Yair Lapid

THE SIXTH RIDDLE

Ha-Chida Ha-Shihit

Небо затянуто августовским туманом, и в окне, перед которым стоит телевизор, я вижу собственное отражение. Это не та картинка, которую стоило бы показывать детишкам в воспитательных целях. Здоровенный лоб развалился на кровати, подложив под спину три подушки, и в двадцать пятый раз смотрит «Клан Сопрано». Рядом со мной – пакет бейглов с кунжутом, открытая упаковка хумуса и банка оливок. Эта комбинация – плод многолетнего труда, а пропорции – мой секретный рецепт: на каждые три бейгла с хумусом – всего одна оливка.

На улице тридцать два градуса жары, поэтому из одежды на мне только баскетбольные трусы с эмблемой «Чикаго Буллз», своим элегантным кроем обязанные лучшим кутюрье сектора Газа. Плечи и руки пока в порядке – воспоминание о тех далеких днях, когда я планировал стать чемпионом мира по боксу в полутяжелом весе. А вот пониже плеч остался один вес. Кстати, официально я на диете. Это означает, что в течение дня я питаюсь куриной грудкой и свежими огурцами, а по ночам брожу по местным лавочкам, скупая арахис, кешью и прочую высококалорийную снедь, и заливаю продавцам про неожиданно нагрянувших гостей. Как будто кому-то есть до этого дело.

Тренированным движением я погрузил в хумус еще один бейгл, и в этот момент где-то в районе гостиной запищал мой пейджер.

– Не верь ему, – посоветовал я Тони Сопрано, который как раз встречался со своим сумасшедшим дядюшкой. Я точно не помню, когда начал вслух разговаривать с телевизором, но, видимо, это одна из тех симпатичных привычек, которые позволяют мне в мои сорок шесть лет спать, если заблагорассудится, поперек кровати.

Разумеется, пока я вставал, пейджер умолк. Я решил было не обращать на него внимания, но в большинстве случаев те, кто посылал сообщение на пейджер, были клиентами, которые позвонили в офис и нарвались на автоответчик: «Вы позвонили в частное детективное агентство “Ширман и Егошуа”. В экстренных случаях вы можете оставить сообщение на пейджер, номер абонента 1199. Мы перезвоним вам в ближайшее время». Кстати, и Ширман, и Егошуа – это я. Мое полное имя – Егошуа Ширман. Как поется в песне: «Этого мало, но это мое». С годами я понял, что большинство людей предпочитает обращаться в большое детективное агентство, занятое сотней дел, а не к одному человеку, сидящему на диване и наблюдающему, как растет его пузо.

Спустя десять минут мне удалось разыскать пейджер, который спрятался в подставке для газет. Вещи, подобно птицам, частенько перелетают с места на место в поисках мест для гнездования, вот только ориентируются в пространстве они значительно хуже, чем птицы. На сером экране высветилась электронная надпись: «Агарь Яари-Гусман. 03-5445652. Перезвоните». Имя показалось мне знакомым, но привязать его к конкретному лицу никак не удавалось. Сперва я решил не отвечать. Не люблю, когда мне посылают сообщения, в которых отсутствует слово «пожалуйста». Помнится, двадцать пять лет назад, за две недели до демобилизации из элитного пехотного подразделения «Голани», я отправлял на центральную базу в Тель-Авиве свою медицинскую карту и, воспользовавшись случаем, ее пролистал. В графе «Психологическая экспертиза» было написано: «Склонен к неподчинению». В переводе с профессионального языка на общечеловеческий это означает, что я терпеть не могу, когда мне приказывают.

С другой стороны, финансовое положение не позволяло мне отказываться от клиентов. По правде говоря, финансовое положение не позволяло мне даже обронить на улице монету в полшекеля. Шесть месяцев назад я взял в банке ссуду для погашения предыдущей ссуды, и теперь проценты пожирали меня, как болезнетворные бактерии. Но все-таки причина, по которой я поднял телефонную трубку и стал набирать номер, не имела отношения к области экономики. Просто это имя – Агарь – пробудило во мне смутное чувство ностальгии. Ничего конкретного. Как будто стоишь на платформе лондонского метро, и вдруг издалека до тебя доносятся звуки любимого израильского шлягера.

Ее голос только усилил это чувство. Я был уверен, что уже слышал его, но не мог вспомнить где. У меня есть правило: я запрещаю себе воображать, как выглядит человек, слыша его голос. Самым эротичным на моей памяти голосом обладала Рина Амар, в конце семидесятых дежурившая по ночам на телефоне в полицейском участке Ашкелона. Она говорила с легким акцентом, свойственным франкоязычным марокканцам и подчеркнутым прокуренной хрипотцой. Он навевал мысли о горячем вине с корицей, черных шелковых простынях и бархатных наручниках. В те годы в Ашкелоне находились граждане, которые имитировали ограбление собственного дома, лишь бы услышать в телефонной трубке ее голос. Но выглядела Рина так, что ее не стыдно было бы выставить против Шакила О’Нила в матче по борьбе в грязи.

– Джош?

– Да.

– Спасибо, что перезвонил.

Тот факт, что она обратилась ко мне как к Джошу, подтвердил мое предположение, что мы уже встречались, но не более того. Наверное, последним, кто называл меня полным именем – Егошуа, – был моэль, который делал мне обрезание. Все остальные зовут меня Джош. Наверное, я откликнулся бы и на «господина Ширмана», попробуй кто-нибудь назвать меня так, но это обращение тоже не пользовалось популярностью. Удивила меня скорее ее реплика: «Спасибо, что перезвонил». Люди обычно звонят частным детективам, как и зубным врачам, когда уже слишком поздно. Ко мне они приходят, если их жизнь начинает рушиться, и ненавидят меня уже за то, что им нужна помощь. В большинстве случаев хорошие манеры не входят в меню.

– Вы хотели со мной поговорить?

– Ты меня не помнишь, правда?

– У меня хорошая память на лица и плохая – на имена.

– Я дружила с твоей сестрой. Мы вместе служили в армии.

Мы оба замолчали. Моя сестра, Рони, вот уже больше десяти лет как прописалась в подземной квартире на кладбище Кирьят-Шауль. Продажный полицейский по фамилии Гольдштейн убил ее, испугавшись расследования, которое я вел. Гольдштейна с нами тоже больше нет. В нашу последнюю встречу мое колено прижимало его к земле, а в руке у меня был нож. Туда ему и дорога. Я не люблю тратить серое вещество на размышления об этом.

Напротив меня висят деревянные настенные часы. Я купил их потому, что они похожи на подарок от благодарного клиента. Сейчас я сжимал в руке телефонную трубку, смотрел, как бегут секунды, и ждал. На свете есть много людей, которые знают больше меня. Есть дети, которые лучше меня знают таблицу умножения, и домохозяйки, способные обыграть меня в шахматы. Но мало кто лучше меня умеет ждать.

– Зря я про это сказала.

– Зачем ты звонишь?

– Я думала, ты меня вспомнишь. Сама не знаю почему.

– Еще раз: зачем ты звонишь?

– Тебе о чем-нибудь говорит такое имя – Яара Гусман?

На контрольной панели моей памяти зажглась новая красная лампочка, но картинка все еще оставалась расплывчатой.

– Это твоя мать?

– Это моя дочь. О ней писали в газетах два года тому назад.

– Почему?

– Она пропала.

К нам присоединился еще один собеседник, хотя слышать его мог только я. Его беспокойный голос зазвучал у меня в голове, резонируя от стенок черепной коробки и постепенно переходя в вопль: «Отвечай односложно! Будь решителен! Будь холоден! Не задавай лишних вопросов! А главное, не связывайся с этим делом!»

– Ничем не могу тебе помочь.

– Ты меня даже не выслушал.

– Это дело не для частного детектива, а для полиции.

– Полиция его бросила.

– Так не бывает. Дела об исчезновении детей не закрывают.

– Нет, не закрывают. Они стоят в архиве открытые, и раз в месяц их переставляют с полки на полку.

Она разозлилась. Нет, не так. Когда она мне позвонила, она уже была на взводе. На самом деле она пребывала в этом состоянии уже много месяцев. Она растила в себе чувство злости и подогревала его, чтобы использовать в качестве движущей силы. Гнев, в отличие от радости, со временем не выдыхается. Не находя отдушины, он кристаллизуется.

– Я понимаю твои чувства.

– Избавь меня от этой пошлости.

Формально ее ответ не был криком, но за исключением громкости, в нем присутствовали все его элементы крика.

– Ладно, – признал я, – я сморозил глупость.

– У тебя есть дети?

– У меня даже аквариумных рыбок нет.

– Ты так и не женился?

– Я пытаюсь донести до тебя, что очень хотел бы тебе помочь, но мне нечем.

– Ты не знаешь всех подробностей. Ты даже имя моей дочери не вспомнил.

– Лишнее доказательство того, что я прав.

– Именно это Рони всегда про тебя говорила.

– Что говорила?

– Что ты себя недооцениваешь.

Она была в черной майке, открывающей изящные, но сильные плечи, в потертых джинсах и беговых кроссовках на платформе. Серо-голубые глаза, смотревшие на меня с легким беспокойством. Гладкий лоб, словно сошедший с полотна художника эпохи Возрождения. Едва уловимые первые признаки возраста угадывались только на шее, вокруг которой вились очень темные волосы до плеч, подчеркивающие бледность высоких скул. Ее красивый рот чуть кривился, выдавая напряжение. Одна приятельница как-то объяснила мне, что все женщины делятся на две группы: груши и яблоки. У яблок большая грудь и широкие бедра, как у героинь греческих трагедий; у груш – длинные ноги, округлые бедра и тонкая талия. Агарь Гусман, несомненно, принадлежала к породе груш.

Она села и произнесла:

– Я должна перед тобой извиниться.

Я ответил ей улыбкой, призванной скрыть мое удивление. Большинство клиентов приходят ко мне с заранее подготовленной речью, которую обдумывают по дороге, и с годами я научился не давить на них. Они знают, что я на их стороне, но им все равно хочется выглядеть в моих глазах правыми и высокоморальными, в крайнем случае – жертвами, достойными сочувствия. За сто двадцать шекелей в час я счастлив предоставить им эту услугу. Никаких проблем.

Правда, обычно извинения звучат на более позднем этапе.

– Зря я упомянула, что дружила с твоей сестрой, – сказала она. – Это было нечестно.

Я продолжал сидеть молча, но от выражения вежливого интереса, которое я на себя напустил, у меня начали зудеть щеки. Больше десяти лет назад я попросил свою сестру приглядеть за девушкой, которая в итоге стала свидетелем убийства. У меня были свои причины не обращаться за помощью к полиции, но Рони они не волновали. Она знала одно: старший брат никогда не сделает ничего, что подвергнет ее опасности. Через четыре дня к ней пришел Гольдштейн, замешанный в ограблении, и убил ее.

Формально в том не было моей вины.

Я твердил себе это каждое утро, бреясь перед зеркалом. Я твердил себе это, после трех сеансов навсегда прощаясь с психоаналитиком, которого нашел мне Кравиц. Даже когда я узнал, что у моего отца болезнь Альцгеймера, я первым делом подумал: вот и хорошо, теперь он забудет, что его дочь погибла из-за меня. Я так часто повторял себе, что не виноват, что минутами сам почти верил в это.

Хамсин – сухой и жаркий ветер, наполненный песком и пылью, – поделил город на касты. Те, кто могут себе это позволить, сидели по домам, и улицами завладели отверженные. В соседнем дворе два румынских гастарбайтера поливали друг друга из шланга и смеялись. Не как дети, а как взрослые, которые знают, что ведут себя как дети. Мой «Бьюик-Сенчури» стоял в двадцати метрах от дома, но, пока я проделал этот путь, губы и глаза мне будто натерли наждаком.

Через пятнадцать минут я приехал на улицу Шокен и припарковался у ларька с шаурмой, напротив редакции газеты «Гаарец». Возле ларька не было ни души, и я в знак солидарности с пролетариатом съел полторы порции с большим количеством картошки фри. Что мне особенно нравится в шаурме, так это то, что можно не беспокоиться насчет изжоги – она появляется сразу.

Около двух часов дня я вошел в здание редакции и поднялся в почти безлюдный архив. Студенты, подбирающие материалы для дипломных работ, которые никто никогда не станет читать, уже разбрелись по домам, а журналисты, заглядывающие сюда в поисках информации, способной как минимум секунд на десять потрясти мир, еще не явились. Дежурный – молодой парень – сидел на складном стуле и читал компьютерный журнал. Он посмотрел на меня заговорщическим взглядом продавца секс-шопа. Я попросил его принести мне все статьи, касающиеся исчезновения детей.

– На сколько по времени?

– Часа на два-три. Зависит от количества статей.

– Я имел в виду, на сколько времени назад?

– Лет на десять.

– Нужно будет оплатить каждую статью.

– Я знаю.

Я вернулся к машине и поехал в район Бавли. Солнце еще не село, но горизонт уже окрасился закатными оттенками и на небе проявились дорожки грядущей ночи, темные, как след чайного пакетика в чашке. Я припарковался на шоссе Бней-Дан, что тянется вдоль парка, и пошел к речке Яркон. На берегу я остановился. Мой взгляд зацепился за ржаво-зеленые сточные воды, над которыми клубились зловонные испарения. Вот типичный для Тель-Авива парадокс: сначала угробили единственную в городе реку, а потом разбили вокруг нее невероятно красивый парк. Между шоссе и речкой был устроен мини-зоопарк. За оградой расхаживали жирные гуси, которых дети кормили чипсами. Под оливковым деревом с густой листвой лежал большой горный козел, время от времени закидывая назад голову, чтобы своими длинными рогами почесать задницу. У меня никогда не было рогов, но, если бы были, думаю, я не нашел бы им лучшего применения. Я развернулся и пошел в сторону жилого массива.

Бавли – один из тех районов, которые возводились как элитные, но начали чахнуть еще до того, как были убраны последние строительные леса. Он все еще выглядел вполне респектабельно, но вместо топ-менеджеров здесь жили немолодые пары и адвокаты, которым никогда не открыть собственную практику. В местном супермаркете обитали домохозяйки, перед выходом из дома не утруждавшие себя даже необходимостью причесаться, а их дети-подростки спешили разъехаться на своих скейтбордах в места поинтересней. Через пять минут я дошел до здания, в котором когда-то располагался кинотеатр «Декель». Теперь оно стояло заброшенным и ждало, чтобы кто-нибудь превратил его в очередной торговый центр. Я повернул налево, потом еще раз налево и оказался перед домом, где жила Агарь Гусман.

Восьмиэтажка была выкрашена в любимый цвет этого района – бело-облупленный. На парковке возле дома стояли две молодые мамаши с колясками. Одна с воодушевлением что-то рассказывала, вторая покорно слушала, явно надеясь, что скоро ее мучениям придет конец. Русский парень с плечами вышибалы подрезал живую изгородь. Почувствовав на себе мой взгляд, он улыбнулся и подмигнул мне. Я ответил ему тем же, хотя и не понял, на что он намекает. Неподалеку остановился фургон с мороженым, из которого неслась радостная мелодия. Мимо торопливо прошли два солдата с автоматами на плече. На автобусной остановке села на лавочку пожилая женщина, по виду домработница. Я уже собирался уходить, когда услышал, как меня кто-то окликнул. Она выскочила из подъезда – похоже, по лестнице спускалась бегом. В руке она держала фотокарточку.

– Я увидела тебя в окно.

– Вот, захотелось получше рассмотреть место происшествия.

– Я принесла ее фотографию.

Это был тот же снимок, что я видел в газете, с качелями на заднем плане. Я разглядывал его, ища сходство между дочкой и матерью. Найти его оказалось нетрудно. Сегодня Агарь снова была в джинсах, но футболку надела белую. Волосы она подвязала голубой бархатной ленточкой, что сделало ее похожей на старшеклассницу, которая, сдав выпускной экзамен, летит навстречу бойфренду, встречающему ее возле школы.

– Я виделся с твоим мужем.

– Не великое удовольствие.

– Почему ты оставила фамилию Гусман?

– Сначала из-за Яары. А потом мне стало все равно.

– Отец у него вполне приличный.

– Да. Леона я люблю. Он до сих пор звонит мне на каждый праздник.

– Сейчас половина седьмого. В котором часу она исчезла?

– В половине девятого утра.

– То есть освещение было примерно такое, как сейчас?

Ей очень хотелось показать себя полезной и наблюдательной помощницей детектива.

– Пожалуй, было чуть светлее.

– Ты видишь парня, который подрезает изгородь?

– Это Юрий. Он тогда здесь не работал.

– Если бы я не спросил, ты обратила бы на него внимание?

Она сосредоточилась и закрыла глаза. К счастью, я не принадлежу к тому типу мужчин, которые, стоит девушке закрыть глаза, начинают пялиться на нее, чтобы выяснить, носит ли она лифчик.

– Я видела тебя. Видела солдат. Еще видела, как проехала машина. Больше ничего не помню.

– А ведь он был здесь. Прямо у тебя под носом.

Она открыла глаза – две серо-голубые жемчужины.

– Не может быть, чтобы это был кто-то из местных.

– Оглянись вокруг. Похитить с улицы маленькую девочку совсем не просто. Тебе нужна машина с тонированными стеклами и включенным двигателем. Нужно, чтобы девочка пошла с тобой и при этом не кричала. Нужно, чтобы вся операция заняла не больше двадцати секунд. Те два солдата, которых ты заметила, были вооружены, а Юрий держал в руках секатор. Она знала, что нельзя разговаривать с незнакомцами?

– Конечно.

– Тогда как же она исчезла?

В половине девятого я вышел из дому и медленным шагом, пытаясь поймать хоть намек на ветерок, двинулся по улице Бен-Йехуда. На углу улицы Гордон я остановился возле киоска и купил лимонный сорбет, надеясь хоть как-то охладиться. Без десяти девять я добрался до кафе «Гордон», сел за угловой столик и заказал кофе гляссе. Пока я пил, о мои брюки терся карликовый шнауцер, похожий на половую щетку. Не успел я сделать последний глоток, как на стул рядом со мной плюхнулся Гастон, подхватив обеими руками искалеченную ногу и пристроив ее под столом.

– Шалом, профессор.

– Терпеть не могу, когда ты меня так называешь.

Если верить удостоверению личности, Гастону Розенбауму исполнилось 62 года. Его тазовые кости держались вместе только благодаря куче платиновых штырей, а одна нога была из-за неудачной операции короче другой на пять сантиметров. Несмотря на это, если бы меня пригласили выйти против него на ринг, я бы сделал вид, что занят. В 25 лет он входил в сборную Румынии по классической борьбе, а после переезда в Израиль увлекся айкидо и дошел до третьего дана. Об айкидо мне известно очень немного, но как-то раз Гастон предложил мне пробный урок, большую часть которого я провел на земле с застывшим на лице выражением изумления. Кроме того, в том, что касается криминологии, он действительно был профессором. Я познакомился с ним в 1974-м, когда искал одного художника-трансгендера, разрезавшего своего любовника на шесть равных частей. От кого-то я слышал, что в Тель-Авивском университете есть поразительный человек, который «про убийства знает все». Как вскоре выяснилось, это была очень скромная оценка. Над бычьей шеей Гастона располагалось вместилище такого количества информации, которому позавидовал бы не один архив. Он помнил каждый случай и умел находить между разрозненными фактами такие связи, о которых никто другой даже не догадался бы. Но даже с его помощью мое расследование топталось на месте. На протяжении восьми месяцев, что оно продолжалось, я не раз готов был отступиться, зато он ни на секунду не терял терпения. Как-то раз, одной особенно долгой ночью, я позволил себе высказаться на эту тему. Он взглянул на меня со странной полуулыбкой и сказал, что терпению его научила тюрьма. Я отпустил довольно плоскую шуточку типа: «Ну да, каждый знает, что все румыны – прирожденные воры», но он продолжал смотреть на меня в упор, вынуждая спросить, за что все-таки его посадили. Что я и сделал.

– За убийство, – ответил он.

Как ни тянул я время, медленно вставая, читая газету и сидя за чашкой кофе, все равно до встречи с Кравицем оставалось еще два часа. Поэтому я собрался пойти немного потренироваться. Это решение никоим образом не было связано с белой, как у школьницы, футболкой или с серо-голубыми глазами. Просто нечем было заняться. Спортзал «Джеронимо» расположен в подвале здания на улице Арлозоров, как раз под супермаркетом, поставляющим те самые калории, которые надо сжигать. Я зашел, переоделся, кивнул хозяину заведения, низенькому бородатому субъекту, в прошлом – главному спортивному инструктору Армии обороны Израиля. Он поприветствовал меня, воодушевленно поведя бровью. В свое первое посещение два года назад я в порыве дружелюбия рассказал ему, что Джеронимо – последний вождь апачей – был единственным коренным американцем, которого пригласили на похороны Джорджа Вашингтона. Как и следовало ожидать, хозяин понятия не имел, кто такой Джеронимо, но с тех пор относился ко мне с некоторой опаской, как и подобает нормальному человеку при встрече со слегка тронутым.

Я провел двадцать тоскливых минут на беговой дорожке за просмотром репортажа «Си-эн-эн» о саммите Большой восьмерки в Токио, удерживая постоянную скорость девять с половиной километров в час. Почувствовав, что почки у меня вот-вот отвалятся, я перешел к гантелям, которые настроены ко мне гораздо менее враждебно, и тяжко трудился примерно час, в основном над трицепсами и мышцами спины. Только потом, под душем, обнаружив, что дважды намылил одну и ту же руку, я сообразил, что, кажется, слегка напряжен. Приятно, конечно, в конце фильма спасти девушку, но я подозревал, что мне эта история не по зубам. Я пошел в супермаркет и купил морковь, огурцы, сладкий перец и пять стаканчиков обезжиренного йогурта. Глаз эта снедь радовала примерно так же, как должна была обрадовать мой желудок.

Паб «У Амирама» находится в десяти метрах от старого стадиона на улице Усишкин, куда мы ходили смотреть, как баскетболист Барри Лейбовиц колдует с мячом. Толкнув массивную дверь паба, ты попадаешь прямиком в Англию семидесятых: четыре стола темного дерева и пол, посыпанный опилками. На стенах – рекламные плакаты давно исчезнувших сортов пива; за стойкой, в окружении бутылок виски, царит Амирам, считающий дни до того момента, когда закроет заведение и полностью отдастся своему любимому занятию – сплаву на каяках в тех краях, где легко превратиться в обед того, кого планировал приготовить себе на ужин. Я пришел на пять минут раньше и обнаружил, что Кравиц меня уже ждет. Неудивительно. Мы оба воспитанники старой школы: тот, кто явился последним, находится в более слабой позиции. На столе перед ним лежала пухлая папка из коричневого картона, а мячик в руке на этот раз был синим.

– Выглядишь, словно тебя грузовик переехал, – сообщил я.

– Я могу задать тебе один вопрос? – Дожидаться позволения он не стал. – Ты совсем с ума спятил?

Проглотив последний кусок, я решил немного прогуляться. И пожалел об этом, едва покинув заведение Амирама, потому что тут же окунулся в уличное пекло. Детективы обычно стоят под дождем, по их широкополым шляпам и длинным плащам стекают струи дождя, а ты броди тут в тридцативосьмиградусную жару с пятнами пота под мышками. Я все-таки дошел до порта, уговаривая себя, что пот – это тоже способ расходовать калории, и минут пятнадцать постоял на уродливом бетонном пирсе, созерцая воду. Беседа с Кравицем не только встревожила меня, но почему-то напомнила мне о безрассудном романе, который был у него с моей сестрой незадолго до ее убийства. Он был женат, а она не замужем, и мне, наверное, следовало выбить ему пару зубов, но я этого не сделал. Поняв, что эти черные мысли ни к чему меня не приведут, я набрал номер Мубарака. Он обрадовался моему звонку и сказал, что Кравиц уже предупредил его. Я спросил, нельзя ли навестить его прямо сейчас.

– Я старый пенсионер, – рассмеялся он. – Чем мне еще заниматься?

Он объяснил, как проехать к его дому в районе Хадар-Йосеф. Я пообещал быть у него через двадцать минут, но добрался за десять. Если уж везет, то везет во всем.

Мубарак жил в маленьком домике на улице Вильнюсской общины, застроенной одним подрядчиком по единому проекту. Когда-то все эти строения были одинаковыми, но годы на каждом прорезали свои морщины. Дом бывшего полицейского был окружен ухоженным садиком и забором, выкрашенным белой краской. Когда он открыл мне, я обратил внимание, что брюки у него подтянуты высоко, чуть ли не по самую грудь, как иногда делают старики. В остальном он выглядел как обычно: крупный, с загорелой лысиной и в квадратных очках в металлической оправе, которые придавали ему немного сонный вид. Мы симпатизировали друг другу, но близко никогда не сходились. Возможно, из-за разницы в возрасте и в званиях.

Наши отношения вышли за рамки профессиональных единственный раз. Это случилось, когда его жена умирала от лейкемии. У Мубарака не было детей, поэтому весь отдел по очереди дежурил в больнице, чтобы не оставлять его одного. В полиции принято делать подобные вещи. Поэтому, когда ты выходишь из игры, у тебя появляется чувство, что у тебя ампутировали ногу. Или вырезали сердце.

В одну из таких ночей мы с ним сидели вдвоем на пожарной лестнице отделения паллиативной медицины, пили кофе из картонных стаканчиков и курили. Из уклончивых ответов врачей было ясно, что его жене осталось совсем недолго, и Мубарак вдруг заговорил о любви. «У вас, молодых, – презрительно сказал он, – каждый день новая любовь. Вы не понимаете, что значит прожить с одной женщиной сорок лет. Знать, что у вас никогда не будет детей, и все-таки оставаться с ней, потому что без нее ты – не ты. Как ты думаешь, – неожиданно сердито спросил он, – сколько раз за сорок лет она сказала, что любит меня? Сколько? Скажи!»

Я беспомощно пожал плечами.

«Три раза, – почти выкрикнул он. – Один раз на свадьбе, второй раз, когда я вернулся с Шестидневной войны, а третий – месяц назад, когда мы ехали в больницу. Но мне этого хватало. Потому что любовь не в словах. Она в том, чтобы прожить жизнь вместе. Выплачивать ипотеку, и мыть посуду, и, уезжая на конференцию в Германию, помнить, что размер ноги у нее тридцать восемь с половиной и она не любит слишком высокие каблуки. Вот это и есть любовь».

Я с ним согласился, и он замолчал, но продолжал сердито сопеть. Через два дня она умерла.

Он не женился снова, но и не сломался. После траурной шивы вернулся к работе, и через две недели все опять начали рассказывать при нем анекдоты. Он продолжал вести расследования в своей методичной и немного нудной манере, которая, как правило, давала результат. Я знал, что вечером получу от Кравица папку со всеми отчетами, но мыслей следователя в них не найду. В них содержатся только те данные, которые можно предъявить в суде. Предположениям и умозаключениям, а тем более тупиковым версиям там нет места, хотя в них иногда скрываются самые важные детали.

– Я завариваю чай. Будешь?

– В такую жару?

– Я ее не чувствую. В доме прохладно.

На крыльце лежал золотистый ретривер. Судя по его виду, он раздумывал, стоит ли в такую жару продолжать дышать или от этой затеи лучше отказаться. Я нажал на кнопку, и внутри раздался электронный перезвон церковных колоколов. Во дворе, слева от меня, стояла свежевыкрашенная детская металлическая горка красного цвета, за ней протянулась ржавая проволока для сушки белья, на которой ничего не висело. Бабочка с коричневыми крылышками села на спинку шезлонга, стоявшего на веранде, и замерла, словно задумавшись, чем бы заполнить остаток своего краткого существования. Никакой реакции на мой звонок не последовало.

Мошав Гинатон отделяет от восточных кварталов Лода один километр высохшей сельскохозяйственной земли, которая с обидой ждет, когда дадут разрешение ее застроить. По другую сторону пейзаж украшен бензозаправкой и рекламными щитами ядовито-желтого цвета, сообщающими о распродаже моющих средств. Обитатели мошава – обычная смесь земледельцев, лишенных всяких иллюзий, и бывших горожан, переехавших сюда в погоне за иллюзиями, – живут в вытянувшихся в одну линию белых одноэтажных домиках, которые с годами обросли, как пиявками, серыми бетонными пристройками и сараями. Во дворах припаркованы машины – устрашающего вида конструкции, способные передвигаться по бездорожью. К двери дома, на пороге которого я стоял, была прибита табличка с надписью черным фломастером: «Аталия и Дафна Айзнер». Интересно, подумал я, почему за прошедшие двенадцать лет она не сменила табличку.

Справа от двери располагалось доходившее почти до земли зарешеченное окно. Я попытался заглянуть в него, но ничего, кроме неясных очертаний мебели, не увидел.

– Вот что происходит, когда я договариваюсь о встрече, – посетовал я, обращаясь к золотистому ретриверу. – А представляешь, что бывает, если я прихожу без предупреждения?

Он обдумал мои слова и два раза чихнул. Я потрепал его по голове, спустился со ступеней на тропинку, огибающую дом, и уже собрался проследовать по ней, как вдруг у меня за спиной раздался голос:

– Что вы здесь делаете?

Я обернулся и увидел плечи.

Мой рост – метр восемьдесят два. В сборную по баскетболу меня с такими данными, может, и не взяли бы, но я привык, глядя собеседнику в лицо, видеть его брови. Плечи, в данный момент маячившие передо мной, были на какой-нибудь сантиметр шире бильярдного стола, а то, что возвышалось над ними, заставило меня вмиг пожалеть о нехватке у меня хороших манер. На вид их обладателю было лет сорок, весил он килограммов сто двадцать, а на руках можно было вытатуировать полный текст Декларации независимости. Он был одет в рабочие штаны и майку, в анамнезе которой значился белый цвет, а на башмаки налипло столько грязи, что с трудом просматривались шнурки. Над всей этой громадой высилось лицо без малейших признаков какого-либо выражения, с которого на меня подозрительно глядели маленькие черные глазки – точь-в-точь как у шершня.

– У меня встреча с Аталией Айзнер.

– Она мне ничего не сказала.

– Я звонил всего полчаса назад. Может, она просто не успела.

– К ней не часто ходят гости.

Он произнес это с явным удовлетворением, и я попытался прикинуться не гостем.

– Вы случайно не знаете, где она?

– Где-то здесь.

– Где здесь?

– Вы задаете слишком много вопросов.

– В самом деле?

Моей искрометной шутке понадобилась почти минута, чтобы подняться на лифте до пустого чердака, в котором у него должен был находиться мозг.

– Вы что, издеваетесь?

– Вы слишком большой, чтобы я над вами издевался. Готов поспорить, что с вами никто не предпринимал подобных попыток класса с третьего.

– Ее нет дома.

– Вы ее муж?

– Я ее друг.

Уверен, я и на это нашел бы что ответить, но тут из-за моего левого плеча раздался женский голос. Женщина шла к нам со стороны заднего двора.

– Я тысячу раз говорила тебе, Реувен, что ты мне хороший друг, но ты не мой друг.

Он моментально съежился, как будто его на два месяца забыли в стиральной машине.

– Это одно и то же.

– Это совсем не одно и то же, но сейчас это неважно. Не смей пугать моих гостей.

– Он слишком задается.

Он произнес это с такой злобой, что мне пришлось навеки проститься с мечтой быть приглашенным к нему на день рождения. Я повернулся к ней с самым приветливым выражением лица, но она была слишком занята укрощением своего строптивого стража, не забывая каждый раз обращаться к нему по имени, как делают опытные воспитательницы детских садов, когда хотят быть уверенными в том, что ребенок их слышит.

– Возможно, ты прав, Реувен, но это я его сюда пригласила, поэтому тебе следует извиниться.

– Он обзывался. И ему нечего здесь делать.

– Реувен, нам с господином Ширманом надо кое-что обсудить. Уверена, у тебя есть дела дома.

– Я должен починить тебе забор.

– Это подождет. Мы увидимся позже, Реувен. Хорошо?

– Я потом приду.

Он кинул на меня еще один злобный взгляд и неохотно поплелся назад, изредка оборачиваясь, – вдруг хозяйка подаст знак вернуться.

– Прошу меня извинить. Опека Реувена бывает чрезмерной.

– Все в порядке. Я действительно склонен задаваться.

До дома я добрался в половине девятого, когда последние отблески заката угасли на горизонте. Улица Мапу, на которой я живу, идет, извиваясь, от улицы Фруг на западе до моря на востоке – словно угорь, догоняющий отлив. Хамсин улегся, и приятный соленый ветер осушил мой потный лоб. До изобретения кондиционера люди в такое время выходили из дому, садились за складные столы на балконах и ели холодный арбуз с ломтиками брынзы. Теперь вокруг не было ни души, если не считать Гирша и Руби – двух стариков со второго этажа, которые, как обычно, копались в садике возле дома и уговаривали цветы расти.

– Привет, чайники! – крикнул я.

– Чайники?

Это была свежая шутка, и для большей наглядности я принял позу чайника: одна оттопыренная полукругом рука упирается в бедро – это ручка; вторая, с кокетливо изогнутой кистью, поднята вверх, напоминая лебединую шею.

– Неплохо, – сказал Гирш, исполнявший в этой паре роль ответственного за связи с общественностью. – Я думал, что уже знаю все приколы, но это что-то новенькое.

Я опустил руки, и мы все трое рассмеялись. Не знаю почему, но у полицейских существует богатейший словарь для обозначения подобных пар. Я до сих пор помню шуточки, которыми обменивались в машине мои коллеги, когда мы ездили на облавы в Парк независимости. Всё просто – если ты высмеиваешь человека, то тебе гораздо легче его арестовать…

Для меня они были живым доказательством того, сколько общего может быть у людей с совершенно разными биографиями. Возможно, все дело в ДНК или в чем-то еще в этом роде. Их истории я узнавал обрывками, когда они звали меня выпить с ними на балконе чаю с печеньем, приготовленным по новому рецепту. Гирш был из тех мальчиков, которые играют в куклы своих сестер и таскают у мамы туфли на каблуке и губную помаду. Он родился в Польше в начале тридцатых и всю войну провел в монастыре, переодетый – само собой! – девочкой. В Палестину он приехал в 47-м, уже сознавая свою странность, и целые дни проводил у моря, в кафе «Пильц». Он носил белый костюм и широкополую шляпу цвета кофе с молоком и глазел на работавших там молоденьких арабов-официантов. Руби был единственным сыном в семье коренных иерусалимцев и чистокровных сефардов, которые последние двести лет занимались торговлей мебелью, а к ашкеназам относились как к чужакам, по ошибке сошедшим не на тот берег. В двадцать два года он женился на девушке из хорошей семьи, а после того как у него родилась дочь, уехал в Англию работать в лондонском филиале семейного предприятия. Именно там, в одном из роскошных клубов для джентльменов, попав в объятия сына какого-то лорда, он и открыл для себя свою истинную природу.

Руби вернулся в Израиль, развелся с женой и переехал в Тель-Авив, где познакомился с Гиршем. Они прожили вместе два года, но семья Руби, не способная смириться с шокирующей правдой о сексуальной ориентации своего единственного отпрыска, уговорила его сделать вторую попытку – «ради дочери». Руби оставил Гирша и на целых десять лет вернулся к жене.

Но когда ему стукнуло 34, он собрал вещи и перебрался к Гиршу. С тех пор прошло больше тридцати лет, на протяжении которых они не расставались. Когда я переехал на улицу Мапу, они были первыми (и последними) соседями, которые пришли поздравить меня с новосельем. С собой они принесли яблочный пирог размером с велосипедное колесо. Со своей стороны, я раздавал заслуженные оплеухи местной ребятне, которая им досаждала. По мнению стариков, я заработал себе местечко в пантеоне добрых душ.

– Джош, – сказал Гирш, – тебя тут искали.

– Мужчина или женщина?

– Девушка.

– Как она выглядела?

– Красивая. Темные волосы, синие глаза.

– С каких это пор вы разбираетесь в женщинах?

Они хихикнули, довольные собой. И мной.

– Разбираемся получше тебя. Ты что, не знаешь, что у таких, как мы, безупречный вкус?

– Я думал, это касается только одежды.

– Это касается всего прекрасного.

Трудно спорить с людьми, которые спускаются поливать цветы в брюках от «Хьюго Босс», да я и не пытался. Близость между ними, как всегда, бросалась в глаза, хотя они нисколько ее не выпячивали. Гирш опустил руку на плечо Руби, и они замерли, ожидая, что я продолжу соревнование в остроумии. Насколько мне известно, я абсолютно гетеросексуален, но все же иногда меня терзало любопытство: как именно они используют свои причиндалы?

– Она просила что-то передать?

– Она оставила видеокассету. И еще заходил полицейский.

– Кравиц?

Они знали Кравица и считали, что он очень миленько смотрится в форме.

– Нет. Какой-то молодой полицейский. Он принес папки. Мы все отнесли в кладовку. Правильно?

– Для того я и дал вам ключ.

– В папки мы не заглядывали.

– Кстати, это не кладовка, а мой офис.

– А с виду вылитая кладовка.

Кто рано встает, тому бог подает.

В детстве мой дед Нахемия без конца повторял мне эту поговорку. Правда, ему бог подал только тетю Рину, которая никогда не вставала раньше одиннадцати. Она оправдывала это тем, что должна следить за кожей лица; вполне логичное объяснение, учитывая, что кожи со всех ее подбородков хватило бы на обивку для дивана. Я потратил лет двадцать, чтобы избавиться от слепой веры во все эти перлы дедушкиной мудрости, а годы службы в полиции убедили меня, что рано вставать совершенно незачем. Все равно все бандиты по утрам спят. Только на этот раз я имел дело с необычным бандитом и вел необычное расследование, а потому в половине восьмого был уже на ногах, с чашкой кофе в руке, и благоухал одеколоном.

Перед выходом из дома я позвонил Аталии. Она спросила, что случилось, и я ответил, что просто хочу узнать, как она. Она сказала, что у нее все хорошо. В ее голосе явственно слышалось удивление, и я поспешил добавить, что это у меня привычка такая: звонить женщине, с которой накануне переспал, чтобы убедиться, что ее от восторга не хватил удар. Она рассмеялась. После первого секса перед тобой всегда встает дилемма: или напомнить о происшедшем, тем самым открывая возможность для продолжения, или сделать вид, что ничего не было.

Я не умею делать вид. Никогда не умел.

Примерно полчаса я катил по шоссе Рамла-Лод и еще тридцать секунд потратил на поиски местной пожарной части, расположенной рядом со школой. Это было массивное сооружение из серого бетона, на парковке перед которым стояли две красные пожарные машины. Не сразу, но я совладал с мальчишеским порывом забраться на одну них и вместо этого вошел в здание, где рядом с кофемашиной обнаружил командира части, одетого в шорты и голубую рубашку, на которой красовалась надпись: «Пожарная часть Рамла-Лод». Он весил как минимум сто двадцать килограммов, но повернулся ко мне с легкостью учителя народных танцев. От него так и веяло энергией, а уж если энергией пышет толстяк, то он даст сто очков вперед любому заморышу.

– Привет, я Битон, – заявил он. – Когда начнете?

– Смотря что.

– Вы разве не по ремонту кондиционеров?

– Нет.

– Мать-перемать! У нас пять часов назад сломался центральный кондиционер. Сдохнуть можно.

– Стукните по нему. Иногда помогает.

– Я и стукнул. А он сломался. Так вы кто?

– Джош Ширман. Частный детектив из Тель-Авива.

– Серьезно?

– Я не собираюсь впутывать вас в неприятности. Можете навести обо мне справки у полковника Кравица, главы Тель-Авивского окружного управления.

– Что вы расследуете?

– У вас есть видеомагнитофон?

– В оперативном штабе.

Под аккомпанемент его проклятий кондиционеру мы прошли в штаб, и я показал ему видео с пожара. Он вспомнил его сразу. Для его части это было огромное событие. Он попросил меня еще раз прокрутить пленку и остановил запись, указав своим толстым пальцем на одного из пожарных.

– Его зовут Шимон Мораг.

– Он работает у вас?

– Да. Молодой еще. Потому и остался снаружи. Мы с более опытными ребятами были внутри. Он поступил к нам всего два года назад. До этого служил в армии, в отряде специального назначения.

– Где я могу его найти?

– Если у него проблемы, я должен об этом знать.

– Я просто хочу спросить, помнит ли он эту девочку на видео.

– С ней что-то случилось?

– Она похищена. Может быть, убита.

– Ты что, издеваешься?

На риторические вопросы я обычно не отвечаю. Он поднял голову и проревел:

– Тхия!

В комнату вошла худенькая женщина лет тридцати.

– Ты не видела Морага?

– Он уехал на базу Адам, тренироваться на местности.

Командир не стал интересоваться, откуда ей это известно. В любой конторе всегда есть человек, который в курсе всего. У них таким человеком была Тхия. Как выяснилось, на базе Адам подразделения по борьбе с террором проводили боевые стрельбы.

– Чего его туда понесло?

– Любит он эту фигню.

– Зачем делать вскрытие тому, у кого в голове пуля?

Доктор Гиснер не ответил. Он намылил руки до локтей, подставил их под струю воды, потом достал из-под раковины белую картонную коробку, извлек из нее две латексные перчатки и натянул их – сначала на правую руку, потом – на левую. Если бы ему пришлось повторить эту процедуру еще раз сто, он проделал бы все точно в том же порядке. Гиснер выглядел старше своего возраста, но и двадцать лет назад он был таким же – невысокий, узкоплечий, с холодными глазами; профессионал, умеющий делать свою работу. Он не стремился стать лучшим в своем деле – он стремился стать тем, кто ошибается реже других. Особенно усердные прокуроры относились к его чрезмерной осторожности без восторга, но если бы я был трупом, то предпочел бы попасть в руки именно к нему.

Покойник лежал на металлическом столе с боковыми канавками для стока жидкостей. У него были светлые волосы и широкие славянские черты лица. Посередине лба зияла рана с рваными краями, очертаниями напомнившая мне улыбающийся рот. Большинство людей, насмотревшись кино, считает, что огнестрельные ранения – это аккуратные дырочки, из которых хлещет кровь. Правда гораздо менее опрятна. Патрон от «магнума» калибра 0,375 входит в тело со скоростью 1476 километров в час. Он дробит кость и выдирает из тела около четверти килограмма тканей. Результат весьма далек от симметрии.

Доктор Гиснер достал дрель, включил ее и внимательно оглядел вращающееся сверло. Потом передумал, выключил дрель и посмотрел на меня.

– Нет, так я с ним работать не могу.

– А какая ему разница? Он же умер.

– Это что, шутка?

Все патологоанатомы болезненно чувствительны к шуткам на их счет. Я познакомился с доктором Гиснером в конце семидесятых, во времена, когда в Иерусалиме бесчинствовала банда гангстеров из Эйн-Керема, считавшая лучшим способом коммуникации с обществом гранату, подложенную под днище машины. Мы тогда провели вместе немало ночей. Он резал, я писал отчеты. Мы не стали друзьями. Единственным его приятелем в полиции был, как ни странно, Кравиц. Они сблизились летом восемьдесят второго, когда биржевой кризис принес с собой кучу расследований против не в меру ретивых брокеров, которые играли с деньгами клиентов, выходя далеко за рамки закона. Работая по одному из таких дел, Кравиц наткнулся на имя Гиснера. Как-то вечером он поехал к нему в Рамат-Ган, на маленькую ухоженную виллу в районе Ревивим, и разложил перед ним все документы. Гиснер заплакал. Два часа он сидел, уткнувшись лицом в ладони, и из-под его знаменитых своим мастерством пальцев текли слезы.

Позже Кравиц рассказывал мне, что испытал ужасную неловкость. Гиснер потерял огромную по тем временам сумму денег, но ему не пришлось ни закладывать дом, ни распродавать имущество. Жил он один, и просить прощения ему вроде бы было не у кого, тем не менее не оставалось никаких сомнений, что его терзает чувство вины. «Это были деньги детей», – без конца повторял он. В час ночи, после того как они распили полбутылки коньяку, Кравиц все же спросил, о каких детях идет речь. И тогда Гиснер открыл ему свой великий замысел.

Молодым выпускником медицинского факультета он поступил в патологоанатомы, потому что в этой специальности практически не было конкуренции. Это выглядело разумным решением. Он полагал, что в этой области его педантичность будет оценена по достоинству, к тому же ему не придется возиться с надоедливыми больными. Но с годами он понял, что работа все больше его тяготит. «Через какое-то время, – признался он Кравицу в тот памятный вечер, – мертвецы начинают тебя пожирать. Четыре года назад я проводил вскрытие двадцатилетней девушки, которую изнасиловали и убили. С тех я не могу прикоснуться к женщине. Четыре года без женщины. Ты знаешь, как от этого едет крыша?» Кравиц чуть было не ляпнул, что он и представить себе такого не в состоянии, но сдержался. Далее Гиснер поведал, что два года назад ему понадобилось посоветоваться со своим бывшим преподавателем, работавшим в больнице в Тель-а-Шомере, и тот предложил ему присоединиться к утреннему обходу. Они зашли в родильное отделение. «Я не подал виду, – рассказывал Гиснер, – но внутри у меня что-то вдруг оборвалось. Я смотрел на врачей, таких же, как я, но занятых совсем другим – нести в мир жизнь. Ты был когда-нибудь в родильном отделении? Это самое радостное место на земле. Ты знал, что младенцы умеют улыбаться? Через полчаса после рождения они уже улыбаются». И впервые за ту длинную ночь Гиснер улыбнулся немного бледной и кривой улыбкой, словно неуклюже пытался подражать младенцам.

Со следующего дня Гиснер начал откладывать деньги. Он перестал ходить в рестораны, отменил отпуск в Швейцарии, отказался от участия в международных конференциях. Его цель была проста: уйти из института патологической анатомии и стать врачом-акушером. Он знал, что обучение по этой специальности – одно из самых дорогостоящих, и хотел накопить денег, чтобы было на что жить. «Я уже не мальчик, – говорил он Кравицу. – Я никогда не брал в банке кредитов и не собирался менять свои привычки». Но деньги копились медленно, и Гиснер начал сходить с ума. По ночам ему стали сниться улыбающиеся младенцы, которых он из рук в руки передавал матерям, выслушивая горячие слова благодарности. В итоге он, как и многие другие, все свои деньги вложил в акции. Спустя четыре месяца, в июне 82-го, у него не осталось ничего.

В пять часов утра Кравиц простился с ним и нетвердой походкой ушел, не забыв дать Гиснеру номер телефона психиатра, с которым время от времени сотрудничала полиция. Гиснер посмотрел на него покрасневшими глазами. «Я все равно сделаю это, – сказал он. – Я начну все сначала, но своего добьюсь. Вот увидишь».

С тех пор прошло девятнадцать лет, а Гиснер по-прежнему работал патологоанатомом. Об акушерстве он больше не заикался. Кстати, если верить Кравицу, он никогда не сомневался, что Гиснер не уйдет из морга. «У каждого человека есть своя великая мечта, – говорил он, – но всегда находится что-то, что мешает ее осуществить. Единственный способ изменить жизнь – это просто взять и изменить ее. Гиснер не идиот, он знал, что игра на бирже – опасная штука. Он сам себе выстрелил в ногу».

Я не был уверен, что полностью согласен с этой теорией, но сейчас я делал ставку на любовь Гиснера к детям. По этой причине я и обратился к нему. Я кратко пересказал ему, что произошло. Не знаю уж, о чем он думал, но, по крайней мере, он меня выслушал.

– Сколько всего было девочек? – спросил он.

– Шесть. Но согласно отчетам ты вскрывал только трех. Назвать тебе имена?

– Я не помню по именам. Отчеты у тебя при себе?

– Да.

– Прочти мне, что написано в графе «Причина смерти».

Это заняло две минуты. Он сдвинул ногу трупа и присел на краешек стола.

– Во всех трех отчетах написано одно и то же.

– Что именно?

– Гиполемический шок, вызванный разрывом яремной вены и сонной артерии.

– Не гиполемический, а гиповолемический.

– Что это значит на человеческом языке?

– Им перерезали горло.

Улыбка на лбу у славянина как будто стала шире, словно он над нами злобно насмехался. Гиснер открыл рот, потом закрыл, задумался, но все же заговорил:

– Может, это прозвучит бестактно, но это один из самых легких способов умереть. Доступ кислорода к мозгу прекращается так внезапно, что просто не успеваешь почувствовать боль. Смерть наступает из-за быстрой потери крови.

– Чтобы сделать это, надо быть медиком?

– Не обязательно. Каждый, кто хоть раз в жизни ждал счет в лавке у мясника, знает, как перерезать горло.

– А физическая сила для этого нужна?

Его тон сменился на более сухой и холодный:

– Это не так легко, как кажется. В этом месте находятся хрящи и голосовые связки, да и сама трахея довольно плотная. Если бы жертвой был взрослый, я бы сказал, что да, требуется приложить известное усилие, но у детей все органы намного нежнее.

– Сколько лет им было? – спросил я.

– Кому?

– Жертвам.

– Ты же сказал, что им было по девять лет.

– Это на момент похищения. Я спрашиваю, сколько им было, когда их убили.

– Дай отчеты.

Он взял их и, все так же сидя на секционном столе, рядом с синюшными ногами трупа, быстро их пролистал.

– Слишком поздно.

– Что слишком поздно?

– Чтобы это установить. Никто не просил меня определить возраст жертв на момент вскрытия.

– А если бы попросили?

– Это не очень сложно. Достаточно сделать рентгеновский снимок запястья и по размеру костей определить возраст с погрешностью плюс-минус два месяца.

– То есть это можно сделать даже через несколько лет после смерти жертвы?

– Ты хочешь эксгумировать трупы? Тебе понадобится судебное постановление.

– А без него?

– Без снимка я ничем не смогу тебе помочь.

– Я имею в виду не без снимка, а без постановления.

Он не осел только потому, что уже сидел.

– Ты с ума сошел?

– У меня появилась теория.

– Ясное дело.

– Я думаю, что он крадет девятилетних девочек, забавляется с ними, пока им не исполнится одиннадцать, а потом убивает и берет себе новую.

– Почему именно одиннадцать?

– Сам догадайся, что происходит с девочками в одиннадцать лет.

Он догадался сам. Чувства сменялись на его лице, как картинки в игровом автомате.

– Они становятся женщинами.

– Не все. Но у некоторых в этом возрасте начинаются месячные. У других растет грудь. Он не желает видеть этих изменений и убивает их до того.

Я решил пока остановиться на этом. О хрупкости человеческого тела Гиснеру было известно побольше многих. Он за месяц видел больше мертвецов, чем некоторые врачи видят за всю жизнь.

– Как ты их эксгумируешь?

– Понятия не имею. Но, как только соображу, сразу тебе позвоню.

Через пятьдесят минут, приняв душ, в чистых трусах и с сигарой в зубах, я катил по шоссе, ведущему на север, и с тревогой поглядывал на датчик температуры двигателя. В салоне громыхала композиция Supernatural Карлоса Сантаны. Кстати говоря, совершенно официально заявляю, что музыкальных предрассудков у меня нет. Я с одинаковым удовольствием могу слушать Майлза Дэвиса и израильского исполнителя Авнера Гадаси.

Закат длился дольше обычного, и только за Нетанией небеса окончательно окрасились в черный цвет. Я гнал машину в темноте, погруженный в свои мысли. Сорок восемь часов назад вся моя личная жизнь могла уместиться на магните для холодильника. Теперь я разрывался между двумя женщинами, к которым меня тянуло с равной силой. Давно уже я не чувствовал себя настолько живым. Так и не придя ни к какому выводу, я решил, что сделаю единственное, в чем достиг совершенства: выброшу все это из головы.

В половине десятого я уже был в Нацрат-Илите. Возле торгового центра я повернул налево и после короткого тура по Ближнему Востоку очутился прямиком в бывшем СССР. Все уличные рекламные щиты были украшены надписями на русском, как и небрежно отпечатанные объявления на дверях подъездов. В единственном открытом киоске лежали стопки издаваемых в Израиле на русском языке журналов, с обложек которых улыбались обнаженные блондинки, и газеты «Вести». Продавец с головой, растущей прямо из плеч, объяснил, как найти нужный адрес, не отрывая глаз от телевизора, по которому канал НТВ транслировал матч с участием московского «Спартака». Я приехал на 117-ю улицу и по ее виду понял, почему вместо названия у нее только безликий номер. Паркуя машину, я обратил внимание на двух подростков с сигаретами во рту, с явным вожделением косившихся на мою машину. Выбираясь, я напустил на себя самый грозный вид. Они рассмеялись, но отошли.

Дом был относительно новый, но с уже сильно обшарпанным подъездом. Внутри пахло чем-то неопределенным, отдаленно напоминающим запах вареной картошки. Почти все почтовые ящики были сломаны. Я поднялся на третий этаж и постучал в дверь, на которой было написано: «Веславская».

Из газетных вырезок, полученных от Аталии Айзнер, я знал, что Марина Веславская моложе меня на год, но, увидев ее, понял, что она страдает симптомом многих русских женщин: в тридцать они выглядят на двадцать, а в сорок похожи на шестидесятилетних. У женщины, открывшей мне дверь, был худой торс, словно по ошибке помещенный на массивный таз, а ее очкам позавидовал бы любой астроном. Впрочем, в глазах, утомленно глядевших из-за стекол, читался ум.

– Да?

– Госпожа Веславская? Я хотел бы поговорить о вашей дочери.

– Моя дочь умерла.

– Я знаю.

У нее за спиной появился очень загорелый мужчина, босой, в шортах и майке. Он уставился на меня внимательно, но без неприязни.

– Вы из полиции? – спросила она.

– Нет. Я веду частное расследование. Разыскиваю девочку, которая пропала так же, как ваша дочь.

– Частное расследование?

У нее это прозвучало скорее как «частное рашшледофание», но, судя по всему, она поняла, что я имею в виду.

Они с мужчиной обменялись несколькими быстрыми фразами на русском, после чего она открыла дверь и впустила меня в квартиру. Вид гостиной меня ошеломил. Чистые прямые линии, красные японские кресла на фоне белоснежных стен. Такую гостиную можно увидеть в Нью-Йорке или в каталоге модной мебели.

– Красивая квартира.

– Вы рассчитывали обнаружить книжный шкаф и диван, подобранный в свалка?

Как и многие новые репатрианты, она путалась в грамматике, но ошибиться в ее сарказме было невозможно. Она заметила мое смущение и рассмеялась. Смех на мгновение разгладил ее морщины, явив облик очень привлекательной женщины, какой она, наверное, была лет десять назад.

– Вы не думали, что вы, как это… ненавидеть чужих?

– Расист?

– В Москве я работала архитектором. Если знать, как подбирать вещи, можно сделать красиво за мало денег.

Она достала из лежащей на столе пачки сигарету. Загорелый мужчина сел и безмятежно свернул себе косячок. Он вроде бы не обращал на нас внимания, но что-то в его позе говорило, что он прислушивается к каждому нашему слову.

– Через два года после исчезновения вашей дочери пропала еще одна девочка. При схожих обстоятельствах. Я ищу ее.

– Схожих?

– Почти таких же. Ее похитили на улице. Посреди дня.

– А на кого вы работать?

– Меня наняла ее мать.

– Бедная. Передайте ей от меня: «Бедная». Ее дочь умерла. Как Надя.

– Она думает, что нет.

– Мы тоже. Миша искать ее каждую ночь. Не спать целую неделю. С друзья с работы.

Миша едва заметно кивнул, подтвердив мое предположение, что он понимает каждое слово.

– Когда вам стало известно, что с ней произошло?

– Два года позже. Приходить одна полицейская и еще психолог. Сказать, что нашли Надя мертвый в песках Ришон-ле-Циона. Я ходить с Мишей, узнать тело. Сначала думать – не она, слишком большая. Раньше, когда она исчезла, я все время думать, что никогда не узнаю, как она большая.

– Она выглядела нормально?

– Да, нормально. Не так, как будто ей делать плохое. Почему вы спрашивать?

– Мы полагаем, что похититель убивает девочек не сразу…

Я пожалел об этих словах еще до того, как их произнес, но было уже поздно. Она впилась в меня пристальным взглядом, пытаясь переварить мысль, что над ее дочерью надругались, потом встала и быстрым шагом вышла из комнаты. Миша окинул меня долгим взглядом, в котором читалась странная деликатность.

– Вы идиот.

– Вы ее отец?

– Нет.

– В деле записано, что она жила с матерью.

– Когда мы приехать в Израиль, то записались раздельно. Так было легче с министерством внутренних дел, потому что Марина – еврейка, а я – еврей только наполовину. Но в России мы были женаты. Мы знакомиться, когда Наде было два года.

– А где ее настоящий отец?

– В России. Он прислать Марине письмо. Говорить, что она во всем виновата.

– Она знает, что это не так.

– И знает и не знает.

Высказав эту глубокую мысль, он вернулся к своему косяку, глубоко затянулся и предложил мне. Памятуя о долгом обратном пути, я отказался. В гостиную, держа очки в руках, вернулась его жена. Она умылась и освежила свой вид с помощью карандаша для век. И снова мне представился образ женщины, какой она когда-то была: молодая архитекторша, желанная гостья на всех этих прокуренных вечеринках, где изысканные женщины в черных платьях вели хрипловатыми голосами интеллектуальные беседы.

– Вы хотеть задавать мне вопросы?

– С вами все в порядке?

– Нет. Но я могу отвечать.

– Где вы были, когда она исчезла?

– Здесь. Я давать ей завтрак, хлопья, ну, эти, с петух на коробке. Потом она говорить, идти к своей подружке, Ниве, в дом на углу. Я ей поцеловать. От нее пахнуть молоком и немного зубная паста. Детский запах.

Описание полностью совпадало с историей исчезновения Яары Гусман.

– Когда вы поняли, что она исчезла?

– Мама Нивы звонить мне на работу, говорить, что она не пришла.

– Вы запаниковали?

– Запа… что?

– Вы испугались?

– Вначале не очень. Я звонить Мише, он идти искать. Потом он звать друзья, чтобы помогли, но не звонить мне до полдень, чтобы я не волноваться.

– Они не заметили там никого чужого?

– Нет. Только один ребенок говорить, что видеть машина. Синяя, быстро едет, но он не видеть, кто внутри.

– Синяя? Как полицейская?

– Нет, обычная. Полиция здесь сразу замечают. Все бы запомнили.

Я достал фотографию Яары и протянул ей:

– Вы когда-нибудь видели эту девочку?

Она долго рассматривала снимок, потом отрицательно покачала головой и сказала то, что я и так уже знал:

– Они похожи.

Именно в этот момент у меня забрезжила догадка. Марина официально не состояла в браке. Аталия никогда не была замужем. Агарь развелась. Все они воспитывали детей одни. Я попросил прощения и позвонил Кейдару. Компьютерам понадобилось ровно пятьдесят секунд, чтобы найти нужную информацию. Абекассис и Маром были в разводе; госпожа Леви овдовела – ее муж погиб в автокатастрофе возле мошава Шореш.

Я положил трубку и снова повернулся к Марине. За стеклами ее очков теснилась целая толпа вопросительных знаков.

– У второй девочки тоже нет отца, – сказал я. – Мать растит ее одна.

– Надя очень любила Мишу.

– Я в этом уверен. Но он ей не отец.

– Он как отец.

– Да. Но похититель знал, что у нее нет отца. Где это зафиксировано?

– Зафиксировано?

– Кто мог знать, что вы воспитываете дочь без мужа?

Она задумалась. Миша произнес что-то по-русски, она ему ответила. Потом оба погрузились в молчание. Через некоторое время она подняла на него глаза и высказала ему какое-то соображение. Он мысленно взвесил его и медленно кивнул.

– Есть организация, – сказала она.

– Организация?

– Да. Женская ассоциация. В министерстве внутренних дел мне давать бумаги. Говорить, они помогать с баллами.

– С баллами?

Миша снова пришел на помощь:

– Получать льгота.

– Вы имеете в виду, льготы по уплате налогов?

– Да. Одинокие матери имеют право на льгота.

– У вас сохранился адрес этой организации?

Адрес у них сохранился.

– Я тебя не разбудил?

– Смеешься? Я молюсь с пяти утра.

– А что, Бог на тебя обидится, если ты станешь молиться в более приемлемое время?

Было восемь часов утра. Я сидел в кровати, облаченный исключительно в собственную индивидуальность, и пытался одновременно говорить по телефону и искать носки. По голосу рабби Йосефа Крайника можно было бы подумать, что уже наступил полдень. Впрочем, в его случае это вполне могло быть близко к истине. Как честные собратья, мы поделили между собой мир. Он работал с общинами ультраортодоксов, а я – с остальным населением планеты. Иногда я помогал ему в розысках строптивых девственниц, сбежавших от жениха перед самой свадьбой; иногда он помогал мне найти капиталы, отмытые через канал Бней-Брак – Антверпен – Бруклин. Мы познакомились лет пятнадцать назад, когда вместе выслеживали одну парочку. Он выступал со стороны мужа, я – со стороны жены. Подобное встречается не так редко, как кажется. Когда один супруг начинает подозревать второго и даже обращается к частному детективу, в его поведении что-то меняется. Он становится скрытным, с общего счета начинают исчезать деньги, он ведет в прихожей какие-то странные телефонные беседы. Зачастую это приводит к тому, что тот, за кем следят, решает в свою очередь организовать слежку. У частных детективов считается делом чести первым заметить, что в игру включился собрат по профессии.

В нашем случае первым меня раскусил Крайник. Я сидел в белом махровом халате на веранде отеля «Морской обзор» в Рош-Пине и наблюдал за парочкой в джакузи, которая явно не получала удовольствия от общества друг друга. Откуда ни возьмись рядом со мной возник странный тип – в черном костюме, со здоровенной кипой на голове, и спросил, не желаю ли я сделать пожертвование в пользу ешивы – то есть религиозной школы – из Цфата. Я уже хотел было встать и пойти к администратору – пожаловаться, что в отель пускают всяких попрошаек, но тут он вдруг рассмеялся и указал мне на плещущуюся парочку:

– Вы только посмотрите на них! Они пока не изменяют друг другу, но, готов поспорить, через год разведутся.

Разумеется, будущее доказало его правоту. Пара, за которой мы наблюдали, не давала ни малейшего повода заподозрить одного из них в супружеской измене: просто они оба искали способ вырваться из несчастливого брака. Хорошего в этой истории было только то, что мы за их счет прожили три дня в прекрасном отеле и все это время вели разговоры «за жизнь». Как всякий закоренелый атеист, я боялся, что он начнет склонять меня к религии, но Крайник развеял мои страхи, пренебрежительно бросив:

– Да кому ты нужен? Из-за тебя образовательный уровень нашей ешивы упадет ниже плинтуса.

Кладбище Яркон было открыто неподалеку от Петах-Тиквы в конце 1980-х. Имеющее в плане форму не совсем правильной окружности, издалека оно напоминает небоскреб, приплюснутый к земле. К могилам ведут – как на футбольном стадионе – пять входов. За каждым из них тянется серая бетонная эспланада, служащая местом сбора и молитвы. Выглядит все это довольно мрачно, но, с другой стороны, большинство здешних посетителей не слишком склонны прыгать от радости. Я припарковался возле входа номер пять, где расположена дирекция, и прошел в грубо оштукатуренное белое здание. На третьей слева двери висела маленькая табличка «Раввин Яаков Штейнберг».

Я водрузил на голову черную кипу и постучался. Никакой реакции не последовало. Я нажал на дверную ручку, и она поддалась. Рабби Штейнберг развалился в глубоком кресле, обитом черной кожей. Глаза его были закрыты, пухленькие ручки уютно примостились на животе, а белая борода вздымалась и опускалась в ритме его спокойного дыхания. В уголках губ замерла ангельская улыбка. Я подошел вплотную к столу и колотил по нему до тех пор, пока он не раскрыл свои голубые детские глазки, которые делали его похожим на помесь еврейского сионистского философа Аарона Давида Гордона и панды. Но, едва он, не меняя позы, подозрительно оглядел меня с головы до пят, первое впечатление испарилось без следа. Я напустил на себя вид убитого горем отца.

– Молодой человек, здесь вам не приемная.

– Я знаю. Я был там, но не смог с ними договориться.

– О чем еще договориться?

– Мой сын…

Я запнулся, как будто слова застревали у меня в горле. Между мной и Аль Пачино почти нет разницы, не считая того, что он умеет играть. Как бы то ни было, на Штейнберга моих талантов хватило. Натренированным движением он положил передо мной пачку бумажных носовых платков и голосом гипнотизера забубнил: «Все-все, успокойтесь».

– Как зовут вашего сына?

– Рани. Рани Шарон.

– Ой-ой-ой, мальчик на мотоцикле.

В принципе я должен был догадаться, что он будет в курсе этой истории. Могильщики интересуются катастрофами, как риелторы недвижимостью, а адвокаты разводами. Шаг за шагом, с тщательно продуманными паузами, я изложил ему легенду, которую разработал для меня Крайник. Я упомянул рабби Цорефа и горячее желание моей жены, Сигаль, быть похороненной рядом с сыном. Штейнберг сочувственно слушал, время от времени машинально похлопывая меня по руке. Рука у него оказалась потная, и на ощупь она была ненамного приятнее, чем резиновая перчатка.

– А где сейчас ваша жена?

– Дома. Врач дал ей снотворное.

– Может, оно и к лучшему. Поговорим как мужчина с мужчиной.

– Рабби, я знаю, что это исключительная просьба и она потребует исключительных расходов, но мне все равно. Мне теперь все равно.

На секунду мне показалось, что я переигрываю, но я тут же понял, что выражение серьезности, осенившее лицо моего набожного собеседника, должно подчеркнуть боль, с какой он постарается выманить у меня как можно больше денег.

– Молодой человек! Самое для вас главное – больше никогда не знать такого горя.

– Спасибо, рабби.

– Вы понимаете, чтобы я мог вам помочь, другие люди должны помочь мне, и не бесплатно.

– Конечно.

– На какую сумму вы рассчитываете?

– Рабби Цореф сказал, что это будет стоить около трех тысяч долларов.

– Ох, милый мой! Рабби Цореф – прекрасный человек, но как он наивен!

– А сколько?

Дальнейшее походило на то, как если бы панда нырнула в бассейн и вдруг обнаружила, что в него забыли налить воду. Голубые глаза рабби подернулись льдом.

– Семь с половиной тысяч. И вы получите лучший участок на этом кладбище.

– У меня с собой только пять тысяч. Можно принести остальное перед погребением?

– Это не совсем удобно. Лучше прямо сейчас съездите за деньгами.

– Вы принимаете фантики от «Монополии»?

– Что-что?

Я сунул руку под рубашку и извлек оттуда микрофон. Потом привстал, достал из заднего кармана включенный магнитофон и выложил все это хозяйство на стол. Он оглядел его, поднял глаза на меня и за долю секунды все понял. Я не раз наблюдал у преступников похожую реакцию: подсознательно они все время ждут, что их схватят за руку, и в тот момент, когда это случается, испытывают нечто похожее на дежавю.

– Вы из полиции?

– Я частный детектив. Но много лет проработал в полиции и до сих пор иногда с ними сотрудничаю. Они будут счастливы получить эту кассету.

– Что я должен сделать, чтобы вы отдали ее мне?

Я объяснил.

Он посмотрел на меня и начал, как автомат, повторять: «Нет, нет, нет». Я встал, и тут он, как антипод первого автомата, забормотал: «Да, да, да». Убедившись, что его сопротивление полностью сломлено, я снова сел, и мы обсудили все детали. Как мужчина с мужчиной, как он и предлагал. Когда все было оговорено, он протянул руку к кассете, но я опередил его и сунул кассету в карман. Его кукольная лапка повисла в воздухе, и после короткого колебания он протянул ее мне для рукопожатия. Я принял ее, но вдруг, вспомнив о настоящих родителях Рани Шарона, принялся сжимать его руку и сжимал ее все сильнее, до тех пор, пока его рот не раскрылся в крике. Тогда я вплотную приблизил к нему лицо и прошептал:

– Если закричите и сюда кто-нибудь войдет, мне придется объяснить, что я здесь делаю.

Я стискивал его ладонь, пока его лоб не покрылся холодной испариной и я не услышал, как хрустнули кости. Только тогда я ослабил хватку. Он отпрянул от меня, держась за покалеченную руку. Я поднялся и направился к двери. На пороге я в последний раз обернулся:

– Если не возникнет осложнений, сегодня ночью получите кассету.

Меньше чем через час я вместе со своей бдительностью сидел напротив Жаки в кафе «Шалом» на площади у мэрии, которую никак не мог привыкнуть называть площадью Рабина.

– Мне понадобится машина скорой помощи.

– Скорой помощи?

– Сегодня ночью.

– Сегодня ночью?

– Может, хватит за мной повторять?

Пяти минут разговора с ним хватало, чтобы заразиться его манерой: он выдавал очередь коротких фраз с неожиданными паузами на размышление. В первую нашу встречу нас разделяли прутья решетки диаметром в 24 миллиметра, окрашенные в синий цвет. Это было в обезьяннике полицейского участка Яффы, на коричневых стенах которого красовались арестантские перлы типа: «Шлюха подзаборная, хочу тебя трахнуть». Я был двадцатишестилетним полицейским, оставленным на внеочередное дежурство, а он – двадцатидвухлетним подозреваемым в краже со взломом, громко требовавшим своего адвоката. Я удивился: откуда у парня его возраста «свой» адвокат. Он окинул меня бесстрастным взглядом: «Должен же кто-то присматривать за моим бухгалтером». В конце концов выяснилось, что никакого адвоката у него нет, но я уже принес нам два стакана крепчайшего черного кофе, и Жаки ни с того ни с сего принялся рассказывать мне о своем отце.

Отец Жаки работал таможенным экспертом. Низенький худощавый тунисец, он каждый день ездил из Яффы в Ашдод оценивать стоимость ввозимых в страну товаров. На его зарплату жили шесть человек. Он сам, Жаки, его мать и две сестры, а также бабушка, которая перебралась к ним после смерти дедушки, потому что государство лишило ее дешевой муниципальной квартиры. Жили они очень бедно, и большую часть своего детства Жаки провел на лестничной площадке, вставив в выключатель лампы с таймером спичку, чтобы не играть в темноте. В 14 лет он бросил школу и пошел продавать альбомы с наклейками «Этот удивительный мир». Через месяц он взял ручку и бумагу, произвел подсчеты и выяснил, что его заработок вдвое больше отцовского. Тогда он сел на автобус и с двумя пересадками отправился в Ашдод. У него созрел план. Его отец уволится, получит компенсацию, и они вместе откроют компанию по продаже альбомов и наклеек. В результате – при любом раскладе – доходы семьи резко возрастут.

Увидев Жаки у себя в кабинете, его отец очень удивился и велел ему посидеть в сторонке, пока он не закончит со срочными делами. Жаки примостился на полу в уголке и еще раз проверил свои выкладки. В это время в комнату зашел отцовский начальник – выпускник университета двадцати девяти лет от роду. Он взял у отца бумаги, сел на стул и начал их проверять. Напротив стула, на котором сидел начальник, было окно. Ему в глаза, мешая читать, бил солнечный свет. Через несколько минут это ему надоело. «Встань, Рафаэль, – приказал он отцу Жаки, – а то мне солнце в глаза светит». Рафаэль послушно встал и поменялся с ним местами. Так он и сидел, положив руки на колени и безостановочно моргая, вынужденный вместо парня на тридцать лет моложе себя терпеть слепящий свет солнца. По лбу у него катились крупные капли пота. Когда начальник дочитал бумаги и ушел, отец спросил у Жаки, зачем он пришел. «Просто так, – ответил тот. – Соскучился».

Гораздо позже я узнал, что был единственным человеком, с кем Жаки поделился этой историей. Ему было стыдно не за отца, а за себя. Он чувствовал, что предал его, не предложив сменить работу.

– Ты только зря заморочил бы ему голову, – возразил я. – Не каждому дано заниматься бизнесом. Многие люди слишком боятся независимости.

Жаки кивнул, но выражение упрямства с его лица не исчезло:

– Он бы в любом случае отказался. Но я должен был предложить.

Я попытался представить себе, что это значит: в четырнадцать лет быть взрослее родителей, но не смог. Это было от меня слишком далеко. Через неделю после освобождения он позвонил мне:

– Господин полицейский, я должен тебе чашку дерьмового кофе.

Пятьдесят минут спустя я потер глаза, в которые мне как будто песка насыпали. Принял душ, надел черную футболку, в которой не слишком похож на слоненка Дамбо, и поехал на пляж в Герцлии.

Ресторан «Фарида» расположен у самых пирсов и смотрит на яхты, которые раскачиваются на волнах, как брацлавские хасиды в лунную ночь. Я немного постоял на набережной, прикидывая возможные пути отхода на случай, если что-то пойдет не так. Я успел несколько минут подышать соленым морским воздухом, прежде чем в поле моего зрения появилась Агарь. Я продолжал смотреть на море, предоставляя ей самой решить, в какой тональности пройдет наша встреча.

Она подошла, коснулась моего плеча, подождала, пока я повернусь, и легко поцеловала меня в щеку. Ее руки на мгновение дольше, чем могли бы, задержались возле моей шеи, а лицо с широко открытыми глазами потянулось к моему. Я, со своей стороны, тоже на мгновение дольше придержал ее возле себя, подтверждая, что это не просто чисто дружеское объятие. На ней была темно-синяя шелковая юбка, открывающая длинные ноги, и облегающая блузка бутылочного цвета. Волосы свободно падали ей на плечи, а запястье на манер браслета обвивала бархатная лента, тоже темно-зеленая.

Я решил, что сегодня вечером буду блистать остроумием. Если, конечно, мне удастся открыть рот.

– Привет, – выдавил я.

– Привет. Давно ждешь?

– Здесь красиво.

– Это значит да?

– Это значит, что я с удовольствием тебя подождал.

– Наверное, когда следишь за кем-то, приходится ждать подолгу.

– Мой личный рекорд – шестнадцать часов.

– И что было потом?

– Это дурацкая история.

– Обожаю дурацкие истории.

– Женщина нашла в чемодане своего вернувшегося из-за границы супруга черные шелковые трусы. Я следил за ним две недели, но ничего не обнаружил. Человек жил, как скучный банковский клерк. Из дома – на работу, с работы – домой.

– И что ты сделал?

– По прошествии тех шестнадцати часов я позвонил его жене и предложил поискать в доме, в том месте, куда она обычно не заглядывает, чемодан или коробку. Через три дня она нашла в подвале ящик. Угадай с трех раз, что было в том ящике.

– Письма?

– Трусы и лифчики. Он надевал их, когда ее не было дома.

– Она рассердилась?

– Напротив, заплакала от счастья. Сказала, что у нее прекрасный муж, и если ему доставляет удовольствие прохаживаться в дамском белье, то пусть, лишь бы он не завел любовницу. По-моему, она так и не призналась ему, что все знает.

– Наверное, она права.

– Знаешь, что единственное ее огорчило?

– Что?

– У него оказался гораздо более тонкий вкус, чем у нее. Все свои сокровища он приобретал в «Виктории Сикрет».

Она рассмеялась:

– Как ни странно, это очень романтическая история.

– Да, я тоже так думаю.

– Я же сказал, что мне нужна обычная скорая.

– В следующий раз предупреди меня хотя бы за день.

Нет, Жаки меня не подвел и раздобыл машину, просто он проявил чуть больше усердия, чем следовало. Вместо стандартной бело-красной кареты у ворот кладбища стоял ярко-желтый реанимобиль с полным набором оборудования, включая электрокардиограф и портативный дефибриллятор. Жаки, напяливший белый халат и солнцезащитные очки, сидел за рулем и наслаждался новой игрушкой, включая и выключая кнопку сирены. К счастью, жильцы этого района обычно не жалуются на шум по ночам.

– Где ты откопал этого монстра?

– Ты что, не видишь? У меня инфаркт.

Агарь, которая следом за мной выбралась из «Бьюика», неуверенным шагом направилась к нам. Люди, которые посреди ночи разгуливают в темных очках, иногда вызывают настороженность.

– Добрый вечер!

– И вам привет!

– Я Агарь.

Он сообразил за полсекунды:

– Мать девочки?

– Да.

Он вылез из реанимобиля, подошел к ней, поднял очки и вдруг обнял ее. От неожиданности она чуть не задохнулась.

– Смертная казнь, – торжественно провозгласил он, разжав объятия. – Тот, кто творит такое с детьми, заслуживает смертной казни.

– Я всего лишь хочу найти свою дочь.

– Для того мы и здесь. Не волнуйтесь. Джош найдет их, вы заберете девочку домой, а я всажу сукину сыну пулю прямо в башку.

– Хороший план.

– Лучше не бывает.

Я почувствовал себя несколько обойденным вниманием, поэтому сказал, что нам пора. Мы медленно въехали на территорию кладбища. Не доезжая метров двести до конторы, где нас должен был ждать рабби Штейнберг, я велел Жаки высадить меня, а самому двигаться дальше. Близость к миру призраков наделила меня даром предвидения, и внутренний голос шепнул мне, что за стеной здания, возможно, притаился тип со здоровенной дубиной, который постарается размозжить мне череп и забрать компрометирующую его босса кассету.

Ошибся я только в одном: это была не здоровая дубина, а компактная полицейская дубинка с утяжеленной свинцом головкой, какими пользуются для разгона демонстрантов или почесывания спины в труднодоступных местах. С другой стороны, он был молод и в хорошей спортивной форме, по крайней мере, если судить по его прятавшейся за углом фигуре. Инстинкт диктовал мне, что лучше подползти к противнику сзади и, застав врасплох, тихо обезвредить, но я его не послушался. Я вытащил пистолет из коричневой кожаной кобуры, которая пропиталась потом у меня на спине, и сделал три шага вперед.

Возможно, мне следовало производить меньше шума, но аккуратность не входит в число моих достоинств. Он услышал мои шаги, резко повернулся и… замер. С некоторых пор я ходил с австрийским «Глоком-17». Эта модель появилась на рынке в 1982 году и сразу завоевала огромную популярность. Корпус этого пистолета сделан из пластика, поэтому он весит всего 870 граммов – и это с полной обоймой на 17 патронов девятого калибра. По меткости он не знает себе равных. Есть у него еще одно достоинство, о котором изготовитель почему-то не упоминает в рекламе: если ты смотришь ему в дуло, у тебя возникает ощущение, что ты ему не нравишься.

С близкого расстояния он выглядел еще моложе. Максимум лет двадцати пяти, с реденькой бородкой, в белой кипе, покрывавшей почти всю голову. Я предположил, что он служил в спецназе, проникся религиозными идеями и поступил учиться в какую-нибудь местную ешиву.

– Повернись, – сказал я ему самым спокойным тоном (в некоторых ситуациях нет ничего, что действует на нервы сильнее, чем спокойный тон). – Заложи руки за голову и опустись на колени.

В его глазах пылала ненависть, но мои указания он выполнил. Я приблизился к немуи заехал ему рукояткой пистолета по затылку, прямо над первым шейным позвонком. Он скатился на землю, как арбуз с телеги. В кино люди, получившие такой удар, через час встают, мотают головой и бегут спасать главную героиню. В реальности, когда он откроет глаза, ему первым делом захочется снова потерять сознание, чтобы не чувствовать чудовищной головной боли, сопровождающей сотрясение мозга средней тяжести.

Я направился к крыльцу. В желтоватом луче света, падающем от одинокого фонаря, стояли Штейнберг и два юнца с лопатами и алюминиевой похоронной тележкой. Я не смог не оценить его организаторских способностей. Позади меня лежал план А с шишкой на голове, а мне в глаза уже смотрел готовый к действию план Б. С другой стороны крыльца был припаркован наш реанимобиль.

– Некрасиво, рабби. Я очень обиделся.

– Где Ицхак?

– Прилег вздремнуть. Очень утомительно целыми днями учить комментарии к Торе.

Белая борода затряслась. Обозлившись, он терял часть своего обаяния, но из него все равно бы получился идеальный ведущий телевизионных программ для детей. Увидев, что мы разговариваем, из машины вышли и присоединились к нам Жаки и Агарь.

– Двинули?

– Может быть, я когда-нибудь и забуду все это, но Бог-то все видит.

– Еще одно слово, и я устрою вам личную встречу.

Парни выглядели слегка растерянными, и я решил не углубляться в эту тему. По-видимому, он не сказал им, в чем дело. Это второе правило разведчика на враждебной территории: того, чего тебе знать не надо, лучше и не знать. Первое же правило гласит: если не прихватишь из дома термос, то кофе тебе не будет. Старикан резко развернулся и пошел вперед, время от времени заглядывая в бумажку, на которой, судя по всему, были отмечены ряд и участок. Мы следовали за ним – странная компания, по большей части состоящая из лиц, не вполне понимающих, что они здесь делают, но чувствующих, что лучше не задавать лишних вопросов.

Через пять минут мы остановились возле простого надгробия из светлого хевронского камня, на котором значилось: «Здесь покоится Мааян Леви; 1982–1992». В этой лаконичности был какой-то вызов, словно тот, кто сделал надпись, призывал посетителя самостоятельно подсчитать, сколько лет было умершей девочке, и в очередной раз удостовериться в несправедливости мира. Штейнберг махнул рукой, и парни принялись копать землю возле надгробия. Агарь вцепилась мне в руку. Я услышал, как она глубоко вдохнула – так делает ребенок в ванне, только что открывший, что умеет нырять. Я успел повернуться к ней за миг до того, как она потеряла сознание, и поднял ей подбородок, вынудив взглянуть мне прямо в глаза.

– Это не Яара.

– Ты уверен?

– Да. Я разговаривал с матерью этой девочки по телефону.

Агарь сделала шаг назад, встав на отдалении от остальных, и обхватила себя руками. Она смотрела, как яма в земле становится все глубже, как из нее достают ужасающе маленький саван с останками, торопливо засовывают в черный мешок и застегивают «молнию». Все это время Жаки бросал на меня красноречивые взгляды, без слов говорившие: «Зачем ты привел ее сюда?»

Я предпочел сделать вид, что ничего не замечаю.

Когда с первой могилой было покончено, Штейнберг сунул руку в карман – я испытал удовольствие сродни садистскому, заметив, как его лицо искривилось от боли: он забыл, что несколько часов назад я вывихнул ему руку (при условии, что это был вывих; не исключено, что всемилостивый Господь позволил мне сломать ему одну-другую фалангу). По-прежнему молча он достал новую бумажку, показал ее сопровождавшим его парням, и наш скромный корабль дураков снова пустился в плаванье по морю мертвых. Второй памятник был из черного камня, и на нем золотыми буквами было выгравировано: «Рахиль Абекассис, 1986–1997, дочь Сарит и внучка Йосефа и Малки. Преждевременная смерть отняла у нас свет наших очей».

Молодые люди проделали ту же работу, и мы следом за похоронной тележкой двинулись к выходу. Я помог парням погрузить черные мешки в машину, и только тогда повернулся к Штейнбергу:

– Примерно через три часа.

– Я буду в конторе.

– Если ваш приятель очухается, отправьте его в травмпункт, пусть проверит голову.

– А кассета?

– Когда вернусь.

Жаки и Агарь сели на переднее сиденье, а мне пришлось устроиться сзади, рядом с нашим горестным грузом. Они не перекинулись со мной ни словом. Так уж повелось: все высоко ценят человека, делающего грязную работу, но никто не приглашает его на ужин.

К институту патологической анатомии мы приехали в три часа ночи. Доктор Гиснер ждал нас на стоянке. Худенький, в зеленом халате, он источал жизнелюбие человека, только что уволенного с работы, а по возвращении домой обнаружившего, что квартал, в котором он жил, смыло цунами.

– Мне самому не верится, что я это делаю.

– Мне тоже не верится, что ты это делаешь.

– Кто эти люди?

Я хотел соврать. Не потому, что в этом была потребность, а просто следуя принципу разделения ответственности. Но доктор не заслуживал обмана.

– Жаки со мной работает. Агарь – мать одной из девочек.

– Прекрасно. Свидетели – это именно то, что нам нужно.

Рядом с ним стояла тележка, похожая на ту, что мы использовали на кладбище, только начищенная до блеска. Я подошел к задней двери фургона и, спустя минуту сообразив, что добровольных помощников не найдется, сам вытащил оба мешка. Доктор Гиснер взялся за ручки тележки и покатил ее внутрь. Мы миновали два коридора и очутились возле двери с табличкой «Рентгеновский кабинет».

– Вы оба ждите здесь. Джош пойдет со мной.

Он в первый раз обратился к Жаки и Агари, которые послушно сели на скамью. Меня всегда удивляет, что самые отчаянные бунтари вмиг начинают вести себя как паиньки, стоит им услышать приказ врача. Откуда такое уважение к людям, профессиональное мастерство которых заключается в том, чтобы советовать пациенту, перенесшему инфаркт миокарда, есть меньше жирного?

Мы с Гиснером завезли тележку в рентгеновский кабинет. Он протянул мне хирургическую маску, такую же надел на себя, натянул резиновые перчатки и начал копаться в первом мешке. Через десять минут он вытащил оттуда кость, отпилил кусочек, положил на свинцовую пластину и сунул под аппарат. В другом конце комнаты находилась стеклянная перегородка. Мы встали за ней, и он нажал кнопку. Затем мы вернулись к аппарату, и он проделал те же действия со вторым трупом. Пока проявлялась пленка, он нашел в ящике стола пачку «Кэмела» и закурил.

– Не знал, что ты куришь.

– Четыре года не притрагивался к сигарете.

С окурком в зубах он вытащил снимки из проявочной машины и укрепил на негатоскопе. Даже мой неопытный глаз распознал хрупкие запястья детских ручек.

– Принеси мне атлас со стола.

– В путешествие собрался?

– Идиот, медицинский атлас! Это толстая книга с иллюстрациями. Авторы – Грейлих и Пайл, два рентгенолога.

Через минуту я нашел книгу в светлом переплете с огромным количеством фотографий, представлявших собой рентгеновские снимки рук разных размеров.

– Из этой книги ты узнаешь, сколько лет было девочкам на момент гибели?

– Да.

– Каким образом?

Он окинул меня удивленным взглядом. Обычно я мало интересовался его методами, концентрируясь на результатах.

– Ты что, не доверяешь мне?

– Я хочу знать, какова величина погрешности.

– Очень незначительная.

– Ты уверен?

– У новорожденных младенцев ладошки большей частью состоят из хрящей. С возрастом хрящевые ткани превращаются в костные.

– И когда этот процесс заканчивается?

– Примерно лет в девятнадцать. До тех пор возраст можно вычислить по количеству костной ткани. Хрящ на рентгеновском снимке не виден, поэтому сделать расчет легко. Существует еще один метод, основанный на окостенении черепа, но он менее точен.

Он достал из кармана халата циркуль и карандаш и сделал на снимках замеры. Потом подошел к книге и начал ее листать, пока не нашел соответствующую фотографию.

– Им обеим было по одиннадцать лет, – не глядя на меня, сказал он.

– Ровно одиннадцать?

– Что значит – ровно? Им было по одиннадцать лет.

Он взял стул и сел напротив меня:

– Выходит, твоя теория – это не просто теория.

– Да.

– Почему это так важно?

– Я был обязан удостовериться. Теперь, когда ты подтвердил, что он по два года держал их у себя, я впервые получил доказательство того, что девочка еще жива. Мало того, я точно знаю, когда он похитит следующую жертву. Все это косвенные улики, но пока и их хватит, чтобы получить у судьи ордер.

– То есть ты оказал услугу Кравицу.

– Как обычно. Он, конечно, воротил нос от этого дела как от безнадежного, но в действительности хотел, чтобы я им занялся.

– Когда ты ему расскажешь?

– Еще не решил.

– А что собираешься делать дальше?

– Прежде всего верну останки на место, пока на кладбище не появились посетители.

– Ты мне не ответил.

– Я знаю.

Мы снова упаковали наш жуткий груз и вместе с ним молча прошествовали мимо Агари и Жаки. По нашим лицам они поняли, что лучше не задавать лишних вопросов. Я погрузил черные мешки в машину, а доктор Гиснер, мгновение поколебавшись, сделал нечто совсем для него не характерное: подошел к Агари, взял ее за руку и долго не отпускал. Затем развернулся и, не говоря ни слова, исчез внутри здания. Она растерянно смотрела на меня, ожидая объяснений.

– Обеим мертвым девочкам было по одиннадцать лет.

– Не понимаю…

– Как и твоя дочь, они были похищены десятого августа, когда им было по девять.

Жаки сообразил первым. «О господи, значит, это правда!» – тихо пробормотал он и уселся на асфальт. Агарь переводила взгляд с него на меня, с меня на землю, потом снова на меня, пока до меня не дошло, что я должен произнести эти ужасные слова вслух, иначе она ни за что не примет жестокую правду.

– Он похищает их десятого августа, два года держит у себя живыми, потом убивает – и так же десятого августа два года спустя добывает себе новую девочку.

– Поэтому ты говорил про два дня?

– Да.

– Какое сегодня число?

– Два часа назад наступило девятое августа.

– То есть это завтра?

– Да.

Стало очень тихо. Минуту или две висела полная, кошмарная тишина, а затем Агарь прорвало. Рыдания поднялись ей в горло откуда-то из живота и выплеснулись на нас извержением вулкана.

– Доченька! Я хочу свою доченьку! Боже, верни мне мою дочку! Верни мне ее! Забери меня, но верни ее!

Не я, а Жаки обнял ее. Он утирал ей слезы и шептал что-то успокоительно-бессмысленное. Он гладил ее по голове, как будто это она была похищенным ребенком, и поддерживал до тех пор, пока у нее не перестали подгибаться ноги. Он принес из скорой одеяло и укутал ее. Он вызвал такси, он усадил ее, дрожащую, в машину. Не я, а Жаки сказал, что отвезет ее домой и вернется, а потом бросил мне ключи от реанимобиля и сел рядом с ней на заднее сиденье. Она опустила голову ему на плечо. Она плакала так, словно ее жизни пришел конец – или, наоборот, наступило начало? По правде говоря, обе вероятности были в равной мере возможны.

Все это сделал Жаки. А я просто стоял и смотрел.

И стоял так еще очень долго.

Я спал.

Беспробудным сном без сновидений, каким спят только аллигаторы и бортпроводницы. Я в одних трусах лежал, разметавшись, на кровати, с неудобно вывернутыми руками, и отказывался признавать, что вот уже пять минут кто-то звонит мне в дверь.

Когда я смог наконец разлепить глаза, то обнаружил, что зеленые цифры на моем будильнике показывают десять утра. Я спал меньше четырех часов. В дверь продолжали трезвонить. Я обдумал несколько вариантов развития событий, и по меньшей мере в одном из них фигурировала стрельба очередями через глазок. Но я все же натянул шорты и белую футболку и поковылял к гостиной.

За дверью стояли мужчина и женщина, точнее говоря, двое полицейских в форме, включая синие бейсболки на голове и наручники у пояса. Несмотря на прерванный сон, я напомнил себе, что испытываю глубокое уважение к силам правопорядка, особенно если они представлены блондинкой с губами, накрашенными лиловой помадой с блеском, и такой анатомией верхней части туловища, которая полностью исключает необходимость оборудовать автомобиль подушкой безопасности.

– У вас что, руку на звонке свело?

Она заморгала, соображая, что ответить, но напарник ее опередил:

– Ну, Ширман, с тех пор как я видел тебя в последний раз, ты таки набрал пару килограмм.

Его фамилия была Шварцкопф, или Шварцфильд, или что-то еще, начинающееся на «Шварц». Низенький и лысый, он еще в те времена, когда я работал в следственном отделе, помешался на культуризме. Судя по всему, все эти годы он продолжал усердно качаться и теперь выглядел, как надувная игрушка. Когда-то я отказался взять его в ОСПП – особое следственное подразделение полиции, или, в менее официальной версии, особо ссученное подразделение подонков, – которое расследовало двойное убийство в районе Ха-Тиква, и он решил, что я поломал ему карьеру. Истина заключалась в том, что карьеру ему сломало то, что он был злобным придурком. Но в личном деле такое не пишут.

– Чего надо?

Спросонья мой словарь не блещет богатством.

– Тебя срочно вызывает начальник окружного управления.

– Дай ему бог здоровья.

– Давай, пошевеливайся.

Шварцман, вспомнил я имя надувной игрушки. Шварцман.

– Передай ему, что с тех пор, как он меня уволил, я не подчиняюсь его указаниям.

– Предпочитаешь поехать в наручниках?

– Может, попробуешь их на меня надеть?

– Может, и попробую.

– Может, я засуну тебе голову в жопу?

– Поосторожнее, Ширман. Это оскорбление полицейского при исполнении.

– Тебя невозможно оскорбить. Ты такой идиот, что все равно ничего не поймешь.

Губная помада с блеском, растерявшись от такой неприкрытой враждебности, решила вмешаться:

– Кравиц просил тебе передать, что госпожу Гусман тоже вызвали.

– Он переодевается женщиной.

Мы сидели в комнате для свиданий тюрьмы «Ха-Шарон» – большом зале с неоновыми лампами под потолком, освещавшими полтора десятка столов из зеленого пластика, расставленных на одинаковом расстоянии друг от друга. В дальнем углу, возле двери, сидел сонный надзиратель и читал спортивный раздел газеты «Едиот Ахронот». По инструкции его присутствие было необходимо для защиты посетителей, правда, непонятно от кого. Шломо Родман был абсолютно безопасен для всех, кроме пятилетних детей. Он и выглядел симпатягой – этакий плюшевый мишка с седыми растрепанными волосами и бархатными глазами, обрамленными длинными ресницами. Он сидел, откинувшись на спинку стула, как двоечник за последней партой. На нем была тюремная роба: коричневые штаны, коричневая рубашка с вышитыми на нагрудном кармане серыми буквами «СИН» (Служба исполнения наказаний) и черные рабочие ботинки.

Я вспомнил о Родмане потому, что когда-то сам его арестовал. Не вследствие совершенного им преступления, а в рамках полицейского рейда, какие устраивают каждый раз, когда кто-нибудь находит в подвале изнасилованного ребенка. К тому времени он уже отсидел срок за преступление на сексуальной почве против несовершеннолетних. За два часа допроса мы с Кравицем проделали все то, что полицейские обычно делают с педофилами: я уселся ему на грудь, а мой напарник ходил вокруг нас кругами и пинал его во все доступные места. Так продолжалось, пока нам не сообщили, что поймали настоящего насильника. Странно, но Родман на нас даже не обиделся. Пожал нам руки и попрощался, как будто мы разъезжались по домам после смены в летнем лагере, давая друг другу слово обязательно увидеться снова. Мы окончательно избавились от угрызений совести – да, у полицейских тоже бывают угрызения совести – двумя годами позже, когда его осудили за шесть эпизодов изнасилования несовершеннолетних в тель-авивском квартале Шапира.

Собственно, нашу встречу организовала Агарь. Я только позвонил начальнице тюрьмы «Ха-Шарон» Берте Керенн, которая управляла своим учреждением железной рукой и навела в нем такой порядок, что могла себе позволить носить на его территории жемчужные серьги. Бессовестно прикрывшись именем Кравица, я попросил ее срочно уделить нам три минуты своего драгоценного времени. Разговор с ней взяла на себя Агарь. Она без утайки выложила ей всю историю. Начальник тюрьмы – тот же губернатор острова: он сам издает законы и сам решает, можно ли их нарушить. Она послала за Родманом, который был на прогулке, и велела привести его в комнату для свиданий. Упрашивать его не пришлось. Он из кожи вон лез, так хотел нам помочь.

– Ты уверен?

– На девяносто девять процентов. У всех нас одна проблема: как уговорить ребенка пойти с тобой. Современные дети знают, что нельзя разговаривать с незнакомцами.

Он сказал это тем же тоном, каким другие сетуют, что современные дети слишком много смотрят телевизор.

– И как вы их уговариваете?

– Есть много приемов. Обещаешь ему пиццу, или говоришь, что тебя послали родители, или предлагаешь купить подарок. С мальчиками проще, чем с девочками.

– И они идут?

– Примерно каждый третий. Проблема возникает с теми, кто начинает плакать или кричать, потому что тогда вас могут заметить. Но если ты оденешься женщиной, никто ничего не заподозрит.

– А ты почему так не делал?

Он печально похлопал себя по животу:

– Фигурой не вышел.

– Есть и полные женщины.

– Дело не только в весе. Важна походка, важно умение носить накладной бюст. Ты можешь вообразить меня на каблуках?

Я не мог.

– Куда ты их вел?

– Лучше всего в школу. По вечерам там никого не бывает, полно свободных классов, а полы натерты мастикой, поэтому скрип обуви слышен издалека.

– А потом? Как устроить, чтобы они никому ничего не рассказали?

– Как раз это нетрудно. Дети всегда чувствуют себя виноватыми. Педофил из Бат-Яма Арье Гольдман грозил своим жертвам, что расскажет их друзьям, что они гомики, и этого хватило, чтобы два года работать без помех.

– Есть и другие способы заставить их замолчать?

– Да.

Он не стал продолжать, а я после краткого раздумья решил не настаивать. В блокноте я записал «женщина» и «школа». Воспользовавшись моим молчанием, в разговор в первый раз вступила Агарь.

– У вас есть дети? – спросила она его.

– Нет. Это чуть было со мной не случилось, но в последний момент я сбежал.

– Может, будь у вас дети, вы этим не занимались бы.

– Нет. Будь у меня дети, я сделал бы с ними то же, что делал с другими.

– Вы не можете этого знать, – не сдавалась она.

– Я больной человек. Это болезнь. Я не могу с ней совладать.

Она продолжала искать в его лице то, чего там не было. Он подался вперед и взял ее руки в свои. Она не отпрянула. Возможно, профессия психолога научила ее тому, что все мы – люди со своими проблемами, и даже худшие из нас остаются людьми.

Когда он заговорил, его голос от волнения звучал хрипло, а толстый живот дрожал:

– Я надеюсь, что вы ее найдете. Я очень на это надеюсь.

– Я знаю. Спасибо.

До мошава Гинатон я добрался только в половине пятого. Дом Аталии Айзнер выглядел так же, как раньше, включая паука, повисшего на красной детской горке, но на веранде красовался новый шезлонг в желто-белую полоску с регулируемой спинкой. Я пытался не думать о размере кулаков ее влюбленного соседа Реувена, но, когда я нажимал на кнопку звонка, на спине у меня выступили капли пота. Мне никто не открыл. Золотистого ретривера тоже не было видно. Я стоял, недоумевая, куда девалась хозяйка. Я уже собрался уходить, когда она появилась со стороны заднего двора с ведром и шваброй в руках. Сегодня на ней была голубая юбка и белая шифоновая блузка. Мне показалось, что она рада меня видеть.

– Я тебя не слышала. Занималась уборкой.

– А я, как опытный детектив, сам об этом догадался.

Она наградила меня за блестящий юмор слабой улыбкой. Я протянул ей альбом с газетными вырезками. Она, не спрашивая, принес ли он мне пользу, положила его на телефонный столик в холле.

– Ты не видел поблизости Джошуа?

– Кого?

– Моего пса. В мошаве у какой-то сучки течка, и он уже два дня не показывается дома.

– Все мужики одинаковые.

– Чем я сегодня могу тебе помочь?

Она сознательно придерживалась официального тона. Она меня провоцировала.

– Один вопрос, и я ухожу.

– Стоило так далеко ехать ради одного вопроса?

На этот раз она не предлагала мне холодного чая. Села напротив меня, закинув ногу на ногу и не потрудившись одернуть задравшуюся юбку. В этот день мне случалось наблюдать картины и похуже, поэтому я с удовольствием на нее смотрел. След от давнего перелома на ее аристократическом носу сегодня был бледнее, чем в прошлый раз. Она перехватила мой взгляд и быстро провела пальцем по носу, словно хотела стереть этот шрам.

– Уже тридцать лет собираюсь его убрать и все никак не соберусь.

– Откуда он у тебя?

– От отца. Он был алкоголиком.

– Прости.

– Мне не очень-то везло с мужчинами.

– Все еще может измениться.

– Каким образом? Уж не с твоей ли помощью?

Мое смущение снова ее позабавило. Она перегнулась через стол и потрепала меня по руке. Я встал и перебрался к ней на диван. Какое-то время мы сидели неподвижно, как школьники, впервые вместе пришедшие в кино. Потом она повернулась ко мне, и мы поцеловались. Ее рука скользнула по моему животу вниз. Я опрокинул ее на диван. Мы даже не стали раздеваться. Юбка на ней задралась, и я сунул руки ей под ягодицы. Она с силой прижалась ко мне, обхватив руками мой затылок. Ее тело несколько раз сотрясла мощная судорога. Этот раз отличался от первого – все было грубее и откровеннее. Каждый из нас лихорадочно стремился получить удовольствие.

Вздрогнув в последний раз, мы замерли. Я придавил ее своим телом и лежал так, пока она знаками не показала, что ей нечем дышать. Тогда я приподнялся на локтях и пристально рассмотрел ее. Каштановые волосы прилипли ко лбу, блузка расстегнулась, обнажив одну грудь. Я положил на нее свою смуглую руку, несколько секунд полюбовался разницей в оттенках и скатился с нее. Поскольку штаны на мне были спущены, я встал, чтобы их натянуть, да так и остался стоять, не понимая, что делать дальше. Почему-то все жесты, которые кажутся такими соблазнительными до секса, после него представляются дурацкими. Она продолжала лежать, даже не пытаясь прикрыться.

– Будь осторожен, – сказала она. – Я рискую привыкнуть.

– Я тоже.

Она поднялась, нашла валявшиеся под диваном трусы и просунула в них свои изумительно длинные ноги. Постояла несколько секунд и снова рухнула на диван.

– Сегодня я собиралась пробежать пять километров, но, пожалуй, откажусь от этой идеи.

Я вернулся в кресло напротив дивана. Мы помолчали, восстанавливая дыхание.

– Ты за этим приезжал?

– Я думал, что нет.

По-видимому, это был правильный ответ, во всяком случае, ей он явно понравился.

– О чем ты хотел меня спросить?

– Не помню.

– Не может быть, – ответила она. – Я тебя уже немножко знаю. Ты только кажешься неуклюжим, как заблудившийся медвежонок. Но ты не медвежонок, ты ротвейлер. Если вцепишься во что-то зубами, то не разожмешь челюсти, пока не добьешься своего.

– Ты знаешь меня недостаточно хорошо. Внутри я болонка.

– Болонка?

– Да.

– Хорошо, болонка, о чем ты хотела меня спросить?

– Ты когда-нибудь слышала о Женской ассоциации взаимопомощи?

Она порылась в памяти:

– Нет.

– Ты уверена?

– Вполне. А почему ты спрашиваешь? Что это за ассоциация?

– Организация матерей-одиночек.

– Нет, не помню. Извини. Что-нибудь еще?

– После исчезновения Дафны тебя наверняка спрашивали, не видела ли ты возле дома кого-нибудь подозрительного.

– Конечно. Раз двести.

– А что насчет женщин?

– Женщин?

– Похититель мог переодеться женщиной.

Она усилием воли заставила себя расслабиться, прислонилась головой к спинке дивана и уставилась в потолок. У нее была очень красивая шея.

– Не может быть.

– Почему?

– Это очень маленький мошав, господин Ширман. Если тут и бывают чужаки, то исключительно мужчины. Грузчики, которые доставляют заказы, рабочие, которых вызывают, если надо что-нибудь починить. Мы не сводим с них глаз. Попробуй сейчас обойти все дома в мошаве – убедишься, что половина соседей уже в курсе, что ты у меня. Незнакомая женщина сразу привлекла бы к себе внимание. Кто-нибудь ее вспомнил бы.

– С тех пор прошло много времени.

– Только не для меня.

Это замечание было прологом к другому рассказу, и я замолчал. И правда, она заговорила, и ее голос был таким же отстраненным, как и взгляд.

– Вот уже двенадцать лет я снова и снова переживаю те два часа. Я выхожу из дома, иду в лавочку Эстер, она говорит мне, что ее сына призвали в армию. Я покупаю хлеб, муку и дрожжи для пирога, колу и кукурузное масло. Возвращаюсь обычной дорогой. Навстречу мне идет Реувен. Он здоровается со мной и предлагает помочь донести сумки. Я отказываюсь. Прихожу домой. Там тихо. На столе стоит стакан с малиновым морсом. Поначалу я не волновалась и не сердилась, но на часах уже половина девятого, и ей пора собираться в летний лагерь. Я начинаю обзванивать соседей, и постепенно меня захлестывает паника. Ее нет нигде. Так проходит два часа. И все начинается по новой.

– Бедная.

Не может быть, чтобы я это прошептал. Я никогда не шепчу. Она медленно кивнула. Ее взгляд был устремлен куда-то далеко-далеко.

– Я ждала тебя.

– Ждала меня?

– Кого-то вроде тебя. Того, кто будет искать, не бросит поиски на полпути и задаст правильные вопросы.

– Я задал правильные вопросы?

– Если не задал, значит, ты вернешься.

Ни у нее, ни у меня не было настроения повторить. Поэтому я встал, неловко изобразил воздушный поцелуй и направился к выходу. По пути к машине я мысленно раскладывал полученную информацию по полочкам, когда метров за десять до «Бьюика» заметил муравья, который полз по тропинке, стараясь меня обогнать. Он был черненький, а на спине тащил какую-то оранжевую крошку. Я хотел его обойти, но это не так легко сделать, когда вдруг оказываешься лежащим лицом в песок, придавленный ногой в тяжелом ботинке.

Я не двигался – мне казалось, что в данной ситуации это самое разумное. Он убрал ногу, но лишь для того, чтобы второй, ничем не отличающейся от первой, заехать мне по почкам. Я откатился в сторону, но недостаточно быстро: следующий удар пришелся мне в челюсть и раскроил нижнюю губу. Кровь была горячей и соленой на вкус, как нагретая солнцем морская вода из лужиц, оставленных на берегу отливом. Не скажу, что я был сильно удивлен, увидев склонившегося надо мной Реувена.

– Я сказал тебе, чтоб больше сюда не ходил.

– Я только пытаюсь найти ее дочь.

Если я стремился, чтобы в моем голосе звучали плаксивые ноты, то мне это удалось сверх всяких ожиданий. Я глядел на него снизу вверх, от уровня земли, и он казался еще крупнее, чем при нашей первой встрече, но в остальном ничуть не изменился, даже одет был все в ту же насквозь пропотевшую рубаху. Мне захотелось было объяснить ему, что между успехами в любовных делах и регулярным душем существует непосредственная связь, но я решил, что сейчас для этого не самый подходящий момент.

– Ее дочери здесь нет.

Я осторожно поднялся, настраиваясь резво отскочить в сторону, если он снова обдаст меня запахом своего дыхания. Рот у меня болел, и краем глаза я даже видел, как распухла губа.

– Я ее не знал. Она была хорошей девочкой?

– Очень. Я ее любил. Я плакал, когда она пропала. Даже ходил в синагогу молиться. Но это не помогло.

– Главное, что ты старался.

– Мы с Аталией поженимся.

Он произносил ее имя без первой буквы – Талия.

– Мои поздравления.

Он меня как будто не слышал. Нахмурил лоб, явно пытаясь разгадать какую-то сверхсложную загадку. Нечто вроде «дважды два четыре».

– Она пока не согласилась.

– Не отступайся. В конце концов твое обаяние сломает все преграды.

Он начал поворачиваться в мою сторону, но на этот раз я был готов и бесстрашно отступил от него на десяток метров.

– Ты был у нее дома. И дверь вы закрыли.

– Мы просто поговорили. Она мне даже сока не предложила.

– Я не хочу повторять тебе еще раз.

– Я тоже не хочу, чтобы ты повторял мне еще раз.

Он еще с минуту пялился на меня, а потом тряхнул головой, как будто отгоняя сомнения, резко развернулся и потопал прочь. Рядом со мной лежал камень. Я поднял его, потом осторожно опустил на землю, сел в машину и уехал.

– Царица Египта Клеопатра покончила с собой десятого августа. После того как Октавиан нанес поражение ее возлюбленному Антонию в битве при Акциуме, она положила на свою самую прекрасную в античном мире шею маленькую ядовитую змею, возлегла с чашей вина в руках и стала ждать смертельного укуса.

Пересказывая мне эту историю, Агарь машинально коснулась пальцами горла. В этот вечер она стянула волосы белой бархатной резинкой и с помощью тонального крема спрятала тревогу под глазами. Она приехала ко мне около восьми, укоротив мой сон на полчаса и сократив банные процедуры до десяти минут. Мы сидели в разных углах дивана, но руку я небрежно закинул на спинку так, что от кончиков моих пальцев до ее плеча оставалось каких-нибудь пять сантиметров. Расстояние между нами занимали рассыпанные в беспорядке листы бумаги, а скрепка, державшая их вместе, исчезла где-то в краю затерянных сокровищ под диванными подушками.

– Она была замужем за своим младшим братом, – вспомнил я.

– Кто?

– Клеопатра.

– Я уже говорила, что у тебя странный и эклектичный культурный багаж?

– Да.

Бекки встретила меня на крыльце Центрального управления. От возбуждения она даже забыла, что на меня полагается рычать.

– Его допрашивают в четвертой комнате, – сказала она. – Кравиц ждет тебя в пятой.

Я последовал за ней и нашел Кравица в комнате без окон. Он смотрел в монитор видеонаблюдения, с ловкостью эквилибриста удерживая на коленке банку спрайта. Видеомагнитофон, присоединенный к монитору, был отключен. Это меня не удивило. Когда полиция намеревается провести допрос, не слишком строго соблюдая правила этикета, она обычно не делает записей на кассеты, которые могут попасть в руки к чересчур ретивым адвокатам. В соседней комнате сидел подозреваемый, которого снимала камера. В других обстоятельствах я бы сказал, что он выглядит достаточно элегантно. У него были густые темные волосы, чуть тронутые сединой, и загорелое лицо человека, подолгу работающего на солнце. Правда, сейчас его загар приобрел землистый оттенок, а над левым глазом у него красовалась ссадина, из которой текла кровь. Никто и не подумал предложить ему салфетку.

– Кто он? – спросил я Кравица.

– Рон Яворский, тридцать девять лет, строительный подрядчик. Женат, детей нет. Когда ему было двадцать два года, против него было заведено уголовное дело за оскорбление действием несовершеннолетней.

– Что конкретно он натворил?

– У него была пятнадцатилетняя подружка, с которой он спал. Родители подали жалобу.

– Много из этого не нароешь.

– Нет. Но есть интересная деталь. Ему нравятся молоденькие.

За спиной подозреваемого возник Эрми Кало в наглаженной, как всегда, форме.

– В последний раз спрашиваю, – сказал он так тихо, что Кравиц, подавшись к экрану, чуть не опрокинул на себя спрайт. – Где девочка?

Яворский попытался к нему повернуться, но Кало, ухватив его за затылок, заставил того смотреть в стену.

– Какая девочка?! – послышался искаженный динамиком вопль. – Я не знаю ни про какую девочку!

Кало выждал несколько секунд, а потом без предупреждения впечатал Яворского лицом в стол.

– Не надо кричать, – сказал он еще тише. – Мы здесь любим беседовать тихо и вежливо. Правда?

Яворский, у которого добавилась новая ссадина через весь лоб, старательно закивал. Его лицо блестело от пота и крови. Даже при отсутствии впечатляющего результата нельзя было не оценить техническое мастерство Кало.

– А где Шавид, Ривлин и прочая шатия? – обратился я к Кравицу.

– У него дома.

– Нашли что-нибудь?

– Ничего. Сейчас опрашивают соседей.

– Если он строительный подрядчик, он может прятать ее в тысяче разных мест.

– Объявлена общая тревога.

– Включая пограничную стражу?

– Нет. Им не до того. Интифада.

– Пусть сделают перерыв. Осталось совсем мало времени.

Кравиц наконец соизволил на меня взглянуть.

– Пока он здесь, – рассудительно заметил он, – вряд ли он причинит ей вред.

В другой комнате Кало взял стул и уселся напротив подозреваемого.

– Месяц назад, – сказал он, – в торговом центре Лода был пожар. Помнишь?

Яворский хотел утереть кровь со лба, но обнаружил, что его правая рука прикована к столу алюминиевым наручником, который на его волосатых руках смотрелся как браслет. Это привлекло мое внимание, но только спустя мгновение я сообразил почему. Гирш и Руби говорили, что подозреваемый, чтобы переодеться женщиной, должен был свести лазером на теле всю растительность. При свете дня Яворскому и пяти минут не удалось бы выдавать себя за женщину.

Тем временем в другой комнате он опустил голову и утерся рукавом, как простуженный ребенок.

– Да, – сказал он, – я помню пожар.

– С кем ты там был?

– Один.

Кало поднял вверх палец, как завуч, явившийся на шум в хулиганский класс, и с силой ткнул им в основание горла сидевшего напротив человека. Прошло не меньше двух минут, прежде чем тот откашлялся и отдышался.

– Давай попробуем еще раз, – сказал Кало, дождавшись, чтобы подозреваемый выпрямился на стуле. – С кем ты там был?

– Я не знаю. Скажи мне, с кем я там был, и я все подтвержу, честное слово.

– Ты был с девочкой?

– С девочкой?

– Да или нет?

– Да. Я был со своей девочкой. Мы были там вместе.

– Господин Яворский, я немного запутался. Не могли бы вы немного помочь мне?

– Да… Конечно.

– Насколько я знаю, у тебя нет детей.

– Нет.

– Так с какой же девочкой ты там был?

– С той, которую вы ищете.

– Господин Яворский! Вам о чем-нибудь говорит имя Яара Гусман?

– Нет… То есть да. Это та самая девочка. Она была со мной на пожаре.

– Девочка, которую ты похитил в августе девяносто девятого года?

– Два года назад?

– Именно. Ты помнишь, где ты был в августе два года назад?

– Я…

Кало снова поднял палец. Блеснуло тонкое обручальное кольцо. Яворский сжался.

– Я был у нее, – сказал он. – Я хотел ее похитить. Я пришел к ней домой.

– Где это было?

– В Лоде?

– Господин Яворский, семья Гусман проживает в районе Бавли в Тель-Авиве.

– Да… Я забыл… В районе Бавли… Около кинотеатра «Декель».

– А где она сейчас?

– Сбежала.

– Сбежала?

– Да. Она сбежала. Во время пожара. Там была такая суматоха, что я ее упустил. Она побежала к выходу, я – за ней, но она исчезла. С тех пор я ее не видел.

Мы с Кравицем обменялись взглядами. Мы оба видели видеозапись из торгового центра и знали, что Яворский шел впереди, а не бежал за ней. С того момента, как его взяли, было ясно, что Яворский будет врать. Все подозреваемые врут. Сначала они говорят себе, что будут молчать, пока не придет их адвокат, как в сотнях американских сериалов. Потом, после нескольких оплеух, они находят одно и то же гениальное решение: признаться во всем, а в суде все отрицать. Я встал и вышел в коридор, уверенный, что Кравиц последует за мной.

– Что-то здесь не клеится, – сказал я.

– Но он знает, что Гусманы живут рядом с кинотеатром «Декель».

– Каждый дурак знает, что в Бавли есть кинотеатр «Декель». Это маленький район. Если он хоть раз ходил там в кино, то не может этого не знать.

– Но он признался.

– Он тебе сейчас и в убийстве Рабина признается.

– Я ему верю.

– Если бы ты на протяжении двенадцати лет похищал девочек и не попался, неужели за это время ты не состряпал бы себе мало-мальски убедительное алиби?

– Будь у него убедительное алиби, я бы подозревал его еще больше.

– Поэтому он сочинил самое идиотское алиби, чтобы мы усомнились, что он и есть убийца? Брось. Он не выглядит настолько гениальным.

– Он просто устраивает представление. Дай Кало еще с ним поработать.

– Сколько лет было девочке, из-за которой на него завели дело?

– Пятнадцать.

– Педофилов не интересуют пятнадцатилетние девочки.

– Может, с нее все только началось? А потом его потянуло на более юных.

– Вспомни, что говорил нам Гастон: первый случай определяет все последующие. Извращенцы не меняют своих перверсий.

Внезапно Кравицу на ум пришла мысль, которая явно ему не понравилась.

– Можно я кое о чем тебя спрошу? – сказал он. – Ты только не обижайся.

– Давай.

– Насколько тебя задевает, что это не ты его поймал?

– Не будь говнюком.

– Джош, у тебя есть подозреваемый, соответствующий профилю преступника, которого видели с девочкой спустя два года после похищения. Чего тебе еще надо?

– Найти ее.

– Дай Кало еще час, и Яворский скажет, где она.

– Только в том случае, если это ему известно.

Я развернулся и двинулся к выходу. Он догнал меня и молча проводил до широких ступеней, ведущих на улицу Дизенгоф.

– У тебя есть другая идея? – спросил он.

– Да.

– Не будь идиотом. Ты слышал, что сказал Шавид. Если тебе что-то известно и ты это скроешь, он тебя со свету сживет. Ни один частный детектив не может позволить себе поссориться с начальником округа и продолжать жить как ни в чем не бывало.

– Знаю. Он говорил это при мне.

– Но ты, как всегда, все делаешь по-своему.

Меня удивила горечь в его голосе. Это мало на него походило. Казалось, он долгое время вынашивал какую-то идею, но теперь она наконец вырвалась наружу.

– Ты не лучше всех нас, – сказал он, – даже если сам считаешь иначе.

– Я так не считаю.

Его раздражение улеглось так же быстро, как вспыхнуло. Он коснулся моего плеча, словно хотел за что-то попросить прощения.

– Позвони мне.

– Конечно.

Я направился к машине, когда он схватил меня за руку:

– Чуть не забыл.

– О чем?

– Ты недавно разговаривал с некоей Ханной Меркман из Женской ассоциации взаимопомощи?

– Да. Через ее организацию он добывал имена матерей.

– Почему ты не рассказал мне об этом?

– А что случилось?

– Она собирается сегодня вечером выступить по первому каналу в программе новостей.

– У Давида Вицтума или у Эммануэла Гальперина?

– У Вицтума. Она хочет обратиться с призывом ко всем матерям-одиночкам не выпускать детей из дому, пока мы не поймаем убийцу. По телефону она сказала, что мы ничуть не лучше его, потому что скрывали информацию.

– Скажи ей, чтобы она отложила свое выступление на сутки.

– Пустая трата времени. Она говорит, что завтра утром он похитит еще одну девочку и будет уже слишком поздно. Ты бы ее слышал. Она уже представляет себя на обложке журнала «Для женщин».

– Раздобудь ордер.

– А что я скажу судье? Что мы задержали подозреваемого, но у Джоша своя теория?

– Чего ты от меня хочешь?

– Ничего. Просто решил с тобой поделиться. От нечего делать.

– Сукин сын.

– Не понимаю, о чем ты.

Я катил по погрузившемуся в вечерние сумерки городу. Взяв с пассажирского сиденья телефон, я позвонил Жаки.

– Ты где?

– А куда ты звонишь?

– У тебя тачка есть?

По моему тону он понял, что мне не до шуток.

– Раздобуду.

– Ты знаешь, где находится мошав Гинатон?

– Вроде где-то неподалеку от Лода, да?

– Встречаемся на въезде в двенадцать.

– В двенадцать ночи?

– Да.

Три часа спустя Жаки ждал меня у въезда в мошав, сидя за рулем подозрительно новенькой белой «Тойоты». Я сделал ему знак следовать за мной. Через две минуты мы остановились напротив дома Реувена Хаима, перегородив дорогу.

– Что дальше? – спросил Жаки, пересаживаясь ко мне в «Бьюик».

– Ждем.

– Чего?

– Который час?

– Четверть первого.

– Он крестьянин, значит, встает около пяти. Подождем до четырех.

– Кто крестьянин? И что мы будем делать в четыре?

– Реувен Хаим.

– И?

– Я хочу немножко на него надавить.

– Ты приволок меня сюда в полночь, чтобы надавить на кого-то в четыре?

Я откинулся назад и постарался привести в порядок и превратить в слова мысли, которые последние двадцать четыре часа метались у меня в голове. Сначала искусственная кожа обивки приятно холодила мне затылок, но через несколько секунд я уже перестал различать, где кончается моя голова и начинается спинка сиденья.

– Ладно, – сказал я Жаки. – Давай я изложу тебе свою теорию. Если тебе покажется, что я говорю глупости, мы разворачиваемся и возвращаемся в Тель-Авив. Но если ты решишь, что в этом что-то есть, мы будем действовать, как я скажу. Тебе судить. Договорились?

Он развернулся спиной к дверце и внимательно на меня посмотрел.

– Договорились, – наконец сказал он и медленно кивнул.

Я сосредоточился и начал:

– Итак. В данный момент мы все ищем серийного убийцу, который похитил шесть девочек. Каждой из них было по девять лет. Все они исчезли утром десятого августа, все росли в неполных семьях. Полиция и все, кто занимался расследованием этого дела, пришли к выводу, что речь идет об одном и том же человеке. Все, включая меня, предположили, что это так, и иначе быть не может.

– Иначе быть не может, – эхом повторил мои слова Жаки.

– Или может? – продолжил я. – Из шести случаев только пять сходятся во всех деталях: пять девочек жили в многоэтажках, в людных кварталах; их матери во время похищения были дома. Только в одном случае девочка была похищена из частного дома, пока ее мать ходила в магазин. В пяти случаях очевидно, что убийца следил за своими жертвами в течение нескольких дней, чтобы выяснить их привычки, а в одном он не мог этого сделать потому, что в маленьком мошаве любой незнакомец как на ладони. В пяти случаях матери состояли в ассоциации помощи матерям-одиночкам, а в одном мать даже не слышала о такой организации. В пяти случаях девочек сажали в машину, которая тут же исчезала с места преступления, а в шестом это было исключено потому, что на въезде в мошав проводились дорожные работы и ремонтники заметили бы похитителя. В пяти случаях не было никаких следов насилия, а в шестом на детской горке возле дома нашли следы детской крови. В пяти случаях у нас есть одна девочка, которая, скорее всего, еще жива, и четыре тела, найденные в песках Ришон-ле-Циона, и только в одном случае тело так и не обнаружено. Ты знаешь, что все это означает?

Он задумывался и молчал так долго, что я уже усомнился, что дождусь от него ответа. Когда он заговорил, в его голосе звучали ноты растерянности и недоверия:

– Это означает, что орудовал не один человек. Что у нас не один убийца, а два.

– В этом и состоит моя теория.

– Но почему? В этом нет никакой логики.

– Я не знаю. Может быть, второй убийца случайно услышал о первом похищении и решил его сымитировать. Может быть, он прочитал об исчезновении Дафны в газетах – в свое время о нем много писали. В профессиональной литературе полно примеров убийц-подражателей. Он знал, что первое похищение собьет нас с толку и в крайнем случае послужит ему ширмой. Сам подумай: если бы его схватили, ему всего лишь пришлось бы доказать, что он никак не связан с первым убийством, что автоматически выводило его из круга подозреваемых. То же самое произошло у меня с Реувеном. Я знал, что он не мог похитить Яару, и поэтому заключил, что он никак не связан с исчезновением Дафны. Мы рассматривали серию убийств, а не серию убийц.

– А почему подражатель не воспроизвел убийство во всех деталях?

– Это невозможно. Есть огромная разница между спланированным похищением и случайным убийством. Попытайся он проникнуть в частные дома в маленьких селеньях, его тут же схватили бы. Поэтому он воспроизвел те подробности, которые в достаточной степени напоминали первое похищение, и не стал воспроизводить те, которые могли представлять для него опасность. Кстати, до сих пор у него все шло гладко.

– Тогда что мы здесь делаем?

– Это «шестая загадка». Здесь Дафна Айзнер. Дочь Аталии Айзнер, в которую Реувен влюблен. Поначалу я снял с него подозрение потому, что во время похищения дочери Агари он был в Турции. Но если существуют два убийцы, он, по-видимому, первый. У него был мотив, была возможность, он был знаком с жертвой – полный набор.

– Ты уверен, что в тот день он был в мошаве?

– Да. Когда в то злосчастное утро Аталия возвращалась домой, единственным, кто встретился ей на пути, был Реувен.

– А почему его сразу не поймали?

– Следователь, который вел это дело, – его зовут Мубарак, и сейчас он уже на пенсии, – не знал, что Реувен влюблен в Аталию. Он думал, что это просто сердобольный сосед.

– Но почему мать ничего не рассказала полиции?

– А что она могла рассказать? Реувен и девочка прекрасно ладили между собой, она и подумать не могла, что он способен причинить ей вред. Я почти уверен, что это было непреднамеренное убийство. Может быть, он с ней играл, она упала с горки и разбилась, а Реувен испугался и спрятал тело, чтобы Аталия на него не обозлилась. Он не то чтобы светоч разума.

– Но это не дает ответа на вопрос, кто второй убийца.

– Не дает.

– И что нам делать?

– Как я и сказал, надавить на Реувена.

Он в задумчивости нахмурил брови, но решил прекратить меня расспрашивать.

– Я смотаюсь в город за кофе, – заявил он. – Если что, звони.

Я пытался изобрести причину, которая помешала бы ему осуществить этот план, но кроме того, что мне не хотелось оставаться одному, в голову ничего не приходило. Он вышел из машины, мягко захлопнул дверцу, и его «Тойота» исчезла в ночи. Через сорок минут он вернулся с полным термосом черного кофе без сахара – отвратительного на вкус и с плавающей в нем гущей, но содержащего достаточно кофеина, чтобы даже Ариэль Шарон пробежал стометровку меньше чем за девять секунд. Мы сидели, пили кофе и говорили о том, о чем могут говорить двое мужчин, запертых в тесном пространстве и не имеющих возможности двигаться. Через некоторое время даже самые замкнутые люди проникаются осознанием того, что есть чувства более глубокие, чем желание спать. Помнится, когда я работал в Беэр-Шеве, мы с Чиком провели шесть часов в засаде, выслеживая одного наркодилера-бедуина. Когда мы его взяли, бедуин удивленно посмотрел на Чика и спросил: «Уважаемый, почему ты плачешь?» На что тот на полном серьезе ему ответил: «Потому что мой отец умер два года назад, но мне все не хватало времени об этом подумать».

– Почему ты мне не позвонил?

– А что бы это изменило?

Он придушенным шепотом повторил мои же вчерашние возмущенные слова:

– Для меня это изменило бы многое!

Я был слишком подавлен, чтобы улыбнуться. На фоне серенького рассвета мелькали голубые сполохи полицейских мигалок. Судмедэксперт в белом халате осторожно счищал грязь с маленькой человеческой кости, белевшей в корнях сосны. Мы с Кравицем стояли на краю свежевырытой ямы и смотрели вниз. К нам не без опаски подошла молоденькая сотрудница полиции. Она была в форме и в ярко-оранжевых босоножках на высокой платформе. Когда людей дергают посреди ночи, они иногда делают удивительные вещи. Я очень надеялся, что она работала под прикрытием на какой-нибудь вечеринке в стиле техно, иначе коллеги будут припоминать ей эти босоножки ближайшие лет десять.

– Подозреваемый доставлен в больницу, – сообщила она. – Врачи говорят, он еще несколько дней не сможет давать показания. У него сотрясение мозга средней тяжести.

– Жалко, что не сдох.

– Так точно, шеф.

– Забудь, что я это сказал.

– Это приказ?

Она легким движением потрепала меня по плечу, словно хотела показать: мы из одной команды. Я с трудом преодолел искушение объяснить ей, что она заблуждается. Она работала в полиции. Если ей случится попасть в трудное положение, у нее всегда под рукой волшебная палочка – ее рация. Достаточно нажать тревожную кнопку, и все патрульные машины в радиусе двадцати километров бросятся ей на помощь. К счастью, я нисколько не жалел, что лишен подобной привилегии.

– Шавид совсем озвереет.

– Пусть звереет.

– Серьезно. Он захочет с тобой рассчитаться. Это дело должно было стать его звездным часом. Последней ступенькой на пути к должности генерального инспектора полиции.

– Прям дрожу от страха.

Кто-то зажег фонарь, и нас залило белесым светом.

– Как ты догадался, что это Реувен?

– Не сразу. Но если остальных девочек убил кто-то другой, то очевидно, что он – наиболее вероятный кандидат на роль первого убийцы.

– Ты уверен, что он ничего не знает об остальных?

– Если бы ты был серийным убийцей и искал соучастника, ты выбрал бы Реувена?

Он не ответил. Его грызла другая мысль:

– Иначе говоря, по остальным убийствам мы не продвинулись ни на шаг?

– Нет.

– И время вышло, – дрогнувшим голосом произнес Кравиц. – Сегодня утром он ее убьет и захватит следующую жертву.

– Знаю.

Я жутко устал. Усталость сдавливала мне ребра и мешала дышать. Но Кравиц не был готов капитулировать.

– Может, это все же Яворский? Он живет в Лоде. Это недалеко отсюда.

– Тебе понадобится найти связь между ним и пропавшими девочками, а это непросто.

– Ты все еще не веришь, что это он?

– Нет.

– Я уже говорил тебе, что ты ужасно выглядишь?

– За последние три минуты ни разу.

К Кравицу подошел парень из криминалистической лаборатории – высокий, небритый, с не по уставу длинными волосами.

– Тут всего одно тело.

– Ты уверен?

– Нет. Специально морочу тебе голову.

– Придется перерыть весь двор.

– Моя смена заканчивается через четыре минуты.

– Это тебе так кажется.

Боль, до того сверлившая мозг, превратилась в грохот отбойного молотка, как будто в глубине моей черепной коробки сидел всеми забытый узник и колотил по прутьям решетки.

– Я пошел.

– Куда?

– Сообщу матери.

– Это наша работа.

– При чем здесь работа? Я должен сделать это сам.

Я развернулся и, ни с кем не простившись, чуть шатающейся походкой двинулся по узкой улочке. За забором одного дома стояли трое соседей, разбуженных яркими огнями и воем сирен, и взволнованно обсуждали происходящее. С другого двора выскочила поджарая ханаанская овчарка и принялась меня обнюхивать. За ней появился золотистый ретривер Аталии.

– Может, пойдешь со мной, Джошуа? – предложил я псу. – Ни тебе, ни мне не захочется рассказывать ей все это в одиночку.

Он заскулил и побежал вперед. Перед домом он остановился и, по-своему, по-собачьи, выражая недоумение, склонил голову набок.

Я понял, что дом пуст, еще до того, как нажал на звонок. Молчание покинутых домов похоже на сонную утреннюю тишину не больше, чем мертвец на спящего. На всякий случай я трижды надавил на звонок и подождал, подперев стену плечом. Для очистки совести обошел вокруг дома и заглянул на задний двор. Никого. Только слежавшийся песок и редкие травинки сорняков, напоминающие волосы онкологического больного после химиотерапии. Вернувшись к машине, я поднял с пола термос с кофе. Жаки давно уехал – скорее всего, торопился вернуть «Тойоту», пока никто не заметил ее исчезновения. Я допил холодный кофе и взял курс на Тель-Авив.

Когда я вошел в квартиру, уже почти рассвело. Агарь, свернувшись в комочек, лежала с открытыми глазами на диване. При виде меня она приподнялась, но, перехватив мой взгляд, замерла. Из ее горла против воли вырвался вой. Она попыталась встать, но ноги ее не слушались – они отказывались выполнять команды, отдаваемые мозгом.

– Ты ее не нашел?

– Нет.

– А где ты был?

– Я нашел второго убийцу. Но это долгая история.

– Второго убийцу?

– Вставай, я отвезу тебя домой.

– Я не хочу оставаться одна.

– Я побуду с тобой.

Я помог ей подняться, и мы пошли к выходу: она впереди, я на шаг позади, поддерживая ее под локоть, чтобы не упала.

– Постой.

Она остановилась.

– Повтори еще раз.

– Что?

Я отвел ее к дивану, попросил дойти до двери и снова последовал за ней.

– Ну конечно! Именно так!

– Что так?

– Когда хотят кого-то защитить, идут не впереди него, а сзади.

Я пошел в спальню. Кассета с пожара все еще находилась в видеомагнитофоне. Я включил запись. Мужчина в черном. Яворский, шагавший перед Яарой, больше меня не интересовал. Я полностью сосредоточился на девочке, следя за каждым ее движением. Вот она идет, вот спотыкается, мужчина подхватывает ее и что-то ей говорит. Она кивает. Экран закрывает женская спина.

Женская спина, черт возьми!

Я остановил картинку и принялся ее рассматривать. Потом вернулся в гостиную. Рухнул на диван и прижал ладони к вискам, но это не помогло привести в порядок сумбурно мечущиеся мысли. Поначалу я чувствовал только одно – беспомощность. Кейдар был прав, это уравнение с одним неизвестным. Спустя несколько минут факты начали складываться в систему. В моем сознании появлялись, исчезали и снова появлялись человеческие силуэты. Я вспоминал обрывки фраз, услышанных в эти дни: они доносились до меня, как спутниковая трансляция, прерывающаяся из-за атмосферных помех. Агарь стояла напротив и молча смотрела на меня, боясь помешать. Лихорадочное возбуждение, охватившее меня, вернуло ей способность управлять своим телом. Левой рукой она с такой силой вцепилась в правое предплечье, что на коже проступили синие пятна, похожие на цветочные лепестки.

– Разожми руку.

– Что?

Она не сразу сообразила, о чем я.

– Она не…

– Который час?

Она посмотрела на свои часы – «Кельвин Кляйн» в серебристом корпусе. Такие продают в самолетах.

– Без четверти семь.

Я встал. Усталость никуда не делась, просто стала другой – так рана, затянувшаяся коркой, перестает причинять боль. На столе лежал мой черный рюкзак. Я достал из него «глок», убедился, что он заряжен, и сунул за пояс.

– Я с тобой.

– Пошли.

Второй раз за утро я ехал в мошав Гинатон. Движение стало плотнее, но основной поток шел в обратном направлении, к Тель-Авиву. Я старался держать максимальную скорость и без конца перестраивался из ряда в ряд, едва ли не впритирку к бамперам и дверцам чужих машин, отвечавших мне возмущенными гудками. Агарь сидела, вцепившись в кресло, но кроме побелевших запястий ничто в ней не выдавало, насколько она взвинчена.

– Ты хочешь еще детей?

– Что?

– Детей. Это такие маленькие создания, которые вечно болтают всякие глупости.

– Ты именно сейчас меня об этом спрашиваешь?

– Да или нет?

– Да.

– Я тоже.

Она посмотрела на меня в замешательстве, но ничего уточнять не стала. Через десять минут мы уже стояли под сосной во дворе Реувена. Там ничего не изменилось, разве что яма стала больше, а возле забора, рядом с оранжевой сумкой-холодильником для сэндвичей – предметом снаряжения, который ни одна следственная группа никогда не забывает захватить с собой на место преступления, – лежал черный пластиковый мешок с телом. Кравиц сидел в своей машине с распахнутой дверцей и разговаривал по телефону. Я подошел к нему и помахал рукой: закругляйся. Он извинился, повесил трубку и, вопросительно изогнув бровь, посмотрел на меня. Нам было по пятнадцать, когда я наблюдал, как он отрабатывал перед зеркалом этот изгиб.

– Нашли только одно тело?

– Да.

– Тут есть трактор?

– Трактор?

– Да.

– На заднем дворе.

Я спал. Сладким дневным сном. Сладким сном без кошмаров. В комнате тихонько урчал кондиционер да из-за закрытого окна доносился приглушенный уличный шум. Когда зазвонил мобильник, я ответил, толком не проснувшись. Скорее даже я позволил звонку проникнуть в темные глубины моего сна, который уже рассеивался. Через полуприкрытые веки я начал различать очертания помещения, служившего мне спальней, и вспомнил, что я в больнице, в комнате отдыха для персонала. Одна из медсестер разрешила мне здесь вздремнуть.

– Кто это? – простонал я в трубку.

– Кравиц.

– Который час?

– Шесть.

– Утра или вечера?

– Вечера.

– Что слышно?

– Ты пропустил все представление. Шавид созвал пресс-конференцию, но тут явился генеральный инспектор. Задвинул Шавида в дальний угол, как нашкодившего мальчишку, и поведал, что лично руководил расследованием. Кто-то из журналистов спросил насчет тебя, и генеральный сказал, что в ближайшие дни тебя пригласят и вручат медаль. Я думал, Шавида хватит удар.

Я хихикнул. Мне было так хорошо в этой темноте.

– Жалко, что не хватил.

– Генеральный инспектор просил узнать у тебя одну вещь.

– Да?

– На первом канале все еще ждут некую Ханну Меркман из Женской ассоциации взаимопомощи, которая вчера вечером должна была выступить с обращением. Сегодня утром ее обнаружили в рабочем кабинете привязанной к стулу. Она говорит, что накануне к ней в кабинет проник какой-то высокий мужчина и, угрожая пистолетом, связал ее, заткнул ей рот кляпом и ушел.

– Она его опознала?

– Нет. На нем была балаклава.

– Какая жалость.

– Она говорит, что фигурой он напоминал тебя.

– Серьезно?

– Да. Хорошо, что вчера в это время мы были вдвоем.

– Напомни, чем именно мы занимались?

– Пили кофе у тебя дома и обсуждали дело.

Как обычно, он отключился не попрощавшись, но я успел расслышать его смех.

Разумеется, первым делом, как положено, я должен сделать оговорку: «Все персонажи романа являются плодом авторского воображения, а все совпадения с реальной действительностью носят случайный характер».

Вместе с тем приведенные в книге статистические данные абсолютно достоверны. Когда я дал прочитать рукопись одному своему другу, он предложил убрать из текста упоминание о том, что в 1996 году в Израиле были убиты 13 девочек и 43 мальчика. По его мнению, подобные преувеличения снижают степень правдоподобия повествования и лучше привести настоящие цифры. Узнав, что это и есть настоящие цифры, он испытал шок.

В 1998 году в Государстве Израиль было заведено 1868 уголовных дел в связи с насилием над детьми (исключая случаи семейного насилия), и это тоже цифры из официальных источников. К сожалению, все упомянутые мной серийные убийцы, как и описания их преступлений, также взяты из настоящих уголовных дел. Например, Авраам Ицхак-Пур действительно отбывает четыре пожизненных срока в тюрьме «Аялон». Мало того, я полностью поддерживаю теорию Гастона, согласно которой в ближайшем будущем в Израиле появятся свои серийные убийцы. Некоторые криминологи, занимающиеся подобными исследованиями, утверждают, что уже сегодня в стране орудуют два или три таких преступника. Сведения, которыми они со мной поделились, выглядят очень убедительно, хотя, пока ни один из них не пойман, нам остается всего лишь строить предположения. От которых в жилах кровь стынет.

Хочу поблагодарить мою помощницу Ронит Нигри, которая доказала мне, что для сбора нужных материалов по теме человеку в первую очередь необходимо обладать здравомыслием (для работы) и терпением (чтобы выносить меня).

Мне доставляет огромное удовольствие высказать слова благодарности профессорам криминологии Арье Ратнеру и Менахему Амиру, докторам криминологии Саре Бен-Давид и Сарит Голан, психологу-эксперту Мие Верзински, доктору-эндокринологу Галине Шенкерман, заведующему отделением рентгенологии больницы «Ихилов» профессору Моше Грайфу, старшей надзирательнице тюрьмы «Ха-Шарон» Бетти Лахат, Гаю Липсону и Амнону Ирмаю.

Я бесконечно благодарен сотрудникам Института судебной медицины Абу-Кабира, а также пресс-службе Управления исполнения наказаний и Ассоциации по защите детства.

Все, что в этой книге написано правильно, – это их заслуга, все ошибки – исключительно моя вина.

Наконец, я хочу поблагодарить тех из моих близких, чьи ценные замечания позволили мне завершить работу над этой книгой. Спасибо моей матери, писательнице Шуламит Лапид, моему отцу Йосефу Лапиду, Оферу Шелаху, Ронни Сомеку, Денни Токатли, Денни Роту, Рэму и Нице Орен и, конечно, моей жене Лихи Лапид.