Густой туман набухал над землей; мокрой пылью он клубился над аэродромом, над шаровидными подстриженными деревьями узкой аллеи. Под клубами тумана светились длинные строчки цветных огней вдоль бетонных полос, они тянулись до горизонта, до еле видных из вокзала аэропорта полосатых строений.

Вскоре туман опустился и вобрал в себя разбросанные по строгим линиям огни, полосатые строения и даже близкую к залу ожидания посадочную платформу и автобусы, которые сонно ползали от вокзала к самолетам. И уже не было ни земли, ни неба. Весь мир будто превратился в эту медленно передвигавшуюся серую массу.

В зале ожидания включили освещение. Пассажиры с тревогой смотрели сквозь огромные, во всю стену, окна: оживленный гул затих, вместо приглушенного говора возникла тишина. От этой тишины, от электрического света среди дня, включенного словно в аварийном порядке, пассажиров охватило ощущение надвинувшейся опасности.

Раздался голос дикторши. Номер рейса, пункт назначения, арка для выхода к автобусу, а значит, и к самолету...

Сминая во вспотевших руках билеты, несколько человек струппировались у выхода. Они напряженно смотрели на остающихся в аэропорту, будто прощались с ними. Открылась дверь, и около нее встали мужчины в синих форменных костюмах, они требовательно пригласили пассажиров на посадку. Оглянувшись в последний раз, каждый пассажир немногочисленной группы угрюмо переступил порог и исчез в клубящемся тумане.

Вскоре послышался шум моторов взлетающего самолета...

Земля показывалась в иллюминаторах то с одной стороны, то с другой; сначала зеленела мелкими кучерявинками леса, потом наглухо отгородилась хребтами громоздких облаков.

Исчезли и хребты. Простор, пустота. Ослепительное солнце на стреловидной плоскости самолета, резкая сигарообразная тень от хвостового гребешка на этой плоскости. Никакого движения, самолет повис в безбрежности. Только напряженная дрожь в подлокотниках кресла да бесстрастный голос стюардессы напоминали об огромной высоте и о страшном холоде за бортом.

А была ли Земля? Было ли все, что всплывало в памяти?

Поднялись, полетели, и все прожитое осталось внизу, за толщей синевы. Уже казалось, что, кроме окружающей вечной пустоты, ничто не существовало и не существует...

Профессор Иван Андреевич Петраков успокоился после теплого прощания с коллегами из стран Европы и Америки, после аэропортовской сутолоки Копенгагена, заполнения строгих деклараций, таможенного досмотра и подозрительно-придирчивых взглядов пограничной охраны. Он сидел, откинувшись на мягкую спинку кресла. В начале полета смотрел в иллюминатор, а когда за бортом устоялась ровная синь, отвернулся, погруженный в свои думы.

Лишь вчера обычные научные дела были для него первостепенными, а сейчас чуть ли не самым главным казалось то, что ожидало на неведомом для Ивана Андреевича острове Талум. Наговорили ему с три короба: там, на острове, делается много нового для развития науки, и все — чрезвычайно перспективное; там используются такие средства решения биологических проблем, каких нигде еще не видывали...

Знал Иван Андреевич свою слабость — излишнюю доверчивость. Он не поддался этой слабости, посмеялся над коллегами — столько небывалого они нагородили. Разве оторванный от материков далекий остров Талум не на Земле? Разве на острове иные проблемы или иные законы существования живой клетки?

В памяти засели слова: новое в развитии науки... А если и в самом деле? Человек столько сделал после того, как понял: он — Человек, что казалось, больше ничего не придумаешь. Но и по сей день открывает, изобретает, а вместе с каждым большим открытием появляется будто из небытия новая проблема, какая раньше и не возникала.

Да ведь Иван Андреевич не дилетант и не новичок в исследовательской работе. Говорили-то ему об острове Талум крупные ученые, солидные люди. Как не поверить? Все же не поверил, лишь согласился побывать на острове.

Согласился... И будто поставил под сомнение самое важное, содеянное в науке им самим, будто примкнул к оппонентам, сомневающимся в его открытиях, в правильности его поисков решения проблемы.

Возник вопрос: если научный Центр острова действительно сделал новый шаг в биологической науке, то почему об этом не доложили на международной конференции? Иван Андреевич тут же отогнал эту мысль. Мало ли почему? Может быть, исследование еще не доведено до конца...

И все-таки, все-таки... Отключился в мыслях от своей привычной работы, и будто, кроме острова Талум, ничего не существует. Вот и подумаешь: а была ли Земля? Въяве ли его проблемная лаборатория в далеком русском городе, какой теперь казался прилипшей к Земле пылинкой, вырвавшейся когда-то из этой, что за окном, безбрежной Вселенной?

Иван Андреевич пытался представить, чем занимаются сейчас ведущие специалисты лаборатории, но вместо этого в памяти всплывали сообщения зарубежных ученых по поводу их опытов.

Многие успели побывать в его лаборатории. Вчерашние информационные доклады тоже заинтересовали Ивана Андреевича. Он старался не думать о них, вспоминал, сегодня или завтра последний экзамен у старшего сына, поступающего в университет? Усы отпустил... В десятом-то классе! Жена, конечно же, волнуется, все домочадцы переживают из-за экзамена, советуют, пытаются помочь. Только он, глава семьи, оторванный от обычной своей жизни, остается безучастным...

Вчера на конференции героем был он, советский профессор Петраков. Оригинальная постановка дела в лаборатории, выдающиеся результаты экспериментов...

Оглушило все это Ивана Андреевича. Работал он спокойно в лаборатории, и никому, кроме узкого круга специалистов, не было дела до его исследований. А тем более — повышенного интереса в международном масштабе. Надо же было вылезти на люди с монографией! Четко все рассказал, обоснованно: живой организм (а человек, разумеется, прежде всего) может и должен активно жить в несколько раз дольше обычного. Доказано в лаборатории на живых моделях. Они, эти модели, за короткое время выполняли такой объем работы, какого в обычных условиях хватило бы на две-три нормальных жизни организма.

Возликовал Иван Андреевич, не выдержал радостной нагрузки. Впрочем, кому ни доведись, кто сможет умолчать? Речь-то о самой жизни, о ее продлении каждому смертному! Потому и покатили к Петракову из других стран, вот и зашумели на конференции...

Длинный пассажирский салон был почти пустым. Лишь впереди, у кабины пилотов, сидели несколько человек, да позади, у двери в другой такой же салон, небольшая группа людей. Всего человек двадцать. Ивану Андреевичу показалось это странным. Межконтинентальный рейс, великолепный лайнер и — отсутствие пассажиров. Впрочем, кому нужен этот остров Талум? Что там, необыкновенные пляжи или всплеск новейшей моды? Ничего Иван Андреевич не слышал о Талуме. Летят, видимо, сугубо деловые люди. Надо — вот и летят.

Подошла стюардесса с легким пластмассовым подносом, улыбаясь, отщелкнула столик от спинки переднего кресла.

Завтрак. Стакан сухого зеленоватого вина, стакан апельсинового сока, бутерброд с ветчиной, куриная ножка, две крошечные коробочки с перцем и солью, тонкие палочки для чистки зубов, нож, вилка.

Была матушка Земля, была и есть! Кислое вино, сладкий апельсиновый сок, черный пахучий перец — все напоминало уютный домашний стол, когда собирались семьей и говорили, говорили... Раньше как-то и не обращал внимания на то, какое это счастье. Надо было подняться едва ли не к самому солнцу, забить голову этим Талумом, чтобы испытать земную радость...

Да!.. Еще вопрос. Почему никто не полетел вместе с ним? Агитировали, небывалые возможности для научной работы на Талуме расписывали, а не полетели. Будто вытолкнули одного — и действуй как знаешь. Правда, ему сказали, на острове уже известно о его приезде (значит, побеспокоились все-таки), встретят, как положено, все покажут, что захочется. Что ж, и на том спасибо. Он, Иван Андреевич, всегда умнеет с опозданием: когда сделает, задумается, тогда и начинает понимать, что́ упустил да что́ недоглядел.

И еще недоразумение. Никто из работников советского посольства не пришел проводить. Накануне отъезда Иван Андреевич побывал у посла, состоялась интересная беседа о конференции. Посол одобрил намерение Петракова познакомиться с новой научной работой; тогда еще не было окончательно решено — ехать на Талум или на какой-то другой остров. Предложений было несколько, лишь в последний момент стало ясно: Талум...

С отъездом получилась какая-то чехарда. Устроители поездки сказали: к трассе полета приближается тайфун, участок пути с непогодой надо проскочить побыстрее, так как не исключено, что за одним тайфуном появится другой. Поэтому самолет было решено отправить раньше положенного времени. Скорее всего, поэтому и не было никого из посольства. А об изменениях со сроком вылета Ивану Андреевичу даже в голову не пришло предупредить посольство. Опять упущение. Только в самолете понял, что он, видимо, создал новые заботы; без хлопот о нем у дипломатов, конечно же, работы хватает. Могло случиться и так, что в это время у них были другие дела, поважнее.

Улыбающаяся стюардесса забрала поднос. После завтрака Иван Андреевич задремал. Он чувствовал дрожь подлокотников кресла, ощущал на лице легкий ветерок из сетчатого отверстия над головой, сквозь дрему старался отгадать: в бездонном небе откуда взяться ветру? Но ведь в самолете есть специальные для того устройства...

Когда дремота прошла, Иван Андреевич увидел в иллюминатор облака. Замигала светящаяся надпись над дверью в кабину пилотов: потребовали пристегнуть ремни. Самолет готовился к посадке...

Земля покачивалась за бортом самолета, увеличивались, будто распухали, горы с белыми шапками снега, нахлобученными на вершины. Даже в защищенном от внешних вторжений салоне чувствовалась упругость воздуха. С приближением земли гул возрастал, становился непереносимым, казалось, конца этому не будет, самолет не выдержит, взорвется.

Гул прервался неожиданно. Вместо него салон заполнил одноголосый свист, будто рядом с креслами была натянута невидимая струна и она возбужденно звучала, приближаясь к земле.

Самолет долго катился по бетонной полосе; вот-вот он вопьется длинным острым клювом в рыжую с синими скалистыми выступами гору. Но он все-таки остановился, и сразу начал угасать пронзительный свист.

Было странно сидеть без дела внутри полупустой, беззвучной, уставшей от перелета машины. В салоне стало душно — Иван Андреевич вспотел. По земле медленно подползал длинный автобус, исполосованный оранжевыми линиями, разрисованный зелеными драконами — знаками авиационной компании. Почти рядом с иллюминатором поднялись тоже оранжевого цвета поручни трапа. Тогда-то стюардесса и показала Ивану Андреевичу на открывшуюся дверь.

— Очень признателен! — охотно поднялся с кресла Иван Андреевич.

Пассажиры, сидевшие в самолете впереди Ивана Андреевича, в автобусе разместились тоже на первых сиденьях. Среди них выделялся грузный, широкоплечий мужчина. Он небрежно откинул руку на спинку соседнего кресла, как еще до взлета в Копенгагене, безразличным взглядом окинул Петракова и отвернулся.

Позади Ивана Андреевича сидели опять те же люди, которые дремали в конце салона. Все они были в аккуратно подогнанных светло-серых костюмах, в белых рубашках и одинаковых галстуках густого мышиного цвета. Видимо, делегация. Они переговаривались между собой и позевывали.

Таможня располагалась в низком домике с плоской крышей, уложенной прямо на бетонные панели. Опять, как и в Копенгагене, придирчивая возня в мягком саквояже Петракова, ощупывание электрической бритвы и остальной туалетной мелочи, опять подозрительные взгляды в упор, прямо в глаза профессора, как в бездонный колодец, сверяющие схожесть фотокарточки на паспорте с самим пассажиром.

И вдруг:

— Сколько вам лет? — на чистом русском языке.

— Почти пять десятков, там все написано, — провел пальцем Петраков по строке в паспорте.

— Вижу... В документе одно, а в натуральном виде...

— Устал я. Ваш Талум — не ближний свет.

— Ну да, устал... Голова наполовину седая. За один рейс так получилось? А гляньте, что в паспорте?

Петраков стоял как провинившийся школьник.

— Видимо, на снимке, что в паспорте, я моложе. Это — искусство фотографа, не больше того...

Опять подозрительный взгляд и постукивание корешком красной книжицы по белой мягкой ладони.

— Проходите, — наконец протянул паспорт таможенник.

— Благодарю вас, — учтиво поклонился Иван Андреевич. — Больше ничего не требуется?

— Нет.

— Очень хорошо. Позвольте узнать, как вам удалось, прямо скажу, так... неплохо овладеть русским языком?

Улыбнулся польщенный таможенник:

— Потому, господин Петраков, что я был прилежным учеником. И вот, как видите...

— Но для этого нужна практика. А здесь, на далеком острове...

— Практики хватает. Всего вам доброго... — И повернулся к мужчине в сером костюме.

От узкой наружной двери, с другого конца помещения, к Петракову бодро зашагал мужчина в светлом, спортивного вида, костюме, с расстегнутым воротом рубашки. Рыжеватые волосы мужчины были волнистыми, лицо худое, со впалыми, словно вдавленными, щеками, в голубых глазах — внимание и любезность.

— Вы — профессор Петраков? — приветом светилась улыбка мужчины.

— Да, Петраков...

«Уж не на юге ли России нахожусь?.. Все говорят по-русски».

— Очень рад. Меня зовут Жак Сенье. Можно просто Жак. Шеф просил встретить, и вот я... с вами. Долго же этот, в синем френче, допрашивал вас, — кивнул Жак на таможенника. — Вот люди! Им бы в проходных концлагерей стоять, а не здесь: в каждом человеке видят врага или, по меньшей мере, непорядочность.

— Ничего... — Петраков даже не повернулся в сторону таможенника. — Такая у них работа. Я вижу, господин Сенье, вы, как и этот, в синем френче, хорошо владеете русским.

— Кто нынче не знает русского! — белозубо засмеялся Жак. — Если добровольно не захочешь, то все равно заставят. Это, поверьте, не от любви к русским. В нашем деле, я имею в виду лабораторные исследования, над русскими научными источниками обязывают работать без переводчиков. У нас все сотрудники хорошо знают русский... — И опять засмеялся.

«Веселый человек», — подумал Петраков.

— Вы — француз? — спросил он.

— Да, как видите. Хотя и не французский подданный. Извините, это к делу не относится, — улыбнувшись, оборвал Жак, и голос его похолодел.

«Вот тебе и веселый человек...»

Жак предупредительно взял у профессора саквояж.

— Прошу в машину. Она у подъезда... — И открыл узкую дверь таможни.

По всему горизонту лениво громоздились горы — одна цепь дальше другой, до тех пор, пока их зубчатая голубизна не выравнивалась в мелкие, тупые, мало отличимые друг от друга холмы. Казалось, невозможна здесь ровная дорога. Но дорога все же была.

Бетонка петляла между голыми каменистыми обрывами, взбиралась на прогнутую седловину, и тогда на горизонте сверкали рассыпанные по морю блестки солнца.

Небольшой все-таки этот остров Талум...

Поворот за поворотом, все дальше от неуютного, пустынного аэропорта, все ближе к сердцевине взъерошенного острова.

Иван Андреевич не был автомобилистом, в тонкости правил дорожного движения не вникал, но все же заметил: за весь путь на глаза не попался ни один километровый столб, ни один знак, который предупреждал бы о крутом спуске или об опасном повороте. На редких развилках ничто не говорило, куда раздваивается дорога, какое расстояние до ближнего населенного пункта или до станции технического обслуживания.

Дорога была новой, просторной, с твердой отглаженной поверхностью, с виражными наклонами на поворотах. Как видно, обошлась в копеечку. Да еще в горах, да, судя по всему, при недостатке рабочих рук. И при этом — поскупиться на дорожные знаки...

Иван Андреевич и Жак сидели позади молчаливо сосредоточенного шофера.

— Господин Сенье, почему такая безлюдная дорога? Ни одной встречной машины.

— Очевидно, некому ездить, людей мало, — с ленивой медлительностью ответил Жак. По его лицу скользили отблески от пробегавших мимо автомобиля скал, ярко освещенных солнцем. Он повернулся к профессору, будто укорил синим чистым взглядом: — Много непонятного встречается в жизни. Согласитесь, господин профессор. Что касается безлюдности на дороге... Руководителям нашего Научного центра, наверно, так захотелось...

— Странно... — пожал плечами Иван Андреевич. — Даже знаков нет.

— Уважаемый господин, вы, конечно, вправе интересоваться всем, чем захотите. Но неужели, кроме дороги, все безразлично? — обвел Жак рукою вокруг, как бы показывая окрестности. — Остановите! — резко приказал шоферу.

«Фу ты, черт! Надо же было вывести человека из себя... Сдались мне эти дороги!» Иван Андреевич думал, что Жак успокоится и вернется к машине. Тот взобрался на каменистую площадку, усыпанную крошевом мелкого темного гранита, вздохнул, вглядываясь в близкое сверкание моря. Обратно в машину не торопился.

«Вспыльчивый, наверно... Да и я хорош! Не надо забывать: в гостях все же...» Иван Андреевич снял пиджак, бросил на сиденье и почувствовал легкость от потока воздуха. Россыпь острых камней уползала из-под ног, когда поднимался на площадку.

— Извините, — сказал он, взобравшись наверх.

— Пожалуйста, — еле слышно ответил Жак. — Чепуха все эти дороги... Вот где хорошо, в поднебесье! — Он заложил руки за голову, мечтательно закрыл глаза.

Ветер, наполненный свежестью близкого моря, перетирал стебли высохших колючек в расщелинах обрыва. Рядом что-то пискнуло, и, будто от этого писка, сорвался и зашуршал вниз гранитный обломок. Суслик! Но здесь не степь, не равнина. Какой суслик может быть так высоко, да еще на голых камнях, прокаленных солнцем? Все же Иван Андреевич отметил: что-то живое водится. И даже мелькнуло неожиданно утешительное: «Не одинок...»

— Если вас не затруднит, рассказали бы, что там, в большом мире, — не открывая глаз, попросил Жак. — Телевидение у нас имеется, радио болтает сутками. И тем не менее...

— Ничего нового не сообщу.

Простор, свежий ветер, дикое безлюдье — все убаюкивало Ивана Андреевича и просило тишины. Голову распирала тяжесть после самолета, и это усиливало желание покоя.

— Мне интересно ваше мнение по поводу последних международных событий.

Пришла очередь Ивана Андреевича подосадовать на спутника. Постоять бы несколько минут в молчании, в потоке морского ветра, вытеснить бы из головы тошнотворную тяжесть. Знает себя Иван Андреевич: при таком состоянии у него бледнеет лицо, розоватое родимое пятнышко на левой щеке кажется темным, расплющенным комочком. Это не остается незамеченным посторонними людьми. Но сейчас не видел этого или не хотел видеть лишь представитель научного Центра. «Я же гость...» — умиротворял себя Иван Андреевич.

— Видимо, господин Сенье, вам интереснее всего сейчас последние открытия в биологической науке?

— Но-о!.. Прежде всего — международные события.

Иван Андреевич беспомощно развел руками:

— Извините... Можно об этих событиях несколько позже? Голова раскалывается. Если бы немного передохнуть...

Жак внимательно посмотрел на профессора:

— Да, вы бледны. Это самолет... Можно помочь... Вам надо выпить. Если не возражаете, господин профессор, давайте заедем в горный ресторан, там быстро лечат. Это недалеко.

— Вам виднее, господин Сенье. Я понимаю, как там лечат, но если вам хочется... Лишь бы не нарушить программу моего пребывания здесь.

— Не беспокойтесь, господин профессор. — Голос Жака звучал с убедительной решимостью.

В конце крутого поворота поднялось на скале длинное строение с плоской крышей, уставленной запутанными, как паучьи сети, антеннами и длинными, словно телеграфные опоры, вентиляционными трубами. Все было желто-серым, выгоревшим на солнце и сливалось с безжизненно-пустынными горами.

— Вот! Вот! Сюда, — оживился Жак, протягивая руку в сторону этого строения.

Они вошли в приземистое помещение с узкими окнами, закрытыми жалюзи. Было душно. Жак показал, где можно помыть руки, и первым начал плескаться над вытянутой вдоль стены белой раковиной.

В зале Иван Андреевич осмотрелся. Не было видно ни одного человека, даже официанта. А в остальном все как в обычных, среднего пошиба ресторанах. В зале множество копий старинных картин на мифологические темы. Зевс, бросающий молнию на грешников; безумный Ликург на горе, приговоренный к растерзанию... В конце зала — несколько дверей. Жак скрылся за одной из них, но вскоре вернулся.

— Обед заказан, — весело блеснули его синие глаза. — Пока будут накрывать на стол, не хотите ли познакомиться с другими залами ресторана?

«Не все ли равно, где ожидать обед», — подумал Иван Андреевич. В комнате с застоявшимся воздухом, с черными, будто из чугуна, пепельницами на подоконниках, с расставленными по углам креслами Иван Андреевич и Жак осмотрели огромный бильярдный стол с зеленой суконной поверхностью. Отсюда Жак повел гостя в соседнюю комнату с шахматными столиками.

— Одну партию? — шутливо взглянул он на Петракова.

«Развлекаться, что ли, приехали сюда?» — подумал Иван Андреевич.

— Извините... Я не играю.

— Жаль, господин профессор. В научном Центре мы могли бы организовать турнир. Не желаете ли поучиться?

— Спасибо, господин Сенье. Надеюсь, возможность еще представится.

— Безусловно. Не желаете ли посмотреть телевизор? — тянул Жак в следующую комнату.

Бесцельная трата времени... Это уже беспокоило Ивана Андреевича. Но, как видно, Жак даже не задумывался. «А со мной не церемонятся, — признался себе Иван Андреевич. От своей же откровенности осталось недоумение и горечь. — Что-то происходит странное... Почему я должен быть учтивым и покорным?» Он молча обошел Жака и направился в обеденный зал.

Стол был накрыт. Большое, тонкого фарфора, блюдо с голубыми ангелочками по краям было наполнено яркой, с каплями воды, зеленью — какая-то незнакомая трава с резными листьями. Рядом с блюдом возвышались бутылки — вино, виски, водка. Иван Андреевич налил сухого вина: в такую жару подходящее средство утолить жажду.

— Одну минуту, господин профессор! — прокричал Жак, появившись в открытой двери. — А вы, оказывается, хороший компаньон по этой части. — Быстрым шагом он обогнул столы, потянулся к водке. — Это — лучше всего, — проговорил Жак, наклоняя бутылку над хрустальной стоночкой на тонкой ножке. — Люблю, великий грешник, — постучал ногтем по этой стопочке.

Выпили. Бледное лицо Жака зарозовело, синие глаза потемнели. Он раскинул руки влево-вправо на спинки соседних стульев. Светлый пиджак его расстегнулся. Ивану Андреевичу почему-то было неловко смотреть на висевшую на одной нитке зеленую пуговицу рубашки.

— Господин Сенье, мне кажется... не слишком ли много времени мы тратим на ресторан?

— Господин профессор, так это же для вас. Как скажете, так и будет. — У Жака дрогнул подбородок. Засмеялся. Подумав, повторил уже без смеха: — Да, получается, что много... Но дело-то вот в чем... Завтра я уже сюда не попаду. Не пустят, такой у нас режим. А иначе нельзя. Каким же будет научный Центр без четкого порядка и жесткой дисциплины? А пока я свободен в своих желаниях, в расходовании средств и времени. Если можете, потерпите немного.

— Но, извините, нас, наверное, ждут, — выбирал Иван Андреевич резные листья, что позеленее, помягче.

— Конечно, ждут... И мы, конечно же, приедем. Нам некуда, господин профессор, деваться. Приедем... Мы с вами здесь многое не видели еще. Например, девочек...

«Насмешка или настоящая издевка? Что-то делается... не то! — терялся Иван Андреевич. — На острове крупный научный Центр; значит, его сотрудники — высокообразованные люди. И конечно же, культурные, уважительные к человеку, к личности. Иначе быть не должно, других людей нельзя допускать к работе над продлением жизни, им это будет чуждо. Но Жак... Судя по всему, не простая сошка, иначе не поручили бы ему встречать иностранного гостя. Однако поведение...»

— Извините, господин Сенье, я приехал знакомиться с работой вашего Центра. Дома, в лаборатории, меня ждут дела. Я не могу, не имею права вот так... бездельничать. Да и у вас, наверное, дела, семья. Ну и зачем же нам...

Жак, будто ничего не слышал, снова налил водки.

— Дела... семья... Мой бог! Вы, очевидно, наивны, господин профессор. Впрочем, извините, это ваше дело. Нет семьи, никто, кроме шефа, меня не ожидает. Была... Мало ли у кого что было!..

Он выпил, с откровенным превосходством повидавшего на своем веку человека посмотрел на Ивана Андреевича:

— Семья? Это призрак, мираж! Каждый человек одинок с момента рождения. Таким он и проходит сквозь все годы, что отвела ему судьба. Семья была только в первобытном обществе. Целое племя... Вот семья! И никакого, заметьте, притворства. Все открыто, все нравственно. Целое племя, каждый принадлежал тебе, а ты — всем.

Ивану Андреевичу сделалось неловко, на его лице собрались страдальческие морщины.

— Простите, господин Сенье. Я случайно обмолвился о вашей семье. Видимо, у вас было потрясение... Извините, пожалуйста.

Жак медленно вертел стопку на тонкой граненой ножке. Понял Ивана Андреевича. Коротко взглянул, скрывая усмешку:

— Уважаемый господин профессор. Никакого потрясетия... Все куда проще, все, как у многих. Что есть наука? Вам хорошо известно. Это когда весь там, в лабораториях, в анализах. Все мысли, все время — все там... Какой жене нравится это? Да если она красивая женщина?.. Как бы то ни было, моей бывшей жене это показалось плохо. Она была, конечно, не из девочек с Пляс Пигаля. Я понимал ее. Деньги мои нравились, а остальное... Слишком мало времени бывал с нею. Я не ханжа и все равно не мог смириться с ее поведением. Плюнул на все! А тут предложили работу на острове. Какое же это потрясение, господин профессор? Обычное дело.

— Так и живете без семьи?

— Здесь только наука и никакого распыления духовных сил, знаний и всего прочего.

— Странно все же, господин Сенье.

— А мы живем здесь нормальной жизнью. Ничего странного. У нас все предусмотрено, в известных, разумеется, пределах. Абсолютная свобода невозможна, вы это, конечно, знаете.

Иван Андреевич почувствовал, что вязнет в разговоре. Еще раз напомнил:

— Господин Сенье, нас ждут дела...

Жак священнодействовал над желто-зеленым ломтиком рокфора.

— Дела, говорите?.. У вас, господин профессор, если судить по вашему настрою, многое еще впереди. Успеете, насмотритесь в нашем Центре и, если захотите, наработаетесь. А я в науке свое уже сделал. Что мог. Вывод для нас обоих один: спешить некуда.

— Странно... Ученым обычно не хватает времени, — нервничал Иван Андреевич.

— Для новых открытий, что ли, не хватает? — поморщился, будто от неожиданного неудобства, Жак. — А зачем они нужны, новые открытия? Мы с вами хорошо знаем, что предела познания не будет. А если так, а оно действительно так, то зачем же отдавать себя в жертву постоянно ускользающему от желанной истины идолу под названием «наука»?

— Извините, господин Сенье, познание все равно не остановить. Не понимаю вас...

— А чего понимать, господин профессор? Не будем спешить, вот и все.

Иван Андреевич отодвинул от себя тарелку и как бы подвел черту затянувшейся беседе:

— Один умный человек писал, я это будучи студентом вызубрил: «Все не наше, а чужое, только время — наша собственность. Природа предоставила в наше владение только эту вечно текущую и непостоянную вещь, которую вдобавок может отнять у нас всякий, кто этого захочет... Люди решительно не ценят чужого времени, хотя оно — единственная вещь, которую нельзя возвратить обратно при желании».

— Сенека? — улыбнулся Жак.

— Да, Сенека, — жестко подтвердил Иван Андреевич.

— Уважаемый господин профессор, — вздохнул Жак. — На меня и это не подействует, пожалуйста, не расстраивайтесь по-пустому. Я — человек, я — в ресторане. Здесь многое можно... Не использовать такую возможность грешно. Отдыхайте и постарайтесь не волноваться... — Он вышел из-за стола.

Ивану Андреевичу показалась нелепой прогулка одинокого человека меж столами. Жак останавливался то у одного окна, то у другого, смотрел на ближние горы. Вернувшись к столу, сел, будто не заметив Ивана Андреевича, резко постучал вилкой по хрустальному фужеру.

И это было нелепо — стучать по посуде. Еще Иван Андреевич удивился, когда к столу кокетливо подлетела белокурая девушка в платье из прозрачной ткани. Она по-дружески улыбнулась Жаку, с любопытством взглянула на Петракова.

— Наш гость, профессор из России, — отрекомендовал Жак.

Девушка учтиво кивнула, села рядом с Жаком, после секундного раздумья поставила острые локоточки на край топорщившейся накрахмаленной скатерти, начала поправлять заколки в светлых волосах. Поправляла долго, старательно, под прозрачной тканью платья подрагивали маленькие, без лифчика, груди.

— Как вы находите, господин профессор? — пробормотал Жак.

— Послушайте, уважаемый!.. — Стул под Иваном Андреевичем заскрипел.

— Все понятно, господин профессор, — рассмеялся Жак. — Думаете, компрометирую вас? — Он отстранился от профессора, на лице обозначились острые, худые скулы. — Не собираюсь делать этого.

— Вы пьяны! Вы обязаны выслушать!..

— Обязан? А я не хочу. У меня своя жизнь. Почему вы не думаете об этом? Вижу, с вашей нравственностью не согласуется. А нравственно лишать меня элементарных человеческих вещей?

— Что ж, не слушайте! — гневно вскочил Иван Андреевич. — Я немедленно уеду отсюда!

— Пожалуйста... Эх, господин профессор, вы еще не совсем старик, займитесь Лейдой, я другую себе закажу. Хоть какое-то впечатление останется... Не хотите? — Жак притянул к себе девушку, заглянул в глаза: — Пойдем, дорогая...

Иван Андреевич полез в карман, чтоб рассчитаться, но вспомнил: еще в Копенгагене растратил валюту. «Ну и пусть! Он заварил кашу, пусть и расхлебывает!»

Вышел из ресторана, думал, ветер освежит его. Но ветра не было. Лишь раскаленные камни да горячий настой воздуха.

Машины не видно. Куда бы ей деться? Вокруг ни кустов, ни строений, кроме плоского, наполовину утопленного в скалы ресторана. Прошел по дороге. За поворотом начиналось ущелье и бетонка круто уходила вниз. Голые скалы, остро нависшие над дорогой, волнение марева над раскаленными вершинами.

Внизу ущелья, среди камней, извилистым столбиком вился пар. «Отчего бы это?» — подумал Иван Андреевич. Вскоре послышалось резкое шипение, в камнях забурлило, набирая силу, все выше и выше поднимался фонтан горячей воды. И вдруг струя оборвалась, словно под камнями кто-то резко перекрыл кран. Прошло несколько минут, и фонтан вновь ударил свистящей струей.

«Гейзер», — понял Иван Андреевич. Ему доводилось бывать на Камчатке, в долине гейзеров, и он видел подобное. Значит, и здесь вулканическая деятельность не погасла. Но все это не привлекло особого внимания Ивана Андреевича. Ни домов не видно, ни машин — вот что огорчило его.

Пришлось повернуть обратно. Руководители научного Центра не должны были поручать Жаку встречу и сопровождение иностранного гостя. Разве позволительно столько времени не знать, где гость и что с ним?

Он вспомнил, как жена Мария уговаривала остаться дома. Определялась судьба сына, а отец предпочитает международную конференцию. У Ивана Андреевича еще не были подобраны материалы для участия в конференции, не с пустыми же руками ехать, из-за этого накануне отъезда в кабинете обложился бумагами и даже не ночевал дома. Уже под утро на заваленном рукописями столе протрещал телефон. Догадался — Мария. Притворно-равнодушным голосом она спросила, хорошо ли спалось и сможет ли он сегодня побывать дома. Обиделась.

Иван Андреевич с трудом выдержал наступившее молчание. Мария повторила:

— Надеюсь, ты свободен после работы?

Тогда он сдавленно произнес:

— Скоро заеду... Я все же улетаю. Конференция важная...

Заскребло на сердце. Он долго поправлял галстук, осматривал содержимое саквояжа, будто опасаясь забыть что-то, хотя знал: все только что проверено. Глянул на себя в настенное зеркало в комнате секретарши. Зачем глянул, и сам не знал; он не был щеголем, а костюм на нем достаточно свежий, в полном порядке. Потом четко осознал: тянул время, ведь предстояло объяснение с Марией. Что он скажет? Все, что надо было, он уже сказал. Не подействовало...

Через открытую дверь опять донесся телефонный треск. Иван Андреевич несколько дней назад поджал колокольчик, чтобы меньше звону было, но теперь не только звону не стало, но и треск-то еле слышный, сухой. Впрочем, так спокойнее. Пусть трещит, это, конечно же, Мария. Скоро он будет дома, позавтракает, попрощается — и в аэропорт.

Но дома объяснение не состоялось. На диване уже были уложены в целлофановый пакет сорочки, галстуки, бритва, туалетная мелочь — все, что обычно брал в командировку. Мария только и сказала:

— Значит, Артемка будет сдавать экзамен без тебя... Когда вернешься?

— Пока не знаю.

Она вздохнула и пошла в кухню.

Все это было свежо в памяти, и Иван Андреевич долго не мог избавиться от воспоминаний...

Жак вышел из ресторана и будто бы удивился, увидев Петракова:

— Не уехали?..

Из-за скалистого поворота, словно со дна ущелья, стремительно вынырнул автомобиль. Иван Андреевич без приглашения сразу же протиснулся на заднее сиденье.

Вначале ехали молча. Жак изредка взглядывал на Ивана Андреевича. Все же не выдержал долгого молчания, заговорил:

— Что бы вы ни думали, мне все равно. Да и ей тоже. Лейда — это не ее имя. Никто из таких, как я, не знает подлинных имен этих девочек. Да и не нужно. Закончится контракт, они вернутся на материк с большими деньгами, а значит, с обеспеченной судьбой. Никто не узнает, чем они занимались и где. Потом вместо Лейды приедет другая.

Машина круто петляла между обрывами. Она то выскакивала, казалось, на самую большую высоту среди гор, то опять проваливалась на дно мрачного ущелья.

Иван Андреевич не смотрел на Жака.

— Осуждайте! — потешался Жак. — Вы действительно наивны, господин профессор, а потому, возможно, еще бываете счастливым. А в чем счастье? Многие из умников видят его в карьере. В материальном благополучии... Точнее — в богатстве! Ну, это глупцы, если им ничто другое не понятно. Еще — в радостях жизни... Вот это ближе к истине.

«Эх ты, соловушка...» — думал Иван Андреевич.

Машина остановилась у огромной дыры — зияющего чернотой туннеля. Проезд по туннелю уже внутри, в сумрачной темноте, загораживали массивные автоматические ворота.

Жак поднялся по узким ступенькам в игрушечный теремок, что прилип на скалистом выступе над проколом в горе, — пошел оформлять пропуск. Иван Андреевич стоял недалеко от машины и осматривал окрестности.

Блеклые травы, пережженные солнцем на гористом уклоне, дурманили не вовремя и навевали ненужные воспоминания. Их сухой настой был близок к запаху чебреца на раскаленном песке, когда Иван Андреевич с Марией и Артемкой проводили целый месяц на Хопре. Помнится, в тот год лето было засушливым. В деревне рано начали солить огурцы — спешили, пока жара окончательно не спалила зеленые плети, пока было что солить; на осенние, самые твердые последыши, самые душистые и пригожие в зиму, уже не было надежд. Искусственно как ни поливай, а все равно уже не то, что кормилец дождь... Всею семьей ходили в лес и на песчаных плешинах собирали чебрец. Без него бабушка — мать Ивана Андреевича — не хотела и слышать о засолке. Чебрец был колючим, сухим и, казалось, безжизненным. В доме все уголки заполнились запахом жаркого леса, и бабушка, улыбаясь светло, шептала только для себя:

— Благодать-то какая...

А здесь — горы, горы... То с рыжими от высохшей травы склонами, то с отвесными стенами, синевато-серыми, вкось исполосованными слоями, то с черными обвислыми потеками, оставшимися от сезона дождей. Ни одна гора не походила на другую. Слева кипело когда-то каменистое нутро земли и перехлестывало через выгнутый край невидимой миру посудины. Так и застыло все вспененными, почерневшими наплывами, обрамленными плотной окалиной.

Резкие всплески гор постепенно успокаивались. За узкой прорезью ущелья уже набирала силу другая гора. Широкая, приглаженная ветрами, она упрямо уходила ввысь, оставляя внизу взбудораженную и навечно окаменевшую соседку.

Далее тянулась гигантская пила — острые зубцы повернуты вверх кривыми, со щербинами, остриями. Ее зубцы то выступали из общего ряда гор, будто посмотреть, что же творится по сторонам, то уходили внутрь рвано окаймленного застывшей цепью круга.

«Потухший вулкан, — понял Иван Андреевич. — А там, — он глянул на запертые ворота, — внутри, наверно, кратер. Надо же приспособить...» Эта мысль породила недоумение. Кратер, скорее всего, подошел бы физикам для работы с большими энергиями — безопасно для окружающих. Но для биологических исследований, для медицины... Как же без лабораторий, исследовательских институтов? Нужен город, где все под руками, а не голый кратер, хотя это и экзотично. «Но я ничего не видел еще, — прервал сомнения Иван Андреевич. — Может быть, у них есть все. Какова проблема, что разрабатывают, к ней и подбирают материальную базу».

Вернулся Жак. Он держался отчужденно. Показал Ивану Андреевичу на туннель, дескать, можно идти, и сунул в карман пиджака два блестящих жетона, похожих на плоские, квадратной формы, наручные часы.

— А машина? — спросил Иван Андреевич.

— Нельзя. Загрязнит воздух. На машине въезжать не разрешают. — И, будто не имея никакого отношения к гостю, Жак направился к воротам.

Они остановились перед угрюмой стеной из ровного, без болтов и заклепок, металла, без обычных полос посередине, обозначавших створ. Серую массу словно когда-то давно влили глубоко в длинную щель и хорошо по отвесу разгладили — так плотно получилось, что не заметить, где же темный вулканический камень переходит в эту преградившую путь стену.

Жак посмотрел на профессора: «Вот так, голубчик...» Многозначительным и недобрым почудился Ивану Андреевичу его взгляд.

Под ногами, а точнее, под дорожным бетоном грузно заклокотало. Звук усиливался. Иван Андреевич уже с опаской оглядывал и ровную твердь бетона, и массивную преграду перед собой, и источавшие глубокий холод, нацеленные вниз, на головы, влажные камни свода. Замер даже, когда за спиной, у входа в туннель, загудело и гулко отозвалось под сводами. Оглянулся — шофер разворачивал машину в обратный путь.

Дрогнула металлическая стена. Она словно отодралась от дороги и медленно поползла вверх, выше, выше, вонзаясь в невидимую щель и передавая по туннелю зыбко гудящую напряженность от управляющего ею механизма. С такою же напряженностью дрожало и клокотало уже позади, когда Иван Андреевич и Жак переступили щель, темную и пустую, на шаг шириной, маслянисто перечеркнувшую дорогу. Ворота опускались.

Под темными сводами навстречу яркому овалу дневного света шли они, каждый по своей стороне прохода: Жак — слева, Иван Андреевич — справа. «Будто незнакомые», — отметил Иван Андреевич. У конца туннеля Жак решительно остановил его. Оказалось, что и здесь стена, только из прозрачного материала.

Жак подошел к невысокой, по пояс, колонке, сиротливо выглядывавшей углом из-за ржавого скола каменного монолита у самого выхода. В его руках блеснул жетон, и колонка проглотила его; второй жетон был опущен спустя некоторое время. Он поторчал, отражая искристый лучик на пологой выпуклости колонки, и бесшумно исчез.

— Автомат, — сухо кивнул Жак. — Войдем друг за другом.

Прозрачная стена расползлась в разные стороны, сразу пахнуло свежим воздухом, будто рядом море, будто можно услышать всплески живых волн, свист ветра в прибрежной траве и ощутить радость простора. Но никакого моря не было...

Да, это — кратер. И то, что не ошибся, когда раздумывал в ожидании прохода через туннель, помогло сейчас Ивану Андреевичу избавиться от возникшей робости. Значит, он верно определил, для чего используется этот подарок природы. Огромная впадина надежно опоясана естественными горами. Никаких вмешательств извне. Ставь опыты, исследуй. Но физикам все же подходило бы больше...

Над всей вдавленной в землю пустотой выгнуто отсвечивал под солнцем прозрачный купол, будто выросший из вулканических закраек. Видимо, прочен этот купол. На него недалеко от туннеля скатились остроугольные глыбы, но ни пробоин, ни трещин не заметно. Наверно, потому хозяева Центра и не обеспокоились, иначе глыбы давно были бы сняты. Дальше от гор, от их обрывистого окружения купол круто уходил к небу, словно вспухал над образовавшимся под ним пространством. На самом верху и вовсе ничто не угрожало прозрачному покрытию.

А внизу топорщился прямоугольными домами настоящий город. От возвышенности у выхода из туннеля он хорошо просматривался. Четкой прямой линией тянулась улица до конца вулканической котловины, тупо упираясь в гору и завершая путь, начатый туннелем. Поперек этой улицы протянулась другая. На перекрестке — башня; узкие окошки в сером бетоне по спирали опоясывали ее до самого верха, до купола. «Это опора», — понял Иван Андреевич. Такие опоры купола виднелись еще в нескольких местах, поднимаясь прямо с улиц, что кругами расходились от центра. Под куполом от главной башни лучами тянулись к остальным опорам, а затем к горным обрывам ажурные, будто из металлических кружев, пролеты. «Рассчитано на большие нагрузки, — раздумывал Иван Андреевич. — И не на один год. Но зачем все это медицине?..»

— Как находите, профессор? — сиял Жак, удовлетворенный растерянностью гостя.

— Город под куполом... — бормотал Иван Андреевич. — Невероятно! Скажите, а почему на улицах не видно людей?

Жак засмеялся:

— Сейчас вас примет господин Гровс, у него и спросите.

— Странно все же... — проговорил Иван Андреевич, не скрывая обиды.

Они спустились на улицу по пологой дороге и вошли в первый же дом. Это было административное здание. Стены вестибюля пестрели длинными, чуть ли не до потолка, указателями — на каком этаже, в каком секторе и в каких комнатах размещается отдел «А», «В» или «С».

На втором этаже, в просторном, окон в двенадцать, кабинете, устланном коврами, с множеством полированных столиков и кресел, с книгами на полках вдоль внутренней стены, их принял господин Гровс. Это был крепкий на вид мужчина лет под семьдесят, высокого роста и потому немного сутулившийся. Иван Андреевич с первого же взгляда отметил его тяжело склоненную вперед лысую голову и массивный нос, чуть свернутый вправо. Гровс был одет просто: белая с расстегнутым воротником рубашка, просторная полотняная куртка и серые брюки.

— Я считаю, господин Петраков, — говорил он густым неторопливым басом, — что вам не надо встречаться с господином директором нашего Центра. Я — его заместитель по экспериментальной части, а следовательно, во многом смогу удовлетворить ваши научные интересы. Если нет возражений, то прошу располагаться. — И он указал на одно из кресел около окна.

— Благодарю вас, — поклонился Иван Андреевич.

— Надеюсь, вы не курите? — улыбнулся Гровс. — У нас, в городке, это запрещено. Сами понимаете, атмосфера должна быть чистой. Сотрудники, обслуживающий персонал не должны рассчитывать на кондиционеры, какими бы мощными они ни были.

— Благодарю за предупреждение. Я не курю.

— Это естественно, — по-прежнему улыбался Гровс и изучающе всматривался в гостя. — Иначе ваша личность не совмещалась бы с проблемой, которую вы решаете в науке. Хотите вина, фруктов? Может быть, желаете пообедать?

— Спасибо... Мы недавно из-за стола вот... с господином.

Вспомнился душный ресторан, прозрачное платье девицы. И вновь охватило прежнее возмущение.

— Обедали в горном ресторане... — уже не по-доброму смотрел Иван Андреевич в сторону Жака.

— Все ясно. — Гровс встал сутулясь, боком шагнул к соседнему столику, к Жаку. — А вам ясно? — тяжело уставился он на своего сотрудника.

Жак не шелохнулся.

— Вопрос повторить?

И тогда Жак еле произнес:

— Прошу извинения... Пардон!

— Хорошо, Жак, мы еще поговорим. — Гровс вернулся к своему столу и не сразу смог продолжить прерванный разговор. Он открыл бутылку минеральной воды, стоявшей на столике, наливая в стакан, с безразличным видом наблюдал, как на вскипавшей поверхности в стакане прыгали и лопались мелкие пузырьки газа. — Приносим извинения, господин Петраков. Подобное не повторится. — Отпил несколько глотков, спросил, все еще глядя на свой стакан: — Вы имеете время, не очень устали для нашей беседы? Или перенесем на другой час?

— Конечно, устал. Дорога все же, да еще такая, — признался Иван Андреевич. — Отдохнуть неплохо бы, а потом уж знакомиться с работой Центра. Иначе многое можно упустить.

— Хорошо, господин Петраков, я учту ваше желание. А вы, Жак, свободны. Обойдусь без ваших услуг.

Жак тяжело встал, подумал, поклониться на прощание или нет, но на него уже не обращали внимания, и он вышел, прямой, как солдат на параде.

— Господин Гровс, ваше сооружение впечатляюще. Такого я нигде не видел. Но, признаюсь, непонятно мне, зачем купол, зачем вообще такое уединение в жерло вулкана? Да еще на столь отдаленном острове?

— Понимаю вас, господин Петраков. Ваши вопросы естественны. Не могу не выразить удовлетворения этим городком, да и всем сооружением. Это — мечта многих исследователей. Здесь созданы идеальные условия для науки... — Гровс откинулся на спинку кресла, глаза его радостно засветились, весь он стал оживленнее и словно помолодел. — Да, кратер — это необычно. И дело не в экзотике. Здесь абсолютная тишина, а это немало для ряда экспериментов. Отдаленность от крупных населенных массивов, а также горное окружение — гарантия от нежелательных наземных явлений. По желанию ученых здесь можно постоянно поддерживать определенное атмосферное давление, влажность воздуха, температуру... Средств потребовалось немало. Нет, научный Центр не представляет Организацию Объединенных Наций. Получилось так: ученые нескольких стран — западных стран, как принято говорить в России, — объединили свои усилия в борьбе за продление жизни, и вот появился город под куполом. Все будет показано...

— Скажите, пожалуйста, зачем столько домов? Это же настоящий город. Домов много, а людей не видно. Мне даже боязно стало, — пытался превратить в шутку свою неуклюжую откровенность Иван Андреевич.

О-о, господину Гровсу такая беседа доставляет удовольствие. Город под куполом — это прежде всего именно его дитя. А кто из нормальных людей откажет себе в радости поговорить о своих детях? Действительно, домов много. А вот научных сотрудников пока негусто. Но дело начато такое, что оно, конечно, разрастется. Заранее надо беспокоиться о жилье, об удовлетворении всех необходимых нужд. Нельзя же тормозить развитие исследований из-за недостатка, скажем, жилья для научных сотрудников... Здесь старались все предусмотреть. Здания возведены сейсмически устойчивыми — бетонные пояса в стенах и прочее... Мало ли что может случиться — допустим, извержение не совсем потухшего вулкана. Надо сразу строить с учетом всего возможного, чтобы на века. Исследовательский институт, которым руководит он, Гровс, занимает лишь один из секторов городка. В других секторах ведется работа, но там решают другие задачи. Жизнь ведь очень сложна, проблем хватает...

«Обтекаемо... Да и зачем мне все знать?» — раздумывал Иван Андреевич. Он будто бы слушал Гровса, но многое не слышал, озадаченный своими же навязчивыми вопросами: почему Гровс принимает гостя один? Неужели, кроме него и Жака, никого из ученых здесь нет?

— Замечаю, господин Петраков, вы очень откровенны. — Мне это импонирует; у нас с вами много общего, — неожиданно засмеялся Гровс. — Мы рады видеть нас в научном Центре. Это с умыслом. Познакомитесь с нашими экспериментами, потом попросим у вас помощи, совета. У нас не хватает специалистов вашего ранга... Это предмет особого разговора. Так вот, господин Петраков, и я буду с вами откровенным. В вашем приезде я был заинтересован. Поэтому настоятельно просил своих коллег на международной конференции заполучить вас хотя бы на короткое время.

«Ишь как: людей мало, гостя не так принимают... — поругивал себя в душе Иван Андреевич. — Да что тебе, весь обслуживающий персонал выстроить?!»

— Радуюсь, господин Петраков, — на Земле сейчас хорошее время. Вот мы, ученые разных стран, можем быть такими честными в своих устремлениях, в общей работе, какими бываем наедине с собою. Соглашения о мире, документы Организации Объединенных Наций по этому вопросу — все это надежно. Хочется думать, мир обеспечен на долгие века. Пора заняться продлением жизни самым серьезным образом, переключить на это как можно больше сил и средств. У охотников есть термин — «дни покоя». Вы, случайно, не охотник? Жаль, могли бы поразвлекаться в горах. Так вот, в дни покоя запрещается стрелять. Это забота о восполнении поголовья животных и птиц. Я не провожу параллели между людьми и дичью, но так и хочется нынешнее мирное время назвать днями покоя.

— Лучшего и желать нечего: мир и долгая активная жизнь человека, — утомленно слипались глаза Ивана Андреевича. — Извините, я устал. Дорога, да еще разница во времени...

— О да-а! — хлопнул ладонью по своему голому лбу обескураженный Гровс. — О‑о, святая мадонна!.. Заговорился я, очень приятно с вами... Вам приготовлены отдельные апартаменты.

— Не привык я один... — задумался Иван Андреевич. — И еще одна просьба, господин Гровс. Давайте говорить по-английски. Я один здесь русский. Одному легче перестроиться, чем работникам Центра, с кем придется встречаться. Да и английским владею прилично.

— Согласен! Вы, конечно, правы. Впредь будем говорить только по-английски. — Гровс по-старчески засуетился, забегал по кабинету: — Как же я запамятовал о вашем отдыхе? Познакомлю с хорошим человеком — великолепным специалистом. Он будет рад вашему обществу...

В комнате было прохладно. Легкая застекленная дверь на балкон — нараспашку, над просторной кроватью бесшумными опахалами проносились лопасти вентилятора. Иван Андреевич сбросил с себя одеяло и лежал, радостный и облегченный прохладой после долгого дневного зноя.

Возбуждение еще не сошло с него, и сон не приходил. Его не покидало беспокойство: чем занимаются сейчас домочадцы? Как дела у сына?

Дома сейчас раннее утро. Просыпаясь, он обычно слышал, как внизу, на тихом, еще безлюдном асфальте размеренно шаркал метлой дворник Алексей Васильевич. Тогда Иван Андреевич вставал, умывался и в спортивном трико спускался во двор — побегать, что заменяло зарядку. Тут же с Алексеем Васильевичем обменивались новостями. Все больше о международных делах. Этот разговор всегда навязывал Алексей Васильевич. Будучи юношей, он сполна хватил военного лиха: потерял на фронте отца, фашисты замучили в застенках сестру-партизанку и сам в начале победного сорок пятого года был контужен, да так, что не скоро стал отличать день от ночи.

Долго провалялся он в госпиталях. Наконец попался на глаза молодому врачу Петракову. Тогда и решилась дальнейшая судьба Алексея Васильевича — его перевели в клинику медицинского института. Через несколько месяцев он начал вставать...

Освободилось место дворника. После долгих уговоров управляющего домами (отказывал: человеку с таким здоровьем разве можно поручать самостоятельное дело!) наконец-то Алексей Васильевич стал работать. Ему дали квартиру на первом этаже, под балконом Петраковых.

Тяжело работалось поначалу. У Алексея Васильевича то метла валилась из рук, то легкую, на велосипедных колесах тележку с мусором не мог сдвинуть с места. В отчаянии он поднимался к Ивану Андреевичу: «Пропащее дело!.. Оскандалились и вы, и я».

Ранними утрами тех мрачных дней, когда еще не рассеивался туман, а уличные фонари были уже погашены, пока не начиналась беготня из подъездов, Иван Андреевич помогал убирать двор. Уставший, мокрый от пота, Алексей Васильевич опирался зарубцованной спиной о литую решетку ворот и упрашивал: «Хватит, Иван Андрев! Сколько уж для меня сделано... Хожу ведь, чего ж еще». Однажды решительно заявил: «Хватит. Обижусь!» И тогда ему на помощь Иван Андреевич стал посылать сына Артемку.

Так и вернулся к нормальной жизни контуженный солдат.

Потянуло увидеть Алексея Васильевича, рассказать о чудесах на свете, о городе под куполом, что, брат ты мой, далеко не многие видели. Да и просто постоять рядом, обменяться хотя бы мало что значащими словами. Оказывается, как это хорошо — уже с утра встречаться с добрым и понятным тебе человеком!..

Что же все-таки у Артемки-то?..

Крутились и крутились над головой широкие, в красно-зеленых переливах, лопасти. С каждым очередным оборотом у Ивана Андреевича все упорнее колотилась одна и та же мысль: еще круг — и сколько времени уже не вернешь? Опять круг, а что сделано тобою? Новый круг... Уехал, оставил все самое дорогое, и вдобавок уже который день в безделье... Раздумался, разволновался, до сна ли теперь? «Что же там, у Артемки?..»

— Ну и хоро-ош, глава семейства, — пробормотал Иван Андреевич. Он сел, свесив ноги, потом на цыпочках, чтобы шагами не беспокоить соседа, вышел на балкон. Как отсюда поговорить по телефону или по радио со своими родными?

Двор как двор. Огромный каменный мешок. По всем этажам, на всех окнах белые шторы. Ни одна не шелохнется, ни за одной из них не теплится огонек. Безлюдье, аккуратно занавешенная пустота.

Соседнюю комнату занимал научный сотрудник Уоткинс. Из открытой двери донесся шелест бумаги. Это обрадовал Ивана Андреевича: «Значит, не спит...»

Он вернулся в постель и решил, что поскольку они знакомы и Гровс даже советовал обращаться к нему, если что потребуется, то велика ли будет обида на Ивана Андреевича, если он на минуту прервет занятие соседа?

— Господин Уоткинс, вы не спите? — все же поосторожничал Иван Андреевич.

Послышался вздох.

— Нет, я за столом.

— Скажите, пожалуйста, можно ли отсюда поговорить по телефону или по радио с домом?

Отодвинулось кресло, мягко прошуршали шаги. И все стихло. Иван Андреевич подождал ответа, осуждая свою бесцеремонность; не надо было спрашивать, человек работал, а теперь мысль его прервана. Приказал себе: «Спать! Спать! Утро вечера мудренее». Повернувшись к стене, начал считать. Добрался до третьей сотни, уже казалось, вот-вот почувствует утомление однообразием...

— Вы меня звали, господин профессор?

У постели Ивана Андреевича стоял Уоткинс. На нем был строгий черный костюм, белая рубашка с тугим накрахмаленным воротником, черный с белыми горошинами галстук бабочка. «Вот почему он задержался...»

— Извините, господин Уоткинс, что я побеспокоил вас. Я не могу встать, я не одет...

На лице Уоткинса вздрагивала в нервном тике левая бровь. Ни слова в ответ. Как непроницаемый дипломат при вручении ноты.

— Скажите, пожалуйста, я смогу из вашего Центра поговорить по телефону с домом?

Уоткинс чуть-чуть подался вперед:

— Нет, не сможете, господин профессор. Линии связи используются только по служебным надобностям. Установленные порядки у нас никто не вправе нарушать.

— Благодарю вас, господин Уоткинс.

«Такая, значит, арифметика», — закусил губу Иван Андреевич.

— Спокойной ночи, господин профессор.

Уходил Уоткинс, чуть наклонившись вперед. Правая рука его была заведена за спину и будто держала что-то невидимое, левая колебалась вдоль туловища неудобно привязанным маятником.

Из его комнаты долго ничего не было слышно. Наконец донесся звук передвигаемого кресла, шелест бумаги. «Хороши дела‑а... — Мысли будоражили Ивана Андреевича. — Хоть я и новый человек здесь, но я — гость. Почему я боюсь спрашивать? Что за чрезмерная щепетильность!»

— Прошу извинить, господин Уоткинс. Скажите, пожалуйста...

— Одну минуту, — донесся четкий голос на одной холодной ноте.

Опять долго ничего не было слышно. Иван Андреевич не сводил глаз с затемненного проема двери. Теперь уже не считал единички, не пытался обмануть себя искусственным однообразием.

И опять — строгий силуэт черного костюма Уоткинса, круглые вкрапины в бабочку, словно галстук был в дырах и в них проглядывала рубашка.

— Вы меня спрашивали, господин профессор?

— Да, я хотел узнать: хотя бы телеграмму отсюда можно домой?

— Телеграмму? — Живая мысль блеснула в глазах Уоткинса. Он растерялся и в своей растерянности стал мешковатым.

«Чего он пыжился, что демонстрировал?» — едва не рассмеялся Иван Андреевич. В смущении Уоткинс отвел глаза от профессора. Было ясно: к ответу не готов. А дело-то обычное, простое...

— Наверное, это можно, хотя и не могу взять на себя... — Подумав, Уоткинс сказал уже твердо: — Это можно. Помогу, хотя такое дело не входит в мои обязанности.

— Да зачем же! — сбросил с себя одеяло Иван Андреевич. — Я сейчас оденусь. Сам схожу, только скажите куда.

— Господин профессор, я не могу позволить, чтобы лично вы занимались черновым делом...

— Не утруждайте себя, господин Уоткинс!.. Да и полезно пройтись, что-то я не могу заснуть.

Иван Андреевич быстро оделся, и Уоткинс вынужден был отойти к двери.

— Разве вместе с вами только... — говорил он сбивчиво. — Окажите честь... Напишите заранее. Мы должны идти с готовым текстом.

Оторопь Уоткинса прибавила Ивану Андреевичу решительности. Он шел впереди, словно знал, куда обращаться с телеграммой, и прислушивался к вкрадчиво осторожному голосу Уоткинса.

— Дальше административного корпуса не пойдем... Вы подождете меня... У нас такой порядок: подход к средствам связи по одному...

Стоя у подъезда административного здания в ожидании Уоткинса, Иван Андреевич хотя и чувствовал себя человеком немного знакомым с окружающей местностью, но все равно не мог не дивиться и куполу над головой, затемненному вечерним небом, и безлюдности молчаливых улиц, и пугливой безжизненности зашторенных окон.

Мелко семеня по ступенькам, вышел Уоткинс:

— Телеграмму приняли, уже передают по указанному вами адресу.

— Спасибо, господин Уоткинс! Вы оказали мне большую услугу.

«Все так просто! Почему же раньше, еще при беседе с Гровсом, не подумал о телеграмме?» Теперь, с облегченной душой, с сознанием поправленной вины перед семьей, Иван Андреевич подумал и об отдыхе.

— Господин Уоткинс, скажите, пожалуйста, нельзя ли искупаться в море? Тогда, может быть, и уснул бы.

— У нас все найдется! — с поспешной гордостью ответил Уоткинс. Он стремился затушевать в памяти профессора свою недавнюю растерянность. Это был уже прежний человек — тот, до второго, едва ли не дипломатического появления из своей комнаты.

Они медленно шли друг за другом по узкому проходу между административным корпусом и зданием с редкими и узкими, как бойницы, окнами. Склад какой-нибудь. Не дойдя до скалистой стены — конца прохода, свернули еще за какое-то низкое строение. Внутри его натруженно гудел электромотор.

— Насосная, — показал рукой Уоткинс.

И тут же, как подарок, как отдохновение, перед Иваном Андреевичем распростерлась водная гладь, освещенная по длине каплевидными светильниками на высоких бетонных столбах. От обрыва старого вулкана до бетонной стены у насосной станции умиротворяюще плескалась вода, она была проточной, на дне бассейна бордовыми нитями стлались в одну — дальнюю — сторону морские водоросли. Ближе к стене водоросли были зелеными, пушистыми, а у самой стены на обглоданных соленой водой лобастых валунах лохматились оранжевые.

— Берем у моря и отдаем морю, — горделиво распростер тонкие руки Уоткинс, будто обнимая обширную гладь бассейна. — В этом павильоне, — кивнул он в сторону легких стен из фанеры, прилепленных к насосной и разрисованных бесформенными пятнами и нагромождением линий, — вы найдете полотенце, если хотите — плавки, ласты, маску, акваланг...

— Как в сказке! — восторженно вырвалось у Ивана Андреевича. Едва ли не бегом он бросился к павильону.

В мягких шерстяных плавках, в шапочке, плотно облегающей голову, он вскоре остановился у ступенек, покрытых резиновыми ковриками. Последняя ступенька была уже в водорослях, сквозь воду лишь виднелся оттопырившийся уголок черного коврика.

— Господин профессор, я обязан предупредить: здесь купаться нельзя.

Иван Андреевич замер. С ним рядом было непроницаемое лицо Уоткинса с глубокими морщинами у глаз.

— Слушайте, уважаемый! Что за шутки?! — поднял глаза Иван Андреевич на морщины Уоткинса, за которыми, как в вечерних складках далеких гор, тянулись узкие тени.

— Вы неправильно поняли меня, господин профессор. Нельзя купаться именно в этом месте. А там...

— Где там?! — тяжелел взгляд Ивана Андреевича.

— А там... — лишь зрачками указал Уоткинс. — От ступенек с ковриком и дальше, к концу бассейна. Я сейчас объясню, в чем тут дело...

Это поразительно! Никогда в голову не придет такое... Поток морской воды врывается в бассейн недалеко от ступенек. Здесь вода самая свежая и будто бы самая чистая; в этом месте может плавать только господин Гровс — все узаконено. Следующая лесенка — вон виднеются ступеньки без ковриков (не от бедности, не подумайте, а так полагается), ниже по течению, — там купание для заместителей господина Гровса. А потом, это еще дальше по течению, у самого конца бассейна, где вода вскоре сбрасывается по трубам в океан, могут принимать морские ванны все желающие. Иными словами, чтобы гостю было понятно, все остальные люди...

— Боже ты мой! — вырвалось у Ивана Андреевича.

Чертыхаясь, сдерживая возмущение, уже без всякого желания купаться, он прошлепал босиком по жесткому бетону вдоль бассейна. За последней лестницей, подойдя почти вплотную к остывшей после дневного зноя отвесной горе, он бросился в зеленую, словно подкрашенную ядовитым купоросом воду.

Возвращались молча. В коридоре своего дома Иван Андреевич обратился к непроницаемому спутнику:

— Вы — научные работники! Не понимаю, как вы можете мириться с этими... ступеньками. Лично вы... Или еще один научный работник, Жак... Не могу понять! Странные люди...

Уоткинс тонкими пальчиками поправил галстук бабочку и только тогда взялся за ручку двери. Так и показалось, что за дверью кто-то ждал его, но там, конечно же, никого не было.

— Скажите, господин профессор, вот такая откровенность не мешает вам жить?

«Любопытство или еще что?» — всматривался Иван Андреевич в покрытого сумеречной темнотой Уоткинса.

— Не задумывался над этим, не анализировал. Если бы моя откровенность мешала мне или окружающим людям... Даже говорить об этом странно... Когда споткнешься о камень, тогда и оценишь его. Но пока я не спотыкался.

— Вы хорошо объяснили. Благодарю вас, господин профессор. То, что я скажу сейчас, вы, очевидно, знаете. Но я все же напомню... Жизненный опыт дает мне право... Жизнь людей — это вечная игра. Так вот, господин профессор, самые беспроигрышные отношения между людьми — официальные. Теперь позвольте сообщить нижеследующее: мне поручено завтра сопровождать вас при ознакомлении с экспериментами. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Расплывчатые очертания Уоткинса растворились в темном проеме двери. Иван Андреевич включил «черепашку» — крошечный ночник на тумбочке у кровати — и стал раздеваться.

Ранним утром Уоткинс и Петраков вышли на улицу. Серый, без налета пыли, асфальт, приглушенного желтого цвета нацеленные друг на друга острые углы многоэтажных зданий, перекрестки без газетных киосков и указателей пешеходных переходов. Вверху сверкал прозрачный купол, пронзенный первым лучом солнца, протянувшимся из расщелины горы.

Шаги глухо стучали по тротуару. Ни напряженного городского гула, ни человеческих голосов, ни воркования голубей под крышами. От окружающего безмолвия у Ивана Андреевича разрасталось ощущение затерянности. Хотя бы одна живая душа навстречу, хотя бы легкий шум деревьев над головой! Но — ни одного дерева, ни единого зеленого листа.

За поворотом, уже на новой улице, близнецами выстроились такие же серо-желтые дома с квадратными окнами. Менялись только номера на них.

Хотя бы повеяло ветерком!

Остановились у подъезда с массивной дверью и двумя красными ручками на ней. Уоткинс нажал сначала на нижнюю, потом на верхнюю. Дверь лениво попятилась, будто ее вдавливала в стену невидимая сила. Открылся короткий коридор; угрюмые своды над головой, застоявшийся запах сырого бетона. «Не проветривается», — окинул его взглядом Иван Андреевич.

— Теперь наверх, — показал Уоткинс на стиcнутую стенами щель в конце коридора.

«Почему такой узкий ход? Для чего толстые стены?» — все еще осматривался Иван Андреевич. Лестница была крутой. Пришлось подниматься боком, ставя ноги на полную ширину каждой ступеньки. В конце лестницы прямо в стену были вделаны красные ручки.

— Открывайте, — как из колодца, гулко поднялось снизу.

«Люк, что ли, здесь? — прикинул Иван Андреевич. — Обращение с ручками, видимо, такое же, что и у двери подъезда». Нажал на одну, потом на другую. Стена бесшумно лопнула и медленно расползлась.

Петраков и Уоткинс оказались на застекленной веранде. Эта веранда широкой каймой опоясывала второй этаж всего дома с внутренней стороны. Изредка то у стены, то у лесенок с веранды во двор встречались кресла, узкие шкафчики с книгами, белые фигурки древних богов. Абарид, летящий на волшебной стреле, подаренной ему Аполлоном; юноша Мен — повелитель смерти, с серном Луны за плечами и хлебом на голове...

Это уже походило на человеческое обиталище.

— Господин Уоткинс, неужели нет другого, удобного входа?

Уоткинс остановился, правая рука замерла за сутулою спиною.

— А вы хотели бы затратить полдня на карантинную процедуру?

— Вон что-о... Спасибо. Но зачем рисковать? Могут быть неприятности.

— У меня? — Уоткинс улыбнулся, его улыбка была невеселой. — Укусы комаров мне давно уже не причиняют беспокойства. Адаптировался. Да и вообще... ни к чему такой разговор.

Он коротко поклонился, рукою показал на открытую дверь. Помещение, куда они вошли, было, по-видимому, гостиной. Прямоугольный диван, втиснутый в угол, перед ним круглый стол с хрустальной вазой в форме огромного распустившегося лотоса; в другом углу — громоздкий квадрат радиотелевизионного комбайна; глубокие с красной обивкой кресла, меж кресел на низком журнальном столике стопа чистой бумаги и частокол авторучек, воткнутых по кругу в панцирь черепахи.

В дальнем от входа с веранды углу за шахматным столом сидели двое: полный обрюзгший мужчина в клетчатой рубашке и молодой человек — пушок еще вместо бороды и усов.

— Здравствуйте! — обрадовался живым душам Иван Андреевич и расплылся в улыбке.

Ни мужчина, ни молодой человек не ответили, даже не пошевелились. Иван Андреевич запнулся на полушаге к ним, взглянул на Уоткинса. Тот промолчал; ледяное равнодушие на лице, больше ничего.

— Извините... Мы помешали? — смущенно переступал с ноги на ногу грузноватый Иван Андреевич.

— Не пытайтесь найти контакты, до них ваши слова не скоро дойдут. — Уоткинс наклонился над шахматной доской. Он сверил расположение черных и белых фигур с теми записями, что пестрели на бумажном листе рядом с доской. Карандашом быстро черкнул цифры — день и час проверки. В конце строчки оставил горбатую закавыку — расписался.

— Как же так?.. Они не слышат?.. — терялся Иван Андреевич.

У мужчины, одетого в клетчатую рубашку, рыжие брови были вздернуты вверх, и это выдавало его встревоженность. У молодого человека на лице благодушие и удовлетворенность. За легким изгибом нежных губ пряталась улыбка, в глазах — предвкушение счастья. Шахматисты не моргали, не было заметно и дыхания. Если бы не цвет розовеющей кожи на лицах, то игроков легко принять за мертвецов.

— Эта партия, — кивнул Уоткинс на шахматную доску, — тянется уже два месяца. Сделано по шесть ходов. Через полгода, не раньше, узнаем победителя. Прошу вас, смелее, господин профессор, убедитесь, что это живые, нормальные люди, — совал он Ивану Андреевичу вялую руку молодого человека.

Ивану Андреевичу она показалась тяжелой и безжизненной. Прошло не меньше минуты, пока пальцы уловили пульс — медленный, еле заметный толчок.

— Они разговаривать могут? — спросил Иван Андреевич.

Уоткинс недовольно вздернул плечами:

— Уж не думаете ли, что я уродую людей? Они все могут: передвигаться, читать, писать, слушать... Видите, мужчина зевнул хитрый ход противника и понял это. Потому и встревожился. А его молодой соперник радуется... Как у всех нормальных людей.

«Да какие же они нормальные! — едва не закричал Иван Андреевич. — За два месяца — по шесть ходов! Это мучительно для нормальных людей. Сколько же времени потребуется каждому из них, чтобы прочитать газету, книгу, чтобы рассчитать траекторию космического полета или отрегулировать электронно-вычислительную машину? Спокойно! — приказал себе Иван Андреевич. — Может быть, в научном Центре это считается нормальным экспериментом... Зачем же в чужой монастырь со своим уставом?.. Но здесь, за шахматной доской, люди. Можно ли так с людьми?!»

— Нет, я не думаю, что вы уродуете их, — отвел в сторону недоуменный взгляд Иван Андреевич. — Считаю, не так бы надо с людьми. Они — подопытные, как... животные.

— Не объясняйте, знаю, что скажете. Не будем заниматься пропагандой, это не наша сфера. — Уоткинс не повысил тона, а все же по его колюче блеснувшим глазам, по тому, как он круто отвернулся от шахматистов, было видно: слова Петракова царапнули. — Прошу вас. — И шагнул к одному из кресел у стола с чистой бумагой.

Длинными белыми пальцами он гладил панцирь черепахи, выдергивал и вновь втыкал в круглые отверстия одну авторучку за другой.

— Прежде всего — о людях. Чтобы ясность была. Они — добровольцы. Заключено соглашение, все документы у нас хранятся. Им перечислены значительные суммы. Как только освободятся от экспериментов, сразу станут богатыми. Согласитесь, не каждому безработному так везет в жизни. Теперь, думаю, вам ясно все. Прошу больше не спрашивать. Мы — ученые, наша сфера — наука, о ней и будем говорить.

Уоткинс пристально посмотрел на профессора. Молчит... Значит, принимает условие. Иван Андреевич словно утонул в глубоком кресле. Уоткинс — хозяин, он заказывает музыку.

— Господин профессор, начнем с этого эксперимента. Если хотите, то можно посмотреть датчики у каждого нашего помощника-шахматиста. Они соединены с энцефалографом. Вот он...

Черт-те что! Оказывается, это не радиотелевизионный комбайн, а прибор для исследований. Такие энцефалографы Ивану Андреевичу еще не попадались. Только сейчас заметил, как сверху и снизу экрана тянулись чуть дрожащие зеленые полоски. Они были тонкими, еле отличимыми от густой серости всего поля.

— Вас не удивляет, что сигнальные дорожки не очень яркие? Ничего особенного... Все зависит от активности организмов. В данном случае с помощью этого энцефалографа мы записываем кожно-гальванический рефлекс. В эксперименте этот рефлекс возникает у наших помощников во время решения шахматных задач. Важно узнать, как у них протекают отдельные процессы в моменты напряжения. Именно у таких вот людей... Кто многие годы будет вынужден вести заторможенный образ жизни. У кого будет ограничен, и притом значительно, обмен веществ. Кто очень экономно расходует жизненные ресурсы организма... Две дорожки — два человека.

— Как вы получили такую заторможенность? Для чего? Здесь явная опасность для здоровья! — указывал на шахматистов Иван Андреевич.

— Это другой разговор, — гладил Уоткинс твердый панцирь. — Мы своим путем ищем способы продления жизни человека. Это один из способов. Если результаты будут положительными, то почему бы не пойти таким путем дальше к нашей общей цели?

Ивана Андреевича охватило негодование. Разве это продление жизни? Это издевательство над жизнью!

Неужели то, что он видит, и есть главное, чем занимается научный Центр? Неужели это самое большое достижение местных ученых? Какой же тугодум! Какой простак! Не спросить, не поинтересоваться на международной конференции... Отказался бы от поездки сюда.

«Хочешь остаться в стороне от этих опытов? Хочешь сохранить спокойствие? — издевательски укорял себя Иван Андреевич. — Ученые должны знать об экспериментах на острове, даже если опыты ведутся по иному руслу, чем, допустим, в проблемной лаборатории Петракова. Надо знать! Не исключено, что подобная цель — торможение жизни — поставлена перед научной службой всего Центра. Куда все это вывезет? Спасибо, господин Уоткинс. Хорошо, что удалось увидеть подопытных шахматистов. Спасибо...»

Иван Андреевич с грустью и любовью вспомнил свою лабораторию, просторный коридор, кабинет с иссиня-белыми накрахмаленными халатами на вешалке, деловой говор сотрудников в большом, едва ли не наполовину этажа зале для экспериментов. Этот зал именовали в лаборатории «кладовкой неожиданностей».

— ...Хотите еще посмотреть? — уловил Иван Андреевич последние слова Уоткинса.

— Хочу.

С любопытством, радостно вскинул брови Уоткинс:

— У меня просьба к вам, господин профессор. Свои соображения по поводу экспериментов выскажите, пожалуйста, в первую очередь мне... Эксперименты новые, таких нигде не было, я ответственный...

— Разве не все равно — вам или Гровсу? — непонимающе уставился Иван Андреевич.

— Н-ну, это я попросил на всякий случай. Дело ваше. И все же не забудьте мою просьбу. Пожалуйте в соседнюю комнату.

Вышли на веранду. С веранды Уоткинс направился к широкой застекленной двери.

В новой комнате, как в обычной квартире, стояли две низкие деревянные кровати, шкаф для белья, трюмо, около него — туалетный столик. За столиком сидела пожилая дама. В ее волосах было много седины, у глаз — тонкие морщины. Женщина держала в руках французский журнал мод. Такой журнал Иван Андреевич видел у своей жены года два назад. Седовласая женщина замерла, склонившись над развернутым рисунком платья.

— Здесь живет семья, — ровным голосом экскурсовода пояснял Уоткинс. — Отец, мать, сын. Глава семьи пожелал иметь собственное дело по торговой части. Потребовались большие деньги. Поэтому и согласились всей семьей на эксперимент. Кроме денег они, как видите, обеспечены теперь долгой жизнью.

— Послушайте, господин Уоткинс, разве это жизнь? Какая-то для меня пока неясная форма существования живого организма, нисколько не больше того, — не сводил глаз с женщины Петраков.

На лице Уоткинса не ожил ни единый мускул.

Иван Андреевич прошелся по комнате. Жилье как жилье, вокруг — вещи для нормальной жизни, а проявления самой жизни что-то не видно.

— Где же остальные члены семьи?

— В других комнатах. — Уоткинс тоже прошелся по комнате к застекленной двери, будто загораживая выход. — Все, что вы видите, господин профессор, это начальная стадия нашей работы по продлению жизни человека. Начальная! — Он многозначительно поднял указательный палец: — Мы тоже не очень довольны такой продолжительной спячкой. Как ускорить выход организма из такого состояния? Признаюсь, в этом направлении похвастаться пока нечем. Но, надеюсь, господину профессору известно, что серьезные проблемы решаются не так быстро, как хотелось бы.

— Известно... Только экспериментировать следовало бы на животных, как везде это делается.

— А у нас свой, принципиально новый подход. Во-первых, это добровольцы, — кивком указал Уоткинс на женщину. — Во-вторых, у нас достаточно уверенности в благополучном исходе эксперимента. Взвешено буквально все.

— Не думаю, что все. Разве можно предусмотреть изменения в живых клетках при таком ненормальном, неестественном для организма обмене веществ? Извините. Я не должен говорить это. Не мое дело, не дело гостя указывать, критиковать...

— Ничего, пожалуйста, говорите. Даже несправедливые замечания имеют какую-то ценность.

— А вы еще и философ, — засмеялся Иван Андреевич.

Уоткинс поклонился:

— Просто я — счастливый человек. Занимаюсь важнейшей проблемой, мною любимой. Главная цель — дать человеку долгую жизнь. Назовите цель лучше этой! Какую жизнь, чувствую, спросите вы. То уже иной разговор. Я ученый и решаю научную проблему, а не социальную.

— Что вы, господин Уоткинс! Человеку нужно хорошее здоровье, это прежде всего. Чтобы человек был работоспособным, активным. Жизнь ценится не числом прожитых лет. Примеров — масса! Назвать?

Недовольно засопел, нахмурился Уоткинс.

Разговор зашел в тупик.

На веранде Уоткинс с неожиданной торопливостью проговорил:

— Не знаю, стоит ли идти дальше? Как вы думаете, господин профессор? — А сам будто прилип к плоскому, в одну книгу, красного дерева шкафу и не пытался уходить из комнаты. — Или поговорим об эксперименте здесь, господин профессор? Как вы хотите?

У господина Уоткинса в глазах затаенная мысль. Напряженно натягивается кожа на его худых скулах. Ясно, больше никуда не хочет идти.

Оглядевшись но сторонам, Уоткинс показал на диван недалеко от книжного шкафа. Диванчик был коротким, пришлось сидеть касаясь друг друга. Уоткинс, покашливая, прикладывал ко рту ладонь.

— Я осмелюсь просить вас, господин профессор, об одолжении. Если бы вы были любезны...

Иван Андреевич сомкнул на коленях руки, пальцы в пальцы. Уоткинс продолжал:

— Нам, а если хотите конкретно, — мне, в частности, вы бы оказали великую услугу. Нам известно, как в научном мире считаются с вашим мнением...

— Говорите, пожалуйста, что нужно?

— Хорошо, хорошо, господин профессор... Результат моей работы вы видели. Это, разумеется, не итог, но уже кое-что. Уже одно это, надеюсь, заслуживает внимания. Мне нужно ваше одобрение. Нужно, чтобы официально вы отметили достоинство моей работы, посоветовали бы продолжать. Вот о чем я осмелился просить вас.

Иван Андреевич отстранился, словно рядом с ним, на диванчике, объявилось что-то скользкое, неприятное:

— Зачем это вам?

— Ну, как сказать... Сейчас нет необходимости говорить об этом. Прошу вот, прошу...

— Господин Уоткинс, разве так можно? Я не знаю вашей методики, ваших препаратов. Не убежден в положительном итоге.

— Но вы же уедете скоро! А вдруг война?!

— При чем здесь война? Я не занимаюсь вопросами войны и мира. От моего пребывания здесь не зависит судьба эксперимента.

— Моя судьба — вот что зависит!

— Господин Уоткинс, а как быть с понятием истинной науки? А с совестью человеческой?! — дрогнул голос Ивана Андреевича.

По-старчески обвисли худые плечи Уоткинса. «Зачем я так! — попытался урезонить себя Петраков. — Каждый человек вправе просить чего хочет...»

— Извините, пожалуйста, господин Уоткинс, — виновато взглянул он в глаза собеседника. — Но, к сожалению, только... так.

Уоткинсу показалось, что он на краю пропасти. Ускользает шанс признания его заслуг в этом ответственнейшем эксперименте. Такое ощущение он уже испытывал за время работы в научном Центре. Нет, случалось и раньше. Началось еще в молодости, вскоре после того, как решил посвятить себя науке. О‑о, то был памятный день! Когда за плечами остались тяжкие годы учебы, а впереди была желанная практика.

Он впервые бродил с чувством душевной раскрепощенности по аристократическим районам Лондона — Вестминстер, Сити, Вест-Энд; он встречал респектабельных джентльменов и смело смотрел им в глаза. Он — врач и теперь может держаться с этими господами как равный с равными. Он был счастлив.

Но никто из встречавшихся джентльменов не замечал его счастья. Радость распирала его, росло нетерпение объявить миру, что он стал врачом, что ему предложили работать научным сотрудником в исследовательской лаборатории, что мир находится накануне его великих открытий в медицине! Но вылощенные, выглаженные, в черных котелках джентльмены устремляли свои взгляды мимо него; как только минуют кланявшегося им швейцара, так уже смотрят на свою машину. Мимо него, мимо...

Он даже не заметил, как и почему остановился у серой пятиэтажной громады. Узкие высокие окна, множество черных вывесок на стене рядом с потускневшей от времени кованой медью тяжелых дверей. Теперь хорошо помнит, из вывесок он узнавал, кто из сильных мира сего вершит делами за стенами этого дома. Видимо, читал эти вывески долго и потому привлек к себе внимание. К нему подошел молодой джентльмен, такой молодой, что казалось, и серьезность во взгляде, и серая холодность глаз — все было напускное, не настоящее.

— Кому прикажете доложить о вашем прибытии? — не моргнув глазом, осведомился он.

Показалось тогда, что этот джентльмен все уже взвесил: затасканную одежду молодого человека, его изумление от того, что именно в этом доме бывают те самые люди, о которых постоянно кричат газеты. По газетам эти люди казались почти несуществующими в жизни, символами. А здесь — вот они, те самые, что снуют от машин к кованым дверям, от дверей — то к одной сверкающей под солнцем машине, то к другой.

— Никому... — растерялся Уоткинс.

— В таком случае... — протянул молодой джентльмен, — не желаете ли освободить нас от своего присутствия?..

Помнит хорошо все это Уоткинс. Будто бы странным кажется: не обиделся тогда. За годы учебы столько лишений пережил, столько натерпелся унижений из-за своего нищенского существования, что у мрачного подъезда не почувствовал боли. Зато как взыграла зависть и к этому молодому джентльмену и ко всем людям, снующим от подъезда к машинам! Живут-то как!.. Почему же он не может?..

Вот когда почувствовал пропасть. Учеба позади. Занимается частной практикой, но для настоящей жизни этого мало. Работу в лаборатории еще не начал. А ведь там, в лаборатории, своих, именитых джентльменов хватает. Какая же роль отведена ему, начинающему сотруднику?

Из негостеприимного, холодного Сити перебрался тогда на набережную Темзы, на свою привычную набережную. Между высоченных опор громоздкого моста сновали маленькие прокопченные буксиры. По Темзе фиолетовыми кругами расплывалась нефть. Течение несло щепки, листву. Вода была желто-серой. Рабочая река... Потому так мало гуляющих на набережной, река — не для услады взоров.

А Уоткинсу такое зрелище — само отдохновение. Праздными глазами смотрел на противоположный берег, будто не он, а кто-то другой совсем недавно вместе с бродячими безработными набрасывался на судна-сухогрузы. Строительный камень, носилки со щебнем, бревна, доски... Надо было довести учебу до конца, вот и разгружал, вот и ходил в пыльном, порванном на локтях и коленях костюме. Смущало ли это? Еще бы! Но голод, а еще пуще — стремление стать врачом пересиливали смущение.

На набережной Темзы Уоткинса не покидало видение окованных медью дверей, сверкающих под солнечными лучами машин...

Одни и те же тротуары и дома перед глазами всех людей, одни и те же магазины и рекламы, а жизнь у этих людей далеко не одинаковая... Зависть к лакированным котелкам заставила Уоткинса по-иному взглянуть на Темзу. Грязная, набитая щепками, нефтяными разводьями... И это — предмет его отдохновения?! Будь ты проклята, Темза! Будь проклято все нищенское прошлое...

— Вряд ли сумею выполнить вашу просьбу...

Ах, да! Это русский профессор отказывает в просьбе. Мог бы и не говорить, все прояснилось с первых слов. И этот числит себя среди магнатов. Так оно, фактически, и есть. Именно эти магнаты превратили Уоткинса в полуробота. Начали еще со студенчества, продолжается это по сей день. Думал, борется с собственным унижением, с нищетой, а получается так, что все время увеличивает актив тех самых магнатов. Как были они всесильными, так и остаются. А ты, Уоткинс... Грустно, конечно, а что поделать?..

Что же нужно русскому профессору сейчас? А ведь что-то нужно, не бывает в жизни так, чтобы ничего. Такое время сейчас, что никто просто так ничего не делает. Даже того, что полагается по должности или общественному положению.

Из мягкого, желтой кожи, бумажника Уоткинс достал чековую книжку.

— Будем откровенны, господин профессор. Извините, что я не предложил сразу. Да ведь и разговор у нас еще не окончен.

— Слушаю вас, господин Уоткинс. Пожалуйста, конкретнее, — взглядывая на бумажник, сжимал на коленях руки оробевший Иван Андреевич.

— Деньги выдадут в любом банке, там... в открытом мире. Сейчас получите чек. Сколько хотите за свой положительный отзыв, за признание моих личных заслуг в деле продления жизни человека? Мы одни, нас никто не слышит.

Петраков встал. Бледный, будто вмиг обескровившийся, он отступил на шаг. Но этого оказалось мало, чтобы в одном взгляде, сразу держать всего... господина Уоткинса. А отступать некуда, дальше — стена.

— Вы... что-о? — словно простонал Иван Андреевич.

Уоткинс выронил глянцевитую чековую книжку. Наклонился, и пальцы его задрожали, они будто подпрыгивали на мягкой бордовой дорожке, пытаясь поймать зеленоватые, открытые веером листочки.

Опять — пропасть. Опять, как в тот памятный день... С берега Темзы пришел он в Тауэр. Темные, мрачные стены замка; серые камни, источенные за столетья людскими ногами; плаха, где лишился головы король... И ослепительная вспышка — музейная «Звезда Африки» — самый большой в мире бриллиант. Он здесь же, в Тауэре, за толстыми средневековыми стенами. Но при чем тут «средневековыми»? И по настоящий день кому — плаха, кому — «Звезда Африки» или что-нибудь позначительнее. Поныне все делается людьми и для людей, все укладывается в те же самые часы дня и ночи, отведенные судьбою людям.

Помнит Уоткинс, поразило его сверкание «Звезды Африки» в скипетре. Было время, она принадлежала одному лишь человеку. Какая звезда ожидает его, Уоткинса? А может быть, плаха? Держал же кто-то, держал «Звезду» в своих руках! Почему не такой, как Уоткинс?! Подумал и о плахе... Как близки звезда и плаха, и в то же время какая пропасть разделяет их...

В тот миг он готов был умереть, лишь бы в мрачных застенках замка, среди сверкания национального богатства Великобритании он мог стать рядом со «Звездой Африки», лишь бы в связи с ней называли и его имя...

Ощущение неудачи за неудачей сопровождало всю его жизнь. Многие, кто работал с ним в лаборатории, вырвались вверх, стали известными учеными. А он только и знал, что экспериментировал. Полуробот... Иногда хвалили на ученых советах, но чаще всего ссылались на него, как на человека, подтверждающего сделанное кем-то открытие. Подтверждающего, но не открывшего. Так было сравнительно недавно с препаратом для возбуждения у бодрствующего человека строго определенных галлюцинаций. Не будет ли так и с торможением обмена веществ в живой клетке? Конечно будет, если ничего не организовывать. В жизни ничто не приходит само, даже если и заслужил...

Лишился нормальной человеческой жизни, отказался от любимой женщины — все бросил в надежде, что здесь, в Центре, он станет вровень с сильными мира сего. А это так важно!.. Не один год прошел, как не видит чистого открытого неба, а только сквозь прозрачный купол или с экрана телевизора. Неужели из-за привередливости русского профессора отказаться от голубой мечты? Не нашел пути к русскому, не нашел... Но это еще не означает поражения.

Уоткинс спрятал бумажник.

— Надеюсь, господин профессор, что наш разговор не окончен.

— Окончен! — горячился Иван Андреевич.

— Ну хорошо... Говорить со мной подобным тоном я бы не советовал.

Уоткинс кусал губы. Он начал вышагивать по веранде, то закрывать, то открывать двери комнат, в которых сидели шахматисты и пожилая седовласая женщина.

— Я своими руками много сделал в науке. Не думайте, что научный мир будет вертеться только вокруг вас одного. Кто добился в продлении жизни человека конкретного результата? Я! И нечего с пренебрежением смотреть на меня.

«Не рассыпай бисер перед свиньями...» — с укоризной вспомнил Иван Андреевич мудрость древних. Схлынуло с него негодование.

— Я хочу отдохнуть, господин Уоткинс. Это возможно?

— Возможно!

— Прошу вас... Прекратите хождение. Я к вам обращаюсь, господин Уоткинс. Верните меня в отведенную мне комнату.

— Что-о?! В комнату‑у?.. — Уоткинс схватился за голову. — Да-да... Помню комнату. Извините, господин профессор. Простите, ради бога! Затмение нашло. Прорвалось... Должно же когда-то прорваться наболевшее. Простите. В моей трагедии вы-то при чем? Первый раз видимся... Просто вам в жизни повезло, а я неудачник...

— Очень прошу, покажите обратный путь в мою комнату.

— Хорошо, хорошо... Я вас понимаю. Простите меня... Зачем обратно в комнату? Отдыхайте здесь, подберем комфортабельную квартиру с повышенными удобствами. Свободных квартир много. Живите. Стоит ли до конца портить настроение? Опять придется под одной крышей... Да и карантинные строгости... Сегодня мы вошли без лишней траты времени. А что будет завтра? Я не уверен в завтрашнем дне.

— Хорошо. Покажите, где я могу провести ночь. И еще вот что... В моей комнате осталась бритва, другие необходимые вещи. Велите принести.

— Не беспокойтесь, здесь найдется все. — Уоткинс схватил Петракова за руку и повел по веранде. — Ванна, любые процедуры, если захотите... А уж о белье, о бритве, о прочем... О чем разговор, господин профессор!

Он распахнул дверь и вошел в комнату первым. На стенах в массивных золоченых рамах — старинные картины, на полу — пышный ковер теплых бежевых тонов, кресла, стулья в стиле рококо.

— Здесь вам будет удобно. Воздух, чувствуете, какой? Никто не живет, не проветривали... Вот, пожалуйста, кондиционер. Там — служебные помещения, а вот, если захотите поужинать...

— Скажите, господин Уоткинс, завтра мы в этом же здании продолжим знакомство с научными делами вашего Центра?

— Конечно! Здесь есть что посмотреть.

— А как встретиться с господином Гровсом?

— Зачем? — замер посреди комнаты Уоткинс.

— Попрошу ускорить свой отъезд.

— Аа... Это по его части. Я передам ваши слова о встрече с ним. Спокойной ночи. — Уоткинс раскланялся. Он заложил правую руку за спину и мелкими шажками направился на веранду.

Ночь темная, липкая. Звезды не видны. Из окна недоступны взору Ивана Андреевича купол над городом и небесные светила.

Он вплотную чувствовал холод черной ночи. На стекле от дыхания расплывалась матовая круговина; провел пальцем слева направо, и по стеклу протянулась вороненая полоса.

«...Для чего мне эта ночь? Для отдыха? Но я ничего не сделал, чтобы иметь нормальный отдых. Дома, бывало, с радостью рассказывал о каждом рабочем дне. И все домочадцы знали: ближе, ближе я к своей научной истине. Отдых, предвкушение близкого отдыха — это ли не награда за труд? Потому, наверно, и отдыхать было радостно, безмятежно.

День, ночь, вся жизнь... Безгранична щедрость природы! Человек с малых лет получает впечатления, радости. Природой так и задумано: человек вырастет умным, сильным, таким же бескорыстным и щедрым, как и она, природа, и отплатит ей взаимностью сполна. Вместе они станут могущественнее, добрее. И человек отплачивает... Но чем?

Земля задыхается от недостатка кислорода. В этом деле многие страны будто стремятся перещеголять одна другую.

Земля истощается, ее богатств становится меньше и меньше, а у человека, словно у ненасытной прорвы, все больше и больше разгорается аппетит. Разве все это не влияет на состояние Земли, Мирового океана, всего, что дает жизнь тому же человеку?

Трудно поверить, но теперь уже вплотную прикоснулся к факту: именно человек пытается тормозить жизненные процессы в живой клетке. И — не кощунство ли! — называет свое дело продлением жизни...

Можно поспорить с собою же: рано, дескать, о выводах-то, нужен итог... Вот делать такие эксперименты с людьми действительно рано, еще не хватает знаний! А Уоткинс торопится...

И это тоже современное отношение человека к природе.

Можно было объяснить Уоткинсу свои убеждения... Но ведь он не интересовался ими! Шутка ли, останавливать естественный процесс жизни. Фанатик он, это ясно. В его-то возрасте менять убеждения...»

Вдоль улицы по проезжей части заскользил луч света. Далыше, дальше — и уже где-то в тупике, уже ползет вверх по гористому обрыву. Прожектор? Видимо, прожектор. Как у военных. Зачем он здесь, прожектор? Ведь на улице никакого транспорта, ни единой живой души. А любому из посторонних вообще невозможно попасть под купол.

«У себя дома я понимал всю целесообразность для меня ночи и дня. А зачем здесь?.. Сумбур какой-то во всем окружении, да и в мыслях. И все же зачем ночь, этот прожектор, а завтра — солнце, день? Как я буду в этой ночи, в солнечном дне, если ничем добрым не проявил себя?..»

Иван Андреевич уже понял: устал крепко. Отсюда и сумятица в мыслях. И второй день выдался нелегким, одна дорога из Копенгагена до этого Центра чего стоила.

Но при всей усталости не тянуло спать — сказывалась разница во времени. Вот постель. Белье свежее, на расстоянии чувствовалось — прохладное.

Уже в постели, в темноте Иван Андреевич почувствовал, что вокруг него нет жизни. На потолке, на стенах, во всей комнате никаких отблесков. И — какая тишина... Нет, не тишина, а мертвое беззвучие. Тишина — это иное, в природе — явление временное. А здесь именно беззвучие; ведь оно постоянно, оно, конечно же, вписывалось обязательным условием при создании Центра. Но разве можно ставить рядом два понятия: жизнь и беззвучие?

Жизнь... Иван Андреевич отбросил одеяло, сел, озадаченный новой мыслью. Такого он еще не видел ни в одной лаборатории, ни в одном институте: поразительная заторможенность в работе нервной системы, в обмене веществ... И это при сохранении жизнедеятельности организма! Одно дело — гуманно ли такое исследование, каковы будут последствия у человека. Но сделано действительно что-то новое. Как сделано, какими путями? О‑о, господин Уоткинс, вы, очевидно, далеко не примитивны в экспериментах...

В Иване Андреевиче заговорил ученый. Он уже не думал об усталости, о бессонной ночи. Забыв одеться, он ходил в нижнем белье, босиком, натыкаясь на кресло, на письменный стол, то и дело присаживаясь на взъерошенную постель.

Если удалось добиться такой заторможенности, то ведь можно получить и обратный эффект. В жизни постоянно одно противоречит другому, подчас одним средством приходится решать задачи противоположного характера. Одним и тем же препаратом можно вылечить человека и можно убить.

Иван Андреевич включил свет. На журнальном столике нашел телефонный справочник. Все — по-английски. Отделы научного Центра: «А», «В», «С»... Далее — фамилии сотрудников и ни одного названия должности, затем — номера квартирных телефонов. Вот наконец — Уоткинс.

Показалось, что он еще не ложился. Ответил так быстро, словно дежурил у телефона, и голос бодрый, не заспанный.

— Где я могу познакомиться с документами по вашим экспериментам? Нужны протоколы, результаты анализов.

— Сейчас все будет! — обрадованно ответил Уоткинс.

Иван Андреевич застелил постель и начал одеваться.

Вскоре появился Уоткинс. Он мягко отмерял шаги, ступая на носках лаковых туфель, будто опасаясь кого-то побеспокоить. О его спешке Иван Андреевич догадался: пришел без галстука бабочки, вряд ли это похоже на педантичного Уоткинса. Из желтого, с трехэтажными замками портфеля начал доставать папку за папкой.

— Здесь — протоколы, — сдержанно говорил он дрожащим от радостного волнения голосом и часто взглядывал на Петракова. — Здесь — анализы. Здесь — решения ученого совета...

— Не слишком ли много сразу, перелистать за ночь и то не успею, — развязывал тесемки первой папки Иван Андреевич.

— Как вам угодно, господин профессор, как угодно, — раскланивался Уоткинс.

— Хорошо, оставьте, посмотрю.

От этих своих слов Ивану Андреевичу показалось, что он в гостях ставит себя в положение мэтра. Подобный тон посчитал неприличным для себя. Утомился за день. Потому, наверно, и хочется покороче, а Уоткинс может подумать совсем иное: мэтр...

— Любые пояснения могу дать по телефону, господин профессор. А если захотите, приду в любой час. Даже среди ночи. — Уоткинс по-прежнему раскланивался и пятился спиною к двери.

Итак, документы. Пока ничего непонятного. В объяснительной записке — ссылки на долгую жизнь соединительных тканей. Это хорошо известно Ивану Андреевичу. Достаточно вспомнить Древний Египет... Здесь за три тысячелетия до нашей эры мумифицировали трупы. Прошло столько веков! И вот в наши дни ученые взяли от этих мумий клетки соединительной ткани, положили в питательный раствор. Клетки начали делиться. Значит, они живы! Разве это не наводит на мысль о возможности долгой жизни?

«Резонно, резонно...» — думал Иван Андреевич, перелистывая бумаги. Вот еще ссылка, теперь на окружающую современного человека природу. Крапчатый суслик, самый обычный. Летом, когда активен, он делает до ста, даже до двухсот дыхательных движений в минуту. А во время зимней спячки всего лишь одно, в крайнем случае четыре дыхательных движения. Температура тела у суслика летом обычно бывает тридцать два — сорок один градус, а зимой она падает до трех, даже до одного градуса. Уменьшается и кровяное давление, наступает глубокое торможение центральной нервной системы. Да, имеется нечто общее в поведении клетки соединительной ткани мумии и всего организма суслика зимой. Это прежде всего замедленный обмен веществ. Температура... Что и говорить, ценные крупицы. Значит, Уоткинс использовал подобные предпосылки. Что ж, резонно...

Все же усталость брала свое. Иван Андреевич все больше и больше напрягался над очередными страницами. Буквы порой расплывались. А ведь так можно пропустить важные подробности.

— Хватит, — наконец произнес Иван Андреевич.

Лежа в постели, он чувствовал, как немеют ноги, руки; понимал — наступает забытье.

Когда проснулся, то по привычке протянул теплую, распарившуюся за ночь руку к холодной, с толстым декоративным стеклом, тумбочке, что всегда стояла у его кровати, На этот раз тумбочки не было, значит, не было и часов, чтобы определить время. Открыл глаза. Вмиг вспомнил, где он. Странно, подумал прежде всего не о Центре под прозрачным куполом, а о духоте в самолете после приземления на Талуме...

С веранды доносились мужские голоса. Разобрать можно было только отдельные слова. И по тому, что разговаривавшие то и дело переходили на шепот, Иван Андреевич понял: его ожидают и в то же время осторожничают, боясь разбудить. Ему всегда было неловко, если он заставлял ждать себя.

На веранду вышел всего через несколько минут после того, как проснулся, был тщательно выбрит, аккуратно одет. Сейчас неплохо бы сменить сорочку, но она осталась в саквояже. И все же полосатый воротничок на Иване Андреевиче был без единой складки, брюки, пиджак — словно из-под утюга.

Первым навстречу поднялся с диванчика Гровс. И опять Иван Андреевич отметил его сутулость, больную, перетягивающую все тело вперед, лысую голову.

— Рад видеть, господин Петраков! — пророкотал он. — Как отдыхали? Удобно ли здесь? Если хотите, то оставайтесь в этой квартире. Уважаемый Уоткинс со своими причудами способен лишить хорошего настроения даже ангела. Так что, если вас устраивает здесь, то оставайтесь.

Рядом с Гровсом стоял Уоткинс. Черная с россыпью белого горошка бабочка, внимательно ожидающие встречного взгляда глаза. Учтиво пожал руку.

— Я вам кое-что скажу, — ответил на его вопросительный взгляд Иван Андреевич.

Улыбался Жак, ожидая рукопожатия Петракова. Беззаботностью, ощущением радости жизни веяло от него. В петлицу серого пиджака была воткнута бледно-розовая гвоздика. Цветы не попадались еще на глаза Ивану Андреевичу. Оказывается, есть они здесь, такие же, как и в открытом, без купола, мире. А может быть, они не свои, а привезенные? Рыжеватые волосы Жака волнисто спадали на виски, на впалых щеках играл румянец.

— Я только что принимал морскую ванну. Вы любите морские купания? Каждый раз я заново на свет нарождаюсь, — приветливо говорил Жак.

Был и незнакомый. Невысокого роста, коренастый, он вразвалочку, покачиваясь, подошел к Ивану Андреевичу, склонил голову в поклоне, и его редкие, будто из старой бесцветной пакли, волосы, напомаженные бриллиантином, не сдвинулись при этом, не нарушили пробора.

— Хаббарт, — представился он. На Ивана Андреевича смотрели сквозь круглые стекла очков в золотой оправе узкие, хитроватые глаза, на губах неподвижная улыбка восточного дипломата.

Его отгородил собою Гровс.

— Господин Петраков, примите приглашение вместе позавтракать. — Он развел руками, как бы объединяя жестом себя, Жака, Уоткинса и Хаббарта.

— С удовольствием. Благодарю вас. — Иван Андреевич отыскал глазами Уоткинса. — Мне кажется, маловато той предпосылки, с которой я ознакомился, чтобы вам окончательно избрать направление для такого весьма серьезного эксперимента. Вы не находите?

— Что вы, господин профессор! Предпосылка вполне достаточная.

Уотнинс взглянул на Гровса, на своих коллег по Центру. Всем видом показывал, что разговаривает с Петраковым на равных. Глаза так и блестели: на равных!

— Господин профессор! Животные, которые находятся в спячке, устойчивы к инфекции. Заразим того же крапчатого суслика... Он не заболеет до тех пор, пока не проснется. Но стоит наступить активному состоянию, и грызун сразу начинает болеть. Такую особенность живого организма надо использовать для решения нашей общей проблемы продления жизни человека.

— Все действительно так, — Иван Андреевич согласно кивал. — Все это хорошо известно. И все же — маловато...

— Я упорно ищу средство, которое отодвинуло бы время старческих изменений в центральной нервной системе, — все более оживлялся Уоткинс и глядел уже мимо Петракова на отвернувшегося Гровса. — Найти такое средство — значит отсрочить увядание всего организма, отодвинуть наступление смерти. Как вы смотрите в связи с этим на гипотермию? Жаль, недооценивают в научных кругах это направление. Но я веду исследования и по этому пути. Посредством гипотермии можно изменять состояние центральной нервной системы за счет разницы в температурных коэффициентах различных биохимических и физиологических процессов...

— Послушайте, господин Уоткинс! — поморщился Гровс. — Неужели не будет другого времени для такого разговора?

По тому, как Уоткинс съежился, замолк, было видно: недовольство Гровса немало значит.

— Извините, пожалуйста, — пробормотал Уоткинс.

— Чего там... извините. Мы пригласили господина Петраков‑ва завтракать, а не на симпозиум. Вот и пойдемте завтракать.

Гровс первым направился по веранде к дальней двери, блестевшей полировкой орехового дерева. Шаг его был тверд, сутулая спина казалась продолжением короткой шеи, наполненной силой.

В просторном зале было светло, празднично. Высокие окна, хрустальная люстра, повисшая на длинной, сверкающей позолоченными завитушками цепи, мягкие стулья вокруг вытянутого от двери до окон овального стола, накрытого белой льняной скатертью. Столовые приборы на пять персон были размещены в конце стола со стороны окон.

Садиться не торопились. Гровс, отойдя с Уоткинсом, говорил что-то резкое. На них будто бы не обращали внимания, но никто не решался первым занять место за столом: ждали Гровса.

Рядом с Иваном Андреевичем оказался Хаббарт. Он протирал стекла очков белоснежным носовым платком. Глаза его были вовсе не хитрыми, он щурился из-за близорукости. И улыбка далеко не восточного дипломата. Хаббарт добродушно смотрел подслеповатыми глазами на русского профессора, оттого, что постоянно щурился, казалось — улыбается. «Вот так из-за чрезмерной мнительности можно испортить свое отношение к незнакомому человеку», — думал Иван Андреевич.

— Вас, коллега, какая проблема полонила? — обратился он к Хаббарту. — В какой области практикуете?

Хаббарт засмеялся:

— Меня касаются все проблемы нашего научного Центра.

— О-о, вы — энциклопедист!

— Что вы, господин профессор. Моя сфера — хозяйственная деятельность и управление производством, как сказали бы на промышленном предприятии. Обеспечить всем необходимым научные исследования — вот моя задача. Поверьте, в наше сложное время эта задача в одном ряду с другими проблемами. Даже научного характера.

— Охотно верю. Многое сейчас действительно усложнилось. За что ни возьмись — проблема.

— Вы правы, господин профессор. Рад нашему знакемству. У нас, в Центре, к сожалению, хозяйственная работа отнесена ко второму разряду. Моральная поддержка — великое дело. Спасибо!

— Почему же вы стоите, господа? — недоуменно и неожиданно обратился Гровс к Петракову. — Прошу, прошу, — указывал он на места за столом.

Засуетились, задвигали стульями. Только Уоткинс все еще стоял на прежнем месте; взгляд его был растерянным, на щеках выступили красные пятна.

— А вы чего же? Занимайте свое место, как полагается, — подбодрил его Гровс.

Ножи, вилки, рюмки, фужеры, стопа тарелок, салфетки с вышивкой гладью по уголкам, графинчики, наполненные до самых пробок. Гровс взял один графинчик, налил в свою рюмку.

— Прошу! Каждый беспокоится о себе. Прошу вас, — потянулся он с графином к рюмке Петракова. — Господа! Позвольте провозгласить тост за нашего гостя. Мы рады показать господину Петраков‑ву все, что заинтересует его. Были бы благодарны услышать от него критические замечания по поводу наших исследований. Мы будем бесконечно признательны, если господин Петраков сочтет возможным подсказать нам что-то новое в решении сложнейшей проблемы продления жизни человека. Мы искренно желаем хорошего провождения времени нашему гостю. Просим прощения за то, что в день его приезда, не смогли организовать официальный прием — так сложна наша жизнь здесь, что мы порой становимся рабами своих же экспериментов. Надо везде успеть... Рассчитываем на наше взаимное понимание, профессор Петраков. Итак, за нашего гостя, господа!

Выпили, аккуратно поставили рюмочки. Не менее минуты сидели так, словно кто-то посторонний должен был начать беседу. После молчания заговорил опять Гровс:

— Не скрою, господа, у нас только что состоялся неприятный разговор. — Он глянул на Уоткинса, будто осудил на всеобщее презрение: — Господин Уоткинс хотел заполучить гостя на все время пребывания у нас. Разве это допустимо?

Заулыбался Жак, добродушно посмотрел на гостя Хаббарт. Но никто не обмолвился ни словом.

— Впрочем, почему бы и не допустить? Ведь всякое бывает в жизни. Сколько мы знаем в научном мире великолепных отзывов от уважаемых ученых по поводу разнообразнейших экспериментов, хотя многие из этих ученых даже в глаза не видели не то что сами эксперименты, а... вообще...

Он говорил и говорил, и за столом, как в единый фокус, все взгляды тянулись к нему, руководителю Центра.

— Извините, если не ошибаюсь, то слова уважаемого господина Гровса не относятся ко мне, — сдержанно улыбнулся Иван Андреевич. «Они, Уоткинсы и Гровсы, навязывают желанный для себя отзыв, и они же пытаются обвинять в фальсификации...» — Петраков, раздумывая, двигал по скатерти свою рюмку. — Если позволите, господа, я напомню исторический факт.

— Пожалуйста! О чем речь! — зарокотал Гровс, будто не заметив обиды Ивана Андреевича.

— Очень интересен древний народ майя, не находите ли? — призывая к общему разговору, посмотрел на окружающих людей Петраков. Но никто не отозвался. Было ясно — в присутствии Гровса остальные работники Центра обязаны безмолвствовать. «Вдруг окажутся умнее в речах», — догадался Иван Андреевич. — Любопытна культура майя, неплохо бы кое-чему у них поучиться. Например, борьбе с фальсификацией. Самым страшным преступлением у них считалось извращение исторических фактов. Это было единственное преступление, за которое человек подвергался смертной казни.

— Зачем так жестоко! — засмеялся Гровс.

— Таким путем майя хотели правдиво передать потомкам свою очень нелегкую историю. Так вот, господин Гровс, хотя я не принадлежу к древним майя и живу пять веков спустя после того времени, когда законы были у народа майя в силе, а все же не хочу, чтобы меня казнили.

— Те законы устарели, они давно уже не действуют. Не так ли, господин Петраков?

— Нет, не так. Есть еще казнь собственной совестью. Законы совести не стареют.

— Да ведь вас не заставляют писать отзыв, если того не заслуживает, допустим, работа господина Уоткинса. И вообще, вы приехали разве затем? Я очень рад, что это недоразумение выяснено, теперь, как это принято говорить, полное взаимопонимание. Господа, я провозглашаю тост за наше с господином Петраков‑вым полное взаимопонимание.

Сверкали белизною тарелки, блестели емкие фужеры. «Чего это я начал ершиться? Отзыв... Пусть делают, как хотят». Иван Андреевич заговорил снова:

— Вообще, если уж мы начали о майя, это были очень любопытные люди. Например, год у них состоял из трехсот шестидесяти дней. К ним прибавлялись еще пять дней, но эта прибавка считалась как несчастная. Во время пяти несчастных дней можно было не соблюдать законы, не отдавать долг, позволялось обманывать. Это, кстати, было не только у майя. Такой обычай существовал в Древнем Египте, в Вавилоне, в Индии.

— Господин Уоткинс! — захохотал Гровс. — Вы прощены. Будем считать, что прошел как раз один из тех пяти несчастных дней.

Гровсу пришлись по душе слова русского профессора. Все бесцеремоннее всматривался он в гостя:

— А вы, господин Петраков, оказывается, не медицинский работник, не биолог, а историк...

— Бывает такое, — улыбнулся Иван Андреевич. — Не всегда при первом знакомстве удается определить профессию человека. История — моя старая любовь. Если бы не медицина, стал бы историком.

— Хобби! — многозначительно поднял указательный палец Гровс. — Предлагаю тост за то, чтобы каждый из нас не изменял своему хобби, как это делает господин Петраков.

В зале появилась официантка. Стройна, молода, короткая, «под мальчика», стрижка, на смуглом с густыми черными бровями лице ни улыбки, ни особого внимания к кому-то одному из присутствующих. Нет, все же одному внимание было особое.

Официантка держала поднос с украшенными зеленью салатами из тонких ломтиков ветчины. Вначале направилась к гостю, ни одной дамы за столом не было, поэтому — к гостю, и вдруг круто, на полпути догадавшись о своей оплошности, повернулась к Гровсу. И Гровс, потемневший лицом при ее движении к русскому профессору, сразу же заулыбался, как только увидел рядом с собой молодую красивую женщину. Потом уже остальные мужчины брали с подноса тарелки, наполненные зеленью и ветчиной.

В честь персонала, обслуживающего официальные торжества, редко где можно услышать приветственные речи. Но здесь, в зале, Гровса распирало нетерпение. Он пытался остановить официантку, сновавшую от стола к открытой двери и обратно с тарелками, но она только улыбалась ему в ответ:

— Осталось немного... Одну минуточку...

Гровс встал, загородил собой дверь и заставил ее сесть за стол. Она села на краешек стула, но перед нею не оказалось прибора — лишняя персона.

— Господа! За успехи в науке!

Дружно встали и, пока опорожняли рюмки, девушка успела подойти к Гровсу. Он расчувствовался, казалось, сейчас заплачет. «А он очень стар», — смотрел на эту странную пару Иван Андреевич.

Были еще тосты, много тостов. После официального завтрака разговаривали стоя, кому где было удобнее. Гровс вышел следом за девушкой; Жак рассказывал что-то смешное, и Хаббарт смеялся, то и дело вытирая очки носовым платком; Уоткинс взял под руку Ивана Андреевича и, оттеснив к окну, зашептал:

— Худо мне живется, господин профессор. Кому будет плохо, если вы напишете положительный отзыв? Гровс вмешивается... Запретил знакомить с моими экспериментами. Сказал, что другие, поважнее дела впереди. Даже обязал забрать мои документы, чтобы не утруждать гостя.

— Значит, я больше ничего не увижу? — удивился Иван Андреевич.

— Почему же, увидите. Но я — о документах... Сегодня вас будет сопровождать господин Сенье. У него тоже есть кое-что любопытное. Но уж лучше, я считаю, одно довести до конца, а потом переходить к другому.

Иван Андреевич тоже считал, что если знакомиться с экспериментом, то как можно полнее.

После завтрака Жак сменил Уоткинса.

У Ивана Андреевича еще не стерлась в памяти дорога от аэропорта в научный Центр, и ему не хотелось оставаться наедине с Жаком. Долго и обстоятельно выяснял у него, когда лучше получить свои вещи, оставшиеся в квартире Уоткинса. Потом, сидя на веранде, Иван Андреевич наблюдал, как все быстрее и быстрее прогуливался мимо него Жак. Голос его становился все равнодушнее и бесцветнее. Чувствовалось: обманчиво это равнодушие, нет-нет да и кольнет Жак острым взглядом профессора.

Если бы не положение гостя, то Иван Андреевич без всякой проволочки отказался бы от знакомства с экспериментами Жака. Не верилось в серьезность этого человека, а значит, и в его исследования.

— Вас не устраивает мое общество? — неожиданно остановился Жак напротив Ивана Андреевича. Щеки были красными, словно воспаленными. Видно, что не безразлично отношение к нему русского гостя. — Я не прошу подачки — вашего внимания, я выполняю распоряжение господина Гровса. Скажите ему, если хотите отказаться от меня. Это в вашей власти.

Что ж, хорошо, если Жак понимает ситуацию. Теперь-то, наверно, будет считаться со временем гостя, как тратить его и сколь целесообразна эта трата. Иван Андреевич спросил:

— Далеко ли идти?

— Нет, — сухо ответил Жак.

Лицо его показалось уже усталым. Вел он гостя закоулками между толстых мрачных стен. Окажись один, Иван Андреевич ни за что не нашел бы выхода. Часто попадались на глаза серые бетонные пояса в кирпичной кладке — противосейсмические монолиты, то и дело встречались открытые массивные двери литого железа с могучими рычагами-крюками вместо ручек. Подобные рычаги-крюки видел Иван Андреевич в подвалах своей лаборатории, приспособленных под бомбоубежище.

Жак привел в такую же квартиру, в какой Иван Андреевич провел ночь. Однообразными были эти квартиры — типовой проект.

На крючке у двери висела солдатская шинель. Серо-зеленая, с погонами и какими-то другими нашивками, с выпуклыми, из потемневшего оловянного сплава пуговицами. «Мало ношена, — отметил Иван Андреевич, — на рукавах еще не разгладились складки от упаковки». У письменного стола на спинку маленького кресла из металлических трубочек, обтянутых черным дерматином, был наброшен солдатский мундир тоже со знаками отличия. Рядом с креслом стояли чемоданчик с металлическими наклепками на углах и ранец — обычное имущество военнослужащего.

— Как это понимать? — показал Иван Андреевич на солдатский мундир.

— Так и понимайте: человек разделся, определил свои вещи по надлежащим местам. После этого поступил в наше распоряжение. Эксперимент...

Жак отвечал нехотя, показывал: мне это не нужно. Если бы не команда начальства, то вообще ничего бы не пояснял. Он — научный сотрудник, а не музейный гид.

В квадратном решетчатом отверстии в потолке рядом с двухрожковым, из желтой пластмассы светильником жужжало, и оттуда веяло холодом. Комнату разделяла высокая ширма, серая, утомляющая, без единого узора на полупрозрачной капроновой ткани. За ширмой было сумрачно. Деревянная кровать, около нее низкий столик с множеством флакончиков со стеклянными, туго притертыми пробками, с журналом наблюдений, с переносным прибором для срочных анализов крови.

На кровати под простыней лежал молодой человек. Руки его были заложены за голову, ноги вытянуты, глаза закрыты. Жак включил настольную лампу и уже не обращал внимания на Ивана Андреевича. Тонкие нервные пальцы Жака порхали по груди пациента, выжидающе замирали в поисках пульса, осторожно пальпировали брюшную полость. По уверенным, точным движениям Иван Андреевич отметил опытность экспериментатора. Потом Жак что-то записал в журнал. Задумался, еще записал. И наконец, проговорил бесцветно:

— Я готов ответить на ваши вопросы.

— Это, извините... без предварительных пояснений?

— Чего же пояснять? Для вас, господин профессор, здесь, думаю, мало нового. Вы уже познакомились с экспериментом Уоткинса. Здесь то же самое, только процессы более глубокие. Кое-какие отличия есть, но — пустяковые. Стоит ли на них тратить время?

— Пустяковые, говорите? Думаю, что это — уже кое-что. Я бы просил вас — об этих пустяковых отличиях. Если, разумеется, будет дозволено мне прикоснуться к вашим святая святых.

— Дозволено... Странное слово, — сдержанно улыбнулся Жак. — Завидую, господин профессор. Вам интересно. Одно ваше слово, и по команде нашего шефа вам тотчас преподнесут полное описание всего эксперимента и всех отличий. А у себя дома ваши научные рабы (они же у всех крупных ученых есть) расшифруют. В ваши руки попало бы самое ценное — конечный продукт... А вам, оказывается, лично интересно.

Жак сунул в карман пиджака авторучку, встал и будто приблизился к гостю, который еще так и не присел:

— А мне, господин профессор, признаюсь, нисколько не интересно. Надоело! Более того, осточертело. Одно и то же, одно и то же. Каждый день, уже который год. Да и не согласен я со многим в своей же работе. Например, с термином «продление жизни». — Он вяло кивнул в сторону солдата на кровати. — Сколько времени он будет лежать, столько и я должен около него... киснуть. Но он, будем считать, обеспечен долголетием, а я? Когда стану старой развалиной, кто-то придет мне на смену. — Жак присвистнул сквозь зубы. — Зачем тогда деньги, что я получу за работу в научном Центре? Да и и вообще... — Он покачал головой и отвернулся к капроновой ширме. — А вам, оказывается, интересно. Не обманываете ли вы себя? Я, например, не верю в свою работу. Не верю! — Глаза Жака заблестели.

Иван Андреевич смотрел на него смущенно. Смутила откровенность, а ее — откровенность — он чувствовал безошибочно. Сейчас не играет Жак, не вводит в заблуждение — вот что важно.

— Извините, Жак, в таком случае почему вы... здесь? Вы же свободный человек.

— Контракт! Надолго...

— Извините... Но эксперимент с солдатом, надеюсь, ваше детище?

Жак усмехнулся:

— Кто вам сказал, что это — мое? — Он коротко взглянул на солдата. — Ничего моего нет. И у господина Уоткинса тоже не его. Он пытается что-то предпринять... Господин профессор, и ему, и мне дали точные задания, выделили подопытные организмы. Разумеется, у каждого из нас разные варианты. Вот мы и выполняем задания строго по писаному. А за самоволие... Впрочем, это правильно. Если каждый будет менять строго разработанную систему огромного эксперимента, к чему же придем? Результату нельзя будет верить. А Уоткинс на что-то рассчитывает...

«Итак, задание. Значит, разработкой занимались другие люди. Может быть, тот же Гровс. Вот кому известны все корни...» — задумался Иван Андреевич.

Жака будто подменили. Он уже не был скучным, мысль его обострилась, и он говорил, говорил...

Солдат находится в состоянии, похожем на состояние анабиоза; это вроде зимней спячки у некоторых животных. Вначале температуру тела довели до двадцати девяти градусов. Были использованы медицинские препараты, вводились внутривенно, самым обычным способом. На помощь призвали внешнюю среду, прежде всего — холод. Научный Центр оборудован по последнему слову техники. В каждой квартире, в каждом доме — мощная аппаратура; воздух можно нагревать, увлажнять, можно делать заморозки. Если потребуется — пожалуйста, заморозки во всем городе. Купол — надежная защита от нежелательных факторов...

Рассказ этот доставлял удовольствие самому Жаку, он словно припоминал забытое, будто сейчас экзаменовал самого себя в присутствии постороннего человека и утверждался как специалист. В отрыве от большого мира, в постоянной изоляции от смежных проблем, нацеленный только на сухое следование заданию — в таких условиях немудрено дисквалифицироваться. А он, Жак, многое помнит, знает, поэтому свою работу пытается увязывать с последними достижениями биологии.

Иван Андреевич взял с тумбочки журнал наблюдений. Давление крови, температура тела, биохимические анализы... Удивительно то, что человек жив...

— Скажите, пожалуйста, господин Сенье, меня интересует ваше личное мнение: вы считаете нравственно допустимым такой эксперимент?

Жак засунул руки в карманы, прошел вдоль ширмы.

— А почему я должен беспокоиться о нравственности? Не я, так другой будет на моем месте. Будет! Почему же не поладить мне с собственной совестью?

— Вот-вот, и другой человек, такой же, как и вы, тоже небось рассуждает подобным образом. Так и получается... Все закрыто куполом, хотя и прозрачным, а все же непроницаемым.

— Вы, господин профессор, в злодеи зачислили меня. А ведь прежде всего у вас, у таких, как вы, надо спросить: как допустили преступные исследования на человеке? Я считаю, что этот солдат уже не человек вовсе, а пока еще живая модель. Неизвестно, каким выйдет он из своего состояния, если вообще удастся вывести его. Вы, господин профессор, занимаете высшее положение в обществе, вы и такие, как вы, определяете политику. Вот с вас и надо спросить!

— Позвольте, при чем здесь политика?

Жак запнулся.

— Я хотел сказать: определяете политику в науке... Так и следует понимать мои слова.

Даже при недомолвках Жака спорить с ним Ивану Андреевичу было интересно. Живой человек этот Жак, а не дипломатический протокол с его непроницаемой вежливостью. Он — первый в научном Центре, который не скрывает своих мыслей и чувств. «Это — слабость его? — раздумывал Иван Андреевич. — А может быть, одна из форм протеста? Черт-те что! Язык не поворачивается — подопытные люди... У Гитлера было такое, но тогда властвовал фашизм, а здесь-то, на Талуме, международный научный Центр, здесь решается одна из гуманнейших проблем. Или так велика уверенность в экспериментах, что местные ученые сочли возможным перенести свои наблюдения с животных на человека? Завершающая стадия... Но почему об этих опытах ни слова в печати?»

Иван Андреевич присел на край кровати. Лицо солдата было мертвенно-бледным, лицо юного безнадежно больного человека. Жалость нахлынула на профессора. Он держал вялую, с едва теплившейся жизнью, руку, гладил голую грудь с жесткими кучерявыми волосами. Растормошить бы парня, закричать: что ты испытываешь? о чем думаешь? способен ли хоть что-нибудь понимать в таком состоянии? Как ты попал за эту ширму?..

— Не могли бы вы, господин Сенье, сказать о теоретических предпосылках?

— Могу, — с готовностью ответил Жак. Он уже был собранным, суховатым. — Прошу вас выйти. Не поймите, что... это неуважительное отношение к вам. По нашей инструкции около подопытных не разрешается долго находиться. Тем более двоим. Микроклимат меняется. Мы с вами дышим около него, а это недопустимо. Прошу в соседнюю комнату, за круглым столом и поговорим.

Простыня была холодной, и Иван Андреевич скрепя сердце натянул ее на голую грудь солдата. Представил, как парню неприятно. Впрочем, он ведь ничего не чувствует...

Жак закрыл за собою дверь.

— Прошу, — указал он на первое же кресло около круглого стола, инкрустированного цветными сортами древесины.

Чувствовалось, что Жаку было неловко из-за только что допущенной откровенности — он нервно стучал пальцами по столу.

— С чего начать? — проговорил он вполголоса и оглянулся на дверь. Она была плотно закрыта — достаточная преграда на пути человеческого тепла к солдату. — Вы хотели... о теоретических предпосылках?

Сосредоточенный, ушедший в свою мысль, Жак уже нравился Ивану Андреевичу. Горный ресторан забылся. «Интересно, коллега, что скажете сейчас?..»

— Уважаемый господин профессор, я думаю, что вам известны многие исследования в нашей области. Возможно, я буду говорить скучные для вас вещи...

— Пожалуйста, от повторения истин ущерба не бывает.

— Благодарю вас, это хорошо сказано. Более трех тысячелетий тому назад в Древнем Египте мумифицировали трупы. А в наше время от этих мумий были взяты клетки соединительной ткани и помещены в питательный раствор. Эти клетки ожили. Такое явление позволяет думать...

«Смеется, что ли, надо мной? С чего бы!.. Он не знает, что все это я уже прочитал у господина Уоткинса. Но... придется выслушивать».

Жак уловил потускневшее внимание Ивана Андреевича.

— Вы это знаете, господин профессор? Хорошо, буду говорить короче, но мысль свою продолжу. В летнее время температура тела у сусликов бывает в пределах тридцати двух — сорока одного градуса, а зимой — три и даже один градус. Глубокое торможение центральной нервной системы сопровождается резким уменьшением числа дыхательных движений, падением кровяного давления. Эти исходные данные позволяют...

Иван Андреевич уже не смотрел на Жака. «В чем я обвиняю его? Все по заданной схеме...»

— Извините, об этом я уже прочитал у господина Уоткинса. Да и раньше, признаться, мне было известно. Больше ничего не могли бы сообщить?

Жак задумался:

— Разве этого мало?

— Вы не могли бы связать меня по телефону с господином Гровсом? — попросил Иван Андреевич.

— С Гровсом?! — Удивление, даже испуг прозвучали в голосе Жака. — Ну, если со мною, считаете, все покончено...

Он принес белый телефонный аппарат с длинным шнуром, похожим на тонкую, в чешуйках, змею, торопливо набрал номер. Желание гостя было неожиданным. А коли так, то и Жаку не терпелось отделаться от него: видимо, эксперимент с солдатом не заинтересовал русского.

— Извините, господин Гровс. Я беспокою вас по просьбе господина профессора. Передаю трубку.

Трубка была холодная. Прислонив ее к уху, Иван Андреевич содрогнулся, вспомнив по-ледяному настывшую простыню на груди молодого солдата.

— Господин Гровс, я с большим интересом познакомился с экспериментом господина Сенье. Работа его имеет много общего с работой господина Уоткинса. Я очень благодарен вам... Всего, что увидел, мне достаточно. Поэтому обращаюсь с просьбой отправить меня домой.

Гровс молчал. Наконец в трубке прозвучало:

— Когда хотите выехать?

— Сегодня.

— Зачем так быстро, господин Петраков? Если не затруднит вас, зайдите ко мне, поговорим. Передайте, пожалуйста, Жаку, чтобы он проводил вас. Иначе вы дорогу не сразу отыщете.

По взгляду Петракова Жак догадался: идти вместе. И встал из-за стола.

Он обрадовался решению русского профессора уехать. Если отъезд состоится, то провожать гостя, видимо, поручат опять ему, Жаку. Ты встречал, ты и провожай. А это значит, что вновь представится возможность побывать в горном ресторане.

Нет, никуда русский профессор не уедет... Впрочем, почему не уедет? Он здесь так мало видел, что большого интереса к исследованиям под куполом у него, по-видимому, не возникло. С такой информацией, какую профессор Петраков получил за истекшее скудное время своего пребывания в городке, нет никакого смысла задерживаться здесь. Никто не будет оставлять его. Пусть себе катит.

Жака не беспокоило решение проблемы, над которой трудились ученые городка. Такое беспокойство — у высших чинов, они в ответе. Свои деньги он зарабатывает честно; что полагается по договору, то и получает. Поможет Петраков или ограничится туристским верхоглядством, задержится в городке или уедет — ему все равно. Лучше, если уедет. Пусть господин Гровс повнимательнее отнесется к своим людям, они нисколько не хуже именитых звезд, пусть присмотрится к нему, к Жаку. Может быть, поймет и оценит по достоинству далеко не ординарные способности Жака к серьезным исследованиям.

А пока самое реальное — побывать в горном ресторане. Не одну Лейду знал он в этом заведении, но именно эта девушка в последнее время не выходила из головы. С кем жить, когда вернется в Европу? Намного ли те женщины лучше ее? Известны они ему, хорошо известны. Сплошная личина... Эта откровенна, значит, ни о каком обмане друг друга речи не может быть. Уже подходит время думать о возвращении отсюда, о своей дальнейшей жизни. Заработала она хорошо, здесь все хорошо зарабатывают, так что нищенствовать не придется. Да и он часть накопленных средств может кинуть на устройство общей жизни. Ему казалось, если он приложит силы, чтобы вместе возвратиться из городка, да если еще предложит выйти за него, то она не только согласится, но и, думается, вернее человека ему будет просто не отыскать. И собою хороша. А то, что здесь она ведет не совсем праведный образ жизни... Что ж, она — здесь, другие, в том числе и замужние, — там, под открытым небом... Велика ли разница? Видимо, от этого никуда не уйти, так уж устроена жизнь. Надо выбирать наименьшее зло.

В Париже была одна знакомая у Жака, значительно моложе его и... сообразительнее. Светленькая, сероглазая, вся пепельных тонов. Сказывала, предки ее из-под Кракова, полька, значит. Врала, конечно. Потом призналась в минуты горячей откровенности: северянка она, из Нормандии. В Париж приехала искать счастье. В чем оно, ее счастье, она еще не знала, но уже искала. Ну а насчет Кракова... Для экзотики это, не так уж много полек в Париже, чтобы затерялись они среди француженок... Лишь бы необычностью привлечь к себе внимание, а там считай ее хоть из Гренландии, хоть из Антарктиды.

Любопытная особа, нередко норовила заменить жену. Частенько подсчитывала: если бы они встретились до его женитьбы, можно было узаконить их отношения или нет? Получалось — невозможно, слишком молода была для замужества. Он утешал, что, конечно, можно, в жизни куда сложнее вещи случаются, и — ничего, чаще всего решается все благополучно, а сам понимал, сколь откровенно неправдоподобно его вранье, и изучающе следил за нею. Она тоже обманывала, потому что с ее умом не понять этого значило просто дурачить себя, но делала вид, что в его словах — истина и сама судьба свела их слишком поздно.

Она не стеснялась выпрашивать у него деньги, чаще всего на мелкие расходы сотню-другую франков — просто в данный момент у нее не оказалось денег, а они потребовались. А однажды попросила довольно значительную сумму — у нее возникли непредвиденные трудности.

За деньгами они вместе направились в небольшой банк. В кассовый зал она не пошла, а села на широкую скамью у фонтана в сквере. В этот день она была странной. На щеках вспыхивал пятнами румянец, в порывах возбуждения она говорила быстро, чего с ней раньше не случалось, в глазах таилась настороженность.

Вернувшись из банка, он показал деньги. Ее глаза обрадованно заблестели.

— Надо бы в конверт, неудобно так-то, — заворачивал он деньги в газету.

— Ничего, ничего, — тянула она руку за свертком. Кинула его в сумку, встала, намереваясь уйти.

Жак почему-то обратил внимание на ее неряшливый вид. Кофточка на груди была без пуговицы и заколота на скорую руку обычной иголкой, юбка обвисла и потому сзади казалась длиннее. Раньше Жак такого за нею не замечал, раньше на встречу с ним она приходила аккуратно одетой и причесанной. «Что-то изменилось...» — мелькнула у него мысль.

— Вот я и рассчитался с тобой, — улыбнулся Жак.

Обычно он позволял себе и не такие шутки — все сходило, вместе смеялись и быстро забывали. Сейчас же она вспыхнула, резко метнула злой взгляд:

— Ты за кого меня принимаешь?! Все верну, не беспокойся. Или не понимаешь, что говоришь?

Жак не стал отвечать. Она же хорошо знает, кто она для него, женатого человека. Не стоило говорить об этом. Уходила она по аллее сквера быстро, ни разу не оглянулась и не махнула на прощание рукой.

Обычно не проходило дня, чтобы она не удостоила его своим вниманием: то по телефону позвонит, то встретит едва ли не в первый же выход его из квартиры на улицу. Но вот... исчезла. Проходили неделя за неделей. Исчезла!..

И все же они встретились. Как ни велик Париж, а видно — судьба. Наряженная, располневшая, с выражением полного превосходства над толпой, она шла с молодым чернявым мужчиной и вела за руку мальчишку лет пяти-шести, похожего на этого мужчину. Семья. А говорила — незамужняя... Взгляды их встретились. Чего больше увидел Жак в ее глазах? Просьбу не ворошить пережитое или самую обычную наглость: ну как? Задержала взгляд на долю секунды на его лице и наклонилась, будто бы поправляя воротничок рубашки сына.

На том и расстались. Жак возненавидел ее. Ему хотелось наговорить ей дерзостей, не стесняясь в выражениях, назвать своими словами, кто она, если даже сравнить с профессиональными женщинами публичных домов. Он хотел встретить ее еще раз и, невзирая на мужа и сына, подойти и все сказать.

Прошло время, перебесился. Сам себе объяснял: не могла же тянуться эта связь вечно! Каким виделся ему конец? Как ни раздумывал, ничего предположить не мог. А она выбрала для себя самый выгодный ход. И семью сохранила, и деньги... достала. Ну и зачем же рвать и метать? О какой порядочности по отношению к себе можно вести речь, если сам далеко не порядочен по отношению к близкому человеку — к жене?..

Лейда казалась ему теперь тем человеком, с кем можно создавать новую жизнь, когда закончится контракт и они уедут из научного Центра. Всего, конечно, можно ожидать от людей ее профессии. Впрочем, от каждой женщины всего можно ожидать. Что же теперь, шарахаться от них ото всех?

Как решится дело с отъездом русского профессора? Уехал бы... И тогда в горном ресторане Жак не только приятно проведет время с Лейдой, но и начнет с ней серьезные переговоры.

Иван Андреевич опять сидел в просторном кабинете господина Гровса. Теперь уже один, без Жака, — Гровс попросил его побыть в приемной. Оконный свет расплавился под ногами в ворсе ковра, стал палевым, и было душно. Несвежее, удушливое тепло поднималось снизу — это вскоре понял Иван Андреевич; значит, отопление проложено под полом, никаких тебе радиаторов и труб по стенам. Вспомнилось, что в городке под куполом — везде кондиционеры. Почему же в кабинете застоявшийся перегретый воздух? Расстегнув пуговицу воротника рубашки, он подергал за галстук, оттягивая вниз. Полегче стало, но не настолько, чтобы совсем ушла жажда свежего воздуха.

— Извините... — Гровс встал из-за стола, грузно пригибаясь при каждом шаге, подошел к стене, надавил на белую выпуклую кнопку. Зашумело под потолком, потянуло резким до ощутимой остроты холодом. — Я давно не был в этом кабинете — всё дела. — Он вернулся за стол, щелчком сбил с сиденья кресла маленькую блестящую скрепку, выпавшутю из пачки бумаг. — Значит, ехать? — с обидой посмотрел он на вост.

— Да, господин Гровс, — упрямо смотрел на хозяина кабинета Иван Андреевич. Теперь не отступать... — Спасибо за гостеприимство, надо ехать. В моей лаборатории тоже накопились дела.

— Что ж, силой удерживать не будем. Очень жаль, господин Петраков, в самом начале оборвался ваш визит. — Раздумывая, Гровс изучал гостя.

— Ехать надо, ехать... — твердил Иван Андреевич.

От своего упрямства ему становилось легче, определеннее, и он уже уверовал, осталось немного: для порядка — чего не миновать, прежде чем распрощаться с хозяевами, — поделиться впечатлением от экспериментов Уоткинса и Жака, высказать возмущение по поводу бесчеловечных опытов, тогда — на самолет. Грустно, конечно, тревога в душе от этих экспериментов. И то дело — увидел мало кем виденное, все он запомнит и обдумает. А уж холодная по-ледяному корочка белой простыни на голой груди солдата навсегда останется в сознании. Большего, надо полагать, здесь не увидеть, не услышать.

Разговор не ладился. Гровс сжал пальцы в тугой замок, отчего образовался двойной кулак, и этим кулаком, как высушенной деревянной кувалдой, ритмично постукивал перед собою по столу.

— Слишком большая роскошь для меня — долгое пребывание в гостях, — говорил Иван Андреевич, глядя на руки Гровса.

— А мне кажется, что вы заспешили. Это, конечно, ваше дело, но мне, как хозяину, все же неприятно.

Иван Андреевич не чувствовал неловкости от такого признания.

— Господин Гровс, я не буду кривить душой. Ваши эксперименты на людях я не приемлю. Это — преступно! С научной точки зрения они однообразны. Допускаю и такое: в других секторах, возможно, проводят еще какие-то опыты, но мне их не показывают.

Гровс раскатисто захохотал:

— Признаюсь, я даже не задумывался об этом. Вы — щепетильный человек. Вы правы — про однообразие экспериментов и про существование других опытов. Но зачем они вам? Разве мало того, что увидели? Освойте ту порцию, что была выделена, потом уж за другую.

«Вон как!..» — только и подумал Иван Андреевич. Неожиданно и до невероятности просто согласился Гровс с его догадками. Прямота Гровса немного разоружила. Впрочем, разоружила ли? Если бы Гровс не признался, разве он, Иван Андреевич, перестал бы сомневаться в своих только что высказанных предположениях?

— Хорошю, господин Гровс, берем ту порцию, как вы только что выразились, какая была выделена. Имею в виду теоретические обоснования экспериментов. У господина Уоткинса в качестве примеров — деление клеток соединительных тканей египетских мумий, потом — суслики. У господина Сенье — то же самое. Непонятна такая ограниченность: при схожести главной сути опытов у них все же есть разница, а в объяснении — все под одну гребенку.

— Вон что вас озадачило‑о... — Гровс откинулся на спинку кресла.

— Да, озадачило. Давайте вспомним, господин Гровс, сколько лет прошло со дня первой публикации материалов о жизни клеток соединительных тканей?

— Ну зачем так, господин Петраков?.. Мы с вами знаем, как давно это было. Не надо экзаменовать друг друга.

— Это — не экзамен, а уточнение позиций. Если еще вспомнить давность исследований на сусликах... Что же получается, за прошедшее время ничего нового? Вот вам объяснение. Со мной или не хотят говорить о науке с нынешних высот, или не могут. В любом случае мне здесь делать нечего. Вот, господин Гровс, причина моего отъезда.

— Понимаю. Вопросов больше не задаю. Билет на самолет и машина до аэропорта будут у вас своевременно.

Гровс встал, прошелся по кабинету. На лице по-прежнему багровели пятна, в напряженных шагах — сдержанность и достоинство.

Иван Андреевич готовился раскланяться.

— К вам просьба, господин Гровс. Хотя я и не имел чести быть представленным первому лицу вашего научного Центра, все же передайте ему, пожалуйста, мое возмущение опытами. Об этом я не смогу молчать. Разве допустимо?!

Гровс поморщился.

— Первое лицо бывает здесь редко. Он — слишком большая величина, чтобы торчать на далеком острове. До черновой работы он, так сказать, не снисходит... Технические средства контроля таковы сейчас, что на континенте он ежеминутно в курсе текущих дел. Считайте первым лицом меня. Да разве в этом дело? Для чего нам официальная дипломатия? Проще бы с вами хотелось!

Он с сожалением смотрел на Ивана Андреевича, как на что-то ценное и нужное, что — увы! — уже ускользнуло.

— Вот что, господин Петраков! Давайте на прощание выпьем по чашке горячего кофе. Не возражаете? Или, если хотите, закатим настоящий торжественный обед. Прощальный!

— Спасибо... Зачем такое беспокойство? — нетерпеливо ерзал на стуле Иван Андреевич. («Жаль старика Гровса, видно, не по своей воле попал он в затруднительное положение с этими опытами, со всеми теоретическими предпосылками. Все, что говорили Уоткинс и Жак, — это схема, а уж если действует утвержденная в верхах схема, то вправе ли Гровс нарушить ее?») — Спасибо... Обойдемся без прощального обеда.

— Что вы, господин Петраков! Разве так можно?

Гровс прижал пальцем клавишу серого квадратного микрофона, стоявшего рядом с телефонным аппаратом, закашлялся от охватившей нежности:

— Региночка... Нам кофе... Нет, милая, зайди лучше, тут поговорим.

С дежурной улыбкой, отработанной за время службы официанткой, и внимательным взглядом вошла из соседней комнаты Регина Мартон. Будто не видела гостя и хозяина кабинета, будто ее выставили рядом со служебным столом Гровса как образцовый манекен. Опять Иван Андреевич обратил внимание на ее аккуратную «под мальчика» стрижку, на густые черные брови.

— Создаст же природа такое чудо! — разгорелся взгляд Гровса.

Регине, видно, привычны такие слова — никакой реакции. Стояла и ждала распоряжений.

— Наш гость! — указал Гровс на Ивана Андреевича. — Ты уже видела его, знакома. Господин Петраков кофе желает.

— Вы ошибаетесь, господин Гровс. Я ничего не хочу.

— Полноте!

Настойчивость хозяина была неприятна Петракову, но он не прервал восторга хозяина, пока Регина о чем-то раздумывала, глядя в глаза Гровса, пока четко по прямой уходила в открытую дверь. И когда ушла, спросил:

— Меня кто-нибудь проводит до аэропорта?

— Конечно! — спохватился Гровс. — Извините, пожалуйста, расчувствовался. Вас проводит господин Жак, у него не бывает осложнений с администрацией аэропорта.

Работать Регина умела. Будто ее не было в кабинете, промелькнула бесшумно раз-другой, и на столе дымится кофе, играют светом коньячные рюмочки.

— Прошу вас, господин Петраков, за вашу благополучную дорогу. — Гровс торжественно поднял рюмку.

— Не могу... Так что... не надо с этим коньяком, господин Гровс. Мне бы искупаться в бассейне. Морская вода перед дорогой...

— О чем речь! Сколько угодно... Наслышан о вас, как о большом знатоке по части активного отдыха человеческого организма. Наслышан: все, что вы делаете, делаете с глубоким знанием. Понимаю: бассейн не случайность.

— А как же?! Вы, очевидно, слышали о любопытных экспериментах — отдых человека и вода? Это в связи с желанием искупаться.

— Не припоминаю... Интересно... — задвигал рюмочку по столу Гровс.

— Один из них — предупреждаю, это не мой эксперимент — сводится к следующему. Исходные данные: во время сна человек все же устает, он испытывает напряжение от тяжести собственного тела. Ученые сделали кровать-ванну, заполнили ее десятипроцентным раствором соли. В ванне поддерживалась температура человеческого тела. И вот для полного отдыха человека — а он спал в такой ванне в плавучем состоянии — было достаточно трех с половиной часов вместо восьми. Любопытно, не правда ли? Но по такому пути ученые не очень далеко ушли. Прежде всего потому, что в будничной жизни это неприемлемо. Значит, бесперспективно. Представляете, кто-то поехал в командировку... Или кто-то вообще имеет разъездной характер работы, а таких немало... Что же, они должны разъезжать вместе со своей ванной?..

— Представляю, человек в пути, а за ним носильщики ванну тащат... — засмеялся Гровс. — Но в целом, знаете ли, все же что-то есть.

— В моих работах предпосылки другие. И совсем уж не похожи на те, что... в ваших экспериментах. Противоположны! — Иван Андреевич машинально поправил галстук, заговорил резко, будто укоряя Гровса: — Во время сна клетки наши, мышцы должны освободиться от продуктов жизнедеятельности. Лишь после этого человек бывает свежим, отдохнувшим. Но для такого очищения клеток требуется в среднем восемь часов. Много! Я обратился к химии, физике, биологии. Изобрел новые препараты, разработал свою систему. И — получилось. Думаю, что неплохо. Живые клетки значительное время бывают бодрыми, свежими, активными. Отсюда и прямое влияние на продление жизни организма. Это не торможение жизни, а наоборот... Возьмем, к примеру, те же склеротические явления...

— Извините, господин Петраков, — Гровс сосредоточенно смотрел на зажатую в пальцах сверкающую рюмку, — вы добились высокой активности организма. При всем последующем не отмечалось угасания жизнедеятельности. Это именно так?

— Да, вы поняли верно.

— И еще. Означают ли ваши выводы, что можно добиться положительных результатов при выходе организма, скажем, из состояния анабиоза? Понимаю, здесь своя специфика. Но ведь и ваша система, надеюсь, не догма.

— Конечно.

— Вот-вот, это и важно для меня. Значит, результаты ваших исследований надо рассматривать более широко, нежели, скажем, просто ускорение отдыха. Здесь, вижу я, очень существенно повышение жизнедеятельности. А это при наших экспериментах, как, например, с солдатом, интересное добавление. Только не обвинят ли вас ученые круги в том, что вы слишком большую ставку делаете на свою, будем говорить без дипломатии, весьма локальную систему при бесконечно огромной цели — продлении жизни человека?

— Трудно сказать... все может быть. Когда обнародовал результаты действия моей системы, еще не сформированной окончательно, на организм, тогда меня обвинили в шарлатанстве. Теперь-то мы знаем, немало ценного было вообще исключено из медицинской практики по такому обвинению. Ставился под сомнение даже вековой опыт народной медицины.

— О да‑а... — согласно закивал Гровс. — И я пережил это. Однажды я позаимствовал у народа радэ во Вьетнаме способ лечения людей, укушенных змеями. Очень эффективный метод, я хотел внедрить в свою практику. В результате я прослыл шарлатаном. У народа радэ есть такая пословица: «Не управлять женщине слоном, не веять рис мужчине». Мои оппоненты на одной конференции заявили: «Не быть Гровсу слоном, не сорить людям в глаза рисовой пылью». Искажено грубо, а все же главное было сказано. Пришлось отказаться от своего же дела. Иначе неизвестно, как себя повели бы тогда мои друзья по акционерному обществу.

— Вы — ученый и в то же время акционер? — поднял голову Иван Андреевич.

— А чего же в этом необычного? Наука и прибыль в нашем деле рядышком. Это испытано до меня.

— Понятно... Сложности, господин Гровс, в науке естественны. Например, как не считаться с таким фактом. Шарлатанство ли это? У ирокезов, эскимосов и маори на Новой Зеландии роженицы не выкармливают своих детей. Им — молодым — надо работать. Младенцев обычно сдают на руки бабушек. Шаман, он же лекарь, изготовляет снадобье, дает пожилым и даже совсем старым женщинам, и у них появляется молоко.

— Слышал... О-о, сколько в жизни еще непонятного! — живым огнем горели глаза Гровса. — Господин Петраков! Вот бы поработать рядом с вами. Искреннее желание! У нас большая тревога: с этим солдатом ничего не получается.

— Как это — ничего не получается?

— Да, признаем неудачу. В первой стадии эксперимента мы хорошо сработали. Видели, в каком состоянии находится солдат? Это предусматривалось планом опыта. Прошли намеченные сроки, а мы не можем вывести его из такого состояния. Представляете наше положение?

— Меня больше беспокоит положение солдата. Он погибает. Уму непостижимо, как вы могли пойти на такое.

Из узконосого пузатого кофейника Гровс налил кофе, помешивая его ложечкой, удрученно засопел:

— Помогли бы, господин Петраков... Посоветовали бы что-нибудь. Большого труда вам не составит.

— Что вы, господин Гровс! — Иван Андреевич даже отодвинул от себя кофейную чашку, будто окончательно, еще до отъезда, отмежевался от экспериментов научного Центра и от самого Гровса. — Мне надо ехать.

— Хорошо, уедете. — Гровс тоже отодвинул от себя кофейную чашку и взглянул на Петракова: — Но прежде всего хочу показать вам нечто чрезвычайно важное. Это займет немного времени.

Он не стал дожидаться согласия Петракова. Вышел из-за стола, открыл книжный шкаф и вынул пухлую папку, порылся в ней, взял несколько листов.

— На всякий случай, — поднял Гровс эти листы для обозрения Петракова. — Если у вас появятся вопросы...

— Н-ну, если ненадолго... — раздумывал Петраков.

— Идемте, идемте, — торопил Гровс.

По улице они шли молча. Гровс свернул во двор большого дома, остановился напротив длинного многоэтажного строения, похожего на солдатскую казарму.

— Здесь жили строители городка, — указал Гровс на казарму. — Сейчас используем для экспериментов. Прошу вас, — направился он к узкой, плотно закрытой двери.

В темном лестничном колодце Иван Андреевич уловил знакомый запах формалина. Что здесь — анатомичка, лаборатория, больница? Следом за Гровсом он шагнул с лестничной площадки в бесконечно длинное помещение и... застыл.

На всю длину казармы по обе стороны узкого прохода тянулись два ряда железных солдатских кроватей. На них, как по команде заложив руки за головы, лежали мертвенно-бледные парни. Головами — к стенам, ногами — к проходу между кроватями. Ни больничного покашливания, ни осторожного шелеста постельного белья. Пропитанная формалином тишина. Казарма мертвецов.

— Да что ж это такое!.. — прошептал Иван Андреевич. Он вцепился в руку первого же парня, пытаясь выдернуть ее из-под головы.

— Не трожьте! — властно остановил его Гровс. — Инвалидом человека сделаете.

— Да-да, нельзя... Понимаю... — всматривался Иван Андреевич в лица парней. — Это все... солдаты?

— С чего вы взяли? Нет, гражданские добровольцы. За большие деньги. Мы отбирали только подходящих по здоровью.

Иван Андреевич осмотрел одного парня на первой от входа кровати. Знакомая клиническая картина: все было как у солдата, которого показывал Жак. Осмотрел следующего — ничего нового. Один бледнее другого. Сколько их — рота? А может быть, больше? Что бы ни говорил Гровс, но Иван Андреевич не мог отбиться от мысли: перед ним солдаты. Не исключено, на втором, третьем и других этажах лежат такие же люди. Там, скорее всего, другие варианты эксперимента. Значит, все, что проведено в квартире над одним солдатом, здесь проверяется в массовом порядке. Обычный принцип исследователей. На тумбочках лежали журналы наблюдений, они были заполнены разными почерками.

— Такой объем работы... Как же успеваете? — указал Иван Андреевич на один журнал наблюдений.

Гровс был доволен: казарма произвела впечатление на Петракова.

— У нас большой штат. Почти все специалисты живут за пределами этого городка. Постоянно держать их рядом с экспериментом пока нецелесообразно, поэтому — за городком. Приезжают сюда строго по графику, как требует дело. А такие... Жак, Уоткинс — руководят. Но вы же видели, какие они... Убедились в их квалификации...

Иван Андреевич промолчал. Да, он обратил на это внимание, когда речь шла о теоретических предпосылках опыта над людьми. Но почему он должен говорить об этом?

— Скажу откровенно, господин Петраков, не только они, но и я ничего не могу сделать. До сих пор предпринимаем кое-что, но... — Гровс вздернул брови, задумался. — Это... алхимия.

— Видите, что получается, — все еще всматривался Иван Андреевич в лица парней. — А вы толкаете меня тоже быть алхимиком.

— Не толкаем, а просим помочь выбраться из этой алхимии! У нас, в научном Центре, нет никакой теории. Не было и нет!

Гровс уже был раздражен. Он будто не просил, а диктовал, приказывал. Встречалось такое у Ивана Андреевича, за подобным тоном у оппонента чаще всего скрывалась беспомощность. Это — слова отчаяния.

— Она, теория, вся там, на материке. Здесь лишь практическая часть эксперимента. Практическая! Но вы не только практик, но и теоретик. Кто, как не вы, сможет помочь нам непосредственно здесь, в Центре? Никто!

Иван Андреевич медленно шел по казарме между железными кроватями. В машину бы и — на самолет... «Теория на материке... Здесь — практическая часть...» Почему же темнили с самого начала? Нет, не темнили. Ни на международной конференции, ни во время бесед в научном Центре не было разговора о теории или отдельно о практике. Их единство понималось само собой, как естественное. «Здешние сотрудники — исполнители. Вот в чем дело. В проведении экспериментов они следуют путями готовых разработок, — раздумывал Иван Андреевич. — И конечно же, докладывают результаты... Даже хорошо это придумано. Уж не здесь ли идеальные условия для опытов? Но мне зачем все это?.. Убить столько времени, преодолеть тысячи километров, чтобы оказаться перед таким фактом...»

— От вас, господин Петраков, потребуется всего несколько дней. Даже по нашим скудным теоретическим материалам вы сможете добраться до истины. — В голосе Гровса не было уверенности. Он уже заискивал и, заискивая, пытался казаться непринужденным.

— Запросили бы помощь от своих теоретиков, — холодно посоветовал Иван Андреевич.

— Была помощь, но... безрезультатная! А за эксперименты я отвечаю. Не они, а я! Им-то что, набросали на бумаге левой рукой и — выполняй. Они — в верхах, а верхи, как известно, всегда правы, даже порой в своих заведомо неверных предпосылках. Чем я докажу, что они неверные? Кто услышит? Для этого нужна сила, вот тогда... А у меня здесь нет такой власти, чтобы хорошенько потрясти моих теоретиков на материке.

«Разволновался...» — изредка взглядывая Иван Андреевич на Гровса.

— Проваливается эксперимент... Понимаю, советовать — значит разглашать, может быть, свою работу. Дело ваше, не советуйте... После публикации, когда узаконится ваше авторство, тогда проще будет... Пока не разглашайте, да и с экспериментом — черт с ним! Мало ли в жизни было провалов, добавится еще один. Может быть, наши теоретики правы, мы здесь ошиблись при исполнении. Разве теперь установишь?..

Нет, не жаль Гровса. Он сам как жалеет людей?.. Перед Иваном Андреевичем лежали молодые парни; у каждого из них такой вид, что, кажется, одной ногой они на краю могилы. Холодная, жесткая от крахмала простыня, голая грудь... Вздохнул Иван Андреевич. Окинул взглядом казарму, будто определял: неужели не сумею? В душе загорелся азарт исследователя. «Уехать! Бросить и уехать», — противился азарту трезвый голос. И опять взглянул на бесконечный ряд железных кроватей. Бросить... Уже чувствовал, сил не хватит выйти за пределы городка. Он уйдет, а люди здесь погибнут. Не станет этих парней, шахматистов, пожилой женщины. Он, может быть, не спасет их, не удастся, но ведь это совсем другое дело, если он все же попробует...

— Почему вы так уверены, господин Гровс, что я смогу решить чуждую для меня задачу? Даже в собственных экспериментах я не всегда бываю уверенным.

— Вы-ы?.. Не кокетничайте...

— Не надо так, господин Гровс. В подобных случаях мне всегда приходит на память древняя восточная мудрость. Люди обращались к богу с мольбой: «Господи, дай мне силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить; дай мне мужество, чтобы бороться с тем, что я должен изменить; дай мне мудрость, чтобы суметь отличить одно от другого».

— Хорошие слова... Только не всегда человек следует им.

— Вы правы, господин Гровс. Вижу, люди пропадают... по вашей милости! Я попытаюсь... Не получится — так тому и быть. Совесть будет чиста.

— О, святая мадонна!.. — Гровс стиснул своей сухой клешней руку Ивана Андреевича.

Оказалось, что в городке не заблудишься. С каждого перекрестка рукой подать до любого конца улицы. Если идти к воротам, через какие провел Жак, то серая, с громоздко нависшими скалами стена виделась мрачной, крутой, недоступной, а с противоположной стороны — гладкая покатость, да такая, будто ее утюжили катками.

Иван Андреевич один, без провожатых, сходил в бассейн, выкупался на прежнем, «для прочих», месте — не забылось наставление Уоткинса. Возвращаясь в квартиру, он еще с веранды услышал возгласы и смех. Посередине первой, самой большой комнаты стоял круглый стол, накрытый белой скатертью, уставленный бутылками и закусками. У стола хозяйничали Жак, Уоткинс и Хаббарт. Они уже раскладывали вилки и ножи, и было видно, что домашние хлопоты им в радость — раскладывали тщательно, то и дело любуясь своей работой.

— Это что же такое? — изумленно остановился у двери Иван Андреевич.

— А-а, явились!.. — приветливо поднял голову Жак. — Устроили вам праздник. Будет мальчишник.

— Спасибо... Но, право же, нет повода...

— Как нет, господин профессор? — улыбался Уоткинс и щурил глаза. — Теперь вы наш. Остались в научном Центре. Для нас это не рядовое событие. Мы уже информированы, вот и решили отметить... — обвел он вытянутой рукой накрытый стол. — Прошу вас. — И услужливо отодвинул для гостя стул.

Искусственными, театральными показались его жесты, нарочитыми слова. «Как всегда, чрезмерно мнителен», — урезонил себя Иван Андреевич.

Рассаживались чопорно, клали руки на колени и будто выжидали, что со стороны кто-то подаст команду начинать. Вдруг всполошился Уоткинс:

— Где мои любимые томаты?

Тотчас из-за стола выскочил Жак и бросился в соседнюю комнату. Вернулся он с тарелкой, полной красных, налитых соком помидоров. Уоткинс придвинул тарелку к себе. Вожделенно осматривал он каждый готовый лопнуть от одного прикосновения помидор, на порозовевшем лице заиграло счастье. Тут же, не отрывая взгляда от тарелки, он осторожно полоснул ножом по самому крайнему помидору, посыпал его перцем и солью:

— Этот мне подойдет. — Нацелившись ножом на следующий помидор, он осмотрел его, ощупал со всех сторон: — И этот подойдет. Почему самые вкусные вещи подают гостям? Разве хозяева — люди низшей породы? Это меня обижает, господа. Церемония гостеприимства, скажете. Чепуха! Я тоже человек не из отряда мелкоты...

Жак и Хаббарт настороженно косили глазами в сторону Петракова. Даже им, хорошо знавшим Уоткинса, такие слова были в диковину. Иван Андреевич молчал. Его будто обдали из-за угла холодной водой. Нет, нельзя нараспашку здесь, нельзя... Он окинул взглядом сверкавшие тарелки, громоздко встопоренные зеленые салаты.

— Уж не мое ли присутствие обижает вас, господин Уоткинс? — тихо спросил Иван Андреевич, не повернув головы в сторону соседа.

— Как понимать — это ваше дело, — с готовностью отозвался Уоткинс. Он пытался казаться наивным, однако всеобщее молчание оголило, выставило фальшь наружу. Понял, придется объясняться не пустяковыми оговорками, а всерьез. — Эгоист, скажете? Все мы такие, только я один среди вас объясняюсь напрямую. Вот и все!

Недовольно склонился над тарелкой Иван Андреевич. «Вот какие ученые... Вот так помощнички у Гровса...»

— Все равно, господин Уоткинс, это — бесцеремонность. Не пойму вас... Хорошо ведь, когда людям делаешь приятное, правда? А вы...

— Ну что я!.. — твердел голос Уоткинса. — Каждый человек действует по-своему. Поздно мне перевоспитываться, на своей шкуре испытал: если проворонишь что-то очень важное для себя, то никто не протянет на подносе... Не нагоняйте туману, господин Петраков. Томаты — дело пустяковое. Речь о большем. За столом узкий круг, можно быть откровенным. Даже в мелочах бытия, как вы заметили, я не маскируюсь. А вы?.. Ну, это ваше дело. Пардон, господа! В своем кругу позволяю себе быть просто человеком. Кому нравится всю жизнь находиться в дипломатическом фраке, те пусть... как хотят. Повторяю, я высказался, господа!

— Действительно, высказался!.. Постыдились бы!.. — возмущенно колол взглядом Уоткинса покрасневший Жак. — Не о дипломатии речь, а просто о человеческом приличии.

— Он наш, наш! — коротко тыкал пальцем Уоткинс в сторону Ивана Андреевича. — Чего же тут... приличие... Со своими людьми можно попроще. Вы еще молоды, Жак, а я уже нахлебался жизни. Убедился: быть везде самим собой — великое дело! Реже проигрываешь. Другим людям проще с тобой.

— Жаль, торжественный обед поломался, — будто кого-то укоряя, блеснули очки молчаливого Хаббарта.

Иван Андреевич медленно, нехотя очистил банан.

— Господин Уоткинс, я прошу вас расшифровать слова «он наш, наш». В единомышленники меня записали? Да, я согласился поработать, но это вовсе не означает, что я — ваш единомышленник. Или лучше было отказаться от предложения господина Гровса?

— Не надо умничать, — отмахнулся от Петракова Уоткинс. — Наш, и все тут. Вы к каждому слову будете придираться, а я должен расшифровывать. Вот еще!

Встал Жак. Он был сумрачен.

— Господа, предлагаю тост за успех уважаемого профессора. За предстоящий успех! И, ради бога, прошу ни слова больше... Ни одного лишнего слова! Ведь нам работать вместе, а мы начинаем ссориться.

Иван Андреевич поднимал вилкой с края тарелки увядшие листья салата.

— Признаюсь, пить мне вовсе не хочется. Не за что. О каком успехе речь? Это из области желаемого. С великим удовольствием оставил бы я этот стол, ваш научный Центр, извините, но буду откровенным до конца, и вас, господа. К сожалению, я поддался на уговоры господина Гровса, связал себя словом.

— А если бы не поддались на уговоры, то что бы произошло? — съехидничал Уоткинс.

— Перестаньте! Слышали тост?! — едва ли не с угрозой обратился к нему Жак.

— Слышали, слышали... — будто бы испугавшись, заторопился Уоткинс. Он протягивал руки то к подносу с салатом, то к апельсиновому соку, то к бутылке с коньяком. — За успех, да? Ну, значит, за успех. — И первым опорожнил рюмку.

Иван Андреевич не стал пить. Зато Жак, Уоткинс и Хаббарт усердствовали, Петракова для них словно не существовало. «Не пьет? — взглядывал кто-нибудь иногда на гостя. И тут же отворачивался, чтобы налить себе еще. — Ну и пусть не пьет...» Есть Ивану Андреевичу тоже не хотелось, он перекладывал истыканные вилкой дырявые листья салата с одного места на другое. «Он же вполне нормальный человек, этот Уоткинс, так что его болтовня вряд ли случайна. Что кроется за его словами? Ну надо же было согласиться у Гровса! Солдаты... Если бы не эти молодые люди...

За столом почти не разговаривали. Поведение Уоткинса выбило из колеи Жака и Хаббарта. Иван Андреевич сидел, откровенно позевывая.

Обед затягивался. Чтобы не терять времени даром, Иван Андреевич вынул записную книжку, попытался наметить, что же потребуется, с чего начать свою работу над солдатом. Едва-едва проклюнулась интересная мысль, и он уже щелкнул тонким замком авторучки, чтобы записать, как вдруг Уоткинс по-старчески закашлялся и швырнул вилку на скатерть.

— Осуждаете меня? — нацелился он недружелюбно взглядом на Жака и Хаббарта. Выдернул короткую салфетку из-за воротника, и галстук бабочка сполз в сторону, показав верхнюю не застегнутую пуговицу сорочки. — Будете докладывать? А я не боюсь! И гостя нашего не стыжусь. Да какой он теперь гость? Такой же, как и мы...

— Одумайтесь, Уоткинс! — прикрикнул Хаббарт.

— Что, свою власть в ход пустите? — усмехался Уоткинс и усиливал голос. — Пускайте! Не боюсь. И самого Гровса тоже. Мы еще с пеленок вместе, за ним такое водится... Один я знаю, так что не боюсь. В науку подался, акционером стал, на чужих знаниях к лику бессмертных приклеивается... Пусть господин Петраков все знает, нечего скрывать...

— Прекратите! Вы портите все дело! — уже требовал Хаббарт. Он сдернул очки, под маленькими водянистыми точечками глаз кругами расплывалась гладкая набрякшая синева. — Вам не простят этого!

— Мне все равно! Не убьют. Работать некому будет, — бушевал Уоткинс. — А я не хочу, чтобы Гровс поднимался выше и выше за чужой счет. Он и так всю жизнь на чужих горбах катается. Даже меня, своего друга, запряг... Теперь дошла очередь до зарубежных светил... Эх, господин Петраков, знали бы вы!..

— Уоткинс, вы с ума сошли!

— Знали бы вы, господин Петраков... Я не хочу, чтобы вы помогали Гровсу. Не хочу! Пусть гибнут солдаты. Пусть весь Центр сидит на мели. Пускай все видят, что это такое — Гровс! Я завидую ему. У него жизнь — сплошной фейерверк. А чем я хуже? Глупее, менее талантлив? Он и теперь нашел лазейку — ваш мозг, вашу квалификацию. Еще выше хочет, мало ему. Не допущу! Знаете, какая наука здесь? Вы умный человек, а ничего вы не знаете.

Загремел упавший стул, Хаббарт резко шагнул к Уоткинсу с заложенными в карманы пиджака руками. Это была угроза. Уоткинс взглянул на оттопырившиеся карманы, покривился в едкой усмешке. Потом небрежно пнул свой стул, освобождая выход. У двери его догнал Хаббарт и пошел по веранде рядом.

— Вот такие дела‑а, — вздохнул Жак.

— Он — больной? Что-то я не замечал, чтобы он заговаривался, — раздумывал Иван Андреевич.

— Нет, отчего же... Вполне нормальный, как и все мы. Выпил многовато... Определенные группы людей чаще бывают откровеннее, прямее в своих мыслях и чувствах по сравнению с другими. Это — старики и дети.

— Но они не всегда правы!

— А кто всегда прав? Таких не бывает.

Помолчали. Жак смотрел на дверь и тер кулаком подбородок. Было ясно: Уоткинс и Хаббарт к столу не вернутся. Иван Андреевич утомился от этой шумной неразберихи. Засели в голову слова, сказанные за столом, не давали покоя.

— Вы в чем-то правы, господин Сенье. Меня беспокоят слова Уоткинса. Ничего не понятно. Как вы относитесь к его мнению о науке в вашем Центре, да и вообще ко всем его словам?

Жак сдержанно улыбнулся и посмотрел на Ивана Андреевича, с ответом не торопился. Но молчать, когда за столом всего двое, когда после вопроса не произнесено ни единого слова, — это уже неприлично.

— Я — плохой комментатор.

— Ничего, выслушаю. Плохо, когда — ничего. Как в темнице.

— Напрасно стараетесь, господин Петраков. Пусть разъясняет сам автор. Я-то при чем?

— Вы — тоже научный сотрудник Центра. Речь идет как раз о науке.

— Не надо, господин Петраков. За других я не расписываюсь. Если хотите, пройдемся. Размяться неплохо бы.

— Что здесь происходит? Даже откровенно поговорить не с кем! — поднялся из-за стола Иван Андреевич.

— А зачем говорить? — пристроился к его шагу на веранде Жак. — Кому нужны слова мои, ваши, любого человека? Уйти от всех — в этом счастье. От так называемых друзей и от врагов, от умных и дураков, от злых и добрых, от талантливых и бездарных. Остаться одному! Какой есть — для себя. Никого не касаться, быть незаметным. Природа и ты, ты и природа. Вот счастье!

— Такое уединение вы нашли здесь, в Центре? — спросил Иван Андреевич, открывая дверь на улицу.

— Да, представьте себе! — поспешно ответил Жак.

— Но, позвольте, какая здесь природа? Все под куполом, все искусственное. Даже воздух. Вы противоречите себе. Значит, вы со мной не откровенны. Зачем же так? Сейчас мы говорим не о каких-то чрезмерных тайнах Центра, а всего-навсего лично о себе. И опять... — Иван Андреевич пожал плечами.

— Что «опять», что?! Скажете, вру? Да, с природой здесь ни к черту. Ее отобрали у нас. Мы сами остались частицей природы, только и всего. Теперь скажите, от этой откровенности вам лучше стало? Молчите.

— Ну почему же... Странно у вас. Только что Уоткинс кипятился за столом, теперь — вы. Нормального разговора не получается.

Иван Андреевич свернул за угол. В дальнем конце улицы он увидел покатый склон кратера. Неужели и там, в конце городка, безлюдно? Он направился мимо пустых окон первых этажей, завешенных белыми полотнищами. На зданиях водосточных труб не было, значит, на дожди не рассчитано. А решетки ливневых колодцев, круглыми пятнами втиснутых в дорожный асфальт, встречались часто. Хотел было спросить у Жака, почему такое несоответствие. Да стоит ли?

Жак не отступал ни на шаг, он то и дело взглядывал на Ивана Андреевича. И засмеялся, нервно, пронзительно:

— Видите, что получается, господин интеллигент! Стоило вам отметить шероховатости в моих рассуждениях, и вы уже стали самим собой. Без шелухи. Таким, как есть. Будто протрезвели. Для вас я уже не существую. И никто уже не существует для вас. Вы стали как все люди — равнодушным! Я вам уже не интересен, запутанный я — вот в чем дело. А вам нужен человек, как ясное солнышко... Скажете, что все это не так? Не поверю! Вы сейчас представляете людей века равнодушия. Как бы в наши дни человек ни топорщился, до него, до его потуг к новому в науке, в творчестве, к общению с людьми, к их здоровью или болезням, к радостям или печалям, к блестящим идеям или беспросветной тупости — ко всему на свете никому нет дела. Ложь, в лучшем случае — дипломатия имеют засилье. А люди твердят о любви, о заботе, о взаимной заинтересованности в судьбе и прочем. Эгоцентризм — бог нашего времени. Зачем я — вам, а вы — мне? Ну зачем? Вот и получается, я живу, а меня для вас нет. Вы живете, но и вас для меня нет. Мы обманываем себя, обманываем окружающих нас людей, будто мы есть. Но ведь и этих людей для нас не существует. Есть я, один; есть вы, тоже один. И только для себя... Будто бы плохо кажется, а? Чушь?! Это понять надо. Вот достигнем глубины этого понятия, тогда каждый из нас будет утверждать, что все остальное — обман... Тогда он и будет счастлив.

— Послушайте, господин Сенье. Разве можно быть счастливым в одиночку? — как судья, бесстрастно, но уже обвиняя, спросил Иван Андреевич.

— А почему же?.. — смешался Жак. — Только в одиночку! — резко выкрикнул он.

— Ну, если так, то зачем вы все это говорите? — развел руками Иван Андреевич. — Сознавали бы, что вы — одиноки, а я это вижу, ну и, следовательно, были бы счастливы. А вам оказывается, нужен собеседник. Коли вы ищете понимающего вас человека, то о каком же стремлении вашем к одиночеству можно говорить? Опять противоречите себе.

— Век такой, господин Петраков! Не только во мне дело. Насмотришься, раздумаешься... Нет, лучше быть одному. Если бы не мой контракт, не этот купол, объехал бы я весь мир, побыл папуасом в набедренной повязке, эскимосом в оленьих шкурах, переспал бы со всеми женщинами мира! Но когда насмотришься на все, что творят люди... Ну, знаете ли, господин Петраков... Когда насмотришься!.. Нора суслика выглядит уютным убежищем. Забиться бы подальше от людей! И чтобы никакой философии, никакой науки. К черту, все к черту! Подальше куда-нибудь, в одиночку — и подальше. А здесь, гляньте вверх, не нора даже, а огромный, светлый, прозрачный купол. Это уже не просто счастье, а настоящий рай. Понять только надо, но вы не хотите понимать. Напрасно! Впрочем, скоро захотите. Посмотрю я, куда вас потянет тогда. А наверняка потянет.

— Туманно выражаетесь, господин Сенье. Нельзя ли конкретнее?

— Я и так слишком конкретен.

Близок был конец улицы. Иван Андреевич пристально всматривался в покатый край кратера, все отчетливее прояснялось: никакой покатости нет. Но, дойдя почти до конца последнего квартала, увидел ровную, огромной высоты, бетонную стену. Вот она какая покатость! Купол преломлял свет — оптический обман. На прежней высоте купол уходил за эту бетонную стену; не заметно было, чтобы он опускался к земле. Улица уперлась в серый, беспощадный своей массивностью бетон. Дальше, как видно, другой сектор городка. Конец улице, конец дальнейшему продвижению человека.

Мурашки побежали по спине Ивана Андреевича.

— Скажите, что за стеной?

— Кто ее знает! — отвернулся Жак. Нашел о чем спрашивать этот профессор — о пространстве за бетоном. «Куда важнее все, что рядом» — так хотелось ответить. Но Жак лишь вяло добавил: — Кто-нибудь, конечно, знает.

«Теперь-то вы, господин Петраков, надеюсь, поймете, что не об этом надо говорить».

— Ну что ж, — вздохнул Иван Андреевич. — Как говорится, час от часу не легче. Пойдемте обратно. Сейчас попрошу всю документацию по эксперименту с солдатом. Я получу ее?

— Документы? Пожалуйста. Не жаль.

— Послушайте, господин Сенье. Что за тон? В вашем одолжении я не нуждаюсь. Так же, как в бедном солдате и в опыте над ним. Мое участие нужно вам, а не мне.

— Не бросайтесь, господин Петраков, громкими словами. Пора и вам переходить на шепот. Вот так теперь надо: «шу-шу, шу-шу...» Вижу, вы хороший человек. Таким и живите. Если будете «шу-шу, шу-шу», то неплохо проживете. Это мой дружеский совет.

— Дружеский? — усмехнулся Иван Андреевич. — Давно ли мы стали друзьями? И что это такое «шу-шу, шу-шу»? Нет никакого повода, чтобы таким тоном разговаривать со мной.

Что ни встреча, то обязательно Жак преподнесет какую-нибудь гадость... Иван Андреевич постоял, понимая, что так-то лучше, когда сдержан, когда не опускаешься на разболтанный, на недостойный тон.

Возвращался обратно Иван Андреевич быстрым шагом.

Жак стоял на месте, у бетонной стены, и кусал губы. Уходит... Уходит же! Он бросился вслед за Иваном Андреевичем. На перекрестке догнал, нервно схватил его за руку:

— Господин Петраков! Извините меня! Я без церемоний с вами, думал, вы будете со мной так же.

Иван Андреевич выдернул руку.

— Извините, господин Петраков! Я хотел быть вашим другом. Думал, поймете... Вы тупы, господин Петраков. Вы недогадливы. Наивны вы, как младенец... Послушайте, в научном Центре нельзя без друзей. Гровс и Уоткинс заодно. Они порой готовы друг другу перегрызть горло. А в общем... заодно они! А я одинок. Нельзя быть одному в нынешнем мире. И вам нельзя. Пропадем! Слоны, куда уж как могучи, а в одиночку не живут...

— Вы опять противоречите себе. То восхваляете одиночество, то бичуете его... Вы когда-нибудь бываете постоянным в своих убеждениях, привязанностях? Впрочем, мне все равно...

— Мы все противоречим самим себе, господин Петраков! Каждый человек. Думаем так, а поступаем по-иному. Плюемся, а хвалим; говорим не то, что думаем. Все более и более пресмыкаемся пред сильными мира сего. Делаем, что самим противно. Даже то, что противоречит естеству человека...

— Ну, господин Сенье, вы опять с перехлестом. Давайте кончим.

Попытался было Иван Андреевич обойти Жака, но тот встал на пути. Губы его посинели, мольба застыла в глазах,

— Господин Петраков! Я с вами — не в игрушки! Послушайте, я добьюсь вашей дружбы... Искренностью!

— Вы — искренни? — засмеялся Иван Андреевич.

И тут же пожалел, что поступил необдуманно. У Жака обмерло лицо. Безжизненный, обессиленный, он, казалось, вот-вот распластается на асфальте.

— Послушайте... — заторопился Иван Андреевич поддержать под руку Жака. — Сердце? Сердце, что ли?!

— Ничего... — сдавленно глотал слюну Жак. — Я иду на преступление... Сознательно иду. Это — чтобы вы поверили на все годы вперед дружбы со мной... Тайна! Я не имею права, рано еще. Но я скажу. Могут убить меня. Но не убьют! Работать некому. Впрочем, все могут. О‑о, вы еще узнаете...

— Вы — о чем? — отпустил Иван Андреевич руку взволнованного Жака и уже как врач всмотрелся в его лицо: здоров ли? Нет, все у Жака в порядке...

— Господин Петраков! Никуда вы из нашего Центра не уедете. Вас не выпустят. Эти дни с вами церемонились. С вами еще считались. Порядок такой: сберечь хорошее настроение специалиста. При хорошем настроении — серьезная отдача. На вас рассчитывали. Приказ такой: как можно дольше оберегать вас, чтобы вы не узнали, что попались... У нас очень строго с этим. Уоткинс кое-что позволял себе по-стариковски, ему прощали. Да и Гровс за спиной... А вы даже не усомнились...

— Вы бредите, господин Сенье, — холодело сердце Ивана Андреевича.

— Не надо так! Никакого бреда... Я и так много сказал... Потом оцените, потом увидите, кто вам открыл глаза. Нам вместе надо, на вашу помощь рассчитываю, а вы — на мою... Я-то из-за денег влип, только из-за денег! А вы?..

— Ну что вы говорите!.. Я по своей воле согласился поработать...

— А если б не согласились, то вас бы заставили.

Ивану Андреевичу вспомнились ехидные слова Уоткинса: «...если бы не поддались на уговоры, то что бы произошло?» Сколько общего со словами Жака! Иван Андреевич отвернулся от Жака. Шел по проезжей части улицы, не замечая серой полосы тротуара.

— Господин Петраков! Будьте осторожны, будьте благоразумны... Я к вам зайду еще! — прокричал оставшийся на перекрестке Жак.

Не отозвался Иван Андреевич: он уже сворачивал к «своему» дому. Обострившаяся мысль выхватывала из прожитого в этом Центре то одну подробность, то другую. Сколько намеков было у одного только Уоткинса! «Но зачем я им?! Неужели из-за одного эксперимента?..» Он уже не шел, а бежал, хотя бежать было трудно — сказывалось отсутствие тренировки в последнее время.

В квартире было убрано, проветрено. У тумбочки с телефоном стоял саквояж. «Кто здесь хозяйничает? — подумал Иван Андреевич. — Кто обслуживает? Почему не видно этих людей? А может быть, их скрывают? Строгости! Вот в чем дело... Неужели прав господин Сенье?» Иван Андреевич рванулся к телефону, отыскал в справочнике Гровса.

— Мне надо с вами встретиться, господин Гровс.

— Сейчас не могу, занят. Да о чем говорить-то? Мне Хаббарт все рассказал — о вашем обеде, о... недоразумениях. Не обращайте внимания, вас это не касается.

— Мне надо срочно выехать, господин Гровс. Очень прошу!

Как видно, Гровсу надоело объясняться с гостем. Или посчитал: ни к чему теперь-то, когда сам гость согласился поработать в Центре.

— Опять за старое?.. — спросил Гровс и положил трубку.

Разговор не состоялся. Неужели прав господин Сенье?! Надо всерьез подумать о себе. Было бы здесь все в открытую, ну тогда другой разговор. Сейчас лучше всего уехать. Если не отпадет необходимость, он изложит письмом рекомендации относительно солдата и парней в казарме.

Ехать!.. Документы в бумажнике, бумажник в кармане. Заглянул в саквояж — все будто бы на месте. Да он и не нужен: ничего ценного в нем нет. Материалы международной научной конференции можно отыскать и дома, закажешь — и пришлют. А вот личные записи... Можно рассовать по карманам, да многовато их, записей, все бумаги не рассуешь. Впрочем, не такая тяжесть этот саквояж, чтобы обременял в пути. Если не дадут машину, Иван Андреевич дойдет помаленьку до аэропорта, а там уговорит администрацию, покажет свои документы. Нет денег на самолет... Неужели ему не поверят? В кредит не такие вещи доверяют.

Он шел к воротам решительно, как на штурм. Знакомо, памятно все. Вот административное здание — здесь Гровс принимал его сразу, как только появился в городке. Вот прозрачные ворота. Иван Андреевич всмотрелся сквозь них: тот же туннель, та же металлическая стена вдали. Он забарабанил кулаком по прозрачной массе, но никто не отозвался. Автомат, колонка — увидел он зеленоватый прямоугольничек, сиротливо прижавшийся к каменному сколу. Вспомнился искристый лучик, отраженный круглым жетоном, на пологой выпуклости колонки. Где взять жетон? Кто их выдает?

Узкая металлическая лестница от колонки вела к щелеобразной двери в будку-скворечник, вросшую в скалу. Иван Андреевич оставил на нижней ступеньке саквояж, вскарабкался, начал дергать за холодную дугообразную ручку. Никто не отзывался. Начал колотить ногами по железной обшивке двери. Будто вымерли дежурные...

Оглянувшись, он увидел внизу Гровса. Тот стоял у колонки и наблюдал.

— Откройте! — крикнул Иван Андреевич.

Гровс махнул рукой, дескать, хватит резвиться. Спускайтесь.

Уже внизу Иван Андреевич двинулся к Гровсу с саквояжем в руках. «Прижмет к стене, заткнет рот», — почудилась боязнь во взгляде Гровса. Отступил на шаг, еще отступил, и в это время из административного здания выбежал Хаббарт. Он подскочил к Гровсу, будто убеждаясь в его целости, резко повернулся к Ивану Андреевичу. Показалось, что своими глазами из-за очков он может убить человека — таким острым, таким ненавистным был взгляд.

— Выпустите! — дрожал от негодования Иван Андреевич. — Не имеете права держать меня здесь!

— Не могу, — с холодной внимательностью смотрел на него Гровс. — Вы согласились поработать, об этом я уже сообщил по радио на материк. Теперь я должен давать отбой? Вы что, господин Петраков, меня за мальчишку принимаете?

— Я требую отпустить меня!

— Послушайте, господин Петраков. Кто вас подогрел? Не скажете? Напрасно... Отработаете эксперимент, как мы с вами договаривались, тогда пожалуйста, на все четыре стороны.

— Не верю-у... Отпустите!

— Что ж, не верьте. Очень жаль, господин Петраков, не так я представлял наше сотрудничество. Не с таким настроением надо бы начинать...

Гровс повернулся, не торопясь, как хозяин, пошел от ворот вниз. За ним следом засеменил Хаббарт...

Потом Иван Андреевич нетерпеливо осматривал бассейн. В стене, у самого дна, темнело огромное отверстие, туда с силой всасывалась вода. На поверхности, в воронке, крутились обрывки водорослей и устремлялись вниз, в горловину. Сколько времени уйдет, пока водоросли окажутся в открытом океане? Стоит ли на их пути фильтр или простая решетчатая заслонка? Нет, не минутное это дело. Таким путем отсюда вряд ли выберешься.

Растерянный, взволнованный, он пришел к бетонной стене. Черта с два! Ни одной скобы, ни единой зацепки, чтобы подняться на нее. А если забраться на самый верхний этаж какого-либо здания?

Безвыходно...

Еле переступая со ступеньки на ступеньку, Иван Андреевич взошел на веранду. Дверь квартиры была открытой — это он, уходя, не запер. Бросил саквояж и кое-как добрался до кресла.

Сутки, а может быть, вся неделя? Сколько времени прошло с той минуты, когда Иван Андреевич остался один в своей квартире? Да не все ли равно? Помнится, кто-то приходил, оставлял поднос с завтраком ли, с обедом ли. Потом снова появлялся, и поднос исчезал. Регина? Кажется, Регина. Да, это она присаживалась к кровати, прикладывала ко лбу Ивана Андреевича ладонь и подолгу смотрела в лицо.

День, два, три... Кому нужен отсчет времени? От какого часа? Когда здесь начинается день, ночь? В комнате постоянно тлел блеклый ночник, и его огонек казался единственным источником света. При его тусклом освещении от карандашей на письменном столе, набитых в узком пластмассовом стакане, по потолку тянулись длинные тени. Они перекрещивались, то образуя подобия букв, очертания трехгранных колб, то напоминая серые длинные полосы асфальтовых дорог на заснеженной равнине Центральной России.

От тоски, от сознания безысходности Ивану Андреевичу порой так и чудилось, что над головой не потолок, а зимняя степь. Чем больше всматривался в нее, лежа на кровати, тем явственнее проступали из легких теней и паутинчатых трещин знакомые всхолмления, перелески, повороты.

Свой отпуск он обычно делил на две части: половину срока использовал зимой, а половину — летом. В зимнее время — а это приурочивалось к школьным каникулам — с женой и сыном выезжали за город, на базу отдыха, и целыми днями ходили на лыжах. Когда истекал срок пребывания на базе отдыха, возвращались в город и на машине ехали к бабушке, на Хопер. То-то радости было! Они не утомлялись от постоянного снежного сверкания по обочинам шоссе, от ровной монотонности прямой асфальтовой ленты.

Бабушка в день их приезда то намеревалась бежать к соседке за свежей печенкой к обеду (хряка зарезали, страсть какой большой!), то рвалась в магазин за сладостями. Успокаивалась после того, как Иван Андреевич приносил из багажника городской, обернутый в хрустящие бумажки провиант. Бабушка радостно охала и смеялась.

Рано утром Иван Андреевич будил Артемку. Они брали лом, пешню, топор, лопату и уходили за огороды, на старицу Хопра. Летом эта старица не проточна, но весной, в половодье, образовывается безбрежный разлив, и вольная, разгулявшаяся вода срывает плетни, поднимает забытые в лесу штабеля черной ольхи, несет коряги, доски, темные от вмерзших клоков сена и конского навоза льдины. Ничто не остановит эту стихию!

Рыбы в старице полным-полно. Зимой, в жгучие морозы, даже после неожиданной оттепели, душно ей в стоячей воде; она лезет в каждую дыру во льду, тычется носом к любой свежей струе. Стоит прорубить лунку, как полосатые черноспинные щуки жесткими палками всплывут на поверхность, и кажется, опусти черпак — и бери. Но от первого же всплеска воды они исчезают. Лишь всмотревшись в глубь, можно увидеть, как за нижним зеленым краем лунки настороженно высовывают носы наголодавшиеся по воздуху щуки. Рядом с ними, не боясь извечных врагов своих, также ждут очереди к воздуху мелкие плотвички. Общая беда утихомирила кровожадность щук, вытеснила у плотвы постоянный страх при виде полосатых разбойников.

Иван Андреевич осматривал берег, льдистую снежную равнину старицы, вспоминал, где глубина, а где отмель, выбирал подходящее место, чтобы лед не лежал на дне, но и не был на большой, мрачной глубине. Выбрав, он разгребал сугроб, по шершавому от пристывшего снега льду чертил лопатой круг больше двух метров в диаметре, внутри намечал еще круг, но уже небольшой, как пень старой ивы. Вместе с Артемкой брали лом и пешню и начинали долбить. Поначалу было трудно, лед не поддавался, от каждого удара образовывалась лишь небольшая воронка. Постепенно эти воронки сливались в одну впадину, намечался твердый уступ с полосатыми следами от ударов. И вот тогда колоть лед становилось удовольствием.

Неторопливо, размеренно поднимал Иван Андреевич лом, ударял точно в намеченное место ледяного выступа, тяжелое стальное острие с сухим шорохом вонзалось в твердо слившийся на воде панцирь. От мелких сверкающих искр льда образовывался зернистый налет на валенках, на полах овчинного полушубка.

Отец шел с ломом в одну сторону круга, сын — в другую. Увлеченные работой, они подталкивали друг друга, когда сходились вплотную и касались спинами. Чтобы разбить перемычку, приходилось кому-то отойти в сторону. Лопатой выбрасывали из ледяной канавы скользкий щебень, топором зачищали обе стены — внешнюю и внутреннюю, и было почему-то радостно видеть, что лед, если отвесную стену зачистить гладко, весь из тонких слоев, как древесина из годичных приростов.

После этого проходили еще слой на один штык. И опять выгребали, зачищали, брались за лом и пешню. Дно канавы по всей выгнутости становилось темным, зеленовато-синим. Значит, близко вода. Избави боже нечаянно проткнуть его! Каким бы ни было отверстие, хоть не больше спичечной головки, вода пробьется фонтанной струей, зальет канаву, пропадет вся работа. Сбивали топором кочки на дне и опять же топором стесывали больше половины ледяного пня, оставленного посередине. И тут начиналась ювелирная работа. В середине хрупкого пня предстояло вырубить круглое отверстие до конца, до воды, но чтобы осталась целой, гладкой невысокая ледяная стенка. Вгрызались в лед осторожно — где пешней, где топором; для этой работы лом не годился: им, тяжелым и массивным, управлять труднее. Ледяную щебенку выгребали руками, то и дело сравнивали глубину вырубки — миновали уровень дна канавы или нет? Когда от воды отделялся тонкий слой льда, вылезали наверх.

Вытягивая руки, уже один, без Артемки, Иван Андреевич опускал пешню в горловину, как в дупло, и осторожно долбил и долбил. Наконец острие пешни застревало, вынуть было уже трудно. Значит, проколол, значит, сжимал пешню вязкий донный лед. Иван Андреевич раскачивал деревянную ручку, потом резко дергал ее на себя. Следом за пешней в отверстие врывалась вода. Холодная, прозрачная, она клокотала, вихрилась, сплошной массой переливалась через оставленный внизу гладкий барьер ледяного пня. С каждым ударом пешни отверстие расширялось, воды становилось больше. Когда ровная, еще колеблющаяся гладь сравнивалась с поверхностью всей старицы, Иван Андреевич подгребал к одному краю плавающие зеленые обломки льда, выбрасывал их лопатой. Они влажно блестели и шуршали, осыпаясь с кучи. Оставалось до конца расчистить низ отверстия от острозубых выступов. Он сбивал их пешней старательно, будто они могли повредить задыхающейся рыбе, если она устремится вверх, к свежему воздуху.

Какое это было отдохновение для души! Теперь остались одни воспоминания. Иван Андреевич до самых мелких подробностей восстанавливал те счастливые минуты, понимал, как ни обманывай себя, а не вернуть ничего, и все же углублялся в эти воспоминания, благодарил судьбу, что не обделила она радостями в родном краю...

Вечером, с наступлением темноты, Артемка спрашивал: «Рыба сейчас лезет или раньше уже попалась? Поглядим, а? Зажжем свечку и сходим». И уже представлял, рассказывая, как щуки, плотвички, окуни с мягкого дна поднимаются к свежему воздуху, переваливаются через прозрачную ледяную стенку и затем спокойно плавают, будто прогуливаются по заполненному водой кругообразному коридору.

Свое сооружение во льду проверяли поутру. В самом центре пробивали прозрачную корку, образовавшуюся за ночь. Затем набирали полное ведро воды, подталкивали его пешней и черпаком к проруби, и оно, фыркнув оставшимся у днища воздухом, опускалось под воду, в ледяную горловину, и застревало в ней. Теперь ни одна рыбина не уйдет.

Начиналось самое интересное. Быстро крошили пешней всю ночную корку, выбрасывали острые тонкие льдинки. Сквозь очищенную ото льда воду смотрели вниз. Вытянувшейся по кругу стаей толстоспинные, неторопливые рыбины действительно будто прогуливались по сверкавшему дну. Стоило опустить черпак, чуть-чуть повести его навстречу стае, как бурно закипало в воде, пенилось, и тогда успевай только орудовать. В гибкой сетке черпака бились то щука, то окунь — они подпрыгивали, выброшенные на лед, обволакивались снежной пылью. И рядом с ними подпрыгивал от радости Артемка.

Почему ярче всего Иван Андреевич видел счастье, когда лишился его? Почему рядовые, обычные явления порой становятся значительнее многих, будто бы огромных, едва ли не всеохватных? Почему вспомнилась зимняя рыбалка в хоперском селе, на зимней речке? А в жизни Ивана Андреевича были события куда интереснее по сравнению с рыбалкой на льду. Многое было, многое... А вспоминается прежде всего самое родное.

Иван Андреевич никому не звонил, никуда не ходил, ничего не выяснял. Бесполезно все это. И у него никто не был. Одна только Регина. О чем с ней говорить, что она скажет? Это все равно что передать свои мысли самому Гровсу.

Восстанавливая в памяти историю своего приезда на Талум, Иван Андреевич четко видел теперь, как ловко, используя даже особенности его характера — любопытство и доверчивость, были расставлены сети. Этот интереснейший разговор на международной конференции... С него-то и началось. В кулуарах подошли двое, представились, выразили восторг по поводу последних работ профессора Петракова. Значительная веха в науке, поворотный момент... Для Ивана Андреевича комплименты — чепуха, на восторженные слова он даже не обратил внимания. Но вскоре зашла речь о конкретной научной работе. А тут как бы невзначай обмолвились о каком-то научном Центре на небольшом острове — там прямо-таки чудеса творятся. Всего несколько фраз о Талуме, а след уже остался.

После пленарного заседания те двое опять встретились. На этот раз Иван Андреевич сам поинтересовался работой на Талуме. О‑о, там, оказывается, дело поставлено с размахом...

Клюнул! Дальше все покатилось само собой. Согласился поехать, бумагу какую-то подписал...

Никакого рейсового самолета не было, теперь он вспоминает точно, даже по радио о посадке не объявляли. Провожающие, и прежде всего те двое, будто подтолкнули его в узкую темную арку, и он пошел. Через магнитные ворота — оружия нет ли у вас, господин пассажир? А то можете самолет увести. Круглые недремлющие светофорчики тревоги были спокойны. Боже мой! Обман уже стали улавливать механизмами. До чего же он разросся, обман, коли без всяких тонкостей виден, с помощью мертвых автоматов!

Впереди и позади маячило несколько человек. При посадке обычной суеты международного аэропорта не было. Будто шел он к чьему-то личному самолету. Лишь стюардесса со своей казенной улыбкой напоминала о служебном назначении предстоящего полета. Впрочем, стюардесса ли она? Все равно. И те пассажиры, что восседали впереди него и позади в полупустом салоне, кем они были? Да неужели все это затеяно из-за него?! Неужели из-за одного эксперимента? Ой нет, чего-то вы не понимаете, профессор Петраков...

Ничего не хотелось Ивану Андреевичу. В голову лезли услужливые и потому, кажется, желанные мысли о побеге из этого заключения. Побег отсюда невозможен, понимал это, а все же искал в надеждах своих, за что уцепиться. Рано или поздно кто-то приедет сюда из высокого начальства с континента, и он, Петраков, приложит все силы, чтобы предстать пред этим человеком. Все расскажет! В нынешнее цивилизованное время нельзя терпеть варварство, какое чинят Гровс и его помощники. И — сообщить в посольство. Любыми путями сообщить. Там небось ищут его, но кто им скажет правду?..

А может быть, следует сблизиться с кем-то из работников Центра? Через них дать весточку на Родину, пусть знают, где он и что с ним. С тем же господином Сенье... Нет, не годится он для такой роли, рискованно заводить с ним такие отношения... А если домочадцы получили телеграмму, то они, может быть, догадаются навести справки о его возвращении?..

Лучше бы отсюда связаться по официальным каналам. Но ни одному из научных сотрудников Центра нельзя довериться. Ни одному! Вовсе не случаен подбор таких людей для здешней работы, они же ценят только себе подобных.

Тысячу раз прав Цицерон, когда утверждал: если б не его земные деяния, то Гераклу никогда не взобраться б на Олимп. Так в хорошем деле и, как видно, в плохом тоже. Если б не деяния, надо полагать, сомнительного качества на континенте каждого из сотрудников Центра, то как бы они оказались у решения каких-то неведомых Петракову, но, несомненно, важных задач? Как бы взошли они на свой Олимп, к своей «высоте» обмана? Якобы продление жизни — и тут же медленное убийство людей... Приглашение ученого для ознакомления с местной научной работой — и сразу же лишение его элементарной свободы. Будто бы его, Петракова, по заслугам заметили, выделили среди многих ученых... Да, выделили, сделали мишенью для своих притязаний, для своей корысти. Видимо, у этих людей было в жизни столько обмана, что вряд ли смогут они теперь отделить правду от неправды, добро от зла; их натура не воспримет должным образом ничего, кроме того, что им выгодно. Впрочем, нуждаются ли они в правде, в чести, в простой порядочности? Нужна ли им четкость в определении обмана, если ложь и притворство стали их питательной средой?

День, два, три... Сколько он в заточении? Никакого отсчета времени. Вот так и молодой солдат не ведает о времени, приговоренный к роли подопытного животного. «Но я-то не подопытный!» — пытался утешить себя Иван Андреевич. Такое утешение не улучшило общего настроя. Он мог рассуждать сам с собой, вспоминать, даже анализировать, но не в состоянии был встать, чтобы с карандашом в руке за письменным столом заняться делом.

Там, на столе, возвышалась принесенная кем-то стопа широкоформатных бумаг. Видимо, таблицы анализов. Рядом с ними — пухлые коричневые папки, с блестящими кнопками на углах гибких, обтекающих какие-то вложения клапанов. «Думают, что я поломаюсь да и засяду за эти документы. Значит, уверены, что я здесь надолго, если не насовсем».

Ни о какой его работе в этом научном Центре не может быть и речи — теперь это ясно. Почему же не понимают этого Гровс и все остальные? А может быть, понимают, да слишком уверены в исполнении своих замыслов. Они даже не считают нужным прийти и вновь попросить профессора Петракова заняться экспериментом с солдатом. Ведь теперь Петраков — пленник, он в новой роли, так что и работать с ним следовало бы по-новому. Но — не идут. Конечно же, понимают все, а не идут. Уверены...

Пусть не идут! Это даже хорошо. Он, Петраков, сейчас вряд ли в состоянии нормально говорить с любым из них. А много ли толку в крике, в обвинениях, когда ясно: этих людей не убедишь ни самыми справедливыми словами, ни конкретными фактами, ни острой правдой, ни горькими уроками истории, каких накопилось с избытком. Ни к чему все это...

Удивлялся Иван Андреевич и самому себе — он не уставал лежать. Здоровый же человек, а поди ты! Неделю-другую назад он не мог и дня выдержать без дела. По утрам, когда рабочие спешили к трамваю, чтобы успеть на завод, он бегал, прижимаясь к тротуарам, бегал, тренируя тело. Мокрым от пота возвращался домой, плескался под душем, лишь потом приступал к своим обычным делам. Иначе не мог. А сейчас даже встать, чтобы умыться, было для него тяжкой обузой. Ни к чему все это, ни к чему... Пропади все пропадом.

К Ивану Андреевичу явился Уоткинс. Он вошел, деликатно ступая на носки. Постоял у постели, отыскал взглядом стул и придвинул его. Он сидел молча, как сидят около тяжко больного человека. Посмотрел прямо в глаза, сочувствующе покачал головой, как бы по-дружески говоря, что готов чем угодно помочь, но разве в таком состоянии поможешь. Сосредоточенный на Петракове, Уоткинс ссутулился, устало опустил плечи.

— Вы зачем пришли? — глухо, в подушку спросил Иван Андреевич. Разговаривать ему не хотелось, да и не о чем, сама личность Уоткинса даже сейчас, при полном одиночестве Ивана Андреевича, не вызывала желания к общению. — Зачем пришли, спрашиваю? Или это надзор? Не сбегу... Некуда, невозможно — вот беда!

— Извините, господин Петраков, но я не тюремщик, не надзиратель. Позволю заметить, не заслужил такого оскорбления. — Уоткинс пытался смотреть на Петракова обиженно, но это не удавалось. Обида — и от кого!..

— Все вы тут надзиратели, все один другого стоите. Не тратьте слова даром, не поверю ничему, — ровно говорил Иван Андреевич, глядя в подушку и этим будто отталкивая от себя незваного собеседника.

Его холодность Уоткинс понял как четкую трезвость человека — пережил, конечно, в последние дни; кому ни доведись, каждый пережил бы, значит, много передумал и теперь, конечно, созрел для окончательного решения. Хорошо, если это решение благоразумно. Человек он рассудительный, ситуацию понимать должен.

— Пришел к вам, господин Петраков, только с одной целью — навестить. Может быть, вам что нужно? Как с питанием? Устраивает ли наша кухня?

— В тюрьмах обходятся без ресторанных меню.

— Зачем вы так, господин Петраков! Пройдет немного времени, привыкнете, да еще как начнете капризничать...

— Не привыкну! Вы все-таки зачем пришли? Я не нуждаюсь в вашем обществе. Не нуждаюсь! Чего вы ждете? — напрягаясь, приподнимался Иван Андреевич. — Скажите только одно: на мои телеграммы из дома ответы поступали? Вы близки к Гровсу, должны знать.

— Ответы? — вздернул Уоткинс брови, как взрослые делают иногда, прежде чем обманным ответом погасить щекотливое любопытство малолетних детей. Он зашуршал в кармане бумажкой, вытаскивая ее.

Иван Андреевич впился глазами в эту бумажку. Из дома или из лаборатории? Кто подписал? Что сообщают? Всмотревшись, с трудом признал телеграмму. Значит, никуда не передавали.

У господина Уоткинса на лице — радостное удовлетворение. Он не отдавал в руки Петракова его же телеграмму, а медленно сминал ее и следил, как менялось настроение Ивана Андреевича, как разрастались на щеках темные пятна, угасал и без того убитый взгляд. «Вот так, господин профессор! Чего стоит ваш авторитет, известность? Здесь свои авторитеты, с ними придется вам считаться. Прежде всего с ними, а потом уж со своими взглядами, вкусами, со своим опытом» — так думал Уоткинс, а говорил совсем иное:

— Если б я не уважал вас как очень крупного ученого, а теперь, после личного знакомства, еще и как интересного, весьма цельного человека, то, поверьте слову джентльмена, моей ноги не было б у вас. Но я пришел и не раскаиваюсь, даже после, извините, вашей грубости.

— Зачем вы пришли?! — негодующе вырвалось у Ивана Андреевича. Он повернулся лицом к стене и лег.

— Я уже сказал, цель одна — вас навестить. Вижу, состояние ваше удовлетворительное, можно чуть-чуть поговорить о деле.

Уоткинс прошел к письменному столу, переложил с места на место пухлые папки, передвинул стопу больших листов-таблиц. Нетронуто... «До каких пор ты будешь валяться в постели?» — склонившись над бумагами, посмотрел он на Петракова.

— Господин профессор, времени у вас теперь достаточно. Если найдете нужным, посмотрите все, что на столе. Это — моя продукция.

— Прикажете доложить свое мнение в письменном виде или как? — прогудел у стены голос Ивана Андреевича.

«Упрям... Даже в таком положении упрям», — замер у своих бумаг Уоткинс.

— Я вас понимаю... Намекаете на наш недавний разговор. Поясню...

— Нечего пояснять! У обреченных пленников мнения не спрашивают!

— Не надо волноваться, господин Петраков. Вот у вас как раз и спрашивают мнение. И в первую очередь прошу я. Вас отсюда не выпустят, я это знал раньше. И все же просил. Вот и сейчас... Напишите! Это не прихоть. Речь идет о моей дальнейшей жизни. Я могу пригодиться. В вашем положении такими, как я, не бросаются...

«Не тот ли подходящий случай? — быстро взглянул на Уоткинса Иван Андреевич. — Сблизиться, сообщить с его помощью на Родину...» И уже видел, как они сидят с Уоткинсом над одними и теми же бумагами, обследуют замерших над шахматной доской мужчин, пожимают руки друг другу после трудового дня. Как же так? На что это будет похоже? Как вообще можно по-дружески жать руку этому человеку? Какая совесть у тебя, товарищ профессор, если ты способен на это? Почему ты терпишь присутствие этого человека?.. Иван Андреевич резко проговорил:

— Уходите!..

Выпрямился Уоткинс, поправил на белом воротничке галстук.

— М-мда-а... — причмокнул он губами. — Что ж, уйду. Не думаю, что вы останетесь в выигрыше.

Он уходил теперь уже по-настоящему обиженным. Было из-за чего. Гровс, недремлющая кара, постоянно отчитывает его: старый пень, матерый фальсификатор... И постоянно требует: что сделано? почему никаких сдвигов? какие предпосылки в эксперименте? Можно подумать, что Уоткинс — свят дух, все умеет. Он, видите ли, обязан быть умнее, удачливее всех работников Центра. Да что там господин Гровс?! Залетное ничтожество — пленник, даже он покрикивает... Знал бы ты, именитый профессор, что ты всего-навсего раб, если сравнить с такой личностью, как Уоткинс. А посмотрите — гонит! Он понимает, что для Гровса, да и для всего Центра, стал «пунктум салиенс» — выдающейся точкой. Этой точкой надо овладеть. Сыграть хочет, выгоду вылавливает. Но ведь бесправен! А бесправный, как известно, пенса не стоит...

Уоткинс не стал бы унижаться сейчас, если бы не Гровс. Тот вызвал и приказал идти к Петракову. И что же? С самого начала был виден полет этой птицы — на компромисс ни намека со стороны русского! Так Уоткинс и объяснял Гровсу, прежде чем идти на переговоры. Но у Гровса свое: иди — и все! Уговори начать работу — и все. Как всегда, чужими руками.

Гордо подняв голову, Уоткинс медленно прошел по веранде, сел в углу на диван. Беспокойно было от мысли о предстоящей встрече с Гровсом. Он жесток... А был в свое время каким человеком!..

Петраков огорчен, разобижен, он ненавидит и Гровса, и всех остальных в Центре. Он — пленник, он оторван от семьи, от своей лаборатории... Ветхозаветным веет от таких привязанностей. Не в этом счастье. Вот он, Уоткинс, прожил жизнь без семьи. И — ничего. А разве не было счастливых минут, разве чужды земные радости? Не притворяется ли профессор? Будто бы он — птица высочайшего полета, но Уоткинс по своему жизненному опыту знает вкус этой лжи. Далеко не надо ходить — Гровс. Много ли небесных тел излучают свет? Единицы. Все больше — отражают. А ведь почти все точечки считаются звездами.

Уоткинс встал, направился к выходу. Скоро состоится беседа с Гровсом. О‑о, матерь божья!..

У бассейна от холодной темно-зеленой воды повеяло тревогой, предчувствием неблагополучия. Вода будто бы спокойно распростерлась между каменными берегами, а на ее зеркальной поверхности все же гнулись, даже прерывались отражения скалы, тонконогого светильника, мрачной стены насосной.

Как воздержаться от визита к Гровсу? Чем больше проволочка, тем лучше. Спадет острота, и Гровс станет мягче, не таким беспощадным, каким бывает в критические минуты. Уоткинсу это хорошо известно. Не один год в Лондоне учились вместе, присмотрелись друг к другу.

Студент Гровс знал, что Уоткинс нуждался, нужда и заставляла пропадать на Темзе, в порту, в поисках случайного заработка. Иногда появлялась работа на факультете: выполнить схему кровообращения для наглядности студентам или на кафедре побыть подсобным лаборантом.

Врезались в память дни самых трудных экзаменов. Уоткинс по сей день помнит модного, одетого с иголочки молодого щеголя Гровса. Вот он, самоуверенный, прямой, с требовательным взглядом желтых глаз, будто люди вокруг страшно как обязаны ему, подходит к Уоткинсу и перебирает длинными прямыми пальцами, словно каждым из них готовится указать на что-то чрезвычайно важное. Уже ясно — речь пойдет об экзамене.

В такие дни по вечерам они встречались в ресторанчике. Ужинали с подружками, приглашенными Гровсом. Развлекались до изнеможения. Усталым, но с деньгами в кармане Уоткинс уходил из ресторана.

Занимались обычно после этого в роскошном доме отца Гровса. В дни занятий Уоткинс был в роли репетитора. «Ну и тупица! — не раз удивлялся он, глядя на своего подопечного, зарекался: — Вот закончим, и больше не буду помогать этому ублюдку». Но опять требовались деньги — и все начиналось сначала... А экзамены этот Гровс сдавал. С его-то знаниями! Догадывался Уоткинс — тут не обходилось без обработки экзаменаторов.

Отец Гровса был председателем акционерного общества по производству курортных товаров. Денежки водились. У своего отца юный Гровс научился, с какой стороны заходить, чтобы решать щекотливые задачи. И — получалось.

Под конец учебы молодой Гровс уже на своем опыте знал, что толстосумам все двери открыты. Тщательно взвешивал, на что ухлопывать средства, потому и деньги не жалел.

Его уроки разъели душу Уоткинса. Оказывается, и так жить можно...

Иногда встречались с Гровсом. Тот посмеивался, рассказывая о своей карьере. Крупным дельцом становился; в плечах раздался, взгляд покровительственный... Но не замечал он заискивания Уоткинса перед туго набитым бумажником. Так и должно быть, уважаемый господин. Теперь Уоткинс не нищий. Меньше получает, чем опытные лекари, а все же для одного вполне приличные деньги.

Каким несчастным почувствовал он себя однажды, когда в Виндзоре случайно увидел Гровса. Тот гулял по изношенной холмистой мостовой из черного булыжника, осматривая королевский замок. Ходил небрежно, развязной походкой мимо групп любопытствующих туристов.

Наклонил голову, пожал руку — искренне, кажется, обрадовался встрече. Остановились в тени старого дерева. С одной стороны возвышалась замшелая стена замка, с другой — внизу от подножия холма среди зелени разбегались по равнине красные, из черепицы, крыши городка.

Зависть, ощущение собственного ничтожества разбередили душу молодого Уоткинса, когда подошли к автомобилю. Роскошный «кадиллак» гранатового цвета, Будто прозрачный — такой чистой была его эмалевая яркость. Не король этот молодой Гровс, не магнат, а как живет!

— Ты считаешь возможным вместе поехать в Лондон? — Гровс то ли приглашал, то ли вежливо отделывался от Уоткинса.

— Я не помешаю?.. — сохраняя достоинство, топтался у машины Уоткинс.

Гровс распахнул дверь автомобиля. Восторженно запищали, завозились сидевшие в машине две полураздетые девицы.

Всю дорогу одна из них не отлипала от Уоткинса. Он понимал, что оплаченные Гровсом поцелуи девицы ни к чему не обязывают. Не покидала обида — именно Гровс оказывает ему неожиданную услугу, а не наоборот.

— Куда подбросить? Где сегодня проводишь ночь? — уже в Лондоне Гровс добивал Уоткинса вопросами. Не знал, что ли, — нет у молодого эскулапа ни своего дома, ни богатой содержательницы. Только полунищенская комнатка...

Уоткинс огляделся. Завидев черную прямоугольную дыру на улице, попросил остановиться.

Он уже шел по тротуару, когда мимо проехал гранатовый «кадиллак», — задержался у светофора. Из окна выглянула только что целовавшая его девица. Она приветливо помахала, перебирая тонкими пальчиками, потом глянула вперед, догадалась, что Уоткинс идет к этому вонючему метро, и брезгливо поморщилась. «Нищета, ничтожество!» — таким показалось выражение ее раскрашенного лица.

Вот это перенести было совсем тяжко. Только что целовала и — пренебрежение... Возненавидел он и Гровса, и этих девиц, и гранатовый цвет автомобиля. Он израсходует все накопления, какие появились за время врачевания, но покажет Гровсу и его продажным девицам, как умеет отдыхать, одеваться и вообще какой он человек. Когда все было обдумано, расписано в расходах до единого фунта стерлингов, отыскал Гровса в его медицинской фирме с ярким вызывающим фасадом, увешанным полотнищами международного Красного Креста. Гровс вышел в холл без промедления. И тогда у неожиданно оробевшего Уоткинса подкосились ноги — не в силах он был переступить через что-то роковое, что задавило душу его еще в студенческие годы.

— Я бы не возражал работать... у тебя, — пробормотал Уоткинс. Если бы промедлил минуту, другую, то уже ничего не сказал бы. «Вот чего не хватало! — злорадствовал Уоткинс, ненавидя самого себя. — К черту медицинскую практику! К черту все на свете, если можно жить так, как Гровс!..»

С того времени и потянулось. Самые деликатные поручения Гровс давал Уоткинсу. Чего не насмотрелся, к каким тайнам не прикасался!.. От науки и чистой медицины Гровс был далек. Он то занимался снабжением военного ведомства медицинскими материалами, то вдруг оказывался у руководства советом по прогнозированию заболеваний в войсках. И везде лучшим его посредником при деловых контактах с концернами был Уоткинс. Оказывается, для роли маклера нужен талант. Что ж, Уоткинсом были довольны, значит, в деловитости ему не откажешь.

Черные дни настали, когда Гровс неожиданно исчез. Пригласил за город на прогулку и уже в темноте, усталый, разомлевший от выпитого, сказал:

— Теперь прощай. Куда? Узнаешь потом, дам знать. Выхожу на новую орбиту. Ударился в науку.

Солгал Гровс, не сообщил. Оставил Уоткинса одного, будто маломощную лодку, севшую на мель среди морского неистовства, да еще с заглохшим мотором. Тогда и увидел Уоткинс: таких специалистов, как он, полно, хоть в дамбы на Темзе, как всякий хлам, укладывай.

Долгие, мучительные были годы в этих условиях. Как голыш на морском берегу, катало его приливом туда-сюда, и ничем не мог он защититься ни от глубинного холода, ни от солнечного пекла. Оказалось, за все годы работы не обрел ни богатства, ни поддержки у сильных мира сего. Ее, поддержку-то, не раздают налево и направо, а только тем, кто сам может служить надежной опорой. Цепь, замкнутый круг, впрочем, как и многое в жизни, если не все...

Несколько лет назад объявился Гровс, уже изношенный старик. Предложил вместе уехать на какой-то Талум. Он говорил: работа несложная, деньги большие. Значит, старость будет обеспечена. Важно, чтобы рядом с ним, с Гровсом, в научном Центре были свои, жизнью проверенные люди... Нечего было раздумывать, иначе другие, более шустрые, перейдут дорогу.

И вот научный Центр, вот он — каменный, негостеприимный Талум, вот она — неудача с Петраковым.

Все бы ничего, каждый человек не избавлен от неудачи, если бы Гровс не пошел дальше своих постоянных угроз. Выбросит отсюда — и опять того и жди, что начнет мять безжалостное повседневье. Но это полбеды. Здесь он узнал, ощутил каждой своей клеточкой, что ожидает человечество... Выжить! Вот главное, весь смысл теперешней жизни.

Уоткинс почувствовал, что сзади кто-то дышит. Оглянулся — Хаббарт. Круглый, добродушный, он сочувствовал душевному смятению Уоткинса, только отраженный свет в очках сужался в тонкие лучи и пристально прощупывал лицо.

— Гровс ждет.

«Это ясно по одному твоему появлению, господин Хаббарт. А кто и когда защищал меня в жизни? — допрашивал себя Уоткинс по пути к административному зданию. — Кто помогал? Почему в свою защиту я не могу разоблачить того же Гровса? Почему я должен обороняться?» Входя в кабинет, он готовил обвинительные слова.

У стола сидел Жак и выжидающе смотрел то на Гровса, то на Уоткинса.

— Потянул пустого? — мрачно проронил Гровс.

— Желаю тебе потянуть полного, — так же мрачно ответил Уоткинс.

Он чувствовал, что терпению приходит конец. До каких пор он будет ходить робкий, приниженный под началом Гровса, как оседланная лошадь под опытным седоком?!

Но так и не распрямилась в душе скованная сила, не вырвалась на волю. Заморгал Уоткинс, заморгал, будто извиняясь перед боссом.

— Ну, порезвился — пора успокоиться, — понял все Гровс. — Дело за тобой, Жак, убеди Петракова. Ты ведь вошел к нему в доверие. С континента строго требуют — откладывать нельзя. Если солдат сыграет в ящик, сколько времени потеряем над новой моделью?

— Сейчас нельзя, господин Гровс. Повременить бы после Уоткинса... — привстал со стула Жак.

— Да, сейчас можно испортить дело, — раздумывал Гровс. — Но чтобы не очень долго... на разминку.

— Слушаюсь, господин Гровс. Я постараюсь, господин Гровс. — Жак пятился спиной к двери и кланялся. У самой двери он нерешительно остановился, скользя пальцами по длинной с витиеватыми набалдашниками ручке. — Разрешите, господин Гровс, обратиться по личному делу?

Гровс тяжело повернулся в его сторону:

— Что у тебя?

Жак посмотрел на Хаббарта, в его присутствии не очень-то хотелось откровенничать. Но когда выпадет случай застать Гровса одного? Да и откладывать разговор... Надо заранее готовить решение каждого важного дела, заранее! Тут уж не до Хаббарта, никуда от него не денешься, он все равно узнает...

— Мне очень надо побывать в горном ресторане. Разрешите?

Засмеялся, зарокотал Гровс:

— Уважаемый господин Сенье, вы же с русским профессором недавно были. Или уже приспичило?

— Надо, господин Гровс.

— Каждому из нас надо... Никто не откажется. А работа? На первом плане должна быть работа.

— Она остается на первом плане, одно другому не мешает.

— Ну, Жак, такое сказать... Еще как, мой друг, мешает! Отнимает время, истощает силы, отвлекает мысли. Мужчина становится тряпкой.

— Господин Гровс, я, может быть, задумал жениться...

— Что-о?.. — Гровс удивленно всплеснул руками: — Да ты что-о... Видишь, Хаббарт, что у нас творится, а ты молчишь. Или не знаешь?

Хаббарт, сверкнув стеклами очков, нахмурился. Если признаться, что о намерении Жака жениться слышит впервые, то Гровс вправе спросить: а чем же ты перегружен, что ничего не знаешь? Для каких особых услуг в таком случае держат тебя здесь? Ты приставлен к людям, а людей-то как раз, их повседневной жизни, их мыслей — ничего не знаешь. Если соврать — знаю, мол, но молчу до поры до времени, — то Гровс может поставить вопрос ребром: от кого скрываешь? От руководителя исследований? С какой же целью скрываешь?.. Сжался, сузился Хаббарт под упрямым взглядом Гровса:

— Сейчас не самый подходящий момент для такого объяснения...

— Ладно, — метнул Гровс рассерженный взгляд в сторону Жака. — Значит, жениться вздумал. А известно ли тебе, уважаемый господин, что в нашем научном Центре это запрещено?

— Конечно, известно.

— Ну, тогда как понимать твою затею?

— Я же не сейчас женюсь — это я прикидываю на будущее. Закончу исследование, выполню контракт... Уеду, ну и... Жить-то хочется нормально, по-человечески.

— Ах вон как... — Гровс опять засмеялся: — Лучше женщин, чем в горном ресторане, конечно, не нашел.

— Все они одинаковые...

— Тем более! Вернешься в свой Париж и — пожалуйста. Зачем же отсюда перевозить лишний груз?

— Я хорошо знаю этого человека. Знаю, не ангел. Зато никаких иллюзий. Так жить спокойней. Хотя, откровенно говоря, молода для меня, но хочется остаток активных лет провести не с изношенным материалом.

— Циник... Какой же ты, оказывается, циник! — смеялся взгляд Гровса. — Кто она такая?

— Лейда... Белокурая, изящная...

Гровс задумался:

— Нет, не припомню. Видимо, хороша, коли глаз на нее положил. — А сам уже царапал карандашом на клочке бумаги имя неизвестной женщины. — К этому разговору, Жак, мы еще вернемся. Главное сейчас — задание, обработка Петракова. Как только управишься, так в награду тебе поездка в горный ресторан. А уж потом решай, жениться или подождать. Но предупреждаю: если женишься здесь, то ни одного дня не проживешь больше на Талуме, сразу отправлю на континент.

— Я вас понял. Благодарю вас, — медленно закрывал за собой дверь Жак.

— Ну и дела-а! — вздохнул после его ухода Гровс. — Этак мы не справимся с самым главным... Вот что, зови Регину, хочу немного виски, муторно что-то, — морщась глянул он на Хаббарта. — Впрочем, погоди. А не развеяться ли нам? Не съездить ли в горный ресторан?

Хаббарт пожал плечами: можно, однако стоит ли? А все же поднял телефонную трубку и, раздумывая, вызвал машину.

— Я не поеду, господин Гровс, если позволите. Служба‑а... Я должен быть здесь. Может быть, потребуюсь тому же Сенье.

Гровс махнул рукой — можешь оставаться. Он даже был доволен, что поедет один, без официального свидетеля. Можно наконец хоть какое-то время побыть самим собой.

Уже сидя в машине, Гровс закрыл глаза, будто задремал. Он четко осознал свой порыв с этим горным рестораном. Непривычно у Жака, неожиданно... Да еще где? Жениться в городке под куполом. Неестественным, будто вообще не существующим в жизни казалось желание Жака. Гровс никогда не имел семьи; у друзей, оставшихся на континенте, у многих знакомых были семьи, и это считалось само собой разумеющимся. Правда, не понимал он, что за необходимость возиться с детьми, заботиться о них, постоянно видеть перед собой одну и ту же женщину, да еще с дрянным характером. Он многих видел и потому был уверен, что у всех жен такие характеры — влияние семейной жизни, что ли. Ну и зачем подобная обуза, когда можно все дни свои проводить так, как хочешь; именно ты, а не какие-либо другие люди, будь они женой, детьми, не все ли равно кем по отношению к нему. Жизнь дана тебе, вот ты и живи. Делай, что требует от тебя жизнь, что заложено самой природой, но не лезь в искусственно создаваемые самими же людьми рамки.

Человечество прошло большой путь развития. В ранний период не было семей, а люди жили, развивались. Сейчас невооруженным глазом видно, что на континенте общепринятый образ жизни в так называемой семье разваливается, уходит в прошлое. К чему придут люди — предугадать трудно, но не к домострою. Это ясно. Надо быть абсолютным дураком, чтобы стремиться к этому. И вот, пожалуйста, Жак... Может быть, почувствовал свой возраст и потянуло к покою? Но он, Гровс, куда старше Жака, однако не ощущает таких порывов. Да и найдешь ли покой в семейной жизни? Как бы то ни было, желание Жака озадачило, было непонятным, будто вовсе не знал этого человека. В чем дело? Не в этой ли девице, которую он назвал, как ее...

Гровс вынул из кармана бумажку. Ну да, может быть, все дело в Лейде? Гровс всякого повидал в жизни и не думал, что Лейда — что-то невообразимое. А все же... Этому Жаку она известна; настолько известна, что жениться на ней вздумал, а руководитель Центра остается в стороне, ему даже, оказывается, неведом такой соблазн. Нет, не соблазн. Не по себе стало Гровсу от сознания: Жак знает такое, что до руководителя — и где? на Талуме — не дошло.

Дойдет! Нельзя упускать из своего поля зрения ни единой мелочи, не говоря уж о крупных делах. Все должно быть управляемо тобою, руководителем, не расслабляй своих рук, иначе другие будут тянуть то вправо, то влево, найдется кому зажать твой вожжи.

Разочарование охватило Гровса, когда в горном ресторане подсела к нему Лейда. Молодая, это правда, но все остальное... Как несмышленый мальчишка, бросился к этой незнакомой женщине из городка под куполом! Как самый последний бабий хвост...

Гровс налил виски себе, ей — выпили. Было скучно и глупо смотреть в ее угодливо подставляемые глаза. Под тонкой сеточкой кофты тоще болтались оголенные груди, на плечах остро выпирали ключицы. Она часто облизывала губы — не от переживаний (из-за чего переживать-то!), а от стремления сделать их свежими, сочными. Ах, боже мой, сколько подобного он видел! А она думает, мало кому знакомы такие уловки. Прискакал черт-те зачем... Ну не старый ли дурак? Ну не выживший ли из ума человек!..

— У меня стол для вас накрыт, — обиженно, со слезами на глазах тихо пролепетала Лейда. Поняла его настроение. А он и не собирался скрывать — ему ли прятать свои чувства?

«У меня»... — отметил про себя Гровс. — Нашлась хозяйка! В своей рабочей комнате, так бы и сказала...» Встал, одернул пиджак. Один черт, где обедать — здесь или в ее комнате.

— Прошу вас, господин Гровс! Прошу...

Ого, сколько радости сразу появилось на ее лице. Будто совсем другой человек. Качнул головой Гровс, удивляясь перемене, улыбнулся.

Уже в ее комнате после обычного обеда с выпивкой и закусками, ощущая прохладное льняное белье на постели (надо же, льняное! Все в ресторане есть, все!), он гладил ее тонкие, из одних суставов, руки.

— Ты, милочка, скоро замуж выйдешь...

— Что-о?! — округлились ее глаза. Гровс не такая личность в научном Центре, чтобы легкомысленно шутить. Она привстала на локоточки, простыня сползла с ее плеч.

— Выйдешь, милочка, выйдешь, Жак на тебя нацелился...

Надо бы радоваться, а она заплакала:

— Смеетесь... Вы же впервые со мной. Почему вы надо мной смеетесь?

— Ну что ты, милочка... Он всерьез говорил об этом. Я просто... сообщил тебе, и все. Ты уж сама с Жаком решай, что и как.

— А вы? — еще не поверив в его слова, Лейда вытирала слезы скомканной простыней. — А как же мы с вами?

Гровс удовлетворенно хмыкнул:

— Так же, как и ныне.

— Спасибо... — прошептала Лейда. Она не приняла за чистую монету сообщение о Жаке. Может быть, у них разговор был. Не случайно сам господин Гровс пожаловал к ней, а все же... Чтобы о женитьбе всерьез... Ну, знаете ли! Не затем она ехала на Талум. Пусть смеются. В конце концов, они ищут ее, а не она их. Замуж... Подруги ее, та же Регина, только мечтать могут об этом, да и она — чего от себя-то скрывать! — задумывалась. Нереально это, неисполнимо, вот в чем дело, по самым разным причинам. Во-первых, мужчины не очень-то склонны к семейной жизни; во-вторых, женщин значительно больше по сравнению с мужчинами, так что женихи больно уж разборчивы; в‑третьих... Не в горном же ресторане ищут невест! Господин Гровс, конечно, смеется. Ну и пусть. Главное, он, судя по всему, благосклонен к ней, значит, придется еще пожить на Талуме и, следовательно, заработать. Вот так! А то, что смеется... Впервые она с ним, не знакомы его привычки и вообще... все не знакомо. Скорее всего, он так шутит, потому что смеется над ней... Не над чем смеяться — вот какая история. А коли шутит, то ему здесь хорошо, значит, пришлась ему по душе.

— Спасибо... С вами так хорошо! Спасибо...

«А в ней что-то есть... Ишь какая тонкость в обращении! И все — наружу. Нет, Жак не дурак. Может быть, о женитьбе всерьез и не стоило бы, но не дурак», — потягивался Гровс. Полуприкрытыми глазами он следил за Лейдой, и она, худенькая, тонкая, кажется, едва ли не прозрачная, все больше нравилась ему.

«Он же обманул! — вдруг пронзила Гровса четкая догадка. — Какое там, к дьяволу, жениться!..» Вспоминая беседу с Жаком, Гровс улавливал его невысказанное желание. Встречаться он хочет с Лейдой, только и всего. Лучше ее не найдешь во всем горном ресторане. Худенькая, почти прозрачная, а поди ж ты! Не дурак этот Жак, вовсе не дурак. И прикрытие своему стремлению придумал — жениться... Вот и верь после этого человеку...

Гровс смотрел на Лейду уже другими глазами, будто она сообщница Жака, будто подговорила его обмануть своего руководителя, оставить в дураках.

— К черту! — отмахнул он от себя легкую, не сопротивляющуюся девушку.

— Господин Гровс, вы что?.. Что с вами?..

— Ничего, — побагровел Гровс. — Вызови машину.

— Сейчас, господин Гровс, одну минуту.

Набросив на плечи халат, Лейда стремглав выбежала из комнаты.

...Мария замечала грустные, пока только для внимательных глаз, складочки на подбородке и под глазами. Скоро по этим следам пролягут морщины. Видела наметившуюся дряблость шеи, когда поворачивала голову. Она уединялась, массировала, разглаживала кожу и подушечками пальцев вбивала крем. Выбирала такое время, когда я работал в своем домашнем кабинете. Не хотела, чтобы замечал то, что не следовало.

Я так и старался делать, словно во время ее стояния у зеркала меня вовсе нет дома, хотя невеселые «новинки» жены были мне, конечно, известны. Я не следил за ее косметическими чудачествами, ничего не говорил ей по этому поводу. Вместе прожили много лет, уже не требовались усилия, чтобы и ей и себе честно признаться: стареем...

Но она ведь женщина! А кто из женщин не верит в чудо? Постоянно можно слышать одно и то же: знаменитые артистки посмотрите как выглядят, а знаете, сколько им лет? Вот что значит доступны особые средства, а также выдающиеся специалисты — косметологи, что твои волшебники... И уже вздыхают: дотянуться бы до волшебников...

Я видел начало угасания красоты Марии, и ей была неприятна моя наблюдательность. Для меня хотела она сохранить красоту, молодость; это я понимал и благодарен был за ее старания. К сожалению, и я утратил свежесть. Будто глаза, лицо и все-все осталось таким же, как в первые годы супружества. Нет, дорогой мой, не надо обманывать себя. Я и не обманывал, просто хотелось быть стройнее, бодрее, в общем, таким, как прежде, чтобы не тяготели грузом прожитые годы. Хотя бы внешне это не отражалось.

А Мария даже с грустными складочками на лице все равно была хороша собой. Помнится, на недавнем юбилее моего друга, профессора, мужчины наперебой звали ее то к столу, то на танцы, то на прогулку. Она была просто хороша. И она это чувствовала, женщин в этом деле не надо учить. Но как вела себя... Даже кокетничала!

— Ну, Мария! — прошептал я, когда она изволила все же подойти ко мне.

Она засмеялась. «Это все игрушки, забава», — будто сказала она. Поверил я. А все же, если это так, зачем перед другими мужчинами стараться? Помню, я так и спросил. Она улыбнулась, пожала плечами. Смущения Марии не заметил, видимо, посчитала: «А чего особого?» Что ж, такая непроницаемость присуща обычно опытным людям — не впервые им...

Разразился скандал. Я был в чем-то неправ, может быть, примитивен. А Мария разве права? От большой любви к мужу другую любовь не ищут, внимание посторонних мужчин к своей персоне не привлекают.

Не слишком ли я постный человек? Ужас как несовременен. Но я — такой, никаким другим — все понимающим, разбитным, респектабельным, во всем самым-самым — не хочу быть. Насмотрелся достаточно на многих современных, респектабельных.

Наверное, начал стареть я. Всю жизнь был самим собой, таким, как есть, многое впитал от окружения и сам влиял на окружающих. В моей жизни свои допуски, как в условиях конструирования каждой новой машины для ее лучшего использования; свои ограничения, как в строгом воинском уставе; свои понятия, симпатии и прочее, прочее. Моя нравственность — как тщательно исполненный рабочий чертеж одной детали — моей личной жизни — в общей сложнейшей картине огромной современной машины — всего общества.

Да, бываю порой щепетилен. «Чрезмерно щепетилен!» — так обычно говорила Мария. Но ведь моя щепетильность идет не от кокетства, не от желания казаться, а прежде всего от стремления к чистоте, к предельной ясности во взаимоотношениях с женой, с сослуживцами, со всем обществом. Понимаю, окончательной цели в своем стремлении я не достигну; это невозможно, как невозможно получить бесконечно большую или бесконечно малую величину. Но разве само стремление так уж плохо? Разве оно кому-то причиняет боль? Зачем же меня упрекать в чрезмерной щепетильности?

Видимо, я создаю сложности друзьям, жене, поэтому со мной уже трудно общаться... Что ж, тут я бессилен. Процесс необратим.

Я люблю Марию. За двадцать лет совместной жизни грешный быт не раздавил это чувство. И Мария не изменилась ко мне. Но почему ссорились, почему рождались недоразумения? Наверное, без окалины в человеческих отношениях не обойтись, как не обойтись без сопутствующих шлаков в любом процессе, если он — само развитие, а не застой.

Впервые поссорились сразу, как только познакомились. Повод куда каким смешным теперь кажется. Впрочем, само знакомство тоже более чем легкомысленное. Я уже работал после института и, видимо, был на хорошем счету, коли меня включили в состав авторитетной комиссии. Мы приехали в Ртищево проверять состояние здравоохранения в городе. Разместились в гостинице.

В те давние годы что это за гостиница была! Один умывальник на весь этаж. Проснулся рано (я всегда просыпаюсь рано — привычка, чтобы на работу успеть точно в назначенное время), побегал по травушке-муравушке между булыжной мостовой и тротуаром — пот выступил. В умывальнике разделся до пояса — и давай плескаться. Справа, слева подходят и уходят мужчины, у каждого свои заботы. Лишь один, вижу краешком глаза, побрился безопаской, умылся и стоит в уголочке с наброшенным через плечо полотенцем. Коротенький, толстенький, с черными, нацеленными на меня глазками.

В коридоре у выхода из умывальника он извинился и этим извинением на моем пути будто выставил поперечину. Сразу, как говорится, взял быка за рога. Где работаю? В каком номере живу? Надолго ли в Ртищево? Женат ли? Когда узнал, что не женат, обрадовался, как ребенок новой игрушке.

— Послушайте, я к вам имею серьезный разговор, — вполголоса говорил он и вертел на моей рубашке пуговицу. — Меня зовут Аркадий Иванович. Еще вчера я приметил вас. Для вас есть невеста, дочка моего приятеля. Вы еще не знаете, что это такое. Но вы узнаете, что это такое!

Я засмеялся. Он догнал меня и опять преградил дорогу:

— Сейчас вам некогда? Я должен уехать сегодня, но я не уеду сегодня — буду ждать вас. Вы ей очень подходите... Нет, она очень подходит вам. Короче говоря, со стороны виднее...

Мне действительно было некогда: члены комиссии уже позавтракали, и я задерживал их. Чтобы побыстрее отделаться, я извинился и заторопился в номер.

Аркадий Иванович был добрый человек. Он хотел счастья дочери своего друга, а следовательно, самому другу. Неосмотрительно бросил он козырную карту случайному человеку. Может быть, эта открытость и подкупила меня? Не странно ли, я поверил ему. Более того, мне захотелось увидеть ее сразу после вечерней беседы с Аркадием Ивановичем.

Закончив работу в комиссии, я не поехал домой, а сел в поезд на Саратов — от Ртищева рукой подать. Что Аркадий Иванович сделал — не знаю, но, видимо, были телефонные разговоры-переговоры, а может быть, и телеграммы. Нажил он себе хлопот... Утомленный вагонной сутолокой, уставший за время командировки от чужих углов, он и в родном Саратове не оставался без дела. По прибытии нашего поезда он приставил меня к вокзальной стене, да чтоб ни на шаг не отлучался! Чтоб толпа пассажиров не затерла! Чтоб не потерялся, избави боже! А сам бросился вдоль перрона.

Разумеется, я не стоял на месте. В Саратове был впервые, и мне хотелось взглянуть на город. Вышел на привокзальную площадь, глубоко и облегченно вздохнул от раскинувшейся вольности.

— Куда же вы!.. Что же вы!.. — услышал я тревожные возгласы.

Аркадий Иванович быстро семенил короткими ножками, идя под руку с высокой девушкой. На нем лица не было. Бледный от испуга, что я надумал скрыться, он вцепился в рукав моего пиджака:

— Как вы можете!

Но я уже не видел Аркадия Ивановича...

У каждого человека свое, особое восприятие красоты. Одни проходят равнодушно мимо шедевра и обращают на него внимание только потому, что им предостаточно нажужжали в уши: это шедевр! Другие замирают, оглушенные неожиданным открытием. Передо мной было открытие. Я испугался... Нет, неправда. Я вдруг почувствовал, сколь ничтожен рядом с девушкой... Нет, и это неправда! Во мне все замерло от восторга, от радости видеть такую красоту. И так близко, что могу дотронуться рукой. Нет, вранье. Это сейчас я додумываю — дотронуться рукой. А тогда... Потом уж, когда овладел собой, увидел я точеное лицо... Природа щедра... Большие темно-серые глаза. Легкий румянец на белой коже. Брови... Нарисовать кистью все можно, а чтобы вот так, въяве... Лицо светилось — такое впечатление было. И — ее простота. Это совсем разоружило меня. Разговаривать с незнакомым человеком так просто... Помнится, мы даже не назвали себя. Мне уже казалось, что я провинился. Конечно провинился! По такому легкомысленному поводу — познакомиться с девушкой, так несерьезно заявиться в Саратов...

— Я пришла не к вам... Пожалуйста, не думайте... Мне жаль дядю Аркашу, нашего Аркадия Ивановича. Он измучился... Извините, но это так.

— Да помолчите! — вдруг тонко закричал Аркадий Иванович. — Неужели разбредетесь? Послушайте, вы сумасшедшие, вы ничего не понимаете в жизни...

— Господи! Мы еще не расходимся, дядя Аркаша. — Она задумалась, взглянула на меня.

Тут я обрел речь. Осмелел не потому, что в обществе девушки нашел себя, — ее взгляд не понравился.

— Не волнуйтесь, — наконец осилил я первые слова и не мог оторвать взгляда от ее лица. — Обратный поезд через два часа, я смотрел расписание. Поброжу по городу. Мне тоже ничего от вас не надо. Не все ли равно, сейчас разойдемся или чуть позже. Лучше сейчас.

Покраснела. Быстро взяла под руку Аркадия Ивановича — удержала его от очередной вспышки.

— Может быть, посмотрите Волгу? Вам вообще доводилось бывать в Саратове? — мягко пытала она пустячными вопросами.

Помню все, отлично помню. Я уже завелся (молодой был!), ее вопросы показались жестом благотворительницы.

— Волгу ни разу не видел. В Саратове не бывал.

Мимо нас проходили две женщины с легкими плетеными корзинами в руках. Видимо, с базара. Одна, что в белом, повязанном на затылке платке, спросила спутницу:

— Слышала о Тимофее? У нас он... на порядке... Моргун который... Помер он.

— Да ну-у?.. — изумилась вторая женщина. — Что же с ним?

— Плохой был, вот и помер.

Слова «плохой был» застряли у меня в голове. Мы шли к троллейбусу, потом осматривали из окна новый для меня город, на каком-то перекрестке прощались со взволнованным нашей перепалкой Аркадием Ивановичем, выходили на набережную Волги, и все время в голове назойливо звучали случайно услышанные слова «плохой был». Будто они относились ко мне.

Но вот передо мной Волга.

Простор для меня всегда радость. Поле в сочную пору, когда наливаются колосья... Хочется стать с ними единой зеленой безбрежностью. Море... Особенно утром, когда нет волнения и даже у самого берега вода чиста и прозрачна, как после крепкого, здорового сна чист и прозрачен взгляд доброго человека, и когда весь мир кажется открытым, бесхитростным. Сейчас — Волга.

Мы сидели на гладком бревне. Недалеко дружной гурьбой резвились ребятишки. На песчаной отмели они кувыркались, ныряли, брызгались, вокруг них вода искрилась, то и дело вспыхивало короткое коромысло радуги.

Не хотелось ни разговаривать, ни думать. Был только простор неба, земли, водной глади. Больше ничего не хотелось видеть.

Теперь не вспомнить, как долго мы сидели молча на высохшем бревне. Остались в памяти ее укоризненные слова:

— Не надоело молчать? Может быть, искупаемся?

Я, конечно, вел себя безобразно. Она могла понять, что раскапризничался, потому и молчу. И опять я был поражен ее красотой. Я мучился в сомнениях. Кто этот Аркадий Иванович — злой дух? Для чего все это? За какую провинность преподнес мне терзание? Я далеко не юноша, чтобы не требовать от себя: а что дальше? Но и холодной рассудительности не было: не мог ничего взвешивать, ничего решать. И не в состоянии был поделиться сомнениями. Поймет ли она их, мои сомнения?

Она первая разделась и пошла к воде. Я караулил одежду — от озорной ребятни всего можно было ожидать. После нее должен был купаться я. Знал, неприлично так смотреть на полураздетую девушку, как смотрел я... Нет, я не смотрел, а был прикован взглядом, как невольник, к ее высокой ладной фигуре, к ее аккуратной походке.

Когда, мокрая, сверкающая капельками воды, еще не отдышавшаяся после короткого заплыва, она подошла и, улыбаясь, показала мне на реку — теперь ваша очередь, — я уже не мог отойти от нее.

— Вы... чудо! — мучительно выговорил я.

Слова какие сорвались!

Я не увидел ни осуждения, ни кокетства. Она долго смотрела прямо в глаза мне, потом уже ответила:

— Знаете, я почему-то вам верю.

Не эти ли слова решили все? И даже нашу судьбу? Конечно, не одни слова, но они — в первую очередь.

Какое счастье!.. Я чувствовал себя так, будто открылось то, что скрыто за горизонтом, и даже то, что творилось на всем белом свете. И стал могучим, обрел такую силу, что смог бы разгрести набегавшие кучевые облака, и тогда под лучистым солнцем ярче светилась бы ее радостная красота.

Она понимала мое счастливое смятение, я это видел. Потому и легко было с ней, будто знали мы друг друга веки вечные. И тягостно было с ней, словно рядом находилась черная сила и выбирала момент, когда бы отнять Марию.

Облака расступились, солнце приближалось к горизонту. С первым появлением краешка раскаленного диска обрадованно разукрасилась водная гладь. На нее лилась из-под облаков золотая плавка — от горизонта и до берега прямым густым потоком. По обе стороны потока то алой, то фиолетовой, то сине-зеленой рябью играло, переливаясь, разводье. Усталый катерок замер на всю ночь. Темная полоса далекого острова была похожа на длинное облако, что повисло в небе надо мной...

Я даже не известил свое начальство о том, что задерживаюсь в Саратове. Мне казалось, для того оно, начальство, и существует, чтобы даже на расстоянии видеть и понимать больше меня — вот до чего возликовал я, до потери ощущения реальности.

Вернулся домой женатым человеком и, как вскоре выяснилось, — безработным. «За самовольный прогул» — так записали в трудовой книжке. Может быть, к счастью... Да, к счастью! Вместе с огорчением по службе я получил свободу и вскоре поступил в аспирантуру.

Мария!.. Даже платье, в каком впервые видел ее у Волги, — бледно-голубые крупные цветы на таких переливах, какими играла предзакатная река, этот шелк, прильнувший под ветром ко всей ее фигуре, — все было только ее, только для нее, ибо все было чистым, радостным, святым.

На всем свете нет человека глупее меня. Это я, только я один заставил терзаться всю семью. Что теперь дома? В какие края и веси обращаются, чтобы отыскать меня? Что бы им ни отвечали, все неправда. Только я один знаю много, и, наверно, только я один не могу сейчас ничего сделать, чтобы сообщить о себе родным или в лабораторию.

Какое же было счастье у меня, если даже сейчас, под этим ненавистным куполом, оно греет! Может быть, отведенные судьбой радости я уже получил? Чушь! Узнал я в жизни много, испытал достаточно. Все это верно. Но все это значит, что я должен быть мудрее, а следовательно, мужественнее других людей, ибо мне известны подлинные ценности, и я обязан перед добрыми людьми, перед самой жизнью не мельчить, не размениваться на скоротечные блага и успехи, на временное облегчение будто бы всей судьбы, не уходить от ответа за то главное во всей жизни, что отведено мне, и только мне...

Мысли вытесняли одна другую, и порой Иван Андреевич так забывался, что прерывал раздумья, лишь вплотную упершись в бетонную стену на самом краю городка — дальше идти некуда. Он сворачивал на первую же улицу и потом уж следил за временем. Ослаб он после длительной депрессии. Чтобы восстановить силы, надо постепенно увеличивать нагрузку. Вчера увлекся и пришел с прогулки мокрый, обессиленный. Так не годится.

Что-то надо делать... В мыслях рисовалось, как он по какому-то счастливому случаю вдруг окажется в открытом океане. Но сил нет, он даже не в состоянии пошевелить веслом, чтобы подальше отойти от этого страшного острова, чтобы приблизиться к своему спасению — далекому, еле маячившему на горизонте кораблю.

Сегодня на прогулке он почувствовал, что хочет есть, — впервые за последнее время. Обрадовался, будто полностью воскрес для полнокровной жизни. Его окликнули:

— С вами разрешите погулять?

Оглянулся. У подъезда обычного в городке, серого, как многоэтажная казарма, дома стоял Жак. Он улыбался, но синие глаза его все же были настороженными.

— Господин профессор, вы можете не верить мне, но даю слово джентльмена, я соскучился по вас. Вы — не женщина для такого объяснения, вправе не верить, оборвать меня. Но почему я должен скрывать свои чувства? В нашем городке вы стали для меня самой светлой личностью. Может быть, потому, что вы — свежий для нас человек, отсюда и особое к вам внимание. А мне все равно! Соскучился, очень рад нашей встрече.

Жак пристроился к шагу Ивана Андреевича, часто взглядывал на него, улыбка сходила с лица.

— Под куполом, господин профессор, я тоже, как и вы, тосковал вначале. Хоть в петлю!

— Вам-то чего было... мучиться? — спросил Иван Андреевич. — Вы — добровольно.

— Конечно. А все же без тоски не обошлось. Особенно, как это ни странно покажется, по жене.

Они прошли центр, свернули на соседнюю улицу, будто по спирали уходили дальше и дальше от массивной округлой опоры, вытянувшейся от земли к самой высокой точке во всей выпуклости прозрачного купола.

— Я ведь тоже мог быть крупным ученым.

— Заленились? — с любопытством взглянул Иван Андреевич на Жака. — Или непосильную ношу взвалили на себя?

— Нет, господин профессор! Все проще. Любовь... Она может осчастливить и может убить. А уж в деле карьеры без любви вообще не обойтись. — Жак потирал руками, то и дело оглядывался, будто из-за любого дома могли появиться не очень-то желанные свидетели его откровенной беседы. — Я рано понял, господин профессор, непреложную истину: успех у женщин — это успех в жизни вообще.

— Позвольте усомниться.

— Хорошо, спорьте, но — потом. Я много думал об этом. Никто, даже вы, не поколеблет моего убеждения. — Жак достал расческу и на ходу причесался, потом растопыренными пальцами, как вибратором, сбил волосы в мягкие волны, как на рекламных картинках парикмахерских. — Вы не обращали внимания, господин профессор, на такую особенность? Важные ключевые точки в служебном аппарате чаще всего занимают если не красавцы, то, по крайней мере, мужчины с очень приличной внешностью. Не замечали? Напрасно. А вещь эта в жизни очень важна. Не берусь утверждать, что абсолютно все они не миновали запретного женского интима, прежде чем получить повышение по службе, но многие из них — наверняка! Большинство...

Иван Андреевич взглянул на кокетливую прическу Жака:

— Странные суждения у вас...

— Ничего необыкновенного, господин профессор! Школа жизни. Стал я врачом, давно это было. Цель будто бы достигнута. Но, естественно, уже захотелось большего, захотелось влиятельного положения в обществе. Я раскусил, в чем секрет... Был я не таким, как сейчас. Молодой, рослый, внешностью не обиженный... Да и опять же — врач. Женатый. Это очень важно для солидности в обществе. Моя клиентура помогала, люди в принципе очень болтливы... Я установил, от кого из наиболее близкого окружения что зависит. Депутатом хотелось быть. У нас, во Франции, это всегда в почете. Понимаете — депутат... Не обязательно самого высокого ранга, в Национальное собрание, скажем, попасть очень трудно. А все же... Я вас не утомил?

— Н-нет... Пока что нет... Странная исповедь, господин Жак.

— А чего скрывать? Я-то знаю: купол и дальше — ничего. А вам я почему-то верю... Трудное это дело — постоянно быть застегнутым на все пуговицы. Слышал я, что откровенные люди здоровее скрытных, завистливых... Так вот, наметил я цель и начал. Знаете ли, я был поражен. Началось без труда... Жены крупных магнатов, с солидным положением в обществе и — безотказно. Я не верил себе. Стал забрасывать удочку насчет своей карьеры. Клюет! Но уж больно откровенно многие из них лгали, все пытались выставить себя в лучшем свете. Оправдывались — жизнь будто бы не сложилась, потому они и пошли на такую связь со мною — отдушина у них... Собственных супругов ни во что ставили...

Жак увлекался подробностями, смеялся, вспоминая пикантные случаи. Лицо его ожило, помолодело, и он уже выглядел не исхудавшим, износившимся человеком, а мужчиной, полным сил и жизнерадостности.

— Долго так длилось... Не скучно было, черт подери! Но однажды напоролся... Опасно, оказывается, с чужими женами! Чего стоило замять скандалец! Тут уж о карьере не заикайся, тем более — о такой. Депутатов с подмоченной репутацией и без меня хватало...

Он причмокивал, по-свойски подмигивал Ивану Андреевичу, как сподвижнику. «Мельчает... Вначале казался не совсем уж таким... Не таким, как сейчас», — думал Иван Андреевич. Ему не хотелось слушать, и он терпел только потому, что поздно было прерывать: вначале не остановил эту болтовню, а теперь уж ни к чему.

— Вы осуждаете меня, господин профессор? Напра-а-сно‑о... У каждой медали, как известно, две стороны. Да, я изменял жене. Но именно после каждого случая измены у меня появлялась особая нежность к своей супруге. Сначала — чувство вины. Потом я понимал совершенно очевидное — она нисколько не хуже моей очередной любовницы. Затем вспыхивала самая настоящая любовь. Я рвался к своей жене, как в первые дни после свадьбы. Курьез, но это так: любовницы помогали мне любить свою жену, разжигали чувство. Если хотите, они укрепляли наши взаимоотношения с женой.

Жак дотронулся до бокового кармана пиджака, мечтательно протянул:

— Закурить бы-ы... Запрещено! Так вот, жена однажды узнала. Представляете, ничего не поняла, что я говорил ей о карьере, о любви к ней... Скандал! Тут встретился господин Гровс, я махнул на все рукой и подписал контракт. Заработаю много денег, думал, а с деньгами даже собственная жена будет покладистее... Надо поправить жизнь. Не поздно, как вы думаете, господин профессор?

— Кому как. В таких делах я плохой советчик.

— Надо бы начать кое-что заново, — вздохнул Жак. — Выбраться отсюда — такая задача. Вместе с вами! А это можно. Если эксперимент завершится успешно, никто не станет удерживать. Но, честно говоря, как специалист я — ноль, хорошо это понимаю. И еще... я вам сказал не все. Главная цель моей работы здесь — деньги. Получится с солдатом, я — состоятельный человек. Деньги откроют все двери. В этой ситуации моя судьба зависит от вас. Я говорю откровенно. Понимаю, могу показаться болтуном, авантюристом, кем угодно... Я открыл душу. Работа в научном Центре не прошла бесследно, я стал другим человеком. Вы же русский, а русские гуманны. Помогите! Возьмитесь за мой эксперимент с бедным солдатом, верните его и меня к настоящей, нормальной жизни! — Жак умоляюще заглядывал в глаза профессора.

— Вон, оказывается, в чем дело! — поморщился Иван Андреевич. — Господин Сенье, я бы помог вам. Но теперь — не могу. Вы знаете, как руководство Центра обошлось со мной. В этих условиях ни о какой моей работе здесь не может быть и речи. — Иван Андреевич раскланялся.

Жак остался у закрытого подъезда недалеко от перекрестка. К нему (как с неба свалился!), добродушно улыбаясь, подошел Хаббарт.

— Надеюсь — с успехом? — хлопнул он по плечу Жака.

— На нолях, — развел руками Жак. Нисколько не удивился он неожиданному появлению Хаббарта. В любое время, где угодно тот может возникнуть без всякого предупреждения — такой он человек. — Я говорил почти чистую правду. Не поверил...

— Смешной ты! — Хаббарт снял очки, протер платком стекла: — Сейчас вранью больше веры, чем правде. Что дальше с профессором? А если я поговорю?.. — задумался он.

Заманчиво это — уговорить Петракова, все равно что одержать победу, не вступая в бой. Остались бы позади и этот истаскавшийся Жак, и согбенный Уоткинс, да и сам Гровс. Тем более сейчас, когда наступил критический момент у солдата, когда ни дня не проходит без внеочередного требования с материка отчитаться о ходе завершения эксперимента.

— Жаль, что так получилось. — Хаббарт в задумчивости кусал губы. Положено сразу идти к Гровсу — такая служба, доложить надо об этом провале с Петраковым. Но мысль о попытке самому заняться профессором захватила его.

Он оставил Жака одного и направился по серой, безликой улице следом за Петраковым. В конце концов, чем он, Хаббарт, хуже этих так называемых специалистов? Он тоже имеет медицинское образование. Сразу после получения права на врачевание поступил... служить в разведку. Хорошее это дело. Каждый встречный ходит под тобой, потому что каждого можешь согнуть в бараний рог. А всякие громкие таланты, сверхумелые мастера или эрудиты так называемые — все это чепуха. На этом не разбогатеешь, карьеру не сделаешь.

Нравится работа, потому и относится к ней с душой. Шеф по достоинству ценит его, Хаббарта, вот и доверил такой ответственный пост на далеком от материка острове. Если бы справиться с Петраковым!.. Тогда бы в победителях ходил один он, Хаббарт, успешное завершение эксперимента было бы прежде всего его заслугой. А такое признание — это деньги, присвоение внеочередного звания, дальнейшее продвижение по службе.

Пройдя квартал, Хаббарт увидел впереди себя за поворотом ссутулившегося Петракова. Чуть было не догнал. Так нельзя, а то заметит слежку, и тогда с разговором об эксперименте лучше не подступаться. Переждал, пока профессор свернет на «свою» улицу, лишь потом направился по его следу.

С чего начать беседу? Петраков скоро войдет в квартиру, наверно, захочет отдохнуть. Конечно, будет отдыхать после такой длительной прогулки. Значит, надо повременить с визитом, чтобы не подумал, что Хаббарт специально дожидался. Предстоящей беседе лучше придать случайный характер.

А если разговор пойдет по сугубо профессиональному руслу? Начнет этот Петраков молоть, как многие чудики-ученые, о наследственности да об иммунитете, о несовместимости тканей да о белковых тайнах... Что он, Хаббарт, добавит к словам профессора, чем поделится? Хаббарт — администратор в глазах Петракова, а забирается в несвойственную для себя сферу деятельности... Забьет вопросами этот профессор, раскусит, что за человек пожаловал к нему. Нет, такое соображение не отбросишь. На то он, Хаббарт, и поставлен здесь, чтобы все учитывать и себя до поры не выдавать. А если все же профессор поймет, кого представляет Хаббарт в научном Центре? Хотя и под куполом, а след останется — след в досье на разведчика Хаббарта...

И тут взыграла военная струнка. Он не мог даже представить себя разоблаченным. Разоблачение — это поражение. Но поражение возможно и по другой причине. Он попытается уговорить Петракова заверишть эксперимент с солдатом. Профессор может отказать — отказал же он Уоткинсу и Жаку. Вот тогда жди неприятностей. Когда инициативу венчает успех, тогда мало кто из боссов смотрит, законно ли, по правилам ли сделано дело. Тогда — почет, поздравления, блага... А если неудача? Кто вам, господин Хаббарт, разрешил превысить свои полномочия? Забылись? А коли так, то и мы о вас забудем...

Н-нет! Он, Хаббарт, ни на шаг не сойдет со своей дороги. Есть строгая инструкция, приказы шефа, есть постоянный порядок в работе. Никаких заманчивых вольностей с этим Петраковым. У Гровса со своими помощниками одни заботы, у Хаббарта — другие. Что бы там ни получилось у них, он без работы не останется. А это в настоящее время ценить надо...

Он круто, словно по команде, слышной ему одному, развернулся, взглянул вслед входившему в дом Петракову. До свидания, господин профессор! Администратор Хаббарт побеспокоится, чтобы вам хорошо работалось в научном Центре.

Иван Андреевич проснулся от густого устойчивого гула. Такого в городке под куполом он еще не замечал. Что это, землетрясение? Он оделся, вышел на веранду. Гудело ровно, но всему дому, но стены не дрожали. Только на улице он понял: шел дождь. По-тропически сплошной массой водяной поток обрушился на город, было не по-утреннему пасмурно и, казалось, душно.

Все вокруг представлялось не таким, как вчера. Душно... Городской кондиционер работал исправно, воздух на улице был чистым и свежим. Но Ивана Андреевича не покидало ощущение летней раскаленной духоты, что дома размягчало все тело перед ливневым дождем. Ему даже слышалось, как по жестяному отливу на окнах будто бы ударяли тяжелые капли и оцинкованная жесть тоже гудела, напряженно отзывалась на эти удары. Но сейчас не было видно ни единой капли на тротуаре, на пустых безжизненных домах.

Он прошел по улице, всматриваясь в серый, накрытый опустившимся небом купол. Даже отсюда, с земли, было видно, сколь могуч водяной поток. Ровные, растянутые на весь обзор купола живые волны сползали одна за другой, рождаясь на самой вершине, у расплющенного конца рванувшейся ввысь центральной бетонной опоры. Вверху, около опоры, сквозь эти волны можно было различить черные клубы дождевых туч, но постепенно, спускаясь к середине купола, а потом и к горной цепи вокруг города, волны воды становились массивнее, сквозь них уже ничего не было видно. По краю города, над всем горизонтом, изорванным вулканическими нагромождениями, переливалась темно-серая мрачность — там бушевали лавины, и было удивительно, что прозрачный и будто бы тонкий купол выдерживал эту огромную тяжесть.

Порой казалось Ивану Андреевичу, что он чувствует воздух родного хоперского края, влажный, насыщенный дождем и густыми испарениями земли, пришедший со степных просторов. И там небось идут дожди, какие обычно бывают перед севом озимых.

Помнится, ранней весной прошлого года, уставший, но довольный опытом, шел он из лаборатории домой. Еще не улеглись мысли, взбудораженные новым экспериментом. Было сыро, темно, и все же улицу запрудила молодежь — теплая весна разбередила людей.

Он думал об Артемке, в последнее время он вообще много думал о нем. Подрастает парень, а значит, приближается время выбора профессии, выбора жизненного пути... В судьбе человека многое зависит от него самого. И это многое прежде всего в том деле, какое выберет человек. И еще — в женитьбе. Что ни говори, без удачной, на всю жизнь, профессии, без постоянного и надежного, тоже на всю жизнь, друга — жены счастье невозможно. А без счастья Артемки Иван Андреевич уже не представлял благополучия всей семьи.

Тогда под ногами то и дело хлюпало, брызги попадали на плащ. Девушка в легкой, из искусственного меха, шубке, раскрашенной под пятнистую рысь, быстрым шагом обогнала Ивана Андреевича. Некоторое время шла впереди, потом, повернувшись, весело блеснула глазами:

— Не скажете, сколько сейчас времени?

— Скажу, — понял Иван Андреевич, что ей важны не какие-то минуты, а то, что на земле — весна, а вместе с весной наступило радостное ожидание счастья.

Он назвал время. Девушка засмеялась:

— Спасибо... Разве в этом дело?

Она прошла несколько метров рядом с Иваном Андреевичем, взглянула, окатив его взглядом больших смеющихся глаз.

Оставшись один, Иван Андреевич заулыбался. Весна... Хорошо-то как! А он еще не гулял этой весной с Марией. Дома прямо с порога он приказал Марии одеваться. И — немедленно! Она в тревожной спешке набросила легкое пальто, схватила зонтик. Уже на лестничной площадке уставилась в его глаза:

— Что случилось?

Он обнял Марию, начал целовать ее щеки, лоб, губы. Кто-то спускался по лестнице, звуки шагов гулко разносились по лестничному колодцу.

— Чудак... — поправляла Мария шляпу на голове Ивана Андреевича и уже сама целовала его, и будто не слышала приближающихся шагов.

Шел дождь. Под этим дождем они гуляли по темным улицам, счастливые, помолодевшие...

Ко многому привыкает человек. Но Иван Андреевич никак не мог свыкнуться с мыслью, что его держат в заточении, и не где-нибудь, а в научном Центре. Не мог, не в силах был. Ошибка, недоразумение — все еще возникали утешительные слова. Возникали беспомощно, ничем не подкрепленные на деле.

Жгучая тоска по дому, по работе, по всему родному и близкому не покидала его. Стал он жестче смотреть на кипу бумаг на письменном столе, на звенящую лаковым блеском округлость черепахи с дырками для карандашей и с лампочкой, вделанной внутри.

Безжалостней стал он относиться к себе. С негодованием, с противным ощущением безвольной слабости как признака заведомой обреченности на скорый распад его как личности вспоминал он дни недавней депрессии. Будто стремясь восполнить эти пропавшие дни, он с беспощадным упорством тренировал свое тело. Если гулять, то до онемения ног, если заниматься с гантелями, то до тех пор, пока и рук не поднимешь. С возрождением физических сил росла трезвость в оценке положения: отсюда не выбраться!.. Но тут же возникало упорное желание стать еще сильнее, чтобы в конце концов без посторонней помощи раздвинуть массивные серо-свинцовые ворота или пробить над головой купол...

Тропический ливень ослаб, впервые за утро к земле прорвалось ясное, промытое солнце. Купол без туч и водяных лавин был неинтересен. Иван Андреевич ловил себя на мысли, что он ждет особой, прополосканной дождем свежести после такого ливня, ждет встречи с оживленными воробьями на мелких, поблескивающих на мураве луках. Ему чудилось, что на перекрестке, уже недалеко от квартиры, появился легкий ветер и даже донесся запах скошенной газонной травы.

«Отсюда не выбраться!» — напомнила о себе недавняя мысль. Вмиг исчезло и предчувствие встречи с воробьями, и запах несуществующей под куполом травы.

Улицы и дома городка виделись Ивану Андреевичу бесконечно длинными и высокими. Сплошные тюрьмы с белыми шторами на окнах. За этими занавесками тоже могут быть люди, на всех этажах каждого дома... Куда ни глянь от главной опоры до хмурого вулканического оцепления, в любую сторону накрытые куполом дома, дома... И все это отгорожено от людских глаз белыми шторами...

Да, отсюда не выбраться... Войдя в квартиру, он сбросил пиджак, снял галстук, потянулся к черным, из чугуна, гантелям  — изнурительные, долгие упражнения обычно снижали нервную нагрузку.

В самый разгар занятий с гантелями затрещал телефон. Иван Андреевич вытер ладонью пот на лбу, досадливо поморщился. Трубку все же поднял. Это был Гровс. Он справился о здоровье, порекомендовал не очень-то увлекаться физическими тренировками. Все хорошо в меру.

— А почему бы нам не встретиться, господин Петраков? Это не обяжет ни к чему ни вас, ни меня. Если хотите, закажу самовар, чисто по-русски.

Иван Андреевич вздохнул. «А если не идти? — подумал он. — Разве тогда Гровс оставит в покое?» Не чаепитие, не жажда общения заставили Гровса позвонить Петракову — в этом Иван Андреевич не сомневался. Тогда что же?

— Где вам удобнее, господин Петраков? В моем служебном кабинете или на квартире?

«Он не допускает возможности отказа, такое это приглашение», — все еще раздумывал Иван Андреевич.

— Да-а!.. Вы еще не были у меня на квартире, не знаете, где я живу... Попрошу Регину встретить вас на улице. Договорились?

— Я вас понял, господин Гровс.

Хочешь или не хочешь — теперь уже не имело значения. Хорошую форму приказа придумал Гровс.

На улице, напротив дома, прогуливалась Регина. Она встретила Ивана Андреевича приветливой улыбкой, взяла под руку. В первую минуту он опешил — с чего бы это? Потом уж догадался: а с чего неожиданное приглашение на чаепитие? Видимо, оба явления одного ряда.

— Знаете, Регина, я ведь женат.

Неуклюже получилось у Ивана Андреевича. Он и сам уловил, пустые слева произнес, да и не к месту. Даже неловко стало, хотя, казалось бы, подумаешь — Регина.

Она засмеялась, повела плечиком: по-своему, слишком по-женски расшифровала слова Ивана Андреевича. И уже кокетничала, польщенная его вниманием.

— Это не имеет значения, господин Петраков.

Вот чего еще не хватало!.. Иван Андреевич вовремя спохватился, сдержал резкие слова: ни Регина, ни эта прогулка действительно не имеют никакого значения. Недовольный собой, он спросил официальным тоном:

— Господин Гровс еще кого-нибудь пригласил?

Регина удивленно вскинула брови:

— С нами нет господина Гровса, можно не говорить о господине Гровсе. Вы, господин профессор, оказывается, тоже ревнивец, как и он.

Голос, голос-то какой! Тон, каким она говорила! Будто знакомы-перезнакомы, будто путь в квартиру Гровса действительно интимная прогулка. Лучше уж совсем молчать. Иван Андреевич так и сделал: до самого подъезда Гровса не произнес ни слова.

Помещение, куда они вошли, не походило на обычное жилье. Налево и направо от парадного входа, поднимаясь, описывали полукружия широкие лестницы, накрытые бордовой дорожкой из шерсти. Между лестницами в квадратном обрамлении из серого мрамора — бассейн, посреди бассейна густым снопом поднимались тонкие струйки фонтана. От бассейна веяло свежестью. Посидеть бы около...

Наверху, на площадке между лестницами, в больших кадках разрослись китайские розы, кактусы, рододендроны, фикусы, азалии. Они стояли двумя рядами, между ними было оставлено для прогулок узкое подобие тропинки. В прогале между азалией и фикусом был поставлен короткий диван из неошкуренных жердей тиса. Диван был сделан недавно, бурые торцовые спилы еще не потемнели, выглядели свежими.

С площадки через открытую резную дверь они шагнули в большую комнату. Вдоль окон стояли массивные пни с наброшенными на них темно-бурыми медвежьими шкурами. Тянулся грубо сколоченный, а все же выскобленный до желтизны стол. Ножки стола были кривыми, с белыми спилами сучков и отставшей, кое-где потрескавшейся корой. В углу стояло громоздкое сооружение из подогнанных друг к другу палок, переплетенных желтыми и красными ветками песчаной шелюги. Грубые палки из досок были уставлены кувшинами, кружками, тяжеловесными тарелками — все из грязно-рыжей керамики. Сработано под старину. Скорее всего, это было особое помещение — для приемов. Не могло постоянно обедать здесь столько человек, сколько стояло пней. Тогда это было бы похоже на респектабельный зал ресторана. А где эти люди?

Гровс встретил Ивана Андреевича широким гостеприимным жестом — проходите, пожалуйста, наконец-то дождались вас. На нем был светло-серый костюм из тонкой шерсти, белая, с расстегнутым воротником рубашка. Тяжело склонив вперед крупную голову и с каждым шагом будто склевывая что-то в воздухе массивным вислым носом, он прошел к дальнему концу стола — там уже стояли приборы.

Рядом с Гровсом Иван Андреевич выглядел щеголеватым молодым мужчиной: в меру подтянутый, при галстуке, еще не остывший после прогулки и занятий с гантелями и потому — с раскрасневшимся лицом.

Сиротливо, словно стыдясь своей малочисленности, лежали на столе недалеко друг от друга две салфетки. Рядом с ними на маленьком кусочке огромного пустого стола так же неуютно выглядели несколько тарелок, вилок, салатница, прибор с перцем, горчицей и солью.

— Рад видеть вас, господин Петраков. Прошу извинить, но нашу встречу я бы не хотел омрачать воспоминаниями о недавнем инциденте у ворот. Вы — умный человек, должны понимать, что, как говорится, лбом стену не пробьешь. Не будем вспоминать, хорошо? Легче станет в беседе, интереснее.

— Как вам угодно, господин Гровс.

— Ну зачем так?.. Давайте проще.

— Хорошо, господин Гровс.

Они сели рядом. Гровс предложил салат. Иван Андреевич сдвинул через край несколько зеленых листьев.

— Виски? Водки? — заботливо пробубнил Гровс, глядя на Петракова.

— А если вообще без этого? — спросил Иван Андреевич жестко, и Гровсу стало ясно: гость пить не будет.

Иван Андреевич на своей тарелке перекладывал зеленые листья с места на место; Гровс смотрел то на бутылки, стоявшие на плетеном столике у окна, то на деликатного Ивана Андреевича.

— Что ж, обойдемся. Я-то думал, уважаемый профессор, просто побеседуем...

— Как это «просто»? Ни о чем?

— Понимаю ваше беспокойство, господин Петраков. Не будем играть в кошки-мышки. Вы, разумеется, догадались, что я знаю о переговорах с вами Уоткинса и Жака. Это естественно. Они выполняли мое распоряжение.

— Благодарю за откровенность.

Гровс перестал есть, поднял голову. Массивное лицо его выражало суровую решимость.

— Не положено мне развязывать язык. Но прямо скажу — деваться некуда. Да и вам я почему-то доверяю... Одно условие: как бы ни сложились наши общие дела и наши личные взаимоотношения, вы никогда, никому ни слова о том, что я сообщу. Хорошо? Я вынужден сказать важное, иначе сомнения заедят вас, многое испортят. А пользы от этого никакой.

— Уже неправда, господин Гровс. Если вы будете говорить мне такое, чего нельзя, не имеете права, то лишь по одной причине: вы уверены, я отсюда никогда не выберусь. Следовательно, мое общение с людьми из открытого мира невозможно.

— Что ж... Отчасти так, не скрываю. Но вы перехлестываете. Держать вас взаперти никто не намерен.

Иван Андреевич разглаживал ладонью салфетку около своей тарелки.

— Хорошо. Допустим, что это так.

— Это действительно так, господин Петраков. Сделали бы в научном Центре что требуется, и на том конец. Жили бы в свое удовольствие, здоровье сохранили бы. Если, конечно, сможете сделать что-то полезное с тем же солдатом.

— Вот в этом, господин Гровс, и сложность. Наверное, не смогу.

— Что вы!.. В опубликованных работах вашей лаборатории много общего с нашими экспериментами. Вы пытаетесь скрыть свои знания?

— Давайте об экспериментах пока не говорить. Скажите, чем объяснить такую, на мой взгляд, несуразность. Дело, которое проводится в вашем научном Центре, очень серьезное. А специалистов для работы пригласили, мягко говоря, посредственных. Я сужу по словам господина Сенье, Неужели вы, ваше ведомство не знаете, кто есть кто? Не верится.

Гровс недовольно засопел. Все-таки принес бутылку виски, плеснул в широкую стопку с короткой ножкой, похожую на круглую пепельницу, и выпил.

— Подобные разработки, как на Талуме, мы ведем довольно широко и в других местах. Если б вы знали, сколько требуется специалистов!.. Но — не просто специалистов, прежде всего нужны верные люди, потом уж речь об их квалификации.

— Молчальники нужны? — усмехнулся Иван Андреевич.

Гровс будто ничего не слышал. Он вертел в руках стопку, ногтем царапал по ее выгнутой поверхности. Потом перевернул и начал считать упавшие в ладонь капли.

— Мы говорили о специалистах... Нужных людей чаще всего находим среди так называемых неудачников. Они, как правило, на все готовы. А это для нас очень важно... Вы уже знаете, что главное в нашей работе делается на материке. Теоретическая часть, всевозможные прикидки, подбор препаратов, технология. Сюда направляют все в разжеванном виде. Здесь большие знания не требуются... Не удивительно, что сюда попали Уоткинс и Жак.

— Хорошо, допустим, — не унимался Иван Андреевич. Недовольным остался он, недоговоренность чувствовалась в словах Гровса. — Здешним специалистам остается лишь фиксировать ход эксперимента — так явствует из ваших слов. Тогда зачем же нарушать естественный ход опытов, вмешиваться, зачем спешка? Меня вот в плен взяли...

— С вами, оказывается, трудно, — насупился покрасневший Гровс.

Иван Андреевич встал, готовый раскланяться. Гровс тоже вышел из-за стола, но прощаться не торопился:

— Господин Петраков, может быть, погуляем?

Непринужденной беседы не получилось. Они вышли в сад, у огромного, до потолка, фикуса Гровс рассказал, какая это сложная штука — растить в помещении китайские розы, азалии, фикусы. За землей надо следить, чтобы не заразилась, влажность воздуха обеспечивать, определенную температуру поддерживать... Вот они и вымахали, эти растения, вон какие! Зато уж и благодать... Настоящий сад!

И вдруг совсем неожиданно сказал:

— Солдату пора выйти из критического состояния — так считают наши теоретики. Но — не получается. Он на краю гибели, потому и спешка. Все было предпринято, но оказалось, впустую. Не случайно пошли на крайнюю меру, на ту, что с вами... вот так обошлись. Понимаем, и у вас может не получиться, но надо попытаться. Такие вот дела... Давайте закончим о специалистах, если уж начистоту... Крупные ученые — это чаще всего совестливые люди. Добровольно под купол не пойдут. Да и не нужны. Здесь задача помельче, нежели на континенте. — Гровс потирал пальцами кончик носа, будто собираясь чихнуть: — А то попадется какой-нибудь самостоятельный, хлопот не оберешься... Весь наш мыслительный аппарат на континенте. Один его представитель — ваш покорный слуга. — И засмеялся «слуга» от чувства причастности к сильным мира сего. — Здесь нужны исполнители, так что Уоткинс и Жак на своих местах.

«Надо ли спорить с Гровсом? — подумал Иван Андреевич. — Как бы укротить себя?.. Прямолинейность — не лучший путь к истине». Ему хотелось знать как можно больше, чтобы основательно взвесить: можно ли отсюда выбраться? Он пересилил неприязнь к Гровсу, спросил, остановившись напротив него:

— Вы — акционер. Много ли получите за разработку?

Гровс оживился:

— Вот это иной разговор! Много... Потому наши специалисты крепко держатся за этот заказ. Ну а уж с вами... Тут статья особая, вас в буквальном смысле озолотят. Кроме того, военные ведомства приплатят. Жить можно, господин Петраков.

— Разве научный Центр — их детище, военных?

— Не играйте в наивного простачка, — покровительственно покачал головой Гровс. — Вы ведь давно сообразили, почему в самом рискованном эксперименте участвует солдат. Армейская дисциплина, приказали — и все.

— Вот об этом, признаюсь, не думал... Значит, вы работаете на военных?

— Мы выполняем их заказ, господин Петраков. Но во имя жизни, во имя продления жизни, — усмехнулся Гровс.

Гровсу легче стало разговаривать с Петраковым. Он не поверил в денежную заинтересованность профессора. В своей России этот человек, с именем, со званием, приличной должностью, разве был неимущим? А все же спросил... Разговор о деньгах — это уже не туполобое упрямство. Значит, Петраков допускает другие мысли, кроме тех, что связаны с наукой. Да еще в тяжкой для себя обстановке... Не означает ли это в конце концов, что можно и столковаться?

— Военные цели, господин Гровс, и продление жизни человека имеют противоположный характер.

— Ну и что? Как это говорится в вашей идеологии: единство противоположностей.

— Что вы, господин Гровс! На такие слова, как ваши, у нас бытует поговорка: не в ту степь.

Развеселился Гровс, пригласил сесть на жесткий, из тисовых жердей, диван.

— Широко известно, господин Гровс: все тайное рано или поздно становится явным. Зачем столько таинственности вокруг вашего научного Центра? Зачем купол и эти свинцовые ворота?

— Чтобы вы не убежали! — захохотал Гровс. — Позвольте напомнить вам кое-что. В ноябре 1968 года бельгийский порт Антверпен отправил небольшое судно «Шеерсберг». На борту было пятьсот шестьдесят контейнеров — не иголка, чтобы остались незамеченными. В контейнерах двести тонн урановой руды. Бельгийская монополия «Юнион миньер» продала руду, а западногерманская фирма «Асмара хеми АГ» купила. Груз должен был поступить в Геную. Миланская фирма САИКА была обязана из этого сырья сделать катализаторы для химической промышленности. Но, заметьте, из этого же сырья можно было изготовить кое-что для атомных бомб. Так вот, судно «Шеерсберг» до Генуи так и не дошло, судьба двухсот тонн урана неизвестна. Через несколько недель судно появилось, но уже под другим названием, под другим флагом и даже с другим экипажем. Сколько времени прошло? Но до сих пор все это — тайна. Все дело, конечно же, в уране. Где он? Как видите, тайное не стало явным.

— Станет.

— Ну и что? Пусть станет. А каков толк? Хотите, еще об одном большом секрете. Западногерманская фирма ОТРАГ выплатила в свое время восемьсот миллионов марок властям Заира в Африке и получила огромную территорию до двухтысячного года для испытания ракет. Строго секретно! Над этим полигоном даже был запрещен пролет каких-либо самолетов. Так вот, на этом полигоне испытывались многие боевые ракеты, в том числе те, что могли нести ядерные боеголовки. Великое нарушение, не правда ли? Ведь по международным правовым документам Западной Германии запрещалось создавать ракетное оружие. Дело приняло широкую огласку. Все тайное, как вы говорите, стало явным. Ну и что? А ничего! Секретность важна в самом начале. Чтоб не помешали, не остановили дело. — А потом... — Он размашисто махнул рукой. — С тем же полигоном. Пошумели, пошумели, на том и сели. А само дело приняло более широкий размах, причем почти открыто...

— Господин Гровс, вы рьяно защищаете наглость военных. Мне это непонятно.

— Вы думаете, я симпатизирую военным? Нисколько. Вот что нравится в них: реальный подход к жизни. В наше время лучше всего быть реалистом, как военные.

Гровс откинулся на спинку дивана, дотянулся рукой до азалии. Плотный лист был холодным, жестким. Как многое в жизни... Трудно с Петраковым. Соприкоснулся... А ведь обвинял Уоткинса и Жака в неумении работать. Докажи теперь, что ты, акционер, способнее: можешь то, что им непосильно... Придется говорить напрямую. Дотошный человек этот Петраков. Если заметит увертки, то откажется верить. А это может обернуться отказом работать, в конечном счете — неудачей со всем экспериментом.

Раздумывая, Гровс помрачнел, осунулся; нелегко давалось рискованное решение. Начал обтекаемо, не сводя глаз с Петракова:

— Время неожиданностей кончилось, господин Петраков. — Его блуждающий взгляд скользил от Ивана Андреевича к верхушкам китайских роз и азалий. — Неожиданностей в костюмах, в науке, в политике... Война зреет, господин Петраков. Ее планируют, готовят... Сейчас полагаться на неожиданность — значит отдавать себя во власть стихии.

— Вы хотите войны?! — отшатнулся Иван Андреевич.

«Может быть, Гровс издевается? Почему бы не потешиться перед пленником. Да ведь надо знать меру. Война... Это ли предмет для утешения своей прихоти?»

Гровс непроницаемым взглядом окинул Петракова:

— Лично мне война не нужна. Я — акционер. Мои деньги вот в этом деле. — Он обвел руками вокруг себя, и от соприкосновения закачалась длинная ветка фикуса. — Мой доход возможен только в случае успеха. А успех — это обеспечение человеку долголетия. Желательно в несколько раз по сравнению со средней продолжительностью жизни...

— Послушайте, господин Гровс! Все, о чем вы говорите, несовместимо.

Иван Андреевич удивленно, в упор рассматривал Гровса. Широко открытые глаза... Обычно это хорошо. Но у Гровса слишком открытые желто-зеленые глаза. Почему — слишком? Ни тени смущения — вот в чем дело. А говорит-то что!..

Гровс встал, прошелся, будто спрятался за кустами фикусов и китайских роз. Давно не говорил он ни с кем вот так, как с равным. Чаще всего собеседники были из числа подчиненных. Но что это за собеседники? При каждом слове Гровса — руки по швам. Это правильно: распусти подчиненных, они на шею сядут... Другие собеседники были из числа наезжавшего время от времени начальства. Тогда уже он, Гровс, держал руки по швам. А чтобы вот так, как с профессором Петраковым... Даже отвык говорить о будто бы забытых и потому ненужных элементарных вещах, не требовалось этого. Но Петракову, может быть, как раз и нужны сейчас самые элементарные вещи.

— Война, как таковая, не мое дело. Главное — доход. Так что я — не кровожадный. — Он заложил руки за спину, отчего сутулость исчезла. Стоять перед Иваном Андреевичем было неудобно — слишком узкой была дорожка. Головой Гровс то и дело касался отвисшей ветки фикуса, тогда он ладонью будто смахивал с головы следы от прикосновения и вновь закладывал руки за спину. — Доходы нужны постоянно. Какими средствами, война или что-то иное, — из-за этого у меня голова не болит. Без меня начнется война, без меня и кончится. А прибыль была и будет моей.

— Что я скажу, господин Гровс, если уж о прибылях... Надо ли мир на земле сравнивать с каким-то доходом? Вот, к примеру, воздух. Не замечаем, когда воздуха много и если он чистый. Но вот кое-какие большие города начали задыхаться. Пошла торговля кислородом в киосках! Люди почувствовали, что это такое — воздух...

— О-о, куда вы... — Гровс поднял руку, поводил ею в воздухе, показывая на небеса: — Чужое, не мое, все это в мировом масштабе. Мне близко и дорого то, что в моих руках: прибыль. Повторяю: война неизбежна. Я назову крупные международные соглашения насчет обеспечения мира, ограничения средств массового уничтожения людей... Хотя бы одно из них выполнено полностью? Вы, господин Петраков, все знаете, только делаете вид: неведомо вам, странно, боязно вроде бы подумать. Разве секрет, что к новой войне начали готовиться сразу после второй мировой? Смешно произносить: дни покоя... Разве тайна — наличие у многих государств атомных и водородных бомб? Заметьте, многие из этих бомб изготовлялись в строжайшем секрете. Во всем мире действовали ограничения, а тем временем за семью замками расширялось их производство. Для чего? Не для мирной цели.

Гровс опять сел рядом с Петраковым, положил ногу на ногу. Было странно видеть, что у этого громоздкого человека такие тонкие ноги.

— Сейчас, господин Петраков, в пору говорить о нейтронных бомбах. Нет, даже не о них. Сейчас в военных целях нетрудно вызвать воздушный огненный циклон, придать ему огромную скорость. Ничто не сохранится на его пути. Не составит большого труда сделать «прокол» в атмосфере. На всей площади «прокола» ультрафиолетовое излучение будет жестким, на этом месте на земле будут полностью уничтожены все формы жизни. И все это уже испытано в локальных войнах. Мертвая пустыня, представляете? Можно вызвать землетрясение...

— Веселый разговор, — вздохнул Иван Андреевич.

Замолчал Гровс. Он смотрел на тисовую жердь на сиденье декоративного дивана, ногтем пытался отковырнуть омертвевшую кору. Потом занес руку за спинку дивана, щелкнул выключателем. Повеяло свежим, прохладным ветром — начал работать бесшумный вентилятор. Зашелестели суховатые листья азалии, закачались тяжелые ветки фикуса.

— Мы с вами, господин Петраков, будто бы на берегу Средиземного моря. Чувствуете — ветер, а если хотите, включу звуковое оформление: услышите шум настоящего прибоя.

— Зачем? Искусственное все это, — нехотя проговорил Иван Андреевич.

— Сейчас все в мире искусственное! Так называемая доверительность между государствами искусственна, она существует, пока выгодна. А между людьми? Тут вообще черт ногу сломает... Ладно, не хотите шума прибоя, не надо. Записан он на берегу Тирренского моря, это в Средиземноморском бассейне. Люблю я этот уголок в Италии. Зовется — Террачина. Отвесная скала над морем. Жутко глядеть! На ее макушке — ресторан. Обзор какой... Внизу тоже приличное заведение с прозрачной стеклянной стеной. Волны лезут прямо на стол, но... разбиваются о стену в каких-нибудь пятидесяти сантиметрах. А ты сидишь себе, попиваешь да посматриваешь, как в воде суетится всякая мелкота — рыбешки, крабы, водоросли. А выйдешь, особенно если вечером, — тишина, воздух... Ах, боже мой, люблю тебя, Террачина, уголок рая!

И опять замолчал. Он вспомнил, как однажды ночью в Террачине купался в море у подножия скалы. Страшновато было, но интересно. Прохладная, тяжелая вода легко держала его, то и дело подпирая волнами. А он, лежа на спине, смотрел на освещенную верхушку скалы. Там, в вышине, виделось ему что-то сказочное, недоступное. Наверху под ветром качались деревья, в их черной зелени изредка проглядывал электрический светильник. Словно гигантскому чудищу не терпелось посмотреть вниз, на море, на ночного купальщика, но деревья дружно встали на пути. Поэтому и шевелились кроны, загораживая собой и море и купальщика, поэтому и казалось, что наверху творится что-то сказочное...

— Хлопотное это дело — война, — заговорил, будто очнувшись, Гровс. — Не хочу я... Но ее все равно начнут. Ну и чего же мне? Оставаться непричастным к дележке выгодного заказа? — Он посмотрел на потолок, на кусты китайских роз. Поморщился, будто от неожиданной боли: — Надоело здесь! Как надоело... Хозяин я, да что в этом хорошего? Знаете, как я курил! А здесь курить нельзя. Создаю коллекцию зажигалок. У всех, кто приезжает, отбираю... Хотите посмотреть?

«Чего это он? Разжалобить задумал?» — гадал Иван Андреевич, пока Гровс ходил за коллекцией.

Вернулся он с плоским ящичком черного цвета. Ящичек по углам и на середине крышки был украшен серебряной чеканкой: чайки над волнами, пальмы на морском берегу. Внутри на алом бархате, закрепленные пружинистыми скобами, лежали в несколько рядов зажигалки. То строгие — цилиндр, колпачок, зубчатое колесико, то в виде замысловатых подковок, факелов, автомобильчиков. Безудержна фантазия... И для чего? Только чтобы прикурить... Не понял Иван Андреевич всей прелести редкой коллекции. Он больше смотрел не на зажигалки, а на восторженного Гровса.

— Хороша вещица, — отжав скобу, осторожно играл тот металлическим попугайчиком с закрытым клювиком. — Ее оставил главный конструктор купола. Посмотрите, как занятно. — Нажал на лапку попугайчика, клювик раскрылся, и тотчас высунулся язычок пламени.

— Господин Гровс, ваш попугайчик очень хорош... Не вижу я связи между городком, куполом, зажигалками и источником ваших прибылей, в данном случае — предполагаемой войной. Да еще продление жизни человека...

Уложив попугайчика, Гровс вынул зажигалку в виде округлого кита.

— Все увязано, господин Петраков. Еще как! — Он резко изогнул хвост кита — из головы тонкой струей выплеснулся огонь. — Прелесть... Вы знаете, какое оружие будет применено в новой войне? Никто не знает. Надо быть готовым к любой неожиданности. Наш городок не только научный Центр, но и место для проживания нескольких тысяч самых влиятельных людей. Видели пустые дома? Для них. Купол предохранит от радиоактивных осадков. И не только осадков. Под куполом — свой микроклимат. Живи в удовольствие даже при термоядерной войне. В случае «прокола» атмосферы... Купол изнутри можно задернуть надежной изоляцией... Короче говоря, все предусмотрено. Какие у нас фильтры для воды, воздуха!.. Сколько доведется жить здесь? Вот это задача... Но мы останемся в живых; все погибнут, а мы останемся. Единственными полновластными хозяевами всего мира! В наших руках будут все промышленные и военные мощности. Ничто не сможет поколебать нас. Фактически жизнь на земле начнется заново; от нас будут вести отсчет новым векам, допустим, как от рождения Христа. Вот тогда и наступит долгий и настоящий мир, не с кем будет воевать.

Он поглаживал зажигалки одну за другой, любовался ими, азартно сверкая глазами.

— Запасов продуктов, пресной воды, дыхательной смеси надолго хватит. Но не навечно же! Да и о периоде полураспада атомного ядра забывать нельзя. Потребуется не один год, пока появится возможность выйти в открытый мир. На все эти годы надо законсервировать, сохранить жизнь человека. Минует опасность, и, пожалуйста, можете ехать куда угодно... Как сохранить жизнь, причем надолго, при минимальном расходовании продовольствия, воздуха, воды? Ясно, при значительном сокращении в организме обмена веществ. Застопорить надо... Вот так родился главный эксперимент, тот, что с солдатом и с парнями в казарме. А помните — женщина, шахматисты? Это лишь варианты эксперимента. Многое сделано, а вывести солдата из критического состояния, вернуть к нормальной жизни пока не удается. Из-за этого и задержка. Решим последнюю задачу, тогда и развяжем руки нашим коллегам. Все-таки жить всем хочется. Даже тем, кто, может быть, начнет войну. Купол они приготовили для себя.

— Вот как!.. — по-детски изумился Иван Андреевич. — Не слишком ли просто и легко? Решится вопрос с солдатом и — война.

— Смешной человек... Не для развлечения и не для племен с набедренными повязками построен купол. А насчет решения вопроса войны... Не думайте, что такой эксперимент у нас один.

— Значит, сейчас на очереди проблема консервации жизни... И тогда — война... — с трудом выговаривал Иван Андреевич, еще не осознав, не поверив до конца словам Гровса.

— Конечно. Ну не сразу, может быть... Но подготовка к ней этим будет закончена. — Гровс закрыл ящичек, на середине крышки погладил ладонью по раскрылатившейся чайке из потемневшего серебра: — Начнется война, и тогда на вашей родине, господин Петраков, в своей собственной квартире, у вас будут большие шансы распрощаться с жизнью. Зачем уезжать отсюда? Лучше всего, господин Петраков, нам с вами вместе поработать здесь и подольше пожить. В свое, так сказать, удовольствие.

Иван Андреевич тяжело поднялся. Ноги словно окаменели. На побледневшем лице часто дергался краешек правого века. Он коснулся галстука, словно проверяя, не сдвинулся ли с положенного места, коснулся пуговиц пиджака — застегнуто ли?

— Я не могу больше находиться с вами, — дрожал его голос. — То, что вы говорите... Чудовищно!..

Обогнув Гровса, он медленно продвинулся между рододендроном и китайской розой. У выхода на изогнутую лестницу зацепился ногой за еле выступавшую складку бордовой дорожки и чуть не упал. Брызгавшийся мелкими холодными каплями фонтан уже не привлек внимания.

Гровс хотел было задержать профессора. Но что это дало бы? В таком состоянии Петраков не скажет ни «да» ни «нет». А если и скажет, то можно ли поверить? Нервы сдали... Придется подождать. А вообще, с человеком, у которого расшатаны нервы, легче справиться. Теперь остается дожать этого Петракова, никуда он не денется. Время уходит — вот что плохо.

Дверь за Петраковым захлопнулась с резким, дребезжащим стуком. Гровс даже вздрогнул — никто еще так бесцеремонно не уходил отсюда. «Что же делать?» — смотрел он на дверь через гибкие струи фонтана.

Иван Андреевич размеренно ходил, ходил по улицам городка час, другой и не мог успокоиться. Душевное равновесие не восстанавливалось, пытался осмыслить все слова Гровса, но трезвой оценки не получалось.

«Будто жил оторванным от всего мира, — возбужденно думал Иван Андреевич. — Не видеть растущего засилья зла — это ни на что не похоже! Ученый, профессор... Какой же я ученый, когда не обращал внимания на то, от чего шарахаются нормальные люди! Чрезмерная доброта, доверчивость — вот в чем слабость моя. Чрезмерная... Впрочем, не они ли, доброта и доверчивость, не дали злу проникнуть в душу, отравить ее подозрительностью к людям?..

Французу Клоду Гельвецию принадлежат слова: «Человек в естественном состоянии должен быть жестоким». Он утверждал, что гуманность есть результат воспитания, а не дана людям природой. Могу ли согласиться с Гельвецием? Но... попробую занять его далеко не безупречную, зато откровенно жесткую позицию. Попробую... Значит, по его словам, я родился, чтобы быть жестоким. Допустим. Насколько я знаю себя, меня никто не воспитывал. Будто бы так. Ну, были, конечно, школа, институт, коллектив лаборатории... Стоп! В той же школе, в институте и — дальше, дальше — было совершенно конкретное общество, а если смотреть шире — на все, что окружало, то была самая обычная, нормальная жизнь, какая породила меня как личность. В этой жизни я не мог стать жестоким, господин Гельвеций! И все же — неужели ты прав, мудрец?..

Я все помню. У меня были хорошие условия, чтобы заниматься любимым делом. Наука захватила меня целиком; даже не отдавал себе отчета, сколь благодушен я был в своей увлеченности. Лучших дней в моей жизни не сыскать. Может быть, это и было настоящее счастье?

В это же время — неофашистские сборища, бои на Ближнем Востоке, предательство одних и наглость других, обострение обстановки в Персидском заливе... Я слышал обо всем этом, но не считал для себя столь уж важным вникать в суть происходящих событий. Я полагал, кто-то другой в силу служебных обязанностей занимается этим делом...

И уже созрели на Западе характеры для эксперимента над солдатом, шахматистами, над парнями в казарме, в конечном счете — для уничтожения людей... Эти характеры уже готовы убить меня и таких же благодушных, как я. Для сохранения собственной жизни строят купол... Вот куда направлены усилия, чтобы... добиться продления жизни. До чего дошло?! Продление жизни одних во имя уничтожения других...

А я занимался кровным своим делом, и это казалось для меня достаточным. Имел настоящую семью, наслаждался живой зеленью и ласковым солнцем, дышал натуральным, без кондиционера, воздухом. Доброта, доверчивость — вот мой купол! Благодаря этому своему куполу мне удалось кое-что сделать. Спасибо ему! Увлеченный, я слишком мало общался с людьми. Кажется, что мало. Вот этого жаль, не то быстрее бы научился распознавать профанацию в науке, беспощаднее был бы при встречах со злом в любой его форме. Я никому не причинял зла, думал, что и мне никто не сделает ничего плохого. Вроде бы не за что. Нашли за что! Несогласие с моим образом жизни, с моими убеждениями — разве этого мало?

Доброта — богатство души; как всякое богатство, она может обернуться для недругов упрямством, беспощадностью. Она не поддастся сжатию, какие бы усилия не приложили вы, господин Гровс...

Главное — выбраться из-под прозрачного купола. Я обязан воспрепятствовать тому, что готовится для людей. Я обязан выбраться отсюда!

Правдивы, глубоки в своих мыслях древние мудрецы. Нужны немалые силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить. Нужно мужество, чтобы бороться с тем, что я должен изменить. Надо суметь отличить одно от другого...»

Иван Андреевич презирал себя за слабость — раскис под конец беседы с Гровсом. Вида хотя бы не подал, чтобы не знал Гровс о твоей простой человеческой слабости. Гром, он ведь не всегда с разрушительным действием. Зато какой чистый воздух бывает после грозы!.. «Не боец я, не боец... — болью ныла душа Ивана Андреевича. — Надо немедленно что-то делать, без раскачки. Если потеряю время, тогда труднее будет скрыть ноты, по каким придется петь новую для Гровса песню. С чего начать? Вот сейчас самое важное».

Общение с миром невозможно, это Ивану Андреевичу ясно. Посоветоваться не с кем, для этого нужны верные люди. Но где их найдешь? Да и что они посоветуют, если бы и встретились? Стены, бетон кругом, купол...

А как нужны люди! В одиночку не разорвать окружение, не выйти в открытый мир. Гровс, Жак, Уоткинс, Регина, Хаббарт... Нет людей. Полное одиночество в этом цивилизованном обществе.

Разве люди не в силах покончить со средствами своего же уничтожения? Что будет, если ему, Ивану Андреевичу, не удастся выбраться отсюда и он не сообщит о работе под куполом? Неужели зло так всемогуще?..

Было время, когда лук и стрелы считались самым грозным оружием. Вмешалась религия, она стремилась ограничить применение этого оружия. Специальная папская булла запрещала использовать треножники и подставки для уверенной наводки арбалетов. Тогда бы возросла точность стрельбы. Два столетия действовал запрет. А потом?.. Многое было потом.

Французский изобретатель Дю Перрон еще в 1775 году сконструировал невиданное оружие, оно было способно одновременно стрелять двадцатью четырьмя пулями. В то время такого не было ни в одном государстве. Оно обещало победу над любым противником; пожалуйста, расширяй границы государства, ведь ты — победитель... Изобретатель показал новое оружие королю Людовику XVI, но... благодарности не услышал. Король и его министры назвали изобретение «зверским орудием уничтожения». Дю Перрона объявили извергом и врагом человечества.

Прошли годы. Пулемет все же появился...

Фашистские специалисты в конце второй мировой войны были близки к созданию атомной бомбы. Будь она в руках Гитлера, он применил бы ее, находясь на краю гибели. Что стало бы тогда со всем человечеством? Сколько еще миллионов жизней унесла бы война, прежде чем было бы покончено с Гитлером?

И все-таки атомная бомба родилась. Более того, в год окончания второй мировой войны, когда еще не рассеялся пороховой дым, ее испытали... на людях.

Неужели опять потребуются жертвы и жертвы, чтобы хоть как-то остепенить жаждущих крови? «Если собираешься кому-либо яму копать, то копай ее по своему росту» — гласит восточная мудрость. Хотя бы это не забывали...

У корявой бетонной стены Иван Андреевич остановился. «Я здесь не один», — почувствовал он. Повернулся, чтобы идти обратно, и увидел Регину. Она стояла, опершись спиной об угол ближнего дома. В наклоне головы, в приниженном взгляде, в самом ожидании Иван Андреевич уловил горечь.

— Не спешите? Давайте постоим, — устало попросила она.

Разговор долго не начинала. С опущенными руками, с короткой, «под мальчика», стрижкой она походила на школьника, вызванного в учительскую.

— Вы ничего плохого не сделали мне, правда? — наконец взглянула Регина в глаза Ивана Андреевича. — И я тоже... ничего плохого... вам. Я не хочу быть причастной к плохому, хотя не знаю даже, что сейчас хорошо, а что плохо.

— Загадками объясняетесь, — всматривался в Регину Иван Андреевич.

— Какие загадки!.. Неприятно, когда тебя... как средство. — На ее глазах навернулись слезы: — Как приманку! Я — самый близкий для него человек во всем городке, он сам говорил...

— Кто он, позвольте? Это секрет?

— Какой секрет... Гровс! Если сейчас он может вот так... Чего дальше ждать?! Ослушаться нельзя... О‑о, вы еще не знаете, как это опасно. Значит, я не такая уж близкая... Вы представляете, что это такое? В один момент меня может не оказаться на свете... Очень быстро и легко...

Перед Иваном Андреевичем стояла девочка со слезами на глазах. Он забыл ту Регину, что с непроницаемым видом присутствовала у стола, что своим вниманием, молодостью, всею женскою статью вызывала восторг у Гровса. Потянуло приласкать ее, утешить, хотя и понимал: ему ли утешать в его положении... Укорил себя Иван Андреевич в том, что плохо ищет верных людей. Пусть даже не совсем верных, а хотя бы единомышленников. Вот он — человек, который мог бы встать рядом в такой трудный момент.

Он взял ее дрогнувшую руку. Регина доверчиво зашептала, сбиваясь и обрывая слова:

— Уйдем отсюда, к вам уйдем... Нас могут увидеть... Не надо, чтобы вместе... — Вдруг глаза ее загорелись: — Нет, пусть видят! Это хорошо, он сам приказал, чтобы я с вами... Гровс велел поближе к вам... Как только могу... Велел уговорить вас работать над солдатом. Но я не хочу этого! Это ваше дело... В городке ничего хорошего не бывает...

В своей квартире Иван Андреевич посадил Регину в кресло напротив себя.

— Может быть, кофе подать? — засуетилась было она. Необычно ей просто так, словно госпоже, сидеть и ничего не делать в обществе мужчины.

— Обойдемся. Скажите, Регина, только, пожалуйста, без дипломатии, по-дружески...

— Как вы сказали?

— По-дружески.

— Странно... Какие мы друзья?.. Это невозможно. Скорее всего, вы говорите одно, а думаете в связи со мной о другом... — Она оглянулась по сторонам и торопливо зашептала: — Давайте тихо... Здесь все прослушивается... Он меня убьет! — На ее глазах опять выступили слезы.

— С чего вы взяли?.. Он вас любит, мне со стороны и то было видно, — попытался утешить Иван Андреевич.

— Разве так любят?! Он приказал любыми путями заставить вас работать над солдатом. Уговорить или еще как... Больше я не нужна ему. Это конец! Попомните, из горного ресторана он заберет Лейду. Подарок ей пересылал. Меня отдает вам. Кто ж так любит?!

— Как это — отдает? А если я не возьму?

— Вы-ы не возьмете?.. Таких мужчин не бывает. — Регина вытерла слезы, с осуждением посмотрела на Ивана Андреевича: — Вы уже... отстрелялись? А еще хотели без дипломатии. Не обманывайте. Такой цветущий мужчина, не как наши...

— Мы не о том говорим, Регина. Насчет «без дипломатии»... Я хотел спросить: может быть, вы знаете людей, кто работает на радиостанции? Мне бы посоветоваться с коллегами из моей страны, с чего начать работу над солдатом. Помогите связаться по радио.

— Как же я помогу?.. — Она растерянно развела руками. — Никого там нет, на радиостанции. Если бы кто был, она бы знала, продукты требовались бы, обслуживание. Автоматы какие-то записывают все, что сюда сообщают, — Гровс товорил об этом. А все остальное, что требуется передать отсюда, это Хаббарт, это он...

— Гровс приказал все время быть с вами, — виновато взглядывала Регина на Ивана Андреевича. — Вы ушли от него, он вызвал меня и приказал. Господин Петраков, я не могу ослушаться... Жить буду у вас в квартире. Иначе он сразу расправится со мной, Лейду привезет... Она подругой была! Все они такие, подруги... Чем она лучше? Блондинка... И я могу стать блондинкой. Но он же сам отобрал меня, когда обслуживала в ресторане...

У Ивана Андреевича пропала жалость. И он увидел сухие обнаженные коленки, высоко задранную вопреки приличиям юбку. Черные глаза Регины показались бесстыдно откровенными в своем ожидании мужчины. А могли бы быть красивыми... С кем она будет после него, что будет говорить? Только что он думал, что Регина может стать если не совсем другом, то хотя бы единомышленником... Сколько ж тебя, уважаемый, учить надо? Когда ж ты в людях разбираться станешь?..

— Регина... О Лейде и прочем поговорим потом. Отсюда, из городка, кроме как через ворота можно выйти? Погулять бы с вами на открытом воздухе.

— О-о, какой вы! — покачала головой Регина. — Погулять... Улетучиться хотите? Ничего не выйдет. Я бы, наверное, давно убежала отсюда, если б можно было. Не знаю пути.

Регина перечисляла девушек, кто был здесь до нее. Остались их заколки, кулоны-часики, за настенным зеркалом нашла даже фотокарточку: мулатка в обнимку с Гровсом...

— Черт-те что! — вздохнул Иван Андреевич. — Не об этом, прошу вас... Неужели нет пути отсюда? Продукты как-то доставляют, кто-то следит за электросетью, водопроводом...

В контейнерах, в термосах доставляют продукты, обычно — в готовом виде. Людей хватает, но они за городком... Регина даже возмутилась. Она говорит о своей жизни, а ему подавай пути-дороги для его спасения. Нет отсюда никаких путей! Нет и не будет. Ей, Регине, тоже не хочется пожизненно оставаться под куполом. Ехали с Лейдой на Талум в надежде разбогатеть. Знали, на что шли. Не все ли равно, где свою профессию применить: в Стокгольме, Амстердаме... Но именно здесь, на Талуме, самые бешеные заработки. Разбогатели девушки, здорово разбогатели те, кто пользовался спросом. О-о, какими состоятельными были бы они, если б остались живы!.. Гровс в порыве любовного откровения все рассказал. Это для вида, так сказать, пыль в глаза, меняют здесь имена девушкам. Регина вовсе не Регина у себя дома, а Лилиан. Но раз нужно, то, пожалуйста, Регина... Видите ли, по возвращении отсюда не будет замарана репутация. Если погибнет человек, никто и следов не найдет. Как отыщешь придуманного человека, не существующего? Вот в этом все дело, а не в желании сохранить чью-то репутацию...

Гровс все разъяснил. Как только спрос на девушку падает, ей вручают чек, устраивают пышные проводы на берегу моря, такая традиция здесь — по поводу особо значительных событий, потом провожают в аэропорт... Ни одна девушка до аэропорта не доезжала. Договаривались: любым путем сообщить о возвращении домой. Не поступало ни одного сообщения. Такой здесь порядок... Не должен просочиться ни малейший секрет — вот почему. А какие секреты знали погибшие девочки? Только о мужчинах... Они же, мужчины, ни о чем не говорили, только о любви, да и то чаще всего, как попугаи, одно и то же. Только Гровс, да и то лишь ей, Регине, — о секрете. Лучше бы не говорил!.. Самое верное — быть вместе с Гровсом, не отбиваться от него, тогда, возможно, удастся выжить...

«Где правда, где ложь? — каменело сердце Ивана Андреевича, не спускавшего глаз с Регины. — Все вокруг врут. Или иначе невозможно?..»

— Еще чему Гровс учил вас? — уже злился Иван Андреевич на самого себя, на свое неумение распознавать человека.

Нет, новых сведений от Регины он не получит. Смешно было бы в секретном городке под куполом продажной женщине, точнее, продажной душе доверять тайны... Иван Андреевич встал, прошел в соседнюю комнату. На столе, в вазе, лежали конфеты, поблескивали рюмки и непочатая бутылка.

— Хотите выпить?! — крикнул он.

Регина вошла быстрым шагом, отняла бутылку.

— Никакой учебы не было. Никакой! — с откровенной неприязнью резко отодвигала она рюмки ближе к стене.

Он подумал: «Она ведь тоже пленница...»

— Вы можете не любить меня, тут я, наверное, бессильна, — вплотную подошла Регина к Ивану Андреевичу. — Но вы навлекаете на меня гибель. На меня, а не на себя! Я не выполнила приказа...

— Насчет того, чтобы меня уговорить... Гровс пытался, ничего не вышло. Почему же у вас должно получиться? Разве вы сильнее Жака, Гровса, Уоткинса? Так что опасения — приказ не выполнила и прочее — давайте отбросим.

Регина в замешательстве сникла, съежилась. И зашептала:

— Я, конечно, совру... Не поверит он. Гровс вообще никому не верит. Я обязательно попробую... Жить-то хочется, я тоже человек. Только ничего не умею, ничего не знаю... Хочется жить, только не знаю как... — Она потянулась к бутылке, откупорила ее: — Давайте просто так выпьем. Надо же что-то делать...

Иван Андреевич отказался. Регина, морщась, отпила с полстакана виски, скоро опьянела и заплакала. Она плакала молча, уставясь затуманенными от слез глазами в плоскую полированную поверхность стола.

С такой Региной Иван Андреевич совсем не знал, что делать. Ему не было жаль ее. Он стоял, нависнув над ее узеньким плечиком с ключицей, выпирающей из-под сдвинувшейся набок легкой, как детская распашонка, кофточки. Нет, все же не мог он долго смотреть на ее слезы. Может быть, она и обманывает. Но ведь слезы — самые настоящие. Походил по комнате, выжидая, когда же кончатся рыдания.

Самому хоть плачь. Что дальше делать — не сидеть же сложа руки в ожидании окончательного приговора Гровса! Что делать? Вот что сейчас важнее важного.

Много раз в его жизни неотвратимой преградой вставал такой вопрос. И теперь казалось, что подобное уже было. И даже Регина с ее слезами, и его зашедший в тупик стремительный путь. Обычно, приезжая на новое место — в город или село, — он нередко ловил себя на мысли: все это когда-то видел. А уезжая, спрашивал себя: увижу ли это потом, еще когда-нибудь?

Уже с высоты прожитых лет Иван Андреевич понимал: не увидит многого. Слишком далеко унесены временем пережитые желания, мысли и ощущения, слишком много пройдено дорог. А его дней впереди куда меньше, чем позади, это уж точно. Возникшие мысли и чувства даже в раскинувшихся перед взором когда-то раньше виденных местах будут уже иными. Значит, повтор не состоится. Ничто не повторяется...

Неожиданно подумал: все Регина да Регина, а почему бы не принять во внимание солдата? Вот — жертва Гровса и его компании. Он должен ненавидеть тех, кто губит его, если еще не загублен.

Эта мысль испугала Ивана Андреевича и обрадовала. Вдруг ничего не получится у него, вот тебе и... солдат-собрат. Думал так, словно задача с солдатом решена и дело теперь за технологией. А если солдат, как Регина, продался за большие деньги?

И все-таки солдата он попытается спасти. Что, если в случае успеха он приобретет верного друга? Спасенные редко бывают неблагодарными... Надо допустить и самое нежелательное: солдат окажется по ту сторону, с Гровсом. Все материалы, всю документацию Иван Андреевич уничтожит. Ничто не должно попасть в руки Гровса. Если солдат выживет... Что ж, пусть себе живет. Но не более того.

Маленькой расплывчатой точкой тускло замерцала надежда... Иван Андреевич, словно боясь передумать, заторопился к телефону. «Не вековать же под куполом», — подумал он.

Гровс ответил на телефонный звонок быстро, словно дежурил.

— Господин Гровс, я готов работать над солдатом. Одно условие: работать буду совсем один. Документацию, препараты, все, что потребуется, предоставлять мне по первому требованию. Иначе — не возьмусь. Да и о гарантии надо сказать — пока никакой гарантии успеха.

— Отлично, господин Петраков! Поздравляю вас с правильным решением. Отлично!.. Принимаю любые условия. Приходите на чашку кофе... — обрадовался Гровс. Он ворковал в трубку, он гладил голосом осчастливленного Петракова. — Регина у вас? Ну, молодчина! Вот кому любое дело по плечу. Не обижайте ее, она — ценность.

— Не беспокойтесь, не обижу. Она скоро будет у вас.

— Зачем, господин Петраков? Это — вам, для полноты жизни.

— Речь идет о моем будущем, а вы с полнотой жизни!

Иван Андреевич бросил трубку. Из соседней комнаты привидением появилась заплаканная Регина. На цыпочках она дотянулась до его плеча, обняла Ивана Андреевича и начала слюнявить мокрыми губами измученно, будто в последний раз.

— Спасибо... Добрый человек... Вы из-за меня это... Отвели беду... Никогда не забуду! Сделаю для вас все, что смогу... — Она прижималась в искренней благодарности и хотела, чтобы он принял ее благодарность как единственное, чем она обладает.

Иван Андреевич мягко и настойчиво выпроводил Регину на улицу.

В кабинете Гровса праздновали победу. Было шумно, душно, все изрядно выпили, и никому не пришло в голову включить кондиционер.

Гровс сидел во главе стола. Нос его распух, покраснел, лысая голова покрылась бордовыми пятнами. Он осоловело смотрел на своих коллег, но когда говорил, то обращался почему-то к одному Хаббарту:

— Петраков... он не дурак, взялся за дело. Все взвесил. Я с гарантийной точностью представляю его мысли. Сказать? Смею заверить, господа, что его убеждения в данной ситуации очень близки моим... А в сущности, почему они должны быть разными? Мы оба — ученые, у нас предмет исследования один и тот же... Методы работы разные, ну и что же? Так и должно быть! Иначе у нас были бы одинаковые лица... Ха, ха, — смеясь, хмыкал он, представляя себя таким же, как Петраков: бледным, похудевшим, с напряженным лицом, как во время недавней беседы у фонтана, среди кактусов и китайских роз.

Хаббарт щурил узкие глаза за стеклами очков и в улыбке морщил дряблые щеки:

— Нет, господин Гровс, не могу согласиться. Во всех отношениях вы на голову выше этого Петракова. Например, какое дело поручено вам! Какая ответственность!.. А что — Петраков? Разве он когда-либо ворочал делами подобного масштаба? В его досье даже упоминания об этом нет.

«Хитрит Хаббарт, — подумал Гровс. — Комплиментами сыплет...» Но именно в подобных словах, и только от Хаббарта, он и нуждался сейчас. Даже если не будет положительного результата, все равно Петраков сдвинул гору с плеч Гровса. «Предприняты самые энергичные меры в эксперименте с солдатом» — так доложено руководителям на континент. «Действуйте!» — прозвучало по радио в ответ. «В случае неудачи...» Это еще неизвестно по чьей вине... И успех, и провал — все начинается там, у вас, господа...»

Слова произнесены. Теперь Гровс может и размагнититься. Хаббарту поручено держать связь с континентом, от себя лично он ничего никогда не говорит. Тем более оценивать действия работника научного Центра любого ранга! Хаббарт изрекает лишь сотни раз процеженные слова, когда есть полная гарантия личной непогрешимости, — мнение апробировано, пусть не совсем новое или оригинальное это мнение; главное в том, что оно не расходится с оценкой, какая определена высокими лицами на континенте.

Знакома Гровсу такая позиция. Недаром прожиты годы среди многих воротил, недаром акционеры побаивались прозорливости Гровса. Он редко ошибался в анализе дел своих собратьев по акционерному обществу, и это пугало многих. У Хаббарта масштаб не тот, к какому привык Гровс на континенте, а все же применительно к научному Центру, к ограниченному кругу лиц под куполом, занятых непосредственными экспериментами, Хаббарт не такая уж малозначащая фигура. С этим Гровсу приходится считаться.

— Джентльмены! — наконец Гровс отвел от Хаббарта свой взгляд. — Население Земли катастрофически растет. Значит, должно увеличиваться число жертв. Я хочу сказать, это естественно. Так что ожидаемая война закономерна и необходима. Знаете ли вы, что думает Петраков по этому поводу? Я вам обещал высказать свои предположения — вот и поделюсь ими. Он думает так: да, население Земли прибывает. Но катастрофически ли? Ведь увеличивается число умных, решительных людей, они выведут человечество из тупика. Люди умнеют! А это якобы катастрофа прежде всего для нас с вами. Люди раскусят, чем заняты мы... А умирать никому из них не хочется, из этих людей. Чувствуете? Вот в чем профессор Петраков, пожалуй, прав. Исходя даже из его соображений, нам надо форсировать эксперименты. Может быть, я в чем-то ошибаюсь, что касается мыслей Петракова... Но не в главном!

Встал, радостно развел руки растроганный Уоткинс:

— Вот это ум... Коллеги, какой ум!..

Уоткинс будто заново родился на свет. Ни Гровс, ни Жак — никто не одолел Петракова. Это удалось незначительному человеку. Мало ли на свете курьезов... Теперь никто, даже сам Гровс, не вправе тыкать в глаза: не сумел Уоткинс, каков же ты специалист и вообще каков работник! Очень много значило для Уоткинса такое неожиданное решение проблемы с Петраковым. Оно давало передышку. Теперь надо продумать ситуацию и — действовать, действовать. Он, Уоткинс, не должен упускать из вида ни одно заметное явление в работе Петракова, все надо заставить служить его, Уоткинса, интересам. Гровс делает такое всю свою жизнь. А почему Уоткинсу нельзя? По своим творческим задаткам он не менее значителен, чем Гровс или тот же Петраков. Пора судьбе быть справедливой к нему.

А пока — минуты отдохновения. Он налил коньяку сначала Гровсу, потом себе и всем остальным:

— Коллеги! Предлагаю тост за нашу постоянную, вечную любовь к нашему шефу, к нашему старшему другу. Я, может быть, не так красиво говорю, как следовало бы. В вопросах любви самый большой краснобай Сенье... Но то — к женщинам. Не так ли, Жак? А здесь — о серьезной любви...

Жак тоже хотел предложить тост. Но повторяться, да еще после Уоткинса, то есть после ближайшего друга Гровса, не имело смысла. Он, Жак, останется в тени. С ним не в первый раз случается подобное за время работы в научном Центре. Может быть, сейчас это как раз к месту — попридержать язык. Когда выговорится тот же Гровс, когда прояснятся его намерения, тогда и надо вставить свое слово. С пользой чтобы, к своей судьбе применительно.

В раздумьях своих Жак пришел к выводу: наверняка Гровс зачислит себя руководителем эксперимента. Теперь, когда Петраков взялся за дело, солдат превратился в самую выигрышную акцию в научном Центре. Почему же Гровсу не погреть руки над чужим костром? Власть безгранична...

Поскорее разделаться бы с солдатом — этого больше всего хотел Жак. Пора во Францию. Говорят, много уже на счету в банке. Верить нельзя. Вообще ничему верить нельзя... Лишь в Париже, в Руане, в Гавре, в любом месте Франции, когда выйдет из-под этого купола, когда будет волен и с деньгами, лишь тогда поверит...

Петраков взялся за работу. Казалось, теперь можно дышать вольнее, а получается наоборот — напряженность будто бы без видимой причины возрастает. Одолело беспокойство о собственной судьбе. Если Гровс зачислит себя руководителем эксперимента, чем же будет заниматься он, Жак? Бездельника держать в научном Центре нет смысла. Неужели остаются лишь пышные проводы в аэропорт? Нет, лучше всего пока держаться в тени. Следить надо за обстановкой, смотреть...

Гровс расчувствовался:

— Джентльмены! Вы знаете, я не кривлю душой. Скажу прямо: мы с вами дружны и едины, как никогда. Это показали усилия наши общие над Петраковым. Каждый из нас потерпел поражение, зато каждый сделал все возможное для достижения общей цели. Я пью за наше единство, за победителя — милую Регину.

По его подбородку проползла коньячная струйка. Гровс не вытер ее, и Жак понял: уже хорош любимый шеф. Добавить бы ему еще, до потери контроля над собой, тогда, глядишь, выболтает все. И Жак сорвался с места:

— Господа! У нас большой праздник, победа! Я предлагаю отметить ее как следует. Давайте завершим праздник на берегу моря. Неужели мы не вправе позволить себе такую скромную вольность?

— Почему не вправе?! — обиженно оборвал Жака насупившийся Гровс. — Что захочу, все сделаю...

— Вот я и предлагаю, сударь, сейчас же на берег моря.

— Месье, прекратите! — вдруг выкрикнул побледневший Хаббарт. — Не разрешается инструкцией... Непозволительно! Тем более всем вместе покидать научный Центр...

— А кто навязывает нам инструкцию? — медленно повернулся к нему Гровс. — Мы — пешки, чтоб нас двигали по расчерченным клеткам? Или я здесь — никто? Что захочу, то и сделаю! Слышите?!

Гровс взбунтовался. Хаббарт торопливо заговорил о руководителях на континенте, об установленном порядке, но тот рукой отодвинул его в сторону и грохнул кулаком по столу:

— Я здесь главное лицо! Я отвечаю... Кому не ясно, назовитесь! Я хочу на берег моря, хочу, поняли? Сейчас же! И никаких чтоб мне инструкций... Нашелся мне советчик, конгресс... В морю, джентльмены!

Он ничего больше не хотел слышать. За ним поспешил Уоткинс, готовый поддержать, помочь, броситься с поручением шефа. Жак сдержанно улыбался и приглаживал волосы. Хаббарт кусал губы, то и дело поправлял на носу очки. Регина стояла у столика, заставленного опустошенными бутылками. Ее лицо было непроницаемым. Лишь когда шумный, неугомонившийся Гровс крикнул, чтобы все — все, как один! — выметались на улицу, она сняла с себя белый, с кружавчиками, фартук, одернула юбку, мельком взглянула в настенное зеркало и пошла следом за тяжело шагавшими мужчинами.

— Господин Гровс, — опасаясь гнева, осторожно обратился Хаббарт, — одного Петракова нельзя оставлять в городке... И вообще, должен кто-то дежурить. Аппаратура все же, вызовы с континента могут быть... Да мало ли что!..

Гровс махнул рукой:

— Черт с тобой, оставайся... Региночка, душечка, в одной машине с тобой... к морю... — потянулся он к Регине, словно в поисках опоры.

— Нет... нет, — испуганно забормотала Регина. Она побледнела, шагнула назад, подальше от Гровса.

— Что ты, дурочка?.. Со мной не пропадешь... К морю, милая...

— Убейте лучше здесь, господин Гровс! Убейте сразу! — запричитала Регина. Она не вытирала слез и не спускала глаз, как озлобленный, затравленный зверек, с вальяжного Гровса.

— Что с тобой?..

— Знаю все! Сначала проводы у моря, как моих подруг, потом — в аэропорт... Знаю! Никуда отсюда не поеду. Не хочу... Убейте лучше здесь... Берите Лейду...

Гровс коротко взглянул на Хаббарта. Смекнул тот или еще не дошло, почему Регина знает о проводах девиц? Будто бы пьяный больше некуда, а сообразил: осторожней следовало бы...

— Ладно, — великодушно обнял Гровс Регину, — оставайся.

Она не ушла с улицы до тех пор, пока не опустилась за мужчинами свинцовая стена. Рядом с ней стоял и Хаббарт.

— Наконец-то! — вздохнул он. — Теперь мы одни. Чем намерены заняться?

— Как... чем? Мое занятие известное — со стола убрать.

— Разрешите помочь?

— Мне... помочь?! Не смешите, господин Хаббарт. Купол рухнет от хохота.

И все же Хаббарт пошел за девушкой. Закрыв за собой дверь веранды, он оглянулся, хотя знал: кроме подопытных людей и Петракова, ни одной души во всем городке. До боли схватил ее за руку:

— Подожди, успеешь с посудой.

— Вы что, господин?.. Вы понимаете, что делаете?

Он уже успел снять очки, стало видно, что маленькие красные глазки его слезились.

— Знаю, не ребенок... Почему одному Гровсу хорошо? Я не хуже его. Так почему же?! — тискал он Регину и смеялся писклявым голосом, будто передразнивая кого-то. — Я тоже хочу жить, как все нормальные люди!

— Послушайте, господин Хаббарт! — отчаянно вырывалась Регина из его рук. — Как вы можете!.. Вам дежурить... Сейчас аппаратура без надзора... Хозяину все доложу!..

— Черт с ней, с аппаратурой! Автоматики полно, машины одни справятся. А вот другого такого момента... Жди у моря погоды!

Он негодовал, чувствуя бессилие перед девушкой, уговаривал — ведь никто ничего не узнает... Да и о своей профессии Регина не должна забывать: нужна ли слепая верность шефу?.. А если уж говорить о настоящем хозяине всего городка, а значит, и всех людей, кто работает здесь... Хаббарт — вот кто настоящий хозяин! Он не обременен учеными званиями. Но порядок в городке поддерживают как раз не специалисты. Если не будет порядка, то никакой самый из самых ученых ничего не сумеет сделать, ни одного эксперимента, тем более такого, как с солдатами. Да и солдаты лежат тоже во имя определенного порядка не только в этом городке, но и на всей земле. Теперь ясно или нет — порядок прежде всего! А ты, Регина, пустышка. Ты даже не знаешь своего настоящего хозяина. Гровс? Подумаешь, фигура... Что значит этот старец по сравнению с ним, Хаббартом, главным блюстителем порядка в научном Центре!..

Регина опять заплакала. Хаббарт попытался поднять ее голову, склоненную на руки, попробовал оттащить от стола. Разозлившись, он отшвырнул ногой тяжелый стул, взял с телевизора очки и вышел, недовольный всем на свете.

Дальними кварталами, в обход всех дорог, на которых можно столкнуться с Хаббартом или Жаком, Уоткинс подошел к дому, в котором жил Гровс. Было раннее утро, Гровс должен находиться у себя в квартире.

Уоткинс уже не сомневался, что у руководителя Центра и у француза появилось что-то весьма тайное. От кого таить? Хаббарт всегда в курсе всех дел, от него ничего не скроешь. От Петракова или от Регины? Ну, этих людей в великие таинства посвящать не будут. Остается одно — от Уоткинса. Вот он и решил вывести всех на чистую воду. Жак должен прийти в роскошные апартаменты Гровса. Уже по одному визиту в столь неурочное время можно сделать вывод о характере посещения. Не просто это, не чисто. А коли так, то и он, Уоткинс, считает возможным без всякого вызова и без предупреждения явиться в самый разгар беседы Гровса и Жака и заявить: все понятно! Ваши козни видны невооруженным глазом. Давайте объясняться начистоту, не должен он, Уоткинс, оставаться в стороне в случае успеха эксперимента над солдатом и парнями в казарме.

Он осторожно выглянул из-за угла и тут же отпрянул: на окнах Гровса шевелились шторы. Горничная или он сам? Побледнел Уоткинс, когда обнаружил: носок левого башмака высовывался за угол. Осторожно сделал несколько шагов назад, вынул платок, вытер неожиданно выступивший пот. Ах, боже ты мой, не заметили бы его! Постоял, приказывая себе успокоиться, снова начал продвигаться к злополучному углу.

На двери подъезда квартиры Гровса блестела никелированная ручка, отливали светло-коричневым лаком тонкие завитушки резьбы по дереву, проступавшие по углам. Блеск ручки и лаковая слизь раздражали Уоткинса. Ни в одном подъезде всего научного Центра нет такой вызывающе красивой двери. Когда-то, во время первого визита на квартиру Гровса, он любовался ею. Она немного напоминала массивные, со старинными вензелями двери особняков Лондона. Но сейчас стоило Уоткинсу выглянуть чуть-чуть, как ему тотчас бил в глаза острый луч от дверной никелированной ручки. Как нарочно! А может быть, это управляемый луч? Он, Уоткинс, замечен, и теперь этим лучом, как лазером, установлена за ним слежка? Он понимал, нелепо это — дверная ручка и луч лазера, но не мог отделаться от мысли, что в эти минуты за ним следят.

Потом Уоткинс уловил за спиной осторожные шаги. Он повернулся, обвел взглядом улицу. Да нет же, никого нет! Вот так было всю ночь. Не спал он, глаз не сомкнул. Все казалось, что в соседней комнате, в которой когда-то ночевал Петраков, кто-то ходит. И не один! Уоткинс включал свет, одевался, выходил. Никого. Пришла мысль: не заболевает ли он? Можно было бы проконсультироваться с Гровсом или с Жаком, они же медики. Но это риск. Беспощадный Гровс быстро избавится от заболевшего человека, он же, этот человек, выходит из строя... Ну с чего это взял — заболевает? Мало ли какие сомнения могут одолеть!

Руки Уоткинса вздрагивали, глаза возбужденно горели, весь он был напряжен. Жак не приходил. Наверное, смекнул после только что состоявшегося разговора, что с Уоткинсом шутки плохи, Уоткинс может поломать их заговор с Гровсом. И теперь Жак осторожничает, может быть, вообще перенес свой утренний визит на другое, конечно же тайное, время. Вот и жди его.

Уоткинс то срывался с места и быстро ходил по улице, то опять подолгу стоял, выглядывая из-за угла. Наконец решился: он один пойдет к Гровсу и все выяснит. Хватит, господин руководитель научного Центра, пора кончать нервотрепку! И пошел, то и дело оглядываясь, — не выскочит ли из-за какого-нибудь угла разнаряженный Жак. Но Жак не появлялся, и по лестнице Уоткинс поднимался один...

Гровс принимал ванну. Он плескался, кряхтел, бормотал что-то недовольное. Когда вышел в холл, Уоткинс удивился — как изменилось его лицо! Щеки свисали увядшими серыми складками, лоб и вся голова были черными, землистыми.

— Болею. Черт бы побрал эту поездку к морю! — скрипуче произнес Гровс.

На столе стояли флакончики, дымящийся кофе, виски, лежала белая мокрая марля, сложенная в несколько слоев, — наверное, прикладывал к голове.

— Ты чего пришел в такую рань? — Под глазами у Гровса глубокие черные круги. Он смотрел на Уоткинса будто сквозь большие, расплывчатой формы, очки.

— Я видел солдата... У него щеки зарозовели, — сутулился за столом Уоткинс.

— При чем тут солдат!.. Голова раскалывается! Давай полечимся... — Гровс кивнул на стаканы, запахнул полы халата. — Сдохнуть можно.

— У солдата щеки зарозовели, — упрямо повторил Уоткинс сдавленным от волнения голосом. — Петраков хорошо сработал.

— Петраков? — удивился Гровс, что-то припоминая. — Ах, да‑а... Петраков... — Глаза его радостно оживились, он отодвинул стакан виски и застучал пальцами по столу, как дятел по дереву. — Почему я узнал об этом едва ли не последним?.. Я сломаю твое упорство, профессор! О каждом шаге будешь мне докладывать... Зарозовели, говоришь?..

«Это хорошо — от меня первого узнал, — подумал Уоткинс. — Будет мягче, откровеннее».

— Если поручишь, я составлю промежуточный отчет об этом. Все как надо составлю.

Гровс глотнул из стакана, покривился:

— Ну и гадость — виски...

— Послушай, хватит пить. Я пришел с деловым предложением, а ты пьешь. Узнают на континенте, не одобрят.

— Угрожаешь? — прищурился Гровс. — Ну, выкладывай.

— Хорошо, доложу... Отчет о выходе солдата из прежнего состояния положено передать шифровкой. Я сумею. Говорить о Петракове нельзя: если русские перехватят, то могут расшифровать. Жак тоже непричастен. Даже соврать нельзя: то у него как у руководителя эксперимента ничего не получалось, то сразу дела пошли в гору. С чего бы? И о тебе — нельзя. Ты — руководитель вон какого масштаба, а не одного эксперимента. Не стоит мельчить. Остается один человек — я. Прегрешение будет небольшое, зато, как говорится, все на своих местах.

Гровс вышел из-за стола, потер пальцами затылок. Тяжелая головная боль не проходила, и ему было не до Уоткинса. Сообщил о солдате, на том спасибо.

— Главное на континенте — результат эксперимента... О‑о, черт! Раскалывается голова. Они хорошо знают: у нас Петраков...

— Ты понимаешь, что говоришь? Ты понимаешь?! — напрягся Уоткинс. — Я никогда не обманывал. Один только раз, первый раз в научном Центре прошу, сделай для меня... Я тоже хочу жить...

Длинный цветастый халат Гровса волочился по полу. Гровс ходил на ослабших ногах из угла в угол, и за ним неотрывно поворачивался Уоткинс:

— По-дружески прошу... Сделай меня официальным руководителем эксперимента над солдатом... К черту француза! Переживет.

— Нельзя! — длиннохвостым маятником мотался по комнате Гровс. — Все давно утверждено.

— Тебе — нельзя‑а?.. — Уоткинс вдруг ослабел. Как еще просить Гровса? Нет, не надо просить. Он, Уоткинс, имеет право требовать. Моральное право...

Ходит Гровс, маячит из стороны в сторону, видно, что хочет побыстрее избавиться от незваного гостя. Но не таков Уоткинс, чтобы не использовать все возможности для своей победы. Убрать французика, и тогда Гровсу ничего не останется, как главные надежды свои возложить на него, Уоткинса. Вот и будет назначен он руководителем эксперимента над солдатом.

— Ты еще мало знаешь... Ты ничего не знаешь, кого пригрел... — сбиваясь, вновь заговорил Уоткинс. — Этот Сенье... он тебя рогами наградил у моря! Рогами... Я сам видел...

Жак, конечно же, хорош. Он, Гровс, не простит ему Лейды. Но и этот гусь Уоткинс не лучше...

— А ты — провокатор... — сдавленно прохрипел Гровс. — Я раскусил тебя... Можешь ничего не объяснять — провокатор...

— Я... я!.. — задохнулся от негодования Уоткинс. — Все сам видел... Я же друг тебе! Отнесись по-дружески... Не хочешь? Не слушаешь?.. Заставлю слушать! Я все тебе выскажу...

И он напомнил Гровсу, как тот учился, напомнил с подробностями, будто события далекого прошлого произошли вчера.

Перестал мотаться по комнате Гровс, даже о головной боли забыл. А Уоткинс уже разошелся. Он говорил о том, как однажды Гровс едва не влип с медикаментами «зеленым беретам», что готовились для операций в Африке. Он сплавил устаревшие по срокам годности препараты. В случае применения они сослужили бы обратную службу — яд! Скольких отборных солдат недосчитались бы! А Гровс загреб миллионы... Полжизни потерял тогда Уоткинс, спасая Гровса. Подделки документов, фальсификация анализов — все пустил в ход. А как ты, Гровс, платишь за это? А помнишь, как вместо дорогостоящих лекарств ты подсунул дешевенькие, с фальшивыми паспортными данными? Солдатам, да еще вдали, все сойдет. Пока раскусят компетентные люди, от тех солдат одни воспоминания останутся. Не на прогулку снаряжали их. Зато какие деньги!.. Все можно разоблачить — доказательства отыщутся...

Гровс почернел:

— У тебя с психикой не в порядке... Укладывай чемодан. Ты здесь больше не нужен.

Уоткинс встал, в голове у него закружилось. Доведется встретиться с высоким начальством — и он, конечно же, разоблачит Гровса. Нужно ли это?.. Спятил, скажут, старик... Самое главное — война. Эксперимент с солдатом завершается, значит, и война стала ближе. Теперь медлить нельзя. Большинство людей погибнут. В том числе и он, Уоткинс, если окажется за пределами городка...

Вспомнил о заработанных деньгах. На них можно пожить. Но доведется ли вообще пожить-то?

Как поступить с Гровсом, Уоткинс еще не решил; пока было ясно одно: на попятную не идти. Пора кусаться, иначе самого съедят. Из городка он никуда не уедет. Уехать на материк — это погибнуть. Теперь-то он знает: война не за горами. Он сделает по-другому...

От Гровса Уоткинс пошел прямо к солдату. Вид у солдата был такой, словно он только что уснул. Отчетливо заметно дыхание, ровное и спокойное, на щеках румянец. Счастливый человек! Этот солдат наверняка будет жить долго. Никаких лишений, никаких забот. За ним будут наблюдать до скончания века — первый человек в мире, воскресший после длительного ухода из активной жизни!

Теперь и Уоткинс переждет год, другой, третий... Уйдет из научного Центра Гровс, не вечен он, тем более при таком распутном образе жизни. Над землей пронесется война, может быть, самая беспощадная из всех войн... Земля очистится от людей. Куда ни глянь — чисто! Не будет людей, не появятся и несчастья. Большинство бед как раз и насаждают люди. Но их не будет... То есть сколько-то их останется, но они уже не захотят топтать друг друга, скорее, наоборот, начнут искать себе подобных, чтобы не одичать, не погибнуть от тягот природы. Вот тогда каждый человек станет роднее родного друг другу. Тогда и воскреснет Уоткинс для настоящей жизни, для счастья. Вот, например, солдат возвращается же к жизни! Петракову удалось это сделать, значит, и другим ученым теперь удастся. Путь проложен.

Уоткинс прикоснулся к груди солдата — теплый. На столике увидел последние записи Петракова. Все верно делает профессор, логично, то есть так, как и рекомендовали теоретики с континента. Но почему по их рекомендациям у Жака ничего не получалось, а у Петракова — как по дирижерской указке? Не ведет ли профессор двойную бухгалтерию: одну — для себя, другую — для Гровса? Все может быть... Найти бы его особые записи! Времени мало... А если он держит их при себе, ходит с ними? Вот-вот может появиться сам профессор, увидит поиски Уоткинса — и тогда скандал... Еще раз посмотрел Уоткинс на солдата. Спит... Найти бы записи!

А ведь ничто не удерживает... Уоткинс со злой решимостью, облегчившей душу, заглянул в соседнюю комнату. Стол, приборы, кровать для специалиста, которому положено дежурить по эксперименту. Ее можно занять. На столе чистый журнал для наблюдений. Уоткинс представил, как в этом журнале будут накапливаться записи, как в отчетах о новом, неожиданном эксперименте будут упоминать его имя. Уоткинс достиг самой низкой температуры тела... Уоткинс потеплел... Уоткинс начал глубоко дышать... Он будет человеком, вернувшимся к нормальной жизни после длительного перерыва. Это значит, что он тоже войдет в историю медицины, в историю борьбы за продление жизни человека. Главное — он переживет войну...

Боже мой! Чего же раздумывать?.. Господин Гровс, ты останешься с носом... И то, что Гровсу, может быть, придется оправдываться перед своим начальством с континента из-за Уоткинса, не подчинившегося приказу выехать на материк, доставляло сейчас особую радость.

Итак, эксперимент над собой он начнет сам, точно по рекомендациям теоретиков, по тем же, что были использованы в работе над солдатом. Запишет прежде всего в журнал, а потом приступит: снижение температуры окружающей среды, инъекция, прием препарата per os. Специалисты, скорее всего это будет Петраков, увидят записи и поймут, что прерывать эксперимент нельзя, вдобавок это запрещено инструкцией. Петракову останется лишь продолжать выполнение рекомендаций. Он, Уоткинс, будет в таком же состоянии, как и солдат. Руководители на континенте даже обрадуются новому опыту. Без особых хлопот с их стороны произошло все, только фиксируй результаты. Ему, Уоткинсу, будут оказывать столько внимания, сколько он не видел за всю свою долгую жизнь.

Он разобрал постель, разделся, отобрал препараты из солдатского резерва и перенес на тумбочку рядом со свободной, теперь уже своей кроватью. Потом раскрыл чистый журнал наблюдений и на обложке написал свою фамилию, год рождения, время начала эксперимента, затем — уже внутри журнала — все, что сейчас сделает: снизит температуру окружающей среды, примет первую дозу препарата через рот...

Вечером Иван Андреевич сделал солдату последнюю внутримышечную инъекцию. К утру вздутие на его руке еще не рассосалось, но синеватые края желвака стали мягкими, расплывчатыми. Тогда Иван Андреевич прибавил тепла в комнате.

Во второй половине дня солдат открыл глаза. Он бессмысленно смотрел в потолок, словно моргающая кукла в просторной коляске.

— Как чувствуете себя? — наклонился Иван Андреевич над солдатом.

В ответ — прежний бессмысленный взгляд и долгий глубокий вздох. Все-таки реагирует.

К вечеру солдат медленно, с опасливой неуверенностью, как ребенок при первом самостоятельном шаге, дергаясь, повернул голову к Ивану Андреевичу.

— Я — ваш врач, — улыбнулся Иван Андреевич, призывая к ответной доброжелательности.

Солдат закашлялся. Вместе с клокотанием в горле послышался слабый голос:

— Кто вы-ы?

— Ваш врач! — радостно встрепенулся Иван Андреевич. — Ну‑с, как мы чувствуем себя?

Солдат закрыл глаза. Он понимал все. Зачем эта по-больничному дежурная снисходительность? В его мрачной задумчивости, в нежелании разговаривать виделась Ивану Андреевичу безысходность.

— Есть хотите? Может быть, кофе, чаю?

— Вы не хитрите, — зашептал наконец солдат. Голос был громче, с угрожающими нотками. — Где мой пистолет?

«Дело налаживается», — по-дружески коснулся ладонью Иван Андреевич голого плеча солдата.

— Какой пистолет?.. Зачем он? Рядом с вами ничего не было.

— У меня был пистолет! Я за него расписывался. Судить будут из-за него.

— Никакого пистолета... — уже терялся в догадках Иван Андреевич. Может быть, солдат еще не полностью пришел в сознание? Или он еще не отключился от пребывания в воинской части?

— Как это — никакого?! — злился солдат. Он сдернул с себя простыню, попытался встать. Но сил было мало, от напряжения он быстро вспотел и мягко повалился на подушку. — Что случилось? — уже с мольбой о помощи смотрел он на Ивана Андреевича.

— Ничего-ничего, бывает, — укладывал Иван Андреевич солдата поудобнее. — Вы разве ничего не помните? О каком пистолете говорите?

— Был он, был! — застонал солдат.

— Ну хорошо, был... Найдется. Не будем тревожить сердце из-за пустяка. Вы же больны, неужели не видите?

«Совсем мальчишка, — смотрел Иван Андреевич на бледное худое лицо солдата. Охватила жалость. — Почти как Артемка! И кадычок еле оттопыривает кожицу, и бриться еще как следует не начал...»

Солдат задремал. От его ровного дыхания стало спокойнее и Ивану Андреевичу. «Если б в возрасте Артемки, в армию не взяли бы. Вид у него такой, исхудал, наверное. Шутка ли, столько отваляться, да еще без пищи...» Иван Андреевич подумал, что следует обратиться к Гровсу насчет пистолета, вручить надо солдату эту игрушку — нежелательно сейчас его волнение. Когда окрепнет, тогда и поговорить напрямую. Сунуть бы ему под подушку несчастный пистолет, пусть успокоится... Но после будет ли солдат верить Петракову? Ведь пистолет рано или поздно отберут, не полагается здесь оружие. Потеряет доверие... А не из-за стремления ли приобрести единомышленника начал работу над солдатом?

Иван Андреевич ходил по комнате в ожидании, когда солдат очнется. Сложил гармошку ширмы — теперь не нужна эта загородка. Упаковал в коробку медикаменты с тумбочки, осмотрел одежду солдата, висевшую в шкафу. Скоро могут потребоваться мундир, брюки, фуражка. Все было одного серо-зеленого цвета, с нашивками на рукавах и погонах, с остроугольной блямбой на околыше. Все было чуть поношено, судя по всему — выходная одежда, неповседневная.

Наступил вечер. Без света уже не обойтись, но Иван Андреевич не включал электричество — он боялся обеспокоить больного. Лишь когда солдат слабым голосом спросонья попросил пить, тогда только включил в соседней комнате настольную лампу. К ее мягкому, рассеянному свету добавил освещение веранды. Потом уже включил комнатную люстру.

Солдат щурился от обильного света, пытался что-то рассмотреть вокруг себя. Знакомые вещи не попадались, и это вызвало смятение. Кое-как он поднялся, сел на кровати, свесив босые ноги:

— Где я?

— Разве не знаете?

Иван Андреевич положил ручку, закрыл журнал, куда занес день и час воскрешения подопытного человека. Достал из кармана пухлую, обмятую записную книжку, в ней пометил подробнее о времени и обстоятельствах, при которых поднялся этот человек. В книжке самые важные записи, поэтому он и глянул на солдата — не следит ли? Нет, ему было самому до себя. Солдат потирал ладонями голые коленки, чувствуя, как все больше по телу разливается ласковое тепло.

— Вы, молодой человек, в научном Центре.

— В каком это Центре? — недоверчиво глянул солдат на Ивана Андреевича. — Ах, да‑а... Значит, внутри его... Вон куда угораздило! Значит, я в самом гнезде, — качал он головой. — Удостоился чести. А пистолет, наверное, остался у ворот... Ну да! Отняли во время свалки. Припоминаю... Вы тоже были тогда, у ворот? Нет, не были, я бы видел. Это когда меня забирали. Такие бегемоты навалились, откормленные... В нашем экспедиционном корпусе таких не стали бы держать, громоздкие, самолетов много потребовалось бы, — усмехался солдат.

«Пронесло с этим пистолетом», — удовлетворенно подумал Иван Андреевич.

— Вас как зовут? — спросил он.

— Робертом звали. Теперь, может, изменили, — еще усмехался солдат. — Будто не знаете! Небось такое досье на меня... Да и вот написано, на журнале. Зачем притворяетесь?

— Не притворяюсь я... Мало ли что написано, далеко не всему можно верить. А моя фамилия Петраков, я — профессор. Меня взяли в плен, и вот я здесь...

Роберт засмеялся, повертел пальцем у своего виска:

— Может быть, вы — Наполеон? Чтоб живой профессор вот так со мной, запросто... Пленный! — Его глаза испуганно забегали, он схватил Ивана Андреевича за руку: — Война уже кончилась? Или сейчас война?

— Нет никакой войны, с чего вы это взяли?

— Не обманывайте! А как же понимать — пленный? Бросьте вы это...

Ночь была темной, настороженной. Иван Андреевич вышел на веранду. Угрюмо висел над головой черный бесконечный потолок. Нацеленно, как недремлющее око, светился отраженным огнем хромированный клавиш выключателя кондиционера. «Докладывать Гровсу об «успехах» солдата или повременить?» — тревожило Ивана Андреевича. После доклада Гровс может сразу потребовать документы о завершающей стадии эксперимента. Как раз это ему и требовалось. Отдавать — преступление. Но как не отдавать?..

Он услышал за спиной кашель, возню и вернулся в комнату. Солдат опять лежал, неудобно подломив под себя руку, уткнувшись лицом в подушку.

— Устали? Надо было позвать меня, — помог Иван Андреевич повернуться на спину.

— Я звал... Не уходите из комнаты. Страшно.

Солдат с испугом смотрел на Ивана Андреевича широко открытыми глазами:

— Что со мной сделали? Изуродовали, да? У меня нет сил...

— Скажите спасибо, что живы, — искал пульс на его руке Иван Андреевич. Слабость... Ничего удивительного. Хорошо, если не появится никакой болезни.

— Вы действительно профессор?

«Нет сил... Организм угнетен...» — не выпускал руку солдата Иван Андреевич. Сейчас самое бы время перелить кровь. Да чтобы в малых дозах и с интервалом в два-три дня...

Эх, Роберт!.. Где взять так необходимые хотя бы два-три дня? Кровь должна быть в научном Центре, эксперименты здесь проводились, конечно же, при наличии запасов крови. Но как быть со временем? Ведь всякое промедление непозволительно.

У Роберта нет сил... Введением в его организм фармакологических средств быстрого положительного сдвига не получишь. А нужен только быстрый сдвиг... Можно применить оптимальные дозировки в больших разведениях лимонника, женьшеня... Но важны не только эти вещества, а то, как часто применять их, на протяжении какого отрезка времени. Опять время...

Нет, придется отказаться от быстрой стимуляции организма солдата. Нет времени, значит, для полного достижения цели нет важнейшего фактора... Что ж, Роберт, пока будем беседовать...

— Да, уважаемый, представьте себе, я — профессор.

— Странно... Я ведь — никто, а около меня — профессор. За что? Вот и странно мне. Если вы — профессор, то вы — умный человек, понять должны, с меня взятки гладки. Впустую работаете... Я никогда ничего не делал, чтобы впустую. В подсобных на ферме был, а потом в солдаты пошел — все за деньги. Послушайте! — Губы солдата брезгливо покривились: — Может быть, это вы уложили меня здесь? После свалки у ворот вы надо мной упражнялись? Это вам обязан я таким вот... здоровьем?

— Не придумывайте небылиц, Роберт. Вам бы неплохо поесть. Хотите, принесу что-нибудь? Бульон хотите?

— Обойдусь... Ничего не хочу. А кто ж уродовал меня? Если не вы, то кто же?

— Нашлись... Они вовсе не стремились уродовать. Скорее, наоборот, удлинить жизнь пытались. Научный эксперимент... За вами наблюдали. Сказать точнее: вы были подопытным человеком. К войне готовятся.

— Это я знаю, все здесь — к войне. Наш корпус строил научный Центр. Я тут все знаю...

Такая весть — подарок Ивану Андреевичу. Он радостно стиснул руку Роберта, готовый немедленно на своих плечах вынести солдата из-под купола. Сдержался, ничего не спросил, а надо бы узнать о ходах-выходах из городка... Но прежде Роберт пусть покажет себя, что он за человек, тогда и решаться...

— Может быть, поспать хотите, Роберт?

— Нет, что вы! Наспался... Не уходите от меня. Темно-то как.

Роберт помнил, каким он был смелым солдатом, не раз доказывал, что недаром деньги получает. А когда работал на ферме, это еще до армии, один из всех подсобных рабочих не боялся норовистого громилу бугая. Лучшего производителя во всей округе не водилось. Слушался одного Роберта, когда требовалось перегнать из одного загона в другой или сделать прививку. Не заходит в станок, и все. Тогда разыскивали Роберта, он бежал к быку, мягко разговаривал с ним, и тот, широколобый, рогатый, медленно опускал массивную голову.

Куда девалась былая смелость? Или это результат медицинских упражнений над ним?

— Боюсь я чего-то, — робко пожаловался Роберт.

Опять вспомнил ферму — светлое пятно в жизни. Посреди низинной равнины с густым ворсом зеленой травы стоял длинный дом из красного кирпича под красной, из черепицы, крышей. Дом был старый, с маленькими, у самой земли, окошками и толстыми стенами. С одной стороны к нему подходил яблоневый сад. С середины лета и до поздней осени висели на ветках розовые, желтые, краснобокие яблоки, то ранних сортов, то зимние — год будут лежать, и ничего с ними не сделается. Яблоки шли на сок, на джем, непригодные к столу — на водку.

С двух сторон фермы расстилалась травяная гладь. Она была разбита на клетки высокими, из проволоки, изгородями. Когда скот поедал траву в одной клетке, его перегоняли в другую. На вытоптанных скотом участках Роберт разбрасывал легкие семена, похожие на овсяную шелуху, поливал из длинного тяжелого шланга, таская его по всей необъятной клетке. Уставал, конечно. Но все же молодость брала свое. У соседнего фермера была дочь. Она подчас и оставляла Роберта без нормального отдыха. Виделись часто, едва ли не каждый вечер. В пору жениться, да какая семья будет у голодранца. Обдумали так: ему дадут большие деньги, если послужит в экспедиционном корпусе. Вернется и — свадьба.

Долго они говорили, каждый о своем детстве, о юности.

Слушая Роберта, Иван Андреевич вспоминал свое село; он делился старой любовью к самому родному уголку на всей земле, той любовью, что вместе с детством навечно осталась в сердце. Он рассказывал о Хопре, о заливных лугах, о том, как отец определил его в городскую школу (чтоб человеком был), как убегал из города в родное село.

Роберт никогда не слышал о каком-то Хопре, а все же было интересно: в неведомых ему краях тоже пасут скот, собирают яблоки в саду, ухаживают за землей. И там жизнь с вечным стремлением людей к счастью.

У маленького школьника Ивана Петракова было много радостных минут, когда прибегал из города. Он носился по двору и с ощущением желанной встречи смотрел в сторону улицы, на темно-зеленый лес, что за рекой отгородил от неба заливной луг. Ему не терпелось сбегать в этот лес, узнать, что выросло на выгоревшей поляне, где однажды с ребятами едва не устроили пожар. По пути поглядеть бы на Конный ерик, где руками вытаскивал с ребятишками своей улицы темную нитчатую тину и выбирал из нее живых, играющих хвостами карасей. Побежал бы... Да вдруг бабушка решится сажать картошку, а его и след простыл. Все взрослые в поле, он выбрался из города под предлогом помочь бабушке, поэтому никак нельзя было ему в лес.

В городе он часто вспоминал деревенское житье. Он знал, что есть где-то дорожка от ступенек бабушкиного дома посередине огорода к тихой речной воде и уже проклюнувшаяся под окнами, но еще не осмелевшая из-за малого тепла травушка-муравушка.

Бывало, важные маслянисто-черные грачи вместе с рябенькими, прошлогоднего выводка, скворцами лезли на огороде чуть ли не под лемех плуга, отваливавшего илистые гребешки, наперебой выхватывая земляных червей. Иван любил водить сухопарую, с черным ремнем вдоль спины лошадь, чтобы шла точно по краю борозды. Обычно около него перебегали с кочки на кочку оживленные скворцы. Они выжидающе и недоуменно смотрели на него, если останавливался, чтобы поправить упряжь.

Однажды отец, поглядев прямо в глаза, спросил:

— Сумеешь? — и кивнул в сторону лошади.

Помнит, как перехватило дыхание. Сколько раз просился проехать верхом без надзора взрослых — и всегда впустую. А тут предстояло самостоятельно отогнать лошадь в колхозную конюшню.

Он гладил на спине лошади черный, из густого колючего волоса, ремень и боялся сделать ей больно неумело взбираясь на спину.

— Гляди, осторожно. Без седла ведь... — напутствовал отец.

Зашевелились живые бока, заходили тугие мышцы. Иван растерялся: лошадь выдвигалась из-под него. Он прижал острые детские коленки к теплым покатым бокам, и стало устойчивей. Не натягивал вожжи, не управлял. Он удивленно и радостно смотрел, как, дергаясь с каждым лошадиным шагом, оставались позади соседские избы...

Многое осталось позади. Отец не вернулся с войны. Теперь и он, Иван Андреевич, вырвется ли из военного капкана?

Роберт молча смотрел на Ивана Андреевича. Давно никто не беседовал с ним, как равный с равным. Он был готов слушать всю ночь; простые, понятные слова казались исповедью, заставляли верить этому незнакомому человеку. Профессор говорил о своем детстве... Почему же не верить чистым, безоблачным дням детства этого человека?

— Что вы намерены делать со мной? — привстал на локте Роберт.

«Круто поворачивается дело, — отвернулся от него Иван Андреевич. — Не рано ли говорить всю правду?..» Он не мог смотреть человеку в глаза и увиливать от прямого ответа. Даже если бы захотел, все равно не получилось бы.

— Ничего... Что же я смогу?.. Ничего... — путаной скороговоркой пробормотал он.

В комнате напряглась тишина. Мрачную подозрительность множила каждая минута промедления. У Ивана Андреевича заныло сердце — этак нетрудно упустить все доброе, хорошее, что наметилось в разговоре.

— Нормального человека намерен сделать, вот что! — в сердцах выговорил Иван Андреевич, глянув в глаза Роберта. — Иначе с вами по-иному займутся. Подопытный... Никуда вас не выпустят, наблюдать будут. А я хочу бежать. И вам советую... Вместе со мной. Но для этого силы нужны, потренировать надо себя. Подумайте над моими словами. Если согласитесь, то нельзя терять времени, надо готовиться...

«Вот и вся правда! — враз опустошился Иван Андреевич. Он опять сел рядом с Робертом. — Теперь все... Пусть сам решает».

— Выбирайте, — вздохнул Иван Андреевич. — Может быть, останетесь под куполом... Вы ведь тоже здесь делали войну. Вольно или невольно принимали участие.

— Не знал я... Научный Центр... Об этом и говорили нам. Догадывались, конечно, больно засекречено... Да ведь и большие деньги не забывались. Чего же выбирать... Пропаду здесь, погубят. Денег жаль, много причитается. — Роберт пристально посмотрел на профессора: — Неужели не заплатят?

— Этого я не знаю. Мне здесь не жить — вот это уж точно. А вы... глядите. Я все сказал.

— Все ясно, профессор. Пропаду я. Помогите... Давайте вместе отсюда...

В эту ночь они не сомкнули глаз.

Всю ночь Жак слышал дудуканье голосов в комнате солдата. «Далеко шагнул профессор!» — завистливо вертелось в голове. Не важно, о чем они говорят, главное, что солдат подал голос, значит, нормальный человек опять. Иначе бы с кем толковать профессору?

Утром Жак прильнул к окну своей квартиры. Пойдет ли Петраков докладывать Гровсу? Может быть, он по телефону? О серьезнейшем деле — по телефону?! Наверняка Гровс вызвал бы к себе по такому важному случаю.

На улице было пасмурно. Далеко за куполом медленно тащились рваные облака. Быть дождю.

Прошло время для утренних докладов, минул час завтрака, а Петраков так и не появился. Мудрит профессор. Он строго предупрежден о здешних порядках, а вот сидит небось в солдатской келье и не помышляет о докладе. Ясное дело — мудрит...

Жак считал, что теперь, как никогда, надо быть в курсе всех дел. Что доложит Петраков? Какие выводы сделает Гровс? Определится ли вознаграждение за дальнейшую работу Жака?.. Очень важно сейчас чаще видеться с Гровсом — все пути ведут к нему.

Гровс принял Жака после обеда, занимаясь подсчетом на портативной, как записная книжка, вычислительной машинке. У окна сидел Хаббарт и записывал.

— Наши первые цифры — прикидка — ошибочны. Для нормального ухода за укомплектованным населением городка потребуется не так уж много специалистов. Основание для такого вывода — закончившийся эксперимент над солдатом. Не записывай, вот готовые расчеты, передай на континент. — Гровс двинул бумагу по столу, Хаббарт тут же подхватил ее, — Слушаю, господин Сенье. Что-нибудь новенькое принесли?

У Жака для старика были припасены бодрые слова. Но он тут же сообразил, что излишнее бодрячество в деловой обстановке не к месту, и заговорил тихо, озабоченно:

— Господин Гровс, в прошлый раз я наболтал лишнего. В запальчивости чего не наболтаешь. Извините. Из-за этого и пришел.

— Ладно. — Гровс уловил: играет Жак, в артисты бы ему.

Жак понял, что Гровс разгадал его, но этим не огорчился. Проформа соблюдена, а дальше он будет гнуть свою линию.

— Ночью я слышал разговор в солдатской квартире. Будто бы два голоса. Извините, но я был вынужден попристальней... Я все же руководитель эксперимента над солдатом... — И, помедлив, покосился в сторону Гровса, наклонившегося над цифрами: какова реакция? Никакой, будто ничего не слышал. Ладно... Это вовсе не означает, что ты останешься бетонным монолитом. — Я нахожу, что солдату рано еще разговаривать. Но вместе с тем сам же слышал голоса... Мне жутко было... Уж не заговаривается ли Петраков? Не исключено, что жизнь под куполом не прошла для него бесследно.

Разогнулся, хрустнул костями Гровс. И Жак с ужасом увидел, что он... смеется. Эти блестки в глазах... Маленькие злорадные блестки!

— Позвольте доложить вам, господин Сенье, — вежливо до приторности заскрипел голос Гровса. — Если Петраков не сообщает, то это не значит, что мы ничего не знаем. Не так ли, Хаббарт? — И тот согласно закивал. — Солдат действительно заговорил — вот какая новость! В отличие от тебя, Жак, я не боюсь ответственности доложить об этом на континент. Считаю неправильной твою позицию, Жак. Работать так нельзя... Сегодня же, немедленно, слышишь, Хаббарт, передай о наших изменениях...

— Конечно! — вскочил Хаббарт со стула.

— В связи с производственной необходимостью — так и передай — руководство экспериментом над всеми солдатами беру на себя.

Жак покрылся холодным потом. Его лицо судорожно кривилось.

— А как же иначе?.. Наступает время стричь купоны. За солдат много дадут, вы не промахнетесь. Может быть, и в должности повысят за чужие труды, у нас так бывает, в самый Центр возьмут. Все вам — в первые руки...

— Вот ты, Жак, действительно заговариваешься.

Разговор прервался. Гровс в раздумье смотрел на Хаббарта — тот, понимая взгляд, словно превратился в сжатую пружину.

Отступить бы Жаку, да куда отступать? Какие надежды можно согревать в душе, когда уже отстранен от руководства экспериментом? Теперь жди крутых мер. Даже спрашивать нечего, как поступит Гровс. Плохо поступит! Это хорошо знают в научном Центре, все повадки Гровса известны.

— Я же говорил... Ну, как решим? — Гровс надламывал в суставах пальцы, отчего они казались пересушенными.

На что ты посягнул, Жак? На интересы самого Гровса. Не такие вокруг дураки, уважаемый господин Сенье, чтобы не понимать. Уж не захотел ли заменить собой Гровса во всем научном Центре? В жизни немало было случаев, когда бессильная бездарь претендовала на самый высокий престол. Сколько из-за этого проливалось крови, расходовалось средств, сил, времени! Как это мешало нормальной жизни очень многих людей, да каких людей! Знатных, богатых, способных перевернуть весь мир. Бездарные, маломощные карлики в конце концов уходили с арены, конечно же, не по своей воле, кончали жизнь или на плахе или в полной нищите и безвестности. Но сколько вредили они, прежде чем уйти, сколько с ними было мороки!

Гровс ладонью гладил суставы пальцев. Из-за русского профессора, а теперь из-за этого вот господина Сенье мало стал уделять внимания собственному здоровью. Опять побаливают суставы. Что это, отложение солей, а может быть, признаки полиартрита? Нельзя с таким безразличием относиться к самому себе... И эти волнения! Было бы из-за кого, а то из-за своего подчиненного. Замахнуться на интересы руководителя непосредственно на Талуме... Подумать только — работать бок о бок и решиться на такое! Сколько же у этого человека ненависти к своему руководителю, сколько желания опередить его!.. Что можно ждать, если ему представится возможность сковырнуть Гровса?

Побагровел Гровс, пальцы его сжались в сухие, костлявые кулаки.

— Ну, решать надо, — выжидающе посмотрел он на Хаббарта. — Сделаем, как было условлено?

— Другого пути не вижу, дело есть дело, — эхом отозвался на все готовый Хаббарт.

— Спасибо за поддержку... Значит, обойдемся... Теперь-то, конечно, обойдемся! — Гровс жестко прошагал по кабинету, будто злясь на угрюмые стены, что ограничивали его путь. — Жак, вместе с Хаббартом отправишься в аэропорт за новым специалистом. Вместо Уоткинса присылают. На обратном пути чтоб вел себя тоньше, не как с Петраковым. Потребуется горный ресторан — потом побываешь. Привезете человека и — пожалуйста. Тогда и решим о твоей дальнейшей работе.

— Когда ехать? — обрадовался Жак. Он встретится с новым человеком, глядишь, тот окажется влиятельным лицом, поможет обуздать Гровса. Все расскажет по пути из аэропорта, найдется управа...

— Выехать немедленно! — отрубил Гровс.

— Хорошо, я буду готов через несколько минут. Сменю сорочку...

— Ничего, эта сойдет, — бегло взглянул Гровс.

Жак закусил губу. Что за спешка? Аэропорт, Хаббарт... Раньше с такой задачей он справлялся один.

— А почему с Хаббартом? Мне одному не доверяете? Или новые условия? — Жак следил за жестко шагавшим по комнате Гровсом.

— Он тебе не помешает, — по-старчески почмокал губами Гровс. — Впрочем, поезжай один, — уже безразлично закончил он. — Сведения о новом специалисте в папке у шофера. В дороге прочитаешь. Машина будет ждать у ворот.

«Это хорошо, если один, — успокоился Жак. — Без надзора Хаббарта проще». Он получил жетоны для автоматов у ворот и на улице уже представил всю прогулку в аэропорт и обратно: свежий, не процеженный кондиционером воздух, открытое небо, безбрежный мир...

Ему вслед из окна кабинета прощально смотрели Гровс и Хаббарт.

— Бог не осудит меня, — раздраженно брюзжал Гровс. — Ишь как разошелся!.. Будет тут погоду портить, да и необходимость в нем отпала. Вел бы себя пристойно, тогда бы куда ни шло...

— Вы правильно обдумали, — вторил Хаббарт. — Люди без дела всегда могут навредить даже своим близким. С уязвленным самолюбием, ущемленными интересами, они как больные...

У ворот, на раскаленной бетонной полосе, блестела черной эмалью автомашина. Как только за спиной Жака опустилась маслянистая темно-серая стена, из машины лениво вылезли трое. Один из них, массивный здоровяк в желтой рубашке с пальмами и обезьянами на груди и на спине, показал рукой на открытую дверцу. «Охрана, — подумал Жак. — Значит, прилетает важная птица». Он расстегнул пиджак, чтобы прохладнее было, наклонился, занес ногу в машину. Бесшумный выстрел пистолета пришелся ему в голову. Жак не успел даже сообразить, что произошло. Обвисшего, неживого, Жака головой вперед кинули под ноги на резиновый, в изломах, пол, и машина тронулась.

Роберт еле переступал по улице, опираясь на руку Ивана Андреевича. Кружилась голова, ноги, как привязанные, не чувствовали твердость асфальта, хотелось прислониться к ближней стене и подождать, пока придут силы и уверенность.

Иван Андреевич с ненавистью смотрел на сплошные, наставленные едва ли не вплотную друг к другу многоэтажные сооружения. Не дома это — боксы для бесчеловечных исследований! Когда же кончатся они, когда же оборвется проклятая улица! Занавесочки везде, занавесочки... Невинность какая, стерильность! Живи, человек, тут тебе обеспечено долголетие... Сколько уже похоронили людей за этими занавесочками, как парней в казарме? Сколько обречено еще на гибель? Занавесочки, беленькие, мирные...

Многое Роберту было удивительно, будто впервые. Яркое солнце... И возникало ощущение, что на улице жарко. Но в действительности было умеренно, даже прохладно. Он смотрел вверх. Купол ослепительно сверкал, и это тоже вызывало удивление: вон какой изнутри! Вместе с другими солдатами экспедиционного корпуса он возводил главную опору и купол. Тогда это сооружение со строительными лесами, алюминиевыми клетками конструкций было похоже на сплошные круги паутинчатой многослойности. Сейчас — просторно, насквозь прозрачно. От этой легкости все вокруг казалось приветливым.

Иван Андреевич с содроганием следил за каждым его шагом. Не подозревает молодой человек, как много теперь зависит от него. «Постарайся, постарайся! — мысленно умолял Иван Андреевич. — Не падай духом. Смелее ступай! Набирай силы. Не ленись только, не ленись, пожалуйста!»

Они прошли квартал. Роберт вытер пот с лица, вяло опустился прямо на тротуар.

— Не могу больше, — прошептал он, вытягивая ноги.

— Ничего, для начала и это хорошо, — сел рядом с ним Иван Андреевич. «Плохо получается, — не сводил он взгляда с Роберта. — Если так будет дальше, то дело труба».

— Профессор, куда силы мои делись? Почему так? — едва не плакал Роберт. Его большие глаза испуганно смотрели на Ивана Андреевича.

— Столько отлежать без движения!.. Здоровый человек и то не сразу побежал бы. А у вас хорошо... нормально для начала передвигаетесь, — отворачивался Иван Андреевич.

Так и должно быть у Роберта, понимал он, а все же не соглашался, не мог смириться с физической немощью молодого человека. Сейчас самое время им обоим думать о себе. Только Роберт может навести на неведомую тропу из этого городка. О многом он мог бы заявить всему миру.

«Сколько можно еще повременить?» — спрашивал себя Иван Андреевич. И думал о Гровсе, о его странной терпимости: не вызывает, не требует доклада о ходе эксперимента. Доказывает свое доверие профессору? Возможно. В его положении нетрудно доверять. Все равно и профессор, и подопытный человек никуда не денутся. Ждет, когда будет поставлена последняя точка. Вот тогда он и раскроется...

— Завидую вам, Роберт. Вы молоды, вырветесь отсюда, сколько сможете сделать! Этот урок, — показал Иван Андреевич на купол, — не пройдет для вас бесследно.

— В старики записываете себя? — массировал ноги Роберт. — Складываете оружие?

— Не в старики... А все же... У вас действительно все впереди.

— Да, впереди, — горько усмехнулся Роберт. — Если выберемся...

После отдыха он шел легче. Даже отказался от поддержки Ивана Андреевича. У него обнаружилась привычка: разговаривая, касаться своего спутника. То шлепнет ладонью по руке Ивана Андреевича, то ткнет пальцем в бок. У Ивана Андреевича был похожий на Роберта знакомый, с ним при встречах он держался подальше. Но тот все равно приближался; пока шла беседа, Петраков не знал порой, куда деться от назойливых прикосновений.

Но сейчас дело другое... Сейчас было начало праздника. У Роберта сохранились привычки, его организм возвращался к ним — еще одно свидетельство того, что человек входит в свое нормальное состояние. Побыстрее бы...

Иван Андреевич вспомнил своего коллегу, директора исследовательского института, свое непосредственное начальство — академика Федора Федоровича Лукашева. Тот сумел бы ускорить дело с этим солдатом. Лукашев — светлая голова, он нашел бы пути быстрого восстановления сил. Иван Андреевич с сожалением вздохнул:

— Сюда бы Федора Федоровича...

— Кто это? Зачем? Он работает здесь? — забеспокоился Роберт.

— Нет, что вы... Это мой учитель... Правда, точнее назвать его учеником... Мы работаем вместе. Крупнейший специалист. — Иван Андреевич снял со своего запястья руку Роберта и отшагнул, чтобы тот не доставал его.

— Вы путаетесь, профессор. Учитель, ученик... Вы меня вводите в заблуждение, что-то скрываете. Но зачем?

— Роберт, честное слово, никакой путаницы. Не придавайте значения этим словам.

— Зачем говорить, если слова ненужные?

— Роберт, сколько можно все хранить в себе? Я — смертный, как и все люди... Хранить каждую мысль, каждое слово... В таких условиях, как здесь, с облаками сквозь купол будешь объясняться. А вы — человек! Я рад вам.

— Бог мой, как вы правы! — Роберт схватил Ивана Андреевича за руку и остановился: — Было у меня такое... Заканчивали этот купол... Разговаривать запрещено было о стройке, о городке. Сплошь секретность! Потом начали исчезать солдаты. То одного не встречал на работе, то другого... Думал, наша миссия заканчивается... Так и не знаю, куда девали моих приятелей. Все делалось молча... А так хотелось поговорить, выяснить... Вы насчет академика начали что-то. Извините, я ведь без всякой задней мысли — усомнился, и только.

— Ничего... Это замечательный человек! Если доведется побывать в нашей стране, познакомлю вас обязательно. Лукашева я знаю давно...

Это было приятное воспоминание Ивана Андреевича. Встретились они на съезде геронтологов. Помнится, как только Иван Андреевич столкнулся с ним лицом к лицу, то восхищенно подумал: «Он поразительно молод!» Доклад малоизвестного молодого преподавателя медицинского училища длился полчаса. Он говорил безукоризненно — логично, четко — о путях исследований долгожительства. Изредка взглядывал на бумажку, которую держал в руке. Ивану Андреевичу не терпелось забрать эту бумажку и тезисы напечатать в журнале — так великолепно доложил съезду о своих работах Лукашев.

Сразу, как только молодой человек сошел со ецены, Иван Андреевич бросился к нему. И увидел: бумажка была совсем чистой, обычный листок для черновых записей.

В то время Иван Андреевич был ученым секретарем института. Он побежал к своему директору, пожилому человеку, ныне уже покойному, стал горячо убеждать оставить Лукашева для постоянной работы в институте.

Оказалось, у Лукашева была готова рукопись. Директор института и ученый секретарь ахнули: это было значительное исследование, новое слово в геронтологии. Формально Лукашева приняли в аспирантуру, он стал как бы учеником Ивана Андреевича. Но с каждым днем совместных исследований становилось очевидным: он — руководитель. Вокруг них вырос талантливый коллектив, создали проблемную лабораторию, во главе ее поставили Ивана Андреевича.

С каким нежеланием коллектив расставался с Лукашевым, когда его переводили на должность директора института!..

На обратном пути у главной опоры встретился Хаббарт. Устраивая на переносице поудобнее очки, он смотрел, как шел солдат. На лице появилась морщинистая улыбка (задача с солдатом в стадии завершения!) — не мог он скрыть радости.

— Поздравляю, поздравляю... — безотчетно водил он пальцем по переносице, глядя на подходившего солдата. — Скоро опять в строй? Поздравляю...

— Это он! — застонал Роберт. — Он командовал! Он приказал вязать меня...

Роберт рванулся бежать от Хаббарта, но сделал несколько маленьких шагов, споткнулся, зацепившись носком левого ботинка за свою же правую ногу, и упал. Иван Андреевич подскочил, поднял его.

— Что вы делаете! Ваше вмешательство без последствий не оставлю! — кипел Иван Андреевич. — Зачем вы здесь? Не мешайте работать!

Хаббарт морщился в снисходительной улыбке:

— У нас объявился новый шеф? Да, это я командовал. Ну и что? Должен же кто-то командовать.

— С глаз долой, господин Хаббарт! Не видите, что натворили?!

— Я уйду... Но прежде знайте приказ Гровса: он требует от вас протокол эксперимента над солдатом. Немедленно.

— Пожалуйста, пожалуйста, господин Хаббарт! — негодовал Иван Андреевич. — Берите солдата, занимайтесь с ним, а я пойду за протоколом.

— Вы бы поосторожней... Не зарывайтесь, профессор. — Хаббарт осмотрел солдата, кровоточащие ссадины на бледном лице. — Через час я лично зайду за протоколом. Вот так, профессор.

«Будет Гровсу докладывать», — понял Иван Андреевич.

Распираемый ощущением власти, Хаббарт уходил так, словно делал одолжение, изредка обращая взор на холодный камень дороги, на невидимых людей, чтобы ненароком не наступить на них, не испачкать ноги при соприкосновении.

— Почему вы хотели отдать меня этому человеку? Трудно со мной? — едва не плакал Роберт.

— Ничуть не трудно, — вытирал Иван Андреевич своим платком лицо Роберта. — Никто не собирается вас отдавать... Роберт, возьмите себя в руки. Кажется, близка наша минута. Неспроста потребовали документы. Роберт, будьте сильным. Постарайтесь! Нам надо что-то делать...

Он повел солдата в дом. Попытался заставить идти самостоятельно, но Роберт испуганно замирал на месте, оглядывался в поисках опоры, ноги его казались слитыми воедино с дорожным асфальтом, и их было невозможно оторвать. «Вот оно — потрясение! Ты злодей, Хаббарт! Ты знал, оказывается, солдата. Подождал бы с распоряжением Гровса... Какой исполнительный! Нетрудно было догадаться, как обрадуется солдат при встрече с тобой...» — думал Иван Андреевич, поддерживая Роберта по пути к дому.

Первое, важное дело — Иван Андреевич внес завершающие записи в журнал наблюдений. Это — основной документ. К журналу приложил кипу исписанных листов. Все оставшиеся документы менее значительны; если они потребуются Гровсу, отдаст по первому требованию. Так что, господин Хаббарт, милости просим.

Но ведь Хаббарт может прийти не один. А если не один, то с какой целью? Проверка, обыск, арест? Кто-то другой будто со стороны успокаивал: благоразумие возобладает у Гровса и у работников научного Центра. Они же умные люди, должны знать: одно открытие в науке влечет за собой другое открытие. И так — бесконечно! Работа над солдатом завершается, но должны возникнуть и уже возникают новые проблемы. Одна из них — как отразилось его состояние на иммунологической реактивности. Это может поставить вопрос вообще о целесообразности такого долголетия, то есть о смысле последующей за экспериментом жизни...

Не об этом сейчас надо вести речь, не об этом! Откуда взяться благоразумию? Отравился Уоткинс. Случайно ли? Исчез Жак. Куда исчез? Надолго? По какой причине? Они — первые помощники Гровса, они сами делали свою судьбу. И вот сделали... Неужели к нему, Петракову, отнесутся в городе по-человечески только потому, что он — профессор? Нет, конечно...

Иван Андреевич попросил Роберта сесть у двери.

— Если кто появится, то скажите что-нибудь, покашляйте, ну, дайте знать.

Роберт недоуменно посмотрел на профессора.

— Потом объясню. Некогда. — Иван Андреевич придвинул кресло к выходу на веранду.

Он вынул из нагрудного кармана пухлую и уже затасканную записную книжку, раскрыл ее. Ни в коем случае не должна она попасть в руки Гровса... От мелких, в строгих колонках, записей зарябило в глазах. Цены бы не было этим записям, будь Иван Андреевич в своей лаборатории. Он выдрал один лист, почувствовал, как холодеет в груди, словно расстается с чем-то близким и дорогим. Искромсав его на мелкие кусочки, вырвал другой...

Под конец расправы над страницами, ставшими частью его жизни, его судьбы, он уже отчужденно смотрел на темную обмякшую обложку. Она походила сейчас на старую игрушку маленького Артемки — проколотый резиновый кораблик со спущенным воздухом, лежавший на боку.

Не обронить, не оставить ни единого кусочка с цифрой, формулой или будто бы обычным словом — придирчиво смотрел Иван Андреевич на письменный стол. Сжечь бы! Но где найдешь зажигалку или спички? К тому же запах дыма привлечет внимание. В городке запрещено даже курить, а тут — такое... Осыпавшуюся от его дыхания кучку измельченной бумаги он сгреб в картонную коробку из-под медикаментов, высыпал в унитаз и спустил воду.

Из отложенной Гровсу пачки бумаг он все же выдернул несколько листов, порвал их и тоже спустил в канализационную трубу — чтобы не осталось никакой логической связи между аккуратным в своих записях журналом и тем, что делалось с солдатом. Иван Андреевич был готов измельчить и этот бесполезный журнал: ненавистными для него становились все бумаги, какие попадут в черные высохшие руки Гровса и будут его союзниками.

— Зачем вы это? — устало спросил Роберт.

Иван Андреевич взял у двери кресло Роберта, перетащил на прежнее место, к письменному столу.

— Не хочу, чтобы с другими людьми расправлялись так же, как и с вами, — выжидающе взглядывал на дверь Иван Андреевич. — Нет, я не так выразился. Не хочу, чтобы мою работу использовали во зло, когда захотят расправиться с такими, как мы с вами.

— О боже! — вздохнул Роберт. — Опять загадки.

На веранде застучали по-хозяйски смелые шаги. В проеме двери блеснул очками Хаббарт. Он обвел взглядом комнату, сжавшегося в кресле Роберта, затем Петракова:

— Приготовили?

— Да, пожалуйста.

Хаббарт раскрыл принесенный с собой плоский чемоданчик, переложил в него бумаги с письменного стола. Лист к листу, не нарушив порядка.

— Не исключено, что вас, господин профессор, пригласит сам Гровс. Для пояснений, — сощурился в улыбке Хаббарт.

Иван Андреевич проводил сумрачным взглядом Хаббарта, память долго еще удерживала, как он шел с высоко поднятой головой победителя, как сверкал в его руке плоский чемоданчик.

«Гровс вызовет, это несомненно. Сколько времени потребуется, чтобы разобраться в доставленных записях? — ходил из угла в угол Иван Андреевич. — Не такой простачок Гровс, чтобы перед началом работы с документами не прикинуть хотя бы приблизительно их подлинную ценность. Там даже итоговых анализов нет. Нельзя давать ему эти результаты... Не выпустит он из своего кабинета, за решетку определит. Или устроит пытку — надо же выудить самое важное о работе над солдатом... Потом уж Гровсу будет все равно, как поступать с каким-то Петраковым, — выжатый лимон...»

— Роберт, вы строили городок. Неужели не осталось никакой щели в бетонной стене или в куполе? — прошептал он на ухо солдату: подслушать их — не проблема.

— А зачем? — недоверчиво покосился Роберт на Ивана Андреевича. — Хотите отыскать упущения в нашей работе?

— Не придумывайте глупости... Вот что, Роберт... — Иван Андреевич колебался: сказать ли о самом важном? Кто его знает, этого солдата. Немало людей на свете, ненавидящих своих противников и в то же время пресмыкающихся перед ними. Иван Андреевич сжатым кулаком потирал свой подбородок. — Я сбегу отсюда. Не знаю, как получится, но я обязан сбежать. Мне бы только сообщить по радио или как-то по-иному... Видите, что творится под куполом? Да и вообще... обо всем.

— Вот вы какой! — удивленно смотрел Роберт на профессора. Смотрел долго и — заплакал. Сквозь слезы были разборчивы лишь отдельные слова: — Меня одного... здесь... Не нужен я... балласт...

— Роберт, у меня мало времени. Меня должны вызвать. Вернусь ли? Нельзя мне идти! Там — гибель... — шептал Иван Андреевич, удерживая бессильную руку Роберта в своих руках, объясняя безвыходность положения, умоляя вспомнить хотя бы самый опасный лаз.

Роберт верил Ивану Андреевичу.

— Возьмите с собой! Я с вами, профессор... Возьмите! Я подумаю, профессор... Пока не знаю, куда идти... Вряд ли выберемся отсюда... Но я постараюсь, профессор...

Он постарается!.. Иван Андреевич с горечью признавал: солдату мало что известно об этом куполе и вообще о городке. Был он, рядовой строитель, на каком-то узком участке работы, лишь этот участок известен ему. Чего ждать от Роберта? Отыскать бы для начала что-то вроде трущоб, переждать, пока перестанут искать беглецов. А там видно будет... Где эти трущобы? Где продукты, чтобы переждать? Где элементарные условия, чтобы выжить?.. И все же нельзя больше сидеть сложа руки.

— Сейчас же в постель! — приказал Иван Андреевич, — Вам надо отдохнуть.

— Профессор, вы что-то надумали...

— Надумал. Нам нельзя ни одной лишней минуты находиться здесь. Уйдем... Куда — не знаю, но уйдем. А пока — в постель! Слышите?

Роберт тяжело встал с кресла. Он ложился на кровать с чувством окончательно пропавшей жизни. Будто никогда не было у него ни матери, ни зеленых квадратов кормовой травы рядом с яблоневым садом, ни надежды на счастье. А только висел над голевой этот серый, опостылевший потолок. Будто никаких других слов он никогда не слышал. То в солдатах на него покрикивала каждая нашивка на погонах, то теперь — профессор...

— Регина? Добрый день, это я, профессор Петраков, — донесся до Роберта твердый голос. — Извините, что я беспокою вас телефонным звонком. Вы не помните, кому принадлежат вот такие слова: «Никогда не забуду! Сделаю для вас все, что смогу...»? Спасибо, спасибо, что не забыли. Регина, я вот по какому делу. Мне нужны продукты. Желательно в консервированном виде. Зачем? Да так... Интересный эксперимент задумал... Если можно, то сейчас же. Вот спасибо! Я иду к вам.

Послышались торопливые шаги, и стало тихо. Роберт терялся в догадках о словах Петракова. Одолела усталость — он задремал.

Одному Гровсу, да еще в короткое время, было не под силу обработать принесенные документы. Разобраться, что к чему, он бы смог, но оценить... Впрочем, оценить тоже сумел бы, только верной ли могла быть его оценка? А от этого многое зависело. Ставить точку над подобными экспериментами, считать задачу решенной или еще до чего-то пытаться? Но и это — не самое главное.

Решенной или открытой считать задачу, прекратить или искать что-то новое — Гровсу было все равно. Главное сделано: он может смело смотреть в глаза любому инспектору с континента.

Но ведь материалы Петракова будет просматривать, анализировать не один Гровс. Они будут шелестеть в руках ученых мужей на континенте, а там — судья строгие.

Вот когда необходим Уоткинс. Надо же было старому дураку так не вовремя додуматься до эксперимента над собой... С его скрупулезностью, с его поразительной усидчивостью можно было прийти к единственно правильному выводу относительно солдата. Эта работа была бы для него посильной. Как бы помог Уоткинс... Закрыл бы его Гровс в своем рабочем кабинете, строго-настрого приказал бы, и оставалось бы только ожидать результата...

Теперь вот один. Черновую работу выполнить некому, посоветоваться не с кем. Один... Может случиться так, что выводы, а значит, и решения Гровса не совпадут с теми, что определятся вдали от Талума. Вот тогда волком завоешь. Лишишься не только законных по договору средств, но и всего, чем сейчас располагаешь: положения в обществе, жизненной перспективы... Будь рядом Уоткинс и Жак, все равно это не избавило бы Гровса от его, именно от его решения. Он первым обязан сказать «да» или «нет» — можно ли апробировать в широком масштабе то, что было сделано с солдатом.

Ответственнейшее дело... Его решение будет проверено скрупулезнейшим образом. Не попасть впросак — вот задача.

В просторном кабинете, где Гровс всегда чувствовал себя уверенным и спокойным, его охватила тревога. Стопа исцарапанных авторучкой Петракова бумаг требовала внимания. Минуты затяжки с решением опасно укорачивали время до обязательного сеанса связи с континентом. Это сковывало мысли Гровса. «Да» или «нет» — единственное, что маячило перед ним. Время до сеанса связи сокращалось, и также сокращался, суживался просвет между всем его прошлым и будущим, то есть каким-то остатком жизни. Сколь велик теперь этот остаток? Он надавил на кнопку — в кабинет быстро вошел Хаббарт и замер у двери. Гровс молча смотрел на него, будто в ожидании подсказки.

— Время, — стучал пальцем по своим наручным часам Хаббарт.

— Знаю, — каменел взгляд Гровса.

Как родилось решение, как сработало подсознательное чувство? Ничего Гровс не смог уяснить. Оно вдруг всплыло, это решение, словно где-то рядом ожидало очереди, чтобы его привели в действие.

— Забери документы, направь по фототелеграфу. До единого листа, до последней строчки. В своем тексте сообщи: передаешь для ускорения обработки документов. Ясно тебе? Чтобы одновременно обрабатывать здесь и там. Не напутай: для ускорения.

Гровс не разобрал ответа Хаббарта. Захотелось полежать, расслабиться. Его будто оглушило собственное, только что принятое решение, он не сомневался: правильное и единственное. Никаким анализом документов заниматься он не станет. Там, на континенте, конечно, быстрее управятся: их много, а он, Гровс, один. Как ни старайся — опередят. Когда отстукают по телетайпу свои выводы, он помедлит, попросит подождать его результаты (ему, одному, больше времени требуется), а потом подтвердит их сообщение. Это самое безопасное: полное единство с континентом. Зачем же мучить себя?!

Выбрался из-за стола, постоял, еще полностью не осознав, насколько он свободен от огромной тяготы. «Нет, так переживать не годится, — выговаривал он сам себе. — Хорошо кончилось. Чего же переживать! Все идет хорошо...» Но успокоение не наступало.

Он вошел в комнату отдыха, закрыл за собой дверь. От кого закрывать? Он и сам не ответил бы. Спокойнее так, с закрытой дверью, вот и все.

Лежа на диване, Гровс представлял, как теперь заработала машина на далеком континенте. Изображения документов одно за другим переходят из рук в руки. Все больше и больше людей подключаются к их обработке, к составлению точной картины всех процессов, какие перенес организм солдата... И — самое желанное видение: в банк на его имя поступила огромная сумма...

— Господин Гровс, вам плохо? Вам что-нибудь подать?

Нежный убаюкивающий голос Регины... Гровс открыл глаза. Молодец Регина! Когда она вошла? Задремал, наверное, потому и не слышал. Он указал на стул. Регина села рядом, губами ощупала его лоб — температуры не было.

Маленькие мягкие руки Регины грели его тощую, высохшую ладонь. От ощущения живого тепла становилось Гровсу уютней в комнате отдыха, в этом благоустроенном каменном ящике. Сервант с поблескивающей за стеклом посудой показался обжитой семейной принадлежностью... «Семейной? — усмехнулся Гровс. — Их, что ли, с Региной?» В его положении, с его деньгами на континенте не такое отыщется...

Гровс уснул. Регина укрыла его пледом и пошла варить кофе. После сна он всегда требует кофе.

Он спал долго. Во сне видел, как плоская, порезанная на прямоугольные листы осенняя желтизна осыпалась с высокого дерева на его голову, на узкий балкон, на дорогу. Эти листы были с кривыми строчками Петракова. Гровс пытался поймать хотя бы один лист, но пальцы не сжимались, и задержать было нечем. Попробовал прочитать, наклонившись над одним листом на дороге, но из кармана выскользнули очки и разбились. Очков не было жаль — это Гровс хорошо помнит, а вот то, что не прочитал запись на листе, вот это разволновало. Скоро пойдет дождь, и он смоет все написанное... Черт-те что втемяшится!..

До неприятного резко щелкнул в вечерней темноте выключатель. В дверях стоял Хаббарт. За его спиной мелькнула Регина. У Хаббарта испуганно бегали глаза.

— Господин Гровс, проснитесь. Господин Гровс... — нервно повторял он.

— А я не сплю... С чего ты взял? Я прилег отдохнуть, только и всего, — почувствовал недоброе Гровс. Вставая, он набычился, налился решимостью к еще неведомой неприятности.

— Господин Гровс, с континента спрашивают: вы, господин Гровс, смеетесь над ними или как-то по-иному понимать переданные документы?

Это — как удар из-за угла. Кто разыгрывает комедию: там, на континенте, или здесь — Петраков? Но ведь у Петракова все получилось, солдат ожил.

— Передай: пусть у себя поищут клоунов. И вообще, что это за разговор?!

— Так и сообщить?

— Так и передай!

Почуяли, что запахло жареным, вот и начали воду мутить. Знал Гровс немало подобных случаев. Когда наступает дележка сладкого пирога, сразу является столько достойных вознаграждения людей, что непонятно, где они раньше умещались. Появляются, как бесчисленные слизняки после дождя. И все умные, деловые, все топорщатся. Оказывается, все они — в поте лица, на передней линии самого главного дела. И каждый норовит откусить побольше, а другого, кто, может быть, и заслужил вознаграждение, но оказался на их пути, стремятся стереть в порошок. Знает все это Гровс. В его руках живое свидетельство выполненной работы — солдат. Так что, господа, не очень повышайте голос. Конечно, коли наметили сорвать куш, то не сразу остановишь таких людей объективными доводами. Придумают еще что-нибудь, может быть, самое несуразное. Что ж, тогда легче будет с ними расправиться, с их разгулявшимся аппетитом. Что придумали: Гровс смеется над ними!.. Обычно на континенте о Гровсе говорили как о серьезном исполнителе, обстоятельном в любом деле. Или это только в глаза, а стоит отвернуться — и услышишь совсем другое? И так бывает. Он, Гровс, отсюда сумеет разобраться, что к чему, на континенте есть на кого положиться, помогут.

Вернулся Хаббарт. Он нерешительно топтался в двери, взглядывая сквозь очки на Гровса.

— Ну, чего мнешься?

— Я... ничего, господин Гровс. Понимаете ли... С чего лучше начать?.. Не верят они документам — вот какая штука. Говорят, это имитация науки, подделка. Это, говорят они, копия карты эксперимента, разработанной у них. В нашем Центре проставлены только дни и часы. Ну и еще какая-то, извините, чертовщина, какие-то темные, по их выражению, листы. Не относятся к делу или, говорят, имеют к эксперименту отдаленное отношение...

«Идиот! — выругал себя в душе Гровс. — Почему не проверил бумаги, прежде чем передавать на континент?..»

— Но ведь солдат ожил! — злился он. — Вот им и документ! Если мало смыслят, то пусть не берутся за документы, пусть другим специалистам передадут. Так и скажи. Буду говорить сам, и только с главным. Тогда узнают, как на горячих угольках сидеть.

— Не верят они, господин Гровс. Даже тому, что солдат ожил. Все из-за материалов. Требуют показать им на экране живого солдата.

— Покажи! Хотя это и секрет. Пусть заткнутся.

— Некого показывать, вот беда.

Гровс будто уперся в невидимую стену:

— Как это — некого? Солдат не сможет дойти? На носилках его! Петракова приведи. Пусть все объяснит сам.

— Нету их... Такая странная ситуация.

Гровс медленно подступил к Хаббарту, схватил за модно отстроченные лацканы пиджака:

— Я приказываю, слышишь, немедленно обоих привести ко мне! Обоих!

Не такой сильный Гровс, можно вырваться из его рук. Но он — все еще руководитель Центра, он еще имеет право кричать, требовать, трясти... Выдержать надо, чтобы сохранить свои служебные позиции.

 — Прошу, господин Гровс, выслушайте меня. С континента приказали... Я все обыскал, пока нигде нет ни профессора, ни солдата. Но их найдут обязательно, я распорядился. На улицах включили освещение...

— Распорядился!.. И ты уже доложил на континент?

— А как же? Приказ такой, вы же знаете законы... Я не смог показать ни солдата, ни профессора. На континенте рассвирепели. Так и заявили: на Талуме нечисто. Связь поставили на аварийный режим, ни на секунду не прекращается... Документы не в порядке, твердят они, солдата и профессора вовсе нет... Такое без вас не могло произойти — так с континента говорят. Подозревают в измене.

— Кого? Меня-а?!

— Извините, господин Гровс, это — большая тайна. Конечно, вас... Вы знаете, я предан вам, как никто на свете. Не имею права выдавать тайну, служба у меня такая... Клянусь в своей верности вам! Они подозревают, что вас завербовал русский профессор. Этим объясняют имитацию документов: вы якобы темните. Да еще отсутствие солдата! Где он? И с профессором неувязка... Его нет, подлинные документы могут быть у него... И вы якобы знаете об этом... Должны знать. Значит, русские овладеют тайной солдата. Они первыми могут теперь уничтожить нас всех, а сами уцелеют...

— Хватит нести ересь! Идем! Сейчас же вызову главного. Встрепенется... Это он заварил кашу на континенте. Я скажу, что он за птица... — Гровс оттолкнул Хаббарта и ринулся к двери: — Стой тут! Запрещаю следовать за мной.

Но Хаббарт уже направился следом.

— Сто-ой!.. — прохрипел Гровс.

Пришлось остановиться. По звукам шагов, по стуку двери Хаббарт понял, что Гровс вошел в комнату связи.

Можно было бы узнать, о чем говорит Гровс с континентом. Надо знать! Подключись своевременно — был бы теперь в курсе дела... Хаббарт стоял у двери из комнаты отдыха с опущенными руками. Он неотрывно смотрел в сторону исчезнувшего Гровса. Ничего страшного не произойдет, если сейчас же оказаться у аппаратуры связи. В конце концов, он, Хаббарт, обязан быть там, прежде всего он отвечает за обеспечение связи с континентом. Это записано в должностной инструкции, так что он вправе находиться сейчас в комнате связи. Но Гровс... Плевал он на инструкцию. С ним работать и жить, а не с инструкцией.

Томительным было ожидание. Хаббарту казалось, что Гровса вообще нет на связи, он ушел куда-то и забыл обо всех и обо всем. Но вот послышалось шарканье старческих ног, появился ссутулившийся Гровс. Напротив Хаббарта он будто споткнулся и пробормотал:

— Будь прокляты эти профессора и солдаты! Ну, где они?! — с угрозой во взгляде поднял он глаза на Хаббарта.

— Не знаю... Пока не знаю... Это мое упущение, каюсь. Но я их найду, я доставлю...

— «Найду»... «Доставлю»... Сейчас надо!

— Сейчас не получится...

— Вот в этом все дело...

Гровс был бледен и растерян, руки его дрожали. Он огляделся. Комната отдыха, на полу ковер, дверь, Хаббарт, окна, потолок — все показалось ему чужим, холодным и даже враждебным. «Нету солдата, нету профессора! — будто издевались ворсистые завитки коврового узора, что своей яркостью лезли в глаза. — И документы липовые...» Хоть застрели этого Хаббарта, ничего он сейчас не сделает, не достанет ни беглецов, ни подлинных документов.

— Приказывайте! — взмолился Хаббарт. — Я не могу так... Я должен что-то делать...

— Прикажу... Вернусь с континента — и прикажу...

— Вы уезжаете?

— Улетаю! Срочно! На исповедь вызывают!.. Останешься здесь за меня. И чтобы к моему возвращению хоть из-под земли достал профессора и солдата.

— Достану! — поклялся Хаббарт. По пути из комнаты отдыха он приноровился к шагу Гровса.

— Не провожай меня. Я сам вызову машину и сделаю все остальное.

— Ну как же вы одни...

— Один управлюсь.

Гровс тяжело повернул голову и опять осмотрел все вокруг, словно прощался. Он даже подал руку Хаббарту, будто простил за служебные упущения. Не понравилось это Хаббарту; если бы ударил, пригрозил, ну... обругал бы еще раз, тогда все было бы понятно, а то — руку подал... Но не ослушался, только проследил, как Гровс медленно переступил одну ступеньку, другую, как, удаляясь, все больше и больше сутулилась его спина.

Взволнованный, еще не погасивший нервную дрожь Хаббарт чувствовал себя побитым щенком. Не случайно всполошились на континенте, даже Гровса вызвали. Такой тревоги на Талуме еще не наблюдалось.

Вбежала Регина. Она шептала что-то посиневшими, обескровленными губами, ее глаза непонимающе смотрели на еще не успокоившегося Хаббарта.

— Он сказал... Он попрощался со мной... Он так и сказал: прощай...

— Ну и что? Не он, так другой такой же появится здесь.

От этой мысли Хаббарту стало легче. На самом деле, не Гровс, так другой будет рядом. И неизвестно еще, с кем лучше работать.

— Пойдем немного погуляем. Надо обрести равновесие, а то разнервничались что-то и ты и я.

Они вышли на улицу. Из-под крыш домов на проезжую часть лился холодный голубоватый свет. Прохожих не было.

— Я с ним жила... — теребила оборку на кофте Регина. — А он попрощался...

— Жаль стало? Всех не пережалеешь, о себе надо больше думать, — бодрился Хаббарт, поправляя бортики пиджака. — Я живу один раз. А мне твердят: скоро наступит лучшее время, ты станешь хозяином всего, чего захочешь. И уж, во всяком случае, хозяином своих желаний, времени, своей судьбы. Чтоб никто не вмешивался в мою жизнь, в том числе и такие, как Гровс... Я сыт обещаниями! Не верю науке. Что она дала мне? А что ты получила от нее? Не верю я и любой политике. Это — обман. У кого сила, тот и придумывает политику, чтобы лучше себя устроить, повыгодней. У меня своя дорога, никакой политики не хочу, потому я на этом острове.

— Извините, господин Хаббарт. Я не понимаю, о чем вы говорите, — присматривалась к нему Регина. — Ваши слова не для моего ума. Что дальше будет? Мы остались одни...

— Да, одни! — изумился Хаббарт. — А ты, оказывается, соображаешь... Вот найдем профессора и солдата, тогда и узнаешь, что дальше будет.

Почему он сразу не подумал об этом? Одни... Значит, он во всем городке единовластен?!

Еле не осознав свое безграничное владычество, Хаббарт уже почувствовал раболепие Регины. А это не случайно. Во времена Гровса она держалась чуть ли не значительнее господина руководителя.

— Не пропадем, Регина! Думаешь, без этих ученых, без мыслителей жизнь остановится? Проще надо смотреть на жизнь. Они считают, что именно они должны быть самыми значительными лицами. Видела теперь хотя бы на примере того же Гровса? Нет его, и все! Может быть, вообще не вернется. Вот тебе и мыслитель, ученый. Для меня самый ценный человек тот, у кого не дрогнет рука. Бывают в жизни такие моменты. Так вот, чтоб рука не дрогнула... А все остальное в человеке — муть, нанесенное временем или обстоятельствами.

«Одни... А где профессор и солдат? Почему до сих пор не найдены?» — не выходило из головы Хаббарта. Он шел по улице и удивлялся внутренней легкости. Никого не надо опекать, не надо выполнять ничьих распоряжений; он может делать все, что хочет, и все будет правильно, потому что делал бы это он — хозяин, и никто ему не указ. Вот она, власть!

Ему хотелось кричать во все микрофоны мира, что именно он сейчас единственный распорядитель, что никаких гровсов для него не существует. Люди должны знать это и преклоняться перед ним.

Регина мешала ощущать сладость еще не изведанного счастья. Мешала своею неуверенностью в будущем, да и вообще своим никчемным присутствием.

— Пора домой, — указал ей Хаббарт на обратную дорогу, как слишком загулявшемуся ребенку.

— То есть как — домой? Мне страшно одной, господин Хаббарт.

— Нервишки... — покровительственно посмеивался Хаббарт. — Вот будет война... А это знаешь сколько жертв? Оружия на земле все больше и больше — в этом деле человечество уже не остановится. Финал предрешен. Только чрезмерно доверчивые люди или крайне тупоголовые не понимают этого. Так что готовься, Регина, отбрось переживания. Поняла? Постарайся понять. Повторяю: всех не пережалеешь. Ну, иди домой.

Регина всхлипывала, наклонив голову, боязливо остановилась, прежде чем ступить на перекресток.

Хаббарт остался один. Задумался: чего-то не хватает. Один... Что делать с этой свободой? Он пытался представить дни и ночи свои в городке под куполом. Хозяин... Прежде всего как это он один будет распоряжаться? Кем?! Оказывается, нужны люди. Даже те, что ненавистны и постоянно мешали ему, что будто бы умнее, значительнее и находятся у главного пульта управления жизнью. Один... Хоть лопни, никто не узнает о его могуществе. Никому до него нет дела...

Он и не заметил, что бежал трусцой по мертво освещенной улице. Искал ли чего? Стремился ли настигнуть воображаемых свидетелей его безграничной власти в городке? На эти вопросы Хаббарт вряд ли ответил бы. Он не мог стоять на месте — становилось душно, тяжко, словно врастал в землю недвижимым столбом и уже делался лишним в этом городке, а может быть, и во всем мире.

Измученный, он вернулся в свою квартиру. Ничего не хотелось. Во всем городке — пустота, и некому ждать его доклада, никто не потребует от него выполнения чужой воли. В этом равнодушном мире он искренно жалел, что рядом нет хозяина, которому можно было бы показать свой способности и исполнительность.

В глубоком подвале устойчиво держался запах сухой штукатурки. Было тихо, беспросветно. Они передвигались медленно, под ногами хрупали застывшие шарики оброненного когда-то цементного раствора.

Впереди шел Роберт, за ним — Иван Андреевич с солдатским ранцем за плечами, набитым консервными банками и пакетами в плотной пленке — обычный аварийный запас военных летчиков. Иван Андреевич хотел набрать у Регины одних пакетов, в них было все необходимое: тонкие обезвоженные полоски мяса, квадратики творога с черносмородиновым пюре, галеты, кубики прессованного сахара, желтовато-коричневые сверточки растворимого кофе. Но, подумав, взял и консервы. Неизвестно, сколько придется сидеть на таких продуктах, и консервы будут кстати, когда осточертеет все обезвоженное, спрессованное, размельченное.

Он благодарил Регину за продукты, был близок к решению позвать ее с собой. Когда в искренней благодарности целовал руку, заметил, как покривились ее губы. Старомодно? Или еще что-то вызвало такую реакцию? Из-за этой мелочи (конечно, чепуха — скривила губы) у него пропало желание идти с ней на риск. Сейчас он жалел, что поддался настроению момента. Пропадет Регина. Хоть возвращайся, хватай за руку, без всяких уговоров тащи в подъезд глухого дома в стороне от центральной части городка, в этот черный ход к главной опоре купола. Если удастся выйти из-под купола, то Иван Андреевич оставит Роберта на короткое время и вернется за Региной. Не мог он смириться с тем, что в каменном котловане, именуемом научным Центром, остается обреченная на верную гибель добрая душа.

Остается здесь не одна Регина. На прощание Иван Андреевич решил заглянуть в многоэтажную казарму. Что там изменилось за эти дни? Может быть, над парнями тоже что то сделали и они ожили?

Роберт знал подземный ход в казарму, через который иногда выводили солдат на работу. Все здесь было по-прежнему, и они свободно вошли в казарму. Вот длинные ряды кроватей, ряды замерших людей.

— Они-и! — вскрикнул Роберт. — Со всеми так... за голову, чтобы не сопротивлялись. И со мной так...

— Ясно... — Иван Андреевич с трудом оттащил Роберта от кровати.

— Этого... этого, — все еще указывал Роберт дрожащей рукой на постель, — изъяли у нас первым. Он живой? Посмотрите, профессор, живой он? А этот был сержантом у нас. Посмотрите, профессор, должны быть знаки различия. — Роберт тянул Ивана Андреевича к тумбочке в поисках солдатского обмундирования. — Я думал, они дома, а они вот где...

— Хватит. Все понятно. Время теряем, — сказал Иван Андреевич. — Значит, и это все солдаты. А Гровс говорил, гражданские лица, добровольцы. Ничему нельзя верить!

Они медленно шли по казарме. Петраковым овладевало негодование: это визит к заживо похороненным людям, посещение склепа с живыми людьми. «Ничему нельзя верить!.. Ничему...»

Один солдат лежал с открытым ртом, лицо его, иссиня-белое, было худым, изможденным. Иван Андреевич еле уловил пульс. Самое время сейчас приступать к работе с ним. Если упустить несколько дней, то уже ничего не поправишь. Иван Андреевич отыскал в тумбочке медикаменты, шприцы в стерильной упаковке, прочитал последние записи в журнале наблюдений. Давно они сделаны, рукой Жака, в организме солдата, конечно же, появилось что-то новое, и не учитывать это нельзя.

Задумался профессор. Срочно нужны анализ крови, наблюдения за деятельностью сердца хотя бы на протяжении суток. Предпринимать что-то по необоснованному умозаключению негоже. И медлить преступно.

— Идемте, господин профессор, — звал Роберт, стоя в узком казарменном проходе между кроватей.

— Одну минуточку... — не спускал глаз с солдата Иван Андреевич.

— Мы рискуем, господин профессор, — умолял Роберт.

— Потерпите...

Роберт постоял, переступая с ноги на ногу, потянулся к ранцу с продуктами.

— Пойду один... Вы оставайтесь... Как хотите тут...

Иван Андреевич положил журнал наблюдений на тумбочку. Роберт прав: надо уходить. Для работы в казарме нет ни времени, ни самых необходимых данных. Укладывая обратно препараты и шприцы, Иван Андреевич испытывал такое чувство, будто предает обреченного на гибель исхудавшего солдата. Лишь натянул на его грудь одеяло. Все, может быть, чуточку теплее станет человеку, а значит, — его существование еще немного продлится. Но это уже не то, что крайне нужно солдату. Отвернувшись от него, Иван Андреевич виновато взглянул на Роберта. Тот понял профессора:

— Ничего вы уже не сделаете. Пойдемте, прошу вас...

Можно возвращаться к выходу из казармы, но Ивану Андреевичу очень уж хотелось посмотреть на всех подопытных.

— Еще минуточку, Роберт...

— Нас могут застать здесь! Пропадем...

— А кто знает, что мы здесь?

— Никто... Наверное, никто...

— Ну вот, а вы беспокоитесь.

Они продолжали идти между кроватями, Иван Андреевич опять внимательно всматривался в застывшие, обескровленные лица. Он покидал этих парней в то время, когда нашел путь возвращения их к нормальной жизни. Едва ли не изменой казался Ивану Андреевичу собственный поступок; хотя он и понимал: вовсе это не измена, а ситуация, из которой не может быть другого выхода, ловушка и для этих молодых людей, и для него. Но как ученый, наконец, как врач, он все же изменяет своему долгу...

Он еще не рассмотрел странную, непохожую на солдат фигуру, лежавшую на предпоследней кровати. Человек этот уткнулся лицом в подушку, небрежно набросил одеяло на спину. Иван Андреевич подошел ближе — смутное, нелепое предположение ошарашило его. Неужели Регина?! Стрижка «под мальчика», знакомая блузка... Но как могла Регина оказаться здесь? Зачем? Когда? Ведь совсем недавно подбирала им в путь подходящие консервы... Он отказывался верить тому, что видел, но верь не верь, а вот она — Регина, самая настоящая...

Дыхание Регины было частым, почти как у нормального человека, значит, вовсе она не подопытная здесь. Да и нелепо это — подопытная... Кто бы смог заниматься с ней, Хаббарт, что ли? И когда? А коли она не подопытная, то и обращаться с ней можно как с обычным человеком.

Иван Андреевич повернул Регину за плечи на спину. Она открыла глаза, бессмысленно посмотрела на Петракова, и он заметил, что ее зрачки не уменьшились и не расширились, значит, Регина по-настоящему еще не проснулась. Лишь когда мелькнуло в глазах осознанное выражение — поняла, что на нее смотрят, — еле слышно прошептала, как простонала:

— Господин профессор... — Вдруг она подскочила, испуганно осмотрела все вокруг: — А где господин Хаббарт?!

— Его здесь нет. И не было. Зачем он вам? — взял Иван Андреевич Регину за руку — пульс у нее был нормальный.

— Он мне вовсе не нужен. — Регина встала с постели. — Вы как здесь оказались, господин профессор?

— Пришел посмотреть на подопытных. А вы?

— Отдыхала.

— А-а, вон как!.. — закусил губу Иван Андреевич. Врет Регина. Разве у нее нет другого пристанища? Теперь бы замести следы, чтобы она их не выследила, если вздумает.

По тону, по недоверчивому взгляду профессора Регина поняла: не верит. Ну и пусть не верит! Жаль, конечно, если она опять останется одна. Это — хуже некуда.

— Я бежала от Хаббарта...

Иван Андреевич пристально взглянул на Регину, на ее постель, вспомнил неподвижные зрачки: она действительно спала... все было похоже на правду. Его подозрения быстро растаяли, и он уже думал о том, как, наверное, тяжко пришлось Регине, если она решилась на бегство и нигде не нашла приюта, кроме вот этой казармы.

— Что вы намерены делать?

— Пока не знаю, — вздохнула Регина.

И это было похоже на правду. Если бы она знала, что дальше делать, то не остановилась бы на отдых в казарме, в этой обнаженной витрине: иди и смотри, кому не лень, в том числе и Хаббарт.

— Вам, Регина, нельзя оставаться здесь. В любой момент вас могут обнаружить.

— А вам, господин профессор? Вы тоже беглец, иначе бы не набирали консервы...

Отрицать было глупо, но и признаваться в своем бегстве Ивану Андреевичу не хотелось. Кто знает, что на уме у этой Регины. Он вспомнил, что совсем недавно предполагал вернуться за ней, если бегство удастся, а сейчас вот относился с недоверием... Он стоял, в раздумье рассматривая ее уставшее лицо:

— Что же все-таки будем делать?

Регина пожала плечами. На ее лице застыла скорбная гримаса — ему стало жаль хрупкую женскую незащищенность; ничего она не сможет сделать для своего спасения, ничего путного не придумает, если уж не нашла лучшего, как уснуть в казарме.

— Признаюсь, и мы с Робертом еще ни на что не решились. Не остановились ни на одном варианте. Можно пока переждать какое-то время в подвале этой казармы или какого-нибудь другого дома.

— В подвале? — удивленно раскрыла глаза Регина. — Там же... душно. И темно.

Это совсем по-детски. Петраков понял, что дельного совета от Регины нечего ждать. Она боится духоты подземелья и темноты и мало думает об опасности... Представил, что может случиться, если всю их компанию увидят на ярко освещенной дневным светом улице... А почему — увидят? И почему — на улице?

Иван Андреевич прикинул, сколько в городке под куполом отдельных квартир? Все они свободны. Отыскать трех человек в бесчисленном множестве каменных ячеек без какого-либо предательского сигнала — дело практически невозможное. Требуется много людей и много времени. Пусть попробуют найти, а они, беглецы, тоже ведь не будут сидеть сложа руки...

— Регина, мы сможем... продуктов побольше? Чтобы хватило на троих и надолго?

— Что вы надумали, господин профессор?

— Скрыться в какой-либо квартире. Выберем дом подальше от центра...

— А потом?

— Не знаю.

— Вот видите... Все равно ничего не получится. Каждая квартира замкнута. А насчет продуктов... Во всех квартирах имеется запас консервов.

Такое известие — еще один подарок судьбы. Первым подарком, к сожалению, почти бесполезным, было то, что Роберт когда-то строил городок под куполом. Ничего, может быть, на этот раз повезет...

— Роберт, вы справитесь с квартирным замком?

— Это несложно, господин профессор. Я многое умею. — Роберт выпустил из рук лямки ранца и пошел к выходу: — Я за инструментами. Они здесь, в казарме, я знаю. Тут многое можно найти.

Следом за Робертом направились Иван Андреевич и Регина. Иван Андреевич часто останавливался, осматривал то одного солдата, то другого и, словно извиняясь перед ними за свой уход, то поправлял на кровати одеяло, то передвигал на тумбочке журнал наблюдений подальше от края, то плотнее закрывал дверь тумбочки, будто стремясь лучше сохранить препараты.

Внизу, на площадке, их ожидал Роберт с набором отверток и ключей в руках. Все трое задворками вышли к концу одной из улиц, выглянули в сторону устремленной к небу главной опоры, перегородившей улицу с другой стороны. Было боязно видеть себя на пустынной улице. Они съежились, пригнулись в ожидании окрика, тревоги, выстрела.

— Ну, быстрее же! — взвыла Регина.

Прижавшись к стене дома, осмотрелись. Никакой погони.

— Господи, пронеси! Господи, пронеси! — шептала Регина дрожащими губами.

Опять задворками вышли на следующую улицу. И отсюда бетонная громада опоры, возвышаясь непреодолимой преградой, виделась так, будто никуда они не уходили.

— Чего мы ищем? Везде одно и то же! — уже умоляла Регина.

И тогда они направились в первый попавшийся на глаза подъезд...

Две комнаты, кухня, ванная, туалет. Квартира как квартира — входи и живи. Застеленные постели, несколько пар домашних тапочек в коридоре, письменный стол с пачкой чистой бумаги. Даже несколько комплектов мужского и женского белья.

В этой квартире Иван Андреевич почувствовал себя человеком, вошедшим без спроса. Хозяев нет, надо бы уйти, но некуда. Роберт поглядывал на профессора: как скажет ученый, так он, солдат, и будет действовать, ему не привыкать обосновываться на новом месте. Зато Регина вела себя так, будто она жила в этой квартире и является ее полновластной хозяйкой. Она безошибочно нашла посуду на кухне, запасы консервированных продуктов, телефонный аппарат, закрытый в стене коридора небольшим пейзажем в тонкой рамке из пластмассы. Когда все трое осмотрелись, Регина спросила:

— Что будем делать?

— Спать, — ответил, будто приказал, Иван Андреевич. — Надо собраться с силами.

И Регина тут же начала готовить постели. Взбила подушки на всех трех кроватях, убрала покрывала. И, как бы продолжая привычную работу, сняла блузку.

— Погодите, — остановил ее Иван Андреевич. — Давайте устроимся как полагается. Отнесем одну кровать в другую комнату, пусть там будет ваше жилище.

— Не все ли равно, — тускло ответила Регина. — Давайте отнесем, не велика работа. Я ведь без всякой мысли...

— Вот и хорошо. Зачем усложнять наш быт, стеснять друг друга...

— Как вам угодно, господин профессор.

Кровать была легкой, они без труда перенесли ее в соседнюю комнату.

— Так сразу и спать? — все еще раздумывала Регина.

— Без промедления, — уже недовольно взглянул на нее Иван Андреевич.

Он проверил, заперта ли на замок входная дверь с лестничной площадки, полностью ли занавешены окна и, когда убедился, что все в порядке, начал раздеваться. Роберт уже дремал, даже головы не повернул в сторону профессора, и этим Иван Андреевич был доволен. Отдохнет солдат, сильнее станет, для него сейчас важнее нет задачи. И Регина молодец, сразу затихла, как мышка в норе. После отдыха Петраков заставит всех заниматься одним делом — организацией побега. Как выбраться из-под купола? Болезненно вздрогнуло сердце Ивана Андреевича от ощущения безвыходности положения. И все же мысленно он приказывал и приказывал себе уснуть, отключиться от забот...

После отдыха все трое собрались на кухне. Регина открыла банку паштета, сделала бутерброды, загремела чайником, набирая воду.

— Никакого огня! — остановил ее Иван Андреевич. — Курить нельзя, вы это знаете. А уж... кухня без огня не бывает.

— Так ведь плита электрическая...

— Ну если электрическая...

Вскоре они уже пили чай. Регина все ждала, когда же наконец начнется самое главное... Когда же эти мужчины уведут ее от Хаббарта, от опасности, нависшей над ней? Она помнила недавние слова профессора о том, что пока остается лишь переждать какое-то время, а потом, надо понимать, удастся покинуть город под куполом. Не верила его словам. Не мог такой человек, как этот профессор, умудренный жизнью, решиться на побег, не имея проложенной тропы. Она смотрела то на Роберта, то на Ивана Андреевича и — ждала...

— Давайте приступать к делу. — Иван Андреевич поставил на тарелочку свою чайную чашку. — Роберт, самое главное можете сделать вы. И Регина тоже. Вы здесь старожилы. Думаю, надо вот с чего начать. Вы, Роберт, проверите подъезды этого дома. Нет ли ходов сообщения с другими домами, а там, глядишь, и с внешним миром. Представляете, в случае войны — обрушится купол, перестанут работать автоматические ворота... Неужели все жители городка так и останутся изолированными от мира вот в этих каменных склепах?

Роберт встал, по-военному вытянулся перед профессором. Глядя на его бледное лицо, Иван Андреевич подумал: «Хватит ли у него сил?»

— Одного вас отпускать рискованно. Я бы пошел с вами, Роберт, но займусь другим делом. Нельзя топтаться нам по одному и тому же следу — это непростительная трата времени. Регина, вы пойдете с Робертом, поможете ему, если он очень устанет. И давайте условимся: возвращаться сюда, в, эту квартиру. Только сюда! Всякое другое место встречи исключается. Иначе можем обнаружить себя. И насчет времени. Никакого ограничения. Как будет ие, так и возвращайтесь. И ждите, если меня не будет.

— Господин профессор, вы действительно не знаете... как бежать? — замерла Регина над чайными чашками на столе.

— Нет, шучу...

Иван Андреевич проверил, с собой ли блокнот, авторучка. На память надейся, а все же только записи никогда не подведут.

— Шучу, Регина. Если не хотите идти с Робертом, то так и скажите. В таком деле работа из-под палки воспрещается.

— Нет, что вы, господин профессор. Я хотела знать, только и всего. Я пойду с Робертом, господин профессор.

Регина, убирая чашки со стола, недоверчиво взглядывала на Ивана Андреевича.

— Если пойдете, то идите! Чашечки от вас не убегут.

— Хорошо, господин профессор. Я иду, господин профессор. — Регина взяла Роберта под руку, будто отправлялась на гулянье, и всем своим послушанием как бы говоря: она готова на все. И швырнула на постель свою белую сумочку — не потребуется.

На лестничной площадке она отпустила Роберта. Он испуганно вздрогнул от ощущения возникшей неустойчивости, сначала неуверенно, потом с каждым шагом тверже и целеустремленнее направился вниз.

Роберт пошел не на улицу, а по лестнице в подвал — он будто не заметил двери. Регина так и поняла: не заметил. В сумерках лестничной клетки она схватила Роберта за руку, остановила его.

— Мы прошли выход, — глазами указала она на дверь.

— А он нам не нужен, — тихо ответил Роберт.

В его тихом, предназначенном только для нее голосе Ретина уловила невысказанное интимное желание иметь общую тайну; тайна эта должна сроднить их, потом она может перерасти в настоящую близость, станет предвестником их уже единой судьбы. Регина не отпустила руку Роберта, но она почему-то не улавливала ответного тепла — это, посчитала она, видимо, от неожиданности, он еще не понял ее готовности быть другом.

Роберт остановился на самом дне лестничного колодца. Было почти совсем темно, пыльно, вокруг теснились, нависали над головой бетонные стены, черным казался сцементированный заодно со стенами каменный пол. Роберт ощупал ладонями одну стену, другую, словно в поисках ответа, посмотрел на Регину.

— Что? — с готовностью на все приблизилась к нему Регина.

— Видишь... Ничего нет...

— А что здесь должно быть?

— Ну, дверь какая-нибудь, подземный ход... Да мало ли что!..

— Из-за этого, что ли, спускались сюда? — пожала плечами Регина.

— А из-за чего же, думаешь? — недовольно проворчал Роберт. Вместо помощи от нее он встретил полное непонимание. Разъяснять надо, когда и так все ясно.

— Послушай, дорогой мой, — мягко положила Регина руки на плечи солдата. — Неужели ты не знаешь дороги из-под купола? Зачем бежал, если не знаешь? Не надо ничего скрывать от меня, я такая же, как и ты. У нас много общего, мы с тобой можем быть счастливыми...

— Уйдем отсюда. Я задыхаюсь...

Вскоре они вышли на улицу. Роберт приказал передвигаться поближе к домам: так надежнее, не сразу обнаружат людей, прилипших к стенам, в случае опасности. Регина вяло шагала следом за солдатом, упрекая себя за то, что раньше не покинула только что оставленную квартиру. Никакого толку от этого солдата, время только потеряла. Русский профессор небось что-нибудь уже предпринял, чтобы выбраться из городка, а они ходят, ищут неизвестно что.

Раздумавшись, Регина уже была уверена, что Петракова они больше не встретят. Не для того русский ученый отправил их на поиски, чтобы сидеть и ждать сложа руки. Всему виной Роберт, этот бездумный человек. Если бы не было его, то русский никуда бы не посылал ее. Она ненавидела солдата, его неуверенная походка вызывала в ней отвращение. Спина его раскачивалась перед ее глазами, загораживая улицу, ей приходилось выглядывать из-за нее, чтобы сориентироваться, далеко ли еще до перекрестка, а значит, и до поворота к дому, где они оставили Петракова. Если бы не солдат, то она, может быть, уже давно была бы за пределами городка. Профессор не мог бы оставить ее под куполом — она уже убедилась однажды в его доброте, когда он поддался на ее уговоры и принялся за работу над солдатом. Одну ее легче вывести с собой русскому ученому, чем вместе с этим черным маятником, загородившим собой почти всю улицу.

Дверь в квартиру была открыта, и они сразу, еще с площадки, увидели Петракова. Заложив руки за спину, он ходил по комнате. От неожиданности, что она действительно видит русского профессора, Регина замерла на пороге. Потом обрадованно бросилась к нему, обняла за шею и заревела от ощущения едва не ускользнувшего от нее счастья. Теперь она была спасена. Она была уверена, что Петраков специально дожидается их, чтобы вывести из-под купола. Слезы душили ее, но это были слезы радости, облегчения.

Профессор прежде всего обратил внимание на солдата. Осмотрел его бледное с ввалившимися глазами лицо, посчитал пульс.

— Отдыхать! — приказал он. — Немедленно!

Пока Роберт устраивался в мягком кресле и полулежа выслушивал советы Петракова, Регина стояла у двери, словно опасаясь, что русский профессор может заставить бездействовать, терять время, когда они могли бы уже двигаться куда-то к выходу. Она удивлялась тому, что раньше не замечала, какой это интересный мужчина. Спокойные советы Роберту, заботливый взгляд, неброское изящество движений, скрытая какая-то сила воли... С таким человеком не пропадешь. Лишь бы успеть уйти, пока Хаббарт не обнаружил беглецов!

Роберт закрыл глаза. Когда Петраков вновь обратился к нему, солдат уже спал. Иван Андреевич кивком головы приказал Регине зайти в соседнюю комнату. Как только закрыли за собой дверь, Регина положила руки на плечи Петракова:

— Что будем делать, господин профессор?

— Не знаю, — вздохнул Иван Андреевич.

Регина недоуменно вздернула брови:

— Так я вам и поверила...

Иван Андреевич снял ее руки:

— Так вот и поверите... Вы, Регина, старожил городка. Давайте вместе вспоминать, нет ли здесь запасного выхода...

Он просил рассказать о тупике каждой улицы, упиравшейся в бетонную стену, но Регина, оказывается, никогда не обращала внимания, есть ли там дверь или вообще какие-либо лазейки; он пытался узнать, что представляет собой административное здание и как оно связано с автоматическими воротами — наверное, можно подойти к ним не только по улице, но и каким-то другим путем, и опять Регина даже не пыталась вспомнить об административном здании и о каком-либо известном пути к воротам. Она ничего не знала, вот и все. Она просто удивлена тем, что господин профессор пытается ввести ее в заблуждение относительно своего решения покинуть городок.

Иван Андреевич доказывал, что он действительно не знает, как выбраться отсюда, поэтому так важны сведения и об административном здании и об автоматических воротах, но Регина и слушать не хотела. Никто в мире не поверит, чтобы такой человек, как господин профессор, решил покинуть городок, не имея конкретного плана. Солдат может говорить такое, потому что он всего-навсего солдат, но господин профессор!..

Регина не сомневалась, что этот русский обманывает ее, но зачем он это делает: проверяет ее, что ли? Она все время общалась в городке с самыми высокими лицами научного Центра, а теперь господин Петраков должен поверить в ее искреннее желание уйти отсюда, оставить Хаббарта одного. Над ней, как говорится, не каплет, а вот захотела уйти. Русский профессор, конечно, вправе не доверять ей, но неужели сейчас, в такой напряженный момент, он думает об этом, когда так важно действовать, а не раздумывать... А он опять спрашивает, какими путями пользовался господин Гровс, когда покидал город под куполом. Через ворота! Только через ворота, и ничего больше она не знает.

Ей уже надоело отвечать на однообразные вопросы; он будто издевается над ней — одно и то же пытается узнать, одно и то же. И замечала, как тускнело лицо профессора. Он уже не смотрел в ее глаза, когда спрашивал, а произносил слова механически, потеряв надежду услышать что-либо полезное. И тогда она подумала: а ведь он в самом деле не знает, куда податься.

От этой мысли больно кольнуло в сердце, она почувствовала себя обманутой. Профессор перестал спрашивать, в комнате наступило молчание. Регина словно совершила обидное, совсем бесполезное открытие. Лучше бы не знать, что он, профессор, бессильный человек, до этого хоть была надежда. А теперь?

— Вам не попадался на глаза план городка? Он должен быть, этот план, он, конечно, есть. Представьте, Регина, когда городок будет заселяться, без плана улиц, домов, даже отдельных этажей никак не обойтись. Кого куда поместить, а также коммуникации всякие... Должен быть план, — упавшим голосом рассуждал Иван Андреевич.

— Наверное, есть, господин профессор, но я его не видела. И вообще, никаких бумаг у господина Гровса я не видела. Так... изредка, листочки... Но то были записи, а не чертежи. Все бумаги у Хаббарта, он хранит, у него сейфы такие высоченные...

— У Хаббарта... — повторил за Региной Иван Андреевич.

Он понял, что никакого плана не найдет, к сейфам Хаббарта, как и к самому Хаббарту, невозможно подобрать ключи. А приобрести план надо бы. Раньше следовало предпринять что-то, когда рядом были Жак, Уоткинс. Сейчас же пути к Хаббарту отрезаны. Поздно пришла мысль, поздно спохватился.

«Да, он бессилен», — с ужасом обреченного на гибель человека смотрела Регина в осунувшееся лицо профессора. А она поверила в свое спасение, если будет рядом с этим человеком, вдолбила себе в голову, что он что-то знает и многое может. Нет, сильнее господина Гровса не видела она ни одного человека... Вот он, профессор, недавно был для нее недосягаемой величиной, а каким же неумелым, беспомощным оказался он, коли у официантки стал искать поддержки. Как она обманулась! Только господин Гровс оставался для нее звездой, но он... уехал. Какой-то маленький плюгавенький Хаббарт заимел беспредельную власть...

— Господин профессор, что вы делали, когда мы с солдатом отлучались? — уже смело спросила она, как человек, имеющий право разговаривать с профессором на равных. Спросила и хитро сощурила глаза: что-то скажет он? Не болтался же он без дела, но и не сообщил, чем занимался. А вроде бы, судя по словам, заодно с ней, официанткой.

— Я обследовал вот этот дом, в котором мы находимся. Искал то же самое, что и вы. Безрезультатно! Вот какая беда...

Это было похоже на правду. «Беспомощный он, беспомощный, с таким пропадешь, — смотрела на профессора Регина. — И заработанные деньги пропадут».

Она уже была опытной, рассудительной женщиной, осознавшей, что в настоящий момент может выбирать кого-то — профессора, солдата или даже Хаббарта, а может быть, и никого, если ей одной представится возможность выйти из-под купола, а заодно и спасти свои деньги. Она считала, что беглецы в ее власти. Если они не возьмут ее, то она может преградить им путь и этим заслужит полное доверие Хаббарта. Но куда они могут взять ее, если сами находятся в тупике? Нет, Регина уже поняла: с ними легче легкого влипнуть в такую историю, из которой благополучно не выбраться. Об успехе можно только мечтать. О каком успехе?! С горечью взглядывала она в тоскливое и озабоченное лицо профессора.

В ее раздумьях все чаще возникал Хаббарт, он уже казался вовсе не беспомощным. Мужчина он, конечно, паршивенький, но какая власть в его руках, а значит, какие возможности не только выбраться из городка, но и вообще командовать этим городком, а может быть, даже всем островом! Она откровенно жалела, что поддалась настроению и решилась на бегство. Но он может еще не знать, по какой причине так длительна ее отлучка. Она придумает что-нибудь правдоподобное, а потом приберет Хаббарта к рукам. Этот человек знает, что делает, он многое может, не то что эти вот... пришибленные. Хаббарт пойдет на сближение с ней, одному ему в городке тоже не сладко. Хорошо, что она встретилась с беглецами, теперь-то сделает верный выбор. Она знает, на что способны беглецы, и знает возможности Хаббарта...

Ни профессора, ни солдата для Регины больше не существовало. Ее беспокоила уже новая задача: как уйти от них, чтобы они не подняли тревогу и чтобы Хаббарт не обнаружил ее и не узнал о ее связи с этими людьми. Солдат спит, профессор прогуливается по комнате. Ну и спите, прогуливайтесь! Кроме раздражения, этот профессор не вызывал у нее сейчас никаких чувств. Пропащий человек...

Регина молча подошла к солдату, бесцеремонно, за плечо начала тормошить его.

— Не трогайте! Что вы делаете? — взмолился профессор. — Ему необходим отдых!

— Разве? — еле слышно отозвалась Регина. Больше ей ничего не нужно от солдата, пусть спит. Никаких осложнений из-за него не возникнет, когда она будет уходить. Профессор тоже как сонный солдат, наивный какой-то, доверчивый, как ребенок. Не от мира сего. Ну почему он поверил ее словам, когда поднял с постели в казарме? Она не врала, но ведь могла бы устроить ему веселую жизнь, если бы по телефону тренькнула Хаббарту.

Она путалась в своих раздумьях, когда пыталась определить, что за человек этот профессор и на что он способен, если вообще способен на что-то. Ей хотелось ясности, но она никак не могла представить встречу с Хаббартом, если удастся встретиться с ним. За время, пока она бродит с неудачниками, Хаббарт, может быть, уже покинул город, а может быть, открыл ворота и наводнил улицы солдатами, которые ищут беглецов. И как он отнесется к ее столь длительному исчезновению? И хотя ни к какому определенному решению она не пришла, все же начала действовать.

— Господин профессор, если позволите, я одна попытаюсь найти какой-нибудь ход из городка. Пока солдат отдыхает, я попытаюсь.

— Очень хорошо, Регина! — обрадовался Иван Андреевич. — Идемте вместе...

— Что вы, что вы!.. — взмолилась Регина. — Вместе нельзя. Если нас вместе обнаружит господин Хаббарт, то мы оба пропадем. Но если меня одну, то я выпутаюсь. Он же не знает, что я бежала. — Регина покраснела, глаза ее были полны слез отчаяния.

— Ну зачем так волноваться! Будем надеяться, что Хаббарт не увидит вас. Хорошо, Регина, идите одна. Да и около Роберта надо кому-то быть, без присмотра его оставлять пока нельзя. Только чтобы недолго...

— Конечно, недолго! — горячо заверила Регина.

Какой же он все-таки странный, совсем не такой, каких она знала! Регина сочувственно посмотрела на Ивана Андреевича. Как только живут на свете такие люди? Как их не раздавят на первом жизненном перекрестке, где каждому хочется пройти первым и каждый готов подставить подножку другому, лишь бы не пропустить его вперед? А сколько в жизни таких перекрестков!

— Ну, я пошла, господин профессор.

— В добрый час!

На лестнице быстро угасли звуки шагов Регины. Иваном Андреевичем овладело беспокойство: что сможет найти это хрупкое существо? Сообразит ли она, что не каждая дверь, даже самая тайная, откроет нужную и безопасную дорогу? Как она выкрутится, если случайно натолкнется на Хаббарта? Иван Андреевич уже жалел, что отпустил ее одну. С Робертом, в конце концов, ничего не случится, если поспит лишний час. Не столько спал...

Спустившись вниз, Иван Андреевич надеялся увидеть Регину на улице, но не увидел ее. Как, должно быть, она спешит выбраться из этого осточертевшего ей научного Центра! Как устремилась она на поиски выхода из-под купола! Если Ивану Андреевичу удалось бы остановить ее, то они пошли бы вместе, тогда было бы больше шансов на успех. Но пуст подъезд дома, пуста улица. Он постоял, прислушиваясь, в надежде уловить звуки шагов Регины.. Ничего, никаких звуков! Торчать же в подъезде, то и дело выглядывая на улицу, было и бессмысленно, и рискованно.

Иван Андреевич вернулся в квартиру. Роберт спал, запрокинув голову на спинку кресла, из уголка рта тянулась к подбородку тонкая полоска слюны.

Более двух часов Иван Андреевич сидел рядом с Робертом в ожидании Регины. Возникало одно предположение мрачнее другого, но Иван Андреевич утешал себя тем, что Регина, скорее всего, решила вернуться только с радостным известием.

Прошло еще не менее двух часов. Пора бы ей вернуться! За это время можно было далеко уйти. Если ничего не находит, то зачем даром время тратить? Уж не попала ли она в лапы Хаббарта?

Несколько раз Иван Андреевич выходил в подъезд, осторожно осматривал улицу. Пусто. Он заглянул в комнату, где совсем недавно отдыхала Регина, поискал глазами белую дамскую сумку с блестящим никелированным замочком. В сумке могли быть записи номеров телефонов, какие-то другие, для нее малозначащие подробности жизни городка, а для Ивана Андреевича это была бы пища для раздумий, для обобщений. Но сумки он не увидел. А она была, он хорошо это помнил. Когда Регина уходила с Робертом, она швырнула эту сумочку на свою постель как ненужную вещь в предстоящих поисках выхода из городка. Тогда Иван Андреевич подумал, сколь активна и целеустремленна Регина. А сейчас сумки не было.

Иван Андреевич похолодел от худой мысли. Зачем ей сумка? Не потребуется ей в короткое время отсутствия ни губная помада, ни другая дамская мелочь, как не требовалась она во время поисков вместе с Робертом...

Подождал еще. Попытался отогнать, рассеять мрачные предположения, но вместо этого с каждым часом ожидания крепло убеждение: исчезновение сумки не случайно. Вспомнил, каким неестественным тоном Регина допрашивала, чем занимался профессор во время их с Робертом отсутствия. Требовательно допрашивала. Значит, в чем-то не верила профессору... Не случайно все с этой сумкой!

Он тихо позвал Роберта. Тот открыл глаза, глубоко вздохнул:

— Слушаю, господин профессор. Я уже не сплю.

— Вот что, Роберт, наша Регина, кажется, бросила нас. Бежала.

Роберт встал, медленно подошел к Ивану Андреевичу:

— Вы, профессор, пугаете меня.

— Нет, не пугаю.

— Ну как же так?..

— Да, видимо, это так. — Иван Андреевич старался быть спокойным, но его волнение выдавали и обеспокоенный взгляд, и бледные, обескровленные губы, и похрустывание туго сжимаемых пальцев. — Давайте обдумаем, что нам дальше делать. Здесь находиться больше нельзя. Всякое может случиться... Что делать, Роберт?

Они стояли посреди комнаты. Иван Андреевич слышал, как в тревожной дрожи стучали зубы Роберта, как прерывисто начал он дышать.

Они вернулись в подвал, соединенный подземным ходом с солдатской казармой. Здесь Регина не была; она, видимо, не знала о существовании этого хода, так что в мрачной бетонной глубине можно было чувствовать себя в безопасности.

В самом начале продвижения по глубокому ходу Роберт держался молодцом. Он рассказывал, как строили город под куполом, как вот этот ход, первый на всей нынешней территории, накрытой куполом, был одет металлической арматурой, залит раствором бетона, потом была сделана толстая, метра в полтора, изоляция из сухих, прессованных асбестовых плит, ход снова оплели решеткой арматуры и опять залили бетоном. Такая прочность была нужна для сохранения людей, дорогого и очень редкого оборудования в случае землетрясения на острове. И вообще, нужно было убежище от всяких возможных бедствий.

Остров был необитаем. О нем знали как об острове с активной вулканической деятельностью, совершенно не пригодном для проживания человека. Он был той частицей суши, которая требовалась некоторым ученым на континенте. Остров не привлекал внимания ни туристов, ни промышленников. Какой уж тут интерес, когда нет ни полезных ископаемых, ни трудовых ресурсов. А о сельскохозяйственном производстве вообще не могло быть речи: камень, жара, острая нехватка воды. Идеальный остров!

Потом, когда солдаты экспедиционного корпуса достаточно пожили на острове, оказалось, что за все эти годы не произошло ни одного значительного землетрясения. Строить начали смелее и без чрезмерного запаса прочности, который был заложен в первом бетонном канале. Затем и этот канал забросили, едва дотянув его до центральной точки городка, где ныне возвышается главная опора.

Говорливым оказался Роберт — это обрадовало Ивана Андреевича. У солдата, надо полагать, достаточно полно восстановились жизненные функции, и теперь можно ожидать, что он скоро физически окрепнет и станет выносливым. Роберт упоминал подробности строительства. Однажды более суток не было бетона, солдаты были вынуждены бездельничать. Безделье породило пустые разговоры, воспоминания о женщинах. Едва ли не каждый начал болтать о том, что было с ним и с его знакомыми и чего не было. Потом начались подтрунивания, насмешки, кто-то обиделся, кто-то шутку принял за оскорбление, и в конце концов началась драка, да такая, что пришлось вызывать солдат охраны, чтобы разнять драчунов и утихомирить. Но этим дело не кончилось. Когда привезли бетон и начали заполнять им стены глубокого колодца, то один из солдат полетел в этот колодец вместе с лавиной жидкого бетона. И погиб человек. Объявили — несчастный случай. Тем не менее долго и скрупулезно велось следствие по этому делу.

Роберт знал, кто столкнул солдата, но никому не сказал. Если бы он проговорился, то неизвестно, сколько времени ему пришлось бы прожить после своей откровенности. Лучше уж помалкивать в таких случаях.

«А ты совсем не ангел», — подумал Иван Андреевич.

Еще был случай, рассказывал Роберт, когда начали строить главную опору. Работали днем и ночью. Зачем такая спешка — никто не знал. Меняли солдат через каждые четыре часа, было три смены. Потеряли счет времени, в сознании людей перепутались дни и ночи. Спали урывками в той казарме, где сейчас лежат подопытные солдаты. Дошло до того, что несколько человек вместе с Робертом во время короткого перерыва уснули, сидя в глубокой нише главной опоры. А порядок был такой: построят один этаж опоры (они, этажи-то, невысокие, чуть выше человеческого роста), стены отделают как полагается, трубы всевозможные смонтируют, а потом начинают испытывать на прочность. Подключают вибрационные машины, и давай трясти. Рассчитывали ведь на случай землетрясения. Ну вот, уснули солдаты, и Роберт тоже, а тут как раз вибрационная машина заработала. Вскочили, с испугу не сразу сообразили, что к чему, заметались. А нишу загородила здоровенная плита, сорвавшаяся с перекрытия. Никакого просвета! И трясет. О машине почему-то не вспомнили, а сразу подумали: землетрясение. Начали соваться в каждую щель, но что такое щель человеку, человек — не таракан. Если два-три солдата сгруппируются в одном месте, то остальные думают, что те двое-трое вот-вот выскочат из ловушки, не случайно же они сгруппировались. И тогда все бросаются к этим двум-трем, оттаскивают их от щели, те отбиваются, наверное, думают, что это нападение на них...

Короче говоря, началась такая потасовка, что забыли о землетрясении. Кто кого бил, кто что защищал — уже не разобрать. Он, Роберт, бил каждого, кто приближался к нему. Он не знал, с какой целью пробирался тот или другой человек, а дожидаться выяснения на собственной шкуре под стать только законченному дураку. Потасовка немного затихла, когда от сильной выбрации упала плита, загораживавшая нишу. Стало светло, и все увидели друг у друга окровавленные рожи, а потом, как по команде, ринулись в нишу. Только внизу, натолкнувшись на горячую махину вибрационной машины, все выскочившие из ниши солдаты остолбенело замерли. Но, что удивительно, все они потом не могли спокойно общаться друг с другом. Вибрация этажа главной опоры стала давно пройденным этапом, а злоба людей, родившаяся в замурованной нише, так и не исчезла. Очень часто вспыхивали ссоры и драки. В таких условиях хорошей, нормальной работы не могло быть. Всю их смену разогнали кого куда. Роберта назначили на монтаж труб.

— Что было тогда? — сокрушенно вспоминал он. — Затмение какое-то нашло на всех. Или таким сильным было потрясение? Но зачем же бить друг друга?

— Потом разберемся, Роберт. — Иван Андреевич ощупывал ногами в темноте очередной метр подземного хода. Он опасался какого-либо провала, нагромождения камней, плит, он искал лучшего пути, хотя и понимал, что здесь не должно быть никакого препятствия, ведь ход этот — прежде всего ход, а не место для свалки.

Они отдыхали в темном подземелье, прислонившись к стене. Ивану Андреевичу казалось, что прошли они много, что городок давно уже миновали.

— Куда ведет этот коридор? — спросил он.

— К главной опоре, — устало ответил Роберт.

Больше Иван Андреевич ни о чем не спрашивал. Он был уверен, что главную опору они давно миновали, у Роберта явно нарушено чувство расстояния. Но это еще полбеды, с таким нарушением жить можно, лишь бы у солдата хватило сил выбраться отсюда.

Куда они придут? Ясно, не к главной опоре. Что их ожидает? Этот коридор, конечно, известен нынешним хозяевам городка, поэтому свободного выхода не будет. Что там — свинцовые ворота, а может быть, глухая стена? Но тогда зачем этот длинный коридор, если один конец его замурован? Иван Андреевич терялся в догадках. Он был уверен, что из этого подземелья за пределы городка они не выйдут и поэтому нечего тратить силы и время. Но другого пути у них с Робертом нет. Стремление Роберта поскорее покинуть ненавистный городок явно нереально: он не считается с объективным положением вещей.

Сейчас следует остановить его, сказать всю правду и повернуть обратно. Но тогда Роберт может так расстроиться, что в пору укладывать его на очередное лечение. Лучше уж пусть он будет усталым, лучше затратить лишнее время на отдых, на путь к замурованному концу подземного хода и обратно, чем на лечение. Усталость — это не болезнь, она быстро проходит.

— Ну, пошли, — опять взвалил на себя Иван Андреевич солдатский ранец с консервами.

— Не подождать ли Регину? — остановил его Роберт, дотронувшись рукой до локтя профессора. — Она, может быть, уже в квартире, где мы ночевали?

— Если она в квартире, Роберт, то наверняка дождется нас. Мы туда вернемся.

Роберт недовольно засопел:

— Вы думаете, что я веду вас неправильно?

— Ну, не совсем так...

— А все же не верите! — повышал голос Роберт.

— Не в том дело, верю я или не верю... Куда мы придем? В тупик или в пасть к зверю?

— Дальше главной опоры подземного хода нет! Слышите, нет дальше хода! Если после нас построили, ну, тогда другое дело. Но дальше не было его, не было!

— Вот что, Роберт. Прекратите. Давайте без истерик. Если выйдем — хорошо, не удастся выйти — вернемся. И прекратим дебаты.

Иван Андреевич удивился, как легко и быстро Роберт согласился с его доводами. Посопел за спиной профессора над самым ухом, несколько раз неосторожно наступил на задник туфли Ивана Андреевича, но продвигался уже молча, не показывая своего возмущения.

Слова Роберта заронили в душу Ивана Андреевича сомнение: а если действительно Регина появилась в квартире? Мало ли что могло с ней случиться. Он уже упрекал себя за скоропалительный вывод о ее бегстве. Могли бы еще подождать, ничто им не угрожало в квартире. Не было никаких оснований думать о ней как об изменнице, как о дезертирке, никаких, кроме долгого отсутствия. А если с ней что-то произошло и ей нужна помощь? Он пытался оправдаться перед самим собой, но чернобровое лицо Регины, все в слезах, с укоряющим взглядом, неотступно стояло перед глазами. Все доводы, которые должны бы утвердить Ивана Андреевича в правильности решения уйти из квартиры, казались ему искусственно притянутыми для собственного утешения, поэтому он уже не верил себе.

— Роберт, — неожиданно громким голосом (Иван Андреевич даже сам удивился) позвал он солдата, — стойте здесь. Отдохните. Я схожу за Региной.

Иван Андреевич снял с плеча ранец и облегченно вздохнул. Вроде бы не так уж много консервов, а тяжелые они.

— Лучше присядьте — так быстрее отдохнете, — посоветовал он. Отыскал в темноте плечо Роберта, по-дружески похлопал ладонью. — Ну, я скоро вернусь.

Иван Андреевич знал, что в подземном коридоре никаких завалов и провалов нет, поэтому шагал уверенно. Он удивился тому, что до выхода из подземелья добрался довольно быстро. Может быть, Роберт прав? Подземный коридор на самом деле построен не дальше главной опоры? Эта мысль еще раз подтвердила, сколь поспешен был он в своем решении о Регине, а теперь вот и о Роберте. «Спокойнее будь, хладнокровнее в своих оценках и решениях!» — приказывал себе Иван Андреевич.

Осмотрев каждый угол, каждое освещенное пятно, Иван Андреевич убедился, что никто за ним не наблюдает. Он быстро пересек улицу и, находясь уже в подъезде, еще раз посмотрел вокруг себя. Все было спокойно. И тогда он направился к квартире.

Они оставили дверь открытой — и сейчас она была распахнута настежь. В квартире пахло распечатанными консервами. Звонко ударялись о дно посудомойки капли воды из неплотно закрытого крана. А Регины не было. И никаких следов ее присутствия...

Да нет же, не вернется она! Бежала она, предала! Иван Андреевич ругал себя за совершенные и придуманные грехи, за то, что не доверяет своему уму, жизненному опыту, наблюдениям. Хватило нескольких слов солдата, чтобы поставить под сомнение свои же действия. Она, Регина, как человек во всем соответствует своей профессии проститутки. Никто не гнал ее в городок под куполом, сама поехала за большим заработком. Никто не приказывал ей бежать от Хаббарта, сама решилась. Сама и вернулась к нему, никто не заставлял... Таким людям немного труда стоит, чтобы в своих убеждениях и действиях шарахаться из стороны в сторону. А он, профессор, изрядно поживший на свете человек, усомнился в самом себе, бросился спасать и — кого?

Он возвращался по подземному коридору злой, негодующий. Вспомнил, что дверь квартиры так и оставил незапертой. Ну и пусть! Кому она нужна теперь?

— Роберт! — громко позвал он, когда прошел достаточно много.

Никто не ответил. «Уж с этим другом не случилось ли чего?» Далее Иван Андреевич продвигался осторожно. Натолкнулся на Роберта неожиданно, бессознательно почувствовав его присутствие в подземелье. Нащупал ногой ранец, услышал глухой звук прикоснувшихся одна к другой консервных банок, потом наклонился и нашел рукой плечо солдата. Роберт спал, сидя прямо на бетонном полу коридора, прислонившись спиной к стене. Иван Андреевич растолкал его, заставил подняться:

— Регины нет. Так что не будем терять времени.

— Ну что ж, пойдемте, — промямлил он.

Они вышли на площадку. Роберт отыскал массивную железную дверь с красной ручкой, Иван Андреевич с трудом открыл ее, и они оказались в узком, неосвещенном подземном коридоре.

Роберт часто натыкался на каменную стену и тогда искал в темноте Ивана Андреевича. По его вялости можно было понять, как мало сил у молодого человека. Надолго ли его хватит? Постояв рядом с Иваном Андреевичем, Роберт успокаивался и уже смело шагал туда, где путь был свободным. Его беспокоило — не загородили ли этот ход, после того как солдаты управились с опорой?

Он уже хотел поворачивать обратно, чтобы искать другой ход к главной опоре. Но вскоре показался робкий рассеянный луч; он сочился из входного отверстия навстречу беглецам и тускло освещал оставшийся в мрачном подземелье строительный мусор.

Опора была пустой, как огромная толстостенная труба. Входное отверстие походило на узкую арку с дугообразным изгибом наверху. Свет из отверстия ложился вытянутой полосой на противоположную стену.

— Если удастся выйти на купол, нас могут заметить. Весь верх прозрачный, — раздумывал вслух Иван Андреевич.

— Да, могут, — согласился Роберт. — Мы здорово рискуем. А что делать, профессор? Другого хода я не знаю. Пока еще ночь, проскочим, а?

Вошли в арку, осмотрелись. Высоко, на самой вершине опоры, останавливал стремительный бег взгляда плоский круг далекого перекрытия. Примерно с середины опоры начинались смотровые окошки, у каждой лестничной площадки — свое окошко, из них и проникал свет. Металлическая лестница с узкой полосой перил спирально огибала стенку опоры. «Как внутри винтовочного ствола», — подумал Иван Андреевич.

И он, и Роберт вспотели: душно было в подземелье. Они сели на нижнюю ступеньку. Роберт закрыл глаза, привалившись боком к перилам. Иван Андреевич, озираясь, пытался разгадать, почему свет. В ночной темноте они шли по улицам, входили в подвал глухого и будто бы заброшенного дома, похожего на какое-то служебное, но не используемое по своему назначению здание. Сколько времени добирались до опоры? Долго. Но не целую же ночь! А вот снаружи светло. Поделиться с Робертом своими раздумьями он не решился — разволнуется парень, как после встречи с Хаббартом. И Петраков понял: в городке хватились, ищут его и солдата, вот и включили свет. Не солнечный он, не дневной, даже на дне опоры видно — ядовито-синий, искусственный.

После короткого отдыха вновь застучали размеренно каблуками по лестнице. Первым шел опять Роберт — так распорядился Иван Андреевич; он поддержит, не позволит упасть солдату, если тот сорвется. Поднимались медленно, отдыхали на каждой площадке. Чем выше, тем становилось светлее. Кроме лестницы уже просматривались прилипшие изнутри к пустотелой опоре большие и малые трубы, толстые, извивающиеся провода.

— Самые большие трубы — для воздуха, — пояснял Роберт. — Я монтировал их.

У первого окошка опять отдыхали, не выглядывая наружу. Сидели до тех пор, пока Роберт не почувствовал себя способным подниматься дальше.

Отодвинувшись от окна, осторожно взглянули на городок. Плоские крыши лежали внизу, словно все дома были опущены для лучшего обзора; эти крыши казались длинными, вытянутыми до бетонной стены, веерообразными взлетными полосами для перехватчиков. Купол просматривался четче, не как с земли — были хорошо видны клетки выгнутого металлического каркаса, но почему-то все это запутанное переплетение казалось теперь дальше и поэтому недоступнее.

— Высоко! — прошептал Иван Андреевич.

— Еще бы!.. Все продумано. Чтоб воздуха больше, чтоб на людей не давило. Не на нас, а на тех, полноценных людей, для кого построен городок. — Роберт окинул ненавистным взглядом плоские крыши. — Наверху делали устройство и вот эту магистраль подключали, — ткнул он пальцем в огромную трубу рядом с лестницей. — Воздух брать для анализов. Начнется война, неизвестно какое оружие пойдет в ход. Вот и вопрос: можно ли будет тем воздухом дышать? Запасы кислорода здесь имеются. На полную жизнь хотя бы одного поколения все равно этого запаса не хватит. Служба воздуха потому в особом почете здесь. Если все хорошо в атмосфере, то это же устройство можно использовать для забора воздуха. Продумано! — как будто гордился Роберт делом своих рук.

Все, что еще в квартире говорил он об опоре, подтверждалось. И входная арка была в расширенном основании главной опоры, и лестница, и трубы... Откуда бы знать Роберту, если бы не видел? Значит, и дальше так будет, как он объяснял.

В верхней части опоры Роберт с помощью Ивана Андреевича размонтирует люк воздухоразборника — пустячное это дело, все там на защелках и пружинах. Главное — опустить задвижку. Тяжелая она, из свинца, наверное. Да ее и не надо удерживать, пусть валится хоть до самой земли. Грохот внутри опоры из-за нее может выдать беглецов, а так — пусть валится. Далеко не должна улететь, на первой же площадке застрянет. Затем все будет просто. Ну, не настолько просто, что иди, пожалуйста, не ленись, а все же можно будет выйти в открытый мир.

Потом они спустятся по куполу в горы — есть такие места, где можно будет спуститься. Роберт отдохнет и — благо что на нем военный мундир — постарается найти свой экспедиционный корпус. Он недалеко, на этом карликовом острове особенно не разгуляешься. Роберт не появится у военных — сцапают; он выберет момент, перехватит дружков-радистов. Когда в эфир будет передано все, что приготовил Иван Андреевич, тогда уж они подумают о собственном спасении. Да еще о Регине, ее тоже надо вытянуть из городка...

Чем выше поднимались беглецы, тем труднее становилось им. Теперь отдыхали едва ли не на каждой ступеньке. Изан Андреевич снял ранец с плеч. Переступит повыше, вздохнет, подтянет ранец к себе, опять переступит и снова подтянет... Потом помогал солдату. Цепляясь руками за поручни, Иван Андреевич плечом подталкивал его, и тот валился на следующую, более высокую ступеньку.

Не грешно бы переждать, пока восстановятся силы. Но Иван Андреевич и Роберт даже не мыслили упускать подходящее время. Приближался рассвет. Под куполом выключили освещение. Не потому, конечно, что стало светлее, а скорее всего потому, что убедились: свети сколько хочешь, ищи, а беглецов нигде нет. Словно растворились. Это соображение заставляло двигаться и двигаться не останавливаясь. Пока все хорошо, зачем же прерывать свой спасительный путь?

На купол они вышли, когда полнеба зарделось в ожидании солнца. Вышли!

Безграничная глубина неба, всего простора, спокойные, еще во власти сна, горы. Иван Андреевич и Роберт поддерживали друг друга и смеялись, смеялись беззвучно, до конца измученные и счастливые. От них четко расчерченными меридианами разбегались металлические полосы с приваренными пластинами прозрачного купола, словно Иван Андреевич и Роберт выбрались на верхушку земного шара. Все вокруг блестело, потому что света было уже много; все вокруг было чистым и свежим, потому что ветер раннего утра гнал пахнущий морем воздух...

По своему опыту Гровс знал: если влипнешь в неприятную историю, не спеши на глаза высокого начальства.

Когда под самолетом раскинулась безбрежная гладь океана, он попросил радиста вызвать континент. Отозвались быстро. Гровс усталым голосом поблагодарил за внимание к нему, за самолет, за срочный вылет. Он говорил, что в последнее время трудно пришлось на Талуме. Он, Гровс, не болен, сил хватит-перехватит, чтобы вместе со всеми друзьями решать единые задачи, но надо перевести дыхание, уложить в порядок мысли, поэтому неплохо бы отдохнуть на курортном острове.

На континенте, не выключая рации, коротко посовещались. Два-три дня не изменят судьбу научного городка на Талуме. Ничего не случится, если Гровс отдохнет.

И за такое разрешение он от души поблагодарил своих влиятельных единомышленников.

Аэропорт находился на океанском берегу. Когда самолет приземлялся, Гровсу казалось, что под крыльями вот-вот начнут биться волны. Взлетно-посадочная полоса тянулась по высокому плоскогорью, круто обрывавшемуся у океана. Зашумели колеса на жестком бетоне, и Гровс облегченно вздохнул; вместе с годами ушла авантюрная бесшабашность, и овладело желание гарантированной безопасности. Ему захотелось сейчас же оказаться на берегу, отключиться от всех пережитых неурядиц и полежать рядом с зелеными от водорослей валунами, обглоданными ветром, волнами и временем. И даже поделился этой мыслью с командиром воздушного корабля.

Командир внимательно выслушал Гровса и покачал головой. Нельзя! Господина Гровса ожидает машина — так доложил диспетчер аэропорта, — экипажу самолета приказано сопровождать господина Гровса до места отдыха. Здесь, рядом со взлетно-посадочной полосой, нет ни одного приличного сооружения, которое бы удовлетворило высокие запросы уважаемого господина. Да и вообще, что за отдых рядом с аэродромным шумом?! Решено доставить господина Гровса на другой берег острова; стоит пересечь его на машине — и пожалуйста, к вашим услугам отели, игорные заведения, увеселительные залы, рестораны и многое другое.

Гровс выслушал командира воздушного корабля, здоровенного верзилу с рыжими волосами на руках, промолчал. Если дано задание организовать отдых, то выяснять нечего. Пусть организовывают...

Он с безразличием смотрел на пробегавшие мимо автомобиля раскормленные пальмы; лениво изогнутыми ветвями они как бы признавались в том, что видели-перевидели многое, пресытились вниманием и щедротами земли, теперь их ничто не интересует и они стоят сбоку дороги только для того, чтобы ими любовались. Потом Гровс обратил внимание на рыжие камни. Они постоянно мельтешили в глазах, обожженные солнцем, сброшенные в сторону, когда прокладывали автомобильную трассу, и потому словно беспризорные, никому не нужные. «Как и на Талуме», — подумал Гровс. Мало ли подобных камней на свете, сколько встречалось их в жизни, но никогда эти действительно никому не нужные глыбы не привлекали его внимания и не вызывали никаких мыслей. «Сколько на свете никому не нужного», — вздохнул он и попытался высчитать время на переезд от одного берега к другому. Он не спешил, а все-таки хотел покончить с этой автомобильной ездой и — покоя бы на берегу, тишины и покоя!

Машина плавно описывала кривые участки дороги. Двигатель работал монотонно и почти бесшумно, его мерное жужжание убаюкивало, и Гровсу, закрывшему глаза, порою казалось, что он в самолете и полет продолжается, что континент будет не скоро, поэтому рано обдумывать первоочередные дела, какими приходится заниматься сразу после встречи с сослуживцами.

Гровса разместили в огромном особняке, увитом зеленью от земли до лоджии во всю ширину стены второго этажа. Он не стал осматривать апартаменты, хотя перед ним открывали то одну дверь, то другую. Выпив черного кофе, посмотрел в окно и, увидев трепещущие блестки на морской глади, сразу решил: «На берег!» Он отказался от услуг на пляже, чтобы никто не мельтешил перед глазами.

Прямая асфальтовая дорожка от особняка привела под туго натянутый на металлический каркас полосатый тент. Здесь стояло плетеное кресло-качалка, на миниатюрном столике в тесную группку сбились разноцветные бутылки с прохладительными напитками, на тарелке поблескивали донышки перевернутых стаканов, на просторной кушетке, накрытой простыней, лежали маска для подводного плавания, лохматое полотенце, халат, на деревянном настиле у кушетки — синие плавники ластов.

Гровс не хотел купаться и равнодушно окинул взглядом всю эту мишуру. Лишь надел на голову взятую из особняка белую широкополую шляпу.

Он не сразу осознал, но почувствовал что-то необычное в эти первые минуты его пребывания на пляже. Лишь когда постоял у самой кромки воды, понял: воздух! В последнее время не доводилось выбираться на Талуме из-под купола научного городка — было не до того. И когда ехал в аэропорт, и в самолете, и опять уже на этом острове — в автомобиле, — везде моторы, машинные запахи, что походило на искусственный воздух под куполом.

Потом, когда прошел вдоль кромки воды, когда будто бы привычным стал свежий морской воздух, он понял: не в воздухе дело. Полностью еще не осознанное беспокойство овладело им. С Талумом, надо полагать, все покончено. Иначе с континента не было бы такой срочной команды о его отъезде. Гровса не волновала судьба Регины, Хаббарта, подопытных солдат, но в своих раздумьях он не мог отделить их от проделанной работы. Все-таки немало ценных результатов осталось на острове вместе с этими людьми. Документов нет, вот что плохо. Если по-хорошему, без спешки, на Талуме многое можно восстановить. Без спешки... Тогда не возникла бы необходимость отъезда.

Чувство благодарности возникло к друзьям на континенте. Побеспокоились о нем, поступили порядочно.

А если все не так, как представляется? Людей, которые совершили преступление против своего общества, это же общество лечит от болезни даже в тюрьме, и даже приговоренных к электрическому стулу... От этой мысли у Гровса заледенело в душе.

Он стоял лицом к океану и будто бы смотрел на едва заметное у края разглаженной воды судно и на разрезанные четким горизонтом кучевые облака. Но ни судна, ни облаков не видел. Неужели было решено сохранить его, как и тех, кому предназначался электрический стул, чтобы в целости представить пред последним моментом жизни? За что?.. Ну, здесь все ясно, документы, русский профессор, подопытный солдат, здесь, конечно, яснее быть не может. Но ведь каждый, буквально каждый, кто на континенте, не гарантирован от неудачи. Так почему же ему, Гровсу, не раз доказывавшему своими делами преданность общему делу и способность свершать эти дела впредь, почему же ему может быть уготована страшная кара? Да нет, чушь это, от переутомления всякое лезет в голову.

Пытаясь отбиться от назойливых мыслей, он находил много общего у этого курортного берега с любимым местом для купания на Талуме, хотя что может быть общего? Здесь — песок, там — камни, здесь — зелень пальм, там — выжженная солнцем пепельно-суровая желтизна. А вот цвет воды такой же! Он с радостью отметил, что редко встречающиеся у самого берега медузы тоже одинаковые. Они не шевелились, а должны бы, если живые, но они плавали, похожие на раскисшие тарелки, и ничем не проявляли признаков жизни, точно так же, как на Талуме. Кто-то говорил — кажется, Уоткинс, — к берегу прибивает только мертвых медуз. Но тогда почему некоторые из них обжигали? Никому и ничему верить нельзя, каждый выдает желаемое за действительное; надо было Уоткинсу показать свою осведомленность о животном мире океана, сразу насочинял, а ты, господин Гровс, только разжевывай готовое, если сумеешь. «Нельзя верить, полагайся только на себя, на свои силы», — твердил Гровс.

Он подумал о том, что на этом курортном острове неплохо бы переждать тревожное время. В конце концов, на отдых получил законное право, почему же будет лишен возможности заболеть? Такой же человек, как и все смертные. Пока врачи установят диагноз — а это дело не одного дня, с одними анализами он протянет столько, сколько потребуется, — пока будут определять лечение, много воды утечет.

Эта мысль пришлась по душе, Он с интересом посмотрел на предназначенный для отдыха особняк. Здание понравилось и внешним видом, и своим расположением на берегу океана, и удаленностью от увеселительных мест. Заботливо кто-то подобрал для него, Гровса, душевно отнесся. И показалось решенным все, связанное с пребыванием на острове. Конечно заболеет и конечно же на продолжительное время. На континенте, естественно, будут обеспокоены, примут какие-то меры, чтобы ускорить выздоровление. Но задержка с возвращением в строй по состоянию здоровья зависит больше всего от самого пациента...

«И все же...» Гровс озадаченно прервал желанную мысль. Нельзя принимать медицинский персонал курортного острова за доверчивых простаков. Найдется знающий свое дело специалист, а уж ему, Гровсу, именно такого лечащего врача и подберут — кому, как не Гровсу, здесь будет оказано достойное внимание, — и вот этот специалист первым раскусит хитрую задумку пациента. Конечно, все станет известно на континенте, и уж тогда господин Гровс не рассчитывай на дружескую поблажку из-за Талума...

Он вспоминал, на кого может положиться из тех, кто на континенте, — из числа своих друзей. Придирчиво перебирал одного за другим. Нет, ни на одного не может рассчитывать. Какие это друзья?! У каждого свои расчеты — он это хорошо знает, — каждый удобно присосался к так называемому общему делу, крепко присосался, потому что работы, похожей на ту, что проводилась на Талуме, много и она надолго, а это значит — источник обогащения надежный. Кто же из так называемых друзей станет с риском для себя защищать Гровса? Ведь нетрудно будет установить подлинное положение вещей, если возникнет сомнение о Гровсе, о состоянии его здоровья, и тогда вроде бы надежные компаньоны станут самыми беспощадными врагами. Иными они не могут быть, коли дело коснется их кровных интересов, их благополучия.

Среди прозрачных, почти не различимых в воде медуз Гровс увидел одну необычную. Она переливалась фиолетовым, синим и даже оранжевым цветом. Эта наверняка живая — очень уж усердно шевелились ее волнообразные края, и не просто шевелились, а с точно заданной целью, так как продвигалась она вдоль берега. «Это похоже на меня. Среди безликих медуз самое заметное пятно... Они на континенте, а я черт-те где... Вот и следят во все глаза за этим пятном...»

Гровса даже передернуло от мысли о том, как отнесутся к нему, если к так называемым проступкам на Талуме добавится обвинение в симуляции. А он только что серьезно допускал возможность длительного пребывания на курорте и своей мнимой болезни... С потрохами сожрут, ни одного доброго слова не скажут! Даже злорадствовать станут, потому что появится возможность продемонстрировать его, Гровса, никчемность и на его фоне — свою преданность общему делу кампании.

Вот и привел в порядок свои встревоженные мысли, вот и передохнул на курортном острове...

Гровс почувствовал усталость. Он вернулся к полосатому тенту, постоял рядом с кушеткой, словно решая что-то, сел на нее. Осмотревшись, обратил внимание на то, что берег пустынный — не видно ни одного человека, — на то, что и около отведенного для отдыха особняка никто не занимался ни уборкой дорожек, хотя следовало бы смести песок, ни каким-либо другим делом.

В окружавшей его пустоте Гровс почувствовал тягостное одиночество. Умри сейчас вот на этой кушетке, никто не охнет. И зачем все ослепительное сверкание моря, какой прок от роскошного особняка, увитого лианами, много ли радости от сознания безграничной возможности использовать все это, когда, повернись только, наверняка встретишь чей-то недремлющий, наблюдательный глаз, когда не сделаешь ни одного шага, который бы остался без внимания тех же «друзей» на континенте!

Можно бросить все на свете, перевести деньги в надежный швейцарский банк и исчезнуть с глаз людских. Замени свое имя, приобрети новый паспорт, устройся на постоянное жительство там, где душа пожелает, только тогда, может быть, почувствуешь настоящую свободу и... счастье. Если б действительно то была настоящая свобода и подлинное счастье!

Но разве бесследными останутся его хлопоты с переводом своих накоплений в швейцарский банк, с негласным оформлением новых документов? А что изменится, если ему удадутся все его планы? Мир не перевернется согласно его желаниям, порядки везде остаются давно установившимися порядками, и не под силу ни одному человеку поломать их, изменить, приспособить к своим интересам. Приспособиться самому — это другое дело. Но ведь он, Гровс, только и делал всю жизнь, что приспосабливался. То к работе на континенте, то к порядкам в связи с научной работой на Талуме, то к своим так называемым друзьям — компаньонам... Из-за своих интересов приспосабливался, а как же иначе, зачем ему интересы тех самых друзей?! Ну и стоит ли уединяться, если без очередного решения вечной проблемы приспособления к новым условиям жизни не обойтись? Стоит ли вообще тратить время, силы, здоровье на какое-то переустройство своей жизни? Ничего хорошего не получится — чувствует он это всеми своими нервами.

Мир огромен, возможности хорошо пожить безграничны, а чувствует он себя словно замкнутым в клетку. Никуда не вырвешься! Такая она, жизнь... Значит, не совсем безграничные возможности: выходит, что деньгами своими не всякую проблему решишь, не всякую клетку откроешь...

«Что будет дальше?» — думал Гровс. Он пытался предугадать, чем может кончиться его эпопея на Талуме, и ничего реального не рождалось в его голове.

Не случится ли так: пока он прохлаждается на курорте, друзья-единомышленники на континенте, так сказать, за его спиной обделывают свои делишки с полной выгодой конечно же для себя? Его, Гровса, там нет, а следовательно, и его интересами заниматься некому. На неудаче с Талумом можно не только сломать шею, но и поживиться. Кому как. Ему, Гровсу, конечно же уготована не самая лучшая участь. Но будет ли она лучше, если он сам не принимает участия в защите своих интересов? А ведь, может быть, еще не все потеряно? Как же он сразу, еще в самолете, не подумал об этом, как он мог раскиснуть, когда не исключено, что именно в эти минуты на континенте предопределяется его судьба?

«Ехать! — Гровс решительно встал с кушетки. — Шляпа я! Размазня!..» Пока шел к особняку, все время мысленно ругал себя. Возникшая злость вернула его в деловое расположение духа.

В холле он надавил на кнопку мелодичного звонка, и к нему тотчас явился услужливый молодой человек в легком белом костюме.

— Известите экипаж самолета. Я немедленно должен вылететь.

Молодой человек еле заметно склонил голову в знак того, что он все понял и распоряжение исполнит.

Вскоре пришел командир экипажа:

— Господин Гровс, я должен получить разрешение.

— А я разрешаю. Более того, приказываю.

— Все это так... Но требуется разрешение с континента. Такой порядок.

Гровс покраснел.

— Порядок установили... Ну так запрашивайте разрешение, чего же стоите!

Командир экипажа выждал секунду, не добавит ли что рассерженный господин Гровс. Нет, не добавил. Отвернулся к окну и за своею спиною захрустел туго сжатыми пальцами.

Без просьбы, без напоминания принесли обед. Есть не хотелось. Гровс поковырял вилкой в тарелке с салатом, выпил стопочку виски, к жаркому даже не притронулся.

Он все чаще взглядывал на дверь. Таких людей, как этот командир воздушного корабля, надо в три шеи гнать с государственной службы. Простое дело — поговорить с континентом — отнимает столько времени! Не выдержал, надавил на кнопку, приказал едва появившемуся в двери услужливому молодому человеку:

— Где этот... летчик?! Немедленно ко мне!

Когда пришел командир экипажа, обрушился откровенной бранью:

— Ты — черепаха! Тебе не самолетом распоряжаться, а головастиками в болоте, алкоголичками! Да и тех не заслужил...

— Слушаю, господин Гровс!

— Что ты слушаешь?! Сколько можно сидеть в этой дыре?

— Континент пока что не разрешил вылет.

— Напомни о себе еще раз! Да и обо мне напомни!..

— Слушаю, господин Гровс!

И ушел этот командир экипажа — не человек вовсе, а безглазый сейф с рыжими волосами на конечностях.

«Вот тебе и континент!..» — возмущался Гровс. И все более утверждался в мысли: не просто там относятся к нему, руководителю научного центра на Талуме, иначе бы разрешили без промедления вылет с этого приторно-пальмового острова. А он захотел перевести дыхание, отдохнуть, переждать!.. За это время на континенте столько наворочают, что ему жизни не хватит, чтобы отгрести весь мусор от себя!

Плюнуть бы — и катись все... Но — клетка! Не дадут никуда выкатиться из нее. А коли так, то лучше всего находиться в самом гнезде на континенте...

— Господин Гровс! — громко объявил услужливый молодой человек, едва приоткрыв дверь. — Вылет разрешен, машина у подъезда.

— Давно бы так, — проворчал Гровс. Он брезгливо поморщился, когда глянул в окно на изогнувшиеся ветки ближней пальмы, и пошел к выходу.

Регина не сразу решила, куда ей податься. Уходя от русского профессора и солдата, она думала сразу же прийти к господину Хаббарту и покаяться во всем. Она пыталась представить, что́ будет говорить, чтобы оправдать свое бегство. Она скажет о своей боязни всесилья господина Хаббарта, и это должно понравиться ему, потому что таким людям, как он, всегда по душе сознание своей власти. Но ее бегство — это не только трусость, но и измена единственному из руководителей, оставшемуся под куполом. Трусость он может простить, а как быть с изменой? Нет, говорить о бегстве не надо. Если придумать что-нибудь другое? В таком — придуманном — случае она может запутаться и выдать себя с головой, и тогда уже никакой веры ей не будет.

Растерявшись, Регина не заметила, как подошла к своему дому. Она забыла о предосторожности, да если бы и помнила, то все равно не нашлась бы, как ей держаться при виде господина Хаббарта. Поднялась в свою квартиру, и таким уютным, обжитым показалось ее убогое жилище, что она готова была расцеловать каждый стул, каждую дверную ручку. Ничего не было в ее квартире, кроме кровати, трех стульев да зеркала и набора посуды. Ей по рангу не полагалось ничего, кроме вот этого убожества. Она сжилась с небогатым скарбом своей квартиры и теперь могла разговаривать с каждым стулом, как с давним другом, о пережитом, о запомнившемся, о своей дальнейшей судьбе.

Она села, немного успокоившись, захотела пить. Сварила кофе. Его клубящийся пар всколыхнул воспоминания о днях, проведенных с господином Гровсом. Только теперь она поняла, какими счастливыми, безоблачными были эти дни. Ничто не угрожало ее благополучию, а если что и возникло бы, то господин Гровс немедля устранил бы опасность. И сколько денег поступало на ее счет ежедневно! Какими радужными были надежды на предстоящую жизнь с большими деньгами. Не эти ли надежды окрашивали светло и радостно каждый день ее существования под куполом? Хорошо было ей, вот и все. И как быстро все изменилось...

Поставив на стол зеркало, Регина внимательно посмотрела на свое отражение. Синяя какая-то стала, несвежая. Дожила... Такую женщину никакие деньги не украсят. Пока молода, крепка телом, не надо доводить себя до такого состояния. Все можно еще поправить, не так уж она изношена, чтобы не поправить.

Вспомнила, какие кремы требуются на этот случай, какое нужно питание. А еще — полный покой и свежий воздух. Как же ты, Регина, обретешь сейчас полный покой? Когда ты выйдешь из-под купола, чтобы дышать свежим воздухом? Вот русский профессор и солдат, может быть, выйдут, они-то и будут дышать...

Она ужаснулась от мысли, что навсегда останется вот такой невзрачной. Ни один мужчина не обратит на нее внимания. Пока пройдет время и ей, может быть, удастся вернуть себе былую свежесть, подрастут, появятся новые молоденькие девочки. Тогда, Регина, пиши пропало... Нет, правильно сделала, что ушла от русского профессора и от солдата. Никогда не выберутся они из-под купола, они даже пути не знают. Господин Хаббарт — вот это другое дело. С ним конечно же быстрее выйдешь на свежий воздух и обретешь покой, а значит, вернешься к прежней жизни.

А пока — кремы, кремы. Она открыла тумбочку и достала несколько отливающих золотыми буквами коробочек. Все это было не то, что требовалось. Вспомнила: самые нужные кремы остались в квартире господина Гровса, где она проводила большую часть своего времени. Как пробраться в ту квартиру?

Регина решительно встала и вышла на улицу. Теперь она совсем не боялась господина Хаббарта, если он встанет на ее пути. Она целиком занята своим делом, и никаких претензий к ней быть не может. Сейчас войдет в квартиру господина Гровса, если, конечно, дверь не будет заперта. Впрочем, от кого запирать? Найдет свои парфюмерные принадлежности, уложит их, а потом позвонит господину Хаббарту и спросит: как дела? Нет ли в ней, Регине, необходимости? Интересно, что он ответит. Все-таки ее длительное отсутствие могло встревожить его, а значит, вызвать недовольство...

Шла она быстро и не заметила Хаббарта, стоявшего у административного здания. Руки его были засунуты в карманы брюк, очки зло поблескивали.

— Ты где была?!

Регина вздрогнула от неожиданности:

— А-а, это вы, господин Хаббарт...

— Где была, спрашиваю?

— Все время под куполом. Где же мне быть еще?

— Не увертывайся!

Она остановилась, губы ее исказила ядовитая улыбка:

— А вы кем доводитесь мне, чтобы предъявлять претензии? Муж или кто-нибудь поважнее? Вы почему кричите на меня?

На лице Хаббарта она заметила замешательство. Он шмыгнул носом, часто заморгал, отчего веки его будто бы стали краснее. И тогда Регина пошла напролом:

— Вы никакой власти не имеете надо мной. Один господин Гровс! Только он имел. А вы с какими-то претензиями!

— Я по служебной линии, а не по личной...

— По какой служебной? Вы мне какое-либо распоряжение давали? Нет! Вы хотя бы немного о моей работе говорили? Опять нет! О какой же служебной линии вы сейчас...

Хаббарт уже становился Хаббартом. Он всматривался в Регину прищуренным взглядом и молча ждал, когда она выльет весь свой гнев. Что-то необычное для Регины уловил он и в ее словах, и во всем этом напоре. Вынув из кармана руки, потер ладонью о ладонь. Регине так и почудилось, что сейчас он рявкнет:

— Попа-а-алась!..

Она хорошо знала, что в искусстве обманывать женские чары не всегда срабатывают. Тем более сейчас, когда ее чары потускнели. Надо остановиться, чувствовала она, иначе фальшь вылезет наружу.

Регина закусила губу, словно сдерживая рыдание. Наклонила голову и отвернулась. Даже сама не ожидала, но по щекам поползли слезы, и она начала размазывать их, будто вытирая.

— Ну вот, началось... — пробормотал Хаббарт.

Самое время было сейчас потребовать объяснений о ее долгом отсутствии. Нечего ей делать, некого обслуживать, а отсутствовала. Гуляла? Но в городке под куполом нет скверов и парков. Пляжа тоже нет. Хаббарт был у плавательного бассейна, не видел ее там. А сидеть одной в квартире, когда в городке, кроме Хаббарта, никого не осталось, по меньшей мере глупо. И вот — расплакалась. Ничего, отойдет, и тогда он потребует ответа.

— Вот и началось... — уже громко рыдала Регина. — Вы куда ушли? Бросили одну и ушли... Делай что хочешь одна... А что можно одной сделать? Куда я одна-то...

«Испугалась», — подумал Хаббарт. Но что-то мало похожей на испуганную казалась Регина, когда обрушилась на него с обвинениями. Наоборот, она вела себя как гвардеец в бою.

Молчание Хаббарта показалось Регине угрожающим. Еще одна фальшивая нота, и она пропала. Ничем тогда не оправдаешься, оборвется и без того сверхтонкая нить в их отношениях.

— Господин Хаббарт! Я их выследила... Одна выследила! А вы на меня с грубостью... Ничего вы не понимаете...

Хаббарт замер — вот тебе и гвардеец со слезами на лице!

— Как выследила? Где?

— Там, — вяло махнула Регина рукой в сторону соседней улицы.

Она помаленьку успокаивалась и, уже откровенно изучая Хаббарта, взглядывала на него. Вот теперь он в ее власти. Что бы ни сказала она сейчас о беглецах, Хаббарт поверит. Но теперь она уже не станет ничего придумывать. Если не подтвердятся ее слова, то Хаббарт расправится с ней. Да и зачем врать?

— Я бродила по улицам. Расстроенная бродила, ну и встретила их.

— Странно... — пробормотал Хаббарт. — Я специально прочесывал улицу за улицей и никаких следов не заметил, не только профессора и солдата.

— Вам не повезло...

— Ничего, повезет еще. Кончай вытирать слезы! — встряхнулся Хаббарт, и в его лице Регина увидела уже знакомую жестокость. — Веди. Где они?

— В доме, где им еще быть. Они не знают, как бежать. Никакой дороги не знают.

— Вот и хорошо! Веди.

Регина пошла первой, Хаббарт за ней следом. Он нащупал в кармане пистолет, вспомнил, что вложил полную обойму. У профессора и солдата никакого оружия нет; чтобы взять их, достаточно одного пистолета. Интеллигенты хилые, что задумали... А почему Регине известно, что не знают они дороги?

— Послушай! Ты разговаривала с ними?

— Конечно, господин Хаббарт.

— О чем разговаривали?

 — Они увидели меня и обрадовались. О дороге из городка спрашивали.

— Дальше что было?

— Ничего... Никакой дороги я не знаю. Так и ответила.

— И они тебя не боялись?

— Извините, господин Хаббарт, а почему они должны бояться? Неужели я стала такой страшной?

— Не об этом говоришь! Ты их выдать могла — вот чего они должны были бояться.

— Извините, господин Хаббарт, я об этом не подумала... Мне кажется, они не боялись.

— «Кажется, кажется»... — разозлился Хаббарт. — Думаешь, они ждут нас?

— Не знаю...

— Да что ты святую наивность строишь из себя? Пошли быстрее!

— Я с ними даже кофе пила. Хотела, чтобы они хорошо отнеслись ко мне...

— А потом ушла!

— Конечно, господин Хаббарт. Не бежать же с ними. Зачем они мне, господин Хаббарт? Я искала вас, чтобы сообщить о них.

— «Искала, искала»... Не надо было вязаться с ними! Увидела — и сразу ко мне. А ты кофе распивала... Хороша помощница!..

— Я не знала, господин Хаббарт, что мне делать. Я же была одна...

— Опять о старом!..

Так и шли они, объясняясь. Регина то замедляла шаг, то вырывалась далеко вперед. Она с душевным трепетом ожидала встречи с русским профессором и солдатом и хотела оттянуть ее. Ничего хорошего при этом не будет. Стыд за измену она перенесет, подобное не впервые случается с ней. Сколько случаев было в одном только горном ресторане! Один ее постоянный клиент, другой... И нередко в одно и то же время. Она разводила их по разным комнатам, поила коньяком по очереди, а потом, перебегая из одной комнаты в другую, по очереди клялась в своей любви и верности каждому в отдельности. Они, кажется, верили... Однажды одному из них надоело наблюдать ее мелькание туда-сюда, и он усадил за стол рядом с собой. Солдафон проклятый! А тому, другому, надоело ждать ее, и он пошел искать. И нашел... Как же они отмутузили ее в тот раз! Стыдно не было, откуда стыду взяться, ко всему она привыкла, а вот больно было, да еще как! И синяки по всему телу. Даже от работы отстранили: кому нужна такая синяя, защипанная курица!.. Так вот может случиться и сейчас. Вовсе не стыдно ей, а боязно. Если на нее не набросятся, то между мужчинами может вспыхнуть потасовка. Ей все равно в стороне стоять не придется. Хаббарт рядом, а уж он-то сумеет своей властью заставить ее бороться с беглецами.

Хаббарт прикидывал, не слишком ли рискованно бросаться в погоню. Их двое, пусть один захудалый интеллигент, а другой всего лишь солдатский призрак, но — двое. А он один, эту девицу в расчет нечего принимать. У них может оказаться оружие. Не такие уж они беспомощные, чтобы с голыми руками решиться на побег. Достали где-нибудь. Тот же солдат мог достать: он, видимо, лучше других знает городок под куполом, ему, должно быть, известен склад оборудования и оружия...

Мысль о складе оружия озадачила Хаббарта. Может быть, в первую очередь стоит проверить этот склад? Если нарушены пломбы на дверях, то придется поднять тревогу, ввести в городок солдат и начать сплошное прочесывание всех помещений. Но пока эти солдаты приступят к делу, беглецы могут скрыться. За пистолеты и прочую мелочь спрос небольшой, а за исчезновение профессора и солдата с него, Хаббарта, шкуру снимут. Вызвать бы солдат на помощь ему, но опять же — время!..

Регина была явно встревожена. Хаббарт видел ее нервную походку и даже подумал: «А не заодно ли она с беглецами? Кофе распивала...» Но тогда зачем бы ей искать Хаббарта? Зачем вести его в самое гнездо? Он отказался от этой мысли, сжал в кармане рукоять пистолета, готовый в любое мгновение броситься на людей, посмевших выйти из-под подчинения руководителей научного Центра.

Они миновали несколько улиц, а конца пути не предвиделось.

— Ты не забыла, куда мы идем? — угрожающе спросил Хаббарт.

— Уже скоро, осталось немного, господин Хаббарт, — оглянулась на него Регина.

Он удивился происшедшим с ней переменам. Лицо Регины было в красных пятнах, глаза ввалились и блестели испуганно, обреченно.

Дверь квартиры, в которой Регина находилась вместе с беглецами, была открыта. Недоброе предчувствие охватило Хаббарта. Он вынул из кармана пистолет и первым шагнул через порог...

Квартира была пуста. Он заглянул на кухню, в туалетную комнату — никаких следов.

— Вот так, — обескураженно вздохнул он.

Регина стояла, стиснув руки на груди:

— Они здесь были... Я спала вот в этой комнате, они вот в этой...

— «Спала, спала»! — зло передразнил ее Хаббарт. — Ищи теперь где хочешь!

«Не такие они простаки, эти беглецы, чтобы оставить после себя указатели своего предстоящего пути. Ничего ты не найдешь здесь, ничего!» — твердил себе Хаббарт, а сам все же перетряхивал и без того взъерошенные постели, заглядывал в бельевой шкаф и кухонный стол, простукивал стены — нет ли какого-нибудь тайника? Беспорядок кругом, только и всего.

«Где искать?» — задумался Хаббарт, выйдя на улицу. Он смотрел то в одну сторону, то в другую. Трудно предположить что-либо реальное.

— Что мне делать, господин Хаббарт? — дрожали губы Регины.

— Следуй за мной! Больше ничего.

Обратный путь был длиннее и тревожнее. Хаббарт надеялся на случайность. Не иголка же эти беглецы, чтобы забиться в щель и остаться незамеченными. И все же ни у бетонной стены, ни у главной опоры, ни на одной улице не удалось заметить даже следа, не только самих беглецов.

— Господин Хаббарт, может быть, мы с вами выйдем за пределы городка? — робко предложила Регина.

— Что-о?! — разъяренным быком повернулся в ее сторону Хаббарт.

— Я говорю, давайте выйдем из городка. Там легче поймать беглецов. Они же туда стремятся, за пределы, там их и сцапать.

— Нашлась советчица...

— Тогда, господин Хаббарт, выпустите меня одну. Я там буду помогать вам, а вы здесь... — Регина осеклась, увидев разгневанное лицо Хаббарта.

— Ты что, бежать вздумала? Ты заодно с ними? — щурился Хаббарт.

— Да вы что? Я с вами, только с вами...

«Никуда я не выберусь! — с отчаянием подумала Регина. — Не выпустит он меня... Не надо было уходить от профессора и от солдата. Там еще оставалась какая-то надежда, а тут — все, конец!» Она заплакала и уже не вытирала слезы с лица.

Они пришли в помещение Хаббарта. Он сел в кресло перед просторным пультом, мигавшим красными, синими, зелеными огоньками, с круглыми стеклянными оконцами, в которых беспокойно плясали тонкие извилистые линии.

— Что мне делать, господин Хаббарт? — остановилась у него за спиной Регина.

— Иди в соседнюю комнату. Никуда не отлучаться! Ни на минуту, поняла? Чтобы никуда без моего разрешения!

— Хорошо, господин...

Затихли шаги Регины. Хаббарт уставился в цветные, мигавшие перед ним точки. Придется пойти на самую крайнюю меру. Это уже аварийный случай, за который по инструкции полагается подробный отчет, но другого выхода нет. Черт его знает, что в голове у беглецов, какие фокусы они могут выкинуть. Он повернул рукоятку и под ней нажал на черную блестящую пуговку. Тотчас ответно засветился красный глазок караульной службы.

— Приказываю! — Хаббарт скосил глаза на засветившиеся диски магнитофонной ленты. «Отключить бы их! — с опозданием подумал он. — Но как отключишь? Они же за стеклом, опломбированы... Чертова автоматика!.. Все выдаст...» — Приказываю! Включить все средства слежения за куполом, за окрестностями городка! Возможен побег из научного Центра. Докладывать в любое время. Все!

Погас красный глазок, остановила свой бег магнитофонная лента. Хаббарт откинулся на спинку кресла и стал ждать. Долгие часы ожидания были тяжкими, тревожными. Неизвестно, когда и где появятся беглецы. Никуда они не денутся — Хаббарт был уверен в этом, но когда они попадут в руки? Он осмотрел аппаратуру — все действовало безукоризненно. Если он потребуется, то автоматика вызовет. И тогда он решился немного поспать. Да и время было уже позднее.

Он встал, с облегчением потянулся и еще раз взглянул на мигающие огоньки, как бы приказывая им работать без перерыва, не снижая бдительности.

Под утро Хаббарт проснулся от настойчивого зуммера. Тревожно мигал красный глазок у экрана караульной службы. Можно не вызывать дежурного, без того ясно: его сигнал. «Спокойно, по инструкции надо», — приказал себе Хаббарт, глянул на широкую телетайпную ленту — по-прежнему ни одной строчки. Проверил магнитофон — тоже чисто. «Пора поступить хотя бы одному запросу», — заскребло на сердце.

С недобрым предчувствием он сел перед экраном и прижал пальцем пружинившую кнопку к черному щитку приборов. Красный глазок успокоился, погас. Вскоре перестал стрелять пестро прерывающимися строчками выпуклый экран. Прояснились купол городка и темно-серая круговина выглядывающей наружу верхней части главной опоры. «Зачем он показывает это?» — начал сердиться Хаббарт, уже недовольный, что подняли его так рано без видимой причины.

Еще несколько минут он тупо глядел на экран, на изображение стекловидно вспухшего купола и ровной серости неба. «Я не прощу, если это — издевательство!» — думал он. Были такие, из числа охраны, любители проверить его бдительность во время сладкой утренней зорьки. Он догадывался: это скрытые агенты. Здесь все следят друг за другом. Из каких только источников не поступают на континент всевозможные вести! Но его официально не предупреждали о существовании негласных агентов, и не стало больше прежних храбрецов-любителей, исчезли со света белого. Не будет и этого дежурного, что резвится с экраном караульной службы.

Он позевывал и поглядывал на часы. Выдержит у экрана полагающееся время, потом уж займется этим дежурным. Свистун какой-нибудь в еще не обмявшейся офицерской форме...

На темно-серой круговине главной опоры завиднелись две черные полоски. То они сходились в одно пятно, то между ними возникал просвет. С ясного неба свалились, что ли? Он приблизил изображение, увеличил его и... похолодел. Петраков! Рядом — оживший солдат. Они смеялись! Над ним смеялись, над всем научным Центром. Обманули!

Вспомнил железный закон — инструкцию. «Никто, находившийся под куполом, не имеет права без особого разрешения встречаться и беседовать с людьми, находящимися за пределами научного Центра...» Как могли беглецы оказаться на вершине купола? Значит, можно проникнуть за пределы городка. Нет полной изоляции от мира... По стволу главной опоры вышли, что ли? Другой путь на вершину купола даже вообразить нельзя. Но как все случилось?

Они, конечно, начнут спускаться с купола. Охрана получит их в живом виде... Хаббарт покажет профессора и солдата континенту... Хорошо! Но у беглецов будет общение — хотя и короткое, но будет — с охраной, то есть с людьми, «находящимися за пределами научного Центра». А охрана — такие же солдаты, как и этот, подопытный. Разве он удержится, не скажет, хотя бы коротко, что было с ним? Не для сохранения тайны бежал он с профессором.

У Хаббарта появилась мысль сберечь профессора и подопытного солдата для науки, то есть для самого главного, во имя чего существует научный Центр. Но как не допустить общения? За нарушение установленного порядка с него живьем шкуру сдерут. А за все остальное... Не он отвечает за все остальное!

Смеются! Что ж, смейтесь...

Можно было дать команду, и дежурный караульной службы вскоре отрапортует о точном исполнении. Но решение принято, и Хаббарт уже не мог хладнокровно смотреть на смеющиеся лица да еще ждать исполнения собственного приказа. Счастливцами считают себя... Знаете ли вы, люди, что ваше счастье — обман? Это как предрассветный туман, до первого солнца. Вы со своим счастьем — в его руках, в руках Хаббарта.

Ему хотелось, чтобы счастливые беглецы узнали о его могуществе, чтобы содрогнулись перед ним. Но профессор и солдат, поддерживая друг друга, уже направились по куполу вниз. Медлить нельзя.

Хаббарта била мелкая дрожь от негодования. Он медленно повернул легкую, по-военному безотказно отлаженную рукоятку...

Купол ослепительно вспыхнул. Вспышку на рассветной заре отметили многие корабли, проплывавшие в это время недалеко от острова.

Хаббарт ощупал караульным экраном опустевший купол. «Так и должно быть. Без посторонних примесей...»

Он почувствовал за спиной дыхание. Значит, пришла Регина. Значит, все видела. Резко повернулся, не сомневаясь, что встретит в ее глазах восхищение его могуществом. Но лицо Регины было до синевы бледным, губы дрожали, глаза наполнены слезами.

— Что я наделала... О матерь божья, что я наделала... — еле слышно бормотала она. — Прости меня, матерь божья! Прости меня... — И уже по-дикому, утробно взвился ее голос. Она вцепилась зубами в свою руку, чтобы хоть как-то остановить рвущиеся из души вопли. Покачнулась, будто ее подтолкнул кто-то невидимый, как слепая побрела к двери.

Застучал телетайп. Вот некстати! «Немедленно к экрану профессора!» «Его уже нет», — тотчас ответил Хаббарт.

Теперь не до Регины. С континента начали было отстукивать что-то новое. На ленте появились точки, точки (ожидайте текст!), и вдруг все замерло. «В чем дело?» — уставился Хаббарт в широко обвисшую бумажную ленту.

Телетайп ожил после долгого перерыва. «Повторяем приказ: профессора со всеми документами к экрану. И солдата!»

«Не верят!» — остро кольнула догадка. «Они бежали, — объяснил Хаббарт. — Уничтожены на вершине купола во время побега». «Бежать из городка невозможно!» — резко отстрочила машина.

«Не верят... Не верят! Я же — строго по их инструкции... Почему не верят?»

Начался настоящий допрос. Когда бежали, при каких обстоятельствах? Документы с ними или остались в научном Центре? Как люди могли оказаться на куполе?

Будто помешались на континенте. Стали уточнять: сколько времени беглецы находились за пределами городка? Могли за это время передать кому-либо документы? Ни один самолет, ни один корабль в последнее время не покидал острова. Так что документы будут найдены все равно. Если они окажутся за пределами городка, то вам, господин Хаббарт, несдобровать. Материалы могут попасть к русским, для того и бежал русский профессор. Это — настоящее бедствие.

«Не могли ничего передать! Не успели! Я помешал», — из кожи лез Хаббарт в доказательстве своей бдительности. «Документов нет, а вы нам о преданности твердите. В чьих руках документы? А если беглецы успели сообщить по радио? Еще не созрел момент, когда в научных центрах, подобных тому, что на Талуме, можно работать открыто. Помешать могут на этой ранней стадии исследований, отодвинуть срок окончательных результатов. А это — хуже некуда. И не только на Талуме... Раздразним львов. Куда денем подопытных солдат?! Весь мир обрушится на нас...»

Теперь яснее ясного: на континенте тревога! Он попросил, чтобы ему разрешили сейчас же вылететь для объяснения. В ответ — холодный блеск полированной облицовки телетайпа. Молчание.

...Его подозревают. Где гарантия, что он не был заодно с профессором?

Сейчас на континенте задача: не допустить пересылки документов с острова, а также утечки любой информации об эксперименте...

Все взвесил Хаббарт. Так оно и есть — ему не верят. Предположение, видно, пророческое...

Он запросил еще раз о возможности вылететь на континент. «Пока будете гастролировать, русские за это время много дров могут наломать», — был ответ. Запугивают русскими. И это знакомо Хаббарту. Сколько уж было подобного вранья, пора сменить пластинку.

После короткого перерыва застучал телетайп. «Русские беспокоятся за судьбу своего ученого, отыскали его след. Требуют немедленно вернуть на родину. Их правительство поставило в категорической форме вопрос перед Советом Безопасности о проверке силами ООН того, что происходит на Талуме. Понимаете ли серьезность создавшегося положения?»

— Еще бы! — сплюнул Хаббарт.

«А вы опротестуйте! Никакой проверки допускать нельзя!» — передал он в ответ.

«Плохо понимаете, — вновь застучал телетайп. — Никто на это не пойдет. Страна, которая опротестует, тем самым признает свою причастность к научному Центру на острове Талум. По самым последним сообщениям, корабли с десантом под флагом ООН уже отправлены в сторону острова. Они находятся в зоне вашей радиовидимости. Кроме того, скоро вылетят самолеты. Включите космическую связь, доложите, что будет обнаружено».

Хаббарт бросился к аппаратуре космической связи. Он знал, искусственные спутники связи один за другим в бездонной высоте бродят над островом, над океаном, надо всей Землей. Среди них есть «свои», предназначенные только для таких научных центров, как на Талуме.

Просторный экран был затянут серой дымкой. «Ничего не видно. В океане туман. Что делать с документами? Продолжать ли их поиск?» — придвинулся вплотную к микрофону Хаббарт.

Вяло, буква за буквой, получил ответ: «Поздно. Вы не успеете передать их на континент». Под конец сообщения телетайп отстукал совсем непонятное: «Привет, старик!»

Такая вольность недопустима по инструкции в официальном сеансе связи. Разве на континенте не знают? Но почему обращаются с Хаббартом уже не по-деловому?..

Захотел есть. Глянул на часы. Ого! Уже за полдень. Он оделся, перекусил, опять пришел в зал связи.

Аппараты молчали...

Вынул из чемодана личные, самые необходимые документы — пригодятся. На континент он прорвется любым путем — там творится что-то странное... Он не позволит обращаться с ним как с мальчишкой. «Привет, старик!» Он строго выполнял инструкцию...

Никакого ответа на дополнительные запросы. Будто его нет вовсе. Перед глазами ожила, запрыгала по шкале стрелка прибора самоуничтожающего устройства. По радио с континента включили — и вот запрыгала...

Хаббарт попытался выключить устройство, но не тут-то было. Пульт управления на континенте, а здесь пока доберешься, чтобы прервать цепь... Он в ужасе смотрел на эту стрелку, отмерявшую, сколько осталось жить ему, Регине, всему острову...

И тут он вспомнил о Гровсе. Его же специально отозвали с острова! Хаббарт был потрясен. Конечно, куда ему до Гровса! Бросили, оставили на острове... Как ненужную, полностью бесполезную вещь. Как самое несущественное... Вот она, власть, что делает! Вот оно, владычество богатства! А ты, Хаббарт, как был всю жизнь в услужении у гровсов, так и погибнешь в роли сторожевой собаки...

Попадись сейчас ему на глаза этот Гровс, ни секунды не медлил бы, выпустил бы в него всю пистолетную обойму. Изгрыз бы всего, измолол бы в порошок!

В бессилии Хаббарт вновь устремился к самоуничтожающему устройству. Если нельзя отключить его, то надо попытаться разбить, повредить...

С наступлением густой южной темноты могуче прогрохотал взрыв. Вначале раскололось самое первое здание городка — солдатская казарма; это здание считалось временным, оно подлежало сносу, но сроки возведения городка были сокращены, и строителям стало не до казармы.

Одна стена вывалилась, загромоздив искромсанными блоками весь узкий двор. Среди бетонных блоков, в их развалинах, улавливая оседающую пыль, обвисло на камнях несколько раздавленных солдат. Среди них были раненые, однако ни стонов, ни мольбы о помощи...

Внутри разрушенного здания, отодвинутые при взрыве от уцелевшей стены, все еще стояли кровати. Они наклонились в сторону образовавшейся пустоты, с них безжизненно сползали солдаты, срывались и внизу, в пыльных цементных облаках, влипали в бетон блоков.

Развалился дом с шахматистами и пожилой модницей. Вначале с доски сухо скатились все фигуры, но шахматисты по-прежнему, один — радуясь, другой — в отчаянии, смотрели на опустевший стол. Из рук женщины выпал журнал мод, однако взгляд ее, как и раньше, изучал линии покроя платья, словно ничего не произошло.

Так было несколько минут после взрыва. Потом вдруг весь дом скособочился, молодой шахматист повалился на спину, пожилой упал грудью на стол, плиты потолочного перекрытия вмиг завалили их.

Взрывы следовали один за другим.

Вскоре началось извержение разбуженного вулкана. Камни срывались с гор и катились на купол. Эпицентр землетрясения совпал с местом нахождения городка под куполом. Рухнула главная опора. Каркас купола придавило к плоским крышам домов. Улицы покрылись трещинами, из плавательного бассейна хлынула вода.

Хаббарт кинулся к воротам, но автоматика не сработала. Хватая за руки, липла к нему, умоляла о помощи Регина. Он прикинул: одному выбраться легче, — и отпихнул ее ногой, когда полез в узкую щель с острыми клыками обнажившейся арматуры в бетонном поясе городка. По другу сторону стены больше шансов на спасение: там не будут срываться на голову обломки купола.

...К утру последние глыбы гор — остатки острова — были накрыты кипевшими на ветру штормовыми волнами.

На старых мореходных картах можно увидеть изображение крохотного кружочка суши и короткое слово «Талум». Но ими перестали пользоваться. На новых картах на месте бывшего острова голубой акварелью отмечена безымянная отмель — рифы; подходить нельзя, это опасное место в разгульном просторе океана. Капитаны ведут корабли подальше от коварной голубизны.