой держит поводья крупного коня вороной масти. Стекавшие с волос Александра Карловича капельки воды от встречного ветра брызгали ей на лицо, не давая снова впасть в забытьё. Мокрая одежда обнимала тело ледяной бронёй, тепло поднималось лишь снизу от разгорячённого крупа вороного коня.

– Не шевелитесь! У вас, похоже, сломана рука, – упредил её движение Александр Карлович, увидев устремлённый на него взгляд, и мягко добавил: – Отдохните, все беды позади, вы спасены, а преступник передан в руки правосудия.

«Сломана рука? – удивилась про себя Аня. – А совершенно не больно!»

Произошедшие события почему-то оставляли её совершенно равнодушной. Как само собой разумеющееся, она воспринимала своё спасение и то, что сейчас она едет на коне, тесно прижавшись к Александру Карловичу, и чувствует щекой его тёплое дыхание.

Когда конь переходил в галоп или брал препятствие, барон чуть приподнимал Аню одной рукой, ещё крепче прижимая к себе.

Несмотря на пережитое, объятия Александра Карловича дарили Ане спокойствие и надёжность, каменной стеной отгораживая её от внешнего мира. По дороге им то и дело встречались люди, спешившие на место происшествия. Коротко отсалютовав барону, верхами промчались полицейские во главе с господином урядником. Он пожелал остановиться и справиться о самочувствии потерпевшей, но Александр Карлович коня не придержал, лишь выкрикнул на ходу: «Жива мадемуазель Веснина, спешу к доктору».

Так же, не останавливаясь, Анин спаситель принял из рук одного из полицейских чинов сухой китель, заботливо укутав её плечи.

Нестерпимую боль в сломанной руке она почувствовала около дома доктора Серафима Мефодьевича, стоящего почти напротив полицейского управления.

Навес под крыльцом венчала широкая вывеска «Кабинет доктора Лунёва», под которой стоял сам доктор с выездным саквояжем в толстых пальцах. Кое-как накинутый дорожный плащ и старенький котелок на голове подсказывали прохожим, что господин доктор собрался с визитом к дальнему пациенту.

– Господин барон, я слышал о новом разбое и приготовился поспешить на помощь, – без предисловия начал говорить Серафим Мефодьевич, едва Александр Карлович осадил коня возле резной ограды. Но, увидев мокрого с ног до головы барона с раненой Аней на руках, мгновенно оценил ситуацию и без единого слова приглашающе распахнул дверь дома:

– Пожалуйте сюда. Кладите барышню на кушетку.

В двух словах Александр Карлович ввёл доктора в курс дела:

– Мадемуазель Веснина оказалась одной из жертв дорожного грабителя, бросившись из его рук с обрыва в реку. Имея некоторый опыт по части ранений, предполагаю, что у неё перелом кости.

– Сама пойду, – попыталась отстранить руки барона Аня, но они надёжно поддерживали её за спину, не давая упасть на дочиста выскобленные доски пола кабинета, насквозь пропахшего запахом валериановых капель и карболки.

Кушетка стояла между двух больших шкафов, снизу доверху набитых стеклянными бутылочками с привязанными к горлышкам бумажками-сигнатурами.

– Сейчас, сейчас душечка, не надо бояться, – как маленькую, принялся уговаривать Аню Серафим Мефодьевич, ловко взрезая рукав остро отточенным ножом.

– Пусть господин фон Гук выйдет, – сквозь зубы простонала Аня, силясь не завыть от нестерпимой боли, огненным шаром катившейся по всему телу.

Не отрываясь, доктор коротко кинул через плечо: «Прошу покинуть кабинет», неуловимым движением ощупав распухшее место, отчего Аня всё-таки не удержалась и вскрикнула.

– Через месяц будете как новенькая, – пообещал Серафим Мефодьевич, споро упаковав больную руку в прочные деревянные лубки. И серьёзно добавил: – Не иначе, как вас Господь сохранил, Анна Ивановна, на моей памяти из Керсты ещё никто живым не выбирался. Да, впрочем, вы это знаете лучше всех.

От неделикатного упоминания об Аниной матушке, доктор смешался, неловко помогая Ане подняться, накинул на спину чистую простыню – на манер шали – и командирским голосом отдал распоряжение её спасителю:

– Господин барон, отведите госпожу Веснину домой. Ей насущно необходимо срочно переодеться в сухое платье и выпить горячего чаю с малиной. Вам рекомендую то же самое. Наружность у вас ничуть не лучше, чем у утопленника.

Как Аня и предполагала, при виде её, в мокрой одежде и с перебинтованной рукой, дома начался форменный переполох: Анисья плакала и металась по гостиной, беспорядочно роняя себе на ноги то пустой стакан, то банку варенья, то подушку-думочку. Мариша спешно несла пуховое одеяло, а прибежавшая на Анисьины стоны кухарка Матрёна молча кинулась заваривать липовый цвет от простуды. Все эти мелькания, всхлипы, оханья и аханья сливались в Анином сознании воедино, уступая место лишь воспоминанию о бледном лице барона фон Гука со свисающими со лба сосульками мокрых волос. Ей страстно хотелось снова положить свою голову ему на грудь и в надёжных объятиях забыть о мёртвом теле дяди Зяблика и перекошенных губах Алексея Свешникова.

Барон распрощался сразу, как только передал Аню в любящие руки родных. Как ни была Аня измучена и обессилена, услышав его безупречно вежливое: «Честь имею», она с ужасом поняла, что больше Александр Карлович не придёт. В лучшем случае, пошлёт человека осведомиться о её самочувствии. Добиваясь Аниной благосклонности, барон не станет пользоваться тем, что оказал ей услугу.

«Услуга, – произнеся про себя это слово, Аня усмехнулась, – хороша услуга – броситься в гибельный водоворот и спасти жизнь».

Дорого бы Аня дала, чтоб ошибиться, но её предположение оказалось верным – с этого дня Александр Карлович ни разу не переступил их порога. Следующая неделя прошла в разговорах и обсуждениях произошедших событий, которые велись горячим шёпотом, так чтоб не услышал Иван Егорович.

Сообщение о том, что грабителем и убийцей оказался Алексей Свешников, казалось непостижимой вестью, просверлившей умы горожан с силой стального коловорота. Не успели утихнуть пересуды по поводу ареста ельских поджигателей, и вот на тебе…

– Мне этот Свешников сразу не понравился, – гневно принималась частить Анисья по сто раз на дню. – Каков наглец! Ходить сюда, в дом Вороновых, смотреть в глаза девушке, которую он осиротил!

Подавленно молчавшая Мариша выглядела бледной, вялой.

– Я совсем не могу спать, тоскую о батюшке, – застенчиво призналась она Ане, растирая виски тонкими пальцами, – когда не знала, кто тятин убийца, мне было легче. А теперь я всё время думаю, думаю… Рисую в уме картину батюшкиной гибели. И так мне от этого горько, так тошно.

Отрадное известие, немного скрасившее страшное разоблачение, прозвучало из уст господина полицмейстера, не преминувшего лично засвидетельствовать Весниным и Вороновым своё почтение.

Несмотря на то что начальнику полиции недавно сравнялось пятьдесят лет, он выглядел на все семьдесят: худое лицо с тёмными кругами под глазами, землистый цвет лица и мундир, болтающийся как на вешалке, буквально кричали о том, что последний месяц господин полковник почти не спал и не ел.

– Рад сообщить вам, Марина Ермолаевна, – сказал он после того, как долго и уважительно беседовал с Аней о происшествии на дороге, – что вследствие произведённого обыска в доме дяди преступника были найдены принадлежащие вам ценные бумаги и деньги. После необходимых следственных действий мы отдадим их вам в целости и сохранности. Рад, что вы вернёте себе отцовский капитал. Я надеюсь на суровый приговор суда в отношении грабителя. Пожизненная каторга будет ему хорошим уроком.

Полицмейстер помолчал и, давая знать, что официальная часть визита закончена, по-отечески добавил:

– Теперь, Мариночка, тебе не придётся снова сводить концы с концами. Сумма изъятого набирается изрядная, выправляй купеческое свидетельство и бери дело Ермолая Поликарповича в свои руки.

Порой дом Вороновых представлялся Ане огромным кувшином, куда, как струйки мутной воды, стекались сплетни и слухи. Каждая из знакомых дам сочла своим долгом нанести их семье визит, взахлёб пересказывая новейшие известия.

Посетительницы жадно рассматривали Анино лицо, выискивая на нём следы пережитого, выражали сочувствие по поводу сломанной руки, а затем с неприкрытым любопытством расспрашивали о происшествии на дороге. По ходу повествования визитёрши ахали, закатывали глаза и возмущенно трясли головами с тщательно уложенными причёсками. Укрыться от их бесцеремонной жалости не представлялось никакой возможности, потому что дамы не стеснялись следовать за Аней даже в спальню, объясняя это своим горячим желанием немедленно протянуть ей руку помощи.

Высокая черноглазая кокетка Леночка Кузьмина, дочь гражданского инженера, в избытке чувств всплёскивая ладошками, сообщила Ане и Марише, что учитель истории господин Свешников от стыда за племянника слёг с сердечным приступом и, едва оправившись, ночью отбыл в неизвестном направлении.

От этой печальной новости про Евгения Петровича у Ани сжалось сердце. Она представила, как несчастный господин учитель, истерзанный несмываемым позором, блуждает сейчас по деревням и не знает, где преклонить голову. И снова затопила ярость на Алексея, не щадящего души и судьбы даже самых близких людей.

Наверное, она до самой смерти не забудет ту минуту, когда сдёрнула накидку с головы грабителя и, отшатнувшись, ясно и чётко рассмотрела грубое лицо с хищным выражением, ещё недавно казавшееся ей добрым и светлым.

Пел песни, говорил хорошие слова, признавался в любви, рисовал…

Как только Аня смогла встать на ноги, она сорвала со стены свой портрет, нарисованный Алексеем. Сама мысль о том, что её черты рисовались пером в руке убийцы, вызывала отвращение. Разорвать! Уничтожить! Но в последний момент она решила оставить портрет себе, как назидание собственной недальновидности и беспечности.

Разве так вела бы она себя, если бы знала обо всём наперёд? Как она была слепа! Не разглядела фальши, притворства, жестокости. Глупая. Глупая и наивная! Из-за мнимых достоинств Свешникова она ещё имела дерзость выказывать презрение благороднейшему человеку – Александру Карловичу. Аня по сию пору ощущала на щеке его тёплое и нежное дыхание.

Мариша призналась, что, как только погорельцы переехали в Олунец, она попросила господина барона о помощи. И всё это время, ежедневно и еженощно, он охранял их покой. Тайком караулил по ночам возле дома, крадучись скакал вслед за Аней на вороном коне, ловил Проклу с офеней, рискуя жизнью, кидался на каменные пороги реки. И их встреча в грибном лесу тоже произошла не случайно…

«Господь наказывает нас за гордыню и самомнение, – горько рассуждала Аня, перебирая в памяти моменты встреч с Александром Карловичем, – и если бы не его невеста, то я сочла бы за счастье посвятить ему свою жизнь».

Последний удар Ане нанесла полковница Кормухина, вертлявая блондинистая дама, похожая на свою собаку, выписанную из Англии породистую болонку, с которой никогда не расставалась. Явившись с соболезнованием после вечернего чая, визитёрша долго и нудно рассуждала о падении нравов современной молодёжи, порой разгорячаясь так, что приходилось обтирать вспотевшее лицо кружевным платочком.

Затем перешла к личности Алексея Свешникова, а напоследок, прощаясь в дверях, вдруг остановилась, подозрительно взглянула Ане в глаза и сложила губки бантиком, придерживая одной рукой рвавшуюся с поводка болонку:

– Уж не знаю, Анна Ивановна, успели ли вы отблагодарить за своё спасение господина майора фон Гука, но я советую вам поторопиться, потому что завтра утром он возвращается в полк.

Прощальное письмо Александра Карловича Ане доставила горничная баронессы фон Гук Марфуша, по своему обыкновению одетая в широченный сарафан с оборками и белый платок, то и дело сползающий с выпуклого лба на крошечные, но хитрые глазки.

Она осторожно постучала в дверь на ночь глядя, когда в доме уже ложились спать и по гостиной разливалась зыбкая темнота, разбавленная скудным светом единственной свечи посреди обеденного стола.

Завидев на пороге громоздкую фигуру горничной, Аня почувствовала, как у неё похолодело в груди от недоброго предчувствия. Она вопросительно уставилась на Марфушу. Та расплылась в довольной улыбке, став похожей на откормленную хавронью, только что раздобывшую подгнившую сахарную свёклу:

– Вам, барышня, послание, – Марфуша выразительно шлёпнула губами и, словно нехотя, добавила: – От господина майора в собственные руки.

На данный момент Аня располагала лишь одной здоровой рукой, нервно дрогнувшей, когда в ладонь лёг небольшой конверт без надписи.

Торопливо убежав в свою комнату, она нещадно оторвала бумажный край и вытащила письмо:

Сквозь призму набегающих на глаза слёз текст первого и последнего письма Александра фон Гука казался Ане черновиком, написанным небрежной рукой школяра, хотя в действительности каждая буковка могла служить примером образцовой каллиграфии.

– Моя жизнь всецело принадлежит вам, – повторила она одними губами слова Александра Карловича и внезапно осознала, что всей душой желает, чтобы её жизнь также всецело принадлежала ему и только ему.

«Мы, Веснины, любим один раз и навсегда», – однажды услышала она от отца, когда он, вдовец, выпроваживал из дома известную во всём Ельске сваху Пузыриху. Обозлённая неудачей сваха заметила в дверях Аню и пробубнила себе под нос:

– Коли так, то наплачетесь вы с этой любовью, однолюбы.

Тогда Аня ещё не понимала, что значит любить один раз и на всю жизнь. А теперь, глядя на письмо, написанное дорогой рукою, ясно и чётко уверилась, что другой любви у неё уже никогда не будет, а нынешнее лето останется в её судьбе одновременно горьким и сладким воспоминанием.

«Если бы ещё хоть одним глазком взглянуть на Александра, поблагодарить за всё, что он для меня сделал», – металась она по комнате, с тягучей нежностью воскрешая в памяти его мимолётные взгляды и прикосновения. Ради того, чтобы барон опять спас её, Аня, наверное, позволила бы сломать себе вторую руку или снова броситься в бурный порог.

– Господи, помоги! Господи, вразуми!

Прикрыв глаза здоровой рукой, Аня попыталась представить себе взгляд Александра Карловича таким, каким он был при первой встрече. И с удивлением обнаружила, что теперь он показался ей не холодным и безразличным, а добрым, понимающим и чуть усталым.

Часы с кукушкой, висевшие над изголовьем кровати, прохрипели одиннадцать часов вечера. На улице вовсю сияла белая луна, охваченная ореолом матовой дымки. В лунном свете деревья в саду принимали причудливые формы сказочных существ, пугая и маня под свою сень.

«Поеду к реке, – решила Аня, сама испугавшись своей смелости, – тем путём, которым недавно прошёл Александр… Саша. Я увижу то же, что и он, услышу те же самые звуки, и вдохну тот же воздух».

Отступать от намеченного плана Аня не собиралась. Сосредоточенно дыша, она немедленно принялась одной рукой натягивать на себя тёплую шаль, в последнее время заменявшую ей рукав блузки, отрезанный из-за тугой повязки.

Если бы не сломанная рука, то запрячь коня в двуколку стало бы для Ани делом пяти минут, не более. Этому искусству конюх Степан научил её в последние каникулы, когда она слонялась по двору, поджидая с мануфактуры припозднившегося батюшку. Долго ли накинуть хомут на смирную лошадку, завести её в тележные оглобли и крепко пристегнуть постромки?

Теперь эта работа оказывалась непосильной, и Аня, повздыхав, без колебаний вывела из конюшни меланхоличную кобылу Зорьку.

– Тише, тише, Зоренька, – успокоив коротко всхрапнувшую лошадь, Аня бесшумно подвела её к скамейке и, привстав на мокрые от ночной росы доски, по-мужски перебросила ногу через гладкую спину, податливо шевельнувшуюся под её тяжестью.

Застоявшаяся в конюшне Зорька рванула с места так резво, что Аня едва успела избежать падения, вовремя сжав коленями заходившие от бега круглые бока. Она умела ездить верхом без седла: спасибо мамушке, которая в свободное время никогда не отказывала маленькой дочери «покатать на лошадке» – старом-престаром мерине Хоне, покорно трусившем за хозяйкой наподобие дрессированной собачонки.

Упругий воздух бил в грудь холодными волнами, освежая голову и леденя больную руку, которая от движения разболелась не на шутку. Аня даже обрадовалась телесной боли, немного заглушающей боль душевную, которая с каждым шагом терзала её всё сильнее.

Около квартиры баронессы фон Гук Аня придержала Зорьку и, остановившись под тополем, обсыпавшем её ворохом листьев, долго вглядывалась в тёмные окна, словно пытаясь разглядеть в них отпечатавшийся образ Александра Карловича.

На всём пути следования по городу Аня только два раза увидела освещённые окна: в здании полицейской управы и в витрине аптеки господина Брука.

Казалось, что неведомый чародей опоил горожан сонным зельем. Даже собаки по своему обыкновению не брехали им вслед, лишь вяло поскуливая, заслышав перестук Зорькиных копыт, обутых в новенькие подковы.

Но как Аня ни желала проехаться до реки по лесной дороге, ей это не удалось. Едва тёмной массой забрезжили на горизонте первые ели, Зорька встала как вкопанная.

– Вперёд, иди вперёд, – понукала её Аня, но переупрямить не могла, да и сил уже почти совсем не оставалось. Лоб влажно отпотел испариной, а сухие губы просили напиться.

– Стой, кто идёт?! – внезапно раздавшийся из темноты окрик заставил Аню испуганно вздрогнуть и крепко вцепиться в лошадиную гриву. – Кто тут по ночам шастает? – продолжал допытываться голос, и Аня увидела, как навстречу ей из кустов медленно выходит широкоплечий человек в плаще до пят и надвинутой на глаза шляпе с широкими полями.

– Вы кто?

Она едва могла разглядеть незнакомца, но постаралась, чтобы в её голос не пробились нотки страха.

– Я здешний ворон, – с завыванием произнёс мужчина, протягивая к ней руки с посохом.

Не сразу сообразив, что встречный цитирует слова Пушкина из поэмы «Русалка», Аня отпрянула, мгновенно просчитав, что поскольку она на коне, то пеший сумасшедший не представляет для неё опасности. В любой момент можно развернуться и ускакать.

Странный путник словно прочитал Анины мысли и, картинно взмахнув шляпой для приветствия, сменил тон:

– Не пугайтесь, прелестная амазонка, хотя предполагаю, вы не робкого десятка, раз прогуливаетесь в одиночестве по лесным тропам. Видите ли, я приезжий художник и провожал в Петербург близкого друга. Да вот засиделся у реки, любуясь закатом. А теперь приходится плутать во тьме.

Сверху Ане не удавалась рассмотреть черты собеседника, но по голосу она определила, что, скорее всего, он молод.

– Если вы местная жительница, то наверняка слышали о моём приятеле – это барон фон Гук.

Анино сердце оборвалось и, кувыркаясь, подпрыгнуло вверх, застряв где-то в районе горла.

Если бы не Зорька, упрямо стоящая и не двигающая ни одним мускулом, Аня наверняка бы сползла прямо в руки художника.

– Он уехал только что?

– Часа три, как уехал, милая барышня. По моим скромным подсчётам, Александр уже спокойно спит на постоялом дворе в тридцати верстах отсюда.

– Спокойно спит? – беспомощно пролепетала Аня.

– Именно. А что ему ещё делать ночью? – удивился её вопросу мужчина. – Выспится, а завтра утром со свежими силами снова в путь. Саша говорил мне, что к понедельнику должен вернуться в полк.

Чувствуя, что вот-вот разрыдается, Аня резко нажала пятками в бока Зорьки, разворачивая кобылу к дому:

– Пошла!

Лошадь покорно затрясла головой и мерно поскакала назад, время от времени шумно втягивая ноздрями свежий воздух.

– Барышня, барышня, стойте, мы же с вами не познакомились! У вас дивный профиль! Я желал бы написать ваш портрет в виде всадницы! – услышала она в спину призывный оклик, но не остановилась, продолжая безостановочно понукать Зорьку до самой конюшни.

Дома, тенью метнувшись в свою спальню, Аня, не раздеваясь, рухнула лицом в подушки и долго плакала, не в силах остановиться.

Утром она встала с первыми лучами солнца, тщательно расчесала волосы, одной рукой заколов на затылке пышный узел, и медленно спустилась к завтраку.

И хотя глаза выдавали бессонную ночь, лицо дышало спокойствием и смирением.

– Сегодня я буду делать прощальные визиты, – сообщила она Марише, с сожалением глядя, как у той жалобно поднялись брови. – Три дня кладём на сборы и, даст Бог, в понедельник двинем в Петербург, показывать батюшку врачам.

– Аня, ты должна взять деньги. Скажи, если бы ты была богата, а я бедна, неужели ты всей душой не пожелала бы мне помочь? И неужели не расстроилась, если бы я отвергла помощь, идущую от чистого сердца? – голос Мариши не просил, а требовал немедленного ответа, и Аня, склонив голову, смиренно протянула руку и взяла со стола пухлый бумажный пакет, перевязанный розовой ленточкой.

– Вот и умница! – радостно защебетала Мариша, суетливо чмокнув Аню в нахмуренный лоб. – Ты не представляешь, как я счастлива, что имею возможность хоть чем-то помочь тебе.

– За тобой ещё хлопоты по устройству школы, – напомнила Аня.

– Об этом не беспокойся! Ровно через две недели – первый урок!

Мариша, торжествуя, достала из конверта записку и протянула её Ане:

– Только что доставили с утренней почтой: новая учительница извещает, что классы готовы к открытию.

Хорошее известие обрадовало Аню, и она подумала, что слова старухи о ночной тьме, сгущающейся перед рассветом, оказались пророческими: рассвет постепенно забрезжил на горизонте, хотя наступающий день сулил стать пасмурным по той простой причине, что в нём не нашлось место для любимого человека. Александра Карловича… Саши…

Иван Егорович чувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы перенести дальнюю поездку в Петербург. На семейном совете порешили ехать обозом до Вологды, а оттуда всего сутки до столицы по железной дороге.

Место будущего проживания помогла подыскать кухарка Матрёна.

– Позвольте, барышня, дать вам совет, – сказала она Ане, ставя на стол тяжёлую супницу с дымящимся грибным бульоном, – моя сватья Неонила живёт в прислугах у полковницы Вяхиревой, а та, в свою очередь, имеет доходный дом и недорого сдаёт приличные квартиры. Правда, в Коломне, на Нарвской стороне Петербурга, но от центра недалеко, и народ там скромный, разночинный. Шума никакого, место тихое. Рядом Малоколоменский храм Михаила Архангела. Чудный храм, я вам доложу. – Матрёна пристроила блюдо и смахнула набежавшую слезинку умиления. – А я уж здесь с Мариной Ермолаевной останусь век доживать. Прикипела к здешним местам. Да и Марине Ермолаевне помочь надобно, она теперь станет первостатейной купчихой, а в торговом деле, сами знаете, без стряпухи никак не обойтись. Покупателей да компаньонов требуется примерно кормить, чтоб хозяйке от них польза была. Да, глядишь, и свадебка приспеет, – Матрёна заговорщически покрутила головой по сторонам и, убедившись, что они в комнате одни, таинственно прошептала: – Давеча мне кухарка купца Махова намекала, что купеческий сынок до смерти влюбился в Марину Ермолаевну.

– Что ты говоришь? – удивилась Аня. Она даже не предполагала, что у сурового старика Махова есть сын.

– Точно. Сынок Маховский, Никодим, недавно окончил реальное училище. Кухарка его не устаёт нахваливать: и хороший, и пригожий, и вежливый, а самое главное – к еде неприхотлив. Что на стол поставишь, то и сгодится. Он нашу барышню в церкви углядел, когда вы с ней ко всенощной ходили.

Выпалив новость, довольная Матрёна уплыла на кухню доставать из духовки картофельную запеканку, а Аня принялась обдумывать, сколько времени они продержатся в Петербурге на отложенную сумму. Маришину помощь она решила оставить на чёрный день и использовать только в самом крайнем случае. Если нанять за двадцать рублей в месяц скромную квартиру и столько же тратить на питание, то выходило, что их капитала хватит на целый год столичной жизни. За этот год необходимо вернуть отцу зрение и во что бы то ни стало подыскать себе работу. О бароне фон Гуке Аня категорически запретила себе думать. Он обещал, что больше никогда не потревожит её, ну и ладно. Тем более что у него есть невеста, и совсем скоро Аня наверняка будет вспоминаться ему как мимолётное летнее увлечение, сопряжённое с опасными приключениями.

Дорога до Вологды заняла почти неделю. Вещей набралось на три подводы. В первом экипаже – лёгкой двуколке, ехали Аня и Анисья. Отца с удобством устроили на крытой телеге с навесом. Мариша собственноручно взбила ему мягкий сенной матрац и подложила под голову пуховую подушку из своего приданого. На третьей повозке громоздился объемистый сундук с одеждой и несколько ручных саквояжей, упакованных с собой в вагон поезда.

Позади остались прощания, слёзы, поцелуи, одинокий силуэт Мариши, махавшей им рукой с холма, пока лес не заполнил собой всё пространство от края до края. Позади остался буйный речной порог, пощадивший Анину жизнь, и одинокая могила мамушки, увенчанная тяжёлым дубовым крестом. Кроме того, накануне Аня заехала в Дроновскую церковь, пять лет назад выстроенную батюшкой, и долго молилась, прося Господа не оставить Дроновку своей милостью.

Хотя Мариша, обнимая подругу на прощание, шепнула, что ожидает скорого возвращения, Аня предчувствовала, что больше никогда не вернётся в родные края. В её душе не было горечи. Она представляла себя перелётной птицей, которая, невесомая и быстрокрылая, парит в воздухе и не знает, где остановить свой долгий путь.

Непривычно молчаливая Анисья всю дорогу украдкой вытирала слёзы, старательно сморкаясь в кусок неотбелённого полотна размером с детскую пелёнку. Отец по большей части спал. В последнее время батюшка вёл себя словно заблудившийся ребёнок, и Аня с горечью приходила к выводу, что, скорее всего, он уже никогда не станет прежним человеком – сильным и решительным.

Перемена в тятином характере отзывалась в ней тягучей нежной жалостью: хотелось раскинуть руки, защитив отца от всех переживаний, укутать пледом и дни напролёт читать ему хорошие книги, радостно обмирая от каждой счастливой улыбки на его лице.

По мере приближения к Вологде у путников начинала нарастать нервозность.

Аня ещё никогда не бывала на вокзале и не ездила на поезде. В пансионе на уроках физики господин учитель подробно рассказывал про паровой двигатель и показывал цветную картинку. Но картинка одно, а пышущее дымом огромное чудовище, дрожащее всем корпусом от рвущейся наружу непомерной силы, – совсем другое.

На деле паровоз оказался ещё величественнее, чем думалось. Аня смотрела на чудо техники со скрытым восторгом: вот до чего дошёл человеческий разум!

По вагонам народ рассаживался согласно классам: в первом классе, разделённом на уютные купе с мягкими диванами, ехали солидные господа и важные дамы. В третьем, самом дешёвом классе, располагался разночинный люд. Растекаясь по деревянным полкам, они деловито доставали из котомок варёные яйца, жареных кур и бутыли с водой, душевно предлагая попутчикам разделить с ними трапезу.

Аня взяла билеты во второй класс, с отдельными купе, не отличавшимися особой роскошью, но довольно удобными и чистенькими.

Усатый обер-кондуктор в голубой форме щёлкнул компостером, просекая метку в билетах, и поезд, дав сигнальный гудок, натужно тронулся с места.

– Спаси и сохрани в пути, Никола Угодничек, – боязливо закрестилась Анисья, с испугом вжимаясь в заходившее ходуном сиденье.

Отец, напротив, сверкал улыбкой, с интересом обводя ладонями полированные лавки и небольшой столик посредине купе.

– Я уже ездил на поезде, – непосредственно похвастал он дочери и живо поинтересовался: – А чай носить будут?

– Будут, батюшка, будут, – наугад пообещала ему Аня, совершенно не представлявшая, поят ли в поезде чайком.

Чай принёс проводник, такой важный, что встретив на улице, его можно было бы принять за премьер-министра. Аня приняла из его рук три стакана с дымящимся золотистым чаем и откинулась на сиденье, неподвижно глядя в окно на проплывающий мимо кустарник.

Впереди ждал Петербург. Как он их примет?

По улицам Санкт-Петербурга гулял промозглый ноябрь, любивший попугать горожан штормовыми ветрами, перемежающимися с мелким и частым дождиком.

Пару раз за последнее время каналы переполнялись чёрной водой, угрожающе перехлестывающей на мостовую.

– Наводнение, наводнение, – настороженно начинали переговариваться между собой местные жители, прислушиваясь, не ударит ли пушка, предупреждавшая о разгуле стихии.

Солнечных дней почти не выдавалось, поэтому, как только робкое солнце крадучись выкатывалась на небосвод, петербуржцы высыпали на улицы, желая запастись хоть толикой света перед долгой северной зимой.

Аня сидела на скамейке у храма Михаила Архангела, втиснувшись между двумя объёмистыми дамами в бархатных салопах и тощим долгобородым старичком благообразного вида.

Сегодня, в день Михаила Архангела, она крутилась на ногах с самого утра и устала до звона в ушах. Часов в пять утра её разбудила охающая Анисья, глухо постучавшая кулачком в стену спальни:

– Анютка, помогай, так спину разломило, что с кровати встать не могу.

Лёгкая с виду Анисья оказалась неимоверно тяжёлой. Аня умучилась, ворочая её с боку на бок и переодевая в чистое бельё. Она старалась не нагружать едва зажившую после перелома руку, но травма всё равно давала о себе знать, и время от времени Ане приходилось стирать со лба холодную испарину, выступающую от боли.

Пока возилась с нянюшкой, пришёл час растапливать плиту и готовить завтрак. Дрова попались влажные и никак не желали загораться. Добившись первого весёлого огонька, лизнувшего полено, Аня заметила, что вся перепачкалась сажей.

Затем поднялся батюшка и долго ковырял ложкой густую пшенную кашу с жареным луком, обильно усыпая крошками поседевшую бороду.

Когда на ближайшей церкви заблаговестили к службе, Аня уже успела сбегать на рынок и прикупить свежих продуктов к обеду. Обычно она брала мясо только у одного хозяина – молчаливого мужика, подстриженного «в скобку». Он торговал споро, молча, никогда не обвешивал и не навязывался с глупыми шутками.

Молоко и творог разносила по квартирам курносая чухонка в белоснежном фартуке и туго повязанном платке, понравившаяся Ане своей опрятностью. За товар она брала недорого, молоко было жирным, творог отменным, и Аня считала, что с молочницей им очень повезло.

По приезде в Петербург Аня сразу решила не брать прислугу в целях экономии, взвалив на свои плечи все хлопоты по хозяйству.

Доходный дом, рекомендованный Матрёной, оказался именно таким, каким его обрисовала кухарка: тихое место в Коломне, неподалёку от белокаменного храма, органично вписанного в круглую площадь, и скромная квартирка на четвёртом этаже, состоящая из трёх небольших комнат и кухни.

Столица ошеломила и заворожила Аню с самой первой минуты, как только их маленькая семья вышла из ворот Николаевского вокзала на шумный Невский проспект.

Серое рваное небо невесомым пологом укутывало высокие дома с лепными фасадами, сквозь редкие прорехи в тучах приоткрывая золото куполов и шпилей. Небо давило на город, растекаясь озером по его улочкам, то прямым и широким, то узеньким и потаённым.

«Величие и мощь», – вот те два слова, которые пришли Ане на ум, когда она пыталась охватить взглядом прямую, как стрела, перспективу Невского, увенчанную гранёной иглой Адмиралтейства.

С тех пор прошло два месяца, но первая влюблённость в город не проходила, уступая место прочной привязанности. Бессистемно блуждая по гранитным набережным рек и каналов, Аня с каждым днём всё яснее понимала, как все глубже и глубже врастает в петербургскую почву, становясь малой частицей огромного целого.

Как только Веснины обосновались на съемной квартире, Аня свезла батюшку на приём к знаменитому врачу. Результат оказался неутешительным.

Старый доктор внимательно исследовал специальным прибором глаза Ивана Егоровича, а затем пригласил Аню для беседы наедине.

– Не могу обнадёжить вас, госпожа Веснина, – доктор устало потёр лоб рукой и виновато развёл руками: – В случае с вашим батюшкой медицина бессильна: очевидно, повреждён зрительный нерв. Вам необходимо набраться мужества и сообщить ему, что слепота неизлечима.

Аня обречённо вздохнула. Самым страшным ей казался даже не приговор врача, а то, как она расскажет об этом батюшке. К счастью, Иван Егорович встретил удар равнодушно.

– На всё воля Божья, Аннушка, – его пальцы пробежались по лицу дочери, стёрли бежавшую по щеке слезинку и замерли, коснувшись пышных волос. – Вся в матушку…

Его голос звучал умиротворённо, даря Ане толику душевного покоя. Она поцеловала отцовскую руку, понимая, что с этого момента её жизнь пойдёт по-новому и к этому новому надобно приспосабливаться.

– Барышня, не желаете горячего сбитенька? – оборвал Анину мысль высокий чернявый сбитенщик с жестяным термосом за плечами. Ноги сбитенщика, обутые в тяжёлые сапоги с мятыми голенищами, описывали немыслимые кренделя, подсказывая, что кроме сбитня, в запасе у разносчика имеется и добрая фляга медовой бражки.

– Нет, спасибо.

Мужик повернулся к Аниным соседкам по скамейке и игриво подмигнул:

– А вы, барыни, подкрепиться не желаете?

Дамы возмущённо задышали, энергично замахав руками, обтянутыми лайковыми перчатками:

– Пошёл, пошёл.

Они явно не желали иметь дело с подвыпившим мужланом.

Сбитенщик захохотал, разбудив придремавшего на скамейке старичка, и, выкидывая в стороны длинные ноги, ринулся в толпу, высыпающую из храма: «Сбитень-сбитенёк! Кто сбитень пьёт, тот сто лет живёт!»

Постепенно народ вокруг церкви рассеялся. Натужно кряхтя и опираясь на палку, побрёл в переулок старичок. Глядя ему вслед, Аня подумала, что уже изрядно засиделась, и хотела подняться, как вдруг дама на скамейке дёрнулась всем телом и восторженно бросила своей приятельнице:

– Мари, обрати внимание направо, какой поразительной красоты майор.

Короткая фраза стальным молотком пригвоздила Аню к месту.

Даже не поворачивая головы, она знала наверняка, о ком идёт речь. Стараясь унять неистово заколотившееся сердце, она стиснула руки в замок и опустила плечи, чтобы выглядеть как можно незаметнее. Во всё время пребывания в столице Аня подспудно искала Александра Карловича, провожая глазами каждую мужскую фигуру, затянутую в офицерский мундир. Барон стал её наваждением, от которого она мучительно хотела избавиться. И нынче, когда она уже почти примирилась с тягостной потерей, встреча с ним принесёт новую боль.

Прикрыв глаза и вся превратившись в слух, Аня уловила хруст песка под сапогами и поняла, что неподалёку от скамейки остановились два человека.

– Александр, постоянно забываю спросить, как твоя Луиза? – раздался за Аниной спиной незнакомый голос.

– Спасибо, Герман, идёт на поправку. Сказать правду, она заставила меня поволноваться.

– Представляю. Можешь не сомневаться, что глядя на неё, тебе завидуют все полковые офицеры.

Барон фон Гук довольно хмыкнул:

– Ещё бы. Ты наверняка помнишь, сколько мне пришлось добиваться её благосклонности.

Каждое слово барона ранило Аню как острый кинжал, и она непроизвольно коснулась рукой груди, словно ожидая, что пальцы наткнутся на окровавленную ткань.

– Расскажи, как тебе удалось обуздать такую дикую красавицу? – не унимался собеседник барона.

– Лаской и любовью, Гера. Тебе ли этого не знать?

Слушать дальше разговор о Луизе Аня сочла для себя невыносимым.

«Какое счастье, что я оказала ему от дома! – вспыхнула она, вскакивая со своего места. – Любил одну, а предложение делал другой!»

Не разбирая дороги, Аня кинулась бежать, скользя сапожками по обледенелой земле. На повороте не удержалась, упала, расплакалась, уже понимая, что выдала себя и что барон фон Гук, одним махом преодолев расстояние, встал рядом с ней.

– Анна Ивановна, вы?!

Как когда-то в лесу, он нежно, но сильно обхватил её за талию, одним рывком поставив на ноги.

– Я не чаял встретиться с вами, хотя знал, что вы в Петербурге. Мне написала сестра.

Аня угрюмо молчала, избегая смотреть на Александра Карловича.

Ещё не хватало постыдно разрыдаться прямо посреди улицы. Долг вежливости не позволял ей далее хранить молчание:

– Я должна была поблагодарить вас за спасение, – она с трудом выговаривала слова, чувствуя, что плохо владеет своим голосом, – но вы так быстро исчезли…

– Я обещал вас больше не беспокоить, но раз уж Господу было угодно устроить нашу встречу, хочу спросить напрямик ещё раз, – глаза барона умоляюще посмотрели на Аню, выворачивая ей душу наизнанку, – не окажете ли вы мне честь принять мою руку и сердце?

Это было уже слишком! Гнев, захлестнувший Аню, моментально высушил её слёзы. Твёрдым голосом она отчеканила, намеренно обращаясь к фон Гуку по этикету, чтобы подчеркнуть разделяющую их дистанцию:

– Как вам не совестно, ваша светлость, имея невесту, позорить меня своим предложением! Да, я обязана вам жизнью, но я не та легкомысленная особа, за которую вы меня принимаете!

– Невеста? Откуда такие ложные сведения? – в голосе Александра Карловича послышалось недоумение. – Клянусь честью, у меня никогда не было невесты, и я не связан никакими обязательствами. Я люблю только вас.

– Любите? – Аня понизила голос до шёпота. – Вы обманщик, господин барон, и у вас есть невеста! Я только что собственными ушами слышала, как вы восторженно рассказывали про свою Луизу!

На несколько мгновений Александр Карлович замер, а потом быстро прикрыл глаза рукой и странно всхлипнул.

«Теперь всё кончено», – опустошённо подумала Аня, кидая прощальный взгляд на человека, которого так сильно любила.

Выяснять отношения дальше не было никакого желания. Хотелось одного: оказаться дома в своей комнате, сесть рядом с батюшкой, обнять его за плечи и помолчать, ощущая, как капля за каплей растапливается снежный ком, в который превратилось её сердце.

Александр Карлович всхлипнул ещё раз, опустил дрогнувшую руку, и Аня с изумлением поняла, что он хохочет, заливисто и беспечно, словно она сказала нечто невообразимо забавное. Его реакция казалась столь непонятной, что Аня приостановилась, думая, не потребуется ли оказать помощь. Александр Карлович был явно не в себе.

Но помощь фон Гуку не требовалась. Отсмеявшись, он вытер выступившую на глазах влагу и весело пояснил:

– Как бы я не любил мою Луизу, но жениться на ней не имею ни малейшей охоты.

Обида за незнакомую девушку, которую обманывают самым бессовестным образом, исполнила Аню решимостью объявить барону своё презрение:

– Ваше отношение возмутительно! Я отказываюсь вас понимать! – притопнув ногой от досады, она требовательно воззрилась на собеседника.

– Дело в том, – насмешливо выговорил Александр Карлович, – что Луиза – моя кобыла ахалтекинских кровей.

– Кобыла? – эхом повторила Аня. Она потрясённо обвела глазами пространство, заметив, что привлечённые громким разговором окружающие беззастенчиво глядят на них.

– Кобыла…

Пару секунд Ане потребовалось на осознание этого невероятного заявления, а когда до неё дошла вся нелепость ситуации, она поступила так же, как и барон: прикрыла лицо руками и залилась счастливым смехом. Невидимая преграда, разделяющая её с любимым человеком, вдруг рухнула и рассыпалась грудой звенящих осколков. Радость, фонтаном бьющая из Аниной души, оторвалась от тела, взлетела вверх и закружилась над площадью, высветляя лица хмурых прохожих и досужих зевак. Глядя на красивую смеющуюся пару, улыбались дамы на скамейке, побулькивая термосом со сбитнем, похохатывал сбитенщик, ласково склоняя голову, сиял морщинками старенький батюшка в светлой рясе.

Осмелев, Александр Карлович вплотную приблизился к Ане и бережно взял её руки в свои. На этот раз Аня не отвела сияющих глаз от дорогого лица, понимая, что безвозвратно тонет в тёплой волне их общей любви.

– Анна Ивановна, Анечка, милая, родная, ты выйдешь за меня?

Вместо ответа Аня положила ладони на грудь Александра, Саши, Сашеньки, чувствуя, как под тонким сукном мундира быстрыми частыми толчками бьется его сердце. Нет, не его – её сердце, ведь только что он подарил его ей.

Отныне и довеку.

Если нагреть палец около тёплого бока печки, а потом приложить его к заиндевевшему стеклу, то появится крошечная проталинка, через которую можно разглядеть, как по заснеженной улице идут в избу-читальню мальчишки из соседних дворов.

Каждое утро Анютка так делала, жадно приникая глазом к прозрачной круглой капельке размером с копейку.

Сашка, сын скорняка дяди Марка, плотно закутан в новенький овчинный тулупчик, а сынишка вдовицы Прони, рябой Сенька, одет в подбитую ватой фуфайку с материного плеча. Холодно, зябко, но лица у парнишек весёлые, озорные, а смех такой звонкий, что проникает даже в заваленную снегом Анюткину избушку с одним оконцем.

Школа в Дроновке открылась в прошлом, двадцать четвёртом году, когда в село приехала весёлая курносая девка в красном платочке – из-бачка Маруся. Старики помнят, что в прежние времена стараниями купца Веснина здесь была устроена настоящая школа с приезжей из города молоденькой учительницей. Но с купцом случилось несчастье, и его дочь Анна Ивановна, продав жестяную мануфактуру в Дроновке, подалась в столицу. Без крепкой хозяйской руки оборотистого Веснина жестяное ремесло быстро зачахло, а мастерская сгорела от удара молнии. Волей-неволей пришлось деревенским мужикам идти на отхожий промысел.

Те хозяева, что позажиточнее, перебрались в уездный Ельск, а то и в губернский Олунец, оставив село доживать свои дни как чахоточную старуху в богадельне. Только и теплилась жизнь, что у церкви святой Троицы, но и на ту комиссары приказали замок навесить. «Религия – опиум для народа», – скрипнув кожаными сапогами бодро выкрикнул уполномоченный из Олунца, но Аня заприметила, что его усы испуганно дрогнули.

Тут уж народу пришлось не до школы – надо не о букварях думать, а о том, что на зуб зимой положить да на иззябшее тело натянуть. Во время гражданской войны и того больше – всю учёбу из головы ветром выдуло: то рекрутчина, то продразвёрстка, то ещё какая напасть.

Нынче во вновь открытых классах учить ребятишек взялась разбитная Маруся – комсомолка, сама читавшая через пень-колоду.

– Тебе, Анютка, учиться ни к чему. Грамотную девку замуж никто не возьмёт. К тому же красотой ты не вышла: волосья как пакля, нос картошкой, щёки без кровиночки, ровно мукой присыпаны, – говорила Ане баба Катя – беззубая ссохшаяся старушка, пожелтевшим лицом напоминающая полусгнившее полено.

В ответ Аня всегда отмалчивалась, потому что знала: её замуж и так никто не возьмёт. Кому нужна приблудная сиротинка, из милости живущая в самой бедной избе?

Где она родилась и когда, Аня не знала. Баба Катя рассказывала, что десять лет назад, осенью, её мать попросилась к ней на ночлег, да и померла, оставив после себя золотушную трёхлетнюю девчонку.

– Ить на улицу тебя не вышвырнешь, – разводя руками, часто ударялась в воспоминания баба Катя, – вот староста и попросил за тебя, чтоб не брать грех на душу. А на твой прокорм всем миром пообещали мне после урожая по мешку зерна отсыпать да нарезать меру холстины. Несколько лет помощь и правду давали, а вдова Сысоя Маркеловича от себя ещё бутыль льняного масла добавляла да горшочек мёда. А после этой проклятой революции людям самим бы прокормиться. Вон, гляди, полсела от голода на погост снесли, из-за того что комиссары все амбары дочиста вымели, да и сейчас, того и гляди, за остатками придут. А у нас и так неурожай. У самих давно маковой росинки во рту не было.

От слов про маковую росинку Аня чувствовала, как ей хочется есть. Накануне вечером они с бабой сварили последнюю горстку зерна, вытряся её из опустевшего полотняного мешочка, туго набитого после лета, кинули в похлёбку щепоть сушёных грибов – и то ради великого праздника – Прощёного воскресенья.

– Завтра начинается Великий пост, – обречённо сказала баба Катя, – чую, Пасху мне уже не встречать.

Оголодавшая баба Катя выглядела такой несчастной и заморенной, что Аня решилась на отчаянный поступок.

«Пойду к Дикому Барину. Кинусь в ноги, спрошу работы. Авось сжалится, не даст помереть», – надумала она. Но бабе Кате ничего не сказала, потому что вообще редко с кем разговаривала. Отвечала только «да» и «нет». Зачем говорить, если баба Катя сразу подзатыльник даёт, чтобы молчала, а ребятишки на улице дразнят «немтыркой».

Ну, немтырка и немтырка. Убьёт её Дикий Барин, да и ладно, никто плакать не будет. Потужат о ней разве что Митька блаженный, который на паперти в Ельске живёт, – с ним Аня всегда хлебом делилась, да калека Матрёнушка из кузнецова дома. Но Матрёнушка вообще лопотать не умеет, лишь мычит да пузыри пускает.

Когда баба Катя разрешала Ане поиграть, она всегда бегала к Матрёнушке, и они долго переговаривались, мигая друг другу глазами. Два раза моргнул – значит «да», один раз – «нет». Вот они, друзья-приятели, может, и вспомянут Анину душу, если её Дикий Барин заберёт.

Человек, за нелюдимость и устрашающий вид получивший в народе кличку Дикий Барин, жил на отшибе. Его дом, притулившийся у самого края обрыва над порогом Керста, пользовался дурной славой. Слухи вокруг бродили разные, но в одном народная молва сходилась во мнении: самое лучшее было бы сжечь избу, а Дикого Барина, поселившегося там в семнадцатом году, головой вниз сбросить в Керсту на корм рыбам.

– Проклятое место, – недобро говорили местные мужики, подстёгивая лошадей, рысящих по накатанной дороге, ведущей из районного Ельска в областной Олунец.

– И хозяин там проклятый, – добавляли бабы, крестясь по-старинке, – не иначе как душу дьяволу продал. А то зачем ему от добрых людей глаза прятать да по лесу шастать, как раненому зверю?

И живёт, поди знай, на что. Не сеет, не пашет, а кашу лопает, с голодухи не помирает.

Иные возражали:

– Знамо дело, не сеет, не пашет! Не барское это дело. Для работы у него, вишь, мужичонка привезён. Такой лешак – не приведи Господь! Толстогубый, уши по плечам болтаются, а рожа черным-черна, что твой сапог. Он, слышь-ко, раз в месяц в Олунец шастает, да выбирает ночь потемнее. А оттуда каждый раз с мешком за плечами возвращается.

Манька Косая однажды видела, как черномазый, раздевшись догола, ночью по косогору через голову кувыркался. Не иначе нечистая сила! Вот уж страсти так страсти! Маньку от увиденного едва святой водой отлили, думали, баба преставится от страха.

Иные сплетницы поминали, как по-первости молодёжь после вечёрок пыталась сунуться к новосёлу зазнакомиться. Но он парням ружьем пригрозил, а девки опосля и сами убежали, тряся подолами.

С тех пор старожилы стали обходить это место стороной, опасаясь попасть под горячую руку умалишённого хозяина. А уж про то, как в народе боялись его чёрного работника, – и сказать невозможно.

В Дроновке говаривали, что году в двадцатом заезжий комиссар рискнул заглянуть к отшельнику. Неизвестно, что сказал комитетчику Дикий Барин, но только тот из дома выскочил белее снега и, не переводя духа, умчался восвояси, кинув на скаку своим оторопевшим сопровождающим:

– Кто хозяина пальцем тронет – застрелю.

Идти к такому человеку было страшно, но смотреть, как баба Катя помирает от голода, – ещё страшнее.

Промаявшись ночь, Аня глотнула чуть тёплой воды из остывшей печи, сунула ноги в носки, перевязанные из старого платка, достала валенки и, напялив тёплый тулупчик, подаренный ей местным батюшкой на Рождество, отправилась в сторону леса, не забыв крепко привязать к валенкам короткие широкие лыжи, оставшиеся ещё от бабы Катиного детства.

Лыжи бежали ходко. Похожий на пилёный сахар снежный наст приятно похрустывал под ровной лыжнёй, и скоро Анютке стало жарко. Она скинула с головы вязаный платок и принялась думать, что скажет Дикому Барину и его страхолюдному чёрному слуге, которого в народе прозвали Фиопом.

Однажды на посиделках бабы рассказывали, что Дуська Фролова, ушедши за малиной, встретила Фиопа на обломках старой мельницы. Он сидел на каменном жёрнове, опустив в воду босые ноги, и что-то напевал на непонятном языке. Увидав Дуську, он так уставился на неё угольными глазами с красными прожилками на белках, что Фролова словно присохла к месту.

А Фиоп, вместо того, чтоб, как приличный человек, отворотить глаза, принялся махать ей руками и кричать: «Ком, ком». А потом и вовсе какое-то неприличное слово добавил.

Что за «ком» и откуда тот «ком» взялся, Дуська не поняла, но домой прибежала ни жива ни мертва.

Зажмуривая глаза от бьющего в лицо ветра, Аня пыталась представить, как это так, чёрная кожа? Даже если старательно запачкать лицо сажей, то всё равно розовый кусочек щеки или лба да проглянет, а так, чтоб чёрным оказались не только лицо, но и шея, руки и ноги, надо очень постараться. Во всей печке сажи не хватит.

За мыслями Аня не заметила, как переехала через тракт и приблизилась к порогу Керста.

Гиблое место. Девочка остановилась и торжественно перекрестилась в сторону нараставшего шума, казавшегося особенно громким среди звенящей тишины зимнего леса.

«Хоть бы птица какая прокричала, – тоскливо подумала она, растирая пальцами похолодевший кончик носа, – всё же живая душа рядом».

Но вместо птичьего гомона, замирая от ужаса, Аня услышала свистящий вой волка, заунывно тянущего свою песню на одной ноте.

Мгновенно вспомнив истории о пропавших по зиме собаках и о растерзанной лошади из соседней деревни, Аня кинулась бежать вперёд, туда, где между светло-коричневыми стволами рослых сосен показался тёмный силуэт крепкой избы с идущим из трубы дымом. На крепком морозе дым казался пышным белым облаком. Дым то столбом поднимался к небу, то стелился по земле, обдавая Аню родным запахом человеческого тепла и уюта.

Вдыхая чуть горьковатый дух сгоревших поленьев, она понемногу успокаивалась. Охотники из Дроновки говорили, что волк не нападёт на человека, если чует поблизости жильё. Да и не известно, что страшнее – волки или чужаки, про которых ходят слухи один хуже другого.

Волчий вой прекратился так же внезапно, как и начался, и Анютка вздохнула с облегчением. Если повезёт и Дикий Барин даст заработать на кусок хлеба для себя и бабы Кати, то будет хорошо. Главное, суметь растолковать, что она всё-всё умеет: и мыть, и стирать, и стряпать. Может и за скотиной ходить. Это ничего, что она маленькая. Она сильная. К тому же без хозяйки в доме нельзя, а Дикий Барин живёт вдвоём с Фиопом. Два мужика без женского глазу – не дело. Наверняка обносились, оборвались, а одёжку и починять некому.

Ближе к калитке Анина решимость присоединилась к улетающему дыму и растворилась в голубом небе, раскрашенном полосами солнечного света.

«Стучите, и вам откроют», – вспомнила Аня слова из Библии, сказанные на проповеди отцом Вассианом, и от себя добавила: «За спрос не бьют».

Холодные пальцы, толкнувшие вперёд калитку, дрогнули, и Аня вошла в небольшой двор, оказавшись перед плотно закрытой дверью с прислонённым к ней веником – обметать валенки.

Этот голик, что-то подсказывающий ей, что здесь живут не чудища лесные, а самые обычные люди. Это придало уверенности. Скинув лыжи и тщательно опахав с обувки налипший снег, Аня робко стукнула в дверь.

На стук никто не отозвался, и Аня, набравшись смелости, ещё раз ударила кулачком в промёрзшие доски дубовой двери. Звук глухо тонул в толстом дереве, и Аня подумала, что её не слышат, но на очередной удар дверь внезапно распахнулась.

На пороге стоял кряжистый чёрный человек, именно такой, каким его описывала народная молва: широколицый, толстогубый, с мелко вьющимися кудрявыми волосами. Но самым поразительным оказались его уши, которые, как взахлёб описывали сельские сплетницы, действительно отвисали до плеч. Мало того – каждая мочка уха была продырявлена насквозь и, вместо серьги, забита деревянной колобашкой.

Если бы не широкая красная рубаха-косоворотка и не толстые ватные штаны, то его можно было бы принять за диковинное существо из жуткой сказки. Беглым взглядом Аня заметила то, что не успели разглядеть деревенские бабы – на шее у чернокожего сверкали нанизанные на нитку отполированные кабаньи клыки.

Если бы страхолюдный мужик зарычал по-звериному, Аня не удивилась бы, но он вполне миролюбиво спросил довольно приятным голосом, хотя и коверкая слова:

– Что тебе, девочка? Ты заблудилась?

От неожиданности у Ани из головы разом вылетела загодя приготовленная речь и она, непонятно зачем, пробормотала:

– Да.

– Деревня в той стороне.

Фиоп указал пальцем на Анину лыжню, тонкой ниткой тянущейся вдоль леса, и чуть иронично скривил губы, изображая усмешку.

Не успела Аня собраться с мыслью для ответа, как прямо перед её носом дверь захлопнулась.

От досады она чуть не взревела в голос, но смолчала – плакать была не приучена. За любой каприз у бабы Кати был разговор короткий – добрый подзатылок, а других людей, кто мог бы её утешить, на свет ещё не народилось.

Стучать снова казалось стыдным, а сидеть под окнами, ожидая милостыни – замёрзнешь. И, немного подумав, Анюта остановила взгляд на полусобранной поленнице дров, прислонившейся к щелястому сараю.

«Буду собирать дрова, авось хозяева хоть корку хлебушка вынесут. Уж не звери же они», – подумала Аня, сглотнув голодную слюну.

Полено за поленом, дрова послушно ложились ровными рядами. Поленница росла, солнце поднималось, и, хотя девочка чувствовала, что выбилась из сил, упрямо продолжала работать. Последнее полено она уже поднимала с трудом, обречённо слыша, что из дома не донеслось ни звука, а в чисто вымытом окне не промелькнула ни одна тень. О том, что хозяева на месте, говорили лишь фырчание лошади в конюшне да поскрипывание раскрытой настежь калитки.

– Ну и пусть, – прошептала Аня и, сгорбившись, принялась привязывать к ногам лыжи.

Она так вымоталась, что ее не пугала даже возможная встреча с волками. Усталость притупила голод, и всё, чего ей хотелось, это глоток воды да тёплая печь – больше ничего не надо.

– Девочка, подожди!

Уже знакомый голос донёсся словно ниоткуда. На крыльце никто не стоял, окна плотно заклеены на зиму. Что за чудо?

Подняв глаза кверху, Аня увидела, что Фиоп свешивается с крыши дома, зацепившись двумя ногами за печную трубу. Как он туда забрался – уму непостижимо. Застыв с раскрытым ртом, она проследила, как чернокожий ловко соскользнул вниз, держа в руке гирьку для прочистки дымохода.

– Идём… Ком… Ком…

Аня непонимающе уставилась на говорившего, но потом до неё дошло, что мужчина приглашает её войти в дом.

Жестом показав, как хлебают ложкой, он втянул Анюту в сени, крашенные зелёной краской, а оттуда ввёл в небольшой закуток у печи, пышущей жаром.

Вокруг широкого господского стола витал аромат томлёной кислой капусты и жареного мяса.

От дивного запаха у оголодавшей Ани закружилась голова, а ноги под коленками подогнулись сами собой.

– Садись.

Чёрный мужик скинул кургузый тулупчик волчьего меха и, как заправская стряпуха, выставил перед Аней миску дымящихся щей, из которой торчала заячья ножка. Выложив рядом с миской красивую серебряную ложку, он пристроился напротив и, совсем как баба Катя, подпёр рукой щёку.

– Меня зовут Нгуги. А тебя?

«Аня», – хотела ответить Аня, но промолчала, потому что рот был занят необычайно вкусными щами, тающими на языке.

Похоже, по голодному виду нежданной гостьи Нгуги понял – ей не до разговоров, потому что надолго замолчал, лишь изредка кидая на неё понимающие взгляды.

Доедая суп, Аня уже клевала носом и, когда Нгуги снова завел разговор, что-то невпопад ответив, вскользь подумала, что надо бы открыть глаза и поблагодарить за хлеб-соль, но не открыла, а только покрепче зажмурила. Двигаться не хотелось, тем более что ноги и руки отказались слушаться, их стали оплетать мягкие травы, а над головой зашумела ветвями берёзовая роща.

Где-то далеко-далеко, в глубине сна, Аня услышала шум льющейся воды и тихие людские голоса. Попыталась распахнуть глаза, но веки оказались словно накрепко зашиты суровыми нитками, и она снова упала в мягкую пропасть.

Проснулась она от чужого пристального взгляда и обнаружила, что лежит на лавке с подушкой под головой, а в кресле рядом сидит незнакомый лысый мужчина и не мигая смотрит прямо на неё.

«Дикий Барин», – мгновенно догадалась Аня.

От мрачного вида хозяина и напряжённой позы исходила невидимая враждебность. Ане даже показалось, что за спиной он прячет руку с хлыстом, чтобы ударить им по лицу нахальную девчонку, пролезшую в дом.

Неловко путаясь в юбке, Аня села, ожидая удара. Лицо барина было так близко, что она смогла подробно разглядеть рябинку возле круглого носа, изборождённый морщинами лоб, серые глаза, прикрытые набухшими веками, широкий рот, с крепко стиснутыми губами.

Он скомандовал:

– Пошла вон.

К такому обращению Аня давно привыкла. Она встала, безропотно поклонилась и пошла к двери, жалея лишь о том, что вернётся к бабе Кате с пустыми руками.

– Подожди. Как звать? Зачем пришла?

Уже держась за ручку двери, Аня обернулась и еле слышно прошептала:

– Пришла на работу наниматься. Помираем с бабкой от голода. А звать меня Аня.

– Анна?

Лицо Дикого Барина дёрнулось, словно от удара по затылку. Он задумчиво повторил:

– Анна, Анна, Анна, – и вдруг резко позвал слугу: – Гуга, иди сюда.

Указал пальцем на Аню и, не глядя в её сторону, приказал:

– Дай ей тушку зайца отнести своим в деревню. А завтра с утра пусть приходит. Будет тебе помогать… – Замолчи, – он упреждающе поднял ладонь, прекратив робкий лепет Ани со словами благодарности, – не ради тебя, а ради…

На этих словах Дикий Барин захлебнулся и его лицо снова приняло замкнутое выражение.

Давая знать, что пора уходить, Нгуги принялся усердно выталкивать Аню в сени. Её сразу охватил холод, но слуга проворно накинул ей на плечи тулупчик, покрыл голову платком и протянул мешок с освежёванным зайцем.

– Пойдём, пока светло, провожу тебя до опушки. А завтра к полудню приходи.

Ловко сунув ноги в навострённые к выходу лыжи, Нгуги мощно побежал вперёд, рассекая грудью ветер. Идти сзади этой живой защиты было одно удовольствие. Спину приятно оттягивала тяжесть мешка с едой (бабе Кате на неделю хватит дёснами шамкать), а в душе, несмотря на трескучий мороз, пели весенние жаворонки! Работа! Её взяли на работу! Доживём теперь до Пасхи, баба Катя. Как пить дать доживём!

За лесом Нгуги остановился:

– Дальше иди одна. Я людям на глаза не показываюсь, – чуть помедлив, пояснил: – Дикие они. Никогда негров не видели. Фиопом дразнят, а я не эфиоп, я из Кении. Страна такая в Африке.

Увидев, как с интересом расширились Анины глаза, озорно растянул в улыбке иссиня-чёрные губы: – А массу ты не бойся. Он немного того… – Нгуги покрутил пальцем у виска. – Мы с ним на каторге познакомились.

Чуть отъехав назад, помахал оторопевшей Ане рукой и напомнил:

– Завтра к полудню. Не опаздывай!

Увидев свежую тушку зайца, баба Катя разохалась, прослезилась, и даже поцеловала Аню в серые растрёпанные волосы, больше похожие на пук нечёсаной кудели.

– Хоть и глупая ты девка, но толк в тебе есть. Работница из тебя хорошая вырастет, сноровистая, а больше ты всё равно ни на что не годна.

Не прошло и часа, как их убогая изба с одной комнатёнкой наполнилась ароматом варёного мяса, приправленного сушёным листом любистока. Тоску разгоняло весёлое потрескивание уголька в печи, сулящего тепло и уют, да стрекотание сверчка – запечного жителя.

Вся обстановка бабы Катиной избы рассказывала о неизбывной бедности: огромный сундук со старой рухлядью, годной разве что огородному пугалу, скоблёный стол посреди горницы да поставец с чёрными от старости иконами в красном углу. Но, несмотря на нищету, Анюта любила свой дом, в котором выросла. Лучшего она не ведала и, если бы её спросили, желает ли провести здесь всю жизнь, без колебаний ответила бы: «Да».

Завтрашний день в услужении, а ещё больше признание Нгуги о каторге волновали не на шутку, заставляя Аню в тревоге сжимать острые кулачки.

Даже тогда, когда она ела похлёбку, наваренную бабой Катей из заячьих потрошков, в голове крутилось одно: «Каторга, каторжник».

В деревенском обиходе «каторжник» – одно из самых обидных ругательств. Парни за него могли и отдубасить как следует, а бабы, заслышав этакое, оттаскать за волосья, чтоб неповадно было язык поганить.

В Анином понятии каторга представлялось чем-то сродни аду, как его рисуют на картинках в календаре.

Огонь, смола и огромные котлы, в которых варятся отпетые грешники, совершившие страшные преступления – каторжники.

Она так измучилась думами, что решилась прервать молчание и спросить бабу Катю:

– Баба, расскажи, что такое каторга.

Разомлевшая от горячей еды старушка ответила не сразу. Она обстоятельно обсосала деревянную ложку с зазубренным краем, обмахнула тряпицей стол, и без того чистый – хлеба-то в доме давно не водилось, и сыто привалилась спиной к приступку на лежанке.

– Рано тебе рассуждать про каторгу. Мала ещё.

Затаив дыхание, Аня принялась ловить каждое слово, зная, что баба Катя сейчас поворчит для острастки, покобенится малость, а потом примется рассказывать, да так, что не враз остановишь.

Тем временем баба Катя разговорилась:

– Про каторгу тебе, Анька, так скажу. В северных землях есть рудники, где железо из земли выворачивают. Работушка непосильная. Народ на каторге как мухи от надрыва мрёт. Добрых людей туда не пошлёшь, вот суд преступников со всей России туда и гонит. Чтоб руду на горбу носили, да свою дурью башку проклинали. Бывало, засудят душегубца к каторжным работам и отправляют в пересыльную тюрьму этапа дожидаться. Наберётся каторжников человек двадцать, наденут им на ноги цепи, чтоб не сбежали, да и погонят по этапу на рудники, как стадо коров на бойню.

Охраняют каторгу солдатики с ружьями. Чуть сунется узник бежать – охрана принимается палить без промаха.

То при царе, слышь, было.

А теперь, после революции, говорят, каторжники эти да убивцы в почёте. Не к добру это. Ты их стороной держись, а то как бы худа не было. Ты девчонка беззащитная, круглая сиротина, защитить тебя некому.

К концу разговора старуха зазевала, крестя рот, и, мощно шмыгнув носом, завалилась на печку за занавеску, где обычно спала до третьих петухов, ежедневно приговаривая одну и ту же присказку:

– К чему вставать, если из хозяйства шиш в кармане, да вошь на аркане? Ложки и те мыть не надобно.

Разговор о каторжниках и бабы Катино предупреждение внесли разлад в Анину душу.

То, что убийцей может оказаться Дикий Барин, её не удивляло, тем более если Нгуги предупредил, что барин со странным именем Масса – умалишённый.

Человек с таким тяжёлым взглядом и злым лицом, наверное, запросто может хватить топором по голове. Но неужели добрый чёрный Нгуги, угостивший её томлёными щами, тоже преступник и душегуб?

Аня никогда не предполагала, что может увидеть настоящих каторжников, да не где-нибудь далеко, а рядом с собой. Мало увидеть – пойти к ним жить и прислуживать.

«Может, не ходить? Остаться с бабой Катей, да ходить по деревням в поисках милостыни? – думала она, лёжа на лавке в тёплом закутке. – Хотя побирушкам нынче никто не подаст. У самих, поди, последнее яичко, да и то к Пасхе припасено».

Весна на дворе – самое голодное время. Гадай не гадай, а по всему выходит, идти ей в услужение к каторжникам, себя да бабу Катю кормить. Боженька милостив, авось не убьют и не искалечат.

Утром, чуть свет, она была уже на ногах, и едва солнце приподнялось над причёсанными ветром сосновыми вихрами, стучала в знакомую дверь:

– Дяденька Нгуги, дяденька Нгуги, отвори. Я пришла.

На этот раз дверь приоткрылась почти сразу, выпустив оттуда откормленного кота, чёрного, как декабрьская ночь.

– Дяденька Нгуги, – робко позвала Аня, но ответа не дождалась, проводив взглядом кошака.

Он словно понял, что на него смотрят и, задрав хвост трубой, лениво дал круг по небольшому дворику.

Присев на корточки, Анютка протянула руку:

– Кис, кис, кис. Как тебя зовут?

Презрительно фыркнув, кот вскочил на поленницу и принялся драть когтями полено, зазывно урча на все лады.

– Весну чует, – сказал над Аниной головой голос Нгуги. – Звери умеют разговаривать с солнцем. Не то что мы, люди.

Он очень смешно выговаривал букву «ю», и вместо «люди», Ане послышалось «льюди».

Слово звучало ласково, как журчанье ручейка, и Ане подумалось, что злой каторжник не может разговаривать так по-доброму. Наверняка Нгуги хороший, а на каторгу попал случайно. Может быть, когда-нибудь он расскажет ей об этом. А сейчас надо начинать работать, а то масса рассердится.

Поднявшись с колен, Аня переступила с ноги на ногу и попросила:

– Дяденька Нгуги, приказывай, что делать. Я всё умею.

Блестящее, словно намазанное маслом, лицо чернокожего расплылось в улыбке. Он взял Анютку за плечо и втянул в дом:

– Хозяин ещё спит, а ты поешь пока. Хочешь есть?

Аня хотела соврать, из приличия отнекавшись, что сыта по горло, но вдохнула с мороза крепкий запах свежезаваренного чая – и согласилась.

Знакомым путём они прошли к столу, уселись на длинную лавку, застланную чистым половиком, и Нгуги протянул Ане добрый ломоть хлеба, политый льняным маслом и густо присыпанный солью:

– Кусай!

Такой вкуснятины Анютка не ела с Покрова, когда у них с бабой Катей стали стремительно заканчиваться съестные припасы. Неурожайный год придавил голодом всю округу, и мука в кадке таяла на глазах. Пытаясь растянуть съестные припасы, хлеб баба Катя не пекла, делая из ржаной мучки сероватую болтушку на колодезной воде. Раскрошили в кипяток луковицу, загустили щепотью-другой муки – и ешь. И той еде бывали радёхоньки. Говорят, в городе и вообще голод до смертушки.

Будто прочитав её нехитрые мысли, Нгуги протянул руку к плите и, не вставая с места, снял с круга медный чайник. Достав чашку, плеснул чайку, подбодрив засмущавшуюся Аню:

– Ты не стесняйся. Ешь, пей, будем как родные. У нас в Кении всё племя – одна семья.

В подтверждение своих слов Нгуги так сильно тряхнул головой, что колобашки в его длинных ушах звучно стукнулись друг о друга.

Не удержившись, Аня прыснула и сразу же услышала в ответ мягкий хохоток.

С этой минуты они с Нгуги подружились.

Дикий Барин не показывался. Он сидел взаперти в одной из комнат, и Нгуги предупредительно приложил палец к губам:

– Масса занят. Не шуми.

Аня и не шумела. Ступая на цыпочках, она как собачонка ходила за чернокожим, внимательно слушая его пояснения.

В доме Аня насчитала три комнаты.

– Здесь гостиная, – через дверь с бордовыми занавесками по сторонам Нгуги протолкнул её в небольшую комнату, скромно, но по-городскому обставленную. Стол, крытый несвежей льняной скатертью, узкий шкаф в простенке между окошками да длинный диван.

Аня сразу подумала, что скатерть надо срочно выварить в щёлоке, со шкафа вытереть пыль, а диванчик как следует выколотить на морозе.

– Я сплю на печке, там теплее. У нас в Кении всегда жара, не то что здесь, в России, – продолжал объяснять Нгуги, то и дело тыча пальцем то налево, то направо. – Это комната масса.

Вытянув с порога шею, Анюта окинула взглядом узкую железную кровать с тонким матрацем, застеленную зелёным солдатским одеялом и низкую тумбочку, на которой лежала толстая книга.

Туго натянутое на кровати покрывало подсказывало Ане, что здесь её рука пока не требуется.

– А вот туда заходить без разрешения нельзя. Иначе… – что будет иначе, Нгуги не договорил, но Ане стало ясно, что свой нос за закрытую дверь, где заперся хозяин, лучше не совать.

Да и ладно. Она не из любопытных, хотя, если честно, увидеть, что там скрывается, Ане хотелось.

Но она отогнала от себя эти глупые мысли и отправилась стаскивать со стола грязную скатерть.

Таинственного массу в тот день она так и не увидела.

До ночи Аня крутилась по хозяйству, скрупулёзно расставляя по полкам сваленный в кучу хлам в холодной кладовой, куда вела дверь из сеней. С первого взгляда кладовая удивила большими размерами.

Чего там только не было! Пила, молотки, гвозди. Непонятная рама на трёх ногах, покорёженное жестяное ведро. Мешочки с крупой лежали вперемешку с рыболовными снастями, сапоги с отвалившимися подмётками громоздились на кадушке с мукой.

Подумав, что они сгодятся раздувать самовар, Аня запасливо сунула их под лестницу на чердак, вымела голиком грязь с пола и присела передохнуть, довольно оглядывая ровные ряды продуктов на полках.

Еды было много. Столько, что хватило бы прокормить неделю две, а то и три семьи, если расходовать помалу.

«Может, они и впрямь грабители?» – невольно подумала Аня, но тут же устыдилась.

Во-первых, не пойман – не вор, а во-вторых, очень уж чудно выглядели некоторые банки с яркими наклейками. Хотя читать Аня не умела, но отличить русские буквы от чужих могла. В их настенном календаре, который пять лет назад им с бабой Катей подарил местный батюшка, таких букв отродясь не встречалось. В их деревне, да и в соседних сёлах, подобных банок в помине нет, и украсть их неоткуда.

Во всём, что Аня видела в этом странном доме, чувствовалась какая-то неизведанная тайна.

Весёлый чёрный Нгуги с длинными ушами, нелюдимый, мрачный масса, который за весь день лишь один раз прошёл по коридору на улицу. Аня слышала его шаркающие шаги и лёгкое покашливание, но высунуться не решилась. Ещё забудет своё вчерашнее разрешение и выставит её вон. Как тогда жить?

Обедали они вдвоём с Нгуги. Она, как хозяйка, за столом, а Нгуги, скрестив ноги, пристроился на кошачьем коврике у печки.

Сделав вид, что совершенно не удивилась, Аня попыталась уловить слова песенки, которые вылетали из рта Нгуги между ложками наваристой ухи из налима.

Слов разобрать не удавалось, но Нгуги, перестав петь, вдруг спросил:

– Хочешь учить английский язык?

По своему обыкновению промолчав, Аня кивнула в знак согласия, подумав, что запас карман не тянет.

Поди знай, что в жизни бывает. Может, судьба занесёт её в эту самую Африку, где бегают чёрные голые люди с длинными ушами, клубышами катаются по косогору через голову и говорят на английском языке.

– Повторяй!

Нгуги начал медленно говорить непонятные слова, смешно объясняя на пальцах значение, а Аня принялась прилежно повторять их, недоумевая, как могли люди соединить вместе столь неудобные звуки.

Язык сломаешь. Разве русскому человеку взбредёт в голову назвать курицу – «хен»? Какая она хен – курица и есть курица. Чего проще. А ложка?! «Спун» – это надо такое выдумать! Обхохочешься.

К концу обеда Аня уже знала несколько слов по-английски и, очень гордая собой, подумала, что теперь она не убежала бы как Дуська Фролова, обеспамятовав от ужаса, если бы незнакомец крикнул ей: «Ком». Оказывается, это означает просто-напросто «иди сюда».

Ночевать она осталась на кухне. На широкой лавке у стола. Домой не пошла. С бабой Катей был уговор приходить раз в неделю и приносить припасы, чем пожалуют.

– Нечего девке одной шастать по лесу, – недовольно буркнула ей перед уходом баба Катя, – голодным волкам всё едино: человек ты али зверь. Схрумкают и косточками не подавятся.

Засыпая на новом месте, Аня долго прислушивалась, не выйдет ли из своего затвора Дикий Барин, которого Нгуги называл Масса. Но в доме стояла тишина, прерываемая лишь свистящим храпом с печи да муркотанием кошки в ногах.

Скороговоркой вычитав молитвы и троекратно перекрестившись, Аня мысленно сказала так, как учили друг друга девки на посиделках:

«На новом месте приснись жених невесте».

Но женихи сниться не торопились. Вместо них она увидела во сне рябую жену кузнеца тётку Параню с хворостиной в руке и гнедого мерина, пасшегося на заливном лугу.

«Права, ой, права была баба Катя, когда сулила, что никто меня замуж не возьмёт, – первым делом подумала Аня, вскакивая утром с лавки, чтобы затопить плиту. – Да я и не хочу мужа. В тринадцать лет рано об женихах думать».

Накинув платок на плечи, она выбежала за дровами к собранной накануне поленнице и на крыльце столкнулась с Диким Барином.

Он отшатнулся от неё, как от прокажённой. Смерил с ног до головы презрительным взглядом и нехотя процедил сквозь зубы:

– Читать умеешь?

– Нет.

Выскользнув из Аниных рук, полено больно стукнуло её по ноге, но она даже не охнула, боясь пошевелиться. Бог знает, что в голове у умалишённого каторжника.

Хозяин перевёл тяжёлый взгляд на её руки, судорожно побелевшие от напряжения, и жёстко приказал:

– Стопишь печь – придёшь ко мне в кабинет.

В кабинет к Дикому Барину Аня ступила с опаской, хотя Нгуги изо всех сил корчил ей смешные рожицы и ободряюще махал рукой: иди, мол, не бойся.

Ему легко говорить: «Не бойся».

Преодолев робость, Аня перешагнула через порог, по привычке занесла руку перекреститься на икону в углу, да и замерла, не донеся до лба сложенные в щепоть пальцы.

Вместо иконы к стене была приколочена липовая доска с портретом юной девушки, чёрными штрихами выжженным на мягком дереве.

Девушка на портрете была хороша, словно летящая над озером птица – стремительная и лёгкая, напоённая солнечным светом и ветром. Не отводя глаз, Аня смотрела на неё и не могла насмотреться, а переведя глаза чуть вниз, вздрогнула от ужаса: под прекрасным портретом тяжело покачивались на крюке ржавые кандалы с полурасстёгнутыми браслетами.

– Садись сюда, – резкий голос хозяина оборвал её мысли.

Аня присела на краешек стула, исподволь разглядывая кабинет, с пола до потолка заставленный полками с книгами. Ничего лишнего. Письменный стол с подсвечником, чернильница с медной крышкой, Аня видела такую у лавочника, удобное кресло и самодельная табуретка, как видно, принесённая специально для неё.

– Будешь звать меня Алексей Ильич, – хрипло сказал хозяин, и Аня вдруг увидела, что у него только одна рука. Правая. А вместо другой свисает пустой рукав, заправленный в брючный ремешок.

Он поймал её взгляд и, криво усмехнувшись, пододвинул по столу лист чистой бумаги. Взял в руку перо, обмакнул в чернильницу и плавно вывел на листе крупные буквы. Букв оказалось много. Аня насчитала их тридцать три. Не отрывая глаз, она следила за кончиком пера, недоумевая, зачем хозяин пишет и пишет. Но исписав почти целый лист, он вдруг остановился и сказал:

– Запоминай. Эта буква «аз», эта – «буки», дальше идут «веди», «глаголь» и «добро». Поняла?

Хотя Аня ничего не поняла, она не осмелилась перечить и утверждающе кивнула:

– Да.

Неожиданно Алексей Ильич разозлился:

– Что да? Что да? Повтори, что я сказал!

Единственной рукой он хлопнул по столу так крепко, что чернильница подпрыгнула, а ручка покатилась по бумаге, оставляя брызги чернильных слёз. Отпрянув, как от удара, Аня растерянно залопотала, глядя на свои коленки, обтянутые застиранной юбчонкой:

– Аз, веди, добро…

Она не понимала, зачем хозяин заставляет повторять буквы, написанные на бумаге. Может быть, хочет над ней поиздеваться или посмеяться. Зачем?

Её взгляд медленно переполз с колен на кандалы, и Аню осенило: наверное, это какая-нибудь злая каторжная забава. Не зря Нгуги сказал, что хозяин умалишённый…

Новый окрик заставил её оставить думы и внимательно вглядываться в палец Алексея Ильича, водящий по бумаге:

– Повторяй за мной, бестолочь: аз, буки, веди, глаголь, добро. Аз, буки, веди, глаголь, добро.

Пытка продолжалась до тех пор, пока Аня твёрдо не уяснила название каждой буквы. Когда она вышла из кабинета, чтобы сварить обед, её зубы отбивали мелкую дробь, а руки и ноги тряслись, будто она перестирала бельё у доброй половины деревни.

«Правильно говорила баба Катя – девкам учиться вредно. Теперь понятно, почему грамотных никто замуж не берёт. Кому нужна жена, которой в голову забиты такие глупости, как этот дурацкий алфавит? Хорошей жене что надо? – Она принялась загибать пальцы. – Уметь стряпать, прясть, вязать, шить, на огороде работать, детей растить, за скотиной ходить, косить, снопы вязать, баню топить, холсты белить, чисто убирать, капусту квасить».

Пальцы на руке давно закончились, и Аня подумала, что любой бабе хватит и тех дел, что она назвала, а если это всё справлять, то на чтение времени точно не останется. Хоть разумей она грамоту, хоть нет. Но раз уж хозяин хочет, чтоб она училась – никуда не денешься. А то выгонит вон, как шелудивую собачонку, а себе другую работницу наймёт. Одна надежда, что авось Дикий Барин скоро натешится, наиграется и прекратит её зря учить.

В этот день всё валилось у Ани из рук. Не радовал даже Нгуги, сновавший по дому со скоростью ветра и задорно подмигивающий ей то одним, то другим глазом. Единственно, что доставляло удовольствие – однорукого хозяина она больше не видела. Обед Нгуги отнёс к нему в кабинет, а когда Алексей Ильич прошёл через кухню на улицу, она успела спрятаться за кадушку с водой.

На всякий случай, если вдруг вечером мучитель захочет заставить её повторить буквы, Аня старалась держать азбуку в уме, но буквы быстро выветривались из памяти, расползаясь во все стороны. Они представлялись Анюте диковинными зверюшками, которых надо собрать в кучу, а потом выстроить по порядку.

Буква «А» виделась похожей на длинноногую цаплю, «Б» напоминала пузатую белку с загнутым над головой хвостом. Противная «В», как выдра, норовила ускользнуть в конец алфавита, а буква «С» хрюкала свиным пятачком.

От расстройства, что она никак не может освоить грамоту, Анюта даже поплакала, найдя укромный уголок в кладовой. Постепенно успокаиваясь, она принялась читать молитву Богородице, горячо прося Заступницу Небесную не оставить её без помощи, и вразумить, и защитить, и ниспослать терпения в такой тяжкой напасти, как грамота.

После молитвы стало чуть полегче, и Аня надумала выпросить у бабы Кати бумажную иконку и тайком пристроить её в горнице. Авось хозяин не заметит, а дом всё же будет под святой защитой.

Икон в доме Алексея Ильича не было. Годом раньше для Ани была бы чудовищной мысль, что в чьём-то доме нет ни одной иконы, даже самой маленькой. Но прошлой зимой в Дроновку приехал уполномоченный из Краевого комитета бедноты с тремя солдатами. Ударом колокола он собрал сельчан перед церковью и заявил, потряхивая зажатым в руке пистолетом:

– Бога нет!

– Как нет? – ахнули сельчане.

А бабы от таких богохульных слов даже уши закрыли.

– Так, нет! – напрягая голосовые связки, выкрикнул уполномоченный. – Если бы ваш Бог был, он бы поразил меня ударом грома. А вот он я! Весёлый и здоровый, стою как ни в чём ни бывало.

Рыжий кузнец дядя Ерёма, одной левой сгибавший подковы, закраснел лицом и, выпростав руки из-под фартука, рявкнул:

– Я тебя и без небесного грома поражу так, что не встанешь!

– Правильно! Гнать богохульников! – заволновался народ. Но по бокам от дяди Ерёмы тотчас встали два красноармейца с винтовками, и народ замолчал.

– Постановлением советского правительства приказано изъять из храмов все церковные ценности в пользу голодающих, – начал вещать уполномоченный. – Данной мне властью всех, кто станет препятствовать, мне надлежит арестовать. Один враг трудового народа у нас уже имеется. Он кивнул головой, и солдат вывел из церкви отца Вассиана.

– Не отдадим нашего батюшку! Биться будем! – заголосили бабы.

Но отец Вассиан поднял вверх обе руки, призывая к тишине, и негромко сказал:

– Благословляю вас не сопротивляться власти. Патриарх Тихон повелел не препятствовать, но и не помогать. А кто захочет присвоить святыни, пусть войдёт в храм и возьмёт их сам.

Толпа молчаливо колыхнулась, и Ане показалось, что люди хотят взяться за руки, но тут из кучки молодёжи поодаль отделился Ванька Задорожный и лихо присвистнул:

– Товарищ уполномоченный, наша комбедовская ячейка завсегда с радостью поможет большевистской партии.

К Ваньке подскочила Фимка Портнихина, которая давно набивалась к нему в невесты, и застрекотала, как швейная машинка её матери:

– Мы, комсомолисты! Бога нет! Порушим церкви! Светлой дорогой пойдём в будущее!

– Где и слов-то таких нахваталась? – осуждающе прошипела Ане на ухо баба Катя и, поджав губы, покосилась на Фимкину мать, от которой отодвинулись все соседи, и она стояла одна, в образовавшемся вокруг неё круге, словно кочка посреди болота.

– Да я! Я! – продолжала верещать Фимка. – Даю обязательство все иконы в доме своими руками покидать в огонь, а сейчас, а ну, парни, за мной! Поможем товарищам из крайкома.

Молча, недвижимо стояли сельчане, глядя, как парни из комитета бедноты выносят из церквушки старинные иконы в золочёных окладах. Они бы и рады скрутить головы разорителям, да батюшка Вассиан не велел, а кроме того, красноармейцы, что кузнецу пригрозили, навели винтовки прямо в толпу и всё время, пока грузились телеги, простояли держа людей на мушке. А один раз, когда в отчаянном мычании зашлась убогая Матрёнушка, даже выстрелили поверх голов.

– Ну вот, ваш Бог никого не покарал, – довольно сказал уполномоченный, махом вскакивая на коня. – Иерея вашего мы забираем для разбирательства, а комсомольцам даю партийный наказ ликвидировать в селе поповское мракобесие и наладить безбожие.

Всю ночь после ареста отца Вассиана и разграбления храма Дроновка не спала: мужики пили горькую, бабы выли, а за околицей горел костёр, куда комбедчики бросали свои родовые иконы, вытащенные из домов.

Фимку мать выгнала из дома, и она перебралась в покосившуюся избу Ваньки Задорожного, а в селе появились первые хозяева, в чьих домах совсем не было икон. Через год отсутствие икон в избе уже никого не удивляло. В стране набирала обороты антирелигиозная пропаганда.

«Наверное, Алексей Ильич тоже сжёг свои иконы, – подумала Аня, и от мысли, что она вынуждена прислуживать такому человеку, по хребту побежал неприятный холодок. – Хотя что взять с каторжника. Буду молчать и терпеть, авось он одумается, а Богородица меня не оставит. Только бы снова не учить не поддающиеся разуму буквы».

Но учиться ей пришлось. Алексей Ильич оказался человеком упорным.

Неделю он на неё орал, стучал кулаком по столу, но к воскресенью Аня сумела сама сложить буквы в слоги и прочитать первые слова, чётким почерком выведенные на бумаге: «Ма-ша ма-ла. У Са-ши бу-сы».

По ночам Дикий Барин выл. Не так, как воют люди, потерявшие близкого, и не так, как воют от страшной боли, зажимая ладонью рваную рану. Алексей Ильич выл как собака по покойнику: тонко, страшно, монотонно. Аня обнаружила это на десятый день, когда, вынырнув из сна, услышала тихий шлепок входной двери.

Сперва она подумала, что это вышел Нгуги, но он тихо посапывал на печи, перемежая дыхание с невнятным бормотанием.

«Значит, хозяин», – сонно подумала Аня, приготовившись услышать, как дверь снова хлопнет. Но он не возвращался, и это долгое отсутствие вызывало беспокойство. А ну как Алексей Ильич свалился в беспамятстве и лежит в сугробе или, чего доброго, сам творит лихое дело? Ведь взялась же у них откуда-то полная кладовая съестных припасов?

Бесшумно соскользнув с лавки, Аня сунула ноги в валенки с обрезанными голенищами, которые выдал ей Нгуги, накинула тулупчик и вышла на порог. В лицо кинуло горсть ледяной крупы.

Окинув взглядом двор и не найдя никаких следов хозяина, Анютка подбежала к воротам и сразу заметила тонкую тропку, пробитую в снегу. Петляя вокруг кустов, стёжка спускалась вниз к реке, туда, где бессонно колотил свои воды о камни порог Керста.

Не думая о последствиях и поёживаясь от охватившего ноги холода, Аня побежала по тропе, щедро черпая в опорки свежевыпавший снег. Сразу за домом тропа обрывалась, резко уходя под гору. Порыв ветра, дохнувший сыростью, донёс до Ани тонкий вой, леденящий душу. Она взглянула в направлении звука и сразу увидела хозяина. Он стоял почти рядом, вытянувшись в струнку и подавшись вперёд, словно собирался петь песню. Но вместо песни из его горла вылетали пронзительные ноты, вплетающиеся в шум бушующего речного порога. Аня не могла видеть лица Алексея Ильича, но была уверена, что оно выглядит страшно.

Аня перекрестилась, почувствовав, что лишняя здесь, на этой странной перекличке человека и гибельной воды, несущей смерть всем, кто попадёт в её каменные жернова. И ещё она отчётливо осознала, что, если сейчас хозяин обернётся и увидит её, быть беде. Ей вспомнились ребячьи перешёптывания про оборотней, которыми девки побойчей пугали своих робких подружек. Расширяя глаза от страха и постоянно оглядываясь на тёмные углы, рассказчицы вещали о блуждающих в ночи вурдалаках с кровавыми клыками и руками, покрытыми волчьей шерстью, которая отрастала в полнолуние. Жуть какая! «Слава тебе, Господи, луна сейчас не полная!» – глянула Аня на тонкий месяц, качавшийся на чёрном облаке.

Боясь повернуться, Аня принялась тихонько пятиться назад, пока не скрылась за поворотом. Оказавшись в безопасности, она, не переводя дыхания, побежала в дом и с головой юркнула под рядно, которым укрывалась на ночь.

Случайно увиденное поразило её. Дрожа в своём закутке, Аня напряжённо думала, но никак не могла понять, что должно случиться в человеческой жизни, чтобы вот так, одиноко и неприкаянно, бродить по ночам и безысходно выть от отчаяния? Неужели она вправду попала в услужение к оборотню? Кто знает, что случается с людьми на каторге?

Вопросы, наползавшие один на другой, становились страшнее и страшнее. Зажмуривая глаза, Аня вспоминала сказки о тёмных силах, всё больше понимая, что правы люди: в доме у реки нечисто. А раз так, то она должна постараться изменить это. Иначе зачем её занесло именно сюда, к однорукому барину?

«Позвать бы батюшку да отслужить молебен», – с тоской вспоминала она отца Вассиана, который так больше и не вернулся в село. Мужики говорили, что на Троицу его расстреляли как врага народа. Аня всегда поминала батюшку Вассиана в молитвах, прося Господа упокоить его душу. Теперь она будет молиться и за Алексея Ильича, авось и дойдёт до Господа её голосишко. Должен же кто-то просить за человека, иначе как жить?

Эта ясная мысль на время успокоила её, но всё же, входя в кабинет хозяина для занятий, она незаметно вглядывалась в его лицо и руки, пытаясь найти на них ответ на главный вопрос: кто он, Алексей Ильич, оборотень или несчастный человек?

Выходило, вроде человек: зубы как зубы, широкий нос, по вискам кудрявятся чуть рыжеватые остатки волос, а единственная рука – широкая, белая и совсем не волосатая.

Посоветоваться было не с кем, а лезть с расспросами к Нгуги Аня опасалась: раз люди много лет вместе живут, то наверняка в сговоре.

К утру, когда Аня всё же решилась осторожно поинтересоваться у чернокожего, как они познакомились в Алексеем Ильичом, её разбудил ритмичный стук, выбивающий затейливую мелодию. Стук то убыстрялся, то становился редким и медленным. Было похоже, что на улице озорничают невесть откуда взявшиеся мальчишки из Дроновки.

У Ани разыгралось любопытство. Неужели, действительно, во двор этой неприветливой избы пришли гости? И кто они?

Оконное стекло отражало раннее утро с серым небом, затянутым дымкой. Оно предвещало пасмурный весенний день, чавкающий под ногами мокрым снегом, и веселья у них в доме вроде бы не предвиделось.

Подойдя к окну, Аня с интересом выглянула во двор, да так и застыла, прикрыв рот ладошкой. Увиденное ввергло её в необычайное изумление: прямо посреди двора скакал почти голый Нгуги, одетый в лёгкую юбочку, сплетённую из лыковой мочалки. На шее у него болталась какая-то круглая штука наподобие берестового туеса, в которую он стучал палочкой, время от времени неразборчиво выкрикивая: «Опа! Опа!»

Смотреть на голого чёрного мужика Аня засовестилась, но, зажмурив глаза, всё же нет-нет, да и подглядывала, что он там отчебучивает. Очень уж занятные фирули выписывал чернокожий своими сильными мускулистыми ногами. Аня прежде таких танцев видом не видывала и представить не могла. Деревенские девки с парнями тоже за околицей изрядно хороводы водили и барыню каблуками выбивали, но ведь не голяком плясали, тряся лыковыми мочалками. Девки у них на круг павами хаживали, одна перед другой величались да нарядами выхвалялись. Парни старались не отставать. Иной кавалер есть-пить не будет, а картуз на голову у захожего продавца выторгует. Да ещё с лаковым козырьком.

А тут! Срамота!

Аня ожидала, что Алексей Ильич сейчас выскочит из дому и отругает Нгуги, но он, видимо, не слышал, что творится в его дворе, а может, он с ним заодно.

Вспомнив, что она увидела ночью у порога, Анюта моргнула глазом на скачущего Нгуги и чуть не заревела в голос: ну и в переделку она попала! Один по ночам волком воет, другой голяком скачет! Думала, Нгуги хороший, добрый, а он, вон, носится ополоумевши, будто за ним лешие по пятам гонятся!

От расстройства Анины руки словно забыли свою привычную работу и никак не могли растопить плиту. То полено ложилось поперёк топки, то в золу скатывалось. Пока Аня воевала с плитой, сзади незаметно подошёл Нгуги и, чуть запыхавшись, довольно сообщил:

– Хорошая весна будет. Нгуги уговорил солнце не задерживать снег на земле и поскорее принести нам тепло. Видела, как я старался?

Спичка в Аниных руках чиркнула мимо коробка и сломалась. А спички необходимо беречь, по нынешним временам они большая ценность.

– Нгуги, кого ты уговорил? – не поверив своим ушам, Аня решила переспросить, и её голос дрогнул от удивления.

– Солнце, – утвердительно произнёс чернокожий. – У нас в племени каждую весну воины обязательно танцуют весенний танец и просят солнце не сжигать траву. А у вас, наоборот, приходится просить его гореть поярче, иначе холод и дождь. А это бррр… – Он обхватил руками голые плечи и поёжился, показывая, как порой бывает холодно. – Если воины хорошо танцуют, громко бьют в барабан, высоко прыгают, грозя противнику копьём, то солнце радуется и дарит людям то, о чём они просят. А если воины сытые, ленивые, то солнце от них отворачивается и помогает другому племени.

Печка наконец разгорелась, и, глядя, как шустрые огоньки пламени цепочкой бегут по растопке, Аня с облегчением подумала, что всё-таки не ошиблась в Нгуги. Он весёлый и добрый, только глупый. Разве станет умный человек скакать по двору и уговаривать солнышко греть поярче? Ну, чисто, дитя неразумное. Нешто солнце само не знает, что ему делать?

За завтраком Нгуги держался серьёзно, словно именинник, а когда Аня положила ему в тарелку пареный овёс, с достоинством кивнул и предложил:

– Вечером мне надо ехать в Олунец за пайком. Хочешь со мной?

Что такое «паёк», Аня не знала, и в Олунце никогда не была, хотя в Дроновке то и дело кто-нибудь из ребят хвастал, какие видывал в губернском городе высокие дома да широкие дороги.

О, счастье! Аня и мечтать не смела о том, чтобы хоть раз побывать в Олунце, поэтому чуть не задохнулась от восхищения и коротко кинула:

– Да.

Дорога в Олунец заняла добрых три часа. Сидя на лёгких санках, впряжённых в медлительную кобылу Мымру, Аня даже успела немного подремать. Очень уж кружил голову прозрачный воздух, тянущийся вверх лёгкой дымкой. Сугробы по сторонам дороги подтаивали так усердно, будто нахохлившийся на облучке Нгуги действительно заключил с солнцем договор о ранней весне.

Когда отъехали от порога, Нгуги поглубже натянул на голову заячий треух и поднял воротник, стараясь, чтобы его чернощёкое лицо не замечали встречные.

– Будут хохотать, пальцами на меня показывать. А то, бывало, мальчишки начнут снежками кидаться, – объяснил он Ане. – Это потому, что я здесь один чёрный. У нас в Кении не так. У нас все чёрные, а белых людей мало. И то только те, что из Англии приехали. Они богачи. Плантации купили, поля по-вашему. Сажают кофе. А чёрные на них работают. Белый человек уважаемый, он всегда хозяин, масса по-нашему.

– Масса, – услышав знакомое слово, встрепенулась Аня. Оказывается, масса – это не имя.

А она, глупая, никак не могла взять в толк, почему Нгуги величает так Алексея Ильича.

Добродушный голос попутчика располагал к разговору, да, видно, ему и самому хотелось поболтать, потому что, когда Аня спросила, как он оказался в России, Нгуги охотно отозвался, углубившись в воспоминания:

– Россия – хорошая страна. Большая, холодная, народу много, – он оглянулся на Аню и подмигнул: – Девки красивые, но строгие. Я из-за них на каторгу попал. Но расскажу тебе всё с самого начала. У русских говорят: «Как на духу».

Пустив лошадь катить сани по наезженной дороге, Нгуги пересел поближе к Анюте и, немного поёрзав, два раза показал по десять пальцев:

– Столько зим назад отец отправил меня к вождю танцевать танец прыжков.

«Ты уже достаточно взрослый, чтобы перепрыгнуть через большой огонь, – сказал он. – А когда убьёшь льва, станешь настоящим воином».

Обрадовавшись словам отца, я с другими парнями из нашего племени пошёл на охоту добыть косулю для пира. После огненных прыжков живот требует угощения, а сердце песен.

Как раз в тот год наступила большая засуха, ручьи пересохли, пальмы почти не давали тени, трава увяла, а стада откочевали поближе к морю.

– К морю так к морю, – решили мы с друзьями. Что стоит молодому воину пробежать десяток-другой миль? Не пройдёт и трёх лун, как мы вернёмся в селение с хорошей добычей.

Попросив наши копья удачно поохотиться, мы смазали их наконечники жиром, чтобы как следует задобрить духов, и двинулись в путь.

Но ни я, ни мои друзья не знали, что как раз в то время к берегу подошёл большой корабль с белыми бородачами на борту. Но это были не мирные люди или богатые масса, присматривающие себе новые плантации. На берег высадились работорговцы, вооруженные новенькими английскими винтовками и связками верёвок как для охоты на зверя.

Глупые парни! Мы не догадывались, что дичью для этих охотников были не чудные антилопы с шелковистой шкурой и не длинношеие жирафы, бегающие по саванне, а мы – крепкие, чёрные мужчины.

Двух наших товарищей торговцы сразу застрелили из винтовок, а меня и трёх друзей опутали верёвками и кинули в трюм, уже набитый живым товаром.

Сперва мы не понимали, что они от нас хотят и за что связали по рукам и ногам, морят голодом и не дают пить. Но другие рабы нам объяснили, что судно идёт в далёкую страну, где хозяева плантаций охотно покупают чёрных мужчин и женщин и заставляют их бесплатно работать день и ночь, давая за работу лишь миску похлёбки.

На этом месте рассказа заслушавшаяся Аня не сдержалась и, всплеснув руками, громко возмутилась:

– Да нешто так можно с людьми поступать?

Нгуги недоумённо пожал плечами:

– Как видишь, можно.

С каждым словом воспоминания всё больше охватывали его, медленно сгоняя с лица приветливое выражение. Брови нахмурились, собрав к переносице жёсткую складку, и Ане показалось, что щёки рассказчика цвета дубовой коры, стали совсем чёрными.

Желая выказать новому другу своё расположение, она накрыла его руку своей ладошкой и очень смутилась, когда Нгуги поднёс её к губам и поцеловал:

– Ты маленькая, но добрая душа. Добрые белые люди мне встретились только в России. Но слушай дальше. – Бережно отпустив Анину руку, чернокожий продолжил рассказ:

– На корабле мы плыли долго. Так долго, что я потерял счёт времени. Узники вокруг меня умирали от жары и духоты. Днём от раскалённого солнца трюм разогревался докрасна, как плита в русской печи, и люди сгорали там как дрова. Когда появлялся очередной покойник, наши надсмотрщики ударами хлыста заставляли нас выбрасывать умершего за борт.

Сколько раз, глядя, как очередной раб уходит под воду, я завидовал, что это умер не я и не я скоро буду лежать на морском дне, свободный, подобно морской волне. Когда баржа дошла до нужного места, нас, выживших, оставалась ровно половина и мы едва стояли на ногах. Не дав нам отдыха, нас связали верёвками за шеи и, словно скотину, погнали вглубь страны. К вечеру мы добрели до просторного дощатого сарая, где нас продержали около недели, откармливая как свиней на убой. Хотя мы впервые за долгое время почувствовали под ногами землю, никто из нас не радовался. Это была не земля родной Африки, красная и сухая, а совсем другая – чёрная, жирная и влажная. Кругом нашего убежища росли толстые деревья с огромными листьями, на кустах ярко цвели красивые цветы, а над головой раскачивались длинные лианы, похожие на тонкие бечёвки. Позже мы узнали, что эта страна называется Бразилия. Целыми днями мы лежали, ели, пили. Кто разговаривал, кто плакал, кто молился. Со страхом и ужасом мы ждали разрешения своей участи.

– Нгуги, скажи, а почему ты не сбежал? – перебила рассказ Анюта. – Наверняка ты мог придумать, как выбраться из неволи.

– Милая девочка, – вздохнул Нгуги, – бежать было некуда. Мы оказались на чужой земле, в густом лесу и, кроме того, нас охраняли с собаками, а за малейшую провинность могли спокойно убить или заживо содрать кожу.

– Содрать кожу? – ужаснулась Анюта, глядя на Нгуги. Она как будто видела его заново, вместе с рассказчиком переживая всё то, что ему довелось перенести в страшном рабстве.

– Скоро к работорговцам стали приходить покупатели, – спокойно продолжил Нгуги, словно рассказывал о покупке мешка картошки. – Меня купили на табачную плантацию. Скажу тебе так: русская каторга по сравнению с работой на табачной плантации – сладкий рай. Мелкие семена табака, похожие на придорожную пыль, мы высаживали в специальные ящики, которые прятали под навес, чтобы их не спалило слишком яркое солнце. Когда рассада проклёвывалась, мы высаживали её в землю и совсем скоро наступало время сбора табака. День и ночь, не разгибая спины, рабы собирали табак в огромные корзины и носили его на сушку. Там, отравляя несчастных крепким запахом, листья сушились для того, чтобы отправиться в Европу или Россию. – Нгуги сделал паузу и с чувством добавил: – Если бы неумные люди знали, какой яд они впускают в своё тело, они никогда не взяли бы в рот то, что белые называют «сигара» или «папироса»! Нашим плантатором был англичанин, мистер Смит, мы называли его масса Смит. Он строго-настрого запретил рабам разговаривать на родном языке, а поскольку чернокожие любят поговорить, то совсем скоро мы хорошо выучили английский язык. Я особенно преуспел в этом, и масса Смит взял меня к себе в услужение. Я проработал в его доме целых пять лет. До тех пор пока меня не выиграл в карты один русский моряк, капитан торгового судна господин Грушин.

Услышав про новую игру, о которой она ничего не знает, Аня не удержалась от вопроса:

– Как это «в карты»? Расскажи! У нас в деревне нет такой игры.

– Нечего рассказывать, – махнул рукой Нгуги. – Игроки бросают друг другу бумажки с нарисованными картинами, у кого картинка красивее, тот и выиграл. Некоторым так нравится эта игра, что они проигрывают деньги, дома и даже свои семьи.

– Чудны дела людские, – перекрестилась Анюта, возмутившись таким непотребством, – какого только безобразия люди не выдумают!

– Именно так, – поддержал её Нгуги, но тут же широко улыбнулся, – хотя мне этот обычай пошёл на пользу. Если бы не он, то я, наверное, так и жил бы там в Бразилии. Если бы уже не умер, – добавил он тихим голосом.

– И меня бы не узнал! – подхватила Аня.

– Твоя правда! Смотри, – Нгуги протянул руку и указал на замаячившие впереди избы Олунца, – подъезжаем! Что случилось дальше – расскажу на обратном пути.

Олунец! Сказочный город, в котором довелось побывать многим счастливцам из Дроновки!

Привстав на сиденье саней, Аня наблюдала, как проплывают мимо саней двухэтажные дома, высокая пожарная башня, красивый перильчатый мост через неширокую, но бурную речку.

Сумерки уже сгустились, и на фоне чуть розоватого неба тёмной махиной выделялись пять куполов Успенского собора, в проулок близ которого Нгуги уверенно направил лошадь.

Подъехав к кирпичному зданию бывшего пансиона для девиц баронессы фон Гук, санная повозка остановилась.

– Нам сюда, – объяснил Нгуги. – Сейчас получим паёк, и домой.

Прищуриваясь от напряжения и шевеля губами, Анюта прочитала название, написанное на доске над входом: «Губернский комитет ВКП(б)».

Что такое комитет ВКП(б) она знала хорошо. В их Дроновку частенько наведывались заезжие уполномоченные и комиссары, для того чтобы конфисковать излишки продовольствия. В синих смешных портках, называвшихся «галифе», и с револьверами в руках уполномоченные собирали людей перед церковью, каждый раз талдыча одно и то же о народной революции, о земле крестьянам и хлебе для голодных. И каждый раз после их отъезда в Дроновке стоял плач – то утирали слёзы обобранные крестьяне, не чающие, как жить дальше.

«Интересно, что Нгуги здесь надо? – едва успела удивиться Аня, как её спутник легко выпрыгнул из саней и решительно взялся за ручку двери.

– А, товарищ Нгуги! Заходи! – панибратски поприветствовал его часовой, пропуская в помещение.

С каждой минутой Ане становилось всё интереснее. Что за человек такой, этот Нгуги?

Она думала, что он бывший раб и каторжник, – жалела его. А теперь он, оказывается, ещё и член партии, которая грабит крестьянские закрома?

Поскольку часовой выразительно показал Ане рукой на вход, она послушно кивнула и последовала за Нгуги, который дожидался её внутри.

Увидев просторный вестибюль с широкой лестницей и огромным зеркалом на площадке между лестничными пролётами, Аня мысленно ахнула.

Прежде она никогда не видела себя в полный рост, поэтому невольно замедлила шаг и придирчиво осмотрела нескладную девочку в сидящем колом тулупе, вязаном платке, сбившемся набок, и серых валенках. Девчоночье лицо Ане решительно не понравилось: щёки круглые, нос картошкой, а глаза могли бы быть и побольше – одним словом, не красавица, как дроновская соседка Ленка из Петрова дома. На миг Анюта представила, скольких девушек на своём веку отразило это зеркало, и хоть одну из них наверняка звали Аней.

Сопровождающий красноармеец выразительно кашлянул в кулак, заставив Аню покраснеть от стыда за своё кокетство. Баба Катя точно закатила бы ей подзатыльник, чтоб не пялилась без толку, куда не надобно. И правильно.

Она поспешила за Нгуги и скоро догнала его у дверей в небольшую комнату, освещённую яркой керосиновой лампой. Её свет расплывчатым кругом отражался от оконного стекла за спиной мужчины в военной форме, который вольготно сидел за массивным письменным столом.

Остановившись напротив стола, Нгуги сдержанно поклонился:

– Доброй ночи, товарищ Машкин. Приехал за пайком для товарища Свешникова.

– Вижу, вижу! – сидевший поднялся и крепко пожал Нгуги протянутую руку, вскользь покосившись на Аню: – Кто такая?

– Сирота из Дроновки. У нас теперь живёт.

– Ох, добрая душа, наш дорогой Алексей Ильич, сразу видно, большевик старой закалки. Крепкий, можно сказать, орешек! – похвалил хозяин кабинета, тяжело отваливаясь на стул.

– Сейчас выпишу вам ордерок на продукты, и можете идти к коменданту получать свою норму. Могу порадовать: решением Центрального комитета партии старым большевикам паёк увеличен.

Пальцы товарища Машкина безошибочно выхватили листок из кипы бумаг на столе, но прикоснуться к перу не успели, потому что дверь с шумом отворилась и в кабинет ввалился широкоплечий кудрявый мужчина с удивлённо приподнятыми бровями.

– Кого я вижу?! Товарищ Машкин! Какими судьбами?!

Новый гость вытащил из-за стола подрастерявшегося Машкина и принялся радостно шлёпать его ладонями по плечам, восклицая:

– Жив! Жив! Старый чёрт! А помнишь, как мы с тобой на Перекопе целую ночь самогон пили?

На какой-то миг лицо Машкина перекосила гримаса, и Ане показалось, что он действительно похож на чёрта со старой иконы Страшного суда в Дроновской церкви.

Машкин вырвался из крепких объятий вошедшего и утёр выкатившуюся слезинку:

– Товарищ Цветков? Леонид? Не верю своим глазам! Я думал твой отряд порубили белогвардейцы.

Тот, кого назвали Цветковым, беспечно махнул рукой:

– Было дело. Но я, как видишь, жив-здоров. Только я теперь не Леонид Цветков, а Демьян Кумачёв.

Сообщение о смене фамилии произвело на товарища Машкина такое ошеломляющее впечатление, что Анюта с Нгуги переглянулись.

Подпрыгнув на месте, как бешеная белка, Машкин восторженно завопил:

– Ты Кумачёв? Знаменитый поэт?

Он принялся хлопать себя руками по ляжкам, то и дело восклицая:

– Кто бы мог подумать?! Я и знать не знал, что мой однополчанин жжёт народ партийным словом!

Машкин повернулся к Нгуги и Ане, призывая их в свидетели, и, немного отойдя от первого восторга, представил собравшихся мужчин друг другу:

– Товарищ Кумачёв – мой друг по партии. А это – товарищ Нгуги, – на этих словах Нгуги протянул Кумачёву руку, – друг и соратник старого большевика, политкаторжанина Алексея Свешникова. Товарищ Свешников – личность легендарная. Бывший сокамерник самого Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Многозначительно подняв вверх указательный палец, Машкин ткнул им в потолок, напоминая о том, что товарищ Дзержинский – важный человек и член Центрального комитета партии коммунистов.

Он живо опустил руку и спросил поэта:

– Скажи, Лёня, тьфу, то есть Демьян, какими судьбами в нашу дыру?

Кумачёв рубанул воздух ладонью:

– Приехал с ячейкой агитации и пропаганды. Будем давать контрреволюции бой на идеологическом фронте.

– Агитпроп – это хорошо. Не забывает нас партия, – поддержал Машкин.

– А раз хорошо, то организуй нам, товарищ Машкин, парочку подвод, снять с поезда нашу агитбригаду. У нас там кинопроектор, плакаты, пособия. Даже книжки с моими стихами!

Он требовательно посмотрел на Машкина.

Тот задумчиво почесал подбородок и, остановив взгляд на чёрном лице Нгуги, просиял:

– Товарищ Нгуги, ты ведь на лошади? Выручай! Окажи революционную сознательность, помоги разгрузить вагон. А домой утром поедешь.

А? – Машкин, просительно заглянув в глаза Нгуги и поняв его молчание как согласие, подвёл итог: – Лады! Ступайте, товарищи! Пока грузитесь, велю подготовить вам комнаты для ночёвки. Места здесь много, всем хватит.

Захваченная событиями в кабинете, Анюта не сразу поняла, что Нгуги взял её за руку и потянул к двери:

– Пошли, поможем грузиться. А паёк позже получим.

Спеша за размашисто шагающим Демьяном Кумачёвым, Нгуги крепко держал Аню за руку. По его хватке, сжимавшей ей пальцы, она понимала, что Нгуги недоволен поручением и ему хочется поскорее вернуться домой. Ане, напротив, всё было ново и интересно, а уж то, что им надо поехать на вокзал, казалось просто сказкой.

Пока они ходили по кабинетам, на Олунец опустилась ночь, тёмная как лицо Нгуги, которое с трудом просматривалось издалека. Заячий треух на голове чернокожего, казалось, висел в воздухе, и Аня чуть не фыркнула от смеха, видя, как подошедший к ним паренёк со страхом отшатнулся, тихо ойкнув.

– Знакомьтесь, мой сын Костя. Будет нам помогать, – сказал товарищ Кумачёв, представляя юношу лет пятнадцати.

Хотя Аня понимала, что в ночной темноте её трудно рассмотреть, но всё равно застеснялась, помня о несуразной девочке, отразившейся в огромном зеркале на лестнице. Тем более что юноша показался ей очень симпатичным. По крайней мере, его голос, вежливо ответивший им с Нгуги: «Мне очень приятно».

– Да, – невпопад пробормотала она в ответ на слова приветствия и, забившись на телегу, до самого вокзала не проронила ни слова, обдумывая то, что узнала про своего хозяина в кабинете товарища Машкина.

Вагон, куда устремился Демьян Кумачёв, стоял в глубине на запасных путях и носил на себе гордую надпись «Агитпроп».

Это нескладное слово родилось недавно на волне развернувшейся после революции борьбы со старым миром. Россия, под ударами сабель красноармейских конников сменившая имя, данное ей предками, на РСФСР, неохотно расставалась со старыми обычаями, часто оказывая большевистской власти отчаянное сопротивление. Народные бунты жестоко подавлялись расстрелами и арестами, а по городам и сёлам засновали бригады пропагандистов, агитирующих за новые порядки.

Вытеснив балаганных петрушек, упразднённых советами, бригады пользовались популярностью. Заслышав, что к ним приехала бригада агитпропа, жители радостно бежали на представление, зная, что их ждёт очередное развлечение. Чаще всего агитпроповцы любили показывать спектакли про попов, читать лирические стихи о прекрасном будущем или бьющие наотмашь строки о солдатах революции, погибших от руки белобандитов. Иной раз пропагандисты показывали пример комсомольских свадеб или похорон.

В их Дроновке агитаторы организовали звездины. Это случилось тогда, когда Фимка – портнихина дочка, родила сына.

– Не желаю следовать поповским обычаям, – заявила она оторопевшим соседкам. – Религия – опиум для народа. Вместо старорежимных крестин, буду сына звездить!

Но поскольку, как это сделать, Фимка самостоятельно придумать не могла, на помощь молодой матери из соседнего села командировали заезжего агитпроповца – бывшего фабричного конторщика товарища Васю.

О том, как проходили звездины Фимкиного мальца, дроновские бабы судачили битый месяц.

Перво-наперво, товарищ Вася велел местным комсомольцам во главе с родителями младенца явиться в помещение кузни. Там он сунул Фимкиному мужику в руки молот, а Фимке дал серп и велел что есть силы колошматить молотом по серпу, уложенному на наковальню.

Грохот стоял на всю деревню: железо гремело, младенец на руках у товарища Васи орал благим матом, а стоящие кругом комсомольцы драли глотки, выпевая: «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Озвездили мальца бесовским имечком Жорес. Фимка хвастала, что в честь революционера то ли из Парижу, то ли из неметчины.

Прослышав про этакие безобразия, баба Катя в сердцах плюнула и припечатала:

– Совсем Фимка с глузду съехала. Свою жизнь портить – она хозяйка, но ни за что ни про что безвинное дитя по-свинячьи назвать да без Ангела Хранителя оставить она прав не имеет! Помяни моё слово, Анька, отольются Фимке её выкрутасы, так что белый свет с овчинку покажется.

Анину задумчивость разогнал звучный голос Демьяна Кумачёва:

– Наша бригада состоит из трёх человек: я, моя жена – певица Лидия Петровна Саянова и Костя. Костя у нас заведует плакатами и костюмами, а Лидуша исполняет песни на мои стихи.

Подойдя к двери вагона, Демьян три раза с перерывом постучал в дверь, и она тотчас отворилась, оглушив стоящих железным лязгом давно несмазанного запора.

Аня подняла глаза и с интересом посмотрела на женщину, возникшую в дверном проёме.

Одной рукой певица поднимала над головой лампу, близоруко вглядываясь в лица людей, стоящих внизу. Увидев Нгуги, дама отпрянула назад, но сумела быстро справиться с собой и певуче спросила мужа, отыскав глазами его фигуру:

– Леонид, ты?

Он раздражённо поморщился:

– Я же просил называть меня Демьяном.

– Прости.

Женщина была не красива, но очень привлекательна мягкой восточной грацией, оставленной Руси на память от татарского ига. Живые тёмные глаза под полукружьями бровей смотрели на мир открыто и доброжелательно. Ане было трудно представить, что эта женщина стала бы звездить младенцев, ударяя в наковальню тяжёлым кузнечным молотом.

– Мамуля, мы за тобой, – вклинился Костин голос.

– Теперь вижу, спасибо, господа.

Поэт снова поморщился, и женщина второй раз извинилась:

– Прошу простить, товарищи, привычка.

Она откачнулась в сторону, освобождая путь помощникам.

Желая скорее покончить с перевозкой, Нгуги упруго заскочил в вагон и без лишних слов указал на связанные тюки:

– Это грузить?

– Да, да.

Одна за другой вещи стали перекочёвывать в телегу, проседавшую под их тяжестью.

Желая помочь, Аня с трудом подняла тяжёлый рулон с плакатами и, споткнувшись, упала на одну коленку, чуть не тюкнувшись носом в чёрные мужские ботинки с галошами.

– Больно?

Вблизи своего лица она увидела глаза Кости и покраснела до корней волос.

– Нет.

– Но я же вижу, что больно, – продолжал настаивать он.

«Вот привязался», – подумала про себя Анюта и снова резко повторила: – Нет!

Грузили они втроём. Лидия Петровна лишь мешала, бестолково пытаясь помочь то одному, то другому.

Наконец, когда она в очередной раз уронила в снег полураскрытый ящик, из которого раскатились во все стороны железные колёсики с намотанной плёнкой, Костя насильно посадил её на телегу и ласково приказал:

– Жди здесь, мама, мы сами справимся.

Женщина неловко села, поджав под себя ноги, сунула руки в муфту и виновато посмотрела на Аню, пыхтящую от усердия:

– Девочка, давай я помогу.

Неизвестно почему, но, глядя на нахохлившуюся Лидию Петровну, Анюта вспомнила свою подругу, убогую Матрёнушку, и дрогнувшим от жалости голосом грубовато ответила:

– Сидите уж. Справимся без вас.

Нет, похоже, сегодня удача отвернулась от Анюты, потому что именно в этот самый момент в её ногу впилась какая-то железячка, пропоровшая насквозь тонкую сатиновую юбку.

– Ахти мне!

Юбка разошлась на две половины, обнажив круглую коленку, обтянутую шерстяным вязаным чулком. От стыда Аня не знала, куда девать глаза. Кругом стоят три мужика, а она, взрослая девчонка, коленками сверкает!

Выручил Костя. Он быстро сунул руку за пазуху драпового пальтеца с кургузым меховым воротничком и протянул Ане зажатый кулак:

– На, заколи.

Рука паренька разжалась, и Аня увидела на его ладони большущую булавку с чёрной головкой.

– Храни Господь.

Нахлёстнутые друг на друга куски ткани плотно легли один на другой, и Аня подумала, что этот городской мальчишка в щегольских ботиночках и калошах, похоже, не так уж плох.

Интересно бы посмотреть, как он агитирует народ и за что? Может попросить Нгуги остаться на завтра? Хотя он вряд ли согласится. Ишь как домой рвётся, небось, и на ночь в Олунце не останется. Но Нгуги остался.

Привезя агитпроповцев в Губком и освободившись от неожиданного задания, Нгуги устроил Аню в комнату отдыха, а сам отправился получать паёк.

Комнатка, в которую Аню определили, оказалась совсем крошечной: две кровати и две тумбочки.

Судя по всему, здесь давно не топили, и озноб пробирал до костей, даже несмотря на то что заспанная тётка, закутанная в плюшевый салоп, сунула ей в руки жестяную кружку кипятка и кусок хлеба. Хлеб Анюта сглотнула тремя кусками, а кружкой долго грела иззябшие руки, рассматривая вдавленный в металл узор с надписью: «Пей, не жалей».

Свеча на столе догорела до половины. Холод не позволял раздеться, а ложиться в тулупе на кровать, застеленную чистым покрывалом, Анюте не велела совесть. После недолгих раздумий, она прилегла прямо на пол, подстелив под себя домотканый коврик, вытащенный из-под кровати.

Заснула мгновенно и спала без сновидений, не меняя во сне позу и не шевелясь. Проснулась Аня как от толчка, а раскрыв глаза, увидела, что в дверях стоит Нгуги с мешком за плечами:

– Подъём, пора ехать, скоро день.

Собираясь встать, Аня перекатилась на спину и внизу подоконника заметила выцарапанные иголкой буквы. Любопытство взяло верх, и читать она уже умела. Неудобно нагибая голову, Анюта прочитала два имени, тонкими линиями перерезавшие дерево: «Аня и Мариша 1895».

«Видать, эти девушки тут жили», – поняла Аня, вспомнив, как давешняя тётка с кипятком объяснила ей, что прежде здесь был пансион для девиц.

– Это навроде школы, только ученицы здесь и ночевали. Домой их отпускали редко, чтоб не баловали лишку. Девиц числилось немало, оттого у нас теперь столько комнат для приезжих, – горделиво сказала женщина. – Бывало, со всех концов губернии тьма делегатов понаедет, а всем место находится.

– Пойдём.

Идя по коридору за Нгуги, Аня быстро подсчитала в уме, что неизвестные ей Аня и Мариша жили здесь ровно тридцать лет назад. Надо же, как давно. Наверное, сейчас они совсем старухи. У них есть взрослые дети, а может быть, и внуки.

При мысли о детях она вспомнила, как нежно разговаривал со своей матерью парень, с которым она вчера познакомилась. Костя. Константин. Рука сама собой нащупала булавку, которой она заколола разорванную юбку. Надо бы вернуть булавку. Ценная вещь.

Заметив жест, Нгуги понял его по-своему.

– Не горюй. Приедем домой – сошьёшь новую юбку. Я найду тебе крепкую холстину.

Аня кивнула:

– Да, – и, чтобы сделать Нгуги приятное, по-английски добавила: – Yes.

Удивительно, но английский язык давался ей очень легко. Словно играючи, она каждый день складывала в копилочку памяти по нескольку заморских слов. Запоминала сразу, уж очень забавно они звучали, словно нарочно выдуманы людей смешить. А вот, поди ты! Полмира говорит этаким манером.

И понимают друг дружку, даже песни сочиняют и книжки пишут. Нгуги сулил, что как только она начнёт хорошо читать по-русски, он ей покажет английские буквы. Говорит, что они совсем не похожи на наши.

Сокрушённо покачав головой, Аня вздохнула: «Неужели баба Катя окажется права, и из-за грамоты придётся век одной куковать без жениха. Хотя нет! Грамота только деревенским девкам мешает, а городские все читать сызмальства обучены. Господь ведает, судьбина и в город занести может. Вон Нгуги сколько тяжкая долюшка по свету помотала».

Вспомнив, что на обратной дороге Нгуги обещал досказать историю своей жизни, она попросила:

– Нгуги, сказывай, как ты к нам в Дроновку попал?

Видно, звенящая тишина раннего весеннего утра располагала к воспоминаниям, потому что лицо друга приняло задумчивое выражение, а голос еле заметно дрогнул:

– На чём я остановился?

По-русски сдвинув шапку на затылок, Нгуги тряхнул колобашками в ушах, продолжая прерванную историю о запутанных событиях своей жизни.

– Ты помнишь, что меня выиграл в карты капитан Грушин, который приезжал договариваться с моим рабовладельцем о грузе табака в Россию?

Аня согласно кивнула.

– Так вот. Похожий на длинноногую цаплю господин Грушин привёл меня на судно, которое называлось «Ласточка». Только я тогда этого слова не знал, да и вообще по-русски не понимал, как у вас говорят, «ни бельмеса».

Поднявшись на борт, я сразу притрухнул и приготовился распрощаться с жизнью: матросы сгрудились вокруг меня, хохочут, пальцами показывают, а один, самый нахальный, принялся меня за уши таскать.

Я понял, что в долгом пути матросам скучно, вот капитан и привёл им на потеху живую игрушку.

Но всё оказалось совсем не так, как я предполагал.

Капитан прикрикнул на матросов, тут же прибежал толстый усатый боцман, отвёл меня по шаткому трапу вниз и втолкнул в машинное отделение.

В лицо пахнуло страшным жаром, и я мгновенно ослеп от пылающего огня и оглох от страшного грохота. У раскрытой топки, голые по пояс, метались три чёрных человека. Двое из них кидали в печь уголь, а один расшевеливал его длинным железным багром. Решив, что это чернокожие рабы, я выкрикнул приветствие. В ответ мне раздался смех. Тот матрос, что бросал уголь в топку, выпрямился, утёр рукой пот со лба, оставляя на лице светлые полосы, и я догадался, что кочегары – белые люди.

Ваня, Петя и Вася – так звали кочегаров, приняли меня как своего. Никто надо мной не смеялся, никто не издевался, а когда один матрос снова попытался дёрнуть меня за ухо, Иван показал ему кулак.

Вскоре все на судне стали звать меня Гуга, а судовой доктор, господин Фёдор Иванович Трумпель, начал учить русскому языку и записывать мои рассказы о Кении.

Когда месяцев через семь мы подошли к российскому порту, я уже неплохо изъяснялся по-русски, числился членом команды и мне даже выдали на руки жалованье и выправили паспорт! Так я понял, что, благодаря капитану Грушину, я больше не раб, а свободный человек.

Нгуги прервал рассказ и требовательно посмотрел на Анюту:

– Знаешь, что случается с диким зверем, когда его после долгих лет неволи выпускают из клетки?

Аня не знала. Поэтому отвечать не стала, а лишь отрицательно затрясла головой, укутанной в платок.

– Вот и я не знал, что, оказавшись на свободе, зверь сначала пугается, а потом начинает кусать всех подряд. И вот таким зверем оказался я.

Аня представила себе, как Нгуги набрасывается на прохожих и приоткрыла рот от удивления.

Он понял её замешательство и пояснил:

– Конечно, по-настоящему я не дрался и не кусался, но вёл себя так, словно мне всё разрешено и все люди кругом должны меня понимать и жалеть. Тем паче что как раз в это время я задумал жениться. Рассуждал я так: «Если в России всем позволено жить по своим обычаям, то наверняка и мне будет разрешено сделать то же самое». Подкреплялось моё убеждение тем, что я снял квартиру в мусульманском квартале. Каждый день я видел женщин, закутанных в покрывало с ног до головы, голопятых турок в круглых шапочках – фесках, спокойно пьющих чай из высоких стеклянных стопок, стариков, лопочущих на незнакомом наречии, и думал, что и я могу жениться по обычаям моего племени. Я был уверен, что против такого красивого сватовства, как в моём племени, не устоит ни одна девушка.

Для начала я сходил в ближайшую деревню, спрятался по всем правилам хорошего охотника, дождался, когда девицы выйдут в поле убирать лён, и тайком высмотрел себе трёх невест. Меньше, чем на три жены, я не рассчитывал. Одну жену в нашем племени имеют совсем глупые мужчины, достойные презрения. Запомнив девушек, я начал готовиться к сватовству: изготовил себе лук и специальные стрелы, тупые на конце. Сплёл из лыковой мочалки юбочку, такую, как ты уже видела, и принялся ждать благоприятного дня. По нашему родовому обряду жених должен усердно натереть жиром своё голое тело так, чтоб, увидев его, девушки замирали от восторга. В тех невест, которые приглянутся, воин пускает стрелу, бьющую без промаха. Ну, а если избранница берёт стрелу себе – то быть скорой свадьбе. Именно так я и поступил. До деревни добежал в одежде, скинул её под кустом, взял в руки лук и сел в засаду. Дождался, когда девушки, навязав лён в снопы, присели отдохнуть, выскочил на поле и давай посылать в них стрелу за стрелой. Что тут началось! Девицы переполошились, мечутся по полю, как ополоумевшие. Которые убегают, которые визжат, а которые оземь без памяти рухнули. Смотрю, издалека мужики бегут. Мне бы охолонуть да пойти на попятную, а я в раж вошёл. Жену хочу. А что до драки, то я и рад стараться кулаками размахивать – пусть невесты полюбуются, каков жених – сильный воин! За такого любая с радостью пойдёт. В общем, – грустно закончил свой рассказ Нгуги, – найти невесту я так и не смог. Мужики меня скрутили да в каталажку отправили. А там суд короткий – два года каторги на поселении, и то потому, что за меня капитан судна господин Грушин с доктором Трумпелем просили. Правда, я не затужил. Каторга так каторга. Везде люди живут. Всё лучше, чем в рабстве.

Отправили меня на поселение в Сибирь. Места там красоты неописуемой, народ суровый, но добрый. Веришь, так полюбил тот край, что, отбыв свои два года, решил навсегда там остаться санитаром при больнице. И остался бы, если б не встретил массу Алексея. Но про это я тебе как-нибудь в другой раз расскажу. – Нгуги белозубо заулыбался и хитро посмотрел на Аню, словно проверяя, какое впечатление произвёл на неё рассказ. Результатом остался доволен: Аня слушала его как зачарованная, недвижимо стиснув руки на драной юбчонке. В её воображении мелькали картины льняного поля с растрёпанными девушками, увидевшими, как прямо на них, стреляя из лука, мчится голый чёрный человек. Тут кто хочешь умом тронется.

Увидев, что Нгуги сияет от удовольствия, девочка решилась спросить:

– Скажи, а за что попал на каторгу Алексей Ильич?

Улыбающиеся губы Нгуги сморщились в гармошку, и черты лица сурово затвердели:

– Этого я тебе сказать не могу. И у него не спрашивай, если беды не хочешь. Как говорят русские старики: «Кто много знает, тот мало живёт».

Обещание звучало зловеще и, украдкой перекрестившись, Аня подумала: «Не зря хозяин воет по ночам, как упырь. Видать каторга ему была дана не напрасно».

По приезде домой Анюте стало не до рассуждений. Пока Нгуги разгружал привезённые продукты, она кинулась топить баню. Завтра после обеда она отпросится у хозяина и побежит проведать бабу Катю. То-то старушка обрадуется, ведь Нгуги велел передать ей связку сушёной рыбы и меру овса, хватит на целую неделю!

– Анька, слышь, Анька! – на всю улицу закричала тётка Матрёна из крайнего дома, видя, как Аня, перепрыгнув через вытаявший грязью ров, выскочила на дорогу.

Аня остановилась. С тёткой Матрёной она не ладила. Именно с её тяжёлой руки пошла гулять по деревне слава про Анютку, как про немую дурочку.

– Анька, пока ты незнамо, где шляешься, твоя баба Катя-то померла!

– Как померла? – одними губами прошептала Аня. Хотя тётка Матрёна не могла расслышать ответных слов, она безошибочно угадала вопрос и заорала с новой силой:

– Знамо как! Как на Руси помирают, так и померла. Смертушкой. С вечера занемогла, на голову жаловалась. А утром мы с хозяином глядим – дым из трубы не идёт, пороша на дворе нетоптана. Мы глядь в оконце, а Катерина на полу лежит. И уже не дышит.

Матрёна утёрла рукой сухие глаза и всхлипнула:

– Последний стакан воды старухе никто не подал. Вот и привечай после этого сирот безродных. Корми их, пои…

Причитания тётки Матрёны хлестали Аню словно пощёчины. Обезумев от горя и не разбирая дороги, она помчала к дому, всей душой надеясь, что злая баба решила посмеяться над ней и соврала.

Но судя по широко распахнутой двери в избу, чтобы выстудить тепло, и по изрытому следами снегу во дворе, соседка сказала правду.

Холодея от благоговейного страха, Аня переступила порог и сразу увидела на обеденном столе длинное вытянувшееся тело, с головой укрытое домотканым рядном из «смертного» сундука.

Вот он стоит в углу, небольшой, красненький. Почти каждый день, указывая на него, баба Катя говорила:

– Запоминай, Анютка, здесь я всё на смерть приготовила. Как отдам Богу душу, ты сразу сундучок открывай. Обмывать меня позови мою подружку Лукерью, пусть она и обрядит в последний путь. Ты только следи, чтоб всё из сундучка в дело пошло. Нехай бабы на моих похоронах позавидуют, какая я хозяйка запасливая.

В подтверждение своих слов баба Катя откидывала крышку сундучка и любовно раскладывала по лавке сокровища, необходимые каждому усопшему.

– Это рядно я ещё в девках ткала да белила, – хвастала Ане баба Катя, поглаживая льняную ткань, под которой сейчас лежало её тело. – Не забудь накинуть мне новый коленкоровый платок на голову. Срам со старьём на голове в гроб ложиться. А это, Анька, пятаки мне на глаза. Вишь, какие тяжёлые. Говорят, от времён царя Петра остались. Я их лет тридцать назад у одной странницы на перовую подушку выменяла. – Вспоминая удачный торг, баба Катя всегда делала паузу и со смаком рассказывала, как умасливала упрямую бабу поменяться с ней монетами. В конце разговора баба Катя бралась рукой за грудь и закатывала глаза:

– Сердцем чую, скоро эти пятаки мне пригодятся.

От таких слов Аня иной раз начинала плакать. На что баба Катя довольно говорила:

– Не плачь, Анька, все там будем. У Бога смерти нет.

«Вот они и пригодились, эти пятаки».

Словно боясь разбудить покойницу, Аня на цыпочках подошла к столу и, приподняв покрывало, заглянула бабе Кате в лицо. Два тёмных медных диска плотно лежали над скулами, навек запечатывая глаза, которые больше никогда не увидят солнца.

Гроб Анюта заказала плотнику Макару Егоровичу, отдав ему бабы Катины чугуны, сушёной рыбой отблагодарила пришедших на кладбище, а из овса сварила кутью на поминки.

– Без покаяния померла Катерина, – вздыхали бабы. – Вот она, новая власть. Сперва нашего батюшку забрали, потом церкву Божию разрушили, и хоть криком кричи. Помрёшь – зароют как собаку.

Но голой и босой душу новопреставленной рабы Катерины в Чертоги Божии сельчане всё ж не выпустили: хором пропели над могилкой тропарь «Со духи праведных» и «Вечную память».

Пели все: басил кузнец дядя Ерёма, подтягивала портниха Ненила – мать комсомолки Фимки, закрасневшись лицом, старательно выводила мотив соседка Матрёна, а уж бабина дружка Лукерья старалась так, словно её саму только что землёй засыпали и лапником забросали. От этого дружного многоголосья на Анину душу пролилось умиление. Она всех любила, всех жалела и прощала, даже вредную тётку Матрёну.

Много лет спустя Аня корила себя за то, что не сказала им, как их любит, как благодарна за этот нестройный хор над свежим холмиком весенней землицы. Но тогда, на похоронах, она, захлёбываясь от слёз, смогла связать лишь пару слов, пригласив соседей на скромные поминки.

В дом на порогах Аня пришла через три дня после похорон, уставшая и повзрослевшая. Она понимала, что одна часть жизни осталась в Дроновке, что детство закончилось, так и не начавшись, и впереди её ждёт неизвестность.

День за днём Аня всё больше осваивалась на новом месте, и однажды, выйдя апрельским весенним днём на залитое солнцем крыльцо, она призналась себе, что вполне довольна жизнью.

С весёлым Нгуги она жила душа в душу, понемногу перестала бояться однорукого Алексея Ильича и, самое главное, полюбила читать книги. Эта любовь началась с толстой книжки Александры Ишимовой, надписанной крупными буквами «История России в рассказах для детей».

Начав её читать, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, Аня была потрясена до глубины души. Ей навстречу распахивался новый мир, наполненный людьми и событиями. И хотя ей открывались давно прошедшие времена, она ощущала себя их частичкой. То ей представлялось, что она вместе со святой княгиней Ольгой плывёт в Царьград, то помогает Дмитрию Донскому на поле Куликовом.

«Вот бы, как в сказке, взмахнуть рукавом да очутиться возле государя Петра, когда он простудился, спасая людей от наводнения, – мечтала Аня, прочитав очередную главу, – уж я бы ему не дала занедужить. Шалфеем отпоила или ноги ему напарила. Неужели, когда царь погибал, ни одного человека не нашлось, кто хворобу смог выгнать?»

Один раз она даже робко поделилась своими мыслями с Алексеем Ильичом. Он желчно взглянул на неё, скривил в улыбке сухие губы и хрипло сказал:

– Запомни, девочка, история не имеет сослагательного наклонения. Что произошло, то произошло, как бы мы ни хотели это исправить. – На этих словах он горько вздохнул, украдкой бросив взгляд на портрет девушки.

То, что портрет нарисовал Алексей Ильич, Аня давно догадалась.

Хозяин не мог сидеть сложа единственную руку, и всё время, пока они занимались или пока Аня решала примеры, чиркал что-то мягким карандашом на листе бумаги. Скосив глаза, Аня не отказывала себе в удовольствии полюбопытствовать, каждый раз наивно замирая от восторга при виде его художеств. Из книг она уже знала о великих живописцах, но утвердилась в уверенности, что ни один из них не рисовал так хорошо, как Алексей Ильич Свешников. То, что выписывал карандаш в его пальцах казалось уму непостижимо. Два-три штриха – и на листе бумаги бушует порог Керста. Ещё штрих – и через мост мчится всадник с девушкой в руках. Но чаще всех хозяин рисовал незнакомку с портрета. Каждый раз она выходила разной: то весёлой, то грустной, то стоящей под берёзой. А однажды Алексей Ильич нарисовал её в подвенечном платье и фате и потом долго сидел в задумчивости, а ночью Аня слышала через распахнутое окно долгий протяжный вой, перекрывающий шум реки.

Занимался Алексей Ильич с Аней много: по пять-шесть часов в день. Литература, физика, химия, математика, история и снова литература.

– Как одержимый, – охарактеризовал его усердие Нгуги. И пояснил: – Я думаю, что масса Алексей себя проверяет, не забыл ли то, что знал. Говорят, он раньше университет закончил. Учёный человек.

Сам Нгуги тоже старался передать Ане свои знания, и через год она уже свободно болтала с ним по-английски, лишь изредка уточняя новые слова. В Дроновку Аня почти не ходила, лишь в родительские субботы навещала могилку бабы Кати, сыпала на низкий холмик крошки хлеба для птиц и оставляла скромный букетик полевых цветов.

Год за годом текли незаметно. Нгуги почти не менялся, Алексей Ильич дряхлел, а Аня подрастала и расцветала.

Беда пришла в Олунецкую губернию вместе с заковыристым словом «коллективизация». Эта беда оказалась столь велика, что докатилась даже до одинокого домика на порогах, через который потянулась длинная цепочка беженцев из окрестных деревень. То были простые крестьяне, оборванные, голодные, с жалким скарбом в руках и детьми на закорках. Они шли куда глаза глядят и обречённо молчали, чуя близкую погибель.

– Раскулачили нас, – по-простому объяснила Ане усталая девушка лет восемнадцати, её ровесница, остановившаяся возле калитки. – Хозяйство вместе с домом в колхоз отписали, а нас на улицу выкинули. Мол, недостойны вы, кулаки-мироеды, работать в общественном хозяйстве. А какие мы кулаки? Тятя с мамой работников отродясь не держали, скотину сами обихаживали, овёс сеять да молотить никто не помогал. – Хоть голос незнакомки изредка подрагивал – глаза смотрели сухо и твёрдо. Так бывает, когда беда столь велика, что никаких слёз не хватает излить горе наружу.

Не скрывая сочувствия, Аня подала странникам каравай хлеба и отварную курицу:

– Куда вы теперь?

Со сдержанным достоинством приняв подношение, девушка ответила:

– Идём в Ленинград. Говорят, город большой, авось посчастливится работу найти. Только, боюсь, не дойдём мы. Мать от горя совсем обессилела, а третьего дня мы пятилетнего братишку схоронили.

Стремительно пустела и Дроновка.

– При купце Веснине у нас было почитай триста дворов, – загибали пальцы старики на завалинках, – опосля революции осталось с полтораста, а сейчас гляди – церква порушена, половина изб заколочена. Весь народ разбежался.

Иной раз, с горечью глядя на искорёженный фундамент Дроновской церкви, Аня думала, что с неё и началась гибель села. Так случается, когда в могучий дуб, стоящий посреди живописной поляны, бьёт молния и он падает, подминая под себя тугую поросль, которая не в силах оправиться от тяжести и вырастает корявой и уродливой.

Вольготно в Дроновке себя чувствовала лишь Фимка-комсомолка. Сжимая в кулаке тонкую тетрадку, она ходила по домам и старательно переписывала имеющееся у хозяев добро, предварительно густо обслюнявив огрызок химического карандаша.

– Снова война, – сказал однажды про коллективизацию Алексей Ильич, и по его помрачневшему лицу Аня поняла, что того мучают какие-то тяжёлые мысли, оставшиеся от прошлой жизни.

Крикнув Нгуги, чтоб привёз из Олунца свежих газет, хозяин заперся в своём кабинете и погрузился в чтение. Через закрытую дверь Аня слышала, как он в ярости стучит кулаком об стол, на чём свет ругая советскую власть.

– Нет! Мы не этого хотели, – заявил он Нгуги, когда тот пришёл позвать массу к обеду. – Дальше так продолжаться не может! Я буду писать Кобе.

На немой вопрос Ани Нгуги шепнул, что Кобой старые друзья по каторге называли самого Сталина, а он первый человек в стране. Хотя письмо было написано и отправлено, настроение Свешникова становилось хуже день ото дня.

Так случалось не раз. За пять лет, прожитых здесь, Аня привыкла, что жизнь Алексея Ильича разделена на периоды. Один серый – другой чёрный. Странно, но светлых промежутков между ними не было. Ни разу за всё время она не видела на лице хозяина даже тени улыбки. А однажды Аня случайно подглядела, как он плакал. Точнее не плакал, а скорбно смотрел на портрет над столом, и из его глаз катились крупные слёзы, оставляя на щеках влажные полосы. Аня бы и рада была помочь Алексею Ильичу, но чувствовала, что его груз слишком велик для неё и слишком загадочен.

Разбил монотонность их жизни всегда бодрый Нгуги, который в последнее время стал частенько пропадать в Дроновке. Возвращаясь под утро, он загадочно блестел глазами и долго сидел на крыльце, блаженно щурясь, словно кот над блюдцем сметаны. Весь вид чернокожего, расслабленный и довольный, говорил о том, что в деревне его, наконец, признали за своего, и он обзавёлся новыми друзьями. Как оказалось, Анины предположения были недалеки от истины, но того, что случилось, она и представить не могла.

Тайна раскрылась в один летний день, наполненный запахами скошенного сена и жужжанием пчёл. Аня видела, что с самого утра Нгуги хочет что-то ей сказать, но никак не может выбрать время: то его Алексей Ильич к себе зовёт, то она занята. Наконец, когда время близилось к вечеру, Нгуги перехватил её за руку возле колодца и приблизил губы к лицу девочки:

– Анютка, я женюсь!

В первый момент Ане показалось, что она ослышалась:

– Нгуги, ты что сказал? Повтори!

– Я женюсь! – торжествующий Нгуги выпрямился и постучал себя в грудь кулаком. – Можешь не сомневаться – я стану лучшим мужем на свете и очень скоро все дроновские бабы захотят за меня замуж.

Он выговорил эти слова так горделиво, что Аня чуть не рассмеялась, представив Нгуги в разномастном окружении женской части деревни.

– Нгуги, зачем тебе все дроновские бабы? Лучше скажи, на ком ты женишься?

Поскольку Нгуги многозначительно молчал, Аня принялась перебирать в уме своих знакомых, по её мнению, подходящих для чернокожего.

«Любка-сухоножка? Вдова, но слишком старая, толстая и к тому же хромая. Манька Лаврентьева? Вертихвостка. Да и приложиться к рюмочке любит, а Нгуги веселящее зелье не жалует. Может, Верка Ткачёва? Наверняка она», – решила Аня, вспомнив спокойное открытое лицо молодой вдовы шорника с тремя мальчишками. И сразу забеспокоилась, будет ли Нгуги ладить с пасынками, очень уж они озорные да балованные?

Но избранницей Нгуги оказалась не Верка, не Манька, и даже не Любка-сухоножка.

Выдержав время, Нгуги растёкся в сладкой улыбке и сообщил:

– Я женюсь на Ефимии.

От неожиданности рука Ани, сжимавшая ручку ведра, разжалась как парализованная.

– Осторожнее! Обольёшься!

Нгуги подхватил глухо стукнувшую посудину и бережно поставил на землю, ожидая Аниного ответа, а она всё не могла собраться с мыслями.

Нгугина невеста – Фимка-комсомолка, сколачивающая в их селе колхоз «Красный Дроновец»? Быть этого не может! От неё уже один муж сбежал, не выдержав комсомольского напора и активности, а Нгуги хочет пойти по его стопам и добровольно надеть ярмо на свою чёрную шею.

Уловив Анины колебания, Нгуги убедительно сказал:

– Ты не думай, Аня, Фима очень, очень хорошая женщина. Знаешь, как она умеет танцевать?! Почти как матери нашего племени.

Покрутив для наглядности животом и вытянув губы трубочкой, Нгуги почмокал кончики пальцев, и Аня поняла, что её друг окончательно погиб.

– Только знаешь, Аня, Фима хочет, чтоб я тоже в колхоз вступил. Говорит, буду председателем.

Нгуги изменился в лице так, что даже губы побелели, став из тёмно-фиолетовых голубыми:

– А я боюсь массу оставить. Нет. Я буду приходить часто-часто, почти каждый день…

Тёмные, как аспидный камень, глаза Нгуги искали на Анином лице ответ и поддержку, умоляя успокоить его совесть.

И Анюта медленно, словно нехотя, кивнула:

– Конечно, Нгуги, ты не должен отказываться от своего счастья, какое бы оно ни было. А с хозяином останусь я.

– Правда?

Аня кивнула и поинтересовалась:

– А Алексея Ильича ты известил о своём решении?

Отопыренная нижняя губа Нгуги подсказала ей, что он боится разговора с хозяином с глазу на глаз.

– Мы вместе пятнадцать лет, – смущённо пробормотал новоявленный жених, – с того самого момента, как масса лишился руки. Знаешь, я до сих про не могу забыть каторгу…

Аня насторожилась. Неужели она сейчас узнает то, что случилось много лет назад, когда её ещё и на свете не было?

Но Нгуги внезапно оборвал разговор и прижал к груди обе руки:

– Умоляю! Поговори с массой ты. Он тебя любит.

– Любит? – от этого заявления Нгуги Аня удивилась больше, чем от его сообщения о женитьбе. Ей даже в голову не могло прийти, что Алексей Ильич к ней хорошо относится.

Нет, он на неё не кричал, был ровен, равнодушен. Он относился к ней так, как относятся к толстой тетради, в которой можно решить пример или записать подзабытую химическую формулу.

Воспользовавшись Аниным замешательством, Нгуги упредил её слова, подведя итог разговора:

– Значит, договорились. Ты сама скажешь всё массе. – Он приложил палец к губам: – Молчи, ничего не возражай. Мне некогда. Надо готовиться к обряду посвящения в мужья. Завтра как раз полнолуние.

Вспомнив, что счастливая невеста прочит Нгуги в председатели колхоза, Аня расхохоталась, но тут же сникла оборвав смех:

– Ну и хитрец ты, Нгуги. Так и быть, уговорил, сегодня не буду тревожить Алексея Ильича, а завтра… – она тяжело вздохнула, представив завтрашний непростой разговор.

Сосредоточенно нахмурив лоб, Аня вязала хозяину шерстяной носок, хотя назвать вязанием её работу язык не поворачивался. Пятая спица всё время выскальзывала из пальцев, петли спускались и путались. Выводить пятку Аня начинала третий раз подряд, но снова не справилась, отшвырнула рукоделие в корзинку и, закрыв глаза, безутешно заплакала, как по покойнику. Хорошо, что никто не видит её в своём углу.

В большой избе Алексея Ильича было всего два уютных уголка: один на веранде около круглого стола, покрытого вышитой Аней скатертью, а второй за печкой на лавке, на которой она спала все годы жизни в этом доме. За печкой Аня чувствовала себя увереннее, спокойнее, помня о том дне, когда впервые осталась ночевать на новом месте. И хотя лавка спокойно просматривалась со всех сторон горницы, она казалась Ане укромным убежищем от всех бед.

«Последним убежищем», – подумала она и нежно погладила лавку, как приласкала бы любимую кошку. После беседы с Алексеем Ильичом душа, словно ветхая ткань, рвалась на малые лоскутки, вытягивая из сердца длинные нити тяжёлого разговора.

И женитьба Нгуги оказалась совсем не причём. Услышав от Ани о предстоящей свадьбе, Алексей Ильич даже обрадовался, с облегчением постучав по столу костяшками пальцев правой руки, как делал всегда, когда она хорошо справлялась с уроками.

– Одной заботой меньше!

Увидев по Аниному лицу, что она озадачена, хозяин потёр лоб и скрипуче сказал:

– Анна, я должен с тобой серьёзно поговорить. Я давно хотел сделать это, но всё откладывал.

А сейчас тянуть больше нельзя, за мной могут прийти с минуты на минуту. – Он потянулся рукой к пухлому конверту, полученному накануне из Москвы.

На письме стоял синий расплывчатый штамп «ЦК ВКП(б)», и Аня знала, что письмо получено от самого товарища Сталина.

Тон хозяина не предвещал ничего хорошего, а лицо внезапно скорчилось в мучительной гримасе, напоминающей отвратительную маску африканского божка, которого Нгуги вырезал из соснового полена и пристроил в сенях, не рискуя заносить в избу.

– С чего бы мне начать?

На мгновение Ане показалось, что Алексей Ильич сейчас упадёт, настолько слабо прозвучал его голос. Хозяин на мгновение задумался, нащупывая взглядом глаза девушки на портрете, словно ища поддержки близкого человека.

– Её звали Анна, Аннушка. Как тебя. Я никогда не пустил бы в дом постороннюю девчонку, если бы не возможность каждый день наслаждаться звучанием дорогого имени.

Упоминание о любимой придало Алексею Ильичу мужества и, не отводя взор от картины, он медленно стал рассказывать о своей жизни. Правдиво и безжалостно. Если бы Аня прежде знала эту историю, то, наверное, под страхом смерти не осмелилась бы переступить через порог дома, где властвовал бывший преступник, многократно проклятый своими жертвами. Но сейчас она видела перед собой не безжалостного и циничного разбойника, грабившего и убивавшего, а несчастного человека с дрожащими щеками и одной рукой, жалко комкавшей лист бумаги.

– Я понял, что безумно люблю Анну, лишь тогда, когда мне присудили двадцать лет каторжных работ, – рассёк воздух голос Алексея Ильича, и Аня услышала, как сквозь его отчаяние неожиданно пробилась спрятанная нежность. – В Нерчинские рудники до меня дошли слухи, что она вышла замуж за моего соперника и стала баронессой фон Гук. Я сходил с ума! По двадцать раз на дню я мечтал отбыть каторгу и с наслаждением свернуть барону шею, а потом любоваться, как Анна плачет у моих ног, обнимая остывающее тело мужа.

«Тогда я буду твёрд и жесток, – мечтал я, представляя эту картину, – я напомню Анне, как, вместо борьбы за права угнетённых, она выбрала пошлую жизнь жены и матери, в то время как я желал сделать её своей боевой подругой, товарищем по партии. Мало того, я предлагал вместе поехать в партийную школу в Лонжюмо, к самому Ленину!»

В этом месте рассказа Алексей Ильич остановился и пристально посмотрел на Аню, словно прикидывая в уме, как бы она поступила? Какой путь выбрала?

– Ты молодая девушка, – продолжил он, – тебе не представить, что может испытывать молодой человек, который уже почти держал в руках своё счастье. Ведь поначалу Анна выбрала не Гука, а меня! Ты понимаешь? Меня! И если бы тогда я постарался понять её душу… Сделал хоть один шаг навстречу… Один шаг… Но, захваченный революционными идеями, я его не сделал. Снедаемый чувством мести и ревности, я жил как в аду и думал, что хуже быть уже не может. Но я ошибался. Для того чтобы ты лучше меня поняла, я должен объяснить тебе, как мы жили на каторге. Думаю, тебе известно, что Нерчинские серебряные рудники расположены в Забайкалье…

В этом месте рассказа хозяина Аня подумала, что он ошибается, и ей ничего не известно про городок Нерчинск и серебряные рудники. Но промолчала, напряжённо слушая Алексея Ильича и боясь шевельнуться на стуле.

– Жили мы, заключённые, в длинных бараках на сто человек. Кормили вдоволь. Рано утром нас под конвоем отводили на работу, а ближе к вечеру приводили обратно и предоставляли самим себе. Чтобы занять время, каждый искал себе дело по душе. Например, один фальшивомонетчик учился играть на балалайке. Недоучившийся ветеринар Семёнов, из озорства спаливший барскую усадьбу, увлёкся изготовлением дамских украшений, ну а я рисовал. Знаешь, однажды я сказал моей Анне, что очень хорошо рисую по памяти. Тебе, второй Анне, я тоже могу с полным правом это сказать. Память у меня отменная. И вот однажды, когда я только что нарисовал порог Керста, к нам в барак привели нового заключённого.

Как сейчас помню, это был высокий седой мужик с клочковатой бородой и толстым носом в синих прожилках. По виду крестьянин. В барак он вошёл по-хозяйски, не смущаясь, широко расставив ноги, цепким глазом выбрал себе место рядом со мной, и по его поведению заключенные сразу определили: человек бывалый и с каторгой знаком накоротке. Устраиваясь на нарах, он скользнул взглядом по моему рисунку и, неизвестно почему, я вдруг почувствовал исходящую от него угрозу, хотя внешне новичок вёл себя вполне миролюбиво и даже сказал, что зовут его Свирид и родом он из Петербургской губернии. В первый же месяц пребывания в нашем бараке Свирид показал себя мужиком основательным. Всё, за что он ни брался: точил ли ложки, грузил руду или работал на лесопилке – всё выходило у него ловко, надёжно и как-то по-особому ладно. Про таких в народе говорят «золотые руки». Была в нём лишь одна странность – всё свободное время Свирид простаивал на молитве. Он так сильно раздражал меня своим беспрестанным бубнёжом на соседней койке, что один раз я решился поинтересоваться:

– О чём молишься?

Ответил он охотно:

– Я человека убил, вот и прошу за свою душу.

Видя, что я удивился, пояснил:

– Я честный вор. Потомственный конокрад, а убивцев у нас в семье сроду не случалось. Вот и каюсь, да свою душу у Бога вымаливаю.

– А за душу жертвы не просишь?

– А что за его душеньку просить? Она, хоть и отошла ко Господу без покаяния, но смертного греха на ней нет. Я тебе так скажу: быть убитым во сто раз лучше, чем быть убийцей. – Он с прищуром посмотрел на меня и спросил: – А ты что не молишься? Али греха за собой не чуешь? Я ведь вижу, что душа у тебя чернее тучи и черти в ней день и ночь копошатся, как черви навозные. Или думаешь, не знаю, как ты на дорогах добрых людей с гирькой на верёвке грабил? Как семьи сиротил, а опосля к ним в дом гостем хаживал?

От Свиридовых слов меня словно камнем по голове хватило: он знает про Ельск, Анну, купца Воронова. Знает про убитого шубника! Он всё про меня знает! С этого разговора началось для меня новое мучение: куда ни повернусь, в какую сторону ни посмотрю – везде передо мной глаза моего обличителя маячат и голос звучит: покайся, покайся, покайся, пока не поздно. Всё про тебя знаю!

Каждый день, видя Свирида, я вспоминал о своих преступлениях так живо, будто только что совершил их. Эта пытка казалась мне невыносимой, ведь прежде я не считал свои поступки преступлением, а нынче, постоянно держа перед глазами кающегося грешника, начал задумываться, а так ли я прав? Рассуждая сам с собой бессонными ночами, подспудно я уже понимал, что мои идеи оказались мыльными пузырями. Но я быстро уговорил свою совесть. Да, я убивал, грабил и обманывал, но я делал это не для себя!

Я действовал во имя великой революционной идеи народного счастья и равенства. Одно мешало мне жить дальше – сам Свирид. Именно его я посчитал виновником своих новых душевных терзаний и решил от него избавиться.

На лбу Алексея Ильича выступили бисеринки пота. Облизав пересохшие губы, он умоляюще посмотрел на Аню.

Она поняла его немую просьбу и, сбегав к бадье с водой, принесла полный ковш студёной воды. Расспрашивать далее она не решилась. Очень уж страшным представлялось ей дальнейшее. Аня и так могла едва дышать, с трудом представляя, как сможет теперь остаться в этом доме. Не зря называли его проклятым…

Взяв ковш правой рукой, хозяин жадно припал губами к воде, не замечая, как тонкая струйка воды падает ему на грудь и брызгает на письмо Сталина, неопрятно размывая фиолетовые чернила. Утолив жажду, Алексей Ильич не глядя поставил мокрое донце посреди стола и медленно начал рассказывать дальше:

– Приняв решение убить Свирида, я начал искать способы, как это осуществить наилучшим образом. Странным образом я почувствовал прилив сил и энергии, на время забыв о своей ревности к Анне и страстных душевных терзаниях.

Я был активен и бодр. Мой мозг работал как хорошо отлаженный механизм, просчитывая разные варианты. Рассмотрев несколько версий, как осуществить устранение Свирида, я пришёл к выводу, что наиболее удобно сделать это на лесопилке, где мы с ним чаще всего работали. Старое здание лесопилки, построенное ещё при царе-освободителе, располагалось на искусственном водопаде, вращающем маховик пилорамы. Лес для распиловки сплавляли по реке, и по несколько раз в год со сплавщиками происходили несчастные случаи.

Я рассудил, что если дождаться новой партии леса и столкнуть Свирида прямо в реку, где одно на одном громоздятся толстые брёвна, то никому не придёт в голову, что это убийство. Я даже подумал, что для верности на глазах у всех отпрошусь в мастерскую, а потом втихаря проползу обратно через щель между досок. Выверив план до мелочей, я принялся ждать подходящего случая, не предполагая, что он выпадет гораздо раньше задуманного времени. Через пару недель после моего решения в перелесок рядом с лесопилкой ударила сухая молния. Лес занялся пожаром, и конвоиры приказали заключённым тушить расползающийся по тайге огонь. Конвойные и прежде частенько смотрели сквозь пальцы на наши передвижения: особо бежать в рудниках некуда – кругом тайга. Хотя, конечно, побеги случались. Но пожар в тайге дело исключительное, тем более что тогда горели верхушки леса, а это самое страшное. Верховой пожар распространяется с огромной скоростью, и если его сразу не остановить, то тайга выгорит на тысячи вёрст, оставляя после себя прах и пепел.

Не разбирая, кто каторжник, а кто охранник, люди кинулись пилить вековые сосны, уже занявшиеся пламенем, и валить встречный лес, вырубая мёртвую полосу, через которую огонь не может перепрыгнуть. Кто хоть раз видел лесной пожар, поймёт человеческий ужас перед величественным и бесстрастным лицом природы. Крики, стук топоров, визг пил и шум падающих деревьев смешивались с гарью и дымом.

В суете и бестолковой толкотне никто из людей не обратил внимания, что я очутился в паре со Свиридом. Мы с двух сторон пилили сосну с полыхающей вершиной, и я понимал, что мне выпала редкостная удача одним махом решить свои проблемы, никогда больше не видеть ненавистную рожу Свирида и не слышать его гнусный голос, постоянно звучавший в моих ушах:

– Покайся в смертном грехе, ведь на тебе кровь людская. Нешто не давят проклятия?

Работая двуручной пилой, изредка мы кидали друг на друга насторожённый взгляд и оба понимали, что сейчас что-то между нами должно произойти. Наконец, когда пылающим факелом сосна рухнула к нашим ногам, мы выпрямились.

Свирид без страха посмотрел мне в глаза и хрипло спросил:

– Убивать будешь?

Я кивнул.

Он не оставил мне времени на раздумья. Или сейчас, или никогда. Молниеносно наклонившись, я схватил с земли топор и кинулся на противника. Он не успел оказать мне сопротивления. И лишь когда из его рассечённого лба мне на руки густо хлынула алая кровь, сказал:

– Спасибо тебе, Господи, за мученическую смерть…

На дрожащих ногах я стоял посреди полыхающего леса, смотрел на скорчившееся у моих ног тело и отчётливо понимал, что победу одержал не я. Мой поступок никто не заметил – всем было не до нас. Труп убитого Свирида я оставил на горящей лесополосе, и, когда конвоиры пересчитывали измученных и закопчённых каторжан, к моему вящему удивлению, нашлись свидетели, которые собственными глазами видели, как Свирида подмяло падающим деревом. Моё торжество продлилось недолго. Вечером того же дня, глядя на опустевшие нары Свирида, я явственно услышал его голос и понял, что никогда не избавлюсь от этого наваждения. Не знаю, может, у людей оно зовётся совестью… Мои муки стали столь невыразимы, что однажды в припадке неизбывной тоски, я сунул руку в пилораму, надеясь, что телесная боль клином вышибет боль душевную. В миг, когда пила с визгом и хрустом рвала мне плоть, я не выдержал и завыл от боли. И странное дело, вместе с воем из моей груди вылетел стон: «Услышь меня, Господи!» и на краткий миг мне показалось, что меня слышат.

Очнулся я на больничной койке, а подле меня сидел больничный санитар, похожий на чёрта из преисподней. Это был Нгуги. От дикой боли спекалось всё внутри, но на душе легче не стало, и я понял, что меня можно всего разрубить на куски, но, пока бьётся сердце, мира для себя я не найду нигде на земле. Много раз после этого я кричал, звал и даже выл, но небеса меня не слышали. И лишь однажды я понял, что у меня ещё есть надежда на прощение, потому что Всевышний не оставляет без милости даже самых закоренелых преступников. Он послал мне соизволение каждый день слышать имя Анна.

Выговаривая её имя, Алексей Ильич бросил взгляд на портрет на стене, утонувший в темноте весенних сумерек. Лампу они не зажигали, и Аня радовалась, что можно не смотреть на хозяина, а только слушать. Слушать и молчать, потому что она не знала, какими словами можно ответить на эту страшную повесть.

Окончив рассказ, Алексей Ильич помолчал, потянулся к ковшу на столе, отпил пару глотков и сказал своим обычным тоном, каким всегда отдавал ей приказания:

– Ну а теперь перейдём к делу.

«К какому делу? – сжалась на стуле Анна, – какие у меня теперь могут быть с ним дела?»

Уловив её настроение, Алексей Ильич сказал:

– Как ты знаешь после двадцати лет каторги, когда революция освободила заключённых, я вернулся в родные места вместе с Нгуги. Все эти годы я состоял на учёте в комитете партии как старый большевик и жертва царизма. Но, кроме того, я был личным другом товарища Сталина – Кобы. Говорю «был», потому что теперь это не так. Все последние годы я наблюдал, как развивается наша революция, и пришёл к выводу, что все идеалы, за которые мы боролись, ложные, а свобода, которую мы хотели дать народу, один обман. Я написал Кобе от этом и умолял его дать людям самим решать свою судьбу, а не насильственно сгонять в колхозы, разоряя семьи. Но мне пришёл ответ, что я «предатель идеалов коммунизма, примкнувший к контрреволюции». Такие слова, исходящие от Сталина, – приговор. Он никогда не щадит несогласных и расправляется с ними быстро и жестоко. Впрочем, я знал, на что иду. Поэтому вот деньги, – Алексей Ильич открыл стол и вытащил оттуда пухлую пачку денег, крест-накрест перевязанных бечёвкой, – возьми их и уходи. Немедленно. А я останусь. И ещё одно. – По задрожавшим губам Алексея Ильича Аня поняла, что из всего разговора это «одно» окажется самым важным, тем, к чему и вела столь длинная и безжалостная исповедь.

Хозяин раскрыл толстую тетрадь на своём столе и достал оттуда открытку из плотного ватмана размером с Анину ладонь.

– Прошу тебя… Если когда-нибудь ты увидишь её… Передай вот это.

В Анину протянутую руку лёг рисунок юной девушки с короткой подписью «Прости Христа ради». Растерявшаяся Аня не знала, как ей поступить. Только что она была полна ужаса и ненависти, но после последних слов Алексея Ильича поняла, что не может выполнить его приказ и уйти. Не может и всё.

Спрятав руки с рисунком за спину, она упрямо покачала головой:

– Нет!

– Иди!

– Нет!

Положив открытку на стол, она развернулась, вышла из кабинета и, пройдя через кухню, распахнула дверь на улицу. Хотелось воздуха, чистого и холодного. Над головой плавно покачивался серп луны, скользя светом по верхушкам сосен в стороне от порога. Ночная тишина умиротворяла, объясняя совершенство мироздания.

«Дойду до леса».

Накинув жакет, который Нгуги недавно привёз ей из города, Аня пошла навстречу ветру, мучительно обдумывая сегодняшний разговор. Казалось, ещё немного, и голова расколется пополам от бессвязно мелькавших мыслей и образов. Повернув обратно, Аня услышала у порога отчаянный вой, разрезающий шум воды.

Вой прервался, и Аня подумала, что Алексей Ильич пошёл домой.

Но она ошибалась. Ни дома, ни во дворе его не было. Всю ночь она прождала его у окна, а когда утром из Дроновки вернулся Нгуги, они нашли под обрывом у воды мёртвое тело.

Решение взять деньги, предложенные ей Алексеем Ильичом, Анюта приняла на кладбище, стоя рядом с Нгуги у свежего могильного холмика. Хоронили Свешникова не на Дроновском кладбище недалеко от дома, а в Олунце, на центральной аллее старинного парка, заложенного по повелению императрицы Екатерины. Именно там представители новой власти облюбовали место для захоронений людей, именуемых «жертвы революции». За десять с лишком лет советской власти аллея успела обрасти разномастными памятниками, многие из которых вызывали недоумение, а порой и явную усмешку.

Особой любовью горожан пользовался приземистый монумент, спаянный из велосипедных рам, с трогательной надписью: «Комсомольскому пупсику Петру Кувшинову от его киски».

Скользя взглядом по кладбищу, Аня обратила внимание, что многие надгробья явно выкорчеваны из чужих захоронений. Капитальные, по-купечески основательные, они буквально кричали о своей принадлежности к торговому сословию, ныне объявленному вне закона.

На памятнике рядом с разверстой могилой Свешникова, Аня сумела рассмотреть плохо счищенную надпись «Ермолай Воронов».

– Вот, для Алексея Ильича приготовлен, – любовно похлопал ладонью по надгробию один из партийных товарищей, бывших на похоронах. – Мы старых большевиков в последний путь с почётом провожаем. И памятники им ставим самые лучшие. На века!

Аня молча посмотрела на затянутого в кожаный френч мужчину и опустила голову. Отвечать не хотелось.

– Эта девка – дурочка из Дроновки. Прислуга, – прошипел ей в спину женский голос. – Она и разговаривать-то не умеет.

– Понятно.

Перестав обращать на неё внимание, мужчина сказал кому-то вполголоса:

– Вовремя умер Свешников. Ой, вовремя.

Аня обратила внимание, что говоривший проглотил слово «товарищ», и сделала вывод, что Алексей Ильич прав, и не погибни он на берегу, не сегодня-завтра его бы арестовали. Гроб, обитый красным кумачом, качаясь выплыл из-за куста сирени, прочно лёжа на плечах шести красноармейцев.

– Спи спокойно, дорогой соратник Алексей Ильич! – набрав в грудь воздуха, выкрикнул председатель Олунецкого обкома партии товарищ Машкин. – Ты прожил достойную жизнь и умер настоящим коммунистом! Ты потерял здоровье на царской каторге, но она не смогла сломить твоего революционного духа. До последних дней ты оставался верен делу Ленина – Сталина!

Слова трибуна заглушало хлопанье флага, с силой бьющегося на весеннем ветру. Кроваво-красное полотнище, то безвольно падающее, то вновь наполняющееся силой, напомнило Ане подстреленную птицу, которая борется со смертью. Шмыгнув носом, Машкин гнусаво затянул: «Мы жертвою пали в борьбе роковой».

Нгуги стал рядом с ней и, опустив голову, невпопад принялся подтягивать торжественный мотив, то и дело промокая рукавом повлажневшие глаза.

Она взяла его за руку, ощутив в ответ слабое пожатие, и, когда внезапно раздался оглушительный залп прощального салюта, почувствовала, как пальцы Нгуги дрогнули.

– Ты должна уехать. Он так хотел.

– Да.

Больше между ними не было сказано ни слова. К чему слова, если каждый из них знал, что может произнести другой. Даже если бы Нгуги умолял её остаться, она бы не смогла больше и дня провести в стенах, где жил человек, поведавший ей ужасающую историю своей жизни. Между Алексеем Ильичом, которого она знала в течение пяти лет, и тем преступником, каковым он оказался на самом деле, лежала огромная пропасть, и Аня не могла через неё перешагнуть.

Хотя все эти годы Аня знала, что Свешников – каторжанин, но очень легко приняла на веру собственную выдумку, что сидел он не за тяжкий грех, а за «политику», как принято было тогда говорить. А после смешного рассказа Нгуги о своём преступлении и вовсе перестала думать на эту тему. Мало ли что в жизни бывает.

Второй раз Нгуги заговорил, когда похороны закончились и все разошлись, оставив после себя заваленный венками холмик, отсвечивающий по краям чёрной землёй.

«Хороша для картошки», – машинально отметила про себя Аня.

– Куда поедешь?

Аня повернулась и посмотрела Нгуги прямо в глаза, пронизанные багровыми прожилками:

– В Ленинград.

Негр мелко закивал головой в знак согласия, и Аня подумала, что за последние три дня он постарел лет на десять. В тугих волосах, похожих на скрученную проволоку, пробивается седина, от носа к полным губам пролегли две глубокие дорожки, словно прорезанные острым ножом.

Он вздохнул:

– Понимаю. Сейчас все едут. Снимаются целыми деревнями и подаются на стройки, не хотят вступать в колхоз, а зря. Мы с Фимой скоро в Дроновке счастливую и богатую жизнь наладим! Каждый колхозник плантатором станет на нашей общей колхозной плантации! Не понимают люди своего счастья, вот и сбегают. Нелегко тебе будет устроиться. Говорят, в городе люди под заборами спят, а есть и вовсе нечего.

И вот тогда, поколебавшись, Аня решила, что возьмёт ту пачку денег, которую ей оставил Алексей Ильич, чтоб в первый же день не пропасть в огромном городе с холодным и гулким названием Ленинград. Да и до самого Ленинграда триста вёрст пешком не дойдёшь. Надо покупать билет на поезд. А на что покупать, если она за пять лет работы у хозяина ни разу ничего не попросила и не получила, кроме еды и скромной одежонки?

– Копеечка к копеечке – вот и полтинничек, – учила её в детстве бережливая баба Катя, складывая попадающие в её руки монетки в жестяную коробочку из-под чая. Коробка та хранилась в сундуке под замком и доставалась лишь по великой нужде, когда без денег было совсем не обойтись.

На Аниной памяти это случилось два раза: один раз пришлось покупать новый чугунок вместо старого, расколовшегося надвое, а второй раз расплатиться с захожим коробейником за пару ситцевых платков в мелкий горошек.

Выйдя с кладбища, Аня с Нгуги долго шли по узкой улице, петляющей из стороны в сторону.

Когда шли мимо бывшего пансиона баронессы фон Гук, который по старой памяти олунчане называли «Гуков дом», Аня вспомнила слова Алексея Ильича, что Анна Веснина вышла замуж за барона фон Гука. Интересно, имеет ли он отношение к здешней баронессе? Наверное, да. Иначе где бы она с ним познакомилась?

Аня придержала Нгуги за рукав и остановилась возле старушки на завалинке. Крючковатым носом и седыми космами, свисающими со лба, старушка походила на сказочную Бабу Ягу, но маленькие глазки смотрели приветливо, и Аня решилась спросить:

– Бабушка, вы не знаете, куда делась баронесса фон Гук?

С ехидцей смерив Аню глазами с головы до ног, бабуля остановила взгляд на длинноухом Нгуги и замерла с раскрытым ртом:

– Силы небесные! Свят, свят, свят… Иди, девка, недосуг мне с тобой лясы точить, чую, в голове у меня помутилось. Ой, помутилось.

Бабка начала медленно сползать с брёвен, норовя завалиться набок. Нгуги осклабился, так что блеснули белые зубы, и беззлобно сказал:

– Вот так всегда…

– Бабушка, не бойтесь, это человек, только чёрный, – Аня поддержала старушку под локоток.

– Ась? Говоришь, человек? А не врёшь? – бабуля ткнула острым пальцем в ногу Нгуги и успокоено пропищала: – Вроде и впрямь человек. Ты про баронессу спрашивала?

– Да.

– Так померла она. Давно. Сразу опосля революции и померла. Царствие ей Небесное. Слышь-ко, ей письмо пришло, что брательник ейный, Александр Карлович, на войне без вести сгинул. Хороший был барин. Душевный. А уж раскрасавец, каких свет не видывал. Но скромный.

Бабка сурово осмотрела Нгуги и добавила:

– Не то, что некоторые, колобашек в ушах не носил.

Заметив, что на щеках Нгуги сквозь тёмную кожу проступил румянец, Аня тут же поспешила распрощаться с бабкой и сделала шаг в сторону, как услышала скорее шелест, чем звук:

– Иди-ко, девка, ещё что скажу.

Привстав со своего места, бабка таинственно заморгала глазами и вытянув рот в щёлку, прошептала:

– А жил барон в Санкт-Петербурге, как сейчас помню, в Графском переулке. Мы с ихней кухаркой Матрёной соседствовали, не раз вместе чаи гоняли, она мне письма ихние и зачитывала. Вот название мне в память и запало. Уж больно видное.

«Значит, Графский переулок, – запомнила Аня, – надо будет обязательно туда наведаться. Вдруг Гуки ещё живут там? Алексей Ильич просил передать Анне последнюю записку. Постараюсь выполнить волю покойного и хоть немного снять грех с его души».

Стиснув руки и решительно выпрямив спину, Анюта сидела на чемодане и ожидала поезда в Ленинград. Хотя в добротный чемодан Алексея Ильича, перетянутый двумя кожаными ремнями, без труда вместилось всё Анино имущество, он был наполовину пуст. Приходилось признать, что гардероб её крайне скуден: две юбки – шерстяная и льняная, две блузки, сшитые собственноручно, несколько пар нижнего белья, вязаные чулки и самая дорогая вещь – модный плюшевый жакет, подаренный ей Нгуги в прошлом году. Кроме того, в чемодане лежала пачка денег, бережно упакованная в холщовый мешочек из-под соли.

Встать с чемодана и погулять по вокзалу, Аня побаивалась: а вдруг поезд без неё уедет? Хотя знала, что состав прибывает лишь через несколько часов. От нечего делать, она внимательно разглядывала перрон и разношёрстную толпу пассажиров, кипевшую вокруг неё, как каша в горшке. Несколько легконогих девушек в красных косынках, пританцовывая от радости, с чувством выпевали:

По их улыбающимся лицам и уверенным взглядам сразу угадывалось, что своё место в новой жизни девушки уже нашли. Они пели так задорно, что Аня невольно начала подпевать, едва заметно шевеля губами в такт мелодии. Глядя на их гордо поднятые головы и распахнутые на вороте блузки, приоткрывающие полоски матовой кожи, Ане представлялось, что комсомолки живут какой-то особенной, сказочной жизнью, наполненной недоступным ей смыслом. И всё у них получается легко, правильно и ладно.

– Ишь, вертихвостки, – сбил её с ритма тягучий женский голос справа.

Аня обернулась и встретилась глазами с дородной тёткой лет пятидесяти в повязанном по глаза платке. Несмотря на почти летнее тепло, на ногах попутчицы красовались растоптанные валенки огромного размера, из которых под длинной юбкой угадывались распухшие коленки.

– Что смотришь? Глаза твои бесстыжие! Тоже, небось, из этих комсомолок? – она кивнула головой в сторону девушек.

В её презрительном тоне звучало открытое неодобрение, и хотя Ане всей душой хотелось присоединиться к стайке певуний, врать она не стала:

– Нет.

Взгляд тётки чуть смягчился:

– Ну, то-то же, а то я вижу, подпеваешь. Держись от них подальше.

Поскольку Аня молчала, непонимающе глядя на собеседницу, тётка придвинулась поближе и зашептала:

– Ты, по одежде вижу, совсем деревенская. – Она оценивающе перевела взгляд на Анин потёртый жакетик, старомодные ботинки с чёрными шнурочками и повязанную под подбородком косынку, понимающе спросив: – Раскулачили?

– Нет.

– Из бедноты, значит, – подвела итог тётка. – А раз из бедноты, скоро будешь тоже в красной косынке бегать да чужим добром, как своим, пользоваться. Все вы одним миром мазаны.

Выпалив свою тираду, тётка отвернулась, показывая, что больше им говорить не о чем.

«За что она меня так?» – подумала Аня. Ей захотелось немедленно объяснить тётке, что она непричастна к коллективизации и никогда не будет пользоваться чужим добром. Обида на несправедливые слова медленно вползала в её душу. Песня девушек уже не радовала и не звала присоединиться к их компании. Хотя тёткину злобу на комсомолок Аня тоже понимала, да и как не понять, если весь перрон забит толпами бывших крестьян, не желавших быть согнанными в бессловесное стадо под названием «колхоз».

– Кума рассказывала, что в ихнем колхозе всё общее, даже дети, – уловила она обрывок разговора двух крепких молодок, сидевших на мешках с картошкой.

– Страсти какие.

– Истинно так. Председатель, вишь, приказал в своём колхозе избу для детей отвести и с утра до вечера там ребятишек держать, чтоб матерей, значится, на работу выгнать.

Она негодующе подняла брови и прошипела:

– А разве это дело? Ты мне скажи, Верка, какое дитя без родительского глаза может в ум войти? Да ребёнок все родовые порядки забудет и ни отца, ни мать, опосля как вырастет, не уважит!

– Верно, верно, баешь, – бормотала в ответ говорившей та, кого назвали Веркой. – Хотя, с другой стороны, с дитями председатель дельное надумал, надо бы бабам руки развязать маленько.

А то колотишься цельный день по хозяйству, а за подол мальцы цепляются. Того и гляди с ног свалят. Я вон своего Витьку один раз кипятком ошпарила, когда чугун из печи доставала.

Под мерное бурчание соседок по платформе, Аня принялась обдумывать, куда податься в Ленинграде, где у неё не было ни одной живой души из знакомых.

Она никогда прежде не была в большом городе, да и в Олунец наезжала от случая к случаю, когда её брал с собой Нгуги. Наверное, в Ленинграде есть постоялые дворы, где можно заночевать? В Дроновке или в Олунце она без колебаний постучала бы в первую попавшуюся избу и попросилась на ночлег в сенях. И её наверняка бы пустили. А есть ли в ленинградских домах сени и пустят ли её скоротать там ночь, она сомневалась.

По книгам Фёдора Достоевского, город представлялся ей сумрачным, грязным и безразличным к человеку. Так ли это? Аня от души надеялась, что нет и что через некоторое время она сможет смотреть в лицо жизни так же, как девушки-певуньи – весело и напористо.

В вагоне Аня сидела зажатая между двумя плотными мужиками, пропахшими табаком, и не смела пошевелиться. Уже через полчаса после отхода поезда от сгустившейся вагонной духоты можно было топор вешать, и Аня чувствовала, как в висках медленно нарастает боль. Она не спала почти сутки, с тех пор как, собрав вещи и распрощавшись с Нгуги, села на подводу, выделенную ей новоявленным колхозом «Красный Дроновец». Подумав, что стоит попытаться подремать, она прикрыла глаза и проснулась от настойчивого мужского голоса, долбившего прямо в ухо:

– Дочка, слышь, дочка, есть хочешь?

Промычав в ответ что-то невразумительное, Аня приподняла веки и увидела прямо перед глазами уже очищенное яйцо, сваренное вкрутую, с налипшими на него крошками табака-самосада. Не сразу поняв, что это означает, она перевела взгляд на соседа – пожилого мужика с круглым лицом и широким носом.

Он причмокнул губами и произнёс:

– Не побрезгуй, дочка, угостись.

– Спасибо.

Она действительно давно не ела. Уничтожив яйцо в два жевка, Анюта с тоской подумала, что в Ленинграде её уже никто не угостит по-свойски, и остро пожалела, что уехала. Может быть, стоило остаться в «Красном Дроновце»? Хотя, нет. Алексей Ильич твёрдо приказал уезжать, а он знал, что говорит.

Тем временем сосед умял пирожок, судя по запаху, с кислой капустой и набитым ртом поинтересовался:

– На работу едешь?

– Да.

– А куда?

Аня неопределённо пожала плечами:

– Не знаю. Куда Бог пошлёт.

– Это ты правильно рассуждаешь, – обрадовался мужик. – Господь не оставит. – Он размашисто перекрестился, больно ткнув ей локтем в бок. – Но люди говорят: «На Бога надейся, а сам не плошай». Грамотная?

– Да.

Мужик уважительно засопел:

– Это ты молодец. До нашего Загрязья тоже ликбез добрался. Всех за парты посадили от мала до велика. Правда, жёнка моя не пошла. Она страсть какая умная. Ликвидаторам неграмотности сказала, как отрезала: «Не бабьего ума это дело». А я так думаю, бабам, а тем паче девкам, грамота не помешает. – Наклонившись к ногам, он поскрёб в плетёной кошёлке, засунутой под лавку, и вытащил смятый газетный лист: – Давай почитаем, раз грамотная. Ты читай вот это слово, оно заковыристое, а у тебя глазки молоденькие. А я вот это – попроще.

«Сельсоветы должны быть прочными органами колхозной диктатуры», – прочитала вслух Аня и, не вслушиваясь в воркотню соседа, стала смотреть в окно на проплывающие мимо дома, срубленные из толстых брёвен и прочно стоявшие на высоких клетях. На подъезде к Ленинграду перед глазами замелькали дачные дома, обшитые вагонкой и совершенно непохожие на основательные северные постройки, где под одной крышей порой стояло до пяти изб.

Вчитываясь в незнакомые названия пригородных станций, Аня чувствовала, как сонное отупение сменяется неприятным холодком в груди и всё нарастающей тревогой. А когда поезд дал раскатистый гудок, возвещая о прибытии, окончательно призналась себе, что ей страшно.

Ленинград встретил пассажиров, насидевшихся в духоте вагона, свежим ветром раннего июньского утра и отдалённым гулом, доносящимся со стороны городских улиц.

Часы на привокзальной башне показывали семь часов утра.

Хлынувшая из поезда толпа обтекала Аню со всех сторон, уверенно устремляясь в распахнутые ворота, сквозь которые просматривались стоящие у тротуара встречающие.

Махнув рукой на прощание, исчез из виду сосед, угощавший её варёным яйцом, прошли мимо звонкоголосые девушки, переваливаясь как утка, спешила навстречу стройному пареньку баба с распухшими коленками. Аня всё стояла и стояла, не решаясь двинуться с места в новую, незнакомую жизнь, пока не услыхала:

– Что застыла, давай чемодан!

Обернувшись на оклик, Аня увидела, как невысокий жилистый мужичок схватил её чемодан и махом закинул на низкую тележку с колёсиками.

– Стой! Ты куда?!

Оттолкнув наглеца, она вцепилась в ручку, но тотчас увидела, что мимо неё прокатила точно такая же тележка, за ней другая, и ещё одна. Все они были доверху нагружены поклажей, и всех их катили крепкие мужчины в белых куртках с бляхами на груди.

«Наверное, так полагается», – догадалась Аня и покорно пошла за носильщиком к выходу.

Время от времени носильщик, которого друзья запросто окликали Ванюхой, оглядывался, чтобы проверить, не потерялась ли деревенская девчонка в нелепом платке и изношенных ботинках с заплатами. Намётанным взглядом он сразу признал в девке простушку, в первый раз ступившую на городскую землю, и уже предвкушал, как нальются слезами её глаза, когда он, сбросив чемодан на землю, потребует с неё плату за работу. Наверняка дурища всплеснёт руками, заохает, начнёт канючить, что у неё нет денег, а потом сдастся и полезет рукой за пазуху, доставая оттуда мятый платок с рублями. Он любил такие моменты, чувствуя себя всесильным и умным. Захочет – простит долг, а захочет – сдерёт лишних десять копеек.

Но к Ванюхиной досаде девка оказалась не лыком шита. Когда, ухмыляясь во весь рот, он сообщил, что с неё полагается рубль двадцать, она и бровью не повела. А потом метнула на него насторожённый взгляд, молча сняла чемодан с тележки и достала пачку денег, от вида которой у Ванюхи моментально пересохло в горле, а в голове заработал счётчик, прокручивающий разные варианты действий.

Лет пять назад он и думать бы не стал, а выхватил деньги, да и был таков – ищи ветра в поле. Но сейчас время другое – не забалуешь. Чуть провинился – разыщет уголовная милиция, схватит за шкирятник и на нары. А там недолго и на стройки социализма загреметь под конвоем. А это уж последнее дело. Порядочным ворам там не место, пусть политзаключённые горбатятся.

– Столько хватит? – девчонка протянула ему десятку, и Ванька встрепенулся в поисках сдачи, нарочито долго роясь в кармане.

«Нельзя её отпускать, – птицей билась в голове шальная мысль, – а то пропадут денежки. Куда лапотнице такая куча. А мне недели на две хватит погулять. Да и Люська давно нудит ей бобриковую шубку справить».

Разложив на ладони монеты, он протянул девушке сдачу и спросил, как можно проникновеннее:

– Вижу, вас, гражданочка, никто не встречает. Позвольте поинтересоваться, опаздывают родичи или как?

Ванюхин расчёт разговорить недотёпу не удался, потому что, не отвечая на его вопрос и коротко поблагодарив его кивком головы, девка взялась за ручку чемодана, явно собираясь уходить.

«Срывается! Срывается с крючка золотая рыбка», – взвыл про себя Ванька и зашёл с другого боку:

– По виду, вы девушка скромная, воспитанная, поэтому могу порекомендовать вам снять комнатку у приличной дамы.

Девушка снова поставила чемодан на землю и уставилась на Ваньку спокойными серыми глазами, ожидая продолжения разговора.

Он заторопился:

– Отличная комнатка, не сомневайтесь. И хозяйка берёт недорого. Будете как сыр в масле выкатываться. Не идти же вам ночевать к гопникам!

Видя, что приезжая не понимает его слов, важно разъяснил:

– ГОП, чтоб вы знали, гражданочка – Городское общежитие пролетариата. И сброд там проживает – не приведи Бог. Порядочной девушке там не место.

Растянув рот в улыбке, Ванюха подумал, что как только пощиплет эту жирную курочку, сразу ломанётся в ГОП к корешам отпраздновать удачную охоту. Только бы эта дурочка ни о чём не догадалась, да сожительница Люська не сплоховала, уловила на лету его замысел… Ох уж эта Люська! Они познакомились, когда она пришла к ним на вокзал работать на сатураторе, попросту говоря, продавать газированную воду.

Своими толстыми, как сосиски, пальцами Люська ловко нацеживала на дно стакана сироп, подносила под сатуратор, нажимала на краник и лихо швыряла на прилавок стакан с пенящимся напитком прозрачно-розового цвета. Десять копеек с сиропом. Семь копеек без сиропа.

– Так вы, гражданочка, согласны на комнатку?

В ожидании ответа Ванюха даже дышать перестал, так хотелось услышать вожделенное «да».

Девка молчала как истукан.

«Вот проклятая», – подумал Ванька и уже открыл рот, чтобы похлеще расписать прелести несуществующей комнаты, как вдруг пассажирка улыбнулась и односложно сказала:

– Да.

От удовольствия у Ванюхи зачесался затылок. Он засуетился, завертелся и деликатно, чтобы не спугнуть нахрапом, потянул девушку за рукав:

– Сей момент, гражданочка, сей момент. Только с работы отпрошусь.

Забежав за угол, содрал с себя форменную куртку, махнул рукой первому попавшемуся на глаза носильщику: присмотри, мол, за тележкой, и выскочил к выходу. Девушка смирно стояла на месте, с интересом осматривая кусок площади с огромным памятником Ленину на башне броневика. Широко расставив ноги и прижав к груди кепку, Ильич ладонью указывал через реку, на возвышающееся коричневое здание НКВД, прозванное в народе «Большим домом».

– Нам туда не надо, – сладко пропел незнакомке Ванюха, играючи подхватывая чемодан, – нам совсем в другую сторону.

Ловко огибая встречных, он вывернул в проулок, пропустил Аню вперёд и, узрев невдалеке Люськин киоск с сатуратором, активно заморгал ей, кивая на спину своей спутницы.

«Молодец, Люська, не стушевалась», – мысленно похвалил сожительницу Ванюха, видя, как она мгновенно обслужила покупателей, с треском захлопнула окно ларька, громко кинув в жидкую очередь:

– Временно закрыто. Скоро буду.

Дальше оставалось всего-ничего: подвести девку к узкой улочке, ведущей к знаменитой тюрьме «Кресты», и якобы отлучиться на минуту, шепнув девке в самое ухо:

– Жди, сейчас позову хозяйку.

Удачно, что Люська вертелась тут же на подхвате.

Два-три слова вскользь, а теперь скачком за забор, наблюдать, как развиваются события.

Улыбающаяся от уха до уха Люська, ринулась навстречу деревенщине:

– Девушка, вы не меня ждёте?

Кивает:

– Да, наверное, вас.

Ванюха довольно потёр руки, сморгнул и увидел, как быстрым шагом вперёд идёт Люська с заветным чемоданом, а за ней семенит деревенская дурочка.

Не дав девке опомниться, Люська быстро свернула, шмыгнула в дыру в заборе и задними дворами помчалась к своему киоску, засунув чемодан в щель между сараями.

– Пора, – прошептал Ванюха. Он воровато поискал глазами: нет ли вблизи милиционера. – Отлично! Никого!

Вытер о штаны вспотевшие ладони и вышел навстречу дурёхе, недоумённо разводя руки в стороны:

– Извиняй, девушка, хозяйка отказала. Сдала, говорит, комнатку. Придётся тебе самой подсуетиться.

Сказал и зажмурился, ожидая, какой вой сейчас поднимет недотёпа. Мол, пока тебя не было, я какой-то бабе доверилась, а теперь поди знай, что делать.

Но девушка молчала. Только пристально ему в лицо глазами зыркала. Да так, что тёртый калач Ванюха почуял, как у него ослабло под коленками. А потом вдруг широко улыбнулась. Светло и беспечно, словно ношу с плеч скинула. Развернулась и молча пошла назад.

– Дура, она дура и есть, – сказал сам себе Ванька и покрутил пальцем у виска.

Аня шла куда глаза глядят вдоль длинного забора из тёмно-красного кирпича и думала, что сама во всём виновата. Ей сразу не понравился носильщик с бегающими по сторонам глазками и слишком слащавой речью. Но уж очень захотелось вот так, с ходу, найти прибежище и не торопясь разобраться в сложностях большого города.

Сказать правду, из всего имущества больше всего Анюта сожалела о плюшевом жакете. Это был царский подарок. Когда Нгуги привёз его из Олунца и развернул перед Аней, от восторга она чуть не взвизгнула: о таком наряде ни одна дроновская девушка и мечтать не смела. Только рукава оказались чуть длиннее, чем полагается, и Аня, боясь испортить вещь, пристегала их на живую нитку. Зато о пропавших деньгах Алексея Ильича она совершенно не жалела. Всё время, что они находились в её руках, она подспудно чувствовала исходящее от них беспокойство. Они словно жгли ей ладони, которые хотелось вымыть или, на худой конец, обтереть листом лопуха. В чём заключается опасность этих денег, Аня сказать навряд ли бы могла, но твёрдо верила: счастья они бы ей не принесли. А вот несчастье – кто знает?

Но сейчас обстоятельства вынуждали признать, что она осталась одна в чужом городе без вещей и средств к существованию. Хорошо, что документы и последнее послание Алексея Ильича Анне она догадалась спрятать во внутренний карман юбки и крепко заколоть булавкой, пять лет назад отданной ей симпатичным мальчиком Костей. Миновав забор, Аня свернула в переулок и оказалась на набережной Невы, как раз напротив вокзала, с которого она меньше часа назад сошла с чемоданом в руке.

Она долго рассматривала монумент Ленину, недоумевая, неужели это тот человек, которого хорошо знал Свешников? Распахнутое пальто и порывистая поза вождя, стоящего на крыше броневика, вдруг с пугающей отчётливостью напомнили ей Алексея Ильича, когда тот, стоя на краю утёса, заходился отчаянным воем о своей загубленной душе. Казалось, Ленин сейчас тоже выкрикнет слова проклятия, взмахнёт полами пальто, взвоет голодным волчиной и рухнет головой вниз в холодные воды спокойной Невы.

Чтоб отогнать наваждение, Аня помотала головой, а открыв глаза, увидела на скамейке маленькую аккуратную старушку в шляпке с вуалью и бежевых нитяных перчатках. Со стороны бабушка выглядела игрушечной, так свежо и прозрачно было её остроносенькое лицо, обрамлённое облачком седых волос. Чуть выпуклые голубые глаза наводили на мысль о фарфоровой чашке, а белый кружевной воротничок придавал старушке нежность и хрупкость.

Ни в губернском Олунце, ни тем более в Дроновке Аня никогда не видела таких воздушных созданий. На фоне ленинградской старушки она почувствовала себя неотёсанной колодой из сырого дерева, только что вывезенной из леса. Но бабушке девушка, видимо, понравилась, потому что она приветливо улыбнувшись, показала рукой на место рядом с собой, и Анюта, повинуясь её приказанию, неловко примостилась на краешек скамейки.

Старушка царственно наклонила голову и поздоровалась:

– Добрый день. По вашему облику, я вижу, вы находитесь в затруднении? Могу я вам помочь?

Односложно ответить столь милой старушке показалось Ане немыслимым, и она вежливо объяснила:

– Благодарю вас. Я только что приехала из Олунца. Стыдно признаться, но меня обокрали, и теперь я не знаю, как мне поступить.

Старушка достала из сумочки небольшие круглые очёчки, водрузила их на нос и пристально посмотрела на Аню, а когда заговорила, в её голосе сквозило лёгкое удивление:

– Судя по речи, вы образованная девушка… Даже не знаю, что вам посоветовать! Без связей вам трудно будет устроиться, да и прокормиться нелегко. Дело в том, что сейчас в Ленинграде введена карточная система, но карточки пока есть только у рабочих. Служащим ещё не выдавали, а нам, лишенцам, – тут она иронически скривила ротик и пояснила, – бывшему правящему сословию, карточки не положены вообще.

Поскольку Аня внимательно слушала, не перебивая вопросами, собеседница продолжила:

– Устроиться работать на фабрику почти невероятно. Город наводнён беженцами из деревень, которые согласны на любую работу. А без работы невозможно получить жильё, – она картинно развела сухими ладошками и вздохнула: – Получается замкнутый круг. Неужели у вас в Ленинграде совершенно нет знакомых? – выговаривая название города, она запнулась и призналась: – Не могу привыкнуть к новым названиям. Утешает, что я не одна такая. Почти все старожилы продолжают пользоваться старыми названиями. Но, увы, нас, коренных петербуржцев, осталось совсем, совсем мало.

Анины щёки залил румянец, и старушка, уловив её замешательство, успокаивающе похлопала её по коленке:

– К вам, милочка, это не относится. Я уверена, что такая очаровательная особа украсит собой любой город.

От неожиданного комплимента Анюта покраснела ещё больше и уже хотела распрощаться, как вдруг вспомнила олунецкую встречу с другой старушкой, поведавшей про судьбу хозяйки пансиона, Матильды Карловны фон Гук.

Как она могла забыть! Та бабулька сказала, что барон фон Гук жил в Графском переулке, а у Ани есть поручение от Алексея Ильича к его жене, тоже Анне.

На картинке Алексея Ильича у неё такое доброе лицо. Вдруг она поможет, не выгонит, приютив хотя бы на пару ночей, а там как-нибудь ситуация разрешится.

Вскинув голову, Аня посмотрела на новую знакомую и робко сказала:

– Пожалуй, одного человека в городе я знаю. Это Анна фон Гук.

Старая дама отреагировала мгновенно:

– Анна Ивановна! Как же, прекрасно её знаю. Невероятно тактичная и обаятельная женщина. Правда, не такая красивая, как её муж, – голос старушки задрожал от сдерживаемого восторга. – Красота господина барона – это нечто невероятное! Не поверите, но от одного взгляда на него самые знатные дамы теряли головы, как институтки, и бегали за фон Гуком хвостом, напрочь позабыв о правилах хорошего тона. Но, к слову сказать, Александр Карлович оставался к вниманию дам абсолютно равнодушен и других женщин, кроме жены, для него не существовало.

Слушая рассуждения старушки, Аня поймала себя на мысли, что ей очень приятно слушать про верность барона фон Гука к его жене. Она ощущала Анну частичкой своей жизни и уже хотела расспросить о ней подробнее, но не успела задать вопрос, так как бабушка погрузилась в приятные воспоминания.

– Серёжа фон Гук, сын Анны Ивановны и Александра Карловича, ходил в один класс вместе с моим внуком Петром. Чудный мальчик, симпатичный, воспитанный. В этом году ему должно исполниться тридцать лет. В гимназии он был очень большой выдумщик, а закончив учёбу, удивил всех знакомых. Представьте, удумал разводить лошадей! И, говорят, подавал большие надежды на поприще коневодства. Если бы не революция… – Рассказчица выразительно вздохнула, оборвав фразу на полуслове. – Однажды я была у фон Гуков на званом ужине. Как сейчас припоминаю, до переворота они жили в Графском переулке дом три на втором этаже.

– Может быть, они и сейчас там живут? – предположила Аня, всей душой надеясь, что дама ответит утвердительно. Но старушка надолго задумалась и неуверенно ответила вопросом на вопрос:

– Живут ли сейчас? Не знаю. Я никого из фон Гуков лет десять не встречала. Однозначно могу сказать, что их уплотнили. Хотя, вполне вероятно, могли оставить одну комнату. Самую маленькую.

– Уплотнили, это как? – не поняла Аня.

– Ах, святая простота, – умилилась дама. – Уплотнили, это значит, что в их квартиру вселили жильцов.

– Как это вселили? Не спрашивая?

– Милочка! Кто же нас будет спрашивать? Да вы никак с луны спустились по веточке роз? Запомните, моя дорогая, раз и навсегда – советская власть никогда никого не спрашивает.

Округлив свои фарфоровые глаза, старушка всплеснула ручками, давая понять, что Ане ещё во многом предстоит разобраться.

Когда разговор, уйдя в сторону от фон Гуков, перекинулся на эпизоды юности новой знакомой, Аня решила, что пора прощаться. Она и так засиделась, а ещё неизвестно, где придётся преклонить голову на ночь. Как тут не вспомнить маму-покойницу, пятнадцать лет назад постучавшую в дверь бабы Катиной избы в Дроновке. Да, в деревне бы не пришлось ночевать на улице, а если бы и пришлось, то всегда можно забраться с головой в стог сена и свить себе внутри уютное гнездо, одуряюще пахнущее летним лугом и солнцем.

– Графский переулок вы найдёте без труда, – сказала ей на прощание старушка под вуалькой. – Необходимо идти прямо по Литейному проспекту, пересечь Невский, нынче он зовётся проспект 25 Октября, и идти дальше до Владимирской церкви. Там свернёте направо и через пару шагов окажетесь в Графском переулке. Да не забудьте – теперь он именуется не Графский, а Пролетарский. Храни вас Господь, милая барышня. – Она перекрестила Аню и повторила: – Храни Господь.

За это утро Аня очень устала, изнервничалась и настолько изголодалась за дорогу, в которую не догадалась взять с собой еду, что идя длинным Литейным проспектом, разглядывала только витрины булочных, в которых красовались картонные караваи и связки баранок из крашеного дерева. Сглотнув слюну, Аня вспомнила, что старушка рассказала про недавно введённую карточную систему. В чём её суть, Аня до конца не разобралась, но уяснила, что купить хлеб можно только тогда, когда у тебя на руках будет заветная карточка с надписью: «Хлеб, 200 гр.»

– Кое-что, – растолковала ей ленинградка, – например, мороженое или ситро, можно купить без карточек. Ну, конечно, некоторых хозяек выручает рынок, если в доме остались вещи, которые можно продать или поменять.

После этого объяснения Аня поняла, почему в поезде было так много народу с мешками, набитыми картошкой, и баб с корзинками яиц. Все они ехали на рынок, с тем чтобы, выгодно сторговавшись, вернуться домой с обновой или деньгами, которых в деревне всегда не хватало.

«Какая я глупая, – укорила она себя. – Нет, чтобы сунуть в чемодан хоть десяток-другой картофельных клубешков. – Но вспомнив, что чемодан попал в руки вора, как ни была голодна, иронично улыбнулась: – И хорошо, что не положила. Было бы жалко пропажи!»

Самым интересным в городе Ане показались трамваи.

– Что, деревня, варежку разинула? В первый раз увидала? – необидно хихикнул лысоватый мужичок в обтёрханном картузе.

– В первый, – согласилась она, во все глаза глядя, как несколько симпатичных красных вагончиков лихо подкатывают к толпе людей, звонками разгоняя зазевавшихся пешеходов.

– То-то, то-то! – горделиво сказал мужичок. – Я и сам в первое время наглядеться не мог. А теперь запросто на них езжу. И ты научишься. Невелика хитрость. – Он ободряюще шлёпнул Анюту по плечу и, ухмыляясь во весь рот, вскочил на подножку, выкрикнув на ходу: – Слышь, гражданочка, а тебе куда?

– Мне недалеко, – сказала Аня и, увидев золотые купола белоснежного храма с надвратной иконой Владимирской Божией Матери, поняла, что пришла по назначению.

– Фон Гуков тебе? – переспросила пожилая женщина с трясущимися щеками свекольного цвета и переложила кошёлку в другую руку. – Нет у нас теперь «фонов». Все равны.

Аня и краснощёкая женщина стояли посреди небольшого двора в Пролетарском переулке и смотрели друг на друга: одна с вопросом, другая с вызовом.

Подумав, что, наверное, эта женщина любит командовать в семье, Аня склонила голову, не став приставать попусту:

– На «нет» и суда нет. Спрошу у других.

Видимо, женщине стало стыдно, потому что она снова переложила кошёлку и указательным пальцем ткнула в окна квартиры на втором этаже:

– Вон там Гуки жили. Только сейчас их там нет. Они давно съехали. И барыня, и барон, и сын ихний Сергей Александрович. Первое время после революции Анна Ивановна в дворницкой жила, а куда потом уехала, не знаю.

– Я слышала, что Александра Карловича убили на войне, – сказала Аня.

– Да нет. Живой он. Только одной руки нет.

– Руки нет?

Это сообщение так поразило Аню, что она непроизвольно сплела пальцы, как делала всегда, когда решала сложный вопрос.

– Точно так. Левой, – уточнила тётка. – А что тут удивительного? – спросила она, видя Анино замешательство. – На войне чего только не оторвёт. Вон мой дед с Русско-Японской без ноги вернулся. Зато грудь с Георгием. Да ты, девка, не переживай, гражданин Гук хоть и безрукий, да и немолод уже, а красавец каких мало.

Аня уже в третий раз слышала от посторонних про невероятную красоту барона и поняла, что ей было бы очень любопытно взглянуть на него собственными глазами.

– Квартира три, – подвела итог тётка, и Аня, поблагодарив, вошла в подъезд, размышляя о том, что новые хозяева, возможно, знают адрес фон Гуков.

Было видно, что лестница трёхэтажного дома в Графском, а ныне Пролетарском переулке, знавала лучшие времена. Ободранный камин внизу парадного подъезда ещё хранил фрагменты изразцов с лазоревым узором, а медные прутья решётки, придавленные отполированными ладонями перилами, затейливо изгибались, образуя причудливый орнамент, похожий на кружева.

На двери квартиры номер три, бывшей квартиры фон Гуков, о прежних хозяевах напоминала лишь медная табличка с затёртыми синей краской буквами. Скорее всего, новые жильцы не хотели видеть на своей двери чужую фамилию, а выгравировать свою они пока не удосужились.

«Я только спрошу, не знают ли они, куда съехали фон Гуки, и сразу же уйду», – решительно подбодрила себя Аня, но палец, нажавший кнопку звонка, всё же чуть дрогнул.

Открыли ей после третьего звонка.

Женщина средних лет, распахнувшая дверь, отличалась ростом и статью. Пышные волосы цвета меди, подстриженные по последней моде до подбородка, необыкновенно шли к её зелёным глазам и чуть вздёрнутому носу, покрытому мелкими веснушками. Аня с облегчением вздохнула. Вид хозяйки квартиры располагал к общению. Она уже разомкнула губы, чтоб поздороваться, но женщина опередила её слова.

С прищуром смерив Аню с ног до головы, она брезгливо поинтересовалась:

– Из деревни? Работу ищешь?

Тонкий, с истеричными нотками голос столь не вязался с ее внешностью, что Аня опешила.

Заминка пришлась кстати, потому что хозяйка квартиры, обернувшись к кому-то невидимому, по-французски сказала:

– Лёня, к нам на работу просится деревенская девка. По-моему, это то, что нам надо. Если окажется, что она неграмотная, я её найму.

Французский Аня знала слабовато. Алексей Ильич учил её лишь в объеме начальной школы, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы понять, что если она прикинется неграмотной, то получит работу и жильё. И ещё она подумала, что это Сам Господь протягивает ей руку помощи, поэтому, когда женщина спросила: «Умеешь ли ты читать?», – Аня промолчала в ответ.

– Из какой ты деревни? – продолжила допрос хозяйка.

– Из Дроновки, из-под Олунца.

– Дроновка! Какая прелесть! – брезгливо произнесла женщина и тоном уже решённой проблемы спросила: – Готовить умеешь? Документы есть?

На оба эти вопроса Аня уверенно сказала: «Да» и была впущена в квартиру, оказавшись лицом к лицу с высоким широкоплечим мужчиной с кудрявыми волосами, начавшими редеть надо лбом. Хотя с момента их встречи в Олунце прошло больше пяти лет, поэта Демьяна Кумачёва Аня узнала сразу. Она даже вспомнила, как товарищ Машкин, ведавший пайками, назвал его Леонидом Цветковым. Только тогда с поэтом приезжал сын Костя и другая жена. Кажется, он представил её певицей Лидией Петровной Саяновой.

– Как тебя зовут?

Раскатистый голос поэта звучал вяло и равнодушно. Он смотрел сквозь Аню так, словно она была стеклянная.

– Аня. Анна Найдёнова, – назвала она свою фамилию, выдуманную ей писарем в сельсовете.

Баба Катя по документам числилась Беловой, но писарь, выправлявший паспорт, упёрся, что, мол, нет такого закона – всех проживающих в избе на одну фамилию писать. И, немного подумав и почесав рукой небритую щёку, решил, что девчонке без роду и племени фамилия Найдёнова отлично подойдёт.

Придирчиво рассмотрев Аню, словно капусту на рынке, поэт барственно процедил сквозь зубы:

– Будешь обращаться ко мне Демьян Иванович. Ко мне в кабинет заходить, только когда позову. Во время работы не беспокоить.

Аня обратила внимание, что от этих слов лицо женщины нервно передёрнулось, но она сдержалась и, сжав губы в горошинку, произнесла:

– Меня зовут Ираида Марковна. Получать будешь десять рублей в месяц, постель и еду. Пойдём, я покажу тебе дом и твоё место.

Согласна ли на эти условия Аня, Ираида Марковна даже не поинтересовалась.

На кухне у Кумачёвых, как раз над тем углом, в котором стояла Анина раскладушка с продавленной парусиной, был прикреплён яркий плакат со стихами Демьяна Ивановича:

На плакате краснощёкие солдаты и матросы тянули руки к суровой женщине с запавшими глазами, прижимающей к груди серп и молот.

В стране набирала темп первая пятилетка. У всех на устах гуляло слово «индустриализация», а газеты дружно рапортовали о победах трудовой армии на великих стройках. Здесь, в городе, Аня с удивлением узнала, что недели с воскресным выходным днём больше не существует. Её заменила пятидневка.

– Пять дней рабочих, шестой – выходной, – объяснила ей молочница, передавая из рук в руки литровую банку с молоком. И бесхитростно пояснила: – Я думаю, так сделали, чтобы люди в церковь не ходили. – Потом, подмигнув Ане подслеповатыми глазами, прошептала: – А всё равно ходят.

Падая к вечеру с ног от усталости, Аня каждый раз перечитывала стихи на плакате и улыбалась, доподлинно зная, как поднимает хозяйство автор этих всенародно известных строк.

День Демьяна Ивановича протекал неспешно: до полудня он спал, потом не торопясь читал газеты, пил кофе с булочкой и съедал три яйца, сваренные в мешочек. После завтрака, сухо поблагодарив Аню кивком головы, шёл в свой кабинет, курил трубку и одним пальцем постукивал по клавишам пишущей машинки.

После сытного обеда ложился спать, а к вечеру, взяв с собой наряженную и надушенную Ираиду Марковну, на моторе ехал в Дом литераторов, возвращаясь далеко за полночь. Раз в неделю Демьян Иванович получал заказ на стихи для газеты «Беднота», тогда его машинка стучала как пулемёт, а Ираида Марковна ходила на цыпочках и прижимала к вискам влажное полотенце.

За те две недели, что Аня провела в доме Демьяна Кумачёва, Константина она не видела ни разу и хозяева о нём не упоминали, как не упоминали и Лидию Петровну. Аня так и не сумела понять, куда девалась первая жена хозяина. Ираида Марковна не работала в учреждении, но часто куда-то исчезала на целый день, а придя домой, подолгу разговаривала по телефону с подругой, которую игриво называла Сиси. Ани она не стеснялась – просто не замечала, раз и навсегда указав ей отведённое место на кухне в первый же день.

– Здесь ты будешь спать. Вот раскладушка, – сказала Ираида Марковна, по-простецки ткнув пальцем на деревянную раму с натянутым брезентом. – Через парадный ход не шастай. Твоя дверь на улицу в кухне, – она указала на дверь чёрного хода, выводящую на другую сторону дома. – Твоё дело молчать, убирать, стирать, гладить, ходить на рынок и готовить. Пропишу тебя сама. Давай паспорт. Да, и ещё, – она строго посмотрела Ане в глаза и отчеканила: – В профсоюз домработниц не вступай. Узнаю – сразу выкину на улицу без расчёта.

Хорошо, что Аня не боялась никакой работы. Молча осматривая квартиру своих новых хозяев, она понимала, как много труда придётся вложить в изрядно заросшие грязью комнаты. Квартира была довольно просторной. Широкая гостиная с двумя окнами была тесно заставлена мебелью на тонких гнутых ножках: два небольших дивана с ломберным столиком между ними, обеденный стол, занимавший всю середину комнаты и горка с хрусталём в серебряной оправе. Комната поменьше служила спальней. Наверное, её выбрали из-за одного окна, расположенного наверху стены так, чтобы свет не падал на широкую кровать с двумя тумбочками по сторонам. Две другие комнаты были отведены под кабинеты для поэта Кумачёва и Ираиды Марковны.

Больше всего Ане понравилась небольшая комнатка между кухней и ванной. Она подумала, что, видимо, раньше здесь жила прислуга. Но теперь хозяйка устроила здесь гардеробную, сплошь завесив стены вешалками, на которых топорщили рукавами шубы вперемежку с шёлковыми платьями и кружевными накидками.

– Хорошо, что я догадалась взять в дом неграмотную сермяжницу, – чуть позже хвастала Ираида Марковна подруге Сиси, фасонно держа телефонную трубку на отлёте. – Мы столько нахлебались с Шуркой, ты представить не можешь! А при увольнении эта змея заявила, что подаст на меня жалобу в рабочий комитет, потому что она у нас регулярно перерабатывала! Представляешь, какая наглость! Мы её кормили, обували, одевали, а она оказалась тварью неблагодарной. – Да. Да, ты права, – кивнула она в трубку, выслушав ответ на том конце провода. – Нынче все стали грамотные, куда ни плюнь.

Аня старалась отключиться от разговоров хозяйки, старательно делая вид, что ничего не видит и не слышит. Единственное, что доставляло ей огорчение, это то, что теперь не спросишь у хозяев, куда подевалась семья Анны фон Гук. Она тщетно искала ответ на вопрос, старательно рассматривая фотографии на стенах. Вдруг да что-то осталось от прежних хозяев. Но из узких рамочек ей улыбалась лишь молодая Ириада Марковна и Демьян Кумачёв в шинели и будёновском шлеме. На подсказку соседей по лестничной площадке Ане не приходилось рассчитывать: как объяснила ей дворничиха-татарка, дом был очищен от проживающих, а в пустые квартиры вселили деятелей литературы и искусства.

– Вот уж кому удача выпала! – с оттенком зависти покачала головой дворничиха. – Мало того, что квартиры одна другой лучше, так ещё и с мебелью. А в некоторых шкафах и посуда осталась стоять. Куда её, посуду, лишенцам да выселенцам? С собой не возьмёшь. У нас дом особенный! Без коммуналок.

О коммуналках Аня прежде не слышала, поэтому рискнула поинтересоваться, что это такое. Отвечать дворничиха не стала, а лишь сверкнула улыбкой, в которой не хватало двух передних зубов, и посулила:

– Не горюй! Скоро узнаешь.

Узнавать Ане предстояло очень многое. Живя в глухой деревне, она вообразить не могла, сколько народу живёт в большом городе. Конечно, в Олунце народишко тоже имелся, но не столько, чтоб, идя по улице, приходилось проталкиваться сквозь толпу. И люди в Ленинграде были другие – настороженные, хитрые. С ними надо держать ухо востро. Чуть зазеваешься, глядь, а твоя очередь в булочной уже занята. Или сдачу иной раз пересчитаешь, а копейки не хватает. В Олунце о таком слыхом не слыхивали, а уж в Дроновке и подавно! Там дома никто не запирал. Уйдёшь в лес, прислонишь к двери палочку, чтоб видели, что хозяев дома нет, вот и все запоры. А тут хозяева дверь велят на три замка закрывать, а на ночь ещё и щеколдой закладывают. И голодно здесь по сравнению с деревней. В сёлах у людей свой огородишко, да скотинка в хлеву мычит. Худо-бедно, работящая семья до лета всегда продержится. А тут если не дали карточки – то можешь шить саван.

К слову сказать, Демьян Кумачёв в карточках особо не нуждался. Кроме зарплаты, он, как знаменитый пролетарский поэт, раз в месяц получал особый правительственный паёк с такими продуктами, о которых Аня только в книжках читала. На столе у Кумачёвых она в первый раз увидела чёрную икру – мелкую, как щучья. Понюхала кружащий голову аромат пирожных со смешным названием «Буше», но особенно ей понравилась тонкая колбаска, названная хозяйкой «сухой колбасой». Сама она ничего не пробовала: не смела, да и не хотела. Только молча подавала блюда на стол, довольствуясь одной кашей и остатками супа, варить который была большая мастерица – спасибо, Нгуги научил. Баба Катя, та больше затирухи стряпала да картошку в чугуне.

Несмотря на съестное изобилие и ленивый образ жизни, на лице поэта Аня частенько улавливала тревожное выражение. Особенно, когда в газетах появлялись заметки о чистках. После их чтения Демьян Иванович начинал работать с удвоенной энергией, а потом зачитывал Ираиде Марковне новые стихи, пестрящие словами: «коммунизм», «борьба» и «индустриализация».

Что это такое «чистка», Аня поняла довольно скоро. Помог разговор хозяйки по телефону после ночи, в которую хозяин не пришёл домой ночевать.

– Ты представляешь, Сиси, – дрожащим голосом говорила в трубку Ираида Марковна, – недавно проходила чистка в Союзе писателей и оттуда вычистили трёх прозаиков. Двое из них сейчас без работы, а один, Волков, арестован. Я так боюсь, так боюсь… – Всё время разговора величественная хозяйка нервно терзала ворот шёлкового халата, приоткрывавший шею, расцветшую красными пятнами.

Чисток боялись смертельно, до ужаса, до самоубийств. Быть вычищенным с работы или, того хуже, из партии как неблагонадёжный элемент – значило опуститься на самое дно общества. От вычищенных отворачивались друзья, завидя их, соседи переходили на другую сторону улицы, а дети изгоев частенько публиковали в газетах обращения, где чёрным по белому значилось: «Я отказываюсь от своего отца. Прошу считать меня свободным от сыновнего долга».

«Неужели этот ужас, царящий вокруг, и есть та свобода, за которую боролся Алексей Ильич и ради которой отказался от своей любви?» – думала Аня, начиная понимать, как тяжело он пережил осознание того, что его жизнь потрачена зря и совершённые им преступления не имеют оправдания. Размышляя о происходящем, Ане всё чаще хотелось взять в руки хорошую книгу и хоть ненадолго забыть о действительности. Тем более что книг на полках стояло предостаточно.

Один раз, стирая пыль, Аня заметила томик Шекспира на английском языке. Это был её любимый поэт, и она знала наизусть почти все его сонеты.

Рука сама собой потянулась к книге и раскрыла её на двадцать восьмом сонете:

Аня усмехнулась созвучности сонета её настроению, но уловив шорох в коридоре, вздрогнула и поставила книгу на место. Изображать из себя неграмотную дурочку получалось с трудом, и Аня подумала, что в ближайшее время начнёт искать себе работу. Любую, хоть камни ворочать. Вот только выдастся свободное время. Но свободного время никак не выпадало, замыкая её в круг: уборка – магазин – готовка – рынок – мытьё посуды – стирка и снова уборка. С каждым днём хозяева нагружали её всё больше и больше. Так продолжалось до того дня, пока не раздался телефонный звонок и лично товарищ Кумачёв не снял трубку.

Тяжёлый телефон из карболита тёмно-коричневого цвета стоял на этажерке в прихожей и подходить к нему Кумачёв не любил. Несолидно для всенародного любимца разговаривать у входной двери, переминаясь с ноги на ногу. Сколько раз он требовал от жены перенести телефон в его кабинет! Однажды, после важного звонка от председателя ленинградского рабочкома, даже грозил разбить телефон об её голову, если завтра же аппарат не будет водружён на его рабочем столе. Но в ответ Ириада непримиримо фыркнула, и телефон остался стоять на старом месте.

Телефон в квартире Кумачёвых обладал одной особенностью, неимоверно раздражавшей тонкий слух служителя пролетарской музы, а именно – дребезжащей трелью на низких нотах, сходных с бренчанием медных монет в дырявом кармане.

– Куда запропастилась эта девка Анька? Вот и нанимай их на работу, – ворчал поэт, выволакивая из кресла тело, начавшее грузнеть после пятидесяти лет.

Телефон продолжал настойчиво звонить, и Демьян ускорил шаг – не дай Бог звонят из центральной газеты «Правда», а то, бери выше – из Наркомата просвещения! Но когда Демьян Иванович взял трубку и произнёс своё обычное: «Алло, у аппарата», то услышал на другом конце провода мягкий голос, от которого у него мигом задрожали ноги и пересохло во рту.

Звонил лично первый секретарь Обкома ВКП(б) Сергей Миронович Киров. Хозяин, как иногда называли его между собой простые горожане, или Мироныч, как любили говорить друзья по партии, подчёркивая свою близость к ленинградскому вождю. Простое лицо, открытый взгляд с добрым прищуром – «рубаха-парень», сказали бы про Кирова в деревне, с первого взгляда приняв за своего. Но ленинградский вождь оказался отнюдь не прост. Именно он с бесхитростной улыбкой на устах разгромил Российскую академию наук, с удовольствием выкидывая на улицу академиков и продавая за рубеж сокровища Эрмитажа. Именно он, лихо и безжалостно, расчищал город от «бывших людей», эшелонами этапируя в Сибирь выселенных из квартир собственников и отправляя на расстрел священнослужителей.

Церкви в Ленинграде сносились едва ли не ежедневно, а на освободившихся пустырях, кое-где уже заросших бурьяном, одиноко качались на студёном балтийском ветру стенды с плакатами «Религия – яд, береги ребят». Хватка у Мироныча была железная. Революционная.

Кумачёв облизнул губы и вытянулся в струнку:

– Слушаю вас, товарищ Киров!

Всё время короткого разговора он стоял по стойке смирно и лишь часто кивал головой, как заводная курица из магазина детских игрушек.

– Так точно! Слушаюсь! Постараюсь! Передайте товарищу Сталину, что революционные поэты всегда на посту.

Положив трубку, Демьян почувствовал, что его лоб покрыт крупными каплями пота, а руки, наоборот – холоднее невского льда.

– Ираида! – взревел он на всю квартиру. – Где шляешься?!

Он топнул ногой, раздражаясь, что окончательно распустил жену, и, если ему ещё раз придётся выслушать от товарища Кирова хоть лёгкий намёк на её поведение, им придётся расстаться. Да. Именно расстаться, как это ни прискорбно. Партийная дисциплина превыше всего. От фронтов гражданской войны в его голосе ещё остались железные нотки, потому что, когда он крикнул «Ираида» второй раз, жена выскочила из своего кабинета как ошпаренная.

– Что? Что случилось?

– Ираида, – сурово сказал Кумачёв, сверля жену тяжелым взглядом, – товарищ Киров поинтересовался, чем ты занята в свободное время. Надеюсь, ты понимаешь, что это намёк на твоё безделье.

Пришедшая с рынка Аня увидела, как лицо Ираиды Марковны мертвенно побледнело и она залепетала словно ребёнок, наказанный матерью за провинность:

– Да, да. Я понимаю. Завтра же пойду в наркомат устраиваться на работу.

– Сегодня, – бесцеремонно перебил её Кумачёв, – сейчас же! А мне надо работать. Сергей Миронович заказал мне гимн города. – Он выпятил грудь колесом и свысока посмотрел на Аню, упоённо повторив слова и вслушиваясь в звук своего голоса. – Это будет великая песня. – Воздев руку к потолку, продекламировал: – Гимн Ленинграда. Слова Демьяна Кумачёва.

– Лёня! Поздравляю! – зашлась в восторге Ираида Марковна. – Ты утрёшь нос всем своим завистникам. После слов для гимна ты станешь неприкасаемым и получишь Сталинскую премию. А может, тебе закажут написать гимн партии большевиков. Чем ты хуже Сергея Михалкова?

Взвизгнув от восторга, хозяйка повисла на шее у мужа, чуть не свалив с ног Аню с тяжёлой кошёлкой в руках.

– Что застыла, как неживая?! – прикрикнула она, увидев, что Аня не двигается с места. – Ступай в кухню. Видишь, Демьян Иванович получил правительственный заказ.

Боком, стараясь не задеть хозяев, Аня протиснулась на кухню, потрогала ладонью остывший чайник и стала разбирать покупки. Она провела в очереди три часа, устала и проголодалась. С продуктами в городе было туго, даже странно, что слово «карточка» она услышала совсем недавно.

Хотя в семье Кумачёвых продукты не переводились, положенную норму выкупали строго. Ираида Марковна лично сверяла оторванные купоны, проверяя, не поживилась ли за их счёт новая домработница. На рабочую карточку полагалось 200 гр. хлеба в день и полкило макарон. Жиры отоваривали раз в месяц, и именно за ними приходилось стоять дольше всего. В длинной очереди у Елисеевского магазина, Аня открыла для себя ещё одну городскую новинку – маргарин.

– Это, гражданочка, перетопленное с водой растительное масло, – объяснил ей благообразный старичок с бородкой клинышком, стоящий в очереди впереди неё. – Натурального масла в городе нет, вот России и пришлось использовать сиё французское изобретение. Если бы вы разбирались в химии, я вам рассказал бы состав этого, с позволения сказать, продукта.

– Я разбираюсь в химии, – прошептала Аня, увидев, как старичок удивлённо поправил пенсне.

Под мерное перечисление химических составляющих маргарина и технического процесса его изготовления Аня подумала, что ни один человек в их Дроновке не стал бы даже пробовать на зуб кокосовое масло, перетопленное с эмульгаторами и лимонной кислотой. Жизнь в деревне имела свои преимущества, хотя порой казалась сонной и ленивой. Здесь же, в почти столичном Ленинграде, во всём чувствовался чёткий пульс жизни. Он стучал молотками кровельщиков по крышам домов, развевался флагами на площадях, сигналил звонками трамваев и разливался песнями пионерских отрядов, маршировавших по широким мостовым.

– Вам надо на рабфак, гражданочка, оттуда прямой путь в институт, – сказал ей на прощание старичок из очереди, когда они, прижимая к груди свёртки с маргарином вышли на Невский. Он вежливо приподнял шляпу и улыбнулся: – Новой России нужны образованные люди.

Слова собеседника заставили её задуматься. Учиться она любила. О рабфаке, как сокращённо называли рабочие факультеты, Аня прежде читала в газетах и знала, что туда принимают рабочих, у которых нет школьного аттестата. Три года они получают школьное образование и потом становятся студентами.

Снова всё упиралось в нормальную работу, потому что на рабфак брали по рекомендации со службы.

Аня так задумалась, что вздрогнула, когда на пороге кухне возникла Ираида Марковна, одетая в строгий костюм с мужским галстуком.

– Я ухожу по очень важным делам. Вернусь не скоро. К шести приготовишь курицу. Но самое главное – сиди тихо. Демьян Иванович работает.

– Хорошо, – сказала Аня, подумав, что за всё время проживания в этой квартире, «да», «нет» и «хорошо» составляли её основной лексикон. Но большего от домработницы в этом доме не требовалось. В отличие от Кумачёвых, у Алексея Свешникова она совершенно не чувствовала себя прислугой, и хотя Алексей Ильич почти не разговаривал с ней о посторонних вещах, кроме уроков, Аня понимала, что он не презирает её и не считает никчёмным существом, годным лишь для чёрной работы. И там, в доме на порогах, у неё был Нгуги – добрый и весёлый друг. Интересно, как он поживает?

Прощаясь с Нгуги накануне отъезда, она заметила, что он совершенно потерял голову от Фимки Портнихиной, даже говорить стал её словами, всё время сбиваясь на лозунги вроде «Даёшь смычку города и деревни!».

«Хороший из Нгуги получится председатель колхоза – душевный и порядочный», – решила Аня, обнимая друга перед расставанием.

Здесь обнять некого. Никто не поможет, всё сама. Она плеснула себе остывшего чая из медного чайника и с опаской посмотрела на керосинку, которую так и не научилась правильно заправлять. То она у неё коптила сверх меры, то наоборот, облизывала бок кастрюли высоким пламенем, мгновенно сжигая керосин.

Керосин продавался рядом, в керосиновой лавке, и перед тем как начать готовить, Аня решила попросить у хозяина двадцать копеек и сбегать туда с бидончиком, сделать небольшой запас на всякий пожарный случай. Она осторожно подошла к дверям кабинета Демьяна Ивановича и услышала, как он расхаживает по кабинету взад-вперёд, напевая свою песню, вытекающую из всех городских репродукторов:

«Настраивается на работу», – догадалась Аня, решив как-нибудь перебиться с керосином и не мешать поэту.

Привстав на цыпочки, она повернула по направлению к кухне, но отойти не успела, потому что дверь резко распахнулась и на неё негодующе уставились глаза Кумачёва.

– Подслушиваешь? Подозревал, что тебя подослал ко мне этот ренегат Эдуард Багрицкий! – Он больно схватил Аню за руку и рванул на себя: – Признавайся, дрянь! Я всё из тебя вытрясу!

Прыгающий рот брызгал капельками слюны, вылетавшей при крике, а сильные пальцы переместились на Анино горло и стали медленно сжимать его, больно царапая кожу.

Не понимая, в чём дело и кто такой Эдуард Багрицкий, Аня с содроганием смотрела на тёмное от ярости лицо хозяина, напоминающее страшную маску, наподобие той, которую Нгуги вырезал из соснового полена.

«Он сейчас убьёт меня», – успела мелькнуть короткая мысль, и Аня затрепыхалась как брошенная на песок рыба, беззвучно пытаясь закричать от ужаса.

– Немедленно отпусти её. Ты с ума сошёл! – с нажимом произнёс от двери незнакомый мужской голос, и руки мгновенно разжались.

Ноги отказывались Ане служить, и она бессильно опустилась на пол, пытаясь защитить горло ладонями, хотя понимала, что на этот раз опасность прошла стороной.

– С вами всё в порядке? Я помогу вам, – незнакомец опустился на корточки, и в полутьме коридора Аня увидела лицо Кости.

– Я… я… я хотела попросить денег на керосин, – с трудом выговорила Аня, едва слыша свой голос.

Костя метнул на Кумачёва негодующий взгляд, от которого широкие плечи Демьяна Ивановича мгновенно опустились. Поэт протянул руку к пиджаку, висевшему на рогатой вешалке возле этажерки с телефоном, и лихорадочно зашарил рукой в кармане.

– Вот, возьми. Я надеюсь, что этот небольшой инцидент останется между нами.

Подождав, пока Костя поможет Ане встать, Кумачёв сунул ей в руку смятую десятку.

Машинально она взяла протянутую бумажку, растерянная и совершенно сбитая с толку.

Первой мыслью было выскочить на лестницу и убежать, чтобы никогда больше не слышать фамилию Кумачёв, но с другой стороны – куда бежать?

– Пойдёмте, я провожу вас в вашу комнату.

Костя бережно обнял её за плечи, обхватил за талию и медленно повёл по коридору, приговаривая ей как маленькой:

– Ничего, ничего, сейчас всё пройдёт.

С самого детства ни один человек не говорил Ане таких слов и никто никогда не утешал её, если она падала и расшибалась. У бабы Кати на все Анины беды и бедки имелся один короткий ответ: «Цела, и ладно. Не сахарная – не растаешь».

– Я живу на кухне, – прохрипела Аня, задыхаясь.

Она жадно ловила ртом воздух, но он, казалось, не попадал в лёгкие, застревая комом в горле. Неловко опустив её на табурет у кухонного столика, Константин кинулся расставлять раскладушку, притулившуюся под плакатом. Дышать стало легче, и жестом руки Аня остановила его порыв:

– Не надо.

– Уверены?

Уловив в вопросе сочувствие, Аня утвердительно кивнула головой, думая, что Костя почти не изменился с тех пор, как они вместе разгружали в Олунце агитпроповский вагон. Только пять лет назад он был почти мальчик, а нынче перед ней стоял стройный молодой человек чуть выше среднего роста, худощавый, порывистый, с прямым носом и еле уловимым восточным разрезом глаз под каштановой чёлкой, зачёсанной на бок.

По всему видно, что он не узнал её, да Аня этого и не ожидала. Смешно думать, что ленинградский юноша запомнит голенастую деревенскую девчонку, напополам распоровшую гвоздём поношенную сатиновую юбку. Она подумала, что стоит поблагодарить молодого человека за помощь, но не находила слов, лишь просительно смотрела на него исподлобья и перебирала пальцами складки фартука.

Приняв её замешательство за испуг, Константин подошёл к ней ближе и твёрдо сказал:

– Не бойтесь, я поговорю с отцом. Обещаю, он никогда больше не посмеет вас обидеть. Кстати, меня зовут Константин Викторович Саянов, а вас?

– Аня.

Вспомнив, что настоящее имя Демьяна Кумачёва – Леонид Цветков, она поняла, что Константин не его сын. Эта мысль была ей приятна. Всё связанное с семьёй Кумачёвых вызывало у неё стойкое отторжение. Ей претило их двуличие, пошлость, постоянное враньё.

– Откуда вы?

– Из Дроновки под Олунцом.

Из открывшейся рамы в окне напротив на лицо Кости упал солнечный блик, и Ане показалось, что при слове «Дроновка» его губы исказила презрительная усмешка. Но когда блик ускакал в сторону, облив светом металлический примус, лицо собеседника было серьёзно.

Немного постояв в кухне, Константин рассеянно посмотрел на часы, перевёл глаза на Аню и, успокаивающе махнув ей рукой, пошёл в кабинет к Кумачёву.

В доме наступила блаженная тишина, прерываемая тихим шипением примуса. После недолгой, но яростной борьбы, Ане удалось одержать над ним победу и теперь кроткий жёлтенький огонёк послушно лизал дно сковородки, а Аня прижимала к холодному лезвию ножа обожжённый палец. Брошенная на стол десятка, всучённая ей Кумачёвым в знак примирения, скомканная валялась на кухонном столе, и Аня старалась не смотреть в её сторону. Противно вспоминать о незаслуженной обиде, а ещё больше об унижении.

«Потерпи, Аня, – шёпотом сказала она себе, как сказала бы посторонней девушке, – вспомни, сколько настрадался в рабстве Нгуги и потерпи. Если тебе ниспослано это испытание, значит оно тебе на пользу».

Боль в обожжённом пальце затихла, и нож послушно принялся шинковать капусту, не мешая Ане размышлять о своих будущих планах. За две недели в очередях она чего только не наслушалась. Когда она стояла за перловой крупой, старушка в шляпке с голубым бантом рассказала, что в Ленинграде существуют биржи труда, где могут зарегистрироваться безработные.

– Товарищи с биржи труда подыскали моей соседке чудную работу дезинфектора на санитарной станции, – доверительно сообщила она Ане. – Представляете, как мило ходить по квартирным вызовам и травить газом клопов и блох. За вредность соседке бесплатно положено по стакану молока в день! Ну, конечно, сама она не пьёт, переливает в бутылочку из-под формалина и приносит пятилетнему сыну.

Именно на завтра Аня запланировала визит на эту самую биржу. Авось да подыщут ей посильную работёнку. Она вполне согласна травить блох, и даже без молока. Пальцами бы их переловила, лишь бы не оставаться лишний день в этом доме. Рассуждения о борьбе с клопами и блохами приглушили нанесённую обиду, время за работой шло незаметно, и, когда из кабинета Кумачёва донёсся громкий разговор, в который вплелись визгливые нотки Ираиды Марковны, Аня немного опешила, бросив взгляд на круглые часы, оставшиеся от фон Гуков.

Шесть часов вечера.

«Надо же, я и не слышала, как она пришла», – удивилась Аня, поспешно принимаясь разделывать на куски куриную тушку. Не хватало ещё получить нагоняй от привередливой хозяйки. Ираида Марковна и так нечасто бывала довольна Аниной стряпнёй, постоянно отчитывая её то за недостаточно рассыпчатую гречу, то за слишком подрумяненную картошку.

Пора подавать чай. Чайник, словно назло, долго не закипал, а заварки осталось на донышке. Ополоснув заварочный чайник с синими цветочками, Аня невольно прислушалась. С каждой минутой беседа в кабинете становилась всё жарче, перерастая в крик.

Лидировал голос Демьяна Ивановича, настойчиво повторявшего одну фразу:

– Ты должен, должен! Нет! Ты обязан жениться на ней!

Ему вторила Ираида Марковна, время от времени истошно бросавшая короткие реплики:

– Это низко! Ты должен пожалеть отца! Мы настаиваем!

Хотя голоса Константина Аня не слышала вообще, но поняла, что речь идёт о его женитьбе.

Не зная, подавать ли чай, пока не утихла перепалка, Аня заколебалась. Но потом решила, что лучше подать. Вдруг хозяйка захочет примирить мужчин за чашкой чая.

Перелив кипяток в фарфоровый чайник, Аня поставила его на поднос вместе с молочником и сахарницей. Теперь три чашки с блюдцами, чайные ложки, щипцы для колки сахара. Серебряный поднос слегка качнулся в её руках, и с усилием наклонив голову, Аня поняла, что у неё распухло горло и давит в висках.

Она вошла в дверь комнаты в тот момент, когда распалившийся от гнева Демьян Иванович нависал над сидевшим в кресле Константином. Лицо молодого человека казалось спокойным и безразличным, волнение угадывалось лишь по сжатому кулаку правой руки, мерно постукивающему по колену, словно он отмерял ритм бравурного марша.

Ане почудилось, что воздух в кабинете превратился в горючий газ, вот-вот готовый вспыхнуть, настолько яростные взгляды бросала на Костю Ираида Марковна. Засунув руки в карманчики жакета, она бегала по кабинету из конца в конец, нервически подрагивая выщипанными бровями.

– Константин, ты обязан мне всем! – грохотал Кумачёв, – вспомни, сколько я сделал для твоей непутёвой матери, совершенно неприспособленной к жизни! Не будь меня, она погибла бы в голодном Петрограде! Если бы я, именно я, – он ткнул себя пальцем в грудь, – не подобрал вас в подвале, вас сожрали бы крысы!

Застыв в дверях как изваяние, Аня боялась сдвинуться с места, чтобы не привлечь к себе внимания, хотя это казалось совершенно излишним: увлечённые ссорой хозяева её попросту не замечали.

– Ну, хватит, я довольно вас слушал, – железным голосом оборвал потоки ругани Константин. – Я благодарен тебе, отец, за твоё прежнее великодушие, но вынужден тебе напомнить, что без моей матери ты никогда бы не стал народным любимцем Кумачёвым, а навсегда остался бы никому неизвестным журналистишкой Леонидом Цветковым, пописывающим в бульварные газетёнки. Что до тебя, Ираида, то ты мне вообще не указ. Кстати, по-моему, на тебе надет мамин костюм?

Он скользнул взглядом по фигуре хозяйки, и Аня увидела, что надменная Ираида Марковна вдруг съежилась и покраснела.

– Запомните оба: я не собираюсь жениться на дочке секретаря Наркомата культуры и мне всё равно, что без этого брака твоя карьера, отец, поставлена под угрозу. Даже если эта дочка трижды умница и красавица – меня она не интересует. И вообще, чтобы вы отстали от меня раз и навсегда, сообщаю вам, что я женюсь.

– Женишься?! На ком?! – в один голос завопили Кумачёвы столь внезапно и оглушительно, что Аня всё-таки уронила поднос. Звон разбившейся посуды и дребезжащий стук серебра по паркету привели спорщиков в чувство. Все трое уставились на Аню, словно не понимая, кто она и откуда явилась.

– Вот на ней! – сказал Константин.

Широко шагнув Ане навстречу, он поймал её рукой за запястье и резко встряхнул, требовательно заглядывая ей в лицо:

– Пойдёшь за меня замуж?

Не веря своим ушам, Аня оглушенно молчала, лишь в глубине памяти молнией промелькнули слова бабы Кати: «Быть тебе, Анька вековухой. Никто к такой девке не посватается».

Тишина в кабинете из гулкой и разряжённой превратилась в гнетущую, в любое мгновение грозя взорваться криком.

– Пойдёшь за меня? – настойчиво повторил вопрос Константин.

«Нет! Конечно, нет!» – настойчиво закричал Анин разум, в то время как в её душе поднялся вихрь чувств, от которых одновременно хотелось и зарыдать, и засмеяться. И неожиданно для себя вместо отказа Аня громко и чётко ответила:

– Да.

Хотя время подходило к семи часам вечера, июньское солнце стояло почти в зените, золотыми струями обрушиваясь сквозь облака на крыши ленинградских домов с облупленной краской.

Ближе к проспекту 25 Октября фасады домов становились всё ярче, а улицы всё чище.

– Стойте граждане! Здесь нет перехода! – молодцеватый милиционер в форменной гимнастёрке поднёс к губам свисток и дал сигнал остановиться молодой паре, идущей за руку. Очень уж мрачным показалось ему лицо молодого человека и слишком испуганным взгляд девушки.

Постовой Иван Кудрин нёс службу всего третий день и старательно воплощал в жизнь лозунг, который висел на стене его комнаты: «Будь бдителен! Враг не дремлет!»

– Попрошу ваши документы!

Кудрин постарался придать голосу строгость и сурово сдвинул к переносице пушистые брови, что, по его мнению, придавало ему солидности.

Молодой человек сунул руку в задний карман брюк и протянул новенький паспорт серого цвета.

– Пожалуйста.

– Так. Константин Викторович Саянов, русский, беспартийный, инженер, – прочитал вслух Кудрин и подозрительно осмотрел стоящую перед ним личность, для тренировки памяти мысленно составляя словесный портрет.

– Ваши документы, гражданочка.

В ответ на вопрос девушка быстро заморгала ресницами и вопросительно посмотрела на спутника.

Он пожал плечами:

– Дай товарищу милиционеру свой паспорт.

Внимание Кудрина привлекло то, что девушка не сразу поняла вопрос, мучительно думая о чём-то своём.

«Непорядок», – подумал Кудрин, протягивая руку за документом старого образца, выписанным Олунецким НКВД.

– Анна Ивановна Найдёнова, русская, крестьянка, беспартийная.

Не найдя к чему придраться, Кудрин нехотя вернул документы и на всякий случай поинтересовался:

– Где проживаете?

От бдительного взора милиционера не ускользнуло, что от его слов гражданка Найдёнова до ушей залилась краской, а инженер Саянов, прежде чем ответить, напряжённо сжал её руку.

– Десятая Красноармейская, дом девять, квартира три, – он посмотрел на девушку и добавил: – Мы с женой проживаем именно там.

Брови Кудрина секунду пробыли у переносицы и снова разошлись по сторонам. Он был слегка разочарован: так это муж и жена! Ясно тогда, почему оба такие постные. Поцапались, небось, из-за какой-нибудь ерунды. Что с них взять? Оба беспартийные, мещане. Его родители если вздорили, так уж на целую неделю. И хотя женой постовой ещё не обзавёлся, но уже дал себе комсомольское слово никогда не ссориться с подругой жизни, крепить партийную дисциплину и морально не разлагаться.

Козырнув, как положено, Кудрин протянул мужчине документы и жезлом указал на переход:

– Вам туда.

– Спасибо, – кивком головы поблагодарил мужчина, а девушка так и не произнесла ни слова, покорно потащившись вслед за мужем.

Если бы постовой мог прочитать её мысли, то он увидел бы в них сплошные вопросительные знаки.

«Что я наделала? Зачем? Кто тянул меня за язык?» – мучительно размышляла Аня, идя вслед за Константином.

Мысли в голове путались, подобно ногам, которые то ослабевали в коленках, то спотыкались на ровном месте. Пару раз, когда она была готова растянуться во весь рост поперёк мостовой, Константину приходилось её подхватывать и брать за руку… Поворот за поворотом, они шли незнакомыми Ане улицами и переулочками, всё дальше уходя от Пролетарского переулка и от квартиры, в которой остались бесноваться разъярённые супруги Кумачёвы.

– Ты грамотная? Расписаться сумеешь? – вдруг спросил её Костя, не останавливая шаг.

Ане захотелось прокричать ему, что она грамотная и сумеет расписаться не только по-русски, но и по-английски, и по-французски, а ещё она хорошо решает примеры из высшей математики и любит тригонометрию. Но поскольку мрачное лицо суженого не выражало к ней никакого интереса, Аня односложно произнесла своё обычное «да».

Когда из-за серого здания, прикрывающего угол перекрёстка, внезапно засияли голубые купола, украшенные потускневшими от дождей золотыми звёздами, Константин умерил шаг, и Аня поняла, что они на подходе к дому. Идти дольше ей не представлялось возможности: тревога становилась невыносимой, заставляя сердце трепетать, словно крылья бабочки на пронзительном ветру.

Что будет, когда она останется с Константином наедине, о чём говорить и как себя вести, Аня не представляла. Подумав, что она достаточно взрослый человек, чтобы отвечать за свои поступки, Аня остановилась и решительно выдернула ладонь из Костиной руки:

– Дальше я не пойду.

Он грубовато положил руку ей на плечо и примирительно сказал:

– Не дури. Мы оба дали слово в присутствии свидетелей. Не знаю как ты, а я своих слов на ветер не бросаю.

Такая постановка вопроса Ане в голову не приходила и бросать слова на ветер она тоже не привыкла, поэтому её снова обдало холодом, а в груди образовалась ноющая пустота. Что она наделала? Она согласилась стать женой человека, которого видит второй раз в жизни!

– Вот наш дом.

Они стояли перед подъездом четырёхэтажного дома, крашенного коричневой краской. Посередине дом прорезала полукруглая арка, по бокам от которой словно в воздухе висели два небольших балкончика. Широкие окна второго и третьего этажа резко отличались от узких амбразурок на последнем этаже, венчавшем постройку.

– Там двор, – Костя кивнул на арку, показавшуюся Ане входом в неизвестность, и потянул на себя дверь, висевшую на одной пружине.

Подъезду на Десятой Красноармейской улице было далеко до парадного входа в Пролетарском переулке, поскольку признаков камина здесь не обнаруживалось, а пологая лестница не отличалась чистотой и изысканностью. С силой таща Аню за собой, как пароход тащит баржу с пробоиной в днище, Константин поднялся на второй этаж и отомкнул ключом дверь, усеянную многочисленными табличками, поясняющими: «Поповым – 1 звонок», «Сурепкиным – 2 звонка».

Среди разномастных надписей Аня успела прочесть «Саянов – 3 звонка».

Дальше она не разобрала, потому что будущий муж провёл её в полутёмный коридор, плотно заставленный вещами. Она с ходу натолкнулась лбом на цинковое корыто, висящее на стене, охнула и расплакалась. Тоскливо и безнадёжно. Сквозь слёзы Аня услышала, как Константин тяжело вздохнул, и угадала, что он поморщился, но смолчал.

Как ни пыталась Аня тихо всхлипывать и ступать на цыпочках, их услышали, потому что дверь соседней комнаты приоткрылась и оттуда высунулась остренькая женская мордочка с маленькими глазками, маленьким носиком и тонким, ярко накрашенным ротиком.

– Костя, это вы? – с придыханием пропела соседка, но увидев Аню, словно поперхнулась и, переведя дыхание, игриво поинтересовалась: – Откройте нам тайну, кем гражданочка вам доводится?

– Женой.

– Женой?

Дверь с треском захлопнулась, и Аня поняла, что ответ Константина поверг соседку в состояние столбняка.

Комната Саянова располагалась третьей по счёту. Он пошарил рукой на высоком буфете, притулившемся около двери, достал ключ и быстрым жестом распахнул дверь:

– Входи. Теперь ты здесь хозяйка.

Робко, боясь поднять глаза, Аня вошла вслед за Константином, прижала руку к заходящемуся в тревоге сердцу, осмотрелась и ахнула.

Услышав от Аглаи Сурепкиной, что Константин Саянов привёл в их дом жену, жильцы коммунальной квартиры номер три напряглись в томительном ожидании. Новость звучала настолько потрясающе, что, когда Аглая, явившись в кухню якобы попить воды, выпалила последние квартирные сплетни, вдова аптекаря, Калерия Фёдоровна, уронила в борщ своё пенсне, а молодая мать, комсомолка Пугачёва, в растерянности принялась перестирывать только что снятую с верёвки посреди кухни свежепросохшую пелёнку.

– Аглая, расскажи, какова жена у Кости? Красивая? Видная из себя?

Вопросы сыпались на Сурепкину от каждого кухонного столика, около которого стояло по хозяйке.

Всего столиков было десять. Заставленные кастрюльками, ковшиками и гранёными стаканами, они гордо несли на своих столешницах главную ценность приличной советской семьи – примус. По состоянию примуса и его марке любая горожанка с ходу могла определить, хороша ли его хозяйка и каков заработок хозяина.

В этой кухне пустовал только один столик – Саяновский. И, что греха таить, все в квартире сходились во мнении, что не за горами время, когда столик Константина переместится вплотную к столику двадцатилетней секретарши Софы Огольцовой, и она покроет их одной клеёнкой, купленной в «Хозтоварах» на углу. Поэтому, когда ничего не подозревающая Софа, сняв в своей комнате папильотки, скрученные из газеты «Гудок», явилась в кухню, там повисло недоброе молчание.

Зная, что ей идёт детское выражение лица, Софа надула нижнюю губку и широко распахнув глаза, похлопала ресницами:

– Что-то случилось?

– Да нет, Софочка, дорогая, что у нас может случиться? – жеманно ответила Аглая и, не сводя глаз с Софиного лица, известила тоном, каким сообщают о тяжёлой болезни:

– Саянов женился!

Эффект от слов Аглаи превзошёл все ожидания: несколько секунд постояв с открытым ртом, Софа закрыла лицо руками и, зарыдав, бросилась в ванную, приговаривая как в бреду:

– Вы всё врёте, врёте, врёте!

– Вот и делай после этого людям добро! – возмутилась Сурепкина, воинственно поставив руки в боки. Но увидев требующие разъяснения лица соседок, принялась рассказывать: – Видела, видела новую жиличку. Как вас вижу. – Обведя глазами притихшую аудиторию, она торжествуя сказала: – Деревня-деревней! Не представляю, где Саянов такую лапотницу выкопал. Инженер называется…

Она подчеркнула слово «инженер», чтоб слушательницы прочувствовали всю глубину Саяновского грехопадения.

Запах подгорелой манной каши для младенца Пугачёва заставил всех задвигать носом, но Аглаю с толку не сбил. Она продолжала свой доклад, перейдя к внешности незнакомки:

– Ни кожи, ни рожи. Здоровая, нос картошкой, волосы паклей. Ручищи – во ручищи, как лопаты, – поискав глазами подходящий предмет, она указала на совок для мусора, воткнутый в помойное ведро у чёрного входа.

– Твоим бы языком, Аглая, полы мести, – укоризненно сказала прачка Голубева из шестой комнаты. – Не слушайте её, бабоньки, нечего о человеке заглазно говорить.

– Кто бабоньки, а кто и дамы, – обидчиво поджала губы Калерия Фёдоровна, ручкой поварёшки пытаясь выловить пенсне из борща.

– А мне в ванную надо, – заявила вдруг юркая старушка Зорькина, всю жизнь проработавшая мотальщицей на ткацкой фабрике и поэтому получающая усиленное довольствие как старая большевичка. Она подскочила к двери ванной, где заперлась Софа, и принялась дубасить по ней кулаком, время от времени выкрикивая: – Гражданка Огольцова, немедленно освободи места общественного пользования!

– Тише, тётя Таня, – завопила Зорькиной Пугачёва, – ты разбудишь моего Фридриха, я его с трудом укачала.

Но она спохватилась поздно, малец названный в честь Фридриха Энгельса, закатился в плаче. Зорькина продолжала стучать в дверь ванной, а по квартире расползался запах горелой каши.

– Так у вас всегда так шумно? – спросила Аня, не зная куда ей поставить ногу, настолько захламлённой выглядела комната Константина.

– Всегда, – охотно отозвался он и пояснил: – Что ты хочешь – коммуналка!

Хотя за время ленинградской жизни Аня уже поняла, что такое коммунальная квартира, но бывать в ней ещё не доводилось.

– У нас здесь десять комнат, – продолжил объяснения Костя, бросая пиджак на спинку стула, заваленного книгами, – почти в каждой комнате по семье. Вот и считай. И в нашей комнате теперь тоже семья будет.

Последние слова дались её суженому с явным трудом. Аня обратила внимание, что он избегает смотреть на неё и не знает, как с ней общаться. Постепенно приходя в себя, Аня исподволь осмотрела комнату, в которой ей предстояло жить бок о бок с совершенно чужим человеком, которому она, судя по всему, была малосимпатична.

Квадратная комнатка с одним окном по размеру не уступала кабинету Алексея Ильича в домике на порогах: три шага в ширину и три шага в длину. У стены высокий тёмный шкаф с зеркалом посредине, напротив него небольшой продавленный диванчик с подушкой. У окна чуть наискосок поставлено высокое кресло со странной спинкой.

«Стоит так, чтоб было удобно класть ноги на подоконник», – догадалась Аня, глядя на раскрытый на сиденье журнал на английском языке. Она машинально перевела название «Мосты и туннели».

Обеденного стола в комнате не было. Его заменял круглый столик на одной ножке, посреди которого грустно стояла одна чашка с розовым цветочком и две пустые тарелки.

На правой стене висел большой фотографический портрет молодой женщины, очень похожей на Константина.

Уловив её взгляд, муж напрягся, но, не вдаваясь в подробности, пояснил:

– Моя мама. Она умерла четыре года назад.

Даже если бы он не сказал, кто это, Аня очень хорошо помнила Лидию Петровну, стоящую на подножке вагона. Такие лица не забывают. Ещё долго после их короткой встречи Аня возвращалась памятью к мягкой грации артистки Саяновой и её необыкновенному голосу, отличному от говора дроновских и олунецких баб.

– Спать будешь здесь, – коротко сказал Константин, упорно глядя в сторону. – А я устроюсь на полу, – он замялся, – думаю, ты не возражаешь, что нам необходимо друг к другу привыкнуть?

– Нет.

Поскольку Аня всё ещё стояла у двери, не зная, куда приткнуться, Константин глубоко вздохнул и неуверенно произнёс:

– Может, ты есть хочешь?

– Я хочу помыться, – сказала Аня, чувствуя, что если в ближайшее время не охладит голову, то она просто лопнет от жара мыслей и переживаний этого дня.

– Тогда пойдём на кухню. Это туда. Не бойся.

Совет не бояться насторожил Аню, но рука, снова сжавшая её ладонь, была крепкой и тёплой, и она, уцепившись за эту опору, гордо подняла голову, дав себе слово больше не унывать. То, что сдержать слово будет нелегко, Аня поняла сразу, едва переступив порог кухни, заставленной небольшими столиками и тумбочками.

В ожидании прихода новой жилички там собрались все находящиеся в квартире, включая новорождённого, сладко причмокивающего губами у материнской груди Пугачёвой из девятой комнаты.

– Добрый вечер, знакомьтесь. Моя жена Анна, – громко представил Аню собравшимся Константин и, поскольку молчание жильцов грозило затянуться, добавил: – Прошу любить и жаловать.

Под пристальными взглядами женщин Аня почувствовала себя раздетой и неуклюжей, но тем не менее заставила себя дружелюбно улыбнуться и приветственно кивнуть: с этими людьми ей ещё жить и жить. У них в деревне не принято от соседей косоротиться. Какими Бог наградил, с теми и живут.

Лица новых соседок казались Ане размытыми пятнами, лишь на одном из них ярко выделялся красный рот Аглаи, густо накрашенный помадой.

– Хм! – на приветствие Ани и Константина Аглая демонстративно хмыкнула и, повернувшись к своему столику, энергично застучала ножом по деревянной доске.

Словно по команде Аглаиного ножа, стряпухи разом заговорили, нарочито громко обращаясь друг к другу, принялись обсуждать общеквартирные новости, не удостаивая Аню вниманием.

– Это наш столик, – под негодующим взглядом черноволосой Софы Костя подвёл Аню к небольшому столику со стопкой тарелок и двумя медными кастрюльками – большой и маленькой.

– Не стесняйся, девушка, – раздался от стены спокойный голос, и Аня встретилась глазами с приветливым взглядом женщины средних лет. Она была крепкая, круглолицая и полногубая.

– Прачка я, – сказала соседка, – Марья Голубева. Можешь звать меня тётя Маша.

– Спасибо.

Это оказались последние слова, произнесённые ею в этот день. Вернувшись в свою комнату, Константин махом выпил стакан водки, сказал ей: «Извини», и завалился спать на пол, бросив под себя потёртое зимнее пальто с цигейковым воротником.

Почти всю ночь Аня просидела в кресле у окна. Убедившись, что Константин Саянов заснул, она положила ноги на подоконник и, найдя такую позу весьма удобной, принялась обдумывать создавшееся положение. Спать не хотелось. Ей вспоминалась первая ночь в доме на порогах и наивные слова, которые она прошептала перед сном: «На новом месте приснись жених невесте».

Теперь уже не приснится – нет надобности. Вон он спит на полу, уютно положа под щёку сложенные лодочкой ладони. Даже не слышно, как сопит. Ей стало жалко Константина. Натворил сгоряча глупостей, взял в жёны первую встречную, а теперь придётся расхлёбывать. Нелепо всё получилось. Смешно и нелепо. В душу снова стало медленно вползать раскаяние о содеянном, но ночь за окном стояла такая прозрачная, такая нежная и свежая, что без следа растворяла в себе тяжкие мысли.

Прямо под окном, на другой стороне улицы, раскинул ветви небольшой яблоневый садик, с которого ещё не совсем облетели розовые цветы. Сразу за ним сквозь кружево трамвайных проводов мерцал лазоревый купол необыкновенно красивой церкви готического стиля. В окружении тёмных домов изысканный храм казался Ане дивным замком из Чертогов Господних. Даруя ей утешение, он примирял её с жизнью, напоминая слова из Святого Писания: Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся[4].

«Может, и правда, что ни делается – всё к лучшему?» – подумала Аня, глядя на портрет Лидии Саяновой. Она нащупала во внутреннем кармане другой портрет, с которым не расставалась ни на минуту, отколола большую булавку, подаренную ей мальчиком Костей, и, достав картонку с портретом Анны, поднесла её к глазам. Девушка на портрете улыбалась с еле заметной грустинкой в уголках губ.

«Милая Анна, встретимся ли мы? – мысленно сказала ей Аня. – Будь уверена, я никогда не забуду, что должна передать тебе это послание».

Когда на улице появились первые пешеходы, а прямо под окнами прогрохотал ранний трамвай, Аня, не раздеваясь, притулилась на диванчике и забылась коротким тревожным сном. Разбудил её крик ребёнка за стеной. Не сразу поняв, где находится, Аня мигом соскочила с диванчика, но Константина в комнате уже не было. На столе лежали двадцать рублей и записка, написанная крупными печатными буквами, как для первоклассницы:

Высунув голову в коридор, Аня сразу же отпрянула: в туалет тянулась длинная очередь, в ванну другая, а в кухонной раковине соседка мыла обкаканного с ног до головы пузатого малыша, оравшего во всё горло.

«Первый день моей замужней жизни, – сказала себе Аня. – Я запомню его навсегда».

День действительно выдался боевой в буквальном смысле этого слова: на кухне подрались две соседки. Одна из них была уже знакомая Ане Аглая, а другая – волоокая пышная дама с чёрными усиками над верхней губой.

Неожиданная драка вспыхнула из-за уборки в общем коридоре.

– Твой муж натоптал, ты и убирай, – на всю квартиру верещала Аглая, тыча соседке в ноги швабру с намотанной тряпкой.

– Твоя очередь, – парировала дама. – Когда был мой черёд, я за тобой без слова мела! Всем известно, что ты больше всех грязи носишь! Вспомни, как ты в коридоре яйцо разбила.

– Я разбила, а твоя кошка его слизала, – задохнулась от возмущения Аглая. – И ты мне его стоимость не возместила!

– С чего мне возмещать, если ты его разбила!

– Я не для твоей кошки разбила! Я, может, сама бы его съела!

Когда женщины принялись толкать друг друга грудью и цеплять за волосы, Аня без слова вынула швабру из Аглаиных рук и вымыла коридор.

– Что ты делаешь? Не смей! Кто ты здесь такая? Тебя ещё не прописали! – возмутилась Аглая, тяжело дыша от ярости. А пышногрудая соседка молча покрутила пальцем у виска и понимающе переглянулась с недавней противницей.

Конечно, у них в Дроновке бабы, бывало, тоже вздорили не на шутку. Например, однажды тётка Таня огрела коромыслом по спине тётку Харитину; говорят, из-за порося рассобачились, кому последний кабанчик достанется. Но уж сраму натерпелись после – ни в сказке сказать, ни пером описать. И батюшка баб в церкви стыдил, и мужья корили. А уж ребятишки, те и вовсе на Таню с Харитиной пальцами показывали – хоть из дому не выходи. Да они и не выходили, пока не примирились.

Думая, что ей придётся долго приспосабливаться к коммунальным отношениям, Аня не заметила, как к ней подошла невысокая стройная старушка с неестественно прямой спиной. Про таких в народе говорят: «Палку проглотила». Она заглянула Ане в лицо, поднесла палец к губам и таинственно прошептала:

– Пойдёмте ко мне. Я вам поиграю. – Не успела Аня сообразить, что ответить, как старушка распахнула дверь комнаты и сделала гостеприимный жест, не оставив Ане выбора: – Прошу.

Небольшая комната соседки была почти вся занята сверкающим пианино густо-вишнёвого цвета. Инкрустированная перламутром рама величественно несла два серебряных канделябра с толстыми розовыми свечами.

Аня подумала, что такой инструмент больше подходит не для ленинградской коммуналки, а для королевского дворца, да такого, чтоб под его окнами непременно расстилался райский сад с прогуливающимися павлинами, а по сторонам дорожки били фонтаны.

Словно прочитав её мысли, хозяйка этого великолепия осторожно оглянулась на дверь, в приоткрытую щёлочку проверила, чтобы никто не подслушивал, и сказала:

– При императоре Александре Третьем это пианино подарил мне один поклонник. Говорят, его заказал для дворца Сан-Суси германский кайзер Фридрих, а мой воздыхатель перекупил. Я тогда была невероятно молода и красива…

Изящными пальцами старушка указала на стену, где в полированных ореховых рамках вкривь и вкось висели акварели юной танцовщицы и горделиво спросила:

– Узнаёте?

Хотя узнать в сморщенной старушке юную деву, напоминающую цветок, представлялось довольно трудным делом, Аня согласно кивнула.

Соседка заулыбалась и церемонно выпрямилась:

– Позвольте представиться: Екатерина Васильевна Лисовская, бывшая балерина, а ныне гардеробщица в Мариинском театре.

– Аня, – скромно ответила Анюта, во все глаза глядя на приосанившуюся Екатерину Васильевну. Она подумала, что наверняка балерине есть о чём рассказать и что вспомнить.

За своё короткое пребывание в Ленинграде она уже встречала таких чистеньких, аккуратных старушек с тщательно уложенными волосами и детскими глазами. И каждый раз после разговора с ними у Ани щемило сердце от затаённой нежности.

Откинув крышку фортепиано, Екатерина Васильевна торжественно подняла кисти рук и, плавно опустив их на клавиши, произнесла:

– Гендель. Адажио.

Нежная, плавная мелодия, наполнившая комнату, окутала Аню волшебством, мягко качая душу на тёплых волнах незримого звука. От восторга она зажмурилась, но резкий стук в стену и раздражённый крик, как топором, обрубили мелодии крылья и заставили инструмент замолчать.

– Сколько же можно?! Немедленно прекратите это безобразие!

– Вот так всегда, – кротко сказала Екатерина Васильевна и на её глазах показались слёзы.

Не найдя слов утешения, Аня погладила старую балерину по плечу и выскользнула в коридор – надо идти приниматься за хозяйство. Хоть она и вышла замуж «самокруткой», как сказали бы в Дроновке, но всё ж таки мужа надо кормить.

«Брак – это буржуазный пережиток прошлого. Современные комсомолец и комсомолка не нуждаются в поповском благословлении и смело могут отдаться своим чувствам без оглядки на мракобесие», – с чувством вещала дикторша из чёрной тарелки радиоточки на стене кухни.

Такие тарелки из металла и промасленной бумаги размером со среднее блюдо для сервировки стола были в каждом ленинградском доме.

Впервые Аня увидела радио у Кумачёвых и очень испугалась, когда в шесть часов утра из странной конструкции на стене раздался громкий гимн. Когда гимн отзвучал, звонкоголосая женщина бодро сообщила:

– Начинаем утреннюю гимнастику. Ноги на ширине плеч, руки на поясе. Наклоны вперёд. Раз-два, три-четыре.

К концу первого дня Аня привыкла, что радио никогда не выключается, и перестала обращать на него внимание, редко вникая в смысл радиопередач. Но то, что сейчас говорил диктор о свободной любви не лезло ни в какие ворота. Конечно, бывало, что и у них в Дроновке невеста к жениху сбегала, но вскорости грех всегда венцом покрывали, иначе сраму на всю округу не оберёшься. Даже нынче, в советское время, без свадьбы молодёжь остерегалась семью заводить. А уж путаться с парнями направо и налево, как советует дикторша из радиоточки, для приличных людей стыд и позор.

Но видно, наперекор прогрессу, не все ещё считали брак буржуазным пережитком, потому что вчера Константин взял её паспорт и принёс обратно со штампом и свидетельством, на котором было написано:

– Теперь ты Саянова, – сказал ей Константин, кладя на стол документы, и чуть виновато заглянул ей в лицо: – Извини, что без тебя в ЗАГС сходил.

Она жила в Костиной комнате уже вторую неделю, но они никак не могли найти общий язык. Каждое утро муж уходил на работу, задерживался допоздна, а приходя под вечер, наскоро глотал то, что она приготовила, вежливо благодарил и сразу ложился спать на пол.

Единственным улучшением в комнате было то, что брошенное вместо матраса пальтишко Константина сменилось потёртым байковым одеялом.

Каждый вечер вдвоём казался Ане бесконечным. Ни он, ни она не знали, как завязать разговор, и не понимали, что у них, таких разных, может найтись общего. Каждый жил своей жизнью, наполненной своим, отдельным смыслом. У Константина была любимая работа, неизвестные ей друзья и недруги. А у неё не было ничего, кроме этой комнатки, мужа, мало обращавшего на неё внимания, и бесконечных очередей на бирже труда.

– Аня, – голос Константина звучал просительно. – Не знаю, как ты к этому отнесёшься, но в выходной к нам придут несколько моих друзей и подруг отпраздновать нашу свадьбу. – Говоря «подруг» он чуть замедлил речь, но Аня уловила его беспокойство и поняла, что среди подруг, видимо, окажется та, у которой есть особый интерес взглянуть на новоявленную гражданку Саянову. – И ещё одно, – Константин посмотрел на Аню и улыбнулся, совсем как его мама на фотографии. – Купи себе красивое платье.

Больше они не разговаривали, но Аня почувствовала, как толстый лёд, коркой покрывавший их отношения, чуть подтаял, даря надежду на понимание и, может быть, если не любовь, то хотя бы взаимное уважение. Тем более что ожидался их первый в жизни совместный праздник, и именно она, хозяйка, должна не ударить лицом в грязь.

С праздничным столом Аня разобралась в два счёта. Хотя готовить она не особо любила, но умела неплохо, как делала всё, за что бралась, да и нынешние гости, вероятнее всего, неизбалованные изобилием продуктов, будут рады любой мало-мальски вкусной еде.

Но мысль о платье ставила Аню в тупик. С нарядами в стране было туго. Бог знает, какими неведомыми путями людям удавалось доставать одежду, которая на новый лад называлась одним неудобоваримым словом «мануфактура».

Соседка Пугачёва, жена комсомольского работника, хвасталась на кухне, что её мужу, как делегату партсъезда, выдали талон на шерстяные брюки, а когда Софа Огольцова демонстративно принялась натирать зубным порошком белоснежные парусиновые туфли, все коммунальные дамы ахнули от зависти.

Нежданная помощь пришла от тёти Маши Голубевой.

– Знаешь что, девка, надо бы тебе приодеться, – сказала она Ане, когда та развесила сушиться на ночь свою единственную юбку. – Пожалуй, переговорю я с одной советской барынькой, у которой стираю бельишко. Муж у неё в наркомате работает, вот она и наряжается через спецраспределитель, а старое по знакомым распродаёт. Жадновата она, правда, втридорога ломит, ну да Бог ей судья.

Тётя Маша осуждающе сжала полные губы, но слово своё сдержала и, благодаря барынькиной жадности, у Ани появилось чудное синее платье в мелкий белый горошек. Платье сидело как влитое, а крошечный белый воротничок очень шёл к Аниному лицу.

Мужу она платьем не хвасталась, решив сделать ему сюрприз. Но Екатерине Васильевне показала. Сначала бывшая балерина одобрительно улыбнулась, но секундой позже, сцепила у груди тонкие ручки и охнула:

– Милая Аня, разве так можно? Как тебе не стыдно?

– А что такое? – переполошилась Аня, теряясь в догадках, самой худшей из которых ей виделась дырка на обновке.

Но, к счастью, платье оказалось цело, а Екатерина Васильевна намекала совсем на другое – предметом её негодования служили Анины брови.

– Приличные девушки такие брови сейчас не носят, – безапелляционно заявила старушка и чуть не силком усадила Аню на стул у окна. – Закройте, душечка, глазки.

Решив не перечить старшим, Аня покорно закрыла глаза и тут же ощутила резкую боль.

– Ой, Екатерина Васильевна, что вы делаете?

– Как что? Щиплю вам брови.

– Щиплите?

– А как иначе? – старушка показала растерянной Ане блестящий пинцетик и важно изрекла: – Красота требует жертв. Но вы, Анечка, не беспокойтесь, я сделаю вам бровки формы «стрела Амура».

Она снова занесла над Аниной головой орудие пыток, но Аня решительно закрыла лицо руками:

– Екатерина Васильевна, я вам очень благодарна, но никаких стрел Амура. Обойдусь тем, что есть.

– Ну вот, – надулась соседка, – я так и знала, что современные барышни не желают быть изящными и соблюдать политес.

– А как же Софа? – поинтересовалась Аня.

Екатерина Васильевна презрительно фыркнула:

– О чём вы говорите? Софа вульгарна, как шансонетка из портового кабаре. Её брови – не стрела Амура, нет! Обратите внимание, они подбриты в наихудшей манере дешёвых модисток. Нам, кордебалету Мариинского театра, запрещалась даже смотреть в сторону подобных девиц, а подражать их облику считалось скандалом!

Отступя на шаг от кресла, Екатерина Васильевна оценила Анины волосы и продолжила: – Анечка, милая, позвольте, я хотя бы сделаю вам причёску?

Работа над причёской заняла изрядную часть свободного времени, но, когда Аня взглянула на себя в огромное зеркало в комнате Екатерина Васильевны, ей стало весело.

Хотя её брови и не напоминали стрелу амура, но избавившись от нескольких лишних волосинок, вдруг выразительно подчеркнули синеву глаз, почти в тон синему платью. А волосы, скрученные умелой рукой Екатерины Васильевны в пышный узел на затылке, перестали напоминать паклю, рассыпаясь по вискам золотистыми локонами.

Критично осмотрев себя со всех сторон, Аня призналась себе, что к встрече с гостями мужа почти готова. Осталось только накрыть на стол.

Ожидание Кости с гостями длилось целую вечность. Аня сто раз передвинула по столу селёдку с луком, меняя её местами с винегретом и пытаясь красивее сервировать столик, на который вместо столешницы приспособила чертёжную доску, извлечённую из-за шкафа.

Скатертью служила старая занавеска, потёртая, но вполне приличная. Кроме селёдки и винегрета, Аня ухитрилась разжиться куском сала, редиской и листовым салатом. А на горячее решила потушить курицу, за которую торговалась на рынке добрых полчаса. Мужик, продававший битую птицу, никак не хотел уступать её за три рубля и сжалился лишь тогда, когда она сказала ему, что родом из Олунца.

– Из Олунца? – мужик в восторге прихлопнул ладонью по колену. – Тогда за полцены бери. У меня жена оттудова. Марья Иванихина. Может, слыхала?

Передав привет жене продавца, Аня засияла от радости: пир удастся на славу, и Косте не придётся краснеть перед друзьями. Он и так стыдится, что взял в жёны деревенскую простушку.

Куриное жаркое аппетитно шкворчало на сковородке, распространяя пряный запах лаврового листа и лука. Витая в воздухе, забытый аромат вкусной еды выманивал на кухню любопытных соседок, которым не терпелось узнать, что готовится, у кого и по какому поводу.

– Вы, гражданочка Саянова, с кухни не уходите. Стерегите добро, – воровато оглядываясь в поисках врага, предупредила Аню чопорная аптекарша, – а не то Сурепкина живо на сковородку хозяйственного мыла накрошит. С неё станется! Один раз Аглая поссорилась с Голубевой и положила ей в суп дохлую мышь! А потом заявила, что мышь сама в кастрюлю с потолка упала. Представляете? Но Голубева сразу раскусила, где собака зарыта, и так Сурепкину за волосы оттаскала, что та неделю как шёлковая была.

Костя пришёл домой к шести часам. Он пропустил вперёд себя двух кокетливо одетых девушек и трёх молодых мужчин.

– Лиля, Оля, Евгений, Юрий, Олег, – скороговоркой представил он входящих.

Подняв взгляд, муж увидел платье в горошек, оценил новую причёску, и Аня заметила, как его глаза расширились от удивления, а губы медленно растянулись в улыбку:

– Знакомьтесь, моя жена Анна.

Аня поняла, что гости не в первый раз в этом доме. Не спрашивая разрешения, весело и шумно они окружили столик с едой, и Евгений в восхищении потёр руки:

– Я начинаю завидовать молодожёну! Такой роскоши давно не доводилось лицезреть. А уж сало и курица…

– Да, да, – подхватили другие гости, усиленно наваливаясь на отлично вычищенную селёдку и свежий салат, – по нынешним временам такой стол не каждой хозяйке под силу.

– Аня, тебе положить? – не дожидаясь ответа, Костя наполнил Анину тарелку, но она не стала есть, задумчиво разглядывая жизнерадостные лица гостей.

Тощий Евгений с точёным лицом не сводил взгляд с кругленькой хохотушки Ольги. По-видимому, она слыла добродушной девушкой, потому что нисколько не обижалась на беззлобные подшучивания друзей и в ответ лишь заливисто смеялась, то и дело всплёскивая руками от избытка чувств.

Олег и Юрий были поразительно похожи друг на друга: оба кудрявые, носатые, со сросшимися у переносицы бровями. Поэтому Аня совсем не удивилась, вскоре догадавшись, что они родные братья.

Особняком от всех держалась томная красавица Лиля. Короткая стрижка красиво открывала её точёную шею, на которой тоненькой ниточкой вились красные бусы, гармонируя с красным пояском и алыми полосочками на белых носках, надетых на загорелые ноги. О своей привлекательности Лиля хорошо знала, потому что, смеясь, чуть откидывала назад голову, давая собеседникам полюбоваться выразительной ямочкой на подбородке.

Рядом с красавицей-гостьей Аня чувствовала себя неуютно, а новое платье в мещанский горошек на фоне белоснежного Лилиного наряда казалось ей застиранной тряпкой. По тому, как напрягалась Лилина улыбка, когда Константин ухаживал за женой, Аня сразу поняла, что это и есть её соперница. Догадка подтвердилась почти немедленно, когда Олег вежливо спросил Аню, из каких она мест.

– Из Дроновки, близ Олунца, – не задумываясь, ответила Аня, не преминув заметить, как дрогнули Лилины брови формы «Амурские волны».

– Какое великолепное название «Дронов-ка», – заявила Лиля, округляя губы, – я уверена, что любой дроновец невероятно украсит собой Ленинград или Москву.

– Ой, Лиля, ну ты и скажешь, – захохотала Оля. – Кушай лучше курочку.

Но Лиля не унималась. Поскольку Аня предпочитала отмалчиваться, Лиля переключила внимание гостей на себя. Она пела, декламировала стихи, изображала в лицах начальство своей конторы, нет-нет, да и бросая на Константина выразительные взгляды, явно говорившие: смотри, мол, какой бриллиант ты поменял на тусклое бутылочное стёклышко. Аня понимала, что весь этот спектакль разыгрывается для одного зрителя. Не сказать, чтобы её особенно занимали уколы соперницы, но, когда Лиля завела разговор о литературе с явным намерением её унизить, не выдержала.

– Скажите, Аня, – наивным тоном спросила Лиля, глядя в сторону Кости, – как вы относитесь к поэзии Шекспира? Лично я обожаю, обожаю Шекспира, но не кажется ли вам, что двадцать пятый сонет устарел для двадцатого века? Я не понимаю, как можно рассуждать так узко. Современная женщина не должна замыкаться в семье. Она обязана стремиться к прогрессу и знаниям и понимать, что счастье в стране победившего социализма не только любовь, но и борьба.

Вздёрнув вверх подбородок, Лиля продекламировала:

Ожидая ответа, Лиля призвала собравшихся к тишине и с интересом уставилась на Аню, заранее предчувствуя триумф.

По загоревшимся щекам Константина Аня поняла, что ему неловко за жену и он уже подался вперёд, собираясь остудить Лилин пыл, но девушка решила положить конец своему молчанию. Тем более что могла часами зачитываться сонетами Шекспира. Когда-то это было первое, что она осилила на английском языке.

Немного подумав, Аня покрутила в пальцах чайную ложечку и мягко ответила:

– Нет, я не считаю, что Шекспир устарел. Он бессмертен. Но, видите ли, Лиля, Шекспира лучше читать в подлиннике. Все переводы, которые я знаю, очень несовершенны.

Послушайте, как выверена каждая строка:

Если бы к ним в окно сейчас влетел крылатый крокодил и запорхал над столом, гости не были бы больше изумлены: Лилино лицо приобрело свекольный оттенок, а хорошенький ротик непроизвольно приоткрылся, делая её похожей на рыдающего младенца с плаката «Материнское молоко – залог здоровья ребёнка».

Остальные приглашённые бурно зааплодировали. Но самой большой наградой были сияющие глаза Кости. Он смотрел на неё так, словно видел в первый раз и не мог насмотреться.

– Горько! Горько! – вдруг догадался выкрикнуть Евгений.

– Горько! Горько! – хором подхватили Олег, Юрий и Оля.

– Горько, – сказал Ане Константин и притянул её к себе.

Их первый поцелуй так затянулся, что гости начали спешно прощаться, а из Аниных глаз брызнули слёзы, и она почувствовала, как её сердце расплавилось в груди, превратившись в пылающий комочек огня.

– А теперь ты должна мне всё рассказать, – шепнул Ане Костя, когда они сидели, затиснувшись вдвоём в кресло у окна.

Вместо ответа она расстегнула карман юбки и на ладони протянула ему большую английскую булавку. Он непонимающе посмотрел на её руку, переведя взгляд на лицо:

– Что это?

Аня засмеялась:

– Не помнишь? Ты дал мне булавку в Олунце, когда я разорвала юбку, разгружая вагон Агитпропа.

– Да, я был в Олунце… Ещё с мамой, – он задумался, покусывая нижнюю губу.

Аня помогла:

– Ты помнишь негра и девочку, которые поехали с вами на станцию?

Костя обрадовался:

– Да. Негра помню… Точно! И девочку помню. Смутно. Так это была ты? И все эти годы ты хранила мою булавку?

Аня читала на лице мужа такое удивление, смешанное с восхищением, что едва сдержалась от смеха. Осторожно, словно хрустальный цветок, он взял булавку двумя пальцами, пристально рассмотрел и после недолгой паузы изрёк:

– В таком случае я был просто обязан на тебе жениться.

Володя, или по-петербургски Воля, родился в тридцать седьмом, когда Аня уже работала учителем математики в школе для малограмотных рабочих.

Тремя годами раньше у них с Костей появились две девочки-близняшки, Катя и Лена. Но дочки не прожили и месяца, умерев в один день от страшной инфекции под названием «золотистый стафилококк».

Первые дни после похорон ошалевшая от горя Аня безумно металась по квартире без сна и отдыха. Мир казался молодой женщине пустым и бессмысленным творением, в котором ей нет места.

Но однажды вечером Константин схватил её за талию, обнял и сказал:

– Я знаю, что нам следует сделать! Нам надо обвенчаться.

– Обвенчаться? Ну, конечно!

Припав на грудь мужа, Аня как-то сразу обмякла, затихла и её неизбывное горе понемногу стало слабеть.

Венчались Саяновы в небольшой церквушке на Красненьком кладбище, выбрав для этого один из выходных дней поздней осени.

Храмы в городе почти все были закрыты или взорваны, теплилась жизнь лишь в кладбищенских церквях, и то потому, что новые власти до них ещё не успели добраться.

Храм святой мученицы царицы Александры под окнами дома на Десятой Красноармейской улице рухнул от взрыва как раз во время смерти девочек, и теперь вместо лазоревых куполов Аня видела лишь глухую стену доходного дома, выкрашенную мрачной коричневой краской и местами уже облезшую от частых дождей.

До Красненького добирались в переполненном трамвае, стоя и тесно прижавшись друг к другу.

– Совсем молодёжь стыд потеряла, – на весь трамвай сказала толстая пассажирка в плюшевой душегрее, – мы в наше время с парнями в обнимку не ездили.

– То-то, ты злая такая. Небось, и рада бы к мужичку прижаться, да не берёт никто, – возразила ей кондукторша.

– На золотую свадьбу мы поедем в карете, – шепнул Константин, но Аня шутку не приняла, слишком волнующим представлялось ей венчание.

Трамвай остановился и тотчас опустел, а на кладбище гуськом потянулась молчаливая толпа народа. Небольшая, приземистая церковь с полукруглой крышей стояла сразу за воротами погоста, расстилая по ветру дым из трубы, и на Аню сразу пахнуло чем-то родным, дроновским, олунецким. Чем-то таким, отчего встал ком в горле и защипало в глазах.

В церкви, на удивление, оказалось много прихожан: одних новобрачных собралось пять пар.

– Что вы хотите, милые, – устало сказала свечница, – церквей в городе не осталось, народ к нам валом валит. Господь всех привечает. Послушайте, в хоре одни оперные певицы поют. А регент – бывший преподаватель Духовной академии.

Действительно, хор выпевал дивно и Анина душа возносилась к самому небу. Если бы не муж, крепко держащий Аню за руку, наверное, там бы и осталась в Чертогах Господних. Когда они после венчания вышли на крыльцо, повалил первый снег. Крупные хлопья кружась падали на воротники пальто, звёздопадом оседали на Анином платке, и где-то там, из этой снежной круговерти, на повенчавшихся родителей смотрели две дочки – два белых ангела, упорхнувших из любящих рук.

Легко угадав её мысли, Константин поцеловал жену в холодную щёку, и сказал:

– Будут у нас ещё дети.

Горластый, краснощёкий Воля появился на свет в таком же холодном октябре и сразу заполнил собой всё Анино время.

На рождение малыша соседка Екатерина Васильевна сделала Саяновым царский подарок.

– Знаете, Анечка, – церемонно провозгласила старушка, когда Аня положила на диван тугой свёрток, перевязанный голубой ленточкой, – старая я, жить мне осталось недолго, поэтому хочу успеть распорядиться своим имуществом.

Поскольку Аня недовольно свела брови, пытаясь дать понять, что в мир иной балерине ещё собираться рановато, Екатерина Васильевна решительно села на стул и пристукнула по столу кончиками пальцев:

– Не возражайте! Я отказываю Володюшке свой инструмент. С этой минуты он ваш! Но с условием: в моем пожизненном пользовании.

Не дожидаясь ответа, соседка заложила ногу на ногу, победоносно взглянув на тётю Машу Голубеву, топтавшуюся тут же со стопкой распашонок в руках.

– Пианин у меня нету, да и играть мы не обучены. Я всё больше на стиральной доске пальцы тру, – вздохнув, отозвалась та. – Но распашоночку примите, не побрезгуйте. Мне Господь деток не послал, так хоть твоего сынка Анечка, обряжу в обновку, душу порадую.

Подумав, что подарок тёти Маши куда более кстати, чем роскошное фортепиано, да и ставить его некуда, Аня начала отнекиваться, но Екатерина Васильевна оставалась непреклонна:

– Инструмент ваш.

– Ну что ж, придётся Воле учиться играть марши, – философски заметил Константин, когда Аня сообщила ему о подарке, – марши сейчас в чести. Глядишь, наш сын без куска хлеба не останется.

В подтверждение его слов из радиоточки грянул бодрый ритм:

Талантливая мелодия напористо вливалась в кровь, заставляя её быстрее циркулировать по венам, подчиняясь невидимому оркестру.

Страна мечтателей, страна учёных, – как хорошо сказано!

Аня представила, что пройдёт совсем немного времени и Володя пойдёт в школу, потом в институт и впереди у него лежит широкая дорога. Такая, какой сейчас идут миллионы сограждан.

«Жить стало лучше, жить стало веселей», – сказал Сталин на съезде партии. И действительно, после тяжёлой послевоенной разрухи двадцатых годов, жизнь понемногу стала налаживаться. Карточки отменили, все магазины постепенно наполнялись товарами, и, самое главное, людям захотелось радоваться и улыбаться.

Новый, тридцать седьмой год Ленинград отмечал с размахом, закупая новогодние ёлки и сутками простаивая в очереди за апельсинами.

Поддавшись общему настроению, Аня с Костей тоже поставили в комнате на широкий подоконник небольшую лесную красавицу. Она стучала в окно зелёными ветками и головокружительно пахла свежей хвоей и надеждой на счастье, которое вскоре обязательно придёт.

Глядя на раскачивающиеся на ветках игрушки, Аня начинала верить, что не пройдёт и года, как в их доме снова зазвенит детский голосок, а Костя тайком положит под ёлочку макет лагеря Челюскинцев или игрушечный самолёт лётчика Водопьянова.

Хотя Аня не сомневалась в том, что ребёнок снова наполнит их с Костей жизнь новым смыслом, но никогда не предполагала, что её счастье будет таким полным и ясным.

Глазами Волька удался в отца.

– Да, тут уж папа не откажется, – глядя на младенца, констатировал сосед из восьмой комнаты – толстый, страдающий одышкой завмаг Калинин.

Ане даже показалось, что его голос прозвучал чуть завистливо. Ещё бы, его десятилетние дочки даже отдалённо не выказывали своей внешностью свойств родства.

– Мальчик должен быть похож на маму, – заявила аптекарша, – помяните моё слово – в любви ему не повезёт.

– Такому красавцу, да не повезёт! – ощетинилась тётя Маша Голубева, недолюбливавшая вездесущую Калерию Фёдоровну.

Софа Огольцова выразительно повела плечиком, осуждая пустую болтовню, и на малыша смотреть не стала по причине того, что не разговаривала с соседями. Недавно она расписалась с ответственным работником горисполкома и общаться со всякой шушерой муж ей строго-настрого запретил, предупредив:

– Скажешь лишнее слово – всю жизнь будешь расплачиваться. Сама знаешь, и у стен есть уши.

Он выразительно указал пальцем в окно на огромный плакат, нарисованный на торце углового дома. На нём усталая работница в красной косынке прижимала палец к губам. А чтоб граждане поняли, к чему их призывают, понизу шла надпись: «Не болтай!», подкреплённая звонким двустишием поэта Кумачёва:

В словах новоиспечённого мужа Софочки была доля истины: уши в квартире номер три имелись, но росли они не из стены, а тайком выдвигались из комнаты гражданки Сурепкиной.

На счастье Аглаи Борисовны, её комната занимала стратегическое положение возле входной двери, что без труда позволяло хранить бдительность и вовремя сигнализировать в компетентные органы обо всём происходящем в квартире.

В списке неблагонадёжных, составленном Сурепкиной на всякий пожарный случай, Саяновы числились под номером один. Он – гнилая интеллигенция, что уже подозрительно. А про Аньку и говорить не приходится! Семь лет назад явилась сюда деревня-деревней, а сейчас нос воротит, едва здоровается. Учительница! Ещё неизвестно, чему она там своих учеников учит.

Поэтому, когда однажды очень поздно вечером в дверь позвонили три раза, как положено звонить Саяновым, Аглая Борисовна вылезла из кровати, сунула ноги в войлочные тапки и припала ухом к замочной скважине.

Запахивая на ходу жёлтенький ситцевый халатик с проступающими на груди влажными каплями молока, дверь открыла Анна.

– Ираида Марковна? Вы?

В вопросе Саяновой звучало безграничное удивление, и Аглая плотнее прижалась к двери, чуть не располосовав лоб об косяк.

– Да, я… Прости, знаю, что семь лет мы не виделись. И расстались некрасиво. – Взгляд гостьи остановился на мокром халатике: – У вас ребёнок?

– Да. Сын.

– Поздравляю, – голос незнакомки звучал безжизненно. – Анна, сейчас не время поминать старые обиды. Где Костя? Мне необходимо сказать ему, что Кумачёв арестован.

От захватывающих слов про арест Аглая пошла винтом. Не зря она не поленилась вылезти из тёплой постели и не зря стоит коленями на холодном полу: такое известие заслуживает пристального внимания. Интересно, о каком Кумачёве идёт речь? Неужели о том самом, чьи песни каждый день звучат по радио? Но какое отношение к нему имеют Саяновы? От изобилия полученной информации Аглая Борисовна почувствовала лёгкую дурноту. Понимая, что через замочную скважину много не увидишь, она без колебания распласталась по полу, пытаясь разглядеть гостью в щёлку под дверью. Живот противно холодило от сквозняка по паркету, и ночная рубашка, сбившись в комок, давила на ноющую печень, но это казалось ерундой по сравнению с предстоящими новостями.

«Удачно, что так и не собралась починить порог, сбитый ногами предыдущих хозяев», – похвалила себя Аглая. Как предвидела, что неплотно прикрытая дверь – хорошее подспорье для бдительных граждан.

В какое всё-таки интересное время мы живём! Не то, что при проклятом царизме. Хотя и при самодержавии Сурепкина в накладе не оставалась. Сначала работала смотрительницей в музее, а когда её выгнали за шантаж, устроилась кассиршей в зоологический сад.

Аглая Борисовна уловила по стуку ног, что женщины двинулись в комнату Саяновых, и решила, жертвуя собой, перенести пункт наблюдения под соседскую дверь. Стараясь не издать ни звука, Сурепкина по-пластунски поползла к заветной цели, сбивая локтями домотканые коврики у каждого порога.

К счастью, слышно было почти каждое слово, сказанное в комнате, и Аглая Борисовна затаила дыхание.

Говорила незнакомка. Сбивчиво, часто всхлипывая. Острый слух Сурепкиной уловил бульканье воды в стакане и спокойный голос Константина, сказавшего:

– Ираида, сядь, выпей воды и расскажи всё по порядку. Я ровным счётом ничего не понимаю.

– В аресте твоего отчима замешаны поэты Багрицкий или Михалков, я уверена, – глухо сказала женщина.

От названных фамилий у Сурепкиной сладко заныло в животе. Как замечательно удалось ей, простой советской гражданке, приобщиться к миру искусства.

– Не говори ерунды, – возразил гостье Константин, – с какой стати уважаемым людям писать доносы? Они и сами достаточно знамениты.

– Как ты не понимаешь? – раздался ответный визг. – Они оба завидуют Кумачёву. Завидуют и интригуют. Ходят слухи, что товарищ Сталин хотел поручить Демьяну написать песню о Стаханове! Надеюсь, тебе не надо объяснять, что после этой работы Кумачёва ждал триумф и сталинская премия. И вот результат злостных наветов. Он арестован… Ты должен! Ты обязан мне помочь! Я твоя мачеха в конце-концов!

«Мачеха! Ясненько», – шмыгнула носом Аглая Борисовна, мгновенно соображая, что Константин Саянов, оказывается, Кумачёвский сынок. Это вам не хухры-мухры!

Сурепкина обратила внимание, что не слышно голоса Аньки. Вот хитрюга, затаилась и молчит, знает, что и у стен есть уши. Но ничего, хоть слово, да вставит, а уж она, Аглая, не сплохует. Запишет в память сказанное достоверно, как на граммофонную пластинку.

Ждать пришлось недолго, Анна, действительно, заговорила:

– Ираида Марковна, скажите, какой помощи вы ждёте от нас?

В комнате запищал ребёнок, снова звякнул стакан, скрипнула кровать. С колотящимся сердцем Аглая Борисовна ждала ответа с таким напряжением, словно за дверью этой комнаты решалась её судьба.

После длинной паузы, женщина сказала:

– Вы должны помочь мне деньгами. У меня совсем ничего нет. Был обыск. Все документы конфискованы и опечатаны.

– Аня, у нас есть деньги? – послышался голос Константина.

– Есть.

Шорох в комнате подсказал Сурепкиной, что хозяева достают свои сбережения.

– Вот, всё что есть. Копили, чтобы снять дачу на лето.

– Спасибо, Костя.

По-кошачьи зажмурившись, Сурепкина стала медленно отползать назад, как вдруг Саяновская дверь резко распахнулась и около Аглаиного носа встали мужские ноги в клетчатых тапках.

– Аглая Борисовна, что вы здесь делаете?

– Лежу, – слабым голосом отозвалась Сурепкина, – мне плохо. Я шла в туалет и потеряла сознание, – для наглядности она проворно перевернулась на четвереньки и попыталась вытошнить на Константиновы домашние туфли.

Поскольку замысел не удался (надо было поплотнее поужинать), то Аглая Борисовна сделала вид, что снова падает в обморок, но постаралась сделать это красиво, как артистка Елена Тяпкина при виде коров в фильме «Весёлые ребята». Краем глаза Сурепкина пыталась не упустить из виду позднюю гостью, брезгливо перешагнувшую через её голову. Не преминула отметить лёгкое меховое манто дамы, модную каракулевую шапочку «пирожком» и мелкобуржуазные фильдеперсовые чулки цвета лососины – страшный дефицит.

– Похоже, Аглае, правда, плохо, – сказала Аня, – Костя, помоги.

Хлопок входной двери дал знать, что визит окончен, и Аглая, охая, позволила Саяновым под руки довести себя до комнаты и уложить в постель.

– Если вам будет плохо, то стучите в стену, – сказала на прощание Аня.

«Как же, плохо! – ухмыльнулась ей вслед Сурепкина. – Мне будет хорошо, очень хорошо».

Дождавшись, когда в квартире установится полная тишина, она включила ночник, пошарила на полке в поисках тетради и, склонившись как усердная школьница над прописями, принялась строчить донос.

Рассвет застал Аглаю Сурепкину на подходе к почтовому отделению на Проспекте Красных Командиров, который на её памяти прежде назывался Измайловским.

С неба трусил мелкий мокрый снег, тающий на лице ледяными брызгами. Ноги в резиновых ботах мгновенно окоченели, а руки в тонких перчатках с трудом удерживали старомодный ридикюль, подаренный ей сослуживцами из зоосада на юбилей.

– За правду не грех и пострадать, – гордо расправила плечи Сурепкина, опуская в почтовый ящик тонкий конверт с блёклой розовой маркой.

Крышка синего ящика глухо щёлкнула, бесстрастно всасывая в железное нутро очередную почтовую корреспонденцию.

«Выемка писем в 8.00» – прочитала Аглая Фёдоровна на табличке и посмотрела на часы. Почти восемь. Через несколько минут письмо пойдёт по назначению. Она довольно подула на замёрзшие пальцы и повернула назад, чтобы успеть купить в «Молокосоюзе» самый свежий творог. Здоровье надо беречь.

Ночной визит Ираиды Марковны совершенно выбил Аню из колеи: за что бы она ни бралась – мыслями постоянно возвращалась к арестованному Демьяну Ивановичу.

После разрыва с Кумачёвыми они с Костей ни разу не были в Пролетарском переулке и ни разу, словно сговорившись, не упоминали Демьяна с Ираидой между собой.

Лишь один раз, вскоре после свадьбы, Костя рассказал ей, какую роль сыграл в его судьбе Леонид Леонидович Цветков.

– Моя мама, Лидия Петровна, никогда не была знаменитой актрисой, – нежно взглянув на портрет, Костя грустно улыбнулся, и Аня сердцем почувствовала, что рана от смерти матери ещё не затянулась в его душе. – Но в узких кругах интеллигенции она пользовалась некоторой популярностью. Пела милые песенки на стихи поэтов-символистов. Знаешь, такие тягучие грустные баллады о любви и смерти.

– Да, знаю, я люблю стихи, – Аня взяла мужа за руку, чтобы ему не так горько вспоминалось прошлое.

Он благодарно сжал её пальцы, продолжив повествование:

– Когда началась революция, мне исполнилось семь лет. Отец, офицер конной гвардии, погиб в первые дни переворота, и мама, совершенно не приспособленная к жизни женщина, осталась без поддержки и без средств к существованию. Я старался помочь ей, насколько хватало сил. Но на что может хватить сил семилетнего мальчика? Рассудив, что самым лучшим будет не выпускать маму из виду, я, как клещ, вцепился в её юбку и везде таскался сзади, зорко следя за тем, чтобы она не потерялась в толпе, чтобы её не обокрали, не обманули и не обидели. Но мама обладала поразительной способностью попадать в нелепые ситуации. Конечно же, она почти сразу отдала все свои сбережения незнакомой женщине, лишь потому, что та обещала достать ей талоны на продукты, которых никогда не существовало в действительности. Потеряв деньги и обменяв наиболее ценные вещи на еду, мама попыталась заработать, но, кроме как петь, она ничего не умела делать. Тогда мы с ней начали просить милостыню. Каждый день, ближе к вечеру, мы шли по дворам, выбирая те, в чьих окнах мелькал свет керосиновой лампы. Так мы определяли зажиточных горожан. «Романс», – звонко объявлял я на весь двор, и мама начинала петь. Всё время, пока звучал романс, я стоял рядом с ней со снятой шляпой в руках. И как только видел мелькнувшее в окне лицо, кланялся, прося подаяния. И знаешь, при всём том, что у людей и самих в доме бывало шаром покати, нам подавали. Не густо: корку-другую хлеба, порой варёную картошину или луковицу, но мы и этому радовались, нисколько не стыдясь своей нищеты. Тогда в Петрограде развелось множество нищих, но горожане понимали, что все они – невинные жертвы. Погорельцы, как иногда называли нас старики. Да, да, именно так и было, – подтвердил свои слова Константин, заметив слёзы на глазах жены, с отчётливой ясностью представившей полураздетого и голодного мальчика, который не сводил тревожного взгляда с непутёвой мамы. – Мыкались мы с мамой пару лет, спускаясь на социальное дно всё ниже и ниже. И вот в один прекрасный день, когда мы с ней остались ночевать в подвале на Караванной улице, нас задержал наряд красноармейцев. Конечно, документов у мамы не оказалось, и нас уже собрались препроводить для выяснения обстоятельств, как вдруг комиссар, указывая на маму пистолетом, вежливо спросил:

– Мадам, скажите, не вы певица Саянова?

– Я, – ответила мама и заплакала.

Так мы познакомились с Цветковым.

Оказалось, что он поэт и пишет стихи, но их, к сожалению, никто не печатает. Тогда мама предложила переложить их на музыку, немного облагородив текст. А поскольку она слыла человеком талантливым, первая же песня на стихи Леонида Цветкова приобрела популярность. Дальше – больше, мама исправно помогала поэту, редактируя его тексты и сочиняя музыку, а он выхлопотал нам паёк и переменил мелкобуржуазную фамилию Цветков на пролетарскую Кумачёв. С его появлением наша жизнь резко изменилась в лучшую сторону, поэтому, когда он предложил маме выйти за него замуж, она не стала раздумывать, опасаясь, как я думал, снова оказаться в подвале.

Много позже, перед самой смертью, мама призналась мне, что главным в её решении был не страх нищеты, а осознание опасности Кумачёва. Она поняла, что он человек мстительный и если мама откажется от него, то способен сделать нашу жизнь невыносимой. Так мы жили втроём почти десять лет.

Я вырос, поступил в институт. Когда я перешёл на третий курс, мама умерла от воспаления лёгких, простудившись на новогоднем концерте в лёгком платье. Кумачёв женился на Ираиде, ну а дальше ты всё знаешь, – закончил свой рассказ Константин и поцеловал Аню в заплаканные глаза.

Образ Кумачёва, нарисованный мужем, не вызывал у Ани симпатии, поэтому трудно было сказать, что ей было слишком жалко арестованного или она болела душой за несчастную Ираиду, мечущуюся по городу в поисках помощи, но гнетущее чувство опасности не оставляло.

В продымленном заводскими трубами ленинградском воздухе носилось нечто тревожное, такое, что заставляло людей забывать о недавнем улучшении жизни и насторожённо следить за последними новостями. Шла война в Испании, в Германии начали шевелиться фашисты, а советские газеты почти ежедневно сообщали гражданам о раскрытых заговорах внутри страны. Имена заговорщиков звучали совершенно невероятно.

– Прошли те времена, когда могли арестовать невиновного, – убеждали себя жители, в ужасе узнавая по радио, как известные на всю страну люди объявлялись японскими шпионами, подосланными убийцами или троцкистами.

Ещё несколько лет назад Лев Давыдович Троцкий считался ближайшим соратником Ленина-Сталина. И вот на тебе…

Определение троцкизму дал сам Иосиф Виссарионович на пленуме ВКП(б).

Запуганным людям порой казалось, что враги таятся за каждым углом, а особо впечатлительные граждане активно включились в охоту за вредителями, искренне считая, что они спасают Отечество от вражеских происков.

– Вредители на хлебокомбинате недопекают хлеб, чтобы у пролетариев сделалось несварение желудка, – взахлёб сообщила Ане румяная раздатчица на молочной кухне, куда она ходила получать кефир для Волика.

– Хлеб – ерунда, – перебила её многодетная мать, с которой они успевали на раздачу в одно и то же время. – Мне рассказала знакомая, что медсестра на заводе «Красная Бавария» делала работницам уколы погнутыми иголками. Не иначе готовила диверсию. Хорошо, рабочком вовремя разоблачил вредительницу.

– Как страшно жить, – подвела итог тощая регистраторша, цепко оглядев пришедших на кухню мамочек, – растишь ребёночка, растишь, а его какая-нибудь шпионка раз, и всё.

Что такое «раз и всё», регистраторша не уточнила, но от её слов в крошечном помещении вдруг установилась зловещая тишина.

Хотя на досужие разговоры, Аня особого внимания не обращала, они показывали накал в обществе, заставляя обдумывать каждое своё слово, сказанное при посторонних.

В школе для малограмотных рабочих, где Аня преподавала математику, атмосфера была чуть спокойнее. Коллеги подобрались как на подбор: люди умные, интеллигентные и, как заметила Аня, не склонные к излишней панике.

Директриса, Нина Архиповна Дымова, в прошлом работала в женской гимназии и взглядов придерживалась либеральных, хотя и высказывала их осторожно. Грузная, седовласая Дымова, круглыми очёчками и обвислыми щеками напоминающая Надежду Крупскую с фотографии у неё над столом, явно благоволила к Ане.

Однажды, накануне Аниного декретного отпуска, директриса позвала её в свой кабинет для разговора. Поскольку Дымова потрудилась собственноручно прикрыть дверь, Аня догадалась о серьёзности предстоящей беседы.

– Милая Анна Ивановна, – вкрадчиво начала Нина Архиповна, – вы у нас в коллективе единственная беспартийная и, как я догадываюсь, верующая.

Поскольку опровергнуть её слова Аня не могла, она дипломатично промолчала, не отвечая ни да, ни нет.

Поняв её молчание, Дымова хмыкнула, подошла к ней ближе и, едва не касаясь Ани обширной грудью, прошептала: – Настоятельно рекомендую вам вступить в комсомол. Пришло распоряжение вычистить из школы беспартийных преподавателей. Учителя должны проводить в массы политику партии и правительства.

– Но я преподаю математику, – возразила Аня. – О какой политике может идти речь на моих уроках? Квадратный корень при любом правительстве будет извлекаться одинаково, а пифагоровы штаны останутся равны на все стороны даже при первобытнообщинном строе.

– Я от вас этих слов не слышала! – решительно отстранилась от неё Дымова, усаживаясь за письменный стол. – И прошу вас серьёзно обдумать наш разговор, если хотите спокойно вырастить ребёнка. – Дымова выразительно кивнула на Анин круглый животик, обтянутый коричневым сарафаном и постучала карандашом по столу. – Идите Саянова. Я и так вам слишком много сказала.

По недовольному лицу Дымовой и её беспокойно заметавшимся рукам Аня поняла, что от неё ждали совсем другого ответа, но перебороть себя не могла. Ну, действительно, не вступать же в комсомол лишь для того, чтоб преподавать математику?

«Комсомолец – всегда впереди, комсомолец – беспощадный враг религии, комсомолец – верный сын партии большевиков!» – эти лозунги пугали её своей неколебимой бескомпромиссностью. И если многое в комсомоле она горячо принимала и одобряла, то столь же многое её отпугивало, а двуличничать она не любила. Знакомые и сослуживцы сплошь и рядом вступали в комсомол и партию лишь для того, чтобы получить должность или поступить в университет, но для неё такой поступок казался немыслимым.

Мастер женских причёсок Оля из парикмахерской за углом, не скрывая, хвасталась, что вступила в комсомол потому, что ей дали бесплатный пропуск на вечеринки во Дворец молодёжи, а соседка по квартире Софа Огольцова недавно гордо сообщила, что стала членом партии и собирается учиться в Высшей партийной школе.

– Буду инструктором райкома партии. Оклад хороший, командировочные выписывают, а к праздникам полагается подарок, – громко бахвалилась она соседкам, прочищая новенький керогаз, которым её премировали в честь годовщины Октябрьской революции.

Слава Богу, что муж Анино решение сразу поддержал.

– Ничего, Анютик! Главное, что мы с тобой вместе, – сказал Константин, когда она рассказала ему о разговоре с Дымовой. – Ты права: математику не отменит и не изменит ни одно правительство, а образованные люди нужны всегда. Не в этой школе, так в другой, а не в школе – пойдёшь в проектный институт. Захочешь – вообще сиди дома. Не ломай себя. Проживём.

Рассудительные слова мужа всегда успокаивали её. За ним она чувствовала себя, как за каменной стеной, иронично вспоминая бабу Катю с её пророчеством:

«Не возьмут тебя, Анька, замуж. Чует моё сердце, не возьмут».

«А вот и взяли меня замуж, баба Катя! – иной раз хотелось закричать Ане, да так, чтобы баба Катя обязательно услышала её и улыбнулась, показывая единственный оставшийся во рту зуб. – И сынок у меня есть, Воленька! И всё у меня хорошо!»

На этих словах, Аня, обычно осекалась, потому что боялась сглазить своё хрупкое благополучие в такое беспокойное время.

Самой ненавистной домашней работой Аня считала варку каши. Она требовала полной сосредоточенности и внимания. Готовить кашу на керосинке – это тебе не в русской печи по-старинке – разгребла по сторонам перегоревшие дрова, сунула чугун поглубже и жди распаренную красавицу, пышущую густым ароматом. У алюминиевой кастрюли дно тонкое, молоко пригорает быстро, поэтому кашу приходится постоянно мешать, неловко держа одной рукой вертлявого Волю, цепляющегося за её волосы. А уж если упустила варево – пиши пропало. Выкипевшее молоко зальёт керосин, по кухне поплывёт запах гари, и соседка по кухонному месту Аглая Сурепкина начнёт демонстративно чихать и закатывать глаза, угрожая упасть в обморок.

Мыть посуду Волюшка тоже особо не давал. Хоть и таращил любопытные глазёнки на мелькание тарелок в тазике и звон чашек, но долго лежать в корыте, куда клала его Аня, заботливо подстелив ватное одеяло, не любил. Скучал, требовательно принимаясь выводить монотонное гудение: «У-у-у-у».

На время сына утихомиривало радио. Когда диктор торжественным голосом объявлял:

– Внимание! Передаём последние новости! – Воля замирал с открытым ртом, а потом принимался гулить, подстраиваясь под речь, доносящуюся из микрофона.

В это утро голос диктора звучал особенно чётко, и Аня подумала, что, наверное, в Испании под ударами фашистов пал Мадрид. Но на этот раз новости были иного плана.

– В горах произошёл камнепад небывалой силы, – сообщил диктор, – полностью разрушены село Первомайское, посёлок Таёжный и Заозёрный. Скальной породой перекрыт Североульский туннель. Советское правительство приняло решение об экстренной постройке дороги в обход горной цепи.

– Ой, вечно у нас что-то рушится, – вздохнула входящая на кухню Калерия Фёдоровна, приветственно помахав рукой Вольке, старательно обсасывающему угол подушки. – Хорошо, что нас это совершенно не касается.

Но Аня была растревожена. Североульский туннель всего несколько лет назад проектировал её Константин. Тогда он часто ездил на стройку в Первомайское и каждый раз возвращался радостный, возбуждённый размахом невиданной стройки и открывающимися перспективами развития региона. Он долго и подробно рассказывал Ане об особенностях проекта и людях, рискнувших бросить вызов горной стихии.

– Ты понимаешь, этот туннель будет для края как молодая вена для стареющего сердца, задыхающегося без кислорода. Минуя горные перевалы с тонкими нитками дорог, в города и сёла хлынет поток новой техники и оборудования, как грибы, начнут вырастать заводы и фабрики, а население наконец узнает, что такое прогресс. Ты не поверишь, но там в большинстве посёлков до сих пор нет электричества и народ живёт стариной, даже не представляя, какой век на дворе. Делая проект, мы забредали в такие уголки, где люди живут натуральным хозяйством и думают, что ими правит царь Александр Третий!

Отсутствием электричества Аню было трудно удивить – в Дроновку его тоже пока не подвели, как исправно сообщал в письмах Нгуги. Но остальное она всегда слушала с неослабевающим интересом, представляя, как когда-нибудь, когда Воля станет взрослым, они съездят в Первомайское и она с гордостью скажет: «Смотри, этот туннель построил твой папа».

И вот теперь туннель разрушен. Наверное, Костя слушает радио на работе и уже знает о бедствии. От огорчения Аня упустила кашу, опомнившись лишь тогда, когда из примуса повалил сизый дым.

– От этих Саяновых одно беспокойство, – скривилась Аглая, недовольно глядя, как Аня кинулась распахивать окно, и прикрикнула: – Поосторожнее там с форточкой, зима на дворе, а моё здоровье не купленное.

Бледный, усталый Контантин пришёл ближе к полуночи. Он нежно поцеловал Аню в шею, одним пальцем погладил по головёнке спящего Вольку и, скорчив жалостную гримасу, попросил:

– Собери мне чемодан. В пять утра за мной придёт машина, еду в Североульск.

– Надолго?

Мгновенно посерьёзнев, муж неопределённо пожал широкими плечами:

– Не знаю, но думаю надолго. Судя по сведениям из крайкома, работы там – непочатый край.

Костя не в первый раз уезжал в командировки, но никогда доселе Ане не было столь тревожно на душе.

Стараясь не выказать ему своего беспокойства, она привычно достала со шкафа чемодан, выложила с полки свежее бельё, тёплый свитер, лёгкие рубашки, уговаривая себя, что муж скоро вернётся и привезёт им с Волей кедровых шишек, которые она любила сушить на окне, глядя, как они раскрываются, подобно диковинным цветам. Но красный сигнал тревоги, спрятанный глубоко в подсознании, не угасал, заставляя дрожать её пальцы.

Глядя, как Аня заметалась по комнате в поисках вещей, Константин притянул её за руку, усадил к себе на колени и полушёпотом сказал:

– Послушай, я уезжаю не навсегда. Обещаю тебе вернуться как можно скорее. Ты меня слышишь?

– Да, – она покорно покивала головой, пытаясь выдавить из себя улыбку. – Ты береги себя, Костенька. Мы без тебя пропадём.

– Буду беречь, – горячо пообещал муж, – ты же знаешь, я всегда сдерживаю своё слово.

Своё обещание Константин добросовестно принялся исполнять в вагоне поезда, перекладываясь на полке головой в другую сторону от окна.

– Гляньте, ребята, наш главный инженер сквозняка испугался, – весело захохотала техник-строитель Нюся, задорная голубоглазая девушка с копной мелких кудряшек на голове.

Она недавно поступила на работу в их институт и пыталась держаться с сослуживцами запанибратски, даже не замечая, что Константину претила такая фамильярность.

– Я дал жене слово быть осторожным и не простудиться, – невозмутимо ответил Саянов, разворачивая заготовленную документацию, чтобы успеть прикинуть свежим глазом узкие места проекта.

Ехать предстояло двое суток, учитывая, что состав со специалистами из Ленинграда был литерный и в пути не останавливался. Подготовка к работе началась немедленно, стягивая в открытое купе чуть не весь коллектив проектировщиков, и уже через час от густого папиросного дыма воздух стал сизовато-голубым, а голос охрип от постоянных споров. Особенно горячился пожилой инженер-взрывотехник Михаил Алексеевич. Рубя ладонью воздух, он пытался доказать, что если бы учёные вовремя сообщили о подвижках земной коры, то направленным взрывом можно было перевести камнепад в другое русло.

– Этот район был сейсмоактивным, – указал на расчёты Константин, – поэтому и строим там туннели, а не мосты. Но при проектировании прежнего, ныне засыпанного тунеля, геофизики сказали нам, что возможность стихийного бедствия, камнепада или снежной лавины, именно в этом месте ничтожно мала.

– Человек предполагает, а Бог располагает, – философски заметила планировщица Марья Петровна, обмахиваясь тетрадкой с формулами, и предложила: – Давайте, товарищи, пить чай.

– Чай, чай, давно пора! – оживлённо захлопотала Нюся, доставая корзину с пирожками и бутербродами. – Прошу вас, угощайтесь, мама всю ночь пекла. Константин Викторович, вы пирожки с капустой любите?

Это была первая Нюсина командировка, и ей нестерпимо хотелось дорожной романтики, шуток, смеха и, может быть, лёгкого поцелуя в щёку молодого мостовика Миши Зайцева, пришедшего в институт одновременно с ней.

Не сказать, чтобы Нюся раздражала Константина, но общий подъём его не заражал, слишком многих людей знал он в снесённых посёлках. Особенно прикипел душой к невысокому, жилистому мужичку дядьке Макару, жившему на лесном разъезде около заброшенного кирпичного завода. Жив ли он с тёткой Таней? Бегает ли так же в лес, привязав к валенкам короткие лыжи, краснощёкий, энергичный, всегда готовый прийти на помощь?

Глядя в окно на сменяющиеся станции и полустанки, Константин не заметил, как постепенно стихли разговоры в вагоне, кое-где погас свет и утомившиеся за день люди свернулись калачиками на жёстких полках, застеленных тонюсенькими матрасами. Темнота, расстилавшаяся за окном, казалась молчаливой и таинственной, как в детской сказке, а люди, жившие в домах вдоль железной дороги, незнакомыми волшебниками, зажигавшими в окнах своих домов огоньки, чтобы светить затерявшимся путникам.

Широкие болотины, покрытые коркой льда, сменялись хвойными лесами и берёзовыми рощами в снежном убранстве. Иногда между деревьями мелькали одинокие хутора и везде, на протяжении всего пути: столбы, столбы, столбы и провода, провода, провода.

– Константин Викторович, можно с вами поговорить о перспективах на будущее? – подсела к нему неугомонная Нюся.

– Поговори, – вяло откликнулся он, подумав, что Миша Зайцев наверняка поддержал бы разговор с Нюсей намного лучше, и тему будущего раскрыл бы ей куда более глубоко, чем женатый тридцатилетний инженер Саянов.

Под болтовню Нюси вспоминалось лицо Ани, её тревожное прощание, долгий взгляд, тепло рук. А малыш сопел в кроватке так умиротворяюще и безмятежно, словно знал, что пока родители рядом, его жизнь в безопасности.

Поспать удалось лишь на подъезде к Первомайскому, когда все споры были переспорены, а проблемы глубоко обдуманы. Дальнейшие планы зависели от обстановки на месте.

– Я подремлю, – сказал коллегам Константин и провалился в сон, как в болото.

Проснулся он от глухого шума, приближающегося по нарастающей. Мелькнула мысль о самолёте, идущем на бреющем полёте, но она не успела оформиться, разбитая брызгами треснувших стёкол, и неведомая сила вытолкнула Константина наружу из душного прокуренного вагона.

Аня собралась в Первомайское ровно через две недели после отъезда мужа. Беспокоиться она начала сразу, как только он перешагнул порог дома, и эта тревога каждый день увеличивалась в размерах, передаваясь маленькому Воле, который теперь капризничал день и ночь. Затихал малыш только в корыте с тёплой водой.

– Невский дельфин, – говорил про него Константин, глядя, как сын весело молотит по воде ножками, окатывая родителей мыльными брызгами. Он сам любил купать Вольку, любуясь на тугое, шёлковое тельце с нежными складочками.

Первые несколько дней после Костиного отъезда, Аня ожидала телеграммы. Это была их традиция. Каждый раз по приезде Константин обязательно телеграфировал домой четыре слова: «Доехал благополучно. Люблю. Целую».

Телеграмму не несли, и она решила узнать о прибытии поезда в справочной железнодорожного вокзала. Белобрысая девушка в справочном окне, взмахнув короткими ресничками, ответила:

– О литерных поездах справок не даём.

Тогда Аня позвонила в секретариат Костиного института и с колотящимся сердцем прижала к груди Вольку:

– Сейчас нам скажут, где папа.

– Главный инженер Саянов? – в трубке раздался подозрительный шёпот, из которого она не смогла разобрать ни слова, и наконец донесся вздох: – У нас пока нет сведений о начале восстановительных работ. Позвоните через недельку…

Тон собеседницы Ане не понравился, и звучавшая в ответе недоговорённость наталкивала на предположение, что при восстановлении туннеля возникли непредвиденные трудности, возможно авария, человеческие жертвы.

Сама того не подозревая, масла в огонь неожиданно подлила Екатерина Васильевна Лисовская, невинно заметив после исполнения колыбельной для Володи:

– Поведайте, Анечка, скоро ли ждать домой Константина Викторовича? А то что-то о нем ни слуху ни духу.

Это «ни слуху ни духу», прозвучало для Ани как пушечный выстрел, который в Ленинграде прежде давали при приближении опасности, и она без колебаний приняла решение: надо ехать вслед мужу.

– Куда ехать? Анечка, вы с ума сошли! Зимой в Сибирь, как декабристка. Не думаете о себе, так пожалейте Воленьку. Ему необходимо ежедневное купание, витамины, молочная кухня. Нет, вы мне скажите, есть ли в этом вашем Первомайском молочная кухня? – попыталась образумить её соседка, изящно всплёскивая кистями рук. – Приедет Константин Викторович, не заблудится, на дворе двадцатый век – люди бесследно не исчезают.

Но обе знали, что это не так. Люди пропадали каждый день: к кому-то ночью приезжал закрытый фургон НКВД, прозванный в народе «воронком», и мужчины в военной форме молча и деловито сажали в машину новую жертву, вскоре исчезавшую с лица земли. Кто-то сам уходил в булочную и обратно не возвращался. В Аниной школе пропал ученик десятого «Б», а вскоре учителя узнали, что он погиб в Испании, прикрывая отход антифашистов.

– Не отговаривайте, Екатерина Васильевна, я поеду.

Собралась Аня в три дня. Чемодан получился огромный и тяжёлый: запас пелёнок и распашонок для Воли, смену одежды для себя, пару бутылочек с сосками, полотенце, подгузники, два куска мыла. Документы и деньги она положила в кожаную сумочку, подвешенную на шею. Проверяя, всё ли взяла, долго смотрела на вложенный в паспорт чуть пожелтевший листок картона с рисунком чудной девушки Анны. Анны Первой, как называл её Алексей Ильич. Жаль, что она так и не смогла найти её и та не прочитала слов, на которые обязательно должно откликнуться сердце русского человека: «Прости, Христа ради».

А перед самым отъездом, когда вещи лежали в чемодане, а приготовленная на дорогу еда была упакована в сумку, к Ане пришёл нежданный гость.

Когда она открыла дверь на три звонка, на пороге стоял её ученик из школы для малограмотных рабочих Матвей Данилович, к которому одноклассники обращались уважительно: Данилыч. Хотя высокий, костистый Данилыч ростом удался, лицом, как говорят в народе, не вышел: широкий приплюснутый нос, толстогубый рот, оттопыренные уши и впалые щёки, заросшие седой щетиной, в первый момент отталкивали. Но добрый нрав и беззлобное лукавство быстро заставляли собеседника забыть о внешности Данилыча, поддавшись его природному обаянию.

– День добрый, Анна Ивановна!

Гость неуклюже переступал ногами в огромных валенках с галошами, оставляя на лестнице мокрые следы тающего снега. Они расплывались на грязном полу причудливыми кляксами, каплями стекая на ступени. Аня посторонилась, приглашая войти. С Матвеем Даниловичем они всегда чувствовали друг к другу взаимную симпатию. Данилыч частенько норовил положить Ане на учительский стол скромную карамельку, а она, в свою очередь, охотно занималась с ним дополнительно. Хотя двойки ставила нещадно, не делая скидку на солидный возраст.

– Матвей Данилович, рада вас видеть, у вас снова проблемы с домашним заданием?

От вопроса молодой учительницы пожилой Данилыч покраснел, как первоклашка: математика давалась ему с трудом, и Ане не раз приходилось оставаться с ним после уроков и по нескольку раз объяснять умножение дробей и вычисление площади треугольника.

– Да нет. Спасибо. Я к вам по делу, – замялся ученик, перекручивая натруженными руками содранный с головы треух.

Войдя в комнату, Данилыч неловко примостился на кончик стула, двумя пальцами сделал Воле козу и, кивая на чемодан, утвердительно спросил:

– Уезжаете?

– Да. Мужа отправили в Сибирь на стройку, а я хочу поехать за ним.

– В Сибирь? Это хорошо, – посветлел лицом гость и от радости даже прихлопнул ладонью по коленке. – Лучшей новости я от вас и услышать не мог.

Его слова показались Ане странными и досадными. Она не понимала, чему так радуется Данилыч? Разве она была плохой учительницей, чтоб вот так, не скрывая удовольствия, одобрять её отъезд.

– Да вы не обижайтесь, Анна Ивановна, – уловил он её настроение. – Вы потом поймёте. У меня для вас важные вести. Младшая дочка секретаршей работает. Не буду говорить где, сами догадаетесь. – Он хитро закатил глаза к потолку, но сразу же посерьёзнел. – И намедни она у меня спросила, не у твоей ли любимой учительницы, – тут уж покраснела Аня, – фамилия Саянова? И проживает она на 10 Красноармейской улице? Да, отвечаю. Именно так.

«Тогда держи», – сказала дочка и протянула мне вот этот конвертик. Данилыч многозначительно похлопал себя по карману: – Отдай, говорит, этот конверт своей учительнице и возьми с неё слово, чтоб молчала о моей услуге, а лучше вообще уехала из города на пару лет. Иначе нам всем не сносить головы.

От его слов, сказанных очень тихим голосом, Ане стало нехорошо. Она поняла, что случилось что-то серьёзное, если не страшное, и силилась угадать что. Но в голову ничего не приходило.

– Вот вам конвертик, Анна Ивановна, а я пойду. Не поминайте старика лихом.

Он ещё раз сделал Воле козу, сунул Ане в руку измятое письмо и боком вышел из комнаты, запнувшись о домотканый половик перед дверью.

Костя! Наверняка что-то с Костей!

Торопливо запершись в комнате на ключ, Аня прочитала адрес на конверте и почувствовала, как её лоб покрылся испариной: Литейный пр., д. 4, Управление НКВД.

Конверт был распечатан.

Дрожащими пальцами она достала листок из тетради в клеточку, и буквы поплыли перед её глазами, вытягиваясь то ввысь, то вширь:

– Не может быть! За что? Как она могла?

Вопросы возникали и исчезали без ответа.

Ане сразу вспомнился визит Ираиды Марковны, валяющаяся в коридоре Сурепкина и её задыхающийся голос:

– Мне плохо, помогите.

Безусловно, назвать Аглаю Борисовну хорошим человеком язык не поворачивался, но писать доносы на соседей, по Аниным понятиям, стояло за гранью добра и зла. Предупредить бы Екатерину Васильевну и тётю Машу, чтобы знали, какая змея ползает по коммунальной квартире. Причём ползает в буквальном смысле. По-пластунски, на животе, не боясь испачкаться в грязи. Хотя чего ей бояться? Она в грязи как сыр в масле катается.

Но рассказать о Сурепкиной соседям невозможно. Нельзя подвергать опасности Матвея Даниловича и его дочь. Они совершили подвиг и спасли им с Костей жизнь. Попади донос к следователю – и гнить бы им по лагерям, а Вольке расти в детдоме и проклинать родителей – «врагов народа».

Аня отчётливо осознавала масштаб той беды, которая сейчас миновала. Догнать бы Матвея Даниловича и кинуться ему в ноги.

– Воздай, Господи, каждому по заслугам, – с чувством благодарности к Данилычу перекрестилась Аня, глядя туда, где прежде высилась церковь святой мученицы царицы Александры. – Мир не без добрых людей.

Прежде, встречая в книгах словосочетание «мёртвая тишина», Константин всегда иронично улыбался, но тишина, которая сейчас его окружала, была именно мертвая и никакая другая.

Далеко у линии горизонта, полузасыпанный снегом на боку лежал поезд с выбитыми стёклами. Вблизи сломанной сосны ступнёй вверх торчала голая мужская нога, а прямо из сугроба безжизненными глазами на него смотрело лицо хохотушки Нюси.

«Лавина. На нас сошла лавина», – догадался Саянов, понимая, что уцелел.

Это было странно и дико.

Холодный сухой воздух, казалось, огнём выжег лёгкие, когда Константин с безумной надеждой на отклик закричал:

– Эй! Есть кто живой?!

В ответ он не услышал даже эхо, и, быстро опустившись на колени, двумя руками принялся раскапывать чьё-то тёмное тело, запорошённое снегом.

Несмотря на то что Константин был раздет, страшный холод не донимал его, а напротив, глаза заливал жгучий пот и казавшиеся чужими руки действовали как металлические рычаги, управляемые извне. Следующее тело принадлежало инженеру Авдейкину из их отдела – пожилому, солидному человеку с застенчивой улыбкой и добрыми глазами. Теперь глаза Авдейкина плотно укрывала снежная корка, а сломанное в позвоночнике туловище откидывалось назад, как у тряпочной куклы.

Оглядевшись, он увидел бездыханное тело проводницы, – юркой молодой женщины, всю дорогу строившей глазки практиканту Володе с пятого курса Института инженеров железнодорожного транспорта. Она была мертва, как и Володя, который лежал почти у самого поезда, по плечи погрузившись в рыхлую снежную кашу.

– Я один не могу ничего сделать! Слышите?! – закричал Константин. – Я иду за помощью.

Только сейчас он обратил внимание на то, что стоит на снегу в одних носках, тонких брюках и в расстегнутой рубашке с вырванными пуговицами.

Стуча зубами от напряжения, Константин стащил с практиканта Володи тёплое пальто. Видимо, парень вышел покурить в тамбур и там его застала снежная волна. Один ботинок Саянов подобрал около трупа взрывотехника, а другой снял с ноги машиниста тепловоза.

Надо спешить за помощью, может быть, под снегом есть живые люди. Он читал, что в лавине иногда выживают, если около носа остаётся пространство для воздуха. Необходимо специальное оборудование, щупы, лопаты, нужен врач, в конце концов!

Наверное, стоит идти назад по рельсам, чтобы не заплутать в снежной пелене. Но добраться до колеи никак не удавалась, потому что на том месте, где лежал стальной путь, насколько видел глаз, расстилалась белая равнина.

Брести пришлось по пояс в снегу. Ботинки моментально забились снегом, Володино пальто не сходилось на груди, а волосы на голове заиндевели стеклянными сосульками. Кроме того, перчаток тоже не было, и ободранные в кровь пальцы от мороза уже не разгибались.

Когда Константин упал от усталости в первый раз и, лёжа на спине, смотрел в серое небо, наливающееся новыми снежными тучами, он понял, почему уцелел.

Аня наказала: «Береги себя», и он послушно лёг головой в проход, чтоб не продуло от окна, откуда его и выбросило ударной волной. Мысли об Ане и Вольке придали новых сил. Саянов перевернулся на четвереньки и, как обессиленное животное, пополз на запад, уже не чувствуя ни рук, ни ног. Второй раз он упал метров через семьсот, третий через пятьсот, а потом стал падать и подниматься каждые несколько шагов.

Смертельно хотелось спать. И хотя Константин понимал, что останавливаться нельзя, противиться слабости становилось всё труднее. Глаза закрывались сами собою. Усилием воли разлепляя веки, он снова видел перед собой снег, снег и снег. И лишь ближе к вечеру он вдруг увидел перед глазами не белое поле, а валенки. Обыкновенные чёрные валенки, вставленные в короткие широкие лыжи.

– Мужики, сюда! Нашёл одного! – зычно выкрикнул густой голос, и Саянов почувствовал, как его подхватили сразу несколько человек.

– Там лавина, люди, надо помочь, – бормотал он, отбиваясь от этих крепких рук, тянущих его вверх.

– Знаем, знаем, бригады уже выехали, – вразнобой отвечали голоса, сливаясь в однородный шум, сквозь который пробивалось резкое женское контральто. – Удивительно, как много он смог пройти в таком состоянии!

Эти же слова повторил врач Звягинцев в поселковой больнице, куда железнодорожные рабочие доставили Константина.

Коротконогий, низкорослый Звягинцев широкими скулами и узкими глазами удался в маму-бурятку, считавшую сына самым красивым мужчиной на свете. Маминым словам Звягинцев привык всецело доверять, поэтому в больнице между сестёр слыл повесой и сердцеедом, но своё дело знал хорошо и больные к нему валом валили.

Произведя тщательный осмотр пациента, Звягинцев убедился, что травм и повреждений не выявлено, но обмороженным рукам и ногам требуется серьезное лечение.

– Похоже, он единственный выживший, – озабоченно сказал врач смешливой медсестре Юлечке, стоя над уснувшим Саяновым. – В рубашке родился. Кто под лавину попал – тот пропал.

– И не говорите, Павел Петрович. Мой муж тоже на поиски пострадавших поехал. Всех железнодорожников туда отправили и сказали, что военную часть в Горске в ружьё поднимут. Да и из Москвы наверняка следователей понашлют. Будут тут шнырять да вынюхивать – сама лавина сошла, или помог кто…

– Ты язык-то придержи, если жить хочешь, – сурово осёк сестричку Звягинцев. – Ещё раз услышу твои глупые рассуждения – переведу санитаркой в амбулаторию.

– Не переведёте, – сказала Юлечка, – кто тогда вам станет из дома пироги носить?

Замечание Юлечки целило не в бровь, а в глаз, поэтому Звягинцев подоткнул спящему одеяло и миролюбивым тоном предложил:

– А не попить ли нам чайку? С пирогами.

Когда Константин открыл глаза, он удивился, что лежит на удобной железной койке возле дочиста выскобленной бревенчатой стены. Рядом с ним стояла тумбочка с графином воды, накрытым перевёрнутым гранёным стаканом. На стене – плакат «Памятка беременной колхозницы», ввергший больного в полное недоумение.

На белой занавеске у окна раскачивался солнечный лучик. Яркий, весёлый, праздничный. Он игриво дразнился, перескакивая по занавеске с места на место. И оттого, что в маленькой палате ощущались тепло и уют, Саянов моментально всё вспомнил и похолодел.

Одновременно с памятью в мозг вонзилось чувство острой боли в руках и ногах. Странно, что оно появилось только сейчас.

Скосив глаза на лежащую на одеяле руку, Константин увидел, что кисть забинтована до локтя. «Конечно! Это я полз по снегу, втыкая руки в белую кашу и оставляя на ней кровавые полосы».

Облизнув сухие губы, Константин хрипло выкрикнул:

– Эй, кто-нибудь! Пожалуйста, скажите, всех спасли?

Пытаясь приподняться, он увидел, что дверь резко распахнулась и впустила доктора в белом халате и миловидную сестричку, с ходу воскликнувшую:

– Проснулись? Вы двое суток спали!

– Спасли кого-нибудь? – не обращая внимания на сестру, Константин смотрел на врача, словно требуя от него утверждения: «Да. Спасли».

Но доктор, чуть помолчав, отвёл взгляд в сторону и сказал:

– Нет, – а после короткой паузы добавил: – К вам пришли.

Захлестнувшая было Константина волна надежды сменилась разочарованием, когда он увидел плотного мужчину в серой форме с накладными нагрудными карманами. Вышитая звезда на рукаве и два треугольника в петлицах указывали на то, что перед ним капитан НКВД.

Выразительные чёрные глаза под полукружьями бровей и румяные щёки выдавали в нём уроженца Малороссии.

– Товарищи медики, попрошу вас выйти.

Голос капитана звучал негромко, но твёрдо. Не глядя придвинув ногой табуретку, посетитель сел и представился, по-украински смягчая выговор буквы «г»:

– Капитан Горбенко.

Поскольку Константин насторожённо молчал, офицер свёл брови, достал из планшета на боку блокнот и задал первый вопрос:

– Назовите себя.

– Старший инженер Ленинградского проектного института мостов и туннелей Константин Викторович Саянов, – сквозь нарастающую боль в руках и ногах ответил Константин, догадываясь, что беседа продлится долго.

Она длилась не просто долго, а мучительно долго. Вольготно расположившийся на табуретке Горбенко попросил медсестру принести ему чаю и, вкусно прихлёбывая из дымящегося стакана, принялся дотошно выспрашивать каждую мелочь, начиная с социального положения дедушек и бабушек инженера Саянова.

Особенно капитана интересовало, не велись ли в вагоне разговоры вредительского характера и не слышался ли в поезде хлопок от взрыва.

За время допроса в палату один раз заглянул врач и два раза сестра, извинившись, делала Константину уколы. После уколов боль немного затихала, и мысли Константина становились яснее, а ответы чётче. Он старался отвечать максимально быстро и доходчиво, каждую минуту надеясь, что это сократит затянувшийся визит, и ему, наконец, дадут полежать спокойно.

Солнечный луч с занавесок давно переместился на потолок, а потом и вовсе исчез, уступая место густым сумеркам.

Терпение Константина стало иссякать, и он уже хотел попросить капитана продолжить разговор завтра, как вдруг Горбенко решительно хлопнул ладонью по планшету и сказал:

– Наконец, последнее. Самое важное.

Константин насторожился, и капитан сурово продолжил:

– На правительственном уровне принято решение официально не сообщать о катастрофе поезда. Поэтому я должен взять с вас подписку о неразглашении государственной тайны. Забудьте всё, что вы видели, слышали и чему являлись свидетелем. Нарушение данной подписки будет приравниваться к государственной измене и караться смертной казнью. А от себя, Константин Викторович, чисто по-человечески, настоятельно советую вам с семьёй остаться жить здесь, хотя бы лет на пять. Года до сорок второго. Чтобы не выносить сор из избы. Работы для вас, как вы понимаете, у нас хватит.

Задыхаясь, Константин смотрел на офицера в серой форме, и он казался ему огромной серой крысой, стоящей на задних лапах и требующей невозможного – вычеркнуть из памяти погибших. В голове не умещалось, как можно забыть друзей: наивную Нюсю, практиканта Володю, инженера Авдейкина…

Но под его рукой лежал листок с подпиской и, вспомнив Аню и Вольку, Саянов, морщась от боли, неровно поставил свою подпись.

Билет до узловой станции Змеевка, последней перед Первомайском, удалось взять сразу. Ехать предстояло трое суток, и Аня, оставив вещи в купе под присмотром старичка-соседа, вышла на перрон, чтобы лишний раз дать подышать Володюшке.

Нынче старый эпизод с кражей чемодана вспоминался с улыбкой. Интересно, где сейчас тот носильщик, ловко облапошивший неуклюжую деревенскую девушку? Но не уведи у неё вещи преступник, не попала бы она в услужение к Кумачёвым и не встретилась бы с Костей.

«Пути Господни неисповедимы», – как любила повторять соседка тётя Маша.

На соседний путь подошёл поезд из Москвы, и на перроне сразу стало шумно, радостно, оживлённо. Если внимательно понаблюдать за прибывшими и встречающими, то можно попробовать угадать их характер. Вынырнувшая из вагона девушка в кокетливой вязаной шапочке и белых валенках-бурках – наверняка модница и хохотушка, а унылый старик, недобро отпихнувший локтем полную женщину, – семейный тиран, изводящий придирками свою жену.

Молодые люди с лыжами на плечах, скорее всего, едут со спортивных соревнований, а вот тот пожилой мужчина благородного вида похож на генерала в отставке. Скользнув глазами по пассажиру, Аня обратила внимание, что левый рукав его пальто пустой. Чтобы он не болтался при ходьбе, мужчина засунул манжету глубоко в карман.

– Саша! Сашенька!

Пожилая дама, пробивающаяся к генералу, подняла вверх руку в пёстрой варежке и помахала, привлекая к себе его внимание.

– Аннушка!

От этого оклика в Аниной памяти словно вспыхнула яркая лампочка: Анна и Александр! Соседка фон Гуков говорила ей, что у Александра Карловича нет одной руки. Левой, как и у Алексея Ильича.

Неужели это та Анна Первая, которую она так долго искала?

Надо их остановить, передать записку! Аня поднялась на цыпочки, стараясь приподняться над толпой, нечаянно разбудила Волю, немедленно подавшего голос, и крикнула, что есть силы:

– Анна Ивановна! Александр Карлович!

Они! Это точно они!

Мужчина и женщина замерли, пытаясь глазами отыскать в толпе кричавшего.

– Гражданка, поезд отправляется, попрошу занять свои места, – резкий голос проводницы, раздавшийся прямо над ухом, перекрыл все остальные звуки.

– Но я не могу… Мне надо…

– Гражданка, не задерживайте!

Проводница в чёрной форме чуть не силком втолкнула Аню в вагон, и поезд тронулся, оставляя на платформе людей, которых она только что нашла и снова потеряла.

От расстройства Аня закусила губу, пытаясь припомнить внешность той, от любви к которой столько лет умирал Алексей Ильич. Невысокая, полноватая, со спокойными глазами и лёгкими волосами надо лбом. Обычная пожилая дама «из бывших».

Аня торопливо достала из паспорта записку с портретом и под мерный перестук колёс и лепет Воли долго рассматривала летящий профиль и улыбку, талантливо схваченную художником почти сорок лет назад.

Знала бы она, эта незнакомая Анна, что несколько минут назад могла взять в руку записку из своего прошлого. Радовалась бы она? Или печалилась?

Скрипучий голос старика-соседа вывел её из задумчивости:

– Куда едешь, дочка?

– К мужу.

– Что ж, дело хорошее. Семья разлучаться не должна.

– Да, не должна, – поддакнула Аня и принялась представлять, как внезапно заявится на стройку и какие глаза будут у Константина, когда он увидит их с Волей.

Конечно, сделать это будет непросто. Сначала необходимо добраться до разрушенного Первомайского, а там на попутках к месту ликвидации аварии Североульского туннеля. Однажды, когда они были женаты третий год, Аня сюрпризом ездила к мужу на Нижнесвирскую гидроэлектростанцию. Тогда стоял не по-северному жаркий май. Солнце разогревало разъезженную корку дороги, по обеим сторонам которой жёлтым покрывалом цвели одуванчики.

– Я умею варить варенье из одуванчиков, – выпрыгивая из кузова попутки, похвасталась Косте Аня, когда он радостно закружил её – весёлую, счастливую…

А потом они вдвоём ходили в поле и рвали корзины золотистых головок, вытирая руки, выпачканные липким соком, прямо о рабочие брюки.

Сейчас вместо придорожных цветов за стенкой вагона мерно колыхали лапами ели, стоящие в снежном твороге, и неярко тлел расплывчатый солнечный диск, увязавшийся вслед за поездом.

Из детей, кроме Воли, в вагоне ехали ещё две маленькие девочки, почти без роздыху пищавшие на руках у матерей.

– А у тебя ничего пацан, уважительный, – похвалил Волю старичок. – Чует, что скоро батю своего увидит.

Хвалить малыша было за что. За всю длинную дорогу Волюшка ни разу не подал голос, только терпеливо кряхтел, когда Аня меняла ему пелёнки.

Дедова похвала сыну словно маслом мазнула Аню по сердцу, истомившемуся от неизвестности. Укачивая сына, она внимательно вглядывалась в каждый полустанок, будто ожидая найти там Костин след, и беспрестанно спрашивала проводницу:

– Скоро приедем?

– Вот привязалась, гражданочка, – недовольно буркнула ей тощая проводница с новомодной химической завивкой, – поди знай, как график выдержим. Вишь, то и дело стоим, мы литерные пропускаем.

– Зачем пропускаем? – непонятливо спросила Аня.

– Кто ж его знает – зачем? Мы люди маленькие, нам не докладают, – хохотнула проводница. – Поди, случилось что. У нас ведь, знаешь, Сибирь-матушка. Она шутить не любит.

«Знаю, что не любит», – подумала про себя Аня, вспоминая рассказы Нгуги о каторге.

Сибирь! Это слово несло в себе что-то могучее, тёмное, загадочное. Иногда мысленно Аня сравнивала Сибирь с безбрежным океаном, вместо воды наполненным пеной хвойных лесов. Скал и озёр она достаточно видала в родном Олунце, но там всё казалось небольшим, уютным, домашним. Даже порог Керста, прозванный местным людом «гиблым местом», по сравнению с сибирскими реками выглядел безобидным ручейком.

На третий день пути Аня обнаружила, что чистые пелёнки подходят к концу, а мокрые подгузники уже не влезают в клеёнчатую сумку, которую она догадалась прихватить с собой.

– Дедушка, подскажите, в Змеевке есть гостиница? – обратилась она к соседу, который велел ей называть себя дед Архип.

– Постоялый двор что ли? – он задумчиво поскрёб пальцем широкий нос и утвердительно кивнул: – Есть. Дом колхозника.

– А если я не колхозница, то куда мне деваться? – удивилась Аня.

– А это, бабонька, ты сама думай. Нонешняя власть только колхозников привечает. Но не робей – у нас народ широкий, душевный, на улице с дитёнком не останешься. А уж коли не побрезгуешь, то милости просим к нам с хозяйкой: улица Юных ленинцев, дом пять. – Произнеся название улицы, дед Архип не удержался и хихикнул, деликатно прикрывая рот ладонью: – Юных ленинцев только у нас маловато, одни старики живут, а молодёжь вся на Североульский туннель подалась. Слыхала, небось, какая беда там стряслась?

– Слыхала.

– То-то. Я тоже по радио узнал, когда у дочки в Ленинграде гостил, – пояснил он.

На подъезде к Змеевке поезд перевели на запасной путь. Дед забеспокоился, любопытно вытягивая шею по направлению к кирпичному зданию вокзала:

– Смотри-ка, дочка, кипеж какой на станции. И народу кругом тьма. Вон Васька из ремонтной бригады стоит наизготовке возле дрезины. Ещё одна дрезина на подходе. Ящики какие-то стоят, навроде с инстументом. На гробы схожи. По всему видать, поломка на пути.

Отвлёкшись от наблюдения, он застегнул полушубок и без предупреждения сгрёб в охапку придремавшего Волю:

– Знаешь что, Аннушка, двинули к нам. Боюсь, не будет тебе места в Доме колхозника.

Возражать Аня не посмела, с благодарностью выскочив вслед за попутчиком на запорошенный лёгким снежком путь.

– Ты, небось, Нюта, думаешь, что наша Змеевка так зовётся, потому что у нас змей видимо-невидимо? – сказал Ане дед Архип, когда они шли между домов, то и дело раскланиваясь с прохожими. – Вот и не угадала! Камень у нас добывают знаменитый – змеевик. Знатный камень! В прежние времена вазы из нашего змеевика в царских покоях стояли. Я тебе этот камень покажу. У меня старуха им квашеную капусту в бочке придавливает.

Улицы в посёлке Змеевке широкие, крепкие дома, как грибы-боровики, стоят под высокими соснами. Видно, не одно десятилетие назад срублены, но всё ещё хороши своей особой, сибирской статью.

– Никак, корова зимой пасётся? – удивилась Аня, завидев в огороде бурёнку с тугими боками, покрытыми густой шерстью. По колено в снегу, корова с видимым удовольствием тыкалась мордой в копну сена, лениво отмахиваясь хвостом от кружащих в воздухе снежинок.

– Знамо, коровёнка, – отозвался провожатый, – у нас, сибиряков, и коровы сибирского здоровья. Чего животин в хлеву парить? Они страсть как любят зимой снег копытить.

Повернув направо, дед Архип остановился перед просторным домом-пятистенком на высокой клети:

– Милости прошу. Ты, городская, небось, таких домов и не видывала?

– Видывала, – возразила Аня, – деревенская я. Из-под Олунца.

– Иди ты! – простодушно восхитился дед Архип, собирая в улыбку морщинки возле глаз.

Он одобрительно крякнул и сразу стал держаться с ней по-свойски, как с дальней родственницей, заглянувшей погостить.

– Любушка, принимай постояльцев! – зычно крикнул он, введя Аню в сени, застланные домотканой дорожкой.

На его зов из-за широкой русской печи, занимавшей почти полдома, выскочила худенькая старушка в цветной кофте. Увидев Аню с Волькой, всплеснула руками и суматошно захлопотала, обихаживая гостей. И так напоминала бабу Катю, что на миг Ане показалось, что она очутилась дома в родной Дроновке, и сейчас баба Катя закатит ей подзатыльник за долгую отлучку.

Вечером, когда все угомонились, и Аня, развесив у печки настиранные пелёнки, кормила сына, ей вдруг подумалось, что и её мать однажды оказалась на ночь в случайной избе и, может быть, её отец долго искал жену и дочь, ничего не зная об их судьбе. Под громкое тиканье ходиков и шёпот хозяев, обсуждавших последние поселковые новости, Аня провела беспокойную ночь и чуть свет собралась на железнодорожный вокзал узнать, не будет ли до Первомайска подкидыша. Хозяина уже дома не было. Баба Люба развела руками:

– Ушёл белку промышлять. Соскучился без дела в Ленинграде.

Она наложила Ане тарелку каши, помогла перепеленать Волю и загремела чугунами, запаривая скотине пойло.

– Куда ты теперь?

– Схожу на вокзал, узнаю насчёт попутки на туннель.

– Зря идёшь, Нюта, – сказала ей хозяйка, подливая в чай молоко. – Сиди лучше с дитём и ноги понапрасну не топчи. Не доберёшься ты нынче до Первомайского.

Сквозившая в голосе бабы Любы озабоченность заставила Аню отставить кружку в сторону и дрогнувшим голосом спросить:

– Почему?

На изменившемся лице хозяйки промелькнуло такое сомнение, что Аня замерла от плохого предчувствия и умоляюще запросила:

– Милая тётя Люба, пожалуйста, объясните. Мне очень, очень надо знать. Муж у меня там.

– Муж?

Баба Люба опустилась на лавку и затеребила концы платка, повязанного под подбородком, словно раздумывая перед принятием важного решения. После минутного молчания махнула рукой:

– Ладно, скажу, ежели мужа ищешь. Только ты помалкивай. Нам председатель сельсовета не велел никому сказывать.

– Что? Что? – поторопила разговор Аня, едва сдерживая волнение.

– Ты понимаешь, – тянула жилы хозяйка, – на литерный поезд из Ленинграда, что в Первомайское направлялся, лавина сошла. Говорят, никто не спасся. Все насмерть. Царствие им Небесное.

Аня вдруг увидела, что стол, за которым она сидела, поехал в сторону, а пол начал стремительно приближаться.

– Девка, девка, что ты?! – услышала она вскрик бабы Любы и выпрямилась. Мысли в голове плыли и вертелись. Почему-то вспомнилась песня, часто звучавшая по радио: «Нам нет преград ни в море, ни на суше». Потом слова песни растворились в плаче Воли, и Аня, как механическая машина, принялась его укачивать, видя перед собой дощатую стену с ходиками. Чугунные шишки на противовесах были выкрашены ярко-коричневой краской, а чёрные стрелки показывали семь утра. Это она хорошо запомнила, как запомнила и то, что на улице ещё не рассвело.

Заря за окном занималась медленно, словно нехотя. Сначала стали видны серые доски высокого забора, потом уползла тень с собачьей будки, а когда солнце переместилось на подоконник, Аня сказала:

– Я пойду на почту. Позвоню домой. Муж обещал прислать мне телеграмму, что доехал благополучно, а он ещё никогда меня не обманывал.

– Так не звонят у нас в Ленинград. Далеко больно. В райцентр – пожалуйста. Когда связь хорошая можно до самого Свердловска дозвониться, а дальше ни-ни.

– Всё равно пойду. Дам телеграмму соседке.

– Дойдёшь ли? – с сомнением в голосе спросила баба Люба. Но Аня знала, что дойдёт, а если не дойдёт, то доползёт.

Чтобы успокоить хозяйку, она тщательно умылась, не торопясь допила чай с молоком и обхватила руками свёрток с сыном.

– Куда ребёнка? Одна сходи.

– Нет, – непреклонно сказала Аня, – только с ним.

– Ну, смотри сама, – сдалась баба Люба. – Но к обеду вертайся. Не задерживайся.

– Господи, помоги, – сами собой шептали Анины губы, пока ноги вели её по незнакомым переулочкам с придавленными снегом крышами домов.

Душа просилась в церковь, припасть к иконе, заливая слезами потемневший от времени образ Богоматери. «Никто же, бо притекая к Тебе, посрамлён отходит», – пришли на ум слова молитвы, часто слышанные в детстве в Дроновской церкви.

Когда Фимка-комсомолка, нынешняя жена Нгуги, собственными руками заложила под церковь, выстроенную купцом Весниным, кастрюльку с динамитом, Ане сравнялось девять лет.

Почти двадцать лет прошло, а из памяти не остывает, как после страшного грохота на круглом барабане купола покачнулся крест и, медленно-медленно накреняясь, рухнул вниз, заставив деревенских баб заголосить, как по покойнику.

Одна радость была у сельчан: кто-то ночью загодя вынес образа, не оставив святыни извергам на поругание, а одну, маленькую иконку святого Андрона, случайно оставшуюся висеть на стене, Аня вместе с бабой Катей закопали возле церковной оградки.

– Раз наша Дроновка в евоную честь названа, значит, не должна без покровителя оставаться, – пояснила старуха, ловко орудуя тупым заступом.

«И откуда силы взялись?» – дивилась Аня.

А после того как над иконой был посажен куст смородины – для приметы, баба Катя, охая, выпрямилась и сказала:

– Вот, Анька, я-то не доживу, но ты, али твои дети, может, и сподобятся увидать, как снова церква здесь встанет.

…Улица Юных ленинцев плавно перетекала в улицу Красного электрика, а сразу за ней бежала Коммунистическая. Где-то здесь должна быть почта. Да вот она! Почта – приземистый домик в четыре окна – оказалась в центре посёлка, напротив здания с надписью «Змеевская поселковая больница».

С колотящимся сердцем Аня распахнула тяжёлую дверь, впуская внутрь клубы пара.

Несмотря на то что почтовое отделение только открылось, там уже был один посетитель. Сквозь морозный пар Аня увидела спину высокого седого старика в тулупе до пят. Заслонив собой окошечко со служащей, он пытался что-то писать, неуклюже держа локоть на весу.

– Здравствуйте, – сорвавшимся на последней ноте голосом, сказала Аня, и, услышав её, старик обернулся.

Из-под седых волос, упавших на лоб, на неё глянули родные серые глаза Кости, и почтовая служащая сперва вздрогнула, а потом умилённо заплакала – столько боли и счастья раздалось в трёх слившихся воедино голосах: мужском, женском и детском, захлёбывающемся требовательным писком.

– Но, Костя, как? Что? Откуда? Почему? – Аня хотела задать все вопросы одновременно, но не задала, потому что сейчас имело значение только одно – муж жив и их семья вместе.

Но муж всегда умел угадывать её мысли. Морщась от боли, он протянул ей забинтованную руку, и Аня вынула у него из пальцев телеграфный бланк, на котором размазанными чернилами было кое-как нацарапано:

Массивное серое здание районной библиотеки, задвинутое в глубину двора, казалось на редкость уродливым. Похоже, что архитектор пытался вспомнить детскую игру в кубики и забыл убрать за собой игрушки.

– Обратите внимание на это чудо конструктивизма! Какая эстетика! Какая фантазия! – шумно восторгались знатоки, узрев косо поставленные друг на друга бетонные кубы с вертикально прорезанными окнами.

Особенно часто группы студентов приводил молодой стройный мужчина с идеальной внешностью, больше подходящей не к футболке и джинсам, а к рыцарским латам и шлемам с плюмажами. Объяснял он экспрессивно, порывисто, обводя руками силуэт здания, часто смеясь, чуть закидывая назад голову. Студенты слушали лекцию с открытыми ртами. Юноши внимательно и уважительно, а девушки, стреляя глазами по сторонам, норовили протиснуться в первые ряды.

– Дабы прикоснуться к прекрасному, – как-то объяснила Аня Саянова своей подруге Жанне.

Аня так и прозвала красавца-преподавателя – «рыцарь», украдкой рассматривая его из окна второго этажа, где располагался читальный зал, которым она заведовала с 2009 года, придя сюда после университета.

– Пожалуй, мне пора познакомиться с этим интересным мужчиной, – многозначительно заметила вслух библиотекарь взрослого абонемента Жанна Сметанина, кошачьим взглядом провожая намеченную жертву – стоящего в глубине двора с очередными студентами преподавателя. Насколько Аня знала, Жанна всегда старалась использовать любой шанс удачно выйти замуж.

Рабочий день в библиотеке начинался одинаково: с размахом открывалась дверь в комнату отдыха, и Сметанина, кивком поздоровавшись с Аней, кидалась к огромному зеркалу, доставшемуся от музея дворянского быта.

– Хорошенькая, не могу, – складывая губки бантиком, протяжно выпевала Жанна, любовно осматривая своё отражение.

Пробивающееся сквозь неплотно закрытые шторы солнце освещало невысокую, тощую девушку с острым носиком, блёклыми глазками и кривыми ногами, обутыми в сапоги на шпильках. Летом сапоги менялись на туфли, но на суть ритуала это не влияло. Жанна оставалась уверенной в своей неотразимости в любой сезон.

– Брали бы вы пример с подруги, Анечка, она хоть собой и не красавица, а марку держит. Вот кавалеры вокруг неё, как мухи, и вьются. И вам стоит прихорошиться – вы молодая, симпатичная женщина. Каждый раз, видя вас, восторгаюсь вашей истинно русской внешностью: глаза серые, волосы русые, – как-то раз деликатно высказала Ане Саяновой своё мнение Ада Львовна, библиотекарь отдела детских книг и по совместительству заведующая.

Совет добрейшей Ады Львовны Аня пропустила между ушей. К чему пустые хлопоты? Она давно махнула на свою внешность рукой и считала себя толстой, неуклюжей и немодной. К тому же, она не любила краситься. Но ещё больше Аня не любила запах тонких, волнующих воображение французских духов. Она возненавидела его в шестом классе, когда от них с папой ушла мать.

Раньше, до того как это случилось, Аня Саянова думала, что из семей уходят только мужчины. В их классе отцов не было у четверых: Никиты, Коли, Инны Бобровой и Маши Власовой.

Отсутствие папы казалось нормой. Нет папы – и нет. Никого это особенно не беспокоило и считалось само собой разумеющимся.

Только учительница литературы, задавая перед двадцать третьим февраля сочинение на тему: «Мой отец», всегда говорила:

– Кто хочет – пишите про дедушку.

И все в классе знали, кто напишет про дедушку.

Аня всегда писала только про папу Ваню. Красивого, умного и весёлого. Жаль только, что папа – Иван Владимирович Саянов, наезжал домой в Петербург редко. Чаще он жил в Сибири, потому что работал начальником геологической партии и писал диссертацию на сложную тему о подвижках горных пород.

Обычно Аня проводила у папы в Змеевке всё лето, но мама в Сибирь никогда не ездила. Активная и общительная, она была очень занятым человеком, и так сложилось, что воспитывали Аню папины родители – бабушка Лена и дедушка Воля.

День, когда Аня узнала, что мама решила уйти из семьи, она запомнила навсегда. Он повис в памяти удушливой тошнотой страха, смешанного с запахом модных духов, оставшихся на щеке после прощального поцелуя.

Весенним днём, поздно вечером, когда Аня делала уроки, мама пришла к дедушке и бабушке и, не позвав Аню, раздельно сказала:

– Елена Петровна, Владимир Константинович, у меня к вам очень серьёзный разговор.

Даже не видя маму из-за двери, Аня хорошо представляла её лицо – гладкое, выразительное, с бровями вразлёт и ровными зубами между розовых губ, нежных, как у ребёнка. Мама всегда казалась ей необыкновенно красивой, изысканной, едва уловимо пахнувшей кружащими голову духами, по-современному одетой дамой.

Обожавшая английские романы Аня считала, что обыденное слово «женщина» к маме не подходит. Её можно называть только леди и никак иначе.

Отбросив учебник истории, Аня хотела выскочить ей навстречу, но незнакомые, надрывные нотки в голосе матери удержали её за столом.

– Инна, проходи. Что случилось? – слова бабушки звучали чуть медленнее, чем обычно, и Аня поняла, что бабушка тоже волнуется.

От недоброго предчувствия сердце в груди у Ани забилось часто-часто, как порою бывало на контрольной, когда она не знала ответов на вопросы.

– Давайте пройдём в комнату, я не хочу, чтобы слышала Аня, – ответила мама.

– Я уже услышала! Услышала! – захотелось закричать Ане, но она сдержала себя, сообразив, что прекрасно узнает всё из своей комнаты, главное встать близко к двери и постараться не дышать.

«Подслушивать недостойно», – внушала ей бабушка, но сейчас Аня догадывалась, что дело касается её, и она непременно должна выяснить, в чём дело.

Впрочем, особенно прислушиваться не пришлось – разговор вёлся достаточно громко.

– Елена Петровна, Владимир Константинович, – медленно начала мама, постепенно убыстряя речь. – Я очень благодарна вам за заботу об Ане, но должна сообщить, что я вынуждена забрать дочь и уехать.

На этих словах Аня от радости чуть не стукнулась лбом о дверь. Неужели мама всё-таки решила уехать в Сибирь к папе, оставить свою работу с постоянными командировками за границу и жить так, как живут все нормальные семьи?!

Они чудесно устроятся в Змеевке. От прадедушки Кости им остался уютный рубленый домик на зелёной тихой улочке в двух шагах от школы. А уж как обрадуются Аниному приезду друзья и соседи – описать невозможно!

Но то, что сказала мама дальше, мгновенно поменяло Анин восторг сначала на недоумение, а потом на глубокий ужас.

– У меня на руках билеты на самолёт, и через неделю мы с дочерью уезжаем в Австралию.

Поскольку бабушка с дедушкой хранили молчание, мамины слова повисли в тишине, и она продолжила:

– Наверно, не стоит вам напоминать, что наш брак с Иваном давно распался. У него свои интересы, у меня свои. Дело в том, что я выхожу замуж. Моего жениха зовут Лео Мазинни. Он бизнесмен и очень обеспеченный человек. У нас будет большой дом с бассейном, прислуга. Аня сможет получить хорошее образование, жить в полном достатке и ходить по улицам не опасаясь хулиганов.

– Воля, я не понимаю, о чём Инна говорит, – жалобно, как потерявшийся ребёнок, сказала бабушка.

– Леночка, не волнуйся, мы сейчас во всём разберёмся, – хладнокровно и жёстко прозвучал дедушкин голос, и Ане стало спокойнее: слов на ветер дедушка бросать не привык. Он обязательно прояснит ситуацию, и всё встанет на свои места. Мама никуда не поедет, а она, Аня, постарается выкинуть из головы мамины слова о женихе Лео Мазинни и сделать всё, чтобы маме было с ними хорошо. Не станет больше огорчать её двойками по физике и химии и не будет дерзить попусту.

Дедушка Воля чуть повысил голос:

– Инна, я попрошу тебя ответить на один вопрос: Иван знает о твоём решении?

Аня напрягла слух так сильно, что расслышала свистящее дыхание бабушки и лёгкое поскрипывание пола под мамиными каблучками.

Ожидать ответа пришлось целую вечность, прежде чем мама произнесла:

– Не буду вас обманывать, Владимир Константинович, Иван не в курсе. Но я уверена, что он правильно понял бы меня. Тем более что за границей для Ани открываются блестящие перспективы. Не то, что тут, в совке, – добавила она презрительно.

Зря мама упомянула слово «совок». Аня не выносила этой короткой, презрительной клички, которой доморощенные аристократы презрительно именуют Россию. Но сейчас словечко корябнуло только вскользь, Аню захлестнула огромная, недетская обида за папу, за дедушку с бабушкой, за себя. Как мама решила, нет, как посмела распорядиться их жизнями? Какое имела право подсовывать ей какого-то итальянского Мазинни вместо любимого, весёлого, самого лучшего на свете папы Вани?

Таиться дольше не было никаких сил. Пинком раскрыв дверь, Аня вылетела в большую комнату и, встав прямо напротив матери, отчеканила:

– Я всё слышала! И я не еду ни в какую Австралию и не желаю знакомиться с Лео Мазинни! У меня есть папа.

Мельком Аня увидела в кресле побледневшую бабушку и стоящего у окна деда с затвердевшим от волнения лицом.

Мать, напротив, казалась спокойной и особенно красивой.

Она мягко положила Ане руку на плечо и проникновенно заглянула в глаза:

– Анечка, ты взрослая девочка и знаешь, что в жизни бывает всякое. Так сложилось, что нам с тобой выгоднее уехать. Может быть, сейчас тебе это не нравится, но пройдёт немного времени, ты приживёшься на новом месте и поймёшь мою правоту. Я желаю тебе добра.

– А мы? – сдавленно простонала бабушка. – Разве мы желаем Ане зла? Опомнись, Инна. Я умоляю тебя, переговори с мужем.

– Мне до него не дозвониться, – раздосадованно отрезала мама, – наверняка он снова в тайге. А я должна выехать срочно. Я достаточно тянула, и у меня заканчивается срок визы.

Спиной Аня почувствовала, как стронулся с места дед. Тяжело шагнув к маме, он обнял дрожащую Аню и решительно сказал:

– Без согласия Ивана ты не посмеешь увезти дочь, и я тебе этого не позволю. Кроме того, Аня не кукла и не неразумное дитя, она самостоятельный человек, и ты не можешь не считаться с её мнением.

– Девочка целиком находится под вашим влиянием, – вспылила мама. От гнева она разрумянилась и стала особенно красива. – Вы воспитали её так, как хотели.

– Да. Её воспитали мы, – с нажимом сказал дед, намекая на то, что мама редко проводила время с дочерью, целиком предоставив её свёкрам. И это увесистое «да», сразу оборвало мамины возражения, сделав взгляд ищущим и растерянным. Но она ещё не сдалась.

Не глядя на деда с бабушкой, мама приблизила лицо к Ане и взяла её руки в свои:

– Анечка, девочка моя, ты должна мне поверить и поехать со мной. Я виновата перед тобой, но нам будет хорошо вместе, поверь. Лео любит детей, он будет тебе хорошим… – видимо, она хотела сказать отцом, но вовремя спохватилась и вытолкнула другое слово, – отчимом.

Аня приникла к маминой груди, обвила руками её талию и, захлёбываясь от плача, закричала:

– Мама! Мамочка! Не уезжай! Или уезжай, но часто-часто приезжай, как захочешь. Но я не поеду в Австралию. Я должна каждый день видеть бабушку и дедушку, ездить к папе, ходить в свою школу. Я не могу их бросить.

– Бросить? – мать оттолкнула Аню, как надоевшую кошку. – Так ты считаешь, что я вас бросаю?

Призывая в свидетели свёкров, она повернулась вполоборота к лампе, и яркий свет, упавший ей на лицо, придал чертам жестокость и непримиримость:

– Я тебя в последний раз спрашиваю: ты поедешь со мной?

– Нет.

– Ну что ж, ты сделала свой выбор. Вот твой билет.

Трясущимися руками мать открыла сумку, достала оттуда длинную книжечку с надписью «Аэрофлот» и, яростно разодрав её в клочки, демонстративно бросила Ане под ноги.

– Прощайте.

Она молча поцеловала Аню в щёку, оставляя на ней шлейф духов, и, не оглядываясь, прошествовала к двери.

Много лет спустя Аня думала, что именно после маминого ухода её жизнь треснула напополам, как бывает, когда на холодное стекло попадает капля крутого кипятка. Одна частица жизни осталась на отколовшемся кусочке вместе с мамой, а другая – крепкая и монолитная – прочно лежала на папиных руках, не давая упасть на землю.

Вроде бы внешне ничего не изменилось: Аня так же жила с дедушкой и бабушкой, училась, работала, летом ездила в Змеевку, да и папа стал наезжать в Петербург гораздо чаще, чем раньше. Но из жизни незаметно исчезла радость и бесшабашность, а в душе закопошился навязчивый страх собственной никчёмности: а вдруг она не сумеет создать семью, будет плохой женой, матерью? Наверное, от этой неуверенности в собственных силах Аня скоропалительно и необдуманно вышла замуж за весельчака Ромку, напропалую увивавшегося вокруг неё с уверениями в вечной любви.

Правда, раскошеливаться на букеты роз Роман не спешил, а в кино они ходили за её деньги, но Аня никогда не придавала значения условностям. Кто может – тот и платит, а цветы, вообще, – дело десятое.

Перед свадьбой Аня дала себе слово, что никогда и ни за что не оставит своего ребёнка и не уйдёт от мужа. Слово она сдержала: муж ушёл сам.

Вот так, просто, без предупреждения, придя однажды с работы и с аппетитом съев тарелку борща со сметаной, он посмотрел на двухмесячного Костю, барахтавшегося в своей кроватке, и сказал:

– Прости, Аня, но я полюбил другую девушку. Собери мне вещи.

И она собрала. Стараясь не выказать своего горя и проглатывая гневный крик, торопливо побросала вещи в чемодан, со щелчком застегнула тугие замки и коротко сказала:

– Будь счастлив. А мы будем.

Роман деловито рассовал по карманам документы, заглянул в шкатулку с деньгами, отсчитал себе половину:

– Извини, Анюта, я сейчас на мели. Как только получу зарплату, сразу отдам. Насчет алиментов не беспокойся – буду платить, как часы.

«Как часы…» – вспоминая эти слова, Аня всегда усмехалась. Алименты она получила ровно три раза. А потом Роман совершенно забыл о существовании сына, давая о себе знать лишь тогда, когда ему было необходимо взять из дома затерявшуюся вещь или скопировать свидетельство о рождении сына.

К счастью, менять документы после развода Ане не пришлось: у жениха была редкая фамилия Дереза и после свадьбы она оставила свою фамилию.

– Вдруг у нас будет девочка, – рассудила она, подавая заявление в ЗАГС, – и её наверняка станут в школе дразнить: «коза-дереза, оловянные глаза».

К тому времени, когда Аня осталась вдвоём с ребёнком, бабушки с дедушкой уже не было в живых. Они умерли, когда внучка перешла на четвёртый курс Университета культуры. Спасибо, помогал отец, регулярно присылая дочке достаточно денег, чтоб она с ребёнком могла спокойно досидеть дома до тех пор, пока Костику не исполнится три года.

Сразу после скромного торжества с тремя свечками, ради которого из экспедиции на пару дней приехал отец, она определила Костика в садик около дома, а сама вышла на работу, согласно полученному диплому по специальности «библиотечно-информационная деятельность».

Ане повезло: районная библиотека, где она работала, располагалась совсем близко и от дома, и от детского сада. Мало того, это была библиотека её детства! Впервые маленькую Аню привела туда бабушка Лена. Ане там так нравилось, что она готова была свить среди книжных стеллажей гнездо и стать учёной совой из любимого мультфильма.

Бабушка торжественно пропускала притихшую внучку в просторный вестибюль, и они шли в отдел детских книг.

Говорить в библиотеке полагалось шёпотом, как в церкви, и это казалось Ане особенно таинственным и возвышенным. Всё в библиотеке внушало почтение: книги выдавала пожилая дама в кружевной блузке с брошью у ворота, а гардеробщица вручала пальто со старомодным поклоном и напутственно говорила:

– Ждём вас ещё раз.

– Мы обязательно придём, – так же важно отвечала Аня, с волнением поглядывая на бабушкину сумку, из которой заманчиво проглядывали яркие корешки книг.

Величественная дама в кружевах оказалась милейшей и добрейшей Адой Львовной. Сейчас она по-прежнему ведёт детский абонемент. В отделе взрослых книг – шустрая Жанна Сметанина, а читальным залом заведует она, Анна Ивановна Саянова, двадцати восьми лет от роду.

– …Анна Ивановна, к вам посетитель, – голос Жанны звучал ехидно, с подковыркой, и Аня сразу поняла, что пришёл её главный читатель.

Персональный пенсионер Евгений Матвеевич Аристархов являлся три раза в неделю по понедельникам, средам и пятницам ровно в одиннадцать ноль-ноль. Крупный мужчина с гладко выбритой головой и толстым животом, выпирающим из широких брюк на подтяжках, он походил на циркового клоуна, недавно закончившего давать представление.

– Добрый день, товарищи, – многозначительно здоровался он с Аней и величественно делал ей упреждающий знак рукой. – Можете не вставать. Я сам к вам подойду.

Пыхтя, он ставил на третий стол у окна потёртый портфель из кожи и колобком подкатывался к Аниному столу, требовательно протягивая ей заранее заготовленный список книг:

– Сегодня я должен проработать эту тему. Надеюсь на ваше содействие. – Он оглядывался по сторонам и многозначительно понижал голос: – Сами понимаете, исследование не терпит отлагательств.

Проблемы Евгений Матвеевич решал разные, но самые насущные на его взгляд. Из обработанного материала он компоновал статью и засылал её в газету «Мой район», трогательно ожидая, что она вот-вот появится в печати и произведёт фурор среди населения Санкт-Петербурга. На прошлой неделе он писал монографию о влиянии жёлтых курток на общественную жизнь мегаполиса.

– Вы понимаете, Анна Ивановна, – перегнувшись через стойку, прошептал Евгений Матвеевич, – работая директором фабрики-кухни, я сразу заметил, что в жёлтых куртках приходят особы легкомысленные, подверженные влиянию моды. А что это значит?..

Аристархов вопрошающе посмотрел на Аню, ожидая нужного ответа. Но когда она рассеянно пожала плечами, подвёл итог, удивляясь её непонятливости:

– Это значит, что желтокурточники могут стать лёгкой добычей для преступных элементов. Они сами идут в сети разврата, ступая на шаткий путь предательства Родины. Улавливаете суть?

Суть Аня не улавливала, но отвязаться от Аристархова всегда оказывалось непросто: он не слушал собеседника, настырно заводя длинный монолог бредовых рассуждений.

В процессе разговора пенсионер-исследователь подступал к собеседнику всё ближе и ближе, словно собираясь вступить с ним врукопашную, и, когда, наконец, оказывался вплотную притиснутым к Аниному столику, она не выдерживала и под благовидным предлогом удалялась вглубь помещения.

– Да вызови ты ему психушку, – как-то раз присоветовала Сметанина, когда они в обеденный перерыв пили чай с бутербродами, густо намазанными печёночным паштетом. – Привяжется такой сумасшедший, палкой не отгонишь. И сидит, и сидит в читальном зале день-деньской как приклеенный, делать ему нечего. То ли дело у меня читатели – взял книжку, и до свиданья.

Слушая Жанкин щебет, Аня улыбнулась:

– Уймись, чем он тебе мешает?

– Мне ничем. А вот тебе засоряет голову всякими глупостями.

– Одинокий, безобидный старик, – возразила Аня. – Походы в библиотеку для него – единственная отрада в жизни. Бывает, Аристархов рассказывает очень забавные вещи.

– Ну-ка, ну-ка, поделись.

Жанна налила себе вторую кружку чая и скривила ироничную гримаску, всем своим видом показывая, что рада найти подтверждение собственным мыслям о психическом здоровье читателя Аристархова.

Аня сказала:

– Представляешь, в брошюре тридцатых годов наш дедуля откопал заметку, что в колхозе «Красный Дроновец» около Олунца председателем был настоящий негр Нгуги Черномордов, бывший раб с бразильских плантаций.

– Ну и что? – подула на кружку с чаем Жанна, остужая кипяток. – Негр и негр, ничего интересного…

– Понимаю, тебе, конечно, неинтересно. Но когда я была совсем маленькая, у меня была прабабушка Аня, в честь которой меня назвали. Вижу её как сейчас: лицо гладкое, почти без морщин, седые волосы убраны в пучок, а глаза, добрые-добрые. И вся бабуля такая мягкая, тёплая, душевная. Бывало, обнимет меня перед сном и сказки рассказывает. Странные были те сказки…

Говоря с Жанной, Аня почувствовала, как её закружили воспоминания. Кажется, только вчера она не хотела укладываться спать и канючила:

– Баба Аня, расскажи, как дядя Нгуги весну встречал.

Бабуля Аня приляжет рядом с ней на подушку, поцелует в головёнку и тихо, плавно заведёт сказку:

– Давным-давно за высокими горами, за глубокими озёрами, близ города Олунец, появился чужеземец. Лицо чёрное, как чугун в печи, на шее барабан надет, а вместо одежды юбочка из мочалки.

На словах про юбочку из мочалки Аня всегда прыскала от смеха, так живо представлялся ей чужеземец с чугунной головой, огромным барабаном на шее и кудрявой розовой юбочкой, как её мочалка из пластмассовых стружек.

– А бабушка тебе про спрятанные негром сокровища не рассказывала? – с интересом подалась вперёд Жанна.

– Думаю, сокровищ там нет, – засмеялась Аня, – хотя мне от прабабушки досталась одна картинка.

– Картинка? – Жаннина рука замерла, не донеся до рта бутерброд, и на светлую юбку неопрятной каплей шлёпнулся кусочек паштета. Она брезгливо счистила его ручкой чайной ложки и поторопила Аню: – Не молчи, расскажи скорее про картинку.

Удивлённая интересом подруги, Аня охотно ответила:

– Это карандашный портрет молодой девушки, нарисованный на кусочке картона размером с открытку. Я не знаю, кого он изображает. У дедушки Воли спрашивала, он тоже не знает. Вспомнил, что это какая-то знакомая, которой прабабушка Аня должна была передать рисунок, но так и не выполнила просьбу.

Во время войны, сама понимаешь, судьба людей раскидала. Родные терялись, не то что случайные знакомые. Так и лежит рисунок в шкатулке. Надо бы его в альбом вклеить, да всё руки не доходят.

Про подпись «Прости Христа ради», Аня не стала упоминать. Не хотелось трепать в пустом разговоре глубокие чувства, вложенные в эту короткую фразу.

Встрепенувшаяся Жанна, снова ляпнула на колени паштет, разом отправила кусок бутерброда в рот и посоветовала:

– Ты отнеси портрет оценщику. Вдруг это рука великого мастера? Загонишь за большие деньги. А то, знаешь, кое-какое добро от царских времён у людей ещё осталось.

Она мечтательно закатила глаза и вздохнула – знакомый антиквар рассказывал, что пришла к нему старушка – божий одуванчик и предложила картинку. Скромненький такой набросочек девушки в сарафане. Сказала, что с незапамятных времён между книжками в шкафу лежит. И протягивает ему акварельку самого Билибина. Оценили в тридцать тысяч. Хватило бы на недельку в Хургаду слетать, на верблюдах покататься.

– Бабушке? – уточнила Аня.

– Почему бабушке? Мне, – надулась Жанна. – И вообще, засиделись мы с тобой, Анька, на одном месте. Как думаешь? Скоро отпуск, отвези наследника на недельку к деду, да и махнём на природу куда глаза глядят. Авось женихов найдём.

– Не говори ерунды.

– Я говорю дело, – безапелляционно отрезала Сметанина, и по её хитро сузившимся глазам Аня поняла, что в Жанниной голове зреет очередная авантюра.

Хотя Аня и мысли не допускала, что может оказаться частью Жанкиного умысла, она решила держаться начеку.

Склонность подруги к безрассудным поступкам давно не составляла для неё никакой тайны.

Много раз впоследствии Аня думала, что же тогда заставило её не внять голосу разума и забыть о своём обещании не слушать Жанну? Но каждый раз не находила ответа…

Районная библиотека работала до 18.00, и за Костиком Аня частенько прибегала самой последней, когда в детском саду гасили свет, а пожилая консьержка Нелли Фёдоровна успевала надеть пальто и сурово стояла в дверях с ключом наизготовку. Она бдительно следила за своим здоровьем, а посему постоянно спешила то в бассейн, то в спортзал, не давая спуску припозднившимся родителям.

– Что ж вы, мамочка, ребёнка не жалеете? – пеняла она Ане так, словно видела её в первый раз.

– Простите, Нелли Фёдоровна, быстрее не могу, – каждый раз одними и теми же словами оправдывалась Аня, отчаянно думая, как она жалеет Костика.

Если бы она могла, то забирала бы его самым первым, сразу после сна, когда розовые спросонья малыши пыхтя стягивают пижамки и шлёпают по ковру босыми ногами к своим стульчикам с одеждой.

Если рабочее время складывалось удачно, Аня приходила рано. Она забирала Костю, не дожидаясь полдника и, присев на корточки, сама натягивала ему сапоги и застёгивала курточку, хотя строгая воспитательница Ольга Анатольевна не раз выговаривала:

– Напрасно вы балуете ребёнка, Анна Ивановна. Он ходит уже в старшую группу и прекрасно умеет одеваться сам.

– Ещё успеет побыть самостоятельным, – отмахивалась от советов Аня, в душе признавая их справедливость. Но уж очень хотелось насладиться сладкими малышовыми годами, которые так быстро ускользают из материнских рук, оставляя след лишь на семейных фотографиях.

По дороге домой они с сыном любили вести неспешные беседы, обсуждая прошедший день.

– Мама, а почему у нас нет бабушки, а только деда Ваня? – время от времени интересовался Костик, посматривая на сверстников, скачущих вокруг пожилых женщин с пухлыми сумками в руках.

– У нас есть бабушка, Костик, только она живёт далеко-далеко, на том конце земли, и не знает, что ты родился, – объясняла Аня, чувствуя, как на глазах закипают слёзы.

По молчаливому уговору с отцом про мать они не вспоминали, словно её никогда не было.

Первое время после отъезда бывшей жены Саянов пытался установить с ней связь, беспокоясь, как она устроилась на новом месте. Но Инна Олеговна не давала о себе знать, и лишь однажды, встретив её подругу в универсаме, папа узнал, что у мадам Мазинни всё прекрасно: она благополучна и с нетерпением ожидает ребёнка.

«С прошлым покончено навсегда», – передала слова мамы подруга.

Страшное слово «навсегда» обдало Аню смертельным холодом. Кажется, в военной терминологии это называется «безвозвратные потери».

С дедушкой Ваней Аня с Костиком созванивались каждый день, иногда Иван Владимирович даже рассказывал Костику по телефону сказки, а в последнее время их стал выручать компьютер с видеокамерой.

Дедушка с внуком усаживались перед мониторами, включали камеры и подолгу обсуждали важные мужские проблемы об изготовлении бумажных самолётиков или о том, почему лягушки прыгают, а не летают.

Нельзя сказать, чтобы Аня считала себя несчастной или одинокой. Она долго и болезненно переживала предательство мужа, но как-то раз, поздней осенью, увидела его с длинноногой красивой девушкой в модном пальто и поняла, что старой любви больше нет. Заметив пристальный взгляд, спутница прижалась к Роману и во весь голос спросила:

– Кто эта женщина?

– Сокурсница, – так же громко ответил он и приветственно помахал Ане рукой, выразительным подмигиванием прося не выдавать его обман.

«Очень надо…» – подумала Аня. Ей стало легко и весело, словно она проглотила смешинку. – Неужели и за ней Роман так же слащаво увивался, заглядывая в глаза и подчёркнуто благородно подавая руку на ступеньках эскалатора? После этой случайной встречи Аня решила обсудить с бывшим мужем вопрос, важный для них обоих, и этим же вечером позвонила ему по номеру телефона, который мысленно набирала много раз. Она загадала, что если Роман её сейчас отругает, то завтра после работы она купит себе тортик. Самый маленький, какой только найдёт в близлежащем супермаркете. Ну, что будет её фигуре от одного маленького тортика?

– А, это ты? – голос бывшего мужа звучал удивлённо. – Хочешь узнать, с кем я был?

– Нет. Не хочу, – Аня поймала себя на мысли, что говорит совсем не волнуясь, как с посторонним человеком. – Роман, нам стоит поговорить насчет алиментов.

– У меня сейчас нет денег, – последовал быстрый ответ. Слишком быстрый, чтобы Аня успела возразить. Но она и не собиралась этого делать.

– Именно с этим я и предлагаю покончить раз и навсегда.

– Что ты имеешь в виду?

В голосе Романа появилась искренняя заинтересованность разговором. Аня представила, какое у него сейчас выражение лица, и сказала:

– Мне кажется, что если ты тяготишься сыном, то ты должен официально отказаться от отцовства.

Пойдя на хитрость, подсознательно она ожидала, что Роман возмутится, съязвит, скажет, что не согласен лишиться ребёнка. И тогда она в обмен на алименты предложит ему хотя бы иногда, раз в месяц, встречаться с сыном. Ни один ребёнок не должен считать, что его бросили. Ни один!

Но Роман молчал. Только сопел в трубку.

Наконец, когда пауза стала переходить в критическую фазу, до неё донёсся ответ:

– Ты как всегда права. Я согласен.

Обида за сынишку оказалась столь велика, что Аня с трудом удержалась, чтобы не прокричать бывшему мужу, какой он безнадёжный идиот и предатель, но она с детства умела не показывать своих чувств, поэтому, сумев взять себя в руки, раздельно сказала:

– У тебя есть время подумать.

– Я уже подумал.

Аккуратно, словно свидетельство преступления, положив телефонную трубку, Аня посадила к себе на колени Костика и тихонько сказала:

– Ну вот, теперь ты только мой.

Сын подхватил:

– И дедин?

– И дедин.

– Тогда, порядок.

Сын привык доверять словам матери – она всегда бывала права, как тогда, в игрушечном магазине, когда он попросил купить себе автомат.

– В людей стрелять нельзя, – объяснила мама и вместо автомата купила ему машинку скорой помощи на батарейках.

А на следующий день в садике эти же слова повторила воспитательница, увидев с новеньким автоматом Сашу Кошкина. Оружие Сашу заставили убрать в шкафчик, а Костина машина целый день ездила по группе, сверкала мигалкой на крыше и спасала больных кукол от карантина по ветрянке.

Осенью Костю тоже возили на скорой помощи, он даже не знает почему. Помнит только, что мама озабоченно смотрела на градусник, поминутно вытирая ему лоб влажной салфеткой, а потом завернула в одеяло и на руках отнесла в машину скорой помощи.

– Не бойся, мальчик, – сказала тётя в больнице, набирая лекарство в прозрачный шприц с короткой, но острой иголкой.

Костик зажмурился, но ответил достойно, как настоящий мужчина:

– Я не боюсь. С мамой не страшно.

Укол он и вправду не почувствовал, а когда проснулся, мама сидела рядом с его кроваткой и укачивала на коленях маленькую девочку с соседней койки. Когда девочка перестала плакать, мама сказала:

– У Оли нет мамы, поэтому ей надо помогать.

Эти слова Костик сразу понял, и всё время, пока лежал в больнице, делился с Олей яблоками и виноградом, а выписываясь, оставил на память своего любимого голубого зайца. У Костика мама есть и дедушка тоже. Осталось раздобыть папу и бабушку. Но Костик умный мальчик, он давно догадался, как это сделать, и в свои именины, когда мама подарила ему железную дорогу, тихонько загадал нужное желание.

Но пока папа с бабушкой не объявились, им с мамой и так неплохо. Особенно вечером, когда мама читает вслух интересные книжки или играет на пианино.

Пианино или, как говорит мама, «фортепиано», досталось им из старинной сказки. Хотя мама рассказывала, что этот инструмент подарила прабабушке Ане старушка-соседка, Костя уверен, что соседка наверняка была не простая, а волшебная. Иначе откуда она взяла такую красивую вещь с серебряными подсвечниками, в которые Костя лично вставил красные свечки, предварительно почирикав ими по подоконнику. Красный воск оставил на белом пластике розовые разводы, и Косте потом пришлось тайком стирать их своей варежкой, чтобы мама не заругалась.

Играть на пианино мама любила и часто предлагала:

– Давай послушаем музыку перед сном.

И они вдвоём решали, какое у них сегодня настроение. Если настроение было весёлое, то мама исполняла марш или польку, а если грустное, то вальс или пьесу.

Костя тоже уже мог сыграть одним пальцем чижика-пыжика и знал, что такое гамма.

Но вообще, он не собирался становиться музыкантом. Куда лучше работать аквалангистом в океанариуме. Когда они с мамой ходили посмотреть на рыб и морских звёзд, то больше всего ему понравился именно аквалангист, который плавал среди морских обитателей и чистил щёткой толстое стекло.

Ещё стоит подумать над профессией шофёра и доктора. Но это уже потом, после школы.

А пока мама с дедушкой сказали, что его работа – ходить в детский сад и хорошо кушать, а то не вырастешь.

Крупногабаритная трёхкомнатная квартира, где жила Аня с сыном, досталась ей от дедушки с бабушкой. Саяновы переехали сюда в конце восьмидесятых, выбравшись из одной комнаты в коммуналке на 10-й Красноармейской улице.

– Конечно, мы радовались отдельной квартире, – рассказывала Ане бабушка Лена, – но я видела, что деду Воле жалко оставлять гнездо, в котором он родился. Хотя, тех соседей, что жили там до войны, не осталось в живых – все жильцы погибли в блокаду.

– Все-все? – с ужасом интересовалась Аня, представляя большую квартиру, наполненную покойниками. Она всей душой желала услышать, что бабушка ошиблась и сейчас улыбнётся и скажет: «Я перепутала. Конечно, все живы».

Но бабушка скорбно молчала, и Аня понимала, что выспрашивать подробности не стоит.

Дедушка тоже избегал говорить о войне и, вспоминая детство, ронял слова скупо, словно нехотя:

– Когда мы после войны вернулись в Ленинград из Змеевки, в нашей комнате стояло вот это пианино. А других вещей не было. Соседи сожгли их вместо дров. Домоуправ сказал отцу, что самой первой умерла соседка Сурепкина и долго лежала во дворе, завёрнутая в простыню.

Хоронить её никто не хотел. А все остальные соседи дожили до весны и погибли в апреле-мае.

То, что наша семья перед войной не вернулась в Ленинград, а осталась в Змеевке, спасло нам жизнь. Сибиряки работали тяжело, жили скудно, но от голода не умирали.

Прадед Константин Викторович прошёл всю войну как инженер-строитель. Возводил для наших войск понтоны вместо взорванных мостов, разминировал туннели и восстанавливал железные дороги. А прабабушка Аня всю войну проработала учительницей в Змеевской школе. Вскоре после войны коммунальную квартиру на Красноармейской вновь заселили, – объяснил дедушка, – но вместо нашей малюсенькой комнаты нам досталась просторная с двумя окнами и балконом. Там родился твой папа…

Аня появилась на свет уже в новой квартире, а сейчас в её детской комнате спит сын, обложенный со всех сторон мягкими игрушками.

Свою квартиру Аня любила. Просторная, солнечная, с большой лоджией, наполненной цветочными горшками.

Собравшись с силами, они с папой сделали неплохой ремонт и обставили комнаты недорогой, но удобной мебелью. Стало так уютно, что из квартиры, порой, уходить не хотелось. Особенно осенью, когда небо заволакивало мрачными тучами, а в окно летели дождевые капли, оставлявшие на стекле серые потёки.

Кухню заказали в белорусском магазине, а всё остальное она спроектировала сама, передвигая по листу бумаги силуэты картонной мебели.

На Анин взгляд, стильно выглядела большая комната. Низкий диван, застеленный норвежским ковром, похожим на овечью шкуру, журнальный столик около кресла и старинное инкрустированное пианино выглядели словно с картинки журнала по современному дизайну. Зато в спальне ничего менять не стали, оставив обстановку как при дедушке с бабушкой: кровать, две тумбочки и шкаф под названием «ждановский». Широкий, тяжёлый, с большим зеркалом, он, как магнитом, притягивал к себе Аню, когда она была маленькая. Раздвинув по сторонам одежду, она натаскивала туда подушки и вила себе гнездо, в котором терпеливо поджидала, когда в спальню войдёт бабушка Лена и можно будет выскочить и громко закричать: «Сдавайся, кто может!».

Теперь тут играет Костик, и шкаф снова слышит детский голос и знакомые слова: «Сдавайся, кто может!».

Милые семейные радости и однообразная жизнь «работа-дом-работа» образовывали замкнутый круг, в котором Аня постаралась устроиться так же удобно, как некогда в шкафу. А если ещё плотно закрыть дверцы и никого туда не впускать, то вполне можно мирно прожить без горя и без радости.

Но эта затянувшаяся весна казалась особенной и будоражащей, наверное, потому, что зима выдалась необыкновенно снежной и суетной.

Южный ветерок, за пару дней превративший в ручьи чёрный снег, пропитанный выхлопными газами, веял ласково и игриво, а молодые тополиные листья и цветущая сирень заманчиво пахли переменой в жизни. Их сулила не только природа, но и загадочный сон, который снился Ане третью ночь кряду: будто плывёт она по бурной реке. Как она попала в водный поток, Аня не понимала, но догадывалась, что ей предстоит побороться за свою жизнь. Она начинала барахтаться, но руки и ноги не подчинялись разуму. Максимум, что удавалось – застонав, перевернуться на другой бок. Просыпалась она в холодном поту, давая себе слово больше не пить на ночь зелёный чай. Наверняка это всё из-за танина, содержащегося в листьях. Бабушка Лена, врач-педиатр, не раз объясняла ей, что после свежего чая часто снятся тревожные сны.

То, что сон в руку, Аня поняла, когда Сметанина проскользнула к ней за стойку. Сегодня Жанна выглядела на редкость авангардно: обтягивающие чёрные джинсы контрастировали с бурой размахайкой грубой вязки с таким редким ажуром понизу, что в дырки легко могла влезть Анина ладонь.

Перехватив взгляд подруги, Жанна пояснила:

– Для лучшей вентиляции. Последний дизайнерский изыск.

Округлив маленькие глазки с жёсткими ресничками, она всем телом нависла над сидящей Аней и взяла быка за рога:

– Послушай, Анка, ты можешь на пару недель пристроить Костика к деду?

Подчёркивая важность разговора, Жанна старалась не мигать, требовательно глядя Ане прямо в глаза.

– Вообще-то могу. Папа и сам обещал приехать и побыть с нами дней десять. Но будет лучше, если ты перестанешь секретничать и объяснишь мне, в чём дело.

Довольная ответом, Жанна просияла:

– Представляешь, нас с тобой приглашают в водное путешествие! Нет, ты дослушай! – она заметила, как Аня недоумённо приподняла брови, и заторопилась: – Буквально вчера, после работы я встретила Андрея. Помнишь моего очень близкого знакомого?

Аня кивнула. Забыть о существовании Андрея в маленьком коллективе библиотеки не мог никто, потому что в последние дни Сметанина говорила только о нём и ни о ком больше.

– Ну, так вот, – продолжила Жанна, – он работает инструктором по водному туризму и пригласил нас присоединиться к туристической группе. Давай, соглашайся, – затеребила она Аню за плечо. – Такой шанс выпадает один раз в жизни!

– Но у нас же нет лодок, – растерялась от Жанниного напора Аня.

– Плавсредства – не наша забота. Андрей сказал, что выдаст нам всё снаряжение, а ещё надувной жилет, свисток и даже непромокаемые сумочки для мобильных телефонов.

Сбитая с толку, Аня изумилась:

– А зачем свисток?

– Не знаю. Свистеть, наверное, – уверенно предположила Жанна и выложила последний аргумент: – Мы поедем в тот Олунецкий район, откуда родом твоя прабабка. Помнишь, ты на днях про неё рассказывала?

Довод был весомый, и Аня заколебалась. Действительно, когда ещё представится возможность побывать в тех глухих местах, да ещё вместе с инструктором?

– Жду положительного решения! – Жанна уже не спрашивала, а буквально требовала ответа, и чуть не захлопала в ладоши от радости, услышав нерешительное «я подумаю».

Она нуждалась в Анином согласии, как нуждается страдающий одышкой в кислородной подушке.

То ли чашка кофе с коньяком вскружила ей голову, то ли пристальный взгляд Андрея, но вчера вечером она дала слово, что уговорит Аню на поездку. Это произошло в маленьком кафе без названия, куда они с Андреем забрели около полуночи. Ясный вечер обволакивал романтикой, а тихая музыка из динамиков настраивала на лирический лад.

– А здесь ничего. Довольно мило.

Шторы в кафе были задёрнуты, и зал освещался горящими на столах свечами в тяжёлых шандалах, выполненных под старину. Андрей положил свою руку на её, и Жанна расплылась от блаженства, боясь пошевелиться. Горячий кофе бальзамом вливался в кровь, и хотелось сидеть здесь до утра, не думая, что надо снова тащиться на работу в библиотеку и выдавать книги надоедливым старухам, скучающим домохозяйкам и нетерпеливым студентам.

Вопрос спутника прозвучал неожиданно:

– Жанночка, киска, скажи, эта твоя сослуживица, статная такая, русоволосая, кажется, не замужем?

От неожиданности Жанна плеснула кофе на скатерть.

Увидев, как на белой ткани расплывается неопрятное коричневое пятно, с обидой произнесла:

– Я думала, ты интересуешься мной…

Он засмеялся:

– Конечно, тобой. Ещё ни одна девушка мне не нравилась так сильно, как ты. Дело тут не во мне. Вопрос вот в чём…

Андрей сказал пару фраз, от которых по Жанниной шее пробежал холодок, и она хотела встать и уйти, но Андрей, один за другим, перецеловал ей все пальчики на правой руке, задержав губы на безымянном, где должно блестеть обручальное кольцо. И тогда, понимая, что отказ невозможен, Жанна дала слово.

Врывающийся в форточку ветер шевелил штору в гостиной и ворошил стопку нот на пианино.

– Костик! Кто тебе разрешил вставать на стул и самостоятельно открывать форточку! Ты забыл – здесь шестой этаж!

Худенький Костик всем телом прильнул к стеклу, высматривая во дворе что-то важное, и Аня обратила внимание, как его уши просвечивают на солнце трогательными красными лопушками. Охнув, она сгребла сына в охапку, прижала к себе и понесла на кухню ужинать, думая о том, что скоро уже не сможет взять его на руки. Ребёнок рос как на дрожжах. Ещё год – и школа.

– Мам, а деда скоро приедет?

Ел Костик долго, постоянно отвлекаясь и сортируя макароны по сторонам тарелки. Если сына не поторапливать, то он просидит до глубокой ночи, поэтому Аня всегда садилась напротив и контролировала процесс, позволяя себе расслабиться лишь тогда, когда на ужин была жареная картошка, которую Костя обожал до поросячьего визга.

– Дедушка сказал встречать его через две недели. Это ровно четырнадцать дней, – ответила Аня. – Он обещал, что съездит с тобой в аквапарк и планетарий.

– Ура! – в честь дедова приезда макароны стали послушно накалываться на вилку, оставляя на тарелке тягучие нитки растопленного сыра.

– А ты с нами поедешь в планетарий?

– Не знаю.

Аня задумалась и вдруг поняла, что хочет на недельку уехать куда глаза глядят. Сменить обстановку, развеяться, встряхнуться – как угодно. Слишком много однообразия накопилось в её жизни во время бега по замкнутому кругу. Жанна права насчёт отпускного приключения – нельзя закрывать себя в шкафу. Водный туризм, сплав по рекам, песни у костра казались Ане развлечениями инопланетными, сходными с полётом на Марс. Она всегда считалась домашней девочкой, хотя и проводила каникулы в сибирском посёлке.

Но там совсем другое: сбегаешь в лес за грибами или сгоняешь на велосипеде купаться на озеро – и обратно, домой к бабушке Лене есть пироги и читать книжки, часами валяясь под кустом орешника на раскладушке в палисаднике. Змеевское детство Аня всегда вспоминала как самое лучшее в жизни. Прочитанные книги обещали интересную жизнь, наполненную героическими событиями и встречами с необыкновенными людьми, а оценки в школе позволяли верить, что для неё открыта дорога в любой гуманитарный институт.

А потом в жизнь их семьи ворвался девяносто первый год.

Он стёр со страниц газет слово «социализм» и густо уснастил их новоязом «приватизация и демократизация». Страна с головой погрузилась в передел собственности. Приватизировали всё, что попадало под руку: доярки – колхозных коров, ткачихи тащили домой рулоны ткани, сантехники делили на складе завалявшиеся унитазы, а директора крупных предприятий успевали переписать на своё имя действующие цеха и многомиллионные активы в банках. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Саяновы убедились в этом одними из первых, когда в учёного-геолога Ивана Владимировича стреляли из-за угла. К счастью, пуля просвистела мимо цели, наповал сразив соседского петуха.

– Меня не запугаешь, – с побелевшим лицом сказал отец плачущей от ужаса бабушке, но с того времени стал ходить с пистолетом, положенным начальнику геологической партии, а дедушка с бабушкой спешно увезли Аню в Ленинград. Приехали они уже в Санкт-Петербург. За время, проведённое в поезде, город успел сменить имя.

– Папа не позволил бандитам стать владельцами североульского месторождения, – объяснил Ане дедушка Воля необъявленную войну.

Иван Владимирович Саянов вернулся в Петербург почти сразу вслед за родителями и дочерью: геологическая партия была распущена, работы не стало, а деньги обесценились.

В отличие от многих Аниных одноклассников их семье повезло – у них была машина – новенькая «Волга». Зарабатывая на жизнь, папа днём развозил пассажиров, это называлось «бомбил», а вечерами продолжал работать над своими записями и систематизировать коллекцию минералов.

Чтобы купить продукты, бабушка вставала в пять утра и шла дежурить к дверям гастронома. В девять часов, когда двери открывались, первым покупателям могло посчастливиться приобрести пачку пельменей или десяток яиц. Яйца продавались свободно. На всё остальное горожанам выдавали талоны. Аня и сейчас хранит голубенький листок, расчерченный на квадраты, в которых указано: «мыло хоз. 1 кусок».

В очереди у магазина десятилетняя Аня впервые увидела, как люди теряют человеческий облик. Выясняя, кто пришёл раньше, хозяйки дрались сумками и выталкивали друг друга из нетерпеливой толпы, недобро встречавшей глазами каждого вновь пришедшего.

– Конечно, людям трудно, страна кипит. Не все умеют смиряться и терпеть, – сказала однажды бабушка Лена, – но позже ты, Анечка, поймёшь, что жить в эпоху перемен очень интересно. Подумай, может тебе стоит вести дневник? Я жалею, что твоя прабабушка Аня не записала историю своей жизни. Она необычайно интересна. Как-нибудь я тебе её расскажу.

«Глупая! Глупая и беспечная!» – жалела впоследствии Аня. Они с бабулей так и не выбрали время вспомнить минувший век. А теперь и спросить некого. Папа знает очень мало, а она и вообще почти ничего, кроме прабабушкиной девичьей фамилии Найдёнова и полузабытых сказок о таинственном Олунецком крае. Растревоженная мыслями, Аня достала из шкатулки с документами портрет девушки и долго вглядывалась в нежное лицо, знакомое ей до малейшего нажима умелого карандаша. Большой художник рисовал. Жаль, что он не подписался и не указал адресата. Интересно, узнала ли незнакомка, что у неё просят прощения, да не просто так, а Именем Христовым?

Такими вещами не шутят.

Загадка портрета манила и волновала, как в детстве волновали непрочитанные книги. Картинка звала в дорогу. Взглянув на часы, Аня убедилась, что для телефонного звонка ещё не поздно и, набрав номер, с ходу обрадовала подругу:

– Жанна, я решила, что поеду с вами. Но только с тем условием, что маршрут будет проложен именно в Олунецкий район.

– Даже не сомневайся! Всё устроим в лучшем виде! – обрадовано заверещала Сметанина, выразительно зачмокав в трубку губами, изображая поцелуй. Только не передумай!

– Я не передумаю, – пообещала Аня, держа перед глазами рисунок, и в отблеске света ей показалось, что девушка на портрете ободряюще кивнула головой.

– Девушки, следующая остановка – ваша Чупилиха. Стоянка три минуты, – стукнула в дверь купе бодрая проводница, и Аня посмотрела на часы. Пять утра. На нужную станцию поезд прибывает в пять двадцать, времени на сборы – всего ничего. Растрепав по подушке тёмные волосы, Жанна дрыхла без задних ног, словно собираясь проспать до конечной остановки в Петрозаводске.

– Едем до Чупилихи и там присоединимся к группе. Нас встретят, – объяснила она маршрут поездки, помахав перед Аниным носом заранее купленными билетами.

До Чупилихи так до Чупилихи. Аня попрощалась с сыном и папой, упаковала вещи и с облегчением поняла, что предстоящая поездка приятно волнует её новизной впечатлений.

Всю дорогу Жанка трещала без умолку, угомонившись лишь в середине ночи.

– Жанна, вставай. Пора.

– А? Что?

Встрёпанная Сметанина взбудораженно заметалась по купе, не зная, то ли ей бежать в туалет умываться, то ли расчесать волосы.

– Могли бы и раньше разбудить, – она лихорадочно накрасила губы и прикрикнула на Аню: – А ты что сидишь? Неужели не хочешь понравиться новым знакомым?

– Ты в своём репертуаре, – засмеялась Аня, опуская с верхней полки рюкзак с вещами. Он весил, наверное, килограммов десять, и мысль о том, как она дотащит груз до туристической стоянки, занимала куда больше, чем ненужный макияж.

– Женщина всегда должна быть женщиной, – назидательно сказал Жанна, закручивая тюбик с губной помадой, и ткнула пальцем в сторону проплывающей платформы. – О, что я тебе обещала? Нас уже ждут! Хорошо, что мы хотя бы прилично одеты.

Ради поездки Жанна решила прикупить в фирменном магазине, куда чуть не силком затащила Аню, новенький спортивный костюм серебристого цвета.

– Посмотри, ну посмотри, какой костюмчик! – суетилась Сметанина, поднося Ане всё новые и новые модели. Не снимая их с вешалки, она деловито прикладывала вещи к Ане, беспрерывно ахая и восторгаясь до тех пор, пока подруга не сдалась на милость победительницы. Итогом похода в магазин явился купленный Аней чудесный вишнёвый костюм.

– Да вы красавица, – завистливо изрекла продавщица, обводя взглядом Анину фигуру, упакованную в обновку. – Эта модель словно создана для вас. И цвет вам идёт.

Глядя на себя в зеркало примерочной, Аня не могла не согласиться с мнением продавщицы: отражение показывало незнакомую приятную девушку, чуть полноватую, русоволосую, со смешливыми глазами и милой улыбкой.

В указанном Жанной направлении на платформе маячили две мужские фигуры почти одного роста, издалека отличавшиеся лишь причёсками. Один мужчина щеголял пышной копной каштановых волос, а другой носил короткую стрижку под ноль.

– Жанна, мы тут! – кудрявый поднял вверх руку, привлекая к себе внимание.

– Знакомься, Андрей, – представила Жанна пышноволосого мужчину с плечами легкоатлета.

Всё в нем казалось крупным, ярким: голубые глаза, полные губы, выдающийся вперёд нос, гармонирующий с буйной шевелюрой.

Он открыто улыбнулся и по-свойски чмокнул Аню в щёку:

– Будем друзьями.

Несмотря на то, что Аня была сдержанным человеком, приятельский жест Андрея сразу расположил её на шутливый лад. В отпуске всё казалось по-другому, без церемоний, легко и непринуждённо.

Указав на второго мужчину, Андрей отрекомендовал:

– Кирилл. Мой старый товарищ, можно сказать, брат.

Вблизи внешность мужчин контрастировала. В отличие от рельефного Андрея, Кирилл казался вырубленным из камня, который долго катала в своих водах быстрая речка, стирая острые грани, оставленные резцом скульптора. Низкий лоб под бритыми волосами плавно перетекал в ровный нос и плотные губы, подбородок почти врос в крепкую шею, поблёскивающую нитью тонкой золотой цепочки с затейливым медальоном.

– Вас, кажется, зовут Аней? – упруго наклонившись, Кирилл, как пушинку, подхватил её тяжеленный рюкзак и галантно подал ей руку. – Прошу. Пройти до стоянки предстоит всего пару километров.

Обходительная и грамотная речь выдавала хорошее образование, а манеры нового знакомого вполне подходили для великосветского салона, и Аня подумала, что путешествие обещает стать приятным и интересным.

Прежде Аня никогда не бывала на севере от Петербурга, если не считать поездки в Финляндию, где хоть раз побывал, наверное, каждый городской житель. Страна Суоми давно и прочно очаровала Аню своей сдержанной красотой и каменным величием. Откинувшись на сиденье маршруток, курсирующих по линии Санкт-Петербург – Хельсинки, она не могла оторваться от окна, любуясь сменой причудливых скал и думая, что живописнее быть уже не может. Оказалось, может. Сойдя с платформы, они сразу очутились в сказочном лесу, остро пахнувшем хвоей и нежными травами, ещё не вобравшими силу лета. Сосновый лес скрёб макушками синее небо, корнями упираясь в тонкую тропку между скал, которую то и дело пересекали ручейки, сочащиеся из камня, и Жанка, смеясь, перепрыгивала их на одной ножке, как маленькая девочка.

Когда лес сгустился, Аня подумала, что ей не хватает на голове красной шапочки, настолько театральной и зловещей выглядела окружающая красота.

– Тебе нравится? – вкрадчивый голос спугнул Анины мысли. Она оглянулась на Кирилла:

– Очень. Выглядит словно декорации к спектаклю.

Он улыбнулся:

– Пожалуй. Но это только первое время. Скоро вы с подругой привыкнете и будете здесь как дома. Истинные горожане в начале путешествия всегда подавлены величием леса.

– Я выросла в Сибири.

– Неужели?

Кирилл вежливо поднял брови, изображая удивление, но голос звучал ненатурально, и Аня подумала, что болтушка Жанна наверняка успела посвятить мужчин в подробности её жизни.

Полянка с двумя ярко-красными палатками возникла внезапно, стоило свернуть с проторенной тропы на еле заметную стёжку.

Шедший впереди Андрей остановился и пояснил:

– Наше стойбище.

Обещанной Жанной группы туристов явно не наблюдалось. Кругом царила хрупкая тишина, наполненная звоном комаров, птичьим гомоном и речным шумом.

– Вы же обещали, что будет группа туристов! – возмущённо вырвалось у Ани. Путешествовать в тесной компании двух незнакомых мужчин в её планы никак не входило, и первая мысль была тотчас развернуться и пойти обратно на поезд.

Но Жанна молитвенно сложила руки на груди и умоляюще посмотрела ей в глаза:

– Анечка, прости, не хотела тебя спугнуть. Андрей позвонил мне в дороге, что группа распалась. Ну, не возвращаться же обратно! Пожалуйста, Аня.

– Аня, ты не думай – мы не бандиты и не насильники, – поддержал подругу Андрей, – если не хочешь, мы и смотреть в твою сторону не будем. У вас будет девичья палатка, у нас своя – мужская.

Переведя взгляд на Кирилла, Аня увидела его лёгкую полуулыбку и решила, что не может оставить бесшабашную Сметанину наедине с двумя парнями, какими бы хорошими они ни казались. Да и в случае с Жанкой, ещё неизвестно, кто окажется стороной, пострадавшей из-за её неистощимого задора.

Подавив в себе чувство злости и разочарования, она постаралась изобразить на лице улыбку, кисло известив:

– Ну, что ж делать? Вчетвером так вчетвером.

Её согласие разрядило лёгкую напряжённость, и мужчины облегчённо переглянулись, а Андрей по-мальчишески показал ей большой палец:

– Вот и славно, вот и ладушки! Река внизу, под горкой. Если хотите, то можете сбегать прогуляться, а мы пока тут соорудим праздничный обед, отметить ваше прибытие.

– Я помогу готовить, – встряла Жанна и скомандовала, – показывайте, мальчики, своё хозяйство, а ты, Анюта, и вправду сходи на реку. Мы одни управимся.

Возражать не хотелось, Аня и сама неудержимо стремилась встретиться с рекой один на один, как древняя славянка, впервые ступившая на неизведанную землю.

Наверное, в крови потомков русичей до сих пор бродит вирус авантюризма, потому что, едва взглянув на заросшие берега и тёмные струи манящей воды, Аня поняла, что должна войти в эту реку любой ценой.

Голубая надувная лодка, стоймя прислонённая к мощному сосновому стволу, казалась чуть выше Ани. Тонкие верёвочки вдоль надувных бортов напоминали о хрупком кораблике, который тянет за ниточку толстощёкий малыш. Но игрушка предназначена для лужи…

– И что, на этом мы поплывём? – дрогнувшим голосом спросила Жанна, и по её унылому виду Аня поняла, что подруге страшновато. Опасения Сметаниной Аня вполне разделяла: будет чудо, если жалкое судёнышко не опрокинет первый же попавшийся на пути водоворот.

От дружного мужского хохота шустрая белка прыснула на верх сосны, уронив Ане на голову пару хвоинок, а Андрей объяснил:

– Это не лодка, это рафт. Самое безопасное плавсредство. А вы, девушки, теперь будете называться рафтерами.

– Дивное название, – отозвалась Аня, надевая на голову протянутый Кириллом шлем.

Жанна справилась быстрее её и теперь переминалась с ноги на ногу в ожидании первого урока рафтинга.

– Сидеть надо на борту, – терпеливо, как первоклассницам, принялся объяснять Андрей. – Ноги сюда. Это петля для поддержки. Руками держитесь здесь, – он указал на тросик вдоль борта. – Для начала учитесь держаться устойчиво, а грести станем мы с Кириллом. Два дня спокойной воды – достаточно для тренировки новичков, а там мы подойдём к несложному перекату. В июне вода ещё высокая, поплывём, как по маслу.

Одежда и продукты были загодя упакованы в водонепроницаемые рюкзаки, на головы надеты лёгкие каски, на грудь – оранжевые надувные жилеты, а на ноги – кеды и тонкие треники.

– Всё равно будете мокрыми с головы до ног, – сказал Кирилл и улыбнулся, словно сообщил о приглашении на именины.

во всё горло завопили Андрей с Кириллом, спуская рафт на воду.

Они так заразительно радовались, что Ане с Жанной ничего не оставалось, как подхватить:

Под грузом людей раф мягко просел на мелководье и тяжело поплыл к середине реки, повинуясь энергичным всплескам двух вёсел.

«Господи, помилуй и спутешествуй, Владыко, рабе твоей Анне», – мысленно перекрестилась Аня, произнеся про себя полузабытые слова, которыми всегда провожала её в путь прабабушка Аня, даже если этот путь оказывался до ближайшего магазина.

Судя по тому, как покорно и неторопливо бежала река Урста, путешествие будет необременительным, хотя сидеть на борту, вцепившись руками в трос, оказалось совсем непросто. Как и обещал Кирилл, через десяток минут туристов можно было отжимать в центрифуге стиральной машинки.

Если бы у Ани сейчас спросили про её впечатление, она выразила бы его в двух словах: восхитительно и страшно.

Восхитительная новизна ощущений полностью захватывала всё её существо, перемежаясь с древним страхом перед силами природы. Так случилось, когда раф в первый раз крутануло на воде.

– Держитесь, подруги! Бочка! – смеясь, выкрикнул Кирилл, и Аня с Жанкой послушно вцепились в трос, глядя друг на друга расширенными от сладкого ужаса глазами.

– Здорово! Это как кататься на русских горках, – отдуваясь, сказала Жанка, когда они вынырнули из водоворота. – Правда, Анюта?

В ответ Аня промолчала. Говорить штампованными фразами не хотелось, слишком много новизны дарила ей эта необычная поездка. Залюбовавшись на мелькание вёсел в сильных руках мужчин, Аня перехватила скользящий взгляд Андрея и ответно улыбнулась. В душе бурлила радость и полнота жизни.

«А она ничего, эта курочка, – подумал Андрей, стараясь поймать веслом течение. – Воспитанная, аккуратная, наивная. Самое то, что надо. Молодец, Жанка, не подвела. Правда, у бабы есть довесок – шестилетний мальчишка, но с ним легко можно сладить. Пацаны уважают грубую силу».

Он ненавидел маменькиных дочек, заласканных и забалованных с самого детства. Вся их жизнь виделась ему чётко, выпукло, как монетка в стакане воды. Сначала хороший детский сад, куда родители едва успевали таскать воспитателям коробки конфет. Потом хорошая школа в микрорайоне и фотография в стенгазете с надписью «Наши лучшие ученики». Обязательно музыкальная школа или кружок выразительного чтения. Дальше институт, да не абы какой, а тщательно выбранный, чтоб поближе к дому, на метро без пересадок.

От дедушки с бабушкой – квартирка, от родителей – машинка.

Андрею от родителей достался лишь мешок серых, переломанных макарон, искрошившихся в труху.

Макароны приносила мать – работница макаронной фабрики районного центра в Мордовии, и сколько Андрей себя помнит, в кастрюльке на плите всегда варились макароны. Макароны на завтрак, макароны на обед, макароны на ужин. С тех пор как он уехал из дома в Петербург, Андрей ни разу не прикоснулся к макаронам, даже когда был очень голоден.

Батя шоферил. По вечерам, после работы, он в одной майке и сатиновых трусах усаживался перед телевизором и дул пиво местного розлива из пузатой трёхлитровой банки из-под огурцов. К мельканию кадров на чёрно-белом экране, отец относился безразлично, слегка оживляясь лишь при виде футбольных матчей. Тогда он посылал Андрюху за дополнительной банкой пива и, упихивая пальцами в рот круто подсоленные макароны, хрипло выкрикивал:

– Жарь, Колыванов! Бей, Симутенков, не тяни! Мазила!!!

Учась в школе, Андрей считал свою жизнь вполне сносной и даже приятной. Все его друзья жили так же. Матери работали, батяни выпивали. Немного донимала директриса, постоянно вызывавшая мать на разборки, и школьные училки, вкатывавшие двойки за несделанные уроки, но Андрей быстро привык не обращать внимания на оценки, тем более что мамка часто повторяла ему одно и то же:

– Учись не учись, а работать тебе на макаронке по гроб жизни.

Так бы Андрей и пребывал в уверенности, что дорожка на проходную ему уже проторена, если бы к соседке-бухгалтерше не приехала внучка из Петербурга. Звали девчонку с запросом – Анжела. Правда, фамилия Ляпкина подгуляла. Ну да ничего, Анжела Ляпкина – тоже неплохо. Сразу внимание на себя обращает, это тебе не Люська Петухова или Ольга Шапкина.

– Новые русские. Повезло Галке Ляпкиной с сыном, – уважительно сказала мать, глядя, как около их обшарпанной трёхэтажки лихо притормозил широкий джип с тонированными стёклами, и из открывшейся двери вслед за мужиком в спортивном костюме выпрыгнула тощая Анжелка в красной футболке с блёстками и кроссовках «Адидас».

Она задрала голову, скривив гримаску, осмотрела весь дом, остановила взгляд на Андрюхе, чуть не вываливающемся из окна от любопытства, и звонко, на весь двор сказала:

– Фу, папа, зачем ты меня сюда привёз? Как можно жить в этой помойке?

Долю секунды они с Анжелкой смотрели друг другу в глаза, и Андрей почувствовал, как его щёки запылали от стыда.

Сжимая руками доску подоконника, он дал себе слово, что, как только получит паспорт, сразу же уйдёт из дому, с тем чтобы потом, через несколько лет, с крутизной подъехать на джипе к родному подъезду. И чтобы все соседи смотрели и завидовали. Своё решение Андрей выполнил. Получив в райотделе милиции паспорт, он вытащил у матери из кошелька пятьсот рублей и махнул в Питер.

Стояла зима двухтысячного года. Народ с размахом отмечал наступление нового века, и Андрюха, здраво рассудив, что есть надо каждый день, почти сразу устроился в мясной ларёк помощником мясника. Зарплату запросил мизерную – лишь бы взяли.

Обрадованный дармовой рабочей силе, Сан Саныч документы не спросил у него и лишних вопросов не задавал, тем более что ростом Андрей вышел и по внешности тянул на все восемнадцать лет.

– Спать можешь здесь, заодно и товар покараулишь, – хозяин показал на груду тряпья на полу рядом со спиральным обогревателем. Из щелей в полу нещадно дуло, обогреватель обжигал спину, но зато не надо было платить за жильё или кантоваться на вокзале, притворяясь транзитным пассажиром.

О такой удаче Андрюха и мечтать не мог. В первую же ночь, свернувшись во сне калачиком, он представлял себя на месте покупателей и воображал то время, когда сможет небрежно просунуть в окно купюру и требовательно бросить Сан Санычу:

– Кило вырезки. Да попостнее, а то прошлую пришлось отдать собаке.

Покупателям Андрей завидовал. У них были просторные квартиры, машины… Их дети ходили в школы и институты, а придя домой, надевали тапочки и ели наваристый суп с пирожками.

Поскольку сдаваться и хныкать Андрей не привык, он начал упорно трудиться, по вечерам занимаясь в спортивной секции.

Он не пил, не курил, не таскался с сомнительными компаниями, лишь изредка, пару раз в год, позволял себе отводить душу на запоздавших прохожих. Выбирая жертву, он шёл за ней в подъезд и бил жестоко и беспощадно, вкладывая в удары накопившуюся к горожанам ненависть.

К двадцати пяти годам Андрей имел разряд по водному спорту, прикупил однокомнатную квартирку и собирался поступать в институт физкультуры. Подавая документы на факультет заочного обучения, он познакомился с Кириллом…

Раф тряхануло на волне.

– Входим в бочку! – предупредил Кирилл, привычно поворачивая весло.

Спохватившись, что губы перестали растягиваться в улыбку, Андрей откинул со лба промокшую прядь и одобрительно польстил явно утомлённым пассажиркам:

– Молодцы, девчата! Скоро привал.

– Да ты подкинь мобилу, подкинь, – посоветовал Ане Кирилл, глядя, как она пытается послать СМС папе с Костиком. Текст, в котором она сообщала, что путешествие интересное, а спутники приятные, не уходил, и телефон выдавал одно сообщение: «Сеть не найдена».

– Как подкинуть? – не поняла Аня.

Глаза Кирилла смеялись. Он протянул руку и вынул у неё из ладони потертый мобильник-раскладушку, который Аня всё никак не собралась поменять. Нажал кнопку передачи и, встав на поваленное дерево, подбросил высоко к небу сверкающую красным металликом трубку.

– Готово. СМС послана.

– Ну, надо же! – восхитилась Аня, не веря своим глазам. Послание действительно ушло.

– А принимать так же?

– Принимать – вряд ли получится, – огорчил её Кирилл, по-прежнему улыбаясь, – но завтра мы подойдём к высокой скале и можем попробовать связаться с сетью оттуда. Говорят, что на той скале есть петроглифы.

– Неужели? – заинтересовалась Аня, блаженно откидываясь спиной на мягкий пень, похожий на трон лесного царя.

Приятно было чувствовать под ногами твёрдую почву и дать отдохнуть глазам, уставшим от бесконечного мелькания деревьев и брызг воды вперемежку со слепящим солнцем.

Кирилл услужливо укутал ей колени лёгким покрывалом, выпростанным из необъятного непромокаемого рюкзака и, полуобняв за плечи, шепнул:

– Подремли, а мы разогреем еду.

Не сказать, чтобы Аню отталкивали его неназойливые ухаживания, но будучи человеком по натуре уравновешенным, она предпочитала держать с мужчинами дистанцию, тем более – с малознакомыми.

Если бы неделю назад Ане сказали, что она очертя голову согласится путешествовать с первыми встречными, она гневно опровергла бы их предположения – в их семье так не принято. Хотя папа не раз рассказывал, как смешно и внезапно поженились прадед Костя и прабабушка Аня. Даже не зная имени девушки-прислуги, прадед Костя спросил: «Выйдешь за меня замуж?». А она, не раздумывая, сразу ответила ему: «Да».

Аня много раз представляла эту сценку, и каждый раз поражалась, как удачно сложились обстоятельства. Константин Викторович и Анна Ивановна глубоко и нежно любили друг друга всю жизнь. Правду люди говорят: «Браки совершаются на небесах». А её неудачный брак наверняка совершился на земле, потому что ничего хорошего из него не вышло. Хотя, как не вышло? У неё появился Костик-хвостик – маленький человечек, который обязательно вырастет настоящим мужчиной.

Она, похоже, действительно задремала, потому что вздрогнула от громкого Жанниного голоса:

– Обедать! Всех попрошу к столу!

Стол, то есть ствол поваленного дерева, поражал туристической роскошью. В общем котелке шевелилась лапша «доширак», для вкуса приправленная тушёнкой высшего сорта, на пластиковой тарелке, изображая салат, лежали нарезанные помидоры, и отдельно стояли несколько жестяных баночек энергетического напитка.

– Специально для вас, девушки, – провозгласил Андрей и выхватил из-за спины спрятанную баночку консервированных ананасов.

Копируя официанта, угодливо изогнулся и под общий хохот выставил банку на стол.

– Теперь всё! Приступаем к трапезе.

Это место как нельзя лучше подходило для стоянки: сухое, чистое, тенистое.

Давно Аня не чувствовала такого единения с природой, когда вокруг не остаётся ничего, кроме сосен, неба и волнующих запахов.

– Я прогуляюсь.

Жанна с Андреем быстро переглянулись, и Кирилл бросил ложку:

– Я с тобой.

– Нет, нет. Я хочу побыть одна. Не бойтесь, не заблужусь. В лесу я как дома.

Обступивший Аню лес убаюкивал покоем, стлавшимся под ноги яркой зеленью папоротников и податливой мягкостью мшаников.

– Тут-тук-тук, – усердно выбивал кампанеллу трудолюбивый дятел. Совсем как около дома в Анином детстве.

В Змеевке было много дятлов. Юркие, суетливые, с красной грудкой – они совершенно не боялись ни людей, ни собак.

– Лес старый, короедов много, вот птицы и ищут пропитание. Берегут древесину, – объяснял папа.

Бездумно блуждая от островины к островине, Аня угадала, что поблизости есть человек. Обмануться было трудно – сибиряки кожей чувствуют лес: сказывалась выучка змеевской соседки бабы Тоси Ивановой.

В первый раз она повела на дальний выруб Аню и свою внучку Таньку, когда девчонкам сровнялось семь лет.

– Большие уже девки, пора ягоду промышлять, – сказала Аниному папе баба Тося, и тот без разговоров отпустил с ней дочку, хотя Танька честно предупредила:

– Бабуля, знаете какая прыткая? Вы не глядите, что хромая да старая. По лесу ломотит, что твоя лайка. За ней молодые мужики запыхаются гнаться.

По виду баба Тося выглядела слабой и немощной, но на поверку оказалась покрепче знатного лесоруба Ковригина из кинофильма «Девчата». Повесив корзинку на руку и опираясь на суковатую палку, баба Тося так припустила, что девчонки сзади чуть не плакали, едва успевая перебирать ногами.

– Примечайте, девки, откуда ветер дует, – успевала на ходу растолковывать им баба Тося, – с той стороны зверя не ждите, он вас уже учуял и в сторону отбёг. С той стороны только человек кусты расшевеливать может.

Мало-помалу, год за годом бывший охотовед Антонина Васильевна учила Аню и Танюху лесовать. Подружка Таня пошла по бабкиным стопам и сейчас работает биологом на опытной станции, ну а Ане досталась на память о каникулах в Змеевке лесная наука. А запас, как известно, карман не тянет.

Спиной чувствуя посторонний взгляд, Аня незаметно прислушалась. Сучок хрустнул за поваленной сосной, заслонявшей обзор разлаписто вывороченными корнями, напоминавшими окаменевшую гидру из древнегреческих мифов.

Мелькнула мысль, что это кто-то из их компании выслеживает, но зачем друзьям таиться, даже если она сказала, что хочет погулять одна? Нет. Это был чужак, наблюдавший за ней осторожно и скрытно.

Делая вид, что не насторожилась. Аня беспечно пропела пару куплетов незамысловатой модной песенки, словно раздумывая, в какую сторону двинуть, остановилась и молниеносно развернулась назад, успев заметить за сосной светлый блик. Сделав обманное движение, Аня в два шага оказалась у бурелома и заглянула в укрытие. Вцепившись руками в головной платок, там притаилась девчонка лет двенадцати-тринадцати. Юркая, тощенькая, с острым подбородком и тонким носиком.

– Добрый день!

Поняв, что её заметили, девчонка нехотя вылезла и, наклонив голову, принялась пристально разглядывать Аню с головы до пят, словно диковинного зверя, случаем попавшего в эти края.

Взгляд скользнул по бежевой футболке с белой надписью на груди, спортивным брюкам, лёгким кедам на рифлёной подошве. Видимо, не усмотрев ничего подозрительного, незнакомка спросила:

– Туристка, что ли?

– Туристка, – подтвердила Аня, стараясь говорить как можно приветливее.

– Ну-ну.

Детский взгляд сделался безразличным, даже усталым. Аня подумала, что ребёнок, наверное, идёт куда-то издалека. Она указала на корзинку, из которой торчала буханка хлеба, и спросила:

– Не боишься одна в лесу? Тебя проводить?

– Чего меня провожать? – прозвучал грубоватый ответ. – Я дорогу хорошо знаю. Смотрите, сами не заплутайте.

– Я тоже не заблужусь, – сказала Аня, – я выросла в лесу, только не в таком, а в сибирском.

Ей показалось, что девочка взглянула на неё с интересом, и по следующему вопросу поняла, что угадала.

– Сибирь далеко отсюда?

– Далеко. Разве вы в школе не проходили?

– Может, и проходили. Кто ж его знает? Я в школу редко хожу, некогда мне учёбой заниматься.

– Почему? – поинтересовалась Аня из вежливости, хотя предполагала нерадостный ответ про родителей-алкоголиков.

Но то, что она услышала, было поразительно и дико.

– Надя меня зовут, – представилась девчонка и пояснила: – Я мать на цепи держу, тут, в пещере неподалёку.

Сперва Аня думала, что ослышалась, настолько ошеломило её страшное признание худенькой девочки.

Но треугольное личико Надёнки оставалось серьёзным, а глаза, похожие на глаза маленькой старушки, глядели сумрачно.

– Покедова, тётенька туристка. Счастливо отдохнуть.

Девочка развернулась и уверенно запрыгала с кочки на кочку, мгновенно растворяясь в лесной глубине.

Аня опомнилась:

– Эй, Надя, стой!

Её оклик пропал без ответа, проглоченный шумом высоких сосен, утопавших в черничнике.

«Надо догнать, разобраться, помочь», – мелькнуло в голове у Ани, и она, машинально запоминая дорогу, помчалась вслед странной девочке.

С каждым шагом лес смыкал деревья, становясь гуще. Ровные стволы сосняка разбавились мелким ольшаником, окружавшим живописные обломки серых скал. Надёнка словно испарилась в пряном воздухе, густо пахнущем багульником. Еле слышно шлёпнул по мху камешек, свалившийся со скалы, но Аня успела уловить направление звука. Это там.

Протиснувшись боком между двух кусков острой скалы, она увидела промятую стёжку.

Торопливый шаг то и дело сбивался на бег, и после нескольких десятков метров ноги вынесли Аню к круглому озерцу с тёмной водой, обтекающей чёрный берег илистых наслоений. Качнув яркую зелень мелкой ряски, прыгнула из-под ноги лягушка, вокруг лица запорхали бабочки-капустницы. От приозерного берега веяло покоем, безмятежностью и благодатью.

Сама мысль о том, что где-то здесь небольшая девочка держит на цепи родную мать, казалась абсурдной. Тем не менее шорох из щели внизу скалы подсказывал, что там есть живое существо. Чёрная расщелина таила неизвестность и, может быть, опасность, но Аня уже не могла сдержать любопытство. Высотой отверстие достигало уровня чуть больше метра, и, чтобы туда влезть, пришлось встать на колени. Стукнувшись макушкой о камень, Аня вползла во тьму пещеры, и тотчас в глаза ударил голубоватый свет электрического фонарика, стоящего на широком пне, покрытом салфеткой.

– Надя! Ты здесь? – Анин голос дрогнул, а глаза принялись искать хозяев пещеры.

– Мы тут, – донёсся из глубины негромкий женский голос, – идите сюда.

Подняв голову, Аня увидела, что пещера высока, просторна и обитаема, если не сказать, уютна.

Чистый светлый песок застелен домоткаными половиками, около пня-стола с фонариком притулились чурки для сидения, а у стены – низкий топчан, на котором сидели две полутёмные фигуры женщины и девочки. Матери и дочери.

Хотя Анин взгляд сперва наткнулся на цепь, приковавшую Надюшкину мать, поразило её другое: полукруглая ниша в правой стене, в глубине которой, отсвечивая золотым нимбом, висела метровая икона Спаса Нерукотворного явно древнего письма.

В отражённом свете фонаря глаза Спасителя казались живыми и ясными, а нарисованное белилами полотно плата трепетало, как на ветру.

С благоговением перекрестясь, Аня обратилась к хозяйкам, не смея говорить вслух, словно находилась в храме:

– Откуда такая чудесная икона?

Певуче откликнувшийся женский голос звучал простотой и приветливостью:

– Прежде здесь жил святой старец. Местные называли его Фомой Тёмногрязским. По названию озерца – «Тёмные грязи». Икону угодник писал. И стену он разрисовал, – она указала на стену, покрытую изображениями рыб, символизирующих Христа.

Раздался металлический звон, и Надина мать поднялась во весь рост, делая рукой приглашающий жест присесть к столу.

На щиколотке женщины Аня увидела толстую цепь, скреплённую обыкновенным замком из хозмага. Такой замок висел у них в Змеевке на сарае и легко отпирался простым гвоздиком, согнутым крючком. Другой конец цепи шёл в стену, где был прочно приклёпан огромным железным костылём.

Видя, что никого спасать не надо, и Надя с мамой общаются мирно, Аня хотела спросить, что означает цепь на ноге, но не знала, как задать вопрос, чтобы никого не обидеть.

Хозяйка угадала слова, вертящиеся у гостьи на языке. Спокойно присев за пень, она растёрла ладонью следы от кандалов и попросила:

– Надюша, угости нас хлебушком.

Проворно вскочив, девчонка отломила от буханки ситного три краюхи и разделила их между всеми.

– Берите, не стесняйтесь, другой еды у нас нет. Кстати, меня звать Ольга.

– Очень приятно, я Аня.

Отказаться от хлеба было неловко, и Аня, поблагодарив, надкусила свежую мякоть ещё пахнувшую печью.

– Вы, верно, удивляетесь тому, что видите? Это я сама попросила дочь меня приковать в пещере. Здесь многие так делают.

– Но зачем? – вырвалось у Ани.

– Зачем? Вам, наверное, не понять. Вы такая… – она запнулась, подбирая слово, – …благополучная. Но всё же расскажу. Кто знает, что в жизни пригодится. Как говорят, человек предполагает, а Бог располагает.

Яркий свет электрического фонарика вблизи лица собеседницы безжалостно высветил резкие морщины у губ и острый подбородок, как у Надюши. Когда женщина повернула голову, Аня едва сдержалась от восклицания – по тонкой шее наверх, к уху, ползла отвратительная зелёная ящерица.

– У вас… – хотела предупредить Аня, но тут же поняла, что рептилия не живая, а наколотая умелой рукой татуировщика.

– Нравится? – усмехнулась одними губами Ольга и сощурила глаза, превратив их в щёлки.

Поколебавшись, Аня решила не хитрить и честно призналась:

– Нет.

– А мне нравится. Точнее, нравилась. Ещё совсем недавно.

Ольга попробовала заложить ногу за ногу, но цепь тяжёлой массой опутала коленку, и, оставив попытки сесть поудобнее, женщина сложила руки на коленях, как школьница перед учителем.

– Сколько себя помню, я всегда хотела свободы. Свободы и денег, чтобы жить, ни о чём не задумываясь и ни в чём себе не отказывая. Мой отец был бывшим комсомольским работником или что называется «новым русским». Ну а я – избалованной дочкой без тормозов. Ольга заметила, что Аня покосилась на Надю, смирно сидевшую на прежнем месте, и пояснила: – Я от дочки ничего не скрываю, да если бы и захотела – не смогла бы, это ведь она меня из могилы вытащила. Да, да, из самой что ни на есть настоящей могилы на сельском кладбище.

С каждой минутой беседа становилась интереснее и загадочнее. Откровенность Ольги к незнакомому человеку поражала, и Аня предположила, что женщина вдоволь намолчалась в своём затворе.

– Я выключу фонарь. Надо беречь аккумуляторы.

Ольгин палец лёг на кнопку и электрический свет потух, а на икону в нише упал луч света из невидимого отверстия в скале.

Она продолжила:

– Родители моим воспитанием особо не занимались: мама целыми днями гуляла по магазинам, папа пропадал на работе, возникая лишь для того, чтоб оставить нам денег и снова исчезнуть. С первого класса я имела всё, что захочу, а к окончанию школы самым интересным занятием в жизни мне показались тусовки. Ими я занялась взахлёб. Это так увлекательно: потихоньку узнавать, кто в чём придёт на вечеринку, и нацепить такой наряд, что мужчины ахнут, а подруги забьются в истерике. Но скоро тусовки приелись: каждый день видишь одни и те же лица, чаще пьяные, слюнявые, искажённые чувством собственной исключительности. Одна известная телеведущая, например, обожала тайком плевать в бокалы с виски, а потом заливисто хохотала, объявляя о своей уловке. И, что самое интересное, никто не возражал. Потерпевшие веселились вместе с ней и придумывали новые забавы. Певец Викулов хвастался, что он гоняет по городу на машине, бросая гайки в стёкла домов, а светская писательница Леонида Фролова гордилась тем, что на глазах у телезрителей разодралась со своей давней соперницей балериной Кошкиной. Домой я приходила под утро, до обеда спала, а к вечеру начинала готовиться к новой тусовке. Пара лет проскочила как в угарном дыму, и наконец, в один прекрасный день, я решила, что пора переменить жизнь и выйти замуж. Сразу встал вопрос:

за кого? Кавалеров я имела много, хоть отбавляй, каждый день приводила домой нового знакомого, но ни один из них в мужья не годился. Да и папа бы их кандидатуры не одобрил. Наконец, я решила остановить выбор на сыне сенатора Кругликова. Фамилия ему явно досталась из другой жизни, потому что Лёша Кругликов был маленького роста, худенький и щупленький. Копия Надька, – она указала на дочку. – Наши отцы купили нам особняк за городом, открыли счёт в банке и решили, что их родительский долг выполнен на сто процентов. Через год родилась Надя, и всё бы хорошо, но после свадьбы оказалось, что Алексей законченный наркоман. Днём он вёл себя как все люди, а ночью запирался в своей комнате, делал себе укол наркотика и становился истинным зверем. Однажды, когда он в очередной раз избил прислугу, я от него ушла и занялась собственным бизнесом – строительством элитных коттеджей. Само собой, дело у меня спорилось – помогали папины связи в руководстве города. Если положила глаз на хороший земельный участок, то считай, что он у меня в кармане. Бывшие приятели давились ко мне в очередь, потому что моя фирма могла выполнить почти любое пожелание. И вот однажды к нам в офис пришёл немолодой мужчина простецкого вида в помятом сером пиджаке, потёртых штиблетах и летней парусиновой кепочке.

– Хочу, – говорит, – построить себе домик в три этажа в сосновом бору и показывает на карте желаемое место. А там на плане крест нарисован, обозначающий кладбище.

Я удивилась:

– Как же так? На этом участке кладбище.

В ответ он улыбнулся, так что во рту блеснули золотые коронки:

– Знаю, что кладбище. Именно поэтому и желаю там поселиться, а к вам пришёл потому, что для вас нет препятствий.

Я было открыла рот отказать посетителю, но тут он называет такую сумму, что у меня челюсть буквально на стол упала, а глаза вылезли из орбит. Ну, думаю, за такие деньги я своими руками погост с лица земли снесу. На нужном мне кладбище не хоронили с войны, и несложной махинацией я переоформила его как заброшенную землю. Спасибо папе – бумаги на присмотренный участок я узаконила в три дня, договорилась со строителями и отправила их разравнивать захоронения.

– Мама, я пойду на озеро погуляю, – Надин голос, прервавший их разговор, звучал нервозно.

– Не любит дочь вспоминать, что дальше было, – сказала Ольга и повернулась к девочке: – Сходи, набери кувшинок, я скоро закончу.

Икона Спасителя в потоке света вспыхнула солнечным лучом на позолоченном нимбе и заиграла красками, будто вчера писана.

– В этой пещере невозможно соврать, хотя порой очень хочется приукрасить действительность, – тихо сказала Ольга, и Аня подумала, что она права. Если бы её сейчас спросили о самых потаённых мыслях, она бы тоже без утайки рассказала всё до донышка, ничего не скрывая и не оправдывая.

Ольга отбросила со лба прядь короткой стрижки:

– Слушайте, что дальше происходило.

В знак согласия Аня кивнула головой, и Ольга, разомкнув губы, резко сказала, не щадя своих ошибок:

– С самого первого дня на кладбищенской стройке происходило нечто необъяснимое. Сначала отказала новенькая техника, недавно закупленная за рубежом. Потом сломал ногу прораб Михайлов. Следом за ним парнишка-бульдозерист пропорол бок о сломанную ограду. Скорая помощь, которую вызвали рабочие, не смогла подъехать из-за внезапно лопнувших шин, и раненый чуть не погиб. Один за другим на меня посыпались отказы работать на кладбище. Мало того, жители близлежащих посёлков организовали пикет, и каждый раз, когда моя машина проезжала мимо, старики и старухи забрасывали грязью лобовой стекло моего внедорожника. Но сопротивление меня только раззадорило. Я с детства не любила отступать и считала, что деньги всё могут. Надо заметить, что на кладбище среди множества могил островком выделялась одна часовня, которая положила начало остальным захоронениям.

– Не трогали бы вы, Ольга Игоревна, этот склеп, – сказал мне старичок-эксперт, которого я привлекла к работе, – люди чтят местную святыню: посмотрите, сколько записочек натолкано между камней.

Я двумя пальцами вытащила одну бумажку и прочла: «Пусть маме выплатят зарплату». И подпись: «Петя Васильев».

– Глупости вы говорите. Желание клиента для нас закон, – возразила я эксперту и твёрдо решила завтрашним же утром избавиться от усыпальницы. А чтоб рабочим неповадно было отказываться от работы, объявила, что уволю тех, кто к восьми утра не явится на кладбище. Сама решила подъехать пораньше и даже за одну минуту опоздания безжалостно покарать проштрафившихся. Ровно без десяти восемь я подошла к склепу, думая, что ещё никого нет. Но я ошиблась – около белёной стены стоял заказчик. Тот самый, который заплатил мне за стройку. Только если в момент нашего знакомства он был одет как дворник или сантехник, то сейчас красовался в чёрном костюме и чёрной рубашке.

«В точности – чёрт», – мелькнуло у меня в мыслях.

– Вы, я смотрю, ранняя пташка, – говорит мне клиент вместо приветствия и так гаденько подхихикивает. – Решил проверить, как вы выполняете моё поручение. Но смотрю, работы застопорились.

– Нет, – отвечаю, – ваш коттедж будет возведён в срок согласно договору.

– Ну-ну, – сам руки потирает, а улыбка всё шире, шире становится. – Согласно договору это хорошо. Договор – великое дело, от него отступать некуда.

Чувствую я, нехорошо мне стало от его пристального взгляда. Буквально в гипноз впадаю. Руки чугунные, язык едва ворочается. Смотрю на часы, а уже девять утра, и мужики мои куда-то запропастились. На кладбище ни души, только выдернутые по моему указанию кресты штабелем лежат, приготовленные на сдачу в металлолом.

А мужчина мне новую бумагу протягивает и уже ласковым тоном просит:

– Подпишите, госпожа Кругликова, вы не пожалеете.

Я на документ смотрю, от испуга ни одной буквы не могу разобрать, только жуть волнами по всему телу катается: то в жар, то в холод бросает.

Вспомнила я свою Надьку, собрала все силы, и как закричу:

– Нет! Нет! Нет! Господи, помилуй!

Больше ничего не помню. Очнулась в темноте. Руки-ноги по швам вытянуты, голова вниз запрокинута, тьма – ни зги не видно, дышать нечем. Попыталась привстать и тут же получила удар по лбу. Тут я и поняла, что лежу в самом настоящем гробу. Вам не понять те чувства, которые я пережила. Описывать их не буду, скажу только, что дала себе слово, если останусь жива, то все свои деньги потрачу на восстановление этого кладбища и больше никогда не сделаю ничего против совести. Наверное, я потеряла сознание, потому что когда открыла глаза, то увидела рядом заплаканную Надю.

Оказывается, мой телефон не отвечал, и дочь уговорила няню разыскать меня в офисе. Там сказали, что я уехала на стройплощадку к кладбищу и не вернулась, а рабочие объявили забастовку. Надя поехала за мной. Бегала, искала меня по кладбищу, пока не услышала стук из полузарытой могилы.

Клиент тот, что меня в могилу положил, исчез бесследно, хотя милиция искала его усердно. Как обещала, кладбище я восстановила, бизнес забросила, но с тех пор не могла спать по ночам и, чтоб забыться хоть на миг, начала прикладываться к бутылке. Поверите, спилась до того, что квартиру потеряла и совсем опустилась. Отец от меня отказался, купил мне дом в здешних местах и отправил с глаз долой. А Надя меня не бросила, со мной горе мыкает.

Рассказчица тяжело замолчала, и Аня решилась спросить:

– А в этой пещере вы что делаете?

Ольга подняла голову:

– Лечусь от пьянства.

– Здесь все так делают, – поддержала маму Надюша, вползая в пещеру. – Мне об этом месте старушка-соседка рассказала. Как увидела, что у меня мама болящая, так зазвала меня к себе и присоветовала:

– Отведи маму в скит к Фоме Тёмногрязскому, прикуй цепью, чтоб искушения сбегать в магазин не было, и пусть она там пару месяцев помолится за своё здравие. Только вкушать в это время надо один хлебушек, а пить озёрную воду.

– А цепь здесь уже была, – добавила Надя, – от Фомы осталась. Говорят, он себя цепью опутывал для лучшего благочестия.

– Ну и как, помогает? – почему-то шёпотом спросила Аня, ошарашенная от всего увиденного и услышанного.

– Помогает, – хором ответили Ольга и Надюша. – Бессонница больше не мучает, и мысли потекли благостные, ясные, – пояснила Ольга, – а о выпивке с отвращением думаю. И жизнь свою по-другому пересматриваю, – добавила она вполголоса: – Поверьте, к прошлому возврата не будет.

Повисшая тишина показывала, что разговор исчерпал себя, и Ольга утомлена неожиданным общением.

Аня поднялась:

– Спасибо вам за откровенность. Мне пора.

Преклонив колени перед образом, на который молились многие страждущие, она долго стояла, вглядываясь в тонкие черты, чудом сохранившиеся в безбожные годы.

– Вы не рассказывайте своим друзьям про нас. Не должно здесь быть туристской тропы, – попросила напоследок Ольга.

Вместо ответа Аня поцеловала её в прохладную щёку, погладила по плечу Надюшку и выскользнула наружу.

Над её головой сомкнулись кусты и, вспомнив, что отсутствует уже давно, Аня напрямик бросилась к лагерю, боясь одного, чтобы в это потаённое место, чудом открывшееся ей, не проникли посторонние. Её искали. Аня сразу поняла это, издали услышав Жаннино аукание и увидев Кирилла с Андреем. Они стояли между двух берёз и тихо беседовали, периодически окидывая глазами пространство.

Приученная бабой Тосей ходить по лесу бесшумно, Аня сумела незамеченной приблизиться на расстояние вытянутой руки и успела уловить обрывок разговора.

Говорил Андрей:

– Не сомневайся, никуда она не денется. Главное, нужно выбрать момент и прижать как следует.

Ответ Кирилла её удивил:

– Скручу в бараний рог, пикнуть не посмеет.

Не понимая, к кому относится их разговор, Аня тихонько окликнула:

– Эй!

Одновременно повернувшиеся к ней лица выразили досаду и недоумение. После небольшой заминки Кирилл просиял:

– Нашлась пропажа! А мы уж волноваться начали. Вот стоим, разговариваем о новом оборудовании для рафтинга.

– Тем более что нам пора в путь, – укорил её Кирилл, увлекая за руку в сторону стоянки.

– Жанна, Жанночка, мы в сборе!

Раф уже покачивался на воде, жилетки, раскинутые на кустах, нагрелись от солнца, а рюкзаки были упакованы.

Протока, по которой шёл раф, по берегам была сплошь завалена острыми обломками серых скал. Ни деревца, ни кустика: камни, камни, камни. У линии горизонта каменное поле сливалось с таким же серым небом, начинающим набухать дождевыми тучами. Окрепший ветерок теребил волосы и подталкивал в спину, заставляя туристов шустрее работать вёслами.

Встав на одно колено, Кирилл ловко повернул весло, направив раф влево:

– Успеть бы до дождя. Хотя мы и так мокрые, но дождь на воде – не самое приятное явление.

Чудесный терем из русской сказки возник внезапно, словно вынырнул из прозрачной воды. Высокий, в три этажа, брёвнышко к брёвнышку. Горделиво увенчанный высокой башенкой, он призывно поблёскивал резными окошками и выхвалялся узорчатыми перильцами.

– Какая прелесть, – восхищённо выдохнули Аня с Жанной, чтобы через секунду снова ахнуть и замереть от восторга.

Вслед за теремом сквозь свинцовую морось прорисовывался целый городок с затейливыми избами. Была тут даже избушка на курьих ножках, загадочно стоявшая у кромки леса возле декоративной мельницы с миниатюрным водопадом.

– Нравится? – широким жестом обвёл красоты Кирилл с таким лицом, словно все эти чудеса принадлежали лично ему.

– Сказочное место, – отозвалась Аня, любуясь на девушек в русских сарафанах, качающихся на качелях.

– Здесь и остановимся. Это туристический комплекс. Места мы заказали заранее, – сказал Андрей, расплываясь в довольной улыбке.

Такого необычного сюрприза девушки не ожидали.

– Андрюшенька, пупсик! – с визгом заверещала Жанна, с размахом кидаясь на шею рулевому, под её напором едва не пустившему надувное судёнышко ко дну.

– Но-но-но, барышня, все восторги на суше, – игриво отстранил он подругу, указав на маячившего на причале паренька лет шестнадцати в косоворотке, лаптях и синих портах, заправленных в онучи.

Как и весь пейзаж вокруг, юноша казался сошедшим с иллюстраций к русским народным сказкам, которые Аня часами рассматривала в детстве, когда болела гриппом. Застенчиво взмахнув рыжими ресницами, сказочный паренек привычно помог привязать раф к кольцу для лодок и заученно произнёс, едва уловимо глотая букву «р»:

– Рады приветствовать вас в нашей деревне «Скатная жемчужина». Меня зовут Сергей, надеюсь, вам у нас понравится.

Кинув оценивающий взгляд на мужчин, добавил от себя:

– Вовремя добрались – скоро баня поспеет. Париться все вместе пойдёте или отдельно?

Заметив, как от этого вопроса дрогнули Анины брови, Жанна разочарованно выдохнула:

– Отдельно.

– Тогда в баню по густому пару сперва идут мужики, то есть мужчины, – поправился Сергей, – а потом сударыни.

С видимой лёгкостью Сергей перебросил через плечо рюкзаки женщин и пошёл вперёд, пояснив на ходу:

– Нам к Василисе Премудрой. Она вам светлицы отведёт.

Вблизи лубочный городок оказался ещё милее, чем с берега. Даже мрачноватая погода не смогла испортить впечатления от ярких избушек, срубленных с незаурядной фантазией.

Домик Василисы Премудрой оказался самым маленьким и низеньким, отличаясь административной архитектурой, которую не мог преодолеть даже незаурядный талант местного проектировщика. Для особо непонятливых на стойке регистрации, стилизованной под русскую печь, красовалась надпись по-английски «Reception». Василисой представилась дородная женщина в высоком кокошнике с подведёнными бровями и ярко накрашенными губами.

– Копия Марфушка-душка, – припечатала тётку Жанна.

Опытным глазом определив категорию подъехавших туристов, Василиса весомо сказала:

– Для мужчин выбора нет – свободен только домик Лешего. А вам, барышни, повезло. Кем предпочитаете стать – Кикиморами болотными или Алёнушками?

Жанна с Аней переглянулись, и Аня нетвёрдо сказала:

– Наверное, Алёнушками.

– Зря, – отрезала Василиса, но тут же сменила гнев на милость, – Алёнушками так Алёнушками. Пожалуйте, гости дорогие.

Грузно поклонившись в пояс, Василиса пошарила рукой в печном зеве и протянула два огромных ключа, размером со столовую ложку – один для Леших, другой для Алёнушек.

– Сергей вас проводит.

Домик Леших, снизу доверху декорированный мхом, располагался сразу за избушкой на курьих ножках, а Алёнушкам пришлось пройти чуть подальше, за меленку, около которой на гранитном валуне притулились две босоногие девахи с длинными зелёными волосами.

Одна из них, с пикантно вздёрнутым носиком, сунула в рот сигарету, щёлкнула зажигалкой и хрипло сказала:

– Новенькие прибыли.

Обе зеленоволосые закатились хохотом, будто увидели что-то смешное, а Сергей пояснил:

– Русалки гуляют. Их изба третья справа. Мы пришли. Пожалуйте, сударыни, в ваш теремок.

Было заметно, что старомодная речь давалась парню с трудом. Он всё время сбивался на современный говор, смущаясь от собственной неуклюжести. Подведя Аню и Жанну к прехорошенькой избушке, крытой дранкой, Сергей взял ключ из Жанниных рук. Огромный замок в форме головы дракона щёлкнул, и дверь без скрипа отворилась, впуская постоялиц в сени, пахнущие берёзовыми вениками и квасом.

– И пришла же кому-то в голову блестящая идея построить такую чудную гостиницу на реке.

Наверное, деньги с постояльцев они лопатой гребут! – восторгалась Жанна, удобно устроившись на мягком диванчике, покрытом лоскутным покрывалом и заваленном пуховыми подушками.

Хотя обстановка домика и была стилизована под русскую старину, всё носило современный и функциональный характер. Из крынки – настольной лампы – растекался мягкий свет, а открыв громадный сундук с фальшивыми запорами, Аня с удивлением обнаружила в нем мини-холодильник и микроволновую печь.

Одно огорчало – отсутствие мобильной связи.

– Вы можете переговорить с городом от Василисы Премудрой. Там установлен спутниковый телефон, – извинился перед гостями Сергей, – а мобильники здесь пока не берут. Обещают к следующему лету.

Навевая дремоту, негромко тикали ходики с кукушкой, и Ане захотелось лечь навзничь на пуховую перину, раскинуть руки и никуда не выходить. После двух дней путешествия всё тело ныло от непривычной усталости.

– Сударыни Алёнушки, баня готова, – раздался в дверь деликатный стук Сергея, и Ане в руки легла стопка полотенец. – Лешие уже попарились, ваша очередь.

Дорожка до баньки лежала через изогнутый дугой мостик с деревянным позолоченным петушком на перилах.

– Какая прелесть! Сфотографируй-ка меня с ним, – заявила Жанна, рукой обнимая птицу.

– У меня нет с собой камеры.

Аня всё время ловила на себе заинтересованный взгляд Сергея, и оттого чувствовала себя неловко, не понимая, чем вызвано его повышенное внимание к её скромной персоне.

– Не буду вам мешать.

В кармане провожатого запиликала рация, и он бегом бросился на вызов, едва успев кивнуть головой в знак вежливости.

Парились долго, словно хотели содрать с себя кожу и без того прополосканную в речной воде.

– Уж больно тут веники хороши, как у нас в Сибири, – похвалила Аня баньку, охаживая Жанну по голой спине, – сейчас бы по снежку покататься.

– На снежок ты меня не уговоришь, – неумолимо возразила Жанна, – я предпочитаю горячий песочек.

Шорох за дверью подсказал, что там кто-то есть. Аню царапнуло нехорошее предчувствие, но раскрыв дверь на щёлку, она никого не обнаружила, заметив лишь, что их одежда исчезла. Вместо неё на плечиках покачивались два шёлковых сарафана, а на полке лежали два девичьих венца, шитых жемчугом.

– Что за фокус?

Подскочившая Жанка, впилась глазами в объявление на стене, и громко прочитала:

– Куда поступила наша одежда? – сдавленно прошипела Жанна, топая голой ногой по половику.

– На портомойню. Так прачечная называлась.

– Ну-ну, – фырча от недовольства, Жанна окинула взглядом обновки и указала на красный сарафан с золотыми пуговицами. – Я красный надену, он мне больше к лицу. А ты надевай голубой.

Золотые пуговицы на алом шёлке Жаннину внешность не улучшили, и результат примерки новой одежды оказался плачевным, вызывая в памяти слова «как на корове седло».

Прилаживая к голове венец, Жанна обиженно надувала щёки:

– Придумают всякую глупость. Всё настроение испортили. Правда, Анюта?

Она глянула на подругу в поисках поддержки и замерла, неприлично перекосив рот:

– Вот это да!

Перед ней стояла не заведующая читальным залом районной библиотеки, и не туристка-рафтерша, а форменная дочь купецкая из сказки «Аленький цветочек».

Белоснежная блуза приоткрывала нежную шею с ниткой голубых бус, мягкими складками ластился к телу шёлк сарафана, подчёркивая высокую грудь и полный, стройный стан. Но самое чудное преображение произошло с Аниным лицом, увенчанным скромным синим венцом с жемчужинами по краю. Прикрыв волосы, старинный головной убор подчеркнул чистый лоб с ровными дугами бровей и высветил голубые глаза, которые вдруг засияли тёплым светом.

– На твоём месте с этой минуты я носила бы только сарафаны, – задумчиво произнесла Жанна, обходя Аню со всех сторон, как ребёнок обходит ёлку в поисках подарка. – Если бы мне сказали, что одежда может так менять человека, я бы не поверила!

Обедала их маленькая компания в огромной избе с выпиленной вязью надписью «Трактир Жар-птица».

В просторном помещении, разделённом русской печью, было шумно, беззаботно и накурено.

– Спасу нет от этого заморского зелья, – посетовал на курильщиков виночерпий в вышитой рубахе и доверительно шепнул, обращаясь к Ане: – Больше всех огневушки-поскакушки накурили, – он усиленно замигал глазами в сторону столика с тремя девушками, обряженными в красные баски и синие юбки с оборками. – Вы от них подальше держитесь, они всю ночь с водяными куролесили. Пришлось охранников, то есть богатырей, вызывать.

Виночерпий выглядел так уморительно, что Андрей с Кириллом не удержались от смеха.

– И вы туда же, – мужчина пометал на стол горшочки с мясом в брусничном соусе и, отдав поясной поклон, удалился восвояси, всем своим видом выказывая осуждение.

– Строптивый, однако, – Жанна положила на пышную булку нарезанного прозрачными ломтиками лосося и зажмурилась от удовольствия – необыкновенно вкусно. После такого чудесного обеда коктейль с парой пиявок на Ёжкиной вечеринке мне бы не помешал.

Мечтательно задышав, она повернулась к Ане и сообщила:

– В домике на Курьих ножках намечается гулянье со сказочными коктейлями. Мы с мальчиками идём. Да, Андрюшик?

– Само собой, рыбка.

Андрей тряхнул копной волос, мимолётно обменявшись взглядом с Кириллом. Тот понял намёк и обратился к Ане:

– А ты пойдёшь на вечеринку к бабке Ёжке?

Она отрицательно покачала головой:

– Не обижайтесь, но я хочу немного отдохнуть. Да и не люблю шумные вечеринки.

Она думала, что придётся оправдываться, но, похоже, отрицательный ответ устроил её спутников. Особенно порадовался Аниному отказу Кирилл. По его хребту вмиг пробежала тёплая волна возбуждения, как бывает перед крупными соревнованиями. То, что ему предстояло этой ночью, кружило голову и волновало. Совместно с Андреем операция была продумана до мелочей, и остался последний решающий шаг. Только бы не сорвалось! Он не любил проколов и обломов. Кирилл вспомнил, что первое сильное разочарование он получил в детском саду, когда ходил в старшую группу. Сад был ведомственный, от завода маталлоизделий, где мама работала профоргом.

– Хочу вас предупредить, чтобы вы особенно внимательно отнеслись к моему сыну. Он мальчик одарённый и требует индивидуального подхода, – предупредила мама воспитательниц, держа за руку маленького Кирюшу с ровной льняной чёлочкой над бровями.

– Какой хороший мальчик. Надеюсь, ему у нас понравится, – ласково сказала воспитательница Мария Семёновна, глядя, как Кира незаметно для мамы показал ей кончик языка.

Обычно при таком Кирином манёвре взрослые начинали делать сердитое лицо и сыпать замечаниями, а Кира принимался демонстративно рыдать, дожидаясь, когда мама начнёт ругаться с собеседником за то, что он обижает ребёнка. Но воспитательница и бровью не повела.

Хитрый Кирюша сразу смекнул, что в лице воспитательницы встретил достойного противника и, стиснув кулачки, пообещал себе, что она у него ещё попляшет.

– Ну что, Донцов? – сказала ему Мария Семёновна, как только мама скрылась за дверью. – Думаешь, что тебе всё можно? Ошибаешься, дружок, у нас здесь языки не показывают.

– Ещё как показывают, – пробурчал себе под нос Кирюша и сразу заметил высокую девочку в синем платьице. Завернув куклу в одеяло, она старательно поила её из игрушечной соски, время от времени тихонько уговаривая: – Не капризничай, молоко очень полезно маленьким детям.

– Меня Маша зовут, – подняла она голову, когда Кира, загребая ногами ковёр, подошёл к ней поближе.

Платье у девчонки было аккуратно заштопано на локте, а на тощих косицах качались два огромных розовых банта.

– Ну и дура, – ответил Кирюша. Ещё не хватало разговаривать с девчонками!

– Кто как обзывается, тот так и называется.

Маша снисходительно пожала плечами и отвернулась, показывая, что не будет с ним играть. Это сразу разозлило Кирку. В прежнем садике девчонки его боялись и, чуть что, разбегались в стороны. Краем глаза Кирюша увидел, что воспитательница смотрит в другую сторону, поднял руку и с силой сдёрнул розовый бант, успев заметить в кулаке пучок тонких волос.

Что произошло потом, он не понял. Осознал только то, что лежит на ковре и ревёт благим матом, а вокруг него стоят дети и громко смеются.

– Ребята, что случилось?

Над ним склонилось лицо воспитательницы, и, глядя в её удивлённые глаза, Кирилл закричал:

– Это Машка дерётся! Поставьте её в угол!

– Маша? – удивлённо сказала Мария Семёновна ровным голосом, глядя на всё ещё зажатый в его пальцах розовый бант. – Ну что ж, значит, ты это заслужил.

Вечером, захлёбываясь от слёз и размазывая по лицу сопли, Кирюша нажаловался маме, как его обижают дети, а воспитательница смотрит и смеётся.

– Обещаю, что завтра вас здесь не будет, – сквозь стиснутые зубы пообещала мама Марье Семёновне, – сына я из вашего садика забираю.

Мама выполнила обещание, и через неделю Кирюша пошёл в другой садик, где вытворял всё, что захочет. Но эту детскую обиду запомнил на всю жизнь и никакой жалости к женщинам с тех пор не испытывал.

Надо сказать, что в школе девчонки к нему липли нещадно: симпатичный крепыш с налитыми мускулами, он быстрее всех мальчишек мог взлететь вверх по канату и дальше всех метнуть мешочек с песком на физкультуре. Ещё девочкам нравилось то, что Донцов всегда носил только фирменную одежду.

В то время как его одноклассники с трудом выпрашивали у родителей недорогие джинсы из китайских подвальчиков, Кирка щеголял в настоящем Ливайсе или Вранглере.

Правда, по школьным предметам он тянул с двойки на тройку, но тогда к директору мигом прилетала мама, и дневник Донцова наполнялся пузатыми пятёрками и стройными четвёрками.

Отца Кирюха видел пару раз, но знал, что у того другая семья и противная дочка Светка, на пять лет младше его. Светку Кирилл тоже ненавидел: толстая, круглая, она лизала мороженое, высовывая язык как собака, вызывая отвращение. К выпускному классу Кирилл Донцов имел разряд по лёгкой атлетике и приличный аттестат со средним баллом, вполне пригодным для поступления в ВУЗ средней руки.

– Ведь не отдавать же ребёнка в армию! Его там затерроризируют, а он у меня мальчик нежный, домашний, – говорила знакомым мать, всплёскивая руками и промокая глаза платочком.

В армию Кирилл не пошёл, но и в институт поступать не спешил, решив пару лет пожить для себя, благо мамаша подсуетилась и достала ему справку о плохом состоянии здоровья.

Тут бы и погулять в своё удовольствие, но случилось несчастье: мать на старости лет собралась замуж.

Это известие грянуло для Кирилла как мелодия тяжёлого рока среди ночной тишины. Сорок пять лет бабе! Пора на кладбище место присматривать, а она туда же – «любовь-морковь». Молодуха! От омерзения Кирилла даже передёргивало.

– Прости, сынок, но Евгений Рафаилович будет жить с нами.

Голос матери дрожал и срывался, но по её лицу Кирилл видел, что решение она приняла твёрдое, и его истерика делу не поможет.

Подкараулив мамулиного жениха в тёмном переулке, Кирилл с приятелями примерно отходили его, превратив в боксёрскую грушу, чтобы неповадно было в чужой дом лезть. Но результат оказался неожиданным. Вместо того чтобы поплакать и простить, мать собрала вещи Кирилла и выставила их на лестницу.

– Не так я тебя воспитала, но исправлять свои ошибки я умею. Ты взрослый – живи сам, а мне устраивать судьбу не мешай.

– Тварь! В суд подам! – пинал ногами железную дверь Кирилл, но знал, что судиться с матерью бесполезно. Юрист по образованию, она без труда уладит квартирные дела в свою пользу так, что комар носа не подточит.

И тогда, сидя на лавке под дождём и провожая ненавидящими глазами проходящих мимо женщин, Кирилл дал себе слово, что не пройдёт и года, как он станет владельцем хорошей квартиры и шикарной машины. А пока ничего этого нет, придётся кантоваться у продавщицы из магазина спорттоваров Таньки Марушиной, намертво вцепившейся в него тонкими ручонками с облезлым лаком на ногтях.

Хорошо, что он познакомился с Андрюхой. Андрей головастый, оборотистый, и его мозги всегда набиты удачными идеями.

Дельце, которое требуется провернуть сегодня ночью, тоже Андрей задумал. Он Кирилла со своей подругой Жанкой познакомил, а уж та дала нужную наводку.

Не сразу, правда, сперва поломалась для форсу. Но Андрюха хваткий – из его лап не вывернешься. Настоящий спортсмен!

С облегчением спровадив Жанну на вечеринку в избушку на курьих ножках, Аня решила немного посидеть в тишине и собраться с мыслями. После наслаивающихся друг на друга впечатлений последних дней она нуждалась в покое и одиночестве. Комфортный диванчик с валиками стал ещё удобнее, когда под спину легла мягкая подушка, а окна завесил матовый тюль, по низу вышитый петухами. В такой обстановке лениво дремалось и неспешно думалось, как случается тогда, когда среди суеты вдруг выпадает минута-другая нежданного отдыха.

Основная мысль, как обычно, крутилась вокруг Костика. Как он обходится без матери? Прежде Аня пару раз доверяла его своему отцу на пару-тройку дней, а тут сразу на две недели. Но папа заверил по телефону, что всё у них прекрасно, и даже слишком.

Намёк на «слишком» Аня поняла со слов сына, когда он, взяв у дедушки трубку, радостно затарахтел, что с ними на прогулку теперь ходит добрая и весёлая тётя Надя, у которой есть маленький пёсик Тюбик, умеющий танцевать на задних лапках и подавать голос.

– Все секреты выложит, – засмеялся отец, прощаясь, и Аня почувствовала по его счастливой интонации, что отдых в Петербурге проходит отлично.

Хмурая погода за окном сменила настроение с минорного на мажорное, и ясная северная ночь предстала на острове во всей красе.

Подбирая место для туристического комплекса, хозяева, видно, специально подыскали равнинное место, не загромождённое скалами, поэтому вся местность из окна в подлунном свете виделась как фантастический мираж: терема, клумбы и декоративные водопады, между которыми ходили и бегали диковинные существа в немыслимых нарядах.

Подумав, что карнавал, пожалуй, затянулся, Аня хотела сменить сарафан на спортивный костюм, но её отвлёк острожный стук в дверь.

На пороге стоял Кирилл в наряде Лешего и с бутылкой шампанского в руке:

– К тебе можно?

– Ну, конечно, проходи, – из вежливости пригласила Аня, хотя была совершенно не расположена к ночной беседе. На голой руке Кирилла бугрился клубок мускулов, придавая ему облик первобытного воина.

– Ты не похож на Лешего, – сказала она вслух, залюбовавшись дикой мужской грацией, а про себя подумала: «Посидит и уйдёт, время позднее, а завтра в дорогу».

Но явно ошибалась.

Кирилл вольготно расположился у стола, не спрашивая разрешения, откупорил шампанское, плеснув золотистой пены в два стакана декорированных под новгородские братины.

– За нашу удачную сделку.

Сбитая с толку Аня бездумно взяла протянутый стакан с шапкой пузырей и поинтересовалась:

– За какую сделку?

Происходящее представлялось ей очередным отпускным розыгрышем, милым и изобретательным. Но забегавшие на щеках Донцова желваки не оставляли сомнений, что последующее предложение будет не шуткой. Он прищурил левый глаз, точно прицелился.

– Мы с тобой меняемся квартирами.

Заявление гостя звучало ошарашивающе.

– Это как? – не поняла Аня, всё ещё улыбаясь, но уже начиная понимать, что происходящее – какое-то дикое недоразумение, требующее немедленной ясности.

Кирилл достал из кармана лист бумаги с жирной печатью и протянул его Ане:

– Это документ о том, что ты взяла у меня в долг шесть миллионов рублей и обязуешься погасить их за счёт квартиры. Вот подписи свидетелей. Он подсунул ей листок с чёткими подписями Жанны и Андрея, вписанными синими чернилами. Рядом с факсимиле, по всем правилам, стояли паспортные данные и дата, сегодняшним числом.

– Поскольку у тебя ребёнок, то отдать мне свою жилплощадь ты не можешь, но поменять её на другую – вполне реально. Я предлагаю тебе комнату в посёлке Ленинское. И не советую отказываться – хуже будет, – ровным тоном объяснил ей Кирилл, словно речь шла о покупке мешка картошки на колхозном рынке.

Мозг отказывался понимать происходящее, и обстановка мгновенно перестала казаться уютной, раздражая своей фальшивостью. Голубой сарафан, складками лежащий на коленях, обнажённое плечо Кирилла под серой шкурой, свет из лампочки-кувшина – всё это создавало иллюзию бреда сумасшедшего. Да и бумага вызывала сомнение. Не может Жанна Сметанина, которую она знает сто лет в обед, подписаться под подобной глупостью!

Не решив, что предпринять, Анна недвижимо застыла на своём месте, пытаясь сообразить, как реагировать.

Жёсткая рука легла на её пальцы и вложила в них ручку:

– Подписывай, иначе до дома живой не доедешь, и твой сын останется круглой сиротой!

Аня попыталась дёрнуться, встать, позвать на помощь, но локоть пронзила острая боль, а хватка сделалась крепче. Большой палец Кирилла ввинтился в ямку около сустава, не давая трепыхнуться в сторону.

Он не шутит! Речь незваного гостя становилась всё быстрее и настойчивее.

– Бежать тебе некуда, всё продумано до мелочей. Тут остров. Владельцы гостиницы наши друзья, они тебя не спасут. Кричи сколько угодно. Все будут думать, что мы развлекаемся.

Он подтвердил свои слова кивком головы в сторону окна, из которого расплёскивался по комнате истошный бас, переходящий в фальцет:

– Ко мне, кикиморы болотные, дядя соловей-разбойник вас ждёт в своём гнёздышке с бутылочкой медовушки!

Напряжение в комнате становилось гуще и тревожнее, словно ожидая, кто из людей первый пошевельнётся, тот и проиграл.

«Почему она медлит? Упорная. Но ничего, дожму. Сына припомню, струсит…» – плыло в голове у Кирилла. Он уже плохо владел ситуацией, чувствуя, как ярость заливает глаза и через мгновение он вцепится Ане в горло и будет колотить её головой о стол, пока не получит нужную подпись. И всё-таки в этой игре в гляделки он не выдержал, сморгнул первым, и тотчас его что-то сильно садануло по голове, вспышкой выключив сознание, как много лет назад в детском саду.

Отвратительно воняя кисло-сладким, по лицу стекало шампанское. Под ногами валялась полупустая бутылка, отблёскивая в искусственном свете зелёным стеклом.

– Зараза! – выругался Кирилл, обнаружив, что стоит один посреди комнаты. – Зараза! Не уйдёшь!

Он рванулся к распахнутому окну, успев заметить, как между кустов метнулся подол голубого сарафана. Она там!

В висках Кирилла бешено застучал азарт погони. Он любил это непередаваемое чувство волнения и силы, сливающееся вместе в последнем рывке перед стартом.

Махом преодолев широкий подоконник, Донцов сделал три глубоких вдоха, как перед ответственным соревнованием, и легко устремился в сторону рощи, стараясь не выпускать из виду голубую ткань, мелькающую среди белых берёзовых стволов.

Кирилл не особо напрягался – трудно ли спортсмену поймать в охапку испуганную бабу? Но ему хотелось не просто догнать, а наказать её так, чтобы не смела больше рыпаться. И он это сделает! Пусть царапается, кусается, даже хорошо. Борьба раззадоривает настоящего мужика. А уже через пару недель Кирилл въедет в просторную трёхкомнатную квартиру в престижном районе. Въедет по праву сильного. Сильного и умного. По-звериному поведя головой из стороны в сторону, он с удивлением обнаружил, что потерял Аню из виду. Этого не могло быть! Здесь некуда спрятаться!

Ступая на носки, он обежал небольшую рощицу, прыжком перемахнул декоративный плетень с пластмассовыми черепами, светящими провалами глаз зловещим оранжевым светом, и остановился.

– Эй, Леший, кого ищешь? Присоединяйся к нам! – игриво окликнули его две девушки-ведьмы.

Он глухо спросил:

– Не видели Алёнушку в голубом?

– Не видели!

Закусив губу, преследователь прислонился к стене кокетливого домика и постарался вжаться в брёвна:

– Надоест прятаться и выйдет как миленькая. Никуда не денется. Ей вообще некуда податься – здесь остров, все люди на виду.

В пылу охоты Кирилл чувствовал себя гончей собакой, настороженной и чуткой. Нетерпеливо втягивая ноздрями воздух, он ждал добычу.

Удивительно, как обостряются чувства в момент смертельной опасности. Прежде Аня никогда не предполагала, что в критической ситуации сможет вести себя хладнокровно и осторожно, осознавая невозможность ошибки.

Мозг работал чётко, пульс стучал ровно и, главное, не было противного липкого страха, который путает мысли и загоняет жертву в угол, обрекая на поражение.

Скромный домик с тёмными окнами она заметила сразу, как только выскочила в окно, предварительно ударив Кирилла по голове тяжёлой бутылкой шампанского. Приземистый, в форме барака, он явно относился к административным зданиям, а значит, мог пустовать.

«Только бы к нему подобраться, только бы подобраться», – словно заклинание твердила про себя Аня, продумывая, как сделать это незаметно. Несомненно, её голубой сарафан был отличным ориентиром, а значит, первая задача…

Снимать сарафан представлялось бессмысленным – внизу белая блуза и светлое бельё.

Пошарив глазами вокруг себя, она присела за куст на корточки и тихонько стащила с забора декоративную рыбацкую сеть из чёрных ниток. Путаясь пальцами в мелкой ячее, Аня сложила её вчетверо и как шаль накинула на плечи. Уже лучше. Преследователя она не видела, но отчётливо знала, с какой стороны ждать опасность. Двигаться в одиночку нельзя – это привлечёт внимание Кирилла, следует дождаться какой-нибудь суеты. Опустившись на колени, Аня застыла, как в детской игре «море волнуется раз», и перевела дыхание.

Ей повезло. Компания проходивших мимо Иванушек-дурачков в обнимку с Царевнами-несмеянами, вопреки названию последних, бурлила весельем и лихостью.

Высокая Несмеяна в сбитом на бок кокошнике вдруг залилась песней, притопывая не хуже молодой овечки на мосту:

«Надо же!» – успела удивиться Аня выбору певицы. В другое время она постаралась бы пристальнее разглядеть девушку или даже подхватить мотив, но сейчас, пользуясь случаем, она молниеносно переместилась за дальнюю сосну.

Враг по-прежнему не давал о себе знать, и Аня догадалась, что он её не видит и выжидает.

Не видит – это хорошо. Медленно и плавно, словно танцуя вальс, она стала приближаться к заветной цели. Несколько сот метров до барака показались Ане длиннее километровой дистанции, на которую она ненавидела бегать в институте.

Слава Богу! Перекрестившись от счастья, что вход расположен со стороны леса, она наугад толкнула дверь, словно прыгая в бездну.

«Кирилл говорил, что хозяева острова – его друзья», – запоздало вспомнила она, но дверь уже открылась, и почти сразу юношеский голос спросил:

– Кто там?

Ярко вспыхнула лампочка в коридоре, висящая на голом шнуре, и перед Аней возник паренёк-провожатый.

«Кажется, его зовут Сергей».

Рассказывать свою историю и объясняться Ане не пришлось. Он понял всё с одного взгляда.

– Проходите, скорее, – и почти втащил гостью в крошечную келью, вся обстановка которой состояла из односпальной тахты, укрытой несвежим пледом, высокой тумбочки с электрическим чайником и крашеного синей краской табурета.

– За мной гонятся.

– Я понял. Не бойтесь.

Одной рукой Сергей отодвинул от стены тахту и освободил оклеенную обоями дверь, почти незаметную на пёстром жёлтом фоне с мелкими цветочками.

– Сидите там, пока не позову.

Глаза паренька, окаймлённые рыжими ресницами, смотрели спокойно и доброжелательно, как на хорошую знакомую. И этот взгляд вселил в неё уверенность: он не продаст и не предаст.

– Спасибо.

Аня шагнула в пустоту кладовки, которую было бы уместнее назвать шкафом, и дверь захлопнулась, оставив её в полной темноте.

– Мне не привыкать сидеть в шкафу, – прошептала сама себе Аня, стараясь успокоиться. Но это была не детская игра, и здесь, в относительной безопасности, её начала колотить нервная дрожь.

…Сегодня Серёга Ковалёв устал до поросячьего визга. Турист шёл и шёл без перерыва. Сергей едва успевал подтаскивать к причалу рафы, байдарки, надувные лодки и провожать восхищённых гостиничной сказкой гостей к вечно недовольной Людмиле, изображавшей Василису Премудрую. Та ещё стукачка. Чуть заметит оплошность – сразу нажалуется хозяевам, и они быстренько найдут на его место другого желающего.

С работой в этих краях было туго, а Серёга считал каждую копейку. А как иначе? Отец поди знай где шатается, уж и позабыть его успели, мать который год без работы, и две сестрёнки-двойняшки Людка и Лидка. Девчонки родились, когда Серёже исполнилось девять лет, и мать сразу же усадила его в няньки. Ох, и досталось же ему – вспоминать тяжко. Близняшки день и ночь орали благим матом, а он метался от одной к другой, меняя пелёнки, тетешкая или поднося к перекошенным в плаче ротикам бутылочку с молочной смесью.

– Вырасту – никогда не женюсь и детей у меня не будет, – с обидой жаловался он своему другу Вальке, который у своей матери как сыр в масле катался.

Но Лидка с Людкой понемногу росли, реветь стали меньше, высвобождая Серёже время для игр во дворе. А когда им стукнуло шесть и они отправились в первый класс, и вовсе наступило блаженное время. К тому времени Сергей превратился во взрослого парня, начинающего задумываться о выборе между электробритвой и безопасными лезвиями.

Когда накануне летних каникул соседка по посёлку – тётка Марина Бочкина – предложила ему работу в гостиничном комплексе, Серёга обомлел от счастья и принялся немедленно планировать на осень покупку нового мобильника. Старенькая «нокия» выглядела совсем неприлично, а на чёрно-белом экране расплывалось радужное пятно, сквозь которое с трудом просматривались СМСки от пацанов и одноклассницы Ирихи Моториной, у которой он постоянно ошивался после школы.

– Всю зарплату стану матери отдавать, а себе оставлю тютелька в тютельку на покупку, – рассудил он, чем вызвал горячее одобрение Иркиных родителей.

– Кормилец растёт. Не упусти жениха-то, такие на дороге не валяются: и умный, и с лица симпатичный, и хозяйственный, – сказала Ирке мать, от души накладывая Серёге рубленного мяса из щей, пахнущих кислой капустой.

Она вообще старалась его подкармливать, видя, какая бедность царит в доме у Ковалёвых. Серёга перешёл в последний класс поселковой одиннадцатилетки и учился хорошо. По математике и физике первый ученик, историчка не нахвалится, русичка его сочинения вслух зачитывает. Обидно, что в ВУЗ ему ходу нет. А как?

Обучение нынче платное, жить в большом городе негде, да и, говорят, чтобы поступить в институт, надо репетитора нанимать за большие деньги. А у них в Загрязье на жизнь бы заколотить копейку, и то счастье.

Спасибо Бочкиной, помогла.

– Работать поедешь на Соколиный остров. Там москвичи богатый туркомплекс отгрохали, закачаешься. Называется «Скатная жемчужина», – сказала ему тётка Марина, зазвав к себе во двор, когда он с Иришкой шёл из школы. – Они парнишку на побегушках ищут. Да хотят, чтоб был сообразительный, культурный, непьющий и честный. А окромя тебя, я таких более не знаю. Петька Рыбин хоть умный, но гонористый.

Валька Петров – увалень, его трактором с места не сдвинешь, а Николай Сидоркин, сам знаешь, глуповат, курит по-чёрному, да и выпить может.

Стоящая рядом Ирка сразу заверещала, что тоже хочет подзаработать на каникулах и боязно ей Серёгу одного отпускать, а ну как его шустрые туристки с панталыку собьют. Но тётка Бочкина на неё цыкнула, чтобы не дурила, и на следующий день, досрочно уйдя на каникулы, Сергей Ковалёв на собственной лодке-плоскодонке переехал на остров.

Первый час он как оглашенный бегал по всему комплексу. Охал, ахал, удивлялся мастерству строителей и хитроумной задумке владельцев пансиона. Не каждому придёт в голову заманить туристов весёлым маскарадом.

Тощая управляющая с мелкой завивкой, взбитой на макушке в воронье гнездо, выдала ему русский костюм, велев никогда не снимать на службе.

– Стирать будешь сам. Сможешь?

Сергей кивнул:

– Конечно, смогу, чего тут хитрого.

Хозяевами пансиона оказались муж и жена, похожие друг на друга как две репки с одной грядки. Оба крупные, большеносые и пухлогубые.

Мужчина величественно обвёл рукой гостиничный комплекс, предлагая проникнуться уважением к вложенным капиталам, и ввёл Серёгу в курс дела:

– Будешь в полном распоряжении у Василисы Премудрой. Что она прикажет, за то и берись.

Никаких перекуров. Еда в свободное время. Кормить будем, чем останется на кухне, но голодным не останешься. За первую жалобу на тебя – вычту из зарплаты. После второй – уволю. Если начнёшь воровать или приставать к посетителям – убью.

Взгляд хозяина просверливал насквозь не хуже электродрели, и поэтому слова про убийство абсурдом не казались. Такой шею свернёт и не дрогнет, тем паче что ручищи – как лопаты.

Но, к счастью, на расторопного и приветливого Сергея никто не жаловался, напротив, туристки помоложе строили ему глазки, а те, что постарше, старались по-матерински приласкать и иногда отсыпали чаевые. Позавчера одна дама сунула ему за пазуху целых пятьсот рублей! Это был Серёгин заработок за два дня, и он подумал, что если дела и дальше сложатся так удачно, то, считай, новая мобила у него в кармане.

Осложнений с хозяевами не хотелось, поэтому, когда в комнату ворвалась туристка с круглыми от страха глазами, он в первый момент дрогнул: поди знай, что произошло, может, она украла что-нибудь и надо срочно доложить о происшествии Василисе Премудрой. Но под ярким светом лампы в коридоре он рассмотрел, что это та самая женщина, которая выделялась среди всех ранее встречавшихся ему туристок своей скромностью и вежливостью. Он запомнил её накануне, разгружая причаливший раф с тяжёлыми рюкзаками. Чуть склонив голову, дама застенчиво отдёрнула руку от назойливого внимания крепыша с бритой головой, и Сергей понял, что она попала в компанию случайно и приключений на свою голову не ищет.

«Нет. Этот человек не мог украсть», – подумал про себя Сергей и решил, что постарается ей помочь…

В кладовке было темно, тихо и душно. Время крутилось лентой Мёбиуса, без конца и без начала.

«Как в мышеловке», – подумала Аня, комочком сжавшись в углу. В этой клетушке она ощущала себя серой, беспомощной мышью, вступившей лапами в нехитрую западню, причём лапы эти тряслись и болели.

Потрясённая произошедшим, она не плакала, в гневе зажимая кулаки, не строила планов мести и не посылала проклятий. Напрягая ум до головной боли, она думала и не могла понять, как Жанна, с которой они вместе учились, работали, смеялись, обедали и ходили в кино, могла пойти на подлость.

Их дружба длилась с третьего курса института. Однажды в ноябре, идя с лекций под назойливым холодным дождём, Аня заметила на скамейке у Марсова поля насквозь промокшую девушку. Несмотря на дорогую и модную одежду, вид незнакомки вызывал острую жалость: худенькая, бледная, с покрасневшим от холода остреньким носиком, она напоминала больного воробышка, которого хотелось немедленно накормить и обогреть. Лицо девушки показалось знакомым, и Аня, остановившись, прикрыла ей голову своим зонтом.

– Ты вся вымокла. Пойдём, я тебя доведу до метро. Под моим зонтиком хватит места для двоих.

Но девушка упрямо мотнула головой, с писком высморкалась в мокрый носовой платок и подняла голову:

– Тебя ведь Аня зовут? А меня Жанна Сметанина. Мы встречались на семинаре по средствам коммуникации. Не помнишь?

Семинар по коммуникациям Аня помнила, но, кто там был, сказать затруднялась. В тот день Роман Дереза назначил ей первое свидание, и её мысли витали далеко от институтских стен.

– Не помню.

– Ну и ладно, считай, снова познакомились, – сказала Жанна и откровенно призналась: – Уйти не могу, у меня здесь наблюдательный пункт.

Хотя было очень любопытно услышать, за кем наблюдает её новая знакомая и зачем она это делает, Аня сдержалась от вопроса. Неприлично выспрашивать подробности частной жизни.

Но Жанна не собиралась делать секрет из своего странного времяпрепровождения и охотно разъяснила суть дела:

– Понимаешь, жду Вадима Олеговича…

Дальнейшее объяснения можно было отложить, так как Аня мгновенно ухватила суть проблемы. Вадим Олегович – молодой жидковолосый доцент с невыразительным лицом – славился своей лютостью и сдать ему зачёт с первого раза считалось невероятной удачей.

Сочувственно переведя взгляд на промокшие Жаннины коленки, жмущиеся друг к другу, Аня посочувствовала:

– Провалилась на экзамене?

– Не-а, – усталые глаза Сметаниной заискрились задором, – замуж за него решила выйти.

Увидев изумлённое лицо Ани, собеседница довольно изогнула брови и изложила свой план:

– Увидит меня Вадим на лавочке, замёрзшую, несчастную, авось и пожалеет, как ты. Поведёт до метро, предложит зайти в кафе или, на худой конец, просто запомнит мою персону. А дальше уже дело техники.

С воротника осенней куртки сорвалась капля воды и закатилась Ане за шиворот, противно холодя шею. Она подумала, что, должно быть, Жанна уже не чувствует сырости, проведя под дождём немало времени, и хотела отговорить её оставить безумную затею и покинуть пост, как вдруг Жанна встрепенулась:

– Идёт! Спрячься, не мешай!

Прятаться Аня не стала, а, кивнув на прощание, пошла своей дорогой, через пару минут позабыв о смешной девушке, рискующей здоровьем ради знакомства с вредным доцентом.

Но следующий день заставил её вспомнить изворотливую Сметанину с параллельного факультета, потому что институт гудел от сногсшибательной новости: Вадим Олегович пришёл на работу не один, а под руку с дамой сердца! Неужели Жаннин план сработал?

Удивлённая Аня протолкнулась сквозь толпу наблюдавших и пережила разочарование: избранницей оказалась не Сметанина, а долговязая унылая девица с последнего курса. Поговаривали, что она дочка директора механического завода. На виду у всех, Вадим Олегович галантно пожимал ручки своей пассии, а она томно вздыхала и закатывала глаза.

– Видала, столько моего труда коту под хвост, – раздалось за её спиной недовольное шипение.

Живо обернувшиcь, Аня встретилась глазами с Жанной Сметаниной, грустно оттопыривавшей губу, как малыш, уронивший в грязь петушка на палочке.

Страданий Жанны Аня разделить не могла, сама целиком поглощённая бурным романом с романтическими СМСками, воскресными прогулками по музеям и головокружительным первым поцелуем.

Впрочем, Жанна скоро утешилась, наметив себе следующую цель – выпускника театрального института Лёшу Монина.

С ним у Сметаниной тоже не срослось, и она вприпрыжку понеслась по жизни дальше, возникая в Аниной квартире лишь для того, чтобы излить душу, израненную поражениями на любовном фронте и выпить горячего чая с баранками, которые всегда водились в хлебнице на холодильнике.

Не то, чтобы Аня презирала легкомысленную приятельницу, но подругой её не считала – слишком уж разнились у них интересы и вкусы. Так было до того времени, пока Аня случайно не пришла к Жанне в гости.

В её планы не входило застать Сметанину врасплох, просто автобус, на котором она ехала, сломался у самого Жанкиного дома, и Аня подумала, что, пожалуй, стоит заскочить к Жанне на пару минут. Засиженная котами лестница пятиэтажки скользила под ногами размазанной грязью и лужей пролитого молока, а в разбитое окно третьего этажа ветер намёл кучу снега, который никто не убирал.

Дверь квартиры Сметаниных вполне гармонировала с окружающей обстановкой: ободранная, с поломанной ручкой и рваным резиновым ковриком у порога. Раздрызганная кнопка электрического звонка выглядела так подозрительно, что Аня на всякий случай наступила сапогом на резиновый коврик – вдруг током ударит.

С третьей попытки вызова по ту сторону двери зашаркали шаги, и раздался Жанкин голос:

– Не заперто! Входите!

– Аня, ты?

В первый момент Аня даже не узнала всегда модную и накрашенную приятельницу, настолько огромной оказалась разница между двумя ипостасями одного человека. Если в институте Жанка слыла первостатейной модницей, то в данную минуту перед Аней стояла щуплая, бледная девушка в измятом байковом халате и рваных тапках на босу ногу. Из протёртого носка правого тапочка выглядывал большой палец, и Аня старательно отводила от него глаза в сторону, стараясь не обидеть Жанну слишком пристальным вниманием.

Без особой радости в голосе Жанна посторонилась, пропуская Аню в квартиру:

– Проходи, раздевайся.

На пустой вешалке одиноко болталась Жаннина дублёнка с засунутым в рукав широким шарфом, который обычно несколько раз обвивал шею Жанны. Она даже шутя именовала его африканским удавом.

– Ты одна?

– Нет, с мамой. Она там, в комнате.

Жанна не глядя повесила на крючок Анино пальто и бесцеремонно втолкнула её в тесную кухоньку, заставленную эмалированными кастрюльками и немытыми тарелками. Такой бедности и убогости Аня давно не видела и теперь стыдилась за свой внезапный визит, догадываясь, что пришлась не ко двору.

– Жанна, я понимаю, незваный гость хуже татарина…

– Да, ладно, – прервала её хозяйка, закидывая ногу на ногу так, что голый палец чуть не до половины высунулся в прореху тапочка, – всё равно ты бы узнала правду. Это я только прикидываюсь богатой девочкой, а на самом деле, видишь, едва свожу концы с концами.

– Но какой смысл прикидываться?

– Смысл? – Жанна недобро усмехнулась, обнажая дёсна, и выколотила сигарету из пачки. – Да чтоб замуж взяли! Золушки нынче не в цене, всем принцесс подавай. На нищебродок только приезжие западают, да и то из-за прописки или гражданства. Это тебе хорошо. Папа из Сибири денежки пачками шлёт, квартирка дай Бог каждому, да ещё в престижном районе. А мне самой выкручиваться.

На какой-то миг Ане даже стало стыдно за себя: действительно, по сравнению с Жанной, она жила неплохо. Но в следующий момент она вспомнила свою подружку Ольгу из Змеевки, которая много лет тянет на своих плечах парализованную мать и не ноет, не жалуется.

А то, что квартира маленькая, так Саяновы раньше вообще в одной комнате в коммуналке жили, и ничего, не злились на весь белый свет.

Но Жанну все равно было жалко. Несладко ей приходится.

– Хочешь, я в воскресенье приду и помогу тебе сделать генеральную уборку?

– Не хочу.

Подойдя к форточке, Жанна выпустила на улицу струю сигаретного дыма и перекосилась подобием улыбки:

– Да ты меня не жалей, я выкарабкаюсь. Ещё завидовать мне станешь.

Их беседу прервал женский голос, на высокой ноте вещающий что-то неразборчивое. Отвечал голос чуть пониже тоном, гудевший словно муха в пустой бочке. Похоже, что в комнате произошла ссора.

– Не обращай внимания, – быстро сказала Жанка, выкрикнув в сторону комнаты: – Мама, замолчи!

Но крики не стихали, восходя по нарастающей, и Аня испугалась, что в квартире вспыхнет драка.

– Мама! Я что сказала!

– Помогите! Люди!

Женский крик бился о стены, звеня и отдаваясь в ушах. Не вытерпев, Аня шагнула в комнату и застыла в недоумении: посреди комнаты, руки в боки, стояла полураздетая женщина, невероятно похожая на Жанну, а перед ней на диване рядком сидели мягкие игрушки.

– Паразит, я тебе вчера что сказала! Чтобы ты перемыл посуду! А ты? И не подумал! Вот тебе!

Женщина подскочила к игрушечному зайцу и отвесила ему пощёчину, поворачиваясь к жёлтому мишке с оторванным ухом: – А с тобой я разберусь. Мало тебе одного оторванного уха? Говори, мало? – Изменив тембр голоса, она ответила за зайца: – Я больше не буду.

От вида одинокой женщины, разговаривающей с игрушками, Ане сделалось дурно. Хотелось распахнуть окно, впустить в комнату свежий морозный воздух, содрать со стен тёмные обои, выкинуть обтрёпанный на углах диван и наполнить квартиру запахом свежезаваренного чая и малинового варенья.

Это можно сделать, можно, можно!

– Бывшая учительница, – указывая на мать, пояснила из-за Аниной спины Жанна, – свихнулась, как на пенсию вышла. Рассадит игрушки и представляет, что на уроке в школе. Думаешь, легко мне с ней вдвоём маяться?

Слушая обречённый голос подруги, Аня решила, что с этой минуты всегда будет опекать Жанну и помогать ей.

Воспоминания прервались внезапно. Стукнувшись головой о колени, Аня поняла, что задремала в своём укрытии. Сказалось нервное перевозбуждение. Но не только. Вслушиваясь в звуки, она поняла, что за стеной произошли изменения. Ужасом по сердцу прогрохотали тяжёлые шаги, и незнакомый, скрипучий голос требовательно спросил:

– Сергей, ты туристку потерявшуюся нигде не видел? А то её друзья ищут, беспокоятся.

Звук шагов за тонкой перегородкой то нарастал, то затихал, вытесняя из Аниной головы все разумные мысли. Тревожно вслушиваясь в слова мужчины, она гадала, что ответит Сергей.

Вполне логично было бы предположить, что он сочтёт нужным рассказать о ней, раз её ищут друзья. Почему бы нет? Откуда Сергею знать, что у неё больше нет друзей?

Но Сергей тихо и внятно сказал:

– Нет, не видел я никакой туристки. Я спал. Устал очень.

И от облегчения Аня чуть не заплакала, кусая губы и морща нос, чтоб не расчихаться.

– Ну смотри, за свои слова ты отвечаешь головой.

Хлопок входной двери прозвучал сигналом маленькой победы, и после скрипа кроватных ножек по полу, дверь приоткрылась на щёлку.

– Вы в порядке?

– В порядке, спасибо тебе, что не выдал меня, – захлёбываясь от переполнявших чувств, зашептала Аня, торопливо пояснив: – На самом деле, мои друзья оказались врагами. Они, они… – не зная, как в двух словах пересказать свою историю, она запнулась, но Сергей не стал слушать продолжения, а протянул ей кружку с остывшим чаем и застенчиво сказал:

– Попейте. Вам надо передохнуть. А потом я вас выведу отсюда.

– Но куда?

Пытаясь найти выход из создавшегося положения, Аня напряжённо уставилась в глаза паренька, словно стараясь прочитать в них ответ. Он понял её опасения и, еле шевельнув губами, сказал:

– Через пару часов я дам вам свою лодку и покажу, куда плыть. Справитесь?

Он ещё спрашивает! Конечно, справится, даже если придётся грести руками!

– Я справлюсь.

– Ну и хорошо. Отдыхайте, если сможете.

Дверь снова прикрылась, и наступила тишина, изредка прерываемая цоканьем птичьих лап по железной крыше.

Время в кладовке не текло – оно капало по каплям, и каждая капля казалась величиной с океан, полный опасностей и бурь.

Когда дверь скрипнула во второй раз, выпустив Аню из заточения, на улице стояло предрассветное марево, устилавшее землю фатой из тумана. Отсыревший лопух мокрым языком лизнул ноги в лёгких босоножках и предательски хрустнул под каблуком.

– Повезло нам, – кивнул головой на туман Сергей.

– Повезло, – откликнулась она одними губами.

Парень так и не спросил Аню, от какой опасности она бежит, и не стал настырно выяснять, почему должен ей помочь, делая всё молча, быстро и чётко. То, что женщине, ворвавшейся к нему в каморку, грозит смертельная опасность, он понял сразу по её глазам. Однажды он видел такой взгляд у своей собаки.

Зима в тот год выдалась очень холодная, морозная, а снегу выпало столько, что на школе, куда Серёнька ходил в третий класс, рухнула крыша, не выдержав многотонной тяжести.

– Будем заниматься в старом здании начальной школы в две смены, – сказала учительница.

Ученики довольно загудели, потому что старое здание стояло на другом конце села, прижимаясь к самому лесу, а значит, на переменке можно вдоволь покидаться снежками и налепить снеговиков.

Третьему классу выпала вечерняя смена, и домой с уроков приходилось идти в полной темноте, разбавленной брезжащим светом из окон домов.

Откуда взялись на пути волки, Серёжа не понял. Он успел увидеть, как увязавшаяся за ним собака Стрелка глухо тявкнула и бросилась наперерез трём серым теням, а Серёжа истошно завизжал, понимая, что происходит что-то очень страшное.

Схватка закончилась так же быстро, как и началась. Из ближайшей избы с криком бежали люди, волки, оставляя кровавые следы, исчезли за сугробами, а на дороге осталась лежать Стрелка. Серёнька старался не смотреть на развороченные бока собаки, превращённые в месиво из мяса и шкуры, он видел только её глаза: ясные, молящие, всё понимающие.

– Помрёт псина, – сказал над Серёжиной головой голос соседа Семёныча. – Жалко. Хорошая была. Верная, ласковая.

– Не помрёт! – размазывая по щекам слёзы, закричал Серёнька. – Я её спасу!

Похоронили Стрелку под берёзой у дома. Не спас, не выходил.

Но этой незнакомой женщине, Анне, с загнанным взглядом и добрым лицом, Сергей обязательно поможет. Избегая объясняться словами, они общались жестами, трогая друг друга за руки и кивая головами. Углубившись в лес примерно на километр, Сергей вывел Аню к тихой заводи, заросшей высоким камышом.

У воды комариный писк достиг своего апогея, резко оборвавшись при дуновении ветра с реки. Сосен здесь не было. Берег полого утыкался в густой ольшаник, вросший в мягкую почву, колыхающуюся под ногами. Солнце ещё не взошло, лишь намекая на своё присутствие еле заметной полоской света у кромки облаков.

Приблизив лицо к Ане, Сергей сказал:

– Возьмёте мою лодку и поплывёте по течению километров пять. Там увидите горелую рощу. Возле рощи река делится на две протоки. Вам надо поплыть по правой. Не перепутайте. Ещё пара километров, и дойдёте до моего села Загрязье. Там просите помощи в сельсовете. Думаю, не откажут. Оттуда в райцентр автобус ходит. И мобильная связь есть.

На словах о мобильной связи Аня машинально дотронулась до груди, убедившись, что телефон при ней, да ещё и в непромокаемом мешочке для водного туризма.

– А куда я дену лодку?

Сергей смешливо наморщил лоб:

– А никуда. Привяжите на речке около мостков. Я приеду и заберу. У нас в селе лодки не пропадают.

Чувство благодарности к этому совсем незнакомому пареньку было так велико, что Аня едва сдерживала рыдания. Ей хотелось броситься Сергею на шею, поцеловать, наговорить много хороших слов, чтобы он понял – она знает, как он рискует.

Но вместо всего этого она двумя руками взяла его твёрдую ладонь с бугорками мозолей и попросила:

– Сергей, скажи мне твою фамилию, я обязательно тебя найду.

Он покраснел:

– Да чего там. Ерунда. Не стоит благодарности.

Но поскольку Анины глаза ожидали ответа, он не стал ломаться и признался:

– Ковалёв моя фамилия, меня в Загрязье каждая собака знает.

Ступив одной ногой в лодку, Сергей вытащил из-под лавки ярко оранжевую жилетку и протянул Ане:

– Наденьте, бережёного Бог бережёт.

Пробковая жилетка скользнула по руке холодом, и Аня только сейчас поняла, что одета в голубой сарафан и укутана рыбацкой сетью.

– Спасибо.

– Бывайте! Дождавшись, когда Аня устроится на сиденье и возьмёт в руки вёсла, парнишка хотел оттолкнуть лодку от берега, но внезапно выпрямился и прислушался, поднеся ладонь к уху. Со стороны леса явственно раздавался хруст сучьев, словно медведь ломился сквозь чащобу. Аня напряглась и с изумлением услышала мотив из оперы Римского-Корсакова «Снегурочка».

Неизвестный, точнее неизвестная, хорошо поставленным голосом выводила:

Не успели они с Сергеем опомниться, как из раздвинутых кустов показалась женская голова с короткой стрижкой «под мальчика».

Вынырнувшая из листвы сухопарая дама лет шестидесяти была одета в дешёвые джинсы с пузырями на коленях и ярко-розовую флисовую кофту, подчёркивающую цвет её щек. За плечами болтался скромный рюкзачок, украшенный рисунком Микки Мауса.

С радостным удивлением вздёрнув вверх выщипанные в ниточку брови, незнакомка выразительно произнесла, как бы играя на сцене:

– О, как удачно я пришла! Доброе утро! Собираетесь покататься? Я с вами.

Отодвинув в сторону опешившего Сергея и не давая Ане возразить, дама запрыгнула в лодку и милостиво позволила:

– Гребите, милочка!

Увидев, что Сергей застыл в недоумении, пассажирка послала ему воздушный поцелуй, давая знать, что готова к отплытию и воскликнула:

– Чао-какао! Счастливо оставаться!

Промедление становилось опасным, и Сергей Ковалёв оттолкнул лодку.

Когда лодка размеренно скользит по реке, над головой печёт солнце, а на руках вспухают кровавые волдыри, красота берегов значения не имеет. Ты думаешь только о том, чтобы скорее добраться до места, скинуть с себя мокрую от пота одежду, выпить чаю и хоть немного дать отдых глазам, уставшим от мелькания золотых бликов по воде.

Странным образом смена обстановки и усталость вытесняли из Аниной души тягостные воспоминания прошедшей ночи. Но даже если бы она захотела их осмыслить и проанализировать, это было совершенно исключено – сидящая напротив неё спутница не закрывала рот ни на секунду.

– Разрешите отрекомендоваться: певица Дома культуры полиграфистов Нонна Максимовна Ливенская.

Нонна Максимовна выжидающе замолчала, ожидая ответа, и Ане ничего не оставалось, как тоже представиться:

– Анна Ивановна Саянова. Библиотекарь.

– Библиотекарь! Какая прелесть! Обожаю романы! Я стану называть вас Анечка, – на одном дыхании выпалила певица и встрепенулась, протягивая руки к небу. – Ах, восход на реке, какое чудо! Сколько лет я мечтала плыть по воле волн на утлом челне, покоряясь року. Помните, как в арии варяжского гостя: «Не счесть алмазов в каменных пещерах…»

Она собралась затянуть арию из оперы «Садко», но Аня не совсем вежливо остановила поток слов.

– Нонна Максимовна, я не смогу доставить вас обратно в гостиницу, потому что не вернусь на остров.

– Вот и отлично, и не надо! – ликующе воскликнула спутница.

И без того румяные щёки певицы раскраснелись от солнца, а хохолок седых волос на голове делал её похожей на попугая-путешественника из детского мультфильма.

Увидев, что Аня не совсем понимает, чему она обрадовалась, Ливенская простодушно пояснила ситуацию:

– Я путешествую автостопом, поэтому, чем дальше уеду, тем лучше.

Все фразы, которые произносила Нонна Максимовна, непременно носили восторженные интонации. Как маленький ребёнок, впервые попавший на природу, она хлопала в ладоши при виде пролетающих бабочек, ахала от плеска воды о борт лодки и говорила, говорила, говорила, так, словно минуту назад с неё сняли обет молчания. Под однообразную трескотню случайной попутчицы Анины мысли перекинулись на дом, на Костика, на папу. Как они там? Не грозит ли им опасность? На секунду она бросила вёсла, и рука сама собой потянулась к телефону на шее.

Хотя зарядка для мобильника вместе со всеми вещами осталась в гостинице в рюкзаке, аккумуляторы ещё держали. И, о чудо, монитор показывал наличие сети!

Дрожащий палец лёг на кнопку, и уже через секунду родной голос папы напористо произнёс:

– Анюта? Как ты? Всё нормально? Я почему-то волнуюсь.

– Всё отлично, – стараясь придать голосу бодрость, отрапортовала Аня, – как Костик?

– Замечательно, – в папином голосе появились мягкие нотки. – Аня, ты не будешь возражать, если мы уедем в Змеевку? Меня срочно вызывают на работу. Но ты не волнуйся, с нами поедет Надежда. Ну, та женщина, о которой тебе рассказывал Костик. Она отличный педагог, и с ней Костик не заскучает.

От папиных слов об отъезде в Сибирь с Аниного сердца рухнула стопудовая глыба. В Змеевке, где каждый человек на виду, её семья будет в абсолютной безопасности, и никакие андреи и кириллы не страшны. Давно минули времена криминального передела собственности, и местный участковый Пётр Захарович крепко держит вверенную ему территорию под контролем.

– Да! Да! Поезжайте! – горячо закричала она в трубку, едва услышав ответное «Хорошо».

Связь была утеряна, телефон замолчал, но значения это уже не имело.

В детстве Аня придумала игру: крепко-крепко, до боли зажмурить глаза, а потом внезапно их широко распахнуть и увидеть вещи по-новому. Особенно интересно игралось на школьных уроках по математике, когда порой она начинала засыпать от скуки.

Один раз учительница Ирина Юрьевна за баловство выставила её из класса:

– Покинь класс, Саянова, приди в себя в коридоре, а то у тебя сейчас глаза на парту вывалятся.

Глаза на парту не вывалились, но зато Аня успела заметить, что классная доска на мгновение сменила цвет с коричневого на чёрный, а лицо Ирины Юрьевны похоже на рыжую мордочку лисы Алисы. Непонятно в связи с чем вспомнив детскую игру, Ане захотелось зажмурить глаза, отсекая от себя произошедший бред, и заново посмотреть на мир, светлый и сияющий.

Она сунула телефон в сумочку на шее, сомкнула веки и через мгновение воззрилась на сидящую напротив женщину.

Нонна Максимовна приняла внимание на свой счёт и прихорошилась, оглаживая рукой короткие волосы:

– Что смотрите, Анечка? Думаете, почему такая причёска?

Хотя мысли Ани витали далеко отсюда, она утвердительно кивнула головой, не объяснять же, что именно занимает её в действительности.

Но Нонна Максимовна поняла Анин жест как приглашение к новому разговору и взялась за длинную повесть о своей жизни, конец которой, видимо, вёл в парикмахерскую.

Деваться из лодки было некуда, и Ане поневоле пришлось вслушиваться в путаное повествование, перескакивающее с пятого на десятое. Но чем дальше она слушала, тем больше проникалась уважением к рассказчице. Невероятно, как этой смешной женщине с экстравагантными манерами удалось выжить и сохранить оптимизм под нешуточными ударами судьбы-злодейки.

Жизненный путь Нонны Максимовны напоминал бег с препятствиями: короткая дистанция, барьер, снова дистанция и снова барьер.

Первая дистанция начала отсчёт в 1950 году вместе с Нонниным рождением и длилась семь лет, пока маленькая Ноннушка Ливенская, дочь начальника тыла, жила с родителями в немецком Потсдаме.

На первый барьер она натолкнулась в осеннюю ночь, когда мама с папой не вернулись домой из дальней поездки.

– Автомобиль полковника Ливенского разбился возле моста. Все погибли. Вы Нонну себе оставите? – услышала девочка слова офицера, постучавшего в дверь материной подруги тёти Оли. Тётя Оля заплакала, вытирая слёзы кокетливым фартуком в горошек, а через пару недель осиротевшую Нонну посадили на поезд и отправили в Ленинград. В детский дом номер шесть.

При воспоминании о жизни в детском доме лицо Нонны Максимовны избороздили смешливые морщинки вокруг носа и она жизнерадостно сообщила:

– Ох, и били меня там! Вы, Анечка, себе не представляете!

Нонна Максимовна помолотила в воздухе сжатыми кулачками, иллюстрируя свой рассказ, и продолжила:

– Дети в нашем детском доме собрались самые разные. Но почти все они жили в детском доме с самого рождения и к домашним детям относились настороженно. А я была девочка избалованная, капризная, к труду не приученная. Вот меня и воспитывали тумаками все, кому не лень. Особенно невзлюбила меня Катя Викулова. Высокая, некрасивая, сильная – она считалась заводилой и её побаивались даже старшие мальчики.

Каждое утро начиналось с Катиного окрика:

– Подъём! Застилать кровати!

Заслышав голос командирши, девочки вскакивали, как солдаты по тревоге, и начинали тщательно убирать кровати, взбивать тощие подушки и расправлять складки на покрывале.

Обойдя всех в спальне, Катя подходила ко мне и, если замечала хоть малейшую оплошность, давала мне подзатыльник и сбрасывала одеяло с подушкой на пол:

– Застилай снова!

Удивительно, но очень скоро я научилась замечательно застилать кровать, а ещё мыть полы, протирать пыль и чистить обувь.

Только я стала привыкать к новой обстановке и перестала плакать по ночам, как меня вызвали в кабинет директора детского дома.

– Нонна, это твоя приёмная мама Вера Фёдоровна, – сказала директриса, вытирая платочком сухие глаза. – Надеюсь, что в новой семье тебе будет хорошо.

Не знаю, почему из всех детдомовцев выбрали именно меня? Наверное, потому что я считалась девочкой домашнего воспитания.

Залившись смехом, Нонна Максимовна торжествующе посмотрела на Аню:

– И что вы думаете?

– Что?

– С приёмными родителями мне жилось ужасно! Они без конца ссорились и даже дрались, с криками гоняясь друг за другом по небольшой двухкомнатной квартире, уставленной разномастной мебелью, оставшейся с предвоенных времён. Во время скандалов я сидела, забившись между стеной и кроватью, дрожа от страха. Оказалось, что, усыновив ребёнка, Вера Фёдоровна надеялась скрепить свой разваливающийся брак. Но это ей не удалось. Муж всё равно ушёл, и она осталась со мной – ненужным и нелюбимым приёмышем.

Жили мы очень бедно. Работать Вера Фёдоровне не умела, да и не любила, поэтому устроилась маникюршей в парикмахерскую, ходя туда на пару часов в день. Почти всё свободное время она проводила в беседах по телефону с подругами или лёжа на кушетке с журналом «Работница» в руках. Но нет худа без добра! Я научилась скромности и терпению. А терпение – великое дело!

Подрастая, я приспособилась меньше попадаться на глаза Вере Фёдоровне и почти совсем перестала ей мешать. Порой мне даже казалось, что она смирилась с моим существованием и не возражает, чтобы около неё находилась живая душа. Но когда я поступила на первый курс консерватории, моя приёмная мать скоропостижно скончалась, и я осталась одна.

Эх, студенчество – золотое время. Голодная жизнь на стипендию, рваные чулки, дырявые сапоги, потёртое пальтишко на все сезоны! Студенты жили скудно, но весело!

Я оказалась очень везучей. Сразу после окончания консерватории меня пригласили петь в Малый оперный театр! Это такая огромная честь!

Аня заметила, что улыбка Нонны Максимовны немного потускнела, и вскоре поняла, в чём дело.

– Проработав в театре семь лет, я подхватила сильную ангину. Для певицы ангина – конец света. И точно! Болезнь оказалась роковой бедой – я потеряла голос.

– Но я слышала, что вы поёте, – возразила Аня.

– Пою негромким, камерным сопрано, но не для большой сцены. Мощи нет, понимаете, не «летит» голос.

Нонна Максимовна жалобно хихикнула, но снова засияла детской улыбкой:

– Что ни делается – всё к лучшему! Зато я устроилась работать в Дом культуры и веду народную оперную студию. У нас невероятно талантливые ребята. Мы даже ставили оперу «Фауст», а это очень сложное произведение.

Пальцы Нонны Максимовны мелькнули в воздухе, имитируя движение дирижёрской палочки, и дама принялась тихонько напевать арию Маргариты.

– Правда, сейчас меня уволили. Городское правительство сократило финансирование учреждений культуры. Сказали, что ставку худрука убрали и вместо народной студии в зале организуют дискотеку. – В голосе рассказчицы промелькнула обида, но напористые нотки не исчезли. – Зато теперь я могу путешествовать, сколько захочу. Никто не догадывается, что на маленькую пенсию можно превосходно путешествовать автостопом. Это гораздо дешевле, чем сидеть дома.

Однажды попутчики на красивой машине меня угостили обедом в ресторане. И на остров, где мы с вами познакомились, привезли бесплатно. Правда, ночевать мне пришлось на скамеечке в роще. Но зато я насмотрелась столько забавных моментов! Как на сцене драматического театра: русалки, лешие, снегурочки, – похвасталась она Ане и восхищённо сообщила своё семейное положение: – Семьи у меня нет, но зато есть чудная подруга. Великолепная! Да я вам про неё рассказывала: Катя Викулова из детского дома. Вот уж кому не повезло, так не повезло, бедняжке. Совсем одна осталась на старости лет: дети разбежались кто куда, внуки навещают редко. Ну, да не беда! На то и трудности, чтоб с ними бороться и не унывать.

Я Катерину тоже автостопом в путешествие отправила, только в Европу, там дорога полегче и народ отзывчивее. Сначала Катюша едет на поезде в Словакию, а оттуда в Чехию и Германию. А из Дрездена я ей билет на самолёт купила. И знаете, получилось очень недорого – всего одна пенсия!

После отпуска встретимся и начнём хвастаться фотографиями. На целую зиму впечатлений хватит. А на следующее лето снова в путь!

Кстати, милочка, я вас ещё не фотографировала.

Выхватив из-за спины рюкзачок, Нонна Максимовна достала камеру и защёлкала Аню со всех сторон, беспрестанно охая и ахая.

Она так суетилась, что Аня чуть не проплыла протоку, на которую приказал свернуть Сергей.

Правая или левая? Чувствуя, как путаются мысли в голове, Аня попыталась дословно вспомнить прощание со своим спасителем, бесцеремонно прерванное Нонной Максимовной:

«Вроде по левой. Нет. Точно по левой протоке!»

Нос лодки легко развернулся в нужном направлении и, раздвигая кувшинки, направился вниз по течению.

Левый рукав реки Урста вдоль берегов был густо вышит кувшинками. Их длинные стебли, украшенные жёлтыми бубенцами, напоминали русалочьи косы, которые шаловливые речные девы забыли заплести утром.

Папа называл кувшинки одолень-трава и, каждый раз даря их дочке, приговаривал старинную присказку: «Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды».

В Змеевке Аня с подружками часто бегала на реку, мелководную и извилистую, как змея, прячущуюся в траве.

– Кувшинки рвать, кувшинки рвать! Кто больше! – наперебой кричали девчонки, на бегу срывая с себя ситцевые платьица.

Сбившись в кучу, как мальки карасиков, они вытягивали из воды длинные холодные стебли, а после купания, сидя на берегу, ловко делали из кувшинок бусы и гордо вешали их себе на шею.

– Одолень-трава нам бы сейчас не помешала. Да и защита от злых разбойников тоже, – задумчиво проговорила вслух Аня, заставив спутницу замолчать от неожиданности. Хотя Аня понимала, что погоня за ней маловероятна, потому что сперва Кириллу потребуется узнать, куда она подевалась, но ей хотелось поскорее попасть к людям, под защиту.

Побыв один на один с преступником и пережив предательство подруги, хотелось встречи с нормальными людьми, так как перед грозой хочется вдохнуть полной грудью насыщенный кислородом воздух. Она уже представляла, как садится в автобус, едет в райцентр, а оттуда на поезд – и домой, к папе и сыну!

Но, стоп! Ход мыслей оборвался при взгляде на задравшийся на коленях подол голубого сарафана, и только тут до Ани дошло, что она сбежала из гостиницы в русском народном костюме, без денег и вещей.

Ситуация не из приятных. Конечно, можно позвонить папе, наплести ему всяких забавных выдумок, чтоб не волновался, и попросить прислать денег на дорогу, но получить их она всё равно не сможет – нет документов, подтверждающих личность. Да и билеты на поезд продают по паспортам.

Ехать домой автостопом, как новая знакомая?

Хороша же она будет в русском сарафане с оборками, стоящая на обочине с протянутой рукой. Ни одна машина точно не остановится. Разве только скорая помощь и то для того, чтоб отвезти в психбольницу.

– Господи, помилуй! Что же делать?

Словно в ответ на её мысли, из потока речей Нонны Максимовны слух выхватил одну фразу:

– Мир не без добрых людей.

Вот он – ответ. Над Аниной головой словно Ангел пролетел, сметая крылами озабоченное выражение с лица. Ну конечно, люди помогут и поймут.

Обещанного Сергеем села не наблюдалось, хотя по Аниным расчётам они давно должны были бы сойти на берег. Мало того, местность вдоль реки становилась всё глуше, леса непроходимее, а речка быстрее. На белопенной быстрине Аня едва удержала вёсла и, пошарив ногой под лавкой, наткнулась на надувной жилет.

– Возьмите, возьмите, Нонна Максимовна, надуйте и наденьте.

Заливистый смех спутницы дал знать, что жилет подошёл и понравился. Аня немного успокоилась. Хотя течение реки не предвещало опасности, всё же лучше перестраховаться, не зря Сергей ей сказал: «Бережёного Бог бережёт».

Проплыв ещё с километр и не обнаружив жилья, Аня поняла, что спутала направление и надо поворачивать назад.

– Анечка, мы куда? – удивлённо произнесла Нонна Максимовна, заметив Анины попытки развернуть лодку. – Нам с вами так хорошо плыть по течению, отдаваясь на волю волн. Помните, как в песне: «Из-за острова на стрежень».

Привстав, певица не удержала равновесия, замахав руками, как птица крыльями, и всем телом рухнула на корму. Накренившаяся лодка гигантским ковшом зачерпнула воду через борт, заливая ноги до колен.

– Караул! – успела пискнуть Нонна Максимовна до того, как у Ани из рук выскользнули оба весла, и неуправляемую лодку потащило вниз по течению.

Первое время женщины пытались бороться и старательно гребли руками, окуная их по плечи в холодную воду, но течение всё убыстрялось, берега удалялись, и Аня поняла, что надо прыгать и плыть к берегу.

Она с сомнением посмотрела на Нонну Максимовну: сжавшись в комок, та сидела ни жива ни мертва и, судя по мертвенно-белому лицу, уже приготовилась к самому худшему.

– Вы прыгайте, Анечка, а я уж как-нибудь. Я плавать не умею, – дрогнули посиневшие губы, и Аня подумала, что с Нонной Максимовной придётся повозиться.

– Но вы же в жилете не утонете! Я сейчас вам ещё свой отдам!

Суетливо рванув застёжки, Аня принялась стаскивать жилет. Нонна Максимовна выпростав руки, стала опять надевать его на Аню, всё больше и больше раскачивая лодку.

И тут они услышали шум, нарастающий, как гул самолётного двигателя.

Сквозь шум прорывались могучие звуки каменной битвы, словно огромный великан с натугой швырял в реку обломки скал.

– Что это? – Нонна Максимовна опустила руки по швам и, стоя на коленях, замерла.

«Порог», – мгновенно поняла Аня.

Перед поездкой сюда она нашла на библиотечных полках путеводитель по северным рекам и, замирая от восхищения, прочитала о речных порогах, невероятных по своей силе и красоте. И вот теперь им предстоит стать частью этой стихии.

Прыгнуть и поплыть к берегу уже не представлялось возможным – стремительный поток всё равно увлёк бы их к страшной развязке.

Лодка дрожала, как наковальня под ударами молота, кренясь то влево, то вправо.

В Анину память врезалось высокое синее небо с неподвижными облаками, огромная скала на берегу и лицо Нонны Максимовны, внезапно ставшее спокойным. Такое лицо, умиротворённое и благостное, Аня видела у лежащей в гробу бабушки, когда ту отпевали в церкви.

Около бабули Лены стояла заплаканная толпа родных и друзей, батюшка монотонно читал молитву, от которой по коже продирал мороз, а покойница словно отдыхала, телом ещё пребывая на этом свете, а душой уже на том.

– Я буду петь, – внезапно заявила Нонна Максимовна. – Помирать, так с музыкой.

Выпрямив спину, она высоко подняла голову и принялась выводить арию, округляя рот по всем правилам вокального искусства. Звук её голоса терялся в шуме стихии, но Аня не вслушивалась в слова попутчицы, она вспоминала родильный дом и тёплое гладкое тельце малыша, положенное ей на живот.

– Мальчик у вас, мамочка, – сказала утомлённая акушерка с тёмными пушком над верхней губой, – сегодня у всех девочки, а у вас мальчик. Будет из кого невесту выбрать.

Подняв руку, Аня коснулась мокрых волосиков на головёнке сына и обессиленно заплакала от счастья.

Нет. Она не утонет. Не имеет права утонуть и обездолить сына и папу. Она выживет. И Нонне Максимовне не даст погибнуть. Надо только собраться с силами, сконцентрироваться и бороться. Гул реки нарастал, превращаясь в стену звуков, забивающих уши. Глаза уже видели границу водного переката. Вблизи неё поток стихал, равномерно распределяясь по каменному порогу, и резко уходил вниз в страшную неизвестность.

Аня перекрестилась, увидев, что Нонна Максимовна делает то же самое, и, взяв её за руку, крикнула в самое ухо:

– Не бойтесь, держитесь за меня!

Последним словом она захлебнулась в воздухе и договорить не успела, потому что получила сильный удар в спину, с головой ушла под воду и тут же вынырнула наружу, на остатках сознания ухватив правой рукой воротник надувного жилета Нонны Максимовны.

Секундная темнота, вклинившаяся в мозг, перекинула Аню в иную реальность, мрачную, тёмную, леденящую ужасом и туманными видениями, принимавшими очертания ощерившихся пастей неизвестных чудовищ. Монстры кишели вокруг неё, тянули к ней лапы, требовали подчинения, как огромные воронки, всасывая в себя силы. Противостоять им было не в человеческой власти, и невероятным усилием воли Аня мысленно воззвала:

– Господи, помоги! Господи, защити!

Словно в ответ на мольбу, чёрное пространство заполнил свет, сначала бледный, неяркий, как утренняя заря над полем битвы. Разгораясь, он дарил тепло, радость, силы, огнём пробегая по жилам и мускулам, уставшим бороться.

Несколько секунд река вращала их на одном месте, обрушивая на голову новые потоки воды.

Выгрести из круговерти не удавалось, а живую ношу в виде Нонны Максимовны тянуло в сторону, вырывая резиновую ткань жилета из крепко зажатого кулака.

Водяная воронка затянула Аню с Нонной Максимовной вниз, опутав ноги, и толчком отнесла в сторону, выбросив на мелководье. Они лежали на спине и, как рыбы, заглатывали ртом воздух, ещё не осознавая, что кошмар позади. Рядом на песке валялись обломки лодки и изорванный в клочья рюкзачок Нонны Максимовны.

Непостижимым образом Аня внезапно увидела себя со стороны, как бы сверху, и осязаемо поняла, что это не она, а совсем другая женщина. Этой женщине принадлежали её, Анины, руки, ноги, голова. У неё были Анины волосы, глаза и губы, но душа, вложенная в знакомое тело, совершенно преобразилась.

Ей не было дела до мелких жизненных дрязг и ложных чувств, она тянулась ввысь, к Богу, мечтая до краёв наполниться чудным светом, дарованным свыше. Жизнь стучалась в виски пульсирующей болью, и от этой боли по телу растекалась радость бытия, заполняя собой всё внутри.

Над головой в чёрном ореоле переливался солнечный круг, в лицо дул ветер, смешанный с брызгами, и никакого значения не имело то, что меньше суток назад она столкнулась с бандитами, что у неё пытались отобрать квартиру, а подруга Жанна оказалась предательницей. Поднявшись на четвереньки, Аня потрясла головой, прогоняя дурноту. Встать на ноги она не могла, чувствуя сильную слабость:

– Живы, слава тебе, Господи!

– Живы, – раздался слабый голосок Нонны Максимовны, и Аня вздохнула с облегчением.

До отказа выкручивая ручку газа старенького мотоцикла «Урал», трелёвщик Лёха Калинин гнал по дороге в Олунец.

Сказать, что он ошалел от ужаса, – значило, ничего не сказать: он полностью ополоумел. И ведь, главное, предупреждала мать:

– Не глуши ты, Лёха, пиво по утрам. Когда придёшь с работы, ляжешь перед телевизором, тогда и расслабляйся.

Так ведь нет! Не послушал умного слова, дубина стоеросовая, вот теперь и расхлёбывай. Того и гляди, в больничку положат, а там, считай, кончена молодая жизнь. Буду сидеть на лавке в пижаме в цветочек и таблетки горстями жевать.

Мотоцикл с коляской резво подпрыгивал на ухабах, а свежеотсыпанная грунтовка остро плевалась в лицо мелкими камешками, но Лёха их не замечал и остановился только тогда, когда в лоб увесисто шлёпнуло шишкой с сосны.

Взглянув на местность, он понял, что от проклятого места у порогов ухитрился отъехать довольно далеко и теперь можно перевести дыхание и опомниться. Он с отвращением достал из загашника банку пива, открыл её и трясущейся рукой вылил на землю, успев заметить, как с придорожного листа в канаву прыснул длинноногий кузнечик.

Истребив бесовское зелье, Лёха некоторое время сидел сгорбившись, переваривая случившееся.

Кому сказать – не поверят! Только что он видел самую настоящую русалку! Мокрая до нитки, русоволосая девушка в старинном сарафане голубого цвета стояла на обочине дороги и тянула к нему бледные руки.

Бывший десантник Псковской дивизии сержант Калинин почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы. Заглушая шум мотоцикла, он взревел: «Мама!» и, не останавливаясь, попылил вперёд. Опомнился только через пять километров. Может, утопленница сзади стоит, за ним бежала? А может, её и не было вовсе, а всё – мираж, обман зрения, белая горячка? Может, зря он перепугался не по-детски?

Лёха опасливо скосил глаз под сосну и устало вытер пот со лба: русалки поблизости не наблюдалось. Его ещё потряхивало от возбуждения, но мысли уже потекли спокойнее, рассудительнее.

На всякий случай три раза перекрестившись, Лёха дал Господу крепкое десантное слово с этого дня завязать с выпивкой. А поскольку в Бога он верил не меньше, чем в родного комбата, для которого нет препятствий, решил для проверки вернуться на старое место и провести разведку боем. Утопленница стояла на старом же месте. Только голубой сарафан уже пообсох на свежем ветерке, а босые ноги покрылись серой пылью с обочины. Припомнив, что крестик под рубахой надет, а значит, за здорово живёшь нечисть его не одолеет, Лёха резко затормозил, но мотоцикл глушить не стал, готовый в любую минуту дать дёру.

– Пожалуйста, помогите, мне больше некого просить, – голос русалки звучал вполне поземному.

Девушка выглядела живой и тёплой, крепко стоящей на ногах возле пробивающихся порослей ольшаника. Поскольку Лёха отвечать не спешил, русалка заторопилась с объяснением, явно боясь, что он снова уедет:

– Вы не подумайте плохого. Я понимаю, что выгляжу странно, но мы с подругой туристки, попали в стремнину, и наша лодка разбилась на порогах.

Вздохнув, Лёха снял ногу с педали и сурово спросил:

– А подруга где?

Туристка жестом указала на спуск к порогу:

– Там, внизу у реки. Она не может идти сама. Пожалуйста, не откажите в помощи. Довезите до ближайшего населённого пункта. Я же вижу, что вы добрый человек.

На словах «добрый человек» Лёху бросило в краску. Теперь и захочешь – не откажешь.

– Ладно, чего уж там… Русские своих на войне не бросают, – глухо пророкотал он, удивляясь своему смущению, и добавил: – Вы меня здесь ждите, в коляске. А то, неровён час, ноги пораните. С вашей подругой я сам управлюсь.

Девушка упрямо возразила:

– Нет, я с вами.

Не доверяет, значит. Неизвестно почему взъярившись, Лёха расправил плечи и слегка прикрикнул на незнакомку, как на сосунка-новобранца:

– Сказано ждать – значит, ждите.

Его строгость подействовала в нужном направлении: из глаз туристки исчезла тревога, а уголок рта несмело дёрнулся, изображая улыбку:

– Подругу зовут Нонна Максимовна.

– Ясно!

Крякнув, Лёха размашисто зашагал к спуску со скалы и минут через десять вернулся, таща через плечо тяжёлую ношу, норовящую вырваться из его крепких рук.

– Сама пойду! Безобразие! Немедленно поставьте меня землю! Отпустите, молодой человек! Куда вы меня несёте? Я артистка! – на все лады заливалась Нонна Максимовна, молотя руками в воздухе.

– Видали мы таких артисток, – огрызнулся Лёха, едва удерживая извивающуюся путешественницу. – Получайте вашу подругу в целости и сохранности.

Пока его не было, русалка успела устроиться на заднем сиденье, заранее оставив место в коляске для своей подруги.

«Это правильно, – рассудил Калинин, – старую тётку надо в люльку устроить. Ишь, она какая норовистая».

Обломки плоскодонки, а также то, как мужественно держались обе женщины, пережившие этакий страх, произвели на Лёху сильное впечатление. У них, бывало, мужики, попав в каменные жернова речных порогов, рыдали как дети. Хотя, рыдай не рыдай, а редко кто оттуда живым возвращался. Повезло бабам, что на них спасательные жилеты были, а иначе пиши пропало: нашли бы их через пару недель в тихой заводи километра за три отсюда, а потом домой в гробах отправили.

Подбирать с земли растрёпанные жилеты Лёха не стал, хоть и слыл парнем хозяйственным. Тут уже не до жилетов – пристроить бы утопленниц где-нибудь.

Поскребя в размышлении подбородок, он вдруг вспомнил про старушку-краеведшу из Олунца.

Точно! Она женщина активная, грамотная, наверняка сообразит, как помочь. Да и Олунец куда лучше, чем его Дроновка, всё ж таки город. А у краеведши и комнаты для приезжих есть. Она сама рассказывала, когда в Дроновку приезжала материал собирать. Приглашала в гости.

Заметив устремлённые на него глаза, Лёха завёл мотоцикл, сбросил газ и сказал:

– Я отвезу вас в Олунецкий музей к Вилене Гуговне, она наверняка вам поможет.

В последний раз Аня ездила на мотоцикле лет шесть назад, когда змеевский сосед, Миша Краснопольский, возил её в райцентр. Миша косил под заправского байкера, поэтому сиденье его «Явы» было особенным образом выгнуто в форме кресла и не давало опрокинуться навзничь.

Желающим покататься Миша выдавал огромные шлемы, похожие на скафандр водолаза. Непостижимым образом громоздкие шлемы создавали иллюзию защиты от внешней среды. В них было не страшно не то что ездить на мотоцикле, но даже прыгнуть ласточкой с самой высокой скалы в Змеевке под названием «Стакан».

На здешних ухабах Аня сидела, вцепившись в ручку на сиденье и напряжённо думая о том, что гораздо удобнее обнять водителя за талию и спрятать лицо от ветра и пыли за его широкой спиной.

Видавший виды мотоцикл квохтал и тужился, как железная курица, собирающаяся снести механическое яйцо, и Аня каждую минуту боялась, что он развалится на запчасти прямо посреди дороги.

Время от времени парень оглядывался и выкрикивал:

– Ну как вы там? Держитесь?

Забота и внимание первого встречного успокаивала, разливая в душе тепло благодарности.

Укорив себя, что даже не удосужилась спросить имя спасителя, Аня осмотрелась вокруг на мелькающий по обочинам лес. Там, где они выбрались на дорогу, лес был преимущественно сосновый. Именно такой, каким рисуют его русские художники: высокорослый, чистый, пронизанный солнечными мазками, стекающими с розоватого неба.

Дальше дорогу окружили ели, высаженные ровными рядами, как полки на марше.

– Лесопосадки, – сбавив скорость, пояснил мотоциклист, – лет двадцать назад на месте горелой рощи посажены. Все местные сажать ходили. Маслят тут по осени тьма-тьмущая!

После полосатого шлагбаума на переезде начался Олунец – деревянный, одноэтажный городок-невеличка с узкими улочками и покосившимися заборами. Радовало глаз то, что обветшалая бедность советских построек постепенно сменяется новыми домиками солидной сельской архитектуры. За воротами помахивали хвостами коровки, а у ворот на табуретах стояли вёдра с картошкой на продажу и эмалированные миски, полные оранжево-жёлтых лисичек с нежной тугой кожицей.

Ближе к центру Олунец хорошел, подрастал в этажах, поблёскивал цветными крышами из лёгкого металла, вздымая вверх оцинкованные трубы с козырьками.

Аня обратила внимание, что на многих домах привинчены антенны-тарелки, а сами дома, обшитые пластиковым сайдингом, выглядят по-заграничному чисто и аккуратно. После частных домиков мотоцикл обогнул несколько городских пятиэтажек, взбежал на горку, застроенную старинными особнячками, и затих перед кирпичным трёхэтажным зданием с надписью:

– Нам сюда, – сказал спаситель. – Вы посидите, покуда я узнаю, на месте ли Вилена.

Немного постояв на крыльце, он поманил рукой Аню и Нонну Максимовну и, дождавшись, когда они подошли, с видимым уважением на лице распахнул тяжёлую дверь, выкрикнув в глубину вестибюля:

– Вилена Гуговна, к вам можно? Это я, Лёха Калинин из Дроновки.

– Лёша? Как же, помню-помню.

По лестнице со второго этажа легко сбежала сухонькая старушка, из-за очень смуглой кожи на лице напоминающая маленькую обезьянку. Её можно было бы назвать безобразной, если бы не прекрасные карие глаза с золотистым блеском, напоминающие два кусочка расплавленного шоколада, плавающих в топлёном молоке. Бодрый и ласковый взгляд дамы сразу располагал к себе собеседника.

Старомодное шёлковое платье с белым воротничком и туфельки на каблучках делали хозяйку краеведческого музея похожей на один из экспонатов собрания олунецкой старины, сквозившей во всей обстановке особняка.

От мелодично и вежливо звучащего голоса директорши музея Лёха Калинин вытянул руки по швам, словно на плацу перед генералом, и почтительно доложил:

– Подобрал на дороге потерпевших крушение туристок и прошу вас о них позаботиться. – Он скорчил озабоченную гримасу, указывающую на важность следующего сообщения, доверительно добавив: – На пороге Керста разбились, представляете? И ведь целёхоньки обе – словно ворожил кто.

– Да что вы говорите, Лёша! – всплеснула ручками Вилена Гуговна, в два стука каблучков оказавшись около Ани и Нонны Максимовны. – Ты молодец, что догадался привезти их сюда. Проходите, проходите! Сейчас мы во всём разберёмся. Вам необходимо поесть, обогреться.

Она ласково принялась подталкивать нежданных гостий по направлению к двери.

– Не стесняйтесь, будьте как дома. Туда, туда, там наши гостевые комнаты.

– А мне что делать, Вилена Гуговна?

Калинин всё ещё топтался в дверях, размазывая ногой жирную грязь, прилипшую к подошве.

– Вы, Лёшенька, можете идти, – милостиво разрешила хозяйка, – своё доброе дело вы сегодня совершили.

– Так, это, до свидания.

Он улетучился с такой скоростью, что Аня не успела даже повернуть голову вслед, чтобы сказать спасибо.

Впрочем, Леха Калинин в благодарности не нуждался, он угрюмо думал, что явно поторопился дать обет трезвости, потому что таинственная утопленница оказалась не горячечным видением, а живой и вполне бодрой туристкой. Скорбь усугубляло то, что на носу оказывался День десантных войск, а отмечать его «на сухую» – последнее дело. Братаны будут удивлены. Хотя трое ребят из их полка стали священниками и прикладываться к рюмке точно не будут. Эта мысль немного скрасила тягостную действительность, но окончательно с жизнью не примирила.

– Одни неприятности от этих туристов, – походя пожаловался он старушкам на лавочке, и они согласно закивали ему вслед головами, щелкоча между собой:

– Твоя правда, сынок. Проходу от них нет, так и шастают, так и шастают, всё машинами позаставили. Из-за них в посёлке три магазина пришлось открыть и построить, прости, Господи, мотель! И слово-то это срамно выговорить! Чем мотели строить, лучше бы мачту для телефона поставили, а то мобильники совсем плохо ловят, всё время связь пропадает.

Анин мобильник, на удачу, ловил хорошо. Голосом папы он сообщил, что скорый поезд вот-вот отправится и завтра к вечеру будет в Змеевке, что Костик уже устроился на нижней полке у окна и просит тётю Надю почитать ему книжку про насекомых. Еды в дорогу они набрали достаточно, и кое-что из вкусненького оставили дома в холодильнике ждать её приезда.

– Там в морозилке шоколадное мороженое! – выдал секрет Костик, крикнув в трубку из-под дедовой руки, и по его интонации Аня тотчас представила довольную мордашку сына.

– Я целую вас. Целую!

– И мы тебя!

После разговора с отцом и Костиком Аня довольно нажала кнопку отбоя, присела на кресло и поджала под себя ноги, распаренные в горячем душе. Намотанное на голове полотенце и старенький халатик Вилены Гуговны, который не сходился на груди и едва доставал до колен, придавали Ане забавный вид и, увидев себя в зеркале, она невольно хмыкнула: какие необыкновенные приключения порой подкидывает нам судьба.

Милая старушка Вилена Гуговна устроила их с Нонной Максимовной в комнатках-кельях, расположенных в глубине краеведческого музея.

Узкая кровать под пёстрым ситцевым покрывалом, кресло, небольшой столик. Уют придавали вышитые занавески с кружевными подзорами, старый круглый будильник шестидесятых годов и вязанные из лоскутков коврики.

– Старушки в деревнях старались, чтоб атмосферу прошлого века воссоздать, – довольно сообщила хозяйка, явно гордясь своим детищем. – Я и сама живу в соседней комнате. Мне пришлось немало повоевать с администрацией города, чтобы выцарапать пансион баронессы фон Гук под музей. Для того чтобы сделать достойный ремонт и устроить экспозицию, я продала свой дом. Так что теперь моё местожительство и прописка здесь. Это необычайно удобно, ведь в музее я и сторож, и экскурсовод, и научный сотрудник.

Надо бы ещё одну штатную единицу, я одна уже не справляюсь, но, вы знаете, этому человеку придётся работать практически без зарплаты. Так что желающих пока нет. Да я кого попало и не возьму, музейное дело требует деликатности и особой честности!

По тёмному лицу хозяйки пансиона разбежались лукавые морщинки, и Ане захотелось улыбнуться в ответ. Несмотря на мимолётную улыбку, мысли её одолевали невесёлые, и самая главная та, что она ничего, ну совершенно ничего не может предпринять против бандитов. Пойти заявить в милицию? Но что им предъявить? Деяние не состоялась, а Кирилл, даже если его вызовут в милицию, всегда отговорится, что это была неудачная шутка и попытка поближе познакомиться, а она её не так поняла.

Как сказал одной знакомой дежурный в отделении на заявление об угрозе убийства:

– Когда убьют, тогда и приходите.

К тому же, в милицию надо обращаться по месту совершения преступления, а к какому округу относится туркомплекс «Скатная жемчужина», она не знала. Да и своего спасителя Сергея Ковалёва подводить не хотелось, тогда он обязан будет дать показания и потерять работу, если вообще не стать мишенью для мести хозяина. Хватит того, что парень остался без лодки. Но это ладно. Как только она вернётся домой, то найдёт способ передать Сергею деньги.

Пожаловаться папе или обратиться к друзьям? Никогда! Отец человек решительный, горячий, сразу ринется говорить с Жанной, разыскивать Андрея с Кириллом, и чем это предприятие закончится – страшно предполагать. Значит, единственный выход – молчать и держаться подальше.

Словом, по Аниным рассуждениям, ситуация вырисовывалась в точности по пословице: куда ни кинь – всюду клин. За стеной слышался оживлённый разговор Вилены Гуговны и Нонны Максимовны.

«А они хорошо поладили, – отметила про себя Аня, – да они и внешне похожи: сухонькие, подвижные, полные задора и оптимизма. Славно, что есть такие активные старушки. Они горы свернуть могут!»

По необычному имени «Вилена» Аня сразу определила, что родители Вилены Гуговны были убеждёнными коммунистами. Вилена расшифровывалось как Владимир Ильич Ленин.

Среди читателей старшего поколения ей нередко попадались придуманные имена-аббревиатуры, составленные из слогов. Например, один мужчина, стесняясь и краснея, сообщил, что его зовут Оюшминальд – Отто Юльевич Шмидт на льдине, а другой читатель, чуть не плача, написал на карточке «Урюрвкос» и, видя Анин вопрошающий взгляд, со вздохом пояснил:

– Я родился в день запуска первой ракеты, а имя означает: «Ура! Юра в космосе».

Так что, Вилена – ещё не самый плохой вариант.

Деликатно постучав, Вилена Гуговна вручила Ане целую охапку одежды, бесхитростно пояснив:

– Соседи нанесли, они люди отзывчивые. У нас в провинции ведь как: радость на людях, и с бедой всем миром справляемся, по-старинке.

Обрисовав руками круг, подвела итог сказанному:

– Община!

Наскоро собранный стол приятно удивил малосольными огурчиками, разваристой картошкой, посыпанной укропом, и необыкновенно вкусным квасом с густым запахом смородины.

Когда обед закончился и у гостей начали слипаться веки от сытости и усталости, хозяйка возвестила:

– Сейчас будем отдыхать, а завтра я проведу для вас эксклюзивную экскурсию по музею. Уверяю, у нас есть чем гордиться! Да, кстати, я договорилась с моим учеником Сашей Кожиным: послезавтра он едет в Петербург на машине и прихватит вас с собой. Так что на отдых и восстановление сил у вас весь завтрашний день.

Аня любила провинциальные музеи за сокровенность и трепетность. В них не было парадности и шика, знаменитых собраний, но особое, нежное и сильное чувство Родины она ощущала только здесь, в небольших полутёмных залах с витавшим в воздухе запахом старого дерева и мёда.

Может, так случалось потому, что вещи ещё не успели превратиться в экспонаты, по-прежнему оставаясь утюгом бабушки Насти из деревни Анциферово или прялкой с чердака в районном Любытине?

Провинциальные музеи дышали стариной, покоем и патриархальным миром, постепенно открывая свои секреты в таинственный мир отживших предков.

Сразу после завтрака Вилена Гуговна предложила пройти в залы. Их было пять.

– У нас, конечно, бедненько, музей молодой, но местные краеведы стараются, помогают, – немного стесняясь, объяснила хозяйка. – До выхода на пенсию я проработала учительницей в Олунецкой школе и вплотную историей края начала заниматься после одной необычной находки. Но о ней и о моих выводах я расскажу вам в конце экскурсии. Годы, знаете, располагают к размышлениям.

– Да, да, Вилечка, это ты верно заметила, – поддакнула Нонна Максимовна, и Аня удивилась, когда это дамы успели перейти на «ты»? Но, судя по всему, их симпатия оказывалась обоюдной, потому что Вилена Гуговна на реплику певицы, согнав к глазам лукавые морщинки, широко заулыбалась:

– Конечно, Нонночка. Но перейдём к нашей экскурсии.

Она подвела гостий к увеличенной фотографии чернокожего мужчины в широком пиджаке и заправленных в сапоги серых брюках, с гордостью прокомментировав:

– Это мой отец – Нгуги Черномордов. Родом он из Кении, но как вы, верно, догадываетесь, фамилию ему выдумали в России. Понимаю, что она звучит комично, но мы, Черномордовы, её не стесняемся. В русском языке клички всегда отражали суть вещей, иногда грубовато, но точно.

Папа был председателем колхоза «Красный Дроновец» и сделал для сельчан много доброго.

При словах про отца в голос Вилены Гуговны вплелись журчащие нотки, а глаза влажно заблестели от детских воспоминаний, отображающих всё доброе и вечное.

«Так вот она, разгадка прабабушкиных историй, про то, как дядя Нгуги весну встречал, – поняла Аня и взволнованно сказала:

– Моя прабабушка родом из этих мест, и в детстве часто рассказывала мне сказку про вашего папу.

– Неужели? – восхитилась Вилена Гуговна, схватив сухими ладошками Анину руку. – А как звали вашу бабушку?

– Как меня, Анна Ивановна Саянова, в девичестве Найдёнова.

– Саяновы? Найдёновы? Нет, я таких не знаю, хотя через мои руки прошло много учеников, – покачала головой Вилена Гуговна. – Но, впрочем, я не удивлена папиной популярностью – отец был человеком незаурядным и известным на всю округу. Я родилась в тридцать пятом году, когда отцу клонилось к пятидесяти годам. А в начале войны он одним из первых пришёл в Олунецкий военкомат и записался добровольцем на фронт. Хотя возраст у него был уже не призывной, но папа настоял на мобилизации.

– Умоляю, товарищ Гуга, не бросай колхоз, пропадём без тебя, – просили его в горкоме партии, но папа остался непреклонен. Он ответил:

– Когда на наше племя нападали враги, все мужчины брали в руки копья и бились до победы. А моё племя – теперь Олунец и Дроновка, и я должен защитить свою Родину.

Мы с мамой Фимой и сводным братом Жоресом проводили его на войну сразу после посевной.

Рано утром папа обошёл колхозные поля, проверил коровник, попрощался с доярками и ушёл, закинув за плечи вещмешок с одной парой белья и зубной щёткой.

– Не горюйте, дорогие, – подмигнул он нам с Жоркой на прощание, – как говорят у нас в России: «Где наша не пропадала!»

Он пропал через три года на Курской дуге.

Семье пришло коротенькое извещение, где было указано, что рядовой Нгуги Мбумбович Черномордов числится без вести пропавшим.

Резкая нотка в голосе рассказчицы сорвалась лопнувшей струной, заставив Нонну Максимовну резко всхлипнуть, а Анины губы дрогнуть от сочувствия, так чётко встало перед глазами слушателей сжатое поле и одинокая фигура усталого пожилого мужчины, упрямо шагающего к военкомату с тем, чтобы больше никогда не вернуться. Проклятая война!

Минуту молчания прервала Вилена Гуговна:

– Когда-нибудь я напишу про папочку толстую книгу. Его судьба вполне заслуживает потрясающего романа.

Метнувшийся к иконе на стене взгляд рассказчицы на несколько мгновений замер около тёмного лика, словно набираясь крепости.

– И вы знаете, после папиной похоронки мать совершенно изменилась. Из крепкой и уверенной женщины – заводилы местных активистов – она в одну ночь превратилась в убитую горем старушку, и все дни стала проводить на развалинах церкви, которую сама же и взорвала в тридцатые годы. Много лет, в любую погоду, преклонив колени на острые камни, мама простаивала на обломках храма. Из рядов коммунистической партии верующую исключили, но её это совершенно не тронуло и, как мне показалось, даже обрадовало.

Твердила мама только одно: «Это я во всём виновата, прости меня, Господи. И упокой душу некрещёного Нгуги, переведи на меня все его грехи, вольные и невольные».

При воспоминаниях о родителях голос Вилены Гуговны снова зазвенел слезами, но она с видимым усилием сглотнула, прочищая горло, и продолжила уже спокойно:

– А вот ещё одна судьба, косвенно связанная с нашим городом.

Взяв со стенда потрёпанную брошюрку в дешёвеньком переплёте, Вилена Гуговна благоговейно раскрыла её на первой странице, где сквозь блёклую печать угадывалась фотография крупного мужчины:

– Это знаменитый революционный поэт Демьян Кумачёв. По документам, он приезжал в наш город пропагандировать за Советскую власть.

Глубокий вздох рассказчицы подсказал Нонне Максимовне и Ане, что судьба поэта не баловала. Они угадали.

– Как у многих людей той эпохи, его жизнь закончилась трагично, – провозгласила Вилена Гуговна. – В тридцать седьмом году Кумачёва арестовали как врага народа, и вскоре в газетах появился яркий текст.

Кончик указки экскурсовода, прочертив дугу, уткнулся в газетный разворот, накрытый стеклом:

– Но расстреляв одного поэта, власть воспитала себе другого, – указка переместилась к другой газетной полосе. – По иронии судьбы, почти с такой же фамилией. Обратите внимание на эту газету «Известия» и на то, как на расстрел Демьяна Кумачёва ответил другой поэт – Василий Лебедев-Кумач:

Проводя экскурсию, Вилена Гуговна нетерпеливо двигалась, словно готовилась перебежать к другому экспонату. Ей хотелось показать новым гостям как можно больше, но время поджимало: через час должны прийти ученики из воскресной школы, а сразу за ними обещала приехать бабушка из отдалённой деревни и привезти резную фигуру морской сирены, с незапамятных времён доставшуюся её семье с разбитого шведского корабля.

– Растёт, растёт музей, расширяется, а рук на всё не хватает, хоть караул кричи. На учительскую пенсию много не разгуляешься и дорогой экспонат не купишь, а столько всего интересного! Вон, буквально на днях, уезжавший в город на заработки тракторист Носов приносил рукописные книги, найденные на чердаке. А что толку? Из бюджета деньги не выделяют… Чуть не на коленях просила Носова повременить с продажей, да куда там. Сказал, как отрезал: «Загоню в антикварный. Там с руками оторвут». А и впрямь оторвут. – Вздохнув, Вилена Гуговна незаметно потёрла ноющую поясницу и легко перепорхнула в следующий зал, снова взявшись за указку.

– Этот зал целиком посвящён истории здания, в котором мы находимся, – она обвела указкой развешанные по стенам фотографии, разысканные в местном архиве и красивое зеркало в резной раме. – Как вы уже знаете, этот дом в народе называют Гуков дом, но это не совсем правильно. Точнее было бы сказать: «Дом баронессы фон Гук», а ещё точнее: «Пансион для девиц купеческого и мещанского сословия». О создательнице пансиона Матильде Карловне фон Гук я могу рассказывать часами. Красивая, умная, активная, она уехала из Петербурга сюда, в глубинку, чтобы открыть здесь образцовое учебное заведение и преуспела в этом. Многие девушки, окончившие пансион, впоследствии прославили наш Олунец на всю Россию. Взять хотя бы Марину Ермолаевну Махову – дочь купца Воронова.

С фотографии на посетителей смотрела полноватая черноглазая женщина в модной шляпке. Одной рукой опираясь на зонтик, другой она указывала на группу мальчиков в новеньких рубашках и с книжками в руках.

– Видите этих мальчиков? Это будущие композиторы и музыканты. Со всех концов губернии Марина Ермолаевна собирала музыкально одарённых детей, учила их в школе, посылала в Петербург, оплачивала учёбу в консерватории. В двадцать втором году Марину Ермолаевну обвинили в укрывательстве церковных ценностей и отправили в лагерь. Там её следы потерялись.

Голос Вилены Гуговны сорвался на шёпот, и от этого рассказ стал казаться ещё трагичнее и страшнее своей безжалостностью.

– Вилена Гуговна, а какова судьба самой баронессы? – рискнула задать вопрос Аня.

Резкие складочки на лбу Вилены Гуговны расправились, а в глаза вернулась прежняя весёлость:

– Матильда Карловна, по моим сведениям, скончалась в Ленинграде вскоре после революции. Из пансиона, где располагалась её квартира, баронессу выселили, но, по-счастью, её забрал к себе брат Александр Карлович. К сожалению, пока это всё, что я знаю о семье Гуков, но я упорно ищу сведения о них и, кажется, скоро получу результаты! А теперь позвольте мне познакомить вас с самым первым экспонатом в моей коллекции, положившем начало нашему музею, – торжественно возвестила Вилена Гуговна с видом королевы, дозволяющей придворным созерцать золотые кладовые. Заметно рисуясь, она подошла к двери последнего зала и рывком распахнула створки дверей, демонстрируя противоположную стену.

Прорезавший тишину громкий возглас Ани заставил хозяйку музея вздрогнуть и изумлённо оглянуться:

– Это она! Моя девушка!

Остановившимся взглядом Аня потрясенно смотрела на массивную деревянную доску, где тонкими штрихами был искусно выжжен женский портрет. Ошибки быть не могло: слегка наклонив голову, с портрета улыбалась та же самая незнакомка, что и на картонной открытке, доставшейся от прабабушки Ани. Хотя профиль девушки был тонок и нежен, как морозный узор, в нём чувствовалась скрытая сила духа: такая от своего не отступит, не предаст в горе, не сломается, не обманет.

– Вилена Гуговна, милая, скажите, кто это?

От предчувствия, что сейчас услышит нечто потрясающее, Аня даже глаза прикрыла, но ответ звучал неутешительно:

– Увы! Я не знаю, кто изображён на портрете. Эту доску я принесла из сгоревшего дома у порога Керста, там, где вы с Нонночкой разбились. Мне известно лишь то, что до моего рождения в этом доме жили мой отец Нгуги и наш олунецкий революционер-народоволец Алексей Свешников.

– Там на порогах, где мы разбились, стоял дом с портретом незнакомки? – Ане показалось, что она ослышалась, настолько чётко перед её глазами встала картина минувшего дня: толчки воды в спину, разрывающиеся от нехватки кислорода лёгкие, и она, новая Аня, омытая ледяной водой гибельного порога Керста.

– Анечка, милая, если ты передумаешь, то я не обижусь!

Положив Ане руки на плечи, Вилена Гуговна ласково заглянула ей в лицо и часто заморгала глазами, сгоняя набежавшие слёзы.

– Я не передумаю. Спасибо за всё, Вилена Гуговна! Счастливо оставаться, Нонна Максимовна!

От Аниного взгляда лицо Нонны Максимовны скорчилось в трагической гримаске, изображавшей боль прощания, но тут же снова заискрилось неподдельным счастьем:

– Спасибо за всё, милая девочка!

– Смотри, Сашенька, ты мне обещал доставить Анну до самого дома. Вечером обязательно позвони, – строго наказала водителю Вилена Гуговна.

– Усаживайтесь, мадам, – слащаво сказал Ане мелкий мужчина, что называется «метр с кепкой», открывая дверь громоздкого чёрного джипа.

Его бугристое лицо напоминало рубленый бифштекс в школьной столовой и, судя по обширной лысине и избороздившим лоб морщинам, Саше Кожину давно перевалило за сорок. С Виленой Гуговной бывший ученик держался почтительно и возражать не смел, послушно кивая головой на каждую её реплику.

Аня от души расцеловала старушек в солоноватые от слёз щёки и неуклюже вползла на заднее сиденье огромной машины.

Места здесь – хоть пляши! Но плясать, тем более на сиденье чужой машины, совсем не хотелось, а в голове крутилась мысль о том, что в городе придётся снова столкнуться с Кириллом, Андреем и Жанной. И эта вероятность отравляла ей всё существование. Да и, по правде сказать, оставаться одна дома Аня тоже побаивалась, ведь её ключи остались в брошенном в гостинице рюкзаке.

Немного утешало, что домой можно попасть без проблем. Однажды, случайно захлопнув дверь, Ане пришлось изрядно побегать за слесарем, чтобы открыть замок, и с тех пор она стала оставлять запасные ключи у соседки, почти не выходящей из дома.

Машина еле слышно заурчала мощным мотором и мягко тронулась, мгновенно набрав скорость.

– А что ваша подруга с вами вернуться не захотела? – заинтересованно спросил Саша Кожин, бросив на Аню взгляд через зеркало заднего вида.

Она улыбнулась, представив неугомонную Нонну Максимовну с её непосредственной детской восторженностью.

– Решила остаться в Олунце и работать в музее. Наши дамы удивительно быстро сдружились.

– Дружить Вилена умеет, – подтвердил Кожин. – Мы, школьники, любили её, как мать родную. Знали, какая беда ни нагрянь – Гуговна всегда в школе и всегда поможет.

– У неё что, нет семьи?

Спросить об этом саму Вилену Гуговну Аня не решилась.

– Есть брат, где-то в Москве, – ответил Кожин, сбрасывая скорость на повороте. – А замужем Вилена не была. Мать мне рассказывала, что местные женихи ею брезговали: черномазая, собой невидная, да ещё учительница, и значит, с утра до ночи тетрадки проверять будет, а не хозяйство вести. Вот она в девках и засиделась. Правда, говорят, к ней заезжий инженер с Украины сватался, когда она уже в возрасте была. Но она отказала. Не захотела из Олунца уезжать. «Здесь, – сказала, – родилась, здесь и помру».

На правом мизинце водителя тускло отблёскивала крупная золотая печатка с чёрным камнем, и он то и дело оглаживал этой рукой блестящую лысину, явно стараясь произвести на Аню солидное впечатление. Потом палец с перстнем манерно мелькнул около приёмника, и салон наполнила негромкая музыка Гайдна.

Ожидавшая услышать скорее «русский шансон», Аня приятно удивилась выбору Кожина и принялась следить за дорогой, не переставая восхищаться тихим ходом мощного внедорожника. Доехали за пять часов без остановок.

Предприняв несколько безуспешных попыток разговорить пассажирку, водитель надавил на газ и обернулся только один раз – на въезде в Петербург – спросить Анин адрес.

– Я, конечно, понимаю, почему вы такая невесёлая. Тонуть на порогах – кто хочешь умом тронется. Но может быть, как-нибудь встретимся, в ресторан сходим? – неуверенно предложил на прощание Кожин, помогая выйти из машины.

Аня с благодарностью сжала протянутую руку и вежливо отказалась:

– Рада бы, да не получится, надо сына из отпуска забирать.

– Так вы замужем, – поскучнел Кожин. – Так бы сразу и сказали. Ну, Вилена Гуговна!

Обречённо махнув рукой, он скрылся на сиденье, едва доставая ногой до педали газа, и медленно отъехал от дома, бросая на Аню укоризненные взгляды. В другой момент она бы засмеялась, но сейчас сердце тревожно сжималось от неприятных предчувствий.

Соседка снизу, хранившая ключи от квартиры, подбавила беспокойства:

– Я думала ты дома, – удивлённо сказала она, подавая ключи с брелком-ракушкой, – у вас вчера вечером кто-то ходил.

– Тебе показалось, – быстро сказала Аня, чувствуя, как к горлу прилила удушливая волна тошноты, а ноги противно налились тяжестью.

– Может, и показалось, – покладисто согласилась соседка, – я вчера рано спать легла, а спросонья чего не покажется. Ты, если что, звони.

Захлопнувшаяся дверь оставила Аню одну на лестнице. Отступать было некуда и идти тоже.

Присев на ступени, Аня сжала руками голову и твёрдо приказала себя перестать трусить:

«Давай, думай! – понукала она свой мозг, отказывавшийся ей помогать в самый решительный момент. – Думай! Думай!»

Решение пришло неожиданно, когда ключи, звякнув, выскользнули из пальцев на каменные ступени.

Едва не сломав ноготь, Аня отцепила брелок-ракушку – память о черноморском побережье – и выбросила ключи в мусоропровод.

Потом включила телефон, набрала номер домовой службы и наговорила в автоответчик:

– Восьмой подъезд, квартира 563. Срочно жду слесаря. Потеряла ключи от квартиры. И попрошу сразу же захватить новые замки, самые надёжные. Цена значения не имеет, за скорость оплачу отдельно.

Убежденная, что при ожидании слесарей под дверью своей квартиры время имеет свойство волшебным образом останавливаться, Аня приготовилась ждать чуть не до утра, но ладный паренёк в модных джинсах явился в течение часа.

– Ключик потеряли? Бывает, – слесарь понимающе взглянул на Аню и, очевидно оценив дары олунчан – поношенную юбку из бабушкиного сундука и дешёвую кофточку с китайского рынка, участливо спросил: – Вы уверены, что решили поменять замочки? А то я вам в полцены новые ключи подберу.

– Уверена.

– Смотрите, как бы потом не пожалеть, а то я прихватил замки швейцарского производства, номерные, они, наверно, больше вашей зарплаты стоят.

Тщетно подождав ответа, парень пожал плечами и ввинтил в замок тонкое сверло шуруповёрта:

– Не хотите подбирать ключики – как хотите. Хозяин – барин.

«Даже если в квартире кто-то есть, то услышав, что я не одна, постарается уйти», – утешала себя Аня, но всё же, переступая порог, чувствовала, как дрогнули ноги.

– Мне тут ещё на часок работы, – предупредил слесарь и на ответ Ани: «Чем дольше – тем лучше» с удивлением оторвался от замка и озадаченно посмотрел ей вслед.

В комнатах царил полумрак задёрнутых штор и блаженная тишина.

Открывая по ходу все двери, Аня заглядывала в ванну, туалет, кухню, обе комнаты – никого.

Но прикрытая дверь спальни заставила сердце замереть. Они никогда её не закрывали.

Была не была.

Скрипнув петлями, дверь отворилась, и Аня увидела разобранную кровать, посреди которой стоял её рюкзак с приколотой к ткани запиской.

У Ани всегда было отличное зрение, поэтому она без труда прочла крупный разборчивый почерк: «Держи язык за зубами».

Её затрясло от гнева и унижения.

– Гады, ещё угрожают. Ходили по квартире, трогали всё своими погаными лапами. С намёком разобрали постель…

Ярость застилала глаза и, туманя разум, не позволяла заплакать или, повинуясь обычному женскому инстинкту, позвать на помощь.

– Гады, фашисты!

Отшвырнув рюкзак в угол, Аня дрожащими руками содрала с постели бельё и сунула его в мусорное ведро.

Бросилось в глаза, что, кроме кровати, в квартире ничего не тронуто: шкатулка с украшениями на месте, свёрнутые в трубочку деньги привычно торчали из сахарницы сервиза «Мадонна», привезённого из турпоездки по ГДР бабушкой Леной, когда Аня ходила в первый класс. Всё просчитано до мелочей – в милицию идти не с чем. Вещи вернули, деньги не тронули. Первым порывом было – вымыть, вычистить, отдраить. Соскрести с пола скверну до последней пылинки, чтоб выветрить омерзительное присутствие посторонних, расхаживавших здесь как хозяева. Горячую воду, как всегда в это время, отключили.

Не переодеваясь, Аня ринулась в ванную набирать воду и немедленно принялась мыть пол спальни, щедро черпая тряпкой через край.

Дойдя до пианино, она остановилась и любовно провела по крышке тыльной стороной ладони, доверительно сообщив ему, как старому другу:

– Скоро мы с тобой расстанемся. Не обижайся, но я обещала тебя отдать в музей города Олунца. – Вытерев руки прямо об юбку, Аня тронула клавиши и под задумчивую музыку Шопена мысленно принялась объяснять старинному инструменту: – Не обижайся, фортепиано, но ты так хорошо и уникально, что тобой не должен владеть один человек. Твоё место не здесь, в небольшой гостиной. Ты должно стоять в парадном зале и дарить людям музыку. Там, в Олунце, остались две чудные женщины, которые хотят давать музыкальные вечера в музее. А играть на тебе буду не я, выпускница музыкальной школы, а самая настоящая певица с консерваторским образованием. Уж она-то знает твою истинную цену. Конечно, я неправа, что, даря тебя музею, я не посоветовалась с папой, но он наверняка одобрит мой поступок, кроме того, дедушка Костя всегда говорил: «Наше пианино – музейный раритет».

– Хозяйка, принимай работу, замки как в цюрихском банке! – в дверях, вытирая руки, стоял весёлый слесарь. Он кивнул на пианино: – А вы хорошо играете!

– Спасибо.

Два стальных новеньких замка с поворотными ключами внушали уважение, и Аня подумала, что нежданного вторжения можно не опасаться.

Но спать на кровати, к которой касались руки бандитов, ей казалось омерзительным, и ночь Аня скоротала на Костиковом диванчике в детской комнате.

Несколько дней Аня не выходила из дома. Запершись на все замки, валялась перед телевизором, разговаривала по мобильнику с папой и Костиком, доедала продукты из холодильника и играла на пианино, вкладывая в мелодии всю душу. На третий день напряжение немного отпустило, и в понедельник утром, едва проснувшись, она набрала телефонный номер библиотеки и услышала в трубку радостное восклицание Ады Львовны:

– Анечка появилась! Вот и замечательно! Жанночка вас уже заждалась!

Зарядивший с утра мелкий дождь загнал всех пешеходов под зонтики и вынудил лоточников закатить свои тележки ближе к навесам.

Толстая продавщица мороженого с красным носом Деда Мороза успела заскочить под широкую арку, ведущую к библиотеке, и тщетно пыталась выполнить план, зазывая покупателей простуженным голосом:

– Девушка, пломбирчик не желаете? Свеженький, только что с хладокомбината, – бросив на Аню тоскливый взгляд, продавщица мороженого безнадежно вздохнула, не ожидая ответа.

Невесёлое Анино настроение было созвучно серому дождевому небу и мороженого в своём арсенале не предусматривало.

– А мне, пожалуй, дайте сахарную трубочку с клубничной начинкой, – подошедший мужчина подбадривающе улыбнулся продавщице и пообещал: – Помяните моё слово, скоро у вас весь товар раскупят.

«Рыцарь!» – без труда узнав в мужчине красавца-преподавателя, видимо поджидавшего очередную группу студентов, чтобы показать им чудо конструктивизма, подумала Аня и мысленно согласилась насчёт мороженого: подошедшие экскурсанты мигом разметут весь товар до донышка.

– Угощайтесь, прошу вас!

Предложение оказалось совершенно неожиданным: нагнав её в два шага, «рыцарь» протянул кокетливо запакованный кулёчек с нарисованной на нём клубничиной. Растерявшись, Аня машинально взяла лакомство, почувствовав рукой холод, от которого тем не менее мгновенно потеплело на душе.

– Спасибо.

Больше она не знала, что сказать, и, прибавив шаг, потянула на себя дверь библиотеки, спасительно проскользнув в родной вестибюль, ещё не успевший наполниться посетителями. Как всегда в утренние часы у зеркала волчком крутилась Сметанина:

– Хорошенькая, не могу… – разносились по библиотеке ставшие уже привычными слова Жанны. Если раньше Аня всегда в ответ одобрительно улыбалась, то сейчас нахмурилась: встречаться с предательницей ей совершенно не хотелось, а объясняться тем более.

– Аня!

Прекратив разглядывать себя в зеркале, Жанка как ни в чём ни бывало расплылась при виде Ани в улыбке и выкрикнула в глубину зала:

– Ада Львовна, у нас сюрприз – Саянова вышла на работу.

– Что вы говорите? – восхитилась Ада Львовна, выглянув полюбопытствовать. – Анечка, а вы в отпуске загорели, похорошели, хоть замуж выдавай!

Хотя Аня прекрасно знала, что прошедшая неделя красоты ей не прибавила, деликатность Ады Львовны она оценила по достоинству: любезная Ада Львовна, наверное, под пыткой не сказала бы никому, что она подурнела, осунулась и, вообще, видок таков, что краше в гроб кладут.

Поахав вокруг Ани, Ада Львовна вдруг всплеснула руками, что-то вспомнив:

– Ах да, Анечка, у вас в читальном зале уже посетитель.

Само собой, это оказался милый старичок Аристархов, и Аня обрадовалась ему, как родному.

Сейчас она засядет в своём читальном зале, погрузится в чтение библиотечных новинок, начнёт регистрировать свежие поступления и больше сегодня со Сметаниной не увидится. В первый момент после Жанкиного предательства Аня решила сурово с ней поговорить и расставить все точки над «и». Вторым порывом было подать заявление на расчёт, больше на работу не выходить и забыть произошедшее как кошмарный сон. Но немного остыв, она решила не предпринимать ничего – увольняться с её стороны выглядело бы трусостью, а свар, ссор и выяснения отношений она не любила, тем более что они никогда не приводили к желаемому результату.

«Пусть всё идёт своим чередом», – после долгих и мучительных размышлений рассудила Аня, – или, как говорила прабабушка Аня: «Положись на волю Божию».

Наверняка Жанна – послушная пешка в опытных руках уголовников, а вот с Кириллом и Андреем разобраться бы стоило. Их преступные планы обязательно должны быть остановлены. Но что она может одна против двух мужчин?

Моросящий дождь за окном перешёл в бурный летний ливень, растекаясь по окну желтоватыми струями. От крыши дома напротив капли воды упруго рикошетили вверх, взрывая по периметру маленькие фонтанчики.

Дробь дождя по подоконнику перешла в резкое крещендо, а мороженщица совсем вжалась в стену, прикрывая телом ценники под стеклом.

– Спасайся, кто может! – хором взвизгнули студентки за окном, разбегаясь в разные стороны. Посреди двора остался стоять «рыцарь» с парой самых стойких юношей, но под напором дождя, захлёстывающего потоками воды по асфальту, и он переместился в укрытие.

Аня увидела, как преподаватель раскрыл зонт, галантно подняв его над головой продавщицы, и усмехнулась: наверняка многие из его студенток сейчас пожелали бы повязать фартук и встать за тележку с мороженым.

«Рыцарь», видно, был мужчина не промах, потому что после пары его слов продавщица одёрнула белую куртку, обнажив шею с красными бусами, и заливисто захохотала, хлопая себя руками по крутым бокам. Дождь закончился внезапно, а когда в мокром стекле отразилась радуга, к Аниному столу подошла Жанна.

Сегодня она надела белую блузку с синими блёстками и узкие леопардовые брючки, при наклоне игриво сползающие на самый низ спины.

– Ну что, подруга? Не желаешь общаться?

Жанка говорила напряжённым шёпотом, больше похожим на змеиное шипение, усиленно тараща маленькие глазки с накрашенными ресничками. Они придавали глазам вид волосатых гусениц, и Аня удивилась, почему раньше этого не замечала.

– Не желаю.

Шариковая ручка сорвалась со строки, прочертя на карточке вертикальную линию.

Рассердившись на себя, Аня разорвала карточку напополам и достала чистую:

– Ты мне мешаешь.

– А когда-то не мешала.

Жанна бесцеремонно уселась на стул рядом, вытянув ноги, обутые в босоножки на шпильках, и заглянула Ане в глаза:

– Да брось ты, Анька, злиться. Это была глупая шутка. Кирилл и Андрей собирались тебя разыграть, только и всего. – Говоря об Андрее, Сметанина начинала выговаривать слова особенно кругло, явно наслаждаясь их звучанием.

Именно такое толкование событий Аня и предполагала, когда отбросила вариант с походом в милицию.

Хороша шутка! Перед глазами встала душная каморка, где она едва смела дышать, скрючившись на полу от страха, Сергей Ковалёв, с которым в любую минуту мог жестоко разобраться хозяин гостиницы и речной порог, наотмашь бьющий человека о камни, словно мешок с шерстью.

Видимо, серьёзного объяснения с Жанной не избежать.

Случись разговор при таких обстоятельствах раньше, Аня бы вспылила или сказала бывшей подруге, как называется её поступок на русском языке. Но сейчас народившаяся вновь Аня не чувствовала к Жанке ничего, кроме жалости и брезгливости.

Даже теперь, зная о грехах Сметаниной, Аня от всей души кинулась бы ей навстречу, если бы Жанна, хотя бы взглядом или жестом дала понять, что совершила ошибку и раскаивается. Но Сметанина зло сжала губы, превращая их в тонкую ниточку, и угрожающе просвистела:

– Не желаешь разумного компромисса – пеняй на себя. Доказать ты ничего не можешь, а мы все трое подтвердим, что ты слишком много выпила и вела себя глупо.

Как Жанна не хорохорилась, но на этой фразе она споткнулась, проговорив её с надтреснутой хрипотцой, выдающей неловкость. Такая подлость со стороны Сметаниной казалась уму непостижимой и совершенно абсурдной.

Справившись с приступом гнева, Аня сосчитала до десяти, прежде чем смогла достойно ответить:

– Жанна, запомни. С этого дня я не хочу тебя ни видеть, ни слышать. И очень прошу не вставать больше у меня на дороге.

Если бы её тихий, очень тихий голос своей скрытой силой мог взорвать воздух, то здание библиотеки пылало бы всю неделю, не оставив после себя даже пепла.

Подняв глаза на бывшую подругу, Аня увидела кривую улыбку, чуть дрогнувшую мускулом на правой щеке, и поняла, что битву выиграла – Жанна сдалась, но продолжала упорствовать:

– Не хочешь – как хочешь. Но мы можем хотя бы сделать вид, что между нами прежняя дружба. Ты понимаешь, по библиотеке поползут слухи, сплетни.

Стараясь говорить твёрдо, Аня парировала:

– Ты лучше других знаешь, что слухи и сплетни меня всегда интересовали меньше всего.

Это был явный камешек в огород Жанны. И бывшая подруга это прекрасно поняла. Она хорошо помнила, как в самом начале их дружбы однокурсницы предупреждали Аню, чтобы не связывалась со Сметаниной.

Мало того, Жанка собственными ушами слышала, как Аня ответила старосте курса Оле Жуковой этими же словами, которые произнесла секунду назад: «Слухи и сплетни меня не интересуют».

Суетливо застучавшие по коленке Жаннины пальцы выдали её нервозность, вызвав у Ани предположение, что разговор ещё не закончен.

Так оно и оказалось. Поёрзав на стуле, Сметанина тяжело задышала, и её пальцы настороженно замерли, сжавшись в кулак.

– Меня просили тебе передать, чтоб ты не поднимала шума. Ну, ты понимаешь, о чём я…

– Уходи немедленно.

Нечаянно взлетев, Анин рассерженный голос заставил читателя Аристархова поднять голову от изучаемого журнала «Техника молодёжи» за 1966 год и удивлённо спросить:

– Вы мне, Анна Ивановна?

Поскольку Аня молчала, то отвечать пришлось Жанне. Она нашлась почти сразу:

– Это мы с госпожой Саяновой новую книжку обсуждаем с таким названием.

Она вновь была бодра и весела, как канарейка, только что спевшая одну из своих лучших песенок.

«Со Сметаниной словно с гуся вода», – опустошённо подумала Аня, глядя, как Жанна уверенно зацокала каблучками по лаку паркета, и стала наблюдать в окно стайку студенток, снова обступивших преподавателя. Усиленно зарисовывая в блокнотах уродливый козырёк над входом в библиотеку, девушки упоённо щебетали, навевая память о беспечных студенческих годах, с высоты пережитых лет казавшихся почти нереальными.

Мобильный телефон в кармане серой вязаной кофты заиграл вальс и, увидев высветившееся на мониторе имя абонента, Аня улыбнулась: неугомонная Вилена Гуговна хоть на пару минуток звонила каждый день.

Сегодня голос старушки вылетал из трубки как пулемётная очередь:

– Анечка, дорогая, у нас с Нонночкой для тебя сюрприз! Мы нашли человека, который взял на себя доставку нам твоего пианино! Ты всё ещё уверена, что презентуешь инструмент музею?

– Уверена! Присылайте своего перевозчика.

– Тогда он к вам заглянет сегодня вечером. Я дам ему ваши координаты.

Услышав отбой, Аня выключила телефон и снова взглянула в окно. Студенты с преподавателем ушли, а мороженщица с довольным выражением лица подсчитывала выручку.

В голову лезли мысли о Жанне, но Аня постаралась дать им другое направление, вспомнив, как много людей помогло ей выпутаться из неприятной истории на острове.

В отличие от Андрея, Кирилла и Жанны, стоявших особняком, лица друзей казались прекрасными.

Хорошо, что кроме подлецов и предателей на свете существуют благородные, честные и порядочные люди. Да и вообще – просто люди! И их, хороших людей, гораздо больше. Но чтоб мы не забывались в своей гордыне и ценили лучшее, на нашем пути встречаются негодяи. Наверное, подлецы нужны природе так же, как существуют ядовитые грибы, зловонная плесень и чумная бацилла. Они тоже часть мироздания.

Дорогой с работы Аня припоминала прочитанные детективы и внимательно следила за окружающей обстановкой, стараясь обнаружить за собой слежку. Ноющее чувство тревоги не оставляло её ни на миг, кружа голову и заставляя ощущать себя беззащитной мишенью для выстрела из-за угла. Воображение разворачивало сюжет за сюжетом, но на улице царила обычная городская суета.

Вспомнив предупреждение Вилены Гуговны о визите курьера, Аня на всякий случай купила тортик с шоколадной начинкой – попотчевать гостя.

– Будем надеяться, что визитёром окажется не Саша Кожин, желающий продлить знакомство, – сказала она себе, когда в дверь раздался весёлый короткий звонок.

Раньше, до отпуска, она впустила бы незнакомца не спрашивая, но сейчас поостереглась.

– Кто там?

– К Анне Ивановне Саяновой насчёт перевозки инструмента.

Аня приникла к дверному глазку и часто заморгала, на всякий случай протерев кулаком глаза.

Увидеть этого человека, стоявшего на лестнице с коробкой конфет в руке, она никак не ожидала.

Зрение Аню не подводило. Стоящим на лестнице посланником Вилены Гуговны являлся именно он – красавец, угостивший её утром клубничным мороженым.

В который раз Аня утвердилась в мысли, как сложно средневековым рыцарям маскироваться в современном мире, меняя сверкающие серебром латы на американские джинсы и серую футболку с вышитым на краю кармашка красным крокодильчиком. Их, рыцарей, выдавала особенная, гордая посадка головы и военная осанка, наверное, передающаяся из рода в род секретным рыцарским заклинанием.

Метнув на себя взгляд в зеркало, Аня убедилась, что выглядит серой вороной и ничего улучшить в своей внешности уже не успеет, если только расчесать спутанные волосы. Поэтому, обречённо вздохнув, она торопливо повернула ключ в замке и распахнула дверь:

– Проходите, пожалуйста.

– Вы? – рыцарь переложил коробку конфет из руки в руку и явно растерянно уставился ей в лицо, словно увидел фата-моргану[7]. – Я думал, вы старушка.

– Почему старушка? – от неожиданного признания в свою очередь растерялась Аня.

Гость смутился ещё больше и мимолётно посмотрел через её плечо в комнату, словно надеялся увидеть там припрятавшуюся за диван бабушку.

На вид рыцарю казалось чуть за тридцать. Растрепавшиеся надо лбом волосы и полные раскаяния глаза придавали ему вид проштрафившегося школяра на ковре у директора, и, как Аня не старалась сдерживаться, она расхохоталась.

Верно истолковав её смех, гость пустился в объяснения:

– Дело в том, что Вилена Гуговна не предупредила, сколько вам лет. А вещи в музеи часто дарят пожилые люди, вот я и думал… – он всё ещё оправдывался, но глаза уже искрились весельем, а рот разъезжался в безудержную мальчишескую улыбку. – Впрочем, я не представился: Дмитрий Гук. Для вас Дима.

Так он Гук! Неужели тот самый, чья фамилия написана на вывеске Олунецкого музея?

Вилена Гуговна хвалилась, что ищет потомков баронессы Матильды Карловны фон Гук и вскорости надеется на положительный результат. Значит, нашла!

– Вы барон фон Гук?

Он насмешливо дёрнул бровью:

– Можно и так сказать, я не обижусь.

Хотя советское время стёрло различие между сословиями, но всё же мысль о том, что этот стройный красивый молодой мужчина – самый настоящий барон, будило Анино воображение картинами из рыцарских баллад, которые в школьные годы она глотала по ночам, забравшись с ногами в старое кресло у окна.

«Наверное, в военном мундире он был бы необычайно хорош. Недаром я прозвала его рыцарем».

– Вы проходите, Дима, не стойте в дверях.

Осторожно переместившись по квартире, Дмитрий положил коробку конфет на журнальный столик и подошёл к фортепиано, полутверждающе спросив:

– Это и есть инструмент, который вы презентуете музею?

– Да.

– Поразительной красоты вещь, – испросив взглядом разрешения, Гук откинул крышку, сверкнувшую перламутровой инкрустацией, и прогулялся пальцами по клавишам, извлекая глубокий звук, то возраставший, то затихавший под его умелой рукой. – Даже не знаю, что сказать. Чудо.

Он обернулся к Ане, быстро спросив:

– Вам не жалко с ним расставаться?

– Как ни странно, нет. Мне приятна мысль, что инструмент будет находиться в музее, а я куплю себе что-нибудь попроще, не такая уж я великая музыкантша.

Мучительно размыслив, удобно ли предложить Дмитрию макароны с сосиской, она решила не рисковать, барон всё-таки, и вежливо поинтересовалась:

– Хотите кофе с тортиком?

– Хочу, – ответил он без китайских церемоний и признался: – Честно говоря, я ещё не ужинал.

– Я тоже, – обрадовалась Аня и переспросила нового знакомого уже по-свойски, как старого друга: – Будете есть макароны с сосисками и салат из помидоров? Когда я остаюсь одна, я себе практически не готовлю.

– Одна? А где семья?

– Сын у дедушки в Сибири. Папа увёз его к себе на лето и пока не торопится возвращать обратно. Там чудесно – лес, воздух, парное молоко от соседской коровы. Да и не место детям летом в городе.

– А муж?

Правда или почудилось, что при этом вопросе глаза фон Гука стали смотреть на неё чуть внимательнее?

– Я разведена. Мы с сынишкой живём вдвоём. Есть ещё мой папа, но он геолог и постоянно живёт в Сибири. Больше у меня никого нет.

«Зачем я это рассказываю?» – сама себе удивлялась Аня. Обычно она не торопилась посвящать посторонних в свою жизнь.

Под пристальным взглядом посетителя она то и дело краснела, на фоне его красоты чувствуя себя неуклюжей, как самодельная баба на чайнике, которую она сшила в шестом классе на уроке труда. Движения стали суетливыми, неловкими. Макароны, ломаясь, разлетелись по полу кухни, а целлофан, как назло, намертво прилип к сосискам и не желал отдираться.

– Скоро будет готов ужин, – с наигранной живостью сообщила Аня Дмитрию, от души желая себе провалиться на этом самом месте прямо с зажатой в одной руке помидориной.

«Точно, ну совершенно точно, он считает меня полной дурындой», – вынесла она себе вердикт, даже не подозревая, насколько далека от истины: Дмитрий Гук смотрел на неё, любуясь каждым её движением.

Ему нравилось в Ане всё: мягкие локоны вокруг чистого лба, открытый серый взгляд, мелкие веснушки, раскиданные по небольшому носу. Но больше всего его пленяло милое старомодное смущение, заставляющее Анины щёки нежно пунцоветь от его взглядов и вопросов. Впервые Дмитрий Сергеевич Гук обратил внимание на эту молодую женщину ещё зимой, когда привёл на выездное занятие очередную группу студентов архитектурно-строительного университета. Шёл сильный снегопад. Пробуксовывая колёсами, машины вязли в снегу, застывали вдоль дорог, как дохлые жуки после опрыскивания дустом. Поэтому, верно прикинув обстановку на дорогах, Дмитрий решил поехать на метро. И не прогадал, явившись к месту сбора у библиотеки на полчаса раньше назначенного строка.

Девушка стояла во дворе и, никого не замечая, смотрела на снегиря, скакавшего с ветки на ветку, выбирая засохшие ягоды рябины. Бледно-зелёная дублёнка туго обхватывала статную фигуру, а оренбургский платок, сползший на затылок, приоткрывал гладко зачёсанные волосы, делая незнакомку похожей на учительницу из старых советских фильмов. Крупные хлопья снега плавно опускались на белое лицо с румяными щеками, и девушка чуть помаргивала, стряхивая с ресниц капельки влаги от тающей пороши.

Отточенным взглядом профессионального архитектора, в её облике Дмитрий вдруг уловил сходство неизвестной с другой девушкой, нарисованной на куске старого ватмана в фамильном альбоме.

– Запомни, как следует, это твоя прабабушка, Анна Ивановна Веснина, – говорил маленькому Диме отец, указывая на графический рисунок, вклеенный рядом с семейными фотографиями.

На прабабушкины черты, запечатленные великим искусником, хотелось смотреть долго-долго.

Иногда Дима отодвигал рисунок на вытянутую руку и смотрел на него рассеянным зрением, с замиранием сердца наблюдая, как от рези в глазах графика начинает сначала расплываться, а потом оживать.

Ещё он обожал разглядывать фотографию деда с бабушкой сразу после венчания. Прадедушка Александр фон Гук в парадном мундире выглядел головокружительно счастливым и неправдоподобно красивым, а милое лицо прабабушки Анны с накинутым на косы лёгким оренбургским платком сияло незамутнённым счастьем, прекрасным, как сама любовь.

Наверное, из-за подобного платка он и обратил внимание на девушку во дворе – современные модницы редко носили платки, предпочитая ходить или в смешных меховых шапочках, или с непокрытой головой.

А тут, рядом с рябиной, в засыпанном снегом дворе, девушка в платке казалась снегурочкой из старинной русской сказки, патриархальной, словно изначальная Русь.

– Анька, привет! – с другой стороны двора к снегурочке подскочила неприятная вертлявая девица в курточке до пупа и в таких обтягивающих джинсах, что хотелось отвести глаза от неловкости. Хотя он у студенток всякими нарядами вдоволь налюбовался.

– Снегурочку зовут тоже Аня, как бабушку! – колоколом бухнуло сердце и замерло пойманной птицей.

– Жанна, доброе утро!

Голос у пришелицы из сказки Дмитрию понравился – невысокий, с чётким петербургским выговором – каждое слово, как огранённая хрусталинка.

И вот тогда неизвестно откуда в голове Дмитрия чётко сформировалась абсурдная мысль:

«Если я женюсь, то только на этой женщине. На Анне».

Прогоняя непрошенные желания, он посмотрел вслед подругам на захлопнувшуюся дверь библиотеки, но наваждение не исчезало, мало того: с этого дня он взял за обыкновение проводить лекции по истории архитектуры именно здесь. Занялся конструктивизмом, брал чужих студентов, начал писать диссертацию об архитекторе, в горячке наляпавшем это ужасное здание, и всё для того, чтобы, обманывая самого себя, иметь полное основание приходить сюда как можно чаще. Он начал подумывать, что, наверное, стоит записаться в библиотеку, но это было бы слишком прямолинейно и банально.

Короче, к весне, презирая себя за слабость, Дмитрий осознал, что ведёт себя неадекватно, в точности как мальчишка, влюблённый в первый раз!

И это он, Димка Гук, вокруг которого, начиная с детского сада на углу Невского проспекта, хороводом кружились лучшие невесты.

«Невесты без места», – шутливо классифицировал Диминых подружек папа Серёжа.

Самые тёплые воспоминания у Димы остались от одноклассницы Лены Мишиной, подарившей ему в первом классе упаковку мятной жвачки – большой дефицит по тем годам. А самая лживая и непорядочная девушка встретилась ему на последнем курсе института. После продолжительного и мучительного романа с ней Дмитрий долго шарахался от всех женщин, не допуская даже мысли о близких отношениях.

Пару раз за весну Дмитрий, превозмогая смущение, что было совершенно на него не похоже, пытался познакомиться с Анной.

Один раз он подал ей руку в маршрутке, но она, вежливо кивнув, не обратила на него ни малейшего внимания, а второй раз купил ей мороженое. Как раз сегодня. Но эффекта его действия не возымели, если не считать скромного «спасибо».

Вскоре после этого, в перерыве между лекцией и проектированием заказа, на электронную почту «фонГук, собака, точка, ру», пришло письмо с телефонным номером и просьбой срочно позвонить в Олунец.

– Наверное, очередной заказ на элитный коттедж от простого олунецкого миллионера, – решил Дмитрий. Связываться с заказами провинциальных царьков он не любил, но всё же позвонил и познакомился с милейшей дамой – Виленой Гуговной Черномордовой – основательницей Олунецкого краеведческого музея. Он проговорил с ней без малого пару часов, пообещал переправить в музей раритетное пианино, и вот он здесь, в гостях у женщины своей мечты. Сидит как истукан, ест распухшие сосиски с недоваренными макаронами и чувствует, что язык накрепко прилип к гортани.

За долгий вечер вода в жёлтом электрическом чайнике три раза успела закипеть и остыть, но кофе Аня и Дмитрий так и не выпили.

Перейдя после сосисок на «ты», они сидели на кухне перед тарелками с остывшими макаронами и разговаривали обо всё на свете.

Говорил больше Гук, а Аня слушала, подперев щёку ладошкой. Иногда она тоже добавляла своё слово, и тогда Дмитрий замолкал и внимательно смотрел на неё серыми глазами такой глубины, что у Ани перехватывало дыхание как тогда, когда она тонула в речном пороге.

К полуночи они договорились, что в ближайшее время Дмитрий закажет хорошую машину на мягком ходу, квалифицированных грузчиков, и со всеми предосторожностями повезёт пианино в Олунец.

– Понимаешь, я никогда не был в Олунце, хотя моя прабабушка Анна Ивановна Веснина родом из тех мест. Как-нибудь я покажу тебе её фотографию, – уже стоя в дверях, сказал на прощание Дмитрий.

Ему отчаянно хотелось задержаться, и он даже самоотверженно предложил Ане помочь вымыть посуду, но в ответ она только рассмеялась:

– Уверяю тебя, с посудой я справлюсь.

В небольшую прихожую с двумя вешалками по сторонам двери проникала темнота, и Аня зажгла лампочку дневного света, не снимая руки с выключателя.

– До встречи, Дима, приятно было познакомиться.

– До встречи. До завтра.

Дверь мягко приоткрылась, выпуская гостя на лестницу, облюбованную подростками, сидящими на подоконнике, как мартовские коты. Только коты не пьют пиво, хотя мяучат так же жалостно и протяжно.

Выключив свет в прихожей, Аня не стала зажигать лампу в комнате. К чему жечь электричество, если на улице ещё достаточно светло, чтобы рассмотреть идущего по тротуару Дмитрия?

Прислонясь к косяку, она умиротворённо провожала глазами неожиданного гостя и с наслаждением перебирала в памяти минувший вечер, едва уловимо пахнувший хорошим мужским одеколоном, коробкой свежих шоколадных конфет и лёгким асфальтовым ветром из распахнутого балкона.

Неожиданно вздрогнув, Аня вцепилась рукой в подоконник и напряжённо вытянула шею, не смея поверить в худшее: от стены дома отделилась коренастая мужская фигура и пошла за Дмитрием след в след.

Разглядеть преследователя Аня не могла, но двух мнений ждать не приходилось: за её квартирой следили. Причём нагло, в открытую, с расчётом на то, что она увидит и испугается. Видимо, Кириллу показалось мало приколоть на рюкзак угрожающую записку и подослать Сметанину с предупреждением, он решил надавить на неё лично, используя её друзей как наживку.

Первой мыслью было бежать, догнать Дмитрия, предупредить об опасности, и она, выскочив в прихожую, сунула ноги в туфли, но тут же сбросила их обратно.

Нет, здесь нужна совершенно другая тактика. Она не должна показывать своего беспокойства, а когда Кирилл поймёт, что Гук не имеет к ней отношения, он отстанет от него. Главное сейчас – соблюдать дистанцию с людьми, никого не подпуская к себе близко. Только так она может защитить их. Только так и никак иначе. На плечи словно налегло тяжёлое коромысло с двумя вёдрами песка. Заболела спина, и стало трудно дышать.

Сунув руку в карман платья, Аня нащупала мобильный телефон и, глотая слёзы, набрала номер Дмитрия, который сходу запомнила наизусть.

«Абонент временно недоступен», – равнодушно известил её женский голос, заставляя воображение рисовать страшные картины драк и погонь. Время перекувырнулось и побежало вспять, отщёлкивая секунды, которые слишком медленно превращались в минуты.

Снова и снова Аня нажимала кнопку вызова до тех пор, пока, наконец, не раздался щелчок, и голос Дмитрия не произнёс:

– Аня! Как хорошо, что ты позвонила, я хотел сказать…

– Дима, я хочу тебя попросить больше никогда не подходить ко мне близко. Пойми меня правильно, так надо.

По возникшей паузе она угадала, что он озадачен, и от его вопросительного недоумения ей стало совсем тошно.

– Аня, но почему? За что? Скажи, что я сделал не так?

Фразы распадались на звуки, заставляя Анины глаза набухать горечью слёз.

– Всё так, Дима, – обречённо сказала она, тщательно взвешивая каждое слово, – дело не в тебе, а во мне. Прости.

Палец, нажимающий кнопку отбоя, весил тонну и не хотел сгибаться. Но всё же Аня заставила себя прервать разговор, упав навзничь на мягкий диван с огромными подушками.

На душе было гадко, а в мозгу пусто, но теплота, таящаяся в глубине обновлённой души, не растворилась в обиде на судьбу, оставляя надежду на лучшее.

«Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобою», – как утешение и избавление, всплыла в памяти молитва последних Оптинских старцев.

«Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобою», – подумал Дмитрий Гук, глядя на потухший экран мобильника.

Аня звонила ему три раза, когда машина шла по длинному туннелю под площадью Победы, поэтому он не смог ответить. Но неужели это послужило поводом для обиды? Они так тепло, по-дружески расстались, что холодный тон и резкий ультиматум поставили его в полный тупик.

Светофор на перекрёстке Кубинской улицы по обыкновению работал плохо, закупоривая дорогу пробкой, ставшей в городе уже притчей во языцех. Задумчиво постучав пальцами по рулю, Дмитрий кинул рассеянный взгляд на водителя соседней машины, поймал зазывную улыбку яркой блондинки в красном платье и нахмурился: его раздражали навязчивые дамы. Наверное, поэтому ему так легла на сердце милая застенчивость Ани Саяновой.

У мужчин в их семье традиционно складывались непростые отношения с женщинами.

Приоткрыл завесу над семейной тайной отец, когда Дима перешёл в пятый класс и ему назойливо стала названивать девочка Ира из параллельного класса.

– Папа, скажи Ирке, что меня нет дома.

Отец ответил на звонок совсем другими словами. Обманывать и юлить он не стал, а честно признался:

– Ира, Дима занят и не может подойти.

Положив трубку, папа задумчиво посмотрел на сына, обнял его и доверительно произнёс:

– Понимаешь, Дима, так сложилось, что мужчин нашей семьи Бог наказал красотой. Уж не знаю за какие грехи, но, поверь мне, привлекательная внешность доставляет немало неприятностей. И одно из них – повышенное внимание женского общества.

– Мне девчонки и вовсе не нужны, – залихватски возразил Дима, чувствуя, как у него запылали кончики ушей, потому что сказал явную неправду. Как раз сегодня он послал записочку Наташке Калошиной, в которой собственноручно написал анекдот про крокодила Гену.

Напрасно он надеялся, что папа отпустит какую-нибудь шутку и закончит этот разговор, от которого хотелось стыдливо смотреть в пол и не поднимать глаза. Отец оставался серьёзным.

– Сложность в том, чтобы не зазнаться, не начать считать себя лучше других, а особенно важно не обидеть девочку, которая обратила на тебя внимание, грубым словом, – отец недолго помолчал и вздохнул: – Когда ты вырастешь, то поймёшь, что скромные девушки стараются обходить красавчиков стороной, и тебе придётся приложить немало усилий, чтобы доказать будущей жене, что ты заслуживаешь доверия и уважения.

От слова «жена» у Димки запылали не только уши, но и шея, и он с обидой на отца за конфузливый разговор недовольно пробурчал:

– Вот ещё, я и вовсе не собираюсь жениться.

Отец улыбнулся:

– Тогда, ты огорчишь нас с мамой…

Светофор мигнул и загорелся зелёным светом.

Придавливая педаль газа, Дмитрий успел заметить, как блондинка тронулась следом, два раза подмигнув фарами своей серебристой Тойоты, и по ассоциации вспомнил, что от Аниного дома и до самой машины за ним шёл незнакомый парень. Плотный, крепко сколоченный, с бритой головой борца-профессионала. Оторвав плечи от двери подъезда, он не отставал до самой машины, а когда Дмитрий отъезжал, то кряжисто расставил ноги и долго смотрел вслед, пока машина не скрылась за поворотом.

– Мы ещё проверим, в чём дело, – пробормотал Дмитрий, думая о том, что сдаваться он не будет и сначала, не привлекая к себе внимания, постарается выяснить, в чём дело. Если окажется, что у него есть счастливый соперник, то, значит, так тому и быть.

Ночь уходила медленно, неохотно, не давая солнцу пробиться сквозь плотные облака, окружавшие месяц. Сначала лунный диск побледнел, словно от испуга перед ярким дневным светилом, но потом, видимо, упёрся рогами, зацепился за тучу и завис над городом.

– Мама, смотри, на небе и месяц, и солнце, – сказал мальчик на автобусной остановке, и у Ани заныло сердце от тоски по Костику.

Уже почти четыре недели, как она не читала сыну сказку на ночь и не стирала перепачканные в грязи брючки, которые он ухитрялся вывозить в первые минуты прогулки, даже если улица отличалась стерильной чистотой.

По телефону Костик сообщил, что завтра они с дедушкой и тётей Надей пойдут на рыбалку за карасиками, а потом дедушка расскажет им, как добывают алмазы, а это очень важно, потому что он тоже будет что-нибудь добывать, когда вырастет. Только ещё не решил что именно.

– Мама, мама, а почему луна круглая, а месяц острый? – прыгал вокруг матери мальчик, треща без умолку.

Автобус не подходил, народу на остановке набиралось порядочно, и пенсионеры с сумками начали протискиваться в первые ряды, нешуточно готовясь к штурму транспорта, как только он покажется на горизонте.

Отступив на шаг назад, Аня чуть не споткнулась о тележку на колёсиках, услышала в ответ смачное ругательство, и вдруг всей кожей почувствовала опасность.

– Ты что, девка? Плохо тебе? – глядя Ане в лицо всполошилась бабуля, только что бурчавшая: «Ходят тут всякие, словно им другого времени нет».

– Спасибо, всё хорошо.

Но хорошо не было, и Аня отчётливо это понимала, хотя не видела вблизи ничего тревожного: обыкновенные люди на остановке, обыкновенный автобус с обляпанным грязью боком и яркой рекламой «Приглашаем за покупками».

– Аня, – послышался у неё над ухом вкрадчивый голос, от которого нервно дрогнули пальцы, сжимавшие ручку сумки. Кирилл стоял прямо за её спиной так близко, что она чувствовала тепло, исходящее от его тела.

– Аня, нам надо поговорить, давай, я подвезу тебя на работу.

Стремление убежать наполнило лёгкие воздухом, а мышцы силой, но Аня подавила в себе желание закричать «спасите», толкнуть Кирилла со всей силы в грудь и вскочить в отъезжающий автобус. В конце концов, сколько можно бегать? Всю жизнь не пробегаешь.

– Поговорим, только недолго, – постаравшись, чтобы голос звучал ровно, она послушно пошла к машине, стоявшей в паре метров от остановки, с удивлением обнаружив, что на сиденье пассажира её ожидали три чайные розы с капельками влаги на бутонах.

– Это тебе.

Усадив Аню, Кирилл положил розы ей на колени, но заводить двигатель не торопился, продолжая рассматривать её в упор, словно видя впервые.

Розы на коленях мешали сесть удобно, но Аня постаралась не трогать их руками, и поэтому держала сумку на весу, прижимая её к груди, как девочка прижимает любимую куклу.

– А ты смелая. Не ожидал, – Кирилл поиграл ключами на пальце и вставил их в замок зажигания. – У меня к тебе предложение, – увидев, как сощурилась Анины глаза, неприятно растянул рот в ухмылке и объяснил: – Не пугайся, предложение руки и сердца.

Внутренне готовая к любым сюрпризам, такого поворота событий Аня не ожидала, поэтому отвечать не стала, предпочитая дослушать речь Кирилла до конца.

Видимо, своё предложение он хорошо продумал, потому что без запинки разложил свою позицию по полочкам:

– Зарегистрируемся в ЗАГСе по всем правилам, ты меня пропишешь к себе и выделишь мне одну комнату. Я знаю, у тебя три. Мешать я тебе не буду, мальчишку твоего не трону. А обзаведусь деньжонками – тихо съеду. Обещаю. Хотя, может, ты меня и отпускать не захочешь, так понравится быть моей женой.

На этих словах, искушение заехать Кириллу со всего размаху по гладкому черепу стало так нестерпимо, что Аня задержала дыхание, дав себе команду замереть.

Когда Кирилл произносил слова, его уши на бритой голове еле заметно перемещались вверх-вниз, и это вызывало почти физическое отвращение. Кириллово предложение звучало настолько мерзко, что Аня не стала его комментировать:

ну как можно всерьёз разговаривать с ненормальным? А в том, что это именно так, она уже почти не сомневалась.

Машина наконец тронулась и покатила по знакомому маршруту к библиотеке. Глядя в окно, Аня по-прежнему молчала, и это упорство, видимо, вывело Кирилла из себя, потому что он попытался её припугнуть, понизив голос до шёпота:

– Будешь меня слушаться – и проживёшь сто лет.

– Я и так проживу, – сказала Аня, – даже не сомневайся. А если и нет, то моя жизнь не в твоей воле. Да и ты не знаешь, что тебе уготовано Господом. Зря ты убеждён в своей безнаказанности.

Произнесённые вслух мысли, пришедшие на ум, вернули уверенность в себе. Аня вспомнила спасение на порогах, льющийся с небес свет, вытесняющий тьму, и ощутила себя под такой защитой, которую не пробьёт ни одна пуля на свете.

Что бы ни произошло, её душа всегда будет пребывать с ней, и самое страшное – позволить её разрушить, запугать, сломать. Душа – вот то, что надо беречь, а всё остальное суета сует.

Кирилл скептически сморщился:

– Неужели ты веришь в эти сказки? – его уши снова дёрнулись, и Ане стало смешно.

Оказывается, это несложно – разрушить собственный страх.

Кирилл уверенно сидел за рулём, такой крепкий, ладный, литой, а она видела перед собой пустую оболочку. Этакий клубень картофеля, выгнивший изнутри. Сожмёшь его между пальцами и, пачкая руки, оттуда потечёт бурая жижа.

Анино превосходство над ситуацией выбивало Кирилла из равновесия.

Он резко нажал на газ, едва не въехав во впереди идущую машину, негромко выругался, но вернуть себе прежние позиции уже не мог.

– Я верю, Кирилл, и в то, что ты очень скоро будешь наказан и сто раз вспомнишь мои слова.

– Интересно, кто же меня накажет, твой Боженька?

– Зачем? Вы с Андреем и сами прекрасно справитесь с этой задачей. Расплата за грехи наступает всегда. Рано или поздно, но всегда.

Наверное, в этот момент Аня и вспомнила о рассказе Вилены Гуговны про свою мать, остаток жизни проводившую на руинах разрушенной церкви. И так отчётливо встала перед её глазами эта картина, с такой ясностью и болью, словно она сама стояла там, рядом, отмаливая за все грехи окружающих её людей. И за Кирилла тоже.

Уловив смену настроения своей пассажирки, Кирилл затормозил около библиотеки и уже деловым тоном, почти примирительно сказал:

– Отложим разговор на неделю, – но, давая знать, что последнее слово за ним, коротко добавил, как муху прихлопнул: – Жанна за тобой присмотрит.

Лучше бы он не упоминал Жаннино имя! Превращение Жанны в послушного китайского болванчика, согласно кивающего головой по щелчку пальцев Андрея и Кирилла, ни на минуту не оставляло Аню равнодушной, заставляя раз за разом вспоминать прежнюю институтскую подружку, взбалмошную, но не подлую.

Уничтожающе взглянув на Кирилла, Аня вспыхнула от гнева. Какое он имеет право распоряжаться Жанной, ломая её жизнь, заставляя подличать, врать, изворачиваться?

– Оставьте Сметанину в покое! Вы достаточно втянули её в свои махинации, а теперь хотите, чтобы она вместе с вами в тюрьму села?

От резких слов отповеди бычья шея Кирилла медленно начала наливаться краснотой, поднимающейся к скошенному подбородку. На мгновение Ане показалось, что он сейчас выскочит из машины и вцепится ей в горло. На них уже стали поглядывать окружающие, и это остудило порыв Кириллова бешенства, давая волю бессильной холодной злобе:

– Если хочешь знать, то твоя Жанна сама бегает за Андреем, как шелудивая собачонка. Она сама, слышишь, сама добровольно подписала бумаги на твою квартиру.

Поняв, что снова перешёл в защиту, Кирилл постарался исправить положение и угрожающе зашевелился, сжимая пудовые кулаки. Но запугать он уже не мог, страх перестал руководить её действиями.

Выйдя из машины, она выпрямилась в стрелку и раздельно сказала, стараясь, чтобы каждое слово попадало в цель:

– Тебя с Андреем я больше не боюсь, и если не оставишь свои угрозы, то я пойду в милицию и будь уверен, найду, что им рассказать.

Захлопнувшаяся дверца машины поставила точку в разговоре.

Подняв голову, Аня встретила заинтересованный взгляд Дмитрия, окружённого толпой студентов.

Его жизнью она не имела права рисковать. Кто знает, что в голове у Кирилла? Поэтому на глазах у врага дружбу обнаруживать не стала, а, сделав вид, что не заметила Гука, стороной прошла на работу, чувствуя себя последней обманщицей.

Не успела Аня оглянуться, как мимо её рабочего стола резво прокатила целая трудовая неделя. Хотя назвать её особо трудовой, значило погрешить против истины. Сложно перестараться, если у тебя два посетителя в день и ни одного нового поступления книг. Лето, отпуска, дачи – народ выметался из города со скоростью балтийского бриза, набравшего силу над Финским заливом.

В эту неделю Аня Жанну не встречала. Сразу после разговора Ани с Кириллом Сметанина взяла отпуск за свой счёт.

Хотя Аня, проглотив обиду, собиралась переговорить с Жанной и попытаться вытащить её из той ямы, в которую бывшая подруга старательно залезала обеими ногами, отсутствию Жанны она обрадовалась. Слишком много душевных сил забирала их немая перепалка взглядами и напряжённое молчание. Видимо, Жанна тоже не стремилась к общению, раз так спешно исчезла, не попрощавшись с Адой Львовной.

Жанка, Жанка, сорвиголова, как тебе помочь?

Затишье в библиотеке располагало к размышлениям, и Аня целыми днями думала о своей жизни, отсчитывая в памяти крошечные вешки, чуть приподнимавшиеся над ровным полотном однообразного бытия. Поворотных моментов набиралось совсем мало: уход из семьи мамы, окончание школы, институт, рождение Костика, смерть дедушки и бабушки. Вот, пожалуй, и всё.

Особняком стояли события нынешнего лета, вместившего в себя столько необычного, сколько иному человеку не выпадает за целую жизнь.

Наверное, правду говорят, что ни делается – всё к лучшему. Окажись Кирилл порядочным человеком, и она никогда не узнала бы о коварстве Жанны, не познакомилась бы с Сергеем Ковалёвым, Нонной Максимовной и Виленой Гуговной. Не попала бы в Олунецкий музей, не увидела бы портрет девушки со своей картинки и не пообещала бы подарить музею своё пианино, а значит, не познакомилась бы с Дмитрием Гуком.

«Дмитрий! Какое красивое имя! Очень звучное и плавное одновременно. Наверное, в каждом Дмитрии должны сочетаться решительность и мягкость».

Мысли о Дмитрии Аня старательно изгоняла из своей головы, постоянно твердя себе, как заунывную мантру: «Посмотри на себя в зеркало и забудь о глупостях».

Но вместо того, чтоб оценивать себя в зеркале, Аня смотрела в окно на Дмитрия. Стремясь не выдать свой наблюдательный пункт, она отодвинула стул подальше от окна и издалека ловила взглядом быстрые движения лектора, следя за каждым поворотом головы и стараясь угадать, о чём он сейчас рассказывает студентам.

Юноши и девушки вращались вокруг него, как планеты вокруг солнца, и с каждым он успевал перекинуться словом, всем объяснить, ободрить, помочь зарисовать.

– Дмитрий Сергеевич, а как вы думаете?

– Дмитрий Сергеевич, можно я приду на дополнительное занятие? – то и дело долетали до неё через распахнутую форточку звонкие голоса девушек, особенно активно интересовавшихся стилем конструктивизма.

Налитый с утра чай стоял нетронутым, в залах слышались шаги Ады Львовны, но Ане сдвигаться с места совершенно не хотелось. И чем больше она смотрела на Дмитрия, тем меньше замечала его внешнюю красоту, панцирем скрывающую красоту внутреннюю. Ту, что греет душу, как огонёк в лампадке.

Самой доброй женщиной, которую когда-либо знала Аня, была продавщица магазина в Змеевке тётя Шура. Толстая, неуклюжая, с малюсенькими глазками и огромным рыбьим ртом, она постоянно подкармливала ребят ломом печенья и поила их молоком от своей коровы, которое специально приносила для них в стеклянной зелёной бутылке из-под лимонада.

– Своих деток нет, так хоть с чужими повожусь, – приговаривала тётя Шура, гладя Анютку по льняной голове с двумя хвостиками.

– Тётя Шура, а почему у тебя нет деток?

Продавщица пожимала широкими плечами и добродушно поясняла:

– Не нашлось женихов для меня, уродки. Всех парней красивые девки разобрали и мне даже завалящего кавалера не оставили.

Ане становилось очень обидно за тётю Шуру, и она каждый раз утешала женщину нехитрыми словами, от которых влажной слезой начинали блестеть маленькие тёти Шурины глазки:

– Если бы я была женихом, то женилась бы на тебе.

Тогда, в детстве, Аня думала, что если бы могла, то раздавала бы красоту только хорошим людям.

Пятничный вечер обещал стать душным, посетителей ожидать не приходилось, и Ада Львовна, навесив на дверь библиотеки табличку «Закрыто по техническим причинам», разрешила персоналу разойтись по домам.

Асфальт под каблуками дамских босоножек мягко продавливался круглыми ямками, превращая мостовую в лунный пейзаж с крошечными кратерами. Сегодня Аня надела своё любимое холщовое платье бледно-зелёного цвета и подумала, что явно не прогадала, в любом другом своём наряде она давно бы упарилась, как брюква в русской печке.

Густой воздух, пропитанный еле уловимым запахом гари, недвижимо висел над городом, заставляя прохожих часто вздыхать, тщетно надеясь насытиться кислородом, которого под напором машин в час пик становилось всё меньше и меньше.

– Аня. Я тебя жду.

Дмитрий вышел из маленького магазинчика на углу дома так внезапно, что Аня не успела растеряться и быстро вскинула голову ему навстречу:

– Дима!

Она увидела, как его глаза посветлели от радости, и с ёкнувшим сердцем поняла, что он не меньше неё ждал встречи.

Подумав, что стоит объяснить телефонный звонок, который она сделала ему неделю назад в полной панике, Аня скомкала в руках сумочку, суматошно размышляя с чего начать.

Но Дмитрий решил перехватить инициативу и, взяв её под руку, сообщил:

– Я договорился насчёт машины в Олунец. Если ты не возражаешь, то я приеду забрать пианино завтра в восемь часов утра. Надеюсь, что к вечеру уже доставлю его по назначению.

– Ты что сам поведёшь машину?

– Конечно, сам. Зачем мне в кузове бригада грузчиков и шофёр, который будет всю дорогу без умолку травить анекдоты или дымить в окно?

– Действительно, – согласилась с ним Аня, подумав, что ни за что не отпустит его одного в дальнюю дорогу. Путь неблизкий, может случиться любая неприятность, начиная от проколотой шины и заканчивая… Чем заканчивая, Аня придумать не успела, да и не хотелось предполагать худшее.

Ощущая каждой жилкой лёгкое прикосновение Дмитрия, она негромко попросила:

– Разреши, я поеду с тобой?

– Правда, поедешь?

Он так обрадовался, что Аня смутилась, как девчонка, и чувствуя, как запылали щёки, подтвердила:

– Правда поеду, но по пути нам придётся заехать в одно место – деревеньку Загрязье. Мне необходимо разыскать там семью Ковалёвых и оставить им деньги. – Вспомнив про крушение на порогах, Аня покаянно вздохнула и пояснила: – Я разбила им лодку-плоскодонку.

– Да ты ещё и спортсменка?

– У спортсменки лодка осталась бы цела.

Они шли рука об руку, перебрасываясь незначительными фразами, словно муж с женой, так крепко и прочно состоящие в супружестве, что им уже не нужны никакие слова и объяснения. Достаточно одному начать фразу и другой закончит её именно так, как задумано.

Дойдя до небольшой круглой площади, затерявшейся между домами, Дмитрий подвёл Аню к высокому Поклонному Кресту в центре сквера. Глянцево отблёскивая свежим лаком, он упирался в самую середину клумбы, причудливой формы.

– На этом месте стояла Малоколоменская церковь Михаила Архангела. Её снесли в тридцатые годы, – сказал Дмитрий. – Здесь венчались мой прадед Александр и прабабушка Аня, здесь крестили моего деда.

– Расскажи мне о них, – тихо попросила Аня, угадав желание Дмитрия.

Бережно усадив её на скамейку напротив Креста, Дмитрий поднес к губам Анину руку и поцеловал с таким благоговением, словно тонкие пальчики с вымазанным фломастером мизинцем являлись драгоценнейшей святыней, к которой ему довелось прикоснуться.

Летний вечер рассыпался сухим песком детской площадки и ворковал откормленными голубями, норовившими сесть на ноги в ожидании крошек.

Поглядывая друг на друга, птицы запрокидывали головы и издавали томные горловые звуки, разливавшие вокруг послеполуденную лень, от которой хотелось откинуть голову на спинку скамейки и не двигаться.

То ли от осенённого крестом низкого неба, то ли от перелива голубиных песен, но Аня и Дмитрий одновременно сплели руки, и Аня почувствовала на своей ладони живое тепло мужской руки.

– С чего начать рассказ о прадедах? – задумчиво проговорил Дмитрий. – Наверное, с их фотографии в день венчания, сделанной на этом самом месте, около собора. Я часто рассматриваю старый снимок и каждый раз завидую прадеду Александру и прабабушке Ане за посланную им великую любовь, о которой в нашей семье ходят легенды.

Ты знаешь, мои дедушка с бабушкой и мама с папой всегда жили в согласии, но я не видел на их лицах такого внутреннего света, который буквально льётся с дореволюционной фотографии. Такую любовь надо вымолить, выстрадать, заслужить…

«Как верно он говорит, – думала Аня, глядя на возвышающийся Крест в центре сквера. – Именно так: вымолить, выстрадать, заслужить, а не кидаться на шею смазливому парню потому, что твой избранник – душа компании. А потом, время спустя, стыдиться вспоминать о нём. Господи, пошли мне любовь огромную, – мысленно воззвала она к небесам, в глубине души осознавая, что мольба уже услышана и за плечами незримо встал Ангел.

«Господи, пошли мне огромную любовь», – загадал Дмитрий, с нежностью чувствуя, как в его руке пойманной синичкой дрогнули Анины пальцы.

Не отнимая руки, он продолжил разговор, тем более что он видел искренний интерес Ани и был благодарен ей за него:

– Моя прабабушка, купеческая дочь Анна Веснина, родилась в Ельске близ Олунца, а прадед Александр фон Гук – выходец из остзейских немцев, офицер Кирасирского полка.

Никаких благ, кроме титула, семья фон Гуков не имела и относилась к обыкновенному служилому дворянству, которое наравне со всеми сословиями, несло службу там, куда их посылал долг государю.

Когда тётушка Матильда Карловна задумала открыть пансион для девиц, то денег хватило лишь на то, чтобы выкупить здание в отдалённом городке. Не могу угадать по каким причинам, но она выбрала Олунец.

Таким образом, наезжая к сестре в отпуск, прадед Александр Карлович смог познакомиться со своей будущей женой. Перед свадьбой прабабушка Аня переехала в Санкт-Петербург. Знаю, что переезду предшествовала какая-то трагическая история, но не располагаю сведениями, в чём её суть.

В Петербурге молодожёны стали жить неподалёку отсюда, в Малой Коломне, и через несколько лет у них родился сын Серёжа – мой дед, а потом ещё девочка, которая умерла, не дожив до десяти лет. Испытания для семьи начались в четырнадцатом году вместе с началом Первой мировой войны.

Прадед, будучи полковником, ушёл на фронт одним из первых. Он воевал на Галицийском направлении, том единственном, где Русская армия одерживала победы. В Галиции воевал и поэт Николай Гумилёв. Ты, верно, помнишь его фронтовые стихи.

Приподняв подбородок, Дмитрий немного нараспев, но без всякого пафоса, продекламировал:

В одном из боёв прадед потерял левую руку, но покидать позиции не спешил, добровольно оставшись при штабе Десятой армии.

Революция застала Александра Карловича на фронте, а бабушку в Графском переулке, где у них была квартира…

Дмитрий рассказывал, а Аня слушала о семье баронов фон Гук, и ей казалось, что она знает их давным-давно и это знакомство не сиюминутное, а старинное, глубинное, но по какой-то причине прочно забытое.

Порой так бывает, когда встречаешь чужого человека и вдруг выясняется, что ваши родители дружили семьями, но потом знакомство угасло, оставив лишь след в фамильной памяти.

Во всё время их разговора к Поклонному Кресту непрерывно текла тоненькая струйка посетителей.

Сделав один шаг по газону, люди кончиками пальцев касались древка, шепча тихую просьбу или кладя к подножию пару тюльпанов, продававшихся неподалёку.

Обращал на себя внимание сухонький старичок в потёртом пиджаке. Опираясь на палочку и с опаской нащупывая почву перед собой, он ходил по дорожкам сквера и время от времени, оборачиваясь на Крест, накладывал на себя крестное знамение.

– Я часто вижу этого дедушку вблизи библиотеки, – заметила Аня.

– Я тоже. Говорят, что это известный учёный-геолог. Внук адмирала.

Дмитрий немного грустно улыбнулся, и Аня подумала, что он, как и она, любит благородных петербургских стариков, которых с каждым годом становится всё меньше и меньше.

– Ты рассказывал мне про бабушку Анну, – напомнила Дмитрию Аня.

Он согласно кивнул головой:

– Я остановился на словах о квартире в Графском переулке, откуда прадед ушёл на войну. К тому времени моему дедушке Серёже исполнилось десять лет и он, как все бароны фон Гук до него, учился в Константиновском кадетском корпусе.

К сожалению, я не застал дедушку в живых, потому что, когда родился мой папа, дедушке исполнилось пятьдесят лет, так что всё происходящее знаю лишь со слов отца, тоже Сергея. Если ты захочешь, я познакомлю тебя с ним.

Он снова несмело шевельнул Анины пальцы, и она так же осторожно ответила на его рукопожатие, не ответив ему ни да, ни нет.

– Красные комиссары пришли в дом к фон Гуку почти сразу после переворота.

«Именем революции, ваша квартира и все находящиеся в ней ценности конфискованы», – сказал командир бабушке Ане и дал пару часов на сборы.

«Всякая печаль и радость в руках Божиих. Придёт время, и каждый ответит за содеянное на Страшном Суде», – покорно ответила бабушка и, не став спорить, собрала в саквояж всё необходимое, что позволено было взять.

Как они узнали позже, хозяева из их дома, попытавшиеся отстоять свои права или оказать сопротивление, были расстреляны.

Устроилась бабушка Аня в бывшей дворницкой, где стояли мётла и вёдра с песком. Каморка была без окон, холодной, сырой, по стенам текло, но бабушка радовалась и такому прибежищу. Думаю, семья могла поехать к знакомым, которые не отказались бы приютить близкого человека, но бабушка боялась переменить место жительства.

– Если папа придёт с фронта, то он нас не найдёт. Мы будем ждать его здесь, – объяснила она сыну.

Боясь, что муж вернётся ночью и не сможет сразу разыскать семью, прабабушка Аня каждый день пришпиливала на дверь своего бывшего подъезда записку: «Саша, мы с Серёжей в дворницкой». Первое время новые хозяева квартиры над ней смеялись и сдирали записки. Но бабуля вешала их снова и снова. Почти целый год.

– Самое страшное – это потеряться, – внушала она Серёже и оказалась права.

В круговерти революции семьи разваливались, как размокший в воде хлеб, по улицам бегали толпы беспризорных детей, а по дворам бродили нищие, забывшие своё звание и сословие.

Швейцар из дома напротив, хорошо знавший дедушку фон Гука, подарил бабушке печку-буржуйку, переделанную из несгораемого настольного сейфа. Если бы не эта печка, то я, наверное, не появился бы на свет, потому что в холодную зиму восемнадцатого года прабабушка Аня с сыном замёрзли бы насмерть.

Кроме холода, давили голод и неизвестность. От дедушки Александра не было ни слуху ни духу. Почта не работала, транспорт бастовал.

Бабушку Аню выручала лишь вера в Бога, крепкая купеческая закваска и привычка не ломаться под ударами судьбы.

Поскольку, в отличие от тех, кто остался в своих квартирах, у неё не было вещей для обмена на продукты, она стала работать на рынке, по счастью встретив там знакомых из Олунца.

Торгуя чем придётся, бабушка получала за работу немного еды, которой им с сыном хватало, чтобы не умереть с голоду. Друзья и близкие помочь не могли, потому что оказались в таком же положении «бывших людей», если не хуже.

Конца войны люди не ждали, понимая, что прекратить войну – значит уступить немцам большую территорию и предать интересы России.

Бабушка была готова ждать мужа с боевых позиций хоть целую жизнь. Но в марте большевики заключили Брестский мир, и фронтовики стали возвращаться назад.

Поскольку железнодорожные служащие разбежались, регулярные поезда не ходили, и военные добирались к своим семьям кто как мог. Многие шагали пешком от самой Австрии и Польши. Оборванные, заросшие, исхудавшие, со споротыми погонами, они тенями проникали в город и шли по старым адресам, многие из которых уже занимали совсем другие люди.

Дедушка Саша пришёл в свой двор летом восемнадцатого года.

– Там какой-то однорукий милостыню просит, – сказала бабушке Ане прачка из подвального этажа, – шинель на нём офицерская, может, что знает про господина барона. Ведь почитай два года как вы, барыня, писем не получали.

Папа говорит, что дедушка Серёжа отца сразу не узнал, так сильно тот изменился, но бабушка Аня даже смотреть не стала, кто стоит у ворот, а птицей кинулась навстречу.

Она узнала бы мужа с закрытыми глазами.

Рассказчиком Дмитрий был великолепным, говорил образно, гладко, как по-писаному. Сразу чувствовалась хорошая преподавательская практика.

Аня так заслушалась, что не заметила, как душный воздух вытеснила влажная прохлада – предвестник перемены погоды. Со стороны залива не на шутку задуло, нагоняя на небо длинные серые тучи, похожие на огромных драконов.

По Аниным рукам, обнажённым до плеч, побежал лёгкий озноб, и тепло шло лишь от ладони Дмитрия.

– Замёрзла? Это я виноват, совсем тебя заболтал, а завтра рано вставать. Я планирую пробыть в Олунце дня три.

– Тогда мне надо договориться с Адой Львовной и взять отгулы, – быстро сказала Аня.

Она вытащила из кармана мобильный телефон, поискала номер Ады Львовны, но набрать его не успела, потому что из мобильника раздалось истошное пение народной мелодии «Кострома», означавшей, что звонит Сметанина.

Телефон затрепыхался в пальцах, как выловленная из реки рыба, и по Аниному лицу Дмитрий понял, что случилось что-то неприятное.

Пока Аня коротко отвечала, он напряжённо застыл, не смея вмешиваться не в своё дело, но страстно желая помочь и защитить.

– Да, Жанна, я слушаю тебя… Я не могу сегодня встретиться с тобой, так и передай своим друзьям… Что? Хорошо, сейчас приеду.

– Аня, что случилось?

Голос Дмитрия был серьёзен, как и его глаза, смотревшие прямо на неё и требовавшие немедленного ответа.

– Дима, ничего не случилось. Не волнуйся, я разберусь сама. Просто мне сейчас надо к подруге Жанне Сметаниной, она просит встретиться с ней в кафе.

Говоря это, Аня подумала, что если с Жанной в кафе окажутся Кирилл с Андреем, то встреча может закончиться для неё плохо. Но Жанна в трубку плакала, и отказать ей Аня не смогла.

– Куда тебе ехать?

После задушевного разговора, сблизившего их, хитрить с Дмитрием казалось нечестным, и, покорно вздохнув, Аня призналась:

– На Гражданку.

Это был другой конец города, а метро закрывалось через час.

– Я тебя довезу. Пойдём, у меня недалеко оставлена машина.

– Дима, нет. Тебе со мной нельзя.

Аня изо всех сил старалась показаться уверенной и беззаботной, давая понять, что собирается на обычную встречу с подругой, поболтать о своих женских делах, но артистка из неё получалась совсем никудышная, потому что Дмитрий прекрасно понял её манёвр.

– Хочешь, обижайся на меня – хочешь, нет. Можешь потом меня прогнать с глаз долой, но одну я тебя никуда не отпущу. Пойдём к машине.

Взяв Аню под руку, он повлёк её в сторону улицы Союза Печатников, где утром перед лекцией оставил машину. Дмитрий всегда оставлял здесь машину, чтобы иметь возможность лишний раз прогуляться пешком. Иначе совсем засидишься и в свои тридцать пять будешь выглядеть на все сорок.

То, что от неизвестного телефонного звонка Аня сразу натянулась как струнка, его насторожило.

Мгновенно связав в уме внезапный телефонный звонок с просьбой больше не появляться и то, как неделю назад она бросила резкие слова подвозившему ей парню, он догадался, что эти события связаны между собой и что вопрос решается серьёзный. Такие женщины, как Аня, глупостей не делают. А если даже и делают, то он обязан её защитить.

Кафе, где окопалась Сметанина, располагалось в подвале длинного жёлтого здания постройки пятидесятых годов.

«Архитектор Сомов», – машинально отметил про себя Дмитрий, профессионально отмечая степень износа стен и угол наклона фундамента.

Интерьер оставлял желать лучшего, он спроектировал бы кафе гораздо проще, и хозяину дизайн обошёлся бы в два раза дешевле.

Сметаниной оказалась та самая неприятная девица, которую Дмитрий приметил зимой во дворе рядом с Аней. Она тогда увела её в библиотеку, грубо разрушив прекрасную сказку о нежной снегурочке и красногрудом снегире на ветке. Анина подруга одиноко жалась за трёхногим столиком у барной стойки и выглядела не лучшим образом. Наверное, именно так смотрятся со стороны грешники, осуждённые на вечную каторгу. Назвать Жаннино лицо бледным – значило злостно польстить: оно было не бледным, а матово-серым. Сжатый, словно в агонии, тонкогубый рот превратился в мятую ниточку с размазанной вокруг помадой, а смотревшие без всякого выражения глаза напоминали осколки бутылочного стекла, затёртого доброй сотней ног. Довершал картину стоящий перед Жанной графин водки, за долгий вечер наполовину опустошённый.

К удивлению Дмитрия, голос Сметаниной казался абсолютно трезвым, хотя и звучал отголоском похоронного колокола.

– Спасибо, что приехала.

На Дмитрия Жанна не взглянула и появлению его не удивилась, словно бы вообще не заметила.

При виде несчастной донельзя Жанны, взгляд Ани оттаял, выражая уже не настороженную твёрдость, а милосердное сострадание. Удивительно, как быстро могли меняться её глаза, отражая всё, что происходит в душе. Про такие бесхитростные глаза в народе говорят: «Не могут соврать».

Присев на стул рядом с подругой, Аня брезгливо отодвинула графин на середину стола и взяла Жаннину руку, слегка встряхнув за локоть:

– Жанна, что произошло?

– Его убьют. Мне позвонил знакомый адвокат и сказал, что по законам Таиланда их ждёт смертная казнь. Вроде бы заключённым в Таиланде отрубают головы. Ты не знаешь, как казнят в Таиланде?

Она подняла голову и в упор посмотрела на Дмитрия лихорадочно заблестевшими глазами.

Пожав плечами, Дмитрий прокрутил в памяти всё, что знает о законах Таиланда, но не нашёл ответа на заданный вопрос. В юго-восточной Азии он никогда не был, хотя друзья активно зазывали его в Пхукет расслабиться на модном курорте. Мимо столика то и дело сновали посетители. Подошёл и отошёл ни с чем официант.

Над головами стлался табачный дым, спиралью уходя в отверстие для вентиляции в стене.

– Жанна, опомнись, о ком ты говоришь? – настойчиво повторила Аня свой вопрос, пытаясь добиться от Жанны хотя бы намёка на разъяснения.

– Как о ком, неужели ты не понимаешь? Не прикидывайся глупой. Я говорю об Андрее с Кириллом, – слова, вылетающие из Жанниного рта стали наполняться агрессией, перекрывая однотонный гул от посетителей кафе, пьющих, жующих и смеющихся.

– Об Андрее с Кириллом? Расскажи толком, что случилось?

Конвульсивно дёрнув плечом, Жанна скривилась:

– Это из-за тебя, Анька, они пропали. Из-за тебя. Когда Андрей придумал комбинацию с твоей квартирой, всё шло хорошо. Если бы ты подписала документы или вышла за Кирилла замуж, то им не пришлось бы везти из Таиланда наркотики, чтобы заработать. У них были бы деньги, и тогда Андрей женился бы на мне. Он обещал. Он клялся мне, что когда раздобудет деньги на свой бизнес, то мы распишемся. Банки не давали им ссуды, они по уши в долгах. Тогда Андрюша договорился переправить из Таиланда наркотики.

Ему обещали, что канал надёжный и опасности почти нет. Одна поездка, минутный риск – и они с Кириллом богачи.

Адвокат позвонил, что полиция задержала их с Кириллом, когда они уже прошли паспортный контроль. Окружили с собаками, травили как зверей… Им некуда было деваться в чужой стране…

Видимо, Жаннино горе требовало выплеснуться наружу. С каждой фразой её речь становилась всё мягче, и она, наконец, смогла заплакать.

Размазывая слёзы по щекам и утирая нос полой модного пиджачка, Жанна глухо проговорила:

– Ты не думай, Анька, что мы звери. Мы бы не оставили тебя с Костиком на улице. Посёлок Ленинский, где Кирюха сторговал тебе квартирку, совсем близко от города, а Костику там было бы хорошо на свежем воздухе. Мы не хотели тебя убивать, Аня. Твоей жизни ничто не угрожало. Кирилл сказал, что надо только припугнуть тебя немного и тогда ты станешь сговорчивее. А ты повела себя совсем не так, как мы ожидали. Ты всё испортила своим упрямством. И теперь из-за тебя им отрубят головы.

«Боже праведный, о чём говорит эта женщина?» – леденея от ужаса, думал Дмитрий, слушая Жаннин бред. Не до конца понимая, в чём суть, он осознавал, какой смертельной опасности подвергалась Аня в последнее время. Он понял, что значил ввергший его в недоумение телефонный звонок с приказом больше не встречаться. Она выводила его из-под возможного удара, беря всё на себя.

Дмитрий увидел, как на словах Жанны об убийстве, по Аниному лицу прокатилась судорога, и она, вздохнув, привлекла рыдающую Сметанину к себе на грудь и, словно маленькую, стала гладить её по голове.

– У вас проблемы? – возникший у их столика официант выразительно кивнул на обессилевшую Жанну и, понизив голос, сообщил: – Давно здесь сидит. Мы, грешным делом, подумали, не террористка ли с духом собирается бомбу рвануть или сумасшедшая из дурдома сбежала.

– Я люблю Андрея, жить без него не могу! Я для него на всё готова, – выводила Сметанина, обливая слезами Анино платье и одновременно колотя её кулаками по плечам. – Разве ты знаешь, что такое настоящая любовь?

Тёмное, мрачное чувство страсти, называемое Жанной любовью, выло и колотилось внутри неё, как раненый зверь, перед смертью желающий укусить ласкающую его руку.

Сделав официанту успокаивающий жест, Дмитрий подумал, что пора прекратить истерику и отвезти Жанну до дома.

Но она неожиданно заупрямилась:

– Никуда с вами не пойду, и тебя Анька видеть не могу. Буду здесь сидеть хоть вечность и ждать сообщений из Таиланда.

Испуганные глаза официанта, слышавшего фразу о вечности, заставили Дмитрия вызвать огонь на себя.

– Пошли, Жанна.

Он бесцеремонно поднял обмякшее тело под мышки и поволок к выходу, успев заметить, что тщедушная Жанна, яростно полосующая его руки длинными ногтями, обладает немалой силой.

На заднем сиденье машины Сметанина затихла, издавая лишь монотонное гудение сквозь зубы, отдалённо напоминающее скрип сломанного дерева. Аня и Дмитрий молчали, опасаясь снова всколыхнуть волну агрессии и рыданий. Но Жанна неожиданно для них уснула, привалившись виском к спинке сиденья.

Нащупав в зеркале Анин взгляд, Дмитрий не утерпел с вопросом, обжигающим его мозг:

– Аня, это правда, что сказала твоя подруга про преступление?

– Правда, но ты же слышал, уже всё позади. Моей жизни ничего не угрожает. Завтра я расскажу тебе о случившемся в подробностях, – полушёпотом ответила Аня, подумав, что смертельно устала и хочет одного – лечь и заснуть без сновидений, крепко, как в детстве после долгого купания в реке.

На профиль Дмитрия ложились тени от фар встречных машин, машину мягко качало на разбитой за зиму дороге, мотая голову Сметаниной из стороны в сторону, и Аня внезапно поняла, что внутренне опустошена. Жанкино признание вынуло у неё все силы, и выход из этой пустоты только один – не ругаться, не злорадствовать, а от всей души простить и пожалеть, как сказано в Евангелии:

Из машины Сметанину, которая не желала просыпаться, а только нечленораздельно мычала что-то про топор и гильотину, опять поволок Дмитрий.

В подъезде она неожиданно встрепенулась, вырвавшись от провожатых, взбежала по лестнице и, вставив ключ в замок, выкрикнула:

– Никогда тебе этого не прощу!

– А я простила, – произнесла в ответ Аня, надеясь, что будет услышана, и, повернувшись к Дмитрию, попросила: – Дима, отвези меня домой. Пожалуйста.

Гук проводил её до квартиры. Стоя в прихожей, дождался, когда она включит свет, убедился в безопасности жилища и на всякий случай предостерёг:

– Запрись на все замки и никому не открывай. В восемь утра я приеду с грузчиками. Тебе осталось совсем немного поспать.

Часы на стене в гостиной показывали, что, пока они возились со Сметаниной, время перевалило за полночь.

Положив руки Ане на плечи, Дмитрий прочитал в её глазах согласие и, притянув к себе, легко поцеловал. У обоих на миг перехватило дыхание, но они боялись своей торопливостью спугнуть то новое, чистое и светлое, что зарождалось между ними.

– Аня, – в устах Дмитрия её имя звучало как стихи, – через семь часов я снова тебя увижу.

– И я тебя увижу, – эхом отозвалась она.

Ночью Аня спала от силы часа три, поэтому через десяток километров пути начала клевать носом, но усилием воли старалась отогнать сон, боясь, что её дремота перекинется и на Дмитрия, а ему ещё рулить и рулить. Путь обещал стать долгим, потому что, опасаясь за сохранность ценного инструмента, Дмитрий ехал предельно осторожно, притормаживая на каждой выбоине.

Но как Аня ни крепилась, как ни бодрилась, считая придорожные столбы, Дмитрий заметил её усталость:

– Поспи, Анечка, не бойся за меня, я не усну.

Поразительно, как он мог угадывать её мысли. Прошла неделя со дня знакомства, а Ане кажется, будто она родилась с любовью к Дмитрию Гуку и вся её предыдущая жизнь была дорогой к нему, а все предыдущие ошибки делала для того, чтобы на их фоне полнее ощутить своё чувство.

Аню даже не заботило, любит ли её Дмитрий, потому что главным для неё было не брать, а отдавать. Где-то она читала, что у человека можно отнять всё, даже надежду, но любовь остаётся навсегда.

Текущая в салон из автомагнитолы музыка Вивальди, разгоняя грусть, заставляла думать о любви возвышенно, несколько книжно, но, наверное, именно так, как и установлено в этом мире.

Настоящая любовь к человеку – это святой родник, из которого чем больше черпаешь, тем больше прибывает воды и тем чище и прозрачнее она становится.

В истинной любви душа очищается, обливая благодатью всех вокруг себя, и становится неспособна на злобу и ненависть.

А Жанна? Ведь она говорит, что любит Андрея и ради своего чувства она пошла на преступление. Но разве не должен любящий человек остановить руку любимого, не дать ему совершить злодеяние, не дать скатиться в пропасть, даже ценой собственной жизни?

Но вместо того чтобы преградой встать у Андрея поперёк дороги, Жанна стала помогать ему разрушать свою душу. И вот результат. Новое преступление и жестокое наказание.

Нет, это не любовь. Это страсть. Безрассудная и жестокая. Слово-то какое «страсть» – страх, ужас. Это не милостивый дар любви от господа, а дьявольское пламя, в которое грешник попадает ещё на этом свете.

Анины веки плавно опустились на глаза, но мысль не уходила, продолжая будоражить сознание.

Думы и образы сплетались между собой, разлетаясь в стороны и даря ей кратковременный отдых.

Она проснулась лишь тогда, когда машина плавно остановилась у круглого озера, окружённого белоствольными берёзами.

– Вот растяпа, – выругал себя Дмитрий, глядя, как удивлённо распахнулись Анины глаза, – разбудил-таки! Не надо было останавливаться!

Но уж очень манил к себе живописный уголок возле озера, да и дорога туда вела ровная асфальтовая, другой возможности передохнуть может не представиться – слишком большая ценность, бережно укутанная пушистыми пледами, стояла в кузове немецкого грузовичка.

Пока Аня дремала, он постоянно поглядывал на её склонённую голову, замечая, как во сне медленно начинает розоветь щека и выравнивается дыхание. Устала, родная, измучалась за прошлый сумасшедший вечер. Его сердце изнывало от нежности и восторга.

С первой минуты, как увидел Аню, он угадал, что она необыкновенная, но тогда он замечал только её внешность, а теперь рассмотрел и душу.

Аня удивила его сразу, когда он осмотрел фортепиано, за которое можно выручить кучу денег, и спросил, не жалко ли дарить инструмент провинциальному музею? Оказалось, что не жалко, а даже радостно. Немного нашлось бы людей в его окружении, которые, не колеблясь, оторвали бы от себя значительную сумму, равную цене новенькой иномарки. Но те обстоятельства, которые Жанна открыла им вчера, заставили Дмитрия всю ночь пролежать без сна на диване в своей холостяцкой квартире и размышлять о том, что ему, обыкновенному среднестатистическому мужчине, выпало счастье полюбить редкостной души женщину и он должен стать достойным этого счастья.

Пока Аня, закатав джинсы до щиколоток, бродила по краю озера, он достал термос с кофе и, оберегая Аню от простуды, накинул на камень свою куртку.

С благодарностью кивнув, она удобно устроилась на импровизированном ложе и, размешивая пластмассовой вилкой сахар в стакане, с любопытством спросила:

– Дима, ты не досказал мне про баронов фон Гук. Как сложилась их судьба после революции?

Отхлебнув кофе, Дмитрий присел на камень рядом с Аней и, проведя пальцем по её руке от локтя до кисти, сказал:

– Вернувшись с фронта Первой мировой, прадед долго болел, видимо, сказывалось ранение и недоедание. То, как семья жила в восемнадцатом году, трудно охарактеризовать словами. Они не жили, а выживали. – Он серьёзно посмотрел Ане в лицо, сведя брови на переносице. – Понимаешь, мы все знаем, как трудно приходилось после революции и что в стране царили голод и разруха, но тот ужас и безысходность, которую переживали люди, можно понять, только изучая архивы и документы. Расстрелы стали обыденным делом, голод косил людей тысячами. Достаточно сказать, что к двадцатому году от предвоенного населения Петербурга в живых осталось меньше трети.

Вскоре после того как Александр фон Гук обосновался в Петрограде, был обнародован приказ нового правительства: офицерам явиться в Советы для переписи и постановки на учёт.

– Неужели большевики поняли, что страну могут достойно защитить без лишних жертв лишь обученные и обстрелянные кадры? – обрадовался прадед.

По месту переписи с утра толпились офицеры царской армии, привыкшие подчиняться приказам. Они оживлённо козыряли друзьям при встрече, вспоминали бои и грустили, поминая погибших товарищей. Собравшимся военным казалось, что черные дни России скоро минуют и жизнь наладится, раз их снова призывают в строй.

– Ваше высокоблагородие, господин барон, – услышал прадед тихий голос и увидел, что один из красноармейцев подаёт ему какие-то знаки. Дедушка Саша узнал одного из солдат, служивших в полку под его началом.

– Здравствуй, Губин.

Красноармеец вытянулся в стойку перед бывшим командиром и, наморщив лоб, скороговоркой прошептал:

– Христом Богом прошу, уходите домой.

– Но что случилось?

– Не знаю. Но ради нас, нижних чинов, служивших вам верой и правдой, умоляю, не откажите в просьбе. Муторно мне на душе.

Дедушка вспоминал, что отца озадачила просьба его солдата, но не выполнить её он не мог. Да и кто бы из богобоязненных людей устоял, когда его просят именем Христовым.

Решив, что солдат просто суеверен, и стоит прийти завтра, прадед недовольно отправился домой. На следующий день он свалился с воспалением лёгких, а через некоторое время по городу поползли слухи, что всех пришедших к пункту сбора офицеров погрузили на баржи и затопили в Финском заливе.

От тихого голоса Дмитрия, мерно перечислявшего цифры и факты, у Ани бежал мороз по коже, а перед глазами вставали крохотная дворницкая, в которой на старой кушетке, выброшенной новыми хозяевами жизни за ненадобностью, сидели три человека: боевой офицер, потерявший на фронте руку, хрупкая, но стойкая женщина Анна и юноша – Димин будущий дед.

Зябко обхватив руками плечи, она посетовала на себя:

– А я о предках, к стыду своему, почти ничего не знаю. Мне известно только то, что моя прабабушка Аня – сирота родом из Олунца. А прадедушка Костя – коренной петербуржец, сын певицы. Своего отца он не помнил и жил с отчимом. Но история с отчимом какая-то мутная, и дедушка говорит, что про него в семье никогда не вспоминали. Славно, что ты так много знаешь о своей семье.

Залпом допив остатки кофе, Дмитрий сжал в руке пластиковый стаканчик:

– Да, пришлось моей семье горе помыкать. Но я не досказал: удача улыбнулась им в конце девятнадцатого года – Гуки сумели въехать в небольшую комнату, освободившуюся неподалёку после умерших от сыпного тифа хозяев. В городе бушевали тиф и холера. Люди замертво падали прямо на улицах, антисанитария была страшная, и прадед обратился к властям с просьбой открыть хотя бы одну баню.

– Вот вы её и открывайте, – сказал комиссар и довольный своей шуткой, захохотал, видимо считая, что поставил на место зарвавшегося буржуя.

Но дед Саша был настроен решительно – он знал, что в военных условиях одно из главных условий против эпидемии – гигиена.

Собрав нескольких знакомых, он сумел подвести к банному корпусу воду из канала, раздобыть дров, и баня заработала.

Мне как-то раз попали в руки мемуары балерины Кузьминой, и там она вспоминала, что эта баня буквально вернула к жизни многих людей, заросших в грязи и нечистотах.

Прадед проработал заведующим баней до конца жизни, не стыдясь своей должности и не чураясь грязной работы. Он умер от голода около банной печи, пытаясь согреть людей в блокадном Ленинграде. Прабабушка Аня преподавала в младших классах, она умерла в конце войны, а мой дедушка Серёжа, их сын, увлёкся коневодством и разводил лошадей на конезаводе. Мой папа инженер-радиотехник, а мама учительница музыки.

Ветер ерошил Дмитрию волосы, паруся полосатую футболку, и дул в лицо Ане, словно желая силой заставить её сойти с нагретого солнцем камня и ехать дальше. Она с сожалением встала, думая, что надолго запомнит этот разговор и рассказ Дмитрия. До Олунца предстояло ехать почти шесть часов, и надо спешить, успев по пути заскочить в Загрязье к Ковалёвым.

Кроме того, Аня везла с собой портрет незнакомки с отчаянной надписью: «Прости Христа ради» и сгорала от нетерпения показать его Вилене Гуговне.

Перед указателем «Загрязье» Дмитрий притормозил и, высунувшись в окно, спросил широколицую девчонку в ядовито-розовой кофточке, где дом Ковалёвых.

– А зачем они вам?

Вместо ответа девчонка привстала на цыпочки и заглянула в кабину, любопытно облив Аню взглядом. Явно красуясь перед Дмитрием, она отвела ногу в сторону и неудобно изогнула туловище вбок, принимая позу фотомодели из журнала телепрограмм.

– Мы ищем Сергея.

Девочкина нога переместилась влево, словно собираясь отбить чечётку, а голос разочарованно протянул на одной ноте:

– Серёгу, что ли? Так вам туда.

Грязный палец с облупленным ярко-красным лаком неопределённо ткнул в центр деревни, где виднелась мачта сотовой телефонной связи.

– Только Серёги там нет. Он в гостинице работает, а дома младшие сеструхи, Лидка и Людка, да мамаша. Но она вам ничего путного не скажет, ей до Серёги дела нет, она по целым дням у конторы бывшего леспромхоза сидит и пиво дует. У нас в деревне вообще все пьют, – добавила рассказчица без всякой связи. – Как вырубки запретили, леспромхоз закрыли, так и пошла деревня вразнос. Больше-то делать нечего. Даже кур никто не разводит, – сурово осудила она односельчан и присоветовала: – Вы лучше спросите Серёгину подружку Ирку Моторину, их дом соседний, синей краской крашенный, сразу найдёте. Она про Серёгу всё знает.

Почти каждый дом в некогда обширной деревне Загрязье кричал о бедности и разрухе. Растрескавшийся шифер на крышах был наскоро залатан рубероидом, заборы покосились, а щелястые сараи просились на дрова в печку. Лишь кое-где, как островки благополучия, сверкали свежей древесиной новенькие дома дачников и солидно светил синими боковинами дом Моториных.

– Батя у нас не пьет, да и мать работящая, – объяснила достаток в доме Ира Моторина – высокая и некрасивая девушка с большим ртом и маленьким носиком-пуговкой.

Она держалась настороженно, до тех пор пока Аня не представилась:

– Меня зовут Анна. Я туристка из «Скатного жемчуга», которой Сергей отдал свою лодку. Я её случайно разбила на порогах и хочу вернуть ему деньги за испорченную вещь.

Когда Аня договорила, Иришкино лицо засверкало улыбкой и стало невообразимо милым, заставляя забыть о некрасивости.

– Так вы и есть та женщина! Слава Богу! А то мы с Серёжей испереживались насчёт вас. Он на выходной приезжал и всё мне рассказал про ваши неприятности. А я после соседние деревни оббегала, узнавала, не видел ли кто посторонних. Вы как сквозь землю провалились, мы уж боялись, что потонули.

Сокрушённо покачав головой, Ира по-взрослому укорила Дмитрия:

– Что же вы жену одну отпускаете? У нас про эту гостиницу недобрая слава ходит.

Аня увидела, как на глаза Дмитрия набежали лукавые морщинки, и он, обняв её одной рукой за плечи, торжественно пообещал Ире Моториной:

– Даю слово, больше жена от меня ни ногой.

Не заметив, как Аня пунцово залилась краской, Ира продолжила:

– Вы деньги мне оставьте. Я их сама Сергею передам. Его матери ничего доверить нельзя. Она у нас непутёвая.

Ира так и сказала «у нас», видимо, уже не отделяя своё существование от жизни Серёги Ковалёва, и это «у нас» своей уверенной интонацией очень понравилось Ане. Дорого бы она дала, чтобы не задумываясь, машинально, так же сказать о них с Дмитрием.

Положенные в конвертик две купюры по пять тысяч Аня приготовила ещё в городе.

– Вот, передай, пожалуйста.

Без всякого любопытства заглянув в конверт, Ира увидела розоватые бумажки, и её руки возбуждённо дрогнули. На такую сумму у них в деревне можно было пару месяцев всей семьёй жить в достатке.

– Это очень много, у нас лодку мужики за пару тысяч склепают.

Подумав, что если бы могла, то сочла бы за счастье передать Сергею не десять, а сто тысяч, Аня упреждающе подняла руку и попросила:

– Ты возьми, не сомневайся, а то меня будет совесть мучить. У нас в Петербурге лодки стоят гораздо дороже.

– Пожалуй, возьму… – не без колебаний согласилась Ира, пояснив: – У Серёги мобильник сдох, пусть другой купит. Правда, у него на острове пока связи нет, а здесь телефоны хорошо берут. Вон на днях какую вышку отгрохали.

При разговоре о мобильниках, Аня подумала, что надо оставить Ире номер своего телефона, вдруг она или Сергей захотят заглянуть в гости, но её опередил Дмитрий, неуловимым движением выудивший из кармана визитку.

«Дмитрий Сергеевич Гук. Архитектор-дизайнер», – запнувшись о необычную фамилию, прочитала Ира Моторина, кинув на Дмитрия заинтересованный взгляд:

– Серёга тоже хотел пойти в строительный институт учиться. Да, видно, не судьба. Не для нас, деревенских, теперь учёба.

– Это почему же?! – возмутился Дмитрий. – Было бы желание. Не спорю, горожанам из престижных школ учёба, конечно, доступнее. Но ведь существуют вечерние факультеты, заочные. У меня на курсе учится много приезжих. Работают, занимаются и, хочу тебе сказать, относятся к учёбе гораздо ответственнее многих маменькиных сынков и дочек. В общем, давай так, – он словно бы устыдился своей горячности и, положив руку на плечо Ире, подвёл итог сказанному: – Если у Сергея Ковалёва приличные оценки по основным предметам, то сразу после получения аттестата вы позвоните мне по этому телефону, – он указал на визитку, – и мы вместе подумаем, что предпринять. Обещаю, что всё возможное, чтобы Сергей получил хорошее образование, будет сделано. Правда, Аня?

У женщины, которую спас Сергей, была славная улыбка, а мужчина-архитектор говорил так искренне и напористо, что Ира Моторина немедленно и бесповоротно им поверила. Теперь её Серёжка обязательно выучится на инженера-строителя.

«Было бы желание», – сказал Дмитрий Сергеевич, а желание имелось, и у Иры даже больше, чем у Сергея.

Она понимала, что в Загрязье Ковалёву оставаться нельзя, и дело не в том, что он сопьётся – не все пьют, а в том, что он действительно очень талантлив, а кроме заброшенной лесопилки и редких халтур дачникам, работы здесь нет.

Правда, этим летом соседка удачно устроила Сергея в туркомплекс и он у хозяев на хорошем счету, но не лежит душа там оставаться. Приезжая, он жаловался, что многие туристы ведут себя безобразно, а хозяева занимаются тёмными делишками, да и вообще что-то на острове творится неладное, такое, о чём ей, Ирихе, лучше не знать.

Но если прежде мечты не забегали дальше заочного колледжа в Олунце, то теперь перед Ириными глазами замаячил институт, где она обязательно выучит своего Серёгу. Он пусть учится, а она станет работать день и ночь, обеспечивая средства на жизнь. Правда, сестрёнок Лидку и Люську надо на ноги ставить, они девчонки добрые, хоть и глупые – в школе едва на тройки тянут, ну да ничего, как-нибудь справимся.

То-то Серёга удивится, когда она расскажет ему о приезжих. Судьба плоскодонки его не особо беспокоила, он переживал только об одном, чтобы женщина и та тётка, что вскочила в лодку в последний момент, остались живы.

Река Урста норовистая, коварная. Деревенские, порой, такие страсти про утопленников рассказывают, что волосы на голове шевелятся. Считай, каждый год река выносит на берег одного, а то и двух покойников, а уж сколько байдарочников здесь головы сложили – и перечислить невозможно.

А тут такое счастье подвалило: и туристки живёхоньки, и желанный институт на горизонте замаячил. Да не абы какой, а тот самый, который нужен. Бывают чудеса на свете!

Оказывается, сделаешь человеку добро, а оно к тебе возвращается.

Может, и зло возвращается?

Но о зле Ирке думать совсем не хотелось, и она, прикрыв от солнца глаза ладонью, долго смотрела вслед шустрому грузовичку, пылившему к лесополосе.

Когда спидометр отсчитал восемьсот километров от Петербурга, Дмитрий грустно подумал, что поездка подходит к концу, а он так и не решился сказать Ане самое главное. Казалось, всю дорогу разговаривали, и институты обсудили, и воспитание Костика, и даже нашли парочку общих знакомых, а сказать о своём чувстве он так и не собрался. Побоялся, что она примет его любовь за лёгкий дорожный флирт или, того хуже, за наглое приставание.

Как, какими словами, объяснить, что он хочет быть с ней навеки? Вместе засыпать и вместе просыпаться, вместе болеть и выздоравливать, отмечать праздники, воспитывать детей, смеяться, плакать – проживать всё то, что люди называют одним коротким словом «бытиё»?

Несколько раз за день Дмитрию казалось, что настал подходящий момент, но каждый раз робость заставляла его промолчать, а когда за окном замелькали покосившиеся домишки деревеньки с гулким названием Дроновка, все шансы на сегодня оказались упущенными.

Вечер накидывал на окрестности Олунца дымчатое покрывало, сотканное из сумерек, запахов хвои и дыма.

После длинного светового дня Дроновка словно вымерла. С интересом глядя в открытое окно машины, Аня замечала, что некоторые избы сохранились, видимо, с начала прошлого века: уж очень старыми и замшелыми выглядели их бревенчатые стены, с концами, обработанными топором от гниения. Сейчас такие дома не рубят, отдавая постройку на откуп современной бензопиле. Маленькая избёнка, притулившаяся возле леса, выглядела сказочным жилищем Бабы Яги, которая недавно улетела в своей ступе по делам, но с минуты на минуту вернётся назад. При виде лесной избушки в Аниной памяти хороводом закружились сказки прабабушки Ани, таинственные и уводящие в загадочный деревенский мир.

Остановив машину у мощного каменного фундамента в центре Дроновки, Дмитрий выпрыгнул из машины и помог выйти Ане:

– Давай осмотрим это место. Я не могу равнодушно пройти мимо разрушенных церквей, – сказал он, обводя рукой руины. – Видишь конфигурацию фундамента? Наверняка здесь стояла одношатровая церковь. Вот здесь была алтарная часть, а здесь вход.

Любуясь на Дмитрия, Аня остановилась около раскидистого куста смородины, усыпанного набиравшими спелость ягодами, и осторожно погладила ладонью кожистые листочки:

– В первый раз вижу смородину возле храма. Наверное, кто-то на память посадил.

Как будто подтверждая её догадку, по макушке куста прогулялся лёгкий ветерок, заставляя ветки таинственно шелестеть известные ему одному секреты. И от этого нежного шелеста, яркого неба и силуэта мужчины, стоящего рядом, Аня вдруг отчётливо представила подпирающий небо купол белого храма, увенчанный крестом, и пролетающую над ним стаю ласточек.

Если бы сейчас Дмитрий попросил Аню нарисовать план храма, то она сделала бы это не задумываясь и не упуская ни одной детали скромной сельской архитектуры. Наверное, именно это состояние в психологии называется «дежавю» – уже было. Но она совершенно точно стояла на этом месте. И не один раз.

Только тогда рядом не было Дмитрия, который, принявшись шагами вымерять расстояние, попутно рассказывал ей об архитектуре храмов, поддёрнув джинсы, спрыгивал в ямы, разминая пальцами пласты песчаника и кирпичную крошку. Его лицо преобразилось вдохновением, походя на лицо музыканта, самозабвенно играющего великую музыку, а когда, подобравшись к алтарю, заросшему крапивой в человеческий рост, Дмитрий с благоговением перекрестился, она поняла, что сейчас заплачет от любви и умиления.

Второй раз грузовичок остановился у порога Керста.

– Покажи мне, где разбилась твоя лодка.

Дмитрий крепко сжимал в своих ладонях Анину руку, словно боясь, что она снова упадёт в бурный поток, бьющийся о скалы.

– Здесь я стояла и ждала попутной машины, – Аня показала на три сосны, сцепившиеся вершинами. – А вот там порог. Слышишь, как шумит?

Их разговор перекрывал низкий гул, давящий на уши, поэтому ошибиться в направлении было невозможно.

Тропинка вела под откос, потом снова в гору. Они прошли мимо развалин сгоревшего дома, успевших от времени зарасти ивняком (Аня вспомнила, что здесь Вилена Гуговна нашла портрет незнакомки), свернули по узкой стёжке к обрыву и остановились, захваченные открывшимся зрелищем, ужасным и прекрасным одновременно.

Бьющаяся об огромные валуны вода в реке бурлила, как крутой кипяток, заворачивая одновременно несколькими водоворотами, сливающимися вместе. На мгновение затихнув, ток воды снова набирал силу, расплёвывая из каменного рта брызги, с ветром долетающие до высокого берега, на котором стояли люди.

От мысли о том, что совсем недавно воды реки со всей силы били лодку с двумя женщинами, одной из которых была его Аня, у Дмитрия потемнело в глазах.

Казалось, что живое существо не может выжить в этой каменной мясорубке, но тем не менее чья-то молитва уберегла её от смерти.

Чувство присутствия Божия придало Дмитрию смелости и, взяв Аню за локти, он заглянул ей в глаза:

– Аня, скажи, ты выйдешь за меня замуж?

Закатное солнце за спиной Дмитрия расплылось мокрым пятном, в центре которого бешено вращался золотисто-красный круг, а по Аниным щекам потекли обильные слёзы, которые давно просились излиться.

– Аня, милая, прости! Я тебя обидел? Да? Обидел?

– Нет, Дима, ты меня ничем не обидел, но я не могу выйти за тебя замуж. У меня сын.

– Будет моим сыном, – не колеблясь, сказал Дмитрий, уже без боязни привлекая её к себе, – и я надеюсь ещё на дочь. У нас в роду очень давно не рождалось девочек. Только скажи «да».

И Аня сказала:

– Да.

Небо в глазах Дмитрия вспыхнуло яркими красками. Ему хотелось поделиться своим счастьем со всем миром. Оно было безгранично, полно и так велико, что не могло принадлежать ему одному. И то, что они решили соединить свои судьбы именно на этом месте, казалось ему значимым и символичным. Его любовь и благодарность за неё стремились к созиданию.

– Аня, – севшим голосом сказал Дмитрий, осознавая важность своих слов, – я отстрою для тебя дроновскую церковь, и мы будем в ней венчаться. Ты мне веришь?

Говорить Аня могла с трудом, поэтому кивнула и, не переставая плакать, прошептала:

– Верю, я верю тебе во всём.

В Олунец они приехали счастливые и притихшие, успев поспорить по дороге, кто к кому переезжает. Сошлись на Анином районе. Рядом её библиотека и, главное, хороший детский сад, в который Костику осталось ходить ещё год.

У Дмитрия была неплохая квартира, отделанная им собственными руками по высшему разряду.

– Не должен сапожник ходить без сапог, – сказал он сам себе при покупке недвижимости и, наотрез отказавшись нанимать рабочих, без особого труда освоил смежные специальности отделочника, электрика и плотника.

– Любой дом построю, – похвастал Ане Дмитрий, сворачивая на главную улицу Олунца, но в голове уже чертились планы первоочередных работ по реконструкции церкви. Главное сейчас – разыскать план постройки и если повезёт, то и техническую документацию. Да и вообще, стоит посидеть и покопаться в архиве.

То и дело притормаживая, Дмитрий брал Анину руку и целовал раскрывавшуюся навстречу его губам тёплую ладошку, самую нежную в мире.

От его поцелуев Аня чувствовала себя в невесомости, ещё не до конца осознав, что сидящий рядом мужчина теперь навеки принадлежит ей и Костику, и будущей дочке, а может быть, ещё одному сыну. Как Бог даст. От всего этого кружилась голова и хотелось, выскользнув из тела, парить душой в небесах…

Думая о сыне, Аня не могла видеть, что в эту минуту Костик серьёзно и доверительно сообщил тете Наде:

– Хорошо, что дедушка Ваня нашёл тебя. Теперь у меня есть бабушка. Осталось только дождаться настоящего папу.

– Направо, налево, теперь снова направо, – командовала Аня, удивляясь, насколько хорошо смогла запомнить дорогу, кружащую по улицам Олунца до самого центра. – Вот он, Гуков дом, – указала она на кирпичное здание, поймав себя на мысли, что уже примеряет к себе короткую и звучную фамилию Дмитрия.

Вилена Гуговна и Нонна Максимовна, взявшись под ручку, ожидали гостей на пороге музея, похожие, как две сестры – чёрная и белая. Удивительно, но за столь короткое время со дня знакомства подруги приобрели одинаковое выражение лица.

И даже то, как они слаженным хором закричали: «Добро пожаловать», говорило о том, что эти два человека прочно нашли друг друга ко всеобщему благу.

– Дмитрий Гук, – отрекомендовался дамам Дмитрий.

Глядя со стороны, Аня залюбовалась женихом, почтительно склонившимся перед двумя старыми дамами. Наверное, именно так целовал женщинам руки блестящий офицер барон фон Гук – уверенно и чуть небрежно.

– Дворянство – и сейчас дворянство, – со вздохом заметила Вилена Гуговна и церемонно пригласила гостей за стол.

– Сначала – дело, – наотрез оказался Дмитрий, и уже через десять минут несколько крепких мужиков, беззаботно куривших на центральной площади, бережно сгружали пианино, перекинув через шеи прочные брезентовые ремни, предусмотрительно захваченные с собой Дмитрием.

– Да, Анечка, какого хорошего мужа ты себе выбрала, – восхищённо сказала Вилена Гуговна, удивив Аню своей проницательностью. И на немой вопрос пояснила: – У тебя на лице всё отражается.

Нонна Максимовна говорить не могла.

Выпрямившись, как на параде, старая певица не отводила взгляда от переливавшегося инкрустацией корпуса фортепиано и только беззвучно открывала и закрывала рот, словно в немом кино начала прошлого века.

Как только инструмент очутился на земле, Нонна Максимовна наседкой, защищающей птенцов от коршуна, всем телом рванулась к нему.

Дрожащими пальцами она гладила ореховую крышку, обтирала носовым платком серебряные канделябры, а когда Дмитрий деликатно отстранил её в сторону, чтоб не мешала заносить инструмент в музей, засеменив сзади, удивлённо сказала:

– А ведь я уже видела это фортепиано!

Руки певицы в волнении легли на горло, теребя воротник, а в голосе зазвучала нотка благоговения.

Увидев устремлённые на неё глаза Вилены Гуговны и Ани, Нонна Максимовна близоруко глянула вдаль, будто пытаясь приблизить минувшее, и пояснила:

– В пятидесятые годы, когда я была студенткой консерватории, мы часто ходили в гости к девушке по имени Люся Зайцева. Как сейчас помню, она жила в районе Балтийского вокзала. Заводная, весёлая, остроумная, Люся считалась душой компании. И вот однажды в новогоднюю ночь она задумала бросать с балкона сапожки. В какую сторону упадут, туда и ехать по распределению ВУЗа. Мы все стащили свои рваные сапожонки, ботинки и валенки и от души веселились, швыряя их под балкон на мостовую. А наш виолончелист Лёвка Климов с хохотом ловил их внизу и тащил обратно.

Так вот, моя галоша шлёпнулась не абы куда, а на соседский балкон второго этажа.

– Ой, наша Нонка, наверное, в Ленинграде останется, – бодро закричали друзья и с шутками вытолкали меня за калошей.

Хоть и горел свет в той комнате, на чьём балконе лежала пропажа, а всё же в час ночи звонить неудобно. Смотрю, рядом водосточная труба. Я была девушкой спортивной, озорной, ну и, недолго думая, как птичка вспорхнула вверх на балкон и сунула калошу за пазуху коротенького пальтеца. Влезть-то я влезла, а обратно боюсь соскользнуть. Да и неловко перед людьми: всё ж таки я в платье, чулках – вдруг внизу прохожий пройдёт, а тут девица на водосточной трубе соблазнительные позитуры принимает. Стою, мнусь. Друзья на балконе этажом выше от хохота покатом катаются, Лёвка Климов внизу лицо в шапку сунул, чтобы меня не смущать. Хочешь не хочешь, а надо спускаться.

Тут вдруг балконная дверь открывается, и выглядывает мужчина. Лицо молодое, а шевелюра седая до последней волосинки.

– Это мой прадед Костя! – в волнении закричала Аня, во все глаза глядя на Нонну Максимовну. – Он на фотографиях весь седой!

Она почувствовала, как талию сзади оплели руки Дмитрия и его грудь прижалась к её спине:

– Какой такой дедушка?

– Мой прадедушка Костя! Представляешь, Нонна Максимовна с ним встречалась!

– Именно! – подтвердила певица. – Именно так, молодые люди! – она дирижёрским жестом подняла кисти рук вверх, призывая к молчанию, и продолжила: – Открывает мужчина дверь и наивежливейшим тоном интересуется: «Вы к нам, юная леди?» – Что мне делать прикажете? – Нет, – отвечаю, – не к вам. Я здесь калошу потеряла.

Вижу, хозяин озадачен, но держится молодцом:

– Нашли?

– Нашла, вот она, у меня за пазухой, – показываю я доказательство, спрятанное под пальтишком.

Чувствую, положение – глупее некуда, поэтому поворачиваюсь и начинаю заносить ногу через балкон. Самой стыдно, аж слёзы на глаза наворачиваются.

А мужчина спрашивает:

– Может быть, вы хотите нас через дверь покинуть?

Тут я уже от смущения вообще дар речи потеряла и закивала головой, как цирковая лошадь на манеже.

– Прошу вас, – хозяин гостеприимно распахнул дверь, и я очутилась в комнате как раз напротив этого фортепиано.

Нонна Максимовна нагнулась и звучно поцеловала левый канделябр в чашечку-цветок.

– Само собой, у меня, консерваторки, от такой красоты ноги в коленях подломились, и есть ли кто в комнате, или нет, я не заметила. Видела только этот инструмент и больше ничего.

С тех пор, сколько живу, столько это произведение искусства помню, хоть и лицезрела его несколько мгновений, пока с калошей в руке от балкона до двери шла.

Голос рассказчицы зазвучал слезами, и она снова поцеловала инструмент. Но теперь уже в правый канделябр.

– Вот когда мне довелось увидеть свою мечту! Спасибо тебе, Анечка, за великое счастье! Не сомневайся, твоему фортепиано будет здесь хорошо, мы его не обидим, станем холить, лелеять.

– За стол, дорогие мои, за стол, – провозгласила Вилена Гуговна. – Я придерживаюсь мнения Бабы Яги: сначала накормлю, напою, в баньке выпарю, а потом и расспрашивать буду.

– Пожалуй, я проголодался, – сказал Дмитрий, – кроме того, нам сегодня есть что отметить.

Когда ночные тени стали разбегаться по тёмным углам, а старый паркет скрипеть особенно громко, подчёркивая торжественную тишину музея, Вилена Гуговна решила провести экскурсию. Весь ужин её распирало чувство гостеприимства, дополненное гордостью за свой музей. К этим двум чувствам добавлялся приятный сюрпризный момент для Ани, к которому они с Нонной Максимовной тщательно подготовились, проведя в местном архиве добрую сотню часов.

Дождавшись, когда молодые люди съедят по второму куску торта, испечённого собственноручно, Вилена Гуговна забросила пробный шар:

– Времени ещё – одиннадцать вечера, и, если вы не устали…

– Мы не устали, – быстро сказала Аня, вопросительно посмотрев на Дмитрия.

Он улыбнулся:

– Я – как ты.

Ему хотелось походить на неё и во всём потакать ей, с восторгом чувствуя себя под властью любимой женщины. Он с иронией подумал, что, оказывается, быть подкаблучником довольно сладостно, и, глядя, как Аня наслаждается малиновым бисквитом, не стал протестовать, когда Нонна Максимовна подложила ему на тарелку второй кусок. Впрочем, торт действительно удался на славу.

– Тогда прошу на экскурсию! – королевским жестом Вилена Гуговна сняла с крючка ключ на длинной цепочке и важно прошествовала впереди своей маленькой свиты, зажигая по пути старинные люстры.

– Люстры подлинные, остались от пансиона баронессы фон Гук, – поясняла она по ходу дела. – После революции в этом здании был комитет партии большевиков, потом райком партии, а в последнее время – Дом культуры, поэтому многое из обстановки удалось сохранить.

Ведя экскурсию, Вилена Гуговна испытующе поглядывала в лицо Дмитрию, словно стараясь разгадать, что может чувствовать человек, который ступил в своё родовое гнездо.

– Здесь вы можете видеть прекрасное бюро орехового дерева эпохи Александра Третьего, исполненное в стиле Жакоб. Судя по его назначению, оно могло украшать кабинет хозяйки пансиона Матильды Карловны.

По мере продвижения от экспоната к экспонату, голос Вилены Гуговны набирал силу, звеня торжеством на подходе к особо ценным вещам, но Аня совершенно не вникала в сказанное.

Она стояла за спиной Дмитрия и по его нарочито равнодушному виду понимала, что он взволнован.

Аня и сама замирала каждый раз, когда Вилена Гуговна открывала дверь в очередную комнату, хорошо помня, что портрет девушки ждёт их в последнем, пятом по счёту зале музея, сразу после чугунных утюгов и грубо разукрашенных прялок.

Рисунок, принадлежащий семье Саяновых, Аня держала в специальной сумочке, которую крепко сжимала в руке, предвкушая, как вынет его из твёрдой обложки и предъявит зрителям.

Наконец, когда старинные напольные часы в полированном корпусе пробили половину двенадцатого ночи, Нонна Максимовна распахнула дверь в последнюю комнату и включила свет.

Мягкое освещение, нарочно направленное на деревянную доску с выжженным портретом девушки, облило его лучами, точно утренняя заря над рекой, делая особенно выразительным на фоне темного неба в высоком окне.

Никто не проронил ни слова, когда Аня, достав свой рисунок, поставила его рядом с оригиналом и, торжествуя, повернулась в зал:

– Это без сомнения та же самая девушка, что и на вашем портрете! Жаль только, что мы не знаем, кто она. Видите, какие важные слова здесь написаны: «Прости Христа ради». Мне очень жаль, что моя прабабушка Анна Ивановна не смогла выполнить поручение и передать портрет незнакомке или её семье.

– Почему же не смогла? – раздался в тишине голос Дмитрия. – Смогла! Почти через сто лет, но смогла.

Все взоры устремились на говорившего. Побледнев так, что его глаза казались бездонными, Дмитрий не отрываясь смотрел то на портрет, то на открытку, то на Аню, а потом быстрым движением достал айфон и, нажав на кнопку, прислонил его к Аниному рисунку. На широком мониторе размером с ладонь вместо заставки чётко высвечивались те же девичьи черты.

– Это моя прабабушка. Анна Ивановна Веснина. Будущая баронесса фон Гук.

От негромких слов Дмитрия, сказанных спокойным тоном, по Аниным волосам словно проскользнул лёгкий ветерок, заставивший похолодеть щёки. Девушка на трёх портретах была как сама любовь, дарованная людям Господом по великой милости Своей – искренняя и чистая.

«Так ты, оказывается, тоже Анна, – думала Аня, глядя на портрет, знакомый до мельчайшего штриха по бумаге, – Анна фон Гук, Димина прабабушка».

Поразительное открытие ошеломляло, запутывая семейные отношения ещё больше. В груди Ани горячими толчками запульсировало непослушное сердце, а в голове теснились вопросы, на которые пока не находились ответы. Она осознавало только то, что не просто так сошлись три Анны в одной точке и не просто так их судьбы с Дмитрием оказались связанными общим прошлым.

Анина рука легла на руку Дмитрия и стиснула его горячие пальцы, тотчас ощутив ответное рукопожатие.

– Значит, это Анна Веснина – ваша бабушка, – задумчиво произнесла Вилена Гуговна, и её африканские глаза азартно заблестели догадкой. – Тогда это многое объясняет.

Поскольку Аня и Дмитрий молчали, ожидая продолжения, Вилена Гуговна указала им на небольшой диванчик, словно говоря, что разговор ожидает стать долгим, и, обратясь к Нонне Максимовне, попросила:

– Ноннушка, принеси мне папку с теми документами, что мы с тобой разыскали в архиве.

Несколько минут ожидания прошли в полном молчании.

Вилена Гуговна нетерпеливо постукивала пальцами о стол, а Аня и Дмитрий не отводили глаз от портретов Анны фон Гук, словно ожидая от неё благословения на своё решение, каким бы оно ни оказалось.

– Итак, друзья мои… – в голосе Вилены Гуговны зазвучали учительские нотки, делая движения энергичными, а фигуру подтянутой.

Несмотря на всю серьёзность тона, сквозь прохладные нотки в её голосе прорывалась природная горячность натуры, и её лицо приняло добросердечное выражение, подсказывающее, за что ученики любили свою учительницу истории.

Окинув взглядом слушателей, ловящих каждое её слово, она приняла из рук Нонны Максимовны синюю пластиковую папочку, бережным движением распахнув переплёт на первой странице:

– Понимаете, я очень долго не могла нащупать следы баронов фон Гук и твоей, Анечка, бабушки, Анны Саяновой, пока случайно не наткнулась на личное дело боевика-революционера Алексея Ильича Свешникова, вместе с которым отбывал каторгу мой отец – кениец Нгуги.

Конечно, многого из этой давней истории, соединяющей наши семейства воедино, мы никогда не узнаем, но тем не менее, сопоставляя даты, события и документы, можем нарисовать общую картину, благо, у всех действующих лиц есть два связующих звена. Одно – художник Свешников, оставивший после себя эти три портрета одной девушки, а второе – деревня Дроновка, где жила Аня Найдёнова и где купец Веснин выстроил Троицкую церковь в честь своей жены, утонувшей на порогах.

– Церковь?! – в два голоса воскликнули Аня с Дмитрием, одновременно поняв, что думают одно и то же.

Конечно! Вот оно то, ради чего судьба привела их к разрушенным стенам в позабытой деревеньке, и вот то, ради чего гибельная Керста оставила Аню в живых!

Им завещано снова создать то, что было сделано руками предков.

– Даже не сомневайся, – сказал Дмитрий, прочитав по Аниным губам начало фразы.

А она, глядя на его лицо, снова почувствовала себя идущей из темноты по полосе света, в конце которой высился шатровый купол, осенённый крестом, а по воздуху летел малиновый звон, возвещающий о начале новой эры.