Хаос на площади между Зимним дворцом и Адмиралтейством постепенно рассеялся. Специально отряженная команда измайловцев с унтер-офицерами во главе при свете колеблющегося, рвущегося на ветру пламени факелов метались по площади, собирая раненых преображенцев. Тело своего командира, подполковника Арбенёва, солдаты возложили на ружейные стволы и перенесли в ближайший подъезд Зимнего дворца. Первый батальон преображенцев, только что расстрелянный картечью, рассеялся в сторону Английской улицы; второй батальон сложил оружие, третий в порядке отступил в сторону Невской першпективы.

Меня окружали измайловские и морские офицеры, все взволнованные и будто пьяные ветром великих событий, что во все времена ведёт доблестных мужчин за собою.

— Капитан, — обратился я к Бибикову, — утром первым же делом направьте фельдъегеря к графу Суворову с приказанием ускоренным маршем возвращаться с армией в Россию. Обоих Салтыковых немедленно арестовать; руководство Военной коллегией я временно возлагаю на себя. Пошлите за Самойловым* и Макаровым**, пусть явятся немедленно. От них нужно проведение детального расследования этого заговора. В поддержку им в Тайную экспедицию временно прикомандируем Антона Антоновича Скалона. Также необходимо….

— Ваше величество! — вдруг произнёс кто-то у меня за спиной. Я обернулся.

Это был Волховский, командир третьего батальона Измайловского полка. Выражение его лица в неверном свете факелов невозможно было разобрать, но я почувствовал, как страшно он взволнован.

— Ваше Величество! Государыня императрица 5 минут как скончалась!

— Вот как? — тупо произнес я. В вихре последних событий я и забыл, что Екатерина всё ещё оставалась жива! Не найдя, что по этому поводу сказать, я снял двууголку и перекрестился. Окружающие офицеры, а за ними и солдаты последовали моему примеру. Как часто бывает перед лицом смерти, всё вокруг насторожились и как-то подобрались.

— Да здравствует государь Император Александр Павлович! — вдруг выкрикнул капитан Бибиков.

— Да не на…

— Уррааа! — завопили вокруг, да так рьяно, что мой слабый протест безнадёжно потонул в этом оптимистично-верноподданническом шуме.

Итак, «король умер, да здравствует король», Плохо ещё осознавая, что произошло пять минут назад, я бросился в Юго-Западный ризалит, в покои императрицы.

У входа, среди растерянных вельмож и кавалергардов в до смешного помпезных мундирах мне встретилась небольшая стайка придворных дам.

— Саша!

Наташа, бледная и заплаканная, вырвавшись из этой толпы, бросилась мне на шею. Теперь это было можно.

— Ничего-ничего, всё образуется, — пробормотал я, прижимая её к груди, с тоской наблюдая поверх её головы, как придворные при виде этой сцены сначала каменеют от ужаса, а затем старательно прячут глаза. — Ничего, всё будет хорошо!

— Я слышала выстрелы! Это были пушки, да? Боже, как я счастлива, что ты цел и невредим!

— Всё хорошо, верные войска уже подошли. Похоже, преображенцы и коннгвардейцы участвовали в заговоре, но мы пресекли его! — громко, не столько для Наташи, а скорее для оказавшихся в этот поздний час во дворец вельмож, произнёс я. Окружающие — обер-шталмейстер Нарышкин, гофмаршал Барятинский, обер-казначей Жеребцов и другие, — вся эта придворная камарилья буквально пожирала нас глазами, и, я знал, у каждого в голове в это время работал маленький арифмометр, просчитывающий дальнейшее развитие событий и.

— Разрешите представить — Наталья Александровна Романова, моя супруга! — произнёс я, с наслаждением изучая их изумлённые физиономии.

— Александр Павлович…. Ваше Величество, вы имеете в виду, что…. — растерянно начал Нарышкин.

— Нет, она законная моя супруга пред Богом и людьми, — быстро перебил я, поняв оскорбительный смысл не произнесённой ещё до конца фразы. — Дайте нам пройти!

Держась за руки, мы вошли во внутренние покои Екатерины. Её грузное тело лежало на софе, рядом находились доктор Роджерсон и камердинер Захар; камер-юнгфрау Мария Саввишна тихонько плакала в уголке большой залы.

Я опустился на одно колено, взял ещё тёплую и мягкую руку только почившей Императрицы, прижал её к своему лицу. Только что умерла целая эпоха… Теперь я остался один, — никто более меня не подстрахует и не поддержит, не даст денег на безумные тихоокеанские экспедиции, не поможет избежать ошибок, не прикроет от проблем, о которых я ранее и знать не знал! Мне вдруг стало холодно и страшно от осознания чудовищной тяжести власти и гигантской ответственности, упавшей на мои плечи. Многие годы я думал об этом моменте, готовился к нему, однако же, так и не стал в полной мере готов!

Но жизнь не собирается подстраиваться под наши эмоции, нужно вставать и идти в этот мир, сражаясь с невзгодами, пока хватает сил. Оглядев ещё раз эту, вдруг ставшую мне чужою комнату, будто бы умершую вместе с императрицей, я вышел, оставив Наташу утешать Марию Саввишну. Дела не ждали. К счастью, мне было на кого опереться: за последние годы я подобрал толковых людей и в службе Генерал-Инспектора, и в гвардии, и в Адмиралтействе.

— Капитан Волховский, возьмите плутонг солдат и пойдёмте со мной. Надо расставить караулы и срочно разобрать бумаги.

Ночь прошла без сна. Измайловцы разбили бивуак прямо на площади перед дворцом, осветив её светом костров. С дворцовой кухни им носили воду, дрова и хлебное вино «для сугреву». Утром на площадь в полном составе подошёл и Семёновский полк, принявший присягу императору Александру Павловичу.

Конногвардейцы отказывались присягать мне до середины следующего дня — настолько их убедили, что следующим императором будет Павел. Однако, когда они узнали о присяге Измайловского и Семёновского полков, о моей женитьбе на Наташе Суворовой, а также назначении Александра Васильевича вице-президентом Военной коллегии, генерал-инспектором кавалерии и пехоты, солдаты и офицеры Конногвардейского полка приняли-таки присягу.

Разбираясь с делами, — выгребая из секретеров бумаги, допрашивая статс-секретарей, принимая первые доклады следственной комиссии — я постоянно ловил себя на совершенно чудовищном противоречии испытываемых чувств. Минуты возбуждения сменялись долгими часами уныния и даже ужаса. Конечно, я внутренне был готов к смерти Екатерины. Где-то в это самое время это всё и должно было случиться… но, однако же, для меня она оказалась сильнейшим эмоциональным потрясением.

— Ты готов, готов, как никто иной. Ты знаешь дела Империи глубже и вернее, чем какой-либо ещё наследник за всю историю России! — твердил я себе, но не находил в этих мантрах никакого успокоения. Днём многочисленные события и заботы отвлекали меня, но ночью просыпались глубоко затаённые страхи. А вдруг я не справлюсь; вдруг мои теории неверны; а ну как своими неловкими деяниями я испорчу, разрушу всё здание российской государственности, много лет воздвигавшееся усилиями сотен поколений? Я не задумывался доселе, как же, в сущности, хорошо находится на позиции второго лица, наследника, обладающего огромными возможностями, но не несущего притом никакой ответственности! Всегда есть кто-то, кто отвечает за результат в целом; а ты спокойненько занимаешься своим делом, и если всё получилось — ты молодец, а нет — так бабушка прикроет твой прокол своими могучими юбками, да и все дела! Да ещё и, как оказалось, я к ней эмоционально привязался — сложно не испытывать симпатий к персоне, каждый день на протяжении многих лет делающей тебе одно только добро… В общем, смерть императрицы я пережил тяжелее, чем предполагал.

Немало драгоценного времени пришлось потратить на устройство похорон. Две недели гроб с забальзамированным телом был выставлен в Овальном зале Таврического дворца, — том самом, где Потёмкин пять лет назад устраивал свой грандиозный праздник. Прощаться с нею приезжали и из Москвы, и из провинции, — казалось, этот поток никогда не иссякнет! Приезжали не только дворяне: допускались лица разного звания, даже из крепостных крестьян, и, хотя этому сословию усопшая не очень-то благоволила, её любили и сожалели о ней даже и в этой среде. Бывшие фрейлины и статс-дамы усопшей поочерёдно дежурили у тела, наблюдая за порядком при поминовении государыни посетителями.

Посреди упомянутой большой бальной залы Таврического дворца воздвигнут был катафалк, а над ним — сень в виде ротонды с приподнятым куполом. Императрица лежала в открытом гробу с золотой короной на голове. Императорская мантия покрывала ее до шеи; крышка от гроба императрицы лежала на столе параллельно катафалку. Вокруг горело шесть больших паникадил; у гроба священник читал Евангелие. За колоннами, на ступенях, стояли разряженные как петухи кавалергарды, печально опершиеся на свои карабины, глядя на многочисленных посетителей. В этом мире действительно было много людей, облагодетельствованных Екатериной: сюда приходили то лакеи, то горничные покойной императрицы, множество приезжих небогатых дворян, мещан и купцов. Они целовали ей руку, иной раз едва могли от нее оторваться… Зрелище было грустное, священное и внушительное: их крики, рыдания и обмороки прерывали по временам торжественное спокойствие, царившее в зале. Все приближенные к императрице боготворили её. Увы, этого нельзя было сказать о её собственном сыне.

Буквально на следующий день ко мне явился господин Ростопчин. Фёдор Васильевич был ещё молод — ему не исполнилось тридцати. В своё время он сделал выбор в пользу двора цесаревича Павла, а затем и последовал с ним в Гельсингфорс, где исполнял обязанности канцлера королевства Финляндия.

— Разрешите поздравить вас с восшествием на трон, — осторожно и вкрадчиво произнёс он. — Прежде всего, позвольте заверить вас, Ваше Величество, что ваш августейший отец не имеет никакого касательства к тому безумному происшествию, что случилось в день смерти императрицы! Король Павел всецело привержен законным формам передачи власти и не приемлет насильственных действий!

— Конечно-конечно, — любезно проговорил я, лихорадочно пытаясь понять, куда он клонит. Впрочем, долго гадать не пришлось.

— Явившись сюда по воле короля Павла, я имею честь передать его просьбу присутствовать при похоронах почившей в Бозе императрицы! — оповестил меня граф.

Желание Павла присутствовать при похоронах нелюбимой матери меня удивило. Не выкинет ли он какого-нибудь кунштюка? Конечно, оппозиция в виде Салтыковых и Зубовых сейчас разгромлена, но, может быть, я чего-то не знаю?

Но ответил я нечто совсем иное.

— Конечно, пусть приезжают! Я подготовлю пристойное жилище. Это всё?

Ростопчин тут же раскланялся. Как только за ним захлопнулась дверь, я немедленно вызвал Скалона, своего «личного» контрразведчика, и надворного советника Макарова, руководившего Тайной экспедицией сената, в просторечии продолжавшей ещё называться «Тайной канцелярией».

— Господа! В ближайшее время Петербург посетит Павел Петрович с семейством. Необходимо установить самое внимательнее наблюдение за его контактами.

— Александр Павлович, но это в чрезвычайной степени опасно! — возмутился Антон Антонович. — Этот визит может быть использован для…

— Я знаю. Поэтому и предупреждаю вас: надо установить самое тесное наблюдение, завербовать вокруг него решительно всех! Как говорят умные люди, друзей надо держать близко, а врагов — ещё ближе! И обратить внимание на все контакты! Особая надежда тут на вас, Александр Семёнович, — обратился я к Макарову, — ведь ваша агентура многочисленнее, чем у Антона Антоновича. Да, кстати, теперь вы будете главой специального ведомства, назовём его…эээ… «Экспедиция общественной безопасности». Вы изъяты из ведения Сената и подчиняетесь теперь напрямую мне. Штат Экспедиции надо увеличить, кроме Петербурга, надобно будет открыть отделения в Москве, а затем и в других крупных городах***. И, учитывая величину и тяжесть возлагаемых на вас обязанностей, вы получаете чин статского советника!

— Счастлив служить Вашему Величеству! А где нам размещаться с новыми штатами, Ваше Величество? — спросил Макаров, несколько смущённый столь быстрым карьерным ростом.

— Ну, можно поместить вас в Петропавловской крепости. Алексеевский равелин подойдёт? Если надо, сделаем необходимые пристройки. Теперь что касается вас, Антон Антонович: вам надлежит делать то же самое, но в сфере военного ведомства и на флоте. Теперь в каждом полку, в каждом порту и на каждой эскадре у вас будет свой человек, ведающий безопасностью — выявляющий шпионов, наблюдающий за сохранением секретности, изучающий настроения офицеров и нижних чинов.

— Таких надобно ещё найти и обучить! — резонно заметил Скалон.

— Да, но вы уже имеете некоторый опыт в деле выявления мятежников — так начинайте обучение. В течении недели представьте мне штатное расписание и смету расходов, и займёмся делом!

Наконец, восемнадцатого декабря были устроены похороны. В назначенный день поутру у Таврического дворца было столпотворение: приехали Павел Петрович с супругой и дочерьми, пришли и посланники чужестранных дворов, и множество народа самого разного рода и звания.

— Поздравляю, теперь вы можете царствовать! — такими саркастическими словами встретила меня маман, когда семейство старших Романовых нашло меня в обширном дворцовом парке.

— Спасибо, Ваше величество, — отвечал я. — А как протекает ваше правление? Привыкаете к Гельсингфорсу? Финляндия — удивительно живописная страна, вы не находите?

Мария Фёдоровна, не раз жаловавшаяся на унылые пейзажи Суоми, только поджала губы.

— А это, значит, жена твоя? — кивнула она на Наташу. — Женился без согласия родителей, неравным браком? Хоррош!

— Женился в согласии со своим сердцем и умом. А у вас как дела? Вы, наконец-то, достроили свой дворец? — продолжил я свои подколки. — А у нас, представляете, что за незадача — никак не можем выбрать, где нам с супругою проживать. Столько этих проклятых дворцов, что я уже всю голову изломал… Бабушка решительно ни в чём не знала меры!

— Не могу не согласиться — пробурчал на это Павел. Чувствовалось, что эта пикировка ему совершенно не нравится.

Организатором похорон по предложению Сената назначили князя Репнина, устроившего всё в «старом духе» — нравоучительно и помпезно. Похоронная процессия должна была проследовать от Таврического Дворца до Петропавловской крепости. Открывалась она строем пеших офицеров в чёрных епанчах и широкополых шляпах, несущих знамёна с гербами княжеств и областей Российской империи. За ними — строй трубачей и два конных адъютанта; далее — строй свеченосцев с чёрным траурным знаменем. Вослед им двигались литаврщик на коне, два «рыцаря», несущие атрибуты орденов Святого Андрея Первозванного и Святого Георгия, и строй кавалергардов, столь близких когда-то к императрице. За ними открывалось шествие духовенства с алыми хоругвями и церковный хор.

На золотых подушках несли ордена, царскую шапку, Большую императорскую корону, жезл и скипетр. Царские регалии сопровождал строй Конногвардейского полка.

За ними следовал генералитет верхом на фоне строя семёновцев и измайловцев.

Центром траурной процессии служила колесница с саркофагом под балдахином, на котором возлежал гроб императрицы. Шестёрка лошадей вороной масти, с чёрными попонами и плюмажами, влекли скорбный экипаж императрицы к месту её последнего упокоения.

Мы с Наташей шли рядом с гробом, она с одной, а я с другой стороны, старательно защищая от ветра пламя больших заупокойных свечей. Наташа шла в вуали и чёрной мантии, подбитой мехом горностая, я — в накинутой поверх измайловского мундира горностаевой мантии.

Сразу за гробом шёл король Павел I с маршальским жезлом и тростью в одной руке и свечой в другой, рядом шёл Константин с супругой со свечами в руках, следом — императрица Мария Фёдоровна, её дочери.

За ними шла свита фрейлин, обмотанных с ног до головы чёрной вуалью, со свечами в руках. Из этой группы то и дело раздавались причитания и всхлипы, крещендо прорывавшиеся через грохот окованных колёс по промёрзшей земле и стук копыт замыкавшего процессию лейб-гвардии Казачьего полка.

Когда мы добрались до Невы, спасти свечи от холодного ветра оказалось совсем непросто. Участники процессии то и дело возжигали их обратно, обращаясь к более сноровистым и заботливым соседям. С набережной процессия вступила на шаткий наплавной мост, едва не затонувший от такой тяжести.

Наконец, мы достигли крепости. Сюда, к дверям Петропавловского собора, пустили только катафалк и сопровождавших его высоких особ — иначе крепость была бы переполнена лошадьми и людьми.

Кавалергарды сняли гроб с катафалка и внесли его внутрь собора. Внутри, в освещаемой лишь немногочисленными свечами полутьме, императорский Роговой оркестр играл Реквием Моцарта. Так и не успел Потёмкин пригласить беднягу в Россию — подумал я. А надо было его призреть, может, прожил бы подольше! Надо привечать музыкантов: жизнь так коротка, чёрт возьми, а время жизни гения особенно скоротечно! Может, хоть о Бетховене позаботиться? У Гайдна вроде всё нормально, он музицирует в Лондоне… или вернулся уже в Вену?

Кавалергарды торжественно поместили гроб на специальную подставку. Я подошёл последний раз бросить взгляд в мёртвое лицо великой государыни. Павел остановился рядом. Я посмотрел в его твёрдое, напряжённое лицо. О чём думает он сейчас? Кого хоронит — мать или врага?

Наконец тело опустили в узкую могилу, пробитую среди плит собора. Поскольку роскошный саркофаг ещё не был полностью готов, сверху могилу императрицы укрыли чёрной бархатной тканью и множеством живых цветов, набранных в многочисленных петербургских и частных оранжереях. Над входом в собор развернули транспарант на французском:

«Она, которая побеждала королей и под чьей короной соединились многие царства, теперь простёрта бездыханной. И вот великий преемник провожает прах Екатерины в крепость с более чем священным трепетом. И я скажу: похороны — это тени славы, но траур, огорчая нас, открывает истинный образ, который предстаёт перед нами со всеми подобающими его достоинству знаками. Как цезарь живет в своём народе, так и народ живёт в нём».

Тотчас по окончании погребального обряда все придворные чины получили приказание явиться ко двору. Все собрались в траурной Кавалергардской зале. Разумеется, все эти трусы и трусихи решили, что следует целовать руку императора, склоняясь до земли, что показалось мне весьма странным. Когда мы вошли в залу, начались такие приседания, что я не успевал поднимать этих паяцев, поспешно отдергивая при этом руку. В конце концов, до всех дошло, что короткого поклона (для мужчин) и неглубокого реверанса (для женщин) вполне достаточно, чтобы выразить своё почтение. Привыкшие к раболепству пожилые вельможи остались этим очень недовольны.

На следующий день после похорон меня вновь посетил Ростопчин.

— Ваше Величество, — заметно волнуясь, начал он. — Я направлен сюда волей короля Павла, дабы беспристрастно обсудить вопросы, почитаемые за наиважнейшие и определяющие…

— Не очень понимаю вас, но ладно. Давайте обсудим вопросы, почитаемые за наиважнейшие. И что именно король Павел таковыми «почитает»?

Ростопчин нахмурился — мой сарказм он принял за насмешку над собою.

— Прежде всего, разрешите заверить вас, что ваши родители решительно никак не участвовали в заговоре, случившемся в день смерти вашей августейшей предшественницы. Любые инсинуации на сей счёт есть черная ложь!

Из материалов допросов я уже знал, что именно Ростопчин и был одним из главных вдохновителей заговора. Насколько был погружён в детали Павел — пока оставалось неизвестно, и, вероятнее всего, достоверно не откроется мне никогда; разве что, я прикажу сейчас схватить этого Фёдора Васильевича, да и допросить «с пристрастием». Но мы же цивилизованные люди, а потому — увы!

А жаль.

— Оставим это, граф. Я не собираюсь кому-то мстить по этому поводу! — холодно произнёс я.

— Его Королевское Величество не сомневался в мудрости и благородстве Вашего Императорского Величества!

— Прекрасно. Так давайте покончим с этим, и начнём двигаться дальше!

— Совершенно с вами согласен, тем более что у нас есть крайне важное, но по сию пору незаконченное дело.

— О чём это вы, граф?

— Речь о браке вашей августейшей сестры, Великой княжны Александры, — пояснил Ростопчин. — Несмотря не непристойное поведение короля Густава, Ея высочество всё ещё испытывает к нему сердечную симпатию, и вы, как глава императорского дома Романовых, обязаны взять на себя заботу о её будущности!

Мысленно я только вздохнул. Вот нет у меня других забот, кроме как выдавать замуж малолетних «сестёр», выкручивая руки европейским министрам! Был бы ещё в этом хоть какой-нибудь смысл, ан нет — помнится, император Наполеон был женат на австрийской эрцгерцогине, когда император Франц переметнулся из его лагеря в ряды антифранцузской коалиции, и никакие родственные связи не помогли.

— Как вы видите это… точнее, как это видит король Павел?

После этого вопроса Ростопчин заметно расслабился, решив, что я уже согласился, и речь теперь пойдёт лишь о мелких деталях.

— Вашему Величеству следует повторно провести переговоры с королём Швеции и вынудить его…

— Прямо «вынудить»? Это странно, когда речь идёт о браке!

— Величие и мощь Российской державы позволяют рассчитывать на безусловный успех этого начинания! — уверенно и безапелляционно заявил Фёдор Васильевич.

— Ладно, с этим понятно. А как быть с переменой религии? Шведы настаивали на предварительном отречении великой княжны от православия — что мы с этим будем делать?

— Его Величество оставляет сей предмет на всецелое усмотрение Вашего Императорского Величества — быстрой скороговоркой отвечал Ростопчин, и его круглые, навыкате, глаза как-то странно при этом забегали из стороны в сторону,— будучи твёрдо уверенным, что Ваше императорское величество сумеет отстоять честь Российской державы и притом обеспечить интересы вашей августейшей сестры…

В общем, в переводе с дипломатического на русский это означало одно — крутись, как хочешь, но Александрин должна выйти замуж за шведа, не переменяя религии. Очевидно, в Гельсингфорсе рассчитывают, что я буду грозить шведам войной, поставив под угрозу жизни десятков тысяч людей ради воссоединения двух малолетних любящих сердец!

Глупость. Кретинизм. Да это просто верх идиотизма! Но, судя по всему, мой папенька (и особенно маменька) серьёзно считают это нормальным и правильным. Интересно, в головах этих людей есть хоть что-то, кроме предрассудков и амбиций?

Послать бы вас всех подальше. Но Саша… Как мне её жалко! Глупость семейки делает её несчастной, — да что там говорить, она способна привести мою сестру на край гибели!

— Ладно, ничего не обещаю, но постараюсь это устроить. Оставляйте Александрин в Петербурге, и я начну негоциацию со шведским двором — мрачно отвечал я Ростопчину. — Но не знаю пока, когда дойдут у меня до этого руки!

Тот раскланялся, рассыпаясь в благодарностях.

Уже на следующий день король Павел с семейством покинули Петербург, оставив в «Шепелевском доме» Александрин, и с нею пару фрейлин. Остался и Ростопчин — курировать проект брака великой княжны со шведским королём.

Как же давно мы с супругой мечтали воссоединиться по-человечески! И только теперь у нас появилась такая возможность. Немедленно устроили спешный переезд, и Наталья Александровна заселилась в Зимний дворец на пустовавшую половину Константина. Так, после нескольких месяцев бака «де-юре», наконец-то мы съехались, и можем жить теперь, как положено мужу и жене. Надо же, а я уже и отвык спать с женщиной всю ночь в одной постели…

Утро. Я люблю просыпаться рано — чтобы успеть на службу в Адмиралтейств-коллегию к 7.00, согласно мною же установленному расписанию, надобно вставать хотя бы в половине шестого. И вот я лежу, думая о несовершенстве этой вселенной, где императору всероссийскому не позволено провести в постели несколько лишних минут. Наташа ещё спит, но дыхание её стало неглубоким и прерывистым — скоро проснётся и она. Что же, пора уже вставать…

— Саша?

Ну вот, поднимаясь, я всё- таки разбудил её…

— Пожалуйста, побудь со мною ещё немного! Ты всегда так рано уходишь! Когда я одна просыпаюсь в этой огромной постели, мне весь день потом так одиноко…

— Ну, разве что несколько минут. Очень много дел теперь, прости!

— Саша, можно спросить тебя? Только ты, пожалуйста, не сердись…

— Спрашивай, любовь моя! — отвечал я, целуя супругу в сонную макушку. — Давай, я буду одеваться, а ты меня спрашивай!

— Скажи… что грозит теперь графу Николаю Александровичу Зубову?

— Гм. Ты что же, решила ходатайствовать за бывшего жениха? Не можешь справиться с прежним чувством?

Наташа поднялась на локте и надула губки.

— Ну, вот что же ты опять надо мною смеёшься? Ты прекрасно знаешь, — я всегда любила тебя, ещё с того праздника в Таврическом дворце! Но ведь это было безнадёжное дело — никто, имеющий хоть каплю разума, и на секунду бы не поверил, что мы с тобой можем быть вместе. Ты — наследник престола, будущий император, а я простая дворянка, недавно лишь милостью императрицы ставшая графиней. Это было решительно невозможно! И я таила всё в себе, не открываясь даже папеньке, и лишь отвергала всех предлагаемых мне женихов. Но, когда сама императрица предложила графа Зубова — могла ли я отказать? Да и папа мечтал о внуках…

— Ну, в конец концов ты же ему отказала!

— О, когда мы объяснились — я готова была встать против целого света! Одного себе не прощу — добрая государыня была несказанно огорчена сорвавшейся помолвкой.

— Ну, честно говоря, при всех прочих достоинствах, сводня из неё была «так себе». Вон, Константин теперь со своей немкой как мучается… И меня ждало бы тоже самое, не имей я смелости отказать баденским принцессам.

Наташа тревожным взглядом следила, как я натягиваю на себя одежду. Я так и не смог привыкнуть к помощи камердинера — всегда казалось как-то тягостно-неприлично, что по утрам ко мне приходит другой мужчина и начинает застёгивать на мне пуговицы. Пришлось напрячь местных портных на конструирование одежды, которую можно одевать самому… но результат не совсем меня устроил.

— Так что же, всё-таки, с Зубовым? — прервала мои мысли Наташа.

— Не знаю. Это решит суд.

— Но ты император, и имеешь право помилования!

— Имею. Но стоит ли использовать его сейчас? Зубов вывел гвардейский полк и повёл их на Зимний дворец. Заговорщики обманули солдат, заявив им, что идут «спасать законного государя». Погибло более пятидесяти человек, а ведь всё могло обернуться ещё хуже!

— Конечно, ты прав, Саша. Но только как государь. Подумай — проявив милосердие, ты привлечёшь больше сердец, чем строгим исполнением закона! Может, помиловать его?

— Это непростой вопрос, Наташенька. Сохранив жизнь заговорщиков, не поощрим ли мы новых покушений на трон? Иногда прямое соблюдение закона есть самое высшее милосердие! Один умный человек однажды сказал, что, став из частного лица императором или иным высшим лицом, надо первым делом посадить в крепость трёх своих друзей. Они знают, за что их сажать, и ты это знаешь — и, поступив так, ты даешь знак всем прочим, что, раз уж такое случилось с твоими соратниками, то им ждать снисхождения тем паче не стоит. Прости, мне надо идти,…но я подумаю над твоей идеей.

И, поцеловав супругу, я отправился на «службу».

Обычно мой день начинался с докладов о ходе следствия. Первое время от воцарения я жил, как на иголках: не очень понятно оставалось, насколько глубоко пустил корни заговор в армейских полках. Имелись самые серьёзные подозрения, что в заговоре участвовали генерал-фельдцейхмейстер Платон Александрович Зубов и генерал-аншеф Николай Васильевич Репнин; непонятной оставалась роль Валериана Александровича Зубова, командовавшего армией на Кавказе. И это тревожило донельзя.

Я, конечно, догадывался, (а после откровений Ольги Жеребцовой — точно знал), что могут быть проблемы с рядом гвардейских полков. План на этот случай предполагал, что суворовские войска полностью блокируют недружественные армейские и гвардейские соединения, но Александр Васильевич в это время подходил уже к Тюрингии, и, разумеется, никакой помощи оказать мне не мог. За неимением самого Суворова пришлось размахивать его именем, заочно объявляя измаильскому герою различные благодеяния. Не знаю, это ли сработало или обычная привычка наших людей к повиновению верховной власти, но до Нового года присягу «императору Александру Павловичу» принесли все войска и дворянство, за исключением самых отдаленных сибирских областей, куда новости приходили очень медленно. Тем не менее 2 месяца всё висело на волоске, и костры на площади перед Зимним дворцом не затухали. Из-за этого неустойчивого положения мне пришлось отложить оглашение манифеста об отмене крепостного права, ограничившись частичным прощением недоимки. Теперь я планировал сделать это во время московской коронации, благо к тому времени всё можно было подготовить в наилучшем виде.

Через полтора месяца следствие по делу о мятеже, имевшем место 26 ноября 1796 года, наконец, подошло к концу. Заговор действительно существовал и был довольно разветвлённым. Значительная часть российской аристократии считала закон Петра I о престолонаследии, согласно которого наследник престола назначался действующим государем неудачным и желала перехода к строго наследственному правлению.

Ход следствия показал, что Николай Иванович Салтыков совсем даже и не собирался устраивать мятежа, по крайней мере, в день смерти государыни. Идиот Николай Зубов неправильно воспринял его указания, и, что называется, «побежал впереди паровоза». Ну а гвардейские солдаты и унтер-офицеры по сути вообще были использованы «в тёмную».

Соответственно, наказание рядовых преображенцев не предполагалось суровым. Большинство обер- и унтер-офицеров было попросту обмануто руководителями мятежа. Штаб-офицеры же в основном придерживались «легитимистских» воззрений, когда-то высказанных мне графом Безбородко: «положено править Павлу, пусть правит Павел». В общем, вельможная верхушка Империи желала «стабильности» — спокойной наследственной смены императора, безо всяких сюрпризов и вывертов.На этих основах и образовалась фронда, которая столь преждевременно и внезапно прорвалась в достославный день 26 ноября. Про солдат нечего и говорить — среди них не было никого, действительно приверженного Павлу.

Тут нам пришлось крепко подумать. Как объяснить этим людям, что Павел — решительно «не вариант» на роль императора всероссийского? Ведь если бы они знали то, что известно мне, ни один разумный человек не стал бы рассматривать его в качестве правителя!

И, после недолгих размышлений, я понял, что никто не сможет рассказать о Павле больше, чем… чухонцы. Точнее — «чухонцы», то есть русские, последовавшие за Павлом в Гельсингфорс. И первым мне на ум пришёл Ростопчин. В конце концов, невозможно долго служить Павлу и не получить от него пару обидных и незаслуженных головомоек!

С Фёдором Васильевичем от моего имени поговорили, и семена упали на благодатную почву. Ростопчин с радостью перешёл на мою службу, и первым заданием его оказалась беседа с офицерами мятежного Преображенского полка.

Их всех собрали на плацу и предложили послушать людей, подсказанных мне Ростопчиным, многие годы служивших Павлу. От услышанного преображенцы сильно приуныли: видимо, до того они совсем другими красками рисовали себе образ Павла Петровича. Заканчивал рассказ сам Фёдор Васильевич.

— Господа, — произнёс он, оглядывая присутствующих офицеров своими круглыми, навыкате, глазами. — Скажу вам прямо и безо всяких обиняков: служить Павлу — то же самое, что танцевать на вулкане. Горе тому, кто, целуя его руку, не грохается на колени с таким стуком, каким солдаты ударяют прикладом о плац. Так, год назад господин Спренгпортен, первый министр и генерал, был отправлен под арест за то, что поцеловал руку короля чересчур небрежно. Целые дни Его Величество проводит в учениях и вахтпарадах, ругаясь и топая ногами; и ты можешь быть обласкан вознаграждён, увешан орденами, а на следующий день, ошибившись в экзерциции или форме, лишён всего и сослан в Лапландию!

Смешки и перешёптывания в зале стихли; офицеры со всем вниманием слушали оратора, в отличие от них, представлявшего, за кого они подняли оружие.

— Вместо серьёзных дел король с пылом занимается мелочами военной службы. Форма шляпы, краг, воротников, цвет плюмажа, высота сапогов, гетры, кокарды, косички и портупеи — вот чем он занят целыми днями. Абовский батальон явился на смотр с косами неуставной длины — прямо с плаца его маршем отправили в Лапландию! Однажды первый гатчинский баталион вывели навахтпарад; я при сём присутствовал в качестве зрителя. От действия узких панталон «луки Амура» некоторых молодых солдат приняли натянутое положение, да так, что это стало заметно; король приказал им переместить сей предмет единообразно, на левую ляжку!

Из собрания офицеров послышались перешёптывания и смешки.

Ростопчин меж тем продолжал. Чего-чего, а страсти к буффонаде у него было в избытке.

— Совершенно нелепым является страсть короля к истреблению круглых шляп, жилетов и фраков. Я сам, признаюсь, был на волос от беды, и лишь чудо божие и молитва доброй моей матери спасла меня от бед и напастей.

Как только дали мы присягу воцарившемуся государю на верность службы, всем объявили приказ не надевать кроме мундира другого платья. Однажды я не исполнил приказа; надел теплую кирейку*, голову прикрыл конфедераткой** à-la-Костюшко, и пошел по Северной эспланаде к Сенатской площади. Я прошел благополучно, без страха и опасения, до самой Сенатской площади, не встретил даже ни одного обезшляпенного и оборванного, но на самой площади увидел ильный натиск полиции на носителей круглых шляп, фраков и жилетов. Первая мысль у меня была уклониться благовременно от нашествия. Я вспомнил об указании не надавать другого платья кроме мундира, не отлучаться без приказания из дворца; меня пугала и конфедератка на голове. К счастию моему, я был в 10 шагах от двери лучшего друга моего, Сергея Васильевича Козицкого, снимавшего там квартиру у почтенного чухонца и юркнул к нему, как чиж в дупло. Хозяин велел подать трубки и кофе и мы, будучи вне опасности подвергнуться оскорблению полицейских солдат, смотрели в окно на героев-полицейских, обдиравших добрых гельсингфорцев, и не могли удержаться от смеха! Чего там только мы не нагляделись! Один, лишенный шляпы, удостоенный изорвания фрака и жилета, в недоумении, что с ним сделали, ограждал себя знамением креста; вступивших же в спор и состязание с полициею героев приветствовали полновесными ударами палкою. Жалобам не внимали, суда не давали, а из бока или спины награждения полученного не вынешь, — это такой формуляр, которого никакая власть не может выскоблить: что на спине или на боку оттиснуто, с тем и в могилу ляжешь.

Друг мой, Козицкий, видев усердное исполнение особого повеления, сказал мне:

– Я вас, Фёдор Васильевич, не выпущу от себя до темной ночи; вероятно с ночною темнотою буря эта позатихнет, и вы благополучно в санках дойдете в полк. Я охотно согласился на предложение и остался у него до вечера.

Василий Алексеевич Плавильщиков знал уже об объявленной войне врагам отечества; ему сообщил эту тайну знаменитый наш Иван Афанасьевич Дмитриевский, который рано утром был у военного губернатора, Николая Петровича Архарова, видел собранное войско на истребление шляп и изуродование фраков и жилетов и слышал все распоряжения и наставления, данные предводителям: наступать смело, действовать решительно, без пардона. В. А. Плавильщиков давно уже послал слугу к театральному бутафору (покупщик всех потребностей для сцены) просить какой-нибудь старой театральной трехугольной шляпы; если бы кто предложил 100,000 ₽ за трехугольную шляпу, то и тогда не мог бы получить ее: во всех лавках, шляпами торгующих, и о заводе трехугольных шляп помысла не было. Слуга Плавильщикова замедлил; вот уже два часа пополудни, а слуги еще нет! В тогдашнюю эпоху всякая безделица наводила беспокойство; но скоро мы услышали большое словопрепирание, крик и всегда сему сопутствующую брань. Мы оба потихоньку сошли с лестницы, приложили уши к двери, чтобы дознать причину словопрения и услышали следующий разговор:

Слуга Козицкого вскричал: «Да что вы за бестолочь, не пускаете меня в дом, где я живу; меня посылал мой господин вот за шляпою, видите вот она, он меня дожидается».

А унтер полицейский, из гатчинских наших выкормышей, отвечал: «Да хотя бы сам финляндский митрополит, тебя дожидался — и тогда не пропущу; ты слеп разве? Посмотри хорошенько буркалами: видишь, дверь мажут, а мазать двери повелел Его Величество, и нам приказано до вечера все двери, ставни, фонарные столбы непременно выкрасить в шахматы по данному образцу, а кто не исполнит назначенной лепорции*** (пропорции), тому посулена неустойка богатая — 500 палок на спину; так я такого сытного угощения не желаю, и коли ты еще будешь нам мешать мазать, так я тебя так чупрысну по мордасу, что ты все звезды на небе пересчитаешь!»

Оказалось, король распорядился двери, ставни окон и все, что деревянное в строении выходило на улицу, в одни сутки раскрасить в шахматы; и Гельсингфорс принял вид гигантской гауптвахтной будки.

Прознав про то, Сергей Васильевич закричал слуге: «Что же делать: дожидайся, пока окончат!»

Через час спустя осада со входа к нам была снята и слуга, иззябнувший на улице, подал нам с ворчаньем засаленную и молью источенную шляпу, которая, вероятно, со времен Карла XII валялась в углу кладовой у доброго чухонского бюргера. Козицкий был очень доволен такой находке, — да как и не быть довольным; что до того, что засаленный, грязный войлок на голове, да под покровительством его голова цела, не отведут для житья каморки в Свеаборгской крепости!

Господа офицеры озадаченно переглядывались: «вот же дурак», «шут гороховый» — то и дело доносилось из их нестройных рядов.

— Вот так, господа, поживаем мы в Гельсинфорсе! Поверьте, — проникновенно заглядывая в глаза офицерам, произнес Ростопчин, — если, упаси Бог, король Павел всё-таки станет русским императором, через полгода половина из вас окажется в Сибири, а другая половина будет завидовать первой! Благословите судьбу, пославшую вам императора Александра — каков бы он не был, это много лучше его папеньки! А как служится при короле, расскажет вам господин Гейговиц.

Адам Фридрихович Гейговиц, поручик павловской гвардии, прибывший с Ростопчиным, охотно поднялся на сцену.

— Приветствую, господа преображенцы! Расскажу вам, как мы по воцарении Павла Петровича в Финляднии первый раз экипировались по новой форме! Я служил в одном из двух батальонов, которые, кроме Гатчинского полка, были переданы павлу Петровичу для обороны Финляндии. Заранее нам приказали явиться на ротный двор в 5 часов утра. Верный долгу, в урочное время я был уже на ротном дворе; двое гатчинских костюмеров, знатоков в высшей степени искусства обделывать на голове волоса по утвержденной форме и пригонять амуницию по уставу, были уже готовы; они мгновенно завладели моею головою, чтобы оболванить ее по утвержденной форме… и началась потеха! Меня посадили на скамью посредине комнаты, обстригли спереди волосы под гребенку, потом один из костюмеров, немного чем менее сажени ростом, начал мне переднюю часть головы натирать мелко истолченным мелом; если Бог благословит мне хоть 100 лет жить на сем свете, я этой проделки не забуду!

Минут 5 и много усердного трения головы моей костюмером привело меня в такое состояние, что я испугался, полагая, что мне приключилась какая-либо немощь: глаза мои видели комнату, всех и все в ней находившееся вертящимися. Миллионы искр летали во всем пространстве, слезы текли из глаз ручьем. Я попросил дежурного вахмистра остановить на несколько минут действие костюмера, дать отдых несчастной голове моей. Просьба моя была уважена, и профессор оболванивания голов по форме благоволил объявить вахтмейстеру, что сухой проделки на голове довольно, теперь только надобно смочить да засушить; я вздрогнул, услышав приговор костюмера о голове моей. Начинается мокрая операция. Чтобы не вымочить на мне белья, меня, вместо пудроманта, окутали рогожным кулем; костюмер стал против меня ровно в разрезе на две половины лица и, набрав в рот артельного квасу, начал из уст своих, как из пожарной трубы, опрыскивать мою несчастную голову; едва он увлажнил её, другой костюмер начал обильно сыпать пуховкою на голову муку во всех направлениях; по окончании сей операции, прочесали мне волосы гребнем и приказали сидеть смирно, не ворочать головы, дать время образоваться на голове клейстер-коре; сзади в волоса привязали мне железный, длиною 8 вершков, прут для образования косы по форме, букли приделали мне войлочные, огромной натуры, посредством согнутой дугою проволоки, которая огибала череп головы и, опираясь на нем, держала войлочные фалконеты с обеих сторон, на высоте половины уха. К 9 часам утра составившаяся из муки кора затвердела на черепе головы моей, как изверженная лава вулкана, и я под сим покровом мог безущербно выстоять под дождем, снегом несколько часов, как мраморная статуя, поставленная в саду. Принялись за облачение тела моего и украсили меня не яко невесту, но яко чучело, поставляемое в огородах для пугания ворон. Увидав себя в зеркале, я не мог понять, для чего преобразовали меня из вида человеческого в уродливый вид огородного чучелы.

И никак от сей экзекуции не избавиться; таковы нынешние нравы Гельсингфорса!

Преображенцы погрустнели. Кажется, даже самый легкомысленный унтер уже понял, что устраивать заговоры за дело Павла Петровича — занятие преглупейшее.

После этого полковник Скалон зачитал собравшимся высочайшее распоряжение:

— Господа, согласно рескрипта императора Александра, Преображенский полк раскассирован и расформирован. Его офицеры и солдаты распределяются среди армейских полков согласно прямого учёта чинов, без гвардейской льготы.**** Вместо них будет набран новый полк из армейских офицеров и солдат.

Основных заговорщиков судил Сенат. Николай и Платон Зубовы были приговорены к смертной казни, Николай и Иван Салтыковы — к пожизненному заключению. Более двух сотен так или иначе замешанных в деле представителей высшего света оказались лишены своих поместий и сосланы в самые разные концы бескрайней Российской империи.

Разумеется, по поводу судьбы всех этих людей немедленно начались бесчисленные ходатайства и просьбы. Я находил их за обеденным столом, заткнутыми за тарелку, в карманах собственной шинели, на подоконниках Зимнего Дворца и даже на крышке моего личного «ретирадного» кресла.

Однако ещё большее количество просителей, заступников и ходатаев являлись ко мне лично; разумеется, одной из первых была мадам Жеребцова. Но надо отдать ей должное: в отличие от остальных просителей, всё время пытавшихся просочиться контрабандою, она прямо попросила об аудиенции и, разумеется, сразу же её получила.

В назначенное время в 9 утра она явилась в мой кабинет в Зимнем дворце. Нельзя не признать — раскрасневшиеся с мороза дамочка была просто прелестна в своём полупрозрачном, по последней парижской моде, платье и накинутый поверх персидской шали.

— Проходите, мадам, присаживайтесь! Не желаете ли кофею или чаю? Пирожные, бисквиты,?

— Благодарю Ваше Величество, но я здесь с целью иною, чем дегустировать блюда императорской кухни. Речь идёт о моих братьях!

— Они мятежники, изобличённые собственными признаниями и многочисленными свидетельскими показаниями. И это установлено решением Сената!

— Ваше Величество, их запутали Салтыковы! Вы же прекрасно знаете нрав графа Николая Ивановича: это не человек, а дьявол: он кому угодно снег продаст зимою! А князь Платон, так опять же прекрасно вам известно, весьма недалёкого ума; что уж говорить о бедном Николя!

— Не могу не согласиться, особенно в отношении последнего. Кстати, как его рана?

— Ах, вы не знаете? Он очень страдает: в крепости ему отняли ногу!

— Какой ужас! Ещё один представитель вашего семейства, вслед за князем Валерианом, оказался без ноги, правда при менее славных обстоятельствах. Давно ли вы не получали вестей из Персии? Ведь это Валериан Александрович прислал вам эту чудесную шаль?

Ольга немного растерянно провела рукой по шёлковой ткани.

— Ваше Величество, у меня создаётся представление, что вы постоянно пытаетесь увести разговор в сторону. Ну давайте же вернёмся к нашим бедным узникам! Николай так плох! Он несколько дней был в забытьи, и в бреду постоянно повторял ваше имя. «Ах, как я раскаиваюсь! Как я виноват перед Его Величеством!» — вот то, что он беспрестанно твердил всё это время!

— Откуда же вы это знаете? Вас что, пустили в камеру?

— Конечно же нет — быстро ответила Ольга, поняв что сказала что-то невпопад. — просто когда беспокоишься о судьбе человека начинаешь интересоваться всеми подробностями его жизни, расспрашивая даже самых низких служителей… ваше Величество…

— Для вас я по-прежнему Александр Павлович, мадам!

— Ах, я не смею называть вас по имени теперь, когда моя семья так виновата! Но, право же, мои братья совершенно не питали к вам зла! Они лишь орудия хищного и злобного интригана! Умоляю, войдите в их положение!

И на последних в словах Жеребцова бухнулась на колени.

— Встаньте, мадам, хватит ребячится, и давайте говорить предметно! На самом деле нам есть что обсудить. У меня есть то что нужно вам; у вас есть то, что нужно мне, давайте совершим размен!

— О, Ваше Величество! Как я рада, что мы поняли друг друга! Я и сама уже хотела предложить, только не знала, как это сделать — проворковала Жеребцова и тотчас же начала раздеваться.

Несколько секунд я оторопело наблюдал этот процесс, а потом замахал руками:

— Нет-нет, вы неправильно меня поняли! Ольга Александровна, я, знаете ли, молодожён, у меня молодая, пылкая супруга и в этом смысле мне решительно ни от кого ничего не надобно! Однако я не могу забыть услугу, которую вы оказали мне прошлый год на охоте. Тот разговор, вполне возможно, спас мне жизнь… Информация — вот что действительно ценно! Вас интересует негоциация на таких условиях?

— Ваше Величество, — произнесла моя визави, запахивая шаль на груди, — если я ещё раз узнаю о каком-либо заговоре против вас, я непременно и немедленно…

— Ольга Александровна, я немного о другом: прежде всего мне интересен посол Уитворд…

Лицо Ольги приобрело постное выражение, как у монашки, которой предложили пойти на водевиль.

— Увы, но это в прошлом. Когда в прошлый год вы раскрыли мне глаза на меркантильные намерения этого человека, я тотчас разорвала эту связь!

— Ээээ… ладно. Тогда план меняется. Представьте: вы едете в Лондон, вся в ореоле таинственности, олицетворяя круг изгнанной из России благородной аристократии. Вас принимают в лучших домах; генералы, парламентарии, архиепископы, герцоги, принцы крови — все они распростёрты у ваших ног… Вы вызываете всеобщее сочувствие лондонского света, как гонимая, пострадавшая от мнительной мелочной злобы императора Александра, невзлюбившего вашу семью… Уверен, уже скоро все тайны Сент-Джеймсского дворца откроются пред вами! Через некоторое время к вам присоединится Николай Александрович — бледный, искалеченный инсургент, раненый, но не сломленный; а там, глядишь, и Платон Александрович появится «из глубины сибирских руд»…

— Как вы изволили сказать, Ваше Величество? «Из глубины руд»?

— Ну, это я так, к слову. Всё у него будет нормально. Мы же не звери! Будете поддерживать связь через Семёна Романовича Воронцова: он там в Лондоне за своего.

— А какого рода сведения вас могут заинтересовать?

— Ой, да решительно всё, что сможете раздобыть! Дипломатические слухи: оценка действий нашего двора, мнение о положении дел на континенте, назначения во флоте, планы войны против Франции и Испании… Самый широкий перечень сведений! Но, кроме информации, интересны также и влияния: мнение, совет, пожелание, вовремя высказанное важной персоне, может быть решающим для судьбы всего мира… Итак, что скажете?

В общем, с салтыковскими заговорщиками мы более-менее разобрались. Князь Николай Зубов, Сенатом приговорённый к смертной казни, в итоге отправился в ссылку; его брат Платон Зубов, бывший фаворит, пока оставался на свободе, хотя оба его секретаря, Альтести и Грибовский, были арестованы по многочисленным делам о взятках. Николай Салтыков был вынужден переселиться из Зимнего Дворца в Шлиссельбург. По иронии судьбы он оказался в камере, где содержалась жена и дети Емельяна Пугачёва, отпущенный мною на волю. Ряд офицеров разослали по армейским полкам, в основном в местности с нездоровым климатом и недружелюбным местным населением.

Теперь предстояло в кратчайшие сроки войти в дела огромной Российской Империи; а это значит — разобрать просто тьму бумаг! Кроме документов, совершенно различного вида и значения, доставшихся от предыдущего царствования, на меня немедленно хлынул настоящий вал разного рода обращений, челобитных, записок, ходатайств, справок, адресованных уже непосредственно мне. Всякого рода жалобщики, обиженные чем-либо за долгие 34 года правления Екатерины, в надежде на пересмотр своих дел буквально бросились в Петербург, всеми правдами и неправдами пытаясь попасть во дворец, чтобы «упасть к ногам императора». Уже через несколько таких «падений» я начал понимать, почему Елизавета Петровна в своё время категорически запретила подавать жалобы ей лично: отказать жалобщику в участии в рассмотрении его дела казалось бессердечным, а углубляться во все эти частности совершенно не было времени!

Кроме того, что эти, по преимуществу, мелкие дела страшно отвлекают от основных обязанностей, так это ещё и небезопасно: кто мешает какому-нибудь сутяге пронести с собою кинжал, да и в запальчивости пустить его в дело? Конечно, можно приказать их обыскивать; но совершать такие действия с дворянином в эти времена считается неприличным, и я не был уверен, что мои сотрудники будут исполнять это распоряжение достаточно скурпулёзно.

Тем не менее, я сделал всё возможное, чтобы обезопасить себя. Была создана Экспедиция Собственной Безопасности, возглавил которую измайловец Дмитрий Иванович Волховский. В неё набрали безусловно преданных мне офицеров и солдат, из которых прежде всего, как не странно, вытравляли… почтение к офицерам. Я прекрасно помнил, как в своё время убили императора Павла: заговорщики просто прошли мимо караулных солдат, не посмевших остановить их. Люди из моей охраны подчинялись только Волховскому и мне. Их вооружили пистолетами новой конструкции, а позже — ручными гренадами, кинжалами кавказского типа, хорошо подходящими для боя в стеснённых условиях; основным оружием было укороченное драгунское ружьё. Как правило, эти люди не находились на виду: караульную службу продолжали нести солдаты гвардейских полков, а сотрудники из службы охраны находились во внутренних покоях, или страховали караульных, присматривая за ними со стороны.

Разумеется, Дмитрий Иванович сразу же стал резко возражать против свободного доступа ко мне жалобщиков и ходатаев. Понятно, что с точки зрения безопасности это было крайне нежелательно. Чтобы хоть как-то упорядочить поток разного рода обращений, и одновременно по возможности избавить себя от жалобщиков, я приказал устроить несколько почтовых ящиков, куда можно было в любое время положить свою челобитную. Поток их был столь велик, что уже вскоре я решил провести полную ревизию всех уголовных дел за последние 10 лет. Попутно вскрылось, что в Сенате находится более 30 тысяч нерешённых дел — некоторые тянулись со времён Елизаветы! Придётся в самое короткое время заняться реформой Сената, — такое положение дел совершенно нетерпимо…

Обычно новое воцарение сопровождается многочисленными пожалованиями, способствующими повышению популярности нового монарха. Разумеется, в моём случае ни о какой раздачи поместий, чинов и орденов не могло идти речи, поэтому я зашёл с другой стороны: было объявлено об уничтожении цензуры и полной свободы печати. Немедленно амнистировали несколько тысяч заключенных и ссыльных — и в первых рядах, разумеется, Радищева и Новикова. Александру Николаевичу предстояло ещё приехать из Кяхты, а вот Новиков, сидевший в Шлиссельбурге, уже через несколько дней предстал передо мною.

Господин этот был в прежние времена известным издателем, публиковавшим в Петербурге юмористические журналы. После ареста в 1792 году был отправлен в Шлиссельбург, что здорово подорвало его финансы.

— Николай Иванович, — сразу взял я быка за рога. — Буду краток. Мне нужно ваше перо и талант. Нужно пропагандистское обоснование всего, что я буду делать.

— Я рад бы служить вам, ваше Величество, — отвечал тот с осторожностью, — но насколько это согласуется с моей честью?

Пришлось вкратце, без подробностей посвятить его в свои планы, а также пообещать финансовое содействие. И Николай Иванович немедленно стал моим личным пиар-специалистом. Кроме того, ему было поручено распространение книги Радищева-Романова и статейки в журналах супротив крепостного права. Новиков, надо отдать ему должное, быстро взялся за дело и уже весною начал выдавать на-гора разные страсти про крепостное право и злобных якобинцев, мечтающих возмутить народ в России. Разумеется, правды во всём этом было чуть менее, чем серебра во фридрихсталерах, но великая цель вполне оправдывала этот невинный обман.

Постепенно наша жизнь в Зимнем дворце наладилась. Первым делом я назначил супруге статс-дам и фрейлин по её выбору. Сама будучи с 16-ти лет камер-фрейлиной императрицы, Наташа прекрасно знала изнанку «женской половины» Двора, в подробностях посвящена была во все интриги: кто против кого дружит, кто что мутит, как и у кого подворовывают, и прочее в этом духе. Поэтому лишь немногие фрейлины из прежнего царствования перешли в новый Двор. Разумеется, первым делом вылетели графини Шувалова и Головина — первые интриганки при дворе Екатерины. Фрейлинами моей юной императрицы стали княжна Шаховская, графиня Толста́я, и сёстры Протасовы.

Ударными темпами начали обустраиваться покои императрицы в Зимнем Дворце. После Константина остался паркет, истыканный шпагой и штыком, расшатанные стулья и стены со следами пистолетных выстрелов — Костик, воображавший себя великим застрельщиком и бретёром, любил стрелять из пистолета по мухам (и иногда даже попадал). Пришлось перекрывать пол, заново обставлять дворец мебелью, навешивать шторы и драпировки, чем Наталья Александровна не без удовольствия и занялась, при этом чутко отслеживая последние модные веяния. И, надобно сказать, было что отслеживать!

С новым царствованием резко переменились вкусы и взгляды на прекрасное, в том числе сильно изменился вкус к мебели и интерьерам. Позолота, резьба, изящно изогнутая мебель, роспись по стенам, штофные обои вышли из моды. Теперь все были без ума от античности: мрамор, гранит, барельефы, фризы, деревянные панели, бронза — то, что вскоре будет называться «ампир». Благородные, простые интерьеры, избавленные от нагромождения деталей, соразмерные и изящные, соблазняли немедленно перестроить свое жилище по новым канонам.

Конечно, наши с Наташей вкусы не во всём совпадали. И тут я испытал огромное удовольствие, осознав, что нам совершенно нет нужды спорить об обстановке комнат. Мы ведь можем себе позволить отделать и обставить комнаты, не мешая друг другу!

— Свет мой, можно ли устроить эту залу из фальшивого мрамора? — спросила супруга про свою «гостиную».

— Конечно! — ответил я, целуя её. — Делай, что тебе заблагорассудится! Дорогая, давай, ты устроишь свою половину — все пять комнат, а я — свою. Договорились?

Пару дней пришлось потратить на общение с господином Гваренги. Мои детские интерьеры, не менявшиеся пятнадцать лет, конечно, требовали обновления. Наталья Александровна потратила на разработку «дизайн-проекта» своей половины много больше времени. Женщины…

Весь Петербург в это время бросился в вихрь развлечений. Мой первый манифест, обещавший подданным права и свободы, вызвал в обществе огромные надежды на перемену к лучшему. Дворцовые праздники прекратились из-за траура, зато совершенно по-новому блистали частные балы. Собиравшиеся в них дамы представляли собой презабавное зрелище: половина одевалась по старой традиции — с буклями, париками, пудрой, пышными платьями с фижмами и сложными высокими причёсками, когда-то запрещавшимися Екатериной, а теперь полностью разрешенными; другая же половина одевалась в «античном» стиле — по последней парижской моде. Платья из тонкой материи с сильно завышенной талией, причёски из собственных завитых волос, полное отсутствие пудры, лаконичность прочей косметики, «естественность во всём» — всё это с модными журналами и слухами пришло к нам из-за Рейна и смело завоёвывало теперь вкусы Петербургского высшего света.

Совершенно прошла вдруг мода на бриллианты: оставив массивные драгоценности в бабушкиных шкатулках, модницы нового времени наперебой носились за геммами в античном стиле. Мужчины не отставали: вместе камзолов появились вдруг жилеты и фраки, круглые шляпы — предтечи цилиндров. Универсальной одеждой становится фрак, который носили во всех случаях (при дворе я его тоже разрешил). Фрак был известен и ранее, но в свете он был совершенно не популярен. Теперь же из Франции пришли к нам фраки в стиле «инкруаябль»*. Он был снабжен чрезмерно большим воротником и лацканами, дополнялся не менее внушительным галстуком, закрывавшим подбородок, а туго накрахмаленный воротник рубашки, доходил до середины щек.

Новая одежда радикально отличалась от прежней полным отсутствием украшений. Золотое шитьё, галуны, драгоценные камни на мужской одежде — всё это безвозвратно кануло в прошлое. Бархат и атлас были преданы анафеме: отныне «мужские» ткани не должны ни переливаться, ни блестеть!

Я всему этому был только рад. Все эти дурацкие украшения, пуговицы с бриллиантами, красные каблуки, а уж тем паче — парики, косы, букли и тупеи, — это такая хрень, что и словами не описать.

Наступающий девятнадцатый век явно был в моём вкусе…Однако, почти сразу же начались неприятности.

Чтобы разместить по комнатам все необходимые предметы убранства, требовалось хотя бы вчерне распределить комнаты в резиденции среди моей свиты и личной свиты императрицы. Тут весь двор был просто шокирован куцым количеством новых придворных должностей: я назначил себе четырёх камер-юнкеров и двух камергеров, Наташа — четырёх фрейлин и двух статс-дам! Даже нищие немецкие маркграфы содержали больший двор! Сколько разочарований, разбитых надежд, нереализованного честолюбия вельмож, надеявшихся на тёплое место при новом дворе, обрушилось на шокированный петербургский свет! И, не успели все по-настоящему удивиться произошедшему, как я нанёс по благообразию русского императорского двора 18 века новый страшный удар, объявив, что придворные должности не несут теперь никакого реального значения, становясь всего лишь почётными наименованиями, и не оплачиваются! И флигель-адьютанты, и генерал-адьютанты, и камер-юнкеры, и камергеры теперь практически исключены из Табеля о рангах!

Как только эта новость пронеслась по гостиным и салонам, шум поднялся такой, что на второй день ко мне приехал взволнованный Воронцов.

— Ваше Величество, не поторопились ли вы с отменою придворных привилегий? Ведь при почившей императрице эти звания имели преимущество перед чиновниками гражданской службы, а теперь они совершенно теряют своё значение, Табелем о рангах установленное!

— Александр Романович, как мы с вами уже говорили, Правительство должно быть отделено от дворца, и произошедшая теперь отмена придворных чинов является шагом в этом направлении. И, думаю, что на фоне известных вам грядущих перемен, сия перемена вскоре окажется столь незначительной деталью, что вскоре про неё никто и не вспомнит!

— И когда вы намерены огласить ваше… «большое решение»? — с интересом спросил Воронцов.

— Полагаю, что в день «священной коронации». Пятое апреля представляется удобною датою — на сей день выпадает Пасха.

— Вы примете необходимые защитные меры?

— Графу Суворову отправлено уведомление о случившейся перемене царствования, с указанием возвращаться в пределы отечества. К апрелю мы разместим эти войска вокруг Петербурга, Москвы и в важнейших губерниях.

— Это хорошо; но, дабы после освобождения не возникло хаоса, надо ввести положения по управлению освобождёнными крестьянами.

— Я этим бы занялся, но времени, честно говоря, на это совершенно нет. Очень надеюсь, что вскоре приедет господин Радищев; я сразу же поручу ему это дело.

— Но если уже 5 апреля будет провозглашено освобождение…

— Нет, власть помещиков сохранится до следующего года. Надо, чтобы сельскохозяйственный работы в этом году прошли без затруднений, очень возможных в такое переломное время.

— Весьма разумно — одобрительно заметил Александр Романович.

— А вы, граф, не желали бы вернуться на государственную службу? Коммерц-коллегия и пост канцлера вас!

— Весьма польщён, Ваше Величество! — с поклоном отвечал Воронцов, и я заметил в его глазах искорки интереса. — А каковы будут мои прерогативы как канцлера?

— Ну, что-то вроде того, что мы видим в Англии. Руководить Кабинетом, вести внутреннюю и внешнюю политику, общее направление которой определяется монархом!

Услышав намёки на заимствования из английской политической системы, Воронцов просто расцвёл.

— Сочту за честь возглавить Русское правительство, Ваше Величество!

— Ну, вот и славно. Мы ведь с вами всегда находили общий язык, не так ли? Военную коллегию я пока возглавлю сам, а что касается остальных, то попрошу вас: подберите кандидатуры на посты в Коллегиях и на места губернаторов и генерал-губернаторов.

Воронцов ещё больше повеселел.

— И не забудьте про наш уговор. Мне нужно лояльное отношение главных вельмож к моему плану освобождения крестьян.

— Безусловно, Ваше Величество. Но ведь план ваш сохраняет своё действие и в отношении конституционного правления, не так ли?

— Конечно.

— Так значит, я могу представить на ваше рассмотрение проект Конституции?

— Непременно! Вы уже что-то готовили?

— Нет, но это ведь совершенно недолго…

— Ой, не уверен… Такие документы, Александр Романович, с кондачка не принимаются. Но в любом случае — готовьте, и будем обсуждать.Только имейте в виду: было бы крайне опрометчиво подтвердить нерушимость права дворянской собственности, не произведя перед этим освобождения крестьян, о чём мы с вами, дорогой Александра Романович, неоднократно уже разговаривали.

— Это очень не понравится нашему дворянству! — заметил Воронцов.

— Ничего не поделаешь. Крестьяне должны получить облегчение своего положения, а значит, дворянам придётся ужаться. И прекращение придворных чинов — это лишь один из шагов на этом пути…

Наконец, улеглась суматоха с поимкою мятежников, приведением к присяге чиновников и офицеров, и прочими мелкими, но необходимыми событиями, сопутствующими любой смене власти. Дела начали входить в «текущую колею». Теперь мне, прежде всего, надо было встретиться с вельможами, составлявшими правительство Российской империи, выполнить кадровые перестановки, наметить дела на ближайшее время. Просили о срочной аудиенции и иностранные послы. Также надо было познакомиться с наместниками и губернаторами, с кем мне не приходилось ещё встречаться (таких было немного), и, конечно же, посетить Сенат.

Начал я с созыва Совета при высочайшем дворе, назначив его буквально на следующий день после смерти государыни. Встревоженные вельможи стали собираться уже загодя, и одним из первых приехал мой старый враг, Александр Андреевич Безбородко.

Казалось бы, невелик шаг от цесаревича до императора. Малейшая случайность в любой момент может оборвать жизнь пожилого человека на троне, и вот, ты уже облечён безграничной властью. Но, всё же, различие огромно.

Наследник престола, как не крути, это кандидат, полностью зависящий от воли иного лица. Кто знает, как оно ещё обернётся — может быть, случится то же, что и с несчастным Павлом Петровичем, обречённым доживать жизнь в нищей Финляндии! А уже когда твой предшественник почил в Бозе, и все уже приносят присягу и порываются целовать руку — вот это уже совсем другое дело!

Так что Граф Безбородко, когда-то имевший смелость выступить против воли императрицы, желавшей моего назначения наследником престола, теперь был сама любезность и предупредительность.

— Ваше Императорское Величество! Прежде всего, позвольте выразить вам самые наиглубочайшие верноподданнические чувства всемерной любви и уважения! Не могу слов найти, как счастлив я, четверть века прослужив августейшей бабке вашей, теперь иметь честь стоять рядом с ея царственным внуком!

Ну-ну. Старый чёрт, конечно, хитёр и изворотлив, как сам Сатана, но в дипломатических делах, прямо скажем, силён. Хочет служить — так пусть служит! Надо будет, конечно, крепко за ним присматривать… как, впрочем, и за всеми остальными.

— Александр Андреевич, я готов забыть всё, что было меж нами, и работать вместе на благо России. Полагаю, внешние сношения должны оставаться в вашем ведении!

Старик польщённо замолчал, аж зажмурившись от удовольствия; затем, однако же, продолжил совсем не так любезно, как можно было ожидать:

— Ваше Величество, прежде чем принять на себя столь высокую должность, прошу просветить меня на предмет новости, громом, поразившей и обе столицы, и всю державу нашу, и особливо — иностранныя дворы! Ужели весть о браке вашем с Натальей Александровной Суворовой и вправду справедлива?

И, задав этот, вроде бы невинный, вопрос, Александр Андреевич смотрит на меня с самым простодушным выражением лица.

Вот куда ты клонишь, хитрожопый сукин сын!

— Да, это так. Мне через две недели исполняется девятнадцать лет — возраст, вполне пристойный для брака. А что же в связи с этим вас беспокоит, драгоценнейший Александр Андреевич?

Безбородко округлил глаза, делая вид, что фраппирован донельзя.

— Но, как же так, Ваше Величество? Долг государя требует, чтоб брак его являл собой, прежде всего, политический акт! Честь государя взывает к союзу с равной себе персоной, из императорского или королевского правящего дома!

— Однако же супротив брака с принцессой Баденской вы, конечно, не возражали бы, хотя родители её — всего лишь маркграфы, да ещё и изгнанные с трона французскими войсками? Или против Марии-Терезии, дочери свергнутого французского короля? Кстати, они всё ещё едут в Петербург?

Александр Андреевич укоризненно сжал губы.

— Теперь они остановилися в Митаве, во дворце Платона Александровича, и отдыхают там после длинной дороги. Но, получив столь ужасающие вести, конечно же, семейство христианнейшего короля с отвращением повернёт обратно в Вену…

— Ну, передайте, что мне жаль. А вы, что же, действительно хотели бы, чтобы я женился на дочери изгнанного короля? Вот странная затея! Тем самым мы совершенно испортили бы отношения с Францией, поставив себя в положение обязанных воевать за одну из их партий, с совершенно непонятным результатом!

— Ваше Величество, неужели вы ищите большего в браке с дочерью вашего слуги, присягою обязанного повиноваться вам?

— Эээ, Александра Андреевич, Александра Андреевич… Несчастному императору Петру Фёдоровичу тоже ведь присягали, но это его не спасло! Нет, к присяге надобно добавить ещё и личный интерес — тогда присягнувшее лицо может почитаться действительно преданным мне. Почившая государыня прекрасно сие понимала, (тут Безбородко, соглашаясь со мною, любезнейше поклонился), и достигла тем впечатляющих результатов. И вот, представьте, Александр Васильевич Суворов, генерал-аншеф, увенчанный лаврами славнейших побед, уже мысленно видит внуков своих на троне; как вы думаете, что сделает он с теми, кто осмелится хотя бы мысленно посягнуть на мою власть? Полагаю, судьба этого безумца будет весьма незавидна… Кстати, попытка повредить здоровье Александра Васильевича тоже не будет состоятельна: граф Суворов окружён верными ему солдатами и офицерами; он ест из солдатского котла, его невозможно отравить. В общем, не знаю, что там можно было бы выторговать у свергнутого Людовика в приданное за его длинноносую дочь, а Наталья Александровна Суворова принесла с собою безграничную власть над бескрайними просторами Российской империи, любовь солдат и уважение офицеров трёхсоттысячной армии!

— Ах, Ваше Величество, но что же нам, вашим слугам, теперь со всем этим делать? Как объяснять произошедшее иностранным посланникам?

— Гм. Отчего же вы полагаете, что им надобно что-то пояснять?

Безбородко укоризненно покачал головой.

— Ваше Величество! Во всём мире существует некий установившийся порядок вещей! Монархи передают свою власть по наследству — от отца к сыну, а браки заключаются между равными по положению семействами. Всё иное — опасное якобинское своемыслие, несущее анархию и гибель!

— Граф, вы только что обозвали якобинцем Петра Первого, в зрелом возрасте выбравшего супругу по своему вкусу и усмотрению. Я уж не буду поминать римских цезарей, нередко отличавшихся чрезмерной свободой нравов… Понятное дело, они не были христианами. Но из более близких нам времён можно вспомнить, скажем, достославного английского монарха Эдуарда Четвёртого, своей волей и вопреки советчикам женившегося на дочери своего подданного — леди Элизабет Вудвилл, и правившего затем долго и вполне достойно. Полагаю, это не худшие примеры для подражания! Так что, дорогой граф, уведомите послов великих держав, что молодой император пошёл по стопам своего великого предка, Петра Первого, только и всего. Да, и в будущем новый монарх ещё множество раз обратится к духу и опыту этого успешного правителя!

Пока мы с графом Безбородко вели столь учёную беседу, члены Совета, наконец, собрались. Пришёл Воронцов, давно уже извещённый о грядущем восстановлении своего членства в Совете, генерал-прокурор Сената Самойлов, Завадовский, престарелый Остерман, назначенный недавно Ростопчин, отозванный из Франции граф Алексей Орлов. Явились секретари Совета: Василий Попов, Степан Стрекалов, пришёл мой личный статс-секретарь — юный Михаил Михайлович Сперанский. Я разыскал его ещё два года назад (человека с такой фамилией трудно не запомнить, а ещё сложнее не найти), но пока держал на второстепенных ролях, присматриваясь к нему и давая накопить опыта и знаний.

Ну, раз все в сборе, пора начинать.

— Господа, сегодня у нас первое заседание Совета, назначенное после понесённой нашей державой тяжелейшей утраты. Сегодня в три часа пополудни я выступаю с траурной речью в Сенате, где отдам должное заслугам предыдущего царствования, умолчав, конечно же, о его недостатках. Однако же, здесь и сейчас у нас прямо противоположная задача — вскрыть накопившиеся проблемы и обсудить пути их разрешения. Это не значит, что я критически настроен в отношении правления ныне почившей августейшей бабки своей, — совсем нет, тем более, что последние годы я принимал в этом правлении самое прямое и деятельное участие. Однако долг монарха требует от меня, отставив в сторону лавры, — о них мы помянем в торжественных речах для публики — заняться, прежде всего, разгребанием зарослей тёрна, за прошлые тридцать четыре года выросшего кое-где в тёмных углах. Как вы знаете, есть сферы, коих я ранее не касался: внешняя политика, финансы, состояние армии, управление губерниями, Сенат, Синод, образование, дела общественного призрения. Постепенно с вашей помощию я полагаю овладеть всеми браздами правления.

Прежде всего, хочу сообщить, что заседания Совета при высочайшем дворе теперь станут регулярными. Я почёл уместным переименовать его в Непременный совет, потому что никакие решения без одобрения большинства его членов более не будут мною приниматься… за исключением нескольких, которые решены уже ранее, и будут оглашены в своё время. Я обсуждал их более узким кругом — с Александром Романовичём и несколькими другими конфидентами…

Воронцов, услышав это, мрачно кивнул.

— Также, я намерен учредить в настоящем Совете пост руководителя. Председательствующим назначается граф и кавалер Александр Романович Воронцов. Отныне, кроме ранее назначенных членов, по должности в Совет входят все президенты коллегий, Обер-Прокурор Сената, Председатель Законодательной Комиссии и Первоприсутствующий Верховного суда. Как вы могли заметить, последних двух должностей пока не существует, как нет ни Суда, ни названной Комиссии. Эти лица займут свои посты после их назначения и формирования ведомств.

А сегодня, господа, я хотел бы обсудить внешнюю политику. Александр Андреевич, я знаю, в курсе всех дел и может просветить нас. Граф, вы готовы произнести на эту тему небольшой доклад?

Безбородко встал и поклонился собравшимся.

— Господа! Ныне ситуация в Европе почитается весьма неустойчивою. После того как пруссаки коварнейшим образом заключили с французами Базельский мир, Австрия одна осталась противостоять возмутителям европейского спокойствия.

— Александр Андреевич, напомните нам, на каких условиях Пруссия договорилась с Францией? — уточнил я у Безбородко. Последний польщённо кивнул.

— Ваше Величество, как всем нам известно, французы давно уже покушаются безраздельно овладеть всем левым берегом Рейна, обездолив тем самым множество германских князей. Фридрих-Вильгельм Прусский согласился потерять все свои владения за Рейном и допустил, что иные немецкие государи также утратят свои земли к западу от этой великой реки, в обмен на компенсацию на правом её берегу, что должна воспоследовать за счёт церковных владений. И теперь между французами и прусаками на сей счёт идёт активная негоциация!

— Понятно. То, что он получил обширные польские земли в вознаграждение за войну с Францией, уже как бы и не считается. Продолжайте, Александр Андреевич!

— Да, с Потсдамским двором получилось всё, как вы и предсказывали два года назад, Ваше Величество! Итак, пруссаки покинули коалицию держав, не желая оставаться по одну сторону с Австрией. Следует ожидать, что в компанию будущего года французы соберут все свои силы против Австрии и, вероятнее всего, преуспеют.

— Отчего вы так думаете? — с интересом спросил Воронцов.

Александр Андреевич развёл руками.

— Можно предположить, что если Франция успешно противостояла Австрии и Пруссии одновременно, то теперь, когда Австрия осталась одна, они добьются успеха!

— Да, разумно предположить именно так всё и случится!

— Теперь, когда Пруссия отошла от общего дела и объявила нейтралитет, — взял слово Александр Романович, — французы укрепили свою власть в Голландии, а Испания перешла на сторону французов, в следующую компанию с большой вероятностью следует ожидать поражения Австрии. И теперь нам следует решить, будем ли мы оказывать Австрийскому императору военную поддержку!

— Ну, и каково ваше мнение на сей счёт?

Воронцов слегка замялся. Как законченный англоман, он, конечно, желал бы объявления войны с Францией, однако собственные его убеждения предполагали воздержание от активных военных действий.

— Ваше Величество — произнес Безбородко. — Ежели Австрия в будущий год потерпит поражение, французская Директория станет хозяйкою Европы. Наверняка они захотят восстановить Польшу и заявят нам соответствующие требования! Мы же к тому времени уже не будем иметь ни одного союзника на континенте!

— Да, ситуация скверная, — подержал его обер-прокурор Сената Самойлов. — Французы уже сумели превратить голландцев и испанцев из своих врагов в союзников. Если они смогут нанести поражение Австрии и привлекут к союзу Пруссию, мы столкнёмся с угрозой доселе невиданного масштаба!

А мне оставалось лишь гадать, что теперь случиться в Европейской политике. Ведь генерал Революционной Франции Бонапарт уже не определяет её развитие… и что там будет дальше — бог весть!

— Допустим, что предположения о том, что цесарцы в следующем году потерпят поражение от французского оружия, кажутся весьма основательными — наконец произнёс я. — Но что же вы в связи с этим предлагаете?

— Непременно надо оказать Австрии военную помощь. — предложил Александр Андреевич. — Тот год ещё собрана армия под командованием генерал-фельдмаршала Суворова — возможно, пришло время пустить её в ход!

— Можем ли мы себе это позволить? Наши финансовое положение далеко не блестяще!

— Для компенсации военных наших затрат нужно добиваться английской субсидии!

— Жалко, что английские субсидии никак не помогут нам возродить погибших на полях сражений! Хорошо, с этой мыслью всё понятно. Но какие ещё варианты действия у нас есть?

Граф Безбородко учтиво и тонко улыбнулся.

— Ещё мы можем продолжать политику предыдущего царствования — от есть воздерживаться от вмешательства в европейские дела, объясняя это военными действиями в Персии. Но для этого надобно, чтобы война на берегах Каспия была продолжена!

— Признаться, этот вариант мне нравится много больше!

— Но, Ваше Величество, — запротестовал Самойлов, — это будет подлинная катастрофа! Через два, самое большее три года мы окажемся наедине против Франции её союзников, и никто уже нас не поддержит!

— Давайте не будем паниковать. Следует вспомнить, что последовательным и яростным врагом Франции является Англия. Не думаю, что это государство будет спокойно смотреть, как уничтожают Австрию. Они уже вовсю ищут новых союзников для австрияков, и, вероятно они их найдут. Что касается угрозы восстановления Польши, — хочу обратить Ваше внимание, что Пруссия смогла договориться с Францией, несмотря на польский вопрос. А ведь Пруссии теперь принадлежит даже столица Польши! Я уверен, что французы дали пруссакам относительно польских земель некоторые гарантии, естественным образом распространяющиеся и на нас. Полагаю, если мы твёрдо заявим о своём нейтралитете, Сент-Джеймсскому двору не останется ничего другого, как подкупать пруссаков, шведов, датчан, и даже итальянцев, лишь бы не допустить господства Франции в Европе!

— Все эти союзники ничего не значат без России! — заметил Самойлов.

— Александр Николаевич, не стоит преувеличивать роль и значений нашей страны. Мы вошли в европейские дела лишь в конце царствования Петра Великого, а до той поры Европа прекрасно обходилась без нас. Полагаю, они и дальше проживут без наших пушек некоторое время. Нам же не стоит чрезмерно торопливо бросаться в эти дрязги, в которых мы, признаться, не очень разбираемся. Думаю, нам надобно взять пример с мудрой политики северо-американских штатов, старающихся не лезть за пределы своей территории. В общем, — подвёл я итог — предлагаю Совету проголосовать за невмешательство. Уверен, что нам не следует тратить силы нашей державы на разрешение каких-то узко-европейских проблем!

— Ваше Величество, — не сдавался обер-прокурор Сената, — такая политика может иметь совершенно ужасающие следствия. Если европейские страны объединятся против нас…

— Но прежде всего, должен сказать, что я не очень-то боюсь европейских армий. В нашей стране для европейцев тяжело даже просто мирно жить, а уж воевать и вовсе невыносимо! Маленькой армии нашу страну не одолеть, а большую здесь не прокормить. Это первое, что я хотел бы сказать на сей счёт.

Второе: разумеется, никто не мешает нам проводить в Европе активную политику, но при этом не ввязываться в воины. Мы можем использовать наш флот, можем, по примеру англичан, применять финансы, если, конечно, сумеем их наладить. Нам следует искать другие пути воздействия на Европейскую политику, воздерживаясь от прямого военного противостояния. Думаю, как раз если мы будем чрезмерно активны, то именно это может вызвать против нас объединение сил Европы. В общем, я голосую за нейтралитет. Что же касается французской угрозы, хотелось бы сказать следующее: никакая нация не может длительное время поддерживать напряжение своих военных и финансовых сил на таком уровне, как это демонстрируют сейчас французы. Сейчас пока ещё в них силён революционный задор, но уже через несколько лет их постигнет разочарование и усталость. Так что, думаю, через несколько лет они не будут представлять той угрозы, которую несут сейчас. И нам сейчас очень важно оставаться в стороне до момента, пока французы окончательно не угомонятся!

Господа советники были несколько озадачены. Такой изоляционизм казался им чем-то крайне необычным.

— Ваше Величество, но в прежнее царствование основой нашего могущества была активная европейская политика! Этаким образом бы окажемся там, где находилась наша держава до воцарения Петра Великого!

— Да, в чём-то я с вами соглашусь. Нельзя не поставить в заслугу предыдущего правительства великие наши успехи в области внешних сношений. Плодами их стало присоединение бывших польских владений и укрепление нашего положения на юге, на черноморских берегах. Однако же рискну высказать мысль, что дальнейшее продолжение такой политики не может иметь место!

Брови Александра Андреевича в изумлении поползли вверх.

— Отчего же, Ваше Величество, вы считаете невозможным продолжать политику, принёсшую нашему отечеству столько славы? — спросил Самойлов, — И какие именно стороны внешней политики Российской державы считаете вы неудачными и требующими исправления?

— Господа, первое, на что я бы хотел обратить внимание, это высокая стоимость нашей европейской активности. Не секрет, что финансы державы пребывают в расстройстве, размеры которого мне ещё предстоит узнать! Кстати, Александр Романович, — обратился я к Воронцову, — третьего дня жду от вас доклад о положении дел с государственным кредитом и возможных мерах к его исправлению!

— Непременно всё будет исполнено, Ваше Величество! — подтвердил тот.

— Так вот, господа, — войны дорого стоят и довольно плохо окупаются! Поэтому, я бы желал, насколько это возможно, сократить наше политическое присутствие в Европе. Нам нужен мир. Двадцать лет мира — и вы не узнаете Россию!

Вельможи недоуменно переглянулись.

— Ваше Величество, — вкрадчиво начал Безбородко. — Ваше желание понятно, и, надо сказать, вполне согласуется с политикой предыдущего царствования. Сменю помнить, что ни первая не вторая турецкая война, ни Шведская компания не начинались Россией по своей воле — во всех этих случаях на нас нападали. Этот опыт с невыразимой печалью заставляет признать, что никакая наша умеренность во внешней политике не удовлетворит европейские дворы; разве что мы добровольно отступим до границ Алексея Михайловича Тишайшего! Увы, но история многих Великих держав непременно показывает нам, что лучший способ защиты своих границ — это нападение, производимое, желательно, с участием союзников.

— Александр Андреевич, вы, конечно, правы, если исходить из предыдущего опыта. Но время идёт, и ситуация меняется. Теперь Россия много сильнее, чем сто лет назад, и это начинает вызывать беспокойство европейских дворов. Вы знаете, что в последнюю войну англичане уже сколачивали против нас коалицию, и лишь высокое дипломатическое искусство позволило нам, воюя с Турцией и Швецией, избежать конфликта ещё и с половиной Европы. Полагаю, если бы не случилась эта несчастная история во Франции, то наша держава сейчас имела бы очень большие проблемы с объединёнными силами сильнейших европейских держав. Нужно дать европейцам время свыкнуться с нашим могуществом!

Господа советники молчали, обдумывая услышанное.

— Итак, я считаю необходимым остановить всё возможную политическую и военную активность на западных рубежах нашей державы. Поход на Рейн войск, возглавляемых генерал-фельдмаршалом Суворовым, как вы знаете, отменён, а войскам направлен приказ возвращаться в пределы нашей державы!

Этот вопрос не вызвал у совета никаких возражений.

— Дальнейшие наши действия во внешних сношениях давайте сообразуем с нашим финансовым состоянием. После доклада на сей счёт мы вернёмся к обсуждению внешнеполитических дел.

— Что же нам делать с войсками генерал-аншефа Зубова, продолжающего боевые действия против Персии? — резонно спросил Воронцов.

Это был для меня самый больной вопрос. Персидский поход я считал совершенно ненужной ошибкой, дорогостоящий как финансовом смысле, так и в отношении людских потерь. Однако же прервать его сейчас означало понести ещё и репутационные потери, между тем как продолжение похода могло принести некоторые территориальные приращения. А кроме того, заключённый ранее союз с Австрией требовал от нас участия в войне против Франции… если только мы сами при этом нигде не воюем. Так что персидский поход в этом смысле весьма полезен. А вот самого Зубова на посту главнокомандующего, пожалуй, надо было менять — к слишком уж неправильному семейству он принадлежал.

— Поход будет продолжен. Графу Зубову будут направлены подкрепления, достаточные для нанесения поражения Персии. Однако же я не желаю долгого продолжения компании. Всех необходимых целей надобно достичь уже в ходе грядущего, 1797 года!

— Вы полагаете возможным взять Испагань? — с сомнением в голосе спросил Безбородко.

— Я думаю, надо действовать по ситуации. Не получится Испагань, так взять хотя бы Тегерань! Нашей целью являются не территориальные приобретения — нам они не нужны, за исключением разве что Апшеронского полуострова, а наказание шаха за разорение Тифлиса и получение с него возможно более крупной контрибуции.

— Было бы желательно также сменить шаха на персону, более нам дружественную! — заметил Воронцов.

— Думаю, что это неважно. Там нет никого, кто стал бы нашим твёрдым и последовательным сторонником. Все эти восточные деспоты не имеют никаких принципов и продадут нас при первой же возможности! Так что менять одного на другого, право же, напрасный труд.

С этим все согласились.

— Итак, господа, — подвёл я итог, — в ближайшее время я намерен встретиться с иностранными послами, дабы обрисовать перед ними принципы нашей внешней политики. Следующее заседание Совета назначается на послезавтра. Напоминаю, оно посвящено будет состоянию наших финансов!

Итак, встречи с послами я начал с Людвига фон Кобенцеля. Этот австрийский дипломат, родом из чешских немцев, был, пожалуй, старейшим посланником при дворе Екатерины Великой. Двоюродный брат австрийского канцлера, он уже семнадцатый год представлял австрийского императора в Петербурге. Крайне угодливый от природы, он всегда прекрасно ладил с императрицей и, разумеется, завёл во время пребывания в российской столице многочисленные полезные связи.

Я поглядел на старика. Очень некрасивый от природы, в последние годы он ещё и подхватил какое-то кожное заболевание, отчего стал совсем уж безобразен, но нисколько не утратил своей, скажем так… дипломатичности.

— Ваше Величество, нет слов, как счастлив я лицезреть вас в новом качестве! Позвольте, однако же, принести вам глубочайшие соболезнования! Смерть вашей бабушки оказалась столь преждевременной и трагичной… Такое несчастье! И как это печально, что некоторые люди пожелали воспользоваться этим трагическим, хотя и неизбежным событием в своих низких целях! Впрочем, тут вы показали всем, чего стоите!

«Да уж, показал, — с горечью подумал я. — Расстрелял картечью ничего не понимающих преображенцев, которых внезапно вывели из казарм и в кромешной тьме по только выпавшему снегу направили к Зимнему дворцу…»

— Вожди мятежа, я полагаю, уже найдены и изолированы от общества? — с просительной интонацией произнёс австрийский посол, учтиво склонив голову, будто иного исхода он и не ожидал.

— Идёт следствие. Пока трудно сказать, насколько заговор был глубок и разветвлён, но, полагаю, основная часть офицеров гвардии им не затронута!

— Это замечательно! Ведь в наше тревожное время лояльность армии крайне важна! С польскими инсургентами покончено, но теперь ваша великая империя имеет несчастье граничить с пруссаками… Император питает надежду, что вы продолжите политику сдерживания прусских амбиций. Уверен, для этого достаточно будет лишь дипломатической ноты Вашего Величества!

— Да, граф, пруссаки показали себя с самой отвратительной стороны. Едва получив польские земли в награду за войну с Францией, оно тут же заключили с нею мир! Невероятно! Поверьте, всей душой я на вашей стороне! Однако же, скажу прямо, у меня нет желания вмешиваться в дела Европы! На мой взгляд, Россия, будучи не вполне европейской страной, не должна вести чрезмерно активной политики к западу от своих границ. Лучше обратить внимание на Восток и Юг, тем более, что призы там могут быть много более весомыми, а усилия к их достижению — заметно ниже, чем в европейских делах.

— Вы про ваши новые приобретения в Южных Морях?

— Именно. А вы? Почему Австрия не желает получить колониальные владения? Имейте в виду, мир не безразмерен — сейчас возможно приобрести лакомые куски земного шара, а вот потом поздно будет!

— Увы, мы не нация мореплавателей!

— Мы тоже, однако же это не помешало нам многого достичь за последние 90 лет! Если желаете, я могу продать вам замечательные быстроходные суда, построенные из первоклассного леса по новейшим французским чертежам!

— Я непременно передам своему правительству.

— Каковы ваши планы в отношении Турции?

— Скажу вам откровенно, граф — после Очакова нам от Турции более ничего не надо. Стабильная торговля через Проливы принесёт процветание в тот край, который вы десять лет назад посетили с великой императрицей. Однако же, вы знаете турок — однажды они так допекут греков или болгар, что те поднимут восстание, а на подавление двинут каких-нибудь диких албанцев или египтян. Непременно начнётся дикая резня христианского населения, и что, спрашивается, мы в этом случае будем делать? Нам, вроде бы, и всё равно — это не наше население, но человеколюбие не позволит нам остаться в стороне. А если добавить к этому малую толику благоразумия, то станет очевидно, что надобно не дожидаться неизбежного избиения христиан (учитывая текущее состояние Турции, это обязательно случиться), а упредить события и заранее изъять этих несчастных из ведения султана… или хотя бы как-то воздействовать на Порту, дабы избежать этой беды.

— Ваше Величество, вы полагаете, что это возможно?

— Не знаю. Когда-то Турция была довольно-таки веротерпимой страной, туда даже бежали иудеи из Испании, преследуемые фанатичными кастильскими королями… Но теперь всё изменилось. Когда дела у нации идут неважно — а у Блистательной Порты они, прямо скажем, не блестящи, — начинаются самые дикие проявления нетерпимости, и, боюсь, на Балканах мы ещё станем свидетелями самых мрачных ужасов! Я предложил бы создать некий комитет из крупнейших держав для наблюдения за соблюдением султаном Турции прав своих подданных. Как только случится неизбежное — державы должны будут жёстко отреагировать, с соразмерной компенсацией всем надзирающим державам. Как полагаете, удастся ли убедить англичан?

— Ваше Величество! Не так сложно договориться с англичанами, как трудно убедить в одном и том же англичан и французов! Если произнести при них «дважды два — четыре», и один согласиться, то второй тут же бросится утверждать, что правильный ответ — пять!

— Вы, как всегда, правы, граф. Кстати, как ваши дела в Италии?

— Увы, Ваше Величество! Мы так ждали армию Суворова на Рейне; когда же вы изволили отозвать графа и пятьдесят тысяч его войска, нам пришлось очистить левый берег Рейна. Это не могло не сказаться на боевых действиях в Пьемонте, где мы потерпели два крупных поражения.

— Мне, право, жаль. Однако же, я предложил бы вам сейчас замириться с Директорией. Сейчас французы ещё одурманены своим революционным задором; должно пройти время, чтобы они одумались. Такой подъём духа нации не может быть долговременным, и вам, соседям Франции, надо просто его перетерпеть, а потом, лет через десять, дела пойдут своим обычным чередом!

В тот же день меня посетил английский посланник — Чарльз Уитворд. Больше всего он интересовался моей позицией по отношению к Франции. Пришлось его огорчить:

— Скажу прямо, Чарльз: Россия не будет участвовать в войне с Францией. Нет, дело не в боязни революции и не в страхе проиграть. Просто мы, наблюдая за событиями, четко осознали, что происходящая сейчас европейская война — это идейно-политический конфликт, это война идеологий. А мы, не будучи вполне европейской страной, не разбираемся и не можем в достаточной мере разбираться в этих идеологических нюансах. Поэтому, увы, мы намерены держаться в стороне от этого спора, впрочем, как и от остальных европейских событий. Мы объявляем самоизоляцию от европейских бурь, выбирая позицию и путь стороннего наблюдателя.

— Вот как? Неужели вы решили заколотить «Окно в Европу»?

— Конечно, нет. Но мы больше не будем посылать в это окно ни своих солдат, ни дипломатов, ни шпионов. Торговля, наука, просвещение — это пожалуйста. А воевать — нет. Увольте! Последние годы мы слишком часто вмешивалась без всякого повода в дела, которые прямо нас не касались. Ни одно событие не могло произойти в Европе без того, чтобы Россия не обнаружила притязаний принять в нем участия и не начинала вести дорогостоящие и бесполезные войны. В этом нет никакого смысла! Благодаря своему счастливому положению, мы можем жить в мире с государствами всего земного шара и отдаться исключительно внутренним реформам, не опасаясь, что кто-либо осмелится помешать нам в этой важной и полезной работе. Именно во внутренней своей жизни Россия может достигнуть громадных успехов в смысле установления порядка, экономического преуспеяния и правосудия во всех частях обширной империи, что вызовет процветание земледелия, торговли и промышленности. Что приносили многочисленному населению России дела Европы и ее войны, вызывавшиеся этими делами? Мы не извлекали из них для себя никакой пользы, а только гибли на полях сражений! Я убеждён, что действительного благосостояния России нам нужен продолжительный мир и постоянные попечения умной и миролюбивой администрации.

— Ваше Величество! Но ведь вы же прекрасно понимаете, что тот, кто желает мира, должен готовиться к войне; и если вы не будете участвовать европейских делах, всё это кончится лишь тем, что вы утратите всех возможных союзников; однажды вам придётся иметь дело с гигантской, неумолимо огромной и мощной якобинской Францией, покорившей всю Европу и поставившей континентальные нации на службу своему честолюбию! Наша страна, конечно, останется утёсом, возвышающимся среди бурных волн, неизменно доброжелательным к вашей великой Империи, но, Ваше Величество, наш маленький остров не сможет тогда оказать вам достаточной поддержки в борьбе с французским Голиафом!

— Знаете, Чарльз, я много думал об этом, действительно много, и, честное слово, чем более я об этом размышлял, тем больше приходил к мысли о правильности выбранного пути. Россия, на мой взгляд, достаточно велика и могущественна по своим размерам, населению и положению; нам нечего бояться ни европейских держав, ни даже их союза. Конечно, объединив силы нескольких европейских держав, можно нанести России поражение, но цена такой победы будет несопоставима с достигнутыми преимуществами. Так что, мистер Уитворд, я не готов принять какого-либо участия в вашем крестовом походе против Парижа. Да и вам советую закончить с ними дело миром. Время идёт, расходы растут, люди гибнут, а вы так и не можете победить французов. Может быть, оставить эту затею?

Каменный подбородок и острый взгляд англичанина, в глубинах которого всё больше нарастала тёмная, тягучая неприязнь, явственно свидетельствовали, что ход нашей беседы посланнику короля Георга совершенно не по нраву.

— Ваше Высочество, Сент-Джеймский кабинет, служить коему я имею честь, весьма щепетильно относится к поддержанию европейского равновесия, которое страшным образом нарушилось после несчастного парижского переворота 1789 года…

— Ах, оставьте! — перебил я. — Желание мистера Питта во что бы то ни стало сохранить европейское равновесие похоже на религиозный фанатизм. Люди, слабые духом, всегда мечтают о том чтобы «всё оставалось по-прежнему». Но смею заметить, что это невозможно. Как двести лет назад сказал один недурной драматург:

'В делах людей прилив есть и отлив.

С приливом достигаем мы успеха,

Когда ж отлив наступит,

Лодка жизни по отмелям несчастья волочится.

Сейчас ещё с приливом мы плывём

Воспользоваться мы должны теченьем,

Иль потеряем груз'*.

— Другими словами, Чарльз, — продолжил я, не давая тому возможности переварить эту цитату из Шекспира, — одни нации возвышаются, другие клонятся к упадку, третьи впадают в ничтожество, и это совершенно естественный процесс. Противостоять ему — то же самое, что пытаться удержать руками морской прибой. Сто лет назад наша страна практически не участвовала в европейской политике, в то время как поляки спасали Вену от турок. Теперь же всё переменилось, Польша канула в Лету, а в союзе с Веной действует уже Петербург. Что же, вы нам теперь ради Европейского равновесия прикажете убираться обратно за Днепр?

Уитворд саркастически улыбнулся.

— Но вы нас не послушайте, правда?

— Если вы будете говорить глупости, то, конечно же, нет. Кстати, если вспоминать дела давно минувших лет, то, кроме Европейского равновесия, я бы ещё задумался о таком вопросе, как равновесиена морях! Ранее мы видели могучие флоты Голландии и Испании; Франция также занимала господствующее положение на Средиземном море. Теперь же, куда не кинешь взор, море везде пестрит английскими флагами! У вас 200 линейных кораблей, у остальных не более 60-ти. Не является ли это серьёзнейшим нарушением «Европейского равновесия»? Ведь господство на море даёт гигантские преимущества тому, кто им обладает!

Ни один мускул не дрогнул на любезной физиономии Уитворда, и только в глубине его серых глаз туманный дымкой отразилось глубочайшее неприятие моего вопроса.

— Ваше Величество, Великобритания — суть морская держава! Обладание морями есть неотъемлемая часть английского характера, то, к чему каждый англичанин стремится всей своей душой. Для нас господство на морях также естественно как для вашей державы обладание сушей. Ведь вы же не находите несправедливым, что Россия в одиночку владеет гигантскими пространствами Сибири?

— Отнюдь: мы приложили гигантские усилия для овладения этими землями.

— Ровным счётом также и мы приложили огромные силы и жертвы для господства над морями, к чему было чрезвычайно много претендентов!

— Но, дорогой мой мистер Чарльз, насколько это справедливо? Вот теперь можете закрыть морскую торговлю для любой державы, когда как она приносит огромные средства. Тем самым вы, по сути, господствуете над Европой, произвольно устраивая блокаду побережья любой страны, которая вам неугодна. Пока сохраняется такое положение дел, всякие разговоры про какое-то «европейское равновесие» совершенно бессмысленны! Кстати про блокады: ваша эскадра из шести кораблей уже несколько месяцев находится в виду Мальты. Наши силы там — всего лишь четыре фрегата, назначенные для охраны торгового мореплавания, и решительно не могут угрожать никаким интересам ни Великобритании, ни кого-либо из её союзников. Как нам это понимать?

Лицо Уитворда стало окончательно непроницаемо.

— Ваше Величество, нам известно, что ныне на Мальте заканчивается устройство нового порта, способного принимать большие эскадры линейных кораблей. Это вызывает беспокойство нашего Адмиралтейства. Сент-Джеймсский кабинет полагает, что Мальта может принадлежать либо самим мальтийцам, либо, по свойству территориальной близости и родственности населения, отойти Неаполитанскому королевству, но никак не к России, особенно, учитывая политику вооружённого нейтралитета, не так давно проводившуюся Россией на морях.

— А, это то, что вы называли «политикой бессильного нейтралитета»? С той поры прошло пятнадцать лет! За это время вы успели повоевать с Францией, заключить с нею военный союз, а потом снова воевать. Откуда же такая злопамятность в отношении России?

— Ваше Величество не провозглашали отхода от этой политики, напротив всегда отзывались о ней похвально! Между тем, Англия чрезвычайно ждёт от России союзнического содействия в пресечении военной контрабанды, а не отстраненного следования кем-то выдуманным и якобы признанным всеми «правилам морской торговли»!

— Признаться, Чарльз, я как раз сторонник нейтралитета России во всём, особенно в европейских делах. Полагаю, что в наших интересах в это тяжёлое время всячески охранять нашу торговлю, особенно учитывая неразборчивость каперов, способных усмотреть военный груз в любом, самом невинном, товаре. Ведь любое изделие человеческих рук можно прямо или косвенно применить на войне: когда мы везём чугун, нам говорят, что из него будут отлиты ядра, когда везём зерно, нам объявляют, что им будут кормить солдат… Поэтому, я в целом намерен придерживаться политики прежнего царствования, и охранять нашу торговлю от необоснованных и произвольных ограничений. Если же и будут установлены правила об ограничении перевозок военных грузов по морю, это не будут английские правила. Мы составим свод международных законов и будем строго его придерживаться! Не скрою, Мальта имеет в этих планах некоторую роль…

Уитворд раскланялся. Совершенно очевидно, что он крайне раздражён результатами встречи. Я же остался в глубоких раздумьях, глядя в темень за окном своего кабинета.

Англичане… Нормальные, в целом, ребята, однако, совершенно невменяемые, когда речь заходит о военно-морской мощи. Что-то, чувствую, этот посланец короля Георга ещё выкинет… надо приказать как можно тщательнее досматривать переписку английского посольства!

* — У. Шекспир, «Юлий Цезарь».

Итак, сегодняшнее заседание Непременного совета целиком было посвящено нашим «блестящим» финансовым делам.

— Итак, Александр Романович, чем вы меня порадуете? — иронический спросил я, заранее уже зная ответ. По мрачному, с коричневыми тенями под глазами лицу Воронцова было понятно, что ничего оптимистичного он мне сообщить не намерен.

— Давайте начнём с самого печального — с государственного долга!

Воронцов поднял на меня глаза с коричневыми кругами, как у панды, снова перевёл их на лежавшие перед ним бумаги, и покопавшись в них, отвечал:

— На настоящий момент внешний наш долг составляет, круглым счётом, 33 миллиона рублей.

— Немало! А каковы проценты по долгу?

— Ваше Величество, долг сей образовался не за один раз; это несколько заимствований у разных банков и на различных условиях. В разных случаях ссудный процент колеблется от 3 до 6 годовых!

— Ну, это не так много. Покамест можно с этим жить!

— Да, Ваше Величество, но надобно иметь в виду, что в ближайшее время долг наш увеличится ещё приблизительно на 27 миллионов!

От такой новости я буквально подскочил на месте.

— Как же так? Мы что, ведём переговоры о новом заимствовании? Отчего же я тогда ничего про это не знаю?

— Нет, Ваше Величество, — печально ответил Воронцов, — на самом деле всё ещё хуже. Если бы мы проводили негоциацию о займе, то получили бы эти деньги на руки, к тому же, смогли бы обговорить выгодный нам процент, сообразно высокой кредитной репутации Российской империи. Но, к сожалению, речь идёт о польских долгах!

— Польских? О чём это вы, Александр Романович?

— Ваше Величество, во время последнего раздела Польши, когда государство это прекратило своё существование, соглашением нашим с Австрией и Пруссией мы взяли на себя обязательства разделить и польские долги. На долю Российской империи придётся погашение 49% внешних заимствований Польши, что составляет названную мною сумму. Сейчас ведутся переговоры об определении конкретных сумм и обязательств, после которых долг польской короны станет уже российским!

Какое-то время я просто сидел на месте, пытаясь осознать услышанное. Услышанная только что весть казалась настолько противоестественно чудовищной, что с трудом помещалась в голове.

— Александр Романович, — наконец произнес я, медленно выговаривая слова, смысл которых казался настолько абсурдными, — то есть вот эти самые поляки брали займы, но самых невыгодных условиях, деньги потратили на войну с нами, а мы теперь будем расплачиваться с их кредиторами?

— К сожалению, именно так обстоят дела! — подтвердил Воронцов, сочувственно глядя на меня.

— Воля ваша, а это какой-то бред. Думаю, что я не буду выполнять такие условия! — без раздумий выпалил я.

— Но это невозможно, Ваше Величество! — всполошился Воронцов. — Трактат с Австрией и Пруссией заключён и подписан, как же мы от него теперь откажемся?

— Как угодно. Я уж лучше откажусь от польского раздела, если условия его возлагают на нашу страну такие долги!

— Ваше Величество, не горячитесь! В иностранных сношениях нельзя допускать необдуманных действий!

— Ну, вот давайте и обдумаем, как нам не вешать на Российскую державу дополнительно 27 миллионов долга! Лично я категорически против!

В Совете повисла напряжённая тишина.

— Политика покойной государыни Екатерины, — раздался мягкий, по-малороссийски гэкающий голос Безбородко, — заключалась в неизменно тщательном исполнении принятых на себя обязательств. Наша репутация сильно пострадает от такого неисправного поведения…

— Думаю, наша репутация пострадает, если мы, как идиоты, признаем эти польские долги, которые вполне можем на себя и не брать. Что, собственно, случиться, если мы этого не сделаем?

— Нам могут перестать давать в долг…

— Ну и отлично. Нам не надо брать новых кредитов, это обходится слишком накладно. Что ещё?

— Наша репутация…

— Об этом мы уже говорили. Ещё?

Все молчали.

— Давайте не будем подписывать этот странный документ. Я скорее готов пересмотреть соглашение о разделе Польши, чем принимать на себя такие обязательства. К чёрту эти долги! Я не собираюсь грабить своих крестьян. Они с таким трудом наскребают свои гроши на выплату подушных податей и иных налогов, буквально отрывая кусок хлеба от рта своих детей, а мы тут широким жестом подарим каким-то голландским мошенникам 27 миллионов? Ну нет!

В Совете повисла напряжённая тишина.

— Господин Сперанский, — продолжил я. — Занесите в блокнот поручение Экспедиции землемерия Сената провести исследование приграничных с Пруссией и Австрией областей, на предмет того, какое население в них преобладает: белорусское, малороссийское или польское. Я хочу знать, от каких территорий мы можем избавиться в обмен на погашение этих дурацких долгов. Если голландцы начнут настаивать — отдадим им эти земли, и вся недолга. Не захотят брать — их дело.

Михаил Михайлович, мой личный статс-секретарь, и Василий Степанович Попов, секретарь Совета, записали себе эти поручения.

— Так, ладно, с внешними долгами всё примерно понятно. Как у нас обстоят дела с внутренними обязательствами?

Лицо Воронцова приняло сконфуженное выражение. Прозвучавшая затем от него цифра оказалась чудовищной!

— На сегодняшний день, Ваше Величество, сумма внутреннего долга заставляет примерно 172 миллиона!

Да ёклмн, сегодня меня точно «апоплексический удар» хватит, как тут называют любую внезапную и непонятную смерть.

— Что? Это же три годовых бюджеты страны! Откуда возникла такая дикая сумма?

Воронцов мрачно кивнул, показывая полную солидарность с моим возмущением.

— Увы, Ваше Величество, вы полностью правы. Разрешите просветить вас на сей предмет, хотя это и потребует некоторого времени. Случилось всё ровно 10 лет назад, в 1786 году. К тому времени уже наметилось вредное действие на наши финансы ассигнационного рубля, и по воле почившей в бозе государыни императрицы собралась комиссия, дабы решить, что с этим делать. Казалось бы, раз зло проистекло от ассигнаций, то надо было прекратить их печатать. Однако же, покойный граф Шувалов предложил совсем другой проект. Согласно его идеи, надобно было напечатать 100 миллионов ассигнаций, и отправить их в государственные банки. Там эти деньги следовало раздать в виде займов разного рода купцам и их компаниям, промышленникам и дворянам, под изрядный процент. От этих займов предполагалось в течение 15 лет получить процентов на 15 миллионов рублей, что составило бы чистый доход правительства.

— Ну, кажется, это неплохая идея, по крайней мере, на первый взгляд! — заметил я.

— План сей, может, был бы и неплох, был бы он исполнен так, как задуман. Но покойный Светлейший князь Потёмкин до этого не допустил! Услышав про будущий доход в 15 миллионов, он бросился немедленно тратить эти, ещё не полученные, деньги. Представьте себе, Ваше Величество: только-только план, как заработать 15 миллионов, но Потёмкин уже полагал, что эти деньги лежат в его кармане. А ведь это совсем не так: сначала надо найти заёмщиков, готовых взять средства взаймы, выдать им займы, дождаться сроков погашения, получить обратно деньги и причитающиеся процент, (а ведь никогда не бывает так, чтобы все твои должники расплатились полностью и в срок!) — и после этого, по истечении 15 лет, при соблюдении всех этих условий, можно было рассчитывать на получение планируемой прибыли. Потёмкин уже начал тратить всё немедленно: не прошло и трёх лет, как средства эти были полностью израсходованы!

— Ну как же их израсходовали, если их ещё не было? — поразился я.

Воронцов иронический усмехнулся.

— Ваше Величество, тут вы задали очень правильный вопрос! Разумеется, деньги эти были взяты из напечатанных ассигнаций, предназначенных для того, чтобы раздать их в долг! Конечно же, после этого всякая возможность использования средств согласно первоначальному плану полностью исключалась!

— То есть, получить 15 миллионов прибыли даже через 15 лет не было никакой возможности, а между тем это прибыль уже была потрачена?

— Именно.

— А сколько же денег всё-таки было выдано взаймы по первоначальному плану?

— Нисколько, — с горечью произнес Александр Романович. — Все эти средства разошлись по предметам совершенно непроизводительным: на устройство Черноморского флота, на строительство в Новороссийском крае и Тавриде, на крымскую поездку Государыни императрицы, на войны с Турцией и шведским королём… И теперь наши финансы находятся в самом расстроенном состоянии: бумажных ассигнаций напечатано на 157 миллионов, против планировавшихся ранее, не более чем ста миллионов; курс ассигнаций сильнейшим образом упал: их никто не желает брать, теперь все требуют или серебряных, или хотя бы медных денег. В государственном бюджете образовалась крупнейшая недостача, которую покрывать стали внешними заимствованиями, набрав за 5 лет на 39 миллионов рублей. Ну и этого не хватило, поэтому ассигнации продолжили печатать, и сейчас курс их к серебру идёт в размене 146 на 100, а у правительства получается 157 миллионов ассигнационного долга. Ещё 15 миллионов казна должна разного рода поставщикам, так что итоговая цифра получается в 172 миллиона.

Воцарилась молчание. Я пытался осознать услышанное, и, надо сказать, что-то у меня в голове в этот момент «не срасталось».

— Александр Романович, ещё раз: наш внутренний долг состоит из задолженности поставщикам в 15 миллионов, и ещё из задолженности держателям ассигнаций — 147 миллионов?

— Да, Ваше Величество! Впрочем, первая сумма не так для нас опасна: ещё в прошлый год было предложение графа Зубова задержать оплату поставщикам настолько, чтобы они пришли в совершенное отчаяние, а затем выкупить у них расписки казны на третьих лиц по сниженной против номинала цене. Я сам, хоть и не поддерживаю таких мер, но в сложившихся обстоятельствах признаю их необходимость. Что же касается ассигнационного обязательства, то надобно отметить, что долг этот беспроцентный, и сроки его погашения нигде не определены. Поэтому…

Пока я это слушал, меня пронзила странная догадка.

— Постойте, Александр Романович, постойте! Вы что же, действительно считаете, что ассигнации являются казённым долгом?

— Разумеется, — с удивлением произнес граф. — Что же это такое, как не долг!

— Конечно же, нет! Это просто деньги!

Воронцов посмотрел на меня так, будто впервые в жизни увидел.

— Как деньги могут быть бумажными? Это решительно невозможно. Только благородные металлы могут считаться действительным, признанным всеми средством расчёта!

— Вы совершенно не правы — произнес я, ликуя в душе. — Деньгами может быть что угодно, любой предмет удобный для обмена и накопления богатства. Скажу вам больше –деньгами может быть даже и не предмет, а всего лишь запись в гроссбухе, фикция, точь-в-точь как в мире идей Платона. Нередко уже и сейчас приходится видеть, что деньги иной раз выглядят как обычная цифра на гербовой бумаге!

— Это вы про вексельные расчёты? — догадался Воронцов. — Я действительно с некоторых пор применяют в Англии, но нашей стране они пока незнакомы!

— В сущности, с ними всё понятно — если есть некий авторитетный банк, и в нём числится на ваших счетах некая сумма денег, то можно полагать, что вы действительно располагаете этими деньгами, даже если их нет физически у вас на руках, и даже если их нет в хранилище банка. Однако же, давайте вернёмся к ассигнациям. Они удобны для хранения и расчётов, их трудно подделать, и они принимаются везде в качестве законного средства платежа. Значит — это деньги! У нас нет совершенно никакой необходимости менять их на монету — ни сейчас, ни в будущем. Всё, что там следует предпринять — это улучшить качество ассигнаций, с тем, чтобы полностью исключить возможность подделок, и контролировать их количество, находящееся в обращении, не допуская чересчур сильного их обесценения. В остальном же ассигнации — превосходная вещь, много удобнее серебряной и даже золотой монеты.

— Но, Ваше Величество, курс ассигнаций падает….

— Александр Романович, если вы примете мою логику рассуждений, то поймёте, что в падении курса ассигнаций нет большой беды. Вы боитесь, что нам придётся выкупать бумаги на 157 миллионов, и не знаете, где для такой операции взять столько серебряной монеты. Но мы никогда не будем обменивать их на монету: всё, что предстоит правительству, это далее печатать и печатать новые выпуски ассигнационных билетов, не допуская чрезмерных потрясений. Более того: некоторое падение курса ассигнаций имеет даже некоторое положительное значение. Обществу просто следует привыкнуть к этому обстоятельству и выработать верные правила поведения: не держать ассигнации в сундуках, а непременно помещать их в банки, или же пускать сразу в деловой оборот.

— Ваше Величество, это невозможно! Такие действия страшнейшим образом подорвут наш кредит!

— Если вы говорите о внешнем кредите, то мне это безразлично — мы не намерены более брать внешних займов. Если же вы толкуете о доверии внутри страны, то здесь средство одно — разумная финансовая политика, уничтожение дефицита бюджета и время, которое позволит народу привыкнуть к бумажным деньгам.

Воронцов задумчиво покачал головой.

— Во всех странах мудрые правительства стараются укрепить свою денежную единицу, дабы избегать потрясений в обществе и государстве…

— Да неужели? Вы забыли тот кунштюк, что выкинул в своё время Фридрих Великий?

История, о которой я напомнил Воронцову, в своё время наделала много шума. Указанный Фридрих, в Семилетнюю войну наделав массу долгов, погасил их испорченной монетой, имевшей в составе больше лигатуры, чем серебра. По понятным причинам, особенно много этих монет ушло в Голландию. А затем, рассчитавшись с кредиторами, Фридрих объявил о денежной реформе и начал печатать уже полновесный серебряный талер, категорически отказавшись принимать по номиналу прежние низкокачественные монеты! Скандал вышел первостатейный; кое-кто из голландских банкиров даже покончил жизнь самоубийством! И ничего: небо не упало на землю, а Пруссия осталась вполне себе уважаемым государством.

— Да и что, собственно, хорошего в серебре? — продолжил я свою мысль. — Вот подумайте сами, Александр Романович: произвели где-нибудь на Урале полосовое железо. С великими трудами привезли его в Петербург, и тут продали англичанам за мексиканское серебро. Что нами в результате сей сделки потеряно, а что в итоге получено? Мы потеряли железо, которое и в нашей стране было бы не лишним: наши крестьяне до сих пор пашут деревянной сохой, боронят деревянными боронами, копают деревянными лопатами и строят избы без гвоздей. Взамен мы получили всего лишь серебро: маленькие блестящие кружочки, годные лишь, чтобы рассчитываться на рынках, и совершенно бесполезные во всех прочих отношениях! А ведь мы могли бы сами изготовить эти самые деньги: крупные напечатать на бумаге, мелкие изготовить из меди, и уральское железо осталось бы в стране! По сути, продавая железо за серебро, мы бессмысленно отдали тяжёлый труд наших уральских рабочих владельцам мексиканских серебряных рудников. Нет, Александр Романович, это не ассигнации нам не нужны — это как раз серебро нам не потребно!

Воронцов глядел на меня уже в полном отчаянии.

— Ваше Величество…

— Называйте меня «Александр Павлович», как прежде! У нас сейчас деловое совещание и будем считать, что я здесь выступаю не как абсолютный монах, а как первый министр своей державы: и со мною можно совершенно свободно дискутировать и спорить. «Величеством» будете меня обзывать на балах и официальных церемониях!

— Хорошо, Ваше Ве… Александр Павлович. Однако же, насчёт серебра — не могу с вами никак согласиться! Серебро имеет два важных достоинства: прежде всего, оно признано во всём мире как средство платежа; во-вторых, количество его ограничено добычею, возможною на рудниках. Что же касается бумажных денег, то, зная наше обыкновение пускать всё на самотёк, можно быть совершенно уверенным, что уже через несколько лет их напечатают настолько невообразимое количество, что уважение к бумажным банкнотам совершенно упадёт, ровно так, как это было 2 года назад во Франции!

— Александр Романович, вы, безусловно, правы и с первым, и со вторым замечанием. Серебро действительно принято во всём мире, и это удобно для заграничных расчётов, но это удобство стоит нам слишком дорого! Огромное количество нашего населения почти никак не задействовано в иноземной торговле; в таких обстоятельствах представляется безумием отдавать огромное количество наших товаров просто для того, чтобы получить серебро. Я бы, пожалуй, лучше задумался о совершенствовании оборота ассигнаций, — дело явно того стоит. Что же касается второго вашего возражения, — то всё в наших руках! Следует сообразовывать наши расходы с доходами, и не надобно будет печатать много ассигнаций, только и всего! Давайте повысим доходы, и сократим расходы, чтобы сбалансировать наш бюджет!

Воронцов молчал, пытаясь осмыслить услышанное.

— Что у нас, кстати, господа, с доходами?

Тут слово взял Александр Николаевич Самойлов, генерал-прокурор Сената. С уничтожением Камер-коллегии дела по умножению государственных финансов оказались в ведении сенатской Экспедиции о доходах.

— Основную часть казённого дохода составляет подушная подать! В этом году она принесла двадцать шесть с половиной миллионов рублей, и составляют около 33% всех доходов казны. На втором месте питейные сборы — 15 миллионов рублей, дают они 25–26% дохода; на третьем — соляные деньги, приносящие от 7 до 10% дохода; в прошлом году они дали 5 миллионов 300 тысяч рублей; пятыми по значимости являются таможенные сборы, а шестым — канцелярский сбор. Также небольшой доход в один миллион триста тысяч дают «горные деньги».

— Однако же Ваше Величество — поспешил добавить Воронцов — это общие цифры, из которых надобно вычитать расходы по взиманию этих налогов и платежей! если принять во внимание эти расходы, то картина становится совсем иной. Если сбор подушной подати не составляет больших трудностей, то для получения питейных и соляных денег приходится нести существенные расходы!

— Вот как? Тогда сколько сейчас приносит соляные сборы, за вычетом расходов на их получение?

— Ваше Величество, на самом деле они сейчас убыточны.

— Как это может быть?

— За всё время царствования августейшей бабки вашей цена на соль казною ни разу не поднималась; между тем расходы по её добыче выросли очень существенно. Поэтому сейчас получается так, что торговля солью приносит казне убытки!

— Вот как? Отчего же они выросли?

— Весьма больше велики расходы на перевозку. Более всего соли добывается в Илецких выработках, в Крыму и на озере Эльтон, но всё это очень отдалённые места; рядом с ними нет хорошей судоходной реки для вывоза. Велики также расходы по подвозу соли в магазины, находящиеся в разных городах Империи!

— Так может быть тогда повысить цены?

— Видимо теперь это стало неизбежно… Но это очень вредное действие! прежде всего от повышения цены соли сразу же уменьшится её закупка, а значит, объёмы поступления в казну сократятся. Кроме того уменьшение закупки соли приведёт сокращению выработки солонины, кожи и иных предметов, что для населения чрезвычайно вредно — у нас и так закупка соли на душу населения в несколько раз меньше, чем в странах Европы!

— Ладно, Александр Романович, это надо обдумать. А что такое «горный доход»?

— Промышленники платят некоторый небольшой налог за каждую принадлежащую им домну и выплавленный пуд чугуна. А самая главная прибыль здесь получается от переделки меди в медную монету — это приносит до полутора миллионов рублей в год!

— Как это выглядит?

— Мы закупаем медь у промышленников по цене 5 рублей за пуд, а потом чеканим из неё монеты на 16 рублей!

— Неплохая прибыль!

— Вовсе нет. Ведь есть расходы на перевозку и чеканку; кроме того, мы упускаем прибыль от продажи меди в иные страны. Наши пятаки сейчас пудами вывозят за границу и продают там на вес.

— Что? Как это?

— Очень обыкновенно! Идёт, скажем, корабль Балтийского флота в навигацию по западной Балтике. Матросам и офицерам выдают вперёд жалование, чтобы те могли закупать потребные себе вещи в иностранных портах. А те разменивают ассигнации на медь, и где-нибудь в Копенгагене продают наши монеты на вес! Получают прибыль вдвое, а казне, разумеется, убыток. В Кронштадте вечный недостаток медных денег…

Я представил себе эту картину — как наши моряки продают наши же деньги какой-то датской портовой сволочи — и в голове у меня закрутились обидные словосочетания типа «как сраные папуасы, золото на бусы меняем». С этим дерьмом надо кончать!

— Александр Романович, а ежели нам сделать монеты полегче, и печатать их не из меди, а из латуни? Должно быть, прибыль от такой операции возрастёт?

Воронцов задумался.

— Возможно, это так. Однако надобно сперва уточнить, смогут ли монетные дворы работать с латунью, ведь твёрдостью она много выше, чем медь!

— Значит, надобно узнать! И разработать образцы монет, намного меньших по весу, чем существующие! Ну, давайте двигаться далее: как обстоят дела с винными сборами?

— Эти доходы отдаются нами на откуп. Издержки собирания тут тоже весьма существенны…

— Есть ли способ повысить тут доходность?

— Откупа продаются с торгов. Правительство не может контролировать цену реализации откупа — как на торгах получилось, такая и остаётся!

Воронцов начал объяснять мне тонкости винного откупа, а я тем временем вспомнил, что в лаборатории Академии наук теперь трудится господин Лавуазье, зарабатывавший во Франции именно откупами. Решив при случае обязательно потолковать с ним, я прервал Воронцова:

— Ладно, Александр Романович, давайте оставим частности и взглянем на картину в целом. Сколько же всего у нас бюджетных доходов, и каковы они в «чистом» виде?

— В этом году получилось 73 миллиона «брутто» и 55 ½миллионов «нетто»! — не глядя в бумаги, отвечал он.

— То есть получается 18 миллионов рублей одних издержек на сбор налогов? Однако… Ну что же, познакомившись с доходами, теперь давайте проясним положение дел с расходами. Александр Романович?

Воронцов опустил голову в документы и ещё более помрачнел.

— Соблаговолите выслушать, Ваше Величество: расходы в этом году составляют — на двор 8 760 тысяч рублей, на армию — 21 миллион рублей, на флот 6 683 тысяч рублей, на внутреннее управление 30 231 тысяч рублей, на содержание духовенства 820 тысяч рублей, на училища 1340 тысяч рублей, на почту, каналы и дороги 4 700 тысяч рублей, на колонизацию 440 тысяч рублей, выплаты по займам 4 190 тысяч рублей. Итого 78 160 тысяч рублей. На двор приходится 11% всех расходов, на армию — 32%, на флот — 9%, внутреннее управление и прочее — 48%

— Так, то есть у нас чистый доход 55 с половиной миллионов, а расходы 78 миллионов. Это что же получается, дефицит в 23 миллиона рублей?

— Нет, Ваше Величество, только в пять миллионов. «Издержки на сбор налогов» включены в расходы на внутреннее управление!

Это, конечно, легче… но цифры всё равно чудовищные.

Проклятье. Я ведь и сам за эти годы привык, что из казны можно черпать, как из бездонного колодца, не задумываясь о последствиях. И вот, пожалуйста: при всех наших успехах, после повышения оброка с одного рубля до трёх, несмотря на недавнее увеличение подушной подати с 70 копеек до рубля — дефицит в пять с лишком миллионов! И это мы ещё войну не ведём (скромные боевые действия против персов не в счёт)!

Ну что же, пора было закрывать заседание.

— Уважаемые члены Совета, — тяжело поднявшись, произнёс я. — Благодарю за участие в сегодняшнем совещании. Картина нашего финансового положения мне ясна, и она крайне печальна. На следующей неделе назначаем новый Совет, к которому прошу всех представить предложения о том, как нам увеличить доходы и сократить расходы. Засим все свободны… а вы, Александр Романович, ненадолго задержитесь!

Господа члены Совета раскланялись. Воронцов остался, мрачно шелестя своими бумагами.

— Александр Романович, — начал я, — после сегодняшнего заседания мне стала понятна нелюбовь ваша к Потёмкину. Да, надобно признать, что Светлейший здорово подорвал наше финансовое благополучие! Однако делать нечего, надо всё поправлять!

— Александр Павлович, я рад бы поправить, — с досадой вымолвил мой визави, — да только из слов ваших явствует, что вы намерены вполне продолжить подходы и приёмы Григория Алексеевича. Скажу вам прямо — в таком случае председательство моё долго не продлится. Сидеть в Совете бестолковой чучелой я не намерен; если мои советы вам не подходят, то так тому и быть!

Ух ты, какой он смелый! Хорошо, что такие люди сохранились среди бесконечной екатерининской сахарной ваты!

— Да вы не горячитесь, Александр Романович! Я, конечно, заметил, что мои идеи пришлись вам не по вкусу. Однако же, давайте подходить ко всему разумно. Вот по поводу ассигнаций: ну что с ними делать? Выкупать по номиналу? Это безумие — где мы возьмём 157 миллионов звонкой монетой? Это нам придётся разорить всю страну налогами, что вам же первому и не понравится. Нет, дорогой граф, этот путь уже закрыт. Не я заварил эту кашу, но раз уж она булькает в котелке, надобно что-то решать… причём, видимо, нечто нетривиальное, потому что традиционные решения слишком дорогостоящи.

— Ваше Величество, — мрачно отвечал Воронцов, — все нетривиальные решения — суть мошенничество!

— Позвольте не согласится. Вот смотрите, что мы имеем сейчас: лет двести назад какой-то испанский тип — может, гранд, а скорее, простой матрос или солдат — шёл по мексиканским джунглям, да и наткнулся на место, где индейцы добывали серебро. Он завладел этой шахтой, и теперь, уже двести лет как, наша страна отдаёт ему с таким трудом получаемые произведения нашей земли и ремёсел: лён, зерно, железо, меха — в обмен на блестящие кружочки металла, знаменитого тем, что внешний вид его нравится негоциантам, и бесполезного во всех прочих отношениях. И мы платим дань потомкам этого конкистадора, просто потому, что их предок когда-то смог отнять у американских туземцев их шахту. Разве это не мошенничество? Это ещё хуже — просто откровенный грабёж!

— Ваше Величество, вы предлагаете идти против мнения всего света! Серебро — это серебро, а бумага — это бумага!

— Иные векселя стоят поболее бриллиантов!

— Потому что в них содержится обещание выплаты твёрдой суммы золота!

— У нас нет своего золота. И серебра своего тоже нет. С какой стати нам обещать выплату того, чего у нас нет? Это глупо. Если уж обещать твёрдую выплату за бумагу — давайте предлагать то, что у нас есть! Один рубль — пять фунтов железа! Или полпуда чугуна! Или восемь фунтов пеньки! Или лоад строевой сосны! Или пуд зерна!

Воронцов, чуть подумав, лишь покачал отрицательно головой.

— Это будет очень неудобно! Все эти товары постоянно дорожают и дешевеют, и деньги наши будут колебаться вместе с ценами на зерно, пеньку, и прочее!

— Вообще-то, это происходит и посейчас, в отношении серебра. Просто вы этого не замечаете. Вам кажется, что оно неизменно, а ведь за триста лет со времён открытия Америки оно подешевело втрое.

— Однако же, Ваше Величество, как вы можете видеть, наши бумажные ассигнации подешевели много более серебра! Ещё несколько лет таким курсом — и деньги наши ничего не будут стоить, как во Франции, где говорят, нищие теперь ленятся подбирать стофранковые купюры — так ничтожно мала их покупательная способность!

— Однако же, прошу заметить — Франция живёт, и успешно воюет с половиной Европы! А то, что деньги дешевеют — невелика беда! Это дело привычки. Просто вам, как и всем остальным в нашей Империи, придётся свыкнуться с мыслью, что деньги теперь будут дешеветь всегда! Это и правильно, и нормально. Подумайте сами: ведь всё в этом мире портится, ломается, приходит в негодность — металлы ржавеют, здания разрушаются, всё стареет, — чего же деньги, символизирующие все эти ценности, сами должны оставаться в неизменной стоимости? Я полагаю, что они тоже должны терять её, так же, как и всё остальное!

Воронцов отрицательно покачал головой.

— Александр Павлович! Любое решение, кроме честного золота и серебра, будет влечь за собою лишь денежный разврат, результаты которого вы только что слышали!

— А я вот, честно говоря, не увидел, что наши проблемы с финансами связаны с ассигнациями. Я вообще не вижу никаких проблем с бумажными деньгами! Проценты по ним на казну не начисляются, твёрдого срока обмена на серебро нет — так что нам сильно беспокоиться? Да, иностранные негоцианты могут быть недовольны; возможно, они не станут принимать наши деньги в оплату своих произведений. Но столь ли это существенно? Для закупки предметов высокой важности мы всегда можем применить У меня сложилось совсем другое мнение: у нас слишком большие расходы и чрезмерно низкие доходы. И этим вот надо немедленно заняться! Мне крайне не нравится, что расходы на содержание двора превышают ассигнования на флот! Наши управленческие траты чудовищны — половина налогов уходит на чиновников! Статей «наука» «образование», «культура», «охранение народного здравия» нет вообще! Надобно прежде всего заняться всем этим вплотную! Сократить бесполезные траты, повысить расходы на те предметы, что в будущем дадут нам отдачу в виде возрастания общественного богатства… В общем, всё пересмотреть.

— Что же вы желаете сделать? — устало спросил Воронцов.

— Прежде всего, я намерен сократить расходы на двор. Представьте мне список дворцов, состоящих в ведении дворцовой канцелярии, либо находящиеся в процессе постройки. Также нужно пересмотреть все траты и найти возможности экономии.

Второе: армия. Ситуацию с флотом я более-менее себе представляю, а вот положение в военном ведомстве в полной мере пока не могу определить. Но непременно там тоже есть возможности для сокращения расходов, и их надо изыскать! Также надо ревизовать наши строительные проекты, и на следующем же Совете выслушать предложения, способствующие исправлению сложившегося положения. Ожидаю ото всех господ советников соображений по поводу сокращения расходов и повышения доходов. Засим пока всё!

Через два дня мне поступил список дворцов. Увидев его, я просто ужаснулся: Их количество оказалось просто чудовищно!

Итак:

Москва: Екатерининский дворец в Коломенском, Екатерининский дворец в Лефортово, Летний Дворец в Кремле, Покровский дворец в Петровском-Рубцово, недостроенный дворец в Царицыно, недостроенный дворец Павла в Булатникове, мой недостроенный дворец в Коньково.

Петербург и окрестности: Таврический дворец, выкупленный у наследников Потемкина, Зимний дворец и Эрмитаж, Каменноостровский дворец, Мраморный дворец, Аничков дворец, Летний дворец Елизаветы, Летний дворец Петра I, усадьба Пелла, Щепелевский дворец, Воронцовский дворец, выкупленный когда-то у отца А. Р. Воронцова.

А ещё — несколько дворцов в Петергофе, (Большой Петергофский дворец, Английский дворец, Монплезир, «Собственная дача»; несколько дворцов в Ораниенбауме, (Большой (Меньшиковский) дворец, Китайский дворец, Дворец Петра 3-го, вспомогательные постройки), в Царском селе: Большой Екатерининский дворец с гигантским парком, там же рядом Баболовский дворец Потёмкина, и огромный, хоть и недостроенный, Александрийский дворец.

Далее: Дворец в Гатчине, Дворец в Павловске, Большой Стрельнинский дворец, дворец Екатериненталь в Ревеле, Рундальский дворец в Митаве.

Теперь «путевые дворцы», то есть такие персональные мотели императорской фамилии: По дороге из Петербурга в Москву — Чесменский дворец на 7-й версте по пути на Москву, Петровский путевой дворец, (так называемый «Петровский замок»), рядом с Москвой, Среднерогатский, Тайнинский и Воздвиженский дворы, дворцы в Вышнем Волочке, Клину, в Медном, в Твери, в Торжке, в Великом Новгороде, в Выдропуске, Солнечногорске, Городне, Яжелобицах, Едрово, Крестах, Чудово, а также Городня на Волге и Коростынь…

И наконец, дворцы, устроенные к Таврической поездке: Мариинский дворец в Киеве, в Подольске, в Кременчуге, в Херсоне, в Екатеринославе, в Крыму (Севастополь, Карасубазар, Симферополь), Уфф, вроде бы всё!

И каждый из них требует расходов на своё содержание! Срочно снимать их с баланса, срочно!

Надо срочно это всё переделывать, меняя назначение. Но мне тут трудно сориентироваться — в большинстве этих мест я ведь даже никогда не был! Надо, не откладывая времени, провести ревизию, всё осмотреть, и по каждому принять решение.

Как и было указано, через неделю после заседания, посвященного состоянию государственного бюджета, Непременный Совет вновь собрался на рассмотрение предложений об увеличении доходов.

За это время от господ советников поступили следующие предложения:

— Повысить подушную подать (на 20 копеек, до 1 ₽ 20 коп. с ревизской души) и оброк (на 50 копеек, до 3 ₽ 50 коп. с души) для государственных крестьян, повысить аналогичные сборы с мещан;

— Ввести «поквадратный сбор» за площадь городских строений, по 10 копеек за квадратную сажень;

— Поднять цену на соль вдвое, с 30 до 60 копеек за пуд.

— Увеличить взимание «горных денег», за каждый пуд чугуна и меди, отлитой на частных заводах;

— Повысить налог на купцов с одного до двух процентов от объявленного капитала;

— Забрать в казённое управление винную торговлю там, где она ещё производится частным порядком;

— Перенести на содержание местных бюджетов расходы на жалование губернским чиновникам.

Граф Безбородко, как всегда оппонировал решительно всем этим предложениям. Когда ему предоставили слово, он просто соловьём разливался, доказывая недейственность всех предложенных мер:

— Ваше величество, господа советники! Мы видим, что предложения графом Воронцовым, состоят в основном в увеличении налогов и ликвидациинеких привилегий. Меры сии понятны; однако же, надобно принять во внимание, что возрастание налогов имеет свои естественные пределы. Возьмём удвоение сборов с купцов: не приведёт ли оно лишь к сокрытию купцами своих доходов? Предлагается повысить горный сбор: однако, прошу всех собравшихся принять во внимание, что владельцы заводов в большинстве своём держат их уже много лет, многие пользуются ими уже наследственно, привыкли к определённому ходу дел, и никогда не рассчитывали на те обременения, о коих мы теперь рассуждаем. Налог этот может в корне подорвать горный промысел и тем причинить казне огромные убытки! Подымать подушные сборы можно и нужно, но не теперь: ведь ещё двух лет не прошло от повышения подушной подати, когда державшуюся со времён Екатерины Iподатную сумму в 70 копеек повысили мы до рубля! Поквадратный сбор уменьшит рвение к строительству и украшению городов, что соразмерно сократит всеобщее благосостояние. Увеличение цен на соль сильно подорвёт сельское хозяйство, а повышение цены на хлебное вино лишь увеличит корчемничество….

— Постойте, постойте — прервал его я. — Давайте-ка с начала. Горный сбор: вы говорите, Александр Андреевич, что он может разорить целую отрасль горных промыслов. Я не вижу тут точного расчёта: может подорвать, а может — и нет! Вполне возможно, что эти сорок копеек с пуда чугуна никто из заводчиков и не заметит! Теперь мы начали возить на Урал дешёвый хлеб из Области Донского войска, подвозя его баржами, и цена его упала в полтора раза. Паровые воздуходувные машины позволили повысить производительность доменных печей. Пудлинговальные печи дают теперь много больше железа, чем ещё несколько лет назад. Наша горнозаводская промышленность теперь процветает более, чем когда-либо, и должна внести свой вклад в благополучие отечества. Поверьте, теперь налоги на промышленные заведения будут все увеличиваться, а налоги на земледелие — сокращаться. По правде говоря, территории в северных и центральных губерниях таковы, что за хозяйствование на них надо не налоги брать, а ещё и доплачивать.… В общем, я бы не стал так опасаться разорения промышленности, тем более что это лишь ничем не обоснованные предположения Александра Андреевича.

Судя по всему, господа советники в целом со мною были согласны.

— Далее, — приободрившись. продолжал я. — Поквадратный сбор, конечно, дело непростое. Нам из Петербурга очень трудно просчитать, сколько в каком-нибудь Ельце имеется квадратных десятин домов или амбаров. Этот налог надо позволить ввести губерниям, по своему усмотрению, и собирать на свои нужды.

Теперь насчёт купцов. Сейчас они платят один процент с капитала. Вы думаете, они охотно это делают? Конечно, они и сейчас скрывают капиталы! Ведь зачем платить даже один процент, если можно не платить ничего? Так что, самое главное — не увеличивать процент сбора, а найти надёжный способ выявлять действительный размер и их капитала. Надо указать, что право наследования у купцов ограничено размером их объявленного капитала. Всё, что будет выявлено свыше того, будет конфисковано в казну! Да, а собственно, почему только у купцов… У всех! И распространить налог на все сословия, чьё состояние превышает 10 000 рублей!

По поводу расходов на заготовку соли и спирта: у нас, как я понял из представленных расчётов, почти половина соли добывается на озере Эльтон. Сама добыча проста: берём и копаем, но в копеечку выходит доставка. Раз так, необходимо устроить туда конно-железную дорогу, такую же точно, как мы построили от излучины Дона до Волги. После этого расходы на перевозку соли существенно сократятся.

С винным сбором ситуация следующая: я поручил нашим химикам, Лепёхину и Севергину, разработать наилучшее оборудование для выкурки спирта. К тому же надо наладить выгонку спирта не из зерна, а из картофеля. Мы устроим большие казённые заводы, и начнём производство спирта с розливом в запечатанную тару. Это, конечно, потребует времени, но внушает надежду на удешевление производства спирта!

Тут господа советники особенно заинтересовались: почти у каждого был винокуренный заводик, и не один.

— Перевести часть административных расходов на губернии можно и нужно. Но надо тогда обеспечить их приличными доходами, чтобы губернии могли нести это бремя. Мы разрешим им вводить это самый «поквадратный сбор», акцизы на табак, вино, и получать иные доходы, которые они сами предложат. Для устройства губерний и их финансов надлежащим образом надобно устроить Земский собор…

Испуганный шёпот пронёсся среди советников. Воронцов, и так уже слушавший во все уши, смотрел на меня, будто я у него на глазах превратился в рептилоида или арахнида.

— Что, простите? «Собор»? «Земский»?

— Именно так. От каждой губернии должно быть избрано известное количество депутатов…

— Как при созыве Уложенной Комиссии?

— Примерно так.

У господ советников явно отлегло от сердца. С Уложенной комиссией они были знакомы, как с некоей декорацией времён начала века Екатерины, и потому нисколько не беспокоились и не боялись её.

— В общем, часть расходов на управление Империей действительно надо перенести на губернии и даже уезды, обеспечив их источниками финансов. Прошу господ советников к следующему заседанию представить надлежащие на сей счёт предложения. Засим всё!

Заседание завершилось. Советники покинули мой кабинет; остался лишь Воронцов, по выражению лица которого было видно, что он недоволен совещанием.

— Увы, Александр Павлович, но все предложенные средства будут малодейственны. Когда ещё вы построите эту дорогу на Эльтон! Так или иначе, а придётся нам вновь поднимать подушную подать…

— Вы правы, Александр Романович, получить дополнительные средства, совершенствуя нашу податную систему, будет много сложнее, чем просто повысить налоги. Но повышать мы пока ничего не будем, — нехорошо начинать новое царствование с таких непопулярных мер! Но есть и третий вариант!

— Какой же? — насторожился Воронцов, ожидая, что я вновь предложу какую-то полумошенническую схему с ассигнациями или государственным долгом.

— Нам надо изыскать средства на добычу на Урале золота. Там уже разведаны довольно-таки существенные месторождения легкоизвлекаемого золота. Я думаю, что самые крупные залежи надо разрабатывать собственной компанией с частным участием. Менее интересные участки надо будет раздавать в аренду с торгов. Требуется написать регламент — как и в каком порядке распределять участки. Я предполагаю, что мы сможем получить таким образом существенные доходы, которые позволят нам серьёзно поправить наши дела.

— Это тоже не самый быстрый способ наполнить казну. Добычу ещё надо организовать!

— У меня давно уже всё было готово. Участки для добычи разведаны и частично даже размежёваны. На Балтийском заводе доделывают три паровые драги, способные заменить сотни рабочих; две буровые установки на паровой тяге уже доставлены в Миасс, ещё четыре привезут в этом году. Запасены большие объемы ртути, динамит, имущество для устройства лагерей старателей… в общем, мы сумеем устроить дело много быстрее обычного!

— Ну, дай бог… но подушную я бы всё-таки поднял. На всякий случай! — отвечал Воронцов, и мы разошлись каждый при своём мнении.

Настал март. Постепенно к городу подступала неустойчивая, ветреная петербургская весна. Я много работал над ворохом проблем, свалившихся на меня вместе с императорской властью. А ведь одновременно надо было в тайне ото всех готовить документы об освобождении крестьян от крепостной зависимости! Когда в 1861 году правительство Александра II освобождало крестьян, то, в процессе подготовки, кроме манифеста, было тщательно составлено и обсуждено больше двух десятков конкретизирующих его «положений». У меня не было возможности подготовить всё столь же детально, и многое пришлось оставить в декларативной форме, с обещанием разработать нужный закон позднее; однако самое необходимое надо было заготовить заранее.

В тот день, засидевшись до вечера, я вышел из-за бюро лишь в начале одиннадцатого.

— Посмотрите, Ваше величество, какое зарево за окном — произнёс Михаил Михайлович, помогавший мне весь день формулировать казённые фразы рескрипта о статусе Средиземноморской эскадры.

Это соединение должно было сразу после схода льда в Финском заливе отправиться на службу на Мальту, где контр-адмирал Пустошкин уже устроил порт, крепость и подготовил необходимую инфраструктуру. С этого года к четырём нашим фрегатам добавится сильное ядро — шесть линейных кораблей старого и четыре — нового типа.

— Однако же, это выглядит странно! — произнёс Дмитрий Прокофьевич Трощинский, опытный, в летах, статс-секретарь, служивший когда-то Екатерине. — Это ведь не закат. Там что-то горит!

Сперанский, услышав это, быстро перекрестился. Пожары здесь — форменное бедствие. Сколько раз приходилось видеть, как небо над Петербургом озаряется отсветами пламени, а вверх вздымаются клубы сизого дыма…

Вдруг за дверями послышался шум.

— Ваше Величество! — воскликнул полковник Волховский, начальник моей личной охраны, контролировавшей теперь все внутренние помещения Зимнего дворца. — Только что прибыл курьер из Кронштадта. Пожар на Балтийском флоте!

Через двадцать минут мы по санному следу неслись в Кронштадт, навстречу ледяному ветру и всё явственнее доносившемуся запаху промёрзлой гари.

Открывшаяся перед нами картина оказалась достойна пера Данте. Шесть линейных кораблей будущей Средиземноморской эскадры, стоявших в Средней гавани, пылали, с треском разбрасывая вокруг себя горящие головни. Огонь на добрых двадцать сажен вздымался над корпусами, сиявшими мириадами раскалённых углей; искры тучами вздымались в чёрное небо, отчего ночной мрак вокруг становился ещё гуще.

Портовое начальство суетилось на льду, организуя действия пожарных команд. Конечно, никто не собирался тушить уже горящие суда, все усилия были сосредоточены на спасении тех, что ещё не горели. Самое скверное, что из-за льда отвести их было невозможно, и сбежавшиеся с зимних квартир экипажи делали что могли, непрерывно поливая борта кораблей водою из спешно проломанных прорубей.

Узнав, что император прибыл из Петербурга, ко мне поспешил командир Кронштадтского порта — престарелый, но энергичный адмирал Пётр Иванович Пущин.

— Люди целы? — отрывисто пролаял я, лихорадочно осматривая пожарища, пытаясь хотя бы на глазок оценить размер ущерба.

— На кораблях имелись лишь сторожа, Ваше Величество. Команды на зиму поселены в Кронштадте!

— Корабли разоружены?

— Так точно, Ваше Величество!

Ну, хотя бы взрыва крюйт-камер можно не опасаться!

Корабли горели всю ночь, день, и всю следующую ночь. К утру следующего дня от них остались лишь чёрные, дымящиеся днища, слегка колыхавшиеся на воде — из-за сильного жара толстенный, в полтора фута, лёд возле сгоревших судов растаял на несколько саженей вокруг. К сожалению, против нас сработал мой приказ убирать снег с палуб. Ещё несколько лет назад я приказал очищать корабли от снега, чтобы уменьшить гниение верхней части и трюмов корабля. Если бы не это, должно быть, пожар ограничился бы одним-единственным кораблём, поскольку падавшие на палубы горящие щепки и головни попросту потухли бы в толще снега.

На следующий день в Кронштадт приехали Макаров и Скалон. Пока я отсыпался в доме адмирала Пущина, они осмотрели «место происшествия», придя к тем же выводам, что и я.

Военная гавань Кронштадта недостаточно велика. Это было известно давно, и поэтому Балтийский флот всегда делили на две эскадры: Ревельскую и Кронштадтскую. Совсем рядом — Купеческая гавань, где стоят самые разные, в том числе и иностранные суда, которым не посчастливилось быть застигнутыми в Кронштадте зимним ледоставом. Территория Средней гавани, как оказалось, охранялась недостаточно тщательно; бывало, матросы военных судов водили «в гости» собутыльников из города и Купеческой гавани.

Постепенно картина произошедшего становилась ясна. Корабли Средиземноморской эскадры стояли чересчур близко друг к другу. Когда загорелся крайний, 74-пушечный «Ростислав», порывами ветра на соседние корабли стало перебрасывать искры и целые горящие головни. Вскоре загорелся стоявший поблизости 74-х пушечный «Принц Густов», за ним –100-пушечный «Двунадесять Апостолов», 66-ти пушечные «Ретвизан» и «Эмгейтен»*.

Всеобщее удивление привлекло одно обстоятельство: удивительно, но стоявший рядом с «Эмгейтеном» 66-ти пушечный «Граф Орлов» не пострадал, как и 66-ти пушечная «Европа». А вот стоявший немногим далее новейший «Всеволод» также сгорел. Как это получилось, совершенно непонятно, ведь не могли же горящие головни перелететь через два корабля и упасть на третий! Что-то здесь не так!

— Ищите! — приказал я Скалону.

Начали искать, и вскоре нашли: на нижней палубе «Европы» была обнаружена «адская машина» — неопрятная кипа промасленной пакли, в глубине которой притаилось устройство с часовым механизмом и кремневым замком. Эту штуку отдали Кулибину, который, разобрав часовой механизм, выяснил его устройство. Адская машина представляла собою обычные карманные часы, по истечению установленного времени запускавшие колесцово-кремневый замок. На «Европе» он не сработал, вероятно, из-за инея, покрывшего металлические части и заблокировавшего механизм. Позже удалось найти ещё одну адскую машину прямо в крюйт-камере корабля «Три Иерарха».

Я немедленно устроил совещание: Макаров, Скалон, и я.

— Допросите всех! Надо выяснить, кто имел доступ на сгоревшие корабли, кто вёл себя необычно; может быть, у кого-то из экипажа вдруг появились шальные деньги или даже необычные любовные похождения. Всё, выходящее за рамки обычного пребывания на зимних квартирах должно быть изучено. Не может быть, чтобы никто ничего не видел; наверняка кто-нибудь что-то слышал или знает!

— Я примусь за допросы немедленно и лично! — пообещал Антон Антонович.

— Кроме того, обеспечьте наблюдение за командами и мастеровыми. Диверсия увенчалась успехом, а значит, кто-то получит свои тридцать сребреников, и начнёт их тратить! И вот его-то надо будет брать, и допросить с пристрастием. Завербуйте осведомителей во всех кабаках и трактирах Кронштадта и Петербурга, во всех публичных домах и лавках, торгующих дорогими тканями, галунами и прочей дорогостоящей галантереей. Однажды он проявит себя!

Итак. Общие потери составили 5 старых кораблей (их них два — нашей постройки, и три трофейные шведские), и один новый 54-пушечный двухдечник. К счастью, крюйт-камеры кораблей действительно были опустошены, поэтому ни одного из них не взорвалось. Пушки тоже были сняты; однако погибло много иного имущества — якорей, канатов, навигационного оборудования, парусов.

И кого, интересно знать, следует за всё это благодарить? Кто у нас так сильно не желал, чтобы Средиземноморская эскадра отбыла на Мальту?

Похоже, кое-кто бросил мне вызов. Похоже, кое-кто оборзел. Судя по всему, мне предстоит долгий танец со смертью, когда слова лишь скрывают действительные намерения, а схватка происходит в кромешной темноте, где моральные устои цивилизованного общества забыты окончательно и надёжно.

Ну, что же, так тому и быть.

Следствие быстро вышло на двух подозрительных субъектов: обер-кондуктора с фрегата «Рафаил» и баталёра с корабля «Европа». Оба они имели контакты с английскими моряками многочисленных торговых судов, застигнутых в Кронштадте ледоставом. Впрочем, и без того гадать об авторстве поджога не приходилось: английский флот, несмотря на возрастание сил французской средиземноморской эскадры, фактически блокировал Мальту. Делалось это не напрямую: англичане под предлогом борьбы с военной контрабандой просто досматривали все прибывающие туда суда, практически не пропуская никакие наши грузы. Дипломатические протесты ничего не давали — нашего посланника, Семёна Воронцова, со всеми претензиями просто отсылали в английский призовой суд в Гибралтаре. Мне же решительно нечего было послать в Средиземное море — потеря в феврале шести линейных кораблей на рейде Кронштадта была очень чувствительна. Даже захваченные под Выборгом шведские корабли уже не спасали — с тех пор прошло 7 лет, много судов, участвовавших в войне 1788–1790 гг., по старости уже вышли из строя или находились «на грани». Отправка каких-либо сил с Балтики была теперь невозможна — нельзя было ещё сильнее ослаблять флот! В итоге сильно урезанная после пожара эскадра под командованием молодого капитан-командора Чичагова всё же готовилась к выходу в Средиземное море, но сил этих было явно недостаточно…

Так или иначе, учиненноё свинство, в авторстве которого я ни секунды не сомневался, требовало ответных симметричных мер.

Я давно уже приглядывался к ирландцам, а те приглядывались к нам. Эмиссары Эйре ещё в прежнее царствование неоднократно показывались в Петербурге со всякими заманчивыми предложениями. Пожалуй, пришло время их принять и предметно поговорить! Не то, чтобы мне очень хотелось раздувать в чужих владениях пламя мятежа, однако, как известно, Ирландия в итоге так и так станет независимой — и почему бы не помочь им сейчас?

И вот, один из руководителей подпольного Сопротивления инкогнито прибыл в Петербург из Парижа.

Внимательно всматриваюсь в своего собеседника. Некий Теобальд Уолф Тон, (соратники зовут его просто"Вольф") — молодой горбоносый господин с яркою внешностью, напомнившей мне юного Ринго Старра. Честный малый, доведённый обстоятельствами до организации мятежа против «законного» правительства Англии.

— Ваше Величество, — начал он, — я счастлив, что удостоился личного приглашения в Петербург. Но прежде всего, разрешить мне объясниться по поводу моих отношений с французами, считающимися врагами вашей нации. Скажу прямо: я всегда рассматривал господство англичан как бич Ирландии, полагая, у народа моей страны не может быть ни счастья, ни свободы, пока сохраняется эта связь. Повседневный опыт и каждый возникающий факт убеждали меня в этой истине, и я решил, если смогу, разделить эти две страны. Но поскольку я знал, что Ирландия сама по себе не сможет сбросить ярмо, я искал помощи везде, где мог ее найти; и я поехал во Францию, страну, всегда противостоявшую англичанам, и вступил в союз с Директорией. Если бы у меня была надежда на помощь со стороны Сатаны, я, пожалуй, не задумываясь, уступил бы ему свою душу!

— Неужели всё настолько плохо в отношениях ирландцев и англичан? — спросил я, но более для того, чтобы приободрить собеседника. О том, что в Ирландии уже полтораста лет как неспокойно, знала вся Европа.

Тон помрачнел.

— Положение нашей нации ужасно. Правительство Уильяма Питта изо всех сил старается натравливать друг на друга всё слои населения Ирландии, чтобы католики, англиканцы и пресвитериане постоянно враждовали между собой. Цель их заключена в том, чтобы численно слабейшие, (то есть протестанты), вечно нуждались для охраны своей жизни, своих прав и привилегий в вооружённых силах, находящихся в распоряжении английского правительства. Английское министерство всегда, а особенно в настоящее время, сознаёт, что ничего нельзя себе представить для английского владычества опаснее, нежели союз и дружба между всеми ирландскими гражданами без различия вероисповеданий. И от этого они сеют вражду, придавая ей вероисповедную окраску. Началось всё с малого: по одному из многочисленных законов, делающих католиков париями общества, никто из лиц этой религии не имеет права обладать оружием. Пресвитериане в пылу вражды, пользуясь подобным законом, повадились, обыкновенно на рассвете, производить облавы и обыски в квартирах католиков, ища и отбирая оружие. С наглостью насильников, чувствовавших за собой открытую поддержку лендлордов и молчаливую — английского правительства, эти мерзавцы вламываются в предрассветный час в лачуги фермеров-католиков, обыскивают все углы, творят всевозможные издевательства над жертвами, оскорбляют женщин, и в случае неудачного обыска уходят, а найдя оружие, тащат хозяина к властям или просто избивают его до потери сознания. Их называют «предрассветными парнями» — по времени, когда они являются на свои обыски. Конечно, жалобы на них властям оказались совершенно бесполезны.

«Надо же, как интересно, — подумалось мне, — ведь эти социальные технологии используются до сих пор. Башибузуки в Турции, „эскадроны смерти“ в Латинской Америке, отряды убийц в Конго, на Филиппинах, в Тайланде… Ничто не ново под луной!»

— Католики, — продолжал меж тем Тон, — обороняясь, стали объединяться в союз «защитников» (дефендеров) с целью на насилия отвечать организованным отпором. Глядя на всё это, я понимал, что политические учреждения Англии не окажут нам помощи. Парламентскую оппозицию я вскоре начал презирать гораздо искреннее, нежели обыкновенных проституток, ибо последние не столь лицемерны; начала складываться моя ненависть к Англии, которая настолько глубоко укоренилась в моей натуре, что стала настоящим инстинктом.

Я понял, что победить можно лишь одним путём: успокоив ирландскую междоусобицу. Все население Ирландии, без различия расы и религии, должно было смотреть на свой остров как на неотъемлемое общее достояние. Не должно быть католиков и протестантов — должны быть одни лишь ирландцы! Ведь получилось же это у американских колонистов: там тоже были свои религиозные раздоры, тоже далеко не сразу объединились все слои населения, а вооруженный протест сначала казался дерзостью и сумасшествием!

— Насколько я знаю, — прервал я страстную речь Тона, — в Америке раздоры среди колонистов не разжигались со стороны английского правительства, а в Ирландии, получается, Англия уже много лет проводит целенаправленную политику вражды католиков и протестантов. В этих условиях очень трудно добиться объединения общества!

Тон медленно кивнул.

— Вы правы, Ваше Величество. Именно поэтому пришёл я к мысли создать тайную политическую организацию, — ход событий с неизбежностью привёл меня к этому решению. В октябре 1791 г. в Белфасте уже произошло первое заседание общества «Объединенных ирландцев»; затем я открыл отделение в Дублине, встретив тут людей, которые, также как и я, мечтали об объединении людей всех вероисповеданий, существующих на ирландском острове, против английского правительства и против пресмыкающегося перед ним дублинского парламента. Среди них оказались братья Генри и Джон Чирсы, сыновья одного банкира из Корка. Они много путешествовали по Франции и видели там самое светлое время революции, период грандиозных мечтаний о космополитическом братстве, о полнейшем возрождении общества, о всеобщей освободительной войне «народов против деспотов». Они и помогли мне наладить связи с французами…

— Понимаю. Вы ищете союзников там, где только возможно. Наверное, я на вашем месте повёл бы себя так же!

— Ах, Ваше Величество, я никому не пожелал бы оказаться на нашем месте. Последние годы ситуация накалялась донельзя: в сентябре позапрошлого года ряд стычек в графстве Эрмоге окончился кровавым столкновением при городке Дайемонд, где несколько десятков человек было убито, а еще больше ранено. После Дайемондского происшествия англичане провели первое собрание «оранжистов» — протестантской проанглийской партии. Страшное время наступило теперь для католиков! «Предрассветные парни» стали армией, а оранжисты — их предводителями и вдохновителями, заступниками и адвокатами перед властями и на суде в тех случаях, когда ужасы, производившиеся «предрассветными парнями», выходили решительно из ряду вон. Шайки оранжистов во время ночных нападений теперь обрезают людям уши, выкалывают глаза, рубят пальцы, а иногда убивают совсем, совершенно не стесняясь количеством! Например, в одну ночь без всякой причины были зарезаны католики-арендаторы графа Черльмонта, в количестве 18 душ, и подобных событий было очень много. Пожары католических домов стали совершенно обычным явлением, так же как насильственный вывод целых семей из жилищ, часто совершенно нагими для большего издевательства, и изгнание их с арендуемых участков; причем лендлорд не возвращал уплаченных вперёд денег, а власти в ответ на исступленные жалобы измученных и голодных жертв говорят им, что они очень жалеют, но ничего поделать не могут! Нападения ужасны тем, что решительно ничем не вызывались, и их мог ожидать буквально всякий крестьянин-католик каждый день; нападавшие были умело организованы и вооружены, а власти делали только деликатные упреки руководителям оранжистов за нарушение тишины и спокойствия. Изредка только отдавали под суд очень уже явно уличенных убийц; так, в июле нескольких оранжистов судили и двух повесили, а остальных оправдали, несмотря на тягчайшие улики и гнусные преступления, в которых они обвинялись. Это какая-то чудовищная, истребительная война, ведущаяся с холодной жестокостью. Англичане оправдывают решительно всё: англиканское духовенство при каждом случае убедительнейше доказывает от Писания, что оранжисты надлежащим образом истолковывают учение Христа, а многочисленные голоса в обеих палатах дублинского парламента и в литературе ещё и упрекают католиков, что они-де сами вынуждают оранжистов к такому с собой обращению, а потом еще преувеличивают свои беды и жалуются!

'Террор и лицемерие. Лицемерие и террор. Ничего нового. Какой-нибудь Ашшурбанипал убивал открыто, выставляя срубленные головы на кольях, а парламентские демократии делают то же самое, только втихую. «Железная рука в бархатной перчатке — так они это называют».

— Что же вы теперь собираетесь делать?

— Нам не остается ничего иного, как вооружаться и обороняться. Во всех концах Ирландии теперь с удивительной быстротой вырастают католические дружины, имевшие специальной целью отражать набеги оранжистов, и теперь с небывалой силой вновь начались упорные и повсеместные сшибки с ними. Но их поддерживает правительство, и шансы наши невелики. Поэтому-то я, понимая необходимость поддержки сильной европейской державы, отправился в Париж!

Французского языка я не знал, и ни единого знакомого в Париже не имел, и однако успел быстро добраться до военного министра Карно, до генерала Гоша, и иных влиятельных людей, Мне даже дали военный чин во французской армии! Я убеждал французских генералов, что необходимо ввезти в Ирландию возможно больше оружия и всяких военных припасов для вооружения «Объединенных ирландцев» и всех инсургентов вообще.

Зная, что французам и без меня хорошо известна польза для Франции прямого нападения на Англию в ее же собственных европейских владениях, я постарался убедить французских генералов, мнение которых для Директории имело вес, что исполнение этого проекта не представит никаких особых затруднений. Мне удалось убедить их, что в английском флоте есть много ирландцев, которые в критическую минуту могут оставить английский флаг; что силы англичан разбросаны (и не могут не быть разбросаны) по враждебной им стране, где сообщения чрезвычайно плохи; что вполне мыслимо нападение даже на берега самой Англии, не только Ирландии. Для успеха предприятия необходимо высадить 20 тысяч человек. В Ирландии сейчас проживает 4 миллиона человек; а из них только 450 тысяч англиканского исповедания, а остальные — ирландцы-католики. Тотчас после высадки возгорится общее восстание, земли и собственность англичан будут конфискованы, французы гарантируют Ирландии ее независимость, и в стране соберется конвент представителей ирландской нации, где Ирландия будет провозглашена независимой республикой.

— И что вам ответили?

— Карно* и Гош весьма благосклонно отнеслись к плану. Время было горячее, перед французами бежали одна за другой старые европейские армии, и очень многое стало казаться легким и возможным. Гош взял на себя начальство над десантным отрядом, размером около 15 тысяч человек. Этих сил, возможно, хватило бы, но как же меня удручал и приводил в отчаяние французский флот! Было совершенно ясно, что эта нация, могучая на континенте, на море будет непременно побита англичанами; поэтому единственнйо надеждой было избегнуть как-нибудь встречи с английским флотом. Солдаты были посажены на 43 судна различных наименований и размеров, и 15 декабря 1796 г. отплыли из Бреста на северо-запад. Я был с ними!

Нам принесли кофе и бисквиты, и Вольф Тон на некоторое время замолчал, подкрепляя силы.

— Что это? — поразился мой гость. — «Айриш крим»? Не думал, что в Петербурге известно это дублинское изобретение!

— О да, у нас он появился почти сразу же, и я начал добавлять его в кофе. Этот рецепт пришёлся по нраву моей супруге, хотя сейчас ей нельзя алкоголь. Как вы, должно быть, знаете, разного рода забавные безделицы получают очень быстрое распространение по всему свету, тогда как действительно полезные вещи остаются в забвении. Сто лет назад царь Пётр I привёз в Россию табак и картофель; и теперь во всех слоях общества курят трубки и нюхают табачный лист, пьют кофе и чай с сахаром, в то время как картофель и томаты остаются почти неизвестными. Но мы отвлеклись: расскажите же, как пошла ваша экспедиция в Ирландию? Я, конечно, знаю, что она кончилась неудачей, но почему?

Вольф Тон печально вздохнул, промокая губы белоснежной льняною салфеткою.

— Увы, но несчастья начались почти тотчас по отплытии. Один корабль затонул, другие отбились от экспедиции и никак не могли найти дорогу. Что было хуже всего, уже через 2 дня после отплытия от экспедиции отнесло корабль, на котором находился главнокомандующий, генерал Гош. Силясь нагнать своих, корабль встретился с английским фрегатом, который преследовал его несколько часов подряд. Затем жестокий шторм унес его еще дальше, и, в конце концов, Гош вернулся во Францию, ничего не зная об участи своей экспедиции. Все же остатки этого разбросанного флота (около 7 тысяч солдат на 15 судах) вошли в залив Бантри 22 декабря, спустя неделю после отплытия. На берегах все было тихо и спокойно.

Английские власти сначала страшно встревожились, но вскоре начали собирать серьезные силы, раньше нежели Груши, заменивший отсутствовавшего Гоша, решил, что ему делать. После долгий раздумий он, несмотря на уменьшение почти втрое десантного отряда еще до встречи с врагом, решился все-таки высадиться. Но несчастья продолжали преследовать экспедицию! Флот стоял в заливе, и нужно было подойти совсем к берегу, чтобы начать высадку. Поднялся страшный ураган и свирепствовал день, ночь и следующий день. Высаживаться в таких условиях не было ни малейшей возможности, а когда шторм утих, было уже поздно: англичане за это время успели сосредоточить значительные силы на суше, да и флот их мог налететь с моря на французские корабли и потопить их. Было решено уйти назад как можно скорее, и в начале января 1797 г., через три недели после отплытия, экспедиция по частям начала прибывать в брестскую гавань; в течение первых недель января вернулись и те, которых отнесло в сторону еще при первых шагах экспедиции в открытом море. Предприятие кончилось без единого выстрела. Теперь мы надеемся на навигацию этого года!

— Сколько у вас теперь членов в ваших «Объединённых ирландцах»?

— Всех членов общества сейчас около 300 тысяч, а из них готовых к начатию военных действий насчитывалось лордом Фицджеральдом около 200 тысяч человек.

— При четырёх миллионах собственного населения эта цифра кажется мне сильно завышенной. Подозреваю, среди них много предателей и болтунов, лишь декларирующих готовность к восстанию. А кто из них имеет военный опыт?

— Таковых очень мало.

— Заготовили ли вы оружие?

— У нас есть несколько сотен мушкетов. Но основные поставки должны выполнить французы вместе со своей экспедицией!

— Очень плохо. Вы понимаете, что англичане не дадут французам произвести поставки в достаточном количестве? Вообще, как вы собираетесь воевать с англичанами, когда они благодаря превосходству своего флота всегда смогут переправить на ваш остров любое количество подкреплений, а вы, опять же, из-за превосходства их флота, не сможете получать подкреплений ни от Франции, ни откуда-либо ещё? Ваше дело кажется обречённым с самого начала!

— Но мы видели пример Северо-Американских штатов, которые…

— На стороне американских колонистов выступал Атлантический океан, а ещё Франция, Испания и Голландия впридачу. Вы можете похвастаться чем-либо подобным?

Теобальд Вольф Тон озадаченно замолчал, пытаясь найти какой-то контраргумент, но, видимо, безуспешно.

— Хорошо, — пожалел я его, — давайте представим, что вы смогли освободить свой остров, сами или посредством французов, для нашей беседы это, в общем-то, безразлично. Скажите, можете ли вы жить спокойно, зная, чтосовсем рядом имеется очень богатая нация, которая определённо желает вам зла?

— Но мы не сможем пустить их остров ко дну, — резонно заметил Тон. — Приходится исходить из реалий!

— Реалии таковы: пока флот англичан господствует на море, у вас нет ни одного шанса. Вы сами, очевидно, создать флот не в состоянии — это очень дорогое удовольствие. Только сильная защита дружественной нации способна дать вам надежду на установление государственности! Притом, уверен, Англия будет биться до конца — слишком важен для них ваш остров!

— И что же нам делать?

Я мысленно вздохнул. Не очень-то хотелось мне говорить то, что я должен был сказать. Но выхода не было.

— Ну, прежде всего надо делать всё возможное, чтобы Королевский флот прекратил своё существование. Только тогда можно будет рассчитывать на успех. Иначе Англии не составит труда отрезать вас от всех дружественных стран и удушить, как это всегда и происходило!

— Но, как вы заметили, у нас нет флота и никогда его не будет. Мы бедны!

— Когда у вас нет оружия для борьбы — используйте то, что есть в наличии!

— Что Ваше Величество имеет в виду?

— У короля Георга нет ни одного корабля, на котором не служил бы ирландец. Достаточно щелкнуть огнивом, чтобы стопушечный линкор превратился в кучу пепла!

— Ваше величество, вы говорите про поджог?

— Именно. Сделать это надо одновременно на всех кораблях. Назначьте день и час, и прикажите поджечь корабли одновременно. Несколько лет назад поляки устроили нечто подобное, когда в один день напали на наши войска, находившиеся в это время на молитве. Надо сказать, что поначалу им сопутствовал успех… Сделайте то же самое. Назначьте день, проинструктируйте людей, пообещайте щедрое вознаграждение — полагаю, тысячи фунтов будет достаточно. На флоте всегда много недовольных — так воспользуйтесь этим!

— Как это сделать?

— Как поджечь корабль? Если нет доступа к крюйт-камере, то лучше всего пересыпать порохом запасы парусины и поджечь. Но этого недостаточно: у англичан огромные верфи, они способны в короткое время производить гигантское количество кораблей. Надо уничтожить корабли, находящиеся в процессе постройки, лесные склады, запасы такелажа и парусины, канатные мануфактуры; разжечь волнения среди матросов и мастеровых; поразить все звенья производственной цепочки. Это непростое дело, вам понадобится тщательное планирование каждой акции, много средств и толковых, верных людей. Объясните это в Париже; пусть выделят вам деньги. С планированием операция мы вам поможем. Но вот людей вам придётся найти самостоятельно, и здесь организация, насчитывающая 300 тысяч членов, вам не поможет.

— Почему же? — быстро спросил Тон, слушавший до этого очень внимательно.

— Такое многочисленное «тайное общество» подобно дырявому ведру: все сведения рано или поздно утекают к английским агентам. Нет, для серьёзных акций вам необходима совершенно тайное, глубоко законспирированное братство, о деятельности которого не будет известно даже руководителям «Объединённых ирландцев». Займитесь этим сами, и исключительно из-за границы. В Ирландии вам появляться нельзя!

— Почему же? — снова спросил Тон, с возрастающим изумлением глядя на меня.

— Если вас помают, то пыткой смогут выведать сведения о тайном обществе; это недопустимо, поскольку оно должно будет действовать даже и после восстания, чем бы оно ни кончилось! Также будьте готовы, что для победы вам придётся делать очень нелицеприятные вещи, о которых лучше никому не знать. Поджоги, убийства, террор, подрывы и многое, многое другое — всё это должно остаться тайной. Нет такого морального принципа, который вам нельзя было бы переступить ради ослабления мощи Британии! Только после этого вам следует прибегнуть к помощи французского и голландского флотов, которые будут громить транспорты, подвозящие в Ирландию подкрепления для английской армии; и тогда вы сможете победить! Это потребует времени: поэтому я бы вам рекомендовал отложить восстание на следующий год.

Тон задумчиво покачал головой.

— не думаю, что это возможно. В сущности, восстание во многих местностях уже началось, а репрессии уже достигли такой степени и размеров, что терпеть это уже просто невозможно! Теперь в Ирландии установилась самая отвратительная тирания, под какой когда-либо стонала нация: в моей стране нет ни одного человека, которого нельзя было бы выхватить из его дома в любой час дня и ночи, подвергнуть заточению, и обращаться самым жестоким и оскорбительным образом, причем он вовсе не знал бы даже, в каком преступлении он обвиняется и из какого источника вышло донесение против него. Я знаю примеры, когда люди в Ирландии ставятся на острые столбики, пока не лишатся чувств; когда они приходят в сознание, их снова ставят, пока они не падают вторично; и все это, чтобы исторгнуть от пытаемых страдальцев признание либо в их собственной виновности, либо в виновности их ближних. Людей подвергают полуповешению, а потом полузадушенных возвращают к жизни, чтобы страхом повторения этого наказания заставить их признаться в преступлениях, в которых их обвиняют. Широчайшим образом применяется засекание до смерти, причем ни власти, ни исполнители не подвергаются никакой ответственности за то, что «исправительное» наказание, предпринятое ими, превращалось (будто бы случайно) в квалифицированную смертную казнь. Особенной свирепостью отличаются солдаты нетуземного происхождения, привезенные специально для усмирения из Англии. Солдатские постои кончаются убийствами хозяев, изнасилованием их жен и дочерей, разграблением имущества, а иногда с целью скрыть все эти злодейства — поджогами домов. Наши сторонники тоже начали убийства: иногда из засады, иногда же отряд инсургентов является в поместье и требует выдачи искомого лица под угрозой истребления всех остальных, и если выдача не происходила тотчас же, нападавшие приводят в исполнение свою угрозу. Необыкновенно участились убийства сыщиков, а также свидетелей, дававших показания в политических процессах в пользу обвинения, судей, известных своей суровостью, администраторов, проявлявших наибольшую активность. Англичане отвечают на такие нападения сжиганием домов, где приблизительно, по их расчету, могли укрыться убийцы, а иногда целых деревень, откуда они могли получить помощь. Мы доведены до последней крайности! Ирландцы готовы восстать, с моим руководством или без такового!

— Ну что же, это ваша страна и ваш выбор. Я советовал бы отложить дело; но если вы выступите, готов вас поддержать, поставив вам десять тысяч мушкетов и восемьдесят орудий. Это трофейное польское оружие, которое невозможно связать с Россией. Для обучения ваших канониров вам надо истребовать французских или голландских инструкторов.

— Но как мы доставим это оружие в Ирландию?

— Наши силы сделают это. И, по поводу, скажем так, «взаимных расчётов»: в обмен на наши услуги мне нужны будут гавани — две или три базы на побережье Ирландии для нашего флота. Вы согласны? Тогда предлагаю закрепить это письменно!

Семейная жизнь не всегда радует нас конфетами и букетами; и последние несколько дней Наталья Александровна вела себя очень нервозно. Постоянно от неё следовали какие-то намёки в стиле «я тобою недовольна, а за что — догадайся сам». Это было так непохоже на неё, всегда разговорчивую и приветливую, что я просто терялся.

И вот опять: за завтраком она сидит мрачная, совершенно ничего не ест, и вдруг задаёт крайне странный вопрос:

— Я вижу на тебе красивый измайловский мундир… Ты теперь будешь носить его постоянно?

— Я шеф полка. Отчего же его мне не носить?

— Ну конечно! — гордо и мрачно отвечала супруга и демонстративно отвернулась.

Да что ты будешь делать!

— Наташенька, если ты из-за Жеребцовой, то объясняю ещё раз: она приходила ходатайствовать за брата Николая. Я ей, и вправду, кое — что обещал, но это конфиденциальная информация…

— Да плевать я хотела на Жеребцову! — вдруг рассердилась жена, да так, что вся покраснела. — Ты совершенно не слушаешь меня!

Я отставил от себя тарелку и кинул на стол салфетку из-за шеи.

— Ну вот теперь слушаю, и очень внимательно. Что у нас не так?

— Я хочу, чтобы ты дал мне зарок — никогда самому не участвовать в войне!

Гм. Вот тебе и раз. Никогда бы не догадался, что речь пойдёт об этаком предмете!

— Как это странно! Ты же дочь генерала, неужели тебе так это невыносимо?

— Даже более, чем ты можешь себе представить! С детства я видела, как военная служба разлучает моих родителей. Я знаю, как много мой отец воевал, сколько раз он был ранен. Это ужасное чувство — знать, что в любой момент можешь потерять самого близкого человека! Я прожила с ним с младых ногтей и до сих пор, и не могу вынести мысли, что это предстоит мне до самой смерти!

Ах, дорогая моя Натали! Как легко пообещать что-то, и как трудно сдержать обещание, когда долг перед миллионами подданных потребует его нарушить…

— На самом деле, моя дорогая, нет никакой необходимости мне самому участвовать в сражениях. Полагаю, этого никогда не случится!

— Нет, не так!

Она взяла мою руку и положила себе на живот.

— Представь, что это твоя Библия. Поклянись своим будущим дитя, что никогда не войдёшь на поле сражения!

Дитя… ДИТЯ!!!

— Наташа! Боже мой! Неужели!

Порывисто обняв её, я целовал мокрые от солёных слёз глаза, рассыпанные по лицу локоны волос, мягкие податливые губы.

— Но ты уверена?

— Доктор Вейкарт полагает, новость достоверная. Доктор Рождерсон предлагает подождать до появления утренней тошноты… и сегодня она у меня была!

— Ооо! Как это замечательно!

Ну вот, всё и разъяснилось. Перемены настроения — кажется, это связано со скачками «гормонального фона». Ничего, всё утрясется!

И, окрылённый, я поспешил «на службу».

Никогда ранее я не был отцом, и, разумеется, такая новость заставила меня серьёзно задуматься — а что у нас вообще с родовспоможением? Немедленно вызвал доктора Самойловича и поставил ему задачу устроить самую лучшую перинатальную больницу.

Первое дело — это санитария и гигиена. Тут у нас, как оказалось, были сложности с антисептиками. Разумеется, у нас был спирт, но он не везде пригоден. Производство йода пока не было налажено, хотя Лавуазье уже сумел в лабораторных условиях выделить этот металл.

Тут я вдруг вспомнил такую вещь, как прополис. Пчеловодство в России вполне себе в ходу — отчего бы не использовать этот природный антисептик? Приказал немедленно начать эксперименты с этой штукой, благо вещество вполне известно и доступно. Ещё один распространённый антисептик, уже существовавший в это время — ляпис, то есть нитрат серебра. Также, поставил химикам задачу изыскать перекись водорода (гипнозом из моей головы удалось добыть сведения, что она добывается путём электролиза).

Кроме того, мы к этому времени достигли успехов в развитии обезболивания. Эфир (диэтиловый эфир) уже был был известен. Получался он очень просто: перегонкой спирта и серной кислоты при температуре 150 градусов Цельсия. Сам эфир для облегчения болей известный английский врач и химик Томас Беддоус использовал уже с 1795 года. Доктор Самойлович разработал гуттаперчевые маски и отработал дозировку в каплях в минуту. При кесаревых сечениях эта штука была бы актуальна.

Не мелочась, я решил устроить сразу большую клинику на сотни коек, выписав из Европы хороших специалистов. Для него нужно было хорошее, большое помещение, находящееся в центре Петербурга.

* * *

На другой день Наташа снова была не в духе. Конечно, ей сейчас нелегко, даже не будь она беременна. Такая перемена в жизни — из почти полной безвестности вдруг оказаться на самой авансцене! Теперь о ней судачат решительно все, обсуждая любую деталь её туалета, внешность, каждый жест,…и к тому же, пока нечем её развлечь. Новогодний бал 1797 года и прочие зимние празднества в связи с поминовением государыни были отменены. Новый цикл праздников откроется после нашего возвращения из Москвы, то есть в середине апреля 1797 года. А до этого мы двор соблюдает траур!

И сегодня глаза Наташи, увы, снова полны слёз.

— Отчего ты плачешь, любовь моя?

— Ах, Саша, любовь моя! С тех пор, как стало известно о сокращении двора, светские дамы обдают меня такой холодностью… Я чувствую, что все смотрят на нас, как на прокажённых…

— Ах, оставь. Кончится траур, начнутся новые праздники и увеселения, и все они потянутся во дворец, как стадо коров идёт на привычный водопой, забыв, что источник уже обмелел…

— Может быть, они и вернутся, но будут со мною всегда неискренны. Не понимаю, откуда такая холодность! Все шепчутся, что наш брак — неравный, что мы опозорили русскую монархию. Сможем ли мы их переубедить?

Как это печально… То, что для меня не имеет никакого значения, супруга воспринимает чрезвычайно близко к сердцу. Эх, милая моя Натали! Ты ещё не знаешь, что к короне прилагаются власть, уважение, и… одиночество

— Ничего, со временем все привыкнут, — попытался успокоить её я, сам не веря в правоту своих слов.

«Или, что вернее всего, ты сама к этому привыкнешь» — невольно подумалось мне. глядя на её огорчённо склонённую, как у подсолнуха после захода солнца, голову.

Однако, надо бы отвлечь её от грустных мыслей

— Наташенька, а в какой резиденции ты бы хотела провести лето? — спросил я, лихорадочно подбирая отвлечённую тему для разговора.

— Как это — «в какой»? Двор всегда весной переезжает в Таврический дворец, потом в Царскосельский, а затем в Петергоф. Разве у нас будет по-другому? — немного успокоившись, спросила она.

— Ну, здесь у нас огромный выбор! На, вытри-ка слёзы… Хочешь, осмотрим все дворцы и выберем тот, что тебе больше понравится?

— Да, хочу, хочу, хочу! — закричала юная моя супруга, как девчонка, захлопав в ладоши. Впрочем, далеко ли она ушла от девчонки, в 20-то лет…

— А когда мы поедем их смотреть?

— Гм…

Я задумался. Ездить куда-либо специально у меня не было ни времени, ни желания. Совместить бы это всё с каким-нибудь полезным делом!

— Давай спланируем! В Царском Селе ты уже бывала, не так ли? В Таврическом дворце и Петергофе — тоже. Значит, ты не видела Павловск, Гатчину, Ораниенбаум, московские резиденции, Аничков, Воронцовский, Мраморный и Каменноостровский дворцы. Есть ещё несколько недостроенных резиденций, но они пока не в счёт. В Мраморном дворце живет Константин, его мы не рассматриваем. В Петербургские дворцы можно съездить в любое время. Гатчина…

— Не думаю, что мне понравится Гатчина, а уж тем более Павловск –заметила Наташа.

— В любом случае, хорошо, когда есть выбор! Да, я совсем забыл тебе сказать: Александр Васильевич уже через неделю должен быть в Петербурге!

Армию Суворова весть о смерти Императрицы и предстоящим их возвращении в Россию застала в Тюрингии. Несмотря на наступление зимы, фельдмаршал образцово исполнил приказание, и в начале января пятидесятитысячное войско вернулось в пределы России. Я приказал распределить войска на зимние квартиры в основном в районе Петербурга и Москвы, так, чтобы они всегда были под рукой. 26 января генерал-фельдмаршал с соратниками — Дерфельденом, Багратионом, Милорадовичем, Беннигсеном, Ланжероном, Бонапартом, фон Эльмптом иФерзеном, явились в Зимний дворец с докладом.

По старой памяти я принял их в Большом тронном зале Зимнего Дворца, на стороне покойной императрицы. Разумеется, Наталья Александровна была со мною. В воздушном платье на новый манер, она была очаровательна, как сама юность. Заметив среди пришедших фон Эльмпта, Наташа смутилась и покраснела; это был её несостоявшийся жених, предлагаемый когда-то отцом и отвергнутый Натальей Александровной.

Войдя, Александр Васильевич опустился было на колено, и собирался поцеловать мне руку. Меня от такого зрелища как током шибануло!

— Бросьте, бросьте немедленно это дело! — возмущенно закричал я, убирая обе руки за спину. — Вас что, не предупредили? Чёрт побери, людей — полон дворец, а не могут сделать самые простые вещи! Мне уже второй месяц приходится ходить, заложив руки за спину, чтобы никто ненароком не поцеловал, а тут и вы туда же! Да забудьте уже эти глупости, я вам не дама, и не архиерей!

Наташа нежно обняла отца; глядя на них, невозможно было не растрогаться при виде встречи юной дочери и престарелого отца. Я поздоровался с остальными: все, кроме Дерфельдена и Германа Ферзена, были очень молоды. Странно, но екатерининская система записи в гвардию младенцев давала иногда удивительный результат — армию пополняли молодые полковники и генералы, прекрасно показавшие себя в 1812 году…

— Господа, не вздумайте падать на колени! В строю, будучи в мундире, следует отдавать мне честь, как Верховному командующему; вне строя можете пожать мне руку и называть Александром Павловичем!

Наконец, с приветствиями было покончено, и мы прошли в столовую залу, выпить шампанского за встречу. Первый тост был в ознаменование памяти усопшей императрицы; второй — за благополучное возвращение.

— Рассказывайте, как нашли вы Германию! — предложил я после первых тостов.

— Германия хороша, дав Германии нам было нехорошо — отвечал Александр Васильевич. — Пришлось в зиму идти походом, туда-сюда, и всё бестолку!

Он явно был недоволен срывом войны с «якобинцами».

— Пришлось помёрзнуть? Потери были? — немного сконфуженно спросил я. По-хорошему, солдат по зиме походом не гоняют, но оставлять их в Германии до весны я тоже не мог.

— Ничего, Ваше Величество, терпимо. Были с нами епанчи, взятые в поход ради наступающей зимы, да плохо они спасают от холода! — заметил опытный Дерфельден.

Про эту проблему я знал. Такая вещь, как «шинель», уже была известна, но в русской армии широко не применялась. Я об этом говорил ещё с Потёмкиным; но Светлейший князь считал, что зимою солдаты должны сидеть на винтер-квартирах, а не маршировать под буранами и вьюгами, пусть даже и в добротной зимней одежде.

— Надобно всем выдавать шинели. Как думаете, Александр Васильевич?

Полководец веско кивнул.

— Совсем не помешают, Ваше Величество!

— Господа, честное слово, я за «Ваше Величество» буду вас штрафовать. Вон, Александр Васильевич ругает всех за «немогузнайство», а я, значит, буду за «вашевеличайство».

— Кстати, Александр Васильевич, а почему вы с такой ненавистью реагируете на ответ «не могу знать»? Это ведь стандартный, самим воинским уставом предусмотренный ответ на вопрос, выходящий за сферу познаний военнослужащего!

Лицо фельдмаршала приняло хитрое и загадочное выражение.

— Видишь ли, дорогой зять. Так отвечают не тогда, когда чего-то не знают, а когда и знать ничего не хотят! На войне время дорого: нельзя взять, да и отложить решение на недельку-другую. Неприятель, особливо деятельный и бодрый, не даёт времени почитать книгу или навести справки иным способом — надо что-то решать сразу, прямо на месте. Туркам не скажешь «не могу знать» — они требуют верного ответа!

Пока мы болтали, гофмаршал Барятинский, просочившись между гостей, тихонько доложил мне, что «кушать подано».

— Господа. Предлагаю отобедать! — тотчас пригласил я дорогих гостей к столу.

Мы перешли в соседнюю залу, прихватив с собою шампанское. Здесь нас уже ждали устрицы, горячие закуски и сыр. Александр Васильевич не без удивления рассматривал некоторые блюда, вполне справедливо казавшиеся ему диковинкой.

— Ну, надо же — окрошка в майеннском соусе! Интересно, интересно… а что это за странный расстегай?

Став императором, я решил немного разнообразить стол привычными мне блюдами 21-го века, и, в числе прочего, научил местных поваров готовить оливье и пиццу. Последняя, под наименованием «расстегай сырный», вскоре стала хитом петербургской кухни зимы 1796–1797 годов.

— Да обычный, в сущности, расстегай, — объяснила ему дочь, — готовится хоть с чем угодно, только сверху завсегда присыпан сыром. Ещё помидоры очень желательны…

— Помидоры? Да среди зимы? Какая экзотическая, изысканная кухня!

Томаты в это время, надо сказать, были почти неизвестны. Я сильно скучал по ним первое время; затем научил садовников выращивать их в оранжерее Зимнего дворца, и томаты стали доступны мне почти круглогодично. К сожалению, плоды помидоров доступных сортов не отличались способностью к хранению, и Наташа, с моей подачи, начала эксперименты с маринованием и засолкой. В женщинах, видимо, есть какая-то глубоко укоренившаяся, архитипическая тяга к деланию запасов — только этой иррациональной склонностью я могу объяснить тот факт, что русская императрица, имеющая возможность приобрести всё, что только можно купить за деньги, начала увлечённо пастеризовать банки под ярко-красные и перламутрово-зелёные оранжерейные плоды, приобщив к этому, безусловно, затягивающему занятию ещё и собственных фрейлин. «Душечка, побереги себя, ты же в положении» — многожды просил я — куда там!

— Александр Васильевич, как обстоят дела с нашим проектом?

— Вы изволите говорить про отмену крепостного состояния? В походе, признаться, было не до того, но теперь, на зимних квартирах, самое время этим заняться. Сам поход наш немало способствовал развитию среди офицеров подобных настроений: как шли мы Галицией, видели, в сколь бедственном состоянии находятся там обыватели по властью польских магнатов; когда же вступили в Моравию, Богемию, и особливо — в Германию, картина была совсем иной!

— Отлично. Надо убедить офицеров, что это следствие крепостного права в Галиции и его отсутствия в Богемии. Вы рассматривали настроения на сей счёт у ваших офицеров? Манифест будет объявлен во время коронации, 5 апреля. Мне нужна твёрдая опора в ваших войсках — могут быть и волнения среди крестьян, и смуты в дворянских собраниях.

— Часть офицеров я уже поменял. Удивительно, но весьма добрые результаты даёт назначение офицерами французских эмигрантов — они нисколько не сочувствуют крепостному праву в России, считая, что из-за него может пошатнуться трон российских императоров, как это случилось во Франции. Но глубоко сей предмет, признаюсь, мною ещё не изучался!

— Хорошо. Теперь распространим среди офицеров книги господина Радищева, да посмотрим на реакцию. Тех, кто будет в офицерском собрании выражать несогласие, ругать автора и проповедовать крепостнические настроения, надо «брать на карандаш». Пришлёте мне список, и я их уволю, или, если это дельные офицеры, отправлю в Персию.

Тут глаза Суворова загорелись упругим стальным блеском.

— Александр Павлович, голубчик, может и мне разрешите отбыть в Каспийскую армию? Очень желаю я практики: чувствую, лет мне немного уже осталось, так напоследок хоть шахских кызылбашей погонять, раз с Франциею не вышло!

— Понимаю вас, Александр Васильевич, очень хорошо понимаю… но отпустить не могу: страшно много дел в России! Надобно изменить всю армию: вводить новый устав, инструкции по обучению, провиантскую службу, госпиталя; устраивать Главный штаб… Да и здесь меня поддержать против крепостников очень нужно. В Персию надобно откомандировать господина Белопольского, дабы поставил там госпитальную часть, а в остальном граф Зубов вполне справляется. Вам же теперь надо укрепиться супротив внутренних врагов: клеветы, интриг, отравления, измены… Всегда окружайте себя надёжными и верными телохранителями; ешьте только проверенную пищу, желательно из солдатского котла. Отнеситесь к собственной безопасности со всей серьёзностию, не манкируйте этим делом! Вы мне теперь нужны живой и здоровый на долгие годы вперёд! Я серьёзно вам говорю: если узнаю, что вы не обращаете на это внимание, приставлю своих телохранителей!

— Хорошо, Александр Павлович, хорошо — рассмеялся Суворов, — приказ принят к исполнению. С отравлением — это вы, конечно, хватили: мы тут, слава Богу, не в турецком серале, и не при шахском дворе… Ну да ладно, бережёного Бог бережёт. Мне из солдатского котла не впервой хлебать!

— Отлично. Вы где остановились? У Хвостова, как прежде? Вам устроена квартира в Зимнем дворце: наверху, где раньше было местообитание графа Салтыкова!

— Александр Павлович, а нельзя ли Николай Ивановича как-нибудь простить? Он человек-то дельный; принять в ум не могу, что его плеснуло на этот мятеж!

— Эх, Александр Васильевич! Это моя вина — слишком много языком трепал! Николай Иванович — он действительно мудрый, как змей; разгадал он меня, понял, что под моим скипетром российское дворянство великие горести хлебнёт… Но, Александр Васильевич, ничего обещать не могу: теперь всё будет по закону!

— По закону, дворянина, кавалера высоких орденов, иной раз и помиловать можно! Николай Иванович, всёж таки, послужил во славу русского оружия, да и семейству вашему персонально важнейшие услуги оказал!

— Ну… посмотрим. Следствие покажет, как всё дело было; там и будем решать.

— Александр Павлович, вот ещё что, к слову пришлось. Заговорили мы о заслугах полководцев, я и вспомнил: тот год почил славнейший из вождей российского войска, славный граф Румянцев-Задунайский. Его победы можно почитать величайшими; нельзя ли увековечить их в камне?

Тут мне стало немного неловко: действительно, граф Румянцев умер в середине декабря, совсем немного пережив императрицу.

— Можно. Непременно можно, даже нужно!

Стали обсуждать памятник графу Румянцеву. Скульпторам предложили сделать гипсовые модели. К моему удивлению, все представленные предложения оказались пешими, без коня. Большинство моделей были аллегоричны: Иван Петрович Мартос представил модель графа в виде римского триумфатора, облачённого в плащ и тогу, Федот Иванович Шубин сделал бюст, Фёдор Гордеевич Гордеев нарядил его в рыцарские латы, Феодосий Фёдорович Щедрин водрузил на голову Румянцева античный шлем, Иван Прокофьевич Прокофьев вручил графу меч, Михаил Иванович Козловский тоже облачил полководца в романтические римские одежды и добавил лавровый венок. И ни одной конной скульптуры!

— Отчего же, господа, — спросил я скульпторов, — вы не помещаете графа Румянцева как положено полководцу, верхом?

Тут открылась удивительные обстоятельство: оказывается, по понятиям этого века, конные статуи полагаются только монаршим особам, а обычный полководец не королевских и не царских кровей может рассчитывать только на пешую скульптуру! А все эти псевдоантичные доспехи, дурацкие мечи и латы — попросту принятые в этом времени правила скульптуры, требовавшие аллегорического изображения героя.

— Чушь какая-то. Облеките графа в нормальный русский мундир — это много лучше всех этих тог и плащей, и посадите на коня, так, как он командовал в битвах!

— Но, ваше Величество, правила геральдики…

— Мы изменим их. Дайте Румянцеву коня!

В итоге, после долгих дискуссий, утвердили всё-таки пеший памятник — очень уж понравилась всем его модель. Фельдмаршал, при всех орденах, стоит в треуголке и екатерининском мундире, опираясь на трость, и с гордостью смотрит вдаль, на юг, где одержал он когда-то свои победы. Высокий постамент увенчан лавровым венком; внизу, в картуше выполнена памятная надпись: «Генерал-фельдмаршалу графу Румянцеву-Задунайскому от благодарных современников». Часть денег на памятник собрали по подписке; казна добавила на каждый собранный рубль ещё два, и денег этих хватило и на памятник, и на постамент, да ещё и на устройство небольшого парка вокруг. Через год монумент был готов; установили его на Марсовом поле, невдалеке от дворца Петра Первого.

Ещё одной просьбой Суворова было позвать в Петербург польского короля. Последний уже два года проживал в Гродно в качестве пленника, что крайне смущало генерал-фельдмаршала, обещавшего в своё время Понятовскому милость императрицы. Учитывая возраст экс-монарха и его совершенную безобидность, я немедленно выполнил просьбу тестя. Заодно Понятовский получил и приглашение на московскую коронацию. Гулять так гулять!

Возня с ирландскими инсургентами заняла у меня немало времени. Надо было обеспечить тренировки будущих террористов диверсантов, спланировать операции, обеспечить их материальными средствами и прочее, и прочее. Между тем, нам предстояла поездка в Москву, на «священную коронацию». Готовились мы к ней сильно заранее: надо было потренироваться в исполнении всех этих ритуалов (шутка ли, последний раз это мероприятие проводилось, 34 года назад), а главное, доделать документы к моему манифесту об освобождении крестьян. Увы, всего я сделать не успел, так что пришлось дописывать их буквально в карете, по пути в Москву.

Между прочим, февраль 1797 года был ознаменован приездом бывшего польского короля. Одним из первых моих действий по восшествии на престол стало возвращение свободы всем заключенным полякам, находившимся в Петербурге после последнего раздела Польши, если в их действиях не содержалось признаков уголовного преступления. Станислав-Август Понятовский, когда-то король Польши, находившийся в Гродно на положении пленника, по ходатайству графа Суворова был вызван в Петербург, милостиво принят и приглашён следовать со двором в Москву, для присутствия на коронации.

Двор выехал первого марта, планируя остановиться на несколько дней в Царском селе. Помня об обещании Наташе осмотреть с нею все императорские резиденции и выбрать для себя ту, что больше всего нам понравится, я предложил по дороге в Москву посмотреть как пригородные петербургские резиденции, так и подмосковные дворцы.

Прежде всего, по дороге в Царское Село мы посетили Чесменский дворец, стоявший в семи верстах от Санкт-Петербургской заставы. Это странное, сравнительно небольшое, треугольное в плане здание, выполненное в псевдоготическом стиле, считалось одним из «путевых дворцов» — местом отдыха по дороге из Петербурга в Москву. Осмотрев его, мы с супругой довольно скоро пришли к решению, что Чесменский дворец, конечно же, под резиденцию не годился. Однако и оставлять его в неизменном виде казалось неразумным.

— Должно быть, следует его продать — решил я, — а уж если не получится сбыть его за пристойную цену — тогда передать его какому-нибудь ведомству для использования по другому назначению.

Далее перед нами лежало Царское село и, совсем рядом — Павловск. В Екатерининском (царскосельском) дворце Наташа, конечно, уже бывала, и он ей очень нравился. Пока мы жили в Царском Селе, у нас с супругой как раз нашлось время осмотреть остальные потенциальные резиденции, имевшиеся по соседству — Павловск, Гатчину, Александрийский, Баболовский дворец,Пеллу.

Пока было понятно, что себе я оставлю Зимний дворец, как официальное место размещения правительства, и ещё один, как семейную резиденцию. Со временем Зимний дворец станет чисто правительственным зданием, а мы останемся жить в одном месте. Выбор, какой именно из дворцов будет нашим семейным, я предоставил супруге: мне всё равно, а ей приятно. Самому мне было совершенно безразлично, в каком именно из дворцов мне предстоит засыпать после тяжёлого дня в Правительстве или Адмиралтействе, а женщины в этом отношении много более щепетильны. Пришлось потратить некоторое время на осмотр тех резиденций, где Наташа ещё не бывала. И, как только мы вернулись из Москвы, с нашей скандальной коронации, дабы отвлечься от неприятных впечатлений, немедленно занялись поиском «семейного гнёздышка».

Царскосельский дворец был признан слишком «барочным» — я не люблю этот вычурный, перегруженный деталями стиль. Тем более, что Царскосельский парк навевал на меня воспоминания о совсем другой женщине…

Ладно, ничего, это пройдёт.

Недостроенный Александрийской дворец был категорически нами отвергнут. Государыня Екатерина начала строить его два года назад для меня и моей будущей супруги «королевских» кровей. Как я не просил её не делать этого, считая, что дворцов у царского семейства уже более чем достаточно, но императрица была непреклонна. Видимо, ей очень хотелось всегда видеть меня и мой двор по соседству.

По состоянию на начало девяносто седьмого года огромное двухэтажное здание с подвалом было полностью готово; оставалось лишь выполнить отделку и достроить так называемый «кухонный корпус» (во всех своих резиденциях бабушка всегда страдала от запахов кухни, проникавших из дворцовых подвалов, и в моём дворце решила устроить её отдельно).

Дворец был очень неплох. Это было первое здание, где сразу, ещё на этапе стройки, запланированы были вентиляция бальных залов, канализация и водопровод. Но сумму требуемых вложений была чудовищной: по самым скромным подсчётам, на отделку его ушло бы не менее четырёхсот тысяч, при том, что казна ещё не полностью расплатилась с подрядчиком за постройку самого здания!

На Наташу вид недостроенного дворца, в залах которого гулял ветер, нанёсший через неостеклённые окна целые сугробы снега, произвёл гнетущее впечатление.

— Право же, зачем нам этот дворец, когда рядом есть Царскосельский? — зябко поёжившись, задумчиво спросила она.

— Ты совершенно права, дорогая! При наличии такого количества полностью готовых к заселению резиденций достройка ещё одного кажется страшной расточительностью. Раз уж этот корпус возведён, мы его, конечно, доделаем… но уж, точно, не как дворец!

И, болтая доро́гой о судьбе Александрийского дворца, мы покинули его холодные стены.

Ораниенбаум и Петергоф были исключены нами из рассмотрения даже без поездки на место. Усадьбы эти уже будто подёрнуты патиной времени: на каждом шагу натыкаешься на следы то Петра Великого, то Елизаветы Петровны, то бабушки Екатерины… И вроде бы уже и тронуть ничего нельзя: все эти статуи, аллеи и фонтаны — уже история! Нам же хотелось устроить всё по своему собственному вкусу.

Вечер мы провели, осматриваю помещения Царскосельского дворца. Надо сказать, всё здесь выполнено было со вкусом, красиво, изящно и очень по-екатеринински.

— Давай оставим этот дворец себе, Саша! Тут так здорово! — почти в каждом помещении восклицала Наталья Александровна.

— Я не против, любовь моя, только надобно понимать, что мы здесь решительно ничего не сможем переделать. Тут навсегда всё останется, как при бабушке Екатерине! И, кроме того, для меня здесь далековато от Петербурга; разве что перенести сюда здание коллегий!

На следующий день мы поехали в Павловск и Гатчину. Павловский дворец, мертворождённое детище моего отца, несмотря на гигантские размеры, показался нам крайне плохо приспособлен к размещению даже такого сильно урезанного двора, как наш. Огромный, в шестьсот десятин, парк, посреди которого возвышалось просторное здание с очень эклектичным фасадом. Похоже, заказчик, а с ним и архитектор, в пожеланиях своих метался между псевдоготикой и палладианством, да так ничего и не выбрал. Находясь здесь, я постоянно ловил себя на мысли — как же мне всё тут не нравится! Наталья Александровна испытывала схожие чувства.

— Право, не знаю, что мы тут делаем, Саша. Если уж Царскосельский дворец кажется тебе слишком отдалённым от Петербурга, то зачем мы смотрим Павловск и Гатчину?

— Ну, давай же осмотрим всё, раз начали! Можно же что-то придумать: например, Сенат и коллегии перевести в Павловск, и жить в Царском Селе, — предложил я, и мы поехали в Гатчину.

Здесь нас встретил звонкий лай собак. На тот момент Гатчинский дворец пустовал, а размещалась здесь лишь Обер-егермейстерская контора и остатки зверинца графа Григория Орлова.

— Бедные зверюшки! — умилилась супруга. — Надо бы о них позаботиться!

Мне розовая Гатчина не понравилась категорически. До того я бывал здесь ровно 2 раза: сначала ещё детьми нас с Константином привозили сюда в разгар зимы, когда Екатерина ездила в Крым (помню, что большая часть Гатчины стояла нетопленой), а потом год назад мы приезжали сюда на охоту. Однако, я ни разу не осматривал дворца полностью, лишь теперь исправив это упущение.

В Пеллу мы решили не ездить — из Царского Села ехать туда далековато, к тому же нам точно было известно, что усадьба эта находится довольно далеко от Петербурга, не достроена, и требует больших вложений, так что под резиденцию она не пойдёт.

Пока мы развлекались таким образом, наша свита стала партиями, через сутки одна после другой, отправляться в Москву. Сделано это было, чтобы все могли без спешки и тесноты разместиться в путевых дворцах. Вслед за ними отправились и мы.

После пятидневного путешествия являлись последовательно одни за другими в Петровский замок, расположенный у Московских ворот. Это здание было выстроено императрицей Екатериной для краткосрочных остановок, ибо обычай предписывал государям каждый раз торжественный въезд в Москву. Здание было отстроено в то время, когда императрица Екатерина предпочитала готическую архитектуру всякой другой, но в общем, производит впечатление бесформенной массы. У него мрачный вид, и он скверно расположен: с одной стороны запущенный парк, с другой — большая дорога, пересекающая открытое голое пространство. Хотя город находится всего только в четверти часа езды, но из Петровского дворца его совсем не видно. Несмотря на радикальное сокращение двора, все придворные оказались плохо размещены, а ведь нам простояло прожить тут добрых две недели, пока в самой Москве готовилась коронация и торжественный въезд.

Всё это время московская публика приезжала в Петровский дворец, чтобы представиться новым императору и императрице. Эти приёмы были занимательны — я мог познакомиться с видными московскими аристократами, известными совей оппозиционностью петербургскому свету, — но крайне утомительны и отнимали много времени. Между тем я хотел смотреть Москву и Подмосковье — присутственные места госпиталя, и, конечно же, частично принадлежавшую мне текстильную фабрику Грачёва. Пришлось ввести приёмные дни, после чего я смог свободно, хотя и «инкогнито», ездить в Москву. Надо сказать что поездки эти принесли мне мало удовольствия — вследствие оттепели дороги сделались почти непроезжими. Карета, в которой находились мы с императрицей, каждую минуту грозила падением, но нас это лишь забавляло.

— Не боишься ли ты любовь моя? — спросил я Наташу когда мы проезжали особенно ужасный буерак

— Как можно, Сашенька! Я всегда помню, чьей дочерью я являюсь, да и супруг мой, как говорят, не зря получил свой Георгиевский крест!

— Ну вот и молодец! — похвалил я жену, звонко целуя её в ухо.

— Ааай, злодей! — громко заверещала супруга, шутливо отбиваясь перчаткой.

27 марта, в Вербную субботу, состоялся торжественный въезд императорской четы в Москву. Поезд был громадный, войска тянулись от Петровского дворца до дворца Безбородко. Все гвардейские полки прибыли из Петербурга, согласно существующему в подобном случае обыкновению.

Кортеж задержался в Кремле, где мы обошли соборы и поклонились мощам. Оттуда двинулись дальше и в девять часов вечера прибыли ко дворцу Безбородко, отправившись из Петровского еще около полудня.

Дворец принадлежал князю Безбородко, канцлеру, который только что отделал его для себя с необыкновенной роскошью и изяществом. Князь предложил его нам с Наташей на время коронации, так как кроме Кремлевского дворца другого помещения в Москве не было, и даже императрица Екатерина, в последний раз как была в Москве, поселив нас с Костей в Кремле, сама имела пребывание по большей части в частных домах: императорский дворец давно сгорел. Дворец Безбородко стоял на окраине города, в одной из самых красивых его частей. При нем был небольшой сад, отделенный прудом от дворцового сада, прекрасного места общественного гулянья. Дворец не был стиснут постройками, и из него открывался обширный вид, что делало пребывание в нем более приятным, чем в Петровском. Мы с Наташей и великой княжной Александрой поселились в нем, а великий князь Константин вместе со своим двором остановился напротив, в здании, называемом «Старым сенатом». Двор провел во дворце Безбородко лишь несколько дней, а в среду на Страстной неделе переехал с большой пышностью в Кремль готовиться к коронации.

Кремль не сильно переменился с тех пор, как я последний раз видел его. И в тот раз, и теперь он производил на меня очень странное впечатление. Я, рождённый на исходе 20-го века, два раза видел Кремль вживую и много раз — на экране, но это всё не то! Тот замок, к которому я привык, выглядел, как новодел: идеально ровная кладка, прекрасный качественный кирпич, всё приглаженное, прилизанное, и какое-то неживое. А вот этот Кремль — это совсем другое дело! Древний, крошащийся кирпич, покрытый полусмытой дождями известью, трещины, из которых росли берёзки, лестничные ступени, наполовину стертые сапогами опричников и стрельцов… в общем, разница была, как между седовласым живым ветераном, облачённым в прадедовскую кольчугу, шлем со следами от татарских сабель, и пластмассовым манекеном в китайской бутафории и плаще из ацетатного шёлка.

Сам по себе дворец оказался недостаточно велик, чтобы вместить всю императорскую фамилию, поэтому мы с супругой поселились в Архиерейском доме, а Константин — в Арсенале. Наташа постоянно шушукалась с великой княгиней Анной и оставляла ее только в сумерки. Жена Константина вечно была печальна: пребывание в Москве не имело до сих пор для нее ничего привлекательного, а неприятного было достаточно. Все окружавшее не только не восхищало ее воображения, но подавляло и щемило ей сердце. Однако по вечерам, глядя на на древнюю красоту Кремля, освещенного ярким лунным светом, восхитительно отраженным всеми золочеными куполами соборов и церквей, любой испытывал мгновение невольного восхищения, воспоминание о котором никогда уже не изгладится из памяти.

Однако, я не забывал и о делах.

Пока до коронации оставалось несколько дней, мы осмотрели все потенциальные московские и подмосковные резиденции: успели съездить в село Коломенское — место рождения Петра Великого, в Царицыно, где прелестно расположен Баженовский дворец, так не понравившийся когда-то Екатерине, в Коньково, в Булатниково, и в село Архангельское, которым владел князь Николай Голицын. Чтобы не терять время даром, я совершал все эти поездки в больших шестиместных, а иногда даже восьмиместных каретах, и всю дорогу мои секретари — Сперанский или Попов, — читали мне доклады о текущих делах, военные рапорты и разного рода всеподданнейшие прошения. Я опасался, что Наташа будет скучать, но, к моему удивлению, она довольно-таки внимательно слушала и даже задавала докладчикам вполне уместные вопросы.

Итак, мы осмотрели все московские и подмосковные резиденции. Понятное дело, Кремль никто трогать не будет. Недостроенное Царицыно, видимо, надо будет попробовать продать. Коломенское, столь тесно связанное с именем Петра, придётся оставить в казённом ведении, но и оставлять его без применения тоже неправильно. Пётр бы не одобрил! Видимо, надо применить под учебное заведение. Академия Сельского хозяйства… почему бы и нет?

Посмотрели мы на дворцы в Булатниково и Коньково — оба не закончены из-за последней войны со Швецией. Прекрасные места, но как их применить? В Коньково выстроен один этаж, в Булатниково здание заведено под крышу и так оставлено. Ладно, попробую тоже продать; но если нормальной цены не дадут, значит, придётся придумывать что-то ещё! Долго гуляли мы по прекрасному Лефортовскому парку, рассматривая Екатерининский дворец. Это здание строилось уже много лет и было почти закончено; оставалась лишь выполнить отделку Тронного зала и еще нескольких помещений. Пожалуй, это просторное здание было бы лучшим кандидатом на роль московской императорской резиденции! Вот только часто ли мы будем появляться в Москве…

До коронации оставались уже считанные дни. Явился генерал-фельдмаршал Суворов; мы вместе распределили вокруг Москвы верные мне военные силы, так, чтобы пресечь любые волнения или мятеж, очень возможный после оглашения манифеста об освобождении крестьян. Я ожидал не столько даже враждебных действий со стороны дворянства (эти не смогли бы так быстро отреагировать), сколько спонтанных взрывов возмущения среди крестьян, ожидавших, конечно же, освобождения с землею. На этот счёт Суворов и его войска были очень подробно проинструктированы не допускать каких-либо жестокостей, действуя прежде всего убеждением.

Явился граф Орлов; спешно приехал Ушаков, крайне удивлённый отведённой ему ролью в коронационных торжествах. Вроде бы всё было готово, но я ждал коронации со смешанным чувством. Этот день многие из дворян воспримут, как открытое объявление войны, и я ничего не смогу с этим поделать.

Но внешне всё оставалось спокойным. Мы жили то в Кремле, то во дворце Безбородко, любезно предоставленном Александром Андреевичем, и каждый переезд из одного места в другое давал повод к торжественной процессии. Двор выезжал также в окрестности Москвы: в монастыри Троицкий и Воскресенский, именуемый также Новым Иерусалимом. Наталья Александровна очень хотела там побывать: монастырь сей расположен в прелестной местности, а еще более интересен оттого, что его церковь построена по образцу Иерусалимского храма и известна изразцовыми изображениями страстей Христовых. В последней поездке, состоявшейся перед коронацией, нас сопровождал митрополит Платон.

С интересом осмотрел я этот величественный монастырь. Я видел его ранее, в «прежней жизни», но тогда передо мною предстал новодел; ведь Новый Иерусалим был полностью разрушен во время войны. И как бы мне так сделать, чтобы этого дерьма вообще не было….

Сравнить, насколько «старый» монастырь был похож на новый, мне не удалось — я уже толком и не помнил, что видел в первый раз. А вот то, что строение связано с именем человека, инициировавшего настоящую религиозную катастрофу, я не вспомнить не мог.

— Вот храм патриарха Никона, своими неловкими действиями приведшего нашу церковь к гибельному расколу. И вам, владыка, предстоит сделать всё, чтобы залечить эту рану! — пафосно заявил я.

«Единоверие» — давняя задумка митрополита. Платон давно уже всячески склоняет иерархов лояльно отнестись к старообрядам.

— Ваше Величество, прежде всего я хотел бы истребить само название «старообрядцы, и никогда не называть более наших православных соотечественников „раскольниками“ или „старообрядцами“, ибо в Церкви ничего нового нет и нет „новообрядцев“. Теперь надобно называть всех „соединенцами“ или „единоверцами“, на что они, особливо на последнее, по предложению моему и согласными быть сказываются, а потому и церковь их именовать единоверческою».

И эта «единоверческая» церковь — вот, что будет продвигать владыка Платон в ближайшее время. «Единоверческая» — это значит, что в ней будут служить и раскольники по своим обрядам. Здесь я мог только поддержать его.

— Не могу не согласиться с вами, святой отец! Все эти мелкие различия в богослужебном чине — право же, какая это ерунда! Будто бы Господу действительно интересно, как в честь его кладут крестное знамение — двумя или тремя перстами.

— Вы получили текст Манифеста? Все приходы готовы его зачитать?

— До поры текст сей хранится в епархиях, — отвечал Платон. — Хотя он и запечатан в пакеты, есть вероятие, что кто-то по любопытству откроет их раньше времени. Вы выдадим пакеты приходским священникам за два дня до коронации.

— Благословите меня, святой отец, — немного смущённо попросил я.

— Нет сомнений, что дело сие угодно Богу! — горячо отвечал старец. — Мы сделаем всё возможное, чтобы в точности исполнить вашу волю!

— Будьте уверены, я сделаю всё, как обещал! — подтвердил я своё намерение относительно Патриаршества.

На том мы расстались. Садясь в карету, я ещё раз взглянул на творение патриарха Никона. Красиво! Ведь человек старался и, конечно, желал своей пастве добра… а получилось, как получилось. Что-то ещё выйдет у меня? Благие намерения иной раз уводят нас совсем не туда!

— Сашенька, ты действительно думаешь, что наши православные обряды не важны? — обеспокоенно спросила меня Наташа, когда мы попрощались с Платоном и сели в карету. — Меня вот иначе воспитывали: надо строго держаться своей веры, не уступая ни пяди, ибо ставка тут — бессмертная душа человеческая!

— Не знаю, милая, не знаю… Думаю, что никто точно не знает. Мы можем лишь догадываться, что для Господа важно, а что нет. Есть ведь лишь один достоверный источник — Евангелие, но там решительно ничего не указано на предмет, сколько перстов надо складывать, когда крестишься… и даже не содержится и слова о крестном знамении. В Евангелии сказано, что креститься надо водой, причащаться хлебом и вином, и молиться «Отче наш», а больше там нет ничего; всё остальное суть домыслы человеческие. А раз так, то и нам с тобою позволено немного «подомысливать», не так ли?

— Не уверена, — задумчиво произнесла супруга, всё тревожнее глядя на меня. — Молитвы и каноны составляли святые отцы, известные мудрости и праведностью, а нам с тобою до них далеко!

— Ну, вот подумай сама. Господь бог сделал людей по своему образу и подобию, а значит, мы можем немного предугадать его замыслы — не полностью, но в какой-то мере.И я так понимаю, что Господь Бог — это очень-очень большой начальник. Мне, как ты знаешь, немного пришлось походить в шкуре «большого начальника», и могу сказать тебе определённо, что разумный руководитель ни за что не будет вникать во всякие мелочи — кто с какой стороны кладёт молоток, за сколько ударов забивает гвоздь, сколькими перстами крестится… Это всё не влияет на суть дела. Руководителю главное, чтобы в целом дела шли в правильном направлении, а уж все эти мелкие детали ему неинтересны. Рискну предположить, что Господу решительно всё равно, заходишь ли ты в храм с покрытой головой или простоволосой, сколько свечей ты возожжёшь, и сколько поклонов отобьешь. Вот что действительно скверно — это когда подчиненные за деревьями не видят леса, мелочной суетой подменяя реальное дело.Если единоверческие церкви Платона помогут избежать новых самосожжений, дискриминации, репрессий — это для Господа много важнее, чем если все будут молиться ему строго тремя перстами.

— Ты говоришь так, будто бы знаешь это! –с досадой произнесла Наташа. Ей явно не хотелось расставаться со сложившейся с детства картиной мира.

— Те, кто говорит обратное, точно также ничего не знают.

— Но это боговдохновенные люди, которым являлись ангелы и даже Богородица…

— Это они так думают. Может, это не ангелы были? Сатана, если что, тоже бывший ангел!

— Ты говоришь ужасные вещи, должно быть, чтобы дразнить меня! — обиделась Натали.

— Нет, я верю в это. Эти мысли подсказывает мне жизненный опыт. Но ты можешь думать иначе, никто тебя, мой свет, не неволит. Свобода — вот девиз нового царствования!

— Скажи, любовь моя, ты действительно желаешь сделать все эти изменения в церкви? Патриаршество и единоверие?

— Да, действительно. Мы уже обсуждали это много раз и с митрополитом Платоном, и с Амвросием.

— А кто будет патриархом?

— Я, право, не знаю. Ведь я не буду решать, кому становиться главою церкви, владыки сами определят это на церковном Соборе. Я бы хотел Платона, но не буду влиять ни на что. Раз они теперь патриаршество, пусть сами разбираются. Главное, чтобы они исполнили свою часть сделки… а я исполню свою.

Коронационная церемония совершилась пятого апреля, в день Светлого Христова Воскресенья, в Успенском соборе. Посередине храма, напротив алтаря, устроили помост, на котором возвышался императорский трон, а в стороне, на небольшом от него расстоянии был установлен чуть меньшего размера трон императрицы. Справа и слева устроили места для императорской семьи, а вокруг ступени для публики. Я сам сам возложил на себя корону, потом короновал императрицу, сняв с себя венец и дотронувшись им до головы супруги, на которую тотчас же надели малую корону. После обедни, причастия, миропомазания и молебна мы прошли к красному крыльцу, с возвышения которого я и прочёл манифест об освобождении крестьян… и ещё много всего.

Признаюсь, глядя на перекошенные лица придворных, мне самому стало страшно. Одни вельможи краснели, другие бледнели, третьи вытирали испарину на растерянных лицах… Чтобы заглушить это беспокойство, я взял бравирующий тон, будто бы всё это — рутина и ерунда. «Вот такие дела. Привыкайте, суки!» — мысленно закончил я свою речь и сошел вниз. К счастью, рядом в этот момент находились граф Суворов-Рымникский, граф Орлов-Чесменский и пока ещё нетитулованный Фёдор Фёдорович Ушаков, трогательно намекая на единство в поддержке моего правления и армией, и флотом, и… кое-кем ещё. Думаю, все всё поняли.

Справедливо рассудив, что если меня и грохнут, то, всё-таки, не прямо сейчас, я с женою, приняв гордый и независимый вид, остался на торжественный обед. Мы сидели на тронах в большой дворцовой зале, на первом этаже, с готическими сводами и столбами. При входе был помост, откуда смотрели мы на обед, а по трем остальным сторонам располагались небольшие окна, как и пол, затянутые красным сукном. Это придавало зале совершенно оригинальный вид, но сделало крайне неудобными те балы, которые в ней впоследствии давали.

После обеда, в ожидании вечерни, мы отправились на Красную площадь, проверить, как идут дела у суворовских солдат и офицеров, призванных охранять общественный порядок. Всё оказалось выше всяких похвал: простой народ, узнав содержание манифеста, откровенно ликовал. Когда мы появились на площади, раздались приветственные крики, в воздух полетели шапки; конечно, в толпе было несколько «заводил» из ведомства Скалона, чьи обязанности включали в себя возбуждение казённого энтузиазма, но этого явно не потребовалось — скорее наоборот, столь бурное проявление чувств стоило бы несколько охладить. Особенно удивили меня купцы, радовавшиеся наравне со всеми: я видел своими глазами, как они выставляли народу бочки вина и пива, выкатывавшиеся ухарями-приказчиками прямо на площадь. Казалось бы, ну какое дело им до крепостных? Ан нет: похоже, господа негоцианты учуяли, что своенравный ветер теперь дует не только в сторону дворянства, и уже предвкушали пока неясные, но весомые награды и преимущества.

Настроения среди знати трудно было даже вообразить. С коронацией все связывали надежды на ленты, титулы, пожалования душ, и прочие награды; а вместо этого — вот такая вот новость. Можно сказать, я плюнул им в души; в деланно улыбающихся физиономиях я видел немой вопрос: «И чего вы ещё учудите, Ваше Величество?»

Ночь я провёл беспокойно, несмотря на солдат Измайловского полка на всех караулах, и стоявших с зажжёнными пальниками артиллеристов полковника Бонапарта.

В понедельник и во вторник на Святой неделе мы с императрицей и двор присутствовали на службах в различных соборах Кремля, а после обеда принимали поздравления, в Большой зале. Мы восседали на своих тронах, мои сёстры и вся свита находилась от нас по правую руку, а различные депутации, и московские дамы торжественно подходили к трону, кланялись, поднимались по ступеням, произносили поздравления и удалялись. Разумеется, всех предупреждали заранее, то попытка поцеловать руку будет пресекаться со всей строгостию.

Затем состоялось несколько парадных балов. Все ожидали, что во время коронации состоятся значительные пожалования и производства, но их не последовало. Итальянская опера и Дворянское собрание, которым их величества сделали честь своим присутствием, обед у польского короля, парадная прогулка в дворцовом саду и участие в публичном гулянье первого мая — и празднества коронации завершились.

Надо сказать, что во время этих торжество никто так и не осмелился спросить меня, что подвигло меня произвести столь фундаментальный переворот в общественной жизни империи. Однако в предпоследний день пребывания в Москве меня посетил А. Р. Воронцов.

— Ваше Величество! Верноподданные ваши московские дворяне покорнейше просят вас принять их делегацию!

— Прекрасно. Я охотно их встречу! Пусть приходят завтра поутру! А что, собственно, случилось?

— Дворянство обескуражено и удивлено содержанием манифеста, оглашённого вами в день коронации!

— Александр Романович, разве не вы брали на себя тягость объяснить благородному российском дворянству все выгоды и преимущества освобождения их от разорительной обязанности содержания этих дармоедов-крестьян?

Воронцов надул щёки, давая понять, что оценил шутку.

— К сожалению, Ваше величество…

— Александр Павлович! — перебил я.

— … Александр Павлович, не все наши образованные люди внемлют голосу разума. Иные считают, что произошедшее есть недопустимое нарушение дворянских вольностей и привилегий!

— Какие они, однако, упёртые… Ну ладно, раз у вас не выходит, придётся мне, — заявил я с уверенностью, которой отнюдь не испытывал.

На следующий день, в назначенный час поутру посланники явились в дом Безбородко. Возглавляли мятежных дворян видные московские вельможи: Николай Петрович Шереметев, светлейший князь Пётр Васильевич Лопухин, князь Борис Андреевич Голицын, князь Николай Борисович Юсупов, князь Дмитрий Михайлович Щербатов, Александр Александрович Урусов… В общем, цвет и сливки. Возглавлял сборище, как положено, Иван Васильевич Ступишин, предводитель губернского дворянства.

— Рад видеть вас, господа… снова! — сдержанно произнёс я, давая понять, что готов отбросить протокольные любезности и разговаривать по существу дела. — Чем обязан счастию нового вашего визита?

— Ваше верноподданное дворянство, Ваше Величество, просит вас разъяснить причины и условия, по которым российское дворянство в нарушение Жалованной грамоты лишилось вдруг своей собственности!

— О какой это собственности вы говорите, Александр Николаевич?

— О душах, конечно же!

— Души не могу быть собственностью. Они, и это общеизвестно, принадлежат Богу. А вы говорите, очевидно, о рабах? О крепостных крестьянах?

— Именно так, Ваше Величество!

— Отчего же вы считаете их своей собственностью?

— Ну как же, — немного смутился оратор, — они принадлежали нам на основании закона. Мы могли продавать их, менять, наказывать… Если это не собственность, то что же?

— Ну как, «что». Это произвол! Люди не могут быть в собственности у других людей, это невозможно. Вы говорите о законах, по которым вам принадлежали эти рабы. Скажите, вот я — самодержец. Что мешает мне принять закон, обязующий вас при встрече со мною падать ниц и целовать мне подошвы сапог — не голенища, не носки, а именно подошвы, — а вашу супругу при этом задирать платье до ушей? Что бы вы сказали про это?

От такого оборота бедный Ступишин чуть не лишился чувств. Он страшно побледнел и аж затрясся, ничего мне не отвечая. Пауза затянулась, господа визитёры растерянно переглядывались, — от молодого и всегда любезного государя они явно не ожидали общения в таком тоне.

— Это невозможно! Это был бы тиранический, безумный закон! — ответил за него граф Шереметев.

— Ничего безумного. Все любят знаки уважения и обнажённых женщин — так что это вполне разумно. Тиранически? Да. Но говоря о тиранстве, вы вдруг встаёте на почву республиканцев и якобинцев, признавая тем самым их правоту. Это они любят говорить о «тиранстве» и ставить вопрос об исполнении приказов верховной власти в зависимость от собственных оценок: если, мол мне нравится этот указ, то я его исполню, а нет — значит, он тиранический. Так вот, господа! Вашим предкам когда-то дали поместья, с тем, чтобы вы служили государству, защищая народ от различных напастей. Нельзя не признать, что российское дворянство много воевало с Польшей, Крымом, Швецией, и прочими нашими врагами. Но теперь ситуация изменилась. Вы более не обязаны службой, а наши враги сплошь повержены. Шведы низведены до самого глубокого ничтожества в их истории, турки многократно разбиты, татары почти все оказались под властью нашей короны, поляки — ну, вы сами знаете… В общем, цели, для которых вам давали когда-то крестьян, теперь не существуют: они достигнуты в предыдущее царствование. И вот, своим самодержавным решением — а у нас ведь пока ещё самодержавие, не так ли, — я изымаю у вас крестьян. Как видите, всё логично!

— Ваше Величество! Но, это же несправедливо! — вскричал старик Лопухин, с трясущимися щеками и губами, так что казалось, он сейчас же разрыдается. — Выходит, что дворянство разбило всех врагов нашей короны, и теперь вы нас увольняете, как из экономии прогоняют гувернёра? Ваша августейшая бабка по-иному вела себя с преданными ей фамилиями!

— Моя бабка, мир её праху, была бы счастлива освободить крестьян, и непременно сделала бы это, будь у неё хоть на малую толику больше прав на российский престол, — произнёс я, сам поражаясь холодному цинизму этой сентенции. — Но, господа, главное не это. Я, как вы понимаете, не достигаю здесь никакой экономии. Моя цель — облагодетельствовать крестьянство. Не одни дворяне, знаете ли, служили и служат престолу! В любой нашей армии на одного дворянина приходится десять, а то и двадцать бывших крестьян, которых так же, как и благородных, убивают пули и ядра, косят болезни и голод. Победа над всеми нашими внешними врагами — это и их заслуга, и они должны получить от этого хоть какие-то скромные выгоды. Как вы знаете, крестьяне освобождены без земли: это страшно несправедливо по отношению к ним, но тут я иду навстречу чаяниям дворянства. Однако же, не думайте, что всё закончилось. В западных наших губерниях, принадлежавших ранее Польше, крестьяне получат и землю, а вам надлежит заключить со своими бывшими крепостными соглашение о распределении угодьев — лугов, лесов и сенокосов, так, чтобы они могли пасти свой скот безо всяких лишений в сравнении с прежними годами. Иначе вы не сможете ни продать ваши поместья, ни передать их по наследству, ибо они будут обременены правами крестьян на выпас и покос.

Господам эта новость страшно не понравилась.

— Ваше Величество хочет сказать, что наши поместья не являются нашей собственностью? — с ужасом спросил московский предводитель Ступишин, немного оправившийся к тому времени от моей предыдущей грубости.

— Когда разделитесь с крестьянами, они будут собственностью. А до того — нет.

— Неужели вы так опасаетесь революции, что готовы идти на поводу у самой гнусной черни? — поразился Юсупов.

— Николай Борисович, честно говоря, я не очень боюсь революции. Вы не замечали, что после того, как в некой стране случится переворот, дела в ней постепенно идут на лад, и вскоре она становится много могущественнее, чем ранее? Голландия изгнала гишпанских своих правителей, и вскоре стала господствовать на морях. Англия казнила Карла Стюарта, и теперь прекрасно себя чувствует, считаясь самой благоустроенной и богатой нацией в мире. Французы заставила бежать своего ничтожного Людовика, и теперь успешно бьёт все армии, что на неё посылают. Да и бабка моя, Екатерина, тоже вступила на престол в совсем не спокойной обстановке!

Московские вельможи в ужасе переглядывались: и содержание, и тон разговора с каждой минутой нравились им всё меньше и меньше.

— Но Ваше Величество, ваши верные слуги поставлены будут на грань разорения! — воскликнул князь Урусов.

— Я никому не желаю утраты состоянию, наоборот, — хотел бы видеть всяческое процветание и дворянства, и купечества, и прочих сословий. Но, господа, надо смотреть правде в глаза! Скажу вам прямо — все помещики, чьи владения находятся севернее Оки, вернее всего, разорятся в ближайшие тридцать лет. И это никак не связано с владением или не владением крепостными! Подумайте сами: сейчас всё больше земель поднимается на юге России — в Новороссии, в Крыму, на Дону, на Кубани, в Астраханской и Саратовской губерниях. Там снимаются урожаи сам-тридцать, а то и более. Как можно соперничать с южными владениями, если в северных наших губерниях урожай лишь сам-три, а под Москвою — сам-четыре? Очень скоро всё будет завалено дешёвым южным зерном и пенькою, с которыми вы не сможете тягаться. Так что, те, из вас, кто ведёт барщинную запашку, обречены на неудачу. У тех, кто перевёл крестьян на оброк, ситуация много лучше: по сути, вы заранее перевели свои убытки на крестьян. Теперь они, а не вы, понесут все потери, связанные с грядущим удешевлением хлеба! Так что, оброк для вас выгоден, а аренда — ведь это, считайте, тот же оброк!

— Можно унавоживать почву, и урожаи оттого сразу вырастут — сказал кто-то из дворян.

— Нельзя. Было бы можно — уже бы и унавозили, и повысили. Но разговоры про это идут давно, а толку мало. У нас слишком суровый климат: очень мало времени для полевых работ, а за короткое лето надо и посеять, и сжать, и сена накосить. Скотины у крестьян мало, и так будет всегда, потому что крестьянину некогда ею заниматься: слишком много кормов надо ей запасать на долгую зиму. Поэтому, увы, привозной хлеб, мясо и молоко всегда будут в великорусских губерниях дешевле и лучше, чем своё собственное! Так что, господа, надо вам думать о переходе от земледелия к промышленным заведениям! Только они будут выгодны в этих краях!

Слово взял Шереметев, давно уже слушавший меня с самым мрачным видом.

— Наше хозяйство всегда приносило нам прекрасный доход, безо всякой, как теперь это называют, «промышленности». Мы на хлебе, пеньке и лесе в год имеем под сто пятьдесят тысяч! И всё это безо всяких торговых и промышленных затей, присталых плебеям-купцам, но никак не столбовым дворянам!

И тут моё терпение лопнуло.

— Послушаете, вы, граф. Вы считаете себя очень большим человеком на том основании, что ваши поместья приносят вам сто пятьдесят тысяч рублей ежегодно от продажи зерна, пеньки и смолы, и почему-то при этом думаете, что это — ваша заслуга. Я даже не буду говорить, что ваше богатство создают крестьяне и мастеровые, пожалованные вам когда-то государыней Екатериной. Нет, я скажу другое: ни ваш лён, ни ваш хлеб, ни лес, ни пенька, на самом деле, никому из приличных людей нахрен не нужны. Ни один граф или виконт у вас их не купит! Но, на ваше счастье, существует такая страна, как Англия, где господствуют промышленники и негоцианты — не лорды, нет, — именно промышленники, ремесленники и купцы! Они-то и покупают ваши произведения. Там строят столько кораблей, которые плавают потом по всему Свету, что готовы покупать даже ваш скверный лес. Для их судов нужно чудовищное количество канатов и парусины, что они скупают тысячи тюков нашей пеньки. В их стране производится столько сукна, что все земли отданы под овечьи пастбища, и хлеб для своих жителей англичане опять же закупают у вас. Всё это делают предприимчивые и смелые иностранные промышленники и торговцы. Без них вы — никто, зиро, ноль! Вы получаете свои сто пятьдесят тысяч в год только и исключительно благодаря английской промышленности и торговле. Не будь её — вы бы так и сидели на тюках своей пеньки, пересыпая из ладони в ладонь зерно, и размышляли — кому бы тебя, ссука, продать? Вы ничтожество, граф. Вы стали тем, кто вы есть, лишь благодаря англичанам. Даже не благодаря русским государям — нет, именно благодаря англичанам и голландцам. Без них вся ваша глупая похвальба ничего бы не стоила. И вы, будучи тупым настолько, что даже не понимаете этой гигантской, чудовищной своей зависимости от английской промышленности, имеете наглость считать, что никак с промышленностью не связаны! Вы идиот, граф. И не имеет значения, есть у вас крепостные или нет — даже с рабами вы непременно разоритесь, потому что вы — идиот! Я понимаю, конечно, ­вам обидно, что вы не сможете теперь получить кучу денег за выкуп на волю вашего крепостного Грачёва, ситцевого мануфактурщика. Можно было бы взять тыщь полтораста, не меньше; теперь же придётся удовольствоваться лишь полученным за несколько лет вперёд оброком. Но есть и хорошая новость для вас: теперь, граф, вы запросто можете жениться на этой вашей… как там её? Ковалёвой… Жемчуговой… да хоть на арапке, какая нынче разница! Теперь это можно! Совет да любовь, счастья в личной жизни, с меня свадебный подарок! А вас, господа, я более не задерживаю!

И бледный как смерть Шереметев, пунцовый Урусов, трясущийся Лопухин, до глубин души потрясённый Щербатов, а за ним и остальной цвет российского дворянства, сливки общества, соль земли, опора трона, такие же растерянные и подавленные, торопливо раскланиваясь, нестройною толпой покинули меня.

Вернувшись после долгой московской поездки, мы осмотрели дворцы в Петербурге и его ближайших окрестностях. Самое наилучшее впечатление на нас с Натальей Александровной произвёл Каменноостровский дворец. Когда-то Екатерина построила его для Павла, но он никогда в Каменноостровском дворце не жил. Резиденция была сравнительно невелика; её интерьеры, изысканные и простые, навевали мысли не об имперском величии, а скорее об уюте жилого дома. Местоположение мы с Наташей признали самым удачным: из окон дворца открывается превосходный вид на реку, и летом тут должно быть чудо, как хорошо…. если, конечно, позабыть про возможность наводнения. Понравилась нам и близость его к центру Петербурга, дивно сочетаемая с уединённостью Каменного острова: как говорится, «и в стороне, и в людях».

— Ах, Саша, как же тут мило! — восхищалась Натали, с самым сияющим видом бегая из одной залы в другую. — Вот тут надобно сделать штофные обои китайского шёлка… а тут подновить лепнины! А эту залу можно покрасить «парижской зеленью»?

— Эту — нет. И никакую другую тоже! «Парижская зелень» — яд.

— Неужели? А выглядит так миленько…

— Её делают из мышьяка. Даже мыши не переносят этаких изделий, что же говорить про нас с тобою!

— Ну вот, а у меня ею два платья крашены…

— Чтооо? В печку! Немедленно! И передай всему двору — дамы в платьях «парижской зелени» на балы допускаться не будут.

Наташа продолжала бегать из залы в залу и щебетать:

— Ах, какой тут парк! Какой воздух!

Я же, признаться, ничего особенного в воздухе не находил, кроме отсутствия комаров и мошек, выдуваемых ветром с Кронштадтского залива.

— Если тебе нравится, дорогая, то всё решено: останавливаемся на Каменноостровском дворце!

— А когда мы переезжаем? — просияв, просила Наташа.

— Нескоро. На мой взгляд, тут много дел. Также прошу принять во внимание, что, прежде чем говорить об украшениях стен, надобно сначала выполнить все удобства!

— Какие удобства, Сашенька? Тут же всё есть?

— Напротив; тут, можно сказать, нету ничего!

Я давно уже хотел устроить в своей резиденции нормальное водяное отопление, канализацию и водопровод. До сих пор во всех многочисленных дворцах дома Романовых решительно всё делалось ручным трудом: воду носили вёдрами, помои выносили тоже вручную, про отопление и говорить нечего.

Образец его мы уже устроили на территории Адмиралтейства, где отработанным паром от паровой лесопилки мы обогревали небольшую сушилку для дерева. Опытным путём подобрав на ней все нужные параметры и размеры, механики Технического центра добились вполне стабильной её работы, и теперь можно было распространить этот опыт на жилые помещения.

Поэтому, определившись с супругой по поводу резиденции, я немедленно приказал выполнить во дворце ватерклозет (устройства эти уже были известны в Англии), а также канализацию и водопровод. Чугунные батареи отлили на Александровском заводе, котлы сделали у Бёрда. Выполнили, и всё-всё-всё это замечательно заработало!

К сожалению, эти работы на целый год отложили наш переезд на Каменный остров. Натали была этим очень огорчена — она хотела поселиться здесь как можно быстрее.

— Нельзя переезжать сейчас; иначе будем дышать известковой пылью и слушать шум строительных работ! Тебе вообще это вредно! — как мог, урезонивал её я

Итак, со своей резиденцией мы наконец-то определились — ей будет Каменноостровский дворец. Значит, я могу теперь решить судьбу остальных многочисленных дворцов, скинув бремя их содержания с нашего, и так дефицитного, бюджета.

Первым делом я распорядился «павловской» частью строений. Гатчина была перестроена и передана под Медицинскую академию и Главный госпиталь. Зверинец Г. Орлова я приказал перевести в Петербург, и, присоединив к нему Слоновый двор, устроить зоопарк. Место для него я выбрал в Летнем саду, недалеко от Летнего дворца Петра Великого. Обер-Егермейстерская контора была закрыта, все собаки из неё распроданы или раздарены по дипломатическим каналам.

В Павловском дворце, после долгих размышлений, я решил, наконец, разместить Академию Главного штаба… которую, (как и сам Главный штаб), предстояло ещё основать. Огромная площадь позволяла со временем поместить здесь и саму Военную коллегию, и, возможно, многое другое, относящееся до военной части.

Таврический дворец я решил забронировать под размещение будущего представительного органа — Государственной думы, или как там он будет называться. Несомненным плюсом дворца была огромная зала, прекрасно подходящая для крупных сборищ. Пока же таковая Дума отсутствовала, можно было без суеты подготовить здание к приёму народных избранников — устроить нормальное отопление и все прочие удобства, оборудовать зал заседаний и другие необходимые для деятельности парламента помещения. А наличие рядом огромного парка позволяло со временем выстроить тут целый парламентский квартал!

Аничков дворец я решил передать под размещение Промышленно-коммерческого лицея. Это всесословное заведение должно было давать образование для будущих предпринимателей и управленцев. Размещавшийся рядом Гостиный ряд уже придавал этому месту некую деловую окраску, а хорошее образование ещё никому не вредило. Лицей вскоре стал очень популярен среди петербургских и иногородних купцов, готовых платить приличные деньги (от 200 до 500 рублей в год) за обучение своих детей. Несмотря на занятость, я даже взялся за написание для этого заведения некоторых учебников.

Мраморный дворец остался в ведении Константина; здесь же обычно помещались наши сёстры во время их нахождения в Санкт-Петербурге. Летний дворец Елизаветы придётся сносить, он деревянный и довольно-таки ветхий. Но никакого Инженерного замка, разумеется, я строить на его месте не буду! Возможно, на этом прекрасном месте однажды поднимется учебное заведение, больница или на худой конец министерство.

Покончив с городскими дворцами, я перешёл к загородным. Начал я с усадьбы «Пелла» — эта когда-то любимая Екатериной, но так и недостроенная резиденция на берегах Невы примерно в сорока верстах юго-восточнее Петербурга. Говорят, именно здесь она венчалась с Григорием Потёмкиным. Однако, уже больше десяти лет стояла она заброшена. Из девяти построенных корпусов лишь два было отделано; остальные стояли в той или иной степени готовности. Будущий парк зарос бурьяном, так что щебёнчатые дорожки аллей едва угадывались под буйной дикой растительностью.

Над судьбою этого места я раздумывал недолго. Петербургу страшно нужен был туберкулёзный диспансер. Отсутствие изоляции больных открытой формой туберкулёза влекло ужаснейшие последствия: чахотка распространялась с огромной скоростью, особенно среди подросшего фабричного населения.

Ещё одной крайне нужной вещью были казармы. За отсутствием таковых, солдат помещали в домах обывателей, иной раз по 30–40 человек на один дом. Надо ли говорить, что жизнь хозяев после этого превращалась в кромешный ад?

Но самое интересное и важное — это, конечно же, научный городок. После приезда в Петербург многочисленных французских учёных оказалось, что у нас нет ни лабораторий, ни учебных классов, ни аудиторий для публичных лекций, в общем — ничего у нас нет для нормальных занятий наукой. А надо ведь соответствовать, — Лавуазье просто так на дороге не валяются! По окончании Эпохи Террора некоторые из них засобирались обратно в Париж, и мне стоило усилий удержать их в Петербурге.

В общем, их этих соображений я решил устроить здесь «научный городок». Под туберкулёзную лечебницу тут было избыточно много места, а пустить всё на казармы у меня дрогнуло сердце. «Бабушка» всё-таки любила это место, как и меня…

Александровский дворец в Царском Селе строился Екатериной для меня и моей будущей семьи. На момент её смерти здание было уже заведено под крышу, но совершенно не отделано. Поначалу мы с Наташей думали, не стоит ли продолжить строительство, и даже полазили по возведённым конструкциям. Но, по здравому размышлению, я решил не связываться с этими бесконечными стройками, и приказал перепланировать дворец в будущий Царскосельский лицей.

В этом здании можно было бы разместить много больше учащихся, чем в известном мне историческом лицее (там было, кажется, 30 человек в выпуске, что очень немного для такой большой страны, как наша.) Поскольку здание было огромно, в нём поместился и Пажеский корпус, с прицелом на дальнейшее слияние этих учебных заведений. Подумывал отдать под образование и Екатерининский дворец, но решил, пусть будет «памятником архитектуры», а по совместительству — запасной резиденцией. Мало ли как жизнь обернётся…

Следующим на очереди был Стрельнинский дворец — здание с трудной судьбой. Начатый ещё Петром I, за добрых 80 лет он так и не был закончен! Когда я приехал сюда, всё выглядело как самый обычный старый разрушающийся недострой. Широкие аллеи заросли колючим быльём, на плитовых трассах и помостах укоренились толстые березы и осины, в окошках свистел ветер. В таких местах меня всегда охватывает экзистенциальный ужас: печальные, разрушающиеся здания — зримое воплощение тщетности земного бытия и суетности нашей жизни. Однако же, даже в таком состоянии видна была петровская масштабность и смелость первоначального замысла.

И что, спрашивается, с ним делать? Черт бы побрал этих Романовых — понастроили дворцов, а я даже не знаю, как их применить!

Подумав, я решил устроить тут учебное заведение — Северо-Западный университет. Основной корпус можно будет пустить под учебные цели, а рядом, в парке, построить, что называется, «кампус». Упор в образовании будет на технические специальности — судостроение, машиностроение, химия и прочее. Правда, из-за громадного объёма работ дело это откладывалось на неопределённый срок.

Очень пригодился нам Воронцовский дворец. Это прекрасное, просторное здание, когда-то выкупленное казной у отца Александра Романовича, находилось в центре Петербурга, недалеко от Невской Першпективы. Едва его увидев, я сразу понял, что именно здесь расположится «Перинатальный гошпиталь», в котором родится мой первенец. Нет, конечно, роды вполне можно было провести и во дворце, но чёрт побери, какую рекламу получит клиника, в которой рожает российская императрица!

Теперь Петергоф: здесь у нас Большой дворец, Английский дворец, Монплезир. Последний — здание эпохи Петра I, уже ставшее по сути его музеем. Английский дворец недостроен, и что с ним делать — ума не приложу.

После тягостных раздумий, я решил устроить в Петергофе Морское училище для моряков торгового флота, а заодно — перенести сюда из Кронштадта Морской корпус, заметно увеличив в него набор. В Большом Дворце разместили военных моряков, а в Английском — гражданских. Монплезир же сделали музеем Петра Великого.

Рундальский Дворец в Курляндии был изъят у Платона Зубова и передан в пользование низвергнутому польскому королю Станиславу-Августу.

Многочисленные «путевые дворцы» тоже разошлись туда-сюда. Что-то продали, что-то передали местным властям или пустили в здравоохранение/образование. Петровский замок, несмотря на более чем спорную архитектуру, мы с супругою решили оставить, как свою московскую резиденцию.

Тем не менее, несмотря на все эти усилия и жертвы, существенно сократить расходы таким образом не получилось. Дело в том, что большинство дворцов так и осталось на попечении казны, просто из дворцового ведомства они перешли в ведение иных коллегий или губернских правлений. То есть расходы остались, только сменились статьи, по которым они производились! Иного можно было бы ждать, если бы я всё распродал; но за такие дорогостоящие вещи мало кто давал хорошую цену. Ну ничего, главное что теперь эти здания пойдут в дело, а не будут стоять в ожидании приезда на месяц-другой царского двора.

Но кроме дворцов, есть ещё ряд проблемных объектов; и сегодня я занят объездами петербургских строек. В наследство мне досталось несколько дорогостоящих проектов, польза от которых была неочевидна, а денег они требовали — мама не горюй.

Одна из них была видна ещё из окон дворца. Это, разумеется, Дворцовая площадь. Устройство мощённой регулярной площади перед дворцом шло всё время, что я здесь нахожусь (уже 10 лет!), а конца-края не видно. Дело, безусловно, нужное, но крайне медленное. К тому же из-за медленного хода работ и остаточного принципа их организации площадь выходила разномастной: где-то в ход шёл булыжник, где-то брусчатка, причём разных размеров и формы. Ещё одним печальным последствием оказался страшный шум: железные ободы колёс страшно громыхали по каменной мостовой. Зимой это не составляло особой проблемы, ведь тогда все ездили на санях, да и окна зимой обычно закрыты; но вот если жить в Зимнем Дворце летом, когда окна всегда открыты — этот шум будет невыносим! Нет, определённо надо переезжать в Каменноостровский дворец — там тихо, прохладно, свежо… и притом не так уж и далеко от центра Петербурга. Увы, в этом году навряд ли это получится.

Спустившись вниз, где меня ожидали офицеры охраны и Аргамак, я бодро вскочил в седло, и, звонко стуча подковами, мы верхом отправились к первому объекту: Исаакиевской церкви.

Строение это находилось именно там, где привыкли видеть его петербуржцы, но выглядело совершенно по-другому. Дело в том, что строили не привычное мне и людям моей реальности детище Огюста Монферрана, в то время, должно быть, ещё писавшегося в штанишки, а совсем другую церковь. План был разработан Антонио Ринальди, и мне этот проект совершенно не понравился — на фоне зарождавшегося неоклассицизма он выглядел откровенно архаичным. К тому же, сейчас в казне крайне не хватало денег.

Вскоре мы были возле стройки. Стены здания, покрытые частоколом лесов, были возведены примерно на ⅔. Подле него, на площади, лежали стройматериалы — обработанные белые блоки, известь в больших бочках, брёвна и доски. Рядом находилась небольшая группа господ — губернатор Петербурга Архаров со свитой советников и председателей палат.

Николай Петрович Архаров — это страшно колоритный тип, прославившийся своей любовью к полицейскому порядку. К сожалению, принцип «усердие всё превозмогёт», часто ставившийся Архаровым в основу своей деятельности, нередко играл с ним злую шутку.

Я подошёл к складу белого камня. Оказалось, что это мрамор — дорогущий привозной мрамор! Лежит тут уже несколько лет, и никто не знает, когда это всё пойдёт в дело!

— Это всё стоит тут очень давно, — сразу напал я на Архарова, — леса уже скоро сгниют, а церковь так и не построена. Вы собираетесь хоть что-то с этим делать?

— Ваше величество! Проект церкви высочайше утверждён до того, как я получил счастье возглавить Петербургскую губернию! — извиняющимся тоном отвечал Архаров. — Господин архитектор Ринальди уехал в Италию, и там, как сообщают, умер три года назад. Право, губернское правление не находит, что делать с этим строительством!

— Где чертежи? Покажите хотя бы эскиз!

Эскизы впечатления не произвели. Перед глазами у меня стояло помпезное творение Монферрана, а то, что я видел перед собой на бумаге, выглядело как средненький барочный собор, не то, чтобы совсем плохой, но явно не столичного размаха и вида.

— Ваше величество, здание почти готово, строительные материалы к нему завезены. Прикажете продолжить работы? — подобострастно-вопросительным тоном обратился ко мне Архаров, самым любезным образом заглядывая в глаза.

— Что-то, мне кажется, не то́строится тут уже много лет…

— Прикажете снести? — услужливо вопросил Архаров.

— Надобно хорошенько подумать, что тут сделать! — в задумчивости, рассуждая сам с собою, ответил я.– Кроме того, поскольку церковь теперь отделена от государственной власти, встаёт вопрос — почем вообще здания храмов строятся за казённый счёт? Теперь церковь независима, и должна сама возводить свои капища!

У чиновников округлились глаза.

— Неужели вы, Ваше Величество, желаете оставить православную нашу церковь безо всякого воспомоществования? — поразился Архаров.

— Николай Петрович, ну вот подумайте сами: всё казённое строительство в нашей Империи происходит за счёт средств, собранных в виде налогов. Платят их в равной мере и православные, и католики, и лютеране, и мусульмане, и даже иудеи. У армян тоже своя церковь, да ещё и старообрядцы разного толка… в общем, много у нас конфессий.И почему мы должны на налоги, полученные в том числе от инородцев, строить православные храмы? Мусульмане или католики, вернее всего, были бы против этого! Нет, пусть уж церковь наша сама себе строит соборы за свой собственный счёт.

В общем, я приказал до разбирательства законсервировать стройку.

— Что там у нас ещё? Биржа? Поехали к Бирже! — довольный, что смог сэкономить немного казённых денег, я вскочил в седло, и бодрой рысью погнал к мосту через Неву. Охрана двинулась следом, петербургские чиновники поспешали за мною.

Итак, следующим долгостроем екатерининских времён была Биржа. Это, безусловно, нужное здание начали возводить ещё 13 лет назад по проекту Джакомо Гваренги, на месте, назначенном ещё Петром I. Но после нападения Швеции строительство остановили. Состояние финансов после войны тоже не внушало особого оптимизма, так что постройку здания до сих пор не возобновили. Была идея привлечь к финансированию купцов — ведь биржа нужна была прежде всего для них; однако, негоцианты не проявили никакого интереса к проекту Гваренги. В результате, у нас имелся недострой, стены которого, не укрытые крышей, медленно разрушались от атмосферных осадков, а вид здания в почерневших от времени леса́х портил и так не очень привлекательный пейзаж Васильевского острова.

Вблизи всё выглядело ещё хуже, чем издали. Васильеостровский берёг, не облагороженный набережной, заросший камышом и ракитой, совсем не походил на территорию центра одного из крупнейших мегаполисов Европы. Здание Биржи Гваренги показалось мне маленьким и плохо сориентированным.

— Вот чем надо первым делом заняться — показал я на берег Невы. — Первоочередной задачей надобно считать устройство гранитных набережных и мощение улиц брусчаткой!

Действительно, с первого взгляда было понятно, что мощение, там, где оно было сделано, сразу придавало берегам Невы аккуратный городской вид, вместо дикого вида заросших кустами первоначальных природных берегов.

На том осмотр петербургских долгостроев временно приостановился.

История эта наделала шуму в некоторых кругах. Архитекторы и околостроительные дельцы бросились окольными путями выяснять, какая архитектура близка вкусу нового государя. Каким-то образом у кого-то услышали, что мне нравится внешний вид Зимнего дворца, сопоставили это с новостью, что резиденцией станет Каменноостровский дворец, отчего вывели умозаключение, что я сторонник классицизма. Вскоре мне через «жалобный ящик» наперебой стали поступать предложения о возведении разного рода строений, все как один с колоннами, портиками классическим антаблементом.

Прежде всего, пришлось разъяснить, что «жалобный» ящик — это именно для жалоб, и оказавшиеся в нём ходатайства иного рода рассматриваться не будут.

Однако же я задумался: а почему бы и не дать «линию связи» с подданным населением? Ведь в народе вполне могут оказаться и толковые коммерсанты, и инженеры-самородки, и разного рода верные, полезные мысли тоже могут родиться в толще крестьянско-мещанской среды. Достаточно вспомнить, что проект о введении «гербового сбора» был подан Петру I совершенно не связанным с государственными финансами лицом — дворецким Шереметева.

И я ввёл ещё один ящик — для предложений и проектов. Оказалось, что в народе есть немало разных идей, в основном, конечно же, вздорных, но иной раз проскакивало и нечто полезное.

В корреспонденции также имелось и немало просьб связанных с изменением законодательства: о смягчении торговой казни, о введении новых правил для банкротства, облегчении рекрутской повинности, и прочее. Для этого я завёл особый порядок: если ходатайство поддерживало некоторое количество серьёзных людей — чиновников, дворян или хотя бы купцов — оно поступало на рассмотрение Сената.

Дошли слухи о произошедшем и до моего тестя.

— Антонио Ринальди как архитектор очень недурён! — заметил Александр Васильевич. — Вы бы, Александр Павлович, съездили в Ямбург, поглядеть на церковь Святой Екатерины, сложенную его попечением — весьма достойная постройка!

— Непременно воспользуюсь советом! — ответил я. Постройки Ринальди в Петербурге я уже встречал (по его проекту был построен петербургский Большой театр), но культовых зданий его архитектуры мне видеть не доводилось.

И я отправился в Ямбург. По случаю летнего времени я взял открытую коляску и двух лошадей (Аргамака и Резвого), и шёл то в коляске, то верхом, позволяя запряжённым лошадям отдыхать. Выехав ранним утром, к вечеру я уже был на месте. Церковь Святой Екатерины отыскалась очень скоро — она была почти в центре города.

И мне она страшно понравилась! Изящное здание с воздушными куполами и стройной, устремлённой ввысь колокольней, очень соразмерно сложённое, с многочисленными, но уместными архитектурными украшениями. Отличнейший храм! Если доработать проект собора по существующему образцу ямбургской церкви (а его, несомненно, можно было доработать), то Исаакиевский собор будет настоящим украшением города!

Я возвращался окрылённый. Это строение мне понравилось даже больше, чем храм Монферрана, помпезный, тяжеловесный и очень дорогостоящий. Конечно, это будет не настолько вместительный храм, но всё равно он вполне соответствует столичному статусу. Решено: так уж и быть, дострою его (после некоторой доработки проекта); в конце концов, добрая часть уже построена, так теперь уж проще всё-таки закончить его, чем бросать на половине!

Вернулся я уже глубокой ночью, и проспал на следующий день до обеда. Затем, занявшись неотложными делами в Непременном совете, на время отложил все эти хлопоты с Исаакиевским собором; в общем, к этой теме я вернулся через несколько дней. Вызвав Архарова, я рассказал ему про Ямбургскую церковь Святой Екатерины и мои планы.

— Николай Петрович, назначьте конкурс на переработку проекта. У нас в Петербурге сейчас находится известный архитектор Бренна, возможно, он заинтересуется этим проектом. Ну, разумеется, есть ещё Кваренги, Тома де Томон, Баженов, — уверен, любой из них справился бы с задачей! Что с вами, Николай Петрович!

Слушая меня, Архаров вдруг пошёл красными пятнами; я уж забеспокоился, не хватит ли его сейчас инсульт или что-то подобное.

— Ваше Величество… — наконец, пролепетал он, — Ваше императорское Величество! Мы уже всё разобрали!

— Что? Что вы разобрали?

— Всю постройку. Исаакиевская церковь и Биржа разобраны на кирпич!

— Да как это возможно? Я же не велел? — ещё не до конца осознавая случившееся, произнёс я.

На Архарова было жалко смотреть: губы и щёки тряслись; всегда грозный, огненный взгляд стал растерянно-умоляющим.

— Простите, Ваше Величество! Пытался угадать желания Вашего Величества!

Вот же **** **** ***!!! Угадать желания он хотел….

— Ну ничего, ничего. Бывает! — попытался я утешить престарелого губернатора и, шокированный донельзя, отправил его восвояси.

На другой день я приказал переместить Архарова с должности губернатора Петербурга на место начальника только-только создаваемой криминальной полиции. А петербургским губернатором вскоре стал некто Пётр Алексеевич фон Пален. Стройматериалы, полученный от разрушения зданий, пустили на устройство набережных Невы; и вскоре мы начали покрывать гранитом Василеостровский берег. Петербург пока остался без Исаакиевского собора и без Биржи, но я решил непременно вернуться к этим постройкам сразу же после улучшения нашего финансового состояния.

— Господа, бейдевинд! Держим курс норд-норд ост! — весело скомандовал контр-адмирал Нельсон, оглядываясь на свою многочисленную эскадру. Водная гладь белела от парусов: стопушечные корабли, стандартные 74-х пушечники, лёгкие фрегаты… А впереди уже разворачивалась линия противника под до боли знакомым триколором!

Свисток арбитра прервал эту идиллию.

— Ваше высокопревосходительство, со всем уважением вынужден напомнить, что сигналы эскадре следует отдавать исключительно флагами!

Гораций Эдмундович снял шляпу и церемонно поклонился посреднику, сидевшему в кресле на специальной, высотой в 3 сажени, вышке.

— Великодушно прошу меня простить! В этот раз будем считать, что на флагмане есть сигнальщик с зычным голосом и очень-очень большим рупором!

— Ещё один такой случай, и игра начнётся заново! — милостиво ответили с вышки.

Нельсон церемонно поклонился, прижав треуголку к груди (по правилам переигровка должна была начаться сразу же после первого нарушения), и вновь обратился к своей эскадре покачивающейся на невысокой ряби пруда

Дивное зрелище открылось бы перед наблюдателем, попавшим в Петергоф в этот ветреный майский день. Обширный пруд перед дворцом Марли был заполнен морскими офицерами; их белые мундиры, ярко выделявшиеся на тёмной водяной глади, создавали издали впечатление, что на пруд опустилась огромная стая каких-то диковинных белых птиц.

Каждый офицер придерживал качающуюся на лёгкой ряби… модель линейного корабля, масштаба 1:48. Они представляли собой две эскадры: одною командовал вице-адмирал Гораций Нельсон, другою — капитан-командор Сенявин. Как положено, эскадры делились на авангард, кордебаталию и арьергард; командовали ими действующие капитаны Балтийского флота. Часть обычных кораблей вели мичманы или лейтенанты флота, часть — кадеты Морского корпуса. Юноши внимательно приглядывались к тому, как ведут себя офицеры, на полном серьёзе отдававшие приказания своим воображаемым командам:

— Два румба лево руля! Взять рифы! Убрать лисели!

Надо сказать, сегодня недостатка в зрителях не было. Кадеты-первокурсники занимали наспех сколоченную трибуну, устроенную специально для наблюдения за потешным боем; кое-где по берегам пруда слонялась любопытствующая публика, изумлённо наблюдая новую императорскую забаву. Но был еще одни, необычный зритель: руководитель новорождённой военной контрразведки полковник Скалон, остановившись у кромки пруда рядом с врытыми в землю мачтами в полном парусном вооружении (очевидно, это было учебное пособие), опершись о перила, с интересом наблюдал за происходящим.

— Господа! У меня сапоги протекают! — пожаловался один из кадетов, высокий и красивый юноша с аристократически тонкими чертами лица, стоявший, как и все, по колено в воде.

— Кадет Толсто́й, — немедленно отозвался с вышки посредник, он же по совместительству командир Морского корпуса, капитан-командор Карцев, — вас предупреждали, что надобно приобретать каучуковые сапоги, а не тюленьей кожи. Теперь терпите!

Следующий ход принёс неожиданность:

— Корабль «Ройал Оук» сел на мель! — донеслось с вышки.

Контр-адмирал Нельсон, весело рассмеявшись, хлопнул по плечу незадачливого капитана из своей эскадры.

— Ничего-ничего! Если толковый капитан посадил свой корабль на мель, надобно просто выдать ему новый, не так ли? В России не счесть корабельных лесов, а у императора Александра много топоров наготове!

Со стороны трибуны, битком заполненной кадетами Морского корпуса, послышались смешки.

— Господа, — прокричал в рупор посредник — прошло десять минут боя. Продвигаемся на: для фордевинд — на сто саженей, для бакштаг — сто двадцать, для галфвинд — на сто пятнадцать, для бейдевинд на восемьдесят, для крутой бейдевинд — на пятьдесят!

Все бросились отсчитывать своё перемещение, продвигая свои игрушечные кораблики на нужное расстояние из расчёта один дюйм за сажень.

— Эээх, чёрт! — выругался один из капитанов. — Зачерпнул сапогом воды! Господин директор Морского корпуса, соблаговолите приказать лучше выровнять у пруда дно — я угодил в какую-то яму!

— Увы, господа! Это возможно только уже ближе к зиме, когда мы закончим здесь наши шалости и сможем спустить воду из пруда! — откликнулся с вышки Карцев.

— Гораций Эдмундович, вы не разворачиваетесь в линию? — спросил капитан-командор Сенявин, командовавший противостоящей Нельсону эскадрой.

— Как видите по сигналам на флагмане, командовать которым я имею честь, мы продолжаем идти двумя походными колоннами!

— В таком случае, господа, мы ведём продольный огонь по вашим флагманам!

— Желаю удачи, господа! Судя по крепости ветра и курсу, вы не попадёте ниже брамселей!

— Не могу согласиться! — парировал Дмитрий Николаевич. — Корабли новой конструкции позволяют вести огонь с углами склонения до 18 градусов, что в данном случае позволяет поражать корпуса кораблей, идущих с наветренной стороны.

— Ни в коем случае! — возразил капитан Павел Чичагов, командовавший авангардом Нельсона. — Условиями настоящих учений предусмотрено, что ваша эскадра состоит из французских кораблей, и сами вы, господа — суть безбожные французишки!

— Попрошу свериться по таблицам! — выкрикнул Дмитрий Николаевич, уже, однако, понимая, что неправ.

Увы, таблицы подтвердили правоту «англичан».

— Господа, я не вижу сигналов флагмана! Извольте разойтись в стороны! — попросил вновь кадет Толстой, со скучающим видом поднимая муть с неглубокого дна пруда своими неправильными сапогами.

— Фёдор Иванович, вы решительно неисправимы. Рядом с вами «репетичный» фрегат — извольте посмотреть на него!

— Я просто хотел сверить, не врёт ли он, — с выражением брезгливого презрения на породистом лице ответил юноша, покосившись на стоявший вне колонны сигнальный фрегат.

— Разговорчики! — прервал его посредник. — Господа, ещё раз напоминаю правила: все переговоры вести в строгом соответствии с легендой игры. Команды по судну проговаривать голосом, согласно установленных правил. Адмиралам не давать команды другим судам иначе как сигнальными флагами. Через несколько дней вам предстоит совершать те же эволюции в боевом ордере на море — спешите отработать всё на берегу!

— Продолжаем игру. Дмитрий Николаевич, ваша очередь!

Сенявин оглянулся на свою «эскадру» и поднял на крохотной мачте своего флагмана.

— Поворот на полтора румба лево! Увалиться под ветер!

— Корабль «Эгалите» не видит сигнала! — прокричал капитан-командор Карцев, выполнявший обязанности посредника.

— Пётр Кондратьевич, да с чего же вдруг он его не видит? — возмутился Дмитрий Иванович.

— Прекратить пререкания!

— Есть корабль «Эгалите» не видит сигнала! Капитан после боя пойдёт под трибунал и будет гильотинирован!

— А вам понравилось в шкуре якобинца, да, капитан-командор?

— Разговорчики! Следующий тур, господа. Продвигаемся!

— Итак, господин Сенявин, вы решили сбежать? — спросил Нельсон, наблюдая маневр «французской» эскадры.

— Как вы все понимаете, господа, мы сражаемся за французов, а значит, имитируем французскую тактику. Ведь они действуют именно таким образом, не так ли?

— Да. Пятнадцать — двадцать лет назад они поступали именно так. «Тактика испуганных» — вот как мы прозвали их манеру боя. А английский флот действует иначе! Главное, добраться до врага, выйти на пистолетную дистанцию, а там наши кэптены вцепятся в противника, как тот бульдог в шкуру быка! Скорострельные карронады, заряженные двумя, а то и тремя ядрами разом, разнесут орудийные палубы; картечь смётёт противника с квартердека. Нашим канонирам нет равных: мы делаем три выстрела, пока французы едва могут сделать два залпа. Так что, будь мы в действительности в открытом море, обмениваясь чугунными шарами — у вас не было бы шансов!

— Ваши карронады не достанут до нас, если мы выдержим дистанцию — резонно заметил Сенявин.

— Вряд ли вы сможете это сделать, не сломав при этом линию. Французы теперь не те, что при Бурбонах — с революцией их обученность сильнейшим образом упала.

— Господин Нельсон! Вы очень многословны, ваше высокопревосходительство! — вновь сделал замечание посредник Карцев.

— Это часть процесса обучения, не так ли? Ведь император Александр для этого и присылает в Морской корпус действующих адмиралов — чтобы кадеты прикоснулись к настоящей морской тактике, с подробнейшим её объяснением!

Следующим ходом корабли сцепились в ближней схватке.

— Принести курительницы! — воскликнул посредник.

Служители поместили на воде плавающие жестянки с фитилями, извергавшими едкий пороховой дым.

— Да тут ни черта не видно! — возмутился один из курсантов, юный Николай Штейнгель.

— Привыкайте, кадет, — отозвался с вышки Пётр Кондратьевич. — В настоящем бою вы окажетесь в ещё более жалком положении!

Следующим ходом колонны Нельсона вошли в разрывы в линии Сенявина. Между моделями кораблей разгорелся умозрительный «жаркий бой», а между командующими ими адмиралами — жаркий спор о результатах такого маневра.

— Ваш флагман потоплен, а корабль, возглавляющий вторую колонну, потерял весь такелаж — горячился Сенявин. — Признайте очевидное — атака на нашу линию не удалась!

— Мы разрезали вашу линию в двух местах. Ваш авангард оторван от кордебаталии и потерял своё значение — в сражении он более не участвует. Следующим шагом мы возьмём ваш флагман в два огня, и вашим лягушатникам уже ничто не поможет!

К месту боя уже спешили служители корпуса со складными столиками для вычисления результатов взаимных залпов. Они учитывали скорострельность, калибры, обученность экипажа каждого корабля; иногда для достоверности, чтобы определить ущерб от залпа, бросали кости, внося в ход игры обычный в бою элемент случайности. Для ближнего боя английский флот обладал заметным преимуществом — его вооружение и высокая обученность канониров позволяли наносить французам заметно больший урон, чем могли бы ответить им республиканские мореходы.

После долгого боя «французская» эскадра Сенявина, по всем расчётам, понеся тяжёлый урон, практически утратила боеспособность. «Капитаны» обменялись рукопожатиями и пошли буксировать свои модели в отведённый им шлюпочный сарай

Антон Антонович, дождавшись, когда Пётр Кондратьевич, наконец, освободится от своих «посреднических» обязанностей, подошёл к нему. Церемонно поклонившись начальнику Морского корпуса, он с самой дружелюбной улыбкою произнёс:

— Ваше Высокородие, я вижу, у вас образовательный процесс идёт на всех парусах!

­– Какими судьбами в наших краях, господин Скалон? Как вы можете видеть, император Александр придумал забавную штуку — он периодически командирует строевых командиров в кадетские корпуса для обучения молодых офицеров теми, кто «нюхнул пороху» и знает, как всё происходит на войне на самом деле. И эти наши упражнения в Марлинском пруду, — одно их таких упражнений.

— И оно действенно? — с интересом спросил Антон Антонович.

— Безусловно! Здесь с участием настоящих боевых офицеров, мы одновременно прививаем курсантам понятие о морской тактике, и в то же время разрабатываем новые тактические построения и приёмы. В любом случае это много полезнее, чем три года заучивать наизусть латинские стихи, как это было при моём предшественнике!

— Это чудесно, капитан, но не следовало ли удалить с территории Корпуса праздношатающуюся публику? Тут могут оказаться совершенно нежелательные личности!

— Вы полагаете? У нас же нет ничего серьёзного — увиденное вами, Антон Антонович, это просто военная игра в рамках учебного процесса

— Если хотите знать моё мнение, — вмешался в разговор Гораций Эдмундович, подходя к Карцеву и Скалону в окружении стайки жадно внимающих ему кадетов — так всё это пустое, как впрочем и весь этот «Морской корпус»! Желаете иметь боеспособный флот, пригодный к тому, чтобы плавать в океанах — делайте так, как поступает истинная морская нация: отправляйте юных джентльменов на действующие корабли, под команду бывалых, опытных кэптенов. Сражайтесь в настоящих морских битвах, а не в этих потешных сражениях на мелководном пруду. Пересекаете океаны, хоть иногда выбираясь из лужи балтийского моря, — лишь тогда вас ждёт успех. Хотя, признаться, ваша сугубо сухопутная держава вряд ли когда-либо достигнет тех же высот, как и прирождённо морские народы.

— Времена меняются, — сухо ответил Карцев. — Лет двести назад португальцы и испанцы первенствовали на морях; затем их сменили голландцы. Теперь же Англия держит несомненное первенство, но кто знает, что будет далее?

— Ну, может быть, лет через двести Россия займёт её место, — со смехом отвечал Нельсон, отходя и продолжая хвастливо рассказывать окружавшим его кадетам какие-то случаи из своей морской практики.

— Какой неприятный тип! — заметил Скалон, глядя ему вслед.

— Да, надо признать, без меры самолюбив и любит пустить пыли в глаза! Однако дело своё знает, в отличие от многих других иностранцев, второпях набранных в последнюю нашу войну с Турцией! От иных из них нашему флоту чиниться откровенный вред…

— Император надеется, что вашими усилиями мы сможем обеспечить все наши флоты собственным кадром, без иностранных волонтёров. Как вы разместились в Петрегофе?

— Много лучше, чем в Кронштадте! Преподавание ведётся в настоящем дворце! Правда, расширение набора требует постройки новых корпусов, что делается ныне с большим поспешанием. Но главная беда — учителя. Придя на место начальника морского Корпуса два года назад, я обнаружил в учебной части полное неустройство. В образовании, даваемом кадетам, был просто какой-то хаос: отсутствие всякой системы, бессмысленное препровождение времени в классах. Учебников никаких не было; каждый преподавал что и как ему вздумалось по безтолковым запискам, диктование коих занимало большую часть классного времени.

Поставив себе за цель искоренить это зло, я принялся за составление руководств по всем предметам наук, проходимых в корпусе. Теперь составлены учебники по астрономии, навигации и высшей математики, готовятся пособия по алгебре, теории и практике кораблевождения — последние уже написаны Горацием Эдмундовичем, правда, на английском языке. Лишь теперь, после перевода в Петергоф началось у нас преподавание высшей математики и теории кораблевождения. И, если в Кронштадте мы сидели сиднем, не видя ни попечителей, ни шефов, то теперь всё разительно изменилось. К нам теперь командируют преподавать строевых офицеров, а лето мы проведём в практических плаваниях. Теперь вот, готовим некоторых наших кадетов для плавания на Мальту с новой эскадрой, на днях готовящейся к отплытию…

— О последнем, Пётр Кондратьевич, вы бы лучше не распространялись — сухо заметил Скалон. — Я, собственно, к вам заехал по одной надобности. У вас тут есть кадеты, не отличающиеся примерным поведением. Один из них, граф Фёдор Толстой — это ведь он пререкался во время игры? — так вот, о его проказах стало известно даже в Петербурге. Извольте позвать его, и оставьте нас наедине — я переговорю с ним о его поведении.

— Разрешите заверить вас, полковник, что последний год дисциплина во вверенном мне учебном заведении существенно укрепилась — с беспокойством заговорил Карцев. — Что же касательно названного вами кадета, от его дурные склонности есть исключительно результат семейного воспитания. Он пришёл к нам таким, и наши воспитатели, несмотря на все усилия, не смогли…

— Оставьте эти оправдания, сударь! — прервал капитан-командора полковник Скалон. — К вам нет по этому поводу решительно никаких претензий. Просто препроводите ко мне этого субъекта!

— Незамедлительно! — подтвердил Карцев и поспешил исполнить просьбу Антона Антоновича. Начальник Морского корпуса был на чин выше полковника Скалона, но с некоторых пор в управленческой практике Российской империи чины и звания стали значить удивительно мало. А вот тот факт, что Скалон — очень доверенное Государю лицо, был заметно важнее его скромного полковничьего горжета.

Через несколько минут Фёдор Иванович Толстой, всё ещё в своих промокших насквозь тюленьих сапогах, предстал перед полковником.

Прежде чем что-то сказать, Скалон внимательно осмотрел юношу. Высок, красив, дерзок. На немного тяжеловесном лице опустившегося херувима застыло выражение презрения и скуки. Странное отношение к жизни в столь юном возрасте!

— Как вы поживаете, сударь? — осторожно начал разговор Скалон.

— Благодарю, вполне прилично — равнодушно ответил юнец, глядя при этом вниз, на свои хлюпающие сапоги.

— Понравилась ли вам игра, в коей вы имели честь участвовать?

— Да, не знаю. Дурь какая-то. То же самое можно было бы сделать на плацу, безо всяких ботфорт на гуттаперчевой коже!

— Понятно. Вы не одобряете ваше обучение?

— Не, ну стало лучше в Петергофе, — сквозь презрительную ухмылку молодого графа прорезалось выражение «начальство иногда всё-таки чего-то делает». — Кормить стали весьма преизрядно… преподаватели стали меньше молоть чепуху! Но в целом — прав этот англичанин. Если императору нужны справные моряки — сажаёте нас на корабль и вперёд!

— А вы желаете на корабль? — будто невзначай спросил Скалон, записывая что-то в свою книжечку для заметок.

— Я-то? Можно! Ну, правда, я уж передумал идти в моряки…

— Вот как?

Скалон перестал писать и поднял глаза на своего собеседника, внимательно вглядываясь в равнодушно-затуманенные глаза графа.

— В гусары. Я пойду в гусары! — сообщил юный граф, и в глазах его впервые появился проблеск интереса к происходящему.

— Вы полагаете, ваши склонности бретёра получат в гусарском полку должное своё развитие? — с иронией спросил его Скалон.

— Да! — дерзко отвечал Толстой, с вызовом глядя на полковника. — Я самолюбив и горд, и не спускаю никому оскорблений. И что же с того? Разве офицер должен вести себя по-иному?

— Не спускаете в свой адрес оскорблений? Это замечательно… Однако же, обратите внимание, граф: среди нас есть лицо, постоянно оскорбляющее всех русских подданных, а следовательно, и вас тоже. Некто, известный вам, нагло заявляет, что наш флот ничего не стоит; что Морской корпус бесполезен и должен быть распущен; что русские безтолковы и тупы. Конечно же, я говорю про господина Нельсона.

— Серьёзно? Ни разу не слышал!

— Поверьте, граф, — всё так и есть. В довершение всему, господин Нельсон решил покинуть русскую службу, где был обласкан государем и щедро награждён, и вернуться в Англию, всё более к нам недружелюбную!

— Негодяй! — насмешливо откликнулся граф. — Он смеет пользоваться привилегиями Указа о вольности Дворянской и Жалованной грамоты Екатерины Великой! Каков наглец!

— Государь крайне огорчён этими сведениями — не обращая внимание на насмешку, продолжал Скалон, — и считает оскорбленным всё российское дворянство с собою во главе. И он был бы признателен… чрезвычайно признателен тому смелому юноше, что кровью наглеца смыл бы этот позор! Настолько признателен, что непременно взял бы его сестру в состав камер-фрейлин императрицы, что ныне составляет несбыточную мечту всей нашей аристократии…

— Ну, не знаю, сударь, что вам на это сказать… — скептически скривившись, ответил юный граф. — Я не мерчант,* а столбовой дворянин!

— Ничего. Не спешите, подумайте! — холодно произнёс полковник. — А пока предлагаю в честь окончания учений отобедать с обер-офицерами!

— Но я кадет. Меня никто не пустит за стол с командованием Корпуса и морскими офицерами!

— Я вас приглашаю. Обед, как я слышал, через полчаса.

Как это часто бывает в подобных случаях, обед сильно затянулся. Тост следовал за тостом, шампанское лилось рекой, и речи собравшихся становились всё несдержаннее. Особенно старался Гораций Эдмундович: глядя на него, нельзя было не прийти к мысли, что человек этот довёл искусство самопрезентации до высочайшего уровня. Он просто не умолкал, щедро рассыпая перед слушателями смесь из морских историй и похвальбы.

— Ваша служба на Королевском флоте и в Вест-Индии, конечно же, всем интересна, — заметил Антон Антонович, когда контр-адмирал начал в третий раз рассказывать, как он гонял американских контрабандистов в Карибском море, — однако же, расскажите нам про достославную Выборгскую битву! Вы видели всё своими глазами, не так ли?

— Глазами? Что вы, сэр! Я был в самом горячем месте, сражался у мыса Крюссерорт! В тот день мои фрегаты стёрли шведов в мелкую пыль!

— Разве не действия кораблей Повалишина и Круза обеспечили нам успех? — не без удивления произнёс капитан-командор Карцев.

— Собственно русский флот оставался в стороне от битвы. Эскадра Чичагова находилась в шести милях на зюйд-ост от места битвы и не приняла в нёй никакого участия!

— А я слышал, что главную роль сыграла подводная баррикада, устроенная приказом цесаревича Александра, ставшая непреодолимой преградой для основной части шведского флота! — заметил Антон Антонович, со значением глядя на сидевшего напротив Фёдора Толстого. Последний не отрывал взгляда от тарелки, но по напряжённому лицу его было видно, что он внимательно слушает всё, о чем говорится за столом.

— Ерунда! В море нельзя сделать забора, это же не деревенский огород! — со смехом отвечал Нельсон. — Все эти потуги совершенно излишни, если у вас есть нормальный боеспособный флот, и бессмысленны, если его нет.

Уголок рта юного графа дёрнулся вниз; серебряная вилка задрожала, дребезжа о фаянс тарелки.

— А наш Балтийский флот может ли почитаться за действительный против первоклассных морских держав? — не отставал от него Скалон.

— Честно, не представляю, что должно произойти, чтобы вы когда-нибудь смогли сравняться с Голландией или с Францией; про Англию же нечего и говорить! На Балтике невозможно научиться мореходству — это не море, а мелководная замкнутая лужа! Так что господин Чичагов совершенно справедливо держался под Выборгом в стороне — выучка его людей не давала ему никаких шансов на успех!

Толстой в гневе резко распрямился, отодвигаясь от стола; от был бледен и зол. Неизвестно, что бы он выкинул в следующий момент… если бы его не опередили. Наблюдавший за графом Скалон лишь краем глаза заметил, что над столом произошло какое-то резкое движение; и когда он обернулся, всё уже случилось. Лицо Нельсона всё было залито кроваво-красным лафитом, выплеснутым из бокала Павла Васильевича Чичагова. Последний, привстав над столом, буквально задыхался от гнева.

— Сударь, вы забываетесь! — буквально прорычал он Нельсону. — За этим столом есть немало людей, которые участвовали в той битве, и прекрасно знают, как было дело, и сколь чудовищна ваша грязная ложь! Вы лжец и подлец, и я вызываю вас на дуэль. Немедленно!

Все были несказанно потрясены. Поднялся шум, кто-то бросился уговаривать господ офицеров помириться, в благородном порыве замять неприятное дело. Чичагов стоял на своём, особенно требуя немедленной сатисфакции, поскольку должен был через два дня уже отправиться на Мальту во главе небольшой эскадры, собранной из сохранившихся после пожара кораблей. В общем, помирить их не удалось, и всё шло к дуэли завтра утром.

Все были потрясены случившимся, не исключая и Скалона. И лишь Фёдор Толстой, наблюдая всё это, медленно приходил в себя. Его лицо постепенно порозовело, возвращая своё обычное полупрезрительное выражение. Подняв глаза на Антона Антоновича, он с лёгкой усмешкой развёл руками, и одними губами произнёс «не успел!».

Тем временем ко мне наконец прибыл французский посол. Сие, без преувеличения, историческое событие (дипломатические сношения с Францией уже лет пять как были расторгнуты), случилось 5-го мая, в день, когда наша, сильно урезанная Средиземноморская эскадра, отправилась в место постоянной дислокации — на Мальту.

Эмманюэ́ль Жозе́ф Сийе́с — специальный посланник французской Директории, направленный немедленно после того, как во Франции получили известие, что при Российском дворе готовы принять их представителя. Человек, мягко говоря, непростой: до этого он был одним из 5 членов французской Директории, а до этого — председателем Конвента — то есть, на протяжении нескольких лет он был одним из соправителей Республики, чрезвычайно опытным и влиятельным. И именно он должен был дать путь в большую политику удачливому революционному генералу по имени Наполеон Бонапарт… но не сложилось.

Надо сказать, что появление Сийеса в Петербурге вызвало новый взрыв негодования среди высшего света. У нас вообще ни в каком виде категорически не хотели иметь дела с революционной Францией, даже после того, как якобинский террор уступил место буржуазной респектабельности Директории. К тому же, омерзение вызвала и сама личность французского посланника. Мосье Сийес — бывший аббат, и в петербургских салонах его величали не иначе как «расстрига». К тому же этот человек больше года возглавлял Конвент, после всех этих многочисленных казней получивший в глазах всего света столь демоническую окраску.

А мне, признаться, наплевать. Неважно, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей. Вглядываясь в сильно потёртое жизнью, — точь-в точь как полученный в кабаке на сдачу с полтины двугривенный, — лицо своего визитёра, вдруг понимаю, что могу охарактеризовать его одним словом: «решала». Определённо — этот тип кого угодно продаст, купит и снова продаст (но уже дороже)! Ну что же, у меня есть чем поторговать.

— Мосье Сийес… Или мне следует называть вас «ситуайен»? Нет, всё же «мосье»? Какая жалость! Я нахожу невыразимое очарование в ваших революционных терминах — они прекрасны, как сама надежда. «Жерминаль, прериаль, фрюктидор, термидор»… Право, напрасно вы от этого отказываетесь!

— Самый главный предмет, от которого мы почти отказались, это гильотина! — с любезной улыбкой отвечал бывший аббат. — Революция утратила свой экстремизм и жестокость, и теперь Франция открыта для дружественных отношений со всеми нациями! С уверенностью могу сказать, что директора республики были счастливы узнать, что в России готовы принять их представителя; со своей стороны хочу выразить вам глубочайшую признательность, что именно меня Ваше величество избрали в качестве желаемого лица, представляющего Францию!

«Кого же ещё, как не тебя, французский „делатель королей“, стоит видеть на переговорах? Именно ты рулишь республикой; и наверняка в твоей беспокойной и бесконечно циничной голове уже зреют мысли, кого из французских генералов выдвинуть на место Первого консула» — невольно подумалось мне.

— Ну что же, мосье Сийес, давайте перейдём к делу. Я хотел бы постепенно нормализовать отношения с Францией. Полагаю, что у наших стран не так много неразрешимых противоречий, зато есть несколько направлений, в которых мы могли бы успешно сотрудничать. Революционные ужасы в прошлом — тем лучше! Давайте обсудим дела…

Сийес улыбнулся с выражением, что должно быть, когда-от праматерь Ева видела у древнего Змея. «Скушай яблочко, оно и вкусно, и полезно…». Скользкая же каналья!

— Ваше Величество! Франция, прежде всего, ожидает признания наших новых границ по Рейну!

— Ваше желание ожидаемо и понятно. Но, ради Высшего Существа, назовите причину, почему мы должны признать эту границу?

— Разве доблесть революционных войск не является достаточным к тому основанием? Будь теперь в Париже Людовик XVI, Ваше Величество, я полагаю, не стали бы обременять себя поиском иной причины!

— В случае с Людовиком, полагаю, что — да, не обременял бы. Но вы не представляете законного короля Франции: вы приехали от революционного правительства, а это совсем другой расклад. Видите ли, для того чтобы принять вас здесь моё правительство должно было признать, что революция во Франции была благотворна и справедлива. Иначе нам бы пришлось остаться на точке зрения, что господа члены Директории — всего лишь узурпаторы и заслуживают разве что гильотины. Однако, наблюдая за действиями вашего правительства, мы пришли к выводу, что идеалы чести, справедливости и добра ему отнюдь не чужды. И потому, мосье Сийес, сейчас вы здесь! И, должен вам прямо сказать, «право завоевания» с названными идеалами добра и справедливости отнюдь не коррелирует. Если уже завтра, например, английская армия войдёт в Париж — что же нам, признавать его английским городом? Знаете, я новичок в международных отношениях, но всё-таки полагаю, что всё немножко сложнее!

Бывший аббат тонко улыбнулся.

— Ваше Величество, несомненно, правы. Что же, у нас есть гораздо более весомые права, чем сила штыков французских патриотов. Граница по Рейну — это естественный барьер между французской и германской нациями. Но времена Римской империи именно по этой древней реке проходила грань между цивилизацией и варварством…

— Ну, знаете, тысячи лет назад вообще всё было по-другому. Скажем, граница России и Польши проходила как раз примерно там, где сейчас пролегают границы России и Пруссии. Не удивительно ли, как с исторической точки зрения близки между собой восточная граница Франции и западная граница России….

— Директория готова признать границы России по Бугу, в обмен на признание Российской империей границы Франции по Рейну — быстро ответил Сийес, совершенно правильно поняв мою мысль.

— Прекрасно, однако же, я не закончил мысли! Видите ли, при всей исторической близости этих примеров, сегодняшнее положение этих территорий сильно разнится. К востоку от Буга поляков практически нет, не считая представителей чисто эксплуатирующего сословия — шляхты. А вот на западном берегу Рейна, увы, живут не французы, а голландцы, фламандцы и немцы!

— Уверяю вас, Ваше величество, никто не мешает доброму немцу сделаться столь же добрым французом!

— Вы полагаете, это так легко? Смогли бы вы, мосье стать, например, добрым русским?

Аббат изобразил на лице искусственную радость.

— Неужели Ваше Величество предлагает мне должность в вашей великой империи?

— Я прошу лишь задуматься о том, что вы можете хоть тысячу раз называть западный берег Рейна своим, но, если местное население так не считает, то эти ваши новые департаменты никогда не станут действительной Францией!

— Ваше величество, мы не видим тут большой беды. До сих пор и бретонцы, и окситанцы не считают себя в полной мере французами, но время и усердное администрирование делают своё дело…

— Берег Рейна — это совсем не то же самое, что Бретань. Там рядом находится Германия, чьё культурное влияние на германоязычных французов никогда не позволит вам в полной мере осуществить их ассимиляцию! То, что немцы будут находиться под властью французов, навсегда поссорит вас с германской нацией. Устанавливая теперь границу по Рейну, вы обрекаете свою страну на непрерывные войны с восточным соседом! И не думайте, что Германия всегда будет находиться в своём нынешнем бессильном состоянии. Один единственный умный политик может всё изменить в самое короткое время! Причём, как это не смешно, вы сами делаете сейчас всё, чтобы это произошло. Если вы приведёте в Германии к власти революционные силы, первое, что они сделают — объединят всю страну. И вместо конгломерата замшелых курфюрств вы получите на восточных границах мощнейшую империю!

— Судя по тону, каким Ваше Величество произнесло эти слова, Вашему величеству известен выход из этого положения? — с вопросительно-утвердительной интонацией в голосе произнёс Сийес.

— Проверьте мне, господин посол: я целиком и полностью на вашей стороне. И я поддерживаю идею границы по Рейну. Но немцы живущие вдоль берега — с ними придется что-то делать. Я предложил бы следующий вариант: вы вывозите всех их в бывшую свою колонию — Луизиану, где создаёте для них специальное новое государство. Полагаю, район Великих озёр был бы отличным местом для этого! Тем, кто не захочет ехать в Америку, можно предложить переселиться в Германию, продав своё место в корабле какому-нибудь другому немцу. Ваше правительство, со своей стороны, предпримет усилия по заселению прирейнской территории французами. Через некоторое время там следует провести плебисцит, результатом которого станет действительное присоединение этих территорий к Франции.

Аббат некоторое время молчал, переваривая моё предложение.

— А что же Ваше Величество надеется приобрести в случае реализации этого предложения? — наконец осторожно спросил он.

— У меня тут нет прямой выгоды. Однако косвенные приобретения довольно существенны. Прежде всего, я бы хотел, чтобы Франция в будущем была достаточно сильна для того, чтобы противостоять при необходимости всей объединённой Германии. Во-вторых, я желаю ввести в международное обыкновение решать территориальные проблемы не вооруженной силой, а путём переговоров и плебисцитов. И наконец, в-третьих, я бы хотел создать на Американском континенте сильный противовес Северо-Американским Соединённым штатам. Сейчас эта страна вбирает в себя всех белых переселенцев из Европы — надо создать им конкуренцию! Иначе уже вскоре на этом континенте вырастет такой монстр, что Европа окажется игрушкой перед его могуществом!

— Но Луизиана принадлежит сейчас королевству Испания! — резонно заметил француз.

— Аббат, мы оба с вами очень хорошо знаем, что испанцы уже год следуют в вашем фарватере. Они уступят вам Луизиану обратно без особых возражений, как бывшим её хозяевам. Луизиана — убыточная колония для испанского двора, а финансовое положение испанского двора давно уже не позволяет королю нести лишние расходы. Я предлагаю оказать совместное дипломатическое давление на Мадрид с тем, чтобы вернуть Франции Луизиану, а Россия заинтересована в Калифорнии.

Сийес покачал головой.

— Но мы не можем принудить их отдать Луизиану, не говоря уже о Калифорнии. Испания — очень капризный союзник, и неудачные негоциации могут оттолкнуть их, вернув в объятия Британии. Мосье Годой* и так уже стонет и плачется, что английский флот совершенно прервал их сообщения с Америкой, и они теперь не могут получить мексиканское серебро, без которого король Карл IV оказывается жалким банкротом!

— Насчёт сообщения с колониями, полагаю, я смогу помочь испанцам… а что касается Луизианы — давайте подумаем, чем можно компенсировать Испании её стоимость. Насколько я знаю, сейчас это владение для испанской короны убыточно — и можно полагать, что они не будут очень уж держаться за это владение… Но давайте вернёмся к основной теме: итак, я предлагаю вам перелить прирейнских немцев в Америку, поселив их там отдельной колонией. Это обезоружит германских реваншистов — если они будут орать про ограбление Германии, лишение её своих древних владений, всегда можно будет указать им, что германская нация, «немцы» в широком смысле, приобрели взамен. Но это ещё не всё. Вторым важным элементом превентивного обезоруживания Германии станет уничтожение Пруссии. Эта агрессивная, неразборчивая в средствах держава — настоящая гиена Европы, а её успехи порождают в немцах убеждение, что аморальными средствами и грубой силой они добьются большего, чем политическими средствами, дипломатией и медиацией великих держав. Поверьте, пруссаки, занимающие сейчас умеренно-профранцузкие позиции, очень скоро изменят своё поведение, как только запахнет для них выгодой. Можете быть уверены, англичане обязательно их подкупят — денежными субсидиями, новыми землями в Европе или колониями.

— Англия — сложный противник — согласился аббат. — Непременно они станут подкупать любую нацию Европы, какую только смогут соблазнить своими деньгами, чтобы противопоставить её французской республике!

— Конечно, Англия обязательно будет противодействовать вам. Не надейтесь договориться с ними — в действительности вопрос стоит просто: или вы, или они.

— И как вы предложили бы нам побеждать Британию? — учтиво спросил аббат с таким видом, будто действительно намерен был последовать моему совету.

— Полагаю, что следует подорвать господство английского флота на международных коммуникациях. Это сложно, но возможно. Для этого надо создать широкую коалицию держав под флагом свободы морской торговли и уничтожения каперства. Пятнадцать лет назад появилась организация вооружённого нейтралитета — это была очень правильная инициатива! Также, надо прерывать их торговые связи, в чём ваш морской флот имеет немалый опыт, полученный во время предыдущих войн. Но, конечно же, этого будет недостаточно. Британия так просто не сдастся. Поэтому мы заинтересованы в появлении сильного европейского игрока, способного перенести спор с Англией с моря на сушу…

— Вы имеете в виду — высадить армию возле Дувра?

— Именно так. Но и другое направление очень немаловажно!

— А теперь ваше величество, очевидно, говорит про Ирландию…

— Да. Поддержка свободы Ирландии представляется мне очень важным и нужным делом. Англия не должна чувс

твовать себя в безопасности: появление ещё одного враждебного ей государства в непосредственной близости от своих границ заставит англичан сократить активность по всему миру. Если Франция желает отстоять свои и голландские колонии, а также торговые интересы по всему миру, она должна воздействовать непосредственно на территорию Великобритании, и сделать это лучше всего через Ла-Манш, угрожая Лондону напрямую. Однако, Англия сосредоточила существенные силы для обороны Ла-Манша, и овладение Ирландией позволило бы растащить их силы по побережью.

Аббат сложил руки лодочкой, будто хотел помолиться; но глубины его светло-серых глаз не скрывали истины: из всех известных человечеству богов он верует лишь в Меркурия

— Преимущество Франции, — продолжал я, — заключается в её превосходной, победоносной армии, далеко превосходящей сухопутные силы Англии. Надо лишь сделать так, чтобы ваша страна получила возможность этим преимуществом воспользоваться. Ирландия представляется очень полезной в этом отношении, тем более что отпадение этого острова от Британской короны позволило бы подать пример и другим порабощённым народам — валлийцам и шотландцам.

— Не могу не согласиться с Вашим Величеством, — отвечал немного удивлённый моим напором Сийес.

— Другой вопрос — это, конечно же, Гибралтар. С этим гадостным полуостровом, который сами англичане называет «шип в сердце Испании», надо кончать! Да, я знаю, что предыдущая осада в 1780 году кончилась досадной неудачей. Но, простите, уж если испанцы не могут сбросить англичан в море на своей собственной территории — то что они тогда вообще могут? Мы можем помочь им в организации правильной осады и штурма этого укреплённого пункта.

— После Измаила можно верить, что ваши доблестные солдаты способны на всё! — учтиво улыбнулся аббат.

— После Измаила наша армия шагнула далеко вперёд, и мы готовы помочь в военном деле испанцам… неофициально, конечно. Кстати, не откажемся мы и от сотрудничества с голландцами — полагаю, с вами можно говорить на эту тему; ведь теперь Франция по-сути владеет этой страной, не так ли?

Сийес уклончиво улыбнулся, давая понять, что не против обсудить и Голландию.

— Мне хотелось бы погасить наши долги перед голландскими банкирами. Не люблю быть должным! Мы могли бы поставить в счёт долга прекрасные боевые и торговые корабли, укомплектованные артиллерией, и разнообразное вооружение. Полагаю, их адмиралы найдут всему этому достойное применение, тем более, что английский флот теперь демонстрирует позорную слабость…

— Что, простите? Что именно Ваше Величество имеет в виду? — насторожился аббат.

— Вы разве не знаете? В Англии начались мятежи среди моряков, невиданные со времён основания английского флота! Не так давно случилось восстание в Спидхеде, а теперь, говорят, дело дошло и до стоянки в Норе… Да-да, это совершенно верные сведения! Но, вижу, вы торопитесь — не смею вас более задерживать. Рад встрече!

— Ну, что же, Республика будет рада союзу с вашей великой Империей! — проговорил Сийес, ошеломлённый вихрем обрушившихся на него возможностей и новостей.

— Увы. Думаю, что формального союза не будет. Но я помогу вам намного существеннее, чем, если бы речь шла об открытом выступлении! Но помните: как говорил старина Расин, «Чтоб вашим замыслам сопутствовал успех, намеренья свои должны вы скрыть от всех».

Тонкая улыбка коснулась губ Сийёса; он не переставал улыбаться, когда раскланивался. Я же остался, раздумывая о только что произошедших переговорах.

Английский флот… Да, это серьёзная штука! Двести линейных кораблей, раскиданных по всему земному шару. Сотни фрегатов и судов меньшего ранга — шлюпов, бригов, шебек… А главное — боевой дух и выучка. Тактика англичан проста: сблизиться с вражескими кораблями, и с пистолетной дистанции открыть бешеный огонь изо всех стволов. Благодаря кое-каким техническим новинкам и прекрасной выучке канониров они делают три выстрела за время, пока испанцы или французы едва могут выстрелить дважды. Притом крупнокалиберные карронады Королевского флота причиняют много больший ущерб, чем пушки их оппонентов.

В общем, легко сказать «подорвать господство английского флота», а вот сделать это практически невозможно! Но, как говорится, «слона едят частями», и у меня были некоторые идеи, с чего тут начать. И сегодняшний разговор был первым шагом на этом пути.

* — Меркурий — бог торговли.

В конце мая в Петербург прибыл наконец бедолага Радищев. Узнав от губернатора Палена, что Радищев пересёк Петербургскую заставу, я немедленно приказал ему явиться ко мне. Поскольку время моё было занято чрезвычайно плотно, пришлось пригласить его на завтрак. Поскольку приглашение к столу императору было из тех, от которого нельзя отказаться, даже если тот завтракает в 6 утра, Александр Николаевич дисциплинированно появился в нужное время в моей скромной столовой в Зимнем дворце.

Увидев его на пороге, я поспешил навстречу и от души его обнял.

— Как я рад видеть вас живым и невредимым! Присаживайтесь, позавтракайте со мною! Я нынче один; супруга отдыхает в Царском Селе, (доктор Вейкарт показал в её положении покой и свежий воздух), а я не могу покинуть Петербурга — дела не отпускают. Ну, рассказывайте, рассказывайте! Как вам Сибирь? Хорошо ли доехали?

Александр Николаевич скромно опустился на стул, услужливо отодвинутый лакеем.

— Доехал, можно сказать, хорошо, если не считать того, что дорогою я вновь овдовел.

— Неужели? Вы ведь были вдовец ещё семь лет назад?

— Да, именно так. Ко мне в ссылку приехала свояченица, привезла с собою детей, и… мы сошлись. Потом пытались вступить в брак, и, должен сказать, Ваше Вели…

— Для вас я Александр Павлович. Не надо всех этих титулов. Я за-пре-ща-ю!

— Хорошо, Александр Павлович, как скажете. Так вот, сделать из Елизаветы Васильевны честную женщину оказалось непростою задачею: решительно никто из священников не решался нас обвенчать.

— Отчего же?

— Родство, говорят! Хоть и не кровное, но перед Богом мы — родственники! Пришлось мзду давать, хоть я, право, и не люблю такого, но не жить же нам во грехе?

Тут я задумался. Черт, кажется меня ждут проблемы… Нет, я не собираюсь жениться на «законной родственнице», как минимум, потому, что счастливо женат и ожидаю прибавления семейства; но вот сопряжение интересов церкви и государства, кажется, будет совсем небеспроблемным…

— … а когда мы возвращались, Елизавета Васильевна простудилась, и в Тобольске скончалась. Мне страшно её жаль: хоть я и не любил её так, как сестру, но отдаю ей должное: прекрасная была женщина…

— Положите себе ветчины! — решил я отвлечь его от грустных воспоминаний. — Этот бекон порезан так тонко, как это делают только в Лондоне. Попробуйте вот эту штучку — называется «яйцо пашот».

— Хмм, действительно, интересно! — похвалил Александр Николаевич.

— Вы удивитесь, если узнаете, как много в мире способов приготовить яйцо! Икры не предлагаю — должно быть, в Сибири вам она надоела.

— Ммм… Отличный у вас кофей!

— Я добавляю в него особый ликёр из Ирландии; непременно пришлю вам бутылку.

— Буду премного благодарен! Однако, Александр Павлович, я на вас в претензии: я испытал сильнейшее потрясение, когда по дороге встреченные на почтовых станциях попутчики, узнав моё имя, засыпали меня вопросами о моей книге, на которые я не знал, что и отвечать, потому как понял, что не знаю её содержания! Что там творилось — страшно подумать: при мне между незнакомыми господами разгорались яростные споры, правда ли все те истории о развратных и жестоких помещиках, которые рассказаны в книге, а я-то и знать про них не знаю. По этому случаю я много раз оказывался в столь щекотливом положении, что между Москвой и Петербургом начал уже путешествовать инкогнито!

— Ну, главное, вас не побили и не вызвали на дуэль! А с книгою — да, нехорошо получилось… Но, поймите, так было нужно. Мне очень жаль, что вы попали в ссылку; я-то планировал, что ваша книга, после моей обработки, будет пущена в дело в нужное время, когда я буду готов уничтожить рабство. Когда вы пустили её в продажу, дело вышло из-под контроля, и даже я не мог тут помочь.

— Простите, Александр Павлович. Это я виноват: надо было вас послушать.

— Дело прошлое. Вы всё равно молодец — заварили кашу, которую я сумел-таки приготовить. Кстати, вообразите, какое совпадение; сегодня Александр Романович докладывает первые результаты следствий, кои вызвала отмена крепостной зависимости. Пойдёте послушать? Я вас приглашаю!

И мы вместе явились на заседание Совета.

Настало время выяснить первые результаты манифеста об отмене крепостного права. Докладывал Воронцов, и по его мрачному виду стало понятно, что сведения совершенно неутешительны. Даже появление Александра Николаевича его не развлекло; сухо кивнув своему бывшему подчинённому, Александр Романович, откашлявшись, начал доклад:

— Ваше Величество! Со всех концов страны доходит до нас сведения о результатах оглашения вашего Всемилостивейшего манифеста от 5 апреля. Надо сказать, все новости просто прескверные!

— Что такое? — внутренне холодея, спросил я

— Прежде всего, возникли многочисленные беспорядки! В Тульской, Орловской Санкт-Петербургской, Ярославской, Владимирской губерниях возникли многочисленные случаи неповиновения, и даже открытый бунт! Крепостные недовольны, что их оставили без земли: требуют передать им землю, составлявшую их наделы!

Чёрт. Я в манифесте указал, что переход на аренду должен состояться только со следующей весны, чтобы не дезорганизовать посевной сезон этого года. И в некоторых деревнях мужики не захотели ждать…

— Также, Ваше Величество, многие помещики чернозёмной полосы, воспользовавшись манифестом, стали вовсе сгонять крестьян с земли, дабы учредить среди них издольщину. В Курской губернии произошёл настоящий бой с использованием артиллерии! Генерал-аншеф Репнин одолел огромную толпу бунтовщиков, отказавшихся подчиняться своим господам!

— Такие случаи ещё будут, с этим ничего не поделаешь. Но это всё равно лучше, чем пугачёвшина. Конечно, крестьяне хотят землю, и, по справедливости, надо было дать её им! Надобно направить распоряжение губернаторам поручить помещикам уладить отношения с бывшими крепостными на основе аренды, не допуская повышения их повинностей! Нельзя допустить, чтобы введение арендных платежей стало поводом к увеличению крестьянских тягот!

Воронцов поклонился, затем продолжал, одним глазом заглядывая в свой доклад.

— Это не всё. Очень большие волнения возникли на казённых и частных заводах. Нерчинский и Воскресенско-Колыванский завод практически остановлены, Гороблагодатские заводы почти полностью не работают! Приписные крестьяне отказываются работать дальше, поскольку их повинности теперь якобы не существует!

Вот это да!

— Это какая-то ошибка. Освобождены пока что только частновладельческие крестьяне, про государственных в манифесте ни слова!

— Вы правы, Ваше Величество! Однако же неграмотные работники поняли смысл манифеста совершенно превратно, и устроили бунт. Когда они увидели, что частновладельческие крестьяне теперь получают жалование, и могут уходить теперь с приисков и рудников, они захотели того же самого!

Черррт! Промышленность останавливать нельзя!

— Надо навести там порядок, но без жестокости. Михаил Михайлович, отпишите генерал-губернатору, (кто там у нас? Пестель?) что надобно разъяснить работным людям о том, что положение их манифестом никак не затронуто. Однако же, с этими крестьянами тоже придётся что-то решать…

Сперанский немедленно занёс моё распоряжение в блокнот.

— Ну а самое главное, Ваше Величество: теперь непонятно, как же нам собирать подушную подать! Ранее за крепостных платили помещики, а теперь что будем делать?

— А с казённых крестьян как сейчас собираются подати и оброчные деньги? — спросил я.

— У них подушную платит мир, сиречь община; притом все казённые крестьяне охвачены «круговою порукою». То есть, за крепостных крестьян отвечает их помещик, а за казённых — сами же крестьяне.

— Как интересно… И что, есть затруднения во введении того же порядка у крепостных?

— В общем, никаких затруднений быть не может. У них есть такие же «миры», как и у казённых!

— Замечательно. Так давайте же…

Но тут я задумался. А зачем наваливать дополнительные обязанности на крестьянскую общину? В будущем она станет тормозом развития!

— … давайте же сделаем так: мы сделаем «волостные правления», и поручим сбор подати волостным старшинам. Пусть как хотят, так и собирают.

— А что за «волостные правления»? — удивился Александр Романович. — У нас нет таких установлений!

— Будут. Волостных старшин пусть избирают крестьяне и прочие жители волости. Голосовать будут все, кто платит подушную подать или иные налоги, в сумме, большей, чем размер подушной подати.

— Но, Александр Павлович! Вы таким образом уничтожаете влияние дворянства! Ведь они налогов не платят!

— Никто не мешает им внести добровольный взнос в один рубль в казну. И сразу же можно будет голосовать! — отвечал я.

— Надо признать, — продолжил Воронцов, — ваш манифест уже вызвал изрядное недоумение во многих дворянских собраниях. В прошлое царствование российское дворянство постоянно получало от верховной власти разнообразные льготы и привилегии, а также иные знаки внимания; дворянство же отвечало беззаветной верностью. Новые порядки составляют очень значительный контраст со временами Великой Екатерины!

— Да, времена меняются. Я намерен жаловать не только дворян, но и всех своих подданных; это значит, что в сферах, где права дворянства нарушают интересы иных сословий, придётся проводить некоторые изменения, не всегда в пользу благородного сословия. Здесь для нас главное — не утратить нить руководства: если дворянам что-то не нравится, пусть пишут ходатайства, жалобы, челобитные и всё такое, главное, чтобы не составляли при этом тайные общества. А для этого надобно полностью ликвидировать цензуру и открыть свободу печати — пусть жалуются друг другу в газетах, а не на тайных сходках!

— Начнутся волнения!

— Возможно. Но это лучше чем заговоры. Кстати, что там с вашим конституционным проектом?

— Он, в целом готов!

— Давайте его, я посмотрю за обедом, и мы его сразу же обсудим!

Конституция очень занимала ум Воронцова — настолько, что он даже вызвал из Англии своего брата Семёна, дабы вместе проталкивать нужные позиции. При этом авторитет Воронцовых в дворянской среде вырос неимоверно: каждый день Александр Романович принимал в своём доме дворянских делегатов то от одной, то от другой губернии.

Я, в целом, не против был рассмотреть все эти конституционные дела, но, надо признать, пока я читал проект Воронцова, всё отчётливее выяснялось, что наши с Александром Романовичем взгляды на будущий Основной закон расходятся радикально.

После обеда Семён Романович прибыл во дворец, и мы в непринуждённой обстановке сели поговорить. На этот раз неутешительные новости оказались у меня:

— Александр Романович, по поводу вашего конституционного проекта… Ознакомившись с ним, хочу выразить большие сомнения в его правильности и справедливости!

— Вот как? Что же вас в нём обеспокоило, Ваше Величество?

— Ну, вот смотрите — я открыл наугад первую попавшуюся страницу: — здесь вы пишете: «Дворяне имеют право собственности на принадлежащее им земельные угодья»… Дальше: «Дворяне имеют на праве собственности недра, расположенные под их имениями, как родовыми, так и благоприобретёнными… Дать дворянству полную свободу жительствовать во всех частях государства, где пожелают… Подтверждаем и возобновляем все права и преимущества, данные дворянству прежними российскими государями, а наипаче указом императора Петра III, именуемым: „О вольностях дворянства“, и Грамоту дворянскую императрицы Екатерины II…».

— И что же здесь не так, Ваше Величество? — осторожно вопросил Александр Романович.

— Да всё не так, — воскликнул я, с хлопаньем закрывая папку. — Вот кругом, куда в ваш текст не ткни, всюду: «дворяне, дворяне, дворяне, дворяне», будто бы у нас иных сословий-то среди населения и вовсе нет, или они столь незначительны, что и упоминать о них не стоит! А промежду тем даже крестьянство наше и в армии служит, и налоги платит, и прочие повинности несёт; а им, по вашей же Конституции, всех прав выходит — шиш, да маленько! Нет, Александр Романович: конституцию надобно делать всесословную: не «дворяне имеют», а «все имеют», не «дворяне вправе», а «все вправе», и так далее и так далее.

Братья переглянулись.

— Ваше Величество! — граф начал защищать своё творение, — в нашей державе дворянство суть первейший класс, и это сложилося с незапамятных времён. Вполне естественно, что они получают понятные преимущества в такой деликатной сфере, как политика!

— Семён Романович, — обратился я, а Воронцову-младшему. — Вот вы многие уже годы служите послом нашим в Лондоне. А там есть привилегии у дворянства?

— Англия есть особое государство, там многое устроено не как на континенте, — любезно улыбнулся нам Семён Романович. — Однако, чтобы участвовать в политической жизни, там следует быть джентльменом!

— А кто такой «джентльмен»? Корона выдаёт патенты на джентльменство? Или любой может стать им, получив образование, манеры и некоторую собственность?

— Ваше Величество, Англия во многих отношениях не похожа на Россию, — обеспокоенно произнёс Воронцов-старший, чувствуя, что разговор идёт как-то не так, как следовало бы.

— Да, это очевидно любому. Но, вы же хотите, чтобы у нас всё получилось, как в очень непохожей на нас Англии, а те то, что было недавно в столь близкой к нам и похожей на нас Польше?

Братья озадаченно замолчали.

— Я, собственно, что хочу вам сказать: конституция — штука сложная. Хорошо, если выйдет, как в Англии; а ну как всё получится как в Польше? Мы все прекрасно понимаем, что именно сеймы и шляхетские привилегии погубили это государство. Потому надо брать за основу английские или американские образцы, где дворянства в нашем понимании нет вообще, чем негодные польские. Другими словами, конституция должна быть всеслословной!

— Ваше Величество, — возмущённо воскликнул Александр Романович, — не желаете ли вы совершенно уничтожить дворянские привилегии?

— Конечно же, нет. Сейчас это было бы несвоевременно, но когда-нибудь в будущем, может быть, лет через 100, несомненно, произойдёт правовое уравнивание всех сословий. И, чтобы облегчить эту задачу для будущих поколений, я не желаю закреплять дворянские привилегии в Конституции. Пусть они будут, эти привилегии, но лишь на основе жалованных грамот, манифестов, указов, или простых законов; а вот в верховный, основной закон мы этого тащить не будем! Ну а в будущем привилегии дворянства попросту распространяемы будут на все классы населения, не исключая и крестьян. Так что, Александр Романович, переписывайте, в том духе, как я вам сейчас обозначил.

— Ваше Величество! — вновь вкрадчиво начал Семён Романович, — а может быть, возложить обсуждение всех этих вопросов Сенату? Ведь господа сенаторы, привыкшие к разрешению сложнейших государственных вопросов, сами наилучшим образом во всём разберутся?

— Ах, Семён Романович! Вот в чём бы я не надеялся на Сенат, так это в устройстве нашего Основного закона. Вы, верно, так долго жили в Англии, что не знаете, что учреждение это ныне почти что несостоятельно. В нём насчитывается более 30 тысяч нерешённых дел; иные из них тянутся со времён Елизаветы Петровны! Надо сначала наладить порядок — изменить систему комплектования Сената, наладить работу, а уж потом наделят его некоей властью. А для наших практических целей это означает, что Сенат не сможет создать Конституции — это Конституция должна создать Сенат!

В общем, мы самым серьёзным образом решили переменить структуру государственной власти. «Правительствующий» Сенат, как назвал его когда-то Петр, давно уже не оправдывал своего названия: фактически он выполнял роль высшей судебной инстанции, дополнительно нагруженной ещё уймой всяких функций. Так, глава Сената, генерал-прокурор, соединил в своих руках обязанности министров юстиции, внутренних дел и финансов. При этом петровских берг-, мануфактур- и коммерц-коллегий уже не существовало вовсе, ибо были упразднены, а задачи их переданы Казённой палате;

Пришлось спешно взяться за реформы. Были возрождены петровские коллегии и добавлены новые: внутренних дел, государственных имуществ, юстиц-коллегия. Казённая палата была преобразована в Казначейство, Контрольная палата была схгранени и реорганизована — ей приданы были функции следственных органов в сфере финансов.

Далее, из Сената выделили Верховный суд, наполнив его людьми с юридическим образованием. Таковых страшно не хватало, поэтому пришлось давать высокие посты недавним выпускникам университетов, продвигая их на 5–6 ступеней Табели разом. Впрочем, это дало неожиданный эффект — если ранее университетский диплом не имел в глазах молодых дворян никакой особенной ценности и аудитории были полупусты, то, после быстрой карьеры выпускников, в университетах, наконец-то, образовались очереди.

Тем временем я продолжал дипломатические переговоры с европейскими державами. Сегодня у меня сразу два визитёра: с утра будет швед, а после обеда — испанец.

Курт фон Стединг — шведский посол, давно уже был знаком мне. Его пытливый, настороженный взгляд говорил о большом нервном напряжении, в котором находился посланник юного короля Густава-Адольфа. После несчастного сватовства короля к моей сестре отношения со Швецией оставались напряженными:

— Рад видеть вас, господин посол. Прежде всего, разрешите заметить, что, несмотря на появление между нашими странами ещё одного молодого государства, я всё ещё почитаю наши державы самыми близкими соседями. Давайте же по-соседски обсудим наши дела!

— Полагаю, первым вопросом будет заключение брака вашей августейшей сестры и моего монарха? — полуутвердительно спросил фон Стединг.

— Да, — подтвердил я, — эта история оказалась незаживающей раной на наших отношениях. Неужели король не изменил своего мнения насчёт вероисповедания своей супруги?

Задавая этот вопрос, я уже знал ответ: угрюмое выражение на физиономии шведа не оставляло на этот счёт никаких сомнений.

— Увы, Ваше Величество, наш король твёрд в своих убеждениях!

Кто бы сомневался…

— Довольно печально, что ваша страна не желает примкнуть к прогрессивному круг держав, допускающих равенство и религиозную свободу. Впрочем, я не намерен что-то диктовать вам; не хотите — как хотите. Пусть ваш король ищет себе счастья в немецких княжествах — там полным-полно кривобоких, но очень сговорчивых невест… Ладно, покончим с этим: у нас есть и иные предметы для обсуждения.

— Я очень внимательно слушаю! — сразу же оживился шведский посланник.

— Как вы знаете, положение дел на морях, что служат важнейшими торговыми путями и для вашей, и для нашей державы, крайне неспокойно и неблагоприятно для какой-либо негоциации. Война Англии с Францией, на стороне которой теперь выступают и испанцы, влечёт настоящее бедствие в лице каперов. В своё время, при блаженной памяти бабке нашей Екатерине, в подобной ситуации наши страны объединялись в Лигу вооружённого нейтралитета. Не пора ли нам вспомнить этот союз, и возродить его к славе и выгоде наших держав?

— Мы были бы счастливы защитить наше судоходство; однако, Лига времён Екатерины Великой включала в себя ещё и Данию, и Пруссию! — справедливо заметил швед.

— Пруссия не в счёт. У них по сю пору нет военного флота. Дания — несомненно, важный элемент безопасности на морях, особенно в Балтике. Думаю, вашим державам следовало бы определиться с взаимными претензиями, заключив трактат о нерушимости границ. После этого мы могли бы заключить трёхстороннюю конвенцию, установив демилитаризованный статус Балтийского моря.

— Что вы имеете в виду? — заинтересовался фон Стединг.

— Представьте. Что вашей стране нет более нужды оборонять своё побережье и тратить огромные деньги на строительство флота. Датские Зунды будут перегорожены мощными оборонительными линиями, которые не пропустят внутрь Балтийского моря военные корабли третьих стран, а мы, Балтийские державы, выведем свои морские силы в Северное море.

— Вы полагаете это возможным? — с сомнением спросил посол. — Зунды весьма широки. Даже если все три наших флота — датский, шведский и русский — выйдут вместе, они не перегородят ни Большой Бельт, ни тем более Каттегат! Нас же, честно, сейчас больше беспокоит положение в Средиземном море, где барбарийские пираты наносят серьёзнейший урон и нам, и датчанам, и даже американцам!

— В Средиземном море ситуацию надо менять. Вы знаете, что мы создаём теперь базу на Мальте; оттуда удобно будет действовать и против пиратов. Предлагаю вам принять участие в этой борьбе!

— Это полностью соответствует нашим намерениям — любезно улыбнулся швед. Мы уже готовим военную экспедицию в Средиземное море, и будем рады вступить в коалицию с такой мощной державою, как Россия.

— Хорошо, с этим решено. А что вы полагаете с закрытием проливов и возрождением Лиги?

— Я передам ваши предложения своему правительству!

— Прекрасно. И помните, я отношусь к вашей стране со всей возможной сердечною приязнью!

Посол раскланялся. Ну что же, как я и ожидал, свадьба Александрин со шведским королём совершенно расстроена. Ну чёрт с ним: из того, что я о нём знаю, этот тип — просто упёртый идиот. Однако, что же мне делать с сестрёнкою?

Испанский посол Хоакин де Онис, очень смуглый седовласый гранд с благородными чертами лица, был моим следующим посетителем. Испания никогда не была приоритетным или даже важным партнёром России, однако, с некоторых пор всё изменилось. Наши державы довольно успешно сотрудничали в Юго-Восточной Азии, вместе уничтожая малайских пиратов; с недавних пор наши торговые и военные корабли в своих дальних плаваниях успешно использовали испанские гавани. Поэтому встреча с испанским послом ни в коем случае не была протокольной — у меня было к нему множество предложений и идей… иногда довольно неожиданных!

Положение державы моего визави было непростым. Испания ещё 2 года назад, потерпев ряд поражений в Пиренеях, прекратила свою войну против Франции, заключив Сан-Ильдефонийский мирный договор. В прошлом году обе стороны решили объединить свои силы против Великобритании. Испанцы пошли на это, поскольку английский флот нападал на испанский корабли, блокируя связи Испании с американскими колониями.

18 августа 1796 года между Испанией и Францией был заключён договор, согласно которого между двумя странами заключался наступательный и оборонительный военный союз; по требованию одной из подписавших сторон другая сторона в течение трёх месяцев была обязана оказать помощь флотом из пятнадцати линейных кораблей, шести фрегатов и четырёх корветов, каждый из которых должен быть полностью оснащён. В дополнение к флоту должны быть выставлены 18 000 пехотинцев, 6000 кавалерии и артиллерия.

Разумеется, сразу же после этого Испания была вовлечена в войну против Англии, и для Иберийского королевства это имело самые скверные последствия.

Прежде всего, многочисленный (по количеству линейных кораблей англичане превосходил испанцев в 4 раза), английский флот начал блокировать испанские колонии. Затем начались удары по испанским владениям. Под угрозой оказались Канарские острова, Менорка, и владения в Вест-Индии. А несколько месяцев назад до меня дошли сведения о победе англичан над испанцами у мыса Сент-Винсент.

В начале года испанский флот из 27 линейных кораблей, направился в Картахену на Средиземном море, с намерением отправиться в Кадис для эскорта конвоя из 57 торговых судов, в основном гружённых ртутью, необходимой для работ с золотом и серебром. В это время Средиземноморский Флот Великобритании под командой адмирала сэра Джона Джервиса вышел из устья реки Тахо с 10 линейными кораблями, чтобы попытаться перехватить испанский флот. Шестого февраля Джервис встретился у мыса Сан-Висенте с подкреплением из пяти линейных кораблей, прибывших под командованием контр-адмирала Уильяма Паркера.

Флоты противников встретились на рассвете. Тут англичане узнали, что эскадра кордобы насчитывает 27 линейных кораблей, что вдвое больше, чем их собственные силы (14 линейных кораблей). Но это их нисколько не обескуражило!

— Мне наплевать, сколько их там — сообщил подчинённым адмирал Джервис. — Будь их хоть пятьдесят, я всё равно пройду сквозь них!

Преимущество англичан был в том, что испанский флот был в двух дивизионах, не готовый к бою, в то время как английский флот уже выстроил линию. Джервис приказал своему флоту пройти между двумя колоннами, ограничив таким образом огонь, который по нему могли вести испанцы, и в то же время создавая себе возможность стрелять с обоих бортов. Испанцы начали соединять свои дивизионы в одну линию, и медленно отступили к Кадису. Несмотря на неопределенный результат сражения (испанский адмирал потерял лишь один корабль), сам факт, что английский адмирал осмелился атаковать вдвое превосходящего противника и при этом преуспел, красноречиво говорил про боеспособность как англичан, так и испанцев.

Тем не менее, Испания всё ещё оставалась весомой и значимой силой, и нам было, что обсудить.

— Счастлив видеть посланника короля Карла, — произнёс я с сердечностью, которой отнюдь не испытывал. — Несмотря на то, что наши империи сильнейшим образом отделены друг от друга расстояниями, в душе наши народы очень близки друг другу!

— Искренне поздравляю вас вступлением на престол, Ваше Величество! — учтиво отвечал испанец. — Всей душою надеюсь, что отношения наших великих держав упрочатся ещё сильнее, чем даже во времена Великой Екатерины!

— Позвольте прежде всего выразить вашему королю глубокое сочувствие в связи с той тяжёлый неравной борьбой которую он ведёт на суше и на море во имя чести и достоинства своей державы! — продолжал я всё в том же куртуазном духе.

— Испания всегда готова выступить на стороне справедливости! — также вежливо отвечал де Орис.

Однако я не собирался ограничиваться ничего не значащими трескучими фразами,

— Разрешите заверить через вас короля Карла IV, что мы в России всецело сочувствуем вашей борьбе. И прежде всего, хотел бы обратить ваше внимание на такую застарелую рану, как полуостров Гибралтар, что сами англичане называют «шип в сердце Испании» и исключительно высоко ценят это в своё владение. Полагаю, если враг что-то оценивает как чрезвычайно ценное, надо приложить все усилия, чтобы лишить его предмета своей гордости!

Граф Де Орис церемонно поклонился.

— Не могу не согласиться с вами. Однако, укрепления Скалы чрезвычайно сильны; предыдущая осада закончилась для наших войск неудачно…

Я, разумеется знал об этом: речь шла о так называемой долгой осаде Гибралтара, случившейся 20 лет назад. Во время Войны за независимость североамериканских колоний Франция, увидев, что Англия изрядно ослабела, в феврале 1778 года объявила ей войну, к которой присоединилась и Испания. Испанцы тогда сразу же подняли вопрос об отвоевании Гибралтара, что полностью отвечало интересам Французов. 20 июня 1779 года, всего через 4 дня после объявления войны, началась осада Скалы, которая затянулась на 3 года и 7 месяцев. Она оказалась самой кровавой блокадой в истории Гибралтара и вошла в историю под названием «Великая Осада».

Не решаясь взять Гибралтар штурмом, союзники начали его блокаду. Она шла почти 4 года с переменным успехом; испанские канонерки довольно успешно блокировали гавань Гибралтара, но англичанам всё же удавалось прорвать её, проведя в Гибралтар большие конвои с продовольствием и боеприпасами.

Поскольку блокада не давала нужных результатов, союзники решились на штурм. К Гибралтару подтянули войска, численностью 33 тысяч человек. Против фортов было сосредоточено 400 орудий и 150 тяжёлых мортир. Французы предложили обстреливать бастионы Скалы с помощью плавбатарей, построенных особым образом: массивные дубовые брусья, постоянно поливаемые водой из насосов, закрывали мортиры, расположенные на деревянных площадках. Дабы во время стрельбы конструкция не перевернулась, батареи имели водяной балласт. На небольшом расстоянии от рядов крепкого бруса были натянуты пеньковые сети, которые должны были гасить инерцию бомб, попавших в «плавающую крепость». Дополнительную плавучесть конструкции придавали пустые бочки, уложенные по периметру основания. Транспортироваться к позиции батареи должны были шлюпками и канонерскими лодками.

Англичане, оценив опасность ситуации, начали бить по плавбатареям калеными ядрами, и смогли поджечь одну из них. Английские канонерские лодки, выстроившись фронтом, организовали продольный огонь по «плавающим крепостям». и к вскоре запылали 9 из 10 французских батарей. В конце концов 7 «плавучих крепостей» взлетели на воздух, на них погибло около 1500 французских артиллеристов, экипажи ещё 2 горящих батарей бросились в воду. После этого канонерские лодки строем фронта подошли к последней исправной батарее и взяли её на абордаж. Всю эту историю я знал практически из первых рук, от адмирала Нассау-Зигена, командовавшего одной из этих батарей и едва не погибшего при её взрыве.

— Да, Гибралтар — прекрасная оборонительная позиция. Именно поэтому его непременно надо взять! Скажите, какую цену заплатила бы Испания за такого рода услугу?

Де Орис, явно не готовый к такому вопросу, заметно смешался.Однако, в отличие от него, я уже знал примерный расклад. Во время переговоров после долгой осады Испания, пытаюсь получить Гибралтар дипломатическим путём, была согласна в обмен на него отдать Пуэрто-Рико, Тринидад, Гаити, Оран и Омоа. В общем, предмет для разговора имелся…

— Господин посол, мы готовы предоставить испанскому правительству материальные средства, необходимые для владения Скалою, и осуществить планирование всей этой операции. В обмен мы потребуем немногого: нас интересует территория Калифорнии.

— Калифорния — это довольно обширное владение. Не думаю, что его Величество Карл IV согласиться сдать его в обмен всего лишь на пушки и ядра! — возразил де Орис, нахмурившись, отчего морщины на его смуглом лице стали заметно глубже.

— Речь идёт, прежде всего, о предоставлении вам средств морской борьбы — это линейные корабли, фрегаты, канонерские лодки и прочее. Всё это очень дорогостоящее имущество некоторые образцы которого совершенно уникальны. Кроме того, мы совсем не настаиваем на передаче территории Калифорнии в нашу безраздельную собственность. Нас устроит аренда на срок 30 лет, с возможностью её продления.

Морщины де Ориса сразу разгладились.

— Полагаю, при таких условиях негоциация вполне возможна! — учтиво поклонился он.

— Также наша Империя может оказать вам услуги по транспортировке через океан разного рода грузов. Мы готовы гарантировать доставку в Мексику необходимых объёмов ртути и безопасный вывоз оттуда серебра. Любые потери будут нами компенсированы.

Вот тут де Орис страшно заинтересовался:

— В какую цену обошлось бы нам такая перевозка?

— Всего лишь ¼ от цены груза!

— Это довольно значительные средства!

— Да, но подумайте о всех выгодах, которые вы получаете! Передав нам подряд на перевозку между Испанией и Новым светом, вы получаете возможность полностью сосредоточиться на войне с Англией и строить исключительно боевые суда; доставка ваших грузов будет гарантирована правительством Российской империи; а ведь во время войны с Англией на морских коммуникациях можно ожидать серьёзных проблем от английского флота.

— Скажите, каковы намерения Российской империи в отношении Мальтийского ордена? — вдруг спросил меня Де Орис. — До нас доходят слухи о намерении вашего правительства подчинить себе этот древний католический институт, что представляется нам неприемлемым!

— Прежде всего, разрешите заметить, что католическая религия пользуется в нашей стране много большей свободой, чем в вашей — православие или, скажем, иудаизм. Вам, вероятно, известно, что по восшествии на престол я объявил о самой широкой религиозной терпимости, и интересы католиков будут защищены в той же мере, как и права более традиционных для нашей страны религий. Это первое; второе же обстоятельство, на которое я хотел обратить бы ваше внимание, заключается в том, что Мальтийский орден сильно устарел и подряхлел. Вашему королевству, соседствующему с барбарийскими пиратами, должно быть хорошо известно, что орден не справляется со своими обязанностями. Необходимо что-то менять! Мы создаем теперь базу российского флота рядом с укреплениями ордена, нисколько не мешая ему выполнять свою роль, но при этом видим, что так продолжаться не может… Орден серьёзно болен — надобно хирургическое вмешательство!

— Со всем уважением смею напомнить Вашему Величеству, — церемонно произнёс испанец, — что сам остров Мальта был предоставлен Ордену Испанией, и потому, в случае его распада, должен возвратиться нашей короне!

Ну, начинается…

— Тут я не могу с вами согласиться, сударь. Прежде всего, хотелось бы заметить, что, передавая остров госпитальерам, император Карл действовал не как испанский король, а как император Священной Римской империи. Кроме того, 29 мая 1530 г. послы Ордена присягнули вице-королю Сицилийскому — вассалу Карла V. Так что, если кто и может претендовать на этот остров на таких основаниях — так это король Неаполитанский.

— Ваше Величество удивительным образом повторяет доводы англичан! — с лёгким неодобрением заметил де Орис.

— Отнюдь. Я не зря сказал «на таких основаниях». Но древние феодальные права в настоящее время не имеют решительно никакой ценности! Теперь на авансцену истории выходят нации, и народы требуют соблюдения их прав и интересов, без внимания к каким-то ветхим договорам и грамотам.

— А теперь Ваше Величество удивительным образом повторяет доводы наших северных соседей! — с улыбкой парировал граф.

— Гибкость — достоинство молодости! Полагаю, и с вами мы сумеем найти общий язык и договоримся! И, в виде задатка, сообщаю, что я, в качестве компенсации ваших интересов, не буду протестовать против конфискации вашим правительством испанского приората ордена…

— Ооо! — довольно протянул де Орис. — Его светлость непременно оценит вашу терпимость!

' И непременно присвоит себе это владение' — подумал я, но благоразумно промолчал.

Зёрна упали на благодатную почву. Вскоре начались интенсивные переговоры с участием Де Ориса и специального представителя испанского короля — адмирала Фредерико Карлоса Гравины. Совместными усилиями мы очертили круг наших обязанностей и задач. Испанцы ознакомились с новыми техническими возможностями русского флота, и совместно в Морском штабе устроили разработали несколько операций по действиям против гарнизона Гибралтара и английской Средиземноморской эскадры

Об условиях аренды Калифорнии мы договорились довольно-таки быстро и успешно. Дело в том, что Испания того времени управлялось отнюдь не королём; истинной владыкой иберийского полуострова и всех колоний был некий идальго Мануэль Годой, бессменный фаворит испанской короны. Указанный крендель 15 лет назад стал любовником будущей королевы и одновременно — лучшим другом инфанта (о, этот непостижимый 18 — й век!), и вот уже многие годы фактически узурпировал власть испанской короны. Годой в Испании означал решительно всё, превосходя по степени влияния на государственные дела даже нашего Потёмкина. К сожалению указанный субъект не обладал при этом потёмкинский талантами, так что дела в иберийском королевстве шли вкривь и вкось; впрочем, испанцем к тому времени уже было не привыкать. Короче говоря, за деньги этот самый Годой был готов заключить совершенно соглашение с кем угодно и о чём угодно!

Наш специальный посланник Колычёв довольно быстро вступил с указанным господином, носившим к тому времени титул «Князь мира» (ни много ни мало!), в очень тесные коррупционные отношения. И, буквально через три месяца соглашение уже лежало у меня на столе.

Мы получали Калифорнию в аренду на срок до 31 декабря 1827 года, а также право использовать кораблестроительные мощности Гаваны и Манилы. Секретные статьи договора предусматривали перевозку испанского серебра и золота русскими кораблями на очень выгодных условиях, и передачу испанцам целого ряда русских военных кораблей, оружия, боеприпасов и военных технологий.

— Адмирал! Адмирал! У меня плохие новости, сэр!

Адам Дункан, адмирал синего флага, командующий Эскадрой Северного моря флота Его величества короля Георга III тяжело оторвал голову от свёрнутого пледа, служившего ему подушкой, и уставился на ворвавшегося в капитанскую каюту капитана Уильяма Брауэлла.

— Похоже, голландцы пришли в движение, сэр!

— Вот же сатана! Это верные сведения, Уильям? — со слабой надеждою в голосе спросил Дункан.

— Более чем, сэр!

Надежда умерла, не успев толком родиться. Впрочем, рассчитывать было не на что: кэптен не посмел бы разбудить адмирала, не будь он уверен в происходящем. Сэр Адам несколько мгновений ещё продолжал лежать в своём гамаке, пытаясь привыкнуть к мысли, что сейчас его престарелое, ноющее ревматическими суставами тело должно подняться и снова (в который раз) идти встречать холодный солёный ветер и удары судьбы.

— Ну что же, раз так — гамаки долой! — наконец произнёс он и молодецки вывалился из гамака, вытряхивая себя из пледов и одеял.

Капитанская каюта 80-х пушечного корабля его величества «Санс-Парейль», была достаточно велика, чтобы поставить в ней нормальную кровать, а статус полного адмирала позволял сэру Адаму эту невиданную для остальных моряков роскошь. Но он из солидарности со своими офицерами продолжал укладывать своё долговязое грузное тело в гамак, тем более что адмиральская каюта вместе с кроватью осталась на его флагмане «Венерабль», охваченном, как и остальные корабли эскадры Северного моря, невиданным за последние сто лет мятёжом.

Три недели. Три чертовски длинных недели адмирал Дункан блокировал весь голландский флот — 14 линейных кораблей и 19 фрегатов голландцев — своими двумя кораблями. Его «Санс-Парейль», линейный корабль французской постройки, три года назад захваченный у прежних хозяев, крейсировал на норд-вест от острова Тексель, наблюдая, не уйдут ли голландцы на север, высаживать французский десант в Шотландии; ещё один линкор — 74-х пушечный «Рассел», давно уже требующий ремонта, держался южнее, делая вид, что контролирует сообщение Тескеля с Брестом. Оба английских судна активно сигнализировали, создавая у стороннего наблюдателя впечатление, будто основные силы английского флота находятся далее, за горизонтом. И в этом почти даже не было никакого обмана — вся эскадра Северного моря действительно находилась западнее — в Норе, в устье Темзы, только вот в блокаде голландского побережья они при этом никак не участвовали: на всех кораблях эскадры Северного моря развевался красный флаг мятежа. И адмирал Дункан оставался здесь с двумя сохранившими дисциплину линейными кораблями, мороча голову голландцам. Впрочем, был ещё один фрегат — 28-пушечный «Сайрс» — откровенно слабый даже для этого класса судов. А с той стороны — эскадра, которой, конечно, далеко до тех голландцев времён де Рюйтера, что громили англичан и сжигали их верфи в Чатеме, но всё-же это грозная сила — не турки, не русские, не «мусью». Голландцы — прирождённые мореходы, и это — их родные воды. До какого-то момента у Дункана получалось водить их за нос… но сегодня везение кончилось.

Камердинер помог сэру Адаму натянуть мундир и припудрить парик. Зябко ёжась от холодного предрассветного воздуха, адмирал бодро вышел на палубу, про себя отмечая встревоженный вид людей капитана Брауэлла.

Рулевой старшина, внимательно наблюдавший за большим песочными часам, перевернул их и решительным голосом крикнул:

— Бей!

Морской пехотинец в красном мундире шагнул вперед и от души пробил четыре склянки. Секунду спустя разверзся ад: послышались жуткие вопли, странные интервалы сигналов дудок боцмана и его помощников, без устали высвистывающих команду «Гамаки наверх!» Кругом слышались крики, гулкий топот босых ног по палубе. Ге-то на опердеке разносился далёкий, потусторонний голос боцмана:

— Всем, всем на палубу! Вылазь или падай! * Вылазь или падай! Вставать и койки вязать! Встаём и улыбаемся! Ногу покажи! ** Вылазь или падай! Вот и я — с острым ножом и чистой совестью! Затем послышались три глухих удара, — это уронили трёх заспанных салаг. За грохотом падающих тел послышалась брань, смех, удар линька по телу, когда помощник боцмана принялся потчевать им замешкавшихся. Затем снова послышался еще более громкий топот: это матросы десятками кинулись по трапам вверх со своими гамаками, чтобы уложить их в сетки.

— Как обстоят дела, Уильям? — почти по-отечески спросил адмирал, принимая от капитана Брауэлла.

— Голландцы выходят двумя колоннами. Я насчитал четырнадцать вымпелов. С ними ещё около тридцати фрегатов, бригов и более мелких судов.

Адмирал поднял подзорную трубу, рассматривая в предрассветной дымке корабли де Винтера, прекрасно заметные на фоне рассвета. Да, похоже, весь флот голландцев снялся с якоря и выходит теперь в море. Значит, это не разведка и не диверсия. Значит, всё плохо.

Адмирал оглянулся на матросов «Санс-Парейль», торопливо снимавших якорь. Люди Брауэлла — одна из немногих команд, не вставших на путь мятежа. Остальные сейчас загорают в Норе, рассказывая портовым шлюхам, как плохо служить в Королевском флоте.

Сукины дети. Чёртовы сукины дети! — выругался про себя адмирал, вспомнив обстоятельства мятежа. Да, все давно знают: служить на флоте — не сахар. Приходится вечно недосыпать; половина моряков от непосильной работы имеет грыжу, другая половина — сифилис от непотребных развлечений. Три раза в день, семь дней в неделю — сухари, источенные личинкой долгоносика, и сыр, твёрдостью соперничающий со старым морёным дубом. Да, уже сто пятьдесят лет как морякам не поднимали жалование. Да, бесконечные блокады французских, голландских, испанских портов тяжелы для экипажей. Но, боже всемогущий! Ведь идёт война, самая тяжелая за последние сто лет! Разве время сейчас сводить счёты с неугодными офицерами, когда якобинцы буквально стоят на пороге? Голландский флот, который Дункан блокировал всего двумя кораблями (до сего дня — вполне успешно), должен был доставить французскую армию в Шотландию, дабы поднять там мятеж. При свежем осте голландцы буквально за день могут оказаться у устья Темзы! И вот в это самое время матросы вдруг вспомнили, что им недодают мяса, тогда как «баталерский фунт» существует уже сотни лет! Идиоты! Идиоты…

Адмирал вновь поднял подзорную трубу. Голландцы шли решительно, подгоняемые быстро свежевшим норд-вестом. Похоже, они разгадали блеф, и ложными сигналами их теперь уже не обмануть. Куда они плывут? К устью Темзы? К Чатему, сжечь строящиеся там суда, как они уже проделывали это сто пятьдесят лет назад? Или их флот несёт первый эшелон франко-голландской армии вторжения?

— Как вы думаете, Уильям, что они задумали? — спросил Дункан у капитана «Санс-Парейль», ревниво наблюдавшего за суетой команды.

— Пока невозможно ничего сказать, кроме того, что они снялись с якорей и строят походный ордер — ответил кэптен Брауэлл. — Какие будут распоряжения?

Этого вопроса Адам Дункан страшился — впервые в жизни он не хотел принимать никакого решения. Так ужасала его ответственность за последствия…

— Что делать…. Прежде всего, прикажите поднять сигнал для «Рассела» — пусть убираются прочь! — распорядился адмирал, понимая, что при таком направлении ветра и состоянии такелажа второй линейный корабль никак не успеет к ним на помощь.

— А мы, сэр? — с напряжением в голосе спросил кэптен.

Сэр Дункан провёл отсутствующим взглядом по спокойному утреннему морю, скользнув взглядом к линии горизонта. Где-то там за кормой возвышались белые скалы Дувра, невидимые из-за расстояния, и всё равно такие близкие.

Адаму Дункану вечно не везло. Успешная служба во время войн сменялась долгими годами бездеятельности, когда смелого и опытного командора безжалостно отправляли на берег, безо всякого внимания к нуждам его семьи — жены и троих детей, каждого из которых надо было одевать, кормить и по возможности дать образование, приличествующее джентльмену. Потом началась война, и его вместо славной Средиземноморской эскадры или флота Канала засунули в третьесортную эскадру Северного моря. Потом этот мятеж… а теперь ему не повезло в последний раз — голландцы вышли в море. Ему надоело получать удары судьбы — пусть для разнообразия последняя неудача случиться по его собственной воле. Ну что же, да будет так!

— Мы остаёмся, Уильям. Подготовьтесь к бою!

На шканцах повисла тягостная тишина, прерываемая привычным скрипом такелажа и криками чёртовых чаек.

Кэптен Брауэлл определённо не хотел умирать. Видимо, считал, что он слишком молод для этого, хотя, если разобраться, никто не может считаться достаточно стар для холщового мешка с ядром в ногах.

— Сэр, их четырнадцать против нашего единственного корабля. Сэр, это безумие, сэр!

— Я знаю, Уильям! — произнёс адмирал. — Я знаю, но что поделать, если все разумные люди нас покинули? Одни решили что самое время теперь поговорить о повышении жалование — видимо, сочли что во разгар войны это чрезвычайно умно. Другие, из Адмиралтейства, отказываются его повышать — я предполагаю такой исход, судя по тому, что мятежников по сию пору так и не удалось призвать к порядку. Вот и остались на вашу долю одни безумцы, Уильям!

— Сэр, если мы отступим, сэр, то при таком соотношении сил никто даже не посмеет…

— Как знать, Уильям, как знать. После такого фиаско понадобится козёл отпущения, а я не хочу быть таковым. Моим детям ещё предстоит делать карьеру во флоте — каково им придётся, если меня признают трусом?

— Но сэр, мы погибнем, не задержав голландцев даже на четверть часа, сэр!

— Как знать, может быть, нам повезёт и кто-то из нас останется в живых? Четверть часа славного боя и пара лет во французском плену — это много лучше, чем расстрел на шканцах! ***

Ужас в глазах Брауэлла постепенно сменялся отчаянием, а затем мрачной решимостью. Трудно сказать, что он думал о решении адмирала, но воспротивиться ему он не посмел.

— Не желаете ли позавтракать, сэр? — наконец ответил он. — У нас ещё есть тот славный бекон, что на прошлой неделе привёз маркитантский тендер. Полагаю, де Винтер любезно предоставить нам время для последней трапезы!

— Не откажусь, Уильям. Нет ничего плохого, если мы пойдем на дно с полными желудками, не так ли?

— Дерилл, — подозвал кэптен своего первого помощника, — адмирал желает завтракать. Проследите, чтобы камбуз потушили сразу после того, как нам приготовят яичницу и бекон. Пройдёмте в каюту, сэр Адам!

Пока голландский флот неумолимо приближался, офицеры отдали долг стряпне корабельного кока, мистера Рида.

— Как вы прикажете действовать нам в предстоящем бою? — задал самый животрепещущий вопрос первый помощник.

— Мы атакуем флагман Винтера, сойдёмся с ним вплотную, перепутаем такелаж. Если получится, возьмём его на абордаж. В любом случае, голландцы потратят пару часов, чтобы от нас отделаться. Мне понадобится от вашей команды вся решительность и всё искусство управления парусами, на какое они только способны!

— Мы не подведём вас, сэр! — со слезами на глазах произнёс Брауэлл.

Тут заскрипела входная дверь, и в каюту ворвался мичман Сайерс.

— Что там, Чарли? — отчески обратился к нему расчувствовавшийся кэптен.

— Голландцы уже близко! — выпалил юноша, которому впервые предстояло идти в бой.

«Как бы эта первая твоя битва не стала последней, парень» — печально подумал адмирал. Вслух же он бодро произнёс:

— Господа! К нам во всей своей тяжкой силе приближается суровый Винтер. Так встретим его жарким огнём! Все закончили с завтраком? Теперь пройдёмте на палубу!

Стараясь выглядеть бодро, Дункан поднялся на шканцы. Голландские корабли шли прекрасными ровными колоннами примерно в трёх милях севернее их корабля. И судя по всему, выйти им наперерез Санс-Парейль уже не сможет — голландцы вышли на-ветер. И, судя по курсу, они даже не собирались тратить время на атаку одинокого английского корабля!

— Послушайте, Уильям, — спросил адмирал, отрываясь на секунду от окуляра подзорной трубы, — не кажется ли вам, что мы упустили прекрасную возможность умереть с честью?

— Увы, сэр! При сохранении вражеским ордером прежнего курса мы определённо расходимся без огневого контакта, сэр! — подтвердил кэптен.

По вымпелам найдя глазами флагман, адмирал внимательно осмотрел в трубу его квартердек. Где-то там прогуливается по палубе голландский адмирал, долговязый Ян Виллем Де Винтер. Что же, он имеет все основания, чтобы сегодня быть довольным собою! Блокада прорвана, и теперь голландцы — хозяева Северного моря, по крайней мере, пока английские моряки не спустят свои красные флаги…

— Выстрел! — прокричал кто-то рядом.

Адмирал быстро взглянул на голландскую колонну помимо подзорной трубы. От вражеского флагмана действительно отделился клуб порохового дыма, быстро развеиваемый свежим ветром. Через несколько секунд до палубы Санс-Парейль донёсся отдалённый грохот выстрела.

— Они приспустили флаг, сэр! — экспансивно воскликнул кэптен Брауэлл. — Они спускают верхний парус, сэр! — на этот раз в голосе Уильяма прозвучало подлинное изумление.

— Они что, хотят сдаться? — поражённо произнёс помощник капитана.

— Нет, сэр — спокойно ответил адмирал Дункан, успевший уже понять, что происходит. — Они не хотят нам сдаваться. Они нам салютуют!

После победы в третьей англо-голландской войне англичане потребовали от голландцев, чтобы при встрече в море голландский корабль первым приветствовал английское судно, спускал вымпел, давал залп из пушек, и спускал верхний парус. Теперь голландцы этим навязанным им когда-то унизительным способом издевательски приветствовали одинокий британский флагман. И сэр Адам мог бы поклясться, что сейчас Де Винтер под хохот своих моряков ещё и нижайше раскланивается в сторону Санс-Парейль, сняв с плешивой головы роскошную шляпу.

Ответом с английского корабля стала ругань и свист. Впрочем, утверждать, что никто из команды не испытал в душе облегчения от мысли, что враг, многократно превосходящий их силами, просто проходит мимо, не пытаясь атаковать, означало бы сильно погрешить против истины.

Долгих два часа команда временного флагмана Дункана бессильно наблюдала, как мимо них проходят многочисленные военные и транспортные корабли; затем Санс-Парейль взял курс в устье Темзы.

Экономия средств. Экономия средств… На это дело я затратил огромные усилия, которые, увы, принесли мало пользы.

Двор был радикально сокращён, а оставшемуся штату фрейлин и камергеров прекратили выплачивать какое-либо жалование. «Вручили вам ключи от дворца — и дальше крутитесь, как можете!» — отшучивался я по этому поводу, когда придворные жаловались на лишение всех выплат. Впрочем, большинство этих господ были очень небедными, так что на этих основаниях от камергерского места никто не отказался.

Что сделали ещё? Сократили количество дворцов, что дало относительный эффект — теперь средства тратились содержание этих зданий по другим ведомствам. Разумеется, одним из первых средств экономии должно было стать сокращение безумно расточительных праздников — балов и маскарадов, где на одни только свечи тратились тысячи рублей. Первое время это не составило труда: сначала шёл траур по усопшей Императрице, потом начался Великий пост; однако после коронации назначенной на 5 апреля (день этот совпадал с праздником Пасхи), надобно было провести серию балов, посвящённых торжественному событию. Я дал указание разработать электрическое освещение. Принципиальная схема мне была знакома (что там не знать-то — ток раскаляет металлическую или угольную спираль), а вот как это устроить практически, было не очень понятно.

Зато успешно удалось внедрить масляные лампы (так называемые кенкеты), наполняемые поначалу пальмовым маслом, а позже — и керосином.

Впрочем, всё это были сущие копейки. Самым крупным (более 21 миллиона ежегодно) «потребителем» (и растратчиком) денежных средств была армия; в армии же всегда большие средства расходуются на мундиры. Я давно уже озаботился разработкой более дешёвых и практичных образцов униформы: придумали что-то типа гимнастёрки из некрашеного полотна, похожую на казакин куртку из парусины, напоминающий телогрейку мундир. Показал Суворову; он одобрил всё, но притом заявил:

— Вы, Александр Павлович, в войсках всё это и не думайте даже показывать!

— Отчего же? — удивился я.

— Да оттого, что все — и офицеры, и нижние чины — привыкли к красивому мундиру, а это вот ваше поделие, хоть и удобно, но столь уродливо, что при переодевании в армии начнутся форменные бунты! Я сам — целиком за удобство, и вас поддержу в любом случае, но примите во внимание: военный человек горд и любит пофорсить. Не стоит лишать их этого невинного удовольствия! А хотите сохранить средства — возьмите потёмкинскую форму, её и в войсках любят, и стоит она весьма недорого!

Понятное дело, мне с Суворовым спорить в военных делах было бессмысленно. Решили, что, прежде всего, надо по мере износа наличных мундиров переводить все полки на «Потёмкинскую» униформу*. Это, конечно, далеко не идеал, но ничего лучше всё равно нет. Единственным заметным минусом её была крытая кожей поярковая каска с меховым валиком, довольно неудобная и непрактичная. Вот её непременно надо заменить, а в остальном — всё очень даже на уровне!

Я всегда недоумевал, почему князь Потёмкин к своей, в общем, удачной униформе присовокупил эту странную и неудобную каску. Тайна сия раскрылась, лишь когда я коснулся этого предмета ближе: оказалось, эти каски переделывают из старых треуголок, обрезая им поля, и добавляя сверху меховой валик, а сзади — лопасти. В общем, Светлейший неудачно решил сэкономить.

Встал вопрос — чем заменить этот головной убор. Как мне было хорошо известно, в эпоху наполеоновских войн почти все солдаты носили кивер. Вначале я не рассматривал этот головной убор в качестве варианта для обмундирование армии: слишком уж тяжёлым, громоздким и дорогостоящим он мне казался. Однако оказалось, что производство киверов уже налажено на екатеринославской мануфактуре, и стоимость их вполне умеренна.

Вообще, цена потёмкинской униформы была ниже ранее применяемой. Я уже было рассчитывал сэкономить, но оказалось, что армии нужны ещё и шинели, а их нет! А в планах ещё и подобие гимнастёрки…. В общем, сократить расходы на униформе у меня не получилось.

Впрочем, главная проблема снабжения армии всё же не в количестве золотого галуна и этишкетов. Воруют. И много воруют… интендантское ведомство — настоящая незаживающая рана на теле нашей государственности! Так что, едва лишь военное ведомство попало в мои руки, пришлось заняться этим вопросом вплотную и всерьёз.

Разумеется, первым же делом мы внедрили закупку всех видов продовольствия и снаряжения с открытых торгов. Увы, очень скоро выяснилось, что торги — далеко не панацея. Сразу же начались сговоры купцов с интендантами, организующими торги, причём «сговаривались» в основном за счёт простого солдата.

Пришлось дополнительно внедрять «информационное обеспечение снизу». В ведомстве Скалона создали отряд «солдат-провокаторов». Специально отобранные солдаты — их было 30 человек — под благовидным предлогом переводились из одного полка в другой, где вели наблюдение за снабжением солдат все положенными им видами вещевого и продуктового довольствия. По итогам солдат переводился в другой полк, а командир полка, как правило, отправлялся под суд.

Первое применение этого средства дало поразительные результаты: находясь непосредственно в солдатской среде, эти информаторы выясняли решительно всю подноготную. Правда, мы с Антоном Антоновичем пришли к выводу, что очень скоро офицеры начнут выявлять таких людей, наводя справки о переведённых к ним из других полков солдатах, или просто отделяя их от основной массы полка на какую-нибудь особую службу. Поэтому я приказал Скалону вербовать таких осведомителей непосредственно в рекрутских депо.

Другим способом выявления злоупотреблений стало появление специальных ящиков для ходатайств и жалоб. Правда очень скоро выяснилось что просто повесить ящик где-то в расположении полка — это бесполезное дело. несмотря на то что ящик был запечатан, содержание его всё равно досматривалась и уничтожалось; кроме того за ящиками устанавливали круглосуточное наблюдение и любого солдата, который пытался что-то туда кинуть, подвергали допросу и наказанию. Чтобы придать мере нужную действенность, мы начали поступать по-другому: группа ревизоров, приехав в полк (как правило, по доносу), собирала солдат группами, вручала им карандаш, бумагу и запирала в большом помещении, поставив там и «жалобный ящик». Таким образом достигалась хотя бы относительная анонимность жалобщиков для полкового начальства. Полковник не мог знать, из какой именно группы солдат поступила жалоба, а сами солдаты, связанные круговой солидарностью, всегда отнекивались.

С моего восшествия на престол были решительно отменены все телесные наказания. Эту меру я пробовал ещё в Измайловском полку, и нашёл, что даже без шпицрутенов вполне можно поддерживать дисциплину, (по крайней мере, в мирное время). В качестве меры дисциплинарного наказания вместо порки теперь применялися лишения разного рода наградных знаков, отмена небольших, но важных для солдат привилегий (мясной или винной порции, чайного довольствия, похода в баню или в бордель), гауптвахта, перевод в штрафные части, а для особо серьёзных преступлений — тюрьма и каторга. Позже к этому добавится и лишение денежного содержания… когда оно появится у нижних чинов!

Был пересмотрен солдатский паёк. Теперь каждому из низших чинов полагалась два фунта мяса или рыбы в неделю. Правда, поначалу эту меру внедрили лишь в богатых скотоводством регионах, в частности в Поволжье.

В гвардейских полках были в качестве эксперимента внедрены походные кухни. Первые образцы их ожидаемо оказались несовершенны, поэтому от распространения полевых кухонь на всю армию мы пока воздержались. Александр Васильевич вообще считал это пустой забавой, указывая мне на свою практику, когда во время марша кашевары с котлами высылались вперёд верхом, дабы заранее обустроить место будущего бивуака.

— Александр Васильевич, — возражал ему я, — всё это хорошо, но в местности с недружелюбным местным населением этих самых кашеваров могут попросту вырезать!

Так или иначе, а дальше экспериментов дело пока не пошло.

Придумали мы для армии и передвижные хлебопечки, позволявшие солдатам хоть иногда отдыхать от сухарей. Начали внедряться консервы, пока тоже лишь в качестве эксперимента, поскольку основная масса консервированных продуктов уходила во флот.

Но экономии, по сути, никак не выходило. Наоборот — расходы на армию увеличились: пришлось заметно повышать жалование офицеров, огорчённых лишением их крепостных рабов; резко повысились расходы на разработку новых вооружений (ранее эти расходы практически равны были нулю); назревали гигантские расходы на устройство казарм… В общем, единственное, чего удалось добиться — это немного снизить рост расходов на армию, а о большем и помышлять не приходилось.

Однако, умывать мы не стали. Раз не получается сэкономить — может быть, попытаться заработать?

Благотворная идея добыть много-много денег и тем закрыть наши финансовые трудности не покидала меня — не проходило дня, чтобы я не думал об этом. Конечно, самой перспективной представлялась добыча золота, которая обещала принести значительные суммы, но требовали времени и средств. Была создана компания с большим государственным участием (назвали её «Восточная золоторудная е. и. в. компания»), поставив президёнтом её Аникиту Ярцева, и запустили в дело. Однако пока компания приносила больше расходов, чем доходов. Главная проблема была с людьми — ввиду тотального освобождения крепостных, пришлось ориентироваться на вольнонаёмных и ставить им хорошее жалование. Сразу же выявилась проблема: среди рабочих очень высока оказалась заболеваемость из-за необходимости иметь дело с ледяной водой. И тут очень кстати оказались высокие резиновые сапоги, производство которых в очень ограниченном количестве было налажено в принадлежавшем лично мне промышленном заведении. Этот каучуковый хайтек позволил наконец наладить добычу россыпного, или, как здесь называют, «песошного» золота на ранее разведанных месторождениях Урала.

Ещё одной из преудачнейших идей оказалась спичечная фабрика; причём, в отличие от добычи золота, это производство с самого начала рассматривалось как «личное» владение царской семьи.

Вполне приличный образец спички был разработан ещё несколько лет назад. Но лишь теперь, с появлением в лаборатории Лавуазье красного фосфора, они были доведены до, можно сказать, совершенства. Наладить производство оказалось довольно просто: две сотни работников щипали мелкую лучину, а шестьдесят женщин окунали её кончиком в смесь красного фосфора и бертолетовой соли. Коробков не было: вместо них каждую сотню спичек связывали верёвочкой и снабжали полоской зажигательного состава — «тёркой».

Спички сразу же начали поставлять за границу. Для доставки их морем использовали дубовые бочки из-под вина, привозимого в Петербург из Франции и Испании. Мы сразу же поставили на спички довольно низкую цену, чтобы в ближайшем будущем исключить появление конкурентов.

В первый год фабрика изготовила 12 миллионов спичек, в следующий мы планировали сделать 27 миллионов, а затем выйти на объём в 50–60 миллионов спичек ежегодно, и было совершенно понятно, что спрос на них был многократно выше. Спички продавали по цене от 50 до 80 копеек за тысячу, что за вычетом расходов ежегодно приносило нам с Наташей «семейного дохода» в 15–18 тысяч рублей. Это сравнительно небольшие деньги позволяли, однако, отказаться от части государственного содержания. По сути, прибыль эта была эквивалентна оброку от поместья в 5–6 тысяч душ.

Другой мануфактурой оказалось обувная. Нам удалось наладить производство резиновых подмёток из бразильского латекса. С такою подмёткой обувь была много удобней и долговечней. Главная проблема оказалась в крайне ограниченных объёмах латекса, имевшегося в нашем распоряжении. Мы, конечно, каждый год планомерно увеличивали закупки, но спрос многократно превышал предложение. Немного снизили остроту проблемы удачные эксперименты с введением в латекс добавок — наполнителей, например, тёртой пробки. Поиск добавок, которые позволили бы сэкономить дефицитный латекс, не снижая существенно потребительских свойств выпускаемых материалов, стали одним из важнейших направлений околонаучных исследований. Также на этой фабрике мы впервые начали массовое производство обуви по разным лекалам на левой и правой ноги. Надо сказать, что в этом времени фабричное производство одежды и обуви вообще было не очень развито — в основном одежду шили кустари-портные, а обувь тачали сапожники и башмачники. Массовое производство одежды и обуви применялась в основном лишь для солдат, и качество и того и другого было крайне низким.

Особый интерес покупателей вызвало появление непромокаемой обуви — резиновых сапог и калош. Правда, желая сохранить в тайне использование нами бразильского латекса, мы поначалу не отправляли этот товар на экспорт, сбывая его исключительно на внутреннем рынке.

Также очень востребованным оказалось производство непромокающих тканей. Спрос на этот продукт был крайне высок, и мы начали выпускать прорезиненную ткань, производя непромокаемые епанчи**, одежду для моряков и китобоев. Но, пожалуй, самым важным изобретением в этой сфере оказалось изобретение паронита — материала, применяемого при изготовлении уплотнений.

Разумеется, я не мог пройти мимо самарской нефти. Француз-гипнотизёр сумел выудить из моей головы понятие «крекинга» вместе с картинкой из школьного учебника, и наши химики на этой основе быстро разработали способ получения керосина и битума; сырая нефть служила прекрасным топливом в топках только появлявшихся на Волге пароходов.Для глубокого бурения скважин нами применялись инструменты, давно уже разработанные русскими соледобытчиками; добавив к ним паровой привод, мы наладили бурение на глубины до трёхсот саженей. Однако глубина залегания большинства нефтеносных пластов в Поволжье, судя по всему, была много больше, поэтому я уже задумывался про добычу нефти на апшеронском полуострове, к тому времени плотно контролировавшемся нашими войсками.

Расширялось производство волжских пароходов. После первого удачного эксперимента, в котором я поучаствовал два года назад, первые колёсные суда стали вводиться в эксплуатацию. Поначалу паровая машина с Балтийского завода доставлялась речным путём в Нижний Новгород, где её монтировали в корпус будущего парохода. Дело это оказалось крайне сложным — паровые двигатели были очень тяжелыми и неудобными в перевозке. Передо мною во вес рост встала необходимость постройки давно уже запланированной системы каналов, связывающих Волгу с Балтикой через реки Вытерга и Ковжа. Каналы эти в моём мире известны как «Мариинская водная система». Поначалу я собирался обойтись без них, проложив вместо постоянно мелеющих и замерзающих водных путей железные дороги; однако они оказались совершенно необходимы. Те же самые паровые двигатели, как и масса других грузов, доставляемые на Волгу и на Урал, требовали хорошего водного пути; а железные дороги — когда они ещё будут…

Пришлось выделить финансирование. В этом году удалось сделать немного: шлюзный мастер Свендсон расчистил заросшие просеки, прорубленные ещё до Шведской войны под руководством де Витте. В следующем году инженер-майор Б. Б. Барклай-де-Толли должен будет провести нивелировку по проекту, опять же, согласно проекту. де Витте: от места впадения реки Тагажмы в Вытегру к реке Серьге и Матко-озеру и далее, через канал к рекам Ваткома и Ковжа. Строительство же предполагалось начать в 1799 году.

Пока же приходилось с большими трудностями доставлять судовые механизмы в Нижний Новгород. Но тут вдруг в моём поле зрения появился господин Всеволодский. Этот молодой кавалерийский офицер (звали его Всеволод Андреевич) оказался большим энтузиастом парового судостроения, и, к тому же, богат как Крез. Я, услышав впервые эту фамилию, сначала напрягся, вспоминая былое… но оказалось, что к прелестной и коварной Софи он имеет очень отдалённое отношение, происходя из другой (княжеской) ветви этого обширного рода. В общем, на аудиенции господин сей предложил наладить производство судовых машин прямо в Нижнем Новгороде, чтобы не затрудняться перевозкой громоздких котлов из Петербурга. Идея мне показалась здравой, и вскоре мы начали производить в Нижнем Новгороде пароходы с типовыми паровыми машинами, а заодно и организовали компанию по перевозке грузов, названную «Волжская экспедиция грузов».

Одним из основных направлений компании стала перевозка хлеба с Дона на Урал. На Калачёвской пристани устроили огромные хлебные магазины с вертикальными металлическими силосами, и собирали здесь зерно со всего Дона. Затем его конной железной дорогой везли в Царицын, где переваливали на баржи. Баржи брали на буксир пароходы, и тащили их по Волге и Каме до устья Чусовой. Здесь баржи частично разгружали, чтобы уменьшить осадку. Часть хлеба продавали в Перми, часть оставалась в наполовину загруженных баржах. Вверх по Чусовой их буксировал специально построенный для этой реки мощный пароход «Ермак» с водомётным движителем.

После запуска этого маршрута цена хлеба на Урале упала вдвое. Кроме того, сильно сократились расходы на постройку барж, которые требовались в огромных количествах для весеннего сплава железа и чугуна. На обратном пути, проходившем уже осенью, пароходы везли барки с железом и бревном с лесистого севера в степной юг. В целях улучшения грузооборота в ближайшие годы мы запланировали устроить в Царицыне мощные мукомольные мельницы на паровой тяге, применяя в качестве топлива самарскую нефть. Нужно это было, чтобы везти по Волге не зерно, содержащее в себе и шелуху, и отруби, а уже готовую муку. Также, для отправки на Дон не круглого бревна, содержащего в себе много отходов, а уже готового, распущенного на доски строевого леса стали устраивать у Перми многочисленные паровые лесопилки, работавшие на древесных отходах.

Не забывал я и про текстильные мануфактуры. Ситцевое предприятие Грачёва, основанное два года назад, работало и расширялось; а теперь я услышал ещё одну очень знакомую фамилию: Морозов.

Крепостной Савва Морозов, получив волю, сразу же основал в селе Зуево «мануфактурную фабрику». Женившись на дочери красильного мастера, на полученное приданое (пять рублей серебром), Савва с супругой открыли собственную шелкоткацкую мастерскую в Зуево по производству шелковых лент, нанки и плиса с единственным ручным станком.

Очень скромный масштаб… Но я-то знал, что всё это развернётся в крупное предприятие, а значит, с этим господином стоит иметь дело! И я направил в Зуево своего эмиссара — этого самого Всеволожского. Он наладил дело наилучшим образом, взяв Морозова в оборот, и вскоре я стал совладельцем ещё одной текстильной мануфактуры.

Ещё одним предприятием с участием личных средств стало изготовление тонкой медной проволоки. После ряда экспериментов удалось наладить процесс вытяжки проволоки толщиной до 1/100 дюйма, и покрытия его изоляцией. Провод этот был необходим для устройства телеграфных линий связи. Для обеспечения нужной прочности пучок из нескольких токоведущих проводов снабжали несущим проводом, тянутым из железа. Пока заведение это было очень скромным, но будущее обещало радужные перспективы.

В общем, постепенно финансовые дела стали налаживаться — не то, чтобы дефицит был преодолён, но хотя бы наметились пути его уничтожения.

И то хлеб!

* — До того Потемкинская форма была внедрена только в Екатеринославской армии.

** — епанча — нечто вроде плащ-палатки

— Саша, не спишь?

Нет, я уже не спал. Тело моё ещё покоилось на ласковом шёлке простыней, а мозг, продираясь сквозь туманную дрёму, уже готовился к событиям надвигающегося дня.

— О чём ты думаешь, Саша?

Гм. Женщины иногда задают чрезвычайно странные вопросы. Мы постоянно о чём-то думаем, перескакивая с предмета на предмет. И вот прямо сейчас в моей полусонной голове вертелись планы предстоящего сегодня разговора с полковником Бонапартом, мысль о необходимости устроить в нашей будущей резиденции хоть какое-то подобие кондиционера на случай летней жары, как стоит сейчас, воспоминаний о подробностях прошедшей ночи (супруга моя оказалась весьма страстной особой, мур-мур), и неприятных мыслей о полученном вчера от маман письме. Гельсингфорсское семейство ехидно интересовалось, когда же наконец сестра Александрин «обретёт своё счастие». Брак со шведским королём превратился у них уже в навязчивую идею: король Павел уже дважды был близок к тому, чтобы объявить шведам войну, несмотря на полное ничтожество своих сил.

— Саша, милый… Скажи, мне, только не сердись… Я понимаю, что не могу требовать от тебя соблюдения брачных клятв так же верно, как от простой, не венценосной особы. Конечно же, я становлюсь теперь до безобразия толстой, и ты имеешь право… Но, может быть, хотя бы мне не обязательно будет заводить любовника?

Гммм… Да…. Галантный восемнадцатый век, чтоб его! Вот так вот здесь всё устроено: у высшего класса наличие любовника/любовницы — скорее норма, чем исключение! Ну что за мысли бродят в голове у беременной женщины!

Пришлось окончательно просыпаться.

— Наташенька, мы женились по собственному выбору. У нас не может быть оправданий тех людей, что сочетались браком, лишь покорившись воле родителей, о том, что их заставили, и перед Богом теперь они не считают себя связанными брачными узами. Не будет ни любовников, ни любовниц; и вообще, выкинь эти мысли из головы!

— Правда? О, как это замечательно! — проворковала супруга, прижимаясь ко мне нежным тёплым телом через почти невесомый шёлк ночной рубашки. — Ты у меня просто чудо, один-единственный из всего света! Как я люблю тебя, Сашенька!

В результате с поездкой на службу пришлось несколько задержаться… Как всё-таки хорошо, что у меня нет ни будильников, ни начальников!

Осадив коня у так хорошо знакомого мне Таврического дворца, я кинул поводья дежурному вестовому и, откозыряв караульным, (недавно введённая мною уставная форма приветствия) вошёл внутрь. Дворец был пуст; мои кавалерийские сапоги гулко громыхали по паркету, эхом отражаясь от голых стен. Пройдя тёмными коридорами мимо задрапированных статуй и штабелей сложенной дворцовой мебели, я оказался наконец в огромной овальной зале, из которой доносились хорошо поставленные, «командные» голоса.

— Сударь, это невозможно — услышал я, отворив высоченную дворцовую дверь, — совершить за тридцать часов марш в семьдесят вёрст, а потом ещё и вступить в бой! Ваши войска обессилены и ни на что не годны!

Оказалось, это молодой генерал Багратион спорит с генералом Тормасовым.

— Организуя марш должным образом, по наставлениям генерал-фельдмаршала Суворова, следует ожидать сохранения боеспособности даже после такого перехода, — парировал Александр Петрович, азартно вглядываясь в край макета, закрытый от него тяжёлой портьерой.

— Ку-ка-реку! — тут же раздался голос названного генерал-фельдмаршала, по совместительству моего тестя. — Экий вы прыткий, господин генерал! «Суворовский» марш ещё организовать надобно, выслать вперёд аванпосты и пионерные части, а мы у вас этого не наблюдаем!

— Ну, как идут дела? — осведомился я у вытянувшихся офицеров, кидая взгляд на театр боевых действий.

Раз в несколько недель мы устраивали больше военно-штабные игры: назначались «командующие», их штабы, каждому давался некий наряд сил — всё, разумеется, на бумаге, — и ставилась задача победить неприятеля. Часть действия проходила на карте, а часть — на гигантском макете местности, устроенном в Овальном зале Таврического дворца — том самом, где мы когда-то танцевали с Суворовой на устроенном Потёмкиным празднике. Макет каждый раз делался новый — опытные военные инженеры насыпали рельеф с реками, озёрами, болотами, дефиле, лесами, полями, холмами и прочими характерными особенностями местности, иногда выбирая реально существующие пейзажи, а иной раз фантазируя. На эти макеты выставляли отряды оловянных солдатиков, обозначающие те или иные полки; и два полководца начинали увлечённо их двигать, пытаясь смелым маневром перехитрить или сокрушить противника. Для того, чтобы создать «туман войны», часть макета огораживалась портьерами, так чтобы один из полководцев не мог видеть, что делается в тылу у другого (надо сказать, что объём огораживаемой таким образом местности всегда был предметом самых яростных споров сторон). Исход боя определялся «судьёй» при помощи «посредников», пытавшихся понять, как могло бы завершиться то или иное столкновение, сумма которых и составляет в итоге результат (исход) боя. Иногда, в примерном равенстве сил и обстоятельств, кидали жребий или кости.

Такие командно-штабные игры позволяли держать высших офицеров в тонусе и, хоть немного, но продвигать вперёд военную науку. Иногда проводили показательные бои, с присутствием младших офицеров и даже кадетов, готовя их к будущим свершениям.

Для налаживания этого дела я привлёк сразу и Суворова, и Бонапарта, и Беннигсена; все офицеры, не исключая даже Михаила Илларионовича Кутузова, отставленного от действительной военной службы (он назначен теперь по дипломатическому ведомству), периодически посещают эту, как мы все в шутку называем, «палату шахматной доски», чтобы понаблюдать или принять участие в командно-штабных игрищах. Александр Васильевич, поначалу сильно ругавший «игру в солдатики» за нереалистичность, в итоге всё же проникся идеей и увлечённо начал устраивать учебные баталии, показав себя прекрасным наставником и въедливым судьёй. По его почину в игру ввели множество усовершенствований, над макетом даже стали наводить навесные мостики, чтобы удобнее было и наблюдать за маневрами, и двигать солдатиков. Александр Васильевич сегодня был тут за арбитра, и обязанности свои выполнял, надо сказать, с выдумкой и огоньком.

Взгляд на макет показывал генералам поле боя с необычного для них ракурса, заставляя более всего задуматься о рельефе, расстановке артиллерии, и о тысяче других важных мелочей, что приходят только с полководческим опытом.

Осмотрев всё, я нашёл взглядом в толпе орденов и эполет Николая Карловича.

— Прошу вас на несколько слов, полковник! Давайте выйдем, чтобы не мешать остальным!

Оказавшись за дверями, я сообщил корсиканцу:

— Полковник Бонапарт! Вам поручается доставить подкрепления в нашу Каспийскую армию, действующую сейчас против Персии, а затем, возглавив её, привести наши войска к победе. Н связи с новым назначением, вам присваивается внеочередной чин бригадира…

Глаза Бонапарта зажглись откровенной радостью. Похоже, он ждал этого момента всю свою предшествующую жизнь!

— Вам следует, — продолжил я, — в срок до первого сентября явиться в Астрахань. Там в ваше распоряжение поступит один артиллерийский, четыре пехотных и три кавалерийских полка, три батальона егерей и два отдельных сапёрных батальона. Каспийская флотилия морским путём перебросит ваши силы в Ленкорань, где вы примете командование над Каспийской армией. Вашей задачей является одержать быструю и убедительную победу, увенчав её занятием крупного персидского города. Я ожидаю, что вы, на тратя время на покорение Закавказья, двинете силы прямо на овладение ключевыми городами державы Кызылбашей.

Как вам уже известно, возглавлявший ранее Каспийскую армию граф Валериан Зубов теперь отставлен от службы в связи с тяжелым заболеванием дизентерией. Это обстоятельство наглядно характеризует состояние санитарной части в Каспийской армии. Необходимо любой ценой улучшить его. Обратите на здоровье подчинённых самое пристальное внимание!

Бригадир Бонапарт коротко кивнул.

— Ваши войска получили самые современные вооружения. Войска экипированы и обмундированы по новейшему образцу, с учётом местных климатических условий. В вашем распоряжении будет две роты конной артиллерии, новые егерские штуцеры, гелиографы, электрический телеграф, облегчённые, последней модели гаубицы и пушки. Нельзя допустить, чтобы эти образцы попали в руки врага. Обратите на это самое пристальное внимание!

Снова короткий кивок. Глаза Бонапарта, колючие и внимательные, кажется, излучают гипнотическую энергию. Он очень давно уже ждал самостоятельного поручения. Он знает, что, назначая его командовать армией, я предпочёл его многим заслуженным генералам, и сделает всё, чтобы исполнить всё в точности, а может быть, и немного более того…

— Вручаемые вам сапёрные части армии снабжены динамитными зарядами, прекрасно применимыми для разрушения городских стен. Это компенсирует слабость вашей осадной артиллерии. Во всех особенностях боевых действий в жарком климате Среднего Востока необходимо вести самые подробные записи. Эти сведения пригодятся нам в будущем. По окончании похода представьте мне самый подробный отчёт.

— Ваше снабжение, — продолжал я, — будет осуществляться в основном по Каспийскому морю. Северная его часть может замерзать зимою, нередки также шторма и сильные ветры. Имейте это в виду при планировании операций! Также сообщаю, что в вопросах снабжения вы получаете право жизни и смерти. Нечистых на руку интендантов разрешается наказывать со всей строгостью военного времени, разумеется, соблюдая установленные законом формальности. Есть ли у вас какие-либо вопросы?

У бригадира были вопросы… прекрасно демонстрирующие, что он думал о персах как о противнике.

— Каковы будут мои политические полномочия? Имею ли я право заключить с падишахом мир, и на каких условиях?

— Да, вы будете уполномочены на переговоры и заключение необходимых соглашений. Наши минимальные требования таковы: шах должен отказаться от преследования ханов, вошедших под наше покровительство, признать за нами территорию Апшеронского полуострова, выплатить контрибуцию за разорение покровительствуемого нами картлийского царства и полное возмещение издержек на войну. Полагаю, сумма, эквивалентная 25 миллионам рублей, будет вполне достаточна. До полной выплаты контрибуции мы в качестве залога будем удерживать за собой всё побережье Каспийского моря, которое, как вы понимаете, надо будет оккупировать. Ещё вопросы?

Церемонно отдав честь, Николай Карлович хотел уж было удалиться обратно в Макетную залу.

— Генерал, сегодня мы устаиваем ужин для будущих участников похода. Извольте прибыть во дворец к восемнадцати часам!

— Почту́за высочайшую честь! — ответил тот и раскланялся.

Проводив его взглядом, я задумался. Как удивительно всё-таки судьба этого человека приспосабливается к пертрубациям, которые я внёс в этот мир! Он лишился Тулона, зато получил Выборг и сомнительную репутацию убийцы шведского короля. Итальянская компания прошла без его участия (и протекала она для Франции не особенно успешно) — зато Бонапарт смог поучаствовать в штурме Варшавы. Я одной рукой лишил его египетского похода — а другою теперь щедро преподношу ему персидский! Эх, Николай Карлович — какова-то будет твоя Березина?

В одном может быть уверенным: от персов теперь полетят пух и перья! Уж он-то за них возьмётся — и как он за них возьмётся! Не перестарался бы…

По летнему времени Наталья Александровна переехала в Царское Село, где было и прохладнее, и комфортнее чем в Зимнем Дворце. Там, из-за подступающей летней жары, нам приходилось ночевать с настежь раскрытыми окнами, и шум от проезжающих по свежеуложенной брусчатке экипажей сильно мешал спать. Пробовали застилать камень соломой и ставить часовых, останавливающих слишком поздно проезжающие телеги и дрожки; но оказалось, что снабжение Зимнего припасами в значительной степени происходит ночью, чтобы днём подводы с низкорослыми косматыми лошадками и возницами в армяках не мозолили глаза благородной публики. А ведь так, если подумать, можно что угодно провести на Дворцовую площадь…

В общем, перевезя Наташу в Екатерининский дворец, проинспектировав заодно ход работ по строительству Лицея, я вернулся в Петербург, где меня, как оказалось, уже в нетерпении ожидал мистер Уитворд. Разумеется, я сразу же назначил ему аудиенцию — зачем задерживать такого занятого человека?

Английский посол был бледен и решителен. Он отказался от чая и сразу взял «быка за рога».

— Ваше Величество! Я получил крайне тревожные вести от Первого лорда адмиралтейства Хау. На протяжении нескольких месяцев с патрульных фрегатов и бригов флота Его величества неоднократно замечали в Канале и Ирландском море быстроходные торговые корабли под флагом княжества Эвер. Исходя из описания конструкции корпуса и такелажа, наши кэптены идентифицировали их как русские, Соломбальской верфи, недавней постройки. Эти суда не реагировали на сигналы наших фрегатов о необходимости остановиться и представить груз для проверки на предмет контрабанды, всячески уклоняясь от досмотра. Пользуясь превосходством в скорости, они постоянно бежали от исполняющих свой долг кораблей Его Величества.

— И что же с того? — деланно небрежно спросил я, помешивая серебряной ложечкой в кружке прекрасного кантонского чая с бергамотовым маслом. Какая же это прелесть — настоящий, дорогой чай!

— У нас есть данные, — грозно продолжал сэр Чарльз, — что по меньшей мере пять из этих клиперов заходили в укромные бухты на побережье Ирландии и осуществляли выгрузку неизвестного товара. По сведениям из заслуживающих доверия источников, близких к верхушке ирландских сепаратистов, на этих судах в Ирландию было доставлено оружие и боеприпасы!

Понятно. Жаловаться пришёл!

— Вы знаете, Чарльз, я, откровенно говоря, ожидал вашего вопроса на сей счёт, и хотел бы напомнить вам одну историю. В 1788 году, (я был тогда ребёнком, но помню всё очень хорошо), наш посланник в Лондоне сэр Сэмуэл Воронцофф направил в ваш Форин офис запрос о широко развернувшемся тогда в Англии снабжении Турции военными материалами и использования английских судов для перевозки турецких военных грузов. Так, например, наш осведомитель в Константинополе банкир барон Гибш сообщал в мае 1788 г., что из Константинополя в Морею вышли 4 английских корабля с военными материалами. Другой осведомитель, Фродинг, тогда же сообщал, что английские суда с пушками вышли из Константинополя в Рагузу. Турция беспрепятственно закупала в Англии военные суда; число подобных примеров во время той войны было огромно. Но премьер Питт отвечал Воронцову, что «ничего про это не знает»…

Уитворд слушал меня, как зачарованный; казалось, глаза его мерцали, будто слова мои падали в его мозг, как искры, вызывая в голове посланника микровзрывы затравочного пороха. Не рванёт ли? Ведь залп будет направлен в мою сторону!

— … и у меня, признаюсь, было огромное искушение ответить вам точно также. Ведь это так просто: произнёс «я не знаю», и разом избавил себя от всех дальнейших объяснений! Однако, друг мой, ответ этот был бы неверен. Нет, я знаю, что, для кого и куда возили эти суда и, хотя и не расскажу вам, что в них было (вы и так всё узнаете в своё время), но зато объясню, почему эти корабли появились в прибрежных водах Ирландии. Видите ли, мы, русские люди, добродушны и незлопамятны; однако, будучи сведущи грамоте, мы нынче всё записываем. И, решая, делать или не делать что-либо в отношении другого народа, мы достаём эти записи из запылённых дедовских сундуков и освежаем свою память. так вот, Чарльз; перечитав на досуге эту древнюю дипломатическую переписку, я решил, что, как у нас говорят, «долг платежом красен». Так что, да, кое-какие кораблики у вас там дейсвительно плавают… Считайте, что мы теперь в расчёте за ту морейскую историю!

— Ваше Величество, — волнуясь, быстро заговорил Уитворд, как только я дал понять, что закончил свою мысль, — неужели вы действительно решили вспомнить, что делали какие-то безвестные английские корабли, принадлежавшие невесть каким судовладельцам — вполне возможно, это были шотландцы или даже ирландцы, — в тысячах морских миль от берегов Англии? Под нашим флагом плавают более пяти тысяч различных судов по всему свету; как мистер Питт мог бы проследить за тем, что они там перевозят? Ваше Величество, в нашей стране приняла свобода предпринимательства, и правительство не контролирует каждого шага подданных короля Георга! Если ваш двор действительно подозревал, что на тех судах везли контрабанду, вам следовало самостоятельно перехватить и досмотреть их, и если там действительно были военные грузы, обратиться в суд с требованием о конфискации!

Ну конечно, старые песни…

— Видите ли, господин посланник, свобода частного предпринимательства — это такая штука… Обоюдоострая, скажем так. Вот наши солдаты на кавказской линии неоднократно отмечали наличие у горцев английского оружия. По этому поводу делались многочисленные запросы и непосредственно вам, и в Форин Офис, и вашему консулу в Константинополе; на все наши протесты нам ответили, что английская товары продаются по всему миру и на Кавказе они появились в результате «свободной торговли». Могу предположить, что в Ирландии произошло нечто подобное. И я могу ответить вам вашими же словами: если вы подозревали, что эти русские корабли перевозят контрабанду, отчего же вы их не перехватили? Вы навязали всему миру «каперский» морской закон, а теперь жалуетесь мне, что не можете его реализовать? Кстати, мы уже много раз говорили с вами про продажу хороших, быстроходных русских кораблей. Однако до сих пор дело не сдвинулось с мёртвой точки. Все ваши предложения сводились к покупке одного или двух судов, что нами почитается неприемлемым. Хочу воспользоваться случаем, чтобы ещё раз предложить вам покупку большой партии великолепных, быстроходных судов. Уверяю, как только вы сделаете это приобретение, вашим кэптенам уже не придётся жаловаться, что ваши корабли не могут догнать какого-то торговца! Кстати, как поживает ваш прекрасный флот? Может быть, вы наконец-то созрели для покупки у нас боевых кораблей?

Сэр Чарльз дипломатично поклонился, благодаря за предложение. Английский флот поживал не то, чтобы очень уж хорошо: после атаки Де Винтера на устье Темзы базировавшиеся там эскадры Северного моря и Канала лишились четырнадцати линейных кораблей и трёх десятков других судов; более пяти тысяч моряков погибло или дезертировало. Но неприятности на этом не кончились: голландцы вошли в устье реки Медоуз и разрушили Чатемские верфи, взорвав доки и, в числе прочего, спалив огромные запасы корабельного леса. Теперь лорды Адмиралтейства спешно собирали новый флот Канала, отзывая боеспособные суда из Средиземноморской эскадры и из Вест-Индии. Конечно, поражение не было критическим — у англичан оставалось чуть менее двухсот линейных судов, что сильно больше, чем у всех их врагов вместе взятых.

— Правительство его Величества короля Георга — мрачно ответил Уитворт, — заинтересовано в поставках корабельных материалов. Навряд ли продукция русских верфей отвечает высоким стандартам Королевского флота!

— Вот как? Жаль! А вот Батавская республика оказалась более сговорчива…

— Простите?

— Видите ли, Чарльз, поскольку вы так не захотели приобрести наши суда, мы продали их голландцам! И те клиперы из Эвера — тоже.

Лицо Уитворда пошло красными пятнами.

— Правильно ли я понимаю, что вы передали самое современное морское вооружение нашим злейшим противникам?

— Простите, Чарльз! Я очень вам сочувствую; конечно же, для вас всё это крайне неприятно. Но поймите и вы нас — мы просто не смогли утерпеть: уж больно выгодные подвернулись условия! Представляете, мы списали почти четверть нашего долга перед голландскими банкирами, а остальную сумму очень выгодно реструктурировали!

— Сколько кораблей вы продали им?

— Все. Мы продали все устаревшие линкоры и фрегаты Балтийского флота, а также 47 быстроходных грузовых клиперов, и заключили контракт на постройку ещё полутора сотен!

Выражение лица Уитворда стало вдруг таким кислым, будто он разом проглотил годовую матросскую пайку лаймов, и теперь демонстрировал всему миру вызванные этим опытом эмоции.

— А ещё меня несказанно удивили испанцы. Купили у нас шесть ветхих линкоров и фрегатов. То есть просто совершеннейшее старьё, годное только в лом! И зачем они им нужны — ума не приложу… В общем, господин посол, вы подумайте насчёт закупки у нас кораблей. Последнее время они пользуются успехом! Правда, на ближайшее время наши верфи сильно загружены, но года через два мы сможем поставить вам первоклассный товар!

На Уитворда было больно смотреть.

— Я передам ваши предложения нашему правительству! — кланяясь, сообщил он, и практически выбежал из моего кабинета.

И чего он, спрашивается, взъелся? Свобода торговли и мореплавания же! Наверное, просто не в себе, получив последние новости из Ирландии…

Восстание на Зелёном Острове вспыхнуло сразу в нескольких графствах. 2 марта 1797 года британское правительство объявило военное положение в Ирландии, и приступило к репрессивным мерам по обезоруживанию населения. Это стало последней каплей: лорд Фитцжеральд, самый компетентный в военном деле лидер мятежников, не ожидая французской поддержки, наметил начало всеобщего восстания на 23 мая. В назначенный срок многие графства Ирландии были охвачены восстанием, сопровождающимся резнёй протестантов и лоялистов. В Дублине мятежники собрались в парке Стивенс-Грин и атаковали дом лорда-лейтенанта. Попытки защитить резиденцию, выставив артиллерийскую батарею, окончились неудачей; откуда-то с крыш домов и из-за изгородей артиллеристов стали обстреливать из штуцеров, и вскоре прислуга орудий была перебита.

30 мая в Ирландии стало известно об акции голландского флота, разгромившего в Норе небоеспособные из-за мятежа эскадры Северного моря и Канала. Эта новость вызвала взрыв энтузиазма: восстание стало всеобщим. Под знамёна «республики Коннахт» разом встало более 100 тысяч ирландцев!

Тяжелые потери английского флота стали известны и во Франции, сразу же сказавшись на активности французского флота. 2-го июня года французский экспедиционный корпус под командованием генерала Гоша в составе 8 тысяч пехоты и 4,5 тысяч конницы (без лошадей) при 24 полевых орудиях благополучно прибыл к северо- западному побережью Ирландии и высадился на берег в Килкуммине, графство Майо. Экспедиция должна была поддержать восстание ирландских патриотов, распространившееся в графствах Мит, Карлоу, Уиклоу, Антрим, Даун, Килдер и Уэксфорд. На следующий день полковник Сарразен во главе 300 французских гренадёр атаковал в штыки деревню Киллала, обороняемую 80 солдатами 17-го пехотного полка и отрядом конных лоялистов; гарнизон успел сделать только один залп и обратился в бегство, трое французских гренадёр получили лёгкие ранения. После этого успеха к французскому отряду присоединились около 5 000 ирландских добровольцев, получивших привезённые французами мушкеты. Через день авангард французов (1500 человек) под командованием всё того же Сарразена двинулся к Баллину, и в миле к северу от города столкнулся с английским отрядом (700 человек) под командованием командира гарнизона Баллина полковника Чепмэна. Исход завязавшегося боя решила фланговая атака ирландских ополченцев под командованием французского полковника Фонтэна, после которой англичане пустились в бегство. К этому моменту в стратегическом центре графства городе Кастлбаре британский командующий генерал-лейтенант Лейк располагал следующими силами: рота 6-го пехотного полка, половина батальона шотландского полка Фрезера, два батальона милиции, рота волонтёров Голуэя, эскадрон драгун Лорда Родена, четыре эскадрона 4-го карабинерского; всего 1 610 человек при 11 орудиях. На рассвете 10 июня заместитель Сарразена, генерал Амбер, узнавший у местных жителей обходной путь к югу от Кастлбара, совершил обманный маневр на Фоксфорд, а затем сменил направление и к ночи достиг городка Лахарден, где местный священник, отец Конрой, призвал население оказывать французам всестороннюю помощь.

В 8 утра 11 июня отряд Амбера (1500 французов, 2000 ирландцев, шесть орудий) достиг Кастлбара с южной стороны. Между тем английские позиции располагались в трёх линиях на северо-восточной части города и от полного разгрома их спас один из фермеров, который заметил приближающиеся войска и поднял тревогу. Первая атака французов была отбита огнём артиллерии, но после второй атаки англичане дрогнули и обратились в бегство, побросав всю свою артиллерию, знамёна и обозы. Паника была настолько велика, что беглецы остановились лишь в Туаме, в 34 милях от Кастлбара, а некоторые достигли и Атлона в 42 милях; эта битва вошла в историю как одно из самых позорных поражений английской армии под наименованием «Бег от Кастлбара». После победы генерал Амбер дал несколько дней отдыха своей армии, в состав которой влилось несколько сотен ирландских добровольцев и 250 дезертиров с британской службы.

В этот период лорд Фитцжеральд, провозгласивший в Дублине Республику Коннахт, и установивший временное революционное правительство, спешно собирал в столице наиболее боеспособные силы повстанцев. Однако, направленный в это время в Ирландию новый английский главнокомандующий и лорд-лейтенант Ирландии Корнуоллис оперативно мобилизовал и лично возглавил все свои силы: в лагере к западу от Дублина ко 2-му июля было сконцентрировано 7 800 солдат, разбитых на четыре бригады под командованием генералов Хантера, Кэмпбелла, Хатчинсона и Мура. 4 июля англичане двинулись на Дублин.

Эдвард Фитцжеральд, несмотря на численное превосходство расположившихся в Дублине повстанцев (более 25 тысяч человек, в том числе 16 тысяч вооружённых огнестрельным оружием), ввиду отсутствия у них должной выучки благоразумно решил отступить на север, на соединение с французскими войсками. Сам французский главнокомандующий, генерал Лазар Гош, в это время тяжело заболел, и экспедиционный корпус возглавил его заместитель, молодой Бартелеми Жубер.

Опытный Корнуоллис сразу же оценил опасность этого маневра: если бы повстанцы Фитцжеральда соединились в французами, силы получившегося сорокатысячного войска стали бы непреодолимы. Взяв Дублин под контроль, лорд Корнуоллис направился в погоню за повстанцами, намереваясь разбить их до встречи с французами, и, казалось, имел существенные шансы на успех: дисциплина марша у кадровой английской армии была много выше, чем у необученных ирландцев.

Между тем, французы двинулись на юго-восток, в надежде взбунтовать наибольшее число ирландцев, прорваться к Дублину и взять под контроль всю страну. В тот же день передовые части франко-ирландских войск разгромили у деревни Коллуни отряд лоялистов (более 500 человек с двумя орудиями) под командованием капитана О’Хара, причём в бою особо отличился герой ирландского восстания капитан Тилинг. 6 сентября 1798 года генерал Жубер получил известие о восстаниях, вспыхнувших в графствах Лонгфорд и Уэстмит, а также о марше Фитцжеральда на соединение с его силами, после чего повернул на юг, надеясь объединиться с новыми союзниками. Вместе с тем, лорд Корнуоллис, чьи силы увеличились до 17 000 человек за счёт мобилизации гарнизонов ряда городов, настиг и попытался разбить повстанцев у селения Баллимахан. В тяжёлых арьергардных боях ирландцам под командованием Патрика О’Брайена удалось сдержать англичан, пока основные силы повстанцев встретились с авангардом французов у Строкстауна.

Узнав о соединении французов и основной части ирландцев, Корнуоллис прекратил преследование и перекрыл французам дорогу к Дублину. 18 июля 1797 года его войска заняли позиции у Баллинамука — основные силы расположились на холме Шанмуллаг, господствующем над деревней Баллинамук, а бригада Кэмпбелла перекрыла дорогу, вдоль которой наступали Фитцжеральд и Жубер. Авангард французов атаковал пехоту Кэмпбелла, которая вынуждена была отступить за холм. Атаки французской пехоты и кавалерии на основную позицию Корнуоллиса был дважды отбиты интенсивным огнём егерей и контратаками 5-го королевского драгунского и 12-го принца Уэльского полка; но после того, как подавляющие силы ирландцев, совершив фланговый обход, атаковали холм с фланга, Корнуоллис отдал приказ об отступлении к Дублину.

Потери англичан в результате сражения и последующего отступления составили 2400 убитыми и около 3,5 тысяч ранеными. Французы потеряли 600 человек, ирландцы — 3800 убитых и тяжелораненых. Потери Корнуоллиса, несомненно, были бы много выше, если бы не превосходство в кавалерии: не все французские конные полки успели получить в Ирландии лошадей, и более 3000 их пеших драгун не участвовали в сражении, оставаясь в резерве.

В этом бою проявились недюжинные полководческие дарования молодого Бартоломео Жубера, сумевшего сбить с сильной позиции кадровые английские полки, располагая не самыми лучшими французскими частями, и малообученными формированиями ирландских повстанцев.

Тем временем французское правительство направило на поддержку корпус генерала Харди численностью 4500 человек, размещённый на борту 16 разоружённых военных судов. Экспедиция отправилась из Бреста 16 августа 1797 года, и уже 2 сентября французы высадились в бухте Голуэй. Вместе с французами высадился и Теобальд Вольф Тон, поднявший восстание в Южной Ирландии. На отходе французские корабли были атакованы английской эскадрой адмирала Уоррена и, потеряв линейный корабль «Тулуза», французская эскадра была рассеяна и вынуждена была вернуться в Брест. Гораздо успешнее действовали голландцы. Начиная с середины 1797 года правительство Батавской Республики регулярно направляло в Ирландию для поддержки восставших гружёные боеприпасами клиперы и «балтиморские шхуны» русской и американской постройки. Пользуясь прекрасными ходовыми качествами этих кораблей, они почти беспрепятственно достигали берегов Республики Коннахт. Вся Батавская республика была в ожидании новых успехов: голландцы, на подъеме от блестящего рейда Де Винтера, собирались уже высаживаться в Шотландии.

Лорд Корнуоллис, столкнувшись с превосходящими силами и всеобщим восстанием, вынужден был отступить в Дублин и подготовиться к осаде. Отсюда престарелый командующий слал в Лондон просьбы о подкреплении; однако правительство, напуганное высадкой голландцев в Чатеме, не решалось перебросить в Ирландию дополнительные силы из метрополии. Зато вспомнили о дивизии генерала Аберкромби, действовавшей в Вест-Индии, и войска, оставленный адмиралом Эльфинстоном для оккупации Капстада и Цейлона, приказав срочно направить их на защиту метрополии.

Между тем, 18 сентября Жубер подошёл к Дублину. Началась долгая осада города. К тому времени уже вся Ирландия была под контролем мятежников; у англичан оставалось под контролем лишь несколько опорных пунктов — Лондондерри, Корк и Ватерфорд. Спасая положение, в Ирландию Лондон спешно перебрасывал в Ирландию дивизию генерала Аберкромби, используя линейные корабли Эльфинстона «ан-флейт»*.

Вечер перестал быть томным. Вопрос лишь, удастся ли нам извлечь из этого ожидаемые выгоды…

Контр-адмирал Пустошкин привычным взглядом окинул берег бухты Меллиха — бежевые скалы с буро-зелёными пятнами растительности, редкие невысокие пальмы, пятнистую гладь акватории — лазурную на мелководье, темно-синюю на глубине и там, где дно покрывали водоросли. Как тут красиво… но как же все уже устали от этой красоты!

Ещё год назад, как только Павел Васильевич получил назначение строителя Мальтийского порта, он взял за обыкновение два раза в день осматривать ход работ. Полторы тысячи человек — матросов, солдат, наёмных рабочих — каждый день возводила на берегу арендованной у Мальтийского ордена бухты запланированные многочисленные укрепления будущей базы Российского флота. Увы, несмотря на неусыпную бдительность контр-адмирала, дело шло крайне медленно. В Петербурге никто не знал, что Мальта — это скала в море, лишь на 8 дюймов покрытая почвой, и устроить тут земляную крепость нет никакой возможности. Пришлось резко сократить планы, вместо земляных укреплений устраивать туры, набитые камнем, и вместо полноценной крепости устраивать лишь несколько и батарей. Возведение пристани и мола тоже шло крайне медленно, и Пустошкин страстно ожидал давно обещанных ему новоизобретённых взрывчатых веществ и паровой установки для бурения шурфов. Лишь они давали надежду, что можно будет добыть достаточно горных пород, дабы выстроить и крепость, и пакгаузы, и мол. А иначе — до смешного доходит: иной раз приходилось покупать камень у тунисцев, своими гребными судами привозивших его на продажу. Покупать камень, привезенный за сотни миль, да ещё и у будущего врага! Неслыханная глупость!

— Ваше превосходительство!

Взволнованный голос мичмана Козицкого вывел контр-адмирала из задумчивости.

— Павел Васильевич, четырнадцать вымпелов на норд-норд ост! Кажется, это подходит наша эскадра!

Пустошкин выглянул наружу. И вправду, в бухту Меллиха входили корабли под российским Андреевским флагом. Сердце Павла Васильевича ёкнуло… Как давно он уже этого ждал!

— Похоже, пришли суда новой постройки, — заметил подошедший лейтенант Иван Петрович фон Крейн.

Действительно, конструкция входивших в гавань судов была крайне непривычна глазу русских «мальтийцев»: прямая верхняя палуба, отсутствие каких-либо надстроек на носу и корме, стремительно-острый форштевень, непривычно высокие мачты, наклонённые, как у клиперов, назад. Корпус, удивительно длинный и довольно высокий, имеет, однако же, лишь две деки; орудийные порты верхней палубы расположены заметно реже, чем на нижней.

Линейных кораблей всего два. За ними — четыре фрегата, два вооружённых клипера, называемых ныне «корветы», а далее — мелкие и «ластовые» суда, сиречь транспорты. Среди них были заметны три старых линейных корабля с закрытыми портами — судя по всему, их разоружили и использовали как транспорты, послав в один конец.

Несмотря на долгий путь, проделанный эскадрой, мачты и такелаж новых кораблей казались в полном порядке. Контр-адмирал пригляделся внимательнее, — судя по цвету парусов, они делались теперь не из пеньки, а изо льна, лёгкого, но и заметно более дорогого материала.

— Как же они красивы! — восхищался рядом Козицкий. — Просто прелесть, не правда ли?

Действительно, новые суда на фоне привычных кораблей прежних проектов казались благородными оленями среди вепрей. Стремительные очертания корпусов и рангоута вселяли в контр-адмирала уверенность в проекте русской Мальты, уверенности, которая последние месяцы серьёзно поколебалась и у него, и у подчинённых офицеров.

От флагмана отделилась шлюпка.

— Ну что же, господа, идёмте встречать гостей! — воскликнул Павел Васильевич, и, застегнув мундир, в сопровождении Козицкого и Крейна отправился к берегу. Шлюпку аккуратно вытащили на каменистый берег, и вскоре офицеры с «Большой земли» предстали перед контр-адмиралом.

— Лейтенант Владимир Броневский! — представился молодой человек с белом флотском мундире. — Прибыл доложить контр-адмиралу Пустошкину, что прибыл капитан-командор Дмитрий Николаевич Сенявин, а с ним — Юлий Помпеевич Литта. Командующий эскадрой просит дать указания, каким образом им разместиться на рейде!

— Существующего мола недостаточно для размещения всех ваших судов — окинув взглядом акваторию, отвечал контр-адмирал. — Поставьте боевые корабли на якоре в бухте, так, чтобы можно было отразить внезапную атаку, а ластовые суда поместите к молу.

— Приготовиться к обороне? — удивился лейтенант. — У вас неспокойно?

— Увы, это так, — ответил ему Крейн. — Весною английская эскадра некоторое время крейсировала в виду Мальты, блокируя наш гарнизон. Они досматривали все суда, следующие к нам, и неоднократно конфисковали их грузы, признавая их военной контрабандой. Действительно, перевозки наши часто содержали военную продукцию, но везли-то их не испанцам и не французам, а к нам, на Мальту, для строительства крепости и порта! Поэтому теперь две батареи пусты — орудия к ним должны были поступить ещё в прошлом году, но судно «Таганрог» было остановлено англичанами и по сию пору находится в Гибралтаре.

— Понятно. Однако, разрешите обратить внимание на приведённые нами разоружённые корабли! Их нужно разместить отдельно; они загружены селитрою и динамитом!

— Динамит — это что за субстанция? — уточнил контр-адмирал

— Новоизобретённое инженерное взрывчатое средство, применяемое при горных работах и в некоторых иных случаях. Горные мастера, искусные в обращению с ним, прибыли вместе с нами.

— Прекрасно! Сообщите капитан-командору и синьору Литте, что я с нетерпением жду их!

Контр-адмирал снимал в селении Меллоха небольшой дом у местного священника. Через час сюда прибыл Павел Васильевич Чичагов, молодой, подающий надежды капитан-командор, со своим адъютантом, Михаилом Юрьевичем Закревским.

В честь встречи контр-адмирал приказал денщику откупорить бутылочку вина с Пантеллерии. Разумеется, пришли офицеры гарнизона ещё не построенной, но уже провозглашённой крепости Новогеоргиевск. Все они жаждали из первых уст услышать о происходящих в родной стране грандиозных переменах.

— Каковы новости из России? Теперь нами правит император Александр?

— С 26 ноября прошлого года!

— И что же? Всё ли теперь благополучно? Иностранные мореходы рассказывали, что при его воцарении в Петербурге было мятежное выступление Преображенского полка!

— Да, был раскрыт заговор в пользу Павла Петровича. Некоторые очень высокопоставленные персоны лишились всего достояния и отправились — кто в отдалённые, кто не в столь отдалённые места. Впрочем, внешне отношения отца и сына остались прежними — корректно-холодными. Король с семейством приезжал на похороны усопшей государыни-императрицы, и участвовал во всех траурных церемониях!

— Говорят, великая княжна Александра даже осталась в Петербурге для устроения её брака?

— Да, это так. Но в этом деле разразился скандал!

— Неужели? Государь император, похоже, не может без того, чтобы не шокировать родственников?

— Да, это просто невероятно. Отец оставил ему сестру с тем, чтобы он заставил своих министров вынудить шведского короля жениться на ней, отринув своё глупое требование о смене веры. И что же он выкинул, вы просто не поверите! Он выдал её замуж за своего флигель-адъютанта, некоего Бонапарта. И теперь этот субъект, имея всего лишь бригадирский чин, назначен командовать Каспийской армией вместо генерал-аншефа Валериана Зубова! Представляете?

— Невероятно!

— Да, каспийцам не везёт. Сначала ими командовал один фаворит, а теперь — другой…

— Этот корсиканец, как слышно, вошёл в большую силу? Когда же успел попасть он «в случай»? — спросил Пустошкин. Он хорошо помнил свою встречу с цесаревичем в 1795 году, и составил о нем самые благоприятное впечатления. Не хотелось думать, что этот прекрасно образованный и любезный молодой человек на деле оказался столь пристрастен и склонен к фаворитизму…

— Я слышал, — отвечал Чичагов, — ещё во время Выборгского сражения, когда этому эмигранту доверили командовать батареей полуострова Крестовый. Его калёные ядра произвели опустошение шведской эскадры, а картечь, которой он осыпал воды залива, вероятно, отправила на дно храброго шведского короля!

— Туда ему и дорога, — заметил лейтенант Крейн, слывший вольнодумцем и чуть ли не якобинцем.

— Но самое чудовищное не в этом, господа! Вы знаете, что во время московской коронации император огласил манифест об освобождении крестьян?

Раздался изумлённый вздох десятка голосов разом.

— Вот как? Невероятно!

— Как это возможно?

— Вы шутите, господа?

— Совсем нет!

— И как же теперь благородное дворянство будет снискать себе хлеб насущный?

— Говорят, службой или устройством промышленных заведений.

Раздался гул возмущённых голосов.

— Ну, не знаю, как насчёт «заведениев», а вот службою точно не проживёшь! — за всех резюмировал майор Степано́вич.

— Хорошо, что большинство флотских офицеров и так не имели душ, так что ничего не потеряли! — заметил Крейн.

— Но зачем это самому императору Александру?

— Говорят, ищет популярности среди простого люда, дабы в корне пресечь возможность якобинского переворота, как это случилось в несчастной Франции… И бракосочетание его из той же серии!

— Неужели император действительно тайно женился на дочери графа Суворова?

— Истинная правда! Это случилось ещё при жизни императрицы, в бытность его цесаревичем. Говорят, именно поэтому юный наследник неизменно отвергал все предлагавшиеся ему партии… а ведь последней была дочь короля Франции!

— И как отреагировал двор?

— Разумеется, придворные были фраппированы до глубины души. Зато народ возрадовался — генерал-фельдмаршал любим и солдатами, и простыми людьми. Низшие классы теперь стоят за императора горою. Говорят, даже ходит среди черни какая-то «Золотая грамота», о том, что если государь император будет теперь свергнут, убит, или просто умрёт ранее, чем через тридцать лет от своего восшествия на престол, то это означает, что его убили дворяне, и народу надо будет немедленно перебить всех их, как изменников и цареубийц!

— Будем надеяться, что новой пугачёвщины не случится!

— А я полагаю, всё к лучшему! — заявил вольнодумец Крейн. Этот лифляндский немец, идя вразрез с мнением своих товарищей, всегда сочувствовал парижским революционерам. — Александр Павлович известен благоразумием и отвагой. Он всегда благоволил флоту, и нам, господа, следует ожидать особого внимания к себе. Подозреваю, мы на пороге больших событий, возможно, призванных затмить даже Выборгскую победу!

— Ну, в одном с вами можно согласиться — Россия выдержит и не такое. А как тут у вас обстоят дела, господа? Мы слышали про происки англичан!

— Да, эскадра адмирала Джервиса серьёзнейшим образом блокирует наши перевозки, хоть и делает это под предлогом борьбы с французской контрабандой! А в Петербурге что слышно?

— Дело с англичанами плохо, — ответил Чичагов, — и, как говорят, движется к разрыву. Английские дипломаты повлияли на султана с тем, чтобы он разорвал договор о свободном плавании русских кораблей через Проливы. Известно, что англичане пытались возбудить вражду к нам в Дании, Пруссии и Швеции. До открытого разрыва дело не дошло, но всё к тому идёт. Да что там говорить — и я сам, грешным делом, враждую с англичанами. Буквально в день отплытия у меня была дуэль с контр-адмиралом Нельсоном!

— Неужели! Вы стрелялись? Как это случилось? — со всех сторон посыпались вопросы.

— Он оскорбил моего батюшку, адмирала Чичагова, заявив, что возглавляемый им флот не сыграл никакой роли в битве под Выборгом, и сделал это в компании множества морских офицеров и кадетов Морского Корпуса. Я, признаться, вскипел и ответил ему чуть резче, чем это позволяют правила приличия…

— И что же? Чем всё закончилось?

— Пистолет, в шести шагах. Он попал мне в плечо — рана зажила лишь совсем недавно, — а я, кажется, угодил ему в живот. Даже не знаю, жив ли он теперь!

— Гораций Эдмундович, как я слышал от Ушакова, безмерно хвастлив, но дело своё знает — неодобрительно заметил Пустошкин. — Будет жаль, если он погиб. Ладно, господа, — продолжил он, поднимаясь. — Теперь отдыхайте, а утром, господин капитан-командор, разрешите показать вам нашу Мальту!

И Павел Васильевич был оставлен ночевать на деревянной постели почтенного падре, снабжённой могучим балдахином на четырёх столбах итальянского дуба.

Солнечное утро сразу же дало понять, что день будет жаркий. Южный сирокко нагонял жару африканских пустынь, наполняя воздух бежево-жёлтой пылью.

— Как явственно чувствуется здесь Африка! — заметил Чичагов. — Казалось бы, Севастополь в Крыму — тоже южный город, но какова разница! Здесь солнце будто бы давит на тебя, стремясь растопить, как восковую свечу…

— Вы правы, Ваше Высокородие, Мальта расположена в 50 милях от Сицилии и в 150 — от берегов Африки, но кажется, что от Африки здесь много больше, чем от благословенной Италии! — подтвердил Павел Васильевич.

— Каковы размеры сего острова? — спросил Чичагов, любуясь в окно залитой солнцем равниной.

— Примерно 20 миль в длину, 10 в ширину, и 45 миль в окружности. Западный и южный берега, как вы могли видеть, обрывисты, но на северном и восточном очень много бухт и прекрасных якорных стоянок. Есть ещё остров Комино, совсем небольшой, расположен между Мальтой и Гоцо. Остров Гоцо, к северу отсюда, имеет 8 миль в длину, 5 в ширину, и 20 в окружности. Население всех трех островов составляет примерно 100 000 душ!

Павел Васильевич с интересом осмотрел наши укрепления в районе гавани Меллиха. Казармы для солдат и матросов, несколько батарей, короткий мол — всё, что удалось выполнить за истёкшие полтора года.

— Очень тяжелый тут грунт. Все работы идут с неимоверным трудом! — пожаловался Пустошкин.

После обеда отправились на встречу с Джулио Литта, ещё вчера, сразу по прибытию, отправившегося в Орден.

Сначала пришлось выяснить, куда именно отправился Юлий Помпеевич. Дело в том, что у Мальты два главных города: древней столицей является Нота́биле — «Знатный Город», находящийся в центре острова, и новая столица — Ла-Валетта, основанная в 1566 г. на берегу самой прекрасной бухты в Европе.

Выяснили, что Литта в Ла-Валетте, во дворец гроссмейстера, и по полуденному солнцу отправились туда в скромном экипаже контр-адмирала. Им предстояло пересечь весь остров.

Дорога петляла среди каменистых холмов, покрытых чахлой растительностью. Иногда попадались рощи апельсиновых и оливковых деревьев, возделанные поля, покрытые какой-то зеленью.

— Что они тут сажают? — поинтересовался Чичагов, постоянно озиравшийся по сторонам.

— Местные нивы весьма изобильны. Растет почти всё, что только известно в Средиземноморье, но главным произведением является хлопок, почитаемый лучшим во всём в Леванте!

Благодатный остров был густо населён. Не было минуты, чтобы в поле зрения путешественников не находилось какой-либо постройки — каменного дома на холме, небольшой деревушки или даже городка. Наконец, впереди вновь появилась линия моря и большой город.

— Ла-Валетта, — объяснил дорогой Пустошкин, — названа в честь знаменитейшего из магистров ордена. Это город в прежние годы несколько раз безуспешно осаждалась турками. Тут имеется, несомненно, наилучший порт Средиземного моря, проживает 30 тысяч обывателей, имеются, красивые дома, прекрасные набережные, великолепные вместительные склады и изящные фонтаны…

— Прекрасно укреплённый город! — Чичагов не мог сдержать восхищения, осматривая всё это фортификационное великолепие.

Похвалить, и вправду, было чего! Различные фортификационные сооружения, батареи и форты крайне многочисленны и даже, можно сказать, нагромождены друг на друга. Чтобы открыть городские ворота, требуется преодолеть множество рвов, эскарпов и контрэскарпов. Похоже, рыцари только и делали на Мальте, что возводили различные крепости и форты!

— Да, — согласился Павел Васильевич, — устроено всё замечательно. Укрепления отличаются большой протяженностью, построены из прочного тёсаного камня; иные имеют четырехъярусные батареи! Город прекрасно снабжён провиантом, все склады — вне пределов досягаемости бомб.

— Это неприступная твердыня! — заключил капитан-командор.

— Увы, Павел Васильевич, — мудро заметил Пустошкин, — но укрепления сами себя не защищают. Сейчас Мальта располагает для своей обороны менее чем тысячей рыцарей, мало пригодных к военным действиям и разобщенных между собой, и 1500 — 1800 плохих солдат, — итальянцев, немцев, французов, испанцев, большей частью дезертиров из своих собственных армий, или просто авантюристов. Имеется также мальтийское ополчение Ла-Валетты, но их приверженность Ордену остаётся под большим вопросом. Впрочем, опасности турецкого вторжения теперь нет, и рыцари, прекрасно понимая это, покоятся теперь на лаврах былой славы!

Наконец они въехали на узкие, тщательно вымощенные улицы Ла-Валетты, и под грохот окованных железом колёс и звонкий цокот копыт двигались ко дворцу Великого Магистра ордена. Мимо проплывали дома из тёсаного бежевого камня, улицы были полны жителей Мальты — невысоких, смуглых людей, громко разговаривавших на своём необычном, ни на что не похожем языке.

Джулио Ренато Литта был мрачен.

— Как вы знаете, Великий Магистр Эмманюэль Де Роган скончался 14 июля. Если ничего не предпринять, будет избран Фердинанд де Гомпеш из вюртембергского приората.

— Юлий Помпеевич, это плохо для нашего дела? — спросил контр-адмирал, по лицу бальи уже понимая, что новость не несёт ничего хорошего.

— Это неприемлемо, — ответил Литта. — Император Александр имеет на Мальту совершенно иные виды, и у меня от российского императора имеются на этот счёт вполне конкретные инструкции!

— И каковы же они?

— Если вкратце — император желает принять Мальту под полное своё покровительство. Рыцари уже несколько лет не предпринимали никаких действий против Барбарийского берега — у них нет для этого средств. Все европейские приораты закрыты, и поступления в казну Ордена сильнейшим образом сократились. Орден находится на грани банкротства. Положение мальтийского флота дошло до самой последней крайности. У нас остались лишь 7 галиотов и полугалер, три шебеки, один бриг и три вспомогательных судна.

Юлий Помпеевич прошёлся по кабинету, остановился у окна, откуда открывался великолепный вид на гавань.

— В своё время, — продолжил он, — император Священной римской империи Карл V уступил ордену эти три острова — Мальту, Комино и Гоцо, с условием, что он станет защищать берега Испании и Италии от варварийских пиратов. Орден вполне способен был это сделать. Он мог иметь 6–7 линейных 74-пушечных кораблей, столько же фрегатов и вдвое больше мелких судов, с тем, чтобы одна треть их постоянно крейсировала перед Алжиром, Тунисом и Триполи. Он мог бы положить конец варварийскому разбою, принудив пиратов жить в мире, и заслужил бы благодарность всего христианского мира. Половины его доходов было бы достаточно, чтобы достигнуть этого великого и благодетельного результата! Но рыцари попросту присвоили имущество, которое было им предоставлено ради общественного блага и нужд всего христианского мира. Роскошь приоров, бальи, командоров давно уже вызывает возмущение всей Европы, и при этом они на что не годны на деле! Вся их деятельность сводится к демонстрациям. Каждый год четыре или пять орденских галер ежегодно совершали прогулку по Средиземному морю, тщательно избегая при этом варварийских пиратов, посещая порты Италии, Испании или Франции, где им устраивают торжественные встречи. Варварийские пираты безнаказанно нападали на Сицилию, Сардинию и берега Италии. Они опустошали побережье в районе, расположенном по прямой линии от Рима. Орден сделался бесполезным.

— По правде сказать, — вмешался в разговор Павел Васильевич, — они правильно делают, что избегают пиратов; их суда неспособны принять бой с алжирскими фрегатами!

— Как же так? — удивился Чичагов. — Мальтийские кавалеры всегда считались отличными мореходами!

— Те времена, похоже, безвозвратно прошли. Теперь Мальта находится во власти геронтократии! Бальи, командоры, сенешалы, должностные лица ордена — старики, не участвовавшие в войнах, холостяки, проведшие жизнь в самом приятном обществе. Их не вдохновляет ни один из мотивов, в силу которых люди пренебрегают большими опасностями.

— Ополчение Мальты — продолжал лита, — давно недовольно своей судьбой. Несколько раз от них ко мне приходили делегаты с просьбой избавить Мальту от рыцарей, взяв её под покровительство России. Они жаловались на то, что являются у себя на родине иностранцами, не допускаемыми к занятию почетных и доходных должностей. У них не было привязанности к ордену. Они видели во французах защитников своих прав. К тому же самая организация ополчения находилась в небрежении, ибо орден давно уже не опасался вторжения турок и, напротив, боялся установления гегемонии коренных жителей. Эти ополченцы, гордые, как и все островитяне, давно уже чувствуют себя оскорбленными наглостью и высокомерием рыцарей-дворян.

— И у вас есть указания изменить это печальное положение?

Юлий Помпеевич согласно кивнул.

— Да, у меня есть полномочия от императора на разрешение этой ситуации. Я должен выставить свою кандидатуру на выборах гроссмейстера, а затем объявить о переходе Мальты под покровительство России!

Оказавшись на острове, Джулио Литта и его партия немедленно развили бурную деятельность, направленную на обеспечение избрания его магистром Ордена.Юлий Помпеевич имел то преимущество, что, будучи сам очень богат, мог щедро тратить на дело собственные средства, получая возмещение из казны уже постфактум. Это было очень важно, поскольку очень часто для успеха дела требовалось именно быстрое приложение крупных денежных сумм. Огромную помощь оказали иезуиты, сохранившие в ордене самые обширные связи. Они всячески способствовали успеху Юлия Помпеерича, надеясь на обещание императора Александра передать им остатки структур Мальтийского ордера, в том числе ещё сохранившиеся средства Баварского и Польского приоратов. Немалую роль играла и дипломатическая поддержка кандидатуры Литты Российской империей, проводимая через посланников при европейских дворах.Что касается партии Гомпеша, то их сопротивление перевороту оказалось минимально. Фердинанд фон Гомпеш, баварец, человек пожилой, больной, нерешительный, оказался не готов к серьёзному отстаиванию своих позиций. Да и остальные высшие лица ордена: бальи, командоры, сенешалы, — были сплошь старики, никогда не участвовавшие в войнах, и привыкшие проводить жизнь в комфорте. Их не вдохновлял ни один из мотивов, в силу которых люди пренебрегают большими опасностями. Кто мог заставить их рисковать жизнью ради сохранения бесплодной скалы посреди моря? Религиозные чувства? Они были мало религиозны. Сознание собственной полезности? То гордое чувство, которое побуждает человека идти на жертвы, потому что он защищает родину и себе подобных? Они ничего не делали и никому не приносили пользы, и лишь чувства тщеславия и жадности ещё находили отзвук в их сердцах.

Прошло несколько дней от появления на Мальте эскадры Чичагова, и в море вновь появились паруса больших боевых кораблей. При ближайшем рассмотрении оказалось, что над ними развеваются шведские сине-жёлтые флаги.

Это действительно прибыли шведы: фрегат «Фетида» и военный бриг «Хусарен». Командовал ими майор шведского королевского флота Дэвид Густав Блессинг.

Первое удивление русских мальтийцев быстро сменилось пониманием: Чичагов объяснил Пустошкину, что не так давно была достигнута договорённость о совместных действиях против триполитанских пиратов между шведским и российским дворами. Шведов пригласили в русский лагерь, и всё подтвердилось.

— Каковы ваши цели в Средиземном море? — после первых приветственных тостов спросил Павел Васильевич у Блессинга.

— Защита нашего мореплавания! Ригсдаг отказался выплачивать дань за покровительство шведскому мореплаванию триполитанскому паше, поскольку запрошенная им сумма оказалась совершенно несообразной.

— А остальные пираты? Марокканцы, алжирцы, тунисцы?

— С ними удалось договориться. Скажу более: в риксдаге надеются договорится и с триполитанцами, просто выбить с помощью наших фрегатов более выгодные условия сделки!

Защита мореплавания входила и в русские приоритеты. Не так давно русский корабль «Святой Агапит», перевозивший груз корабельного леса из Архангельска в Каттаро, бесследно исчез близ берегов Сицилии. Сначала думали. что он затонул или захвачен британскими приватирами, но затем от арабских торговцев поступили известия что корабль был захвачен и находится теперь в порту Алжира. При этом, разумеется, никто никому платить не собирался.

— Позиция императора Александра, — пояснил петербургские политические веяния Чичагов, — заключается в одной цифре: ноль. Ноль дани берберам! Первые русские торговые суда начали навигацию в Средиземном море. Наша цель — обеспечить их защиту. Мы предлагаем, как в старые времена, по соглашению о Лиге вооружённого нейтралитета, хорошенько намылить головы местным пашам. У нас теперь три линейных корабля, восемь фрегатов и четыре брига; у вас, если прибудет указанное вами подкрепление, будет четыре фрегата и один бриг. Император желает привлечь к делу ещё и датчан, генуэзцев, сардинцев и венецианцев, а также более мелкие государства. Таким образом мы создадим достаточно мощный флот, дабы противостоять пиратам на всём протяжении Средиземноморья. Те, кто не имеет возможности выделить военные силы, предоставят денежные средства и припасы. Базируясь на Мальту, мы держим весь Барбарийский берег под прицелом! Широкая коалиция на Средиземном море способна будет смести пиратов и навсегда избавить Левантийскую торговлю от этой угрозы!

Среди русских кораблей были не только новейшие быстроходные клиперы, но и старые купеческие суда, неспособные уйти от быстрых барбарийских шебек. Кроме того, в период маловетрия или штиля можно было ожидать нападения на вёслах. Пиратские гребные суда действовали, применяя ту же тактику, что и их малайские «коллеги» — в безветрие они заходили с носа или кормы, где количество орудий было минимально, и старались как можно быстрее сблизиться с атакуемым судном, чтобы из-за высокого борта «купец» вообще потерял возможность отстреливаться. Так что защита торговли от пиратов была насущной необходимостью.

— От имени Королевства Швеции всецело поддерживаю ваш порыв! — уверил русских капитанов герр Блессинг.

Встречу и политическое согласие отметили широкой попойкой. Сторонам было что вспомнить: многие и с русской, и со шведской стороны участвовали в последней войне. Так, за чашей вина (увы, часто представлявшего собою смесь тернового сока, воды и свинцового сахара), стороны наперебой рассказывали друг другу те передряги, в которых им довелось побывать. Вспомнить было что: почти все офицеры оказались ветеранами последней Русско-Шведской войны.

Из общения со шведами выявилось два презабавных обстоятельства. Во-первых, почти все они успели побывать в русском плену, случившимся после несчастного для их королевства Выборгского сражения. При этом, однако, к России они не питали каких-то сильно враждебных чувств, возлагая всю вину за войну на своего покойного короля.

Во-вторых, политические предпочтения шведов оказались очень своеобычны. Множество их морских офицеров традиционно стажировалось на французском флоте и сочувствовало французам; при этом все они довольно враждебно относились к существующему во Франции республиканскому режиму, но при этом… люто ненавидели англичан!

— Нам стоит привлечь к своим операциям силы английской Средиземноморской эскадры — высказал предложение Пустошкин. — Хотя английское Адмиралтейство очень негативно настроено к нашей Лиге вооружённого нейтралитета, но всё же, англичане, как цивилизованная нация должны поддержать наши действия против варваров!

— Это англичане — цивилизованная нация? — со смехом переспросил Карл Густав Торнквист, подполковник, заместитель Блессинга. — Вы мало их знаете! Я во время американской войны имел честь служить адъютантом адмирала де Грасса. Однажды мы высадились в Каролине, дабы сменить воду и пополнить припасы. Места эти только что были оставлены англичанами. Взойдя в господский дом посреди прекрасной усадьбы, мы обнаружили там беременную женщину, заколотую штыками в своей постели; лютые варвары вырезали обе ее груди и на балдахине над ее ложем начертали: «Так не родишь же ты бунтовщика!» В другой комнате нашим глазам предстало зрелище не менее ужасное: пять отрубленных голов были расставлены на буфете взамен гипсовых статуэток, кои, вдребезги разбитые, лежали тут же на полу. Бессловесная скотина тоже не избежала жестокой участи: во многих местах на пастбище лежали убиенные лошади, быки и коровы… Нет, сударь: когда дело заходит достаточно далеко, англичане — точно такие же варвары, как и берберы!

— Ну что же, — рассудительно заявил Павел Васильевич, — вернёмся к нашим баранам, то есть берберам. Скажите, господа, каковы ваши военные планы?

— Сначала, — отвечал швед, — мы осуществим блокаду их портов: прежде всего, это Триполи и Дерна. Если мы не достигнем положительного для нас результата, придётся прибегнуть к бомбардировке!

— Хорошо, что наши планы совпадают. Добавим к этому освобождение христианских рабов и компенсацию наших потерь. У нас захвачено пока одно судно, а у вас…

— За последний год — пять!

— Ну что же, мы, пожалуй, не будем ждать столь печальных цифр. Наша эскадра будет готова через несколько дней. Правда, первой нашей целью будет не Триполи, а Алжир, захвативший наше торговое судно. Пока вы осуществляете блокаду Триполитании, мы произведём бомбардировку Орана. Если вы не достигните блокадою поставленных целей, мы окажем вам необходимую поддержку.

— В таком случае мы, с вашего позволения, отбываем, как только пополним запасы воды.

— Хорошо. Удачи вам, господа!

Русская эскадра — два фрегата, четыре бомбических кэча и полторы дюжины других судов — медленно подступала к порту Алжира. В предрассветной дымке медленно прорисовывались очертания варварийского берега, а за ним — далёкие и бесконечно прекрасные Атласские горы.

— Просто удивления достойно, как столь благодатные места могут быть в руках столь диких племён! — заметил Чичагов, внимательно осматривая порт в подзорную трубу. — Вижу в порту два десятка военных судов, — галеры, шебеки, и прочее в том же духе, и около сотни «купцов»!

— Невеликие силы! — заметил контр-адмирал Пустошкин. С алжирскими пиратами Павел Васильевич уже не раз имел дело, и особого уважения к ним не питал.

Однако, более подробный осмотр заставил усомниться в столь оптимистичном заявлении: низкий песчаный берег красноречиво говорил о мелководье в бухте. Впрочем, это не стало для контр-адмирала неожиданностью: мальтийские рыцари посветили русских капитанов во все особенности местной навигации, поделившись картами и отчётами о ранее проводившихся операциях, в которых участвовали мальтийцы. И теперь двое из них — высокопоставленные рыцари Камилл де Роган и Буадерон дю Рансюйе, — участвовали в кампании, стоя рядом с Павлом Васильевичем на шканцах линейного корабля «Европа».

— Господа, — обратился к ним Пустошкин, — ваш славный флот неоднократно посещал эти воды. Что вы можете сообщить мне по поводу местных условий?

— Как мы уже обсуждали ранее, — отвечал дю Рансюйе, — всё африканское побережье на протяжении пяти кабельтовых от берега весьма мелководно. Сейчас, с запада мы видим мыс Матифу в окружении скал: от него надо держаться подальше. Вон там — вход в Алжирскую бухту; в качестве ориентиров мы будем использовать гору Бу-Зегзаг и горы в районе мыса Каксян. Эти возвышенности отделены равниной Матиджа от высоких Атласских гор, поднимающихся в глубине юго-восточнее Алжирской бухты, и сейчас, с расстояния около 15 миль кажутся лежащими отдельно от материка островами. Вон там, южнее равнины Митиджа, примерно в 30 милях к югу от мыса Пескад поднимается приметная гора Джебель — Мекауд, а в 8,5 милях к западу от нее — тоже очень приметная гора Джебель — Музая, с очень крутым восточным склоном…

По мере приближения к берегу становятся видны форты на вершинах гор, а потом и город Алжир, открывающийся в виде огромного белого треугольника, отчетливо вырисовывающегося на фоне гор. Утопающий в зелени город, сбегавший к берегу со склона горы, издали казался прекрасным. Тонкие изящные минареты, казалось, устремлялись прямо в небо, пытаясь утащить за собой приземистые мечети.

Береговые батареи, несомненно, присутствовали — их характерные очертания, заставлявшие подозревать руку и глаз европейских инженеров, виднелись по обе стороны порта. Особенно выделялась двухэтажная крытая батарея на моле, прикрывавшая стоявшие в гавани корабли. Но насколько эти укрепления окажутся действенны в руках берберов?

С главной батареи вдруг вырос клуб порохового дыма, затем ещё и ещё; через несколько секунд донеслись и звуки канонады. Ядра шлёпались о лазурную рябь сильными недолётами, стройными кипарисами поднимая фонтаны белых, пенистых брызг.

Лот показывал двадцать шесть футов. Дальше идти нельзя.

— Убрать все паруса! Встаём на шпринг. Действуем с левого борта! — приказал контр-адмирал.

Расстояние было слишком велико для сколь-нибудь прицельной стрельбы по берегу, но это не стало неожиданностью.

— Бомбардирские суда — вперёд! Ставьте сигнал! — скомандовал Пустошкин.

Приземистые кэчи выдвинулись из-за красавцев-фрегатов, вставших на якоря на расстоянии четыре-пять кабельтовых от берега. Их было шесть: два нашлись на Мальте, ещё четыре купили у Генуэзской республики. Пользуясь малой осадкой и почти полным отсутствием киля, они могли подойти бы и ближе, но опасались огня береговых батарей. Ими и следовало заняться в первую очередь.

Мощные клубы дыма один за другим вырывались из жёрл чудовищных пятипудовых мортир. Огромные бомбы, чадя запальными трубками, по высокой дуге падали на укрепления, над которыми вздымались гигантские клубы дыма, пыли и камней.

Береговые батареи алжирцев отвечали интенсивным, но неточным огнём. Всплески от падения ядер усеяли акваторию.

— Противник силён, но нерегулярен! — заметил контр-адмирал.

После нескольких точных попаданий из мортир основная береговая батарея замолчала. Огонь перенесли на второстепенные батареи и городские укрепления.

— Смотрите. Павел Васильевич, — воскликнул Козицкий, — они на абордаж идут!

От городского мола одна за другой отваливали фелюги и пинасы, битком набитые вооружёнными магрибцами. Они решили атаковать кэчи, взяв их на абордаж.

— Приготовится к бою! Открыть орудийные порты! — скомандовал Пустошкин.

Малые суда и баркасы барбарийцев быстро приближались к нашим бомбардирским судам. Шестифунтовые пушки кэчей поливали пиратов картечью, но слабость таких орудий не позволяла нанести магрибцам серьёзных потерь.

— Давайте, капитан. Ваше время пришло! — произнес адмирал.

Фрегаты, вставшие на шпринг в пяти кабельтовых от берега, открыли огонь по шлюпкам, приближающимся к нашим кэчам. Огромные 36-фунтовые ядра падали в воду, поднимая огромные султаны вспененной воды. Вот одно из гребных судёнышек будто получило чудовищный удар в нос: в воздух взметнулись щепки и обломки вёсел, затем столб воды осел, и по вспененной грязно-розовой поверхности поплыли тюрбаны и фески берберов. Вторая лодка получила ядро рядом, да так, что обрубило почти все вёсла с левого борта; алжирцы из неё немедленно попрыгали за борт. Остальные, решив, что риск не стоит того, бросились поворачивать обратно.

— Прекратить огонь! — приказал контр-адмирал, с трудом вглядываясь сквозь плотную завесу дыма в залитое солнечным светом побережье.

В порту царил хаос. Несколько фелюг и галер пытались скрыться по мелководью, уходя в сторону Туниса. Пустошкин направил за ними в погоню один фрегат и три мальтийских малых судна — две шебеки и полугалеру. Десятки других судов сгрудились в порту, пытаясь не попасть под обстрел с фрегатов. Батареи берберов, однако же, продолжали вести огонь.

Ну что же, пора.

— Выдвигайте брандеры! — приказал контр-адмирал и истово перекрестился.

Два небольших судна — куттер и полэкр — выдвинулись вперёд. Это были брандеры нового типа, ещё не применявшиеся в боевой обстановке. Вслед за ними, держась примерно в кабельтове сзади, шли две полугалеры, с которых велось управление. Отвечал за их применение лейтенант Броневский.

— Ох, не завидую я им… — сквозь зубы задумчиво произнёс Чичагов, осматривая в трубу сгрудившихся у мола пиратов. Он уже представлял, о чём идёт речь, и внутренне содрогался от предчувствия того зрелища, что всей эскадре предстояло увидеть в самом ближайшем будущем….

Брандеры беспрепятственно приближались к береговым батареям, стоявшим в укреплении на моле. Пушки берберов не сразу перенесли огонь на брандеры, продолжая обстреливать бомбардирские кэчи; и лишь когда хрупкие судёнышки подошли к молу вплотную, по ним начали стрелять с нижнего яруса батареи.

Но было уже поздно.

— Вот сейчас… Сейчас! — воскликнул Чичагов, когда куттеры, один за другим, исчезли во вспышках белого дыма и брызг.

Через несколько секунд до русских фрегатов донеслись могучие басы мощнейших взрывов.

В небо взвились пылающие бочки со смесью селитры и нефти. Часть из них обрушилась на батарею, часть — на корабли, сгрудившиеся за молом, а некоторые долетели до города. Орудия берберов замолчали; прислугу с верхнего яруса батареи взрывной волной смело в гавань, а канониры нижнего яруса в панике разбежались. Тут и там пылали пожары; загорелись корабли в гавани, взрывался порох на батарее, залитой горящей смесью, полыхали склады и дома в городе. Русские ядра и бомбы добавляли к этой какафонии яркие, выразительные штрихи. Вскоре стало понятно, что оставшиеся в живых пираты и жители покидают город.

— Ну как вам, ваше превосходительство? — самодовольно спросил контр-адмирала Чичагов, уже видевший подрыв брандера на испытаниях.

— Очень впечатляет! — ответил Пустошкин, не отрываясь от подзорной трубы. — Представляю, какова сила взрыва линейного корабля!

— Не пора ли произвести высадку? — уточнил капитан-командор, довольный результатами взрывов.

— Нет, Павел Васильевич, никак пока нельзя высаживаться, до тех пор, как…

Не успел Пустошкин договорить, как батарея берберов у входа в порт исчезла в клубах могучего взрыва — огонь добрался до пороховых погребов. Град каменных обломков рухнул с неба, осыпая бухту и море; некоторые куски камня упали рядом с нашими бомбардирскими судами. Дым рассеялся лишь через полчаса; когда видимость восстановилась, все увидели, что защищавший гавань каменный форт на моле превратился в развалины.

— А вот теперь, пожалуй, и можно, — задумчиво произнёс Пустошкин. — Командуйте высадку!

Чичагова не надо было уговаривать дважды. Десяти минут не прошло, как вперёд отправились шлюпки с десантом. Береберы оказали незначительное сопротивление, — лишь отдельные стрелки пытались вести огонь из мушкетов и карамультуков. Потеряв троих ранеными, морские пехотинцы высадились у стен города. Ворота Алжира оказались открыты: бежавшие с бастионов артиллеристы не позаботились их закрыть.

Русско-мальтийский десант провел в городе четыре недели. Всего высадилось 300 морских пехотинцев, 400 гренадёров Ордена, 400 мальтийских ополченцев и 60 русских сапёров. Первым делом все укрепления и городские кварталы были очищены от неприятеля. В городе удалось освободить три сотни христианских рабов и шестьдесят кафров. Большая часть их, конечно, находилась в сельской местности — в селениях и на полях вокруг Алжира, но из-за отсутствия конницы окрестности города оставили в пока в покое.

Затем русские начали планомерно разрушать городские укрепления, действуя на редкость скурпулёзно: они не просто взрывали и сносили стены, но ещё и сбрасывали камень в море, чтобы его нельзя было повторно использовать для восстановления разрушенных стен. При этом в море образовались отмели, сделавшие порт Алжира неспособным принимать корабли с осадкой более двух футов. Часть камня ластовыми судами отправили на Мальту, дабы использовать в строительстве казарм и укреплений. На работах использовали и моряков, и солдат, и освобождённых рабов, а также военнопленных.

В городе была захвачена обширная добыча — пушки, ядра, ружья, продовольствие и различные товары. Более-менее приличные орудия и мушкеты отвезли на Мальту, остальное также затопили в море. Большие запасы пшеницы привели в негодность, залив их водой с помощью судовых помп (мокрое зерно, естественно, начало прорастать). Более-менее ценное имущество (ткани, оливковое масло, красители, финики, большие запасы хлопка) вывезли на Мальту или даже продали на месте тунисским и левантийским торговцам, нахлынувшим на запах поживы, как стая саранчи.

Пока всё это происходило, дей Алжира, благоразумно сбежавший в горы, прислал парламентёров с предложением переговоров. Требования контр-адмирала Пустошкина оказались просты: русские обещали прекратить разрушения города и удалиться, при условии освобождения всех христианских рабов (особенно Пустошкина интересовала судьба моряков со «Святого Агапита») и выплаты крупной контрибуции.

Первые два условия дею были нипочём, а вот с деньгами расставаться не хотелось. Он долго торговался, пытаясь хоть как-то «спасти лицо» перед подчинёнными эмирами и реисами, и в итоге ни о чём не договорился. За это время город был страшно разрушен; укреплений его более не существовало.

Наконец, уже глубокой осенью русский флот возвратился на Мальту. Тут их уже ждали шведы. Увы, результаты похода майора Блессинга оказались совершенно неудовлетворительны. Галеры и шебеки варваров успешно избегали атак шведских фрегатов!

Пустошкин тут же решил устроить совещание

— Как вы полагаете, отчего вам не получилось блокировать порт Триполи? — первым делом спросил он Блессинга.

— Берега Триполитаниии очень мелководны. Капитаны опасаются действовать там, ведь сесть там на мель — проще простого! И небольшие, неглубоко сидящие пиратские суда очень успешно обходят наши фрегаты по мелководью, особенно ночью или во время утреннего тумана!

В сущности, это было ожидаемо. Фрегаты всех стран предназначены для действия в открытом море. Для мелководных и шхеристых вод они слабопригодны — тут нужны суда специальной постройки.

— Господа, вам надо менять тактику! Фрегаты пусть крейсируют в открытом море, перехватывая пиратов там. Для действия против пиратских портов вам нужны мелкосидящие суда — бомбардирские кэчи. Фрегаты нужны для действий в открытом море: медленные казённые и купеческие суда будут ходить в составе конвоев, под охраной ваших или наших фрегатов. Быстроходные клиперы могут плавать самостоятельно; а на случай маловетрия у них есть карронады. Надо снабдить всех книппелями, картечью, и обеспечить возможность вести орудийный огонь с большим углом склонения.

— Есть, господа, — важно заявил Чичагов, — ещё один вариант, который предложил лично государь император… Выдержав паузу, (Чичагов -тот ещё лицедей), Павел Васильевич веско продолжал:

— Судно-приманка! Обычная с виду бригантина или шлюп, с заметно повреждённым такелажем. Упавшая рея, порванный, полощущийся на ветру грот — для пирата это верный признак лёгкой добычи. Пока давайте действовать так; а атаку на Триполи мы с вами ещё проведём, но уже в следующем году, когда пополним необходимые боеприпасы и подготовим снаряжение.

* * *

Такой план действий был принят и реализован. Самые быстроходные торговцы шли самостоятельно, более медлительные собирались в конвои под охраной фрегатов и бригов. Но особенно эффективно действовали «суда-ловушки» с якобы поломанным такелажем.

Пиратские фелюги, шебеки и кирилычи немедленно бросались на «подранка», и лишь когда абордажная команда собиралась на баке, отворялись замаскированные орудийные порты, и прямо у толпу тюрбанов летел добрый залп: по корпусу зарядом из трёх ядер в каждом стволе, а по верхней палубе — картечью. Затем короткие, злобные как бульдоги карронады начинали молотить по пирату со скорострельностью в четыре выстрела в минуту, и вскоре на палубе алжирца оставались лишь трупы и умирающие, а кровь абордажной команды начинала вытекать через клюзы. Попытка убежать никогда не кончалась добром — книппели перерубали такелаж, мачты летели за борт, и вскоре «жертва», встав с кормы, методично всем бортом расстреливала обездвиженного «охотника» ужасающим анфиладным огнём.

Но борьба с пиратами, заведомо слабейшим противником, не могла заслонить угрозы от мощной Средиземноморской эскадры английского флота. Было понятно, что наличных сил — и сухопутных, и морских, — решительно недостаточно для твёрдого удержания Мальты. Для контроля острова и установления надёжных позиций на Средиземном море нужна эскадра из не менее чем 20 линейных кораблей и 15 фрегатов, а на Балтике таких сил не имелось.

— Отчего же так малы наши силы на Мальте? — возмущался Чичагов.

— Это всё, на что цесаревич Александр сомг выделить два года назад, — отвечал ему Пустошкин. — Очень многие силы резко и жёстко противостояли нашему присутствию: англичане, понимавшие, что Орден слаб, и мечтавшие взять Мальту под своё покровительство; Святой Престол, официально возглавлявший Орден, и не желавший появления здесь православных; Неаполитанский двор, имеющий свои виды на остров. Дабы не разгорелось нежелательной для нас войны в столь отдалённых местах, пришлось долго договариваться со многими сторонами, обещая разместить на Мальте лишь ограниченные силы Русского флота.

— Так или иначе, — отрезал Павел Васильевич, — теперь здесь нужны совсем другие силы. Необходимо не менее пяти тысяч пехоты, и эскадра в 15–20 линейных кораблей.

— Эк вы, командор, хватили! — весело откликнулся Пустошкин, решив, видимо, что Чичагов шутит. — Да это все наличные силы Черноморского флота, а на Балтике сейчас и половины от этого нет!

— Именно так! — на полном серьёзе отвечал Чичагов. — Дела тут серьёзные, Средиземное море — средоточие морской мощи первейших европейских держав! Здесь нужны все силы, решительно все! Этот остров прекрасно укреплён, но стены сами себя не защищают — нужны крепкие, надёжные вооружённые силы. И я немедленно спишусь на сей счёт с Петербургом!

Доклад о ситуации на Мальте лежал у меня на столе. Я уже был извещён об успехе синьора Литты, избранного магистром Ордена. Что же, — первая часть операции по проникновению на этот важный для нас остров завершилась успехом!

Разрабатывалась она уже давно. Я помнил, что Великий магистр Роган умер в первой половине 1797 года, и было совершенно ясно, что это обстоятельство станет поворотным пунктом в судьбе Мальты. Нужно было во что бы то ни стало продвинуть на пост Великого магистра Джулио Литту, и через него добиться протектората над островом. Поджог наших судов в Кронштадте показал мне серьёзность намерений Сент-Джеймсского дворца, — судя по всему, англичане собирались сделать всё возможное для удаления нас с Мальты, но пока не готовы были к открытому разрыву. Конечно, была опасность, что Литта, став магистром, резко передумает уходить под протекторат России, но ведь в этом случае его брак с Екатериной Скавронской оказался бы под вопросом… так что шансы на это можно оценивать как незначительные.

Скорее проблемы ожидались с другой стороны. Англия, внешне безразличная к судьбе острова, исподволь ревниво следила за развитием ситуации. Одним из логических действий в этом направлении стал запрет для нашего флота проходить Черноморскими проливами, которое Лондон с большим трудом получило от Порты. Всего несколько лет назад специальный посланник в Стамубле Михаил Илларионович Кутузов добился права прохода через Проливы наших военный кораблей — строго по одному, с закрытыми орудийными портами и пушками, снятыми с корабля и перевозимыми сопровождающим транспортом. Очень неудобно, но это много лучше, чем вовсе ничего! Так и то, Кутузову, чтобы добиться этого соглашения, пришлось давать чудовищную взятку Хранителю гарема, дабы склонить любимую жену султана воздействовать на него в нужном направлении. Теперь соглашение расторгнуто Диваном, и мы не можем послать на Мальту даже жалкого брига!

А Средиземноморская эскадра Великобритании, несмотря даже на крайне сложное положение, сложившееся с защитой метрополии, не торопилась отплывать к родным берегам. Наоборот, флаг адмирала Джарвиса всё чаще стали видеть в Неаполе, король которого откровенно претендовал на суверенитет над Мальтой.

И сегодня именно на эту тему мы разговариваем с адмиралом Ушаковым.

— Фёдор Фёдорович, ситуация на Средиземноморском театре на сегодняшний день для нас неблагоприятна. Я никогда не собирался размещать там больших сил нашего флота, планируя использовать Мальту лишь как базу для торгового судоходства и защиту от средиземноморских пиратов, сильно досаждающих в Леванте. Поэтому первая эскадра, направляемая туда, имела довольно скромные размеры и включала больше фрегатов, чем линейных кораблей. Однако теперь ситуация изменилась — в Европе идёт война, и навряд ли мы сможем остаться в стороне.

Ушаков понимающе склонил умные, пытливые глаза, в которых чувствовался живой интерес к теме нашей беседы.

— Итак, адмирал, ввиду совершенного недостатка сил на Балтике, нам остаётся рассчитывать лишь на Черноморский флот. А поскольку турки закрыли Проливы, придётся прорываться через них с боем! Схема турецких укреплений нам известна: французский инженер барон де Тот двадцать лет назад разработал для султана схему из современных бастионов, но турки так её и не закончили.Вот она: прошу ознакомиться.

Фёдор Фёдорович взял из моих рук пожелтевшие, закапанные вином листы, внимательно вглядываясь в них.

— Итак, вам предстоит прорваться через проливы и достичь Мальты. С собою вам следует взять весь состав Черноморского флота, какой вы сочтёте нужным и способным действовать в Средиземном море.

Адмирал удивлённо оторвал глаза от схемы де Тота и поднял их на меня.

— Ваше Величество, стоит ли уводить весь флот? Ведь наши черноморские берега таким образом останутся беззащитны!

— Для вас я Александр Павлович. Думаю, придётся задействовать весь флот — все боеспособные корабли!

— Но отчего же?

— Выхода нет. Разделить флот — значит обречь его на уничтожение: его просто разобьют по частям — половину англичане на Мальте, половину турки на Чёрном море. Надо держать его соединённым! Тогда мы сможем отражать любые угрозы на Средиземноморье; если турки посмеют открыть военные действия, можно будет действовать нашим флотом по их средиземноморскому побережью. Чёрное море придётся защищать береговыми батареями… и готовить в Николаеве новые корабли.

— Когда нам следует отплывать?

— Фёдор Фёдорович, эскадра должна уйти до зимних штормов. Конкретные сроки я вам не ставлю: ведь Черноморский флот ещё надо подготовить к походу, но и затягивать не следует. Мальта ждёт!

Когда полгода назад Михаил Илларионович по предложению императора перешёл с военной на дипломатическую службу, он мечтал, что жизнь его будет теперь протекать много покойнее, чем прежде. Что может быть лучше, чем проводить время на балах и куртагах, блистая остроумием в салонах какой-нибудь европейской столицы? Но увы, у государя на него были иные планы; и вот теперь прославленный генерал находится в Константинополе, во дворце султана, рассматривая диковинные мозаики и чувствуя где-то на загривке холодок, такой же, как в день штурма Измаила. Эх, не миновать ему, как когда-то Булгакову, Семибашенного замка!

Колоритные янычары с роскошными усами и богато украшенными ятаганами распахнули двери, и в проёме появился раис-эфенди — министр иностранных дел, второе лицо в иерархии Оттоманской Порты после визиря. Вглядываясь в его окаймлённое пышной, совершенно седой бородой лицо, Кутузов пытался понять: знает он уже или нет? Видимо, ещё не знает! Это плохо — теперь образ Кутузова у него всегда будет ассоциироваться с плохими, очень плохими новостями….

— Раис-эфенди, рад приветствовать вас! Спешу уведомить вас, что наш флот в составе 17 линейных кораблей и сотни вспомогательных судов в настоящее время проходит через пролив Босфор, следуя по своим надобностям в Средиземное море. Наши намерения исключительно мирные; прикажите береговым батареям не стрелять, и, клянусь Всевышним, никто из подданных султана не пострадает!

Почтенный старец буквально застыл от такого известия.

— Это неслыханное, потрясающее основы Вселенной коварство! — наконец разразился он гневной тирадой. — Вы собираетесь ввести свой флот в наши Проливы, и наставить жёрла орудий на окна Дворца Топкапы? Невероятно! Вы все сошли с ума; ваши жалкие силы не достигнут своих безумных целей! Одним залпом мы сметём вас с поверхности моря!

Лицо Михаила Илларионовича расплылось в самой сладчайшей улыбке. Казалось, гнев турецкого министра его нисколько не беспокоит.

— Наши намерения совершенно мирные. Корабли всего лишь войдут в Босфор и выйдут из Дарданелл. Ушак-паша — дисциплинированный адмирал, верный слуга императора; он ни за что не выстрелит первым. Клянусь честью!

— Это нарушение наших границ! Это война! — раис-эфенди от гнева уже просто брызгал слюной, буквально выплевывая слова, будто они душили его и яростно просились наружу.

«Не шарахнул бы его сейчас кондратий» — где-то в глубине сознания Кутузова произнёс холодный голос разума. — «А то, пожалуй, и разговаривать будет не с кем, да и действительно окажусь в застенке!» Но внешне он продолжал сладчайше улыбаться вовему разгневанному визави.

— Три месяца назад я имел честь сообщить Дивану, что одностороннее нарушение вашей стороной договора о Проливах не повлечёт для наших стран ничего хорошего, — парировал Кутузов, любезнейше кланяясь. — Свобода мореплавания чрезвычайно интересует нас, и мы готовы за неё сражаться.

— Свобода мореплавания? Свобода притащить свой флот прямо к древним стенам дворца Великого Султана, вы хотели сказать?

— Султану не стоило размещать свой дворец так близко от моря. У вас есть прекрасный город, Анкара, бывшая когда-то столицей вашей прекрасной страны. Не стоит ли вам возродить прошлое?

— Мы непременно возродим прошлое, вернув себе берега Чёрного моря, Казань и Астрахань! Ваш сопляк-император пожалеет о своей дерзости! — продолжал бушевать турецкий министр, весь багровый от негодования. Он долго кричал что-то в этом духе, но, чем громче и страшнее произносились угрозы, тем спокойнее становился русский посланник — известно было, что реализовать все эти громогласно расточаемые обещания турки не смогут. С французами есть договорённости, англичанам сейчас не до этого, а что такое Порта без поддержки Европы?

Черноморская эскадра в составе 17 линейных кораблей, 14 фрегатов, 8 бомбардирских кэчей, 35 корветов, бригов, шебек, шняв и пятидесяти пяти транспортных судов шла из Севастополя на Мальту. Им предстоял прорыв через Босфор, а потом и через Дарданеллы; дело, неслыханное доныне! Операцию прорабатывал сам адмирал Ушаков, пользуясь данными об укреплениях Пролива, полученных когда-то графом Орловым от строившего их барона Тота.

Но не укрепления беспокоили Фёдора Фёдоровича: от встречных купцов поступили вести, что турки практически весь свой флот сгрудили в заливе Золотой Рог. Вот там будет настоящее дело… а пока надо было пройти через самое узкое и опасное место Пролива.

— Ваше Высокопревосходительство!

Ушаков обернулся. К нему спешил капитан Свиридов, командовавший «Св. Евстафием» — флагманом Ушакова.

— Ваше Высокопревосходительство, лоцман доложил, что впереди — Босфорские крепости!

Ушаков, нахмурившись, развернул карту укреплений — точную копию, снятую с оригинала из кабинета императора. Прищурившись от яркого южного солнца, он снова окинул взглядом схему укреплений, давно известную ему наизусть. Вот батареи у входа в Пролив — они молчали (и неспроста — Михаил Илларионович знал совё дело). Вот батареи у первой узости — они так и не доделаны, никаких орудий там попросту нет. В вот это — действительно серьёзное препятствие…

— Вижу крепость! — донеслось с марса.

Ушаков, оторвав взгляд от карты, впился взглядом в очередной участок побережья, медленно открывавшийся перед офицерами эскадры. На крутом азиатском берегу, среди изумрудных садов тёмных южных сосен, возвышалась Анаталихиссар — «Анатолийская крепость»; её высокие круглые башни горделиво венчали прибрежные утёсы. Но Ушаков знал, что вся артиллерия этой древней крепости представляет собой лишь три гигантских орудия, видевших ещё осаду Константинополя, и два десятка старых железных пушек и фальконетов. Барон де Тот не успел выполнить работы по приведению этих укреплений к надлежащему виду. А вот на западном берегу…

«Енихисары» — «Новая крепость» — так называют её турки. Три мощные, европейского типа батареи, — восемьдесят шесть орудий — усиленные парой «больших» турецких пушек, стреляющих мраморными ядрами огромной величины и весом в двадцать пудов. И сильное босфорское течение, прижимающее корабли именно к западному берегу. И комендант, подкупить которого не удалось.

Русские офицеры, как на иголках, смотрели то на укрепления, то на адмирала. Нервы у всех были натянуты до предела; все понимали что в этих ласковых, лазурных водах пролива сейчас начнёт литься кровь, а над волнами поплывут клубы порохового дыма.

— Начинаем! — только и сказал Ушаков Свиридову. — Подайте сигнал брандерам!

Капитан только этого и ждал.

— Убрать бом-брамсели! Сигналь брандерам — атаку! — понеслись торопливые команды, и команда сноровисто бросилась исполнять давно отработанную на учениях экзерцицию.

Два брандера следовали впереди флагмана, ещё два — сзади. И теперь все они направились прямо к берегу! Один за другим, с треском и грохотом они садились на прибрежные камни; команды поджигали фитили и на шлюпках покидали обреченные транспорты, торопясь попасть на проходящие русские суда.

Турецкая крепость ожила: раздался грохот орудий, от корпусов брандеров полетели щепки. И тут засевшие на камнях старые суда густо задымили, выбрасывая из своих недр мощнейшие клубы сизого, странно пахнущего дыма.

Ушаков в волнении следил за происходящим. Несколько недель вся эскадра ждала подходящий северо-восточный ветер; и теперь клубы дыма заволакивали западный берег и турецкие батареи. Весь расчёт, все надежды возлагались на дымовую завесу, которая должна была защитить боевые, а главное — транспортные суда от огня «Новой крепости». И расчёт оказался верным: западный берег затянуло дымом, в то время как воздух над самим проливом оставался сравнительно прозрачным. Турецкие батареи грохотали не переставая, добавляя к русской дымовой завесе всё новые густые клубы порохового дыма. Ядра летели во все стороны, поднимая фонтаны в водах пролива, но больше всего — перелетая на противоположный берег, безжалостно разрушая прибрежные постройки и пакгаузы возле Анатолийской крепости.

Все суда миновали опасные узости благополучно. Лишь на подходе к Стамбулу выяснилось, что один из транспортов словил-таки калёное ядро и теперь медленно разгорался. К счастью, он был загружен зерном, а не войсками; команда покинула судно, перебравшись на подошедший к транспорту куттер.

А впереди наш флот ждал Стамбул. и весь турецкий флот, подошедший из Мраморного моря.

Двадцать семь линейных кораблей и более сотни иных судов полностью заполонили неширокую бухту. Перед нашей эскадрой открылся настоящий лес мачт — боевые корабли выстроились у входа в Золотой Рог, готовые защищать утопающую в зелени столицу. За боевыми кораблями укрывались многочисленные мелкие и торговые суда османского флота. Порты огромных 80-ти пушечных кораблей были угрожающе открыты.

— Я вижу, они готовы к бою, — прокомментировал увиденное адмирал. — Если только они хотя бы попытаются открыть огонь — бейте в ответ!

Русские корабли встали на шпринг прямо напротив города, у входа в бухту. Надо было проследить, чтобы беззащитные транспорты безопасно прошли через это место на виду всего турецкого флота. И тут кто-то из турецких канониров не выдержал напряжения…

— Они открыли огонь! Смотрите! — воскликнул Свиридов.

Упругие клубы дыма поднимались над береговыми укреплениями. Затем огонь открыли и турецкие корабли…

— Летит!

Будто бы быстрая тень промелькнула над головами наших моряков. Мгновением спустя до них донёсся глубокий, мощный звук полёта огромного, могучего каменного тела, рассекающего пространство пролива, а затем и дуновение уплотненного им воздуха. Гигантское ядро рухнуло в воду в сотне саженей за кораблём, подняв к небу могучий всплеск.

Секундой спустя прилетело второе ядро. Также перелетев над корпусом корабля, оно, срикошетировав от воды, упало где-то на противоположном берегу. Наши Моряки с изумлением наблюдали, как гигантские каменные ядра проносятся над их головами.

— Вот это у них пушки! Вот это ядра у них! Как летят на нас, так всё нутро от этого их гудения узлом сжимается! — толковали промеж собой матросы.

— Похоже, они напросились на ответные меры — задумчиво произнёс Ушаков. — Огонь!

Ещё до входа в Проливы в трюмах новых черноморских кораблей растопили калильные печи. И теперь раскалённые ядра со свистом рассекали воздух, падая среди вражеских кораблей. Залив заволокло плотным дымом. Вскоре на турецких кораблях стали возникать очаги пожара, мутными оранжевыми пятнами просвечивавшие сквозь дымную мглу.

— Пора применить брандеры, — решил адмирал. — Выводите их в атаку!

Четыре начинённых порохом судна вывели в атаку. Из-за дымной пелены турки не сразу заметили новую опасность; а потом было уже поздно.

Оказалось, черноморские моряки не хуже балтийских освоили применение новых, «больших» брандеров! Чудовищные взрывы сотрясли воздух так, что, казалось, вода залива вышла из берегов; огненные бомбы вознеслись высоко в небо и, оставляя за собой чадящие дымные следы, буквально осыпали скученные турецкие корабли. Раздались панические вопли: кто-то из команды турецких кораблей окатило адскою смесью из горящей нефти, селитры и серы. Вдруг один и турецких линейных кораблей, 120-пушечный «Масудие», весь вспыхнул гигантской свечою: это загорелись паруса на грот-мачте. Огонь мгновенно добрался до самой верхушки мачты; марсовые матросы завопили и, призывая на помощь Аллаха, с чудовищной высоты бросились в воду. Верхние паруса огромного корабля, грот марсель и грот брамсель, вспыхнув на сильном верховом ветру, горящими клочьями разносились по всей турецкой эскадре. Сначала огонь перекинулся на 84-х пушечный «Херим-Капитан», затем вспыхнул такелаж у «Мансур эль Рива», дальше огонь пошёл по мачтам судов, чьи названия из-за дыма невозможно было разглядеть.

Русские калёные ядра продолжали падать среди турецких кораблей, вызывая всё новые очаги пожара. Часть из них попала в городские постройки, вызвав пожары в Галате. Вскоре, казалось что уже весь залив полыхал, слышались крики, треск горящего дерева. Один за другим корабли взрывались на рейде, осыпая чадящими обломками Стамбул, Галату и Перу.

К счастью для правоверных, корабли, горящие возле Галаты, перекрыли русским доступ к той части флота, что ушла выше по заливу Золотой Рог. Те турецкие суда, которые смогли вовремя поднять якорь и отойти вглубь акватории, смогли спастись; загоревшиеся пылали всю ночь и еще целый день, и отсветы пламени плясали в волнах залива. Глядя на огненное зарево, охватившее полнеба и превратившее ночь в день, турецкие моряки возносили Аллаху горячие молитвы, благодаря за чудесное спасение. А во дворце Топкапы шли интенсивные разбирательства по двум извечным вопросам Оттоманской Порты: кто виноват в случившемся и как его лучше казнить.

Первым делом, конечно же, решили вновь вызвать русского посла. На этот раз разговоре участвовал не только раис-эфенди, но и великий визирь, и капудан-паша, и даже сам султан Селим.

Престарелый министр иностранных дел Блистательной Порты был внешне спокоен. Русские исполнили обещание и, не высаживая десанта, удалились вглубь Мраморного моря в сторону Дарданелл. Но оскорбление и чудовищные потери флота, гнев Великого султана, ненависть и ужас, охватившие улицы Истамбула заставляли присутствовавших кипеть от негодования.

— Господин Кутузов, как получилось, что ваш флот без нашего согласия вошёл в проливы, встал на якорь напротив нашего дворца и на наших глазах уничтожил наш флот и сжёг половину великого города? И всё это — жестоко и коварно, не объявляя войны!

Михаил Илларионович печально и твёрдо смотрел на собравшихся турецких вельмож в роскошных чалмах с бриллиантами. Сейчас всё решиться. Война или мир?

— Ах, раис-эфенди, но не вы ли расторгли соглашение о свободном проходе наших кораблей через Проливы? Теперь мы вынуждены проходить так, как можем. Если бы вы не стали обстреливать наш флот из береговых укреплений, наш флот, безусловно, не стал бы вести ответный огонь. Как только я узнал о случившемся, я сразу же послал в Россию весть с просьбою не обострять далее отношений. Уверяю вас, мы мирные люди и у нас самые добрые намерения!

И Михаил Илларионович улыбнулся самой доброй и обаятельной своей улыбкою. Раис-эфенди почувствовал, как у него мороз прошёл по коже: на мгновение ему показалось, что ему улыбается гигантский дикий кабан, принявший вдруг вид человека.

— Раис-эфенди, — продолжал кабан, — умоляю вас, повлияйте на султана с тем, чтобы он проявил сдержанность. Теперь вы видели силы Ушак-паши. Они, как и было обещано, удалились в Средиземное море, не тронув вашей столицы, хотя на его кораблях имелось восемь тысяч отборных солдат. Но за ним следует Топал-паша, командующий ныне всеми силами императора! Он также очень послушен ему: едва объявлена будет война, он бросится к воротам Истамбула, как лев врывается в загон, полный трепетных серн! Он уже низверг короля в Варшаве, растоптал его корону и надругался над жёнами; а теперь, алкая пожарищ и крови, мечтает взять дворец Великого султана и столицу короля Швеции. Последний спасся, лишь вступив с императором в самый тесный союз; но Александру по молодости лет будет тяжко удержать на привязи этого рыкающего зверя, мечтающего затопить мир кровью правоверных! Прошу вас, умоляю вас — проявите благоразумие!

Несколько дней Диван усиленно совещался, размышляя, как поступить. Флот Порты понёс огромные потери, — 11 линейных кораблей сгорело, 4, спасаясь от огня, выбросились на камни и получили сильнейшие повреждения. Услышав о грядущем наступлении Топал-паши, взбунтовался Дарданнельский корпус янычар, и посреди Истамбула, перед дворцом султана загрохотали их огромные боевые барабаны. Лёгкость, с которой русский флот прошёл через Проливы, потрясла Диван. Казалось, они просто не заметили прибрежных укреплений, несмотря на гигантские орудия, уже три века защищавшие их!

Обескураживала и позиция иных держав. Французы, всегда подзуживавшие турок, в этот раз советовали не раздувать конфликт. Англичане призывали к войне, но не брали при этом на себя никаких обязательств, отказываясь даже обсуждать размеры денежных субсидий, а слухи об уходе остатков Гибралтарской эскадры на защиту метрополии заставляли сильно сомневаться в возможности получения от них действенной поддержки.

В конце-концов раис-эфенди подвёл итог обсуждению.

— Мы не готовы воевать с русскими. Облечём же свои мысли в покровы благоразумия, и воздержимся ото зла, дабы оно не возобладало над верными слугами Аллаха! Пусть случившееся послужит нам предостережением и уроком. Нам теперь надо укрепить оборону Стамбула, Проливов, и восстановить наш флот. Лишь тогда мы сможем спорить с неверными!

Правду говоря, злые языки шептались, что миролюбие раис-эфенди было вызвано не столько его благоразумием, сколько щедрыми посулами Кутуз-паши. Одноглазый северянин давно уже опутал почтенного министра покрывалом из подкупа и лести…

Но слухи остались лишь слухами.

Наконец, 8 декабря эскадра Ушакова прибыла на Мальту. Теперь можно было реализовать второй этап её поглощения: и Литта уже на следующий день собрал Совет по присоединению под российское покровительство.

— Синьоры, бальи и приоры Ордена! — начал магистр Литта. — Мы видим, что положение наше окончательно пошатнулось. Мы никак не предпринимаем никаких усилий по борьбе с пиратами Магриба, наше место заступили русские! Они не так давно успешно атаковали порты в Алжире и Оране и сожгли множество пиратских судов.

Между тем, имеются сведения о планах Франции напасть на Ла-Валетту и овладеть островом. Сейчас их сдерживает присутствие российского флота. Но кто знает, что будет потом? Русские заявляют, что покинут Мальту, если не будут иметь возможности надёжно тут закрепиться.

Синьор Литта веско оглядел присутствующих, подчёркивая серьёзность ситуации, затем продолжил:

— Синьоры, бальи и приоры ордена. Синьор Командор, синьор адмирал, все вы знаете о бедственно положении нашего Ордена, длящемся уже несколько лет. Мы должны стать частью много более могущественной структуры, способной противостоять чудовищному азиатскому варварству. У меня есть предложение от императора Российской империи о покровительстве. Всё имущество Ордена будет передано Российскому императору, а мы станем ему слугами. Добросердечие и благонамеренность императора Александра известны; сейчас, в те минуты, пока мы заседаем здесь, его войска успешно бьют персидских головорезов, сотрясая основы трона падишаха; сам же он решительно отменил в своей империи рабство. Нам следует перейти под его покровительство! Это наш долг, как европейцев, как христиан.

Собрание загудело сонмом голосов.

— Но, как же указание Святого престола? Папа никогда не утвердит такого решения Ордена!

Литта резко поднял ладонь вверх, пресекая дальнейшие возражения.

— Синьоры, вы знаете, что Орден Иезуитов, волею Святого престола запрещённый во всех странах, процветает в Российской империи. Император имеет власть проводить свою политику независимо от воли Папы; нам не понадобится его согласие или несогласие. Мнение папы для нас не важно: гораздо существеннее то, что происходит на нашем острове.

— Что вы имеете в виду? — с тревогой спросил кавалер д, Илье.

— Синьоры, ополчение волнуется. Они готовы восстать для освобождения острова от власти Ордена. Только покровительство Российского императора способно спасти нас!

— Но русских очень мало — резонно заметил бальи Камилл де Роган. — Как они смогут чем-то помочь, если их силы так незначительны?

— Вы ошибаетесь, кавалер! — холодно ответил Литта. — Ваши сведения решительно устарели. Вчера на рейд Меллихи прибыл российский Черноморский флот в полном составе, с семнадцатью линейными кораблями и восьмью тысячами десантного войска. Они прошли через Проливы, несмотря на противодействие турок, и, поверьте, после такого их уже вряд ли что-либо остановит!

Среди членов совета раздались изумлённые крики; появление такой армады на территории острова меняло решительно всё. При желании русские могли теперь попросту войти в Ла-Валетту силой, особенно, если мальтийцы поднимут сейчас мятеж!

— Теперь, — продолжал Литта, — когда английская Средиземноморская эскадра так ослабела, в Средиземном море господствует французский и союзный ему испанский флот. Это ставит нас в очень уязвимое положение: французы, несомненно, рано или поздно попытаются захватить наш остров и ввергнуть его в тяжелую войну с англичанами. Лишь покровительство дружественной нам Российской империи, поддерживающей нейтралитет, способно спасти нас от участия в огромной европейской войне, пылающей ныне по всему континенту.

Члены Совета стали горячо обсуждать предложение. Среди кавалеров Ордена было много французов, склонявшихся к поддержке своего отечества, но не желавших иметь ничего общего с парижскими революционерами. Многочисленные итальянцы и немцы из католических областей Германии больше склонялись к союзу с Россией; а испанцы, получившие соответствующие указания от правительства своей родины, горячо такой союз поддерживали.

— Поверьте, господа, — наседал Литта на членов Совета, — если мы хотим оставить всё по-прежнему, надобно, чтобы всё изменилось! Молодое русское вино должно влиться в старые орденские меха! Да, и я уж не говорю о том, что все вы получите щедрые вознаграждения!

Поначалу Совет не принял никакого решения. Однако зёрна были брошены и начали прорастать. Влияние русской дипломатии, иезуитов и деятельность Литты, волнения среди ополченцев Мальты, желающих сбросить с себя власть Ордена, привели наконец к тому, что 23 сентября эта подспудная деятельность наконец дала свои плоды: Мальтийский Орден объявил о самороспуске, с переходом его остатков под власть Российской Империи.

8 часов утра, порты и форты Мальты были переданы русским войскам. Фёдор Фёдорович высадился в час пополудни, обошел крепостные стены, побывал во всех фортах и явился с визитом к великому магистру Литте. 24-го на рассвете наша эскадра переместилась с якорной стоянки в бухте Меллиха в порт Ла-Валетты. Это было великолепное зрелище: около сотни судов под Андреевским флагом встали в бухте Ла-Валетты на якорь в строгом порядке, оказавшись здесь в полной безопасности.

Пустошкин и Чичагов две недели производили ревизию имущества Ордена, составляя реестр принимаемого вооружения, продовольствия и боеприпасов. Несмотря на постоянные стоны бальи и командоров Ордена на недостаток денежных средств, их запасы впечатляли. В пакгаузах и на батареях имелось 1200 пушек, в арсенале хранилось 30 000 ружей, 13000 бочек пороху и продовольствие на много месяцев. Склады Мальты были заполнены: запасов зерна хватило бы всему острову на три года. На рейде стоял 64-пушечный линейный корабль ордена и еще один находился на стапелях; также имелось две полугалеры, три шебеки и ряд других мелких судов. Триста турок находились в качестве невольников на галерах; более двух тысяч гренадёров Ордена и ополченцев перешли на службу в Российский флот.

Не так плохо оказалось и финансовое положение Ордена. Одной только серебряной посуды в казнохранилище было найдено на сумму в 250 тысяч рублей; ценности же, хранившиеся в кафедральном соборе Ла-Валетты, оказались просто чудовищны!

Доктор Роджерсон был торжественно-сосредоточен. Огромный опыт давал о себе знать: несмотря на чудовищную ответственность предстоящего, он был уверен, что сможет предусмотреть любое развитие событий.

— Итак, приступаем, господа!

— Перчатки! — напомнил ему доктор Серебровский, назначенный ассистировать.

— И перчатки, и спирт, и кипячение инструмента — я ничего не забыл, мистер Аргентин! — добродушно отвечал англичанин, уже успевший привыкнуть к этой непонятной зацикленности императора Александра на чистоте, которую тут называли «санацией» и последние годы превратили в настоящий культ.

— Может быть, всё-таки применить к императрице эфир? — задумчиво протянул доктор Вейкарт.

— Клинические испытания обезболивания при родах пока не завершены — отвечал ему Роджерсон, — и их результаты очень неоднозначны. Увы, но придётся ей испытать то, что выпадает на долю всех женщин!

В кабинет заглянула взволнованная и бледная госпожа Гесслер.

— Роды начались! — сообщила она Роджерсону.

— Ну что же, — рассудительно произнёс «Иван Самойлович», — императрица Натали знает своё дело; пора и нам исполнить свой долг!

Наконец, «санитар» натянул докторам тонкие гуттаперчивые перчатки.

— Идёмте, господа!

Наталья Александровна не подвела; и вот я держу на руках спящего младенца со смуглым лицом и редкими волосами на голове. Он закутан в пышное одеяло, и для такого объемного кулька кажется удивительно лёгким. Это мальчик, и он сейчас покойно спит; мы уже решили, что назовём его, в честь знаменитого деда, Александром. Прасковья Ивановна Гесслер, передавшая мне с рук на руки младенца, уже вовсю рассказывает присутствующим, как почти двадцать лет назад точно также держала на руках «господина Александра», и её немолодое, но сохранившее след былой красоты лицо сияет. Буквально вся Воронцовская больница заставлена цветами, принесёнными из петербургских оранжерей. У ворот бывшего дворца толпится народ, откуда при любом движении в окнах величественного здания раздаются нестройные здравницы, и в воздух взлетают треухи и шапки.

Я чувствую комок в горле. В прежней жизни у меня не было детей, а теперь я осторожно прислушиваюсь к совершенно новому мироощущению, рождающемуся где-то в глубинах души. Теперь я не умру, не исчезну, развеявшись по ветру; после меня останется живая трепетная связь с будущим. И сегодня я, наконец-то, могу определённо сказать:

Да, этот мир мой.

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Благословенный