История же «братской» тяжбы такова.

Уроженец малоазийского города Кимы, Гесиод, вместе с семьей переселился в греческую Беотию, самую обширную из стран Средней Греции со столицей Фивы и обителью муз горой Геликон. После смерти отца оба брата получили в наследство равными долями небольшой участок земли, ставший предметом их раздора.

Расчетливый Перс подкупил судей-«дароядцев» (дармоедов) и, втянув брата в обременительную тяжбу за передел наследства, отсудил у Гесиода большую часть имущества. Гесиод вынужден был покинуть родной дом, какое-то время скитался, едва не умер от голода. Скрашивало жизнь скитальцу его поэтическое творчество, высоко ценимое современниками. В конце концов, рапсод вернулся на родину к крестьянским трудам, которые перемежал со стихотворчеством: «Землю попашет, попишет стихи» (В. Маяковский). В конце концов, Гесиод упорным трудом вернул себе утраченный достаток, а ленивый Перс проел все свое добро. Когда он пришел к брату с протянутой рукой, Гесиод простил непутевого родственника, но не дал ему ничего, кроме назидательной поэмы «Труды и дни», а заодно и бессмертия.

(Существует еще одна трактовка взаимоотношений Гесиода и Перса, сводящаяся к тому, что «Перс только пытался получить больше, чем ему полагалось по закону, но не преуспел», в связи с чем Гесиод и написал поэму, как наставление брату заниматься хозяйством систематически, а не тратить время попусту на судейские тяжбы).

«Труды и дни» позволяют реконструировать не только состояние суда в архаическом обществе, но и социальную обстановку в Беотии той поры. Судя по всему, она была невеселой. Внешние войны утихли, разгорелись внутренние. Сильная элита доблестно грабила население, прибирая к рукам все, что прибиралось, в т. ч. и по суду. Уж о чем, о чем, а о суде Гесиод писал со знанием дела. И главный призыв поэта был – избегать неправедных судилищ, взращенных на взятках и кумовстве, в которых царили беззаконие и произвол, и бал коллегиально правила знать («цари»). Профессиональных судей тогда еще не было, да и других судов, судя по пессимизму поэта, тоже: «Нынче ж и сам справедливым я быть меж людей не желал бы, Да заказал бы и сыну; ну, как же тут быть справедливым, Если чем кто неправее, тем легче управу находит?» Для человечества Гесиод отчеканил непревзойденный девиз: «Право там, где сила».

Однако же силе и насилию, как отметили историки права, Гесиод противопоставил справедливость; у него «впервые встречается зарождение двух понятий, которые проходят через всю древнегреческую политическую и правовую мысль: понятие о праве по природе, или естественное право, и понятие о праве, установленном людьми».

Собственно судебному процессу посвящено несколько фрагментов поэмы, давших впечатляющую картину суда в архаическом обществе, показавших, как немил суд даже истцу.

Гесиод по этому поводу оставил наставления о том, как избежать суда: «Зло на себя замышляет, кто зло на другого замыслил. Злее всего от дурного совета советчик страдает»; «Дурни не знают, что больше бывает, чем всё, половина» и т. д.

Подарил поэт и советы, как спастись от осуждения на суде: «Разума тот не имеет, кто мериться хочет с сильнейшим: Не победит он его – к униженью лишь горе прибавит!»; «Кто ж в показаньях с намереньем лжет и неправо клянется, Тот, справедливость разя, самого себя ранит жестоко»…

«Вплоть до конца VIII в. до н. э. в Греции не было профессионального суда, и тем более не существовало структур, призванных обслуживать сферу правосудия, – замечает историк Л. А. Пальцева. – Видимо, неслучайно суд при Гесиоде рассматривает главным образом имущественные тяжбы – дела именно такого рода могли быть разрешены без наличия сложной судебной машины».

Суд заседал на агоре под открытым небом, в присутствии обывателей. На процессе выступали свидетели, давшие клятву говорить одну лишь правду, очень часто нарушаемую ими.

«Недостатки судебной системы, с которыми сталкивался, видимо, не только Гесиод, но и многие его современники, заставляли общество искать пути к ее усовершенствованию. Это предопределило дальнейшее движение правосудия в направлении кодификации права, совершенствования судебной процедуры и создания специальных судебных органов, т. е. судебной ветви власти».

Гесиод описал не только современный ему суд, но и показал нормы общественного поведения, по которым жили люди в Греции до «всеобщего падения нравов»: «уважение к старшим, и прежде всего – к родителям, обязанность детей содержать родителей в старости, помощь родственникам, гостеприимство, верность данной клятве…». Государство, где процветает беззаконие, подвергается голоду и чуме – утверждал Гесиод.

От будущего поэт и вовсе не ждал ничего радостного. Противопоставив прошлое Греции (золотой, серебряный, медный, героический века) настоящему железному веку, рапсод нарисовал апокалипсическую картину грядущего.

Знакомая картина…

«Отана же он (царь Дарий. – В.Л.) назначил начальником войска в Приморской области. Отец этого Отана – Сисамн был одним из царских судей. За то, что этот Сисамн, подкупленный деньгами, вынес несправедливый приговор, царь Камбис велел его казнить и содрать кожу. Кожу эту царь приказал выдубить, нарезать из нее ремней и затем обтянуть ими судейское кресло, на котором тот восседал в суде. Обтянув кресло (такими ремнями), Камбис назначил судьей вместо Сисамна, которого казнил и велел затем содрать кожу, его сына, повелев ему помнить, на каком кресле восседая он судит» (Геродот. История. Терпсихора. Книга 5, глава 25).

Других записей о суде Камбиса не сохранилось.

Эта история почти два тысячелетия была памятна всем образованным людям (в т. ч. и судьям), но в широкое общественное сознание она вошла благодаря назидательной картине-диптиху фламандского художника Давида Герарда (ок. 1460–1523) «Суд Камбиса», созданной в 1498 г. У картины есть еще несколько названий: «Страшный суд», «Продажное правосудие», «Сдирание кожи с продажного судьи». Диптих ныне находятся в Муниципальной художественной галерее г. Брюгге (главный город бельгийской провинции Западная Фландрия).

«Суд Камбиса» был написан мастером по заказу городских властей Брюгге и помещен в зале судебных заседаний ратуши для напоминания судьям об их судейском долге и судейской чести.

В картине Давид полностью реконструировал судебный процесс Сисамна. На левой части диптиха воссоздан «Арест судьи», на правой «Казнь судьи». В момент ареста Камбис уличает неправедного судью Сисамна, удерживаемого стражником, в преступлении, перечисляя ему на пальцах все случаи мздоимства. За креслом судьи стоит его сын Отан, будущий преемник. А на заднем плане изображена предыстория ареста – на крыльце проситель протягивает судье кошель с деньгами.

На правой части диптиха изображено, как в присутствии царя и придворных палач сдирает с живого судьи кожу. На заднем плане, на судейском кресле, покрытом кожей, снятой с казненного, сидит Отан. Возле него проситель, явно искушающий судью взяткой.

Возьмет ли ее Отан?

Если под Отаном разуметь судей вообще, не исключено, возьмет. В России, например, берут.

Да что там молодежь! Философ и сам «испытал» многих афинян на предмет их умения рассуждать. Железная логика и смирение мудреца бесили граждан. А он лишь сетовал: «Я знаю только то, что ничего не знаю, но другие не знают и этого». «Так как в спорах он был сильнее, то нередко его колотили и таскали за волосы, а еще того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь. Однажды, даже получив пинок, он и это стерпел, а когда кто-то подивился, он ответил: «Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?» (Диоген Лаэрций).

Не могли простить новые власти Сократу и его критики государственного устройства. Были у философа грехи и в прошлом: его ученики Алкивиад и Критий принесли немалый вред Афинам. Этого философу открыто в вину не ставили, но судьи, естественно, имели в виду.

В мае 399 г. до н. э. Сократ предстал перед одной из 10 коллегий суда присяжных. В состав суда входило 6000 членов, из которых 5000 были основными и 1000 запасными судьями. Судьи избирались ежегодно по жребию из граждан, достигших 30 лет, по 600 человек от каждой из 10 фил (общин) Аттики. Судебная коллегия, где разбиралось дело Сократа, состояла из 501 человека. Постановления принимались большинством голосов.

Для многонаселенных Афин всякий суд был праздник. Дело же одиозного Сократа привлекло весь город. Говорят, обвинители не жаждали крови Сократа, с них вполне хватило бы, если бы Сократ сбежал из Афин и не явился на суд. Именно это предложил старику Анит. Ведь, в конце концов, вся обида скорняка заключалась в том, что некогда Сократ высмеял его во время публичной дискуссии. Но мудрец проигнорировал «заботу» кожевника и, отказавшись от законной помощи знаменитого составителя судебных речей (логографа) Лисия, пошел на суд, «вполне сознавая грозящую ему опасность».

После речей обвинителей, потребовавших смертной казни для Сократа, обвиняемый взял слово и сказал, что он защищается только потому, что этого требует закон. Призвав судей ценить выше всего духовные блага, а не материальные, Сократ в первой части речи сказал о том, что нет ничего предосудительного в исследовании натурфилософских проблем и что «воспитание людей он считает полезным делом». При этом заметил, что никакой платы за это он не брал. Конкретно же своим обвинителям философ, в частности, указал, что «нелепо считать его развратителем молодежи и одновременно признавать, что все остальные граждане, в том числе судьи или сами обвинители, никого не развращают».

«Отвергать одних богов и признавать других – вовсе не значит быть безбожником», – заявил Сократ и добавил, что на него богами возложена миссия – воспитывать своих граждан (в т. ч. и судей) в духе добродетели. Когда же он сообщил, что, по словам дельфийской пифии, «нет человека более независимого, справедливого и разумного, чем Сократ», он сам себе подписал смертный приговор.

Суд признал Сократа виновным – при соотношении голосов 280 против 221. Для оправдания недоставало 30 голосов. Сократу, как обвиненному, по закону оставалось предложить самому себе меру наказания – не ту, что вменяли ему обвинители, а которую он заслуживал в собственных глазах – штраф, тюремное заключение, изгнание из Афин… Судьи же по своему усмотрению должны были выбрать тот или иной вариант.

Друзья философа были уверены, что при втором голосовании дело закончится оправданием, но обвиняемый обманул ожидания друзей и суда. Он вдруг заявил, что для него, человека достойного, но бедного, «нет ничего более подходящего, как обед в пританее!» (Здание, в котором обедали на государственный счет пританы – члены совета и лица, оказавшие Афинам важные услуги). Свое «наказание» подсудимый подкрепил весомой аргументацией: «Убежденный в том, что не обижаю никого, я ни в коем случае не стану обижать и самого себя, наговаривать на себя, будто я заслуживаю чего-нибудь нехорошего, и назначать себе наказание». Сократ все же согласился по бедности уплатить штраф в одну мину серебра. Все его движимое и недвижимое имущество оценивалось в 5 мин.

При этом обвиняемый не молил, как было принято, о прощении и не обещал бросить занятия философией; он даже запретил плакать о нем родственникам.

Восприняв пассаж философа как издевательство, суд 360 (против 141) голосами вынес Сократу смертный приговор, окончательный и не подлежащий обжалованию. «Никто не желает зла», – говаривал философ, судя по всему, еще до суда.

После вынесения приговора Сократ обратился к судьям: «Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные правдою в злодействе и несправедливости».

В связи с отсутствием в Афинах священного посольства, без которого смертная казнь запрещалась, приговор был отсрочен на 30 дней. Сократа в тюрьме навещали друзья – они были «подавлены мыслью о предстоящей разлуке с ним и в то же время поражены величием его духа, его истинно философским спокойствием и необычайным мужеством перед лицом смерти».

Узнику был подготовлен побег, но он отказался, решив во всем остаться верным законам Афин. Ведь только благодаря законам, считал Сократ, существует государство, и «вопреки мнению большинства, нельзя отвечать несправедливостью на несправедливость».

В свой последний день Сократ не стал ждать захода солнца, попросил принести ему чашу с ядом, цикутой (по другой версии, болиголовом), и спокойно выпил ее. Перед смертью Сократ попросил принести в жертву богу врачевания Асклепию петуха, как благодарность за выздоровление, «символизируя этим свою смерть как выздоровление, освобождение от земных оков».

До сих пор юристы спорят о справедливости приговора, а философы о причинах, побудивших Сократа «принудить» суд к обвинительному вердикту – ведь «в сущности он (Сократ. – В.Л.) и до сих пор остался непонятным, как непонятна его казнь, производящая такое впечатление, что не афиняне его казнили, а сам он заставил их себя казнить» (А. Ф. Лосев).

Смерть Сократа оставила не меньше вопросов, чем задала их его жизнь. «В самом деле, как быть, если индивидуальное сознание сталкивается с общественным, если совесть одного идет вразрез с убеждением многих? Что делать, если мнение одного из граждан противоречит интересам государства, его требованиям? Как поступить тем, теоретическая и практическая деятельность которых вызывает недоверие и вражду со стороны окружающих людей? Какой приговор можно вынести человеку, обвиненному в подрыве устоев общественной и семейной жизни, если к тому же он решительно отказывается от какого-либо компромисса с людьми, считающими его деятельность разрушительной и даже пагубной? Словом, как быть, если один идет наперекор всем и считает истиной то, что, по мнению остальных, является опасным заблуждением?» (Ф. Х. Кессиди).

В последнее время многие правоведы склоняются к тому, что «афиняне, казнившие Сократа, были правы, так как они отстаивали основы своей “нравственной жизни”. Однако и Сократ был прав, так как он выдвинул новый принцип, ознаменовавший собой наступление новой эпохи, новой фазы в истории мира и всего человечества». Главный вопрос жизни, провозгласил философ, есть вопрос о добре и зле, и человек при любых обстоятельствах может и обязан выбирать добро.

Подсудимый же, Гай Веррес, за 3 года наместничества (73–71 гг. до н. э.) фактически опустошил остров. Доведенные до крайности, городские общины Сицилии на основании Корнелиева закона о вымогательстве подали против своего проконсула беспрецедентный, но реальный иск в 100 млн сестерциев (около 100 млн долл США), сопоставимый с реальными доходами Рима. Обвинителем сицилийцы попросили выступить Цицерона, которого помнили как честного и справедливого чиновника, руководившего вывозом зерна в период нехватки хлеба в Риме, и талантливого оратора.

Проведя в Сицилии следствие, собрав за 50 дней письменные доказательства вины Верреса и вызвав свидетелей, Цицерон вернулся в Рим и инициировал процесс против наместника.

Веррес был большой знаток законов, а паче того, как обходить их. То он попросту крал казенные деньги, подставляя своих начальников. То, пользуясь своей властью, не раз возбуждал судебное преследование гражданина, собирающегося принять богатое наследство, в результате чего получал или откупные от наследника, или все его наследство. То, изменив цену закупки зерна и правила учета, безмерно обогащался за счет граждан, пока не превратил Сицилию – основную поставщицу хлеба для нужд Рима и Италии – в нищую провинцию Империи. То «на глазах у всех ограбил в Сицилии все здания – как священные, так и мирские, как частные, так и общественные, и… совершая всякого рода воровство и грабеж, он не только не чувствовал страха перед богами, но даже не скрывал свои преступления». То во время восстания Спартака, когда тот в 71 г. со своей армией подошел к Мессинскому проливу и попытался переправить часть своих войск в Сицилию, Веррес взял с него деньги, обещая предоставить корабли морских пиратов, но обманул восставших, а себе поставил это в заслугу. То – совсем уж вопиющий случай! – придумал «новый способ грабежа» военного флота: захватив все источники финансирования (хлеб, жалование и пр.) флота, Веррес «стал за определенную плату отпускать матросов со службы, а все жалование, причитающееся отпущенным, присваивать себе». Ослабление флота достигло такой степени, что корабли римлян стали захватывать пираты. Некоторым удавалось сбежать от пиратов, но их капитанов Веррес обвинял в предательстве и предавал казни. Более того, когда пиратов ловили, проконсул за деньги отпускал их на волю (либо продавал в рабство), а вместо них публично казнил узников из своих тюрем – римлян или сицилийцев! Все свои преступления, как и водится в этих случаях, наместник топил в вине, обжорстве и разврате, совращая детей и жен достопочтенных подданных.

«Но самые многочисленные и самые важные доказательства и следы всех своих пороков он оставил в провинции Сицилии, которую он в течение трех лет так истерзал и разорил, что ее совершенно невозможно восстановить в ее прежнем состоянии… Наши преданнейшие союзники были отнесены к числу врагов, римские граждане были подвергнуты пыткам и казням, словно это были рабы; преступнейшие люди были за деньги освобождены от судебной ответственности, а весьма уважаемые и бескорыстнейшие, будучи обвинены заочно, без слушания дела были осуждены и изгнаны; прекрасно укрепленные гавани и огромные, надежно защищенные города были открыты пиратам и разбойникам; сицилийские матросы и солдаты, наши друзья и союзники, были обречены на голодную смерть; прекрасный, крайне нужный нам флот, к великому позору для римского народа, был потерян нами и уничтожен…» – это только краткий отрывок (1 %, не более) из обвинения Цицерона.

Короче, не было той гнусности, которую не сотворил бы Веррес вопреки закону, открыто и нагло, пользуясь покровительством центральных властей и долготерпением провинциалов.

Имея неограниченные средства для подкупа и поддержку властей разного уровня, Веррес был уверен в оправдательном вердикте. Нельзя сбрасывать со счетов, что на стороне обвиняемого хоть и неявно был славный полководец Помпей, принявший щедрую помощь Верреса в испанской войне против Сертория, когда сенат не высылал ему своевременно денег и необходимых припасов и снарядов. Немало израсходовал Помпей «заемных» средств и в самом Риме для получения консульства на 70 г. «Деньги, собранные Верресом в Сицилии, формировали “черную кассу” Помпея, за счет которой поддерживалось, а затем и усиливалось его политическое влияние» (А. Н. Нуруллаев).

Бывший наместник подкупил наличный состав суда за большие деньги (их таскали корзинами), но Цицерон все же добился отставки судей. Тогда обвиняемый нанял в качестве адвоката знаменитого оратора Гортензия (будущего консула на 69 г. и любителя изысканных блюд из павлинов) и подкупил некоторых новых преторов, всячески затягивавших процесс, с тем, чтобы перенести его на следующий год, когда обновится состав судей, более благосклонных к Верресу.

Однако Цицерон оказался бойчее бывшего наместника и явных и тайных его покровителей и апологетов. Намерения обвинителя стали ясны уже после первого его выступления в суде: «Я утверждаю, что Гай Веррес в своей разнузданности и жестокости совершил много преступлений по отношению к римским гражданам и союзникам, много нечестивых поступков по отношению к богам и людям и, кроме того, противозаконно стяжал в Сицилии 40 000 000 сестерциев. Я докажу вам это с полной ясностью на основании свидетельских показаний, на основании книг частных лиц и официальных отчетов».

Во время процесса Цицерон постоянно «остужал» судей, напоминая им об их долге: «О, достопамятные суды!.. Разве Веррес питал бы какую-либо надежду на благоприятный исход суда, если бы у него не сложилось дурного мнения о вас? Поэтому Веррес должен быть вам ненавистен еще более, чем римскому народу, если это возможно, так как считает вас равными себе по алчности, способности к злодеяниям и клятвопреступлению… В этом судебном деле вы вынесете приговор обвиняемому, а римский народ – вам».

Слушание дела началось 5 августа 70 г. и должно было быть прервано из-за ряда общественных игр… В интересах обвинения было закончить весь процесс до начала общественных игр. Поэтому Цицерон вместо длинной речи произнес ряд коротких, сопровождая каждую чтением документов и представлением свидетелей. Уже 7 августа Веррес сказался больным и не явился в суд; вскоре он покинул Рим. Гортенсий отказался защищать его. Допрос свидетелей и чтение документов закончились на девятый день суда. Суд подтвердил факт добровольного изгнания Верреса и взыскал с него в пользу сицилийцев 40 000 000 сестерциев.

Что же в итоге? Грабитель и убийца, но урожденный гражданин Рима, по римским законам на деле отделался легким испугом. Единственное практическое достижение Цицерона – возвращение средств Сицилии (хотя таких сведений, что деньги дошли до места, мне не попалось). Увы, законы не дали справедливости. И в таких решениях коренились причины падения поздней Римской республики, которые одновременно предопределили грядущую гибель Римской империи.

«Никто не может избежать смерти», – утверждал Цицерон. Не избежал ее и он. После убийства Юлия Цезаря полководцы Марк Антоний, Эмилий Лепид и племянник убитого Октавиан заключили в 43 г. до н. э. соглашение – второй триумвират. Под лозунгом «восстановления порядка» были составлены проскрипционные списки, в которые попали 300 сенаторов и более 2000 всадников. Среди осужденных на смерть оказался и Цицерон. Честнейший человек, патриот Рима, великий оратор, составивший более 110 блистательных речей и написавший немало философских и религиозных трактатов, а также сочинений по ораторскому искусству, скрупулезный законник, но личный враг Антония, он оказался вне закона и вынужден был бежать из Рима. «По дороге его настигла шайка убийц. Едва он высунул голову из носилок, как бывший военный трибун Попилий Ленас, которого Цицерон когда-то защищал в суде, нанес ему три удара мечом по шее. Попилий отнес голову Цицерона к Антонию и получил за нее в десять раз больше назначенной цены (т. е. «заработал» 250 тыс. динариев). Мстительная жена Антония, Фульвия, проколола булавками язык, который, вероятно, не щадил и ее. Затем Антоний приказал выставить голову и правую руку Цицерона перед ораторской кафедрой, украшением которой так часто был погибший» (Д. Мамичев).

После того как Веррес удалился в добровольное изгнание, он исчез с политической карты Рима. Но 27 лет спустя после своего «дела» триумвир Марк Антоний внес его имя в проскрипционные списки. Бывший проконсул был казнен в те же дни, что и Цицерон.

Накануне Пасхи 30 г. Сын Человеческий под крики «Осанна!» восторженно встречавшей Его толпы въехал на осленке в многонаселенный Иерусалим, в который на праздник собралось множество приезжих иудеев. Выгнав из храма Божьего всех продающих и покупающих в храме, и опрокинув столы меновщиков и скамьи продающих голубей, Христос стал проповедовать не земное царство, а Царство Божие и повел речь не о делах гражданских, а о духовном возрождении. Этим Иисус весьма разочаровал своих недавних поклонников, рассчитывавших сразу получить от Царя рай земной и освобождение от ига римлян. «Народ, не увидевший земной, царской силы Христа, к этому времени уже отвернулся от Него», чем не преминули тут же воспользоваться его враги.

Ученик Христа, Иуда Искариот, за 30 сребреников предал Учителя в руки синедриона (коллегиальный судебный орган священников, старейшин, законников и книжников), арестовавшего Его в ночь с пятницы на субботу, 14 нисана (по еврейскому календарю), «как злодея», без судебного постановления и даже без возбуждения дела.

С этого момента начались вопиющие нарушения судебного процесса, коих специалисты по еврейскому и римскому праву насчитывают до 27, попрание как форм и правил еврейского закона, так и основных начал правосудия.

Одно из самых древних, иудейское законодательство было направлено на поддержание установленного Богом порядка бытия. Столетиями в еврейском обществе закреплялись основные принципы судопроизводства: «точность в обвинении, гласность в разбирательстве, полная свобода для подсудимого в самозащите, детальное исследование свидетельских показаний, обеспечение безопасности свидетелям и главное – милости… к оступившемуся».

Вершивший суд синедрион состоял из 71 члена, возглавлялся первосвященником, назначаемым ежегодно римским наместником – прокуратором. В 30 г. прокуратором был Понтий Пилат, а первосвященником Иосиф Каиафа, хотя все нити управления судопроизводством в Иудее держал в руках тесть Иосифа – Анна, до того много лет занимавший этот пост. Смертный приговор синедрион выносил редко, но и этого права он был формально лишен Римом в первое десятилетие н. э.: такой приговор надо было утвердить у прокуратора.

Все нарушения судопроизводства в суде над Иисусом Христом описаны в Евангелии, Толковании на Евангелие блаженного Феофилакта Болгарского, работах архиепископа Иннокентия Херсонского (Борисова), богословов и юристов А. Лопухина, А. Гумерова, Ф. Куприянова, В. Звягинцева, В. Илларионова и др.

Смертный приговор Иисусу Назарею вынес Каиафа на Совете за несколько недель до суда после воскрешения Христом умершего «четырехдневного» Лазаря: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели, чтобы весь народ погиб от Его учения!» Но и до этого было предпринято несколько тщетных попыток побить Проповедника камнями или сбросить в пропасть.

Синедрион постоянно провоцировал Христа. К Нему подсылались крючкотворы с софистическими вопросами, любые ответы на которые можно было бы вменить Ему в вину. Как-то Иисуса спросили, «позволительно ли давать подать кесарю, или нет?» Ответь Христос «да» – Его обвинили бы лжемессией, продавшимся римлянам, скажи «нет» – поставили в вину неподчинение кесарю. Но Иисус, указывая на кесарево изображение и надпись на динарии, сказал: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу».

После ареста в Гефсиманском саду Христа сразу же повели на первый суд к Анне, не имевшему никаких прав для проведения собственного, к тому же без судейского кворума, суда. Законодательство разрешало вести уголовный суд только днем, однако он был проведен ночью, и при этом Христу не предоставили законного права вызвать свидетелей защиты.

Начал заседание Анна не с чтения статей судебного дела и допроса свидетелей-обвинителей, предупредив их об ответственности за дачу ложных показаний, а с допроса Христа, потребовав рассказать о Его учениках и о Его учении. Очевидно, из Его ответов он и думал выудить основание для обвинения Иисуса в руководстве тайной общиной. Христос призвал судью допросить свидетелей, но вместо этого один из слуг Анны ударил Его по лицу со словами: «Ты как отвечаешь судье?»

Продолжением первого суда стал такой же незаконный суд в доме Каиафы, проведенный той же ночью при полном отсутствии состязательности сторон – доносчиков и обвиняемого. «Более того, в Иудее практиковалась замечательная процессуальная особенность: члены синедриона разделялись председательствующим на две группы судей, одна из которых поддерживает обвинение, другая – защиту!» Здесь же все члены синедриона встали на сторону обвинения, единогласно обвинив Узника. Потенциальных сторонников Христа – Иосифа Аримафейского, Никодима, Гамалиила на Совете не было. «По закону иудеев, если смертный приговор принимался единогласно, то его не приводили в исполнение. Считалось, что единогласие свидетельствовало о том, что исследование обстоятельств проводилось поверхностно, а судьи не искали оправдательных доводов». В данном случае синедрион это проигнорировал.

Не имея основания для провозглашения смертного приговора, Каиафа стал спешно подыскивать (!) и допрашивать лжесвидетелей, не имевших ни одного показания, которое можно было принять как правдивое. В еврейском уголовном судопроизводстве «малейшее разногласие в свидетельских показаниях признавалось уничтожающим их силу». «Видя беззаконный суд их, Христос молчал, ибо тех, коих не убеждали знамения, как убедили бы оправдания?»

К концу заседания судебный процесс зашел в тупик: надо было его немедленно прекращать, а обвиняемого отпустить. И тогда Каиафа незаконно прибег к клятве: «сказал Ему: заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий? Иисус говорит ему: ты сказал; даже сказываю вам: отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных. Тогда первосвященник разодрал одежды свои (по Талмуду, первосвященникам это было запрещено делать Самим Господом. – В.Л.) и сказал: Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его! как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти».

Обвинение было основано исключительно на словах самого обвиняемого, без привлечения иных доказательств и допроса свидетелей, подтверждающих слова Христа, т. е. подтверждения Иисусом Его мессианских прав.

Получив под клятвой ответ Иисуса, судья нарушил закон, т. к. поставил обвиняемого в безвыходное положение – «признаться в преступлении, либо совершить еще одно – клятвопреступление», проигнорировав право узника по своему выбору отвечать или не отвечать на вопросы.

По закону «любой смертный приговор должен был быть утвержден еще раз не ранее, чем на следующий день после вынесения», причем с повторением всех судебных процедур предыдущего заседания. «Если суд не мог сразу оправдать подсудимого, то был обязан отсрочить, по крайней мере, на 24 часа, заседание для произнесения окончательного приговора. Окончательное заседание не могло также происходить в субботу».

Поскольку на следующий день была как раз суббота, а далее Пасха, повторное заседание (третий суд) без должного кворума было наспех проведено ранним утром, и на нем лишь огласили приговор.

Обвинительный приговор можно было пересмотреть и отменить при кассации, однако Иисусу Христу такая возможность предоставлена не была. Он начисто был лишен права на защиту.

Для утверждения смертного приговора члены синедриона направились к прокуратору, ведя с собой связанного и избитого слугами Христа.

По случаю празднования Пасхи и для наблюдения за порядком Пилат приехал из своей Кесарийской резиденции в Иерусалим. Делая уступку иудейским обычаям, Понтий сам вышел на лифастратон (открытое возвышенное место перед жилищем прокуратора) и спросил у иудеев, в чем они обвиняют своего узника. Члены синедриона, рассчитывавшие на то, что Пилат автоматически утвердит смертный приговор и не потребует нового разбирательства, не открыли Пилату своего приговора, а выдвинули против Христа обвинение политического характера – в возмущении народа, отказе давать подать кесарю и назывании Себя Христом Царем. При этом они надеялись придать Христа позорной смерти на кресте, которую могли совершать только римляне со своими рабами. «Евреи же считали, что человек, умерший на кресте, больше не принадлежал еврейскому народу». Клеветников не остановил страх пред лжесвидетельством, поскольку «согласно закону, лжесвидетель подвергался тому наказанию, которое ожидало оговариваемого им подсудимого».

К тому же фарисеи расчетливо надеялись отвести от себя и «с возможно малой затратой лжи обратить на иноземную власть ту ненависть, которую должна была возбудить в народе смертная казнь пророка».

Пилат тут же «должен бы был потребовать показаний: не собирал ли Христос около Себя воинов, не заготовлял ли оружия», но он почему-то не затребовал этого. Допросив Иисуса наедине, прокуратор убедился, что Тот не политический заговорщик и не представляет никакой опасности для Рима. Еврейским судьям Пилат заявил, что не находит никакой вины в этом человеке. Но те настаивали, говоря, что «Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места. Пилат, услышав о Галилее, спросил: разве Он Галилеянин? И, узнав, что Он из области Иродовой, послал Его к Ироду, который в эти дни был также в Иерусалиме». Четвертый суд закончился без приговора.

Жадный до зрелищ, Ирод Антипа потребовал от Иисуса какого-нибудь чуда, но Спаситель проигнорировал его интерес. «Тогда Ирод со своими воинами, уничижив Иисуса и насмеявшись над ним, одел его в светлую одежду – знак невиновности, и отослал обратно к Пилату». Пятый суд над Христом проще назвать пародией на суд.

К тому времени у претории собралась толпа, подогретая начальниками и старейшинами иудейскими. Пилат, увидев, что Ирод тоже не нашел ничего преступного в Иисусе и лишь посмеялся над ним, решил воспользоваться еврейским обычаем, по которому к празднику освобождали одного из заключенных, и отпустить на свободу Христа. Прокуратор полагал, что народ вопреки лицемерным завистливым священникам и старейшинам потребует освобождения Мессии. Но собравшиеся неожиданно для Пилата стали кричать: «Смерть ему! Отпусти нам Варавву!» (Варавва же был осужден на смерть за участие в бунте и убийство).

Тогда Пилат приказал воинам бичевать Иисуса, думая, что вид истерзанного узника умягчит кровожадность толпы. Увы, «народ», увидев полуживого после страшной экзекуции (98 ударов бича) Христа, ожесточился еще более и стал требовать: «Распни! Распни Его! Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим!»

Судя по его реакции, Пилату стало явно не по себе – он уже убедился, что Христос если не полубог (по языческим меркам), так точно праведник. Он предпринял несколько попыток освободить Христа не столько в пику лицемерному синедриону, сколько из-за сочувствия к Иисусу, но проявил в этом слабость и непоследовательность. Будь наместник жестче и между своим благополучием и истиной выбери Истину, Христа, возможно, удалось бы спасти, хотя здесь мы уже вторгаемся в промысл Божий.

Прокуратор вошел с Иисусом в преторию и спросил Его: «Откуда Ты?» Но Спаситель не дал ему ответа. Пилат был удивлен этим молчанием. «Мне ли не отвечаешь? Не знаешь ли, что я имею власть распять тебя или отпустить тебя?» Тогда Христос «утешил» его: «Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше».

После этого ответа Пилат желал еще более освободить Иисуса Христа. Трижды вопрошал он толпу: «Какое же зло сделал Он? я ничего достойного смерти не нашел в Нем» и трижды слышал в ответ: «Распни Его!».

Первосвященники, видя расположение Пилата, пригрозили ему: «Если ты отпустишь Его, ты не друг кесарю. Всякий, делающий себя царем – противник кесарю». Поскольку прокуратору было что скрывать от императора, он испугался доноса не на шутку.

Увидев, что толпа на грани взрыва, Пилат приказал принести воды, умыл свои руки перед народом и сказал: «Неповинен я в крови праведника сего!», на что толпа истово возопила: «Кровь его на нас и на детях наших!»

Тогда Пилат отпустил им разбойника Варавву, а Иисуса Христа предал на распятие. Так закончился шестой суд над Мессией. По римским законам, Пилат не должен был наказывать Христа еще раз после бичевания, но прокуратор смалодушничал.

На Лобном месте, по-еврейски Голгофа, распяли Иисуса, а по сторонам его двух разбойников, причтя тем самым и Христа «к злодеям».

«Пилат же написал и надпись, и поставил на кресте. Написано было: Иисус Назорей, Царь Иудейский. Эту надпись читали многие из Иудеев, потому что место, где был распят Иисус, было недалеко от города, и написано было по-еврейски, по-гречески, по-римски. Первосвященники же Иудейские сказали Пилату: не пиши: Царь Иудейский, но что Он говорил: Я Царь Иудейский. Пилат отвечал: что я написал, то написал».

«Начиная с той ночи 14 нисана в Иерусалиме, когда при участии тысяч людей совершился суд над Иисусом Христом, и до наших дней происходит одно и то же: люди, избирающие грех, ожесточаются и распинают Бога» (Афанасий Гумеров, иеромонах Иов).

«Пилат отправил впоследствии к Тиверию (императору Тиберию. – В.Л.) донесение, в котором описал жизнь Иисуса Христа, Его чудеса и святость, свой суд над Ним и причины, побудившие осудить Его на распятие… Тиверий… так был поражен описанием чудес и святости Иисуса Христа, что предложил сенату включить Его в число римских богов; но сенат, неизвестно по каким причинам, на это не согласился, и Тиверий ограничился тем, что под страхом казни запретил преследование христиан» (святитель Иннокентий Херсонский).

Церковный иерарх Формоз (816–896) возглавлял в Риме пронемецкую партию, вознамерившуюся поставить императором немецкого короля. По смерти папы Стефана V Гвидо, герцог Ламберт Сполетский предложил в 891 г. в кандидаты на папский престол своего ставленника Сергия, но был выбран Формоз. Герцог не сдался и в том же году вынудил понтифика короновать его императором Запада. По свидетельствам современников, Формоз, мечтавший избавить папский престол от ига Гвидонидов, до этого не раз разорявших Рим и не однажды отлучавшихся от церкви, «очень искусно держал себя во время неурядиц в Италии, даже притворился покровителем молодого Ламберта». Сам же тем временем тайно уговорил Арнульфа Каринтийского захватить Рим, что король и сделал осенью 895 г.

22 февраля 896 г. Формоз венчал Арнульфа императорской короной и подвиг его на вторжение в Сполетто (вотчину Гвидонидов). В походе монарха разбил паралич, и он вынужден был вернуться в свою резиденцию в Регенсбурге (Бавария), где и умер в конце 899 г. 80-летний понтифик не дождался освобождения Италии от ига Гвидонидов и 4 апреля 896 г. «при непроясненных обстоятельствах» отошел в мир иной.

После двухнедельного понтификата Бонифация VI, скоропостижно умершего якобы от подагры, папский престол занял Стефан VI, отпрыск клана Сполето. Стефан тут же восстановил власть Ламберта над Римом и в угоду ему устроил суд над Формозом, уже как 9 месяцев почившим в бозе.

В январе 897 г. по случаю прибытия в Рим Ламберта понтификом был созван торжественный собор, который и получил название Трупного. Синод заседал в Латеранской базилике.

Труп папы Формоза извлекли из могилы, облачили в папские уборы, посадили на трон – скамью подсудимых, а затем предъявили ему обвинения в узурпации Святого престола. Суд не был «односторонним» – на все обвинения «отвечал» дьякон, стоявший за троном и подражавший голосу усопшего.

«Формозу вменялись… вероломство, переход с одной епископской кафедры (Порто) на другую (Рим) в обход установленного Никейским собором запрета, а также совершение им, мирянином, религиозных таинств. Кроме того, Формозу ставилось в вину венчание на царство «незаконнорожденного» Арнульфа при жизни законных императоров Гвидо (отец Ламберта, скончался в 894 г. – В.Л.) и Ламберта».

Дело в том, что Никейский собор запрещал епископам переходить с кафедры на кафедру; соответственно, римским епископом не мог быть избран епископ другого города. Формоз же, происходивший из аристократического римского рода, при Николае I Великом, самом значительном понтифике эпохи Каролингов, стал епископом Порто, обширнейшей территории северо-западнее Рима. Из-за конфликта с папой Иоанном VIII был отлучен от церкви по обвинению в попытке свержения понтифика. Реабилитировал «мирянина» папа Марин I.

Объявив избрание Формоза недействительным, судьи аннулировали и все принятые им постановления. С мертвеца сорвали папские одеяния, отрубили три пальца правой руки, которыми папа некогда благословлял паству. Затем труп поволокли по улицам на кладбище, где засыпали в братской могиле для чужеземцев. Вскоре кто-то выбросил останки в Тибр. Скелет выловили через несколько месяцев рыбаки, и «в том же году папа римский Теодор II, владевший папским троном всего 20 дней, успел с почестями перезахоронить прах Формоза в соборе Св. Петра, аннулировать постановления «Трупного синода» и запретить судебные преследования покойников.

«Во время глумления над трупом Формоза Латеранский храм потрясло землетрясение, что вызвало его частичное обрушение. Это знамение пробудило в римлянах благоговейный ужас и возбудило всеобщее негодование против оскорбителей Формоза… Римская чернь взбунтовалась, папа Стефан был заточен в темницу и там удавлен».

Отголоски Трупного синода продолжались еще лет 10, в течение которых в Латеране «царствовали междоусобие, кровопролитие и террор» и сменилось семь пап, поочередно предававших своих предшественников анафеме и не всегда покидавших сию юдоль естественным образом.

Сегодня правление Формоза признано полностью законным.

Удивительно, что это смог сделать 15-летний отрок, который умел не только властвовать, но и очаровывать своих подданных. Хронисты называли его «львенком», «молодым орлом». И крайне прискорбно, что юношеский максимализм (что бы ему не подождать какое-то время и лучше подготовиться к походу!) привел его к гибели.

Нас в этой истории интересует прежде всего то, что последний из Гогенштауфенов погиб не в бою или от болезни и несчастного случая, а был обезглавлен по приговору суда. Для современников официальная публичная казнь помазанника Божьего была как гром среди ясного неба. Такого еще не случалось в просвещенной Европе. Но надо же было набираться опыта и в цареубийстве – и Средневековье успешно справилось с казнью поэта-херувима-короля на механической «Деве» – прообразе гильотины.

Судебный процесс и казнь Конрадина и по сей день считаются величайшим преступлением суда не только перед Богом, но и перед людьми – ведь так был пресечен самый могущественный императорский род в истории средневековой Европы.

Сведений о самом суде сохранилось мало, пожалуй, наиболее подробно они представлены в книге С. Рансимена «Сицилийская Вечерня».

Осенью 1267 г. Конрадин в сопровождении крупных немецких феодалов и своего друга детства австрийского герцога Фридриха I Баденского повел 3000 рыцарей на Италию. Климент IV отлучил претендента на трон от церкви и «объявил анафему любому, кто будет способствовать избранию Конрадина императором, и любому, кто будет сопровождать его в итальянском походе». Позднее свои проклятия он подкрепил буллой. Принц не убоялся угроз папы и вскоре приобрел многочисленных приверженцев в Италии.

Выиграв в июле 1268 г. битву против французов в долине Арно, Конрадин вошел в Вечный город. «Въезд Конрадина в Рим 24 июля был встречен проявлениями истеричного энтузиазма. Никогда еще папский город не оказывал такой шумный прием общепризнанному врагу святейшего престола. Толпы встречали его хвалебными гимнами и осыпали его путь цветами. Улицы были украшены шелковыми и атласными полотнищами. Все были в праздничных нарядах. На Марсовом поле были устроены игры и шествия с факелами ночью. К юному королю, с его красотой и обаянием, относились почти как к богу» (С. Рансимен).

Победителю были оказаны императорские почести. Ему оставалось прибрать к рукам южную Италию (там тоже были недовольные политикой Карла) и Сицилию, где вообще разгорелось восстание.

Однако в решающей битве близ замка Тальякоццо (под Римом) 23 августа 3500 закаленных в боях французских рыцарей, во многом благодаря везению, победили смешанное наемное пятитысячное войско Конрадина.

Юноша смог скрыться, но вскоре был выдан Карлу сеньором небольшого морского порта Астуру. Конрадина вместе с Фридрихом Баденским и другими знатными сторонниками доставили в Неаполь, где им Климентом и Карлом был уготован суд. Лицемерный папа, потребовавший «поголовного истребления рода Гогенштауфенов» (ему приписывают слова: «Жизнь Конрадина – смерть Карла, жизнь Карла – смерть Конрадина»), после казни Конрадина бил себя в грудь и всячески отрицал соучастие в убийстве.

Карл считал себя (и часто был таковым) приверженцем законности. Для расправы с пленным принцем нужен был закон. На новый закон всегда найдутся старые юристы – получив монарший приказ, они тотчас же подготовили обвинение против Конрадина. Оно было кратким: вторжение в Неаполитанское королевство – это акт разбоя и государственная измена. Таким же кратким был судебный процесс, вынесший приговор Конрадину, Фридриху Баденскому и еще 11 «конрадинцам»: виновны и приговариваются к смерти через отсечение головы.

29 октября 1268 г. Конрадин был обезглавлен на эшафоте на рыночной площади Неаполя на глазах у Карла Анжуйского и свиты.

«Перед смертью юный король объявил, что он не предатель, а человек, пришедший взять по праву королевство своих предков. Затем бросил в толпу свои перчатки и, попросив Господа простить ему грехи, положил золотоволосую голову на плаху со словами: “Ах, мама, как сильна будет печаль твоя при таком известии!”… Елизавета Баварская спешила из Германии с большой суммой денег для выкупа, но опоздала» (Е. А. Сизова).

В конце XIII в. христиане были изгнаны мусульманами из Сирии и Палестины, и тамплиеры вынуждены были заняться торговлей и ростовщичеством, в чем весьма преуспели. Орден с великим магистром во главе превратился в «государство в других государствах». В числе его должников были все – от крестьян до монархов и понтифика. При этом храмовники прославились и как благотворители.

Французский король Филипп IV Красивый в войнах с Англией, Священной Римской империей, Савойей увеличил французские владения, но при этом расточил королевскую казну и, будучи сам крупным должником Ордена, с тревогой и завистью следил за его успехами в политической и финансовой области. Филипп, как самый могущественный венценосец Европы, заявивший: «Король Франции не признает никого выше себя на земле», сильно опасался возможного объединения Ордена и римского папы Климента V, после чего ему поневоле пришлось бы поделиться с ними властью. И хотя понтифик был французом, ставленником монарха и его должником, Филипп по себе знал – в политике долги чаще всего не возвращают. Король поджидал удобного момента, чтобы пресечь реальную возможность этого объединения и заодно поживиться богатством Ордена. Притязания государя готов был поддержать и церковный клир, недовольный особым статусом Ордена – «подсудность лишь папской курии, изъятие из-под юрисдикции местных феодалов, освобождение от уплаты церковных налогов и др.».

Такой «случай» представился в 1307 г. Его провернул советник короля Гийом де Ногаре. Ногаре подготовил для правителя «случайный» донос о якобы грандиозном заговоре Ордена Храма против всех христианских монархий, его желании установить «мировую державу» под своей эгидой и о поклонении храмовников дьяволу. Филиппу фальшивка пришлась на руку. Одновременно советник распустил об ордене самые грязные слухи. Молва достигла ушей папы, и он отозвал Жака де Моле, магистра ордена, с Кипра в Париж. Тогда же Филипп провел тайные переговоры с Климентом V и настоял на проведении следствия в ордене.

В сентябре 1307 г. на Королевском совете было принято решение об аресте всех тамплиеров, находившихся на территории Франции. Ногарэ разослал секретные распоряжения чиновникам на местах о взятии под стражу рыцарей храма, с перечислением их преступлений. После тщательной подготовки операции единовременно, в 6 часов утра 13 октября 1307 г., именем Святой инквизиции были произведены аресты во всех командорствах (так назывались опорные поселения рыцарей, являвшиеся одновременно фермами и постоялыми дворами для паломников), уже без санкции понтифика. Были взяты все члены ордена, включая его магистра. В тот же день повсеместно вывесили объявления, в которых Филипп обвинял рыцарей-храмовников в отречении от Иисуса Христа, сатанизме, содомском грехе, идолопоклонстве, совершении черных месс, ереси и пр. Были и обвинения экономического характера – в лихоимстве, уклонении от уплаты налогов, махинациях с недвижимостью, скупке краденого, спекуляциях продуктами в неурожайные годы.

Инквизиторы и королевские слуги немедленно приступили к допросам и изуверским пыткам. На следующий день 136 из 140 тамплиеров, арестованных в Париже, дали признания своей вины, о чем тут же было оповещено население.

Узнав о незаконных арестах храмовников и о беззаконном призыве Филиппа к монархам Европы произвести расследование деятельности ордена, подвластного ему, понтифику, Климент V возмутился и… выпустил буллу с приказом королям арестовать тамплиеров и конфисковать их земли и имущество, чем положил начало судебным процессам против тамплиеров в христианском мире. В Париж папа послал двух кардиналов, Беранжера Фредоля и Этьена де Сюизи, дабы те провели собственное расследование.

Узнав о прибытии папской комиссии, де Моле отказался от своих признаний и призвал к тому же всех членов Ордена. Папские легаты, допросив храмовников, свидетелей, королевских солдат, установили, что «тридцать тамплиеров умерло под пыткой, что все признания были вырваны у обвиняемых жесточайшим насилием и что поведение инквизиторов недостойно духовных лиц». Все это легло в основание доклада понтифику, после чего Климент V в феврале 1308 г. лишил инквизицию полномочий и объявил недействительной всю следственную процедуру против тамплиеров. Забрав дело в свои руки, папа несколько месяцев тормозил следствие, на что король «объявил, что будет содержать пленников, как и прежде, у себя, но от имени папы и за его счет».

В мае Филипп собрал Генеральные штаты – высшее сословно-представительское учреждение Франции, чтобы «заручиться их поддержкой и тем самым нейтрализовать любые возражения папы. Формально спор с Римом велся о том, кому надлежит судить тамплиеров, по существу же – о том, кто унаследует их богатства», хотя де-факто владения арестованных тамплиеров уже перешли в собственность короля. Заседатели под суровым оком монарха «потребовали, чтобы тамплиеров покарали как можно суровее».

На последовавшей встрече короля и папы в Пуатье, Филипп припугнул понтифика разоблачением пороков и безбожия его предшественника, папы Бонифация VIII, что грозило и самому Клименту V быть объявленным лжепапой. В результате король принудил папу не прерывать дознание. Следствие продолжилось по двум направлениям: папская комиссия расследовала деятельность Ордена, а епископская – деятельность отдельных храмовников. Сам же понтифик, так и не встретившись с сановниками ордена, ограничился посылкой в Париж очередной делегации кардиналов.

Епископальные расследования проводились под контролем епископов, тесно связанных с французским престолом, с применением пыток, вследствие чего тамплиеры, как правило, повторяли свои первоначальные признания. На папской же комиссии храмовники, ведомые двумя священниками – Пьером де Болонья и Рено де Провеном, – убедительно защищали Орден, опровергая одно за другим все обвинения.

Увы, судьба Ордена уже была решена! Филиппу удалось «отдалить папство от Рима, введя его в сферу своего личного влияния», – Климент V в 1309 г. перевел (небескорыстно) свою резиденцию в город Авиньон (юг Франции), поставив себя тем самым в полную зависимость от французского короля и начав «авиньонское пленение пап».

В апреле 1310 г. 600 тамплиеров решили защищать Орден, полностью отрицая истинность вырванных у них инквизиторами в 1307 г. и епископами в 1309 г. признаний. Папа их не защитил, и 54 храмовника обвинили в повторной ереси, предали светскому суду и приговорили к сожжению на костре, что и было сделано в предместье Парижа. После этого тамплиеры уже голову не поднимали и вновь вернулись к своим первоначальным показаниям.

Деятельность трибунала продолжалась два года. Летом 1311 г. папа объединил свидетельские показания, полученные им из разных стран. Признания вины были вырваны у тамплиеров только во Франции, в других странах их вина не была доказана, хотя в Лотарингии, подвластной Филиппу, также пылали костры.

С 16 октября 1311 г. по 11 мая 1312 г. в Вьенне (под Лионом) был собран XV Вселенский собор, на котором папа потребовал роспуска Ордена, члены которого «в высшей степени обесчестили себя».

«Сто сорок епископов… оказались несговорчивыми. Нимало не веря в виновность тамплиеров… отцы собора единогласно постановили: обвиняемые должны явиться и выступать в свою защиту. Однако папа не поддержал этого решения; более того, он приказал схватить тамплиеров, сумевших, несмотря на его запрет, добраться до Вьенны». Церковники громко выражали свое недовольство, но прибытие на собор Филиппа в сопровождении войск, которые не намерены были выслушивать пустые дебаты, решило дело. Папа заставил аудиторию молчать под страхом отлучения от церкви, и 3 апреля 1312 г. Орден тамплиеров (не осужденный!) был распущен буллой римского первосвященника. Все имущество Ордена передавалось госпитальерам. Спустя какое-то время король «изъял у госпитальеров крупную сумму денег в качестве судебной компенсации».

Храмовников осудили на различные сроки тюремного заключения. Руководство ордена предстало перед папским судом 18 марта 1314 г. Их приговорили к пожизненному тюремному заключению. «Великий магистр Жак де Моле и приор Нормандии Жоффруа де Шарнэ громко протестовали, отвергая все обвинения, и утверждали, что их святой Орден по-прежнему чист перед Богом и людьми. Король незамедлительно потребовал их осуждения как впавших в ересь вторично, и в тот же вечер они были сожжены на одном из наносных островков Сены, так называемом Еврейском острове».

Утверждают, что, «охваченный пламенем, де Моле, сколько хватало жизни, яростно кричал о своей невиновности, проклинал короля и папу и звал их за собой на Страшный суд:

– Мессиры, не пройдет и года, как я призову вас на Страшный суд!»

И впрямь, «легко можно обмануть церковь, но ни в коем случае нельзя обмануть Бога» (Годфруа Парижский). Через 8 месяцев отменно здоровый Филипп IV Красивый скончался на 47-м году жизни от обширного инсульта. Что же касается Климента V, прославившегося симонией (продажей церковных должностей и духовного сана), а также непотизмом (кумовством), то сей «святокупец» «в ужасных судорогах» попал в восьмой круг ада (по Данте) еще раньше – через месяц после казни де Моле. «Наследство, оставленное Климентом своему преемнику Иоанну XXII (1316–1334), оценивалось в сумму, баснословную для тех времен, двух миллионов золотых гульденов».

P.S. Существует еще одна версия преследования Ордена, связанная с ересью, согласно которой Мария Магдалина была женой Иисуса Христа и после его казни родила дочь Сару, потомки которой якобы дали Франции династию Меровингов. Филипп IV – выходец из династии Капетингов, в 751 г. низложивших Меровингов, естественно, был озабочен намерением Ордена пропагандировать эту ересь и, как он опасался, использовать ее для его свержения. Понятно, что подобную точку зрения не могла принять и апостольская церковь Рима.

Дожу было запрещено вести частную переписку, покидать Венецию, владеть собственностью за рубежом. Он не мог избавиться от «места для прослушивания» даже за своей кроватью! Трон вовсе не гарантировал ему безопасности. До Фальеро из 54 дожей «девять отреклись от должности; двое погибли в бою; троих убили; двоих казнили; троих сместили; двоих ослепили, а потом и сместили; двоих сослали, но одного из них перед ссылкой ослепили» (В. Киселев).

80-летнего Фальеро, представителя старинного знатного рода, прославленного военачальника и дипломата, члена Совета десяти, избрали венецианским дожем заочно (он в это время был послом при римском папе Иннокентии VI в Авиньоне) 11 сентября 1354 г. Несмотря на почтенный возраст, он полгода достойно исполнял свои обязанности.

Одни историки уверяют, что дож, противник всевластия олигархической верхушки Венеции, стал готовить государственный переворот с целью узурпации верховной власти и уничтожения неугодных ему аристократов с первых же дней своего правления.

Дож планировал вместе со своими сообщниками – племянником Бертуччо Фальеро, начальником арсенала Израэлло Бертуччо – собрать ночью 15 апреля 1355 г. единомышленников-аристократов, сотню-другую офицеров и стражников, плебс, распустить слухи о том, что генуэзцы якобы подходят на кораблях к городу, посеять панику, что непременно привело бы к сбору правительства во Дворце дожей. В этот момент участник заговора – звонарь колокольни Сан-Марко ударит в колокол; по этому сигналу восставшие арестуют правительство и Фальеро провозгласит себя перед народом единовластным правителем.

Другие хронисты настаивают на том, что Фальеро пошел на заговор спонтанно после альковной провокации знатного хлыща 23-летнего Микеле Стено (1331–1413). Эта версия легла в основу трагедии Дж. Г. Байрона «Марино Фальеро», повести Э.Т.А. Гофмана «Дож и догаресса», оперы Г. Доницетти «Марино Фальеро» и др.

Впрочем, существует еще и третья версия, по которой «Фальеро сам стал жертвой заговора венецианских олигархов, бывших противниками его предполагаемого стремления к “демократизации” общественного устройства Венеции путем расширения Большого совета» (С. Блейзизен).

Как бы там ни было, в любом случае поводом к развязке событий послужил именно инцидент со Стено во время костюмированного карнавала, устроенного дожем в своем палаццо. Микеле вызывающе поцеловал жену дожа – 19-летнюю красавицу Анджолину (Аннунциату). По одной из версий, это была вовсе не Анджолина, а придворная дама.

По приказу герцога стража вытолкала наглеца взашей, и тот в отместку проник в «Зал Совета десяти» и на троне нацарапал: «Фальеро содержит красавицу жену, а пользуются ею другие».

Вычислить автора пасквиля не составило труда. Его тут же взяли под стражу и бросили в «свинцовую камеру». Подобное деяние являлось тягчайшим оскорблением верховной власти и могло повлечь за собой смертный приговор. Но поскольку Микеле принадлежал к знатнейшему роду и был одним из трех старшин Совета сорока, этот Совет приговорил его всего лишь к одному или двум месяцам тюремного заключения и изгнанию на год из Венеции.

Приговор привел Фальеро в бешенство, т. к. к оскорблению от нахала добавилось еще унижение от формально подчиненного ему суда. Не исключено, Фальеро страдал и от ухмылок за своей спиной и насмешек.

Однако не стоит сводить решимость Фальеро совершить государственный переворот только к его оскорбленному самолюбию. Скорее всего, дож руководствовался интересами республики, когда хотел освободить ее от большей частью паразитирующей прослойки «управляющих».

Дож решил воспользоваться случаем. Увы, об этом стало известно тут же. Еще до удара колокола многие участники заговора были схвачены, включая Фальеро, которому предъявили ордер на арест, выданный Советом десяти.

Прежде суда над дожем состоялся суд с применением дыбы над десятью главными сподвижниками Фальеро. Все обвиняемые признались в преступном замысле, после чего их подвесили на окна Дворца дожей, предварительно заткнув кляпами рты, дабы они не будоражили чернь крамольными призывами.

Судил синьора Совет десяти (в присутствии нескольких членов Сената) под председательством Бенинтенде 16 апреля. Свидетели, в т. ч. и из числа заговорщиков, дали показания, против которых Фальеро возразить было нечего.

Председатель предложил ему, чтобы избежать пыток, признать свою вину. Фальеро признался в замысле и лишь попросил сохранить для жены и родни его собственность. Однако дворец, владения Фальеро и все его ценности отошли в казну; Анджелине выдали «на жизнь» 2000 дукатов из капиталов супруга.

В тот же день Бенинтенде объявил приговор, по которому Марино Фальеро был обвинен в предательстве и измене государству и «единодушно присужден на смерть».

Казнь свершилась 18 апреля на верхней площадке лестницы Гигантов (название от двух огромных статуй Марса и Нептуна – покровителей Венеции у подножия лестницы), где дожи приносят присягу, в присутствии членов Совета десяти и наиболее влиятельных патрициев. Ворота были закрыты, чтобы плебс не мог проникнуть к эшафоту. Перед тем как палач отрубил мечом осужденному голову, с Фальеро сняли тиару. Но по закону он перестал быть дожем лишь в тот момент, когда меч коснулся его шеи.

Народу на площади показали окровавленный меч со словами: «Смотрите все! Предателю воздали должное!»

Колоколу вырвали «язык» и веревку, оставив висеть его безмолвным в башне.

По декрету Совета десяти в 1366 г. имя Фальеро было стерто с фриза в зале Большого совета, где выбиты имена всех дожей, его портрет замазан «траурным покровом» и сделана надпись: «Hic fuit locus ser Marini Faletri, decapitati pro crimine proditionis» («Это было место Марино Фальеро, обезглавленного за предательство»).

После пожара, уничтожившего в 1577 г. галерею дожей, картины восстановили, а на месте портрета Марино Фальеро поместили надпись на черном полотнище: «Hic est locus Marini Faletri, decapitati pro criminibus» («Это место Марино Фальеро, обезглавленного за преступление») (С. Блейзизен).

«Антихрист» инициировал против Гуса судебный процесс. Священнику было приказано явиться в Рим, в противном случае Праге грозил интердикт – отлучение от церкви всего города.

И тогда Гус решительно порвал с папой, публично вверив себя Христу. Чешские дворяне предложили проповеднику убежище в Южной Богемии, и реформатор на 2 года покинул Прагу. В 1413 г. он написал работу «О Церкви», в которой осудил злоупотребления представителей духовенства. Этот труд стал основой для обвинения автора на суде, на который Гус попал интригами Вацлава IV и его сводного брата – императора Священной Римской Империи Сигизмунда I Люксембургского.

Сигизмунд убедил Иоанна созвать очередной Собор, чтобы, в частности, решить вопрос с реформатором Яном Гусом. Собор был назначен на 1414 г. в Констанце (Германия).

Сигизмунд, как король Германии, пригласил Гуса прибыть на Собор, гарантируя ему личную неприкосновенность, – для того, чтобы «очистить свое имя, а также имя всего народа Богемии от постоянных обвинений в ереси» (Богемия входила в состав Германии).

3 ноября 1414 г. Гус прибыл в Констанц и поселился в частном доме. 28 ноября священника пригласили в папскую резиденцию, где тут же и арестовали по личному приказу Иоанна. Через неделю арестанта заточили в подвал доминиканского монастыря. От сырости и холода Гус тяжело заболел и едва не умер. Его перевели в сухую камеру, но продержали в темнице еще несколько месяцев. На допросах от узника требовали ответа – как он относится к учению Уиклифа. (Учение было запрещено Римским собором 1412 г.) Гус дал им письменные ответы. Чаще всего ему задавали вопрос: «Говорили ли вы, что Папа Римский является антихристом?» Гус написал, что «если образ жизни, ведомый Папой, мерзок перед Господом, то да, он является антихристом».

На требование дать ему адвоката реформатор получил отказ. А вскоре Сигизмунд «аннулировал все гарантии личной безопасности, данные всем присутствовавшим в то время в Констанце».

В это время Собор низложил папу Иоанна XXIII. Предъявив ему 54 обвинения, начиная от лжи и воровства до содомии и убийств, Иоанна приговорили к трехлетнему тюремному заключению.

Гус перешел под власть Сигизмунда, и тот приказал надеть на узника кандалы, а на ночь приковывать за руку к стене. Допросы пошли по второму кругу.

Сейм Чехии и Моравии, чешское и польское дворянство, находившееся в Констанце, потребовали от Сигизмунда открытого суда над Гусом. Король вынужден был согласиться.

5 июня измученного узника отдали негодующим судьям. Не давая Гусу сказать ни слова, кроме ответов «да» или «нет», те всласть наорались на него, а затем вернули в камеру. 6 июня Гусу снова задавали провокационные вопросы и не позволили сказать ничего в свою защиту.

От Гуса судьи требовали одного – отречься от своих взглядов. «Я готов отказаться от своих убеждений, – говорил он, – если мне будет доказано, что они не основаны на Священном Писании». Но судьям было не до Священного Писания.

Когда Гуса увели, Сигизмунд стал убеждать судей сжечь Гуса на костре. Слова монарха случайно подслушали несколько чешских дворян, от которых о них вскоре узнала вся Чехия. После этого Сигизмунд до конца своих дней был самым ненавистным врагом чехов, особенно бедноты.

На следующий день Гус подвергся усиленному допросу. Были заслушаны свидетели, которые откровенно возводили напраслину на подсудимого, на что тот сказал: «Это неправда». Суд раскритиковал все работы Гуса, но вердикта так и не вынес.

1 июля узнику вручили услужливо подготовленный текст отречения от своих убеждений, но Гус не принял его и заявил: «Я не отрекусь».

6 июля, в день своего рождения, Гус в последний раз предстал перед судом. Ему предъявили 30 обвинений. И опять ему не дали сказать слова в свою защиту. Один из кардиналов заявил, что «они уже достаточно от него услышали».

По приговору суда Гуса, как неисправимого еретика, лишили священнического сана и передали светским властям для сожжения на костре вместе с его трудами.

Гус встал на колени и громко произнес молитву: «Господь мой, Иисус Христос, я умоляю Тебя, чтобы Ты простил всех моих врагов ради Твоей великой милости».

Семь епископов совершили обряд лишения священнического сана, после чего Гуса передали солдатам, которые отвели его в поле. Там приговоренного ожидал костер бессмертия.

Из пламени до зрителей (собрался весь город) донеслось пение Гуса: «Христос, Сын Бога Живого, смилуйся надо мной»…

Вместе с пастором сгорела Библия, которую он перевел на чешский язык.

По легенде, некая старушка подбросила к ногам привязанного к колу Гуса то ли хворост, то ли полено, на что пастор сказал: «О, святая простота!»

Прах еретика выбросили в Рейн.

P.S.I. 17 декабря 1999 г. папа Иоанн Павел II сказал во время международного симпозиума: «Я испытываю потребность попросить прощения за жестокое убийство Яна Гуса».

P.S.II. «Верный христианин, ищи истину, слушай истину, изучай истину, люби истину, говори истину, придерживайся истины, защищай истину даже перед лицом смерти; ибо истина избавит тебя от греха, дьявола, духовной смерти и, наконец, от вечной смерти» (Ян Гус).

На Ближнем Востоке Насими – святой мученик и мыслитель, гордость тюркского мира, «символ мужества, геройства, непоколебимой воли, верности своим убеждениям».

Насими с паломническими целями исходил всю Малую Азию. За пропаганду хуруфизма не раз по много месяцев сидел закованный в темницах. Пламенные стихи поэта знали все от мала до велика, их переписывали, читали и пели на базарных площадях.

В Халебе (Алеппо), крупнейшем городе Сирии, подвластном султану центрального Египетского государства мамлюков Али Муайаду, Насими прожил несколько лет вместе со своей семьей.

Такая яркая личность, проповедовавшая ересь, да к тому же и глубокий поэт не мог остаться незамеченным светскими властями и духовенством. Всякое отступление от веры, как известно, смывается мученичеством. В 1417 г. Насими был арестован – как предполагают, не только за пропаганду ереси, но и за свои «ренессансные» стихи, и за политическую деятельность.

Далее цитируем арабский источник «Кунуз-уз-захаб», в котором можно найти краткие сведения о судебном процессе Насими.

«Вероотступник Али Насими был казнен во времена Йашбека. В то время в “Дар-ульадле” (Дворце правосудия) в присутствии нашего шейха Ибн Хатиба ал-Насири и Наиба (наместника) верховного кадия шейха Иззуддина Шамсуддина Ибн Ами-нуддовле, верховного кадия Фатхуддина аль-Малики и верховного кадия Шихабуддина аль-Ханбали рассматривалось дело (об Али аль-Насими).

Он сбил с пути истины некоторых безумцев, и они в ереси и безбожии подчинялись ему. Этот вопрос был поднят перед кадиями и богословами города неким Ибн аль-Шангаш Алханаданом…

Насими произнес “келме-и-шахадет” – поклялся на Коране и отверг то, что говорили о нем. В это время появился шейх Шихабуддин Ибн Хилал. Заняв почетное место в меджлисе, он заявил, что Насими – безбожник и должен быть казнен, а раскаяние его должно быть отвергнуто.

Ибн Хилал спросил: “Почему же вы его не казните?” Аль-Малики ответил ему: “Напишешь ли ты приговор собственноручно?” Тот ответил: “Да” и написал приговор, с которым тут же ознакомил присутствующих. Но они с ним не согласились. Аль-Малики сказал ему: “Кадии и богословы не соглашаются с тобой. Как я могу казнить его на основе твоих слов?”

Йашбек сказал: “Я его не казню. Султан поручил мне ознакомить его с делом. Подождем, что султан прикажет по этому поводу?”

На этом меджлис разошелся. Насими остался в темнице. О деле его было доложено султану Муайаду, от которого пришел приказ содрать с него кожу и в течение семи дней выставить в Халебе на всеобщее обозрение, обрубить ему руки и ноги и отправить Алибеку Ибн Зульгадару, его брату Насируддину и Осману Гарайолуку, которых Насими также сбил с пути. Так и сделали. Этот человек был гяуром и мулхидом (богоотступником). Упаси Боже, говорят, у него есть тонкие стихи».

Существует несколько преданий о смерти Насими, но ими лучше украшать опусы, имеющие отношение к поэзии, нежели к правосудию. Слово «правосудие» уместно здесь только по форме, т. к. по сути его и не могло быть в то время при султанской власти.

В ожидании казни Насими написал «хабсие» – «тюремные» стихи, ставшие венцом его творчества и его жизни.

P.S. «С одной стороны, в некотором смысле Насими видится как бы ненормальным, а иногда и сумасшедшим религиозным фанатиком – он будто захвачен средневековой душевной тоской, которую ныне никто больше не в состоянии понять» (М. Р. Хесс).

Не признав договора в Труа, дофин Карл обосновался в Шиноне и продолжил войну с англичанами. И хотя в Северной Франции против оккупантов развернулась народная война, англичане были близки к тому, чтобы в 1429 г. полностью подчинить себе французов. Собственно, им оставалось взять Орлеан.

После многомесячной осады защитники Орлеана готовы были сдать город, но неожиданно им на помощь пришла 17-летняя пастушка Жанна. Ведомая патриотическим чувством и «голосами» святых – Михаила, Маргариты и Екатерины, девушка уверовала в собственную миссию освободительницы Франции, пришла в резиденцию дофина и добилась аудиенции у Карла. Жанна каким-то образом узнала дофина в толпе царедворцев и, подойдя к нему, произнесла: «Добрый принц, меня зовут Жанна-девственница. Король Небесный послал меня к вам, чтобы сообщить, что вы будете повенчаны на трон в городе Реймсе, и вы будете наместником Небесного Короля, который правит Францией».

Именем Бога она подтвердила дофину его законнорожденность и права на престол, убедила Карла в том, что послана Небом для того, чтобы снять осаду с Орлеана и освободить Францию от захватчиков. Недоверчивый Карл подверг девушку всесторонней проверке. Богословы установили, что «голоса» шли от Бога. Подтверждена также была ее безупречная репутация и девственная чистота. После этого Жанна возглавила десятитысячное войско.

Д’Арк проявила себя в сражениях не только как блестящий главнокомандующий, но и как бесстрашный рыцарь – не раз она в доспехах со знаменем в руках увлекала за собой бойцов на позиции врага; тяжело раненная стрелой в ключицу, не оставила поле боя. Один ее вид воодушевлял воинов, 8 мая 1429 г. снявших осаду Орлеана и затем освободивших ряд городов. Население прозвало Жанну Орлеанской девой, а англичане – «колдуньей». После этого воительница призвала Карла отправиться в Реймс, место коронации французских королей, на миропомазание. Реймс был взят, и 17 июля Жанна со своим штандартом стояла рядом с коленопреклоненным Карлом VII. На вопрос монарха, что она желает в качестве подарка, дева ответила: «Государь, подарите мне Францию».

Менее чем через год д’Арк оказалась ненужной королю Франции. 23 мая 1430 г. под Компьеном она попала в плен к бургундцам – сторонникам Англии. Как предполагают, ее предали приближенные Карла VII. Сам монарх пальцем не пошевелил, чтобы освободить девушку из плена, хотя мог выкупить ее.

Поторговавшись, за 10 тыс. золотых ливров бургундцы продали пленницу англичанам; те перевезли ее в декабре в Руан и устроили судебный процесс. Дабы не придать Жанне ореол мученицы, суд был проведен французскими судьями и на французские деньги, для чего население захваченных территорий обложили дополнительным налогом.

Процесс вел епископ Бове Пьер Кошон, советник при Генрихе VI, надеявшийся получить место архиепископа в Руане. Судья имел зуб на подсудимую – из-за ее ратных побед он лишился дома и имущества.

Судейский корпус представляли видные богословы и законники: судья Ж. Леметр, прокурор Ж. Эстиве, советник по допросу свидетелей Ж. де ла Фонтен, нотариусы Г. Коль и Г. Маншон, судебный пристав Ж. Массье.

Заказчики потребовали (за очень приличное вознаграждение) от судей разоблачения Жанны как святой девы, развенчания ее военных подвигов и вынесения ей смертного приговора. Сверхзадачей суда было признать коронацию Карла VII, проведенную еретичкой и «колдуньей», незаконной.

Кошон должен был безукоризненно провести суд, строжайшим образом соблюдая все формальности, предписанные церковью. Но так не получилось. Процесс сразу же начался с серьезного нарушения. Жанну поместили не в церковную женскую тюрьму, под охрану женщин, как было положено, а в светскую под охрану английских солдат, которые круглые сутки находились с ней в камере. Подсудимой не дали защитника. На просьбу, чтобы в суде приняли участие богословы французского короля или чтобы ее отдали на суд папе, Жанне было отказано. Половину допросов провели в камере узницы, что также противоречило регламенту инквизиционного суда.

Процесс открылся 9 января 1431 г. На 6 публичных заседаниях предварительного следствия присутствовали 45 докторов, бакалавров и лиценциатов теологии, канонического и гражданского права, а также 130 заседателей. Вся эта богословская мощь, направленная против неграмотной крестьянской девушки, оказалась бессильна!

Суд начался с богословских ловушек, но девушка искусно избегала их. Кошон приказал Жанне прочесть «Отче наш» (любая ошибка или запинка могла быть истолкована как признание в «ереси»). «Исповедуйте меня, – ответила она, – и я прочту вам молитву». Кошон оказался в ступоре, т. к. он не мог быть одновременно судьей и исповедником.

На некоторые вопросы не было однозначных ответов – любой ответ мог быть истолкован против подсудимой, но и тут Жанна отвечала так, что приводила судей в ярость, а теологов в изумление.

«Знаете ли вы, что на вас почиет благодать Господня?» (Сказав «да», Жанна призналась бы в грехе гордыни, «нет» – отказалась от своих притязаний на связь с Богом). «Если я вне благодати, пусть Господь пошлет мне ее. А если я пребываю в ней, пусть Он меня в ней хранит».

Еще до процесса Жанна пыталась бежать, выпрыгнув из башни с 18-метровой высоты. Она разбилась, но выжила; суд поставил ей это в вину, как тягчайший грех – попытку самоубийства, на что девушка возразила: «Каждый заключенный имеет право бежать».

Большей частью вопросы касались двух тем – «голосов» и мужской одежды, которую якобы по канонам церкви нельзя было носить женщинам.

Допросы в камере также не дали инквизиторам никаких улик. Когда Кошон пригрозил пленнице пытками, Жанна ответила: «Если вы мне вырвете мои члены и выбьете мою душу из тела, даже тогда я не изменю своих показаний, если же я скажу вам другое, то затем я всегда буду утверждать, что вы силой заставили меня сделать это».

В середине апреля Жанна чудом выжила, съев предложенную Кошоном (версия историков) отравленную рыбу.

Судьям не удалось доказать, что Жанна является ведьмой. Не получилось обвинить ее и в идолопоклонничестве. К концу следствия у инквизиторов осталось две зацепки для обвинения Жанны – мужское платье, которое она никогда не снимала с себя, и «непоколебимая вера в правоту своих идей», из-за которой Жанна пренебрегала авторитетом Церкви. Ей задали вопрос – а как она относится к воинствующей Церкви здесь, на земле? Жанна ответила, что она верит в земную Церковь, но в своих делах и словах полагается только на Бога. Этого судьям хватило, чтобы обвинить д’Арк в раскольничестве и наречь ее отступницей и еретичкой.

На заседаниях 2 и 23 мая Жанне зачитали 12 (из 70) обвинений против нее. «Голоса» святых признали вымыслом либо исходившими от дьявольских духов; мужскую одежду Жанны – нарушением божественного закона; прыжок с башни – проявлением отчаяния, ведущим к суициду. И т. д.

Т.к. все уговоры Кошона признать себя виновной, раскаяться и отречься от своих преступных заблуждений Жанна отвергла, трибунал постановил отлучить ее от Церкви и сжечь.

24 мая состоялось аутодафе в присутствии высокопоставленных представителей церковных властей и высших английских чинов. Перед угрозой Кошона сжечь ее (костер уже был приготовлен) Жанна внезапно заявила, что готова отречься, если ее переведут в церковную тюрьму. Инквизитор пообещал выполнить просьбу и зачитал ей формулу отречения, включавшую обещание переодеться в женскую одежду. Для подписи (Жанна поставила крест) епископ подсунул другой листок с развернутым текстом отречения, после чего зачитал д’Арк новый приговор, по которому ее приговорили к пожизненному заключению в тюрьме на хлебе и воде.

В церковную тюрьму узницу не перевели, а возвратили англичанам. Через пару дней Кошон застал Жанну в мужском костюме, в который она облачилась то ли от приставания солдат, то ли от решимости покончить со своей минутной слабостью на аутодафе. Говорят еще, что женское платье у нее отобрали стражники.

Судьи воспользовались этим, отлучили «злостную еретичку» от Церкви и передали светскому правосудию.

Казнь Жанны состоялась 30 мая на площади Старого рынка в присутствии судей.

Пепел мученицы рассеяли над Сеной.

Говорят, Жанна крикнула Кошону: «Епископ, я умираю из-за вас. Я вызываю вас на Божий суд!» И вроде как 60-летний Кошон рыдал, глядя на костер. От раскаяния ли? От радости, что обретет наконец архиепископство? Как знать. Впрочем, архиепископом Руанским он так и не стал…

Итоги процесса были пересмотрены на реабилитационном процессе 1455–1456 гг., и в июле 1456 г. приговор по делу Жанны д'Арк был торжественно отменен папой Каликстом III.

В 1909 г. папа Пий X провозгласил Жанну блаженной, а в 1920 г. папа Бенедикт XV канонизировал ее.

Вереница уголовных дел, тянущаяся из туманной юности Вийона, теряется в таком же туманном закате его жизни. Не исключено, что окончил свои дни Франсуа в застенках или в подворотне, а может даже, и на виселице. Нам же расплывчатость границ жизни Вийона и отсутствие иных свидетельств дает право свести все суды над ним, во многом связанные друг с другом, в один процесс длиною в 8 лет – от 1455 до начала 1463 г.

На этом кратком пути Вийону больше везло, чем не везло, т. к. ему удавалось вовремя скрыться от правосудия либо счастливым случаем избежать казни. Главная особенность почти всех процессов Вийона заключалась в том, что арестанта спасала от виселицы монаршая милость.

Первым делом Вийона стало убийство священника Филиппа Сермуаза 5 июня 1455 г. В этот день праздника Тела Господня Вийон сидел на пороге своего дома и мирно беседовал со священником Жюлем и девушкой Изабеллой. К ним присоединились еще два знакомца – Сермуаз и магистр Жан ле Марди. Вспыхнула ссора, и Сермуаз, видимо приревновав девушку к Франсуа, несколько раз ударил Вийона кулаком в лицо, разбив ему нос и губу. Поэт выхватил кинжал, пырнул ревнивца в живот, после чего убежал. Свидетелей рядом уже не было – все разбежались. Клирик было погнался за ним, но тут же упал без чувств. Через день Сермуаз отдал Богу душу. Перед смертью он простил Франсуа и просил не карать его, ибо сам был зачинщиком ссоры.

По тогдашним законам случайное убийство при самозащите не всегда каралось тюремным заключением, но уж коли преступник попадал под горячую руку правосудия, смерти было не избежать. Дабы спастись от этого, Вийон написал два прошения о помиловании в королевский суд и благоразумно скрылся из Парижа. По одной из версий, в провинции Франсуа спасался от голода, примкнув к воровской шайке.

Через полгода король Карл VII помиловал поэта – не без ходатайства друзей и сановных почитателей его таланта. Однако при этом «никто не мог бы сказать, во что обошлось заступничество, обелившее убийцу Сермуаза, но одно можно сказать с определенностью: в текстах помилования невозможно обнаружить ни следов денег, ни следов чьего-либо влияния».

Удачно ускользнув от виселицы, Франсуа вернулся в Париж, но не одумался и ударился во все тяжкие. Загулы в тавернах и борделях свели его со столичными грабителями.

В ночь на Рождество 1456 г. Франсуа с четырьмя подельниками ограбил ризницу теологического факультета Наваррского коллежа на 500 золотых экю. Тогда же поэт написал и свою первую крупную балладу – «Лэ, или Малое завещание», в которой он назвал главных участников уголовного процесса по этому делу – Жака Мотена и Пьера Базанье, следователей королевского суда, Фурнье – прокурора Парижского парламента и др.

В коллеже заметили пропажу и через полгода установили имена преступников. Вийон вовремя покинул Париж; правда, на сей раз провел в бегах 5 лет. Кусок хлеба Франсуа в это время добывал в скитаниях по всей стране, тщетных попытках пристроиться писцом или дворовым поэтом к какому-нибудь феодалу, но большей частью пропадал в бандитских шайках.

Несколько раз Вийон оказывался в тюрьме, где каждый раз писал очередную балладу. Но как легко попадал Франсуа в застенок, так же легко и выходил из него. (Не считая, понятно, душевных и физических страданий.)

Так, в 1460 г., когда Вийон томился в орлеанской тюрьме в ожидании казни, в город пожаловала трехлетняя Мария, дочь герцога Карла Орлеанского, блестящего поэта, не раз выручавшего Франсуа из беды. В честь первого въезда принцессы в ее наследственные владения всех арестантов (по приказу герцога, разумеется) выпустили на свободу.

На следующий год Вийон оказался в тюрьме городка Мен-сюр-Луар, служившего резиденцией епископа Орлеанского Тибо д’Оссиньи. По какой-то причине епископ невзлюбил поэта, содержал его в яме на хлебе и воде. И опять Франсуа повезло. 2 октября 1461 г. через город проезжал только что взошедший на престол Людовик XI Валуа, направлявшийся на свою коронацию. Монарх велел очистить тюрьмы от арестантов, после чего поэт, тяжело больной и без всяких средств к существованию, подался в Париж. Там он в этот период создал свои самые знаменитые вещи – «Эпитафию» и «Большое завещание».

В октябре 1462 г. Вийона поймали на мелкой краже и посадили в тюрьму Шатле. Там открылось, что он разыскивается по делу об ограблении Наваррского коллежа. Благо, университетское начальство согласилось, чтобы поэт за три года возместил коллежу украденную сумму, и 7 ноября Франсуа отпустили.

Прошло полтора месяца, и Вийон вновь оказался замешанным в уличной драке, в которой тяжело пострадал папский нотариус Франсуа Ферребук. Участвовал ли в потасовке Франсуа – не ясно, но после пытки водой, где он оговорил себя, суд послал его на виселицу. Подав прошение, поэт в ожидании казни создал «Балладу повешенных». Вот отрывок из нее:

А еще «Катрен»:

Доследование установило невиновность Вийона, и 5 января 1463 г. парижский парламент заменил смертную казнь десятилетним изгнанием из города. Поэт подал в суд прошение (известное по «Балладе суду») с просьбой на три дня отсрочить исполнение приговора. Запись об этой отсрочке фактически стала точкой в известной ныне биографии Вийона.

Остаток жизни Франсуа не поддается реконструкции. Известно лишь, что в 1489 г. вышло первое издание стихов Вийона без авторской правки. Т. е. в один из предшествующих этой дате дней закончились суды над преступником, и началось бессмертие поэта.

Во Флоренцию Савонарола приехал по приглашению Лоренцо Медичи, главы Флорентийской республики. Флоренция славилась средоточием искусства Возрождения и контрастом между богатством и бедностью. Знати было с кого брать пример – папская курия по уши погрязла в симонии и непотизме, роскоши и разврате.

Не отставала от Рима и Флоренция. Молодые люди весело проводили время на балах и карнавалах, кто постарше – в чревоугодии и лихоимстве. Школа и церковь держали равнение на античных героев, в коих легко находили оправдание всем порокам, поразившим общество. Истинное христианство мало-помалу предавалось забвению.

Савонарола, в 1491 г. избранный настоятелем монастыря Сан-Марко, клеймил пороки прихожан и властителей, упрекал паству в отступлении от канонов христианской жизни. Главной в его назиданиях была идея нравственного преобразования общества и обновления церкви. С особой страстью пастырь бичевал ростовщичество.

Тексты его проповедей, сыгравшие немалую роль в подготовке реформации на Западе, были известны всей Европе; их переводили даже турецкому султану. Савонароле верили, как пророку, поскольку все его предсказания сбывались.

Напуганные тем, что «скоро Бог поразит Своим гневом всю Италию», купцы раздавали неправедно нажитое добро, дамы снимали с себя украшения, аристократы удалялись в монастырь, юнцы шагали не на бал, а на мессу, и т. п.

Слова проповедника не расходились с его делами. В монастыре он ввел обет нищеты и трудовые повинности, распродал монастырское имущество, а деньги раздал бедным. Сам Джироламо жил, как последний бедняк.

После смерти Лоренцо (1492) его преемник Пьеро Медичи предал республику. На территорию Италии вторглись войска французского короля Карла VIII. Народ восстал и смел клан Медичи, восстановив в стране республиканскую конституцию. Правда, к власти пришли другие богатые семейства, но уже в 1494 г. неофициальным главой Флоренции стал Савонарола.

В тот год французы, захватив ряд городов республики, подошли к Флоренции. Для переговоров с французским королем главой посольства избрали Савонаролу. Он отправился к Карлу VIII и убедил его (говорят, устрашил Божьей карой) покинуть Италию и вернуть республике завоеванные земли, что король и сделал. На 4 года авторитет доминиканца стал непререкаемым – ему предоставили карт-бланш в проведении любых социальных мероприятий. Занимался этим Савонарола жестко, оправдав свое прозвище «диктатор Флоренции».

Болезни и голод свалились на граждан; денег практически не осталось. Отпала от республики в результате восстания Пиза. Генуя и Лукка захватили Сарацану и Пьетрасанту. Король Германии Максимилиан I осадил Ливорно. Имел виды на Флоренцию и «чудовище разврата» – папа Александр VI, знакомый по доносам с проповедями Савонаролы, в которых тот называл Рим вторым Вавилоном.

За это время Савонарола реализовал собственную программу государственного переустройства и культурных преобразований во Флоренции. Восстановил государственные учреждения; организовал «Великий Совет» и «Совет восьмидесяти»; поземельный налог заменил подоходным. Изгнал ростовщиков, основал государственный заемный банк с фиксированным процентом. Провозгласил Иисуса Христа «синьором Флоренции».

В рамках борьбы за чистоту нравов Савонарола учредил «полицию нравов». Публично сжигал в «кострах тщеславия» изъятые у граждан (или добровольно принесенные ими) книги светского содержания, музыкальные инструменты, духи, игральные кости и карты. Уничтожал он и творения гениев эпохи Возрождения, объявив их плодом греха и разврата. Так под влиянием Савонаролы погибли многие творения Боттичелли – художник сам бросал их в огонь. Похоже, пророк знал то, чего не ведаем мы, – кем вдохновлялись творцы Высокого Возрождения – Богом или сатаной.

Нещадно преследовал Савонарола игроков и развратников, вплоть до того, что «урезал языки» святотатцам и сжигал гомосексуалистов на костре. Жесткость диктатора проистекала из реальной опасности, которая грозила республике извне, а еще больше изнутри. Каждую минуту Джироламо готовы были сместить или убить.

Савонаролу поддерживала беднота («белые»). Против него выступали сторонники Медичи («серые»), приверженцы олигархического правления («беснующиеся») и золотая молодежь («тусующиеся»), предпринявшая ряд неудачных покушений на проповедника.

Избавиться от Савонаролы «беснующимся» помог папа. Какое-то время Александр VI заигрывал с Джироламо, безуспешно зазывая его в Ватикан и предлагая через посредников архиепископство во Флоренции. Когда папа посулил пост кардинала, Савонарола ответил ему: «Если мне и суждено носить красную кардинальскую шапку, то пусть она обагрится моей собственной кровью».

Тогда было решено обвинить приора монастыря Сан-Марко в ереси. Ересь найти не удалось, но сошла и формулировка «подозрительное учение». Предлогом для отлучения послужило отделение в 1497 г. понтификом монастыря Сан-Марко от провинции доминиканского ордена и подчинение его римской провинции. Савонарола не послушался, и 12 июня папа отлучил его от церкви и потребовал выдачи.

Через неделю Савонарола огласил «Послание против лживо испрошенной буллы об отлучении», где заявил, что «несправедливо отлученный имеет право апеллировать ко Вселенскому собору». Дело Савонаролы обсуждалось всем миром, в его защиту вышла масса брошюр.

Папа дважды присылал во Флоренцию свои «бреве» (послания) с требованием выдать Савонаролу папским властям, грозил республике за ослушание, но Флоренция почти год – до весны 1498 г. не спешила выполнить этот приказ. В проповедях же Савонаролы горел еще больший огонь – не иначе от будущего костра.

Проповедник послал Карлу VIII «Письмо к государям» с призывом собрать Вселенский собор для низвержения папы, но послание попало к Александру VI.

Тут же «беснующиеся» и агенты Ватикана стали распускать слухи о том, что праведный проповедник может совершить чудо – пройти сквозь огонь костра и остаться живым. 7 апреля 1498 г. толпа разожгла костер и затребовала от Савонаролы чуда. Савонаролу готов был заменить его сподвижник, но «Божий суд» не состоялся, т. к. по требованию проповедника костер должен был пройти еще и представитель «беснующихся» – монах-францисканец. Таковой рисковать не стал. Толпа, в т. ч. и бывшие сторонники Савонаролы, не вникая в подробности, обвинила пророка в трусости и неправедности его учения. Ничего удивительного в таком поведении адептов нет – достаточно вспомнить кульбит многих приверженцев Иисуса Христа после его ареста.

На другой день разъяренная толпа ворвалась в монастырь Сан-Марко, схватила Савонаролу и бросила его в темницу.

Следственная комиссия состояла из 17 «беснующихся». Сразу же приступили к допросу и пыткам. За несколько недель нечеловеческих истязаний, когда несчастного вздергивали на дыбу чуть ли не каждый час, у него не раз было вырвано признание «лживости обманного учения» и раскаяние в намерении низложить папу. И хотя между пытками Савонарола всякий раз отрекался от своих слов, из них было состряпано нужное Риму донесение.

От папы во Флоренцию для расследования дела Савонаролы пожаловала комиссия – генерал Доминиканского ордена Д. Туриано и главный судья Рима Ф. Ромолино. Ромолино пообещал «беснующимся»: «Мы устроим из него хороший костер». Допросы и пытки продолжились. Продолжились и показания, но содержание их «было таково, что судьи признали необходимым немедленно скрыть написанные им листы, а впоследствии и совершенно их уничтожить». Тем не менее посланцы Александра VI получили все что хотели и вернули проповедника в руки светской власти.

22 мая 1498 г. после церемонии отлучения от церкви «Совет восьми» приговорил Савонаролу к повешению на эшафоте с последующим сожжением.

Казнь состоялась 23 мая 1498 г. при огромном стечении народа. «Когда его подвели к виселице, из толпы раздались крики: “Сотвори же чудо, пророк”»…

Чудо сотворил через 60 лет папа Павел IV, жесточайший фанатик инквизиции, – в честь великого проповедника он сочинил в 1558 г. особую литургию, которая исполнялась в церквях ежегодно в день казни Савонаролы.

К Атуальпе вышел не Писарро, а монах В. Вальверде. Доминиканец протянул Верховному Инке Библию и призвал его принять католичество и объявить себя вассалом испанского короля Карла V, которому сам папа римский подарил эти земли.

Возмущенный неподобающим приемом Атауальпа оттолкнул руку Вальверде: «Я не должен быть чьим-то вассалом. Ваш король, возможно, столь же велик, как и я, и мне приятно будет считать его своим братом. Что касается этого “папы”, о котором мне только что говорили, то он, видимо, сумасшедший, так как раздаривает земли, которые ему не принадлежат. А веру мою на другую я менять не собираюсь» (О. Липовская).

Монах удалился, и началась резня, «обесчестившая испанское рыцарство в глазах всего мира». Пушки, аркебузы, всадники в латах, стальные мечи свое дело сделали отменно – уже через час на площади осталось до 3 тыс. трупов индейцев. Атауальпу взял в плен сам Писарро. Войско инков в бой не вступило и в дальнейшем также не проявило активности, опасаясь расправы испанцев над вождем. На Атауальпу надели цепи, но больше ничем не сковывали его свободу. За месяц узник настолько хорошо выучил испанский язык, что вел богословские беседы, а научившись играть в шахматы, обыгрывал своих бледнолицых противников.

Видя неуемную жажду испанцев к золоту, Атауальпа предложил Писарро за себя выкуп – самый большой за всю историю человечества. Он пообещал заполнить комнату площадью 37 кв. м, где его содержали, золотом до черты, которую он, встав на цыпочки, смог прочертить на стене, а в «довесок» предоставить еще и два раза по столько же серебра. В ответ на такую фантастическую щедрость и Писарро не поскупился на обещания и заверения. Тут же был подписан и нотариально закреплен договор о выкупе самодержца.

Во исполнение своих обязательств перед Писарро, Верховный Инка приказал вождям содействовать испанцам в сборе золота. В Кахамарку потекли золотые и серебряные реки.

Атауальпа провел в заточении 8 месяцев. В это время был убит якобы по его приказу Инка Уаскар. Историки считают, что смерть Уаскара была выгодна только Писарро, поскольку она внесла в ряды индейцев еще больший раскол и позволила испанцам лавировать между ними.

К середине 1533 г. камеру вождя заполнили золотыми изделиями, изъятыми в храмах и у частных лиц. Все эти сокровища переплавили в слитки. «Выкуп за Атауальпу составил 1 326 539 песо золота и 51 610 марок серебра». Пятую часть отправили на четырех кораблях в Севилью для Карла V, а «остатки» поделили между собой. Большая часть досталась Франсиско Писсрро и его четырем братьям, но и прочие не остались в накладе, сделавшись по европейским меркам отменными богачами. Богатство никому, правда, не пошло впрок, т. к. одни проиграли его в карты, а другие перерезали друг друга.

Верховный Инка был больше не нужен Писарро, причем не только пленный, но и на свободе. Ведь выпусти его маркиз, справедливое возмездие последовало бы незамедлительно.

Не желая запятнать себя в глазах Карла V несанкционированным убийством монарха, конкистадор организовал над Атауальпой суд, который правильнее назвать судилищем, а еще точнее – расправой. 12 офицеров протестовали против суда и вынесения Атауальпе смертного приговора, считая, что это прерогатива испанского короля, но Писарро был неумолим и организовал, быть может, самую яркую пародию на суд, совершенную по правилам «правосудия» и в рамках христианской добродетели.

Атауальпе, как и при первой встрече, предложили вступить в христианство, но он отказался. Тогда Верховного Инку вывели на центральную площадь и, обвинив его по 12 пунктам – в убийстве Уаскара, незаконном захвате власти, идолопоклонстве, многоженстве, подготовке переворота против испанцев и т. д., приговорили к сожжению на костре. Один из пунктов гласил, что «он неправильно расходовал деньги своей империи»!

Атауальпа умолял палачей заменить эту казнь на любую другую, т. к. по верованиям инков бессмертие можно было обрести только после бальзамирования тела усопшего. Тогда В. Вальверде вновь предложил Верховному Инке принять христианство в обмен на милость – удушение гарротой. «Сын Солнца» согласился, принял крещение и с именем Хуан под пение псалмов 29 августа 1533 г. был удушен как новокрещенный католик. «После казни Вальверде самым достойным образом совершил над мертвым телом Инки предписанное заупокойное богослужение». Несмотря на то что Атауальпа просил передать его тело родным в Кито, «одежду и часть тела Атауальпы сожгли».

Испанские власти в Панаме были шокированы самосудом над государем великой державы и дискредитацией самого понятия монарха как помазанника Божьего, не одобрил поступка Писарро и испанский король. Франсиско еще 7 лет пожил припеваючи, пока не погиб от меча такого же, как он, бандита.

На следующий день лорд-канцлер, не одобривший церковного раскола, сослался на плохое здоровье, вернул королю большую государственную печать и ушел в отставку, чем вызвал большую досаду монарха. Уединившись в Челси, философ предался там размышлениям и трудам, никак не реагируя на жизнь двора и дела государя.

В 1533 г. Генрих VIII купил у университетов Оксфорда, Кембриджа, Парижа и др. письменные подтверждения «законности» королевского развода и получил от архиепископа Кентерберийского Т. Кранмера (главного реформатора английской церкви) и юриста Т. Кромвеля утвержденное в обеих палатах парламента обоснование своего развода с Екатериной Арагонской ввиду незаконности брака с ней. По сути, король был прав. По настоянию отца Генриха VII он женился на Екатерине после кончины ее первого мужа, наследника английского престола, принца Артура, старшего брата Генриха. «Согласно каноническому праву, жена брата считалась очень близкой родственницей, а потому брак Екатерины и Генриха являлся кровосмесительным и греховным» (В. Н. Еремин). Просто Генрих VIII смог получить от папы Юлия II соответствующее разрешение.

1 июля 1533 г. король женился на Анне Болейн. Званный на коронацию, Мор на торжества не явился, и новая королева стала требовать отмщения. Генрих VIII готов был, но не мог «просто» расправиться с бывшим канцлером, на это ему был нужен закон. Уж чего-чего, а писать законы «под себя» мастера всегда найдутся.

Королевские угодники стали готовить Т. Мора к бесчестию: конфисковали его имение, устроили над ним в 1534 г. «пробный» суд по делу монахини Е. Бартон, предвещавшей гибель королю, если тот женится на Анне Болейн. (Мор состоял с монахиней в переписке.) Но прекрасно образованный в области канонического права и весьма искушенный в судейских баталиях бывший канцлер не оставил камня на камне от неуклюжих обвинений. Палата лордов также взяла его под свою защиту.

В конце концов, мстительная Анна добилась своего. 30 марта 1535 г. парламент принял «Акт о супрематии», провозгласивший Генриха VIII верховным главой церкви, и «Акт о престолонаследии» с текстом присяги, которую были обязаны принести все представители английского рыцарства, суть которой состояла в том, что законными признавались лишь дочь Генриха VIII и Анны Болейн Елизавета, и также все будущие их дети, а его дочь Мария (будущая королева Мария I Кровавая) от Екатерины Арагонской лишалась права наследования.

13 апреля Т. Мора привели к этой присяге, но он отказался присягнуть, поскольку акты противоречили его убеждениям. Соглашаясь с новым порядком престолонаследия, Мор категорически возражал против нового устройства церкви. Бывшего канцлера заключили на 4 дня для раздумий и раскаяния в Вестминстерское аббатство, а затем после повторного отказа дать требуемую клятву перевели в Тауэр, где его «пансион» семья оплачивала как гостиницу. Попытки посланцев короля уговорить Мора пойти на попятный или поймать его провокацией в ловушку не увенчались успехом.

12 июня Мора посетил в сопровождении двух лиц (будущих лжесвидетелей) генеральный прокурор Р. Рич, задачей которого было спровоцировать узника к высказываниям, которые на суде можно было бы выдать как изменнические. Провокатору не хватило на это ума, но позже на суде ему хватило наглости, чтобы возвести на Мора поклеп.

1 июля заключенного доставили в Вестминстер на суд, возглавляемый канцлером Т. Одли. Зачитали огромный обвинительный акт, выступил большой коллектив лжесвидетелей и доносчиков. Мора обвинили в переписке с епископом Д. Фишером, также не принявшим присяги и уже казненным по решению суда. В вину поставили его отказ признать короля главой церкви и сопротивление законному браку Генриха с Анной Болейн. Осудили и за его молчание (неодобрение) по важнейшим государственным вопросам.

Мор разбил обвинение в пух и прах. Тогда выступил «ударный» свидетель Рич, который поведал о том, как преступник утверждал, что «парламент не может сделать короля верховным главой церкви».

Этот бездоказательный, с негодованием отвергнутый подсудимым ложный факт стал единственным обоснованием для вынесения присяжными обвинительного вердикта.

Одли стал зачитывать приговор, позабыв предоставить обвиняемому последнее слово, но Мор все-таки добился своего законного права. Правда, слова его уже ничего не значили. Приговор был ужасен: «Ввергнуть его при содействии констебля Уильяма Кингстона в Тауэр, оттуда влачить по земле через все лондонское Сити в Тайберн, там повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, пока он еще не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать его и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на лондонском мосту».

Монарх проявил «милость» к осужденному: учитывая его прошлые заслуги перед короной и Англией, Мору должны были отсечь голову. При этом ему запрещалось произносить предсмертную речь.

6 июля состоялась казнь. Вместо речи Мор бросил палачу, попросившему у него прощения: «Постой, уберу бороду, ее незачем рубить, она никогда не совершала государственной измены».

«Насаженная на кол голова “изменника”… внушала лондонцам “почтение” к королевскому правосудию» (Е. Черняк). «Через месяц дочь Томаса Мора, Маргарита Ропер, уговорила палача отдать ей голову отца и захоронила ее в склепе Роперов под церковью Святого Дунстана в Кентербери. А тело было погребено в восточном конце церкви Святого Петра в Винцуле – недалеко от места казни» (Н. А. Ионина).

Эразм Роттердамский написал о Томасе Море: «Его душа была белее снега, а гений таков, что Англии никогда больше не иметь подобного, хотя она и будет родиной великих людей».

Борьба за английский трон двоюродных сестер началась в конце 1550-х гг. и продолжалась без малого 30 лет. Помимо Марии – племянницы короля Генриха VIII и правнучки короля Генриха VII Тюдора и Елизаветы – дочери Генриха VIII и Анны Болейн имелся еще один претендент на престол – Генрих Стюарт, лорд Дарнли, потомок по материнской линии Генриха VII.

Римский папа отказался признать брак Генриха VIII со второй его женой Анной Болейн, объявив их отношения «блудом», потому Елизавета считалась незаконнорожденной.

Лорд Дарнли, став позднее, в 1565 г., мужем Марии, оказался под каблуком супруги и фактически добровольно отказался от претензий на английскую корону.

В 1558 г. бездетная королева Англии Мария I Тюдор (Кровавая), дочь Генриха VIII и первой его жены Екатерины Арагонской, на смертном одре назначила преемницей свою сводную сестру Елизавету. Мария Стюарт, уже будучи королевой Шотландии и Франции (она вышла замуж за короля Франциска II), располагавшая поддержкой римского папы и всей католической Европы, после кончины Марии Тюдор самовольно объявила себя английской королевой. Так началось многолетнее противостояние двух королев-сестер. От исхода этого противостояния зависела судьба Англии и выбор господствующей религии, т. к. Елизавета исповедовала протестантизм, а Мария – католицизм.

Все эти годы Елизавета I старалась идти на некоторые уступки своенравной сестре, но Мария категорически отказывалась признавать ее королевой Англии.

В надежде на реализацию своих прав на английский престол, шотландская королева готовила почву для захвата власти. Так, в начале 1560-х гг. она готовила брак с Доном Карлосом, сыном испанского короля Филиппа II, который мог стать союзом двух государств, столь нежелательным и даже губительным для Англии. Этот брак не состоялся, и Мария вышла замуж за своего кузена лорда Дарнли, вызвав негодование Елизаветы I, обеспокоенной усилением позиций обоих претендентов на английский трон.

К счастью для Елизаветы, между Стюартами наступило охлаждение еще до рождения их наследника Якова, будущего короля Англии. В 1566 г. образовалась враждебная Марии коалиция Дарнли и протестантских лордов Шотландии.

10 февраля 1567 г. любовник Марии Стюарт Джеймс Хепберн, граф Ботвелл, при активном содействии королевы организовал успешный заговор против шотландского короля. Лорда Дарнли задушили и для отвода глаз взорвали его дом.

Через три месяца после этого Мария вышла замуж за Ботвелла. Воспользовавшись преступлением, противники Марии – протестантские лорды восстали и 24 июня 1567 г. разбили армию королевы, заключили Марию Стюарт в замок Лохлевен и принудили ее подписать отречение.

В 1568 г. Мария совершила побег, подняла верные ей войска, но вновь была разбита и вынужденно скрылась в Англии, сдавшись на милость Елизаветы I. Та поместила ее в Шеффилдский замок на севере Англии, приставив к строптивой кузине надежных людей. Жаловаться Марии было грех, на ее двор английская и французская казна тратили немалые деньги, но вырваться из золотой клетки венценосной птичке уже было не суждено. Там Стюарт провела 19 лет в тщетной надежде, что бездетная кузина умрет или будет убита, и тогда она по закону наследует английскую корону. Надо сказать, что этого же ожидали Испания, папа римский и другие сторонники католической реставрации Англии.

Предприняв по просьбе шотландских лордов расследование обстоятельств смерти Дарнли (повторяем: законного наследника английской короны) и свержения Марии Стюарт, Елизавета убедилась в участии шотландской королевы в заговоре против мужа. Об этом красноречиво свидетельствовали «письма из ларца» Ботвелла, представленные суду лордами. Следствие признало справедливым низложение Марии.

Вспыхнувшая после этого в Шотландии война между сторонниками и противниками Марии Стюарт окончилась полным поражением экс-королевы. Шотландским королем в 1573 г. стал ее сын Яков VI.

Мария не сломалась. Более того, еще настойчивее стала искать путь на английский трон, который и привел ее в конце концов на плаху. Секретная переписка Марии со сторонниками католицизма и с властителями ряда европейских держав не осталась незамеченной.

В 1569–1570 гг. Елизавета I подавила мятеж католического дворянства в северных графствах Англии, поднятый Томасом Говардом, герцогом Норфолком, состоявшим с Марией в переписке. Освободить Марию Норфолку не удалось, в 1572 г. он был казнен.

Тогда же английские спецслужбы раскрыли заговор Ридольфи (флорентийский банкир, субсидировавший заговорщиков), целью которого было убийство Елизаветы и возведение на английский престол Марии Стюарт. Но и после этого Елизавета терпела происки сестры еще 14 лет.

Однако после того, как приверженцы Марии дважды едва не убили Елизавету, английская королева решила покончить с интриганкой.

Королевские шпионы оказались на высоте. Завязав в 1586 г. с почетной арестанткой от имени группы католиков тайную переписку, начальник разведки и контрразведки ее величества Френсис Уолсингем раскрыл наполовину сфабрикованный им же «заговор Бабингтона».

Вся переписка, из которой следовало, что Елизавету собирались убить, возвести на трон Марию Стюарт и призвать в Англию испанские войска, была представлена Тайному совету. Тайный совет постановил: «Смерть Марии означает жизнь Елизаветы, жизнь Елизаветы означает смерть Марии». Далее оттягивать суд над изменницей стало бессмысленно.

Елизавета написала Марии письмо, в котором обещала простить ее, если та признается в заговоре, но кузина ничего не ответила.

Суд проходил в замке Фотерингей. Узнице предъявили письмо Елизаветы, в котором королева просила, чтобы Мария «отвечала на вопросы благородных лиц, посланных судить ее так, как если бы это происходило в присутствии королевы Англии». Мария Стюарт в ответ обвинила Елизавету I в том, что та незаконно держит ее пленницей, и отказалась отвечать на вопросы. Члены трибунала заявили арестантке, что будут судить ее в таком случае «в ее отсутствие».

В конце концов, Мария предстала перед трибуналом из шести судей. Заправлял процессом министр и главный советник Елизаветы I Уильям Сесил, барон Бёрли. В зале заседаний присутствовали также девять графов, тринадцать баронов и четыре члена Тайного совета.

Подсудимой от имени королевы было предложено выслушать обвинения и самой защищать себя, на что Мария заявила, что она ни в чем не виновата.

Адвокат высшей категории Гауди изложил детали заговора Бабингтона и обвинил Марию Стюарт в соучастии в заговоре. Подсудимая пыталась опровергнуть обвинения, но когда представили ее переписку с Бабингтоном, разразилась «от обиды» слезами.

В конце концов, Стюарт призналась в связях с иностранными государствами и в осведомленности о заговоре Бабингтона, но отрицала покушение на убийство «дорогой сестры».

25 октября суд вынес подсудимой смертный приговор.

Неоднократные требования Марии «возможности предстать перед Парламентом или лично перед королевой Елизаветой» удовлетворили. Парламент собирался без участия Марии несколько раз. В перерывах между заседаниями у Елизаветы побывали депутации палаты лордов и палаты общин с просьбами согласиться на казнь.

Королева недвусмысленно ответила им: «Если бы ответственность не лежала на всех нас и опасность угрожала бы только моей жизни, а не всему государству и нашей религии, я бы простила это преступление… Отныне… решено, что моя безопасность не может быть обеспечена иначе, кроме как ценой головы принцессы…» (Б. Грибанов).

На сессии 2 декабря парламент единогласно признал Марию Стюарт виновной в разжигании конфликтов в Англии и в покушении на жизнь королевы, что для Елизаветы I означало одно: подписать преступнице смертный приговор.

4 декабря приговор над Марией огласили публично, что вызвало в Лондоне ликование и фейерверки.

Больше месяца Елизавета не решалась назначить день казни, но когда 8 января 1587 г. Тайный совет объявил о раскрытии нового заговора с целью убийства королевы, замышленного во Франции, это укрепило решимость монархини. 1 февраля она, так и не дождавшись от кузины просьбы о помиловании, подписала приказ о ее казни.

8 февраля в зале замка Фотерингей в присутствии трехсот дворян и рыцарей Мария была возведена на эшафот, где после зачтения приговора палач с трех ударов отрубил ей голову. Похоронили Марию Стюарт в соборе Питерборо.

Став английским королем, Яков VI Стюарт приказал в 1612 г. похоронить прах матери в Вестминстерском аббатстве, а замок Фотерингей разрушить.

P.S. Когда собирались уносить с эшафота труп, на слуг с остервенелым лаем набросилась окровавленная собачонка, любимица Марии, скай-терьер Геддон. Она пряталась в складках одежды хозяйки.

«Собачка лает, кусается, визжит, огрызается и не хочет отойти от трупа… С большей страстью, чем родной сын, чем тысячи подданных, присягавших ей на верность, борется крошечное создание за свою госпожу» (С. Цвейг).

В отчете о казни уделена этому эпизоду одна строка: «Собаку унесли и вымыли».

В 1591 г. крупнейший знаток Аристотеля, пантеист Джордано, исколесивший Италию, Францию, Англию, Германию, Чехию в поисках пристанища и кафедры, с которой он мог бы проповедовать людям свою истину, изложенную им во многих речах, философских трактатах, поэмах и комедиях, принял приглашение молодого венецианского дворянина Джованни Мочениго.

Аристократ хотел постичь мнемонику – искусство запоминания. Но то ли оттого, что у Джованни была короткая память – не чета феноменальной памяти Бруно, то ли оттого, что ему вдруг захотелось обучиться искусству изготовления золота, чему Джордано не обучал, отношения у них не сложились.

Более того, Бруно обозвал ученика ослом (любимое словечко философа для туповатых упрямцев), а тот в ответ запер учителя в комнате и настрочил в венецианскую инквизицию три доноса – 23, 25 и 26 мая 1592 г. – о том, что Бруно еретик и богохульник; не верит в Троицу и святое причастие; отрицает, что Дева Мария могла родить, зато твердит о переселении душ, вечности мира и бесконечности миров.

Доносчик также указал, что в своей книжке «Песнь Цирцеи» в образе свиньи Джордано подразумевает папу; хулит Христа и называет Его магом; похваляется совершить чудеса бо́льшие, чем апостолы; обзывает монахов ослами; хочет основать секту под названием «Новая философия» и т. д. С доносами Мочениго отправил и четыре книги Бруно, в которых отметил крамольные места. (Через 2 года он добавил наветов.)

И хотя к таким пространным доносам отцы-инквизиторы отнеслись с недоверием, они все же заключили Бруно в монастырскую тюрьму. Трибунал (инквизитор Г. Салюцци, папский нунций Л. Таберна, уполномоченный по борьбе с ересями член Совета мудрых Сената Венеции А. Фускари) тут же приступил к сбору свидетельских показаний и допросам заключенного. Копии протоколов допросов отсылались в Рим.

Проведя 7 допросов, следователи не смогли уличить узника в ереси и в пропаганде этой ереси. Формально Бруно покаялся в своих грехах, но все обвинения отверг и не признал своих ошибок. Останься Бруно во власти венецианской инквизиции он, скорее всего, был бы осужден на ссылку в какой-нибудь монастырь в глухомани.

Однако Л. Таберна оказывал давление на инквизицию, и правительство Венеции своими оговорами подвело Джордано под категорию беглого монаха-вероотступника и «заведомого ересиарха» (главу ереси), подлежавшего уголовной ответственности. Рассмотрением таких дел занимался Рим.

Примечательна казуистическая характеристика обвиняемого, изложенная главным прокуратором республики Ф. Контарини: «Он совершил тягчайшие преступления в том, что касается ереси, но это – один из самых выдающихся и редчайших гениев, каких только можно себе представить, и обладает необычайными познаниями и создал замечательное учение».

12 сентября 1592 г. папская инквизиция официально потребовала выдать ей Д. Бруно. Сенат Венеции во главе с дожем П. Чиконья отказался сделать это, но по требованию Контарини, посланца папы И. М. Беккария и под нажимом самого Климента VIII, пригрозившего интердиктом (отлучением города от церкви), дал согласие – «в связи с политическими обстоятельствами текущего момента».

Постановление о выдаче Д. Бруно было вынесено 7 января 1593 г.

19 февраля философа, закованного в кандалы, направили на корабле в Рим, а там спустя неделю заточили в тюрьму.

Четыре года судьи скрупулезно изучали натурфилософские и метафизические трактаты Джордано, выискивая в них доказательства его еретических воззрений, и 16 декабря 1596 г. приступили ко второй серии допросов (всего 10), использовав доносы Мочениго и показания сокамерников Бруно.

Упор был сделан на богохульство обвиняемого, его высказывания против культа святых, Христа, Богородицы и др. Не были забыты богословские и философские темы, разработанные философом.

По мнению ряда исследователей, следствие велось «с пристрастием», хотя к священникам пытки, как правило, не применялись.

Конгрегация инквизиции, судившая Бруно, состояла из секретаря инквизиторского трибунала доминиканца кардинала Сансеверины, верховного инквизитора кардинала Мадруцци, иезуита кардинала Беллармино, принимавшего впоследствии участие в суде над Галилеем, и еще 6 кардиналов.

Сверхзадачей судей было добиться от обвиняемого раскаяния и отречения от его идей, безоговорочно подчинившись папскому престолу. Сделать это было несложно, т. к. на философа имелось много совпадавших доносов и показаний разных лиц, а также его уличали собственные труды (поэма «О безмерном и бесчисленном», диалог «Изгнание торжествующего зверя», трактат «О связях вообще» и др.), изобиловавшие еретическими утверждениями. Достаточно упомянуть неприятие Бруно религиозного откровения, догмата пресуществления и таинства причастия, отрицание им догмата Троицы и божественности Христа, а также чудес, творимых Им и апостолами, утверждение множественности миров, критику схоластического богословия, поклонения иконам и реликвиям святых, высмеивание «отцов церкви» и т. д.

В конце 1598 г. во время наводнения в Риме тюрьма была затоплена, и Бруно едва не погиб. После разгула стихии судьи продолжили «увещевать» узника отказаться от своих убеждений, но Джордано был непоколебим. При этом он решительно отвергал все показания свидетелей и отстаивал свои философские взгляды.

4 февраля 1599 г. конгрегация инквизиции под председательством Климента VIII предъявила Бруно ультиматум: признать ошибки и отречься от своих еретических взглядов, сохранив, таким образом, жизнь; в противном случае ему грозило отлучение от церкви и смерть.

Философ на это заявил, что «не должен и не желает отрекаться, не имеет, от чего отрекаться, не видит основания для отречения и не знает, от чего отрекаться».

20 января 1600 г. суд принял окончательное решение: брат Джордано был «предан светской курии». Приговор «нераскаявшемуся, упорному и непреклонному еретику» огласили 8 февраля. Бруно был «извергнут словесно из духовного сана», «лишен… церковного сана» и «предан светскому суду… монсиньора губернатора Рима».

Сверх того, были осуждены и запрещены «все… книги и писания как еретические и ошибочные, заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения». Труды философа подлежали публичному сожжению и внесению в Индекс запрещенных книг.

Последнее слово Бруно осталось в веках: «Вероятно, вы с бо́льшим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его».

После «обряда проклятия» коленопреклоненного осужденного извергли «из всякого духовного сана» и лишили «всех титулов».

17 февраля на Кампо ди Фьоре (площади Цветов) в Риме состоялась казнь философа.

Под пение молитв и духовные увещевания Бруно сожгли заживо. Чтобы Джордано не обронил напоследок чего-нибудь крамольного, язык его был зажат в специальные тисочки…

Говорят, последними словами «врага всякого закона, всякой веры» были: «Я умираю мучеником добровольно».

P.S. В 1889 г. на месте казни Д. Бруно был воздвигнут памятник. Вопрос о реабилитации философа ставился, но так и не был решен, т. к., по мнению понтифика, действия инквизиторов были полностью оправданы.

Два суверенных государства, Англия и Шотландия, стали управляться одним монархом. Заняв в решении религиозных вопросов нейтральную позицию, Яков не скупился на реверансы во все стороны, легкие поблажки и смутные обещания.

Веротерпимость государя, чаще показная, разочаровала и протестантов, и католиков. Пуритане потребовали независимости своей церкви от светской власти и закрытия епископств. Католики, получив от Якова свободу совести и освобожденные от штрафов, которые наложила на них Елизавета, но по-прежнему обязанные ходить в англиканскую церковь, перестали посещать официальное богослужение. В ответ Яков осадил и тех и этих. В частности, ввел законы против католического нонконформизма, предусматривавшие наказание за подобный бойкот. Католики, в свою очередь, предприняли несколько неудавшихся покушений на монарха, самым серьезным из которых стал Пороховой заговор Роберта Кетсби (1572–1605), Гая Фокса (1570–1606) и еще 10 дворян-католиков.

Утром 5 ноября 1605 г. в здании палаты лордов на открытии сессии парламента должен был выступить Яков I с тронной речью перед членами обеих палат (преимущественно протестантами), верховными представителями судебной власти страны и в присутствии наследника принца Генриха. Заговорщики планировали одним махом покончить с «ненавистным Стюартом» и «шотландским засильем», возвести на трон кого-либо из малолетних детей Якова – принца Карла или принцессу Елизавету при католических регентах и сформировать католическое правительство.

Для этого злоумышленники арендовали подвал здания парламента и тайно свезли туда 36 бочек с оружейным порохом, тщательно замаскировав их досками и углем. Взрыв пороховой мины уничтожил бы дом полностью.

Планы группы нарушил один из заговорщиков, направивший 26 октября сенатору лорду Моунтиглу письмо, в котором советовал ему пропустить открытие сессии парламента, т. к. Бог и люди решили покарать нечестивого «страшным ударом».

Моунтигл передал письмо госсекретарю Р. Сессилу, а тот 3 ноября показал его королю, вернувшемуся с осенней охоты.

В полночь с 4 на 5 ноября полицейские во главе с мировым судьей Ниветом произвели обыск здания парламента, обнаружили и обезвредили пороховую мину с подсоединенным фитилем, схватили с поличным (часами, фонарем и трутом) Фокса и тут же доставили его королю. Задержанный не стал отпираться и признался, что готовился убить монарха и взорвать парламент – чуть ли не по директиве папы римского о том, что «опасная болезнь требует незамедлительного лечения» (А. Саттон). Говорят, своим бесстрашием Фокс «чуть ли не очаровал» Якова, но для королевства он, точно, стал символом всего заговора.

Расследованием руководил лейтенант лондонского Тауэра сэр У. Уэйд. Два дня заговорщика допрашивали без пристрастия, на третий с санкции монарха к нему применили пытки. По одним данным, Фокс выдал своих единомышленников, по другим – так и не признался, и соучастников установили из другого источника. Из какого – не ясно, но определили и удалили с хирургической точностью.

Как бы там ни было, 10 ноября Гай подписал (неразборчиво) текст составленного не им признательного заявления. Через несколько дней заговорщиков арестовали. При задержании погиб Р. Кетсби – организатор Порохового заговора.

Кетсби был оппозиционером со стажем. За участие в мятеже графа Эссекса (1601) его помиловали, но присудили огромный штраф (2,5 тыс. ф. ст.), оплатить который он смог, продав родовое имение. Решив любой ценой «вернуть Англию в лоно католицизма», религиозный фанатик с воцарением Якова на английском троне стал готовиться к взрыву здания парламента. «В этом месте, – заявил Кетсби, – они причинили нам все зло, и, быть может, Господь обрек это место служить для них карой». Аристократа поддержали иезуиты.

По другой версии, именно английские иезуиты во главе со своим префектом (руководителем) Генри Гарнетом (1555–1606) организовали заговор, вовлекли в него Кетсби, обещав ему поддержку грандов Испании. Есть и противоположное мнение, что заговор устроили провокаторы для дискредитации иезуитов и усиления позиции пуритан.

Но скорее всего заговора не было и в помине. Его придумали в окружении короля для того, чтобы Якову можно было, пользуясь случаем, закрутить гайки, сбить градус общественного недовольства и устранить наиболее одиозных противников.

«Главные тайны были унесены заговорщиками в могилу. Часть того, что будто бы стало известным, вызывает подозрение – и не случайно. Слишком могущественны были люди, заинтересованные в том, чтобы вся правда о заговоре никогда не выплыла наружу. Через их цензуру прошло почти все, что мы знаем о заговоре…» (Е. Черняк).

«Следствие, допросы и пытки не только не прояснили, а, напротив, скорее – и, быть может, сознательно – запутали историю “Порохового заговора”».

Показательный судебный процесс (с предрешенным приговором) над группой заговорщиков – «робингудами» по словам прокурора – прошел в Вестминстерском зале здания парламента 27 января 1606 г.

Еще до суда, 21 января парламент ввел дополнительные ограничения в правах для католиков и объявил 5 ноября навечно днем вознесения благодарственной молитвы.

Все заговорщики были признаны виновными в государственной измене.

Казнь осужденных состоялась 30 и 31 января в центре Лондона во дворе собора Св. Павла. Заговорщиков подвергли изуверской казни, предназначавшейся для цареубийц. Фокс с переломанными руками и ногами умудрился избежать страшных мучений: вырвавшись из «объятий» палача и прыгнув с эшафота с накинутой петлей, он сломал себе шею.

Казнь заговорщиков не поставила точку в этом процессе. 27 января был задержан скрывавшийся до этого отец Гарнет, которого королевская пропаганда уже успела представить как душу заговора, связанного с Ватиканом. После допроса на Тайном совете арестованного, отвергшего все обвинения, поместили в Тауэр.

И хотя Гарнет не был овечкой, каким его представляют идеологи католицизма, его все равно (напрашивается невольный каламбур) сделали козлом отпущения. Расследование, в частности, установило, что священник причащал 6 главных заговорщиков, знал о готовящемся покушении на короля и не донес. Тем не менее Гарнета, так и не признавшего себя виновным, и еще нескольких иезуитов обвинили не в недоносительстве, а в организации всего заговора. 28 марта состоялся судебный процесс (на нем тайно присутствовал король) и был провозглашен вердикт. 3 мая осужденных казнили.

В опросе Би-би-си 2002 г. «100 величайших британцев» 30-е место занял Гай Фокс, что лишний раз свидетельствует о большей терпимости современного английского общества к государственным преступникам. За давностью лет Фокс вообще превратился в «отличного парня Гая», о котором сочинены песни, баллады, сняты фильмы. Само имя неудачного заговорщика стало нарицательным словом guy – «парень». Оно означает также чучело Фокса, которое толпа сжигает в «ночь Гая Фокса», ежегодно отмечаемую в Великобритании и др. англоязычных странах 5 ноября вот уже более 150 лет. В полночь приставы палаты лордов облачаются в одежды XVII в., берут в руки факелы, спускаются в подвал здания парламента и делают вид, что ищут бочки с порохом. А на улицах Лондона ликует хмельная толпа, искрят фейерверки, в костры летят изображения Гая. Шоу длится до утра…

Жан Франсуа трижды пытался проникнуть в Лувр с намерением убедить монарха, чтобы тот немедля принудил всех гугенотов стать католиками. А для большей убедительности герой припрятал остро наточенный кинжал. Всякий раз настойчивого посетителя задерживала охрана, и после обыска и допроса его выпроваживали вон. Любопытно, что кинжал у злоумышленника никто не обнаружил.

Некоторые документы свидетельствуют, что Жан Франсуа был сумасшедшим одиночкой. Однако после убийства короля члены парламента, судившие Равальяка, попытались выявить заговор. В частности, были поставлены вопросы: от кого убийца получил кинжал? как узнал маршрут королевского кортежа?

Многие персоны были на подозрении у следователей. Вот некоторые из них.

Вдова погибшего Мария Медичи. Накануне убийства муж короновал ее и официально провозгласил регентшей при малолетнем сыне Людовике. Связано это было с готовившимся отбытием короля на войну.

Итальянский нотариус, фаворит королевы, а заодно супруг ее ближайшей подруги – Кончино Кончини.

Герцог д’Эпернон (бывший фаворит Генриха III) и посол Испании граф Фуэнтос – оба заклятые враги Генриха IV.

И многие-многие другие – отставные вельможи французского двора и «обиженные» католики и протестанты. Генрих IV все свое царствование находился меж ненавидевшими друг друга группировками, и ему было чего опасаться – за 15 лет на него совершили 10 покушений.

Многие из потенциальных заговорщиков, как выяснилось уже после суда, знали Равальяка, который, как никто другой, подходил на роль цареубийцы – фанатик-идеалист, полагавший, что со смертью носителя зла заканчивается и сами зло.

Накануне убийства Равальяк два дня отслеживал выезды Генриха IV из Лувра. Наконец 14 мая 1610 г. ему повезло: королевский экипаж застрял на тесной улочке, и охранники стали расчищать путь. Злоумышленник подбежал к карете, вскочил на ступицу заднего колеса и в открытое окно трижды пронзил грудь Генриха кинжалом.

После покушения Жан Франсуа не стал убегать, хотя и оказал бешеное сопротивление задержавшим его. Равальяк почему-то был искренне уверен, что его немедля увенчают лаврами героя. На самом деле, если бы гвардейцы спешно не доставили убийцу в отель Гонди, его неминуемо растерзала бы разъяренная толпа. Для начала преступника избили до полусмерти и подвергли жесточайшему допросу, пытаясь с ходу выявить сеть заговорщиков, но узнали только его собственное имя. Тогда же убийцу посетил иезуит отец Коттон. Очевидцы слышали, как он уговаривал Равальяка: «Сын мой! Не обвиняй добрых людей!» (Под «добрыми», надо полагать, святой отец имел в виду заговорщиков).

Дело передали в парижский парламент. Председателем суда стал глава парламента Гарле, «преданный патриот Франции». Процесс длился всего 2 недели. Регентша Мария Медичи не горела желанием проводить всестороннее расследование; естественно, ее настроение было доведено и до судейской коллегии. Судьи, однако, проявили некоторую строптивость и постарались докопаться до истины. Увы, у них ничего не получилось. Равальяк оказался крепким орешком.

На многочисленных допросах, проводившихся по очереди судьями, председателем суда, консультантами, представителями католической митрополии, монахами, врачами Сорбонны Жан Франсуа повторял, что убив короля, он лишь исполнил волю французского народа и своих «видений»; что сделал он это сознательно, без какого-либо внешнего подстрекательства; что вынашивал идею убить Генриха давно, еще со времени Нантского эдикта (1598), давшего гугенотам свободу вероисповедания и прекратившего во Франции религиозные войны; что ждал только, когда будет коронована Мария Медичи, дабы не оставить страну без монарха.

«Три дня убийцу допрашивали с пристрастием, но не получили от него сведений о сообщниках даже тогда, когда пригрозили привезти из Ангулема его отца и мать и казнить их» (Ж. Бенцони).

«Нехотя назвал Равальяк имя своего исповедника – иезуита Д'Обиньи», который, представ перед судом, «не колеблясь, решительно отрицал свое знакомство с Равальяком».

Судьи не смогли сломить сопротивление подсудимого ни уговорами, ни страшными пытками. Равальяк ни слова не сказал о соучастниках его преступления. Обвиняемый повторял одно и то же, что он посланник Божий и повинуется только Божьему персту. «Когда его спросили, кто он по профессии, он ответил, что “призван усовершенствовать процессы, происходящие при дворе”» (А. Кастело).

Поскольку никаких свидетельств о заговорщиках судьи не получили, они вынуждены были признать, что Равальяк – фанатик-одиночка, искушаемый дьяволом. Об этой подробности им поведал свидетель Дюбуа, некогда сидевший в тюремной камере с Равальяком. По его словам, он «ночевал в одной комнате с Равальяком и… видел однажды сатану, приходившего к его соседу в виде “огромного и страшного пса”». За цареубийство полагалась казнь четвертованием (преступника привязывали за руки и ноги к четырем лошадям, и те разрывали его на части). А за связь с дьяволом следовал еще и целый арсенал пыток с применением серной кислоты, горящей серы, кипящего масла, расплавленного свинца, каленых щипцов и пр.

По приговору парламента Равальяк был подвергнут страшной пытке и казнен 27 мая 1610 г. в центре Парижа на Гревской площади, при огромном стечении разъяренной толпы («был весь Париж»).

На эшафоте, под угрозой отказа в отпущении грехов, Равальяк «снова и снова повторял, что действовал в одиночку. Он был искренне убежден, что от этих слов, сказанных им за минуту до начала варварской казни, зависело спасение его души».

Очевидцы зафиксировали, что убийца был явно растерян, т. к. вместо поклонения толпы, благодарной ему за освобождение от «недостойного» короля, он получил от нее лишь хулу и проклятия. Находясь во власти внушенных ему идей, – отмечали они, – Равальяк был уверен, что на его стороне все королевство. «Когда он осмелился попросить успокоительные капли, чтобы иметь мужество вынести предстоявшие ему смертные муки, ответом убийце был яростный вопль собравшихся здесь людей. Мучительная казнь длилась целый час» (А. Лаврин). Еще до пытки на эшафоте цепочки солдат и лучников с трудом защитили преступника от самосуда толпы.

«По окончании четвертования парижане стали глумиться над останками. Окровавленные части тела таскали по улицам, и это не только не было запрещено, но даже поощрялось властями.

Затем, когда народ натешился в своем кровавом остервенении, то, что удалось собрать, бросили в костер, а прах развеяли по ветру» (Э. Фисэль).

По приговору суда, из Франции были изгнаны родители убийцы (их дом был снесен); им запрещено было под страхом смертной казни возвращаться во Францию. А всем прочим его родственникам (братьям, сестрам, тетям и потомкам) запретили на веки вечные носить фамилию Равальяк.

В жарких спорах по вопросам веры теолог снискал себе массу поклонников среди молодежи, но и немало противников, строчивших доносы о вольнодумце великому магистру ордена кармелитов. В 1612 г., спасаясь от гнева великого магистра, Ванини с английским послом в Венеции Д. Карлтоном (и на его счет) уехал в Англию, где, снискав покровительство архиепископа Кентерберийского Дж. Эббота, публично отказался от католицизма.

Когда Ванини через год решил вернуться на родину, архиепископ упек его в Тауэр, где изменник веры 49 дней ожидал казни. От застенков и смерти Джулио спас очередной английский посол в Венеции – А. Фоскарини.

Вернувшись на континент, философ учительствовал в Генуе, служил в Париже капелланом при маршале де Бассомпьере.

Во Франции инквизиция перехватила богослова и вынудила его покаяться. Обратившись к папе римскому с просьбой снять с него монашеский чин и рукоположить в священники, строптивец получил согласие понтифика. Пишут также, что Ванини требовал от папы доходную церковную должность, угрожая, в случае отказа, «в три месяца опрокинуть всю христианскую религию», но вряд ли такое было.

Из 14 изданных сочинений философа четыре попали в «Индекс запрещенных книг». Сохранились лишь два: «Амфитеатр вечного провидения» (1615) и «Об удивительных тайнах природы, царицы и богини смертных» (1616) – 60 диалогов о физических явлениях. В этих изданиях Ванини полемизировал с древними атеистами, хотя фактически популяризировал их взгляды, а также сформулировал свои воззрения, почерпнутые из трудов итальянских философов П. Помпонацци, А. Чезальпино, Дж. Кардано, Дж. Бруно.

Яркий полемист, Ванини отрицал творение мира из ничего, бессмертие души, отвергал непорочное зачатие Девы Марии, божественность Иисуса Христа и явленные им чудеса. Бога теолог трактовал, как бесконечное бытие, которое, сливаясь с природой, действует в ней как божественная сила, а людей держит в страхе и рабстве.

Ряд исследователей называют Ванини первым, кто начал рассматривать природу, как регулируемую законами машину, и вообще считают его основоположником современной философии. Во всяком случае, Ванини полагал, что для здоровья общества (нации) надо ежегодно уничтожать по миллиону социальных «паразитов» – «стариков, больных, лодырей, людей, не занимающихся полезным трудом», чем предвосхитил теорию народонаселения Т. Р. Мальтуса и его последователей. Вольтер в «Философском словаре» с пиететом щедро цитировал Ванини.

Современники, включая схоластов Сорбонны, так и не смогли установить, кем был Ванини на самом деле – пантеистом, атеистом или ревностным католиком, и чего больше в его сочинениях и диспутах – внутренней убежденности или страстной ироничной натуры. Как бы там ни было, двусмысленность трактовок неминуемо привела их автора к недвусмысленным обвинениям в ереси и атеизме, несмотря на то, что Ванини (по его словам) своими публикациями хотел лишь очистить себя от этих подозрений.

Сорбонна, поначалу одобрившая к печати работы Ванини, в 1617 г. спохватилась и запретила их, приговорив к публичному сожжению. Дабы не испытывать судьбу, философ бежал из Парижа в Тулузу, приняв имя Помпео Училио. Там он практиковал, как врач, занимался медициной, астрономией, астрологией, нашел себе покровителей-аристократов – Ж. де Бертье (по иронии судьбы, будущего члена суда над нам) и графа А. де Монлюка де Монтескью.

Надо отметить, сладкоголосый Ванини мог очаровывать слушателей и патронов. Современники отмечали, что люди липли к нему, «как мухи к меду». Говорят, что только в одном районе Парижа «он якобы имел 50 тыс. последователей».

После доносов трех аристократов – друзей его покровителя де Манлюка – Г. де Кателя, Б. Баро и де Франкона, Ванини был арестован тулузскими властями и обвинен в проповеди атеизма.

Председательствовал на суде президент тулузского парламента Г. Граммон. Судьями выступили Г. де Картер, де Бертье и др. законодатели Лангедока. Процесс проходил с участием королевского прокурора.

На очную ставку с обвиняемым доносчик Франкон привел свидетелей, которые подтвердили его кляузу.

На вопрос суда, что подсудимый «думает по поводу существования Бога», тот ответил, что Творец един в трех лицах. Остановись Ванини на этом, Троица спасла бы его от обвинения, но теолог вздумал проиллюстрировать свою мысль. По свидетельству Граммона, Джулио «поднял с пола травинку и сказал: эта травинка создана одною природою по ее собственным законам; но она происходит от другой травинки, та от третьей и так дальше вплоть до первой причины, до начала начал, которое я и называю богом» (И. Вороницын). Как ни парадоксально, эту мысль подсудимого суд отнес к атеистическим эскападам.

Роковую роль в судьбе подсудимого сыграла гигантская жаба, которую философ держал дома в сосуде с водой. Увидев это бесхвостое земноводное, судьи увязали его с нечистой силой и объявили Ванини колдуном, поклоняющимся жабе.

После этого все возражения Ванини «были расценены как положительные ответы, некоторые двусмысленные фразы подверглись коварной интерпретации, вполне невинным выражениям был придан ядовитый смысл. В конце концов теснившая его группировка вырвала у судей постановление, осуждавшее этого несчастного на смертную казнь. Чтобы оправдать такое решение, надо было серьезно обвинить этого злополучного человека в самых его ужасных грехах. Низкий… Мерсенн (М. Мерсенн – французский математик, физик, философ и теолог, теоретик музыки. – В.Л.) простер свой бред до того, что опубликовал заявление, будто Ванини отправился из Неаполя с двенадцатью своими апостолами с целью обратить все народы в атеизм» (Вольтер).

Предполагают также, что ирония и сарказм подсудимого, его насмешки над членами суда также вышли ему боком и пролились на мельницу обвинения.

И хотя «в течение процесса Ванини держался с большим достоинством» и явных улик против него не было, суд заключил, что ответы подсудимого продиктованы не его «внутренним убеждением, а тщеславием или страхом». «За атеизм, кощунства, нечестие и другие преступления» 9 февраля 1619 г. большинство судей приговорили Ванини к вырезанию языка, удушению на гарроте и сожжению тела в костре.

В вердикте нет упоминания о том, что Ванини принадлежал кругу либертенов (приверженцев нигилистической философии, отрицающей общепринятые в обществе нормы, прежде всего моральные). Джулио, по одним свидетельствам, не разделял воззрений либертенов, а по другим – был их принцем (идейным кумиром).

В тот же день свершилась казнь. Поставив Ванини на колени, ему велели покаяться перед Богом, королем и судом, на что осужденный ответил: «Что касается бога, то я ни в какого бога не верю; что касается короля, то я его не оскорблял; что касается суда, то пусть он идет ко всем чертям, если вообще черти существуют».

По свидетельству очевидцев, суд нарушил собственное постановление и сжег Ванини живым.

«Через два дня после казни Ванини Монморанси (будущий наместник Лангедока и маршал Франции. – В.Л.) и Монлюк на той же Саленской площади устроили балет – театрализованное представление, главным героем которого был волшебник и маг (его играл придворный карлик Монморанси). Апофеозом балета было увенчание мага лавровым венком перед алтарем с жертвенным пламенем и девизом: “Когда меня сжигают, я побеждаю”» (Я. Кротов).

О гелиоцентрической модели Коперника узнали еще в 1543 г. из трактата польского астронома. Галилео с молодости был апологетом и затем пропагандистом этой системы. В 1616 г. ученый опубликовал книгу «Звездный вестник», в которой своими телескопическими наблюдениями подтвердил концепцию Коперника. К тому времени имя Галилея, члена Национальной академии деи Линчеи, достигшего успехов в философии, астрономии, физике, математике, механике, было у всех на слуху.

Но слава славой, а выводы из «Звездного вестника», противоречившие некоторым церковным догмам, могли пошатнуть авторитет Церкви, вследствие чего в инквизицию посыпались доносы на Галилея, началась его травля, и вскоре он сам предстал перед коллегией кардиналов Святой палаты. Глава палаты кардинал Р. Беллармен осудил идеи гелиоцентризма и вращения Земли и запретил ученому проповедь коперниканства. Предупреждение было нешуточное, т. к. Беллармен участвовал в суде над Д. Бруно, заживо сожженным по приговору инквизиции в 1600 г.

В начале 1632 г. появился «Диалог» на итальянском языке, доступный широким массам образованной публики. Как и положено, автор еще до публикации подал книгу на изучение церковным цензорам и получил их разрешение. Астроном представил свои идеи в виде гипотезы, в которой уже по выходе книги была усмотрена пропаганда гелиоцентрической теории. К тому же в ней один из трех главных персонажей, Симпличио (от итал. «простак»), напоминал Урбана VIII. Взгляды Симпличио повторяли позицию папы. Самое поразительное заключалось в том, что эти воззрения Галилею порекомендовали включить в книгу именно цензоры (они потом были смещены со своих должностей). Простак, в частности, воспроизвел мысль папы, что Бог может достигать своих целей бесконечным множеством путей, что «не следует лишать Бога выбора» (дословная фраза Урбана). Хотел Галилей или нет, но Симпличио из-под его пера вышел узколобым догматиком.

Надеясь на защиту папы, Галилео невольно обманул доверие покровителя. «По всей вероятности, в решении Галилея опубликовать “Диалог” была некоторая доля самоуверенности». Этим не замедлили воспользоваться враги ученого, в частности, иезуиты, донесшие тут же Урбану на еретический труд.

Самолюбивый понтифик, по отзывам современников, «был взбешен». Некоторые историки считают, что «одно из самых больших подозрений Урбана состояло в том, что Галилей обманывает и предает его», вследствие чего папа назначил ученого жертвой для поднятия своего престижа.

«Незадолго до судебного процесса Тосканский посол в Риме, хороший друг Галилея, едва войдя в папский кабинет, был встречен сердитым криком: “Ваш Галилей осмелился вмешиваться в такие вещи, в которые не следовало бы вмешиваться, он коснулся самых важных и опасных предметов, которые в наши дни могут взбудоражить общественность!”» (Х. Хэллман).

В сентябре 1632 г. инквизиция вызвала Галилея на судебное разбирательство в Рим. К тому времени «Диалог» был запрещен и изъят из продажи. 68-летний ученый попросил разрешения остаться дома ввиду болезни, но Урбан пригрозил доставить его в Вечный город в кандалах.

В феврале 1633 г. Галилей приехал в Рим и 12 апреля предстал перед Святой палатой. Следствие продолжалось до 21 июня. Было проведено 4 допроса.

На 1-м допросе 10 судей (Урбан в следствии не участвовал) обвинили ученого в том, что в «Диалоге» он представил теорию Коперника не как гипотезу, а как доказанную истину, привел в заблуждение цензоров и нарушил запрет 1616 г. «придерживаться, защищать (или учить)» теорию Коперника.

Обвиняемому предъявили подложный (как доказали в XX в.) протокол 1616 г., где были добавлены слова, что Галилею предписано воздерживаться от обсуждения коперниканства «в каком бы то ни было виде». Это обвинение грозило ученому, как «закоренелому еретику», костром. Хорошо, Галилей привез с собой письмо Беллармино, в котором не было такового запрета. Однако ученый не мог не признать, что «Диалог» защищает учение Коперника.

Получив это согласие, суд стал добиваться от обвиняемого покаяния. Галилей не стал упорствовать и объявил, что «не является коперниканцем, а в книге хотел не защитить, а развенчать мнение о движении Земли».

После этого Галилей 18 дней провел под арестом, во время которого к нему, по некоторым сведениям, были применены «не в полной мере» пытки, либо он находился под постоянным страхом их использования.

На 2-м допросе, 30 апреля, Галилей признал, что в книге придал коперниковской системе убедительность бо́льшую, чем она заслуживает, и готов внести исправление. Это предложение было отвергнуто, и после допроса ученого освободили из-под ареста.

3-й допрос, 10 мая, не выявил ничего нового.

На 4-м допросе, 21 июня, обвиняемый подтвердил, что готов покаяться, и его снова взяли под арест.

22 июня Святое судилище обвинило Галилея в распространении «лжеучения» и развитии «бредней Коперника», в игнорировании вердикта 1616 г. и в обмане цензоров. Суд постановил «Диалог» запретить, а его автора заключить в тюрьму при Святом судилище на неопределенное время. Для спасительного покаяния Галилею предписывалось в продолжение 3 лет раз в неделю прочитывать 7 покаянных псалмов.

Окончательное решение подписали лишь 7 судей. Копии приговора по личному распоряжению Урбана VIII были разосланы во все университеты католической Европы.

После оглашения приговора ученому вручили текст отречения, который он, сняв верхнюю одежду, зачитал, стоя на коленях. «От чистого сердца и с непритворной верою отрекаюсь, проклинаю, возненавидев вышеуказанную ересь, заблуждение или секту, не согласную со Св. Церковью. Клянусь впредь никогда не говорить и не рассуждать, ни устно, ни письменно, о чем бы то ни было, могущем восстановить против меня такое подозрение…»

По легенде, после суда Галилей сказал: «И все-таки она вертится!», однако это не так. Фразу запустил в литературу в 1757 г. журналист Д. Баретти.

Урбан вскоре выпустил Галилея из заключения, но не из-под присмотра. Ученый до конца своих дней находился под домашним арестом и надзором инквизиции, и, даже когда он ослеп, папа не смягчил условия его содержания. По кончине Галилея 8 января 1642 г. Урбан VIII запретил устраивать торжественные похороны и ставить ему памятник. При этом папа «никогда не пытался помешать продолжавшемуся возвеличиванию Галилея даже высокопоставленными священнослужителями. Никогда не пытался Урбан лично воспрепятствовать и публикации сочинений Галилея» (Л. С. Лернер, Э. А. Госселин).

Запрет на идеи гелиоцентризма был упразднен в 1822 г.

В 1992 г. папа Иоанн Павел II официально признал, что инквизиция, не сумев отделить вопросы веры от научных фактов, совершила ошибку и силой вынудила Галилея отречься от теории Коперника.

Начав царствовать с 1625 г., Карл с помощью своего советника-фаворита герцога Бекингема (убит в 1628 г.) сосредоточил в руках всю полноту государственной и духовной власти, чем, однако, не создал одно мощное государство, а едва не развалил достаточно хрупкий союз трех сторон.

В Шотландии и Ирландии вспыхнули антианглийские восстания, а в самой Англии в 1642–1648 гг. произошли две гражданские войны между сторонниками короля и парламента, унесшие свыше 100 тыс. жизней.

Причин для недовольства своим государем у его подданных накопилось немало: абсолютистская политика, неоднократный роспуск парламента, нарушение принципа неприкосновенности частной собственности, взимание чрезмерных налогов, устранение оппозиционеров, сговор с врагами Англии, предательство сторонников, насаждение католичества, подстрекательства к восстаниям, развязывание гражданских войн… Все это привело самодержца, ставившего королевские права выше королевских обязанностей, к печальному концу.

Потерпев 14 июля 1645 г. поражение при Несби от генерал-лейтенанта парламентской армии О. Кромвеля (будущего лорд-протектора Англии), Карл I три года лавировал между политическими группировками, пока 1 декабря 1648 г. не был арестован сторонниками парламента.

28 декабря 1648 г. палата общин под нажимом Кромвеля вынесла постановление о суде над королем, а 1 января 1649 г. объявила Карла I главным виновником гражданских войн против парламента и предложила создать для суда над ним Верховный суд правосудия. Билль, прошедший три чтения, направили в палату лордов, которая 2 января единогласно его отвергла. Тогда палата общин (спикер В. Ленталль) 4 января объявила себя носителем верховной власти в Англии и уже от своего имени предъявила монарху обвинение.

Впервые в английской истории король предстал перед судом, выражавшим интересы подавляющей части населения: новых дворян, буржуазии, джентри, крестьян.

Верховный суд справедливости в составе 135 членов, созданный 8 января, назначил председателя суда – юриста Дж. Брейдшоу, двух его помощников и генерального прокурора Дж. Кука. Особо указывалось, что «суд будет правомочен вынести приговор при наличии даже 20 его членов». Судьи одновременно являлись и присяжными заседателями.

Свидетелями обвинения и защиты выступили буржуа, крестьяне, офицеры, представители религиозных конфессий, депутаты парламента, придворные.

До 20 января заседания проходили в отсутствие обвиняемого и были посвящены составлению обвинительного акта. 20-го король впервые предстал перед судом. В знак непризнания полномочий суда Карл подчеркнуто не снимал шляпы, сидел спиной к публике и не вставал, когда обращались к нему.

Заседания суда проходили в главном зале Лондона, Вестминстер-холле, круглосуточно охраняемом 200 пехотинцами и отрядом кавалерии от горожан и солдат, требовавших: «Суда и казни!»

На первом публичном заседании в присутствии 68 членов суда Брейдшоу объявил подсудимому, что его будут судить по совместному решению английского народа и парламента как «тирана, изменника и врага государства». Карл тут же отверг обвинение, заявив, что по системе традиционного права, которую все участники данного процесса не сговариваясь называли конституцией, король Англии никому не подотчетен – тем более урезанному парламенту, без палаты лордов. (Для ясности: у Англии никогда не было и по сей день нет конституции, это феномен британского государства.)

Обвинение, проигнорировав возражение монарха, инкриминировало ему неоднократный роспуск парламента и преследование парламентариев, единоличное правление страной в течение 11 лет; попустительство казнокрадству и взяточничеству; преследование пуритан и возрастание церковных и прочих поборов; неподобающее подчинение Карла своей жене католичке Генриетте Марии и т. д.

Главное же обвинение прозвучало так: «Карл Стюарт был и является вдохновителем, автором и продолжателем указанных противоестественных, жестоких и кровавых войн и потому он является виновным во всех изменах, убийствах, грабежах, пожарах, убытках и бедствиях нашего народа, которые были произведены и совершены во время названных войн и были вызваны ими».

Защита короля, в свою очередь, не признала никакой вины за Карлом I, помазанником Божиим, действовавшим в интересах государства. По мнению адвокатов, на роспуск парламента повлияли внешнеполитические условия, когда Англия воевала одновременно с Францией, Испанией и Австрией, и находилась в контрах с Ватиканом – только это могло в тот момент усилить королевскую власть. Защита отвергла также обвинения короля в гонении пуритан, поскольку выбор господствующей религии – право монарха.

У короля в зале было много сторонников, шумно поддерживавших его, вследствие чего подсудимого вынуждены были увести из зала, после чего Дж. Кук якобы произнес: «Он должен умереть, а с ним должна умереть монархия».

22 января судьи приняли решение «соблюдать фикцию конституционности» действий суда и любой отказ короля отвечать на вопрос, признает ли он себя виновным, «считать за утвердительный ответ». Короля предупредили, что «его молчание будет расценено как признание вины». Так и пошло дальше. Это весьма ускорило процесс, лишив его, правда, точного следования судебной процедуре.

По сути, Карл должен был признать, что именно он – зачинщик войны против собственного народа. Об этом красноречиво говорили 24 и 25 января свидетели, которых суд заслушал в отсутствие подсудимого.

Вместо этого самодержец заявил: «Помните, я ваш король, ваш законный король. Мои полномочия унаследованы по закону, вручены мне самим Богом. Я не передам их новой незаконной власти».

25 января 62 члена суда утвердили обвинительный приговор.

27 января состоялось последнее судебное заседание. Карл I пожелал выступить перед обеими палатами парламента, но суд (под давлением Кромвеля) отверг его требование.

В заключительном слове Брейдшоу обвинил короля в нарушении его клятвы и обязательств защищать свой народ, подытожив: «Ничто не свойственно более государственной власти, чем жить согласно законам, и важнее, чем эта власть, подчинение государя закону, и поэтому с полным основанием он должен воздать закону то, что закон предоставляет ему, ибо закон и делает его королем». Затем секретарь огласил приговор: «Указанный Карл Стюарт как тиран, изменник, убийца и враг общества будет предан смерти посредством отсечения головы от туловища».

29 января 59 членов Верховного суда подписали приказ о казни Карла I «на открытой улице перед Уайт-холлом 30 января, между 10 часами утра и 5 часами полудня».

30 января в присутствии многочисленной толпы король Карл Стюарт был обезглавлен.

Карл до конца сохранил лицо самодержца. В предсмертной речи он заявил с эшафота: «Я должен сказать вам, что ваши вольности и свободы заключены в наличии правительства, в тех законах, которые наилучшим образом обеспечивают вам жизнь и сохранность имущества. Это проистекает не из участия в управлении, которое никак вам не надлежит. Подданный и государь – это совершенно различные понятия».

Палач показал публике голову монарха, но не произнес положенных по ритуалу слов: «Вот голова изменника».

Говорят, собравшийся народ пребывал в шоке, ибо тогда еще люди верили, что король – помазанник Божий.

Прежде, чем представить труп Карла Стюарта родственникам, голову короля пришили к телу. Прах казненного погребли в Виндзоре 8 февраля в часовне Генриха VIII.

О. Кромвель, установивший республиканское правление, позже афористично изрек: «Если Господь допустил казнь короля, то, значит, последний ее действительно заслужил».

Республика, однако, просуществовала недолго. После смерти Кромвеля (1658) тело лорд-протектора вырыли из могилы и вздернули на виселице, как государственного изменника, а на трон уселся сын казненного монарха – Карл II. Началась эпоха Реставрации.

«Как обычно, их стали терзать, пытаясь узнать, куда скрылось население города (Маракайбо. – В.Л.). Одних просто истязали и били; другим устраивали пытки святого Андрея, загоняя горящие фитили между пальцами рук и ног; третьим завязывали веревку вокруг шеи так, что глаза у них вылезали на лоб и становились словно куриные яйца. Кто вообще не желал говорить, того забивали до смерти. Ни один из несчастных не избежал своей участи. Пытки продолжались три недели».

Мадрид потребовал от Лондона наказать разбойников, но Адмиралтейство, разобравшись в подвигах Моргана, заключило, что добыча каперов «является их законным призом».

Дальше – больше. В январе 1671 г. эскадра Моргана (36 английских и французских кораблей, 32 каноэ, свыше 3 тыс. буканьеров), получив «благословение» у губернатора Ямайки, направилась на прекрасно укрепленную Панаму с 3000-тысячным гарнизоном. Панама служила перевалочной базой при транзите награбленных испанцами в Перу драгоценностей и золота инков.

Пираты захватили город, перебили защитников, разграбили и дотла сожгли город, из которого вывезли (по разным источникам) от 57 до 200 «мулов, нагруженных золотом, серебром, драгоценными камнями и разнообразными товарами стоимостью 6 млн крон», а также вывели «много пленных для продажи в рабство».

«При дележе награбленного среди флибустьеров начались споры. Воспользовавшись этим, Морган и несколько его доверенных лиц бросили остальных и ушли, прихватив с собой большую часть добычи» (А. Эксквемелин).

Когда Морган с добычей вернулся на Ямайку, его там уже ждал военный корабль для конвоирования в Лондон. Оказывается – еще в 1670 г. Испания уступила Англии Ямайку и подписала в Мадриде англо-испанский договор против флибустьерства, и теперь адмирала, как нарушителя его, уже не капера, а пирата, отправили, по чаянию многих, прямиком на виселицу. Губернатор Модифорд тоже ждал своей участи в Тауэре. (Перспективы у главы острова и главы воинства были незавидные – они оба знали о заключении Мадридского мира еще до похода на Панаму; по другой версии, губернатор послал к Моргану курьера с приказом об отмене экспедиции, но курьер опоздал к отплытию эскадры.) Положение было серьезное – сам испанский король Карл II настаивал на наказании виновных в разрушении Панамы. Его тезка английский король Карл II потребовал от Моргана отчитаться за ущерб, причиненный им испанцам.

Однако Генри не довелось ни дня провести за решеткой, при дворе у него нашлись покровители. Да и король был втайне доволен действиями своего подданного – еще бы, захватить контроль над всем Карибским морем!

В ожидании судебного процесса пират был выпущен на свободу под честное слово (и под залог), был принят в лучших домах Лондона и стал «звездой», приводившей в восхищение дам света. В серьезном мужском обществе Генри слыл непререкаемым авторитетом и по праву считался выдающимся полководцем и мореплавателем. Когда началась Третья англо-голландская война (1672–1674), адмирала даже попросили написать меморандум о защите Ямайки.

В 1672 г. состоялся суд над Морганом, который историки окрестили «инсценировкой», а многие и вовсе предпочли его не заметить. Вменяемые в вину пирату десятки потопленных им кораблей и тысячи невинных жертв среди мирного населения списали на счет военных действий Англии против Испании. Свидетель обвинения – секретарь адмирала Д. Пик «показал под присягой, что шлюп с курьером с письмом губернатора прибыл к Моргану за три дня до начала штурма Панамы и, таким образом, Морган напал на город вовсе не по неведению, а совершенно сознательно». Адвокаты же обвиняемого с блеском доказали, что Морган о заключенном мире с Испанией ничего не знал. Ободренные этой вестью, присяжные под общие крики о героизме адмирала вынесли вердикт: «Виновность не доказана».

Джентльмену удачи и впрямь сопутствовала удача – король произвел пирата в рыцарское достоинство, после чего он тут же обернулся благопристойным сэром Генри.

В 1675 г., после трехлетнего «отпуска», Морган был отправлен обратно в столицу пиратов Порт-Рояль на Ямайку в должности вице-губернатора и главнокомандующего ее военно-морскими силами. Т. Модифорд также был выпущен на свободу и, как специалист, послан туда же главным судьей.

На острове Морган прославился борьбой с пиратством, то ли видимостью этой борьбы – мнения историков расходятся.

Умер сэр Генри в 1688 г. в своей постели – его прикончили не испанцы и правосудие, а собственное ожирение и пьянство.

В 1692 г. произошло землетрясение и цунами смыло могилу буканьера и, как говорят, несметные сокровища, зарытые вместе с ним.

В своей книге «Пираты Америки», изданной в Голландии в 1678 г. и тут же ставшей мировым бестселлером, переведенным на европейские языки, корабельный хирург Моргана А. Эксквемелин описал кровавые рейды адмирала.

Возмущенный наветом, оскорблением честного имени, Морган подал в 1885 г. в суд на автора и издателей. Адвокаты джентльмена опять же с блеском доказали, что Морган – честный и благородный слуга короля Англии, а Эксквемелин – лжец.

Суд постановил заплатить истцу 200 ф. ст. за моральный ущерб и обязал ответчиков изъять из следующих изданий книги «эту гнусную ложь». Тогда же, говорят, имя Генри было заменено в тексте на Джона, что не помешало сегодняшним потомкам адмирала из клана миллиардеров Морганов числить своим славным предком именно сэра Генри.

Самым скандальным процессом правления Людовика XIV стало «дело о ядах» (1675–1682), бросившее тень на высший свет Франции и отравившее жизнь самому монарху. Король оказался бессилен перед злом, омывшим подножие трона. «По делу проходили одна принцесса, четыре герцогини, три герцога, две графини, три маркиза, одна виконтесса и множество дворян без титула. Покарать их означало нанести чудовищный удар по опоре монархии» (К. Новиков). Тем не менее за 7 лет арестовали около 400 отравителей, из которых большинство осудили. Был даже создан по королевскому указу специальный трибунал – Огненная палата («Палаты Арсенала», 1679–1682), занимавшийся исключительно делами об отравлениях. Изобличением и поимкой отравителей занимался добросовестный шеф парижской полиции Г.-Н. де ла Рейни. Тягостнее всего генерал-лейтенанту было затевать следствие против дам и господ из ближнего круга монарха и партий главных королевских чиновников. К тому же «чрезмерность совершенных преступлений гарантировала их от преследований», – сетовал г-н де ла Рейни.

Подковерная борьба между самым влиятельным вельможей при дворе Людовика XIV – министром финансов Ж.-Б. Кольбером, de facto главой правительства, и госсекретарем (военным министром) маркизом Ф.М. де Лувуа во многом спровоцировала и подогревала это дело. Де ла Рейни принадлежал партии Лувуа, а первым фигурантом дела о ядах стала маркиза Мари-Мадлен де Бренвилье из лагеря Кольбера.

Улики против де Бренвилье полиция получила еще за 3 года до суда над маркизой (1675–1676). В 1672 г. ее любовник, офицер кавалерии Г. де Сент-Круа, «химича» в своей домашней лаборатории, надышался ядовитыми испарениями и помер. У покойного изъяли шкатулку с бумагами и письмами де Бренвилье, а также флакончиками с жидкостями, которые шевалье презентовал своей возлюбленной для ее нужд. Среди бумаг находилась исповедь маркизы, в которой Мари-Мадлен признавалась во всех своих смертных грехах, в т. ч. в отравлении собственного отца, почтенного судьи г-на Д. д’Обре, и двух своих братьев, а также в покушении на жизнь сестры, родной дочери и мужа. Жидкости во флакончиках оказались ядами пролонгированного действия. Не сумев заполучить шкатулку, маркиза скрылась за границей, а полиция довольствовалась арестом пособников ее злодеяний.

Де Бренвилье 3 года мыкалась за кордоном, пока ее не нашли и не привезли в Париж. Де ла Рейни тем временем выяснил, что де Сент-Круа профессионально занимался изготовлением и торговлей «итальянскими ядами» на основе мышьяка. Этими ядами маркиза и отравила своих родичей, предварительно опробовав их эффективность на своих слугах и убогих пациентах больницы. Распутница прибегла к помощи нескольких любовников, и те в течение 3–8 месяцев подсыпали отраву несчастным в еду. Убийства вполне можно было назвать «идеальными», т. к. врачи, вскрывая трупы, ни разу не обнаружили следов отравления. Все свои злодеяния изуверка творила ради наживы, желая остаться единственной преемницей отцовского наследства. Непонятно только, зачем она пыталась убить дочь. Неужели только за то, что она ее считала «дурой»? Нет, де Бренвилье не была сумасшедшей или маньячкой, а вполне нормальной дочерью своего времени. Тогда многие священники приходили в ужас от исповедей мирян, моривших своих родственников, как тараканов. Полиция раскрутила одного из слуг маркизы – камердинера Лашоссе. После полученных от него сведений о злодеяниях хозяйки соучастника колесовали.

Когда отравительница предстала перед верховным судом парижского парламента, улики против нее были неопровержимыми. Король предоставил суду карт-бланш – осуществить правосудие «независимо от звания».

Два с половиной месяца (29 апреля – 16 июля 1976 г.) де Бренвилье отрицала обвинения, но затем, убоявшись Страшного суда и не менее страшных пыток на земле, призналась в содеянном – убийствах и попытке суицида.

17 июля маркизу пытали «питьем». Хотя де Бренвилье на суде заявила: «Половина тех, кого я знаю, – людей знатных, – занята тем же, что и я… Я потяну их за собой, если решу заговорить» (И. Д. Гадаскина, Н. А. Толоконцев), но никаких имен не назвала.

После публичного покаяния перед главным порталом собора Парижской богоматери маркиза взошла на эшафот на Гревской площади. Первой красавице двора отрубили голову, труп сожгли, а прах развеяли.

Общество, в котором счастье многих его членов строилось на обретаемом наследстве, было повержено в шок и всеобщий страх вместо христианской любви получить от ближнего яд. Никогда, наверное, семейные узы не были так пропитаны ядом подозрения, как в эпоху правления Людовика XIV. К ужасу обывателей и элиты, после казни маркизы число отравлений не пошло на убыль, а только возросло. Как оказалось, де Бренвилье подала многим знатным дамам пример, как надо обращаться с немилым сердцу муженьком или папашей. Столица наполнилась гадалками, знахарями, алхимиками, чуть ли не открыто рекламировавшими «эликсир наследства». Вынужденный вмешаться в ситуацию, монарх повелел шефу полиции разобраться с торговцами ядом.

В 1677–1678 гг. «де ла Рейни удалось вскрыть настоящее оккультное подполье, завязанное в своей деятельности на интригах и семейных тайнах высшего света». Ключевой фигурой обвинения стала разжившаяся на своем ремесле гадалка-отравительница Катрин Монвуазен (ла вуазен – «соседка»), торговка ядами и главная посредница в этой торговле. «Соседушка» имела обширную сеть клиентов, включая жен версальских придворных – «мадам де Вивон (золовки мадам де Монтеспан, недавней официальной фаворитки короля), графини Суассонской (племянницы покойного кардинала Мазарини), ее сестры герцогини Бульонской и даже маршала Люксембурга». Обвиняемой были названы «мадам де Пулайон, жены некоторых судей, а также графиня Рурская, виконтесса де Полиньяк… И даже Расин, имя которого упоминается в связи с таинственной смертью его любовницы Дю Парк» (Ф. Поттешер). Одним и тем же клиентам благодетельница сначала предсказывала смерть их богатых родственников, а затем – для верности сказанного – продавала им яд.

«Под пытками Монвуазен оговорила многих. В вину ей вменялись страшные преступления, включая убийство младенцев во время черных месс, которые творил ее соучастник, аббат Гибур. Подразумевалось, что заказчицей преступлений являлась мадам Монтеспан, стремившаяся извести своих соперниц и вернуть себе милость короля». Обвинение Ф.-А. Монтеспан – фаворитки Людовика XIV, от которой он имел 7 внебрачных детей, положило начало конца этому делу – король вовсе не собирался отдавать маркизу под суд. Он уже был не рад, что заварил эту кашу и сделал процесс публичным.

Историки свидетельствуют, что высшее общество было не просто напугано, но и раздражено деятельностью Огненной палаты и особенно шефа полиции де ла Рейни. Еще бы – палата оказалась чрезвычайно эффективным средством по борьбе с преступностью. «За три года было проведено 210 сессий, вызвано на допрос 319 человек, из них 218 было арестовано, так как в той или иной степени они были связаны с алхимией, колдовством, черной магией, отравлением, 34 человека было казнено публично» (И. Гадаскина).

В феврале 1680 г. Монвуазен была сожжена на костре на Гревской площади; за этим последовало еще 33 смертных приговора, как правило, уличным торговцам ядами. Часть титулованных отравителей успела покинуть Францию. Маршал Ф. Люксембург сам явился в суд и был оправдан. Графине Суассонской (Олимпия Манчини), бывшей фаворитке монарха, подозреваемой в намерении отравить Луизу де Лавальер, любовницу короля, Людовик XIV предложил покинуть Францию. Мадам Монтеспан, как некоронованную королеву Франции, хоть и в отставке, государь пощадил.

Другие знатные подсудимые были подвергнуты опале, но, как правило, недолгой – больше для острастки. Главных свидетелей выслали из страны либо заточили в крепостях подальше от Парижа; алхимиков и колдунов посадили в тюрьмы до конца их дней. По приказу монарха, а также стараниями Кольбера, чьи сторонники в основном и были скомпрометированы, распустили Огненную палату, в которой заправляли люди Лувуа, а само дело замяли.

После смерти в 1709 г. де ла Рейни Людовик XIV «лично сжег в камине секретные документы, хранившие компромат на половину французской аристократии».

Главным пунктом обвинения была сознательная связь ведьмы с дьяволом. Подразумевалось, что обвиняемые за особые дары или сведения заключили договор с силами зла, продали им душу и отреклись от Господа. Судили же ведьм за конкретный «вред людям и их имуществу посредством сверхъестественных сил». Под «вредом» понималось все: от простуды до неурожая ржи.

Освоив Америку, колонисты из Англии захватили с собой свои верования и суеверия. Для пуритан колдовство было одинаково противным по обе стороны океана, хотя по сравнению с Англией судов против ведьм в Новом Свете было меньше. Но все же случались. Самым громким стал процесс 1692 г. в Салеме (штат Массачусетс).

В 1641 г. в штате была установлена смертная казнь за колдовство. В 1688 г. в Бостоне прошел процесс против ведьм, когда по обвинению в околдовании детей своего хозяина была осуждена и повешена ирландская прачка Г. Гловер. По результатам следствия преподобный К. Матер выпустил книгу о колдовстве, где описал признаки околдования. Фолиант стал бестселлером, поразившим умы читателей и особенно юных читательниц штата.

В том же году в Салем по приглашению богатого фермера, представителя влиятельного клана, Дж. Патнэма, пожаловал новый пастырь С. Паррис с семейством. С ним приехала и его рабыня Титуба, родом с Барбадоса.

В январе 1692 г. 11-летняя племянница Парриса Эбигайль и 9-летняя дочь Элизабет стали вдруг прятаться под столом, корчиться от боли, жаловаться на жар. «Когда Паррис пытался читать проповедь, они затыкали уши». Вскоре эти странности перекинулись на их подружек, в т. ч. 11-летнюю Анну Патнэм. Симптомы у девочек были, как в книге К. Матера. Позвали доктора. Тот, выслушав, как пациенток «щиплют духи», а в небе летают ведьмы, поставил «диагноз»: «пострадали от колдовства». Соседка посоветовала Титубе для «очищения» детей испечь «ведьмин пирог» из ржаной муки и мочи девочек и скормить его собаке, «фамильяру дьявола». Паства усиленно допытывалась от девочек о причине их болезни. Элизабет обвинила в колдовстве Титубу, раскрывшую детям тайны магических обрядов Барбадоса. Подружки обвинили нищенку С. Гуд и соседку вдову Сару Осборн, вовлеченную в судебный спор с Патнэмами и по болезни не посещавшую церковь.

Патнэм подал жалобы в магистратуру. Женщин арестовали, осмотрели, нет ли у них на теле «ведьминых сосцов» – родинок и бородавок, посредством которых питались демоны. К россказням девочек присовокупили свои домыслы взрослые, так что вскоре в «свидетели» записалась вся деревня.

После допросов Титуба признала, что занималась колдовством, летала по воздуху на метлах и т. д. Девочки продолжали подогревать общий настрой, сообщая о наскоках на них духов обвиняемых женщин.

Дальше пошла цепная реакция обвинений. В тюрьму заключили даже 4-летнюю дочь С. Гуд, продержали ее там 8 месяцев и выпустили только после казни матери. Среди обвиняемых были также жители ближайших городов Топсфелда, Бостона и Андовера.

В апреле одна из «околдованных» девочек призналась, что она лгала вместе со своими подружками: поздно – «процесс пошел». Не помог и эпизод, когда одна из наветчиц обвинила влиятельного человека, указав в суде на него. Ее тут же одернули, и она «сказала, что созорничала». Последовали новые обвинения. Анна Патнэм свалила на бывшего пастора Салема Дж. Бэрроуза вину за неудачные кампании против индейцев и назвала его главой ведьмовского сообщества. 32 жителя требовали освободить пастора, но их заявления проигнорировали. Семейка же Патнэмов только подогревала всеобщую озабоченность, поскольку в тюрьму попали все, с кем они хотели разделаться. В т. ч. и Бэрроуз, с которым Патнэмы находились в состоянии вражды.

В мае в тюрьме умерла С. Осборн. В это же время из Англии вернулся губернатор штата Фиппс. Сформировав особый суд для заслушивания и принятия решения по салемскому делу, он назначил семь судей, один из которых, вице-губернатор У. Стаутон, был убежденным охотником за ведьмами, а еще трое – друзья К. Матера – апологетами т. н. «призрачных (спектральных) доказательств», пропагандируемых Матером и вытекающих из показаний девочек. Судьи сами осмотрели заключенных и нашли у них «ведьмины сосцы».

Допрос велся по шаблону. Обвиняемым без конца задавали одни и те же вопросы – являются ли они ведьмами и общались ли они с сатаной. Вопросы «подкреплялись» пытками.

10 июня открылся счет жертвам судилища. Первой отправили на виселицу 60-летнюю Б. Бишоп, дух которой якобы особо досаждал девочкам.

К. Матер, следивший за процессом, спохватился и призвал судей отказаться от использования «спектральных доказательств», но его не послушали. С конца июня приговоры приобрели массовый характер, а в июле начались казни осужденных. Была повешена «образцово-показательная прихожанка» Р. Нерс. Присяжные оправдали ее, но председатель суда Стаутон (не имевший юридического образования) вынудил их принять обвинительный вердикт.

Фантазии начетчиц возрастали. Был арестован, осужден и казнен трактирщик Д. Проктор, – за то, что критиковал судей. Анна Патнэм и Эбигайль заявили, что «духи сообщили им, что Проктор – серийный убийца».

Перед виселицей Бэрроуз, не признавший себя виновным в колдовстве, без запинки прочитал «Отче наш». Тогда считалось, что колдуны не способны прочитать молитву без запинки. Но пастора не оправдали – в Салеме, видно, и впрямь хозяйничал дьявол. После казни пастора некоторые обвинители Бэрроуза отреклись от своих показаний.

«С петлей на шее С. Гуд обратилась к священнику Н. Ноесу, вовлеченному в судебный процесс, со словами: “Ты – лжец. Я не бо́льшая ведьма, чем ты – колдун. Отбери у меня жизнь – и Господь напоит тебя кровью”. Слова оказались пророческими: через 25 лет Ноес, пораженный кровоизлиянием в мозг, умер, захлебнувшись собственной кровью».

Казни продолжались до конца сентября. 80-летнего Ж. Кори истязали процедурой «peine forte ex dure» – на грудь, прикрытую доской, клали камни, чтобы «выдавить» из него признание его вины. Старик два дня молча сносил пытку, пока не скончался, ибо любое слово, излетевшее из его уст, привело бы к конфискации фермы. А так она осталась семье.

Титубу, как всякую вещь, убивать было не выгодно, ее освободили и продали новому хозяину.

Всего за время Салемского процесса из 200 человек, попавших в тюрьму, 19 были повешены, 1 – задавлен камнями, 4 – умерли в застенках. Убили двух собак – «фамильяров».

В октябре у некоторых священников и губернатора возобладал здравый смысл. Были публично раскритикованы «спектральные доказательства» К. Матера. Фиппс запретил продолжение арестов и приказал отпустить 28 из 33 обвиняемых по этим «призрачным» свидетельствам, а также отменил еще не исполненные постановления суда. Сопротивлявшийся этому решению судья Стаутон ушел в отставку, из которой он через какое-то время вернулся в кресло губернатора штата Массачусетс.

В мае 1693 г. Фиппс помиловал оставшихся в тюрьме.

14 января 1697 г., когда отмечался день скорби по погибшим, несколько судей и присяжных публично признали свою вину и ошибку. С. Паррис, обвинив их в произошедшей ошибке, покинул Салем.

В 1702 г. суд признал решения 1692 г. незаконными.

В 1706 г. Анна Патнэм принесла публичные извинения, заявив, что «сама была обманута сатаной и предъявляла обвинения не из злого умысла».

В 1711 г. были восстановлены гражданские права и доброе имя погибших, их родственникам была выплачена компенсация в 600 фунтов.

В 1752 г. поселок Салем был переименован в Дэнверс.

В 1957 г. Содружество Массачусетса отменило приговоры всем осужденным во время этих процессов.

В 1992 г. был установлен мемориал жертвам охоты на ведьм в Салеме.

Искать причины этой трагедии и тревожить прах убиенных не станем. Лишь прибегнем к гипотезе Ч. Апхэма, выдвинутой им в 1867 г. и позднее оспоренной – о том, что «пострадавшие девочки» находились в сговоре со взрослыми и намеренно лгали.

В это время Петр слег на полтора месяца с приступом лихорадки. Узнав о тяжелом состоянии отца, Алексей вел в Вене сепаратные переговоры с европейскими правителями, надеясь получить от них в случае смерти государя военную помощь для завоевания русского престола.

Поправившись, Петр I велел графу П. А. Толстому разыскать исчезнувшего из России Алексея и доставить к нему. Посланник нашел наследника и обманом, посулами, подкрепленными царским письмом, в котором Петр обещал простить сына, если тот вернется домой, склонил царевича к возвращению в Москву.

3 февраля 1718 г. Петр принял сына в Кремле в окружении духовных и светских сановников. На гневные упреки царя в тайном бегстве и преступной деятельности за границей Алексей повалился отцу в ноги и просил простить его и даровать жизнь, а от наследства отказывался. Тут же был зачитан манифест о лишении Алексея прав наследства на русский престол, которые переходили на Петра, после чего царь сказал: «Прощаю, а наследия лишаю».

Но на другой день начался «Московский розыск» по делу царевича Алексея. Царевичу выдали «вопросные пункты», на которые он должен был письменно назвать все свои проступки и лиц, посоветовавших ему бежать к Карлу VI. Всех, кого Алексей помянул в показаниях, – родственников, слуг, учителей, товарищей, – тут же взяли под стражу, доставили в Преображенский приказ и предали «роспросу с пристрастием», т. е. пыткам. Одновременно был начат «Суздальский розыск» против матери Алексея, бывшей царицы Евдокии, и ее монастырского окружения якобы по нарушению монашеского обета. Евдокию допросили и сослали в Староладожский женский монастырь. В Шлиссельбург заточили и сестру царя – Марию Алексеевну.

15—17 марта в Москве прошли публичные казни приговоренных по «московскому» и «суздальскому» делам.

После этого царевича и некоторых его сторонников доставили в Петербург для продолжения розыска.

В апреле царь тайно допросил любовницу Алексея – крепостную Ефросинью Федорову, бывшую вместе с царевичем в бегах, после чего та дала показание: «Царевич писал не раз цезарю жалобы на отца, писал письма к русским архиереям, с тем, чтобы эти письма подметывать в народе, постоянно жаловался на родителя, очень прилежно желал наследства, изъявлял радость, когда читал в курантах, что брат его, Петр Петрович, болен… Говорил: “Я когда стану царем, то всех старых переведу, а новых наберу себе по своей воле… Петербург будет простым городом; я кораблей держать не стану и войны ни с кем вести не буду; буду довольствоваться старым владением”».

12 мая на очной ставке с Ефросиньей Алексей начал было отпираться от ее показаний, но после «тайной пытки» оговорил себя и еще многих государственных людей.

Полагают, что показания любовницы погубили Алексея, т. к. после них Петр I убедился в том, что «сын не просто нерадивый ослушник, а непримиримый враг». Себе же этими показаниями Ефросинья купила свободу. Позднее ее выдали замуж «с приданым».

13 июня Петр приказал созвать Верховный суд из духовных иерархов и 127 светских сановников и призвал судей судить нелицеприятно, не обращая внимания на то, что речь шла о царском сыне.

14 июня Алексея посадили в Трубецкой раскат Петропавловской крепости, где в присутствии царя подвергли неоднократным судебным допросам, очным ставкам, пыткам на дыбе и жестокому бичеванию, от которого пытаемые часто умирали. Следствию нужно было, чтобы царевич публично подтвердил показания Ефросиньи, признался в своих преступлениях и покаялся.

22 июня Алексей написал последнее показание, как считают, совпавшее с тем, что от него требовали: в очередной раз оговорил церковных служителей, светских чиновников и Карла VI, якобы обещавшего ему вооруженную помощь для занятия русского престола. «И ежели б до того дошло и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженной рукою доставить меня короны Российской, то я б тогда, не жалея ничего, доступал наследства… А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать, ничего бы не жалел, только бы исполнить в том свою волю».

Признав Алексея Петровича виновным в государственной измене, суд 24 июня вынес ему смертный приговор. При этом «духовенство дало уклончивый, но замечательно мудрый приговор. Выписав разные места из Священного Писания об обязанностях детей повиноваться родителям, оно предоставило на волю государя действовать или по Ветхому, или по Новому Завету: хочет руководствоваться Ветхим Заветом – может казнить сына, а если хочет предпочесть учение Нового Завета – может простить его, по образцу, указанному в евангельской притче о блудном сыне, и в поступке самого Спасителя с женою прелюбодейницею. “Сердце царево в руце Божией есть; да изберет тую часть, амо же рука Божия того преклоняет!” Так сказано было в конце приговора духовных. Светский суд не сохранил своего достоинства в равной степени, в какой сохранило его духовенство» (Н. И. Костомаров). Все светские судьи, кроме фельдмаршала графа Б. П. Шереметева, подписали смертный приговор.

26 июня «по полуночи в 8-м часу… учинен был застенок» в присутствии царя и 9 царских вельмож (А. Д. Меншикова, Я. Ф. Долгорукова, П. Д. Толстого и др.), после которого «по полудни в 6-м часу… царевич Алексей Петрович преставился».

Причина его смерти до сих пор достоверно не установлена. Согласно официальной версии, Алексей скончался от апоплексического удара. Указывают также на смерть вследствие пытки, на его убийство (удушение) по приказу царя и т. п.

Траур объявлен не был, что породило в обществе всякие слухи, но 30 июня состоялись торжественные похороны царевича в крепостном Петропавловском соборе рядом с его супругой Шарлоттой в присутствии отца. Посмертная реабилитация Алексея Петровича произошла во время царствования его сына Петра II (1715–1730).

Казни по делу царевича продолжались еще несколько месяцев.

P.S.I «Судьба главных участников расправы с царевичем Алексеем Петровичем была плачевна: они не получили из этого ожидаемой выгоды. Петр I, так озабоченный выбором достойного преемника, которому мог бы без опасения вручить созданную им Империю, сраженный болезнью, не смог даже слабым жестом указать наследника» (М. Р. Рыженков).

P.S.II «Царевич Алексей… метко предсказал скорое наступление бабьего царства и предчувствовал грядущее господство на Руси немцев. Насильственное устранение его от престола более всего принесло пользу сим последним, а для русского народа отнюдь не было благодеянием» (Д. И. Иловайский).

Однако едва Карл Александр стал наследником герцогского престола, доброжелатели представили ему хорошего малого – военного и придворного агента курфюрста Пфальцского по имени Иосиф Зюсс-Оппенгеймер (в немецком народе он более известен под презрительной кличкой Еврей Зюсс), который был готов финансировать Карла из расчета на будущее. Интерес его можно понять: со времен Тридцатилетней войны Вюртемберг являлся лютеранским государством, а Мартин Лютер, потерпев неудачу в христианизации иудеев, еще в XVI в. призвал своих последователей изгнать евреев из мест проживания лютеран. Теперь Зюсс получил возможность овладеть богатствами незатронутого еврейским капиталом Вюртенберга.

Надо сказать, что Иосиф был сыном бродячего актера. Отец его рано умер, и воспитывал мальчика его дядя, человек с большими связями среди еврейских банкиров, ростовщиков и торговцев. Молодой Зюсс оказался человеком с деловой хваткой: достигнув совершеннолетия, он по протекции дяди сразу был принят в больших торговых домах во Франкфурте-на-Майне, Амстердаме, Праге и в Вене. Оттуда дельцу был прямой путь ко дворам курфюрста Пфальцского и герцога Гессенского. Но самые теплые места там уже были заняты его единокровцами. И вот теперь открылась великолепная перспектива при вюртембергском дворе.

Карлу Александру понравилось получать любые деньги и драгоценности по его прихоти, и когда в 1733 г. скончался Эберхард IV Людвиг, новый герцог привез в столицу государства Штутгарт своего финансиста, проча ему пост премьер-министра. Лютеранский ландтаг герцогства воспротивился такому возвышению еврея, и Зюсс предпочел стать теневым правителем страны. При этом на важнейшие государственные посты были назначены его креатуры, среди которых не оказалось ни одного еврея – дабы не вызывать недовольства населения.

С этого времени начинается раскол мнений историков. Юдофилы настаивают на том, что Карлу I Александру вдруг захотелось шикарной праздной жизни, а отвечавший за финансы Зюсс вынужден был повышать налоги, причем он оказался весьма изобретательным в их придумывании. Юдофобы же утверждают, что Зюсс тайно наводнил Вюртемберг еврейскими дельцами, по совету которых и гнобил немцев непосильным налоговым бременем. Якобы именно по их совету фаворит в кратчайшие сроки отчеканил на 11 млн неполноценной монеты, учредил соляную, винную и табачную монополии, начал официальную и публичную торговлю привилегиями и должностями.

Далее произошли события, покрытые неразрешимой тайной. Юдофилы утверждают, будто Карл I Александр был рьяным католиком и задумал ввести в герцогстве католическую веру, одновременно запретив лютеранство. Зюсс, опасавшийся народного восстания, был категорически против и отговаривал Карла, но неудачно. Поскольку Зюсс отказывался и далее повышать налоги, Карл пригрозил ему изгнанием. Фаворит тайно предупредил о замыслах господина ландтаг и подал в отставку. Огорченный герцог пригласил Зюсса на праздник в Людвигсбург, назначенный на 12 марта 1737 г., тогда же он намеревался осуществить и военный переворот. Однако в самый разгар веселья Карл I Александр внезапно умер от сердечного приступа. Благородный Зюсс поспешил с печальной вестью в Штутгарт к герцогине, где и был арестован отрядом националистов. Одновременно похватали всех евреев, проживавших в герцогстве.

Юдофобы утверждают, что Зюсс и его ближнее окружение уговорили долго сопротивлявшегося Карла I Александра разогнать ландтаг и ввести в Вюртемберге абсолютную монархию. Для этого в других немецких государствах на деньги еврейских банкиров был подготовлен большой отряд наемников. Наемники уже приближались к границе герцогства, когда пришло известие, что Карл I Александр внезапно умер – сердце его не вынесло тревожного ожидания. Зюсс попытался бежать, однако был перехвачен погоней и арестован.

Началось следствие, которое вела комиссия под председательством тайного советника Гайсберга. Длилось оно более полугода. Под пытками бывший фаворит сознался во всех предъявленных ему обвинениях, но были предъявлены и многочисленные вещественные доказательства. Главная проблема для суда состояла в том, что обвиняемый был лишь тайным консультантом, т. е. окончательное решение по любому вопросу было за герцогом, а Зюсс только советовал.

Состоялся суд. Преступника обвинили в государственной измене, в выпуске низкопробной монеты, в ростовщичестве под непомерные проценты, в порочащих связях с придворными дамами-христианками и в изнасиловании 14-летней девственницы. По совокупности доказательств Зюсса приговорили к смерти, пообещав смягчить кару, если он перейдет в христианство. Осужденный отказался менять веру, заявив, что предпочитает умереть в родной вере.

Еврейская община Германии обратилась к вюртембергскому принцу-регенту Карлу-Рудольфу с предложением выкупить Зюсса за 500 тыс. золотых дублонов, но в помиловании было отказано.

Казнь состоялась 4 февраля 1738 г. Накануне осужденного в одеяниях «тайного финансового советника» выставили в железной клетке напоказ народу, и он был подвергнут всеобщему глумлению. Останки повешенного не снимали в течение 6 лет в назидание евреям, вздумавшим поселиться в Вюртемберге. Впрочем, с этого времени евреям вновь было строжайше запрещено проживать в городах герцогства и заниматься ростовщичеством.

С 15 октября 1998 г., в ознаменование 300-летия со дня его рождения, площадь в центре Штутгарта названа именем Иосифа Зюсс-Оппенгеймера. На стене одного из домов висит табличка с пояснением «Вюртембергский тайный финансовый советник, убитый как еврейская жертва юстиции».

Где правда, а где ложь, читатель может судить сам – как по прямым, так и по косвенным фактам, здесь приведенным.

Но начнем с Людовика XV, который в 1772 г. загорелся желанием подарить своей новой фаворитке М. Ж. Дюбарри, бывшей проститутке, бриллиантовое ожерелье стоимостью в пару годовых бюджетов небольшой европейской страны. Придворные ювелиры Бёмер и Бассанж набрали кредитов и за 2 года создали «чудо-ожерелье», составленное из 629 бриллиантов чистейшей воды. Но тут монарх неожиданно покинул бренную землю, оставив неутешную любимицу без презента, а ювелиров с носом.

Наследник с супругой, хоть и любившие безделушки (но не такой ценой – 1,8 млн ливров), полюбовались ожерельем и оставили его изготовителям. Король при этом изрек, что лучше приобрести несколько военных кораблей, а супруга согласилась: да, несколько громоздко.

Фирма «Бёмер и Бассанж» 7 лет тщетно искала покупателей. В 1781 г. ювелиры вторично предложили ожерелье королевской чете. Король из-за прорех в казне отказался.

Еще через 4 года Мария-Антуанетта сама обратилась к ювелирам, вернее, от ее имени – сначала ее наперсница графиня Жанна де ла Мотт, а затем кардинал герцог Луи де Роган, сообщившие, что королева намерена купить (втайне от короля) ожерелье в рассрочку – 4 платежа в течение 2 лет. Роган, сбив цену на 200 тыс. ливров, вручил торговцам заемные письма на различные сроки, скрепленные подписью монархини, внес аванс и получил драгоценное изделие на руки.

Когда пришла пора очередного транша, ювелирам неожиданно отказали в выплате. Они срочно письменно обратились за разъяснениями к Марии-Антуанетте, и вдруг выяснилось, что королева ни сном ни духом не знала о сделке. Назначенное следствие в короткий срок выяснило, что поручительство королевы – липовое, а само ожерелье исчезло.

Следствие установило, что нити интриги ведут к семейке самозваных графов де ла Мотт. Г-жа де ла Мотт, убедив своего любовника Рогана в том, что она близкая подруга Марии-Антуанетты, поведала ему о желании королевы тайно встретиться с ним. Кардинал, давно уже искавший покровительства государыни, полетел на встречу, которую Жанна устроила поздним вечером 29 января 1785 г. на террасе Версальского парка. Для этого рандеву де ла Мотт наняла за 1000 экю авантюристку, внешне похожую на королеву – модистку (или проститутку) Николь Леге, жившую под фамилией Олива.

Роган встретился с Николь и в эйфории аудиенции не распознал маскарад, приложился к ручке «государыни» и, толком не поговорив (появились посторонние), счастливый, отбыл домой. После свидания де ла Мотт предложила Рогану роль маклера. Герцог с восторгом согласился. Жанна вручила Луи гарантийные письма, подделанные еще одним ее любовником – неким Рето де Вилетой.

Дальнейшее известно – получив футляр с ожерельем от ювелиров, Роган принес его в дом де ла Мотт, где должен был вручить королеве. Но поскольку, со слов Жанны, Мария-Антуанетта в тот вечер не могла отлучиться из своих покоев, герцог отдал ожерелье любовнице. Граф де ла Мотт разделал ожерелье и укатил в Лондон сбывать бриллианты, а графиня почему-то осталась веселиться в Париже.

Это первая, основная, версия. Вторая – королева сама организовала интригу, ходила на встречу с Роганом, составила письма и получила от Жанны ожерелье. Подтверждением этому стало обнаруженное в Тюильри (королевская резиденция) в 1871 г. украшение, опознанное как «ожерелье королевы». Есть и другие объяснения.

История, связанная с ожерельем королевы, ныне «воспринимается как головоломный криминальный роман. С точки зрения чисто следственной она представляет собой одну из самых сложных детективных загадок прошлого… рождающую весьма противоречивые комментарии» (Ю. M. Каграманов).

Но вернемся в XVIII в. к основной версии. В августе 1785 г. де Рогана и де ла Мотт по обвинению «в мошенничестве и присвоении себе ожерелья под видом мнимой покупки его для королевы» взяли под стражу.

На предварительном следствии Роган утверждал, что всего лишь выполнил волю королевы, передав ювелирам поручительство, а Марии-Антуанетте – украшение. Жанна вообще отвергла всякие обвинения, свалив вину за случившееся на практиковавшего в те дни в Париже графа Калиостро. По словам авантюристки выходило, что маг, вылечивший кардинала от хронической астмы, имел на него безраздельное влияние (что было абсолютной правдой). И что он, пользуясь этим, обманул-де Рогана и ее, такую доверчивую, организовал всю эту аферу, состряпал подложные письма, а все бриллианты забрал себе. Калиостро тоже арестовали. 5 сентября король передал расследование дела в парижский парламент.

На суде, который длился 9 месяцев, было установлено, что Калиостро, прибывший в Париж уже после совершения сделки с ожерельем, не виновен, а де Роган стал жертвой обмана мошенницы де ла Мотт. Общественность столицы, разглядев в кардинале жертву королевской власти, всячески радела за него, чем крайне раздражала монарха.

31 мая 1786 г. парижский парламент вынес оправдательный приговор графу Калиостро, мадмуазель Н. Лаге и герцогу де Рогану. После освобождения Рогана Людовик XVI сослал его пожизненно в аббатство подальше от Парижа. Подделавшего поручительство королевы Р. де Вильету выслали из Франции. И только графиню де ла Мотт приговорили к телесному наказанию, клеймению и заключению в тюрьме для проституток. Ее супруг отделался заочным осуждением к пожизненному сроку с отбыванием на галерах.

Графиню на следующий день бичевали и заклеймили каленым железом знаком воровки – «V». Вскоре в одной из лондонских газет появилась заметка ее мужа, в которой тот грозился опубликовать некие письма, которые расскажут «всю правду» о деле с ожерельем. Говорят, эти письма, якобы написанные королевой, выкупили у шантажиста за 4 тыс. луидоров.

В 1787 г. влиятельные лица организовали де ла Мотт побег из тюрьмы. Вскоре графиня оказалась в Лондоне и под чужим именем опубликовала «Оправдательную записку», в которой поведала, что называется из первых уст, о неоднократных встречах Рогана с королевой. Прибывшие из Парижа посланники скупили большую часть тиража «Записки» и уничтожили его. В 1791 г. графиня де ла Мотт покончила жизнь самоубийством, хотя есть сведения, что ее видели в Петербурге под именем графини де Гаше, а потом в Крыму, где она, взяв «под свой контроль весь контрабандный промысел побережья» (А. Бабицкий), скончалась в 1826 г. Роган окончил свои дни в 1803 г. в парижской тюрьме.

За время суда Европа познакомилась со всеми деталями скандала, запущенного для самооправдания в «эфир» Марией-Антуанеттой, а французы лишний раз убедились, насколько далека и чужда им королевская власть. И хотя «на суде никто из обвиняемых не посмел упомянуть имя Марии-Антуанетты, ее репутации был нанесен непоправимый урон».

В 1792 г. конвент переиздал «Записку» де ла Мотт, а на следующий год в революционном трибунале общественный обвинитель Фукье-Тенвиль вознамерился выяснить у низложенной королевы о ее знакомстве с де ла Мотт. Мария-Антуанетта категорически заявила, что она «ее вообще никогда не видела».

В январе 1793 г. революционный суд приговорил Людовика XVI к гильотинированию, а спустя 9 месяцев его участь разделила и злосчастная королева. «Революция не стала решать детективную загадку с четырьмя фигурами. Она просто смешала фигуры и отбросила их прочь» (Ю. М. Каграманов).

Суд инквизиции над Калиостро состоялся в Риме в 1789–1791 гг., во время Великой Французской революции, оказавшей сильнейшее влияние на исход этого процесса. Как всякая яркая личность, граф оказался в гуще событий – жалкой игрушкой в руках судьбы.

После зачтения смертного приговора граф вполне мог бы воскликнуть как Нерон: «Какой великий артист погибает!» Действительно, другого такого лицедея не было. Именно артистизм Калиостро заставил множество людей поверить во все, что он предлагал им, жаждавшим хлеба и зрелищ. Современники, от простонародья до монархов и великих поэтов – Шиллера и Гёте, верили в то, что граф «разговаривал с Александром Македонским, Юлием Цезарем, что собственными глазами видел пожар Рима при Нероне и распятие Христа», что он маг и астролог, алхимик и ясновидец, предсказатель и целитель, обладатель «эликсира бессмертия» и «философского камня», некромант и гипнотизер. И не только верили, но и были очевидцами и участниками его спектаклей; излечивались от неизлечимых болезней – хронической астмы, бесплодия и пр.; становились свидетелями синтеза золота и драгоценных камней. В Страсбурге, например, Калиостро, не раскрывая конвертов, читал запечатанные письма; для короля Франции Людовика XV убрал в крупном алмазе трещину; в России для князя Г. А. Потемкина увеличил втрое груду золотых монет (треть золота кудесник получил за труды); и т. д. Сбылись и все эпохальные предсказания пророка: были созваны Генеральные штаты, произошла Великая Французская революция, пала Бастилия, взошли на эшафот Людовик XVI и Мария-Антуанетта и т. д. А еще искусник читал мысли, бескорыстно лечил бедных и, как король, говорил о себе «мы»… Все дурное о графе Калиостро, что можно подытожить словом «авантюрист», вынесем за скобки. Ведь даже такие проницательные люди, как граф О.-Г. Мирабо, разводили руками: «Кто он, Калиостро, мошенник или святой?» Кто бы он ни был, он дитя своего века, не станем тревожить дух почившего.

Причиной, приведшей Калиостро в застенки инквизиции, стало членство графа в масонских ложах разных стран, знакомство с розенкрейцерами и посвященными высших степеней и его безусловный авторитет в масонских кругах. На излете XVIII в. наблюдалась эпидемия масонства: в ложи вступали коронованные особы, аристократы, буржуа, политические деятели, просветители, поэты и даже кардиналы Ватикана. Калиостро также являлся основателем и великим магистром («Великим коптом») т. н. «нового египетского масонства, допускавшего применение таинственных сил природы». Разработав ритуал египетского масонства, граф учредил ложи в Англии, Франции, Италии и др. странах. И хотя в них принималась только состоятельная знать, охотников хватало. Зачислялись и богатые женщины; дамские отделения возглавляла жена графа красавица Лоренца, во всем разделявшая беспокойную жизнь супруга. Историки отмечают, что никакое другое предприятие не принесло Калиостро столько денег и славы. В этой деятельности граф развернулся во всей своей широте и проявил наивысший артистизм. Говорят, от проникновенных речей великого магистра «аудитория впадала в истерику; с криками: “Божественный! Божественный!” сиятельные дамы и господа припадали к его ногам, стремились облобызать ему руку». Есть основания предполагать, что Великий копт «стремился объединить под своим руководством все масонские группы Европы».

До 1789 г. масонство оставалось лояльным по отношению к власти предержащей. Правители в целом тоже относились к нему терпимо, даже покровительственно. Решительно настроен против масонов был лишь папский престол, квалифицировавший их не иначе, как «дьявольскую секту» (Ю. М. Каграманов). После взятия Бастилии 14 июля 1789 г. Ватикан свалил всю вину в произошедшем на масонов. Теперь каждому из них грозила смертная казнь.

В это время Калиостро с женой находился в Риме, где учреждал очередную «египетскую ложу», а дома занимался сеансами и алхимическими опытами. В сентябре по доносу слуги и после тайной слежки граф и графиня за ересь и пропаганду масонства в Риме были задержаны и заключены в замок Святого Ангела. Путь арестованной четы сопровождался криками разъяренной толпы и швырянием в карету камней.

Следствие над магистром длилось 18 месяцев. За это время было проведено 43 допроса с пристрастием, некоторые в присутствии папы Пия VI. Понтифик лично назначил Калиостро козлом отпущения – «главным инициатором масонских “происков” против церкви и освященного ею порядка». И хотя убедительных обвинений для публичного осуждения великого магистра у инквизиции не хватало, ей удалось сфабриковать недостающие улики. Суд казуистически обвинил Калиостро одновременно и как черного мага, связанного с нечистой силой, и как лжемага-мошенника, присвоившего себе чужое имя и титул – в протоколах великий магистр проходил как «Бальзамо». Последнее обстоятельство давало основание обвинить графа еще и в безнравственности. Не сумев раскопать никаких сведений о годах молодости Бальзамо, следователи списали на него все грехи, какие только можно приписать юности. Главной же уликой против графа стал изъятый у него при аресте список европейских лож «египетского ритуала».

Инквизиция вменила графу набор обвинений, начиная с его почтенного возраста в несколько сот, а то и тысяч лет, и скандальных слухов, распущенных завистниками и бумагомараками о том, что он «продал душу дьяволу, оскверняет святые дары и служит черную мессу».

На обвинения в масонской деятельности и магической практике магистр возражал, что всем этим он занимался во славу Господа и что он истинный христианин. Однако это дало инквизиторам основание инкриминировать ему еще и богохульство и незнание библейских основ. «Его обрывали, требуя, чтобы он не кощунствовал, не примешивал Господа к чернокнижию и к “масонским оргиям”». Доходило до абсурда – частные предсказания Калиостро о созыве Генеральных штатов и падении Бастилии назвали революционным подстрекательством.

Большую роль в разоблачениях Калиостро сыграла его жена, в страхе перед пытками рассказавшая о магических экспериментах мужа. «Лоренцу убеждали дать показания против мужа как против простого мошенника и шарлатана, уверяя, что наказание ему в таком случае будет смягчено» (Н. А. Ионина).

Калиостро не повезло – на нем Церковь продемонстрировала свою решимость бороться с любой ересью.

7 апреля 1791 г. прокурор в обвинительной речи заявил, что «обвиняемый должен быть навсегда искоренен с лица земли». Трибунал святой инквизиции приговорил Бальзамо, как «еретика, ересеначальника, мага-обманщика и франкмасона» к «показательной смерти» – публичному сожжению. Лоренцу приговорили к пожизненному заключению, как оказалось, ненадолго – вскоре она умерла в монастыре.

После зачтения приговора в церкви Санта-Мария совершился ритуал покаяния великого магистра, а на площади перед церковью при стечении народа сожгли «все документы графа, дипломы от иностранных дворов и обществ, масонские регалии, семейные реликвии, инструменты, книги, в т. ч. его собственные труды по истории масонства».

Осужденного уже готовились передать гражданским властям для сожжения на костре, когда вдруг казнь отменили – понтифик заменил ее пожизненным заточением. Этому предшествовала встреча Пия VI с неким таинственным чужестранцем, добившимся от папы отмены смертной казни графа. Предполагают, что это был один из высокопоставленных наставников великого магистра.

Калиостро, закованного в цепи, замуровали в каменном мешке крепости Сан-Лео на вершине отвесной скалы близ г. Урбано.

В феврале 1798 г. Рим заняли войска республиканской Франции. Когда французы захотели освободить Калиостро, им сказали, что тот скончался еще 26 августа 1795 г., то ли от кровоизлияния в мозг, то ли от пневмонии. Говорят еще, что он был отравлен или задушен тюремщиками, а перед этим сошел с ума. Есть также версия, что чародей, задушив духовника и облекшись в его одежду, вообще бежал то ли в Россию, то ли в Америку – во всяком случае, могилы его до сих пор не обнаружено.

Карбонарии уделяли большое внимание пропаганде своих взглядов, особенно среди военных и студенчества. В 45-м линейном полку, расквартированном в Париже, пропаганду организовал ст. сержант Жан-Франсуа Бори, ему помогали еще 3 сержанта – Жан-Жозеф Помье, Шарль-Поль Губен и Мариус Pay. Им было по 25–27 лет.

В январе 1822 г. неблагонадежный полк был переброшен в Ла-Рошель. В пути Бори затеял драку с солдатом швейцарской гвардии и был арестован. Мало того, сержант проговорился о своем участии в заговоре, о чем тотчас стало известно командующему Западным округом генералу Х. Деспинуа. Когда пришли в Ла-Рошель, Бори заключили в башню Лантерн.

На 17 марта было назначено восстание в Ла-Рошели в поддержку генерала Бертона, но генерал еще до этого проявил себя не лучшим образом, был разбит и бежал; позднее его поймали, судили и по решению суда гильотинировали.

В конце марта арестовали всю венту 45-го полка, выданную предателем сержантом Гупийоном.

Подвергнув Бори, Помье, Губена и Рау серьезным допросам, следователи не получили имен других участников заговора – сержанты свято блюли тайну организации.

После предварительного следствия и сорвавшегося побега четырех сержантов и еще 21 арестанта передали суду.

21 августа 1822 г. в Париже, во Дворце правосудия, начался судебный процесс. «Проводя суд в Париже… правительство и король решили сделать процесс показательным с целью запугать бонапартистскую и республиканскую оппозиции» (Ф. Поттешер).

Из 25 обвиняемых 13 числились «сообщниками», а 12 – «опасными», в т. ч. Помье, Губен, Pay и Бори.

Председатель суда – советник Монмерк. Прокурор – ультрароялист г-н Л.-А. де Маршанги. Председатель присяжных барон Труве.

Защитники – А. де Буле, П. А. Плугульм, К. А. Делангль, Ф. де Буэнвилье, Г. Ше-д’Э-Анж, и др. Адвокат Бори – М. Мерилу, сам карбонарий «высокой» венты и руководитель подзащитного, о чем знали члены суда, был заинтересован в том, чтобы удержать сержанта от неосторожных слов.

В обвинительном заключении, составленном де Маршанги, заговорщикам были инкриминированы попытка свержения Людовика XVIII и «возрождение ужасов анархии».

Набитый до отказа зал с нетерпением ожидал – всплывут ли имена руководителей общества. Если всплывут, сержантов помилуют, нет – казнят. Это было очевидно для всех.

Однако допросив Помье, Бори, Губена и Pay, председатель суда не получил от подсудимых ответа – причастны ли к заговору высшие сановники Франции и каковы масштабы их противоправной деятельности.

Монмерк неоднократно зачитывал показания сержантов, данные теми на предварительном следствии, но они утверждали, что написали их под диктовку генерала Х. Деспинуа, угрожавшего им расстрелом и подсказавшим «все подробности относительно общества карбонариев». Этим, мол, генерал гарантировал сержантам сохранение жизни. Бори и вовсе на обвинение, что именно он создал в 45-м полку венту карбонариев, заявил, что это было «благотворительное общество для помощи инвалидам войны».

После допросов главных обвиняемых получалось, что заговора не было и в помине. Множество свидетелей, в т. ч. и Гипийон, не добавили ничего путного в копилку обвинения.

Однако позиция прокурора была ясна изначально – подсудимые виновны априори! А сейчас тем более – своим ослиным упорством они лишь отягчили свое и без того незавидное положение.

Именно в этот момент, уверены историки, 4 сержанта стали в глазах публики народными героями, которыми вот уже 200 лет восхищаются французы.

29 августа «неумолимый» де Маршанги произнес обвинительную речь (196 стр.), потребовав для 4-х сержантов смертной казни. «Пока прокурор зачитывал обвинительное заключение, старший сержант Бори спал» (Ф. Поттешер).

Затем последовали 25 выступлений адвокатов. Ударной стала речь г-на Мерилу, в которой он акцентировал внимание на том, что «процесс противозаконен, даже скандален, ибо… состава преступления нет, и, следовательно, нет оснований для уголовного преследования». Защитник пояснил, что план заговора еще не правонарушение, т. к. оно по французским законам признается лишь тогда, когда начало осуществляться. К тому же, отметил адвокат, его подзащитный находился в башне Лантерн и не мог принимать участия ни в каких действиях.

Усилия других адвокатов и общий лейтмотив всех их выступлений – «преступления не было, поскольку не было перехода от замысла к действию» – не возымели никакого результата. Де Маршанги тут же «добил» своим вне регламента выступлением «колеблющийся» суд, призвав его покарать преступников. Речь прокурора, прозвучавшая как рекомендация высшей инстанции, была понята присяжными и судьями правильно.

Адвокаты после этого были бессильны изменить что-либо во мнении присяжных и судей.

После дебатов сторон Бори заявил: «Господин прокурор все время представлял дело так, будто я – руководитель заговора. Хорошо, господа, я принимаю это как должное и буду счастлив, если моя голова, скатившись с эшафота, сможет спасти жизнь моих друзей!» (Ф. Поттешер).

6 сентября суд присяжных признал Бори, Помье, Губена и Pay виновными. Виновными были признаны еще шестеро – за недоносительство, а также Гипийон, хотя ему и зачелся донос. 14 человек объявили невиновными.

Судьи приговорили Бори, Помье, Губена и Pay к смертной казни. Гипийона освободили, на 15 лет определив ему находиться под надзором полиции. Другим обвиняемым присудили от 2 до 5 лет тюрьмы.

Ходатайство о пересмотре приговора было отклонено, в помиловании отказано. Людовик XVIII изрек: «Долг выше милосердия».

21 сентября 4-х сержантов, отказавшихся от исповеди и причастия, гильотинировали на площади Отель-де-Виль (бывшей Гревской), окруженной войсками. Не менее 50 тыс. человек, собравшихся на месте казни, безмолвствовали. В тишине прозвучали предсмертные слова сержантов: «Да здравствует свобода!»

До Июльской революции 1830 г., покончившей с режимом Реставрации, оставалось меньше 8 лет.

Мученики были похоронены на кладбище Сент-Катрин, а в 1830 г. их останки были переданы на кладбище Монпарнас. До 1864 г. на могилу сержантов приходила мадам Франсуаза и молилась о спасении души своего жениха Жана-Франсуа Бори.

Впрочем, оставим догадки.

Ядро восставших в основном принадлежало двум тайным обществам, образованным в 1821 г., – «Северному» в Петербурге и «Южному» в Тульчине на Украине. Северное общество основали Н. М. Муравьев (разработавший «Конституцию»), Н. И. Тургенев, М. С. Лунин и С. П. Трубецкой. К моменту восстания самым влиятельным лицом в нем стал поэт К. Ф. Рылеев. Южным обществом руководили П. И. Пестель, разработавший программный документ «Русская правда», и С. И. Муравьев-Апостол.

Александру I поступали сообщения о существовании тайных офицерских обществ, но царь почему-то отнесся к ним индифферентно. Знал о подготовке в гвардии восстания и Николай. Он упредил декабристов, приняв присягу от членов Сената и Синода в 7 час утра, на 2 часа ранее назначенного часа выступления.

Из-за доносительства (А. К. Бошняк, Я. И. Ростовцев, А. И. Майборода, И. В. Шервуд и др.), несогласованности действий, нерешительности и малодушия руководителей бунта (Рылеев, А. И. Якубович, П. Г. Каховский, С. Г. Волконский), предательства в ходе восстания («диктатор» Трубецкой) мятеж был в тот же день подавлен правительственными войсками.

Декабристы не только не имели опоры в народе, но и число их самих было ничтожно мало: 0,6 % от общего числа офицеров и генералов русской армии (169 из 26 424).

Волевой и решительный Николай I с первых часов своего правления заявил о себе, как о всевластном монархе, задал вектор государственного развития, которому следовал практически все свое царствование.

В ночь на 15 декабря Зимний дворец превратился в «проходной двор». Злоумышленников доставляли к самодержцу на допрос, после чего Николай отправлял их с записками о режиме содержания арестованного в Петропавловскую крепость. Царя интересовало прежде всего, проник ли заговор в гущу аристократии, чьи козни были опаснее бунта нескольких полков, и кто из бунтовщиков хотел убить его и искоренить всю его семью (среди немногих, кто склонялся к этому, самым яростным сторонником был Рылеев).

Некоторые декабристы держались мужественно и не выдали товарищей (М. С. Лунин, И. Д. Якушкин, М. Ф. Орлов, П. И. Борисов, Я. М. Андреевич 2-й, Ю. К. Люблинский и др.). Но многие расквасились, и в слезах и клятвах сдали всё и всех.

Собственно, в первую после мятежа ночь и начался уголовный процесс по делу декабристов. Обвинение против всех было одно – в государственной измене.

17 декабря император своим указом учредил Комиссию для изысканий о злоумышленных обществах под председательством военного министра, члена Госсовета А. И. Татищева. Комиссия заседала в Комендантском доме Петропавловской крепости.

После подавления восстания было арестовано более 3000 человек. К следствию привлекли 579 человек, причем 61 среди них оказался из Северного общества и 37 – из Южного. Остальные подследственные в организации не состояли.

Перед комиссией сначала предстали преступники, захваченные на Сенатской площади и в Петербурге, а в начале 1826 г. арестованные на Украине офицеры мятежного Черниговского полка – опоры Южного общества. Допросов «с пристрастием» не было, хотя некоторые заключенные были одеты «в железо», а те, кого император знал лично, испытали жесткое психологическое давление с его стороны. Вникавший во все детали следствия и суда, Николай при допросе с успехом использовал метод кнута и пряника. По материалам Следственной комиссии будущий делопроизводитель Верховного суда Д. Н. Блудов 30 мая 1826 г. подготовил всеподданнейший доклад.

Специально для суда над декабристами 1 июня был учрежден Верховный уголовный суд из представителей Госсовета (18 членов), Сената (36) и Синода (3). В него вошли также «нескольких особ из высших воинских и гражданских чиновников» – сенатор Д. М. Мордвинов, законодатель граф М. М. Сперанский, генерал от инфантерии А. П. Ермолов, генерал-адъютант П. Д. Киселев и др. (всего 15). Этих аристократов Николай подозревал в связях с декабристами, и не без оснований. Так, например, «Сперанского декабристы прочили в первые президенты русской республики в случае удачного восстания и свержения Николая I». Расследованием их деятельности царь занимался сам (с помощью будущего шефа жандармов графа А. Х. Бенкендорфа), минуя Следственный комитет. Было ли найдено что крамольное – неясно, т. к. все материалы расследования уничтожены. Во всяком случае, эти «особы» сделали в дальнейшем успешную карьеру.

Председателем Суда был назначен столичный губернатор П. В. Лопухин, генерал-прокурором – министр юстиции Д. И. Лобанов-Ростовский.

Суд отсеял непричастных к восстанию подозреваемых и, выделив пятерых главных заговорщиков («наиболее презренных», по мнению царя) – К. Ф. Рылеева, П. И. Пестеля, С. И. Муравьева-Апостола, М. П. Бестужева-Рюмина, П. Г. Каховского в отдельную группу, разбил подсудимых на 11 разрядов.

Обвиняемые проходили перед Следственной комиссией дважды. Точнее – перед двумя разными по составу комиссиями, т. к. во второй комиссии Николай полностью обновил состав, дабы проверить «беспристрастие действий» и правильность выводов первой.

До момента объявления приговора члены суда судили подследственных только по документам, «в темную», не видя их и не допрашивая лично. Не было и свидетелей. Да и сами декабристы не знали, что их судили и осудили. Об этом их известили 12 июня, когда объявили приговор.

Пятерых «презренных» по требованию Сперанского приговорили к четвертованию; 31 (Оболенский, Трубецкой, Якубович, Н. Тургенев, А. Бестужев и др.) – к отсечению головы; 17 – к политической смерти (преломлению шпаги над головой в знак лишения всех прав состояния); 36 – к ссылке на каторжные работы; 15 – к ссылке на поселение; 3 – к лишению чинов, дворянства и ссылке в Сибирь; 9 – к лишению чинов и дворянства и разжалованию в солдаты.

Император указом от 10 июля смягчил приговор по всем разрядам (в т. ч. для 31 осужденного определил вечную ссылку); для внеразрядных подтвердил смертную казнь, с заменой четвертования на повешение.

13 июля на кронверке Петропавловской крепости были казнены Рылеев, Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Каховский. Первые двое публично и не раз требовали истребления семьи Романовых, включая женщин, старух и малолетних детей (что всегда особо подчеркивалось); Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин с оружием в руках возглавляли отряд пьяных солдат, грабивших и насиловавших мирное население на Украине; Каховский застрелил на Сенатской площади парламентеров – генералов М. А. Милорадовича и Н. К. Стюрлера.

7 (19) февраля 1826 г. был организован Следственный комитет в Варшаве, действовавший до 22 декабря 1826 г. (3 января 1827). По представлении донесения цесаревичу Константину Павловичу состоялся суд, который «на основании Конституционной хартии Царства Польского отнесся к подсудимым с большим снисхождением».

Также в 1826–1827 гг. военные суды приговорили к каторжным работам и поселению в Сибирь членов других тайных обществ: Астраханского, Оренбургского, Военных друзей.

Помимо судебных разбирательств около 120 декабристов заточили в крепость, разжаловали, перевели в действующую армию на Кавказ либо передали под надзор полиции.

Особые комиссии, разбиравшие дела солдат – участников мятежа, 201 человека приговорили к телесным наказаниям (несколько солдат погибло под шпицрутенами), а также сформировали сводный гвардейский полк и послали его на Северный Кавказ.

Переправка декабристов в Сибирь по специальному плану, разработанному в Главном штабе, растянулась на 2,5 года. За всеми ссыльными был установлен строгий полицейский надзор, что, по мнению историков, свидетельствовало «о понимании Николаем I смысла произошедшего 14 декабря 1825 г. в Петербурге и о его стремлении локализовать и по возможности изолировать это явление».

Амнистировал декабристов Александр II в 1856 г.

По природным талантам, воспитанию и образованию, нетипичным для сына сельского кузнеца, Антуан, кумиром которого был Наполеон, вполне мог совершить блистательную карьеру. Но, увы, он опоздал родиться. Для бедных, молодых и тщеславных славное время Первой Империи безвозвратно ушло в прошлое вместе с императором.

С детства опекавший Антуана престарелый приходский священник устроил питомца гувернером в семью состоятельного буржуа Мишу де Латур в местечке Бранг, под Греноблем.

«Хрупкое сложение, мало приспособленное к физическому труду, высокий, не для человека его звания, уровень умственного развития, рано выявившаяся наклонность к высшей науке» (из судебной характеристики Берте) произвели впечатление не только на детей, но и на их романтическую мать, г-жу Мишу, которой Антуан сам годился в сыновья.

На суде через два года Берте показал, что г-жа Мишу осыпала его знаками утонченного внимания и с материнской заботливостью берегла хрупкое его здоровье. «Общение с ней мне было сладостью: она словно угадывала и понимала все, что творится в сердце восемнадцатилетнего юноши; наши беседы незаметно приобретали характер мечтательной чувствительности, придававшей им несказанную прелесть. Госпожа Мишу прониклась сочувствием к моим мукам и захотела несколько усладить их. За трогательное ее участие я отплатил ей неистовой любовью» (Б. Сарнов).

Все шло отлично, пока горничная не изобличила любовников. «Всяк сверчок знай свой шесток» – похоже, эту истину Берте усвоил слабо, за что и поплатился. Его с позором изгнали из семейства. Исключили Антуана и из духовной семинарии Гренобля, куда его пристроил кюре, – скорее всего, за безбожие.

Добросердечный священник не оставил воспитанника без призора и устроил его в богатое аристократическое семейство де Кардоне. История повторилась, хотя и с другим оттенком. Теперь Антуан увлекся не женой хозяина дома, а его дочкой. Чувства были взаимные, о чем мадмуазель призналась отцу. Не исключено, что все могло бы закончиться для Берте благополучно, не получи в этот момент г-н де Кардоне от г-жи Мишу письмо, в котором та изобличила своего бывшего любовника в лицемерии и корыстолюбии.

Покорителя сердец уволили, и он с подмоченной репутацией нигде не мог найти места. Доведенный до отчаяния, Берте во время обедни в церкви попытался застрелить г-жу Мишу и себя, но выстрелил неумело, и раны обоих оказались не смертельными. Скорее всего, Антуан совершил это преступление еще и от осознания никчемности своих попыток пробиться из грязи в князи. Во всяком случае, он во время следствия и на суде то и дело повторял, что жаждет смертного приговора. Это говорило не только о раскаянии преступника, но и о крушении всех его надежд «мирным путем» преодолеть сословные преграды, перескочив пропасть между богатством и нищетой.

Раненого заключили под стражу и возбудили уголовное дело по обвинению в преднамеренном покушении на убийство, да еще во время церковного богослужения, и на суицид.

Начавшийся судебный процесс прогремел на всю страну. В день суда большой зал был переполнен публикой, преимущественно дамами. Жандармы оцепили всю прилегающую территорию, не допуская толпы зевак к зданию суда.

Несколько часов длился допрос свидетелей. Затем с обвинительной речью выступил генеральный прокурор, который с пафосом распространялся о варварстве совершенного преступления и называл обвиняемого «чудовищем». Перед ним лежало письмо Антуана, в котором тот сам просил его осудить и казнить. «Смерть – самое сладостное прощение, которое я могу получить». На все вопросы Берте повторял одно и то же: «Убейте меня, приговорите меня к смерти, ни о чем больше я не прошу!» (А. Моруа).

Адвокат, играя на дам, взывал к человеколюбию 12 присяжных, состоятельных чиновников и буржуа, но и подтверждал желание обвиняемого: «Он не хочет жить. Зачем ему жизнь, если он лишился чести? Он уже почти не живет, он сам приговорил себя к смерти. Своим приговором вы только поможете ему избавиться от невыносимого существования».

Заключительное слово председатель окончил в полночь. Присяжные вынесли Берте свой обвинительный вердикт за полночь. Суд признал Антуана Берте виновным «в убийстве с заранее обдуманным намерением» и приговорил к гильотинированию. Подавать апелляцию Берте отказался. Осужденный сам выбрал себе могилу. И хотя он отказался от исповеди, «большая процессия священников сопровождала гроб».

P.S. Трагедию Берте Стендаль выразил в последнем слове Сореля на суде.

«– Я отнюдь не имею чести принадлежать к вашему сословию, господа: вы видите перед собой простолюдина, возмутившегося против своего низкого жребия…

Итак, я заслужил смерть, господа присяжные. Но будь я и менее виновен, я вижу здесь людей, которые, не задумываясь над тем, что молодость моя заслуживает некоторого сострадания, пожелают наказать и раз навсегда сломить в моем лице эту породу молодых людей низкого происхождения, задавленных нищетой, коим посчастливилось получить хорошее образование, в силу чего они осмелились затесаться в среду, которую высокомерие богачей именует хорошим обществом.

Вот мое преступление, господа, и оно будет наказано с тем большей суровостью, что меня, в сущности, судят отнюдь не равные мне. Я не вижу здесь на скамьях присяжных ни одного разбогатевшего крестьянина, а только одних возмущенных буржуа».

«Будучи в La Force (тюрьме. – В.Л.), Ласенер держал при себе котенка; животное как-то сделало маленькую неприятность на его постели; он так ударил его об земь, что бедная тварь тут же и издохла. “Я смотрел, – говорил он, – на агонию животного с участием и состраданием, какого никогда мне не внушали мои жертвы. Вид трупа, агонии обыкновенно не производит на меня никакого впечатления. Убить человека для меня то же, что выпить стакан вина”».

Последнюю фразу Ласенер обронил не ради красного словца. После зверского убийства больной старухи и ее сына сообщники «зашли в заведение “Турецких бань” и там смыли следы крови. Потом отправились обедать и так славно начатый день окончили в театре Variétés».

В застенках Ласенер составил сборник «Мемуаров, откровений и стихов», в коем литературный талант заслонил от читателей, воспитанных на либеральных и демократических идеях, истинное лицо убийцы. Благодаря этим мемуарам, а также ажиотажу прессы и парижских дам, его имя прогремело на всю Европу. Мещане и буржуа разглядели в нем помесь светского «льва» и революционера. «Убийца-щеголь в темно-синем рединготе, поэт судебных заседаний и апологет права на преступление»!

Под натиском общественного мнения тюремное начальство облегчило содержание Ласенера: сняли с него цепи, «поместили в больнице, снабжали и деньгами», разрешили ему посещать литературные посиделки в приемной зале тюрьмы, где арестант возле камина разглагольствовал с посетителями – литераторами, журналистами, деятелями искусства о морали, религии, переселении душ и пр., сожалея минутами об убиенных: «Мне жаль тех, которых я убил, но они были обречены гибели, потому что я решился идти противу всех…»

«Ласенер утверждал, что “идея” индивидуального мщения обществу родилась у него под влиянием революционных и утопических социалистических идеалов эпохи» (Г. М. Фридлендер).

12 ноября открылись заседания Сенскаго ассизного суда под председательством советника Дюпюи. Обвинителем был назначен Пертарьё-Лафосс.

От защитника Пьер-Франсуа отказался, но ему от правительства назначили адвоката Брошана.

Обвинительный акт о 30 преступлениях Ласенера присяжным и переполненному публикой залу зачитал председатель суда Греффе.

Подсудимый был само обаяние. Поведав о совершенных преступлениях в малейших деталях, он хладнокровно и цветисто ответил на все вопросы, признал собственное орудие убийства, представленное в качестве вещественного доказательства. Преступник не искал себе снисхождения, а напротив, добивался смертного приговора, делая работу адвоката бессмысленной.

13 ноября опросили 49 свидетелей.

Прокурор Г. Пертарьё-Лафосс произнес обвинительный акт, обратив внимание присяжных на то, что обвиняемый совершал свои злодеяния многажды, «спокойно, обдуманно, расчетливо… систематически и безраскаянно», что в отношении Ласенера не может быть и речи «о смягчении кары» и он достоин «сурового приговора».

Защитник Брошан оказался лишним элементом процесса. Тем не менее он произнес яркую речь, которую зал и обвиняемый слушали раскрыв рот. Адвокат призвал суд свалить вину Ласенера на «какие-то неотразимо-фатальные влияния»: «Заприте, закуйте его, поставьте его в невозможность делать зло… но не убивайте его!.. Смерть за столько злодеяний! смерть человеку, который смеется над нею, ни во что ставит ее!.. Нет… этого слишком мало! Приговорите его к жизни!»

Не исключено, что г-н Брошан, по сути, одним из первых в мировой практике попытался продемонстрировать опасность для общества увлечения литературщиной и обратить людей лицом не к абстрактной философии, а к конкретным судьбам реальных людей. Жаль, что его не захотели услышать.

Красноречие Брошана украсило процесс, но поскольку подсудимый настаивал на смертной казни – его и приговорили к ней. Присяжные вынесли свой обвинительный вердикт 13 ноября. Уже во втором часу ночи председатель произнес смертный приговор Ласенеру. В последнем слове Ласенер сказал: «И какое помилование могут мне оказать? Пощадить жизнь? О, этой милости я не прошу! Другое дело, если бы мне предложена была жизнь со всеми наслаждениями, с деньгами, с достатком, положением в обществе… Но жизнь, попросту жизнь!.. нет…»

Эта речь завершилась апофеозом подсудимого. «Заседание приостановлено. Толпа молодых адвокатов теснится около Ласенера, его поздравляют, как собрата, который дебютировал блестящим образом. Ласенер сделался лучезарен, он переполнен довольством».

Апелляцию Ласенер не подал, а передал издателю свои мемуары. Газеты зашлись в восторге от благородства эксцентрического преступника.

26 ноября генеральный прокурор Дюпен не нашел никаких оснований для пересмотра дела.

Перед казнью «убийца по призванию» отверг исповедь и приятно поговорил с аббатом о своих талантах, великодушно разрешил снять со своего лица гипсовый слепок.

Писатели и художники полагали, что Ласенер «из самой своей жизни сделал произведение искусства» (А. Лаврин). (Позже этим занялся знаменитый японский писатель Ю. Мисима.)

9 января 1836 г. Ласенера гильотинировали. Лезвие несколько раз застревало в пазу, продлив преступнику ожидание последнего мгновения на 20 сек.

После процесса Ласенера убийц во Франции не уменьшилось. Когда-то во время публичных казней за воровство – на площади резко возрастало число краж. Скорее всего, по этой же причине число преступников растет пропорционально информации об их процессах. Это гидра, срубая голову которой общество получает две.

Ласенер стал первым наглядным продуктом французской литературы первой половины XIX в.

Он предъявил себя публике как новый тип Жюльена Сореля (герой романа Стендаля «Красное и черное»), и публика, накушавшись к тому времени душещипательной свободолюбивой литературной критики, возвеличила грязного низкосортного преступника до высот обобщенного философского образа, который лопнул как мыльный пузырь вскоре после казни и перед лицом наступивших затем грандиозных войн.

Похоже, деньги он ни во что не ставил (хотя есть и другие свидетельства) и за уникальный фолиант мог отдать все, что у него было. По крайней мере, никто из покупателей не мог похвастать, что приобрел у дона Винсенте хоть одну книжную редкость из его библиотеки, основу которой, скорее всего, составляли монастырские книги. Букинист их тоже выставлял на продажу, но никогда не продавал. В последний момент в нем библиофил побеждала торговца.

Не приняв в свой круг новичка, букинисты-старожилы всячески препятствовали его деятельности. Сговорившись, они собрали «общак» и на распродажах перебивали цену дона Винсенте.

Как-то на аукцион была выставлена инкунабула – единственный сохранившийся экземпляр первого издания Указника, отпечатанного в Валенсии испанским первопечатником У. Пальмартом в 1482 г. Как ни старался дон Винсенте приобрести диковину, конкуренты взвинтили цену со 150 до 5500 реалов, и книга досталась букинисту О. Патксоту. Книготорговцы позлорадствовали, но и были напуганы злобой, исказившей в тот раз лицо благородного дона.

Прошло дней 10, и в книжном магазине Патксота в полночь случился пожар. Сгорело все дотла, вместе с букинистом. Поскольку пострадавший был курильщиком, полиция установила причину – курил в кровати.

А через 3 дня Барселону потрясла серия убийств. В течение месяца на окраине города по утрам находили в канавах трупы. 11 человек были заколоты кинжалом либо убиты предположительно топориком – сельский священник, немецкий писатель, судья и т. д. – все ученый люд.

Полиция сбилась с ног, разыскивая ночного убийцу. Поскольку деньги и ценные вещи оставались при жертвах, ясно было, что преступником руководит не корыстная цель. Кто-то первым произнес: инквизиция. В столице началась паника, т. к. прошло всего 2 года, как инквизиция была упразднена королевским указом, и все прекрасно помнили о могуществе этой организации. Полиция, поддержанная светскими властями, ухватилась за эту версию.

Заподозрив в бывшем монахе агента святой инквизиции, комиссар полиции произвел обыск в доме дона Винсенте и обнаружил на полке книгу Э. де Жирона «Руководство служителям инквизиции», а рядом пальмартовский раритет 1482 г. покойного Патксота.

Изучив тетрадь счетов дона Винсенте, комиссар установил, что некоторые из 11 жертв приходили в лавку букиниста накануне убийства и совершали покупку или продажу. При этом купленные ими книги стояли на полках! Найдено было и предполагаемое орудие убийства – топорик.

Суд состоялся 23 октября 1836 г.

Поскольку имелись только косвенные свидетельства преступлений, задачей суда было вынудить обвиняемого признаться в злодеяниях. Подсудимый сохранял необычайное хладнокровие, так что у судей и зрителей создалось впечатление, что он не отдавал себе отчета в том, что его судят, как серийного убийцу.

Дон Винсенте стал давать показания лишь после того, как судья пообещал сохранить его уникальную библиотеку в целости. Подсудимый признался во всех совершенных им преступлениях. При этом он поверг судей в шок – не злодеяниями (судьи к ним привычны), а тем, что он, оказывается, не имел никакого отношения к Святой инквизиции и пошел на криминал только ради книг для своей библиотеки.

Первой жертвой библиофила стал Патксот, которого он задушил спящего, а потом сжег вместе с лавкой. Вторым оказался священник, купивший у него за баснословные деньги раритет. Букинист спохватился, выскочил следом за покупателем, долго уговаривал вернуть ему книгу по большей цене, но священник отказывался, и тогда дон Винсенте заколол его кинжалом на пустыре. После этого 10 человек букинист приканчивал топориком, не выходя из дома, а ночью выносил трупы за город. Не все жертвы были книгочеями. 70-летнюю вдову библиофил убил только за то, что «она подарила племяннику библиотеку своего покойного мужа, в которой были очень редкие экземпляры! А племянник потерял их, переезжая в другой город».

Нa вопрос судьи – есть ли у него угрызения совести и что привело его к такому чудовищному душегубству, дон Винсенте философически изрек: «Люди смертны. Рано или поздно Господь призовет к Себе всех. А хорошие книги бессмертны, и заботиться нужно только о них» (И. Рат-Вег).

Адвокат пытался доказать, что признаний обвиняемого мало, нужны вещественные доказательства его виновности. Он предъявил суду каталог Парижского книжного магазина, в котором значилась еще одна копия Указника 1482 г. Если есть второй экземпляр, рассуждал защитник, почему бы не быть и третьему – у дона Винсенте? Он тщетно убеждал суд, что его подзащитный просто сошел с ума и оговорил сам себя. Пламенная речь адвоката не повлияла на вердикт.

Суд признал дона Винсенте виновным и приговорил его к повешению способом «ломки холки», когда «палач вставал на связанные руки жертвы и на этом импровизированном стремени… прыгал что было силы».

Выслушав приговор, дон Винсенте заплакал. Судья счел это за раскаяние убийцы и призвал его обратиться в свой последний час душой к Богу.

«– Ах! Господин алькальд, это чудовищная ошибка, которую я сделал! Вам никогда не понять, как я несчастен.

– Молодец, обвиняемый. Бог учтет ваше покаяние.

– Увы! Господин алькальд, увы! Мой экземпляр (Указника. – В.Л.) не является уникальным!» (П. Бланхемайн).

Утверждают, что осужденный отказался от исповеди. Может, он счел своей исповедью пережитое горе и слезы от известия, что его Указник не уникум?

Дон Винсенте был казнен в 1837 г.

Что сталось с его библиотекой – неизвестно.

Никто, кроме самого Александра Сергеевича, не хотел дуэли со смертельным исходом, но все спровоцировали ее.

Неизбежное в высшем свете знакомство Жоржа Дантеса, приемного сына нидерландского посла в Петербурге барона Луи Борхарда де Беверварда Геккерена (1791–1884) (отчего во всех документах молодой человек был записан как Геккерен, а не как Дантес), с Натальей Николаевной Пушкиной и ухаживания кавалергарда за светской красавицей сопровождались сплетнями о романе между ними.

4 ноября 1836 г. Александр Сергеевич и семеро его друзей получили пасквиль на французском языке, в котором поэту присваивался «диплом рогоносца»; аноним намекал на внимание к жене поэта со стороны Дантеса и царя. Такие анонимки при дворе были весьма распространены, получали подобные послания многие, и реагировать на них в обществе считалось неприличным. Пушкин по невыясненным причинам посчитал, что инсинуации исходят от Геккерена-отца, и тут же послал Дантесу вызов на дуэль. Хлопотами приближенного к царю В. А. Жуковского кровопролитие было предотвращено, а Пушкин дал слово Николаю I более никогда не затевать дуэли. Менее чем через месяц Дантес предложил руку свояченице поэта Екатерине Гончаровой, и вскоре конфликтующие стороны оказались близкими родственниками.

Дальнейшие события развивались бурно и скоро. 26 января 1837 г., опять же по неизвестным причинам, Пушкин направил барону Луи Геккерену провокационно-оскорбительное письмо, в котором отказал ему – «старой развратнице» с сыном – «подлецом и негодяем» – от дома. По неписаным законам того времени подобное оскорбление требовало вызова на дуэль. В тот же день посол через атташе при французском посольстве виконта Огюста д’Аршиака (1811–1847) объявил Пушкину, что от его имени сын Дантес делает ему вызов. Согласно международному праву, барон, будучи посланником нидерландского короля, олицетворял собой особу венценосца в России, создание же намеренной угрозы, пусть и виртуальной, для жизни помазанника Божьего при любом исходе дуэли означало позорную публичную казнь равно для обоих дуэлянтов.

Накануне дуэли о ней знали в обществе и в III Отделении, но никто не воспрепятствовал поединку, который состоялся под Петербургом в перелеске близ Комендантской дачи 27 января. Секундантами выступили виконт д’Аршиак и лицейский товарищ Пушкина инженер-подполковник Константин Карлович Данзас (1800–1870). На жестких условиях дуэли – стреляться до смерти на расстоянии 10 шагов – настоял Пушкин.

Дантес, как сторона оскорбленная, согласно строгим дуэльным правилам, стрелял первым, причем в отличие от Пушкина ему, как вызвавшему, запрещалось направлять пистолет в сторону. Он явно намеревался нанести поэту рану средней тяжести, чтобы выполнить условия дуэли и не погибнуть самому, но промахнулся. Смертельно раненный в живот Пушкин скончался 29 января (10 февраля) в жестоких страданиях, которые, как могли, облегчали лучшие врачи под руководством лейб-медика Николая I Н. Ф. Арендта.

Арендт и Жуковский были посредниками между умирающим поэтом и самодержцем. Испросив прощения за нарушение царского запрета на дуэли, Пушкин получил таковое: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки».

29 января Николай I повелел «судить военным судом как Геккерена и Пушкина, так равно и всех прикосновенных к сему делу». «Прикосновенными» оказались Данзас и д’Аршиак, но последний под российскую юрисдикцию не подпадал и немедля был выслан из страны. Немногим позже был отозван из Петербурга и барон Л. Геккерен.

Суд по делу о дуэли назначили по правилам розыскного процесса, в котором защиты не полагалось. Военно-судная комиссия при лейб-гвардии Конном полку, в котором служил Дантес, состояла из 7 асессоров (членов суда) – гвардейских офицеров и следователя полковника А. П. Галахова, под председательством флигель-адъютанта полковника лейб-гвардии Конного полка Х. Л. Бреверна 1-го. Для производства дела был назначен аудитор Маслов. Священник Алексей Зиновьевский привел судей к присяге.

Суд управился в 2 недели. Первое заседание состоялось 3 февраля, а решение он принял 19 февраля. Материалы дела составили 234 «писаных листа».

Главным подсудимым на процессе был барон Ж. Геккерен-Дантес. На трех допросах убийца поэта правдиво утверждал, что к дуэли его принудил Пушкин, однако всячески умалчивал причину, по которой поэт сделал это. При этом Жорж не упускал случая обелить себя, мазнуть Пушкина черной краской и намекнуть на свою близость к царю. Признав себя виновным в вызове, кавалергард отрицал причастность свою и барона Л. Геккерена к «диплому рогоносца».

Обвиняемый Данзас, дважды допрошенный судом, поведав о подоплеке конфликта дуэлянтов, существенно помог комиссии выяснить подлинные причины поединка.

Затем был допрошен князь П. А. Вяземский, которому «секунданты с обеих сторон письменно сообщили о том, как дуэль проходила и какие события ей предшествовали».

В результате проведенного расследования Комиссия располагала достаточными свидетельствами, а также объяснением причин дуэли, исходившим от самого Пушкина (они содержались в письмах поэта, в т. ч. барону Л. Геккерену, которые тот передал в суд). Однако, по мнению аудитора, в деле не хватало «диплома рогоносца» и еще ряда оскорбительных писем в адрес Пушкина. Маслов, уверенный в вине обоих Геккеренов, настаивал также на допросе вдовы поэта, но по странному для господ офицеров нежеланию тревожить ее и в нарушение процессуального порядка Наталья Николаевна допрошена не была. Хотя вряд ли эта процедура изменила бы что-нибудь в сентенции (выводах) комиссии.

Решение военный суд вынес самое жесткое. Основываясь на «Воинском уставе Петра I», комиссия признала Геккерена и Пушкина виновными «в произведении строжайше запрещенного законами поединка, а Геккерена и в причинении пистолетным выстрелом раны Пушкину, от которой он умер». Приговор (в предварительном порядке) гласил: «поручика Геккерена за таковое преступное действие… повесить, каковому наказанию подлежал быть и камергер Пушкин, но как он уже умер, то суждение за его смертию прекратить». (Согласно «Воинскому уставу» убитого поединщика вешали за ноги в людном месте.) Данзаса за недонесение начальству о злом умысле, чем он «допустил совершиться дуэли и самому убийству», также приговорили повесить. Ничего неожиданного в сентенции не было. Хотя к дуэлянтам в то время часто относились снисходительно, по законам дуэль считалась тягчайшим преступлением.

Далее приговор прошел по восходящей к императору несколько инстанций, которые, руководствуясь другими, принятыми в 1835 г. законами («Свод законов Российской империи»), по которым смертная казнь за дуэль не предусматривалась, существенно смягчили вердикт суда. Свое мнение высказали полковой командир кавалергардов генерал-майор Р. Е. Гринвальд, бригадный командир генерал-майор Е. Ф. Мейендорф, начальник дивизии генерал-адъютант С. С. Апраксин, командующий корпусом генерал-лейтенант В. К. Кнорринг, командующий отдельным гвардейским корпусом генерал-адъютант К. И. Бистром. В целом поддержав сентенцию, они с отсылкой на «монаршее милосердие» предложили лишить Дантеса всех прав российского дворянина, разжаловать в рядовые и определить на службу на Кавказ. Данзаса же, «не лишая кровию его заслуженных почестей, продержать в крепости четыре месяца и потом по-прежнему обратить на службу». При этом Кнорринг подчеркнул, что Пушкин подлежал бы «равномерному» наказанию, как и Дантес, если бы остался в живых, а Бистром «обратил внимание на то, что заключающаяся в письме Пушкина к посланнику барону Геккерену «чрезвычайная дерзость не могла быть написана без чрезвычайной причины», а также на то, что суд не допросил вдову поэта и не истребовал от нее писем Дантеса (А. С. Кобликов). (Отметим, что практически все кадровые военные, за редким исключением, полагали виновником дуэли А. С. Пушкина и что поэт был известен в обществе как отличный стрелок, гораздо лучший, чем многие офицеры.)

Генерал-аудитор высшей военно-юридической инстанции А. И. Ноинский 17 марта определил: Геккерена лишить чинов и российского дворянского достоинства и зачислить в рядовые. Данзаса – арестовать, два месяца содержать на гауптвахте, после чего обратить на службу. «Преступный же поступок» Пушкина «по случаю его смерти предать забвению».

Николай I конфирмировал это определение 18 марта, добавив: «Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».

Впервые сентенция была напечатана в Санкт-Петербургских сенатских ведомостях 10 апреля.

Дантес во Франции сделал успешную карьеру, стал пожизненным сенатором и устало представлялся часто корившим его русским путешественникам: «Барон Геккерен-Дантес, который убил вашего поэта Пушкина».

Монтес, пользуясь тем, что африканцы не имели ни малейшего понятия о навигации, ночью корректировал курс, в результате чего «Амистад» 2 месяца «топтался» у берегов Мексики и США, пока не бросил якорь у Лонг-Айленда, близ Нью-Йорка. Там его и арестовал 26 августа, как пиратское судно, бриг ВМС США «Вашингтон».

В связи с тем, что с 1808 г. был запрещен ввоз африканцев в Штаты, а в Нью-Йорке и торговля рабами, невольников и парусник доставили в Нью-Хейвен (штат Коннектикут), зону работорговли.

Командир на «Вашингтоне» лейтенант Томас и еще несколько офицеров хотели продать пленников, но поднявшаяся газетная шумиха об «ужасном сражении африканцев с испанцами» вынудила их сдать трофеи окружному суду и выставить иск за «спасение» шхуны, груза и поимку повстанцев-рабов.

Последовал еще ряд исков. Руису и Монтесу было предъявлено обвинение в пиратстве. Те, в свою очередь, объявили пиратами-убийцами африканцев и потребовали от правительства США возвратить судно и рабов. Они предъявили документы, по которым амистадеры (бунтовщики с «Амистад») были не африканцами, а кубинскими рабами. Синке с товарищами заявили о том, что они африканцы. Своей доли домогались Томас и др. офицеры. Претендовала на возвращение собственности и испанская королева. На кону стояла немалая по тем временам сумма: 40 тыс. долл стоил «Амистад» и 30 тыс. – рабы.

Руиса и Монтеса арестовали, но после ноты испанского правительства освободили под залог и отпустили на Кубу.

7 января 1840 г. начался «беспрецедентный по своей сложности и драматичности судебный процесс». Африканцам захват испанского судна грозил обвинением в пиратстве и смертной казнью. Испанцев же могли обвинить в незаконной работорговле. Работорговцев, правда, на суде не было, а их интересы представлял испанский вице-консул.

В поддержку амистадеров выступил знаменитый аболиционист (борец за освобождение рабов) Л. Таппан, собравший средства на адвокатов. Он потребовал, чтобы амистадеры сами защищали себя, для чего нашли переводчика, говорившего на менде (язык Синке и части рабов) – бывшего раба Д. Коуви.

«Даже сама идея, что африканцы должны иметь право говорить в суде, была в то время спорна в США. Когда в суд были поданы первые бумаги в их защиту, судебный чиновник насмешливо поинтересовался, будут ли адвокаты отныне ходатайствовать юридическим искам от имени обитателей курятников и свинарников» («Revolutionary Worker»).

Суду пришлось ответить на вопросы: «1) амистадеры – это свободные люди или собственность? 2) они предприняли “убийственный бунт” или же правомерный акт самообороны? и 3) их следует жестоко наказать для примера остальным или же отправить домой в Африку?»

В суде федеральное правительство, не заинтересованное в конфликте с Испанией, настаивало, что амистадеры были и собственностью, и убийцами – и что их надлежит вернуть испанским властям.

Адвокаты аболиционистов утверждали, что амистадеры «сами освободились от незаконного задержания» и что они свободные люди, которые правомерно защищались и заслужили возвращение домой.

Судья Э. Джадсон не стал выносить решения по обвинению африканцев в мятеже и убийстве, поскольку они произошли на испанском корабле и в испанских водах, т. е. вне юрисдикции суда. Что же касается встречных имущественных претензий сторон, Испании в иске было отказано, т. к. «Амистад» был признан пиратским судном, подлежащим конфискации вместе с грузом. Отказано было и рабовладельцам в связи с тем, что предъявленные ими документы о правах собственности оказались подложными. Суд пошел даже против намерения президента страны М. Ван Берена вернуть судно и невольников на Кубу.

Слова Джадсона о том, что африканцы юридически никогда не были рабами или испанской собственностью и что их надо освободить и отправить на родину за государственный счет, прозвучали как гром среди ясного неба.

Гособвинитель по указанию президента обратился с апелляцией в Верховный суд США. Обстановка к тому времени накалилась не только из-за международного конфликта, но и из-за обострившейся в 1830-е гг. борьбы между аболиционистами и плантаторами Юга. Всколыхнулась общественность, пресса Севера задрала до небес «рейтинг» амистадеров, Юг жил в предчувствии невольничьих бунтов.

Слушания дела о шхуне «Амистад» в высшей судебной инстанции США начались 22 февраля 1841 г. Тяжбы по исковым заявлениям тянулись до 2 марта.

Обвинителем выступил генеральный прокурор Г. Д. Гилпин, утверждавший, что африканцы – кубинские рабы.

На стороне африканцев выступили лучшие адвокаты того времени – Р. Болдуин, Т. Седжвик и С. Степлз, грамотно построившие защиту. Их поддержал с блестящей речью экс-президент США Д. К. Адамс. Он уличил госсекретаря США и испанского посла в подмене правосудия «симпатией к белым и антипатией к черным» и призвал суд быть не детищем импульсивной симпатии, а истинного правосудия. «Обстоятельства дела настолько специфические, что никаким кодексом или соглашением такой случай не предусмотрен. Я не знаю никакого другого закона, который касается случая моих клиентов, кроме естественного права и Закона Божия, который наши отцы положили в основу существования всей нашей нации» (Д. М. Писаный).

Произошло чудо. Главный судья Р. Б. Таней и ассоциированные судьи вынесли решение 9 марта 7 голосами против 1 в пользу амистадеров. Надо учесть, что 7 судей были рабовладельцами.

Суд признал, что амистадеры не преступники, а «незаконно похищенные и насильственно и незаконно удержанные на борту судна люди». Документы, представленные прокурором Гилпином, оказались сфальсифицированными испанской стороной. Лейтенант Томсон и офицеры «Вашингтона», спасшие судно и груз, были награждены. В целом постановление окружного суда было подтверждено, за исключением отправки на родину африканцев за государственный счет.

Нужные средства для отправки африканцев домой собрали миссионеры. В январе 1842 г. корабль «Джентльмен» привез 34 африканца на родину.

И хотя вердикт по делу амистадеров не осудил рабство в Штатах, а лишь освободил конкретных африканцев, этот прецедент укрепил позиции аболиционистов США и приблизил час освобождения всех американских рабов (1865).

«Экс-президент США Адамс после суда получил с Юга по почте свой портрет, на лбу которого красовалось пулевое отверстие».

Вернувшийся на родину Синке на месте своей деревни застал лишь развалины и пепел…

В Нью-Хейвене установлен мемориал амистадерам: реконструированная шхуна «Амистад» и памятник зачинщику бунта Дж. Синке.

Начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса флигель-адъютант полковник А. С. Траскин, будто специально оказавшийся в Пятигорске (это обстоятельство вызвало в дальнейшем сильнейший интерес лермонтоведов), и Ильяшенков спешно создали следственную комиссию из представителей судебной и гражданской власти под председательством подполковника Ф. Ф. Унтилова. Поскольку Мартынов был в отставке, дело передали в Пятигорский гражданский суд (судья Папарин, заседатель Лаппа-Данилевский, секретарь Ольшанский).

Траскин умело направлял работу комиссии; он фактически свел под «общий знаменатель» все показания обвиняемых – исключительно в их пользу. В частности, Траскин предостерег подследственных упоминать нескольких свидетелей дуэли, еще двух секундантов – штабс-капитана князя С. В. Трубецкого и капитана А. А. Столыпина (Монго), а также Р. И. Дорохова, активно участвовавшего в выработке условий дуэли, о которых было хорошо известно следователям. Видимо, он же дал указание не подвергать сомнению показания подсудимых и не проверять их. Впрочем, забота подследственных о скрытии от следствия Трубецкого и Столыпина объяснялась тем, что они уже были замешаны в дуэлях и узнай сейчас о них государь – не миновать секундантам Сибири. Почему в этом было заинтересовано и военное начальство – не ясно.

Участвовал в расследовании и глава кавказских жандармов подполковник А. Н. Кувшинников, только что прибывший из Петербурга вместе с группой жандармов и также включенный в состав комиссии; свои отчеты он посылал непосредственно главе III Отделения графу А. Х. Бенкендорфу.

17 июля комиссия предъявила подсудимым вопросы, на которые те должны были дать письменные ответы. Специалисты, исследовав черновики показаний Мартынова, установили, что он «излагал события дуэли, увиливая от прямых ответов, по три-четыре раза зачеркивая написанное и подыскивая выражения, которые бы более соответствовали его намерению: доказать, что во всем был виноват убитый, что он, Мартынов, лишь жертва его дурного характера и вызывающего поведения» (В. С. Нечаева).

Поскольку все трое могли обмениваться записками, ответы их не отличались разнообразием. Многие свои первоначальные показания Мартынов исправил по подсказке секундантов.

Из-подо лжи обвиняемых тем не менее проглядывали нестыковки. Ответь подсудимые на некоторые вопросы, и стало бы ясно – дуэлянт Мартынов или убийца. Но они не дали ответа. Например, на сакраментальный: «Поручик Лермонтов выстрелил ли из своего пистолета, или нет и по какой причине?» Дело в том, что пистолет принадлежал Столыпину, а не Лермонтову.

Факты, всплывшие при дознании, не могли не насторожить судей, увидевших несоразмерность дуэли и колкости, ее вызвавшей. Озадачили их и условия поединка: «убойное» расстояние; происхождение и состояние пистолетов; 3, а не 1 разрешенный выстрел; пассивность Лермонтова и пр. Они явно недоумевали, почему секунданты не передали Мартынову слов Лермонтова о том, что он в него не будет стрелять; почему к месту дуэли не позвали врача, не наняли на всякий случай экипаж, чтобы увезти раненого, и т. п.

Стараясь выяснить степень подлинной виновности Мартынова, суд разработал дополнительный перечень вопросов, в которых «сквозят подозрения о возможном предумышленном, заранее организованном убийстве Лермонтова». Это «доказывает, что подобное обвинение в той или иной форме выдвигалось следствием».

Вот некоторые из вопросов, предъявленные Мартынову 13 сентября.

«Какой был дан вами повод Лермонтову сделать вам колкости и остроты (как без того не могло бы это от него произойти)»… «не относились ли его слова более к дружеской шутке»… «имели намерением до прежде сего случая вызвать его на поединок и не было ли к тому других кроме остроты и колкости побудительных причин».

«Когда вы послали от себя приглашенного вами секунданта корнета Глебова к Лермонтову с вызовом его на дуэль, то каков получился ответ Лермонтова и не говорил ли он чего относящегося к миролюбию или продолжал те колкости, кои вас оскорбили».

«Не заметили ли вы у Лерм. пистолета осечки или он выжидал вами произведенного выстрела».

Исследователи отмечали, что «суд нащупал все сомнительные места в показаниях подсудимых, которые требовали более углубленного следствия. Нужно было заставить участников на них ответить, а не ускользать от них прочь, ссылаясь друг на друга и на ранее данные показания».

К сожалению, Пятигорский окружной суд не завершил свою работу, по царскому приказу Траскин свернул его, дело передал в специально созданный военный суд, который он обязал завершить расследование как можно скорее. При этом обвиняемых освободили из-под стражи. Глебову и Васильчикову высочайше было разрешено выехать в Петербург, а Мартынову в Одессу.

Военный суд быстренько в 4 дня (27–30 сентября), и как надо было Траскину и Кувшинникову, закруглил это дело. Комиссия военного суда, потребовав лишить обвиняемых чинов и прав состояния, направила свое решение командующему войсками Кавказской линии, генерал-адъютанту П. X. Граббе, сопроводившим «военно-судное дело» своим «Мнением», в котором он заретушировал все моменты, нежелательные для подсудимых. Граббе предложил лишить Мартынова «чина, ордена и написать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства», а Глебова и Васильчикова, «вменив им в наказание содержание под арестом до предания суду, выдержать еще некоторое время в крепости с записанием штрафа сего в формулярные их списки».

«Доклад» поступил на конфирмацию (утверждение) Николаю I. 3 января 1842 г. самодержец вынес свой приговор: «Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной им в сражении тяжелой раны».

Тайна дуэли и гибели великого поэта навсегда оказалась погребенной во лжи и трусости друзей и врагов Лермонтова, «несовместности» гения и злодейства и вечного несовпадения интересов государства и частных лиц.

Преступление состояло в том, что в течение ряда лет молодые люди по пятницам с пафосом обсуждали насущные вопросы современной жизни. Какое-то время ничего нового в их речах не было – озабоченность своим высоким предназначением и обычная дань сладостному либерализму – попечение о народе, свободе слова и непредвзятом правосудии. Но когда посиделки превратились в политический кружок, имевший филиалы в столицах и в провинции, и главенствующей темой стало не просто промывание косточек режиму, а осуждение государственного управления в России и подготовка (теоретическая) его замены, власти 23 апреля 1849 г. взяли всех участников заседаний под стражу и доставили в Петропавловскую крепость. Всего по делу петрашевцев было привлечено к следствию, по разным данным, от 123 до 232 человек.

По повелению царя 26 апреля «Секретная следственная комиссия» под председательством генерал-адъютанта И. А. Набокова приступила к «немедленному и самому тщательному производству следствия». Ей помогала «Особенная комиссия для разбора всех бумаг арестованных лиц» под председательством князя А. Ф. Голицына. За 1,5 месяца из кипы бумаг и протоколов допросов были выделены три главные темы «пятниц» («свобода книгопечатания, перемена судопроизводства и освобождение крестьян»), а также намерения кружковцев организовать «всеобщий взрыв» для освобождения крестьян, устроить тайную типографию, добиться изменения законодательства и пр. Крамольным комиссия сочла также атеистические доклады, изучение политэкономии Ш. Фурье, чтение запрещенной литературы – произведений Герцена, письма Белинского Гоголю и т. д.

17 сентября Следственная комиссия передала военному министру материалы и список обвиняемых по данному делу.

Главный вывод Следственной комиссии заключался в том, что кружок Петрашевского не принадлежал «к разряду тайных организованных обществ», однако отличался «духом, противным правительству, и стремлением к изменению существующего порядка вещей».

Ознакомившись с материалами следствия, Николай I повелел собрать смешанную Военно-судную комиссию под председательством члена Госсовета генерал-адъютанта графа В. А. Перовского.

Военно-судная комиссия начала свою работу 30 сентября. 2,5 недели она изучала следственное дело (более 9 тыс. листов), а с 18 октября приступила к опросу подсудимых. При этом «заговорщиков» именовали «горстью людей, совершенно ничтожных, большею частью молодых и безнравственных», мечтавших «о возможности попрать права религии, закона и собственности».

Как такового, слушания дела в присутствии обвиняемых не было. У петрашевцев не было адвокатов, и вообще они не могли оправдаться, поскольку осудили их не по закону, а по желанию комиссии. Такова важнейшая особенность самодержавия как власти – единственным законом является воля монарха.

Придя к выводу, что существование тайного общества не обнаружено, Военно-судная комиссия тем не менее «за преступный замысел к ниспровержению существующего в России государственного устройства» приговорила 15 человек (в том числе Достоевского) к расстрелу, а остальных к каторге и ссылке и передала дело в Высшее судебно-уголовное место военного ведомства – генерал-аудиториат. Однако генерал-аудиториат заменил всем обвиняемым смертную казнь различными сроками каторжных работ (Петрашевскому – пожизненно). При утверждении приговора Николай I внес свои коррективы. Так, например, Достоевскому монарх скостил 8-летний срок каторги на 4-летний с последующей военной службой рядовым, что единственно могло в будущем вернуть писателю гражданские права.

22 декабря 1849 г. петрашевцев доставили на столичный Семеновский плац, прочли им конфирмацию смертного приговора, скрыв от них изменение этого приговора генерал-аудиториатом, переломили шпагу над головой дворян, Петрашевского и еще двоих с завязанными глазами привязали к столбу.

Петрашевцы до последнего мгновения были уверены, что их расстреляют. Со слов Достоевского, все приговоренные «выслушивали… приговор без малейшего раскаяния». «Офицер скомандовал солдатам целиться… Но вот ударили отбой; привязанным к столбу развязали глаза и прочли приговор в том виде, в каком он окончательно состоялся. Затем всех отправили обратно в крепость, за исключением Петрашевского, которого тут же на плацу усадили в сани и с фельдъегерем отправили прямо в Сибирь» (С. Венгеров).

Мнений историков об этом событии не счесть. Не станем пересказывать их и принимать чью-то сторону, т. к. каждая из них попахивает ангажементом. Что ни говори, а петрашевцы попали под горячую руку монарха и осудили их только в память декабристов – пресекли их замыслы и разговоры загодя, чтобы не дошло до дел, чтобы не повторились события 1825 г. и чтобы господа интеллигенты не втянули в преступление крестьян и солдат. Николай I никогда не забывал о декабристах и в петрашевцах увидел их слабое, но повторение. По мнению В. Н. Еремина, именно это и определило и сам процесс, и приговор. Царь помнил о повешенных, считал это ошибкой, потому никого и не расстреляли. Это можно рассматривать как попытку исправить и оправдать ошибку с казнью декабристов.

«Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет… Он помнил все с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет… Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: “Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!” Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили» (Ф. М. Достоевский, «Идиот»).

В 1850 г., отмечают биографы, «Александр Васильевич окончательно охладел к француженке», однако отношения между ними не прерывались до тех пор, пока Сухово-Кобылин всерьез не увлекся светской львицей Надеждой Ивановной Нарышкиной, урожденной баронессой Кнорринг (будущей женой А. Дюма-сына). Нарышкина забеременела и, «не имея возможности развестись, решила бросить мужа и переехать к любовнику». Деманш стала готовиться к отъезду во Францию, где она собиралась с помощью Сухово-Кобылина открыть дамскую мастерскую. Увы, 9 ноября 1850 г. труп зверски избитой, зарезанной Луизы нашли за Ваганьковским кладбищем.

О пропаже француженки первым заявил в полицию Сухово-Кобылин за день до этого. Московский обер-полицеймейстер И. Д. Лужин, заподозрив заявителя в убийстве любовницы, создал следственную комиссию под председательством пристава Хотинского.

Были арестованы крепостные Сухово-Кобылина, обслуживавшие Луизу, – кучер Г. Кузьмин и две горничные.

При осмотре дома Сухово-Кобылина Хотинский «на стенах в сенях и в большой комнате обнаружил многочисленные темные капли и крупные потеки, похожие на кровавые». О происхождении пятен хозяин ничего вразумительного сказать не смог, и его тоже взяли под стражу. У арестованного было алиби – в ночь убийства Деманш он находился у Нарышкиной. Были арестованы также повар помещика Е. Егоров по причине расхождения его показаний и заявлений Сухово-Кобылина. Делом занялась Следственная комиссия под председательством коллежского советника В. Шлыкова.

Повара Егорова заточили в одиночную камеру, и уже через сутки он дал признательные показания об убийстве француженки вместе с пособниками – Кузьминым и горничными. Протокол его допроса расходился с фактами следствия (например, утверждалось, что тело убитой было брошено в овраг, тогда как нашли его на дороге), но комиссия не обратила на это внимания.

В связи с изобличением убийц Сухово-Кобылина освободили из-под стражи под подписку о невыезде.

Установив мотив убийства Деманш – жестокость француженки к дворовым Сухово-Кобылина и избиение их, комиссия в начале 1851 г. готовилась передать дело в суд. Оглашение подобного мотива грозило помещику неприятностями – «если в суде официально будет заявлено, что Сухово-Кобылин собственноручно избивал слуг, а любовница его безнаказанно хлестала их по щекам, била половой щеткой, швыряла в них тарелки и пр., то на репутации благовоспитанного денди можно было “ставить крест”».

Чтобы отвести следствие в сторону, Сухово-Кобылин представил комиссии «объяснение», в котором он обвинил своих крепостных в убийстве из корысти. Комиссия отнеслась к этому утверждению индифферентно.

Затем комиссию пригласили в дом Сухово-Кобылина, где на чердаке были обнаружены принадлежавшие Луизе вещи в тайнике, якобы заложенном Егоровым. От назначенных комиссией очных ставок с обвиняемыми Сухово-Кобылин отказался, сославшись на свое пошатнувшееся здоровье, и комиссия почему-то пошла ему навстречу. Через какое-то время выяснили, что тайник подложный.

20 апреля комиссия окончила розыск. Сухово-Кобылин, получив освобождение от подписки о невыезде, тут же выехал в Петербург, где подал прошение на имя Николая I, в котором указывал на меркантильную подоплеку убийства. «Очень странный шаг, особенно принимая во внимание, что в это самое время сознавшиеся убийцы уже 7 месяцев сидели в тюрьмах и готовились к суду. Видимо, на сердце Александра Васильевича было очень неспокойно, раз он решился побеспокоить Монарха».

По просьбе царя шеф жандармов граф А. Ф. Орлов связался с московским военным генерал-губернатором графом А. А. Закревским, который настаивал на версии, что прислуга убила свою хозяйку «за жестокое с ними обращение». В этот момент завязалось длившееся несколько лет противостояние правосудий двух столиц, доставившее чиновникам самого высокого ранга массу хлопот.

13 сентября 1-й департамент Московского надворного суда вынес приговор обвиняемым крепостным – они лишались прав состояния, подвергались бичеванию, клеймению и ссылке в каторжные работы. Следующая инстанция – Московская уголовная палата подтвердила приговор, обязав Сухово-Кобылина за сожительство с женщиной вне брака подвергнуться церковному покаянию.

В конце 1851 г. обвиняемые написали в Сенат ходатайства о пересмотре дела, в которых указали на нарушения в ходе следствия: комиссия не обратила внимания на бурые пятна в доме Сухово-Кобылина, не проверила показания помещика, осудила несовершеннолетнего, а значит, неподсудного Кузьмина и т. д. Кузьмин обвинил пристава Хотинского в том, что он принуждал его якобы по требованию Сухово-Кобылина взять вину на себя, а Егоров инкриминировал другому частному приставу И. Стерлигову «бесчеловечные истязания», из-за которых он вынужден был оговорить себя. Егоров направил прошение еще и на имя императора, которое, в конце концов, оказалось тоже в Сенате.

В июне 1853 г. Сенат, не поверив в виновность крепостных, вернул дело в суд низшей инстанции.

Тем временем в Ярославле была арестована группа мошенников, один из которых Г. Скорняков сообщил о том, что Деманш убил его подельник А. Сергеев, которого якобы нанял за 1000 руб. Сухово-Кобылин. Протокол этого допроса попал в московское присутствие Сената.

Собрание московских департаментов Сената указало следователям Белокаменной на их непрофессионализм и недвусмысленно дало «понять, что в “деле Симон-Деманш” не обошлось без взяток».

Для расследования дела постановлением Госсовета была учреждена новая следственная комиссия, приступившая в апреле 1854 г. к проверке следственных материалов московской комиссии. Сухово-Кобылина вновь арестовали. Майор Стерлигов также был арестован, уволен со службы, лишен званий и наград и осужден на ссылку в Сибирь. Понес уголовное наказание и Хотинский.

Новая комиссия установила, что «официальный документ комиссии Шмакова фактически был фальсифицирован». Зашаталось алиби Сухово-Кобылина, подтверждаемое только Нарышкиной, которая тоже находилась под подозрением. Дал показания и доставленный в Москву Скорняков.

«Расследование принимало все более угрожающий для Сухово-Кобылина оборот… К середине июня всем, прикосновенным к расследованию, стало очевидно, что Егоров, Кузьмин и Иванова не убивали француженку. Отдавая себе в этом отчет, мать арестованного Сухово-Кобылина – Мария Ивановна – в июле 1854 г. обратилась к Императору Николаю Первому с просьбой освободить “больного сына” из-под стражи на поруки». Сухово-Кобылин, отсидев 7 месяцев, был выпущен «на поручительство» его матери.

В 1855 г. при новом слушании дела был вынесен вердикт, повторивший заключение первого суда. Однако в 1856 г. Сенат, изучив этот приговор, раздраконил решение московских судей, приведя свои контрдоводы. Осужденных крепостных предлагалось оправдать, а Сухово-Кобылина «оставить в подозрении, как возможного преступника».

11 ноября 1857 г. на общем собрании Госсовета рассмотрели материалы по этому делу, представленные Министерством юстиции. Госсовет постановил полностью освободить Иванову, Егорова и Кузьмина (Алексеева умерла в тюрьме), а в отношении Сухово-Кобылина оставить решение Сената. 9 декабря вердикт был утвержден Александром II.

С тех пор «дело Симон-Деманш» является примером коррупции судейских чиновников. «Не будь у меня связей да денег, давно бы я гнил где-нибудь в Сибири», – признавался сам Сухово-Кобылин.

И в то же время никто официально не ответил – а не сам ли обвиняемый подкупил следователей и судей; почему улики и факты оказались пристрастно разбитыми на две несмешиваемые группы и почему дворянин так некрасиво вел себя, давая откровенно лживые показания и постоянно сбивая следствие с пути. (Он, в частности, ни разу не признался в том, что сожительствовал с Деманш и Нарышкиной, хотя об этом знала вся Москва.)

P.S. У Александра Васильевича до конца его дней висела над кроватью бледная пастель французской работы в золоченой рамке, на которой была изображена Луиза Симон-Деманш. Дочь Нарышкиной тоже звали Луизой – ее Сухово-Кобылин удочерил в конце жизни.

Не таков был рассвет писателя. «Госпожа Бовари» буквально взорвала французское общество. Роман, которому Флобер отдал 55 недель напряженного труда, приковал внимание критиков и писателей, читающей публики – от швей до императрицы Евгении, законников и моралистов. Обычно за нравственность хватаются, когда она показывает хвост. И первыми (да и последними) хватаются ханжи. Вот и на этот раз публикация «Провинциальных нравов» (подзаголовок романа) в шести номерах (с 1 октября по 15 декабря 1856 г.) литературного журнала «Ревю де Пари», принадлежавшего другу писателя Максиму Дюкампу, вызвала у сотни-другой буржуа несогласие с подобной трактовкой уклада их жизни. Они и стали ложкой дегтя, замутившей общество, гнев которого «был направлен прежде всего против реализма романа».

Сегодня трудно понять, какую крамолу нашли ревнители благочестия в этом чистом до прозрачности произведении – разве что ту, в которой они сами погрязли по уши. Заурядная, но блестяще выписанная история провинциальной дамочки, «порочной по природе своей» (слова Флобера), погубившей себя и мужа и обрекшей дочь на сиротство и нищету; да 4 эпизода эфемерного посягательства автора на еще более эфемерное целомудрие законодателей морали – вот, пожалуй, и все прегрешения писателя. Вполне понятно недоумение прозаика, впоследствии вопрошавшего: «Можно ли написать что-то более безобидное, чем моя несчастная “Бовари”, которую таскали за волосы, точно распутную женщину, перед всей исправительной полицией?»

Однако же процесс состоялся, и процесс нешуточный, повлиявший на творчество многих современников Флобера и на искания его последователей.

Была еще одна причина – публикация романа явилась поводом, чтобы властям устроить политический суд над неугодным им либеральным издательством «Ревю де Пари».

Романом вплотную занялось МВД. Обнаружив в тексте факты «оскорбления общественной морали», стали готовить процесс. И хотя Флобер добился аудиенции у министра народного образования и у префекта полиции, заручился поддержкой (на словах) многих литераторов и ряда издательств, гнева правоохранительных органов избежать романисту, попавшему «в водоворот лжи и бесчестья», не удалось. «Влиятельные женщины, в частности императрица, ходатайствовали за автора. Однако император заявил: “Оставьте меня в покое!”, и делу был дан ход» (А. Моруа).

29 января 1857 г. перед 6-й палатой исправительной полиции в переполненном зале Дворца правосудия в Париже предстали автор нашумевшего романа Гюстав Флобер, редактор журнала «Ревю де Пари» Леон Лоран-Пиша и типограф Огюст Пийе. По мнению историков, процесс «проходил крайне формально».

Генеральный прокурор Эрнест Пинар обвинил автора и издателей «Госпожи Бовари» в безнравственности, в «реализме» – отсутствии положительного идеала, непристойности и богохульстве, проиллюстрировав свою речь «порнографическими» цитатами из романа. «Обвинительная речь на суде изобиловала восклицательными знаками». Несмотря на категоричность прокурора, заявившего, что роман оскорбляет общественную мораль, обвинение больше напоминало критический разбор произведения, вполне квалифицированный, но в целом странный и даже комичный в здании суда.

Руанский адвокат Флобера г-н Мари-Антуан-Жюль Сенар не подвел своего подзащитного. В «блистательной» 4-часовой речи, усладившей публику, защитник «уничтожил товарища прокурора, который корчился в своем кресле, после чего заявил, что не станет отвечать». Сенар представил в выгодном свете семью Флобера, его отца-хирурга, братьев, самого Гюстава; перещеголял прокурора в критическом разборе романа, процитировал письмо знаменитого писателя и политического деятеля А. де Ламартина о том, что «Госпожа Бовари» – самое прекрасное произведение, которое тот читал за последние 20 лет; развенчал все обвинения прокурора в непристойности «Бовари», завалив его «вольными» цитатами из Боссюэ, Масийона, Шенье, Мюссе, неприличными эпизодами из Монтескье и Руссо.

Защитник убедительно показал, что «отмеченные отрывки, хотя и заслуживают всяческого порицания, занимают весьма небольшое место по сравнению с размерами произведения в целом». Главный акцент адвокат сделал на том, что роман вовсе не безнравственное, а напротив, глубоко нравственное произведение, т. к. аморальная героиня наказана за свои ошибки. (Именно это обстоятельство сильнее всего повлияло на мнение присяжных и судей.) Точку Сенар поставил, назвав «Госпожу Бовари» шедевром.

Целую неделю присяжные ломали голову над решением. Наконец 7 февраля они вынесли свой вердикт, осуждавший обвиняемых за легкомыслие, которое те проявили, опубликовав «оскорбительное для общественных нравов произведение»; но поскольку не было установлено явной вины журнала и автора, их оправдали и освободили от судебных издержек.

Лучшую оценку этому суду дал Пинар – на следующем суде, где он выступал обвинителем «Цветов зла» Ш. Бодлера. «Обвинять книгу в оскорблении общественной морали – дело тонкое, – сказал прокурор. – Если из этого ничего не выйдет, автора ожидает успех, он окажется чуть ли не на пьедестале, и получится, что его просто-напросто травят».

Флобера суд сломал и сделал затворником. Шумиха, поднятая вокруг его первой книги, отвратила писателя от реалистической прозы, но для его детища процесс явился прекрасной рекламой. «Госпожа Бовари» дважды вышла в 1857 г. тиражом 6,6 и 15 тыс. экз. без каких-либо купюр. Автор посвятил роман г-ну Сенару: «Дорогой и знаменитый друг! Позвольте мне поставить Ваше имя на первой странице этой книги, ибо Вам главным образом я обязан ее выходом в свет. Ваша блестящая защитительная речь указала мне самому на ее значение, какого я не придавал ей раньше».

Оба тиража мгновенно разошлись и вызвали неподдельный интерес читателей и разноречивые мнения критики – от «искусства второго сорта» (П. Лимейрак) до «чуда» (Ш. Бодлер).

Флобер как-то признался, что «хотел передать в книге ощущение цвета плесени». Однако же читатели, созревшие до того, чтобы воспринимать пошлых мещанок как героинь своего времени, и книгу в целом восприняли неким праздничным фейерверком чувств, в котором истинные трагедии стали незаметными.

В 1864 г. Ватикан запретил «Госпожу Бовари» и внес ее в «Индекс запрещенных книг».

Мировое признание к «Госпоже Бовари» пришло в XX в., когда многие читатели и литераторы причислили ее вслед за «Анной Карениной» Л. Н. Толстого к лучшим романам всех времен.

Процесс Бодлера отличался скоропалительностью. 36-летний поэт был хорошо знаком интеллектуалам Парижа двумя томами искусствоведческих работ, «Салоны 1845 г.» и «Салоны 1846 г.», и двумя книгами переводов из Э. По «Необыкновенные истории» и «Новые необыкновенные истории». В. Гюго и Г. Флобер знали многие стихи Шарля и «считали его ровней». Опубликованные в 1855 г. 18 стихотворений Бодлера под названием «Цветы зла» принесли поэту известность.

В феврале 1857 г. Бодлер передал рукопись издателям Пуле-Маласси и Де Бруазу. 28 июня сборник поступил в продажу в Париже и Алансоне. «Этот том, со всеми его достоинствами и недостатками, останется в памяти образованной публики наряду с лучшими стихотворениями В. Гюго, Т. Готье и даже Байрона», – был уверен автор. Образованная публика запомнила не только том, но и суд над ним.

«Поджигателем» процесса явилась газета «Фигаро». В начале июля за подписью Г. Бурдена появились две статьи, в которых автор обвинил поэта в порочности. Говорят, что под именем Бурдена скрывался главный редактор «Фигаро» Ж. И. Вильмессан, по другой версии – его зять. Что характерно, «правительство, стесняя политическую печать, смотрело сквозь пальцы на непрерывный ряд диффамаций и клевет, которыми наполнялись столбцы “Фигаро”, видя в нем развлечение для беспокойных парижан». «Фигаро» же с помощью нападок на Бодлера пыталась улучшить свою репутацию в глазах властей. Дело в том, что в 1852 г. в результате государственного переворота на французский престол взошел император Наполеон III. Еще до захвата власти он и его супруга Евгения оказались героями шумных сексуальных скандалов, по причине чего, заняв трон, они показно и настойчиво следили за нравственностью обывателей.

Откровения Бурдена публику впечатлили. «Гнусность соседствует здесь с низостью, а мерзость источает смрад… Эта книга – настоящее прибежище для сердец, пораженных гнилью…». Не уступали Бурдену журналист Ж. Абан и некий аноним: «Все эти ужасы бойни, бесстрастно выставленные напоказ, бездны нечистот, в которых роются, засучив рукава, надо бы похоронить за семью печатями». Вот как прокомментировал этот призыв Ф. Поттешер: «“За семью печатями…” Речь идет о “преисподней” Национальной библиотеки, где хранятся запрещенные произведения. Вот чего требует благонамеренная публика».

Бодлер ожидал скандала, и 4 июля до него уже дошли слухи, что тираж «Цветов зла» будет арестован. Слухи не были беспочвенны.

7 июля Главное управление общественной безопасности МВД составило заключение: «“Цветы зла”… бросают вызов законам, защищающим религию и нравственность», предложило передать «вредную, глубоко безнравственную книгу» в прокуратуру и убрать из нее 5 «пиес».

Узнав об этом, Бодлер обратился с просьбой к издателям припрятать издание, а к друзьям и влиятельным знакомым прийти ему на помощь. В поддержку поэта критик официозного «Монитёра» Э. Тьерри опубликовал рецензию, в которой не было «ни слова о безнравственности, в чем упрекали поэта власти». Бодлер собрал документы для защиты, а также специально для судей и сотрудников прокуратуры выпустил брошюру с четырьмя положительными отзывами на «Цветы зла». Увы, это не помогло.

После очередной беспощадной критики Бодлера со стороны католической газеты «Журналь де Брюссель» 17 июля генеральный прокурор потребовал конфисковать тираж. Следователь парижского трибунала завел личное дело на Бодлера и издателей, а глава МВД подписал ордер на арест и изъятие книг.

Бодлер был допрошен следователем и извещен о 13 стихотворениях, которые «с точки зрения прокуратуры оскорбляют религиозную мораль и общественную нравственность».

Адвокатом Бодлер выбрал Г. Шэ д’Эст-Анжа, готовившегося принять пост генерального прокурора империи.

Слушание дела было назначено на 20 августа во Дворце правосудия в 6-й палате исправительного суда департамента Сена, рассматривавшей дела мошенников, сутенеров и проституток.

Предшествовавший суд над Флобером, имевший для писателя благоприятный исход во многом благодаря заступничеству принцессы Матильды Бонапарт, хозяйки знаменитого литературного салона, не стал руслом, по которому пошел процесс над Бодлером. Как отмечают биографы поэта, «судьи, однажды упустившие добычу, наверняка горели желанием наверстать упущенное».

Председатель суда Дюпати и обвинитель – помощник прокурора Э. Пинар уже набили руку в суде над «Госпожой Бовари» и были настроены весьма агрессивно. Однако Пинар, пообщавшись с подсудимым до суда, увидел, насколько тот искренен, «литературно честен», и проникся к нему симпатией.

Историки отмечали, что прокурор обвинял не в полный голос, как будто был смущен несправедливостью выдвинутых против поэта обвинений. Тем не менее Пинар свое дело сделал. По его мнению, вина Бодлера состояла в том, что он «написал бесстыдные, противоречащие общепринятым нравам стихи». Весь сборник прокурор не осудил, а лишь предложил изъять из него некоторые стихи. Засомневался обвинитель и в богохульстве и желании поэта нанести оскорбление религиозной морали, в результате чего еще до речи адвоката это обвинение потеряло смысл. Пинар даже удивил судей, попросив их «быть снисходительными к Бодлеру, “человеку по природе своей беспокойному и неуравновешенному”. По сути слова чиновника явно определялись разладом между его совестью и долгом».

Адвокат свою речь составил по всем канонам адвокатского искусства, но самого искусства в защите не проявил. Провозгласив, что автор описывает порок только затем, чтобы ярче обличить его, защитник призвал в свидетели великих литераторов, писавших до Бодлера о зле и пороке, и которых никто не обвинял в безнравственности – Данте, Мольера, Рабле, Лафонтена, Мюссе, Готье, Беранже и т. д.

Защита, более похожая на лекцию по поэтике, в которой лучшее было в цитировании стихов подсудимого, не впечатлила судей, уверенных в том, что Бодлер – «реалист», то бишь порнограф, певец нечистот и похоти, заслуживает не оправдания по сомнительным аналогиям, а примерного наказания.

Приговор был вынесен в тот же день: «Суд, принимая во внимание, что Бодлер, Пуле-Малассис и де Бруаз совершили преступление против общественной морали и нравственности, приговаривает Бодлера к уплате 300 франков штрафа, а Пуле-Малассиса и де Бруаза – к штрафу по 100 франков каждого; предписывается изъятие из сборника отрывков под номерами 20, 30, 39, 80, 81, 87». Под этими номерами шли стихотворения: «Украшения», «Лета», «Той, которая была слишком весела», «Окаянные женщины», «Лесбос», «Метаморфозы вампира». Кроме того, поэт и издатели были лишены политических прав.

Приговор был опубликован 21 августа в «Газетт де трибюно» и в «Одьянс».

Несколькими днями позже Шарль получил письмо от В. Гюго: «Я кричу изо всех сил: “Браво!” Ваш мощный дух восхищает меня… Вы только что получили одну из редких наград, которые дают наши власти. То, что у них называется правосудием, осудило вас во имя того, что они называют своей моралью. Вы получили еще один венок. Поэт, я жму вашу руку». После этого Бодлер не стал подавать апелляцию.

Из-за безденежья Шарль вынужден был обратиться 6 ноября 1857 г. к императрице с просьбой об уменьшении суммы штрафа. Та откликнулась, и сумму скостили до 50 франков. Тогда же постановлением Министерства народного просвещения Бодлеру было выплачено за переводы Э. По и статьи об искусстве вознаграждение в 100 франков. 15 июня 1858 г. поэт уплатил штраф.

Согласно законам Второй империи, «Цветы зла» переиздали с заменой шести изъятых стихов (вместо них автор добавил 35 новых) в 1861 г.

31 мая 1949 г. Кассационный суд по просьбе Сообщества литераторов, пересмотрев дело Бодлера и сборника его стихов, аннулировал решение 6-й палаты исправительного суда департамента Сена.

Война за независимость индийцев продолжалась с 1857 по 1859 г.

Когда в 1858 г. все очаги восстания были подавлены, а Нана Сахиб скрылся в джунглях и бесследно пропал, повстанцев возглавил Тантия Топи, начавший против колонизаторов партизанскую войну, за которую получил прозвище «маратхский тигр».

«Из безвестного офицера свиты Нана Сахиба… он стал самым популярным в народе вождем восставших и одним из наиболее талантливых военачальников… Вместе с другими военными вождями Тантия Топи вел искусную маневренную войну в районе Калпи, Канпура и Гвалиора. Гибкий ум, неистовая ненависть к поработителям Индии, находчивость, пренебрежение к опасности снискали ему славу».

После гибели вождей восстания Тантия 8 месяцев оставался самым опасным врагом Великобритании, бросившей на борьбу с ним отборные войска и офицеров-ветеранов. Он провел 150 больших и маленьких, в основном победоносных сражений! Порой, потеряв в бою весь отряд, Тантия Топи в считанные дни собирал новый и наносил удар там, где его меньше всего ожидали. За его голову была обещана огромная награда.

В январе 1859 г. сипаи были окончательно разбиты. Тантия Топи не находил больше поддержки у продавшихся англичанам феодалов и запуганного британским террором населения. А после того, как королева Виктория даровала сипаям полное помилование (если они сложат оружие), многие мятежники сдались, и их командующий остался фактически без войска.

Тантия бежал в джунгли, где наткнулся на лагерь своего друга – раджи Ман Сингха (когда-то Тантия спас феодала в аналогичной ситуации) с остатками его людей и примкнул к ним.

Узнав, где скрывается Тантия Топи, британцы пообещали Сингху прощение и защиту его семьи от происков старых врагов, если он сдаст им своего гостя. «Иуда» сделал выбор – небольшой отряд британских пехотинцев 7 апреля тайно проник в лагерь повстанцев, захватил спящего Тантия и доставил его в форт Шивпури, где представителями МИД Англии для него был подготовлен военно-полевой суд.

Колонизаторы, жестоко расправлявшиеся с повстанцами часто без военно-полевых судов (их живьем бросали в костер, привязывали к пушечным жерлам и расстреливали и т. п.), вынуждены были для расправы с вождем сипаев создать видимость правосудия.

«Справедливое судебное разбирательство», которое сами судьи называли «шоу», продолжалось 3 дня. Несмотря на ужасающее давление судей на Тантия (у него не было ни защитников, ни свидетелей), в инкриминировании ему грабежей и убийства мирного населения, он не признал себя виновным и своей гордостью посрамил надменных британцев, а иных привел в бешенство. Более того, он сам, перекрывая возмущенный гул судилища, обвинял колонизаторов и презрительно бросал им упреки: «Я не ваш покорный слуга. Я повиновался приказам одного лишь пешвы, который был моим государем. В отличие от вас, я не пролил ни капли невинной крови. Я не нуждаюсь в вашей милости. Об одном прошу: разорвите меня на куски в устье пушки. Или повесьте на виселице».

Судебный процесс закончился 18 апреля. Тантия Топи, как вор, грабитель и убийца, единогласно был приговорен к смерти на виселице. Вердикт обвиняемый выслушал с «прохладным мужеством». А на эшафот скованный по рукам и ногам мученик взошел в тот же день в 4 часа пополудни «с гордо поднятой головой» и «очаровательной улыбкой». С улыбкой же отказался от положенного в этом случае шарфа на глаза и сам накинул себе петлю на шею. Присутствовавшие на казни индийцы не могли сдержать слез. Торжествовали ли стянутые в Шивпури британские войска – о сем история умалчивает.

P.S. Имя Тантия Топи для индийцев стало нарицательным для храброго человека. Независимость Индии, за которую вождь сипаев отдал свою жизнь, была провозглашена в январе 1950 г.

Памятники с изображениями Тантия Топи находятся в Канпуре, на месте его казни в Шивпури и в его родном городе Йеоле.

Аболиционисты подвергались нападкам со всех сторон – демократы и республиканцы обвиняли их в угрозе союзу Севера и Юга, т. к. вопрос о рабовладении по Конституции США находился в юрисдикции отдельных штатов.

В 1840 г. одни аболиционисты во главе с Гаррисоном предпочли легитимные методы борьбы с рабством, другие, как издатель Ф. Дуглас или белый фермер из Ричмонда (шт. Огайо) Джон Браун (1800–1859), ратовали за партизанскую войну.

Браун, один из руководителей гражданской войны против рабовладельцев в Канзасе (1855–1857), участвовал в двух генеральных сражениях, переправлял беглых и освобожденных им рабов в Канаду. Брауном двигали идея «равенства всех людей перед Богом» и уверенность, что «само по себе рабство не кончится и с ним необходимо покончить насильственным путем».

Взялся за оружие «спокойный уравновешенный фермер под старость лет» после того, как во время бандитского нападения на его ферму шайки плантаторов-южан в 1855 г. погиб один из его сыновей. Тогда он сделал ответные «визиты» в штаты Канзас и Миссури, где с тремя сыновьями уничтожил банду («резня в Потаватоми») и освободил 11 рабов.

За несколько лет «капитан Браун» (одно из прозвищ аболициониста) стал убежденным борцом за освобождение негров. Решив поднять восстание рабов в Виргинии, захватить территорию в горах и создать базу для бойцов повстанческой армии, Браун специально изучил военное дело и методы партизанской борьбы.

Чтобы вооружить будущих повстанцев, Браун с отрядом в 22 человека (17 белых, в т. ч. три сына капитана, и 5 негров) предпринял 16 октября 1859 г. поход на г. Харперс-Ферри (60 миль от Вашингтона), где в правительственном арсенале хранилось больше 100 тыс ружей.

Разоружив 35 охранников, нападавшие захватили арсенал, но не успели вывезти оружие и были окружены местным ополчением и отрядом морской пехоты.

Забаррикадировавшись в пожарном сарае при арсенале, горстка храбрецов продержалась целые сутки против пятидесятикратно превосходившего противника. Эта акция, грозившая всеобщим восстанием рабов и гражданской войной, вызвала переполох на всех этажах власти.

Всеобщего восстания не последовало, т. к. его никто и не готовил, к тому же в Харперс-Ферри и его окрестностях было мало негров-рабов. В результате ожесточенного штурма 18 октября военные взяли в плен пятерых оставшихся в живых брауновцев, в т. ч. и тяжело раненного командира.

19 октября на основании постановления сессии суда, состоявшейся в Чарлстоне (шт. Виргиния), капитана, находившегося в беспамятстве, заключили в тюрьму.

Журналисты растрезвонили о захвате «старика Брауна» на весь мир, откликнувшийся тысячами писем и телеграмм в адрес президента США Д. Бьюкенена и губернатора Виргинии Г. Уайза с самыми разными требованиями – от «освободить немедленно» до «предать казни». Плантаторы готовы были линчевать Брауна без всякого суда.

Правительство США, обеспокоенное шумихой и волнениями на Севере и Юге, яростными дебатами в сенате и палате представителей, паникой жителей, поспешило свернуть судебное разбирательство в кратчайшие сроки, соблюдя при этом видимость законных формальностей. Немало принудили к этому и мужественное поведение капитана, прикованного к больничной койке, и возросшее к нему сочувствие во всех слоях общества. К тому же 1 декабря начинался полугодовой перерыв между судебными сессиями.

При обыске в доме Брауна изъяли чемодан с документами («карты штатов с обозначением числа черного и белого населения, текст Временной конституции и письма многих… почтенных людей»).

25 октября капитан подвергся предварительному допросу членами большого жюри (губернатор Уэйз, сенатор Мэйсон, прокурор штата Э. Хэнтер и др.).

На следующий день за «тайный заговор с рабами с целью восстания, за измену Виргинии и за совершение убийства без смягчающих обстоятельств» Браун был предан следственному суду Чарлстона (судья Р. Паркер), задачей которого было не только как можно быстрее послать его на виселицу, но и признать «безумцем». В город были стянуты войска (свыше 3000 человек) с артиллерией.

Брауна внесли в зал суда на носилках. Зачитав ему обвинительное заключение, прокурор предъявил суду бумаги, найденные в чемодане Брауна. Затем допросили свидетелей обвинения, отклонив свидетелей защиты.

Браун несколько раз прерывал ход процесса, требуя прекратить «бесконечное судоговорение» и перейти к приговору. «Я настаиваю, чтобы меня избавили от судебного издевательства», – восклицал капитан. Виновным себя он не признал. То же самое сделали и остальные обвиняемые.

Два виргинских адвоката, Ботс и Грин, назначенные судом, более беспокоились о своих гонорарах и о своей репутации после суда и априори были согласны с любым судебным решением. Единственное, что они попробовали «протолкнуть», это состряпанную телеграмму о якобы сумасшествии Брауна. Формально, согласись подсудимый с этим доводом, и жизнь ему была бы сохранена, но капитан категорически отверг подобные измышления, заявив: «Все время я действовал в здравом уме и твердой памяти и несу полную ответственность за мои поступки!»

Браун отверг и предложение совершить побег из тюрьмы: «Весь Юг, вся страна скажут, что я – трус и побоялся отвечать за свои поступки».

Аболиционисты Севера заменили адвокатов на своих юристов (Чилтон и Гризуольд), но те не смогли пробить стену судейского отчуждения и оттянуть суд до следующей сессии.

1 ноября суд еще раз заслушал выступления сторон. Но это была сущая формальность. Судьба Брауна была предрешена.

2 ноября присяжные признали Джона Брауна виновным по всем пунктам обвинения.

Капитан в последнем слове был краток: «Я скажу немного. Если нужно заплатить моей жизнью за то, чтобы скорей воцарилась справедливость, если нужно смешать мою кровь с кровью моих детей и миллионов других в этой стране рабов, права которых попираются так несправедливо и жестоко, я говорю: да будет так».

Судья Паркер приговорил подсудимого «к повешению за шею ровно через месяц от сего дня, то есть 2 декабря 1859 года».

В ожидании казни Браун месяц провел в камере, написав за это время много писем «редакторам крупных газет, известным проповедникам, парламентским деятелям, журналистам, иностранцам». Все это он делал из страстного желания привлечь общественное внимание к проблеме рабства и покончить с ним.

Общественность требовала освободить аболициониста. В ряде городов состоялись многочисленные митинги, но прошел месяц, и 2 декабря 1859 г. Джона Брауна повесили. Мужество капитана в его последний час потрясло даже палачей.

Уже на эшафоте капитан передал офицеру записку: «Я, Джон Браун, теперь вполне уверен, что преступления этой греховной страны никогда не смыть ничем, кроме крови. Как я думаю теперь, я напрасно обольщал себя надеждой, что это может быть сделано без колоссального кровопролития».

Позднее были казнены и остальные брауновцы.

Судебный процесс и казнь Брауна стали спусковым крючком гражданской войны, разразившейся в США в 1861 г. Северяне шли в бой с песней «Тело Джона Брауна».

Газета поступала в страну нелегальным путем, и хотя ее со вниманием прочитывали первые лица государства, включая императора Александра II, за стенами Зимнего дворца знакомство с ней грозило всякому ее читателю и тем более корреспонденту серьезнейшими неприятностями.

В унисон лондонской газете критиковал российское правительство и русский литератор, революционер-демократ Николай Григорьевич Чернышевский (1828–1889), один из родоначальников народничества, причастный к созданию тайного революционного общества «Земля и воля». Критиковал – за «половинчатую» крестьянскую реформу без участия самих крестьян, за всевластие старой бюрократии, «не заинтересованной в общественной пользе» и т. п.

С сентября 1861 г. Чернышевский находился под тайным надзором полиции. Главноначальствующий III отделением Собственной Е.И.В. канцелярии, шеф жандармов князь В. А. Долгоруков подозревал литератора не только в составлении различных воззваний и «постоянном возбуждении враждебных чувств к правительству», но даже в его причастности к двухнедельным майским пожарам 1862 г. в Петербурге, случившимся из-за небывалой жары. Пожары даже стали поводом для приостановления (на 8 месяцев) «Современника» и «Русского слова».

Не только пожары обостряли обстановку. Волновалось столичное студенчество, в Польше усилились антироссийские настроения, появились прокламации, призывавшие крестьян к бунту. Правительству нужен был «козел отпущения», и он был найден.

6 июля на таможне было изъято письмо Герцена публицисту Н. А. Серно-Соловьевичу, в котором автор сообщал: «Мы готовы издавать “Современник” здесь с Чернышевским или в Женеве – печатать предложение об этом? Как вы думаете?»

Получив в руки важный козырь, жандармы на следующий же день взяли под стражу Чернышевского и заключили его в каземат Алексеевского равелина Петропавловской крепости. При аресте полковник Ф. С. Ракеев изъял у писателя рукописи и письма, а также «недозволенные книги».

Закрытый политический процесс по делу Чернышевского продолжался более 1,5 лет, причем первые 3,5 месяца заключенного не тревожили, словно забыли о нем.

На первом допросе 30 октября Чернышевскому предъявили обвинения в намерении издавать запрещенный «Современник» в Лондоне и в написании прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», где автор призывал крестьян готовиться к общему восстанию.

Не получая в течение 7,5 месяца свиданий с семьей и близкими, 28 января 1864 г. заключенный в знак протеста объявил голодовку. Через 9 дней ему разрешили свидания с женой.

В одиночной камере литератор отсидел 678 дней, занимаясь переводами, создавая автобиографию, роман «Что делать?», другие произведения большой и малой формы.

«Что делать?», напечатанный в 1863 г. в «Современнике» и тут же арестованный, а также рукописные копии с него успели попасть в разные уголки России, вызвав небывалый интерес у молодежи.

16 марта состоялся второй допрос Чернышевского.

Не имея прямых улик против обвиняемого, следователи сфабриковали подложные свидетельства о его антиправительственных выступлениях. Когда Чернышевский опроверг клевету, ему предъявили его письма, якобы изъятые у другого арестанта – литератора В. Костомарова, владельца подпольной типографии.

На самом деле Костомаров, предавший до этого поэта М. Л. Михайлова, в обмен на свободу, искусно подделал почерк Чернышевского и сам написал эти письма под диктовку следователей. (Историки предполагают, что оговор Костомаровым Михайлова и Чернышевского произошел из-за его «озлобления» после ареста.)

Этот поклеп был оспорен обвиняемым, а также признанием одного лжесвидетеля о том, что его подкупил Костомаров. Сама следственная комиссия прекрасно знала, что Костомаров – провокатор. «Официальная экспертная комиссия… сличив предъявленные “документы”, изготовленные Костомаровым, с бумагами Чернышевского, отказалась признать тождество почерков». Не удалось доказать и авторство Чернышевского прокламации «Барским крестьянам…».

Судом не были услышаны и предостережения Чернышевского, высказанные им еще в запрещенных «Письмах без адреса» (1862), – о том, что революция произойдет не по призывам кого бы то ни было, а сама по себе, что восставший народ «не пощадит ни нашей науки, ни нашей поэзии, ни наших искусств, он станет уничтожать всю нашу цивилизацию».

Когда обвиняемому предъявили изъятый при аресте дневник, Чернышевский сказал, что это всего лишь черновик романа. (Литературоведы предположили, что и роман «Что делать?» был написан писателем якобы в подтверждение этой версии.)

Все эти доводы не повлияли на приговор. Чернышевский, виноватый в том, что властям «хотелось кушать», был скушан.

29 мая следственная комиссия передала дело в сенат, который 24 июля допросил подсудимого и признал его виновным «в принятии мер к ниспровержению существующего порядка управления». Приговор гласил: «Николая Чернышевского… лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в рудниках на 14 лет, а затем поселить в Сибири навсегда». Александр II наложил резолюцию: «Быть по сему, но с тем, чтобы срок каторжной работы был сокращен наполовину».

19 (31) мая 1864 г. в Овсянниковском саду (рядом с Мытнинской площадью) Санкт-Петербурга над Чернышевским была совершена «гражданская казнь».

Это позорящее наказание власти использовали до Чернышевского крайне редко: в 1708 г. в Глухове над гетманом Мазепой; в 1826 г. над 97 декабристами в Санкт-Петербурге и 15 морскими офицерами в Кронштадте; в 1861 г. над М. Л. Михайловым.

При большом стечении народа, под проливным дождем осужденного «поставили на колени, переломили шпагу (в знак лишения всех прав состояния. – В.Л.) и выставили на четверть часа у позорного столба. Какая-то девица бросила в карету Чернышевского венок; ее арестовали. Известный литератор П. Якушкин крикнул ему: “Прощай!” – и был арестован» (Л. Р. Ланской).

На груди Чернышевского была прикреплена дощечка с надписью «Государственный преступник». «При чтении приговора преступник стоял надменно, обращая взгляды на публику…» (Из донесения полковника Дурново начальнику III отделения).

Герцен написал в «Колоколе»: «Чернышевский осужден на семь лет каторжной работы и на вечное поселение. Да падет проклятием это безмерное злодейство на правительство, на общество, на подлую, подкупную журналистику, которая накликала это гонение… Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа, а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему? Проклятье вам, проклятье – и, если возможно, месть!..»

20 мая в сопровождении жандармов Чернышевский в кандалах был отправлен в Нерчинскую каторгу (Кадаинский рудник на монгольской границе). В 1864 г. каторжанина перевели в Александровский завод Нерчинского округа, а в 1871-м – на поселение в Вилюйск, где он пробыл до 1883 г.

С 1883 по 1889 г. Николай Григорьевич жил под надзором полиции в Астрахани, последние четыре месяца в Саратове, где и скончался от кровоизлияния в мозг 17 (29) октября. Похоронен на Воскресенском кладбище.

В 1874 г. Чернышевскому официально предложили подать царю просьбу о помиловании, на что он сказал: «Благодарю. Но видите ли, в чем же я должен просить помилования?.. Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, – а об этом разве можно просить помилования? Благодарю вас за труды. От подачи прошения я положительно отказываюсь».

Фактически северяне победили южан 9 апреля 1865 г., когда заняли последний их оплот – форт Самтер, в котором 4 годами ранее конфедераты начали войну с федералами.

Через 5 дней, 14 апреля, во время представления комедии в вашингтонском Театре Форда был застрелен 16-й президент США Авраам Линкольн (1809–1865). Бессмысленная с точки зрения пересмотра результатов войны акция была исполнена южанами разве что в отместку северянам.

День был особенный – Страстная пятница, когда накануне Пасхи вспоминают Страсти и крестную смерть Иисуса Христа, – совсем не подходящий для зрелищ и убийств. Ну да у президента и преступника были свои резоны.

Популярный актер-трагик Джон Бут (1838–1865), ярый сторонник южан, пылал жаждой славы и злобой к Линкольну. Известно, например, как он однажды крикнул со сцены: «Пусть президент и все проклятое правительство горит в аду!» Тогда он отделался штрафом и присягой на верность Союзу.

Артист идеально срежиссировал и бесстрашно исполнил покушение. Это была вторая попытка злоумышленника, первая – похитить президента и обменять его на несколько тысяч пленных южан провалилась.

Будучи сотрудниками разведки Конфедерации, Бут и большинство его сообщников планировали обезглавить федералов, одновременно лишив жизни А. Линкольна, вице-президента Э. Джонсона и госсекретаря У. Сьюарда.

Вице-президента должен был убить контрабандист Джордж Ацеродт; госсекретаря – дезертир-конфедерат Льюис Пауэлл (Пейн).

Пауэлл ранил Сьюарда, но не смертельно; Ацеродт же в последний момент отказался от посягательства.

В заговор оказались также втянуты два одноклассника Бута – продавец Майкл О’Лафлин и бывший солдат южан Сэмюэл Арнолд; помощник аптекаря Дэвид Херолд; шпион Джон Сюрат – по некоторым данным, второй руководитель группы; его мать, хозяйка пансиона, Мэри Сюрат, предоставившая агентам Юга явочную квартиру; рабочий сцены Театра Форда Эдвард Спэнглер.

Буту даже со сломанной ногой удалось бежать с места преступления, но через 11 дней он был обнаружен и при попытке его захвата застрелен (или покончил жизнь самоубийством). Бывший с ним Герольд сдался.

Всех членов группы Бута, кроме Джона Сюрата, скрывшегося в Канаде, а затем в Ватикане, к 18 апреля арестовали.

Был задержан также доктор Сэмюэл Мадд, оказавший медицинскую помощь Буту и, как выяснило следствие, имевший тесную связь с заговорщиками. (Эту версию безрезультатно отвергают до сих пор потомки Мадда.)

Арестовали также много непричастных к заговору людей, которых вскоре отпустили.

Поскольку президент Линкольн по статусу являлся и главнокомандующим вооруженными силами, по указанию нового президента Эндрю Джонсона преступников судил военный трибунал из девяти офицеров. Обвинителем выступил главный армейский судья генерал Джозеф Холт.

Трибунал проводил свои заседания в здании тюрьмы арсенала в Вашингтоне с 9 мая по 30 июня 1865 г. Суду предстал 361 свидетель; процесс запротоколировали на 4900 стр. Суд над заговорщиками и казнь широко освещались в прессе.

«Восьмерке» арестованных предъявили обвинение в причастности к убийству А. Линкольна, к покушению на госсекретаря У. Сьюарда и к планам покушения на вице-президента Э. Джонсона и командующего армией США генерала У. Гранта. Каждому преступнику определили долю его вины.

Пауэллу вменили в вину покушение на Сьюарда, его сына и других обитателей дома госсекретаря.

Херолду – соучастие в убийстве президента.

Ацеродту – причастность к планированному похищению президента, соучастие в убийстве А. Линкольна и подготовка покушения на вице-президента.

Мэри Сюрат – предоставление явочной квартиры заговорщикам накануне убийства президента.

Еще одной четверке были вменены обвинения полегче.

Арнолда обвинили в подготовке похищения Линкольна. Смягчающим участь был его отказ от убийства президента.

Доктора Мадда – в участии в заговоре и недоносительстве о главных заговорщиках.

О’Лафлину – намерение убить генерала У. Гранта, смягченное из-за недоказанности этой версии.

Спэнглеру – создание условий для беспрепятственного проникновения убийцы в театральную ложу президента.

Главными свидетелями обвинения выступили два разведчика. Р. Монтгомери, проникший в секретную службу южан, сообщил о неоднократных встречах Бута и Пауэлла с руководством конфедератов. Г. фон Штейнекер рассказал о встрече Бута с генералом южан Джексоном, на которой они обсуждали планы убийства Линкольна.

30 июня военный трибунал двумя третями голосов вынес всем арестантам обвинительный приговор.

5 июля суд представил свое заключение президенту, а 6 июля два генерала – члены суда зачитали вердикт подсудимым в их камерах.

Спэнглера приговорили к 6 годам, а доктора Мадда, Арнолда и О’Лафлина пожизненно к заключению в Драй-Тортугас (знаменитый пиратский остров Тортуга) – тюрьме для дезертиров и других преступников.

Четверых – Пауэлла, Херолда, Ацеродта и Мэри Сюрат – приговорили к смертной казни через повешение. Экзекуцию назначили на следующий день, 7 июля. Подавать апелляцию было бессмысленно.

Суду предстояло выяснить – «действовал ли Бут по собственной инициативе или за его спиной стоял заговор? Был ли он одиночкой или инструментом в чьих-то могущественных руках?»

Расследование не дало ответа на эти вопросы – несмотря на то что в числе подозреваемых находились также арестованный глава Конфедерации Джефферсон Дэвис, руководитель разведки южан Клемент Клей и ряд высокопоставленных чиновников конфедератов.

Рассмотрением доказательства против указанных лиц занялась через полгода после окончания основного процесса юридическая комиссия палаты представителей конгресса.

Мало кто сомневался, что эти лица виновны, но поскольку «обвинение против Дэвиса было сильно скомпрометировано разоблачением лживости показаний свидетелей, выставленных прокуратурой», их вынуждены были оправдать.

Расследовали также и причастность к убийству вице-президента Джонсона, поскольку против него были свидетельства о его встречах с Бутом, последняя из которых должна была состояться (но не состоялась) за несколько часов до убийства Линкольна. Специальный «Комитет по расследованию убийства президента Авраама Линкольна» «не нашел в действиях Джонсона ничего, что могло бы вызвать подозрения, однако в течение многих лет его считали прямо или косвенно, но вовлеченным в заговор против Линкольна».

В 1867 г. был арестован Джон Сюрат, но «разборки» остались в прошлом, и суд оправдал его.

О’Лафин умер в заключении. Арнолд, Мадд и Спэнглер были помилованы президентом Джонсоном в 1869 г.

Преступника схватили и подвели к Александру. Царь задал единственный вопрос:

– Ты русский?

– Да, – отвечал тот и, не дожидаясь следующего вопроса, сам пояснил: – Ваше величество, вы обидели крестьян!

Этим было сказано все. Сколько царствовали императоры Александр I и Николай I, столько были они озабочены неразрешимой проблемой: как отменить крепостное право так, чтобы и крестьяне стали собственниками земли, и чтобы дворяне при этом не оскудели и оставались надежной опорой монархии. Советники же Александра II вздумали разом разрубить гордиев узел – в результате крестьянской реформы и отмены крепостного права в 1861 г. большая часть отечественного крестьянства лишилась каких-либо прав на землю, которую веками обрабатывали их предки и они сами. Фактически люди были обречены на разорение и на жалкое прозябание под пятой маленькой кучки грабителей-богатеев.

А в 1860-х гг. людям было не до восторгов, перед многими стоял единственный вопрос: как выжить и прокормить ограбленную реформами семью? Именно скороспелые реформы Александра II поставили Россию перед неизбежностью революции. Первый ее выстрел прозвучал в Летнем саду Санкт-Петербурга 4 апреля 1866 г.

Преступника сдали полиции, и началось следствие. Следственную комиссию возглавил великий русский патриот граф М. Н. Муравьев-Виленский. Это о нем написал эпитафию Ф. И. Тютчев:

Поначалу арестант назвался крестьянским сыном Алексеем Петровым и отказывался давать показания. Тогда к нему применили пытку – с 5 апреля лишили сна и морили голодом. Однако бедолага сломался только после того, как 10 апреля к нему привели доставленного из Москвы сообщника и родственника Николая Ишутина, и тот узнал в нем своего двоюродного брата. Ишутина разыскали по найденным в гостиничном номере преступника клочкам разодранного конверта с адресом.

Оказалось, что зовут его Дмитрием Васильевичем Каракозовым, что он бывший студент, дважды отчисленный по бедности – не смог оплатить учебу. За год до покушения он прослышал, будто в России есть тайная партия, намеревавшаяся свергнуть Александра II и возвести на престол его брата в.к. Константина Николаевича. И тогда Дмитрий воспылал бунтарскими настроениями. Правда, поначалу он задумал покончить с собой. Но погибать просто так не хотелось, парень решил принести своей смертью пользу России – убить лживого царя. С этой целью Дмитрий отправился в Москву к Николаю Ишутину, который еще в 1863 г. создал собственную тайную революционную «Организацию». Внутри «Организации» руководители учредили еще более тайную террористическую группу, которую эффектно назвали «Ад». Группа должна была следить за членами «Организации» и готовить покушение на Александра II. Обсудив в начале 1866 г. возможность цареубийства, участники «Ада» смертельно перепугались себя самих. И тут пропал Каракозов – уехал в столицу стрелять в императора. Его пытались вернуть, чтобы спровадить в деревню, под родительский присмотр, но опоздали.

Каракозов преимущественно молчал, зато Ишутин раскололся мгновенно и стал давать признательные показания, называя имена и адреса. Новые арестованные тоже не молчали. Всего по делу Каракозова под следствием состояло более 2 тыс. человек, арестовали 197 человек, перед Верховным судом предстали 36 человек.

По приказу Александра II процесс готовился в великой спешке. Дело рассматривал Верховный уголовный суд под председательством князя П. П. Гагарина. Пресса единодушно отмечала беспристрастие судей. Обвинителем выступил министр юстиции Д. Н. Замятин. Заседания начались 28 июня, приговор зачитали 31 августа. Император заранее повелел казнить Каракозова, остальным дали различные сроки каторги.

За время следствия Каракозов искренне раскаялся. После объявления приговора он подал на высочайшее имя прошение о помиловании и был уверен в положительном исходе. Александр II ответил, что «он давно простил его, как христианин, но, как государь, простить не считает себя вправе».

Дмитрия Васильевича Каракозова повесили утром 3 сентября 1866 г. на Смоленском поле близ Петропавловской крепости при стечении многотысячной толпы зрителей. Труп его тайно похоронили на острове Голодае, рядом с декабристами.

Через несколько дней вывезли на казнь осужденного Николая Андреевича Ишутина. Его обрядили в саван, надели ему петлю на шею, некоторое время продержали так, а затем объявили о помиловании. Прямо на эшафоте проявились признаки психического заболевания несчастного, а в Шлиссельбургской крепости, где его содержали до 1868 г., он окончательно сошел с ума. Умер безумец в 1879 г. в Нижнекарийской каторжной тюрьме.

Глава следствия по делу Каракозова М. Н. Муравьев-Виленский не дожил до казни своего подследственного, он умер 31 августа 1866 г.

За спасение ему жизни император возвел Осипа Комиссарова в дворянское достоинство и наградил его большой суммой денег.

Процесс Ортона-Кастро рассматривают в контексте истории знатного английского рода Тичборнов. Тичборны, известные с начала XII в., входили в десятку самых богатых семейств Англии, исповедовали католицизм и занимались благотворительностью. В 1621 г. король Яков I даровал главе дома титул баронета. Древний род пресекся в 1968 г.

Процесс, напоминающий добротную английскую прозу, в 1860–1870 гг. взволновал все английское общество и побудил литераторов разных стран посвятить этому уголовному делу свои сочинения. Вот некоторые из них: «К пожизненной ссылке» (1874) австралийца М. Кларка; «Попенджой ли он?» (1878) британца Э. Троллопа; «После экватора» (1897) и «Джим Вулф и коты» (1898) американца М. Твена; «Беспардонный лжец Том Кастро» (1933) аргентинца Х. Л. Борхеса; «Перемена наследника» (1966) англичанина М. Иннеса… В 1998 г. британский режиссер Д. Йейтс снял фильм «Наследник Тичборна».

Юристам же этот «замечательный процесс» мил тем, что он «представляет собой наиболее яркую иллюстрацию недостоверности прямых доказательств».

После долгого путешествия по Южной Америке наследный баронет Роджер Чарльз Тичборн (1829–1854) в 1854 г. на судне «Белла» направился из Рио-де-Жанейро в Нью-Йорк. Судно попало в шторм и пошло ко дну. Возле берега обнаружили пустую шлюпку с «Беллы». Свидетелей гибели Роджера не было, и тем не менее в 1855 г. джентльмена объявили погибшим, выплатив страховку его матери, леди Г. Ф. Тичборн, проживавшей в Париже.

В 1862 г. скончался глава рода баронет Дж. Ф. Тичборн, титул перешел к его младшему брату Альфреду, почившему в 1866 г., а от него к его двухмесячному сыну Генри Даути-Тичборну, кузену Роджера Тичборна.

Леди Тичборн, не смирившись с потерей обожаемого сына Роджера, разыскивала его по всему миру. Женщина наняла агентов и разослала в газеты разных стран обращения с просьбой помочь найти его.

В 1865 г. объявление в австралийской газете попало на глаза уроженцу Лондона Артуру Ортону (1834–1898), потомственному, но неудачливому мяснику, проживавшему в г. Уогга-Уогга под именем Тома Кастро и промышлявшему воровством.

Судьба свела Артура с бывшим слугой семейства Тичборнов чернокожим Эндрю Боглом. Ортон и Богл, ударив по рукам, ввязались в рискованную авантюру.

Ортон послал леди Тичборн письмо, в котором объявил себя Роджером. Получив подтверждение от своего австралийского адвоката У. Джиббеса, что это ее сын, мать, едва не сойдя от радости с ума, отправила Ортону деньги, на которые тот прибыл в декабре 1866 г. в Лондон, а затем в Париж. Леди с порога признала в самозванце своего пропавшего без вести сына и тут же назначила ему пенсион в 1000 ф. стерлингов годовых.

Самое пикантное в этой истории заключалось в том, что Ортон даже отдаленно не походил на Тичборна – ни ростом, ни фигурой, ни голосом, ни интеллектом, ни манерами, вообще – ничем! Он даже не мог изъясняться на французском родном для Роджера языке. Чуть ли не единственным свидетельством были две родинки на груди, в изначальное существование которых Артур заставил поверить леди Тичборн, да воспоминания мошенника о рое пчел, напавших на него в детстве (об этом ему поведал Богл). Леди верила всему! Как тут не процитировать пушкинское: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!»

Вся родня, проживавшая в Англии, естественно, была шокирована «воскрешением» главного претендента на титул баронета и наследство. Когда родственники впервые увидели до неприличия толстого Ортона, кроме слова «проходимец» ничего не слетело с их уст.

Чтобы обезопасить себя от атак Тичборнов, Ортон привлек на свою сторону корыстолюбивых поверенных семьи Э. Хопкинса и Ф. Дж. Бэйджента. Не желая ударить лицом в грязь, Артур занял с Боглом роскошные апартаменты и стал жить на широкую ногу. На всякий случай Лже-Роджер заручился поддержкой нескольких помещичьих и крестьянских семей, а также бывших сослуживцев Роджера по 6-му драгунскому полку в Ирландии.

Переубедить леди Тичборн родственникам не удалось. Но когда она в 1868 г. скончалась, родня тут же обвинила Ортона в попытке узурпации титула баронета и в посягательстве на фамильную честь Тичборнов и наследство.

Самозванец пошел ва-банк и заявил о своих правах в суд. Процесс занял умы всего общества. И не только в Соединенном Королевстве. По свидетельству М. Твена, в США «отчеты о процессе заполняли по шесть газетных столбцов каждый день».

11 мая 1871 г. в Суде по гражданским делам под началом баронета А. Кокберна началось расследование, длившееся 102 дня, с целью установления правомочности претензий Ортона на титул. Обвинителем выступал сэр Дж. Кольридж.

Ортон ловко защищался с помощью адвоката У. Баллантина и более чем 100 свидетелей, подтвердивших, что он истинный Роджер Тичборн. Это удостоверили и настоящие родственники Ортона. Разоблачили же махинатора бывшая его любовница и еще несколько свидетелей, описавших татуировки на теле Роджера, коих на претенденте не оказалось. А экспертиза графолога засвидетельствовала тождественность почерков «воскресшего сэра Роджера» и Артура Ортона.

Ортон был тут же арестован и обвинен в лжесвидетельстве. Процесс с судьей сэром А. Кокберном продлился в 1873 г. 188 дней. 22 дня продолжался перекрестный допрос 212 свидетелей со стороны короны и 256 свидетелей со стороны защиты. 18 дней ушло у Кокберна на подведение итогов. Защищала подсудимого группа адвокатов во главе с Э. Кенили, которого после процесса из-за агрессивного поведения на суде лишили адвокатского звания.

28 февраля 1874 г. Ортон был признан виновным в лжесвидетельстве и приговорен к каторжным работам на 14 лет. Ему также предписали оплатить гигантские судебные издержки в 200 тыс. ф. стерлингов.

Простая публика, поддерживавшая Ортона, сочла приговор несправедливым, состряпанным иезуитами, и даже устроила уличные волнения. В этом был повинен Богл, направивший еще до процесса разоблачающее Ортона письмо в «Таймс» от имени о. Гудрона из Общества Иисуса. «Все порядочные люди, естественно, догадались, что сэр Роджер Чарлз (т. е. Ортон. – В.Л.) стал мишенью чудовищного заговора иезуитов» (Х. Л. Борхес).

После 10 лет каторжных работ Ортон за примерное поведение был выпущен на свободу, после чего разъезжал по стране и выступал перед публикой с ревю «Лже-Тичборн», в котором сообщал, что он баронет и невиновен, а то вдруг признавался в мошенничестве и раскаивался. Дни свои самозванец окончил в нищете – 2 апреля 1898 г. Похоронен Ортон в безымянной могиле на Пэддингтонском кладбище британской столицы. По легенде, была плита с надписью: «Сэр Роджер Чарльз Даути-Тичборн».

Эндрю Богл перед процессом погиб под копытами извозчичьей лошади.

Что же послужило причиной столь радикальной акции? В отличие от террористки, положившей свою жизнь на разрушение устоев общественной жизни, столичный градоначальник с правами губернатора занимался в т. ч. и созидательной деятельностью. Авторитарный Трепов сумел добиться относительного порядка в Санкт-Петербурге и некоторого улучшения работы полиции; не без корысти, конечно, но радел о благоустройстве города, хотя за глаза его и называли «вором». Чиновничество при нем славилось коррупцией и прочими «бессмертными» грехами, но не это вызвало праведный гнев нежной и хрупкой (как потом ее представлял защитник) 29-летней барышни-дворянки.

Веру Ивановну до глубины души возмутила новость о наказании градоначальником неведомого ей студента А. С. Боголюбова, осужденного за революционную деятельность на 15 лет каторги. 13 июля 1877 г. Дом предварительного заключения, где находился Боголюбов, посетил градоначальник. Дважды встретившись с генералом, арестант не снял во второй раз фуражку (не заметил начальство), за что по приказу Трепова получил 25 ударов розгами. На свою голову градоначальник нарушил указы самодержца от 1863 и 1866 гг. о запрете телесных наказаний.

Вся либеральная Россия, узнав об этом, содрогнулась от боли и негодования, но вскоре и забыла. А Засулич полгода готовила адекватный ответ сатрапу. Правы православные священники: безбожие террористки породило беззаконие. Можно добавить: а беззаконие градоначальника породило безбожие. «Страстно желавшая осуществления немедленной социальной справедливости любой ценой», Вера Ивановна решила пальнуть в старика. И пальнула, да так, что генерал ушел в отставку с пулей в животе, по поводу чего Ф. М. Достоевский, живший с ним в одном подъезде, шутил, что сосед того и гляди «выстрелит» в него.

Однако и обвинять Засулич в бездумном терроризме несправедливо. Идею народного суверенитета и право народа на восстание против тирании Вера Ивановна прямо или косвенно почерпнула у Т. Джеферсона (1743–1826). Когда власть пожирает права народа – утверждал третий президент США, – последний вправе переменить правительство и заменить его таким, которое наилучшим способом послужит его интересам.

Выстрел Засулич эхом отдался в каждом доме, жаждавшем низвержения монархии. Больше двух месяцев столичный бомонд жил ожиданием суда. Наконец он настал – 31 марта.

Во время месячного следствия и подготовки к процессу из уголовного дела – под давлением властей – был устранен «всякий намек на политический характер». После чего дело поступило в Петербургский окружной суд. Председательствовал на суде А. Ф. Кони при участии судей В. А. Сербиновича и О. Г. Дена. Обвинителем выступил товарищ прокурора этого суда К. И. Кессель, защитника выбрала Засулич – бывшего прокурора судебной палаты П. А. Александрова.

Адвокат изучил поведение присяжных на других судебных заседаниях. Имея право на отвод, из 29 присяжных он оставил 18, что и предопределило решение суда. В составе присяжных было 9 чиновников, не любивших Трепова, 1 дворянин, 1 купец, 1 свободный художник и др.

На Кони оказывал давление министр юстиции граф К. И. Пален, как никто заинтересованный в обвинительном вердикте. Он дважды оказался «замешан» в деле Засулич: дал санкцию Трепову на порку Боголюбова и предложил судить Засулич судом присяжных.

Деяние Засулич предусматривало лишение всех прав состояния и ссылку в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет. Заседание было открытым, зал до отказа заполнился экзальтированной публикой.

Началось судебное следствие. На вопрос, признает ли она себя виновной, обвиняемая ответила: «Я признаю, что стреляла в генерала Трепова, причем, могла ли последовать от этого рана или смерть, для меня было безразлично».

Эксперты-медики признали ранение генерала серьезным. Затем начались прения сторон.

Кессель обвинил подсудимую в заранее обдуманном намерении лишить жизни градоначальника, поскольку она «искала и нашла именно такой револьвер, из которого можно было убить человека». Поступок же Трепова, приказавшего сечь Боголюбова, по мнению прокурора, не имел к данному суду никакого отношения.

Александров выступил с блестящей речью, не раз вызвав у зала слезы и аплодисменты, так что Кони вынужден был пригрозить очистить помещение. Проследив связь между поркой Боголюбова и выстрелами в Трепова, защитник сделал упор не на само покушение, а на психологические проблемы, мучившие подсудимую: кто вступится за поруганную честь беспомощного каторжанина и где гарантия против повторения подобного случая? В его речи Засулич предстала не убийцей, а истинной правозащитницей.

«Адвокат Веры Петр Александров оказался гением пиар-технологий: он сумел навсегда внушить нарождавшемуся российскому гражданскому обществу чувство вины за собственную благонадежность и превратил суд над Засулич в суд над системой. Нет, он не лгал, он всего лишь расставлял акценты: показал, что политический строй порочен, что в стране царит произвол должностных лиц, что тюремная система уродлива, а общество с этим всем мирится. И вот является чистая девочка и своим поступком разрушает этот постыдный негласный “общественный договор”. И ее теперь за это накажут? Да она же героиня, а не преступница!» (М. Борисова).

Засулич от последнего слова отказалась.

Судья предложил присяжным ответить на 3 вопроса. «Виновна ли Засулич в том, что, решившись отомстить градоначальнику Трепову за наказание Боголюбова и приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января с обдуманным заранее намерением генерал-адъютанту Трепову рану в полости таза пулею большого калибра… Если Засулич совершила это деяние, то имела ли она заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Трепова… Если Засулич имела целью лишить жизни градоначальника Трепова, то сделала ли она все, что от нее зависело, для достижения этой цели, причем смерть не последовала от обстоятельств, от Засулич не зависевших».

Растроганные речью адвоката, присяжные, посовещавшись 20 минут, признали Засулич невиновной.

Умытая слезами, восторженная толпа носила Засулич и Александрова на руках.

Правительству процесс послужил уроком – впредь к подобным делам по политическим убийствам сердобольных присяжных не допускали, такие дела рассматривали только военные суды. Граф Пален был уволен со своего поста «за небрежное ведение дела Засулич».

Трепов скончался в 1889 г., Александров – в 1893 г., граф Пален – в 1912 г., Засулич – в 1919 г., Кони – в 1927 г.

В прокламации «К русскому обществу по поводу оправдания В. И. Засулич» народнический союз «Земля и воля» констатировал: «31 марта 1878 г. для России начался пролог той великой исторической драмы, которая называется судом народа над правительством». Однако пролог еще был не окончен. Кессель на другой же день подал кассационный протест в Сенат, указав на 7 кассационных поводов процессуального характера, которые должны были отменить приговор. Один из этих доводов кассационный департамент Сената признал существенным, приговор и решение присяжных отменил, а дело передал для нового рассмотрения в Новгородский окружной суд. Полиция издала циркуляр о поимке Веры Засулич. Но ловить и судить было некого. Засулич сразу же после суда подалась на Запад, дышать свободным воздухом Европы. А самодержавную Россию накрыла волна посягательств – на главу одесской жандармерии барона Г. Э. Гейкинга, на киевского прокурора М. М. Котляревского, на шефа жандармов генерал-адъютанта Н. В. Мезенцева, на агента сыскной полиции А. Г. Никонова…

Не осталась в стороне и Европа – «покушения на людей, олицетворявших Церковь и государство, прокатились по Германии, Испании, Италии, Франции…»

Лиха беда начало.

Оказалось, что розыски преступников ведутся давно и успешно. Желябов участвовал в покушении на царя 19 ноября 1879 г. Следствие по этому делу подходило к завершению. В день гибели Александра II была найдена квартира террориста, где он проживал с некой женщиной. В квартире обнаружили детали для взрывного устройства. А 2 марта Желябов сам письменно потребовал от следствия, чтобы его признали участником убийства императора.

Проследив через очевидцев каждодневные маршруты Желябова, в ночь на 3 марта полиция нагрянула с обыском на конспиративную квартиру. Живший там террорист Н. А. Саблин застрелился, его беременную сожительницу Г. М. Гельфман арестовали. В квартире были обнаружены готовые метательные бомбы и другие доказательства.

Тем временем Рысаков назвал адрес квартиры, где одно время жила Гельфман. Там на всякий случай устроили засаду, в которую днем 3 марта попал террорист Т. М. Михайлов. Он отстреливался и тяжело ранил 2 полицейских.

Сожительницу Желябова при помощи свидетелей арестовали 10 марта, это была Софья Перовская, также причастная к покушению в ноябре 1879 г. При ней были обнаружены прокламации «Народной воли» по поводу убийства монарха.

17 марта арестовали изготовителя бомб – Н. И. Кибальчича.

Все 6 ведущих народовольцев признали свое участие в заговоре, но никого не выдали и имен не назвали. Рысаков, в частности, заявил, что «партия “Народная воля” считает террор одним из средств предпринятой ею политической борьбы: во-первых, для охранения революционного движения; во-вторых, для того, чтобы доказать народу силу и тем “высоко держать свое знамя и доставить ему обаяние”; в-третьих, как ответ на строгие репрессивные меры правительства. Этими же соображениями обусловливалась и решимость партии стремиться к цареубийству».

Судебные заседания начались 26 марта 1881 г. Обвиняли 11 человек, 3 предположительных – заочно, 6 настоящих – очно, 2 погибших. Первомартовцами историки признают только 8-ых, их имена названы выше.

Председательствовал идеолог судебной реформы, первоприсутствующий Особого Присутствия Правительствующего Сената по делам о государственных преступлениях, сенатор Э. Я. Фукс. Он находился под личным контролем министра юстиции Д. Н. Набокова. Сам Фукс кратко описал обстановку на процессе: «…подсудимые вели себя независимо и стойко, а представители “избранной” публики, выражая свое верноподданническое усердие, позволяли резкие выкрики в адрес подсудимых…Я промолчал и тем самым попал в неловкое положение, т. е. давал свободу слова одной стороне (государственной. – В.Л.) и зажимал рот другой (первомартовцам. – В.Л.)». Несмотря на это, власти сочли Фукса виновником «срыва» процесса, и под конец он сам даже предлагал передать дело в военный трибунал. Все отмечали «…слабость председателя, дозволившего подсудимым вдаваться в подробные объяснения их воззрений…» (петербургский градоначальник Н. М. Баранов).

«Московские ведомости» вообще написали: «…суд, который теперь творится над виновниками цареубийства, производит тяжелое, невыносимое впечатление, потому что он позволяет революционерам выставляться партией, имеющей право на существование, засвидетельствовать о своем торжестве, явиться героями-мучениками. К чему этот парад, который только смущает умы и общественную совесть?.. Суд не может состязаться в живописи, в поэзии своего рода, которую обнаружили Желябов и Кибальчич. Разве можно серьезно утверждать, что все это лишено известного соблазна?»

В коллегии присяжных, как того законно требовали подсудимые, им было отказано. В целом суд представлял соболю ханжеское действо, когда приговор был известен заранее; публика, судьи и прокуроры состояли исключительно из высшей аристократии; зрители входили в зал заседаний по билетам, как в театр. Единственное, что смогли сделать революционеры – использовали процесс для пропаганды своих идей. Благо в зале присутствовала пресса.

Обвинение по делу «О злодеянии 1 марта 1881 года, жертвою коего стал в Бозе почивший император Александр II Николаевич» в Особом присутствии правительствующего Сената представлял товарищ прокурора судебной палаты Петербурга Н. В. Муравьев, самовлюбленный аристократ.

Каждому обвиняемому был предоставлен адвокат; среди защитников особо выделялся адвокат Кибальчича В. Н. Герард – он единственный искренне старался отстаивать интересы своего подзащитного.

Всего допросили 47 свидетелей, причем в допросе активно участвовал Желябов, сумевший заставить целый ряд свидетелей отказаться от первоначальных показаний.

Приговор был вынесен 29 марта 1881 г. Всех обвиняемых осудили на казнь через повешение. 31 марта медицинская комиссия освидетельствовала Гельфман и признала ее беременной на 4-м месяце. В связи с этим ее должны были казнить через 40 дней после рождения ребенка. Разрешившись от бремени, женщина умерла с диагнозом «родильная горячка».

Остальные 5 народовольцев были повешены 3 апреля 1881 г. По непроверенным данным, накануне казни все они подверглись физическим пыткам в целях выявления других членов «Народной воли». Тому сохранились косвенные свидетельства.

На площади Хеймаркет 4 мая 1886 г. состоялся митинг в знак протеста против полицейской расправы над рабочими 3 мая. Возле проходной завода с/х орудий сошлись в рукопашной рабочие, уволенные с завода за требование 8-часового рабочего дня, и штрейкбрехеры, занявшие их места. В это время полицейские открыли по ним огонь, убив 6 человек и 50 ранив.

Стражи порядка потребовали очистить площадь. В них из толпы полетела динамитная бомба, убившая офицера и изувечившая 30 полисменов.

«Полицейская сволочь» (по определению Х. Марти) открыла бешеную стрельбу, оставив на земле до 50 человек убитыми. Свыше 200 были ранены.

Оказавшись меж молотом бастующих и наковальней предпринимателей, каждую минуту ожидая вооруженного восстания (все население имело стрелковое оружие и легально изготавливало бомбы), городские власти, естественно, приняли сторону промышленных магнатов.

5 мая полиция под руководством капитана М. Шаака разгромила рабочие клубы, типографии и без предъявления ордеров арестовала 300 «подозрительных» лиц. Пытками и избиениями из задержанных выбивали самооговоры и доносы, после чего отпускали домой.

Предвосхитив Геббельса, утверждавшего, «чем чудовищнее ложь, тем легче в нее верят», полиция состряпала дело, включив в число обвиняемых рабочих, никакого отношения не имевших к брошенной бомбе, но с которыми давно хотела поквитаться за их активную деятельность по организации акций протеста.

В списке главных преступников у Шаака значились десять лидеров рабочего движения и «сочувствующих». Семь из них были арестованы – Луис Линг, Адольф Фишер, Георг Энгель, Август Шпис, Сэмюэль Филден, Михаэль Шваб и Оскар Нибе. Уильяма Селиджера оставили на свободе, т. к. он согласился лжесвидетельствовать, а Рудольф Шнаубельт ушел в бега. Позднее установили, что Шнаубельт был полицейским провокатором, бросившим бомбу.

Особый зуб капитан имел на рабочего-печатника Альберта Парсонса (1848–1887), одного из самых активных деятелей анархизма. Собрания с его участием проходили с особым накалом страстей.

Из этой десятки коренными американцами были двое – Парсонс и Нибе, остальные – иммигрантами из Европы.

Как ни бился, Шаак не смог сфабриковать доказательств вины арестованных и разыскать бомбиста, но из этого ступора с блеском вышли присяжные – представители бизнес-элиты Чикаго.

Не бросали сами бомбу, значит, бросил тот, кто наслушался их речей, – решили они, – и обвинили вожаков не в организации взрыва, а в убийстве.

Решили – вопреки закону, по которому не воспрещалась устная и печатная пропаганда идей и их распространение в печати или листовках!

17 мая начало работать Большое жюри (председатель судья Д. Роджерс). (Большое жюри – коллегия присяжных, изучающих основания для предъявления обвинения лицу и передачи его суду «малого жюри» присяжных заседателей.)

Парсонс, поначалу скрывшийся от преследования, в знак солидарности с товарищами пришел в суд сам.

27 мая Парсонсу, Шпису, Швабу, Филдену, Фишеру, Энгелю, Лингу и Нибе предъявили обвинение в подстрекательстве и убийстве с применением бомбы, а также в заговоре с целью совершения убийства.

Специально для этого случая срочно приняли законы против изготовления бомб и заговоров.

Суд начался 21 июня. Присяжные и судьи (Д. Гери и др.) не скрывали враждебной настроенности против подсудимых.

Свидетели обвинения, полицейские и четыре анархиста, лгали, путались, противоречили себе и друг другу. Многие вообще не были на митинге. Один отрекся от своих показаний, признав их ложными. Все показания суд с сожалением вынужден был отклонить.

То же (но без сожаления) произошло и с показаниями защиты. С порога отметались заявления о том, что «восемь человек не могли бросить одну бомбу», «если руководители рабочего движения знали о предстоящем взрыве и готовили его, зачем они пришли на митинг с женами и детьми?» и т. п.

Отвергались показания очевидцев и факты, говорящие о том, что во время броска бомбы «на митинге из обвиняемых был только один Филден», «к взрыву бомбы причастны провокаторы, связанные с агентством Пинкертона», и т. д.

Сами же судьи не смогли предъявить подсудимым ни одной реальной улики, доказывавшей, что кто-то из них изготовил или бросил бомбу. В приговоре Нибе суд, например, счел за улику то, что тот «не был на Хеймаркетском митинге и даже не знал о том, что этот митинг вообще состоится».

Не обращали внимания судьи и на старания защиты (адвокат Блэк и др.) сосредоточить внимание суда на явной фабрикации всего дела, представленного полицией.

Прокурор нагло заявил: «Здесь решается вопрос о законности и анархии. Коллегия присяжных отобрала этих людей из числа других и предала их суду потому, что они были вожаками. Они виновны не в большей мере, чем те тысячи, которые идут за ними. Господа присяжные заседатели, осудите этих людей, и пусть это послужит примером для других».

Мнение суда совпало с мнением газетчиков – «Не бывает хороших анархистов, кроме мертвых анархистов».

20 августа присяжные вынесли обвинительный вердикт, а следом и судебное жюри признало виновными всех восьмерых ответчиков и для семерых вынесло смертные приговоры (для Нибе 15 лет).

Чтоб не возмущались приговором, в город ввели войска.

Дальше последовали протесты американской и мировой общественности (Ф. Энгельс, В. Либкнехт, Э. Маркс – дочь К. Маркса, О. Уайльд, Б. Шоу и др.), петиции, прошения, склонившие губернатора штата Иллинойс Р. Д. Оглсби к замене повешения пожизненным заключением для Шваба и Филдена.

Парсонс отказался от просьб о помиловании. «Человек с честью и совестью, я не могу просить помилования. Я не преступник и не могу раскаиваться в том, чего я не сделал».

Верховный суд подтвердил приговор, назначив казнь анархистов на 11 ноября 1887 г.

За сутки до казни Линг взорвал у себя во рту сигару – динамитную бомбу.

11 ноября приговор был приведен в исполнение. Подступы к тюрьме во время экзекуции охраняли несколько тысяч военных и полисменов.

Тела казненных выдали родным в тот же день. Линг, Шпис, Фишер, Энгель и Парсонс похоронены в пригороде Чикаго на немецком кладбище в присутствии 10 тыс. человек.

В 1889 г. журналистское расследование привело факты коррумпированности чикагской полиции.

В 1893 г. новый губернатор штата Д. Альтгельд, изучив дело и протоколы суда, пришел к выводу, что «была намеренно совершена чудовищная судебная ошибка», и помиловал Шваба, Филдена и Нибе. «Сейчас это помилование называют самым отважным актом американской юстиции за все время существования США» (Ю. Фролов).

Альтгельд официально извинился перед родственниками казненных и объявил во всеуслышание, что все восемь осужденных были невиновны и стали жертвой полицейской провокации и произвола.

Дальнейшее расследование установило причастность руководства чикагской полиции и рядовых полисменов к коррупции и рэкету городских бандитов и проституток.

В память об этом событии первый Парижский конгресс II Интернационала в 1889 г. принял решение о проведении ежегодных демонстраций в день 1 мая, объявленный Днем международной солидарности трудящихся.

P.S. К статуе Свободы в США в 1972 г. добавился еще и монумент Справедливости. Аллегорическая фигура Справедливости венчает лаврами павшего бойца. Памятник располагается в Чикаго на могиле «мучеников Хеймаркета».

«До этого здесь стоял памятник погибшим при взрыве бомбы полицейским. Поставили его в 1889 г. После чего монумент многократно взрывали неизвестные в 1924, 1963 и 1964 гг. Часто горожане выражали свой гнев в адрес властей тем, что испражнялись подле него и врезались на автомобилях в ограду. Город, видимо, устал восстанавливать и отмывать монумент, и в 1972 г., по указу чикагского мэра Ричарда Дэйли, памятник демонтировали и спрятали во внутреннем дворике главного полицейского участка Чикаго, подальше от горожан».

Когда 23 декабря 1908 г. действительный статский советник, депутат 3-й Государственной Думы от партии октябристов Ф. Н. Плевако скончался, его «похоронили при громадном стечении народа всех слоев и состояний на кладбище Скорбященского монастыря». В 1929 г. прах юриста был перезахоронен на Ваганьковском кладбище.

Мы специально выбрали не большое дело, а два «дельца» – два эпизода из адвокатской практики Плевако, ставшие примерами в учебниках. Перескажем их своими словами, поскольку и до нас они дошли в многочисленных пересказах. Подчеркнем лишь одно – это не вымысел, а реальные истории, в которых Федор Никифорович произносил свои речи не ради красного словца, забавляя публику, а для спасения подсудимого от каторги. В эти моменты защитник творил царскую милость – даровал отчаявшимся людям, не ждущим помощи ниоткуда, кроме как от Бога, свободу.

1. Дело о старушке, разорившейся и обнищавшей дворянке, укравшей то ли 30-, то ли 50-копеечный жестяной чайник.

Дворянку судил коронный – правительственный суд. Прокурор, желая утереть нос адвокату, в своей речи забежал «поперек батьки» – озвучил все, чем можно разжалобить присяжных: больная жалкая старушка, живущая в беспросветной нужде, совершила грошовую кражу… Жаль бабусю, так жаль, хоть сам иди на каторгу. И все же – с пафосом произнес обвинитель – собственность священна! Пожалей воришку – пожалей и революционера. Все начинается с маленького. Сегодня – чайник, завтра – повозка. А послезавтра, гляди, погибнет Россия!

Говорят, Плевако поспорил с В. И. Немировичем-Данченко, что выиграет этот процесс. И выиграл. Он произнес тоже не без пафоса и словесного реверанса в сторону прокурора:

– Много бед и испытаний выпало России за 1000 лет. Печенеги терзали и топтали ее, половцы, татары, тевтонские рыцари, поляки. Двенадцать языков сожгли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но вот старушка украла чайник ценою в 30 коп. Бедная Россия! Что-то теперь с тобой станет?

«Зал хохотал. Процесс был сорван, женщину оправдали».

2. Дело о пожилом священнике, обвиненном в прелюбодеянии и воровстве.

У Плевако перед судом по обыкновению спросили, как долго он намерен вести речь? «Одной фразы хватит», – ответил защитник.

Прокурор ярко описал глубину падения священнослужителя, дно, на котором тот оказался, после чего несчастному еще до геенны огненной грозила богатая стужей Сибирь. Уж очень были злы присяжные на грешника. Еще бы – от других требовал соблюдения Божиих заповедей, а сам!

Плевако был краток.

– Господа присяжные заседатели! Вспомните, сколько грехов отпустил вам батюшка за свою жизнь, так неужели мы теперь не отпустим ему один-единственный грех?

Злость присяжных как рукой сняло: все рассмеялись, а батюшку оправдали.

Под строительство Панамского канала в первый же год было выпущено 600 тыс. 500-франковых акций, но французы сразу на них не клюнули. Им не хотелось вкладываться в дело за тридевять земель. Пришлось потратиться на рекламу и прессу. Лессепс покривил душой и обнародовал заниженные чуть ли не в два раза оценки сроков завершения и стоимости работ, чем заманил многих вкладчиков. К 1888 г. граф гарантировал сдачу объекта в эксплуатацию.

Строительство канала началось 1 января 1880 г. Рельеф местности и климат, горная гряда, пересекавшая перешеек, каменистый характер почвы, частые оползни, разливы реки Чагрес в сезон дождей, желтая лихорадка, унесшая жизнь 25 тыс. строителей, и т. д., – стали непреодолимым препятствием на пути реализации проекта. К тому же пришлось втридорога купить американскую железную дорогу, пересекавшую перешеек, рабочим платить повышенную зарплату, изготавливать специальные строительные снаряды, подмасливать французских министров, сенаторов, депутатов, дабы те не огласили тяжелое финансовое положение компании, кормить журналистов, чтобы они писали о положении дел на строительстве одну только «правду»…

В 1882–1887 гг. были выпущены 7 партий заемных акций, но поскольку финансовых вливаний все равно не хватало, для модернизации проекта из Парижа был приглашен инженер А. Г. Эйфель (автор знаменитой башни).

В 1885 г. компания решила поправить свои дела, выпустив долгосрочный выигрышный заем с облигациями – лотерею. Но поскольку с 1836 г. проведение лотереи во Франции было законодательно запрещено, т. к. после революции ею неоднократно пользовались разнообразные жулики, теперь специально для Панамской компании предлагалось лотерею законодательно возродить, т. е. взять строительство под государственную защиту. Чтобы получить на это согласие правительства и парламента Франции, де Лессепс направил в Париж для их подкупа миллионы франков. Распределением взяток – не тайных, а банковскими чеками – занимались несколько банкиров, прожженных дельцов и мастеров афер, нагревших на этом деле руки не меньше министров и депутатов. Посредники собирали компрометирующие документы для шантажа получателей взяток и подарков, по которым потом суд составил «криминальные» списки.

Но даже такая «смазка» подвигла парламентариев одобрить заем-лотерею на 720 млн франков лишь через 3 года, когда, собственно, было уже поздно. Удалось собрать лишь треть планируемой суммы, доверие к компании было потеряно, из-за отсутствия денег работы приостановили.

В котлован к тому времени «убухали» в два раза больше денег, чем было запланировано. Подрядчики отчитались за проделанную работу, но две трети этой работы на самом деле выполнено не было.

Для сохранения Панамской компании министерство финансов внесло в палату депутатов законопроект о льготном режиме погашения ее долгов, но депутаты, узнав об остановке работ, проголосовали против. Суд департамента Сена по гражданским делам 4 февраля 1889 г. объявил о банкротстве и ликвидации Панамской компании и назначил ликвидатора.

Выяснилось, что на балансе общества нет ликвидных активов, из 1,3 млрд франков (около 4,5 млрд сегодняшних евро) 0,6 млрд ушло на работы по сооружению канала, а 0,7 млрд – на рекламу, прессу и взятки (на 0,5 млрд из них не нашлось никаких расходных документов). 800 тыс. инвесторов потеряли все свои сбережения. Банкротство «народной» компании всколыхнуло всю Францию, естественно, не знавшую подноготную этой интриги и требовавшую наказания руководства предприятия.

Замять эту историю не удалось. В 1890 г. палата депутатов приняла решение провести расследование скандала, но 2 года прошли в бездействии. И лишь когда в 1892 г. в ряде газет появились разоблачения властей всех мастей, нажившихся взятками от Панамской компании, особенно за содействие в выпуске выигрышного займа, разгорелся коррупционный скандал, приведший к падению трех правительств Франции (при этом министры оставались в составе кабинетов, просто тасовались должности). В нем оказались замешаны многие министры и депутаты, включая будущего премьера Ж. Клемансо, председателя палаты депутатов радикала Ш. Флоке, бывшего председателя Совета министров М. Рувье, брата бывшего президента Франции А. Греви и т. д. Парламентарии же и вовсе проходили списками – в одном из них значилось 510 депутатов-взяточников!

2-летнее следствие сопровождалось сенсационными разоблачениями, политическими интригами и компромиссами. Несколько парламентариев покончили жизнь самоубийством.

Генеральный прокурор возбудил дело против руководителей компании – Ф. де Лессепса, его сына Шарля, двух менеджеров и инженера А. Г. Эйфеля.

Нагревшие руки дельцы и оголтелые взяточники оказались ни при чем. Собирались привлечь трех банкиров-посредников, но один из них скоропостижно скончался (говорят, был отравлен), а двое других скрылись в Лондоне.

Прямого воровства и расхищения средств компании следствие не обнаружило. Администрация была повинна в расточительстве, халатности, некомпетентности, незаконной покупке услуг и сокрытии от инвесторов истинного положения вещей.

7 января 1893 г. начался первый суд над руководителями компании. Их защищали самые лучшие адвокаты. «Один из них Барбу… уверял, что раздача взяток парламентариям при таком предприятии столь же неизбежна, как дань, которую купцы в Средние века вынуждены были платить пиратам и разбойникам с большой дороги. Барбу часто цитировал Катона, Вольтера, Гумбольдта и Гёте. И, как едко заметил один из газетчиков, создавалось впечатление, будто эти великие чуть ли не лично благословляли финансовые махинации подсудимых».

Тем не менее публика была на стороне обвиняемых. Энтузиаст-индивидуалист де Лессепс, его замы и инженер Эйфель импонировали ей гораздо больше зажравшихся банкиров и своры продажных журналистов, министров, депутатов и сенаторов. Французы были к ним снисходительны, т. к. понимали, что их честность выше всяких подозрений, и жалели их. «Если судьи рассчитывали изменить направление внимания публики, этот маневр провалился: средний француз предпочел приберечь свое негодование для жульничества парламентариев».

Суд приговорил руководителей компании к 5 годам тюрьмы и денежному штрафу, Эйфеля – к 2 годам и штрафу. Через 4 месяца эти приговоры были аннулированы кассационным судом, и фигуранты дела вышли на свободу.

Фердинанд Лессепс ввиду преклонного возраста, болезни (он сошел с ума) и заслуг перед страной вообще был избавлен от тюрьмы. Граф умер в декабре 1894 г. в возрасте 89 лет.

Вскоре состоялся второй процесс, на этот раз по обвинению в коррупции были привлечены 5 человек, в т. ч. бывший министр общественных работ Ш. Байо. 4 депутата оказались «невиновными», т. к., оказывается, получали не взятки, а «гонорары за консультации и советы». Белая ворона – Байо покаялся, за что и получил 5 лет тюрьмы и штраф в 750 тыс. франков.

В марте 1897 г. состоялся суд еще над 6 парламентариями, все они были оправданы.

В 1898 г. дело было закрыто. Деньги вкладчикам вернуть не удалось. Как отметил один из публицистов, «изъять украденные сотни миллионов из пасти опытных хищников было столь же безнадежным делом, как искать их на дне котлована, который все же успели вырыть на Панамском перешейке».

Как говорится в известной басне, «сыр выпал, с ним была плутовка такова…»

Оскара окружали сплошные легенды, да и сам он после опубликования романа «Портрет Дориана Грея» (1890) и постановки пяти его пьес превратился в человека-легенду. Блестящий рассказчик и сказочник, комедиограф и эссеист, критик и лектор, законодатель мод и мастак эпатажа – он целую «пятилетку» был звездой первой величины. Вдобавок Уайльд был признан вождем эстетизма и главой английских декадентов. После того как Оскар стал завсегдатаем старейшего Уайт-клуба, членами которого был весь бомонд столицы, он стал воистину знаменит – министры и герцоги буквально смотрели ему в рот. Его называли «королем жизни», «принцем Парадокса», «апологетом Красоты», «мастером красноречия» и т. д. И вот в один прекрасный день вся эта позолота осыпалась, певец роскоши и наслаждений сменил «темно-лиловый бархатный жакет с кружевными манжетами» и бутоньеркой в петлице на полосатую робу арестанта – и «сфинкс» превратился в каторжника.

Дело имело свою предысторию. Оскар был женат на дочери ирландского адвоката Констанции Ллойд, имел двух малюток-сыновей, в которых души не чаял. И все бы ничего, не встреть он в 1886 г. 17-летнего студента Оксфорда Роберта Росса. Росс совратил склонного к этому пороку Уайльда и ввел его в круг гомосексуалистов. Надо отдать должное Роберту, он был одним из тех немногих, кто не бросил Оскара в несчастье.

1891 год стал для Уайльда годом триумфа «Портрета…» и знакомства с юным лордом Альфредом Дугласом («Бози»), горячим поклонником его таланта. 22-летний развратный красавец вскружил голову 37-летнему эстету и, перекинув на него свои проблемы, стал щедро тратить время и деньги писателя. Подсовывая Оскару «свежих» мальчиков, Дуглас и вовсе опускал Уайльда на дно духовного разложения.

Ничего нет тайного, что не стало бы явным – связь Уайльда с Дугласом стала известна отцу Альфреда, маркизу Квинсберри. К нему попало недвусмысленное письмо Оскара к Бози, и маркиз, исключенный ранее за множество скандалов из палаты лордов, решил устроить публичный скандал и выправить свое пошатнувшееся в обществе реноме. Для этого Квинсберри устроил «западню для олуха»: оставил в клубе записку Уайльду, в которой назвал его содомитом. Записка стала достоянием любопытных. Провокация, рассчитанная на вынужденный ответ писателя, сработала. К ответу же Оскара маркиз, по одной из версий, стал готовиться заранее, занявшись сбором сведений о сексуальных партнерах Уайльда. (По другим сведениям, Квинсберри не собирался устраивать громкий скандал, Уайльд сам «полез в бутылку».)

Оскар не думал затевать судебное разбирательство, но Дуглас, ненавидевший своего отца, вынудил все же заняться этим. Друзья пытались убедить Оскара не возбуждать иск и уехать из Англии, но Уайльд не внял их словам и обвинил маркиза в клевете. 2 марта 1895 г. Квинсберри был арестован, но затем отпущен под залог.

Дело Уайльда в суде вел сэр Э. Кларк, виртуоз по части высоких дел. Маркиза защищал Э. Карсон, бывший однокурсник Уайльда по колледжу. Квинсберри подготовил список из 12 имен «мальчиков», готовых за умеренную плату дать любые показания, а Карсон внес пункт, обвинявший писателя «в безнравственности и гомосексуальных наклонностях, о которых свидетельствуют его опубликованные работы, в частности «Портрет Дориана Грея»». Карсон, зная Оскара, верно рассчитал, что тот обязательно ввяжется в обсуждение своего романа.

Так и произошло. Суд состоялся 3–5 апреля. Карсон умело повел процесс, столкнув Оскара на литературную колею, богато устлав ее обширными цитатами из Уайльда. Там денди, что называется, «понесло». От его остроумных эскапад переполненный зал покатывался со смеху. Процесс напоминал дискуссионный клуб беспечных литераторов, хотя в реальности одной из сторон грозила обструкция общества и каторга. Присяжные же с каждым остроумным (но не по существу) ответом писателя все больше склонялись в поддержку маркиза. Письмо Уайльда Дугласу, в котором Оскар сравнил «милого моего мальчика» с «Гиацинтом, которого так безумно любил Аполлон», зачитанное суду, лишь добавило присяжным решимости принять сторону Квинсберри.

После того как от Искусства перешли к прозе жизни и замаячили продажные «мальчики», Кларку все же удалось убедить Уайльда, что далее вести процесс бессмысленно, и тот отозвал свой иск. Присяжные вынесли вердикт: подсудимый Квинсберри не виновен.

Оправданный маркиз, не откладывая дела в долгий ящик, тут же передал все собранные материалы главному прокурору. 13 апреля Уайльда арестовали за «совершение непристойных действий с лицами мужского пола». После доследования разрешили внести залог.

Оскара встретил другой Лондон. Большинство друзей отреклись от него. С молотка продали за ничтожную часть ее реальной стоимости всю богатую обстановку дома – в уплату долгов писателя. Сняли со сцены спектакли по его пьесам, прекратили продажу сочинений. Газетчики еще до решения суда склоняли эстета на всякий лад. Ему был закрыт доступ даже в отели и кафе.

Второй суд по обвинению Уайльда в гомосексуализме начался 26 апреля. Разбирательство вновь то и дело съезжало на разбор литературных произведений Уайльда, но Кларк, взявшийся бесплатно защищать Уайльда, старался строить защиту на дискредитации продажных свидетелей. Поединок остроумия и улик закончился вничью. Процесс зашел в тупик, и присяжные не смогли вынести вердикт. Судья вынужден был назначить по делу Уайльда третий суд.

7 мая писателя освободили под залог в 5000 фунтов, собранными друзьями. Оказавшись на свободе, Уайльд опять отказался покинуть страну.

Третий суд состоялся 20–25 мая. Там было все то же, вот только над головой обвиняемого тучи сгустились куда сильнее, чем месяц назад. Завершился процесс вердиктом: «Признан виновным по всем 25 пунктам обвинения и осужден на два года тюрьмы и тяжелых работ», по поводу чего судья посетовал, что, к сожалению, по данной статье обвинения нельзя дать больше. От последнего слова Уайльд отказался. А Англия полностью отказалась от него. Даже имя «Оскар» было предосудительно упоминать в печати.

В Редингской тюрьме Уайльд написал пропитанную болью исповедь «De Profundis» («Из бездны»), посвященную Бози, который ни разу не навестил его и ни разу ему не написал. О писателе вообще никто не вспоминал, разве что Бернард Шоу тщетно добивался его досрочного освобождения. В мае 1897 г. Оскар был выпущен из тюрьмы. Не имея средств к существованию, больной и разуверившийся в эстетизме, писатель уехал в Париж.

Гениальная поэма «Баллада Редингской тюрьмы» стала единственным литературным произведением Уайльда, опубликованным после его освобождения. Эта поэма и несколько писем в «Дейли кроникл» oб ужасном положении детей, содержавшихся в тюрьмах, привели к изменению статей английского законодательства. Более Оскар не писал ничего. К. Бальмонт назвал его «богачом, у которого целый рудник слов, но который больше не говорит ни слова».

В бедности, лишившийся семьи и лишенный отцовства, забытый всеми, Уайльд принял новое имя – Себастьян Мельмот, перед смертью изрек, наверное, последнее свое «словечко»: «Я не переживу XIX столетия. Англичане не вынесут моего дальнейшего присутствия», принял католичество и 30 ноября 1900 г. в возрасте 46 лет шагнул из заштатной парижской гостиницы в вечность. Врач констатировал менингит. Похороны оплатил Альфред Дуглас, откликнувшись на смерть Оскара парой сонетов. В том же году скончался и маркиз Квинсберри.

По ходатайству Англиканской церкви в «уголке поэтов» Вестминстерского аббатства была водружена мемориальная доска в честь Уайльда – рядом с досками Шекспира, Мильтона, Диккенса, Т. С. Элиота и Т. Дилана.

Выбрав свой путь, мошенница подцепила в мужья профессорского сына Фредерика Эмбера. Она не ошиблась – вскоре Эмбер-старший получил пост министра юстиции. С помощью свекра Терезе было легче получать огромные ипотечные ссуды, закладывая не принадлежавшие ей дома и угодья во Франции и за рубежом. Кредиты позволяли Эмберам вести весьма состоятельную жизнь. Богатство открыло Терезе двери высшего света столицы, откуда встречным потоком от знатных ростовщиков потекли деньги рекой.

В 1882 г. элита Парижа узнала о смерти американского миллионера Роберта Кроуфорда, оставившего Терезе огромное наследство в 40 млн франков (стоимость 160 замков и поместий с угодьями и шикарной обстановкой). По словам самой мадам Эмбер, она 3 года назад спасла американца от смертельного недуга. «Горячая» новость растопила немало сердец и кошельков. Тереза не успела покончить с юридическими формальностями, как получила миллионы франков от ростовщиков, спешивших вложиться в верное дело под высокий процент. Возросшее благосостояние позволило Эмберам приобрести роскошные апартаменты на Елисейских полях.

Прошел год. Пора было возвращать долги, но тут объявились два племянника Кроуфорда – Генри и Роберт, предъявившие суду другое завещание дяди, составленное в тот же день, что и первое, согласно которому треть наследства отходила им, треть – Терезе и треть – Марии, несовершеннолетней сестре Терезы.

Для решения этого дела суду требовалось представить подлинники завещаний, свидетельство о смерти Кроуфорда и само наследство – ценные бумаги, которые, как выяснилось, находились у Терезы в сейфе и с которыми она не имела права совершать никаких действий в отсутствие Кроуфордов или их представителей.

Племянников миллионера вытащить из Америки в Париж было крайне трудно, поэтому дело передали в гражданский суд, но и тот не смог в срок собрать с разных концов света истцов, ответчиков и свидетелей.

Чтобы успокоить кредиторов, Тереза назначила нотариусов, которые провели официальную процедуру получения процентов – вырезания купонов, подтвердившую платежеспособность Эмберов. (Позже выяснилось, что нотариусы были подкуплены Терезой.)

Эмберы тем временем предприняли «чёс по провинции», где, представив местным гобсекам фальшивые именные билеты ренты на 1,5 млн франков, получили от «обомлевших провинциалов» огромные ссуды. Увенчалась успехом их поездка и в Брюссель.

3 декабря 1884 г. вступила в права наследства младшая сестра Терезы – Мария, и тогда же племянники Кроуфорда согласились отказаться от наследства, если им будет выплачено по 3 млн франков отступных. Предложение было принято, и ростовщики тут же собрали для Эмбер 6 млн франков.

Однако племянники заартачились и вернулись к прежнему варианту наследования. Сославшись на устную договоренность о том, что Мария должна выйти замуж за сына одного из Кроуфордов, они обратились в гражданский суд.

Началось громкое дело, в котором сошлись лучшие адвокаты Парижа. Истцы приехать в Париж не могли, из-за чего суд никак не мог принять никакого решения.

Пока суть да дело, Эмберы потратили кредиты на покупку новых земель и недвижимости. На роскошных вечерах Эмберов светились банкиры, буржуа, депутаты, министры, писатели Э. Золя и М. Пруст, актриса С. Бернар. «Тереза изумляла Париж тратами на наряды, драгоценности и прислугу… А отец Терезы, получая от дочери немалые средства, настолько вырос в собственных глазах, что стал везде называть себя графом д’Ориньяком» (Е. Жирнов).

Разросшийся семейный бизнес нуждался в притоке свежих сил. Супруги привлекли к махинациям братьев «Большой Терезы» – Ромэна и Эмиля д’Ориньяков.

Тереза не спешила возвращать долги. Кого-то она своими проволочками отвращала от поспешных действий против нее, кого-то вынуждала идти на частичное списание долгов, а родственникам умерших за годы ожидания часто и вовсе отказывала в возврате долга, сославшись на якобы полный расчет с почившим. В этом ей усердно помогали знатные завсегдатаи ее салона.

Однако со временем приток финансов стал иссякать, и тогда Эмберы в 1893 г. создали банк «Пожизненной ренты», куда все желающие могли поместить свои капиталы под 12–15 % годовых (вместо 2–3 % по государственной ренте). Клиенты хлынули рекой. «Ни у кого не появлялось и тени сомнения в том, что предприятие этой светской львицы, которая вскоре должна получить огромное по тем временам наследство, выплатит должные дивиденды в срок» (Е. Низамов).

Перманентному же процессу Эмберов и Кроуфордов не было видно конца. С обеих сторон подавались протесты, апелляции, разрешавшие одни вопросы и тут же открывавшие другие, пока дело не попало в 1897 г. к премьер-министру Франции Пьеру Вальдек-Руссо, с легкой руки которого его назвали «величайшим мошенничеством века».

Проверка выявила, что банк средства свои никуда не вкладывал, лишь частично потратил на приобретение 180 домов в Париже, но оставшихся средств было столько на его счетах, что для выплаты процентов по ним не хватило бы всего наследства Терезы. Было установлено также, что Кроуфорды по указанному адресу в Нью-Йорке не проживали.

Вальдек-Руссо не стал с ходу признавать иск Кроуфордов недействительным – уж очень крепко был пристегнут суд к финансовой мошне Эмберов, а выступил перед сенаторами с речью, в которой назвал чету мошенниками, и развернул в прессе войну против авантюристов.

В итоге суд отказал Кроуфордам в иске, а Эмберам предписал обратить ценные бумаги в 6 млн франков и передать американцам. Целый год Эмберы тянули с исполнением решения, а в июне 1901 г. подали иск о признании Терезы утратившей право на наследство.

Вальдек-Руссо «включил административный ресурс» и выяснил, что миллионера Кроуфорда с сыновьями ни в Старом, ни в Новом Свете не было и нет. В 1902 г. суд признал права Терезы на наследство и потребовал вскрыть сейф.

Не дожидаясь вскрытия, Эмберы из Парижа скрылись, прихватив с собой все деньги и ценности. В сейфе же вместо ожидаемых ценных бумаг на 100 млн франков обнаружили старые газеты, медную монету и пуговицу.

Через полгода семейство задержали в Мадриде и доставили в Париж.

В ходе следствия нашли в Аргентине могилу Кроуфорда-старшего – не миллионера, а учителя. Графологи установили, что письма его племянников были написаны Ромэном и Эмилем д’Ориньяками. Следователи выяснили, что Фредерик Эмбер, юрист по образованию, «на протяжении 20 лет разыгрывал сложнейшую юридическую партию, продумывая ходы за обе стороны и ловко отыскивая в законах зацепки для затягивания дела. А знаменитые адвокаты лишь исполняли его указания».

В августе 1903 г. Эмберы и Дориньяки предстали перед парижским ассизным судом (присяжных).

Интересы Эмберов представлял знаменитый адвокат мэтр Ф. Лабори, защитник Э. Золя и А. Дрейфуса. Попытка свалить вину на еще одного мошенника – прусского шпиона, французского офицера Ренье и его двух сыновей, якобы похитивших все деньги и документы, не увенчалась успехом. Судьи и публика от придумок мадам Эмбер и ее адвокатов наконец-то устали.

Суд не стал привлекать нотариусов и адвокатов, которые вели процессы Эмберов и Кроуфордов, финансовых дельцов, служивших посредниками при заключении займов, т. к. те могли ненароком возвести «напраслину» на важных сановников, которые за мзду покровительствовали Терезе.

На суде было установлено, что задолженность банка составляла 180 млн франков, вследствие чего тысячи людей потеряли почти все свои накопления, а трое покончили самоубийством.

Присяжные признали обвиняемых виновными. Эмиль получил 2 года заключения, Ромэн – 3. Тереза и Фредерик – по 5. Эмберы выплатили также штраф в 100 франков – из 700 млн франков, прошедших через их руки за 20 лет, это составило 0,0003 % годовых.

Выйдя на свободу, Тереза эмигрировала в США, где умерла в 1918 г. в Чикаго.

19 декабря 1894 г. открылось заседание военного суда. Адвоката Дрейфуса – Деманжа даже не ознакомили с документами. И вообще все прошло по тупой солдафонской схеме – командование определило Дрейфуса шпионом, значит, он шпион. В декабре 1894 г. беднягу приговорили к пожизненной ссылке на Чертов остров в Кайенне (Французская Гвиана), где находились самые страшные каторжные тюрьмы республики.

В марте 1896 г. один из преданных своему делу начальников контрразведки неожиданно вышел на настоящего шпиона – майора графа Валенна Эстергази. И сразу же в армейской верхушке началась ожесточенная борьба за престиж. Как обычно, победила бюрократия – правдолюбца поспешно отправили служить в Тунис командиром полка. Шпиона предпочли не заметить, а Дрейфуса оставили на каторге.

Однако произошла утечка информации в прессу, которая немедля занялась излюбленным делом – одни в ужасе стенали о том, как «жиды распродают немчуре Францию», а правительство полностью в их власти; другие исходили в корчах из-за «дремучего» антисемитизма тупой толпы националистов, грядущих еврейских погромов и раздутого военного бюджета. До самого Дрейфуса мало кому было дело.

Следствие вынужденно возобновили, причем следователи преимущественно занимались доказательством невиновности Эстергази. Столь упорное оправдание истинного шпиона возмутило знаменитого писателя Эмиля Золя, и в 1897 г. он опубликовал в газете «Аврора» открытое письмо президенту республики под заглавием «Я обвиняю!». Скандал получился грандиозный! Правительство обвинило Золя в клевете, его лишили ордена Почетного легиона, состоялся суд, и виновника скандала приговорили к году тюрьмы. Золя успел бежать от греха подальше в Англию и уже оттуда повел борьбу за освобождение Дрейфуса.

В марте 1898 г. повесился эксперт-графолог, выступавший на процессе Дрейфуса – пресса затравила его обвинениями в фальсификации графологической экспертизы и подделке даты на письме фон Шварцкоппена. После этого в течение 6 недель подали в отставку 3 военных министра Франции подряд. Арестовали возглавлявшего следствие полковника Анри, обвинили его в подделке доказательств, и в тюрьме он покончил жизнь самоубийством.

26 сентября 1898 г. кассационный суд объявил приговор по делу Дрейфуса недействительным. Накануне Эстергази бежал в Англию, где публично признался в прессе, что он и есть настоящий шпион.

Только летом 1899 г. Дрейфуса привезли с Чертова острова в Париж. К тому времени вернулся в столицу и торжествующий Золя. 7 августа 1899 г. в военном суде в Рене началось новое слушание дела о шпионаже, разбирались целый месяц и вновь признали Дрейфуса виновным, приговорив его к 10 годам лишения свободы за государственную измену! Через 10 дней после вынесения приговора президент Лубе помиловал осужденного. Приговор 1899 г. был отменен кассационным судом как основанный на фальсифицированных документах и ложных свидетельских показаниях только 12 июля 1906 г. Дрейфуса восстановили в армии в чине майора и даже наградили орденом Почетного легиона.

Узнав о своем оправдании, бедняга сказал таинственную фразу: «Афера со мной очень сложна. Может быть, ее поймут лишь лет через 50».

Только в конце XX в. исследователи выяснили, что Эстергази работал на французскую разведку, а процесс Дрейфуса был всего лишь прикрытием ее секретной операции по сбережению тайны новейших вооружений. Капитан пал жертвой высших государственных интересов. Как утверждают военные историки, именно операция по делу Дрейфуса обеспечила Франции победу в битве на Марне в сентябре 1914 г.

Юдофилы же и юдофобы в тот раз передрались по собственной инициативе, никто их не стравливал, ни один непосредственный участник событий к их склокам не имел ни малейшего отношения.

В 1901 г. на основе открытия Чистовича немецкий бактериолог Пауль Уленгут (1870–1957), работавший ассистентом Роберта Коха, а затем в университете в Грайфсвальде, разработал метод биологической дифференциации белков крови, позволявший в считаные минуты определять кровь человека. Ассистент исследовал растворы крови коровы, лошади, собаки, кошки, лани, морской свинки, свиньи, гуся, индейки, мыши и др. Отрицательный результат Уленгут получил только на обезьянах, чью кровь нельзя было отличить от крови человека, но в криминалистике эти создания не часто идут по одному делу. Метод был безупречен и в определении старой, засохшей крови многолетней давности, что, безусловно, было очень важно для судебной медицины.

Опубликованная в «Немецком медицинском еженедельнике» работа Уленгута «Метод определения различных видов крови и дифференциально-диагностическое доказательство наличия человеческой крови» привлекла внимание многих юристов и судебных медиков.

Метод был тут же апробирован на громком процессе по «делу Тесснова». Экспертом на суде выступил сам Уленгут.

1 июля 1901 г. на о-ве Рюген в Балтийском море (Германия) были зверски убиты двое детей извозчика Штуббе, из Зеебад-Гёрена, восьмилетний Германн и шестилетний Петер. Расчлененные трупы мальчиков на следующий день были найдены в лесу. Там же валялся и окровавленный булыжник, которым были убиты дети.

За два года до этого, 9 сентября 1898 г. на острове в деревне Лехтинген, вблизи города Оснабрюк было совершено аналогичное (так и не раскрытое) преступление. Тогда были убиты две девочки, семилетняя Ханнелор Хайдеманн и восьмилетняя Эльза Лангмайер.

А за три недели до последнего происшествия один из жителей застал на пастбище под Гёреном незнакомца, который зарезал и расчленил шесть его овец. Мужчине удалось скрыться, но хозяин овец «заверил, что узнает его, если тот ему встретится».

О зверском преступлении сообщили все газеты Германии. Насмерть перепуганные жители постоянно теребили полицию, а по острову уже поползли слухи об оборотнях. Предположив, что все эти злодейства – дело рук одного маньяка, полового извращенца, следователи заподозрили в убийстве подмастерья столяра Людвига Тесснова из Баабе, долгое время жившего на материке и вернувшегося на остров года два назад.

Два очевидца указали на Тесснова: торговка фруктами видела его вместе с мальчиками накануне их исчезновения, а дворник заметил на столяре коричневые пятна. Тесснова тут же арестовали. На его одежде – пиджаке, брюках, жилете, рубашке, шляпе, галстуке нашли коричневые пятна, некоторые из которых предположительно были застираны.

Подозреваемый категорически отрицал свою причастность к убийству детей и объяснял, что все пятна от морилки, которой он ежедневно пользуется в работе, а несколько пятен – это старая коровья кровь.

Следователь связался с полицейскими из Оснабрюка, которые сообщили ему, что по делу об убийстве девочек был задержан Тесснов – на его одежде также были подозрительные пятна, но столяра тогда отпустили из-за нехватки доказательств, т. к., по словам задержанного, это были следы столярной протравы.

Следователь предъявил Тесснова хозяину овец, сразу же опознавшему его. Но и после этого Тесснов продолжал отрицать свою вину.

После трех недель безрезультатных допросов прокурор Грайфсвальда Хюбшманн, следивший за новинками юридической литературы, решил привлечь к расследованию Уленгута.

Уленгуту направили два пакета с одеждой Тесснова и окровавленный камень. Эксперт «обследовал почти сто пятен и пятнышек… 5 августа 1901 года Уленгут подвел итоги своим исследованиям. Он доказал наличие крови человека в шести местах на пиджаке Тесснова, в семи местах на его брюках, в четырех местах на шляпе, в одном месте на рубашке и четырех местах на жилете. Кроме того, он обнаружил, что было не менее важно, кровь овцы в шести местах на пиджаке Тесснова и в трех местах на его брюках» (Ю. Торвальд).

На суде Тесснов был обвинен в убийстве четырех детей. Опознанный свидетелями и припертый к стене неопровержимыми результатами исследования Уленгута, преступник вынужден был сознаться в своих злодеяниях. Он был приговорен к смертной казни и в 1902 г. казнен. «На острове больше не происходило садистских убийств детей».

Судебный процесс Людвига Тесснова стал эпохальным событием в истории юриспруденции, в частности, криминалистики и судебной медицины.

P.S. К 1904 г. преципитин стал основным инструментом криминалистических лабораторий Пруссии, Австрии, Баварии, России, Румынии, Египта и др. стран.

Групповая принадлежность крови (четыре группы) была открыта в 1907–1908 гг. чешским врачом Яном Янским. Это деление и поныне остается классическим.

«В наши дни криминалисты диагностируют пятна крови размерами до 0,1×0,2 см и устанавливают групповую принадлежность крови в ниточках длиной до 0,5 см, определяют половую и региональную принадлежность крови, а также дают точные заключения при исследовании старых следов крови, спустя много лет после совершения преступления» (И. Ф. Крылов).

У персов веком позднее наказание животных строго регламентировалось. Так, например, бешеную собаку нельзя было приговорить к смерти (собака считалась священным животным), но ей предписывалось «в первый раз отрезать правое, во второй раз левое ухо, при следующих же укусах нужно ей отрезать каждый раз по одной ноге».

Средневековая Европа, переняв многие положения ветхозаветного права, наполнила их новозаветными статьями, сделав упор на наличие сознания у животных и необходимость отвечать им за свои преступления, а также на изгнание из животных бесов и на «очистительность» самого суда. При этом обязательно учитывались «обычаи страны». Сыграла свою роль и средневековая демонология и вера в оборотней. Процессы отрезвляюще влияли на людей, предупреждая их о неизбежной расплате за всякое преступление.

«Процессы поражают своей абсурдностью и наивностью. Интересно тем не менее, что тогдашняя юриспруденция признавала право животных существовать на земле. Это право может быть у них отнято только по постановлению законной власти и только в том случае, если они злоупотребляют этим правом и причиняют человеку вред. В случае доказанной их вины, они, подобно людям, могут быть отлучаемы от Церкви. Отлучение животных считалось весьма тяжким наказанием» (В. В. Артемов).

В архивах Бургундии, Франции, Швейцарии, Германии, Испании, Англии, Нидерландов, Скандинавии, Канады, Бразилии, США сохранились протоколы судов над животными, начиная с XIII в. Что характерно, в России подобных процессов не наблюдалось.

Суду подлежала домашняя скотина, звери, птицы, рыбы, гады, мыши, насекомые, пиявки и т. д. «Процессы проводились в светских судах, если речь шла о вине отдельной особи, как правило, домашнего животного, и в судах церковных, когда возникал вопрос об ущербе, который причиняли людям скопления диких зверей или иных тварей». При этом «ни в записях права, ни в протоколах судов, разбиравших дела о преступлениях животных, нет ни малейших намеков на фарсовый характер происходившего» (А. Я. Гуревич).

Процессы животных шли по шаблону людских: арест, заключение в тюрьму и содержание на государственный счет; допросы и пытки обвиняемых (их визг и рев обычно толковались как признание своей вины); выступления обвинителей или истцов – собственников земли или воды, которой был нанесен ущерб, и представителей государственной власти, поддерживавших обвинение; защита; показания свидетелей; прения сторон; решение судьи; возможность апелляции; государственный палач.

Сегодня вызывают улыбку ухищрения адвокатов извинить поведение своих подзащитных. Скажем, «французский юрист Бартоломе Шассане (XVI в.) оправдывал неявку в суд своих подзащитных – крыс – тем, что, во-первых, не все священники в своих приходах объявили об их вызове и не предоставили им достаточно времени, а, во-вторых, тем, что опасения нападений кошек помешали крысам явиться в судебное присутствие».

Приговоры пестрили такими мерами, как отрубание ног, ушей и др. частей тела. Животных, виновных в смерти людей, как правило, приговаривали к смерти: повешению, погребению живьем, убиению камнями, сожжению или обезглавливанию. Часто тварь облачали в человеческое платье и вешали за задние ноги на специальной виселице. Нередко суд постановлял направить животное на убой. При этом 50 % дохода шло потерпевшему, а 50 % – в пользу бедных. На казнь глазели праздничные толпы, иногда звонили колокола.

В качестве примера приведем типичный текст приговора против свиньи (1499 г.): «Имея в виду, что по обстоятельствам дела, вытекающим из процесса, возбужденного прокурором, трехмесячным поросенком причинена смерть ребенку по имени Жиль, имевшему от роду полтора года; принимая во внимание данные следствия, произведенного прокурором; осмотрев и выслушав все, что касается указанного поросенка и обстоятельств дела, – мы присудили его к казни чрез повешение» (В. В. Артемов).

При рассмотрении дел о набегах, скажем, мышей или саранчи, выносилось решение об «удалении ответчиков из страны», и если ответчики не повиновались вердикту, на них возлагалось церковное проклятие или отлучение. Часто тяжбы тянулись годами, а то и десятилетиями. В XV в. «судебный процесс между общиной Сен-Жюльен (Франция) и жуками, известными ныне натуралистам под именем Rhunchites auratus, продолжался с промежутком свыше сорока лет» (Дж. Дж. Фрэзер).

Поистине знаменитым стало дело против шпанских мух (XIII в., Швейцария), таких маленьких, что судья счел их малолетними и назначил им опекуна и адвоката, сумевшего убедить суд предоставить изгнанным из страны мушкам участок земли, о чем составили соответствующее соглашение, которое ежегодно продляли.

И хотя в XIX в. суды над животными официально прекратились, они продолжаются и по сию пору.

Лет 30 назад в Кёльне состоялся процесс против петушка карликовой породы, который своим кукареканьем будил ни свет ни заря целый квартал. Понадобилось несколько судебных заседаний, чтобы судья вынес решение, запрещавшее петуху кукарекать раньше 7.30 утра. Об исполнении подсудимым этого предписания в прессе не сообщалось.

А в 1903 г. в луна-парке Кони-Айленда (шт. Нью-Йорк, США) свыше 1500 зрителей (на платных местах!) лицезрели казнь азиатской слонихи по кличке Топси.

Топси 28 лет выступала в цирке антрепренера А. Форпо, ежедневно подвергаясь издевательствам дрессировщиков и тяжелейшей нагрузке во время представлений. Озверев от такой жизни, слониха задушила хоботом трех человек (включая пьяного дрессировщика, регулярно избивавшего ее дубиной и кормившего зажженными сигаретами), после чего слониху сочли «угрозой обществу».

Состоялся суд, приговоривший Топси к повешению. Против этого решения выступило «Общество по предотвращению жестокого обращения с животными», и тогда судьи «смилостивились» – решили казнить слониху на «электрическом стуле», специально сконструированном для этого случая промышленником-изобретателем Т. Эдисоном.

Угостив слониху перед казнью морковью, начиненной 460 г. цианистого калия, ее подсоединили к источнику переменного тока напряжением 6,6 кВ и в течение 22 сек пропускали ток. Эдисон снял фильм «Электрическая казнь слона». Народ при экзекуции безмолвствовал.

В 1944 г. пожар, названный «местью Топси», уничтожил луна-парк вместе с аттракционами Кони-Айленда.

В 2003 г. Топси воздвигли памятник на месте казни.

Дактилоскопии повезло. Так получилось, что на громком судебном процессе сошлись в противоборстве разработчик этого метода и его противники, решительный обвинитель и не менее решительный эксперт защиты, а также готовые к новациям присяжные и судья, взявший на себя риск признать метод до его внедрения в судопроизводство.

Своим рождением дактилоскопия в ее современном виде обязана британскому криминалисту Эдварду Генри, генеральному инспектору полиции Бенгалии – провинции в Британской Индии. Генри, воспользовавшись опытом своих предшественников, усовершенствовал метод и предложил быстрый способ поиска нужных карточек с отпечатками.

Впервые инспектор опробовал дактилоскопию в 1898 г. в деле по убийству управляющего чайной плантацией. По кровяному следу пальца на обложке календаря он «вычислил» бывшего слугу управляющего К. Черена, однако судьи не решились тогда приговорить преступника на этом основании к смерти – уж очень революционным им показался такой «вещдок».

В первые годы XX в. Генри, исполняя обязанности заместителя, а затем начальника полиции Лондона, участвовал в замене бертильонажа на дактилоскопию. В 1902 г. два его ученика, детектив-инспектор М. Макнетен и эксперт Коллинз, опознали грабителя Гарри Джексона по следам пальцев на подоконнике. Их поддержал знаменитый прокурор Ричард Мьюир, который предварительно изучил все нюансы дактилоскопии. Дело рассматривалось в Олд Бейли – лондонском уголовном суде с участием присяжных заседателей, но оказалось негромким, и о нем не осталось даже свидетельств. Известно лишь, что «Мьюир совершил чудо: убедил недоверчивых присяжных в абсолютной надежности идентификации с помощью отпечатков пальцев». Г. Джексон стал первым преступником, которого изобличили по отпечаткам пальцев.

Триумфальной победой дактилоскопии стал процесс по делу «дептфордских убийц», вошедший в историю криминалистики.

27 марта 1905 г. в Дептфорде (район Лондона) в 7.15 утра в маленькой лавчонке были убиты владелец-старик Фарроу и его больная, прикованная к постели супруга. Две свидетельницы видели, как утром из лавки выбежали два молодых парня.

При расследовании убийства инспекторами Фоксом, Макнетеном и Коллинзом на шкатулке Фарроу был обнаружен отпечаток большого пальца, который стал важнейшей уликой следствия. Отпечаток не принадлежал жертвам и никому из лиц, принимавших участие в расследовании; не было его и в картотеке, содержавшей 80 тыс. отпечатков.

По показаниям свидетельниц подозрение пало на «звероподобных» братьев Стрэттонов, Альфреда и Альберта, и они вскоре были задержаны. Инспекторы запросили у судьи Чэннела разрешение на взятие отпечатков пальцев у подозреваемых.

«Полицейского судью, воспитанного на “добрых старых традициях”, которому предстояло решить, содержать ли братьев Стрэттонов под стражей или отпустить, не слишком убеждали аргументы Фокса… После бесконечного взвешивания всех аргументов “за” и “против” судья все же согласился задержать арестованных на восемь дней и отобрать у них отпечатки пальцев, хотя о дактилоскопии он имел самое смутное представление. Коллинз поспешил явиться к арестованным со всеми дактилоскопическими принадлежностями. Стрэттоны покатывались со смеху, когда им наносили черную краску на пальцы, которые затем прикладывали к регистрационной карточке. Ничего не подозревая, они смеялись, как от щекотки…» (Ю. Торвальд).

В Отскоблен-Ярде установили, что отпечаток пальца на шкатулке абсолютно точно совпадает с отпечатком большого пальца старшего брата Альфреда, который выгреб из шкатулки 9 фунтов – цену жизней двух стариков.

Тотчас же Генри связался с Р. Мьюиром и попросил его быть обвинителем на процессе. После двухдневных размышлений (ведь отпечаток был единственной уликой, на которой пришлось бы строить все обвинение) прокурор дал согласие. Ему предстояло совершить своего рода подвиг – убедить присяжных и судью, далеких от дактилоскопии, в верности следственных мероприятий.

Предварительное рассмотрение вопроса о предании Стрэттонов суду проходило 18 апреля в полицейском суде Тауэр-бридж. Мьюиру и Коллинзу удалось убедить суд в надежности системы идентификации по отпечаткам пальцев, предложенной Генри.

5 мая состоялся суд присяжных в Олд Бейли. Братьев Стрэттонов защищали адвокаты Бут, К. Беннет и Г. Моррис. Из двух экспертов защиты стоит назвать Генри Фолдса, который первым использовал отпечатки пальцев преступников, но затем был «оттерт» по ряду причин от первого ряда разработчиков дактилоскопии. Фолдс, ведший жестокую борьбу за свой приоритет и горевший желанием дискредитировать методику Генри, мог стать серьезным препятствием для обвинителей.

Процесс вел судья Чэннел.

Когда Мьюир взял слово, он сразу же пошел в атаку. Начав с вызова свидетелей, уличивших Стрэттонов, прокурор нарисовал полную картину двойного убийства и затем, указав на шкатулку, произнес, что на ней свой отпечаток большого пальца оставил обвиняемый Альфред Стрэттон.

Коллинз тут же продемонстрировал на специальной доске принцип сравнения отпечатков пальцев и указал на 11 совпадений узора на обоих отпечатках Альфреда и на шкатулке. После этого начался перекрестный допрос защиты, предпринятый Бутом и Беннетом. «Адвокаты напирали на обычные мелкие отклонения, всегда возникающие из-за неодинаковости силы, с которой пальцы прижимаются к фиксирующей поверхности. Мьюир и Коллинз отреагировали на это молниеносно. Коллинз несколько раз подряд отобрал отпечатки большого пальца у присяжных, а затем наглядно продемонстрировал всему составу суда такие же “различия” в отпечатках пальцев, как те, на которые обращала внимание защита. Каждый из присяжных мог воочию убедиться, что эти различия не имеют ничего общего с основными узорами отпечатков пальцев, а именно только они и должны приниматься во внимание. Бессмысленный аргумент защиты был опровергнут» (Ю. Торвальд).

Второго эксперта защиты д-ра Гарсона Мьюир разоблачил в двурушничестве, т. е. в готовности одновременно участвовать и на стороне обвинения, и на стороне защиты, чем устранил его из судебного процесса.

Судья Чэннел адекватно воспринял победу Мьюира и в напутствии присяжным подчеркнул, что «отпечатки пальцев в определенной степени имеют силу доказательства».

После двухчасового совещания присяжные огласили свой вердикт: «Альфред и Альберт Стрэттоны виновны».

Чэннел приговорил братьев-извергов к виселице.

1905 год считается годом рождения дактилоскопии. Произошло это на процессе в Депфорде.