Холодное послание

* * *

Любимое время года у всех разное.

Для кого-то это весна: черные прогалины, взъерошенные воробьи, разлетающиеся брызги тающих сосулек, цвет яблонь, первые листья и общее предчувствие счастья.

Для кого-то это лето. Жаркое солнце, пыльные тротуары, нагретые солнцем стены домов. Пузырящиеся гребешки на волнах, ракушечные пляжи, майки на бретельках и сандалии.

Для дачников отступление – огурцы, помидоры, укроп, запотевшие банки, пар на летней кухне, засолы, засолы, засолы… и – горделивые ряды закаток, готовить которые не желает никто, а по зиме потребляют в три глотки с большим удовольствием.

Для кого-то жизнь невозможна без осени. Без летящей седой паутины и шуршания листвы под ногами, без мокрого асфальта с прилипшими к нему красно-желтыми кленовыми узорами, без серого низкого неба, без ветра с колючими дождинками.

А кто-то любит зиму.

Зимы в теплом крае всегда разные, и погоде глубоко наплевать на приметы – мол, будет на Ильин день дождь, значит, зима пойдет сухая. Да хоть разразись на Ильин день небо Ниагарой, чуть испортит атмосферу циклон – и вот, пожалуйста, в декабре мокрый снег, в январе распускаются почки на деревьях, в феврале два дня заморозков – и пятнадцать градусов до весны. И хоть ты тресни.

Но бывают и зимы классические.

Всю ночь что-то шуршит за окном, и в форточку влетают мелкие холодные порошинки, а ты только укрываешься теплее и прижимаешься лицом к подушке. Утром встаешь… город покрыт снежной пеленой, и то, что вчера было изломанным и уродливым – пушистые, красивые, гладкие линии, бело-серебристый покров, искрящийся миллиардами совершенных по структуре снежинок. Слева была газовая башенка? – вот снежный холм, с трогательными закруглениями на верхушке. Машины – маленькие сугробы, деревья – пушистая сказка, на карнизе – мехом снежная шапка. Звонко хрустит снегом первый прохожий, уминая его под ногами. Небо низкое, насупленное, словно примеряется – где еще не доведен город до совершенства, куда направить снежные облака?.. и холод, сухой холод воздуха. И не верится, что снова будет весна.

Легостаев зиму не любил по трем причинам: вечно замерзший автомобиль, убийственная наледь под ногами и, как следствие, поток переломов в травматологию.

В «травму» он пошел работать, как сам любил говорить, «из желания спасать и помогать». Ему вообще были присущи пафосные выражения: «спасать и помогать», «возвращать утерянное счастье», «соединять разломленное вновь». Мама Легостаева была учителем русского языка, а папы не было изначально – вот и нахватался высокой словесности, потому что мать вместо семейных вечеров таскала сына по театрам и операм лет так с трех. Она бывало часами могла декламировать отрывки из повестей и романов, память у нее была изумительная – и, к счастью, передалась Легостаеву, запоминавшему огромные главы из учебников за вечер. Мама мечтала, что сын тоже станет на преподавательскую тропу, но жизнь Легостаева была направлена на травматологию с пяти лет, и перечить она не могла.

В свой день рождения – первый некруглый юбилей – маленький Легостаев важно топал по разноцветным плиткам площади рядом с кинотеатром, держась за руку матери. У мамы была высокая прическа, рассеянная улыбка и строгий костюм из джерси. Легостаев заметил голубя и шуганул его – голубь пролетел метр и затих. Выпростав руку, Легостаев побежал за голубем следом; маму на площади отвлекла знакомая, учитель географии, доставшая билеты на премьеру «Мастера и Маргариты» в исполнении Ревякина, Астафьева и Мыльской: жуткая редкость в их городке. Мать стала судорожно прикидывать, как устроить ребенку очередной праздник и приобщить к искусству; означенный ребенок в это время, сопя от напряжения, гнался за голубем и не заметил, как залез за бордюр – в окружавшую кинотеатр березовую рощицу. На него сразу пахнуло запахом земли, сыростью, а голубь, вспорхнув и затрепетав крыльями, исчез в вышине. Легостаев чуть растерялся, и тут к нему шагнул мужчина в желтом замызганном брызговике.

Повзрослев, Легостаев долго анализировал свои ощущения. Неприятный запах. Мгновенный страх – где мама? кто это? что он хочет сделать? Сосущий ужас в животе. Подкатившая к горлу тошнота, когда мужчина взял его за плечо заскорузлыми пальцами.

«Не бойся, не бойся, потрогай, смотри, какая штучка, а я куплю тебе конфеты, ты любишь конфеты? не бойся…»

Завороженно, хлопая ресницами, маленький Легостаев смотрел, как мужчина распахивает плащ и торопливо вытаскивает из просторных семейных трусов бледно-розовую штуку, заросшую по краям волосами, и тычет ему в ладонь. Завопив, Легостаев шарахнулся в сторону и побежал, не разбирая дороги, размахивая руками, пока не споткнулся об камень и не упал лицом в землю. Продолжая орать, он вскочил и, прихрамывая, понесся дальше, снова упал, на этот раз набрав полный рот земли, пополз, цепляясь ногтями за почву, словно от этого зависела его жизнь. Все это длилось от силы минуту – с погони за голубем до второго падения, – но Легостаеву показалось, что прошла половина жизни. Услышав его первый крик, краем глаза следившая за ним мама кинулась в рощицу, за ней побежала географичка, и эксгибиционист удрал быстрее кошки – его даже не заметили. Брыкающегося и орущего Легостаева мать прижала к себе, стала успокаивать, сама на грани истерики, а географичка поймала такси, и втроем они поехали в травмпункт. Легостаеву, который с присущей ему грациозностью ухитрился заработать открытый перелом, сразу впрыснули крохотную дозу обезболивающего, и он с интересом, хотя и всхлипывая, следил за окружающими. Особенно ему понравился доктор – этакий архангел в белоснежном халате, который с непринужденной легкостью возвращает людям здоровье; доктор сложил ногу и ему, причем так талантливо, что через месяц Легостаев бегал с мячиком вопреки требованиям соблюдать пассивный образ жизни, и уже до тридцати двух лет с ногой проблем не возникало, а перелом, как Легостаев потом узнал из собственной карты, был сложнейшим – странно, что нижняя конечность вообще не стала усыхать. С тех пор он только и делал, что складывал сломанные веточки и склеивал их сначала пластилином, потом клеем, потом гипсом; изучал сначала журналы «Здоровье», потом «Медицина: хирургия», потом специализированные издания; интересовался сначала биологией, потом анатомией, потом спецкурсами мединститута, уже в восьмом классе.

Мужчину-эксгибициониста поймали спустя сорок минут после того, как учитель географии из такси позвонила в дежурную часть и сообщила о происшедшем; им оказался бывший заводской истопник, а ныне – инвалид второй группы по, как говорят, общему заболеванию, тихий олигофрен Белков. Кажется, его осудили к принудительному лечению, но Легостаев в подробности не вдавался: мать на суд его не повела, и показания следователю он не давал, только мама, как представитель потерпевшего, рассказала все в отделении милиции, приложив справку, что ее сын допрошен быть не может по показаниям здоровья. Справку приняли, Легостаева не трогали, но оперативность, с которой милиционеры вычислили и поймали маньяка, запала ему в душу настолько, что Легостаев всерьез колебался одно время между юридическим факультетом и медицинским и выбрал последний не в последнюю очередь потому, что боялся курса лекций по философии: вот уж что он разуметь не мог. Но на всю жизнь он сохранил уважение к правоохранительным органам, тем более что в двадцать три у него обнесли вчистую квартиру, украв дорогостоящую технику, однако с помощью служебно-разыскной собаки преступники были обнаружены, а техника возвращена практически полностью: за исключением плеера и двух колонок, что жулики успели толкнуть на рынке «Привоз».

В травматологии у Легостаева были свои любимцы и свои, как он говорил, «отвращенцы».

Любимцами он называл тех, у кого полученные травмы были результатом несчастных случаев – будь то травма на производстве, или ожог возле плиты, или перелом в физкультурном зале. Отдельным списком шли переломы ног при беге – уж тут Легостаев старался, себя не помня. К «отвращенцам» относились те, кто получал травмы по глупости – неудавшиеся самоубийцы, которых по ошибке привозили с порезанными венами не в хирургию, переломы рук и лодыжек на скользком, зато чисто вымытом полу, сотрясения головного мозга по пьяни и легкие ушибы копчика. Третьим видом были те, кто получал травмы на уличном льду.

Из-за них Легостаев зиму и не любил.

Несчастные, пострадавшие из-за чужой халатности люди сыпались в травматологию кучами. Вывих, ушиб, перелом, сотрясение; смещение, трещина, рана, гематома; кровь, опухшие конечности, неестественно вывернутые суставы, боль, слезы, бледные, застывшие лица. И ведь не делал человек ничего – просто шел по асфальту, который намедни припорошил снежок, потом залил зимний злой дождик, а после закатал ночной мороз. Где дворники с окладом размером с официальную зарплату ведущего травматолога Легостаева? Где они, с лопатами и бодрым настроением духа? Где щедро выделяемый государством и столь же щедро вывозимый на дачи и коттеджи вышестоящих лиц песок для посыпки улиц? Подорожал песок, извольте реагент – от которого изжевываются шины и трескается покрытие асфальта. Где соль?.. Ах, вы изволите соль, так это не к нам, это к Минпищпрому, и плевать, что на дорогу соль сыпется отнюдь не пищевая. И вот результат – снежная зима и прирост травмированных в двадцать семь процентов. Так это для государства прирост, для отчетов, а на деле – многодетная мать с переломом руки, бабушка семидесяти лет с вывихом берцовой кости и посиневшими от боли губами, мальчишка-скрипач с трещиной в кисти.

Привет, коммунальные службы!..

За это Легостаев зиму не любил. Он вправе был ненавидеть и все остальные времена года – за аварии, за переломы на «тарзанках», за порезы после ныряния рядом с ржавыми баржами, за много другое; но зима представлялась ему врагом. Черт его знает почему.

В приобретенных в модном магазине ботинках «Гриндерс» на шипах холодным зимним утром он бодро шел от своей пассии – Леночки Маликорской, очаровательного создания с розовыми губками, розовыми щечками и розовыми ногтями, крашенными лаком. Леночка всерьез хотела сменить свою фамилию, Легостаев всерьез хотел этому способствовать, но мешало одно: бывший муж Леночки, который восстал против потенциального жениха, как рабы против патрициев. Чего угодно, но этого Легостаев ожидать не мог и совершенно потерялся перед напором рогоносца. С присущей ей дипломатией, Елена развела борцов по разным сторонам ринга и, заняв сторону Легостаева, подключила к проблеме бывшую свекровь; та, при совместной жизни Леночку ненавидя, тут приняла живейшее участие. На христианское Рождество Легостаев сделал Елене предложение, получил слезное согласие с горячим поцелуем и теперь направлялся на работу в прекрасном расположении духа.

Свернув на улицу Зеленую, он заскользил на корке льда и схватился за забор; начинается, мрачно подумал травматолог. Сегодня повалит табор пострадавших, и только успевай лечить беду от царапины до кости наружу, а все почему? Халатность плюс неуклюжесть, черт подери… вот, очередной! Рефлексы действовали быстрее разума – увидев лежащего возле заснеженной колонки мужчину, Легостаев, шаркая «Гриндерсами», подбежал к нему и наклонился.

И тут же отскочил назад.

Мужчина лежал неподвижно, скрючившись в три погибели, поджав колени; лицо его было сине-белым, и Легостаев понял, что перед ним покойник, причем покойник несвежий, вечерний – уж этому их в мединституте учили. Он опасливо подошел снова и, превозмогая брезгливость, снял перчатку и пощупал на шее вену – пульса не было, а шея закоченела. Легостаев посмотрел повнимательнее и вдруг увидел, что на груди трупа, просочившись сквозь рубашку, темнеет пятно засохшей крови.

Травматолог был человеком сугубо гражданским и переломы вправлял с ангельским терпением, но криминала на дух не переносил. Более того, его практически тошнило от вида трупов: вырывающиеся и скулящие пациенты были хотя бы теплыми, а вот мертвецы с их ледяной кожей навевали мысли о бренности всего сущего намного явственней, чем плакаты в морге с проекцией Osseus. Перед Легостаевым лежал мертвый человек – и, скорее всего, убитый человек.

– Мамоньки, господи, что делается-то, что делается, у моего дома-то! – завопил женский голос совсем близко, и тень метнулась в калитку с белой табличкой «2». Легостаев понял, что очевидцем был не он один, но особо не обрадовался: сейчас от женщины толку мало, а труп лежит часов так семь, вон роговицы высохли, да и губы, несмотря на мороз, нехорошие… Нужно было вызывать соответствующие службы, но его телефон, как назло, вследствие халатности хозяина был разряжен: Легостаев забыл зарядное устройство на работе, а у Леночки нужного шнура не оказалось. Он усмотрел маячащую за забором хранившую молчание плотную фигуру в ватнике и крикнул:

– Простите, вы можете позвонить в милицию?

Фигура встрепенулась, пошевелилась и шагнула навстречу.

– А чтой-то?

– Да вот… – Легостаев решил не поднимать панику, – обокрали меня!

– Ах ты ж, бедненький, – посочувствовала фигура из-за забора, но на улицу не вышла. – Так ноль-два набирай!

– Так телефон сел!

– Ах ты ж… ну давай я позвоню, – смилостивилась фигура и отправилась в дом.

Группа немедленного реагирования оправдала свое название: спустя семь минут, Легостаев засекал, на месте оказался уазик с заспанным водителем и двумя сотрудниками патрульно-постовой службы. Старший, лейтенант лет двадцати трех, первым вылез из автомобиля и направился к Легостаеву.

– Ну что тут у вас… епт твою в рот, – высказался он и дернул рукой второму гээнэрщику. – Это что у вас?!

– Труп, – сообщил Легостаев и добавил: – Мне кажется, его убили. Я, знаете ли, врач.

Эта фраза, которую он, благодаря маме, всегда произносил с гордостью, показалась неуместной на фоне мертвого тела и сугробов; вдобавок ко всему, валил мокрый снег, залепляя глаза и приминая прическу.

– А… это его ограбили? – спросил лейтенант, отступая к машине за рацией.

– Никого не грабили, – сообщил Легостаев с сокрушенной физиономией, – я просто не хотел соседей пугать. Это по моей просьбе вас вызвали – мобильный сел.

– Что ж вы так шутите, – сурово произнес второй гээнэрщик, вылезая из патрульного автомобиля. – Совсем другая группа бы выехала, сразу с операми… Видать, давно лежит? – спросил он, кивая в сторону трупа.

– Минимум с двенадцати ночи.

– Висяк…

– Двадцатый «Радуге»… двадцатый «Радуге»… – повторял лейтенант в рацию. – У нас убой на Зеленой, два… повторяю, убой на Зеленой, два… на месте Мацкевич и Трошенко, как поняли?

– Понял, двадцатый, идет группа, как поняли.

– Понял, отбой…

Через двадцать минут на месте происшествия закрутилась круговерть.

На Зеленую, 2, прибыли четыре машины – две патрульки, один «ровер» и один «жигуленок», судя по виду, штабной. Выползли соседи – строить версии, стали останавливаться прохожие – выстраивать догадки; сотрудники, кому положено, мрачно осматривали труп и доставали из сумок планшеты. На «ладе-калине» прибыл грустный мужчина с чемоданом, как понял Легостаев – медицинский эксперт. Он еще немного потолкался среди толпы, чтобы быть ближе к трупу, – интересно узнать, от чего он умер. Еще полметра, и из-за спин будет видно… еще…

– Гражданин! – сурово окрикнули его сзади, и травматолог тотчас же обернулся. Рядом с ним стоял дюжий прапорщик по полной форме, поправляющий кепку. – Гражданин, вы кто?

– Я?.. – Легостаев растерялся. Он первый раз столкнулся с ситуацией, когда очень трудно объяснить, кто он. – Я тут… проходил, вас вызывал, через соседей… Я травматолог, остался на месте, мало ли.

– Мало ли – что?

– Мало ли, придется кого-то… – Легостаев запнулся, а потом зачем-то ляпнул: – Спасать и помогать.

– Спасли и помогли? – сердито поинтересовался кто-то рядом, и травматолог, быстро обернувшись, увидел высокого парня в черной куртке-дутике, который прижимал к уху телефон. – Тридцать человек собрали, а все равно оцеплению – грош цена… алло! – сказал он в трубку. – Собаку тоже возьмите, тут и так затоптали половину, может, хоть она что скажет. Вы пройдите за ограждение, здесь сейчас работают, – сказал он уже Легостаеву. – Не мешайте, гражданин.

– Я хотел помочь.

– Кому? – парень посмотрел на него немигающим взглядом. – Кто лежит, уже не поможешь, а если хотите помочь нам – идите вон к той машине с мигалкой, вас сейчас опросят. Паспорт, кстати, с собой?

– С собой…

– Дайте сюда.

Легостаев кивнул, полез в карман куртки и выудил оттуда паспорт в красивой кожаной обложке, протянул парню. Тот взял его двумя пальцами и быстро пролистал.

– А вы живете на Ленина, двадцать? – вдруг спросил он и посмотрел травматологу в лицо. – Никогда вас не видел.

– Нет, у меня там регистрация, а проживаю я по Крупской, 241… такое вот интересное совпадение, Ленина и Крупской, – зачем-то попытался пошутить Легостаев, хотя место для шуток было совсем неподходящее. – А что?

– Ничего, – ответил парень, возвращая паспорт. – Идите к автомобилю.

Легостаев послушно пошел к патрульной машине и подвергся опросу: где проживает, кем работает, что делал в этом районе ранним утром, как зовут девушку, к которой направлялся, и прочая, прочая, прочая. Травматолог честно отвечал, что девушку зовут Елена, что в браке они официально не состоят, что вчера они праздновали Рождество, и поэтому утром он вышел пораньше, чтобы успеть на работу, а машину не брал, ибо, как истинно верующий, приложился вчера к клюквенной настойке и не хотел показывать промилле гаишникам. Краем глаза он поглядывал, что делается на месте происшествия, – все было для него вновь и интересно. Парень в дутике ругался с кем-то по телефону, одновременно рукой удерживая за локоть человека с капитанскими погонами на форме; труп уже сфотографировали, и пожилой человек с серебристым чемоданом, натянув на руки одноразовые перчатки, трогал веки, пытался перевернуть мертвеца на бок. Двое сержантов ему помогали. Поодаль бабулька в растянутом свитере тыкала пальцем в сторону трамвайных путей и что-то рассказывала толстому сержанту.

– Распишитесь здесь, здесь и здесь! – рявкнул участковый из патрульной машины и сунул Легостаеву ручку. Притопывая на месте, травматолог тщательно перечитал объяснение, машинально отмечая ошибки в пунктуации, потом поставил замерзшей рукой три подписи под галочками и протянул лист обратно. Поворачиваясь, он поскользнулся на обледенелой плитке, нога поехала, и рукой он зацепился за борт уазика, поцарапав указательный палец.

«Все-таки поганая вещь – зима», – думал он, трусцой спеша к остановке маршруток и на ходу натягивая перчатки.

«Ненавижу зиму», – мрачно думал Калинин, трясясь в дежурном автомобиле: свой пришлось оставить возле дома по причине лысой резины. В позапрошлую зиму она его не пугала, в прошлую – немного нервировала, но этот декабрь выдался такой скользкий, что двигаться на семерке без замены шин было бы самоубийством. А опер без машины – что за опер? У тебя контора на улице имени великого Гастелло, а здание отдела следственного комитета – на Демидова, что в середине города; успей перед светлыми очами руководства предстать, пару бумаг черкануть, потом рысью мчись в комитет, чтобы там все доложить, – и хорошо, если начальник розыска или зам тоже едет, можно на хвост упасть, а так – добирайся сам. В комитете следователю все по убийству доложи, ценные указания выслушай, хотя поступать в восьмидесяти процентах случаев будешь наоборот, и валяй на место происшествия – слушать, как умы бродят. Есть помощник – можно и его послать, а вдруг упустит частичку информации? Да и беседовать с некоторыми нужно с глазу на глаз. А на Гастелло доставляют вдруг жулика, которого ты уже месяц по городу вылавливаешь, с ним тоже надо поговорить; а тут же скромная проститутка с улицы Московской, что в другой стороне от отдела, сообщает, что знает подозреваемых по районному квартирному висяку, только вот «ну совсем, ну со-о-овсем» не может приехать по причине отсутствия денег на общественный транспорт. И мечешься, словно ужаленная собака, часов до десяти вечера, а понятия «дом», «отдых» и «любимая девушка» никто не отменял. Просто с такой работой они отпадают потихоньку – сначала отдых, потом девушка, а потом и ночевать в кабинете начинаешь…

Семерка спасала Калинина хотя бы от унизительных просьб: «А не поедет ли кто в ту сторону?» Дело было даже не в плате за проезд, хоть на зарплату опера в шесть мест туда-обратно тоже каждый день не наездишься, а шутка ли: ты выложи-отдай в день сто-сто двадцать рублей, а умножь на тридцать дней, ну пусть на двадцать пять: две с половиной только на общественный транспорт. А сигареты, а непредвиденные поездки, а пожрать перехватить? А время с восьми утра тик-так, тик-так, и каждая секунда дорога, бывает, и частника приходится ловить, хоть они и душевные попадаются, за полцены отвозят. Вот в этом и кроется основная проблема: нет машины – нет времени. То троллейбус станет на кольце, то трамваи отчего-то сгрудятся стройной толпой в районе мясокомбината, а время опера – это золотой песок сквозь пальцы, поймал – будет тебе счастье, промедлил – ушла информация, растворилась, «…как белых яблонь дым»…

«Симу» пришлось оставить во дворе – чуть не упав, спускаясь по ступенькам у подъезда, Арсений Калинин пришел к выводу: автомобиль нужно поберечь. Ну проедет он километр до конторы, ну вывернет, имитируя ногой АБС, на прямую главную дорогу – а где гарантия, что в этот момент в бок не влетит вытаращивший глаза владелец какой-нибудь «таврии», кому и права выдавать не стоило бы, не то что реально за руль сажать? А потом – разбирательство, спецдонесение по линии отдела, и когда машину починишь – неизвестно. Да и сам грешен – с такими колесами и по воде автомобиль уже с трудом тормозит, начинается аквапланинг с плохим исходом, а если на лед?

Мысли Калинина переключились на мертвого мужчину, обнаруженного сегодня утром на улице Зеленой.

Улица маргиналами не славилась, да и покойник на бомжа нуждающегося похож не был – крепенький молодой дядька с развитой мускулатурой, во рту фикса, на плече – две рыбы синими чернилами и колючка вокруг бицепса. Чистый, подстрижен хорошо, на правом пальце – простенькое кольцо «Спаси и сохрани», в кармане – двадцать рублей и расческа с поломанными зубцами, на ногах – недешевые ботинки на шнуровке. Трусы-боксеры чистейшие, новые, с претензией, на левой щиколотке белая полоска шрама. Ясно, обобрали покойного безбожно: ни телефона, ни бумажника, ни цепочки на шее – а была цепочка, умница-собака Барсик – вот же идиотское имя! – покопавшись, сдышала снег возле уха трупа, и изумленным взорам предстал тоненький золотой крестик. Слетел, видно, – не в кармане же покойный его носил. Только вот когда обобрали: до смерти или после наступления оной?.. Тот же Барсик и нож нашел, лежал в заледенелых голых кустах по нечетной стороне улицы, и отпечатки на ноже эксперт, поколдовав, обнаружил и зафиксировал, только толку от этого ноль: не проходили найденные «пальчики» по АДИС «Папилон».

Самое неприятное, что покойник опознан не был.

В этом районе редко находили неопознанные трупы – слишком густо были натыканы друг к другу дома в частном секторе, слишком мало чужих забредало в тихий пригород, чтобы их никто не мог узнать. В основном в морг доставлялись если не дальние родственники зарегистрированных в районе граждан, то их знакомые, реже – приятели знакомых. Обычно участковый либо сам узнавал в трупе личность ранее пасшегося на территории маргинала, либо – если УУМ был халтурщиком или покойник действительно был «залетным» – призывал на помощь соседскую братию. Братия, присмотревшись, в девяноста пяти случаях из ста начинала галдеть о каком-то Витьке, который «надысь вот этого притащил» или «вчерась с вот этим пил», после чего выцеплялся из частного массива Витек, таращивший честные глаза и называвший хотя бы имя покойного. Есть имя, есть примерный возраст – пусть иногда и трудноопределимый, – а иногда есть еще и место жительства (хоть в основном и называемое «в районе прудов», но все же с привязкой к местности). Покойничек пробивался по данным информационной базы «Меридиан», находился и в морг ехал уже со справочкой, как опознанный. А бывало и так, что в кармане лежал замызганный паспорт либо смятая его ксерокопия – тут уж вообще проблем нет, сличил лицо с фотографией – и отправляй смело…

С найденным возле дома № 2 по улице Зеленой трупом все было не так.

Первой обнаружила его соседка, которой нужно было вести ребенка в детский сад; а точнее, даже не соседка, а ее малыш. Пока она волокла его за ручку в одну сторону, к трамвайной остановке, дитя рвалось в другую с воплями: «Мама, посмотри, там дядя!» Мама на дядю смотреть решительно не хотела, потому что у нее были опасения из-за трамвая: лепил крупный снег, а ну как движение остановят, и вместо сбагривания чада на руки воспитательнице придется тащиться к свекрови и униженно просить посидеть с малышом до вечера, да еще, может, и не получится ничего, тогда придется ехать через весь город к матери. Однако настырный детеныш упирался и выворачивался, и маме пришлось глянуть – что там.

«Там» оказался чуть припорошенный снегом мужчина, лежащий в неестественной позе рядом с укутанной полиэтиленом водяной колонкой. Народ в России в 2010 году к трупам уже привык, каждый день по телевизору в передачах от «Новостей» до «Любовь Энрике» пару-тройку покажут, но одно дело – видеть по телевизору, а другое – стоять в трех метрах от окоченевшего тела. Животное любопытство почти всегда тянет людей посмотреть на чужую смерть – этим они словно отгоняют свою; мама упрямого малыша подошла ближе и ахнула: мужчина был мертв, а грудь его украшал узор из запекшейся крови.

К сожалению, многие проходят мимо, увидев беду, – кто торопится на работу, кто стесняется набрать «02», кто не хочет давать объяснения по поводу того, что делал в этом районе, а кто имеет криминальное прошлое и не хочет попасть под подозрение. Да и сама процедура – дело муторное: дождаться приезда ГНР, дать объяснения участковому или сотруднику ППС, добрая половина из которых пишет медленно и с ошибками, тщательно продиктовать свой телефон и ждать: если криминал, вызовут в качестве свидетеля, то есть еще один день будет потерян. Проще ужаснуться и отправиться по своим делам: авось какая старушка или бомжик, коим делать нечего, труп найдут и кому следует позвонят. Так теряются важные улики и ключевые свидетели, и с этим ничего не поделаешь. Но есть еще две категории людей: те, кто правильно понимает слова «гражданский долг», и те, кого с детства приучили к трем заветным телефонам – 01, 02, 03, а также обязательности их набора. Первые, видя криминал, звонят в милицию просто потому, что люди должны бороться с несчастьем; это они прыгают в реку за тонущим ребенком, останавливаются на трассе, чтобы помочь попавшим в аварию, и терпеливо дают показания, даже если сильно спешат. Вторая категория действует рефлекторно, но и это лучше, чем безразличие. Мама с малышом была из второй категории: схватив ребенка на руки, она кинулась назад в дом и набрала номер дежурной части.

Примерно в это же время, размышлял Калинин, мимо бодро трусил травматолог Легостаев, который утоптал вокруг трупа весь снег и тем самым начисто стер любые следы, если они были. Травматолог, видимо, сначала попытался определить, жив человек или нет, а уже потом стал вызывать милицию, приплясывая от холода рядом с трупом и не пуская любопытных. Вроде и дело хорошее сделал, вот только снежный покров оказался утрамбован его шипованными «Гриндерсами» вчистую, Барсик даже к нему чухнулся один раз, да кинолог его остановил по команде Калинина.

Что за мужчина?

И что за странная записка в кармане?

На месте происшествия, в котором фигурирует труп, содержимое его карманов – вещь не всегда важная, но всегда обязательная. Если он неопознан – там может быть паспорт; если предполагается разбойное нападение – проверяется, остались ли деньги, документы, ценности; если имеются основания полагать, что покойник покончил жизнь самоубийством – ищут записку, на всякий случай. Вот и в этот раз судебно-медицинский эксперт вместе с портмоне выудил из кармана мужчины листок разлинованной бумаги – оборвыш с неровными краями: «Милка сука, я наказан. Сто седьмой придет на сверку, отдашь Коре» (пунктуация и орфография изменена). И все. Калинин из этого имел, что неизвестная Милка – может, и неизвестный?! – «сука», то бишь либо ссучился(лась), либо просто неприятная личность. Кто-то «наказан»: а автором записки может быть как покойник, так и его знакомый, а равно и просто живым еще подобрал бумажку – цигарку скрутить, почерк покойного сейчас не проверишь – данные бы его узнать для начала. «Сто седьмой придет на сверку» очень напоминало Калинину милицейские будни: «ожидается проверяющий по агентурным делам», «первый отдел едет на проверку БСП». «Коря»… и того лучше. И все это – сразу после христианского Рождества!

Последнее время у Сурена были проблемы. И рыночного бизнеса они не касались.

Рита поняла это, когда Сурика привезли домой ребята – Костик, Барашок и Толя. Сурик никогда не возвращался домой в компании: мог привести подружку, мог приехать на чужой машине, собрать вещи и исчезнуть на пару дней – после этого в квартиру обычно ломились незнакомые «быки», которым Рита не открывала, – а потом появиться вновь; но пьяным до такой степени, чтобы три друга притащили его к подъезду, а потом долго объясняли в домофон, кто они такие, и транспортировали невменяемого Сурена до четвертого этажа… этого Ритин брат никогда не допускал. И вдруг…

Новогодняя неделя, восьмое января, «утро после Рождества», когда весь рабочий люд уже торопится на работу во все пятки, а нерабочий допивает остатки роскоши в своих постелях и неторопливо планирует день. Рита встала в это утро пораньше, потому что хотела заскочить в «Табрис» и купить на оставленные Суреном деньги готовых салатов: не резать, не солить, не перчить, не слышать едкого: «Да ты даже в поварихи не годишься». Она натянула на себя широкие штаны, застегнула штопаный лифчик и влезла в кофту-маломерку: все равно не видно под пальто. И тут ребята привели Сурена, злого, с белым от ярости лицом – ее родного брата.

Рита полагала, что во всем виновата их соседка по дому, девушка Саша, Александра Барцева, красотка-эксклюзив: тонкие лодыжки, сведенные лопатки, пепельные ливни волос до ровных плеч. Александра могла легко загнать мужчину в долги, делая своим рабом; могла легко повергнуть обожателя в пучину унижения и так же легко вернуть его, напоминая, кому он обязан реинкарнацией; могла посмотреть, как василиск, и поцеловать, как животворящий ручей. Барцева все эти свои особенности знала и к милостям природы относилась снисходительно.

С Суреном ее свела случайная вечеринка в одном из ресторанчиков, в которые Сурик периодически захаживал, а Барцева часто развлекалась по вечерам. Пепельная Барцева очаровала мрачного, кривоносого Сурика меньше чем за секунду, позволила швырнуть к ее ногам несметное количество долларов и в обмен на оплату капризов позволила ему называться своим «добрым другом». После этого Сурен стал пропадать намного дольше, чем раньше, а после и вообще исчез на неделю и часто стал возвращаться в странном состоянии: перевозбужденный, нервный, обидчивый. Рита старалась ему угодить, выслушав в очередном припадке про Барцеву, но помогало это с трудом. Вот и восьмого января Сурен завалился домой в девятом часу утра, небритый и страшный, швырнул на пол куртку и заорал, что хочет в ванную. Рита бросилась затыкать пробкой ванну и включать горячую воду, а когда вернулась, Сурик уже разделся до трусов и нервно вытаскивал из карманов снятых джинсов ключи, телефон, бумажки с номерами.

– Дура! – заорал он, увидев Риту. – Где халат? Сколько раз просить, чтобы халат был на месте?!

– Ты чего сердишься, Сурик? – ласково спросила Рита, снимая с вешалки теплый халат и подавая ему. – Это из-за Барцевой, да?

– Отвали.

– Я могла бы помочь, поговорить с ней…

– Сказал – отвали! – сорвался Сурик на крик. – Много ты понимаешь! Иди к своим сериалам, «Любовь и голуби» смотри, нашелся, блин, психолог!

– Я не психолог, но…

– И никогда им не станешь, потому что ты – дура! Твой удел – детский сад, ясельная группа, где дети еще возразить не могут, там ты сможешь свою чушь пороть! Уйди с глаз моих!

Он вырвал у нее из рук халат, резко повернулся и влетел в ванную, хлопнув дверью. Пола халата задела столик, с которого на паркет упала початая пачка «Бонда»; Рита присела и осторожно собрала рассыпавшиеся сигареты, смела на ладошку табак. За дверью зашумела вода, и девушка на цыпочках прошла в кухню: разогревать ужин. Она знала, что Сурик после душа сразу захочет есть, а когда поест, немного успокоится, и тогда с ним можно будет поговорить. А раньше можно и не соваться. Зря она начала разговор в коридоре, сколько раз на эти грабли наступает. Действительно, не будет из нее психолога.

Рита училась на первом курсе социально-педагогического института; группа ее подобралась бодрая, стервозненькая, девочки были активными и раскомплексованными, Рита на их фоне сильно проигрывала. Природная стеснительность, неуверенность в себе, да еще и более чем скромная внешность делали ее объектом постоянных насмешек, не давали шансов сблизиться с однокурсницами. Из-за боязни придирок Рита на парах нервничала, плохо запоминала материал и не все успевала записывать, и отметки в табелях появлялись все хуже и хуже. Еще со школы у нее была особенность – устные работы она сдавала великолепно, а письменные делала долго, тщательно, но все равно ухитрялась ошибаться, потому что не могла сосредоточиться до конца. Зная русский язык на крепкую четверку, она до восьмого класса перебивалась с неудов на тройки, пока ей не разрешили сдавать материал отдельно, устно, наедине с преподавателем. Наизусть декламируя поэмы, не сбиваясь ни на секунду, одно четверостишье Рита переписывала около получаса и в итоге делала кучу ошибок. Естественно, математика, русский язык и рисование в число ее любимых предметов не входили, но по остальным в дневнике красовались отлично – за устные выступления ее даже поощряли грамотами. В школе Рита неизменно участвовала во всех утренниках и капустниках – суфлером: она могла заучить огромные куски текста, но боялась выступать со сцены и была рада помочь хотя бы так: подсказывая нерадивым актерам их роли.

В институте она сразу почувствовала себя белой вороной: старомодное платье, волосы, туго стянутые в пучок на затылке, удобные ортопедические туфли, потрепанный ридикюль. Девчонки-первокурсницы были свеженькие, стройные, в разноцветных джинсах – Рита только в институте узнала, что джинсы бывают не только синими! – и в обтягивающих кофточках, они казались пришельцами из другого мира. На первой же лекции Рита, которая сидела позади всех, поняла, что она здесь чужая. На нее чуть ли не пальцем показывали, тихонько хихикая. Потом одна из девочек, высокая красавица Ольга Малышева, подошла к ней и громко, на всю аудиторию, спросила:

– А вы преподаватель или студентка?

– Я студентка, – запнувшись, ответила Рита.

– А какого курса?

– Первого.

– А сколько вам лет?

– Мне восемнадцать.

– Я думала, тридцатник минимум, – удивленно протянула Ольга и повернулась к своим подругам. – Девчонки, ей восемнадцать… слушай, а ты в какой группе будешь учиться?

– В третьей.

– В моей, что ли? Вот не повезло нам… А ты перевестись не хочешь?

– А зачем мне переводиться? – не поняла Рита, на всякий случай решившая переспросить. – Еще даже занятия не начались, а специализация будет только на третьем курсе…

– Это нам два года твою унылую рожу видеть? Ужас…

– Да подожди, может, раньше вылетит, – махнула рукой девчонка, стоявшая в проходе. – Деревня же, куда ей в городской институт. Слушай, а чем от тебя пахнет? – вдруг спросила она и подергала точеным, чуть вздернутым носиком. – Правда, пахнет…

От Риты могло пахнуть сиреневым мылом, которым она вымыла утром голову, о чем она хотела сказать, но ее перебили:

– В сумке навоза прихватила, вот и пахнет. Деревня…

Прозвище «Деревня» приклеилось к ней почти сразу же. «Эй, Деревня, не садись сюда, испачкаешь лавку»; «Не трогай мои вещи, Деревня, у тебя руки потные»; «Деревня, если ты еще раз придешь в этом платье, не постирав его, мы напишем в деканат жалобу: воняет на весь кабинет!»; «Сейчас была в туалете, после Деревни, меня вывернуло!» Рита утыкалась глазами в книжку, строки расплывались, а под учебным столом она стискивала руки до боли в суставах. До слез эти пигалицы ее не доведут, твердила Рита про себя. А шутки становились все злее – если в начале семестра однокурсницы просто дразнили ее и выставляли дурой перед преподавателями, то в конце, перед зимней сессией, перешли к более серьезным унижениям. На физкультуре она оставила свою сумку в раздевалке, а когда вернулась, нашла в ней испачканную туалетную бумагу и прокладки. Когда выпал снег, пальто Риты стащили из раздевалки, облили водой и выставили на мороз; к третьей паре оно так задубело, что Рита волокла его домой в руках, как человека, а потом долго разбивала на балконе ледяную корку. Сильный организм не дал ей заболеть, но руки потрескались и долго не заживали, как ни мазала она кожу детским кремом. На экзаменах она шла последней, когда уставшие преподаватели уже почти не слушали ее ответы и ставили оценки на бал ниже, хотя в устных зачетах Рите не было равных; в первых пятерках ее в кабинет не пускали. В честь окончания сессии курс закатил новогоднюю вечеринку; Риту, естественно, не позвали, да она и сама бы не пошла. Как раз перед Новым годом они сдавали последний зачет, философию, и кто-то украл ведомость у преподавателя. Было предложено сделать обыск, и, когда все вывалили содержимое сумок на столы, ведомость оказалась в ридикюле Риты. Как она ни старалась держаться, но поняв, что ее отчислят и придется вернуться домой, представив гнев родителей, у нее случилась истерика, из которой девушку смог вывести только врач скорой медицинской помощи, вызванный замдекана. К счастью Риты, преподаватель философии относился к ней более чем лояльно и, кроме того, имел некоторое представление о ее курсе, поэтому никаких санкций применено не было. Группе вынесли замечание, а зачет по философии перенесли на тридцатое декабря. Рита получила отлично.

Это происшествие сильно подорвало ее нервы. Новый год она провела, уткнувшись лицом в стену; Сурика не было дома, он уехал с друзьями и вернулся только второго января, с царапиной на лице, пьяный и раздобревший. Он вытащил бумажник, швырнул сестре на кровать несколько купюр и сказал: «С праздничком! Иди купи себе шмоток и мазилок, а то на тебя смотреть страшно». Рита аккуратно прибрала купюры и положила в тумбочку. На хозяйство. Все-таки новогодняя неделя, хочется себя побаловать вкусной едой, может, даже купить шампанского. А вещи… зачем они ей.

Сурик к сестре относился странно. Совершенно не уделяя ей внимания, он тем не менее ухитрялся проверять ее успехи в институте и нещадно орал, когда у Риты были плохие оценки. Никакие доводы насчет ее травли со стороны однокурсниц Сурена не убеждали.

– Они тебя травят?! – выкатив глаза, кричал он. – А ты отвечай! А ты отвечай, овца! Что ты сидишь и ждешь, пока об тебя ноги вытрут, а?! А ты возьми – и вломи им, насри там на стол! Сука, ну не мне же с малолетними бабами разбираться?! Не будь овцой! Не будь овцой! Повтори, что я сказал?!

– Не будь овцой, – покорно повторяла Рита, глядя себе под ноги. Она очень не любила, когда брат начинал орать.

– А сейчас ты кто?!

– Я?

– Ты, ты, ты кто сейчас?! Ты – овца! Повторяй!

– Я овца.

– Так не будь овцой!! Повторяй!!

Рита повторяла. Наоравшись, Сурик несся в ванную, засовывал голову под холодный кран и долго фыркал, остужаясь; Рита в это время на скорую руку готовила ему перекусить. Выйдя из ванной, Сурен плюхался за стол и начинал есть, поматывая головой. В такие минуты ему хотелось поговорить.

– Ты пойми, – с набитым ртом объяснял он, подцепляя на вилку макароны, – в этом мире если ты будешь слабаком, тебя сожрут. Лучше ты сукой будешь, но живой сукой, чем слабаком. Если ты не можешь, как я – строить всех, тогда стучи. Всем на всех стучи, как крыса, изворачивайся. У вас, у баб, еще херовее, чем у нас. Тебе не стремно самой? А? Че молчишь? Не стремно?

– Мне не нравится, – соглашалась Рита, – но я сделать ничего не могу. Их же много.

– Да и хер с ними, что много! А ты – как волчара на охотников, их тоже много, но волк, сука, их дразнит, и убегает, и грызет из последних сил! А ты не грызешь, не кидаешься, не мычишь, не телишься. Овца! Не будь овцой!

Рита послушно кивала, собирая тарелки. Как объяснить брату, что не в ее возможностях грызть и кидаться? Что ей просто хочется покоя, но никак не мести однокурсницам? Как сказать, что ей страшно идти на факультет, потому что травля начнется вновь? Он и не поймет, что неделя новогодних каникул для Риты – как избавление.

Но вернуться домой было бы невозможно. Дома царил Ад, и его князем был отчим Риты и Сурена.

Он появился в жизни матери после страшной истории с абортом: мама Риты, ветеринар по образованию, за большие по ее меркам деньги взялась делать подпольный аборт дочери председателя колхоза. Та могла бы и в клинику со своими возможностями лечь, но испугалась гнева отца – вдруг узнает. Дочь председателя с величайшими осторожностями, под покровом ночи, пробралась в сарай, где Ритина мать держала свиней, и там, при неровном свете керосиновых ламп, ей была сделана «чистка». Девочка умерла к утру в страшных мучениях, кровь из нее хлестала, как из перерезанной свиной шеи, она кричала так, что, казалось, вся округа должна слышать; ополоумевшая от страха Ритина мать стала метаться по двору и звать детей на помощь, и тут, на беду, в калитку заглянул пьяный сосед Олежа, который возвращался затемно с очередного загула. Увидев бьющуюся в истерике мать, он чуть протрезвел, кинулся к сараю, где фонтанировала кровью умирающая девочка, и… зажал ей рот, чтобы та не кричала, а сам велел матери нести полотенца и тазы. На крики выбежали Рита с Суриком, потом – маленькие Настя и Филипп. Олежа удерживал выгибающееся от боли тело председательской дочери, закрывая ей рот, а дети и мать вытирали кровь и бегали к колодцу полоскать полотенца, а потом стирали вещи. К утру все было кончено, сарай отмыт, а мертвая девочка председателя лежала иссиня-бледная, со страшной гримасой на лице. Окровавленный приплод Олежа кинул свиньям, после чего Рита потеряла сознание и очнулась только в обед. За матерью уже пришли сотрудники милиции. Ритина мать обезумела, когда представила, что попадет в колонию – а председатель уже нажал на все рычаги, до которых смог дотянуться, и ей грозила не безобидная 109-я статья с двумя годами лишения свободы, а убийство – умышленное причинение смерти другому человеку. И тут на сцену вступил Олежа. Предъявив пожелтевший диплом акушера, он, распространяя запах перегара, сообщил, что дочь председателя попросила его сделать аборт, что Ритина мать ни при чем, и он только использовал ее сарай для «чистки»; видите, и кровь только на его одежде! Подробно рассказав весь механизм операции, он и на проверке показаний на месте держался уверенно и спокойно. Допрошенные Рита и Сурен его показания подтвердили. Мать положили в психоневрологический диспансер для лечения, и допрашивать ее было нельзя. Как ни бились представители власти, Олежа упорно выгораживал Ритину мать, и в конце концов получил свой максимум – два года лишения свободы в колонии общего режима. Выйдя по звонку, он вернулся в деревню и переехал к соседке, после чего жизнь стала невыносимой.

Олежа отличался тремя качествами: он очень много пил, нигде не работал и получал удовольствие от страданий других людей. Последнее открылось Рите в ту ночь, когда протрезвевший сосед зажимал ладонью рот умирающей девочке: такое упоение было у него в глазах, так он смотрел на предсмертные корчи, да еще и вторую руку прикладывал к ширинке, что Риту чуть не вырвало. И вот, все свои свойства характера сосед перенес в их семью.

Он ежедневно бил мать – кулаками, если падала, то ногами; мог ударить стулом, швырнуть в нее тарелкой. Однажды взял нож и стал пилить ее большой палец; мать завопила, и тогда он ударил ее чуть ниже ключицы, схватил за волосы и выволок в зал, где стал бить ногами по ребрам. Он сломал ей тогда три ребра с левой стороны, но тут набежали соседи и оттащили Олежу. Милиционерам мать сказала, что упала в подвале. Она безумно боялась, что он скажет правду о председательской дочке и ей придется отбывать наказание; Олежа пользовался этим на всю катушку. «А что, если я расскажу, как ты ее убивала? – задумчиво говорил он, разглядывая мать. – Расскажу, как она плакала, корчилась… а ты не помогала ей, нет, ты быстрее вытирала кровь! Уничтожала улики! Я отсидел свое – признаюсь в самооговоре, меня реабилитируют, а ты сгниешь в лагере». Мать холодела при одной мысли о том, что окажется на зоне, и во всем потакала своему сожителю, который и бил, и насиловал ее, и жил за ее счет.

Еще Олеже нравилось трогать Настю и Филиппа. Он сажал их на колени, гладил, целовал, а потом прижимал их ладошки к своим грязным брюкам. Дыхание его становилось быстрее, глаза заволакивало пеленой. Рита несколько раз силой уводила младших братика и сестричку от отчима, но она не все время была дома; однажды она вернулась пораньше с уроков и увидела, что Олежа купает в тазике голенькую Настю. Она подскочила к ним и залепила Олеже оплеуху, после чего вытащила Настю из таза и стала укутывать в полотенце, но тотчас была свалена с ног мощнейшим ударом. Рита упала, а Олежа вне себя от ярости принялся избивать ее, целясь по наименее защищенным местам, а потом приподнял ее голову за волосы и несколько раз стукнул лицом об пол. Он сломал Рите нос и выбил два зуба.

Мать упросила ничего не говорить в милиции…

Органы опеки и попечительства в районе бездействовали. Семья была поставлена на учет как неблагополучная – из-за судимости Олежи, из-за проживания на черте бедности, но никак не из-за отношения к детям. Рита исправно ходила в школу, пряча синяки, Сурик был совершеннолетним и, пропадая неделями в райцентре, дома не показывался; Настя и Филипп ходили в садик, чистые, умытые, но забитые, как дикие звереныши. В садике Филипп боялся воспитателей и кусался; его записали в «группу риска» и ежедневно наказывали. Настя после общения с отчимом стала писаться во сне, и в садике ей запрещали обеденный сон, выгоняли на веранду – никому не хотелось перестилать простыни. А дома растерявшая половину зубов, постаревшая, седая мать все так же умоляла детей не говорить плохого об Олеже: «Все-таки он взял на себя мою вину…»

Рита уже тогда думала о том, что ранее судимому садисту, пропойце и твари, Олеже ничего не стоило взять вину на себя: два года колонии для него – еще один «лучик» в тюремной наколке-«солнце», еще один этап. Мать отпустили бы из зала суда; учитывая положительные характеристики и двух малолетних детей, государство не применило бы суровой санкции. Но мать выбрала быть донором пауку, для которого двухлетняя отсидка – и не отсидка вовсе, а «прогулка за колючку», как Олежа сам говорил в подпитии. Она выбрала быть донором и принесла в жертву не только себя, но и своих детей…

…Рита оканчивала десятый класс, готовилась к выпускным экзаменам. Она сидела в комнате, зубрила математику, поглядывая на часы: в четыре нужно было забирать братика и сестричку из детского сада. Бормоча под нос формулы, она не заметила, как вошел пьяный отчим; тот остановился в дверях, покачнулся и направился к ней. Последнее, что Рита помнила, – это как его руки сомкнулись на горле, она попыталась урвать глоток воздуха, но ничего не получилось: от недостатка кислорода девушка потеряла сознание.

Очнулась она на кровати, дышать было тяжело; на ней, хрюкая, возился воняющий перегаром отчим. Рита попыталась освободиться, но отчим был сильнее, не дал ей даже крикнуть, закрыв ее рот своими слюнявыми, дурно пахнущими губами. Когда все закончилось, у Риты не было сил даже встать – она подумала, что лучше умереть. Отчим деловито вытерся, застегнул штаны и сказал:

– Скажешь кому – сядет твоя мамка. Сдохнет на зоне.

– Пошел вон, – прошептала Рита. – Убирайся.

Отчим нерешительно потоптался у двери.

– Ну я сказал, – напомнил он и исчез. Рита даже не плакала – а зачем? Ведь все равно. Она двигалась, как сомнамбула, в детский сад забирать детей не пошла, и вечером их привела возмущенная воспитательница.

– Знаете ли!.. – начала она обличительную речь у крыльца и осеклась: Рита выглядела, как привидение, и смотрела сквозь нее. – В общем… вот, – она впихнула ей в руки чумазых, зареванных Настю с Филиппом и быстро ушла, брезгливо вытирая ладони носовым платком. Запах ее легких духов растворился в воздухе.

В этот вечер отчим избегал встречи с Ритой, поужинал в беседке, за спрятанной в буфете бутылкой водки послал Филиппа. Когда они столкнулись во дворе, он неловко пожал плечами, рыгнул и сказал:

– Ты это… не говори никому.

– Пошел вон, – повторила Рита. А ночью… ночью к ней на кровать присела мать и, трясущимися руками гладя ее по волосам, попросила, чтобы дочка молчала. Мол, с кем не бывает. А Олежа ее вину на себя взял, а то остались бы дети сиротами…

– Да лучше бы тебя тогда посадили! – глухо сказала Рита в подушку и сказала то же, что и отчиму: – Пошла вон…

По счастливой случайности, физических последствий изнасилования не было: Рита не забеременела, и отчим не наградил ее венерическим заболеванием. На следующий день девушка сдала экзамен по математике, еще через три недели – которые прожила в свинячьем сарае – получила аттестат и уехала к Сурику, в город, трусливо бросив Настену и Филиппа, но спасая себя. Она кляла себя за то, что оставила малышей, но по-другому было нельзя: оставаться в пропитанном насилием и безумием доме она не могла и безумно боялась отчима, а Сурен наотрез отказался брать к себе маленьких.

– Они мне не родные! – заорал он, когда Рита заикнулась насчет того, чтобы приехать с братом и сестрой. – Я их не делал, их шлюха-мать приблудила, сама не знает, кто от кого!

– Но отчим их бьет…

– Да пусть хоть подохнут они все в этом доме! Нет у меня больше матери, нет у меня больше родни, проклинаю их всех! Либо сама приезжай, либо загнивай там! У меня не приют «Доброе детство»! Хочешь вырваться – не будь овцой!

Выбора не было, и Рита уехала, не сообщив нового адреса. А в городе с первой попытки поступила в институт. Она очень хотела быть детским психиатром, но в медицинский был огромный конкурс, и пришлось пойти учиться на психолога. Чтобы помогать ребятам, пережившим семейное насилие.

Сурик, узнав о выборе факультета, орал дальше, чем видел, но в конце концов свыкся; он хотел, чтобы сестра пошла на факультет информатики или иностранных языков, чтобы зарабатывать деньги. Сам Сурен нигде не учился, у него были нулевые способности, максимум, что он мог, – без ошибок написать простенькое предложение. У Сурика была дислексия плюс полное отсутствие желания учиться, зато он был быстрым, как орел, изворотливым, беспринципным и наглым. Сначала в райцентре, а потом и в городе он быстро сколотил себе капитал: сначала подворовывал, потом в составе банды промышлял грабежами, а после стал приторговывать наркотиками, о чем Рита, собственно, не догадывалась. Не знала она и о криминальном прошлом брата. Для нее Сурен был удачливым торговцем, поставлявшим картофель и пасленовые культуры на рынок. У брата была квартира, в квартире – горячая вода, телевизор и холодильник; он давал Рите денег на еду и на одежду; он оплачивал коммунальные платежи. Рите оставалось только учиться. А что орет – так пусть орет, у него работа тяжелая…

У Риты и Сурена был один отец, но внешне они отличались, как туча от облака. Рита, несмотря на доминирующие гены, пошла в мать, когда та была молодой: полненькая, коренастая девушка с темно-русыми редкими волосами, которые она собирала в пучок и закалывала на затылке; локти с ямочками, застенчивая улыбка, серые глаза в пушистых ресницах, румянец к месту и не к месту, тяжелая грудь. Сурен – как негатив: черные смоляные волосы, орлиный нос, смуглая кожа, поджарый, сутулый, нервный, улыбнется – как змея по губам пробежит. Общими у брата с сестрой были невысокий рост и кривоватые зубы: в отца. Тот погиб в пьяной драке, когда Рите не исполнилось и пяти: наутро десятилетний Сурик с матерью по пыли ползали, собирали, что похоронить можно. Глаза ему выдавили, руку оторвали, ладони – сплошное месиво… Сурена потом лечили в районной психбольнице, да так и не вылечили до конца.

Рита иногда порывалась написать матери, узнать, как там маленькие живут, но в последний момент останавливалась: еще не хватало, чтобы мать или отчим узнали адрес Сурена и приехали, просить денег или зачем-нибудь. Она не могла перебороть в себе отвращение к ним, и даже жалость, которую раньше она испытывала к матери, превратилась в стойкую брезгливость. Она даже думала иногда, что лучше бы мать и вправду посадили. Тогда та вышла бы через несколько лет, и они зажили по-старому.

В дежурной части царило непонятное оживление; заинтересовавшись, Калинин выяснил, что причиной веселья стало поступившее заявление гражданина Г. Сам гражданин Г., мужчина неопределенных лет с полупохмельной рожей, маялся неподалеку.

– …и сожительницей Варшавец Мариной, – вслух читал заявление помощник дежурного Курячий. – Варшавец Марина ведет насквозь аморальный образ жизни, что подтверждается наличием у нее насекомых на половых органах. В среду, двенадцатого числа, мною в магазине «Буран» был приобретен полуфабрикат замороженных котлет, на сумму сто сорок три рубля. В ночь со среды, двенадцатого, на четверг, тринадцатое, Варшавец Марина открыла мой холодильник и тайно похитила оттуда полуфабрикат, который я намеревался использовать в личных целях, не совместимых с целями Варшавец Марины.

– Как завернул! – с восторгом сказал от пульта дежурный.

– Криминальными действиями Варшавец Марины по похищению полуфабриката мне причинено сильное душевное волнение и ущерб на сумму сто сорок три рубля, – торжественно закончил Курячий и положил заявление на стол. – Как тебе, Сеня?

– А это не местный ли наш сумасшедший?

– Он, конечно. – Дежурный с удовольствием потянулся и посмотрел через окошко на гражданина Г. – Головко! Головко, подойдите! – когда тот быстро подбежал к окошечку, дежурный взял у Курячего заявление и аккуратно разгладил. – Головко, ты когда хуйню писать перестанешь?

Вмиг смутившийся Головко что-то невнятно пробормотал и, опустив голову, стал рассматривать что-то на плиточном полу.

– Головко, вот мы сейчас твою сожительницу вызовем и спросим у нее, похищала ли она твои котлеты или нет. Если не докажешь, что похищала, представляешь, что она тебе устроит?

– Она их сожрала, – плачущим голосом сказал Головко. – И мусор вынесла, чтобы я обертку не нашел. Это что же такое будет, если все повадятся мой полуфабрикат жрать? А у меня пенсия!

– Головко, не морочь нам мозги. На вот, забери свою бумажку, – дежурный протолкнул в окошечко листок, Головко подхватил его, – и иди домой. Отдай Марине, скажи, что ты такой благородный, хотел в милицию заявление отнести, да передумал. Она тебе на радостях еще котлет наделает.

– И еще кой-чего сделает…

Головко в нерешительности топтался возле окошка.

– Давай, давай, – дружелюбно подбодрил его дежурный. – А если еще что сожрет, так приходи сразу. Мы тебе участкового выделим для профбеседы. Давай, Головко, топай.

Мужчина ссутулился, вытащил из кармана вязаную шапку и побрел в сторону выхода; Калинин проводил его глазами. Головко был ему хорошо знаком – один из трех психов в подведомственном районе, который стабильно, в солнце и в непогоду, пять-шесть раз в год навещал родное отделение милиции с сенсационными заявлениями: то у него возле дома обнаруживались залежи урана, то сожительница Марина Дмитриевна Варшавец травила его ртутью и вызывала путем оккультных обрядов демонов. В прошлом январе по заявлению Головко его сожительницу чуть было не арестовали – он прибежал в райотдел с такими ожогами на лице, шее и руках, что из милиции его сразу увезли в реанимацию и долго лечили. Перед тем как потерять сознание, Головко сделал устное заявление – его облила кипятком из чайника гражданка Варшавец за то, что он разбил ее телевизор. Кожа с рук слезала лохмотьями. Группа отправилась на место происшествия – пешком домой к потерпевшему, благо дом находился в трех шагах от УВД – и увидела чудную картину: телевизор разбит, пьяная в хлам Варшавец рыдает и не может сказать ни одного связного слова, а у входа в дом трясется от страха маргинальный друг Головко. Варшавец скрутили и доставили в отдел. Марина Дмитриевна, в прошлом – швея-мотористка, в настоящем – дважды судимая беззубая алкоголичка с циррозом печени и начальной стадией гепатита, в том состоянии, в котором она находилась, любую явку с повинной бы написала, и только благодаря маргинальному другу ушла из отдела свободной. Оказывается, друг вместе с Головко гуляли по старому парку, погруженные в философские размышления: а мороз в тот январь стоял лютый. По причине того, что водка давно кончилась, а согреться хотелось, приятели решили отправиться в котельную, что стояла в глубине парка, и немного размять там заледеневшие конечности. Все бы ничего, да только Головко, бывшему сантехнику, показалось, что трубы мало нагреваются, и он с молодецкой удалью рванул на себя рычаг сброса давления. Паром, вырвавшимся из сопла, ему обварило все открытые участки тела; Головко с воем вылетел из котельной, покатался по снегу, а потом понесся в райотдел, где сделал свое заявление – не поймешь, чем навеянное! – и упал замертво. Из больницы он еще долго писал жалобные заявления, но Варшавец больше не обвинял, хотел привлечь к ответственности халатного сторожа котельной, который допустил членовредительство. Телевизор, как выяснилось, был разбит уже месяца три как. Сумасшедшим Головко был безобидным, спокойным, и вся его ненависть выливалась только на сожительницу путем написания кляуз, заявлений и доносов; к нему уже привыкли, и, видя сутулую фигуру на пороге райотдела, только хмыкали: заявлений у него не принимали в принципе, а если Головко настаивал, выезжали с ним, чтобы он отстал, быстро доказывали неправоту заявителя и возвращались обратно.

Второй районный сумасшедший был куда зануднее и, как следствие, куда вреднее. Петр Борисович Тронь, бывший школьный учитель русского языка и литературы, свои опусы излагал минимум на восьми-десяти листах, даже если просто хотел написать «утром я встал с похмелья». При написании под рукой Тронь явно держал словарь Даля, потому что заявления изобиловали сравнениями, эпитетами и витиеватыми фразами. Где-то в архивах отдела до сих пор хранился материал по заявлению об оскорблении. Соседка Троня, проживающая этажом выше, вывесила на балкон стираные простыни на просушку; Петр Борисович с задумчивым видом вышел подышать свежим воздухом, прошелся под балконами, и тут ему на нос упала капля – мутная холодная капля с запахом стирального порошка. Петр Борисович нашел источник ощущения, поднял кусок грязи и залепил им в простыню, оставив уродливые коричневые потеки. Соседка выскочила на балкон, увидела Троня и простыми, русскими словами выразила свое негодование хулиганским поступком.

Из заявления Троня П. Б.

«…мое самосозерцание и успокоение было прервано грубейшим вмешательством: излитием Влаги с примесями синтетических моющих средств, которая была излита на выступающую часть моего лица – Нос. Сие происшествие причинило мне нравственный дискомфорт и нервные сотрясания Телесных окончаний, а кроме того, часть Лица – Нос – стала чесаться от аллергической реакции, вызванной синтетической каплей Влаги. (…) …чем высказал свое возмущение и недоумение возможностью развеса, содержащего Влагу с синтетическими примесями Белья непосредственно над жизненно важными Органами жизнедеятельности человека – Головами. Соседка же в оскорбительной, унизительной, грубой форме сообщила в мой адрес, что я являюсь плодом противоестественной любви представителей Семейства кошачьих и Семейства псовых (сукин кот), тварью, Бесом, а также угрожала мне причинением повреждений в виде выпадения моих Глазных яблок (сказала, «чтоб у тебя глаза повылазили»). Прошу принять срочные меры к гражданке Н-й…»

Петр Борисович, на беду, еще и повадился изучать уголовно-процессуальное законодательство, чтобы быть всесторонне подкованным «в борьбе с компетентными органами», как он гордо называл свою миссию, не поясняя, впрочем, зачем с органами, если они компетентны, бороться. Видимо, из духа противоречия. Как бы там ни было, Тронь раз в квартал принимался забрасывать райотдел письмами, заявлениями и жалобами, которые несчастные дознаватели вынуждены были рассматривать. Самой запомнившейся была кляуза на участкового Маркина, который отказался при осмотре соседней квартиры записывать Троня в понятые, зная, что он будет занудничать, качать права и поминутно требовать внесения дополнений в протокол. В качестве понятых Маркин пригласил супружескую пару – соседей напротив, при них осмотрел квартиру и изъял украденный банный халат. На следующий день в прокуратуру полетела депеша следующего содержания: «…лишив меня права участия в производстве осмотра места происшествия – неотложного первоначального следственного действия, служащего для обнаружения важнейших доказательств совершения преступления! – участковый уполномоченный Маркин грубо попрал мои конституционные права на свободный доступ к правосудию, равенство граждан, свободу волеизъявления, унизил мое человеческое достоинство отказом присутствовать при осмотре и лишил меня покоя, поелику мучает меня один вопрос – доколе конституционные права граждан будут игнорироваться милицией?!» У Маркина, прочитавшего заявление, чуть глаза на лоб не полезли. У гражданина Ромейко украли в парилке дорогой халат, предположительно – гражданин Булых. Санкцию на обыск просить не стали, решили обойтись осмотром. В присутствии двух понятых и хозяина квартиры, самого Булых, жилище было осмотрено, халат обнаружен в ванной комнате, Булых с грустью сознался в краже. При чем тут, к черту, Тронь?! Так нет же, пришлось сначала в прокуратуре пояснения давать, потом в следственном комитете, а потом еще характеристику на себя тащить и копии с материалов уголовного дела снимать, для приобщения – мол, Тронь действительно ни при чем и в качестве обязательного участника при следственном действии не предусматривался. Дурдом…

Ну а третий невменяемый человек был старушкой-одуванчиком восьмидесяти пяти лет, которая слишком долго проработала в адвокатуре, чтобы, несмотря на почтенный возраст, угомониться и оставить юриспруденцию. Эта сушила мозг не только милиции, но и прокурорским работникам, за что первые были старушке иногда благодарны. Бабулька могла часами простаивать возле отдела, дожидаясь, пока оттуда выйдут гражданские, и коршуном кидалась к ним, предлагая квалифицированную помощь за минимальную цену. Если кто-то соглашался, то минимум в течение месяца райотдел ждали ежедневные письма с требованиями «разобраться в установленный законом срок», «принять меры в установленном законом порядке» и «уведомить заявителя путем сообщения телефонограммой с последующим направлением копии принятого решения». Розыска бабулька не касалась, и оперативники были с ней почти незнакомы, в отличие от несчастных зональных участковых.

Головко скрылся за дверями, и Калинин наконец вспомнил, зачем пришел.

– Вить, – обратился он к Курячему, – сводку ты давал по трупу на Зеленой?

– Давал, конечно.

– Мне опер звонил из Ленинского, у них там потеряшка похожий был недели две назад, не он?

– Не он. Тот потеряшка уже найден, и, в отличие от твоего трупа, живой и радостный. С женой он поругался, ушел в туман.

– Хреново.

– Заберешь ваши материалы? – дежурный придвинул к нему увесистую пачечку. – Лежат, глаза мозолят…

– У нас официально до какого числа выходные? – напомнил ему Калинин. – До тринадцатого? Вот пусть они у тебя до тринадцатого и лежат, ишь, хитрый какой. И с чего это я буду материалы таскать, пусть начальник подписывается.

– Пока дойдет до дежурки твой великий начальник…

– Ну а я тоже не север, чтобы все время крайним быть. Ладно, Вить, давай, – Калинин вышел из дежурной части и отправился к себе в кабинет; по дороге его поймал следователь Соколов и начал нудно выспрашивать о том, когда будет исполнено его поручение. Калинин вяло отговаривался, что в ближайшее время, силясь вспомнить, о каком поручении идет речь. Обычно следователи, уголовные дела которых относятся к категории нераскрытых преступлений, стараются набить тома хотя бы поручениями и ответами на них, чтобы создать видимость работы и движения по делу. А то возьмет начальник или, что еще хуже, надзирающий зампрокурора уголовное дело, пролистает – а там с пятого декабря по пятое января из следственных действий – только сиротливо болтающийся запрос в компанию сотовой сети МТС о том, не выходил ли в эфир украденный телефон. И ответа нет, потому что компании сотовой связи спешку не любят. И начинается – если ты месяц ни черта по делу не занимался, зачем оно тогда у тебя не приостановлено? Заволокитил, необоснованно тянешь срок следствия, а потом продлевать начнешь, УПК РФ нарушать! А приостановишь – тот же зампрокурора тебе приостановление отменит и напишет, что не все следственные действия выполнены и меры к установлению жулика приняты не в полном объеме, и опять-таки накажут. А жулика этого как установишь, если потерпевшая телефон свой оставила вечером в раздевалке бассейна, в незапирающемся шкафчике, вернулась – ни телефона, ни сумки со сменной одеждой. Тут и следственных действий – раз-два и обчелся, ее допросить, пару свидетелей, что приходила она с сумкой и с телефоном, да охранника. Ну документы приобщить на телефон. Ну запросы направить. Ну поручение дать оперативным сотрудникам, чтобы отрабатывали на причастность ранее судимых и вообще искали воришку. А что еще следователь может? Хрустального шара у него нет, самостоятельно ему телефон не обнаружить. А начальство за висяки ругает, а прокуратура проверяет приостановленные по п. 1 ч. 1 ст. 208 УПК РФ и пишет длинные петиции о ленивых сотрудниках с халатным отношением к работе…

Следователь Соколов был молодым специалистом, а точнее – молодым неспециалистом. Он пришел в милицию по протекции своего дяди сразу после пятого курса института, ни дня не стажировался и, несмотря на это, наивно полагал, что старшие товарищи будут рады протянуть ему руку помощи, возьмут под крыло и переложат половину работы на себя, чтобы Соколов не потонул в огромном количестве бумаг. Действительность оказалась куда как печальнее. Подсказывать Соколову подсказывали, но выполнять за него работу никто не спешил – своих дел по горло; на молодого следователя сразу же спихнули все висяки отдела, и в настоящее время в его производстве находилось двадцать три «мертвых» уголовных дела с различными сроками следствия. Преступления были изначально тупиковыми, нераскрываемыми, и от следователя в данном случае требовалось только набить дела бумагами для придания вида значимости, после чего вовремя приостановить их за неустановлением обвиняемого и спихнуть в архив. Соколов исправно строчил поручения, одно замысловатее другого, его депеши списывались на исполнение в розыск, где благополучно терялись, и следователь решил брать быка за рога: проявить настойчивость (читай – занудство) и, выловив оперативника, заставить его заняться непосредственными обязанностями, коими Соколов считал исключительно выполнение его поручений. На беду ему попался Калинин.

– Поручения, – убедительно говорил Соколов, не пропуская капитана вперед, к спасительной двери во внутренний двор – розыск располагался в другом здании. – Я направлял несколько поручений, где указывал о необходимости проведения ОРМ. Прошло больше двух недель, где ответы?

Калинин поднапрягся и вспомнил, как его зовут:

– Олег, надо смотреть, кому поручения отписывались.

– Я уже все посмотрел, – категоричным тоном сказал Соколов и развернул листок, который держал в руках. – Посмотрел и выписал, – он действительно отправился в секретариат и узнал, какое поручение у кого на исполнении. – Вам были отписаны поручения по уголовным делам номер…

– Мне номера ни о чем не скажут, если я сути дела не помню. Давай я пойду и посмотрю, что…

– Пойдемте вместе, – Соколов был полон решимости не отставать. – Я могу напомнить: нужно было провести подворный обход…

– Это к участковым!

– Нет, отписали в розыск! Именно вам! Подворный обход по делу о краже золотой цепочки, допросить сотрудников ломбардов, предоставить список проверенных ювелирных магазинов…

– Олег, может, это поручение у меня и лежит, – сказал Калинин, медленно, но верно продвигаясь к розыску. – У меня просто до него руки до сих пор не дошли, скорее всего. Давай ты мне дашь список, что там у меня на исполнении, я приду и…

– Нет, пойдемте вместе! Вместе пойдемте, потому что поручения больше двух недель не исполнены, а мне дела потом на проверку сдавать, что я буду говорить, что сидел и ничего не делал?

Калинин тяжело вздохнул – вот принесла его нелегкая; убийство нераскрыто, личность жертвы не установлена, а тут надо же, опер по тяжким будет заниматься подворными обходами, чтобы у Соколова дело было бумагами набито.

– Ну давай я тебе рапорт напишу о проделанной работе.

– Не рапорт, не рапорт! Справку-меморандум, с приложениями…

– С какими еще приложениями?

– В поручении было указано, что нужно провести допросы? Было. Значит, приложения – допрос.

– Слушай, Олег, отстань со своими допросами, – не выдержал капитан. – Ну честное слово, не до твоей золотой цепочки сейчас, тем более непонятно, была она вообще или нет. У нас убой висит, мысли чуть-чуть другим заняты. Давай ты подойдешь завтра, скажешь, что тебе нужно, я тебе справки составлю. Идет?

Олег был олицетворением праведного гнева.

– То есть кража – уже не преступление, так я понимаю?! По ней работать не надо?!

– Преступление, Олег, но не такое тяжкое, как убийство! Сейчас убой раскроем, займемся цепочками и телефонами. Тем более с какого хера мне цепочку отписали, это вообще дело группы «А», ее же из двора дома украли?

– Это вы с начальством разбирайтесь, почему вам отписано, а мне нужен результат.

– Будет тебе результат, – пообещал Калинин, выйдя-таки во двор и быстрым шагом направляясь к двери в одноэтажное здание уголовного розыска. – Будет тебе дудка, будет и свисток. Только завтра, ладно?

– Я сейчас пойду докладывать об этом своему начальству. По две недели поручения следователя не исполняются!

– Докладывай хоть министру, – буркнул про себя Калинин, скрываясь за дверью. По причине выходных в розыске было тихо и пусто, только в конце коридора из приоткрытой двери Вершина виднелся свет. Капитан направился туда.

– Слушай, ну и душный этот Соколов, – пожаловался он приятелю, плюхаясь в кресло. Вершин мельком глянул на него.

– Кто такой?

– Следователь новенький, месяца два работает. Поймал меня в коридоре и чуть ли не с пистолетом: давай сюда ответы на поручения!

– А что за поручения-то?

– Да по кражам нераскрытым… Хочет, чтобы я подворный обход провел и всех работников ломбардов в районе опросил. Пойду, говорит, жаловаться начальству, что так долго не исполняете.

– Да пусть хоть папе римскому жалуется…

– Я примерно то же и сказал. По трупу что?

– Ничего, – Вершин закончил писать рапорт и откинулся на спинку стула. – Пирясов сейчас допрашивает тех соседей, что удалось выцепить, а так – ноль. Никто его не опознает.

– А по той бабке в коллекторе? – два дня назад в люке теплоцентрали нашли свернувшуюся калачиком мертвую женщину, уже несвежую, явно из среды маргиналов.

– Кардиомиопатия. Вчера ее вскрыли, там в порядке все… что с трупом делать будем? В два часа совещание в комитете, будут выслушивать наши предложения.

– А какие могут быть предложения? Пока личность не установим, с теми свидетелями, что у нас есть, преступления не раскроешь.

– Будем устанавливать…

Лифт в доме не работал второй день, и Рите пришлось тащиться семь этажей с тяжелыми сумками, да еще и прижимая к груди свободной рукой коробку с домашним комбайном. Она привыкла таскать тяжести, вчера вон вообще пять пакетов с едой в квартиру притащила, но в этот раз немного не рассчитала. Пользуясь рождественским благосклонным настроением Сурена, оценившего вчерашнее приобретение, – полный кухонный набор, – и отсыпавшего сестре еще денег, она поехала на книжный рынок и накупила книг по психологии, а потом снова заглянула в гипермаркет и не удержалась, пробила на кассе комбайн, о котором давно мечтала. Весил чертов комбайн килограммов пять, книги рвали ручки сумок и тянули Риту вниз, но она упорно поднималась к себе домой. Открыв дверь ключом, она поняла, что Вика снова приехала к ним, как и вчера, и опять плещется в ванной.

Вика была постоянной девушкой Сурика, с которой тот познакомился на очередной хазе: проститутка Вика. «Вичка, – дразнил ее Сурен, – от слова ВИЧ». Среднего роста, рыжеволосая девушка с круглой попкой и хриплым низким контральто, она Рите нравилась, хоть и занималась непристойностями. Вика хорошо готовила, быстро рубила салаты и пела себе под нос на кухне, периодически затягиваясь сладковатой сигаретой. Рите, когда она вдыхала этот запах, становилось муторно, и она предпочитала проводить это время в комнате, благо Вичка надолго не задерживалась – приезжала пару-тройку раз в месяц, курила, разбрасывая пепел, и протяжно материлась по мобильному. Однако сварганенные проституткой на скорую руку обеды и ужины Рита ела с удовольствием и была благодарна ей в эти приезды.

– Сурик! – пропела Вичка из ванной, рассматривая стройные ряды кремов-увлажнителей, пенок и импортных скрабов. – Ты то ли бабу завел, то ли бабой стал – откуда такая роскошь? Приезжаю, хоп-па – и как в парфюмерном магазине, не все то говно, что в упаковочке! Сурик!

– Это я! – прокричала Рита из коридора, отдуваясь: пожалуй, она переборщила, тащить такую тяжесть на седьмой этаж. Хоть и крепкая у нее конституция, да все же она – не мужчина, мускулы не тренировала, и руки теперь противно дрожат. – Здравствуйте, Виктория!

– Старая девочка, ты? – после секундного молчания уточнили из ванной. – Привет, цветок мой маргаритка! Нарисовалась, хер сотрешь… Жрать есть чего дома или вчера все на унитаз извели?

– Я принесла!

– Умница ты моя недотраханная. Щас я поплещусь, и будем колдовать… – Вичка помолчала и вдруг громко, сильно запела: – Да как над речкою зажглись купола-а, да как блатхату операм я сдала-а…

Рита, покачав головой, втащила на кухню сумки, почувствовала сладковатый запах и быстренько вышла. Пусть Вика сама разбирается, а у нее от тяжести даже в животе что-то тупо ноет, как будто оборвалось, ей сейчас не до готовки. Да и настроение…

– Виктория, а где Сурик, вы не знаете? – крикнула Рита в дверной проем. – Он давно ушел?

– Хватит мне выкать, словно я старуха. Я приехала в двенадцать, а он вылетел из дома как угорелый, наорал и смылся. Херово наш Сурен стал выглядеть, надо бы ему с алкоголем завязать.

– А когда вернется, не сказал?

– Смеешься? – фыркнула Вика из ванной. – Когда твой полоумный брат передо мной отчитывался? Цветок мой маргаритка, а ну, подойди под дверь на минутку.

Рита послушно подошла; дверь ванной закрывалась неплотно, и было видно в щелочку торчащую из пены Викину рыжую головку.

– Я подошла.

– Щас от счастья обосрусь… Слушай, Марго Ивановна. Ты человек, конечно, тупизны изумительной, но глаза у тебя есть. Хоть и маленькие… – Вика хрипло рассмеялась. Из ванны потянуло сладковатым дымом. – Не обижайся, настроение поганое после долбаного Рождества. Марго Ивановна, а не кажется ли вам, что у Сурена появился бабец?

– Кто появился?

– Баба, дура ты безгрешная! Что-то я… гм, а я все чаще замеча-а-а-аю, – пропела Вика и плеснулась водой. – Замечаю я, что Сурен, мой половой гигантик, со мной трахаться перестал. – Рита покраснела. – Вот и вчера. Приехали, значит, мы в уютный домик. Шали-вали, пили-танцевали, и все по койкам поперли трахаться, а Сурик сидит грустный такой, задумчивый, как педик на допросе. Я к нему и так, и так – бесполезно. Расшевелила его таки, а он меня оттолкнул и начал что-то молоть, ерунду какую-то, Карцева не Карцева…

– Барцева.

Вика помолчала.

– Значит, есть бабец, – проговорила она. – Ясненько. Можно было раньше предположить.

– Виктория, вы… ты только не расстраивайся, – с жалостью сказала Рита. – У Сурика бывает, он же очень нервный, его если переклинит… Да что я рассказываю. Бизнес – занятие сложное, а он, бедненький, и так крутится как белка в колесе с этим картофелем.

Вика расхохоталась бы, если бы не была так озабочена новой проблемой. Вообще, Рита то ли непроходимая дура, то ли изворотливая лгунья, она с этим картофельным бизнесом даже Сурену плешь проела, рассказал бы уже про наркотики – и дело с концом, но он говорить запретил и теперь наизнанку выворачивался, придумывая легенды, когда сестра начинала приставать. Впрочем, она редко приставала. Тише мыши… да настоящая мышь.

…Значит, Барцева.

Не то чтобы Вика любила Сурена – нет, упаси бог, этим чувством она была обделена и ничуть не расстраивалась. Сурен ее, честно сказать, раздражал: угрюмый, некрасивый, суетливый, вечно на взводе, может и по морде заехать, если что не по его. Да и тупой он, трех слов связать не может. Но Вике нравилась возможность нежиться в его ванне, ходить по дорогим ресторанам, покупать себе хорошие вещи; нравилось перебирать в кошельке купюры. И самое главное – это была прямая, налаженная линия поставки анаши и маковой соломки, без которых она не могла. Напрямую связываться с Ариком, одним из торговцев, она боялась, а Сурен легко находил на него выходы, да и сам мог притащить наркотики.

И какая-то Барцева на ее дороге не встанет.

– Маргаритка увядающая, а где эта Барцева живет?

– В соседнем подъезде… стой, ты что, собираешься идти к ней? – испугалась Рита. – Сурен орать будет, он по ней крепко сохнет. Ох, прости, Виктория… я имею в виду…

В соседнем подъезде. Прекрасно.

– Все нормально, – весело сказала Вика и вылезла из ванны. – Просто поинтересовалась. Отдыхай.

– Ты приготовишь еду? Пакеты на столе.

– Приготовлю. Говорю же, отдыхай.

Завернувшись в невесомый, но теплый халат, Вика просушила намокшие кончики волос, затянулась и прошла на кухню, где придирчиво оглядела покупки. Цветок маргаритка снова накупила бесполезного и ненужного, а самое главное – дорогого; не привыкла экономить, маленькая сучка. Зачем брать магазинные пельмени, если даже из серой муки и жилистого мяса можно сварганить почти что шедевр, стоит только помудрить с приправами да засунуть в фарш побольше лука? А это что – сыр в нарезке? И оливки? В ресторан, что ли, хату хочет превратить? Ох, по рукам бы этой маргаритке надавать. Затянувшись, Вика отложила сигарету на подоконник и принялась разбирать пакеты.

Ее мать все время экономила на еде, и Вика привыкла, что нужно считать каждый рубль. Несмотря на то что Надежда Степановна зарабатывала приличные деньги на своей фирме, где была бухгалтером, на продукты она тратила мизерные суммы. Вместо этого она покупала баснословно дорогие вещи и украшения. Для нее важнее было, чтобы внешний вид бросался в глаза, а что там она ела – никто и не увидит, да и дома совершенно ни к чему дорогая мебель, но уж на одежде экономить категорически нельзя.

Надежда Семеновна была склонна к излишней пафосности во всем, что бы она ни делала. Если она посещала родительские собрания, то ее выезд обставлялся равносильно королевскому. Заказывался автомобиль, «ровно, повторяю, ровно в семнадцать тридцать машина должна ждать меня у подъезда, я надеюсь на репутацию вашей фирмы» – словно не в такси звонила, а самолет просила пригнать к дверям. Около полутора часов она придирчиво выбирала платье, в котором отправится в школу, перебирала драгоценности в шкатулках, мерила туфли. Вику это раздражало ужасно, но ничего сказать она не могла – можно было и по щекам получить мягкой пухлой ручкой. После выбора платья следовал монолог о тяжести принятого на себя креста, то бишь Вики, которая «украла молодые годы матери, но и сейчас не может дать ей время для личной жизни». Вика после таких слов сама уже готова была на собрания ходить, а лучше – ночевать в школе, лишь бы не слышать патетичных восклицаний. Вернувшись с собрания, Надежда Семеновна заставляла Вику больше часа выслушивать свои впечатления от «грубых, невоспитанных представителей пролетариата, воспитывающих детей в отвратительной манере» и от учительницы, которой она «не доверила бы и пса своего выгуливать», а также что «реформа образования ведет нас к падению нравов и росту безграмотности», но «твой отец самоустранился от воспитания и не оставил нам средств к существованию, а я и так трачу на тебя огромные суммы и просто физически не могу перевести тебя в учреждение закрытого типа» – так шикарно Надежда Семеновна называла гимназию, а у Вики перед глазами вставала колония или больница. Мать была очень тяжелым, властным человеком, и дома царила атмосфера холодной пещеры; маленькой, Вика даже придумывала себе, что ее настоящая мама живет где-то с отцом, которого она никогда не видела, а эта женщина просто временно воспитывает ее, и настоящие родители скоро приедут и ее заберут. Никто ее не забирал. Надежда Семеновна забеременела Викой от своего первого мужа, а тот сбежал через два месяца после свадьбы, не выдержав совместной жизни: он и женился-то «по залету». Аборт делать было поздно, и вот теперь все четырнадцать лет мать, пыша справедливым гневом, обвиняла Вику в крахе своей жизни, потому что «все положила на алтарь воспитания».

Чтобы чувствовать хоть немного тепла, Вика стала встречаться с девятнадцатилетним Григорием, нигде не работавшим и не учащимся парнем, который красиво пел под гитару, носил «косуху» и гонял по вечерам на отцовском мотоцикле. Вика сидела сзади него, обняв Григория, и ее сердце сладко замирало на виражах. Он не верил, что ей четырнадцать лет – девочка выглядела старше, – и постоянно пытался склонить к интимным отношениям, и в конце концов Вика сдалась, половая жизнь стала регулярной: ей так нравилось, когда он говорил, что любит ее, ведь от матери она таких слов не слышала. Свои отношения они скрывали: Вике ее любовник сказал, что не хочет вопросов со стороны друзей, «почему он не делится», якобы в их кругу девочки общие, а он не желает ее ни с кем делить. Вика не знала про статью в Уголовном кодексе, предусматривающую ответственность за вступление в половую связь с несовершеннолетними лицами, и млела от счастья.

Счастье кончилось довольно быстро.

В жаркий июньский вечер Вика засиделась у подруги – они искали в Интернете гадания. Спохватились девочки, когда на улице уже стемнело. По телефону Вика предупредила мать, что задержится, выслушала очередной поток о собственной безнравственности и стала собираться домой. Шел одиннадцатый час, общественный транспорт не ходил, до дома было сорок минут пешком. Она пошла по тротуару, быстрым шагом, напевая себе под нос песенку. На шее, на шнурке, болтался новый мобильный телефон – материн подарок на день рождения; Вика еще неделю ежедневно выслушивала пафосные оды Надежды Семеновны самой себе, в которых она восхваляла свое «безграничное благородство души» за покупку подарка. На улице Туннельной, с которой нужно было через квартал свернуть на родную Ленина, не горели фонари; Вика запоздало подумала, что надо было позвонить Григорию и попросить ее встретить, но решила его не беспокоить. Возле дома номер двенадцать вдруг зашевелились кусты, и на тротуар вышел плечистый мужчина, сгорбленный, с толстой короткой шеей. На нем были спортивные штаны и расстегнутая «олимпийка». Он проворно схватил Вику за руку и дернул, она не удержалась, по инерции, перебирая ногами, навалилась на него. Мужик одной рукой зажал ей рот, второй так выкрутил запястье, что у нее на глаза навернулись слезы, и пихнул глубже в кусты.

– Что вы… – рука еще плотнее зажала ей рот. Вика попробовала хоть как-то закричать, но вышел только сдавленный писк.

– Тихо веди себя, – услышала она еле слышный шепот, и ее ноздри обдал смрад дыхания. – Тихо веди, и больно не будет, ты сама захочешь…

Вика судорожно замотала головой, но страшный мужик не обратил на это внимания и сильнее сдавил руку.

– Пожалуйста, не надо!

– Заткнись, – страшный мужик часто дышал. – Поворачивайся спиной, быстро.

– Я не буду!

– Поворачивайся, сука! – и мужик приставил ей что-то к боку. Скосив глаза, Вика увидела пистолет – черное дуло было уперто туда, где у нее находилась селезенка. Всхлипнув от ужаса, она быстро повернулась спиной.

– Нагнись, – последовала следующая команда, и Вика нагнулась. – Снимай джинсы.

– Не надо…

– Снимай! – дуло сильно уперлось в спину, и Вика, дрожа, стала расстегивать ремень, потом непослушными руками стащила с себя джинсы, оставшись в одних розовых трусиках-стрингах. От мужика одуряющее несло потом. Перехватив ее поперек живота, он одной рукой держал Вику, другой освободился от своих штанов и приставил дуло пистолета – от него даже пахло гарью, как будто он уже стрелял раньше, – к затылку девочки.

– Не вздумай орать, – шепотом повторил он и одним рывком вошел в Вику. Сопротивляться девочка не могла – мужик сильно прижимал ее к себе, а пистолет парализовал волю. Вике было жутко, невообразимо больно, но она не кричала – язык словно присох к небу, а руки и ноги стали словно набитые ватой тряпки. Когда она представляла, что мужик может застрелить ее прямо здесь, недалеко от дома, прямо в кустах, где они с пацанами столько раз играли в казаки-разбойники, где Инка впервые попробовала спиртное, а потом ее тошнило… и больше Вики не будет. Ее не будет совсем. И эта боль – плата за то, чтобы она была…

Через мучительные минуты страшный мужик заворчал, потом резко развернул Вику и, положив лапы на ее плечи, силой поставил на колени, ткнул свою плоть ей в лицо. Вику замутило, и тут он ударил ее рукояткой пистолета в висок. Острая боль пронзила ее, растеклась от уха до глаз, выстрелила в затылок, а рот наполнился кровью – Вика прикусила язык. Она поспешно разомкнула губы. Пусть все, что угодно, лишь бы он не стрелял…

…когда страшный мужик уходил, он пнул ее под ребра – напоследок. И забрал ее мобильный телефон. Ее новый мобильный телефон. У Вики тряслись руки, когда она пыталась встать, изнемогая от боли, и когда застегивала джинсы. За телефон мать будет сильно ругаться, он совсем новый. Надо найти мужика. Он не мог далеко уйти, он не мог, и ее телефон он не сможет продать до завтра.

Найти отделение милиции труда не составило: в районе все было рядом, и больница, и школа, и участок. Хромая, Вика добралась до райотдела и долго стучала в закрытые ворота; минут через семь ей открыли, и недовольный автоматчик спросил, что ей нужно. Путаясь в словах, она рассказала, что на нее напали, где – показала рукой. Автоматчик доложил дежурному, и тот неохотно позвонил в уголовный розыск.

– Проводи, – велел он автоматчику, подбородком указав в сторону коридора. Автоматчик, ворча, повел дрожащую Вику через здание во двор, а потом поднялся вместе с ней по лестнице на второй этаж, к дежурному оперу, и завел в кабинет.

…Два стола, стул, лавка. Зарешеченное окно, компьютер, за которым парень в гражданском играет в стрелялки. У шкафа стоит сутулый мужчина с усами, одетый по форме, сержант. Противно пахнет сигаретным дымом. Вика кашлянула, глаза наполнились слезами – ей предстоит рассказывать все им, этим мужикам с недовольными лицами? Она не знала, как начать.

– Ты, что ли, потерпевшая? – поинтересовался сержант, запихивая в шкаф фуражку. – Че шляешься в такое время?

– От подруги ехала…

– Оставалась бы уже ночевать у своей подруги!

– Ладно, подожди, – гражданский оторвался от монитора, встал и пересел за второй стол, лицом к Вике, без интереса оглядывая ее. У девочки саднил висок, волосы растрепались, и, как ни старалась она отряхнуться по дороге, вещи были в земле и пятнах травы. – Что ты там в дежурной части говорила, что на тебя напали?

– …из… изнасиловали и… отобрали сотовый телефон. Телефон новый, – вдруг зачастила Вика чуть истерично, – совсем новый, очень нужно его найти, это мне мама подарила, он…

– Подожди, подожди. Телефон кто отобрал?

Вика попыталась успокоиться хоть немного и рассказала, как шла по улице Туннельной, как из кустов вышел страшный мужик и заставил ее пойти с ним вглубь жилого массива, как вытащил пистолет… На пистолете гражданский немного заинтересовался:

– Что за ствол? Какая марка?

– С-ствол?..

– Пистолет какой марки был?

– Откуда же я знаю, – оторопела Вика, – черный, с дулом… он него пахло противно, от дула, как будто порохом.

– Зажигалка, наверное, – презрительно сказал сзади сержант. – Они все противно пахнут.

– Подожди… дальше что?

– Дальше… сначала меня из… изнасиловал…

– Как именно?

– Он сказал, чтобы я не кричала, пистолет приставил к боку, велел раздеться и повернуться спиной, – Вика сглотнула. – Потом… еще раз изнасиловал…

– Ты не пропускай. Входил в тебя?

– Д-да…

– Естественным образом или в анальное отверстие?

– Ес-стес-ственным…

– А второй раз как?

– А второй раз – в р-рот…

– Что ж ты ему не откусила ничего? – снова влез сержант. – Я смотрю, ты целенькая, только с прической беда, а так – ни царапины. Что ж не сопротивлялась?

– Пистолет!

– Да какой там пистолет… – гражданский тяжело вздохнул и вытащил из стола бланк. – Странно получается – шла ночью в топике по самой темной улице, вдруг выпрыгивает мужик с пистолетом, насилует, а на тебе ни царапины… Сегодня алкоголь употребляла?

– Да… – у Вики начинала кружиться голова, и невыносимо саднило в виске.

– Замечательно. Значит, так… сейчас заявление я у тебя принимать не буду, потому что ты пьяная.

– Я не пьяная! – недоуменно возразила Вика. – Я выпила бутылку пива, у подруги, это было два часа назад! Вы что?

– Ты пила? Пила. А у гражданина, находящегося в состоянии алкогольного опьянения… Тебе лет-то сколько?

– Пятнадцать.

– О, – даже как-то обрадовался гражданский и отложил ручку в сторону. – Так ты еще и малолетка. Родители есть?

– Мама…

– Давай мамин телефон.

Вика отступила на шаг.

– Это зачем?

– Затем, что объяснения от тебя мы можем отбирать только в присутствии законного представителя, – скучным голосом пояснил гражданский, притягивая к себе телефон. – Давай номер.

Вот уже этого Вика допустить никак не могла.

Пока она бежала в районное отделение по ночным улицам, она думала, что стоит сказать о происшедшем – и вся милиция поднимется на ноги, по следу маньяка пустят собак, найдут его, вернут ей телефон, и, может быть, она сумеет забыть о насилии, которое он причинил: потеря телефона и страх перед материнским гневом стояли на первом месте. В отделении она, у которой тупо саднило между ног и оглушающее стреляло в виске, поняла, что маньяк должен быть наказан по всем статьям – за то, что сделал с ней. Но когда два этих равнодушных человека стали упрекать в случившемся ее же, она растерялась. Выходит, она сама виновата в том, что психически неуравновешенный человек грубо надругался над ней, несовершеннолетней девочкой, и ограбил?.. В это же время Вика понимала: Надежда Семеновна будет думать так же, как эти милиционеры. И жизни ей не даст.

– Послушайте, а можно не звонить маме?

– Нельзя, конечно. Обязательно нужно поставить ее в известность. В отношении тебя ведь вроде совершено преступление, как ты утверждаешь?

– Совершено! Но только маме нельзя говорить!

– Подожди, а ты как хочешь? – ухмыльнулся сержант. – И маму не звать, и насильника наказать?

– Только не маму, – простонала Вика, затравленно озираясь по сторонам. – Мама если узнает, она меня наказывать будет. Не надо маму!

– Ну так а что делать? Давай педагога вызовем из твоей школы. Какая у тебя школа? – сержант обошел Вику, подошел к столу и демонстративно медленно потянулся к телефону. – Сейчас дозвонимся до вахтера, узнаем номер твоего классного руководителя…

– Нет, пожалуйста, нет!

– Голову нам не морочь! – рявкнул парень в гражданском. – Что ты тут начинаешь херню пороть?! Тебя насиловали?!

– Д-д-да…

– До этого половой жизнью жила?

– Ж-жила…

– Так ты у нас ранняя пташка! Пятнадцать, а уже отработанная!

– Я с ж-женихом, – вскинулась заплаканная Вика. Парень даже обрадовался.

– Ах, с женихом?! Щас и жениху позвоним, какие проблемы! А если жених есть, то какого ты хера шляешься по ночам по закоулкам? А? Небось так себе трахалей цепляешь, а потом деньги с них сосешь?!

При слове «сосешь» Вику стало тошнить, и сержант с брезгливыми матерками поволок ее из кабинета в сортир, а потом стоял снаружи и орал, чтобы она поторапливалась. Вику выворачивало наизнанку над сколотой плиткой, взгляд цеплялся за черные точки на умывальнике, а в голове билось: неужели это я? за что меня так?.. Когда она умылась и вытерла рот, то ее отвели обратно, в кабинет, и снова стали расспрашивать.

– А ты знаешь, что нам нужно будет твое фото? – вдруг спросил парень в гражданском и хрустнул костяшками пальцев. – Мы его по телевизору покажем и в газетах напечатаем. Это обязательно.

– З-зачем?!

– Потому что так положено. Информируем общественность, что появился маньяк-насильник, и фото жертвы помещаем. Во-первых, маньяк может клюнуть и признаться, а во-вторых, население предупреждено, какой тип жертвы ему нравится…

…это через пять лет Вичка, которую уже затаскали по районным отделениям милиции, которую только ленивый оперативник не знал в лицо, которая торговала собой чаще, чем принимала душ, и употребляла наркотики с завидной регулярностью, словно лекарство, – это через пять лет она понимала, что сотрудник милиции говорит полную чушь. А тогда… тогда испуганная, дрожащая от боли девочка разрыдалась от одной мысли, что ее фото появится в газетах и на телевидении, что она не сможет больше смотреть в глаза Григорию, что она превратится в изгоя. Она плакала так сильно, что даже сержант испугался и принес ей чашку с водой, которую она выпила в два глотка. И стала успокаиваться – в воде была половина пузырька корвалола.

– Я пойду домой, – икнув, сказала Вика, глядя в сторону окна: ночь, стыки разбитого стекла заклеены липкой лентой. – Меня мама обыскалась, наверное.

– Заявление писать будешь?

– Не буду я ничего писать.

– А телефон как же твой? Телефон-то он украл?

– Сама выронила, – пробормотала Вика и открыла дверь. Между ног саднило, и она споткнулась, выходя из кабинета, – так старалась переставлять их шире. – До свидания.

– Постой, – спохватился парень в гражданском, – а живешь ты где?

– Разница какая?

– Живешь где, спрашиваю!

– Ленина, двенадцать, квартира сорок.

– Сань, машину организуй, – попросил парень сержанта, подбородком показав на Вику. – Чтоб уж без происшествий добралась.

Сержант, злобно цвиркнув в пепельницу, отправился вслед за Викой, которая медленно шла по кафельному полу коридора, в сторону дежурной части. Они приехали к ее дому на милицейском «уазике»; по дороге Вика, покачиваясь, тупо смотрела перед собой. Как объяснить?.. что объяснять?.. Когда она вылезала из машины, сержант крикнул ей вслед, чтобы она больше не ходила по темным улицам.

Естественно, ориентировку на насильника никто не делал…

А ведь так мало девушек находят в себе мужество пройти все круги ада, написав заявление в милицию. Так редко потерпевшие обладают фотографической памятью, подобно Вике, и могут не только опознать своего мучителя, но и досконально описать его, до родинки, до шрама. И не узнать теперь, скольким еще детям искалечил жизни тот «страшный мужик».

Вика в краже телефона не призналась, просто восстановила сим-карту и сунула ее в старый мобильник; мать была так занята собой, что перемен не заметила. Грише она о маньяке не рассказала, как подберешь слова в пятнадцать лет? «Знаешь, случилось кое-что вчера, меня изнасиловали, ты ведь меня не бросишь после этого?» Бросит, бросит и улепетывать будет со всех ног. Вот сексом заниматься с тех пор Вика стала отказываться категорически, но Григорий с присущей ему толстокожестью воспринял это как «набивание цены» и таки сопротивление сломал, не обращая внимания на текущие во время полового акта слезы своей маленькой партнерши. А потом оказалось, что насильник наградил Вику гонореей, а она, в свою очередь, передала ее Грише. После страшного скандала, с пощечинами и нецензурной бранью, любовники расстались: Гриша пообещал никому не говорить о ее болезни, а она, в свою очередь, молчать, что он спал с ней с четырнадцати лет. Последнее, что он сделал для Вики, – сводил к венерологу и купил лекарств. Венеролог, крепкая молодая женщина, сообщила о гонорее в школу.

Надежда Семеновна ни одному слову про маньяка не поверила. Она отхлестала дочь по щекам, напилась корвалола и, собрав все Викины вещи, выкинула их на лестницу. Туда же отправились учебники, тетради и косметичка, содержимое которой рассыпалось по ступенькам. А потом на лестницу вытолкнули и рыдающую Вику. Она собрала, что смогла, попросила у соседей кульки и затолкала туда одежду – под аккомпанемент несущегося из квартиры крика: «Подзаборная шлюха, тварь!». И поехала к бабушке.

Та приезду внучки не обрадовалась, но постаралась виду не показать; выделила ей каморку без окон – в бывшей кладовой – и разрешила жить у нее, пока мать не успокоится. Материн младший брат, дядя Боря, похотливым взглядом рассматривал рано оформившуюся, высокую племянницу. В один из выходных, когда бабушка уехала к своей подруге, он подошел к Вике сзади, облапил и потащил на диван; Вика пыталась сопротивляться, но было бесполезно, руки дяди уже шарили по ее телу.

– Да не бойся, – прошептал он на ухо, – тебе понравится.

Вика рванулась еще сильнее, но его рука осталась между ног, и кружевные трусики затрещали, разрываясь. От этого дядя Боря совсем озверел и накинулся на нее, навалился всем телом, стаскивая белье. «Что я, не знаю, что ты всем даешь, – жарко дышал он ей в ухо. – Сучка… похотливая сучка…» Когда он вошел в Вику, ей было уже все равно – одним больше, другим меньше. Сквозь заливающий глаза пот, она видела перекошенный рот дяди Бори, слышала его хриплое дыхание. Он кончил ей на живот, рыча и содрогаясь, после чего откатился в сторону, придерживая Вику рукой.

– Покуришь? – спросил он, когда смог ровно дышать, и потянулся к своим брюкам. – Говорят, хорошая штука.

– Не буду я ничего курить.

– Да попробуй. Это вещь, знаешь, настоящая вещь.

Он всунул сигарету между зубами, щелкнул зажигалкой, затянулся и выпустил дым – неторопливо, со вкусом, прикрыв глаза. Вика с ненавистью наблюдала за ним. Он порвал последнее ее кружевное белье. Борис почувствовал взгляд, с удивлением посмотрел на девушку.

– Чего ты пялишься?

– Ты трусы мне порвал, мразь.

Борис примерился и залепил ей пощечину – не сильную, но унизительную. Вика зашипела, как кошка, хотела полоснуть его по лицу коготками, но он поймал ее руку.

– Это тебе за «мразь», сучка. Выбирай выражения, когда разговариваешь со мной. А теперь на, – он вдруг зажал ей нос, и, когда Вика открыла губки, сунул между ними сигарету. – Втягивай, сучка, и чувствуй, как придет кайф.

– Не много ли «сучек»? – пробормотала она, но послушно втянула сладковатый дым. Сначала было неприятно, но она затянулась еще раз и почувствовала в животе тепло. Дядя Боря отобрал сигарету, с удовольствием затянулся сам и вернул. В голове Вики стало легко, она вдруг захихикала. Дядя Боря одобрительно смотрел на нее. Вика встала с дивана и покружилась по комнате. Ей стало восхитительно плевать на все; безудержно хотелось смеяться, а ведь она так давно не смеялась! Дядя Боря показался ей милым, добродушным, а его член, набухающий на глазах, смешным. Вика засмеялась, и дядя притянул ее к себе. Второй раз она отдалась уже под воздействием наркотика добровольно, получила удовольствие – взрыв внизу живота и в голове…

С тех пор дядя Боря регулярно доставал ей сигареты, без которых Викина жизнь становилась одноцветной, черной с оттенками. Если не было травки, Вика смотрела на мир тусклыми больными глазами, ей хотелось умереть – неужели это она? Бросила школу, курит анашу, трахается со своим родным дядей, который старшее нее на двадцать лет… еще несовершеннолетняя – а в анамнезе изнасилование, ограбление, гонорея и наркозависимость. Но дядя Боря приносил сигаретку, и все вокруг расцветало, Вика порхала, как бабочка, драила бабушкин дом, ярко красилась, смеялась искренним детским смехом.

– Беда с девкой, не пойму, – как-то сказала бабушка сыну. – То хохочет, то лежит к стене лицом, слова не вытянешь.

– Переходный возраст, – сладко улыбался дядя Боря.

А однажды сигареты кончились. Плата в виде секса дядю Борю устраивать перестала, и Вике пришлось начать зарабатывать «на кайф». Самым древним и простым способом…

– Какой ужасть!

Леночка Маликорская, умница и очаровашка, любила коверкать слова. Она все делала легко и весело, и слова тоже коверкала весело, а Легостаев зачарованно смотрел на нее и слушал любые глупости, лишь бы их говорил любимый голос. Но сегодня этого его почему-то раздражало.

– И ты вот прямо так пошел и нашел трупца?

– Да, пошел и нашел, – мрачно повторил он, закуривая вторую сигарету подряд.

– Вот прямо-таки в моем родном квартале? Как хорошо, что меня там не ходило, я бы начала вопить, – призналась она в трубку. – Хотя и жалко. Было бы что на работе порассказывать. А подробности кровущенькие есть?

– Нет никаких кровущеньких подробностей, – вдруг разозлился Легостаев и ткнул сигарету в пепельницу; сигарета скрючилась. – Лен, я труп утром нашел, а потом стоял возле него битый час, – ну про час он приврал, – да еще и милиция меня… замучила вопросами.

Вопросами его тоже никто не мучил, но нужно ведь достучаться до Леночки, а то у нее, кажется, вся жизнь воспринимается как бесплатное приключение. Так и Легостаева где-нибудь прирежут, а она только и будет сокрушаться, что ее там «не ходило».

– Ну так и что?

– Что? – не понял Легостаев.

– Чем душераздирающая история закончилась?

– Да ничем. Постоял, объяснение подписал и ушел. И так на работу опаздывал.

– Скучновастенько, – подумав, заявила Леночка. – Нет интриги.

– Да какая, к черту, интрига!

– Вот если бы трупец оказался… ну твоим бывшим пациентом-миллионером и отписал тебе свое состояньюшко, была бы интрига. А так…

– У меня нет пациентов-миллионеров, – отрезал Легостаев, – я травматолог в районном отделении больницы. Я простых людей лечу, а не… миллионеров.

– И очень зря, – укоризненно сообщила Леночка, – лечил бы миллионеров, глядишь, кто-нибудь из них бы крякнул, а денежки тебе. Ладно, Дим, ты чего звонишь?

– Да вот… – травматолог крякнул. – Тебе вот… в милицию надо будет пойти.

– Это с какой радости? Ты таки этого трупца грохнул?

– Ну что ты глупости болтаешь!

– Так зачем в милицию?

– Я оказался свидетелем, алиби которого нужно проверить. Не знаю, зачем им это, но вроде как показалось странным, что я живу на Крупской, прописан на Ленина, а возвращаюсь в семь утра по Зеленой. Я сказал, что провел у тебя вечер и ночь, они попросили тебя пригласить. Поедешь, хорошо?

Леночка помолчала.

– Так я тебе что, вроде как алиби обеспечиваю?

– Что значит – обеспечиваешь?! – снова взъярился Легостаев, ну вот день у него выдался такой, нервный. – Просто приди и скажи: мол, такой-то такой приехал вечером и остался ночевать, а утром ушел на работу.

– Давай договоримся о времени, чтобы показания не отличались, – кровожадно сказала Леночка. – Я назову одно время, ты – другое, и милиционеры начнут подозревать тебя в страшных преступлениях. Условимся о явке и пароле.

– Лен, – Легостаеву все это надоело. – Не надо явок и паролей. Просто подъедь сегодня к пяти в райотдел, в третий кабинет. И паспорт не забудь. Там тебя быстренько допросят…

– А я не хочу быстренько! Я хочу медленненько!

– Значит, медленненько. И все.

– Дим, а может, они сами приедут? Вдруг кто из моих увидит, что я в милицию иду. Смеха же потом не оберешься.

– Сами они не приедут. Все, целую, – и Легостаев кинул трубку на рычаг. Короткий перерыв закончился: в дверь деликатно постучала медсестра и после короткого «Да!» ввела плачущую молодую женщину, которая держала левую руку неестественно выгнутой. «Перелом лучезапястного сустава, осложненный, – с ходу поставил диагноз травматолог, поднимаясь навстречу. – Но почему он несвежий, рука уже стала нарывать, вон как расцвечена выше локтя».

– Когда сломали?

Женщина попыталась что-то выговорить и зарыдала; медсестра Изабелла осторожно усадила ее на стул, машинально погладила по здоровому плечу. Легостаев бегло осмотрел руку. Локоть опух, выше него поднимались белые и красные полосы – начинался абсцесс. Кисть была вывернута довольно странно, на падение не похоже: ее как будто ломали. Женщина вся тряслась, и он скомандовал медсестре ввести местную анестезию; через десять минут пациентка уже могла нормально говорить, и травматолог подивился, как это она терпела боль столько времени.

– Когда и как получили травму? – женщина снова заплакала. – Чтобы начать лечение, мне нужно знать сроки и механизм повреждений. А то введу один препарат – а он по, допустим, прошествии суток картину только усугубит. Так когда?

– В-вчера… в обед.

– Почему сразу не обратились?

– Н-не смогла… не успела.

– Вы что, – с подозрением спросил Легостаев, – были пьяны? Как это – не успели? У вас абсцесс начинается, вон как нарывает! Я вообще поражен, что не было болевого шока. Анальгетики принимали?

– Б-баралгин… три бластера…

Изабелла присвистнула, и Легостаев кинул на нее сердитый взгляд.

– Как травму получили?

Женщина молча смотрела перед собой. По побелевшим щекам катились слезы.

– Как получили травму?

– Упала.

– Не обманывайте. Не похоже на падение. Откуда перелом? На вас напали?

Женщина упорно молчала, только губы превратились в одну сплошную линию.

– Ладно, – со вздохом сказал Легостаев, – ведите ее на рентген. Фамилия ваша как? – спросил он, вытаскивая из стеклянного шкафа чистый бланк медкарты.

– Перетятько. Перетятько Людмила Александровна…

Настроение Калинина было нерадужным. Замначальника ГУВД по линии розыска полтора часа назад искренне недоумевал по телефону, почему по делу об убийстве неустановленного лица, труп которого обнаружили на улице Зеленой, до сих пор не задержан преступник. Так же искренне, после разговора с ним, стал недоумевать на созванной планерке начальник райотдела, а Калинин, Вершин и начальник криминальной милиции Бараев (по причине отсутствия начальника уголовного розыска, охотящегося в законном отпуске на уток где-то в самом Вышнем Волочке) сидели за квадратным столом в его кабинете и пытались сделать независимые лица. У Бараева это получалось лучше, у Вершина – хуже, а своего лица со стороны Калинин не видел, но надеялся, что оно нейтральное.

– Я не могу понять, это вам что, заказное убийство? – с неподражаемым акцентом говорил начальник райотдела, полковник Алексашенков, выходец из Вологды, которого поставили на высокий пост только три месяца назад, и райотдел все еще немного вздрагивал от резких изменений. – Это вам что, серия нападений на нерусских, извините, Тимур Сергеевич, за грубое слово? – Бараев остался невозмутим. – Это вам простое убийство, даже орудие найдено! Орудие найдено?

– Найдено, товарищ полковник.

– Вот и говорю – даже орудие найдено! Это вам что, безмотивное изнасилование слепой старухи?

Иногда Калинин жалел, что фразы полковника нельзя записывать.

– Мы что имеем? – помолчав, сам у себя спросил начальник райотдела и сам себе ответил: – Мы имеем труп с орудием. Это вам что, мало?!

– Прилагаем все усилия к раскрытию, товарищ полковник.

– Ни черта вы не прилагаете, – отрезал Алексашенков и пристукнул кулаком по столешнице. – Второй день висит висяк, извините, товарищи, за допущенный каламбур, а висяк раскрывать никто не хочет. Труп опознан?

– Нет, товарищ полковник.

– Даже труп второй день не опознан! Это вам что, человек без пальцев рук? Это вам что, голову отрезали и спрятали, чтобы было не узнать?..

И прочая, и прочая, и прочая. После клятвенного обещания установить личность «человека с пальцами рук» и раскрыть убийство в течение суток Калинин и Вершин удостоились разноса непосредственно бараевского, который фразы строил не в пример грамотнее, зато и требовал не в пример больше, поскольку Алексашенков в розыске ни дня не работал и специфику не понимал. Задачи были поставлены, по молчаливому согласию убийство неустановленного мужчины приобрело кодовое название «труп с орудием», и оперативники поехали работать. Вершин отправился за внезапно всплывшим свидетелем, который, по оперативной информации, мог видеть момент убийства. Калинин узнал о свидетеле через агента-наркомана, которого очень удачно доставили в КАЗ. Агент стал требовать встречи с Калининым, тот просьбу уважил и стал обладателем сведений о том, что намедни на блатхате проститутка по кличке Ряба трепалась о каком-то мокром жмуре. Проститутка Ряба Калинину была знакома заочно, поскольку имела обыкновение проходить по всем делам, предусмотренным такими статьями УК, как 240, 241 и 228. Сама Ряба, по оперативным данным, плотно сидящая на маковой соломке, обнаружилась на той же блат-хате, о которой и говорил агент, в состоянии отходняка после кайфа. Вершин привез ее в отдел.

Проститутка Ряба, а в миру – Рябская Виктория, судимая, разведенная, состоящая на учете в наркологическом диспансере с диагнозом «зависимость от опиатов второй степени», сидела в кабинете Калинина, закинув ногу за ногу и жуя жвачку, из которой время от времени надувала пузыри. Весь ее вид выражал бесшабашную независимость. Калинин сел за свой стол и покосился на туго обтянутые розовыми лосинами ноги Рябской.

– Че смотришь, мусорок? – весело спросила Рябская и облизнула губу. – Не для тебя цветочек вырос, придется тебе в ручку слить.

Лейтенант Микулов, с которым Калинин делил кабинет, высунулся из-за компьютера и немного испуганно посмотрел на «цветочек». Он пришел в розыск из патрульно-постовой службы, где числился кинологом, и еще не до конца привык к местному колориту.

– За базаром следи, – сказал Калинин, закуривая. – Не под мужиком в бане. Рябская, где вы были вечером седьмого января?

– Какого года? – невозмутимо спросила Ряба и выдула пузырь. Калинин затянулся.

– Этого года, Рябская, этого. Перестаньте паясничать и отвечайте по существу.

– У друга своего была.

– У какого друга?

– У сердечного, – Рябская достала из лаковой сумочки пудреницу, посмотрелась в зеркальце. – Можно сказать, у друга детства.

– Друг детства живет на улице Зеленой?

– Сами же все знаете, чего спрашиваете.

– Друга как зовут?

– Друга зовут Мишенька. Ой, Мишка-Мишка, где твоя улыбка…

– Во сколько вы от него ушли?

– От кого?

– От вашего друга.

Рябская пожала плечами и защелкнула сумочку, потом переложила ногу на ногу, чуть откинулась на спинку стула.

– Допустим, я ушла от друга Мишеньки ночью.

– Во сколько?

– На часы не смотрела.

– Что вы делали у него дома?

Ряба манерно захихикала.

– Ну, знаете ли, та-аварищ капитан, – сказала она, растягивая слова, – у девушек о таком не спрашивают.

– Рябская, хватит дурака валять, отвечай по существу! – рявкнул от двери Вершин. – Времени нет с тобой возиться, а то оформил бы притон сегодня, и к чертовой матери вас всех в ИВС, а потом и дальше! Говори, что делали!

– Трахались! – сообщила Ряба и выдула пузырь. – Сначала в естественной позе, потом в противоестественной, потом за щеку взяла. Зафиксируйте показания, гражданин начальничек, а то забудете.

– Забуду – еще раз приедете, – спокойно сказал Калинин. Микулов отодвинул с шумом стул, поднялся из-за стола и вышел; капитан проводил его взглядом. Слабоват парнишка, ему бы в кассиры-билетеры, а не в милицию. Или вернуть его в кинологи к чертовой матери, вон собаки как с ним дружат… – Кто отвез вас домой после того, как вы вышли из дома?

– Ножками дошла.

– Ножками до улицы Одесской вы бы шли неделю. Кто отвез вас домой?

– Частника поймала. На Березанской.

– Когда вы выходили, что происходило возле дома номер два?

Рябская удивленно подняла брови и посмотрела на Калинина.

– Какого дома номер два? Я вышла из шестого.

– Дом номер два находится в пяти метрах от места жительства вашего Мишеньки. Что там происходило, когда вы выходили?

– Понятия не имею. Я пошла в другую сторону и туда не смотрела.

– Виктория Вадимовна, – Калинин заглянул в блокнот, сверился с именем, – давайте не будем тянуть кота за яйца. Вы были на месте происшествия, в час тридцать выходили из дома шесть по улице Зеленой. Частника вы поймали на Березанской, на перекрестке с Зеленой. Мимо дома номер два вы не пройти не могли в принципе.

– А я кругаля!

– Для «кругаля», как вы выражаетесь, вам нужно было обойти пятьдесят четыре дома. Устали бы по ночной зиме добираться.

– А я привычная!

– Виктория Вадимовна, – устало сказал Калинин, – остановитесь на минуту. Человека убили, а вы выделываетесь.

– Ах палачи мои, вы спрячьте ножнички, а мы похабники, а мы безбожнички…

– Может, хватит дурака валять?

Вика резко выпрямилась на стуле и уставилась на капитана своими широко расставленными, как у инопланетянина в мультфильмах, глазами.

– Вы от меня что хотите? – спросила она совершенно нормальным голосом. – Чтобы я вам помогала? У вас, видите ли, висяк нарисовался, а тут городская проститутка свидетелем проходит? Решили с ней по-человечески пообщаться, а не с пээр?

– Надо будет, и пээр получишь! – ожил стоящий у двери Вершин; Калинин досадливо глянул на него.

– Что я и говорю! – пожала плечами Вика и закинула ногу за ногу. – Надо будет – и пээр получу. Так вот вам, мусорам поганым, – ее голос стал злым, – я помогать в жизни своей не буду. Сволота. Хоть закрывайте меня сейчас, хоть бейте. Колотиться вам с висяком сто лет, и даже если я видела, как того хера зарезали, слова не скажу!

Вершин дернулся было к ней, но капитан мотнул головой в сторону двери: мол, выйди. Тот неохотно вышел, от души хлопнув дверью. Вика презрительно поморщилась.

…И что делать с ней? Проститутка, клептоманка, две судимости – вторая за оставление в опасности, глупая статья, и наказание глупое. Единственный на данный момент свидетель сидит на стуле и ухмыляется во весь рот, а во рту – три вставных железных зуба, а лет нам… – Калинин еще раз сверился с записями, – лет нам всего-то ничего, двадцать три, золотой возраст, еще девчонка, а уже старуха, хоть и бодрится, и выглядит по сравнению с остальными шлюхами нормально. Сейчас эта упакованная в розовые лосины фифа поедет на Демидова, к следователю, где, так же улыбаясь, расскажет: ничего не знаю, труп не видела, под влиянием алкоголя с трудом воспринимала маршрут «постель-хибара-улица-такси». Труп обнаружили? Ужас какой, меня бы стошнило. Убит?! Вот изверги. И хоть выспись на ней, ничего нового не узнаешь.

А время идет…

– Виктория Вадимовна, – устало сказал Калинин, отодвинув в сторону блокнот. – Юродствуйте хоть до Пасхи. Права вы свои прекрасно знаете, орать на вас здесь никто не будет, бить тоже. Диктуйте номер телефона и адрес, по которому вас можно найти. Только у меня одно предупреждение, – проститутка перестала копаться в сумочке и замерла. – Если я еще раз увижу вашу фамилию в протоколах, объяснениях или сведениях ИЦ – пеняйте на себя. Сгною. И наркотики покупать больше не у кого будет, закрою я Арика к чертовой матери. Надоел, сука.

Вика смотрела на него не мигая.

Милицию она ненавидела по вполне понятным причинам, но здравый смысл еще никто не отменял. Подробно все рассказывать, ясный день, верх глупости, однако перекрыть кислород этот мусорок может капитально: если знает Арика, если осведомлен о том, что Вика именно там берет очередную дозу, спалить их ничего не стоит.

…В конце концов, она к убийству непричастна. Много болтать нельзя, черт его знает, что ляпнешь; часть сказать, постараться не сболтнуть лишнего? Чем черт не шутит. Вика надула щеки и с шумом выпустила воздух.

– Курнуть есть?

– Нет, – ровным голосом сказал Калинин. – Будешь говорить – достанем.

– Доставай.

…Через два с половиной часа у следователя лежали аккуратно подписанные показания Рябской, по мужу Полинковой, Виктории Вадимовны, 1987 года рождения, разведенной, бездетной, не работающей, ранее судимой. Из показаний следовало, что в час ночи Рябская выходила от своего доброго знакомого Миши Станюка (читай, «Карен Миланян&пьяная компания», но Станюк по адресу действительно прописан, проверяли), оставив в хате подругу Олю и разгоряченных армян. Ей вызвали такси, снабдили деньгами на дорогу, и Виктория, нежно поцеловав Карена в щечку, упорхнула из жаркой обители разврата.

Валил снег, мокрый, крупный, залепляющий глаза. Вика шла торопливо, держалась за забор, боясь поскользнуться, но возле дома два шаг замедлила – даже в темноте ей показалось странным, что около водосливной колонки лежит крупный, непохожий на камень или шину предмет. Она остановилась, все так же цепляясь за доски забора. Эта остановка спасла ей жизнь: на перекрестке заурчал мотор, и гориллоподобная тень скользнула к машине; предмет застонал, и Вика замерла, скукожившись, даже колени чуть подогнула, чтобы казаться ниже. Злобно урча, автомобиль с пробуксовкой по замерзшей дороге рванул в сторону микрорайона Коммунаров, а Вика, скользя, подбежала к лежащему на земле человеку.

– Вам плохо? – спросила она и тут увидела, что на его груди расплывается пятно крови.

Хуже некуда.

– Сурик, сука… – булькнул лежащий на земле человек. – Сука, подставила, мразь… а-а-а-а-а-а-а-а!!..

Его стало колотить, тело дергалось, и Вика отпрянула в сторону. Вдруг все замерло – все та же снежная ночь, темнота переулка и тело на земле, только уже неподвижное, неправдоподобно выгнувшееся. Снег лепил и лепил, и Вика опомнилась, когда лицо ее стало мокрым. Она бочком побежала на перекресток, отчаянно замахала рукой – тут не такси ждать, тут удирать надо, пока не стала вторым трупом; остановился частник на побитой «волге», и она успешно добралась домой, где битый час колотилась в горячей ванне.

Следователю отдела следственного комитета Пишулину Вика рассказала почти все, за исключением одного момента: «Сурик, сука».

Зачем этому толстому, одышливому мужчине знать, что у «доброго знакомого Миши Станюка» был ее любовник Сурен?..

В институте становилось все тяжелее.

Первой парой сегодня была философия – один из любимых Ритиных предметов. Может быть, он нравился ей из-за возможности по-разному смотреть на вещи, в зависимости от того, чьи книги она сейчас читала; может быть, на страницах мрачного Сартра или грустного Локка она видела отражение своих мыслей, только выраженное красивыми, полными смысла словами. Книгами философов она зачитывалась – одних поддерживала, других про себя осторожно критиковала, все же уважая их мнение, но пытаясь противопоставить им свое. Это было глупо, она понимала, но эти книги давали ей возможность спорить, пусть с давно скончавшимися людьми, вести вымышленные диалоги – а что бы он ответил на такое возражение? А на такой контраргумент его высказыванию? С ней ведь почти никто не разговаривал – только преподаватели, да иногда Сурик, но фразы последнего в основном сводились к тому, что она, Рита – овца никчемная, для жизни непригодная. Но все же лучше, чем молчать…

А еще философию Рита любила из-за преподавателя Щурова.

Молодой, энергичный, сам недавний студент, он заражал своим энтузиазмом даже самых ленивых первокурсников. Он интересно рассказывал как о философах, так и о своей студенческой жизни, мог помочь в сложной теме и в перерывах курил на улице со старшекурсниками, обсуждая проблемы в их группах. А еще он был высоким блондином с рассеянной улыбкой и Риту совершенно покорил; она выживала от недели к неделе, лишь бы снова увидеться с Щуровым, тем более что он ее среди массы студентов выделял из-за нестандартных суждений и хороших знаний, а также из-за красоты устных докладов. Она даже оставалась несколько раз после пары, чтобы обсудить пройденную тему. О, это была одна из немногих радостей в ее жизни…

В субботу первой парой был семинар по философии. Рита приехала в институт раньше всех, чтобы не входить в кабинет при полной группе под ехидные смешки, и уселась за третью парту; она с нетерпением ждала Щурова, который обычно приходил пораньше. Так вышло и на этот раз; они поговорили, после чего преподаватель спросил:

– Марго, вы готовы к сегодняшней теме? Мне бы хотелось услышать вашу интерпретацию «Апостола» Аквината.

Рита зарделась.

– Конечно, готова…

– Тогда сначала с вас краткая история становления эпохи, а потом – трактовка произведения. Думаю, группе это будет полезно.

Когда все расселись, и Щуров, даже не производя перекличку, отметил отсутствующих, объявил тему семинара и сказал веселым голосом:

– Здесь присутствует студент, который знает философию немногим хуже редакторов учебников – Марго Ильясова.

Аудитория недовольно загудела.

– И поэтому я хочу попросить именно ее рассказать об эпохе и философии Фомы Аквинского, после чего мы послушаем о его трактате «Апостол» и обсудим тему. Прошу вас, Ильясова.

Рита с готовностью поднялась и откашлялась.

– Фома Аквинский принадлежал к эпохе…

Рассказывала она прекрасно – с выражением, со знанием предмета, с неожиданными, но уместными замечаниями. Щуров слушал с удовольствием, а группа, которой не было дела до Риты, занималась кто во что горазд – один писал эсэмэс, другой рисовал чертиков на полях учебника, а третий выцарапывал свое имя на парте. Скучно. Но двое из группы не скучали – это были Коля Борисов и Влад Пильский. Они занимались увлекательным делом.

Сидя позади Риты, длиннорукий Борисов мог дотянуться до нее так, чтобы не заметил преподаватель; одолжив у Пильского немецкую зажигалку, он повернул колесико, чтобы пламя было максимальным, щелкнул и поднес синий язычок огня к джинсам на заднице Риты.

Шутка неопасная, но неприятная. Сначала джинсы нагреваются постепенно, жертва даже не чувствует тепла; потом появляются странные ощущения, но увлеченному ответом студенту недосуг разбираться, что случилось. А потом уж зажигалка резко подносится самой горячей частью пламени к штанам, и вот тут-то чувствуется сильный короткий ожог, как удар тока. Эффект неожиданности создается умелым владением ситуацией со стороны поджигателя; Борисов искусством владел в совершенстве. Рита как раз дошла до бессмертного творения Аквината «Апостол», как вдруг что-то изо всех сил ужалило ее в попу; она взвизгнула, шарахнулась в сторону, довольно неуклюже, и зацепилась ногой за стул. Стул загрохотал, перевернулся, увлекая Риту. Она оказалась на паркете, на коленях; одна рука упирается в пол, другая судорожно щупает задницу. Картина была уморительная, и вся группа расхохоталась; Рита, увидев зажигалку, все поняла. Она неловко встала с колен, отряхнулась и посмотрела на любимого преподавателя.

Он тоже смеялся…

…Рита укрылась в женском туалете, где долго сидела на крышке унитаза, рыдая и вытирая катящиеся по щекам слезы. «За что они со мной так, – плакала она. – Почему они меня ненавидят…»

На самом деле не было в Рите ничего, вызывающего агрессию, – не травили бы ее, нашли бы другую жертву; но с самого начала она стала показывать свою слабость. Показывать, что ей больно от шуток однокурсников, пугаться, с заискивающей надеждой смотреть в глаза проходящим, как беспомощная собака: ударят или нет? Это всех веселило. Староста курса, Лера, действительно не прогадала, выбрав жертву в первый же день. Начни Рита сопротивляться или просто перестань обращать внимание на обидчиков, все быстро бы сошло на нет; в конце концов, она могла пожаловаться брату на конкретных личностей или доложить о них в деканат – там стукачей, конечно, тоже не любят, но уж хуже бы не стало. Однако она молчала. Самым счастливым временем для нее стала минута, когда она перебегала дорогу и садилась в маршрутный автобус, увозящий ее от института; самым ужасным был момент, когда она шла по небольшой площади и видела издали ухмылки однокурсников.

После инцидента на философии заплаканная Рита пришла-таки на вторую пару, семинар по культуре речи: она хотела учиться и не могла позволить себе пропускать занятия. Вид ее печального лица и опухшего, покрасневшего носа по естественным причинам вызвал у однокурсников безудержное веселье; на нее со всех сторон посыпались вопросы и ехидные замечания. Рита прошла в самый конец аудитории и положила на последнюю парту учебники.

– Занято, – сказала Лера, которая сидела партой дальше. – Здесь я вещи положу.

Рита без слов взяла учебники и подошла к парте в другом ряду.

– И там занято, – тут же сообщила Лера. – Ты что, не поняла?

Рита снова сгребла учебники со стола, перешла ряд и положила их вместе с сумочкой на последнюю парту.

– Там тоже занято! – с удивленным возмущением сказала Лера и оглянулась на аудиторию, ища поддержки; большинство одобрительно хихикало. – Ты тупая, не могу понять?

Рита решила не обращать внимания и решительно села за парту. Надоело; сейчас будешь им подчиняться, они по всему кабинету начнут гонять. Она открыла методичку, но тут же все ее вещи, включая сумку, полетели на пол.

– Тебе же сказали, шо занято, – пробасил Никита Сомов, откидывая один из учебников ногой подальше. – Шо тогда лезешь?

Рита почувствовала, что сейчас опять начнет плакать; она поспешно села на корточки, опустив лицо как можно ниже, чтобы закрыть его волосами, и стала собирать учебники; в кабинет вошла преподавательница, крепкая немолодая женщина с замашками партработника. Все мгновенно вскочили, приветствуя ее, одна Рита все возилась возле парты. Преподаватель прищурилась.

– Ильясова, в чем дело? Пара началась.

– Прошу прощения… учебники упали… – не поднимая головы, ответила Рита. Преподаватель покачала головой.

– Сами упали?

Аудитория затихла. Нонна Тарасовна могла за хулиганство и с семинара выгнать, с непременным условием больше на ее глаза не появляться, а к Ильясовой она, одна из немногих преподавательниц, относилась хорошо. Рита помолчала.

– Сами…

Аудитория облегченно переглянулась; вот же овца безропотная, какая ей психология… Нонна Тарасовна тоже помолчала.

– Ну раз сами… тогда быстро их собери и садись вперед. Вечно вы ряды пустыми оставляете, вот же три места. Садись к Таршевой…

На лице хорошенькой, голубоглазой Олечки Таршевой отразился неподдельный испуг: Рита – пария, а ее пересаживают к ней, вдруг потом часть злых шуток коснется и самой Оли? Мол, с ней сидела… Таршева в мгновение ока собрала свои вещи и проворно пересела на соседний ряд, за пустую парту. Группа одобрительно и насмешливо зафыркала.

– Это что за экзерсисы, Таршева? – ледяным тоном спросила Нонна Тарасовна. – Кто разрешил вам пересаживаться?

– Я не хочу с ней сидеть.

– Что за детский сад? Вы, Ольга, поступили в институт, если забыли.

– Я не хочу, – жалобно повторила Олечка и покосилась на Риту. – Она… у нее… от нее воняет, ужасно!

Группа встретила заявление Таршевой с полной поддержкой – парни ржали, девушки морщили носики и понимающе кивали: мол, воняет, еще как воняет. Олечка кокетливо и жалобно улыбалась. Не поднимая глаз, Рита села за первую парту.

– Вам не культуру речи нужно преподавать, – задумчиво сказала Нонна Тарасовна, оглядывая ухмыляющихся первокурсников. – Вас нужно шланг ассенизаторской машины учить правильно держать, чтобы фекалии в цистерну шли, а не вам под ноги. На этой работе интеллект не нужен, и так поймете, что течет – когда запахнет. А вы в культуру лезете… Что ж, прошу вас, Таршева.

– Что?

– Прошу, прошу. Повторим пройденное. Выходите и расскажите нам, когда появилось понятие культуры речи и что это такое в вашем понимании.

Таршева неуверенно оглянулась на одногруппников и выбралась из-за парты. Поправив волосы, она начала:

– Понятие культуры речи появилось в восемнадцатом веке. Для меня это обозначает… умение правильно выражать свои мысли, вежливо общаться, ммм… красиво строить фразы… ммм…

Нонна Тарасовна преувеличенно заинтересованно слушала.

– Ну… еще это означает, что… ммм… что речь должна быть культурной…

– Да что вы? Как занимательно. Продолжайте, Таршева.

Помучив Олечку еще пару минут, Нонна Тарасовна без всякого перехода спросила:

– Таршева, а вы не пробовали ходить к врачу, проверить голосовые связки? Вам не было бы цены, если бы не мычание через каждые два слова. У меня перед глазами, несмотря на правильный ответ, встает не предмет «культура речи», а луг с коровами. Или голос у вас такой, не пойму… Присаживайтесь, Таршева. Сомов, пожалуйста…

За один семинар Нонна Тарасовна не оставила без внимания три четверти аудитории, беседуя с ними примерно так же. На язык она была остра, да к тому же подмечала человеческие особенности – у той же Таршевой действительно был слишком протяжный голос и привычка повторять «ммм». Замечания преподаватели веселили всех, кроме жертвы. Жалоб в деканат закаленная женщина не боялась – попробовали бы, если она у них ведет четыре спецкурса и заседает в аттестационной комиссии! А мерзавцев, которые давно издеваются над Ильясовой, нужно проучить. Но если бы Нонна Тарасовна знала, к чему приведут ее шутки над Ритиной группой, немедленно отказалась бы от своего замысла…

После семинара, на котором Рита просидела, не поднимая головы, однокурсники повалили в коридор, серьезно задетые. Кому-то просто было неприятно, а кто-то переживал, что теперь из-за этой Деревни у него будут проблемы со сдачей зачета. Любви к Рите это не прибавило. Лера зло бросила: «Вонючка!», проходя мимо нее и брезгливо отшатываясь, еще несколько однокурсниц прошипели вслед, что таких сучек надо учить. Третьей, последней парой была лекция по политологии; по привычке, Рита зашла в аудиторию и прошла к последней парте, где обычно никто не садился. Однокурсники рассаживались впереди, девчонки из Ритиной группы рассказывали остальным, что произошло на «культуре речи». Парней из ее группы почему-то не было. Лекция прошла спокойно, никто не трогал Риту, не оборачивался, не смотрел насмешливо, а потом шептал что-то на ухо соседу. Почти в конце пары в аудиторию заглянула уборщица и сказала, что Ильясову вызывают в деканат. Рита, похолодев, стала собираться: что случилось, неужели кто-то пожаловался на Нонну Тарасовну, а та обвинила ее?! В голову приходили откровенные глупости, но Рита была не в том состоянии, чтобы соображать: вызовов к декану все боялись, как огня, а если еще и с лекции снимают… Она поспешно вышла, почти бегом направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, как вдруг из-за угла выскочили два ее однокурсника, Сомов с Борисовым, и, схватив ее за руки, потащили из здания на улицу. Рита перепугалась и даже крикнуть не могла; на улице ее ждало еще большее потрясение.

Решив отомстить Ильясовой, парни, посовещавшись, отправились вместо политологии в парк, где в коллекторах кучковались незлобные, но вонючие бомжики. Прикупив в ларьке дешевой водки, за пол-литра они подговорили одного, самого жуткого, исполнить заказанную роль: когда Рита выйдет из института, кинуться к ней с криком: «Я тебя нашел, дочка!» – и начать обниматься, пока она не убежит. За бутылку водки в этот холодный день бомж и палец бы свой съел, не то что с девушкой обняться. Они привели бомжа к дверям института, попросили ничего не подозревающую уборщицу передать «послание декана», после чего выволокли девушку на улицу. Бомжик пол-литру отработал честно: бросился к Рите, как к родной, с душераздирающими хриплыми воплями, стал мацать ее, обнимать, трясти; окружившие их плотным кольцом, чтобы Рита не вырвалась, одногруппники хохотали. На смех повысовывались из окон двух аудиторий первокурсники, а бомжик знай орал: «Доча!» – и лез целоваться. Цирк…

А вот Рите повезло, что ее не парализовало по-настоящему, потому что ступор на нее напал такой, что она долго потом отходила от пережитого. Сначала она просто испугалась, потом, когда к ней полез вонючий беззубый мужик, от которого крепко пахло мочой и блевотиной, и облапил ее, от отвращения она стала вырываться, но тут он крикнул: «Доча!» – и перед глазами пронеслись воспоминания: аборт… мертвая девочка в сарае… насильник-отчим… Рита пыталась вдохнуть, но мышцы гортани свело судорогой. Бомж все лез к ней, от него одуряющее несло перегаром, а Рита даже воздуха вдохнуть не могла от нахлынувшего ужаса. Она уже стала синеть, когда бомжик от девушки отлепился: на мгновение, но в это мгновение она пришла в себя, оттолкнула его так, что он полетел на снег, вырвалась из кольца сокурсников и понеслась прочь. Ребята улюлюкали ей вслед, а ей казалось, что они вот-вот догонят, схватят… Добежав до стоящей рядом с институтом хрущевки, Рита молнией скрылась в спасительном подъезде и прислонилась лбом к холодной стенке. Ее трясло. Дрожащими руками она вынула из сумочки мобильный телефон, набрала знакомый номер – едва ли не единственный в телефонной книжке, кроме библиотеки и деканата, – и, услышав хриплый голос, почти прошептала:

– Сурик, пожалуйста, забери меня отсюда…

Трубка разразилась бранью, по большей части, нецензурной, но главное Рита из этой ругани поняла: брат сейчас приедет. И спасет ее.

Выходные в милиции – понятие относительное. Вроде бы и рабочая неделя состоит из пяти дней, а в каждом по восемь часов: с девяти до восемнадцати, в пятницу – до полшестого. Вроде бы и на каждом углу у нас твердят о соблюдении трудового законодательства. Вроде бы и платят сотрудникам милиции ровно за эти сорок рабочих часов и ни на копейку больше.

Только вот как опер на работу приедет к девяти, когда в восемь тридцать – планерка у начальника розыска, а в девять – у начальника криминальной милиции? О каких восьми рабочих часах идет речь, если жулика подчас нужно брать сонным, теплым от нагретой постели, а потом тащить его на освидетельствование через весь город? Как приехать в родную контору, соблюдая трудовой кодекс, когда эффект неожиданности при обыске строится на том, чтобы в пять утра ворваться в дом и вверх дном перевернуть его?

Приехал ты в удачное утро к восьми, пару бумаг написал, пару рапортов составил, выслушал на планерке о неудовлетворительных результатах работы отдела – и вперед, раскрывать, ловить, сажать. Где громыхнет – уже летишь туда. Подозреваемый молчит? Надо беседовать! Свидетелей нет? Надо искать! Что? Не раскрыт разбой? В девять вечера планерка! Официальный приказ начальства – считать восемнадцать ноль-ноль серединой рабочего дня!

Не отменяются утренние планерки и в субботу, что бы там ни говорили о пятидневке. Если надо – собираются в субботу планерки и вечерние, где начальник, подумав, может милостиво «разрешить» поработать в воскресенье, и будешь работать, никуда не денешься. И так неделю, другую, третью, а потом – три дня праздников! Восьмое марта выпадает на воскресенье, переносится на понедельник! Планируешь, как будешь отсыпаться, как приведешь в порядок квартиру, как съездишь к друзьям… Ан нет. На праздники объявляют усиление. Сиди в конторе и слушай радостный гомон гражданских за окном. А если еще преступление какое тяжкое «выстрелит», тогда уж сам бог велел до ночи в выходные колупаться…

Эта суббота исключением не была, и завтрашнее воскресенье тоже попало под угрозу – «труп с орудием» не опознан, идет пятый день после возбуждения уголовного дела, в понедельник – оперативное совещание в отделе следственного комитета, с участием его начальника. Снова будут сушить мозг, снова тыкать в недостатки. А что прикажете делать? Потеряшек с такими приметами, как у покойника, нет, не заявлены такие потеряшки; пальчики откатали – нет в базе данных таких пальчиков, не судим мертвец, и в правоохранительных органах, хвала Аллаху, не работал. Морду по телевизору показали, по столбам расклеили, в газете пропечатали. Нет такого гражданина. Хоть свой паспорт ему подкладывай…

Время плавно подошло к трем часам дня, и Вершин стал делать недвусмысленные намеки, что пора бы в этот субботний день сваливать потихоньку: то грустно вздыхал в дверях, то приходил курить в кабинет Калинина и демонстративно спрашивал, который час, то усаживался напротив и гипнотизировал друга взглядом. Микулова еще в одиннадцать утра они послали в хутор Ийский опрашивать заявительницу по краже двенадцати голов гусей, и его до сих пор не было. Калинин справедливо полагал, что лейтенант давно сидит дома и чувствует себя прекрасно. Что ему те гуси…

– Сеня, – не выдержал Вершин в один из заходов, – я уехал. Я жрать хочу. У меня жена дома молодая. Мне тесть три коробки с фильмами припер, а я ни один еще не смотрел. У меня в машине между сиденьями уже мох растет, потому что я ее не мыл два месяца.

– Жена твоя, положим, в санатории, – не отрываясь от детализации, возразил Калинин. – А тесть тебе эти контрафактные фильмы мешками может таскать, если все пересматривать, чокнешься. Мох, правда – это серьезно…

– Ну вот видишь. Право слово, мох. Поехали отсюда, Сеня.

– Сиди. Вдруг нам с тобой еще в Ийский ехать.

– Зачем?

– Может, там Микулова грохнули уже.

– Да туда ему и дорога… Сеня, хер с ним, с Ийским, поехали ко мне. Фильмы смотреть.

– Ну ладно, – решил Арсений и убрал детализацию в сейф. – Предлагаю компромиссный вариант. Идем в «Пескари», перекусываем и едем на тебе в Ийский, потому как я безлошадный, а кражу надо раскрывать. Раз уж труп не установили. По дороге заскочим в «Рябинушку» к одному наркоману, а потом…

– Нет-нет-нет, – запротестовал Вершин и от избытка чувств замахал руками, – ну тебя, Сеня, в задницу северной козы. Это называется «дайте воды, а то такой голодный, что спать негде». В Ийский, к наркоману, катай тебя по району под брюзжание. Я домой.

– Ну и иди к черту.

– Ладно, – с горечью сказал Вершин и покачал головой. – Вечно мне все на шею садятся… но сначала обед!

– Сначала обед.

…Приятели частенько обедали в кафе «Три пескаря», испокон веков славившимся тем, что в нем собирались все жулики и все сотрудники правоохранительных органов района. В «Пескарях», как на водопое, соблюдался нейтралитет. Здесь можно было встретить преступников всех мастей и сортов – от агентов до непойманных квартирных воришек, за которыми периодически гонялся уголовный розыск. Цены были приемлемые, компания знакомая, и это привлекало в кафе милиционеров и преступников в равной степени. В честь субботы Калинин с Вершиным позволили себе по кружке пива, а на обед заказали миску горячих сосисок, до которых оба были большие охотники. Официантка в белом передничке, по совместительству – старшая дочка хозяина кафе, поставила перед ними соус и горчицу, призывно улыбнулась Калинину и пиво принесла практически без пены. Минут семь прошли в молчании – опера, обжигаясь, хватали сосиски.

– Сань, ты как к Микулову относишься? – вдруг поинтересовался Калинин с набитым ртом. – Он меня последнее время настораживает.

Вершин, жующий сосиску, только кивнул.

– И знаешь, – капитан потянулся за пивом, глотнул, – главное, мямля он какая-то. Вчера под дверью начальника час простоял, боялся бумажку на подпись отнести. Я его спрашиваю, почему так долго, а он, видите ли, думал, что начальник будет по висяку интересоваться, а он информацией не владеет. Сидим в одном кабинете, по одному делу работаем, а он «не владеет»!

– И фамилий не запоминает.

– Переведем его на квартирки, так он там всю работу запорет. Мне стажер нравится, который у Васильева сидит, вот его хорошо бы переманить.

– Переманим, – Вершин цапнул последнюю сосиску и вопросительно посмотрел на друга. – Будешь, нет?

– Если ты уже взял, чего спрашиваешь? О, смотри, – оживился капитан, отхлебывая из кружки, – наш старый знакомец.

– Кто?

– Ильясов. Вон, смотри, пиво берет.

Вершин посмотрел. У стойки стоял парень с нервными, резкими движениями, действительно, их старый знакомый Сурен Ильясов, бывший наркоман, которому удалось почти до конца завязать и ни разу не влипнуть. Официально его общение с правоохранительными органами ограничивалось парой приводов за хулиганку, ежеквартальными проверками его квартиры участковым – в чем Калинин сильно сомневался – и допросом в качестве свидетеля по делу об угоне. Неофициально Сурен с упорством дятла стучал то операм ГНК, то родному районному розыску, за что и первые, и последние закрывали глаза на его полукриминальные проступки. Калинин не без оснований подозревал, что Сурен представляет собой птицу гораздо большего полета, чем показывает, и два раза чуть было не закрыл его по статье 228 УК РФ, но тот ловко, как мокрый уж, ускользнул от ответственности.

– А с ним кто? – спросил Вершин и отправил полсосиски в рот; вечно голодный Калинин печально проводил ее глазами. – Что за деревенская краса?

– Какая краса?

– Деревенская. Да вон же, блондиночка за столиком скучает.

За дальним столом в уголке сидела грустная девушка со старомодной «гулькой» на голове, ее лицо было можно назвать красивым, если бы не общее впечатление какой-то деревенской простоты и унылости, впрочем, с оттенком глубокого ума. Пальто она сняла, и теперь пальцами приглаживала буфы на плечах платья. У нее был вид, словно она вот-вот расплачется. Сурен шлепнул перед ней два стакана с пивом и пошел обратно, к стойке, своей подпрыгивающей походкой.

– Интересные у нас шлюхи пошли, – протянул Калинин. – Глядишь, скоро библиотеки им бани заменят.

– А с чего ты взял, что она шлюха?

– А кто с Ильясовым еще в такое кафе попрется?

– Непохожа она на шлюху.

– Проверим?

– Да ну ее, – поморщился Вершин, дожевывая сосиску, – было бы надо. И как ты себе это представляешь, подойти, раскланяться и поинтересоваться – «вы, мадам, не залетная ли блядь»?

– Зачем так грубо. Сурена позовем и спросим, глупо делать вид, что мы друг друга не заметили, – сказал Калинин, и как раз в этот момент Сурен от стойки поздоровался с ним кивком. Его жесткие глаза остановились на секунду на лице капитана, потом он еле заметным наклоном головы показал на дверь и снова вопросительно уставился на Калинина.

– На ловца и зверь бежит, – чуть удивленно сказал капитан, отхлебнул пива и стал подниматься, вытаскивая из кармана сигареты. – Ты посиди немного, мне тут воздушный поцелуй послали.

– Ты куда? Кто, Ильясов послал?

– Он, наркоман паршивый. Сейчас приду.

Калинин вышел из кафе, Сурен, показав официантке на столик, где грустила девушка, направился следом. Вершин скучал недолго – минуты через три капитан вернулся и плюхнулся за столик.

– Интересная форель, – сказал он и притянул к себе стакан с пивом, посматривая на дверь – Сурен не возвращался. – Знаешь, что от меня хотел Ильясов?

– Понятия не имею. Денег?

– Денег, положим, он тоже периодически хочет, но не в этот раз. Спрашивал, кого грохнули на Зеленой.

– Иди ты!

– Вот тебе и «иди ты». Живо интересовался, а потом попросил фотографию ему показать, если есть: мол, вдруг знакомый какой, а он так горит желанием помочь родному розыску. Только темнит он что-то. С какого бы дьявола ему интересоваться трупом, если он неустановленный? Мало ли у нас в районе криминала, чего он к нашему убою прицепился?

– Да хрен его знает. А че за девка, не спросил?

– Девка? – рассеянно переспросил Калинин, допивая пиво. – А это сестра его…

Ильясов по фотографии труп не опознал. При этом лицо его было столь удивленно-сосредоточенным, что Калинин в очередной раз убедился: Сурен темнит, причем по полной. Для проформы он отобрал от него объяснение – бестолковое, как и результаты опознания: проживаю там-то с сестрой, вечером седьмого января находился дома, смотрел по телевизору боевик со Стивеном Сигалом – Калинин проверил, был такой, – утром восьмого поехал на «точку», контролировать, как идут дела с машинами. Можно было бы прижать его посильнее, но, во-первых, пока не на чем, желание посмотреть на труп у нас ненаказуемо, а во-вторых, Ильясов – сволочь ушлая, начнешь на него давить, он своей справкой о шизофрении перед носом помашет и будет сидеть молча, хоть тресни. Но на хитрую козу и кнут винтом, и Калинин решил, раз уж подвернулась такая возможность, допросить его сестру.

Вершин подкараулил ее в институте. После окончания пары он занял наблюдательный пост напротив выхода и стал ждать; сначала повалили парни, обкидываясь снегом, потом стали выходить девчонки – под дружное улюлюканье и град снежков. Кто-то уворачивался, кто-то звонко ругался, кто-то пытался кидать в ответ. Веселый бедлам стал Вершина утомлять, и тут из здания как-то боком, глядя под ноги и прижимая к груди пакет, вышла давешняя девушка из кафе, которую они с Калининым приняли за шлюху. Она осторожно спустилась со ступенек. Вершин отлепился от забора, на который облокотился, и сделал шаг к ней, но тут случилось то, что в его детстве называлось «бей врага, спасай район».

К девушке одновременно с правой и с левой стороны подскочили два высоких первокурсника. Один сделал ей красивую подсечку, другой выхватил из рук пакет и отбежал в сторону. От подсечки девушка не упала, а только повалилась на парня, а тот быстро усадил ее на асфальт: чтобы не ударилась, но довольно грубо. Тут же со всех сторон в девушку полетели снежки, причем без разбора: в грудь, в спину, в лицо. Крупный снежок попал в висок, голова девушки мотнулась.

Этак они ее прикончат, подумал Вершин и поспешил к ступенькам института, где парень уже выпотрошил содержимое пакета на снег, и теперь ребята играли в футбол маленькой косметичкой. Как Вершин успел заметить, снежками в основном швырялись девчонки, причем особенно ожесточенно кидала одна, высокая красавица-блондинка; в другое время он бы с ней поамурничал, невзирая на рабочее время, но уж никак не тогда, когда на его глазах практически забивали свидетеля.

– Прекратить!! – рявкнул он, подбегая. От командирского голоса парни перестали пинать косметичку, а девчонки – лепить снежки; красавица по инерции кинула последний, попав девушке по уху, и отряхнула ладошки.

– Да мы че, – сказал один из парней. – Мы играем.

– А ну брысь отсюда, – злобно приказал Вершин, подходя к девушке. Парни, переглядываясь, стали отходить, некоторые девочки пошли за ними. – Так, разошлись, граждане! – скомандовал он первокурсницам. – Еще раз такое увижу – головы поотрываю, невзирая на пол и возраст.

– А вы новый преподаватель? – спросила красавица-блондинка, поправляя лыжную шапочку. Вершин уставился на нее тяжелым взглядом.

– Я неясно сказал? Разошлись.

Блондинка дернула плечиком и хмыкнула; подруга потянула ее за локоток, и они неторопливо пошли в сторону остановки. Вершин с тоской посмотрел вслед красавице и присел на корточки.

– Дай ухо посмотрю, – сказал он. Девушка смотрела перед собой невидящими глазами и даже не отреагировала. – Так, вот что… у тебя снег в ухе, надо выковырять. И встань с земли, холодно же.

Девушка никак не реагировала, и Вершин, чертыхаясь про себя, поднял ее, поставил на ноги и сам, стащив перчатку, сбил с уха комок снега. Девушка даже не пошевелилась. В следующий раз пусть Калинин сам едет, подумал майор и повторил:

– Так, вот что… Мы сейчас соберем твои вещи и пойдем ко мне в машину, там печка, согреешься. Ты пока почисть пальто, и пойдем. Я тебе не представился – майор Вершин, уголовный розыск. Мне нужно с тобой побеседовать.

Девушка не реагировала. Детский сад «Ромашка», подумал Вершин, раздражаясь. Ну покидали в тебя снегом, ну погоняли косметичку по аллейке, ну и черт бы с ней, во все времена есть те, кто смеется, и те, над кем смеются. Тоже, испуганная корова – села и сидела, пока он не подошел. Он быстро собрал учебники в пакет, мельком посмотрев на названия – батюшки, так она еще и будущий психолог! А потом такие вот психологи, у которых своя психика не в порядке, в ГУВД тестирование проводят… – и осторожно повел девушку к машине. Ему пришлось самому отряхнуть ее пальто, потому что девушка на это способна не была, а мокрые сиденья в автомобиле Вершин не приветствовал. Он завел мотор и включил печку. Только после минуты молчания девушка подняла на него глаза.

– Вы кто? – проговорила она. Вершин посмотрел на нее.

– Опять четырнадцать на пять. Майор Вершин, уголовный розыск.

– Что вы хотите?

– Ильясова Марго Рубиковна?

– Да.

– Нам необходимо побеседовать с вами.

– О чем?

– В отделении мы вам все объясним.

Скажи ей сейчас, что он задерживает ее по подозрению в краже нефтепродуктов, Ильясова ответила бы таким же молчаливым кивком. Кажется, она была в ступоре. Мотор уже прогрелся, и Вершин тронул машину в сторону райотдела.

Рите было очень плохо. Немного тошнило от удара одним из снежков – лепил, видно, парень, потому что снежок врезался в висок с большой скоростью и был твердым, как лед. Она молча смотрела перед собой, на заснеженные улицы, по которым ее вез этот человек… майор Вершин. Не вмешайся он сегодня, ее бы так и забили снежками возле ступенек института.

За что ей это? За что? Отца убили, мать превратилась в сомнамбулу, детства у нее почти не было – разве можно считать детством тот ужас, в котором она жила? Ведь она просто хочет выучиться на детского психолога и помогать малышам, может быть, работать в интернате для трудных детей. Она прилежно учится, дает списывать на сложных контрольных, почти ни с кем не общается и молчит все пары. Она не задавака, не глупая, не заносчивая. Она просто стеснительная. За что они так ненавидят ее? Рита вспомнила остервенение в глазах однокурсников, когда они швыряли в нее снежками, и удовольствие на лице парня, потрошившего пакет, – а ведь он ей нравился, этот мальчик, Бурлицкий Николай, такой остроумный, такой симпатичный… За что они с ней так?

– Не нравишься ты им, – ответил майор Вершин, и Рита поняла, что последнюю фразу пробормотала вслух. – Может, ты у кого из лидеров парня отбила?

– Вы издеваетесь?

– Почему издеваюсь? Я вот тоже не могу понять, как можно еще людям насолить, чтоб они тебя, как шлюху в арабских странах, забивали… хм… – смутился Вершин, вспомнив, что как раз за шлюху они ее и приняли. – Ты там никому дорогу не перебегала в вашем институте?

– Какую дорогу… да посмотрите на меня, – с отчаянием сказала Рита, – я же уродина, стеснительная к тому же. Я на последней парте сижу постоянно, я в институте даже не разговариваю! Я разучусь говорить скоро! В институте молчу, дома молчу… Господи, – она вдруг схватила Вершина за локоть, – вы сказали – уголовный розыск?! Что-то с Суреном?!

– Нет, нет… Все в порядке с вашим братом. Руку отпусти, я же за рулем.

– Тогда что? Что-то с семьей?

– Какой семьей?

– Моей, – Рита выпустила локоть. – У меня же мать в станице и брат с сестричкой… Но вы бы тогда не приехали, вы же городской розыск, да?

– Да. Не волнуйтесь, мы просто хотим задать вам пару вопросов.

– Мы – это кто?

– Я и мой напарник. Меня, кстати, зовут Александр Викторович, а напарника – Арсений Викторович. Это у нас хобби такое в конторе, все Викторовичи.

– А я вас видела, – вдруг вспомнила Рита, – в кафе, позавчера. Вы там с каким-то мужчиной сидели и пили пиво, а меня брат привез.

Она очень смущалась в том кафе, но пиво ей понравилось и нарезанная кусочками рыба – тоже. Сурик забрал ее из института, потому что она попросила его – боялась выходить, и не зря, как показала практика, боялась, – и долго, всю дорогу орал на нее, что она овца, а потом, когда Рита расплакалась, повез ее в «Три пескаря». Там почти не было посетителей, и Вершина с его визави она хорошо запомнила, потому что Сурик выходил с ним, долго не возвращался, а пришел обратно нервный и взвинченный.

– А вы сидели там с другом Сурена?

– Гм… да не то чтобы с другом, так, со знакомым.

– А вы Сурена откуда знаете?

– Приходилось встречаться, – Вершин умолчал, где именно приходилось. Шок у Риты прошел, и она разговорилась: ей действительно тяжело было все время молчать, а с Суриком особо не побеседуешь, он либо орет, либо нетрезвый. Даже в кафе трех слов ей не сказал, и Рита утешала себя тем, что она хотя бы сидит на людях, и ее никто не дразнит, и пиво очень вкусное.

В райотделе Рита держалась скованно, но с любопытством оглядывалась по сторонам. Осторожно расспрашивая ее по дороге, Вершин убедился, что о криминальных делах брата она не осведомлена совершенно, что было только на руку. Значит, не будет врать. Хотя она на лгунью не похожа, наивный одуванчик. За что ее только не любят, вот вопрос? Может, не такая девочка и простушка?

Калинина на месте не было, только лейтенант Микулов гонял на компьютере «танчики», чем мгновенно взбесил Вершина.

– Присаживайся вот сюда, – указал он на стул Рите, а сам напустился на лейтенанта: – Это что такое? Я что тебе сказал сделать?

– Проверить списки пропавших без вести, состоявших на учете в наркологии, – испуганно сказал Микулов. – Но в наркодиспансере сегодня санитарный день, я звонил, узнавал…

– Еще что?

– Все…

– Все?! Ты детализацию отрабатывал? Нет, – Вершин стащил куртку и швырнул ее на кресло. – В ГИЦ звонил? Нет. ВКР хотя бы сделал, если вообще ничем целый день не занимаешься? Чувствую, что тоже нет! У тебя что, в сутках не двадцать четыре часа, как у всех, а сорок?!

– Почему… сорок?

– Потому что я не знаю, как ты за сегодняшний день все это успеешь! Микулов, переводись обратно, не нервируй меня, ну ведь ни хера не умеешь.

Микулов обиженно замолчал и уставился в экран компьютера. Привязался к нему этот Вершин, да еще и при гражданской девушке, отчитал, как малолетку. ВКР он не делал и делать не будет, не хватало еще с жуликами по душам разговаривать, а в детализации он ни черта не смыслит. Придет Калинин, сам сделает. В ГИЦ вот можно позвонить… задумавшись, он снова автоматически стал гонять «танчики».

– Микулов! – рявкнул возмущенный Вершин, и тут вернулся Калинин; оценив ситуацию, он выгнал лейтенанта из-за компьютера и послал к инженеру за шифротелеграммой. – Я его побью когда-нибудь, – пожаловался Вершин, занимая его место за столом. – Выводит меня на раз.

– Проверь по КУСПу вот эти фамилии, – Калинин передал ему листок и сел за свой стол, только тогда посмотрел на Риту, а она с любопытством разглядывала его уже с минуту. Вблизи знакомый Сурика оказался моложе, чем она подумала в кафе, и гораздо привлекательнее. Пожалуй, даже красивее Бурлицкого… вспомнив о случившемся в институте, Рита резко помрачнела.

– Марго Рубиковна?

– Да.

Калинин с интересом ее рассматривал. Молчание затянулось.

– А что это вы такая… помятая?

– А ее сокурсницы побили, – сказал из-за компьютера Вершин. – Еле отогнал.

– Вот те раз… ладно, не мое это дело. Марго Рубиковна, нам необходима ваша помощь. Дело в том, что на Рождество у ваших соседей, в первом подъезде, украли большую сумму денег, вынесли прямо с сейфом…

Калинин плел заранее заготовленную чушь, рассматривая сестру Сурена. Если верить быстро нацарапанной записке Вершина, о наркобизнесе она ни сном ни духом. Личико наивное, грустное, возле уха свежая царапина – надо же, и вправду побили, наверное. Девушка симпатичная, только какая-то затравленная. Странно. Если о криминальных подвигах брата не осведомлена, чего бы ей нервничать?

– Марго Рубиковна, постарайтесь вспомнить, что вы делали седьмого января?

Рита задумалась.

– С утра… с утра я поехала на рынок, Сурик накануне провернул какую-то выгодную сделку с картофелем и принес мне на хозяйство и просто так, побаловаться. Косметику сказал купить… Я не купила, правда, мне очень хотелось набор для кухни, вот я сэкономила и поехала покупать набор. Простите, это не по делу я говорю…

– Очень по делу, – возразил Калинин. – Вам так легче все вспомнить досконально.

– Ну да… я поехала на рынок, там купила продуктов и пошла в супермаркет на Каляева за набором…

Калинин слушал вполуха. Долбаный Ильясов опять взялся за старое, а он-то думал, ошибся его полупьяный агент, когда встретил на улице второго января и сказал, что наркоманы разгулялись – Шишак, как называли Сурена, достал здоровую партию соломки, передал через какую-то бабу. Вот тебе и «выгодная сделка с картофелем». Что ж он сестре своей не сказал, чтобы о деньгах не трепалась?

– Потом я вернулась домой, поставила продукты на стол в кухне и пошла распаковывать набор. Он здоровенный, еле дотащила – лифт не работал. Потом мы поели…

– Кто – «мы»?

– Я, Сурик и Виктория. Виктория – это его хорошая подруга, она иногда ночует у нас дома. Виктория приготовила салат и картошку фри, мы пообедали, и они уехали вдвоем. Я пару часов поучилась, у меня экзамены с двенадцатого, потом села смотреть телевизор. Сурик вернулся где-то около шести, поужинал, мы с ним вместе смотрели боевик. Стивен Сигал играл, кажется.

Виктория! Всплывает какая-то Виктория, подруга наркомана Сурена, и, если уж учитывать, что Ильясов сам себя нехило подставил тем, что полез спрашивать о трупе с улицы Зеленой, а Виктория этот труп видела…

– Марго Рубиковна, а вы не знаете фамилию Виктории?

– Нет, – ответила Рита, – она никогда ее не называла. Вика и Вика. Сурик ее Вичкой называет и иногда – Курочкой Рябой, когда она омлет готовит.

Хлоп. Вершин уронил ручку, которой выписывал данные из КУСП, и полез под стол поднимать.

– Дальше рассказывать?

– Да-да, конечно.

– Потом я легла спать, я рано ложусь, в десять уже глаза слипаются. И все. Я для вас бесполезный свидетель, – извиняющимся тоном сказала Рита, – я даже когда с рынка шла, под ноги смотрела, по сторонам головой не вертела – скользко, боялась упасть. А когда кража произошла?

– Какая кра… Кража произошла в семь часов вечера, – спохватился Калинин. Рита покачала головой.

– Так мы уже дома были, никого бы не увидели. Если бы позже, то, может, Сурен кого бы и увидел, он примерно в девять уехал, а машину ставит всегда возле того подъезда, потому что у нашего не развернешься.

– Ваш брат вечером уезжал?..

– Конечно, – простодушно ответила Рита. – Он редко дома ночует, а ведь был праздник, вот они с Викой и поехали вместе отмечать. Он только утром вернулся…

В доме шесть в рождественскую ночь было восемь подозрительных человек, и сомнений в том, что восьмым был Ильясов, уже не оставалось. Вот только одна беда: из этих восьми двое – братья Миланяны, еще девятого утром улетели в Баку к родственникам, хозяин сауны с сомнительным названием «Золотые брызги» Смбад Ашотович Мироян с того же числа находился на теплом берегу Эгейского моря, а портачу, воришке и мелкому наркоману Ваке Мирзоеву аккурат перед походом в уголовный розыск кто-то дал по голове – слава богу, в чужом районе, – и Мирзоев загремел в больницу, так что допрос пока откладывался. Рябская соврала, сказав, что Ильясова в доме не было. Следовало колоть последнего свидетеля – проститутку Ольгу Дюкареву.

С Ольгой у Вершина отношения были натянутые после «приемки» в сауне упомянутого Мирояна. У нее при досмотре нашли наркотики, и, как ни божилась Дюкарева, что их подбросили, на скамью подсудимых по статье 228 УК попала и она. Дюкаревой дали три года условно – у нее была двенадцатилетняя дочка и старая, дряхлая мать с болезнью Паркинсона. Дочку Дюкарева обожала, тряслась над ней, как наседка, и Вершину жалко было девчонку – загремит Ольга на нары, малышка с бабкой пропадет. Но обошлось, однако любви это к сотрудникам уголовного розыска Дюкаревой не прибавило.

Проститутка Ольга Дюкарева была красы неописуемой, Вершин успел за три года подзабыть, какое впечатление она производит на мужчин, и был немного ошарашен, столкнувшись с ней в коридоре. Ольга была высоченной дамой с такими грудями, что, пришло на ум майору, каждую надо бы катить впереди на тележке – это ж какой позвоночник выдержит? При всей массивности груди, талия у Ольги была точеной, а вот зад столь же монументален, как и верхняя часть туловища, хоть пивные стаканы на него ставь. Белокурые волосы красивыми локонами падали на плечи, макияж был наложен идеально, с лица – хоть картину пиши, до того совершенное.

Дама поравнялась с майором и посмотрела на него сверху вниз: стовосьмидесятисантиметровый Вершин доставал ей лишь до плеча.

– Добрый день, – мрачно сказала она басом. – Дюкарева Ольга Васильевна, меня вызывали в третий кабинет. Это где?

– Привет, Дюкарева, – справился Вершин с собой и нахально осмотрел ее. – Все хорошеешь. Как продвигается карьера?

– Мы что, знакомы?

– А как же.

Ольга посмотрела на него тяжелым взглядом, потом в глазах промелькнули узнавание и злость. Вершин тогда крепко попортил ей нервы.

– Идем за мной, провожу, – майор, чтобы не накалять обстановку, быстро пошел по коридору к кабинету Калинина. Ольга двигалась за ним, как линкор за яхточкой-навигатором. Майор распахнул дверь без стука и пригласил Дюкареву войти. Реакция Калинина, который Ольгу никогда не видел, была вполне предсказуемой: он изумленно вытаращился на проститутку и замер. Микулов сдавленно ахнул и вскочил из-за стола.

– Д-добрый, з-здравствуйте! – пробормотал он. Дюкарева посмотрела на него с презрением.

– Добрый, здравствуйте, – пробасила она. – Мне к… – рука нырнула в карман шубы, которую она держала на сгибе локтя, и на свет появилась бумажка с записями. – Мне к оперуполномоченному Калинину А. В.

– П-п-рисаживайтесь…

– Вы – Калинин А. В.?

– Он – Микулов Н. Н., – пришел в себя Арсений и указал Ольге на стул. – Присаживайтесь, Ольга…

– Васильевна.

– Ольга Васильевна.

Дюкарева присела, аккуратно пристроила рядом с собой шубу и посмотрела на Калинина.

– Вы по делу того жмура меня вызвали? – спросила она без предисловий. – Я вам что по телефону сказала, на том и настаиваю. Всю ночь из дома не выходила, один только раз, уже под утро, пошли мы в баньку, а потом из парилки на снег кидались. Только банька на другую сторону выходит. Не знаю ничего.

– Ольга Васильевна, а кто был с вами в компании в ту ночь?

– Вичка-гонорейщица, – без особых раздумий ответила Ольга. – Карен был, брат его младший, не помню, как зовут. Фамилии тоже нужны?

– Если знаете.

– Вичка то ли Рябова, то ли Рябухина, Карен Миланян, его брат тоже Миланян. Еще фраер был с Неглинной, что сауну держит, Смбад зовут, фамилию не знаю. Кличка «Суся», да вы его должны знать. Вака-портач был. Все вроде.

– Точно – все?

– Точно.

Калинин внимательно посмотрел на проститутку.

– Может быть, еще кого припомните?

Дюкарева уверенно покачала головой.

– А так все хорошо начиналось, Ольга Васильевна… – с укоризной произнес Вершин, подходя к ней ближе. – Всех перечислили, всех назвали, рассказали честно, а вот застопорился разговор. Даже про баньку сказали, я думал, наладим контакт, а вы опять задний ход дали. Нехорошо.

– Какой еще задний ход? Я сказала еще по телефону, что не знаю ничего.

– Ай-ай-ай… может, это из-за баньки? Знаете, вот когда в баньке попаришься, а потом на снежок, можно и отморозить себе что-нибудь. Интересно, от баньки забывчивость бывает?

– При чем здесь банька?

– Ну как же… попарились в баньке, потом голой жопой на мороз, а мозги-то у вас, Ольга Васильевна, по всему телу распределены, в голове точно маловато, раз тех, с кем несколько дней назад трахались, не помните.

– Вы что клоунствуете? – пробасила Дюкарева, подхватывая шубу. – Времени свободного много? Развлекайтесь без меня тогда.

Она поднялась со стула и сделал шаг к двери, но Вершин рявкнул:

– Сидеть, сука! – схватил ее за плечи и с усилием усадил обратно. – Что за бляди пошли – и просить их надо, чтоб приехали, и расшаркиваться, как перед депутатами! Забыла, сука, как тебя в прошлом году с наркотой взяли?! Мало тебе, прошмандовка?!

– Выражения выбирай, мусор…

– Я тебе сейчас выберу выражения! Я тебе их сейчас так выберу, что ты у меня здесь явку писать будешь, что ты этого мужика угрохала! В баньке она парилась, на снег прыгала, шлюха рваная! Кто еще с вами был?!

– Я всех назвала!

– А я тебя спрашиваю, кто еще там был?!

– Да никого больше не было, мусор, отвали! – завопила Ольга гулким басом. – Прицепился, как клещ спермотоксикозный! Козел в погонах! Ерундой занимаетесь, делать вам больше нечего!

– Закрой свой рот, сука! – с другой стороны над Дюкаревой навис Калинин. – Говори, тварь крашеная, кто еще с вами был?

– Пошел ты! Я щас такую на вас телегу за оскорбление накатаю, хер отмоетесь!

– Кто еще там был?!

Микулов наблюдал за происходящим с ужасом и думал, что лучше ему вернуться в ППС.

– Твоя дочка где учится? – вдруг заорал Вершин и кинулся к телефону. – Двенадцатая школа?! Вот приглашу-ка я ее сейчас к нам, с педагогом вместе, для дачи объяснений! У вас там квартирка была на неделе, может, видела что – подозрение на малолеток падает! Заодно и про мамочку посидит, послушает, как мамочка будет объяснение давать!

– Сука, козел, ребенка не трогай, мразь!

– За мразь отдельный разговор будет… Машуль, ты? Привет. Машуль, дай-ка телефончик мне директора двенадцатой школы. Ага…

– Сука! – взвыла Ольга и вскочила, но на этот раз на место ее усадил Калинин. – Да что вы за суки такие, ну ничего святого нет!

– Это ты нам, шалава, о святости говоришь? – удивился Вершин и продолжил в трубку: – Машунь, и одээнщика нам одного выделите. Как директора зовут? Спасибо, буду должен, – он опустил рычаг и принялся набирать новый номер. – Дюкарева Алиса… Константиновна, кажется?.. Алло, день добрый, уголовный розыск беспокоит, Вершин моя фамилия. Как бы мне услышать Майю Петровну Карц?

– Там был Сурик Ильясов, – сдалась Дюкарева. – Пишите, козлы, только ребенка не трогайте. Ну и суки же вы.

– Рот свой закрой, блядь подзаборная. Хули молчала? Партизанку строила? – Вершин швырнул трубку на рычаг. – Кто тебе этот Ильясов – сват, брат? Говори!

– Вичка, сука, просила молчать. Я и молчала.

– Проститутское братство!

Дюкарева вскинулась было, но осеклась и только сжала зубы. Глаза ее метали молнии, если бы взглядом можно было убивать или хотя бы обжигать, в кабинете бы остались три головешки, включая испуганного Микулова. Калинин быстро заполнял бланк допроса.

– Ильясов выходил куда-нибудь ночью?

– Нет.

– Во сколько он приехал?

– Они вместе с Вичкой около десяти вечера завалились. Водка, все такое… поплясали сначала, потом мужики в баню пошли, а мы остались. Убрались чуть-чуть в комнате, телик посмотрели. Вичка пошла за Суриком, вернулась злая, сказала, что он надрался и заснул. Пацаны потом его из бани вытащили и уложили на диван. Ну мы… – она запнулась. – Разошлись мы по комнатам, Вичка с Миланянами, я с Сусей. Вака остался телевизор смотреть, потом поменялись. Я где-то в двенадцать вышла – Сурик только проснулся, стал жаловаться на головную боль, я ему кофе сделала. За ним приехали его шавки, в дом не заходили. Он и уехал. Вичка выскочила из комнаты, а Сурена уже нет, она психанула, еще часа полтора пробыла и свалила, я ей такси вызывала. А мы до утра куролесили.

– Во сколько уехал Ильясов?

– Говорю же, в двенадцать, плюс-минус четверть часа.

– А Виктория?

– Вичка в полвторого. Тоже плюс-минус…

– Вы ничего на улице подозрительного не слышали? Шумы, крики, борьба?

– У нас музыка орала. И телевизор. И… своя борьба была. Как-то не до улицы.

Мог Ильясов выйти из дома номер шесть, прирезать «трупа с орудием» и уехать куда подальше? Да запросто. Следов от протекторов, правда, на месте не нашли, но машина могла не въезжать, а стоять на перекрестке. Но почему он тогда так упорно хочет узнать личность покойника? Убил по наводке и переживает, что не того?.. Да нет, чушь…

– А как Виктория объяснила, что говорить о Сурене Ильясове нельзя?

– Да никак не объясняла! – с досадой ответила Дюкарева. – Сказала, чтоб я плела, что Сурика на хате не было. Мне-то что. Мало ли какие у них наркоманские движения, я к ним отношения вообще не имею, хоть вы мне и приплели статью, век не забуду, сволочи.

Вот и все. Как ни бились Вершин с Калининым над проституткой, больше она ничего полезного не рассказала. С Суреном практически незнакома, предъявленный нож впервые видит. Мог ли такой быть у Сурена, не знает. У Вики ножа нет. На хозяйский категорически не похож. Фото трупа рассматривала пристально, но, пожав плечами, вернула снимок: не клиент и не знакомец. Пробыла в доме № 6 до девяти утра, отсыпалась; армяне тоже спали, пока их не разбудил Вака и не сказал, что на улице кругом мусорня и у второго дома нашли жмура. Мусорам не открывали, потому что не хотелось. На жмура смотреть не выходили. Точка. Распишитесь там, где галочки.

– Суки вы, – устало сказала Дюкарева, ставя затейливую подпись. – Не люди, точно, волки. Ребенка бы не пожалели, мрази.

– Пошла вон отсюда, пока на нас твои блошки не попрыгали, – брезгливо сказал Вершин, забирая протокол и оглядывая ее с головы до ног. – Дюкарева, Дюкарева… ведь красивая баба, подстилкой не противно быть?

– Это вы тут – подстилки. Я радость людям дарю.

– Иди, Дюкарева! Радость ты наша…

– Вашей никогда не буду, – Дюкарева подхватила шубу и подошла к двери. – Денег у вас не хватит. Так и будете мозоли на ладонях сводить, да друг у друга сосать. Педерасты…

Она гулко хлопнула дверью раньше, чем Вершин сообразил, что ответить. Разозлившись, он снял было трубку, чтобы набрать дежурную часть и отдать приказ проститутку из здания не выпускать, но Калинин скривился: слишком мелко. Да и обращать внимание на все в их работе – неврастеником станешь, как только не обзывают оперов заблудшие гражданские лица, к какой матери только не посылают, и напасти желают – одна страшней другой, половина бы сбылась – все сотрудники РОВД перемерли бы. А тут – мелочь такая…

– Пойдем к главному педерасту, – сказал Арсений, поднимаясь из-за стола. – Сосать. Чтоб разрешил ходатайствовать об обыске у Ильясова…

Перетятько Людмиле Александровне исполнилось тридцать лет, и восемь из них она была замужем. Начиналось все красиво – свадьба, поцелуи, пышное платье, трехъярусный торт; подарок от ее родителей – поездка на двоих в «столицу влюбленных»; подарок от его родителей – однокомнатная квартира в центре города. Июньская невеста с сияющими глазами, заботливый и нежно-рассеянный жених, синее море, желтый песок…

Романтика закончилась довольно быстро.

Еще в детстве Людмила усвоила одну простую истину, а именно – закон равновесия: если где-то убывает, то где-то прибывает. И наоборот, соответственно. В семье она был старшей дочерью, и, хотя разница с младшенькой была всего-то в семь лет, с рождением сестры Людмилиных мать с отцом словно подменили. До этого Людочку носили на руках, баловали, мама сидела по вечерам с ней, пока дочка не засыпала, папа читал интересные сказки и часто брал с собой на работу – он был объездчиком, и Люда уже в семь лет умела держаться на лошади. Правда, лошадь была соответствующая – индифферентная ко всему, кроме еды и сна, ленивая Букашка, названная так из-за невысокого роста. Людмила с пяти лет ходила к репетитору по французскому языку, с шести – в художественную школу; неумелые рисунки вставлялись в рамочки и вешались на стены. Ее ни разу не наказывали, не повышали голос, только ласково журили.

До определенного момента детство у нее было даже слишком счастливое, если применимо понятие слишком к этому святому слову – детство, которое само по себе должно непременно обязано означать: счастье.

Другое дело, что часто оно означает совсем другие вещи…

Когда родилась сестра, Люда обрадовалась. Как-то было заведено у них в традициях, что в семьях двое-трое детей, а у деревенских родственников – и больше, что разница у них от года до пятнадцати, и такое бывало, и все друг друга любят. Это же прекрасно, когда появляется еще один, пусть крохотный, член семьи. И не так одиноко потом выросшим детям… Однако в случае с ее семьей рождение младшей сыграло злую шутку со старшей. Может быть, оттого, что мать едва не умерла на каталке от – кто бы мог подумать! – разыгравшегося аппендицита, боль от которого она приняла за предродовое состояние, может быть, потому что сама сестра родилась недоношенной и с травмой при родах от наложения, вот еще дикость, щипцов, и ее долго выхаживали, материнский инстинкт стал полностью направлен на нее. О Люде забыли. Если она ушибалась, падала, царапалась, обжигалась, мать ее игнорировала – как с чужим человеком, посочувствовать можно, но ахать и пытаться помочь не хочется. Отец, слишком измученный периодом, когда едва не потерял и жену, и дочь, тоже носился вокруг двух своих «девочек», как наседка, начисто забыв о третьей. Мать Людмилы стала очень боязливой, капризной, да и сестричка постоянно болела, и все внимание уделялось только ей.

Однажды произошла беда – Люда, которая с тех пор ходила в художественную школу одна, попала под машину. Одного часа занятий не было из-за праздничного дня Восьмого марта, и они с подружкой решили погулять по аллейке. Начали баловаться, прятаться за кустами самшита – вот и не заметили серенькую, самого травмоопасного цвета «копейку». Люда выскочила из-за куста под колеса. Удар получился несильным, отчего худенькую девочку не отбросило в сторону и не кинуло на капот; она попала именно под машину, колесом ей передавило руку, да и представьте себе восьмилетнего ребенка под урчащим чудовищем, которое только что ударило его в живот и подмяло под себя. Люда даже кричать не могла, потому что горловые связки словно парализовало; кричала во весь голос подружка. Фактически водитель виноват не был, поскольку расстояние, на котором ребенок выскочил на дорогу, не позволило бы избежать ДТП даже при феноменальной скорости его реакции, а тут обычный, уставший после трудового дня закройщик, набегавшийся по магазинам за подарками семье. Юридически он тоже ответственности не подлежал: судебная практика в данной ситуации предусматривает наказание, только если он видел помеху на дороге, так как в любом случае при появлении в поле зрения малолетнего ребенка внимание надо удваивать, а скорость снижать. Люду же разглядеть за плотной изгородью кустов возможным не представлялось. Но у водителя было трое своих, правда, мальчишек, но одного возраста с пострадавшей, да и человек он был хороший, поэтому не только отвез Люду в больницу, но и разыскал ее родителей – на телефоны они не отвечали, навещали гостей, – а в последующем оплатил все лекарства. С женой, перепуганной полненькой поварихой, закройщик неделю, пока Люда поправлялась в отделении, передавал девочке фрукты (от себя повариха добавляла выпечку, что хватало на всю палату), а потом еще и принес родителям крупную сумму денег – подзанял, да еще продали телевизор. Родители денег не взяли, тоже понимали ситуацию. Но смысл беды был не в этом. Услышав о том, что девочка попала под машину, отец сперва побледнел и спросил, жива ли она, что сломано, а потом, узнав, что у нее только стресс и сильные ушибы… не стал портить праздник жене, и в больницу они пришли только на следующий день, девятого. Как ни звонили им врачи отделения, как ни стучался в дверь по указанному Людой домашнему адресу закройщик – уехали с ночевкой к родственникам, взяв с собой маленькую дочку.

Какой скандал закатила по этому поводу бабушка, Людмила вспоминала с неохотой.

Крику было столько, что, кажется, цыганский табор показался бы тихой лекционной аудиторией. Бабушка чуть с ума не сошла, когда сын позвонил ей и сообщил о травме внучки. Она лично виделась с закройщиком – «очень, очень приличный человек, не чета вам, двум моральным уродам!»: бабушка семнадцать лет проработала в милиции и в выражениях к старости стесняться перестала, если видела несправедливость. С внучкой в палате она ночевала с тех пор, как только узнала о трагедии, – тихонько ляжет на свободную койку и смотрит, чтобы пять малышей, кто с перевязанной ручкой, кто с ножкой в гипсе, спали спокойно: водички подаст, по голове погладит, а если проснулся посреди ночи – сядет рядом и расскажет сказку. Палата рыдала, когда Люду выписали, да и матери детей, которые в больнице ночевать не хотели: надо ведь взамен санитаркам помогать, полы в палате мыть, – были расстроены. Бабушка с полами справлялась прекрасно, а с детьми – еще лучше.

Вот после выписки и пошел разнос; сын был нещадно выпотрошен в душевном плане, настолько, что год после этого распределял внимание между двумя своими дочками, только потом опять все вернулось; не стало бабушки, не стало строгого, любящего контролера. Невестка… Невестка ей – чужой человек, только и всего, что мать любимых внучек, и уж если ее дома не воспитали, то не ее это дело, вроде как та все равно ее упреки не воспримет; но бабушка и тут нашла лазейку. Вызвала Людмилину мать на нейтральную территорию – общую дачу строил дед, но родители Люды тоже вложились почти в половину стоимости. Поговорила без эмоций, протокольным языком. Потом ее увезли в больницу с гипертоническим кризом, но своего бабушка добилась: любить, как прежде, мать старшенькую не стала – естественно! любовь – не рабочий регламент, насильно не заставишь, – но заботиться начала, как и о младшей, только вот последней все от сердца, с улыбкой, а первой – сквозь зубы. Опять же, до бабушкиной смерти…

А потом все покатилось, покатилось, как снежный ком. Младшая уже разговаривает, а Люда в этом возрасте еще пузыри пускала. Младшая уже читает, а Люда в этом возрасте двух слов связать не могла, блеяла что-то странное. Младшая уже на пианино пальчиком ноты складывать в строки пробует, а Люда в этом возрасте… Как будто не было ее успехов во французском, ее рисунков, которые давно были сняты со стен и вынесены на помойку, чтобы не забивать шкафы. Младшая – как куколка, старшая – как пугало. Младшая ласковая, старшая бука. Младшая худая, старшая толстая. А будешь тут пугалом, букой, толстой, если новые вещи, вкусные, невиданные фрукты, внимание и любовь родителей, забота и нежность – все ей, этому новому существу, которое уже в три года прекрасно улавливало все оттенки семейной жизни и с наслаждением ябедничало родителям о старшей сестре, частенько привирая, в чем мать не разбиралась, – наказана, и баста. Младшая лгать не умеет, а старшая – ну такая пройдоха растет!

Людмила переживала, плакала, нервничала. Сначала похудела до невозможности, хотя по ночам съедала полхолодильника, а потом резко стала набирать вес. Внимания никто не обратил. Ухудшился слух, стали дрожать руки – бросила рисовать. В школе из-за постоянного гула в ушах и полуобморочного состояния стала падать успеваемость. Мама в это время была занята прокалыванием ушек младшей дочери, подбором элитной гимназии, покупкой путевки в санаторий – на двоих, отец и Люда оставались в городе. Докатилось до того, что Людмилу увезла скорая прямо с урока физкультуры. У девочки развился диабет.

Тут родители по инерции – от страшного слова – снова спохватились и внимание на старшую дочь все же обратили. Стали лечить, добились огромного прогресса – у отца были связи в медицинском мире, да и деньги в семье водились. Но опять же – в отношениях не прибавилось тепла. В университет Людмила поступать не стала, после девятого класса из школы ушла, два года усиленно лечилась, потом поступила в кулинарный техникум на отделение пекарей.

Младшая сестра подрастала, хорошела, уже в тринадцать на нее заглядывались взрослые мальчишки. С Людой она не общалась, только делала потихоньку гадости и искренне радовалась, когда сестра плакала, открывая испорченные лекционные тетради – «Прости, пролила кофе!», примеряя новое платьице, которое опрометчиво оставила на кресле – «Прости, хотела погладить, прожгла! Тебе ведь приятное делала!», или просто обнаруживая, что новые духи разбиты – «Прости, уронила, я такая неуклюжая…»

Людмила терпела, идти было некуда. Только однажды с ней случилась истерика – когда сестру в девятом классе поймали за школой с «косячком», обкуренную в дым, а она сказала: наркотики дала ей Люда, уверив, что это обычная сигарета, только «с эффектом», а бедняга и не подумала о сестре плохо, взяла; да, она курит, но не травку же! Ох, что творилось дома в этот вечер. К счастью, любовь отца к младшенькой была не настолько слепа, и он так отходил ее ремнем, а потом еще и наказал в денежном эквиваленте, урезав содержание, и запретил гулять, что сестра не на шутку испугалась: кончилась ее власть в семье? – и ненадолго притихла. Людмиле тоже перепало – за то, что не следит и не воспитывает на правах старшей, а как воспитывать человека, который с тобой даже не разговаривает? Однако в отношениях на короткий срок установилось хрупкое равновесие. Ну а через месяц все покатилось заново…

На втором курсе Людмила встретила его – своего будущего мужа, Андрея. Он был очень привлекателен, мужской, суровой красотой, как ей тогда казалось; он шикарно одевался, умел делать дорогие подарки, вел себя уверенно и, похоже, ничего и никого не боялся. Почему он выбрал Люду из всей толпы девочек, которые в тот вечер отмечали окончание летней сессии в кафе «Чайка», она не знала. Андрей просто подошел к ней и пригласил на танец, а потом шепнул на ухо: «Давай уедем». Он был всего на три года старше, но казался таким взрослым… Людмила безропотно села в его старенькую «ауди», на которой они приехали на берег реки – отличное место с высокой некошеной травой и кустарниками, за которыми мог спрятаться автомобиль. Там Андрей без особых прелюдий навалился на нее и овладел девушкой. Она испугалась, но сопротивляться не стала: выпитое шампанское ударило в голову, да и к тому же ей неожиданно понравилось, несмотря на короткую боль вначале. Андрей был приятно удивлен тем, что она была девственницей, но вела себя так раскованно, и с этого времени их встречи стали постоянными.

Людмила похорошела, расцвела, это заметили даже дома; когда младшая сестра попыталась вновь сделать ей гадость, Люда даже не отреагировала, на первый взгляд. Сестра разбавила ей валерьянкой тушь для ресниц и стала ждать, пока та начнет краситься. На следующее утро, проснувшись, она с ужасом – ведь с ней никто не имеет права так поступать! – обнаружила, что вся ее косметика собрана в пакет, залита водой и аккуратно завязана.

Сестра рвала и метала. От злости она порезала ножницами несколько вещей сестры, разбила ее любимую вазу и хотела было вышвырнуть в окно лекционные тетради, но вернувшийся отец наорал на свою любимицу, сказав, что ему надоели домашние свары и ее мышиная возня и еще после травки она потеряла его доверие. Мать, конечно, заступилась, но силой в семье всегда был отец. Младшей пришлось смириться. А вечером ее поймал на улице Андрей и популярно объяснил, что с ней сделает, если она еще раз поступит подло с Людмилой.

Младшая сестра их возненавидела.

Когда Люда перешла на пятый курс, они с Андреем поженились. Родители, как ни странно, были рады – с обеих сторон; им сделали шикарные подарки. Весь медовый месяц Людмила летала как на крыльях.

А потом они вернулись домой; в первый же день Андрей исчез. Она все слезы выплакала, названивая ему по всем известным телефонам, но его никто не видел. Родители мужа вели себя более чем спокойно: свекровь утешала, говоря, то «Андрюша склонен к одиночеству, а вы целый месяц были вместе, ему нужно отдохнуть». Свекор важно кивал. В глазах у обоих стоял какой-то затаенный страх, но тогда Людмиле некогда было разбираться, в чем дело.

Андрей вернулся через три дня; жена кинулась к нему со слезами и упреками, и тут же отлетела к стенке от сильного удара в живот. «Заткнись, проститутка! – заорал Андрей, подошел и еще раз ударил ее, на этот раз кулаком в грудь. Людмила задохнулась от боли. – Я – мужик, а ты мне – не указ! Подбери сопли и дай пожрать». Люда пролепетала, что трое суток почти не ела, с ног сбилась, разыскивая его, и в доме ничего нет. Тогда он поднял ее за волосы, потащил в спальню и избил там, а потом грубо изнасиловал. «В следующий раз чтоб еда была готова в любое время, поняла? – спросил Андрей и еще раз, уже несильно, пнул ее. – Дуй в магазин». Людмила, у которой кровоточила разбитая губа, не могла даже встать из-за рези в животе; между ног саднило. Андрей без труда скинул ее с кровати: «Хочешь повторить?» Ей пришлось подниматься и с трудом брести в ванную – смывать кровь, чтобы выйти за продуктами.

Вот так кончилась короткая сказка, а она так надеялась, что жизнь наладилась.

Оказалось, что Андрей – наркоман, пытался завязать, но у него ничего не получалось. Благодаря деньгам родителей он ни разу не попадал в поле зрения правоохранительных органов, и если даже милиция накрывала шалман, всегда успевал исчезнуть. Говорить своим родителям о проблемах в семье не хотелось, возвращаться к ним – тоже; родители Андрея все понимали и старались задобрить невестку подарками и деньгами. Муж то пропадал на два-три дня, то возвращался месяц подряд ровно в восемь вечера, с продуктами, деньгами, подарками Людмиле, и был таким же, как до свадьбы – мужественным, спокойным, насмешливым. Люде казалось, что в Андрее живут два человека. За первого она вышла замуж, а второй раз в два месяца избивал ее до потери сознания, ломал нос, выбивал зубы и насиловал. Постепенно промежутки спокойной жизни становились все короче, но к концу второго года Людмила приспособилась. «Продалась, – грустно думала про себя она. – Продалась за заграничный отдых, за дорогие цацки, за огромную квартиру. За то, что не надо работать, чтобы жить». Родители мужа были благодарны, что она не заявляет в милицию, и откупались регулярно…

Вплоть до шестого января, до Рождества они не ругались, и Люда подумала, как и каждый год до этого: может, образуется? Приготовила шикарный стол, дважды ездила в магазин – набивала багажник. Купила мужу толстую золотую цепь, как он любил. Когда Андрей вошел домой, она сразу поняла: ошиблась.

– Есть бухло? – буркнул он, не снимая пальто.

– Да, Андрюша, конечно…

– Налей стакан.

– Я накрыла в кухне стол, может быть, ты…

– Налей стакан, сука! – завопил он и изо всех сил ударил ее по лицу, перстнем рассек кожу у глаза. – Почему ты не можешь ничего сделать с первого раза, мразь?! – Андрей схватил жену за руку, больно вывернул и поволок в кухню, где перехватил ее волосы и сильно ударил об стол лицом. – Вот тебе, сука! Вот тебе! – и, сильно заломив руку назад, умело дернул кисть. Кость хрустнула, Людмила заорала от боли, и он снова стукнул ее об стол головой; женщина потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, Андрея уже не было, а сама Люда была привязана за здоровую руку к батарее. Сломанная кисть распухла и синела на глазах, развязать ею узел или просто попробовать дотянуться до ножа и перерезать веревку было невозможно. Да и ножи Андрей предусмотрительно убрал со стола… она смогла только коленом перевернуть ящик стола, в котором лежала коробочка с лекарствами, и подтащить к себе обезболивающее. Где-то в глубине квартиры надрывались телефоны: два мобильника, стационарный. Это звонила свекровь, поздравить с Рождеством. Она-то потом и обнаружила невестку, открыв дверь запасным ключом.

В травмпункт Людмила добиралась сама, вызвав такси: свекрови стало плохо с сердцем. Ей наложили гипс, и молодой, симпатичный доктор долго спрашивал у нее, как она получила травму, но Людмила так ничего и не сказала. «Упала», – твердила она. Доктор, кажется, так и не поверил. Пять дней она жила в состоянии постоянного страха, что Андрей вернется, и молилась про себя – пусть он никогда больше не придет… пусть не будет этих денег, этой квартиры, пусть ей придется начинать с нуля, жить с родителями… Только пусть Андрей не вернется.

И вот вчера в квартиру ворвался тайфун, ураган, с грохотом хлопнув входной дверью, уронив что-то в коридоре. Людмилу чуть от страха не парализовало, но это оказалась свекровь: в тапочках! в домашнем халате и сверху – дорогой шубе. Она была похожа на привидение, с белым-белым лицом и синими губами.

– Люда! – прорыдала она и в бессилии, с размахом, упала на колени. К ногам Людмилы спланировала газета. – Люда, на последней странице, Люда!

Местная газета «Советский патриот» на последней странице опубликовала фотографию Андрея, почему-то с закрытыми глазами; прежде чем Людмила поняла, в чем дело, она стала читать вслух:

– Седьмого января на улице Зеленой обнаружен труп мужчины, указанного на фото. Его приметы… Калининский райотдел… если вам известна его личность, убедительно просим сообщить по телефонам… – Людмила удивленно подняла от текста глаза. – Ничего не понимаю. Это же Андрей!

Протяжно завыла свекровь…

В райотдел Леночка Маликорская отправилась не одна, а с закадычной подружкой Светиком, и очень возмутилась, когда Светика внутрь не пустили – вызывали ее одну, вот и будь добра покажи паспорт и топай ножками в угрозыск, а подруга пусть на улице ждет; еще бы мишку плюшевого с собой взяла, в самом-то деле! Оскорбленная грубостью дежурного, Леночка, фыркнув, зацокала каблуками по паркету в сторону отдела розыска.

Там ее ждало еще большее разочарование.

Процедуру дачи объяснений Леночка представляла себе несколько по-другому; собираясь на допрос, она перемерила четыре наряда и остановилась на стильном, но строгом пепельном костюме, дымчато-розовой блузе и замшевых ботиночках того же цвета; завершала наряд изящная сумочка и серо-молочный плащ. Легкий макияж, укладка, маникюр – все это Леночка делала с особым тщанием.

Насмотревшись сериалов и зарубежных французских фильмов, она представляла себе оперативников уголовного розыска мужественными, мрачными красавцами-мужчинами, каждый – не меньше чем с парой пистолетов за поясом, всегда готовыми спасти мир и защитить персонально ее, Леночку; всем предписывалось курить «Парламент», ездить на дорогих спортивных автомобилях и одеваться в стиле агента 007.

Каково же было ее разочарование! Сначала навстречу попался замученный, дня три небритый старший лейтенант Коновалов, направлением деятельности которого был поиск пропавших без вести; приближался визит в прокуратуру на оперативное совещание, а старлей по итогам прошлого года его безнадежно провалил по валовому проценту – нашел за последний квартал 2009 года настолько мало людей, что на планерке уже всерьез ставился вопрос о его увольнении. Хотя отчет был сдан еще в конце декабря, надзирающий заместитель решил призвать Коновалова в свою обитель только сейчас, и оперуполномоченный с ног сбился, пытаясь привести в порядок разыскные дела и параллельно заниматься поиском пропавших.

На кокетливый вопрос Леночки, где находится третий кабинет, он затравленно посмотрел по сторонам и махнул рукой настолько неопределенно, что взмах можно было принять и за жест «ай, да пропади оно!». Леночка примерно так и поняла и отправилась искать кабинет дальше.

Атмосфера в искомом месте ее тоже не порадовала. Коридор был замызганным, с облупившейся штукатуркой, под ногами – облезлый старый паркет. Маликорская верила, что в таком паркете заводятся блохи и клопы. Обшарпанная дверь с номером «3» и со следами сколов тоже не внушала доверия, к тому же из-за нее доносилась громкая нецензурная брань, и поэтому войти Леночка долго не решалась. Приглашать ее внутрь тоже не торопились.

– Ну что это такое, в конце концов! – капризно пробормотала она, с досадой посматривая на наручные часики. – Сколько можно ждать… Я уже семь минут как… – договорить она не успела, потому что дверь распахнулась, и оттуда вылетел высокий мужик в расстегнутом пальто, который прижимал к себе папку с бумагами и чуть не наскочил на Леночку. Та шарахнулась, ойкнула, ее заметили в кабинете и громко спросили:

– Вы к нам?

– Да-да, – торопливо согласилась Леночка, переступая с ноги на ногу, – меня вызывали к двум часам. Моя фамилия Маликорская.

– Проходите!

Леночка прошла и осторожно прикрыла за собой дверь, стала озираться в поисках того, куда можно было бы присесть; стулья, все в темных потеках и разводах, доверия не внушали, а единственное кресло было настолько продавлено, что возможность сесть в него исключалась.

– Вот сюда, пожалуйста, – не глядя, указал на стул Калинин. – Одну минуту…

Леночка, поморщившись, присела на краешек стула и подобрала полы пальто – в самом деле, не стоять же, пока ее будут… допрашивать. Радостное волнение потихоньку прошло: уж никак не напоминали эти серые люди суперполицейских, которых она ожидала встретить в таком романтическом месте, как уголовный розыск.

Тот, что помоложе, – Леночка презрительно оглядела Микулова – вообще никуда не годится, даром что в форме. Если такие защищают граждан от опасных преступников, то неудивительно, что в стране столько убийств: он и кошку не в состоянии напугать, наверное, не то что рецидивиста. И вид, словно три ночи не спал. Какой от него толк будет? Погонится за преступником, да и упадет по дороге от слабости…

Размышляя, Леночка была недалека от истины. Микулов действительно чувствовал себя вымотанным до предела и дико жалел, что перевелся в уголовный розыск; позавчера он отдежурил сутки без сна и хотел было отоспаться, но в связи с убийством всех подняли на уши и заставили явиться на работу. Вечером он с ребятами немного посидел в «Трех пескарях», по молодости и неопытности не рассчитал и вернулся домой ни много ни мало к часу ночи, дома жена закатила скандал с битьем посуды и рыданиями: ей хорошо, орать-то, сидит в декретном отпуске и в ус не дует, ночью поорет – днем выспится. А Микулов до половины четвертого старался купировать скандал, после чего лег-таки поспать и в шесть утра уже вскочил – добираться до конторы по заснеженным улицам без личного транспорта было аккурат сорок минут, это при условии, что ходят трамваи, то есть выходить все равно надо с запасом. Теперь он сидел за столом, маясь похмельем и борясь с зевотой, и мрачно рассматривал свидетельницу; красивая баба, все при ней, таких в здании розыска редко увидишь, все больше маргинальная среда, проститутки да старухи-заявительницы; с этой работой вообще забудешь скоро, как красивые женщины выглядят.

– Елена Константиновна Маликорская?

– Да.

– По поручению следователя следственного комитета Парягина я сейчас допрошу вас в качестве свидетеля по уголовному делу. Легостаев Дмитрий Александрович – ваш сожитель?

– Он мой будущий муж, – с достоинством поправила Маликорская. – Сожитель – это что-то… пошлое.

– Он рассказывал вам о том, что нашел труп мужчины, следуя на работу седьмого января, утром?

– Вы так смешно говорите – следуя на работу…

– Елена Константиновна, рассказывал или нет?

– Рассказывал, конечно. У нас нет секретов, да и к тому же это так волнующе – труп…

Калинин уставился на Леночку, пытаясь понять, не издевается ли она. Леночка оставалась совершенно серьезной.

– Что он вам рассказывал?

– Ну, что шел по дороге, потом вдруг увидел – лежит мужчина. Подошел к нему, потрогал пульс, понял, что он мертвый, вызвал милицию и никого не подпускал к трупу, чтобы следы не затоптали и улики не унесли. Он очень мужественно поступил, правда?

– Правда. Где вы проживаете?

– Березанского, двенадцать, квартира сорок три.

– Во сколько Легостаев вышел от вас седьмого января?

Леночка задумалась.

– Понятия не имею.

– А конкретнее?

– Наверное, часиков в семь… или нет, нет, в шесть. Или в семь? – она беспомощно посмотрела на Калинина. – А вам он что сказал – во сколько вышел?

– Что он нам сказал, мы знаем. Мне хочется услышать от вас, во сколько ваш… будущий муж ушел из квартиры.

– Черт, мы так и не договорились с ним, какое время называть! – в сердцах бросила Леночка и покраснела. Калинин насторожился. – То есть… я хочу сказать, что теперь в показаниях будут разногласия и вы начнете его подозревать.

– В чем подозревать?

– Ну я не знаю… Вы ведь на то и милиция, чтобы вечно кого-то подозревать.

– У вас есть какие-то подозрения насчет вашего будущего мужа?

– У меня? Увольте. Хотя да, есть, – оживилась Леночка, – я подозреваю, что он в травматологии, когда с пациентами совсем завал, не сам всех осматривает, а легких поручает ассистенту. А это запрещено.

Калинин и Микулов смотрели на нее во все глаза. Вроде бы и на идиотку не похожа, а выдает на-гора глупости одна за другой, при этом вид настолько искренний, что не поверить невозможно.

– Легостаев пришел к вам шестого января?

– Да.

– Во сколько?

– Мы вместе вернулись домой, примерно в половине десятого, – Леночка подхватила ускользнувшую было полу плащика. – Были в ресторане «Двенадцать», ели пекинскую утку, салат маккарти, на десерт – профитроли с кракелюром. Пили вино. Марку вина нужно говорить?

– Ночь с шестого на седьмое вы провели вместе с Легостаевым?

Леночка посмотрела на Калинина с достоинством.

– Какое это имеет значение? А если не с ним, вы что, предадите мою личную жизнь гласности?

– Елена Константиновна, хватит ваньку валять! – не выдержал Калинин; работы невпроворот, Бараев каждый час вызывает и пропесочивает, как будто капитан лично виноват в том, что проклятого покойника никто в районе не знает, следователь трезвонит, а еще своих дел, не связанных с убоем, вагон и маленькая тележка – а тут свидетельница сидит, благоухает и издевается. – Легостаев с десяти вечера шестого января по шесть утра седьмого января находился у вас дома?!

– Не надо на меня орать. Я ведь могу и оскорбиться.

– Отвечайте на вопрос.

– Вы всегда так хамски ведете допросы? Я была лучшего мнения о сотрудниках правоохранительных органов.

Калинин вперил в нее немигающий взгляд, и Леночка все же стушевалась, пробормотала:

– Да, Димочка всю ночь был со мной… рассказывать, чем занимались?

– Не надо. – Калинин быстро дописал протокол допроса, начал заполнять графы с личными данными, надеясь, что Маликорская сейчас на все ответит в быстром темпе, распишется и исчезнет из кабинета; рано радовался. – Дата вашего рождения?

– Год не скажу, неприлично спрашивать. А так – двадцать третье июня. Я июньская. Близнецы.

– Год какой?

– Не скажу.

– Паспорт дайте сюда.

– А у меня нет паспорта, – безмятежно соврала Леночка, глядя капитану в глаза. Калинин плюнул, включил у себя на компьютере базу данных «Меридиан» и по ФИО «пробил» Леночкин год рождения и адрес по прописке; место проживания она уже назвала. Маликорская поджала губки, но промолчала.

– Контактный телефон.

– Не скажу.

– Маликорская, вы производите впечатление вменяемого человека. Что за клоунские шуточки? Что за «не скажу»?

– А зачем вам мой телефон?

– При необходимости мы с вами свяжемся.

– А не надо со мной связываться, я к вам больше ни ногой. Хамы. Кстати, вот эта программка, что возраст мой показала, законом не запрещена, случайно?

– Не запрещена, и более того – санкционирована, – Калинин плюнул на номер телефона и поставил прочерк. – Ваше образование?

– А как вы думаете? – увидев наливающиеся кровью глаза капитана, Леночка поняла, что переборщила, и быстро добавила: – Высшее, разумеется.

– Были замужем?

– Да. Сейчас в разводе.

– Дети есть?

– Вы хотите за мной поухаживать, но боитесь ответственности? Нет, детей нет.

– Отношение к воинской обязанности?

– Никакого.

– Ранее судимы?

– Вы с ума сошли? Нет конечно.

– Поставьте подписи здесь и здесь, и вы свободны, – сунул Леночке лист с протоколом допроса капитан; Маликорская внимательно прочитала текст, кое-где хмыкая, но подписала без комментариев.

– В принципе, все правильно, только стилистика у вас хромает, – весело сказала она, поднимаясь со стула. – Могу порекомендовать прекрасного репетитора, женщина раньше работала с трудными детьми, она даже даунов учит сочинять стихи. Не желаете?

– До свидания, – угрожающе проговорил Калинин, и Леночка, сделав ему ручкой, выпорхнула за дверь. – Ну и ну, – выдохнул он, обращаясь даже не к Микулову, а в пространство.

– Ну что там? – с нетерпеньем поинтересовалась Светик, когда Маликорская изящно уселась в машину и захлопнула за собой дверцу. – Что спрашивали?

– Хамили, – обиженно ответила Леночка, вставляя ключи в замок зажигания. – Противный Дима, заставил меня подвергнуться такой пытке. Спрашивали всякие глупости, не судима ли я…

– Ничего себе!

– Ну я им тоже нервы потрепала. Будут знать, как вызывать нормальных людей к себе в клоповник. Едем в «Клеопатру», я что-то разволновалась.

– Бедненькая, – с готовностью пожалела подругу Светик, – еще бы, такой стресс. Надеюсь, никто не видел, что наша машина стояла возле милиции. Будут потом сплетничать…

– Ох, да я тоже надеюсь…

Рита выскочила из института самой первой, чтобы избежать насмешек однокурсников, и быстрым шагом пошла в сторону остановки; вдруг знакомый голос окликнул ее. Рита обернулась и увидела Александру Барцеву.

– Рита! – снова позвала Александра и помахала ей рукой в белоснежной перчатке. – Привет! Иди сюда!

Рита нехотя развернулась и поплелась к ней. Барцева стояла недалеко от своей блестящей, как будто и не было непогоды на улице, машины, сама такая же блестящая, ослепительная в шубе из натурального меха, в ушках покачиваются, сверкая на солнце, бриллиантовые серьги, стройные ноги обтянуты джинсиками, до колен – замшевые сапоги. Она радостно улыбалась Рите, как старой подруге, и той стало даже неловко – однако неловкость быстро прошла, когда на крыльцо повалили однокурсницы и вместо того, чтобы крикнуть вслед что-то оскорбительное, как у них было принято, или запулить снежком, притихли и стали перешептываться, показывая тихонько на Барцеву. Парням тоже было на что посмотреть.

Рита почувствовала себя увереннее и подошла к Александре.

– Привет! – сказала та и улыбнулась еще шире, блеснув безупречными зубками. – А я ехала мимо, вдруг вижу – ты. Сурен говорил, ты вроде бы в этом институте учишься?

– Да… На психолога.

– Вот молодец! Сложно, наверное… Ты сейчас куда?

Рита посмотрела на нее с недоумением.

– Ну… как всегда.

– А точнее? Как это – как всегда?

– Ну… гм… домой. Куда еще?

– А тебе не скучно постоянно сидеть дома?

Рита смущенно посмотрела на Барцеву. Конечно, ей было скучно, но как объяснить этой уверенной в себе красавице, что она просто боится выходить на улицу? Рассказать о травле в институте, такой, что угол комнаты и спасительная книжка кажутся раем? Да она в лучшем случае посмеется.

– Я привыкла.

– Ну как это – привыкла? – Александра смотрела на нее открыто, с дружелюбием, которого Рита давно нигде не встречала. – Тебе сколько лет, двадцать?

– Девятнадцать.

– Девушке в девятнадцать лет не может не надоесть постоянно сидеть дома! У тебя что, нет подруг?

Рита покраснела.

– Вообще-то, есть, – начала мямлить она, – но они живут далеко, мы с ними каждый день видимся в институте… а если друг к другу ездить, так это неудобно… времени много занимает…

– Да ладно, что ты оправдываешься, – и Барцева ласково приобняла ее за плечо, от чего Рита напряглась: проявлений внимания к ней и так было маловато, а уж от такой красавицы, как Александра… – Просто ты мне нравишься, такая хорошая девушка, но очень уж скромная. Все время хочется тебя разговорить, – она улыбнулась. – Может быть, где-нибудь пообедаем?

– В смысле – пообедаем? – испугалась Рита.

– Давай поедем в кафе. В «Рио-Риту». О, – засмеялась Барцева, – как раз подходит к твоему имени. Я проголодалась, а одной обедать мне скучно, не составишь мне компанию?

– Я… у меня…

– Если ты о деньгах, то не переживай. Я приглашаю, я тебя и угощу.

– Нет, денег у меня достаточно, – возразила Рита. – Брат постоянно дает мне на карманные расходы, я даже прошу иногда, чтобы меньше давал… Когда у него крупные сделки удаются, он мне прямо столько дает, что и за квартплату хватает, и на еду, на неделю…

– Крупные сделки? И чем занимается твой брат? – спросила Александра слишком уж резко для простого любопытства, но Рита не обратила на это внимания.

– Картофелем. На рынке торгует, закупает картофель по районам, оптовыми ценами, а потом перепродает. Иногда много выручки, иногда еле хватает. Последнее время нормально стал зарабатывать, говорит, оборот возрос.

– Картофель?!

На этот раз Рита с удивлением посмотрела на Барцеву: уж слишком изумленно прозвучал возглас.

– Ну да, картофель.

– Ты… твой брат говорит… твой брат занимается продажей картофеля?

– Что тут такого? – немного обиделась за Сурика Рита. – Это нормальный, честный бизнес, а что он немного накручивает цену – таковы законы рынка. По крайней мере, он зарабатывает на жизнь своим трудом.

Что-то промелькнуло в глазах Александры, и Рите показалось, что она с трудом взяла себя в руки и справилась с удивлением, но в следующий момент Барцева уже весело щебетала о том, что очень голодна, и подталкивала Риту к своей машине. Почему бы и не пообедать, решила Рита, кому от этого станет хуже? Она в кафе была только один раз, с Суриком, и то это было не кафе, а пивнушка «Три пескаря».

Рита села в автомобиль, уютную красную «тойоту», и с удовольствием потянула носом – в салоне пахло ванилью; негромко играла дискотечная музыка.

Барцева рванула с места так, словно не было под колесами пластов скользкого снега; грязь, полетевшая в стороны, замызгала несколько однокурсниц Риты, и она с восторгом посмотрела на свою новую подругу: вот так да, пусть теперь девчонки ей завидуют – вовсе Рита и не простушка, если за ней заезжает такая холеная красотка, которая к тому же обляпала их грязью, а те и пикнуть не посмели!

По дороге Барцева интересовалась, что преподают в институте, как Рита провела Новый год – «неужели снова дома?! С ума сойти, нужно было познакомиться с тобой раньше, уж я бы тебя вытащила!», спрашивала о Сурене. На этой теме она немного взгрустнула:

– Знаешь, мы ведь раньше были с ним близки, а потом он отдалился…

– А мне казалось, это ты его бросила?

– Нет, все произошло как-то спонтанно. Сначала мы поссорились, потом он на несколько вечеринок отправился без меня, я решила отомстить, по-глупому, пошла на ночную дискотеку с парнем, он был там… в общем, выслушать меня он не захотел, и мы поругались окончательно.

– Может быть, я могла бы…

– Нет-нет, – поспешно сказала Александра, – я как раз хотела попросить тебя об обратном. Даже не говори Сурену, что мы с тобой встречались: знаю, у него в памяти еще жив тот скандал, он решит, что я пытаюсь подбивать к нему клинья через тебя, и кто знает, что предпримет! Вдруг разозлится? А мне бы не хотелось терять общение с тобой.

Рита запылала маковым цветом от удовольствия. Наконец-то с ней захотели дружить… Она пообещала, что Сурик не узнает об их встрече, и разговор покатился дальше, на нейтральные темы.

В кафе «Рио-Рита» девушки заказали по салату «Цезарь» с сухариками и по куриной отбивной, Барцева попросила латте, Рита – молочный коктейль. Час обеда пролетел для Риты незаметно; когда пришла пора расплачиваться, она вытащила кошелек, но Александра пригрозила, что обидится, если та не позволит ей заплатить: «Все-таки тебя пригласила я, так положено». Пришлось уступить. Разомлевшая от вкусной еды и внимания Рита вышла вслед за Барцевой на свежий воздух и счастливо улыбнулась.

– Поехали, я подвезу тебя домой.

– Ты такая хорошая, Александра, – проникновенно сказала Рита, усаживаясь в машину и прижимая к себе сумку с учебниками. – Ты мне всегда так нравилась, я очень расстроилась, когда вы с Суриком перестали встречаться.

– Да-да… – Барцева вздохнула, заводя машину. – Представляешь, Рита, в какую неприятность я попала!

– Что случилось?

Рита даже подалась вперед, готовая немедленно прийти на помощь. Барцева снова вздохнула, еще горестней.

– У меня есть подруга, – начала она, – она сильно заболела. Она с детства была болезненной, а тут какие-то осложнения после гриппа – в общем, у нее отказали ноги.

– Какой ужас!

– Да, приятного мало. Она парализована, лежит в кровати, не встает… Я пообещала достать ей лекарства, заграничные, там витамины, общеукрепляющие препараты, антибиотики и так далее. Достать-то достала, точнее, нашла, где можно их покупать. Мне лекарства передают раз в неделю, иногда чаще, а ей отвозить их я так часто не могу. А порции маленькие, ей не всегда хватает. Она мучается, я тоже…

– Не поняла, – помотала головой Рита. – Лекарства есть, но передать не с кем?

– Ну да! У нее есть парень, он мог бы приезжать за ними, но практически не отходит от моей бедной подруги – она ведь совершенно беспомощна. А я работаю и пропускать работу часто не могу – даже с учетом машины добираться мне около часа, не всегда есть время. Вот и получается: пообещала и обманула… Сегодня смогла передать, а на следующей неделе?

– А где живет твоя подруга?

– В двух шагах от твоего института. Знаешь, такой девятиэтажный дом за поворотом, недалеко от парка? – Рита кивнула. – Я подъезжаю туда, парень встречает меня и забирает пакет. Поэтому мы с тобой и встретились сегодня, я как раз отдала лекарства.

– Послушай, – радостно сказала Рита и поставила сумку на пол машины, – так ведь я смогу передавать твоей подруге эти препараты! Я же каждый день езжу в институт, даже по субботам! Обговорить с парнем время – и всего делов!

Александра с сомнением посмотрела на нее.

– Да нет, что ты… я не хочу тебя напрягать.

– Ты совершенно меня не напряжешь, мне будет даже приятно помочь!

– Рита, мне как-то неловко. Вывалила на тебя свои проблемы, а теперь еще и оказывается, что заставила тебя их решать.

– Да ничего ты не заставила! – принялась уговаривать Рита. – Неужели мне сложно будет передать лекарства для больного человека?! Ты просто будешь отдавать мне их, допустим, перед институтом, утром, а я буду ездить и отдавать парню твоей подруги! Вот и все!

– Рита, я даже не знаю… Ты действительно сможешь?.. Тебе не будет тяжело?..

– О чем ты говоришь!

– Спасибо, – произнесла Барцева так проникновенно, что Рита немедленно растрогалась. – Я так и знала, что ты – отличная девчонка. Спасибо тебе большое.

– Не за что!

У Риты в душе все пело. Теперь у нее есть с кем дружить, а за это она готова не то что пакеты с лекарствами возить – на другой конец города уголь таскать, мешки с цементом! А может, Барцева еще как-нибудь заедет за ней – вот будет фурор… Вот как славно получается: и с Александрой они теперь вроде как подруги, и услугу она ей существенную окажет, а там, глядишь, и в жизни что-то начнет меняться, и только в лучшую сторону…

Ольга Дюкарева, выйдя из райотдела, медленно пошла в сторону парка.

Какие же сволочи… беспринципные твари, бессердечные суки. Они ведь действительно притащили бы к себе, в воняющий мочой и пропахший сигаретным дымом кабинет, ее Алиску, маленькую любимую лисичку, совсем еще ребенка, который до сих пор пах детством. «Печенюшка с молочком» называла дочку Ольга, и от волос малышки правда так и пахло – печеньем с молоком и медом. И цвет волос у Алиски был медовый. Настоящая лисичка. А эти грязные сволочи посмели бы…

Ольга Дюкарева свою дочь обожала. Она жила только ею. Своего детства у Дюкаревой не было – непутевая мать в три года сдала Ольгу в интернат, сначала забирала каждый день, потом – только по выходным, а после вообще стала наведываться раз в месяц, и каждый раз Ольга пугалась ее и начинала плакать, потому что изможденная женщина с желтой пергаментной кожей и перегаром изо рта не могла быть ее мамой. Родительских прав Галину Борисовну Дюкареву не лишали, и в день, когда ее единственной дочери исполнилось десять лет, она все-таки нашла в себе силы завязать с алкоголем и забрала Ольгу домой.

Сначала все шло хорошо. Мама помолодела, нашла работу, стала поправляться; в доме появились пропитые раньше занавески, Ольге даже перепадали нехитрые подарки. А потом очередной праздник, рюмка самогона – и срыв.

Ольга даже вспомнить не могла, сколько раз бегала по ночным улицам станицы, до хрипа срывая голос и зовя мать. Та могла уснуть под забором, пропадать сутками, а если Ольга находила ее и тянула домой, грязно ругалась, не открывая глаз, и прогоняла ее. Тогда Ольга обычно обращалась к прохожим с просьбой помочь, а если они отказывали – пристраивалась рядом и сидела до утра. Она очень боялась, что мать однажды не вернется, ведь тогда Оля останется совсем, совсем одна. А пьяного, спящего мертвецким сном человека обидеть легко. Однажды Ольге удалось прогнать мужика, который задрал материно платье и пристроился было у нее между ног; девочка так кричала, что он спешно застегнул штаны и удрал. В другой раз соседские мальчишки решили покуражиться и помочиться на пьяную тетку Гальку. Ольга схватила палку и кинулась на них, размахивая ею, как битой. Ростом она в свои одиннадцать была выше всех их на полторы головы, и сильнее, так что мальчишки, несмотря на численное преимущество, сочли за лучшее ретироваться.

Холодной зимой 87-го года мать снова не вернулась ночевать. Уходила она рано утром, в ватнике и двух свитерах, устраиваться на работу ночным сторожем. Тринадцатилетняя Ольга ждала ее час, другой, третий, а в двенадцатом часу ночи отправилась искать; нашла она мать недалеко от дома, спящую возле мусорного бака. Ольга, надрываясь, притащила ее домой, раздела и ахнула: правая ступня матери была неестественно белой. Ольга бросилась звонить в скорую. Через два дня ступню матери ампутировали – ничего не смогли сделать с сильным обморожением.

Лишившись части ноги, мать оформила инвалидность и запила уже по-черному, на свою пенсию, только вот из дома не выходила. И то спокойнее… Ольга бросила школу и нанялась помогать мусорщикам таскать баки, а по утрам вставала в начале пятого и шла мести улицы, подметала почти всю станицу. Она была очень выносливой. Соседи ее жалели и сочувствовали, но помочь особо не могли: денег у самих негусто, а всю еду, которую они приносили Ольге, съедала мать. Она уже не была такой худой, появился отвисающий живот. Пила она в одиночку.

Однажды Ольга вернулась домой в восьмом часу, едва не падая от усталости – сегодня она таскала на помойке многокилограммовые мешки с мусором. Мать сидела на кухне и смотрела старые фотографии. Ольга протащилась мимо нее и плюхнулась на стул.

– Растеряла я все, – неожиданно сказала Галина Борисовна и посмотрела на дочь совершенно трезвыми глазами. – Ты уж прости, Ольгуша. Меня Бог за тебя накажет.

– Что ты говоришь такое, мам.

– Прости, дочка.

Ночью Галину Борисовну парализовало.

Жизнь началась – хоть волком вой да вешайся, но Ольга не сдавалась. Последнее время она стала замечать заинтересованные мужские взгляды; к пятнадцати она просто расцвела, от ее фигуры млело все мужское население станицы, а лицом Ольга походила на лики святых. Летним вечером она возвращалась домой. Сзади коротко гуднул автомобиль.

– Подвезу, – коротко предложил сидящий за рулем усатый глава сельского поселения, пожилой одышливый дядька с пивным животом и образцово-показательной семьей: упитанная румяная супруга и три таких же упитанных румяных дочки, старшая из которых была Ольгиной ровесницей. Он и стал первым мужчиной Ольги. Мать получила новые лекарства, Ольга – платье и деньги. И началась другая жизнь.

За год Ольга Дюкарева превратилась в высокооплачиваемую проститутку. Она понимала, что внешность – ее товар, и тщательно ухаживала за собой. Интимные примочки изучила вдоль и поперек, всегда была разной с тем, кто этого хотел и готов был платить за разнообразие; при «нетворческих» заказах просто побыстрее доставляла удовольствие.

К двадцати годам она продала станичный дом и переехала с матерью, которая уже начинала потихоньку садиться и разговаривала, в город. Там нашла подходящего сутенера, и понеслось…

В двадцать один год Ольга сознательно забеременела от одного приезжего иностранца, рыжего ирландца, которого подцепила у гостиницы, и родила свое счастье, свою кровиночку – Алиску. Отчество дала ей свое, как и фамилию. В девочке она души не чаяла, и, когда стонала в кроватях под грудой потных тел, думала только одно: это для нее, для дочери, чтобы она ни в чем не нуждалась. Алиса мать любила, как любят только счастливые дети: бескорыстно, всей душой; с ней у Ольги слетали с сердца железные барьеры, и она вся раскрывалась навстречу этому потоку тепла. И потихоньку заживали душевные шрамы, отступала боль прошлого. Она забывала вечно пьяную мать, которая сейчас превратилась в тишайшую старушку-одуванчик с трясущейся головой, забывала, как бегала по темным страшным улицам и кричала: «Мама, где ты, мама?!», забывала сотни своих клиентов, унижения, издевательства, страх… Она жизнь была готова отдать ради Алиски.

Когда три года назад в сауне была «приемка», Ольга Дюкарева не волновалась. Ей было нельзя ничего приписать – организацией проституции она не занимается, в занятия ею не вовлекает, в криминале не замешана, деньги у клиентов не ворует: с ее внешностью и умением они за ней сами с долларами в руках бегают. И поэтому по команде высокого, но все равно ниже нее на голову майора спокойно подошла к бильярдному столику и вывалила на него содержимое сумочки. Презервативы, расческа, помада, лубрикант. Пудреница, таблетки валидола – последнее время стало шалить и ныть сердце, и Ольга предпочитала держать лекарства при себе. Пузырек нитроглицерина – для того же. Два мобильных телефона, визитки фирмы, золотое колечко – сняла, чтобы не утопить в бассейне. Упаковка одноразовых бумажных платков. И… пластиковый пакетик с белым порошком.

– Прошу вас пояснить, что находится у вас в сумочке, – раздался голос майора. Бесстрастная камера эксперта-криминалиста фиксировала происходящее. Ольга соображала очень быстро.

– Наряду с личными вещами, в сумочке находится то, что я вижу впервые. Пакет с порошком, – голос все-таки сорвался, – но это не мое! Это действительно не мое!

– Порошок белого цвета, пакет целлофановый, не завальцованный. Что за порошок?

– Да это не мое!

– Что за порошок?

– Глухой ты, что ли, козел, не мое это! – в сердцах крикнула Ольга. Майор обошел стол, стал рядом с ней.

– Выключи камеру, – приказал он эксперту, и, когда тот нажал на кнопку, схватил Ольгу за волосы и приложил лицом об зеленое сукно стола так, что в носу у нее что-то хрустнуло и потекли слезы. – Это тебе за козла.

– Мразь…

Майор приложил Дюкареву еще раз, посильнее.

– Это за мразь. Продолжим?

Она замотала головой, слизывая языком капли слез.

– Что за порошок?

– Я клянусь, не знаю! Это не мое…

– А если я закрою тебя сейчас? Вспомнишь, где брала?

– Да не брала я нигде! – И тут Ольгу прошиб озноб, сердце сначала ухнуло в живот, а потом бешено забилось. Ей нельзя в тюрьму, ни в коем случае нельзя. Алиска одна не сможет, она балованный, тепличный детеныш, Ольга сама возит ее в школу и забирает, она слишком нежная, чтобы остаться одной… – Я вам жизнью своей клянусь, – задыхаясь от страха, проговорила она, – у меня ребенок маленький, мать полупарализована, я бы этим не стала заниматься, никогда не стала бы…

– Так ты, наверное, и не проститутка вовсе!

– Проститутка, но порошок не мой! Порошок не мой!

Порошок оказался героином не очень хорошего качества, со «штукатуркой» – как раз из той серии, что выплеснулась на рынок неделей раньше, с теми же химическими показателями. Ольга прошла по делу как пособник в группе лиц, по предварительному сговору сбывавших наркотические средства. Ей вменили хранение в целях сбыта. Закрывать не стали, отпустили под подписку. Как она дожила до суда, Дюкарева не помнила, ходила как во сне; когда судья назвал срок – три года лишения свободы, у нее отнялась левая рука, а сердце стало биться с перебоями. Если бы судья не обратил в этот момент внимания на посиневшую подсудимую и не сказал бы торопливо: «Наказание считать условным», может, на своих ногах Дюкарева бы из зала суда и не вышла.

Кто подкинул ей наркотики, она так и не узнала; может, перепуганный сутенер, а может, свои же шалавы. На милицию грешить не стала – после их появления сумка постоянно была рядом с ней, ни один из сотрудников к ней не подходил. С сутенером рассталась, нашла новую «крышу». И навсегда запомнила сволочного майора Вершина, который даже не сделал попытки ее выслушать.

Дюкарева не заметила, что остановилась недалеко от заледеневшей скамейки и курит сигареты, одну за одной. Сердце то колотилось зайцем, то замирало. Когда Вершин сегодня снял трубку и стал звонить в Алискину школу, левая рука стала предательски неметь – ведь для этой суки нет ничего святого, и привез бы ее лисичку на патрульном уазе, перепугав на всю жизнь, а может, и наорал бы, а на Алиску никто никогда не кричал…

Ольга потерла левую грудь и поморщилась. Что же с сердцем? Нужно все-таки сходить к врачу. А Вичка что за дрянь – пела: «Понимаешь, у Сурика обострение шизофрении, он не помнит, что был на Зеленой, а если я ментам ляпну, что был, начнут его ломать, у парня вообще крыша поедет. Говори, что не было его, хорошо?» Ей-то все равно, вот и сказала, а они вцепились, как бультерьеры… Вершин этот, урод…

Ольга решила, что прямо сейчас поедет в Алискину школу, заберет дочку с последних уроков и устроит ей праздник. Ничего, пропустит пару раз свой русский и математику, зато она повезет лисичку в парк. Сначала они слепят снеговика, потом покатаются на каруселях, а потом Ольга отведет дочку в кафе и купит ей самый большой гамбургер, который там будет. И молочный коктейль. И по дороге домой нагулявшаяся рыжая малышка уснет в машине, а Ольга будет ехать тихо-тихо, чтобы не расплескать накопленное от общения с Алиской счастье. Ольга улыбнулась, снова потерла сердце, шагнула вперед, и тут в ее ушах стал стремительно нарастать шум. Она не поняла еще, откуда он, а шум уже заполнил все ее барабанные перепонки, бурлил в голове, во рту стало сухо и горячо. Левую сторону тела пронзила острая боль, в сердце будто загнали нож, одним сильным, точным ударом. Последнее, что увидела Ольга Дюкарева, падая, – бегущего к ней мужчину с нелепым пакетом в руке…

Минувшей ночью шел мелкий снег-крупа, вперемешку с ледяным стылым дождем; сначала крупа шуршала в окно, потом черное небо то здесь, то там стало освещаться всполохами молний, и вдали глухо урчал гром. Легостаев спал тревожно, потому что подсознание разыгралось не на шутку: ему мерещились очереди пострадавших от гололеда, сломанные ноги, сломанные руки, вывихи, которые он не успевает вправить, а вот несут на руках следующего пациента…

Он проснулся в поту до звонка будильника и еще долго смывал с себя ночной кошмар струями воды. Однако сон, что говорится, оказался в руку: дождь со снегом образовал такую наледь, что люди шлепались на дорогу и тут и там, как спелые груши в ветреную погоду. Травмпункт уже с раннего утра оказался забит. Только в половине первого Легостаев наконец сравнительно освободился, оставил стажера перебинтовывать рваную рану ладони, натянул куртку и выскочил покурить.

– Устали? – крикнула ему от скамейки очаровательная медсестричка Света. Худенькая, невысокая, с огромными наивными глазами, она стеснялась своей вредной привычки и курить уходила подальше от дверей травматологии. – Может, я в магазин сбегаю? В обед народ так и повалит…

– Я сам сбегаю, у меня ботинки шипованные. – Легостаев легко спустился со ступенек вниз – ну хвала Аллаху, хоть в травматологии лед с лестницы сбили. – А тебе со своими каблучочками максимум по коврикам надо ходить. Светочка, ну вы же медсестра с дипломом, а по такой погоде цепляете шпильки. Мало вы каждый день переломов видите?

Ласково, но твердо отчитывая медсестричку, Легостаев краем глаза заметил, что неподалеку от лавочки нервно курит высокая, под два метра ростом, красавица в короткой шубке. Внешность у нее была исключительной, травматолог засмотрелся и потерял нить разговора. Вот кончилась ее сигарета; сильная затяжка, окурок летит в снег, а из пачки уже вытягивается другая. Светочка посмотрела в ту же сторону и ревниво поджала губки, но Легостаеву было не до медсестры. Божественная красота. Только лицо грустное и что-то чересчур бледное, и морщится она нехорошо, и жест, который красавица повторила дважды, травматологу не понравился – она потирала место, где сердце. Ей бы не курить, а валидольчику под язык и прилечь. Легостаев решил сбегать в магазин, и, если красавица еще будет стоять, попробовать с ней заговорить.

В ларьке напротив он взял несколько булок и шоколад для Светочки, торопливо расплатился и выскочил на улицу. Красавица неподвижно стояла на том же месте. Легостаев убедился, что нет машин, быстро перешел через дорогу…

Красавица в шубе вдруг сделала шаг вперед и стала падать.

«Поскользнулась!» – промелькнуло у травматолога в голове, и он почти побежал, насколько позволяла наледь, к лавочке, чтобы попробовать подхватить ее. В голове прокручивались варианты: руки вряд ли сломает, шуба самортизирует, мех толстый; а вот ножки в сапогах на шпильке – «Сейчас же заставлю Свету переобуться!» – может вывихнуть, да и головой можно приложиться качественно… он не успел – красавица упала, чуть набок, лицом вниз. Удержать ее подскочившей маленькой Светочке было не под силу. К лавочке с другой стороны спешил какой-то усатый мужик.

– Она не дышит, кажется! – пытаясь перевернуть женщину, быстро проговорила Света. – Ой, Дмитрий Романович, она не дышит, что делать-то?

Легостаев опустился на колени и приложил руку к шее женщины. Почему-то он не мог нащупать пульс, перевернул женщину на спину и отшатнулся. Ахнула Светочка.

Черт подери.

С прекрасного лица на него смотрели мертвые немигающие глаза.

…Как и на улице Зеленой, ГнР приехала довольно быстро; Легостаев не удивился, увидев уже знакомого сердитого парня в куртке-дутике. Парень выглядел уставшим. Теперь травматолог уже знал, что это – оперуполномоченный районного отдела. Он неловко вылез из «уазика», подошел к трупу и длинно присвистнул, после чего внятно сказал:

– Твою мать!

Легостаев подобрался поближе.

– Кто обнаружил? – стоя вполоборота к нему, спросил парень. Легостаев со Светочкой переглянулись.

– Да на наших глазах все было…

– Паспорт дайте, – не глядя, протянул к нему руку парень в дутике. Легостаев полез в куртку, про себя отмечая ощущение дежавю. Парень в дутике взял паспорт, открыл первую страницу, после чего поднял голову и удивленно посмотрел на травматолога. – Ленина, двадцать? – спросил он. – Мы же встречались с вами буквально на днях.

– Встречались, – радостно, хотя радость в данном случае была не совсем уместна, подтвердил Легостаев, принимая паспорт назад и поглубже запихивая в карман. – На Зеленой, два, где человека зарезали. А раскрыли, кстати?

– Работаем… Послушайте, а здесь вы что делаете?

– Я работаю травматологом. Врач, знаете ли… – да черт бы подрал эту его вечную хвастливость своей профессией! – Травматология находится в этом здании, на первом этаже, а напротив у нас магазин. Купил вот… – Легостаев продемонстрировал полупрозрачный пакет, – булок на обед и шоколадку. Погода видите какая? Пациентов столько, что нормально поесть не выскочишь, так перехватываем.

Парень в дутике смотрел на него как-то странно.

– Переходил дорогу – женщина стала падать. Я бросился к ней, у меня «Гриндерсы» с шипами, почти не поскальзываюсь. Думал, подхвачу, а то сломает себе что-нибудь, а у нас и так процент повышен… Господи, что это я говорю, – смутился Легостаев. – Ну вот, добежал, а к ней уже медсестричка наша подошла, Света, и дядька какой-то. Света сказала, что она не дышит, я расстегнул шубу – а пульса уже нет. Думаю, инфаркт. Клиническая картина.

Парень смотрел на него и молчал.

– Ладно, – наконец произнес он. – Пройдите, пожалуйста, к патрульному автомобилю…

– Слушай, мутный этот врач какой-то, – с сомнением покачал головой Вершин, выслушав на следующий день рассказ напарника. – Что это вокруг него все мрут? И что, говорит, что Дюкареву первый раз увидел?

– Да. Обратил внимание, что она стояла у травматологии и курила, подумал, что очень красивая женщина. Пошел за булками на обед, возвращаясь, увидел, что она стала заваливаться на бок. Там медсестра возле лавочки курила, она сразу к ней кинулась. Смерть мгновенная.

– А вскрытие было уже?

– Было, инфаркт. У нее болезнь какая-то была сложная, совсем запущенная, а она не лечилась ни секунды.

– А от чего так резко?

– Черт его знает, – Калинин затянулся сигаретой. – Перенервничала. Перекурила. Образ жизни опять же… все вместе.

– А я на нее орал, – сокрушенно сказал Вершин и тоже полез в карман за «Винстоном». – Кто же знал, что она такая гнилая внутри, с виду – кровь с молоком. У нее девчонка осталась двенадцати лет и бабка полусумасшедшая, представляешь?

– А отец у девчонки есть?

– Откуда? Дюкарева и сама не знала, наверное, от кого принесла. Ладно, царствие ей небесное, не будем плохого говорить. Поеду к Мирзояну, врачи звонили, сказали, он пришел в сознание…

– Добро. Поедем вместе, забросишь меня в комитет… Жена твоя не вернулась?

Вершин помрачнел.

– Нет. Жены нет, а у жены совести нет. Знал бы ты, как надоело каждый вечер ледяную гречку жрать.

– Что мешает разогреть?

– А лень…

Жена Вершина, двадцатишестилетняя Жанна, лечилась в санатории от какой-то женской болезни, Калинин не уточнял, да и сам Вершин, кажется, знал с трудом. Путевку в элитный пансионат-лечебницу ей подарили на Новый год родители – точнее, путевок было две, на нее и Вершина, но кто отпустит опера по тяжким в новогодние праздники? Жанна поехала с подругой, и майор грустил уже вторую неделю.

– Предлагаю вариант, – коварно начал Калинин. – Сегодня ужинаем у меня. Горячие отбивные с отварной картошкой, сметана, водка, ясный день. На десерт… к черту десерт, и так наедимся. Можно салат взять.

– А взамен?

– Вот тебе и взамен, завтра же воскресенье, нам в контору не надо, а на сегодня я машиной обеспечен, до дома с комфортом доберусь. А в понедельник утром за мной заедешь и подбросишь на работу. До смерти надоел общественный транспорт.

Вершин мрачно покосился на капитана. Переть через утренний город сначала в один конец за Калининым, а потом в другой – в контору ему не улыбалось. Гречка не улыбалась еще больше. А если картошка с водкой – за руль все равно не сядешь, ну его на хрен, этот гололед.

– Не пойдет, Сеня, – при этих словах капитан грустно вздохнул. – Ты живешь у черта на рогах, в понедельник мне точно будет лень тебя забирать. Давай я уж из чувства солидарности просто подброшу тебя до дома, а ты мне отбивную, может быть, за это вынесешь.

– Идет! – тут же повеселел Калинин.

…Воскресное утро было мрачным, снежным, серым. Капитан приоткрыл глаза и увидел напротив себя в окно заледенелую ветку, на которой покачивалась ворона – черная, нахохлившаяся, угрюмая, она удивительно напоминала майора Вершина в профиль. Капитан фыркнул и помахал вороне рукой; она посмотрела на него равнодушно и отвернулась.

– Сеня, ты чего фыркаешь? – сонно пробормотала рядом Юля. Калинин виновато посмотрел на нее.

– Ворону увидел.

– И чего?

– На Вершина похожа. Разбудил, да?

Юля кивнула и зарылась носом в подушку; в доме опять было холодно, батареи почти не топили, и они спали под двумя толстыми одеялами, но все равно мерзли. Калинин поплотнее укрыл жену, собираясь вставать, и тут зажужжал мобильный телефон под ухом.

– Да, слушаю.

– Привет, Сеня, – раздался в трубке голос Вершина, – не спишь?

– Меня больше интересует, почему ты не спишь, – злобно прошептал капитан, вылезая из кровати и ежась от холода. – Который час? Девять?

– Половина восьмого.

– Саня, ты охерел?

– Сейчас ты охереешь. Короче, звонит мне только что дежурка. Я ж, естественно, еле сдерживаясь от нецензурщины, таким же вежливым голосом, как у тебя, выясняю: какого дьявола. Оказывается, пришли два лица без определенного места жительства и требуют поговорить либо с капитаном Калининым, либо с майором Вершиным.

– Да пошли они!

– Я то же самое и сказал. Тогда в дежурке сообщили, что бомжи на своем настаивают и говорят, что это касается убийства на Зеленой. Мол, что-то они там натворили. Короче, собирайся, я через тридцать минут буду у тебя, дороги сейчас пустые.

И майор положил трубку. Калинин с досадой посмотрел на настенные часы, убедился, что восьми еще нет, и поплелся в ванную. Минут через сорок снизу просигналили; капитан выглянул в окно и увидел «ниву».

– Юль, я уехал, – сказал он жене, целуя ее в теплую щеку. – Там Вершин приперся, нужно смотаться в отдел. Проснешься, позвони.

Юля вытаращила сонные глаза.

– Ты ворону видел или Вершина?! Не пойму…

– Спи, – ласково сказал Калинин, не став тратить время на объяснения, и тихонько вышел из квартиры.

С неба валил мелкий пушистый снежок, а под ногами была все та же наледь; мороз пробрал Калинина в тонком пальто до костей, и он поскорее нырнул в тепло машины. Вершин насмешливо посмотрел на него.

– Что это вы такой помятый?

– Отстань. Не выспался, благодаря тебе.

– Не благодаря мне, а благодаря двум добровольным свидетелям, видимо, желающим сдаться в руки закона. Что они могли там натворить, на этой Зеленой?

– Могли трупа нашего обчистить.

– Так, а на хрена признаваться? Обчистили и обчистили.

– А кто их знает, может, совесть замучила… Давай приедем и посмотрим, чего гадать, – зевнул Калинин, и приятели заговорили на отвлеченные от работы темы.

…Два бомжика, хоть и приличного, но самого грустного вида переминались с ноги на ногу у входа в РОВД; за ними лениво наблюдал могучий прапорщик, опираясь спиной в бушлате о борт патрульки. Глаз одного бомжика украшал лиловый, заплывший фонарь; второй шмыгал носом и пытался спрятать лицо в воротник старой шубы.

– Из собачатины, – издалека определил Вершин, выруливая на улицу Гастелло и аккуратно паркуясь рядом с райотделом. – Шикарная цигеечка. Сеня, не хочешь такую же?

– А у тебя свой магазин? И рядом вольерчик для дворняг?

– Ага, и лоток с беляшами… Идем?

Калинин, кряхтя, как старый дед, вылез из машины – он был в туфлях и боялся поскользнуться. Вершин легко выпрыгнул с другой стороны.

– Что это вы парочкой вечно ходите? – поинтересовался прапорщик, наблюдая, как Вершин поддерживает капитана на скользкой дороге. – Вас по одному бьют? Или чтоб за пивом можно было через одного ходить?

– За пивом ходить мы ГНР посылаем, – беззлобно огрызнулся Вершин. – Здравствуйте, товарищи! Ура, ура, ура! Великая революция восемнадцатого года свершилась! Теперь жулики к нам на поклон сами ходят!

– Нам нужен майор Вершин или капитан Калинин, – глухо сказал один из бомжиков, тот, что кутался. Второй, с лиловым глазом, закивал. – Это вы?

– Удостоверение показать? – издевательски поинтересовался Вершин.

– Покажите, – неожиданно твердо ответил бомжик. Вершин фыркнул. – Иначе мы рассказывать не будем.

– Да и не надо особо в таком случае…

– Смотри, – сунул ему под нос корочку Калинин, следя, чтобы черные от грязи и жира руки ее не цапнули; бомжик внимательно ее изучил, сверил визуально с лицом капитана и спросил:

– Где будем говорить?

Калинин огляделся.

– А вон, дверь открыта. Идем…

Как ни ныл Вершин, говоря, что их перестанут уважать и пускать в кафе, капитан настоял на том, чтобы пообщаться в «Трех пескарях», открытых уже с половины восьмого. С утра он безмерно хотел есть; впрочем, если не грешить против истины, Калинин был голодным постоянно, как бы сытно ни питался. Вершин ехидно советовал приятелю провериться у врача и в случае удачи начать лечение, но тот только отмахивался; это у них семейное, еще с прадеда. Вершин ужасался.

В кафе себе Калинин взял пшенку, две сосиски – за неимением готового мяса, – большую кружку кофе и хлеба, а Вершину – чай с лимоном и салат. Майор по утрам не ел, и на салат Калинин тоже рассчитывал. По случаю зарплаты и вроде как завалящей, но информации Калинин спросил у бомжиков, чего они хотят, предупредив: «В пределах разумного, даже ниже». Бомжики повели себя странно. Тот, что продолжал кутаться, несмотря на тепло в кафе, выразительно посмотрел на друга с глазом; без разговоров его приятель вытащил две купюры по сто рублей. Вершин, сидящий недалеко и картину наблюдающий в деталях, удивленно поднял брови: Калинин, и тот заплатил более чем вдвое меньше. Бомжики взяли сосисок, рисовую кашу и пол-литра дешевой водки.

– Угоститесь? – шевеля полубеззубым ртом, спросил тот, что с глазом. Калинин только хмыкнул.

– Давай начинай душещипательный рассказ.

– В общем, так… – бомжик понюхал сосиски и сглотнул. Второй чуть опустил вниз ворот шубейки и принялся открывать водку. – Вы то, что это мы, не докажете.

– Подожди, – резко перебил его второй. – Сидит в тебе эта дрянь воровская… лучше я расскажу.

…Вкратце рассказ выглядел следующим образом.

Бомжиком из приятелей был только один – тот, что с глазом, кличка – Соловей, на сие время – три ходки за кражи с проникновением, группой лиц, одна ходка за умышленное причинение телесных повреждений средней тяжести, четыре освобождения условно-досрочно за примерное поведение и за участие в культмассовых мероприятиях колоний, а в общей сложности – восемь лет отсидки. Пока сидел, супруга развелась, поделила приватизированную четырехкомнатку на однушку и двухкомнатную в спальном микрорайоне, забрала сына и уехала, не сказав адреса; сын Соловья в глаза последний раз видел лет десять назад, уже и не узнает. Однушку вернувшийся из ИК-12 Соловей тут же попытался сдать в аренду, пьяным подписал договор дарения – звучат-то одинаково, – и был с позором изгнан спустя месяц, без денег, без жилья, а ему ли подавать в суд и оспаривать сделку, когда он даже в Уголовном кодексе читал только о рецидиве, смягчающих, амнистии и санкциях… Остался на улице, прибился к шалману и встретился там с другом, у которого проживал и по сей день.

У друга по имени Анатолий, прозвище Утак (из-за постоянных болезней носа он то и дело пытался засунуть его в тепло: в воротник, в шарф, а иногда даже в сгиб локтя, что делало его похожим на чистящего перья селезня), имелся свой сарай, гордо именуемый им «дачей», и три сотки земли – остальное оттяпали под шумок соседи, а Анатолий не возражал. Утак был инвалидом первой группы – чинил на предприятии тесторазделительную машину и, по старой русской традиции «отступать от правил», в нарушение всех технических норм запустил ее и полез смотреть, в чем поломка. Нашел. Сунул руку внутрь, исправлять. А поддон возьми да сорвись; левую руку под локоть отрезало, да еще и закоротившая машина начала искрить, и Утак заработал ожог сетчатки и через полгода полностью ослеп на один глаз. Тогда ему было сорок, да и сейчас он был сравнительно молодым, всего пятьдесят три, но выглядел на все семьдесят. Организация пособия не выплатила – большая сумма, тайком врученная председателю комиссии по рассмотрению несчастного случая на производстве, свое дело сделала, и виновным был признан сам Анатолий; уголовного дела не возбудили, работника уволили, пенсия по инвалидности составляла гроши, и квартиру пришлось продать хотя бы для оплаты лечения второго глаза. И та же история: жена оставила, родители умерли, из друзей – один уголовник Соловей, из жилья – только летняя дача…

В холодный предрождественский вечер два друга с птичьими прозвищами брели по улице Зеленой, бережно прижимая к себе две пол-литровки самогона, полученного от тети Симы. Точнее, одну бутылку прижимал к себе Соловей, свободной рукой поддерживая немощного друга, а вторую, вместе с нехитрой закуской, тащил Утак. Они направлялись в шалман на Березанскую, к бывшей советской проститутке, а ныне старой российской алкоголичке Дмитревне. Шли, тихо и беззлобно переругиваясь, осторожно ступая по скользкой дороге. И вдруг Утак резко остановился.

– Ты че! – чуть не упав, стал возмущаться Соловей. – Я ж те че, сука, мешок, че ли?

– Заткнись! – шепотом сказал Утак, не двигаясь. – Ты глянь…

Впереди, в трех домах от вожделенной Березанской, происходила ссора двух мужиков, то ли подвыпивших, то ли покуривших шмали. Невысокая, сутулая фигура, стоя рядом с водоколонкой, что-то доказывала на повышенных тонах фигуре напротив – пониже, с прямой спиной и вздернутой головой. Жесты обоих были нервными, чуть смазанными, разговор отрывистым. Мелькали слова – «деньги», «твои шлюхи», «партия», потом тот, что повыше, стал наступать на второго. И вдруг невысокий коротко вскрикнул: «Долг у него!» – и, захрипев, стал валиться на землю. Коротко просигналила машина. Утак даже и форму ее назвать бы не смог, но Соловей запомнил четко: маленькая, округлая четырехдверка размером чуть больше выкидыша «Автоваза» – «оки», иномарка, красного, отчетливо видимого в свете фонарей на Березанской света; номер тоже был отчетливо виден. Сутулый мужик на пару секунд склонился над лежащим, видимо, проверяя, жив тот или нет, а потом бегом побежал в сторону авто, прыгнул в него, и машинка, взвизгнув покрышками, помчалась в сторону центра города. Внимание Соловья было занято происходящими событиями, и он не заметил того, что увидел полуслепой Утак: женщину, которая вышла из ворот дома номер шесть и испуганно замерла, а потом, когда сутулый убежал, подошла к мертвому. Женщина тоже сбежала быстрее зайца, замахала на трассе рукой, и перед ней остановился темный автомобиль; она села на заднее сиденье, хлопнула дверцей. Даже после ее отъезда бомжи не шевелились, опасаясь. Через пару минут подъехало такси, сердито посигналило, потом развернулось, скрипя шинами, и уехало. Только после этого приятели рискнули подобраться поближе.

Возле колонки недвижимо, тут и неопытным взглядом видно – труп, скорчился невысокий мужчина; Утак испуганным глазом отметил, что он совсем молод, что очень прилично одет. Соловей, глазом уже опытным, приметил оттопыренные карманы верхней одежды, дорогую кожу, цепочку на шее и золотой перстень с агатом. Отдав Утаку в здоровую руку пакет с водкой, он стал быстро обшаривать покойника.

– Он еще теплый, – запротестовал Утак. – Спятил? Не трогай вещи.

Не прекращая своего занятия, приятель с усмешкой посмотрел на него.

– Минут двадцать – заледенеет. Подождем?

– Нет-нет…

– Ну и заткнись…

Снимая цепочку, Соловей потерял тоненький золотой крестик: вроде только что держал его в руках, ан нет, соскользнул, сука. Искать не стал: не хотел топтать, и так следов много, да и соседи могли выглянуть, хотя кто в такой мороз, да в два часа ночи, нос покажет… а следы авось снежок засыплет за ночь, вот он повалил какой, на Рождество-то. Утак – с двумя пакетами, Соловей – с Утаком под руку поспешили к Дмитриевне.

Улов оказался небогатым: три тысячи, блокнот, дешевый мобильный телефон да портсигар. Портсигар подарили Дмитриевне. Мобильный где-то потерялся, а может, его спрятала хитрая хозяйка – да все равно он был разряженный.

– Так это ты за деньги убитого нас угощаться приглашал? – ледяным голосом прервал повествование Вершин. Утак посмотрел на него спокойным взглядом единственного глаза.

– Нет, это – мои. Пенсионные. – И добавил, спустя время: – Те мы давно пропили…

В эти дни Утак с приятелем, как и остальной маргинальный процент страны, праздновали новогодние выходные – тяжкую пору для правоохранительных органов. У любителей спиртного, которые стоят много ниже черты бедности, и у аналогичных любителей в заоблачной верхушке богатства есть одна общая особенность: выпить они любят всегда, но по праздникам, оправдывая их предназначение, начинают квасить втрое больше – что небу жарко становится. Праздник же! Хоть дома такой праздник ежедневно.

И начинается сериал «Опергруппа, на выезд». То там, то здесь на необъятной карте города вспыхивают тревожные сигналы, дрожащими пальцами набирается номер 02, дрожащим голосом диктуется адрес. Тихие семейные мордобои, пьяные драки разгулявшихся мужиков, попытки суицида и сам суицид, поножовщина, уличные грабежи и разбои, квартирные кражи, причинение ТВЗ, убийства, обнаружение замерзших трупов – да и не перечислить всего. Начальникам дежурной смены иногда хочется в такие дни поступить, как в старом анекдоте: «В отделение поступил тревожный звонок; дежурные занервничали, но трубку не взяли». Но нельзя. Кто тогда, как выражался со злостью Вершин, будет Родину защищать?

Пьют в подвалах и в коллекторах, где проходят трубы с горячей водой; пьют в элитных квартирах и на зимних дачах; пьют в притонах и на улицах. Иногда слова, взгляда достаточно, чтобы вспыхнула кровавая драка; иногда вспоминаются старые обиды, а иногда просто накатывает кураж. Из приемного покоя то и дело звонят, сообщая об отравлении алкоголем, о резаных ранах, о черепно-мозговых травмах, а также о пугающем даже следователей комитета диагнозе – коме неясной этиологии, под понятие которой у замордованных врачей подпадали нередко как спящие, так и мертвые. Неосторожные пьяненькие прохожие в дорогих меховых шапках, с чемоданами и сумочками, под угрозой ножа лишаются оных и бегут в отделение. Да и изнасилование нет-нет, но «выстрелит», хотя вот это в новогоднюю неделю встречается нечасто: не до того.

И куражит российский народ аж до Нового года по старому календарю…

А вот семнадцатого января, то бишь вчера, пришли на дачу к Утаку двое крепеньких парнишек. Сразу, не разговаривая, дали Соловью по морде, после чего выбили ему зуб и объяснили цель визита. Оказывается, они вышли на эту дачу после того, как увидели на хате скупщика краденого, их хорошего приятеля, модное теплое пальто. Приятель ходил теперь в нем сам. Это была вещь убитого мужика на улице Зеленой, и парни прекрасно об этом знали, потому что он был из их команды. Соловей залепетал, что деньги за выручку шмотья получил совсем маленькие, и тех уже нет, но его заткнули еще одним ударом и дополнили самое неприятное: в пальто убитого был пакет с двадцатью граммами героина. И лучше героин вернуть. А еще лучше – немедленно.

Торопливые объяснения о том, что никакого пакета они не брали, впечатления не произвели, да и глупо было бы надеяться, что парни извинятся, развернутся и уедут искать пропавший наркотик по шалманам. Их стали бить. Точнее, били только Соловья, потому что худой, похожий на скелет Утак, в старой заштопанной матроске, с белым глазом и без одной руки, впечатление произвел даже на этих парней – убьешь еще ненароком, а героин-то пропал, рано убивать, – так что ему просто врезали под дых, и, пока он глотал воздух, скрючившись у стенки, профессионально избили его товарища. И уехали.

– Срок они нам дали, гражданин начальник, до сегодняшнего обеда, – подытожил ровный рассказ Утака его друг и залпом выпил рюмку, поморщившись, занюхал сосиской. – А потом будут нас на перо ставить. А мы, бля буду, «белого» в глаза не видели, я вор, но нариком никогда не был. И доходяга этот – тоже. А так, на хера нам наркота? Да сунься мы ее продавать, нас шлепнут тут же.

– Интересное кино.

Калинин задумчиво чертил вилкой узоры на каше.

– Может, ты нас закроешь по пьянке, а? – просительно сказал Соловей, доверчиво заглядывая лиловым глазом ему в лицо. – Суток на пять… тепло, и кормят, а мы вам того… стучать будем, а?

– А ты откуда фамилии наши знаешь?

– Гражданин начальник, – ощерился Соловей, – так ты ж правильный мент! Кореш мой тебя знает, Сева Конь…

– Болтает много Сева Конь.

– Есть за ним грешок… Так что, закроешь, а? Бля буду, не брали герыча, а вам на хера два трупа, прикинь, какой висяк?

– Может, еще не в нашем районе грохнут, – мрачно сказал Вершин. Утак печально вздохнул. – Посидите, мы сходим до ветру.

Соловей, наливавший водку приятелю, понятливо закивал.

…На улице Калинин достал сигареты, протянул приятелю; тот взял, прикурил. Капитан глубоко затянулся своей, выпустил в морозный воздух сизую струйку дыма.

И что с ними делать? Два никому не нужных, печальных бомжа; грохнут их тихо, может, и трупы-то нескоро найдут, если вывезут мужиков за город да схоронят в лесополосе. Это только в кино при таком заявлении опергруппа устраивает засаду, потом скручивает прибывших преступников и с блеском вручает их следователю, который так же с блеском направляет в суд дело по покушению на убийство. А в реальности… в реальности это должно выглядеть так или примерно так: в соответствии с законом «Об оперативно-разыскной деятельности» составляется множество бумаг, бомжикам вручаются диктофоны, они договариваются о встрече с преступниками – разумеется, все пишется, а диалог выглядит следующим образом: «Здравствуйте, это бомжик, к которому вы приходили и требовали вернуть ваш героин, а потом сказали, что иначе нас убьете, и меня избили. Помните?» – «Здравствуйте, бомжик! Я, такой-то, помню, как вас избивал. И я с приятелем, таким-то, сегодня в тринадцать ноль-ноль по московскому времени приеду к вам на такой-то адрес вас убивать, если вы не найдете мой героин, предназначенный для сбыта туда-то» – «У вас, наверное, есть оружие?» – «О да, у меня есть оружие, и у моего приятеля, такого-то, есть оружие, два незарегистрированных ствола, постоянно находятся в гараже по такому-то адресу, там наша хата. И я приеду к вам с оружием». После этого опергруппа с бомжиками с тринадцати ноль-ноль уже ждет по адресу; приезжают двое, стучат. «Кто там?» – «Это мы, такие-то, пришли вас убивать за героин, как договаривались по телефону». Открывается дверь, следуют угрозы убийством, демонстрация пистолетов, легкое избиение. «За что?» – «За героин, поскольку мы хотели продать его тому-то. Раз вы не нашли героин, тогда мы стреляем». И вот тогда на сцену выступает милиция с понятыми, видеокамерой и наручниками, рассекреченные материалы ОРМ предоставляются следователю, справедливость торжествует.

Бред?

Полный бред.

Но посмотрим на это с другой стороны. Поедет сегодня с бомжами несколько человек на их хату, постучат два парня в дверь, откроют им бомжи. И что? Ну поорут они про героин, ну начнут бомжей избивать, так максимум, что можно будет им приписать, это причинение телесных повреждений, и то сомнительно, что следователь их закроет. А на допросе – какой героин? Чушь собачья, врете, мусора, статью вешаете… Какое убийство? Да знать не знаю, просто эти твари мне машину помяли вчера, вот Серега подтвердит, вмятина до сих пор, дрались, пьяные суки, вон, в синяках все, и на бампер налетели… Не будешь же ждать, пока они одного из бомжей убьют, чтоб уж с чистой совестью их задерживать. А то и вовсе – придут, почувствуют неладное, да и свалят. А ночью вернутся и сожгут по тихой грусти дачу к чертовой матери.

Есть такое понятие – доказательства. В данном случае они отсутствуют…

– И что с ними делать? – повторил Калинин, бросая окурок в снег. – Давай закроем, что ли, а сами съездим сегодня на дачку, посмотрим, что за гаврики?

– Только не сами съездим, а Шиманского возьмем. Он наркоманов в лицо многих знает, может, поможет чем.

– Воскресенье пошло по… – и Калинин грустно, но нецензурно высказал, как пошло воскресенье и где он видел этих бедолаг-бомжиков с их заявлениями.

Бомжики заканчивали бутылку водки, и на предложение проследовать в РОВД ответили радостным согласием. Вершину пришлось пережить несколько неприятных минут в беседе с ответственным по отделу, потому что КАЗ и так была переполнена, но, в конце концов, и для их протеже нашлось место.

Предварительно выяснив адрес и дислокацию на местности, опера отправились к Шиманскому. К их огорчению, дома его не было, мобильный не отвечал, однако через полчаса оперуполномоченный перезвонил сам, весело поинтересовавшись, чего им не спится, а узнав, погрустнел сам. Оказалось, что Шиманский находится на тещиной даче, и, так как выехал к жениным родителям первый раз за два месяца праздновать день рождения, любой отъезд невероятен.

– Но у меня мальчик хороший есть, – подумав, сказал он. – Жека зовут. Хотел в милиции работать, только по молодости пыхать очень любил, понял, да? А в отделе кадров злые люди сказали, что с таким диагнозом в розыск не берут. Жека расстроился, конечно, но зато я хорошего товарища приобрел. Вот он с вами поедет, посмотрит, что к чему. Парень толковый, если будет там что-то предлагать, подумайте, он мне много помогал. Понял, да?

– Давай хоть Жеку…

– Я наберу его, он тогда на твой номер перезвонит. Только он безлошадный.

– Заберем. Живет, надеюсь, не в СНТ «Сады»? – «Сады» находились на другом конце города, ближе к выезду.

– Нет, пять кварталов от отдела, просто идти он долго будет – парень общительный, с каждой кошкой поговорить останавливается, понял, да?

– Заберем, – повторил Вершин. – Звони своему Жеке.

А показания следователю бомжики дадут в урезанном виде, подумал он. О краже чужого имущества не упомянут: шли, шли, труп нашли. Лучше два свидетеля убийства, чем два подозреваемых по статье 158 УК РФ, пользующихся при этом статьей 51 Конституции РФ. О наркотиках Вершин пока тоже велел им промолчать – надо будет, потом скажут, по другому делу. Не очень хорошо, конечно, но для дела выгодно.

…На дачу к бомжикам никто так и не приехал – то ли срисовали ментов, то ли поняли, что с доходяг нечего взять. А владельцем названной бомжиками иномарки оказался Виктор Тарасович Полинков, по описанию точь-в-точь походивший на увиденного глазастым Соловьем убийцу. К Полинкову нагрянули той же ночью, вытащили из дома в отдел, где долго разговаривать не стали; через полчаса подозреваемый, не привыкший к крутым милицейским методам доследственной проверки, уже написал явку с повинной.

Оперативники были чрезвычайно довольны собой.

– А знаешь, какую он мне еще информацию слил? – добавил Вершин, улыбаясь.

– Ну?

– Завтра сестра нашего Ильясова будет передавать наркоту возле своего института. Наконец ее братец прокололся. Тут мы эту семейку вместе с ГНК и накроем наконец.

Под ногами поскрипывал хрустящий снег. Рита бережно, как хрупкий предмет, несла пакет с лекарствами для больной подруги Александры Барцевой; в этот раз в полиэтиленовом кульке были и лекарства в конверте, и бутылка какого-то невиданного вина с конфетами «Комильфо». Наверное, у подруги праздник, и заботливая Барцева передала презент. Рита задумалась, как она сегодня отпразднует свой день рождения.

Да никак…

Пережить еще один день в институте и вернуться домой, в теплую квартиру, в комнату, где своими руками она создавала уют. Перетерпеть тоску по брошенным младшеньким. Если вернется Сурик – переждать очередной приступ плохого настроения, приготовить ему вкусненького, задобрить – может, он поговорит с ней. И устроиться перед телевизором с бокалом шампанского в руках.

В институте с каждым днем становилось все хуже – после той истории со снежками, когда ее закидали обледенелым снегом после сданного на отлично экзамена, Рита боялась подходить к зданию и даже дважды попросила Сурика проводить ее. Пусть лучше он орет над ухом про овцу, чем в висок летят страшные куски льда. Сурена однокурсники боялись, вид у него на самом деле был диковатый, и прямо-таки чувствовалась лившаяся из него негативная энергия. Брат спросил, кто ее обижает, но Рита не ответила – Сурик признает только кулаки, а избей он кого, заберут в милицию, зачем создавать своими руками проблемы? Она перетерпит, начала же забывать отчима, почти забыла сделанный матерью аборт…

Когда в нее летели снежки, Рита словно отупела. Если бы не этот оперативник, Вершин, она бы так и осталась сидеть под институтом, пока вахтер не заметил бы безобразие; вахтера, строгую бабку с громким голосом, видимо, кто-то спланированно отвлек. На следующий день Риту заперли в туалете, вдев в ручку открывающейся от себя двери палку. Эта агрессия, ничем не мотивированная, пугала ее больше, чем сами действия – далеко ли однокурсники зайдут в следующий раз? Может, вообще убьют? Вот у Александры таких проблем в институте точно не было, она такая уверенная в себе… может, дело в Ритиной внешности?

Они общались нечасто, только когда нужно было отвезти подруге лекарства, но и эти встречи Рита ждала с нетерпением: можно будет пообщаться с красивой, независимой Барцевой, поговорить, чего ей так не хватало, а может быть… может быть, она возьмет однажды Риту с собой, в клуб или в бар? То, что Барцева передает ей пакеты, ничуть Риту не напрягало: парень, относивший лекарства ее подруге, был пунктуален и каждый раз ждал в одном и том же месте. Он был нелюдим и разговоров чурался, только буркал что-то в ответ, когда она пыталась пообщаться. После передачи пакета долго на месте не стоял. Иногда в пакете, кроме лекарств, были продукты – яблоки, ярко-оранжевые апельсины; Рите было приятно, что Барцева, такая красивая и холодная с виду, на самом деле заботливая подруга. Может, она, Рита, заболеет, и Александра будет ее навещать?

С ней было интересно, Барцева как будто открывала для Риты новый мир – где все принадлежит тебе. Рита тихонько завидовала. Могла ли она так же небрежно водить машину, не пристегиваясь, курить длинные сигареты не взатяг, разговаривать с умопомрачительными парнями, выглядеть так, словно на минуту спорхнула с обложки Elle? Да она килограммами эти яблоки будет таскать подруге Барцевой, ведь наконец-то появился человек, который с ней говорит…

Парень ждал на прежнем месте, возле забора. Рита приветливо помахала ему рукой, про себя отметив, что он действительно какой-то странный: глазки постоянно бегают, пакет принимает и уходит почти сразу, быстрым шагом, хоть бы раз «спасибо» сказал. Вот и сейчас стоит и прячет лицо – да, на улице холодно, но ветра нет, Рита даже без перчаток…

Она подошла к нему, поздоровалась и полезла в сумку за пакетом с лекарствами. Парень нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Передав пакет, Рита открыла было рот, чтобы спросить, как чувствует себя подруга Александры, но тут время понеслось с ужасающей быстротой.

Слева, взвизгнув покрышками, подлетела к забору неприметная старая шестерка без номеров, из которой выскочили трое. Парень, сдавленно охнув, резко побежал в сторону набережной; наперерез ему кинулся мужчина в коричневой кожанке, который до этого спокойно курил у лавочки. К Рите подскочили двое и повалили на снег, развели руки по сторонам и профессионально ощупали; она была так ошарашена, что даже не вырывалась, да и к тому же больно ударилась подбородком о мерзлую снежную корку. Перед глазами мельтешили ботинки, упал окурок. Все сопровождалось аккомпанементом нецензурной брани и угрозами. Студенты, окна аудиторий которых выходили на площадку перед институтом, повскакивали с мест и бросились смотреть на происходящее. Риту рывком подняли и потащили в машину. Во вторую, подъехавшую со стороны площади, кинули парня. Снова взвизгнули покрышки…

– Да говорю я вам, что ничего не знаю! – чуть не плакала Рита через час, сидя на стуле в уже знакомом третьем кабинете. Плюс к моральному потрясению, ей сильно вывернули руку, и в локте до сих пор стреляло. – Я такие пакеты уже третий раз передаю, думаете, если бы я в них рылась, мне бы их доверили?

– Что было в пакетах?

– Лекарства! У моей соседки больна подруга, прикована к постели! Подруга живет буквально в трех шагах от института, мне что, сложно подойти к подъезду и передать? Иногда соседка яблоки туда кладет, иногда пирожки, судя по запаху, но я-то в пакетах не лазаю!

– Как зовут соседку? Где живет?

– Барцева Александра, живет в соседнем подъезде, в третьей квартире!

– Откуда вы ее знаете?

– Ну живем же в одном доме! И потом, она встречалась какое-то время с Суриком, с братом, сейчас вроде бы перестала…

Вершин и Калинин молниеносно переглянулись.

– В каком смысле – встречалась?

– Ну дружили они! Да в чем дело-то, от меня вы чего хотите?!

– Ильясов знал о том, что Барцева передает вам пакеты?

– Сурик со мной вообще не видится последнее время, не знал он ничего! Да я бы ему и не сказала, он терпеть не может, когда я кому-то помогаю. Говорит, что это вроде как унижение.

– Марго Рубиковна, подождите в коридоре, – распорядился Калинин и, когда убедился, что она закрыла дверь, повернулся к напарнику. – Либо она совсем с головой не дружит, либо врет, как дышит, а дышит часто. Склоняюсь ко второму.

– Я тоже. Живет с Ильясовым в одной квартире и за это время не поняла, что он наркоман?

– Бред какой-то. Зови ее обратно.

…Риту трясло перед закрытым кабинетом. Налетевшие люди в форме, подножка, грязный снег перед глазами и шнурованные ботинки, снующие туда-сюда; убегающего парня догоняют, кидают на асфальт, он старается отпихнуть от себя сверток, его бьют прикладом по спине… крики, нецензурная брань. Однокурсники прилипли к окнам и рты пораскрывали от изумления, вот уж теперь начнется веселье в институте. Во что же она влипла такое, что же случилось? Ее допрашивают второй час, голова уже раскалывается, а оперативники не заполнили ни одной бумаги. Когда же ее отпустят? Может, Сурику позвонить… нет, нельзя, Сурик начнет тут орать, метаться, еще составят на него протокол. Мимо Риты быстро прошел невысокий парень в форме, скользнул по ней взглядом, и она машинально съежилась.

– Марго Рубиковна, зайдите.

Дверь приоткрылась, и Рита снова вошла в кабинет, села на стул. Вопросы пошли по новой: когда передавала пакеты, что говорила Барцева, как звали того, кто получал «посылки». Рита отвечала: адреса Сашиной подруги не знает, как зовут парня, не спрашивала, вроде бы Роман, в пакеты не заглядывала… ее подташнивало от пережитого стресса. В конце концов, Риту отвели в пустой кабинет с одним только стулом и оставили там под охраной прапорщика, а к себе пригласили Барцеву.

Девушка держалась не в пример раскованнее, а вела себя на порядок грамотнее. При упоминании о Рите соболиная бровь тонко выгнулась.

– Ильясова? Марго? Это не сестра ли Сурена?

– Совершенно верно, сестра Сурена Ильясова.

– Знаю ее, конечно, мы живем в одном доме. Такая… блеклая моль.

– Какие у вас отношения?

Барцева посмотрела на Калинина вопросительно.

– С кем? С Марго?

– Да.

– Какие у нас могут быть отношения? Она младше меня лет на пять.

– Вы общаетесь?

– Конечно, нет. Поздороваться могли, если виделись, и все. У нас разный круг интересов.

Барцева не манерничала, не пыталась произвести впечатление своей красотой, не кокетничала с ними, просто сидела удобно на стуле и смотрела на капитана с видом человека, полностью уверенного в себе и своей безопасности.

Калинин вздохнул.

– Вы когда-нибудь передавали Ильясовой какие-либо вещи?

– Что значит – вещи?

– Пакеты. Свертки. Еду.

– А зачем мне передавать Ильясовой еду? – искренне удивилась Барцева. – Они, по-моему, живут в достатке. Она из супермаркета, я видела пару раз, целые мешки таскает.

– Вы передавали ей вещи для своей подруги?

– Я не передавала Марго никаких вещей. Она что, курьер? К чему эти странные вопросы?

– Как зовут вашу подругу, которая живет на улице Терехова, рядом с педагогическим институтом?

– У меня нет подруг в районе института.

– Мужчина по имени Роман вам известен?

– Мне известны, по крайней мере, трое мужчин по имени Роман, и один из них – начальник городского ГАИ, Кивин Роман Сергеевич. Его тоже допросите?

Барцева была невозмутима. Приглашать заплаканную Ильясову, которая двух слов связать не может, – верх идиотизма, да и очную ставку пусть следователь сам назначает, не их это дело. А то как бывает – у следователя своя тактика, у них своя, и, если процессуальные действия пересекаются с оперативной работой, без взаимодействия есть риск напортачить.

– Александра Александровна, я правильно понимаю, что с Ильясовой вы не общались, пакетов ей не передавали и подруги на улице Терехова у вас нет?

– Совершенно правильно.

– А какие отношения вас связывают с Суреном Ильясовым?

Барцева вздохнула – легко, словно бабочка шевельнула крыльями. Красивое лицо окутала печаль.

– Не «связывают», а «связывали». Мы встречались примерно полтора месяца, а потом… расстались.

– По какой причине расстались?

– По той, что я девушка из очень приличных кругов общества, а Сурен оказался наркоторговцем, – просто ответила Александра и откинула назад челку. – Вот и все. Мне хватило двух недель разобраться, что пакеты, которые он время от времени прячет в бардачке машины – вовсе не книги для приятелей, как он утверждал. Да и где Сурен, а где книги… – она усмехнулась. – Я незамедлительно с ним порвала, он еще неделю бегал за мной, потом перестал.

– Как выглядели пакеты, которые он прятал в машине?

– Особо не помню. Как книги оборачивают – коричневая бумага.

Участь Риты была решена.

Следователь Зайцев уголовное дело без проведения доследственной проверки возбуждать не хотел и тут же стал ныть, что прокурор не согласится с постановлением, что нужно подождать, что экспертиза, что свидетели… Он ныл бы еще долго, но неожиданно операм помог, сам того не ведая, Алексашенков, который и в следствии тоже ни дня не работал. Он раскатистым тенором заявил начальнику следственного отдела, что «это вам не фундук контрабандный перевозят! Это вам не бабка огурцы без разрешения толкает!», а также что «наркомания – общеизвестное зло, и тот, кто способствует безнаказанности, общеизвестный злодей», после чего велел возбуждать дело тем же днем. С прокурором, как ни странно, полковник тоже договорился в считаные секунды: уж что он умел, так это налаживать связи. Дело было возбуждено, парень по имени Роман закрыт по 20.21 КоАП РФ, а вот с Ритой возникли проблемы.

Калинин и Вершин в один голос настаивали на административном задержании, потому что, пока Ильясов ничего не знал, нужно было использовать это время для обысков и допросов. Зайцев фыркал, говоря о том, что помогать в составлении административного материала не будет, а по 91 УПК РФ фигурантку не закроет до получения заключения эксперта. Риту возили сначала в наркологию, потом в приемный покой для медицинского освидетельствования – все чисто. Она не сопротивлялась, только дрожала на заднем сиденье «жигулей» и шмыгала носом. Как оперативники ни спрашивали, как ни угрожали и ни уламывали, она все отрицала, уже с надрывом в голосе, и просила поговорить с Барцевой.

Впечатление создавалось двоякое. С одной стороны – родная сестра практикующего, так сказать, наркоторговца передает пять граммов героина гражданскому лицу (которое сейчас просило свидания с прокурором в камере административно-задержанных и не знало, бедное, что под видом прокурора к нему скоро придет оперуполномоченный Шиманский, интеллигентнейшего вида майор милиции, основным направлением деятельности которого вышеупомянутые наркотики и являются). Она, то бишь сестра, довольно глупо спихивает все на гражданку Барцеву А. А., 1983 года рождения, ранее не судимую; Барцева все отрицает и, хоть сутки с ней беседуй, от своей позиции не отступит.

Что имеем? Хранение в целях сбыта и сбыт в особо крупных размерах. Закрывай и радуйся. С другой стороны – категорически не похожа испуганная и заплаканная девочка на пособницу, да и Ильясов в основном промышлял опиатами, кишка у него тонка героин реализовывать, уже бы прихлопнули вертлявого шизофреника.

Ситуация…

Можно говорить что угодно о врожденном оперативном чутье, об опыте разыскника, об особом мировоззрении – все это присутствует в истинных, прирожденных сотрудниках милиции с головой. Такие, заходя в здание городского вокзала, на раз-два-три определяют пару человек, к которым подходят и просят документы; оп-па! – на божий свет из нагрудного кармана, трепеща, выползает не паспорт, а справка об освобождении. Как определили, почему к ним подошли, вроде и приличные мужики сидели на лавочках в ожидании автобуса или поезда – непонятно. Но, кроме чутья, есть еще и здравый смысл. Дело оперов – не схватить первого попавшегося гражданина и навешать на него статей, как белье на просушку: во-первых, и следователи не дураки, и прокурорское око не дремлет, готовое коршуном налететь на обнаруженные в первоначальном материале огрехи, да и в суде сидят квалифицированные юристы, а не культработники. Направленное в суд уголовное дело должно как минимум основываться на реальных фактах; профессия следователя – это работа в том числе и творческая, но творчество обязано иметь под собой истинную подоплеку, иначе это уже не уголовное дело, а роман, который в суде с удовольствием прочитают и вернут на дополнительное следствие или разгромное частное определение вынесут. А это для отдела беда.

Поэтому оперативники и ломали голову, что за птица Марго Ильясова: вроде бы и факты налицо, а что из доказательств у них есть, кроме передачи героина? Руки у нее чистые, денег не получила, хоть для сбыта возмездность и необязательна, сама – не наркоманка, говорит более чем искренне – видно, что сама ошарашена, – источник передачи наркотиков не найден, обыск следователь Зайцев вынесет только завтра. Чем крыть? Да еще и Вершин что-то стал задумчивым, а Калинин такое его состояние не любил, раздражался: если размышляешь по общему делу, размышляй вслух, не сиди надутый, как сыч на битом стекле.

Возвращаясь в отдел, капитан не выдержал и спросил товарища:

– Что у тебя на уме?

– Да видел я где-то эту Барцеву, – все так же задумчиво сказал Вершин. – Только где, не могу вспомнить. У нее административные приводы были?

– Я не смотрел. Судимость пробил, а административку не запрашивал.

– Давай в отдел приедем и запросим. Точно, видел я ее.

Играла музыка на «Ретро-FM», за закрытыми окнами грохотал город. Шумела неисправная печка. Ильясова сидела на заднем сиденье и слышать тихий разговор не могла.

– Она красотка, – сказал Калинин, поворачивая на Гастелло. – Может, в баре где встречались?

– С моей по барам походишь…

Жанна была уже третьей женой Вершина и ревновала мужа до безобразия.

– Вряд ли эта дива могла хулиганить или пить на улицах, чтобы получить административку, да и уровень это не наш, – покачал головой Калинин, осторожно ведя машину по наледи. – Слушай, Сань, дороги вообще в городе чистят или нужно лопату впереди колес приделать? Мэр же сказал, что закупили грейдеров на шестьсот тысяч, где они?

– Тысячи или грейдеры?

– Последние.

– Чистят дорогу к даче мэра… у-уоу! – на дорогу выскочила мохнатая дворняжка с сосульками шерсти на животе, заметалась, заскользила. Вершин собак не любил, но не до такой степени, поэтому возгласом и активными жестами просигналил о препятствии. Арсений вывернул руль влево, потом, чтобы избежать заноса, вправо, и дворняга успела добраться до безопасного тротуара. Машину все-таки занесло, багажник нацелился было в левый бампер встречной «тойоты», но водитель иномарки тоже оказался не лыком шит и проскочил чуть правее, вздыбив снег шипованными колесами.

– Ну, брат, – только и сказал Калинин, возвращая служебную машину на свою полосу, – ты в следующий раз, когда будешь орать, ори хотя бы на тон ниже. Пса жалко, но «камри», о Цезарь, дороже.

– Слушай, я, кажется, вспомнил, где видел Барцеву.

– Потрясение помогло? И где же?

– Пробьем административку, скажу.

…Направив запрос в ИЦ ГУВД области и получив ответ, перед глазами Вершина мгновенно предстала Александра Барцева – образца июня 2007 года. Немного растрепанней, немного растерянней, немного неловчее и немного беднее одетой, без драгоценностей на точеной шее и руках, но уже тогда, в двадцать, с тяжелым змеиным взглядом и хорошей выдержкой, что не у всех мужиков найдешь. Она была второй проституткой в сауне «Золотые брызги», когда на «приемке» в сумке Дюкаревой обнаружили героин.

– И что вы прикажете делать?!

Начальник следствия Антонов вопил второй час. Сначала он вопил в кабинете Бараева, потом Бараеву надоел, и тот переправил его к и. о. начальника розыска, совершено отмороженному майору Линник, который в следующий вторник переходил в отдел зонального контроля и на Антонова чихать хотел. Не найдя поддержки в угро, Антонов сунулся было к Алексашенкову, но тот с порога огорошил его фразой: «Как вы могли допустить падение показателей в таблице, это вам что, неконтролируемые градовые осадки на пшеницу? Это вам что, свободный полет человека без парашюта?», после чего начальнику следствия оставалось только идти и есть мозг операм.

Антонова можно было понять. Но вот помочь Антонову было нереально, потому что он хотел, как та девочка с цветиком-семицветиком, и рыбку съесть, и костью не подавиться. Начальник следствия желал, чтобы Ильясова М. Р. сидела в клетке, но не собирался санкционировать задержание по ст. 91 УПК РФ; желал найди источник героина и отказывался поддерживать идею обыска у Барцевой. Обыск у Ильясова скрепя сердце он пообещал, но к Барцевой запретил приближаться ближе чем на метр: мол, у красотки такие связи, она в ГАИ свой человек. Более дипломатичный Калинин заметил, что испокон веков гаишники если розыску и помогали, то сами того не желая, и вообще, мент гаишнику не товарищ. Менее дипломатичный Вершин стал орать, что скоро связи в обслуживающем райотдел ЖЭКе будут веской причиной увода от уголовной ответственности. Консенсуса не достигли.

– Я точно помню, что еще тогда у меня возникли подозрения, – кипятился Вершин, когда Антоненко, дымя ноздрями, помчался ябедничать в штаб. – Мне она не понравилась на опросе – слишком уж демонстративная, честное слово. А теперь я вспомнил: она шлюхой была, элитной, только у нее заболевание, связано с психикой, вроде как реактивный психоз, что-то после аварии. Ее тогда еще хотели по 241-й закатать, под группу лиц, а она справкой помахала, и следак решил – лучше уж свидетелем пойдет, чем экспертизу ей проводить. А она действительно вовлекала, там была чистая третья часть… И героин, смотри, не «спайс», не опиаты. Ильясова мы прижучим, это четко, только даже обыск у него делать – сейчас смысла нет…

Вершин был полностью прав. У наркоторговцев нет пагубной привычки держать товар дома: мало ли, вдруг районный участковый с понятыми решит пройтись, а тут запашок ацетона из кухни; а может, оперуполномоченный с дружелюбным выражением лица станет расспрашивать о соседях, а сам холодными глазами на вены смотрит да воздух нюхает. А потом и вовсе обыск под другое уголовное дело выпишут – и гуляй, малыш, по два-два-восемь…

Вот и сейчас. Сунься к Ильясову домой – и что найдешь? Максимум кулинарный мак, есть такие остроумцы, у Калинина к ним личная неприязнь была, когда он, еще будучи молодым лейтенантиком, изъял два пакета мака и гордо принес экспертам. Надо было видеть, как сочувственно смотрела на него капитан Балацкая, извлекая из полиэтилена бирку «мак пищевой кулинарный, ООО «Моссельпром», упаковщица № 12». Где Ильясов травку хранит – неизвестно. От Марго толку никакого. Наружку разве поставить…

…Зазвонил телефон на столе Микулова. Лейтенант поднял трубку:

– Микулов, уголовный розыск. Что? Кого? Арсений Викторович, вас.

Калинин перегнулся через стол, взял трубку. Сначала тепло поздоровался, потом лицо его стало сосредоточенным, и он помахал выходящему курить майору рукой. Вершин остановился, присел на стул для жуликов и с интересом подался вперед, прислушиваясь.

– Когда написано заявление? Когда пропал? А что же она через две недели-то спохватилась, Илюш? Не говорит, ясно… А давай-ка сейчас вы подскочите все вместе в морг, пока заявление не принимай, посмотрим сначала. Добро, Илюш, ценю твое участие. – Калинин положил трубку на рычаг и посмотрел на Вершина. – Заявление женщина одна принесла, о пропавшем без вести. Муж у нее под Рождество ушел.

– И?

– Татуированный такой. С двумя рыбами и цепью на плече. Наш, с Зеленой.

Вершин присвистнул.

– Нас Пишулин в десны зацелует.

– Да пошел он… Поехали, благословясь, в морг. Суетной денек выдался…

Морги в России разные, но их объединяет одно: оптимизм судебно-медицинских экспертов.

Судмедэксперты в подавляющем большинстве своем – прекрасные люди, которые каждый день имеют дело с несчастьем, бедой, болью, страхом, смертью. Изнасилованные девочки на освидетельствовании – тут она в истерике бьется от любого, даже материнского прикосновения, а перед тобой на столе лежит постановление следователя с вопросами: а был ли анальный секс? А вагинальный? А мазки взять из влагалища? А царапины, оставленные руками насильника, замерить? А если ребенку десять лет и он только что пережил безумную боль, ужас, горе, – а медлить нельзя, нужно добывать вещественные доказательства, чтобы наказать подонка? А мама сидит в «предбаннике» и рыдает в голос, потому что ей каждый синяк ребенка – как зарубка на сердце.

А пьяные, обкурившиеся коноплей прожженные шлюхи, посылающие врача по всем известным адресам, заигрывающие с ним на смотровом кресле? А прибавьте поток бытовых травм – от скалки до ножа, а прибавьте травмы производственные – от перелома до ампутации? Был здоровый парень, грудь колесом, рост под два метра; отскочил брусок при распиле, полетел на хорошей крейсерской скорости в живот – вырезали желудок, привет! Инвалид в двадцать четыре года.

И это – живые. А трупы? Обожженные, сгнившие, с водорослями на лице, с веревкой на вздувшейся шее, зловонные, скелетированные – да мало ли их! Каждого осмотри, установи причину смерти – а ведь ответственность не меньше, чем если бы живых оперировал, а то и больше! А если трупы детей? Беременных? А внутри неродившийся семимесячник? А если эксгумация?

Это какие нервы надо иметь эксперту!

А что – нервы. Прибавить к этому глубинные знания, жесткий характер, да еще и с людьми разных категорий работать: заявители – своя истерика, правоохранительные органы – свои просьбы, а еще и прокурорские работники требуют дай бог: особо тяжкие преступления – их прерогатива, вот они и выкручивают эксперта в тряпку: труп в полпервого ночи поступил, у тебя в другом городе совещание, а следователь СК с утра на телефон присел и давай названивать: когда, когда, когда? И им хочется помочь, и у себя успеть, а все мы люди, у всех то машины ломаются, то язва мучает, а ты на все плюешь и едешь очередному грудную клетку вспарывать да рассматривать…

Калинин с Вершиным с городскими экспертами дружили.

Во-первых, в связи с новыми веяниями в городском Бюро СМЭ появились две девушки. Стройные, симпатичные, одна рыжеволосая, другая – шатенка с оттеночным шампунем. Обе разбирались в медицине прекрасно, обе года два катались с экспертами по трупам, обе обладали специфическим, присущим работникам определенных сфер, чувством юмора.

Во-вторых, четверо экспертов-мужчин были неподражаемыми личностями, с которыми оперская душа просто отдыхала.

Ну и в-третьих, Вершин был брезгливым до невозможности, но тяготы пребывания в прозекторской нес с патриаршим достоинством, что веселило окружающих, несмотря на мрачность самого места.

Калинин не уставал рассказывать случай, когда майор приехал на опознание вора по кличке Розга, сгоревшего при автомобильной аварии в своем старом «вольво». Вершин вошел в прозекторскую, где на столах лежали три трупа: два лица без определенного места жительства и Розга в «позе боксера». Розгу опознали. Майор дописывал протокол, когда санитар Никита, разбитной паренек, принялся распиливать черепную коробку одного из бомжей, напевая при этом веселую песенку. Майор отойти не успел, и пыль от распиливаемой кости полетела в его сторону. Вершин захлопнул папку и вышел. Через час он приехал не в синей гражданской рубашке, а в форме. «А почему не по гражданке?» – спросил Калинин. «Рубашку выбросил, – лаконично ответил Вершин. – А чистых не было».

Заявительница оказалась стройной женщиной с грустными серыми глазами и выражением лица, как у затравленного зайца. Вроде и симпатичная, и глаза красивые, умело подведенные, и прическа – волосок к волоску, а шарахается от каждого громкого звука. Сначала Калинин списал это на волнение, все-таки не каждый день едешь труп опознавать, да еще понимая, что это – твой супруг, но потом подумал: дело не в этом, пожалуй. Еще у заявительницы оказалась сломанной рука, и до локтя ее украшал гипс, отчего пальто топорщилось, а правый рукав был безжизненно пуст.

В помещение морга Вершин не пошел, остался курить на улице; Калинин провел заявительницу к холодильникам, где уже ждал опер из группы розыска УВД Советского района Илья Аверин, попросил санитара показать неопознанного, и тот с грохотом вытянул эжектор. Заявительница даже подходить близко не стала – равнодушно посмотрела и сообщила, что да, на каталке находится ее супруг, Перетятько Андрей Валентинович, 1974 года рождения, который ушел из дома вечером седьмого января и не вернулся. Особые приметы: шрам под правой лопаткой от удара током, два коренных зуба отсутствуют, на плече татуировка – рыбы и цепь. Илья составил протокол опознания, заявительница, Перетятько Людмила Александровна, подписала его в двух местах и некрасиво, с шумом, упала в обморок.

Сурен был вне себя от злости. Сначала он судорожно соображал, что Рита могла знать о его деятельности и что теперь может рассказать в милиции; если на него выйдут, нужно будет как-то выкручиваться. Неужели она поняла, что все его байки про картофель – липа? Сурен с раздражением отбросил от себя эту мысль: сестра дальше носа не видит, ей скажи, что он на атомном заводе работает, схавает с восторгом и будет молоком его поить, чтобы снизить воздействие радиации. Она бы с ума уже сошла, если бы знала. Тогда почему ее взяли? Что она могла натворить, его овца, которая даже постоять за себя не умеет? Почему рыдала в трубку? Она ведь на виду целыми днями, прибежит из института, сядет в угол с книжкой и бубнит что-то про себя, какой там, к черту, криминал! Может, деньги своровала у кого-нибудь? Чушь собачья, он ей столько дает, что она тратить не успевает, с ее потребностями особенно много и не надо. И все же сперла что-то, наверное…

Сурен метался по квартире, как зверь в клетке, пытаясь найти хоть какое-то разумное объяснение происшедшему. Да не могла его проклятая сестра никуда влипнуть! Это мусора, суки, точно – мусор, провоцируют его… Да нет, не стали бы они действовать так топорно, это же не голливудский боевик, а Сурен – не такая шишка, чтобы ради него идти на задержание членов семьи… единственного члена семьи, остальных он давно уже не считал за людей, мусора-то о них и не знали.

У него от напряженных мыслей разболелась голова. Связаться, что ли, с ментами, спросить, что за херня, что с Ритой? А если она уже наболтала им что-то про его наркоту, вот уж будет подарочек мусорам, когда он сам в отдел припрется! На хер, на хер… Да не могла она наболтать ничего…

Неожиданно приехавшая Вичка сегодня была очень кстати, хотя обычно Сурен прямо-таки бесился, ненавидел ее визиты без предупреждения. Пару раз он даже залеплял ей оплеушины, когда возвращался домой и обнаруживал ее в квартире: Рита проститутку впускала постоянно, несмотря на его запреты, а потом могла уйти и оставить Вику одну. Как Сурен ни орал, что нечего шлюхе шляться по их дому и вообще наглеть, словно она право имеет у них находиться, сестра только виновато молчала, впуская Вичку и на следующий день. Если Сурен заставал проститутку дома, пребывая в нормальном настроении, то просто хамил, разговаривая первый час площадной бранью, а если у него что-то не ладилось, то Вичке доставалось по полной программе. Потом, правда, он успокаивался, дарил ей подарки или просто молча швырял деньги, в зависимости от ситуации. Изредка трахаться с ней по пьяни – пожалуйста, но когда знаешь, что эта девка параллельно ложится с неопределенным количеством других мужиков, получает за это деньги и лечит на них вспыхивающие время от времени венерические болезни… После этого довольно неприятно смотреть, как она ест из твоих тарелок твоими вилками, сидит на твоих стульях, валяется на твоей кровати. Ванной пользуется опять же. В приступах гнева Сурен несколько раз вышвыривал в окно полотенца, которыми Вичка вытиралась, пока та не стала брать с собой свое и уносить после помывки.

На нейтральных территориях встречаться он был согласен, Вичка была не столько предметом для удовлетворения сексуальных потребностей, а больше информатором, вертелась в интересных для Сурена кругах. Мужики часто в саунах расслабляются и начинают языками трепать, а проститутки разные бывают: кто в это время отдыхает от трудов насущных и плещется в бассейне, кто халявные креветки наворачивает, если заказчики добрые, а кто просто сидит и слушает, о чем там беседуют ребятки, половина из которых в нехороших делах замешаны. Иногда после такой сауны «ребятки» получают не только удовольствие, но и проблемы из-за длинного языка.

Вичка втираться в доверие умела хорошо, знакомых у нее было много, и ее было выгодно держать; Сурен умело демонстрировал, что без нее прекрасно обойдется, но в то же время порционно выдавал подарки и деньги, чтобы Вичка не сорвалась. А что бьет ее… так это у него такой характер. Главное, просто его не злить, не выводить из себя, и все будет ровно. Сестра его постоянно бесила – слабачка, овца запуганная, – но с ней он старался сдерживаться, хоть и было тяжело. Припрется из своей психологической богадельни, засунется подальше и сидит, как мышь, плачет: обидели ее. Ну не идти же бить этих баб-первокурсниц! Сурен такой, что и пошел бы, но Рита имена называть отказывалась. Мямля, сука, вся в мать…

Его детство прошло совсем не так, как у сестры. Когда убили отца, который для Сурена был всем на свете – авторитетом, законом, почти идолом, – и он, ползая в пыли, собирал куски его тела, у Сурена развился реакционный психоз, перешедший в шизофрению. Долгое время он валялся по больницам, потом пришел после долгого перерыва в школу – и сбежал прямо с урока, чтобы больше не возвращаться. Он стал подвизаться на местном рынке, где постоянно толклись криминальные личности, и скоро втянулся в их компанию: сначала – мелкие кражи, потом пошли дела посерьезнее. Освоившись, Сурен стал мотаться в город – сначала осторожно, потом круг знакомств стал больше; дома он почти не появлялся.

Когда мать сделала аборт председательской дочке, он находился под влиянием одурманивающих средств, и ему было дико смешно смотреть, как мечутся мать и сестра, застирывая окровавленные тряпки. И труп был забавный. Сурен уже тогда крепко сидел на наркоте и завязывать не собирался. Особого впечатления на него происшедшее не произвело, после гибели отца Сурену было вообще глубоко наплевать на все. Он уехал через два дня в райцентр и пропал на полтора месяца, потом вернулся на денек и снова пропал. Сурен налаживал криминальные контакты.

В шестнадцать он продал наркотики лопоухому заторможенному пареньку из соседней станицы; как только пакетик перекочевал к ушастику, а деньги – к Сурену, парень смахнул с себя всю наносную заторможенность, представился сотрудником уголовного розыска и предложил два простых варианта: либо Сурен начинает стучать, либо – будет перестукиваться. Сурен выбрал первое, в тюрьму ему отчаянно не хотелось; так началась новая эпоха его жизни: агентурная. Длилась она недолго, потому что через полтора года Сурик перебрался в город окончательно и деревенского «вербовщика» из памяти вычеркнул; он стал осторожнее, но на хитрого зайца и пуля со смещенным центром тяжести: спустя время он все равно попался на передаче очередного пакета, в этот раз уже весом поболее, и стучать стал уже Госнаркоконтролю.

Параллельно его, деревенского неопытного наркомана, поймали и приказали периодически работать и на угрозыск Советского райотдела. Сурик исправно выполнял свои обязанности, параллельно торгуя шмалью в других районах, потом его поймали при передаче двухсот граммов маковой соломки, привезли в Ленинский РОВД, и тут шизофрения сработала на руку: он показал справку с длинным диагнозом, написанным страшными словами, и попросил вызвать БСМП.

То ли звезды ему улыбнулись, то ли тетку-фельдшера когда-то обидела милиция и она была в боевом настроении выручать попавших к ним в лапы – независимо от того, виновны они или нет, – только она трубным голосом завопила на весь отдел, что больной Ильясов нуждается в незамедлительном помещении в психиатрический стационар, и Сурена увезли в тот же час.

В психиатричке доктор попался грамотный, сразу рассмотрел, что у вновь прибывшего пациента начинается серьезное обострение, и закатал Сурика в палату на три месяца – с полного его согласия, потому что последнее время Сурен уже сам себя боялся. Милиция отстала – какая перспектива уголовного дела, если главный подозреваемый будет признан железно невменяемым, да и следственные действия с ним будет проводить затруднительно, даже сверхзатруднительно? Перспектива нулевая. А Сурен, отлежавшись и подлечившись, вышел в значительно лучшем состоянии и торговать стал в три раза интенсивнее, теперь уже со всех сторон перестраховываясь.

Через год он приехал в станицу – повидать сестру, единственное напоминание об отце. То, что он там увидел, повергло его в ужас, и Риту он забрал, о чем впоследствии не раз пожалел, но и выгнать ее рука не поднималась. Приходилось врать о картофельном бизнесе, выкручиваться, справляться с приступами шизофрении, когда ему хотелось убить любого, кто его раздражал, а раздражали Сурена все, но сестра еще и постоянно была под боком.

И вот теперь она еще и влипла в неприятности и может потянуть за собой и его! Как будто мало ему проблем с Барцевой, где он встрял так крепко, что теперь и неизвестно, удастся ли вырваться.

Долбаная сука Барцева была подружкой Витька-Быколова, героищика, толкача «белого» на рынок города. Как Сурен понял, сама Барцева употребляла исключительно травку, но своему спутнику во всем помогала – не вызывая подозрений, иногда передавала деньги, иногда созванивалась и договаривалась о встречах, она-то под внимание мусоров не попадала. Как и Вика, Александра много информации черпала от пьяных распаренных мужиков, с которыми ездила по саунам вместе с проститутками. Только у Вички уровень клиентов был пониже, и занималась она проституцией ради денег, а Барцева – исключительно для удовольствия, а если еще и информацию удавалось получить, она вообще была счастлива.

Под воздействием травки она с хохотом рассказала Сурену, как несколько лет назад чуть было не попалась на «приемке» в сауне с героином, но вовремя успела подкинуть его в незакрытую сумку второй проститутки; последнюю судили, что с ней – Барцева не знает и знать не хочет, но надо было видеть ее рожу, когда на бильярдный стол вместе с гондонами, пудрой и сигаретами полетел пакетик «белого»! Как она ментам клялась, что это не ее, да кто поверит… Барцева тогда хорошо повеселилась. Сурен, слушая рассказ, тоже ржал – кто же мог подумать, что эта сука подставит и его, да не в пример круче. Если той шлюхе просто светил срок, то Сурик сейчас мог встрять по полной программе.

Все начиналось достаточно невинно: Сурену предложили расширить рынок сбыта и ассортимент продаж. С героином ему связываться не хотелось, но Быколов был убедительным и расписал все плюсы нового «фронта работы», при этом подкрепив свои слова нехилым денежным «куском». Сурен колебался: все-таки с уголовной ответственности за продажу травки можно съехать, если постучать усиленно пару месяцев, а поймают с героином – пишите письма. Но Быколову удалось-таки, не без помощи Александры, его уговорить; первые два раза прошли удачно, Сурен получал деньги, потом привозил товар, а вот в третьем пакете, который он забрал у поставщика, оказался не обещанный качественный «белый», а такое говно, что даже говорить не хочется. Один наркоман чуть копыта не отбросил после того, как взял дозу на пробу.

Быколов долго орал, что Сурен заменил содержимое пакета и встрял на бабки, а потом, остыв, сказал: пакет он, может, и не трогал, но проверить качество при передаче ему товара был обязан. И поставил недельный срок: или бабки, вместе с неустойкой, или товар аналогичного качества. Ясный день, последнего Сурик ему предоставить не мог, так как своих выходов на героинщиков не имел. Самое хреновое, что и денег у него уже не было – все отдал в счет новой партии, решив провернуть за спиной Быколова одну аферу: пообещал героинщику расплатиться через неделю, сам заказал большую партию хорошей, чистой травы, нашел оптового покупателя, который с радостью выплатил бы сверх суммы, но только после снятия проб и доставки. А вот тот, кто должен был траву привезти, в настоящее время – да, бывает, и преступники болеют, – свалился с какой-то инфекцией. Глупое стечение обстоятельств, да вот только Быколов наседал, и героинщик требовал оплаты, и покупатель травки нервничал, подозревая, что Сурен что-то мутит, может, даже с правоохранительными органами. Покупатель был непростой, мог всем растрепать, что Ильясов – мусорской, ссученный, слова не держит, и где тогда торговать? Опять в деревеньку, шелуху от семечек курить? В общем, Сурена обложили по полной программе. Конечно, сам виноват, что так глупо вышло, но он крепко подозревал, что без Барцевой тут не обошлось.

Почему?

Да потому что товар Сурик получил от проверенного поставщика, привез его, дурак, на хату к Барцевой, а потом уже поехал передавать пакет. И больно хитро смотрела на него Александра, когда он уезжал, и, как ни был Сурик растерян сложившейся ситуацией, все-таки увидел искреннюю радость в ее глазах, когда он стал метаться по квартире, думая, что делать. Ей, похоже, нравилось наблюдать за муками других. Могла она подставить его, как ту проститутку в сауне? Да запросто.

Поставщик-героинщик, с которым Сурен по дурости помчался разбираться за плохое качество, искренне возмутился и потребовал передачи денег немедленно, да еще с процентами за оскорбление, а не то доморощенному «травнику» мало не покажется, в бетон закатает, чтобы другим неповадно было: ишь, скрысил бабло и имеет наглость утверждать, что «белый» плохой, а ты не будь голословным, докажи. Сурен доказать, естественно, ничего не смог бы, даже если б вернул тот злосчастный пакет: он-то уже вскрыт… да и кто бы ему пакет отдал, разошлось содержимое по розничным покупателям, дай бог, никто не крякнет. Со второй стороны в бетон обещал закатать Быколов, который, натурально, нес убытки и мог потерять репутацию в определенных кругах, и вот он-то к истории с подменой героина никак причастен быть не мог, потому что паниковал не меньше Сурена: время идет, поставщик волнуется, бабок нет, получатель товара угрожает, что найдет другого дилера… Полная задница, куда ни плюнь. А Барцева знай приговаривает, что если уровень – деревенская конопелька, по две тысячи закрутка, то нечего лезть в большие игры. Как будто не уговаривала его вместе с Быколовом, сука…

Сурен пытался выйти на других поставщиков, чтобы подлатать хотя бы часть финансовых дыр, после Нового года просил Вичку свести его с каким-то хахалем проститутки-Ольки, и даже приехал под Рождество на армянскую хату для встречи с ним, но хахаль не приехал, а у Сурика начался приступ болезни, слишком уж долго он был в напряжении. Он психанул, взорвался и уехал вместе со своими верными шестерками, о чем потом жалел: вдруг тот парень по имени Витек помог бы ему? А теперь он по уши в говне, по самые уши, и засасывает его все глубже…

Сурен накручивал себя уже долго, и, когда к нему неожиданно приехала Вичка, уже был на грани нервной истерики, орал сам на себя, бился нещадно кружащейся головой об стенку; проститутка даже испугалась. Себя не помня, он вывалил ей все подробности героиновой истории, рассказал о суке Барцевой, о том, как его подставили на огромные деньги, а в конце концов закончил тем, что Риту взяли и она сейчас в ИВС.

Вика думала недолго.

Мало того, что любовник вляпался в неприятную историю, эта история еще и связана с героином. Он задолжал нехилую сумму денег, сестру закрыли – уверяет, что Рита ни при чем, но вдруг врет? Вике только из-за их семейки к мусорам таскаться не хватало, а ну как приплетет ее по тихой грусти, расскажет, что она пыталась его с дилерами свести, а мусора – они же много не думают, если не закроют, то уж теперь-то стучать заставят наверняка, а для нее любое сотрудничество с мусарней – как нож острый. Нет, с Суреном надо завязывать, хватит, она и так его деньгами вдоволь попользовалась, даже от квартирных выездов стала отказываться, вот уж что непозволительная роскошь: за выезд проститутки на дом платили намного больше, чем за сауну, ушлый сутенер Костик заставлял брать девушку минимум на три часа, не нравится – не заказывай, кончил раньше – либо задушевные беседы веди, пока член не отдохнет, либо выгоняй в три шеи, деньги не возвращаются.

Вика квартиры не очень жаловала: разные заказчики попадаются, в сауне хотя бы администраторы, персонал, да и людей обычно много, а тут – запрет на все замки, начнет издеваться, и поминай как звали. На этот случай Костик привозил и вручал заказчику вместе с девушкой бутылку хорошей водки, как презент, в которую было добавлено успокоительное: если уж невмоготу будет, всегда можно клиента напоить да удрать. И замки сутенер проверял тщательно, чтоб не было неожиданностей, если вдруг понадобится открыть его отмычкой…

Пока Сурик бесновался, бегая по комнате и безостановочно матерясь, Вика осторожно вышла в коридор; он и не заметит сейчас ее отсутствия, а ей не стоит задерживаться – а ну как мусора нагрянут за незадачливым дилером. Чур ее, чур…

Проститутка тихонько выскользнула из квартиры, быстрым шагом спустилась на первый этаж – в лифт заходить не стала, чтобы невзначай с ментами не столкнуться, на лестнице она хотя бы их услышит. Выйдя, Вика достала мобильный и обрадовала Костика сообщением о готовности к выездам на дом…

– Спасибо, что вы меня подхватили… там, в морге.

Калинин мрачно смотрел на свидетельницу. В морге он еле успел смягчить ее падение, иначе вес тела пришелся бы на сломанную руку, а это вещь неприятная. Сейчас Людмила пришла в себя, выкурила полпачки сигарет и была готова к разговору.

– Какого числа пропал ваш супруг?

– Седьмого вечером. Он отправился, по его словам, к друзьям, отмечать Рождество, и не вернулся.

– Почему вы заявили о пропавшем без вести только сегодня?

Людмила пожала плечами.

– Думала, гуляет где-то. А тут приехала его мама, моя свекровь, и как давай вопить – сыночка дома нет, как же! Заставила пойти в милицию и написать. Сама она не может, она гипертоник, может инсульт получить.

– Муж часто гулял?

– Все время.

– Откуда у него татуировки?

– По молодости сделал, я не уточняла.

– В чем уходил ваш супруг? Деньги у него с собой были?

– Деньги были, конечно, – задумчиво проговорила Людмила. – Немного, тысячи три-четыре. Он последние недели был на мели. Уходил в сером двубортном пальто, свитере, джинсах черного цвета, ботинках. Трусы какие были, не помню. Послушайте, я ведь уже все рассказала, когда писала заявление.

– Придется повторить. В карманах что у него было?

– Понятия не имею.

– Что он обычно брал с собой?

– Мобильный телефон… старенькая «нокиа», серебристая такая. Кошелек коричневый, он был привязан цепью к джинсам. Ключи от квартиры, от машины, блокнотик. Вроде бы все.

– Драгоценности?

– Колечко у него было «спаси и сохрани», цепочка золотая с крестиком, перстень с агатом, уродливый такой. Что же, – чуть подалась вперед она, – Андрея из-за денег убили?

– В кармане вашего мужа была найдена записка, – не отвечая, сказал Калинин и потянулся к сейфу. – Я прошу вас посмотреть фотоснимок и сказать, не знаком ли вам почерк, – он вытянул из ОД фотографию записки и протянул Людмиле. Та внимательно, прищурившись, посмотрела на фото, потом прочитала текст, чуть шевеля губами.

– Да, это почерк Андрея. И ошибки его, он никогда не был силен в грамматике.

– Вы не можете сказать, каков смысл записки? Вам имена, клички незнакомы?

– Вполне допускаю, что «Милка, сука» – это я, – принужденно улыбнулась Людмила, возвращая фотографию капитану. – У нас последнее время были натянутые отношения.

– К чему Андрей мог упомянуть вас в таком контексте?

– Я не знаю. Может быть, это связано с моей младшей сестрой.

– Почему вы так решили?

– Она здесь тоже… как вы выражаетесь, упомянута. «Коря» – это ее прозвище, в детстве она картавила, отец ее называл «Коря», от слова «коряво», так и прижилось.

Какая-то семейная драма, что ли? При чем тут две сестры и муж старшей?

– Ваша сестра общалась с Андреем?

– Постольку поскольку. На праздниках иногда встречались. Они друг друга недолюбливали, муж ее шалавой, простите, называл, она его – импотентом, у нас детей с Андреем не было, вот она по больному и била.

При этих словах Людмила помрачнела.

– Вы со своей сестрой в хороших отношениях?

– Не то чтобы… Нет, мы почти не общаемся.

– Причину можете назвать?

– Это имеет отношение к смерти Андрея?

– Мы не знаем, – честно сказал Калинин. – Мы только сегодня узнали, кто этот человек, а до этого почти неделю пытались его опознать. Понимаете, если нет прямых свидетелей, а личность трупа не установлена, очень сложно строить версии, кто мог его убить: круг общения неизвестен, мотивы убийства тоже… Лучше расскажите по возможности подробно, начнем с отношений в семье, и дальше по спирали – к друзьям, знакомым…

– Ну друзей, положим, у Андрея не было. – Людмила грустно посмотрела на Калинина. – Андрей был, как бы так выразиться… человеком не очень приятным, агрессивным. У него характер взрывной, бескомпромиссный. Он мне однажды челюсть сломал, – вдруг призналась она неожиданно для себя самой, и в голосе зазвенели слезы. – Просто потому, что я полезла в его шкаф. Мне нужно было повесить новые шторы, а я помнила, что в его шкаф положила около года назад шнуры для занавесок, толстые такие, с кисточками. Для красоты. Я полезла, а Андрей… – голос снова задрожал. – Андрей вернулся домой, схватил меня за руку и стал ее выкручивать, потом… кинул меня на пол, голову прижал и так ударил, что у меня сломались хрящи, челюсть вывернулась. Я, по-моему, сознание потеряла… а он все орал, что я стукачка, что такая же, как сестра, Иудой называл, и… матерно по-всякому.

Калинин сочувственно молчал.

– Мы никогда легко не жили, а тут… Андрей как с цепи сорвался. Сколько раз я его просила – не мучай меня, уходи к своей любовнице, я же знаю, что ты с ней живешь… Он сразу же срывался и бил меня. Три года так прошло… Я уже и имя этой любовницы узнавала, и адрес, может, думала, поговорить с ней по-женски, она моего к себе заберет? Сама я боялась развестись, дура.

– Вы знали имя любовницы Андрея?

– Да, ее Ольгой звали. Дюкарева Ольга, в Молодежном проживает. Он часто к ней катался, а в телефоне я эсэмэс находила… И зачем он меня мучил?! – сорвалась Людмила на жалобный крик. – Что ему нужно было, уходил бы к ней, оставил меня в покое, за что мне все это было?! Домой вернется и давай меня молотить, я потом неделю встать не могла, как сумасшедший становился… И ведь с самого начала знала, что наркоман, почему молчала…

И Людмила Перетятько зарыдала в голос, как тогда, в кабинете травматолога, где жутко болела и нарывала рука, дергало в плече, и боль застилала глаза почти до обморока. Калинин попросил Микулова принести воды из туалета, тот сбегал и принес стакан, дал Людмиле; она выпила весь, стуча зубами о края. Пришлось бежать еще раз.

Когда Людмила успокоилась, капитан осторожно выспросил все, что она знала о наркоманском прошлом супруга. Прошлое было впечатляющим, а если учесть, что Андрей Валентинович Перетятько ни разу в поле зрения ГНК и Советского райотдела не попадал, то страшно подумать, сколько через него прошло неучтенных наркотических веществ.

– А фамилия Ильясов вам незнакома?

– Как вы сказали?.. Ильясов… нет, никогда не слышала.

– А этого человека на фото видели?

– Нет, ни разу.

– Может быть, слышали от мужа имена Сурена или Марго?

– Вы имеете в виду, от кого он получал наркотики? – всхлипнула Людмила. – Нет, этих имен я не знаю…

– А кто с самого начала знал, что ваш супруг – наркоман?

Людмила заплакала еще горше.

– Моя младшая сестра… Она еще издевалась над ним: мол, один анонимный звонок, и тебя заберут, а на зоне ты сдохнешь, а ведь у него туберкулез залеченный был, правда бы умер… Это он мне совсем недавно рассказал, как раз когда любовницу завел… Мол, я – сука, и сестра у меня сука, вроде как тоже с наркомафией связана. О нем узнала и все эти годы угрожала, а он как по ниточке ходил…

– Как зовут вашу сестру?

– Барцева Александра Александровна. Я же в девичестве – Барцева…

Бараев даже не повышал голоса – зачем, если два подчиненных сотрудника стояли навытяжку и в их глазах читалась вся грусть работников угро. Из-за одной тактической ошибки, причиной которой стал даже не низкий профессиональный уровень, а банальная невнимательность, с опознанием затянули почти на полторы недели. А что такое полторы недели? Это возможность спрятать улики, уехать в другой город, избежать обыска… Это упущенные процессуальные действия, упущенная возможность раскрытия «по горячим следам», а сколько возможных зацепок утеряно, а сколько работы впустую, словно слепые котята, тыкались по углам, не зная, что искать! А все потому, что при оформлении объяснений Ольги Дюкаревой двух неглупых оперов заклинило на Сурене Ильясове. Показать проститутке фотографию покойного ни майор, ни капитан не догадались. А покойный-то не к Ильясову шел, он шел к Дюкаревой, своей давней любовнице…

– Объяснения мне на стол, – подытожил Бараев, швыряя ручку, которой стучал по столу в течение всего разговора, – и от вас, товарищ Линник, тоже. Совершенно не контролируете подчиненных. Теперь следующее… Дюкареву в течение часа привезти в отдел, разговаривать будем все вместе. Перетятько не отпускать. Что? – спросил он, видя, как тревожно переглядываются оперативники. – Что еще вы мне приготовили?

– С Дюкаревой…

– Что – с Дюкаревой?

– С Дюкаревой проблемы, товарищ подполковник, – вздохнул Калинин. – Померла она от инфаркта. Сразу после того, как мы ее допросили, десятого января.

– Что, в здании РОВД?! – подпрыгнул Бараев. – С ума сошли вы, что ли?! Почему я не в курсе?!

– Да нет, не в здании, конечно, она ушла… на Дягилева, где травматология.

– Почему не доложили?!!

…Вот тогда на них и поорали. Начальник криминальной милиции в выражениях не стеснялся, и вскоре Вершин узнал, что работа ассенизатора в народном хозяйстве для него слишком ответственна, там материальные ценности нужно контролировать, а вот в парках убирать – это сойдет. Калинину и того не предложили. Спасибо, Бараев не стал докладывать о смерти свидетеля, неожиданно перекочевавшего в недопрошенные основные, полковнику Алексашенкову, а то не сносить бы приятелям головы; старый разыскник все прекрасно понимал: начальник РОВД разбираться не станет, вкатит каждому по неполному служебному, а потом и вовсе выгонит. И Бараев тоже под «серный ливень» попадет, который, в отличие от «золотого», звезды не прибавляет, а растворяет.

Калинин с Вершиным написали объяснения, выслушали обещание выговора (коих у каждого уже было по два, мода у нас, в России, такая – на дисциплинарные взыскания), после чего обязали явкой загипсованную Перетятько и засели в кабинете.

– Надо работать по Барцевой, – пожал плечами Калинин. – Давай-ка мы начнем с родителей…

Возвращаясь от Бараева, они увидели Риту, жалко трясущуюся рядом с кабинетом и напомнившую Вершину грустных бомжиков. Решение пришло мгновенно.

– У нас коньяк остался в шкафу? – спросил он Калинина. Тот кивнул. – Налей Ильясовой. Профилактическое средство.

– Охренел?

– Налей, говорю. Чем больше, тем лучше.

– Давай пепси купим, – проявил чудеса сообразительности капитан, – иначе столько не выпьет.

Вершин согласно кивнул, и через десять минут Микулов уже приволок двухлитровую пластиковую бутыль пепси-колы и сухарики, до лучшей закуски под коньяк он не додумался.

Настойчивыми уговорами, под предлогом того, что нужно выработать линию Ритиной защиты и вывести на свет божий истину, перед ней поставили стакан. Вершин поминутно отвлекал Ильясову, а Калинин доливал в пепси-колу то коньяк, то невесть как сохранившуюся водку в бутылке без этикетки.

Рита от стресса даже вкуса не чувствовала, а так как сильно хотела пить – пять часов без жидкости! – то глотала все залпом. На третьем стакане ее повело, в голове появился шум, речь стала невнятной. Почти насильно в нее влили остатки, и Микулов отправился провожать девушку до выхода, а Вершин снял трубку и отдал команду наряду ППС проследовать за ней метров десять, после чего задержать, составить протокол и отвезти на освидетельствование.

Погодные условия сыграли майору на руку.

Когда Рита вышла из отдела, шатаясь, ее мутило, в голове был сумбур и ноги не слушались. Коньяк она раньше не пила и не ожидала, что так опьянеет, ведь в пепси была совсем капелька спиртного. Риту и с шампанского развозило будь здоров, а тут… Где же такси? Как хорошо, что разрешилось недоразумение, нужно быстрее домой, быстрее… Ритины ноги разъехались, и она шлепнулась прямо возле ступенек райотдела. Попыталась подняться, у нее закружилась голова, и она, неловко подвернув руку, снова упала; автоматчик наблюдал за ней с беспокойством. Она протянула ему руку и хотела просить помощи, но язык не слушался.

– Вам плохо? – спросил, подходя, сержант, нагнулся и отпрянул от запаха: – Нажралась! Щас быстро тебя оформим…

– Яй… не-е-ет, – запротестовала Рита, хотела сказать, что ее напоили, но из здания вышел дюжий милиционер в бушлате.

– Ай-ай-ай, – весело сказал он, с улыбкой глядя на Риту, – вот это молодежь пошла… Это же сколько надо было пить!

– Яйа…

– Так, вот что, Олег, – обратился он к сержанту, – давай зови сюда пэпээсников, отвезем ее на освидетельствование. Проедемте, гражданочка, в больницу. В трубку дуть.

– Не-е-е!..

– Проедемте, гражданочка, проедемте…

Медицинское освидетельствование показало всего 1,6 промилле алкоголя в крови, и для перестраховки пришлось составлять протокол еще и по сопротивлению, статья 20.12 КоАП РФ. Под эту сурдинку Вершин выпросил у судьи трое суток для Риты, согласившись на штраф для трех сомнительных строителей. Судья, сам бывший в далеком прошлом следователем прокуратуры и все понимавший, вкатил Ильясовой административный арест, тем паче что в судебном заседании она свою вину признала. Риту посадили в камеру.

Очередной заказ с выездом на квартиру поступил в шесть часов вечера – позвонил какой-то скромник с тихим голосом; Костик заехал за Викой, облаченной в бежевое белье, потискал ее груди и сказал собираться. Вика особо не заморачивалась – если уж сутенер сам ее везет на хорошем «туареге», да еще и сам забирает, одеваться ни к чему; на белье накинула белую шубку, подкрасилась и выпорхнула на улицу. Мороз ударил по ногам в капроновых чулках, сапожок опасно заскользил по снегу, но Костик поддержал под локоть и помог сесть в машину.

Подъехали они к девятиэтажному дому на улице имени Крупской, верной супруги великого большевика. Заказчик жил на третьем этаже. Костик поднялся с Викой вместе, чтобы проверить обстановку: а ну как заказ будут оплачивать на одного, а в квартире – трое мордоворотов, да еще и с садистскими наклонностями? Хороший товар надо беречь, а Викины способности приносили дивиденды, и немалые…

Поднявшись, Вика чуть прыснула на шею дешевыми духами – еще французские тратить! – потом расстегнула шубу, приняла вызывающую позу и позвонила в дверь. Два длинных. Молчание. Еще два звонка. Костик стоял чуть ниже, на лестнице, ступеньках в трех от нее.

– Дрочит, – одними губами шепнул он. – Увлекся, звонка не слышит…

Вика фыркнула.

– Эй, дядя! – позвала она развязным голосом в щелку двери. – Я не такси, за простой не беру, но и стоять не буду! Открывай давай!

Из-за двери послышалась возня и бормотание: «Сейчас, сейчас…» Костик подумал и поднялся на лестничную клетку.

– Так, ты отойди пока, я сам первый зайду и посмотрю. Если что, побежишь тогда. Не нравится мне эта хата, жопой чую, тварь живет.

– Ну жопа у тебя чувствительная… – беззлобно пошутила Вика – Костик судим не был, намеки воспринимал нормально, – и послушно отошла от двери, спустилась на пару шагов. Костик еще раз позвонил в дверь, но тут она неожиданно открылась; лицо хозяина загораживала Костикова спина. Вика подумала, достала сигареты и закурила.

Сутенер ловко прошелся по двухкомнатной квартире и расслабился – подвело чутье, мужик себе для личных утех девочку заказал, квартирка пустая, чистенькая, а на трюмо лежит женская губная помада, стоит толстостенный, тяжелый флакон духов: видно, жена уехала, вот и пытается обыватель развлечься. Дядька тоже спокойный такой, только изо рта у него воняет жутко, словно он внутри гниет. А так – деньги без вопросов передал, по всем комнатам проводил, улыбнулся на прощание. Костик подозвал Вику, передал мужику бутылку и весело сбежал по лестнице, пока Вика сбрасывала на руки мужика шубу и манерно рассматривала интерьер.

– Здесь наливают? – прощебетала она, когда мужик закрыл дверь за сутенером. – Или придется на сухую амур крутить? Налей мне, крошка, беленькой немножко.

Мужик согласно кивнул и скрылся в кухне, а Вика прошла в небольшой зал и огляделась. Скудная мебель, деревянная широкая кровать, трюмо с женской косметикой… Книжный шкаф, сплошь забитый журналами. Что у нас тут? Ого, сплошь ежемесячный «Оракул» и астрология. Это ж куда она попала? Может, он сейчас по влагалищу ей будущее предскажет? Вике стало смешно, она улыбнулась навстречу неслышно вернувшемуся с двумя стаканами мужиком.

И вдруг ее, как удар током, пронзила страшная догадка.

Это он.

Вот же – короткая шея, родинка на страшном, заскорузлом пальце, которым он придерживает стакан. Тихий голос и вонь изо рта. Короткая шея. Это тот, кто насиловал ее девять лет назад на пустынной улице Туннельной.

Вика стала медленно отступать назад. Мужик странно посмотрел на нее, поставил стаканы на низкий прикроватный столик и прошептал:

– Иди сюда…

Его шепот! Шепот маньяка, который надругался над ней, сломал ей жизнь, из-за которого она росла не благополучной маминой девочкой, а наркоманкой, проституткой, прожженной тварью… его голос, его взгляд. Вика невидящими глазами смотрела на лицо мужика, а оно приближалось, расплывалось, кривилось… В голову ударила боль – боль четырнадцатилетней девочки-подростка, которую насиловали в темных кустах. Вика нащупала рукой стоящий на трюмо флакон духов и, сама не понимая, что делает, изо всех сил ударила мужика в висок. Он пошатнулся, грубо выругался и схватился за голову. Вика пулей пронеслась мимо него в кухню; он с криком побежал за ней, заорал, что убьет проклятую шлюху; из разбитого виска текла кровь. Вика схватила лежащий на столе нож и бросилась на страшного мужика, чего не смогла сделать в детстве…

…Нож легко входит в человеческое тело. Мир создал сталь, но остался не защищенным от нее. Через шесть минут на полу кухни лежал теплый, окровавленный труп с двенадцатью колото-резаными ранениями в области грудной клетки и брюшной полости. Вика убила его первым ударом, точно в сердце, но из остальных ран еще сочилась густая кровь.

Газетный астролог-неудачник Юрий Белый так и не понял, почему эта вульгарная, грудастая девушка, за услуги которой он передал сутенеру половину месячного гонорара, ударила его флаконом жениных духов, а потом схватила нож. Мелькнула мысль: «Сегодня звезды обещали прибыль!», и Белый неловко упал – сначала на колени, а потом завалился на бок, пока проститутка продолжала бить его уже мертвое тело.

Это не он изнасиловал Вику девять лет назад. Он просто был похож на того подонка.

…Звук падающего тела услышал Легостаев, который спускался с мусорным ведром по лестнице вниз. Мусоропровод в девятиэтажке ремонтировали, и приходилось выносить отбросы к мусорным бакам в соседнем дворе, откуда дворничиха Катерина гоняла пришлых поганой метлой, чтобы они не забивали мусорку, но к Легостаеву, из-за того, что он «доктор, понятливый человек», прониклась уважением и выбрасывать мусор разрешала безлимитно.

Легостаев бодро шел по лестнице и вдруг услышал глухой, сильный стук, а потом – истерический крик, начавшийся фальцетом и перешедший в протяжный вой: это выла обезумевшая Вика, сжимая в руке нож. Убийство она совершила действительно в состоянии аффекта, потому что даже шагу не сделала, чтобы уйти с места происшествия – стояла над трупом и протяжно, длинно кричала, глядя на кровь.

Легостаев поставил ведро у стены и осторожно толкнул дверь – заперто; нажал посильнее. Он знал, что в квартире живет не то журналист, не то разносчик газет Юрий, со своей монументальной супругой Галиной и двумя близнецами трех лет. Галина с детьми пребывала где-то за пределами города, потому что травматолог давно не слышал ее зычного голоса.

Легостаев сунулся к двери еще раз – закрыто. Вика выла так громко, что на шум вышел сосед – Ваня Дерябин, тоненький хрупкий мальчик-скрипач; он посмотрел на Юрьеву дверь, потом на Легостаева, а потом скрылся в квартире: вызывать милицию. Легостаев на всякий случай решил подождать рядом.

– Как вы думаете, они долго будут ехать? – нервно спросил вернувшийся из глубин квартиры Иван. Легостаев покачал головой.

– Минут десять-двенадцать, – ответил он с видом посвященного. – Группа немедленного реагирования не зря так называется!

Гээнэрщики его ожидания оправдали и примчались через восемь минут, уж черт его знает, что там наговорил по телефону скрипач. Вика все еще выла, и особых объяснений не потребовалось; шустрым сержантом были найдены ключи, оставленные у соседки, и после предупредительного звонка дверь сотрудники милиции вскрыли.

Легостаев, увидев воющую в простенке Вику, тут же перестал быть любопытствующим и превратился во врача.

– У нее шок, – сказал он, оттирая от девушки сержанта, вознамерившегося было схватить Вику. – Сейчас ей необходим укол транквилизатора, я принесу, если вы покараулите ее в комнате. Трогать ее нельзя.

– Гражданин, а ну валите…

– Свалю, как только ее успокою. Положи нож, – ласково сказал травматолог девушке, не двигаясь с места и продолжая удерживать сержанта. – Положи. Положи нож на стол.

Вика затравленно глядела на него.

– Нож ненадолго положи, потом возьмешь. Ненадолго его положи… вот умница, красивая девочка, клади, клади…

Вика вдруг разрыдалась, швырнула нож на кухонный стол и бросилась на Легостаева; тот едва успел повернуться так, чтобы окровавленные руки не испачкали его одежду, а Вика по инерции налетела на сержанта, который могучими лапищами схватил ее, отволок в зал и насильно усадил на кровать.

– Держите ее так, – приказал Легостаев и галопом понесся к себе в квартиру; там он наполнил шприц «Неулептилом», вернулся и, несмотря на дернувшегося было проверять содержимое – как? на вкус? – сержанта, вколол Вике хорошую дозу. Через три-четыре минуты безумие в глазах стало пропадать, как уходит под ветром пелена тумана. Она с ужасом посмотрела на Легостаева, на людей в форме, которые ее окружили.

– В чем дело? – пролепетала она, растеряв всю свою наработанную годами наглость. – Что случилось?

Ответить ей не успели.

– О-о-о! Знакомые все лица, – пропел кто-то в дверях, вошел майор Вершин, по всей форме – он сегодня был «на сутках» в райотделе. За ним, брезгливо морщась, двигался Линник. – Виктория Вадимовна, свет моих очей, опять вы в заварушку влипли? Опять беда у нас? Ты, сука рваная, у меня в камере сдохнешь! – неожиданно сменил он тон и, подойдя к Вике, дернул ее за подбородок, отчего голова безвольно мотнулась. – Досмеялась в кабинете, мразь!

– Попрошу не орать! – неожиданно твердо заявил Легостаев. – Девушка находится в шоке, ей необходима медицинская помощь.

– Это еще что такое? – ожил Линник. – Почему гражданские в помещении? Сержант Фалин!

– Я – врач! Я оказываю помощь…

– Паспорт сюда! – рявкнул Вершин. – Сейчас посмотрим, какой ты врач и что делаешь на месте происшествия! Фалин, выведи его на хер!

Дюжий Фалин засопел, и Легостаев, понимая, что бороться бесполезно, независимо вышел на лестничную клетку, где и объяснил Вершину и Линник ситуацию, а испуганный Ваня Дерябин его слова подтвердил – он, в отличие от травматолога, в квартиру соваться не стал, мялся снаружи.

Вершин второй раз попросил паспорт, травматолог под конвоем Фалина поднялся в квартиру и продемонстрировал по возвращении документы, включая водительские права – из вредности. Вершин, взяв паспорт, задумался.

– Дмитрий Романович, а это не вы вызывали милицию на улицу Зеленую? – вдруг спросил он. Легостаев кивнул. – Это вы возле травматологии женщину обнаружили, с инфарктом… – Легостаев кивнул менее бодро. – Дмитрий Романович, пройдемте, пожалуйста, со мной…

Преступление было очевидным, и Рябской они не занимались – отконвоировали в следственный комитет, передали с рук на руки следователю и, оставив двух сотрудников ОБППСМ, уехали. Правда, оперуполномоченный Микулов остался, на всякий случай – мало ли что Рябская выкинет, а ну как начнет отказываться от явки с повинной, тут он с ней мягко, ненавязчиво побеседует: мол, нехорошо, бывшая гражданочка, будущая подсудимая, вот же ваши собственноручно изложенные факты, что вы, пребывая в хмельном состоянии, неоднократно ударили ножом гражданина Белого Ю. А. в область груди.

Конечно, Микулов толк в «мягких беседах» с задержанным знал, что твой ежик, но Рябская, во-первых, хоть и рецидивистка, но не опасная, а во-вторых, находилась в таком подавленном состоянии, что оставлять на Микулова ее можно было с чистой совестью.

Когда она немного пришла в себя – чему в немалой мере способствовал укол, вкаченный ей добрым доктором Легостаевым, – Вика не только добровольно призналась в убийстве, но и рассказала, что знала только она одна: об изнасиловании, которое произошло в ее такой далекой юности. Калинин с Вершиным ушам своим не поверили. Потерявшая всю свою защитную корку, как будто сломавшаяся Рябская, рассказала и о гонорее, и о дяде Борисе, и обо всем, о чем так долго молчала. Ее словно переклинило после убийства – на тебе, две судимости, наркоманка, проститутка, а тут разрыдалась горько, горючими слезами, стала совсем беззащитной.

– В каком году тебя изнасиловали? – спросил Калинин.

Вика всхлипнула.

– В 2001-м, в июле 2001 года…

– Где?

– На улице Туннельной… по дороге домой…

– Опознать насильника сможешь?

– Я уже его опознала, я его убила, убила! – заорала Вика, и у нее опять началась истерика; она стала рвать на себе волосы и выть. Вершин покрутил пальцем у виска и, когда трясущуюся Вику увели, укоризненно сказал капитану:

– Только успокоилась, а ты лезешь! Все тебе надо! Теперь сам и вези ее, у меня от этих криков голова раскалывается.

– Ну прости.

– Не прощу! На кой тебе ляд, сможет ли она опознать насильника, если он все равно уже мертвый?

– Ты о сроках давности что-нибудь знаешь?

– Это изнасилование, Сеня, а оно возбуждается не иначе, как по заявлению потерпевшей! Она что, по-твоему, сейчас припрется к следователю и скажет: «Здрасте, меня трахнули десять лет назад, хочу вот заявить…», как в том анекдоте: «Дак ведь все сроки уже вышли! – А мне вспомнить приятно…»

– Во-первых, прошло всего девять лет, а не десять. Во-вторых, Рябская сейчас будет рассказывать в комитете, из-за чего именно начала махать ножом, и, может быть, получит в итоге срок за убийство в состоянии аффекта, а не за статью сто пятую. Будет рассказывать – упомянет насильника, а ей, когда тот подонок ее поймал на Туннельной, было четырнадцать, то есть это уже никак не частно-публичное обвинение, а публичное, самое что ни на есть, то есть заявление ее не нужно… И потом: разбой был? Телефон спер? Был, спер. В рот девчонке свой хрен засунул? Засунул. А это опять же уже другая статья, нежели изнасилование – насильственные действия сексуального характера, и тоже третья часть. А поскольку обе статьи особо тяжкие, сколько должно пройти времени до окончания срока давности? Пятнадцать лет. Вот и считай. Саня, Саня…

– Сеня, Сеня, – в тон ему ответил вмиг погрустневший Вершин. – Это что же, после допроса доблестное прокурорско-комитетское братство выделит нам рапорта на три статьи, и будем мы доказывать, что именно покойный в свое время испортил жизнь подозреваемой Рябской до того, что она его даже грохнула?

– Еще хуже, Санечка.

– Куда хуже? Ты представляешь, сколько мороки, ведь одного ее опознания для дела не хватит, устанем очевидцев выискивать, да и где они были, очевидцы, когда девочку насиловали…

– А хуже туда, – зловеще сказал Калинин, – что есть у меня сомнения в виновности Белого, причем сомнения неустранимые.

– Какие еще сомнения?

– Покойному сколько лет?

– Тридцать четыре.

– Алкоголик?

– Соседи говорят, ни в коем разе, у него половина желудка вырезана и с печенью что-то, да ты посмотри, он же выглядит на все пятьдесят. У него еще и дочка-инвалид с ДЦП, так что деньги в основном на лечение уходят. Образцовый семьянин…

– Да уж, образцовый. Вернется жена с больной дочкой из санатория, а мужа нет, мужа убила проститутка, вызванная на дом… Я не к этому веду. То есть тогда, когда Рябскую изнасиловали, Белому было двадцать пять.

– Совершенно верно мыслишь.

– А Рябская описывала человека за сорок. То есть такого, какой сейчас мог бы выглядеть старо, как и Белый, но ему было бы уже под полтинник.

Вершин скривился.

– Да девчонке четырнадцать было, ей все двадцатипятилетние должны стариками казаться или хотя бы предпенсионного возраста.

– Э-э, нет. Рябская конкретно сказала: насильник был очень взрослым, она запомнила, что кожа была чуть дряблая, изо рта воняло, а на голове были залысины. Видел ты у Белого залысины?

– Слушай, не парь мне мозги! Что ты хочешь этим сказать? Что Рябская по синей дыне грохнула ни в чем не повинного человека, а маньяк до сих пор на свободе и отделу теперь светит хороший висяк? И все это только на основании твоих домыслов?!

Калинин коротко кивнул.

– И последний штришок, – он протянул Вершину паспорт. – Белый и его семья зарегистрировались в этой квартире три года назад. До этого проживали в Саранске. И не вздумай говорить, что он периодически выезжал из Мордовии в наш город и прятался на Туннельной!

Вершин безнадежно посмотрел на капитана и промолчал.

В этот раз нервы Легостаеву помотали по полной программе. Сначала настырный Вершин выспросил почти всю его биографию, включая детский сад, заболевания типа коклюш и оценки в аттестате; затем он передал травматолога Калинину, который после истории с Ильясовой подозревал всех и вся, и поэтому врача тоже помучил. Напоследок в кабинет заглянул Бараев, о травматологе наслышанный, и поинтересовался, ходил ли тот к бабке снимать порчу.

– Почему… порчу? – удивленно спросил Легостаев и получил ответ, что он третий раз оказывается рядом с трупом при нехороших обстоятельствах и лично Бараев на его месте бы порчу пошел и снял.

После ставших уже привычными трех подписей под протоколом допроса Легостаева выпустили из кабинета, проводив подозрительно-сочувственными взглядами. Дома он немедленно кинулся звонить Леночке.

– Ты представляешь, – стал тараторить Легостаев, как только она сняла трубку, – я снова был в милиции. На этот раз ситуация абсолютно сумасшедшая – сегодня в моем подъезде зарезали мужчину, а я проходил мимо…

Леночка на том конце провода отреагировала странно. Сначала она напряженно притихла, выслушав сбивчивый рассказ, потом, помолчав, сказала:

– Послушай… Давай-ка мы на время общаться прекратим.

– В каком смысле?

Легостаев даже не понял, что она сказала. Что еще за «прекратим общаться»? В июне они планировали свадьбу, через неделю травматолог собирался начать приготовления, то бишь – выбирать и заказывать ресторан, начать составлять список гостей, прикидывать, где лучше провести медовый месяц. Свадьба – дело счастливое, но муторное, и они с Леночкой сначала хотели нанять специального агента, чтобы тот устроил все за них, но узнали цену его услуг и решили обойтись по старинке. Леночка все равно на работу ходит три раза в неделю, остальное время посвящено трепу с подругами, косметическим салонам и созданию домашнего уюта – вот она и займется деталями, а Легостаев организует плавный ход общего процесса. И тут такое заявление – «общаться прекратим».

– В том смысле, что мне не нравится твое постоянное общение с милицией, – нервно сказала Леночка, и Легостаев услышал, как она щелкнула зажигалкой «Зиппо»: закурила, хотя к сигаретам уже больше полугода не прикасалась. – Ты постоянно попадаешь в какие-то неприятности и подтягиваешь к ним меня. То у тебя труп, то женщина умирает, а вот теперь – убийство какое-то! Я еще в прошлый раз проконсультировалась с юристом…

– Что ты сделала?

– Проконсультировалась с юристом! Перед визитом в районное отделение, как себя вести, что говорить. Так вот, он сказал, что постороннему, не замешанному в преступлении человеку алиби доказывать не нужно, его вообще никто даже допрашивать не будет. А тебя допрашивали, да еще и меня вызвали, значит…

– Что – значит?!

– Значит, ты в чем-то замешан, – твердо сказала Леночка и прибавила менее уверенно: – Так юрист сказал.

– А больше юрист ничего тебе не сказал? – вышел из себя Легостаев и отшвырнул в сторону коробок спичек, который крутил в руке. – Не посоветовал за мной слежку организовать или письмо направить в Минздрав, предупредить начальство? Мол, у вас травматолог подозрительный, не проверите ли вы его алиби на причастность ко всем убийствам в городе?!

– Не надо на меня кричать.

– Да я не кричу! Я просто не могу понять смысла нашего разговора.

– Смысл разговора в том, что ты меня компрометируешь.

– Перед кем?

– В частности, перед моими работодателями.

– Лена, – простонал Легостаев, – ты на работу ходишь через день, да и то – час-два посидишь, пальчиком в клавиатуру потыкаешь – и свободна. У тебя работодатель – твой родной папа, перед ним, что ли, тебя компрометируют походы в милицию?

– У отца большие связи, есть зарубежные партнеры. Если им станет известно…

– Да о чем известно?! – прямо-таки взвыл травматолог. – Ты себя послушай, что ты за чушь городишь!

– Для тебя это чушь, а мне неловко сообщать отцу, что тебя опять вызвали в отдел.

– А зачем ему сообщать?

– Дима, – даже удивилась Леночка, – это же мой папа. Если я окажусь замешана в какой-нибудь твоей авантюре, кто будет меня вытаскивать? Лучше заранее обо всем предупредить, чтобы впоследствии не было сюрпризов.

Легостаев удивленно слушал трубку и ничего не понимал. Наркотик, что ли, приняла его будущая супруга? У него, взрослого мужчины, в голове не укладывалось, что можно нести такую ерунду серьезным, укоризненным голосом. Вот тебе раз…

– Поэтому я прошу тебя: разберись со всеми своими проблемами, – подытожила Леночка, как будто собравшись с силами. – А как только все выяснится, мы снова будем общаться.

– Да что выяснится?!

– Обстоятельства происшедшего, – выговорила она явно чужую фразу и добавила, словно подвиг во имя Российской Федерации совершала: – Я тебя целую и буду ждать.

И положила трубку.

Легостаев некоторое время смотрел на телефон, а потом, неожиданно для самого себя, расхохотался.

Вот же идиотизм, твою мать…

Калинин грустил: у него закончилась бумага, а попросить в обед было не у кого – отдел уголовного розыска опустел, словно карман бюджетника за три дня до зарплаты. Более того, с собой в портмоне у него сиротливо болтались целых двести шестьдесят рублей, ни больше ни меньше – а бумага, как известно, нынче дорогая. На РОВД, в материально-хозяйственный отдел, государством заботливо выделялся ограниченный лимит пачек белоснежной «Светокопии», реже – «Снегурочки», но что такое – дать бумагу хозяйственникам? Из ста пачек в следственный отдел при УВД дойдут в лучшем случае двадцать, по одной «Светокопии» на рыло, по две в руки не выдаем; еще десять, вместе с факсимильной бумагой, рыдающие хозяйственники отдадут в дежурную часть: исключительно потому, что ориентировки да шифротелеграммы испокон веков печатались на бумажных носителях и выцарапывать их на досочках как-то неудобно. Двадцать уйдут в отдел делопроизводства, пять-шесть в бухгалтерию – святое дело, никто не спорит. По одной милостиво выдадут на отдел экспертов, ИВС, штаб, ОУУМ и ОДН – еще пять дорогих сердцу пачек долой. И вот прибегает замыленный дознаватель из отдела дознания, который раздачу бумаги проморгал, и жалобно так просит: «А еще осталось?», а в ответ слышит возмущенно-обиженное: «Да вы что, с ума посходили?! Мы эту бумагу печатаем, что ли?! Бессовестные…» И плетется дознаватель, груженный деньгами со всего отдела, в ближайший магазин канцтоваров, так и не додумавшись спросить, куда ушли еще около сорока государственных бумажных дотаций…

А бумага в работе сотрудников ой как нужна. Все процессуальные действия у нас как закрепляются? Протоколами, то бишь на бумажных носителях (параллельно с техническими средствами, разумеется). Все объяснения граждан как отбираются? Письменно, поскольку устный разговор в произвольной форме ни к материалу, ни к делу не подошьешь. Уведомления, от направленных прокурору до врученных жулику, тоже не из бересты изготавливаются. А хозяйственники пачку бумаги следователю с такой ненавистью протягивают, так его глазами буровят, словно собственную почку отдают; и попробуй приди до следующей поставки, так пошлют, что дорогу к кабинету забудешь: «Что?! Бумага?! Вы в начале месяца получили пачку, у меня записано, ПАЧКУ!.. – и сакраментальное: – Бессовестные…» А за столом девочка-хозяйственница сидит, семечки кушает, а шелуху в чистенький лист формата А4 заворачивает.

В пачке бумаги – пятьсот листов. Это хорошо. Многие наши сограждане и за всю жизнь столько не испишут. Но вот представьте картинку: произошел на дежурстве милицейского следователя, например… пусть будет разбой. Группой лиц. По предварительному сговору. Шел-шел мужик по вечерней улице, а на него втроем напали, угрожали, телефон отняли. Оперативники всю группу установили, притащили в отдел – оп-па, а на одном еще и кража висит, дело возбуждено, а жулика только сейчас поймали! И теперь просто посчитаем, сколько листов должен потратить следователь – грубо, на глаз.

Постановление о возбуждении уголовного дела – один лист в семи экземплярах, к каждому уведомление: а как же, трем жуликам, потерпевшему, прокурору, в уголовное дело и в контрольное производство, где хранятся наиболее значимые процессуальные документы. Каждого допроси, каждому избери меру пресечения – если подписка о невыезде, то по три листа на брата плюс опять же три копии: прокурору, контролька, дело. Если заключение под стражу – два листа ходатайства и две копии собранных материалов, листов так по сорок каждая: прокурору и в суд. Каждому обвинение предъяви, а так как преступление групповое, плюс у одного еще и кражу расписывать – опять же по три листа на рыло, и опять же – три копии. Потом допрос – если подробный, листов пять-шесть выйдет. Всю остальную процедуру доказывания опустим, она в каждом деле будет отличаться по проводимым следственным действиям. И в итоге – обвинительное заключение, в котором подробно расписываются все действия жуликов с приведенными доказательствами по каждому персонально. При изложенном преступлении выйдет оно вместе со справкой и списком листов на сорок. И опять – шесть копий: жуликам, в контрольку, в дело, в прокуратуру… А если ошибку сделал? Перепечатывай… А сколько бумаги уходит помимо этого? А сколько у следователя в производстве материалов, поручений из других отделов, уголовных дел? А в хозчасти только губы поджимают: «Попробуйте меньше бумаги ошибками портить».

Уголовный розыск бумагу обычно покупает – если и перепадет им пачка-другая, то ее быстренько прибирает к себе инспектор, для справок. Но в этот раз даже этой пачки не было, и Калинин стал размышлять, кто пожертвует несколько листов без особой агрессии: мол, самим мало. Следствие, если только не разбежалось еще – там хотя бы люди приличные остались, если и те не на обеде. Уточнить он не успел, потому что в кабинет явился майор Шиманский.

– Интересные вещи узнал, понял, да? – сказал он, усаживаясь напротив и довольно улыбаясь. – Ильясова у тебя проходит, по героину?

– У меня. В КАЗе сидит, со вчерашнего дня.

– Знаю, что в КАЗе… Братишка ее сегодня в Ленинском районе торговать пойдет.

– Вот те раз, – не смог сдержать удивления Калинин, – а откуда информация?

– А жаловаться приходили. Мол, своими силами бить или вы его хлопнете? Чего оказывается: этот Ильясов купил у одного там дяди героин, полкило, а деньги пообещал принести через три дня. Ну там, видно, отношения налаженные, дядя согласился. А героин возьми да окажись таким поганым, что один торчок чуть кони не двинул. Понял, да?

– Ты не путаешь? Ильясов у нас анашу всегда сбывал.

– Ну а тут, видно, взялся за химию. Ты дальше слушай… Значит, за деньги он попросил отсрочку, а сам чужое бабло пустил в оборот – отдал херу одному за два кило качественной травы, хер траву пообещал и слег в больничке; у Иьясова ни травы, ни денег. Клиент на траву нервничает, с дядей-героинщиком Ильясов ухитрился разосраться, а эти… контрагенты, понял, да, хотят либо свои бабки назад, либо «белого», но нормального качества. Сурен нехило встряет, и тут из больнички ему передают зеленый двухкилограммовый привет, хер честным оказался. А клиент, которому Ильясов травку обещал, от нее уже отказался, так что в деньгах он теряет нехило. И побежал наш юный наркоман искать пути спасения, нашел торчка в Ленинском, но там-то этим своя кодла занимается… Подставного ему прислали, решили наказать за наглость. Уже договорились, понял, да?

– На чужой территории работать? Как ты себе это представляешь?

– Зачем на чужой? Мы им – содействие, они нам – сбыт; выманят Ильясова к нам в район, тут мы его и хлопнем. Может, орден дадут, гы-гы. Понял, да?

– Понял, да, – сказал Калинин. – Слушай, а у тебя бумага есть?

– А тебе чего? – удивился Шиманский. – До ветру захотелось?

– Когда я это в сортире офисной бумагой подтирался? Да нет, пачка закончилась, рапорт не на чем печатать.

– Да не вопрос…

– Приятно встретить понимающего человека, – похвалил Калинин, и они вдвоем отправились в кабинет Шиманского, где капитан стал счастливым обладателем пачечки листов в сто пятьдесят.

– Хватит на первое время, – прокомментировал Шиманский, выдавая бумагу. – Тебе не очерки писать о буднях российской милиции…

После обеда они зашли к Линнику, доложили ситуацию с Ильясовым и принялись действовать. Встречу наркоманы перенесли на восемнадцать ноль-ноль, недалеко от здания старого разрушенного театра; агентурная разведка донесла, что Сурен сильно нервничает. Он действительно нервничал: утром ему поступила недвусмысленная заява от героинщика, что если денег за товар до завтра не будет, то до послезавтра уже не станет самого Сурена, и бегать бесполезно: за ним давно и плотно ходит по пятам его человек. От такого заявления и без того нездоровая психика Ильясова дала серьезный крен: в каждом следующем за ним человеке он видел убийцу, шарахался из стороны в сторону, пытался прятаться за углами домов. Под мышкой он нес пакет – в другое время в жизни не стал бы вести себя так глупо, передвигаться по всему городу днем с двумя килограммами конопли, – но сейчас он уже не мог внятно соображать. Ему мерещились жулики с окровавленными ножами, Быколов, ванная с бетоном, а в ней – его нога. Он немного выкурил перед выходом на улицу, и теперь, когда трава подействовала, страх стал приобретать причудливые формы. В пять вечера Сурен уже пришел к театру, забрался в развалины и стал ждать в углу – забился, совсем как сестра забивалась после институтской травли в угол дивана. Его овца… Деньги надо отдавать, иначе Ритке придется возвращаться в станицу, а там ей жизни не будет…

Сурену показалось, что у стены мелькнула чья-то тень. Он затаился, прислушиваясь. Сердце то стучало громче, то совсем замирало; во рту стало горячо и сухо. Кругом шевелился, шипел, царапался, шуршал зимний темнеющий вечер. Показалось или просочилась ко входу в театр щуплая, низенькая фигура? Послышалось или была отдана тихая невнятная команда? Галлюцинации надвигались и, когда уже были готовы раздавить Сурена, рвались перед его лицом на клочья тумана.

– Эй, – позвали его со стороны разбитого окна; Сурен поспешно поднялся, прижимая к себе пакет. – Эй.

– Тагир? – спросил Сурен. – Это ты?

– Я. Принес?

Рот Сурена наполнился тягучей слюной; он сглотнул и сказал:

– Как договаривались.

– Давай.

– Деньги…

– Вот деньги, бери.

Сурен подошел к окну, посмотрел: на снегу стоял, кутаясь в холодный длинный плащ, Тагир. Воровато оглянувшись, он сунул Сурену в руку пачку купюр, и Сурен, подсвечивая себе фонариком, стал пересчитывать, тихонько матюгаясь. Порядок. Ильясов передал пакет, отступил назад в темноту и еще некоторое время прислушивался к поскрипывающим, удаляющимся шагам.

Деньги есть. Он сунул их в карман. Хотя бы не убьют…

– Ни с места! – заорали сразу с нескольких сторон. – Стоять, сука! Стоять!

…На столе третьего кабинета красовались разложенные денежные купюры; в присутствии понятых, Сурену сначала просветили одну руку, потом вторую, потом карман: на всем вышеперечисленном остались следы люминесцентного карандаша, аналогичные следам на помеченных банкнотах. После того как акт осмотра был составлен и подписан, эксперт аккуратно упаковал деньги, и понятым после росписей на бирке разрешили удалиться. Сурен погасшим взглядом проводил их.

– Браслеты расстегните, – хрипло сказал он, вытягивая вперед руки. – Кожу трут, а у меня там раны. Стесал.

С разрешения майора с Сурена сняли наручники и усадили; майор устроился напротив, вынул и положил на тумбу свой блокнот.

– Ну, Ильясов… – задумчиво проговорил Вершин, покачиваясь на стуле. – Будешь сразу справочкой махать или побеседуем?

– А сестру отпустите? – мрачно поинтересовался Сурен, потирая затекшие запястья.

– А это будет от результатов беседы зависеть… Может, ты ее сейчас сольешь по полной программе, как соучастницу, ну куда такую отпускать?

– Чушь не порите, – вяло огрызнулся Ильясов, – она думает, я картошкой занимаюсь. Нашли соучастницу… За что повязали ее?

Вершин с сомнением посмотрел на Сурена, потом все-таки сказал:

– Вчера, в обеденное время, она передала героин в пакете. Рядом со своим институтом.

Сурен подался вперед:

– Что передала?!

– Героин. Паршивенький, конечно, но не последний сорт.

– Чушь собачья. Она овца, какой, в жопу, героин… А сама она что говорит? – вдруг спросил он.

Вершин пожал плечами.

– А сама она говорит, что содержимого пакета не знала, а сам пакет ей передала для больной подруги гражданка Барцева Александра Александровна, которая, кстати…

От ярости обретший силу Сурен взвился со стула, и сержант у двери мгновенно кинулся к нему.

– Ну и сука! – взвыл Сурен, яростно сверкая глазами. – Вот мразь! Ладно, вы меня все равно не посадите, у меня осложнение шизофрении…

– …началось маханье справкой…

– Да подожди ты! Я про эту суку все расскажу… И про ее хахаля… Они героинщики. Я с ними познакомился…

После обстоятельного рассказа к обвинению Полинкова в убийстве прибавилось еще и подозрение в хранении с целью сбыта и сбыте наркотических средств. Полинков вину не отрицал, и в ходе дополнительного допроса сдал и Барцеву тоже. Его показания идеально бились с показаниями Ильясова: хитрый героинщик рассказывал только о тех эпизодах, которые могли быть известны Сурену, чтобы не вешать на себя лишнее. Пока Зайцев заполнял протокол, Калинин с Вершиным диву давались, какие узоры иногда заплетает судьба и насколько люди рады переложить хоть часть своей вины на плечи других: ладно Полинков с видимым удовольствием топил Сурена – можно даже как месть расценивать! – но то, что он подробно рассказал об участии в деле своей любовницы, сначала по убийству, а потом и по эпизодам наркоторговли – это было неожиданно.

Но приятно…

После тщательного допроса Сурена присутствовавший при процессуальном действии Вершин отправился в комитет к Пишулину и выпросил у него разрешение на свидание с обвиняемой Рябской. Пишулин долго капризничал: мало ли чего хотят эти оперативники? Сейчас у него красивое, без дополнительных эпизодов, убийство, которое он направит сразу после получения заключения психолого-психиатрической экспертизы: находилась ли обвиняемая в состоянии аффекта, вменяема ли? А тут приходит майор из уголовного розыска, сотрудникам которого вечно не хватает «палок» в графе «раскрытие преступлений прошлых лет», и хоть и обещает просто побеседовать, где гарантия, что не уговорит Рябскую на пару нераскрытых кражонок? Пообещает ежедневные передачки, улучшенное содержание, по телефону даст поговорить с родственниками, а в обмен – срок-то по убою все равно ого-го! – попросит написать явку с повинной в старой краже. В тюрьме и не на такое идут ради поблажек: срока сильно не прибавят, зато насколько комфортнее сидеть! А следователь мучайся потом, выслушивая ворчание судей и прокуроров о липовом составе. Со многими следаками оперативники находили общий язык на лету – еще бы, одно дело делают, – но Пишулин был редкостным занудой, да к тому же на всех милиционеров, от ОДН до розыска, смотрел с презрительным сожалением. И драл по заявлениям граждан нещадно.

Разрешения он не дал, и, отчаявшись, Вершин позвонил Бараеву, чего лучше бы не делал: тот попросил Пишулина по телефону разрешить свидание, потому что через Рябскую нужно узнать об их задержанном наркоторговце. И тут следователь не просто стал в позу, а даже начал истерично верещать, что только второго подозреваемого и наркотиков вдогонку ему не хватало.

Дело было в том, что к более тяжкому составу преступления присоединяется менее тяжкий, и если бы милицейское следствие доказало виновность Ильясова, а в их деле фигурировала бы даже пусть в качестве пособника – читай, соучастника в наименьшей своей разновидности, – обвиняемая в убийстве Рябская, то автоматически уголовное дело Сурена из милиции перекочевало бы на присоединение к убою. А как там милиция расследует – бог их знает, бывают следователи ответственные, а бывают – хвост кобыле не пришей. И Пишулин, разругавшись с Вершиным вследствие невозможности разругаться с Бараевым (попробуй потом позвони начальнику крима, попроси его об услуге), послал его со своим разрешением на свидание подальше.

Неожиданная удача снова пришла со стороны Алексашенкова, к которому рысью побежали как Бараев после злого доклада майора Вершина, так и начальник милицейского следствия после злого доклада подполковника Бараева. Антонов прекрасно понимал, что показания Рябской имеют большой доказательственный вес в деле Ильясова, и допустить, чтобы эти доказательства пропали, не мог. Да и прокурорских работников он отчего-то ненавидел, поэтому перед Алексашенковым следователь Пишулин предстал чуть ли не наркобароном, уводящим от уголовной ответственности страшных преступников. Полковник, как всегда, был великолепен.

– Это вам что, хиханьки? – громыхал он по телефону, разговаривая с заместителем руководителя следственного отдела СК. – Или, может быть, хаханьки? У нас задержан опасный преступник, а ваш следователь отказывается содействовать тому, чтобы его отправили на зону! Преступника, а не следователя, уточняю! Это вам что, кража двух хорьков из зоомагазина? Это наркотики, а вы что, не знаете о наркотиках? – видимо, зам что-то ответил, потому что Алексашенков немного помолчал, потом продолжил: – Вот и я прекрасно знаю о наркотиках! Давайте его отпустим! Давайте! Вот мы не поработаем с его сожительницей и завтра отпустим! А послезавтра от его деятельности молодежь и другие люди будут умирать, давайте вы возьмете на себя эту ответственность? – снова пауза. – Отчего я так и знал, что не возьмете?! А вот я возьму ответственность за то, чтобы сказать: это вам не бабушка незаконно лук продает, это мафия! Городская мафия!

И так далее и тому подобное. Калинин при разговоре не присутствовал, но после того, как из кабинета вышел, давясь от смеха, обычно невозмутимый Бараев пару перлов из него вытащил. Особенно ему понравилась фраза полковника: «А вот сейчас что-то произойдет не без участия известных лиц, и ваша обвиняемая от показаний откажется, а следователь, оказывается, ее бил!», и первый раз капитан почувствовал к Алексашенкову что-то вроде приязни.

После получения разрешения, которое следователь Пишулин выписывал, с ненавистью сверкая глазами, Вершин немедленно отправился в ИВС. Вику вывели из камеры; на всякий случай майор прихватил бланк протокола допроса: Пишулин точно ее допрашивать не соизволит, а в случае чего его можно будет оформить поручением, задним числом. Или к тому делу приобщить, или к милицейскому. Поэтому даты он не поставил, заполнил остальные графы и спросил:

– Курить хочешь?

Рябская молча кивнула. Ломка у нее еще не наступила, слишком мало просидела без наркотиков, но пережитое дало о себе знать: это уже была не та покрытая стальной броней нервов проститутка, это была молодая женщина со старыми, потухшими глазами, с бороздками морщин, с остановившимся взглядом.

– Слушай, Рябская, – решив не тянуть кота за хвост, начал Вершин. – Мне нужно еще раз допросить тебя – во-первых, ты что-то недоговорила по фактам с улицы Зеленой, где нашли труп, а во-вторых, касательно Сурена Ильясова. Сама понимаешь, правда нам известна, но документально не закреплена. Если не будешь говорить – я тебе весь мозг вытряхну, но добьюсь хоть толику правды, мне и этого хватит. Поверь на слово, тебе ничего другого не остается.

Вика подняла на него мертвый взгляд.

– Курить есть?

Вершин поспешно вытащил сигареты, протянул ей всю пачку, щелкнул зажигалкой. За дверью со стеклянным окошком дежурный по ИВС сделал страшные глаза, но Вершин в ответ так злобно посмотрел на него и замахал руками, что лезть он не стал. Вика затянулась, выпустила дым.

– Знаешь, я будто умом тронулась, – ровно сказала она. – Как стала эту суку тогда кромсать, больше ничего не помню. А ночью сегодня вроде от шума просыпаюсь – а это у меня в голове спорят, спорят… Три разных голоса, и ругаются, как черти… это без наркоты, наверное. Ломает меня. Что про Сурена говорить?

– Что ты знала о его наркобизнесе?

– Да все знала, – Вика равнодушно пожала плечами. – Сначала он сам был, потом Вака Мирзоян, тот, что с нами трахался на Зеленой, его под крыло взял… Сурик, он же шестерка, крупных дел не делает, с ним связываться боялись: слишком нервный. Последнее время почти перестали платить, а потом он с Сашей Барцевой, есть такая в его доме, познакомился, где-то в октябре. А у Барцевой выход был на одного поставщика-героинщика. Вот они и начали вместе… химичить. Только Сурен ей быстро надоел. Слышь, а что ты от меня хочешь про Зеленую?

– Имя Перетятько Андрея Валентиновича тебе о чем-нибудь говорит?

– Это его убили, да? – спокойно спросила Вика, сильно затянувшись. – Я догадывалась. Кому бы еще понадобилось возле нашего шалмана ночью ходить…

– Откуда ты его знала?

– От Дюкаревой Ольки. А как насчет с ней увидеться, а? – первый раз на лице Рябской проступили хоть какие-то черты живого человека. – Там дело у меня…

– Не дай бог тебе с ней увидеться, – серьезно сказал Вершин. – Померла Дюкарева десятого числа, от инфаркта.

– Царствие ей небесное… неверующая я, но Олька хороший человек была. Дочка у нее осталась… Это ж Барцева ей героин в сумку кинула, сука, мне Сурен рассказал. Была «приемка» года три назад, Барцева там тоже шлюшила, и, как увидела, что мусора повалили, – быстро в сумку пакет пихнула, сидеть не хотелось. Тварь.

Вершин промолчал.

– А Перетятько Олькиным любовником был, они как раз тогда встречаться и начали. Как ей условно дали, Андрюха к ней переехал, все замуж звал, а она отказывалась, говорила: «У меня фамилия не очень, но у тебя уж совсем смерть…» Олька мне рассказывала, что он наркоман, что проблемы с поставщиками возникли, что кидают его. Про Барцеву тоже говорила, только фамилию не упоминала, Саша и Саша, я сначала думала, что мужик, оказалось – баба, его посредница. Пока с Суреном разговор не зашел, не знала, кто это…

– Почему Перетятько оказался шестого, вечером, на Зеленой?

– Мы должны были их познакомить, его с Ильясовым, – без выражения эмоций на лице ответила Вика, прикуривая от предыдущей сигареты. – Андрюхе надоело связываться с ненадежными уголовниками, хотелось вроде как партнера постабильнее, вот я Ольке Сурена и присоветовала. Он же не судимый ни разу… Мы должны были у армян вечером встретиться. Они бы переговорили, а потом вроде как с Ольгой должны были уехать, но Андрюха так и не пришел. Я его в глаза никогда не видела, поэтому и не узнала – ну лежит мужик, про подставу бормочет, кто знает, он или не он. А я тогда так сильно испугалась, что не подумала вернуться. Сурен рано ушел, потому что эту шлюху Барцеву поехал искать, это он мне сам потом рассказал. Не нашел, нажрался, утром домой приехал, еле на ногах стоял… Барцева же его кинула с наркотой, он попал на большие деньги…

– Когда это было?

– Еще до Нового года. Но узнала только три дня назад, в ходе ссоры. Сурен особо не распространялся, что там за доза была, что за наркота, но не героин, это точно – на такое бы он не пошел, всегда боялся тюрьмы.

– Почему вы сразу не сказали, какую фразу слышали от убитого перед смертью?

– Я думала, что она относится к Сурену – мол, он сука, подставил его. Я тогда внимания не обратила, что он сказал – «подставила», женский род. Он что-то еще бормотал, я не заметила, а потом заорал так страшно… я сразу побежала на Березанскую, да я рассказывала уже. А что, Сурена закрыли?

– Да.

– За что?

– Зарвался твой Сурен, – устало сказал Вершин, дописывая протокол. – Торговать стал не там, где надо. На чужой территории. А там слили его быстренько.

– Это Барцева, – с ненавистью прошептала Вика и ткнула окурок в пепельницу, – белобрысая мразь. Я ее, суку…

– Да что Барцева, – отмахнулся майор и протянул проститутке планшет с допросом, который она подписала не читая. – Барцева там и не фигура вовсе, так… благодаря морде зацепилась в определенных кругах и подозрений при пособничестве не вызывала. И хитрая она очень. Но выходов у нее нет ни на кого, кроме как на любовника. А любовник уже все и проворачивал. Она и с Суреном-то встречалась, чтобы выяснить его перспективность, можно ли наладить через его каналы сбыт, а как узнала, что каналы хилые и хлипкие, бросила его к чертям… Ладно, Рябская. Мы сегодня твоего бывшего закрыли, Витю Полинкова. Будете через три камеры друг от друга сидеть.

Рябская выронила ручку, которую все еще держала в пальцах, и ахнула.

– Витьку-то за что? Тоже наркотики?

– Неправильно выражаешься – надо говорить: «И наркотики тоже». Это он Андрея Перетятько грохнул.

– Врешь!

– Два свидетеля уверенно опознали, да и сам отпираться не стал. Ручку не дарю, а то еще будешь любимому малявы писать, – Вершин поднялся со стула, застегнул планшетку и постучал в дверь конвойному. – Бывай, Рябская.

Когда он уходил, Вика невидящими глазами смотрела в стену перед собой.

Барцеву, которую Шиманский ранним утром вытащил из теплой постели, чуть ли не пинками пригнали в третий кабинет, невзирая на протесты и истерические крики. После задержания Полинкова она уже начала понимать, что проблемы мимо не пройдут, но самонадеянно полагала: все будет не сложнее, чем в случае с Риткой Ильясовой. Ту дуру закрыли сразу после «приемки», уже вторые сутки прошли, а Барцеву только опросили – и больше не вызвали никуда. Немного беспокоил арест любовника, но Александра была уверена в том, что он будет молчать. Она ведь для Полинкова богиня. Выгородит, как миленький, не позволит такой красоте подвергаться липким мусорским взглядам. А может, его вообще выпустят! Поэтому в шесть утра, когда во входную дверь позвонили, она без колебаний открыла: в подъезд так просто не зайти, а у Полинкова был домофонный ключ, может, это и вправду он? Вопреки ожиданиям, за стальной дверью стоял майор Шиманский с двумя сотрудниками милиции, все по форме, все с очень недобрыми взглядами. Барцева попыталась захлопнуть дверь, но ее легко оттеснили, вошли в квартиру и предложили проехать в отделение.

– Что вы себе позволяете! – вздернув точеный носик, фыркнула она и потянулась к телефону, но Шиманский ее опередил: взял мобильный и засунул себе в карман. Барцева задохнулась от такой наглости. – Вы что о себе возомнили? Да один звонок, и вы все с работы вылетите, если не сядете!

– Гражданка Барцева, в темпе польки-бабочки собираемся и едем в райотдел, – с усмешкой сказал Шиманский, осматривая квартиру. – Богато живете на деньги наркомафии…

– Что вы себе позволяете!

– Да что вас заклинило на этой фразе, вроде бы родители интеллигентные, а словарный запас минимальный… Ну, блядь! – рявкнул опер, испугав неожиданной сменой тона даже своих спутников. – Ты соберешься добровольно, сука наркоманская, или мне следователю звонить, пусть задерживает тебя к херам?!

Барцева попятилась.

– За что меня задерживать?

– Любовник твой, Виктор Полинков, – помнишь такого? – признался, бедолага, в убийстве Андрея Перетятько, был у тебя такой знакомый, – тут Шиманский прискорбно покачал головой, – а тебя выставил не только соучастницей, но и инициатором. Мол, спер у вас Андрей наркотики, возвращать не хотел, вот ты хахаля и подговорила – убьем, чтоб другим неповадно было.

– Что за бред…

– Бред, не бред, а свои пятнадцать получите оба.

– Пят-тнадцать чего?

– Лет, блядь! Собирайся, сука, ну!

Чтобы с ней так разговаривали, Барцева не привыкла. Более того, она просто поверить не могла, что это действительно происходит, что не снится. Как сомнамбула, она оделась и покорно вышла вслед за сотрудниками, села в белые оперские «жигули» – неловко, с трудом уместив ноги, потому что уже, казалось, целую жизнь не ездила в таких машинах. Она попросила было поехать на своей «тойоте», но все трое ответили насмешливыми взглядами.

По дороге Барцева, находясь в легком ступоре, пыталась продумать: что говорить, как выкрутиться? Если с Ильясовой все было легко, Полинков план продумал идеально, то здесь… Если сам Виктор будет настаивать, что она знала об убийстве… И как позвонить отцу, господи, как?!

Прибыв в отдел, разговорить Барцеву не составило никакого труда: прочитав явку с повинной собственного любовника, Барцева раскололась, как сухое печенье, – лишь бы не тронули ее, лишь бы не отправили в ИВС. Да, она передавала наркотики (подробное описание наркотиков, мест сбыта, производителей, получателей и контрагентов). Да, долгое время участвовала в наркоторговле, исключительно посредником (подробное описание деятельности и функциональных обязанностей). Да, героин, за который чуть не убили Соловья и его однорукого приятеля, были в пустотелой зажигалке (подробное описание зажигалки, изготовленной талантливым Полинковым), которую забрал, уходя в рождественский вечер, Перетятько: случайно, просто перепутал со своей, они одинаковые. Когда Барцева с Виктором это обнаружили, то помчались по всем местам, где мог быть Андрей, и все-таки догнали его на Зеленой, но что произошло – Александра не имеет понятия, потому что не выходила из машины и ничего не видела. Виктор зажигалку не забрал, сказав, что Перетятько ее потерял, больше ничего она не выясняла.

Обвинить ее в пособничестве по убийству не хватало доказательств, а следователь с очной ставкой тянул: родители Барцевой оказались крупными шишками, и хотя следствию поклялись не перечить и даже обещали, при необходимости, внести залог вместо задержания по 91 УПК, но все равно ухитрились через свои связи добиться, чтобы ее выпустили под подписку.

Полинков же обосновался в ИВС надолго. Вел он себя спокойно, с достоинством, пока через три камеры ему вкратце не передали, что и почему случилось с его любовницей Викторией. Вот тут он как с ума сошел, стал орать на весь коридор изолятора, что любит Вику, что будет с ней и даже что возьмет ее убой на себя. Та тоже стала вопить в ответ что-то подобное, и тишину удалось установить не скоро – только когда начальник ИВС пригрозил, что переведет одного из них в другой район, к чертям собачьим. Тогда, как прежде, стали перешептываться через камеры, фразы обрастали невиданными дополнениями, и у находящихся под стражей появилось новое, почти сериальное увлечение.

Перед уходом Калинин заскочил в ИВС и попросил дежурного узнать, не видели ли два друга с птичьими прозвищами в пальто убитого черную зажигалку.

– Зажигалка? – удивленно спросил Утак, за три дня в тепле и на халявных харчах отъевшийся и помолодевший, несмотря на гнетущую атмосферу. – Не было никакой зажигалки.

– Была, – поправил его Соловей, – поганая такая, неработающая. Мы ее у Дмитриевны в помойку выкинули.

…Когда опера вышли из райотдела, было еще светло; день стремительно прибавлялся, и солнце пыталось еще хоть немного отвоевать пространства у ночи. Несмотря на зиму, в воздухе уже витало предчувствие тепла, и ветер перестал быть колючим, стал нежным, несущим с собой мартовские дожди и запах просыпающейся черной, в тающих белых сугробах, земли.

– Смотри, – сказал Калинин, отколупнув носком ботинка ледяную корку. – Снег тает. Скоро весна.

– И пойдут косяком квартирные кражи…

– Нет в тебе, Саня, чувства прекрасного.

Вершин искоса посмотрел на него.

– Отчего же нет, – помолчав, сказал он. – Как ты смотришь на предложение отпраздновать удачу в «Пескарях»?

– Прекрасно!

…Рита, будто сквозь плотную вату, медленно брела по улице Гастелло в сторону трамвайной остановки. В двенадцать часов закончились третьи сутки ее административного задержания; позади остались духота камеры, грязь, унижение, пьяные соседи, сальные шутки автоматчиков. Первую ночь она рыдала в углу, чувствуя, как ее выворачивает наизнанку от вони – справа и слева камеры были забиты пропитыми мужиками, которые не мылись месяцами, частенько справляли малую нужду прямо в штаны. Они орали и колотились до полуночи, несмотря на угрозы милиционеров, а потом затихли.

На вторую ночь к ней подселили взрослую пьяненькую бабу, которая ударила сотрудника; она почти три часа жаловалась Рите на жизнь, а та пыталась вжаться в стенку, чтобы не видеть перед собой этого перекошенного, брызгающего слюной лица. Вчера она ночевала одна, но ей было уже все равно – хоть в мужскую камеру сажай, в ней будто что-то надломилось. Рита вяло думала, что это наказание: за то, что бросила в деревне братика и сестру. Что там с ними сейчас…

Когда сегодня утром ее выпустили из камеры, то дежурный брезгливо поморщился – еще бы: одежда и длинные волосы пропитались запахами, а Рите даже казалось, что запах поселился внутри нее. Она хотела было выйти, но дежурный отвел ее в уголовный розыск, в третий кабинет. Там она узнала, что все подозрения с нее сняты, что установлена вина Барцевой в пособничестве при сбыте наркотических средств, что ее вызовут для допроса… и что Сурик был наркоторговцем, в связи с чем задержан и будет взят под стражу.

Вот и все.

Дома она подумает, как жить дальше: бросать институт или переходить на заочное обучение на какую временную работу устроиться – куда возьмут без образования? – чем помочь Сурику, хватит ли денег, которые она копила, на хорошего адвоката, и где брать этого самого адвоката… но только дома. Когда она доберется домой и смоет с себя этот вязкий ужас трех дней. Только бы добраться домой.

Поворачивая, Рита поскользнулась и стала падать; руки пытались ухватиться за угол дома, но перчатки скользили. Рита попыталась сгруппироваться, чтобы ничего не сломать, но вдруг сзади ее подхватили две сильных руки, удержали. Она поскребла ногами по наледи, твердо встать не смогла, и руки передвинули ее на более безопасное место, на тающий снег. Девушка обернулась и увидела симпатичного молодого человека в замшевом пальто.

– Не стоит надевать сапоги с каблуками в такую погоду, – доброжелательно, но строго сказал он. – Это очень опасно. А ходить следует, чуть наклоняясь вперед, чтобы при падении не повредить позвоночник.

Рита неуверенно поблагодарила:

– Спасибо большое, что поддержали меня…

– Совершенно не за что, только рад помочь, – галантно улыбнулся Легостаев и машинально, уже сам себя кляня в этот момент, пафосно добавил: – Я врач, знаете ли…