Vanves (Seine) 65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin

2-го января 1957 г., суббота

               С Новым Годом, дорогая Вера!

Мы очень давно с Вами не виделись, и я слегка обижена, ибо зов, всегда, исходит — от Вас, — и уже давно не исходит.

Милая Вера, мне необходимо устроить свой вечер — прозу: чтение о Пушкине, называется «Мой Пушкин» (с ударением на мой). Я его как раз кончаю.

Я совсем обнищала: Совр<еменные> Записки (НЕГОДНЫЕ) не́ дали мне на Рождество даже 100 фр<анков> аванса — под моего Пушкина[2], под предлогом, что им нужно достать 5 тысяч (чего проще: 5.100!).

Словом, вечер мне необходим.

Хочу повидаться с Вами, чтобы посоветоваться, когда, мне бы хотелось — поскорей, но не знаю (столько было вечеров)[3] — осуществимо ли уже в январе.

Словом — зовите, и я приеду.

Обнимаю Вас. Вам и Вашим мои самые сердечные поздравления и пожелания.

                                             МЦ.

               С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!

Вам эту дату пишу — первой.

Дай в нем Бог Вам и Августе Антоновне[5] и всем, кого Вы любите, здоровья и успешной работы, и хороших бесед, и верных друзей.

Не поздравила Вас раньше потому, что болела, обычный грипп, но при необычных обстоятельствах нашего дома — несколько затянувшийся. Но елка, все-таки, была, и Мурины подарки (благодаря Вашему, за который Вас горячо благодарю) — были. Получил книжки: «Les Contes de ma Grand-Mère»^{1} (Жорж Занд) — «L’histoire merveilleuse de Peter Schlehmil»^{2} (во французском переводе самого Chamisso — кстати, был француз (эмигрант) — и себя на французский — переводил!!)[6] — и цветную лепку, из которой отлично лепит.

Я, как встала после гриппа, так сразу засела за переписку своей прозы — Мой Пушкин[7]. Мой Пушкин — это Пушкин моего детства: тайных чтений головой в шкафу, гимназической хрестоматии моего брата, к<отор>ой я сразу завладела, и т. д. Получается очень живая вещь.

Не знаю — возьмут ли Совр<еменные> Записки, но во всяком случае буду эту вещь читать вслух на отдельном вечере[8].

Да, та «Dichterin»^{3}, о к<оторой> Рильке пишет Пастернаку[9] — я. Я последняя радость Рильке, и последняя его русская радость, — его последняя Россия и дружба.

Как мне бы хотелось с Вами встретиться. А вдруг — в этом году?? Давайте — подумаем. А м<ожет> б<ыть> — и решим??

Обнимаю Вас, сердечный привет сестре.

Всегда любящая и помнящая Вас

                                             М.

Мой первый ответ: не узнавать — себя. Я от человека всегда терплю до предела, пока не затронуто что-то для меня священное, намеренно — не затронуто, с злостным умыслом мною любимое — унизить. <зачеркнуто: В частном порядке> Вы порвали не только не попытавшись выяснить, <зачеркнуто: после моего полного и терпеливого выяснения: «не могу видеть Вас в»> а — не дождавшись моего выяснения, не оставив для него адреса — раз — и уже с моим полным и терпеливым выяснением в руках — два. «Не могу видеть вас в ничтожестве». <зачеркнуто: значит можно сказать тому человеку, от которого ждешь большего> есть именно доказательство, что человек для тебя не ничтожество.

Спросите любого и любой Вам истолкует — так.

Но не будем углубляться. Мне слишком легко разбить карточку Ваших доводов.

Но Вы даже этим любимым быть не захотели: Вам надоело быть любимым и Вы уцепились за первый предлог, как с другим, к<отор>ым Вам бы хотелось быть любимым, <вариант: в другом случае (хотели быть любимым)> уцепились бы за первый обратный благоприятный предлог.

Вы не посчитали, что перед Вами живой человек.

<Зачеркнуто: От начала до конца все это было каприз — может быть больного>

Мой друг, меня часто оскорбляли, но <зачеркнуто: все это всегда «любящие», никогда — друзья. Всегда — женщину, никогда — человека. Никогда — поэта> что в этом отношении были не только Вы, но еще — я, Вы ни на минуту не задумывались, каково мне без Вас будет (не на свете! внутри меня)

Вы <зачеркнуто: подразумевали> первую помнившую от меня обиду положили на весы <зачеркнуто: (всего моего сердца)> и она перевесила — всю меня. Ваше самолюбие Вы предпочли моей любви.

Больше Вам сказать нечего. Все это — явно: спросите любого

Как я бы поступила? Выяснила бы

Если же Вы и последнего моего черным по белому выяснения[12] <поверх строки: по той или иной причине> все же решили порвать, Вы должны были бы сказать мне это сразу — так же черным по белому, и еще лучше — устно, в первую нашу встречу: По той или иной причине, с вовсе без причин — Вы мне больше не нужны…

<Зачеркнуто: а не «изъявлять благодарность» и так далее. Это — либо

Вы меня — зря мучили>

а не делать это — молча, не тянуть, <сверху: отталкивать>, не отписываться, не приезжать ко мне и не звать к себе <зачеркнуто: Есть вещи серьезнее чувства <нрзб.>> на три дня, «отдохнуть» и так далее.

Если Вы после моего последнего письма могли думать о себе, о какой-то моей воображаемой обиде, если Вы после тех стихов могли думать только о себе и своем самолюбии

— Бог с Вами. Нам не по дороге

Мой друг! Когда человек идет в болото — не считаешь до́ ста, а кричишь, либо хватаешь за руку — или за ногу (Монпарнасы) — или за голову.

Не считала я до́ ста и после первого Вашего письма и поступка

<зачеркнуто: От человека же так всем собой отозвавшегося можно было ждать> я никогда не считаю до ста.

Моя дорогая деточка[13], как хорошо, что Вы меня сразу стали звать Мариной, просто Мариной, без всякой моей просьбы или предложения (когда приходится просить — <нрзб.>). А я Вас, внутри себя, перейдя Ваш порог и пройдя Ваш путь сразу назвала Конcуэлой — но не то́й, романа Жорж Занд[14] (хотя и той!), а той — огаревской Наташи, которую старшая Наташа герценовская, после первой встречи, прощаясь с ней не дожидаясь назвала — Конеуэлой[15] <над этими словами: и которая Конеуэлой оказалась и осталась>. (Есть вещи, хотя бы сто лет спустя <над этими словами: с <нрзб.> сто лет назад произошедшие> которые в нас произошли. Так вот те две Наташи во мне произошли (и вчера я — просто вспомнила). Но не будем сейчас о Наташах, будем о Вас.

Вы сказали — «как сделать, чтобы, когда Вы придете — не было других». Отвечаю Вам сейчас.

— Пусть другие будут: все равно их не будет, то есть Вы будете знать, что все равно я с Вами, и все что я говорю, будет к Вам, и для Вас.

Другие никогда ни понимать / понять ни помогать / помочь не будут <над этим словом: не могут>. Не бойтесь если это Ваши друзья — я буду с ними мила, и никакого неуюта не будет. Просто, Вы будете знать: я каждую секунду и всей собой — с Вами. Будете знать это абсолютно — надежно и спокойно. (Посмотрите, сколько будет в последних строках, я этому рада, это не мой глагол. Так от «было» — Наташ — до будет нашего. (Да будет!)

Этим летом мне из Швейцарии <над этим словом: в которой я бывала часто> пришлось написать такую открытку[16].

Никогда еще <над этими словами: я думаю, что>, со времен Огарева и Герцена и их Наташ, из Швейцарии в Швейцарию же с такой горечью не посылалось привета.

И вот, <зачеркнуто: сбылось, моя Наташа> вернулась, но совсем иначе, то есть Наташа.

Может быть тем косвенным и множественным <над этим словом: (Наташ)> упоминанием я Вас в свою жизнь — <зачеркнуто: назвала> <над этим словом: вызвала>, в Вашу — вошла. Словом, я в нас с Вами вчера, что-то узнаю, пока еще — как сквозь сон, знаете — сквозь ресницы сна. И чтобы Вам это не показалось «поэзией» (хотя вся моя поэзия — только достоверность и очевидность моего до-семилетия) — мне с Вами, я с Вами вчера была на полной свободе, вчера была совершенно — свободна, совершенно. По-моему, совершенно я с Вами вчера была на полной свободе сна, мое любимое состояние, я все время узнавала как во сне знаешь, что будет дверь, что улица загнет, что человек скажет то-то… Вы все время говорили «то-то».

А в общем не Вы и не я говорили, нами говорило <над этими словами: нам говорилось>, и Вы напрасно не захотели выслушать моего рассказа всем и каждому — 2 года назад — о Вас. Не я говорила и не о Вас говорила, а то лицо, по недоразумению, заместившее меня в моей комнате под ёлкой — о том лице, по недоразумению, заместившему на диванчике — Вас.

Вы никогда от меня не будете больны как бы Вам этого не хотелось.

О другом. Нужно все-таки выяснить Вам Швейцарию[17], то есть чтобы я хорошенько поняла, в чем, в точности препятствие в Вас самой. Потому что — предупреждаю — я буду работать против себя, против нас — для Вас и для Вашего сына[18] и для Ваших легких, которые нужно вернуть.

Я из Вашего рассказа поняла такое странное, что Ва́м рассказывал он повторно: что для того, чтобы Вас бесплатно (и лечить Вашего брата[19] по-настоящему в санатории) Вам нужно сделать Вашего сына швейцарцем и вдобавок не видать его до 19 лет. Этого же быть не может. Вы (как я) беды заостряете и сгущаете. Потому-то я начну приятельски с Маргариты Николаевны[20], что она полна глубочайшего понимания и считается с особостью человека, человек — трезвый и не подается, как я, <зачеркнуто: мрачным видениям> крайностям Вашего зрения.

Напишите мне записочку, когда Вас на этой неделе заведомо — не будет (надолго) дома, чтобы мне с Маргаритой Николаевной не одной не попасть именно в этот день и час.

               Дорогой Вадим Викторович,

Стихи к Пушкину (около 200 строк) полу́чите завтра в пятницу[22] — завезу их сама в Земгор (Daviel) около 3 ч<асов> — хорошо бы, если бы Вы там были, но если не можете — оставлю.

Я сейчас вся в Пушкине[23]: французские переводы и русская проза (буду читать в феврале[24]) — Мой Пушкин, а еще три печи, — потому и не писала.

Всего доброго! Итак, завтра в пятницу стихи у Вас.

                                             МЦ.

                                        Четверг

               Милый Анатолий Сергеевич,

Если Вы ту зеленую куртку, что я Вам летом послала, не но́сите (у меня впечатление, что она не Вашего цвета) — то передайте ее, пожалуйста, для меня Елене Константиновне[25], с просьбой захватить ее, когда поедет, к Лебедевым.

Она мне очень нужна для уезжающего.

Если же но́сите — продолжайте носить на здоровье.

                     Всего лучшего!

                                             МЦ.

<Приписка снизу:>

Пальто, о котором Елена Константиновна знает, лежит у Лебедевых и ждет ее.

Мой самый сердечный привет обоим Бальмонтам.

На Вашу долю выпало великое счастье: жить рядом с большим поэтом[26].

               Милый Юрий Иваск,

Наконец-то получила Вашу статью и, сразу скажу разочарована[27].

Нужно было дать либо Единство, либо путь (лучше оба, ибо есть — оба, и вопиюще — есть!) Вы же всё, т. е. двойную работу 20-ти лет, свалили в одну кучу, по мере надобности данного утверждения выхватывая то или другое, разделенное двадцатью годами жизни — не подтверждая строкой 1936 г. строку 1916 г. или, наоборот, одну другой не противуставляя — а смешивая. Та́к нельзя.

Общее впечатление, что Вы думали, что в писании выяснится, и не выяснилось ничего.

О таком живом, как я и мое, нужно писать живому, Вы же все свое (в этой статье безысходное) умствование, весь свой мертвый груз приписали мне. Всё это ведь любящему мои стихи в голову не придет (и не приходило), вообще мои стихи не от головы и не для головы, здесь глас народа — голос Божий, и я скорее согласна с первым встречным, стихи любящим и сразу взволнованным — чем с Вами.

Чтобы Ваша статья вышла удачной, Вам нужно было бы взять из меня то, что Вы любите и знаете — и можете: то́, что Вы называете архаикой, и в этом оставаться и работать, ибо тут и для головы — пища: и замысел, и действие, и ошибка характеров и Ваш любимый язык.

Но называть декадентскими стихами такой детской простоты высказывания, такую живую жизнь:

У вас на живую жизнь — дара нет. Вы и здесь ищете «la petite bête»^{5}, а есть вещи — сплошные grandes bêtes^{6}, вне литературных теорий и названий, явления природы. На это Вас не хватило. На всякого мудреца довольно простоты.

О моей русской стихии — смеюсь. Но, помимо смеха, цитировать нужно правильно, иначе — недобросовестно[28].

Что́ это? ВЗДОР. И автор его — Вы́.

(Ты — своей рукой — меня, рыбоньки. А не то:)

т. е. тронешь — всё кончится.

Ясно?

Нужно уметь читать. Прежде чем писать, нужно уметь читать.

В Переулочках Вы просто ничего не поняли — Keine Ahnung^{7}. Раскройте былины и найдете былину о Маринке, живущей в Игнатьевских переулочках и за пологом колдующей — обращающей добрых мо́лодцев в туров. Задуря́ющей. У меня — словами, болтовней, под шумок которой всё и делается: уж полог не полог — а парус, а вот и речка, а вот и рыбка, и т. д. И лейтмотив один: соблазн, сначала «яблочками», потом речною радугою, потом — огненной бездной, потом — седьмыми небесами… Она — МОРО́КА и играет самым страшным.

А КОНЬ (голос коня) — его богатырство, зовущее и ржущее, пытающееся разрушить чары, и — как всегда — тщетно, ибо одолела — она:

т. е. еще один тур — и дур.

Эту вещь из всех моих (Мо́лодца тогда еще не было) больше всего любили в России, ее понимали, т. е. от нее обмирали — все, каждый полуграмотный курсант.

Но этого Вам — не дано.

Но — я должна бы это знать раньше.

Ваше увлечение Поплавским, сплошным плагиатом и подделкой. Ваше всерьез принимание Адамовича, которого просто нет (есть только в Последних Новостях)[30].

Вы настоящего от подделки не отличаете, верней — подделки от настоящего, оттого и настоящего от подделки. У Вас нет чутья на жизнь, живое, рожденное. Нет чутья на самое простое Вы всё ищете — как это сделано. А ларчик просто открывался — рождением.

И еще — какое мелкое, почти комическое деление на «Москву» и «Петербург». Если это было топографически-естественно в 1916 г.[31], — то до чего смешно — теперь! когда и Москвы-то нет, и Петербурга-то нет и вода — не вода, и земля — не земля.

Та́к еще делят Адамовичи, у к<отор>ых за душой, кроме Петербурга, никогда ничего и не было: салонного Петербурга, без Петра!

               Господин Андре Жид,

Пишет Вам русский поэт, переводы которого находятся у Вас в руках. Я работала над ними шесть месяцев — две тетради черновиков в 200 стр<аниц> каждая — и у некоторых стихотворений по 14 вариантов. Время тут ни при чем — хотя все же нет, чуть причем, быть может для читателя, но я Вам говорю, как собрат, ибо время это работа, которую в дело вкладываешь.

Чего я хотела больше всего, это возможно ближе следовать Пушкину, но не рабски, что неминуемо заставило бы меня остаться позади, за текстом и за поэтом. И каждый раз, как я желала поработить себя, стихи от этого теряли. Вот один пример, среди многих[37],

написанные стихи:

4-я строфа:

Дословный перевод: Tu me disais: A l’heure de notre rencontre — Sous un ciel étenellement bleu — A l’ombre des olives — les baisers de l’amour — Nous réunirons, mon amie, à nouveau^{10}.

Итак, во французской прозе:

A l’ombre des olives nous unirons, mon amie, nos baisers à nouveau^{11}.

Во-первых, по-русски, как и по-французски, соединяют уста в лобзаньи, а не лобзанье, которое есть соединение уст.

Значит Пушкин, стесненный стихосложением, позволяет себе здесь «поэтическую вольность», которую я, переводчик, имею полное право не позволять себе, и даже не имею никакого права себе позволить.

Во-вторых, Пушкин говорит об оливковом дереве, что для северного человека означает Грецию и Италию. Но я, пишущая на французском языке, для французов, должна считаться с Францией, для которой оливковое дерево, это Прованс (и даже Мирей)[38]. Что же я хочу? Дать образ Юга дальнего, юга иностранного. Поэтому я скажу апельсиновое дерево и апельсин.

Вариант:

Tu me disais: sur une rive

D’azur, au bout de l’horizon

Sous l’olivier chargé d’olives

Nos coeurs et lèvres se joindront^{12}.

Но: оливковое дерево наводит на мысль об ином союзе, чем союз любви: о дружественном союзе, или о союзе Бога с человеком… вплоть до S<oviet> d<es> N<ationalités>[39], а никак не о союзе любви (или любовном единении).

Второе: плод оливкового дерева мал и тверд, тогда как апельсин всегда неповторим и создает гораздо лучше видение ностальгии (по-русски тоски) любовной.

Вы понимаете меня?

И еще одна подробность: апельсиновое или лимонное дерево не существует по-русски в одном слове: это всегда дерево апельсина, дерево лимона.

Таким образом Пушкин не захотел дать южное дерево, или даже Юг в дереве и у него не оставалось выбора, поэтому он взял иностранное слово «оливковое дерево» и переделал его в русское слово «олива». Если бы апельсиновое дерево существовало, он несомненно выбрал бы его.

Итак:

Ангел мой родной — этого нет в тексте, нет в этом тексте, но это речь целой эпохи, все, мужского или женского рода, все, пока они любили друг друга были: ангел мой родной, даже среди женщин, даже среди друзей; ангел мой родной! слова бесполые, слова души, наверняка произнесенные женщиной, которую Пушкин провожал, прощаясь с ней навсегда. И еще одна мелкая подробность, которая, быть может, заставит Вас улыбнуться.

Пушкин был некрасив. Он был скорее уродом. Маленького роста, смуглый, со светлыми глазами, негритянскими чертами лица — с обезьяньей живостью (так его и называли студенты, которые его обожали) — так вот, Андре Жид, я хотела, чтобы в последний раз, моими устами, этот негр-обезьяна был назван «ангел мой родной». Через сто лет — в последний раз — ангел мой родной.

Читая другие переводы, я вполне спокойна за ту вольность, которую я себе позволила.

Вот еще один пример моей неволи:

Прощанье с морем, строфа 6:

Дословный перевод: Je n’ai pas réussi à quitter a jamais — Cet ennuyeux, cet immobile rivage — Te féliciter de mes ravissements Et diriger par dessus tes crêtes — Ma poétique évasion^{15}.

Переложение первое и соблазнительное:

Пушкин был атлетом, телом и душой, ходок, пловец и т. д. неутомимый (Слова одного из тех, кто позже положат его в гроб: это были мышцы атлета, а не поэта.)[40]

Он обожал эфеба[41]. Это было бы биографической чертой.

Во-вторых: прыг и брег. Соблазнительное видение полубога, наконец освободившегося, который покидает берег одним прыжком, Единственный, и оказывается в середине моря и воли. (Вы меня понимаете, ибо видите это.)

Тот Пушкин, сдержанный всей тупостью судьбы, Царя, Севера, Холода — освобождающийся одним прыжком.

И, в-третьих (и это во мне только третье:) звук, созвучье слов: прыг и брег, эта почти-рифма.

Так вот, Андре Жид, я не поддалась соблазну и, скромно, почти банально:

Ибо 1) атлет перекрывает всё, всю строфу — мы ее кончили, а атлет еще продолжает свой прыжок, мой атлет перекрывает всего поэта в Пушкине, моего Пушкина — всего Пушкина, его, Пушкина, и я не имею на него права. Я должна, мне пришлось — в себе задавить.

Второе: это романтическое стихотворение, самое романтическое, которое я знаю, это — сам Романтизм: Море, Рабство, Наполеон, Байрон, Обожание, а Романтизм не содержит ни слова ни видения атлета. Романтизм, это главным образом и повсюду — буря. Итак — откажемся.

(Это было одним из самых для меня трудных (отказов) в моей жизни поэта, говорю это и я в полном сознании, ибо мне пришлось отказываться за другого.)

Дорогой Жид, письмо стало длинным, и я бы никогда его не написала другому французскому поэту, кроме Вас.

Потому что Вы любите Россию[42], немного с нами знакомы, и потому что стихи мои уже в Ваших руках, хотя не я Вам их вручила, — и это чистая случайность (которую по-французски предпочитаю писать через Z: hazard^{18}).

               Дорогая Анна Антоновна,

А меня Ваше письмо сердечно обрадовало: в нем все-таки есть надежды… Дорога — великая вещь, и только наш страх заставляет нас так держаться за обжитое и уже непереносное. Перемена ли квартиры, страны ли — тот же страх: как бы не было хуже, а ведь бывает — и лучше.

К путешествию у меня отношение сложное и думаю, что я пешеход, а не путешественник. Я люблю ходьбу, дорогу под ногами — а не из окна того или иного движущегося. Еще люблю жить, а не посещать, — случайно увидеть, а не осматривать. Кроме того, я с самой ранней молодости ездила с детьми и нянями: — какое уж путешествие! Для путешествия нужна духовная и физическая свобода от, тогда, м<ожет> б<ыть> оно — наслаждение. А я столько лет — 20, кажется — вместо паровоза везла на себе все свои мешки и тюки — что первое чувство от путешествия у меня — беда. Теперь, подводя итоги, могу сказать: я всю жизнь прожила — в неволе. И, как ни странно — в вольной неволе, ибо никто меня, в конце концов, не заставлял та́к всё принимать всерьез, — это было в моей крови́, в немецкой ее части (отец моей матери — Александр Данилович Мейн (Meyn) — был русский остзейский немец, типа барона: светлый, голубоглазый, горбоносый, очень строгий… Меня, между прочим, сразу угадал — и любил).

…Но Вы едете — иначе. Ваше путешествие — Pilgerschaft^{19}, и в руках у Вас — Wanderstab^{20}, и окажетесь Вы еще в Иерусалиме (Небесном).

Паломник должен быть внутренно-одинок, только тогда он проникается всем. Мне в жизни не удалось — паломничество. (А помните Kristin[49] — под старость лет — когда ее ругали мальчишки, а она, улыбаясь, вспоминала своих — когда были маленькими… Точно со мно́й было.)

У меня три Пушкина: «Стихи к Пушкину», которые совершенно не представляю себе чтобы кто-нибудь осмелился читать, кроме меня. Страшно-резкие, страшно-вольные, ничего общего с канонизированным Пушкиным не имеющие, и всё имеющие — обратное канону. Опасные стихи. Отнесла их, для очистки совести, в редакцию Совр<еменных> Записок, но не сомневаюсь, что не возьмут — не могут взять[50]. Они внутренно-революционны — та́к, как никогда не снилось тем, в России. Один пример:

Это месть поэта — за поэта. Ибо не держи Н<иколай> I Пушкина на привязи — возле себя поближе — выпусти он его за границу — отпусти на все четыре стороны — он бы не был убит Дантэсом[51]. Внутренний убийца — он.

Но не только такие стихи, а мятежные и помимо событий пушкинской жизни, внутренно-мятежные, с вызовом каждой строки. Они для чтения в Праге не подойдут, ибо они мой, поэта, единоличный вызов — лицемерам тогда и теперь. И ответственность за них должна быть — единоличная. (Меня после них могут просто выбросить из Совр<еменных> Записок и вообще — эмиграции.) Написаны они в Мёдоне, в 1931 г. летом — я как раз тогда читала Щеголева: «Дуэль и Смерть Пушкина»[52] и задыхалась от негодования.

Есть у меня проза — «Мой Пушкин» — но это моё раннее детство: Пушкин в детской — с поправкой: в моей. Ее я буду читать на отдельном вечере в конце февраля[53]. И есть, наконец, французские переводы вещей: Песня из Пира во время Чумы, Пророк, К няне, Для берегов отчизны дальной, К морю, Заклинание, Приметы — и еще целый ряд, которых никак и никуда не могу пристроить. Всюду — стена: «У нас уже есть переводы». (Прозой — и ужасные.) Вчера на французском чествовании в Сорбонне[54], по отрывкам, читали Бог знает что́. Переводили — «очень милая барышня» или «такой-то господин с женой» — частные лица никакого отношения к поэзии не имеющие. Слоним мои переводы предложил Проф<ессору> Мазону[55] — Вы, наверное, знаете — бывает в Праге — так о́н: — Mais nous avons déjà de très bonnes traductions des poèmes de Pouchkin, un de mes amis les a traduites avec sa femme…^{21} И это — профессор[56], и даже, кажется — светило.

Кончаю. Очень надеюсь на встречу. Вместе поедем в Версаль — там лучшее — Petit Trianon^{22}[57], весь заросший, заглохший, хватающий за́ душу. И в Fontainebleau — где Cour des Adieux^{23}[58] (Наполеона с Францией). Хорошо бы — весной, и на подольше в Париж — устроиться можно дешево — даже в гостинице. Быт легкий, есть всё на все цены. И весна в Париже — лучшее время. — И — Бог знает — что́ со мной будет потом…

Если есть более или менее реальные планы — в смысле времени и мест пишите сразу. Хорошо бы начать с Франции.

Обнимаю Вас и всячески приветствую Вашу мечту.

Любящая Вас

                                             МЦ.

               Дорогой Вадим Викторович,

На Пушкине не рассоримся[59] (поздно уже!) — найдем способ сговориться и помириться.

Предлагаю в первом стихотворении выпустить четверостишия — личные, слишком в упор:

Перечтите без них — и увидите, что стихи уже приемлемы. Неприятны, скажем, но — приемлемы.

Очень бы хотелось оставить: Уши лопнули от вопля…[61]

Не будьте plus royaliste quele Roi!^{24} Ходасевич пушкиньянец — а стихи — приветствует![62] В этом ни один слой эмиграции, лично, не задет.

Два последних: 1) Что вы делаете, карлы, и «Пушкин — тога» и т. д. остаются непременно. Первое (золото и середина) — формула, а второе — конец, без конца — нельзя.

Видите, я сразу пошла навстречу — шагните и Вы. Иначе ведь — цензура, то, от чего так страдал Пушкин.

Та́к никто лично не задет: «Карлы» — не эмигрантская специальность, они всегда и всюду. А «попугаи» есть ведь и обиднее, и они тоже — везде и всюду: там и здесь, тогда и сейчас.

Думайте и отвечайте поскорее.

Я бы на Вашем месте — пошла на уступку. Может — и с пометкой несогласия, это — вполне законно. Хотя — с чем тут <подчеркнуто два раза> не соглашаться?

Жду.

                                             МЦ.

               Дорогая Вера,

Увы! Вашу открытку получила слишком поздно, а именно около 7 ч<асов>, когда уже «все ушли».

Насчет зала еще ничего не предприняла[63], ищу человека, к<отор>ый бы этим занялся, п<отому> ч<то> — по опыту знаю — у меня такие дела совсем не выходят.

Спасибо за пальто. Сердечный привет. Очень жаль, что так вышло.

                                             МЦ.

5-го февраля 1937 г.

               Дорогая Вера,

Нам с Вами и нам с pneu — решительно не везет. Ваше воскресное, в к<отор>ом Вы меня зовете в 4 ч<аса> в воскресенье же, я получила только нынче, т. е. в понедельник утром.

Огромное Вам спасибо, но 1) совершенно не хочу Вас эксплуатировать в вещах, к<отор>ые могут сделать другие 2) уже условилась со Струве[65], с к<отор>ым отправлюсь во вторник на Tokio[66] (торговаться будет — он).

Сняв зал, тотчас же Вас извещу и оповещу в газетах. Нынче в однодневной газете должны появиться мои Démons[67].

Целую вас и от всей души благодарю.

                                             МЦ.

               Дорогая Вера.

Сняла Salle Tokio на 2-ое марта[68], вторник — за 125 фр<анков>, дала 25 фр<анков> задатку. Огромное спасибо за сбавку и все хлопоты, — я на все письма тотчас же Вам ответила, не понимаю — как Вы могли не получить, а на последнее Вам Аля позвонила.

Билеты доставлю на самых днях, скорей всего — завтра, будут от руки. В четверг Струве ласт первую заметку о вечере[69].

До свидания, целую Вас и еще раз горячо благодарю.

                                             МЦ.

Впервые — НП. С. 510. СС-7. С. 297. Печ. по СС-7.

               Дорогая Вера,

Всё знаю и не виновата ни в чем: без меня меня женили (на заведомо-имеющем быть пустым зале Ласказ)[72]. Дальше: мои билеты ничтожества — осознаю это с грустью. Я две недели просила Алю купить мне какой-то специальной бумаги — и плотной и тонкой — для собственноручных билетов, она все дни и весь день в Париже и все писчебумажные места знает — и ничего. Наконец я попросила знакомого, имеющего отношение к типографии. Цена — 35 фр<анков>! Тогда попросила отпечатать на машинке на плотной бумаге, принес — это. (11 фр<анков>.)

Ну, будь что́ будет. Вечеру этому совсем не радуюсь, ибо ненавижу нелепость, а получается — сплошная.

Целую Вас и благодарю за неутомимость: я бы на Вашем месте — завела руки за спину. (И, кажется — на своем.)

                                             МЦ.

               Дорогой Фома Александрович,

Пока — всего два слова, ибо я на самых днях должна сдать рукопись — Мой Пушкин — около ста страниц (мелких) ВОТ ТАКИМ ПОЧЕРКОМ.

Сердечное спасибо за привет! Вечер прошел из ряду вон хорошо, отлично: мы с залом были — одно, и это одно было — Пушкин[74].

— Посылала я Вам уже или нет оттиск моих пушкинских переводов?[75] Или только рукописную (ма-аленькую!) няню?[76] Посылаю оттиск на авось, если уже есть — верните, пожалуйста.

От того общества (романсы Римского-Корсакова)[77] пока — ничего. Очень надеюсь. Люблю эту работу. (Всякую работу люблю, всё что можно сделать руками.)

До свидания. Очень огорчена болезнью Вашей жены[78], и Вашим самочувствием.

Как только освобожусь — напишу еще. У меня в жизни разные важные события. Очень хочу с Вами встретиться.

Еще раз — спасибо.

                                             МЦ.

               Дорогая Вера.

Может быть Вы уже знаете, вчера, с 9-го на 10-ое[82] ночью, умер Замятин — от грудной жабы.

А нынче, в четверг, мы должны были с ним встретиться у друзей, и он сказал: — Если буду здоров…

Ужасно жаль, но утешает мысль, что конец своей жизни он провел в душевном мире и на свободе.

Мы с ним редко встречались, но всегда хорошо, он тоже, как и я, был: ни нашим ни вашим.

Вера милая, огромное спасибо за вечер, за досланные 20 фр<анков>, за неустанность Вашей дружбы.

Есть люди, из моих друзей, которые не продали ни одного билета, и по-моему это — не друзья. Я не от жадности говорю, а от глубочайшего непонимания такого толкования дружбы, меня такое внешнее равнодушие внутренне рознит, п<отому> ч<то> я дружбы без дела — не понимаю.

Но, в общем, вечер прошел отлично, чистых, пока, около 700 фр<анков> и еще за несколько билетов набежит. Я уже уплатила за два Муриных школьных месяца, и с большой гордостью кормлю своих на вечеровые деньги, и домашними средствами начала обшивать себя и Мура.

Еще раз — огромное спасибо!

О вечере отличный отзыв в Сегодня[83], и будет отзыв в Иллюстрированной России[84], а Посл<едние> Нов<ости> — отказались, и Бог с ними!

Получаю множество восторженных, но и странных писем, в одном из них есть ссылка на Ивана Алексеевича — непременно покажу при встрече. Но Вы скоро едете? Если не слишком устанете — позовите.

(Никто не понял, почему Мой Пушкин, все, даже самые сочувствующие, поняли как присвоение, а я хотела только: у всякого — свой, это — мой. Т. е. в полной скромности. Как Klärchen у Гёте говорит в Эгмонте[85] — про Эгмонта: — Mein Egmont… А Руднев понял — как манию величия и прямо пишет…)

Обнимаю Вас. Сердечный привет Вашим.

                                             М.

               Дорогой Владислав Фелицианович и дорогая Ольга Борисовна,

Не дивитесь моему молчанию — Аля уезжает в понедельник[87], т. е. послезавтра, весь дом и весь день сведен с ума — завалы вещей — последние закупки и поручения, — неописуемо.

Как только уедет — я ваша.

Я, вообще, ваша — сейчас долго объяснять — но, чтобы было коротко: мои, это те и я — тех, которые ни нашим ни вашим. С горечью и благодарностью думала об этом вчера на свежей могиле Замятина[88], с этими (мысленными) словами бросила ему щепотку глины на гроб. — Почему не были?? Из писателей была только я — да и то писательница. Еще другая писательница была Даманская[89]. Было ужасно, растравительно бедно́ — и людьми и цветами, — богато только глиной и ветрами — четырьмя встречными. Словом, расскажу при встрече, надеюсь скорой. Есть очень любопытный изустный рассказ — о Москве сейчас. Обнимаю и скоро окликну.

                                             МЦ.

               Аллочка!

Надеюсь быть у Вас в пятницу. Хотела — экспромтом — вчера, но Мур не отпустил — «мой первый школьный день, и вы вдруг уходите» и т. д. Да было и поздновато.

Привезу Вам крохотные чудные туфли, один страх — что малы.

Целую Вас.

До послезавтра!

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна,

Не знаю Вашего адреса и пишу на Ольгу Николаевну[91]. От нее знаю, что вы уже у себя, знаю и о болезни детей — помню как двухлетний Мур гнал от себя докторшу — Уходи, противная краснуха!

а она, не понимая, одобряла: — Вот Мо́лодец! Так и нужно гнать болезни!

Но жаль все-таки, что на первых порах Вашей новой жизни — такое осложнение.

О<льга> Н<иколаевна> пишет, что квартира небольшая, но хорошая, веселая (а у меня — небольшая и нехорошая! мечтаю переехать: извела третья печна́я — трехпе́чная зима — все утра простояла на коленях, выгребая и протрясая) — а я всё вспоминаю Ваши сады, которые у меня все слились в один: огромный, — я очевидно их сложила, а м<ожет> б<ыть> и перемножила.

Как я помню одно наше с Вами гулянье, м<ожет> б<ыть> последнее. вечерело. Вы мне показывали молодые бобы, а потом дали мне розы, а дом уже был совсем темный. Слово Garches[92] для меня навсегда магическое, для Вас — нет и не может быть, п<отому> ч<то> там шла Ваша жизнь, я же попадала в чей-то сон, немножко как Domaine sans nom^{25} — да там Вы мне его (Meaulnes[93]) и дали… (Правда, Meaulnes, son grand rêve^{26} — немножко кусочек нашей жизни? С нами было. (Я (в книге) невыносимо только когда его нет. Когда оно есть — это лучшее слово и имя.)

Пишите, милая Ариадна, не смущаясь собственными долгими перерывами, — не будем считать и считаться.

У меня к Вам большая просьба, но скажу ее только после Вашего ответа.

До свидания! Когда в Париж? Непременно предупредите заранее, хорошо бы вместе съездить на волю, па целый день. Сейчас начинаются чудные дни.

Пишите.

Обнимаю

                                             МЦ.

               Многоуважаемый Сергей Михайлович,

Может быть Вы видели мою рукопись Стихов к Пушкину, принесенную мною по просьбе господина Сем<енченкова> на выставку?[96] О дальнейшей судьбе ее я не знаю. Полагаю, что она есть на руках у Г<осподи>на С<еменченкова> и очень прошу Вас, если она Вам нужна, взять ее себе — от меня на память. Большинство этих стихотворений никогда не печаталось[97], и они впервые все вместе переписаны.

Я часто вижу Вас на писательских вечерах и потому подумала, что мои стихи, особенно к Пушкину, могут быть Вам радостны.

Христос Воскресе, дорогая Анна Антоновна! (Убеждена, что и Вы русскую Пасху считаете немножко своей.) Несколько дней тому назад с огорчением увидела из Вашей приписочки, что Вы моего большого письма вскоре после Алиного отъезда[98] с описанием его и предшествующих дней, не получили, — потому-то Вы говорите о моем долгом молчании — а я как раз удивлялась, почему так долго молчите — Вы. Может быть дала кому-нибудь опустить в городе (от нас идет на́-день дольше) — и человек протаскал или забыл в снятом пиджаке, — сейчас невозможно установить, ни восстановить, — с Алиного отъезда уже полтора месяца — уехала 15-го марта.

Повторю вкратце: получила паспорт, и даже — книжечкой (бывают и листки), и тут же принялась за обмундирование. Ей помогли — все: начиная от С<ергея> Я<ковлевича>, который на нее истратился до нитки, и кончая моими приятельницами, из которых одна ее никогда не видала (мы жили совершенно разными жизнями, и тех людей, с которыми она проводила всё время и даже — жизнь, я впервые увидела на вокзале) — не говоря уже о ее друзьях и подругах. У нее вдруг стало всё: и шуба, и белье, и постельное белье, и часы, и чемоданы, и зажигалки — и всё это лучшего качества, и некоторые вещи — в огромном количестве. Несли до последней минуты, Маргарита Николаевна Лебедева (Вы м<ожет> б<ыть> помните ее по Праге, «Воля России») с дочерью[99] принесли ей на вокзал новый чемодан, полный вязаного шелкового белья и т. п. Я в жизни не видала столько новых вещей сразу. Это было настоящее приданое. Видя, что мне не угнаться, я скромно подарила ей ее давнюю мечту — собственный граммофон, для чего накануне поехала за тридевять земель на Marché aux Puces^{27} (живописное название здешней Сухаревки), где, весь рынок обойдя и все граммофоны переиспытав, наконец нашла — лучшей, англо-швейцарской марки, на манер чемодана, с чудесным звуком. В вагоне подарила ей последний подарок — серебряный браслет и брошку-камею и еще крестик — на всякий случай. Отъезд был веселый — так только едут в свадебное путешествие, да и то не все. Она была вся в новом, очень элегантная (и чужая, но это уже — давно: годы…) перебегала от одного к другому, болтала, шутила. Когда тронулся поезд, я ждала, что хоть слово — отцу: — Папа, приезжайте скорей! или: — Папа, спасибо! (отец для нее сделал — всё, помимо внутреннего — безумно-занятый бегал для нее по магазинам, покупая дорожные стаканы, ножи и вилки, думая о каждой мелочи…) — но — ничего: какие-то слова каким-то людям. Но — характерно — никто не плакал, ни одной слезы. А она — просто веселилась.

Потом очень долго не писала, хотя С<ергей> Я<ковлевич> умолял ее сразу дать телеграмму. Я — совершенно не беспокоилась, он — безумно. Потом начались и продолжаются письма — пустые, и чем дальше — тем пустее, видно, что написаны в 10 мин<ут>, а то и в 5 минут — присела с блокнотом на коленях — отписки. «Много интересных людей…» (ни кто, ни что)… переводы (неизвестно какие)… немножко про погоду — вообще точно уехала из Ванва в Версаль, — да и то больше напишешь!

Живет она у сестры С<ергея> Я<ковлевича>, больной и лежачей[100], в крохотной, но отдельной, комнатке, у моей сестры[101] (лучшего знатока английского на всю Москву) учится по-английски. С кем проводит время, как его проводит — неизвестно. Первый заработок[102], сразу как приехала — 300 рублей, и всяческие перспективы работы по иллюстрации. Ясно одно: очень довольна. Лебедевым — полтора месяца как уехала — не написала ни разу, даже открытки. А почти что выросла в их доме, ездила с ними по летам в Бретань, в Париже годы бывала у них ежедневно, она там была — как дочь. Они, верней: оне (он сейчас в Америке) объясняют это, или пытаются объяснить — ее страхом (он — бывший морской министр), но 1) страх — вещь презренная, 2) могла бы написать через меня. Нет, просто — забыла: себя, ту, то — всё.

После ее отъезда (тогда как раз я Вам писала то большое письмо) я полных две недели убирала и выносила за ней грязь. Бросила всё внутреннее: все письма, все детские рисунки, почти все книги, что я ей подарила, даже свою первую французскую — Contes du Chanoine Schmidt^{28} 1840 г<ода>[103], с бесчисленными гравюрами — и всё это валялось чуть ли не под ногами, и весь дом был полон просто — хламом, полные полки картонок неизвестно с чем и по всем углам — узлы (с грязным рваным бельем), я две недели работала как негр — вычищая.

Полтора месяца прошло — я по ней не скучаю. Расставание произошло намного раньше — и раз навсегда. Жить я больше с ней никогда не буду. Мне чужда ее природа: поверхностная, применяющаяся, без сильных чувств, без единого угла. Это не возраст, это — суть, вскрывшаяся с той минуты когда она вышла из под моего давления, стала — собой.

Вы спрашиваете о моей дружбе с Головиной. Она очень больна, месяцами не встает (я только раз видела ее на ногах), очень проста и человечна (брат ее оказался мелким подлецом, совершенно бездушным, но это не всё), очень ко мне привязана, неизменно мне радуется и ничего не требует. Она несравненно лучше своих стихов: ничего искусственного (простите за кляксу: пишу stylo^{29} старой системы: не доглядишь — прольется). Во многом — ребенок. Город ее не испортил, но здоровье ее — сгубил. Не рассказывайте моего отзыва Бему, а то он напишет ей, и получится, что я ее только жалею, а это — не совсем так, п<отому> ч<то> и уважаю — она совершенно лишена эгоизма, никогда не жалуется, во всем обратное своему брату (Штейгеру) который — лжив, мелок, себялюбив, расчетлив, а по отношению к ней — подлец. (Я с ним, не зная его, нянчилась целое лето, м<ожет> б<ыть> я Вам писала?)[104]. Так что на ней я от него — отдохнула.

Кончаю, п<отому> ч<то> нужно идти на рынок. Приедете ли, дорогая Анна Антоновна, на выставку?[105] Сделайте — всё. Это — эпоха. (1900 г. по 1937 г.) Между этими датами — двух всемирных выставок — кончился один мир и начался новый. Я осталась в старом.

Обнимаю Вас и очень жду весточки.

                                             МЦ.

               Христос Воскресе, дорогие Богенгардты!

Простите, что заставили даром ждать, но освободиться никак не удалось — была бы страшная обида, а известить уже не было возможности[106].

Целую вас всех, Сережа просит передать привет и поздравления.

                                             МЦ.

               Дорогие Богенгардты,

Очень большая просьба: отберите у Анастасии Евгеньевны[107] мои два берета: один голубой — готовый (дала на фасон) и другой — коричневый — неизвестно в каком виде, но во всяком случае ей дано было два мотка (100 грамм) lin^{30}. В Страстной четверг она показывала мне начало и обещала выслать оба на следующей неделе — и уже добрых три недели прошло — и в конце концов они пропадут. Что бы она ни говорила — отбирайте решительно, потому что это явное издевательство и она явно решила на меня наплевать.

Я ее предупредила, что если до понедельника (17-го) не получу, попрошу Вас отобрать. А нынче уже пятница, 21-ое — и ни беретов, ни ответов.

Если она, паче чаяния, кончила коричневый, заплатите ей, пожалуйста, 4 фр<анка> моего долгу, если же не кончила — не давайте ничего и отбирайте. (Чувствую, что это сделает Ольга Николаевна[108].) Она предупреждена. Если же будет сопротивляться, передайте ей, что тогда сама приду, и отберу, и отберу силой, с треском и звоном.

Я ее сейчас считаю способной на все.

Итак: у нее голубой берет (готовый) и коричневый (начатый), т. е. два коричневых мотка. Материал дорогой и я совсем не хочу его терять. Со мной она повела себя на редкость хамски.

Очень прошу, когда выручите, переслать мне все это посылочкой échantillon recommandé^{31} (розовая почтовая бумажка), я мгновенно возмещу марками, либо — если Вам придется уплатить ей 4 фр<анка> — все вместе деньгами.

А<настасия> Евг<еньевна> — хамка потрясающая. Так обидно, что нечем ее наказать.

Обнимаю Вас всех и прошу прощения за неприятное поручение, но сейчас ехать самой мне очень трудно.

                                             МЦ.

               Дорогой Владимир Васильевич,

Очень тронута неизменностью Вашего участья[110]. — Ничего не получила, — они наверное думают, что на гонорары существует давность и что она — прошла. Но написала я им еще до давности — с месяц назад — и тоже ничего.

Если Вам не трудно, возьмите у них за меня и известите — мне гораздо приятнее получить от Вас и у Вас, чем не-получить в редакции, в которую я совсем не знаю как ехать. (А м<ожет> б<ыть> и редакции уже нет? Т. е. журнал давно кончился и «directeurs»^{32} поделили между собой письменный стол, табурет, машинку и остающиеся экземпляры?)

Жду весточки, сердечно Вас благодарю, приношу извинения за заботу и приветствую.

                                             МЦ.

               Дорогие Антонина Константиновна и Ольга Николаевна!

Оба письма получила, большое спасибо, очень смущена обременением вашей, и без того трудной жизни. (Ан<астасия> Евг<еньевна негодяйка, повторяю без всякой для себя пользы, но с усладой.)

Но сама за беретами приехать никак не могла, п<отому> ч<то> села за переписку большой рукописи для новою (дальневосточного) журнала[111], — работа срочная, а времени для нее почти нет, весь день занят домом. А тут еще моль залетала — пора все нафталинить, и т. д.

Как только немного освобожусь — окликну и сговоримся о встрече. Радуюсь хотя маленькому, но все же нужному денежному притоку (тетя) и надеюсь, что она не слишком будет капризничать[112].

Да, очень важное! Не соберутся ли Ольга Николаевна и Всеволод на вечер пушкинского романса[113] 8-го, под патронажем Александра Бенуа[114]. Будет очень хорошее (русское и франц<узское>) пенье: и Глинка, и Бородин, и совр<еменные> композиторы, — голоса хорошие. Потом я почитаю свои франц<узские> переводы. Билет мне дадут даром, п<отому> ч<то> я гонорара за выступление не получаю для души — в чудной зале, где сидят не рядами, а вольно. Хотите? Только, тогда, ответьте сразу, чтобы я успела известить устроителей и добыть билеты.

Пенье, музыка, немножко стихов. Вечер — чтобы познакомить французов с Пушкиным.

Жду ответа. Если да, адрес узнаю и сообщу, так же как и точный час, а м<ожет> б<ыть> и программу достану.

                                             МЦ.

Целую и благодарю

Дорогая Анна Антоновна! Смотрю на Ваш Мариенбад и вижу — гётевский. («Ваш — в кавычках: гётевский и есть — Ваш!)

Этим он тогда утешал себя от нее, этим он сейчас утешает нас от них (всех: тайных советников, пролетариев, жирных тел, злобных толп, семиэтажных гостиниц… вместо тех домиков…)

Была на выставке. Эти фигуры — работа женская[117]. Сов<етский> павильон похож на эти фигуры: есть — эти фигуры. А немецкий павильон есть крематорий + Wertheim^{35}. Первый жизнь, второй смерть, причем не моя жизнь и не моя смерть, но всё же — жизнь и смерть. И всякий живой — та́к скажет. Видела 5 павильонов — на это ушло 4 часа — причем на советский добрых два. Если интересно — обещаю написать подробно. (А, догадалась! Первый — жизнь, второй — мертвечина: мертвецкая.) Павильон не германский, а прусский и мог бы быть (кроме технических новоизобретений) в 1900 году. Не фигуры по стенам, а идолы. Кто строил и устраивал???

Неужели Вы не приедете на выставку? И неужели приедете — когда меня не будет? (Если уеду — то в начале июля до конца сентября. Есть надежда на Океан, который для меня Мурино младенчество — и встречи с Рильке…)

А это — мой павильон. (И фон и передний план. А сижу — сама я: в другом образе…)[118]

От Али частые письма. Пока — работа эпизодическая, часто анонимная, но хорошо оплаченная, сейчас едет с сестрой С<ергея> Я<ковлевича> (с которой живет) в деревню, а осенью надеется на штатное место в Revue de Moscou. Очень довольна своей жизнью. Пишет, что скучает, но если бы была способна на настоящую «скуку» (любовь) — не уехала бы. Кроме того, четыре года ежедневно доказывала мне свое равнодушие — чтобы не сказать хуже… Дай ей Бог.

Очень много нужно Вам написать, дорогая Анна Антоновна, но у меня срочная перебелка рукописи ПУШКИН И ПУГАЧЕВ для нового большого серьезного русск<ого> журнала «Русские Записки»[119], имеющего выходить в Шанхае. Если есть вид мариенбадского дома, где жил Гёте — пришлите! Хотелось бы также хороший его старый портрет. Пишите! Целую, всегда помню и всегда люблю.

                                             М.

               Дорогой Владимир Иванович,

Наконец-то Вы слышите мой голос — что́ вовсе не значит, что я Вас забыла. Вспоминала Вас — на выставке[120] — на дивном сов<етском> фильме Юность Пушкина[121] — все дни «процесса» восьми (NB! на выставке на одной из стенных картин — чуть ли не в человеческий рост — Т<ухаче>вский: видела за несколько дней до казни, не знаю убрали ли его)[122] — совсем недавно, при оправдании Алексеева с защитником-Керенским[123]… Мне очень недостает Вашего молниеносного отзыва на всякое событие.

Вы уже наверное знаете, что мы, кажется (тьфу, тьфу, не сглазить!) все вместе: Маргарита Николаевна, Ируся, Мур и я — а наездами и С<ергей> Я<ковлевич> — будем жить в Lacanau, под Бордо, с огромным плажем, огромным лесом и даже озерами. Едем приблизительно в одно время, т. е. после «детских» (кавычки — для Ируси[124]) экзаменов, — до 10-го. Едем мы — на свою «виллу», т.е. cabanon[125] в саду, М<аргарита> Н<иколаевна> с Ирусей в пансион, кажется — очень хороший.

— Дай Бог!

От Али постоянные письма. Нажила себя 2 сухих плеврита (уезжала не было ни одного) с ежедневной t° и сильным похудением. Сейчас едет в Архангельское, с сестрой С<ергея> Я<ковлевича>, а потом поступает на штатную службу в Revue de Moscou (не Journal) — рисовать, переводить, писать свое. Жизнью очень довольна, хотя были уже маленькие разочарования, о которых — устно, но которые она первая же приветствует, ибо «никогда нельзя проявить достаточно бдительности» (по-моему — доверия.) Круга людей, среди к<оторо>го она живет — я не вижу: пишет только о родных и не называет ни одного нового имени, а зная ее, сомневаюсь, чтобы их не́ было… В общем — довольна, а наладится служба (пока была только эпизодическая работа) — вживется (и сживется) и совсем (со всем).

Простите за такое короткое письмо, дорогой Владимир Иванович, но столько предъотъездных дел! С Океана напишу как следует.

Обнимаю Вас.

                                             МЦ.

               Дорогая Анна Антоновна!

Приветствую Вас с Океана. Мы здесь шестой день. (Мы: Мур и я, С<ергей> Я<ковлевич> приедет в августе.) Это мое четвертое море во Франции из к<отор>ых — третий океан, и вот скажу Вам, что каждый раз — разное. S<ain>t Gilles (Пастернак, Рильке, Мурины первые шаги) — рыбацкая деревня, Pontaillac — курорт, La Favière[126] — русский дачный морской поселок, и наконец. Lacanau-Ocèan — пустыня: пустыня берега, пустыня океана. Здесь сто лет назад не́ жил никто, место было совсем дикое, редкие жители — из-за болот — ходили на ходулях. И что-то от этого — не от ходуль, а от дикости — осталось. Здесь, напр<имер>, ни одного рыбака, ни одной лодки — и ни одной рыбы. Просто — нет. В Фавьере — ловили, но не продавали, здесь — просто не ловят. Странно? Но — та́к.

Поселок новый, постоянных жителей — несколько семей, остальные — сдают и живут только летом. Огромный, безмерный пляж, с огромными, в отлив, отмелями. И огромный сосновый лес — весь са́женый: сосна привилась и высушила болота. (Но и болота-то — странные: на песчаных дюнах, даже трудно верить.) Во всем лесу (100 кил<ометров> одна (цементированная) тропинка: песок — дорог не держит, следов не держит. Неподалеку (уже ходили) пресное озеро откуда?! Там старый, старый старик пас стадо черных коров с помощью одноглазой собаки. Там я впервые увидела траву и чуть-чуть земли. Здесь земли нет совсем.

Живем мы в маленьком (комната, кухня, терраска) отдельном домике, в маленьком песчаном садике, в 5 мин<утах> от моря. Домик чистый и уже немолодой, все есть, мебель деревенская и староватая: все то, что я люблю. Хозяев — они же владельцы Единственного пляжного кафе — почти не видим: уходят утром, приходят ночью.

Еда — дороже, чем в Ванве, мясо недоступно: не покупала ни разу, рыбы, как я уже сказала, нет совсем, морковки продаются поштучно (25 сант<тимов> штука), к фруктам не подступишься — спасаемся кооперативом, к<отор>ый каждый день выставляет какую-н<и>б<удь> дешевку. Ее и едим.

Дачников, пока, довольно мало — главный съезд в августе — общий тон очень скромный: семьи с детьми, — никаких потрясающих пижам, никакой пляжной пошлости. Хорошее место — только если бы рыба!

Купанье — волны. Плавать почти нельзя. Дно мелкое, постепенное. За два дня было целых три утопленника, к<отор>ых всех троих спас русский maitre-nageur^{36}, юноша 21-го года, филолог: японовед. В прошлом году он спас целых 22 человека. Люди, не умеющие плавать, заходят по горло в воду и при первой волне — тонут. А волны непрерывные и сильные: здесь не залив, а совершенно открытое море.

Прочла (здесь уже) Sigrid Undset — «Ida-Elisabeth»^{37} [127] Первое разочарование: Ida. Правда пустое, дамское, лжепоэтическое и не старинное, а старомодное — имя? (Что́ бы: Anna-Elisabeth!) А дальше и разочарования не было, п<отому> ч<то> я знала, что 1) второй Kristin ни ей, ни мне, никому не написать, 2) читала Jenny[128] и не полюбила. Ей (Унсет) дано только (!!!) прошлое, гений только на прошлое. Кто́ эта Ida-Elisabeth? Что́ в ней такого, чтобы Undset о ней писать, а нам читать — 500 стр<аниц>? Где-то она сама о себе говорит, что она Durchschnittmensch^{38}. Durchschnittmensch — и есть. Никакой личности, никакого очарования, — только хорошее поведение. Этого — для героини — мало. И дети бесконечно лучше даны в Kristin, чем здесь. Хороша, конечно, природа, но мне — как в жизни в ней мешает Auto и Moto: ее героиня полкниги ездит на автомобиле.

С нетерпением жду Ва́шей оценки, дорогая Анна Антоновна: читая, всё время о Вас думала: на Вас оглядывалась.

Но я все-таки никогда не думала, что Unset способна на скучную книгу!!!

А вот С<ельма> Лагерлёф — не способна. Какая услада — после Ida-Elisabeth — eе Morbacka[129]: их трехсотлетняя родовая усадьба, где она родилась и выросла, к<отор>ую пришлось продать и к<отор>ую она потом, уже пожилая, выкупила: дом и сад. Если читали напишите, если не читали — прочтите, тут же, летом. И подумайте, что ей 80 <подчеркнуто дважды> лет!

Пишу свою Сонечку[130]. Это было женское существо, которое я больше всего на свете любила. М<ожет> б<ыть> — больше всех существ (мужских и женских). Узнала от Али, что она умерла — «когда прилетели Челюскинцы»[131]. И вот теперь — пишу. Моя Сонечка должна остаться. Было это весной-летом 1919 г. Без малого — 20 лет назад! (Уехала я в 1922 г. А из Чехии — в 1925 г. Боже! Как годы летят!)

Эпиграф к моей Сонечке, из V<ictior> Hugo:

Откликнетесь поскорей, дорогая Анна Антоновна! Пишу по старому адр<есу>, п<отому> ч<то> Вас, наверное, уже нет в Мариенбаде, а нового деревенского Вашего местонахождения — не знаю.

Мур отлично себя ведет: утром сам занимается, помогает мне по хозяйству, много читает — и немножко скучает: у него нет товарища, — здесь на пляже никто не знакомится. У меня тоже нет товарища — но я привыкла.

Целую Вас, дорогая Анна Антоновна, и очень жду весточки.

                                             МЦ.

Дорогой Борис Генрихович! Где Вы и что́ Вы? Мы с Муром — на Океане[134], совсем пустынном и пустом: ни лодки, ни рыбака, ни рыбы, ни краба — только отлив и прилив.

Наше Lacanau — дачный поселок, совсем недавний: ни одного старого дома (вспоминала Вас и Борм!)[135] — приехали, верней: заехали мы сюда по совету нашего знакомого — русского maitre-кадет’а^{40} [136]. Знакомых нет совсем, живем с Муром монахами: я по утрам пишу, он готовит Devoirs de Vacances^{41}, потом на пляж (100, а м<ожет> б<ыть> и 1000 фавьерских пляжей — 100 вёрст! — в ледяное море отлива.

У нас свой отдельный домик — комната и кухня — в саду с одним деревом. Хозяева весь день в своем кафе на пляже, мы одни царствуем.

Вторая часть дня — либо опять пляж, либо сосновый лес (к<оторо>го на этой открытке не видать, но он — есть: целых 60 километров! Природа здесь — безмерная и безмерно-однообразная: как чей-то непробудный сон.

Жаль, что гулять не с кем: есть — в 10-ти кил<ометрах>, а одно и ближе, — пресные озера, огромные. Но Мур неудержимо хочет в море, так что прогулки — откладываются.

(В Фавьер я не поехала, п<отому> ч<то> без Вас и Е<лены> И<вановны> мне Фавьер — не Фавьер.)

— Пишите о себе и о Е<лене> И<вановне>: удалось ли с<ъездить> в свои Karlovy Lazne (i?)[137]

А моя знакомая оттуда вернулась в Прагу — совершенно охромевшая[138]. Д<окто>р говорит: реакция. (Впрочем не оттуда, а из Марианских Лазней.) Где Таня? Где и как проходит Ва́ше лето? Когда в Страсбург?[139] Очень жду весточки.

(Надеюсь, что Вы оставили адрес и Вам перешлют.)

Обнимаю Вас и всегда помню и всегда по Вас скучаю.

                                             МЦ.

Милая Аля, во-первых — вернулся первый Canard[140], т. е. первая пара их, посылала плачевную (хотя и оплаченную) бандероль — российского штемпеля нету, в чем дело? что это за договор? Мур, сразу: — Нужно будет купить Code[141]. — Благодарю тебя: он наверное стоит двести франков — или двадцать, и окажется, что устарел. — Не понимаю в чем дело, а здешняя почта — малограмотная, запрашивать — безнадежно. Марок (ведь послано больше двух недель назад, до повышения тарифа) — сколько сказали на почте, и вещь явно границы не перешла. Теряюсь в догадках.

А только третьего дня — в безумное пёкло и заставляя жариться на плаже несчастного Мура — отправила тебе вторую пару канардов, которую так же — недели через три — получу — вместо тебя. Увы, увы! (Вторую бандероль — тоже пришлю.)

А теперь слушай — событие:

В субботу, 7-го, сижу и пишу Сонечку[142] и всё утро дивно пахнет сосновым костром — и я радуюсь. В 10½ — я как раз собираю мешок с купаньем, Мур уже давно на плаже — приходит хозяйка из кафэ и громко говорит с соседками, слышу: — oh que ça brûlt… Ça brûle ça brûle ça brûle^{42} — и мысленно соглашаюсь, п<отому> ч<то> третий день пекло пуще фавьерского. Но когда: «40 kilomètres à l’heure… и la brigade ne suffit pas… и appel aux volontaires»^{43} — я выхожу: оказывается с четверго́вой ночи, т. е. уже третьи сутки горят — ланды[143], т. е. ГОРИМ — и телефонное сообщение с Lacanau-Ville (километров — 10) прервано, п<отому> ч<то> сгорели провода — и столбы.

Пока что — всё так же чудесно пахнет.

Часов в пять приходят М<аргарита> Н<иколаевна> с Ирусей[144] — на угощение: устрицы и rosé^{44} — я как раз получила от папы деньги (доживала последние 5 фр<анков>). Сидим, я к ужасу М<аргариты> Н<иколаевны> простым ножом вскрываю устрицы (незаметно разрезаю себе дважды палец, который тут же заживает от морской воды) — Ируся поглощает, Мур (с отвращением) подражает, rosé чудное… так-до семи. Они идут в гостиницу обедать, сговариваемся встретиться в 9 ч<асов> на главной площади. Но когда в девять выходим — дым и гарь такие, что никого и ничего не видать и нечем дышать: жжет глаза и глот. Весь Lacanau — на площади — и всюду «le feu»^{45} — и название мест — и скорость огня. Оказывается, огонь уже в Moutchic’e, куда мы недавно с Ирусей ходили в 4½ килом<етров>, — горит канал (здесь пять озер соединенных каналами), и вообще мы со всех сторон (четвертая — Океан) окружены пламенем. Небо в огромном зареве и зарницах, ни фонаря, ни звезд, тьма и гарь. Л<ебеде>вых, проискав на площади полчаса, не находим и возвращаемся домой — укладываться. Я отбираю тетради, иконы, янтари, identité^{46}, деньги (NB! Напомнил — Мур!), Мурину с<ен>-жильскую фотографию и твою последнюю, только что полученную, и собираюсь нести всё это к М<аргарите> Н<иколаевне>, ибо их вилла — на дюнах, мы же в самом лесу и будем гореть — первые. Но пока увязываю — они, верней — оне — сами: полчаса искали нас на площади, как мы — их. Выходим вместе, я с кошёлкой, идем на плаж, но и там дышать нечем, море не чувствуется, глаза плачут и глотка отравлена. Плаж тоже полон: и прилив — полный: некоторые, не разобрав в темноте, оступаются в огромные лужи прилива, смех. Наверху, за дюнами — музыка: казино продолжает работать, т. е. молодежь — танцевать. Тут я чувствую величие ничтожества. Садимся на мокрый как губка песок (М<аргарита> Н<иколаевна> — тоже!) пытаемся пронюхать море (оно — почти на нас и мы — почти в нем) но — одна гарь, М<аргарита> Н<иколаевна> говорит об ишиасе, который мы наверное получим от такого сидения, встаем, бредем дальше, в полной тьме, босиком (М<аргарита> Н<иколаевна> — тоже!) натыкаясь на скелеты ободранных палаток, ничего не узнавая, присаживаемся на лестнице (с их виллы к морю) — огромное зарево — гарь — дышать нечем — слезы льют — везде народ — где-то барабан — везде — сирены — и уже около полуночи.

Наконец, уговариваю их отправляться к себе — у них 2-ой этаж и окно на море — а сами с Муром идем восвояси — добрать китайские книги — и захватить халаты для ночёвки на плаже. Непрерывные сирены — никто не спит — по́д ноги бросаются тоскующие ополоумевшие плачущие собаки — вести всё тревожнее: ветер — прямо на нас — с женщинами от гари делаются обмороки — дети щебечут. Я вспоминаю письмо 12-летней девочки с Мартиники — про пепельный дождь, который всё гуще и гуще — а мамы нет — а тетя плачет а я пишу тебе письмо… Когда оно в Европе было получено девочку давно засыпало. Мур мечтает всё это описать в Робинзоне[145] (бормочет: le feu… l’appel aux volontaires… nos glorieuses troupes…^{47}) и получить премию в 50 фр<анков> — или авантюрный роман — в 5 фр<анков>.

Дышать абсолютно нечем: воздух — круглые горячие горькие клочья. Но это еще — площадь и соседство океана, когда же сворачиваем в наши лесные места — просто пекло: уже не дым, а целый пожарный ветер: несущийся на нас сам пожар.

Но так как мне еще нужно достать китайские книги, а Мур очень устал, укладываю его пока одетого на постель, решив не спать и ждать что́ будет — а сама сажусь читать Дон-Кихота. (Детские колонии рядом не эвакуированы, значит — дышать можно: я больше всего боялась задохнуться еще до пожара.) Читаю и — пока — дышу. Мур спит. На часах — час. Вдруг — гигантская молния, такой же удар грома, всё полотно потолка — ходуном и барабанный бой по нашей весьма отзывчивой крыше: прямо как по голове! Ливень. — Да какой! Лил всю ночь. Утром — лужи как от прилива, что́ здесь немыслимо — из-за всасывающего песка. (Здесь земли — ни пяди.) Ливень лил всю ночь, и мы не сгорели, но выгорели целые поселки рядом — и целые леса.

М<аргарита> Н<иколаевна> с Ирусей всю ночь не сомкнули глаз: как только Ируся — смыкала, М<аргарита> Н<иколаевна> — будила: — Смотри, смотри, Ирусик, п<отому> ч<то> (нужно надеяться) ты такого пожара больше не увидишь. М<аргарита> Н<иколаевна> говорит — она такого зарева не видала с пожара тайги. И на фоне зарева — непрерывные молнии — грозы длившейся всю ночь.

Всю ночь автомобили соседних с нею дач возили народ и скарб из горящего Moutchic’a — концов сто, просто — летали. Было мобилизовано всё мужское население Lacanau — оттого и выли сирены. (Поздравляю дачников congé payé — приехавших в этот день! И, особенно — вечер: последняя мишлинка из Бордо — а 8 ч<асов>, а в девять — началось.)

Утром купила Petite Gironde[146] — где 1000 гектаров, где еще больше, пылали два плажа: Mimizan-Plage и Biscarosse-Plage, не говоря уже о лесных местах! Спасали сенегальцы и волонтеры. Словом, пожар был колоссальный, и длился он четверо суток, п<отому> ч<то> вчера еще горело, 4-ый день.

Из разговоров (когда уже прошла опасность, утром, один местный житель — дачнику) — Vous voyez ces forêts? Là… là… Eh bien c’est un fourré avec des lianes inextriquables… C’est plein de serpents… Alors, personne n’a pu entrer — impossible — et on laissé ça flamber…^{48}

(Мне особенно понравились серпаны^{49}, к<отор>ых пожарные, верней солдаты, испугались во время пожара — точно серпаны в горящем лесу — остаются!)

Аля, сгорели все цикады.

Хорошо мы удружили М<аргарите> Н<иколаевне>: в первое купанье утонула Ируся, а через несколько дней они обе чуть не задохнулись от пожара. Lacanau-Ocèan. Ируся всё время считает дни — когда домой. Здесь плавать совершенно нельзя — из-за течения. И непрерывных огромных волн, нынче нас с ней чуть не убило. А мне — нравится.

Я бы дорого дала, чтобы знать что́ М<аргарита> Н<иколаевна> пишет о Lacanau В<ладимиру> И<вановичу>, в Winneik’y[147].

Пожар был — от бомбы упавшей с авиона — (какого — не говорят, м<ожет> б<ыть> — манёвры?) и врывшейся в землю больше чем на метр. Собиратель смолы тут же побежал на ближайший телеф<оный> пункт, но было поздно: всё пылало.

               Дорогой Борис Генрихович,

Вот что́ у меня в записной книжке стоит под буквами Б<орис> Г<енрихович> — карандашом запись на дюнах посылаю tel quel^{50}:

— Я всегда думаю о Вас когда хожу и гляжу, а так как ходить и глядеть — полжизни, то и выходит, что я полжизни думаю о Вас.

С Вами бы мне нравилось все то, что мне не нравится — или мало нравится, не говоря уже о том, что нравящееся нравилось бы в тысячу раз больше, — ибо с Вами у меня помимо вещи, на которую я гляжу — будь то́ море, старый камень, Ваша Таня или даже ее карточка — еще Вы́ глядящий на вещь: Ваше глядение на вещь — на которое я нагляжусь, ибо та́к глядеть, с таким вниманием, и пониманием, и любовью — одному дано на тьму тьм. Та́к вещь чувствовать — и так ее знать.

Вот этого сочувствующего знания вещи (я даже не знаю — с какого краю знают!) я была лишена всю жизнь, в себе и других, ибо я, после жалких беспомощных вопросов о том или ином, еще всегда оказывалась о ирония! — более знающей: больше — знающей.

Конечно, я не говорю о технических и политических вещах, к которым я предельно — беспредельно! — и враждебно-равнодушна — но их как раз знают все, — только их и знают! — я говорю обо всем другом: природе, археологии, истории — что́ мне как поэту нужно знать и чего в моем окружении не знает — никто, м<ожет> б<ыть> знают — но не с той стороны, с подозрительной мне: общественной стороны, или на меня с моими вопросами физически не имеют времени…

Еще одно: с Андреевой, например, я могу — о звездах[148], с Ходасевичем — о стихах[149], еще с кем-нибудь — еще о чем-нибудь, но с каждым — только об одном, с Вами же — обо всем.

Кроме того, мне важно, что мы — из разных миров, верней с двух концов одного мира, одного двуединого мира — сло́ва и гуманизма, но — с двух, так что у меня есть (скромное) сознание, что и я что-то могу (могла бы) Вам дать…

Кроме того, мы с вами природу (которую люблю больше всего, которая есть всё: и мы с вами, и наши лбы, и наши ноги) любили одинаково: и душою, и ногами: добывая ими виды! — т. е. отнюдь не: либо «поэтически» либо «туристически» —

а — по-немецки:

как немцы 100 лет назад и 100 лет спустя, как немцы всегда, отвсегда и навсегда.

— Я в Фавьере в Вас немца удостоверила и ему обрадовалась, — немца + вся российская прививка (простора!), но — немца, мою родную реку[150], которую не могу разлюбить из-за «текущих событий», ибо кровь течет вечно, а события — уже протекли.

Пишу Вам на Океане, одна с огромным приливом, им почти за́литая, а сверху засыпанная коварно струящейся дюной. (Почему, верней: ка́к дюна не обсыпается — вся — до песчинки, раз достаточно — прикосновения таниного пальца[151], чтобы — Ниагара песка? Или тоже потому что Бог положил ей предел: Не пойдешь дальше? Или, как, по индусскому поверию, океан, который только потому не выходит из берегов, что связал себя обетом? Вот один из моих «вопросов».)

Кроме того я Вам: Вам самому, Вашему знанию и Вашей оценке — абсолютно верю. Не зная — нужно верить, но чтобы верить — нужно знать: лоб, совесть и кровь — в которые веришь, а я, помимо Вас, лично, верю Вам еще и как немцу: deutsche Treue, Treue im Kleinen^{51} — как меня учили во Freiburg im Breisgau^{52} [152], в эту Вашу Treue — верю: и в даты, и в человеческие догадки, и в расписание поезда, Вы — не обманете. Но Вы и не обманетесь.

Мне в жизни не повезло, я живу среди людей общественной совести, под вечным — то тайным, то явным — упреком в равнодушии к событиям, слепости, глухости, тупости и бессовестности.

И никто не хочет понять, что это не слепость, не глухость, не тупость и не бессовестность, а: глаз на другое, ухо — на другое, сердце — на другое, совесть — на другое: на человеческую душу и на свою работу. И больше — ни на что.

Я не могу с утра думать про Шанхай и про Испанию[153], потому что я привыкла любить делом: служить, а здесь сделать ничего не могу, п<отому> ч<то> тут нужны сестры милосердия — и солдаты.

Мне говорят: — И поэты.

Да, при условии воспевать всё большое, в каждом лагере — или то, что над лагерями.

А это сейчас — хуже чумы.

Вот я и молчу и молча делаю мое дело: дом и тетрадь, отдыхая на одной работе от другой.

Или semaine de quarante heures^{53} нужна, a мне СОРОКА-часовой рабочий день, мне с веком — не по дороге[154]: разного добиваемся!

— Ну́, вот. Тут и моя дюнная запись кончается. Не взыщите, это только первый черновик — мыслей и чувств. — Нет! Еще одно (пропустила):

Поэтому мне особенно дорог Ваш привет и наш Фавьер — пешехожий и скороходный — и поэтому я особенно горюю, что я Вас — из поля ванвско-вожирарского[155] зрения — теряю.

                                             МЦ.

Нет, дорогая Анна Антоновна, я Вам писала последняя, и очевидно письмо пропало, странствуя вслед за Вами — в этом письме было прибытие к нам испанского республиканского корабля[156] — беженцев из Сантандера[157], и день, проведенный с испанцем, ни слова не знавшим по-франц<узски>, как я — по-по-испански— в оживленной беседе, в которую вошло решительно — всё. Теперь друг — на всю жизнь.

20-го мы вернулись, а следующий за нами поезд, которым мы чуть-чуть не поехали, потерпел крушение: были стерты в порошок два вагона — п<отому> ч<то> — деревянные. А мы тоже ехали в деревянном, я раньше и не разбирала.

Странно (верней — не странно), я как раз вчера вечером купила заграничную марку — писать Вам, а нынче утром — Ваше письмо. Я чувствовала, что Вы моего испанского не получили, — Вы никогда так долго не молчите.

Всё лето я писала свою Сонечку — повесть о подруге, недавно умершей в России. Даже трудно сказать «подруге» — это просто была любовь — в женском образе, я в жизни никого так не любила — как ее. Это было весной 1919 г. — это была весна 1919 г. И с тех пор всё спало — жило внутри — и весть о смерти всколыхнула все глубины, а м<ожет> б<ыть> я спустилась в свой тот вечный колодец, где всё всегда — живо. Словом, это лето я прожила с ней и в ней, и нынче как раз поставила последнюю точку. Писала все утра, а слышала, слушала ее внутри себя — целый день.

Эпиграф к ней:

Вышла большая повесть: 230 моих рукописных страниц. Пойдет (тьфу, тьфу, не сглазить) в новом русском шанхайском журнале «Русские Записки», где мне, пока что, дают полную волю.

Ничего другого не писала, только письма.

Очень боялась ехать сюда — и уже сбывается: столько черной работы, весь день до поздней ночи — мыть, стирать, сушить, разбирать, варить… Но я твердо решила — два утренних часа отвоевывать, п<отому> ч<то> всё равно — всего не переделаешь, а горечь неписания — как отрава, просто — жжет.

Еще новая «беда», даже две: менять квартиру, п<отому> ч<то> все утра прошлой зимы у меня уходили на топку трех не желающих гореть печей — и вообще — дом разваливается — безвозвратно. И — вторая: переводить Мура в новую школу, п<отому> ч<то> директор запросил вдвое против прошлого года, т. е. 200 фр<анков> в месяц: 600 фр<анков> в триместр, чего мы платить не можем. — Et pas un sou de moins!^{55} — это об ученике, учившемся у него четыре года, из которых три — был первым, а один — вторым. И он знает, что я платить не могу. — Ну, Бог с ним!

Нет, дорогая Анна Антоновна, не хочу быть для Вас ни идеей, ни видением: если бы Вы знали, насколько я жива. Даже загнанная в невылазную щель быта.

…Сплошная обида: так часто люди ездят в Прагу — «съездил в Прагу», «неделя как вернулся из Праги», и — только я не могу, п<отому> ч<то> у меня никогда не будет таких денег. (Откуда — у них? Должно быть — какие-нибудь казенные, общественные, кому-то нужно, чтобы такой-то ехал в Прагу, — и никому, никому не нужно, чтобы ехала — я: только мне одной!) — Видела в кинематографе похороны Масарика[158], его строгий замок, его белую бедную комнату с железной кроватью, — сопровождающие факелы — стражу у гроба, с молодыми прекрасными лицами, — плачущий народ… И его — в гробу. Орлиное лицо…

Частые письма от Али, но… простоватые. Жизни ее я из них не вижу — и не увижу. Она ведь вроде как приказала себе — переделаться, я этого совсем не понимаю и не вижу зачем ей это нужно было. Чтобы идти в шаг с веком?

Письма как будто очень сердечные, любящие, но — чему-то я в ней не верю. Пишу, отвечаю, оповещаю о всех наших событиях, но всё — только на известную глубину. О себе по существу я с ней говорить не могу, ибо она вся — отрицание меня и моего. Не сговоримся.

Внешне ей хорошо. Сотрудничает в хорошем литер<атурном> франц<узском> журнале, оплата приличная, ходит в театр, ездит в дом отдыха, сейчас учится стрелять и проходит курс санитарной обороны. Дай ей Бог!

Обнимаю Вас, дорогая Анна Антоновна, и сбега́ю с нашей горки — на почту.

                                             МЦ.

               Милый Иван Алексеевич,

У меня есть для Вас подарок от Али — из России — очень приятный.

Если позовете меня в гости — привезу Вам его, если не позовете — пришлю почтой.

Сердечный привет, Веру целую

                                             МЦ.

               Дорогой Иван Алексеевич,

Увы! У меня лютое воспитание надкостницы — на добрую неделю, поэтому, к моему большому огорчению, быть у Вас и у Веры в среду не смогу — но так как подарок и та́к задержался — посылаю его Вам нынче, заказным.

Очень, очень огорчена за Веру смертью ее брата[161], — передайте ей, пожалуйста.

Сердечный привет Вам обоим, надеюсь, что подарок Вас порадует.

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна,

Если я Вам не написала до сих пор — то потому что не могла. Но я о Вас сквозь всё и через всё — думала.

Знайте, что в Вашей страшной беде[162] я с Вами рядом.

Сейчас больше писать не могу потому что совершенно разбита событиями, которые тоже беда, а не вина[163]. Скажу Вам, как сказала на допросе[164]:

— C’est le plus loyal, le plus noble et le plus humain des hommes. — Mais sa bonne foi a pu être abusée. — La mienne en lui — jamais^{58}.

Обнимаю Вас и — если это в последний раз — письменно и жизненно — знайте, что пока жива, буду думать о Вас с любовью и благодарностью.

                                             Марина

               Ариадна родная,

Лягушка конечно Ваша: неужели Вы думаете, что я могла ее иначе воспринять — и принять. Эта Ваша лягушка охраняла меня целое лето, со мной шла в море, со мной писала повесть о Сонечке, со мной горела (горели ланды, мы были в кольце огня), и всё это были — Вы.

Вижу пред собой Ваше строгое, открытое, смелое лицо, и говорю Вам: что бы Вы о моем муже ни слышали и ни читали дурного — не верьте, как не верит этому ни один (хотя бы самый «правый») из его — не только знавших, но — встречавших. Один такой мне недавно сказал: — Если бы С<ергей> Я<ковлевич> сейчас вошел ко мне в комнату — я бы не только обрадовался, а без малейшего сомнения сделал бы для него всё, что мог. (Это в ответ на анонимную статью в Возрождении.)[165]

Обо мне же: Вы же знаете, что я никаких «дел» не делала (это, между прочим, знают и в сюртэ, где нас с Муром продержали с утра до вечера)[166] — и не только по полнейшей неспособности, а из глубочайшего отвращения к политике, которую всю — за редчайшими исключениями — считаю грязью.

               Ариадна!

Откуда Вы знаете, что я больше всех цветов на свете люблю деревья: цветущее де́ревце?!

Когда мне было шестнадцать лет, я видела сон: меня безумно, с небесной страстью, полюбила маленькая девочка, которую звали Маруся. Я знала, что она должна умереть и я ее от смерти прятала — в себя, в свою любовь. Однажды (все тот же сон: не дольше трех минут!) я над ней сидела — была ночь — она спала, она спала, я ее сторожила — и вдруг — легкий стук — открываю — на пороге — цветок в плаще, огромный: цветущее деревце в плаще, в человеческий (нечеловеческий!) рост. Я — подалась и он — вошел.

Потом это видение отобразилось в моем Мо́лодце[169], где сама Маруся становится де́ревцем: барин влюбляется в деревце, не зная, что оно — женщина.

Вы ведь всего этого не знали, как не знали магии надо мной слова азалия[170], моей вечной мечты о деревце, которое будут звать азалия — как женщину, — только лучше.

Ариадна! Моя мать хотела сына Александра, родилась — я, но с душой (да и головой!) сына Александра, т. е. обреченная на мужскую — скажем честно — нелюбовь — и женскую любовь, ибо мужчины не умели меня любить — да может быть и я — их: я любила ангелов и демонов, которыми они не были — и своих сыновей — которыми они были! —

— Ариадна, никто не подарил мне цветущего деревца, которое зовут азалия.

…И еще — какой мой поступок: подарок в день своего рождения[171] (— Мама! Что Вы мне подарите в день своего рождения? из года в год — Мур).

— Ариадна, я третий день живу этим деревцем и над этим деревцем: оно рядом, у изголовья, вместе с Vie de Ste-Thérèse de l’Enfant Jésus écrite par elle — même^{59} [172] — первой книгой которую я стала читать после моей катастрофы — странной книгой, страшной книгой, равно притягивающей и отталкивающей. Вы знаете ее лицо? Лукаво-грустное личико двенадцатилетней девочки, с началом улыбки и даже — усмешки: над собой? над нами? («Je veux être Son joujou: Sa petite balle… Je veux qu’il passe sur moi tous Ses caprices… Jésus a rejeté Sa petite balle…»)^{60} Это — отталкивает, но последнее слово: — Je passerai tout mon ciel à secourir la terre^{61} не только восхищает, но совозносит, с ней, на ту́ высоту. (Tout mon ciel — как: tout mon temps…)^{62} Эта маленькая девочка могла быть поэтом, и еще больше grande amoureuse^{63}: это Марианна д’Альваредо полюбившая — вместо прохожего француза — Христа. Я знаю эти ноты. Ариадна, достаньте и прочтите: — La vie de Ste-Thérèse de l’Enfant Jésus, écrite par elle — même (Office Central de Lisieux — Calvados) — с безумно-безвкусной обложкой «du temps»^{64} (1873–1897, но всё тоже лицо 12-летней девочки, вдвое младшее своей молодости.)

…Не думайте que je tombe en religion^{65} — я была бы не я — этого со мной никогда не будет — у меня с Богом свой счет, к нему — свой ход, который мимо и через — над моей головой (как сказал поэт Макс Волошин обо мне, 16-летней) двойной свет: последнего язычества и первого христианства — а может быть, как я сама сказала — двадцати лет:

— Ожидаю: Ариадна! мы должны еще встретиться на этой земле, в этой части света. Думайте. Помните что если Вы будете в Париже, мы открыто можем встречаться: я (тьфу, тьфу не сглазить!) на полной свободе, даже не (тьфу, тьфу!) à la disposition^{66}, -хожу ко всем и ко мне все ходят. Бояться меня нечего, но м<ожет> б<ыть> — и говорить (по семейным соображениям) об этих встречах — если будут — не для чего, — зачем смущать? Окружающий Вас мир живет общественным мнением. Ну́, Вам виднее будет, если это «будет» — будет.

Пишите.

И работайте на встречу: я здесь, во всяком случае, до весны — но навряд ли дольше чем до весны. (Об этом — молчите.) Потом — не увидимся никогда.

Жду письма.

Мы с деревцем Вас обнимаем: я — руками, оно — ветвями, а го́ловы у нас одинаково — двуцветные — с двойным светом…

                                             М.

               Дорогая Анна Антоновна,

Отвечаю сразу: С<ергей> Я<ковлевич> не при чем[175]: та́к, как он жил с нами этим летом на́ море, мог жить только человек с спокойной совестью, а он — живая совесть. Еще 1-го Октября мы с ним хотели отказаться от квартиры и строили всякие планы на эту зиму. Кроме того, я его знаю с 5-го мая 1911 г<ода>, то есть — 26 лет.

Полиция мне, в конце допроса, длившегося с утра до позднего вечера[176], сказала: — если бы он был здесь, он бы остался на свободе, — он нам необходим только как звено дознания.

Это у следователя, изведенного за долгий день не меньше меня, вместе с: parole d’honneur!^{67} — вырвалось.

С их слов он по другим делам был связан с людьми, к<отор>ые «ont fait un mauvais coup»^{68}. Вот всё, что я об этом знаю.

Скажу Вам то, что сказала в Sûreté^{69} — тем: — C’est le plus noble, le plus loyal et le plus humain des hommes^{70} [177].

В правых кругах, среди его бывших (да и оставшихся: пребывших!) друзей, читателей Возрождения, полное возмущение Возрождением, особенно подлейшим интервью П<етра> П<етровича> Сувчинского, где он его аттестует «неумным, неталантливым» с кличкой «верблюд» — за смесь патетизма и глупости[178]. Один такой читатель сказал, что при встрече с Сувчинским набьет ему морду, а другой — что «войди сейчас С<ергей> Я<ковлевич> в мою квартиру, я не только бы не испугался, а обрадовался бы и сделал для него всё, что мог».

И это — правые: его идейные противники.

Ко мне — полное сочувствие, и вне всякой двусмысленности: ты, де, жертва… Нет, все любящие меня любят и уважают и его. Чудесно ведут себя женщины, не верящие. Мужчины же — знают как и кем пишутся газеты.

Словом, дорогая Анна Антоновна, будьте совершенно спокойны: ни в чем низком, недостойном, бесчеловечном он не участвовал. Вы помните его глаза? С такими глазами умирают, а не убивают. Над ним еще в Армии смеялись, что всех спасает от расстрела. Он весь — свои глаза.

Было очень плохо, я совсем умирала от атмосферы «Бесов» и особенно «Der Prozess» — Kafka[179] — к<оторо>го читала летом. Не ела, не спала, — умирала. А потом пришел мой редактор Фондаминский[180] и сказал: — Его нет во Франции, а Вы ни в чем не виноваты — в чем же дело?! — и я воскресла, и теперь живу, хотя — все-таки — с трудом. (В те дни — и даже недели — я не прочла и не написала ни строки, я была убита, и первое, чему я (чуть-чуть!) обрадовалась, была природа: река на закате: невинность воды…)

Много, много работы по дому: налаживание печей (перекличка с Вашей печкой…), починка вещей к зиме, отдача лишнего — а сколько его!

Мур учится с учителем, в школу его сейчас невозможно из-за франц<узских> газет, где «всё» было пропечатано. Учитель (бывший морской офицер, русский из немцев) — преданный, помогает.

…Было четверо, стало двое. Дом ужасно печален, из покинутой (навсегда!) комнаты дует нечеловеческим холодом. Висят осиротевшие старые пиджаки.

Читали ли Вы «Vie de Ste-Thérèse de l’Enfant Jésus» (la petite Ste-Thérèse) écrite par elle même?^{71} [181] Если нет — пришлю. Она умерла в 1894 г., прожив двадцать четыре года и оставшись четырехлетней. — Ответьте. —

Конечно Кассандра (и та[182] и эта! И конечно — руины. У меня вещее сердце при слепых глазах: я всё — и ничего — не знаю.

Леонардовскую Кассандру я страстно любила, когда ее читала: шестнадцати лет. У нее ведь тоже Sehnsucht: die Sucht nacht dem Sehnen^{72}: тоска по тоске.

Обнимаю Вас и жду скорой весточки.

                                             М.

               Дорогой Вадим,

Сердечное спасибо за привет и приход. Страшно жаль, что не застала — много бы Вам рассказала — и страшного и смешного.

Если можете — достаньте где-нибудь Le Procès — Kafka[184] (недавно умершего изумительного чешского писателя) — это я — в те́ дни[185]. А книга эта была последняя, которую я читала до. Читала ее на Океане[186], — под блеск, и шум, и говор волн — но волны прошли, а процесс остался. И даже сбылся[187].

— Когда увидимся? Если к вам теперь действительно ходит метро могли бы как-нибудь выбраться с Муром. Если Вы к нам — только сговорившись — была бы Вам сердечно рада.

Пока же — сердечный привет Вам и Вашим![188] И еще раз — спасибо.

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна!

Вы меня совершенно поражаете: Вы поступаете, как я — раньше, как я — бы, как я внутри себя (а иногда (и сейчас) и вне себя) — всегда. И э́то соответствие: я только утром послала Вам книгу Noël[190], уже села за письмо, но вдруг охватила безнадежность: сказать — всё, и я спокойно отложила листок — точно уже написала: вот он сейчас передо мной, с готовым конвертом. И вдруг — стук: — C’est bien là и т. д. — Oui. (Я от стука давно чудес не жду.) — Un colis pour Vous. — Vous devez Vous tromper, je n’attends rien. — Si, c’est pourtant bien pour Vous…^{73}

Расписываюсь, отпускаю (уходит — радостный) и — первое что у меня в руке — ёлочка с фиалками, оба — живые! и первое, что́ у меня в сознании — или в сердце — (у меня это одно) — Вы. И — ТА́К — и — ЕСТЬ.

Ну́, вот.

Обнимаю Вас, благодарю за каждую отдельность («Всесильный Бог деталей — Всесильный Бог любви»…)[191], за всё, за всю Вас: за то, что это — есть. И было в моей жизни.

После праздников — большое письмо. Мое, ненаписанное, начиналось, а м<ожет> б<ыть> кончалось — так: Завтра Сочельник, и я знаю, что Вам больно, как Вам больно, и хочу чтобы Вы знали, что я знаю.

Пишите про себя и про детей и про планы. И про жизнь дней. — Приедете? Обнимаю еще и еще.

                                             М.

               Милые дети[192],

Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, то вы люди или нелюди (как мы). Но говорят, что вы есть, что вы — особая порода, еще поддающаяся воздействию.

Потому:

— Никогда не лейте зря воды, п<отому> ч<то> в эту же секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек.

— Но оттого, что я не пролью этой воды, он этой воды не получит!

— Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.

— Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, подымайте и кладите на ближний забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают без хлеба. Кроме того, м<ожет> б<ыть> этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет взять его та́к, чем с земли.

Никогда не бойтесь смешного и, если видите человека в глупом положении: 1) постарайтесь его из него извлечь, если же невозможно — прыгайте в него к нему как в воду, вдвоем глупое положение делится пополам: по половинке на каждого — или же, на худой конец — не видьте его.

Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают — раз так охотно на них ссылаются. (NB! Ряд примеров, к<отор>ые сейчас опускаю). 2) у всех есть второе имя: никто, и совсем нет лица: бельмо. Если вам скажут: так никто не делает (не одевается, не думает и т. д.), отвечайте: — А я — кто.

В более же важных случаях — поступках —

— Et s’il n’en reste qu'un — je serai celui-là^{74} [193].

Не говорите «немодно», но всегда говорите: неблагородно. И в рифму — и лучше (звучит и получается).

Не слишком сердитесь на своих родителей, — помните, что они были вами, и вы будете ими.

Кроме того, для вас они — родители, для себя — я. Не исчерпывайте их — их родительством.

Не осуждайте своих родителей на́ смерть раньше (ваших) сорока́ лет. А тогда — рука не подымется!

Увидя на дороге камень убирайте, представьте себе, что это вы бежите и расшибаете нос, и из сочувствия (себе в другом) — убирайте.

Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае.

Стесняйтесь — не уступить.

Не отличайте себя от других — в материальном. Другие — это тоже вы, тот же вы (Все одинаково хотят есть, спать, сесть — и т. д.).

— Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. После победы стойте с опущенными глазами, или с поднятыми — и протянутой рукой.

— Не отзывайтесь при других иронически о своем любимом животном (чем бы ни было — любимом). Другие уйдут — свой останется.

Книгу листайте с верхнего угла страницы. — Почему? — П<отому> ч<то> читают не снизу вверх, а сверху вниз.

Кроме того — это у меня в руке.

Наклоняйте суповую тарелку к себе, а не к другому: суп едят к себе, а не от себя 2) чтобы, в случае беды, пролить суп не на скатерть и не на vis-a-vis^{75}, а себе на колени.

Когда вам будут говорить: — Это романтизм — вы спросите: — Что такое романтизм? — и увидите, что никто не знает, что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюют им! запускают <пропуск одного слова> вам в лоб!) слово, смысла к<оторо>го они не знают.

Когда же окончательно убедитесь, что не знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского[194]:

Романтизм — это душа.

Когда вас будут укорять в отсутствии «реализма», отвечайте вопросом:

— Почему башмаки — реализм, а душа — нет? Что более реально: башмаки, которые проносились, или душа, к<отор>ая не пронашивается. И кто мне в последнюю минуту (смерти) поможет: — башмак?

— Но подите-ка покажите душу!

— Но (говорю их языком) подите-ка покажите почки и печень. А они все-таки — есть, и никто своих почек глазами не видел.

Кроме того: что-то болит: не зуб, не голова, не живот, не — не — не —

— а — болит.

Это и есть — душа.

Мозг слишком умный: он знает, что не́ от чего грустить.

Чем люди пишут стихи и чем их понимают? (Довод в пользу души/)

Журавль и синица.

Нет, ложь, ложь и глупость: что́ делать с синицей и вообще — с птицей в руках?

Есть вещи, к<отор>ые нехороши в руках, хороши — в воздухе.

Журавль, например.

Не стесняйтесь в лавках говорить: — Это для меня дорого. Кого ты этим обкрадываешь?

Ведь не ты ничего не сто́ишь, она — слишком дорого сто́ит

(или)

Ведь не тебя нет: у тебя ничего нет.

(NB! По-мо́ему, должен стесняться — лавочник).

Милое дитя! Если ты — девочка, тебе с моей науки не поздоровится. (Как не поздоровилось — мне).

Да если и мальчик — не поздоровится. Девочку, так поступающую, «никто» не будет любить. (Женщин любят — за слабости — и погрешности — и пороки). Мальчик — займет последнее место в жизни (и в очереди!).

Но есть места — над жизнью, и есть любовь — ангелов.

С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна, и с прошедшими праздниками, с которыми я Вас, увы, не поздравила, хотя непрерывно о Вас думала, особенно под нашей маленькой елочкой, верней сказать — над! На ней еще чешские настоящие елочные шишки — из вшенорских лесов: само-вызолоченные!

У нас началась зима, и печи (о, ирония!) совсем отказываются гореть (ужасная тяга и ничего не помогает!). Я в своей комнате, с начала осени сменила четыре печи (купила из них — только одну: худшую! Остальные — были, или — одолжены) и — plus ça change plus c’est la même chose^{76}, т. е. дым, зола, чернота и холод. Горят (уголь) только пока подкладываешь щепки, значит — нужно весь день рубить и колоть, у меня все руки в язвах и ожогах, не говоря уже о цвете. Так и бьюсь с утра до вечера, и даже ночью.

Это — моя последняя зима в этом доме, в к<отор>ом мы живем без малого четыре года и который я, несмотря на всё, а верней — смотря на всё вокруг, мой каштан, Мурину бузину, неизвестно-чьи?? огороды — люблю и буду любить — пока жива буду. (Как всё, что когда-либо любила.) У меня сильнейшее чувство благодарности к «неодушевленным» предметам.

Жизнь идет тихо, Мур учится с учителем, учится средне, п<отому> ч<то> — скучно: одному, без товарищей, без перерыва игры, и учитель — скучный: честный, исполнительный, но из русских немцев и неописуемо-однообразный. Но это все-таки лучше, чем полная незанятость. А я не могу: из-за печей, и мелочей, и кухни, в к<отор>ой мороз и в к<отор>ой провожу полдня, а мне кажется, я всякого — всему — выучу, особенно — тому, что мне самой — трудно, п<отому> ч<то> я отлично понимаю, ка́к можно не-понимать. И потому что каждое дело — делаю со страстью.

— Какое скучное письмо! — Простите. Но если бы Вы вошли в мою комнату, Вы бы поняли — всю безнадежность в данную минуту писать о чем-н<и>б<удь> другом, кроме печей. Мне недавно один человек сказал: — «А это у Вас, как будто, уже — мания!» (Сам живет с центральным отоплением).

Но, раз — январь, скоро — весна (у меня — так!). Тогда я отмоюсь — о, главное отмоюсь! от всей этой золы, засоряющей и голову. (Душу — нет).

Обнимаю Вас, дорогая Анна Антоновна, и сердечно прошу меня простить за такую скуку: потому так долго и не писала, что знала, что напишу — такое. Сердечный привет и поздравления сестре.

                                             М.

Дорогая Ариадна! У меня к Вам есть большая просьба — и абсолютно — конфиденциальная.

Мне может быть придется уехать жить в Чехию[195] (МОЛЧИТЕ, КАК КОЛОДЕЦ!), а там очень холодно и мне необходимо НЕПРОДЁРНОЕ пальто — на всю жизнь. Теперь имейте терпение прочесть меня внимательно до конца.

Каждое матерчатое (суконное, velours de laine^{77}, даже английское!) пальто я протираю на боку кошёлками, к<отор>ые ношу (и буду носить — всегда. Поэтому мне нужна suédine[196].

В Париже из suédine делают только trois-quarts^{78} и сто́ят они безумно — дорого: здесь это — luxe. (Кроме того, мне нужно длинное: 1 м<етр> 20 — длины, а здесь таких не делают.) Материи этой (suédine qualité lourde, вроде замши) ни во Франции, ни в Бельгии в продаже нет, она вся откуплена фабрикантами готовых вещей. Это я — знаю.

Теперь — сама просьба.

Есть в Брюсселе: 105, Chaussée de Wavre небольшая с виду лавочка: Au Bon Goût (fabrique de vêtements en cuir^{79}, вход с улицы) где можно такое пальто, как мне нужно, заказать. (Одна моя знакомая в прошлом году для себя такое заказала и в нем приехала и я его, глазами, видела.)

Но вот, главное: как мне сюда такое пальто доставить? Ваш брат навряд ли сможет (да наверное сейчас — и не захочет: его жена[197] — с тех самых пор — ни звука! Да я всегда знала (сердцем знала!) что это — не настоящая любовь) — уверены ли Вы, что Вы до 1-го мая, скажем, а это уж — крайний срок! — сюда приедете? потому что Вы с собой его могли бы привезти — с легкостью, моя знакомая часто ездила и возила. Это — главный пункт.

(Терпите, дорогая Ариадна, сейчас начнутся подробности.)

1) Взять нужно лучшее качество, самое лучшее, а оно у них, поскольку я знаю, одного цвета: коричнево-красного, тот цвет и качество, из к<оторо>го они делают готовые blousons^{80} suédine (они 2 года назад стоили 65 бельг<ийских> франков: все размеры! С эклером до середины, это я Вам — как примету цвета и качества).

2) Пальто должно быть complètement croisé^{81} и книзу расширяющееся, чтобы при ходьбе не раскрывалось — совершенно, т. е. с максимальным запа́хом с обеих сторон. Застежка на пуговицах совсем сбоку. Пояс. Воротник — обыкновенный, т. е. отложной (не лежачий).

3) Размер заказывайте 46 на «une dame forte»^{82} (это я-то!), так, чтобы Вам было очень просторно, особенно проймы и хорошую широкую спину (NB! у меня действительно на редкость широкая спина, т. е. плечи, и проймы мне нужны широкие: мужские — из-за совершенно прямых плеч. Мне всегда всё тесно под мышками. Mais le 46 fera l’affaire^{83}, a если будет широко в талье — мне здесь убавят: важно, чтобы не сузили верха.

4) Такое огромное пальто мне нужно, чтобы положить под него мех, который у меня — есть.

Длина 1 м<етр> 20, пояс, complètement croisé, книзу расширяется, и рукава, как сейчас носят, на плече bouffants (т. е. несколько заложенных складок). Прилагаю свой неумелый рисунок. Пуговиц — шесть: больших.

Вы его на себе не мерьте, а только — прикиньте, и если Вам будет широко́, мне будет — хорошо.

5) Какая цена? (Всё равно будет дешевле чем здесь, и деньги у меня будут, п<отому> ч<то> на днях сдаю рукопись.)

6) Как Вам деньги переправить? Просто в конверте (на риск)? Переводом? (но — позволено ли? мне сейчас уж всё кажется — не позволенным? Я — понятия не имею). Послать — здесь — Вашим родным? В гостиницу брату (якобы мой долг — Вам. Пусть не боится, напишу отправителя — Цветаеву, а это имя — несомненное).

С нетерпением буду ждать ответа. Если ответ будет благоприятный, Вы меня просто — спасете.

Но не забудьте: pour une dame forte, забудьте — меня, помните — «forte» (Я — тоже forte, но — по-другому).

Кончаю мою обожаемую Повесть о Сонечке, это моя лебединая песнь, то́-то никак не могу расстаться! Эта вещь, хотя я ее сама написала, щемит мне сердце. Эпиграф

Elle était pâle — et pourtant rose,

Petite — avec de grands cheveux…^{84} [198]

(Вся гениальность Hugo в этом grands, а не longs…^{85}) В этой вещи (весна 1919 г.) — вся моя молодость.

Живу очень уединенно: друзья — мать и дочь[199], другие друзья: брат и сестра[200], и еще один друг — Коля[201], преданный всему нашему дому. И больше на весь Париж, в к<отор>ом я прожила 12 лет с уже половиной — НИ-КО-ГО.

Вожусь (ма́жусь, грязнюсь) с печами, вся (кроме души!) — в доме. Кормлю Мура и учителя (Мур этот год учится до́ма). И еще — кота (чужого, ничьего, бродячего). Главная радость — чтение и кинематограф. Ариадна, когда опять сможете ходить, гениальный фильм — Grande Illusion^{86} [202].

Вечерами чиню и штопаю Мура, «заводим» T.S.F.[203]

От Али частые открытки, много работы (рисует в журнале)[204], всё хорошо.

Я сказала: главная радость — книги, нет! — природа главное: природа, погода (какая бы ни была), наша улица, обсаженная деревьями, наши каштаны, бузина, огороды — в окне.

— Если видаетесь с 3<инаидой> А<лексеевной> Шаховской — горячий привет и благодарность за письмо. Передайте, что напишу ей непременно. (Но про мой возможный отъезд — ради Бога! — и ей ни слова: НИ-КО-МУ.)

А пальто мне нужно complètement croisé — п<отому> ч<то> у меня отмороженные колени и для меня мороз — самый большой страх, какой я знаю.

Ну, кончаю, обнимаю, прошу прощения за заботу, но эта просьба — только мое доверие. Я ведь знаю, что Вы — человек, то есть всему и подробно сочувствуете — когда любите.

А что любите меня — я знаю.

                                             Марина

               Дорогая Ариадна!

(Простите, я всё — с пальто!)

Я забыла карманы (вопль отчаяния: кар-маны забы-ыла!!) — большие, накладные глубокие — до дна души. П<отому> ч<то> я по возможности никогда не ношу перчаток, а всегда — руки в карманы.

Второе: могут ли они сделать его на теплой, прочной подкладке, всё, до́низу, — бывает такой густой плюш — под мех, как делают на мужских шоферских пальто (м<ожет> б<ыть> в Брюсселе не делают?)

И сколько они возьмут: за без-подкладки — и за с-подкладкой?

Очень жду ответа — еще на первое письмо, п<отому> ч<то> деньги скоро будут и боюсь — уйдут постепенно на другое, а, в случае согласия, я бы сразу Вам послала, всю сумму.

Целую Вас и жду весточки. Это не письмо, только post-scriptum.

Всегда любящая Вас

                                             М.

Дорогая Анна Антоновна! В газетах опять началась травля С<ергея> Я<ковлевича>, его просто (NB! «по сведениям из Швейцарии»[206], где его ноги не было) называют участником убийства, когда он (знаю наверное) ко всему этому делу ни малейшего отношения не имел, и это лучше всего знают те, кто сидят и один из коих, выгораживая себя и пользуясь его отсутствием его обвиняет — иль называет. Никто из знавших С<ергея> Я<ковлевича> в это не верит, — люди самых разнообразных кругов и убеждений, и в самой редакции сидит человек, к<отор>ый просто смеется при мысли, что С<ергей> Я<ковлевич> мог убить или — участвовать, а — печатают, без единого доказательства, «по сведениям из Швейцарии»…

Очень прошу Вас, если при Вас будет заходить об этом речь — смело говорите — то́, что́ есть: человека — нет и вот, на него кто-то валит и взводит.

Конечно, все это мне не дает жить: за всю эту зиму не написала — ничего. Конечно — трудная жизнь, но когда она была легкая? Но просто нет душевного (главного и Единственного) покоя, есть — обратное.

(Простите за скучные открытки: такие торжественные здания[207] всегда скучные, но сейчас ничего другого нет под рукой, а на письмо я неспособна.)

Утешаюсь погодой: сияющей, милостивой, совсем не зимней, мы уже две недели не топим: лучше сносный холод, чем этот (мелкий, жалкий!) ад. А на улице просто — расцветаю, хотя смешно так говорить о себе, особенно мне — сейчас: я самое далекое, что́ есть — от цветка. (Впрочем, и 16-ти лет им не была — и не хотела быть. Тогда же — стихи:

(Это — в 16 лет! Умная была, но не очень счастливая. —)

Утешаюсь еще Давидом Копперфильдом[208] (какая книга!) и записками Mistress Abel[209] — бывшей маленькой Бетси Балькомб — о Наполеоне на Св<ятой> Елене: она была его последней улыбкой…

Мур растет, рисует, учится, очень хороший, честный, прямой, совсем не хочет «нравиться», говорят — красивый. 1-го февраля ему пошел четырнадцатый год. Я думала о Вас, вспоминала, как Вы к нам с ним приехали. — Vorüber — vorüber —^{87}

Обнимаю Вас и всегда люблю.

                                             М.

               Моя дорогая Ариадна!

Я только что прочла (перечла) жизнь Дункан[210], и знаете какое чувство от этой как будто бы переполненной всем жизни? Пустоты́. Тщеты́. Точно ничего не было.

Я всё ищу — в чем дело? (NB! Это письмо в ответ на Ваше, последнее, где Вы пишете, что мечетесь, что никого не можете вполне ни отбросить, ни принять.) У этой женщины было всё: гений, красота, ум: (с знаком вопроса, ибо часто безумно безвкусна, но было что-то, что у женщины peut tenir lieu et tient lieu^{88}, скажем — конгениальности со всем большим), были все страны, все природы и вся природа, все книги, встречи со всеми большими современниками — и вдруг я поняла чего у ней не было: ее никто не любил и она никого не любила, ни Гордона Крэга[211], ни своего Лоэнгрина[212], ни гениального пианиста[213], ни — ни — ни, — никого. В книге разительное отсутствие — жалости. Любила она — ка́к пила и ела. Иногда (Станиславского)[214] — как читала. То насыщаясь, то поучаясь, никогда любя другого, то есть жалея его и служа ему. Поэтому, еще и поэтому так ужасна смерть ее детей[215], которые были в ней — Единственное живое: большое и больное. (И Есенина[216], конечно, не любила: это чистый роман американского любопытства + последней надежды стареющей женщины. Терпеть от человека еще не значит его жалеть.)

Я вышла из этой книги — опустошенная: столько имен и стран и событий всякого рода — и нечего сказать.

Кроме того, искусство ее конечно — единоличное, — единоличное чудо, а она хотела школы — чудес. Хотела — тысячи Айседор Дункан… Значит, главного: чудесности своего явления — не поняла. И правы были — легкомысленные венцы, кричавшие ей: — Keine Schule! Keine Vorträge! Tanz uns die schöne blaue Donau! Tanz, Isadora, tanz!^{89}

— Жаль, ибо книга настолько жива, что — сам ее живешь, и ничего не можешь исправить. С ее братом Раймондом[217] я однажды встретилась у одной американки[218]. Я сидела. Вдруг кто-то оперся локтем о мою шею, сгибая ее. Я резко дала головой и локоть слетел. Через минуту — вторично. Встаю — передо мной человек в «белой одежде», длинноволосый, и т. д. — отодвигаю стул: — «Monsieur, si Vous ne pouvez pas Vous tenir debout — voilá ma chaise. Mais je ne suis pas un dossier»^{90}. A он глупо улыбнулся. И отошел. А я опять села. И этот Раймонд играл у нее Царя Эдипа и строил с ней в Греции дворец Агамемнона[219]. Деталь: я сидела за чайным столом, а он говорил с моим визави́ — через стол — и вот, чтобы было удобнее, оперся локтем о мою спину. (Особенно странно — для танцора школы Айседоры.)

— Простите, дорогая Ариадна, за такое далёкое начало письма: я этой книгой (жизнью) по-настоящему задета и расстроена.

Итак, к 1-му апреля в Париж? Как я счастлива. Но уже сейчас вижу: это будет грустное счастье: короткое и с необходимостью всё (сущее и могшее бы быть) втиснуть в какой-то короткий последний срок. А как хорошо было бы — если бы я жила в Бельгии, как когда-то жила в Чехии, мирной жизнью, которую я так обожаю… («А он, мятежный, ищет бури…»[220] — вот уж не про меня сказано, и еще: — Блажен, кто посетил сей мир — В его минуты роковые…[221] — вот уж не блажен!!!) с немногими друзьями, из которых первый — Вы… Наша дружба не была бы (всё — сослагательное!) — бурной, без всякой катастрофы, просто — Ваш дом был бы моим, и мой — Вашим, и каждый из нас мог бы разбудить другого в любой час ночи — не боясь рассердить. Я, может быть, больше всего в жизни любила — монастырь, нет — Stift: Stiftsdame, Stiftsfräulein^{91}, с условной свободой и условной (вольной) неволей. Этого устава я искала с четырнадцати лет, когда сама себя сдавала в интернаты[222], тут же в Москве, при наличности семьи и дома, говорю — в интернаты: каждый год — в другой… Устав для меня высший уют, а «свобода» — просто пустое место: пустыня. Я всю жизнь об этом уставе — старалась, и видите куда привело?

О себе. Живу в холоде или в дыму: на выбор. Когда мороз (как сейчас) предпочитаю — дым. Руки совсем обгорели: сгорел весь верхний слой кожи, п<отому> ч<то> тяги нет, уголь непрерывно гаснет и приходится сверху пихать щепки, — таково устройство, верней — расстройство. Но скоро весна и, будем надеяться, худшее — позади. Первую зиму — за всю жизнь, кажется — ничего не пишу, т. е. — ничего нового. Есть этому ряд причин, основная: à quoi bon?^{92} Пробую жить как все, но — плохо удается, что-то грызет. Конечно — запишу, но пока нет мужества, да м<ожет> б<ыть> уж и времени — начинать: подымать которую гору?? Почти всё время уходит на быт, раньше все-таки немножко легче было. Есть скромные радости: под нашими окнами разбивают сквер, весь путь от метро к нам осветили верхними фонарями, вообще — на улице лучше чем дома. Но — будет об этом и, в частности, обо мне.

Хочу знать о Вас. Чем болели дети? Как наладилась их жизнь? Как Верино ученье? Как развивается и растет Люля? Есть ли у Вас кто-нибудь для нее, или Вы одна? О какой книге Вы пишете, что — разрыв между вещью и автором? Очевидно, о переводимой, но — что́ это?[223] С кем дружите или приятельствуете? Слушаете ли музыку? Что читаете — для души? (Если не читали Ma Vie^{93} — Дункан — прочтите непременно. Очень хорошо начало: бедность, пустынное побережье, странноотсутствующая мать, первый Париж, т. е. вся дункановская virtualité…^{94})

Ариадна, в Брюсселе есть мое окно, над каким-то оврагом. Мы шли с О<льгой> Н<иколаевной>[224] и вдруг воскликнула: — Смотрите, мое окно! Она даже испугалась. Была ночь, окно сияло над темными зарослями. Это было где-то наверху, мы потом долго спускались какими-то лестницами. Дом моего окна был очень старый, и во всей стене — одно окно, а деревья из оврага росли — огромные. Если когда-нибудь увидите — сразу узнаете. Я — его никогда не забуду.

Насчет пальто: здесь из средней suédine, на заказ — 250 фр<анков>. Очень благодарна буду, если узнаете сколько возьмут в той лавочке. Мне это важно было бы знать поскорей. Из того сорта, из к<оторо>го они делают куртку réclame: лучшего. Цвет, по-моему (в этом лучшем сорте) один: коричнево-шоколадный, tirant sur le rouge^{95} (не оливковый!). Узнайте и напишите, очень очень благодарна буду. Evasé vers le bas, complètement croisé, longueur 120^{96} — помните? И очень большие emmanchures^{97}. Только пока не заказывайте, а осведомитесь о цене и сразу мне напишите.

Ну, кончаю, иду в свою морозную кухню. Мур очень хорошо себя ведет, и главное, не унывает. Очень хорошо рисует. Ростом — куда выше меня и ходит в длинных штанах. Сердечно приветствует Вас и детей[225]. А я от души обнимаю — жду весточки.

                                             М.

               Ариадна!

Отвечаю по прямому проводу; какой Вы смелый и настоящий человек!

Меня Ваше письмо ожгло — и осветило — как горный кристалл: физическое видение горного хрусталя в граните, как я их видела в раннем детстве, в Альпах, над всем и даже над моим любимым вереском.

Теперь всё хорошо и у Вас будет — сын. (Не сердитесь на мою быстроту, но я —

и на который Вы — не опоздали).

Любуюсь на Ваше мужество, потому что конечно берете на себя гору (NB! опять — кристалл!) — но и пуще горы́ берете (го́ры — что́!) — берете все людское болото: осуждение всех тех кто для Вас пальцем не пошевелит, но которые так любят красоту безутешного женского горя, что сейчас чувствуют себя обокраденными (на целое вечное даровое зрелище!) — и всю женскую зависть берете, весь заспинный шепот…

Но — «что мне до них!» (Саади)[227] и — как я когда-то утешала одну бывшую любовь России: — Поэты — с Вами![228] (Это ведь то же, что: Господь — с тобою!)

Дорогая Ариадна, счастлива за Вас, не — как за себя (за себя — никогда не умела, как родилась — отказалась: Единственной этой горы — не подняла!) а — как за другую себя, вторую себя, себя — в другом, — поэтому: будьте счастливы и — будете счастливы.

Счастлива и за девочек.

Счастлива и за будущего мальчика, который непременно — будет: помяните мое слово! И которого я (NB! старинный оборот: люблю их) вопреки всем людским законам и обрядам, поверх всех голов — и тиар — и крестильных чано́в — уже сейчас объявляю себя крестной матерью, marraine de rêve^{98}, но это — тоже царство! И которому я уже сейчас, когда мы увидимся — наверное в последний раз на этой земле, этой звезде — подарю свой крестильный подарок.

Обнимаю Вас от всей души.

Glück auf!^{99}

                                             М.

               Дорогая Ариадна!

Только два слова: сейчас очень пора узнать о пальто, п<отому> ч<то> если Вы собираетесь сюда к 1-му — нужно время, чтобы его сделать.

Повторяю: хочу из лучшего качества, если есть — темно-коричневое, если нет (в лучшем качестве) — то коричнево-шоколадное, как их типичные куртки réclame, длина — 120 сант<иметров>, complètement croisé^{100}, а для этого — расширяющееся книзу, не прямое, с застежкой с самого боку, с большими карманами (накладными) и широким поясом с «бу́фными» (наверху) рукавами с широкой проймой, чтобы Вам в нем было очень широко теперь 1) цену без подкладки 2) цену на самой теплой и прочной подкладке: entièrement doublé^{101} (и рукава). Как только получу ответ (и doublé и non doublé)^{102}, тотчас же перевожу Вам деньги, а Вы — тотчас же заказываете.

Темно-коричневое (только не зеленоватое, не оливковое) мне бы милее, п<отому> ч<то> менее маркое и менее заметное, но самое важное — качество: хочу — лучшее, т. е. самое плотное, и<отому> ч<то> на долгие годы.

(Воротник прямой, достаточно широкий, чтобы можно было наложить мех.)

Так как оно будет complètem<ent> croisé, то revers^{103} получатся огромные и нужно их сделать двойными, как и полагается, чтобы можно было носить и в открытом виде, с шарфом. Запахиваться оно должно совсем, т. е. нижние пола́ почти до боковой косточки. И пояс — очень широкий, с большой пряжкой (скромной, прочной, лучше — кожаной, м<ожет> б<ыть> — подыщете?)

Вот и всё пока.

Обнимаю Вас и очень жду ответа, ибо если немыслимо или слишком уж дорого — буду искать здесь в occasions^{104}, но предпочла бы — конечно — новое.

Очень жду весточки.

                                             МЦ.

P.S. Посмотрите еще, какой материал меньше мнется?

               Милый Вадим,

Я сейчас разбираю свои и Мурины книги, и у меня оказался целый ящик отдаваемых — детских и юношеских, старинных и современных, — и я подумала о Вас: может быть Вам нужны для Вашей дочки, а также для племянника?[229]

Если да — две просьбы: ответить поскорее и явиться за ними поскорее, чтобы отобрать, а часть и забрать. До Вашего ответа никому показывать не буду, поэтому очень, очень прошу Вас ответить поскорее и сразу назначить, когда сможете быть. Мне удобнее — утром, до завтрака (сможете позавтракать у нас) и хорошо бы — не в среду и воскресенье, п<отому> ч<то> у меня рынок, но — не знаю Вашего рода работы[230] — м<ожет> б<ыть> Вы свободны только в воскресенье? Тогда можно и в воскресенье, часам к 11-ти, чтобы я до этого успела на рынок.

До свидания, сердечный привет Вам и Вашим, жду ответа.

                                             МЦ.

               Дорогой Всеволод!

Сколько лет, сколько зим! Во всяком случае — целая зима. На Рождество я ждала зова, но его не было, а поехать та́к — я не решилась.

У меня к Вам большая просьба: помните, Вы мне говорили о каком-то чудодейственном враче для туберкулеза, к<отор>ый какого-то Вашего знакомого — или даже родственника — вылечил? Я тогда хотела везти к нему Головину, но она отказалась.

Сейчас у меня на руках — очень трудный больной: туберкулез грянул после гриппа, 20 лет, до этого никогда не болел, положение очень серьезное, лежит в госпитале, — так хочется его спасти или, по крайней мере — помочь[232].

Бесконечно благодарна буду Вам, если сразу мне дадите адр<ес> того д<окто>ра — или где и ка́к напасть на его следы. Мой юноша прямо — горит, а я знаю его с 12-ти лет, и он — замечательное существо, когда-нибудь, при встрече, расскажу.

               Дорогая Ариадна!

С деньгами вышла задержка: будут на самых днях, так что — если можете — дайте пока свои на задаток (без задатку навряд ли возьмутся делать), а я тотчас же по получении вышлю всю сумму, т. е. через несколько дней.

Посылаю выбранный образчик: материя и цвет — чудные, c'est le rêve^{106}.

Еще одна подробность: у меня очень широкая спина — и плечи — поэтому и проймы нужны большие: мужские, это не моя фантазия: плечи и спина у меня явные 46, поэтому никогда ничего не могу купить готового. Нужно, чтобы в плечах, спине и пройме Вам было слишком широко. <Посылаю (м<ожет> б<ыть> не нужны?) мои размеры на платье, пусть уж сами сообразят сколько нужно прибавить на толстое пальто, учитывая ватин и прочее>^{107} (NB! Размеры — потеряла.)

Еще одна деталь: если пальто совсем прямое, оно внизу всегда расходится, т. е. полный запа́х не удается: нужно, чтобы оно книзу расширялось.

Хорошо бы получить от них, на всякий случай, сколько-нибудь материи — на берет, или м<ожет> б<ыть> придется что-нибудь вставить, думаю — на небольшой кусок на таможне не обратят внимания.

Пояс бы мне хотелось очень широкий, с большой пряжкой (скромной) и скромные пуговицы — м<ожет> б<ыть> Вы всё это сами выберете или хотя бы — посмотрите?

Помните, что застежка — с самого краю — такие пальто бывают (когда оно раскрыто — получаются огромные отвороты).

Значит, синее, по данному образчику. А если у Вас сейчас денег на задаток нет, ждите моего перевода, — авось успеем!

Обнимаю Вас и бесконечно радуюсь встрече. Вы — наверное будете к 1-му? Жду весточки.

                                             МЦ.

<Приписка на полях:>

P.S. Талью и бока можно делать по Вашим: они у меня — нормальны: «ненормальны» спина и плечи — и проймы.

               Дорогие Богенгардты!

Наконец-то собралась вам ответить. У меня большое горе: мой 19-летний приятель — умер, проболев около двух месяцев — сердце не выдержало (был полу-японец, полу-англичанин, и получилось существо необычайной духовной силы — и физической хрупкости. При встрече — расскажу).

Так вот тот чудесный доктор — тоже покойный — все равно бы не помог: мой Киохэй (вишневая ветка) просто — сгорел.

Все эти дни (уже недели) была с его матерью (рожденная Гамильтон, а по отцу он — Инукай, внук того министра-самурая, к<оторо>го лет пять назад убили террористы) — приехавшей из Лондона — чтобы посидеть с ним несколько дней и похоронить[234].

А сейчас усиленно разбираю свои архивы: переписку за 16 лет, начинаю в 6½ утра, кончаю со светом, — и конца краю не видно.

Хочу все это — т. е. имеющее ценность — куда-нибудь сдать — слишком ненадежны времена и мне не уберечь. А всё это — история. — Тяжелое это занятие: строка за строкой — жизнь шестнадцати лет, ибо проглядываю всё. (Жгу — тоже пудами!)

Поэтому, пока что ехать к вам не могу — пока не кончу.

Когда приеду, привезу Всеволоду книг: многое — продаю, еще больше — отдаю, и еще больше — остается.

Простите за долгое молчание: я правда невиновата, просто — минуты не было. Обнимаю всех вас и непременно, как только вздохну — побываю.

                                             МЦ.

               Милый Всеволод!

Разбирая свои архивы (чудовищные! корреспонденция — за шестнадцать лет: 1922-1938 г.) нашла для Вас эти три открытки, которые тотчас же посылаю, — чтобы не ушли обратно в недра.

Будет много фотографий.

Обнимаю Вас и Ваших.

Дорогая Ариадна! Страшно счастлива Вашим письмом[236]. Весь понедельник буду дома — ждать Вашего pneu: я непременно — хотя бы на вокзале — впрочем, Вы едете на автомобиле, так: у автомобиля хочу с Вами повидаться еще раз, только сообщите точный адрес  и час: я же должна передать подарок Вашему сыну[237], который тогда — потеряла (не забыла!) а нынче, роясь в недрах ларя — нашла.

Попросите брата приехать за Тьером[238] (огромное спасибо: чудно!) в четверг, до завтрака, т. е. до 1 ч<аса> — с утра — а если не может — пусть известит когда будет, на авось не едет, меня часто не бывает дома. Я уже к нему хорошо отношусь и его отлично помню. Хорошенько объясните ему местонахождение J<ean-> B<aptiste> Potin и вид дома — чтобы не испугался. Всё это на случай, если не увидимся в понед<ельник>, но хочу увидеться. Обнимаю Вас и жду зова, сердечный привет от Мура.

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна,

Это не письмо — записочка.

Я не знаю, что́ мне делать с Тьером: Ваш брат за ним в четверг не явился и ничего не ответил мне на письмо, отправленное мною давным-давно, еще до получения Вашего, в к<отор>ом я прошу его — если четверг не подходит — самого назначить мне день и час. И вот — с тех пор уже неделя — ни звука.

Писала я по адр<есу>: 91, Rue Erlanger, 16-eme[239]

Вторично писать — не решаюсь: м<ожет> б<ыть> он раздумал, и с моей стороны выйдет навязчивость?

Но я бы все-таки очень хотела знать, берет ли он, или не берет — п<отому> ч<то> Тьер один из основных моих продажных «козырей».

Надеюсь, что Люсьен поправляется[240]. А <зачеркнуто: советовать> высказываться насчет встреч или не-встреч, писем или молчания — во-первых, события меня уже опередили, во-вторых — меня слушать нельзя: я всегда — в этих вещах — намеренно и почти что злонамеренно — себе вредила — если такое можно назвать — вредом.

Испытывала другого (степень его приверженности) испытывала себя (степень своей от-верженности, т. е. отрешенности), громоздила горы и разливала моря между тем и мной и в конце концов (очень быстро) — теряла.

Меня слушать — нельзя. Можно — когда дело уже потеряно.

Нет, Ариадна, не дай Вам Бог в этом быть похожей на меня! (А наверное — похожи, ибо нет сходства не по всем фронтам.)

Я в любви умела только одно: дико страдать — и петь. Даже не ждать — как Ахматова: «Только пела и ждала»[241]. Я одно вообще не умела — жить. А так как Вы налаживаете — жизнь… (Я всегда всякую жизнь — разлаживала, о, не чужую: только свою — с другим. А любить я умела — как никто, и никто об этом не узнал! И уже не узна́ет: я недаром не крашу волос…)

Ну, кончаю, обнимаю, жду весточки — и совета: как же мне быть с Тьером? И сообщите мне, пожалуйста, имя-отчество брата, я не совсем уверена в Вашем: Георгиевна? Вы, конечно, не рассердитесь, для меня Вы — имя.

Любящая Вас и сопутствующая Вам по всем путям

                                             М.

Очень жду вестей про здоровье Веры.

               Дорогая Ариадна!

Простите, что не приветствовала Вас на Пасху, но я о Вас думала. Я страшно занята правкой своих оттисков — всё это лежало и ждало — и дождалось. Иных — по 8 экземпл<яров>, т. е. одну опечатку нужно исправлять 8 раз, а опечаток — груда: кишит! Живу в кухне, где Единственный большой стол, с к<оторо>го изгнала всё кухонное, живу между (Вашим!) продовольственным ящиком — и рукописным — и всё время ими ошибаюсь и всё время о них ударяюсь.

Как только доправлю — последний, отберу по одному экз<емпляру> в отдельный пакет — с надписью Ариадна. Верю, что Вы́ — сохраните.

Тьер всё еще лежит и от Льва Эмилиевича — ни звука. М<ожет> б<ыть> он потерял мой адрес? Или — раздумал? Тревожусь. А запросить — не решаюсь, тем более, что (не дай Бог!) он, может быть, серьезно — болен, а я тут — с Тьером!..

Словом, Тьер лежит — и ждет.

Продаю еще свой трехтомный (полный) словарь Даля и два тома (очень редких!) писем русских царей и цариц всё это в отличном виде. Может быть запро́сите кого-нибудь из своего окружения?

Письма очень эффектны для библиотеки, в отличных переплетах (кожаный корешок, золотое тиснение). Собственно 4 тома, но переплетены в два.

ПИСЬМА РУССКИХ ГОСУДАРЕЙ И ДРУГИХ ОСОБ ЦАРСКОГО СЕМЕЙСТВА (изданы Комиссией печатания Государственных грамот при Московск<ом> Главн<ом> Архиве Иностранных дел)

Москва, 1861 г.

— много факсимиле. Начинаются письмами Петра к Екатерине[242], кончаются Анной Иоанновной[243].

Их мне когда-то подарила Е.А. Извольская, дочь посла[244]. Мечтаю получить за них 100 фр<анков> — сто́ят.

Мечтаю (совсем уже по-другому!) о Вашем приезде. — Когда? — Если на 2 дня: первый — вместе за́ город, второй — непременно — на какой-нибудь чудный фильм: есть чудные.

Как здоровье Веры?[245] Как здоровье Lucien? Пишите про себя и него, верю, что всё хорошо — и будет хорошо.

Простите за короткое письмецо: ждут очередных восемь оттисков с восьмижды восемью опечатками — на каждый[246].

Погода, кажется, исправляется, к Вашему приезду будет лето.

Жду весточки и обнимаю

                                             МЦ.

               Милый Вадим,

Простите, что тогда же не отозвалась на Ваше письмо, сердечно меня тронувшее. Но я была (и есмь) завалена рукописной и корректорской работой[247].

Посылаю вам вставки в Чорта, две счетом[248]. Нужно — каждой по 8 экз<емпляров>, т. е. придется по два раза печатать, п<отому> ч<то> оттисков сделать нельзя.

Очень прошу блюсти красную строку: всюду, где с новой строки, ставлю точку (красную).

Бумагу высылаю одновременно, взяла лучшую — чтобы немножко дольше длилась.

Когда кончите, завезите к Маргарите Николаевне[249] — заказным дорого, простым — страшно. М<ожет> б<ыть> напишете, когда будете?[250] Тогда и я приеду, и побеседуем.

Очень просила бы Вас, милый Вадим, отпечатать и первый листок: ЧОРТ ВСТАВКА (ПРОПУСК) № 1 (и т. д.).

Это мне очень сократит работу.

Еще раз — огромное спасибо.

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна!

Отчего молчите?[251] Надеюсь, все Ваши (Lucien включая) — здоровы?

А если не пишете — из-за Тьера, который всё лежит и лежит и о котором никто не спрашивает — Ариадна! не сто́ит ставить между нами — хотя бы книги! Книги должны сближать, а не рознить, и я знаю, что Вы всё сделали, чтобы мне помочь, а дальше — не наша воля.

Я — всё то же, с той разницей, что часть вещей продала (конечно за гроши, но я ведь не коммерсант) — с чувством великого облегчения: выбыли моя громадная кровать, зеркальный шкаф и огромный дубовый стол, и еще другое предполагается. Я — ГОЛЕЮ.

Сейчас галопом переписываю стихи и поэмы за 16 лет, разбросанные по журналам и тетрадям, в отдельную книжку — и просто от стола не встаю.

Поэтому — кончаю, и обнимаю Вас, и прошу писать!

                                             МЦ.

Очень надеюсь, что у Вас всё хорошо.

Сердечный привет Люсьену.

               Дорогая Анна Антоновна,

Думаю о Вас непрерывно — и тоскую, и болею, и негодую — и надеюсь — с Вами[252].

Я Чехию чувствую свободным духом, над которым не властны — тела.

А в личном порядке я чувствую ее своей страной, родной страной, за все поступки которой — отвечаю и под которыми — заранее подписываюсь.

Ужасное время.

Я все еще погружена в рукописную работу, под которой — иногда — погибаю. Поэтому так долго не писала. Но думала — каждый день.

Сейчас 6 ч<асов> утра, пишу в кухне, за Единственным столом, могущим вместить 8 корректур сразу. Из кухни не выхожу: не рукописи — так обед, не обед — так стирка, и т. д. Весны в этом году еще не видела.

Жду от Вас весточки, — хотя бы нескольких слов.

Обнимаю Вас и благодарю за всё.

Будем надеяться!

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна,

Наконец-то! И письмо, и весть быстрого приезда, только — непременно предупредите, когда у меня будете: все утра я занята рукописями, а после завтрака часто ухожу по неотложным делам, из коих неотложнейшее — зубной врач. Так что мне непременно нужно знать, заранее. Второе — умоляю! — если не можете известить еще из Брюсселя, дайте мне тотчас же по приезде, еще с вокзала — pneu, с Вашими предложениями, — только не телефон, с которым я не умею обращаться, к<отор>ый — если мне даже дают трубку в руку — для меня ужасное событие, не считая того, что наша почта (ванвская) от нас — далёко, и я каждый раз забываю дорогу — и плутаю — а Мур не всегда свободен (учительница). Телефон для меня — катастрофа, a pneu приходит тотчас же. Только не забудьте, для ответа. Ваш адрес, я его, конечно, забыла.

Ах! были бы деньги — проехали бы с Вами в Шартр! Ведь это — близко, и никогда не виданно…[253]

Самое лучшее — если бы Вы могли выбрать день и час еще из Брюсселя, тогда бы у меня было время пристроить Мура — все так сложно — но если бы (в случае хорошей погоды) — в Версаль (вместо Шартра!) — мы могли бы взять его с собой, он не слушает — или думает о своем.

Сло́вом, на Ваше усмотрение.

Только — умоляю — не телефон! и очень прошу — не забудьте дать Ваш адрес: у меня в памяти B<oulevar>d Exelmans[254], а номер — улетучился.

Обнимаю и жду

                                             МЦ.

               Милый Вадим!

Обращаюсь к Вам с сердечной и срочной просьбой.

Я проглядела и повырезала всю лебедевскую Волю России за несколько лет (с 1927 г.) — к сожалению — неполную, в поисках своих вещей, и не оказалось:

1) моего Крысолова

2) моей Поэмы Лестницы.

Мне обе эти вещи нужны до зарезу.

Указания:

Крысолов печатался в 6-ти книгах, а м<ожет> б<ыть> даже — в 7-ми, по главе. Думаю: начиная с января 1925 г., может быть — с февраля[255], и так — шесть или семь книг подряд. За 1925 год отвечаю — всем существом. Мои вещи — моя автобиография.

Лестница писалась летом 1926 г., у меня есть первый черновик, там — все даты, и печаталась, нужно думать, осенью — зимой 1926 г.[256], может быть — заскочила и в 1927 г., не позже.

Умоляю разыскать и прислать — непременно заказным. Возмещу — хотите книгой? (Старинной, Вы их любите.)

Но — скорее. У меня спокойной жизни — самое большое — месяц, потом переезд на др<угую> квартиру, т. е. долгий и сплошной кошмар.

Умоляю — скорее!

Если можно — несколько экз<емпляров>, нельзя — один (очень бы нужно — несколько!).

Только не присылайте книг — целиком, а аккуратно выньте, не отрезая лишних страниц, отрежу — я (говорю о соответствующих страницах, чтобы не было отдельных листков. Не режьте, а надрезав ниточки — вынимайте).

Бьюсь над своим 16-летним архивом, и даже — с ним.

Сердечный привет и заранее благодарность!

                                             М. Цветаева

— Крысолов. — Поэма Лестницы.

               Милый Дон Аминадо,

Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт. Я уже годы от этого высказывания удерживаюсь — à quoi bon?^{108} — но в конце концов, — несправедливо и неразумно говорить это всем, кроме Вас, — который, Единственный, к этому отнесется вполне серьезно и, что важнее, — не станет спорить. (Остальные же (дураки) Вам верят на слово — веселее.)

Да, совершенно замечательный поэт (инструмент) и куда больше — поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем «на серьёзе».

Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу — как акробату, который в тысячу первый раз удачно протанцевал на проволоке. Сравнение не обидное. Акробат, ведь это из тех редких ремесел, где всё не на жизнь, а на смерть, и я сама такой акробат.

Но помимо акробатизма, т. е. непрерывной и неизменной удачи, у Вас просто — поэтическая сущность, сущность поэта, которой Вы пренебрегли, но и пренебрежа которой Вы — бо́льший поэт, чем те, которые на нее (в себе) молятся. Ваши некоторые шутливые стихи — совсем на краю настоящих, ну — одну строку переменить: раз не пошутите! — но Вы этого не хотите, и, ей-Богу, в этом нехотении, небрежении, в этом расшвыривании дара на дрянь (дядей и дам) — больше grandezz’ы^{109}, чем во всех их хотениях, тщениях и «служениях».

Вы — своим даром — роскошничаете[257].

Конечно, вопрос: могли бы Вы, если бы Вы захотели, этим настоящим поэтом стать? На деле — стать? (Забудем читателя, который глуп, и который и сейчас не видит, что Вы настоящий поэт, и который — заранее — заведомо — уже от вида Вашего имени — béatemeat et bêtement^{110} — смеется — и смеяться будет или читать не будет.)

Быт и шутка, Вас якобы губящие, — не спасают ли они Вас, обещая больше, чем Вы (в чистой лирике) могли бы сдержать?

То есть: на фоне — не газеты, без темы дам и драм, которую Вы повсеместно и неизменно перерастаете и которая Вам посему бесконечно выгодна, потому что Вы ее бесконечно — выше — на фоне простого белого листа, вне трамплина (и физического соседства) пошлости, политики и преступлений — были бы Вы тем поэтом, которого я предчувствую и подчувствую в каждой Вашей бытовой газетной строке?

Думаю — да, и все-таки этого — никогда не будет. Говорю не о даре — его у Вас через край, говорю не о поэтической основе — она видна всюду — кажется, говорю о Вас, человеке.

И, кажется, знаю: чтобы стать поэтом, стать тем поэтом, который Вы есть, у Вас не хватило любви к высшим ценностям; ненависти — к низшим. Случай Чехова, самого старшего — умного — и безнадежного — из чеховских героев. Самого — чеховского.

Что между Вами — и поэтом? Вы, человек. Привычка к шутке, и привычка к чужой привычке (наклонная плоскость к газетному читателю) и (наверное!) лень и величайшее (и добродушное) презрение ко всем и себе — а может быть, уж и чувство: поздно (т. е. та же лень: она, матушка!).

Между Вами и поэтом — быт. Вы — в быту, не больше.

Не самообольщаюсь: писать всерьез Вы не будете, но мне хочется, чтобы Вы знали, что был все эти годы (уже скоро — десятилетия!) человек, который на Вас радовался, а не смеялся, и вопреки всем Вашим стараниям — знал Вам цену.

Рыбак — рыбака видит издалека.

                                             Марина Цветаева.

               Дорогая Ариадна!

Это уже не жизнь — только рукописи. Рукописи, черновики, выписки из записных книжек с 1926 г., корректура оттисков, вся ежедневная работа за 16 лет, — всё это меня перерастает, «как будто тихие волны сомкнулись над ее головой» (знаменитое место у Тургенева в Дворянском Гнезде: Лиза)[258], не тихие волны, а волны — Тихого! Всё это — судорожно, в явном сознании, что не успею:

(Андрей Шенье. Стихи 1918 г., а ка́к сбылось — в 1938 г.)

Поймите, что я половину написанного не могу взять с собой, поэтому оставляемое (нужно думать — навсегда: покидаемое) должна оставить в порядке. Над этим и бьюсь — три месяца. А нужен — год. Уже с 6 ч<асов> сижу, но нужен — покой, его у меня нет, вместо него — страх.

А все было готово: и Тьер, и Письма Государей, и все оттиски моих вещей для Вас, и Вы бы м<ожет> б<ыть> еще Письма и оттиски — получили, но даты на pneu не было и сегодня могло быть — вчера, п<отому> ч<то> pneu получила очень рано, и отправлено оно было из Courbevoie. Очевидно Вы вечером были у Гартманов, там написали, а они с утра опустили. Словом, я на авось (в утро получения pneu) повезла и 2 тома Писем, и пакет с оттисками, и целое утро их таскала по Парижу — были дела — но в конце концов, устав, отчаялась, уверенная, что Вы уехали накануне. Так и разминулись.

От брата — по поводу Тьера — пи слуху ни духу. Не скрою, что деньги за него бы меня очень выручили: я отдала бы и за сто фр<анков>[260], п<отому> ч<то> иначе (везти нельзя) оставлю его у знакомых — на продажу, уже «посмертную», а из таких вещей никогда толк не выходит: журавль в небе!

Но навязываться Л<ьву> Э<мильевичу> не могу.

Милая Ариадна, навряд ли еще увидимся: 12-го как раз мой переезд — сейчас еще не знаю куда, т. е. разгар переездного кошмара, и у меня не будет — ни секунды. До последней — буду распродавать мебель и укладывать книги. Бьюсь и буду биться — совершенно одна.

Но писать Вам буду до последнего дня. («А потом началось молчание»[261]. Цитирую себя, из конца своей Повести о Сонечке, к<отор>ый уже никогда не увидит света.)

Ариадна, мне бесконечно Вас жаль — с Люсьеном. Как себя бы. И — без бы — как себя. Ибо это моя история — с жизнью, с ее неуловимой паутиной препятствий и коварств. Не сестра, а быт Вам Люсьена не дает. Весь твердокаменный быт старой Фландрии — и новой Бельгии. Все эти «молодые девушки, которых он достоин», но к<отор>ые его недостойны, ибо это будет — любая, а он — Единственный — быт, который слепая сестра принимает за любовь: свою — к брату. Быт, вообще, орудует — и держится — слепцами — и слепицами (а слепица — по-чешски — курица, с ударением на сле́).

Я бы Люсьена — у быта — не отстояла, ибо я и бытом и борьбою — брезгую, я́ бы уже отстранилась, как много, много раз отстранялась от того, что мне могло быть счастьем. Дай Бог, чтобы не отстранились — отстояли — Вы.

Обнимаю Вас, желаю покоя и здоровья. Жду весточки.

                                             М.

               Дорогой Вадим!

Бесконечно Вам благодарна, а книжку (старинная) оставлю у Маргариты Николаевны[263], в ее окружении иногда бывают оказии в Прагу.

Из стольких людей, мне за этот год столько! — обещавших. Вы один — исполнили[264]; полностью. И я Вам этого никогда не забуду.

Подождите еще немножко; только что получила от другого Вадима (Андреева) вставки в своего Чорта — машинные. Проверю и пошлю Вам, Вы — вложите и с Богом! (Там Рудневым (богобоязненным) была выпущена целая глава о священниках и отсечен весь Чортов хвост. Без него всякий хвостатый — жалок.)

Итак — подождите еще немного.

Еще раз бесконечно Вас благодарю.

                                             МЦ.

               Дорогой Володя,

Обращаюсь к Вам со странной — и срочной — просьбой. Я сейчас (впрочем, уж целую зиму!) ставлю памятник на Монпарнасском кладбище родителям и брату С<ергея> Я<ковлевича>[268]. Теперь нужна надпись — и в последнюю минуту оказалось, что лицо, купившее место, подписалось на французский лад Effront, и это Effront — во всех последующих бумагах пошло и утвердилось — и теперь директор кладбища не разрешает — на плите — Efron, а требует прежней: по мне безобразной, ибо все члены семьи: с тех пор как я в нее вступила, подписывались — и продолжают — Efron.

Тогда я подумала — о русской надписи. Администрация кладбища согласна, но просит нарисованного текста, так как рабочий — француз.

Для русского бы я нарисовать буквы сумела, но для француза — не решаюсь. Хотела было вырезать из Посл<едних> Новостей — по букве — но там шрифты (и величина букв) разные и часто — «fantaisie»^{111}. Кроме того, не знаю — и нет^{112} времени поехать удостоверить (у меня скоро переезд[269] — и уже кошмар) — все ли буквы текста одной величины, или есть — заглавные, напр<имер>

Яков — или ЯКОВ.

— м<ожет> б<ыть> Вы знаете? На Монпарнасе русских могил — немного, кроме того я — с моей ориентировкой — я, залезши, просто никогда оттуда не вылезу, сама — похоронюсь: самопохоронюсь.

Но просьба еще не в том, а: нарисовать мне от руки прилагаемый текст и послать мне его, а я пошлю — им. И — гора будет с плеч.

Только — постарайтесь узнать у знакомых (должна знать Людмила Николаевна Замятина[270], но не знаю ее адреса) — все ли буквы одной величины? Это — важно. У меня никакой зрительной памяти — одни сомнения. Впрочем, Вы м<ожет> б<ыть> — сами знаете, и все знают — кроме меня??

Вот текст. (Буква — 4 фр<анка> 50, поэтому — без отчеств).

Только умоляю — если можно — поскорее и предварительно выяснив соотношение букв.

                  Здесь покоятся

             Яков Эфрон

             Елизавета Эфрон-Дурново

                  и сын их

             Константин

               Дорогая Ариадна!

Мур только что отправился к Вашим с двумя пакетами — всем, что я могла собрать из моего напечатанного — и Письмами русских Государей.

Но — самое главное — если Вы здесь до 17-го — увидимся ибо, неизбежно должна буду где-то — в новом месте — быть — раз 15-го квартира кончается. (Скорее всего — в каком-нибудь отельчике[271].)

И — еще самое главное — Ваши стихи[272].

Писать — будете, но — Вам нужно совсем отказаться от умственных слов, Единственных в дело не идущих — слов без тела, не — органических, только понятие.

Tu n’es plus actuel^{113} — немыслимо, верьте!

Tu n’es plus aujourd’hui — tu deviens souvenir^{114} apathique^{115} — не годится, ибо это только определение, официальное, — апатию нужно дать через живое, через пример, так же — hors de mon influence^{116} — это слишком холодно, так же intime^{117} — не годится, это нужно давать через образ, через предмет, а не через определение, это не тот словарь. Самое лучшее место из всех стихов:

это полная (художественная) реальность — и неожиданность, хочется улыбнуться — до чего хорошо! Еще хорошо:

— противопоставление двух вещей по той же линии. Но beau — слабо, ищите сильнее, острее, непривычнее уху. Ищите среди односложных: fier, — нехорошо, ибо и forteresse fière (еще — как!) gai — ничтожно, grand — обще, нужно впечатление радости, неплохо — clair, ибо forteresse^{120} — темна, но можно (убеждена!) найти и лучше. Но clair — неплохо: прочтите себе вслух.

Prose quotidienne — нехорошо, общее место, эти два слова сами — prose quotidienne, lutte quotidienne — уже лучше, хотя тоже общё, здесь дело в существительном — crève — неплохо, но не идет к общему тону стихов, (ça les fait exploser) — хотя, в связи с rêves — неплохо (но всё же не советую). Хорошо было бы — mort, возле этого и сказать, ибо здесь можно по двум дорогам: 1) либо вещь, к<отор>ая бывает каждый день (напр<имер>, lutteguerre 2) либо вещь, к<отор>ая бывает только раз — mort^{121} — и все-таки каждый день.

Ну, вот — пишу безумно на́спех. Пришел налог, нужно собрать книги на продажу, готовить обед, править очередные оттиски — я минутами отчаиваюсь — ибо время уже не терпит

Пожелайте мне куражу́!

Обнимаю

                                             М.

Пишите Люсьену — но не отсылайте — бессмысленно. Вы когда-нибудь возьмете его стихами — напечатанными. Он себя в них узна́ет. Такого возьмешь — только песней!

               Дорогой Всеволод!

Увы! скоро не выберусь: до 12-го нужно закончить все письменные и печатные (С<ережины> и мои) дела, над чем работаю уже 4-ый месяц, иногда с 6 ч<асов> утра, всё уложить, часть (мебели и книг) распродать — и еще найдется!

У меня для Вас будет много книг (старинных) и кое-какие вещи в хозяйстве. Ближе к делу — напишу и попрошу Вас за ними заехать, м<ожет> б<ыть> будет печка, м<ожет> б<ыть> — две, м<ожет> б<ыть> — три, то есть: если Вам нужны — продавать не буду: напишите пожалуйста! (Печки — стоячие: одна — Годэн, другие вроде.)

Не сердитесь на меня, что так долго не писала: минуты нет! ведь помимо моего за 16 лет — и С<ережа> и Аля — всё бросили, а сколько было! Например Алины рисунки и всякие журнальные вырезки — за годы. Я не покладая рук работала и работаю: днями не выхожу: был день — нет дня. (За покупками ходит Мур.) Иногда — отчаиваюсь[275]. Обнимаю всех и жду ответа насчет печек (нужны ли, нет ли, сколько).

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна!

Не судьба: Мур вторично ездил с книгами и рукописями — на этот раз по номеру 21-му, который оказался — maison désaffectée depuis 30 ans^{122} — с ржавой решеткой и полной глухоне́мостью. Мур долго стоял и стучал — мимо ехал почтальон-негр — он-то его и утешил: faut pas frapper: personne viendra: personne depuis 30 ans^{123}.

A 91-го — как я Вам уже писала — вовсе не оказалось, ибо улица (Erlanger, — был у нас в России — в Крыму — в Ялте — дивный парк Эрлангера[276], а на даче мы жили) кончается на 61-ом.

Слава Богу, что я еще не навязала Муру 2-3-х Тьеров, т. е. два-три пуда — он и так вернулся grognant et grondant^{124} — жара стоит удушающая.

Словом, пакеты лежат. Если сможете у меня быть еще 12-го — получите. И увидите — самый конец моего дома. Обнимаю Вас и даже не спрашиваю — что с номерами — я к таким вещам привыкла: j’en ai vu d'autres, вернее — je n’en ai pas vu d’autres^{125}: y меня целые города пропадали — не то, что номера́!

Буду рада получить от Вас весточку.

                                             М.

…Главное, чего не забудьте:

я в Вас не влюблена, я по Вас и без Вас не томлюсь, мое «скучаю» значит: рада была бы здесь с Вами ходить и беседовать. И еще — привыкла.

У меня к Вам — братское чувство, одной семьи. Ни малейшей ревности — женись Вы завтра, я за Вас была бы счастлива, а за себя — спокойна, что никогда уже не смогу Вам сделать никакого зла.

Мне в жизни нужна не влюбленность, а понимание и мощь.

Будь я совершенно свободна, я бы Вам сказала то же самое, я бы никогда не соединила своей судьбы с Вами — и с кем уже.

Поэтому — умоляю: забудьте обо мне как о женщине мне ее так мало.

Если мне тогда хотелось к Вам прислониться — то с той же нежностью как к каштану — при чем тут пол? И не сделала я этого только потому что Вы не каштан.

(NB! После этого сразу и навсегда перестал писать и «любить».)

Я могу раскрыть руки — только от безмерности души ей, от невозможности встретить ровню — или хотя бы ровесника всех моих возрастов, соотечественника всех моих климатов, включая в это объятье и всех молодых женщин, которых Вы будете любить.

И Вас — любя!

Не: Вас — любя!

Получить меня легче чем понять.

(Тому же — до письма о каштане)

…Нынче приезжал овощник — красавец, и жена его — красотка, и ребенок — красавец. И я подумала о Вас, пожелала Вам — такой жены, говорящей: — Moi, je ne decide rien. C’est mon mari qui décide, moi — je suis^{126}. И такого ребенка, еще ничего не говорящего.

П<отому> ч<то> это дает мир, а не дружба со мною.

Я этого мира — никому не дала.

Будь я даже на все 20 л<ет> моложе, я бы Вам этого мира никогда не дала, и не по строптивости, а по невозможности в полной чистоте сердца — сказать первому встречному — с радостью, и даже с гордостью: Moi — je le suis.

(Мое suis[277] — есмь!)

П<отому> ч<то> над каждой любимой головой я видела — высшее: хотя бы голову — о́блака, и за это высшее всегда — внутри себя — отдавала все земные головы, свою включая.

Со мной — счастья — нет.

               Милый Всеволод,

Вы не отвечаете, а время бежит и дорог каждый день.

1) Нужны ли Вам печки?

2) Когда (точный день недели) можете приехать за книгами, вещами и фотографиями? Я наверняка дома только по утрам (до часу).

3) Можете ли доставить на обратном пути от меня на Denfert-Rochereau ящик (не огромный, но и не маленький) с моими рукописями?[278]

Все это очень срочно, и если будете медлить — вещи (посуду и всякое хозяйственное) разберут.

Итак, жду спешного и точного ответа. Я живу совершенно каторжной жизнью и пишу Вам это в 6 ч<асов> утра.

Предупредите заблаговременно — чтобы я успела получить, а то — бывает — мы с Муром уходим на рынок, или еще куда-нибудь.

12-го вся моя квартира кончается: не останется ничего: вещи идут на склад, а мы, скорее всего, на неск<олько> дней в отельчик[279].

Обо всем этом — молчите и молча понимайте!

Жду скорого ответа.

Если приедете около 12 ч<асов> — вместе позавтракаем.

Целую всех и умоляю скорее отозваться[280].

                                             М.

               Дорогая Анна Антоновна!

Сердечный привет из Шартра[281] такого же чудного (и Вашего) как Брюгге и как Прага. На днях — письмо. Всё Ваше получила[282]. Люблю и помню всегда — на весь остаток мне полагающихся лет.

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна,

Только что Ваше письмо[284] и тотчас же отвечаю, — завтра уже не смогу: опять укладываться! — 15-го едем с Муром на океан — на 2–3 недели: в окрестности Cabourg’a (Calvados) — 2½ ч<аса> езды от Парижа.

Бессмысленно ждать «у́ моря погоды» — не у мо́ря, а у станции метро Mairie d’Issy. А комната у моря — дешевле, чем в Исси. (Господи, как чудно было бы, если бы Вы туда ко мне приехали!! Там скалы, и ночная рыбная ловля: они бы — ловили, а мы бы — со скалы — глядели. А вдруг — сбудется?!)

Весь этот месяц доправляла свои неизбывные корректуры — и с собой везу («остатки сладки» — го́рьки!). Посылаю Вам (в подарок) уцелевшую корректуру своей Поэмы Горы[285] — са́мой моей любовной и одной из самых моих любимых и самых моих — моих вещей.

Это было — и гора и поэма — в 1923 г. — 1924 г., в Праге, а та гора была[286] — один из пражских холмов. Мне до сих пор больно — читать. А видеть его — уже не больно, давно не больно. От любви уцелели только стихи.

Он — Мо́лодец и сейчас дерется в Республиканкой Испании[287].

О другом: Лёше[288] написала сразу после Вашего отъезда — и ни звука — с моего же разрешения: «Если хотите дружить — будем, не хотите, не будем, сложно отвечать — не надо: со мной спокойно — и просторно».

Я совершенно на него не обижена и сохраню о нем лучшее воспоминание. Он — очаровательный, а это — в нашем бедном мире много.

«petits et sales…»^{127}

Она это будет повторять — всю жизнь[289]. И всю жизнь будем надеяться — будет уходить из общей комнаты — в сон — с кем нравится или одинокий. Мне очень нравится, что она выбрала себе в дружбу самую старшую: воспитательницу. Но кого она будет выбирать потом — когда старших не будет?! Ей останется только величие.

Чудная девочка. С уже судьбой: уже — бедой.

О моих приятелях[290]: он — очень хорош: широк, добр и (польское происхождение) весел, но — без культуры и, что́ еще хуже — целиком под ее владычеством: куриным (оцените созвучие! а это — та́к). До замужества она что-то любила (природу, немецкие книги, стихи, меня), выйдя замуж (первым браком) стала любить — его, а сейчас — любит только себя, то есть: только-всего. А он — любит ее (которая — ничто, но — властное и самоутверждающееся ничто). Когда Наташа была маленькая[291], она часами рассказывала — всем и каждому — про ее (она заикается) «какашки» (ка́-ка́-ка́-кашки!), и — изредка — про кашки (рисовая и манная). Безумно — обидчива — предупреждаю: любит визиты, туалеты, всё «светское» и — это уже мания — никто ей этих визитов в туалетах — не отдает, и она об этом — часами. Страшно мелка — во всем! С другой бы женой он стал бы — мог бы стать — настоящим человеком, ибо основное — grandezza^{128} — есть, не хватает культуры, а это — наживное, а эта его утопит в болоте — индефризаблей^{129}, сервизов, труа-ка́ров^{130} и «новинок» (читает только «новинки» — ее слово). Дикая мещанка. А отец — замечательный[292]. А мать — святая[293]. Но так как она кусок моей молодости (познакомилась в 1922 г., в чудной чешской деревне) кусок моей Поэмы Горы — и так как она когда-то очень трогательно и действенно меня — любила — я ее все-таки немножко люблю, хотя сейчас любить — совершенно нечего: не́кого.

Она очень ревнива (хотя любит — он) et le couve^{131}. Ревность к благополучию, к<оторо>го у нее не было ни дома, ни с первым мужем.

Умоляю это письмо или уничтожить — или хорошенько спрятать. Была бы катастрофа.

Итак — ждите весточки, уже скорой. Как жаль, что от Вас до меня — такая даль! Что бы нашим океанам — сблизиться?!

Но та́ даль — от Вас до Люсьена — посерьезней[294]: нет, от Люсьена — до Вас, ибо это даль между слабостью и силой. Ну, будем надеяться… Больно, конечно, знаю это по своей легкой боли — когда не отвечали…

Работайте — ходите — живите — а время сделает своё. (От меня до Petite Sainte Thérèse — рукой подать[295]. Приехали бы — пошли бы вместе.)

Целую и люблю.

                                             М.

               Дорогой Борис Генрихович!

Я нынче видела Вас во сне: в огромном зале с египетскими статуями — и этот зал был Ваш: это был Ваш страсбургский дом[298]. И я еще подумала, входя (и ничуть не удивясь): — Ка́к заслужил!

И мы с вами чудно беседовали как в Фавьере — и я та́к Вам радовалась — как в Фавьере — и залы не кончались — как фавьерские дороги.

Как видите, мое сонное сердце — памятливо.

А утром — совершенно случайно, не <подчеркнуто дважды> ища — нахожу листок с Алиными зарисовками Тани (Фавьер, лето 1936 г.) — при моем огромном, вроде как — предсмертном, всю зиму, весну и часть лета длившемся разборе моего архива[299] — мною обнаруженный и для Вас отложенный. (М.Л. — значит: для Марка Львовича[300], чтобы разыскал Вас и передал, но я с ним редко виделась — и листок залежался[301]. Теперь — тоже чудом — узнала Ваш адрес и с радостью отсылаю.) Как видите, мое бдящее сердце — памятливо.

О нас с Муром: Мур больше чем на полголовы выше меня, — тень усов (13 лет!) — полон рот газет, а руки-рисунков. Посылаю Вам образец (=зцы!)[302].

Ha-днях едем с ним на близкое море — в окрестности Кабура — рабочий (увы, не рыбачий!) поселок в получасе ходу от моря. С нашей руиной расстались[303], вещи распродали и раздали. Месяц жили в гостинице у Mairie d’Issy[304] (в самую жару!) — теперь на́ море — а что́ дальше будет — неизвестно.

Из нашего поселка Вас окликну — хотелось бы знать, дошла ли Таня. И о большой Тане хотелось бы знать: что́ говорит, что любит, такая же замечательная, как в детстве, упорствует ли на сходстве с Вами, как и где учится, читает ли и что́, — всё, всё.

И про милую Елену Ивановну: полюбила ли Страсбург, есть ли друзья, чем (внутренно) живет.

И про Вас — труды и дни. И еще — помните ли Вы меня?

До свидания — в жизни мало надежды, так хоть в письмах.

Недавно в Tour de France[305] видела Ваш Страсбург (такой мой!) — и сердце сжалось.

                                             МЦ.

Милый Р<одзевич>! Ехать сюда 3½ часа и стоит это 130 фр<анков> aller-et-retour^{132}.

Рядом — известные курорты Cabourg и Houlgate[307], а наш — неизвестный некурорт: Dives-sur-Mer: километр от моря, чудные прогулки, церковь XII в., норманские Hörelleries^{133} [308] — и новый рабочий поселок, где — мы. Если серьезно думаете приехать — напишите: гостиничных цен не знаю и на-авось ехать рискованно. Очень рада была бы с Вами погулять и побеседовать. Погода свежая, плаж просторный.

Буду ждать весточки.

— С доброй памятью —

                                             МЦ.

Дорогая Ариадна! Правда — дивное[309] имя? Был у меня когда-то — ровно 20 лет назад! — такой стих (кончавший стихотворение):

(Див — неведомое существо из Песни о Полку Игореве, думаю — полу-птица, полу-душа…)

Наш Dives — полу-Guillaume-le-Conquérant^{134} [311], полу-рабочий поселок, с одним домом во всю улицу и под разными нумерами (казенные квартиры для заводских рабочих).

У нас с Муром большая светлая комната — в ней и готовлю — но мыться в ней нельзя: ничего нет: нужно — в кухне, а в кухне — всё семейство: отец, мать и четверо детей. Я нынче попросила хозяина выйти, он вышел — и тотчас же вошел, а я мыла ноги, более или менее в рубашке, он — ничего, ну и я — ничего. Мне показалось: он — не того, а он оказался: Ni-ki-tà: та́к его позвала хозяйка — и оказался — русским, русским отцом четырех нормандских детей, ни звука не знающих по-русски: за глаза старшего мальчика: непомерные, карие, жаровые (зачем ему такие?!) — душу бы отдала.

Море — верста ходу. Плаж — как все: слишком много народу и веселья: море на свой берег — непохоже. Мур с упоением играет с рабочим народом (малолетним, мужского пола) — и немножко отошел от своих газет. — Ехали через Lisieux, видели уж-жасный!! мавританский собор, думающий почтить память Св<ятой> Терезы, но и другое видели — монастырь, в глубине города, тот о котором она — сорок лет назад: — C’est le froid qui m’a tuée^{135}.

Городок гористый, прелестный.

Думаю пробыть здесь три недели, так что — надеюсь! — еще увидимся. Но этот раз будет — последний раз (О Боже, Боже, Боже! Что́ я делаю?!)[312]

Пишите. Это последний срок для родных голосов. Потом (как в моей Повести о Сонечке) началось молчание[313].

Получили ли мое предотъездное письмо, где я писала Вам о наших общих знакомых? Как Вам нравится (или не нравится) — девочка?[314] Между прочим, механическая страсть к стихам — как у матери.

— Ах, Люсьен, Люсьен! Всё понимающий и ничего не могущий. А не сделать ли ему переливание крови (Вашей)?

Обнимаю и жду весточки.

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна!

Пишу Вам уже на Париж, ибо Вы написали: с 3-го по 10-е. Увы! неужели только по 10-е? Ибо я раньше 10-го не выеду, а м<ожет> б<ыть> даже позже. В Париже меня ждет страшный неуют и в первый же день — необходимость выписаться и прописаться, ибо я сейчас не живу нигде: комнату в Исси — конечно — оставила (т. е. — бросила), в прежнюю ли гостиницу въеду[315] или «обосную́сь» в Париже — еще не знаю, ничего не знаю о своем ближайшем будущем, знаю только, что такая жизнь страшно не по мне и — думаю — ни по кому.

Остающуюся неделю употреблю на окончание разных работ[316], забранных. Боюсь, что в Париже у меня уже досуга не будет. Сделаю — что́ смогу.

Вторая часть Сонечки (моей последней большой работы здесь) — и еще ряд вещей будут для Вас оставлены у Маргариты Николаевны Лебедевой — 18 bis, Rue Denfert-Rochereau — на случай, если бы нам больше не пришлось увидеться. Постараюсь успеть переписать для Вас ту вещь, которую мы вместе с вами правили (мои «варианты») — в Булонском лесу — помните? Другая такая же вещь для Вас уже переписана[317]. Вы сами поймете, что надо будет беречь их от всех глаз.

Я давно уже не живу — потому что такая жизнь — не жизнь, а бесконечная оттяжка. Приходится жить только нынешним днем — без права на завтра: без права на мечту о нем! А я всегда, с 7-ми лет, жила — «перспективой» (мое детское слово, к<отор>ое мне представлялось в виде панорамы — тоже вещи из моего детства).

А «панорамы» — никакой. И ненавижу гостиницу, в такой жизни для меня что-то — позорное, — точно я другого не заслужила! Пусть изба (как годы было в Чехии!) — но не «chambres meublées»!^{136}

— Ну — вот.

В море купались — раз: было грязно, мягко и холодно. Но были чудные прогулки по холмам и с далёким морем, с каждым шагом обретавшим всё свое величие. Были старые фермы и старые деревья — и вечно-юная зелень с вечно-жующими коровами. И хозяйство — как везде и всегда. Видите: еще есть, а я уже говорю: было! Из Парижа напишу сразу — дам адрес, к<оторо>го еще нет.

Обнимаю Вас и всегда помню и люблю.

                                             М.

               Дорогая Ариадна!

— Правда — ирония: Innova-Hôtel? Две иронии: Innova и Hôtel — мне, любящей старые дома и, кажется, больше ничего — ибо в них всё: и видения, и привидения, и трава сквозь щели (пола) и луна сквозь щели (крыши)… это письмо могло быть написано сто лет назад — 1838! — оно и есть — сто лет назад — как наша дружба.

A Innova-Hôtel — ich schenk es denen^{138}.

Большая комната и, если Мур не врет, в окне — церковь S<ain>t Germain d’Auxerrois[320], а если даже врет — вообще церковь, старая, и уже в первое утро были похороны сплошь розовые: три автомобиля розовых венков — и ни одного белого!

В комнате — кроме башни с часами — бютагаз, и умывальник с горячей водою, но места для хозяйства нет — и оно всё на полу — в полной откровенности и беззащитности: от чужих глаз — и наших ног: — Мур, не наступи в кофе! Мур, ты кажется наступил в картошку!

Но — полная свобода: никто не заходит и не убирает, а так как метлы нет — то всюду, постепенно — сначала мутончики, а потом — мутоны, — стада мутонов — и даже с курдюками! — а я — пастух…

Пятый этаж, лифта, слава Богу, нет (безумно его боюсь, а был бы — пришлось бы ездить, наживая себе не порок, а разрыв сердца — от страха!) — ну, живем, ничего не зная и всего ожидая… Говорят (неопределенно) — через две недели, месяц, но это — разное, а кроме того — сейчас историческая единица времени — час и даже десять минут…

Но так как я ничего сделать не могу — ни в своей истории, ни в общей переписываю от руки — как древле монахи — свое самое ценное, никогда не напечатанное (три вещи)[321] — чтобы потом вручить — Вам — с просьбой не бросать — даже во время бомбардировки…

— Пишите о себе, о Люле, о Люсьене (оцените тождество начал — разницу концов!) — о многоядной — это мне страшно нравится! — Вере… Скоро пришлю Вам Мурины летние карточки, есть хорошие. Жду письмеца. Сейчас едем с Муром в Zoo de Vincennes^{139} — пока еще не ушли на «зимние квартиры»… Обнимаю.

                                             М.

Дорогой Л<ев> — К[322]. Наконец-то два письма (последнее от 28-го). Но надеюсь, что А<ля> мои пересылала. Вернулись мы 10-го, в той гостинице места не было, нашли в городе гораздо лучшую комнату: большую, с бютагазом, пятый этаж, вид на башню с часами. По близости от Алиного городского жилища, — на бульваре[323]. Сняли на месяц, т. е. до 15-го Октября[324]. (Пишу на основном фоне тревоги за Чехию[325] <над строкой: не только>, в полном сознании и твердой памяти. Засим продолжаю:) Милый Л<ев>, бытие (в смысле быта, как оно и сказано) не определяет сознания, а сознание — бытие. Льву Толстому, senior’у^{140} — нужен только голый стол — для локтей, Льву Толстому junior’y^{141} — накрытый стол (бронзой или хрусталем — и полотном — и плюшем) — а бытие (быт) было одно: в чем же дело? в сознании: осознании этого быта. — Это я в ответ на одну Вашу — по́ходя — фразу. И — скромный пример — мой быт всегда диктовался моим сознанием (на моем языке — душою), поэтому он всюду был и будет — один: т. е. всё на полу, под ногами — кроме книг и тетрадей, которые — в высокой чести́. (Оглянулась и ужаснулась — сколько этого быта под ногами, но здесь ни одной полки и ни одного гвоздя. Поэтому всё хозяйство — на полу, но мне уже давно всё равно.)

Живем — висим в воздухе. Во сне я — до сих пор — летаю, но это — другое. Материально всё хорошо и даже очень, но: сознание определяет бытие! И сознание, что всё это на час — который может быть затянется — как целый год затягивался — но от этого не переставал и не перестанет быть часом — мешает чему бы то ни было по-настоящему радоваться, что бы то ни было по-настоящему ценить. Так было и в нашем морском Диве (Dives-sur-Mer).

               Дорогая Анна Антоновна,

Нет слов, но они должны быть.

— Передо мной лежит Ваша открыточка: белые здания в черных елках — чешская Силезия. Отправлена она 19-го августа, а дошла до меня только нынче, 24-го сентября — между этими датами — всё безумие и всё преступление[326].

День и ночь, день и ночь думаю о Чехии, живу в ней, с ней и ею, чувствую изнутри нее: ее лесов и сердец. Вся Чехия сейчас одно огромное человеческое сердце, бьющееся только одним: тем же, чем и мое.

Глубочайшее чувство опозоренности за Францию, но это не Франция: вижу и слышу на улицах и площадях: вся настоящая Франция — и то́лпы и лбы — за Чехию и против себя. Так это дело не кончится.

Вчера, когда я на улице прочла про генерала Faucher[327] — у меня слезы хлынули: наконец-то!

До последней минуты и в самую последнюю верю — и буду верить — в Россию: в верность ее руки. Россия Чехию сожрать не даст: попомните мое слово. Да и насчет Франции у меня сегодня великие — и радостные — сомнения: не те времена, чтобы несколько слепцов (один, два — и обчелся) вели целый народ — зрячих. Не говоря уже о позоре, который народ на себя принять не хочет. С каждым часом негодование сильней: вчера наше жалкое Issy (последнее предместье, в котором мы жили) выслало на улицу четыре тысячи манифестантов. А нынче будет — сорок — и кончится громовым скандалом и полным переворотом. Еще ничто не поздно: ничего не кончилось, — всё только начинается, ибо французский народ — часу не теряя — спохватился еще до событий. Почитайте газеты — левые и сейчас Единственно-праведные, под каждым словом которых о Чехии подписываюсь обеими руками — ибо я их писала, изнутри лба и совести.

               Дорогая Анна Антоновна!

Дней 8-10 назад отправила Вам большое письмо, но не знаю, дошло ли: в нем были арабские стихи (по-французски) о великом, свободном, верном слову, народе[331]. Повторю вкратце: Чехия для меня сейчас — среди стран — Единственный человек. Все другие — волки и лисы, а медведь, к сожалению — далёк. Но — будем надеяться, надеюсь — твердо.

Лучшая Франция: толпы и лбы — думают и чувствуют, как я, а те, что поступают — ничего не чувствуют и — мало думают.

Бесконечно люблю Чехию и бесконечно ей благодарна, но не хочу плакать над ней (над здоровым не плачут, а она, среди стран — Единственная здоровая, больны — те!), итак, не хочу плакать над ней, а хочу ее петь.

Мне бесконечно — жаль, что у меня нет ни одного отличия, чтобы сейчас их вернуть: швырнуть.

Нынче, среди бесчисленного спи́ска протестующих, с радостью и даже со счастьем прочла имена François Joliot и Irène Curie[332], тех, что в этом темном мире продолжают светлейшее и труднейшее дело радия. (Madame Curie[333], открывшая радий, мать нынешней, сама родилась в угнетенной, затемнённой стране, что́ не помешало ей — осветить весь мир а может быть — и заставило. Наравне с радием она любила родину. И свободу.) Прочтите книгу о ней ее дочери: Eva Curie — Madame Curie, лучший памятник дочерней любви и человеческого восхищения[334].

Жду весточки. Поскорее. Надеюсь, что скоро начнут ходить настоящие письма. Получила письмо от Али: вспоминает Детство, дремучие леса, игру Вашей мамы, Вас с сестрой, кота Муцика.

Обнимаю Вас от всей души и жду, жду, жду — хотя бы нескольких слов. Ваша открытка из темных лесов — последнее —

                                             М.

               Дорогая Анна Антоновна!

Ваша открытка — большая радость, переписала ее Але. Счастлива знать, что хоть немножко ободрила Вас в Вашем семейном горе[335], которому сочувствуют все мои близкие, все когда-либо подошедшие к Вашей семье. Недавно, в кинематографе, я так живо вспомнила Вас и Ваших: секундное видение города — такой красоты, что я просто рот раскрыла (не хватило глаз!). Ряд мостов где-то среди них — мой, с Рыцарем — точно ряд радуг — меня просто обожгло — красотой! Подпись: Прага. И я подумала: чтобы любить город, нужно никого в нем не любить, не иметь в нем любви, кроме него: его любить — тогда и полюбишь и напишешь. («Любить» беру: неразумно, безумно — любить.) Вы для меня — настоящее лицо Вашего города. (А помните уроки вязания при лунном свете у лесничего? Я — помню…)

Читаю сейчас книжку «По золотой тропе», надписанную: «Дорогая М<арина> И<вановна>, мне очень хотелось посвятить Вам эту книгу» — декабрь 1928 г.: 10 л<ет> (вечность!) назад[336]. Книга, как всё этого автора — легковесная: слишком много любил, кроме этой «золотой тропы», но все-таки — ландшафты, имена, кусочки истории, кусочки жизни… Не знаете ли Вы какой-нибудь другой вещи — в этом роде, но лучше — где бы и история, и география, и легенды — лучше всего: книга для юношества, хорошо бы — с картинками, можно, в кр<айнем> случае, и на чешском: со словарем — справлюсь[337]. Вроде: «Родной край», для больших детей, мне это бы очень пригодилось для одной моей литературной мечты. И еще просьба: страстная: пришлите мне большое изображение моего Рыцаря[338], если есть — коричневое, и сделайте это — поскорей. Даже два: одно — Рыцаря, другое — города, снятого с Градчан[339], — чтобы весь город, с рекой и мостами, а м<ожет> б<ыть> можно и с Градчанами? Словом, Вам видней, но не снимок с картины и не цветное. А хорошую точную фотографию. Эти два изображения всегда следовали бы за мной повсюду, как та каменная пряха из Шартрского собора: уже 500 лет — в живом солнечном луче — сидит и прядет…

Вы мне однажды — тоже десять л<ет> назад! — уже посылали Рыцаря (большого, во весь рост), но у меня его тогда вымолил покойный Н<иколай> П<авлович> Гронский[340], и я сейчас давно уже — и тщетно — ищу его следов. (Часть вещей взяла мать, часть — отец, часть — сестра[341], часть друзья…) Я бы хотела с очень ясным лицом, чтобы видны были черты и чтобы сам он был — большой: поменьше фону и побольше его: большую фигуру. — Если мыслимо. — Очень, очень буду счастлива: заветная мечта, здесь — неосуществимая. И поскорее!

О, как я скучаю по Праге и зачем я оттуда уехала?! Думала — на́ две недели, а вышло — 13 лет. 1-го ноября будет ровно 13 лет, как мы: Аля, Мур, я — въехали в Париж. Мур был в Вашем голубом, медвежьем, вязаном костюме и таком же колпачке. Было ему — ровно — день в день — 9 месяцев. — Тринадцать лет назад.

Обнимаю Вас и сестру, всегда и во всем — с Вами. Сердечный привет от Мура.

                                             М.

               Дорогая Анна Антоновна!

Всё получила, — и книгу и открытку. Книга — чудесная, как раз то, что мне нужно, и бесконечно Вам за нее благодарна, не расстанусь с ней никогда[342]. Здесь, кстати, на днях пойдет пьеса Карла Чапека[343] в театре Rideau de Paris, и, как Вы наверное знаете, ведется лучшей частью интеллигенции горячая кампания за присуждение ему нобелевской премии, есть подпись Joliot-Curie (обоих, неизменно присущая под всяким правым делом: они для меня, некий барометр правды). О Рыцаре не беспокойтесь: пришлите мне, если есть простую открытку, где он возможно крупнее и яснее, чтобы можно было увеличить, — это мне сделают, и будет у меня большой Рыцарь. Только не туманную (художественную), а простую фотографию, по возможности face. Очень рада, что дошло мое большое письмо, арабские стихи остаются в силе. А вот еще одна хорошая строка, из Мистраля — Croire mène â la victoire!^{144} [344] — и прочла я ее в вечер того дня, утром которого кому-то сказала: — «Я даже не выношу, чтобы ее жалели, только верили!» и вдруг, у Мистраля (читаю в переводе: писал на провансальском) этот возглас. Книгу показываю всем друзьям, и даже недрузьям, и даже недрузья — чувствуют. А на другом языке я бы сейчас ее и читать не стала. Я тоже (в первый раз в жизни!) читаю все газеты, и первый вопрос, утром, Муру, приходящему с газетой: — А что с Чехией? Вижу ее часто в кинематографе, к сожалению — слишком коротко, и стараюсь понять: что за стенами домов таких старых, таких испытанных, столько видавших — и перестоявших. А в магазинах (Uni-Prix), когда что-нибудь нужно, рука неизменно тянется к чешскому: будь то эмалированная кружка или деревянные пуговицы, т. е.: сначала понравится, а потом, на обороте: «Made in Tchécoslovaquie»^{145}. Вот и сейчас пью из такой эмалир<ованной> кружки. И недавно, у знакомой выменяла кожаный кошелек, на картонную коробочку для булавок, с вытесненной надписью: Praha, Václavské nám<ěsti> и musea. Всё это, конечно, чепуха, но такою чепухой любовь — живет. Если бы я могла, у меня всё бы было — чешское. Вы пишете о прохладности друзей — о 20-ти годах дружбы — эх! — я давно отказалась понять других: всё по-другому, не с чего начать. Напр<имер>, вдова недавно умершего русск<ого> писателя[345], живущая только им, не едет 1-го и 2-го ноября на кладбище, п<отому> ч<то> очереди на автобус, и ее могила в эти дни, когда у всех гости, остается — одна. Потому что трудно сесть на автобус. Убейте — не пойму. Любовь — дело, кто только чувствует — не любит: любит — свои чувства.

Что́ мне Вам прислать отсюда, дорогая Анна Антоновна? П<отому> ч<то> изредка бывают оказии. Есть чудесные книги: Шартр, Реймс, раннее средневековье: не читать: только глядеть. Но м<ожет> б<ыть> у Вас есть какое-нибудь предпочтение? Отзовитесь непременно. И знайте, что из Ваших русских друзей я все эти месяцы от Вас не выходила.

О себе: живу как во сне, почти не пишу: почти всё пришлось раздать по рукам и руки опускаются. «Et pourtant il у avait quelque chose — là!»^{146} (A. Шенье, указывая на лоб)[346]. Потом поймете. — Читаю сейчас, первый раз в жизни, полную «Хижину дяди Тома»: отличная книга, мужественная и — вполне современная[347]. Прочла Le J<ud> Süss^{147} — Фейхтвангера[348] тоже современно. Все обиды — стары́ как мир.

Мур перерос меня почти на́ голову: хороший, умный, только очень медведь: я им осталась — всю жизнь. Очень хорошо рисует. Говорят, что красив, когда напишу большое письмо — пришлю карточку, снимала сама этим летом. На вид ему 18 лет, а лицо — детское: до сих пор спит с чешским (Алиным) медведем, к<отор>ый — до сих пор мычит! Целую Вас крепко и бесконечно благодарю за чудесную книгу о чудной стране. Пишите!

                                             МЦ.

               Дорогая Ариадна!

Я сто лет Вам не писала, и Вы наверное думаете, что меня уже нет. Нет, я — есть, но есть только наполовину, в полном тумане своих и общих событий, дикоогорченная судьбой своей второй (а Муриной — настоящей) родины Чехии — и стольким другим!

О себе не знаю ничего, когда узна́ю — будете знать Вы.

Живем, пока что, с Муром в гостинице, смотрим на башню с часами (символическими! но что́ — не символ??) читаю много хороших книг, прочла: Madame Curie — par Eve Curie[349] — написано лучше нельзя, но сама Eve — по некоторым пробившимся черточкам — несимпатична, прочла Le Juif Süss (Jud Süss — Вы наверное знаете?) Фейхтванглера[350], а сейчас читаю — в первый раз в жизни — полную Хижину дяди Тома, и скажу, что это — отличная книга — мужественная — и вполне современная. Все обиды — стары́ как мир.

Мур тоже висит в воздухе, т. е. не учится, но много читает и рисует и феноменально — растет: всё мало́, из всего вырос, и я целые дни всё выпускаю и надставляю.

Почти никого не видим, и к нам никто не ходит.

Пишите, дорогая Ариадна, о себе. Как дети? работа? Дружбы? Люсьен? Есть ли — радость?

Не собираетесь ли в Париж? Тогда — будет (у меня, во всяком случае!)

Кончили ли тот большой перевод?

Пишете ли стихи?

Если да — пришлите.

Это — только оклик. Жду отклика.

А вдруг — мы вправду еще увидимся? У меня не было чувства последнего раза.

Целую Вас и жду.

                                             МЦ.

Дорогая Анна Антоновна! Вот — стихи[352]. Пометка к третьему стихотворению (если неясно): — Есть в груди народов — язва: наш убит! То есть народы эту беду оплакивают — как свою, ибо радости от этой беды не будет ни одному народу: только — лицам. И не только как свою (оплакивают) и как свою будущую, если не… Но отсутствие выводов не только свойство народов и народа, а и так называемых «культурных людей». — «Какой ужас — опять отобрали 60 поселков…» «Какой ужас с евреями!»… «Какой ужас — вместо 65 сант<имов> — марки — 90 сантимов!» И всё — «ужас», а почему все эти ужасы, и почему они все вместе — никто (из моего окружения: культурного: пишущего) не хочет понять — и даже вопроса не ставит — слишком боясь услышать ответ. Всё это то же малодушие и косность, и ЖИР (или — тяга к нему!) — которые сделали то — что сделано. Я в цельности и зрячести своего негодования — совершенно одинока. Я не хочу, чтобы всех их — жалели: нельзя жалеть живого, зарытого в яму: нужно живого — выкопать, а зарывшего — положить. Такая жалость — откупиться. — «Какой ужас!» — нет, ты мне скажи — КАКОЙ ужас, и, поняв, уйди от тех, кто его делают или ему сочувствуют. А то: — «Да, ужасно, бедная Прага», а оказывается — роман с черносотенцем, только и мечтающим вернуться к себе с чужими штыками или — просто пудрит нос (дама), а господин продолжает читать «Возрождение»[353] и жать руку — чорт знает кому. В лучшем случае — слабоумие, но видя, как все отлично умеют устраивать свои дела, как отлично в них разбираются — не верю в этот «лучший случай». Просто — lâchete^{149}: то, что (нынешним) миром движет.

Я вчера — после очень долгого промежутка — виделась с М<арком> Л<ьвовичем>, и мы во всем с ним спелись. Но такие беседы — раз в год, а «жить» мне приходится — с такими другими! Вернее — живу одна, с собой, с другими — не живу: или бьюсь о них лбом — как об стену — или молчу. Я думаю, что худшая болезнь души — корысть. И страх. Корысть и страх.

Теперь, дорогая Анна Антоновна, большая просьба: 1) напишите мне, где именно, в точности, у Вас добывается радий? М<арк> Л<ьвович> назвал Iохимов[354] — но это наверное город? Назвал еще — отроги Крконош, но м<ожет> б<ыть> у этих отрогов есть какое-нибудь особое, местное имя? (Здесь, в Савойе, напр<имер>, у каждой горы есть имя, кроме собирательного: у каждой вершины.) Где в точности, в какой горе добывается радий? Мне это срочно нужно для стихов. И дайте немножко ландшафт. Я помню — в Праге был франц<узский> лицей, как бы мне хотелось чешскую (природную) географию для старших классов, со всеми названиями горных пород и земных слоев — и такую же историю. Два учебника — по возможности по-французски, но если — нет, постараюсь понять и по-чешски, куплю словарь. Я помню — в разговорах Гёте с Эккерманом — целый словарь горных пород![355] а дело ведь было в Богемии.

И еще просьба: дайте прочесть мои стихи чешским поэтам, и вообще своим друзьям — чтобы знали — что есть один бывший чешский гость, который добра — не забыл.

Еще одна просьба: безумно хочу ожерелье (длинное) из богемского дымчатого (не белого!) хрусталя, гранёного. Узнайте, сколько такое стоит: не вокруг шеи, а чтобы лежало на груди, т. е. длинное граненое, дымчатое, по возможности из круглых и крупных бус (бывают «moderne» — какие-то кривые, я их не люблю), и я тогда Вам вышлю нужную сумму с оказией, а Вы мне его пошлете — échantillon recommandé^{150} (не знаю как по-чешски). Очень прошу Вас! Хотелось бы, чтобы все бусы были одной величины, не: на шее крохотные, потом больше, потом громадные, но если одинаковой величины не делают, то узнайте мне и цену постепенного — лучшего. (Помню, в Москве, на Кузнецком мосту: БОГЕМСКИЙ ХРУСТАЛЬ ГРАФА ГАРРАХА[356].) — Пишу Вам под звуки торжественного марша в честь парижского почетного гостя Чемберлэна[357], в данную минуту ходящего в Hôtel de Ville^{151}. Ему сейчас подносят 2 тома «La Ville de Paris»^{152}, переплетенных каким-то знаменитым мастером, с золотом вытесненной подходящей надписью — как Александру I на Венском Конгрессе[358] — Ч<емберлен> вошел: «J’ai peine à me représenter que ce grand vieillard qui est en train de distribuer des sourires pleins de bonhomie a pu tenir dans ses mains fragiles le sort de millions et de millions d’êtres…»^{153} (точные слова спикера)… Описание чая и сандвичей — и огромного роста лорда Галифакса[359] — и «la fine fleur de l’aristocratie française, qui est venue ici pour fair honneur à nos hôtes — их платьев и фраков — sous la lumière crue des lustres»^{154}. — Музыка (довольно легкомысленная). Спикер объясняет: ария из оперетки — «Une tasse de thé — prise dans l’intimité» — и уточняет: c’est du thé du Ceylan^{155}.

Встречать миротворца — арией из оперетки — такого бы и романист — и юморист — не придумал! Но м<ожет> б<ыть> они здесь снизошли к его возрасту! полагая, что такому старику всё, кроме оперетки, уже трудно. Начались речи. «Madame, j’aurais voulu que tout Paris…»^{156} (Это он жене говорит. Что он «touché jusqu’aux larmes»^{157} и благодарит ее за «sourire»^{158}. Это — Prévost de Launey[360]). «L’homme d’Etat et l’homme de coeur qui avec la collaboration de notre Chef d’Etat et de son premier Ministre a su conjurer les horreurs de la guerre… Vous avez fait dans l’histoire une entrée impérissable… Pour avoir concu et réussi une telle entreprise il a fallu être le continuateur de d'Israeli[361] (!!! — еврейские погромы) et de Gladstone[362]… M. le Premier Ministre est issu du même terroir que notre Duguesclin[363]… Je suis sûr, M. le M., d’exprimes les sentiments de tous les Parisiens, de toutes nos provinces et de toute la France…»^{159} (Говорил — Président du Conseil Municipal^{160}). Теперь — другой — не успеваю записывать, но приводится фраза самого Ч<емберлена>, что без «dignité morale la vie vaut pas d’être vecue…»^{161}. Теперь говорит — по-французски, к<оторо>го не знает — сам Ч<емберлен>: «Qu’il me soit permis d’exprimer ma profonde gratitude pour la réception que m’a faite Votre belle capitale…» — «je suis sûr que cette conviction est partagée par tous les peuples du monde… Ma tâche est noble et mérité tous nos efforts…» (Conviction^{162} что сделанное им дело — единственное правильное.) «Je pense — comme nos amis du Figaro…»^{163} (допотопная газета, к<отор>ую читают только vieux rentiers^{164} и к<отор>ая вызывает только юмор). Словом, говорил старый благодушный господин, неспособный и мухи обидеть: ПРЕБЫВШИЙ первый ученик. Рукоплескания были — иначе не скажу — круглые: как портфели рукоплещущих. Вот бы Вашему Чапеку — живописать эту встречу: иллюминированный Hôtel de Ville — председатель с лентой — дамы в голом и мужчины в черном — никого из народа: ни одного из целого народа — благодарность — от имени этого (недопущенного) народа за… услугу — другому народу — ответная, наизустная речь на языке, которого не знает — марш и чай — оперетка и сандвичи — и — моравская хата, новый пограничный столб, вся мрачность ноябрьской ночи…

…Но другое: на Лионском вокз<але> — 100 арестов и отчаянная драка, а перед зданием англ<ийского> посольства женская англ<ийская> толпа кричала: Да здравствуют Черчилль[364] и Идэн![365] И было столько свистков и улюлюканий по дороге с Лионского вокз<ала> в посольство, что пришлось прекратить радиорепортаж, но слушавшие — слышали. Нет! Французский народ — ни при чем, и скажите это всем. Ведь и Наполеону изменили маршалы (зада́ренные!), а не гренадеры, собственная жена, а не troisième berceuse^{165} его сына, приславшая ему на Св<ятую> Елену — под видом своих (седых!) волос собственному сыну: слуге Наполеона — золотую прядь его сына. Les humbles^{166} — всегда верны, и всегда верно видят и судят. Ваша страна была (и вновь будет) страна этих humbles, где им были даны — все права, где решали — они. И за это я Вашу страну — люблю и чту — больше всех стран на свете. Вы не лили крови. Вы только — на всех полях — лили свою.

Я думаю, Чехия — мое первое такое горе. Россия была слишком велика, а я — слишком молода. Горюю и о том, что я и для той Чехии была слишком молола: еще слишком была занята людьми, еще чего-то от них ждала, еще чего-то хотела, кроме — страны: кроме Рыцаря и деревьев, что в Карловом Тыну́[366], глядя из окна на море вершин — еще чего-то хотела — кроме. И — тринадцать лет спустя — нет, уже пятнадцать! — скажу, что лучшее в Праге было — Рыцарь, а в Карловом Тыну́ — не мой юный спутник[367] (к<оторо>го давно забыла!) а — сам старый Тын. Un cas délicat se posera d’ailleurs aux autorités policières. Devant l’ambassade se trouvait un groupe d’Anglaises qui n’accueillirent pas les Ministres avec des cyclamens mauves, comme l’avaient fait quelques dames françaises dix minutes avant, sur le quai de la gare, mais avec les cris: «Vive Iden! Vive Churchill!»^{167}

Кончаю — вместе с листом. Вопросы и просьбы: гора радия, 2) главный: пришлите мне поскорее и чешский текст и дословный перевод «Где мой дом»[368] — весь текст, 3) учебник физической геогр<афии> и истории, 4) цену дымчатого хрустального ожерелья, самого лучшего. (Книг авионом не посылайте: дорого, буду ждать сколько угодно.) Напишите как понравились стихи. Писала их — потоком: они сами себя писали. Обнимаю и всегда помню.

                                             М.

               Дорогая Ариадна,

Так — не надо[369] и так — всё равно не удастся: это не Ваше (не наше) назначение в жизни. Посмотрите на свое лицо — и прочтите. Мы с вами обречены на мужество. Вертитесь как хотите, что́-то в Вас не захочет: захочет — по-сво́ему. Когда мне говорят о моем «великом мужестве» — отрешенности — бесстрашии — я внутренне — а иногда и внешне — смеюсь: ведь я на всё это — обречена: хочу — не хочу, и лучше — хотеть: согласиться. Quält Dich in tiefster Brust — Das harte Wort — Du musst — So macht Dich eins nur still — Das stolze Wort: ich will^{168} (Детство — Freiburg im Beisgau^{169} [370] — мною выбранный Spruch^{170}). Это и есть «воля к самому себе», вернее — вся пресловутая «воля к самому себе» есть только согласие на самого себя: которого ты не выбирал — и может быть и не выбрал бы. Я всю жизнь завидовала: когда-то — простым «jeunes filles» — с женихами, слезами, придаными и т. д., потом — простым jeunes femmes^{171} — с простыми романами или даже без всяких — я всю жизнь завидовала — всем кто не я, сейчас (смешно, но это та́к) — особенно Эльвире Попеско[371] (моей любимой актрисе — из всех: не стыжусь сказать, что бегаю за ней по всем кинематографам — окраин и не окраин) и — мы с ней одного возраста — сравните, пожалуйста: что́ — общего? Ничего, кроме моей зависти — и понимания. Больше скажу — в любви — чего я над собой не делала — чтобы меня любили — как любу́ю — то есть: бессмысленно и безумно — и — было ли хоть раз?? Нет. Ни часу. J’avais beau oublier qui j’étais (ce que j’étais!) l’autre ne l’oubliait-jamais^{172}.

Другой пример: я год не писала стихов: ни строки: совершенно спокойно, то есть: строки приходили — и уходили: находили — и уходили: я не записывала и стихов не было. (Вы же пишете и знаете, что незаписанных стихов — нет, не только не записанных, но не написанных: что это — работа, да еще — какая!) И вот — чешские события, и я месяц и даже полтора — уклоняюсь: затыкаю те уши, не хочу: опять писать и мучиться (ибо это — мучение!) хочу с утра стирать и штопать: не быть! как не была — весь год — и —

так как никто их не написал и не напишет — пришлось писать — мне. Чехия этого захотела, а не я: она меня выбрала: не я — ее. И написав почувствовала, что гора — с плеч, все ее отнятые горы — с моих плеч! — Не все: остается еще гора с первым в мире радием[372] — но у меня нет учебника, и никто не знает, как эту мою гору — зовут: одни говорят «Monts Métalliques» (Железные?), другие — отроги Riesengebirge (Крканош), для меня она — гора Кюри: Marie et Pierre Curie: ихняя. Написала в Чехию, чтобы узнать реальное имя — и вот — жду. (Что для меня Чехия — Вы отчасти знаете из моей Поэмы Горы: «Наравне с медвежьим рвом — И двенадцатью апостолами…» Пражский медвежий ров (с русскими медведями, привезенными легионерами из Сибири) — и пражские апостолы: чернокудрый Иоанн и рыжий Иуда — и еще десять — проплывающие вокруг башни — в полдень и в полночь…[373] Но не только это — Чехия, а сколько — еще! Хотя бы — первый радий. И Гёте, приносящий с прогулки — камни…[374] И Голе́м…[375] И только двадцать лет свободы…[376])

Возвращаюсь к Вам: с Вами, Ариадна, было и будет так же и то же, и начнется с нет: нет — малодушию, нет — страху, нет — косности, нет — всему, что Вам не дано даже на подержание, даже — вприглядку. А с этими нет, с первыми нет — неизбежно придет первое да. Ведь вся моя Чехия — началась с нет, и какое получилось — да. (Для пояснения: с нет — всему, что с ней сделали!) Я почувствовала — как ни смешно — нужна защита. Не даром же вся та Прага в ночь с 20-го на 21-е сентября была — один крик: — «Нас — бросили! Нам не́ от кого ждать защиты!» И вот — старая басня:

И вот, французский генерал[378], перешедший на чешскую службу, одинокий офицер, не сдавший оружия: шесть пуль — куда попало, седьмую — в себя, несколько писателей и композиторов, Madame Joliot-Curie (вспомнила материнский радий!) — несколько русских — бывших студентов чешского университета, плачущих, что — не удалось умереть за Чехию — и я. И это — мы. И только на такое мы — я согласна.

…Ариадна, я тоже хочу спать.

Und schlafen mocht ich, schlafen —

Bis meine Zeit herum!^{174} [379].

но мне не дано спать, потому что этому сну нужно, чтобы кто-то его сказал. Ка́к хочется спать Шамиссо — чтобы это сказать, а — не спал же: раз — сказал!

…Ариадна, с начавшимися дождями и вес отступающим и отступающим отъездом — точно все корабли ушли! все поезда ушли! — я с утра до вечера одно хочу: спать, не быть. Но — сто́ит мне войти в комнату, где люди (редко, но бывает), как я — с изумлением — вижу, что все спят — кроме меня — все, думающие, что живут — и миром правят. И уже слышу свой голос: — Нет. Не так. Неверно. Неправильно. Бессмысленно. Преступно. И — Господи! до чего — не сплю!

Точно я кому-то слово дала — не спать до того сна. Точно я не вправе — спать: физически спать, на постели. Когда я в детстве просыпалась — в 9 ч<асов> — мне было стыдно, и так — всю жизнь. И сейчас, проспав случайно 8 ч<асов> (не бывает — никогда) я — темнее тучи: точно сделала — гадость. Исключение — сны. Когда я вижу сны, т. е. — когда я их помню — я — горжусь, как никогда не гордилась в день окончания двухтысячестро́чной вещи, — потому что сон без моего участия, сам, данный, мне пода́ренный, чье-то внимание, доказательство, что чего-то — все-таки — сто́ю…

…Чтобы закончить:

                      (Борис Пастернак)

— т. е. непрерывно мне доказывал — и навязывал — мое высокое назначение, в котором я — ни при чем.

Пишу Вам всё это — потому что Вы такая же как я. Не говорите нет. Да.

Ваше нынешнее состояние — естественно. Вы остались с полными руками, когда хотели — чтобы и рук не осталось! — Бывает — Со мной было — всю жизнь. Разгадка в том, что — чтобы принять нужно неменьшую полноту — и силу — чем дать. Иди Вы к человеку с пустыми (просящими) руками — как все — как все женщины — Ваша пустота была бы принята. Только боги не боятся даров. Встретьте — бога.

Вы узна́ете его по неизбывной пустоте его приемлющих рук: по неизбывности его голода — на дар: сердечный жар. Бог есть — пожирающий. Сыты — только люди. Ваш Люсьен (как все мои Люсьены — их много — это — порода!) Вас — нас — обманули мнимыми голодом и жаждой: Аидовым теням нужна была лишь капля живой крови: мы несли — всю свою!

Но нас с вами, Ариадна, узнают — по неизбывности дара, который кончается (ли?) — только с жизнью. Поэтому — Люсьены кончаются, мы — нет. Не ставьте себя с ним рядом: Вы — не он: Вы — его обратное. Поставьте его перед собой — как камень преткновения — о который Вы только — (еще лишний раз!) преткнулись — на пути своего дара — богам. Любите его, конечно, но как это конечно похоже на кончено, не потому что (и т. д. и — много так далее), а потому что Вы — Вы, а не Ваша улыбчивая соседка по квартире, к<отор>ая дала бы ему — как раз в меру — своей скудости и его немощи.

Простите за резкость! Меня такие привидения — замучили, и все-таки я их предпочитаю всем «реальным и нормальным».

               Дорогая А<нна> А<нтоновна>!

Дошли ли мои два письма, одно — давнее — авионом, другое — дней 10 назад, простым, со стихами. Я бы очень хотела знать, дошли ли стихи, и очень прошу Вас ответить мне тотчас же[382]. Если не дошли — дойдут. Мне это очень важно. Было три стихотворения, и я так мечтала о Вашем скором отклике.

Горы — ту́рам по́прища! Черные леса — До́лы — в воды смотрятся — Горы — в небеса. Край — всего свободнее, и щедрей всего. Эти горы — родина Сына моего (и так далее). Жду срочного ответа, а пока целую. Средний львенок подставляет морду для поцелуя.

                                             М.

               С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!

Но каким ударом кончается — этот! Только что Мур прочел мне в газете смерть Карела Чапека. 48 лет! мог бы жить — еще 20! И именно сейчас, когда так важен и нужен — каждый, когда человек уже значит — герой. От какой болезни умер?[383] В газете только — «après une courte maladie»^{175}. Я просто — ушам не поверила: — Да это — ошибка! Не может быть! Ведь только что — разговоры о премии Нобеля! (NB! точно это может отвратить — смерть!) И только когда сама, глазами, прочла — поверила. Жалею в нем чеха, жалею в нем человека, жалею в нем собрата, жалею в нем — свое поколение. Нашего полку́ — еще убыло́.

С сентябрьских дней — дня не прошло, чтобы я утром не спросила Мура: А что́ — про Чехию? и как часто: — Про Чехию — ничего. А нынче — чего.

Я совсем оглушена этим ударом. Точно год, на прощание, поднес свой последний подарок: взяв — всё, взял — еще это. И какое чувство — укора, точно я, живя во Франции, какой-то — соубийца. (Та́к нужно понимать третье стихотворение: оно от лица — лучшей — Франции. Я неустанно чувствую, что жизнь нации сейчас идет — помимо народа: против народа, и что это — почти везде на земном шаре: что никогда так не шли врозь: народ — и вожди.)

Бедный Чапек! Что́ он унес на прощание? Измену — предательство — победу грубой силы. Горько — та́к умереть.

Одно — немножко — утешает, смягчает: чудесность дня. Он, как Симеон, дождался Христа[384]. Пусть — не ждал, всё равно — дождался! Хочется сказать: в Рождество умирающий — не умирает. Еще думаю: может быть — в окно лечебницы — видел снег — большие хлопья — и от этого — тише уснул. Господи, дай, чтобы он когда-нибудь — откуда-нибудь — увидел свою страну — воскресшей! Чтобы оба воскресли — страна и он! — Amen^{176}. —

Вспоминаю в Праге, в Градчанах, церковь — которую я окрестила: Святой Георгий под снегом — потому что камень, из которого она построена — мерцающий, снежный — даже летом. Я помню, я раз зашла и полчаса стояла — и всё время пела одно: — Святой Георгий, помилуй нас! Только эти слова. И вот, из-за снега, сейчас вспомнила. И тоже — стою и говорю: — Святой Георгий, помилуй нас!

Я страшно мерзну — и днем и ночью, и на улице и в доме: пятый этаж, отопление еле те́плится, ночью сплю в вязаной (еще пражской) шапке, вспоминаю Вшеноры, нашу чудную печку, которую топила своим, до́бытым — хворостом. И ранние ночи с лампой, и поздние приходы занесенного снегом, голодного С<ергея> Я<ковлевича> — и Алю с косами, такую преданную и веселую и добрую — где всё это?? Куда — ушло??

Я — страшно одинока. Из всего Парижа — только два дома, где я бываю. Остальное всё — отпало. Если бы эти мои друзья — случайно — уехали, у нас бы не осталось — никого. На весь трехмиллионный город. (У одних бываем — раз в неделю, у других — раз в две, а то и в три: не зовут — не идем: не позовут — не пойдем.)

Если бы я сейчас была в Праге — и Вам было бы лучше — и мне. Здесь мое существование — совершенно бессмысленно. А там бы я с новым жаром всё любила. И может быть — опять стала бы писать. А здесь у меня чувство: к чему? Весь прошлый год я дописывала, разбирала и отбирала (потом — поймете), сейчас — всё кончено, а нового начинать — нет куражу́. Раз — всё равно не уцелеет. Я, как кукушка, рассовала свои детища по чужим гнездам. А растить — на убой…

Но ёлочка все-таки — была. Чтобы Мур когда-нибудь мог сказать, что у него не было Рождества без ёлки: чтобы когда-нибудь не мог сказать, что было Рождество — без ёлки. Очень возможно, что он никогда об этом не подумает, тогда эта жалкая, одинокая ёлка — ради моего детства и ради тех наших чешских ёлок с настоящими еловыми и сосновыми шишками, которые сами золотили — жидким золотом.

Всё меня возвращает в Чехию.

Я никогда, ни-ког-да, ни разу не жалела, что мне не двадцать лет. И вот, в первый раз — за все свои не-двадцать — говорю: Я бы хотела быть чехом — и чтобы мне было двадцать лет: чтобы дольше — драться. В Вашей стране собрано всё, что́ мне приходится собирать — и любить — врозь. А если у Вас нет моря — я его, руку на́ сердце положа, никогда не любила: не любила — больше всего, значит — не любила. (Читали ли Вы моего «Мой Пушкин» — там всё: о море и мне.)

Спасибо за Яхимов[385]. Но не́ было ли (верней: нет ли) у той радионосной горы — отдельного названия? Яхимов — город, где обрабатывали, а гору — как звали? Или, хотя бы весь горный хребет? (Здесь, напр<имер>, в Савойе, в Арденнах, и в Alpes Maritimes^{177}, есть свое имя — у каждой горы и даже вершины: la pic de… Мне это очень важно — для стихов).

Жду истории своего Рыцаря. Всё, что́ знаю — что это он добыл Праге Двухвостого льва[386]. Напишите мне, дорогая Анна Антоновна, всё про него: с кем дрался, где блуждал, откуда привел льва? И еще одна просьба: знаю, что — трудная: записывайте про Чехию — всё, всё, все маленькие случаи, как с теми крестьянками (нарядами) и детьми (конфетами). — Ведите дневник страны. Кто будет перечитывать старые газеты? Да наверное и в газеты-то не всё попадает. Простые записи: там-то — тогда-то — то-то. Несколько строк в день. Будет — памятник.

— Рада, что стихи дошли — до глаз и сердца[387]. Я их очень люблю и они мне самой напоминают (особенно — второе) те несмолчные горные чешские ручьи: та́к они и писались — потоком.

Кончаю вечером, Мур уже спит. Нынче вечером — грустная радость: несколько слов о Кареле Чапеке — в одной из двух газет, под каждым словом о Чехии которых в те дни подписывалась. Автор — известный поэт и публицист[388]. Напишите — как понравилось.

Нет, дорогая Анна Антоновна, не будем.

Всё знаю, но зная еще, что всё это — на час, что есть la justice des choses^{178}, наше народное: Бог правду видит — да не скоро скажет. Знаю еще, что бывают — чудеса, у которых — свой закон.

Дай Вам Бог в Новом Году — новой надежды — и веры. Вспомните «La dernière classe»[389] Daudet («Lettres de mon moulin»)^{179} — и Польшу, давшую Шопэна и открывшую радий.

— Да сбудется!

                                             М.

Это львица (вместо рыси.)

С Новым годом. Но каким ударом для Чехии кончается — этот: 25-го, в первый день Рождества умер Карел Чапек — так и не дождавшись премии Нобеля. Очень хорошая статья Арагона[392] в Le Soir и не знаю чья в Huma<nité>. Обе газеты, постепенно, очеловечиваются.

У нас снег сошел — последние два дня ходили в черной грязи — но на Луаре, впервые с 1779 г. замерзшей от Блуа до Тура — боятся наводнений: уже взрывали динамитом, но кажется не поможет. В Версале, на pièces d’eau^{180}, катались на коньках, вообще была генеральная репетиция зимы — и ничего — сошло, кроме ужасных ботиков и калош, к<отор>ые нужно надевать вдвоем — и по четверть часа. (Мур снимал вместе с башмаками, а в гостях — вовсе не снимал, а у меня вся левая нога изрезана, до того тесны́ — хотя мой номер. Нет, не калошная страна!)

Да, со второго дня мороза весь (женский!) город — молниеносно покрылся цветными башлыками. Моду пустил Printemps[393], и мода тут же спустилась в самые скромные предместья: не было женской головы без башлыка. Но так как они, в большинстве, были вязаные (просто сшивали сзади шарфы), то тепла не прибавилось, только — живописности. О башлыках уже пишут стихи и шутят в T.S.F.-c[394] и одновременно сообщают разные мрачные новости про Джибути[395].

Однофамилец Ва́льтер[396] на мое письмо — не отозвался, чем и доказал, что — не наш. Мы все — грамотные. Новый Год решили встречать в к<инематогра>фе: дома скучно и грустно, а с другими не хочется: и судьбы врозь, и врозь — шаги…. Мур уже выклянчивает новогодний подарок, а сейчас в 10-тый раз пошел в B<on> Marché[397] — смотреть.

Жду — про ваш Новый Год. Давно не́ было письма. Я — пишу всегда. Желаю здоровья и исполнения желаний.

Р<ысь>[398].

С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна! Поздравляю Вас вторично. После Вашего большого письма, где Вы писали о радии и о деревенских детях, было два больших моих: одно — сразу (т. е. недели 2 назад), другое — 26-го декабря, сразу после смерти Карела Чапека[400] и все письмо было о нем, с отзывами на смерть здешних писателей. Дошло ли, кстати, до Вас слово Б<ернарда> Шоу[401]: — Почему о́н умер, а не я? Почему молодой, а не старый? Он его называет своим близким другом и оплакивает его — всячески. Отложила для Вас этот отзыв, и еще другие, кроме уже посланных (было, как помню, два). Но может быть, за это время, оба моих письма уже дошли — задержку объясняю праздниками. Но не пошлю имеющихся отзывов раньше, чем уверюсь в дохождении прежних. Итак, ждите двух больших писем — с запоздалыми поздравлениями и пожеланиями. Не могли же Вы подумать, что я в эти дни — рождественские и новогодние — Вас не окликнула!!

…У нас перед Рождеством были сильные морозы: здесь доходило до 15 градусов — чего не́ было ровно 10 лет. А до этого года Луара замерзла от Блуа до Тура — в 1776 г<оду>! Я много ходила пешком в те дни (как, впрочем, всегда) и иногда, задумавшись, чувствовала себя в Праге — 15 лет назад! Как всё живо — и в свой час — возвращается. Просила в тех письмах — прежних — непременно сообщить мне подробную историю Рыцаря: все что́ знаю — что добыл двухвостого льва (львенка). — «А то é мало» — как говорила ехидная старушка, продававшая зеленину[402] по хатам, в ответ на мое: Нынче — ниц[403]. Я всю Чехию прожила в глубоком сне — снах — так и осталась сном, вся, с зайцами и с ланями, с перьями фазаньими — которые, кстати, у меня еще хранятся, подобранные по лесным чащам, по которым я лазала — сначала с Алей, потом с молодым Муром на руках.

Мур (скоро 14 лет, ростом почти с отца) на подаренные мною на праздники деньги купил себе книгу про зверей, книгу странных историй (Histoires à dormir debout^{181}) и звериное вырезание (картонаж — всякие Mickey, коровы и собаки). Мне — пепельницу и пачку папирос. У нас была (и еще е́сть) елочка, маленькая и пышная, как раздувшийся ежик. Получила от Али на Новый Год поздравительную телегр<амму>. Вот, кажется, и все наши новости. Теперь жду — Ваших. Никогда, когда долго нет вестей, не думайте, что я не пишу: пишу — всегда, и всегда сама отправляю. Ну, еще раз — с Новым Годом! Дай Бог — всего хорошего, чего нету, и сохрани Бог — то́ хорошее, что́ есть. А есть — всегда, — хотя бы тот моральный закон внутри нас, о к<отор>ом говорил Кант[404]. И то́ — звездное небо! Обнимаю Вас, сердечный привет и пожелания Августе Антоновне.

                                             М.

С Новым Годом, дорогая Ариадна! Все поджидала от Вас весточки и начинаю серьезно тревожиться — почему молчите?[407] Неужели — та́к плохо? Не забудьте, что скоро — весна, что день уже вырос на 20 минут, что скоро снимете — теплое и наденете — свежее (я всегда лечусь — такими вещами: зализываюсь!) — что вдруг — неожиданно — Вы приедете в Париж и мы снова окажемся с вами[408] в каком-нибудь саду, на какой-нибудь скамейке — только нас и ждавшей… А может быть даже поедем в какой-нибудь спящий городок — с чудным названием вроде Mantes[409] и с единственным событием: собором. А м<ожет> б<ыть> — просто в Версаль[410] (где я не была годы: не с кем! ни с кем не хочется) где встанем наверху большой лестницы, по которой спустимся к воде, на мое любимое (совсем не версальское!) бревно.

У меня нет ни одной настоящей дружбы — есть хорошие отношения — а Вы знаете как это вяло и мало.

Единственная фабула моей жизни (кроме книг) — кинематограф. Видели ли Вы — La femme du boulanger^{182} [411] c Raimu и целой деревней — невинных сердцем? Для меня сама деревня — ее стены и улички и ворота — была бы фабулой, и я всегда удивляюсь, когда люди ищут — другой. Но для верности скажем — та́к: сосну я любила (с такой же страстью) как другие человека, человека — avec le même détachement^{183}, как другие — сосну. И сосна всегда была довольна, человек — никогда.

Жду непременно и скоро от Вас письма — а то чувство, что пишу в пустоту. Я писала Вам последняя — большое письмо со всем, что я знаю об этой роковой породе. Писала — как себе: то, что всю жизнь себе говорила.

Если не читали — прочтите Rosamond Lehmann — Poussière (Dusty Answer)^{184} [412] — она о нас — и них. Очень прошу! (Poussiére — из<дательст>во Feux Croisés).

До свидания! Обижусь, если не откликнитесь. Обнимаю Вас и детей.

                                             МЦ.

Дорогая Анна Антоновна! После Вашего большого письма — уже давнишнего — послала Вам два больших письма — и открытку — в ответ на Вашу. Но ни на что свое ответа не получила — не больны ли Вы? Если больны — напишите через кого-нибудь. В тех письмах я главным образом писала Вам о своем (и общем здесь) огорчении от смерти К<арела> Чапека, и даже приложила один печатный отклик. Видите — как давно это было. А открытка была сравнительно недавно — тотчас же в ответ на Вашу, и с просьбой откликнуться тотчас же — и вот, молчание. Вообще, знайте, что я на каждый Ваш отклик отзываюсь сразу, либо в тот же день, либо на следующий.

Часто вижу в кинематографе Прагу, и всегда — как родной город, и еще чаще слышу ее по T.S.F-y (radio) — и всегда как родную речь и музыку. Это место, которое больше всего меня волнует — на всей карте. Недавно перечитывала Голема[413] и сразу окунулась в тот мир туманов и видений, которым для меня осталась Прага. (Деревню я помню — сияющей, Прагу — сновиденной: цве́та сна.)

Недавно — случайно — встретила одного своего приятеля — тех дней, и сразу почувствовала себя — на мосту, глядящей в воду.

Читали ли Вы что-нибудь Rosamond Lehman? Я — две вещи: Intempéries — и Poussière^{185}, и есть в Poussière (да и в Intempéries) что-то от то́й меня, те́х дней. Обе эти книги (да наверное — все ее) написаны — как будто не словами: как бы не написаны — а приснились. Я бы очень хотела, чтобы Вы их прочли, особенно Poussière: что-то от радуги — и паутины — и фонтана (и меньше всего от пыли!) и — в конце концов — в ладони — горстка золы.

Пишите о себе — здоровье, работе, чтении, встречах с людьми, есть ли такие — от которых верная радость? (У меня от Вас — всегда была верная радость — и всегда есть, потому — не забывайте меня!).

Обнимаю Вас, сердечный привет сестре, буду ждать ответа[414].

Всегда любящая Вас.

                                             М.

<Начало утрачено>

мне кажется — я бы умерла. (Но раньше бы — накормила и спешно переодела в Мурин новый костюм.) Нынче я В<ас> во сне уговаривала купить резиновые болотные сапоги — я такие видела в (гениальном) провансальском фильме «La femme du boulanger»^{186} [415] — y булочника (Raimu) сбежала жена — с пастухом М. Le Marquis^{187} — и булочник перестал печь — и вся деревня — идет, ищет и учитель, и он-то, в резиновых сапогах, переходит болото, неся на спине М. Le Curé^{188}, к<ото>рый — издали завидев пару (они, как звери — в пещере) изгоняет из нее бесов — по-латыни. Булочница возвращается — и булочник вновь печет. Никогда не смотрю Прованса без сжатия сердца — за Вас. La femme du boulanger — один из лучших франц<узских> фильмов, а франц<узский> фильм сейчас лучший в мире. Есть ряд гениальных актеров (актрисы — слабее, и роли их — ничтожные). Есть один фильм — совсем без женщин: мальчишеский интернат, с гениальным Эрихом фон Штрохеймом[416] (немец, эмиг<рант>, играет по-франц<узски> — и всегда немцев, в Grande Illusion^{189} [417] — коменданта крепости). И лучшие актеры — пожилые: Jouvet[418], Raimu, Stroheim, из молодых хороши — Blanchard[419] (NB! заказал себе виз<итные> карточки Beloff[420], честное слово! ибо всегда играет русских, особенно Достоевского) и — совсем молодой — Jean Louis Barrault[421], тот же Blanchard в молодости. Остальные (молодые) — красивые, культурные и симпатичные, и все — человечные и на человечности — весь франц<узский> фильм. Вчера Д.[422] принес Муру билет на сов<етский> фильм: Oppenheimer^{190} [423], и я — взвыла: — Да ведь это же мой Jude Süss!^{191} [424]. И выпросила — тоже, и в воскресенье оба пойдем. (Jude Süss — роман Фейхтванглера.)

               Милая Лиля,

Сердечно рада, что одобрили могилу[425].

Я — лежачую выбрала, потому что помню, как мой отец — для себя хотел лежачей, со свойственной ему трогательной простотой объясняя, что — стоячие памятники — непрочные, клонятся — валятся, что это — беспорядок и нарушает мир последнего сна.

— Где Вы жили в П<ариже> и в окрестностях, т. е. какие места Вам особенно-дороги? Потому что в данном квартале можно найти открытку с данной улицей.

Напишите (кроме Сэны, quais^{192}, общего — это я знаю) все Ваши любимые (жилые) места, и я, пока время есть, похожу по Вашему прежнему следу — и достану. Не забудьте и за́городных мест.

Могилу увеличу и тоже пришлю — по 3 карточки каждого снимка, п<отому> ч<то> — думаю — Ваши сестры тоже захотят. Увеличу cépia, это — мягче.

Город — безумно-хорош, и у нас уже дуновение весны.

Всего лучшего, жду по возможности скорого ответа об улицах и загородах — на это нужно время.

                                             М.

Милый друг — как странно (верней — нестранно, ибо со мной так случается — каждый день — всю жизнь — и мой ответ — не удивление, а узнавание): вчера вечером я — в связи с Н<иной> Н<иколаевной> Гронской — долго рассказывала о Вас Мирре Бальмонт[428] — XVIII русский век — Печоры — линия Печоры — Париж — снега — те и эти… — и ее возглас был: — Да, это, должно быть — замечательный человек! — и прийдя домой — Ваше письмо, последнее слово которого: — Жаль, что тогда не застали Н<ины> Н<иколаевны> Гронской[429].

А я уже не застала ее — никогда: написала дважды — ответа не было — я знаю, что письма дошли — дружба 12-ти лет — но я устала не понимать других — и перестала думать. Приняла — непонятное. А знаете разгадку? Оказывается, она за это время вышла замуж — за человека, к которому 12 лет назад ушла от мужа[430] — и сына — и теперь (муж умер) «священники» потребовали — венчания. И она — кажется — как раз венчалась в те дни, когда мы с вами стояли у темных окон — т. е. окончательно уходила от сына. И опять — мое вечное (как когда 14-ти лет в первый раз прочла Анну Каренину): — Я бы так — не поступила. — Но в каком человеческом случае я́ бы «так поступила», и когда (люди) поступали — как я? Я ничего не хотела в жизни — чего хотели и продолжают хотеть и будут продолжать хотеть люди — ни денег, ни любви (счастливой), ни славы, которую отпихивала обеими руками и от которой даже отбивалась ногами — как от насилия…

Сейчас я бываю в доме, где у ребенка — два отца, два налицо, тут же: вместе за одним столом и над одной колыбелью — и я опять ничего не понимаю: ни пришлого отца, ни домашнего, а особенно — матери, на месте которой — с лежачего места которой я бы — встала, и отцов — отправила, а ребенка — оставила. А она — одинаковым голосом — с постели — с двумя, и м<ожет> б<ыть> гадает: чей? а я́ бы знала: ничей — мой.

И, все-таки, в быту — сам быт — ее считает «нормальной», а не меня.

Все мои непосредственные реакции — обратные. Преступника — выпустить, судью — осудить, палача — казнить, и у меня чувство, что все, все, за редчайшими исключениями, родились мимо.

…Прихожу в другой дом, где дети школьного возраста. 12 ч<асов> дня — мать еще не встала, п<отому> ч<то> ежедневно ложится — в 5 ч<асов> утра. И этого я не понимаю. Т. е. — ложилась и я («Где ночи те, когда я спать ложилась — В шестом часу утра?»[431]) — а иногда и совсем не ложилась: сразу «вставала»! — но когда ложилась — вставала в обычные семь, и только та́к чувствовала себя вправе — на все «беззакония». И уже не могу дружить (с той лежачей), уже — трещина.

И, чтобы кончить об этом — у меня вечное чувство, что не я — выше среднего уровня человека, а они — ниже: что я и есть — средний человек.

Есть средняя собака, средняя лошадь, а я — средний человек, и моя необычайная «сила», про которую мне столько пели (на мне катаясь!) — самая — «обычайная», обычная, полагающаяся, Богом положенная, — что где-то все такие.

Когда однажды, в 1920 г<оду>. в Москве — был потоп[432] и затопило три посольства — все бумаги поплыли! и вся Москва пошла босиком! — С<ергей> М<ихайлович> Волконский[433] предстал в обычный час — я, обомлев: — С<ергей> М<ихайлович>! Вы? В такой потоп! — «О! Я очень люблю дождь. И… мы ведь сговорились…»

— я узнала свое, себя, свой рост, свою меру человека — и все же была залита благодарностью.

Но так как такое (не такие потопы, а такие приходы) — раз в жизни, а обратное — каждый день все дни, я так до конца и не решила: кто из нас урод? я? они?

Новый лист — и о Вас.

Вы всё говорите о друге, и только мечта об этом друге могла Вас — поэта — все ваши парижские вечера уводить от меня (поэта), (Я назначил сегодня Иксу. Меня сейчас ждет Игрек.) (А вдруг??) — Не поэтов же Вы в них любили — и ждали?

А вот Вам — в отдаленный ответ — рассказ — мне одного странного человека — азартный игрок — гениальный актер (одной роли), потом — иезуит — потом кюре корсиканского горного гнезда… «Я повел его в кафе и заказал ему кофе и пирожных…» (Это было в Германии и в Германии был голод) — «и он, робко, но твердо: „Нет, пожалуйста, не надо пирожного! Мне не хотелось бы, чтобы мне еще что-нибудь было приятно с Вами — кроме Вас: Вас самого Вас одного“».

Мальчику было 15 лет, был немец (мой друг был русский…[434]). Что с ним? И что — с тем? (Корсиканским кюре. Был, между прочим, ближайший друг Скрябина.)

Любуюсь, как благородство Вашей природы исправляет и направляет слабость Вашей породы. Ваш случай сложен и трагичен — тем, что он духовен, что свою беду Вы втащили (как мужик — Го́ре) — на горбу — на гору — и там поселили и возвеличили[435]. Вам с Вашей бедой — трудно будет, и трудно — есть. Вы ищете — себе равного и, по возможности — себе главного, а не забудьте, что если это вообще — чудо, то в Вашем случае — из чудес — чудо, ибо Вам приходится выбирать не из всего мира, а из касты, где — знаю это по опыту — все лучшее высшее вечное идет к женщине, и только «остатки сладки» — к мужчине. Ваши на мужскую дружбу — неспособны. Душу всех этих моих друзей всегда получала я, и если кто-нибудь меня на свете любил (как мне это подходило) — то это — они.

(Говорю о лучших — об отдельных не говорю вовсе, и если заговорю — то только с абсолютным презрением: как о каждом профессионале живой души: соблазнителе малых сих — к какому полу они бы ни относились.)

Вы хотите — целое, а будет Вам — половинка (и то!).

…Да, мы с Вами хорошо подружились, не теряя ни минутки, и мне страшно жалко, что я Вам ничего не подарила, это так <на> меня непохоже! но Вы так сопротивлялись — и так мало было времени — первая минутка уже была последняя! — а Ваш карандаш (ди-ивный!) всегда при мне и, надеюсь, будет мне служить до конца дней.

С Вами, помимо всего уютно, с Вами — как с собой, и от Вас как раз столько сердечного тепла, чтобы при встрече порадоваться, и, прощаясь — не жалеть, или — чуть-чуть пожалеть. Чтобы было совсем хорошо с человеком, нужно быть от него свободным.

Спасибо Вам за все: совместный холод — которого я не замечала, совместное стояние у темных окон, совместное обогревание в первом — неважно! да и времени нет! — кафе — за подаренный карандаш, за обещанное полотенце[436] (NB мне важно обещание: желание другому — радости) за постоянное^{193}

Спасибо за книжку — дошла и прочла[437].

Мой адрес пока — прежний и очень рада буду письмам. Морозы прошли, на днях будет весна, и я с наслаждением поездила бы с Вами по всем загородам — у меня нет спутника — на весь Париж — никого. Есть городок с дивным названием Mantes, я туда давно рвусь — там собор и сады — и больше ничего. Нет! еще поезд, который люблю — безумно. — Жаль. —

Сердечный привет от Мура: Вы ему очень понравились. Нынче говорю ему о двух мальчиках, с к<оторы>ми хочу его познакомить (он не хочет: собирают марки!) — Они мне показали всех своих медведей, и у них есть рулетка, и они мне сразу предложили с ними играть… Мур: «Еще бы! Кто Вам чего не предложит! Вы — как медведь! взять за губу — и повести».

Похоже? — Похоже.

                                             МЦ.

Дорогая Анна Антоновна! Неделю назад, а м<ожет> б<ыть> уже десять дней, отправила Вам большое письмо — с благодарностью: благодарностями. Повторю вкратце: и Рыцарь и жизнеописание его[438] — дошли, и в последнем меня поразил… страх Рыцаря перед ласковостью льва. Не боявшийся чудовищ — кротости убоялся. Сам Рыцарь — чудесен. и очень хорош формат: весь в высоту. Еще раз — огромное спасибо: не расстанусь до конца дней.

…Любопытна легенда, повсеместно: и в баснях и в сказках и в рассказах первых путешественников — заставляющая льва жить в лесу и даже царить в нем, тогда как лев никогда в лесу не живет — только в пустыне — на всей свободе. Царь леса — тигр, и ласкового тигра бы и я испугалась. Жажду весны еще из-за зоологического сада: когда я долго не вижу (больших) зверей — у меня тоска, и уже был такой день со всеми блаженными дуновениями, когда мне дико — как зверю — захотелось к ним. Так же захотелось в зверинец, как зверям — из него… Вчера был исторический день[439] — и до чего я не выношу истории и до чего ей предпочитаю (Ваш словарь, к<отор>ый я оценила) «басенки»… А слыхали ли Вы кстати про новый (американский) танец: «la chamberlaine»^{194}, к<оторый> танцуют (кавалер — один) с зонтиком. Вчера слышала подробное и серьезное описание в T.S.F. — Очень надеюсь, что мое большое письмо дошло, стихи (сбежавшие!)[440] пришлю в следующем. Отзовитесь! Ваш голос — неизменная радость. Обнимаю и горячо, горячо благодарю.

                                             М.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 180–181; СС-6. С. 476. Печ. по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 320–321.

               Дорогая Ариадна,

Все дошло — и большое письмо, и недавнее маленькое — и прелестные летящие Качели!

Бесконечно радуюсь Вашему приезду (тьфу, тьфу, не сглазить!) — если будет. Дай Бог, чтобы были хорошие дни — Вы у меня связаны с летом, даже весной: первой травой. Ариадна, непременно поедем в Версаль, в Трианоны[441], в тот — заросший и бедноватый, где еще живы — дети[442]: маленький мальчик и большая девочка, точно эта бедность и непосещаемость и одновременная роскошь — всего разросшегося — их — сохранила. Это — сновиденное место, нам там хорошо будет…

О себе: все то же: между небом и землей. Много читаю, пишу — мало (но никогда — вяло), вокруг — много бед — концы жизней — люди одного поколения уходят сразу — точно сговорившись.

И новый удар — моя Чехия![443] Когда в газете вижу — Прага — дрожу с ног до головы — точно тот по мне в нее вошел. Чехия для меня не только вопрос справедливости, но моя живая любовь, сейчас — живая рана. В ней — на ее холмах — вдоль ее ручьев — прошла моя лучшая молодость, я ей бесконечно благодарна. В жизни я привыкла — благодарить через край — за самое малое! — заливать благодарностью, на ней — сгорать, а здесь я ничего не могу, в первый раз — ничего не могу, ничего — за все добро. «Там, где рябина — Краше Давида-Царя…»[444]

Когда приедете, я Вам покажу своего Рыцаря — добывшего Праге герб[445]: двухвостого льва. Я его получила — в последнюю минуту — последний снимок, к<отор>ый мне, обыскав всю Прагу, достали где-то на окраине. У меня в Праге давнишний друг — пожилая женщина, чешка, до 12-ти лет жившая в Москве, а потом жившая у лесника — деда — и с бабушкой вязавшая кружева при луне — жалели свеч… Переводчица В. Соловьева, Бердяева, лучших русских… Что с ней?? Она своей Чехией — жила… И написать нельзя. Пошлю открытку — с картинкой — и: обнимаю.

А когда-то, в 1870 г., Чехия, тогда — Богемия, — протестовала против присоединения Эльзаса-Лотарингии! Одна, маленькая, съеденная Австрией — заступилась за Францию!..

— Ох! —

Милая Ариадна, счастлива, что скоро Вас увижу — у меня почти никого не осталось, все — рассосалось, люди сначала (как упыри!) жили моим отъездом, а когда он затянулся — отпали.

Но до отъезда непременно напишите мне, чтобы я наверное знала и твердо радовалась.

Целую Вас и всегда люблю.

                                             МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 181–182 (с купюрами); СС-6. С. 476 477. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 321–322.

Дорогая Ариадна! Наконец нашла Ваш адрес — получили ли Вы мою недавнюю открытку по старому с «prière de faire suivre»?^{195} [449] М<ожет> б<ыть> мы с Муром очень скоро уедем в деревню на все лето[450], так что м<ожет> б<ыть> на этот раз не увидимся — большая просьба, к к<отор>ой отнеситесь внимательно, и адрес сразу перепишите в надежное место: Вас у М<аргариты> Н<иколаевны> Лебедевой ждет от меня пакет, который Вам всячески поручаю (тетради и письма и м<ожет> б<ыть> рукописи). Тотчас же по приезде, а лучше еще из Брюсселя напишите Маргарите Николаевне Лебедевой, когда зайдете за моим пакетом, она дома к вечеру, так лучше — к 7 ч<асам> веч<ера>, но непременно предупредив заранее.

Адрес ее: M<ada>me Lebedeff

                18 bis, rue Denfert-Rochereau

                Paris, 5eme

(ближайшее метро — Raspail — запомните!)

Дорогая Анна Антоновна! Мы наверное скоро тоже уедем в деревню[452], далекую, и на очень долго. Пока сообщаю только Вам. Но где бы я ни была — я всю (остающуюся) жизнь буду скучать по Вас, без Вас, которая для меня неразрывна с моим стихотворным потоком. Стихи я как раз сегодня получила в нескольких экз<емплярах> (машинка), сейчас (12 ч<асов> ночи, Мур давно спит) буду править, а потом они начнут свое странствие. Аля уже получила, получит и Эдди[453], он ведь тоже любит стихи, как и ручьи, и леса. Так приятно доставить человеку радость! Получилась (бы) целая книжка, но сейчас мне невозможно этим заниматься. Отложу до деревни. Там — сосны, это Единственное, что́ я о ней знаю. А помните рассказы из Вашего детства, как Вы уезжали из одной деревни и Вам не позволили взять с собой Вашу любимую (синюю, с цветами) шкатулку или коробку. Вы это рассказывали Але, а рядом Ваша мама играла Шопена. Я все помню! Господи! этому уже 14 лет (Мурины — 14!). А всего прошло — 17. И тоже был май.

У меня сейчас много работы и заботы: не хватает ни рук ни ног, хочется моим деревенским друзьям привезти побольше, а денег в обрез, надо бегать — искать «окказионов» или распродажу — и одновременно разбирать тетради — и книги — и письма — и пришивать Муру пуговицы — и каждый день жить, т. е. готовить — и т. д. Но — я, кажется, лучше всего себя чувствую, когда вся напряжена. И — отдых будет долгий: друзья мои живут в полном одиночестве[454], как на островке, безвыездно и зиму и лето. Барышня[455] на работу ездит в город, а мне вовсе будет не́ за чем. Вспоминаю мою деревню, как я в последнюю минуту побежала прощаться с кустом (верней, деревцем) можжевельника (кажется — Hollunderbaum иль — busch[456]), к<оторый> меня всегда первый приветствовал наверху горы. А у нас сейчас мода (у меня всегда была!) деревенские пестрые платья: вся юбка в сборку, лиф — обтяжной, темно-синие, с цветочками. И куклы такие есть: нашла два ожерелья, себе и Але — «moraves»^{197} — и чувствую их Вашим подарком. Свое ношу не снимая. — Что́ еще (сказать)? Радуюсь, что поправляетесь, лето зимы мудрене́е, время идет и пройдет. Вижу уже это по почерку, я его отлично разбираю, хотя есть какая-то перемена. Безумно обрадовалась Вашей открытке, она пришла утром и была — как луч (из-под двери, п<отому> ч<то> письма здесь просовывают под дверь). Я целый день ей радуюсь, и сейчас, перед сном, опять перечту — и буду с ней спать, под Вашей карточкой в рамке, с Вашими бусами на шее. Это — всегда будет со мной: пока буду — я. Обнимаю, отзовитесь сразу, можете еще застать. Перед отъездом еще напишу, и бесконечно Вас люблю. Сердечный привет Авг<усте> Антоновне. Я тоже вспоминаю Рильке Mit dem heimatlichen prosim^{198} [457]. Книги его — везу[458].

                                             М.

               Дорогие Богенгардты!

Прощайте!

Проститься не могла — потому что только в последнюю минуту, доглядывая последнюю записную книжку — нашла ваш адрес. (Дважды писала Вам по старому и никогда не получила ответа.)

Спасибо за всё!

Даст Бог — встретимся.

Оставляю Всеволоду свои монеты[459] — и музейный знак моего отца[460]: не потеряйте адреса:

                              Маргарита Николаевна Лебедева

                              18 bis, Rue Denfeit-Rochereau

                              Paris, 5-me.

— только пусть Всеволод сначала запросит — когда придти, или сообщит — когда придет.

2-ой эт<аж>; направо.

Страшно жаль расставаться.

Непременно расскажу С<ереже>, какими вы нам были верными друзьями.

Обнимаю всех вместе — и каждого порознь — желаю здоровья и счастья в детях — и чтобы всем нам встретиться.

                                             М.

Дорогая Анна Антоновна! Пишу поздней ночью — или очень ранним утром. (Я так родилась — ровно в полночь: — Между воскресеньем и субботой — Я повисла, птица вербная — На одно крыло — серебряная — На другое — золотая…[461]) Это — мой последний привет. Все дни — бешеная переписка, и разборка, и укладка, и бешеная жара (бешеных собак), в обычное время я бы задыхалась, но сейчас я — и так задохну́лась: всем — и, как йог — ничего не чувствую. Жалею Мура, который — от всего — извелся — не находит себе места — среди этого развала. Ну́ — скоро конец, а конец — всегда покой. (Конца — нет, п<отому> ч<то> сразу — начало).

Спасибо за ободрение, Вы сразу меня поняли, всю мою глубоча́йшую неохоту, но неохота — иногда — пуще воли (пословица: «охота пуще неволи»), выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась, да и Муру в таком городе как Париж — не жизнь, не рост… — Ну́ — вот.

Спасибо за те тропинки детства, но и за другие не менее родные, спасибо — за наши. Тропинки, превратившиеся в поток — когда-нибудь — сам — докатится и до Вас: поток — всегда сам! и его никто не посылает — кроме ледника — или земли — или Бога… «Так и стою, раскрывши рот: — Народ! какой народ!»[462] Но Вы́ мой голос — всегда узна́ете.

Боже, до чего — тоска! Сейчас, сгоряча, в сплошной горячке рук — и головы — и погоды — еще не дочувствовываю, но знаю что́ меня ждет: себя — знаю! Шею себе сверну — глядя назад: на Вас, на Ва́ш мир, на на́ш мир… Но одно знайте: когда бы Вы обо мне ни подумали — знайте, что думаете — в ответ. В моей деревне — тоже сосны, буду вспоминать тот можжевеловый куст.

…Вы человек, который исполнил все мои просьбы и превзошли все мои (молчаливые) требования преданности и памяти. Та́к, как Вы, меня — никто не любил. Помню всё и за всё бесконечно и навечно благодарна. — Ответить не успеете, едем 10-го, подумайте о нас, и долго думайте — каждый день, много дней подряд. Желаю хорошего лета, отдыха, здоровья, тихих людей и хороших книг. Спасибо за Laurans-Tochter[463], увожу, не расстанусь никогда. За всё спасибо, как только поправимся — напишу. А встреча — будет!

Ваша всегда и навсегда.

                                             М.

               Дорогая Надежда Николаевна!

Если Вы мне что-нибудь хотите в дорогу — умоляю кофе; везти можно много, а у меня — только начатый пакетик, а денег нет совсем. И если бы можно — одну денную рубашку, самую простую, № 44 (не больше, но и не меньше) на мне — лохмотья.

Целую Вас, вечером приду прощаться — начерно, т. е. в последний раз немножко посидеть[465].

Приду около 9 ч<асов>, м<ожет> б<ыть> в 9½ ч<асов>, но приду непременно.

Спасибо за все!

                                             МЦ.

Дорогая Ариадна! (Уже красным чернилом!)[466] Маковку нельзя, п<отому> ч<то> она круглая, т. е. маку́шку нельзя, возьмите — верхушку. она всегда острая. — У нас — еще хуже — пёкло, знаю это по другим, но сама ничего не чувствую: нынче не ела 24 часа и все дни сплю по 4 ч<аса> — да и то не сон, недавно заснула поперек кровати и проснулась оттого, что на голову свалилась целая вешалка с платьем (решившим, что мне — пора вставать: ее укладывать!)

(Пишу вздор.)

Икону отнесла к Лебедевым, надпись неожиданная — вроде слов Сивиллы — до нее нужно читать: «Все это так чудесно вышло…»[467], Ируся Л<ебеде>ва отнесет к Вашей маме сразу после экз<аменов>. (Я тоже держу экзамены, нет: один, но — какой!)

Адрес выучила наизусть и подам голос как только смогу.

Желаю Вам — счастья: того, чего никогда не желала себе. И оно — будет! Детям — здоровья и радовать маму. Обнимаю.

                                             М.

               Дорогая Анна Ильинична!

Прощайте.

Проститься не удалось, — все вышло молниеносно.

Спасибо за все — от Вшенор[468] до Ванва[469] (в которой Вы меня завели, а потом сами — уехали, но я не жалею: — «Был дом — как пещера…»)[470]

Спасибо за чудную весну с Максом[471], за прогулки — мимо стольких цветущих заборов — а помните поездку в лес — давнюю — Вы были в своем леопарде, а я — в «кое-чём» — и Мур еще со всего маху наступил в грозовую лужу…

Помню и буду помнить — всё.

Уезжаю с громадным, добрым, умным и суровым Муром — помните его рождение? («Сразу видно, что сын интеллигентных родителей!» — Вы, любуясь на резкость его новорожденного профиля). — Дружили мы с вами 14 с половиной лет, — два раза обновилась кожа…[472] (NB! второй раз — состарилась!) Ибо мы с вами никогда не переставали дружить, хотя и не виделись, просто — расставание (неминуемое) произошло раньше отъезда, м<ожет> б<ыть> — так лучше: и Вам, и мне…

Живописнее, увлекательнее, горячее, даровитее, неожиданнее и, в чем-то глубоком — НАСТОЯЩЕЕ человека — я никогда не встречу.

Прочтите у М<аргариты> Н<иколаевны> Л<ебедевой> мои стихи к Чехии — они мои любимые и уже поехали к Бенешу[473] с надписью: — С той верой, которая тве́ржеская[474].

Жаль уезжать. Я здесь была очень счастлива.

Желаю Вам счастливой Америки с Саввой[475]. Ему — горячий привет. Я его очень оценила, и всегда рассказываю о нем (и о Вас) СКАЗКИ, которые — ПРАВДА.

Обнимаю и НИКОГДА не забуду. Мою память, которая есть сердце, Вы — знаете.

                                             М.

Жаль уезжать, но это подготовка — к другому большому отъезду, кроме того, я с первой минуты знала, что уеду… И Муру будет хорошо. А это для меня главное. (Стихам моим — всегда будет хорошо).

Впервые — ВРХД. 1981. № 135. С. 194 (публ. Г. Лимонт). СС-7. С. 655. Печ. по СС-7.

               Дорогая Надежда Николаевна,

Когда мы с Муром в 11 ч<асов> вернулись — ничего под дверью не было: мы оба — привычным жестом — посмотрели, а когда мы оба — минуту спустя — оглянулись — письмо лежало, и его за минуту — не было. И шага за дверью — не было.

Сердечное спасибо — и за то, что заметили — последний взгляд: на авось, без всякой надежды (моя слепость).

Вам пишу — последней. Мур спит, дом спит…

а баба-то — я.

А медведи-то — там. И мно-ого! Но что я буду одна такая баба среди тех медведей — ручаюсь.

Кончаю. Надо спать, а то просплю все способы передвижения. Будильник — уложен (от страха забыть!). Я — сама себе будильник.

Спасибо, что так трогательно выручили. За все спасибо: за чудный Dives[480] — за ту церковь, к которой мы так вторично и не пришли, за наши кладбищенские прогулки — помните? — за самое чудное платье моей жизни — синее — за все Мурины штаны (а их было мно-ого: как тех будущих медведей) — за дом, который мне был — родной, за уверенность, что когда и с чем ни приду — обрадую: хотя бы доверием, за неустанность Вашей дружбы, за действенность ее (дружбы — нет: есть — любовь, или любви нет — есть дружба, во всяком случае есть одно, а не два, и это одно — было).

— Всего не перечислишь — за всё.

Ну, вот.

Обнимаю от всего сердца, желаю здоровья, досуга, покоя, хорошего лета, хороших лет, — свободы!!!

Спасибо за кофе. Спасибо за рубашки. Спасибо за книжку — я Вами кругом одарена.

С Вами — уезжаю.

Все сделаю, чтобы Вы обо мне — знали.

Авось! — Даст Бог!

                                             М.

Дорогая Анна Антоновна! (Пишу на ладони, потому такой детский почерк.) Громадный вокзал с зелеными стеклами: страшный зеленый сад — и чего в нем не растет! — На прощание посидели с Муром[484], по старому обычаю, перекрестились на пустое место от иконы (сдана в хорошие руки, жила и ездила со мной с 1918 г<ода> — ну́, когда-нибудь со всем расстанешься: совсем! А это — урок, чтобы потом — не страшно — и даже не странно — было…) Кончается жизнь 17-ти лет. Какая я тогда была счастливая! А самый счастливый период моей жизни — это — запомните! — Мокропсы и Вшеноры, и еще — та моя родная гора. Странно — вчера на улице встретила ее героя[485], к<оторо>го не видала — годы, он налетел сзади и без объяснений продел руки под руки Мура и мне — пошел в середине — как ни в чем не бывало. И еще встретила — таким же чудом — старого безумного поэта с женою[486] — в гостях, где он год не́ был. Точно все — почуяли. Постоянно встречала — всех. (Сейчас слышу, гулко и грозно: Express de Vienne…^{200} и вспоминаю башни и мосты, к<отор>ых никогда не увижу.) Кричат: — En voiture, Madame!^{201} — точно мне, снимая меня со всех прежних мест моей жизни. Нечего кричать — сама знаю. Мур запасся (на этом слове поезд тронулся) газетами. —

— Подъезжаем к Руану, где когда-то людская благодарность сожгла Иоанну д’Арк[487]. (А англичанки́ 500 лет спустя поставила ей на том самом месте памятник.) — Миновали Руан — рачьте дале!^{202} — Буду ждать вестей о всех вас, передайте мой горячий привет всей семье, желаю вам всем здоровья, мужества и долгой жизни. Мечтаю о встрече на Муриной родине, к<оторая> мне роднее своей. Оборачиваюсь на звук ее — как на свое имя. Помните, у меня была подруга Сонечка[488], так мне все говорили: «Ваша Сонечка». — Уезжаю в Вашем ожерелье и в пальто с Вашими пуговицами, а на поясе — Ваша пряжка. Все — скромное и безумно-любимое, возьму в могилу, или сожгусь совместно. До свидания! Сейчас уже не тяжело, сейчас уже — судьба. Обнимаю Вас и всех ваших, каждого в отдельности и всех вместе. Люблю и любуюсь. Верю как в себя.

                                             М.

Впервые — Марина Цветаева и Франция. 2002. С. 106 (публ. Лилии Цибарт). Печ. по тексту первой публикации.

Последний привет! Будьте здоровы и благополучны. Спасибо! Ждем книги. Провожайте мысленно.

                                             М.

               Дорогая Ариадна,

Нынче едем — пишу рано утром — Мур еще спит — и я разбужена самым верным из будильников — сердцем. (А настоящий уложила: чтобы не забыть. NB! Зачем мне будильники?? Так, напр<имер>, у художницы Гончаровой пылесос, на моих глазах, оброс пылью, и она его, как толстого грязного спящего змея — обходила.) — Последнее парижское утро. Прочтите в моем Перекопе (хорошо бы его отпечатать на хорошей бумаге, та — прах! только никому не давать с рук и лучше не показывать) главку — Канун, как те, уходя, в последний раз оглядывают землянку…

— Так и я. —

Пользуюсь (гнусный глагол!) ранним часом, чтобы побыть с Вами. Оставляю Вам у М<аргариты> Н<иколаевны> Л<ебеде>вой (ее дочь Ируся обещала занести к Вашей маме) — мою икону, два старых Croix Lorraines (Et Jehanne, labonne Lorraine qu’Anglais brûlèrent à Rouen…)^{203} [492] для Веры и Люли, и георгиевскую ленточку — привяжите к иконе, или заложите в Перекоп. Вам будет еще моя поэма Крысолов, но за ней зайдите к М<аргарите> Н<нколаевне>Л<ебедевой> в первый приезд, п<отому> ч<то> ее еще там нет. Непременно зайдите к М<аргарите> Н<иколаевне>Л<ебедевой> — предупредив.

Всегда знайте адрес Л<ебеде>вых (они могут через год уехать в Америку) и всегда сообщайте им все, что будете обо мне знать — им я писать наверняка не смогу. Если буду Вам писать, буду называть ее (М<аргариту> Н<иколаевну) — Маша.

Едем без про́водов: как Мур говорит — «ni fleurs ni couronnes»^{204} [493], — как собаки — как грустно (и грубо) говорю я́. Не позволили, но мои близкие друзья знают — и внутренне провожают.

Знаю, что и Вы незримо будете нынче стоять на пристани[494]. Пока о моем отъезде — никому. Пока сами не заговорят. Обнимаю Вас, за всё благодарю, желаю счастья.

                                             М.

Ст<анция> Болшево Северной ж<елезной> д<ороги>

Поселок Новый Быт

дача 4/33

Марина Ивановна Цветаева

31-го октября 1939 г.

               Уважаемый товарищ Фадеев,

Пишу Вам из Дома Отдыха Писателей в Голицыне, где Литфонд[497] временно (по 12-ое февраля) устроил нас с сыном, в приснятой комнате, с полным пансионом в Доме Отдыха.

Пишу Вам по следующим двум <зачеркнуто: неотложным> насущным для меня делам.

Первое дело — мой литературный архив[498], вместе с остальным моим багажом лежащий на таможне уже 5 месяцев и очевидно арестованный до окончания следствия над моей дочерью[499], арестованной 27-го августа и до сих пор сидящей в Центральной Тюрьме[500].

В мой литературный архив входят: рукописные тетради неизданных стихов, черновики, оттиски напечатанных заграницей вещей (прозы, поэм, отдельных стихов), мои переводы на французский Пушкина[501], мои переводы на французский русских и немецких революционных песен[502], письма ко мне поэта Райнера Мариа Рильке и предсмертное его, нигде не напечатанное стихотворение <сверху: элегия>[503], письма ко мне Бориса Пастернака с 1922 г<ода> — 1937 г<од>[504], мои дневники и записные книги, вообще — вся моя литературная работа за 17 лет, привести в порядок которую мне стоило целой зимы. Все, кроме печатных оттисков, — невозвратно.

С багажом, а следовательно и архивом, дело обстоит так.

По указанию парижского консульства все было мною сдано в транспортную контору. Адресовала я багаж на имя и адрес дочери — Ариадны Сергеевны Эфрон — Мерзляковский 16, кв<артира> 27[505] — так как не знала ни места, где буду жить, ни фамилии, под которой буду жить[506].

2 месяца по приезде, т. е. до 20 чисел августа я была без бумаг, поэтому добыть багаж, пришедший 22 июля — не могла. Тотчас же по получении паспорта я, с доверенностью моей дочери, засвидетельствованной по месту ее службы[507] (все документы у меня хранятся) отправилась на таможню, но там мне сказали, что не хватает пограничного свидетельства. Пограничного свидетельства у меня не было, п<отому> ч<то> я ехала специальным пароходом (испанцами)[508]. Тогда таможня мне указала, что надо получить взамен его письменное разрешение на получение багажа, от учреждения, которое меня переправляло. На <зачеркнуто: мои многократные просьбы>^{205} мою просьбу (через близкое лицо[509], ибо личных встреч у меня из этого учреждения не было ни с кем) мне <зачеркнуто: многократно> было сказано <сверху: отвечено>, что такое разрешение будет. <зачеркнуто: Прошло неск<олько> дней> Но 27-го августа — арестовали мою дочь, и моя забота о багаже на несколько дней, естественно, заглохла.

<Зачеркнуто: С 1-го сентября 1939 г<ода> по 10-ое октября мне, через моего мужа, многократно было сказано <сверху: передано>, чтобы я о багаже (и архиве) не беспокоилась, что мне всё выдадут. >

В начале <сверху: половине> сентября я передала через мужа———^{206} письмо[510], где точно излагала все обстоятельства (отсутствие паспорта и разрешения) помешавшие мне получить багаж во время и опять просила о выдаче мне разрешения. Ответ (устный) был: пусть не беспокоится о своем багаже — она его получит. Но так как разрешения всё не получалось, я несколько раз устно еще раз напоминала и ответ неизменно был: — получит.

10-го Октября арестовали моего мужа, и я уже стала напоминать о багаже через сожителя по квартире Львова[511] — знавшего начальника моего мужа[512]. Сначала ему сказали, что мне всё выдадут полностью, но к концу Октября, при моем повторном напоминании, мне было сказано, что мне придется подождать до окончания следствия над моей дочерью.

Тогда я через Львова передала письмо[513] где просила разрешить <зачеркнуто: мне> взять необходимые вещи, мои и сына (теплое белье, обувь и т.д.) и сберечь мой архив. Ответа не последовало, ибо Львов был арестован 7-го ноября и всякая связь порвалась.

А ныне уже 20-ое декабря, и багаж (следовательно и архив) лежит на таможне уже ровно 5 месяцев, при чем я понятия не имею, дано ли было соответствующим учреждением распоряжение о его сохранности, справиться о чем не имею ни малейшей возможности, ибо не знаю ни одного имени.

По моему разумению, юридически — я в порядке, ибо: принадлежность вещей мне и сыну — несомненна: на переправку багажа мне парижским консульством была дана отдельная сумма, все расписки Конторы у меня хранятся, и в доверенности мне моей дочери на получение прямо сказано:

Доверяю моей матери Марине Ивановне Цветаевой получить вещи пришедшие на мое имя и принадлежащие ей.

Доверенность — заверена.

Мои вещи счетом 13 состоят из:

4^{207} сундука носильных вещей <зачеркнуто: (бо́льшей частью <вариант: почти сплошь> (но́шенные)> и всякого скарба, 1 сундука с хозяйством, 1 мешка с пододеяльниками и одеялами, 4 ящика <sic!> с книгами и 2-х сундучков (маленьких) с моим литературным архивом. К этим 13 вещам присоединены (не мною) по разрешению парижского консульства 2 чемодана с подержанными вещами для гражданина В. Кондратьева[514] — к которым я не имею ни малейшего отношения.

Мой багаж — всё, что я имею <зачеркнуто: как человек> лично (после ареста мужа мы с сыном остались без всяких средств.)

А мой литературный архив — всё, что я имею как писатель. Это — годы и годы работы, <зачеркнуто: и я ничего такого не сделала, чтобы меня всего этого дела моих рук — лишали> — и у меня просто руки опускаются.

Второе дело: жилище в Москве[515].

<зачеркнуто: Сейчас я с сыном по 12 февраля в комнате при Доме Отдыха Писателей>.

Сейчас мы с сыном временно устроены, но придет 12-ое февраля и нам необходимо уезжать <сверху: выезжать> — куда?

На даче в Болшеве я не могу жить по двум причинам: — первая: она почти сплошь запечатана и я ее просто — боюсь и ни за что не соглашусь жить на ней одна с сыном <зачеркнуто: :лучше>[516]. Вторая: об этой даче идет спор между двумя <сверху: тремя> учреждениями, одно из которых — Экспортлес, а другое Мытищенский Районый Исполком[517] — меня уже предупредили, чтобы я вывозила из занимаемой мною комнаты все вещи, п<отому> ч<то> в эту комнату вселяются студенты. Отстоять, одной, эту комнату у целого учреждения мне навряд ли удастся, кроме того, повторяю, <зачеркнуто: я этой дачи боюсь> жить там одной с сыном я — боюсь, не говоря уже о бытовых условиях нет ни полена дров, продовольствия в Болшеве достать невозможно — нужно за всем ездить в Москву — таскать воду приходится за 10 минут.

И т. д. Словом, живя там <зачеркнуто: одна с сыном, я бы ничего другого не могла делать> все бы мое время уходило на преодоление быта и о литературном труде <сверху: работе> и думать было бы нечего, — а жить нам <сверху: иного заработка у> не на что.

Кроме того — имейте терпение меня дочитать — <зачеркнуто: школьная жизнь моего сына совершенно разбита. До 13 ноября он учился в Болшеве[518], потом был перерыв мы переехали в город где ночевали у родных[519] и устраивали свой отъезд в Голицыно — в Голицынской школе нам сказали, что поступать в школу на полтора месяца не имеет никакого смысла, — сейчас он учится один[520]>

мне совершенно необходимо жить в Москве из-за образования сына у которого выдающееся художественное дарование (свидетельство Кукрениксов, художника Фалька[521] и всех кто видел его работы) <сверху: и ряд лиц вид<евших> его раб<оты>. Он — самоучка> и который должен этой зимой подготовиться в среднюю художественную школу на Каляевской[522], что, живя за́ городом, совершенно неосуществимо.

<Зачеркнуто: Итак, товарищ>^{208} две просьбы: выручить мой архив (а по возможности — и весь багаж) и помочь мне <зачеркнуто: в переезде> с жилищем в Москве>

Пишу Вам все это п<отому> ч<то> Вам прочесть все-таки короче чем выслушать.

Через несколько дней по отправлении Вам этого письма позвоню Вам по телефону и Вы, если найдете нужным, назначите мне свидание.

Повторяю обе просьбы: спасти <зачеркнуто: мой архив и по возможности мой багаж> в первую голову — мой архив.

Обращаюсь к Вам по делу арестованных — моего мужа Сергея Яковлевича Эфрон и моей дочери — Ариадны Сергеевны Эфрон. Но прежде чем говорить о них, должна сказать Вам несколько слов о себе.

Я — писательница. В 1922 г. я выехала заграницу с советским паспортом, и пробыла заграницей — в Чехии и Франции — по июнь 1939 г., т. е. 17 лет. В политической жизни эмиграции не участвовала совершенно — жила семьей и литературной работой. Сотрудничала главным образом в журналах «Воля России» и «Современные записки», одно время печаталась в газете «Последние новости», но оттуда была удалена за то, что открыто приветствовала Маяковского в газете «Евразия». Вообще — в эмиграции была одиночкой.

Причины моего возвращения на родину — страстное устремление туда всей моей семьи, Сергея Яковлевича Эфрон, дочери, Ариадны Сергеевны Эфрон (уехала первой в марте 1937 г.) и моего сына, родившегося заграницей, но с ранних лет страстно мечтавшего о Советском Союзе. Желание дать сыну родину и будущность. Желание работать у себя. И полное одиночество в эмиграции, с которой меня в последние годы уже не связывало ничего.

Мне было устно передано, что никогда никаких препятствий к моему возвращению не имелось.

В 1937 г. я возобновила советское гражданство, а в июне 1939 г. получила разрешение вернуться в Советский Союз, что и осуществила вместе с 14-летним сыном Георгием — 18 июня 1939 г.

Если нужно сказать о происхождении — я дочь заслуженного профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева, европейски-известного филолога, долголетнею директора быв<шего> Румянцевского музея, основателя и собирателя Музея изящных искусств — ныне Музея изобразительных искусств им<ени> Пушкина — 14 лет безвозмездного любовного труда.

Моя мать — Мария Александровна Цветаева, урожденная Мейн, была выдающаяся музыкантша. Неутомимая помощница отца по делам музея, она рано умерла.

Вот — обо мне.

Теперь о моем муже, Сергее Яковлевиче Эфрон. Сергей Яковлевич Эфрон — сын известной народоволки Елизаветы Петровны Дурново (Лизы Дурново) и народовольца Якова Константиновича Эфрона. О Лизе Дурново при мне с любовью вспоминал вернувшийся в 1917 г. П<етр> А<лексеевич> Кропоткин, и поныне помнит Н<иколай> Морозов. Есть о ней и в книге Степняка «Подпольная Россия». Портрет ее находится в Кропоткинском музее. Детство моего мужа прошло в революционном доме, среди обысков и арестов. Все члены семьи сидели: мать — в Шлиссельбуржской крепости, отец — в Вильне, старшие дети — Петр, Анна, Елизавета и Вера Эфрон — по разным тюрьмам. В 1905 г. Сергею Эфрону, моему будущему мужу, тогда 12-летнему, уже доверяются матерью ответственные революционные поручения. В 1908 г. Елизавета Петровна Дурново эмигрирует. В 1909 г. кончает собой в Париже, потрясенная гибелью 14-летнего сына.

В 1911 г. я знакомлюсь с Сергеем Эфрон. Нам 17 и 18 лет. Он туберкулезный. Убит трагической гибелью матери и брата. Серьезен не по летам. Я тут же решаю никогда, что бы ни было, с ним не расставаться и в январе 1912 г. выхожу за него замуж.

В 1913 г. Сергей Эфрон поступает в Московский Университет, на филологический факультет. Но начинается война, и он едет братом милосердия на фронт. В октябре 1917 г. он, только что окончив Петергофскую школу прапорщиков, сражается в рядах белых. За все добровольчество — непрерывно в строю, никогда не в штабе. Дважды ранен — в плечо и колено.

Все это, думаю, известно из его предыдущих анкет. Поворотным пунктом в его убеждениях была казнь комиссара — у него на глазах: — лицо, с которым этот комиссар встретил смерть. — В эту минуту я понял, что наше дело — ненародное. —

Но каким образом сын народоволки Лизы Дурново оказывается в рядах белой армии, а не красной? Сергей Яковлевич Эфрон это в своей жизни считал — роковой ошибкой. — Я же прибавлю, что так ошибся не только он, совсем молодой тогда человек, но многие и многие сложившиеся люди. В «Добровольчестве» он видел спасение России и правду, когда он в этом разуверился — он из него ушел, весь, целиком — и никогда уже не оглянулся в ту сторону.

По окончании добровольчества — голод в Галлиполи и в Константинополе — и в 1922 г. — переезд в Чехию, в Прагу, где поступает в Университет, кончать историко-филологический факультет.

В 1923–1924 г. затевает студенческий журнал «Своими Путями», первый во всей эмиграции печатающий советскую прозу, и основывает Студенческий демократический союз — в отличие от имеющихся монархических. Переехав в 1925 г. в Париж, присоединяется к группе «евразийцев» и является одним из редакторов журнала «Версты», от которого вся эмиграция отшатывается. За «Верстами» — газета «Евразия» (в ней-то я и приветствовала Маяковского, тогда бывшего в Париже) — про которую эмигранты говорят, что это — откровенная большевистская пропаганда. Евразийцы раскалываются. Правые — и левые. Левые вскоре перестают существовать, т. к. сливаются в Союз Возвращения на родину. (Евразийцем никогда не была, как никем не была, но была свидетелем и начала, и раскола).

Когда в точности Сергей Эфрон окончательно перешел на советскую платформу и стал заниматься активной советской работой не знаю, но это должно быть известно из его предыдущей анкеты. Думаю — около 1930 г.

В свою политическую жизнь он меня не посвящал. Я только знала, что он связан с Союзом Возвращения, а потом — с Испанией.

Но что я достоверно знала и знаю — это о его страстном и неизменном служении Советскому Союзу. Не зная подробностей его дел, знаю жизнь души его день за днем, все это совершалось у меня на глазах, утверждаю как свидетель: этот человек Советский Союз и идею коммунизма любил больше жизни.

(О качестве же и количестве его деятельности могу привести возглас французского следователя меня, после его отъезда в Советский Союз, допрашивающего:

M<onsieur> Efron menait une activité soviétique foudroyante!

(Г<осподи>н Эфрон развил потрясающую советскую деятельность!))

10-го октября 1937 г. Сергей Эфрон спешно уехал в Советский Союз. А 12-го ко мне явились с обыском и увезли меня и 12-летнего сына в Префектуру, где нас продержали целый день. Следователю я говорила вес, что знала — а именно: что это самый бескорыстный и благородный человек на свете, что он страстно любит свою родину, что работать для республиканской Испании — не преступление, что знаю я его — 1911–1937 — двадцать шесть лет — и что больше не знаю ничего.

Началась газетная травля (русских эмигрантских газет). О нем писали, что он чекист, что он замешан в деле Рейсса, что его отъезд — бегство и т. д. Через некоторое время последовал второй вызов в префектуру. Мне предъявили копии телеграмм, в которых я не узнала его почерка. — «Да не бойтесь, сказал следователь, это вовсе не по делу Рейсса, это по делу S.» — и действительно показал мне папку с надписью. Я опять сказала, что я никакого «S.», ни Рейсса не знаю — и меня отпустили и больше не трогали.

С октября 1937 по июнь 1939 я переписывалась с Сергеем Эфрон дипломатической «оказией». Письма его из Советского Союза были совершенно счастливые. Жаль, что они не сохранились, но я должна была уничтожать их тотчас по прочтении; ему недоставало только одного — меня и сына.

Когда я, 19-го июня 1939 г. После почти двух лет разлуки, вошла на дачу в Болшево и его увидела — я увидела тяжело больного человека. Тяжелая сердечная болезнь, обнаружившаяся через полгода по приезде и вегетативный невроз. Я узнала, что все эти два года он почти сплошь проболел — пролежал. Но с нашим приездом он ожил, припадки стали реже, он мечтал о работе, бет которой изныл. Он стал сговариваться с кем-то из своего начальства о работе, стал ездить в город…

И — 27 августа — арест дочери.

Теперь о дочери. Дочь моя Ариадна Сергеевна Эфрон первая из всех нас приехала в Советский Союз, а именно — 15 марта 1937 г. До этого год была в Союзе Возвращения. Она очень талантливая художница и писательница. И — абсолютно лояльный человек. (Мы все — лояльные, это наша — двух семей — Цветаевых и Эфронов — отличительная семейная черта). В Москве она работала во французском журнале «Ревю де Моску», ее работой были очень довольны. Писала и иллюстрировала. Советский Союз полюбила от всей души и никогда ни на какие бытовые невзгоды не жаловалась.

А после дочери арестовали — 10-го октября 1939 г. и моего мужа, совершенно больного и изведенного ее бедой.

7-го ноября были арестованы на той же даче семейство Львовых, наших сожителей, и мы с сыном оказались совсем одни, в опечатанной даче, без дров, в страшной тоске.

Первую передачу от меня приняли: дочери — 7-го декабря, т. е. 3 месяца с лишним после ее ареста, мужу — 2 мес<яца> спустя.

Я не знаю, в чем обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он неспособен. Я знаю его: 1911–1939 г. — без малого 30 лет, но то, что знаю о нем, знала уже с первого дня: что это человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности. То же о нем скажут и друзья, и враги. Даже в эмиграции никто не обвинял его в подкупности.

Кончаю призывом о справедливости. Человек, не щадя своего живота, служил своей родине и идее коммунизма. Арестовывают его ближайшего помощника — дочь — и потом — его. Арестовывают — безвинно.

Это — тяжелый больной, не знаю, сколько осталось ему века. Ужасно будет, если он умрет не оправданный.

                                             Марина Цветаева

               Товарищ Берия,

Обращаюсь к Вам по делу арестованных — моего мужа Сергея Яковлевича Эфрона-Андреева[527], и моей дочери — Ариадны Сергеевны Эфрон, арестованных: дочь — 27-го августа, муж — 10-го октября сего 1939 года.

Но прежде чем говорить о них, должна сказать Вам несколько слов о себе.

Я — писательница, Марина Ивановна Цветаева. В 1922 г<ода> я выехала за границу с советским паспортом и пробыла за границей — в Чехии и Франции — по июнь 1939 г., т. е. 17 лет. В политической жизни эмиграции не участвовала совершенно, — жила семьей и своими писаниями. Сотрудничала главным образом в журналах «Воля России» и «Современные записки», одно время печаталась в газете «Последние Новости», но оттуда была удалена за то, что открыто приветствовала Маяковского[528]. Вообще — в эмиграции была и слыла одиночкой. («Почему она не едет в Советскую Россию?»). В 1936 г<оду> я всю зиму переводила для французского революционного хора (Chorale Révolutionnaire) русские революционные песни, старые и новые, между ними — Похоронный Марш («Вы жертвою пали в борьбе роковой»), а из советских — песню из «Веселых ребят», «Полюшко — широ́ко поле», и многие другие. Мои песни — пелись[529].

В 1937 г<оду> я возобновила советское гражданство, а в июне 1939 г<ода> получила разрешение вернуться в Советский Союз. Вернулась я, вместе с 14-летним сыном Георгием, 18-го июня 1939 г<ода>, на пароходе «Мария Ульянова», везшем испанцев.

Причины моего возвращения на родину — страстное устремление туда всей моей семьи: мужа, Сергея Эфрона, дочери — Ариадны Эфрон (уехала первая в марте 1937 г<ода>) и моего сына Георгия, родившегося за границей, но с ранних лет страстно мечтавшего о Советском Союзе. Желание дать ему родину и будущность. Желание работать у себя. И полное одиночество в эмиграции, с которой меня давным-давно уже не связывало ничто.

При выдаче мне разрешения мне было устно передано, что никогда никаких препятствий к моему возвращению не имелось.

Если нужно сказать о происхождении — я дочь заслуженного профессора Московского Университета Ивана Владимировича Цветаева, европейской известности филолога, (открыл одно древнее наречие, его труд «Осские надписи»)[530], основателя и собирателя Музея изящных Искусств[531] — ныне Музея Изобразительных искусств. Замысел Музея — его замысел, и весь труд по созданию Музея: изысканию средств, собиранию оригинальных коллекций (между ними — одна из лучших в мире коллекций египетской живописи, добытая отцом у коллекционера Мосолова)[532], выбору и заказу слепков и всему музейному оборудованию — труд моего отца, безвозмездный и любовный труд 14-ти последних лет его жизни. Одно из ранних моих воспоминаний: отец с матерью едут на Урал выбирать мрамор для музея. Помню привезенные ими мраморные образцы[533]. От казенной квартиры, полагавшейся после открытия Музея отцу, как директору, он отказался и сделал из нее 4 квартиры для мелких служащих. Хоронила его вся Москва все бесчисленные его слушатели и слушательницы по Университету, Высшим Женским Курсам и Консерватории, и служащие его обоих Музеев (он 25 лет был директором Румянцевского Музея).

Моя мать — Мария Александровна Цветаева, рожд<енная> Мейн, была выдающаяся музыкантша, первая помощница отца по созданию Музея и рано умерла[534].

Вот — обо мне.

Теперь о моем муже — Сергее Эфроне.

1-го янв<аря> 1940 г.

(Если не удастся вечером увидеться)

               Дорогая Людмила Васильевна,

Это письмо Вам пишется (мысленно) с самой минуты Вашего отъезда. Вот первые слова его (мои — Вам, когда тронулся поезд):

— С Вами ушло всё живое тепло, уверенность, что кто-то всегда (значит — и сейчас) будет тебе рад, ушла смелость входа в комнату (который есть вход в душу). Здесь меня, кроме Вас, никто не любит, а мне без этого холодно и голодно, и без этого (любви) я вообще не живу.

О Вас: я вам сразу поверила, а поверила, потому что узнала — свое. Мне с Вами сразу было свободно и надежно, я знала, что Ваше отношение от градусника — уличного — комнатного — и даже подмышечного (а это — важно!) не зависит, с колебаниями — не знакомо. Я знала, что Вы меня приняли всю, что я могу при Вас — быть, не думая — как то́ или иное воспримется — истолкуется — взвесится — исказится. Другие ставят меня на сцену (самое противоестественное для меня место) — и смотрят. Вы не смотрели, Вы — любили. Вся моя первая жизнь в Голицыне была Вами бесконечно согрета, даже когда Вас не было (в комнате) я чувствовала Ваше присутствие, и оно мне было — оплотом. Вы мне напоминаете одного моего большого женского друга, одно из самых увлекательных и живописных и природных женских существ, которое я когда-либо встретила. Это — вдова Леонида Андреева, Анна Ильинична Андреева[553], с которой я (с ней никто не дружил) продружила — 1922 г. — 1938 г. — целых 16 лет.

Но — деталь: она встретила меня молодой и красивой, на своей почве (гор и свободы), со всеми козырями в руках. Вы меня убитую и такую плачевную в зеркале, что — просто смеюсь! (Это — я???)… От нее шел Ваш жар, и у нее были Ваши глаза — и Ваша масть, и встретившись с Вами, я не только себя, я и ее узнала. И она тоже со всеми ссорилась! — сразу! и ничего не умела хранить…

Да! очень важное: Вы не ограничивали меня — поэзией, Вы может быть даже предпочитали меня (живую) — моим стихам, и я Вам за это бесконечно-благодарна. Всю жизнь «меня» любили: переписывали, цитировали, берегли все мои записочки («автографы»), а меня — та́к мало любили, так — вяло. Ничто не льстит моему самолюбию (у меня его нету) и всё льстит моему сердцу (оно у меня — есть: только оно и есть). Вы польстили моему сердцу.

— Жизнь здесь. Холодно. Нет ни одного надежного человека (для души). Есть расположенные и любопытствующие (напр<имер> — Кашкин[554]), есть равнодушные (почти все), есть один — милый, да и даже любимый бы — если бы[555]… (сплошное сослагательное!) я была уверена, что это ему нужно, или от этого ему, по крайней мере — нежно… («И взвешен был, был найден слишком легким» это у меня, в пьесе «Фортуна»[556], о Герцоге Лозэне, которого любила Мария-Антуанэтта — и Гр<афиня> Чарторийская — и многие, многие — а в жизни (пьесе обратной Фортуне) почти обо всех, кого я́ любила… Я всю жизнь любила таких, как Т<агер> и всю жизнь была ими обижена — не привыкать — стать… «Влеченье, род недуга…»[557])

Уехала жена Ноя Григорьевича[558] (я его очень люблю, и о́н меня, но последнее время мы мало были вместе, а вместе для меня — вдвоем, могу и втроем, но не с такой нравоучительной женой), завтра уезжает и он (на несколько дней), уезжает татарин с женой (навсегда), и Живов[559], который нынче, напоследок, встал в 2½ ч<аса> дня, а вечером истопил в столовой — саморучно — хороший воз дров.

Новые: некто Жариков[560], с которым мы сразу поспорили. В ответ на заявление Жиги[561], что идя мимо «барского дома» естественно захотеть наломать цветов, он сказал, что не только — наломать, но поломать все цветы и кусты, потому что это — чужое, не мое. Я же сказала, что цветы — вообще ничьи, т. е. и мои — как звезды и луна. Мы не сошлись.

«И большинство людей — та́к чувствуют», утвердил молодой писатель, — «9/10 та́к чувствуют, а 1/10 — не так», — спокойно заметил Н<ой> Г<ригорьевич> (Я, в полной чистоте сердца никогда не считала цветок — чужим. Уж скорей каждый — своим: внутри себя — своим… Но разная собственность бывает…) Жига сказал, что я уж слишком «поэтично» смотрю на вещи, а Мур — такое отношение к чужим садам объяснил моей интеллигентной семьей, не имевшей классовых чувств… — Ух! И всё это — потому что мне не хочется камнем пустить в окно чужой оранжереи… (Почему все самые простые вещи — так трудно объяснимы и, в конечном счете — недоказуемы?!)

Еще был спор (но тут я спорила — внутри рта) — с тов<арищем> Санниковым[562], может ли быть поэма о синтетическом каучуке. Он утверждал, что — да, и что таковую пишет, потому что всё — тема. (— «Мне кажется, каучук нуждается не в поэмах, а в заводах» — мысленно возразила я.) В поэзии нуждаются только вещи, в которых никто не нуждается. Это — самое бедное место на всей земле. И это место — свято. (Мне очень трудно себе представить, что можно писать такую поэму — в полной чистоте сердца, от души и для души.)

Теперь — о достоверном холоде: в столовой, по утрам, 4 гр<адуса>, за окном — 40. Все с жадностью хватаются за чай и с нежностью обнимают подстаканники. Но в комнатах тепло, а в иных даже пекло. Дома (у меня) вполне выносимо и даже уютно — как всегда от общего бедствия. В комнате бывшего ревизора живут куры, а кошка (дура!) по собственному желанию ночует на воле, на 40-градусном морозе. (М<ожет> б<ыть> она охотится за волками??)

Ваш «недоносок» безумно-умилителен[563]. Сосать — впустую! Даже — без соски! И — блаженствовать. Чистейшая лирика. А вот реклама (не менее умилительная!) для сосок — Маяковского (1921 г.) (Первые две строки — не помню)

(Почему-то эта соска в его устах мне видится — садовой шлангой, или трубкой громкоговорителя, или — той, Страшного Суда….)[565]

А вот — о «горбатости», Вашей и моей, — старые стихи 1918 г., но горб все тот же:

Но верблюды мы с Вами — добровольные.

(Кстати, моя дочь Аля в младенчестве говорила: горблюд, а Мур — люблюд (от люблю)

Кончаю. Увидимся — и будем видаться — непременно. Я за Вашу дружбу — держусь.

Обнимаю Вас и люблю

Очень хочу, чтобы Вы сюда приехали[567].

                                             МЦ.

Голицыно, 11-го января 1940 г.

Мой родной! Непременно приезжайте — хотя Вашей комнаты у нас не будет — но мои стены (нестены!) будут — и я Вас не по ниточке, а — за́ руку! поведу по лабиринту книжки[578]: моей души за 1922 г. — 1925 г., моей души — тогда и всегда.

Приезжайте с утра, а может быть и удача пустой комнаты — и ночевки — будет, тогда всё договорим. Мне важно и нужно, чтобы Вы твердо знали некоторые вещи — и даже факты — касающиеся непосредственно Вас.

С Вами нужно было сразу по-другому — по страшно-дружному и нежному — теперь я это знаю — взять всё на себя! — (я предоставляла — Ва́м).

Одного не увозите с собой: привкуса прихоти, ее не было. Был живой родник.

Спасибо Вам за первую радость — здесь[579], первое доверие — здесь, и первое вверение — за многие годы. Не ломайте себе голову, почему именно Ва́м вся эта пустующая дача распахнулась всеми своими дверями, и окнами, и террасами, и слуховыми оконцами и почему именно на Вас — всеми своими дверями и окнами и террасами и слуховыми глазками — сомкнулась. Знайте одно: доверие давно не одушевленного предмета, благодарность вещи — вновь обретшей душу. («Дашь пить — будет говорить!») А сколько уже хочется сказать!

Помните Антея, силу бравшего от (легчайшего!) прикосновения к земле, в воздухе державшегося — землею[580]. И души Аида, только тогда говорившие, когда о́тпили жертвенной крови[581]. Всё это — и антеева земля и аидова кровь — одно, то, без чего я не живу, не я — живу! Это — единственное, что вне меня, чего я не властна создать и без чего меня нету…

Еще одно: когда его нет, я его забываю, живу без него, забываю та́к, как будто его никогда не было (везде, где «его», проставьте: ее, живой любви), даже отрекаюсь, что она вообще есть, и каждому докажу как дважды два, что это — вздор, но когда она есть, т. е. я вновь в ее живое русло попадаю — я знаю, что только она и есть, что я только тогда и есть, когда она есть, что вся моя иная жизнь — мнимая, жизнь аидовых теней, не отпивших крови: не-жизнь.

Та́к, может быть, следует толковать слово Ахилла[582]. — Я предпочел бы быть погонщиком мулов в мире животных, чем царем в царстве теней.

Но всё это: и Ахиллы и Аиды и Антеи исчезает перед живой достоверностью, что я нынче в последний раз сидела с Вами за столом, что мне уж не́куда будет — со всеми Ахиллами и Аидами и Антеями, что руки, в которые всё шло — шла — вся — отняты.

(У меня чувство, что мы с вами — и не начинали!)

Напишите первый. Дайте верный адрес. Захотите приехать — предупредите. Приезжайте один. Я себя к Вам ни с кем не делю. Один, на весь день — и на очень долгий вечер.

Спасибо за всё.

Обнимаю Вас, родной.

                                             М.

Приходите непременно по адресу Мерзляковский пер<еулок>, д<ом> 16, кв<артира> 27 (предпосл<едний> эт<аж>, дверь направо, звонить 1 раз)

26-го к 9½ ч<асам> веч<ера>, буду Вас ждать, не опаздывайте.

Пойдем в кафе (рядом) и будем беседовать.

(Я выеду поездом 7 ч<асов> 21 м<инута> и дома буду около 9 ч<а-сов>).

Это у Елиз<аветы> Яков<левны>.

Я сама Вам открою. Если не можете, позвоните мне в Д<ом> Отд<ыха>, но —

                                     смогите.

26-го в 9½ ч<асов>, Мерзляк<овский> пер<еулок>, д<ом> 16, кв<артира> 27 (большой дом).

Дорогой <Николай Иванович> Началось так: <зачеркнуто: совершенно чужой мне> <сверху: только что вошедший> человек — Вы — лица которого я даже не рассмотрела — вышел из-за стола с возгласом — <«>К телефону! Меня, который его ненавидит». — Как хорошо, если это правда — сказала я (сама себе вслух) — вслед. — Что хорошо? — Что этот человек не любит телефон. — Чего же тут хорошего? — Погодите, я еще должна проверить. Когда Вы вернулись<,> я спросила <сверху: немного переждав>: — Вы именно телефон не любите, или всё остальное такое? Катящуюся лестницу[583] например. — Терпеть не могу. — Когда Вы ушли, я сказала — Вот видите. <Зачеркнуто: Я оказалась> И лестницу не любит. — Ну и? — Значит, это природное, прирожденное, значит он <сверху: значит он сам рожденное, не сотворенное> — <зачеркнуто: цельная природа — и любит> <сверху: значит сам он — > природу. — А техника — это не природа? — Нет. — И начался спор. Позже, <сверху: в тот же вечер> человек, к которому я очень привязалась — Тагер — мне говорил с досадой: — Вы ничего не понимаете в людях! Как Вас легко обмануть. Самое легкое, ходячее, безответственное высказывание — и Вы уже в <зачеркнуто: восхищении> — и что́-то выводите — и строите — уже «цельная природа», <зачеркнуто: «чистое золото»> <сверху: и даже «сама природа»> и прочее. Только потому что<,> что человек не любит телефона <сверху: движущейся лестницы по которой> — которым пользуется. — Но не любить (чего-нибудь) страшно важно, не любить чего-нибудь — значит любить обратное. — А что обратное телефону? — Живая речь, не в трубку, а непосредственно в душу. — И Вы считаете, что Замошкин —? — Да. —

<Зачеркнуто: Первая радость> <Зачеркнуто: Первое впечатление — подтверждалось> Первая радость — подтверждалась. — А мой отец родился <> В Калязине <сверху: родился мой отец>[584]. Там могилы моих дедушки и бабушки[585]. (<Зачеркнуто: Культ предков — древнейший> <сверху: Первые боги — предки.>) И видение <зачеркнуто: колокольни> собора, — одного посреди вод — (<сверху: Я мысленно — Вам:> Хорошо из собора — маяк: <зачеркнуто: колокольня и есть> <сверху: церковь — сама> — маяк)[586]…

<Зачеркнуто: А нынче И как читали Сонечку[587] (не как критик)>

И как позвали любоваться котом — <зачеркнуто: одним> самоутвердившимся на Вашей кровати.

И как — именно та́к — читали Сонечку: читали — как писала.

А нынче — про Бориса Пастернака — знаете, кто лучше всего сыграл бы?? — Сам Пастернак[588].

И нынче же: — Человек, который так бы мог сказать («я Вас боюсь») — уже не мог бы бояться<.>

<Зачеркнуто: Тот «телефон»> Словом, всё, каждое высказывание, подтверждало первое<>

Тот «телефон» оказался — прав. Я, из одного высказывания выведшая всё, на нем одном построившая — целого человека — и всё свое доверие — оказалась права. Я ведь одного тогда боялась: что это — <зачеркнуто: поза, дешевый эффект,> случайность. Но тут я должна сказать о Вашем лице и о непосредственном впечатлении от всего Вас. Изумительная молодость. Что-то неистребимо-мальчишеское[589].

Большой мальчик, с 14 лет совсем — ни в чем не изменившийся. Полная свобода — существа<,> у которого всё впереди. Только еще не́ жито. Весь опыт — к черту, опыта — не́ было. Ненарушенность природы — вне досягаемости.

Простите, если та́к всё говорю. Но — времени мало, обстоятельства «стесненные» и может быть никогда не будет подходящей минуты. Кроме того, несправедливо, чтобы каждый кроме Вас, знал всё то хорошее, что я о Вас думаю. Все, а <вариант: но> не Вы.

               Милый Иван Алексеевич,

Сегодня я отправила заявление в Литфонд, с просьбой продлить мне с сыном голицынскую путевку еще на 2 месяца[590]. В Москве у меня ничего нет, и я совершенно не знаю, что я буду делать, если Литфонд мне откажет[591].

Я сейчас перевожу грузинскую поэму для Гослитиздата (договора еще нет, но обещают)[592], сын учится в Голицынской школе, жизнь идет, а если нас отсюда выкинут — всё опять разобьется, и начнется нежизнь[593].

Я знаю, что тов<арищ> Фадеев, в разговоре, сам предложил продлить мне Голицыно (я у него просила жилище в Москве, это был косвенный ответ), поэтому — если Литфонд запросит — он наверное поддержит[594].

Здесь ко мне чудное отношение, все необычайно-добры, живу со всеми в мире, работается хорошо.

О другом: если я не была на Вашем чествовании[595] — то — были ведь только по приглашению, и я вообще слитком поздно узнала.

Узнав же — молча — от всей души Вас поздравила — и пожелала.

До свидания! Если пишу, а не прихожу, то потому что прочесть скорее, чем выслушать, а мне — сказать — труднее, чем написать.

               Дорогая Людмила Васильевна,

Начну с просьбы — ибо чувствую себя любимой.

(«Сколько просьб у любимой всегда…»)[596] Но эта просьба, одновременно, упрек, и дело — конечно — в Т<агере>.

Я достала у Б<ориса> П<астернака> свою книгу «После России», и Т<агер> не хотел с ней расставаться (NB! с ней — не со мной, — passions^{211} —) Когда он уезжал, я попросила его передать ее Вам — возможно скорее — но тут начинается просьба: я мечтала, чтобы Вы ее мне перепечатали в 4 экз<емплярах>, один себе, один — мне, один — Т<агеру>, и еще запасной. — «Нужно мне отдельно писать Л<юдмиле> В<асильевне>?» — «Нет, я тотчас ей ее доставлю».

По Вашему (вчера, 28-го полученному) письму вижу, что Т<агер> не только Вам ее не отнес, а Вам даже не позвонил.

Дело же, сейчас, отнюдь не только лирическое: один человек из Гослитиздата, этими делами ведающий, настойчиво предлагает мне издать книгу стихов[597], — с контрактом и авансом — и дело только за стихами. Все меня торопят. Я вижу, что это — важно. Давать же борисину книгу я не хочу и не могу: во-первых, там — надпись[598], во-вторых — ее по рукам затреплют, а он ее любит, в-третьих — она по старой орфографии («Живет в пещере, по старой вере» — это обо мне один дальний поэт, люблю эти строки…)[599] Словом, мне до зарезу нужен ее печатный оттиск, по новой орфографии.

Конечно, я бы могла отсюда позвонить Т<агеру>, но… я — и телефон, раз, я — и сам Т<агер>, два. Т<агер> очень небрежно поступил со мной — потому что я — с ним — слишком брежно, и даже больше (переписала ему от руки целую поэму (Горы́)[600] и ряд стихов, и вообще нянчилась, потому что привязалась, и провожала до станции, невзирая на Люсю[601] и ее выходки…) — я назначила ему встречу в городе, нарочно освободила вечер (единственный) — всё было условлено заранее, и, в последнюю минуту — телеграмма: — К сожалению, не могу освободиться — и (без всякого привета). После этого у меня руки — связаны, и никакие бытовые нужды не заставят меня его окликнуть, хотя бы я теряла на нем — миллиарды и биллиарды.

Он до странности скоро — зазнался. Но я всегда думала, что презрение ко мне есть презрение к себе, к лучшему в себе, к лучшему себе. Мне было больно, мне уже не больно, и что́ сейчас важно — раздобыть у него книгу (его — забыть).

Тот вечер (с ним) прошел — с Б<орисом> П<астернаком>, который, бросив последние строки Гамлета[602], пришел по первому зову — и мы ходили с ним под снегом и по снегу — до часу ночи — и всё отлегло — как когда-нибудь отляжет — сама жизнь.

О здесь. Здесь много новых и уже никого старого. Уехал Ной Григорьевич, рассказывавший мне такие чудные сказки. Есть один, которого я сердечно люблю — Замошкин[603], немолодой уже, с чудным мальчишеским и изможденным лицом. Он — родной. Но он очень занят, — и я уже обожглась на Т<агере>. — Старая дура.

Так я всю жизнь — отыгрывалась. Та́к получались — книжки.

Ваши оба письма — дошли. Приветствую Ваше тепло, — когда в доме мороз все вещи мертвые: вздыхают на глазах, и несвойственно живому жить среди мертвецов, грея их последним теплом — сердечным. Молодец — Вы, этой удали у меня нет.

О себе (без Т<агера>) — перевожу своего «Гоготура»[605] — ползу — скука — стараюсь оживить — на каждое четверостишие — по пять вариантов — и кому это нужно? — а иначе не могу. Мур ходит в школу, привык сразу, но возненавидел учительницу русского языка — «паршивую старушонку, которая никогда не улыбается» — и желает ей быстрой и верной смерти.

Ну, вот и все мои новости. Хозяйка едет в город — тороплюсь.

Очень прошу: когда будете брать у Т<агера> книгу — ни слова о моей обиде: много чести.

Не знаю, как с бумагой, но лучше бы каждое стихотворение на отдельном листке, чтобы легче было потом составить книгу, без лишней резни. И — умоляю — если можно — 4 экз<емпляра>, п<отому> ч<то> целиком перепечатываться эта книга навряд ли будет.

Обнимаю Вас и люблю. Пишите.

                                             МЦ.

               Милая Вера!

Очень большая просьба. Мне предлагают издать книгу избранных стихов. Предложение вполне серьезное, человек с весом[606]. Но — дело срочное, п<отому> ч<то> срок договоров на 1940 г. — ограниченный. Хочу составить одну книгу из двух — Ремесла и После России. Последняя у меня на днях будет, но Ремесла нет ни у кого. Ремесло, Берлин, Из<дательст>во Геликон, 1922 г.

Эта книга есть в Ленинской библиотеке, ее нужно было бы получить на́ руки[607], чтобы я могла ее переписать, т. е. ту́ часть ее, к<отор>ая мне понадобится. А м<ожет> б<ыть> у кого-нибудь из Ваших знакомых — есть?

Главное — что меня очень торопят.

Целую Вас, привет Коту[608].

                                             МЦ.

Ремесло в Ленинской библиотеке — есть наверное, мне все говорят.

— Нынче (1-ое февраля) Муру 15 лет.

               Милый Виктор Викторович,

Договор я получила, но подписать его в таком виде никак не могу[609].

Во-первых — срок: 25-ое февраля на обе вещи — боюсь, что не справлюсь, а если подпишу — от страху наверняка не справлюсь. Гоготура у меня пока сделано ¾, а Барс вовсе не начат, из остающихся же 23-х дней — несколько уж наверное выпадут — на поездки в город, приезды знакомых, домашние дела — и прочее. Считаясь с медленностью моей работы (не больше 20 строк[610], а когда и меньше, а на 330 сделанных строк — уже целая громадная черновая тетрадь, могу показать), я никак не могу поручиться за срок — тем более, что дней пять у меня еще уйдет на правку Гоготура.

Второе: в договоре неверное количество строк: в Гоготуре не 424 строки, а 442, в Барсе — не 140, а 169, — в общем на 47 строк больше, чем сказано в договоре. Давайте так: либо 25-ое февраля — на одного Гоготура, либо 10-е марта — на обе вещи, как хотите, но только не 25-ое февраля на обе. Я не хочу гнать через пень-колоду, подгоняемая страхом. Меня подгонять вообще не надо: я всегда даю свой максимум, не моя вина — что он так мал.

Вполне возможно, что я обе вещи закончу раньше 10-го марта — это уже дело удачи — тогда и представлю их раньше, но раньше, чем они будут совсем хороши — не сдам, поэтому и не хочу этого срока.

До Вашего ответа договор держу у себя — и работаю дальше. Если не хотите писать — позвоните мне в Голицыно, Дом Писателей, где я ежедневно бываю от 1 ч<аса> 30 м<инут> до 2 ч<асов> 30 м<инут> и от 6 ч<асов> до 7 ч<асов> и немножко позже (9-го вечером и 10-го днем меня не будет).

Шлю Вам сердечный привет и надеюсь, что Вы поймете серьезность моих доводов. Первый заинтересованный — Ваш (или: наш) автор.

                                             МЦ.

               Дорогая Людмила Васильевна,

Вчера вечером, с помощью Ноя Григорьевича — моего доброго гения — звонила Т<агеру>. Говорила любезно и снисходительно, и выяснила следующее: он не знал, что это «так спешно» (хотя предупреждала его, что книга — чужая, дана мне на срок, и т. д.), с Вами у него вышло «какое-то недоразумение», как раз нынче собирался мне звонить, и даже как-нибудь мечтает приехать — словом, все очень мягко и неопределенно. (Я ни слова не сказала ему о тоне Вашего письма, — только, что Вы до сих пор от него книги не получили.) Когда же я стала настаивать, чтобы он немедленно (хорошее немедленно, когда он уехал 23-го!) Вам книгу свез, он стал петь, что его цель — получить оттиск, а Вы ему такового не дадите. — Да, но моя цель — возможно скорее иметь свой оттиск, п<отому> ч<то> это нужно для Гослитиздата! — но тут случился сюрприз; оказывается, у него на руках и другая моя книга, к<отор>ую я ищу по всей Москве, и тоже до зарезу мне нужная[611] (из двух будет (если будет) одна). Пришлось сдержать сердце — и даже просить — чтобы он меня выручил, т. е. одолжил на время.

Относительно же первой «сговорились» — та́к: так как он безумно хочет иметь свой оттиск, а Вы не дадите, он попытается устроить перепечатку сам — в течение 5-ти дней. Я, сначала, было, возмутилась (ибо книга — моя, всячески) но тут же поняла, что он этим Вас избавляет от большо́й работы, а что, если Вы бы когда-нибудь захотели иметь свой оттиск. Вы бы всегда смогли, не спеша, перепечатать для себя — с моего. Командовать же мне не пришлось, п<отому> ч<то> вторая книга — у него, и она мне необходима, и он мог бы озлобиться. — Уф! —

Но все-таки — такую вещь он услышал: — Торговаться со мной — чистое безумие, и даже невыгодно: я всегда даю больше, и Вы это — знаете.

Чем кончится история с его перепечаткой — не знаю. Диву даюсь, что он, держа книгу на руках целых десять дней — да ничего, просто продолжал держать…

Подала заявление в Литфонд, отдельно написала Новикову[612], отдельно ездила к Оськину[613], к<отор>ый сказал, что решение будет «коллегиальное»[614] (кстати, оно уже должно было быть — 1-го). Теперь — жду судьбы. Мур учится, я кончаю своего «Гоготура». А в общем — темна вода во облацех. При встрече расскажу Вам одну очень странную (здесь) встречу.

В общем, подо всем: работой, хождением в Дом Отдыха, поездками в город, беседами с людьми, жизнью дня и с нами ночи — тоска.

Обнимаю Вас и прошу простить за скуку этого письма, автор которой — не я.

                                             МЦ.

               Дорогая Людмила Васильевна!

Первое письмо залежалось, п<отому> ч<то> не успела передать его надежному отъезжающему — уехал до утреннего завтрака. Но вот оно, все же — как доказательство (впрочем, не сомневаюсь, что Вы во мне — не сомневаетесь). А вчера вечером — Ваше, с двумя Т — Тютчевым[615] — и другим[616]. Первый восхитил и восхи́тил — от второго, второй — не удивил. Я, как и Вы, наверное, всегда начинаю с любви (т.е. всяческого кредита) и кончаю — знакомством. А от знакомиться недалеко и до раззнакомиться.

Я Т<агером>> не меньше обижена, чем Вы, а м<ожет> б<ыть> — больше, а скорей всего — одинаково: — Но мне порукой — Ваша честь, — И смело ей себя вверяю![617] — (Побольше бы чести — и поменьше бы смелости! Кстати, по мне, Татьяна — изумительное существо: героиня не верности, а достоинства: не женской верности, а человеческого достоинства, — Люблю ее[618].)

Сейчас, кстати, Т<агер> мною взят на испытание: одолжит ли мне мною просимую книгу, за которой я к нему направила одного милейшего здешнего человека. (Может, конечно, отвертеться, что книга — чужая, ему — доверена, и т. д.)

Дорогая Л<юдмила> В<асильевна> (простите за сокращение, но та́к — сердечнее), никакой Т<агер> нас с Вами никогда не рассорит, ибо знаю цену — Вашей душе и его (их) бездушию. Ведь это тот же «Юра» — из Повести[619], и та же я — 20 лет назад, но только оба были красивее, и все было — куда́ серьезнее. Безнадежная любовь? Неодушевленность любимого тобою предмета — если он человек. Ведь даже янтарь от твоей любви (сердечного жара!) — сверкает, как никогда не сверкает — от солнечного.

— Кончаю своего «Гоготура», и у Мура даже глагол — гоготуриться. Сплошное го-го — и туры (звери). Когда Гоготур (впрочем, не он, mais c’est tout comme^{212}) раскаивается — он долго бьет себя по голове пестом (медным). Как такое передать в одной строке?? (Подстрочник: «Раскаявшись, он долго бил себя по голове пестом»…) Теперь он уже отбил себя и в виде хэвис-бэри (смесь муллы и священника) ниспрашивает благодать на Грузию. А по ночам раскаивается в раскаянии и воет по своем «мертвом молодечестве». Сур-ровая поэма! На очереди — Барс[620] (звериный Гоготур) — и — боюсь — отъезд, переезд — куда??? Мне нужно серьезно с Вами посоветоваться. Оськин спросил: — «А какие у Вас — дальнейшие планы?» И я ответила. — Никаких.

— С книгой. Будем ждать событий. В конце концов: я всегда смогу отобрать ее у Т<агера> — и переписать от руки.

Целую Вас, пишите. Я все еще (из трусости) не справилась в Литфонде, а срок мой — 12-го.

                                             М.

               Дорогой Виктор Викторович,

                       (Начала Барса)[623]

14-го, около 11 ч<асов> утра позвоню Вам, чтобы узнать, как мне быть с деньгами — будут ли у Вас к 14-му для меня деньги, чтобы заплатить за месяц нашего содержания с Муром (наша путевка кончается нынче, 12-го, заведующая обещала подождать до 14-го).

Мне нужно 800 руб<лей> за еду и — но тут у меня надежда: не оплатил бы Литфонд моей комнаты, п<отому> ч<то> 250 р<ублей> ужасно дорого. Этот совет мне дала заведующая, к<отор>ая пока с меня за комнату денег не просит, сама находя, что это очень дорого.

Если бы Вы могли — к 14-му достать мне тысячу рублей (у меня, вообще, ни копейки) под Гоготура и выяснить с комнатой — было бы чудно.

Итак, буду звонить Вам 14-го, около 11 ч<асов>.

Сердечный привет, спасибо за помощь, Барс — хороший.

                                             МЦ.

               Дорогой!

Меня хвалят и славят, но — ничто не лестно моему самолюбию, и всё — моему сердцу. (Ибо последнее у меня — есть, а первого нет). Звоните, зовите, приходите.

                                             МЦ

P.S. Исправьте мой телефон!

(«Парубок! Найди мне мою мачеху!» Гоголь (Gogol)[625]

P.S. Обласкайте девочку, она — душенька, и даже — Душенька — Псиша — Психея — [626]

               Дорогая Вера Меркурьева,

(Простите, не знаю отчества)

Я Вас помню — это было в 1918 г., весной, мы с вами ранним рассветом возвращались из поздних гостей. И стихи Ваши помню — не строками, а интонацией, — мне кажется, вроде заклинаний?

Э<ренбур>г мне говорил, что Вы — ведьма и что он, конечно, мог бы Вас любить[627].

…Мы все старые — потому что мы раньше родили́сь! — и все-таки мы, в беседе с молодыми, моложе их, — какой-то неистребимой молодостью! — потому что на нашей молодости кончился старый мир, на ней — оборвался.

— Я редко бываю в Москве, возможно реже: ледяной ад поездов, и катящиеся лестницы, и путаница трамваев, — и у меня здесь в голицынской школе учится сын, от которого я не уезжаю, а — отрываюсь, и я как вол впряглась в переводную работу, на которую уходит весь день. И первое желание, попав в Москву — выбраться из нее. (У меня нет твердого места, есть — нора, вернее — четверть норы — без окна и без стола, и где — главное — нельзя курить.)

Но я все-таки приду к Вам — из благодарности, что вспомнили и окликнули.

                                             МЦ.

Милая Мариэтта Сергеевна, я не знаю, что мне делать. Хозяйка[629], беря от меня 250 р<ублей> за следующий месяц за комнату, объявила, что больше моей печи топить не может — п<отому> ч<то> у нее нет дров, а Сераф<има> Ив<ановна>[630] ей продавать не хочет.

Я не знаю, как с этими комнатами, где живут писатели, и кто поставляет дрова??? Я только знаю, что я плачу очень дорого (мне все говорят), что эту комнату нашла С<ерафима> И<вановна> и что Муру сейчас жить в нетопленой комнате — опасно. Как бы выяснить? Хозяйке нужен кубометр[631].

Милая Мариэтта Сергеевна, сегодня Вы в моем сне мне упорно жаловались, что Вам все (каждая вещь) стоит 10 руб<лей>.

Проснувшись, я задумалась — дорого ли это или дешево.

2) Давайте мне Ваши темные места (Низами), я сейчас жду перевода и более или менее свободна. Давайте мне и текст и размер, но размер не нарисованный, а написанный — любыми, хотя бы бессмысленными русскими словами.

Я бы не решилась изменять ударение амбра, особенно в рифме. В общем — очень хорошо, есть чудные места, но ужасны (не сердитесь!) субстанция и акциденции. Конечно работа громадная: гора![632]

               Дорогой Виктор Викторович,

Вот — Барс. Работала его до последней минуты — 40 мелких страниц черновика огромного формата — некоторые места нашла во сне.

Мечтала его Вам завтра сама вручить, — но серьезно заболел Мур: застудил в холодном вагоне начинающийся грипп, о котором и сам не знал, вернулся из города с t° 39,6 — местная докторша меня напугала: не слышит дыхания — поставила банки — теперь лежит — глубокий кашель — так что я завтра буду в городе только на самый короткий срок.

С Барсом вышло большое огорчение: я все била на его полосы, ибо в подстрочнике он определенно и постоянно полосат, а оказалось, что он не полосатый, — пятнистый, и пришлось убрать все полосатые (обольстительные!) места.

Теперь — просьба. Как мне быть с перепечаткой? Гоготура мне сделали по дружбе, но тот человек уехал, да и все равно, я бы не обратилась — вторично. Нет ли у Вас знакомой машинистки? Это бы ускорило дело, — я до Муриного полного выздоровления в Москве не буду, да все равно у меня машинистки — нет. Дружеская услуга — не выход из положения, мне бы нужно кого-нибудь, кто всегда бы мог для меня печатать. Как это делается? С удовольствием заплачу что нужно. Барс — маленький, его можно скоро сделать, так что Вы до отъезда смогли бы показать его кому следует. Хорошо бы — три экз<емпляра>.

Позвоните мне в Голицыно — либо к 1 ч<асу> 30 м<инутам> — 2 ч<асам>, либо к 6 ч<асам> 30 м<инутам> — 7 ч<асам>, мне очень интересно, как Вам понравился Барс[633].

До свидания! Спасибо за все.

                                             МЦ.

               Милый Евгений Борисович,

Не отзывалась так долго, п<отому> ч<то> был болен (и еще болеет) Мур — застудил начинающийся грипп, не разобрав — поехал в город, вернулся — 39,6, вызвали местную докторшу, та поставила ему банки, сказала, что с легкими — плохо, что не слышит дыхания, высказала (всё это — при нем) ряд мрачных предположений — и ушла, и больше не вернулась, несмотря на вызов Серафимы Ивановны[634].

Очень добрый ко мне Москвин[635] нынче позвонил в Литфонд, и ему обещали Струкова[636].

Кроме (NB! Это я пробовала Мурину местную ручку[637]) Муриной болезни и своих основных бед я конечно ни о чем другом все эти дни пс думала.

Помните одно — Вы наверное будете жить дольше меня — что у меня было две страсти: семья и работа. Всё остальное было от избытка чувств — и сил.

Кончила своего Барса[638], теперь пишу Робин-Гуда[639]. Работаю целые дни. Никогда не гуляю. В городе бываю редко и на короткие часы. После болезни Мура — станут еще короче.

От здешних людей, с которыми ежедневно встречаюсь по 4 раза, я за много тысяч верст — и лет. Все они добиваются, домогаются, затевают, осведомляются — живут. Я — не живу. Всё, что нужно, чтобы жить — я делаю, но связать эти два слова (нужно и жить) — не могу. И другие не могут этого не чувствовать. Моей бесконечной дали.

Но мне милы (особенно М<ариэтта> С<ергеевна> Шагинян, и Москвин) но я возбуждаю — жалость.

О другом. Спасибо за оттиски, но дело с книгой, пока, заглохло[640]. Я должна гнать переводы, не пропуская ни дня. Так наработала Гоготуром[641] на прошлый месяц (400 р<ублей> 400 за стол и 250 р<ублей> за комнату.) Сейчас наскребаю на следующий. Очень прошу Вас, милый Евгений Борисович, вышлите мне в Голицыно те 150 р<ублей> от энциклопедии[642], — мне пришлось купить Муру матрас, п<отому> ч<то> спал он на ржавом железе, а в Доме отдыха отказали.

До свидания! Сердечный привет Вам и Елене Ефимовне; пишу поздно вечером, устала — и бумага гнусная. Если напишете — буду рада.

                                             МЦ.

               Дорогой Николай Яковлевич!

Приветствую Вас сегодня, в первый день весны[643]. У нас он — сияющий. К<орнелий> Зелинский[644], огромного роста, с утра расчищает в саду огромную, по росту — не дорожку, а дорогу — целую дорогу весны.

Я о Вас скучаю, по-настоящему, я к Вам очень привязалась.

Кончаю очередного Робин Гуда[645] — выручало — и тихо, но верно подхожу к подножию полуторатысячестрочной горы — Этери[646]. Эта Важа (она же — Пшавела) меня когда-нибудь — раздавит.

Народ — всё критики, из некритиков — Пяст[647], очень больной, тяжко и громко дышащий, и трогательно старающийся быть как все, и чем больше старается — тем безнадежней отличается.

Мур как будто выздоровел, целую пятидневку ходит в школу, но новая напасть: ему хотят привить тиф, а я боюсь, п<отому> ч<то> к 6 ч<асам> иногда еще повышается, и боюсь за сердце — ослабленное. Пока что — оттянула и написала Струкову[648] — что посоветует.

Из местных новостей — сильнейшая реакция М.С. Ш<агинян> на статью Асеева — два Ш[649]. Я, не входя в содержание спора, любовалась ее живостью.

— Ах, жаль. Вас нет, потому что —

А шкура — самая настоящая: баррранья, только не вызолоченная, а высеребренная, седая, мне в масть, цвета талого снега, купила за 70 р<ублей> в местном Сельмаге, в мире реальном это воротник, огромный.

Бог наделил меня самой демократической физикой: я все люблю — самое простое, и своего барррана не променяла бы ни на какого бобра.

Эта шкура — Вам в честь.

До свидания — не знаю, когда, но всегда — с огромной радостью.

Поцелуйте Таню[651], Вас обнимаю. Мур шлет привет.

                                             МЦ.

               Дорогая Лиля,

Все сделаю, чтобы заехать к Вам после Кузнецкого[652], т. е. во втором часу, чтобы самолично передать Вам чудный подарок. Поэтому — никуда не уходите (буду между часом и двумя) и твердо ждите — меня и подарка.

(Я знаю, что Вы будете терзаться любопытством, но — уверяю Вас — стоит!)

Мур (тьфу, тьфу) выздоровел, но все время дрожу за него: в школе выбиты окна, уборная — на улице, а пальто не выдается до конца уроков, — словом — на Божью милость.

Итак — до скорого свидания!

Поздравляю Вас с первым днем весны

                                             МЦ.

               Дорогая Мариэтта Сергеевна,

(Пишу Вам своим рукописным почерком, — так я, на бумаге, исходила тысячи и тысячи верст…)

Очень надеюсь, что мой привет Вас еще застанет[653] (если везущий не протаскает его в кармане…).

Без Вас в доме творчества — меньше дома и меньше творчества, и Ваше место за столом — явно пустует, хотя с виду — для виду — и занято.

Вы — очаг тепла и люди сами не знают, сколько они Вам должны — радости.

— А Муру опять не везет: опять грипп с t°, сильнейшим кашлем и насморком. Лежит, рисует, читает, учится. Лечу его уротропином и горчичниками. Надеюсь — обойдется, но все это очень выбивает из колеи и омрачает и без того уже нерадостную жизнь. Погода — поганая — мокрая метель, весна была и прошла.

Принимаюсь наконец за гору Этери[654] (полторы тысячи строк) — но что моя — перед Вашей!

Да! Мне, может быть, (очень надеюсь), дадут французский перевод Низами[655] — в половине июля, когда сброшу с себя вышеназванную гору Этери. — Вот мы с Вами и побратаемся!

Только что кончила Робин Гуда и Маленького Джона (разбойничий обряд крестин)[656] — очень весело — сама веселилась и правку большого чужого французского перевода <…>[657]

— так я вступаю в поэму, вообще очень многое пришлось сделать заново, но я обожаю такую работу: то же чувство, когда оттираешь медь (красную).

До свидания, хочу нынче же отправить, обнимаю Вас, спасибо за всё, очень люблю Вас, добрый путь! — откликнитесь по приезде.

                                             МЦ.

               Дорогой Николай Яковлевич,

Нынче утром я шла в аптеку — за лекарством для Мура (у него очередной грипп, пролежал несколько дней с t°, нынче первый день встал, по, конечно, не выпускаю) — итак, бегу в аптеку, встречаю у станции С<ерафиму> И<вановну> и, радостно: — Ну, что — получили деньги? (Я вчера вечером, наконец, принесла ей остаток долга, но ее не было, оставила, для передачи Финку)[661] — Да. — Значит, мы в расчете? — Да, М<арина> И<вановна>, но когда же — остальное? — Т. е. какое остальное? Я же внесла все 830 р<ублей>! — Да, но это — одна путевка… — Т. е. как — одна? — Да, плата за одну путевку — 830 р<ублей>, а за две 1660 р<ублей>. — Вы хотите сказать — за два месяца? — Нет, за один. Последнее постановление Литфонда. Вы, очевидно, меня не поняли: пользующиеся Домом свыше 3-ех месяцев платят 830 р<ублей>. — Но мы же не в доме, мы в доме — часу не жили, мы же еще за комнату платим 250 р<ублей>. — Я им говорила, что Вы мало зарабатываете… — И еще скажите. Скажите, что я больше 850 р<ублей> за двоих платить не могу. — Тогда они сразу снимут одного из вас с питания.

Расходимся. Два часа спустя прихожу в Дом завтракать — в руках, как обычно, кошелка с Муриной посудой. У телефона — С<ерафима> И<вановна>.

— «…Она говорит, что столько платить не может»… — Пауза. — «Снять с питания? Хорошо. Сегодня же? Так и сделаю».

Иду в кухню, передаю свои котелки. Нюра: — Да разве Вы не завтракаете? — Я: — Нет. Дело в том — дело в том — что они за каждого просят 830 р<ублей> — а у меня столько нет — и я, вообще, честный человек — и — я желаю им всего худшего — и дайте мне, пожалуйста, на одного человека. —

Зашла С<ерафима> И<вановна>, предложила сегодня меня еще накормить, предложила мне воды, воду я выпила, от еды отказалась. — Сначала, сгоряча, я хотела написать Новикову — Шагинян — или даже поехать, — но потом — вдруг — поняла, что не надо, что это — моя судьба, что «одно к одному», т. е. данное — к многому. — Я, было, обратилась к Ермилову[662], члену правления Литфонда, выписала ему все цифры: весь доход за 5 месяцев (вплоть до 15-го июня) — и то, что уже выплачено в Литфонд, и за комнату, все очень точно, но — встретив его вторично, на улице (шла на почту), сказала, что главная моя цель — чтобы Мур смог здесь кончить школу, т. е. чтобы Литфонд — у нас путевка до 15-го апреля — дал нам путевку еще на 2 месяца. Продолжаю — Вам: если я буду просить сбавки (т. е. 830 р<ублей> — 850 р<ублей> за двоих), они нам не продлят и тогда вся эта мука с Муром, и его школой, и докторами, и банками, и ежемесячным учителем — была зря. Возможный случай: они нам дадут две путевки с условием, что я при первой возможности верну. Не хочу подписывать такой бумаги: 1) п<отому> ч<то> знаю, что не верну, 2) п<отому> ч<то> считаю такую цену —830 р<ублей> за одну только еду: мою еду — ну — для себя неловкой, я никогда так широко не жила, не теперь начинать.

Этим кончается целый период моей голицынcкой жизни: вся совместность. Жаль — для Мура, для себя — не очень, последнее время все было очень сухо, — не сравнить с нашими временами, просто: у меня не было ни одного человека, которому бы я радовалась, а без этого мне и все сорок не нужны. Приехала очень элегантная детская писательница[663] и сразу дала мне совет писать сначала всё начерно, а потом уже «отделывать», на что я скромно ответила, что у каждого — свой опыт, свои возможности — и невозможности… Я, вообще, с Вашего отъезда, перед всеми извиняюсь, что я так хорошо (т. е. медленно, тщательно, беспощадно) работаю — и так мало зарабатываю. На обороте, кстати, найдете мой заработок. Я убеждена, что, если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали, но — мне из людского уважения — не шубу шить: мне не из людского уважения шубу шить, а из своих рукописных страниц.

С 15-го февраля по 15-ое марта Литфонд за столование нас обоих взял 800 р<ублей>, т. е. 400 р<ублей> за человека.

С 15-го марта по 15-ое апреля Литфонд за столование нас обоих хочет 1660 р<ублей>, т.е. 830 р<ублей> за человека, т. е. больше чем вдвое. И мы еще платим 250 р<ублей> за комнату, т. е. вся жизнь нам обходится 1910 р<ублей>, т. е. 955 р<ублей> на человека. Живущие же в Доме отдыха платят 550 р<ублей> и пользуются всем (чем мы не).

                           Мои получки

60 % за Важу Пшавелу — Гоготур и Апшина — 1190 р<ублей>

100 % за Важу Пшавелу — Барс                   — 600 р<ублей>

60 % за Робин Гуда I                                   — 200р<ублей>

25 % аванса за «Этери»                               — 1300 р<ублей>

                                                                 _______________

                                                       Всего — 3290 р<ублей>

+ 60 % за редактирование французского перевода Джангара приблизительно 150 р<ублей> и 60 % за Р<обин> Гуда — 300 р<ублей>, к<отор>ые вскоре должна получить.

Итого, с 15-го января по 15-ое июня (ибо до сдачи Этери не заработаю больше ни копейки) — 3840 р<ублей> — за 5 месяцев. А с меня требуют 1910 р<ублей> в месяц.

Этери еще не начинала, теперь весь день придется мыть посуду, п<отому> ч<то> ее мало и не выношу грязной.

Звонить больше не придется, буду бывать в Доме 2 раза в день, — к 2 ч<асам> и к 7 ч<асам> — забирать по́ две еды, а то — неловко. Дружок, когда Вы говорили: занять у Литфонда — я уже тогда ощутила — безнадежность. Дают только богатым. — On ne prête qi' aux riches: старая французская поговорка[664]. Читаю сейчас Житие протопопа Аввакума[665]. Обнимаю Вас и Таню.

                                             МЦ.

Вы это сводите к ежедневному, самостоятельному, напряженному — и я бы сказала — насильственному художественному труду, ибо сознание, что я должна выполнить 20 страниц, никогда не сопровождало самостоятельную мою работу (NB! столько и потребности не было) <зачеркнуто: меня> лишает моей головы всей ее свободы — ее <сверху: и моего> основного свойства. Вместо радости — страх, вместо счастья удачи — страх неудачи. И — будь бы это творческая самостоятельность, то есть вот тема <сверху: перевод>: он и она и еще старуха, вот — ландшафт — такие-то породы кустарников — вот — основная фабула — и — los!^{214} Но в том-то и дело, что всё это уже испорчено nullité и néant^{215} подстрочника (NB! дело не в нем), что я уже сбилась с моей правильной <зачеркнуто: дороги> — или хотя бы кружной — дороги — чужой осуществленной неудачей. Мои ноги даже <зачеркнуто: еще сами> Что нам дано в начале каждой работы и в течение каждой ее строки: только сознание — не то. <Зачеркнуто: А здесь> <Зачеркнуто: Это не то нам автором — внушается> то есть неузнавание настоящего, то есть узнавание ненастоящего: этого берегись <sic!> (звука, <сверху: слога> слова, образа) берегись: заведет! И каждое то сопутствует радости узнавания — Та строка — это из всех человеческих лиц — то самое, да что́ лица — в лицах ошибаешься, в строках — нет. А здесь (работая с неудачным подстрочником) Это не то нам автором внушается, нам автором — навязано: в ушах навязло, мы должны бороться с зафиксированной (в звуках и в образах) неудачей. Пример:

                                    Этери[667]:

               Дорогая Вера Меркурьева,

Не объясните равнодушием: всю зиму болел — и сейчас еще хворает сын, всю зиму — каждый день — переводила грузин — огромные глыбы неисповедимых подстрочников — а теперь прибавилось хозяйство (раньше мы столовались в Доме отдыха, теперь таскаю сюда и весь день перемываю свои две кастрюльки и переливаю — из пустого в порожнее; если бы — из пустого в порожнее!) — кроме того, не потеряла, а погребла Ваше письмо с адресом, только помнила: Арбат, а Арбат — велик.

0 Вашем знакомом[673]. Я поняла, что писатель, приехавший в писательский дом — жить, и рассчитывала встретиться с ним вечером (мы иногда заходим туда по вечерам), а когда мы пришли — его там не оказалось, т. е. оказалось, что он нарочно приезжал от Вас и тотчас же уехал. Вышло очень неловко: я даже не предложила ему чаю.

Буду у Вас (т. е. — надеюсь быть) 12-го, в выходной день, часам к 11-ти — 12-ти утра, простите за такой негостевой час, но я в городе бываю редко и всегда на мало, и всегда столько (маленьких!) дел.

10-го июня собираюсь перебраться поближе к Москве, тогда, авось, будем чаще встречаться — если Вам этого, после встречи со мной, захочется.

Итак, до послезавтра!

Сердечно обнимаю

                                             МЦ.

Милая Лиля, сегодня я, наконец, выбралась в амбулаторию, — у меня оказалось воспаление евтихиевых труб, — прописали, пока что, капли. Живем — два инвалида. Погода холодная, нынче дождь, ни выздоровлению ни настроению не способствует. С Муриными экз<аменами> выяснится 19-го, после специальной поездки за́уча в Москву. Он — обнадеживает[674]. Я, с переездом и болезнями, совсем забросила свою «Этери», кошусь на нее с ужасом, — мне кажется, что я уже (с евтихиевыми трубами) строки не смогу, а срок — 15-го. В «Доме» все явно сходит на-нет: стали неохотно давать керосин, — вместо просимых 7 литр<ов> — 4, и то с оттяжкой. И вечерние чаи кончились. (Мурина свинка), так что живем совершенными отшельниками. Бедный Мур изводит меня с газетой, за к<отор>ой в очередь на станцию я его не пускаю, а в Доме ее не добьешься раньше 6 ч<асов>.

Повадился ходить вороватый уродливый кот, — неласковый и прожорливый, а тот старик — обещавший полки и забравший деньги — не идет, и я опять в дураках — как всегда.

До свидания — когда, не знаю. С Нюрой[675] сочтусь — она уехала до моего возвращения, вымыв полы, столы и — деревянного льва с Сельскохозяйств<енной> выставки. Купили ли Асе[676] юбку? Жаль, что ее не увижу. Целую Вас и З<инаиду> М<итрофановну>.

                                             М.

Мне кажется — это было лето 1917 г. Достоверно — Борисоглебский переулок, старый дом, низкий верх, наши две молодости — с той, неувядающей. Помню слово Бальмонта после Вашего ухода: — Ты знаешь, Марина, я слышал бесчисленных начинающих поэтов и поэтесс: и в женских стихах — всегда что-то есть.

Не было ли у Вас стихов про овощи (морковь)? Или я путаю? Тогда — простите.

…А волк мне — и по сейчас нравится, и если бы Вы знали, как я именно сейчас по такому сытому волку (ску) — тоскую! Вот Вам выписка, с полей моей черновой тетради (перевожу третью за́ зиму — и неизбывную — грузинскую поэму)[678]:

«Голицыно, кажется 24-го мая 1940 г. — новый неприютный дом — по ночам опять не сплю — боюсь — слишком много стекла — одиночество — ночные звуки и страхи: то машина, черт ее знает что́ ищущая, то нечеловеческая кошка, то треск дерева — вскакиваю, укрываюсь на постель к Муру (не бужу), — и опять читаю (хорошо ему было — писать! лучше, чем мне — читать!) — и опять — треск, и опять — скачок, — и та́к до света. Днем — холод, просто — лед, ледяные руки и ноги и мозги, девчонка переехала ногу велосипедом, второй день не выхожу: нога — гора, на телеграмму, посланную 21-го — ни звука, в доме — ни масла, ни овощей, одна картошка, а писательской еды не хватает — голодновато, в лавках — ничего, только маргарин (брезгую — неодолимо!) и раз удалось достать клюквенного варенья. Голова — тупая, ледяная, уж не знаю что тупее (бездарнее) — подстрочник — или я??

У меня нет друзей, а без них — гибель».

(Мур — это мой 15-летний сын, всю зиму болевший: пять болезней, — только что отболел пятой. Остальные пояснения — при встрече.)

Спасибо за стихи[679]. Они мне напомнили — и на секунду вернули — меня — ту́. Но водопад — упал.

Мне очень, очень хочется Вас увидеть — у меня из тех времен почти никого не осталось: — иных уж нет, а те — далече… и у меня здесь нет ни одного женского друга.

Теперь — как осуществить встречу? Хотите — приезжайте ко мне в следующий выходной (т. е. через — следующий) — 6-го. Это наши с сыном последние здесь дни, 8-го начнутся сборы, а 10-го мы выезжаем, — куда, еще неизвестно во всяком случае встреча — затянется.

Ехать с Белорусского вокзала, касса пригородных поездов (впрочем, раз Фили — Вы эту дорогу знаете). Вот, на выбор, два поезда: 12 ч<асов> 55 м<инут> (т. е. без пяти час) — тогда Вы у меня будете в начале третьего, и 2 ч<аса> 41 м<инут> — тогда Вы у меня будете без чего-то четыре. Поезжайте лучше первым, — больше времени будет, пойдем в лес (мы на самой опушке), около 7 ч<асов> пообедаем (завтра еду в город и чего-нибудь куплю, — голодной не будете), а вечером — когда захотите — проводим Вас с сыном на вокзал, вечерних поездов — много.

Если же тотчас же по получении напишете мне по адр<есу> Ст<анция> Голицыне, Белорусской ж<елезной> д<ороги>, Дом творчества писателей, М.И. Ц<ветаевой> (последнее, конечно — полностью!) — каким поездом выедете — мы Вас встретим, а Вы нас — конечно узнаете: я, все-таки, немножко — похожа, а сын похож на меня — ту́, еще примета: он очень высокий. — Пишите час отхода поезда, час прихода я высчитаю.

Дальше: если бы мы почему-нибудь — разминулись — спрашивайте Коммунистический проспект. Дом Писателей (всякий знает), и, минуя Дом Писателей, идите по Коммунистическому проспекту дальше, до самого конца, последний дом справа: дача Лисицыной, № 24, открывайте калитку, проходите куриный дворик, открывайте вторую калитку — и левое крыльцо — наше.

Но если во́время известите — встретим, непременно.

До свидания! Еще раз спасибо за стихи и память.

                                             МЦ.

Я живу — не в Доме, но письма идут — туда.

               Милая Ольга Алексеевна,

Вчера, 30-го, отправила Вам письмо с приглашением на 6-ое, и вчера же узнала, что мы должны выехать уже 7-го и что, кроме того, я должна галопом переписывать свой грузинский перевод. Поэтому — увы — наша встреча откладывается.

3-го должна смотреть комнату[680], сдающуюся на лето, как только устроюсь — напишу Вам, и увидимся уже в Москве.

Мне очень жаль, что так вышло, но кто из нас — хозяин своей судьбы?

Итак — до скорою свидания!

Я думаю — мы сможем увидеться около 12-го, когда хоть немножко устроюсь и сдам грузин.

                                             МЦ.

               Милый Виктор Викторович,

Я вчера Вам звонила, нас разъединили и после этого я в течение всего дня и нынешнего утра не могла к Вам дозвониться.

Ответьте мне, пожалуйста, через Мура, или позвоните по телеф<ону> К-0-40-13, как обстоят дела с Этери. Мне крайне нужны деньги, я у всех заняла и больше не у кого, и дошла до последних 2 р<ублей>.

Мне бы хотелось знать:

I) одобрили ли Вы сделанное[682]

2) если да — когда и к кому мне идти за деньгами.

                      Сердечный привет.

                                             МЦ.

                         Народному комиссару Внутренних дел

                                         тов. Л.П. Берия.

Без человека я шагаю к нему гигантскими шагами, отсюда, при встрече, неузнавание: не <зачеркнуто: лица> его, а его — в пространстве, я его жду дальше, чем на точке встречи, я его встречаю — дальше, словом: я опять — одна.

Мой смех с человеком, которого я люблю, только моя вежливость: не ставить его в неловкое положение неравенства (превосходство всякого сильного чувства над — менее сильным, или — отсутствием его) <>

Мой смех с человеком, которого я люблю — мое счастье быть с ним. Любящей бы он меня увидел только без себя. Любящей, то есть несчастной без него, он меня не увидит.

— Ах, если бы, вместо болгар[685], я бы писала — то, что хотела <сверху: могла писать стихи — Вам!>

Люди, читающие мои стихи, думают, что я любила — богов. А я любила — их: вас.

«Чем я заслуживаю?<»> Тем, что родился, был маленьким, учил уроки… Всякий заслуживает — всего: <зачеркнуто: даже — враг. А ты — не враг> всякий заслуживает — меня. А ты — не всякий, и это ты должен знать — лучше <поверх слова: себя> меня. И еще: ты для себя — не всякий. Ну и для меня не всякий. Я тебя люблю — тобою.

Основа моей любви — родство. Когда его нет — я его создаю: иду вглубь твоего детства, младенчества, утробы, выискивая там место, где <зачеркнуто: ты> бы <сверху: ты> не мог не быть мне родным.

По утрам Вы бы писали свое, я — свое, два стола — по два локтя на каждом. Я (опускаю главное) еще страстно люблю уют: уют с человеком <сверху: в человеке>, то, чего — знаю! — у меня никогда бы не было с Борисом[686]. То, что Рильке так хорошо понял, <зачеркнуто: написав> <сверху: подсказав> мне в (последнем) письме[687]: Das Schlafnest. (Und der Traum wie ein Raubvogel. Да, но нельзя же — всегда Raubvogel, сразу — Raubvogel, только Raubvogel^{217} <>

— Если бы я была — он, <сверху: это была — я́> <пропуск>, я бы еще раз простила, но так как это — не я… И села переводить болгар (которых люблю из-за Вас, вообще, Вы сейчас можете требовать у меня чего угодно: всё — будет, и, главное, всё буду любить.) И — звонок.

Это лето было бы Ваше, все вечера его. Когда Вы сказали — словами Б. А.[688] — «Это <поверх слова: день> лето для меня под знаком войны<»> и — теперь оцените мою правдивость, по ходу фразы и бурному ходу моей души было бы естественно, — и я могла ответить: — А для меня — только под Вашим. — Но нет. Я всё люблю исключительной, всё остальное исключающей любовью, и я, узнав, что Париж — сдан[689], вдруг почувствовала свои две руки (Arm^{218}) обнимающими его — всего, его — каменного — всего. Я никогда не предаю друзей, особенно — городов (Прага — Вена — Париж —. Вы (человек) мне нужны (в любовь) для того, чтобы мои руки (Arm) не окончательно оторвались от плеч, обнимая (сданные) столицы и проваливающиеся <сверху: резистенции> <нрзб.>. Чтобы — разведенные — свести. И еще (ибо я честна: точна) чтобы кому-нибудь эти мои города (мои города) дать, подарить в любовь, в долгую память.

<Наконец> Страшное богатство (я). Поколения — разорились. И я — не при чем. Я — претерпевающий (самою собой — претерпеваемою <сверху: страдающий>) Я сама устрашена, поэтому, может быть, всю жизнь укрываюсь в хозяйство, в регламент, в размен, радуясь неблагодарности <снизу: неизбывности> мелочей в благодарность т<>

— Но даже Шехерезада[690] не всё рассказывала сразу.

— <Зачеркнуто: Чтобы рассказать> Но у меня — нет этой тысячи и одной ночи! Чтобы рассказать Вам все свои истории мне бы нужна была — тысяча и одна ночь. Или — одна ночь.

4-го <июля> — Вот, завтра подписываю договор на́ три года Сокольников, на́ три года одиннадцать метров пространства. — На три года текучих стен жуткого Колодезного переулка[691]. А Вас — нету[692], нет второго голоса — на чашу весов. Ведь всё равно: Колодезный — или вариант — Бехера[693] — тот же второй голос, которому веришь, почти-твой, твой — второй, но — extériorisé^{219}, <снизу: не из твоей груди, <зачеркнуто: ушам> твой — но ушам слышный…> та нотка перевеса, на которой — <зачеркнуто: все наши беды и радости…> <снизу: вся наша судьба… >

(Слушая Прелюдии Шопэна) Всё о чем говорит Шопэн — правда, всё о чем он не говорит — ложь. <Сверху: Просто — нет.> <Зачеркнуто: О, он говорил не только о любви и смерти,>

Наука сейчас мстит… всей не-науке, наука и по-сейчас мстит всей не науке, за. Коперника, Галилея, и прочих.

Были ли и у науки — свои костры?

Приятель из Знамени[694] хранить книги (4 ящика, пятый — распродаем) отказался, п<отому> ч<то> живет у родителей жены. Есть слабая надежда — еще на одного приятеля, но речь не о его жилище, — и согласятся ли родные???[695]

Вообще, под ногами — ничего. А дни — идут. И те, кажется, возвращаются[696] уже 28-го.

Муля[697], со своей странной доверчивостью (или — беспечностью?) сыграл в нашей жизни — роковую роль.

Я больше не живу. Не пишу, не читаю. Всё время хочу что-н<и>б<удь> делать, но не знаю — что́? Нынче сделала список книг для продажи, но книги старинные, на любителя — возьмет ли магазин?[698]

Нс возьмет — выставлю ящик на улицу, выставила бы — только не сдвинуть: тяжеленные Мизерабли, Бюффоны, Наполеоны, Христофоры Колумбы, Диккенсы, Дюма, Андерсены и все это в пудовых, навечных переплетах…[699] И это только — пятый ящик! (Между прочим — Document d’Art Japonais Hira T’Shé — Le Livre de 10.000 Dissins)^{220}. -

Сказка проста: был — дом, была — жизнь, был — большой свой коридор, вмещавший — всё, а теперь — НИЧЕГО — и ВСЁ оказалось — лишнее.

За́-город я с таким багажом не поеду: убьют! — и за́город, вообще, гроб. Я боюсь загорода, его стеклянных террас, черных ночей, слепых домов, это — смерть, зачем умирать так долго?

Я за́городом жила и скажу, что это — не жизнь.

Звонила сегодня (без всякой надежды!) по телеф<ону> А<лсксею> Н<иколаевичу> Толстому (мулины поздние советы!) — «уехал». Когда и куда — не говорят. До него не доберешься. Я — не́[700].

Ну, вот. Я перестала убирать комнату и еле мо́ю посуду: тошнит — от всего и от сего! — кроме того, у меня в руках вспыхнула целая коробка спичек, — обгорели все головки — и на руке — язва, и обожжен подбородок. (Подбородок ни при чем, но я — к слову.)

Мур распродает все свои книги и возвращается веселый. В 167-ую школу его приняли, но — откуда он будет в нее ходить???

Мы пока еще «у себя». Жмемся. Ключи — у нас. До свидания! Издыхаю

                                             М.

               Многоуважаемый товарищ Павленко,

Вам пишет человек в отчаянном положении.

Нынче 27-ое августа, а 1-го мы с сыном, со всеми нашими вещами и целой библиотекой — на улице, потому что в комнату, которую нам сдали временно, въезжают обратно ее владельцы.

Начну с начала.

18-го июня 1939 г., год с лишним назад, я вернулась в Советский Союз, с 14-летним сыном, и поселилась в Болшеве, в поселке Новый Быт, на даче, в той ее половине, где жила моя семья, приехавшая на 2 года раньше. 27-го августа (нынче годовщина) была на этой даче арестована моя дочь, а 10-го Октября — и муж. Мы с сыном остались совершенно одни, доживали, топили хворостом, который собирали в саду. Я обратилась к Фадееву за помощью. Он сказал, что у него нет ни метра[701]. На даче стало всячески нестерпимо, мы просто замерзали, и 10-го ноября, заперев дачу на ключ (NB! у нас нашей жилплощади никто не отнимал, и я была там прописана вместе с сыном на площади мужа) — итак, заперев дверь на ключ, мы с сыном уехали в Москву к родственнице, где месяц ночевали в передней без окна на сундуках, а днем бродили, потому что наша родственница давала уроки дикции и мы ей мешали.

Потом Лит фонд устроил нас в Голицынский Дом Отдыха, вернее мы жили возле Дома Отдыха, столовались — там. За комнату, кроме 2-х месяцев, мы платили сами — 250 р<ублей> в месяц, — маленькую, с фанерной перегородкой, не доходившей до верха. Мой сын, непривычный к такому климату, непрерывно болел, болела и я, к весне дойдя до кровохарканья. Жизнь была очень тяжелая и мрачная, с керосиновыми негорящими лампами, тасканьем воды с колодца и пробиваньем в нем льда, бесконечными черными ночами, вечными болезнями сына и вечными ночными страхами. Я всю зиму не спала, каждые полчаса вскакивая, думая (надеясь!), что уже утро. Слишком много было стекла (всё эти стеклянные террасы), черноты и тоски. В город я не ездила никогда, а когда ездила скорей кидалась обратно от страха не попасть на поезд. Эта зима осталась у меня в памяти как полярная ночь. Все писатели из Дома Отдыха меня жалели и обнадеживали…

Всю зиму я переводила. Перевела две английские баллады о Робин Гуде, три поэмы Важа Пшавела (больше 2000 строк), с русского на французский ряд стихотворений Лермонтова[702], и уже позже, этим летом, с немецкого на французский большую поэму Бехера[703] и ряд болгарских стихотворений[704]. Работала не покладая рук — ни дня роздыха.

В феврале месяце мы из Голицына дали объявление в Веч<ерней> Москве о желании снять в Москве комнату. Отозвалась одна гражданка, взяла у нас за 6 месяцев вперед 750 руб<лей> — и вот уже б месяцев как предлагает нам комнату за комнатой, не показывая ни одной и давая нам ложные адреса и имена. (Она за этот срок «предложила» нам 4 комнаты, а показала только одну, в которую так и не впустила, потому что там живут ее родные.) Она всё отговаривалась «броней», которую достает, но ясно, что это — мошенница.

— Дальше. —

Если не ошибаюсь, к концу марта, воспользовавшись первым теплом, я проехала к себе в Болшево (где у меня оставалось полное хозяйство, книги и мебель) — посмотреть — как там, и обнаружила, что дача взломана и в моих комнатах (двух, одной — 19 метров, другой -7-ми метров) поселился начальник местного поселкового совета. Тогда я обратилась в НКВД и совместно с сотрудниками вторично приехала на дачу, но когда мы приехали, оказалось, что один из взломщиков — а именно начальник милиции — удавился, и мы застали его гроб и его — в гробу. Вся моя утварь исчезла, уцелели только книги, а мебелью взломщики до сих пор пользуются, потому что мне некуда ее взять.

На возмещение отнятой у меня взломщиками жилплощади мне рассчитывать нечего: дача отошла к Экспортлесу, вообще она и в мою бытность была какая-то спорная, неизвестно — чья, теперь ее по суду получил Экспортлес.

Так кончилась моя болшевская жилплощадь.

— Дальше. —

В июне мой сын, несмотря на непрерывные болезни (воспаление легких, гриппы и всяческие заразные), очень хорошо окончил седьмой класс Голицынской школы. Мы переехали в Москву, в квартиру профессора Северцова[705] (университет) на́ 3 месяца, до 1-го сентября. 25-го июля я наконец получила по распоряжению НКВД весь свой багаж, очень большой, около года пролежавший на таможне под арестом, так как был адресован на имя моей дочери (когда я уезжала из Парижа, я не знала, где буду жить, и дала ее адрес и имя). Все носильное и хозяйственное и постельное, весь мой литературный архив и вся моя огромная библиотека. Все это сейчас у меня на руках, в одной комнате, из которой я 1-го сентября должна уйти со всеми вещами. Я очень много раздарила, разбросала, пыталась продавать книги, но одну берут, двадцать не берут, — хоть на улицу выноси! — книг 5 ящиков, и вообще — груз огромный, ибо мне в Советском Консульстве в Париже разрешили везти всё мое имущество, а жила я за границей — 17 лет. —

Итак, я буквально на улице, со всеми вещами и книгами. Здесь, где я живу, меня больше не прописывают (Университет), и я уже 2 недели живу без прописки.

1-го сентября мой сын пойдет в 167 школу — откуда?

Частная помощь друзей и все́ их усилия не привели ни к чему.

Положение безвыходное.

Загород я не поеду, п<отому> ч<то> там умру — от страха и черноты и полного одиночества. (Да с таким багажом — и зарежут.)

Я не истеричка, я совершенно здоровый, простой человек, спросите Бориса Леонидовича.

Но — меня жизнь за этот год — добила.

Исхода не вижу.

Взываю к помощи[706].

                                             Марина Цветаева

Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева.

               Дорогая Вера Александровна,

Книжка и письмо дошли, но меня к сожалению не было дома, так что я Вашей приятельницы[708] не видела. Жаль. Для меня нет чужих: я с каждым — с конца, как во сне, где нет времени на предварительность.

Моя жизнь очень плохая. Моя нежизнь. Вчера ушла с ул<ицы> Герцена[709], где нам было очень хорошо, во временно-пустующую крохотную комнатку в Мерзляковском пер<еулке>[710]. Весь груз (колоссальный, все еще непомерный, несмотря на полный месяц распродаж и раздач) оставили на ул<ице> Герцена — до 15-го сентября, в пустой комнате одного из профессоров. — А дальше??? —

Обратилась к заместителю Фадеева — Павленко — очаровательный человек, вполне сочувствует, но дать ничего не может, у писателей в Москве нет ни метра, и я ему верю. Предлагал за́город, я привела основной довод: собачьей тоски, и он понял и не настаивал. (Загородом можно жить большой дружной семьей, где один другого выручает, сменяет, и т. д. — а та́к — Мур в школе, а я с утра до утра — одна со своими мыслями (трезвыми, без иллюзий) — и чувствами (безумными: якобы-безумными, — вещими), — и переводами, — хватит с меня одной такой зимы.)

Обратилась в Литфонд, обещали помочь мне приискать комнату, но предупредили, что «писательнице с сыном» каждый сдающий предпочтет одинокого мужчину без готовки, стирки и т. д. — Где мне тягаться с одиноким мужчиной!

Словом, Москва меня не вмещает.

Мне некого винить. И себя не виню, п<отому> ч<то> это была моя судьба. Только — чем кончится??

Я свое написала. Могла бы, конечно, еще, но свободно могу не. Кстати, уже больше месяца не перевожу ничего, просто не притрагиваюсь к тетради: таможня, багаж, продажи, подарки (кому — что́), беганье по объявлениям[711] (дала четыре — и ничего не вышло) — сейчас — переезд… И — доколе?

Хорошо, не я одна… Да, но мой отец поставил Музей Изящных Искусств — один на всю страну — он основатель и собиратель, его труд — 14-ти лет, — о себе говорить не буду, нет, все-таки скажу — словом Шенье, его последним словом: — Et pourtant il у avait quelque chose là…^{221} (указал на лоб)[712] — я не могу, не кривя душой, отождествить себя с любым колхозником — или одесситом — на к<оторо>го тоже не нашлось места в Москве.

Я не могу вытравить из себя чувства — права. Не говоря уже о том, что в бывшем Румянцевском Музее три наши библиотеки: деда: Александра Даниловича Мейна, матери: Марии Александровны Цветаевой, и отца: Ивана Владимировича Цветаева. Мы Москву — задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?

У меня есть друзья, но они бессильны. И меня начинают жалеть (что меня уже смущает, наводит на мысли) — совершенно чужие люди. Это — хуже всего, потому что я от малейшего доброго слова — интонации — заливаюсь слезами, как скала водой водопада. И Мур впадает в гнев. Он не понимает, что плачет не женщина, а скала.

…Единственная моя радость — Вы будете смеяться — восточный мусульманский янтарь, который я купила 2 года назад, на парижском «толчке» — совершенно мертвым, восковым, обогретым плесенью, и который с каждым днем на мне живеет: оживает, — играет и сияет изнутри. Ношу его на теле, невидимо. Похож на рябину.

Мур поступил в хорошую школу, нынче был уже на параде, а завтра первый день идет в класс.

(Это — старые стихи. Впрочем, все старые. Новых — нет.)

С переменой мест я постепенно утрачиваю чувство реальности: меня — все меньше и меньше, вроде того стада, к<отор>ое на каждой изгороди оставляло по клоку пуха… Остается только мое основное нет.

Еще одно. Я от природы очень веселая. (М<ожет> б<ыть> это — другое, но другого слова нет.) Мне очень мало нужно было, чтобы быть счастливой. Свой стол. Здоровье своих. Любая погода. Вся свобода. — Всё. — И вот — чтобы это несчастное счастье — та́к добывать, — в этом не только жестокость, но глупость. Счастливому человеку жизнь должна — радоваться, поощрять его в этом редком даре. Потому что от счастливого — идет счастье. От меня — шло. Здо́рово шло. Я чужими тяжестями (взва́ленными) играла, как атлет гирями. От меня шла — свобода. Человек — вдруг — знал, что выбросившись из окна — упадет вверх. На мне люди оживали как янтарь. Сами начинали играть. Я не в своей роли — скалы под водопадом: скалы, вместе с водопадом падающей на (совесть) человека… Попытки моих друзей меня растрагивают и расстраивают. Мне — совестно: что я еще жива. Та́к себя должны чувствовать столетние (умные) старухи…

Если бы я была на десять лет моложе: нет — на́ пять! — часть этой тяжести была бы — с моей гордости — снята тем, что мы для скорости назовем — женской прелестью (говорю о своих мужских друзьях) — а та́к, с моей седой головой — у меня нет ни малейшей иллюзии: всё, что для меня делают — делают для меня — а, не для себя… И это — горько. Я так^{222} привыкла — дарить![714]

(NB! Вот куда завела — «комната».)

Моя беда в том, что для меня нет ни одной внешней вещи, всё — сердце и судьба.

Привет Вашим чудным тихим местам. У меня лета не было, но я не жалею, единственное, что во мне есть русского, это — совесть, и она не дала бы мне радоваться воздуху, тишине, синеве, зная, что, ни на секунду не забывая, что — другой в эту же секунду задыхается в жаре и камне[715].

Это было бы — лишнее терзание.

Лето хорошо прошло: дружила с 84-летней няней, живущей в этой семье 60 лет. И был чудный кот, мышиный, египтянин, на высоких ногах, урод, но божество. Я бы — душу отдала — за такую няню и такого кота.

Завтра пойду в Литфонд («еще много-много раз») — справляться о комнате. Не верю. Пишите мне по адр<есу>: Москва, Мерзляковский пер<еулок>, д<ом> 16, кв<артира> 27

                    Елизавете Яковлевне Эфрон

           (для М<арины> И<вановны> Ц<ветаевой>)

Я здесь не прописана и лучше на меня не писать.

Обнимаю Вас, сердечно благодарю за память, сердечный привет Инне Григорьевне[716].

                                             МЦ.

Ответ на письмо поэтессе В.А. Меркурьевой[717]

(меня давно знавшей)

— «В одном Вы ошибаетесь — насчет предков»…

Ответ: отец и мать — не предки. (Так только хулиганистые дети называют своих родителей).

Отец и мать — исток: рукой подать. Даже дед — не предок. Предок ли прадед? Предки — давно и далёко, предки — череда, приведшая ко мне, …

Человек, не чувствующий себя отцом и матерью — подозрителен. «Мои предки» — понятие доисторическое, мгла (туман) веков, из к<отор>ой наконец проясняются: дед и бабка, отец и мать, — я.

Отец и мать — те, без к<отор>ых меня бы не было. Хорош — туман!

То́, что я, всё, что я — от них (через них), и то, что они всё, что они — я.

Даже Гёте усыновил своего маниакального отца[718]:

Von Vater hab ich die Statur,

Des Lebens ernstes Führen,

V<on Mütterchen die Fohnatur>

U<nd Lust zu fabulieren>^{223} [719].

А Марк Аврелий — тот просто начинает: Отцу я обязан…[720] — и т. д.

Без этой обязанности отцу, без гордости им, без ответственности за него, без связанности с ним, человек — СКОТ.

— Да, но сколько недостойных сыновей. Отец — собирал, сын — мот…

— Да, но разве это мой случай?

Я ничем не посрамила линию своего отца. (Он поставил) Он 30 лет управлял Музеем, в библиотеке к<оторо>го — все мои книги.

Преемственность — налицо.

— «Отец, мать, дед»… «Мы Москву задарили»… «Да Вы-то сами — что дали Москве?»

Начнем с общего. Человек, раз он родился, имеет право на каждую точку земного шара, ибо он родился не только в стране, городе, селе, но — в мире. Таково мое убеждение. Если же допустить, — что я считаю смехотворной ересью — <пропуск в тексте>

Или: ибо родившись в данной стране, городе, селе, он родился по

распространению — в мире. <Зачеркнуто: Если же оспаривать — на

чем я настаиваю, что человек имеет право на каждую

точку земного шара>

Если же человек, родясь, не имеет права на каждую точку земного шара — то на какую же единств<енную> точку земного шара он имеет право? На ту, на к<отор>ой он родился. На свою родину.

Итак я, в порядке каждого уроженца Москвы, имею на нее право, п<отому> ч<то> я в ней родилась.

Что можно дать городу, кроме здания — и поэмы? (Канализацию, конечно, но никто меня не убедит, что канализация городу нужнее поэм. Обе нужны. По-иному — нужны.)

Перейдем к частному.

Что «я-то сама» дала Москве?

«Стихи о Москве» — «Москва, какой огромный странноприимный дом…» «У меня в Москве — купола горят»… «Купола — вокруг, облака — вокруг»… «Семь холмов — как семь колоколов»… — много еще! — не помню, и помнить — не мне.

Но даже — не напиши я Стихи о Москве <вариант: Но даже — не родись я в ней> — я имею право на нее в порядке русского поэта, в ней жившего и работавшего, книги к<оторо>го в ее лучшей библиотеке. (Книжки нужны? а поэт — нет?! Эх вы, лизатели сливок!)

Я ведь не на одноименную мне станцию метро и не на памятную доску (на доме, к<отор>ый снесен) претендую — на письменный стол белого дерева, под к<оторы>м пол, над к<отор>ым потолок и вокруг к<оторо>го 4 стены.

Итак, у меня два права на Москву: право Рождения и право избрания. И в глубоком двойном смысле —

Я дала Москве то, что я в ней родилась.

Родись я в селе Талицы Шуйского уезда Владим<ирской> губ<ернии>, никто бы моего права на Талицы Шуйского уезда Владим<ирской> губ<ернии> не оспаривал.

Значит, всё дело в Москве — миров<ом> городе.

А какая разница — Талицы и Москва?

Но «мировой город»-то она стала — потом, после меня, я — раньше нынешней, на целых 24 года, я родилась еще в «четвертом Риме»[721] и в той, где

(моего пруда, пруда моего младенчества).

Оспаривая мое право на Москву, Вы оспариваете право киргиза на Киргизию, тунгуса на Тунгусию, зулуса на Зулусию.

Вы лучше спросите, что здесь делают 3½ милл<иона> немосквичей и что они Москве дали.

— Право уроженца — право русского поэта — право вообще поэта, ибо если герм<анский> поэт Р<ильке>, сказавший:

Als mich der grosse Ivan ans Herz schlug^{224} [723], на Москву не вправе… то у меня руки опускаются, как всегда — от всякой неправды — кроме случая, когда правая — в ударе — заносится.

Все права, милая В<ера> Ал<ександровна>, все права, а не одно.

Итак, тройное право, нет, четверное, нет, пятерное: право уроженца, право русского поэта, право поэта Стихов о Москве, право русского поэта и право вообще поэта:

И не только подлунный!

                                             МЦ.

Меня одолевает: звонками, письмами, объяснениями и выяснениями отношений жена Т<аге>ра[733]). Очень добра, но очень суетна.

Муру езды в школу не больше 15 мин<ут>. Но школа мне не очень нравится: он всё утро: с 9 ч<асов> до 1 ч<асу> готовит уроки, и почти сплошь «посредственно», напр<имер> — по истории. Начинают приставать с разными другими вещами, на к<отор>ые у него — абсолютно — ни минуты: уходит в 2 ч<аса>, возвращ<ается> в 8½ ч<асов>, а все утро — учится. Выглядит — плохо и очень нервен. Мне его бесконечно жаль. Один свет в очах Митька![734] Но — нельзя отнимать, кроме того, они ходят в <не дописано>.

Наш новый адр<ес>: Покровский бульвар, д<ом> 14, IV подъезд, кв<артира> 62.

(Не забудьте, что я — Ц<ветае>ва![735])

               Милые Лиля и Зинаида Митрофановна,

Во-первых — безумно извиняюсь перед Зинаидой Митрофановной за свинскую, — свинарскую — комнату. Но мне свидетель бабушка Аванесова[736] (очаровательная): я вчера явилась с самыми добрыми комнатными намерениями и… оказалось: комната чиста и пуста (NB! Чистота и есть пустота, напр<имер> — чистота железнодорожной линии, бального зала, того света…). Я — от этого вида пришла в ужас, ибо сразу увидела — то, что, входя, увидела Зинаида Митрофановна.

Но, честное слово, я раньше не могла убрать: забегала и добирала.

О наших делах: нас (тьфу, тьфу!) прописали, и нынче (последний день месяца) иду — несу[737]. Как всегда — с утра, верней со вчерашнего вечера, и наверное еще раньше — умираю от страха. Стучишь — глухо.

Второе: вчера мне звонил Мурин воспитатель и имел со мною длительную и насильственную беседу относительно математики — наследственности — и материнского долга. Были такие перлы, как (дословно): — Тот кто не понимает математики в размере 10-ти годичного курса — идиот. Я: — Спасибо. Утверждал, что наследственности — нет. Все это из-за Муриного «плохо» по алгебре. («Он же давал соцобязательство!») Настаивал на необходимости материнского контроля. Я: — Он — взрослый человек. Кроме того, я не знаю алгебры… (отсюда и тема наследственности). Тон был весьма развязный.

Итог: Мур переходит в местную школу, что, кстати, мне все вокруг давно советовали. От сюда до школы было около часа ходьбы и езды — в сквозных трамваях, вися, и т. д. Но Мур не хотел переходить, и я не очень настаивала, хотя знала, что все это кончится простудой. Разговор с кл<ассным> руководителем решил дело. Мур ежедневно учится (дома) 9 ч<асов> до 1 ч<асу>, иногда и до половины второго, эту самую алгебру решает по два часа, не разгибая спины, я была возмущена несправедливостью. Нынче выяснится (в районе) — в какую школу он поступит, здесь их — полно. Будет выходить за четверть часа, по крайней мере будет спокойно завтракать, а то — давился.

Более или менее устроились. Я всю загруженную комнату разобрала одна, своими руками, работала с утра до половины девятого вечера, подымая на себя (колено, плечо, все острия) шкафы и сундуки.

Сплю на двух самых больших сундуках и корзине, поставив их не вдоль, а поперек, получилось полуторное ложе, только очень жёсткое — ничего. Поставила один на другой кухонные столики, получился — буфет. Необходимы — до зарезу — книжные полки, ибо все четыре книжн<ых> ящика, пока, друг на друге, и входящего (NB! никто еще не входил) охватывает… «тоска дорожная, железная» (блоковские строки, к<отор>ые чувствую своими)[738].

…Окно во всю стену, вид на весь город, небо, из окна можно на балкон, на балконе высокие зеленые цветы, внизу — деревья бульвара. Лавок много, но я еще не прижилась. Я бесконечно-больше люблю Никитскую, но знаю, что — объективно — такое устройство — лучше. Хозяйка (уедет через месяц) очень мила и проста, совсем не мелочна. У нее веселая деревенская домработница. Жилица (NB! какое грустное слово!) служит, почти совсем не готовит, пожилая, тихая. Муж (инженер) приходит совсем поздно.

Телеф<он> пока 1) не работает, т. е. сюда — звонит, отсюда — нет, 2) до 1-го находится в комнате квартирантов, потом будет перенесен в коридор.

Ну вот и все наши новости. После посещения напишу открытку.

Еще раз, всячески и очень сердечно извиняюсь перед 3<инаидой> М<итрофановной> за свинство (невольное, но достоверное). Забыла: все эти дни, кроме устройства, добывала справку из из<дательст>ва для прописки.

Да! наша воровка — под замком, но денег (750 р<ублей>) не вернула и навряд ли их вернет. На суде выяснилось, что мы — единственные, к<отор>ым она не вернула денег (кредиторов, т. е. обманутых был полный зал.) Этим мы обязаны Муле, его вялости, а м<ожет> б<ыть> — отчасти — и моему фатализму. Но Муля на ней сам потерял 250 р<ублей> (NB! наших)

(Оказыв<ается>, она была профессионалка: с 1930 г. «сдавала» всей Москве всё те же комнаты, но никто, кроме нас, не дал ей сразу столько.)