Мой папаша всегда говорил: «Верь в себя, отпрыск, и все получится». И я верил. Хотелось бы, конечно, чтобы и папаша в меня верил, но он потратил всю веру на бассейн саклифа с тяжелыми примесями, где и плавал целыми днями, складывавшимися в стандартные десятки. Если, конечно, работы не было. Иногда я приходил к нему просто посидеть рядом на покатом бортике, опускал пару ног в саклиф и слушал бульканье и утробное гудение отца. Его близость придавала мне сил следовать за мечтой.

По правде, мечтать на нашей Топи о многом не приходится. Когда-то гордая столица межгалактической республики Вир, плодородная, вечно влажная Топь давно высохла, и все богатые и влиятельные топцы разбежались по курортным планетам и станциям. Ну или куда там еще они разбегались, не помню. Когда я выплыл на свет в родильном бассейне, славное прошлое Топи осталось только в исторических проекциях. Вырос я в полузаброшенном городишке, засыпанном серо-рыжими песками с севера. Ползать по улицам приходилось в структурных костюмах, и обучающие бассейны с болотными парками оказались яркими точками в моей жизни. И вот когда учеба кончилась, мы с приятелями торжественно облились саклифом, обновили идентификационные чипы и оказались вышвырнуты во взрослую жизнь.

Она была еще скучнее, чем я представлял.

Работенку я нашел быстро – устроился сортировщиком в «Тирив и отпрыски», одну из последних корпораций Топи. Они (кто бы эти самые отпрыски ни были) продавали на сей Влагой покинутой планете буквально всё. Говорят, работали в минус, лишь бы мы все тут не передохли с голоду. Основной статьей доходов и причиной, по которой кто-то мог вложиться в Топь, были поиски артефактов.

На Топи ведь не случилось глобальной катастрофы. Города пустели дом за домом, а иногда – особняк за особняком. Но даже среди богатеньких нашлись патриоты Топи или теряющие целостность оболочки старики, которые отказались съехать, оставшись здесь со всем своим барахлом. А значит, под слоем песка спрятаны настоящие сокровища времен Переселения. И ведь кто-то из таких стариканов наверняка собирал всякие штуки, которые уже были антиквариатом даже тогда.

О! Древности! Романтическая мечта каждого топца в образовательных бассейнах. Если в сети натыкаешься на нейропрограмму про крутых парней, отыскавших подземный дворец с особыми аквариумами на забытых технологиях и целыми ваннами хорошо настоявшегося чистого саклифа, то автором точно окажется топец.

О чем-то таком я смутно и мечтал, отправив мыслеслепок в «Тирив», но в пески меня не взяли. По психотипу, как сообщили мне в отделе кадров, я отлично подхожу для нудной однообразной работы. Поэтому меня поставили разбирать и каталогизировать добычу. Оказалось, что попадается по большей части совершеннейший мусор, из которого на станции вытаскивают редкие металлы, а остальное отправляют на заводы по переработке. В основном моей задачей было осматривать все, что сбрасывалось на сортировочную ленту и подсказывать искусственному интеллекту, если тот не понимал, что делать. Работа считалась влажной в буквальном смысле – здесь поддерживалась среда, идеальная для потенциальных артефактов. По счастливой случайности для топцев такая атмосфера тоже прекрасно подходила.

ИИ оказался значительно образованней меня, и подсказки ему практически не требовались. Через полсотни десятков мне тоже захотелось поселиться в бассейне типа отцовского, но денег на такую роскошь не хватало и близко. А потому я день за днем приходил в сортировочный центр, садился у ленты и во все шесть глаз смотрел на то, что раскопали сегодня в отделе разработки и экскавации.

День, который изменил мою жизнь, ничем не отличался от остальных. Утренний бульон, неспешный путь на работу и долгие часы у конвейера.

– Ты глянь, – заорал вдруг Глыг, мой напарник. У ленты работают вдвоем, чтобы друг друга будить. – Ты глянь, там что-то квадратное.

Я взволнованно заозирался и увидел явно неестественную штуку. В природе и среди созданного топцами все тяготело к кругу и шару, формам совершенства, поэтому темный брусочек с прямыми углами вызывал интерес. ИИ не смог с ходу опознать найденный предмет.

– Параллелепипедное, – уточнил я, протягивая конечность за находкой. Лента послушно выплюнула брусок в мою сторону.

Вблизи предмет оказался ничуть не менее загадочным. Я осторожно прикоснулся, перевернул, а он вдруг раскрылся посередине и странно зашелестел.

– Сломал, э? – заворчал Глыг, подходя поближе. ИИ же обрадовался.

«Углеводородные полимеры. Земной тип. Предположительно культурный артефакт. Предположительно носитель информации», – сообщил он и вылил мне прямо в мозг еще кучу деталей. По всему выходило, что вещь редкая, но бесполезная.

– Э, – разочарованно сказал Глыг. – Земное барахло, опять от Баелы небось. Кинь в утилизатор, хоть из золы чего вытащим.

– Да ну тебя, – разозлился я. – Впервые вижу что-то необычное, а ты – «в утилизатор».

– А я насмотрелся уже! Ну как хошь.

Глыг хохотнул и плавно отполз на свою сторону. Я отложил брусок под ноги и продолжил работу. Никогда еще лента не крутилась так медленно, никогда еще запыленные обломки и осколки не были такими унылыми. Полз я домой, не жалея ног, и чуть не порвал костюм. А дома, в тишине и спокойствии, отужинав питательным гелем, смог рассмотреть свое сокровище.

По всему выходило, что вещь действительно принадлежала Баеле – легендарной землянке, поселившейся на окраине городка в прошлом веке. Прожить она сумела не более десятка оборотов, но прославилась на весь материк. Во-первых, она вступила в союз с топцем – и не хотел бы я представлять их брачные игры. Во-вторых, оставила множество голограмм с мелодичными звуками и движениями. В-третьих, Баела привезла кучу странных предметов, которые до сих пор находили то тут, то там.

ИИ подсказал, что как раз таких углеорганических параллелепипедов она оставила несколько тысяч. Но мне повезло найти хорошо сохранившийся. Весь вечер я учился аккуратно манипулировать тонкими пластинками, из которых состоял с виду цельный брусок. С каждой стороны пластинки были покрыты угловатыми однообразными значками. «Письменность», – подсказал ИИ. По всему выходило, что в значках был какой-то смысл. И мне сразу захотелось его разгадать.

Целый десяток я вечерами напролет не вылезал из сети в поисках способа расшифровать значки. Автопереводчик не слишком-то ладил с символами вообще, рассчитанный на мыслеформы или хотя бы ритмические потоки старины. Выручил меня, как ни странно, землянин. Я забрел в их полусферу сети, оставив в нескольких коллективных мыслепотоках сообщение с просьбой о помощи. На одно из них и наткнулся землянин с псевдонимом «Грохочущее небо». Он маякнул мне, что сообщение звучит очень смешно. Я и сам долго хохотал, впервые получив от него послание: мысли землян странно путались и бегали по спирали. Но он смог перевести для меня внешнюю часть бруска, «обложку». Оказалось, что мне попался сборник рецептов земной кухни. Самым сложным мне показалось слово «кухня». Грохочущее небо посылал мне целые потоки мыслей, прежде чем я усвоил идею.

А усвоив, будто впервые увидел воду: я решил стать поваром земной кухни.

– Профессия будущего, – сообщил я Глыгу, когда определился с планом.

Он с сомнением забулькал.

– Слышал я что-то такое, э. Земная мода на межсистемных станциях. Ты-то куда лезешь?

– У меня, – ответил я с достоинством, – есть книга! Стану первым на Топи.

Глыг не понял, что такое «книга», но решил меня поддержать. Я, верно, казался ему неразумным полипом.

– Первый – значит, лучший, э? Молодец.

И мы сосредоточились на ленте с находками.

На деле меня ждало много препятствий. Я попросил свободный десяток, чтобы детально изучить топскую сеть. Повара работали в лучших отелях республики Вир и на роскошных станциях, где бывали гости со всех концов Вселенной. Идеями и информацией они делились очень неохотно, но я жадно хватал образы еды в ресторанах и на званых ужинах. Мне повезло натолкнуться на курс от института Изучения Земли, посвященный разнице в пищеварении землян и топцев. Так я понял, что в моей книге меня интересует только жидкая еда.

Но больше всего меня поддержал Грохочущее небо. Он переводил мне рецепты и объяснял непонятные места. Например, что такое «кости» или «сливочное масло». Шаг за шагом разобрав все подходящие тексты в книге, я принялся за практику.

Земные продукты на Топь не доставляли, а питание производилось в виде концентрированных бульонов и гелей с минералами и органическими веществами. Их подбирали в соответствии с потребностями организма. Но ведь что-то мы потребляли до прихода «Тирив» с его гелями!

Мне пришлось перейти к образу жизни невообразимо далекого прошлого, заняться сбором органических веществ вне магазинов. Я выучил сотни нетоксичных растений Топи, скупал из аквариумов и бассейнов умирающих животных. Я измельчал, размягчал, грел и всячески обрабатывал органику, чтобы получить нарядные и питательные супы. В ту десятку, когда мне удалось обойтись без заводских бульонов, получая вещества только из еды, я почувствовал себя совершенно свободным.

Первым, кому я принес попробовать суп, был Глыг. Он тут же вылил половину в утилизатор, чтобы выяснить точный состав.

– Вроде безопасно, э? Солей маловато, но…

Он вылил в себя вторую половину и замер. Я тоже замер, наблюдая, как в полупрозрачном теле Глыга растекается суп. Стручки алыпры краснели сквозь толщу плоти, а густая вытяжка из синекрестых медуз чудно завихрялась, обозначая пищеварительные потоки.

– Интересно, – наконец, сказал Глыг. – Все переваривается по-разному, немного щекотно. А умеешь с другими частичками?

Это был успех! После Глыга я собрался с духом позвать на ужин отца в конце десятки.

– Что за жижа? – вопросил папаша, подталкивая конечностью вазу, в которой я подавал еду.

– Кислая чорба из сыыыл, – ответил я тихо. Моя уверенность стремительно шла ко дну. – Суп.

– Заграничные штучки, – пробурчал он. – Есть нормальный бульон?

– Отец! Я разыскал исконные технологии Топи. Настоящий возврат к корням! Подумай, разве «Тирив и сыновья» всегда были на нашей планете?

Я благоразумно не стал упоминать земные рецепты.

– Насколько я помню, всегда, – продолжал бухтеть папаша, но на суп посмотрел благосклоннее. С тяжким гулом он вылил часть в себя. Поболтал вазой, разглядывая, как всплывают и оседают разноцветные кусочки.

– Смотрится оно, конечно, посимпатичнее гелей из банки, – наконец вынес вердикт он. – Питаться можно.

Только сейчас я понял, как дрожали у меня конечности. Мы с отцом допили суп и обсудили ощущения от усваивания каждого ингредиента. Такой длинной и содержательной беседы у нас не было уже пару оборотов.

Осмелев, я принес супы на встречу однобассейников, и там они тоже порадовали всех, кроме одной чувствительной особи. Оказалось, он не переносит корни зеленой пустынной колючки. Я и не знал, что еду можно не переносить. Я спросил у Грохочущего неба, и он рассказал мне об аллергиях и всяких ужасных вещах. Не уверен, что топцы устроены столь же сложно.

С тех пор я обязательно всех предупреждал о зеленой колючке и постарался еще тщательнее размягчать продукты. Но суповая лихорадка постепенно захватывала городок. Малознакомые топцы навязывались ко мне в гости под надуманными предлогами. Мне приходилось даже иногда отпрашиваться с работы, чтобы успеть наварить еды на всех желающих.

Со временем я понял, что супы с разноцветными кусочками разной формы гораздо популярнее. На них интересно смотреть и их интересно переваривать, так что я сосредоточился на том, чтобы сделать еду как можно более красочной. Важно не переборщить с размерами кусков, чтобы не вызвать заторов в потоках, но иногда мне удавалось добиться изящной желеобразной консистенции мяса и трав, достаточно плотной, чтобы вырезать разные формы, но достаточно мягкой, чтобы перевариваться.

Я рассказывал о своих успехах Грохочущему небу, а он слал мне восторженные мыслеобразы. А потом вдруг предложил:

– А подайся на конкурс Вирских поваров?

В ответ я отправил кучу сомнений, но Грохочущее небо настоял, и мы вместе заполнили анкету. Он посоветовал приложить побольше визуальных образов.

Когда спустя долгие десятки мне пришло сообщение со сдержанным поздравлением, я не верил.

Когда я поднимался на лифте к станции, я не верил.

Когда меня везли на скоростном корабле к Центральному Вирскому Узлу.

И поверил, когда вышел из влажного номера, чтобы познакомиться с девятью другими поварами, отобранными по всей республике. В холле немолодой топец с разноцветными (по последней моде) отростками осмотрел меня с глаз до кончиков конечностей и презрительно прогудел:

– Откуда ты только вылез такой, деревенщина?

Вот теперь я почувствовал себя неловко, нелепо, самонадеянно. Словом, жизнь вернулась в обычную колею. И это меня неожиданно взбодрило. Я как никогда внимательно слушал инструкции, осматривал приборы. Нам дали полдесятка, чтобы изучить кухню и доступные ингредиенты. Большую часть из них я видел и радовался каждому узнаванию, как полипчик.

В день кулинарного соревнования меня чуть не выплеснуло наизнанку. Я шелестел конечностями, задевая ими мебель, и даже чистый бассейн не мог меня расслабить. И тут пришел мыслеобраз от Грохочущего неба. Я увидел его глазами огромную кухню в центре арены, где будет проходить конкурс. Он прилетел! Прилетел болеть за меня!

Радость переполняла меня, вытеснив прочие переживания. Перед лицом человека, который столько поддерживал меня, я не должен сплоховать.

Выйдя на кухонное поле боя, залитое ярким светом, окруженное камерами, я решительно взболтнул всем, что у меня было, и бросился к столу. Я резал, измельчал, вымачивал, грел и переливал с такой скоростью, будто у меня было восемь верхних конечностей, а не четыре.

Суп вышел просто идеальный. Не зря я столько времени потратил на изучение сочетаний. Он переливался всеми оттенками топской радуги, даже в вазе показывая чудесные завихрения.

Судьи обошли нас всех с полным вниманием. Они обсуждали вслух цвета и текстуры, температуру подачи и размер кусков. Я не знал, на что и надеяться, опустошенный, но верил, что сделал все для победы.

И когда прозвучало мое имя, тот заносчивый топец скинул на пол свою кулинарную шапку. Я торжествовал.

После всех поздравлений, после чествований, у нас выдалось немного времени, чтобы собраться. Я задержался в кухне-студии, потому что Грохочущее небо обещал подойти. С замиранием потоков я ждал его.

Никогда в жизни я не видел землян во плоти. Грохочущее небо оказался маленьким, в половину моего роста, и очень твердым на вид. А костюм на нем был совсем тонкий, не держащий форму.

– Поздравляю! – послал он мне образ, глядя, кажется, прямо в глаза.

Забавно, что мы продолжали общаться по сети, стоя так близко, но, увы, лучше способов перевода пока не было.

– Хочешь взглянуть на мою еду? – предложил я.

Вместо ответа Грохочущее небо приблизился к столу.

– Что это? – спросил он, указывая на желтый брусочек.

– Масло, – пояснил я.

На Топи не водилось коров или чего-то похожего, так что я спрессовал ферментированные молоки низководных рыб так, чтобы они походили по цвету и форме. Грохочущее небо смешно взмахнул конечностями, получив описание.

– А хочешь попробовать? – Я пододвинул к нему суп.

Грохочущее небо навел какой-то прибор, делясь со мной сомнениями. Я его понимал, сам бы не рискнул есть земную еду.

– Немного можно, не усвою, но и не отравлюсь, – заключил он и отпил. Потом переломился пополам, но я не мог понять, от радости ли это или от ужаса.

Я ждал вердикта друга даже больше, чем вердикта жюри:

– Ну как? Как? Как переваривается?

– Переваривается-то как-то. Но на вкус… просто шокирующе.

Я не понял.

– Что такое вкус?

И Грохочущее небо рассказал.

Домой я летел, чувствуя себя одновременно и обманутым, и обманщиком. Ужасное ощущение, должен заметить.

– У меня сегодня собеседование было! Очень сложное! Я была директором лесопилки! – заявила Алена, едва зашла в квартиру.

Иван Алексеевич приподнял кустистую бровь. Заинтересовался. Но племянница все испортила:

– То есть директором мебельной фабрики, точно!

Бровь медленно вернулась на место, Иван Алексеевич со вздохом отвернулся. Он сам был директором мебельной фабрики и знал об этом все. Хотя что толку? Лучше был бы директором лесопилки. Все равно жена пилила за то, что он не может позволить себе купить ей ламборгини. И это при том, что сама в постели тянула едва ли на «Запорожец», а вне ее была и того бестолковее. Так бывает, когда женишься рано и, как честный человек, тянешь свою… лесопилку. Всего хорошего от жены и ее семейки была вот эта Алена, племянница, которая не забывала своего скучного стареющего дядьку даже сейчас, когда уже жила своей жизнью.

– Ты же этот… – Он напряг память и попытался проявить внимание. – Айтишник, во! Зачем тебе собеседование на директора мебельной фабрики?

– Аналитик! – приглушенно крикнула Алена из ванной комнаты, где мыла руки. Сейчас начнет хозяйничать. Поставит чайник, накромсает бутербродов. И себе, и дядьке. Не то что родная жена, которая обед или ужин предпочитала заказывать, а если готовила, то с таким страданием на лице, что кусок потом в горло не лез. – Дядя Ваня, ну сколько можно!

Она и правда сразу прошла на кухню, и Иван Алексеевич потянулся следом, важно неся впереди свой живот, чтобы нигде не сбить всякий фэншуй с полочек супруги. А то опять начнется, что растолстел, что как слон в посудной лавке. А он, может, не от хорошей жизни растолстел! На эту квартиру, на эти финтифлюшки работал с утра до ночи, перекусывал всухомятку, нервы ни к черту, желудок убил и того раньше.

И в горячие годы начал работать, когда конкурентов могли подстрелить за здорово живешь, а братки колесили по городу и ничего не боялись. И позже не продал бизнес, устоял на ногах. Да, не тот подтянутый красавчик, за которого она выходила замуж. Так и она со всеми своими ботоксами-мотоксами не походила на юную девицу, куда больше на целлулоидную куклу.

– Аналитик, – послушно повторил он. – А при чем тут директор мебельной фабрики?

– Ни при чем, – Алена накрыла на стол, даже скатерть взяла из шкафа.

Эх, родные дети и то реже приходят! Хотя хорошими он их вырастил. Головастыми и рукастыми. Кто уехал в Москву и там учится, кто на фабрике пристроен на теплое местечко. А что? Спрашивает он с них строго, за закрытыми дверями и подзатыльник отвесить может. А кровиночку не пристроить – это сердца не иметь.

– Задание было. Будто братки заказали кухонный гарнитур, а им сроки напутали. Ну и разрулить надо.

Иван Алексеевич потер ребра слева. Сердце или поджелудочная шалит? Или она с другой стороны?

Тогда селезенка. В анатомии Иван Алексеевич разбирался слабо, не то что в мебели. А вот случай с братками у него был в молодости. И вспоминать о нем было дюже неприятно. Тоже вот так, как у Аленки на ее собеседовании. Только взаправду все.

И сроки попутали, и братки были с золотыми цепями в палец толщиной, а в карманах оттопыривалось что-то, на пистолеты похожее. Как тогда удалось справиться, какие словеса он разводил, Иван Алексеевич не помнил и вспоминать не хотел. Со страху чего не наговоришь! А собеседование – сидишь в креслице мягком и воображаешь. Тьфу!

– Может, ко мне на работу устроишься? – осторожно спросил он. – Мне, чай, тоже аналитики пригодятся.

Зачем ему аналитики, Иван Алексеевич и не придумал еще. У него, слава всем богам, уже давно все хорошо складывалось. Фабрика как часы работала, все враги – кто на кладбище, кто на него же работать пришел. Но Аленку он бы нашел, как пристроить. Родная же. Хоть и по жене.

– Не надо, дядь Вань, – рассмеялась Алена, подливая ему чай. – Я прошла. Тетя Света рассказывала, как ты в свое время разрулил похожее дело, вот я и вспомнила. Добавила только более эффектных графиков, показала анализ данных.

Иван Алексеевич кашлянул в усы, чтоб не рассмеяться и не обидеть племянницу. Эффектные графики. Ну-ну. Стали бы братки на графики смотреть! Эх, жизнь сейчас пошла такая, все просто стало, все в виртуальности, ненастоящее.

– Есть контакт. Виртуальная реальность. Выход, – раздался у него над головой механический голос.

Ощутимо похолодало. Иван Алексеевич в панике глянул на подливающую чай Алену, пытаясь запомнить ее такие родные черты. Тщетно. Лицо и фигура девушки размывались, словно его глаза расфокусировались. А потом его квартира со всем этим ремонтом, с которым Светлана ему проела плешь, с ее фэншуем и с Аленкой, пропала.

Иван Алексеевич оказался в удобном кресле. Точно таком, в каком на собеседовании он вообразил Алену, только его кресло стояло внутри кокона, и к его рукам и голове шли датчики, которые он без сожаления сорвал. Не впервой.

– Десять минут! – пыжащийся казаться суровым рекрутер едва не кричал. – Анисимов, у вас было дело пятнадцати секунд! Вы должны были получить отсрочку у опасного и неприятного клиента и выйти! А вы? Как вас теперь оценивать?!

– Отсрочку я получил, – заметил Иван Алексеевич, медленно возвращаясь в свое собственное тело. Едва ли тридцатилетнее и цветущее с виду, но внутри пожираемое болезнью. Прикинул – десять минут включили в себя пятнадцать с половиной лет. Неплохо для умирающего.

Рекрутер запнулся и нехотя кивнул.

– Получили, Анисимов, – буркнул он. – Задание выполнено. Но потом мы не могли вас вытащить еще почти десять минут! Весь график собеседований сбили.

Он еще ворчал себе под нос, пока провожал Ивана Алексеевича до дверей, а у них дежурно произнес: «Когда примем решение, мы вам перезвоним».

«Не перезвоните», – мог бы ответить Иван Алексеевич, но не стал. К чему это? Работа, да еще на должности аналитика, ему была не нужна. Он мог купить эту компанию целиком, вместе с этим рекрутером и его аппаратом для собеседования… Если бы эти аппараты не были под строгой отчетностью государства.

Про свой диагноз Иван Алексеевич узнал не слишком давно. Полгода или год назад. Он не мог сказать точно. Дело в том, что после истерики, торга и попытки найти лекарство, а потом снова истерики, когда обнаружилось, что такого не существует ни за какие деньги, даже те, что имелись у Ивана Алексеевича, он стал смотреть, как справляются другие в его ситуации.

Ему хватило месяца, чтобы понять: они не справлялись. Вообще. Кто-то ударился в религию. Притом не важно какую. Та, которая обещала. Обещала, что мучения закончатся. Иван Алексеевич в общем-то и так это понимал. Что закончатся. Все кончается.

Толку только в этом не видел. Он хотел в качестве Ивана Алексеевича успеть прожить подольше, а не надеяться на то, что в следующем воплощении ему будет лучше. Или будет рай. В рай верилось с еще бóльшим трудом.

Другие срочно чистили карму, начиная раздавать деньги, советы, одежду. Впрочем, Иван Алексеевич причислил их к первым – эти тоже инвестировали в зыбкое несуществующее будущее.

Третьи же пытались воплотить все мечты своей жизни в короткий срок и полюбить своих детей, жену и тещу, в идеале на Эйфелевой башне и после этого оттуда же прыгнуть с парашютом. Иван Алексеевич понял, что устать перед смертью – тоже не его выбор, а теми, кого надо срочно полюбить, он как-то за свою жизнь не обзавелся и не собирался прямо сейчас начинать. Все это напоминало ему дрыганье лягушки в молоке, но только вот масло сбить никаких шансов не было. Лекарство не появится от того, что ты весь с самых разных мест испрыгаешься или заберешься на Эверест.

Самые прагматичные люди просто подсели на наркотики или начали пить. Либо совмещали то и другое, да еще и добавляя витаминные капельницы с утра. Этих Иван Алексеевич особенно не одобрял и их методы не собирался даже пробовать. Другое дело, виртуальная реальность! Такая, чтобы за полчаса прожить целую жизнь!

Но и тут Иван Алексеевич столкнулся с проблемой. Что-то там было связано с психикой и какими-то мудреными словами, но пускать его до конца жизни в капсулу отказались даже за большие деньги. Иван Алексеевич попытался зайти со стороны той же суммы, но в виде взятки. Не посадили только чудом.

Он записался в добровольцы по исследованию влияния новейшей ступени виртуальной реальности на человеческую психику и – тадам! Не прошел по состоянию здоровья.

Все прочие ступени пожиже не давали такого полного погружения, и Иван Алексеевич всегда осознавал, что всего лишь играет. А значит, снова крадет свое время. Замкнутый круг.

Он, в общем-то, уже совсем отчаялся и размышлял, не пора ли ему запить или все-таки попробовать начать с колдунов, которые присасывались к таким бедолагам, как он, не хуже пиявок и обещали излечение всех болезней и жизни до ста лет, когда его посетила эта воистину светлая мысль. Раз аппарат используют для собеседований, то он будет ходить на собеседования!

Вообще-то изначально идея была более объемлющая. Он собирался ходить везде, где применяется аппарат виртуальной реальности, но быстро отбросил эту идею. Чаще всего аппарат использовали для прогона участников через какие-то экстремальные проверки – у военных, медиков и пожарных. Тренировали так еще и следователей, но сначала требовалось добыть корочку юриста, диплом, снова пройти медосмотр… Иван Алексеевич боялся опять засыпаться на этом пункте, поэтому план провести десятилетия, охотясь за виртуальными преступниками, пришлось отложить.

А вот для собеседования нужно было только прислать резюме и записаться на прием. И все.

Несколько резюме Иван Алексеевич взял у своего собственного рекрутера, заменив лишь фамилию и имя с отчеством, другие ему отрерайтил секретарь. Секретарь же узнал у рекрутера, нельзя ли использовать для «нужд компании» аппарат на полную мощность. Ответ Иван Алексеевич уже знал, поэтому расстроился не слишком. Менять рекрутера смысла не было – их присылали централизованно, и за аппарат они отвечали головой.

Первые три собеседования были полным провалом. За доли секунды реального времени и максимум полчаса виртуального он решал задачу, приводя в восторг рекрутера и в уныние самого себя. Его готовы были взять на работу прямо сейчас и даже обещали хороший соцпакет и премии ежеквартально.

Иван Алексеевич чудом не рассмеялся в лицо первому из них. Не плюнул во второго и не бросился на третьего. Нужна была выдержка. Внимание. Аналитика.

Он быстро сообразил, что сигналом к выходу из виртуального пространства становится выполнение задания или полный провал его. Но если выполнить не целиком, если зацепиться за необходимость пройти миссию до конца и забыть – вот прямо по-настоящему забыть! Забыть, что ты находишься в виртуальной реальности. Тогда можно было продержаться дольше.

Директор мебельной фабрики был пока самой серьезной победой Ивана Алексеевича. И он продержался бы дольше, если бы не Алена! Теперь от нежности к «племяннице» не осталось и следа. Напротив, Иван Алексеевич размышлял, не была ли она программным кодом, запускаемым в случае проблем с собеседуемым. Он надеялся, что нет, иначе это была бы катастрофа.

У него впереди еще не меньше двух десятков фирм, а потом он переберется в другой город, благо его компания работала как часы и при удаленном наблюдении. Так что хорошо бы, чтобы никто из рекрутеров не заподозрил в нем его искусственность. А еще – чтобы никто не начал подражать. Пока он один, он может еще надеяться, что так и умрет – пребывая в виртуальной реальности.

Вообще-то Иван Алексеевич мог бы считаться везунчиком, если бы не неизлечимая болезнь. У него было все необходимое для безбедной жизни, и отточенный ум для того, чтобы эту жизнь протянуть как можно дольше. В своих поисках он не чурался никаких фирм, лишь бы они были достаточно высокого класса, чтобы собеседования проходили виртуально. Несколько раз соглашался на подмену виртуальной личности – для большей достоверности, но после двух подряд женщин перестал соглашаться. Женская жизнь ему казалась муторной и суматошной, а вторая еще и смутно напомнила Алену. Так что нет, последние месяцы он был собой, Иваном Алексеевичем. А что в то же время был он кем угодно другим – так разве это его проблема?..

Однако везение не продлилось достаточно, чтобы исполнить его мечту умереть в вирте. Смерть подкралась, когда он планировал переезд в очередной город. А вместо этого почувствовал тупую боль, распространяющуюся именно так, как ему двести раз рассказывали государственные и частные врачи, психологи и один очень усталый психиатр. Тот даже предлагал выписать таблетки. Специально для этого момента, но Иван Алексеевич отказался. Не позволил себя искусить.

Сейчас жалел, конечно. Он знал, что за первым тупым приступом последует другой. Волнами они погонят его в предсмертную агонию, пока он не перестанет соображать. Если ему повезет, он потеряет сознание раньше, чем начнет кричать на всю гостиницу.

Иван Алексеевич окинул взглядом помещение. Гостиничный номер. Не самый дорогой или лучший – он не хотел привлекать к себе внимание, да и давно понял, что в среднем сегменте могут быть неплохие матрасы, а большего ему и не надо. Неужели это закончится так?

Он потянулся к телефону, но новый приступ заставил его руку дрогнуть. Ладно, он вызовет врачей.

Сколько времени потребуется, чтобы его секретарь организовал в – Иван Алексеевич глянул на экранчик мобильника и мигающие цифры – три часа ночи в чужом городе частную палату с лучшим обслуживанием? Умереть в скорой помощи или на жесткой койке в приемном отделении… До этого опускаться он не желал.

Очередной приступ боли как раскаленный гвоздь вогнал в его голову короткую мысль: «Откуда я знаю, какая койка в приемном отделении?!»

Хотелось бы, конечно, вспомнить, что он сделал себя и миллионную компанию с нуля, поднявшись со дна, но это было не так. Корпорация Анисимовых была построена задолго до него, и единственной его заслугой стало то, что он ее не развалил за свою невыносимо короткую – даже с чужими и прожитыми виртуально – жизнь.

Очередной глухой приступ, доставший, как ему показалось, до самых кончиков пальцев, принес с собой преждевременную частичную слепоту, но силуэт у кровати он все равно узнал. Будто не было этих бессчетных виртуальных лет.

– Алена, – шепнул он. – Ты меня решила проводить?

Почему-то он ждал, что Алена знакомо фыркнет, а потом зашуршит чайником и довольно дорогим, но все же пакетированным чаем, чтобы налить ему чашку. Он не сможет пить, но ему будет приятно. И он умрет не в одиночестве.

Но вместо человеческого горького смешка он услышал механическое:

«Есть контакт. Виртуальная реальность. Выход».

«Вот как умирают!» – успел подумать Иван Алексеевич и очнулся.

Над головой был знакомый полупрозрачный пластик кокона, который отполз, едва Иван Алексеевич открыл глаза. На месте рекрутера стояла она. Племянница.

– Алена, – выдохнул он.

– Для вас Елена Викторовна, – буркнула Алена, брезгливо держа в руке какой-то листок. – Вообще-то была мысль оставить вас до самого финала и позволить умереть в вирте, раз уж вы так ловко со всем этим справляетесь, но решили пожалеть.

«Резюме, – сообразил Иван. – Мое резюме».

Он вдруг понял, что и правда не умирает. И ему не тридцать с небольшим, а лет на десять поменьше. И это его первое собеседование с пока еще экспериментальным аппаратом для проведения собеседований. На его первую работу.

– Я хотела бы сказать, что мы вам перезвоним, Иван, – продолжила Алена. Она поискала что-то глазами и картинно опустила резюме в стоящую у стола корзину для бумаг. – Но для вас сделаю исключение.

Так как вы провалили собеседование, его еще никто до вас не проваливал.

Иван молчал. Он склонил голову на бок, стараясь показать, насколько внимательно слушает, но в голове билось набатом: «Не умер, не умер, не болен!» Да какое ему дело до проваленного собеседования!

– У вас было простое задание, – теперь Але… Елена Викторовна говорила уже спокойнее. – Имея неограниченные возможности, поспособствовать появлению нового лекарства. Проанализировать рынок, найти самых эффективных специалистов, обеспечить ресурсами самые многообещающие НИИ. А что сделали вы?

Иван покаянно вздохнул. Угрызений совести не было. Пусть аналитик он был начинающий, он прекрасно учился и вероятность изобретения лекарства просчитал тоже – они не успели бы до его смерти. А делать только ради других – этого не было в его задании. Может, он просчитал бы этот социально ожидаемый альтруизм, сидя за столом перед Еленой Викторовной, но аппарат заставлял его думать, что все по-настоящему.

Второй раз будет лучше, он разберется. Уже почти разобрался.

– Вам повезло, Иван, что все собеседования проходят под контролем руководства, а компании помимо аналитика не хватает еще и конфликт-менеджера, – голос, не выдержавшей длинной паузы Елены Викторовны, звучал еще мягче. – И последний этап проверки живым давлением вы прошли. В понедельник подойдите с документами в отдел кадров. Такие мозги нужны компании.

Иван только моргнул. Похоже, погрузившись в эйфорию оказавшегося живым и здоровым человека он пропустил «живое давление». И получил работу.

– Спасибо… Елена Викторовна. – После молчания собственный голос показался ему хриплым.

Та слабо улыбнулась и кивнула.

– Всего на два года старше, между прочим, туда же, племянница, – пробормотала она себе под нос, когда он уже нажал на ручку двери. Кончики губ Ивана дрогнули. Он ее прекрасно услышал. Но портить момент приема на работу вопросом «что вы делаете сегодня вечером?» не стал.

Успеет. В одной компании работать будут. И телефон рекрутера у него есть. Только исправит там «Елена Викторовна» на «Алена».

Стоило шагнуть в чащу, как свет тут же померк. Лучи закатного солнца увязли в кронах деревьев, навалилась темнота – густая, душная, почти осязаемая. Шелестела листва на ветру, скрипели сучья. Из глубины леса тянуло гарью.

– Мы в заднице, малыш Билли. Помяни мое слово, не к добру это все.

Для Билли это был пятый рейд за Экран, и в Лес он попал впервые. Не самая плохая локация, но в последнее время о ней рассказывали кучу жутких историй. Будто их раньше не хватало: чего стоила только возможность набрести на заброшенный лагерь у озера и встретить того психопата в хоккейной маске. О спокойствии здесь можно только мечтать. А уж когда в напарниках незамолкающий Жирный Фил – и подавно.

– Говорю тебе, мы заблудились. О да, малыш Билли, мы уже не в Канзасе. – Фил коротко хохотнул и закряхтел, переступая через корягу. Крупные капли пота на его физиономии напоминали ожоговые волдыри. – Теперь нас найдут с содранной кожей или вроде того, будем висеть на деревьях вниз головой. Это если головы ему не понадобятся.

Билли старался не слушать, сделать звук потише. Этим приемом в совершенстве владела его мама. Когда за ужином отец начинал рассказывать о запчастях, отремонтированных машинах или вчерашнем бейсбольном матче, она кивала и даже что-то переспрашивала, но Билли готов был поклясться: мысли ее заняты более интересными вещами.

– Не мог же мне померещиться тот гребаный прицел? – не унимался Фил. – Три гребаные красные точки, как в учебниках. Врубаешься? Эта хреновина может за нами следить.

«Ага, ага, да-да. А потом? А ты ему что? Ого, не может быть!»

Эх, мама, папа…

Они давно лежали в земле, а Билли так и не заработал им на нормальный памятник. Как и на собственное жилье. Родительский дом у него забрали за долги, машину тоже, теперь им с Дженни и малышом приходилось ютиться в съемной квартирке с видом на портовые склады. Это и привело Билли за Экран.

– И пушка там что надо, о да. Один выстрел, один ба-бах – и ты разлетишься на кусочки, а кишки повиснут на ветках. Серьезно тебе говорю. Я кое-что в этом смыслю, видел в Джунглях. Знаешь, на что похожи человеческие кишки?

По методу мамы Билли предпочитал думать о чем-нибудь другом. Например, о сэндвиче с тунцом. Большом и сочном сэндвиче с тунцом, который можно запихнуть в пасть Филу, чтобы тот наконец заткнулся. Потом запихнуть туда еще один сэндвич. И еще. А когда сэндвичи перестанут влезать, заталкивать их внутрь прикладом ружья.

– Кишки похожи на огромных склизких червей, да. Свились клубком, на солнышке греются. Поначалу от них даже пар идет, серьезно, а если понюхать…

Они рассчитывали поймать тут какого-нибудь гремлина или зубастика, мелкую живность для частной студии. Если киношники не в состоянии придумать новых монстров, пусть платят за старых. Таковы правила. Однако вся добыча попряталась.

Они отошли от Экрана футов на триста, не больше, но лес в одно мгновение поглотил их и теперь водил кругами. То ли не хотел выпускать, то ли заманивал куда-то: компас здесь сразу свихнулся.

Лес не любил незваных гостей и часто менял местами охотников и жертв.

– Вот вроде бы кишки и кишки, да? – продолжал бубнить Фил. – А я тебе так скажу: лучше последним вагончиком к человеческой многоножке пристроиться, чем еще раз увидеть все это дерьмо.

В голове гудело. Билли остановился перевести дух и попить воды. Огляделся. Умирающий свет серебрился на паутине меж черных веток, вокруг оживали тени. Вдалеке над сосновыми пиками поднимался столб зловонного дыма. Еще час назад он был совсем в другой стороне, будто его источник перемещался.

Или они окончательно сбились с пути.

Билли вздохнул и потер переносицу. Это все Лес. Чертов Лес сводил людей с ума. Нужно было искать работу попроще. Одно дело, когда у тебя машины, наемники и оборудование ведущих киностудий. С такими ресурсами и Годзиллу можно заарканить. А вот у тех, кто сам по себе, все гораздо скромнее, потому и гибнут они за Экраном, будто на войне.

Фил не спускал глаз с крон деревьев, показывая им средний палец. Бормотал что-то себе под нос, ходил кругами. Этот жирный кретин зачем-то играл в смельчака, будто дразнил здешних обитателей, и Билли с удовольствием бросил бы его, будь такая возможность. Ему уже не хотелось никого ловить, хотелось домой, к Дженни, к ее улыбке, к ее губам, хотелось фирменного рагу на ужин и тыквенного пирога на десерт, хотелось ночных прикосновений, мятых простыней, родных запахов, хотелось…

– Вижу, – тихо сказал Фил у кустов можжевельника, присаживаясь и снимая с плеча ружье. – Какой-то гребаный Слендер.

Билли подошел к нему и из укрытия выглянул в пролет между деревьями. Футах в ста от них возле огромного дуба бродил темный силуэт.

Они переглянулись. Это могла быть ловушка, ведь иногда монстры объединяли силы. Но рискнуть стоило. В конце концов, зачем идти за Экран, если так легко отдавать добычу?

Билли начал заходить справа, Фил – слева. Незнакомец, похоже, разговаривал с дубом: до охотников доносился его шепот. Это играло на руку, потому что их он не замечал. А вот Билли смог как следует его рассмотреть. Это был не Слендер, а завернутый в черный плащ старик: высокий и очень худой, невероятно бледное лицо натянуто на череп, словно хэллоуинская маска.

«Как в старых фильмах о вампирах», – мелькнуло в голове Билли, и в этот момент Фил выстрелил.

В спину незнакомца вонзились электроды на тонких проводках, характерно затрещало. Но старик не заплясал в припадочном танце: он резко обернулся и поднял из травы меч.

– Черт, у него какая-то гребаная защита! – заорал Фил, бросая ружье и отступая. – В морду стреляй!

Старик за пару огромных шагов добрался до Билли. До Билли, который замер в трансе. Он смотрел на крючковатый нос, на кривые зубы, на проступающие сквозь кожу кости и на пальцы, эти длинные когтистые пальцы, сжимающие рукоять окровавленного меча…

– Стреляй, мать твою!

Билли будто пощечину получил и опомнился. В последний момент он поднял ружье и нажал на спусковой крючок. Ствол выплюнул электроды прямо в голову старика. Тот задрожал, но сделал шаг вперед, за ним еще один, потом упал на колени, попытался подняться, и тут Фил окончательно угомонил его из пистолета со снотворным.

Старик затих. Они добились своего. И у них была настоящая звезда.

– Знаешь, как это называется, малыш Билли?

Впервые за день на лице Билли появилась улыбка.

– Носферату, – ответил он.

– Нет. – Фил хитро подмигнул напарнику. – Это называется джекпот!

На Носферату было что-то вроде доспехов – старых и нелепых. А еще этот меч… И куда он так вырядился? Возможно, лесные теперь готовились к гостям из-за Экрана, нужно было предупредить остальных. С каждым разом эти твари становились умнее.

Билли и Фил быстро прикинули, что мешки и сети, которые они притащили с собой, тут не помогут. Никто не рассчитывал на такую добычу. Мастерить носилки не стали: не хотелось терять времени. В Лесу что-то назревало, трескались палки под чужими ногами, звучал безумный смех.

Охотники привлекли внимание.

Слава Иисусу, Фил был не только жирным, но и чертовски сильным. Он взвалил Носферату на плечи – благо тот почти ничего не весил. Даже с доспехами, за которые студии обязательно выложат хорошую сумму.

Так они и двинули в путь. Билли тащил их охотничий скарб и меч Носферату, а Фил с упырем на плечах будто косплеил полоумную поэтессу, пришедшую на светский вечер с новым воротником, когда лисий не оценили.

Вскоре они вышли к лесной дороге, но порадоваться толком не успели. Вдалеке на обочине тарахтел желтый грузовичок, рядом с ним в свете фар бродила троица уродов в грязных комбинезонах. Билли сразу узнал их.

Путь был отрезан.

Фонари решили не включать, чтобы лишний раз не рисковать. Да и глаза уже привыкли к сумеркам. Фил пер как танк, как настоящий робот, и Билли подумал, что этот парень не так уж и плох. Если бы еще «малышом» его не называл, было бы совсем хорошо.

Они брели сквозь темные заросли, царапая кожу, спотыкаясь, отбиваясь от кровососущей мошкары, но азарт пока еще подгонял. Пойманный Носферату придавал сил, энергии. Их ждал большой куш, а может, и новая жизнь. Просто нужно было выбраться. Доехать на этом эмоциональном заряде до дома.

Когда они наткнулись на поваленные, переломанные, выдранные с корнем деревья, Билли уже не чувствовал ног. Фил, должно быть, похудел фунтов на двадцать. Но все это сразу отошло на второй план.

Деревья повалил не ураган. Это сделало то, что втоптало в землю кусты и оставило после себя гигантские следы.

– Динозавр? – тихо спросил Билли, озираясь по сторонам.

– Вряд ли, – ответил Фил, сбрасывая Носферату в траву и вкалывая ему новую дозу снотворного. – Блокбастерные их вывезли давно. Вместе с гребаной гориллой.

Он осмотрел след, ковырнул ногой слой помета рядом, выдернул оттуда громадное перо. Хмыкнул. Фил провел детство на ферме в штате Мэн и кое-что в этом понимал.

– Я бы поставил на курицу.

– Размером с дом? – Брови Билли поползли вверх. – Ни в одной базе такого чудовища нет.

– Вот именно. Врубаешься?

Среди охотников ходили разговоры, что за Экраном появились монстры с чужим копирайтом. Нездешние. Пришельца с кислотой вместо крови знали все, а вот кто та бабка, что летала по небу в деревянной бочке? Выводить неизвестных строго запрещалось, потому что у заклинателей против них ничего не было. Мозги не промоешь, не заставишь сниматься. Пустить их в реальный мир – нажить проблем.

Вдалеке прогремело, задрожала земля. Фил с Билли обменялись взглядами, подхватили Носферату и побежали. Проход, оставленный гигантской курицей, оказался кстати. Он уводил их из чащи, тогда как следом двигалось нечто очень большое. Даже больше, чем сама курица.

Билли на секунду обернулся и увидел вьющиеся над лесом щупальца.

– Великий Ктулху… – прошептал он.

Но щупальца выпустили струи огня и оказались тремя головами на длинных шеях.

– Что это еще за херовина?! – взвыл Фил.

– Нездешние, мать их!

Теперь Лес окончательно накрыла ночь, но ее раскрашивали горящие верхушки деревьев. Звуки сделались громче, тревожнее. Крики птиц из чащи смешивались с волчьим – или не совсем волчьим – воем. В окружившей охотников тьме то и дело вспыхивали глаза. Неведомо откуда наползал туман.

Загрохотало с другой стороны, и Билли увидел курицу. Вернее, то, что походило на курицу. Ноги подкосились. Это было настоящее безумие.

Нижняя часть существа напоминала куриные лапы, только увеличенные в сотню раз. Сверху же на них сидел дом. Старый деревянный дом, из трубы которого валил дым. Билли узнал запах гари: дрова, прелые листья, мокрая шерсть… и страшно представить, что еще.

Беглецов преследовали сразу два неведомых монстра.

– Вот теперь мы точно в заднице, малыш Билли!

– О да!

Бежали из последних сил. Когда впереди сквозь частокол черных стволов потекло знакомое сияние, Билли даже вскрикнул от радости. Добрались!

Они быстро достали ножи, полоснули себя по ладоням и приложили их к Экрану. Носферату держали под руки, как перебравшего виски ковбоя. Светящееся полотно завибрировало, загудело… и в тот же миг троица из Леса рухнула в спасительную темноту кинотеатра.

Переход состоялся.

Экран за их спинами погас, на помощь подоспели люди. Пограничники, заклинатели, представители киностудий.

И тут Носферату открыл глаза.

Он резко встал, отбросив Фила в сторону. Хрустнул костями, точно сухими ветками, осмотрелся. Сказал что-то на незнакомом языке, и его доспехи вспыхнули. На них засияли странные образы: сундук, утка, заяц.

В Носферату начали стрелять, но того ничего не брало. Монстр улыбался, а Билли не мог вспомнить, видел ли в жизни что-то более жуткое.

Они притащили колдуна. И колдовство его действовало здесь, в реальности.

Началась паника, люди бежали к выходу, но Носферату их не преследовал. Он смотрел на Билли, который держал его меч.

Билли понял, в чем дело, и отбросил проклятую железяку, точно та превратилась в змею. Лезвие светилось так же, как и доспехи.

Носферату подобрал меч и обернулся к Экрану. С интересом стал изучать его, трогать.

Рядом послышался голос:

– Малыш Бил…

Одним движением Носферату отрубил голову Филу, а вторым поймал ее на лету. Стоящий в сторонке Билли обмочился.

Носферату ткнул головой Фила в Экран, оставив кровавый отпечаток, а потом выкинул ее в пустой зрительный зал. Затем шагнул к Билли и вспорол ему брюхо. Запустил руку в живот, ковырнул.

Все произошло очень быстро. Билли почувствовал боль, только когда Носферату намазывал его внутренности на Экран.

Вспыхнуло. На светлеющем полотне стала проступать картинка.

Все еще живой, скрючившийся в углу Билли всхлипывал и судорожно переводил взгляд из стороны в сторону. Смотрел то на мертвого Фила, то на собственные кишки. Зрелище и впрямь было не из приятных.

Экран плеснул сиянием в зал, в нос ударил запах гари. Перед глазами поплыло.

Билли затыкал дыру в животе и думал о Дженни. Об их малыше. О несбывшихся мечтах… И о том, кто придет с лесной стороны.

Билли умирал в заштатном американском кинотеатре, а в его мир переваливался чужой копирайт.

В тот вечер я пришел навестить моего друга Стёпу Ермакова, потому что он перестал выходить на связь. Иногда такое случалось, но стоило приехать, и выяснялось, что Стёпа находился в творческом кризисе или безбожно пил, а в его случае эти два состояния часто дополняли друг друга.

Когда я подошел к его квартире, меня удивила главным образом не раскрытая нараспашку входная дверь, а половина ноутбука с торчащими из нее проводами на полу прихожей. Пришлось как следует вглядеться, чтобы убедиться, что я не ошибся. Я щелкнул выключателем, но свет не зажегся. Тогда я поддел увиденный предмет ботинком, вытолкнул его в пятно света, льющегося из комнаты, и мои опасения подтвердились: Стёпа разломал свой ноут. Не разуваясь, ибо Степан этого очень не любил – когда в его квартире разуваются, – я прошел в единственную комнату, где застал друга лежащим в трусах и майке на диване и подпирающим взглядом потолок. Майку раскрашивали красно-желтые пятна. На полу в углу комнаты лежала верхняя половина ноута. По монитору расползлись нити трещин.

Я огляделся.

Рабочий стол Стёпы пустовал, пол укрывали исписанные мелким почерком листы бумаги. Там же, как гильзы из расстрелянной пулеметной ленты, валялись ручки и карандаши, сточенные до трехсантиметровых огрызков. На комоде в компании с китайским радиоприемником стояла любимая и единственная Стёпина желтая пол-литровая кружка, с края которой свешивались хвосты чайных пакетиков, не меньше пяти штук. Один хвостик был обмотан вокруг ручки. Сосуд окружали обломки печенья, на одном из обломков восседал таракан.

Порядок царил только на книжном стеллаже, где книги стояли ровно, корешок к корешку, строго по алфавиту и в соответствии с жанром. Другой мебели у Стёпы не было.

Я принялся собирать листы бумаги с пола. Сразу заговаривать с другом было недопустимо. Творческие кризисы случались у него и раньше, но до сего дня ноутбук их благополучно переживал. Когда я выуживал карандаш, закатившийся под диван, Стёпа заговорил хриплым простуженным голосом:

– Лестница, брат.

Я поставил стакан с карандашами на стол и уставился на друга.

– Лестница?

– Лестница, – повторил он, по-прежнему глядя в потолок. – Лестница в небо. Лэд Зэппелин.

– Это она тебя довела?

– Можно и так сказать.

– А как еще можно сказать?

Стёпа любил, чтобы ему задавали наводящие вопросы.

– Эта песня гениальна, брат, – сказал друг и повернул ко мне небритое лицо с огромными темными кругами под глазами. – Ты так не думаешь?

– Она прекрасна, – сказал я, разведя руками. – О чем тут говорить? Это шедевр.

– Вот! – Степан рывком сел на диване. – Это шедевр! Это чертов шедевр! И никто и ничто не властно над ним! Она была шедевром в семьдесят первом, и она шедевр сейчас, через пятьдесят лет. Полвека, брат!

Стёпа вскочил и заметался по комнате, ероша свои черные, слегка припудренные сединой волосы. Он выхватил из стакана ручку и стал грызть ее со стороны стержня.

– Ты понимаешь? – вдруг остановился он, схватив меня за плечо. – Ты понимаешь?

– Конечно, понимаю, – ответил я. – Песня – огонь. Только при чем тут твой ноут? Он тихо ее играл?

Степан застонал и закрыл рукой глаза. Затем защелкал пальцами и стал рыскать взглядом по потолку.

– Ты пойми, брат, – наконец сказал он, буравя меня глазами, – Пейдж и Плант[2]могли ничего больше не сочинить в жизни. Могли даже не пытаться. Им можно было завязать с сочинительством и играть всю жизнь одну только «Лестницу». И все равно они были бы круты, а песня была бы шедевром. Это ты понимаешь?

Я щелчком сбил таракана с печенья, сгреб крошки в ладонь и высыпал их в кружку.

– Я понял твою мысль. При чем тут ноут? Ты же знаешь, что не заработаешь на новый.

– Да как при чем?! – вскричал Стёпа. – Еще как при чем! Леонардо да Винчи мог написать одну «Джоконду» и бросить кисти. Квины могли записать одну «Рапсодию» и забить на хрен! Харпер Ли – «Пересмешника», Достоевский – «Бесов», Сэлинджер – «Над пропастью»…

– Ли и так только «Пересмешника» написала, – перебил я его. – Все остальное у нее что-то не очень-то получилось, как я понимаю.

– Вот! – Стёпа победно затряс кулаком перед моим лицом. – И она вошла в историю! Написала одну книгу – и вот она, – он не глядя ткнул пальцем в стеллаж, угодив в «Марсианские хроники» Брэдбери, – стоит на полках во всех квартирах! Еще и Пулитцера получила!

– Ну, во всех – это ты хватил, конечно, – сказал я.

– Да фу! – скривился друг. – Ты не про то! И я не про то!

– Стёпа, дружище, – я постарался, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее, – мысль свою ты до меня донес. Есть люди, которые сотворили шедевры, отметились в истории. Дальше что? Ноут зачем располовинил?

Степан отвернулся к окну и скрестил руки на груди, устремив взгляд в воображаемую даль. Ни дать ни взять – император Нерон над горящим Римом. Губы плотно сжаты, скулы напряжены, майка-туника почти развевается на ветру.

– А я – нет, – произнес он.

– Ты «нет» что?

– Я не сотворил.

– М-м, – промычал я.

– Что «м»? – Стёпа начал закипать. – Я пишу долбаные рассказы уже десять лет. Десятка, брат! И где я? Дохлый самиздат и Яндекс Дзен? Проза, мать ее, ру? Куда я иду? Где мой шедевр? Такой рассказ, чтобы все прочитали и сказали: ну все, можно сдохнуть, ибо ничего лучше больше никто никогда не напишет! Где он? Где этот текст?!

– Стёпка, – сказал я и сдернул его кружку с комода, – пойдем-ка чаю вскипятим. Тебе надо чайку глотнуть, крепкого. Заварка-то у тебя хоть есть?

Он не ответил.

Я прошел на кухню. В раковине высилась груда грязной посуды со следами любимого нами в студенческие годы «кетчонеза» – смеси майонеза и кетчупа. Те же следы, что на его майке. В алюминиевой кастрюле на газовой плите в мутно-желтой жиже плавали серые бляшки плесени, источая смрад. На крохотном столе в углу кухни стояла солонка и сахарница, стол был усеян смесью соли и сахара, в которой валялись трупики тараканов.

Я стал шарить по шкафам, в большинстве своем пустым, и в одном из них нашел смятую коробочку с чайными пакетиками. Набрал в чайник со свистком воды из-под крана и поставил его на газ.

Маленький «Стинол» встретил меня сияющей белой пустотой. В его дверце стояли бутылки с кетчупом, майонезом и двумя другими соусами бурого цвета, о природе которых трудно было догадаться, поскольку Стёпа сорвал с бутыльков этикетки. В морозильной камере лежали три пачки пельменей, одна початая.

– Дружище, – спросил я, – а ты когда ел в последний раз?

Степан что-то пробубнил из комнаты.

– Когда-когда?

– Еда, – сказал Стёпа, входя в кухню, – только отвлекает от творчества. Я не могу писать на сытый желудок. Все великие писали голодными и нищими, чтобы после смерти стать…

– Сытыми и богатыми? – съязвил я.

– Великими! – рявкнул Стёпа, потрясая кулаками. – Именно это делало их великими.

Я пожал плечами и принялся мыть посуду.

– Я сомневаюсь, что Стивен Кинг объявляет голодовку каждый раз, как пишет роман.

– Стивен Кинг опопсел. – Степан присел на табурет и водрузил локти на стол, прямиком в рассыпанный по его поверхности соленый сахар. – Но когда он начинал писать, он был нищим и часто голодал.

– Ну, знаешь, – ответил я, не поворачивая головы, – если твой сосед Вадик с третьего этажа перестанет есть, он вряд ли создаст шедевр, а вот язву себе заработает, учитывая, сколько он бухает.

Степан вздохнул.

– Ты не понимаешь.

– Куда мне…

Пока я мыл посуду и ставил на огонь пельмени, мы молчали. Прибравшись на кухне и накормив моего друга, я посчитал, что на пару дней вполне могу оставить его одного.

– Бабу тебе надо, Стёпыч, – сказал я уже на пороге. – Рассказы у тебя хорошие. Пиши их дальше. С ноутом я что-нибудь придумаю. А пока, вон, на бумагу строчи. Давай, счастливо.

Степан помолчал, затем подобрал с пола нижнюю часть ноутбука и скрылся в комнате.

– За каждым агентом следуют минимум два фантома. – Артур замолчал, будто ждал, что я начну спорить. Я лишь пожал плечами: он – агент, ему виднее.

Мобильник на столе пискнул, принимая сообщение. Цифры на экране мигнули: четыре утра.

Я поморщился: рисунки были закончены, оставалось написать письмо, прикрепить файл и отправить, но я не хотел делать этого при Артуре. Через два часа желтоголовый грузовик заберет гробы, я отдам ключи от склада и, наконец, буду свободен.

– Бояться нужно не мертвых, – бормотал Артур. Он не смотрел в мою сторону. Говорил тихо, почти неслышно, словно пытался убедить в этом не меня, а самого себя.

Я промолчал. Работая сторожем на складе похоронного агентства, я давно понял, что живые были гораздо хуже. Я часто слышал, как родственники, выбирая гроб и венки, вспоминали старые обиды, липким шепотом пересказывая грехи покойника. Под видом правды бесстыдно обнажали тайны того, кто уже никогда не сможет ответить, а после, смиренно потупясь, покупали траурные ленты с надписями: «дорогому», «любимому», «незабвенному».

Артур протяжно зевнул, потер глаза, прошелся, разминая затекшие ноги.

– Зря ты, Пашка, вернулся, зря, – ворчал он, меряя шагами комнату, – кто умножает познания, умножает скорбь. Екклесиаст, глава первая, стих восемнадцать.

Артур любил цитировать Священное Писание и всегда находил нужную фразу. А когда красноречия не хватало, он открывал рабочую сумку, где рядом с договорами на ритуальные услуги, каталогом гробов и рекламой крематория лежала Библия. С ней он не расставался никогда. Перед оформлением заказа на похороны он, будто случайно, доставал Библию, клал перед заплаканными родственниками покойника, и вид этой книги в кожаном переплете, с множеством разноцветных закладок внутри, оказывал на клиентов гипнотическое действие.

– Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло. Екклесиаст, глава восьмая, стих одиннадцать, – говорил Артур.

И под его холодным пронизывающим взглядом становилось неуютно и стыдно. Хотелось раскаяться и отдать любые деньги, откупаясь от совести, словно этот сероглазый юноша мог забрать тяжелое чувство вины перед теми, у кого больше нельзя попросить прощения.

Я не боялся мертвых. Но сегодня в привычной тишине склада я не чувствовал себя в безопасности. Не потому, что за дверью комнаты темными рядами тянулись вереницы новеньких, пахнущих лаком и древесиной гробов, высоких, в человеческий рост металлических крестов, тяжелых венков, украшенных цветами и лентами, и стальных табличек с каллиграфически выгравированными фамилиями. Нет, я давно привык к этому. Гробы и кресты не пугали меня, как шофера не пугают дорожные знаки, а пожарного – языки пламени.

Дело было в другом. Прислушиваясь к уличному шуму, я боялся узнать среди ночных шорохов и редких всхлипов автомобильных клаксонов звонкий стук каблуков Киры.

Чтобы не думать о ней, я подошел к окну. Сквозь тонкие пластины жалюзи я разглядывал пустую улицу, темные окна больницы напротив. Желтый свет фонаря отвоевывал из ночного плена припаркованные возле дверей склада уазики с надписью: «Спаси и сохрани» и новенький внедорожник Артура, стоивший, по его словам, как квартира в Москве.

– Без окон, без дверей, – озираясь, бормотал Артур, – полна горница гостей. И где же вы прячетесь?

Я обвел взглядом комнату: прятаться было негде. Каморка ночного сторожа – пять квадратных метров: вешалка, пара стульев, тумбочка, стол. Ничего не выдавало присутствия чужаков, кроме красной спортивной сумки Киры, сиротливо жавшейся к ножке стола.

– А это что?

Артур тоже заметил сумку. Брезгливо скривившись, он вытащил ее, бесцеремонно обыскал, крепко прижав к себе, словно боясь, что сумка вырвется и убежит, шагнул за дверь. Я вышел следом.

Мы бесшумно двигались между рядами гробов, и Артур по-звериному втягивал носом воздух, пытаясь по запаху найти фантомов. И по тому, как побелели костяшки пальцев, сжимавших сумку, по капелькам пота, блестевшим над воротом белоснежной рубашки, по напряженной спине, я понимал, что он чертовски боится.

От тишины на складе звенело в ушах. Артур не стал включать свет, мы двигались на ощупь, но я точно знал, что от правого угла до центра стоят бледно-коричневые прямоугольные стандарты, за ними – обитые синим бархатом «Наполеоны», в глубине прячутся неприметные мусульманские ящики из сосны, за стеллажами с комплектами одежды высятся солидные «Итальянцы» из мореного дуба. А возле двери на железных колесных тележках – два четырехгранных лакированных гроба, подготовленных для испытания новой печи крематория. Они должны были быть пустыми, но полчаса назад в один из них Артур положил обернутое в черный полиэтилен мертвое тело Киры.

Все началось пару месяцев назад. Артур пришел на склад вечером. Без приглашения уселся на стул, порывшись в сумке, вывалил из нее все содержимое: договора, расписки, Библию. Последней на стол легла толстая, перетянутая синей резинкой пачка денег.

– Ого! – Я уважительно хмыкнул, разглядывая пачку. – Хороший заказ.

Я знал, что Артур всегда совершал выгодные сделки. Похоронным агентом он работал больше десяти лет. Начальство его любило, клиенты уважали, коллеги завидовали, за глаза называя манипулятором и беспринципным торгашом, спекулирующим благочестием. Хотя даже те, кто ненавидел и боялся его, признавали, что Артур лучший. Но эта пачка выглядела внушительной даже для него. Артур покосился на меня, убрал деньги в сумку:

– С заказа столько не поднимешь.

Он достал счет, поставил размашистую подпись, сложил все обратно и, прищурившись, окинул меня оценивающим взглядом:

– Ночью один сидишь? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Есть предложение, можно хорошо заработать.

Артур говорил спокойно, тщательно подбирая слова.

– Нужно снять видео минут на тридцать – сорок. Для человека с особыми запросами.

Тонкие губы Артура дрогнули в легкой усмешке.

Я нахмурился, догадываясь, что он имеет в виду. Серега, мой сменщик, рассказывал, что иногда, по просьбе Артура, за деньги пускал на склад «товарищей».

– Баста! За ночь получил, как если б месяц отпахал, – захлебываясь от восторга, хвастал Серега, – гробы им нужны. Понимаешь? А один еще камеру приволок, чтоб дома пересматривать.

Но неделю назад Серега на работу не вышел.

– Забухал, – коротко объяснил Артур. И теперь, чтобы не останавливать прибыльный бизнес, предложение встретиться с «товарищами» пришло ко мне.

– Ну?

Артур ждал ответа.

Я глянул на кожаную сумку, где только что скрылась пачка денег, на Артура, который с деланным равнодушием вертел на пальце ключи от недавно купленной тачки, на свой графический планшет, вечно торчавший на зарядке, потому что батарея не годилась ни к черту, и согласился.

В следующий раз Артур пришел с высокой черноволосой девушкой. Куртка с ярким логотипом, ботинки на каблуках, короткое обтягивающее платье, яркий макияж и тонкий аромат парфюма, смешанный с запахом сигарет – она выглядела так, словно только что вышла из модного клуба и зашла на наш склад по ошибке.

– Кира!

Девушка протянула руку, и я, неловко усмехнувшись, пожал ее. Ладонь была мягкой и прохладной. Артур, заметив смущение, хлопнул меня по спине:

– Знакомься – наша актриса.

Он вышел, оставив нас вдвоем. Девушка, хихикнув, полезла в сумочку, достала электронную сигарету и затянулась. Я украдкой рассматривал ее, но как только она ловила мой взгляд, тут же отворачивался, не зная, что нужно говорить в таких случаях.

Докурив, она открыла красную спортивную сумку, брошенную на пол Артуром, и, достав вещи, без стеснения начала раздеваться. Я отвернулся.

Девушка засмеялась:

– Да ладно, все равно увидишь.

Я вышел из комнаты.

– Ты чего?

Артур удивленно вскинул брови.

– Она там… – Я замялся: – Переодевается.

– И что? Это ж вебкамщица. И не такое делает. Ладно, тогда помогай: сцену надо украсить.

Я огляделся. Артур отодвинул гробы, расставив их так, что они огораживали небольшую площадку. В центр выкатил колесную тележку. За ней установил стеллаж с образцами урн для кремации. Оглядевшись, Артур махнул рукой в сторону гроба, обтянутого кроваво-красным атласом:

– Тащи. Только без крышки.

Мы загрузили гроб на тележку, внутрь Артур аккуратно положил прозрачную полиэтиленовую пленку. Заметив мой удивленный взгляд, объяснил:

– Не хочу, чтоб испачкала.

– Что она будет делать?

– Что заказчик скажет, то и будет. Он вообще хотел на кладбище снимать. Еле отговорил. Там свет нормально не поставишь, реквизит испортишь. А еще бомжи и собаки в кадре.

Артур говорил равнодушным, будничным тоном, словно речь шла не о вебкаме, а о съемке юбилея бабушки.

– Венки неси, – командовал он, – крест самый здоровый, без таблички, и лент побольше, клиенту нравится, когда мрачно.

Он достал из сумки нож в черном кожаном футляре и положил внутрь гроба.

– Библию ей тоже дашь? – пошутил я.

Артур, не улыбаясь, скользнул по мне взглядом:

– Не очень будь нечестивым и не будь глупцом. Зачем тебе умирать до срока? Екклесиаст, глава седьмая, – прибавил он и отвернулся.

Дверь хлопнула. Вышла Кира. Теперь на ней была свободная белая рубашка, заправленная в длинную юбку. Девушка стерла яркую помаду, заплела волосы в косу. Кира больше не походила на посетительницу ночного клуба, а напоминала печальную Васнецов-скую Аленушку, сидящую на берегу озера.

Артур оглядел Киру, довольно кивнул, достал из сумки ноутбук, аккуратно отодвинув урны, поставил его на стеллаж. Глянул на время:

– Включай, – скомандовал он Кире и махнул мне: – Пойдем.

Мы зашли в комнату, двери Артур оставил открытыми. Я видел, как Кира включила ноутбук, экран загорелся – фронтальная камера показывала часть склада, огороженную гробами, венки и девушку. В углу экрана мигнул значок: кто-то подключился к трансляции. Кира поправила в ухе наушник и, следуя приказам невидимого зрителя, начала послушно расстегивать пуговицы рубашки.

Длинный ряд гробов закончился. Мы стояли напротив подъемной металлической двери склада, открывавшейся снизу вверх гармошкой, и в узкой щели между землей и дверью я видел тонкую полоску света уличного фонаря.

У стены на колесных тележках стояли подготовленные к утренней отгрузке гробы. Артур с шумом выдохнул и вытер вспотевший лоб. Он подошел к гробу, бросил сумку на пол, пытаясь сдвинуть крышку. Я встал напротив и ждал, что он попросит помощи, но Артур даже не глянул в мою сторону.

Я ненавидел Артура, презирал, боялся, но все еще пытался придумать ему оправдание. Мне казалось, что за деланным равнодушием скрывается чувство вины. Но вслушиваясь в его прерывистое дыхание, глядя на покрасневшее от напряжения лицо, синюю пульсирующую вену на шее, плотно сжатые губы, я не мог разглядеть даже тени раскаяния.

Негромкий звук шагов нарушил хрупкую тишину склада. Страх молнией ударил в сердце, ранил, рассыпавшись на тысячу острых осколков. Ледяными мурашками покрылась кожа. Рубашка на спине взмокла от пота. Я чувствовал легкое покалывание в пальцах, словно кто-то тыкал их невидимой иглой.

Шаги приближались, знакомый аромат духов ударил в нос. Но теперь к сладкому запаху прибавился еще один: тяжелый, кислый, с металлическим привкусом крови. Я обернулся. Босая, в разорванном, испачканном платье, мимо меня прошла Кира.

– Значит, такой у тебя был план?

Лицо Артура осунулось, побледнело, глаза расширились. Он хотел было что-то сказать, но из открывшегося рта вырвался хрип. И по его безумному взгляду, по испарине, выступившей на лбу, я все понял. Артур схватился руками за ворот рубашки, пытаясь расстегнуть, с силой дернул, верхняя пуговица отскочила, покатилась по полу. Он попятился, широко открывая рот, будто ему не хватало воздуха, и, уткнувшись спиной в стену, стал оседать на пол. Кира опустилась рядом. Тонкие пальцы с обломанными ногтями впились в горло Артура.

– Просто работа?

Артур захрипел, корчась в удушье. Я растерянно озирался, не зная, что делать. Бежать было некуда. Не спуская глаз с Киры, я шарил рукой по стене в попытках нащупать кнопку автоматического открывания дверей. Чтобы быть незаметней, я изо всех сил вжимался в стену, прячась между пирамидами поставленных друг на друга коробок с искусственными цветами, венками и подсвечниками. Холодный металлический крест уперся мне в спину, я дернулся, коробка на вершине пирамиды качнулась и с шумом грохнулась.

Вздрогнув, Кира обернулась. Отпустив Артура, она смотрела на меня с изумлением и жалостью.

– Ты? – прошептала она. – Ты?

Артур завалился на бок, гулко стукнувшись головой о пол. Он больше не двигался.

Я попятился. Продолжая судорожно шарить по стене, нащупал венок, выдернул из него крест и выставил перед собой.

Кира подошла так близко, что я увидел искусанные в кровь губы, тонкую рваную рану на шее, затянутые мутной пеленой глаза и темные едва заметные пятна на коже – смерть проникала в ее тело медленно, надеясь сполна насладиться процессом.

Девушка протянула руку, желая по привычке взъерошить мне волосы, но тут же брезгливо отдернула.

– Почему ты не помог мне?

Кира наклонилась к моему лицу так близко, словно хотела поцеловать.

– Я не мог…

Пытаясь отгородиться, я поднес крест к лицу.

– Мог.

От холодного дыхания Киры рука замерзла, пальцы разжались, крест с глухим стуком упал. Но Кира даже не глянула на него. Ее подернутые пеленой глаза не отрывались от моего лица.

– Мог…

Кира схватила меня за руку. Острые ногти впились в запястье, но я не чувствовал боли. Ком застрял в горле, он становился больше, мешая дышать, лицо Киры плыло перед глазами.

– Почему ты не сказал мне?

– Я не знал!

– Что он наобещал тебе? Зачем вы перенесли площадку? Почему изменили место съемок?

– Я не знал!

Страх, что сдавил грудь, выплеснулся наружу и, задыхаясь от злости, я схватил ее за плечо: ладонь обожгло холодом, словно я коснулся ледяной глыбы. Но гнев и обида на то, что она не хочет услышать меня, заглушили боль.

– Нет! – кричал я, заглядывая ей в лицо, пытаясь прочитать на нем хотя бы намек на то, что она понимает меня. – Нет! Я не знал! Я не мог!

Как никогда в жизни, в этот миг мне хотелось, чтобы она кивнула, прищурившись, взъерошила мне волосы, став прежней насмешливой и надменной Кирой.

Кира всхлипнула, я отпустил ее, провел ладонью по щеке.

Я хотел, чтобы она поверила: я не мог ей помочь. Но больше всего я хотел вместе с ней сам поверить в это.

Кира вздрогнула, скривившись от отвращения, отбросила мою руку и отвернулась.

– Он говорил, ты давно на вебкаме, – оправдывался я, – что для тебя это просто работа, тебе нравится… ты знала, на что шла…

Мертвое лицо Киры исказила гримаса ненависти:

– Знала? Знала, что меня убьют? Значит, раз я снимала трусы перед камерой, можно со мной делать все, что угодно? Можно бить, резать, насиловать? Ты так считаешь? А ты молодец, быстро учишься…

Она кивнула в сторону лежавшего на полу Артура.

– Но я… но ты… ты же сама…

– «Сама» что? – Кира говорила громче, срываясь на крик. – Что «сама»? Сама виновата? Конечно! Я виновата! А он – нет. И ты – нет. И тот, кто деньги платил – тоже не виноват. Он же не пошел на улицу убивать хороших людей. Он заказал меня. Меня же можно…

Всхлипнув, Кира замахнулась. Пощечина выстрелом прозвенела на весь склад. Ударившись о темные остовы гробов, звук рассыпался на тысячи вскриков, швырнув меня в прошлое.

Съемки шли все чаще, и с каждым днем фантазия заказчика становилась все более извращенной.

Теперь Кира не просто раздевалась. В накинутой на плечи рубашке она сидела напротив экрана, вплетала в косу траурную ленту или украшала голову венком из искусственных цветов. А после острым лезвием ножа делала надрезы на руках, груди, бедрах и, томно глядя в камеру, слизывала кровь. К концу съемок порезы становились глубже, и красными каплями был усеян весь складской пол. И если раньше невидимый зритель, отдававший приказы, казался мне странным, то теперь, глядя на то, что вытворяла Кира, я думал, что он наглухо поехавший псих.

Я избегал смотреть на то, что происходит на «съемочной площадке», как называл Артур огороженное гробами место. Каждый раз, когда Кира начинала сладострастно извиваться, а на белой рубашке расплывались рубиновые капли крови, я чувствовал тошноту: острой болью сводило живот, горький ком подкатывал к горлу, я брал планшет и уходил на улицу.

Я рисовал, стараясь не думать о Кире, но даже стоя у дверей склада на холодном воздухе, я все еще чувствовал терпкий запах крови, смешанный с ароматом Кириных духов, и слышал тихие стоны, больше напоминавшие мольбы о помощи.

Поначалу с Кирой я почти не общался. Здоровался при встрече, помогал донести вещи, перевязывал бинтами изрезанные руки, наливал чай.

Она, сидя у меня в каморке, молча курила, а на прощанье, дожидаясь такси, натягивала ботинки на высоких каблуках и, взъерошив мне волосы, уходила.

А я продолжал рисовать. И с каждой новой съемкой девушки в моем планшете становились все больше похожи на Киру.

Однажды она приехала рано. Заметив на экране рисунки, начала разглядывать.

– Здорово! – Она смотрела на меня с восхищением. – Не знала, что ты художник.

Я смутился.

– Да нет, я не художник, это так, наброски. Я подрабатываю. Обложки делаю и все такое. Это просто… Платят немного, поэтому тут еще приходится. Сторожем…

– Ничего себе «просто»! – Кира удивленно покачала головой. – Я так и за сто лет не нарисую. А другие покажешь?

Я показал ей другие. Кира охала, хвалила, смотрела на меня с уважением, словно я делал что-то настолько необычное, чего никто никогда до меня не делал.

С этого момента мы подружились. Теперь она каждый раз приезжала заранее. Мы пили чай, я показывал ей рисунки, рассказывал про художку, дурацкую работу сторожем и тонкое покалывание в пальцах, которое бывает, если не выпускать стилус больше пяти часов, и про то, как безумно хочу победить в конкурсе, для которого вот уже полгода вечерами создаю рисунки. А она в ответ говорила о себе.

Как занималась баскетболом и играла за крутой столичный клуб. Как обещали позвать в сборную. Про травму колена, долгое восстановление, разбитые мечты, неудачный брак, развод и отчисление из команды.

И эти беседы роднили нас, делали ближе, отгораживая от огромного страшного мира, где остальные люди были богатые, успешные и точно знали, как нужно жить правильно.

Единственной темой, которую мы обходили стороной, был вебкам. Кира называла его «просто работа», но каждый раз после съемки, собирая вещи в красную спортивную сумку, она избегала смотреть мне в глаза, словно стыдилась и чувствовала неловкость.

Артур, казалось, не замечал этого.

– Ей нравится, – возражал он, когда я пытался поговорить о Кире, – ее никто не заставлял, сама согласилась. И клиент доволен. Мы делаем хорошее дело, Пашка. Спасаем мир. Я знаю клиента. Заказ у него брал. Уважаемый человек, должность высокая, денег полно. А в голове – бесы. Представь, не было бы Киры – он тогда вышел бы на улицу. Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни. Книга Притчей Соломоновых, глава тринадцать. Успокойся. Все довольны. И он, и она, и мы. Возьми деньги и ни о чем не думай.

И я, повторяя заклинание «она знала, на что шла», заглушал совесть, успокаивался, забирал деньги, стараясь не вспоминать красные, опухшие от порезов руки Киры.

Три дня назад, закончив очередную съемку, я заметил, как Кира украдкой вытирает с лица слезы. Потом она позвала Артура на разговор. О чем они говорили, я не слышал, но, вернувшись, Артур не глядя швырнул ей деньги, а она, не попрощавшись, выбежала со склада.

– Что? – Я кивнул в сторону убежавшей девушки.

Артур молчал, но по плотно сжатым губам, по прищуренным глазам я понял, что он злится.

– У тебя никто не хочет подработать? – вместо ответа спросил он, разглядывая список контактов в телефоне.

– Вместо Киры? – догадался я. – Нет, вряд ли.

– Жаль.

Он замолчал, набирая сообщение.

– Жаль. Обидно, если сделка сорвется.

– Она отказалась?

Артур кивнул, и мое сердце бешено забилось от радости. Желая казаться спокойным, я равнодушно спросил:

– Почему?

Артур, продолжая писать, пожал плечами.

От того, что Кира отказалась работать, я почувствовал облегчение, словно двери темницы, скованные из страха и сомнений, наконец открылись, выпустив меня на свободу. Я глубоко вздохнул, пытаясь унять волнение. С глупой улыбкой взял со стола планшет, прошелся по комнате. Но долго молчать я не мог.

– Ты с Кирой как познакомился?

Артур поднял глаза от телефона.

– Серега помог, сменщик твой бывший. Он до склада таксистом работал.

– Позвони ему. Может, еще кого посоветует.

Артур раздраженно махнул рукой.

– Серега все. Недоступен.

Артур вздохнул, положил мобильный на стол и вышел из комнаты. Его телефон отрывисто пискнул, принимая сообщение.

– Кто там? – недовольно крикнул Артур.

Я подошел. На экране светились три четверки.

– Не знаю, четверки какие-то.

Артур бросился обратно, схватил телефон, набрал номер:

– Да, да. Возникли трудности. Нужно…

Невидимый собеседник перебил, и я, хоть и не слышал, что он говорит, видел, как вытягивалось лицо Артура, бледнела кожа, и мелкие капли пота выступали на лбу.

– Понял. Принял, – коротко ответил он и нажал на отбой.

Затем быстро набрал чей-то номер.

– Привет, – сказал он, – прости, был не прав. Давай обсудим план…

Не знаю, сколько прошло времени, пока я стоял, прижимая руку к щеке. Артур, неподвижно лежавший на полу, шевельнулся, с трудом приподнявшись на локте, закашлялся. На его шее отчетливо горели синяки: багровые отпечатки пальцев. Он бессмысленно мотал головой, судорожно сглатывая слюну.

– Черт!

Кира вздрогнула:

– Вот ведь живучая тварь! Нужно торопиться. Мы должны закончить с ним до рассвета.

– Что? – не понял я. – Что закончить?

– Убить его.

Кира кивнула в сторону Артура.

– Но я не могу… Что я скажу утром?

– Кому?

– На работе.

– На какой работе? Ты до сих пор ничего не понял?

Кира наклонилась к моему лицу и тут же, коснувшись холодными губами лба, с силой оттолкнула. Боясь упасть, я схватился за темную лакированную крышку гроба.

Дерево под моими руками начало светлеть, растворяясь в темноте склада. Вместо коричневых стенок гроба я видел атласную ткань с бордовыми разводами от засохших пятен крови и себя с застывшим взглядом мертвых глаз.

В тот день мы изменили место съемки. Артур вытащил тяжелый чугунный крест во внутренний двор, воткнул его в землю, застелив площадку вокруг черным целлофаном. Стеллаж с ноутбуком поставил напротив.

– Последний день, – объяснил он, – клиент хочет нечто особенное.

Я знал, что сегодня к Кире присоединится другой актер. Артур все же сказал, отчего так долго отнекивалась Кира: она не хотела сниматься с кем-то еще. Но Артур умел уговаривать. Мне он приказал уйти.

– Нечего тебе тут делать, – заявил он, – во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь. Екклесиаст, глава первая, стих восемнадцать.

Я не настаивал. То, что должно было произойти, пугало меня.

– Она сама согласилась, – убеждал я кричащую совесть, – это последний день. Все кончится. Она получит деньги и не будет сюда ходить.

Стоя на улице, я понял, что в спешке забыл взять планшет. Ничто не отвлекало меня, заглушая тревожные мысли. Я думал о Кире, о последнем особенном заказе, и мне хотелось броситься обратно. Разбить ноутбук, ударить Артура, швырнуть ему ключи от склада, уйти и никогда больше не возвращаться.

Но я не стал этого делать. «Она знала, на что шла, – думал я, – она сама…»

Измученный мыслями, я пошел за планшетом. «Никто ее не заставляет, все по согласию, – словно заклинание, повторял я, – она сама. Она знала, на что…»

Человек в черном плаще с накинутым на голову капюшоном стоял ко мне спиной. Руки Киры были привязаны к разным сторонам креста, ноги стянуты вместе. Длинная белая рубашка насквозь пропиталась кровью. Распущенные волосы прикрывали обнаженную грудь и темные, незаживающие раны. В руках незнакомец держал траурную ленту, которую медленно затягивал на шее Киры. Та мотала головой, дергала связанными руками, пытаясь вырваться.

– Нет! – кричала она. – Нет! Нет!

Парализованный страхом, я смотрел, как человек в плаще медленно, с наслаждением затягивал ленту. Как багровело лицо Киры, наливаясь кровью, как сжимались в кулаки привязанные к кресту руки.

– Нет, – думал я, – нет, это неправда. Она хорошая актриса. Она притворяется.

Человек в плаще резко отпустил ленту, Кира закашлялась, тяжело дыша, дернулась, хватая ртом воздух.

Человек в плаще отступил. Порывшись в кармане, вынул нож. Крик ужаса и отчаяния хлыстом рассек ночной воздух и тут же оборвался, заглушенный ладонью в латексной перчатке. Тонкое лезвие ножа бесшумно вошло в шею по рукоятку.

Кира выгнулась в предсмертной попытке освободиться. На миг я поймал ее взгляд. Зрачки Киры расширились, она, словно пытаясь выплеснуть на меня всю невыносимую боль, дернулась вперед, но тут же обмякла. Предсмертная судорога свела тело, обозначив синие, вздувшиеся вены на белых фарфоровых руках.

Динамики ноутбука зашумели, обозначив конец съемок. Невидимый зритель отключился от трансляции.

Мое сердце, застыв на мгновение, ухнуло, ударившись о ребра, застучало с удвоенной силой, словно хотело порвать грудную клетку и выскочить наружу. Приступом тошноты свело желудок. Зажимая рот, я выбежал с площадки и меня вывернуло прямо на складе.

Голова раскалывалась от боли, в ушах звенел дикий предсмертный крик Киры. В тупом оцепенении я достал телефон и набрал Артура.

Длинные гудки шли вечно. Время остановилось. Я смотрел, как человек в плаще, стараясь не испачкаться в крови, неторопливо отвязывает тело Киры от креста. Когда тело рухнуло на пол, он сунул руку под плащ и вытащил мобильник. Гудки прекратились.

– Зря ты, Пашка, вернулся, – спокойным голосом произнес Артур, – зря.

Артур стоял возле меня и на его лице не было ни капли раскаяния. Словно это не он только что убил Киру и спрятал в гроб завернутое в черный целлофан тело.

– Она знала, на что шла. Сама виновата.

Я молчал. Мысли путались, голова болела, но я радовался этой боли, желая, чтобы она никогда не закончилась. Боль искупала сомнения, давая право не думать о Кире.

– Горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы. Екклесиаст.

Глава седьмая, стих двадцать шесть, – говорил Артур.

Не глядя на меня, он собирал реквизит, клал сверху тела бордовые скатерти, черные траурные ленты, испачканные кровью, и шелковую накидку, в которую на съемки иногда наряжалась Кира.

Я не помогал.

Оглушенный случившимся, я стоял за его спиной и смотрел, как он стирает со стенок гроба блестящие липкие капли, подсвечивая себе телефоном, как внимательно разглядывает руки и одежду.

Телефонный звонок разорвал гнетущую тишину. Артур достал мобильник, и я снова заметил на входящем вызове четверки.

– Да, – ответил он.

Замолчал, слушая собеседника, искоса глянув в мою сторону, тут же отвел глаза:

– Понял. Принял.

Абонент отключился. Артур убрал мобильник в карман.

– Клиент доволен. Хочет повторить. Двойной тариф.

– Нет!

Я замотал головой:

– Нет! Я все. Я никому не скажу… Я не хочу…

– Я так и думал.

Мне не понравился его взгляд. Задумчивый, оценивающий. Так он смотрел на Киру, когда она отказалась работать. От плохого предчувствия свело живот. Я попятился, уперся спиной в стену.

Артур примиряюще развел руками.

– Не хочешь – не надо. Сейчас закончим – отдашь ключи. Желающие найдутся. Черт, а это что?

Он, с удивлением разглядывая пол, ткнул пальцем вниз. Я наклонился. Тонкое остро заточенное лезвие, которое так сладострастно облизывала Кира и на котором еще не застыла ее кровь, вонзилось мне в шею. Кислым привкусом крови боль наполнила тело. Комната закружилась. Немыми картинами, словно я листал галерею на телефоне, передо мной пронеслись знакомые лица: родные, друзья и Кира, с застывшим от ужаса и боли взглядом. Я рухнул на пол. Последнее, что я услышал перед тем, как навсегда лишился сознания, был голос Артура:

– Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Екклесиаст, глава восьмая, стих четырнадцать.

Я смотрел на гроб со своим телом, на затянутые пеленой глаза Киры, на синие искусственные цветы, рассыпанные по грязному полу, и чувствовал, как внутри меня растет темный, гнетущий страх. И этот страх, словно гигантский ластик, начисто стирал все хорошее, что случилось в моей жизни. Я сполз на пол, закрыл лицо руками.

– Он был прав. За каждым агентом следует минимум два фантома, – сказала Кира и села рядом.

– Прости. – Я с трудом выдавливал из себя слова. – Я мог помочь… я струсил… прости.

Кира, словно не слыша, водила пальцем по кафелю, собирая рассыпавшиеся цветы, рисуя рядом с ними невидимые узоры. Мне хотелось, чтобы Кира начала кричать, злиться, орать самые жесткие, обидные слова, которые только знала. Я готов был выслушать все. Лишь бы она простила меня и, как прежде, протянув руку, взъерошила волосы. Но Кира молчала.

Смерть не решила моих проблем, не избавила от страха. Наоборот, она отправила меня в персональный ад, лишенный всякой надежды выбраться, потому что теперь я не мог ничего исправить.

– В шесть утра приедет грузовик, отвезет гробы на кремацию, – не глядя на меня, сказала Кира, – и все. Если дух пойман смертью, он заперт в теле и сохраняет силу. Древние говорили: чтобы отпустить душу, нужно сжечь тело. Когда нас сожгут, тела исчезнут. Мы больше не сможем ничего ему сделать.

– Откуда ты знаешь?

– Он рассказал. Мы вместе жили, он тебе не говорил?

Кира упорно не хотела звать Артура по имени.

– Переехал ко мне, когда стала тут работать. Говорил, что заботится. А на самом деле, наверно, следил, чтобы не сбежала раньше времени. – Кира вздохнула. – Я же и вправду ему верила, что делаю мир лучше. Спасаю от психов. – Она махнула рукой в сторону стеллажа, где обычно стоял ноутбук. – Я ведь только сейчас поняла, что он боится. Таких, как мы. Пока тело не предано земле или огню, дух имеет особую силу. Но теряет ее в присутствии живых. Поэтому он всегда был с людьми. И днем, и ночью.

Кира повернула голову в сторону Артура. Тот, сидя на полу, растирал рукой горло, кашлял, сплевывая кровавую слюну.

– Он нас видит?

Я следил, как Артур, опираясь на стену, поднялся, с трудом двинулся к выходу.

Кира покачала головой: «Нет».

Артур замер, прислушиваясь. Тонкая полоска света под дверью склада, мигнув, исчезла. Громкий сигнал грузовика разбудил спящую улицу.

– Опоздали, – Кира болезненно скривилась, – люди. Держи двери. Я сама все сделаю.

Кира встала за спиной у Артура. Он зябко поежился, потянулся к кнопке автоматического открывания. Я размахнулся, с силой ударил. Мой кулак прошел сквозь его пальцы. Я ничего не почувствовал, но Артур тут же отдернул руку, словно его пронзило током.

Он тихо выругался, снова потянулся к кнопке, и Кира схватила его за шею. Артур захрипел, стараясь вырваться, бросился вперед. Инстинктивно я отшатнулся, и Артур с размаху ткнул в кнопку. Двери поехали вверх. Я схватился за металлический край. Двери, протяжно скрипнув, застыли на месте. Подъемный механизм скулил, пытаясь закончить работу, но моя ненависть была сильнее. С наслаждением я смотрел, как Кира сжимает пальцы на горле Артура. Лицо его побагровело, глаза вылезли из орбит, – хватая ртом воздух, он упал на колени.

С улицы снова посигналили. Хлопнула дверь грузовика. Водитель, выпрыгнув из кабины, двигался в нашу сторону, за ним шли грузчики. И чем ближе они подходили, тем слабее становились мои руки. Я больше не мог удерживать дверь.

Водитель с легкостью толкнул ее вверх, мои ладони разжались. Переступив через меня, он зашел на склад.

Кира еще пыталась сжимать пальцы, но силы оставили ее. Отпустив Артура, она, тяжело дыша, сидела на коленях и, словно пребывая в неведомом трансе, медленно раскачивалась.

Водитель оглядел склад, тихо присвистнул, заметив сидящего на корточках Артура, подозрительно принюхался:

– Пьяный, что ли?

– Все нормально, – прохрипел Артур.

Кашляя, хватаясь за стену, он поднялся, махнул рукой в сторону гробов с нашими телами:

– Забирайте на кремацию.

– А где Пашка? В гробу прячется?

Водитель, довольный шуткой, захохотал.

Артур криво усмехнулся:

– Прячется. Грузите.

Пошатываясь, он побрел к выходу. Но тут же, озираясь, вернулся. Со злостью выдернув с зарядки мой планшет, кинул его в сумку и выскочил на улицу.

– Что будем делать?

Мы вышли следом за Артуром.

– Поедем с ним. Устроим аварию.

Артур, стоя у машины, следил, как гробы с нашими телами медленно исчезают в металлическом брюхе грузовика. К складу он подходить боялся.

Погрузка прошла быстро. Водитель, махнув рукой, уехал. Артур достал телефон.

– Не разбудил? – Голос его звучал бодро. – Во вторник начинаем. Ты готова? Отлично! Сейчас приеду.

– Видишь?! – Кира от злости стукнула кулаком по машине. – Ничего не изменится. Она тоже сама согласилась. Сама виновата!

Артур, словно почувствовав наше присутствие, оглянулся. Обвел взглядом улицу и снова уставился в телефон.

– Кому он все пишет? – Кира нервно барабанила пальцами по стеклу машины. – Почему не едет?

Артур убрал телефон, погладил блестящий бок внедорожника, поправил зеркало. Через минуту, мигнув фарами, рядом остановилось такси. Мы переглянулись.

– Вот тварь, – прошептала Кира, – понял, что не отстанем.

– Что теперь?

– Едем. Времени мало, водитель один, мы как-нибудь справимся.

Артур сел на заднее сиденье, я расположился рядом, а Кира, с легкостью просочившись сквозь закрытую дверь, устроилась впереди.

– Поехали, – буркнул Артур.

Таксист кивнул, включил зажигание, машина тронулась. Кира обернулась ко мне:

– Как выйдем на трассу, я заберу руль, сверну с дороги к области. Там посреди полосы дорожники установили железный отбойник. Разгонимся и влетим в него. Главное, не дай этому сбежать.

– А как же он? – Я ткнул пальцем в бритый затылок водителя. – Тоже умрет?

– Да хватит уже! – Кира со злостью стукнула кулаком по спинке сиденья. Теперь ее лицо изменилось, стало таким, каким я видел его в гробу: бледным, измученным, с синими вздувшимися венами на шее. – Да, умрет! И мне плевать на него! На всех плевать! Как и им было на меня!

Машина набрала скорость и теперь летела по пустой дороге.

– Все, держи двери!

Кира схватилась за руль. Машина резко вильнула и, свернув, понеслась к выезду из города.

Артур, казалось, не заметил смены маршрута. Вытащив из сумки мой планшет, он равнодушно разглядывал рисунки, отправляя их в корзину. И каждый раз, когда палец Артура касался кнопки Delete и девушка с лицом Киры исчезала, я чувствовал, что он испытывает наслаждение, словно раз за разом убивал настоящую Киру. А вместе с ней раз за разом умирал я. Все, чем я жил последние несколько месяцев: мечты, надежды, желания – становилось пустотой, причиняя мне боль, сравнимую с болью от ножа Артура.

Увлеченно избавляясь от немых свидетелей, он не смотрел по сторонам, не обращал внимания на то, как водитель такси, судорожно вцепившись в руль, пытался повернуть. Глядя на то, как Артур удаляет мои мечты, стирая память о Кире, я чувствовал, что во мне растет ненависть. Размахнувшись, я ударил его по лицу, он дернулся, я схватил планшет. Артур отшатнулся, потянулся к планшету, но, глянув в окно, тут же забыл о нем.

– Стой! – заорал Артур. – Стой!

Он схватился за ручку двери, пытаясь открыть, руки его тряслись, губы дрожали. Он больше не контролировал ситуацию, мгновенно превратившись из охотника в затравленного зверя.

– Ты что?! – кричал он. – Ты куда?!

– Держи его!

Кира быстрым движением заблокировала двери и, наклонившись, вцепилась зубами в руку водителя.

Тот закричал, отпустив на мгновение руль, но тут же схватил обратно. Машина резко вильнула. Я не видел лица водителя, но по тому, как побелели костяшки пальцев, сжимающих руль, по покрасневшей от напряжения шее, по пропитанной потом рубашке на спине я чувствовал его тревожное возбуждение.

Отбойник приближался. Машина, не снижая скорости, неслась вперед. Артур дергал двери, бил кулаком в стекло, отчаянно пытаясь спастись. Водитель застыл, продолжая сжимать руль. Машина наполнилась страхом. Мы тонули в нем, словно в зловонном вязком болоте. Страх стучал в висках, наполнял легкие, тек по венам. Как мухи, застрявшие в паутине, мы отчаянно бились, стараясь выбраться из опутавшего нас ужаса, но с каждым мигом застревали в нем все сильнее.

Страх вернул меня в прошлое. Я снова стоял во внутреннем дворике и смотрел, как бьется привязанная к кресту Кира. Я слышал ее крик, видел мокрые дорожки слез на щеках, посиневшие, связанные веревками руки. Я чувствовал ее боль и безумное желание жить. И теперь в машине, глядя на стриженый затылок водителя, я чувствовал то же самое.

Я больше не хотел никого убивать. Перегнувшись через сиденье, я схватился за руль и резко повернул влево. Машину занесло, закрутило на месте. Задев капотом отбойник, такси отбросило на середину дороги, снова закружило. Водитель с силой вдавил педаль тормоза в пол, истошно взвизгнув, машина остановилась.

– Ты! Ты! Ты!

Задыхаясь от злости, Кира повернулась ко мне. Лицо ее изменилось: темные пятна на коже исчезли, губы порозовели, на щеках появился румянец.

– Ты? – прошептала она.

Музыка, знакомая, печальная, рвущая сердце на части, наполнила салон машины, тьма рассеялась. Языки пламени танцевали перед глазами, ластились к рукам огромной сверкающей кошкой, сотканной из тишины и света. Огонь не причинял боли. Он нес избавление, каждым всполохом пламени стирая боль.

Забыв про Артура и водителя, Кира протянула ко мне руку, взъерошила волосы. Я не чувствовал прикосновения. Только тонкое покалывание на кончиках пальцев, какое бывает, если не выпускать стилус больше пяти часов. Сквозь сверкающий танец пламени я видел, что времени у нее осталось немного. Так же, как и я, Кира слабела. Но, по нахмуренному лицу, по решительным сжатым губам я понял, что она копит силы на последний бросок. Артур вытер пот со лба, откинувшись на сиденье, с шумом выдохнул. Я больше не мог ей помешать. Кира глянула на водителя, безвольно опустившего руки, на Артура с серым от страха лицом. На меня. Ненависть, до этого сквозившая в каждом ее жесте, исчезла. Она потянулась к рулю, погладила мягкую обивку и тут же отдернула руку.

Перегнувшись через сиденье, забрала у меня планшет. Вошла в почту. Каждое движение давалось ей с трудом. Закусив губу, она собрала оставшиеся рисунки в письмо, нашла нужный адрес и последним усилием нажала кнопку «отправить». Огонь превращал мое тело в прах, но теперь это не имело никакого значения, потому что я знал главное: она простила меня.

Мы больше не могли ничего сделать.

Артур, глянув на время, усмехнулся, он снова был прежним: уверенным хозяином жизни, точно знающим цену себе и другим.

– Все нормально, шеф, – скомандовал он водителю, – поехали.

Огонь угасал, белым облаком поднимаясь к небу. В зеркале заднего вида я уже с трудом различал лицо водителя: бледное, худое, казавшееся мне невероятно знакомым. Он поднял глаза, встретившись со мной взглядом. Лицо его начало меняться: кожа на щеках потемнела, покрываясь багровыми пятнами, глаза ввалились, рот растянулся в хищной ухмылке.

– Поехали, шеф, – повторил Артур.

Водитель взялся за руль, медленно сдал назад, встав напротив отбойника.

– Баста, – прохрипел он скрипучим голосом, – за каждым агентом ходит МИНИМУМ два фантома.

И с силой вдавив педаль газа, рванул вперед.

Священник задремал в исповедальне. В последнее время это случалось все чаще и чаще. Сказывались возраст, запах церковных благовоний, жаркий день и прохлада, притаившаяся за толстыми каменными стенами. Деревянная исповедальня, украшенная дубовыми резными панелями, появилась в церкви почти десять лет назад, но старик никак не мог привыкнуть к этому новшеству, ерзал на лавке, сминая облачение и задевая локтями стены, когда исповедуемый произносил: «Господи, помилуй меня, грешного», от чего весь конфессионал сотрясался и скрипел.

Звук заставил старого священника очнуться. Кто-то тронул тяжелую входную дверь, и она заскрежетала, хотя ризничий недавно обрабатвал петли тележной смазкой. Старик прислобрабатывал давно научился различать людей по походке. От дверей до исповедальни было тридцать два его стариковских шага, и этого хватало, чтобы понять, кто вскоре опустится на колени перед резной перегородкой.

Это были не торопливые шаги молодой девушки, решившейся исповедоваться в первом серьезном грехе, не уверенная поступь дородной матроны, исполняющей таинство как всякую прочую домашнюю работу, не шарканье ног находящегося на пороге вечности старика, собирающегося получить посмертное прощение запоздалым раскаянием, не легкая походка юноши, которого в церковь привели родители, и которому нет дела ни до бога, ни до дьявола. К исповедальне шел зрелый муж, не крестьянин, робеющий перед статуями и иконами, не ремесленник, смиряющий гордыню и замедляющий шаг, а человек из благородных.

Шаги приближались. Вошедший снял шпоры, но по шагам было понятно, что он много времени привык проводить в седле. Старик затаил дыхание. На резную перегородку упала тень, а потом стекла вниз, когда человек опустился на колени. Священник молчал.

– Слава Иисусу Христу, – сказал человек снаружи.

Его латынь была почти безупречной, но с трудно определяемым акцентом. Человек говорил очень тихо, почти шептал, так что священник явно различил только первое слово, а остальные дорисовало тренированное тысячами таинств воображение.

– Во веки веков, аминь, – сказал старик.

Он шевельнул рукой, изображая крестное знамение.

– Я не исповедовался почти двадцать лет, – прошептал человек и замолчал.

Старый священник за всю свою жизнь видел и слышал слишком многое, чтобы удивляться тому, что достаточно поживший мужчина так давно не был на исповеди. Впрочем, и большой радости от того, что еще одна заблудшая душа решила обратиться к богу, старик не испытывал. За годы служения в этом разоренном многочисленными войнами краю бог как-то отдалился от обихода, стерся, подобно старой монете, и почти ничем хорошим себя не проявлял. Большее значение в жизни старика имели более простые, чем всевышний, вещи – пища, вода, теплая одежда, очаг. Иногда старик ловил себя на мысли, а не впал ли он в язычество, когда зимним вечером протягивал озябшие руки к пылающему огню, потому что не обнаруживал внутри себя никакой благодарности всемогущему, а только желание бесконечно смотреть на пляшущие по углям огненные язычки.

– Смелее, сын мой, – сказал старик. – В каких грехах ты хочешь покаяться?

Человек долго молчал и не шевелился.

– Ну же, сын мой, – ободрил его старик. – Всевышний милостив, он прощает даже самые страшные грехи.

– Я не знаю, с чего начать, – сказал человек.

– Так начни с самого начала.

Человек снова замолчал, очевидно, собираясь с духом.

– Можем помолиться вместе, – сказал старик. – Искренняя молитва, идущая от сердца, дарует силы в самом непростом деле.

– Не нужно, святой отец, – прошептал человек снаружи, – я просто подбирал слова.

– Продолжай, сын мой.

– Я должен вернуться мысленно на семнадцать лет назад. Я тогда только начал служить в отряде у капитана Магнуса и в первом же бою с имперцами был ранен. Рана была неопасная, но выздоровление заняло почти месяц.

– Отрадно слышать, что ты бился за правую веру против презренных раскольников, – сказал старик.

– Я всегда бился за деньги. Через два года, после того, как отряд Магнуса разбили, я уже дрался за императора. Главное, чтобы платили хорошо.

Человек замолчал, молчал и священник. Очень далеко часы на городской ратуше пробили три часа.

– Но речь не об этом, – продолжал исповедуемый. – Мы стояли в небольшом городке, князь которого платил нам за то, чтобы мы защищали его владения от разбойничьих банд, а по сути – от таких же отрядов, как наш. Была поздняя осень, но снег еще не лег. После ранения я целыми днями бездельничал, пил пиво и играл в кости. Рука моя, из которой наш цирюльник достал арбалетный болт, заживала плохо. Ходили слухи, что имперцы смазывают стрелы ядом, чтобы любая рана становилась смертельной. Как-то мы остановились на постой в одной опустевшей деревушке и напились из колодца, напоили и лошадей. Очень скоро у всех начались рези в животе и страшный понос. Цирюльник заставил нас тогда есть уголь из кострища, а воду кипятить в котле. Никто не умер, но все решили, что деревенские перед уходом намеренно отравили воду.

Так вот, рана заживала плохо, несмотря на все усилия цирюльника. Он говорил, что другому, менее крепкому, чем я, руку пришлось бы отнять. Он давал мне какие-то мази и менял повязки, которые всегда кипятил. Хорошо, что это была левая рука, и я по-прежнему мог сражаться. В благодарность за заботу я хотел отдать цирюльнику малую пистоль, которую забрал у одного убитого лейтенанта швейцарских пехотинцев. Эта пистоль свободно помещалась в ладони, тогда как обычные были длиной не меньше локтя. Правда, и стреляла эта малютка пулями не больше сушеной вишни, летевшими шагов на десять, но не раз впоследствии она спасала мне шкуру. Я носил ее в правом сапоге, где пришил специальный карман. О, это было настоящее наслаждение, когда я стоял, разрядив свою аркебузу, а ко мне бросался какой-нибудь саксонец или швед, размахивая палашом и готовясь снести мне башку одним ударом. Он ничего не успевал понять, потому что маленькая пуля вышибала ему мозги, и последнее, что он видел – это меня и мою руку, окутанную дымом, как у колдуна, потому что пистоль была почти неразличима в пылу боя.

Цирюльник отказался от этого подарка, а я был втайне рад. Больше пистоли он обрадовался книге, найденной мной в каком-то разграбленном богатом доме. Я был грамотен, и книга мне понравилась. Это был переведенный на латынь труд какого-то араба по хирургии, с прекрасными рисунками, напечатанный в Париже и переплетенный в телячью кожу в мастерской. Цирюльник чуть не оторвал мне здоровую руку от радости.

Человек замолчал.

– Продолжай, сын мой, – сказал старик.

Он боялся, что снова впадет в забытье в застывшем плотном воздухе исповедальни, оцепенеет, как муха в капельке смолы.

– В один из дней я валялся на соломе со жбаном ржаного пива, которое хорошо варили в тех краях. Дозорный криками известил, что к воротам приближается незнакомец. Наш лейтенант и несколько ребят вышли навстречу. Я тоже поднялся с подстилки, предвкушая развлечение.

Это был старый монах верхом на таком же старом муле. Старик ехал, полузакрыв глаза, а мул шел, опустив голову, и остановился только тогда, когда один из наших тронул животное за морду. Монах открыл глаза, пробудившись от дремоты. Он без страха смотрел на обступивших его вооруженных людей. Его спросили, куда он держит путь. Кажется, он плохо понимал местный грубый язык и отвечал на латыни, которую никто из солдат не разбирал. Я стоял в отдалении и расслышал только, что он едет в один из городов этой области по делам своего монастыря. Монах уже протягивал солдатам какой-то пергамент, но это было то же самое, что давать его слепцам, поскольку солдаты были неграмотны. Кто-то кликнул Магнуса. Тем временем монах спешился, а его мул стал пощипывать жухлую траву на обочине. Я лучше рассмотрел старика, и мне показалось, что ста`тью он больше походит на воина, чем на служителя господа. Он без страха смотрел на солдат и спокойно перебирал четки. Монах снял капюшон, обнажив лысый череп, покрытый круглой кожаной шапочкой там, где, несомненно, была тонзура.

Явился заспанный Магнус. Рассмотрев старика, он разразился радостными возгласами.

– Отец Урс! – воскликнул он и раскрыл объятия.

Лицо старого монаха озарилось улыбкой.

– Магнус! – сказал он, а капитан тем временем уже совсем не почтительно хлопал монаха по плечам и спине.

Из их сбивчивых возгласов я понял, что они старые товарищи по экспедиции в Новый Свет, со времени которой прошло уже много лет. Не виделись они тоже изрядно. Капитан распорядился подать еды и питья и увел отца Урса к себе. Мула тоже отвели в конюшню к нашим лошадям. Солдаты разошлись, переговариваясь между собой.

Утром Магнус вызвал меня. Со стола еще не были убраны остатки завтрака, а с самого края лежал кожаный кошель.

– Как твоя рука? – спросил Магнус.

Я показал. Она еще плоховато гнулась, но кружку пива могла удержать.

– В любом случае, сражаться тебе не придется, – сказал капитан. – Ты же неплохо знаешь эти места?

Я кивнул. До того, как попасть к Магнусу, я немало поскитался по окрестным городам и деревням. Магнус сказал:

– Отцу Урсу нужен сопровождающий до Хондорфа. Слышал о таком?

– Даже бывал. Там недалеко развалины монастыря.

– Святой отец едет туда, чтобы опознать преступника, который украл ценную книгу из монастырской библиотеки. В этом монастыре отец Урс обретался последние годы, постигая мудрость и смирение. Злодея задержали мирские власти за какой-то проступок, при нем нашли книгу с клеймом монастыря и сообщили настоятелю. Аббат отправил отца Урса с провожатым, чтобы вернуть книгу и свидетельствовать в суде, но проводник занемог в дороге, а мой старый друг уже в летах и опасается одолевать долгий путь в одиночку. Сколько пути отсюда до Хондорфа?

– Верхом – день. На муле, верно, два, – ответил я.

– Мне трудно отказать давнему другу, который спас мне жизнь в дальних краях. Кроме того, он предлагает хорошие деньги за простую работу. Сопроводить его в Хондорф, подождать, пока он заберет книгу и будет свидетельствовать перед магистратом. Отец Урс не собирается присутствовать на экзекуции.

– Охранять монаха нужно и на обратном пути до его монастыря? – спросил я. Монастырь мог быть и в сотне лиг отсюда.

Капитан замотал головой.

– Только досюда, таков был уговор.

– А почему именно я?

Магнус пожал плечами.

– Ты грамотен, знаешь латынь, бывал в этих краях. Никого из лейтенантов я в проводники дать не могу. Отец Урс сведущ в разных науках, и в медицине. Твоей ране пойдет на пользу. Кроме того, он сам на тебя указал.

Я молчал, думая, а нет ли в словах капитана двойного дна. Спустя мгновение капитан продолжал:

– Я знаю его много лет и могу за него ручаться. Он не похож на всех тех церковников, которых я встречал. Там, в Новом Свете, он перенес неимоверные мучения, когда его пленили туземцы. Они срезали ему кожу с головы и оскопили. И принесли бы в жертву какому-то своему богу, если бы наши товарищи не пришли на выручку.

Я содрогнулся, хотя на войне привык к жестокостям.

– Со своим увечьем он не мог стать епископом, – продолжил Магнус, – но ему позволили остаться при монастыре и заниматься книгами и пергаментами. Кроме бога и книг в его жизни больше ничего нет.

Капитан сунул руку в кошель, достал два талера и подвинул ко мне.

– Вот половина. Вторую получишь, когда вернетесь.

Это был приказ, а не просьба. Я спрятал деньги.

– Хорошо, – сказал Магнус. – Коня тебе уже подготовили.

Дверь открылась. В комнату вошел отец Урс и посмотрел сперва на капитана, потом на меня.

– Можете ехать, – сказал капитан.

Ко входу уже подвели моего коня и мула отца Урса. Простившись с капитаном, мы тотчас пустились в путь.

Мы ехали бок о бок, ширина дороги позволяла. Я искоса рассматривал своего спутника. Он держался в седле прямо, длинные ноги свисали почти до земли. Несмотря на прохладу, капюшон рясы он откинул.

Окрестности были пустынны, заросшие бурьяном поля перемежались лугами и перелесками. На траве еще блестел ночной иней. Я хорошо знал дорогу, поэтому больше смотрел по сторонам.

По дороге мы с отцом Урсом незаметно разговорились. Он рассказал историю своей жизни. В юности отданный родителями в монастырь, совсем молодым монахом он по указанию епископа попал в испанскую экспедицию в заморские земли, чтобы нести дикарям слово божье, и там познакомился с Магнусом, который тогда еще не был капитаном.

– А правда, что вы спасли жизнь капитану?

Отец Урс сначала замялся, видимо, из скромности не желая говорить о своих заслугах. По его словам выходило так, что преследуемые ордой дикарей отец Урс с товарищами оказались загнаны на вершину спящей огнедышащей горы. Индейцы окружили подножье и стали ждать, когда испанцы ослабеют от голода, поскольку с горы стекал ручей, но никакой еды там не было, только несколько пещер, заброшенных даже летучими мышами. Порох, который мог обратить язычников в бегство, был израсходован во время преследования. Оставалось только сидеть и ждать, глодать ивовые стволы или тянуть жребий, кого из соплеменников съесть в первую очередь.

– Поистине ужасная доля, – сказал я.

Отец Урс кивнул и меланхолически заметил, что дикари той области отличались ужасной жестокостью и изуверством, и у него не поворачивается язык перечислить те зверства, свидетелем которых был он сам и о которых был наслышан. И вот, оказавшись в таком положении, чтобы отвлечь себя от тяжелых мыслей, отец Урс решил осмотреть скалы и чахлый ивняк. Вскоре он нашел вход в одну из пещер, пол которой был покрыт толстым слоем многолетнего помета летучих мышей. Отец Урс знал, что дикари собирают этот помет и разбрасывают по полям, где выращивают маис, и урожаи от этого увеличиваются. Отец Урс вспомнил книгу, которую читал в монастыре. «Как будто само провидение осенило меня», – сказал старый монах, и его лицо осветила улыбка.

Три дня испанцы промывали гуано в воде, соорудили печь из глины, где пережигали древесину в уголь. На другом склоне вулкана они нашли серу, которая желтыми кристаллами усыпала скалы. Люди работали посменно, потому что нужно было наблюдать за индейцами. Когда те становились смелее и карабкались к убежищу, дозорные бросали в них валуны, и дикари снова спускались к подножию горы.

Через три дня стараниями отца Урса и остальных у пленников оказалось несколько фунтов пороха, который по качеству был не хуже того, который изготавливал королевский арсенал в Эйбаре. Зарядив ружья и пистолеты, соратники Урса перестреляли часть дикарей, а остальных обратили в бегство.

Я не знал, как расспросить его о том, каким образом отец Урс оказался в плену у туземцев, но он сам упомянул об этом походя, не вдаваясь в подробности перенесенных им мучений. Я слушал его, раскрыв рот, потому что впервые видел человека, который испытал подобные злоключения. Мы сделали привал, остановились в каком-то заброшенном амбаре и пообедали припасами, которые захватили с собой из лагеря. Отец Урс продолжал свой рассказ. Он провел в Новом Свете почти десять лет, научился наречию язычников и привез в Европу несколько кодексов, написанных на варварском языке. «Как, – воскликнул я, – дикари владеют грамотой?» «Да, – ответил отец Урс, – только вместо букв у них рисунки, подобные египетским иероглифам».

Следующие годы отец Урс в тиши монастырской библиотеки переводил языческие кодексы на латынь. В одном из кодексов он обнаружил поразительное сходство с христианским Апокалипсисом. Туземный автор предсказывал конец света и приводил формулу, как можно призвать князя тьмы в этот мир. «Только их сатана, – говорил Урс, – это не рогатый демон, а огромный змей, облеченный в перья».

С замиранием сердца я слушал отца Урса. Он почти не прикасался к еде и питью, впав в подобие транса, словно читал листы не видимой никому, кроме него, рукописи. Оказалось, что пернатого змея можно призвать только во время солнечного затмения, расчеты которых автор приложил на несколько сот лет вперед, но только для того места, где был написан кодекс.

– Это очень опасная книга, – сказал я.

Монах задумчиво кивнул и продолжил. В монастыре последний год ему помогал молодой послушник, волчонок, прикинувшийся агнцем, который выполнял черную работу – приносил нужные книги, делал выписки, чинил перья. И вот этот помощник похитил почти готовый перевод и скрылся. Теперь, спустя несколько месяцев, его за воровство задержали власти Хондорфа и заключили в тюрьму. Книгу с монастырским клеймом нашли среди украденного добра и оповестили монастырь.

Во время отдыха отец Урс осмотрел мою руку и переменил повязку. Делал он это, не снимая перчаток, и левая рука у него работала плохо. Когда он склонился ко мне, я заметил шрамы на его голове в тех местах, где их не могла укрыть кожаная шапочка, и внутренне содрогнулся. Я знаю, какой звук производит лезвие, когда, рассекая плоть, натыкается на кость, и представить, что слышишь этот звук и снаружи, и внутри своей головы, было тошнотворно.

После отец Урс закурил трубку, с любопытством глядя на меня. Я уже видал курящих, но только не курящего священника. Отец Урс посмеялся над моим удивлением и сказал, что некоторые дикие племена вводят себе настойку табака с помощь клизмы. Вообразить только, как выглядели бы мы, цивилизованные европейцы, если бы у нас возобладал этот способ.

После небольшого отдыха мы снова двинулись в путь и ехали до самых сумерек. На ночь остановились на постоялом дворе, став его единственными гостями. Хозяин, ворча, растопил камин. По всему выходило, что завтра до полудня мы будем в Хондорфе. Отец Урс заплатил за еду и ночлег. Утром, еще засветло, мы двинулись в путь. Хозяин вышел нас проводить и долго смотрел вслед. В те времена в разоренном войной краю путешественники были редкостью.

Нам повезло: вместо каменного моста через реку, разрушенного во время войны, навели временный деревянный. Каменщики копошились по обоим берегам возле обложенных лесами устоев. Дальше дорога пошла вверх, и с вершины холма уже был виден шпиль собора. Еще до полудня, миновав развалины городской стены, мы ступили на пустынные улицы Хондорфа. Кроме войны, несколько лет назад тут хозяйничала холера, и от всего населения города осталось не более трети. До сих пор многие дома стояли с заколоченными окнами.

Но все же какая-то жизнь тут теплилась, из кузни доносился стук молота, где-то ржали лошади, торговали лавочники. Мы нашли здание магистрата, над ним понуро висел выцветший от времени флаг. Отец Урс показал человеку на входе свою бумагу, и тот провел нас к бургомистру.

Бургомистр встретил нас вежливо, но, узнав, кто мы, поник. Оказалось, преступник сбежал из тюрьмы при очень странных обстоятельствах, видно, не обошлось без колдовства. При слове «колдовство» бургомистр и его помощник перекрестились.

– Покажите мне, – сказал отец Урс.

Нас повели в тюрьму, которая размещалась в подвале соседнего дома. Я шел сзади и думал, что зря позволил втянуть себя в эту историю. Сражаться с людьми – это моя работа, а вот битва с колдуном или дьяволом – пусть этим занимаются экзорцисты.

Нас привели в мрачный сырой подвал. Стражники со светильниками и помощник бургомистра столпились у входа и ни в какую не хотели идти дальше. Урсу пришлось взять лампу и осматривать камеру самому. В каменный мешок дневной свет попадал только через маленькое окошко под потолком, забранное решеткой.

– Холод тут собачий, – сказал я.

Отец Урс потрогал рукой тяжелую железную решетку, которая была закреплена на петлях и заменяла дверь. Она была не заперта.

– Видишь, замок расплавлен? – спросил Урс. – Это дьявольская сила.

Стражники возле двери стали креститься, и под низким потолком, подобно душам грешников в чистилище, заметались тени.

Пол камеры был устлан вонючей соломой.

– Там, в углу, что-то лежит, – заметил я.

– Посвети мне, – сказал Урс, отдавая мне лампу.

Я начал светить, опасаясь, как бы масло не вылилось и не подожгло солому на полу.

– Опусти ниже, – велел отец Урс, – она настолько пропитана нечистотами, что не загорится.

Я опустил лампу и почти сразу же отшатнулся от страха, расплескав немного масла. В углу у решетки лежала скрюченная и почерневшая кисть человеческой руки. Масло зашипело и задымилось, а мне показалось, что скрюченные пальцы слабо шевелятся.

– Вот оно, вот оно! – закричал Урс. – Метка дьявола!

От ужаса я прижался к холодной грязной стене, выставив лампу перед собой, как оружие. Известно, что всякая нечисть боится света. За спиной слышались испуганные голоса.

– Охрана ничего не видела и не слышала? – спросил Урс у помощника бургомистра. Тот усиленно замотал головой.

– Говорят, их опоили или околдовали… – прошептал он. – Кто-то наслал на них глубокий сон.

– И книга пропала? – допытывался Урс.

– Пропала. Прямо из магистрата.

Урс достал из складок рясы склянку со святой водой и плеснул на решетку, пол и стены камеры. Ничего не произошло.

– Колдовство закончилось, – сказал Урс перепуганным охранникам. – Только пусть ваш каноник прочитает молитву, да как следует окропит все углы святой водой. И почините дверь.

Растолкав напуганную стражу, отец Урс вышел на улицу и быстро пошел к своему мулу, который мирно дремал на привязи. Я еле поспевал за стариком, сгорая от ужаса и любопытства. Подойдя к мулу, отец Урс достал из седельной сумки какую-то растрепанную книжицу и стал лихорадочно перебирать листы. На мой вопрос он ответил, что это черновики его перевода, того самого, который похитил преступник. Единственная нить, которая могла привести нас к разбойнику. Пока монах внимательно что-то высматривал в листах пергамента, я спросил его, как преступнику удалось бежать из темницы и чья это рука.

– Это его рука, грабителя. Его первый дар дьяволу. Не знаю, как он смог отделить ее от тела, – должно быть, пронес нож с собой или просто перепилил руку о край решетки.

Отец Урс сунул свои записки обратно в суму.

– Я не понимаю, – сказал я.

– Он отрезал руку и принес первый обет сатане, первое обещание. Отрекся от людского рода. И дьявол помог ему, усыпил охрану, расплавил замок и вернул книгу.

– Так просто? – спросил я. – Я думал, нужны заклинания, дьявольские рисунки.

– Залезай на коня, – сказал отец Урс, – нам еще ехать далеко. Заклинание он выучил, рисунок тоже начертил в грязи по памяти. Для первого обета там нет ничего сложного. И у него было время как следует подготовиться, выучить все, что надо.

Он уже бил пятками своего мула, понукая ускорить ход. Я тоже взобрался в седло и последовал за стариком. По его виду было понятно, что он знает, куда ехать и что делать. В моей голове мелькнула мысль, что нужно будет договориться с Урсом о дополнительной плате. Когда мы поравнялись, я спросил, понизив голос:

– Значит, там, в камере, появлялся сам дьявол?

Отец Урс захохотал, чем изрядно меня удивил.

– Там побывал только мелкий бес, помощник пернатого дьявола. Сатана (прости, Господи) такими мелочами не занимается. Он явится только с третьим обетом.

Я хотел расспросить его про эти обеты, но прикусил язык. Известно, что всуе не стоит поминать не только имя божье, но и другие имена.

Спустя некоторое время я спросил старика, куда мы едем, и Урс ответил, что в его рукописных таблицах собраны предсказания солнечных затмений для Европы, и такое затмение должно произойти завтра в нескольких милях от Хондорфа. Именно поэтому послушник, укравший записи Урса, устремился сюда, поскольку следующего полного затмения в Европе нужно ждать восемь лет. Урс специально многие годы проводил изыскания, изучал астрономические таблицы и книги лучших европейских и арабских астрономов.

Мы ехали без остановки, миновали несколько деревень. Рука моя разболелась. Отец Урс всматривался в даль, как будто ожидал какого-то знака. Спустились сумерки, и все утонуло во мраке, а единственными звуками были только шум ветра да чавканье грязи под копытами наших кляч.

Дорога привела нас на вершину холма, откуда открывался вид на долину, освещенную последними лучами заходящего солнца. В нескольких милях к востоку я заметил яркую красную точку, как будто свет далекого маяка, какие я видел на морском побережье. Отец Урс тоже заметил этот огонек и указал на нее с криком:

– Он там!

Пятками он ударил по ребрам своего скакуна и начал спускаться с холма. Мы двигались почти в полной темноте, поскольку луна была скрыта облаками. Прошло более двух часов, и я опасался, что наши животные скоро выбьются из сил. Постепенно огонек приближался, и я понял, что это зарево пожара. Мы объехали небольшой лес, – тонкие черные стволы были подсвечены розовым.

За лесом горела небольшая церковь. Она была охвачена пламенем от фундамента до шпиля, и никто не пытался тушить ее. Стропила уже прогорели, и крыша рухнула внутрь здания, превратив церковь в каменную коробку, заполненную огнем. Даже со своего места я чувствовал жар. Сверху сыпались какие-то черные хлопья. Отец Урс подъехал почти к самой стене и остановился, задрав голову. Мой конь пятился, фыркал и не хотел приближаться к огню.

– Это он! – крикнул Урс. – Его рук дело! Это второй обет!

Даже земля у стен церкви высохла, и от нее шел пар. Внутри здания что-то рушилось, поднимая в воздух снопы искр, разлетавшихся по округе сквозь пустые проемы из-под лопнувших от жара витражей. Старик сказал, что там внутри мертвый священник, поскольку без убийства служителя божия второй обет не может быть принесен.

– Значит, я все правильно рассчитал, – сказал Урс. – Едем!

На ночлег мы остановились в каком-то холодном придорожном сарае, который едва различили в темноте. Горящая церковь превратилась в розовеющую точку на горизонте. В сарае было холодно, и я развел небольшой костер, чтобы согреться. Кажется, Урса не интересовали еда и тепло: освещенный пламенем, он лихорадочно листал свои записи. Глаза его в запавших глазницах сверкали. Я завернулся в плащ и зарылся в остатки сена, а он все сидел, пока огонь не превратился в угли. Мне не спалось, потому что казалось, будто старик смотрит прямо на меня. Я лежал, не шевелясь, и видел, как отец Урс насыпал в свою флягу какой-то порошок, а потом несколько раз встряхнул сосуд. Спустя некоторое время я незаметно задремал.

Урс поднял меня до рассвета, вырвав из тяжелого мутного сна. Мы ехали прямо на восток, где край неба уже начал розоветь. По пути мы не разговаривали, хотя у меня было много вопросов, но по сосредоточенному лицу монаха я видел, что лучше держать язык за зубами.

Мы ехали, пока не рассвело и из белой мглы на горизонте не показались развалины старого рыцарского замка на невысокой скале. Мы пересекали вересковую пустошь, и вокруг не было ни души, только несколько птиц кружили в вышине. День обещал быть ясным.

Рука побаливала, но я не просил старика сменить повязку. Он смотрел только на руины замка, который становился все ближе. К полудню мы оказались у подножия скалы, от которой вверх поднималась дорога, некогда широкая, а сейчас засыпанная битым камнем и заросшая сорняками.

Старик посмотрел наверх и сказал:

– Он там.

Я поднял голову. Над выщербленным краем стены поднимался сизый дымок. Старик еще раз посмотрел на небо, а потом сверился со своими записями.

– Выходит так, – сказал он, – что у нас не больше часа.

Он посмотрел на меня, а потом протянул мне свою флягу.

– Вот, сделай три глотка, – сказал он. – Тут святая вода. Перед схваткой со злом тебе необходимо укрепить дух и тело.

– А ты, – спросил я, – тоже выпьешь?

– Я рукоположен. Святой дух всегда пребывает во мне.

Глядя ему в глаза, я сделал три небольших глотка. Довольный Урс забрал флягу. Мы начали подниматься пешком, потому что лошади и мулу одолеть завалы было невозможно. Я шел быстрее, Урс что-то говорил, но шум ветра мешал его слышать. В голове появился странный туман, видимо, от того питья, что дал мне старик. Выждав немного времени, я сказал Урсу, что отлучусь по нужде. Зайдя за камни, я скрючился и сунул два пальца в рот. Все выпитое и съеденное вышло из меня без усилий. Здесь ветер был еще сильнее, и старик вряд ли что-то расслышал, даже если бы постарался. Потом я съел несколько кусков древесного угля, которые всегда носил с собой после того случая с колодцем, и запил их водой из своей фляги.

Вернувшись на дорогу, я увидел, что старик ушел далеко вперед, но я быстро его нагнал. Он искоса осмотрел меня, и я постарался изобразить усталость.

– Голова кружится, – сказал я.

Урс кивнул.

– Зло все ближе, – ответил он, – и ты ощущаешь его действие.

Дальше мы поднимались в молчании, я немного отстал, чтобы Урс не подумал, что я разгадал его хитрость с водой. Он поминутно оглядывался, но ничего не говорил. Впереди показался обвалившийся край стены. Ближайшая к нам башня была разрушена и превратилась в кучу обломков, частично заваливших внутренний двор, а другая часть осыпалась в пропасть. Дым поднимался с южной башни, но его источник был скрыт за зубчатым краем.

Меня замутило, закружилась голова, пот ручьями лился по телу, несмотря на холод. Хватаясь за камни, я выбрался на крепостную стену с остатками гурдиции, крытой деревянной галереи. Урс шел впереди, почти не скрываясь. Здесь тоже завывал ветер, и уже чувствовался запах дыма. Урс скрылся за каменным краем, а я высматривал, куда поставить ногу, чтобы ветер не сбросил меня в пропасть.

Я вскарабкался по выщербленным каменным ступеням и оказался на крыше башни, почти все зубцы с которой были сбиты. Южная башня располагалась ниже по склону утеса и была видна как на ладони.

Там горел костер и двигалась какая-то фигура, но я не успел рассмотреть, что именно там происходило. Пот заливал глаза, и, обессилев, я опустился на холодные каменные плиты. Несмотря на съеденный уголь, зелье Урса все-таки подействовало.

Старик был тут, согнувшись, он высматривал, что творится внизу, на крыше южной башни. Меня он едва удостоил взглядом. Собрав остатки сил, я подобрался к краю и тоже заглянул вниз.

На крыше башни горел костер, сложенный из остатков деревянных брусьев. Он горел посередине огромной пентаграммы, начерченной чем-то красным на каменных плитах. У костра на коленях стоял человек, перед которым лежала раскрытая книга. Человек выкрикивал какие-то слова, совершенно неразличимые из-за шума ветра.

Урс тронул меня за плечо:

– Сиди здесь. Я сумею справиться с ним в одиночку. Он еще не принес третий обет.

Прячась за камнями, прильнув к ним, как ящерица, старик начал спускаться. Не подумал бы, что его хребет способен так изгибаться. Я не заметил, как в руке монаха появился нож. Все же передвигался он медленно, и человек у костра прекратил читать и уставился в небо.

Воздух вокруг как-то сгустился, и солнце словно стало светить слабее. Человек у костра встал. Он был высок и худ, длинную бороду трепал ветер, поношенная одежда была явно с чужого плеча. Казалось, он смотрел прямо на меня, но не видел. В десятке локтей от него за каменными обломками распластался старик с ножом в руке.

Человек у костра вытащил из складок одежды нож, обычный нож, каким трактирщики режут караваи хлеба. Он спустил штаны, свободной рукой взял в пригоршню свой детородный орган вместе с яйцами, а руку с ножом опустил и сделал режущее движение снизу вверх. От отвращения я зажмурился, к горлу подкатил тошнотворный комок, и несколько долгих мгновений я боролся с рвотой.

Когда я вновь нашел силы взглянуть вниз, то увидел, что отец Урс борется с разбойником, который был залит кровью от живота до колен. Он путался в спущенных штанинах, а из голого паха продолжала толчками выбрасываться кровь, пятнавшая рясу старика. Через секунду кастрат сделал неудачный шаг, запнулся о складки и полетел в пропасть, едва не утянув за собой отца Урса.

Свет вокруг начал меркнуть. Силы оставили меня. Я просто смотрел, как отец Урс в надвигающемся мраке мечется по башне между книгой и костром. Сквозь завывания ветра я слышал его крики: «Скорее! Скорее!» обращенные к самому себе. У края солнечного диска появилась черная тень, которая наползала на светило. Прислонившись к ледяному камню, я видел, как ко мне вприпрыжку движется Урс, и нож в его руке не обещал мне ничего хорошего. Рука моя сама по себе нащупала пистоль в голенище сапога.

Тьма сгущалась. Солнце превратилось в уменьшавшийся полумесяц, повисший прямо над башней, и на фоне этого полумесяца на меня двигалась фигура безумного старика с ножом в руке. С трудом я поднял руку с пистолью и выстрелил в черную фигуру, не целясь. Вспышка осветила отца Урса, его сумасшедшие глаза, удивленно округленный рот, и все вокруг окутала тьма.

Кажется, я потерял сознание, и когда пришел в себя, вокруг было светло. У моих ног хрипел старик. Он был еще жив, но я видел столько умирающих на поле боя, что понял – ему остались считанные минуты. Он так и не выронил нож. Урс почувствовал мое приближение и слепо махнул вооруженной рукой, но вышло жалко, и из его рта вытекло немного черной крови. Я чувствовал себя гораздо лучше, тошнота и слабость отступили, осталось только головокружение. Ногой я выбил нож из пальцев старика и посмотрел ему в лицо.

– Глупец, – прохрипел он, – ты помешал мне…

– Ты хотел отравить меня, – сказал я.

– Глупец, – повторил он, – третий обет… Твоя жизнь ничего не стоит по сравнению…

Урс закашлялся, снова испачкав кровью подбородок и грудь. Он смотрел на меня, на губах пузырилась кровавая пена. Он поднес ко рту другую руку, – не ту, в которой держал нож, – и зубами стянул с нее перчатку.

Это не была рука человека: из-под рукава рясы блеснул серый металл. Пальцы были сделаны из железа и соединялись между собой при помощи заклепок, спиц и пружин. Я уже видел такую искусственную руку у одного генерала, получившего увечье в бою. Только его рука была позолоченной и украшена гравировкой. С ее помощью он мог не только держать в руке меч, но и управляться с приборами за едой и даже писать.

Я посмотрел на железную руку, застывшие в одном положении пальцы, и все понял.

– Ты сам хотел призвать дьявола? – спросил я умирающего старика. – А этот помешал тебе, украв книгу?

Старик медленно закрыл глаза, а потом снова открыл.

– Теперь все потеряно, – сказал он. – Этот мир не достоин жизни. Здесь на кострах сжигают ученых, философов и докторов. Я хотел все исправить, пока мракобесие церковников не поглотило все.

Он закрыл глаза и затих. Костер на башне почти догорел, оставив кучу углей.

– Зачем тебе нужен был я?

Урс открыл глаза. Он уже впадал в предсмертное забытье.

– Только скопец может принести третий обет, отрекаясь от самого себя. Но я уже был оскоплен, и мне нужна была человеческая жертва, принесенная моей рукой. Ты был слаб после ранения, зелье сделало тебя еще слабее. До следующего затмения я мог бы не дожить. Теперь все кончено. Не мешай мне, дай умереть.

Больше он ничего не сказал, спустя минуту я понял, что старик мертв. Я оставил его, а сам пошел на южную башню и заглянул за край. Внизу, почти неразличимое, на скалах лежало изломанное тело. Я посмотрел на книгу. Чтобы страницы не трепал ветер, похититель придавил их камнями. Несколько капель крови попало на листы. Я забрал книгу с собой, прочее оставив нетронутым.

Вот и вся история, отче.

– Я не понимаю, сын мой, – проговорил священник в замешательстве.

Слушая этот рассказ, он ни разу не задремал.

– Сейчас поймешь.

Удар расколол резную перегородку исповедальни, и сильная рука схватила старика за горло. От ужаса помутилось в голове, перед глазами плыл туман, который мешал рассмотреть человека снаружи. Понятно было, что он высок и силен.

– Через три дня тут будет солнечное затмение, – проговорил человек тихо, пока старик слабыми руками пытался разжать хватку, – а я пока принес только один обет.

Человек показал руку в перчатке, пальцы которой безжизненно застыли.

– Та самая, – сказал человек, – кроме книги, я забрал с башни еще кое-что.

Старик закатил глаза и начал хрипеть.

– Я долго решался, – продолжал человек, – но у меня было достаточно лет на раздумья. Я прочел эту книгу много раз. Потом попал в плен, мне грозили топор и плаха. В темнице я вспомнил прочитанное и принес первый обет. Все получилось, бесы помогли мне сбежать. Я решил – а почему бы не попробовать? Мне этот мир тоже не очень по душе.

Человек чуть ослабил руку, и в легкие хрипящего священника проник воздух.

– Недавно я встретил человека, который пятнадцать лет провел в тайной секте скопцов. С помощью настойки опия они делают эту операцию почти безболезненной. Почти.

Человек усмехнулся. Старик несколько раз царапнул пальцами по руке, сжимавшей горло, и затих. Человек отпустил священника, тело безвольно сползло на лавку. Мужчина вытащил из ножен на поясе короткую дагу и сказал:

– Время принести второй обет. Надеюсь, в лампадах найдется достаточно огня и масла.

Он говорил об этом всем встречным, но люди только брезгливо отшатывались и торопливо отходили подальше от грязного оборванца. Старик тянул к ним руки, просил выслушать, предупредить о грядущем, но кто поверит старому вонючему бродяге? На воспаленную, сбивчивую речь попросту не обращали внимания. Несколько раз его даже чуть не побили. Однако он все равно продолжал тщетные попытки. Потому что не помнил себя, но знал, и знание это жгло его изнутри.

Нол остановил тележку у крыльца и, щурясь, поглядел на вывеску – приделанный к стене кусок металла с рыжей надписью: «Пятнадцать тысяч за шлепок».

– А не легче ли ей руку оттяпать и взять с собой?

– Тебе что, так денег жалко? – усмехнувшись, спросил Алекс и пересчитал купюры. – Как по мне, лучше заплатить и не мучиться. К чему эти ненужные разборки, верно, Голинкер?

Стоящий позади него человек в черном плаще с глубоко надвинутым капюшоном кивнул.

– Я про то, – пробасил Нол, – что мы не знаем, как долго это работает. Что, если одного шлепка не хватит?

– Тогда попросим второй, – бросил Алекс, как будто речь шла о щепотке соли. – Пошли! У нас назначено на три.

Алекс взбежал на крыльцо и, не оборачиваясь, уточнил:

– Голинкер, нужна помощь?

– Себе помоги, – прохрипел тот, с трудом поднимаясь по ступенькам.

Михалыч ударил арматуриной по серой морде зомби. Железная палка разбила выступающую из-под заветренной плоти скуловую кость, погрузилась внутрь черепа, застряла там. И без того медленный зомби потерял скорость и, пошатываясь, упал на неровный асфальт.

Михалыч всегда верил, что это произойдет. В 2012-м не сработало, потому что какие-то придурки неправильно расшифровали календарь майя, но теперь… Теперь время конца.

Да, Михалыч думал, что готов к такому исходу, но вот незадача – апокалипсис застал его на улице. Всего-то двадцать метров до родного подъезда. Но каких метров! Со всех сторон медленно шли живые мертвецы. Кто поближе уже тянул покрытые трупными пятнами руки к Михалычу. Тот быстро огляделся, поднял камень и швырнул в самого здоровенного, одетого в дорогой пиджак.

«Небось, депутат, – подумал Михалыч, – мало народа обобрал, так теперь буквально хочет сожрать электорат».

Камень угодил зомби в ухо.

– Недолет, – свистнул Михалыч, присел на корточки и быстро набил карманы камнями. Чего-чего, а этого добра в их дворе всегда хватало.

Тут его что-то дернуло. Из-под машины выполз безногий зомби, ледяные пальцы вцепились в запястье Михалыча. Пахнуло гнилым мясом.

– Врешь, не возьмешь! – закричал Михалыч, выдергивая руку. – Подавись!

И стукнул мертвеца кулаком по черепушке, усилив удар камнем.

– В яблочко! – прокомментировал Михалыч и рванул к подъезду. Ему очень хотелось вывести из строя и депутата, но рисковать он не решился, еще будет время поквитаться.

По дороге Михалыч схватил оторванную от основания урну, впервые радуясь нерасторопности коммунальщиков.

– На тебе! – заорал он и ударил соседа Петровича по утратившей живые краски голове.

Сосед ему никогда не нравился. Вечно приходил занять пятьсот рублей до зарплаты и не возвращал, да еще умудрился жениться на молодой красивой девчонке. А вот, кстати, и она. Из-под короткой розовой юбки торчат серые, помятые разложением коленки.

– Хорошая была баба! – грустно вздохнул Михалыч и ударил соседскую жену урной.

Соседка упала. Михалыч огляделся. Зомби вокруг продолжали копошиться. Как хорошо, что сбылся прогноз из фильмов Ромеро. Быстрые зомби – отстой, это все знают. А к медленным можно привыкнуть. Как к пенсионной реформе.

Когда до подъезда оставалось всего три метра, Михалыч запнулся о дыру в асфальте и упал, ободрав ладони. Он давно выучил, как ходить по родной улице, чтобы не сломать ногу, но так увлекся, колошматя соседей, что совершенно позабыл сделать финальный прыжок.

Ну еще совсем чуть-чуть! Всего лишь три метра! А дома, дома ждет тот самый набор, который поможет пережить апокалипсис и доказать всем, что Михалыч – ого-го! Он полз, ощущая позвоночником приближение смертельной опасности. Сзади кто-то пыхтел.

– А-а-а-а-а-а-а! – заорал Михалыч и пополз быстрее, радуясь, что сегодня надел джинсовку.

На него что-то упало.

– Пусти! – снова заорал Михалыч, чувствуя, как ужас придает сил. Он рванул наверх, сбрасывая навалившуюся тяжесть.

Это была Лизочка, жена Петровича. Еще день назад Михалыч порадовался бы такому раскладу. Но теперь Лизочкину красоту портило тление.

«Вот же живучая баба!» – подумал Михалыч и швырнул ее в сторону.

Михалыч кинулся вверх по лестнице. Никаких лифтов, он не дурак, смотрел кино, лифт застрянет. На третьем этаже в боку закололо. Кажется, в своем плане он упустил физподготовку. Ничего, осталось всего три пролета.

Михалыч невольно сбавил темп и схватился за бок. Стычка с Лизочкой расстроила, отняла часть сил. Всего один этаж! Надо успеть… Но из соседской квартиры вышло нечто.

Михалыч не любил этого пса, еще когда тот был жив. Но теперь враждебность вытеснило другое чувство. Семидесятикилограммовый дог-зомби внушал ужас. Черная шкура покрылась серым налетом, из пасти по острым клыкам текла розовая пена.

– Ну пшел вон! – заорал Михалыч, ощущая, как боль в боку чудесным образом прошла.

Огромными прыжками он рванул наверх. Сзади слышалось хриплое рычание.

«Нет, от собаки мне не убежать», – грустно подумал Михалыч и развернулся лицом к догу. Нужно принять бой. Пес двигался быстрее, чем остальные зомби, в белесых глазах читалась ярость.

Михалыч отошел за мусоропровод и забормотал:

– Хоть бы сработало, хоть бы сработало.

Пес замер в метре от противника и вдруг завыл. У Михалыча задрожали руки. Один шанс из ста, не больше.

– Хоть бы сработало, хоть бы сработало, – продолжал бубнить Михалыч, когда пес прыгнул.

Михалыч пригнулся, резко распахнул крышку мусоропровода, которая с грохотом ударила дога по голове. Пес мешком повалился на бетонный пол. Сработало! Михалыч побежал. Еще один пролет, еще чуть-чуть. Сзади слышалась возня, но Михалыч не оглядывался. Нужно как можно скорее вернуться домой.

Трясясь, он открыл дверь и упал в коридоре.

– Темочка это ты? А что там происходит? – спросил женский голос, который раздражал Михалыча до изжоги.

– Ничего, – ответил Михалыч, – подростки лютуют. Там тебя Лизочка просила забежать на пару слов. Прямо сейчас.

– Ой, хорошо, – сказала Наташа, жена Михалыча.

– Ну иди-иди, повеселитесь там.

Михалыч захлопнул за женой дверь и повернул ключ.

Пришло время надеть дорогой кевларовый костюм, купленный в даркнете. Михалыч всегда знал, что он не параноик. Зомби-апокалипсис – самый вероятный исход событий после той дурацкой эпидемии. А вышки 5G? Это всё эксперименты, это должно было произойти.

Михалыч сходил в душ и устроил прощальный ужин из отложенной на праздники баночки красной икры.

Через час пришла пора воплощать план в жизнь. Михалыч натянул костюм спецназовца и на прощание посмотрел в зеркало.

– Что ж, – сказал Михалыч отражению, – пора.

И вышел на улицу.

Хорошо бы найти Лизочку. Но даже если это будет не она, все равно. Михалыч в шаге от того, чтобы стать самым прокаченным и сильным зомби. Уж он-то покажет этим глупым выжившим!

А вот и Лизочка. Живучая все-таки баба!

– Отлично, – сказал Михалыч, снял кевларовую перчатку и протянул голую руку зомби-соседке.

Он успеет вернуть перчатку обратно до того, как произойдет превращение.

Прокололся Илюша на пирожках. До этого Раиса Леонидовна ничего и не замечала. Купил вдруг новые джинсы и пару дорогущих рубашек, стал чаще стричься? Ну так у него очень солидные заказчики, приходится хорошо выглядеть. Реже приезжает на дачу? Значит, много работы. А вот угощение выдало его с головой. Раиса Леонидовна покрутила надкушенный пирожок, внимательно присмотрелась к начинке и спросила:

– Откуда такие?

– Из пекарни, мам. – Илюша вдруг засуетился и отвел глаза. – Недавно прямо около дома открылась.

– Из пекарни? Надо же. А защип совсем как домашний, причем не очень-то правильный. Да и морковь в капустной начинке явно лишняя. Не бери там больше. – Она положила недоеденный пирожок на блюдце и отодвинула его в сторону.

Илюша не ответил. Ему самому, похоже, пирожки нравились, и Раиса Леонидовна тут же увела разговор в другую сторону. Ничего, потом она аккуратно все разведает и разузнает. И примет меры. Давненько их не было, этих охотниц за московской квартирой. А квартиру Раиса Леонидовна очень ценила и допускать туда абы кого вовсе не собиралась. Четырехкомнатные хоромы на Плющихе в ведомственном доме с высоченными потолками, настоящий дубовый паркет, фамильная библиотека, кабинетный «Блютнер», который стоил как еще одна квартира, пусть и попроще, – все это рано или поздно должно было достаться Илюше, и Раиса Леонидовна уже не раз отгоняла от семейного гнезда пронырливых девиц, выжидая, когда же наконец появится достойная.

Первую из этих хищниц Раиса Леонидовна помнила до сих пор, хотя прошло уже лет двадцать. Помнила, как Илюша, тогда второкурсник Суриковки, привел знакомиться особу в лиловой ангорской кофте с бисером и пластмассовым жемчугом. Помнила, каким жадным взглядом девица смотрела на рояль – наверняка поняла, сколько стоит. Гостья представилась Нюрой, и это «Нюра» кольнуло Раису Леонидовну еще сильнее, чем кофта с пластмассовым жемчугом. Надо было вмешиваться, пока не поздно. Училась Илюшина зазноба в Петрозаводске, в консерватории, а в Москву приехала на новогодние каникулы – посмотреть столицу. В принципе, консерватория Раису Леонидовну устраивала, но не петрозаводская же!

Уже на следующий день она, раскалив телефон и подняв все старые связи, узнала: девица из глухой карельской деревни, живет в общежитии, занимается старательно, но звезд с неба не хватает – трудолюбия у нее больше, чем голоса. Все стало понятно. Настырная провинциалка.

Во время каникул Илюша собирался сводить девушку в театр, и Раиса Леонидовна даже раздобыла им билеты в Большой, но в день спектакля совсем расклеилась, вытянулась на диване и с придыханием велела Илюше достать из футляра купленную по большому блату новинку – японский автоматический тонометр.

– Ты в театр-то собирайся, а то опоздаешь, – слабым голосом напомнила она. – Поезжай, поезжай. Я, если еще хуже станет, скорую вызову. Да и вообще – я свое пожила, это вы молодые.

Ни в какой Большой Илюша, конечно, не поехал. И Нюру предупредить никак не cмог. Может быть, та и звонила, но Раиса Леонидовна случайно выдернула провод из телефонной розетки, когда протирала пыль, – а заметила это только поздно вечером.

И вот теперь эти пирожки. И сразу стали понятны и Илюшины новые рубашки, и то, что на дачу его сейчас не заманишь. Надо было срочно узнать, что это за девица – а в том, что на горизонте появилась очередная охотница, Раиса Леонидовна не сомневалась. Узнать – и тогда уже решать, что делать. Может быть, все не так и страшно. Илюша в последнее время выбился в люди, стал известным художником-копиистом, и отбоя от заказов не было. Это раньше он из кожи вон лез в поисках клиентов, а теперь желающие украсить загородный дом парой классических картин стояли к нему в очереди. Так что круг общения у него сложился весьма приличный, и Раиса Леонидовна немного успокоилась и выдохнула. Накрутила себя на ровном месте, а девушка, может быть, очень достойная.

Но на всякий случай надо было выбраться с дачи в Москву, провести недельку в квартире и присмотреться, что происходит. Она проводила сына, с трудом выждала пару дней, а потом позвонила.

– Мама?! – Голос на том конце провода звучал явно встревоженно. Раиса Леонидовна знала, что сын, как и почти все дети пожилых родителей, боится таких внезапных звонков.

– Илюша, мне нужно в Москву. Дня на три-четыре. Может, на неделю.

– Ты вроде не собиралась до осени с дачи уезжать.

– Не собиралась. Случайно вышло: к Елене Петровне внучка приехала, и она меня с телефона на диспансеризацию записала. Я-то сама не умею, ты же знаешь.

– На когда?

Раиса Леонидовна быстро покосилась на отрывной календарь.

– На среду, на самое утро. Другого не было.

– Мам, но это ж уже завтра! Я сегодня не смогу. Никак не смогу. Я в Малаховке у заказчика, и тут работы на пару часов, а потом еще другая встреча.

Она громко вздохнула в трубку:

– Хорошо. Пойду к Елене Петровне, попрошу, чтобы ее Ирочка отменила запись.

– Зачем? Я тебе такси закажу.

– Чтобы я почти два часа ехала неизвестно с кем?!

– Мам, подожди, не отменяй ничего. Я перезвоню.

Перезвонил он быстро, Раиса Леонидовна едва успела сварить себе кофе.

– Мамуль, я договорился со знакомой, она часам к пяти приедет и тебя заберет.

– Со знакомой? – Она насторожилась, опустила чашку на блюдце. – Что за знакомая?

– Просто знакомая.

– Ты ничего не рассказывал.

– Мама, – Илюша начал заводиться, – что рассказывать? Просто знакомая.

– Имя-то у нее есть?

– Юлия. К пяти, мам, не забудь. Только, пожалуйста, будь уже готова! Без всяких сборов и чаев-кофеев на дорогу, ладно? Юля и так из-за нас с тобой трех учеников на сегодня отменила, еще и извинялась перед ними.

Положив трубку, Раиса Леонидовна медленно допила кофе. Юля, значит. Со своей машиной, что несомненный плюс. Да еще и частный преподаватель. Значит, приличное высшее образование есть, а может, кандидат или даже доктор. Она взглянула на часы. Оставалось не так много времени – дорога из Москвы до дачи занимала почти два часа, значит, чтобы подъехать к пяти, эта Илюшина зазноба должна вот-вот выехать. Смотря откуда она едет, конечно.

Маленькая ярко-красная машинка показалась в переулке без пяти пять – Раиса Леонидовна раскладывала на балконе пасьянс, а балкон был отличной стратегической точкой: с него просматривалась половина поселка. Автомобиль легко катился по ровному асфальту. Раньше все дороги в дачном поселке были в ямах и выбоинах, но несколько лет назад колбасный магнат Степан Сапунов купил сразу за поселком огромный участок земли, стал строить там одну из своих ферм – и вскоре привел в порядок и дороги, и фонари с проводами, и вечно протекавшие трубы.

Машинка остановилась у калитки. Дверца хлопнула, из автомобиля вышла невысокая худенькая девушка с темными косичками. Навскидку – лет двадцати пяти, ну максимум тридцати. Это плохо. Намного младше Илюши, чуть что – начнет вертеть хвостом.

Девушка остановилась у калитки, поискала глазами кнопку звонка и, не найдя, громко постучала.

– Вы ко мне? – с балкона крикнула Раиса Леонидовна.

– Здравствуйте. Вы Раиса Леонидовна?

– Да. А вы Юлия?

– Точно. Илья сказал, что вы уже готовы, да? Тогда жду.

– Зайдите в дом, хотя бы чая или кофе выпейте!

– Ой, спасибо большое, но нет. Вот-вот сплошные пробки начнутся, сколько будем ехать – неизвестно, так что кофе в дорогу я не рискну, – улыбнулась Юля, и Раису Леонидовну чуть не перекосило от такой приземленности и простоты.

Сумочка с документами у нее была уже наготове, сумка с продуктами – тоже. А спуститься с балкона, закрыть дом и калитку – дело двух минут, так что вскоре Раиса Леонидовна уже стояла возле юркой красной машинки.

Не чета Илюшиному кроссоверу, конечно. Маленькая, явно старенькая и потрепанная, но очень ухоженная. Раиса Леонидовна придирчиво посмотрела на облезшую оплетку руля и вытершиеся чехлы, потом взглянула на лобовое стекло, где были прикреплены аж два зеркала – видимо, девица повесила себе второе, чтобы было удобнее краситься. Хотя сейчас никакой косметики на ее лице не было.

– Да вы садитесь, – снова улыбнулась Юля. – Давайте сумку, я в багажник кину.

– Нет-нет, я лучше перед собой поставлю, в ноги.

– В ноги не надо, не дай бог, педали заденете.

– Что?

Раиса Леонидовна открыла пассажирскую дверцу, заглянула внутрь и заметила впереди две педали. Она растерянно уставилась на Юлю.

– Это… это что?!

– Сцепление и тормоз.

– Зачем?

– Илья не говорил? – Девушка устроилась на водительском месте. – Я же на этой машине работаю.

– Кем?!

– Инструктором. Раньше просто таксовала, а потом подкопила, оплатила инструкторские курсы для себя и переоборудование для машины – и вот! – Юля с довольной улыбкой посмотрела на вторые педали.

Раиса Леонидовна замерла, хватая ртом воздух.

Я долго думала, стоит ли рассказывать эту историю. Вдруг не поверят или, того хуже, будут смеяться? Но потом все-таки решилась. Через много лет. Может кому-нибудь она пригодится.

Все началось, когда мне было шесть. То лето выдалось каким-то особенно жарким, даже ночами стояла духота. Раскрытые нараспашку окна не спасали положение, и спать было совершенно невозможно. В очередной раз проворочавшись без толку в постели полночи, я выбрался потихоньку из кровати и пошлепал на кухню. Темнота меня никогда не пугала, а холодильник манил оставленным там специально на такой случай стаканом лимонада.

Я уже почти дошел до кухни, когда услышал в гостиной какой-то странный хлопок. Воображение мигом нарисовало парочку коварных грабителей или того лучше – привидений. Настоящих воров я видел только по телевизору, а о привидениях рассказывала бабушка. Не мог же я, в самом деле, упустить шанс увидеть их своими глазами? Конечно, не мог. Поэтому подкрался к двери и осторожно в нее заглянул.

В гостиной стоял человек, и если это был вор, то самый странный вор из всех, что я мог бы себе представить. Большой бородатый дед в красной шубе и шапочке, он стоял посреди комнаты и возился с какой-то штукой, похожей на небольшую книжку. Это был… Честное слово, – это был настоящий Дед Мороз!

– Дедушка?! – удивленно воскликнул я.

Он подпрыгнул и уронил свою книжку на пол. Не успел я толком ее разглядеть, как он быстренько подхватил ее и засунул в карман шубы.

– Хо-хо-хо? – неуверенно сказал он и добавил: – Ты почему не спишь?

– Жарко, – ответил я.

– Это точно, – уныло согласился он, – жарко, еще как. Вы зачем так натопили?

– Это не мы натопили, это лето, – объяснил я.

– Как лето?! Не может быть! – Он кинулся к окну и сразу же запутался в занавеске. Ее раздувал легкий ветерок, под окном удушливо цвела любимая мамина роза. Отрицать очевидное лето не мог даже Дед Мороз, но он все равно на всякий случай выглянул наружу, вздохнул, с досадой стянул шапку и снова достал из кармана свою книжку.

– Вот же дьявольское изобретение! – непонятно выругался он. – С курса сбился.

И опять принялся тыкать пухлыми пальцами по книжке, а я разглядывал его во все глаза, переминаясь с ноги на ногу. Даже пить расхотелось.

Спустя пару минут дед повеселел.

– Эй, парнишка! – окликнул он меня специальным дед-морозовским голосом. – Поди-ка сюда.

Я подошел поближе.

– Ты подходи-подходи, не бойся, – подбодрил он. – Видишь, заблудился я немного, помощь нужна.

Тебя как зовут?

– Максимка.

– А сколько тебе, Максимка, лет?

– Шесть.

– Ше-е-есть! – восхитился он. – Ну, тогда ты точно справишься. Вот, смотри, – он показал мне свою книжку. Вблизи она оказалась не книжкой, а скорее дощечкой, яркой, красивой. По ней бегали цифры и картинки, а наверху было что-то написано.

– А это что? – ткнул пальцем я.

– Тс-с-с, – цыкнул он, и я скорей отдернул руку. – Это моя… ракета. Она помогает мне успевать за одну ночь к каждому ребенку.

– Ракета? – разочарованно посмотрел я на деда и отодвинулся. – Думаете, раз я маленький, можно мне всякую ерунду говорить? Все знают, что Дед Мороз на санях приезжает.

– Да-а-а, тебя не обманешь, – уважительно покачал головой Мороз. – Верно говоришь, только вот это они и есть. Читай, что написано?

Я напрягся и прочитал по буквам:

– С.А.Н.И.И. А почему тут две «И»?

– Сказочная Академия Новогодней Игрушечной Индустрии, – расшифровал он.

Я ничего не понял, но прозвучало внушительно. Кроме того, я расслышал волшебное слово «игрушечной», а неподалеку на полу стоял здоровенный мешок…

Я был воспитанным ребенком, но, как ни крути, мешок с игрушками – это мешок с игрушками. Глупо проявлять избыток воспитанности близ такого подарка судьбы, рассудил я и честно предупредил:

– А я стишок знаю.

– Ого, вот это молодец! – не слишком искренне обрадовался Дед Мороз. – Давай сделаем вот что: покажи мне, где тут у вас розетка, и пока мои сани будут заряжаться, ты расскажешь свой стишок. Только тихонечко. Ночь все-таки, люди спят.

И правда. Тут такое, а они дрыхнут себе!

Дед Мороз воткнул сани в розетку, и я шепотом продекламировал оставшийся с прошлого Нового года стишок. И даже неплохо получилось, всего два слова забыл. Дед Мороз вовремя подбадривал меня и поправлял, так что в целом вышло почти отлично. Напоследок прозвучало желанное: «А теперь подарок!», и я затаил дыхание. Никому еще не удавалось получить подарок от Деда Мороза летом!

Дед Мороз развязал мешок, я так и замер. Чего же там только не было! Машинки, паровозы, куклы, пистолеты, наборы солдатиков и коробки с настольными играми – казалось, весь «Детский мир» не вмещал в себе столько сокровищ. Наверху всего этого великолепия лежал большой плюшевый заяц. Мне очень хотелось взять этого зайца, я даже почти сочинил про него историю – как он когда-то был настоящим, живым, но посмотрел в зачарованное озеро и стал плюшевым. И как все его четыре сыночка и лапочка-дочка отправились искать доктора Айболита, а нашли только Деда Мороза, и…

Я зажмурился. Ни один уважающий себя взрослый шестилетний человек не выберет плюшевого зайца. Пусть лучше он достанется какому-нибудь малышу, – вздохнул я и великодушно взял пожарную машину.

– Отлично! – одобрил Дед Мороз, поглядывая в сторону своей дощечки. – Давай-ка посмотрим теперь, как там мои сани. Ха! В порядке, зарядились уже, до базы дотяну. Ну что, Максимка, – он протянул мне большую ладонь, – будь здоров, не кашляй. Слушайся маму и к следующему году обязательно получишь подарки. Только вот еще что, – добавил он в последний момент, – лучше не говори никому, что видел меня, а то перед другими Морозами стыдно – засмеют.

Я удивился, что есть, оказывается, и другие Морозы, но заверил его, что никогда в жизни никому не скажу, пусть хоть пытают, и он, успокоенный моей пламенной речью, с легким хлопком растворился в воздухе.

Миг – и как никого и не было, только легкое облако блестящей пыльцы осталось в воздухе.

Волшебство!

А в новогодние праздники он не пришел. Я весь извелся, ожидая Деда Мороза, и когда наконец раздался стук в дверь, бросился к ней со всех ног, но, увидев гостя, почувствовал горькое разочарование. Это был не он. Какой-то другой дядька с бородой и в шубе стоял в дверях и рассказывал, что он, дескать, пришел из лесной дремучей чащи и еще чего-то там про зверей и птиц – я не слушал. Я думал о том, что настоящий Дед Мороз не стучится в двери, как я мог забыть об этом. Губы дрожали, но я держался изо всех сил. Тем более, что и незнакомого дядьку было жалко – он ведь не виноват, что ему не посчастливилось быть им – настоящим. Старался вовсю – играл со мной, тормошил, задавал вопросы и даже хотел послушать мой стишок. Но я не рассказал. Стишок я учил для настоящего Деда Мороза, а у этого и борода накладная, и джинсы из-под шубы торчат.

Жалкая подделка.

Следующее лето выдалось дождливым, так что я крепко спал ночи напролет. Жизнь мальчишки полна приключений, и я стал забывать своего странного гостя, взбудораженный новым грядущим событием – поступлением в первый класс. Только однажды, наутро перед самой школой, мама сдернула с меня одеяло и строго спросила:

– Зачем ты опять рассыпал блестки в гостиной, Максим? И вообще, где ты их берешь?

– Ма-а-ам, это не я! – промямлил я, и тут смысл ее слов дошел до полусонного сознания. Вспомнил, как год назад она уже ругала меня за рассыпанные блестки, как раз после того, как…

Я вскочил и выбежал из спальни. Вот они! Да, точно такие. Пропустил! Горе было так велико, что я заревел в голос. «Ну что ты, – уговаривала перепуганная мама, – ничего страшного, рассыпал и рассыпал, подумаешь, с кем не бывает». Вечером меня еле уговорили лечь спать, я хотел каждую ночь караулить в гостиной. Родители ничего не понимали, думали – это просто капризы, а я ничего не объяснял. Ведь я не мог объяснить: я дал слово.

Потом, поразмыслив, я понял, что это специальный Дед Мороз. И, как другие Деды приходят с подарками в последний день зимы, мой Дед Мороз приходит в последний день лета.

Проверить это было проще простого – подождать еще годик.

На Новый год он, конечно, не пришел, но я был спокоен – моя гипотеза подтверждалась. Мой Дед Мороз не приходит зимой.

Весна и лето пролетели, заполненные школьной суетой и прочими важными мальчишескими делами. В последний летний вечер я ушел спать пораньше, сказав, что хочу выспаться перед школой. Родители не могли не поддержать мою целеустремленность и сразу ушли в свою комнату, на что я, собственно, и рассчитывал. Дождавшись, пока в доме все стихнет, я осторожно выбрался из кровати, прокрался в гостиную, сел на диван и принялся ждать. Ждал очень долго, время тянулось и тянулось, как жвачка. Я боялся заснуть и время от времени щипал себя за руку.

То ли способ был плохой, то ли сон оказался сильнее, но вскоре я начал клевать носом и все-таки задремал.

Глухой хлопок заставил меня мигом проснуться. Это был он! Дед Мороз стоял на том же месте у камина и оглядывался. Увидел меня, помахал рукой, как старому приятелю, и сказал:

– Привет, Максим! Дай-ка я на тебя посмотрю. Да ты вырос! Сколько меня не было?

Я не удержался – бросился к нему через комнату, обхватил ноги и уткнулся носом в красную шубу.

– Ну-ну, – растерянно сказал он и погладил меня по голове. – Чего ты?

– Я знал! – шепотом, чтоб не разбудить родителей, сказал я. – Я так и знал. Ты – летний Дед Мороз!

Он тихонько захихикал и наклонился ко мне:

– Какой же я тогда Мороз? Я уже Дед Жара получаюсь? И зачем же мне шуба? Нет, брат, я самый настоящий Дед Мороз, только вот, кажется, у меня большие проблемы. Что же делать-то? Может, мощности прибавить? Погоди-ка, дружок.

Он немного отодвинул меня и снова принялся возиться с дощечкой, которую звал санями.

– Та-а-ак, ну-ка, теперь попробуем.

И исчез.

Вот так просто.

А я остался наедине с полусотней тысяч заготовленных заранее вопросов.

Вот блин.

Спустя год я ночевал в гостиной вполне легально – в моей комнате шел ремонт. В ночь на первое сентября я поклялся себе не смыкать глаз и твердо держал обещание.

В середине ночи раздался уже привычный хлопок, и появился он.

Выпрямился, увидел меня и сказал:

– Так. Здесь надо подумать.

Не поздоровался даже, обиделся я. А он тяжело протопал валенками, уселся рядом со мной на диван и задумался.

– Дедушка… – начал было я, памятуя о прошлогоднем исчезновении.

– Тс-с-с, – шикнул он и махнул рукой.

Я умолк.

Мы сидели так целую вечность – полчаса, не меньше, потом он тряхнул головой и сказал:

– О-хо-хох, ну и жара же здесь все-таки.

Стянул шапку, шубу и остался в белой вышитой рубашке и красных штанах.

– Я знаю, в чем дело, – сказал задумчиво.

Я не мог похвастаться тем же, поэтому просто смотрел и ждал продолжения. Все вопросы волшебным образом выветрились из головы. Он помолчал и продолжил:

– Знаю… Пространственно-временная яма, вот что. Только мне неизвестно, почему я такой осел, что совершенно не помню, как из нее выбираться. А объясняли же. Да-а-а… На Основах Выхода Из Затруднительных Ситуаций. Аккурат между темой о забытых подарках и неспящих детях. Вот, кстати. Знаешь, что? – Он повернулся ко мне и лукаво подмигнул.

– Что? – обрадовался я.

– Раз уж так выходит, что на Новый год мы с тобой не встречаемся, не хочешь ли ты получить свой подарок прямо сейчас? Дед Мороз я или погулять вышел?

– Стишок? – предложил я.

– Валяй! – махнул он рукой.

На этот раз мне досталась железная дорога. Большая, с настоящими металлическими вагончиками и придорожными домиками. Дороге я очень обрадовался, но все равно краем глаза заметил грустного плюшевого зайца в мешке.

А Дед Мороз опять задумался о том, как выскочить из своей ямы.

Через некоторое время потянулся и сказал сам себе:

– Надо попробовать.

– Придумал? А что? – оживился я.

– Сейчас. – Он снова достал из кармана шубы дощечку-сани. – Та-а-а-ак, – забормотал себе под нос, – где тут настройки… А если вот так, на тридцать влево и вверх… Попробую раскачать, – посмотрел он на меня. Ну, бывай, дружок.

Хлопок – и он исчез.

На диване осталась лежать длинная красная шуба.

На этот раз он пропал надолго. Я начал переживать уже следующим летом, но когда он не появился ни через год, ни через три, тревога превратилась в навязчивую идею. Он не выбрался – это было ясно как дважды два, потому что на новогодние праздники он не приходил тоже. Я представлял себе, как несчастный узник бродит по своей яме, ни еды у него нет, ни воды, и даже шубу он у меня забыл. Как же быть, чем помочь ему? На пятый год я дошел до точки кипения. Решил – если и сейчас не появится, надо что-то делать. Для начала решил рассказать обо всем другу Мишке, а там будь что будет. Надеялся, что он не сочтет меня за психа. Что ж, и на этот случай у меня есть улики – подаренные игрушки и шуба, которую я тщательно прятал в шкафу.

Моим планам не суждено было сбыться – в ночь на первое сентября я все-таки услышал долгожданный хлопок. Дед Мороз стоял как ни в чем не бывало – ничуть не похудевший от пятилетнего сидения в яме, да и вообще ни капли не изменившийся.

– Макси-и-им? – удивленно вытаращился он. – Ты?

– Я, – сказал шепотом.

– Сколько меня не было?

– Пять лет.

– Так-так-так, – забормотал он, расхаживая по комнате, – шаг временного скачка увеличился – это хорошо. Коэффициент пространственного перемещения – ноль. Это плохо. Надо увеличивать крен, рано или поздно выпрыгну.

Одно движение – мешок летит на пол, а он начинает набирать что-то на своем планшете. Теперь-то я видел, что это планшет, навроде тех, что стали недавно рекламировать по телевизору. «Сани», надо же. Что вообще происходит?

– Стой! – Я подбежал к нему и вырвал планшет из рук. – Погоди. На этот раз ты мне все объяснишь. Кто ты такой? Откуда? Что происходит вообще?

– Эй, осторожнее, парень! – Дед Мороз поднял руки. – Ты чего такой нервный? Как понять – кто я? Забыл, что ли? Дед Мороз я, работа такая. Я курсы прошел, понимаешь? Вышел в первый рейс – и пожалуйста, сани накрылись. А может, специально мне поломанные подсунули… Да-а-а, я видел, как хихикали те два придурка с факультета Санта Клаусов! У-у-у, вот вернусь, получат оба!

– Постой, погоди! Стой… – Я схватился за голову. – А в чем разница-то? Ты в первую встречу что мне сказал? «Хо-хо-хо»! Это разве не Санта-Клауса клич?

– Гляди-ка, помнит! Растерялся я, понятно? Говорю же – первый рейс у меня, а тут сразу такая оказия.

Вот и ляпнул с перепугу, теория-то у нас общая была, только потом по факультетам разделили. И вообще, чего ты привязался?! Ты вон уже здоровый какой, тебе Дед Мороз не полагается! Дай сюда! – Он выхватил у меня планшет и бодро забегал по нему пальцами. – Все, Максим, прощай и не жди меня больше. Я увеличил шаг скачка, надеюсь, теперь перепрыгну.

Подхватил мешок и был таков.

Я так разозлился, что действительно перестал его ждать. Стал обычным подростком. Шли годы, я закончил школу, затем институт. Потом понеслось – работа, жена, дети. Новый год на даче, редкий отпуск на островах. Я был таким же, как и все остальные, только всегда знал одну вещь – Дед Мороз существует.

Долгие годы я не видел его и думал – не увижу уже никогда. Я не ждал его и спокойно спал в последнюю ночь лета.

Родители уехали жить в деревню, я с семьей поселился в своем старом доме. Немного поправился и отпустил бороду. Жена посмеивалась – дескать, модник нашелся, а мне просто захотелось, и все. Я почти забыл о своем госте и совершенно успокоился. И когда однажды первого сентября, пока младшая дочь собиралась в школу, нашел в гостиной на диване плюшевого зайца, улыбнулся только тому, что в моем детстве было место чудесам, и что они, чудеса, все еще где-то случаются.

Зайца я расценил как извинение за нашу последнюю встречу и, конечно, это извинение принял, но ждать снова не начал. Наверное, он еще больше увеличил этот свой крен, – смысл ждать неизвестно чего годами окончательно пропал.

А они шли. Годы.

Как-то вдруг дети выросли, разъехались кто куда. Потом умерла жена. Я остался совсем один в своем старом доме. Все еще чувствовал, что полон энергии и сил, только куда их девать, не представлял совершенно. Бродил по комнатам неприкаянно и все чаще сидел в старом отцовском кресле в гостиной.

Когда и почему я снова начал ждать?

Не знаю.

Ведь теперь-то уж я наверняка был слишком большим для Деда Мороза.

Вот только моей однообразной жизни просто необходим был какой-нибудь смысл. Какая-то надежда. Благодаря Деду Морозу в чудеса я верил всегда, а сейчас мне было так нужно какое-нибудь завалящее чудо.

Хлопок.

Блестки.

И он.

Я сидел, как обычно, в кресле, укрывшись пледом и с книжкой в руках. Не кинулся ему навстречу, но сердце заколотилось сильно-сильно, как в детстве. Он молча смотрел на меня, будто поверить не мог. И выглядел моложе меня.

– Максим? – спросил хриплым шепотом.

Я развел руками – а чего тут говорить? И так все понятно.

Мы долго сидели вдвоем и слушали, как ночь трещит ветками по окнам. А может, это был ветер, кто знает.

Мороз начинал было что-то говорить, но смотрел на меня и умолкал.

– Нет, – выдавил наконец. – Эта работа не для меня. Все равно ничего не получается. Скачок во времени все больше, а я кручусь на месте, как бешеный хомяк.

Я улыбнулся от такого сравнения. Он запнулся и ни с того, ни с сего сказал:

– Слушай, Максим, мне так жаль.

– Чего же? – все еще улыбаясь, спросил я.

– Ну, всего вот этого, – неопределенно махнул рукой, но было понятно, что именно он имеет в виду.

– Напрасно. У меня была очень хорошая жизнь. Ни одной минуты не променял бы на другую.

– Все равно. – Он низко опустил голову, и потому казалось, что слова выскальзывают из него и взлетают вверх, будто мыльные пузыри. – Это как-то слишком… быстро.

Говорил так, будто сам написал мою сказку о потерянном времени.

– Нет, никудышний из меня Дед Мороз вышел, честное слово. Совсем хреновый, что еще скажешь.

– Неправда! – с жаром возразил я. – Вот уж неправда. Если хочешь знать, ты – лучший Дед Мороз на свете. Хотя бы потому, что настоящий.

Он укоризненно посмотрел на меня и сказал:

– Ты что, малыш, все еще думаешь, что я один? Нас ведь много, настоящих. У каждого свой участок работы, свои дети, свое время. Только они там работают, а я, как дурак, битых полдня на месте толкусь.

– Полдня? – переспросил я. – Забавно. Для тебя прошло всего полдня?

– Да, и по правде сказать, бóльшую часть этого времени я проболтал с тобой, – виновато ответил он.

– М-да, – выдавил я. Добавить было нечего. Хотя… – Слушай, а как ты вообще стал Дедом Морозом?

– Известно как – сходил на собеседование, сдал кое-какие экзамены, поступил в Сказочную Академию. Ну а дальше понятно.

– И что, – медленно, ловя ускользающую мысль за хвост, продолжил я, – любой может прийти на собеседование?

– Ну а почему нет-то? Желающих не так и много: работа нервная, тяжелая. Мешок, вон, таскать надо. Дети, опять же. Не каждый справится. Вот в Песочники – да, туда конкурс. А что ты?..

– Да вот думаю, – я говорил то, что, казалось, шло откуда-то изнутри, – может, твои сани подтолкнуть?

– Как это? – не понял он.

– Ну, знаешь, если машина в колее застряла, ее часто достаточно бывает толкнуть и все. Вдруг нашего общего веса хватит для того, чтобы вытолкнуть твои сани из ямы?

– Но ты же тогда…

– Исчезну отсюда? Ну да. Не самый плохой итог, если подумать, а? Открытая концовка всегда самая интересная. Дает пространство для маневра. Всегда хотел выкинуть что-нибудь этакое.

Он вытаращился на меня, как ребенок. Как я сам таращился на него когда-то.

– Что ж, – сказал наконец, – может, и сработает. Во всяком случае, попробовать надо.

Вскочил, заколдовал над планшетом.

– Выставлю координаты Академии. Если получится, прыгнем сразу туда. Готово. Ну что, не передумал?

Я огляделся по сторонам и прислушался к себе – не передумал ли?

– Нет, – облегченно выдохнул и рассмеялся. Я давно так легко себя не чувствовал.

– Тогда держись за меня. Поехали!

Пространство рассыпалось мириадами звезд. Воздух был соткан из них и звенел, как тысячи колокольчиков сразу.

«Вот откуда блестки!» – восторженно подумал кто-то внутри меня. А больше подумать ничего не успел, потому что звезд стало так много, что вселенная лопнула, разлетелась на части и раздался хлопок.

Когда Мишка вернулся к убер-такси, ловко балансируя двумя подносами с эрцаз-пищей, его штурман Алиса горько рыдала, вытирая слезы шторкой.

– Эмн? – осторожно осведомился Мишка, садясь в салон на свое водительское место.

– Смо-о-три-и-и, – всхлипнула Алиса, протягивая ему планшет.

Мишка вздохнул, увидев логотип сетевой библиотеки и маркировку «Неземной автор». Неужели Алису опять потянуло на графоманов с тентаклями, хитиновыми панцирями и псевдоподиями? Мишка как-то раз попытался прочесть что-то оттуда, обозначенное как «шпионский роман», но когда понял, что половина действующих лиц являются субличностями в составе единого сознания гигантского шмеля, парящего в космосе и пожирающего галактики… В общем, он содрогнулся и бросился зализывать психологическую травму старым добрым Дюма.

«Аанди-Ту, окруженный вязкой и плотной темнотой, протянул щупальца и нашарил хрупкое и высохшее тельце Ку-ри-Ба, – пробежал Мишка глазами последний абзац. – Его любимый питомец, самое близкое в мире существо, маленький хромой Ку не отзывался. Прекратили биться три верных сердечка, бессильно распласталась единственная псевдоподия. Никогда больше не издаст Ку веселый заливистый буук, не выбежит, хромая, навстречу маленькому хозяину, Аанди…

Слезы покатились из пустых глазниц Аанди-Ту».

– Опять? – сурово спросил Мишка, возвращая планшет Алисе. Собственно, ее личное дело, чем она занимается, когда нет работы, – но проблема в том, что в последнее время работы не было практически постоянно, а это могло оказаться чревато как для литературного вкуса бывшего филолога, так и для ее нервной системы.

– Ты грубый и бессердечный, – всхлипнула Алиса. Шторку она, однако, оставила в покое.

– Ну есть такое, – согласился Мишка, протягивая ей поднос. – Ешь. Сейчас сборный туристический рейс с орбиты придет. Может быть, кого-нибудь удастся перехватить.

Заняться частным извозом было большой тактической ошибкой. Мишка купился на романтику путешествий и заразил ими старую подругу – но, кроме романтики, ничего эта деятельность не приносила. Подавляющее большинство гостей Земли прибывали на планету по туристическим путевкам, в которые входили услуги корпоративных такси, уже заранее пристыкованных к коридорам выхода. Разумеется, эти туристы и не обращали внимания на юрких частников, какими бы романтичными те ни были. Другой тип приезжих, совсем малочисленный, наоборот, отличался рискованностью и любовью к приключениям. Но этих такси не интересовало вообще. Они жаждали чего-то особенного, невероятного, эксклюзивного – лошади, дирижабли, аэропланы, вот что радовало их сердце или сердца, в зависимости от вида. И тут тоже небольшое и юркое убер-такси было не в кассу.

Мишка уже решил: дорабатывает до конца года, а там меняет профиль деятельности. Редких заказов едва-едва хватало на заправку энергобаллонов, не то что на какие-то излишества. Алиса тоже откровенно скучала, разбавляя скуку рыданиями над сентиментальными романами.

– Ешь давай, – повторил Мишка. – У нас на все про все десять минут.

Алиса вздохнула, взяла с подноса небольшую коробочку, резко потрясла и потянула за уголки, раскрыв ее, как диковинный цветок.

По салону поплыл запах жареного мяса, а из коробочки – как тесто из кастрюли у бабушки в деревне – вылезла красновато-коричневая масса. Алиса сморщилась.

– Уж лучше бы ты просто бутерброд взял. – Она брезгливо ткнула массу вилкой. Та заколыхалась и, кажется, даже что-то недовольно пробормотала.

– Блин, Алиса, – Мишка запихивал в рот свою порцию, не обращая внимания на сопротивление еды. – Дала бы денег, взял бы. На что хватило, то и купил.

– Ты допрыгаешься со своими экспериментами с инокухней. Когда-нибудь нас всех в лучшем случае пронесет. А в худшем… – Алиса зажмурилась и сунула в рот полную вилку. Масса на ней пульсировала и явно возражала против поедания. С напряженным лицом Алиса еще около минуты прислушивалась к своим ощущениям, а потом благосклонно кивнула: – Ладно, сойдет.

– Ну конечно, сойдет, – Мишка, запрокинув голову, вытрясал в рот какие-то семена из пакетика. – В космопорте в едальнях только то, что людям не ядовито – условия лицензии.

– Не ядовито не равно вкусно. – Алиса скептически изучала содержимое пакета с семенами. – А ты знаешь, что их перед едой нужно прорастить у себя в еешу? Что такое «еешу»?

Мишка задумался, застыв с набитым ртом. Его лицо выражало работу мысли и борьбу с желудочными спазмами.

– Хотя, надо сказать, меня больше интересует ремарка «у себя», – задумчиво продолжала Алиса. – Ты уверен, что…

– Ладно, я пошел, – Мишка выплюнул все обратно в пакетик и открыл дверь. – Пожелай мне удачи. И больше не читай про этого… слепого Эндиту и хромого Ку.

Когда, вернувшись через полчаса, он от души хлопнул дверью флаера, Алиса все поняла.

– Ну ладно, – вздохнула она. – Давай сейчас в Сибирь махнем. Там как раз у шахтеров смена закончилась, может быть, хотя бы десяток клиентов наберем… Кстати, я узнала, что такое еешу, это…

– Мы дорогу туда-обратно даже не окупим. – Мишка с раздражением выкинул пакетик с недоеденными семенами в окно и с каким-то мстительным удовольствием стал наблюдать, как вокруг захлопотал робот-уборщик стоянки. – В лучшем случае уйдем в ноль. И что там в этой Сибири? Глад, хлад и снег? Хуже только в горах, ей-богу.

– Ну-у-у… – Алиса развела руками и снова включила планшет. – Мое дело – предложить.

Мишка с раздражением стукнул кулаком по имитации руля и задумался.

И тут в окно со стороны Алисы осторожно постучали. Штурман, уже погруженная в перипетии жизненного пути жабы-пипы, вздрогнула. За окном маячило существо, при виде которого хотелось вымыть руки и бежать. Или сначала убежать, а потом мыть руки.

– Ишвините, – прошепелявило существо. – Вы швободны?

Алиса нервно взглянула на Мишку – любовь к ксено-авторам не распространялась, собственно, на существа, которые отличались от гуманоидов. Тем более, так отличались.

Мишка сурово кивнул.

– Баб-ло, – проартикулировал он.

Алиса вздохнула и, по мере возможности мило улыбаясь, – пусть даже существо и не понимает человеческой мимики, корпоративная этика, все такое, – сняла блокировку пассажирской двери.

– Шпашибо, – поблагодарило существо и втекло в такси, полностью заняв, а точнее залив собой сиденье.

– А вы хорошо выучили язык, – похвалила Алиса, поглядывая на пассажира через зеркало заднего вида.

Там шевелилось и клубилось бесформенное сизо-багровое, переливаясь и пульсируя. Алисе почему-то показалось, что не так давно она ела что-то весьма похожее. «Надеюсь, потом не придется отдавать салон в чистку», – подумала она и тут же устыдилась этой мысли.

– У наш врошденные шпошобности к яшыкам, – с явными нотками удовольствия и гордости сообщило существо. – У ваш это нашываешся «мушыка шлюх».

– Музыкальный слух, – поправила Алиса, строго глянув на покрасневшего от сдавленного смеха Мишку. – Му-зы-каль-ный слух.

– Мушикальный шлух, – старательно повторило существо, пробуя звуки на вкус. – Шпашибо.

– Вы немного не так произносите, – Алиса с азартом повернулась к существу. Его внешний вид ее уже не смущал. – Вот смотрите… вы говорите «шшшш», а надо «зззз» или «сссс».

– Шшшш, – покорно согласилось существо.

– Ладно, куда едем? – перебил их Мишка. – Простой такси тоже стоит денег, – на ходу изобрел он новые условия. Скорее всего, это их единственный клиент на сегодня – если вообще не на ближайшую пару дней – так что нужно выдоить его по полной. Не перегибая палку, конечно, – совесть у Мишки, к его сожалению, была.

– В Шушурбан, – гордо сообщило существо. – Я хошу увитеть Шушурбан.

– Кого? – Мишка воззрился на Алису. Та пожала плечами.

– Шушурбан, – терпеливо повторило существо. – Ваш лушший горот на планете.

– Штурман? – спросил Мишка. Алиса снова пожала плечами.

«Может быть, он неправильно произносит», – набрала она на планшете, сконнектив тот с водительским экраном Мишки.

Теперь настал уже его черед пожимать плечами.

– Скажите, а что вы знаете о Шушурбане? – осторожно спросила Алиса.

– О! – Существо благоговейно закатило к потолку все свои восемь глаз. – О! Это я толшен шпрашивать ваш, што ешть в Шушурбане!

Алису слегка передернуло от таких совершенно человеческих проявлений эмоций, но она упорно продолжила:

– Не, я про то, откуда и что вы узнали о нем? Нам же… ммм… интересно, как он воспринимается со стороны…

– Ах, вот вы про што! – Существо закопошилось щупальцами в своих складках. Алиса едва удержалась от того, чтобы не отвернуться и не зажмуриться. – Вот! – Оно извлекло что-то свернутое в свиток.

Алиса протянула было руку, но, заметив капающую со свитка на пол слизь, благоразумно отдернула.

– А давайте лучше вы прочтете, – предложила она, улыбаясь. – Я же… ммм… не разбираюсь в этом алфавите. Да, не разбираюсь.

– Проштите, – явно смутился инопланетянин. – Я не потумал. Наш алфавит ошень слошный, в нем тышаша што рашных шимволов. В шавишимошти от того, в какой шешон они ишпольшуюша…

– У нас время парковки заканчивается, – подал голос Мишка.

– Отгони куда-нибудь, – махнула рукой Алиса. – Вы же не возражаете?

– Отнють, – покачало отростком, на котором находились голова и рот (это же голова и рот, да? Где же еще могут находиться глаза, и для чего еще может служить эта… впадина?), существо. Алиса снова вздрогнула – они что, вместе с языком изучают и невербальные штуки? – Ешли вопрош в теньгах, хошу ваш шаверить – я доштатошно обешпешен, так што теньги для меня не имеют никакого шначения. Тем более, што курш валют вешьма в шторону моей ротины…

– Вам бы об этом особенно не распространяться, – процедил сквозь зубы Мишка, выворачивая убер-такси со стоянки у космопорта и перекидывая его за город. Транс-прыжок на такое короткое расстояние – да еще и с полными баллонами – занял всего лишь полминуты, для пассажиров же это были только легкая вспышка и небольшой толчок. – А то мало ли на кого нарветесь…

– Мишк! – возмущенно вскрикнула Алиса. – Я же просила – закрывать шторы при прыжках!

– Да ладно тебе, это же пара десятков километров всего, что ты волнуешься, – начал оправдываться он.

– Што-то не так? – спокойно спросил пассажир.

– Да нет, все в порядке, – Алиса устыдилась – все-таки не дело устраивать разборки при клиентах. – Просто такое правило – при транс-прыжках закрывать шторы. А то можно получить ожог сетчатки, или голова заболит от яркого света.

– А, – вежливо ответило существо. – Так вот, отрывок иш путевотителя по Шемле, пошвяшенный Шушурбану. Прошу прошения, ешли перевот бутет нешколько корявый… Итак… «Каштый гость Шемли обяшан посетить Шушурбан. Этот горот по праву мошет именоваться шарем горотов – и не только Шемли, но и, пошалуй, всей ишвештной Вшеленной. Вечные льты и влашные сферы в етином аншамбле шоштают велишайшее шрелише, не увитав которое, невошмошно шитать шебя шнатоком и шенителем крашоты. По шеркальной глати плывут крушевные тени, тивные пешнопения шовут и манят в шутешные пешеры…»

– Вы точно уверены, что это город? – скептически осведомился Мишка. – А то знаете… влажные сферы, чудесные пещеры… это, кхм, не совсем архитектурные описания…

– Проштите, – явно смутилось и растерялось существо. – Но это то, што напишано в путевотителе. Мошет быть, перевот нетошен…

Алиса украдкой бросила взгляд на Мишку. Тот пожал плечами. Она вздохнула. По-хорошему, конечно, стоило отказаться от заказа и объяснить существу, что они даже понятия не имеют, о каком городе то говорит. И что весьма вероятно, – а Алиса считала себя хорошим штурманом, разбирающимся в географии Земли, во всяком случае, хотя бы в плане туристических достопримечательностей, – что этого, как его, Шушурбана вообще не существует. Какая-то дурацкая ошибка, опечатка – что там еще может быть в этом слизистом путеводителе – и существо прибыло сюда в поисках города, которого нет.

Но деньги… Им были очень нужны деньги. А если сейчас прыгнуть обратно, к космопорту, высадить пассажира… Оплатить парковку на территории – пусть на этот раз и минимальное время, но все же… Кажется, тогда они на сегодня вообще уйдут в минус – тем более, что время для транс-прыжка в Сибирь уже упущено, туда сразу после того, как поток пассажиров с прибывшего рейса иссяк, прыгнули все такси, оставшиеся без клиентов. Придется как-то выкручиваться…

– Понимаете… ммм… – стала на ходу придумывать Алиса. – Дело в том, что… ммм… у нас есть несколько Шушурбанов.

– Да?! – хором вопросили существо и Мишка.

– Да, – осмелев, кивнула Алиса. – Одно время это было очень популярное название городов на Земле, а потом его не стали менять. Понимаете, дань традиции…все такое.

– Понимаю, – согласилось существо. – Тратишии – это ошень вашно. Вы хотите шкашать, што вше эти Шушурбаны похоши труг на труга?

– Не совсем, – опять замялась Алиса. Ей почему-то было очень сложно врать – возможно, потому что она чувствовала на себе заинтересованный взгляд Мишки. Черт возьми, уж лучше бы помог! – Дело в том, что они разные… и мы не можем понять, о каком именно идет речь. Верно же? – Она сурово взглянула на Мишку.

Тот послушно кивнул.

– Шаль, – опечаленно поникло существо, полустекая на пол. – Дело в том, што у меня ешть время вшего лишь до вешера. Потом у меня ошень вашная встреча… А мошем ли мы объехать все ваши Шушурбаны, штобы найти нушный?

Мишка пожал плечами, как бы говоря: «Ну, я за язык не тянул», и забарабанил пальцами по экрану. «Ну давай его просто куда-нибудь закинем, авось наткнемся на его Шушурбан», – вспыхнуло на планшете.

– Вы уверены? – уточнила Алиса у существа, попутно отсылая Мишке задумчивый смайлик.

«Только не сорвись, только не сорвись с крючка!»

– Я ше шкашал, теньги не имеют никакого шнашения. Только время.

– Тогда не будем медлить! – Мишка хлопнул по регулятору.

И шторки задернулись.

Алиса не любила транс-прыжки на дальние расстояния. Мало того, что они занимали по пять-десять минут, так еще и эти пять-десять минут приходилось проводить в полной темноте – дополнительное освещение в салоне расходовало и так ограниченные запасы энергобаллонов. После этого ее всегда знобило, мутило и она ненавидела всех и вся – особенно Мишку, который, наоборот, после этих прыжков выглядел только свежее и бодрее.

Но в этот раз существо обставило Мишку по бодрости.

Оно весело булькало, помахивало щупальцами, выпускало и прятало какие-то псевдоподии, даже, кажется, меняло цвет и по-разному пахло – в общем, было в полном восторге.

– Это великолепно, – наконец, пискнуло оно. – Фееришно, шамешательно, ошаровательно! Ох-х-х! Я готов это телать хоть кашдую минуту!

– Угу, – мрачно буркнула Алиса, думая, не станет ли нарушением профессиональной этики, если она прямо сейчас потянется за санпакетом.

– Приехали, Париж, – сообщил Мишка, с усмешкой глядя на позеленевшего штурмана.

– Но я ше прошил Шушурбан… – удивилось существо.

– Да-да, этот город называется еще и Шушурбан. – Алиса высунулась из приоткрытой двери и жадно глотала свежий воздух. – А чтобы отличать один Шушурбан от другого, этот мы назвали Парижем.

– Хм… – Существо толкнуло дверь и вытекло из машины.

– Сейчас есть шанс бросить его тут и уехать, – хмыкнул Мишка.

– Ну да, конечно, – возразила Алиса. – А деньги? Мы же только из-за них и подписались на эту авантюру. Надеюсь, это похоже на его Шушурбан. Как там? Единый ансамбль и величайшее зрелище?

Она высунулась из окна.

На фоне ночного неба искрилась и переливалась всеми цветами радуги иллюминированная Эйфелева башня. В воздухе плыл густой аромат жареных каштанов, смешиваясь с тонкими нотками осенней листвы. Где-то вдалеке играл аккордеон и танцевали вальс…

– Увидеть Париж и умереть, – с удовольствием произнесла она, оглядываясь на Мишку. – Мне кажется, что как раз подходит на роль…

– Это не Шушурбан, – сухо сказало существо, втекая в такси. – Крашиво, не шпорю, но не Шушурбан. Не тот Шушурбан, што я ишу.

Мишка вздохнул и покорно щелкнул регулятором.

Шушурбаном не оказались ни Москва, ни Лондон, ни поднятый три года назад из воды Китеж-град.

Существо отвергло Токио, Рио-де-Жанейро, Пекин.

Отвернулось от Берлина, Цюриха, Венеции.

С сожалением отказалось от Рима, Вены, Нью-Йорка.

Десятки городов – столицы, мегаполисы, провинциальные городки – облетели они, мечась в отчаянии по планете, перебирая географические названия, в тщетной попытке найти Шушурбан.

Его не было нигде.

Ни в памяти бортового компьютера, ни в преданиях местных жителей.

Шушурбан как в воду канул.

Или же и не выходил из нее.

В Санкт-Петербурге, который тоже был раскритикован пассажиром, Алиса заскочила в картографическую лавку.

– Послушайте, – тихонько спросила она, оглядываясь – никто не знал, насколько тонок слух у их пассажира. – А что вы знаете о городе Шушурбане?

Хозяин лавки – декорированной по последней моде, а-ля XIX век – задумчиво потер шею. По тому, как под его пальцами забегали тугие комочки, Алиса поняла, что этот весьма похожий на человека господин – вампир.

Вампирами гостей из созвездия Рыб прозвали после того памятного инцидента, когда один из их первых послов, только-только прибывших на Землю с приветственной миссией, самозабвенно впился в шею земного коллеги. Потом-то выяснилось, что это был ужасный конфуз – у «вампиров» там, где у человека кровеносная система, функционировала система пищеварительная, нечто вроде огромного, вытянутого в трубочку и заплетенного в причудливый лабиринт желудка; а акт отведывания, так сказать, непосредственно из горла того, чем собеседник недавно питался, является жестом высшего уважения и доверия. Вспыхнувший конфликт замяли достаточно быстро, а к гостям так и приклеилось прозвище «вампиры».

– Шушурбан… – задумчиво протянул хозяин лавки и пододвинул к Алисе тарелочку с какой-то жижей. Ритуалы, связанные с питанием, были очень важны для вампиров, поэтому Алиса покорно окунула палец в тарелку и быстро облизала, стараясь не думать о микробах, конфликте ингредиентов и прочем.

– Шушурбан, – повторил вампир, присев за прилавок и, судя по звукам, копаясь в каком-то ящике, заполненном бумагами. – Я вас верно понял?

– Возможно, оно произносится не так, – уточнила Алиса. – Чело… существо, которое о нем нас спрашивает, не выговаривает шипящие и свистящие, заменяя их на «шшш». Поэтому может быть и Сусурбан, и Зусурбан, и Шучурбан… попробуйте разные вариации.

– Факториал из шести, – уныло процедили из-под прилавка. – Факториал из шести, не считая еще вариаций местных диалектов!

Алиса согласно вздохнула.

– Тем более, это город – а не планета или астероид – вы же понимаете, что это может быть его неофициальным названием? – Вампир, кажется, поставил целью окончательно добить ее.

Алиса снова вздохнула, порылась в карманах, достала банковскую карточку и поднесла ее к терминалу. Тот звонко пикнул.

Поняв намек, хозяин мгновенно выпрямился за прилавком и улыбнулся во все свои сорок четыре острейших зуба.

– У меня не много денег, – грустно пояснила Алиса. – Но все будут ваши.

Вампир глянул на окошко терминала и разочарованно подпер щеку кулаком.

– И эта информация вам так нужна, что вы готовы отдать последнее? Оторвать от сердца ради сомнительных сведений?

Алиса поморщилась – вампиры любили изысканно-вычурные фразы.

– Угу, – кивнула она.

– Ну что ж, – с деланной печалью вздохнул вампир. – Если вы уверены, что ваша игра стоит свеч, я, пожалуй, помогу вам. Его нет.

– Что?

– Его нет. Города Шушурбан нет нигде. Во всяком случае, в известной и картографированной Вселенной.

– Но, может быть… другое название, диалект… вы же сами говорили?

– Моя семья, – горделиво подбоченился вампир, – занимается картами всю жизнь. И на родине, Руупринте, и здесь. Мы владеем самой крупной сетью магазинов и третью картографических фабрик. Все названия, которые когда-либо наносились на бумагу и их аналоги – здесь, – он постучал согнутым пальцем себя по лбу.

Вампиры славились своей памятью, которая передавалась из поколения в поколение в буквальном смысле этого слова. Эти гуманоиды уже рождались подобием маленьких мудрых старичков, обладая знаниями и опытом своих родителей, дедов и прадедов. Даже браки на Руупринте заключались, исходя из целесообразности объединения генетической памяти жениха и невесты.

Поэтому если вампиры чего-то не знали, то этого действительно, скорее всего, и не существовало в природе.

– Спасибо, – Алиса вставила карточку в терминал. Тот сыто заурчал. – Спасибо.

После нелегкого рабочего дня Николай сидел у компьютера и просматривал фотографии девушек на сайте знакомств. Девушек было много, причем много красивых, но Николай остановил свой выбор на Лене, у которой нос был кривоват, а бровь со шрамом. Николай долго рассматривал ее фотографии.

– Кажется, самое то, – пробубнил Николай и написал ей сообщение: «Привет. Как дела?».

Уже на следующий вечер они сидели в ресторане. Лена чувствовала себя неловко. Она смотрела по сторонам.

– Да расслабьтесь, – постарался успокоить ее Николай и улыбнулся.

– Я в ресторанах не так часто бываю. Второй раз.

– Куда же смотрят мужчины?

Лена грустно улыбнулась. Заметив эту улыбку, Николай понял, что он на верном пути.

– Я уже не маленькая, и такие заходы меня не впечатляют. Я смотрюсь в зеркало и… вижу то, что вижу, – поборов смущение, ответила Лена.

– А я и не хочу вас впечатлить, Леночка. Просто я смотрю на вас несколько иначе, нежели другие мужчины.

– Ах да, вы из тех, кто ищет и ценит душу, – в замечании девушки проскользнула нотка сарказма.

– Не без этого. Я уверен, у вас масса достоинств. Внешность – только часть человеческой натуры. Хотя, конечно же, немаловажная.

– Богатые говорят, что не в деньгах счастье. Красивые – что внешность не главное. Не чувствуете лицемерия?

– Зато вы можете быть уверены, что все ваши достижения – это исключительно заслуга вашего ума, – при этих словах Николай посмотрел на Лену.

Лена осмысливала это утверждение недолго.

– А ведь вы правы, – с улыбкой ответила она.

– Вот видите. И это важнее. У вас в профиле написано, что вы работаете в банке.

– Сижу в коробке, никого не вижу, ничего не слышу – и так с восьми до пяти. Никакой романтики. Но мне, если честно, люди и не нужны. Мне требуется сосредоточенность. Цифры любят точность. И если я где-то ошибусь, то придется перепроверить все, что сделано за несколько часов, а то и дней. Так что…

Николай кивнул.

– Понимаю. Но такая работа, наверное, ценится?

– На свои радости мне хватает. Правда, в ресторан я так и не выбралась.

– В ресторан одной ходить строго запрещено. Давайте выпьем за то, чтобы в нашей жизни было как можно меньше одиноких вечеров.

Николай и Лена выпили вина, и Лене стало уютнее общаться. Слово за слово, и Николай увел Лену от темы ее внешности. Они разговаривали о том, что интересовало ее – ее любимые фильмы, ее любимые книги, ее любимая музыка и, что удивило Николая, спорт.

Лена уже давно так легко не разговаривала с мужчиной. Раньше они пялились на ее кривоватый нос. Или ей казалось, что пялились, так что она съеживалась, уходила в себя, и разговор заканчивался. С Николаем все было по-другому. Он был прекрасным слушателем, демонстрировал интерес ко всему, о чем она ему рассказывала. Он даже был в теме женского парфюма. Ей хотелось говорить, говорить, говорить.

– А чем вы занимаетесь? – в конце концов задала вопрос Лена.

– Я, Леночка, если хотите, адепт красоты. Можно сказать, служу Ее Величеству Красоте.

– Интересно, это как же? – округлив от удивления бровь со шрамом, спросила Лена.

– Порою мне кажется, что я, словно скульптор, высекающий из мрамора прекрасную женщину, подчеркиваю в ней лучшее или же устраняю некоторые недочеты, – поэтически продолжал Николай.

– Умеете вы заинтриговать.

– Вот, например, я мог бы устранить следы вашей травмы. Обеих травм. У вас очень милый носик, если его подправить, даже шрамика не останется. А бровь можно так скорректировать, что ничего не будет заметно.

Лена застыла с насаженным на вилку грибочком.

– Не поняла.

– Вы можете прийти ко мне в клинику, и я сделаю операцию со скидкой, специально для вас. И через неделю вы себя не узнаете.

Лена, все еще держа вилку у лица, смотрела на Николая с непониманием.

– Я, Леночка, пластический хирург. И мне кажется, я могу вам помочь. Парочка штрихов, и вуаля! Вы же та еще красавица!

– Вы говорили, что внешность не главное.

– Конечно, не главное. Но вы ведь и сами понимаете, что ровный красивый носик всегда лучше, чем кривой.

Лена бросила вилку, встала из-за стола и быстрым шагом направилась к выходу. Николай побежал за ней.

– Лена! Лена! Куда же вы? Это недорого! Вашей банковской зарплаты вполне хватит. К тому же, у нас можно сделать операцию в кредит. Я специально вас подбирал…

Лена остановилась, и Николай чуть не наскочил на нее.

– Специально подбирал?

Николай натянуто улыбнулся и развел руками. Того, что произошло в следующее мгновение, дружелюбно настроенный Николай никак не ожидал. Лена сильным ударом кулаком в нос сбила его с ног.

– Отдыхай, адепт.

Девушка переступила через горе-кавалера и вышла из зала. К Николаю подошел охранник, чтобы помочь ему подняться.

– Здорово она вас. Я ее на ринге видел. Ураган, а не девушка. Мечта!

Николай с трудом встал, держась за нос.

– На каком ринге? – вытирая салфетками кровь, спросил он.

– Это же Алена Кулагина, чемпионка города по боксу. Ей пару месяцев назад нос сломали, а она все равно бой выиграла, – с восторгом объяснил охранник.

Он профессиональным взглядом осмотрел Николая.

– А нос-то у вас того, навыворот. Под ее ударами даже я не выстоял бы. Такси или скорую?

– Спасибо, я сам хирург, – ответил Николай и, держась за стены, вышел из ресторана.

Человек по имени Данни был не совсем рядовым миллионером, а вот умер он вполне обыденно – оступился и упал, размозжив голову о камни во время ничуть не рискованной прогулки во французских Альпах.

Свою жизнь Данни сам, сознательно и умело, сделал чрезвычайно яркой, сверкающей, эксцентричной и пользовался многими ее удовольствиями дерзко и весело.

Наследство, полученное к совершеннолетию, он с самого начала доверил верным и знающим людям, давним партнерам своего отца, а управлять многочисленными семейными предприятиями, заводами и фабриками, Данни поручил одному весьма перспективному инженеру, однокашнику по колледжу.

Океанские яхтенные гонки, авиация, горы, джунгли, опасности и сложные авантюры – все это привлекало Данни гораздо больше, чем пустые безликие деньги, расчеты и документы.

Общество со снисхождением относилось к чудачествам своего богатого любимца, простая публика восторженно принимала газетные новости о его приключениях в далеких странах, молодая жена, слабая здоровьем, часто нервничала, упрекая мужа в невнимании, а Данни только белозубо смеялся, легко отражая нападки многочисленных недоброжелателей и завистников, и всегда сильно обнимал жену и сына, возвращаясь домой после очередного своего путешествия.

Вместе они сидят на пустынном пляже. Порывы теплого ветра развевают волосы. О берег ритмично бьются волны. Воздух, такой густой и горячий, почти осязаемый, пахнет солью, солнцезащитным кремом и совсем немного плавящимся асфальтом. Солнце печет плечи. До загорелых спин изредка долетают прохладные брызги.

– Смотри, полетела! – Оля протягивает руку в воздух, провожая указательным пальцем стартовавшую с космодрома ракету.

На несколько секунд шум ветра и волн перекрывает протяжный гул реактивных двигателей. Когда ракета скрывается из вида, девушка глубоко вздыхает. Костя растягивается на спине, закидывает руки за голову и закрывает глаза.

– Во сколько полетит твоя? – спрашивает Оля.

– Если все будет хорошо, то в это же время.

– Все будет хорошо.

Костя улыбается. Оля ложится рядом и кладет руку ему на грудь. Лежа на берегу океана, они подставляют лица слепящему солнцу. Густое синее небо рассекает пополам молочно-белый ракетный след.

– Как же мужчине должна надоесть женщина, чтобы он улетел от нее на другой конец Галактики? – вздыхает Оля.

– О, поверь, ты знаешь! – Костя широко улыбается.

– Это был риторический вопрос!

– И как же женщина должна любить этого мужчину, чтобы шесть лет его ждать?

– С чего ты взял, что я буду тебя ждать, а? – Оля поворачивается на бок, подперев голову рукой, и тычет Костю в грудь. – Может, останусь тут, в тепле, найду себе бразильца-красавчика.

– Ты же знаешь, я не буду против. Если ты мне ничего не скажешь.

– Как ты будешь чистить зубы в полете?

Костя смеется.

– Нет, ну правда, чего ты ржешь?

– Ты – мастер менять тему.

– Как там намочить зубную щетку?

– Я лечу за миллионы километров отсюда через дыру в пространстве на обитаемую планету изучать местную жизнь, а все, что тебя интересует – это как я буду чистить зубы во время полета?

– Про все остальное я каждый день слышу по телеку, в интернете и вообще отовсюду.

– Выдавливаешь из пакета с водой каплю, мочишь ей щетку. И просто чистишь зубы.

– А куда сплевывать пасту потом?

– Никуда. Мы ее глотаем.

– Фу.

– Ничего не поделаешь.

– Шесть лет. Боже. С ума сойти. Тебя не будет шесть лет.

– Не так много, если подумать. В сравнении с расстоянием. Двадцать световых, ты только представь. От меня там до тебя здесь свет дойдет через двадцать лет. А я через шесть уже вернусь. Прыгну в кротовую нору, долечу до этой планетки, изучу там все на хрен и вернусь сюда.

– Постарайся не проскочить поворот, а то мне точно придется остаться с бразильцем.

– Ты правда не обязана ждать меня все это время. Это твоя жизнь, я не хочу красть у тебя шесть лет.

– Ты уже их украл, космонавт. – Она наваливается на него, целует чуть выше губ, а потом слегка кусает за кончик носа.

Они будут лежать, обнявшись какое-то время, пока она не соберется с духом и не прошепчет ему на ухо, что беременна. Следующие часы пройдут незаметно. Слезы, смех, разговоры о будущем сменят друг друга несколько раз и останутся в памяти одним сумбурным мгновением. Ветер нагонит облаков, зной спадет.

– Ты будешь звонить мне? – спрашивает Оля.

– Слишком большой объем для пересылки на такое расстояние. Смогу писать.

– Как романтично. Межпланетная переписка.

– Переписки не будет, Оль. Ты не сможешь мне ответить. Обратная связь только служебная. Но я буду отправлять тебе сообщения. Правда, не очень длинные.

– Как часто?

Костя замялся.

– Пару раз, если повезет. Сначала с лунной станции перед прыжком в нору. Дальше, когда высадимся на конечной и обустроим планетарную базу. Потом как пойдет.

Оля молчит.

– Эй, не грусти, слышишь, – говорит он.

Она ничего не отвечает, просто притягивает Костю к себе, стягивает с него плавки и глубоко вдыхает, когда он входит. Вспотевшая кожа блестит на солнце. Звуки тонут в шуме прибоя. Закончив, они бегут в океан. Вода смывает с сырого песка их следы.

Оля стоит на берегу, прохладный океан лижет щиколотки. Всего пару дней назад она была здесь с Костей. Теперь он в ракете, которая прямо сейчас с рокочущим гулом поднимается с космодрома. Подхваченная реактивной тягой, точно семя июньского одуванчика летним ветром, ракета уносит Костю куда-то настолько далеко, что Оля не может и представить. Солнце слепит глаза. Оля сдерживает себя изо всех сил, но как только ракета скрывается из виду, с щек одна за одной срываются слезы. Горло сдавливает, губы безвольно трясутся, с носа течет. Оля с трудом глотает воздух. На секунду ей кажется, что вся вода под ногами состоит только из ее слез и соплей. В небе остался лишь белый солнечный диск и конденсационный ракетный след на прощанье.

Оля ждет. Она лежит часами на его стороне двуспальной кровати, обновляя на телефоне почту. Непрочитанных нет. Каким бы гладким ни был экран, на подушечке большого пальца скоро вспухнет мозоль. Непрочитанных нет.

Оля ежится под одеялом, у нее мерзнут ноги. Нехотя она встает с кровати, откинув на пол комок из простыней, одеял и подушек. Не выпуская телефон из рук, Оля выключает кондиционер. Монотонный гул уступает место тишине. Непрочитанных нет. Оля открывает окно. В просторный номер втекает жаркий, влажный воздух, а вместе с ним и уличный гам. Гудят моторы машин, люди галдят на португальском, смеются, ругаются. В отельном ресторане звонко бьется посуда. Шумит ветер, изредка ревут мотоциклы. Из соседних апартаментов доносятся отголоски гитарной музыки. Непрочитанных нет.

Оля открывает мини-бар и сгребает в охапку все оставшиеся там бутылочки. Сперва она расставляет их в аккуратный ряд на подоконнике, а потом принимается методично опустошать одну за другой. Водка. Непрочитанных нет. Виски. Непрочитанных нет. Джин. «Сколько времени уже прошло?» – крутится у нее в голове. Ром. Оля не успевает добежать до туалета. Ее выворачивает прямо на пол. Она переползает на кровать. Ее знобит. Завернувшись в простыни, Оля проваливается в зыбкий тревожный сон. В реальность ее выдергивает дребезжащий звук от вибрации телефона, оставленного на стеклянном столике у кровати. Оля вскакивает, хватает телефон и от волнения чуть не роняет его. Одно непрочитанное сообщение.

Привет, Солнце!

Пристыковались. Я на станции, все идет гладко. Надеюсь не сглазить. Времени совсем немного, пока идет дозаправка. Поэтому сразу к главному. Я тебя люблю. Очень. Знаешь, когда вот так отсюда смотришь на Землю, на этот шарик… все проблемы там, внизу, ни хрена они не значат. Знаю, шесть лет не могут пролететь быстро. Хочется их просто перемотать. Но, с другой стороны, впереди столько счастья. Столько хорошего еще случится. У нас будет чудесный ребенок, мы сыграем пышную свадьбу, и я больше никуда не полечу. У нас будет целая жизнь вместе. Только это важно. Только мы. Поэтому ничего не бойся. Все будет хорошо. Живи для себя.

И еще, я тут подумал, может тебе лучше остаться и не лететь назад в Питер? Здесь будет хорошо для ребенка. Климат хороший. И я прилечу сюда же. Так что на Земле это самое близкое место ко мне. Денег должно хватить. Со временем перетащишь маму. Подумай над этим.

С любовью, твой космонавт

– Иди ко мне, не бойся! Падать не больно!

Мишка делает шаг. Другой. И на третьем теряет равновесие, но сильные руки подхватывают его и уносят наверх. Ух! Он зажмуривается и, дождавшись конца полета, осторожно открывает глаза. Папино улыбающееся лицо. Теперь Мишке совсем не страшно, только сердце еще колотится. Отец смеется, прижимает к себе.

Тук-тук. Тук-тук, – стучит большое сердце, успокаивая маленькое. Как хорошо!

Но папа снова опускает его на пол:

– Иди ко мне, Мишка! Не бойся! Я с тобой.

– Сергей, хватит, хватит! Он уже устал, – смеется рядом мама.

Сон про папу прогнало торопливое: «Ох, уже опаздываем». В прихожей щелкнул дверной замок. Это мама с Игорьком ушли. Она на работу, он в детский сад.

До вечера Мишка будет один. Мама оставляет ему еду. Знает, что он самостоятельный, может о себе позаботиться. И в детский сад его не водит. Потому что он не такой, как Игорёк.

Мишка побежал на кухню, забрался на подоконник и прижал нос к холодному стеклу. Снова зима. Под белым небом, накрывшим все вокруг, словно в молоке растворяются два пятнышка. Большое и маленькое. Это мама и Игорёк идут через заснеженный пустырь к автобусной остановке.

Мишка вздохнул. Раньше его утро начиналось не так. Он прибегал в родительскую спальню, забирался в кровать, втискивался между папой и мамой, а они спорили, кого он больше любит. И смеялись.

– Ха-ха-ха! – Папа шлепал раскрытой ладонью по колену, утирал слезы, и снова: – Ха-ха-ха!

Есть не хотелось. Потом поест. Мишка пошел в кабинет и забрался на большой синий диван. Тут все, как раньше. Тихо. Письменный стол у окна. И полки с книгами на стенах.

Папа перестал выходить из дома несколько зим назад. И переселился в кабинет. Днем сидел за столом, обложившись книгами и тетрадями. Ночью спал на диване.

– Солнышко, ты папе не мешай, он работает, – шепотом говорила мама. Мишка тихо-тихо крался к окну, забирался на широкий подоконник и смотрел, как падают листья с деревьев.

Когда за окном темнело, папа вставал из-за стола, обнимал Мишку:

– Ту звезду видишь? Это Гамаль. А там двойная – Мезартим. Смотри, какая она яркая. Скоро я допишу книгу о звездах. А пока давай читать про принца и лиса.

Папе эта сказка нравилась даже больше, чем Мишке.

– Ирина, ты только послушай! – восхищался папа, когда мама приносила поднос с чаем. – Как верно и хорошо сказано: «Хотел бы я знать, зачем звезды светятся. Наверно, затем, чтобы рано или поздно каждый мог вновь отыскать свою».

Вскоре листьев на деревьях не осталось. Папа поднимался все реже. Работал на диване, подложив под спину подушку.

Однажды Мишка увидел, как папа достает из шкафа спортивную сумку.

– Сергей, зачем ты встал? Я все соберу, – хотела помочь ему мама, но папа тихо сказал:

– Я сам, я уже большой, – и засмеялся громко, как раньше, до слез.

Он сложил в сумку тетради, книги и одежду. Поднял Мишку на руки и прижался к нему лицом:

– Вот такие, брат, дела. Сказали, что нужно подлечиться в больничке. Я скоро вернусь.

Папа долго не возвращался. А Мишка ждал. Забирался на подоконник в кабинете и смотрел, как темнеет белое зимнее небо и появляются звезды. Заходила мама, вздыхала, гладила Мишку по рыжей макушке:

– Скучаешь? Я тоже. Папа теперь живет на звезде. Самой большой и красивой.

За окнами позеленело, потом пожелтело. Когда все стало белым, в доме появился Вадим. Мама сказала, что это школьный друг.

Вадим был большой, как папа. Но совсем другой. Смеялся еле слышно: «Хи-хи-хи». А потом покашливал в кулак и смотрел вниз, словно сделал что-то плохое.

Однажды утром он вышел из родительской спальни. И Мишка перестал туда заходить. Вадим часто пытался с ним заговорить, но Мишка притворялся, что не понимает. Он решил жить, как раньше, словно нет никакого Вадима.

В квартире появились ненужные вещи. Маленькая кровать из круглых белых палочек. Коляска, похожая на те, в которых возили детей незнакомые женщины за окнами.

Потом мама оставила их вдвоем. Мишку и Вадима.

– Ты не переживай. Мама скоро вернется. Я справлюсь. Она мне целую инструкцию на холодильнике оставила. Хочешь чего-нибудь вкусненького? Колбасу любишь? – пытался задобрить Вадим.

Он не обманул. Мама вернулась.

– Мишка, знакомься! Это Игорёк, – мама улыбалась, входя с большим букетом цветов в квартиру. За ней шел Вадим с большим белым свертком.

«Это она за Игорьком ездила? Зачем он ей нужен? Красный. Все время кричит, – удивлялся Мишка. – Ничего, папа вернется, и все будет, как раньше. Вадим исчезнет вместе с Игорьком. Нужно подождать».

И Мишка ждал. Игорёк стал ползать, потом ходить. Каждый вечер он встречал Вадима у дверей.

– Привет, как дела? Маму слушался? – подхватывал тот на руки Игорька. – Покатать на самолете?

Игорек заходился смехом и весело визжал.

– Идите ужинать, все остынет, – почему-то сердилась мама.

Улыбалась она редко. И Вадим перестал хихикать. Их вечерние разговоры на кухне не были веселыми. Мишка не все слова понимал. Да это было и не нужно.

– Что я делаю не так? Мы как чужие, – тихо бубнил Вадим. – Я же вижу, что ты едва терпишь меня.

– Вадим, не сегодня, – досадливо морщилась мама, а потом обещала: – Все наладится, мне нужно время.

Она поднималась со стула и шла к окну. Пока мама смотрела на звезды, Вадим выходил из квартиры, а когда возвращался, за ним тянулся неприятный горький запах.

– Вот такие, брат, дела, – папиными словами сказал Вадим однажды Мишке, когда их взгляды встретились.

Мишка так и не поел, вспоминая, как было, пока папа не ушел на звезду. Раньше они играли в прятки.

– Мишка, ты где? Наверное, здесь? А может, здесь? Ой, и здесь его нет, – удивлялся папа, бродя по квартире. – Где же наше рыжее солнышко?

Наконец, родители догадывались заглянуть за полуоткрытую дверцу шкафа в прихожей.

– Ну, надо же! Какой умный ребенок! Всех обхитрил! – смеялась мама.

По маминому смеху Мишка тоже соскучился. И сегодня он придумал, как рассмешить маму. Как же он раньше не догадался? Мишка забрался в шкаф и затаился.

Вот щелкнул замок входной двери. Детский голосок, ворчание мамы:

– Ноги вытирай! Куда? Куда без тапок?

«Подожду, не буду торопиться, – радовался своей задумке Мишка. – Мама увидит, что я завтрак не съел, и пойдет меня искать!»

Пришел Вадим. И сразу детский визг и топот в прихожей. Громко заговорил телевизор на кухне, потом зазвякали тарелки, было слышно, как мама под краном моет посуду.

Когда стало тихо, Мишка выбрался из шкафа.

Что это? Холодный воздух струился в темный коридор из-под двери кабинета. Папа вернулся? Нет, там тоже темно и едва уловимый горький запах. Теперь и в кабинете пахнет Вадимом.

Но свежий ветерок вновь появился, и Мишка понял, откуда. Он мигом забрался на подоконник, потянул неплотно закрытую створку. Не получилось. Он дернул сильнее, и окно распахнулась. Ух! Морозная ночь устремилась в кабинет.

Мишка высунулся в окно. Голубой снег. Синие тени. Желтые пятна фонарей. А в черном небе мерцали звезды. Одна, самая большая, подмигнула ему:

– Иди ко мне, Мишка! Не бойся! Падать не больно!

– Я не боюсь, папа! – Рыжий кот оттолкнулся лапами от подоконника.

Пошел снег.

– Вадим, Вадим, проснись! – Жена трясла его за плечо.

Он открыл глаза и сел:

– Что случилось?

– Мишка пропал. – Ирина в ночной рубашке стояла у кровати. – Я вспомнила, что не покормила его вечером. А миска полная. Его нигде нет! И окно в кабинете открыто.

Вадим вздохнул. Спустил ноги, потянул к себе джинсы, висящие на стуле.

Одеваясь, покосился на коленки с ямочками под оборкой ночнушки. И сейчас как девочка. Он влюбился на первой школьной линейке.

Ирина босиком побежала за ним в прихожую:

– Я знаю, он разбился! Вдруг внизу лежит? Из окна не видно. Я боюсь. – Слезы текли по растерянному лицу.

– Не выдумывай! Третий этаж. Снег под окнами.

Он начал спускаться по ступеням и остановился. Черт. Вечером после ссоры поленился выйти. Сделал несколько затяжек, высунувшись в окно кабинета. Как шестиклассник. Неужели забыл закрыть?

Когда за спиной хлопнула дверь парадной, сообразил, что выскочил без ушанки: «Ну и мороз. Зубы леденеют. – Пошарил в карманах. – Балда, перчатки тоже забыл. Как кота голыми руками хватать?»

Снег густой манкой валил сверху, сухо скрипел под ногами. Пухлые сугробы вдоль заметенных тротуаров искрились в отсвете тусклых фонарей.

– Кс-кс-кс! Кс-кс-кс, – громким шепотом позвал Вадим.

Куда он делся? Странный кот. Сядет рядом и смотрит в глаза, а протянешь руку, чтобы погладить, тут же уходит. Вадим стряхнул снег с волос, посмотрел на пятиэтажку. Темные окна. Только одно на третьем светится. Ира стоит, прижавшись лбом к стеклу. В сугробе под окнами ни кота, ни следов.

«Может, сбежал. Или кто-то подобрал. Скоро на работу. Снова не высплюсь. Скажу, что не нашел. – Ирина стояла в той же позе. – Ладно, с той стороны дома поищу».

Когда он завернул за угол, порыв ветра бросил в лицо пригоршню колючих хлопьев.

«Вообще ни фига не видно. Нужно возвращаться. И без кота проблем хватает. – Он обернулся и не увидел своих следов. – Вот это пурга. Кот не выживет. Он же дурак домашний. Сидит, а его снегом заметает».

– Мишка, Мишка!!! Кс-кс-кс!

Вадим впихнул замерзшие кулаки в карманы и пошел навстречу колючему ветру, пытаясь что-то разглядеть в синих сугробах.

«Ждал хозяина. Не дождался и в окно сиганул. И я жду. Третий год. Как нищий на паперти. Стерпится-слюбится? Зачем себе вру? Не сложилось в школе, и теперь не сложится. – Он отвернулся от ветра и пошел к парадной. – Хватит. Поживем отдельно, а там видно будет. Буду приезжать. Могу в выходные с Игорьком гулять. Или из детского сада забирать и сюда привозить».

Он взялся за обжигающую ручку двери парадной, но та сама распахнулась. На улицу вывалилась Ирина в наспех накинутом пальто и тапках на босу ногу.

– Ты как ребенок. – Она протянула шапку. – Возьми, уши отморозишь!

Он потеснил жену в тепло тамбура:

– Иди домой. Я скоро!

Нахлобучил ушанку. В груди запело: «Вышла! На холод. Шапку принесла. – Но глоток колючего воздуха отрезвил. – Ничего не изменится. Нужно уезжать».

Снегопад прекратился так же внезапно, как и начался. Ветер исчез. Стало светлее. Только кота нигде не было.

– Кс-кс-кс! – Без особой надежды Вадим пошел к утонувшей в сугробах детской площадке. – Кс-кс-кс!

Из-за заметенного куста появился рыжий кот. Несколько секунд он не двигался, близоруко вглядывался и принюхивался.

И вдруг поскакал навстречу, проваливаясь в снег и брезгливо отряхивая задние лапы.

Вадим схватил кота и прижал к себе двумя руками, ожидая, что тот начнет вырываться и царапаться:

– Даже не вздумай рыпаться! И так уже дел натворил.

Но кот прижался еще крепче, уткнулся в подбородок Вадима холодным носом и громко замурчал.

Луна зависла над макушками деревьев, круглая и яркая, как голографическая наклейка. Алиса до рези напрягла глаза, но не разглядела на сверкающем боку ни единого изъяна, хоть мама и утверждала, что до полнолуния оставалась еще пара дней.

Девочка завозилась на подоконнике, умащиваясь поудобнее. Коленки ныли. Они всегда остро реагировали на определенные лунные фазы. Мама пыталась водить маленькую Алиску по врачам, но люди в белых халатах лишь бросались заумным словом «метеозависимость» и предлагали есть обезболивающие таблетки. С лекарствами у Алисы с рождения были сложные отношения, поэтому приходилось просто терпеть.

Тяжело вздохнув, Алиса подтянула к груди колени и уткнулась в них подбородком. Луна нахально улыбалась своим идеально-ровным не-полнолунием, а Алисе хотелось выть от скуки. Она даже тихонько заскулила на пробу, но легче на душе не стало.

– Что за концерты? – Мама открыла дверь в комнату без предупредительного стука. Вместе с ней в помещение просочились умопомрачительные запахи с кухни. Алиса заинтересованно повела носом. Яблоки и карамель.

– Без корицы? – уточнила она невпопад.

– Без, – кивнула мама и скрестила руки на груди, ожидая ответа на свой вопрос.

– Хочу в школу, – буркнула Алиса, раздраженно царапая обглоданными ногтями мочку уха. Сережки она таскала не снимая. Тяжеленные, девятьсот двадцать пятой пробы, с теплыми желтенькими камушками, они периодически заставляли уши воспаляться до красных зудящих корочек. Но сережки были бабулиным подарком, поэтому Алиса стоически терпела все неудобства. Слишком редко они с бабушкой виделись, чтобы прятать ее подарки по шкатулкам.

– Ты, наверное, единственный ребенок, который так рвется в школу. – Строгая маска треснула, и мама улыбнулась. – Потерпи несколько денечков. Кончится больничный, и пойдешь.

Мама в несколько шагов пересекла комнату и стиснула девочку в чрезмерно крепких объятьях. Алиса заворчала и принялась извиваться, протестуя против телячьих нежностей, но не слишком усердно, чтобы ненароком действительно не вывернуться из ласковых рук. Мама пахла выпечкой, моющим средством, купленным за баснословные деньги из-за якобы натурального состава, и чем-то неуловимо-неприятным. Алиса нахмурилась, уткнувшись носом маме в шею и внезапно оглушительно чихнула.

– Кот! – обличительно воскликнула она, строго хмуря брови. – Ты опять обнималась с этим наглым шерстяным чудищем!

Прибившийся к их подъезду кошак был извергнут, очевидно, самой преисподней. Здоровенный, черный, тощий, как велосипедная рама. Ухо и глаз чудище потеряло где-то в многочисленных уличных драках, но его самоуверенности это не убавило. Кусок хвоста остался на память дворовой своре. Чудище держало в ужасе всю кошачью и мелкособачью часть двора и удачно переживало встречи с крупными псами.

Кошак косил на Алису яростным зеленющим глазом, шипел и дыбил колесом острый хребет. Алиса готова была отвечать полной взаимностью, но шипеть на помойных кошек в ее неполные одиннадцать было уже несолидно. Поэтому девочка и кошак соблюдали вооруженный нейтралитет. Мохнатое чудище вожделенно следило за ее голыми щиколотками, а Алиса втайне мечтала скормить его псам. Но их мечтам не суждено было сбыться. Потому что у кота и девочки была одна общая слабость – Алисина мама.

Чудище среди всех жителей их многоэтажки безошибочно вычленило самую ярую кошатницу и увязалось за мамой хвостиком. Алиса не поверила бы, если бы не видела сама, как черное страшилище отирается о мамины ноги и бодает подставленную ладонь, урча как заведенное.

Если бы не папа, от которого Алиса и унаследовала ненависть к кошачьим, кот давно поселился бы в их квартире. Но папа держал оборону, поэтому мама тискала мохнатое недоразумение в подъезде, принося на себе черную шерсть и запах помойки.

– Теперь и ты будешь мне указывать, с кем обниматься? – Мама вспылила так неожиданно, что Алиса даже не нашлась с ответом. Скорее всего, это было продолжением какого-то старинного спора с папой. – Да что мы за семья такая?! Духами пользоваться нельзя, химию для уборки выбирать приходится дольше, чем наряды к корпоративам! Специи вы почти никакие не едите. В школу постоянно справки таскать приходится, на меня уже участковый педиатр смотрит косо! Еще чуть-чуть, и инспектора по делам несовершеннолетних пришлет. И кошек вы, видите ли, не любите. Почему у нас все не как у всех?!

Алиса задохнулась от обиды и неисправедливости. Как будто она виновата в чем-то из перечисленного. Но взвинченной маме было не до справедливости. Она выскочила из комнаты, словно ошпаренная, оглушительно хлопнув дверью.

Алиса уткнулась носом в коленки. В горле скребло. Луна, все такая же ехидная, расплывалась и прыгала над крышей соседского дома, словно готовая сорваться и упасть, как перезрелое яблоко с ветки.

Снова захотелось завыть, но осуществить задуманное Алиса не успела. Потому что на карниз резко, как черт из табакерки, запрыгнул виновник всех ее бед. Алиса даже рот открыла, не в силах переварить подобную наглость. Чудище дыбило спину, дико полыхало изумрудным глазом и с трудом удерживалось на скользкой покатой поверхности.

Девочка скосила глаза и насмешливо фыркнула. Под окном мохнатого неприятеля уже поджидали. Псы щерились клыкастыми ухмылками и терпеливо ждали, когда добыча сползет прямо им в пасти.

Кот, понимающий, что на карнизе не удержится, обернулся. Алисе в его взгляде почудилась надежда, которая тут же сменилась на глухую тоску, когда по ту сторону стекла кошак разглядел свою вечную противницу. Они застыли, глядя друг на друга одинаково зелеными глазами. Она – рыжая, взъерошенная, с подсыхающими дорожками на щеках. Он – черный, битый жизнью, цепляющийся за последние ее мгновения всеми четырьмя когтистыми лапами.

Мама на кухне рассерженно громыхала посудой, и Алисе чудились тонущие в шуме воды всхлипы.

Алиса не виновата в том, что у них не самая нормальная семья, но ведь и мама такую жизнь не выбирала.

Шерстистое чудовище не удержалось. Кот соскользнул с карниза тихо, без единого мява. Алиса не успела ничего понять. Мгновение – и она лежит пузом на подоконнике и цепляется отросшими уплотнившимися ногтями за черную драную кошачью шубу. Кот висит, даже не дергаясь, опешивший не меньше нее.

Первыми опомнились собаки. Самая мелкая и наглая зашлась в истеричном лае и запрыгала, пытаясь вцепиться зубами в остаток кошачьего хвоста. Кошак вяло засучил задними лапами и прижал обрубок к пузу. Алиса языком ощупала удлинившиеся клыки и ощерилась. Откуда-то из глубины горла полез угрожающий утробный рык. Псы заскулили и бросились врассыпную.

Все-таки мама ошиблась. Обманщица-луна оказалась полной.

Затащив кота на подоконник, Алиса закрыла окно и с неудовольствием уставилась на стремительно обрастающую короткой рыжей шерстью руку.

– Лисенок, прости меня, я такая бестолочь! Ты не виновата… – Снова без стука ворвавшаяся в комнату мама оборвала себя на полуслове, разглядывая черного кошака, замершего на коленях дочери.

– Папе сама будешь объяснять, – с заметными нотками паники буркнула Алиса, впихивая полудохлое от ужаса чудовище маме в руки.

Обострившимся слухом она уже уловила на лестнице тяжелые отцовские шаги. На папу луна влияла меньше – все же взрослый матерый оборотень – но настроение в эти дни у него здорово портилось.

Впрочем, пусть разбираются между собой сами, они ведь взрослые. А Алиса, со своей стороны, уж потерпит это дурно пахнущее страшилище на собственной территории. В семье нужно идти друг другу на уступки. Пусть у них хоть что-то будет как у людей. Даже если людей в их семействе всего лишь треть.

Она подкралась со спины, пока я выбирала губную помаду.

Пытаясь определиться между «Нежным Пурпуром» и «Королевским Алым», я не сразу услышала ее дыхание. Оборот через плечо, копна волос, летящая в сторону, едва не сбивающая косметику с полки.

– О, простите! Не хотела вас напугать!

Первое, на что я обратила внимание – логотип на ее розовой футболке. У меня в ванной стояла маска для волос этой фирмы, подарок на день рождения. Часто я проходила мимо их отдела в магазине, грустно вздыхая. Только потом взгляд скользнул выше: веснушки, рыжая жидкая челка, остальные волосы собраны в пучок, едва ли размером с хилую мандаринку. Мой пучок всегда был похож на апельсин: солнечно оранжевый и огромный. Волосы не хотели оставаться в плену шпилек, они вырывались, рассыпаясь огненным водопадом по плечам.

На мои волосы она и смотрела, пожирала глазами. В такие моменты, ловя на себе взгляды незнакомцев, прохожих, попутчиков в транспорте, я чувствовала что угодно…

Кроме неловкости.

– Чудесные волосы! Такой насыщенный рыжий редко встречается. Какими средствами по уходу пользуетесь?

– Ну… – А вот теперь стало неловко смотреть ей в глаза. – Не вашими.

Не говорить же, что стипендии и денег от родителей едва хватает на масс-маркет. Я и в магазин, этот сияющий храм красоты, приходила не чаще раза в несколько месяцев. Но каждый поход был волнительным. Я не замечала серость и дождь, мрачные лица некрасивых прохожих, плакаты с фото пропавших людей на стене у входа. Толкала стеклянную дверь и попадала в мир приятных запахов, ламп с теплым светом, от которого кожа выглядит здоровой и свежей, начищенных до блеска зеркал и – косметики.

А эта девушка, на бейджике которой было написано имя – Марьяна – поняла без слов. Схватив меня за локоть, увлекла между полок, приговаривая:

– Вас смущает цена? Понимаю! Но у нас как раз скидки на маски, да и пробников немало! – Я и слова не могла вставить, да и хотела ли? – Идем! Нам постоянно требуются модели. К тому же, нельзя портить такие красивые волосы дешевыми средствами.

И если у меня еще были какие-то возражения – нельзя же так вторгаться в чей-то неторопливый день шоппинга – когда мы оказались у полки с фото длинноволосой красавицы и Марьяна дала мне понюхать шампунь, я забыла о них.

Бздынь!

Я отскочила. Осколками был усеян весь пол. Вместо матового стекла в кухонной двери зияла дыра. Только снизу, как оскаленный клык, торчал треугольный кусок с трещиной посередине.

– Стоп! – крикнула мама и встала между мной и отцом. Прямо на стекло. – Я иду за пылесосом, а вы не приближайтесь друг к другу! Поняли?

– Совсем с ума сошла, – процедил отец, глядя мне в глаза.

– Отстань! – крикнула я. – Все равно поеду, слышишь?! Все равно!

– Нет, дорогая! – Он снова начал заводиться. – Теперь ты не просто никуда не поедешь сейчас, на ночь глядя. Ты до понедельника из квартиры не выйдешь! И за вот это, – он хлопнул дверью почти с той же силой, что и я минуту назад, – я вычту из твоих карманных.

– Да пожалуйста!

Я развернулась и быстро пошла по коридору. Отец дернулся в сторону, перекрывая мне путь к выходу из квартиры. Выбежать все равно не дадут. Лизина комната. Я рванула на себя ручку, хлопнула дверью, щелкнула замком. И только тогда разрыдалась.

– Хорошо, что в моей двери нет стекла, – проговорила Лиза.

Она сидела перед зеркалом, наносила на лицо крем и, кажется, не собиралась отрываться от этого занятия.

Я плюхнулась в кресло, вцепилась зубами в декоративную зеленую подушку и завыла.

– Лучше эту, – Лиза бросила в меня другой подушкой, – та, с вышивкой – моя любимая.

Я послушно перестала грызть вышивку и даже попыталась оттереть темные пятна туши, замешанной на слезах. Не получилось.

– Как? Ну как он не понимает, насколько это для меня важно? Может, это вопрос жизни и смерти? – всхлипывала я.

Лиза подошла, села на подлокотник кресла и погладила меня по голове, как маленькую. Я дернулась. Она убрала руку.

– Знаешь, в четырнадцать каждому кажется, что его не понимает весь мир, не говоря о родителях.

– Хоть ты не начинай, а. Меня достало это: «У нее просто переходный возраст», – я скопировала мамину интонацию, а в конце сделала вид, как будто меня тошнит.

Лиза пожала плечами и провела указательным и большим пальцем вдоль губ – застегнула рот на невидимую «молнию».

– Хочешь сказать, у тебя в этом возрасте было так же? – не унималась я.

– У меня было по-другому. На мне в четырнадцать был весь дом и сестра-младенец. – Она улыбнулась. – Родителям нужно было работать. Больше ответственности, но и свободы больше. Не лучше, не хуже. Просто по-другому.

Я потерлась щекой о ее бок. У Лизы непонятная способность успокаивать, ничего для этого не делая. Даже нашу Няшку на прививку носит только она. У любого другого Няшка начинает дергаться и орать кошачьим матом, а у Лизы лежит и мурлычет.

– Дашка, ну хоть покажи своего красавца. А то столько крика, а из-за кого не понятно.

Я поморщилась. Она сделала вид, что не заметила. Лиза – единственная, кому позволено называть меня Дашкой. Вообще-то я – Дарина, а за Дашку могу и в глаз дать.

Хорошо, что телефон всегда в кармане. Пойти за ним через всю квартиру я бы сейчас не смогла. Так, фото было в группе.

– Вот. Смотри, какой классный.

– Недурен, – констатировала Лиза. – По глазам видно – кобель.

– Нормальные красивые глаза! И он в опасности, понимаешь. – Я снова всхлипнула.

– Ну так чего мы сидим? – подмигнула Лиза.

– А что мы можем сделать? Ты не слышала, что папа сказал? Меня не то, что сегодня, до понедельника никуда не выпустят.

– Через дверь – не выпустят, – протянула она и посмотрела на окно.

– Издеваешься?

– Предлагаю. В жизни на первом этаже есть свои преимущества. Путь открыт.

– Путь в больницу, – буркнула я.

– Боишься? Не переживай. У меня знакомый травматолог есть, Фёдор Павлович – потрясающий мужчина. – Она закатила глаза.

– Я боюсь? – вскипела я.

Неужели она и правда думает, что я боюсь за себя? Да у меня за плечами шесть лет в акробатике. А вот Лиза… Она, конечно, умная. Наверное, даже самая умная в нашей семье. Но вот «спортивная» – это последнее, что о ней можно сказать.

Кажется, я слишком громко думала.

– Дашка, ты намекаешь на то, что это мне может сегодняшним вечером грозить встреча с Фёдором Павловичем? Что ж. Тогда стоит добавить цвета.

Она подошла к зеркалу и подкрасила губы алой помадой. Потом открыла окно и глянула вниз.

– Вполне реально. Если ты, конечно готова.

– Готова.

– Один момент.

Лиза подошла к колонке и включила свою заунывную музыку. Потом взяла картонную табличку «Не беспокоить. Медитация», отперла дверь, повесила табличку на ручку и снова щелкнула замком.

Везти нас за город таксист отказался. Пришлось тащиться на электричке. Я немного успокоилась, когда Юлька сбросила в группу новое фото – они с Ромой и Костиком были уже на месте и ждали нас. Я показала фото Лизе.

– Вот видишь, красавца твоего нашли, – хмыкнула она, – сейчас всех заберем и по кроватям.

Это была не станция. Просто освещенная фонарем площадка под навесом. А вокруг лес. Я поежилась, но тут увидела его. Палевый лабрадор, худой и грязный, стоял возле Юльки. Глазищи, которые не выходили у меня из головы весь вечер!

– Я же говорила, кобель, – уверенно сказала Лиза за моей спиной.

Рома и Костик уставились на нее во все глаза.

– Это моя Лиза, – представила я. – Лиза, это Рома – брат Юльки, ее ты знаешь. А это Костя – наш друг из волонтерского клуба.

Лиза кивнула. Потом подошла к псу, погладила его, пощупала лапы и живот.

– На первый взгляд здоров ваш красавец. Только худой. Думаю, недели полторы по лесу проплутал. Ничего, поправится. Не страшно было в темноте его искать?

Костя хмыкнул.

– Да мы еще когда светло было приехали, – затараторила Юлька, – а он тут недалеко от станции бегал, точно, как в чате писали. Мы тут уже минут сорок стоим. А он послушный, не убегает, рядом сидит. Мы ему корма дали. И имя – Гарри.

Мальчишки закатили глаза.

– А чего домой не едете? – спросила Лиза.

– Не пускают, – сплюнул Костик. – Говорят, с собакой без документов и поводка в электричку нельзя.

– Без документов, – Лиза задумалась. Потом отстегнула ремешок от сумки и как-то закрепила его на шее Гарри. Получился поводок.

К станции подъехала электричка.

– За мной, – скомандовала Лиза, взяла пса и уверенно пошла к открывшимся дверям.

Мы залезли в вагон вслед за ними. Проход перегородила тетка в серой форме.

– Женщина! С собакой без намордника нельзя! И документы надо! – взвизгнула она.

– Ознакомьтесь!

Лиза достала из кармана какую-то картонку, раскрыла прямо перед носом тетки, тут же закрыла и засунула обратно.

– Он на задании, – она указала на Гарри, – устали уже подростков по полустанкам ловить. Уедут, потом родители заявления пишут. А этим, – она кивнула в нашу сторону, – погулять, видите ли, захотелось. Вот если бы сотрудники железной дороги были более бдительными…

Она с прищуром посмотрела на проводницу. Та отступила.

– Так не уследишь же! Хулиганы! О чем только думаете? Матери, небось, извелись уже!

Я опустила голову, чтобы не засмеяться. Юлька закрылась салфеткой, со стороны казалось, что она плачет.

– Ладно уж. Садитесь вот сюда. – Тетка повела рукой в сторону целого ряда свободных скамеек. – Вон собака уже отощала за вами бегаючи.

Она протянула руку к Гарри, но тут же отдернула. И пошла в другой конец вагона.

Рома посмотрел на Лизу.

– А это что вы ей такое показали?

– Удостоверение доцента биофака, – ответила она, – освещение здесь так себе. Главное – удостоверение. Ну и уверенность в голосе.

Рома присвистнул и повернулся ко мне.

– Она у тебя что, в универе работает?

– Ага. Лиза – кандидат биологических наук.

– А вы с ней точно родственницы? – хихикнул Костик. И тут же получил по шее.

Решено было на эту ночь оставить Гарри у Юли и Ромы. Их родители до понедельника были на даче, а там мы что-нибудь придумаем.

Залезать в окно оказалось сложнее, чем вылезать из него. И если у меня без труда получилось оттолкнуться от Роминой спины и подтянуться на руках, то с Лизой нам всем пришлось повозиться.

– Ты иди, а то мама с папой волнуются. А я отдышусь и тоже подойду, – сказала она и села приводить в порядок прическу.

За разбитой кухонной дверью слышались голоса родителей.

– Уже три часа не выходят, – вздохнул папа.

– Ничего, – сказала мама, – я у одного психолога читала, что подростку в период конфликтов с родителями нужен рядом кто-то старший и разумный, с кем можно выговориться.

Я заглянула на кухню. Папа встал, подошел и молча прижал меня к себе.

– Даринка, ты прости. Я наговорил там. – Он махнул рукой. – Я завтра с утра машину из ремонта забираю. Съездим в твое Лесное, заберем этого пса.

Я прижалась к нему еще сильнее.

– Пап, там разрешилось уже все. Он у Юли с Ромой пару дней побудет. А куда потом – пока не знаем.

Я отстранилась и опустила голову. Папа посмотрел на маму. Она кивнула.

– Мы тут подумали. Ты давно собаку хотела. Может, к нам этого горемычного?

Мои глаза расширились. Родители засмеялись.

В дверях показалась Лиза.

– Елизавета Янисовна, – позвала ее мама, – вы же не против собаки в доме?

– Я против Елизаветы Янисовны в доме! – Она повернулась к папе, – Сын, я живу у вас уже четвертый месяц, а твоя жена все никак не запомнит, что меня зовут Лиза. Просто Лиза!

Мама напряглась, но Лиза тут же улыбнулась своей фирменной улыбкой.

– Все, с собакой решено, – сказал папа. – А сейчас всем спать. Ты, Дариш, и так бабушке отдохнуть не даешь. А она все же человек пожилой.

– Да, Дашка, – вздохнула Лиза, – проводи-ка свою пожилую бабушку в комнату, а то не дойду ведь, рассыплюсь.

Я взяла ее под руку, мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Человек стоял на крыльце под вывеской «Служба занятости», и по выражению его тусклого лица было заметно, что он напуган, потерян и совершенно не рад здесь находиться. Он утер ладонью пот, катившийся из-под каракулевой шапки, потеребил нитку оторванной пуговицы на сером пальто, достал из кармана пачку сигарет и подцепил одну ногтем. За ней вытянулась другая, упала на асфальт. Человек занервничал, нагнулся, но только ухудшил свое положение: пачка перевернулась, и сигареты ворохом легли вокруг его стоптанных ботинок.

Забавно озираясь, будто бы скрывая преступление, человек встал на колени и принялся пихать проклятые сигареты в пачку, но от его усердия они ломались и обратно уже никак не вмещались. Он весь взмок, хотя мне с лавочки этого было не видно, но, когда так выбиваешься из сил, невозможно не вспотеть, тем более в каракулевой шапке, тем более в мае.

Смотреть на это безобразие я дальше не мог, так что пришлось встать с нагретой скамейки и дотащиться вместе с клетчатым баулом до крыльца. Человек, увидев меня, передернулся, подскочил и отряхнул колени.

– Закурить не найдется? – спросил я.

Человек, сжимавший в кулаке пачку, растерянно протянул ее мне. Сигарет в ней было под завязку, и еще с десяток изломанных валялись под ногами.

Я с удовольствием затянулся. Человек разглядывал меня с некоторой брезгливостью и старался дышать ртом.

– Что, завернули? – спросил я, указывая на вывеску.

Человек грустно кивнул. Лицо у него было приятное: круглое и почти без морщин. Один глаз косил к переносице, губы обветрились. Он снял шапку, чтобы промокнуть пот на лысине, вокруг которой мокрой соломой налипли остатки и в прошлом невыдающейся шевелюры. Хороший человек был, наш.

– А чего умеешь? – спросил я, словно мог бы ему подсобить.

Человек отчего-то смутился. Торопливо запихнул пачку в карман пальто, вернул на макушку шапку и сцепил пальцы до хруста.

– Им это не нужно, – пожаловался он. – Я предложил. Но им не нужно.

Ему требовалось выпить. Это я по глазам увидел: так они высохли, что никакого блеска не осталось. У меня самого-то на самом дне плескалось – ночью чуть не околел, аж воротник инеем оброс – но для нашего человека последнего глотка не жалко.

– Пей, – протянул я ему бутылку. – Оботри только.

Человек смерил чахлым взглядом и меня, и святыню, и вдруг что-то в нем зажглось, полыхнуло, будто коротыш пробежал. Улыбка у него вышла жутковатая.

– А пойдем, – решился он. – Только место поукромнее надо.

Пришлось вести его аж на теплотрассу.

Тут у меня было кое-какое хозяйство: ватное одеяло, правда, детское, в тусклых медведях, и ноги мне не закрывало. Еще подушка, картонки, пятилитровка с водой и целых две книги – «Капитал» и «Новый завет». Чего только люди не выбрасывают.

– Только у меня это, – я тряхнул бутылкой, – все. Больше нет.

– Не беда, – ответил человек.

Он взял мою бутылку, взвесил на руке и перебросил из одной ладони в другую, как заправский жонглер. Я моргнул. Теперь у него в каждой руке было по «беленькой».

Надо заметить, горячка меня до этого дня не посещала. Так, бывало, на морозе чудилось всякое, но то всегда понятно было – не взаправду, как сквозь мыльный пузырь смотрел, все переливалось и блестело. А тут я бы оставшихся три пальца на отсечение дал, что в самом деле чудо узрел.

Две одинаковые бутылки с последними ста граммами на дне. Идентичные, как мои бывшие жены.

– Это что? – опешил я, ощущая странную тягу перекреститься.

– А черт его знает, – пожал плечами человек. – Но теперь на двоих хватит?

Он отдал мне бутылку. Мы звякнули горлышками, и я опасливо пригубил водки потустороннего происхождения. На вкус она оказалась совершенно нашего разлива.

Мы молча раскурили еще под одной сигарете, но и тут человек не обошелся без своих фокусов: достал одну, прикурил от дешевенькой зажигалки, наклонился вперед, и вот уже две алые точки жгут подступающие сумерки.

– Это недавно началось, – пожаловался человек. – Хуже всего с габаритными вещами. Я чаще всего контролирую, но иногда задумаюсь… В общем, три унитаза уже на помойку вынес.

– А деньги так можешь? – спросил я, обтерев вспотевшие ладони.

– Не, – помотал человек головой. – Ни деньги, ни драгоценности.

– Погано, – признал я. – Слушай, а давай я за колбасой сбегаю и нажремся от пуза?

Человек снова улыбнулся, на этот раз как-то безвольно. Сел на трубу, сгорбился. Шапку снял.

– Я ведь им показать хотел, – сказал он, – что умею. Неужели меня с такими способностями никуда не возьмут? Да я на заводе норму в пять раз подыму, да из меня нефть можно качать беспрепятственно. А дылда эта рыжая зыркнула из-за перегородки и говорит: «На фокусников спроса нет, дворником пойдете?»

Мне так жаль его стало, что я еще раз выпил – за здоровье. С этой водки меня что-то развезло сильнее обычного, так что я и не заметил, как человек ушел, а потом вернулся с пакетом-майкой в красный горох.

Он и колбасу купил, мой хороший, и еще огурцов банку, и шпроты… Я в сердцах потянулся его обнять, но он этот порыв пресек. Воняло от меня, наверное, сильно.

– Так ты прямо к директору иди, – посоветовал я со знанием дела. – И с порога показывай. Да тебя в жопу целовать за такое должны!

– А ты прав, – приободрился человек. – Я так и сделаю. И пусть попробуют не взять!

– А хочешь, я с тобой пойду? – предложил я. – Ты, извини, вижу, рохля. А на меня не смотри так, я консерваторию кончил, мне б мыло да бритву, и за человека сойду.

Человек ненадолго задумался, брови сдвинул в линию, поскреб щеку розовыми ногтями. Шапку взял, чтобы руки занять, а из нее тут же вторая точь-в-точь такая же выпала.

– А пойдем. Помоешься у меня, побреешься. Все равно я один живу.

Он встал, приосанился. По всему видно было, что ему полегчало. Неспешно побрел он вдоль теплотрассы, руки в карманы засунул. Я тоже встал. Одеяло в баул сложил и книги, картонки оставил. Подобрал шапку с земли – вещь хорошая, к зиме сгодится.

И поспешил за человеком.

Дома у него было опрятно, но бедно: кафель над раковиной треснул, зеркало по углам облупилось, у зубной щетки щетина разъехалась на прямой пробор. Человек попросил тряпье сложить в машинку и дверцей закрыть, а мне выдал хлопчатую майку и драные в паху джинсы. В общем, теперь и я стал на человека похож.

Но хоть и чисто было в квартире, а как-то неуютно. Всего в одном экземпляре – чашка, тарелка, кастрюля. Он супа мне предложил, а я отказался, не хотелось навязываться. И привыкать к хорошему тоже не хотелось.

Лишь бы чем-то заняться, пока человек причмокивал супом, я взял в коридоре газету, полистал серые страницы и, разложив ее на столе, ткнул пальцем в объявление металлозавода.

– Вот отсюда начнем, им штамповки наверняка нужны, а ты для этого дела годишься лучше некуда. Сейчас позвонишь, запишешься на собеседование, а там на месте разберемся. Пока пыл не пропал.

Человек закивал, доедая хлебную корку. А я смотрел на него и думал: это ли не поцелуй Христа? Ведь такой дар можно одному себе на благо использовать, а человек – нет, несет людям, как огонь, как вырванное из груди сердце. Меня даже на слезу пробило.

Он ушел в коридор. Застрекотал телефонный диск. Я и с кухни слышал длинные гудки, прервавшиеся звонким женским голосом. Человек, конечно, как обычно мямлил, но лишнего вроде бы не сболтнул.

– Через два часа сказали быть, – передал он мне, тяжело усаживаясь на табурет. – Что я им скажу?

– Не скажу, а покажу, – поправил я. – Не дрейфь. С тобой пойду. Тем более я сам там когда-то пахал.

– А как же консерватория? – вдруг поинтересовался человек.

– В переходе играл, – кивнул я. – А потом мне баян порвали падлы какие-то, и я на завод пошел.

Выпить у человека не было, а потусторонняя водка у нас кончилась. Пришлось идти злым, что, впрочем, могло даже пригодиться.

Потому что за каким-то хреном с линии сняли аж пять автобусов (на остановке обсуждали – забастовка!), так что пришлось нам с человеком ехать в тесноте и в обиде. Нас внесло в двери, утрамбовало до первых поручней, а у человека лик стал совсем мученический. Я взглянул пониже, чтоб понять, отчего он морщится, и увидел бабульку с кошелкой на колесиках. Рама от этих колесиков упиралась человеку в лодыжку и притом довольно чувствительно.

– Женщина, ну куда вы с сумкой! – воззвал к бабульке я, поскольку двери никак не закрывались, и еще можно было спасти человека от мучений. – Подождите следующего.

– А ты куда? – огрызнулась она. – Воняешь гаже мусоропровода. Сумка ему моя, вишь, мешает. От тебя дышать нечем, ты и выходи. Эй, кондуктор! Тут безбилетник!

Порыв ее был понятен, но бесперспективен: сквозь такую толчею и муха бы не прожужжала. Двери кое-как закрылись, сблизив нас еще сильнее. Человек тихонько всхлипнул, но тут автобус качнуло, он схватился за ручку бабулькиной тележки и – бац! – тележка исчезла. Бабулька, державшаяся за чей-то локоть, сперва и не заметила пропажи, а я восхитился: человек-то еще талантливей, чем я думал!

Перевалив за перекресток, автобус остановился, начался отлив, и тут бабка завизжала что есть мочи:

– Украли! Сумку украли!

Если б она умела мыслить последовательно, она бы, конечно, оторопела, ведь куда могла исчезнуть целая сумка в эдаком людском киселе? Однако вопила она до того безобразно, что я дернул человека за рукав и потянул в бьющий из открытых дверей зеленью май. Человек же так растерялся, что послушался.

– Вон они, воры, бомжи поганые, держите их, убегают! – заверещала бабка истовей.

И мы впрямь побежали, хотя чего нам было бояться? Но мы все равно бежали и, кажется, нам даже весело было от этого.

– Ну даешь! – запыхавшись, похвалил я человека. – Рожу ее видел?

– Не надо было так, – покачал он головой. – А вдруг у нее там документы, пенсионное, деньги, в конце концов?

Вот такой это был человек!

На заводе нам пришлось ждать, пока хмурый тип в мятой форме, посмотревший на нас, как на тараканов – давно привычных, но все равно досаждающих, – позвонит дамочке из кадров. Харя у него противная была: пользы от такой – только кулаком по ней съездить, для другого она не годилась.

Но съездить не довелось. Прискакала кадровичка в отутюженном платье. Рот у нее был несоразмерно длинный, и мне подумалось, что она вполне может проглатывать неугодных кандидатов, как мух. Увидев меня, она сразу скисла, но махнула рукой, чтобы мы следовали за ее плиссированной юбчонкой. Торопилась куда-то. Не знала еще, какого человека я к ней привел.

– Кто из вас Михаил? – на полпути к лифту строго спросила она, словно к доске собиралась вызвать.

Человек неуверенно поднял руку.

– А вы зачем явились? – обратилась кадровичка ко мне, явно собираясь добавить «…на свет».

– Помочь, – ответил я. – Он один не пойдет.

Мы уже свернули в какой-то безлюдный коридор, как провожатая наша встала пугалом посреди огорода и зыркнула из-под крашеных бровей.

– Что за цирк? – возмутилась она, сжав кулачки. – Вы что, маленький? – спросила она человека. – Он вам кто, отец, брат, ангел-хранитель?

Человек замямлил что-то извинительное, а я завелся. Эта пигалица так на нас смотрела, словно мы не пять минут, а полжизни у нее украли. И за людей уж точно не держала.

– Ведите нас к директору! – Я навис над ней угрожающе, чтобы она уже точно поняла, кто я такой этому человеку. – Отведете, он вас до личной помощницы повысит, точно говорю.

Я ведь уже давно понял, что где-то в этом коридоре начальство заседает – плитка на полу была почти нетронута, поскольку если по ней и ходили, то только на цыпочках.

– Сейчас охрану позову, – предупредила кадровичка, не двинувшись ни на шаг от меня. – Хамло! У нас режимное предприятие, упекут вас в изолятор за незаконное проникновение…

Меня-то изолятором пугать было недальновидно, а вот человек что-то струхнул. Подбежал, схватил кадровичку за руку и зашептал отчаянно:

– Не надо, не надо, мы сейчас уйдем.

– Никуда мы не уйдем, – одернул его я. – Мы пришли говорить с директором. И поговорим.

– С начальником охраны сперва поговори, – процедила стерва. – На его языке все быстро понимают.

Человек совсем сник, осунулся, потемнел. Видно, сильно испугался. Я же говорил – рохля. Наверное, еще про сумку бабульки вспомнил и вообразил уже, как нас на нары кидают, а там тебе ни чашки, ни полотенца, ни шторки в душевой.

И вот стоило ему эту картину представить, как – фью! – и нет кадровички, вместе с платьем, жабьим ртом и сжатыми кулачками.

Тут бы выпить, да нечего. Я поскреб затылок:

– Зря ты так, конечно.

Человек чуть не плакал: лицо его кривилось, губы дрожали, глаза совсем опустели. Я пошел дальше по коридору. А что еще делать? Не с повинной же возвращаться. Про кадровичку все равно никто не поверит, так что тут бояться нечего. Хотя и жутковато, конечно, вышло.

На двери блестела табличка с каким-то директором. Он, конечно, был не совсем нашего профиля, но ведь все директоры меж собой общаются, значит, он может кому надо о нас донести. Внутри за роскошным дубовым столом восседал, как именинник перед тортом, гигантский человек с гигантскими руками. Такими железный прут можно в узел завязать, не то что человека.

– Вы по какому вопросу? – нахмурился он.

– Показывай, – велел я.

Человек так дрожал, что пришлось мне самому выудить из стакана на столе ручку. Я боялся только, что способности откажут настолько перепуганному человеку, но из одной ручки появилась вторая, а за ней третья и четвертая.

Директор смотрел на представление с интересом. Молча вытянул из-за пазухи зажигалку – массивную, в вензелях, но скорее всего штамповку – и попросил повторить. Человек справился.

– Ну и что вам надо? – спросил директор, и по его тону сразу же стало ясно, что не очень-то он впечатлен.

– Работу, – ответил я за человека. – Он вам норму выработки в пять раз подымет!

– Не пойдет так, – покачал головой директор. – Он эти штучки из воздуха творит, а мне как за сырье отчитываться? Если я две тонны стали закупил, то у меня из них четыре тонны деталей ну никак не выйдет. Экономика!

– Но у него же дар! – воскликнул я. – Вы что, слепой?

– У него дар, а у меня баланс, – упрямился директор. – Да меня сразу же уволят за такие фокусы.

Нет, он был неподходящий нам директор. Человек что-то пробормотал, кажется, извинился за беспокойство и намеревался слинять, как настоящая рохля. Я же сдаваться не собирался.

– И куда ему в таком случае? – выпытывал я у директора. – Ну ведь талантливый человек, нельзя же его на помойку!

– На помойку нельзя, – признал директор. – На помойке толку никакого от него не будет, только мусора больше станет.

Он басовито рассмеялся, думая, что славная вышла шутка. Только человек от нее весь скукожился, понурил голову и теперь дергал меня за рукав, как какой-нибудь школьник, которому мать пятерку выторговывает.

– Официально никто его не возьмет, – подытожил директор. – Хотя знаете, есть у меня друг, антиквар, вот ему такое уменье очень пригодится. Правда, искусство в цене просядет, но да главное он сам в накладе не останется.

Он снова расхохотался и размашисто вывел номер телефона на визитке. Человек промямлил благодарности, а мне уж его самого хотелось треснуть по затылку, до того бесхребетно он кланялся. Тоже мне, Христом отмеченный.

Мимо пустого места исчезновения кадровички мы оба поторопились проскочить побыстрее, словно она еще могла выскочить из-под пола и вызвать полицию.

– Выходит, я ее убил, да? – спросил человек, когда мы уже вошли в его унылую халупу.

– Да хрен знает, – развел я руками. – Думай об этом поменьше, и все.

Но сам-то я не думать о ней не мог. Ведь как просто: раз – и нет человека. И ни крови тебе, ни подозрений. Кто ж поверит, что людей испарять можно со всем багажом?

– В киллеры тебе надо идти, – хихикнул я некстати.

Человек посмотрел на меня осуждающе. Да я и сам язык прикусил – вот так ляпнешь, а потом доказывай, что в шутку.

– Ты знаешь, – сказал я, – пора мне обратно. Спасибо за дом, за мыло, но мне там как-то привычнее.

Человек так и сидел на стуле за пустым столом, когда я уходил. И почему-то мне совсем не хотелось ему мешать.

Вернулся человек аж через две недели. Нельзя сказать, чтобы он у меня из головы вылетел, но я был как тот железнодорожный состав, который еще не разгрузили, а уже меняют локомотив. Выживание – процесс трудоемкий, а на мои хлебные места кто-то заметно присел, и мне теперь доставалась совсем уж дрянь. Порой, разжившись просроченной колбасой, я вспоминал человека и представлял, как удобно было бы эту самую колбасу удвоить. Но человек пропал, а возвращаться в его аккуратненькую квартирку у меня душа не лежала.

Но он наконец появился: без шапки, но в куртке на косой молнии. Взгляд был потухший, вид болезненный. У меня три дня как ни капли водки во рту не было, а у него позвякивала в пакете.

Мы молча выпили, не чокаясь, в память о кадровичке, как я понял по его глазам. Человек поежился, достал из пакета холодную темную курицу-гриль, оторвал ей тощую ногу, закусил.

– Нет, – убедительно сказал он, – не выйдет из меня киллера.

Я прямо сразу тогда успокоился. Тяпнул еще за хорошие новости.

– А знаешь, что, – сказал я ему, – перебирайся ко мне. Мы ж с тобой в два раза больше чермета соберем. И бутылок. Лето впереди, раздольная пора.

Человек улыбнулся: ему, наверное, приятно было от этих мыслей. Но и другие не уступали, держали удар, и он затух, и от него потянуло горьким отчаянием.

– Старьевщик меня взял, – признался он, но тускло, без гордости. – А выходит паршиво: то по две-три копии получается, а то ни одной. Картины вот вообще не идут, зато подсвечники – за милую душу, наверное, в них ценности меньше. Но платит все равно хорошо.

Он протянул мне две гладенькие зеленые купюры. Мой прозорливый ум тут же поделил их на бутылки, и результат деления ему очень понравился. Но что-то в груди царапалось, и пришлось купюрами пренебречь.

– В Овраги поеду, – сообщил человек. – У меня там мать.

Странное дело, но я сразу понял, что нет у него никого в Оврагах. И во всем мире нет. Разве пришел бы он ко мне, если бы мог прямиком к матери поехать? Нет, ему нужно было, чтоб я его отговорил.

– Никуда твои Овраги с карты не денутся. – Я хлопнул его по плечу. – Давай-ка лучше еще дерябнем, а потом к тебе завалимся? Слушай! У меня тут кореша в преферанс играют, айда к ним? Промотаем твои тысчонки, но зато развеемся.

Человек покрутил головой, как какой-нибудь повисший на нитях Пьеро в черно-белом гриме. Горе точило его. Горе, называемое совестью.

– Я ведь ее убил, – пробормотал он. – Стер. Была – и нет. А за что? Она ведь чья-то мать и чья-то дочь. А я ее… В небытие…

– Глупости, – отрезал я. – Несчастный случай.

– Я ведь и в полицию ходил, – признался человек. – Заявление им принес, но они его не приняли. Сказали, идти в другое место фантазировать. И смеялись громко.

– Ты это брось. – Я подсунул ему под нос бутылку, он глотнул. – Ты ж даже если захочешь, не вернешь ее. И вообще. Ничего без ведома бога не делается, а если не веришь – пошли в храм, тут недалеко.

Человек кивнул, и мы пошли.

Успели к исповеди. Я, правда, в дверях остался, возле лавки. От плавленого парафина голова закружилась с непривычки. А может, это водочка одолела, но никто этого по мне не заметил.

Человек долго каялся. Священник с таким же мученическим, как у меня, выражением лица слушал его, и было видно, как он устал и как все мысли его обращены к минералке. Потом проронил что-то на ухо человеку, а тот, воодушевленный, ринулся к выходу, я едва за ним поспел.

– Чего? – не успевая дышать, спросил я. – Чего он сказал-то?

– Отпустил мой грех, – ответил человек радостно. – И пить бросить велел.

Ну да, от него ж тоже водкой разило, наверное, и священник почуял, а ему этот запах хуже некуда с похмелья-то.

– Поеду я все-таки в Овраги, – заявил человек.

– Может, мне с тобой? – предложил я из солидарности.

– Нет-нет, – замахал он руками. – Ты и так мне сильно помог. Век не забуду.

И обнял меня до хруста. А следом сунул руки в карманы и достал зажигалку в вензелях.

– На память, – человек вложил холодную железку в мою ладонь. – Ты ведь как лучше старался.

Я так долго не мог понять, что же он хотел мне сказать, что упустил его. Со спины вдруг накинулся на меня колокольный звон. И отчего-то такая тоска накатила, что я отправился в парк, поглазеть на первых не откормленных еще уток.

На скамейке кто-то оставил влажную распухшую газету разворотом вниз. Я сел на нее, отогревая озябшие за долгую зиму руки. Паршиво было на душе и даже водки не хотелось. Как-то плохо с человеком вышло. Он ведь ранимый, другой бы на его месте плюнул и подумывал, как еще дар свой применить с выгодой, а этот терзался, и ничто ему было немило. Вот бы и впрямь вернуть эту жабу, чтобы он уже успокоился.

И тут меня как подбросило. Я вскочил, схватил проклятую размокшую газетенку и уставился на последнюю полосу: с нее на меня взирала кадровичка. Ее жабий рот я бы ни с одним другим не спутал. Но на фотографии вид она имела плачевный: всклокоченная пакля на голове, обиженные глаза, платье помялось. Я вчитался в размытые буквы и похолодел:

«Совершенно не понимаю, что произошло! Точно помню: я работала, как обычно, ничто не предвещало беды. Вдруг пришли ко мне двое и начали нести какую-то ахинею. Я закрыла глаза, словно провалилась в колодец, а вынырнула здесь. И мне говорят – вы в Сызрани! Представляете – в Сызрани!»

Ниже шла заметка о том, что женщиной заинтересовались одновременно на телевидении и в психиатрической больнице.

Так вот, что совершил человек! Он не убил несчастную жабу, он переместил ее!

Я заметался перед скамейкой. Ну, конечно! Одно дело – предметы, пусть даже искусства – маленькие элементы большой жизни. Но человек – дело другое, серьезное, сложное. Нельзя его удвоить или выкинуть, нельзя!

Куда же он пошел? Я завертел головой, но где там – мы расстались добрую четверть часа назад. Вокруг меня текла размеренная, только пробудившаяся от сонного оцепенения жизнь: топтался в луже пацан в резиновых сапожищах, бились крыльями за хлеб грязные голуби, тявкала голосистая псина, неудержимо зацветали крокусы в канаве.

Раздольная пора.

А может, и бог с ним, с человеком? Уедет в Овраги к матери, забудет о кадровичке и о даре, начнет все как-то по-другому.

Точно, Овраги!

Сперва я бежал со своим баулом – в нем все мои пожитки болтались и позвякивали. Но бежал слишком медленно, да к тому же задыхался. Пришлось на полпути баул бросить, только водку достал и за пазуху сунул. До станции было недалеко, особенно если, как я, на каждом углу когда-то выпивал – все короткие маршруты знаешь. Так что я мог бы и опередить человека, если бы газета и баул меня не задержали.

На станции парило и гудело. Толпились у касс, тащили котомки, волочили походные рюкзаки, зажатые в скрученных рулонами пенках. Человека среди них не было, сколько я ни вглядывался. И тут заметил его на перроне, у самой желтой линии. Поезд дал гудок и шипяще-хрипящий голос велел отойти от края платформы. Но человек не шелохнулся.

Я ломанулся следом за расплывшейся теткой в распахнутые дверцы турникета, она обложила меня трехэтажным с чердаком, но что толку – я слился с толпой, я стал каплей этого бурлящего потока, и никто бы меня уже не поймал.

Я вырвался на платформу, но человека уже не было. Я только что видел его на краю, но он исчез, словно кто-то другой стер его, как он сам стер кадровичку. Раздался вопль, и люди бестолково начали собираться на месте, где стоял человек. Поезд приближался, старательно пыхтел, железо стонало под его тяжелой тушей. Я вклинился в толпу, протолкался к краю и увидел, наконец: человек стоял на путях.

Я давно уже никуда не прыгал, все больше лежал или ползал. Ударился о рельсы пяткой, а прострелило болью до затылка. Человек обернулся, заметил меня.

– Это только моя ошибка, – довольно убедительно закричал он, пытаясь опередить поезд. – Я должен ответить!

– Никакая это не ошибка! – заорал я в ответ и сунул ему обрывок газеты. – Она жива, посмотри! Ты не стер ее, просто выкинул в Сызрань!

Человеку хватило трех секунд, чтобы поверить. А я смотрел на ревущий поезд, на вскочившего со стула машиниста, боковым зрением – на зрителей, столпившихся на краю. С антресолей памяти вдруг выкатилось воспоминание: распахивается тяжелая скрипучая дверь, входит мать в ее старческом велюровом платье, в руках у нее коробка, из коробки – шорохи и скулеж. Говорят, перед смертью вся жизнь крутится перед глазами, а у меня что, один несчастный кадр? И все? Остальное – помойка, теплотрасса, пьяный морок и детское одеяло? Но подождите, постойте, так ведь нельзя…

Человек схватил меня за руку, когда поезд вырос перед нами во всю ширь и высь, заслонив небо. Газетный лист приклеился к его правой фаре. Заскрежетали тормоза, завопили с платформы. Кто-то закрыл лицо руками.

Но мы этого не увидели.

Качало. И от качки нестерпимо тошнило. Я разлепил глаза, но прежде судорожно ощупал грудь и успокоился – бутылка была при мне. А вот берегов не было. И суденышко всхлипывало брошенными в уключинах веслами, меж которыми сидел озадаченный мужик в спасательном жилете.

– Етить, ты откуда взялся? – просипел он.

Я огляделся. Человека в лодке не было.

Припасенная беленькая меня поддержала. Я выпил сперва за упокой, затем – за второе рождение. Протянул мужику напротив, но он решительно отказался и, кажется, прикидывал, не пора ли ударить меня веслом.

– Откуда взялся, спрашиваю? – повторил он.

– Мне бы к берегу, – попросил я жалобно.

Мужик со вздохом взялся за весла.

Далеко на горизонте проступала черная полоса – вероятнее, остров. Человек оказался прав: то была его ошибка, и он ее исправил. Выпрыгни мы оба из-под колес, что бы с ним стало? Он ведь был не человек, он был бог на паперти. Одинокий, ненужный, не вписывающийся в баланс. И все же мне впервые кого-то до такой степени не хватало.

Полоса расширялась, обретала рельеф. Человек-человек, какая же нужна душа, чтобы не выдержать одного греха? Наверное, слабая. А у меня какая, раз я за ним прыгнул без раздумий?

Человек-человек, не надо было тебе меня хватать. Спасался бы сам.

– Эй! – вдруг разнеслось над водой. – Эй, гребите сюда!

Я встрепенулся, стряхнул оцепенение, как собака – воду с шерсти, увидел неясный силуэт с поднятыми руками. Он махал мне так радостно, словно всю жизнь провел на этом острове, Робинзон чертов Крузо.

– Вот как нас раскидало! – продолжал кричать человек на берегу.

Человек. Живехонький. Человек!..

– А я думал, опоздал! – Он улыбался. – Успел! Я успел!

– Пить брошу, – пробурчал мужик передо мной.

Лодка ткнулась носом в валуны – опасно, могла и расколоться. Человек стоял, гордо воткнув руки в бока, и оглядывал воду, лодку и меня.

– Осталась еще? – он указал на водку.

Я протянул ему бутылку. Человек повертел ее в руке, потряс, посмотрел укоризненно. И вот лицо его прояснилось:

– Не получается! – воскликнул он восторженно. – Больше не получается!

Он развел руки, запрокинул голову к грязным ватным обрывкам, посаженным на клей к небу. И мне так приятно было на него смотреть, что даже слезы набежали. Я сунул руки в карманы и нащупал оставленную мне на память зажигалку. Сжал ее, словно то было сердце человека. Нет, человеку не нужно было этого дара. А я чуть его не испортил, ни дна мне, ни покрышки.

– Мы хрен знает где, – объяснял человек небу. – И мне так хорошо-о-о!

…Бессовестно было оставлять Мишу сейчас, но больше ему ничего не грозило. Рыбак его вывезет, куда надо.

И я исчез.

Каждый должен заниматься своим делом, поэтому в нашем городишке все либо сапожники, либо мыловары. «Что я забыл в этой дыре?» – рано или поздно подумаешь ты. И я так думал, но потом понял, что свое дело можно везде отыскать.

Лет до тринадцати жил я обыкновенно, помогал отцу жир мешать. Только и была у меня забота, как бы украдкой слопать пару ложек этого жира, потому что пищи мне всегда требовалось больше, чем другим. Отец говорил, это оттого, что я родился уже с зубами.

Однажды к нам приблудился учитель, тощий, но в очках и с книгами. Он готов был обучать грамоте за стол и крышу над головой.

Тогда бурмистр сказал, что надо открывать школу. Мол, наука – дело выгодное, а расходы тут небольшие, если всем скинуться. Бурмистра народ уважал, поэтому детей в школу много записали, и мой отец не остался в стороне.

Способными к науке оказались лишь я да бурмистров сынок. Остальные выучили кое-какие буквы, а дальше – ни в какую. Зато гонору у молодежи прибавилось. Иной сопляк только и умеет свое имя подписывать, а уже заявляет, что в золе возиться не станет, потому как это не для грамотных.

Родители такое терпеть не захотели и от школы отказались наотрез. Бурмистр же как раз в то время своего сынка в большой город учиться снарядил. В одиночку содержать школу отец не пожелал, и пришлось учителю отправляться, куда глаза глядят.

Так закончилась моя наука, и с тех пор жизнь стала не в радость. Душе опротивела простая работа, и все теперь сыпалось из рук. Жир толком не промешивался, поташ не выжигался, и за это отец мне уши драл.

Бил меня отец, бил и понял, что путного мыловара тут не выйдет, отправил учиться к сапожнику. Но из этого толка получилось еще меньше. А бурмистров сынок, говорили, в учебе преуспел. Почему ж ему все дороги открыты, а я тут маяться должен?

От таких мыслей находила на меня злоба, и я специально начинал все поручения исполнять шиворот-навыворот, так, чтобы больше не приставали. Отец же в ответ вот что придумал.

«Я, – говорит, – кормить тебя буду ровно так, как ты работаешь». И начал отпускать мне одно пустое варево, да изредка солонину, которая уже с душком. Я и раньше досыта не наедался, а тут совсем туго стало. Ходил я по городу голодный, волком смотрел на довольных сапожников. Тогда-то и сошелся с Момылем.

Момыль был самым распоследним лодырем. Лет ему исполнилось черт пойми сколько, жил он черт пойми где и одевался в такие обноски, что ими и пол мыть стыдно. Момыль любил вино и старался каждый вечер до того налопаться, чтобы потом весь день дрыхнуть. При этом он так ухитрялся жить, что его никто не замечал. То есть, он сам по себе, а город – сам по себе. Никто Момыля не пытался к делу пристроить. О нем даже не сплетничали. Один раз только я слышал краем уха, будто Момыль не из здешних мест, и раньше была у него несчастная любовь, от которой он и потерял человеческий облик.

Откуда Момыль доставал деньги – тайны нет. Воровал, конечно, – откуда б еще?

Мне Момыль не нравился. И вовсе не тем, что вор, а тем, что был он какой-то ненастоящий. Болтал весело, но сам при этом не веселился. И разговор у него утомительный, все слова задом наперед. Но больше-то водиться мне не с кем было. К тому же, у Момыля иногда появлялись деньги, и он угощал, и вином, и жратвой.

Я все ждал, когда Момыль и меня позовет воровать, но он отчего-то не звал. А если б позвал, я пошел бы, наверное.

Однажды вечером сидел я возле рынка и смотрел, как бестолковые люди несут мимо колбасу. Тут появляется Момыль с мешком в руках и говорит:

– Смотрю, мой друг, все горести тебя обуревают.

– Иди к лешему! – отвечаю, а сам чую, что из мешка пахнет съестным.

– Пойдем со мной подальше от толпы! – говорит Момыль и потряхивает мешком. – Здесь есть, чем утолить печаль и голод.

Я поднялся, будто нехотя.

Вот нашли мы укромное местечко, и Момыль вывалил все из мешка. Там была и курица, и кровяная колбаса, и еще много чего. Я, как все это увидал, потерял голову, начал хватать то да се и в рот пихать. Момыль уселся рядом, откупорил бутылку и стал потягивать из горлышка, даже не притрагиваясь к еде.

Подмел я все подчистую, а Момыль как раз бутыль ополовинил. Спрашиваю тогда:

– Где столько еды добыл?

Момыль отвечает:

– Все это, в сущности, сплошные пустяки. Как ночь сменяет день, так и удача в нужный час приходит. Вчера был пуст кошель, а нынче: вот, гляди-ка!

Он достал из кармана горсть монет. На такие деньги можно быка купить!

– Может быть, – говорю, – зайдем в харчевню и прихватим еще еды?

Я был сыт, но когда еще случай подвернется, чтобы впрок брюхо набить.

До утра мы шатались по харчевням. Я столько сожрал, а Момыль столько выпил, что деньги кончились. Момыль и меня подпаивал. Я захмелел и начал перед ним душу выворачивать. Говорил, что городишко наш – дрянная яма. Говорил, что надо нам идти к нормальным людям. Вот сейчас прямо и идем в столицу, или куда там еще.

Момыль усмехнулся:

– К чему вдали искать то, что бывает рядом? Занятье под талант везде найдется. Вот, скажем, для примера, помощника искал недавно старый Гнут. И ты бы мог занять такое место, что…

– К черту Гнута! – закричал я, а потом спросил: – У тебя точно денег не осталось?

– Не может быть точней.

Тогда мы разошлись в разные стороны.

Явился я домой под утро с переполненным брюхом и на шатких ногах. Отец меня будто специально в дверях поджидал.

– Ну и где тебя, обалдуй, носило? – спрашивает он.

Я хотел поскорее мимо отца протиснуться и пойти к своей кровати, но зацепился ногой и растянулся плашмя. От встряски из моего нутра все обратно вышло. Отец покачал головой:

– Мало того, что бездельник, так еще и пьяница!

Мне до того стало обидно, что и не передать. Как он может это говорить, когда сам мою жизнь погубил?! Будь у меня другой отец, я со своими дарованиями уже университет закончил бы!

Встал, утерся и говорю:

– Кто тут бездельник, еще разобраться надо. Пока вы золу полощете, я подыскал себе хорошее место.

– Кто тебя, криворукого, примет?

– Старый Гнут примет! – выпалил я и давай врать с разгона: – И с таким условием, что у Гнута стану вместо наследника. Это почище будет, чем собак на мыло переводить!

Услыхав про собак, отец взъярился.

– Мое мыло из лучшего говяжьего жира! – заорал он. – Где ты видел, чтобы я туда клал собак?!

Я-то, положим, много чего видел, но решил смолчать, потому что очень уж родитель распалился.

– Убирайся! – кричал отец. – Ступай к Гнуту мертвяков потрошить! Это как раз про тебя занятие!

Тут уже и я разозлился, хлопнул дверью и ушел.

Забрался в соседский сарай и продрых до самого вечера. Проснулся с больной головой, голодный. Стал размышлять, что дальше делать. Может, повиниться, и отец меня обратно примет? Или же, в самом деле, попробовать к Гнуту в ученики поступить?

От хорошей жизни такое не придумаешь, потому что Гнут – он ведь черт знает чему может научить. Человек этот в нашем городе был самый что ни на есть странный, даже страннее Момыля. Жил он один на отшибе в большом доме, и каждую ночь в окне его подвала горел свет. Понятно, что для добрых дел никто не станет столько масла жечь.

Лет Гнуту было чуть ли не сто. Одевался он во все черное и пах скипидаром. В общем, Гнут чего-то там поколдовывал. Дьявольского старикашку, пожалуй, давно бы из города выперли, если бы не его ремесло. А ремесло это состояло в том, что Гнут по заказам окрестной деревенщины выводил упырей.

Нам-то понятно, что никаких упырей не бывает, но крестьянам этого не объяснишь – они затылком думают. Если кого волки подерут, или куры подохнут, или дождь не вовремя пойдет, все начинали на какого-нибудь свежего покойника грешить, что вот, мол, стал он упырем и пакостит.

Тогда деревенское дурачье немедленно спешило к Гнуту. Куда ж им еще с такими глупостями идти? Ведь ни священник, ни бурмистр чепуху про упырей слушать не стал бы. А Гнут делал все, что надо в таких случаях.

Вот такая у него была работа. И крестьяне Гнута уважали. Если бы кто решил с ним разобраться, все окрестные деревни сей же час поднялись бы в бунт.

Понятно, что записаться к нему в ученики – тот еще фокус, из-за которого всю жизнь придется ходить под косыми взглядами.

Думал я, думал, а потом начал прикидывать, сколько бы Гнут мог зарабатывать. Новых покойников по деревням появляется немало, и волков в округе хоть отбавляй. Выходит, от заказчиков не должно быть отбоя. Если с каждого брать хотя бы по пять грошей, получается хороший доход.

Так я и решился идти к Гнуту. Черт с ним, что там обо мне в городе подумают! Как обзаведусь деньгами, я и чихнуть в их сторону не захочу.

Когда оказался у крыльца Гнута, уже смеркалось. В подвальном окошке зажегся свет, а в остальном доме было темно. Я оробел немного, но постучал. Через какое-то время дверь отворилась, и передо мной оказался Гнут в своем черном одеянии.

– Чего изволите? – спрашивает он.

– Хочу к вам в ученики поступить.

– С чего вы взяли, что мне нужен ученик?

– Момыль сказал.

– Какой еще Момыль?

Ну, думаю, дело дрянь. Наврал приятель. Но отступать-то уже поздно.

– Обычный Момыль, – говорю. – Разве вы его не знаете?

– Не знаю. Ученик мне пригодился бы. Только кого попало не приму.

– Так я не кто попало, – говорю. – Я человек особенный и даже родился с зубами. А читать и писать умею лучше, чем бурмистров сынок.

Гнут заинтересовался.

– Хорошо, – кивает он. – Переночуйте здесь, а завтра я уже скажу, подходите вы или нет.

Идти мне некуда было, вот я и остался, хотя побаивался, конечно.

Дом у Гнута был большой, пустой и пыльный. В просторном зале с камином ни стола, ни стула не стояло, как будто в сарае каком, зато в разные стороны вели двери.

– Выбирайте любую комнату и располагайтесь, – сказал Гнут. – Только вот туда никогда не заходите – там я работаю.

Он указал на лесенку, ведущую в подвал.

– Хорошо, – отвечаю. – А не пора ли отужинать?

Гнут посмотрел на меня озадаченно, потом спустился в подвал и вернулся с плошкой, в которой лежали три вареных картофелины, жиденько политые маслом. Съел я, что дали, и нисколько не насытился. Гнут меж тем ушел к себе. Ему, мол, надо важными делами заниматься.

Я остался один и начал бродить по комнатам. Кругом была пыль с паутиной, и ни кровати, ни лавки. Пришлось прямо на полу устраиваться.

Проснулся я оттого, что кто-то дышал мне в лицо. Открыл глаза и вижу Гнута. Старик склонился надо мной и разглядывает, как будто на мне узоры. Я подскочил и подальше от Гнута шарахнулся. Кто знает, что у него на уме.

А Гнут говорит как ни в чем не бывало:

– Хорошо, что вы проснулись. Я как раз хотел сообщить, что решил взять вас в ученики. Даже буду платить деньги. – Он отсчитал мне несколько монет, а потом дал небольшую книжицу. – Прочтите это до вечера. И вот еще. Кто таков этот Момыль?

Я рассказал, что знал, и Гнута этот забулдыга заинтересовал почему-то.

– Не могли бы вы узнать, где живет ваш приятель, – попросил старик. – Только ему не говорите о моем интересе.

– Для чего вам Момыль дался? Он всего лишь пьяница.

– Подозреваю, что он украл у меня одну вещь, и хочу неожиданно его навестить, чтобы это проверить.

Ну да. Украсть-то Момыль мог. Я пообещал, что выполню просьбу.

Старик спустился в подвал, а у меня еще долго сердце не могло успокоиться. Очень уж странным был этот Гнут. Колдун он там или нет, а с головой у него точно неладно.

Прикупил кое-какой снеди, позавтракал и принялся за книжку, которую мне выдал старик.

Говорилось там про упырей: отчего они появляются, какие имеют повадки, и как с ними справляться. В общем, сплошные бабкины россказни, и без того мне известные.

Читать в нашем городишке мало кто умеет. В науках, если это не про мыло или сапоги, не разбираются. Зато насчет упырей все с самого детства хорошо осведомлены. Какую бы ни принялись ребятишкам сказку рассказывать, там обязательно будет упырь. Вроде бы, в прежние времена эти края были богаты на ходячих покойников.

Полистал я книжку, потом отобедал и начал мастерить запор на дверь, чтобы старик не смог ко мне ночью зайти.

Вечером Гнут начал принимать экзамен по книжке. Я все рассказал, как следует. Мол, упырями после смерти становятся или самоубийцы, или колдуны. Солнце упыри не любят, а потому днем хоронятся. Едят они всякое мясо, но больше любят человечину и сильны, как ломовая лошадь. Чтобы упыря утихомирить, надо, пока он спит, отрезать ему голову, положить между ног лицом вниз, да еще вбить кол в сердце. Ну и так далее.

Гнут сказал, что я – человек одаренный, если сразу все смог запомнить. Впервые кто-то мои способности признал.

Потом Гнут заявил, что раз я так хорошо во всем разобрался, то теперь должен принять на себя крестьянские заказы насчет упырей, потому что ему такой ерундой заниматься некогда.

Я усомнился, справлюсь ли, но Гнут сказал, что при моей сообразительности это совсем не сложно. В общем, умаслил он меня так, что я спорить перестал и только полюбопытствовал на всякий случай:

– Упыри и в самом деле есть?

– Конечно, нет, – сказал Гнут. – Однако ж, если вы заметите что-то странное в очередном покойнике, немедленно мне об этом сообщайте.

– Что в них может быть странного?

– Да мало ли, – пожал плечами Гнут. – Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

Я тогда не понял, с чего это он меня Горацио назвал, да и вообще мало что понял.

Утром в дверь постучали. Открываю и вижу деда в высокой шапке. Так от него козлом смердит, что сразу ясно – это староста из какой-нибудь деревни явился насчет упырей. Вот и началась работа.

Дед попросил позвать Гнута, а я пояснил, что теперь сам вместо него и готов заказ принять. Староста помялся, но все-таки рассказал, в чем дело.

Вчера возле их деревни обнаружился мертвец, до того погрызенный, что еле-как в нем признали местного крестьянина, который ездил в город лошадей продавать, да вот не вернулся. Можно было подумать, что его задрали волки, но только денег за лошадей при мертвеце не нашлось. Вряд ли волки стали бы ему карманы выворачивать. По всему выходило, что это недавно померший мельник безобразит.

Такие вот у нас дремучие крестьяне.

За работу староста положил три гроша серебром, а я потребовал шесть. Мы поторговались и сошлись на пяти.

На околице деревни нас встречала целая толпа. Пошли на погост к свежей могиле. Пока с нее землю разбрасывали, меня одолевала тревога: конечно, упырей не бывает, но вдруг мельник в гробу бодрячком лежит, да еще с кровавыми денежками?!

Покойник оказался самым обычным. Повозиться с ним все же пришлось, потому что мельник был толстый и раскис хорошо. Особенно трудно было не забрызгаться, пока голову пилил. Крестьяне внимательно следили за моей работой и, кажется, остались довольны.

Вечером я обо всем доложил Гнуту, особо напирая на то, что вместо трех грошей содрал целых пять.

– Вы с этой работой справляетесь лучше меня, – сказал старик.

Я душой расцвел. Родной отец со мной никогда так ласково не разговаривал.

Так и зажил я у Гнута. Старик был добр ко мне и ни разу дурного слова не сказал. Он вообще из подвала выбирался нечасто. Иногда спрашивал, не выяснил ли я, где живет Момыль. А я и не видел этого Момыля с тех пор, как поступил в ученики.

– Время терпит, – говорил Гнут. – Только уж вы узнайте обязательно.

Крестьяне поначалу относились ко мне с подозрением, но потом решили, что с упырями я разделываюсь ничуть не хуже старика. Во всяком случае, ни один покойник после моей обработки из могилы не вставал. А городские теперь обходили меня стороной. Пару раз я на улице отца встретил, так тот на меня даже не посмотрел. Ну и я не стал его разглядывать. Заметил только, что родитель осунулся как-то, посерел. Наверное, от стыда за непутевого сына.

К работе я быстро привык. Если кто брезгливый, она ему, конечно, не подойдет, но я с самого детства достаточно со всякими тушами повозился, пока жир для мыла топил.

Ни одного подозрительного покойника за все это время мне не попалось. Это укрепило меня в мысли, что упырей не бывает, а крестьяне – круглые идиоты, раз готовы из-за суеверий с деньгами расставаться.

Вот, кстати, о деньгах. Очень мне не нравилось все заработанное отдавать Гнуту. Ведь он деньгам цены не знал и тратил их непонятно на что. Чуть ли не каждую неделю нам доставляли какие-то ящики, которые Гнут тащил в подвал. А мне при этом на прожитье перепадало не так уж много. То есть, с голоду я не пух, но и нажраться вдосталь не получалось.

Честно сказать, я подумывал, что вот Гнут вскорости помрет, и его дело мне достанется. Не то, чтобы я хотел смерти старика, но мысли – есть мысли, их не придавишь ногтем.

Однако Гнут помирать не собирался. Однажды привезли для него такие тяжелые ящики, что я их еле в дом заволок, а старик подхватил каждый в одну руку и понес, как пустые ведра.

Еще одна мысль меня донимала: что такое Гнут в подвале делает, раз туда заходить нельзя. Не раз я спрашивал об этом, но старик уходил от ответа.

Однажды я так его допек, что Гнут сдался.

– Я пытаюсь получить эликсир бессмертия, – сказал он, – и почти закончил работу с предпоследним ингредиентом.

Меня это известие расстроило. Что же получается: изобретет Гнут эликсир, станет бессмертным, а я так и оставайся у него в учениках и все деньги ему отдавай?

– По мне, это дело бестолковое, – говорю. – Если умирать перестанут, то никому наследства не достанется. Эдак вещей на всех скоро не хватит.

– Вам легко так рассуждать, – ответил Гнут. – У вас вечность впереди, а вот я уже старый.

– Ну, вы еще молодцом держитесь. У вас даже зубы целые, получше, чем у молодого.

– Все потому, что соблюдаю диету и делаю гимнастику. Но это не сбережет мое тело вечно, а умирать я не хочу.

Не хочет он! Подумайте только!

– Уверен, когда-нибудь вы поймете, что я был прав, – продолжил Гнут. – Кстати, как там ваш приятель Момыль? Вы узнали, где он живет?

Я покачал головой. Гнута такой ответ не обрадовал.

– Мою просьбу, кажется, несложно было выполнить, – сказал он и зыркнул на меня так, что показалось, будто у него глаза оловом отливают.

Без лишних разговоров я тотчас отправился искать Момыля и встретил его пьяным в лоскуты.

– Ну что, мой друг, узрел ты, как много нечисти вокруг? – спрашивает Момыль своим дурацким языком.

– Не бывает никакой нечисти – только мясо гнилое.

– Есть многое на свете, друг Горацио…

– Сам ты, Горацио! – говорю. – Что это, вообще, за черт такой, которым и ты, и Гнут обзываетесь?

Момыль рассмеялся и похлопал меня по плечу.

– Как знать, где черт, где нечерт? Жизнь туманна, и проблеск ясности в ней редок, как алмаз. Так будем же смотреть по сторонам, и понимание наградой станет нам. А за тобой имеется должок.

– Какой еще должок?

– Обычный, что положен за добрую услугу. Помнишь ты, благодаря чьему совету пристроился в хорошее местечко? Неплохо было б в честь такого дела устроить скромный пир.

– Тоже мне, хорошее местечко! Денег в обрез, так что пир устраивать не на что.

– Куда ж вы их деваете? Слыхал, крестьяне щедро платят за твои услуги.

– Гнут все спускает на эликсир бессмертия.

– На что?

– Ну, хочет средство изобрести, чтобы не помирать. Говорит, предпоследний ингредиент почти изготовил. А на эти ингредиенты все деньги уходят, которые я зарабатываю.

Поболтали мы немного, потом я спросил между прочим:

– А где ты живешь?

– Да в том же самом месте, где и ты. Вот здесь, – ответил Момыль, указав пальцем себе под ноги.

Я открыл было рот, чтобы поточнее задать вопрос, но Момыль меня опередил.

– Ты ведь хочешь узнать, где я сплю? – спросил он, забыв про свой вывернутый язык, и ощерился. – Это тебе Гнут поручил разнюхать?

Я замялся.

– Зачем же ты шпионить согласился, если тебе вреда я никогда не делал? – с осуждением произнес Момыль.

– Гнут сказал, будто ты у него украл что-то.

– Не крал я ничего у старого хрыча. Похоже, это он задумал меня ограбить. – Момыль улыбнулся и подмигнул мне. – Раз хочешь, покажу свое жилище. Но только баш на баш. Сначала ты купи еще вина бутылку и покажи мне место, где спит Гнут.

Странная это была просьба. Зачем бы показывать, где живет Гнут, если об этом и так весь город знает? Или же Момыль хочет к нему прямо в подвал попасть?

– Мне самому запрещено заходить в комнату старика, – говорю.

– Достаточно, что ты укажешь мне на дверь в его покои.

Я подумал и решил, что ничего страшного в этом не будет. Главное следить, чтобы Момыль не стибрил чего-нибудь.

Взяли мы вина и пошли к дому Гнута. Для начала я проверил, где учитель, подошел к двери в подвал и приложился ухом. Там какие-то склянки позвякивали. Значит, работает старик. Тогда я сделал Момылю знак, чтобы он быстрее заходил.

Момыль проскользнул в дом, как тень. Я указал на дверь в подвал. Момыль взглянул на нее мельком, пошевелил ноздрями, принюхиваясь, и кивнул:

– Пожалуй, я увидел все, что было нужно.

– Пойдем тогда на улицу, пока старик не вышел.

Однако Момыль не спешил покидать дом.

– Еще не рассказал я о своем жилище, как обещал. Так слушай. От города на западе стоит большая скотобойня, а за ней – заброшенная мельница. Вот там и обитаю я.

Из подвала послышались шаги.

– Понятно, понятно, – закивал я. – А теперь пошли!

Возле самого выхода Момыль вдруг остановился.

– Прими один совет. Отныне следи внимательно за стариком и постоянно ожидай подвоха. Ни пищу, ни питье не принимай из рук его, – сказал он зловещим голосом. – Коль будешь осторожен, найду я способ, как помочь во всех твоих печалях и невзгодах.

Момыль скрылся в темноте.

Я замер, размышляя, что вся эта дичь могла бы значить. Тут из подвала вышел Гнут и осведомился:

– Что за голоса я слышал?

– Мне показалось, в дверь постучали, вот и спрашивал, кто там, – ответил я и поспешил перевести разговор на другую тему. – Я узнал, где живет Момыль. На заброшенной мельнице за скотобойней.

Гнут кивнул:

– Место подходящее. Я знал, что на вас можно положиться.

В ту ночь я накрепко запер дверь своей комнаты. Тревожно было на сердце. Заснуть я смог только под утро, а встал ближе к полудню. В это время с улицы вернулся Гнут. В руках у него был мешок с инструментами, а на плече – заступ.

Гнут посмотрел на меня со злобой, бросил мешок и заступ, уселся прямо на пол. Смотрю, старик бледный, отдышаться не может, пот по лбу катится.

– Вы на заказ ходили? – говорю. – Чего ж меня не отправили?

Гнут не ответил.

– Может быть, вам прилечь?

Гнут молчал. Потом вдруг встал, подошел ко мне вплотную и спросил:

– Откуда ты узнал, что Момыль живет на заброшенной мельнице?

– Он сам сказал.

Вдруг Гнут отвесил мне такую затрещину, что я повалился с ног.

– Я тебе, подлецу, что велел сделать?! – заорал старик. – Я велел потихоньку разузнать, а не у самого Момыля спрашивать!

В первый раз я Гнута таким злым увидел и очень испугался.

А старик продолжал кричать:

– И ты, конечно, рассказал, что это я его разыскиваю!

– Ничего такого я не говорил. Он сам догадался.

Гнут хотел меня пнуть, но я увернулся и вскочил на ноги. Подумал, бежать надо, пока не поздно.

Тут старик согнулся пополам и давай кашлять, пока не выплюнул кровавый сгусток.

– Теперь его точно не найти, – проговорил Гнут, утирая испарину со лба. – Как раз дошла очередь до последнего ингредиента, а ты все испортил. Ну что ж, сам испортил, сам и поправишь.

Гнут, пошатываясь, отправился к себе.

В это время раздался удар в дверь, а потом еще один. Выглянул я на улицу, а там мальчишка стоит поодаль и кидает камешки. Видать, ближе боится подойти.

– Твой папка помирает. Велел тебя позвать, – выпалил мальчишка, увидав меня, и убежал.

Я сначала подумал – это шутка, но все же пошел к родительскому дому. А там отец, и правда, лежит при смерти, вокруг соседи толкутся. Я встал среди них и молчу. Родителя жалко было, конечно, но не так, чтобы до разрыва сердца. Если разобраться, по-настоящему я никогда и не чувствовал, что это мой отец.

Родитель приподнялся и сделал знак, чтобы нас оставили наедине. Все вышли, а отец мне и говорит слабым голосом:

– Я тебе, мерзавец, наследства не оставлю. Раз ушел к сумасшедшему старику, от него наследства и дожидайся!

После этих слов я его совсем жалеть перестал. При смерти-то люди должны становиться добрее, а из этого желчь так и хлещет.

– Одну вещь я тебе все-таки передам, – продолжает отец и достает из-под подушки какую-то тряпицу.

Я тряпицу развернул, а в ней – вышитая перчатка.

– Это твоей матери перчатка, – говорит отец. – От всех ее вещей я давно избавился, а эту оставил. Забирай, чтобы она мне спокойно умирать не мешала.

Я взял перчатку, сунул в карман и дальше стою, жду еще чего-то. Но от моего отца никогда ничего не дождешься.

– Чего растопырился?! Выметайся! – прохрипел он и голову на подушку уронил.

Я думал, он мне еще что-нибудь про матушку сообщит, но не тут-то было. Перед смертью люди обычно рассказывают, о чем всю жизнь молчали, но это не про моего родителя.

Вышел из комнаты, протиснулся мимо соседей, которые у двери подслушивали, и поплелся восвояси. По дороге перчатку разглядывал. Красивая она была, маленькая, вышитая мелкими завитушками, крендельками и птичками.

О матушке своей я, почитай, ничего не знал, кроме того, что она при родах умерла. Отец про нее никогда не говорил. Однажды только слышал, не помню, от кого, что матушка родом не из нашего города, и отец ее из другого места привез.

Проходя мимо речки, я швырнул перчатку в воду. Подумал, что, раз никогда матушку не видал, то и память о ней ни к чему.

Иду через рынок и замечаю в городе оживление. Девки в нарядных платьях, нарумяненные, хотя, кажется, праздники нескоро. Спросил у одного крестьянина, в чем дело. Тот ответил, что скоро прибудет бурмистров сынок, хорошо окончивший учебу, и бурмистр по этому случаю хочет закатить пир.

Вот чего мне не хватало к прочим неприятностям! Еще и этот выскочка приперся!

Пришел я домой и уже с улицы чую: съестным пахнет. Захожу – а там Гнут растопил камин и на вертеле запекает целого гуся.

– Может быть, вы теперь не желаете меня в учениках держать, – говорю с порога. – Тогда пойду на все четыре стороны.

– Что вы, – отвечает Гнут. – Это я хочу извиниться за то, что накричал на вас и даже ударил. Не знаю, что на меня нашло. Простите старика ради Бога!

Никогда еще передо мной не извинялись. Я сейчас же сказал Гнуту, что зла на него не держу.

– Чтобы загладить вину, я приготовил небольшое угощение, – говорит Гнут и указывает на гуся.

Я голодный был, как всегда. Вот уже рукава подсучил, но тут вспомнил слова Момыля о том, что у Гнута ничего съестного брать нельзя, и решил поостеречься.

– Спасибо, – говорю, – только у меня нет аппетита. Сейчас я узнал, что отец мой при смерти, поэтому кусок в горло не лезет.

– Какое горе! – всплеснул руками Гнут. – Надеюсь, ваш батюшка поправится. Давайте я тогда приготовлю успокаивающий отвар.

– Нет. Я даже и отвар не смогу выпить.

Пошел поскорее в комнату, а Гнут идет следом и наперебой то пилюли какие-то предлагает, то бульон. И чего он ко мне прицепился?

Кое-как я от него отделался, запер дверь и сделал вид, что сплю. Сна-то, конечно, ни в одном глазу.

Так провалялся до темноты. Потом слышу, кто-то в мою дверь толкается. Похоже, Гнут зайти хочет. Я поспешил к окну, чтобы в случае чего деру дать. За дверью поскреблись и ушли.

Через какое-то время входная дверь скрипнула, потом хлопнула дверь в подвал. Я подумал, старик наконец-то убрался к себе.

К утру все опасения стали казаться вздором. Мало ли, чего там Момыль наговорил? Наверняка он что-то у Гнута стянул, а теперь тень на плетень наводит.

Вышел я из комнаты. Смотрю: гуся вчерашнего нет – только запах остался. Отправился тогда на рынок, чтобы прикупить съестного. Там-то мне и сообщили, что родитель как раз в ночь помер и по завещанию все имущество отписал городу.

Пошатался туда-сюда, а к вечеру отправился домой. Решил с Гнутом поговорить начистоту, чтобы все сомнения развеять. Вижу: свет у старика горит. Постучался раз-другой, но мне не отворили. Пришлось отложить разговор.

Назавтра я также не смог до старика достучаться, хотя свет у него горел даже днем.

Другим утром пробудился от того, что кто-то молотит во входную дверь. Побежал смотреть, в чем дело. А там стоит бурмистр и с ним еще человек тридцать. У бурмистра лицо красное, как свекла, и остальные тоже выглядят взволнованно.

Мне объяснили, что за беда случилась.

Оказывается, в назначенный день бурмистров сынок в город не явился. Начали его искать и обнаружили в овражке, растерзанного зверским образом. Денег при нем не было, хотя бурмистр на дорогу достаточно высылал.

– Я-то здесь причем? – спрашиваю.

– При том, что ты должен немедленно обезвредить упыря, который сотворил такое с моим сыном, – говорит бурмистр.

– Так ведь упырей не бывает.

Тогда бурмистр наклонился ко мне и прорычал:

– Я не спрашиваю, бывают они или нет. Я приказываю, чтобы ты немедленно усмирил упыря.

Вот оно, значит, как. Оказывается, в упырей не верят, только пока дело тебя лично не касается.

– Хорошо, – говорю. – Надо выяснить, кто в округе в последнее время помирал.

Оказывается, никто, кроме моего родителя. То есть, он первый и последний подозреваемый.

Как ни крути, а собственному отцу голову пилить совсем не хотелось. Начал я стучать в подвальную дверь, чтобы Гнут сам на этот заказ сходил. Но старик не отзывался.

Так и сяк пытался я отвертеться, но ничего не вышло. Вот и пришлось делать эту работу, и сделал я ее как положено. Но и после меня не оставили в покое.

Бурмистр вдруг заявил, что отец мой на самом деле не упырь. То есть, у него нет никаких признаков: зубы гнилые, глаза тусклые. Значит, упырем должен быть кто-то другой. Вот все ко мне и приступили: подавай настоящего упыря! А если не найдешь, убирайся из города вместе со старым Гнутом, пока мы с вами не разобрались по-своему.

Я тысячу раз сознался, что не бывает никаких упырей, а все наше дело только чтобы крестьян дурить, но никто меня не слушал.

Вернулся домой и давай опять к Гнуту стучаться. В ответ ни звука. Что там со старым пнем стряслось? И главное, мне-то что теперь делать?

Сидел я так, сидел, а под вечер заявляется Момыль. Заходит он, как к себе домой, и говорит:

– Наслышан о твоих невзгодах. Но ты не падай духом, ведь в любой стене есть дверь, и надо лишь найти ее.

Смотрю, Момыль уже прилично набрался. Видать, снова где-то денег подтибрил.

– Если пришел глупости болтать, уходи, пожалуйста, – отвечаю. – Не до тебя сейчас.

– Совсем не глупости. Я здесь как раз за делом. Бывает в жизни так, что ищем мы ответ в далеких далях, а он лежит под самым нашим носом.

Тут у меня мелькнула догадка.

– Думаешь, старый Гнут?..

– Пока не взглянем, мы не убедимся.

– Хорошо, – говорю. – Только сам дверь ломай и первым заходи.

– Что ж, это я могу, – сказал Момыль, навалился на дверь и выдавил ее с хрустом.

Мертвечиной потянуло. Момыль шагнул в подвал.

– Ну, что там? – спрашиваю.

– Войди и сам увидишь.

В подвале под потолком горела масляная лампа с большим баком. Вдоль правой стены стояли стеллажи с книгами, а вдоль левой – столы со всякими склянками, банками и горелками. Пахло скверно. Возле единственного окошка был топчан, а на нем лежал старый Гнут с запекшейся кровью на губах.

– Помер, что ли? – спросил я шепотом.

– Уж точно не живой. Но ведь и неживое способно жить на свой особый лад.

– Хочешь сказать, старик стал упырем?

Момыль развел руками, предоставив мне самому решать, как тут и что.

За то время, что Гнут не показывался из подвала, он как раз успел бы помереть и растребушить бурмистрова сынка. С другой стороны, очень уж тут несло тухлым. От упырей такого быть не должно.

Пригляделся я к Гнуту, пошевелил его. Он вроде бы крепкий был, закоченевший только. Зубы у него белые, ровные, зрачки как будто оловом отливают.

И пахнет, кажется, не от него. Точно. Это ж на столе лежит разломанный жареный гусь – оттуда и разит.

Какое-то время я сомневался, а потом увидел кошель возле Гнута. Взял я кошель – а на нем имя бурмистрова сыночка вышито, и все это заляпано ссохшейся кровью. Тут уж никаких сомнений не осталось.

– Самый настоящий упырь! – прошептал я.

– Раз так, то ты прекрасно знаешь, в чем твой долг. А мне настало время удалиться, – ответил Момыль и направился к выходу.

Если Гнут встанет, я с ним никак не слажу – упыри ведь очень сильные. А солнце было уже на самом закате.

Сбегал за молотком, прихватил кол и, не раздумывая, вколотил его старику в сердце. Показалось, Гнут при этом выдохнул как будто с облегчением. Я быстрее за пилу взялся и мигом голову отделил.

Вот и кончено дело.

Посидел немного в тишине, пока руки трястись не перестали. Смотрю, вроде бы ничего страшного и не случилось. Даже наоборот, все разыгралось, как нельзя лучше. Во-первых, бурмистров приказ я выполнил, значит, из города уходить не надо. Во-вторых, старый Гнут мертв, и можно его дело в свои руки забирать.

Направился я к бурмистру. Тот выслушал рассказ, собрал людей и поспешил к бывшему дому Гнута. Когда увидел он кошель, разрыдался и начал во все стороны кулаками грозить. Потом его отпустило немного. Он поблагодарил меня и спросил, какую бы мне хотелось получить награду.

Я пожелал, чтобы бывший дом Гнута город на меня переписал. Бурмистр на это согласился и даже несколько монет из того самого кошеля мне добавил.

– Деньги за то, что ты вот эту гадость, – бурмистр показал на тело Гнута, – завтра же утром спалишь без остатка.

Монет, что мне дали, как раз оказалось впритык на дрова.

Бурмистр с людьми удалились, а я стал ждать утра. От нечего делать листал Гнутовы книжки. Как раз мне в руки попалась та, что про Горацио, которого и Момыль, и Гнут поминали. То есть, в этой книге еще много про кого было, но все они с изъяном в голове. Один Горацио – нормальный человек.

Зачитался я книжкой и забыл, что рядом разделанный упырь. За окошком побелело. Пошел Гнута жечь. Сложил на заднем дворе костер, отволок туда туловище и вернулся за головой. Поднял ее, и тут что-то на пол попадало. Смотрю, а это две вставные челюсти. Раздвинул Гнуту губы – ну так и есть. Он же беззубый! А разве упыри без зубов бывают?

Вот тогда меня и взяло первое сомнение.

Пока костер разжигал, продолжал я в голове это сомнение крутить и вот что еще припомнил. Кол-то в сердце Гнута совсем без крови зашел. А с упырем, который сытый, кажется, иначе должно быть.

Ну да сомневаться-то в чем угодно можно, если бы не кошель.

Но зачем бы Гнуту кошель брать, если он при жизни деньги не высоко ценил? А если он не брал, то…

Костер горел, чадило паленое мясо, а я все думал и додумался много до чего. Кто все время по ночам шастает, а днем его и не увидишь? У кого деньги появлялись аккуратно после того, как на дороге какого-нибудь бедолагу загрызут и ограбят? И кто, в конце концов, мог подбросить кошель Гнуту? Кто добился того, чтобы я его в дом позвал? Ведь известно, что упыри в человеческое жилье без приглашения зайти не могут. А после этого как раз и помер Гнут.

Начал я ходить по городу, приглядываться. Так и выследил, куда Момыль отправляется спать. Не на заброшенную мельницу, конечно. Тут Момыль все наврал.

Есть в лесу одно место. Стоит там старый дуб, а на ветке того дуба привязан обрывок гнилой веревки. Как раз под ним куча веток, листвы и рыхлой земли накидана. Вот в этой куче Момыль и хоронился на день.

Дождался я, пока солнце высоко встанет, вооружился, как положено. Подхожу к той куче, а из-за дерева вдруг появляется Момыль. Сильно я перепугался.

– Ты чего? – спрашиваю и кол перед собой выставляю, хотя понятно: от бодрствующего упыря так не защитишься.

– Чего не спишь, хотел спросить ты? – ухмыляется Момыль. – Так это потому, что ждал тебя.

– Но вы должны…

Момыль только головой покачал.

– Коль дети дня способны до рассвета кутить, то почему сынам полуночи нельзя урвать у солнца час-другой, чтобы встретить дорогого гостя?

Смотрю, хоть Момыль и бодрится, но все равно в тени держится. От солнца ему не по себе. Но если у него хотя бы четверть обычной силы есть, он, конечно, шею мне свернет, как куренку.

– Напрасен страх твой, – говорит Момыль доброжелательно. – Коль я б желал убить тебя, то сколько уж возможностей к тому имел и не воспользовался ими. Даже дикий зверь – и тот не нападает на себе подобных.

– Почему вдруг я тебе уподобился? Ты-то – упырь, а я – человек.

– Ну, это до поры. Ты знаешь, в наше братство есть разные возможности попасть. А иные с первого же дня в себе несут печать перерождения. У тебя в груди я это семя ясно вижу. Значит, ты один из нас, пусть не сейчас, но сразу после смерти.

Запутал меня Момыль. Что же получается, по его словам, я, как умру, сделаюсь упырем?

А Момыль продолжает:

– Я, право, навредить тебе ни словом, ни поступком не желаю. Совсем напротив, я как раз тебя от гибели и спас.

– Это когда же?

– Когда старый пройдоха пытался ядом извести тебя. Не просто ж было затолкать кусок того отравленного мяса в его нутро, наполненное ложью. Но каждый получает по поступкам, и что готовил сам, то сам съедает.

Вот, оказывается, отчего умер старый Гнут. Приготовленный для меня гусь был с ядом, а Момыль пробрался в дом и заставил старика…

– Но зачем Гнуту все это?!

– Тут секрета нет. Старик стремился обрести бессмертье и ночи напролет корпел над древними запретными трудами, чтоб получить заветный эликсир. Он близок к цели был. В решающий момент ему был нужен лишь последний компонент: живая кровь из умершего сердца. Моя ему как раз бы подошла. И он мечтал заполучить ее любой ценой, но в планах каверзных тут вышел сбой. Тогда другим путем пошел старик, в обход, нельзя раз напрямик. Он знал, что ты рожден с печатью посмертной жизни, потому решил ускорить ход событий, убить тебя, а после смерти убить опять, чтоб твоей кровью напитать дурное зелье.

– Послушал я рассказ твой весь, и…

Тьфу ты, черт! Вот и я момылевским языком заговорил.

На самом деле я не знал, что сказать. Вроде это было похоже на правду, а вроде и нет.

– Так что ж, условимся продолжить нашу дружбу к взаимной выгоде? – спрашивает Момыль и протягивает мне руку. – Ведь и для дела твоего не будет лучше ничего, чем я. Охотника народ не слишком ценит, когда поблизости голодного нет зверя. Получишь ты монет тем больше, чем больше подозрительных смертей произойдет. И это выгодный расчет.

Момыль говорил разумно. В самом деле, когда время от времени задерут какого-нибудь крестьянина, заказов сразу прибавляется.

Я пожал холодную ладонь, хотя и опасался касаться упыря. Так мы и разошлись.

Следующие ночи я спал в бывшем отцовским доме, пока городские власти еще не успели принять его во владение. Там Момыль не мог меня достать после заката, потому что туда его никто не приглашал. Переждал я какое-то время, потом вновь явился к куче Момыля в самый полдень, раскопал его спящее тело и всадил в сердце кол.

Я сделал так, чтобы Момыль меня раньше не прикончил. Ведь между мертвыми и живыми договоры не действуют, а зачем упырю кто-то, осведомленный о его похождениях? В тот день Момыль меня не убил, потому что светило солнце, и он не имел полной силы. А кто поручится за то, что произойдет ночью? Что же мне, так и трястись от страха после каждого заката?

Когда с Момылем было покончено, я обнаружил у него за пазухой перчатку, расшитую вензельками, крендельками и птичками. Такую же, как мне отец передал. Как это Момыль смог подобрать ее из реки? Или же это другая перчатка? У меня вроде была правая, а это – левая. Или меня память подводит? Ну так теперь не проверишь.

Сжег я перчатку вместе с Момылем, а после стал жить вполне хорошо, занимаясь своим делом.

Однако слова Момыля о лежащей на мне печати посмертной жизни не выходили из головы. Я копался в книжках Гнута и в самых старых из них смог отыскать кое-что на этот счет. Там говорилось, что бывают такие люди, которые с самого рождения уже немного упыри, а после смерти делаются ими совсем. Обычно появляются они на свет уже с зубами, требуют много пищи, и матери их при родах умирают. Есть мнение, что такие люди происходят от связи женщины с упырем.

На сем, любезный сын Горацио, я заканчиваю свою повесть, которая должна попасть к тебе в руки сразу после моей кончины. Надеюсь, к тому времени ты завершишь обучение и вернешься, чтобы продолжить начатое мной дело.

Эта рукопись предостережет тебя от сделанных мной ошибок. Главная же из них в том, что я расправился с Момылем. Теперь-то ясно, что он был прав, и с ним можно было добиться гораздо больших прибылей. Но сделанного не воротишь.

Ты же не поступай так и, когда придет мое время, отложи в сторону кол и пилу. Вместо этого приготовь укромное место, спрячь мое тело так, чтобы мне нетрудно было выбираться. Тогда уж я постараюсь надолго обеспечить тебя хорошими заказами.

Если же у тебя появятся сомнения в справедливости такого выбора, гони их прочь хотя бы из почтения к отцу и его последней воле. Помни, что и ты станешь стар и не захочешь умирать насовсем. Когда-нибудь ты повторишь мой путь, поскольку появился на свет уже с зубами и не нуждаешься в снадобьях для бессмертия.

И пусть в тот день твой отпрыск так поступит, как ты с отцом когда-то поступил.

Говорят, под небом голубым есть город золотой. Ну так это неправда. Был бы город, я бы там перекантовался, поел бы хоть, поспал. В себя бы пришел.

Ни «над», ни «под» города нет. Да ничего больше нет.

Мой сын, двенадцати лет от роду, командует мной, а я не на тех условиях, чтобы не подчиняться. Ему нравится космос, мне – нет. Разве кого-то спрашивают?

Командует вызволить некую большую тварь из шлюзового отсека. Я достаю эту тварь, она похожа на нашего земного червячка, из тех, что выползают после дождя. Чувствую тепло к этому почти родному созданию, он – моя веточка на пути домой.

– Это тварь, – предупреждает сын. У него всегда четкий и понятный мир. – Не стоит контактов.

– Ты один справишься? – мой голос срывается.

Сын оборачивается и дарит мне свой «особенный» взгляд. Под делового косит, а еще и просто косит – не сделали вовремя операцию. Все собирались этим летом… Двенадцать лет – это хороший возраст, уже повзрослевший, еще не циник. И будущий космонавт. Бывают же детские мечты, которые исполняются.

– Тварь же, – говорит менее уверенно. – Враг же?

Кто из нас кому враг, я уже не уверен, обычно работаю сам против себя. И сегодня, наконец, нахожу в себе силы сказать открыто «нет» тому, кого боюсь потерять больше всего на свете.

Словом, ухожу, и очень трудно не оборачиваться. «Тварь» уношу с собой на руках, червяк согласен и почти не ворочается. Лицо у него не человеческое, но он хотя бы земной, я уверен.

Их присылают работники цифрового колумбария как знак, что пора возвращаться. Срок оплаты вышел. Что-то вроде родное, безобидное, однако работает как маячок. И я иду со своим простым беспозвоночным решением на руках, пока сын смотрит на множество огоньков на пульте.

– Пора, сынок. Люблю навеки. Прощай.

Всего пять слов. Выныриваю в реальность, снимаю шлем с головы. Червяк, неожиданно сохранившийся, в своем нормальном размере падает на землю и куда-то ползет. Видимо, дождь пойдет?

Хорошо бы, конечно. Мне ведь еще домой идти. Дождь все скроет, а я и не плачу. Просто пока не долетел.

Из раннего детства у меня сохранилось всего одно воспоминание, да и то неясное, обрывочное. Это незначительное событие произошло много лет назад – по словам мамы, где-то под Туапсе, точного названия места она не помнит. Мне было, должно быть, от силы года два-три. Я тогда потерялся на пляже среди отдыхающих. Мама не любит возвращаться к этому случаю: говорит, что там и вспоминать-то нечего. Они с папой отвернулись буквально на минуту, а я уже куда-то убежал, но меня очень быстро нашли. Не знаю, дети, видимо, воспринимают время иначе: мне показалось, это длилось очень долго.

Я помню горячий песок, шумное страшное большое море. Помню, как меня окунают в холодную воду, а я ору, какая-то женщина смеется и что-то говорит. Меня вынимают из воды и кутают в полотенце. Помню голоса людей, много голосов и лиц, я иду, иду, а потом меня подхватывают на руки. И затем мы долго едем в машине, мне грустно, я плачу и никак не могу остановиться. Мама говорит, я многое выдумал: все произошло быстро, и меня сразу успокоили. Не знаю. Возможно, если бы я оказался там снова, то вспомнил бы больше, но мы с тех пор ни разу не были на море.

Мы не ездим на юг из-за маминой аллергии. У мамы астма и аллергия, а у отца проблемы с сердцем. Я поздний и единственный ребенок, поэтому беспокоюсь об их здоровье.

Тот случай на море был очень давно. Мои разрозненные воспоминания о нем и слова других людей похожи на осколки витражного стекла, засыпанные песком и камнями. Я осторожно выбираю их по одному, всякий раз опасаясь, что новый кусочек – это всего лишь совпадение или результат услужливой работы моего воображения. И все же кропотливо совмещаю края и трещинки в надежде увидеть узор целиком.

Я вынужден делать это, потому что ясно помню смех той неизвестной женщины и ее мягкий низкий голос. Потому что недавно мы начали проходить генетику, и я всерьез задумался над тем, что у всех моих родных славянская внешность, а я кареглазый брюнет. А еще в наших многочисленных семейных фотоальбомах нет ни одного моего снимка в возрасте до трех лет.

– Ребятки! Вы уж старичка моего вытащите! – пожилая женщина, заламывая руки, неотступно преследовала звено пожарных, входящее в задымленный подъезд. – Он там! На диване обычно лежит!

– Не бойся, мать! Вытащим… А что с ним? Не ходячий?

– Да уж год как паралич разбил… – запричитала старуха. – А раньше-то он у меня ого-го был! Сам бы меня из огня вытащил! Спасете его? А? Двадцать лет, как-никак, душа в душу!

– Все возможное сделаем! – Пожарные, как по команде, надели дыхательные маски, и звено исчезло в плотном дыму.

«Двадцать лет всего вместе, а по возрасту уже золотая свадьба должна быть, – подумал спасатель, поднимаясь на нужный этаж. – Второй раз, наверное, замужем».

Праздные мысли оборвались, едва переступили порог горящей квартиры.

Здесь особых сюрпризов не было. Стандартная планировка. Стандартная газовая плита со стандартно забытой на ней кастрюлей.

Зашипела рация на груди:

– Что там?

– Пригоревшая пища, – поднеся микрофон вплотную к клапану выдоха, ответил пожарный. – По заявлению хозяйки в квартире должен быть пострадавший. Ведем поиски…

В плотном белесом дыму приходилось двигаться наощупь.

– Киря! Открой окно на кухне! Только не топором, как в прошлый раз, а аккуратно!

Дым потянулся к выходу, и видимость потихоньку улучшилась. Первой в глаза бросилась стена с полками, уставленными кубками всех возможных форм, размеров и расцветок.

«А дед-то и вправду чемпион!» – одобрительно хмыкнул пожарный.

Дым окончательно покинул квартиру, и взоры пожарных устремились на диван у стены. Бывший чемпион был на нем.

– Мы как его понесем? – спросил второй пожарный, подходя сзади.

– Да вродь не крупный… Сам вынесу.

– Все лавры собрать хочешь? – усмехнулся коллега.

– Да если бы это барышня в пеньюаре… А тут…

Звено двинулось на выход.

Женщина все так же беспокойно вышагивала перед подъездом, заламывая руки. И едва пожарные появились, тут же бросилась к ним с криком:

– Мальчик мой!

Старый пес на руках пожарного радостно завилял хвостом при виде любимой хозяйки.